Девушка с пробегом Джина Шэй
        Кто ты такая, Надя, кто ты такая?
        Простая разведенка, почти-нищая художница, с приданным в виде дочери и кусачей черепахи.
        Кто ты такая, чтобы говорить "нет" мне?
        - Нет, не интересно, за отношениями и борщом - иди в другую дверь, малыш, - смеешься ты, и мой мир ходуном идет от ярости. Мне не отказывают!
        И я бы рад услышать тебя, пойти в другую дверь, пойти своей дорогой, к своей невесте, в перспективное будущее.
        Вот только я болен. Неизлечимо. Тобой. С первого взгляда. И моей болезни на мои возражения плевать!
        Девушка с пробегом
        Джина Шэй
        1. О, мой бог
        - Какие красивые у вас игры светотени, - улыбается мне красавчик с серо-зелеными очами, поворачиваясь от картины.
        Светотени хороши? Ах, да, спасибо. Но неважно. Мальчик, повернись еще чуточку, твой профиль просто божественно будет смотреться в повороте на три четверти. Да-а-а, вот так, замри и не дыши, а я сбегаю за мольбертом. Ладно, дыши, я пошутила, никуда я не побегу, вот прямо сейчас я буду стоять здесь и любоваться
        - А у вас красивые скулы, - я плачу комплиментом за комплимент, улыбкой за улыбку.
        Да-да, я сказала это вслух. Мне тридцать четыре, и это не тот возраст, когда переживаешь из-за того, что скажешь мужчине что-то неприличное. Я уже знаю - не скажешь вслух, что ты заинтересована, и мужчина пройдет мимо, не поймет, что ты хочешь, будет еще думать, гадать на тему того "да" или "нет".
        - Да, - я говорю, - да.
        Вот этому Аполлону в сером пиджачке и облегающих крепкие ягодицы черных брючках - да. И нет, мне не стыдно.
        Эй, кто сказал "шлюха", выведите эту старую закомплексованную мымру из зала! А вот не хрен завидовать, право слово. Да, да, я понимаю, боги не всем улыбаются, но, кажется, я совершенно не зря сделала эту укладку и надела эти дурацкие чулки под это дурацкое платье.
        Нет, серьезно, у меня секса уже четыре месяца не было! Под руку подворачивались либо козлы, либо вообще не варианты. А тут он - дивное небритое видение ростом метр девяносто, с подтянутой фигуркой, весь такой на стиле, в синем галстучке в узкую полосочку, то и дело так сексуально ерошит свои живописные кудри - хоть сейчас бери и раздевай. Я уже час стою и общаюсь с посетителями выставки, кошусь на него уголком глаза, лелея надежду, что он подойдет и заговорит со мной. И боже, дождалась. Время брать быка за… рога.
        Итак, мы сказали свое слово, господа, открываем ставки: поймет ли мой Аполлон все правильно или нет? Сочтет ли он нужным обращать на это внимание или нет? Ну да, встречаются такие экземпляры, которым приходится говорить еще прямей. Не оставляют девушке никакого простора для недоговоренности.
        О, стрельнул глазами в сторону правой руки. Умничка, все правильно понял. С трудом удерживаюсь, чтобы не улыбнуться и не пошевелить задорно пальчиками, свободными от таких неприятных штуковин, как обручальные кольца. Да, да, малыш, свободная касса. Уже пять лет свободная. Занимать будешь?
        - Кажется, где-то там можно было найти воду, - задумчиво тянет он, склоняя голову набок. Да ладно. Да неужто? Давненько мужики не бросались на меня вот так прямо, не выходя из галереи.
        Вода? В галерее? Ну не то чтобы её тут не было, кулер тут, конечно, есть, если поискать где-то рядом с гардеробом. Но кивает-то мой бог совершенно в другую сторону. А что у нас там? А там у нас темный пустой зал, который мне занять не дали. И в углу каморочка с железной дверью и бумажным листочком на ней.
        Для персонала.
        Эй, а я за персонал сойду? Аренду зала под аукцион я добросовестно оплатила. Ну, оплакала при этом кровавыми слезами тот счет, но он уже отбился, я уже в плюсе.
        А теперь я же имею священное право спрятаться в темный уголок и осквернить его грязным коитусом, да? Надеюсь, там камер не стоит?
        - Задница у тебя еще более прекрасная, чем светотень, - шепчет мне мой Аполлон, приобнимая меня за талию, когда мы уже подходим к этой дивной каморочке.
        Мальчик мой, какой ты, однако, милый, наверное, мнишь себя сногсшибательным мачо, да? Хотя ладно, ты хотя бы умудрился закончить предложение словом "светотень", у тебя есть надежда. У обычных-то "мачо" комплимент заканчивается примерно после слова "задница". И вместо «прекрасной» там обычно что-то матерное.
        Вот серьезно, не понимаю этого. Может, кто-то и находит сексуальными матерящихся через слово мужиков, а для меня это что-то вроде антивозбудина. Ну, вот в чем радость заниматься сексом с неандертальцем?
        Самое матерное слово в моем лексиконе - слово «сука», и это отнюдь не комплимент. Так, например, «сука» у меня бывший муж. Да-да, муж. Нет, не кобель, а сука, поверьте, я точно знаю!
        Ах, да, простите, я отвлеклась. Грешна, каюсь, от богов недолжно отвлекаться.
        А он ведь бог, раздери черт на нем эту белую сорочку. Мускулистый мой Аполлон, чьим бицепсам позавидовали бы греческие атлеты. Если б дожили. С таким можно и в пыльной кладовке, не раздеваясь, даже не снимая трусов. Чтобы было, что вспоминать пару месяцев спустя.
        Я ни черта не вижу. Мои глаза - это мои пальцы, уже нырнувшие ему под рубашку. И боже, да-а, там есть что пощупать, и от чего тактильно побалдеть. Твердый. Рельефный. Кубики даже считать не буду. Я и так знаю, что этот мальчик - мое совершенство, сбежавшее из сна. Не знаю, откуда он взялся, такой восхитительный.
        Он такой горячий, что кажется перекаленным. Понятия не имею, почему на моей коже не остается ожогов от прикосновений к этому огненному богу, и почему я не таю, оставаясь на его коже капельками талой воды.
        Когда он торопливо опускается передо мной на колени, я уже сомневаюсь что он Аполлон. Эрос, не иначе. Хотя, Аполлон тоже был такой герой-любовник, что многие боги завидовали его личной жизни.
        Я предпочитаю не знать, во что уперлась правой ногой, когда отводила бедро в сторону, раскрываясь. Не хочу думать о такой банальщине, как ведра, а больше нечему водиться в каморке со швабрами. Хочу думать об этом проворном божественном языке, от которого так хорошо, что я тихонько постанываю, не заботясь о нечаянных слушателях. Подслушают и хайп с ним. Будут сплетни по всей галерее? Ну, решу проблему одним из двух способов: забить или сменить галерею. И пошли они все!
        В конце концов, когда еще у меня будет возможность вот так вот - с богом, по сиюминутной прихоти?
        - Ну, что, богиня, я тебя заслужил? - тоном казановы интересуется мой Аполлон, разлучая мой клитор со своим языком, а я любуюсь танцем желтых точек под сжатыми веками.
        - Заслужил, - это не слово, это почти гимн. Гимн, воздающий честь этому дивному юноше с его восхитительным языком.
        А все что дальше - это просто за гранью. Это взрыв адронного коллайдера, разносящий вселенную на клочки.
        Боже, как оно дико - то, что происходит в этой темной каморке. Когда я, лицом к двери, с оттопыренной пятой точкой, а он вбивается в меня, и каждое проникновение - краткая остановка атомов в моей вселенной. На одно мгновение, но как же это… Феерично! А в воздухе - клубничный аромат презервативов, и это тот случай, когда презерватив ничего не портит в ощущениях.
        Рычит. Боже, он рычит! Вот вы понимаете, рычит! Ей богу, лет с двадцати пяти не помню мужика, который в сексе рычит. Скажи спасибо, Надюша, если попыхтел. А так, молчит же, собака, и это же иногда жутко вымораживает. Сидишь такая и думаешь - ну и кто из нас бревно, вообще? И, может, мне уже слезть и поехать домой, а то как-то не очень похоже, что оба тут кайфуют.
        А нет, этот рычит! Ох, мой мальчик, как же ты хорош. Какую красивую звездочку я нарисую на фюзеляже. Большую такую. Жирную. Обводить её буду старательно, чтобы точно не забыть. А лучше бы всем показывать, но когда ты женщина - тут не похвастаешься новым потрясающим любовником. Ну, если, конечно, не хочешь получить свою порцию осуждения.
        Мальчик… На самом деле он ведь только на пару лет младше меня, причем я могу ошибаться. Просто иногда я ощущаю себя безумно древней, как атлант, подпирающий небеса плечами.
        Боже, сколько бы я отдала, чтобы это все было по-настоящему. Чтобы как в сказках, как в кино, как в чертовых мечтах.
        Но нет, так не бывает, я же знаю.
        А вот оргазм - это вполне реалистичное. И ничего удивительного, что мой Апполон его добился. Малышу повезло, за тот час, пока я любовалась им на выставке, я позволила себе в него чуть-чуть влюбиться. Ну, от такого совершенства было сложно отвести глаза, право слово. Так что сейчас - восторг кипит в висках, кожа - будто раскаленная сковорода, и да, нужно все-таки найти тот кулер. Я бы не отказалась сейчас от воды. А лучше - от ледяного душа: это было бы просто спасение для задыхающейся и перегретой меня.
        Поправляю платье, подтягиваю сползший чулок.
        Целую своего сладкого Аполлончика напоследок.
        - Спасибо, дорогой, - шепнула, касаясь губами щетинистого подбородка, - было бесподобно.
        Ну ладно, он правда заслужил. Давненько меня никто так до звездопада не натягивал. И все это чушь, что мужикам нельзя и не надо говорить спасибо. Если есть за что, если ты трусы можешь сжать в ладони, и из них закапает, если ты еле дышишь - спасибо сказать нужно. Потому что ей богу, как редко такое бывает. А чем ты старше, чем циничнее, чем сложнее тебя развести на эмоции - тем такой кайф получается реже.
        Выхожу из кладовки поправляю волосы, смахиваю с платья пыль. Хорошо, что в кладовке было темно, а то ведь весь адреналиновый флер этого безумства бы подрастеряли, обращая внимания на то, что "предаемся греховной страсти" в компании швабр.
        Ну что ж, будем считать, что эта выставка прошла не зря, я не только денег с неё получила, но и божественной страсти глотнула. Хороший заряд. А теперь можно оставить продажу лотов на персонал, забрать тренч из гардероба и поехать домой, переживать это чудное затменье.
        Когда у тебя первый секс - ты мечтаешь, чтобы он был роскошным, на шелковых простынях, пропахших розами, в свете тысячи свечей, и желательно, чтобы парнем был хотя бы Ченнинг Татум.
        А когда тебе тридцать четыре, когда в паспорте два штампа об расторжении брака и дома тебя ждет одиннадцатилетняя Харли Квин со своими заморочками - ты рада даже в кладовке. Просто потому что черт его знает, когда выдастся еще один такой шанс. Дай бог, через пару-тройку недель.
        - Эй, - мой Аполлон сбегает за мной по ступеням галереи. Пальто нараспашку, темные волосы взъерошены, в красивых глазах плещется недовольство.
        - Ты не оставила мне свой номер, - произносит он, поймав меня за рукав тренча.
        Ох, малыш, зря ты это. Я бы с таким удовольствием оставила между нами такую легкую недоговоренность. Почувствовала бы себя Золушкой, сбежавшей от тебя во время бала. А теперь придется объясняться, почему я на самом деле не оставлю тебе хрустальной туфельки. А я не хочу, чтобы мой Аполлон вдруг превращался в пузатенького Вакха, чешущего пузико и встающего с дивана только чтобы к холодильнику за бутылкой пива сгонять. Да и нет, я же знаю, что он спрыгнет, как только узнает мои исходные данные.
        - Я не оставляю номеров, дорогой, - спокойно улыбаюсь я. А сейчас - даже не представлюсь, хотя есть у меня подозрение - он в курсе, на чьей выставке побывал.
        - Мне оставишь, - упрямо качает головой мой безымянный бог.
        - Зачем? - смеюсь. - Тебе это не надо, я тебе честно говорю.
        - Мне решать, - нахально заявляет это дивное совершенство. Какая жалость, что три четверти мужиков вот такие нахальные лишь на первых двух свиданиях. Потом у них как-то эта самцовость слетает, как золоченый фантик.
        - Нет, мой дорогой. Не тебе решать. Мне не интересно то, что после обмена телефонов, - качаю я головой и ныряю в подъехавшую тыкву, ой, простите, в такси.
        Мой Аполлон бросается к машине, но спотыкается об мой взгляд, и замирает, глядя на меня то ли с угрозой, то ли с раздражением. Ничего-ничего, малыш, я просто решила твои проблемы заранее.
        Ну, все, пора возвращаться с божественного Олимпа на грешную землю. Никаких пустых надежд, их лелеять бессмысленно.
        Девушкам с пробегом боги улыбаются один раз в жизни…
        2. Куплю отворот, за любые деньги
        Нет, ну какого же черта?
        Никогда в своей жизни у Давида так не было, и он искренне верил, что слишком прагматичен для всего этого дерьма, но…
        Крышу сорвало резко, одним движением, в первую же секунду, когда Давид оказался на выставке. Когда он первый раз увидел Надю Соболевскую с бокалом шампанского в руке, разговаривающую с одним из друзей Давида.
        И сразу Макс очень резко стал Вознесенским, и сразу Давид вдруг понял, что с эмпатией у его приятеля не очень, потому что Макс напрочь отказался понимать три красноречивых взгляда друга, которые совершенно точно поймал. Вот не хочет он отходить, и все тут. Принципиально.
        Дружба дружбой, а девушку получает тот, кто первый её уболтал. Закон джунглей.
        И ходит Давид, и смотрит Давид… То на Надю, то на её работы, на лица людей, в которые Соболевская вписывала то закат, то рассвет, то полнолуние…
        Старик, в чье лицо вписали горный пик. И седые пряди, обрамляющие лицо - то ли волосы, то ли облака…
        Что сквозит в этих странных морщинах-горных утесах? Мудрость? Старость? Поневоле стоишь и думаешь, и правда, что хотел сказать художник?
        Девушка, в лице которой кипит океан. Бурная, все смывающая на своем пути страсть, запечатанная на холсте одними только мазками акрила.
        Интересно, чья это страсть в картине - натурщицы? Или художницы?
        О, эта мысль - удачный повод снова глянуть в сторону Соболевской.
        И что за пропасть - с каких пор Давиду вообще нужны поводы, чтобы посмотреть на женщину?
        И все-таки почему к Соболевской подходит столько мужчин? Что это за магия такая? Не одному Огудалову Надя кажется магнитом? И что, они все не ощущают, что Соболевская - не для них?
        Для него.
        Почему для него-то? Где логика?
        Почему вообще Давид с самого начала выставки чувствует себя будто слегка нездоровым, если отводит взгляд от Соболевской?
        Что в ней такого?
        Да ничего.
        Ровным счетом ничего, что могло бы свести с ума.
        Волосы - простые, темно-русые, распущены свободными волнами по плечам.
        Черное платье - хорошо сидит на ладной женской фигурке, но очень простое, без изысков.
        Лицо - ну, лицо. Ни тебе супер-чувственных губ, ни тебе томных, с поволокой глаз.
        Все симпатично и просто.
        Почему же глаза так и тянутся к ней?
        Ну, правда, при прочих равных Давид Огудалов не смог сходу понять, почему его взгляд раз за разом возвращается к Соболевской, почему начинает прожигать недовольством висок очередного окрыленного Надиным творчеством поклонника.
        Творчеством? Точно творчеством? Почему кажется, что мужики то и дело начинают поглядывать на её грудь.
        Раньше, с любой другой девушкой, Давиду было плевать, потому что, ну, красивая грудь, почему бы и не посмотреть? А сейчас - хочется выжечь чертовы наглые глазища, которые смотрят на неё с подобными желаниями.
        Странное ощущение.
        И палиться не хочется, потому что это какое-то наваждение. Ну, оно же должно потом ослабнуть, да? Просто с гормонами какая-то ерунда творится.
        Нет, это наваждение надо было купировать, вылечить, ну невозможно же было так дальше жить. Он не может пойти и закрутить роман с первой встречной художницей, у него все-таки планы, обязательства, и… Ну нет. Тем более, что именно с Соболевской последний месяц всеми правдами и неправдами Давида пыталась познакомить мать.
        Да, у матери были свои причины, и вовсе не благоустройство сыновней личной жизни её беспокоило. Такими вот нехитрыми способами Тамара Львовна бунтовала против Моники, против планов Давида на переезд в Америку, которые он уже начал претворять в жизнь.
        Поэтому совсем зашкаливающим стало количество красивых девиц, то и дело захаживающих в гости “на ужин”, когда Давид заезжал к матери, или которым надо было срочно показать город, и “милый, ну это дочка моего лучшего друга, неудобно с экскурсоводом, покатай её сам”.
        Катал. По-разному катал, где-то на машине, где-то - на чем-то другом, если уж девочка и вправду симпатичная попадалась.
        Но вопреки этому всему Давид не собирался поддаваться и оставаться в России, он уже два года готовил этот плацдарм к переезду, и уж тем более не собирался смотреть на Надежду Соболевскую как на что-то стоящее.
        Ну, серьезно, что может предложить ему - дизайнеру с именем и собственным делом - простая художница, да еще и та, которую так настойчиво Давиду впаривает мать?
        Ну, он же лучше знает, что ему нужно от женщины, так?
        И…
        И вот!
        Стоит себе Давид Огудалов и как идиот смотрит то на картину, то на художницу, которую в другом конце выставочного зал снова терзает вопросами настырный Вознесенский. Вот не умеет Макс признавать свое поражение. Его уже отшили раза два, наверное. Ну, да, настойчивость - вот главное оружие.
        А сам Давид в это время как пацан-девятиклассник пытается придумать, как бы ему заговорить с девушкой.
        Заговорить!
        Это же просто, сложил два-три слова, и даже если слова чушь - девушка, как минимум, посмеется над ними, контакт уже начнется.
        А нет, не хотелось казаться идиотом…
        Какие красивые у вас игры светотени…
        Дурацкая фраза, такая банальная в качестве стартового комплимента художнице, и почему-то самому Давиду она показалась немыслимо пошлой, будто в каждом слове той фразы на самом деле пряталось “я хочу вас трахнуть немедленно, не сходя с этого места”.
        И думалось Давиду, что Надя глянет на него и отвернется, возмущенная столь безыскусным и наглым подкатом, а она…
        …Улыбнулась ему.
        Это был конец, фаталити, апокалипсис.
        Как можно мнить себя уже наевшимся “свободных отношений”, замахиваться на цель “построить семью” и вот так терять голову от одной только случайной улыбки?
        Как можно вот так влипать и в то же время быть молодым самовлюбленным кобелем, который не выходит из дома без трех презервативов в кармане, а чувством собственного достоинства может сшибить с неба солнце?
        А он потерял… И влип…
        Эта улыбка будто начинает рождение сверхновой в его груди. И хочется, чтобы эта улыбка с Надиных губ больше не сходила. Вообще никогда. И про себя он уже зовет её Надей, хотя они даже не знакомились. Просто потому что он не сможет наскрести в себе самообладания на какую-нибудь Надежду Сергеевну.
        У вас красивые скулы…
        Он никогда не думал, что одной лишь фразы такого рода ему будет достаточно, чтобы пропасть.
        Он не был идиотом, он знал, что женщины находят его привлекательным, это уже давно не было новостью. Лет с четырнадцати, поди, когда пошла мода дарить валентинки, и когда вдруг оказывалось, что открыточек в виде сердечек Давид Огудалов получил с первого же раза больше, чем трое его друзей вместе взятых.
        - Куплю отворот, за любые деньги… - билось в голове Давида, а ладонь уже ложилась на Надино бедро, а глаза уже поблескивали триумфом, задевая лица тех неудачников, которых ждал облом. Нет, вряд ли они предполагали, что Давид трахнет Надю, прямо не выходя из галереи, но они прекрасно понимали, что это ждет его в ближайшее время. И завидовали.
        А у него срывало последние гаечки с предохранителей. И не оставалось сил терпеть, ждать, куда-то ехать, нужно было прямо сейчас, и ни часом позже.
        Опять-таки, если бы Давид не был прагматиком - он бы решил, что Надя Соболевская - настоящая ведьма, взяла и приворожила его, или что там у него какая-нибудь связь истинной пары в душе зачесалась.
        И думалось ему, что секс все исправит, что нужно просто сбросить это напряжение, нужно просто взять её - ту, что взяла и вытеснила из головы Давида все его мысли.
        И был он, тот торопливый секс в кладовке, яркий, как взрыв, и краткий до безумия.
        Его не хватило. Совершенно. Да и на что его могло хватить?
        А потом…
        Потом Давид смотрел ей вслед…
        Ну, точнее, не ей, а её уже скрывшемуся за поворотом такси. Сути это не меняло.
        Даже имени не спросила…
        Что это было вообще?
        А ведь он заехал предложить ей работу…
        Да-да, работу. Заказчик Давида внезапно захотел, чтобы в его гостиной был во всю стену его портрет, и не какой-нибудь - а чтобы “в стиле Соболевской”. И чтобы писала его именно “рука мастера”.
        Головная боль, на самом деле, потому что теперь проект под этот "арт-объект" переделывать придется, но клиент хорошо платил за свои капризы.
        И все-таки, это было дело рук матери, Давид был уверен. Она решила столкнуть сына с Соболевской не мытьем, так катаньем.
        Если говорить по-честному, во всей Москве сложно найти худо-бедно значимого в искусстве человека, который не знаком с Тамарой Львовной Огудаловой хотя бы заочно.
        А Юрий Андреевич Левицкий был племянником друга Тамары Львовны. Задурить ему голову россказнями о редком таланте молодой художницы, и о том, что “сейчас она нарисует вам задешево, а потом ваша гостиная будет шедевром российского искусства”, матери явно было несложно.
        В общем… Давид приехал предлагать Соболевской работу, да. Насколько он успел понять до выставки - у Надежды не то чтобы наплыв заказов, но бывают провалы. От большого и выгодного заказа она не откажется.
        Ну, и он был искренне уверен - мама в который раз потерпит поражение. Наде просто нечем его заинтересовать. Заколебавшемуся материнским сватовством Давиду немного хотелось отомстить. Совсем чуточку. В уме.
        А выходит так, что Давид возвращается домой после выставки и звонит маме.
        Адрес и телефон Нади достать проще некуда, зря богиня мнит о себе очень уж много.
        - Ну что, ты познакомился с Наденькой? - щебечет мать. Просто соловьем заливается.
        - Не успел, - хладнокровно врет Давид, чувствуя себя школьником, рассказывающим сказки об украденном дневнике. - Приехал слишком поздно, её уже не было. Я заеду к ней завтра, только скажи адрес.
        Не хочется признавать свое поражение и давать в руки матери такой козырь… Дай ей волю - и Надя появится в жизни Давида ровно в таком количестве, что он точно усомнится в идее переезда. А все же решено и спланировано.
        Так что мама не узнает о том, что его все-таки проняло. Пока - не узнает. Пока Давид не придумал, что ему с этим делать.
        Что ему делать с Надей…
        Заехать к ней завтра. Да, пожалуй, хорошая мысль.
        Взять себя в руки, выдохнуть, поговорить уже наконец о работе
        Хочется иного.
        Хочется поехать не завтра утром, хочется рвануть прямо сейчас. Догнать беглянку, завалить её на первую попавшуюся постель и драть её столько времени, сколько понадобится, чтобы её язык совершенно перестал ворочаться во рту.
        Отношения её не интересуют с ним, ишь ты…
        Оборзевшая, невесть что о себе возомнившая богинька.
        Мама называет адрес, обещает даже утром позвонить и спросить - дома ли Надя.
        Ну да, ну да, конечно, исключительно из благих побуждений. Ладно, мама, что уж с тобой делать. Все равно по-твоему не будет.
        После разговора с матерью Давид ловит себя с поличным - за рабочим столом, у листа бумаги, с карандашом в руках.
        И это просто выходит за всякие рамки, потому что он уже давно не рисовал просто так, для себя, для настроения, наверное, с института. Эскизы, интерьеры и все, что по работе, - много и запросто.
        А тут пальцы скользят над листом, карандаш очерчивает контур изящного подбородка. Давид - не профессиональный портретист, хоть навык рисовальный и не теряешь с годами. Рисунок выходит больше техничный, набросок, не портрет.
        Какие у неё глаза?
        Серо-синие, такого редкого оттенка. Он успел заметить, за время их краткой беседы. И не море, и не небо.
        В груди будто ворочается спящий медведь при воспоминании об этих глазах.
        В голове слегка гудит, глаза будто нарочно снова ползут к листку с записанным адресом и думается - а спит ли она сейчас? И вспоминает ли о нем?
        Хочется. До нервной лихорадки, сводящей пальцы, хочется, чтобы она думала именно о Давиде. Так же, как он думает сейчас о ней, пытаясь разглядеть хоть что-то сквозь туман этого наваждения…
        -
        А еще лучше - сильнее, чтобы валялась сейчас на мятой простыне где-то там, думала о его члене и трахала сама себя своими тонкими пальчиками. И чтобы скулила, умирала от пустоты, ведь это совсем не то.
        Нет, это совершенно ни в какие рамки…
        Что это за озабоченный пубертат накануне тридцати, а?
        И с этим точно надо что-то решать. Оставлять это на самотек внезапно не кажется разумным решением. Потому что вот в таком состоянии - Давид может из самолета вылететь во время посадки, просто потому что если его будет ломать хотя бы вот так, как сейчас - он на месте не усидит.
        Этак можно и нешуточно увлечься, и передумать насчет переезда. Нужно как-то взять это под контроль. Успокоиться. Насытиться ею.
        Ну, допустим, хочет Давид Соболевскую. Хочет. Пусть не так, как любую другую девушку, но все-таки - только хочет, не даром на кончике языка до сих пор мерещится её вкус. Солоноватый, пряный. И как же жаль, что только мерещится…
        Давид сделал слишком много, чтобы перебраться в Нью-Йорк. Там - перспективы, уже сейчас налажены неплохие связи, и уже даже не один клиент ждет приезда Давида. Сейчас у него осталось не так много незавершенных дел, держащих его в Москве. И разве стоит какое-то странное секундное увлечение всего того, что ждет его там, в Нью-Йорке?
        И нет, ну все-таки: какого же черта, а?
        3. Кровь от крови моей
        Я еду домой.
        И пусть пора делать ремонт, штукатурка на потолке в ванной потрескалась, уже месяц как сломалась посудомойка и снова надо вспоминать, что ты не только вольная художница, но еще и Гроза Грязных Тарелок. Все равно - дома хо-ро-шо.
        Даже эти дурацкие тарелки можно, приложив усилие, и не заметить. Как делает Алиска, когда её надо убираться в комнате, а не хочется? Заходит в субботу с утра в кухню, патетично вздыхает, говорит: «Капец, как у меня грязно, пора пылесосить», а потом шмыгает за ноутбук, истязать какую-нибудь новую песню своими попытками в ремиксование.
        Типа, да, мама, мне страшно некогда, но знай - сердечко-то мое не на месте!
        Вот и я завтра перед завтраком драматично порву на затылке волосы, что пора мыть посуду. Разница только в том, что вымою я ее, когда Алиска свалит в школу, а дочь моя в комнате приберется, только если я принесу к ней пылесос, встану посредине этих Авгиевых конюшен и демонстративно засучу рукава. Вот тогда, когда прогремит заветное «Мам, я сама!!!» - вот тогда в комнате моей дочери просветлеет. На некоторое время.
        - Привет, мам, - Алиска выползает из своей комнаты с недовольным видом, - а чего ты меня на выставку не взяла.
        А того и не взяла, милая, потому что последний секс в моей жизни был четыре месяца назад. И я наделась, да, что подвернется кандидат. И совершенно не хотела, чтобы моя дивная дочь атаковала меня с фланга, пока я купалась в серо-зеленых очах моего Аполлона, с её любимым: «Мам, мне скучно, когда мы домой поедем». Две недели назад она мне устроила обломчик именно таким образом. Нет, там, конечно, не было никакого сравнения с сегодняшним восхитительным юношей, но все-таки и тот мужчина был ничего так. Обламываться все равно было обидно.
        Я отомстила. Я гнусно отомстила. Не дала Алиске надеть супер-мини на день рождения к подружке. А там точно был мальчик, который моей Лисище нравился.
        Ага, ни себе ни людям! И пусть скажет спасибо, что я все-таки разрешила ей намазать губы блеском.
        - Тебе же скучно на выставках, жучок, - дипломатично откликаюсь я, сбрасывая с ног туфли. Боже, как хорошо. Может, все-таки стоило взять с собой Аполлончика? Может, у него не только язык дивный, но и пальцы способны к божественному массажу ног?
        - Можно подумать, я тебя на веселые мероприятия приглашаю, - прыскает Алиска и я, кажется, понимаю, что дочка все-таки в маму удалась не только профилем, но и ехидством. А в папу - только лопоухими круглыми ушками.
        Ага, школьные концерты - скука смертная, уже, кажется, даже их участники это иногда понимают. Хотя, скажем честно, это все педсостав. У них план, за активность - премируют, вот и тыкают по мероприятию раз в месяц. Ну, а Алиска - регулярно вертится в актрисах, то танцует, то играет, в прошлом месяце даже запела.
        Как я потом отбивалась от завуча, атаковавшей меня с требованием: «Отдайте девочку в музыкальную школу, у неё отличные вокальные данные», - лучше не рассказывать.
        Мне иногда кажется, что в школах есть какой-то план. Столько-то учеников должны ходить в музыкалку, столько-то в художку, столько-то - сидеть в библиотеке и обеспечивать план уже ей. Ну, вот как объяснить, что Алиска предпочтет посидеть дома и попытать меня терзанием гитары или очередным «ремиксом», и что для «общения» у Алиски драмкружок, и ей хватает?
        Нет, я могла бы включить деспотичную мать, могла бы сплавить дочь и в музыкальную школу, но я решила в свое время, что быть деспотичной мне лень. Ну и вообще, музыкалка денег стоит. Нет, если Алиска все-таки соберется со своей гитарой познакомиться профессионально - денег я найду, потрясу её папочку, который уже второй месяц зажимает мне алименты. А пока она «думает» - можно не напрягаться.
        Эх, вот пока дети лет до десяти - это такое ходячее мимимишество, устами которого глаголет истина, а когда девочке вдруг уже одиннадцать, и вот-вот стуканет двенадцать, устами её все чаще начинает звучать подросток. И это ей еще не четырнадцать и она не воюет за то, чтобы её на концерты отпускать одну. И не требует разрешить ей покрасить волосы в бирюзовый цвет. И не заставляет меня думать, что мне с этим делать. Хотя, наверное, я не буду делать ничего, что помешает Алиске самовыражаться. Эх, кто бы мне такое разрешил. До сих пор хочу покраситься в розовый цвет и все думаю - а что на это скажет мама. Наденька, тридцать четыре годика.
        - Ты покормила Зевса? - вспоминаю я про самое балованное создание в этом доме.
        Алиска кивает.
        Зевс - наш с Алиской черепах. Истинный небожитель, потому что именно над ним трепещут все три местные гурии. Единственный мужчина, которого я готова терпеть не только в своем доме, но и в своей спальне дольше, чем пару ночей. Молчалив, верен, идеален. Такого можно и побаловать, и за свежими огурцами ему зимой в магазин за три квартала гонять. Потому что ну невкусные же те, которые поблизости.
        Когда в прошлом году наш Зевс решил заболеть - боже, как я с ним носилась по всем герпетологам столицы. Кормила этого паразита из шприца, через зонд, отказалась от маникюра, лишь бы не повредить ногтями чувствительную черепашью мордашку. А заради мужика я на такие подвиги уже не готова.
        Прохожу в ванную, чтобы помыть руки и глянуть на себя в зеркало. Отбрасываю волосы на спину, смотрю на себя в зеркало, делаю «как было», прикрывая волосами шею. Вот ведь… Аполлончик мой несносный, и когда успел мне засос-то поставить? У меня, между прочим, родительское собрание послезавтра. Придется искать водолазку.
        - Мам, я там блинчики пожарила, - хитро улыбается Алиска, вставая в двери ванной, и я поднимаю бровь. Очень интересно.
        - И кого мы косплеим на этот раз?
        Моя звезда - звезда не только в школе. Она у меня косплеер и блоггер. И это мне на самом деле головная боль, потому что одно дело быстренько соорудить ей на машинке белую юбочку снежинки для школы, другое дело - состряпать ей мантию Гермионы из Гарри Поттера или комбинезончик Женщины-Кошки. И подобрать все остальное. И отфотать все это безобразие. Спасибо еще фотки для блога она сама подбирает.
        Нет, я считаю, мне повезло, что Алиска еще аниме не видела. С одной стороны - состряпать прикид Сейлор-Мун относительно не сложно, но блин, я помню, что там были и крылья, а ведь Алиска не захочет мелочиться и обходиться матроской, юбкой и хвостами. Значит, придется снова доставать фоамиран и резать, и клеить. А кому? Ну, естественно мне, у меня ж красивее!
        Хотя ладно, я скромничаю, вообще мне нравится это Лисичкино хобби, нравится возиться с нарядами, ради такого дела я в прошлом месяце даже разрешила ей купить дико-короткие шорты к костюмчику той самой Харли Квин. А уж с каким упоением я разрисовывала дочери биту… Хотела её повесить рядом с дверью, чтобы если что - далеко ходить не надо было. Алиска не дала, жадина-шоколадина.
        - Мам, а ты сможешь платье Блум Гармоникс сшить? Из восьмого сезона.
        Холмс говорил, что у него де в голове не должно быть лишней информации. И это у него получалось, только потому, что у него детей не было. Потому что да, я знаю этих чертовых Винкс, знаю, в каком сезоне какая была трансформация у этих дурацких феечек, знаю, где какой злодей был… В общем… В общем да, великим сыщиком мне стать не светит.
        Гармоникс. Смутно припоминаю, что там за ерунда - вспоминается какая-то каскадная юбка с длинным голубым хвостом. Ох, и повозимся мы с ним…
        - А попроще ничего нельзя было придумать?
        Алиска шмыгает носом. Пытается выглядеть виновато. По актерскому мастерству можно ставить крепкую четверочку.
        - Я подумаю, - жестоко сообщаю я. Таким вот образом я сообщаю дочери, что одними только блинчиками она меня в этот головняк не втравит.
        Да, да, заинтересованная в своей выгоде Лиса - существо очаровательное, ужасно трудолюбивое и дико подлизывающееся.
        А я вполне могу продаться за пару приготовленных на ужин салатов, тем более что когда мне срочно надо портрет дорисовать - мне не до готовки. Мне иногда кажется, что именно из-за этого Алиска научилась готовить. И хорошо, что её умения не захватывают пока ничего серьезнее блинчиков и салотов, а то, как бы я жила, если бы она еще и кексики печь научилась? Стремительно поправляясь?
        А вот когда Алиске стукнет лет четырнадцать и она вырастет из детской швейной машинки - я уже сама её шить научу, чтобы свои Гарри-Поттеровские мантии она сама себе кроила.
        Дочь понимает, как надо, успокаивается и смывается. Ну вот. А кто выдаст маме обнимашек, а? Хотя ладно, понимаю, у неё скоро время отбоя, какие тут обнимашки, поди ремикс недомиксован.
        Ладно, у меня есть чем заняться. Кофе приготовить там, блинчик съесть и заползти уже, наконец, в «мастерскую». Квартира у меня с мамой трехкомнатная, одна комната Лисицына, вторая мамина - мне отдали самую большую. Поэтому мастерскую из неё я делала исключительно старым добрым СССРовским способом: отгородила часть комнаты шкафом. Не помню, как называется этот прием в современном дизайне.
        На самом деле забавно. Приглашаешь к себе натурщика, ведешь его через комнату с двуспальной кроватью в одной половине, и он забавно начинает напрягаться. Ох, наивный. Если бы, если бы собесование у меня проходили через постель. Увы, художников сейчас много, ничего эксклюзивного я предложить не могу. Ну, разве что боле-менее на слуху, но именно поэтому мне натурщики требуются нечасто.
        К мольберту я не сажусь. Там незаконченный портрет для заказчицы, и его я буду доделывать как раз завтра. Сегодня…
        Пока не забыла его профиль - я его зарисую. Потом - нарисую в цвете, в том цвете, который сама подберу для него, для моего Апполона, чтобы подчеркнуть его чувственность и силу. Но сейчас, я просто обозначу жесткость его скул, твердость его губ…
        Кто-то может сказать - и правда, зачем ты, Надя, не дала ему телефон? Ведь он был неплох, и он был заинтересован.
        Там в галерее между мной и тем мальчиком случилась сказка. Сказка, которая не продержится дольше трех свиданий. Хорошо, что было сегодня - по коже в тех местах, где ко мне прикасались пальцы моего Апполона, будто кто-то провел горячие, неостывающие полосы.
        Я хочу запомнить его таким. Страстным. Сильным. Совершенным. Понимающим намеки с полуслова, с полувзгляда. Способным на маленькие безумства.
        Не хочу видеть, как он разочарованно смотрит на меня, когда рядом со мной появляется Алиска.
        Да, у меня есть дочь. И я её люблю, и она - моя семья, и никого на свете я не предпочту ей.
        Да, по мужскому внимаю я скучаю, да - каждый «выход в свет» воспринимаю как новый шанс. Но прекрасно знаю цену горячим красавчикам, которые либо реально спрыгивают, либо совершенно не втыкают, что такое взрослый, чужой ребенок.
        Алиска - от первого моего брака, который я долгое время хранила на кой-то черт, терпела пассивность Алискиного отца, думала, что он все-таки встанет и пойдет решать наши с ним общие проблемы, которые организовались после его сокращения. Нет. Почему-то я пахала на работе и на шабашках, а у Пашеньки были проблемочки. Это потом, когда я положила ему на стол заявление о разводе - он с дивана встал. И орал при этом, что все ради меня, а я дура не ценю. Впрочем, квартира была моя и мамина, возникал он до того, как я взяла в руку телефон и дала ему пятнадцать минут на то, чтобы свалить без помощи полиции.
        Второго мужа я пока вспоминать не буду. Я его недавно вспоминала, увы, довелось столкнуться. С учетом того, что он - организатор всяческих выставок - это происходит регулярно. И я знаю, что он портит мне карму, распуская слухи о моей скандальности. Интересно, а что он рассказывает при этом?
        Как я вышвыривала его вещи с балкона, даже не целясь в багажник его машины?
        Или то, что это происходило после того, как он поднял руку на мою дочь?
        Сомневаюсь, что второе. Сашенька - скромный, о своих подвигах вечно умалчивает.
        И какая же жалость, что эта сука обошлась в деле о нанесении побоев одним только штрафом. Не менее мне жаль, что я - хрупкая законопослушная женщина и не стала вправлять ему мозги на место сковородкой. А какой был обходительный мужчинка… В первые полгода отношений.
        -
        И все же…
        Возвращаясь мыслями к богам, мой Аполлон был прекрасен. Причем не только внешне, но и манера держаться у него была незабываемо мужественной. Идеальной настолько, что у меня даже не выходит выбросить его из головы прямо сейчас. Так и сижу, перебираю каждую секунду этого вечера, что я провела с ним. Мало провела. Хотелось бы больше. Но все, что больше - потом аукнется и большей болью.
        Настроение сейчас не циничное, а слегка меланхоличное.
        Влюбиться… Я могу влюбиться за пару минут. В конце концов, в мужчине я ищу вдохновение, в основном. Нет, я не из тех барышень, которые влюбляются каждой весной, из-за застоя в текущих отношениях. Влюбиться не для того, чтобы завести отношения, нет. Для настроения. Для вдохновения. Чтобы было о чем вспомнить, чтобы было от чего сердцу в груди делать свою сладкую гимнастику.
        Мой Аполлон, мой юный бог - для этого подходит больше всех мужчин, которые вообще мне попадались в жизни.
        Нет, я не жалею, что поиграла в Золушку. И не жалею, что поддалась его очарованию вот так сходу, этот торопливый жаркий секс в кладовке галереи теперь точно можно вспоминать, как самый безумный секс в моей жизни. И помечтать пару недель вновь утонуть в серо-зеленых очах моего Аполлона - так и быть, я себе позволю.
        И сейчас в компании угля, бумаги и золотистого света настольной лампы я занимаюсь именно этим - слегка тоскую. Самую чуточку. Для вдохновения!
        Это я еще не знала, кто позвонит в мою квартиру утром…
        -
        4. Сны и яви
        У моего Аполлона безумно мягкие губы. С таких впору пить вино, а он ласкает ими кожу моих бедер, и каждое его прикосновение - будто лишняя вспышка света на вечно ночных небесах моей души.
        У него шершавые небритые щеки, которыми он трется об кожу на моих бедрах, и от этой колкости, такой контрастной с его же поцелуями, я тихонько постанываю. Мурашками уже покрыты не только бедра, но и все мое тело.
        У него совершенно бессовестные пальцы, которые не дают мне свести колени, чтобы закрыться, и эти пальцы медленно, неторопливо порхают по чутким мокрым складочкам, дразнят, но не более.
        У него лукавые, такие безумно красивые глаза, которыми он без слов спрашивает: “Хочешь? Хочешь больше?”
        Дурацкие вопросы!
        Конечно же я хочу.
        Но мой язык ужасно неуклюж, и я не могу произнести эти слова вслух.
        А он…
        Он - мое совершенство. Он все понимает сам.
        Подается ко мне, накрывает тяжелым телом…
        Когда вдруг сбоку появляется Шакира с микрофоном - я понимаю, что-то не так. Её тут быть не должно. И со всем уважением, дорогая Шакира, не…
        Додумать я не успеваю.
        Я просыпаюсь.
        Под завывания Шакиры на бьющемся в истерике телефоне. И в безнадежно мокрых трусах. Ай-яй-яй, Надежда Николаевна, а ведь взрослая девочка уже, давно ли ты видела неприличные сны? И как все было натурально. Могу поклясться, что очень натурально ощутила прикосновение тугой головки к пылающему входу в лоно.
        И что за нехорошая личность не дала мне досмотреть? Хоть во сне бы кончила, блин.
        Впрочем, яд я сглатываю, как только вижу абонента.
        На благодетелей и покровителей ядом даже в мыслях не плюют.
        Тем более - на Огудалову.
        - С добрым утром, Тамара Львовна, - бодрость в голосе выкручена на максимум, хотя лично я бы на такую сонную лошадь как я ни цента бы не поставила.
        - Спите, Наденька? - Ой-ой, какая мягкость в голосе, а что у нас такое случилось? Мне цену за аренду зала поднять решили?
        - Немного, Тамара Львовна, - впрочем, это вранье - я тут же зеваю, выдавая истинное положение вещей. - Приехала вчера поздно. Работала еще…
        - Понимаю, - мечтательно откликается Огудалова, - вдохновение. Как вчера прошел аукцион, Наденька?
        - Неплохо прошел. Гораздо лучше, чем я ожидала, - честность моего ответа значения не имеет. На самом деле отчет по продажам за аукцион уже наверняка лежит у Огудаловой на столе.
        - Ну, я не удивлена. Давид обещал привести своих друзей, они у него ценители современного искусства, - доброжелательно откликнулась Тамара Львовна.
        Мне интересно, это я ей реально настолько нравлюсь, или ей просто выгоден мой успех? Может, ей в следующий раз процент с продаж вместо ставки предложить. Вон уже даже её сын взялся за мое продвижение. Ему ж есть чем заняться, наверняка. Он же занятой, крутой, востребованный дизайнер, и надо же - даже обратил на меня внимание. Хотя я его в глаза не видела. Как-то не доводилось.
        - Наденька, а вы про мой юбилей не забыли?
        Забудешь тут.
        - Да как вы такое подумали, Тамара Львовна! - Даже не пришлось ничего отыгрывать. И дело даже не в том, что именно в этом году, я не просто заеду к Огудаловой, чтобы её поздравить, а лично приглашена на праздник. С учетом того, насколько много Огудалова сделала для моей художественной раскрутки - я помню не только про её юбилей, но и про именины, и даже годовщину её развода, которую моя покровительница отмечает из года в год шикарнее, чем свой юбилей. В этом наши точки зрения очень совпадают: развод - это действительно праздник, в некоторых случаях.
        - Замечательно. Хотела показать ваш подарочек паре своих знакомых, они очень в вас заинтересованы.
        Вот все бы так, ей богу. Знакомые Огудаловой всегда если не готовую картину берут, то заказ делают. Вот именно поэтому Тамара Львовна всегда получает заказы без очереди. А часто - еще и бесплатно, у меня наглости не хватает брать с неё деньги, я вечно подгадываю под какие-то праздники. Хотя пару раз она мне настойчиво платила просто скидывая переводом на карту. Типа, любой труд должен быть оплачен, ага.
        Уж не знаю, что именно она нашла именно во мне, порой мне кажется, что двигала меня Тамара исключительно из сочувствия разведенки к разведенке. Вот как пришла я к ней в первый раз, тощая как жердь, с голодными глазами и тремя картинами в тубусе - так и понеслось.
        Первую картину Огудалова у меня попросила именно в подарок, показала её на какой-то своей вечеринке, после которой на мою первую выставку пришло неожиданно много людей.
        Что в итоге? Четыре года приятельских отношений. Не дружеских, я опасаюсь сближаться сильнее, да и она явно получает удовольствие от моих уважительных интонаций. Но все же могу послушать сейчас, как она распинается про сына. Он у неё тоже творческий. Какой-то модный дизайнер, с личной фирмой. Ей хочется похвастаться, я её понимаю. Сама при случае всем рассказываю, какая крутая у меня Алиска.
        - Значит, увидимся завтра вечером, Наденька, - на прощанье одним только голосом улыбается мне госпожа Огудалова и оставляет меня в легком удивлении. Ничего особенного вроде мне не сказали, просто поболтали, напомнили про день рождения. То ли Тамара Львовна просто соскучилась, то ли хотела намекнуть, что в следующий раз ставку мне на аренду все-таки повысит.
        Дружба дружбой, а бизнес бизнесом, ага.
        Впрочем ладно, повысит так повысит.
        Минут десять после окончания разговора я лежу, смотрю в потолок и радуюсь.
        В основном тому, что моя мама достаточно милосердна, чтобы проследить с утра за сборами Лисы в школу и накормить её завтраком, а сама Алиска достаточно самостоятельная дойти до школы без меня. Слава всем олимпийским богам - школа была в двух домах от нас. Ну, счастье же! Счастье для меня, которая регулярно засиживается за полночь, потому что картину сдавать прям завтра, иначе послезавтра будет не на что купить молока.
        Да, так бывает. В этом потрясающий нюанс “свободного плавания”. В свободном плаваньи авансов не бывает, и зарплатных дней тоже нет. И нет, если вы представляете себе такую мечтательную творческую меня, которая полгода рисует, потом устраивает выставку-аукцион, огребает деньги лопатой и еще полгода живет на нагребенное - нет, увы, оно так не работает. Жаль, да.
        В большинстве своем - я пишу портреты. Много-много портретов. Благодаря тому, что по Москве я в принципе известна - заказы есть, и ценник у меня приятный. Могу себе позволить плавающий график, могу себе позволить пару раз в неделю вместе с дочерью съездить на плаванье, но вот на ремонт той же ванной откладываю уже три месяца. И то, потому что приперло, а до этого два года откладывала.
        В квартире тишина. Мама ушла на работу, Алиска в школу (надо будет её встретить с уроков кстати). Что делаю я перед тем, как окончательно вылезти из-под одеяла? Правильно, первым делом - заползаю в телефончик, чтообы убедиться, что дщерь моя действительно дошла до школы. Родительский контроль - вещь прекрасная, спасибо тому чуваку, кто его изобрел.
        Алиска на месте. В левом крыле школы, как раз там, где у неё класс. Дивно. Глазиком можно не дергать. Можно поваляться и помечать о чем-нибудь отвлеченном.
        Одно печально в жизни разведенки - хорошего секса много не бывает. Один раз вчера не значит, что сегодня я не захочу. Да и что там, второпях же было. Хоть и до звездопада офигенно. В общем, с удовольствием бы повторила вчерашний забег. Какая печаль, что богов нельзя вызвать на полчасика. Не вылезая из кровати.
        Я встаю. Разворачиваю мольберт с портретом Тамары Львовны к окну, придирчиво щурюсь, оценивая объем работы, потом понимаю, что без пол-литра кофе я к таким нагрузкам не готова. А дальше - все по привычной схеме.
        Леггинсы, двор, два километра, дом, душ, кофе.
        Кофе - в награду естественно, за то, что я такая молодец у мамы и у самой себя. Взяла и выросла.
        Мысли немножко меланхоличные. Мысли касаются моего сна, моего наваждения с дивными глазами и, чтобы от них отбиться, приходится напрячься всему моему скептицизму.
        Увы, если смотреть правде в глаза, девяносто пять процентов мужчин от меня отваливаются, только узнав о наличии дочери. А оставшиеся пять процентов - это, блин, мужики вроде Сашеньки, свет, Метельского, боже, с каким бы удовольствием я бы его отпинала по почкам. Нет, Алиска-то забыла, Алиска умница, она даже притащилась от того, что мы не ходили в школу две недели из-за фингала на все лицо.
        А мне, блин, до сих пор в кошмарах снится. Она же первоклашка тогда была… Куда более мелкая и уязвимая, чем сейчас… Блин, почему я Метельскому не вырвала руки?
        Звонок трагично воет. Блин, и зачем я повелась на Лискины уговоры и поставила этот волчий вой - вот сейчас едва не упала с табуретки.
        И я понятия не имею, кому с утра пораньше приспичило увидеть мою заспанную физиономию, потому что я пила только вторую чашку кофе, а до третьей я на человека не походила совершенно.
        Но тем не менее - я ползу открывать.
        Кто его знает, может, это кто-то хочет мне супер крутой пылесос продать, или балкон хочет мне “со скидкой” застеклить, а я еще ядом с утра ни в кого не плюнула.
        Впрочем, этим своим ядом я чуть не давлюсь, когда открываю дверь.
        Потому что за дверью стоит он.
        Он!
        Еще более красивый, чем в моем сне. С нахальной улыбкой на дивных губах. Темные волосы встрепаны, будто по ним только что прошелся ветер. Черное пальто чуть расстегнуто, яркий шарф страстно обнимает его сильную шею. Я даже завидую тому шарфу… Боже, что за типаж у мальчика, с какого ракурса ни поверни - со всех красавчик. И…
        И можно я сейчас возьму и умру от эстетического удовольствия? Его нужно рисовать. Его нельзя не рисовать.
        Я даже не успеваю спросить - какого черта он тут делает, как раздобыл мой адрес и не маньяк ли он случайно. Мой Аполлон просто шагает через порог, самым наглым образом вторгаясь в мою квартиру. Захлопывает за собой дверь, ерошит темные волосы и улыбается, отчаянно флиртуя.
        Со мной. И блин, ведь ни одного козыря в моем распоряжении. Ни тебе платья, ни тебе чулков. Серые штаны в разноцветных пятнышках краски - сами понимаете, меня не очень красят. Майка… Ну майка. Обычная черная “алкоголичка”.
        - Я тебя нашел, моя богиня, - вкрадчиво тянет он, пока я вспоминаю, как вообще пользоваться языком. - У моей богини ведь найдется для верного адепта чашка кофе? А то я упаду и умру прямо у твоих восхитительных ног.
        Эй, а я точно не сплю? А то очень на то похоже…
        -
        5. Упс…
        - Ты где мой адрес взял? - и все-таки я не совсем безнадежна. Недотрах недотрахом, а постоянную бдительность еще никто не отменял.
        - Зачем мне сдавать свои источники? - сие бесстыжее создание еще и пытается делать загадочный вид.
        - Затем, что у меня есть сковородка, утюг и много других пыточных инструментов, а ты на моей территории, да еще и дверь захлопнул, быстро не убежишь.
        Не судите строго. Этот вопрос реально актуален, потому что, может, мне надо Огудаловой стукануть, что в её галерее слили мои личные данные. За такое ведь можно и места лишиться, и карму работнику испортить.
        Мальчик смотрит на меня укоряюще, мол, никакого пространства для личных тайн не оставляешь. Но я не оставляю, да. Смотрю на него, задрав бровку и скрестив руки на груди. И не сменю гнев на милость, пока он не сдаст свои “источники”.
        - Взял у твоего натурщика, - сдается нахал и то, явно не из-за того, что я его напугала, а потому что разговор явно забрел в тупик. - А у какого не скажу, не выпытаешь.
        Мужская солидарность, чтоб её. И да, это проблема, на выставке у меня не один мужчина был на картинах. И не одна женщина - но тут же сказали “натурщик”. Значит - найду, загоню в угол и вырву чистосердечное признание.
        Ну ладно, хоть не к Огудаловой вопросы.
        Хотя все равно как-то это не очень волшебно, что кто попало может получить мои данные. Болтливого наглеца найти и оторвать язык. Слишком длинный.
        - Значит, кофе хочешь? - уточняю я у этого дивного видения, разглядывая его растрепанные волнистые волосы. Эй, ущипните меня кто-нибудь, чтобы точно проснулась - можно за попу. Хотя нет, уберите руки, пусть все будет так, как есть. Я хочу утопиться в его глазах. Ну, или хотя бы нырнуть в него с головой. Хоть один разик.
        - Вообще-то, - ослепительно улыбается мне этот наглый стервец, тем временем расстегивая пальто, - сначала я хочу тебя. А потом можно и кофе.
        Такой дивный мальчик и с недотрахом? Ох, нет, разве так бывает вообще? Хотя, что случилось такое дивное чудо, и я свела его с ума одним лишь взмахом ресниц в его сторону, я верю еще меньше. Кажется, мы просто не понимаем слова “нет”. Надо будет надиктовать ему значение в словарик.
        - Какой ты непонятливый, мой сладкий. Я же тебе вчера все сказала, - а голос-то томный, а пальцы сами прочесывают волосы, которые чуть пушатся после фена. Ох уж эти, блин, инстинктивные реакции. И вроде выставить бы его нафиг, а я стою и думаю: “А зачем это делать прямо сейчас, и что же он, зря явился, а?”
        - Со школы никогда с первого раза не усваивал, - с трагичным видом разводит ладошками этот артист, вешает пальто на вешалку и шагает ко мне, сгребая меня в охапку. - Ну что, богиня моя, - шепчет мой юный бог вкрадчиво, - повторим вчерашний урок?
        - Ну, повторяй, раз приехал, - я встряхиваю волосами и подставляю губы для его поцелуев.
        Не спрашивайте с меня строго, я еще не отошла от сна, и я все еще эстетически влюблена в этого сногсшибательного поганца. У меня все равно от него уже в голове шумит, как от двух бокалов вина натощак.
        Боже, как же он целуется. Мое солнечное затмение и парад планет одновременно. Не-ет, не просто вино, это мой глинтвейн, горячий, кипучий - и острый из-за его бесстыжих ладоней.
        Нет, все-таки это не сон. И его божественные ладони, сдирающие с меня майку, - это не сон, это обалденная жаркая явь. Кто заказывал лето в начале весны? Мне вот подвезли неожиданной июльской жары.
        Сон, не сон, какая разница, мальчик приехал потрахаться? Ладно, трахнем мальчика, почему бы и нет. Как я уже говорила, в жизни разведенки секс иногда происходит реже, чем современной зимой заморозки. Когда еще мне предложат два раза подряд за два дня? И когда еще дома никого не будет так кстати? И нет, этот мальчик совсем не из тех, кому стоит говорить “нет”.
        У мистера Грея было пятьдесят оттенков, и он был слабак.
        У моего загадочного Аполлона пятьдесят вкусовых оттенков только на кончике языка. Пятьдесят жарких и сладких оттенков наглости. Пробовала бы и пробовала, не отрываясь.
        Шмотки летят во все стороны. Я с удовольствием сдираю с моего дивного мальчика и его пижонский пиджачок, и рубашку. Я хочу видеть его глазами, а не как вчера - только кончиками пальцев.
        Бо-о-оже. Какой он офигенный без рубашки… Золотистая, полированная солнцем кожа, темная поросль на мускулистой груди… Съем. Всего. И можно добавки заранее?
        - Пойдем, - я прихватываю мой сексуальный завтрак за галстучек, оставшийся на голой груди, и разворачиваюсь было к нему спиной, чтобы отвести его в мою спальню-мастерскую.
        - Ну, раз ты приглашаешь, - он смеется и подхватывает меня на руки. В серо-зеленых дивных омутах его глаз черти танцуют джигу.
        Мальчик хочет по своим правилам? А-а-а, да, пожалуйста, малыш, делай что хочешь. Если ты думал, что я буду брыкаться - ой, как ты облажался. Неси меня куда хошь. Можешь - на край света, но лучше на кровать неси. Только делай это сейчас, пока я не передумала.
        Говорят, нельзя начинать отношения с секса. И не надо, мол, с ним торопиться. Это, мол, не уважительно к самой себе. Но знаете, по практике отношений, я не могу сказать, что пресловутый “первый секс только после свадьбы” как-то помогает добиться уважения. И “после трех свиданий” - тоже. Если мужик изначально не хочет тебя уважать - его ничем не убедишь. Тот, кто прилепит к тебе ярлык “давалка” после секса на втором свидании - не стоит твоего внимания, потому что имеет склонность лепить эти самые ярлыки.
        Ну а сейчас… Сейчас вообще иной случай. Ни о каких отношениях даже речи нет. Даже с ним, этим невыносимо потрясающим юношей. Тем более что он - реально красивый. Да еще и друзья у него натурщики, которые альфонсы через одного. И как бы мой Аполлон не был из той же поры. Ну а что, они и на менее твердо стоящих на ногах женщин охотятся. А тут художница, богема, деньги есть, ну и шут с ней, что пару раз в год живет в режиме “как бы дотянуть до сдачи картины”.
        Вот только он просчитался, если ждет от меня отношений. Я прекрасно существую с самой собой, мамой, Алиской и Зевсом в одной экосистеме. Я не умираю без мужика. Нет, было бы круто, конечно, если бы вдруг нашелся мой идеальный, но откуда же взяться несуществующему идеальному мужику.
        А потом… А потом я знаю, как объяснить ему, что я - не вариант для молодого и красивого бога.
        Итак, есть одна женщина, и один мужчина, и десять шагов до кровати.
        Вопрос: как быстро с мужика слетят его джинсы?
        Ответ: не так уж и быстро. Мои домашние штаны сдирают с меня быстрее, вместе с трусами, и вот оно - я голышом валяюсь на своей незаправленной кровати, а мой юный бог прижимает меня к смятой простыне.
        - Боги-и-иня, - тянет мой Аполлон и зарывается лицом в мои груди. Слово “сиськи” не приемлю, уж простите.
        Ну, богиня, не богиня, но третий размер. И даже сохранила форму, хоть это и было непросто.
        Все как во сне, и даже лучше. И я ему ни капли не польстила, фантазируя, он действительно прекрасен - мое кудрявое совершенство. Прекрасен и ненасытен.
        Первый раз - он как будто само собой разумеется, первый раз - это когда пяти его поцелуев мне хватает, чтобы сойти с ума.
        Первый раз, когда я захлебываюсь его поцелуями и с удовольствием бы оставила его рот себе на память, потому что он восхитителен. Во всем, что бы он ни делал, к чему ни прикоснулся своим волшебным языком - к губам ли, к соскам ли, даже если просто шептал мне, что я красивая - от всего душа обливалась имбирным сиропом. Сладким, но остреньким.
        Первый раз - с искусанными, зацелованными сосками, когда между ног у меня безнадежно сыро уже через пару минут того, как мы оказываемся в постели и мой Аполлон смеется, и не балует меня своим языком. Впрочем, ладно, я обхожусь, мне сейчас не хватает члена. Его крепкого, раскаленного члена. Такого, что достает до дна, задевая абсолютно все чувствительные точки, что у меня есть. И от первого его толчка в мое тело я уже готова умереть и захлебнуться от удовольствия.
        Первый раз - происходит почти без слов, мой Аполлон торопливый, голодный, будто все, о чем он думал этой ночью - была я, и именно меня он трахал, именно я извивалась под ним и обхватывала его талию ногами. И он снова рычит, вколачиваясь в меня, и меня немыслимо прет от этих раскатистых звуков. Хочешь меня, малыш? Хочешь?
        И нет для меня сейчас другого бога, только он, вот этот вот горячий, ненасытный, страстный бог, не понимающий слова “нет”.
        И все, на что я способна сейчас, это: “Боже, еще, еще!”
        Первый оргазм - быстрый, яркий, неожиданный. Уж не знаю, что за член боги выдали этому мальчику, но он явно не из обычных запасников, из обычных запасников органы меня так быстро до оргазма не доводят. А тут я лежу и ужасно хочу воды, много воды - а лучше мой личный ледник. Но нет милосердия у этого парня, он стягивает презерватив, и падает со мной рядом.
        Но нет, не для того, чтобы просто поваляться, для того, чтобы отдать звонок ко второму акту.
        Обожаю его. С этими его мягкими губами, которыми он выжигает мою шею, спускаясь к груди. С этими его пальцами, порхающими по моему телу будто по невидимым клавишам. С этим его языком, которым он нашептывает мне всякие непотребства.
        Ох, уж этот эротический композитор. Хотя надо признать, мелодия моего удовольствия у него получается волшебная, я сама себе напоминаю сейчас мягкий зефир, до того много в моей крови сейчас кипит сладости. И ничего не надо изображать - все стоны сейчас - самые живые, самые честные. А этот паразит не торопится с началом второго раза, даже не взирая на то, что и сам он уже готов - я уже проверила, ага.
        Я подаюсь вперед, заваливаю своего Аполлона на спину, теперь моя очередь быть сверху.
        - Не возражаешь, малыш?
        - Еще раз назовешь меня малышом - и я тебе язык откушу, моя богиня, - нахально откликается мой юный бог, а сам опускает ладони мне на талию, подталкивая меня к собственному члену. А мне оттянуть не дает, ни стыда, ни совести у мальчика.
        Впрочем ладно, я все-таки не хочу тянуть. Хочу начать еще раз.
        И я начинаю. Насаживаюсь, жмурюсь от удовольствия, чуть подаю бедрами вперед. Боже, как классно-то, а…
        Раз - и расцветает разноцветный фейерверк на темном небе.
        Два - и сладость разливается по языку.
        Три - и… хлопает входная дверь.
        И я, и мой Аполлон замираем, глядя друг на дружку, будто нас обоих застали на месте совместного преступления. И так и есть, на самом деле.
        - Надя, у нас гости? - раздается из прихожей голос мамы. И перед моими глазами живо рисуется тот уровень бардака, что мы с моим Аполлоном оставили, пока распаковывали друг дружку из “обертки”. Более того, я прекрасно представляю там и свою майку, и его рубашку, слившимися на полу в акте той же страсти, что и их хозяева.
        Упс…
        -
        6. Второй шанс
        Самое смешное, что именно в этой ситуации мой Аполлон лишь крепче сжал меня за бока, натягивая на свой член. Черт, как же хорошо…
        Зараза, черт возьми. Будто нарочно заставляет сделать что-то, лишь бы не пришлось прерываться. Хотя нет, не будто. Судя по бесстыже смеющимся глазам - он действительно проворачивает это нарочно.
        - Ма-а-ам, - издаю я измученный стон запрокидывая голову, - а ты можешь сходить за хлебом?
        И пусть хлеб у нас есть, я сделаю гренки, важен не батон, который мама купит, важно, что магазин от нас в десяти минутах ходу и туда-обратно и в магазине - это полчаса. Спасительные полчаса для моего недотраха.
        - Могу, - с достоинством отвечает мама из прихожей. - Но будь любезна, не выгоняй мужчину, лишь бы мне не показывать. Кто-то должен съесть торт, который я возьму к чаю.
        Входная дверь снова хлопает.
        Боже, как я люблю свою маму…
        - Какая ты умница, - одобрительно смеется мой Аполлон.
        Ну, а что я могла сделать? Слезть с него, чтобы после следующего эротического сна умереть от огорчения?
        - Ты поболтать пришел или все-таки будешь зарабатывать свой кофе? - нахально откликаюсь я.
        На самом деле зря это делаю. Мой сладкий мальчик чуть подает бедрами вверх, толкаясь в меня сильнее. Боже, какой же кайф…
        И мне радостно снова слышать его голос. Мне радостно видеть, как уже мое наваждение захлебывается воздухом от всякого движения моих бедер. Я бы затрахала этого дивного мальчика до инфаркта, если бы не считала, что мое совершенство должно жить безумно долго.
        Рычи, малыш, рычи. И пусть эхо твоего голодного рычания рассыпается в моей душе гулко и звонко, как разлетаются по полу бусины. Рычи и бери меня, раз уж пришел, потому что сейчас я хочу тебя, сейчас я без тебя не могу, и даже не уверена, что в ближайшую пару месяцев смогу посмотреть хоть на кого-нибудь еще как сексуальный объект. Уж больно ты хорош, мой дикий Аполлон.
        В моих венах струится имбирный сироп, не иначе. Течет и кипит, заполняя мой мир сладким горячим туманом.
        Кто сейчас кого берет, кто сейчас кого дерет?
        Каждая фрикция - мое затмение. Кажется, мой мальчик уже достал до моего дна, а я ненасытно пытаюсь взять с него еще больше.
        Еще, еще, еще!
        И так - до самого конца, пока не кончается воздух в моих легких, пока я сама не падаю на грудь моего юного страстного божества, истерзанная и восторженная.
        Он хорош. Он ужасно хорош, настолько, что я кажусь себе хорошо прожаренной отбивной. Может, это просто недотрах так сказывается? Просто, давненько я такого состояния не припомню. Лет этак с двадцати пяти, когда только-только начинала понимать, что такое хороший секс.
        Голова, раскаленная, тяжелая, будто наполнена углями. Сейчас - медленно остывающими. До этого - пылающими и обжигающими каждую мою мысль. И шевелиться неожиданно не хочется.
        Сколь много бы я отдала, чтобы вот это вот все имело продолжение и дальше? Кажется, что много. На деле - ровным счетом ничего. Я в том возрасте, когда уже задалбываешься подгонять себя под какие-то требования другого человека. Вот она я - дважды разведенная, с дочерью, живу с мамой. Принимай как есть, милый, хотя ладно, я знаю, что ты не сможешь. Никто не смог. Ну, вот нет у меня каких-то таких достоинств, которые взяли бы и позволили.
        С постели я слезаю первая. Мой дивный любовник еще лежит там, пользуясь тем, что мама явно очень старательно выбирает тот торт.
        - Одевайся, мой сладкий, - улыбаюсь я, поднимая с пола его джинсы и кидая их ему. - Я бы и рада, если бы ты пил мой кофе раздетым, но, боюсь, ты не хочешь в таком виде знакомиться с моей мамой.
        Вот вам первая проверка на вшивость. Первый шанс сбежать от меня своими ногами, выдать сейчас: “Ой, у меня дела прям срочные”. Все же знают, что знакомство с родителями - это вроде как “серьезный шаг”. Ну, нет, на самом деле бывает по всякому, бывает вот так, как сейчас, когда ничто не предвещало, но маме все-таки интересно, кого занесло в мою постель.
        Мой Аполлончик встает с кровати, надевает джинсы, а потом подходит ко мне, остановившейся у мольберта с портретом Огудаловой. Зависла, размышляя над продолжением работы, даже пуговки на платье не застегнула до конца - остановилась на третьей пуговке от горла.
        - Не доделано? - спрашивает, опуская мне на плечо подбородок.
        - Знаешь Огудалову? - вопрос на самом деле рассеянный, я не особенно заморачиваюсь на этот счет. Если водится с натурщиками - значит, в принципе должен был слышать.
        - Ну, так… слегка, - мой горячий мальчик фыркает мне в плечо. Пальцы забираются под расстегнутое платье, начинают рисовать на моем животе завитушки, и вслед за пальцами разбегаются по моей коже горячие мурашки. Эх, а ведь я бы продолжила, если бы мама не должна была прийти с минуты на минуту. Эй, вызовите кто-нибудь сюда санитара с галоперидолом. Мне очень нужно. Успокоюсь я уже наконец или нет?
        Чтобы отвлечься, иду в прихожую, собираю там разбросанные шмотки, возвращаюсь к моему незванному, но такому замечательному гостю, отдаю ему остатки его вещей. Застаю его у стола с моим угольным наброском, мальчик смотрит на самого себя весьма придирчиво, поэтому я не удерживаюсь, кусаю своего Аполлона в его такое дивное голое плечо.
        - У кого тут длинный нос?
        - Только нос? - Засранец оборачивается ко мне, забирая свою дивную бровку повыше. - А я-то льстил себе, что у меня везде все нормально с размерами.
        - Ну ладно, не так уж и льстил, - милосердно улыбаюсь я и отправляюсь на кухню, ставить чайник.
        - Предлагаешь мне верить тебе? - с рубашкой в руках мой Аполлон идет за мной следом. - Ты же сама мне ужасно льстишь, это я по одному только наброску вижу.
        - Я художник, я так вижу, знаешь такую поговорку?
        - Ага, знаю. - Я и не знала, что улыбка может быть настолько бесстыжей. - Так всегда говорят художницы, которые жутко льстят своим натурщикам и не желают в этом признаваться.
        - У тебя было так много художниц? - вкрадчиво спрашиваю я.
        - Ты единственная моя художница. - Мой мальчик спешно спохватывается, что сболтнул слишком много. Правильно. Не знаю, как все остальные, но я жутко ревнива, особенно в пределах моей кухни. Даже с учетом того, что планов на этого мальчика у меня нет. Трахалась-то с ним сейчас я. Чего это он про каких-то других художниц речь ведет?
        - Тогда откуда знаешь?
        - Говорю же, друг работает натурщиком, - выкручивается мой Аполлон виртуозно.
        - Друг? - уняться мне довольно сложно. - Сам ты им как будто не работаешь?
        Мой мальчик смотрит на меня с интересом, и я смутно начинаю подозревать, что все-таки ошибаюсь в том, кем его представляю. Впрочем, он сам виноват, со своими друзьями-натурщиками.
        - Могу поработать натурщиком для тебя, - широко улыбается мне мой Аполлон. - Только платить ты мне будешь уже своей натурой. Договорились?
        Все, не могу - смеюсь. И все-таки после хорошего секса и настроение хорошее. Даже не хочется выгонять этого дивного юношу. Хочется мурлыкать, обниматься с ним и, может быть, даже накормить его омлетом.
        - Ты голодный? - я касаюсь одной из пуговиц его рубашки. - Будешь омлет?
        - Из твоих рук хоть стрихнин.
        Ой, ты ж, прелесть какая. Черт, и почему я не императрица и не могу себе позволить содержать фаворита, а? Дивный мальчик. Ей богу.
        Мама, видимо, решила не просто сходить в магазин, но и сделать лишний кружок по кварталу. Потому что до её возвращения я успеваю не только омлет приготовить, но и его съесть. Ну, маму иногда беспокоит, что я столько лет обхожусь без мужика. Ну, а что поделать, если реальность замужества сильно отличается от того, что рисуется в мечтах.
        Кто предупреждает о том, что у мужика может быть депрессия, и он может год слезать с дивана, только чтобы дойти до туалета? Кто предупреждает о настойчивом выносе мозга, даже когда муж знает, что тебе завтра нужно сдавать портрет, и ты после скандалов совершенно никакая и к работе не способна? Кто предупреждает, что обходительный вроде как мужик, может сорваться на твоей дочери, просто потому что она ему под руку подвернулась с вопросом, а у него на работе "проблемы"?
        Нет, я не уверена, что этот мальчик тоже окажется слабым или психованным, я просто не хочу знать, что и у него есть изъяны. Хотелось бы запомнить его вот таким, страстным, открытым. Обнимающим меня и целующим в шею, пока я лопаткой перемешиваю омлет. Дурачащимся и пытающимся кормить меня омлетом с рук. Идеальным.
        Жаль, не вышло, жаль, что он меня нашел, придется все-таки добавлять ему изъян.
        - Что-то мама задерживается, - задумчиво замечаю я, наливая кофе. - Может, ты уже торопишься и тебе некогда ждать?
        - Выгонять ты совершенно не умеешь, моя богиня, - ухмыляется мой Аполлон.
        Во второй раз, возвращаясь, мама возится с ключами характерно долго и громко, будто давая нам время доделать все наши дела. Впрочем, я уже одета, мой Аполлон уже одет, и что самое парадоксальное - он никуда не пытается бежать. Ну блин. А я-то рассчитывала…
        Мама заходит, снимает шапку с седых кудрей, смотрит на меня, уже сидящую на стуле в кухне. И на Аполлона, с чинным видом сидящего напротив меня.
        - Ну, что, не выгнала? - с иронией уточняет она. - Какое счастье, а то я уже думала, на балкон мальчика выгонишь.
        Выгонишь его, ага. Он же из тех, которых ты “в дверь, а они в окно”. Я вон три раза его пуганула знакомством с мамой, даже намекнула, что у него есть время убежать, а он упрямо пропускает все мимо ушей и неторопливо прихлебывает кофе.
        - Ну, знакомь нас, Наденька, - проходя в кухню, мама ставит торт на стол.
        И вот тут Штирлиц понял, что предусмотрел не все.
        Я ведь так и не удосужилась спросить у этого дивного создания, как его зовут вообще. Так и именую его в уме Аполлоном, не желая, чтобы он мне вдруг сказал, что его зовут Вася, и мое дивное видение покроется патиной неприятной реальности.
        Но не выдавать же: “Мама, это мальчик, я с ним пару раз перепихнулась, но как зовут не знаю. Можешь звать его Аполлошей, он не против”. Тем более, он наверняка будет против, нахаленок этакий.
        - Это моя мама, Ольга Петровна, - выигрывая время, я начинаю с известной мне переменной в этом уравнении, - а это…
        Блин, хоть бы догадался, в чем причина моих затруднений и этой неловкой паузы. Нет, я потом перед мамой объяснюсь, конечно, но именно сейчас неловкой ситуации хотелось бы избежать.
        - Давид, - невозмутимо представляется мой любовник, поднимая на меня ангельские глазки. И…
        И я себе чуть кончик языка не откусываю, глядя на моего Аполлона вытаращенными глазами.
        - Серьезно? - вырывается у меня изо рта. И плевать, что я сейчас спалюсь перед мамой, что слышу имя своего любовника впервые.
        Давид - имя, достойное этого похожего на бога мужчины.
        Давид - слишком редкое имя, чтобы внезапно в одной не очень узкой тусовке их нашлось много. Это Надь много, хотя Надежда Соболевская и одна. А Давид… Давид, на секундочку, в нашей тусовке один. Огудалов. Сын Тамары Львовны.
        - Более чем, - явно ужасно потешаясь, откликается этот наглец. - Паспорт показать?
        Капец. Кажется, я уже дважды потрахалась с сыном своей покровительницы.
        На секундочку - с женатым сыном своей покровительницы.
        -
        7. Руки в деле
        Первым делом, может, кто-то и скажет, мол, какая вам, Надежда Николаевна, разница, вы же вполне неплохо покувыркались с этим мальчиком, и без знания кто он есть, что у него, от наличия жены член отваливается?
        “Жена же не стена, она может и подвинуться”, так?
        А вот стена. Знаете, после того как оказалось, что мой диванный супруг за четыре года с рождения Алиски умудрился сменить три любовницы - у меня, знаете ли, аллергия на всех тех, кто делает своих жен и мужей рогоносцами. И это личный кодекс чести, не спать с женатиками. Типа, я, конечно, стерлядь редкостная, и нормальный мужик со мной рядом не задержится дольше пары недель, но никогда в своей жизни я с женатым не свяжусь. Не могу, не буду, не хочу.
        Хотя обидно, блин, вот понимаете? Мальчик-то по-прежнему красивый. Хотя ладно, я же с ним ничего серьезного заводить не собиралась. Ни с ним, ни с кем другим.
        О женитьбе Огудалова я знала по факту. Меня, естественно, на свадьбу не звали, я была не настолько близка с Тамарой Львовной, но пару лет назад мне рассказывали, как удачно Давид женился, какая там замечательная девочка и как она хочет поскорей родить Давиду сынишку.
        Правда о самом сынишке Огудалова было ни слова не слышно, а я была уверена - даже если невестка вдруг Тамаре разонравилась - а было на это похоже, потому что восторгов после пары месяцев после свадьбы слегка поубавилось, то уж о рождении внука она наверняка бы не умолчала.
        - У кого, ты говоришь, взял мой адрес, красавчик? У друга-натурщика?
        Я бы не хотела сейчас видеть свою улыбку. В ней точно много голода и жажды крови. Даже Дракула не умеет улыбаться кровожаднее меня.
        - Ну-у-у, - Давид лукаво возвращает мне улыбку, как зеркало. - Ты же все уже поняла, Надя, зачем спрашиваешь?
        Боже, никогда в жизни не видела настолько бесстыжей физиономии.
        - И не стыдно брать маму в сообщники?
        Звонок был слишком подозрителен, если сопоставлять появление моего Аполлона с ним. Будто проверяли, дома ли я нахожусь, пока кое-кто собирался ко мне выезжать. Ну, или уже подъезжал к моим Мытищам, если брать во внимание наши утренние пробки.
        И ведь, смотри, как прикидывался под ветошь.
        “Знаешь Огудалову?” - “Ну, так, чуть-чуть”. Чуть-чуть он маму знает, ага-ага, вчера, поди, первый раз в жизни увидел.
        Эй, дайте мне кто-нибудь пособие “Как не убить своего любовника за все хорошее. Для Чайников”. Мне очень нужно. А еще мне нужно бы назвать Давида козлом, но у меня язык не поворачивается.
        Огудалов смотрит на меня с любопытством. Типа: “Стыдно? Мне? Серьезно, да?”
        Это ж насколько у Тамары Львовны с невесткой не клеится, если она сыну помогает сходить налево.
        Моя мама наблюдает за этим спектаклем с безмолвным интересом. Она любит спектакли, не зря работает контролером в театре. Кажется, в уме она уже все поняла и даже определила, кто станет убийцей в еще не совершившемся преступлении. Впрочем, да, это буду как всегда я, без всяких сомнений.
        А эта нахальная рожа даже ухом не ведет. Встал, потянулся к прилепленным к магнитному держателю ножам, взял один и вернулся к столу, к торту. Кофе ему просто так не пьется, видите ли. Нет, насколько мальчик хорош собой, настолько и наглость у него зашкаливает. Я и сама, честно говоря, слегка в шоке от такой наглости, наблюдаю, как он нарезает торт.
        На моей кухне! Вот и шел бы к жене, на свою кухню хозяйничать!
        А он меж тем снова шагает к раковине, сполоснуть тарелку из-под омлета и вилку и вернуться за стол снова, с четким намереньем причаститься к торту.
        - Ты мне, может, всю посуду заодно помоешь? - с нежностью голодной пираньи интересуюсь я.
        Давид же косится на раковину с тарелками задумчиво. Да-да, там, конечно, не гора, но некая “холмистость” имеется.
        - А ты мне улыбнешься? - ой-ой, какой прищур, какая мимика.
        Блин, как унять в себе озабоченную портретистку?
        - Ну, если ты все перемоешь - так и быть, улыбнусь. - А потом выгоню и, может быть, даже дам пинка своему совершенству на дорожку.
        Но раз уж он меня попользовал по своим нуждам, чтобы “сбросить напряжение”, не грех и его попользовать по моим. Ну, хотя бы попытаться, что ли!
        Вообще вот что за мужик. Я ведь не рассчитывала, что он всерьез встанет со стула, только прихватив вилкой второй кусочек торта со своей тарелки и отправив его в рот. Я вообще думала, что он соскочит, а в идеале засобирается домой или на работу. Ну, он же работает! Он же мальчик с личной фирмой, бизнесмен, крутой дизайнер интерьеров, все дела. Наверняка у него куча дел. Вот и катился бы уже по своим делам. А он не катится, вот вы представляете?
        - Придется совершить подвиг, - вздыхает этот неописуемый герой и закатывает рукава своей белой рубашечки. А потом испытующе уставляется на посудомойку. Типа: “А на кой черт вся эта волокита, если есть же кому сбагрить неприятный труд”. Ах, если бы все было так легко!
        - Она не работает, - спешу “обрадовать” своего нежданного раба я.
        - А как именно не работает? - задумчиво уточняет Давид.
        - Не сливает пену, - я пожимаю плечами.
        - А мастера вызвать?
        - Тот мастер, что к нам приезжал, настойчиво советовал купить новую посудомойку. Она, мол, старая, к ней деталей нет.
        Мой (хотя нет, не мой, а жены своей) Аполлон фыркает и закатывает глаза.
        - У тебя инструменты есть?
        - Ты мне хочешь бардак на кухне устроить, малыш?
        - Хочу пари, - Давид оборачивается ко мне, сияя широкой улыбкой, - если к вечеру твоя посудомойка заработает, ты со мной пообедаешь, богиня.
        Тут уже мой черед смотреть на него испытующе. Дизайнер, который умеет чинить посудомойки? Звучит забавненько. В моем понимании сын Огудаловой рос этаким золотым мальчиком, мажором, и вообще не знает, с какой стороны нужно браться за отвертку.
        Нет, это по-прежнему смешно, оборжешься. И в общем и целом, наверное, я переживу бардак на кухне, и посудомойке уже хуже не будет. Но я с удовольствием гляну, как этот мальчик, который так отчаянно пытается рисоваться, лоханется.
        Нет, я слабо понимаю, в чем может быть причина поломки, но если он надеется, что тут починить получится одним только пинком по корпусу или просто поковырявшись внутри машины отверткой. Но может, если он опозорится - он быстрее свалит?
        - Инструменты на балконе, в синем ящичке с ручкой, - невозмутимо информирую я, оттяпывая кусочек от того куска торта, что Давид уже положил на свою тарелку. - Сама я не понесу, мне тяжести противопоказано поднимать. Мам, отведешь юношу на балкон?
        - Ну, кто-то же должен, - откликается мама, хотя тоже прячет улыбку. Меня она не отговаривает, мы вообще с ней такая своеобразная интеллигенция. Ей явно тоже интересно, что же выйдет из этого дурацкого пари.
        - Найдешь мне какую-нибудь футболку на смену? Это тебе не противопоказано? - Нет, все-таки какой очаровательный засранец, а! И лыбится еще так широко, аж обидно, что сие сокровище все-таки придется возвращать жене. Даже немного неловко становится от тех мыслей.
        Футболку я нахожу. Слоновьих футболок у меня целая пачка, разных цветов и принтов. Я их покупаю в магазинах для полных сразу штук по шесть за раз. Зато как круто в них спать…
        Давид в темно-синей просторной футболке вдруг становится таким домашним, таким своим, что хочется надуться. Вот везет же некоторым, а. Сколько он в браке? Три года? Пашенька за три года набрал двенадцать килограммов и даже это не мешало ему наставлять мне рога. А этот… Поджарый, юный, красивый. Паразит, блин.
        Машину Давид действительно расчленяет. Можно стрим снимать по тому, как разбираются посудомойки, причем я начинаю ощущать, что все-таки зря подозревала, что он лоханется, разбирает машину он довольно уверенно.
        Нет, обычные вопросы я могу решить сама. Если надо подвинтить дверцу у шкафа, к примеру. Но в вопросах, когда в руки надо взять что-то тяжелее отвертки, я обычно пасую и просто вызываю мастера. “Мужа на час”, как они лестно о себе отзываются.
        - А вы таблетками пользовались? - уточняет Давид, заглядывая внутрь посудомойки.
        - Нет, только гелем, - этот ответ нашего Самоделкина устраивает, он кивает и снова замолкает.
        Мы с мамой пьем кофе и переговариваемся на вполне нейтральные темы - например, почему она сегодня вернулась раньше.
        И все-таки работающий мужчина - это прекрасно. Вот как хотите. Даже если ты до конца не веришь, что работает мужик по делу - но ты же посмотри, как он старается!
        Честно говоря, хотела бы сказать, что подотвыкла от такой мужской черты характера, как стремление что-то починить, но я и не привыкала никогда. Паша в принципе что-то мог, но делал это редко, вечно откладывал на потом. И мастера не давал вызвать, типа "дома я мужик, нефиг тут другим шастать". А Саша… Ну, Саша это Саша. Он был птица высокого полета, дрель была для него варварским инструментом.
        Впрочем, я расслабляюсь совершенно зря. Если Давид тут хирург, вскрывший мою несчастную посудомойку, то я медсестра, только я не скальпели подаю, а промываю под краном какие-то детальки. А потом подаю чистые сухие губки и полотенце, чтобы мой герой протер камеру изнутри.
        Когда через сорок минут Давид с деловым видом вытаскивает свою голову из пасти посудомойки и смотрит на меня, я понимаю, что уже даже успела соскучиться по его дивным глазам.
        - Принимай, - ухмыляется он, а сам идет в ванную мыть руки.
        Принимаю я осторожно, если честно. Честно говоря, мне не верится, что все так просто взяло и разрешилось. Сколько она у нас стояла? Месяц? И мастер сказал, что там что-то важное сломалось.
        И тем не менее… Посудомойка призывно мигает мне глазиком дисплея. И на цикл я её загружаю без особого рвения, все никак не могу поверить, что да, оно работает - а оно работает. Шумит. Ладно, подождем конца цикла и посмотрим, что там со сливом пены.
        Давид возвращается на кухню, уже в рубашке.
        - Что ты сделал? - с интересом спрашиваю я, когда после цикла мойки меня все-таки ждет “облом” и шапки пены у стока я не наблюдаю.
        - Прочистил, - Давид пожимает плечами и расслабленно улыбается. - Ваш мастер, часом, не от магазина приезжал? Работать ему явно не хотелось.
        За такой подвиг я даже наливаю ему лишнюю чашку кофе и даже яда в неё не добавляю, а надо бы.
        Эх. Еще обиднее стало.
        - Ну надо же, - мама смотрит на меня, округляя глаза. Мол, красивый, рукастый, чего тебе надо еще, Надя. Ах, мама, если бы все было так просто. И не сыпь мне соль на рану!
        - Как много ты, малыш, умеешь делать руками, - не без одобрения замечаю я. Он ухмыляется, мол, это еще что, ты еще много не видела. Увы, и не увижу.
        - А тебе не пора собираться? Мы ведь с тобой обедаем сегодня, - нахально напоминает Давид, - а время как раз для этого.
        - Неа, не обедаем, - с легким сожалением откликаюсь я.
        - Мы договаривались.
        Легкая мрачность моему богу все-таки идет, ему вообще все идет, кроме жены.
        - Обед - это ведь однозначно свидание, так?
        - Какая умная богиня, - нахаленок прицокивает языком, застегивая верхнюю пуговицу на рубашке.
        - Я не хожу на свидания с женатыми мужчинами, - категорично качаю головой я, внутренне вздыхая по самому факту женатости этого возмутительно красивого типа.
        Мама за моей спиной округляет глаза, мол, как же так? Я чудом не развожу руками. Ну, я ж не виновата, я же с ним вообще второго раза встречаться не собиралась.
        Если сказать точнее, я в принципе не практикую свидания. Раз в год хожу на встречи, спасибо Тиндеру, что облегчил коннект, вспоминаю, насколько же гадость эти официальные отношения, и снова перестаю ходить на эти самые “свидания”.
        Но сейчас речь не об этом и вопрос - не в этом.
        А Давид смотрит на меня с интересом, склонив голову набок.
        - А что ты обычно с женатыми мужчинами делаешь? Спишь? - не без толики ехидства уточняет он. Типа, ну поздно ты спохватилась, Наденька.
        Поздно, не поздно, рефлексировать попусту не буду, не люблю, а вот снова в одной постели мы с тобой точно не окажемся, мой дорогой и прекрасный.
        -
        - И не сплю, - я пожимаю плечами. - Личный кодекс чести. Даже ради твоих дивных скул, малыш, я через себя переступать не буду.
        - Какая жалость, - Давид трагично вздыхает, а потом смотрит на меня все с той же хитринкой, - какая жалость, что эта твоя отмазка не сработает.
        Я поднимаю брови.
        - То есть? Будешь мне врать, что разведешься и вот это все? О, а может, ты и не Огудалов, и не женат вовсе?
        - Ну, почему, Огудалов я, Огудалов, - насмешливо откликается это бесстыжее создания, а затем все-таки идет в прихожую, вынимает из внутреннего кармана пальто коричневую книжечку. Кладет паспорт прямо передо мной, уже открытый на нужной странице семейного положения.
        И такая знакомая мне печать регистрации расторжения брака.
        Ой… Да я тут не одна "с пробегом"? Хотя, разведенный мужик - это лишняя галочка к сексуальности, почему-то. А разведенная женщина - почему-то вдруг становится второго сорта.
        - Ведь я же тебе предлагал посмотреть мой паспорт, да, богиня моя? - коварно ухмыляется мой Аполлон. - А теперь, когда у тебя закончились возражения, сходи переоденься, будь так любезна. Ты должна мне обед.
        Кажется, меня подловили…
        8. Партия продолжается
        В дивные глаза Давида я гляжу, испытывая острое желание взять и отравить это наглое совершенство. Ну, просто… Ну, не должен был он, такой красивый и такой восхитительный, ходить по земле ничейным. Я, понятное дело, “оформлять” его себе не собиралась, а кому-то другому отдавать такое чудо было немыслимо жалко.
        Итак, мы закончили на том, что меня загнали в угол. Виртуозно обыграли моей же болтовней, и теперь - либо терять лицо и отмазываться, либо титаническим усилием воли тащиться на это свидание.
        - Как же ты так сохранился, дорогой, что за полгода тебя не окрутил никто?
        - Мне просто не встречалось богинь, - Давид улыбается мне улыбкой белоснежной и прекрасной, как у звезды, рекламирующей зубную пасту. - Так что, мы идем обедать?
        Мама смотрит на это и безмолвно ржет, явно тоже получая удовольствие от того, как этот нахал меня уделывает. Эй, вот и где её женская солидарность, а? Почему все кровожадные тещи, которые порвут в лоскуточки за свою кровиночку, только в анекдотах?
        - Идем-идем, - ворчливо откликаюсь я.
        Не скажу, что мне прям очень долго придется себя уговаривать на это согласие. Но нужно все-таки вывести в итоге к тому, что это все последний раз, и ничего ему со мной не светит. Посудомойку починил - спасибо. Потрахались отлично - спасибо еще раз. Ну и все на этом. Иной валюты для благодарности у меня нету.
        Паспорт Давида я листаю задумчиво. Ну, раз сам в руки впихнул, так грех ведь не запустить свой любопытный нос, так ведь?
        Пять лет разницы. Забавно. Я думала меньше, и даже слегка надеялась, что ошиблась. Все-таки я больше тяготею к сверстникам. Но… В этот раз меня что-то понесло на молодую горячую кровь. Еще даже тридцати нет мальчику. Ну, спасибо, что совершеннолетний, мдя.
        - Ты хорошо получаешься везде, даже в паспорте, Давид Леонидович? - насмешливо уточняю, протягивая паспорт своему Аполлону. Даже зная его имя, все равно так и тянет назвать его именно так.
        - А ты всегда говоришь комплименты всем малознакомым мужчинам? - Давид иронично улыбается краем рта.
        - Неа, - я пожимаю плечами, - но ты меня вдохновляешь, милый.
        - Так ты пойдешь собираться, или мы пойдем так? Нет, я не против, мне ты нравишься и так, - малыш мурлычет вкрадчиво, обворожительно, до того сладко, что уже после этого хочется его съесть.
        Нет, это не мальчик, это приворотное зелье какое-то. Стелет мягко. Настолько мягко, что кажется, будто я утопаю в пуху. Охохо, вот если бы еще мой жизненный опыт мне не говорил, что под мягким пухом всегда огромные шипы…
        И отказаться бы, но я редко отказываюсь от таких сладких, но безвредных для фигуры десертов. Пусть. Пусть обед. Побуду рядом с ним еще пару часиков, наслажусь им еще чуть-чуть, посмакую это воздушное обаятельное чудо чайной ложечкой, а потом - обратно к холсту, мечтательно вздыхать и грустить, что явь бывает сном только в самом начале.
        Впрочем… Впрочем, есть у меня проверенное средство, как отпугнуть излишне напористых юных кавалеров. И как только я о нем вспоминаю, с трудом удается удержать на губах насмешливую улыбку.
        - Значит, обед, мой сладкий? - Давид явно начинает ощущать подвох уже в моем нежном голосочке. - Хорошо, только мы кое-куда зайдем, не возражаешь?
        Он не возражает. Он с прищуром смотрит на меня, явно ожидая какой-то подлянки, и, о, да-а, он её получит.
        Я иду переодеваться. С одной стороны, вроде, начало марта и ветер, но все-таки я хочу чуть-чуть подыграть мальчику, и поэтому влезаю, хоть в длинное и плотное, но платье. Бежевое. Вязаное. С плотными серыми колготками. С одной стороны, образ не самый сексуальный, но я не особо делаю на это ставки. Я бываю вот такая, и я точно не из таких, кто до свадьбы не слезает с каблуков, и только после позволяет себе надеть кеды. Кеды - это удобно. Особенно когда ты мать шебутной одиннадцатилетки, и иногда тебе жизненно необходимо сделать марш-бросок на другой конец детской площадки, потому что твое “взрослое и самостоятельное” чудовище полезло туда, откуда сама не слезет.
        Но так и быть, я все-таки иду на свидание, поэтому надену ремешок. И так и быть, ботинки будут на каблуке, благо я тут в кои-то веки умудрилась купить ботинки с действительно удобными каблуками. Такое случилось в первый раз, я думала, что если в отзыве пишут про удобство каблуков - то отзыв точно проплаченный.
        Хотя, наверное, не стоило так заморачиваться, если я хочу, чтобы в итоге мальчик от меня отстал раньше, чем я успею в него вляпаться. Сейчас уже слегка да, но пока еще контролируемо. Я еще не хочу за него замуж и трех детей, значит, все под контролем. Хотя ладно, когда я в последний раз вообще хотела замуж-то? После Верейского у меня на это все аллергия: стоит заговорить про замужество - сразу начинает подташнивать.
        Впускать в свою жизнь чужака?
        - Надя, мне забрать Алису? - шепотом спрашивает мама.
        Шепотом. Вот в этом вот все. Она тоже уверена, что Алиску надо скрывать, ну “хотя бы поначалу”. Почему - мне непонятно. Что изменится, если мужчина только через пару недель узнает о том, что у меня есть дочь? Или через пару месяцев?
        Хотя, не скрою, этот вот идиотизм на полном серьезе считался “нормой” среди разведенок. Да что там, девочка без детей отчаянно стеснялась штампа о расторжении брака, а с детьми…
        Я не хотела скрывать Алиску. И вообще мое высокомерие меня чаще подмывало задрать нос и сказать, что это мы с Алиской делаем одолжение и рассматриваем мужчину, как кандидата на прием в нашу с ней семью, а не мужчина нам делает это одолжение. Потому что у меня уже все выстроено и настроено без мужика. Чувак, который купит хлебушка, мне уже и не нужен.
        - Нет, мам, не надо, - вздохнула я, подкрашивая губы. Вот вроде и не собиралась никак с мальчиком продолжать, и вообще была уверена, что он уже через сорок минут будет выдумывать убедительную причину для отступления. А помада - яркая, карминовая, глянцевая.
        Мама кивает и уходит в свою комнату. Нормально мы поболтаем вечером, когда я вернусь с Лисой с этого “свидания”, ну или через полчасика - если мой идеальный сладкий мальчик все-таки сорвется.
        А мой Аполлон, соскучившись на кухне, является ко мне и без особых прелюдий стискивает меня в своих объятиях, зарываясь лицом в надушенные волосы.
        - Почему мне тебя так мало, скажи? - шепчет он, скользя пальцами по моей спине.
        А я не знаю. Мне вот мало его. Настолько, что сейчас я и сама так и тянусь к нему, так и тянусь, трусь носом об его небритую скулу.
        Тысячи колких искр между нами, в воздухе вокруг нас, поэтому, когда он рядом - мне сложно дышать. Лишь он меня спасает - передает свое дыхание, рот в рот, губы в губы… Вкусный мальчик, дайте ножик - отпилю себе кусочек на память.
        - Идем, а то мы никогда не выйдем, - я кошусь на часы. Уроки у Лисы кончаются через полчаса. Только-только одеться и дойти.
        А на улице - весна, кипит, уже согнала с тротуаров весь снег, и у самого подъезда две вороны воюют за брошенную кем-то мимо урны пачку сухариков.
        Мой Аполлон рисуется, мой Аполлон подмигивает мне фарами своей выпендрежно-брутальной тачки, не вынимая руки из кармана пальто. Я чудом не закатываю глаза от такого мальчишества. Ребята-пацанята, одни-то машинки у вас на уме…
        - Включи сигнализацию обратно, милый, - милосердно улыбаюсь я и прихватываю своего спутника за локоть. - Тут недалеко, мы и пешком дойдем.
        - Уверена? - Давид красноречиво косится на мои каблуки.
        - Я на них как-то пять километров прошла, - я пожимаю плечиками. - С тех пор я в них верю.
        - Как тебе вообще дают столько ходить пешком? Богини должны передвигаться только на руках своих адептов.
        - Сладкий мой, ты случайно в конкурсе “Льстец года” не участвовал, а? - я смеюсь, пока душа приплясывает в такт солнечным зайчикам, разлетающимся от этой яркой, бесстыжей улыбки.
        - Решил, что я в этом конкурсе слишком легко выиграю, - в тон мне откликается этот коварный солнечный лис, явно знающий цену собственному обаянию.
        - Ну, легко не легко, а номинация за самую беспардонную лесть точно была бы твоя.
        Я играю в опасную игру. Мне нравится этот мальчик все сильнее и сильнее. Нравится, что он не лезет за словом в карман и не нужно особенно упрощать свой язык, чтобы с ним разговаривать. Умный мальчик, все понимает с полуслова. И снова: “Эх”. Люблю умных мужчин. Даже сильнее, чем красивых. У это сладкого мальчика вообще есть недостатки, или я их из-за розовых очков не замечаю?
        - Я все хочу спросить, ты на каждой своей выставке кого-нибудь соблазняешь?
        - А если я тебе совру? - хихикаю я. - Ты ведь не узнаешь.
        - И все-таки, - настырно наседает этот несносный элемент. Ох, милый, ты еще спроси: “Сколько мужчин у тебя было до меня”. Дурацкий вопрос, на который невозможно дать правильный ответ, если ты не девственница.
        - Значит, Давид? - спрашиваю я, когда до школы остается преодолеть всего лишь один дом. - Все хочу спросить, тебя так назвали, потому что твоя мама очень любит творчество Ми?
        - Это потому что моя мама очень любит моего дедушку, - тоном профессионального лектора сообщает Давид.
        - Она же Львовна, - я на секунду зависаю, припоминая отчество дорогой покровительницы.
        - Дедушку по отцу, - Огудалов явно доволен тем, что я поняла не сразу. - Это же он оставил матери дом и основную часть своего состояния.
        Какая прелесть. После развода сына решил поддержать бывшую невестку, родившую внука? Я вот слышала абсолютно зеркальный пример, когда отец подарил квартиру молодоженам, вот только - не дочери, и не паре напополам, а мужу. Типа если дочка не хочет остаться без крыши над головой - пусть держится за брак. И муж, естественно, отказался переигрывать напополам. По-честному мало кто любит играть, увы.
        А мы меж тем подходим к Алискиной школе. Яркое здание, современное. У них даже бассейн в школе есть, и это, между прочим, вообще ни разу не частное заведение. По-честному, я Алиске немного завидую. Ей реально повезло. Я училась в скромной школе на окраине Сергиева Посада, это потом мои родители решили переехать в Москву. И у меня не то что бассейна в школе не было, но и отдельного спортивного зала, физкультурой мы занимались в актовом. Убойное сочетание бархатных портьер занавеса и волейбольной сетки до сих пор будоражит мое воображение.
        Пропускной пункт в Лискиной школе - это не обычная вертушка, это дверь с домофоном. И обычно нужно, чтобы скопилась кучка родителей, чтобы выглянул дежурный учитель или консьерж, но непоседливая мелочь из четвертого класса вечно скапливается рядом с консьержем и выжидает - кого же заберут первыми. Так что все что мне нужно - только позвонить.
        - М-м-м, школа? - Давид приподнимает бровь. - И что мы тут забыли?
        - Не что, - спокойно откликаюсь я и нажимаю на кнопку. - А кого. Мою дочь, Давид.
        За этим следует долгая пауза, в ходе которой Лиска торопливо где-то там надевает куртку и хватает портфель, а я смотрю на своего юного бога чуть насмешливо. Огудалов тоже глядит мне в лицо испытующе. Будто не может поверить в то, что я ему сказала. Да, да, вот так вот легко.
        И вот смотрю я в его красивые глаза, мне так и хочется сказать: “Беги, мой Аполлон, беги скорее”.
        Потому что я очень сомневаюсь, что такой головняк, как тетенька с прицепом, действительно нужен моему юному и прекрасному богу.
        Я ведь все понимаю. Чужой ребенок - это вам не хухры-мухры. Да и зачем воспитывать чужого, когда можно заделать своего? Любимый вопрос всяких самцов, что изредка забегали ко мне на встречи и даже пытались разговаривать о чем-то дальше одноразового секса. Вот. Они заговаривали, я озвучивала условия своей задачи и наблюдала поспешное отступление.
        Вот не укладывалось в птичьих головенках этих самцов, что Алиска - это моя плоть и кровь, моя семья. И относиться с пренебрежением к ней - это относиться с пренебрежением ко мне. А тот, кто относился с пренебрежением ко мне, - мог сразу идти лесом-лесом, полем-полем, и желательно - обходной дорогой.
        - Если захочешь отказаться от обеда, можешь оправданий не выдумывать, - мило улыбаюсь я.
        -
        - Ну, ты размечталась, моя богиня, - насмешливо откликается Огудалов.
        Упрямый какой. Значит, не хочешь сдаваться, Давид Леонидович?
        Ладно, погоди, мой сладкий, еще не вечер. Я все равно заставлю тебя сбежать. Ну или мы заставим.
        9. Фигуры в игре
        - Мамочка! - Моя Лисица вылетает из школы пулей. - Ты сегодня рано.
        Ох, Лиса, не сыпь мне соль на раны и не сдавай козыри всяким любопытным богам, а то вон он стоит, глазами поблескивает, ухи во все стороны развесил. Красивый, паскуда…
        - Ну что, идем домой? - Лиса с солидным видом поправляет на плечах лямки ранца.
        Нет, нет, за руку не возьмется - вот еще, за руку только первоклашки берутся, разумеется. И никаких обнимашек, Лисица ж у меня серьезный блоггер, серьезные блоггеры с мамами у школы не обнимаются. А попробуй, чмокни её тут - под камерами, она ж мне потом весь мозг сожрет: “Мама, вот что ты делаешь…”
        Что-что! Коварно люблю свою дочь. Впрочем, ладно. Сегодня коварной я не буду. Сегодня нас ждет внезапное, потому что мне, блин, надо сказать Алиске, что мы сейчас пойдем поесть на халяву и представить ей - за чей счет этот весь кордебалет происходит. И… Желательно, чтобы она мне помогла, как она умеет.
        - Лисища, знаешь, я хочу тебя кое с кем познакомить, - мягко улыбаюсь я и подвожу Лису к своему настырному Аполлону. - Давид - это Алиса, моя дочь. Алиса - это Давид Леонидович, поздоровайся.
        - Здравствуйте, Давид Леонидович, - ой-ой, как невовремя Лиса включила ангелочка. Или что, обаяние моего очаровательного божества зацепило и Лису?
        - Мама, вот ему ты сказала, кто я тебе, а мне - нет, - педантично улыбается кровь от крови моей. - Давид Леонидович - он кто? Мой новый папа?
        Это гениально! Вот правда. Лиса, какая ты у меня молодец. Это ж, черт побери, прекрасно!
        И я уже вижу офигевшие глаза Давида, который еще вчера меня впервые в жизни увидел, а сегодня моя дочь спрашивает вот такое.
        А я тебе говорила: “Беги, мой мальчик”? Кто виноват, что ты такой непослушный? Вот! Наслаждайся!
        Хотя вопрос, если честно, ставит в тупик и меня. Я не успела придумать, какой статус отношений с Давидом я обозначу Алиске. Ну, не говорить же: “Это, доченька, мальчик, который вчера очень понравился твоей маме. А сегодня твоя мама вовсю пытается от него отделаться”. Ну, Давид же тут стоит. И все слышит, ага. И нет, я не настолько хочу от него отделаться, чтобы позволить себе вытереть о свое дивное наваждение ноги таким образом.
        - Друг, - мой Аполлон находится быстрее меня и произносит это, глядя прямо в глаза моей дочери, - я твоей маме друг, Алиса, - переводит свои невозмутимые глаза на меня и улыбка его снова становится бесстыжей. - Мы очень тесно дружим…
        Теснее некуда, ага.
        Господи, как не ржать в этой ситуации? Особенно когда видишь Алискин покерфейс, в котором буквально сквозит: “Да, да, конечно, прямо мать моя со всеми подряд друзьями меня знакомит”.
        Обычно не доходит до этого дела, ага.
        - Лиса, а где шарф?
        Алиска чуть втягивает голову в плечи. Ну, ясно.
        С утра нам показалось, что на улице весна и слишком тепло для шарфа. Ведь шарф в начале марта носят только лузеры, да? А ранняя весна - девочка капризная, погода успела смениться за половину дня и теперь на улице ветрище, и даже я зябко ежусь немного.
        Еще спасибо, что из школы она вылетела в застегнутой куртке, а то “я же могу и вообще без куртки пройти, мне не холодно”. А я потом пытай её полосканиями горла, я ж палач, а Лиса - она совсем не виновата, что носилась по улице в не пойми каком виде.
        Свой шарф я вяжу на шею Лисы, мстительно заматывая её по самый нос. Вот если заметит её Ваня Новиков из параллельного в таком виде - так ей будет и надо. Я даже заморачиваюсь, чтобы завязать тот шарф помудреней, Лиса любит всякие выпендрежные узлы.
        - Помаду забыла, Лиса? - тихо улыбаюсь я, окидывая дочь критическим взглядом.
        Помада простенькая, гигиеническая, с легким перламутровым блеском, но на самом деле даже этого достаточно “для настроения” одной одиннадцатилетней будущей вертихвостки.
        Лисица шарится по карманам куртки, я заканчиваю свою операцию по спасению популяции человеколис от эпидемии ОРВИ.
        - Идемте, - наконец я готова к старту. Режим сканирования мамы-терминатора выключен, все неполадки устранены, мой дитеныш готов к тому, чтобы совершать пешие марш-броски на краткие расстояния.
        - Да-да, сейчас пойдём, - ласково откликается мой Аполлон, а на мои плечи опускается красный шарф. Его шарф. Мягкое кашне, насквозь пропахший моим юным прекрасным божеством. Его пряным парфюмом и им самим. Черт, да я же сейчас уткнусь носом в ткань, еще хранящую тепло кожи Давида, и буду вдыхать его запах до тех самых пор, пока не потемнеет в глазах.
        - У тебя шарф лишний завелся? - насмешливо уточняю я, окуная нос в нежный кашемир.
        - Неужели не вернешь? - Давид в деланном ужасе округляет глаза. Я качаю головой. Неа. Я - гнусная похитительница божественных шарфов. А дома спрячу шарф под подушку, чтобы нюхать его по утрам…
        - И совесть не будет мучить?
        Так и хочется сделать большие глаза и спросить: “Совесть? А что это?”
        - Совесть по накладным это проведет как трофей, - я позволяю себе скромную усмешку. - Она у меня не очень по части угрызений.
        - Я заметил, - Давид ухмыляется и поворачивается к Алисе. - Алиса Павловна. Я приглашаю вас на обед, куда бы вы хотели пойти? Что бы вы хотели съесть?
        - В торговый центр! Я хочу Хэппи Мил. - Алиска не я, Алиска знает, чего хочет. Торговый центр у нас тут, кстати, тоже есть, всего-то километр пешим ходом. Нет, я не против Хэппи Милов, они у нас по праздникам бывают.
        Уходим мальчика, который привык передвигаться на тачке так, чтобы у него, если не ноги отвалились, то хотя бы до того, как он запросит пощады. Коварный план? Отличный план!
        Вообще из последней реплики Давида я делаю два вывода.
        Во-первых, я связалась с чистой воды шулером, казановой и мошенником, который не постесняется очаровательно улыбнуться даже моей одиннадцатилетней дочери и подыграть ей, доверив выбор места для обеда - она же сейчас высоченно задерет свой носик от такого очешуительного доверия.
        А во-вторых… Павловна… Он знает Алискино отчество… Которое я ему не говорила.
        - Скажи мне честно, ты знал, что у меня дочь есть? - шепотом уточняю я, пока мы неторопливо шагаем к школьным воротам.
        Мой Аполлон не отвечает, лишь только удовлетворенно улыбается самым краешком своих дивных сладких губ. Задеваю их взглядом, и горло сводит алчной жаждой. Хочу его поцеловать. Хоть украдкой хлебнуть медового глинтвейна, что таится на кончике языка Давида…
        И все-таки: черт, черт, черт!
        Хотела оглушить, напугать его неожиданностью, серьезными проблемами в лице уже почти взрослого ребенка.
        А выходит, что Давид уже этим утром знал исходные данные моей задачи. Разведчик, блин. И Огудалова тоже, блин… Шпион. Все выдала. Ну, понятно, что она выдала эти исходные данные не кому-нибудь, а собственному сыну, но что это Тамара Львовна творит вообще? Неужели её устраивает, что сын ухлестывает за художницей-нищебродкой? А я - оно самое, хоть с первого взгляда и не скажешь. Жить, конечно, можно хуже. Но этот постоянный нервяк, зависимость от заказов, отсутствие толковых сбережений… Ну какая из меня ровня сыну Огудаловой?
        Ну и ладно, пусть Давид теоретически представлял, с кем пытается замутить, а готовила ли его жизнь практически к болтовне Лисы? Это вряд ли, тем более, что моя восхитительная дочь без всяких лишних просьб переходит в режим “супер-болтливая лисица” и сейчас торопливо выплевывает реплику за репликой, рассказывая, как день в школе прошел. Как Ваня подарил ей ручку с розочкой. Как Наташка офигела, когда услышала, что Алиска будет косплеить Блум. Как Ленка из четвертого “В” выпендривалась, что последние Лисьи рисунки в блоге, мол, неинтересные. И как её завалили дизлайками ребята из группы поддержки Лисы.
        Битва дизлайками… Ну хоть так отношения выясняли, в моем детстве не обошлось бы без девчачьей драки, чего я точно своей дочери не желала. Да и сыну бы не пожелала, вопреки такому популярному мнению, что “мальчик должен драться”. Ага, чужой, наверное, и должен. Но только с чужим ребенком. Не с твоим.
        - А ты рисуешь, Алиса? - неосторожно спрашивает Давид, а я внутренне коварно улыбаюсь.
        Лиса оборачивается к нему, и в её глазах вспыхивает такое хорошо знакомое мне пламя. Так всегда бывает, когда Лиса видит еще не завербованного в свой фан-клуб человека.
        Ведь бложик-то у Алиски не простой, бложик-то у Алиски творческий. И косплей - там только одна рубрика, которую мы обновляем раз в пару месяцев. Все остальное у Лисы посвящено рисункам.
        Алиска рисует комиксы про котов. Такие простые, домашние, акварельные, и безумно уютные.
        Первого такого кота она нарисовала в пять лет, и конечно, тогда он был гораздо менее техничен, чем выходят кошаки у мой дочери сейчас. Но я все равно возгордилась, что у меня такая дико способная дочь.
        Иногда Алиска даже проводит в своей школе мастер-классы по рисованию этих самых котов. Реально иногда - чтобы саму себя не перетруждать, но и чтобы поддерживать авторитет крутой арт-блоггерши.
        Алиска рассказывает все это. Звонко, тараторя, перескакивая с первого на десятое, а с десятого на третье, попутно показывая фотки из блога. У Давида - то ли голова кругом идет, то ли он просто так достоверно восхищение отыгрывает, но слушает он внимательно, фотки смотрит с интересом.
        - И кто из вас талантливей, скажи мне, богиня? - украдкой шепчет мне Давид.
        - Лиска, конечно, - без сомнений отвечаю я. Я в её возрасте так не креативила.
        Я даже не знаю…
        С одной стороны, облом, я не вижу в мимике моего юного бога ни капли раздражения, ни грамма недовольства. С тем же Верейским - я видела странные мимические рекции, так он тогда морально готовился к знакомству. Но я тогда понадеялась, что “он еще привыкнет”, по дури-то молодой да безмоглой… С Давидом же мне совершенно не за что зацепиться, нет повода послать его резко и бесцеремонно.
        И нет, еще рано делать выводы, невозможно увидеть, как мог бы проявить себя Давид в будущем, если ему вдруг предстояло общение с моей дочерью на правах члена семьи.
        С другой стороны, хочешь, не хочешь, а не обращать на это внимание я не могу. Мальчик точно лучше Верейского… Хотя, это я и так знала. Интуитивно ощущала. Сейчас, когда моя интуиция уже не просто тыкает пальцем в небо, принимая свои решения, а анализирует для своих решений целую кучу факторов, я ей чуть-чуть доверяю.
        И все равно, нет. Ну блин, ну не бывает так. Я понимаю, он старается. Не пойми зачем, но ведь старается же. В жизни он точно не такой, ковырни чуть поглубже - и уже не будет ему так интересно слушать трескотню чужой ему одиннадцатилетки. Не своя же!
        Ладно. Пусть, в первом раунде явно ведет Давид, но я уже в выигрыше - у меня его шарф в заложниках. И мне на самом деле это в кайф, я правда Давиду тот шарф не отдам. Обойдется. Откушу ему руку, а шарф себе оставлю. А обед… Обед еще даже не начинался. Посмотрим, как мой дивный мальчик переживет его.
        10. Гроссмейстер ставит шах
        Ну фудкорте торгового центра неожиданно шумно для буднего дня. Кто-то мутит какую-то движуху. То ли мастер-класс, то ли что-то еще. Почему они вдруг устроили это сегодня? Да без понятия, акция какая-то. Экологическая. Потому что девочки, что бегают между столиков с аквагримом, разрисовывают мелкоту в основном под зверят всяких. Леопардов, там, коал. О, не только разрисовывают, но и учат аналогичному за отдельную доплату. И конечно, пожертвования собирают. Ясно.
        Кошелек в сумке я нашариваю не глядя, еще до того, как Лиса обернулась ко мне с огромными вытаращенными умоляющими глазищами. Котик из Шрека и рядом не стоял с моей Лисицей и её умением корчить умильные рожицы.
        - Будешь должна, - предупреждаю я дочь, вытягивая из кошелька купюру, - и только одно из двух, мастеркласс или разрисовка, договорились?
        На большее Лискиных накоплений точно не хватит. Нет, если бы этот весь движ был после воскресного выгула с папой, хватило бы, конечно, от папы Лиса приходит вечно с пятисоткой в кармане, сейчас-то Паша “может себе позволить” баловать дочь. Ага, сейчас - может. Баловать. А вот алиментами побаловать меня ему, что, религия не позволяет? Через пень колоду платит, и то после того, как я уже зверею и начинаю собираться в сторону суда.
        Лисица смотрит на сотню в своей руке, задумчиво взвешивая, что ей нужнее. Что же победит: практический навык или эстетическое желание походить с расписанной под какую-нибудь дикую кошь мордашкой и порычать на окружающих. Лично я бы выбрала последнее, практический навык нам нафиг не сдался.
        Можем мы и сами лица расписать усами.
        Художница в третьем поколении Лисица Павловна Соболевская тоже пришла к этому выводу. Поэтому встала в очередь к первой попавшейся нам на пути “панде”, на столе у которой были разложены палитры и кисточки для аквагрима.
        Я же падаю за столик в двух шагах от “панды”, чтобы не терять Лису из поля зрения. Нет, она у меня девочка большая, но все равно. Один раз я её в торговом центре потеряла. И да, повторять эти незабываемые ощущения, чтобы снова ощутить себя самой паршивой матерью на свете, я не очень хочу.
        Совершенно случайно вспоминаю, что я тут вообще-то не одна, раскаиваюсь, оборачиваюсь к Давиду. А он стоит уже рядом с моим стулом и смотрит на мельтешащую вокруг него толпу мелкоты с еле заметным в его сдержанной улыбке удовольствием.
        - Ты замечтался, мой Аполлон? - спрашиваю я, касаясь его ладони кончиками пальцев.
        - Задумался, - Давид кивает, будто выныривая из размышлений, а потом смотрит на меня так, будто замыслил коварный план. - А вот я хочу мастеркласс, пожалуй, что думаешь?
        - У кого-то в детстве были только деревянные игрушки? - я слегка закатываю глаза. - Ни в чем себе не отказывай, милый.
        - Отлично, будешь моей жертвой, - ослепительно улыбается Давид. Бесстыжая морда, а!
        - Эй, мы так не договаривались! - запоздало восклицаю я, а его уже и след простыл - нашел-таки свободную девочку с аквагримом и притащил к нашему столику.
        - Ну что, Надя, ты готова?
        Это что, тест на безрассудность? Он хочет проверить, насколько я светская или не светская львица? Хотя не, по-моему, мальчик просто развлекается, шило у него в ягодице засело прочно, без опытного хирурга и не извлечешь.
        - Если я дам себя расписать, потом - я распишу тебя, - невозмутимо отбиваю я его подачу. - Готов ли ты к взаимности наших чувств, мой мальчик?
        - Более чем, - Давид кивает девочке с аквагримом, а сам ставит стул рядом со мной, - глаза закрой.
        Судя по блестящим глазам - мальчик задумал какую-то пакость. Ну, он достаточно взрослый, вроде, для того, чтобы не рисовать у меня на лбу что-то неприличное, посмотрим, что там он задумал.
        Глаза я закрываю и стягиваю с шеи шарф Давида, свое сокровище, перекладываю его к себе на колени.
        - Я буду подглядывать, мне надо следить за Алиской, - честно предупреждаю сразу.
        - Я сам за ней подглядываю, если что, - тут же откликается мой Аполлон, поймавший вдохновение. Категорически не хочет, чтобы я подглядывала.
        - Если она потеряется…
        - Богиня, будешь много болтать - я тебе усы криво нарисую. Не потеряется Лиса. Я слежу. Сейчас она - третья в очереди.
        Никогда в жизни не оказывалась чьей-то натурщицей, никогда в жизни не давала на себе рисовать. Разве что Алиске, в возрасте пяти лет, когда она рисовала на моих запястьях сердечки. Аллергия правда у меня тогда вылезла на фломастеры, но я, в общем и целом, пережила этот апокалипсис.
        И вообще это довольно забавное ощущение, когда кисточка порхает по твоему лицу и на него ложится легкая, невесомая краска. Щекотно и приятно. Надо будет маску, что ли, увлажняющую сегодня сделать, раз я так издеваюсь над собственной кожей.
        Девочка рядом с моим Аполлоном молчит и вообще, кажется, куда-то свинтила, потому что советы этому мальчику не очень и нужны. Ну, не удивительно, я примерно представляю, как нарисовать на лице какую-нибудь кошачью мордочку, понимает и Давид, он ведь дизайнер, какие-то базовые рисовальные навыки у него должны быть. Да и Огудалова утверждала, что в своей еще более юной юности её сын отличался талантом к рисованию. В художники не пошел, решил использовать свои навыки в чуть более приземленном ремесле.
        И на самом деле - сейчас я ловлю внезапный кайф, будто зашла к парикмахеру и пытаюсь не заснуть в кресле, пока мне перебирают волосы. Только не волосы - а лицо.
        - Готово, - удовлетворенный голос Давида будит меня, заставляет очнуться от легкого транса.
        Алиска уже тут, сидит себе на стуле, улыбается мордочкой снежного барса, и тянется ко мне со своим девчачьим зеркалом.
        Ну, с богом, да? Надеюсь, он разрисовал меня не под клоуна. Он же помнит, что у меня будет возможность ему отомстить?
        А из зеркала на меня глядит что-то рыжее и бесстыжее с белыми и черными полосами.
        - Тигрица? - я поднимаю брови, глядя на свое лукавое божество, что уже в открытую ржет. - И почему тигрица?
        - Потому что, - иногда одного подмигивания достаточно, чтобы понять весь смысл похабного намека. Целоваться при Лисе нельзя, так хоть так, да?
        - Ой, ладно, мой Аполлон, не льсти моим талантам, - смеюсь я и накладываю лапу на кисти для аквагрима. Их хозяйка пасется рядом с уже расписавшей Лису “пандой”, мне кивает, кажется, ей оплатили за троих, поэтому она и не против подобного покушения на свои покрасочные материалы. Это она зря, потому что её запасам белого сейчас не поздоровится.
        Я терзаю мужественно подставившегося моим злым лапкам Давида со вкусом. Даже кончик языка высунула, до того старалась породить на свет произведение искусства.
        - Ты решила расписать меня всего, богиня? - хмыкает Давид. Ну, да, он-то мне только верхнюю часть лица разрисовал своими полосками, а я уже и вокруг его дивных губ кисточкой не один раз пробежалась.
        - А разве меня кто-то ограничивал? - фыркаю я, а затем чуть откидываюсь на спинку стула. - Готово, кстати.
        Давид открывает глаза, и смотрит на меня… А я пытаюсь не заржать, потому что да, этот его пристальный взгляд из-под бровей его образу очень подходит.
        Ах, какая жалость, что мой мальчик не рыж, тогда бы образ клоуна-убийцы Пеннивайза удался бы на все сто. Впрочем ладно, и так прекрасно. Девочка, забравшая аквагрим, тайком показала мне большой палец.
        Давид рассматривает свое отражение в зеркальце придирчиво, будто сложную, построенную на очень тонких аллюзиях картину.
        - Я что, такой страшный? - скептически уточняет он. - Думаешь, уволоку тебя в подвал и съем?
        - Да кто тебя знает, ты подозрительный. Адрес, вон, мой раздобыл. Маньяк, поди. Просто хорошо притворяешься лапочкой, - смеюсь я. - Кто-то хотел меня покормить. Не помнишь такого человека?
        - Что-то припоминаю, - Давид снова смотрит в зеркальце, - как думаешь, я достаточно страшен, чтобы выбить скидку на кофе?
        - Увы, мальчик мой, тебя так сложно испортить. Я так старалась, но у меня не вышло. Придется тебе обойтись без скидки, - трагично вздыхаю я.
        Мой Аполлон смотрит на меня слегка кровожадно. Кажется, его раздражает мой снисходительный тон. Еще бы я собиралась что-то менять. В конце концов, я все еще заинтересована в том, чтобы сия очаровательная физиономия перестала маячить на моем горизонте. Я ведь и всерьез влюбиться могу, а не понарошку.
        - Какое подношение примет моя богиня?
        Эта его очаровательная улыбка - совершенно незаконный приём. Его за неё должны привлечь к ответственности, как за использование психотропных средств. Даже раскрашенный под вышедший их ужастика жутик этот поганец немыслимо обаятелен. Вот за эту улыбку ему, пожалуй, скидку бы сделали…
        - Кофе. Самое большое ведро капуччино что найдёшь, - отпечатывая на поверхности души эту улыбку, откликаюсь я, и уже потом, когда он задумчиво поднимает брови, удивляясь такому странном обеденному меню, добавляю: - и чизкейк.
        - Богиня, не ешь чизкейки в торговых центрах, - ухмыляется Давид, - они тут совершенно ненастоящие.
        - Ну, чтобы есть чизкейки в Нью-Йорке, я ещё не накопила, - я развожу руками.
        Заказ у меня скромный, но есть на самом деле не хочется. Я будто и сыта, и пьяна уже только потому, что мой Аполлон рядом со мной.
        Я догадываюсь, что можно найти куда-то и поромантичнее сходить, и не обязательно воровать картошку фри из заказа Давида, но честное слово… Не всегда и не всем есть настрой для ресторанов. Мне сейчас здесь хорошо - фоткать Давида, который совершенно пошел в отрыв. Где еще увидишь такое зрелище, а? Бизнесмен, взрослый мужчина, известный в Москве дизайнер интерьеров и косплеит вампира, используя картошку фри вместо клыков. И как не угорать от обезьянящей с этого убойного персонажа Лисицу, сразу превратившейся из простой снежной барсицы в саблезубую. С таким стыдно не сделать селфи. А я - делаю. И с ним, и с Лисицей, тут же радостно влезшей в кадр.
        Потрясающий мальчик. Где его такого прятали? И как это с ним бывшая жена так лоханулась? А я-то на полном серьезе думала, что он будет весь такой серьезный, супер-воспитанный - я же знаю его мать, Огудалова даже чай пьет, интеллигентно оттопырив мизинчик. А этот… Пытается кормить меня картошкой фри с рук и заявляет, что это ему компенсация за то, что я вообще ем его картошку. Ух, так бы и откусила ему что-нибудь. Ухо, например!
        Боже, да Лиса даже глаза не закатывает, глядя на нас. У неё же, как у многих деточек её великого возраста, первый инстинкт, при виде парочки взрослых брезгливо сморщиться. Типа, фу, вы, может, еще и целуетесь, гадость какая.
        А нет. Мой самый главный козырь, та самая, которая спугнула мне уже троих непонравившихся ей мужиков - то просто своим нежданным появлением, то просто слишком активной болтовней и демонстративным игнором - показывает Давиду, как рисует своих котов, рассказывает, как далеко сегодня на физре подала мяч в пионерболе. И…
        Я ощущаю вкус смутного поражения…
        Черт, кажется, я проиграла этому паразиту. Опять…
        И если я хочу все-таки избавиться от этого паразита - мне нужен новый план…
        -
        11…и мат.
        Новый план. Легко сказать, а придумать - уже как-то не очень. И, поломав голову минут пять, я прихожу к мысли, что решу проблему просто. Словами.
        Ну, наверняка Давид меня проводит до дому. А потом я уточню ему адрес, и он уже пойдет, наконец, на фиг. Вот и все. Язык-то мне на что?
        Язык - это вообще очень полезный, универсальный инструмент: может довести куда хошь - сможет увести от кого и уходить-то не хошь.
        И мы провожаемся.
        Доедаем картошку фри, берем еще по стаканчику кофе “на дорожку” и без лишней спешки бредем в сторону моего дома.
        И вот что угодно могу сейчас соврать, какую угодно моську скроить, но на душе у меня тепло. Тепло-тепло - вот так улыбаясь щуриться на склоняющееся к горизонту солнце. Наш обед затянулся и скатился уже к четырем часам.
        Душевно подурачились, ничего не скажешь. И грим этот… Еще не смытый, на щеках. Спасибо милостивой весне, ветер не злобствует, не сушит кожу.
        И мальчик мой удивительный меня по-настоящему удивил сегодня. Всем. Замечательный он, на самом деле. Кому-то очень сильно с ним повезет. И я буду долго носить его шарф и вспоминать о том, что есть в этом мире одно уютное совершенство, которое умудрилось спрятать от меня свои изъяны. Обычно-то я их вижу.
        Хотя, тут я могу легко их прикинуть, например, оценив внешние данные мальчика, можно предположить, что он довольно ветреный, ну, просто - девочки же наверняка много обращают на него внимание, вот он и избаловался. Ну, наверное. Доказательств у меня нет, а фантазия богатая. Ну… Презумпцию невиновности еще никто не отменял, так что будет мой Давид-Аполлон совершенством. Я буду в это верить, честно-пречестно.
        Мой Аполлон идет рядышком, сцепившись со мной мизинцами. Алиска семенит рядышком, заткнула уши наушниками - подросток, все-таки, - и с дельной моськой слушает музыку. Или это она так надо мной смилостивилась? Типа: «так и быть, мамочка, поворкуй тут с этим своим «другом», ты же мне еще платье сшить должна»… Теперь, кажется, я ей буду должна, вот за это вот все.
        - У вас тут закаты, должно быть, безумные… - Давид задумчиво смотрит на пустырь, вдоль которого мы идем.
        - Да. - Я киваю. - Рисовала бы каждый, да на это жизни не хватит.
        Там, в дальней дали, дымит трудолюбивая ТЭЦ, вьется змейкой дорожка к ней, окруженная деревьями. Мой взгляд цепляет белый бок крохотного, спускающегося куда-то на далекий аэродром самолета. Да, пейзаж у нас тут прекрасный, яркий. Контрастный. Сочетание нетронутой природы и эстетики индустриальности… Завораживает. Очень люблю зависать даже в собственное окно.
        - Люди тебе интереснее?
        - Если нужно выбирать - да, пожалуй, - я пожимаю плечами.
        В свое время я предпочла не выбирать между пейзажами и людьми, я решила объединить это все. Авторская техника, авторский стиль… Нет, это не надоедает. Как есть тысячи разных закатов, и любой из них подходит только одному человеку, так есть и тысячи разных людей, с разным характером, так по-разному отражающих такие обычные явления.
        Нет, бывает, я выпускаю какие-то иные, мелкие серии картин, для особых любителей моего искусства, чтобы помнили, я еще и авангардист немного, и модернист совсем чуточку, но… Две-три картины в год. Больше - попросту не купят. А то что не купят - какой смысл писать? Творец создает для людей, а значит, люди должны потреблять его творения.
        Мы с Давидом болтаем о ерунде. Я это разрешаю и себе, и ему. Отшить-то я его еще успею, а вот поболтать с приятным мальчиком, который разбирается в искусстве - кто знает, когда мне доведется еще раз.
        Когда мы уже подходим к дому - нам встречается моя маман, с пакетом в руках. Кажется, она ходила в магазин за молоком и хлебом. На наш грим мама смотрит милостиво. Алиска милосердно убегает вперед с бабушкой, разрешая мне постоять у двери собственного подъезда и пообниматься со своим неотстающим богом.
        Напоследок.
        Звучит грустно? Ну, так, слегка.
        Мы наигрались, можно и по домам. Нужно сказать, справился мой Аполлон прекрасно, я буду вспоминать его исключительно положительно, он будет самый бравый и отважный воин из всех, что штурмовали мою крепость.
        Боже, как давно я не обжималась с мальчиком у этой двери, у этого подъезда. Наверное, лет с восемнадцати, еще с самого первого моего кавалера, который уже хотел большего, хотел, чтобы я пригласила его внутрь, но не понимал, что у меня кодекс чести и “до свадьбы ни-ни”.
        - Номер свой дай мне, - вкрадчиво шепчет Давид, напоминая мне о еще существующей волшебной реальности бытия рядом с ним.
        В этом мире я еще с ним не разошлась, в то время как в своей вселенной уже смотрела ему вслед, промакивала слезы и клялась не забывать его до конца жизни.
        Я склоняю голову, глядя в его дивные глазки.
        - Так вот что тебе от меня нужно, малыш, а я-то думала, ради чего все это…
        Он ко мне даже не шагает, он на меня падает. Обрушивается, как хищный зверь, стискивает в своих объятиях, будто очень хочет переломать мне ребра, вгрызается в мои губы с лютостью голодного тигра.
        Тот случай, когда одно неосторожное движение во время поцелуя - и можно выбить зуб.
        Ох, как же хорош этот стервец…
        Такой весь из себя напористый, дикий… Истинный тайфун, не ведающий пощады.
        Разрывая поцелуй, Давид прикусывает мне губу, даже слегка оттягивает её. Это неожиданно больно.
        - Эй! - возмущенно шиплю я. Ну, должны же быть пределы у его наглости, да?
        - За малыша. Я ведь сказал, чтобы ты так меня не называла, - нахально скалится Огудалов.
        - Ай-яй-яй, какая я непослушная, - не могу, хохочу, уворачиваясь от его рта, а потом любя, по-девчоночьи кокетливо и легко, прижимаюсь губами к его скуле, оставляя на нем слабый отпечаток моей помады. Вот пока в зеркало не посмотрит нахаленок, и не увидит мою роспись на его лице.
        Вырываюсь из его хватки, ускользаю к своей двери, быстро набираю код. А он - меня догоняет снова, накрывает мою ладонь на дверной ручке своей, заставляет замереть, обернуться и снова с головой окунуться в его сумасшедшие глазищи.
        На самом деле, не будь у меня определенного свода правил, я бы, наверное, сейчас Давида пригласила зайти. Накормила бы ужином, порисовала бы на ночь, набросала эскиз уже “с натуры”, а после полуночи мы бы тоже нашли, чем заняться.
        На самом деле - не сноси он мне крышу вот так вот сильно, да я бы, конечно, так и сделала. Но он сносит. До последнего осколка черепиц. Так что обойдется.
        Мне нужно выдохнуть слегка. А то он как-то выбил меня из колеи всеми своими подвигами с посудомойкой и этой вот прогулкой в компании Лисы. После которой он все еще не торопится сбежать, даже, вон, характер показывает, кусается.
        Я пропускаю тот момент, когда Давид, зажавший меня у двери, успевает расстегнуть мой плащ. И может, он сам меня от холода и защищает, но у него такие ледяные ладони, что я ощущаю это даже сквозь трикотаж платья.
        Ну, да, почему бы еще не поцеловаться на прощанье?
        И у него по-прежнему божественно сладкие губы, я будто пью мелкими глоточками вишневый ликер, пью, пью, но не останавливаюсь, именно поэтому земля под ногами с каждой секундой танцует все сильнее.
        Эй, мне нельзя столько сладкого, я на диете!
        - Так что там с номером? Диктуй уже, - настырно требует мой Аполлон. И каждый его жест, каждое движение можно высекать в камне, он того достоин. Черт, малыш, отпусти меня уже, я хочу к мольберту, к бумаге, рисовать и рисовать тебя, пока не сотрутся до кровавых мозолей пальцы.
        - Ты ведь можешь его, как и мой адрес, достать у мамы, - практично замечаю я.
        - Я уже взял, - отмахивается Давид. - Это совершенно не то. Ты сама должна дать.
        - Это для тебя квест, что ли? - с интересом уточняю я. - И квестовый предмет может быть получен только у меня?
        - Ну, можно и так сказать? - откликается Давид. А меня будто кружат в своем хороводе черти, которых я вижу в его глазах.
        Головокружительно.
        - Ничем не могу помочь, мой мальчик, - я гляжу на него и смеюсь. - Я тебе уже говорила, все, что после обмена телефонов, меня не интересует. За вечер спасибо, но мой номер ты не получишь.
        Завтра, разумеется, День Рождения Огудаловой, и я о нем помню, и обижать свою покровительницу ни в коем случае не стану, и приду.
        Мой мальчик ужасно забавен в этих своих попытках меня победить. Настолько, что я даже не говорю ему вслух, что на самом деле ему ничего не светит.
        Даже позволяю себе намек, хотя, разумеется, это не всерьез. И можно было бы сказать “я не дам тебе номер сегодня - так попробуй получить его завтра”, но это будет заведомое обещание, а я не собираюсь ему сдаваться. Хотя завтрашний вечер я предвкушаю даже с учетом того, что ничего-то мальчику не светит, кроме пары коитусов. Еще бы прикинуть, примерно, где для этого будет и время, и место…
        Но предвкушаю я уже сейчас. Когда я еще не выплелась из объятий своего божества.
        И я правда буду ждать этой встречи с моим юным вдохновением, глядя на которое, мне так хочется никогда не отводить от него глаз. Идеальный натурщик, на самом деле. Наверное, пока не нарисую - и не успокоюсь вовсе… Может, все-таки предложить ему позирование? Хотя… Я помню, чем он просил оплату. Лучше нет. Он будет ждать отношений, а я их ему предлагать не буду. Не хочу. Даже с ним - не хочу. Задолбалась разочаровываться, если честно.
        Осталось только напомнить себе, что завтра - будет в последний раз.
        Последний, я сказала!
        Вот только как выпутаться из его хватки? Как сейчас вынырнуть из его дивных глаз?
        И оказывается, у Давида есть свои планы… И он мягко улыбается, перехватывает мои запястья, прижимает их к стене над моей головой. Мне мерещится прикосновение металла к моим запястьям. Что это? Часами задел?
        - Хорошо, моя непокорная богиня, - вкрадчиво и опасно шепчет он. - Раз ты упрямишься, ответь мне на один вопрос. Алиса ведь сейчас с твоей мамой?
        - Да.
        Это настолько простой вопрос, выбивающийся из контекста нашего разговора, что я отвечаю по инерции, не успев сообразить - а зачем Давиду вообще меня об этом спрашивать.
        Мама бы написала, если бы куда-то собралась, и вообще…
        - Отлично, - прохладный металл все-таки касается моей кожи снова и…
        Щелк.
        Мои запястья оказываются скованы наручниками. Ну, или что это за штука, которая не дает мне развести руки?
        А Давид смотрит на меня с видом: “Я тебя переиграл”.
        - Я тебя похищаю, моя богиня, - с коварством истинного дьявола шепчет он.
        Что за?..
        -
        12. И ходит королева…
        На чем мы остановились?
        Ах, да.
        - Я тебя похищаю, моя богиня, - многообещающе шепчет мне Давид.
        Коварно, волнующе, почти с угрозой. Мурашки по моей коже бегут такие горячие и такие крупные, с двухрублевую монету примерно.
        Ох, как Давид на меня смотрит, просто ар-р-р. Кажется, не хватило ему обеда. А я предлагала ему взять десерт? Кто сам виноват, что ушел голодным?
        И вот смотрю я на него и начинаю тихонько хихикать. Сначала тоненько, отчаянно пытаясь сдержаться, но это не остановить, плотину прорвало, и хихиканье становится уже полноценным хохотом, потому что… Ну нереально удержаться!
        Мой дивный бог смотрит на меня и, кажется, пытается обидеться.
        Бе-е-едненький.
        Ну, к такому идиотизму его жизнь точно не готовила. Он тут меня пугает, наверное, ожидал, что я сейчас затрепещу, заору, в обморок шлепнусь или, может, коленом его двину в критически чувствительную мужскую точку, а я…
        А я ржу как кобыла.
        Черт, как не изысканно и не богемно так про себя говорить, но что поделать, если нет никакого изысканного названия для самки коня. Даже лошадь - не то.
        О! Я ржу, как зебра. И изысканно, и экзотично.
        - Малы-ы-ыш, - уже икая от смеха выдыхаю я. - Ты помнишь, что ты в гриме?
        Да-да, в гриме адского клоуна Пеннивайза, мы же не стали это все смывать, мы же решили, что будет забавно, если Давида в таком виде тормознет какой-нибудь гаишник.
        И можете себе представить, насколько эпично звучало это его заявление в сочетании с клоунским гримом и наручниками? Хотя-я, возможно, даже слегка канонично, но все равно не страшно, все равно смешно.
        Я ведь тоже “тигрица” все еще, потому что ну смешно же. Я не в том возрасте, чтобы заморачиваться расписанной аквагримом физиономией.
        Ну смотрел на меня косовато прошедший мимо нашей парочки сосед снизу Сергей Петрович - так это потому что я крайне неожиданно целовалась с неопознанным мужчиной у подъезда. А Сергей Петровичу далеко за пятьдесят, даже не исключено, что уже немного и шестьдесят с хвостиком, и он бывший завуч советской школы, и для него это ужасно вызывающее поведение. Секс же еще в советском союзе отменили.
        Не знаю, как при этом у Сергея Петровича двое детей и трое внуков. Почкованием, наверное, размножаются. Или партия сказала: “Надо поднимать демографии!” - и Сергей Петрович взял и поднял?
        - Эй. - Мой Аполлон задолбался ждать, пока я возьму себя в руки и перестану хихикать. Мой мальчик делает мне нежный кусь за ухо, заставляя чуть сосредоточиться.
        - А кто будет орать и отбиваться от маньяка и похитителя? Я вообще-то рассчитывал.
        Наверное, если бы он выглядел обломанным - я бы в нем разочаровалась. А он угорает вместе со мной. Надо же. Вот за это, так и быть, сейчас я его малышом называть не буду.
        - Ой, милы-ы-ый, - насмешливо тяну я. - А ты думаешь, тут кто-то прибежит меня спасать?
        - Ну-у-у, дворник вон там, - Давид дергает подбородком в сторону дальнего подъезда, где скребет тротуар наша дворничиха Клавдия Ивановна, - и у неё лопата. Тяжелая, вроде.
        - Да брось, - смеюсь я. - Она ж тебе поможет меня в багажник запихнуть. А потом прослезится и помашет вслед платочком, порадовавшись за мою наладившуюся личную жизнь. Знаешь, сколько лет они с моей мамочкой меня хотят замуж выдать?
        - Я им выдам, - мрачно бурчит мой дивный Аполлон, а потом оглядывается и тянет меня за цепочку наручников на запястьях, увлекает к своей машине. Все-таки не передумал.
        - Господин похититель, - я говорю это настолько жалобно, что даже сама себе не верю, а Станиславский бы меня вообще сжег за такую паршивую актерскую игру, - разрешите маме позвонить? А то она волноваться будет.
        - В машине позвонишь, так и быть, - милостиво соглашается Давид.
        - А у тебя в багажнике сеть хорошо берет?
        - У меня в багажнике банка краски, антикварный смеситель и три рулона обоев. Прости, богиня моя, но ради тебя они двигаться не будут. Придется тебе поехать в салоне. - На этих словах Давид распахивает дверцу машины.
        - Это не по канонам, - я капризно оттопыриваю губу. - Что за похищение такое? Рот кляпом не заткнул, в багажник не засунул. Никуда не годится.
        - Эй, ты вообще жертва, и выпендриваешься? - Давид задирает свою дивную бровку. По ощущениям, он очень жалеет, что кляпа у него нет. А сам дурак. Надо было нормально в секс-шопе закупаться.
        - А то, - я энергично киваю головой. - Я на тебя жалобу напишу в Ассоциацию Защиты Прав Жертв Неправильных Похищений. Они тебя засудят.
        Я, наверное, дура, да? Тут абсолютно левый, почти незнакомый мужик творит какую-то дичь, а я по-прежнему… зебра, и по-прежнему ржу.
        Но просто я интуитивно ощущаю, это все не всереьз. Мой кудрявый прелестник развлекается и креативит, а мне это забавно. Иначе я бы уже на него рявкнула и свинтила куда-нибудь в закат, например, к той же дворничихе. Шутки шутками, а будь угроза серьезная - баба Клава на помощь бы пришла. Она у нас тетка боевая.
        Давид тянет меня к себе, прихватив за собственный шарф, снова целует.
        И каждый его поцелуй - новый вкус моего совершенства. Сейчас - хмельной и медовый, насыщенный, как деревенская медовуха. Ох, какой же вкусный мальчик. Не напьешься им.
        Интересно, у него когда-нибудь вкусы кончатся?
        - Ты что-то с чем-то, Надя, - шепчет мое совершенство, а потом все-таки кивает мне, чтобы я села в машину.
        Взаимно, мой сладкий, это у нас с тобой взаимно.
        О том, вестись ли мне на все это, я еще пару секунд размышляю. Я ж домой собиралась, у меня там портрет недописанный, и что я завтра - недосохшую картину повезу?
        А у моего Аполлона такие зачарованные и голодные глаза…
        Ладно, черт с ним, так и быть - подарю ему этот вечер. Все равно - последний день у нас с ним будет завтра, так ведь?
        В машину я сажусь. По королевски величественно опускаюсь в кресло рядом с водителем и опускаю скованные наручниками запястья на коленочки.
        Давид же закрывает за мной дверь, огибает машину и ныряет за руль.
        Глаза блестящие, кудри живописно растрепанные…
        Нет, это ветер на улице, это не я ему волосы так бесстыже взъерошила, совсем нет. Клянусь! Эй, почему вы мне не верите, а?
        - А пристегиваться кто будет? - педантично интересуется моя дивная одержимость.
        - Ты? - с ехидцей отвечаю я, а потом приподнимаю руки в наручниках с колен. - Господин похититель, имейте совесть, вы и так лишили меня права ехать в багажнике. И пристегиваться мне самой? Может, вы меня еще за руль посадите? Кто из нас кого похищает? Я вас? Так давайте расстегивайте мои кандалы и поменяемся местами.
        - Да вот ещё, - Давид улыбается, а потом склоняется ко мне.
        Да - чтобы пристегнуть меня ремнем безопасности, а еще чтобы попытаться меня ужалить очередным своим обжигающим поцелуем.
        Попытаться - потому что я самым нахальным образом уворачиваясь от его губ. Потому что мой мальчик очень много о себе возомнил.
        - Ох и нарываешься ты, Надя.
        Опасно-то как мурлычет, ох-х. Была бы кошкой и свернулась в клубочек на его коленях, а лучше - прошлась бы когтями по его спине. Впрочем, это я еще могу и человеком проделать, благо в кои-то веки у меня ногти не под корень срезаны.
        Расцарапать спину, бока, шею… Всего его, чтобы так и ходил после этого, вспоминая, с кем он связался.
        - У тебя есть влажные салфетки, мой мальчик, или мы гаишников тоже гримом радовать будем?
        Влажные салфетки находятся. И Давид сначала стирает грим с моего лица.
        - А может, останешься тигрицей? - чуть улыбаясь спрашивает он.
        - А что, мне для этого нужен грим? - не удерживаюсь от шпильки я. Ну не может же мой идеальный мальчик допустить, чтобы я вдруг так в себе усомнилась. Даже если я не усомнюсь - он-то этого не знает.
        - Нет, тебе не нужен. - Я оказалась права. За это я позволяю ему поцеловать меня сейчас, когда он снова касается моих губ, снова - как озабоченный мальчишка, который не умеет держать при себе свой рот, и никак не насыщается поцелуями.
        - Телефон мне из сумки достань, раз уж ты меня освобождать не хочешь, мой повелитель, - насмешливо прошу я, когда и сам Давид стирает со своего лица клоунский грим.
        Давид пожимает плечами, берет с моих колен сумку. Заглядывает внутрь.
        - Тут нет никакого телефона.
        Мужчина и женская сумка сочетаются плохо. Хотя, если честно, вообще ума не приложу, как можно в двух отделениях не заметить фигни в черном чехле.
        - Ну посмотри еще раз.
        - Нету, - упрямо повторяет мой такой незоркий бог, а потом бросает мою сумку на заднее сиденье, разворачивается ко мне и тянет лапы к моему тренчу.
        - Нужно тебе карманы обыскивать, богиня.
        Ух, как он заигрался в похитителя и грабителя. Ну или в “мистера-я-лучше-знаю”.
        - Телефон в сумке, - упрямо напоминаю я. - Ну, я же знаю, куда положила. И кстати, если ты не заметил, на груди у меня карманов нет.
        - Точно? - Давид поднял бровки, но ладошки с моей груди не убрал, - И потайных нет? Ты уверена, что много понимаешь в обыске?
        - Я тебе нос сейчас откушу.
        - Не достаёшь, - хладнокровно отзывается Давид. - Тебе ремень не даст.
        Засранец. Иных слов у меня нет. У него такая очаровательная в своей наглости физиономия, что просто глаз не отвести. И ведь абсолютно не лезет за словом в карман, красота-то какая.
        - Ой, - Давид округляет глаза и вытягивает из моего кармана чертов телефон.
        Я аж захлебываюсь возмущением и восторгом от его бесстыжей улыбки во всю физиономию.
        Я же… Я же следила за его руками. Когда он успел?
        Хотя, если вдуматься, я и наручников у него в руках не заметила. В свободное от дизайна время мой Аполлон промышляет фокусами.
        - Мальчик мой, да ты волшебник? - хихикаю я.
        - Ага, Хогвартс окончил экстерном, - Давид фыркает, а потом тянет мне телефон, чтобы я его разблокировала.
        Набирает мне маму самостоятельно, прикладывает телефон к уху, а сам наряет губами к моей шее, заставляя меня во время разговора слегка задыхаться. Бесстыжий мальчишка.
        Паразит…
        - Мам, я сейчас отъеду с Давидом, ты же никуда сегодня не собиралась? - торопливо тараторю я, когда мама берет трубку.
        Мама не собиралась. Сегодня - нет.
        Да-да, она проследит, чтобы Алиса сделала уроки.
        Да, да, дорогая, пожалуйста, отдыхай, в кои-то веки ты решила про это вспомнить.
        Мамы, озабоченные счастьем в личной жизни непристроенной старшей доченьки - это что-то с чем-то. С одной стороны - я в выигрыше, с другой - ну, я ж понимаю, на что рассчитывает мама. И эх! Даже грустно её расстраивать.
        - Когда вернусь? - я переспрашиваю за мамой, чтобы услышал мой палач, мешающий мне нормально разговаривать.
        - Завтра утром, - он даже не особенно задумался. И тут же чуть прикусил шею на моей коже. Нет, я точно ему откушу что-нибудь.
        - Ну утром, так утром, - философски откликается мама, судя по всему - в уме уже третий раз прикладывая к моей голове фату.
        Мама…
        В её понимании секс - так только с мужем. Ну, хотя бы с будущим.
        - А не много ли тебе будет меня целый вечер и ночь терпеть?
        Время вопросов наступает, когда я завязываю с болтовней, и Давид наконец-то отрывается от моей шеи.
        - Мне будет мало, - криво ухмыляется мой очаровательный юноша. А мальчик знает, что женщины любят ушами…
        Ну ладно, посмотрим, что утром будет. В конце концов, одна ночь - это ни разу не отношения.
        - Откуда у тебя наручники, мой Аполлон? Как давно ты готовился к моему похищению?
        Признаться, этот вопрос меня занимает очень сильно.
        - Почему сразу к твоему? - Давид смотрит на дорогу, но улыбка на его губах замерла самая ехидная из всех, что я на нем видела. В сочетании с гримом она смотрится совершенно убойно. - Может, хобби у меня такое, ловить богинь и красть их для себя любимого?
        -
        Милота.
        - А-а, а развелся ты потому, что жена не выдержала такого количества богинь на своей кухне?
        С ним весело пикироваться.
        Ни с кем так не было.
        Верейский - по натуре был более тоталитарен, этакий властный господин мелкого пошиба. Мне тогда было почти тридцать, он был так контрастен по сравнению с Бирюковым, и я только-только оклемалась после первого развода. В общем… Ну ясно, да? То, что на выходе “властный господин” оказался психованной сукой - да кто ж мог такое предсказать.
        - И все-таки, про наручники, - настырно напоминаю я.
        - А это… - он улыбается краем рта. - Ужасно скучная история на самом деле. Одна моя знакомая через две недели замуж выходит. Мы планируем похищение невесты. Ну а наручники купили, потому что те придурки - садо-мазо увлекаются.
        - Какие-то не очень садо-мазо наручники? - я капризно морщу нос. - Разве у них там не кожа с заклепками должна быть?
        Наручники самые обычные. Ну, на вид - как в кино показывают. Металлические и все. Никакой тебе розовенькой опушки, никакого намека на то, что куплена эта прелесть в сексшопе.
        - Если я сворую невесту Козыря и надену на неё садо-мазо наручники - жених может меня неправильно понять, - ухмыляется Давид. - А если Козырь неправильно понимает - никто не выживает. Ну, он разберется. Потом. Мне это уже будет посмертно.
        - Какие у тебя знакомые крутые, - задумчиво улыбаюсь я, припоминая фамилию. Она на самом деле громкая.
        Давид выруливает на дорогу и едет в сторону выезда из города.
        - Все, можно начинать бояться? Сейчас ты завезешь меня в лес, и оттуда я уже живой не уползу?
        - Надя… - Давид закатывает глаза, - какой тут у вас лес? Я же помню эту дорогу, тут не лес, тут Леруа Мерлен, Ашан здоровый на краю дороги и кладбище.
        - О. На кладбище поедем? - не унимаюсь я.
        - Нет, не поедем. Обойдешься без секса на кладбище, - обламывает меня Огудалов, - так что Понимаю, ты рассчитывала на атмосферу, готику, но погода не та, отморозишь себе что-нибудь, а обещал твоей маме вернуть тебя утром.
        - Ну да, ну да, обещание маме - это святое, - хихикаю я.
        И все-таки как же с этим мальчиком весело.
        Я ужасно не хочу, чтоб утро наступало быстро…
        13. Пятьдесят оттенков безумия
        И все-таки ведьма.
        Чем дальше, тем сильнее Давиду казалось, что Соболевская - именно какое-то бесовское создание.
        Ведьма, суккуб, вампирша - короче говоря, кто угодно, обладающий магическим флером.
        А как еще это объяснить?
        Опять шел говорить про работу, а сделал все что угодно, но не это.
        Потрахался.
        Еще раз потрахался.
        Познакомился с мамой Нади.
        Познакомился с посудомойкой Нади.
        Познакомился с дочкой Нади.
        Осталось познакомиться, наверное, только с мужем Нади. И убить его к чертовой матери.
        Зачем Давид начал врать про друга-натурщика? Зачем ему понадобился этот час инкогнито? Что он ему дал?
        Ну…
        Хотя бы понимание - Надя совершенно не понимает, кто оказался её спонтанным любовником. И для неё это было такое же наваждение, как и для Давида. Настолько безумное, что она даже забывает спросить его имя. А то, что он - сын её покровительницы и сам по себе выгодный вариант покровителя и любовника, значения никакого не имеет.
        Может, это было напускное, конечно, но нет, Давиду почему-то так не кажется.
        И все-таки. Да, для Нади это такое же наваждение, но в отличии от того же Давида - она ему поддается как-то плохо.
        Если Давид, как ни крути - уйти не сможет, Надя же пытается его спровадить, это Огудалов ощущает совершенно точно. И это неожиданно бесит, потому что, получается, для секса он годен, а для всего остального нет? И с каких пор его это вообще волнует?
        И какое твое дело, Огудалов, у тебя для “всего остального” - вообще-то Моника. Была. Еще позавчера.
        Но девочка из Нью-Йорка в голове не помещается совершенно.
        Пока рядом она - это чертово проклятие с нежнейшими губами, в голове не помещается вообще ничего.
        И все-таки чем оно объясняется - вот это вот наваждение? Недотраха у Давида сроду не водилось.
        Но почему в этом чертовом торговом центре он не может отвести глаз от неё - от девушки в плотном бежевом вязаном платье, которое больше походит на длинный просторный свитер, перехваченный широким ремнем на узкой талии?
        Почему она кажется такой невероятно сексуальной, что даже вон та девушка в дерзком мини - это повод только недовольно скривиться, подумать о вульгарности наряда и неуместности его в прохладном начале марта.
        А Надя…
        Надя смотрит его паспорт, а Давид ощущает себя лжецом, который играет краплеными картами…
        Ведь в паспорте - его развод с Ольгой Разумовской. А Моники… Моники нет в паспорте.
        Надя сама по себе какая-то нереальная. И кажется, что внешнее влечение - только внешний слой, кожура, под которой кроется что-то глубокое.
        И Давиду страшно хочется докопаться до этого, настолько, что он никак не может оторваться от Нади.
        А работа…
        Работа, работа, перейди на Федота.
        Не особенно беспокоит даже мысль о том, что Давид вообще-то сегодня целый рабочий день продолбал, и это вообще-то нехорошо, были же какие-то встречи. Ну, Ольга вроде должна была разобраться со встречами и перекомпоновать график. Но над дизайн-макетами нужно будет поколдовать хотя бы одну лишнюю ночь.
        Не сегодня.
        Сегодня Давид дуреет как кот от кошачьей мяты. Сегодня он пьет свою медовую богиню и чувствует себя каким-то неуверенным в себе подростком
        И все-то у Нади классное, даже дочь - этакая миниатюрная Соболевская, что внешне, что внутренне. Стержень самоуверенности в Алисе ощущается довольно четко. Она, разумеется, любит, когда ею восхищаются. Как и всякий подросток. Давид и себя помнил в её годы.
        Но при этом сложно уронить её самооценку, девочка знает, чего она стоит. Обаятельная дочка сногсшибательной мамы.
        И мозгом-то Давид понимает, что, наверное, стоило бы подумать, ведь чужой ребенок - это дополнительная ответсвенность, но как же доставляет, что Надя вот так просто взяла и познакомила их двоих.
        Феерическая лажа вышла с этим гримом.
        Он - просто нашарил в кармане пальто кочующие туда-сюда из бардачка и обратно наручники, а про грим совсем забыл.
        Он-то думал наколоть свою дерзкую богиню, напугать, и сначала вообще отвезти на объект, а после очередного её “малыша”, после того, как ощутил себя идиотом снова - как вчера вечером у галереи - понял, что к черту тот объект…
        Домой. Срочно домой. Можно не домой, далеко, но кажется, одна его квартира как раз не критично далеко.
        И как же бесят, до озверения, все эти её “малыш”, “мой мальчик” и “я все вчера сказала”.
        Хочется разорвать её на части, только потому что она не воспринимает его всерьез.
        Нет, дело не в том, что она постоянно смеется, боже, как же Давиду сложно взять себя в руки и перестать кайфовать от этого их непрерывного обмена шуточками.
        А глаза от неё вот такой, смеющейся, ехидно сверкающей глазами, отвести не получается, как ты ни старайся, Давид Леонидович.
        И едет Давид, и дуреет Давид…
        Сосредоточиться на дороге сложно, получается, только придерживая в голове мысль, что угробить богиню из-за собственной озабоченности - как-то совершенно не комильфо.
        Но что это, в конце концов, такое?
        Вот сейчас, почему он вообще рассказывает Наде о своих друзьях, о Светкиной свадьбе, которая совершенно внезапная и нежданная.
        Ведь было же правило: девочкам для траха про жизнь не рассказывать.
        А он рассказывает. И слушает, как Надя удивляется его связям…
        Может, он пьяный? Нет, серьезно, Давид ни за что бы не сказал, что он сейчас воспринимает реальность трезво. Примерно такой же уровень одурения в крови у него кипел после того, как он перебирал в студенческие годы.
        Но не пил же, не пил.
        Может, в кофе что было?
        Может, провалы в памяти начались?
        Невозможно же поверить в то, что он, взрослый, уже повидавший в сексе все, что можно, и все, что нельзя, дяденька, просто ни с того, ни с сего потерял голову, мозги, рассудок - и вообще все, что помогает нормально жить. Вот так ни с чего, с первого взгляда, кажется - с первого вздоха в её сторону.
        И вот - дэпээсники в ярко-желтых жилетках на обочине дороги.
        Если это не знак судьбы, то что это вообще?
        Давид резко вдавливает педаль тормоза в пол, съезжая из полосы движения. Надя замолкает на половине фразы, глядя на Давида уливленными глазами.
        - Эй, юноша, мы вас не останавливали, - инспектор смотрит на Огудалова, то ли пытается понять, что ему надо, то ли ему просто не к лицу ржать прямо на посту над идиотами - хотя очень хочется, по лицу видно.
        - Я сознательный, - выдыхает Давид, - где тут у вас трубочка, в которую дохнуть надо?
        Это абсолютное сумасшествие, но в конце концов - никому оно ничего не стоит. Ну, Давиду - так точно, пока что.
        А он…
        Он же должен знать, что с ним вообще такое творится?
        У дэпээсника глаза по сто рублей. Или больше. Видимо, настолько обкуренные дятлы в его трудовой практике еще не попадались.
        У служебного алкотестера точно что-то не то с ноликами, потому что ну не может такого быть.
        И все-таки…
        Выходит, все с ним нормально, нет никаких провалов в памяти, и это сумасшествие - это что-то личное у самого Давида.
        Ага. Вон оно - его сумасшествие. Сидит себе справа от руля, губки покусывает. Сожрал бы всю, да закон не одобряет каннибализм.
        Давид возвращается в машину, но не трогается сразу, на несколько секунд роняет лоб на руль и пытается взять себя в руки. Не буквально, а ментально.
        Она смотрит.
        Она видит, в каком ты раздрае, Огудалов.
        Позорище.
        - Малыш, все хорошо? - осторожно и ласково спрашивает Надя.
        Да. Все. Пока он с ней - все хорошо. Настолько хорошо, что все это кажется одним только непонятным глюком.
        И опять малыш… У кого-то точно лишний язык.
        Давид не успевает отстегнуться, чтобы покарать эту нахальную леди. Потому что офигевшие от его неадекватности гаишники все-таки решили, что грех упускать такого клиента, и уже постучали пальцем в стекло.
        - У вас все в порядке? - подозрительно спрашивает инспектор, разглядывая Давида, будто выискивая все-таки в его лице признаки злоупотребления чем-нибудь.
        - Да.
        - Я спрашиваю не у вас, - резко перебивает Давида приборзевший инспектор и смотрит на Надю. - Вообще-то применение специальных средств удержания вроде наручников гражданскими лицами недопустимо.
        И вот он - адреналин, которого никто не заказывал.
        Наручники. Чертовы наручники, которые Давид зачем-то… Непонятно зачем надел на тонкие Надины запястья. Вот только этих проблем ему и не хватало, еще возись теперь с этими объяснениями, теряй лишний час-два-три…
        - Това-а-арищ сержант, - Надя это выдыхает настолько эротично, что уже из-за этого сердце сжимается от ревнивой злости. Этот тон должен звучать только для Давида.
        - Това-а-арищ сержант. Это милый меня так ограничи-и-ил, чтобы я на него по дороге не набросилась. Я его месяц не видела - он только из командировки вернулся. Так хочу, что чуть в машине на станции его не съела. Вот. Отпустите нас, будьте так любезны. А то меня и наручники не удержат.
        Ей вообще не надо было врать, но кажется - ей сейчас забавно. Ну, говорит-то она ужасно убедительно и не кажется даже пьяной. Просто веселая, возбужденная девушка. Красивая, что смотришь на неё и глаза оторвать сложно…
        Надя смеется, и откидывает волосы с плеча на спину. И становится уже плевать, на что там смотрит полицейский, сам Давид смотрит на её шею, где багровеет свежий засос, который он сам вчера оставил…
        Он ведь помнит её на вкус - эту нежную кожу. И эту женщину - тоже помнит. И сейчас… Сейчас он просто её до одури хочет.
        В этом дело.
        Ни в чем больше.
        - Девушка, вы уверены, что вам помощь не нужна? - какой настойчивый попался сержант… И послать бы его, да “оскорбление сотрудника при исполнении” - статья неприятная. Отмазаться можно, но денег жалко.
        - А вы думаете, мой мужчина сам со мной не справится? - лукаво улыбается Надя.
        Мой мужчина.
        Замечательно звучит из её уст. Вот это ты молодец, богиня, продолжай в том же духе.
        - Простите, товарищ сержант, - устало улыбается Давид инспектору, перехватывая на себя его внимание. - Я просто сейчас немножко потерял голову. Вот от этой богини, да. Вы же можете понять?
        Он может. Этот конкретный инспектор - вполне себе может. Потому что обеспокоился он явно не из простой бдительности, и на Надю он смотрит слишком заинтересованно. Ну, по крайней мере, ревнивому Давиду так кажется.
        Докопаться сержанту по сути не до чего.
        Ну, в наручниках девушка, ничего по сути криминального, мало ли у кого какие ролевые игры, и кто кого как перевозит. Вот она - смеется, улыбается, ни тени недовольства нет в лучистых глазах.
        - Будьте аккуратнее на дороге, - сдается сержант и вид у него слегка недовольный. Докопаться-то не удалось…
        - Буду, - кивает Давид и заводит машину.
        Скорей бы добраться до дома…
        -
        14. Как девчонка
        После той необъяснимой выходки с гаишниками, у моего дивного божества обострилось любопытство. До нельзя. И понесло его в ту степь, в которую залезать и не очень-то рекомендовалось.
        - А что у тебя с отцом Алисы? - пытливо спрашивает Давид, когда мы уже въезжаем в черту Москвы и начинаем вилять по улицам в поисках переулков, где машин поменьше.
        И вот что это за мазохизм, а? Ну, какой умный зрелый любовник будет спрашивать любовницу о её семье и бывших мужчинах. Ну ай-яй-яй же. Вот как после этого не называть его малышом? Это так по-мальчишески…
        - С отцом Алисы у меня Алиса, - улыбаюсь я спокойно. - Совместной опеки в Россию еще не завезли, поэтому он гуляет с Лисой один раз в неделю. Ну, два, если очень соскучится. Но это редкое состояние для Паши, тем более, что в этом случае ему самому приходится ехать в наши Мытищи, а это же жуть как далеко, ты разве не заметил, мой сладкий?
        - Я летел к тебе на крыльях, - парирует Огудалов, - что мне лишний десяток километров?
        - Крыльях любви или страсти?
        - А если и того, и другого? - насмешливо откликается Давид.
        Не успокоился.
        Может, стоило сказать, что у нас с Пашей жутко сложные отношения и пару раз в год мы собираемся помириться?
        Но ведь это же неправда. И даже в шутку, даже ради благого дела я вот про это врать не буду. А то ведь еще накликаю…
        В первый год после развода Паша о чем-то и заикался на тему “может, попробуем заново”, но после сотого “иди на фиг” все-таки отстал. Но морали мне читал, ага.
        Типа, как это я могу заниматься сексом на нашем с ним “семейном ложе”. С кем-то другим, о ужас, кошмар какой. Как у Верейского кожа тогда не слезла - ума не приложу. Лучше бы слезла, фигово Паша пригорал, слабенько. Эфир не возмутился.
        Я же, выслушав Пашу с его праведным негодованием, предложила ему проспонсировать мне новую кровать. А “брачное ложе” я пообещала тут же выслать “на память”, чтобы он чувствовал себя Хранителем Семейных Артефактов, и не меньше.
        Нужно ли рассказывать, что мой бывший на этом этапе скрутил свои претензии в трубочку? Ну, ничего удивительного, он же был вечно “в поиске” и, как следствие, “вечно без денег”.
        Но что это я все о прошлом? Давайте лучше про “сейчас”. Оно гораздо интереснее, я считаю.
        Чем дольше мы с Давидом едем, тем меньше слов нами говорится. Кажется, температура поднималась выше с каждой моей шуткой, с каждым его вопросом.
        И вот мы паркуемся - и пригодного для дыхания кислорода в машине не осталось вообще. Выжгли. Вот этим вот раскаленным жаром, что сейчас окутывает нас с головы до ног.
        Многоэтажка на набережной.
        В принципе, ничего удивительного, в Москве же около сотни мелких и не очень рек, но все равно - уже отгорел закат, не может же он вечно продолжаться, и сейчас округу накрывают густые плотные сумерки.
        Я только дергаюсь, чтобы вылезти из машины, но Давид опускает мне ладонь на колено, останавливая.
        - Давай все-таки это снимем, - он касается наручников на моих запястьях.
        - Так заканчивается мое похищение? - смеюсь я, позволяя голосу звучать с легким сожалением, а Давид просто склоняется ко мне, прижигая мои губы еще одним поцелуем.
        Мой крепкий, хмельной, напористый мальчик…
        Сколько их сегодня было, этих горячих столкновений губ, каждый из которых хочется растянуть на вечность?
        И каждый лишний - лишь еще одна сладкая пытка для моего самообладания.
        И сейчас он снова целует меня. В темноте на парковке у пустого двора.
        Я не знаю, что за магию этот малыш использует - но его поцелуи будто заставляют замирать всю вселенную, от первой и до последней планеты. И меня коротит, будто током. И после этого тока - смерть, пустота, одиночество - и отсутствие его губ, а сейчас - сейчас один только кайф и болезненное ноющее желание, растекающееся по венам.
        От сердца - и до самых кончиков пальцев.
        Можно ли хотеть мужчину даже самым кончиком указательного пальца? А мизинца?
        Можно. Отвечаю.
        - Все только начинается, ты же понимаешь? - вкрадчиво и очень многообещающе шепчет мне мое дивное создание.
        Я понимаю.
        Он похитил меня просто так.
        И ему не нужны наручники на самом деле. Достаточно только улыбки.
        Что будет утром, мне прекрасно известно, но утро еще не наступило.
        Сейчас, пока я позволила ему быть для меня вот этим роковым соблазнителем, достаточно даже движения брови, чтобы в душе своей я упала ниц перед его алтарем.
        Ведь этот вечер принадлежит Давиду.
        И сейчас - я могу себе позволить поддаться очарованию этого кудрявого эльфа, что скользит своими дивными пальцами по кистям моих рук, расстегивая наручники ключиками, которые он только что достал из бардачка.
        Вылезая из машины и закрывая за собой дверь, я на некоторое время замираю, глядя в темное звездное небо. Часто его вижу, а все равно - каждый раз смотришь в глаза космосу, как в первый.
        Сколько времени?
        Да какая разница? Нет мне сейчас дела до таких скучных фактов.
        А вот до мужчины, что подошел сейчас ко мне, опуская ладони на машину по обе стороны от меня - дело есть.
        - Поймал меня? - чуть улыбаюсь я, поворачиваясь к нему.
        - И не сбежишь, - ухмыляется Давид.
        Давид.
        Красивое имя. Красивое до одури, немного непривычное мне, привыкшей к Сашам и Пашам, и безумно подходящее ему, моему прекрасному божеству.
        Даже Аполлоном его уже называть и не хочется, потому что Аполлон - это лишь теоретическое прозвище, данное мной, чтобы хоть как-то называть своего божественного любовника.
        А Давид - это он, вот этот весь удивительный мальчишка с острым языком и дивными кудрями, в которые так приятно зарываться пальцами.
        - Мы до дома дойдем вообще? - выдыхаю я, дурея от тепла, исходящего от его тела. Уже им можно прожарить меня насквозь, до хрустящей корочки.
        - Сложная задача. Тянет на подвиг. - У него такая широкая улыбка, что сложно не поставить украдкой поцелуй в самый её уголок.
        - Давай попробуем его совершить?
        - Я не пробую, богиня. Я делаю. - Ах, ну вы посмотрите, как мило этот поганец выпендривается. Щипнуть бы его за задницу, на которую я и вчера, и сегодня пускала слюнки.
        Хотя почему это “бы”? С каких пор я отказываю себе в таких маленьких удовольствиях?
        И стоит нам с ним только оказаться в подъезде, и в лифте - как я даю себе волю.
        - Эй, - Давид резко разворачивается, прихватывая меня за мою шаловливую ручонку. Возмущен таким святотатством мой сладкий бог.
        - Что? - я округляю глаза, глядя на него невинно.
        Ох-х.
        Резкое движение, почти толчок - и меня почти пригвоздили к стене лифта, прижав сгибом руки шею.
        - Как же ты меня достала, - рычит мой мальчик, а я тихонько хихикаю.
        - Прости, мой Аполлон, ты хотел невинную гурию?
        - Я. Хочу. Тебя, - отрывисто выдыхает он и почти вгрызается в мою шею, будто всерьез пытаясь откусить от меня кусочек.
        Надя Соболевская - вкусная как тортик, и ни единой калории?
        Мое лицо - совсем рядом с кнопочной панелью управления лифтом, и на нем мигает кнопка четырнадцать, но ладонь Давида падает ниже, на кнопку “Стоп”.
        Кто вообще придумал эту странную кнопку? Я слышала, что ей предполагалось значение “остановиться на ближайшем этаже и открыть двери”, а вышло, что лифт просто останавливается между двух этажей, и не двигается с места, пока кнопку не отожмешь.
        Вот как специально, для всяких озабоченных…
        - Мы до квартиры не дошли. Ты подвиг не совершишь, - захлебываясь горячим воздухом, выдаю я и дивлюсь собственному красноречию. Я, наверное, даже на своих похоронах болтать буду.
        - Плевать.
        Вот и весь ответ.
        Против ли я? Против вот этих вот жадных ладоней моего совершенства, которыми он задирает мне платье?
        Ни словом.
        Весь мой мир сводит яростным “Хочу” с самого утра - лишь стоит только задеть взглядом идеальный профиль Давида Огудалова.
        Я не знаю, в чем дело. У меня ведь не такой адский недотрах, чтобы я так бросалась на мужика, и в общем и целом я обычно весьма хладнокровна, но этот мальчик сорвал мне крышу еще тогда в галерее. А последний час - это вообще самый лютый ад, в течении которого хорошо что я была пристегнута и в наручниках.
        Нет, правда, я ужасно хотела тянуться к нему, прикасаться к нему, будто между нами были протянуты тысячи нитей, что тянули нас друг к дружке.
        Нужно просто смириться, этот мальчик - идеально соответствует моим вкусам. И я его смертельно хочу, и единственный способ с этим справиться - дать волю этому хотенью.
        Богов мне хотеть можно.
        И все летит на пол лифта - его пальто, мой тренч и шарф, ставший моим же трофеем.
        И меня разворачивают лицом к стене, практически впечатывая в неё лицом.
        Как в первый раз. Снова.
        Весь мир в лихорадке, бьется и гнется, будто пытаясь еще сильнее сжать вместе меня и Давида.
        Можно ли сильнее?
        Я сомневаюсь…
        Движения рваные, суетливые, видно, что и мой мальчик очень долго терпел.
        Мою ладонь прижимают к той самой кнопке “Стоп”,
        - Держи, богиня, не отпускай. А мне нужны обе руки, - ехидно замечает мой сладкий Аполлон.
        Обе руки ему нужны, вот вы посмотрите…
        Да, да, посмотрите. А я толком не замечаю ничего, ни когда он успел сдернуть мне колготки до колен, лишь только понимаю, что да, уже стою с голой задницей, и Давид впивается в мою ягодицу зубами.
        И нет, сейчас уже ничего не надо, никаких прелюдий. Когда ладонь моего бога ныряет в мои трусы - там уже все сырое, выжимать строго над раковиной.
        - Надя… - его голос - хриплый, рычащий, голодный. Такой, что дыбом волосы встают не только на затылке, но, кажется, и на спине. Какой он потрясающий, все-таки…
        - Трахни уже меня, - в отчаяньи выдыхаю, потому что еще пара минут ожидания - и я точно свихнусь. - Пожалуйста.
        Его два раза просить не надо. Звякает пряжка его ремня, крепкие ладони заставляют меня выгнуться сильнее.
        Нет никаких “предварительных прикосновений”, Давид просто засаживает в меня член, будто с размаху, вышибая дух, заставляя меня подавиться собственным криком.
        Зажимает мне рот ладонью, и я впиваюсь зубами в его пальцы. Да, точно, тут куча людей над нами и время еще вполне себе летное. Услышат.
        Снова толкается в меня…
        Господи…
        Кажется, я схожу с ума.
        Ну это же все для девчонок, весь этот “экстрим” с сексом в первом попавшемся месте… И я еще позавчера бы сморщила нос и сказала бы, что я слишком стара для этого дерьма, и дайте мне мою кроваточку с ортопедическим матрасиком, а сегодня…
        Сегодня меня просто не спрашивают, меня дерут в лифте, как первокурсницу, с которой приспичило быстренько “сбросить напряжение”, и я сама не отпускаю побелевших от напряжения пальцев от заветной кнопки…
        Ох, не могу…
        Я сейчас сгорю заживо, потому что захлебнусь, утону в этом чертовом горячем океане.
        Давид…
        Давид - как характеристика того, что со мной происходит подлинное безумие. Лакмусовой бумажки можете не предлагать. Никаких сомнений - безумие и есть.
        Давид - как маркер перегрева, когда взрыв - вот он, вот-вот, вот сейчас…
        Давид - мой ехидный мальчик, пока я прихожу в себя после оргазма, пока вокруг меня еще кружат черные мушки, прижимается ко мне еще крепче, и насмешливо спрашивает.
        - Еду сюда закажем, или все-таки дойдем до моей квартиры?
        -
        15. Погоня за миражом
        Давид Огудалов довольно давно не поднимал себя любимого в шесть утра.
        А после того как полночи потратил на то, чтобы вытрахать одну нахальную богиньку до такого состояния, что она умудрилась сорок минут проваляться, лишь только ловя ртом воздух, и при этом не сказала ни слова…
        Ни слова!
        Вот это было достижение, достойное того, чтобы за него выпить.
        Но нельзя сказать, что оно далось Давиду просто.
        Короче, просыпаться после такой напряженной ночи было паршиво.
        Почему проснуться все-таки приходится? Потому что кто-то, не имеющий ни стыда, ни совести взял и поднял жалюзи. А сторона у спальни была восточная, рассвет всегда начинался отсюда. А весной утро начинается рано.
        Нет, жалюзи, конечно, свет рассеивают даже открытые, в лицо свет не ударяет. Но его просто вдруг становится много, поэтому Давид и просыпается. А потом перекатывается на бок, скользя взглядом по спальне в поисках “пропажи”.
        Этой пропаже есть что предъявить помимо поднятых жалюзи.
        Самый главный её грех - это побег из постели.
        Ну по крайней мере - сейчас кажется именно так.
        Эта квартира Давида Огудалова может показаться нежилой. Здесь и в самом деле самый минимум мебели, стены отделаны почти белыми обоями “под покраску”, недавно закончили основную часть ремонта, а до косметического у Давида никак не доходят руки. Он вообще подозревал, что ему будет не до того, и квартиру он продаст вот так, нетронутую.
        И уж потом пусть новые хозяева с ремонтом возятся.
        Нет, можно было сделать индивидуальный дизайн-проект, отремонтировать силами своей же фирмы и продать квартиру дороже, но “чистая” квартира продастся быстрее.
        А Давид делал все, чтобы не откладывать свой переезд.
        В конце концов, на постоянке же Давид жил не в этой квартире, а вообще на другом конце Москвы. Эта квартира в основном им использовалась, чтобы переночевать, когда возню на объекте закончил поздно и до дома ехать уже неохота.
        Поэтому - пусто, да. Никаких мелочей, которые бы делали из этого помещения чей-то дом.
        В общем и целом, для переночевать вполне годилось.
        Надя сидит на подоконнике.
        На плечи наброшена его, Огудалова, рубашка. Застегнута всего на одну пуговицу, где-то чуть повыше пупка.
        Короче говорят, рубашка не застегнута настолько, что еще чуть-чуть сползет на ту или иную сторону и ничего-то она уже не прикроет.
        И нет, это не последний штрих на этой картине шедеврального эротизма.
        Надя сидит на подоконнике в одних только трусах, скрестив голые ноги, с широким блокнотом опущенным на бедро и разложенным пеналом для карандашей рядом с коленом.
        Нет ничего удивительного в том, что это все у неё находится. Она художник, художники не расстаются с бумагой вообще никогда. Блокнот и пенал с карандашами прекрасно поместились бы в её сумке.
        Какая же красивая стерва…
        Вот с этим вот запутавшимся в её растрепанных волосах солнцем, захваченная работой настолько, что аж губа прикушена - она практически бесподобна.
        И вспоминается минувшая ночь. Причем не только тем, кто кого и сколько раз натянул. Вспоминаются почему-то онигири, с совершенно паршивым рисом, которые привезли из суши-кафе неподалеку. Впрочем, это никому не помогло, онигири все равно практически проглотили.
        После того-то секс-марафона, что приостановили только для того, чтобы открыть курьеру дверь, Давид и Надя сожрали бы даже живую козу, не то что какие-то там онигири со слипшимся рисом.
        - Ляг на место, милый, - недовольно требует Надя, и с характерным сухим звуком ломается грифель её карандаша. Она тянется за другим, а Давид как завороженный смотрит на то, как солнце очерчивает её тонкие пальцы.
        Какая бесподобная игра света…
        Черт, когда Огудалов вообще испытывал вот это странное ощущение, когда хотелось достать поскорей краски и бумагу для акварели и рисовать.
        Её.
        Богиню, облитую солнечным светом, прикрывшую свою наготу тем минимум одежды, который заставлял заходиться исступленным желанием поскорее все это с неё сорвать.
        Богиню с изящными плечами и нечесанными, встрепанными, будто яростный вихрь прошелся по её голове, волосами, и с его, Давида, засосом на голой шее
        И только её Давид Огудалов хотел…
        Рисовать.
        Сейчас - рисовать, да.
        И в уме он даже знал, что заставит её замереть вот так, и чуть повернуть голову в сторону, чтобы солнце очерчивало профиль четче.
        Удивительное желание, на самом деле.
        Он ведь перестал рисовать портреты, когда занялся дизайном. Позволил себе стать ремесленником, не пускал вдохновение вихлять и отвлекаться, а тут… Вот оно - его вдохновение, сидит на подоконнике почти голышом. Спасибо, что хоть рубашку на плечи набросила, и спину в окно не светит.
        - Малыш, ляг на место, - с нахальным недовольством повторяет Надя и снова утыкается в лист, - ты мне ракурс портишь.
        Нет, вот умеют же некоторые все испортить.
        Давид молча отбрасывает одеяло.
        Кары непонятливым богиням нужно поставлять без задержек, а то она так и не поймет ничего.
        Давид поднимается с кровати, заглядывает в ящик тумбочки.
        Презервативы за ночь почти закончились. Черт возьми. Когда такое было-то вообще? Ну, парочка есть, на утро хватит.
        Наверное.
        - Эй, ты помнишь, что ты голышом? - хихикает, наблюдая за его маневрами Надя.
        - Я у себя дома, - отрезает Давид, а затем шагает к ней.
        Богиня прикусывает губу. Предвкушает? Ну то есть бесит она его нарочно? Ну значит, никакой жалости и не будет.
        Трахать в наказание?
        Ну такое себе выходит наказание, если честно. Скорее уж поощрение.
        Вот только ничего иного Огудалову сейчас и в мысли не идет.
        Он снова хотел эту наглую гарпию с её длинным языком. Это желание билось в мыслях, как второе сердце. Оно занимало в голове абсолютно все место, вытесняя все прочие, более дельные мысли.
        Давиду никогда не перекрывало рассудок вот так, чтобы без церемоний сдергивать девушку с подоконника, чтобы тут же нагнуть её у него же.
        Его ладонь тянется к шнурку, который нужно дернуть, чтобы закрыть жалюзи. Просто потому что никто не будет смотреть на эту женщину и на то, как Давид сейчас будет её драть.
        Неа, не “брать”, не “сексом с ней заниматься”, и никаких, к черту, “занятий любовью”.
        Драть. Настолько безжалостно и резко, насколько это вообще возможно.
        Потому что бесит. Бесит! До космической тьмы, сжимающей виски.
        - Я сколько раз тебя просил, чтобы ты меня так не называла? - тихо шипит Давид Наде на ухо, оттягивая её голову за волосы.
        Нет, все-таки надо поменьше общаться со Светкой и Эдом, они плохо на него влияют… Самого, вроде, никогда эта вся Тематичная хрень не увлекала, а вот эту конкретную занозу хочется и обездвижить, и рот заткнуть, и на колени швырнуть.
        Потому, что достала!
        Впрочем в том и фишка, что вместо того, чтобы его лягнуть, возмущенная внезапно причиненной болью, богинька захлебывается воздухом от возбуждения.
        - Так сколько, Надя? - ладонь ныряет в её трусы, пальцы жадно стискивают клитор.
        - Детальный учет не ведется, - дерзко откликается нахалка и вскрикивает.
        Никаких церемоний, никакой нежности, все движения резкие, почти рваные, все для того, чтобы богинька только взвизгивала от каждого прикосновения его, Давида, пальцев.
        Взвизгивала, выгибалась, скулила от возбуждения.
        Она будет воспринимать его всерьез.
        Ну, или он будет делать с ней вот это все, когда ему только приспичит.
        Заманчивая перспектива.
        В трусах у Нади горячо настолько, что непонятно, как рука Давида сразу не поджарилась.
        Ага, поджарилась почти, только не “в собственном соку”, а в Надином…
        Это безумие на самом деле, ни на что иное эта связь не походила изначально. И все, что есть в душе, все тянется к ней, все хочет её, хочет наматывать именно её волосы на кулак, хочет слушать именно её восторженный стон.
        - Дави-и-ид… - выдыхает нахалка искусанными губами.
        - Ух ты, Наденька, ты помнишь, как меня зовут? Ну надо же, - ехидно шепчет Огудалов.
        - Хочу тебя… - шепчет Соболевская отчаянно.
        - А уж как я тебя хочу, - отдается эхом в мыслях.
        Каждая секунда до этих её слов, каждая секунда терпения, выжидания - была как лишняя секунда агонии, потому что Давид уже хотел гораздо большего.
        И было одно только “Хочу, хочу, хочу”, электрическим угрем бьющееся в мыслях.
        В мыслях.
        Только в них.
        Потому что не признает Давид такое вслух, не очертит для неё, что она сводит его с ума настолько.
        Хорошо, Надюша, раз уж признаешь свое поражение сейчас - можно и до конца дойти.
        Пальцы, раскатывающие презерватив по члену, чуть подрагивают от нетерпения.
        Потому что на самом деле - Давид этого будто ждал с самого момента пробуждения.
        Вот этого момента, когда он наконец засадит в свою богиню член, да так, что она восторженно вскрикнет.
        И начинается движение.
        В душе Огудалова, по ощущениям, происходит весьма натуральное рождение сверхновой. Будто Давид до этого - просто светил, и только сейчас понял, что мог светить в десять раз ярче.
        И все это потому, что она - рядом.
        Черт бы её побрал.
        Убил бы.
        Вот эту вот наглую стервозину Давид Огудалов убил бы самым мучительным образом, потому что никто не должен заставлять его быть вот таким.
        Зависимым, раздраженным, голодным.
        Недотраханным даже как будто.
        Это все - слабости. Недопустимые слабости.
        Да и вообще, как можно позволять себе слабину именно из-за Соболевской? Она же бесит, не может не бесить. Ведь это же понятно, даже вчерашний день ничего нового Давиду не открыл, все было ясно чуть ли не с первого раза, когда она даже номер телефона ему отказалась дать.
        И она ведь продолжает его бесить, каждую секунду заставляет действовать импульсивно, зачастую даже глупо. Но почему-то именно от неё оторваться не получается.
        От досады хочется выть.
        Кажется, ничего с этим не сделать, никак не успокоиться.
        Одна надежда, что он все-таки натрахается. Что она ему сама по себе надоест, насытит его, и в этом случае его перестанет на ней клинить. В конце концов, до дня икс - не меньше месяца, может быть, даже чуть больше. Есть время.
        А все, что остается Давиду сейчас, - натянуть эту стерву посильнее, чтобы хоть как-то себе доставить. Чтобы не просто постанывала, а орала, так чтобы всякий резкий толчок члена в неё всегда сопровождался бесстыжим вскриком.
        Да-да, детка, вот так… И громче!
        И снова слепит жарким алчным кайфом.
        Рано или поздно заканчивается любая война, и любой трах - увы.
        Пальцы Давида стискивают кожу на Надиной груди жадно, будто мало ему тех сладких судорог, во время которых подергивается мир.
        Ну вот, снова трахнул.
        И снова её мало.
        Она - как мираж.
        Кажется - вот только её взял. И вот она лежит перед ним, распластанная на подоконнике, и тихонько поскуливает, едва шевелясь.
        А все равно никуда не уходит ощущение что эта нахальная женщина вот-вот растает, исчезнет.
        И…
        Она на самом деле собирается это сделать.
        Выпрямляется, сползает с подоконника, чуть улыбается, подтягивая трусы, зарывается пальцами в волосы, глядя на Давида.
        - Мы позавтракать успеем до того, как я домой поеду?
        И будь она неладна.
        Давид ей сейчас ужасно завидует.
        Потому что она может вспомнить про дела, что её ждут, она - может взять себя в руки, выбросить его из головы и уехать домой.
        А он так не может.
        -
        16. Щелчок
        Не передать, насколько сложно мне взять и вернуться в реальный мир.
        Ночь была хорошая. Дивная. Восхитительная.
        У меня действительно давно не было хороших любовников, а уж любовника уровня Давида Огудалова у меня и вовсе не было.
        Честно говоря, он горяч настолько, что я уж подумала, что в паспортном ему польстили и накинули лет десять. Потому что серьезно, он раскален как юнец, и аппетиты у него аналогичные.
        И это было хорошо, до того, что утром я просыпаюсь от ломоты во всем теле. Блаженство.
        Но…
        Проблемы реального мира стучат из-за закрытой за спиной двери.
        И к ним нужно возвращаться, как бы мне ни хотелось провести всю свою жизнь в постели Давида Огудалова.
        Мечтать не вредно.
        Полезно быть реалистом.
        На завтрак мы пьем кофе - черный горький кофе, потому что у Давида в кухонных шкафчиках повесилась не одна мышь, а целое семейство в трех поколениях. Едим мы пончики с корицей, оставшиеся со вчерашнего заказа и разогретые в микроволновке.
        Пончики были вкусные, но я все-таки любовалась на восхитительный завиток, упавший на лоб моего божества, и думала - кто же такой его обокрал.
        Серьезно, у него ужасно пустая квартира. Я даже рассматриваю мысль, что он её прямо вчера снял и заехал только белье на кровать застелить.
        Хотя нет, слишком геморройно было бы так запариваться, наверное. И потом, он же весь день вчера со мной провел.
        Может, это просто его квартирка для свиданий? Ну, тогда, наверное, тут должно быть что-то кроме кофеварки, да?
        И во время завтрака мы пикировались на тему отсутствия у Давида даже минимальных продуктовых запасов, я даже посетовала, что надо было все-таки оставаться у меня, потому что я-то нашла бы, чем его покормить. Ну, яичницу хотя бы сделала. И бутерброд у меня было с чем сварганить.
        - В следующий раз я просто подготовлюсь лучше, - безмятежно улыбнулся мне на это Давид, делая глоток из своей чашки с кофе.
        Следующий раз. Звучит так, будто он у нас будет. Звучит так, будто у нас с ним уже составлено расписание на пару ближайших жизней. И я же говорила, что с этим не ко мне, да? Ну вот пускай и не жалуется.
        - Ну не начинай, милый, - я закатываю глаза, - если ты хочешь сказать, что тебе от меня нужны борщи, совместная жизнь и трое детей - ей богу, я повторю то, что сказала тебе еще в первый раз. За отношениями ты зашел не в ту дверь. Мы с тобой трахаемся. И только.
        Давид смотрит на меня очень сложным взглядом. Кажется, его раздражает мой тон. Настолько, что взгляд его дивных глаз становится убийственным, но он молчит. Видимо, спорить со мной его наконец-то задолбало.
        Я хотела было вызвать такси, но мой мальчик пообещал, что если посмею - забирать таксист будет исключительно мой хладный труп.
        И я пыталась Давиду намекнуть, что ему далековато закладывать этот крюк до моих Мытищ, но Огудалов уперся как баран, уставился на меня своим кипучим взглядом и знай себе твердит: “Домой тебя везу я”.
        И везет.
        Потому что задолбало спорить с ним уже меня.
        Я не очень помню дорогу, потому что взяла и задремала в его кресле, просто потому что встала рано, а ночью покоя мне мой Эрос не давал очень долго.
        Давид молчал, по всей видимости решив меня не тревожить. Это было ужасно уютно и мило с его стороны.
        Сегодня обходится без эксцессов, без странностей, гаишников и аварий. Мы каким-то чудом умудрились пролететь мимо большинства без пробок, а это нонсенс для московского утра буднего дня.
        Когда Давид останавливает свою машину у моего подъезда - я с четверть часа пытаюсь нацеловаться с моим божеством про запас, но это очень бессмысленное намерение.
        Как невозможно напиться впрок, так и мои губы начали тосковать по губам Огудалова, стоило только оторваться от него.
        А Давид же явно добровольно меня отпускать не собирается, знай себе злоупотребляет моей слабостью, мне аж приходится кусать его за язык.
        - Извини, мой сладкий, - улыбаюсь я, когда вижу его сердитую физиономию, - мне пора, у меня дома черепаха не кормлена.
        - Ну, если черепаха, - Давид отвечает мне взаимной улыбкой, - тогда, конечно. Отпущу тебя. Так и быть, к черепахе ревновать не буду.
        - Не стоит вообще меня ревновать, милый, - настойчиво советую я, - ревность может иметь место при каком-то постоянстве, а мы…
        - Мы просто трахаемся, я помню, - кивает Давид, и его голос звучит не очень-то довольно.
        - Именно. Сегодня успели, а завтра можем уже и нет, потому что кто его знает, как у меня все сложится. У меня не всегда есть на это время.
        Я говорю, смотрю на Давида, и почему-то он кажется мне напряженным, и на самом деле это уже начинает меня слегка беспокоить.
        Неужели его настолько задевают мои слова?
        Может, мне все-таки стоит с ним завязать прямо сейчас, не дожидаясь никаких знаков свыше, не давая себе никакого больше права на “последний раз”?
        Я ведь не собираюсь даже ради его дивных глаз, скул и прочих достоинств что-то менять в своей жизни.
        Надо меньше париться на самом деле. Это же его проблемы, что он мужчина, и в нем чешется типичное мужское - увидел неприступный бастион и ату его, ату.
        Пускай чешется этим сам.
        Я сжимаю пальцы одной руки на ручке двери, а Давид ловит меня за другую руку, заставляя вновь к себе обернуться.
        - Малыш, - я позволяю себе это слово нарочно, мне нужно его ковырнуть, - ну, не продляй агонию, ты же понимаешь, что мне действительно надо идти. Я бы и рада с тобой провести весь день, но я и так повезу твоей маме недосушенную картину. Так надо везти хотя бы дорисованную.
        - У меня работа для тебя есть. - Такое ощущение, что Давид эти слова из своего рта вышвыривает, будто давно они там лежали, но никак не приходило их время, и вот сейчас - он наконец созрел.
        - Работа? - я поднимаю брови.
        Неожиданно.
        И я бы решила, что это все его выдумка, попытка найти еще один повод для встречи, но звучит фамилия Левицкий - и мир перестает быть томным. Левицкого я знаю, известный любитель современного искусства, аукционист и просто меценат. И если он хочет свой портрет во всю стену. и чтоб его я написала…
        Если честно, это подбросит меня на добрый десяток ступеней моего статуса как художника.
        Да и должно на некоторое время утопить мои проблемы с финансами. Может быть даже, я смогу наконец сменить проводку в квартире, а то поведение розеток меня иногда напрягает.
        - Эй, так я эту работу через постель получаю? - я не удерживаюсь, хихикаю, тихонько тыкая Давида в плечо указательным пальцем.
        - Через кладовку, - парирует мой мальчик, - отличное прошло то “собеседование”, мне понравилось. Будешь спорить?
        - С тем, что было прекрасно? - Я мечтательно вздыхаю, припоминая горячие полчаса в чулане галереи. - Нет, знаешь, не буду. Вообще не люблю бессмысленных споров.
        - Так ты согласна? - настойчиво спрашивает Давид. - Согласна поработать со мной?
        Это на самом деле серьезный вопрос и серьезное предложение.
        - Сколько, предполагается, мы будем работать вместе? - задумчиво интересуюсь я.
        - Две недели. Три. Ну, месяц самое большее. График - условно свободный, но двадцать рабочих часов в неделю я буду с тебя спрашивать.
        Огудалов смотрит на меня выжидающе.
        Две недели - это вряд ли. Встретиться с клиентом, подготовить эскиз, перенести этот эскиз на стену и послойно его красить, давая высохнуть каждому отдельному слою.
        Три недели - это минимум.
        Три недели под начальством Давида.
        Это довольно опасно. Очень.
        И в чем проблема, скажете вы?
        Проблема в том, что это чертов риск. Это заходит за пределы отношений “секс на один раз”. Впрочем ладно, у нас с ним уже зашло за этот чертов один раз.
        Но если сейчас я могу спустить все на тормозах и оставить это все в пределах “мы будем вместе, пока тебе не надоест мотаться в Мытищи, чтобы потрахаться” - то в случае совместной работы меня ведь может занести.
        Я могу увлечься им слишком глубоко.
        Настолько, что начну уже хотеть этих чертовых “серьезных отношений”, а мы ведь это уже проходили, это ведь не мой вариант. Не пригодна же.
        И не хочется мне в это влипать, если конкретно - в Давида влипать еще крепче не хочется. С другой стороны, столкнуться с ним как с профи, возможно, будет и полезно, это может выявить хотя бы поверхностный слой его недостатков, а то помимо наглости я у него сейчас недочетов и не наблюдаю.
        А наглость - это не недостаток в исполнении Давида Огудалова..
        - Знаешь, да, я согласна, - медленно произношу я, - есть только одно условие.
        Не потому медленно, что я никуда не спешу. А потому, что мне на самом деле озвучивать это сложно. Душа моя люто протестует против того, что я собираюсь сказать сейчас.
        - Ну? - нетерпеливо выдыхает Огудалов, глядя на меня жадно. Такое ощущение, что он уже в душе шампанское открыл, кажется, был уверен, что я пошлю его подальше, туда же, куда посылала его при просьбах дать номер телефона.
        Зря ты празднуешь, мой мальчик…
        - Если мы начинаем работать вместе, мы перестаем трахаться, - ровно произношу я, глядя Давиду в глаза. - У нас с тобой в этом случае будут только рабочие отношения. И не больше.
        Он стискивает пальцами руль, а по лицу видно, хочет, чтобы на месте руля была моя шея.
        - И почему же? - хрипло интересуется Давид, высверливая взглядом мне дырку на лбу.
        Потому что ты слишком хорош, мой мальчик, и ты действительно способен пошатнуть мои бастионы. А как же моя старость в компании сорока котов?
        - Я так хочу. - Просто пожимаю плечами я.
        Судя по всему, эта фраза Давида убеждает не очень.
        - Я не согласен, - он резко дергает подбородком. - Я не согласен с этим завязывать.
        - Значит, с Левицким тебе придется разбираться без меня.
        Это очень категорично и, может, даже не совсем красиво, но я, в конце концов, творческая личность, могу позволить себе некоторые закидоны.
        И вообще-то я знаю, что этот отказ мне может аукнуться, обижать Левицкого не стоит - но я уверена, и Давид обижать такого человека не захочет.
        В конце концов, он - бизнесмен. И что важнее, секс или важный заказ?
        - Ну что ж, хорошо, - отрывисто произносит Давид, глядя куда-то в точку рядом с моим ухом, - значит, я разберусь.
        Что?
        Давид же тянется вперед, накрывает мою ладонь своей, нажимает на ручку, открывая дверь. Смотрит в мои офигевшие глаза с расстояния сантиметров в десять, и я вижу - он смертельно зол.
        - Увидимся вечером, Надя, - сухо произносит Давид, будто намекая, что мне пора, и это звучит так, будто именно я его тут сижу и задерживаю.
        Я вылезаю из машины молча, потому что…
        Да потому что я охренела от такой его реакции.
        А Давид тут же уезжает, оставляя меня в весьма растрепанных чувствах.
        Не то чтобы я жестко обломалась с этим заказом, я не успела даже размечтаться, но…
        Это было неожиданно и как-то очень резко.
        Кажется, творческие закидоны имеются не только у меня…
        -
        17. Война - значит война.
        Зевс лупает на меня глазками из террариума.
        Укоризненно.
        Интересно, на что эта гнусная черепашья личность намекает. Что я зря так протянула с дорисовкой портрета? Или что с Давидом я переборщила и была не права? Самцовский шовинизм - теперь и черепашья болячка?
        - И не надо на меня так смотреть, - недовольно бурчу я и хмурюсь.
        Зевс лежит пузом в своей мисочке, прямо на листьях салата, выражая всяческое к ним презрение. Надо искупать его сегодня, что ли, для стимуляции аппетита. Да, в последнее время я замечала, что жрет моя прелесть что-то весьма не очень. Сегодня вон вообще очень вяло покусал листья салата, и все. А меж тем весна, обменные процессы в его организме должны бы пойти на лад. Хотя, чего уж там, он-то ощущает не очень, я же еще не передвинула террариум к окну. чтобы вместо ультрафиолетовых ламп мою прелесть облучало настоящим солнцем. Он это любит. И я люблю смотреть на его довольную мордашку, когда он выползает на камушки, чтобы получить свою дозу витамина Д. Вы бы знали, насколько бывает выразительна одна черепашья физиомордия.
        И все-таки сейчас он как-то подозрительно вяловат.
        Нет, надо записать моего мужчинку к герпетологу, может, ему уколы нужны витаминные?
        Прошло два часа после того, как Огудалов наконец-то сгинул.
        Я настолько в бешенстве, что у меня даже чутка подрагивают руки, которыми я накладываю мазок за мазком на финальный слой портрета. Осталось не так много, остались нюансы. Мазки потоньше, чтобы краска схватилась получше. Везти аккуратно, сразу утащить куда-нибудь в спальню к Тамаре Львовне, чтобы не дай бог никто мне ничего не смазал.
        Хуже нет ничего, чем делать в последний момент.
        Хотя настолько в последний момент я еще ни разу не рисовала. Обычно картина вылеживается неделю до момента сдачи, но тут… Изначально я Огудаловой рисовала триптих с её подругами, но с одной из них Тамара Львовна неожиданно разругалась, в итоге триптих перестал быть триптихом и был отложен на неопределенный срок. Ну, пока леди не помирятся. В том, что они помирятся я совершенно не сомневалась. Не первый раз за время моего знакомства с Тамарой Львовной, она с кем-то ругалась. Её благодушная натура все равно перевешивала и требовала заключения мира.
        Но перемирие будет потом, а сразу после ссоры Тамара Львовна запросила личный портрет, и я её предупредила, что досушить не успею, и она этот риск приняла, так что…
        Так что все будет, как будет.
        Финальные штрихи я накладываю торопливо, в квартире снова тихо, мама на работе, Лиса в школе, сегодня никаких неожиданных гостей, и все что мне мешает в работе - это то, что я бы с удовольствием сейчас порисовала не красками, а кровью одного смазливого поганца..
        И чем больше времени проходит, тем больше крови я хочу.
        Нет, ну вы вообще можете показать мне такие ворота, в которые пролезет хамство подобного уровня?
        У меня до сих пор в ушах звенит это его хладнокровное: “Ну, значит, я разберусь”.
        Без меня.
        Он. Без меня. Разберется!
        Сучок мелкий.
        Значит, подчеркивает, что для потрахаться я ценнее, чем как художница?
        Ну, конечно, я ж ему так легко дала, мальчик охренел, мальчик решил, что я ему вместо шлюхи, да?
        Ему-то ведь не очень понятно, насколько я на него в тот вечер залипла. Я так в семнадцать лет голову не теряла, как тогда. А он…. А он принял меня за простую давалку, с которой можно перепихнуться, и больше она ни для чего не годится.
        И меня от этого откровения одолевает яростью настолько глубоко, что аж трясет.
        А я же знала, знала, что мне не стоит пускать его дальше, чем на один раз, нет ведь. Повелась как дура, на чертовы глаза, на чертовы скулы, на такую потрясающую настырность этого поганца.
        Ну, серьезно, кто из девочек не любит, когда за ними вот так мило бегают симпатичные мальчики? Дуры разве что, и сучки задравшиеся.
        И вот, пожалуйста.
        Нет, я - дура, конечно. Не сучка, ей богу, для меня даже тогда было удивительно, что мой Аполлон внезапно ответил мне взаимностью. Но дура.
        Зря вообще решила в кои-то веки заговорить с ним сама, зря решила пойти ва-банк и в кои-то веки уступить принципам ради мальчика, от которого на выставке еле получалось отвести глаза.
        И зло берет меня штурмом, бушует ураганом в моей голове, и после него остается один только сплошной бедлам и разруха.
        Вот по сути, никто ведь ему не мешал принять мои условия и играть из них. Пожалуйста, поработаем вместе, увидишь меня долго и много - и сам поймешь, что такое счастье тебе в постели не нужно.
        Ведь сбежал бы, сбежал - я уверена.
        Но нет, нужно было вытереть об меня ноги напоследок.
        Самое обидное, что самым правильным было бы вообще не поехать на эту чертову вечеринку. Срезать это его самоуверенное “увидимся вечером”, остаться дома, посмотреть душераздирающий сериальчик и сожрать мороженку, чтобы душе кровью истекалось шоколадно.
        Но… Я же еду туда не к нему, я еду к его маме, которая для меня уже много сделала, и которую мне лично игнорировать и некрасиво, и невыгодно.
        Бывают такие люди в жизни, ради которых ты попросишь и бывшего мужа побыть с вашим общим ребенком, и цирк - заехать через неделю, да и в принципе - отодвинешь практически все дела.
        Именно поэтому, да, меня почти трясет неутихающей яростью, но тем не менее руками я шевелю и заканчиваю итоговый слой теней на портрете.
        Потому что да, я поеду на эту вечеринку, даже с учетом того, что Давида видеть больше не хочу ни на секунду.
        Если он рассчитывает, что я приеду на вечеринку уже раскаявшаяся и брошусь ему на шею, умоляя о пощаде и этой чертовой работе - он обойдется.
        Не настолько у меня все плохо с заказами, чтобы я так унижалась.
        Да, Огудалов, конечно, может разобраться со своими делами без меня. Вот только трахаться мы с ним даже в этом случае не будем.
        Потому что я так решила.
        Штрих за штрихом ложатся на полотно. Осталось совсем немного.
        А на моих губах все шире расползается опасная улыбка.
        Увидимся этим вечером, да, мой мальчик.
        Разве я откажусь от возможности вынести тебе мозг напоследок?
        «Хочешь, я тебя заберу на мамину вечеринку? Твой Аполлон», - мне прилетает после обеда с незнакомого номера.
        Все-таки сдался и решил поднапрячь свои «связи»? А что ж так поздно?
        «Ни в коем случае не отвлекайтесь от ваших дел, Давид Леонидович», - отвечаю я.
        «Аполлон мне больше нравится».
        «Так и быть, разрешаю, чтобы твои любовницы так тебя называли».
        «Так тебя забрать?»
        «Ни в коем случае. Я доберусь сама».
        «Мы плохо поговорили утром».
        Это я оставляю без ответа. Разговаривать об утреннем разговоре я не желаю.
        Это же не сообщение, что он сожалеет, что опустил меня до шлюхи. Это просто констатация факта. Да, поговорили плохо. И никак иначе и быть не могло, он же не хочет меня слышать вообще.
        Я готовлюсь к этой вечеринке так, будто она - мое сражение.
        И все - платье самого выигрышного для меня винного цвета и маникюр тон в тон к нему, укладка крупными локонами, запах духов, даже белье, которое совершенно точно никто кроме меня сегодня не увидит - все это мое оружие.
        Правда с той же укладкой выходит казус - фен отказывается работать с розеткой в моей комнате. У них антипатия. Надо уже вызвать электрика, а мне все еще лень.
        Но розетка и зеркало есть в ванной, поэтому я выхожу победителем в этом небольшом конфликте с бытовыми приборами.
        Паша, который является в кои-то веки вовремя, глядя на меня, поднимает брови.
        - К кому ты, говоришь, едешь на вечеринку? - с подозрением спрашивает бывший муженек, в который раз забывший, что он мне бывший.
        - Дорогой, я еду на вечеринку к людям, - беззаботно откликаюсь я.
        - Такое ощущение, что едешь ты к мужчине, - ревниво бурчит Паша.
        Паша - как Гидрометеоцентр, придерживается принципа «говори, что будет дождь, авось сегодня и угадаешь». И о боже, он в кои-то веки угадал.
        Правда, еду я не «к мужчине», а «с расчетом на встречу с ним».
        - Мужчины на вечеринке наверняка будут, - я невозмутимо пожимаю плечами, - Алиска накормлена, проверь у неё русский язык, математику я уже проверила. Мама сегодня хотела заехать к Оле, собиралась у неё ночевать. Так что я приеду не поздно, но ты можешь разобрать диван в маминой комнате. Постельное найдешь?
        Паша кивает, он, мол, найдет, я с трудом удерживаюсь от того, чтобы язвительно ему поаплодировать.
        В конце концов, он мне сегодня помогает, спасибо ему, что ли.
        Хотя лучше, если бы он еще и алименты мне в этом месяце перевел.
        Но все сразу не бывает, так ведь?
        Не бывает. Никогда.
        День Рождения Огудаловой празднуют в её собственном ресторане и если честно - я два с лишним часа трачу только на то, чтобы до него добраться. В принципе, если бы не картина - я бы не стала брать такси сразу от дома. Так-то добраться на метро было бы и дешевле, и быстрее пожалуй.
        Но, картина диктует мне условия.
        И хорошо, что есть мама, которой можно позвонить и узнать, как она доехала до моей сестры и что у них там вообще происходит, хорошо, что есть Алиска, с которой можно попереписываться о состоянии её уроков.
        Хорошо, что можно просто игнорировать прилетающие мне СМС-ки от одного божественного.
        Конечно, на юбилей Огудаловой слетается весь столичный бомонд. В этом плане я тут самая скромненькая и неизвестная, и при всем своем самомнении ощущаю себя слегка голым королем на тусовке, где и известные стилисты, и ведущий баритон Московской Оперетты.
        - Наденька, а я уже заждалась…
        Тамара Львовна Огудалова абсолютно не выглядит как мать юноши, которому вот-вот стукнет тридцатник.
        Она - такая благообразная светская леди, что ей и пятидесяти не дашь, не то, что больше. И ей идет абсолютно все, даже пресловутое черное бархатное платье и жемчужное колье. Даже объятия, которые многие современные «львицы» сочли бы слишком теплыми, недостаточно эффектными для красивых фото - вполне вписывались в имидж Огудаловой.
        - Картину лучше распаковать и оставить в кабинете, - шепчу я, после того как осыпала любимую благодетельницу всем полагающимся ей совершенно заслуженно ворохом комплиментов и поздравлений.
        - Ох, ну, разумеется, передайте Наташе? - Тамара Львовна машет изящной сухой кистью в сторону брюнетки в зеленом платьице, которая суетится вокруг столика с подарками. - Отдыхайте, Наденька, я вас позже найду. Познакомлю с Валохиной, ей очень понравился Портрет Незнакомки, из вашей последней серии. Хочет портрет дочери в похожем стиле.
        Значит, Аполлончик не стал жаловаться маме, что я игнорирую его СМС-ки? Не стал требовать мне ничего передать?
        Если я верно помню по тексту, он уже где-то здесь, бродит в одном из залов ресторана.
        Значит, нужно уже его найти.
        И начать мое представление…
        -
        18. Синхронное маневрирование
        - Привет, ты - Максим, верно?
        Если бы это происходило где-нибудь в другом месте, с другими людьми - наверное, это была бы обычная фраза, которую говорит женщина, встретившая неожиданно нового знакомого.
        Нет.
        Это происходило здесь и сейчас, в двух метрах от Давида Огудалова, и эти проклятые четыре слова произнесла не какая-нибудь левая, неинтересная Давиду фифа.
        Фифа была интересная.
        Более того, это была его, Давида, фифа.
        Та самая, которую он качественно потрепал прошедшей ночью, да и утром тоже. Помрачающая его рассудок настолько, что стоило только натолкнуться на Надю взглядом, воздух в груди будто высосало черной дырой, оставив вместо себя лишь только голод и безумие.
        Винный явно был цветом, созданным для Соболевской. На ней смотрелся очень благородно, выгодно выделяя среди разрядявшихся для вечеринки инстаграм-леди. Он будто подчеркивал крепкую, дурящую рассудок, сущность художницы. И вот эту конкретную тряпку, что обращала внимание на Соболевскую слишком многих мужчин и хотелось побыстрее с неё снять, и можно порвать по дороге - чтобы возмущенная таким вандализмом девочка погромче ерепенилась.
        И чтобы снова сняла с его спины кожу своими когтями.
        Давид отдавал себе отчет, что это по-прежнему лютое помешательство, но сделать с этим он ничего не мог. Разве что сходить к психиатру, но было ощущение, что и там его послушают и покрутят пальцем у виска. Мол, ну вы же понимаете, что с вами происходит. И понимаете, что в вашем случае медицина бессильна.
        Давид понимал.
        Понимал, почему с таким трудом отрывался от неё утром, даже при том, что был смертельно зол выдвинутыми Соболевской условиями.
        Понимал, и почему весь день тянулся, как будто был резинкой от старых трусов.
        Почему не выдержал, написал ей, а после как шестнадцатилетний придурок ждал от неё каждого ответного сообщения. И в какой-то момент не дождался, и это были несколько часов форменной пытки. Потому что знал, она не ответит - а все равно ждал.
        Понимал он, и почему хотел её забрать, увидеть, хоть на пару часов пораньше до неё добраться, а Надя отказалась. Хорошо, что она это сделала, потому что согласись она - и Давид не удержался бы и на день рождения мамы точно бы опоздал. По объективным причинам.
        Давид все это понимал. И причины, и следствия.
        Понимал, но не принимал.
        А это вообще возможно принять?
        Как принять, что именно эта мегера, пусть и с потрясающей задницей, заставила его заболеть этим…
        И вот Надя плавной походочкой от бедра, грациозная, как пантера, плывет сквозь зал ресторана, и кажется - плывет она к нему, и глаза у неё триумфально сверкают.
        Давид только успевает спланировать, как прихватит её в охапку и до конца вечера из этой охапки не выпустит - и леший с ним, что мама узнает, а Надя… не доходит до него двух метров, и ослепительно улыбается треклятому Вознесенскому.
        Нет, все, этого “друга” надо в черный список отправлять, потому что не хрен.
        Давид смотрит Наде в лицо, и видит краешек алых, будто пропитанных вином, улыбающихся губ. И голову, кокетливо склоненную к плечу.
        Она знает, что он смотрит.
        И нарочно стоит и разговаривает с Вознесенским, а этот Иуда разговаривает с ней.
        Он же тоже на Соболевскую запал на той выставке, это Давид прекрасно помнит.
        А Макс помнит, с кем тогда Соболевская ушла на экскурсию.
        И нет, он, разумеется, не отказывается от женского внимания.
        “Настоящие мужики из-за бабы не поссорятся”, так, что ли?
        И плечо-то Вознесенский будто нарочно подставляет, чтобы эта заноза его чуть выше локтя тронула.
        Какого черта она вообще творит? На его глазах? Серьезно?
        Давиду казалось с утра - они договорились, что продолжают. Как бы она это ни называла, отношения, “просто трах” - без разницы ему было, как это именовать. Он выбрал её. Он в любом случае не смог бы сделать никакой другой выбор, потому что его ломало от одной только подобной мысли.
        Вот только, видимо, ему действительно показалось.
        Ни о чем они не договорились.
        Если судить по ехидным глазам - Надя Соболевская ехала на эту вечеринку исключительно для того, чтобы довести до ручки Давида Огудалова.
        И у неё это прекрасно получается.
        У неё получилось бы, даже если бы она просто улыбнулась кому-то в сторону, а она стояла, разговаривала, даже смеялась, чудовищно открыто смеялась той чуши, что нес окрыленный её маневрами Вознесенский.
        Лишнее доказательство в теореме о том, что она ему не подходит и что нужно побыстрее выбросить её из головы. Еще бы это было выполнимой задачей…
        Кажется, что к спине приложили раскаленную сковородку и выкрутили под нею огонь на максимум.
        Сейчас-то Давид Огудалов и прожарится до самой “хрустящей корочки”, что только возможна. Хотя нет, еще пара минут - и прожарится он до черного угля.
        - Ох, мало тебе, детка, утренней трепки было, ох, мало… - думается Давиду, когда пальцы Нади во второй раз прикасаются к плечу Макса.
        Хотя да, секс как наказание - это абсолютно не наказание. Ведь Огудалов же еще утром отдавал себе в этом отчет.
        Может, все-таки спросить у Эда - как там обращаться с ремнем? Или какие там еще варианты есть?
        Ну, невозможно же это терпеть, руки чешутся взять эту фурию за шею, и придушить, и выдрать, а потом уже и отодрать, отложив ремень в сторонку.
        И что это значит?
        Еще утром она ставит условия - либо мы завязываем, либо мы не работаем вместе. И он выбирает её, а не работу, он нарывается на целую кучу неприятностей - а она является и при нем же едва ли не вешается на его, почти уже бывшего, друга.
        Как можно при этом не материться? Нельзя.
        Давид пока делал это про себя, но еще чуть-чуть, и его эмоции грозили прорваться наружу и вербально.
        Нет, все испортил тот разговор с утра, точно. Чертов проект, чертова работа, чертов Левицкий, которому приспичило. Давид сегодня всю голову сломал на тему, как из ситуации выкрутиться, дал себе время до утра, чтобы начать переговоры по новой.
        А тут творится такой трэш, что и не до рабочих проблем вообще.
        Давид щурится, убийственно глядя на Надю.
        - Немедленно завязывай этот цирк, - посылает ей мысленно, надеясь, что его лицо достаточно красноречиво.
        И иди сюда…
        - Ох, моя любимая песня, - томно выдыхает Соболевская, и многообещающе придвигается к Вознесенскому, - потанцевать пригласите, Максим?
        Ну, конечно же, Макс пригласит, что он, лох, что ли?
        И все-таки Соболевская - та еще стерва, этот факт Давид осознает, скептически наблюдая, как Макс тянет девушку в сторону танцпола. Если раньше Давид с этим именованием Нади слегка перебарщивал, и хоть она и была языкастая, но вроде как именно “стерву” и не заслуживала, но сейчас… Сейчас-то заслуживала, вне всяких сомнений.
        И послать бы её за такие выверты, да только хуже ведь становится, с каждой секундой. Разве даст он ей вот так легко вывернуться из его хватки?
        - Виски. Со льдом, - рычит Давид, оборачиваясь к бармену. Мозг вот-вот готов взорваться, срочно нужно его чем-то остудить. Желательно заменить, конечно, этот вариант точно работает не так, как следует, но таких операций еще не делают, ни за какие деньги.
        Виски обжигает горло холодом, будто бы даже слегка отрезвляет - вот такой парадокс. Куда больше Огудалова сейчас дурманит его злость.
        Давид же шагает в сторону парочки, только-только вставшую на танцпол, оттирает Макса плечом в сторону, перехватывает Соболевскую за запястье. Придушить бы. Взять вот за эту чертову шею и сжать посильней, чтобы её хозяйка потеряла всякое желание трепать ему нервы.
        - Эй, - возмущенно шипит Макс, - какого хрена.
        Вот и мама наверняка спросит, какого хрена Давид вот это все устроил на её дне рождения, причем даже не выходя из ресторана. Ладно, перед мамой можно и извиниться, а вот Макс того гляди схлопочет по морде.
        - Это - моя женщина, - хладнокровно выдыхает Давид, а смотрит не на Макса, смотрит прямо в лицо Соболевской. Просто потому что должно же до неё наконец дойти. А она лишь задирает свои чертовы брови повыше, будто оспаривая его слова.
        Желание придушить обострилось еще сильнее. Как Давид сейчас понимал Отелло - никакими словами не передать.
        - Твоя женщина, Дэйв? - с интересом уточняет Вознесенский. - А мне показалось…
        И ведь хватает же наглости еще и свойским прозвищем пользоваться.
        - Тебе показалось, Вознесенский, - ровно произносит Давид, поворачиваясь к Максу лицом.
        Их столкновение взглядов как встреча двух клинков в воздухе. Пробное. Кажется, в воздухе даже вибрирует звон столкнувшихся друг с другом стальных лезвий.
        И с пару минут Макс и Давид просто глядят друг на друга, будто прикидывая уровень угрозы.
        Готов ли Макс “пойти-выйти”, сцепиться до последней капли крови и приезда ментов, которых кто-нибудь непременно да вызовет?
        Ради малознакомой женщины?
        Давид - да.
        Для него изначально уровень угрозы - красный, он в любом случае будет драться до последнего.
        Макс пожимает плечами, убирает руки в карманы и делает шаг назад. Отступает. Он не готов воевать дальше.
        Ну вот и хорошо.
        Давид оборачивается к Наде, и видит отчетливое разочарование на её лице. Она так хотела, чтобы Макс сцепился с Давидом? Или она так хотела Макса?
        От последнего предположения дышать становится и вовсе невозможно.
        - Ты, кажется, хотела потанцевать. Потанцуем, - опуская ладонь на Надину талию выдыхает Давид.
        Потанцуем. И поговорим.
        И нет, он не спрашивает.
        Надя смотрит на Давида так, будто у неё в зрачки встроен сканер, весы и скальпель одновременно. Просканировала, взвесила, расчленила на составляющие. Признала негодным - снова. Диагноз ясен по одному только выражению прищуренных глаз.
        Боже, как же бесит, даже эта насмешка на её губах. Вот только поди-ка оторви от неё собственные руки, кажется, намертво приросли.
        А потом Надя переводит глаза куда-то за плечо Давида и что-то в её лице неуловимо меняется.
        И ладони свои она ему на плечи все-таки опускает.
        - Только ради твоей мамы, которая сейчас на нас смотрит, малыш, - прохладно откликается Надя, и это очередной удар поддых.
        - А что еще ты делаешь со мной ради мамы, богиня?
        - А если все, то что? - скучающе переспрашивает Надя, по прежнему не глядя на него.
        Да какого же черта, а?
        Пальцы сжимаются на талии девушки только крепче, будто он хочет сломать её пополам.
        Давид толком не замечает музыки, и это не танец даже, это ходьба двух разозленных врагов внутри незримого круга. Молча. В напряжении ожидая удара каждую секунду. Еще вчера все было хорошо, а сегодня - уже хуже некуда. Никаких пикировок, никакой эйфории, даже лишней улыбки она ему не дарит.
        Даже смотрит не на него. Куда-то за его покачивающееся плечо.
        И молчит.
        Лучше бы открыла свой дивный рот и попробовала бы его ужалить.
        Ей богу, это было бы привычней.
        - Может, уже на меня посмотришь? - раздраженно спрашивает Огудалов. Некая часть его сознания понимает, что тон для разговора выбран совершенно неверный. И не стоит так прямо требовать её внимания.
        - Ну, раз ты просишь, - Надя все-таки поднимает глаза. Ледяные яростные глаза. Она могла бы этим взглядом уделать профессионального рестлера.
        Давид смутно ощущает, что чего-то не догоняет. Что все-таки где-то он что-то сделал не так, но что конкретно? Все-таки утром осадил её слишком резко? Ну так и ей надо было понять, что её шантаж - это что-то запредельно некрасивое. Не хотела с ним работать - сказала бы вслух, нет, надо было выпендриться.
        - Надя, какого черта ты все это устроила? С Максом, - прямой ответ на этот вопрос даст на самом деле многое.
        - Ох, малыш, - Надя драматично вздыхает, - вот скажи мне, как можно было родиться таким красивым и таким дураком? Неужели ты так ничего и не понял? А подавал такие надежды…
        -
        - Может, ответишь все-таки? - на самом деле это было удивительно. Терпение он потерял, кажется, еще позавчера, а голос все равно звучит только настойчиво и спокойно. Так сразу и не скажешь, что Давиду очень хочется придушить женщину, с которой он сейчас танцует.
        - Я просто хотела выбесить тебя до ручки, - пожимает плечами Надя. - Потому что пока я говорила по-хорошему, ты меня совершенно не понимал. Даже более того, ты зарвался куда дальше, чем тебе следовало.
        Она будто парирует выпады Давида сухо, технично. Эта беседа все больше походит на урок фехтования. Осталось только понять, кто из них был в роли учителя.
        Ну, вот он ответ, легче не стало. Нет, все-таки сегодня явно не день Давида Огудалова. Давненько он не ощущал себя настолько идиотом. И что там до него не доходило? Её бесконечное “мы только трахаемся”? То самое, которое чешет у Огудалова желание купить своей очаровательной мегере кляп?
        - Я могу повторить для тебя лично, - пытаясь звучать невозмутимо, замечает Давид, - ты - моя женщина. Если ты пытаешься оспорить это утверждение - я тебя понимать не буду. И не хочу.
        А память тем временем услужливо напоминает Давиду про Монику. Впрочем, нет, это не серьезно, ладно бы Моника Огудалову женой приходилась, так ведь нет же. Всего лишь невестой. Хотя, конечно, разобраться с ней и стоит. Просто потому, что если уж Давида выбросило так далеко от его колеи - это что-то да значит.
        - Не смеши, малыш, - Надя лишь досадливо кривит губы, - я для тебя не женщина, я для тебя шлюха. Ну так и какой тебе с меня спрос? Шлюха же может сама определиться, с кем ей спать. Так вот, раз ты еще не понял, я тоже тебе скажу - твое время вышло.
        И вот это нокдаун, который еще приходится пережить и прожевать.
        Шлюха? Она? Для него? Ох, если бы все так просто объяснялось…
        - С чего ты вообще это… - Давид замолкает, потому что до него внезапно доходит ответ на этот неоконченный вопрос. Доходит, насколько криво Надя поняла его утренний выбор. Интересно, из той ситуации вообще можно было выйти не проигравшим?
        - Скажи, а что было бы, если бы я выбрал не тебя утром? - отстраненно переспрашивает Давид. - Что было бы, если бы я сказал, окей, дорогая, завязываем трахаться, работа мне важнее. Это же, конечно, подчеркнуло бы, сколько ты для меня значишь? А ведь ты значишь, прикинь. Я не готов от тебя отказываться. Огрести проблем от Левицкого - готов. Отказаться от тебя - нет. Сейчас тебе понятнее, за кого я тебя держу?
        Она моргает, как-то меняясь в лице.
        Он ожидал чего угодно, продолжения этой свары, но точно не того, что Надя как-то вздрогнет и будто прикусит свой длинный язычок.
        И снова скользнет взглядом за плечо Давида.
        Да что там такое? Пожар? Динозавры стриптиз танцуют?
        Давид резко разворачивается, не выпуская Надю, выхватывает взглядом какого-то тощего мужичка у барной стойки.
        Мужичок “абсолютно беспалевно” прячет глаза. Ну точно он не просто так на них пялился. Точнее нет, он абсолютно точно пялился на Давида с Надей из-за Нади.
        Так ради чего Соболевская танцевала с Давидом? Ради мамы, да?
        Уже даже этот вариант кажется не самым дерьмовым.
        -
        19. Взаимное поражение
        Я хочу выпить.
        Я очень хочу выпить.
        Водки мне, водки, и подать коней, или что там полагается шальной императрице?
        А Давид останавливается и прямо смотрит куда-то выше моей головы.
        Заметил.
        Это он зря, на самом деле. Да и я - зря. Но у меня-то объективные причины. Например, неприязнь, переходящая в острейшую ледяную ненависть. Кто-то говорит, что из самой лютой ненависти получается самая страстная любовь, тот идиот. Скорей всего, та “ненависть” была надуманной и имела маловато объективных причин. Моя - имеет их столько, что хватило бы на три продуманных сильных ненависти, а все это - чисто мое.
        С одной стороны, мне не то чтобы стыдно перед Давидом, но как-то неловко. Ситуация самая что ни на есть идиотская. Я бы не хотела, чтобы он замечал. И сама бы замечать не хотела.
        - Ничего мне сказать не хочешь? - кислотным тоном шипит мне мой восхитительный аспид.
        Хочу. Очень много всего я тебе хочу сказать, дорогой, но почему-то все еще не поворачивается язык.
        Я ведь не просила от тебя ничего, ни капли этих слов, что я что-то для него значу, хотя не скрою - некая часть меня восторженно всхлипнула на этой реплики, мой прекрасный гений. И я не понимаю, что мне с этим делать, а тут еще и этот.
        Самый важный вопрос этого вечера - так это почему ты, мой Аполлон, все еще тут? Разве мало я тебя выбесила? Разве не хочешь ты поискать кого-нибудь, кто будет меньше пить твою вкусную кровушку из твоей дивной шеи?
        Видимо - нет. Не хочешь. И что мне с этим делать?.
        Я молчу.
        Не хочу я сейчас ничего говорить, я хочу водки, в тишину и подумать. Потому что, в конце концов, дальше так продолжаться просто не может.
        - Значит, ничего? - выдыхает Давид, и его голос - будто тревожный колокол. Только не хочу я никаких тревог. Хочу просто смотреть на своего дивного мальчика и думать, что мне с ним вообще делать.
        Красивые у него все-таки глаза. Еще более красивые, когда он смотрит на меня так, будто хочет убить. Вот только красота - это не самое принципиальное в этой жизни. Уж я-то знаю.
        - Я не знаю, чего ты от меня ждешь, - произношу я, глядя на подбородок Давида, - точнее знаю, но я еще не решила, что мне с тобой делать. Я не умею в отношения. Это ты хочешь услышать?
        - Разумеется, нет, - Огудалов раздраженно дергает головой, - знаешь, как я задолбался слушать от тебя эту ересь?
        Как-то тон беседы резко взял и переменился. Впрочем, я все равно не в том настроении, чтобы сейчас отступаться от своих границ.
        - Знаешь, милый, если ты задолбался со мной за два дня, - скептически замечаю я, - то в принципе ты тратишь свое время и обаяние не на ту женщину.
        Нет. Наверное, слишком резко. Я вижу, как стекленеют у Давида глаза, и понимаю, что, наверное, все-таки с ядом переборщила. Меня ж сожгут за то, что я разочаровала бога. Не меньше. Надо как-то сгладить, что ли… А то как-то щемит в груди от того, что я задела своего Аполлона за живое.
        Мне что, стыдно, что ли? Эй, я же в это не умею.
        - Что тебя интересует, Давид? - я чувствую себя настолько уставшей, что даже своего любимого “малыша” из предложения теряю. Боже, как я отвыкла "подавать" в отношениях не свечки, которые точно никто не возьмет, а то, что могут отбить в мою сторону.
        - То есть сама ты будешь делать вид, что не понимаешь?
        - Я не делаю вид. Я не понимаю.
        И сама я не хочу ничего понимать. Я хочу забрать свой тренч из гардероба, извиниться перед Огудаловой и уехать домой. Прямо сейчас. Может быть - взять с собой Давида, купить по пути бутылку вина, и пусть губы моего Аполлона будут моим бокалом. Потому что было что-то радостное в его безумных словах, что я для него что-то значу.
        Я ж не дура, я поняла, что в душе у меня просто так ёкнуло.
        Вот только нет, я не буду принимать никаких поспешных решений.
        Я знаю этого мальчика два дня. Слишком мало для того, чтобы решить для себя что-то положительное.
        - Давай ты задашь свои вопросы ртом, - я пожимаю плечами, - а я подумаю, хочу ли я на эту тему сейчас разговаривать.
        Музыка затыкается. Ну хорошо. Хоть есть повод выбраться из этих крепких объятий. И теперь-то мне уже никто и ничего не скажет. И по крайней мере, я не буду ощущать себя такой дурой, когда буду просто хотеть прижаться к нему еще сильнее.
        - Хорошо, - Давид прихватывает меня за плечи и резко разворачивает от себя. Сжимает ладонями мои щеки, заставляя глядеть в одном конкретном направлении.
        - Что это за хрен? - емко выдыхает Огудалов, почти над самым моим ухом. - Дай угадаю, ты не хочешь на эту тему разговаривать, да?
        Хрен? Вот этот? Давид, милый, не оскорбляй так благородное растение рода Хрен, семейства Капустные.
        И нет, не буду я ничего говорить “на эту тему”.
        А вот насчет того, как себя со мной ведут, у меня есть несколько длинных предложений, в которых упоминается это самое растение.
        И как хорошо, что я надела туфли на каблуке, есть чем остудить пыл моего чокнутого кавалера. Наступаю на ногу Давиду - щадяще наступаю, между прочим, могла и с размаху пятку опустить, разворачиваюсь к нему, скрещивая руки на груди.
        - Что это за хрень? - сухо спрашиваю я. - С чего ты вообще взял, что можешь обращаться со мной подобным образом?
        Нигде. Никто. И никогда! А особенно - в людном месте.
        У этого и так столько поводов для сплетен появилось - он же видел меня и Максима, да и Давида тоже видел. Черт возьми, знала бы, что этот тут будет - пожалуй, отменила бы свои боевые действия, перенесла бы их на другой вечер. Но я не знала.
        И тут - еще одна сцена, на которую с любопытством косят гости за столиками. Даже официанты благоразумно обходят нас стороной, явно побаиваясь боя посуды.
        - То есть для тебя в норме вещей танцевать с одним и пялиться на другого? - еще чуть-чуть, и, кажется, за спиной Давида распахнется капюшон кобры, до того ядовито он шипит. - Знаешь, вот чего я точно не хочу, так это чтобы за мой счет разводили на ревность каких-то левых мужиков.
        Какая прелесть.
        Какая наивная мальчишеская прелесть.
        Хотя нет, я не буду врать, я не испытываю сейчас ни капли умиления.
        Потому что, хватило же мозгов придумать вот эту чушь. Про меня!
        Я на самом деле устала ужасно. Вот это я сейчас ощущаю явно. При чем это не та усталость, которая заставляет хотеть упасть в объятия мужчины, я сейчас в том состоянии, когда готова на резкие меры. Например, поскандалить на весь ресторан, поругаться с Давидом, с его мамой, со всем чертовым миром, наконец, потому что ну невозможно же держаться дальше.
        Честно говоря, я надеялась на совершенно обратный эффект. Не на Давида в режиме “неандертальца”, готового на мордобой ради своей самки. Не на акт страстной ревности с выносом мозга. Спасибо, это не мой заказ, унесите к черту.
        - Знаешь, сладкий, я, пожалуй, сейчас поеду домой, - ровно произношу я, - позвонишь, когда у тебя пройдет обострение идиотизма. Вот тогда мы и поговорим.
        И это мой максимум, который я могу ему предложить. Который я могу предложить ему, потому что этого требует некая часть меня.
        А он - он смотрит на меня, будто пытаясь разглядеть что-то, что видел раньше.
        - Ох, ну да, обязательно позвоню, только скажи, пожалуйста, а какой у меня номер в очереди твоих мужиков? - взрывается Огудалов, и это, пожалуй, слишком громко. Это настолько громко, что девочка-официантка чуть не роняет поднос с канапешками. И народ уже вовсю на меня начинает оборачиваться, и боже, я вижу, как они на меня смотрят.
        А как хорошо мы танцевали…
        Ну что ж, раз мой Аполлон изволит превращать наш разговор спектакль, это не будет спектакль одного актера. Долг красен платежом.
        Какая прекрасная, какая звонкая у меня выходит пощечина, вы бы слышали…
        Огудалов отшатывается от меня, держать за щеку. Я встречаю его яростный взгляд. Он хорош даже в ярости, не мальчик, даже не гроза, один только яростный шторм, который, налетая на город, не оставляет после себя ни одного целого кирпичика. Он может обрушить небоскребы, он может обрушить сами небеса.
        Настоящий бог, что уж там.
        Вот только я ведь его божественному разгневанному высочеству тоже не коврик для вытирания ног.
        И мне хочется саму себя процитировать.
        Такой красивый, но такой кретин.
        Дело ведь даже не в том, что не давала я ему никаких гарантий, не клялась в любви и верности, в отличие от него - даже не заявляла, что он для меня что-то значит.
        Значит.
        Именно поэтому пощечина мне в руку легла просто сама по себе. Потому что я смертельно разочарована. Потому что еще пять минут назад он ткнул меня носом в то, что я его не так поняла, он заставил меня задуматься, что, может быть, и стоит дать ему хоть маленький шанс.
        Неа. Не стоит.
        Даже неделю в таком режиме идиотской ревности, включающейся по самому малейшему поводу - не стоит.
        - Скажи, малыш, стоило доказывать мне, что не считаешь меня шлюхой, чтобы потом на весь зал назвать меня именно ею? - холодно интересуюсь я, а затем разворачиваюсь на каблуках и иду к чертовой матери.
        Меня там заждались.
        И все паршиво, я могу себе представить, чем мне аукнется от Огудаловой публичный скандал на её вечеринке и с её сыном.
        И пожалуй… Не буду я сейчас ничего пытаться спасти, это миссия из разряда “спасти Титаник”. Поеду-ка я домой. Потому что я ужасно устала, потому что у меня дома ребенок, и потому что толком на этом празднике я не отдохну.
        Не при этом, который наверняка не удержится от того, чтобы прицепиться ко мне своим длинным, один в один похожим на языко помелом, и не при Огудалове, который никак не услышит, что ему со мной совершенно ничего не светит.
        Тамару Львовну я решаю не предупреждать, честно, могу себе представить, что она обо мне сейчас думает.
        Может быть, позвоню завтра…
        Такси я дожидаюсь на улице. В пустоте, в тишине, с острым желанием пойти и купить сигарет, потому что в груди как-то першит, будто я наглухо простыла.
        Сколько лет я не курила? Года четыре в завязке, да? И вот-вот сорвусь.
        Это карма мне, наверное, аукается. Нечего спать с кем попало. Вот и этот - доказательство в этой теореме. Основное, причем.
        Ну, теперь и Огудалова стоит отправить в эту же выборку. Черт возьми, а мне ведь больно…
        Очень больно…
        Я ехала сегодня не на праздник, я ехала сегодня на войну. Война закончилась. И такое ощущение, что я потеряла на поле боя ноги и ползу вперед по земле с помощью рук, а за мной остаются на траве широкие кровавые полосы.
        Скажите мне - хоть кто-нибудь победил в этой битве?
        - Ну что же вы, Надежда Николаевна, уже уходите?
        А вот и ответ на мой вопрос: кто именно сегодня победил.
        Все-таки не удержался… Все-таки решил подвалить… А я так надеялась, что он продолжит бухать у барной стойки - а лучше отравится каким-нибудь супер-паленым вискарем, если не насмерть, то хотя бы до белой горячки.
        Впрочем, когда это я отступала при столкновении с этим? Такси пока на горизонте не наблюдается, а я смертельно устала, и не откажусь раскатать кого-нибудь по местной парковке. И мудак номер два для этой благой цели подходит лучше прочих. Кстати, второй он по номеру, а не по значимости, по глубине мудачизма этот - чемпион всей моей жизни. Даже не знаю, как это я с ним так лоханулась.
        Я разворачиваюсь, убирая руки в карманы пальто.
        - И чего тебе надо, Сашенька? - ядовито спрашиваю я у Верейского.
        -
        20. Акела промахнулся, Акела попал
        - Солнце мое, ты что мне тут устроил?
        Тамара Львовна загоняет Давида в угол у барной стойки, когда он уже отправляет к бармену пустой стакан из-под второй порции виски за этот вечер.
        Щека все еще пылает от пощечины, рука у Нади нелегкая, на Давида все еще косятся гости маминого дня рождения. Девушки - в основном возмущенно. Они правы, на самом деле. Его занесло…
        Но в ту секунду, наблюдая на горизонте уже второго конкурента на место рядом с Соболевской, у Давида вырвалось то, что вырвалось.
        Ярость уже схлынула, исчезла, не оставив после себя никаких улик, И сейчас Давида все плотнее накрывает ощущением какой-то безысходности.
        Надя ушла. Окончательно его послала.
        Куда бежать? Что делать? Кого убивать? Как исправлять?
        Это тебе, Давид Леонидович, не посудомойка, тут не будет так просто.
        А мама присаживается напротив, смотрит на Давида испытующе, барабанит изящно отточенным ногтем по лакированной барной стойке.
        Она будто ждет ответов на неозвученные вопросы, а Давид же скользит взглядом по сторонам и привычно размышляет над тем, что дизайн-проект для этого ресторана ему особенно удался. Темное дерево, в качестве тоновых оттенков - синий и белый с черным. В меру ярко, в меру сдержанно. Никаких искусственных цветов, ни на столах, ни в декоре - все только живое. Даже три года назад он был профи в своем деле. Хотя, может, и стоит предложить матери сменить её ресторану имидж.
        - Ну? - настойчиво и с ощутимым укором интересуется мать. Было подозрение, что ей очень хочется надрать Давиду уши, но что-то останавливает её на этом пути. То ли возраст “сыночки”, то ли количество гостей вокруг и сам факт того, что спектакли в принципе программой вечера не предусматривались.
        - Я перебрал, извини, мам, - Давид вздыхает, пытаясь вытолкать из собственной груди усталость.
        - Перебрал - это немножко не то слово, - прохладно замечает мать, - но то слово, которое я тут могла бы использовать - вслух произносить неприлично.
        - Я тебя понял, - Давид примеряет к губам резиновую улыбку, но она на них не удерживается.
        Глаза фокусируются на окне ресторана. Большом, высоком окне, у которого совершенно точно стоит тот тощий утырок в деловом костюмчике, который и стал причиной скандала с Надей. На кого он там смотрит, Давид видит не очень, но… Но в принципе догадывается.
        - Мам, ты ведь знаешь, кто это? - Огудалов указывает на мужика. В конце концов, если он сегодня и получил по морде, то нужно же узнать, кому сказать “спасибо”. Ну, а так как мать знает в лицо абсолютно каждого приглашенного на этой вечеринке, значит, она ему поможет выяснить личность.
        - Милый, не переключайся с темы, - Тамара Львовна поворачивается к окну, а потом смотрит на тощего с изумлением. Кажется, она его увидеть не ожидала.
        - Знаешь его? - настойчиво уточняет Давид.
        - Знаю, конечно, - мать щурится, а потом поворачивается в зал, будто разыскивая кого-то взглядом. Ловит за рукав синей блузочки пролетающую мимо официантку.
        - Настя, немедленно найди мне Наташу, - Тамара Львовна в режиме “леди-босс” всегда производит впечатление. Весь вечер она была этакой “звездой мероприятия”, примой этого спектакля, которая принимала цветы, поздравления и подарки, купалась во внимании своих гостей. А сейчас - судя по сурово поджатым губам матери Давида - кого-то будут убивать.
        Нужно сказать, у Наташи, которая является на зов - вид покаянный и очень пришибленный. Кажется, она еще не понимает, за что ей можно предъявить, но точно знает, что можно.
        - Наталья, а скажите мне, разве в списке гостей, что я вам выдавала, присутствовал Александр Викторович Верейский? - ледяным тоном интересуется Тамара Львовна.
        Давид эту фамилию, кажется, слышал краем сознания, в основном в негативном ключе. Кажется, это был директор какой-то галереи, которая конкурировала с галереей матери.
        Наташа что-то там блеет, но с каждой секундой Давид не прислушивается, его занимает другое.
        Он просто смотрит на фигуру Верейского, стоящего перед рестораном, с убранными в карманы руками, и думает, что скорее всего, нужно провериться на кретинизм.
        Потому что кажется, он принял за мужское внимание интерес к Наде как к художнице. Ведь если этот самый Верейский заморочился проникновением к Огудаловой на юбилей, если Наталья - проверенный организатор вечеринок, взяла взятку за приглашение, а факт взятки был очевиден - значит, скорее всего, смысл интереса этого типа заключается в деньгах. Ну и… Соболевская же пользуется популярностью, это Давиду известно прекрасно. Мать не помогала бы взлететь посредственности. А вот стать той, которая помогла зажечься новой звезде современного искусства - Тамаре Львовне наверняка было лестно.
        И…
        Ну идиот же он, идиот.
        Надя могла даже не знать этого самого мужика. Просто заметить его внимание и не понимать его.
        А может и знала. Мало ли…
        Давид соскальзывает с табурета у барной стойки. Подъезжающей машины он не видел, да и Верейский все еще разговаривает - и наверняка с Надей. Возможно, у него еще есть время все исправить.
        - Давид, подожди, мы не договорили, - Тамара Львовна успевает окликнуть сына, когда он сделал уже два шага в сторону к выходу.
        - Мама, давай потом, я сейчас просто не успею, и она уедет, - Давид чуть дергает плечом.
        Потом он и объяснится, и нормально извинится. Но сейчас дать Надя уехать на этой ноте - плохая идея. Тем более, что, кажется, её там сманивают, и из-за Давида она вполне может и принять предложение от конкурента его матери.
        А за дверьми ресторана - вечер, прохладный воздух и шум машин, толкающихся на перекрестке неподалеку.
        Это был бы идеальный вечер для прогулки с девушкой по темной улице, и поцелуев холодными губами, еще бы та девушка с которой только и хотелось гулять, не сбежала. А если бы сбежала - то хоть туфельку оставила в качестве знака надежды, что у него есть еще шанс.
        Впрочем, томность вечера скрадывается, стоит только Давиду оказаться на улице. По-крайней мере, на парковке у ресторана “Anrie” творится кровавое побоище.
        - Сашенька, скажи, у тебя в последний месяц тяжелых травм не было? Сотрясений там? Может геморрой обострился, и тебе теперь думать больно? - ядовитым и псевдо-заботливым тоном спрашивает Соболевская, а ощущение, будто она каждым словом этой фразы пытается препарировать своего собеседника, как лягушку. - Если нет, то я совершенно не представляю, почему ты вообще осмелился подваливать ко мне со своими предложениями.
        Нет, все-таки они с этим Верейским были знакомы и раньше. Это можно понять по безжалостному и такому фальшиво-ласковому “Сашенька”. Интересно, а она вообще умеет существовать не в режиме постоянной готовности к атаке?
        - Надюш, ну, что тебе, так сложно ответить? - Давиду тон Верейского кажется приторным. А.может, и не кажется… Но он сейчас лицо предвзятое, сам себе рад подмахнуть.
        Огудалов вообще за одно только это слащавое “Надюш” в адрес Соболевской, да еще и сказанное так по-свойски, как будто у этого утырка на Надю были какие-то права, язык бы вырвал, и обратно бы пришивать не стал.
        Давид понимает, что вообще так и замер у дверей ресторана, держась в нескольких шагах от поглощенной болтовней парочки, отчаянно прислушиваясь к каждому их слову.
        Хочется понимать, что происходит. Хоть как-то. Бить этому Верейскому морду, или все-таки не стоит?
        - Ты ведь знаешь, что я тебя пошлю, Сашенька, на кой черт ты приперся? Уточнить адрес и время отправления? - все с той же язвительной лаской уточняет Надя. - Так сходил бы в справочную, там всяко тебе были бы больше рады.
        - Да брось, Надюш, давно пора забыть наши обиды. Нам ведь есть, что вспомнить, - у Давида тихонько начинает звенеть в ушах.
        Это все меньше походит на деловой разговор.
        - Это что же нам с тобой вспоминать, Сашенька? - ехидный Надин тон - как бальзам на душу Огудалова. - Хотя да, ты прав, есть незабываемое. Фингал на лице моей дочери я помню прекрасно. И руки её в синяках от ремня твоего мудацкого. Которому место там, где у тебя геморрой, Верейский.
        Ни хрена себе… И с какой зашкаливающей ненавистью это было сказано.
        Просто мать-волчица, готовая убить за своего ребенка…
        - Да ладно тебе, сорвался один раз… - недовольно огрызается Верейский.
        - Один раз? - будь Надин язык боксерской перчаткой - сейчас она бы свернула своему собеседнику челюсть. - Я тебе вот что скажу, Сашенька, двух раз мне не надо. Я не буду жертвовать своей дочерью, чтобы один выродок от мужского рода мог взять и на ней сорваться.
        - Надя, в конце концов, ты сейчас ведешь себя непрофессионально. Какое отношение имеют наши с тобой личные отношения к делам? Нас с Александром Петровичем ты интересуешь в сугубо деловом плане, - с упреком замечает Верейский, - ты что, не можешь понять, что это только бизнес?
        Ага, в деловом, как же…
        Давид же видел, насколько неприязненно этот хрен пялился на них с Надей во время танца. Это тот тип людей, у которых “деловое” только повод завязать “личное”.
        - Ой, ну, конечно же, я не могу, Верейский, - все тем же тоном профессиональной ехидны откликается Надя, - даже если исходить из того, что работа с твоим боссом - это “только бизнес”, и “личные отношения тут не уместны”, я напомню. Ты же знаешь мой мерзкий характер, Сашенька, и знаешь, что я пью витаминки для укрепления памяти. И я ведь помню, что ты три года после развода поливал меня грязью перед любым, у кого я могла выставиться.
        - Но ведь потом я перестал, - тоном “благодетеля” сообщает Верейский, - как только ты начала писать приличные картины.
        - А-а, - Надя насмешливо дергает подбородком, - ты заткнулся, когда я начала работать с Огудаловой. Потому что не хотел связываться с ней, потому что её слово куда весомей твоего и ты не хочешь выглядеть непрофессионально. А до той поры… Ох, сколько я тогда слышала про свою бездарность и посредственность. И ведь милейший Александр Петрович, у которого ты работаешь, мне указывал на дверь трижды, заявляя, что у меня нет никаких коммерческих перспектив в современном искусстве.
        Надин голос сейчас острее хирургического скальпеля, и непонятно, как лицо Верейского еще не покрыто порезами, а Надя тем временем продолжает:
        - А сейчас ты притаскиваешься ко мне, почему? Потому что до твоего босса вдруг дошло, что я не такая пустышка, как ты ему меня описывал? Что на мне, о боже, все-таки можно деньги заработать? Так вот, катитесь вы с ним оба. По произвольному адресу, только подальше от меня. К гениальным, перспективным и не посредственным.
        - Ты бы поменьше ерепенилась, Надюш, - насмешливым тоном замечает Верейский, - ведь с сыном Огудаловой ты расплевалась, вряд ли милейшая Тамара Львовна будет дальше тебя продвигать. Смотри, что будет с твоей репутацией, если сплетни пойдут, что двигала она тебя как любовницу своего сына…
        Верейский многозначительно не договаривает.
        Ну, все, теперь-то приговор понятен. Морду набить и можно, и нужно.
        - То есть ты меня угрожаешь? - тоном “я даю тебе последний шанс на то, что я тебя поняла неправильно” уточняет Надя, после двух секунд молчания. - Если я говорю “нет”, ты продолжаешь поливать меня дерьмом, пользуясь тем, что теперь меня защищать некому?
        - Ну, разве это угрозы, милая? - елейным голосом замечает Верейский. - Так… Всего лишь обрисовываю, что может тебя ждать, если ты откажешься сотру…
        Договорить он не успевает. Потому что именно в эту секунду Давид сжимает пальцы на воротнике пальто мудака и разворачивает его к себе.
        - Ну, здравствуйте, Александр Викторович, - губы Давида изгибаются в нехорошей усмешке, а сам он впивается глазами в разом побледневшего противника, - вы не могли бы свой последний пассаж повторить? Мы его выбьем на вашем могильном камне в качестве эпитафии.
        21. Внесение Троянского коня
        Самое действенное и проверенное средство женщины для решения проблемы - это визг. Работает, практически в любом случае. Нужны новые туфли? Восторженный визг и мужчина, потирая собственные уши, уже спешит порадовать свою благоверную. Мышь пробежала по полу? Включай визг и вот, уже и кот, и муж несутся наперегонки, желая крови серой негодницы. Подрались за место в твоей постели два недоумка? Ты знаешь, что делать, чтобы они друг друга не прикончили.
        Нужно сказать, Надя очень хорошо умеет визжать и делает это с пронзительностью проффесиональной банши. Удивительно, как в ресторане Тамары Львовны не разлетелись стекла.
        На этот визг сбегаются все, как будто кто-то нажал тревожную кнопку и в ресторане стало смертельно опасно находиться. Гости, официанты, чуваки с парковки, кто только не сбежался. Прибежал даже усатый шеф-повар с тесаком наголо - видимо, решил, что тут кого-то режут, и бросился на помощь.
        Их растаскивают в разные стороны, являя миру Верейского в заляпанной кровью из разбитого носа рубашке и с наливающимся на левой скуле фингалом, и Давида. Он вышел из боя без единого ранения, такое ощущение, что Верейский в жизни своей не дрался ни с кем серьезнее детей. Давид потерял только пуговицу на воротнике рубашки.
        - Я тебя по судам затаскаю, щенок, - шипит Верейский. Сплевывает на асфальт - кажется, с кровью. Задыхается от злобы. Ну еще бы, на такое посмешище себя выставил… Еще и денег Наташе заплатил за это.
        - Пасть свою откроешь еще раз, и таскать меня по судам будет некому, - рычит Огудалов и дергается, пытаясь высвободиться из хватки держащего его мужика, - Макс, пусти.
        - Ну, да, конечно, а кто мне ремонт закончит, если ты за убийство сядешь, - скалится над ухом Вознесенский. И продолжает держать.
        Шепотки. Шепотки. Шепотки. Будто витают в воздухе и жалят ненужным любопытством.
        Мама выглядит чертовски недовольной. От её укоризненного взгляда у Давида того и гляди волосы вылезать начнут.
        На Надю, с её выпрямленной спиной и скрещенными на груди руками, косятся осуждающе.
        “Ах, какая стерва, из-за неё мужики подрались, а она тут как королева стоит” - так и витает в воздухе. И пожалуй, если бы Вознесенский все-таки Давида отпустил, отнюдь не раскраской морды лица Верейского он бы занялся. А своей королевой.
        Уж больно усталой она смотрится. Усталой и одинокой. И с засосом на шее. Это удивительно гармонично сплетается в цельную картинку. Вот именно сейчас Соболевская и кажется настоящей, будто обнаженной, без своего панциря.
        Где-то провокационно щелкает фотоаппарат, но это не самая страшная беда, фотограф наверняка матери, она не будет поощрять распространения таких скандальных материалов по сетям, а вот мобильные телефоны… Мобильные телефоны чуть ли не прямой эфир “с места происшествия” могут в тот же Инстаграмм транслировать.
        Шумит мотор, на парковку выворачивает белая машина такси. Тормозит чуть поодаль от людского скопления.
        - Да неужели? - наверное, не занимай Соболевская все внимание Давида - он бы эти слова не услышал. Да и так - не услышал, больше увидел, как шевельнулись сухие губы, а мозг будто достроил её фразу самостоятельно.
        И на лице у неё отражается такая честная радость. Кажется, сбежать - это то, чего ей сейчас так хотелось. Убежать и спрятаться от такого количества любопытных взглядов и молчаливого осуждения.
        Девушка трет виски пальцами, запахивается в свой тренч поплотнее и торопливо шагает к машине, спрятав лицо в шарфе.
        В его шарфе, между прочим…
        - Макс, пусти, - Давид дергается сильнее, - если она успеет уехать, я тебе точно ремонт делать не буду.
        - Смотри, без убийств, Отелло, - хмыкает Вознесенский и разжимает хватку.
        Какие убийства? Если бы на них еще были силы.
        Давид спотыкается, только когда видит мать. Потому что вот ей он своими закидонами, кажется, капитально испортил праздник. Да еще и с Соболевской у неё теперь все подвешено - то же из-за Давида.
        И уйти сейчас, без извинений… Как-то неправильно по отношению к матери.
        Но Надя того гляди уедет, она уже почти у машины.
        - Мам, потом, ладно? Ты разберешься?
        Разберешься с гостями, разберешься с Верейским, разберешься с собственным праздником? Тысяча вариантов окончания этого предложения, и все они - правильные.
        Мать поджимает губы и машет на Давида сухой ладонью.
        - Мне много лет, солнце мое, - тоном королевы отвечает Тамара Львовна, - конечно, разберусь как-нибудь без тебя. Иди. Иди, а то упустишь её совсем.
        Обнял бы мать от всей души, стиснул бы так, чтобы она снова чуть поморщилась, мол, это слишком сильно, а сама улыбнулась бы удовлетворенно уголком рта. Но нету времени. Потом, все потом.
        Момент такой хрупкий, на самом деле. Сейчас Надин панцирь слетел, но утром восстанет вновь, и наверняка будет еще более крепким.
        Давид не идет за Надей, он почти бежит. Лишь бы догнать её хотя бы у машины, впиться ей в спину собственном окриком, стиснуть её в руках, и попытаться хотя бы чуть-чуть прийти в себя.
        - Надя… - отчаянным шепотом. Так, чтобы она душой услышала, а не ушами.
        Он истерзан так, будто голодные драконы рвали его в разные стороны, пытаясь решить, чья же это будет котлетка. Нет, он истерзан не дракой, драка хотя бы позволяла чуть-чуть почувствовать себя все еще живым. Он истерзан ею.
        Этим живым огнем, к ногам которой он вот-вот осыплется белым пеплом.
        Этой несносной ведьмой, волосы которой будто пропитаны приворотным зельем. Иначе почему, в них хочется зарыться лицом и не выныривать оттуда никогда?
        Ведьма, ведьма, ведьма.
        Он повторит это тысячу раз про себя, тысячу раз её изобличит, но это все равно ему не поможет. Даже костер не поможет, хотя, конечно, такими методами уже давно не решают проблемы. Кажется, конца и края этому безумию нет.
        Кто придумал назвать безумие именем “Надежда”?
        - Отпусти, - господи, этим жестоким голосом можно зачитывать приговоры. Такая спокойная, такая равнодушная. Будто действительно все, оторвала, отрезала, и нет, ей будто бы даже и не больно.
        Ей не нужен никто. И Давид в том числе. Вот только его-то этот факт совершенно не устраивает. Настолько, что хочется сожрать её заживо, лишь бы она хоть на некоторое время принадлежала ему.
        - Не уезжай, - выдыхает Давид, целуясь с её волосами, - не беги от меня. Не надо.
        Ему нужно переболеть ею. Ему нужно время с ней. Привыкнуть к ней, устать от неё. И вот тогда-то станет легче. А сейчас - когда нет ни времени, ни перспектив - его так и коматозит, будто он лютый наркоман на самом пике обострения. Как он ей переболеет, если она не даст собой заболеть?
        - Почему? - сухо переспрашивает Надя. - Почему не бежать? Или ты думаешь, что дал Верейскому по морде и теперь первый в очереди моих мужиков? Ошибаешься, милый. Твой номер - три тысячи семьдесят шестой.
        Этим словам не стукнуло еще и часа, а Давид уже успел возненавидеть себя за то, что их сказал. И за то, что она их запомнила.
        - Ты уже нашла три тысячи семьдесят пять мужчин на места до меня? - Давид не удерживается и шепчет это с легкой улыбкой. - Когда успела?
        - Нет, я еще не нашла, но я просто не согласна принимать тебя раньше, - его божественная язва дергает плечом, пытаясь стряхнуть с него руку Давида.
        - Но все-таки согласна меня принять, да? - Давид находит ладонью её пальцы. сжимает их. Хотя бы их.
        Она молчит.
        Тот случай, когда не звучит “да”, и не звучат фанфары, но и “нет” тоже не звучит. И это тоже что-то да значит.
        - Прости меня, - шепчет Огудалов, утыкаясь губами в волосы чуть выше Надиного уха, - я слишком много лишнего сказал. Прости меня, и давай поговорим.
        Этих слов чудовищно мало для того, чтобы положить конец войне, но может, их хватит хотя бы на перемирие?
        - О чем поговорим? - негромко спрашивает Надя, чуть запрокидывая голову. Тихий голос, непривычный. И слова не норовят ужалить.
        - О нас с тобой, конечно.
        - Нет никаких нас.
        - Есть, - Огудалов качает головой, - богиня моя, как не может быть нас, если я того и гляди без тебя сдохну? Или что, хочешь сказать, что тебе на меня плевать? Ну так скажи. Я даже попробую услышать.
        Надя молчит и не двигается, а водитель в такси, кажется, даже счетчик включить забыл, пялится на спектакль, происходящий у его машины.
        Она молчит.
        Он, кажется, мечтал об этом, а сейчас - душу бы целиком отдал, лишь бы она заговорила. Он так устал от этой войны, что хочется повеситься. На люстре. Связав все галстуки в длинную веревку. Люстра, правда, отвалится наверняка, но туда ей и дорога, все равно это было самое сомнительное решение в проекте.
        Надя поворачивается к нему, будто накрывает небом, когда просто касается его лица своими глазами. Свежим, прохладным, полным надежды небом.
        Он накрывает её губы ртом прежде, чем до него доходит, что вообще-то это ему делать нельзя. Что нет ничего, ни перемирия, ни приговора, что она ему не позволяла, ну да и к черту те позволения.
        Ему нужно это сладкое тепло, растекающееся по венам вересковым медом. Нужно её лицо в его ладонях, то, которое хочется сжать, чтобы не потерять больше совсем. Нужна сама она - его безумная болезнь, поразившая его так внезапно.
        И с каждой секундой этого танца губ диагноз Давида становится все более очевиден.
        Он её не просто хочет. Он смертельно влюблен в эту несносную богиню. В его несносную богиню. Не понятно, куда смотрел мозг, и что творится с этим безмозглым сердцем, но вот он - скупой факт, с которым ему придется работать.
        Надя не вырывается, не брыкается, не кусается. Никоим образом не бунтует, просто в какой-то момент разрывает поцелуй и просто стоит и спокойно смотрит на Давида.
        - Ты ведь не услышишь. Если я совру, что мне на тебя плевать, ты не услышишь, - ровно замечает она, - сколько бы я ни говорила тебе “нет”, сколько бы ни уходила, ты все равно не успокоишься. Так ведь?
        И на самом деле - нет, конечно. Пусть с каждой секундой он будет задалбываться все сильнее, но это наверняка будет лишь сильнее его распалять. И война - война продолжится, все равно. Пока они оба не упадут на землю - обескровленные и бездыханные.
        Эй, стоп, она сказала слово “совру”? И как убрать с лица эту идиотскую улыбку?
        - Не говори “нет”, - Давид чуть улыбается, - и не уходи. Разве что в этом случае.
        Она смотрит на него, тяжело и пристально. Будто слегка с укоризной. Будто он сказал ей больше, чем ей было нужно нужно.
        - Может, мы уже поедем? - ворчит водила такси, заколебавшийся ждать окончания этой мелодрамы. И это служит толчком к финалу.
        - Поедем, - устало кивает Надя. А потом вздыхает, будто принимает какое-то решение. Смотрит в упор на Давида, - ну что, поедем к тебе, малыш?
        Господи, да неужели он это слышит? Слышит же?
        Да, пальцы жадно впиваются в Надины плечи, будто он боится спугнуть этот мираж.
        Да, в груди восторженно ревут демоны, почуявшие сладкий запах победы.
        Да, на темных небесах души друг за другом взрываются ярчайшие фейерверки.
        Откуда тогда это странное ощущение, что все как-то слишком просто?
        -
        22. Три условия
        После секса мы не спим, часа два целуемся в темноте. Молча. У меня особо нет сил для того, чтобы что-то говорить, а моему Аполлону не особенно интересно играть в наш словесный теннис, если я ему не подаю.
        Почему я тут? Почему я, черт меня возьми, тут, в его квартире? Что за магия заключена в глазах этого паршивца, что я настолько сошла с ума? Ведь я не собиралась к нему. Я твердо была намерена с ним порвать.
        Я нормально жила пять лет без мужчины в своей жизни. И даже ради одного упрямого, пусть и очень похоже, что идеального, поганца я ничего менять не собиралась. Потому что не хочу.
        Тем более что мой Аполлон - редкостный балбес и жутко меня бесит.
        Но тем не менее - я тут. Целуюсь с ним взахлеб, пытаюсь высосать из этого поганца душу, будто я чертов дементор.
        Я любовалась им сегодня. Каждую минуту. Пока он злился, пока устраивал мне сцену, пока наносил справедливость морде лица Верейского, пока смотрел на меня на парковке, пока…
        Пока сидел со мной рядом в такси, прислонившись ко мне лбом и опаляя мое лицо своим горячим дыханием. Мой дракон. Я никогда не чувствовала себя настолько восковой, никогда не думала что смогу так легко таять от мужского тепла.
        Я хотела вобрать его в себя каждой порой на теле, хотела впитать его, как холст - краску. Всего. Запомнить каждую черточку его лица, каждую эмоцию распробовать на вкус.
        И если уж отдавать себе отчет - я совершенно не представляла, как мне взять и отказаться от него.
        К нему тянулись глаза, чувство прекрасного, и даже мой длинный язык, который уже давно не встречал на своем пути соперника вроде Давида Огудалова.
        Нет, были, конечно, у меня вдохновляющие мужчины, но чтобы настолько… Господи, спаси. За что мне это? Я плохо себя вела? Неужели настолько плохо?
        - Прости. Я зря тебя приревновал… К этому… - Давид произносит это с таким искренним сожалением, что мне аж становится немножко совестно. Потому что я сейчас не особенно рассчитывала на извинения. В принципе, он же извинился там, у ресторана, настолько, что где-то внутри меня что-то зазвенело.
        Я никогда не слышала, чтобы боги извинялись. А он - извиняется. Так просто, так естественно.
        - К этому куску дерьма? - договариваю я и фыркаю. Сложно удержать на губах смех.
        - Ну, это ты очень не дотягиваешь в терминах.
        - Знаешь, смешно было, - чуть выдыхаю я, - к кому другому, я бы поняла. Но Верейский… Я с ним сейчас планету делить не хочу, не то что…
        Про постель я не договариваю. Мне противно. Я ведь с ним спала. И уже от этого мне хочется искупаться в чане святой воды, авось и получится отмыться от этого неприятного ощущения.
        - Мы не поговорили, - настырно ворчит Давид, ласково касаясь моего живота пальцами.
        Да-да, не поговорили, и не поговорим, потому что даже сейчас кому-то больше хочется кое-чего другого, не болтовни. Да и не о чем нам особо разговаривать.
        Я задумчиво скольжу по его идеальной скуле пальцами.
        - Милый, я все думаю, зачем тебе язык? Ты так много болтаешь…
        - М-м-м, ужасно интересный вопрос. - Моему Аполлону идет все, даже пошлая улыбочка. - А я-то думал, что уже доказал тебе, зачем мне язык. Нужно еще раз? Закрепить материал?
        Ну, да, доказывал, было дело. Если бы язык Огудалова оставлял после себя цветной след, то все мое тело от плеч и до низа живота было бы уже расписано плотным и очень сложным узором. Фетиш у него какой-то был на облизывание… Хотя, я не в претензии, мне понравилось…понравилось. Почувствовала себя мороженкой. Чуть не растаяла.
        - Материал закрепить можно, мой сладкий, но разве не ты хотел поговорить? - мягко интересуюсь я.
        - Кажется, было такое желание, - Давид ухмыляется, - ну, значит, в твоих интересах поговорить со мной побыстрее, нет?
        Ну, ладно, я не буду скрывать, что это правда…
        - Поговорить не проблема, милый. Лично у меня только один вопрос, - я зарываюсь пальцами в мягкие кудри моей личной реинкарнации Эроса, - чего ты от меня хочешь?
        - Ух ты, сегодня можно загадывать желание? - Давид улыбается и укладывает голову на подставленную руку. - Надь, ну неужели не ясно? Хочу я тебя. Что еще можно от тебя хотеть. Фамильные бриллианты Николая Второго? У тебя есть?
        - Где ты меня хочешь, прелесть моя? - настырно интересуюсь я. - В постели? В твоём проекте для Левицкого?
        - Везде, - перебивая меня и качая головой просто отвечает Давид, - в постели, в проекте, в ванной, в кухне, дома и на даче, короче, Надя, хочу тебя везде.
        Ужасно многозначительно звучит. И этот дивный поганец явно прется от этой многозначительности. Ну, если судить по его пакостной улыбке.
        - Ну раз так, мы можем с тобой продолжить, - ровно произношу я, глядя на него снизу вверх, - раз уж тебе так приспичило. Можем и начать работать, я на самом деле не против этого.
        - Я уже почуял запах подвоха, - фыркает Давид, - договаривай.
        - Будут условия, - я киваю, подтверждая, что подвох все-таки имеется, - и если откажешься от них - все отменяется. Включая даже работу.
        Пусть. Мой имидж и так, после сегодняшнего скандала выглядит как бумажный платок, в который очень хорошо высморкались. Терять мне почти что нечего.
        Если Давид откажется принять мои условия - я могу потерять важное. Саму себя. Свои границы. Чувство контроля ситуации. Я не могу так рисковать. Однажды я уже как дура доверилась чувствам, и за это заплатила не я. И второй раз своей дочерью я рисковать не буду.
        - Я слушаю, Надя, - Давид прищипывает меня за ягодицу, - условия. Я не могу принять их, не услышав. И послать нафиг тоже не могу до этого.
        - Послать нельзя, соблюдать, - я качаю подбородком, - и тут нельзя сдвигать акценты, малыш. Либо ты уважаешь мои правила, либо нет.
        - Я слушаю, - Давид вздыхает, намекая, что он уже задолбался, что я хожу вокруг да около.
        - Первое условие - завязывай со сценами ревности, - вздыхаю я, - честно, малыш, я ничего не хочу с этим делать. Меня не устраивает, чтоб меня трахали в мозг.
        - А ты будешь крутить хвостом перед кем-то еще? - в лице моего мальчика будто тучи сгущаются. - Если ты повторишь еще раз такой финт, как с Вознесенским - я боюсь, траханьем только твоего мозга мне вряд ли получится успокоиться. Придушу к чертовой матери.
        Он снова делает это. Он снова пытается мне навязать свои границы и свои условия. Еще не понимает, что я буду их упорно стирать и игнорировать. Хотя, в этом плане я могу его успокоить.
        - Пока мы будем вместе, никого кроме тебя для меня не будет, - я пожимаю плечами, - я могу на это время даже натурщиков не заказывать, мне будет не до них.
        Тем более что мне будет просто не до них. Мне хватит Давида.
        Я все-таки его нарисую. Поймаю на холст его совершенство, навечно заточу его в мелких мазках краски. Тогда меня отпустит эта лихорадка, и я смогу легко выбросить Давида Огудалова из головы. Наверняка.
        Если ему не хватит этой гарантии, если он продолжит выносить мне мозг ревностью, то все-таки он пойдет лесом. Очень-очень далеко. В самую чащу, где грибы гуще растут.
        - Первое условие ты сказала, - еще один нахальный щипок достается моей многострадальной пятой точке, - есть второе?
        - И третье есть, - чуть улыбаюсь я, - но мы начнем со второго. Ты не лезешь в мою жизнь. Не пытаешься как-то мне “помогать”, привлекать свои связи, если твоя мама на меня злится - мирить меня с ней не надо, мы сами разберемся. Не надо от ревности бить морду моему первому мужу, он, конечно, раздолбай, но он отец моей дочери, любит её и я должна с этим считаться. А ты с твоей экспрессией ведь сначала подерешься, потом подумаешь.
        - Почему не хочешь, чтобы я тебе помогал? - Давид недовольно хмурится. - Ведь у меня много знакомых, они могли бы…
        - Не могли бы, - я дергаю подбородком, - единственное, над чем мы с тобой поработаем вместе, - это проект Левицкого. Но это исключение из правил, я не сплю с натурщиками ровно по той же причине. Я не смешиваю личное и творческое, и личное и рабочее тоже не смешиваю. Ты понял?
        В основном я все это не смешиваю из-за дурацкой привычки вчерашней интеллигентки-нищебродки. Той самой, которая хочет, чтобы её ценили за её талант, а не за то, сколько раз она может дать своему покровителю за ночь. А когда позволяешь себе помогать - все равно начинаешь параноить, что человек к тебе хорошо только" по дружбе" относится. А на творческую твою сторону ему и пофиг.
        - Ну, допустим, - Давид задумчиво поглаживает мое бедро, будто примеряясь, куда бы ему ущипнуть меня в третий раз, - а что у тебя последнее?
        - Последнее - самое главное, - твердо произношу я, глядя на Давида очень серьезно, - мы с тобой договариваемся здесь и сейчас. Никакой любви. Ни сейчас, ни через месяц, ты не таскаешь мне цветов, конфет, прочей фигни и не пишешь никаких стихов, короче, не тратишь попусту ни свое время, ни свои деньги. Мы с тобой просто трахаемся. Ничего больше. Тебе ясно?
        - Но это-то почему? - а в предыдущие разы Давид реагировал как-то спокойнее, вопрос звучит очень резко.
        Мне сложно честно ответить на этот вопрос.
        Потому что я не хочу. Не хочу снова ломать свой уклад жизни, потому что не хочу больше рисковать ни собой, ни Лисой, потому что я привыкла быть одна, и теперь от моего поведения завишу уже не только я. Да и потом…
        - Малыш, ты ведь меня не выдержишь, - тихо замечаю я, любовно полируя пальцами кожу на его груди, - недели две пройдет, и ты задолбаешься и сбежишь. Поймешь, что не настолько ты готов к подвигам, чтобы связываться со мной. Цветочки, подарочки, признания - это ведь все чушь, пыль в глаза. Мужчина этим обычно голову дурит, чтобы побыстрее затащить в постель. А у нас с тобой все будет честно. Захочешь уйти - честно встанешь и уйдешь. Я буду к этому готова.
        - А если не захочу? - ровно выдыхает Давид, щуря на меня свои бесподобные глаза. - Вот пройдут две недели, и я не захочу от тебя отказываться. И что дальше?
        - Ничего, - я качаю головой. Если это была попытка развести меня на какое-то пари - пускай идет с ней нафиг. - Одно я тебе точно скажу, малыш, слов “я люблю тебя” тебе хватит на то, чтобы я больше никогда не отвечала на твои звонки.
        И я так и сделаю. Даже если я сама захочу произнести эти слова. Особенно, если это будет так. Я сбегу, потому что не могу позволить себе влюбляться всерьез. Ни в кого. Потому лишь, что если и есть в этом мире люди, не созданные для отношений, - то это я. И никто другой эту пальму первенства в ближайшие пять лет у меня не заберет.
        - Знаешь, в чем твоя проблема, Надя? - Давид все-таки не удерживается, все-таки щиплет меня в третий раз. В этот раз больнее всего…
        - Не знаю, и знать не хочу, - я категорично качаю головой, - вот тебе мои условия. Согласен их соблюдать - хорошо, не согласен - ай, как плохо. Ты согласен или нет?
        Давид с ответом не торопится. Лежит себе, сверлит мне взглядом переносицу, барабанит пальцами по моему голому бедру, будто оно ему вместо столешницы.
        - Ты уверена, что этого хочешь? - наконец медленно спрашивает мой Аполлон. - И не пожалеешь потом?
        Вообще-то для того, чтобы выражать свои сожаления, у меня так-то рот есть, но озвучиваю я совершенно другое.
        - Нет, малыш, я не пожалею, - я качаю головой. Нет такого мужчины в этом мире, чтобы я взяла и пожалела о том, что задала отношениям границы.
        - Ну, хорошо, - Огудалов улыбается, а затем кладет мне руку на бедро и придвигает к себе, - если это все твои условия, то почему бы не продолжить то, от чего мы отвлеклись на дурацкую болтовню.
        Дурацкую? Это он сам решил поболтать, я только ему навстречу пошла, и он называет наш разговор дурацкой болтовней?
        Впрочем ладно, у меня довольно быстро заканчиваются возражения - когда его язык снова пускается вниз, в путешествие по моему телу.
        Одно только ощущение не отпускает меня даже потом, когда, уже свалившись с него, измученная, я просто дышу, уткнувшись в плечо Давида. Даже когда захлебываюсь восторгом от третьего оргазма за эту ночь..
        -
        Уж больно неестественная, будто слегка коварная была улыбка на губах этого поганца.
        И как-то он слишком просто согласился на те условия, которые, я была уверена - выведут его из себя.
        Что это такое? Рокировочка? А я-то думала, что я его к ногтю прижала.
        23. День сюрпризов
        - Тут ужасно пусто для помещения, дизайном которого занимается крутой специалист, - я скептично морщу нос, и оглядываюсь.
        Зал-гостиная частного дома Левицкого, просторный, настолько, что тут можно в мини-гольф без проблем поиграть, и пустой - абсолютно. Сейчас он покатит за обычный зал, выставочный или может быть даже мини-концертный. Поставь тут рояль и два ряда кресел - и будет идеально для квартирника какого-нибудь очень выпендривающегося пианиста. Не комната - белый лист.
        Кстати, в паре соседних комнат дела обстоят лучше, я точно видела очень претенциозную бильярдную краем глаза.
        - Мы закончили только основной ремонт, - невозмутимо объясняет Огудалов, - я не могу разрабатывать проект этого зала без понимания, что ты будешь рисовать. Нужно видеть цветовую гамму, нужно видеть общую графику твоего портрета. В конце концов, как я понимаю, именно то, что будешь делать ты, и будет моей осью. Я должен подчеркнуть твою работу, и не задавить её. Так что… Пока ты работаешь над эскизом, я буду думать.
        - Над эскизом? - Я удивленно поднимаю брови, - А что, я только эскиз сделаю? Рисовать непосредственно на месте мне не дадут?
        Не поймите неправильно, но стена такая большая, такая белая, такая ровная…
        А я четыре года как не прикасаюсь кистями ни к чему, кроме холстов и бумаги.
        Да-да, у меня ручки чешутся.
        Тем более, тут работать наверняка придется с пульверизатором, трафаретами, а у меня такая дикая ностальгия по моим шестнадцати годам и компании стрит-артеров, которые быстро переобулись в команду, промышляющую аэрографией.
        Это потом меня понесло “к основам”, к маслу и акрилу, к туго натянутым холстам и людям, красоту которых нужно было поймать. Я не жалела о том, что отказалась от драйва стрит-арта и современности аэрографии, я почувствовала свой путь наконец-то. Но я скучала по молодым безбашенным годам, когда гордый росчерк “NadiN” украшал то крыло машины, которую я расписала, то просто стену на улице. Тогда было весело и ярко. Потом - спокойно, и так, как и бывает, когда встаешь на свою тропу. Но я все равно соскучилась по пульверизаторам и постараюсь нигде не налажать, если меня к ним подпустят.
        Давид смотрит на меня оценивающе. Он сейчас в режиме “я тут босс”, и я даже прониклась уважением.
        - Ну, может, и дадим, - нахально тянет этот невозможный тип, - это смотря как ты просить будешь.
        Ой, ну надо же, ужасно интересно, это на что это мы намекаем?
        - Имей совесть, у тебя тут строители шастают. - Я показываю Давиду язык и смеюсь. - Я тебя попозже попрошу. Завтра там. Или послезавтра…
        Или через неделю. Ну а что, баловать его, да?
        - Ой, ну разумеется, я подожду, только учтите, Надежда Николаевна, позднее завтрашнего дня я с вас взыщу с процентами, - бесстыже улыбается эта наглая морда.
        - Все время забываю, что вы, Давид Леонидович, по матушке еврей, - недовольно ворчу я.
        - И по батюшке тоже, - откликается Давид, лукаво щурясь. Боже, до чего мне нравится, что этот поганец умеет отбивать мои подачи. Если бы это было один раз, я бы, наверное, расстроилась. Но он делает это раз за разом, не спишешь на какую-то удачу.
        - А что, таки ваш батюшка, Давид Леонидович, был еврей чистокровный? - фыркаю я, а сама подхожу к своей стене, провожу по ней ладонями. Чистая, ровная поверхность, уже обработана под покрас. Цвет - ровный ненавязчивый молочно-белый. Тот, что не режет глаза, но прекрасно подходит для того, чтобы стать основой чему-то прекрасному. И-де-аль-но… Хочу-хочу. Пульверизатор в студию. Срочно хочу испортить эту стену.
        - Нет, всего лишь на четверть, но благодаря щедрому дедушке, этот недостаток я папочке простил, - ухмыляется Огудалов, подходя ко мне со спины.
        - Эй-эй, мужчина, не нарушайте моего личного пространства, - смеюсь я, а потом его ладони ложатся ко мне на живот, и тут уже личному пространству приходит окончательный конец.
        - Увезти бы тебя… - мечтательно тянет Давид, касаясь губами волос над моим ухом, - куда-нибудь на Майорку. Ох, я бы там твое личное пространство поимел. С тобой вместе…
        Можно подумать для этого нужно меня куда-то везти. Хотя… Ну что я, дура, отказываться от таких предложений?
        - Предпочту Венецию, пока она не затонула, - я задумчиво опускаю затылок на твердое плечо Огудалова, - но не на этой неделе, малыш, я должна Алиске платье Блум. И вообще, черепаха моего ко врачу надо отвезти.
        Вообще-то мы тут не просто так стоим и треплемся. Мы ждем Левицкого. Потому что я совершенно не смогу никого рисовать, если я с ним не знакома. Хотя бы час в компании человека мне необходим, чтобы понять характер портрета. Можно сказать, зачем, мое, мол, дело нарисовать черты лица, создать копию клиента, и чем фотографичнее - тем лучше, но на самом деле нет.
        Фотографический портрет - это чистая техника. Натренируйся, и вуаля. И что это? Творчество? Нет, голое ремесло. Я же чертов выпендривающийся модернист, мне платят не за фотографическую копию. За этим к фотографу сходить дешевле.
        Короче, характер. Характер “моей жертвы” мне очень нужен. Черты лица я могу и с фотки взять, только дайте тот ракурс, который вам больше всего нравится. Даже работа с практикующими натурщиками у меня в основном ведется для того, чтобы поддерживать навык. А так… Покрутил мальчика полчасика, пофотографировал в удачных ракурсах, выпил с ним кофе, потрещал и выгнал домой. Ни к чему мучить три-четыре часа, семь раз в неделю.
        Юрий Андреевич Левицкий слегка опаздывает. Мы договаривались, что он приедет к двум, а вот уже полтретьего, и кажется, нам реально скоро будет настолько нечем заняться, что мы можем и поискать где-нибудь в его доме удобную… кладовку…
        И пусть сам на себя пеняет в этом случае.
        Утро у меня прошло довольно торопливо и сумбурно.
        Все-таки сегодня была суббота - у Паши какой-то срочный заказ в городе, он даже клялся, что вечером переведет мне часть денег из положенных мне по закону алиментов.
        Все круто, но мне нужно было выехать на объект, и оставлять Лису одну дома без присмотра мне было страшновато. Мама все еще была у моей сестры, и вроде как можно было бы дернуть…
        Вопрос решился просто, Лиса отправилась в гости к подружке. Милосердная героиня-мать Наташи Смирновой была согласна организовать девочкам сходку и приглядеть за моим чудовищем до вечера, пока я не приеду. Дивно.
        Левицкий появляется. Все-таки - успевает спасти свой дом от грязного надругательства. Жаль. Бильярдный стол меня манил…
        - Хорошо, что я не стала красить губы сегодня, иначе вышло бы… компрометирующе, - улыбаюсь я, когда, заслышав голоса в холле, приходится сделать паузу в нашем с Давидом поцелуйном марафоне.
        Ну, чем-то же я должна была занять свой рот, и это что-то должно было быть хотя бы чуть-чуть приличным, чтобы казусов не было.
        - Да пусть бы вышло, мне скрывать нечего, - Давид улыбается мне лениво, как сытый кот. Все-то ему нипочем.
        - Думаешь, моя помада хорошо бы смотрелась с твоим галстуком? - хихикаю я.
        Хотя, сложно представить, что его можно испортить такой мелочью. Нет, “чмок” помады на этой дивной слегка небритой скуле лишь довершил бы картину героя-любовника в стильном сером пиджачке и галстуке в узкую полоску.
        Юрий Андреевич является не один, в компании девочки лет этак четырнадцати. Ох-хо, а вот это, кажется, реальный подросток… Не то что мой начинающий.
        Боже, как убойно смотрятся рядом эти двое, Левицкий - в его отутюженном сером с блеском костюмчике, и это вот создание, с выкрашенными в голубой волосами и белом пышном платьице, состоящем из рюш и кружавчиков. Картину добивают - и никак иначе тут не скажешь - громоздкие черные ботинки на толстой платформе. Лолита? Кажется, именно так называется этот стиль. Банты покрупнее - в волосах, бантики мелкие - везде, стайками бабочек притаились на платье.
        Не девочка - Мальвина, в чистом виде. Я даже глаз не могу отвести от этого дивного чуда.
        - Надежда Николаевна, очень рад, что вы приняли наше предложение, - Юрий Андреевич совершенно не по этикету протягивает мне руку - кажется, для рукопожатия. Я, сбитая с толку, и все еще косящаяся на его дивную юную спутницу, подаю свою.
        Неа, не для рукопожатия. Юрий Андреевич церемонно целует кончики моих пальцев.
        - Извините за опоздание, - произносит он с сожалением, - я забирал из художественной школы Веру, и нам пришлось сделать небольшой крюк, чтобы не встрять в пробку.
        - Ничего-ничего, - торопливо отмахиваюсь я. Стоило только Левицкому отпустить мои пальцы, как на мою талию легла твердая ладонь Огудалова. Ай-яй-яй, Давид Леонидович, мне мерещится или вы ревнуете даже к дурацким мелочам?
        Покосилась на физиономию своего Аполлона - и да, мне не померещилось. Он старательно прячет свое недовольство, но я все же его вижу.
        - Я хотела с вами пообщаться, перед тем как рисовать…
        - Знаете, меня осенила идея получше, - улыбается Левицкий, - Меня смущала идея моего портрета во всю стену - слишком нарциссично на мой вкус. Нарисуете Веру, Надежда? Вот размеры моей любви к ней этому проекту соответствуют.
        Девочка выглядит смущенной. Настолько, что крепче вцепляется в руку отца, хотя ей вроде как и не по возрасту.
        - Перекусим? - предлагает Левицкий, и мы соглашаемся. Выбор падает на кафе неподалеку, и мне удается все-таки поболтать с Верой. Нежное создание, девочка-весна, играет на арфе, любит лошадей и вишневое мороженое. Так и представляю, как буду рисовать эти хрустально-голубые глаза и вписывать в них тающие сосульки.
        Что потрясающе - Левицкий совершенно не мешает дочери самовыражаться. Это, черт возьми, такая редкость среди родителей его круга. Ну серьезно, я никогда бы не подумала, что смогу увидеть рядом с крутым бизнесменом вот это анимешное создание, которое того и гляди достанет из воздуха какой-нибудь волшебный жезл.
        - Фотографии Веры я вам на электронную почту пришлю, - обещает Юрий Андреевич напоследок, перед тем, как мы наконец-то расходимся и я на сегодня “свободна".
        - У Левицкого дивная дочь, - замечаю я, плюхаясь в кресло рядом с Давидом.
        - И жены у него дивным образом нет, - сухо отзывается Давид. Ну что такое, а? Во время этого полдника я пару раз задевала его взглядом. Молчаливого, задумчивого, отстраненного. Так и думала, что ревнует, но надеялась, что его отпустит быстрее.
        - Давид…
        Я не успеваю ему напомнить про наши условия, он просто встряхивает головой, меня перебивая.
        - Не надо ничего говорить, я знаю, что сам себе это все накрутил.
        Я задумчиво изучаю его хмурое лицо. С одной стороны, нет, сказать все-таки надо, но… Но я не хочу с этим мучиться и повторять десять раз одно и то же, что пока я с ним, никого другого для меня попросту не существует. Если он может извлечь повод для ревности из такой вот ерунды, то что мне вообще с ним делать?
        - Ты мой телефон не видел? - не могу найти в сумке. И в карманах тренча тоже нет. Вроде казалось, что он был со мной, когда я вылезала из машины у дома Левицкого, но нет, показалось.
        - Погоди, - Давид достает свой и прозванивается. Из-под моего сиденья воет “О боже, какой мужчина”.
        Палево…
        - Ну вот что ты ржешь, радость моя? - скептически спрашиваю, глядя на Огудалова, который абсолютно не скрывается и в открытую хохочет. Ну, да, для него - эксклюзивно назначенная мелодия. Да, вот эта! А что надо было ставить? “Я убью тебя, лодочник”?
        - Эй, а сына ты от меня тоже хочешь? - нахально интересуется Давид. Идея на счет “Лодочника” нравится мне все сильнее.
        Боже, да как же неудачно я выронила этот чертов телефон. И когда вообще я это успела? Хотя… Хотя перед выходом же из машины меня атаковало с очередным обострением поцелуйной лихорадки мое прекрасное божество, и, кажется, он тогда опрокинул мою сумку, стоящую на коленях. Могло и выпасть…
        Я снимаю блок с экрана телефона и удивленно на него смотрю. Четыре пропущенных от мамы. Это история из разряда “что-то случилось”, потому что обычно мама не звонит больше одного раза. Обычно ждет, пока я перезвоню.
        -
        Перезваниваю, уже встревоженная. Что-то случилось с сестрицей Иркой? С кем-то из её мелких?
        - Надя, - мама отвечает таким голосом, что уровень моей тревоги взлетает до небес. А еще на заднем фоне грохочет метро, и это тоже паршивый фактор, мама собиралась провести у Ирки весь остаток выходных. Что вдруг заставило её сорваться и броситься к нам?
        - Надя, где ты пропадаешь? - тем временем перекрикивая поезда и помехи связи кричит в трубку мама. - Там нас топят. Мне соседи снизу позвонили, сказали, что до них дотекло. У Ивановых что-то с трубой и никого нет дома. Можешь себе представить, что в нашей квартире творится?
        Топят? Нас? Серьезно?
        Ивановы - семейка над нами, я её знаю, давняя наша проблема. Меня бесит тамошний бухарик-отец семейства, меня бесит и позиция его жены, которая “куда мне деваться, разводиться не буду”. И они нас уже топили в прошлом году, но тогда все обошлось, они обещали, что займутся своими трубами и сменят стиралку, и что это, мол, не повторится. В суд я тогда подавать не стала, взыскивать с них все равно было нечего, но проводку в одной из комнат пришлось менять.
        - Да, мам, я сейчас поеду посмотрю… - мертвым голосом произношу я.
        Огудалов сжимает мои пальцы, явно пытаясь обратить на себя мое внимание. Его, кажется, тоже обеспокоил мой тон. Я смотрю на Давида, но сосредоточиться на нем получается с трудом. В уме я вспоминаю про три портрета, которые делала на заказ и почти закончила, и еще два холста, подготовленных для выставки. В каждом - не одна неделя моей работы. И их сейчас один нечаянный потоп просто прикончит. И Зевс - что там с ним? У него закрытый террариум, но вентиляционные отверстия для воды в крышке имеются… Он и так хандрит в последнее время, мне еще простуды для него не хватало…
        Боже, как это все не вовремя… Хотя, когда такой трэш происходил вовремя вообще?
        24. Ищем ковчег. Недорого
        - Малыш, это была двойная сплошная…
        - Это была моя двойная сплошная, - невозмутимо откликается Давид. Кажется, его уже даже мои “малыши” не бесят, как с этим жить? Срочно нужно найти другое бесячее прозвище.
        - И здесь скоростное ограничение, смотри, вон - знак, - сейчас я возмутительно занудна, но я на самом деле жить хочу. Очень. Я у Алиски одна мать, и кто ей меня заменит, если этот отчаянный водятел размажет и себя, и меня по какому-нибудь фонарному столбу?
        - Богиня моя, у тебя там библейский потоп начинается - а ты про скоростные ограничения речи ведешь, - Давид бросает это небрежно, мол, не о том ты беспокоишься Наденька. А как не беспокоиться?
        - Тебя так прав лишат, - слабым голосом замечаю я.
        - И правильно сделают, да? - Огудалов ухмыляется, выкручивая руль, и виртуозно перестраивается в соседний поток машин, который двигается порезвее. Кто-то материт его на тему “ты что за фигурное катание на дороге устроил”.
        Я готова поставить тысячу лайков этому оратору. Ну если обрезать финальное словечко, адресованное Давиду. Вот с определением его ориентации тот красноречивый оратор сильно промахнулся.
        Хотя водит Огудалов виртуозно. Уже выгружаясь у моего дома, я вижу маму, которая торопливо шагает от автобусной остановки, и понимаю, что мы каким-то чудом её обогнали. Но все-таки безопаснее было вызвать такси.
        - Ты в какой жизни в формуле-один гонял? В этой или в прошлой? - Давид разводит руками. В прошлой наверное. И убился к черту, чтобы переродиться и свалиться на мою голову. Один вопрос к богам - чем я так провинилась?
        Маму мы дожидаемся, и она соглашается забрать Лису, пока я поднимаюсь оценить уровень ущерба.
        - Может, домой поедешь? - тихо спрашиваю я у Давида, потому что ну вот нафига ему это все? Нафига ему мои проблемы? Их даже я-то не хочу, а ему-то чего заморачиваться проблемами любовницы “по работе”?
        - Может, не будем тут стоять, а уже поднимемся?
        Я сначала даже не замечаю, что благодарно стискиваю его пальцы. Честно говоря, все эти новости меня выбили из колеи, и одной мне сейчас оставаться не очень хочется.
        Несколько секунд в кабине лифта я провожу, уткнув лоб в обтянутое фетром плечо моего Аполлона. Боже, иногда он бывает таким… Своевременным.
        Нас толком не топили, хотя тот случай, когда дотекло до маминой комнаты и подтопило там проводку - и был жив на моей памяти.
        Да, заменять проводку было дорого, да - я с той поры настолько косо смотрела на Борю Иванова, что он при виде меня обычно втягивал все - голову в плечи, руки - в рукава, чекушки - в карманы.
        Даже не представляю, как выглядит наше затопление сейчас. Но все-таки, ведь за несколько часов, если протечка небольшая - не может же сильно, да?
        Наверное, если бы не Давид - я бы уже на мыло изошла. Уже бы сбегала и пришибла Иванова-старшего, оставила бы его жену вдовой, а детей сиротами. Воистину, лучше же было бы, чем вот так. Зуб даю - Борис Сергеич и накосячил.
        Но нет, я не бегу, со мной Давид - задумчивый, удивительно спокойный, собранный… С ним гораздо легче оказывается шагать в квартиру, воздух в которой даже на вкус - влажный и спертый, как-то попроще, чем если бы я это делала одна.
        Воды на полу - сантиметра два или три, я осознаю это, как только шагаю за порог квартиры. Понимаю еще и то, что подошва у ботинок где-то треснула. Пальцы на ногах уже мокрые. Спасибо, что не кипяток, блин. Но вода теплая. Это ощущается. Ох, кому-то счет за горячую воду придет… И хорошо, что не мне. Но надеюсь и не всему дому.
        Я надеялась. Я очень надеялась… Что все обойдется малой кровью, что там чуть-чуть покапало, и я обойдусь только устранением лужи на кафеле в ванной, но…
        Вода везде. И это не "чуть-чуть покапало" - это долго, хорошо и качественно лило. Черт, да сколько же времени прошло, прежде чем воду перекрыли?
        - Не водопроводная утечка, - произносит Давид, стоя за моей спиной, - у них радиатор потек.
        - А ты откуда знаешь? - тихо уточняю я, распутывая шарф на шее.
        - Паром пахнет, - пожимает плечами Огудалов, - текла горячая вода. И запах специфический.
        У меня в душе по стенам бегают взъерошенные и злые черти, а Давид стоит себе, принюхивается и щурится.
        Как он может быть таким спокойным, а? Кто из нас тут обладает темпераментом Отелло? Хотя ладно, тут-то ревновать не к кому, тут проблема самая что ни на есть бытовая, не связанная с мужчинами.
        - Свет не включай, - слова Давида ловят мою руку в трех сантиметрах от выключателя. Я оборачиваюсь, глядя на него вопросительно.
        - Проводка может закоротить, - практичный донельзя. И явно понимающий о чем речь. Окей, я не буду спорить. И сама достаю телефон, чтобы включить на нем фонарик, и Давид тоже подсвечивает своим.
        Под ногами хлюпает вода. Моя прихожая и коридор в освещении двух фонариков на мобильных телефонах выглядят так, будто здесь фильм ужасов снимали.
        Не снимали. Но ужасов хватает.
        Все оказывается хуже, чем я предполагаю.
        Давид оказывается прав, тек именно радиатор, не труба в ванной, и никакая не сломанная стиралка. И текло не в комнате Лисы, не у мамы и не в кухне.
        В моей комнате. В мастерской. И вот это - самое поганое, что могло быть. Потому что тут Зевс. И картины.
        Самое поганое, что все более-менее ценное у меня в комнате было у окна. Картины, ноут на подоконнике. Террариум - тоже, потому что моей радости нужен и живой солнечный свет, а не только от ультрафиолетовых ламп.
        Первым делом бросаюсь к террариуму - он стоял как раз рядом с трубой отопления.
        Нет, повезло, Зевс невозмутимо дрыхнет, только хвост торчит из домика. У него чуть влажные опилки, но сама моя радость начинает возмущенно дрыгать лапками, как только я беру его в руки.
        - Как ты смеешь меня будить женщина? - так и вижу на этой сонной, еле разлепляющей глазенки мордашке. А все равно чувствую облегчение. Дура, да?
        Но вот ничего уже не сделать с водой на полу, а Зевса мне жалко. Я его у очень паршивого заводчика забирала. Он жил в коробочке под батареей - и только за это я бы того хозяина пустила бы на суп. После я долгое время лечила своего дорогого громовержца от гепатита. Реально - дорогого. Знаете сколько стоит хороший герпетолог? А сколько стоят лекарства для черепах? Лучше вам не знать. А то точно скажете, что я дура.
        Жутко уязвимые создания эти черепахи, на самом деле.
        Держа Зевса в ладонях у сердца, я оглядываюсь.
        Текло долго. Сейчас - уже нет, видимо, кто-то все-таки догадался перекрыть стояк на отоплении, но все-равно капец. Вокруг трубы отходят обои, и это только потому, что они были ближе всего к протечке, уверена, на потолке огромное мокрое пятно. Воды на полу… Ну, я уже говорила. Мне остро не хватало резиновых сапог, что лежали в уголке нашего далекого дачного домика.
        Ноут на подоконнике я даже не трогаю. Я уже вижу блестящую от воды крышку, и понимаю - нет, эта жертва, кажется, потеряна насовсем. Пациент скорее мертв, чем жив.
        Трындец.
        Я не представляю даже, насколько денег это я тут попала. Я даже не уверена, что смогу это все осилить.
        Ремонт… Замена ноута… Потеря денег на заказах… Это влетит не в “копеечку”, это влетит в гораздо большую сумму.
        Я оглядываюсь по сторонам и пытаюсь поверить.
        Не получается. Даже когда я прощупала холсты, чтобы убедиться - да, сырые, точно. Портретам однозначно конец, завтра, когда подсохнут - краска начнет сползать с ткани мерзкими клочьями. И даже так поверить в реальность происходящего получается не очень.
        Я сажусь на кровать, понимаю, что одеяло тоже влажное. Без понятия почему - то ли пропиталось паром, то ли дотекло и до него.
        Настроение - орать и бегать, бегать и орать. Можно убить кого-нибудь по дороге. Желательно - Иванова, а еще лучше, чтобы мне за это ничего не было.
        Что? Что надо было сделать, чтобы устроить такой вот апокалипсис?
        И почему я не вижу Иванова у моей двери, бьющего земные поклоны и умоляющего о снисхождении.
        Вероятно, даже этот кретин понимает, что в его случае - ни о каком милосердии речи и быть не может. Ведь денег у них по-прежнему нет, возмещать мне ущерб Ивановым нечем, хотя, разумеется, в этот раз я до суда дойду.
        Чисто из принципа. И пусть папаше Иванову впаяют какие-нибудь принудительные работы. Пусть он на них сгниет, черт возьми.
        Капец. Мне хочется выразиться крепче, мне хочется говорить столько матерных слов, что мой язык потомственной интиллигентки на корню отсохнет.
        У меня в голове не укладывается - ни что делать дальше, Во сколько может встать такой вот ремонт? Насколько глубоко пострадала моя квартира? Что делать с заказами - и примут ли ждущие уже месяц своих заказов клиенты мои оправдания и необходимость отсрочки? Если придется возвращать предоплату - дела мои даже хуже, чем я представляю.
        - Надо, наверное, к соседям сверху все-таки сходить, посмотреть, что у них произошло, - практичность Огудалова на фоне моей растерянности и непонимания, на какую стену мне залезать первой, по-прежнему смотрится возмутительной. И не очень-то лестной. Я-то в раздрае. И нужно взять себя в руки побыстрее.
        - Да, я схожу, - я решительно поднимаюсь. Сейчас я и посмотрю, и придушу кого-нибудь. Мне это нужно для сохранения психического здоровья.
        Давид перехватывает меня, удерживает на месте.
        - Ты не пойдешь, - он качает головой, - не хочу, чтобы кто-нибудь пострадал. Искренне предполагаю, что сухари я сушить совершенно не умею.
        - Хочешь пострадать за кого-то другого? - скептично уточняю я. - Ты же понимаешь, что мне очень надо кого-нибудь убить?
        - Я сам схожу, - фыркает Огудалов, - а ты пока посмотри, что из вещей не пострадало, что вы можете забрать с собой прямо сейчас. Это хотя бы не наказуемо уголовно.
        - Куда забрать? - я моргаю непонимающе.
        Давид приподнимает бровь, видимо, удивляясь моей несообразительности.
        - Ну, видимо, ко мне забрать, - поясняет тоном, явно предназначенным для блондинок, - ты же понимаешь, что здесь вам оставаться никак?
        Мне кажется, что на меня несется поезд. Огромный такой, тяжелый и на полной скорости.
        - Надь, - Давид говорит, осторожно поглаживая мои пальцы, - поверь, я уже видел квартиры после потопов. Нужно убирать воду, сушить квартиру, прикидывать ущерб. Очень сомневаюсь, что не придется делать ремонт. А у тебя ребенок. И маме наверняка эти условия санаторными не покажутся. И черепаха. Вряд ли вы русалочки и привыкли жить при такой влажности и адских условиях.
        - Но почему к тебе? - слабо произношу я.
        - А у тебя много вариантов? - нет, все-таки ревнивость своего Аполлона я недооцениваю. Он может включить режим “Отелло обостряется” в любом месте и при любых условиях. Даже сейчас бровки на меня хмурит и губы свои дивные поджимает недовольно. Мол, как это я смею с ним спорить?
        Много ли у меня вариантов? В квартире без света и с водой, стоящей на полу?
        Теоретически, можно поехать в какую-нибудь гостиницу. Но дорого. Сейчас, когда на горизонте маячат крупные затраты даже с парой лишних тысяч мне расставаться мучительно. Режим “скряга-Скрудж” выкручен до предела.
        Можно поехать к сестрице Ирке. У неё большой дом в Перово. Это на другом конце Москвы. И ехать мне предполагается в ночи. С ребенком, который совершенно точно устал и еще вчера мне жаловалась на горло, путешествие в ночи может таки аукнуться нам простудой.
        И что немаловажно - ехать мне придется и с черепахой, которого здесь оставлять нельзя и которому ну вообще ни к чему никакие перепады температуры. Уж я-то знаю Зевса. Один сквозняк - и у этого хрупкого пресмыкающегося будет воспаление легких, и лечить его - это жутко нервный процесс.
        Не говоря уже о том, что только меня в компании мамы, Алиски и Зевса Ирке и её многодетному семейству для счастья и не хватает. Там ведь и без нас дом вверх дном круглые сутки стоит. А Лисе по сути, завтра готовиться к школе, учить уроки, а она совершенно не привыкла делать это, когда рядом три погодка-охламона стоят на ушах.
        -
        И что делать со школой Лисы, которую особо прогуливать вообще не особо хорошо? Ну допустим, понедельник мы еще пропустим, хоть нас за это и вздрючит завуч, но что потом? Возиться с переводом? Лиске ведь нравится её школа.
        А квартира моего Аполлона ведь гораздо ближе, можно даже на автобусе если что с утра доехать, хоть вставать, конечно, и придется раньше. Мне.
        Но… Въезжать к Давиду… Даже на время… Боже, как же это опасно. Опасно со всех сторон, потому что… Потому что это сближение. То самое, которого я допускать была не намерена.
        - Собирайся, богиня моя, - тем временем тоном начальника советует Давид, - не стой на месте. Скоро твоя мама с Лисой придут?
        - Я еще не согласилась, - возражаю я. Неуверенно. Очень.
        - Знаешь, я вот не думаю, что предоставляю тебе выбор, - нахально сообщает Давид, - сейчас вы поедете ко мне, я вызову свою бригаду, чтобы они убрали воду. А все остальное - мы обсудим с утра, когда будет понятно, насколько большой ущерб. На ночь ты ко мне ехать не боишься?
        - Я не боюсь к тебе ехать, - возмущенно шиплю я, - ни на ночь, ни…
        Слово “вообще” я не договариваю. Я вообще затыкаюсь, потому что… Кажется, меня подловили.
        - Ну, если ты не боишься - тогда я проблем вообще не вижу, - ухмыляется Огудалов, - собирайся, богиня. Я вам такси вызову.
        Нет, мне не кажется. Меня все-таки подловили. И сейчас… Сейчас я просто смотрю на эту бесстыжую физиономию и восхищаюсь тем, насколько лихо он взял меня в оборот.
        -
        25. Незаметный яд
        - Мам, а мы тут насовсем? - Алиска с подозрением оглядывается по сторонам, скидывая с плеч свой рюкзачок. Могу её понять, почти пустая квартира Давида выглядит действительно чужой и необжитой. То ли дело своя, Лисья комната, в которой она муми-троллей на стенах уже нарисовала столько, что никакой Муми-Дален бы не выдержал.
        - Нет, солнышко, мы тут на время, пока в нашей квартире жить нельзя, - откликаюсь я и распаковываю сумку с вещами.
        Его божественная светлость все сильнее проявлял себя как тиран, позволив мне забрать из моей квартиры своими руками кроме коробки с Зевсом, завернутой в одеяло для пущей термоизоляции, только одну единственную сумку - и ту с полотенцами, зубными щетками и какими-то вкусняшками, чтобы можно было после всего этого трэша чаю выпить хотя бы. Все остальное, что мы могли забрать и покидали в сумки - так и лежит в багажнике машины Давида и ждет божественной доставки. И просушки. Большая часть вещей, если не сырая, то хотя бы влажная от раскаленного пара.
        - Жаль, - вдруг вывозит Лиса, и я догоняю, что это, видимо, ответ на мое “на время”, - тут прикольно. И места больше, чем у нас.
        - А еще личная комната может быть даже у Зевса, да? - хихикаю я. - Чур, по коридору на роликах не ездить, а то знаю я тебя. Оплачивать потом замену местного паркета мне точно не по карману.
        И вообще, сейчас деньги будут нужны на другое. И много!
        - Зачем по коридору? - непонимающе уточняет Лиса. - Тут же под окнами клевая велосипедная дорожка.
        Лисица у меня глазастая. Я вот ни черта подобного не заметила, меня вообще не слабо так потряхивало, потому что потихоньку меня догоняла осознаночка произошедшего.
        Меня! Затопили!
        Да чтоб этому Иванову всю жизнь оставшуюся ни капли в рот не брать, а похмелье - чтоб не отпускало. Да чтобы было такое адское, чтобы стакан в руках удержать не мог.
        Оказывается, дома - это меня еще не сильно трясло. Уехала и накатило, со всей дури.
        Хорошо, что есть мятный чай, который можно выпить, пока Алиска чистит зубы и готовится ко сну. Хотя, если честно, чтобы меня реально отпустило, в тот мятный чай нужно было добавить водки. Вот тогда было бы хорошо.
        Кровать в квартире Давида одна, и мы с Алиской укладываемся на ней.
        Так-то никаких проблем, кровать у Огудалова шикарная, еще двое человек нормальной комплекции поместиться могут, но все-таки эту проблему еще стоит обдумать. И решить её. Хоть мама и сказала мне “не буду вам мешать” и уехала к Ирке на ночь глядя - кстати, надо проверить, где там от неё СМС-ка, что она нормально доехала - но все равно, предполагается, что в этой квартире спать будут трое. И не в одной же постели, да?
        В голове роится тысяча мыслей о том, что делать, куда бежать, за что хвататься первым. Актуальных проблем - море.
        В конце концов - перевозка, просушка уцелевших вещей, звонки клиентам, покупка новых холстов, перерисовка портретов…
        Черт, столько работы и псу под хвост.
        Даже одну готовую мини-серию работ для выставки мне потерять жалко. Если портреты на заказ я перерисую, то серии - это же чистое вдохновение, его уже не повторишь в том же соотношении.
        Блин.
        Еще хорошо, большая часть готовых полотен - в галерее Тамары Львовны, я надеюсь - раскупается. Ибо деньги мне сейчас ни в каком месте не лишние. И до этого не были, а сейчас - так вообще.
        Ладно, об этом я еще подумаю завтра.
        Обо всем - завтра.
        Реально, помимо всех этих проблем есть чудесный факт - я сейчас лежу на кровати, в чужой квартире. В коробочке на окне скребется вновь разбуженный Зевс, под боком свернулась колючим клубочком Алиска с её острыми коленками.
        А я смотрю в темноту над собой и пытаюсь осознать происходящее.
        Что происходит вообще?
        Еще вчера ночью я ставила Давиду условия, на которых мы с ним продолжим играть в поддавки с нашим непонятно чем, этим дурацким сумасшествием, что никак не отпускало, захлестывало все сильнее и сильнее, а сегодня я въехала к нему пожить на неопределенный срок.
        Господи, ну не бывает же таких надежных мужиков.
        Вот чтобы полное “все включено”, - езжай поспи, а я тут разберусь, - и с ключами от холостяцкой берлоги, брошенными мне в лапки через полкомнаты.
        На ум еще просится починенная посудомойка. К чему сейчас? Тем более, что ей, наверное, тоже кирдык пришел с этим потопом.
        И все-таки просится.
        Где, где мой чертов подвох? Где изъян на этом дивном шедевре?
        Не знаю. Наверное, я стара стала, как тот Акела, и никак не могу разглядеть сослепу.
        Без сна проходит час, без сна проходит два, без сна проходит полночи, и вот уже шесть утра, светает, а я все так же лежу, так и не сомкнув глаз.
        Лежу. И жду.
        Напряженно жду.
        В замке квартиры шебуршат ключи. Наконец-то.
        Я очень старательно выпутываюсь из одеяла, медленно, потому что ну не дело же богиням выскакивать из кровати пулей. Ну и что, что навстречу богам?
        И все-таки в прихожей я оказываюсь быстрее, чем успеваю сообразить, что на мне самая простая, самая дурацкая серая ночнушка с тысячей черных котов. Не сексуальная от слова совсем. Она была единственная сухая и чистая, если что. Хотя я её трепетно люблю, но все-таки, вроде как не полагается в таком виде выскакивать навстречу мужчине, который предоставил мне свою квартиру и заморочился спасением моей, ай-яй-яй, Надя, стыдно.
        Но это у меня, видимо, традиция такая, выбирать самый дурацкий домашний прикид и выходить в нем своему Аполлону навстречу. С самого первого раза, когда я вышла к нему в спортивках, заляпанных краской.
        Вопрос лишь только в том, что я это сообразить успеваю в последний момент, а Давид - кажется, не замечает совсем.
        Он только вешает в шкаф свое пальто, а потом шагает ко мне.
        - Не спишь, богиня? - усталым шепотом мне в самое ухо.
        То ли я садист, то ли ему просто идет усталость. Ему вообще все идет, но сейчас я им любуюсь не как красивой картинкой, а как уставшим мужчиной.
        Он устал ради меня.
        Такое офигенное ощущение… Странное, непонятное - и офигенное.
        Холодные с улицы губы утыкаются в мою шею, не менее ледяные ладони ложатся на мою задницу. И этот дикий контраст - его ледяной кожи и его раскаленного дыхания - заставляет меня чуть ли не захлебнуться воздухом.
        Ох, Надя…
        Как ты вообще справишься с тем, что тебе с этим мальчиком жить некоторое время?
        У тебя уже сейчас сердце колотится как у лошади со скачек, а дальше-то что?
        Как ты себя от него надеешься оторвать?
        Наверное, стоит спросить, как там дела, что сделали, что не сделали, придушил ли мой Отелло за меня Иванова, или это полагается только для тех, кто смотрит в мою сторону?
        Но честно говоря, я не очень в форме для расспросов. Устала. Соскучилась. Хочу тишины и прикинуться, что ничего не случилось. А вопросы, вот это все - завтра, завтра, не сегодня. И лучше, если я все-таки отосплюсь.
        Да и что он скажет? Воду убрали, акт о затоплении составили, сосед у тебя, Наденька, дебил?
        Так я и так это знаю. И план этот Давид мне еще до уезда изложил. Он бы не приехал, если бы не счел, что сделать больше ничего не может.
        - Ты будешь чай? - не знаю, зачем я это спрашиваю, ведь по сути меньше всего мне сейчас хочется именно чай, но в кровати спит Лиса, и пока не очень понятно, как что-то, чего мне хочется, делать рядом с ней. Еще одна кровать в одной из свободных комнат нужна обязательно.
        - Все буду. Потом, - кратко откликается моя прелесть, стискивая мои бедра жаднее, - в душ со мной пойдешь?
        Ох, вот как от этого предложения вообще отказаться?
        - А ты не устал? - я спрашиваю это больше из вежливости. Потому что - ну сколько он на ногах? Не меньше моего. А напрягался больше.
        - На тебя и душ у меня силы найдутся, - фырчит Огудалов.
        Кстати, про душ я могла и сама подумать, но вообще - это ж по жизни не вариант, там скользко, неудобно, и так далее, но сейчас - мне не до капризов. У меня снова происходит обострение моей болезни. И я хочу, хочу, прямо сейчас - хочу.
        Его хочу.
        Казалось бы, то самое настроение, когда надо сорваться - и без оглядки. А мы раздеваемся неторопливо, будто бы даже дыша в едином ритме. Некуда спешить. Я будто попала в одну спланированную ловушку, но почему-то меня это не беспокоит. Все хорошо.
        И мне, наверное, стоит обратить внимание на то, что там в ванной, какая плитка, а я…
        Да какая, нафиг, плитка, а? Ну, красивая у него ванная, выпендрежная, не дешевая, не то что у меня, с моей потрескавшейся побелкой на потолке, но какая, нафиг, разница? Даже если бы дело происходило в обшарпанной душевой какой-нибудь студенческой общаги - мне и то было бы до лампочки.
        Самое важное - он рядом.
        Мой дивный мальчик.
        Такой волшебный, такой сказочный, что хочется попросить его щипнуть меня за что-нибудь, хоть за ту же задницу, чтобы проснуться, но я же знаю - он щипнет, но никуда не денется. А попа будет болеть.
        Я по-прежнему не могу отвести от него глаз.
        При том, что в принципе, я видела немало натурщиков, и все у них было не менее идеальное, все равно почему-то не было ощущения при взгляде на поджарые мужские ягодицы, что вот - мое, хочу немедленно, дайте.
        А тут - хочу. Мое!
        И все - каждое его движение правильное, такое, как надо, ни одного лишнего. Даже то, которым Давид оставляет на краю раковины маленький серебристый квадратик. Все правильно. Мы же знаем, зачем мы тут собрались, да?
        Под водные струи за перегородку из матового стекла мы шагаем спокойно, и только тут - сталкиваемся для того, чтобы срастись губами намертво.
        Мои пальцы - хищные, когтистые, его - сильные, жесткие. И ими мы только и можем, что впиваться друг в друга, пытаясь содрать кожу. Она мешает. Мешает быть ближе.
        Оказывается, если очень припрет, ничего уже не скользко, все удобно, и “нужно делать это чаще”.
        Я не замечаю ничего. Ни воды, что падает на наши головы, ни скользкой плитки под ногами, ни холода кафеля, к которому меня прижимают спиной.
        Всё, что у меня есть, всё, что надо - крепкие руки, поддерживающие меня за ягодицы, твердая спина, которую я обвиваю ногами, и жгучий язык, жалящий мои губы на каждом толчке Давида в мое тело. Будто таран бьющий в ворота.
        Удар, удар, удар…
        Хмель кипит в моих венах, и я и есть этот хмель - самое пьянящее вино из рога Диониса. Пьяная сама по себе.
        И остается один только сладкий карамельный жар, тягучий медовый кайф, который я пью глотками, и не хочу, не хочу прерываться, ни на секунду.
        Толчок, толчок, толчок.
        Мой Аполлон раскален до предела, будто только что вышел из кузни Гефеста, и кажется, я задохнусь, быстрее, чем он остановится, сжалится надо мной, итак захлебывающейся от восторга.
        Еще, еще, еще.
        Я бы - не останавливалась.
        Я бы отдалась ему вся, до полной остановки сердце.
        Но мое тело - Иуда, настоящий предатель, ему не до моих инфантильных желаний растянуть момент единения с моим божеством на подольше. Моему телу не терпится познать восхитительный поцелуй оргазма. Добраться до вершины и рухнуть с неё вниз.
        И все происходит вот так, не по-моему - мир не выдерживает, мир трескается пополам, взрывается, рассыпаясь на тасячу разноцветных бабочек, и гаснет, оставляя мне на десерт только губы моего Аполлона, прижатые к волосам, где-то рядом с моим виском.
        - Я тебе спасибо не сказала, - шепчу абсолютно невпопад, - ты же меня спас, радость моя.
        - На-а-адя, - Давид смеется, запрокидывая голову. Не договаривает. Это и не нужно. Понятно, что мой “спасатель” работал далеко не за спасибо. Хотя, не за спасибо, а за что? Понятно же, что никакой секс столько не стоит?
        Я кайфую.
        Он так произносит мое имя, будто наслаждается каждым его звуком. И каждый раз он будто поет этими двумя слогами целую песню, и эта песня вся только обо мне. И между поцелуем и поцелуем маленькая передышка, в которую помещается только мое имя и один лишний вдох.
        -
        Скучала. Как же я без него скучала.
        Только сегодня?
        Кажется - всю жизнь.
        Эта мысль как откровение вспыхивает в моей темной головушке, в которой вообще толкучка ужасная, и я замираю. Даже поцелуй разрываю, и Давид смотрит на меня удивленно.
        - Что-то не так?
        - Да нет, - безмятежно откликаюсь я и снова тянусь к его губам. Наверное, стоило бы встревожиться этой мысли тогда.
        Мало ли глупостей в мою голову забредает? Так что теперь, от каждой дергаться?
        26. Вопрос излечимости глупости
        - Надя, ты так и будешь молчать?
        Я стою на второй ступеньке стремянки и задумчиво смотрю на полосы малярного скотча, которыми проводила себе границы для покраски. Потом я пройдусь по краям тонкой насадкой краскопульта, сделаю эффект легкой размытости, но это будет уже на этапе финишной доработки. А сейчас что-то не то…
        У моего прелестника голос виноватый, но самую чуточку. Он до сих пор не очень-то понял, на что я обижаюсь. И это не моя проблема, да.
        Да, буду молчать. Между прочим, должен бы оценить, что я молчу, а не, скажем, вправляю мозг с помощью того же краскопульта.
        Пульверизатор для краски штука тяжелая. Особенно если он профессиональный.
        Но я не Верейский, у меня другие методы воспитания.
        Пальцы отдирают одну из полос скотча, я намечаю линию границы для цветового контура по новому. Снова включаю пульверизатор, заполняя освободившееся пространство розовым цветом.
        Вера Левицкая - девочка-роза, нежная снаружи, твердая внутри. И не хочется упустить абсолютно никакой детали из её образа, потому что все они отражают её настоящую.
        Ей пойдут эти розы на платье, ей пойдут шипы на подошвах тяжелых ботинок. Я рисую её именно облаком роз и отражаю в голубых прозрачных глазах весну. Ей ведь было непросто, она так рано осталась без матери…
        - Надежда Николаевна, ну, давай уже поговорим наконец.
        Да вот фигу тебе с маслом милый. Я еще не придумала свою месть. А без мести за вчерашнее ты не обойдешься, потому что нельзя быть на свете безмозглым таким, даже тебе, мое нахальное совершенство.
        Его ладони ложатся на мои бедра. Ни стыда, ни совести, между прочим, его рабочие - в соседней зале с установкой освещения ковыряются. А он тут меня лапает. Лягнула бы наглое божество, если бы не стояла на стремянке.
        - Кажется, у меня фетиш на женщин в строительных комбинезонах, - эротичным шепотом сообщает мне мой неуемный босс, - даже не догадывался.
        Решил с другой стороны зайти, милый? Вторую фигу с маслом тебе завернуть?
        Вздыхаю, заканчиваю свою возню с доработкой линии контура рисунка, выключаю пульверизатор. Сползаю со стремянки, смотрю на Давида, пытаясь взглядом его отодвинуть.
        И у меня вдруг не просыпается талант к телекинезу, и это чудовище не ведет ни одной своей дивной бровью.
        - Ты же не будешь вечность отмалчиваться?
        Давида Огудалова надо запретить как слишком радиоактивное и опасное для жизни вещество. Потому что на самом деле мне сейчас в кайф то, как он вокруг меня вьется, как почти мурлычет, как не успокаивается, пытаясь загладить свою вину.
        Но все-таки настолько безмозглым быть нельзя.
        Нельзя.
        Могу повторить по буквам. Еще бы это осенило эту темную кудрявую голову.
        Потому что это чудовище самым бессовестным образом заигралось.
        Я терпимо отнеслась к тому, что он взялся за охмурение Лисы. Причем так активно, что я даже не поняла, с каких это пор Лиса зовет Давида исключительно Дэйвом, с каких пор у неё в речи столько “а Дэйв сказал”, и “я у Дэйва спрошу”.
        Дэйв, блин.
        Я смирилась даже с этим. С гитарой, блин, смирилась, хотя это уже выходило за рамки. Но вчера Давид Леонидович изволили-с перейти границу адекватного. И вот это я ему не спущу.
        Я переодеваюсь, меняя комбинезон на платье, выхожу к Давиду, держа на лице все ту же холодную отстраненность.
        Нет, я не буду орать. Я и вчера не орала. Хотя мне и хотелось. И достать сковородку хотелось. И дать кому-то по голове.
        В общем-то только после того, как Лиса легла спать, до Огудалова и дошло, что что-то не так, и не все было так просто. Ну, я ж ему за вечер ни слова не сказала, а тут еще просто спиной повернулась и не стала как обычно прижиматься щекой к его плечу.
        Не могло же до него совсем не дойти, да?
        На родительское собрание меня везет Давид. Все в той же стерильной тишине. Впрочем, за рулем он болтать не очень любит, с куда большим удовольствием он гоняет, пользуясь тем, что права у него никак не отберут.
        И паркуясь у школы, Давид поворачивается ко мне.
        - Я заеду через два часа за вами, - предупреждает он, - пока посмотрю, как идет сушка твоей квартиры.
        Я молча киваю, отстегиваю ремень безопасности. Касаюсь ручки двери, но на мое колено падает тяжелая ладонь. Я могла бы её сбросить так-то, а я замираю.
        - Ну объясни же уже наконец, чем плоха собака? - вздыхает Давид, и мне хочется вздохнуть ему в унисон, - у тебя аллергия? У твоей мамы аллергия? Может быть, у твоей черепахи? Нет, точно, у тебя: язык, наверное, распух, мешает разговаривать?
        Клоун, блин.
        Да-да, собака, вы не ослышались. Его светлость Давид Леонидович вчера притащил Лисе щенка. Щенка, мать его! Даже не кошку, которая тоже была бы источником геморроя, нет - щенка. В коробочке. Шоколадную девочку-тоя с огромными влажными глазами и нервно виляющим хвостом. Которую не только приучать к лотку, прививать, кормить и таскать к ветеринару, но еще и выгуливать три раза в день надо. Минимум.
        Я вот даже не поняла, почему мой Аполлон ходил все еще живой и целехонький. Потому что, ей богу, вчера я его только убить и хотела.
        Я даже пожалела, что наложила официальное вето на все подарки для меня. Ведь Давид же не мне сейчас подарил эту собачью дочь.
        Притащи Давид её мне, я бы попросила его вернуть животное туда, откуда принес.
        Именно поэтому этот подарок был для Алиски. Для Алиски, умоляющие глаза которой были самым смертельным оружием, и я, наверное, должна была проявить твердость и сказать “нет” на “мам, можно оставить”, но… Вы вообще пробовали сказать “нет”, когда на вас смотрит огромными умоляющими глазами ваш собственный ребенок, которого вы не то чтобы не балуете, но ведь чаще всего это не делаете…
        И пусть практичный мозг уже прикинул, что не хватало ему сейчас трат на всяких ветеринаров, одежку для этой вот красоты, - а она гладкошерстная, одежка ей точно понадобится - корм, лоток, поводки всякие. И уборки станет больше, черт возьми. Псинка хоть и гладкошерстная, но даже они и линяют, и потеют.
        И вообще, я бы ни за что не купила Алиске тоя, ведь я знаю, сколько они стоят, если чистопородные, я как-то приценивалась, и откуда вообще Давид узнал, что Лиса хочет щенка именно этой породы? Или "все девочки любят той-терьеров"?
        Уши мои слышали восторженный скулеж, и нет, это не псинка эти звуки издавала, а моя дочь, вьющаяся вокруг коробки, и чуть не целующаяся с шерудящей тоненькими лапками собаченцией.
        Глаза мои тоже видели такой незамутненный восторг на лице моей Лисы, которого я на этой физиомордии не наблюдала года два уже. Пожалуй, даже подаренному на Новый Год планшету Лиса меньше обрадовалась, чем этому дурацкому щенку.
        И я же знала, что надо проявить силу воли и отказать, сказать: "Нет, Алиса, мы не можем себе этого позволить, и вообще это слишком дорогой подарок", но…
        - Нет, мы не можем это оставить, - сообщил мне тогда мозг тоном завзятого бухгалтера - у нас и так трат хватает, нам не до собак.
        А язык у меня такой непослушный и независимый, выдал вчера драматичный вздох, и произнес: “Ладно, Алиса, но гулять с собакой будешь ты”.
        Хотя я ведь знаю, что надолго Лисы не хватит, и все-таки это счастье будет мое…
        Вот только то, что я не отказала Лисе, не означает, что на Давида я вчера на рассердилась. Ну нельзя же так. Без объявления войны - взрывать на моей территории такую вот бомбу.
        И все-таки сейчас смотрю в его глаза и понимаю - надо бы продолжить его бойкотировать и дальше. Это будет полезно. И для его общего развития, и для моего дела “показать Давиду Леонидовичу, что со стервами связываться себе дороже”. Но как-то моральных сил стервозничать настолько у меня нету. Закончились. Когда завезут новые - черт его знает.
        - Собака не плоха, радость моя, - устало сообщаю я, - плохо, что ты не понимаешь, что вот такие вещи надо было бы согласовать со мной.
        - Ты бы отказалась, - невозмутимо качает головой Давид.
        - И это твое объяснение? - сухо уточняю я. - Ты подарил моей дочери собаку, не спрашивая у меня, потому что я бы отказалась?
        Он ведь прав. Ведь спроси он у меня, я бы отказалась. Потому что щенок той-терьера - слишком дорогая игрушка, потому что собака - это геморрой, похлеще черепахи, потому что… Да потому что!
        - Я подарил твоей дочери собаку, потому что она сама призналась, что мечтает о собаке, - парирует Давид, - именно такой породы. А у меня была знакомая заводчица, она мне подарила щенка бесплатно.
        Ага, бесплатно. Вот они - россказни для того, чтобы успокоить совесть интеллигентной нищебродки.
        - С картой прививок и родословной? - придирчиво уточняю я
        - Да, почему нет? Мы давно и крепко дружим, - невозмутимо врет мне Огудалов.
        И ведь с гитарой, подаренной Лисе буквально через день после переезда, была та же история.
        Это моя старая гитара, Надя, я на неё ни копейки не потратил.
        Даже сыграл ведь, для убедительности. Лишний раз продемонстрировал, какие у него умелые пальцы, и что им можно найти применение не только в постели. И пусть я-то все равно ему не поверила, я-то видела, что он врет, чтобы не смущать меня денежным вопросом, а Алиска впечатлилась и начала просить Давида Леонидовича показать ей пару аккордов.
        Уже на следующий день Давид Леонидович стал Дэйвом…
        Вот и сейчас он тоже врет. Я ведь уже точно могу это определить. Я наблюдательная. У него глаза немножко влево от моего лица соскальзывают. Хотя ладно, не сама суть его вранья важна.
        - Милый, мы с тобой живем две недели. Почему ты вдруг решил, что можешь решать такие вещи без согласования со мной? Ты разве не понимаешь, что собака - это геморрой? Я даже не говорю сейчас про то, что под неё надо выстраивать ритм жизни. Тем более, что ты же подарил породистую псину, а породистая собака - это точно финансовая дыра, которая мне сейчас совсем не нужна. Это, блин, корма. И ветеринар. И до черта всего, что я совсем не уверена, потяну ли.
        Две недели. Проговорила и сама офигела от этого. Когда мы успели? Пролетели как один миг, местами нервный, местами дурацкий, но какой-то ужасно теплый и солнечный миг. Тот самый отпуск в пяти звездах в Турции, после которого тебе надо возвращаться в свою квартиру, с не отремонтированными полами. И почему я так боюсь момента возвращения? Уж точно не потому, что в квартире не будет ремонта…
        Но ведь боюсь же.
        - Но мы-то потянем, - невозмутимо возражает Давид, - ты кормишь свою черепаху? Окей, я буду кормить Лилит, ведь это мне приспичило подарить её Алисе.
        Лилит. Господи, с утра не могу проораться с этого имени еврейской демоницы, которое моя дочь дала смешной худенькой псинке с проникновенной мордой.
        Так, не отвлекаться, Надежда Николаевна.
        - Мы с тобой договаривались, что не будем вести речь ни о каких “мы”, - напоминаю я, - ведь рано или поздно мы с тобой закончимся. А собака останется Алисе, а значит - на мне. Или что, заберешь её с собой?
        Давид молчит и смотрит. Минуту, две, три… Мне уже надо выходить, я уже приду на собрание с опозданием на пару минут.
        - Знаешь, ты так верно сказала, мы живем вместе уже две недели, - негромко произносит он наконец, - и, кажется, именно такой срок ты мне давала? Две недели, и я, мол, перестану тебя хотеть и убегу в страхе. А меж тем мы работаем вместе, я все сильнее обожаю тебя, твою дочь, черепаху твою тоже. Даже при том, что он у тебя тварь кусачая. Все равно. Только одно у меня в печенках, Надь. Что ты никак не можешь в нас поверить. И вот скажи, что мне надо сделать, чтобы это все-таки произошло?
        И вот на этой фразе из меня как будто воздух откачивают. Я сдуваюсь, теряю силы вести этот спор дальше совсем. Ведь согласно собственному неписаному кодексу уже одного этого заявления достаточно, чтобы мне все-таки отчалить от этого причала.
        Ведь он все-таки заговорил о чувствах. А я просила этого не делать.
        -
        27. Слишком хорошо
        - Нам нужно расстаться, - вырывается из моего рта прежде, чем я соображаю, что это не время и не место для таких разговоров.
        - Нет, не нужно, - возмутительно спокойно качает головой Огудалов.
        - Я тебя предупреждала, что никакой этой вот болтовни. Никаких разговоров о чувствах.
        - Ты думаешь, я сейчас буду извиняться и говорить, что случайно вырвалось? - насмешливо переспрашивает Давид, а затем отстегивается, тянется ко мне, сжимает своими горячими ладонями мои щеки. - Не-а, не буду, богиня моя. Могу повторить.
        От его горячего дыхания на моем лице можно испариться.
        - Не надо повторять, - отчаянно пищу я. Дурочка. Сама понимаю, что замороченная дурочка, а все равно сейчас нифига я не сильная и самоуверенная.
        А ведь должна быть! Я, между прочим, клялась, что никому в жизни так на себя влиять не позволю.
        Хотя… До него вот так никто и не влиял. Ни даже Паша, а уж тем более - ни Верейский.
        - А я повторю, - шепчет Давид, и я вижу, ему в кайф, как меня тут размазывает его словами, - я тебя обожаю, Надя. О-бо-жа-ю. Могу повторить по буквам. По звукам. Тысячу раз. Я не стесняюсь. Слышишь? Каким ухом не слышишь? В какое повторить?
        Зараза!
        - Смешно тебе? - раздраженно шиплю я. - Я тебя предупреждала. Мы только…
        Он затыкает мне рот поцелуем, не давая договорить. Пьет меня, пьет мою душу, снова, глоток за глотком, явно пытаясь выпить всю её до донышка, ну или хотя бы то, на что только хватит его дыхания.
        Твою ж мать, Огудалов, прямо у школы. Тут мамочки мимо ходят, и наверняка же найдется парочка тех, которые и заметят, и сплетни распустят. И не то чтобы я бы очень стеснялась тех сплетен, наверняка если пойдут - я буду просто насмешливо улыбаться и пожимать плечами. Да, есть любовник. Да, красивый сукин сын. И не только красивый. Завидуйте молча, мамочки.
        Но все равно Огудалов - совершенно бесстыжий стервец. Вернемся к этой проблеме.
        Самое паршивое, что душа дрожит, будто травинка на ветру. Горящая. Не гаснущая.
        И совсем никуда не годится, что я вцепляюсь в его гладкие, как всегда идеально выбритые щеки, и не хочу, не хочу отпускать.
        А из уголков глаз бегут слезы.
        Ну, привет, истерика. И какого черта ты приперлась? Лично я тебя не вызывала.
        А все равно трясет. Нельзя было так терять контроль над собой и над ситуацией. Нельзя, нельзя, нельзя. Но от его поцелуев - у меня трясутся пальцы.
        - Ну нет, никаких слез, Надя, я совершенно не для того тебе это все говорю. Разве что если ты от счастья рыдаешь. Тогда можно, но лучше недолго, - смеется мое дурацкое наваждение.
        Ну и размечтался же один Аполлон. Боги не ведают границ в своих желаниях, да? Придется кого-то обламывать. Жаль, сейчас времени на это недостаточно.
        - Мне надо идти, - выдыхаю, вырываясь.
        - Ну, так и быть, если надо, - во всем ехидна, в каждом слове. Вот и сейчас, включил тон истинного боженьки и будто делает мне одолжение, отпуская меня на волю - на родительское собрание.
        - Как же ты бесишь меня, Огудалов, - измученно выдаю я, пытаясь выпутаться из его хватки. Но его руки - они, блин, везде. Отпихнешь ладонь с одного места, тут же находишь ее на другом. Спрут чертов.
        - И тебе это нравится, - хмыкает этот чертов наглый эльф, - мне кстати тоже. Я в душе мазохист, кажется.
        Выскакиваю наконец из машины, со всем скрутившимся в груди раздражением, хлопаю дверью.
        Мда, бунт так бунт, ничего не скажешь. Лажаешь, Надежда Николаевна!
        - Через два часа жду вас с Лисой тут же.
        Я оборачиваюсь ровно для того, чтобы увидеть Давида. Кто взъерошил эти волосы? Ветер? Или я? Ни одной улики, уже и не разберешься. Зато помада на этих нагло улыбающихся губах точно моя. Никаких улик не надо, чтобы доказать эту теорему. Мой стервец. Волшебно.
        Черт, а ведь у меня тоже наверняка размазалась… Надо будет хоть салфеткой рот протереть перед тем, как зайти в школу.
        И все равно бесит эта его самоуверенность. Будто я этому мальчику любимая игрушка. И не слишком ли много он о себе возомнил?
        - Мы еще вернемся сегодня к этому разговору, - сообщаю я, выдыхая из себя эту всю чувственную растрепанность. Кто тут богиня, вообще?
        - Обязательно, - улыбается Давид, - только придумай повод получше. А то расставаться из-за собаки - это чушь. Собачья, прости за каламбур.
        То ли правда болван, то ли прикидывается. Ну вот с трудом мне верится, что он ни черта не понял, и вообще уверен, что победил. Но сейчас уже реально некогда, я и так уже непозволительно опаздываю. Хотя, я бы поспорила. Знаю парочку, которая из-за собаки развелась. Ну, там, конечно, и без собаки дофига проблем было.
        Салфетки из сумки достаю по пути, уничтожаю следы размазанной помады вокруг рта - и только потом звоню в домофон школы.
        Явиться опоздавшей и так-то не прилично, а явиться опоздавшей и с размазанной помадой - это вообще за гранью.
        Снимаю тренч, оставляю его в гардеробной, предварительно вынув из кармана телефон и ключи, выдыхаю. Соберись, Надя, соберись. Тебе сейчас в целый класс с двумя десятками мамочек заходить. А уж они-то по одному выражению лица определят, почему ты в раздрае. Еще советчиков и осуждающих мне не хватало.
        Иду по коридору к классу Лисы, и меня трясет. Мелко. Нервно. Осталось понять почему.
        Хотя ладно, я знаю почему. Мне страшно. Я потеряла контроль над ситуацией - и, кажется, довольно давно. Странно. Я была уверена, что все будет просто, и я скажу Давиду Огудалову: “Адьос”, - с той же легкостью, что и любому другому мужчине до него. А тут - и он не унимался и со мной по-прежнему спорил, и я как самая распоследняя дурочка не могу настоять на своем.
        Наверное, со стороны мои принципы кажутся такими глупыми.
        Ну что тебе надо, Надя, красивый, горячий, щедрый мальчик ухлестывает за тобой так, будто ты не какая-нибудь там дважды разведенка, а минимум Марго Робби, во всей её дерзкой юной сексапильности.
        Ах, да, дочь твоя, Надя, души в этом мальчике не чает. Вчера все уши прожужжала на тему того, что тоже хочет стать дизайнером интерьеров “как Дейв”. И да, я слегка взревновала, потому что пару недель назад ориентировались на меня, но что поделать. Я за демократию, так что мешать дочери самоутверждаться не буду.
        Он раскатывал меня асфальтовым катком, атакуя абсолютно по всем направлениям. И выполняя, и не выполняя мои условия.
        И самое обидное, что придраться мне и не к чему.
        Все хорошо. Все настолько хорошо, что так просто не бывает.
        Давид не дарит мне цветы, но на кухонном столе за завтраком всегда стоят свежие крокусы. Маленький букетик в стеклянном бокале. Я даже не знаю, когда он их успевает ставить, серьезно, не замечаю. Такое ощущение, что ему их приносят инопланетяне и передают через форточку.
        Давид не водит в кино меня, зато водит меня и Лису. На мультики. И даже не спит при просмотре. И с ним даже можно эти мультики обсудить. Ну, а как же без этого? Как можно не озадачиться вопросом, что едят хищники в Зверополисе?
        Давид не ворчит, если я вдруг забываю приготовить ужин, хотя в последние две недели я с этой своей забывчивостью постаралась распрощаться. Потому что, ну мы и так у него живем, должна же я хоть что-то в честь этого делать.
        Давид не поет мне под окном серенады - до четырнадцатого этажа докричаться сложно. Зато он делает прекрасный массаж ног, что бывает жизненно необходимо после того, как целый день простоишь у мольберта. А таких дней у меня за эти две недели было много, я ведь восстанавливала три заказных портрета.
        Давид не обещает мне с неба звезду. И луну тоже не обещает. Зато он притащил моей дочери чертову дорогущую Ямаху, стоило Лисе только опечалиться, что её гитара при потопе погибла.
        Никакого сочувствия к моим несчастным ушам…
        И уже тогда я оказалась в очень спорном положении. Принимать или не принимать? Блин, сама бы нафиг послала, а попробуй откажи в подарке, сделанном Лисе. Я ведь эту Ямаху точно бы не позволила купить, обошлись бы чем-нибудь бюджетным… И чем мне откупаться? Ну нет, не сексом же, слишком пошло. Пришлось принять, просто как хрень от щедроты души.
        Больше мы при Давиде вообще не печалимся, потому что не хотим давать ему еще один повод. Хотя как-то же про эту дурацкую псину из Лисы вытянул…
        Никакой пощады к моему самоуважению. Потому что - вот как принимать такие дорогие подарки? Как принимать щенка, который стоит столько же, сколько хороший ноутбук? Которого бы я ни за что не смогла купить сама.
        Особенно сейчас, когда все лишние деньги складываются в одну кучку, и есть у меня ощущение, что и той кучки на ремонт моей квартиры все-таки не хватит.
        Но как мне было отказать своей дочери?
        Нет, наверное, надо было, но я вот не смогла. Дарили-то не мне.
        Поди объясни одиннадцатилетнему ребенку, что вернуть подарок нужно не потому, что ты недостаточно этого ребенка любишь. Ведь я знаю детей. Подарок - это подарок. Они даже отнятое мороженое за пятьдесят рублей запомнят, а “собаку своей мечты”, которую пришлось вернуть, тебе будут помнить до старости и не забудут припомнить, когда поднесут тот самый последний стакан воды.
        И ведь, я уверена, Огудалов это все понимал. И подарки свои меня принимать заставлял вот таким вот образом. Не мытьем, так катаньем. И это было свинство, но на свинство такого рода обычно не жалуются. Жалуются обычно наоборот. На пополамщиков каких-нибудь. На тех, кто вообще ничего не дарит, ни без повода, ни с поводом.
        Так чем я недовольна? По-прежнему хотите знать?
        Ничем. В этом и проблема.
        Я же точно знаю, то, что хорошо, - всегда заканчивается больно. И чем лучше - тем больней. В моей жизни только одно “хорошо” в результате закончилось действительно хорошо, у меня родилась Алиска.
        Но сколько раз мне было плохо, тяжело и сложно по пути?
        Сколько раз боялась, что именно я, я - та самая плохая мать?
        Ведь поводов так считать у меня выше крышечки.
        Я взяла и ушла от мужа, лишила ребенка стабильности и отца.
        Я недодаю дочери своего внимания, потому что вечно по уши в работе.
        Я, в конце концов, притащила в свой дом психопата, который считал, что “воспитание детей без ремня ни в коем случае обходиться не должно было”.
        Да, это позади. Это было пять лет назад. Вот только из памяти это никак не вытрешь.
        Но Верейский ведь тоже поначалу был добрым, обходительным, таким лапочкой…
        Ни одна встреча не обходилась без роз для меня, мороженого для Алиски.
        Наверное, после этого я розы на дух не переношу, ни в каком виде, кроме нарисованных мною же.
        До сих пор помню только как сама ревела, как тряслась над её тонкими, покрытыми синяками ручонками, и клялась, что больше никому и никогда не позволю так себя обмануть, и так обойтись с моей Лисой. Что лучше до конца одной, чем вот так, подставлять под удар её.
        Сейчас все хорошо. Но вдруг все-таки…
        -
        28. Не та точка опоры
        Я почти дошла до класса Лисы. Оказывается, ужасно много можно прокрутить в голове, пока идешь по гулким школьным коридорам. Где-то в актовом зале бесятся наши дети, физрук обещала занять их волейболом во время собрания. Спасительница.
        В моей ладони вибрирует телефон. Бросаю на него взгляд, смотрю на сообщение в Вайбере.
        “Уже жду не дождусь, как ты вечером будешь меня бесить. Все-таки я совершенно точно мазохист. У тебя случайно плетки нигде не завалялось?”
        Не успеваю ответить. Тут же прилетает еще одно сообщение.
        “Если не завалялось, я знаю, у кого одолжить. Только сразу договоримся - будем пользоваться ею по очереди. Иначе я не играю.”
        У меня нервно дергается бровь. И уголок губы.
        Смешно. Чуть-чуть. Ну ладно, может, не чуть-чуть. Но я Давиду ничего не скажу, еще не хватало поощрять его лишний раз.
        Но вот ведь, неуемный. Вот уж реально, без хирурга тут не обойдешься. А как иначе извлечь то шило, которое не дает Давиду Огудалову успокоиться?
        Хотя ладно, наверное, я слишком откровенно сбежала. Поэтому он никак и не может уняться. Этот мальчик чудовищно чутко ощущает моменты моей слабости. И явно намерен не сдаваться, колупать меня упрямо до того самого момента, пока я не выброшу белый флаг.
        Ну а что, после стычки с Верейским же сработало, да?
        Я вспоминаю тот вечер - и мне становится жарко. Нет, не в эротическом смысле, в чувственном. Как сейчас помню то безумное щемление в груди. Шепот Давида, отдающийся в самых темных, глухих закоулках. Как хотелось глубже зарыться в тепло его рук, стискивающих меня так крепко, будто я и вправду была той синей птицей, которую он отчаянно боялся упустить.
        Меня ведь никто так не обнимал… За мои тридцать четыре года, с такой алчностью, с такой страстью и самоотдачей - никто. Ни разу.
        Такое я бы не забыла…
        Вырубаю на телефоне звук и вибрацию, я знаю, что сейчас влипну в перепалку с Давидом, и он меня уболтает. До того, как я успею все обдумать. И у меня, в конце концов, собрание. Это важно! Хотя сосредоточиться у меня получается и не очень.
        И все-таки на душе становится тепло. До странного. Как и всегда, когда я соприкасаюсь с ним. Может, все-таки стоит попробовать ему довериться?
        В конце концов, есть же в этом мире презумпция невиновности, не могу же я всех мужиков этой вселенной судить по одному только мудаку. В конце концов, замуж меня никто не зовет. Никуда не торопит. Пять детей рожать не требует.
        Могу же я просто позволить себе слабость в виде хорошего мальчика?
        А собака… Я научу её грызть ботинки Давида, и он будет сам виноват.
        А еще - куплю ему фикус! Три! И пусть сам их моет. При мне. Вот тогда-то моя садистская душенькая и будет удовлетворена. Ведь ничто так не расслабляет, как наблюдение за чужой работой. Так, например, от процесса сборки террариума для Зевса лично я ужасно протащилась. Зевс, впрочем, тоже. Правда уже постфактум. Когда жевал высаженный в этот самый террариум кустик салата. Изменения в микроклимате пошли ему на пользу. Он стал выглядеть бодрее.
        Так, ладно, вот она - дверь Лисициного класса. Сейчас я её толкну, и не буду полтора часа думать о своем Аполлоне, буду думать только об успеваемости моей Лисы, где взять денег, на что-нибудь, на что мы опять скидываемся, и об очередной супер необходимой психологической мути, которую считает нужным залить нам в уши школьный психолог.
        Ах, мечты-мечты.
        Мир совершенно не хочет, чтобы я загружалась школьными проблемами.
        Мир вообще явно хочет испортить мне настроение, говоря, что как бы ни старался Давид, реальность меня все равно сегодня не очень любит.
        У самого класса Лисы сидит тетка. Я сначала её не опознаю, лишь только когда Люда Иванова вскакивает на ноги при виде меня, морщусь. Жена моего соседа. Долбанутого соседа, создавшего мне столько головняка. Честно скажем, я этому семейству и так “здравствуйте” сквозь зубы говорила, а теперь - теперь вообще даже не знаю, какие законные методы мести успокоили бы мое самолюбие.
        Только одно. Суд! До последней капли крови, до последней копейки. Они мне заплатят за все. И того будет недостаточно.
        Люда нервно кутается плотнее в цветастый платок, наброшенный на её плечи. Вполне очевидно, что она ждала меня, ведь её сын учится вообще в другом крыле школы. Впрочем, это ему не помешало в прошлом году угнать у Лисы самокат. Еле вернули.
        - Надя, можно ли поговорить с вами? - голос у Люды срывается. Ну, еще бы. После “подарочка” от её мужа, вообще не очень понятно, как ей хватило решимости показаться мне на глаза. Впрочем, щадить её я точно не собираюсь.
        - В суде пообщаемся, разумеется, - я киваю и пытаюсь пройти мимо, но Люда хватает меня за рукав. Глаза у неё красные, лихорадочно блестящие.
        - Надя, пожалуйста, не надо суда.
        Я фыркаю, только удивляясь этой святой простоте. Я из-за Ивановых, вполне возможно, влезу в кредит. А кредит мне, вольной художнице со статусом индивидуального предпринимателя, дадут не очень охотно, не все банки, и совсем не под демократичный процент. Да-да, за отсутствие босса надо чем-то платить. Я плачу недоверием банков к моему сомнительному финансовому статусу.
        - Людмила, вы хоть понимаете, насколько я из-за вас налетела? Я что, по-вашему, дочь Рокфеллера и племянница Стива Джобса?
        Судя по офигевшим глазам Ивановой она не знает ни первого, ни второго.
        - Надя, у нас с Борей дети. И денег таких у нас нет.
        Дивно. О детях думал ли Иванов, когда барагозил у себя на квартире пьяный? Давид же мне пересказывал характер “поломки”. У него было ощущение, что мой сосед поймал белочку и лупил по батарее ломом. Снес сливной кран, повредил трубу. И спать лег. Думая о детях, разумеется.
        - У меня тоже ребенок, - я досадливо морщусь, высвобождая руку из хватки влажных пальцев соседки, - и Людмила, по-вашему, у меня деньги есть? Думаешь, я могу легко достать пару сотен тысяч из кармана и ничего не заметить? Точно, для меня же это ерунда, мелочевку из карманов вытряхнуть.
        У Люды же при озвучивании даже этой суммы аж лицо вытягивается. Интересно, она не представляла, насколько они меня нагрели? У меня же сейчас впору выкинуть всю мебель из моей комнаты и все то, что стояло на полу и было деревянное. Спать на полу, потому что матрас после сушки уже далеко не ортопедической формы.
        А в остальном… Ущерб уже мне обрисован. Профессиональными ремонтниками. Да я и сама своими глазами видела.
        Ламинат, нам с мамой доставшийся вместе с купленной квартирой, вздулся и пошел волнами. Антикварным ему стать совсем не суждено. В моей комнате и прихожей из-за пара отошли обои. Причем в моей комнате был вообще страх. В Алискиной комнате и маминой вроде нормально, но мастера сказали, что лучше бы снять все равно и обработать от грибка. То есть косметический ремонт мне светит по всей квартире. А в моей, возможно, и штукатурку менять придется - она отваливалась кусками, когда снимали обои.
        Короче, апокалипсис. Один большой финансовый апокалипсис. И это сейчас не задевая мои картины. Хотя и они денег стоят.
        Я не упоминаю про то, что вышла из строя часть электроники, причем я даже не знаю, насколько много - проводку мне еще не восстановили. Тоже, кстати, беда. Но восстановление обойдется дешевле замены, уже ура. Даже с учетом этого, обойтись малой кровью мне не грозило.
        Да, все это мне делали рабочие Огудалова. Я сама не поняла, как так вышло, мне не хотелось его напрягать, он же только кудрявой своей головой покачал и заявил, что его больше напрягает мысль о каком-то другом прорабе, с которым я буду видеться на регулярной основе.
        Да, он не спрашивает с меня денег, я перевожу ему сама, просто потому что со мной реально случится истерика, если он мне еще и ремонт оплатит.
        Но это же не значит, что Иванову должны его выверты сойти с рук. А дальше что? Дыру мне в потолке продолбит?
        - Боря не виноват, - стонет измученно Люда, хватаясь за щеки.
        Боже, и вот так о всем.
        “Боря не виноват, это я суп пересолила, вот он и ругался на меня”.
        “Боря не виноват, это его просто друзья напоили, вот он и не сдержался в подъезде…”
        “Боря не виноват, это я сама с лестницы упала”.
        Это не женщина, это сто тысяч оправданий одному конкретному уроду.
        - Людмила, не перегибай, - я раздраженно качаю головой, - я прекрасно знаю, что в тот день никого, кроме твоего благоверного, у вас дома не было. Ты же с детьми только на следующий день от мамы приехала. Боря был дома. Один. Нажрался как не в себя, буянил, повредил трубу отопления. Я же знаю, мне все рассказывали. И в акте о затоплении все указано, и состояние твоего мужа, в котором он вышел к работникам управляющей компании, тоже.
        - Это не он, - все так же упрямо талдычит Люда.
        - А кто? Николай Второй? Зеленые человечки? Кто там Боре вместе с белочкой явился? - я бросаю взгляд на часы и понимаю, что, блин, вместо того, чтобы заняться родительским собранием, стою и слушаю эту чушь.
        - Я не знаю, - шепчет Людмила, - я знаю, что стол был накрыт на двоих. И водка была дорогая, Боря такую не покупает. А еще Боря говорит, что уснул, и все в порядке было. А проснулся - уже в дверь звонят и орут, что мы топим.
        Нет, это сюрреализм в реальной жизни, не иначе. Я моргаю, пытаясь как-то это переварить.
        - Ты правда думаешь, что я в эту чушь поверю, а, Людмила? - холодно спрашиваю я и скрещиваю руки на груди. - Ничего веселее ты придумать не могла? Хочешь сказать, что кто-то напоил твоего мужа, повредил трубу и свалил в закат? Ну, конечно-конечно, так я и поверила. Не знаю, кто кому врет, ты мне или твой муж тебе. Но ты меня задерживаешь.
        - А пуговица тогда откуда? - совершенно отчаянно воет Люда. На весь коридор. Черт, в классе наверняка слышно. Я спешно хватаю соседку за рукав и волоку её подальше от класса Лисы, чтобы, не дай бог, классная руководительница не услышала. Еще не хватало - мало того, что сама опоздала, так еще и других отвлекаю. И пусть орала сейчас не я, но у наших училок логика не всегда логичная.
        За углом коридора останавливаюсь.
        - Какая пуговица, Люда? - яростно шиплю я.
        - Сейчас, - соседка начинает торопливо рыться в карманах серой куртки и суетливо мямлит, - я её сразу приметила, как домой приехала. Она была в зале, где Боря… Сидел.
        - Где Боря бухал, честно скажем, - жестко обрываю я очередную попытку обелить Иванова. Людмила косится на меня чуть ли не обиженно.
        - Вот, - она протягивает ко мне раскрытую ладонь, - я сначала думала, может, Боря бабу привел, а потом… Это же от мужского пальто пуговица, да?
        - Да…
        Тишина накатывает на меня внезапно. Пошатывая под ногами землю.
        Меньше всего я ожидала, что увижу сейчас её.
        Синюю крупную пуговицу от пальто.
        С резными буковками “BAZIONI” по окружности.
        Нет, это не эксклюзивный бренд, я знаю. Но все-таки… Я также знаю, что бренд этот довольно дорогой. И не каждый может себе такое позволить. Иванову, например, чтобы купить такое пальто, нужно продать обе почки - одной этот пропойца вряд ли обойдется.
        А вот у моего дивного любовника есть такое пальтишко. Синее. Именно этой фирмы.
        -
        29. Точки над Й
        Две тысячи шагов - вот что отделяет меня от дома, а Давида Огудалова от прощания с его безумной головой.
        Если кто-то скажет, что я проявила себя как безответственная мать, сбежав с родительского собрания, то я могу послать его в баню. На групповушку к лешему и прочей озабоченной нечисти.
        Нету у меня сейчас времени слушать это все. Извинюсь потом перед завучем, спрошу у классной руководительницы или Наташки - главы родительского комитета, что было важного. Знаю, паршиво, безответственно, но сейчас я совсем не смогу сосредоточиться, я насмерть выбита из колеи. Так что можно сказать, у меня есть проблемы поважнее, и решить их надо срочно!
        У меня чертовы полтора часа для того, чтобы разобраться с Огудаловым до того, как надо будет забирать Лису. При ней разборки я устраивать не буду. Я просто сбегу, схвачу Лису в охапку и уеду к Ирке.
        Со стороны, наверное, я, со сжатыми в яростную тонкую черту губами, торопливо шагающая в сторону собственного дома, могу показаться разъяренной фурией, но в душе у меня тоскливо воют волки.
        Поэтому я забегаю в ближайший к моему дому универсамчик и первый раз за четыре года покупаю зажигалку. И Вог. Сигареты дамские, тонкие, с каким-то сладким ароматизатором. Слабые, что поделать, но сейчас, после долгой завязки мне хватит и их.
        Хватит на то, чтобы замереть у своего подъезда, и как дура задохнуться горьким табачным дымом. Чтобы врать себе, что эта горечь на языке - она от курева, а не от того, что кислотой разъедает изнутри.
        Я не хочу его крови.
        Я не хочу его крови вот так.
        И если бы меня кто-нибудь спросил - я бы предпочла и дальше забивать себе голову своими дурацкими заморочками, потому что я, блин, живой человек, а не чертов работ, и да, заморочки имеются, кому отгрузить лишний вагончик?
        Но это!
        Это за гранью. И я не хочу в это верить, но в голове складывается приблизительная картинка. Пуговицу я кинула в карман, нарочно - даже не касаюсь, но даже так она будто прожигает мне насквозь подкладку тренчкота.
        Две тысячи шагов. Они слишком быстро закончились.
        Три сигареты закончились еще быстрее. Больше нельзя, уже от трех меня отчаянно тошнит. И хочется умереть, сойти с ума, сдохнуть, только не подниматься наверх.
        Но надо.
        Мне кажется, что это я иду на плаху, что это мне сейчас выпишут смертельный приговор, а не ему. Не моему… ему.
        И первый раз, стоя у двери собственной квартиры, я не хочу туда идти. Я не хочу говорить то, что должна. Казалось бы, я же должна рвать и метать, я должна хотеть кое-кого мучительно убить, раскатать в лепешку, уничтожить на корню, сдать в психушку, наконец.
        А я боюсь.
        Нет, не его, хотя - может, и стоило бы. Это ведь редкостная долбанутость головного мозга, стоит посоветовать сделать эмэртэшечку, может, высветятся потемнения в височной доле, или что там у шизофреников обычно вылезает. И кто его знает, на что он способен. Но почему-то меня беспокоит другое.
        Я боюсь того, что нужно сделать. Я боюсь вычеркивать Давида из своей жизни.
        Я не боялась посылать в свободное плавание Пашу. Я не боялась вышвыривать Верейского.
        А его - боюсь.
        Нет, это не пресловутое “часики тикают, а ты помрешь в компании сорока котов”. Надо будет - помру. Но терять его…
        Он такой настоящий, такой живой, такой жадный. И когда он смотрит на меня - я натурально ощущаю себя богиней. И ведь не нужно мне это все, все эти крокусы по утрам, и собака эта дурацкая, нужен он, и так было с самого начала. Потому и ставила условие “никаких ухаживаний”. Просто потому что я хочу его. Не только в постели, но целиком. За ужином и за завтраком, можно и в обед. - но я же понимаю, что у всякой сказки должна быть скидка на реальность и рабочий день. Я к этому готова. И заранее готова не брать всю эту конфетно-букетную мзду.
        И больно ведь, больно. Я же приросла. Мне даже особого повода было не надо, мне кажется - я приросла к нему еще тогда, когда вместе с ним и Лисой шла из торгового центра, расписанная под тигрицу. Когда он не дал мне сбежать и когда не дал себя выставить.
        Кто же знал, что все это закончится вот так?
        Так, у меня нету времени стоять и смотреть. Ровно через час я должна быть в школе и забрать дочь. Разборку придется проводить быстро.
        Я открываю дверь своими ключами. Резкими движениями, будто каждый поворот ключа в замке отсекает меня от “пути назад”. Нельзя мне на попятную. От меня зависит моя дочь, и я не могу себе позволить связываться с очередным психопатом.
        С очередным…
        Боже, вот я же знала, знала, что не бывает настолько идеальных мужиков. Ведь знала же! Все мозги себе съела, в поисках подвоха. Ей богу, лучше бы он разбрасывал по квартире носки или… Или изводил меня ворчанием, что я неправильно одеваюсь.
        Нет, блин. Судьба вообще не любит, чтобы мне было просто - я имею демо-версию сраного триллера.
        Его не устроили мои условия - он “не мытьем, так катаньем” заставил меня к нему переехать. И после чего? После нескольких дней секса? Ну серьезно, кто кроме конченых психов после такого не теряет голову.
        Ну, кроме меня, но я-то точно знаю, что шизанутая. Не шизанутая дамочка бы с первого взгляда на одного Аполлона с крышей бы не распрощалась. А я ведь - да. Это самое и сделала. Просто очень долго старалась делать вид, что “это нормально и ничего для меня не значит”. Обожаю страдать херней и самообманываться. Что может быть приятнее, черт возьми?
        Мне на встречу никто не выбегает. Только по разговорам в моей комнате я понимаю - Давид тут не один. Черт, точно, сегодня же должен был прийти электрик, смотреть, что с проводкой. В квартире уже не пахнет сыростью - еще бы, её сушили больше недели, со всех стен сняты обои и попахивает какой-то химией. Наверное, пресловутая антигрибковая обработка…
        Мужик в синем комбезе и резиновых сапогах в моей комнате действительно находится. И Давид находится. И увидев меня, он удивленно поднимает голову.
        - А ты что здесь…
        - Нужно поговорить. Наедине, - торопливо произношу я и понимаю, что нет, нихрена это неверный тон. Я должна тоном если не убивать, то хотя бы бить наотмашь. А я чуть ли не заикаюсь. Надя, в руки себя бери, в руки.
        Легко сказать. Но почему-то по более тупым причинам мне говорить было проще, чем тут.
        - Борис Михалыч, давайте завтра созвонимся, - Давид это произносит, не отрывая от меня изучающего взгляда.
        - Хорошо, Давид Леонидович. - Электрик сваливает весьма торопливо - он умеет различать полутона. И в отличии от меня - с ним “тон босса” у Огудалова включается отнюдь не в шутку. И я, ожидая, пока за ним закроется дверь, прохожу на кухню.
        На мою растерзанную кухню, из которой сняли и вынесли испорченный кухонный гарнитур, у которого стала отслаиваться лакировка.
        Давид закрывает дверь, прокручивая ключи, идет ко мне, останавливается в паре шагов.
        - Надь, на тебе лица нет, - негромко замечает он, - что-то случилось в школе? С Лисой? Если что, я говорил тебе - есть отличный вариант частной гимназии неподалеку от меня. И не надо ездить в такую даль, и хрен с ним, с вашим обкуренным завучем…
        Мда, знает он реально дофига. И про завуча - тоже. Сама же жаловалась. А он, оказывается - слушал. Слушал о проблемах чужого ребенка. Даже заморачивался на этот счет.
        - Дело не… не в этом.
        Я отчаянно пасую. Я не знаю, как об этом заговорить. Наверное, не стоило вообще приходить, нужно было забрать Лису, уехать к Ирке, а оттуда уже позвонить и послать его к чертовой матери.
        Но я ж так не умею, это ниже моего достоинства. О, этот тупой предрассудок “по СМС не бросают”. Ведь бросают же, бросают. Почему мне не по нраву этот метод?
        Не стояла бы сейчас как дура, под прицельным расстрелом этих чертовых серо-зеленых глаз и не знала бы, как сказать то, что мне нужно сказать.
        Господи, ну почему так тяжело-то?
        Хотя ладно, господи, не отвечай, я знаю почему… Только это уже не имеет смысла.
        Давид шагает ко мне, тянет свои загребущие конечности. Принюхивается к воздуху у моего лица.
        - Ты курила? - брови его взлетают еще выше чем были до этого. - Не знал, что ты этим страдаешь.
        А если бы знал, то что? Не счел бы меня себе подходящей и не стал бы топить мою квартиру?
        Удачные два вопроса. Вот только они у меня остаются только в голове. То слетает всякая дичь, только подумай, то то, что нужно, с языка не слезает, как ни спихивай.
        - Ну что ты, богиня, что случилось? Кто тебя обидел? - с насмешливой нежностью шепчет мне Давид, закапываясь пальцами мне в волосы.
        Сердце мое умывается собственной кровью. Боже, как же я люблю этого поганца. И как же жаль, что он такой конченый псих. С таким точно нельзя оставаться даже простой женщине, а мне с Лисой - так и вообще не стоит даже думать..
        - Ты, моя радость, меня обидел ты, - измученно выдыхаю я, прикрывая глаза.
        - Да ладно тебе, - ворчит Огудалов и подхватывая меня под бедра, усаживает на подоконник, - я тысячу раз извинился за собаку. Могу поклясться, что сам буду с ней гулять. Навяжи на неё побольше розовых бантиков, чтобы я точно выглядел самым гламурным идиотом среди гуляющих, и будем считать, что твоя месть удалась. Только аккуратней. Вдруг я понравлюсь какому-нибудь гею-собачнику и он меня у тебя уведет?
        Черт возьми, он же еще думает, что я злюсь на него из-за собаки. И может быть, из-за его признания, которое было “не по правилам”.
        - Давид, я все знаю, - устало произношу я, упираясь затылком в холодное стекло за моей спиной. Если бы оно могло охладить мой кипящий мозг. Ох если бы.
        Огудалов замирает. Это настолько очевидно, что мне хочется расхохотаться. Горьким смехом, раздирающим душу в лохмотья.
        Да-да, моя прелесть, теперь-то и ежу понятно, что тебя есть, в чем упрекнуть.
        - Откуда, - на одном выдохе произносит он, - кто тебе сказал? Мама?
        Я удивленно моргаю. А Тамара Львовна-то тут при чем? Она что, в курсе, что её сын вытворил с моей квартирой, чтобы “затащить меня в свою пещеру”? Это, по их мнению, адекватные способы решения проблем?
        Давид же отшатывается от меня на несколько шагов и останавливается в проеме двери, впиваясь пальцами в косяк так, что костяшки белеют от напряжения.
        - Я правда хотел сказать тебе сам, - невесело произносит он, глядя куда-то мимо меня, - я просто думал, что еще пара недель у меня есть. Что-то придумать. Решить.
        - Что тут думать, радость моя, - отчаянно вою я, - не о чем тут думать. Не. О. Чем! Это за рамками простительного.
        - Надь, я ведь могу объяснить, - Давид снова шагает ко мне, но останавливается не пройдя и полшага, - я понимаю, тебе есть на что злиться, но…
        Когда у него такие виноватые глаза - мне становится еще хуже. Никуда ведь не денешь то, что я его люблю. Просто я чокнутая. И в старости, наглаживая своего сорокового кота, я буду вспоминать эти виноватые глаза Давида Огудалова и думать о том, что ничего красивее в жизни не видела.
        - Злиться? - Я дергаю подбородком, перебивая, - Нет, малыш, я не злюсь. Со мной злой можно иметь дело. Я, мать твою, в ужасе от того, что ты сделал. И вот это уже финиш.
        - В ужасе? - медленно повторяет Огудалов. - Ты действительно хотела сказать именно это? Не что-нибудь другое? Потому что, как мне кажется - это немного неадекватная реакция на…
        - Неадекватная? - Я соскакиваю с подоконника, скрещиваю руки на груди. - Ты затопил мне квартиру, подставил меня на такие деньги, лишь бы я к тебе въехала, и считаешь, что быть в ужасе от осознания, что две недели спала в одной постели с психом - это неадекватная реакция?
        Тишина встает между нами, будто плотная прозрачная стена. И Давид смотрит на меня недоверчиво, щурится, будто взвешивая каждое мое слово на каких-то внутренних весах.
        Я кошусь на часы, так, на всякий. Сорок минут до критической точки. А быстро мы управились, мне казалось, что я больше времени с мыслями собиралась.
        -
        - Знаешь, богиня, - глухо и раздраженно произносит Огудалов, убирая руки в карманы брюк, - когда я тебе предлагал придумать более убедительный повод для расставания, я не предполагал, что ты поймешь это так буквально.
        30. Игра по правилам и без
        - У меня доказательства есть, - пальцы мои стискивают в кармане плаща эту идиотскую пуговицу.
        Мне кажется, что я разоблачаю не его. А себя. Ведь это мне сейчас задохнуться тоской и не говорить ни слова. Все лучше, чем умереть, как только он окажется за дверью моей жизни.
        - Ну, отлично, - Давид раздраженно кривится, а потом разворачивается и исчезает где-то в глубине моей квартиры.
        Я не успеваю опешить от такого наглого ухода от разговора. Потому что Давид возвращается. Со стулом.
        Ставит его напротив меня “задом наперед”, усаживается, опускает локти на спинку стула, а подбородком упирается в переплетенные пальцы.
        - Ну давай, любимая, - мрачно улыбается, глядя на меня, - я тебя слушаю. Внимательно.
        Любимая. Нет, он, кажется, и не собирался следовать моим правилам. Все равно все делает так, как ему хочется. И во всем мы делаем так: я черчу границу - он её стирает. Он пытается устанавливать для меня правила игры - и я тоже не желаю им подчиняться.
        Так почему же мы до сих пор вместе?
        Почему вплавляемся друг в друга только крепче?
        Даже сейчас, когда я знаю, что он сделал, и нахожу, что это слишком отчаянный ход в нашей одной небольшой войне - почему мне так сложно от него оторваться?
        Может быть, потому, что на самом деле мы слишком одинаковые в принципиально важных вещах. Оба умеем отличать важное от шелухи. Оба - не допустим сомнений в партнере. Оба - слишком циничны, чтобы ссориться из-за невымытой сковородки или того, что я не люблю краситься, а он - вечно разворачивает зубные щетки строго в направлении “на запад”. А еще мы оба - насмерть друг другом больны.
        Расходимся мы только в смешных мелочах, в вещах не принципиальных. И не такая уж и большая - эта наша разница в возрасте.
        Вот только в одной принципиальной вещи все-таки мы не совпадаем.
        Не все средства хороши на войне.
        - Надь, я все еще слушаю, - настойчиво напоминает о себе Давид.
        Я вытягиваю из кармана пуговицу, пытаясь наскрести в себе силы на то, чтобы заговорить. Давид берет её из моих пальцев, крутит, вертит, задумчиво рассматривая. Кажется - тоже узнает, если я верно понимаю тень, пробежавшую по его лицу, но это все равно никаким местом не походит ни на раскаяние, ни на предчувствие разоблачения.
        - И? - Огудалов вздыхает. - Я все еще нихрена не понимаю, богиня, какие подсказки мне в этой игре полагаются.
        - Ну это же твоя пуговица, ты не будешь спорить? - Хороший вопрос для начала. Задавать его непросто, но получается. Все, поехали, ни шагу назад, стоять на своем, пока он чистосердечно не признается.
        Давид пожимает плечами.
        - Да, кажется. Цвет, форма, бренд - есть у меня такое пальто. Дальше что?
        - А то, что эту пуговицу нашла моя соседка в их квартире, - я дергаю подбородком к потолку, чтобы уточнить, о какой именно соседке идет речь, - если хочешь, она это подтвердит. И как ты это объяснишь?
        - Так, что я ходил к твоему соседу разбираться? - неторопливо уточняет Давид. - Еле дозвонился до него. Он, кстати, пытался меня вытолкать, может, тогда и оторвалось?
        Ну, да, ходил. Я это помню. Я уже это обдумала, еще на первой тысяче шагов. Он действительно поднимался к моим соседям, и наверняка даже проходил “в зал”, то есть в комнату над моей мастерской, ведь он ходил поглядеть на поломку. Это верно. Если бы не одно “но”.
        - Ты поднимался к Ивановым еще до того, как я уехала, - парирую я, - и я прекрасно помню, что на тот момент ты был без пальто. Ты вообще после Левицкого пальто бросил в багажник и так сел за руль. То есть тогда никакую пуговицу ты потерять не мог. Только раньше.
        Давид молчит, в уме явно разбирая этот факт по кусочкам. Видимо, никаких возражений у него нет. Он действительно не любит садиться за руль, будучи в верхней одежде.
        - Ну, допустим, - он кивает, - только как я мог что-то сделать “раньше”, Надь? Мы с тобой вместе ездили к Левицкому и обедали с ним в ту субботу. Мы были вместе. В Москве. Я не отходил от тебя и на пять минут, потому что Левицкому только повод дай, он с удовольствием перестанет быть неженатым вдовцом. Он уже давно “в активном поиске”. И пялился на тебя довольно однозначно. Так каким образом я из Москвы попал в Мытищи, да еще и влез в квартиру к твоему соседу? Даже при моей любви к быстрой езде - за ту минуту, что ты носик припудрить ходила - я без умения телепортироваться бы точно не справился.
        Да-да, это я тоже помню. И это - самое первое мое “оправдание”, которое было разбито вдребезги жесткой тварью, носящей имя “цинизм”.
        - Ты сам говорил - текло минимум часа четыре. - произношу я бесстрастно, - где четыре - там и пять, радость моя. И мы с тобой не были вместе с утра. Ты отвез меня домой, с утра, мне надо было отпустить Пашу, а ты уехал “по делам, до офиса”. Я тогда покормила Лису, переоделась, проводила её к подруге, мы с её мамой попили чай, тогда ты меня и забрал. Я же не отслеживала твою тачку. Ты вполне мог сделать вид, что уехал…
        Давид чуть поджимает губы на эту мою фразу, но молчит, а я продолжаю.
        - Ты мог дождаться, пока я уйду вместе с Лисой. Подняться к Иванову. За пару бутылок водки он тебя за брата родного примет. Ну, а там - дело техники, говорить с ним “за жизнь”, пока он не наклюкается настолько, что уснет, не выходя из-за стола. А потом - найти какой-нибудь ломик и проработать “вопрос батареи”. Меня нет. Я не слышу. Прийти и оторвать Иванову башку я не могу. А там - течет себе и течет, до Раисы Петровны дотекло далеко не сразу, да и она тогда на даче была. Ну, этого ты не знал, поэтому помог моему телефону выпасть из сумки. Чтобы до меня не сразу дозвонились. Я же помню, что ты восхитительный фокусник, сладкий мой.
        Все. Слова закончились, силы на болтовню тоже. Что дальше? Искать табуретку, чтобы, если что, ею обороняться?
        Давид молчит. Вообще между нами царит такая тишина, что я слышу, как сверлят стену на две квартиры ниже нас. Нет, не у Раисы Петровны, я знаю, как сверлят у неё, это слышно громче.
        - Вот как ты так можешь, а? - наконец заговаривает Давид и в его голосе дрожит плохо сдерживаемая яростная злость. - Я тебя люблю, Надя. И две недели назад понимал, как к тебе отношусь. А ты действительно думаешь, что я мог обойтись так со своей женщиной?
        Нельзя сказать, что я не замечаю слов “я тебя люблю”. Существует ли вообще такая женщина, которая способна эти слова не услышать? Нет. Все мы - голодные до внимания, до чувств, до потребности. И я - я тоже. Как бы ни прикидывалась, что мне это не нужно. Просто я не верю, что есть хоть кто-то, кто будет любить меня так, как нужно мне. Я ведь хочу слишком многого. Так в реальной жизни просто не бывает. Но довольствоваться меньшим у меня никогда не получалось.
        Не способна я на полутона. Либо все - с фейерверками и моим именем на борту самолета, либо - вообще ничего, спасибо, я переживу.
        Вот только я бы хотела услышать эти слова в других условиях. Тогда эти три слова оказали бы на меня эффект бутылки рома. Я была бы пьяна этим признанием. Таким признанием.
        Если бы не то, в каких условиях это было сказано…
        - Ну, это же на благо “нам”, - я раздраженно морщусь, - это ведь факты, малыш, простые факты. Не надо этой патетики, ты ею факты исчезнуть не заставишь.
        Он стискивает зубы, смотрит на меня так, будто пытается что-то во мне разглядеть. Надежду? Увы, я только по паспорту она, а верить в людей вопреки и надеяться на лучшее в них я совершенно не умею. Когда-то умела. Но жизнь заставила списать наивность в утиль.
        Мир снова затихает. Кажется - с такой беззвучностью раскалывается земля и между двумя людьми вдруг находится огромная пропасть.
        - Ну что ж, - Огудалов встает и коленом толкает от себя стул. От звука падения я вздрагиваю. - Раз ты не оставляешь мне выбора…
        Не сказать, как у меня сердце подскакивает от этой фразы. Реально, тянет же на фразочку какого-нибудь маньяка из триллера. Вот только…
        Никто на меня не бросается. Даже не думает. Давид просто снова уходит из кухни, чтобы вернуться в неё с сумкой в руках. В этой сумке он хранит документы, таскает ноутбук на встречи с клиентами, чтобы показать им проработанные дизайн-макеты.
        Морщится, заметив упавший стул, видимо, настолько был не в себе, что не обратил на это внимания, поднимает, опускает сумку и зарывается в неё.
        Я наблюдаю за ним молча. И пытаюсь вырубить паранойю. Но получается паршиво - меня попускает, только когда он вытаскивает из сумки два файлика с какими-то бумажками. Не знаю, чего я конкретно боялась, я себя ужасно накрутила за это время, убеждая себя, что эта история с потопом - отлично вписывается в портрет какого-нибудь сталкера-психопата, поэтому - просто две бумажки заставляют меня и удивиться, и выдохнуть.
        Если меня и убьют, то не сегодня…
        - Знаешь, я бы очень хотел, чтобы ты не выдумывала херни, - прохладно и сухо произносит Давид, вытаскивая бумажку из первого файлика, вглядываясь в неё и удовлетворенно улыбаясь, - чтобы ты просто взяла и поверила мне. Что я так поступить с тобой не мог. Чтобы ты все-таки поверила в нас. Но раз ты не можешь - окей, поговорим, как ты говоришь, фактами.
        Как презрительно он выделил это слово… Будто помоями облил. Меня, да. Аж передернуло. И какого хрена? Он разве не должен оправдываться, орать, что “я это все ради тебя затевал”… Так ведь, кажется, орал Сашенька, когда утверждал, что я совершенно распустила свою дочь, и он, мол, спасет меня и покажет, как надо воспитывать.
        А Давид молчит, лишь только щурит яростно свои красивые глаза.
        В мои руки вкладывается первая бумажка. Прямоугольная. Квитанция из ГИБДД.
        - Превышение скорости? - удивленно уточняю я, вчитываясь.
        - Да, дорогая, - кровожадным тоном откликается Огудалов, - видишь ли, в ту субботу, уезжая от тебя, я ОЧЕНЬопаздывал. Кстати посмотри на адрес получателя. Меня тормознули на выезде из Мытищ. Мой любимый сержант, у которого со мной вкусы на женщин совпадают. Тот, который хотел тебя спасти, тогда, с наручниками, помнишь?
        - Ну это такое себе доказательство, - я качаю головой, - ты же вполне мог после этого вернуться.
        - Там есть чек об оплате штрафа, и адрес банка в Москве, - холодно бросает Огудалов, - я оплачивал сразу, чтобы потом не забыть. Я ведь легко могу забыть. У меня, знаешь ли, появилось пару недель назад одно помешательство. Но окей, раз ты так настаиваешь, давай еще.
        Вторую бумажку впихивают мне в ладони. Кусок листа А4, выпущенный из принтера. А это у нас…
        - Это квитанция из ателье, - самым язвительным тоном сообщает Давид, - я сдавал им это пальто из-за этой чертовой пуговицы. В тот день, когда тебя затопили. Доказательство, да? Вот только глянь на чеке время приемки, богиня, - видя мое замешательство Огудалов просто тыкает пальцем в нужную строчку бумажки в моих руках. - Я сдавал пальто в ателье утром. До того, как вернулся к тебе. Перед тем, как поехал в офис. То есть быть в нем позже я не мог. Кстати, знаешь почему я его отдал в ателье?
        - Почему? - осоловело спрашиваю я, растерянно глядя на чек. На фамилию Огудалова, указанного клиентом. И плательщиком по штрафу в банке, вместе с паспортными данными. Нет, этому можно придумать объяснения, но даже если прикинуть по карте… Не мог он так быстро вернуться в Мытищи… Слишком далеко от его офиса до нас…
        - Из-за этой долбаной пуговицы, - рявкает Огудалов, - я её недосчитался еще вечером, после драки с этим твоим…
        …Верейским.
        Ему даже не нужно это заканчивать. Это я додумываю самостоятельно…
        Твою ж мать, Надежда Николаевна, кажется, ты феерично лоханулась с этим своим наездом…
        -
        31. Чудовище
        Верейский.
        Одна фамилия звучит в моих мыслях - и все становится на свои места. До боли смешно, что я сама не догадалась, что без него не обошлось.
        О, я знаю его скотскую мстительную натуру. Сашенька не простил мне отказа поработать с его боссом. И Давиду он не простил разбитый нос и фингал под глазом. Он же обещал, что моего Давида “втопчет в грязь”. Ну, напрямую ему бы это не удалось сделать, зато получилось обходными путями. Всего-то и нужно было, одну пуговицу с земли после драки поднять…
        Ведь Сашенька жил в этом доме три месяца, он прекрасно знает натуру запойного алкаша Бори Иванова, знает, что он ни черта не помнит после пьянок, и вполне может решить, что да - с батареей накуролесил он. Ну и конечно, Боря всегда без денег - он с распахнутыми объятиями примет “старого друга”, который явится в компании одной-двух бутылок.
        И пуговица. Чужая пуговица не могла остаться незамеченной в квартире у ревнивой Люды, которая раз в неделю, да устраивала своему благоверному разнос за то, что он с кем-то там поговорил, на кого-то там посмотрел. Не понимала, дура, что у Бори одна любовь - и та, беленькая и разливается по стеклянной таре.
        И все сыграло так, как Сашенька и предполагал. Люда нашла пуговицу. Она и не могла не найти. Она притащилась ко мне оборонять своего Боречку, а я… А мне немного надо было, чтобы себя накрутить.
        Уж Верейский-то, чьи шмотки вышвыривались с третьего этажа - это знал как никто. Мужикам я боялась верить. После самого Сашеньки - это ощущалось еще сильнее.
        Этот хренов ярлык “с пробегом” на самом деле чудесно отражал мою суть. Как ты ни скручивай пробег у тачки, подвеске и движку это не поможет. Можно внешне казаться новенькой, не тронутой, не потасканной по всем ухабам жесткой реальности. Но подними “капот”, загляни чуть дальше за порог души - и услышишь, как троит движок, как тянет твою “машину” не в ту сторону, куда надо.
        Вот и я была девушка “с пробегом”. Снаружи ничего такая. А вникни - сразу ощутишь, как далеко меня может занести, если не аккуратно шевельнешь рулем.
        И я ведь на Верейского даже не подумала. Хотя это ведь было логично! Куда как логичнее, чем наезжать на Давида, который приехал ко мне трезвый и не особо знал моих соседей. Да и откуда бы ему их знать? Разве что на него интерпол и ФСБ работают, но даже для него это как-то перебор.
        Почему я не подумала на Верейского все-таки? Я просто выбросила его из головы и не думала нарочно - когда думала, у меня весь мир от ярости сводило. Ведь он был живой. Мудак, который поднял руку на мою дочь. Его мне даже посадить не удалось, хотя ведь дело было даже не в одном синяке.
        Ну, теперь-то я точно сделаю все, чтобы его посадить. Ведь этот подставной потоп тянет на “умышленное нанесение вреда чужому имуществу”, да? Пуговицу хочется завернуть в пакетик - вдруг там отпечатки пальцев остались. Ох, и надо будет к Люде сгонять, взять её в оборот, ради спасения любимого Боречки она чего только ни сделает…
        Господи, и как же противно, что я сыграла ровно по нотам написанной этим куском дерьма симфонии. Как просто оказалось зацепиться за одну маленькую заусеницу, чтобы убедить себя в том, что напоролась на еще одного долбанутого на всю голову мужика.
        Если бы не педантичность Давида…
        Я моргаю, пытаясь сглотнуть. Будто боксер после нокдауна - пытаюсь снова встать на ноги. Нужно встать на ноги. Нужно прийти в себя. И продолжать этот… разговор. Нет, уже не бой, точно не бой.
        Давид стоит и смотрит на меня, скрестив руки на груди. В его взгляде столько льда, что не понятно, как я еще не превратилась в сосульку. И я хочу сказать “Прости”, но как же мало будет этого слова…
        Боже, сколько всего я ему наговорила…
        - Почему ты сразу не сказал? - тихо спрашиваю я. - Почему позволил мне зайти так далеко?
        - Ты зашла только туда, куда сама хотела зайти, - каждым его словом можно порезаться, - я давал тебе шанс остановиться и меня услышать. Ты же предпочла пуговицу. Мне. Отличный выбор, крошка, надеюсь, в постели она тебя устроит.
        Да, кажется, со мной твердо намерены порвать.
        Сердце будто в пропасть летит, как только до меня доходит это откровение. И я вполне могу понять его обиду. Боже, он мне тут в любви признался, даже не один раз, а я ему ответила вот этим…
        - Но ты оправдывался, - срывается с моего языка, - в чем тогда ты виноват, если не в этом?
        И оправдывался, и с лица спал… Блин, все не то ведь говорю, но так работает моя долбанутая голова.
        Лучшая защита - это, блин, нападение. Иногда я кажусь себе ужасно неприятной, чуть ли не мужланом. А кто еще терпеть не может извиняться, и во всем ищет как бы выискать вину у того, перед кем провинился?
        - Знаешь, Надя, - Огудалов опасно щурится, - это уже не твое дело. Какое право у тебя есть с меня спрашивать? Ты мне жена? Девушка? Кто ты мне? Никто. Мы с тобой просто трахаемся. Ты сама этого хотела.
        Получай, фашист, гранату. Кушай, Наденька, свою же кашку, не обляпайся. Сглатывать только не забывай.
        - Давид…
        - Хватит, - он резко качает головой, заставляя меня подавиться словами, - честно скажем, я наслушался. Зато теперь знаю, насколько тебе важен. Ты обвинишь меня в чем угодно, включая убийство Кеннеди, и все потому что тебе не хочется быть моей. Окей. Будем считать, сегодня я тебя услышал. Наверное, просто с самого начала не нужно было ни на что рассчитывать.
        И да, я ведь говорила ему именно, чтобы ни на что со мной не рассчитывал. Я говорила это через день - даже сегодня говорила. Почему же мне сейчас не напоминать ему это хочется, а попросить прощения еще и за это?
        Из кухни Давид уходит, оставляя меня ментально - втоптанной в пол. Никогда не готова была назвать себя идиоткой. А вот сейчас искренне уверена - этого эпитета даже мало, чтобы описать мое поведение. Овца, блин, и та так не ступила бы.
        Выдула же слона из… пуговицы.
        Щеки пылают и совершенно неожиданно хочется расплакаться от бессилия. Знаете, есть история про золушку. Вот ей фея дала волшебную туфельку и платьишко с коротким сроком годности.
        У моей туфельки срок годности был не ограничен. Кто ж виноват, что я, проверяя её на прочность, долбила по ней молотком? Не выдержала даже магия…
        Плакать, разумеется, хочется. И пару побежавших по щекам слезинок я отлавливаю пальцами, а потом шумно выдыхаю и тоже ухожу из кухни.
        Бесполезно тут стоять и ждать у моря погоды. Не пойдет мой Аполлон мне навстречу, он смертельно обижен, и я его понимаю. Я бы сама на себя обиделась за такие закидоны.
        Ох, Надя, Надя, твои радиоактивные тараканы и так всех мужиков от тебя распугали, кажется, отпугнут и этого. И вот это действительно больно.
        Впрочем, ну я не буду я, если просто так позволю ему уйти.
        Ну хоть попробовать принести извинения я же могу, да? Тысячу и одно извинение хватит? Или может одно извинение, но приложить сверху тысячу поцелуев - хватит ли этого для оплаты моего счета.
        Наверное, нет. Но хотя бы попытаться стоит.
        Я думала, он пошел собирать свои вещи, чтобы уйти, а нахожу Давида в моей комнате, сидящим на полу. И рядом с ним - открытый ящик с инструментами. В его пальцах отвертка, у его колена - моток синей изоленты и какой-то пустой пакетик.
        Натюрмортик…
        - Для человека, который собрался уходить, ты не торопишься, малыш, - брякаю я, и хочу пробить себе лоб фейспалмом. Блин, я вообще умею вести себя как адекватная виноватая женщина? Хоть как-нибудь можно вырубить режим стервы? Ну что это за поведение вообще? Вот именно после этого мои извинения, разумеется, прозвучат ужасно убедительно. Разумеется!
        Мой Аполлон поворачивается ко мне, явно желая засветить мне в лоб отверткой. Да-да, это будет правильно. Очень-очень правильно.
        - Я тебя услышал, - ровно произносит Давид, глядя мне в лицо, - пять минут. Я закончу с розеткой и уеду.
        В его лице я вижу смертельную усталость. От меня. Тот случай, когда по взгляду можно понять - да, этот мужчина готов оставить меня в покое. Вот только я ни разу не счастлива этому событию.
        Он снова отворачивается.
        Я смотрю в спину Давида и прокусываю себе язык до крови.
        Этим самым языком я как только этого мужчину не ужалила. Сегодня, вчера - все две недели до этого. Я же сроду ни с кем не церемонилась, а уж с его самолюбием - и того меньше, будто единственной целью моей жизни было довести Давида Огудалова до ручки. Слабые места? О, разумеется, я их нашла. Не одно, не два, и что вы думаете, я их “мудро огибала”? Нет, я так не умею.
        Даже сегодня - у школы пыталась послать к черту, наговорила гадостей, обвинила черт пойми в чем, и по-прежнему, вместо извинений разливаю собственный яд по рюмкам.
        Я ужасная. Я несносная. И характер у меня отвратительный. И за что ему меня любить? Не за что. Дамочку токсичнее еще поищешь. Ему что, не жалко своей крови и нервов тоже?
        Ведь он сидит и чинит мою розетку. И это почти сакральное значение имеет в этой ситуации. Ведь розетка эта не простая - та самая, которая уже полгода работает через раз, а когда работает - искрит самым пугающим образом. И у меня, у которой в этой комнате холсты, пропитки, растворители, краски, в общем полно если не горючих, то хотя бы токсичных веществ - такая паранойя, что этой розеткой я пользоваться боюсь.
        И надо было вызвать электрика, а мне то некогда, то денег нет, и другие розетки в доме если что имеются.
        Теперь и не надо, кажется. Потому что сегодня с этой проблемой будет покончено.
        И сейчас меня эмоционально этот мужчина раскатывает в тонкий блинчик.
        Чудовище. Нельзя быть таким божественным…
        Дело даже не в том, что самым эротичным зрелищем для меня является мужчина, решающий те мои проблемы, до решения которых у меня руки и деньги не доходят. Хотя это, разумеется, так. Можно не носить мне цветы, одной спасенной посудомойке я обрадуюсь гораздо больше. Но дело не в этом.
        Давид чинит розетку.
        Мою розетку.
        Ведь дураку понятно, что он это делать не обязан. Это все, весь этот ремонтный кавардак - это мои проблемы. После того как я наехала на него - мой Аполлон для меня вообще ничего не должен делать. И из квартиры своей может меня выставить. Вместе с дочерью и черепахой.
        А он сидит и чинит, мать её, розетку. Давая мне очередной последний шанс на то, чтобы хоть как-то шагнуть в сторону примирения. Ничем больше эта его упрямая спина не объясняется.
        - Ох, малыш, что же ты со мной делаешь? - исступленным шепотом выдыхаю я, подходя к нему ближе. Сползаю на колени. Опускаю ладони на его плечи. Дышу им.
        Где-то там далеко, на горизонте, полыхает зловещее зарево.
        Это не закат.
        Это горят мои бастионы.
        32. Обоюдоострые
        Давиду хочется оглохнуть. И не слышать её проклятый голос, этот чертов пыточный инструмент.
        Если что он и теряет - то только зрение, с каждой секундой слепнет все сильнее, и весь его мир, до самой верхней черточки сейчас заполняют тишина, темнота и ярость.
        Вот только ярость отступает - незаметно, с тихим шелестом, как море во время отлива, но отступает. А тишина и тьма - они остаются.
        Она - на коленях позади него. Её ладони гладят его плечи. Теплые, нежные ладони. А его сердце в груди - того и гляди разорвет грудную клетку изнутри медвежьими лапами и рухнет в эти проклятые ладони.
        Забери, богиня, оно все равно твое, а я - так и быть, уйду, раз ты так хочешь…
        - Что ты со мной делаешь? - шепчет богиня, уткнувшись лбом в его спину. И повторяет это, уже тише, но в этой тишине кажется - будто орет в самое ухо. Самое обидное - это не звучит резко, это звучит до ужаса проникновенно.
        И так и хочется сорваться в ответ, огрызнуться, да так, чтобы задрожала пластиковая подвеска на люстре, и чтобы сама Надя поняла, прочувствовала, насколько его сейчас кроет этой темной болью.
        А ты? Ты что со мной делаешь, Надя?
        Люстру, кстати, надо будет заменить.
        Давид молчит. Ему совершенно ничего сейчас говорить не хочется. В конце концов, ведь она же это все придумала. Поверила. Прилетела к нему разъяренной фурией, чтобы в очередной раз его прогнать. В этот раз - уже с обоснованием. С фальшивым кривым обоснованием, но все-таки - она его придумала.
        И будто не было этих двух недель, будто все замылилось, стерлось, и срочно надо отказываться от всего того, что Давид уже привык считать своим.
        Как же, оказывается, хорошо было приходить домой, чтобы найти там тепло, свою непокорную амазонку, чтобы сцепиться с ней языками. Да и дочь той амазонки в своей квартире находить было неожиданно радостно, ведь деваха оказалась бойкая, талантливая, и вообще совершенно очаровательное создание.
        А пару лет назад по холостой дурости Давид как-то ляпнул одному своему знакомому фотографу, мол, нахрена ты, Ольховский, с чужой дочерью маешься, свою ж заделать можно… По морде кстати он от того Ольховского словил…
        Как хорошо, что все это - только в голове. А пальцы знают свое дело, пальцы подчищают проводки. Все-таки паршив тот дизайнер, что ничего не понимает в электрике. Просто невозможно спланировать освещение грамотно, если ты не знаешь, что возможно, а что нет. И вот раз ей так приспичило, сейчас он доделает эту чертову розетку и все-таки уедет. В конце концов, даже нарушать “личное пространство Соболевской" не обязательно - у Давида имелась вторая квартира, в которой можно было переночевать. Она, кстати, была более обжитая, чем та, в которой он сейчас жил с Надей и Лисой.
        Именно на вторую квартиру Давид уезжал иногда. По тем делам, о которых и самому себе рассказывать было стыдно.
        И пусть это были всего три видеозвонка, пусть в них не было ничего интимного. Никто никому не признавался в любви. Мони просто мило щебетала о том, как у неё дела, - все равно было ощущение, что к любовнице сходил и поимел её во всех позах. При живой жене. И так ли далеко было это ощущение от истины?
        Ведь он все еще продолжал. А меж тем - уже должен был закончить.
        Хотя, что в этом такого ужасного? Ничего же страшного, что он просто все еще ничего не решил. Еще надеялся, что его все-таки отпустит одолевшая его болезнь, это безумное отравление. Или что кончатся силы вести эту войну - в конце концов, противник попался такой, что победа никак не давалась. Чтобы тогда с чистым сердцем ступить на оставленный для отступления путь. Вот только сама его натура, кажется, вообще не намерена была сдавать позиции. А путь для отступления оставался. И с каждым днем это начинало казаться все более предательским фактом, ничего хорошего о Давиде не говорящем.
        - Прости меня, мой хороший, - шепчет богиня и целует в шею. Нет, это нужно запретить законом, нельзя прибегать к таким приемам во время извинений. Они вызывают землетрясения, волнения и лишают опоры под ногами. Пять минут назад ты был готовым взорваться вулканом, а сейчас тебе уже хочется зажмуриться и поддаться этой вкрадчивой нежности.
        Она не очень-то похожа на себя, и голос у неё совершенно “не её”. Растерянный, виноватый…
        Он не успевает сказать ровным счетом ни единого слова, хотя одного этого извинения ему и возмутительно мало. В конце концов, она у него всю душу исполосовала этими своими обвинениями. Хотя, да - хочется поддаться уже сейчас. Но она переживет.
        - Я бы и хотела тебе сказать, что ты знал, с кем связывался, - вздыхает Надя, ныряя своими ладонями под руки Давида, - но знаю, что ни черта ты не знал. У меня ведь на лбу не написано, что я ужасный параноик и совершенно не умею доверять.
        Её пальцы ползут под его свитер, и Огудалов чуть не задыхается от этой неожиданной и вероломной атаки на его самоконтроль. Хотя вряд ли она сама предполагала, что её жест окажет на него вот такой эффект - но сейчас, когда между ними все было так напряженно, так остро, и совершенно не понятно, чем вообще закончится этот конфликт - уже даже это вызвало очень яркую реакцию. Ясно давая Давиду понять, что вообще-то он сейчас меньше всего хочет именно злиться.
        Что самое обидное - это не был жест внезапно шевельнувшегося желания, ведь дальше Надя не лезет - так и прижала свои ладони к его животу, прямо поверх рубашки. Так она просто грела озябшие руки, не в первый раз кстати уже.
        И ему бы настоять на дистанции, убрать её руки подальше, но… Его успокаивали эти легкие прикосновения. Трещина, пробежавшая между ними, будто незаметно таяла, оказавшись всего лишь волосом, прилипшим к стеклу.
        - И почему же не можешь? - пытаясь отвлечься от совершенно неуместной гормональной атаки, тянет Давид.
        - А тебе так нужна эта презентация? - судя по тону, Наде на эту тему говорить не очень хочется.
        - Ну, хотелось бы знать, за чьи грехи я огребаю, - в конце концов, возиться с розеткой бесконечно не получается. Приходится отложить и отвертку. И, когда отвлекаться становится не на что, сердце в груди начинает ворочаться еще сильнее.
        Еще один вздох достается спине Давида.
        - Ну, если тебе так приспичило, мой хороший…
        Богиня не говорит ни слова дальше, всего лишь убирает руки из-под свитера Давида. Так и хочется сказать: “Эй, женщина, ты вообще-то виновата, положи на место”.
        Но Давид ждет. Терпеливо. Все-таки - ему действительно любопытно.
        Надя снова протискивается своей изящной рукой между локтем и ребрами Давида. В её ладони телефон. На телефоне открыта фоточка.
        Какой-то парень, какая-то девушка. Обнимающиеся, улыбающиеся, со стаканчиками кофе. Такими увлеченными идиотами можно быть только по молодости. Ну вот и парню на фотке не больше двадцати четырех.
        - Это…
        - Мой первый муж, - кисло выдыхает Надя, - и его пассия. У Паши было два хобби в жизни - не зарабатывать деньги и гулять со студентками. До сих пор верен обоим видам этой деятельности. Это вот прислала мне моя спасительница, где-то за две недели до того, как я подала на развод. Я, видишь ли, еще ходила, боялась, переживала. Ну, и с неверными живут, так ведь? Ведь можно быть “не единственной”, главное же, чтобы муж был, так? Я вот решила - что нет, не так. Правда две недели думала, но я тогда вообще соображала медленно.
        Быть не единственной…
        В первую секунду Давид будто снова переживает тот стремный момент на кухне, когда от её “Я все знаю” свело горло. Кажется - она действительно все знает. Хотя с чего бы? И с чего вообще ему сейчас так беспокоиться?
        Он ведь никогда не боялся потерять женщину. Любое пустое место можно же занять, так? У любой женщины две руки, две ноги, одна голова, чего же в них уникального?
        Но вот сейчас - было стремно. Кто бы знал, что уникальность эта все-таки есть, и не зря так насмешливо хмыкали в кулаки друзья по универу. Всех догоняет эта напасть.
        Она ведь не может подозревать, да? Он же тщательно шифровался, никогда не оставлял свой телефон без присмотра, на том ноуте, что отдал в пользование Лисы, - вышел со всех личных страниц, вычистил историю, а Фейсбук - вообще удалил из всех виджетов. Хотя в наличии именно этой соцсети среди окон браузера ничего криминального не было.
        Если отдавать трезвый отчет, Давид и сам - чертов параноик. С огромной страстью к самооправданиям по части своих косяков.
        - Но, ладно, - с демонстративной невозмутимостью, за которой хорошо чувствуется застарелая боль, продолжает Надя, - неверность еще не самый страшный мужской недостаток, глянь следующую.
        Палец скользит по поверхности дисплея, послушно перелистывая. Лишь бы не еще одна фотка с какой-нибудь “еще одной” бывшего Нади. Невольно получится снова провести аллюзии с самим собой. И вот тут можно все-таки взять и спалиться. А потом - и спиться, на почве такого эпичного провала.
        Нет, на фотке нет новой парочки.
        На фотке сидит девчонка. Лиса - в возрасте примерно шести лет. Узнать её не сложно, хвосты она, видимо, с той поры делает. Вот только на этой фотке не та жизнерадостная активная Алиска, которая уже вторую неделю охмуряет Давида и заставляет его жалеть, что это не его генофонд использовался при создании этого удивительного ребенка.
        Нет, эта Лиса - забившаяся в самый угол какого-то шкафа, съежившаяся в клубочек, и спящая на комке сброшенных с вешалок блестящих платьев. Огромный темно-лиловый синяк на лице малышки виден даже без зума. А с зумом становятся видны красные следы на тонких ручонках.
        И видно, что фотка слегка смазана, будто у фотографа дрожали руки…
        И хочется отбросить от себя телефон и вымыть глаза с мылом.
        - Верейский? - тихо уточняет Давид, а Надя глухо мычит что-то подтверждающее.
        - Всего на три часа оставила, отвозила клиенту заказ, нужно было именно лично. Она просто “помешала ему работать”. Что-то спросила. Ей было тогда шесть, и она и сейчас-то жуткая почемучка, а тогда для неё были в норме вопросы “а как солнце с неба не падает”, “есть ли страна, в которой живут мертвые”. И тогда… Он ударил Лису по лицу, а за ремень схватился, “чтобы не мешала своим нытьем”.
        - А сфотографировала ты это?.. - Давид не договаривает. На его вкус - это было что-то сродни самобичеванию - раз за разом раздирать себе душу вот этим. Тем более, вряд ли пять лет назад у Нади был этот же телефон. А значит нарочно перекидывала с аппарата на аппрат.
        - Чтобы просто не забываться. - Он ощущает кожей спины, как мелко подрагивают от бесильной ярости Надины плечи. - А то знаешь ведь - со временем эмоции затираются. Синяки прошли давно и кажется, что не все так страшно. Можно простить. Можно отпустить. А тут - чувствуешь, что затирается, смотришь на фотку, и по новой… Ненавидишь эту тварь.
        Последние слова будто из ада прозвучали. В каждом кипела такая жажда крови, что если бы существовала магия - Верейский уже наверняка где-то там подыхал бы в мучениях.
        Надя замолкает и, кажется, захлебывается воздухом еще сильнее. Явно пытается задавить в себе слезы. Давид и сам не замечает, как накрывает её пальцы и стискивает их ободряюще. Да, он уже слышал вот это - тогда еще, у ресторана, но это было совершенно другое. Тогда он совершенно этого не прочувствовал. Сейчас - у него мир все больше закипал, и ярость концентрировалась все крепче. Он уже ненавидел Верейского вместе с Надей.
        И как же жаль, что это выпало на долю Лисы. Болтливой, очаровательной, несносной Лисы. Соболевская-младшая была просто копией своей офигенной матери, только чуточку помладше. Ну, может, и не чуточку, но о возрасте своей женщины Давид мудро не задумывался. И как же жаль, что именно ей все это досталось…
        - Знаешь, с ним поначалу так все миленько было, - Надя произносит это отрывисто, - цветы, ухаживания, а один раз, когда я поздно возвращалась с выставки - меня у подъезда встретили три гопника. Сашенька героично вдруг выскочил из машины, всех браво разогнал, а мне навешал лапши, что он ужасно соскучился и решил заехать… Вот тогда я была наивной дурой, потому что эту лапшу скушала. И знаешь, вот когда я вышибла Верейского, уже потом, когда приходила в галерею к его боссу - среди экскурсоводов заметила тех троих, что меня у подъезда тогда зажимали. Поймала одного, он меня кстати сразу узнал, сразу сознался, что это их Александр Викторович “помочь попросил”. Прикольная же тема - припугнуть бабу, чтобы прекратила ломаться и сразу дала, да? А ведь Сашенька же мне тогда тоже про любовь заливал.
        -
        Заливал. Чудесный укол, приходится как раз в самое больное место Давида. Даже это её бесячее “Сашенька” не так шкрябает по самолюбию, как это слово. Тот самый укор, который достигает очень острой реакции, хотя Надя об этом и не подозревает.
        А Давид точно, совершенно точно, не заливает, да?
        - “Тоже” не в смысле, что и ты мне заливаешь, кстати, - тут же поправляется Надя, явно восприняв тишину со стороны Давида как укор. А выходит вербальный хук слева.
        Потому что вот сам Давид так категорично бы себя не оправдывал…
        - Поэтому со мной ты Лису не оставляла ни разу? - тихо уточняет Огудалов, припоминая детали этих двух недель и чуть запрокидывая голову. - Боишься, что и я тоже?..
        - Да нет. Не совсем, - Надя невесело фыркает и все-таки всхлипывает. - Я боюсь, конечно, но в основном тут “моя дочь - моя ответственность, мои проблемы”. Тебе и без нас есть чем заняться. Мы тебя и так стесняем.
        До чего эта безмозглая богиня любит пороть ерунду. Да он бы и в большее количество её проблем впрягся, лишь бы заглушить это чертово чувство вины, отравляющее жизнь. И… Стесняет она его, ага. В постели. По три раза за ночь. Презервативы, блин, опять закончились.
        Стесняй еще, богиня, ни в чем себе не отказывай.
        - Блин, - Надя вздыхает и раздосадованно рычит, что оказывается довольно неожиданно, - вот как мне себя сейчас вести? Я бы с удовольствием сказала, что ты такой замечательный, просто невыносимо идеальный, Дэйв, настолько, что сложно поверить, что ты не исчезнешь с двенадцатым ударом, как та Золушкина карета. Но блин, это же сказала бы любая токсичная дура, которой было бы стыдно. И я вообще не понимаю, какой смысл тебе меня прощать. И на кой черт тебе я со всеми моими тараканами?
        - И черепахой в придачу? - насмешливо пришивают к её фразе его губы, а сам Давид лишь плотнее прикрывает глаза.
        Дэйв. Такая вот галочка. Она так его не называла.
        Малыш, Аполлон, как только ни извращалась с прозвищами, а ту форму его мудреного имечка (спасибо, мама, ты очень помогла в жизни), которая нравилась самому Давиду - не использовала ни разу.
        - Я так смертельно боюсь, что вылезет какая-нибудь дичь, что готова сама эту дичь придумать, - тоскливо выдыхает Надя и пытается вытянуть пальцы из хватки Давида. Вот только зря она это. Кто бы ей еще дал.
        - Например? - задумчиво уточняет Огудалов.
        - Не знаю, - недовольно бурчит Надя. - Любовница придет беременная и потребует не рушить вашу семью, трое внебрачных детей явятся требовать невыплаченные алименты, или банка с головой твоей первой жены в тайнике под полом найдется.
        Мечты, мечты, если бы с Ольгой Давид так легко разделался…
        Надя ластится к нему, будто провинившаяся кошка, прижимается крепко и всяким своим прикосновением делает хуже.
        Замечательный. Идеальный. Ой ли?
        Стоит сказать, что от Соболевской Давид таких слов не ждал. Уж точно - не в ближайшее время. Хотя нет - даже в далеком будущем не ждал. Надя Соболевская не говорила таких слов. Она просто варила кофе по утрам, причем сама. Готовила ужин, утюжила рубашки, не давала закончиться его шампуню на полке в ванной - в общем делала ровно то, что её не просили. Пришлось даже уточнить, что домработница приходит убираться - значит, до неё пылесосить не надо. Ну, разве что если очень-очень хочется и Лису занять нечем.
        И это было смешно, ведь Давид и сам мог нажать кнопку на кофеварке, рубашки ничего так гладили и в химчистке, и шампунь он уж точно мог купить себе самостоятельно. Но было вот так, и он на это смотрел, на то, как легко можно получить на ужин какую-нибудь пасту, если только мечтательно вздохнуть, что ему бы хотелось вот этого.
        Ну, да, рестораны работали, и по-прежнему была не проблема заказать от них доставку, но сакральный смысл в том, чтобы получить желаемое именно от Соболевской - все-таки был.
        И ведь заморачивалась же, заноза, отрывалась от мольбертика на пару часов раньше, возилась с этой чертовой пастой, ездила хрен пойми куда за шампунем - это была, между прочим, финская марка, и в “Пятерочке” её было точно не купить.
        Как не кстати лезла в голову Ольга. С ней - так не работало, не было у неё такого задвига на том, чтобы его порадовать.
        Деньги есть? Значит, пыль уберет домработница, а поужинать можно и в ресторане. Из всех проблем - только какое бы платье выбрать покрасивее.
        А потом вскрылось, что просто радовать именно Давида Ольге и не хотелось. Когда вскрылось - это у них стало взаимно. А Надя делала это просто так. Сама. И после этого Давид слушал это её “мы только трахаемся” и с трудом не подпирал голову ладонью. Да-да, точно, богиня, позаливай еще.
        И идиоту было ясно, что кто-то очень боялся довериться. Давиду. И честно говоря, не зря боялся ведь. Сейчас, после Надиной исповеди, все эти мелочи кажутся полученными незаслуженно. По одной простой причине. Надя-то Давиду доверилась, душу вон подставила со всеми своими больными местами. А у Давида по-прежнему есть невеста в Америке. Никуда он её не дел.
        Давид откладывает отвертку и поворачивается к Наде. Она выглядит растрепанной - нет, не внешне, внешне не придерешься, все та же ведьма, которая даже с утра, нерасчесанная и ненакрашенная выглядит сексуальней Веры Брежневой. Но глаза красные, виноватые, и на мокром месте.
        И вправду, на кой черт она ему? Вот она-то?
        - Бросишь меня? - а глаза как у раненой лани, глядящей в глаза охотнику.
        Он ведь не заслужил этого взгляда. Ни черта не заслужил, ни её оправданий, ни извинений даже.
        Да - она обвинила его неправильно, не в том. Но это совсем не значит, что обвинять Давида не в чем.
        - Поехали домой, - отстраненно выдыхает Давид, - тем более, Лису уже пора забирать, да?
        Надя бросает взгляд на часики на своем запястье и торопливо кивает. У неё по-прежнему виноватые глаза. Встревоженные. Паникующие. И только даже потому, что он заканчивает этот разговор на такой ноте, можно сказать, что пороли Давида в детстве мало. Вот только продолжаться именно так, как оно есть сейчас, уже не может. И продолжать пользоваться Надей - Давид тоже не должен
        -
        Что ему точно по силам - определиться уже наконец, с тем, что необходимо, а что нет.
        33. Вкус настроения - горький
        Почему я ненавижу позволять себе чувства?
        Потому что это гребаный ад при жизни.
        Когда тебе шестнадцать-восемнадцать, и в твоей жизни происходит первая такая дофаминная атака, с зависимостью, бабочками в животе, когда в тебе сладчайшим эхом отдается каждый смешок “твоего навсегдашнего” (без комментариев, мы-то знаем, насколько оно “навсегда”, но кто докажет это себе в шестнадцать?) - это так пьянит, это так окрыляет…. И после одного разочарования ты скорее бросаешься в пучину новых отношений, потому что очень хочешь пережить это снова. И снова. И снова…
        Когда тебе тридцать четыре, когда ты уже столько раз влюблялась, столько раз разочаровывалась, что знаешь истинную цену всему этому гормональному идиотизму и больше всего на свете ценишь спокойствие, все эти чувства - чертова пытка.
        Особенно когда начинают выползать подводные камни, когда так смертельно хочется быть счастливой и наслаждаться всем этим нежнейшим розовым зефиром, в который превратился твой мозг, а нет - нельзя, потому что сегодня твой мозг - это холодное, противное молочное желе. Потому что ты умудрилась поругаться с тем самым невезунчиком, которого угораздило связаться с тобой - тридцатичетырехлетней “девушкой”, с такими породистыми тараканами, что Елизавета Вторая и та умерла бы от зависти, мельком увидев их родословную.
        И нет, это не он накосячил. Так случается..
        Ох, давненько я не сидела в машине настолько пришибленная, что все, на что меня хватало - это разговоры об учебе с Лисой. И те были вялые, потому что Лисица устала за всю учебную неделю и сейчас страшно хотела скорей к ноутбуку, Лильке, дрыхнущей на её кровати, ну и, может быть, к паре блинчиков на ужин.
        Сама я тоже была уставшая, но все-таки к мольберту мне не бросалось. И к постели тоже. А вот к сковородке меня вполне себе понесло, тем более, что блины были действительно чем-то вроде моего секретного оружия. Их у меня ела даже моя привередливая матушка. И даже Ирка, вечно сидящая на диете, всегда съедала у меня их штуки четыре, утверждая каждому блину, взятому с тарелки, что нельзя быть на свете аппетитным таким.
        Сработало. На запах блинов выманилась из берлоги Лисица, пришел и мой Аполлон, окопавшийся где-то в одной из пустых комнат своего бахчисарайского дворца. Звукоизоляция тут была прекрасная, а вот вопрос запахоизоляции на мое счастье - никто не проработал.
        Ужинал Дэйв охотно, только молча - с каким-то очень загруженным видом терзал себе блинчики вилкой и ножом, радуя мое сердце потомственной интеллигентки и заодно подавая положительный пример Лисице. Ну как же, если мама сказала - то кто же слушать будет? А если Дэйв так делает - то разумеется, мы тут же начнем повторюшничать.
        И все-таки, молчал, но ел. Я редко ловила себя на том, что умиляюсь видом мужчины, который ест, ну, это же обычный процесс, чего на него любоваться? А тут стою и понимаю - совершенно точно засмотрелась… Невозможно отвести глаза.
        - Мам, я наелась, - дзинькает об тарелку вилка Лисы, и сама дочь моя вскакивает из-за стола.
        - Чаю?
        - Не, - Лисица болтает головой и вприпрыжку несется в “свои покои”.
        - Ты не гуляла вечером с собакой, она уже сдурела, наверное, от скуки.
        Лисица недовольно фырчит, ну-да, контактик с подружками точно уютнее вечерней улицы, но все-таки не так давно она стало собаковладелицей, чтобы уже устать следить за своим движимым имуществом.
        Когда в квартире становится тише, и моя тревога ко мне подступает ближе. Все, на что меня хватает - перелить из турки кофе во френч-пресс и, притиснув кофейную гущу ко дну, налить кофе в две чашки. Мне - со сливками и без сахара, Давиду - черный, но с двумя кубиками.
        Он ловит меня у стола, тянет к себе на колени, заставляя сердце в моей груди восторженно подскочить. Но я рано радуюсь, это совершенно ничем не продолжается, Огудалов просто держит меня на своих коленях, рассматривая меня так пристально, будто увидел впервые.
        Плохой знак. Лучше бы сразу полез целоваться, стало бы ясно, что он отошел.
        - Ты злишься? - тихо спрашиваю я, а он ужасно красноречиво молчит. Ох, ну конечно. С одной стороны - мне эгоистично жаль, что “понять и простить” он не может во мгновение ока. С другой - я бы вряд ли поняла, если бы он мне спустил мои обвинения быстро.
        Но вот оно - здравствуй, то, по чему я точно не скучала - пальчики начинают дрожать. А уж когда я касаюсь щеки Давида - трепет становится все более очевидным.
        Господи, боже, Надя, когда ты так успела? Это все - оно ведь не за сегодня всколыхнулось, вот только точно могу сказать - после двадцати пяти я увлекалась далеко не так глубоко, и для этого мне точно требовалось больше, чем две недели.
        Где я успела проскочить столько остановок между “запасть на красивого мальчика на выставке” и “дрожать как малолетка, боясь обидеть это чудовище еще сильнее”.
        И ох, как же просто было, когда эти отношения имели статус “только ради секса”. Сколько всего можно было не брать в расчет… Хотя он увлекся мной именно такой, не особенно трепещущей над его чувствами. И все-таки. Когда не цепляешься за “серьезность” отношений - единственная боль, что тебе светит - это разрыв. И из-за него вроде как не переживаешь, потому что все понимали сразу, на что шли. А вот только зацепись сердцем за любовника, и начнешь как та Русалочка - оставлять после себя кровавые следы на всяком остром моменте.
        Давид накрывает мою ладонь своей, только крепче прижимая к своей щетинистой скуле. И меня накрывает теплом. Жарким таким.
        - Ну, не нервничай, - ворчит Давид, недовольно хмуря брови, - было бы из-за чего.
        Как будто мне не из-за чего. Была бы не так виновата - откусила бы ухо этому балбесу.
        Он меня не целует. Так нельзя поступать со мной, если ты, конечно, милосердный боженька, но божественная квалификация моего Аполлона явно курсы по милосердию не включала.
        Все, что он себе позволяет - это уткнуться лбом в мое плечо и подышать мне в зону декольте. Ну, в левую её сторону. И даже носом не ткнулся.
        Фуру бумажных платочков мне, срочно, у меня тут начинается кризис среднего возраста, “я некраси-и-ивая” и вот это вот все.
        - Ты в душ со мной пойдешь? - мурлычу из последних сил, пропуская сквозь пальцев мягкий шелк кудрей моего божества.
        - Знаешь, я лучше позже, - он вроде говорит это мирно, но суть все-таки в словах.
        Нет, одной фурой тут точно не обойдешься, давайте две.
        Нет, не готова я слышать что-то вроде “Давай останемся друзьями” как вежливый вариант “Знаешь, я понял - ты меня достала”. И даже, если заранее принять вискаря - все равно не буду готова.
        Ну что ж, назвался груздем - полезай в душ, тем более, что он мне реально сейчас нужен. По крайней мере под тугими водными струями теплой воды меня чуть-чуть подотпустило. Но все-таки лучше было бы, если б мне составили компанию.
        Ну… Сам дурак, что теперь ему придется ждать, пока я досушу волосы. Если он, конечно, заинтересован. После моего выноса мозга - будет понятно, если он не будет.
        Когда я выхожу из душа - по прихожей уже носится с демоничным скулежом Лилит, надышавшаяся свежего воздуха и наобщавшаяся со всеми кустами и фонарными столбами нашего и двух соседних дворов. Я прихватываю собаченцию под пузо, переношу её в корзинку для сна, в комнате Лисы, смотрю в темные глазенки и сообщаю: “Ты спишь тут”.
        Лилит на меня смотрит, в её глазах я уже читаю коварный замысел, но вопреки этому грозно хмурю брови и улыбаюсь во все зубы - кажется именно так собаки производят впечатление.
        Нет, ну конечно же, именно в этот момент в комнату заглядывает Давид.
        Можете себе представить картину - я, белый банный халат, тюрбан из полотенца на голове и перекошенная в оскале физиономия. Спасибо, хоть я не догадалась намазать на морду лица какую-нибудь масочку с черной глиной, а то вместо того, чтобы поржать, словил бы мой Аполлон кондратий от перепуга.
        А нет, увидел, поржал и шагнул мимо - в нашу с ним спальню. Или все-таки в его спальню, которую я самым наглым оккупаторским образом занимаю?
        Я деморализующе смотрю на Лилит еще секунд десять, чтобы она сразу поняла, что непослушание ничем хорошим не закончится. Лилит мило тявкает и переворачивается на спинку, подставляя брюшко. То-то же.
        Впрочем - ну я же знаю, она обязательно найдется утром на одеяле в ногах у Лисы. Потому что назвали псину демоническим именем? Не жалуйтесь. Я эти шуточки судьбы знаю прекрасно. Не бывает такого, что ты назовешь кошку Мегерой, и она после этого не обдерет тебе все туфли.
        Спасибо, блин, если Лилит продолжит спать в ногах Лисицы. Лисе дай волю - она со своей псицей целоваться будет и сама её в нос лизнет. И где эти породистые и гордые псы, что подолгу привыкают к новым хозяевам и по нескольку недель держатся на расстоянии? Впрочем ладно, я все равно в этом доме самая главная сучка, и у меня есть волшебный тапок для всяких непослушных щенячьих нахалок.
        - Спокойной ночи, радость моя, - шепчу я, чмокая Лису в затылок. Она и вправду выглядит сонной и уже переоделась в пижаму. Где бы это записать, моя дочь устала настолько, что в пятницу ложится раньше десяти. Хорошая штука волейбол. Интересно, есть по нему недалеко от нашего дома секции?
        - Мам, а вы с Дэйвом поженитесь? - вдруг спрашивает Лисица, выписывая мне тут же минус сто баллов к боевому духу.
        Ой, сомневаюсь я, что у нас все так далеко зайдет. Это какими же аргументами мне надо тащить этого мальчика в ЗАГС? После всех-то моих подвигов… Разве что связать, напоить, и подкупить регистраторов, но у меня столько денег нет…
        - Знаешь, котенок, такие вещи быстро не делаются, да и тут не все от меня зависит, - я чуть улыбаюсь, - а почему ты спрашиваешь?
        - Ну, ты как-то говорила, что чтобы были дети, сначала нужно пожениться, - задумчиво тянет Лиса.
        Да, было дело. Когда в прошлом году Лиса срочно собралась замуж за Петю Смирнова с параллельного потока и даже придумала имена их троим будущим детям. Пришлось объяснять, что дети - это после свадьбы (ну, глядишь, что к пубертату в голове и отложится, тем более что он у нас грозил начаться вот-вот), а свадьба - это не раньше восемнадцати. Потому что злые взрослые придумали такие законы, ага.
        - Ну, помню, что-то такое, - я разглядываю Лису и пытаюсь понять, к чему она ведет.
        - Ну мама, ну что, так прямо сказать нужно? - Лиса смеется и морщит нос. - Я братика хочу. С папой ты ругаешься и сказала, что ни за что, ни в этой жизни, ни в любой из следующих, а Дэйв - он хороший.
        Длинный язык Паши нужно укоротить. Про следующие жизни - это я как-то сказала ему. Хотя, я не удивлена, что Лисица вообще об этом заговорила, у неё режим "мам, роди мне братика" обостряется с завидной регулярностью. И если раньше я отбивалась, что для этого бы нужен еще и папа, и нет, твой папа не годится, Лиса.
        - Знаешь, золотко, я подумаю, - я надеюсь, этот ответ звучит достаточно уклончиво. В первую секунду мне хочется ответить каким-нибудь очень категоричным “Нет”. А потом…
        Нет, разумеется, дело не в том, что так хочет Лиса. Но так выходит, будто сама вселенная подбрасывает мне эту мысль сейчас и заставляет о ней задуматься.
        Братик для Лисы… Я тысячу лет не думала о детях. В какой-то момент я слишком исходила на мыло, от того, как нестабильно Паша платит алименты и как неровно обстоят дела у меня с заказами. Сейчас - я вдруг с удивлением понимаю, что может и хотела бы. Даже если не в формате “семья”, в принципе я бы родила еще раз. Пережила бы все это снова.
        И… Ребенок от Огудалова? С его дивным таким античным профилем, с его дивными кудрями, и можно - с моими неспокойными, вечно рисующими пальцами. Это звучит довольно радужно, если не брать в расчет моменты доверия, моменты готовности. Хотя, если вдуматься - я могу даже не указывать его отцовство. Хотя нет. Я не буду заранее думать о нем плохо, мы ведь просто эту тему не обсуждали. Просто само собой разумелось, что мы предохраняемся. Взрослые люди, понимаем ответственность.
        -
        И все-таки, может, стоит обсудить это с Дэйвом? Нет, не сейчас, когда и если он остынет, отойдет и перестанет на меня дуться. С оговоркой, что в принципе за шиворот в ЗАГС я его не потащу, и если что - выращу и сама, его к отцовству принуждать не буду. Справлюсь. С черепахой же справляюсь. Я бы и Пашу не принуждала, он просто в этом плане совестливый. Ну, в смысле раз в неделю у него совесть просыпается погулять с дочкой. Раз в полтора месяца (реже можно, чаще - ни-ни) - отдать алименты. Так, опять меня занесло. Я не буду мерять Давида ни по Паше, ни по Верейскому.
        Выхожу из комнаты Лисы и имею счастье лицезреть Давида, замершего в самых дверях спальни. Слишком близко. Я даже смущенно краснею, потому что понимаю - дверь была приоткрыта, часть нашего разговора он все-таки слышал.
        Черт. Слишком рано. И совсем не те условия…
        34. Ты мне доверяешь?
        - Ну и кто тут подслушивает? - фыркаю я раньше, чем успеваю сообразить, какая прекрасная чушь наиболее подходит к этой ситуации.
        - Я провожу разведку, - Огудалов пожимает плечами, смотрит на меня изучающе.
        - Ну что? Провел? - я чуть задираю бровь. - Где поспешное отступление или атака с целью выдворения противника с твоей территории?
        - Вы сначала напугайте пострашнее, а потом требуйте отступления, - фыркает мой прелестник и шагает в спальню. Ну здрасьте. И все?
        А я-то думала. Думала, сейчас мы как сядем, как поговорим. А тут… Ни тебе серьезного разговора, ни “я к таким подвигам не готов”, ни обсуждения кого мы будем делать первым, мальчика или девочку…
        Вроде, я и понимала, что рано об этом говорить сейчас, когда послевкусие этой серьезной ссоры еще не сошло на нет. Но все равно ощущаю я себя только растерянной.
        Ладно. Я все равно не собиралась вести эти разговоры сейчас, только когда все боле-менее успокоится.
        Я шагаю за Давидом, запирая дверь спальни. Не то чтобы Лисица имела привычку шастать по ночам, но мало ли…
        Господи, как меня к нему тянет - это же с ума сойти и обратно не вернуться. К этой широкой красивой спине, пока еще упакованной в тонкую ткань домашней рубашки.
        Пальчики у меня шаловливые - так и ползут к этим пуговичкам на груди, лишь бы скорее снять эту дурацкую обертку.
        - Я в душе не был, - ворчливо, но тепло напоминает Дэйв, а сам расстегивает пуговички у горла, те самые, до которых я обычно не достаю.
        - Ты если пойдешь, то я обязательно усну, - я почти урчу от удовольствия, пробегая подушечками пальцев по восхитительному рельефу мышц его пресса, - а я не хочу спать. Хочу делать массажик своему падишаху.
        Ни за что бы не поверила, что такой как он увлечется дамочкой с пробегом вроде меня, а он увлекся… Так увлекся, что вдруг стал неотъемлемой частью моей жизни. Без него уже совершенно не хочется идти дальше. Пора выдавать этому мальчику титул “Укротитель самых законченных стерв”. Ну и меня из клуба стерв изгонять с позором.
        Влюбилась. Всерьез.
        Но как можно было не влюбиться?
        От него пахнет небом и бергамотом, усталостью и силой. Люблю его запах, на самом деле, вот так уткнуться носом в спину и не отрываться от неё, пока пуговицы на его рубашке не закончатся. А если закончатся, и я не надышалась - можно повозиться и с ремнем.
        Давид смеется. Негромко и очень тепло.
        - Знаешь, ты когда виноватая - еще более смешная, чем обычно, - выдыхает он, разворачиваясь ко мне, - мне, конечно, нравится, но знаешь, к тебе обычной я уже привык. А тут не могу избавиться от ощущения подвоха. Так что, ты не могла бы выключить режим милой девочки, и верни мне, пожалуйста, мою ведьму. Я соскучился.
        - Сударь, вы конченый параноик, - я показываю этому балбесу кончик языка, а потом томно гляжу на него из под опущенных ресниц, - так мой падишах хочет массажик?
        - Твой падишах хочет. И массажик, и массажистку, - Давид чуть улыбается, а потом придвигает меня к себе ближе, - только сначала ему нужно кое-что еще…
        Он целует меня мягко, целует медленно и глубоко, будто пробуя медленно, по крохотному глоточку коллекционное вино.
        Это далеко не первый наш поцелуй, но почему-то его я вдруг ощущаю самым ярким из всех, что у нас были. Возможно, потому что сейчас я позволяю своему сердцу радостно вспыхнуть, заполохать в моей груди крыльями, именно поэтому, с каждым соприкосновением в моей груди будто наливается все полнее что-то огромное, нежное, обжигающее, но сладкое - как зефир… Именно поэтому я так болезненно воспринимаю разлуку с этими губами. Вот именно сейчас я понимаю, что без них не особенно хочу жить.
        - Как же я тебя люблю, Дэйв, - выдыхаю, отчаянно жмурясь, пытаясь заполнить этими словами паузу между поцелуями. Пытаясь не сгореть от неловкости. Большие девочки ведь не признаются в любви, да? Они слишком циничны для этого? Вот только я его и вправду люблю. Настолько, что жутко боюсь открыть глаза и увидеть в его взгляде… Ну не знаю. Равнодушие что ли. Или триумф победителя, который точно сменит равнодушие.
        И нет, на бис я повторять не буду, если не попросит. А если и попросит - сегодня не буду. Вот еще, баловать это и без того без меры наглое божество.
        - Какая же ты у меня ведьма, - шепчет хрипло Давид и целует меня в прикрытые веки, - самая настоящая. Душу так и тянешь…
        Я не успеваю возмутиться этой клевете и свои аналогичные обвинения тоже предъявить не успеваю, он снова меня целует, снова превращает меня в эту липкую, сладкую зефирку, которая вовек бы от него не отклеивалась.
        Мне кажется, что мы танцуем, потому что он медленно переступает шаг за шагом, шаг за шагом, а потом - толчок - и я уже лежу на кровати.
        - Эй, а массаж? - спохватываюсь я, а Давид резко дергает подбородком.
        - Да и леший с ним… - бросает он и ныряет губами к моей шее.
        Леший с массажем, это ладно. А со мной - мой Эрос, рисующий на моем теле новые узоры своим потрясающим языком.
        И все-таки секс без эмоций - деньги на ветер. Это не то. Быстрое, торопливое, завязанное на одной лишь технике и инстинктах.
        Ж-животное, как любит говорить моя приятельница. И ведь очень многие в этом животном что-то находят, а по мне, оргазм, лишенный ощущения легкой влюбленности - одно коротенькое разочарование, после которого хочется спросить: “И что? Это все? Мы ради вот этого собирались, да?”
        Примиряющий секс… Этакая гламурная отфотошопленная картинка реальной жизни. Когда рвутся платья, рубашки, бьется посуда, которой не повезло, прокусываются до крови губы. Так редко бывает в реальной жизни. Куда чаще бывает вот так, когда первый секс после крупной ссоры, когда ты была почти уверена - ты его потеряешь. А нет. Вот он. Твой чертов бог, без которого дышать невозможно. И он хочет тебя любить, немедленно. Он тебя простил. Это ли не самое восхитительное из всех откровений?
        Есть таки разница в “просто переспать” и “заняться любовью”.
        И когда себе позволяешь гораздо большее, чем просто физический перепих, если позволяешь себе чувствовать не только телом, но и сердцем - все происходит совсем по-другому.
        Я его люблю.
        Кажется, где-то у меня внутри перещелкнул сейчас последний тумблер. Все наконец-то работает как надо.
        Кажется, что до этого я спала с Давидом Огудаловым в плотном кожаном костюме или, может быть, кто-то крал у меня половину ощущений.
        Никогда еще с ним я вот так не вспыхивала от едва-едва ощутимого легкого прикосновения этих мягких губ к впадинке между грудей.
        Никогда еще не отдавалось таким долгим сладостным эхом всякое прикосновение этих нежных пальцев.
        Да, оно того стоило - ему сдаться…
        Он порхает по моему телу, руками, поцелуями, и я все сильнее обращаюсь в один только оголенный нерв. Хотя нет - в восемь оголенных нервов, натянутых тугими струнами, чтобы один божественный музыкант играл на них свою мелодию.
        - Любимая моя, жизнь моя, - он будто выбирает те слова, от которых мне хочется только блаженно жмуриться, как кошке.
        Скажи, скажи еще, мой сладкий.
        И возьми меня уже, наконец, а не то тебе придется вызывать пожарных и объяснять им, что загорелось в твоей постели и при каких условиях.
        Он берет. Не сказав и слова, без лишнего трепета - как истинный завоеватель, просто раздвигает мои бедра лишь шире и толкается своим членом в мою щель. Я готова. Я давно готова, кажется - всю жизнь этого ждала…
        Мне остается только умирать. Захлебываться кайфом в начале каждого проникновения. Закусывать губу, когда он чуть выходит из моего тела.
        - Ты моя, моя, - рычит мой мальчик, вколачиваясь в меня снова и снова, а я - будто обратилась в эхо. Его эхо.
        - Твоя, твоя, - шепчу искусанными губами и двигая бедрами в едином ритме с ним.
        Я пропахла им - его древесно-воздушным парфюмом, его кожей, его любовью.
        Он раскаленный. Он сладкий. Он - космос. В котором нет никого, кроме нас.
        И там, в тишине, когда кажется, что послевкусие страсти окутывает нас тяжелой жарой, как теплым одеялом, Давид долго лежит, уткнувшись губами в мой висок и поглаживая мой живот подрагивающими пальцами. Я уже начинаю думать, что он уснул, и боюсь шевельнуться даже для того, чтобы вытянуть из-под его головы волосы - а Давид друг вздыхает и приподнимается на локте, и смотрит мне в лицо.
        - Богиня моя, скажи, ты мне доверяешь?
        Ужасно странный вопрос. Ужасно подозрительный. После такого во всех мелодраматических сериалах обычно выясняется, что герой был дважды женат и у него четыре ребенка, один из которых страшно болен, и ему срочно нужно переливание крови резус-фактора героини.
        - Зачем ты спрашиваешь? - я вглядываюсь в его лицо, пытаясь разглядеть в нем причины такого странного вопроса.
        - И все-таки, скажи, - Давид качает головой, - доверяешь?
        - Да, - я произношу это неохотно, я нутром ощущаю какой-то подвох.
        - Если я скажу, что должен уехать надолго и не смогу выходить на связь, - взгляд Давида становится каким-то виноватым, - ты пообещаешь доверять мне до конца? И вопреки всему.
        - Уехать? Куда? И вопреки чему? - у меня на языке тут же возникает тысяча вопросов, а еще раскатывается неприятный горьковатый привкус. Как и всегда накануне ссор или расставаний.
        - Надя, пожалуйста, - Давид ловит мои пальцы, заставляет вновь уставиться в его глаза пристально, - ответь. Пообещаешь?
        Мне хочется вздохнуть, а лучше взвыть. Не люблю я вот таких вот дурацких разговоров. И обещаний тоже не люблю. Но на меня ведь смотрит не кто-нибудь, а самый невозможный мужчина на свете. И я ведь могу ради него потерпеть, даже если мне не хочется, так ведь?
        - Хорошо, Дэйв, - бурчу я, потираясь щекой об его плечо, - я пообещаю.
        - Спасибо, - он прижимается лбом к моему лбу, - спасибо, богиня моя.
        - Возьму благодарность натурой, - отчаянно пряча боль за показным весельем я ныряю ладонью вниз по его голому животу, к темной поросли волос на мужском лобке.
        - Отличная валюта, согласен на обмен, - рычит мой бенгальский тигр и наваливается на меня всей своей раскаленной тяжестью.
        За эту ночь мы успеем многое. Он успеет меня искусать, и соски, и кожу с внутренней стороны бедер.
        Я успею расцарапать ему спину так, что не найдется и пяти квадратных сантиметров с нетронутой кожей.
        Я беру с него все, что только успеваю, пытаюсь напиться им на дорожку, прогреться им хотя бы на какой-то период времени.
        Жмурюсь, отстраняясь от плещущейся в груди боли, глубже вгоняю ногти в кожу на его плечах. Я все еще надеюсь, что это окажется сном, а лучше - чтобы он никуда не уезжал, не оставлял меня без себя.
        Это не помогает.
        И уезжает мой бог буквально на следующий день.
        -
        35. Режим ожидания
        - Надя…
        - А?..
        Я спохватываюсь и фокусируюсь на лице сидящего напротив меня Максима. Он смотрит на меня укоризненно.
        - Прости, я опять задумалась, - сминая в пальцах салфетку, вздыхаю я, - ты что говорил последнее?
        - Смотря что ты слышала, - терпеливость Максима зашкаливает за все разумные и неразумные пределы. Не знаю, может, дело в том, что Дэйв ему заплатил какой-нибудь совершенно неприличный гонорар или, может, “отдал ремонтом”, а может, это просто входит в комплекс услуг хорошего адвоката?
        - Ты объяснял, что если все пойдет нормально - суд состоится уже на следующей неделе…
        - Ну, первое заседание, - Максим проговаривает это с недовольством, - но можешь не сомневаться, мы будем выжимать из него самый максимум.
        - А может быть не одно заседание?
        - А вот хрен знает, - неинтеллигентно откликается Максим, - адвокат у Верейского - та еще стерва. Любит вызывать дополнительных и ни разу не нужных свидетелей, тянуть время и пытаться заставить свидетелей стороны истца отказаться от показаний. Судья у нас нормальный стоит, но… Пару месяцев, возможно, в суд потаскаться нам придется.
        - Хорошо, если обойдется парой месяцев…
        Мой взгляд цепляется за целующуюся парочку в дальнем углу ресторана. Сердце сводит жгучей судорогой. И уже мои губы начинают слегка ныть.
        Завидовать нехорошо, Надя…
        Наверное, на моем лице мелькает какое-то недовольство, а внимательный Максим воспринимает это на свой счет, потому что тут же его тон становится едва ли не боевым.
        - Все будет в порядке, - самоуверенно ухмыляется он, - мы из этого урода все до последней копейки компенсации ущерба вытрясем. А потом посадим. Все сделаем в лучшем виде, даже не волнуйся.
        - Я не волнуюсь, - это я говорю с легкой улыбкой, - Дэйв бы не настаивал на тебе, если бы не знал, чего ты стоишь.
        - О да, если уж наш Отелло свою ревность за пояс заткнул ради твоих интересов - значит, и вправду знает мне цену, - Максим хохотнул, улыбнулся лучезарно, хоть прям сейчас на обложку какого-нибудь музыкального альбома ставь. Только волосы бы еще намочить…
        - Тебе кофе повторить?
        - А повтори, - милостиво улыбаюсь я. Максим машет официанту.
        Милый мальчик, на самом деле - открытый, болтливый, фактура имеется, глазки красивые. Подбородок тяжеловат, и в принципе черты лица далеки от золотого античного сечения, но есть в этой грубости черт что-то харизматичное. Ну, и наглая улыбочка спасает почти любого мужика.
        Встреться Максим мне пару месяцев назад, весь его флирт не пропал бы втуне, а сейчас… Сейчас, спасибо, но богов на адвокатов не меняют. Даже на хороших адвокатов. Даже при том, что мой божественный сгинул в неизвестном направлении и на неопределенный срок. Мне есть чего ждать, в конце концов.
        Максим доволен ходом расследования. Максим вообще всем доволен и в уме уже прибрал к рукам премию за положительное разрешение дела.
        Для него все это рутина, а лично я немного охренела от того, насколько это, оказывается, геморройно
        Я за это время видела адвоката Верейского, трех полицейских, каждому из которых рассказывала одно и то же, несколько гостей с вечеринки Огудаловой и её саму, разумеется, Борю Иванова, который вдруг из виновника происшествия превратился в ужасно важного свидетеля.
        Кроме Бори в дело уже втянули его жену, консьержа нашего дома и пару наших соседей, - вообще есть ощущение, что я своим заявлением в полицию весь дом на уши подняла. Впрочем, на лицах моих соседей особых претензий нет. Разве что те, кто свидетелями не являются, немного обижаются.
        Такая интересная заварушка - и мимо них…
        Наверное, сейчас мне стоит поднять пятую точку и ехать уже домой, не отнимать время у Максима, тем более, что дела мы уже обсудили.
        Вот только я точно знаю, что я доеду до дома, и Давида там не будет. И от этого зябнут пальцы.
        - Ты нормально, Надь? - Пальцы Максима накрывают мою ладонь, и мне приходится глянуть на него недовольно и качнуть головой раздраженно, чтобы он отдернул руку. Видимо, слишком много потерянности отразилось на моем лице. Нет, надо брать себя в руки.
        - Вполне, - я пожимаю плечами и улыбаюсь. Вру, конечно. Но не рыдать же в жилетку первому встречному. Тем более что уж больно дорогая у Максима жилетка. жалко в неё сопли пускать.
        Я вымерзаю. С каждым днем мерзлота проникает в меня все глубже. Кажется, что меня все сильнее заметает зима, все плотнее накрывая меня снегом. Говорят, под снегом не умирают. Только спят. Вот и я сейчас - будто в спящем режиме, жду возвращения солнца, надеюсь, что не вымерзну совсем.
        Но я жду. Жду. А что мне еще остается?
        А еще мне ужасно странно заходить в квартиру Дэйва и без него. Даже при том, что пошел уже десятый день с его отъезда.
        Десять дней. Стоит подумать об этом - и сердце в груди шевелит обмороженными крыльями. Я только жмурюсь крепче, не выпуская слезы из-под ресниц. Как вообще я раньше жила без него? Не знаю даже.
        Я даже перестала возвращаться, пока Лиса в школе. И в те дни, когда мама не может меня отпустить на работу к Левицкому - я не возвращаюсь в его-наш дом, но плетусь в наш торговый центр, приземляюсь за тот столик, за которым божественные руки моего Аполлона расписывали меня под тигрицу, вытаскиваю из рюкзака ноутбук и туплю в него. Это проще.
        Проще, чем заходить на широкую и пустую кухню и снова, раз за разом переживать тот душераздирающий момент, когда мне пришлось отрываться от него. С мясом, с кровью, брызжущей во все стороны, и только после ворчливо-ласкового: “Богиня, я опоздаю на самолет”.
        На самолет…
        Куда он улетел? И почему не пообещал вернуться? Нет, я помню, я ему доверяю, я дала слово, но почему, почему он не пообещал?
        - Когда этот хрен вернется с горы - я набью ему морду, и тебя у него украду, только ковер найду покрасивее, чтобы тебя в него завернуть, - мечтательно заявляет Максим, и я смеюсь. Господи, кажется, я лет в восемнадцать лелеяла тайное желание, чтобы меня украли как Лиду из Кавказской пленницы, в спальнике или в ковре… И вот на тебе - дожила. В седой, почти мумифицированной древности.
        Нет, Максим это все не всерьез. Это очевидно. Для него флирт - это вроде спорта, он крепко и довольно давно дружит с Давидом, и они явно плотно общались перед отъездом моего исчезнувшего божества. И он не пересекает обозначенной границы, когда чесать языком можно, а все остальное нельзя. Было бы иначе - я бы не позволяла себе пить кофе в его компании.
        - Подбросить тебя до метро? - уже расплатившись спрашивает Максим.
        - А это включено в твои услуги? - я чуть поднимаю брови. - Ты и так счет оплатил.
        - Бери все, что есть в моем прайсе, раз уж Огудалов за все платит. Разоряй его в пыль, - вредным шепотом рекомендует этот вроде как хороший друг моего Аполлона, а потом просто машет в сторону двери, - поехали, говорю.
        Ну, поехали, так поехали…
        На самом деле, когда Давид укладывал в свой чемодан третью рубашку, в моей душе было настолько холодно, что даже уже и разбираться с Сашенькой мне не хотелось. Не было сил. Этот внезапный отъезд из меня их вычерпал, заставил вообще забыть об этой проблеме.
        Но Дэйв напомнил. Он так упорно требовал от меня, чтобы я связалась с Вознесенским, чтобы точно пошла и подала заявление, что я даже сдалась. И я, пожалуй, хорошо запомню эти его жесткие глаза, когда мы обсуждали план действий с Верейским. Дэйв оказался даже мстительней меня. Настолько, что сам предварительно созвонился с Вознесенским и внес ему задаток. Давид явно не желал, чтобы эта подстава сошла Верейскому с рук.
        А мне тогда хотелось принести в жертву что угодно, только чтобы он не уезжал. Не вот так, сразу после ссоры, с все той же загруженной физиономией.
        Я не маленькая. Я понимаю, что если надо - значит, надо. Капризы тут бессмысленны. И неважно, для чего оно надо - для решения каких-то рабочих вопросов или для того, чтобы прочистить мозги и понять, надо ему со мной связываться или не надо.
        Поэтому я таскала ему зарядник для щетки, зарядник для бритвы, зарядник для телефона, для планшета… Кажется, одно отделение его чемодана было забито одними только зарядками. Наверное, зарядник от моего сердца он тоже с собой утащил. Иначе почему я такая разряженная?
        Дурной был тогда день. Тяжелый, суетный. Мы ездили к нотариусу и оформляли на меня доверенность. Я пискнула было, что могу переехать к Ирке, пока его нет, и Огудалов глянул на меня так убийственно, что я запихнула себе свое “могу” в задний карман джинс. И постаралась вообще забыть об этой идее.
        А потом, уже перед самым своим выходом, Давид достал из рабочей сумку распечатку и положил передо мной.
        Там было все. Контакты адвоката М.В.Вознесенского, контакты мастеров, которым можно было звонить в любое время дня и ночи, если вдруг где-нибудь чего-нибудь прорвало, коротнуло и просто сломалось, а еще - телефон секретаря Давида, у которой мне надо будет забрать ключи от моей квартиры через две недели.
        - Через две недели? - выдохнула я тогда.
        - Раньше мои рабочие не закончат, - Давид развел руками. Он понял совершенно не так. Я же думала о том, что мне придется забирать ключи от своей квартиры самой. А значит, две недели его точно не будет
        А паранойя шепнула мне вкрадчиво: “А доверенность вообще на год оформляли, так что…”
        Рот паранойе мне пришлось затыкать кляпом. Потому что даже после этого я едва заставила себя разжать руки и оторвать себя от Дэйва. Но как глубоко и жарко он целовал меня на прощанье… Это было самое жестокое из всего того, что со мной в жизни делали…
        И все-таки - у меня все было еще терпимо. Я вставала по утрам, готовила завтрак, отвозила Лису в школу, возвращалась, кормила Зевса и садилась к холсту. Я могла натягивать на губы бодрую улыбку.
        А вот Лиса - не могла. Лисица хандрила - Давид умудрился очаровать и её, настолько, что она за ним аж повторюшничала, чего я за ней с пяти лет не замечала. И вот сейчас Лиса задавала вопросы, на которые ответа у меня не было.
        - А зачем Дэйв уехал? А когда он приедет?
        Если бы я знала… И я бы тоже хотела знать.
        Но я большая, умная, уважаю право на свои секреты. Он попросил его не расспрашивать, и я не расспрашивала. Набирала раз в день его номер, слушала сетование мобильного оператора, что этот абонент все еще недоступен.
        И все-таки - какая же я была дура, что не стала его ни о чем расспрашивать…
        Сегодня Лису я забираю из школы не очень веселую и немного уставшую.
        - Дэйв не звонил? - тихо вздыхает Лиса, роняя мне голову на плечо.
        - Нет, солнышко, наверное, еще занят.
        Лиса тихонько вздыхает, нашаривая мою ладонь.
        - Ты держись, мам, он точно приедет. Он нас любит, - заявляет мое чудовищное чудовище, и я едва слышно фыркаю. Меня утешает моя дочь. То ли я плохо скрываю эмоции, то ли дело просто в том, что у меня совершенно невозможная и замечательная Лисица. Никогда в этом не сомневалась, но Лиса всегда находит, как мне об этом напомнить.
        Держись, Надя.
        А что еще остается? Только держаться и возвращаться домой. К нему домой - но я редко вообще вспоминаю, что именно “к нему”. Все-таки немного надо наглой особе вроде меня, чтобы начать считать что-то своим.
        В прихожей нас встречает Лилит. С гордым видом демонстрирует нам растерзанный полосатый носок. Кажется - мой. Нет, все-таки чувствуется, что Дэйв выбирал у своей подруги-заводчицы самую наглую псинку.
        - Совесть тебе, Лилька, так и не доставили? - вздыхаю я, пару минут сражаюсь с упрямой псинкой за носок, больше из принципа, чем из надежды спасти. - Все-таки не было её в твоем комплекте, кажется. А я-то надеялась, что просто со сроками поставки запоздали.
        Лилит не оценила мою шутку и скрылась в комнате Лисы вместе со своим трофеем.
        - Лиса, погуляй с собакой, - уже падая на стул перед мольбертом кричу я. Скоро надо будет заморочиться ужином, потом Лиса просила послушать, как она научилась играть мотивчик из какого-то мультика, а сейчас - сейчас я хочу добавить пару штрихов одним дивным серо-зеленым глазам.
        -
        Я перестала брать заказы. Весна разгорается все сильнее, пустота в душе требует - новых резких штрихов на бумаге эскизов, густых мазков на холстах картин. Меня накрыло какой-то глухой чернотой, и я поняла, что вот сейчас - время рисовать для себя и для выставки.
        В плане подготовки к выставке работы у меня столько - не разгребешь и за год. А надо как-то справиться за месяц.
        Все, что у меня выходит сейчас - выходит совершенно по-другому, отлично от того, что я делала раньше. Новая серия выходит в тысячу раз более авангардной чем то, что я рисовала обычно. Больше контраста в цветах, более резкие линии. И нет, никаких больше натурщиков, сейчас мне не до них, меня одерживает всего один мужчина. Наверное его мне хватит на тысячу картин, не то что на какую-то серию из семи полотен. Наверное, стоит обеспокоиться такой сменой вектора, я же наоборот - довольна тем, что у меня выходит.
        Когда тренькает звонок - я удивленно вздрагиваю и подскакиваю. Даже помня, что у Дэйва есть ключи - надеюсь, что это все-таки он, хотя куда практичнее поверить, что это вернулась Лиса вместе с Лилькой, в который раз забыв свои ключи.
        А нет, на экранчике видеозвонка я наблюдаю Тамару Львовну. В компании картонной коробки с лейблом её ресторана.
        - Здравствуйте, Наденька, я вам тортик принесла, - царственным тоном приветствует меня покровительница, опускает мне в руки коробку и расстегивает свое пальто. Сразу видно, человек пришел в гости. Незванным? Ну, это ж моя проблема, что я сама её позвать не догадалась…
        Пока я иду на кухню включать электрочайник, Тамара Львовна напротив, на кухню не идет, проходится по квартире, и сама я нахожу её собственно в спальне. У моего мольберта.
        - У вас сменился стиль, Надя, - задумчиво тянет Огудалова, разглядывая картину, - довольно кардинально. Но мне нравится… Эту картину я, пожалуй, бы купила сама еще до торгов.
        Я становлюсь рядом с ней, снова гляжу в глубину серо-зеленого космоса, на мягкие завитки волос, падающих на открытый красивый лоб.
        - Не знаю, отдам ли я эту картину на продажу, - откликаюсь я, - все-таки тут слишком много личного. Выставлю - да. Но продам - навряд ли.
        Именно его глаза я оставлю себе. Все остальное - не вопрос, даже ладони в которых умещается озеро. А его космические глаза - они мои, и точка.
        Меньше всего я ожидаю, что Тамара Львовна с неожиданной силой сожмет мои пальцы, так крепко, что кажется - они вот-вот затрещат.
        - Знаешь, Надя, я просто уверена, что все это он зря затеял, - тихо произносит она, - ему надо было остаться. С тобой.
        - Да ладно, Тамара Львовна, - я смеюсь, чтобы разрядить эту странную тишину, - неужели вам так сына родного не жалко, что вы желаете ему меня?
        - Жалко? Давида? - Огудалова улыбается тоже. - Ты лучше скажи, Надя, почему это мне не желать для сына счастья с талантливой, умной, красивой и сильной женщиной? Не с профурсеткой, какой была Ольга, а именно с тобой?
        Надо же, какой длинный у меня, оказывается, список достоинств…
        И мне показалось, или после имени бывшей жены моего прелестника была какая-то странная пауза? Будто бы что-то Огудалова не договорила.
        - А что там зря затеял Дэйв? - уточняю я, не удерживаясь. Все-таки, кажется, об уезде Давида его мать знает больше моего. И я, да, я обещала, но все-таки предпочла бы, чтобы в моей жизни было меньше тумана.
        - А где Алиса, кстати? Я надеялась, что ей понравится торт. Его готовил мой шеф-повар. Я вам не говорила, что сманила его из парижского ресторана? - на моей памяти Огудалова еще никогда так виртуозно не съезжала с темы разговора. - Кстати, видела вчера Юрия Андреевича. Он был в восторге от вашей работы.
        Ну да. Это я по гонорару заметила… Который был в два раза больше, чем было прописано в моем договоре. Я даже звонила Юрию Андреевичу, чтобы уточнить - ничего ли он не перепутал, он же заявил, что это он еще пожадничал и добавил сверху еще один “оклад” премиальных. Жуть. А мне с этого еще налог платить…
        После отъезда Дэйва, я еще четыре раза ездила к Левицкому и позавчера как раз сдала ему свою часть работы. И да, кажется, Левицкий впечатлился. По крайней мере он на стену смотрел молча минут семь. А потом развернулся ко мне и обнял… свою дочь, стоявшую со мной рядом.
        Отличная оценка моих усилий, на самом деле. Картины должны вызывать чувства. Если моя работа лишний раз напомнила Левицкому, насколько его дочери нужна его поддержка - я победила.
        Понравился ли Алиске торт? А разве были шансы не понравиться у “Аляски” с запеченным под тонким слоем нежного безе малиновым мороженым? Тамара Львовна наблюдала за Лисой с каким-то удивительным умилением, хотя казалось бы - и кем же была ей моя дочь?
        - Надя, надо бы нам с вашей мамой наконец познакомиться, - на прощанье замечает Огудалова.
        - Будете обмениваться компрометирующими фотками из младенческого периода? - улыбаюсь я. - Я тоже хочу увидеть фотографию Дэйва, медитирующего на горшке.
        - Подарю тебе на день рожденья, - Тамара Львовна лукаво мне подмигивает, - и можешь ими его шантажировать.
        Было бы хорошо. Очень хорошо. Особенно если бы мне было кого шантажировать.
        Увы, сегодня, все, что мне остается - заказать из МакДональдса ведро картошки фри, чтобы лечить нашу с Лисицей печаль, обнимать дочь, а после - слушать, как она пытает гитару - по вечерам я могу себе позволить такую роскошь, как поддаться депрессии. Что касается Лисы и её гитары - они явно сдружились гораздо крепче, чем раньше, уже гораздо лучше, к лету мы можем все-таки покарать комиссию музыкальной школы и дать им понять, что они никогда еще не слышали подлинной музыки.
        Самое тяжелое, что выпадает на мою долю - это ночь. Пустая ночь в одной постели на двоих. Я даже не меняю наволочку на одной из подушек, потому что от неё пахнет так же, как пахло от волос Давида. И засыпаю я только на ней. Только закрыв глаза и шепнув: “Спокойной ночи, малыш”. Да-да, малыш. Все назло, как я и люблю. Какая жалость, что меня за мое нахальство сейчас даже покарать некому….
        -
        Ничего. Я дождусь. Лишь бы только было, кого ждать…
        36. Шторм начинается с затишья
        Он меня не отпускает.
        Мой теплый, мой нежный, мой сильный.
        Его крепкие руки на моих плечах. И белый шелковый песок пляжа на обещанной мне вечность назад Майорке - под лопатками.
        Во снах все хорошо. Во снах можно даже кувыркаться по пляжу, и песчинки не только не забиваются в твои трусы, но и ласкают кожу.
        Во сне все всегда идеально. И даже лепестки роз не прилипают туда, куда не надо, и шелковые простыни не скользят. И все это может быть прям сразу - и пляж, и лепестки, и простыни. Потому что ты капризная девочка и терпеть не можешь делать выбор.
        Во сне все настолько потрясающе, что кажется - у Дэйва шесть рук, и всеми шестью он ласкает меня. Укутывает своим теплом.
        Вот только - даже во сне он сейчас молчит. Целует мягкими губами в плечи, смотрит прямо в душу своими глазами цвета весеннего космоса и молчит.
        - Прекрати мне сниться, Огудалов, - шепчу я и утыкаюсь носом в щетинистую щеку, - притаскивай уже свою задницу в мою постель. Я теряю терпение.
        Он улыбается и тянется ко мне. И все еще молчит…
        Будильник воет радостной Шакирой мне на ухо. Сволочь. Хоть бы пять минут еще дал погреться…
        Лежу в кровати, пялюсь в сумасшедше-красивый голубой потолок, пытаюсь настроить себя на бодрый веселый день.
        Пора поднимать свою депрессивную задницу с кровати, Надя, нас ждут отнюдь не великие, но очень даже важные дела. И их много!
        Я встаю. Стучусь в дверь Лисицыной комнаты, давая дочери первый толчок к пробуждению.
        Чуть-чуть её приоткрываю дверь. В щель тут же протискивается наглая Лилькина морда, и госпожа демонесса выкатывается в коридор шоколадной кометой и плюхается своей хвостатой пятой точкой прямо у двери. И начинает пялиться.
        - Ты между прочим провинилась вчера, - хмуро сообщаю ей я, натягивая толстовку для пробежек. Брюки Лисы я ей не прощу за одни только красивые бусинки глаз.
        А Лилит сидит и продолжает гипнотизировать меня. Засранка повадилась по утрам гулять со мной и носиться за мной во время пробежек. Конечно же, она отстает - лапки короткие. Что не мешает ей носиться за мной вокруг двора радостным повизгивающим метеором.
        Вот так я и знала, что в конце концов на выгул этого хвостатого имущества буду эксплуатироваться я!
        Как это часто бывает - по жизни бывает то густо, то пусто. Вчера вечером ты лежала на кровати и мечтала о ружье, чтоб тебя, всю такую страдающую, кто-нибудь все-таки взял и пристрелил, чтоб бедняжка не мучилась.
        А сегодня у тебя дым коромыслом, надо ключи забрать от квартиры - именно сегодня, завтра нужный тебе человек улетает в отпуск. А еще надо в суд успеть тоже, и Лису бы еще в школу отвести хорошо.
        Ну, хотя бы заберет Лису Паша, обещал накормить и погулять с ней по ТЦ. Уже ура. Я этому обрадовалась и непрозрачно намекнула бывшему муженьку, что ладно, так и быть, я готова простить ему алименты в этом месяце, если он сходит и купит с Лисой новые брюки для школьной формы.
        И это было даже не в наказание, а потому что обострилась потребность. Ибо Лилька вчера решила Лисицыны брюки погрызть и напускать в них слюней. Было у меня ощущение, что пятна еще отстираются, а вот пострадавшей от собачьих зубов ткани это не поможет. За это в преступницу даже тапком кинули. Я кинула - кто еще может быть палачом в моей семье? Не попала, правда, я по жизни была тот еще снайпер, а сейчас, когда на душе настал сезон дождей - косячила еще сильней.
        Эх, а вчера было так спокойно… Ну, если брать то время, пока Лилит мне не устроила вечерний моцион по квартире. Тишь, гладь и в кои-то веки нормально разведенная краска. И как же мне не хватало тех солнечных утренних часов, когда мы с Дэйвом возвращались, после того как отвезли Лисицу в школу. И я медитировала у мольберта, он у компа, наводил лоск в одном из своих проектов. А потом мы отвлекались от своих медитаций…
        Боже, как мне этого сейчас не хватало. Как я тосковала по пикировкам с этим несносным нахалом, по его таким весенним ладоням. Он бы согнал с меня эту корку мерзлоты, у него это уже получилось.
        Вот и где он? Почему ни звонка, ни сообщения на чертовом Фейсбуке, ни одной долбаной эсэмски, ни-че-го…
        Мне писали одноклассники, мне писали клиенты, писали даже спамеры. А Дэйв не писал. И вообще не появлялся в онлайне. Так и оставил мне одну только свою фотографию, где он вполоборота, в темном пальто, смотрит влево. У! Упырь. Почему именно влево?
        Чтобы не раздирать себе сердце ржавым гвоздем, и не пялиться на его страничку лишние полчасика, я даже накатала длинный, максимально остроумный, насколько это возможно в моем состоянии, ответ тому спамеру, оценив уровень его английского, явно обгоняющего в развитии гугл-переводчик. Сообщила, что да, конечно, я хочу сиять на всю галактику, но в данный момент безумно занята, но вот, через три недели выставка. Приезжайте. Буду ждать, мистер Майлз.
        Даже от руки нарисовала ему пригласительный на выставку, сфотографировала и послала “в Бруклин”. Надеюсь, спамер оценил, насколько я запарилась. Эксклюзивный дизайн, между прочим. Надо будет из него лот на аукционе сделать.
        Но это было вчера.
        А сегодня, как все и бывает в такие дни - все выходит впритык. И Лису я притаскиваю в школу секунда в секунду перед звонком. А потом прыгаю в ближайший автобус, чтобы доехать до Москвы, где меня уже ждет со своей машиной Вознесенский.
        Суд. Первое заседание моей тяжбы с Верейским. На самом деле это ужасно долгожданное событие, в которое мне верилось с трудом.
        - Ну как ты вообще? Готова к побоищу? - приветствует меня Максим, когда я падаю в его пижонское Пежо.
        - С Верейским-то? - я кровожадно скалюсь. - О, можешь даже не спрашивать. Я этого момента пять лет ждала.
        Боже, неужели мне удастся этого урода посадить? Я, признаться, и не надеялась.
        У зала суда я сталкиваюсь с Верейским. Сталкиваюсь и сразу же понимаю, из-за кого бросила курить. Не хотела походить на него даже в этом.
        Верейский смотрит на меня волком, я смотрю на него. Если бы взглядом можно было выписать нокаут, то сейчас Сашенька бы уже пускал слюни на ступенях суда. Нет, надо удержаться, нужно хоть раз в жизни не влезть с этим козлом в перепалку. Хотя меня и бесит, что его еще не посадили. Еще! Все еще будет. Он не вывернется!
        Ну почему, почему, почему весь этот телекинез существует только в киношках про Мстителей?
        - Надь, пойдем, - Максим сжимает пальцы на моем плече, - Александру Викторовичу есть чем заняться без нас. Например, придумать, где он будет брать деньги на выплату компенсации. Держу пари, у него в заначке столько не отложено.
        - Вы еще не выиграли процесс, - занудно замечает из-за спины Сашеньки тощая блондинка в широком сером платье.
        - И вам здравствуйте, Ольга Адольфовна, - Макс расцветает самой сладкой из всех улыбок, - не хвораете? А то что-то с клиентами у вас совсем все грустно стало.
        - Пойдем, - я стискиваю пальцы на локте Максима. О чем тут же жалею на самом деле. Верейский окидывает меня и Вознесенского взглядом, и на губах у него расцветает пакостная ухмылочка.
        - Что, Огудалову ты уже надоела, красотка? - кривит губы Верейский. - До него дошло, что есть девочки посвежее твоего? И без прицепов? Думаешь, до этого не дойдет?
        Давно такого не было, чтобы та грязь, которой в меня швырял Верейский, до меня долетала. Но именно сейчас в моей груди что-то болезненно сводит. И вот это - самое паршивое. Его слова бьют в цель. В те мои страхи, что я старательно держу за спиной.
        Что он уехал, и не хочет ко мне возвращаться. Совсем.
        Что он уже закрутил себе роман с какой-нибудь юной красоткой, которую он может себе позволить.
        Что я ему не нужна…
        И я знаю, почему действительно перестала по утрам заглядывать в мессенджеры. Потому что на самом-то деле жутко боюсь увидеть в каком-нибудь из них: “Знаешь, не могла бы ты вышвырнуться из моей квартиры, я тут понял, что ты в ней и в моей жизни лишняя”.
        Это так легко представить, что просто тошно.
        Приходится отвесить себе оплеуху, потому что паранойя обострилась совершенно неприемлемо.
        Я обещала верить. Обещала!
        Но где бы еще найти на это силы, когда семнадцать дней - ни слуху, ни духу, и в пору уже идти расклеивать объявления: “Потерялся бог, особые приметы: длинный язык, исключительная божественность, на шее - ожерелье, украшенное похищенными сердцами”.
        От рефлексии меня отвлекает глухой вопль. Моргаю, прихожу в себя, смотрю на скрючившегося пополам Верейского и на Максима, чуть встряхивавшего кистью руки, будто он грязь с пальцев стряхнуть пытался.
        Кажется, кто-то только что получил в поддых.
        - Извини, что не сдержался, - Вознесенский виновато мне улыбается и шагает к дверям суда, - я чуть не забыл, Дэйв настойчиво просил передать этому уроду посылочку. И вот. Я вспомнил. Передал. Можно идти.
        - Вы за это ответите, - шипит блондинка из-за спины Максима.
        - Только после вас, - откликается Вознесенский и вталкивает меня в здание. Ему явно надоела эта перепалка.
        - Просил? Правда? - как-то ужасно уязвимо спрашиваю я внутри, когда мы уже зарегистрировались и тащимся к нашему залу.
        - Ты сомневаешься? - Макс глядит на меня косо, и то только потому что красный свет мигает. - Во мне? Или в Дэйве?
        - Ты спрашиваешь сейчас как чей друг? Его? Или мой? - Я хмыкаю, не разжимая век. Боюсь расплескать свои так некстати обострившиеся чувства. Не здесь.
        Не хватало еще в суд зареванной являться. Это противоречит моему стилю жизни, в конце концов.
        - Дэйва тут нет. Как твой, видимо, - отстраненно откликается Максим, - знаешь, Верейскому я и сам хотел по морде дать. Так что… Так что ответь, пожалуйста, из каких условий задачи мы играем?
        - Да, я верю Давиду, Максим, - устало откликаюсь я, - хотя он мог хотя бы иногда выходить на связь, такое ощущение, что он укатил в Тибет, где не берет мобильная связь. Но я в любом случае ему верю. У меня нет причин не верить.
        Видимо, где-то там на Олимпе меня услышали.
        Нет, не для того, чтобы вернуть меня в крепкие объятия Дэйва, ишь чего размечталась, Надя. С меня твердо решили спросить за мой базар. Только я об этом еще не знала.
        - Надь, давай сосредоточимся на процессе, - тихо вздыхает Максим. - Мы должны утопить этого ублюдка. А все остальное - оно же может подождать.
        - Слушаюсь и повинуюсь, - я улыбаюсь через силу, но уже через пять минут это ощущение легкой радости становится уверенным.
        Я здесь, чтобы посадить Верейского, что может быть лучше.
        Адвокат у Верейского - и вправду та еще стерлядь. По некоторым признакам становится ясно - Сашенька с ней спит. После осознания этого я даже начинаю сочувствовать этой сердобольной женщине, страдающей слабостью к конченым кретинам. Но делаю это ровно до той поры, пока Ольга Адольфовна не открывает рот. Особенно вымораживают её попытки оспорить сумму моей компенсации.
        - Тут, должно быть, какая-то ошибка, - морщится она, - почему треть суммы компенсации составляет стоимость поврежденных картин? Не дороговато ли вы себя оцениваете, Надежда Николаевна?
        - Надежда Николаевна еще с вашего клиента немного спросила, - едко откликается Макс и вытаскивает из папочки листочек, - у меня тут примерная оценка стоимости одной работы Надежды Николаевны. Оценивал искусствовед Юрий Андреевич Левицкий. Прошу приобщить к материалам дела…
        Левицкий. Меня как будто прогревает изнутри. Все не зря, все не за одну только зарплату. Когда люди вот так искренне отдают тебе должное - в это всегда так сложно поверить. Ты ведь вообще когда-то была уверена, что уж за что-за что, а за твою мазню тебе платить никто не станет…
        Ольга Адольфовна докапывается до всего. Хотя - она точно видела материалы дела, она все равно докапывается и докапывается, приглашает кучу знакомых Верейского, чтобы всем рассказать, какой Сашенька на работе адекватный. Приглашает несколько моих конкурентов, чтобы всем рассказали какая неадекватная я.
        -
        И приходится Максу вмешиваться, спрашивать: “И какое же отношение это имеет к делу?” - и требовать не приобщать это все к материалам. Судья и вправду адекватный. Судья вообще смотрит на Ольгу Адольфовну с острым желанием послать её в какой-нибудь Час Суда, чтобы она вот там страдала своей фигней.
        Но самое, что её доканывает - это то, что основное доказательство в деле - какая-то жалкая пуговица. С затертыми отпечатками!
        Могу её понять. Я сама произношу это про себя и пытаюсь не ржать. Это самое эпохальное, что я слышала в жизни.
        Вот только Макс там с этой несчастной пуговицей доканал всех полицейских лаборантов, кажется, ему даже молекулярный анализ сделали, чтобы считать ДНК пото-жировых следов Верейского. По слухам, эти анализы делали только для ФСБ и только в рамках поиска крупных террористов. Тем более впечатляют подвиги моего адвоката. Он прям очень хочет премию за победу в процессе, сразу видно.
        Я чувствую себя стоящей за стеной, собранной чьими-то заботливыми руками. Мне даже не надо ничего делать, я просто сижу, разглядываю судью, свидетелей, слушаю те показания, что они явились дать… Привыкла себя чувствовать этакой одинокой волчицей посреди огромного людного мира, а после суда ко мне подходят поздравить столько народу, что я устаю улыбаться.
        И все еще пытаюсь удержать перед глазами, как Верейского в наручниках уводят из зала.
        Боже, что это за зрелище, жаль только разделить не с кем…
        - Слушай, как замечательно, мы обошлись одним заседанием, - Макс роняет мне ладони на плечи, заставляя вздрогнуть и обернуться к нему, - отметим это?
        Я кошусь на часы. Блин. Если за два часа не успею добраться до фирмы Давида - куковать мне без ключей от квартиры еще три недели, пока нужный мне человек вернется из тура по Европе.
        - Знаешь, разве что позже, - я морщусь, - можешь меня к Дэйву на работу подбросить? Я должна забрать кое-что.
        - Но бутылку шампанского мы все равно потом разопьем, - твердо заявляет Вознесенский. Не знаю, на что он надеется, а может и ни на что - может, и вправду рад, за меня, за себя и за чертову справедливость.
        В любом случае - броня наша крепка, и танки быстры.
        - Заберу ключи и хоть две бутылки шампанского в меня вливай, - откликаюсь я.
        Самоубийственно?
        Отнюдь.
        Знала бы, какие откровения меня дожидаются - повысила бы планку до бутылки водки…
        -
        37. Всплывает все
        Нет, я, конечно, ожидала увидеть что-то помпезное, но офис “O.G.D” не только опередил все мои ожидания, но даже успел покурить на финише.
        Они начинают впечатлять прямо с того самого момента, как Максим вывернул именно к этому миниатюрному, но ужасно стильному бизнес-центру.
        - Ого… - Была бы мальчиком - присвистнула бы. А так я просто чуть не носом прижимаюсь к стеклу, разглядывая здание, отделанное темной плиткой, зеркальными панелями и белыми декоративными балками, поднимающимися выше крыши, создавая эффект “коронованности” именно этого бизнес-центра.
        - Да, да, Огудалов скромностью не отличается, - хохочет Максим, осторожно втискиваясь между двумя джипами на парковке, - самое время передумать и выбрать меня. Я не настолько понтуюсь.
        Я кошусь на его выпендрежный кроваво-красный Пежо и скептически поднимаю бровь.
        - Это ерунда, - самоуверенно ухмыляется Вознесенский, - внутри там у них все еще пафоснее. Наш гигант абсолютно не мелочился с пылью в глаза.
        Максим отваливается от меня в районе лифтов.
        - Тут довольно приятный ресторан на четвертом этаже. Разберешься со своими ключами - поднимайся туда, - сообщает он мне, когда я выхожу на своем третьем.
        Нет, я никогда не сомневалась, что у моего божественного есть вкус и удивительное чувство стиля, но все-таки в вестибюле, приемной или как там эта хрень называется, я замираю, оглядываясь по сторонам, отчаянно впечатляясь.
        Мне всегда нравились контрастные чистые цвета в оформлении интерьеров, те, которые не режут глаз, а еще - те, которые разрешают использование картин. И не отвлекают от них. Да-да, у меня - профессиональный нарциссизм. И тут все как я люблю
        Вообще-то тут есть на что посмотреть - панели из искусственного мха на светло-серых стенах, сложная, почти вычурная люстра, похожая на стальную астру, но если честно, первое, что бросается мне в глаза и заставляет замереть - триптих картин за спиной у девочки на ресепшене. И подходя ближе, я понимаю, что совсем не ошиблась.
        Мой триптих “Три лица дождя”.
        Я рисовала его вечность назад, еще до начала своего сотрудничества с Огудаловой. И выставила его в первый раз и реально охренела, когда увидела ту сумму, за которую ушел этот триптих. Даже сейчас для меня это довольно круто, а тогда я чувствовала себя как девочка, неожиданно получившая наследство.
        Профиль слева, анфас, профиль справа. Выполнены в доброй сотне оттенков серого. Денег на моделей у меня тогда не было, рисовала саму себя с фотографий одного приятеля-фотографа.
        И я на картинах - на пять лет моложе, но гораздо более усталая, чем сейчас.
        Я помню тот год. Год после развода с Верейским, когда, благодаря Сашеньке и его поганым сплетням, я действительно выживала и имела столько долгов, сколько уже и не надеялась в результате отдать.
        - Красивый триптих, вы тоже заметили? - раздается голос за моей спиной. - Мне сказали, это автопортрет художницы. Когда мы разводились с мужем, мы легко разделили все, кроме этих трех картин. Покупал их он, но мне кажется - я была влюблена в них больше. Муж был не согласен. Так и не решили этот спор. До того довоевались, что решили повесить картины в офисе, на “нейтральной территории”, потому что готовы были уже сжечь их, вместе друг с дружкой.
        Голос нежный, чистый, женский. Глаза у секретарши за ресепшеном, напряженные, и за мое плечо она смотрит так, как смотрят только на начальство.
        Муж… Развод… И какие-то решения, касающиеся офиса, не чего нибудь, а “O.G.D” - фирмы моего Аполлона…
        Шерлок, не подсказывайте, я все пойму сама.
        Я оборачиваюсь, чтобы увидеть бывшую жену Давида воочию. Есть в этом желании что-то мазохистское: своими глазами понять, с кем спал тот, из-за кого твое сердце страдает лютой бессонницей.
        Неожиданный туз мне подбросила судьба. И как теперь от него отбиваться?
        Ох, мне есть от чего поболеть. Ольга Разумовская - этакое изящное, почти эльфийское создание с нежно-розовой помадой на губах. Стоит на пару шагов позади меня, засунув руки в карманы стильных полосатых брючек. Смотрит на триптих. Соскальзывает на меня взглядом и яркие голубые глаза девушки округляются.
        - Это вы? - охает она, проходясь пальцами по светлым кудрям. - Ничего себе…
        А я смотрю на неё и все-таки пытаюсь понять. Красивая. Свежая. Из хорошей семьи. Судя по тому, насколько дерзко она экспериментирует со стилем - в этой фирме она не забитая субординацией секретарша. Дизайнер? Где там Ольга познакомилась с МОИМДавидом, как рассказывала мне Тамара Львовна? В университете?
        Но почему они развелись вообще? При том, что даже мои тараканы, кажется, воспринимаются Давидом как этакие любопытные насекомые, которые устраивают слишком занимательные шоу.
        И как умудряются делить между собой одно рабочее пространство? Неужто мне попался тот самый мальчик, который убежден, что с бывшими можно все на свете, и даже работать и дружить? Не хотелось бы…. Я та еще ревнивая сука.
        Мы изучаем друг дружку жадно, как два разведчика, оценивающих состояние вооруженных сил противника.
        Нет, все-таки я выем кое-кому мозг чайной ложечкой по этому поводу… Пусть только шанс даст…
        Хотя нет, пусть просто вернется, я все прощу…
        - Вы хотите сделать заказ у нас? - мне кажется, или она запнулась. - Вы можете подождать чуть-чуть, я вас приму…
        - Ольга Александровна, у вас же график… - секретарша за моей спиной давится воздухом, потому что в поджатых губах Ольги Разумовской вдруг проступает что-то жесткое. Как у акулы-убийцы, которой даже рот открывать не нужно, чтобы выглядеть смертельной угрозой.
        - Вообще-то я здесь, чтобы забрать ключи от своей квартиры, - осторожно отвечаю я, размышляя о том, что бывают же в жизни любители искусства, - Давид Леонидович Огудалов сказал, что это можно будет сделать сегодня.
        - Подождите, - Ольга хлопает себя ладонью по лбу и смотрит на меня так, будто её именно сейчас озарило, - Надежда Соболевская - это же вы, да? Вам у меня назначено? Вам мне нужно сдать проект?
        Проект? Мне же там всего-то надо было ламинат просохший чуть отреставрировать, ну и обои переклеить. Этим мелочам глобальное слово “проект” не подходит. И черт, радость моя, божественная, а не своей бывшей жене ты мои ключи оставить не мог?
        Но тем не менее…
        - Да, я - Соболевская, - я киваю, - не очень хочу отнимать у вас время…
        - Ерунда, - Ольга отмахивается, - увы, у меня нету времени выезжать на место, хотя, если бы я знала - я бы нашла. Но мы подготовили снимки. Идемте, я все покажу.
        Почему-то у меня даже возразить не получается, и я шагаю вслед за этой энергичной особой.
        Интересно, Вознесенский, пока меня ожидает, - не все свое шампанское уговорит?
        На двери кабинета, куда меня приводит Ольга табличка с надписью “Генеральный диктатор”. Я сначала думаю, что осмотрелась, но нет, именно так и написано черными буквами на золоченой поверхности.
        - Это все Огудалов, - вздыхает Ольга, обернувшаяся ко мне, чтобы пропустить меня вперед, - пока его нет, я занимаю его кабинет.
        Вот как? Интересненько.
        - Вы совладельцы фирмы? - осторожно спрашиваю я, проходя в кабинет. Это не вражеская территория, это территория Давида. И я хочу на неё проникнуть, прикоснуться к нему хоть так.
        - Ну, да, хотя Давид пока - владелец основного пакета акций, - Ольга пожимает плечами.
        - Пока? - удивленно спрашиваю я, пристально уставившись на бывшую жену моего Аполлона. Странно, она не похожа на какую-то стерву, которая за спиной может провернуть какую-то интригу.
        - Да вы не думайте, ничего я не плету, никаких интриг, - Ольга верно расшифровала моя тяжелый взгляд, - просто мы уже полгода обсуждаем продажу фирмы. Вроде как почти договорились.
        - Продажу? - удивленно повторяю я. - Дэйв хочет продать фирму? Вам?
        Нет, не то чтобы я хотела лезть в его бизнес. Уж кто-кто, а я тут вообще не учитель и не сенсей. Но просто это же ужасно странно, нет? И ведь мне он не сказал ни слова об этих своих переменах. И… Зачем ему это делать? Стало скучно, придумал новый старт-ап? Так ведь нет, я же знаю, что он не собирался завязывать с дизайном.
        - Давайте уже не о наших делах с Давидом, - весело улыбается мне Ольга, - а о ваших делах. Присаживайтесь.
        И вправду. Какая мне разница, почему Давид хочет продать фирму? Может, просто не хочет делить бизнес с бывшей женой. А что, я за! Не то чтобы я в нем сомневалась, но отсутствие рядом с ним вот этой вот сладко-конфетной блондинки положительно скажется на моей уверенности. Во всем!
        Я оглядываюсь. Кабинет - это ведь тоже лицо человека. И снова белый и светло-серый в оформлении. На полу - плитка с каким-то простым, но приятным узором, у одной стены - стеллажи, аккуратно заполненные папками строго того цвета, что и полки. У второй - мягкий велюровый диван. Могу себе представить, сколько стоит его химчистка…
        Да, это его кабинет… Во всей этой твердой лаконичности видится Дэйв, мужчина, которого никогда не получается сдвинуть с того, на что он нацелился. Так и кажется, что сейчас повернется это темное кресло, и в нем найдется он - мой практичный, но безумно творческий насмешник. Твердо стоящий на ногах мечтатель.
        Над диваном - еще один привет для меня. Акварельный этюд “Лиса в веснушках”, который я и отдавать-то на продажу не хотела, но его по ошибке увезли вместе с остальными картинами. И когда я спохватилась - картину уже купили.
        Да-да, много думать не надо, там именно Алиска, с букетом одуванчиков, с лицом из тысячи мазков желтых оттенков, и “веснушками”, поставленными одуванчиковым соком.
        И я смотрю на эту картину, даже касаюсь уголка светлой узкой рамки, когда подхожу к дивану, и где-то там внутри у меня что-то плавится. Что-то, что еще не дотаяло.
        Господи, Дэйв, вот как так? Из всех моих картин ты забрал себе те самые, где была я, и где была моя дочь… И когда это было? Ведь не тот разнесчастный неполный месяц, что мы провели вдвоем. Этим картинам больше времени…
        Наверное, это ничего не должно значить, но я же улыбаюсь как дура, вместо того, чтобы просто сесть на диван.
        - Нашла, - Ольга выкапывается из ящика, демонстрирует мне ключи на черном брелочке.
        - Это не мои, - нудно бурчу я, хотя таблетка от домофона - моя, ладно, опознаю. Но остальные…
        - Ваши, ваши, - Ольга прихватывает со стола черную широкую папку, и садится на диван, похлопывая рядом с собой ладонью, - давайте сюда.
        Я ни черта не понимаю. Знаете, я из тех барышень, которые, наблюдая какой-нибудь забугорный сериальчик, в котором бывшая и нынешняя одного парня умудряются дружить, хочу крикнуть: “Не верю”.
        Ну как? Как вы можете дружить? Вы же в уме не тушите друг об дружку сигареты, только потому что в принципе не курили в жизни ни разу. А так - все же с вами ясно! Вы друг дружке волосы не выдергиваете только потому, что это законом наказуемо.
        А тут… Ольга - такая беззаботная, такая спокойная, что я себя с ней сравниваю и понимаю, да, козырей у меня немного. Из пуговицы могу высосать повод для ссоры.
        Может быть, она не в курсе, что я и Дэйв вместе?
        - Знаете, Надя, я, признаться, все голову ломала, кто же сумел взбаламутить Огудалова настолько, что он почти неделю не появлялся в офисе, - радостной птицей щебечет Ольга, а я продолжаю искать подвох, - а теперь понимаю. Это же Вы. Вы! Вы и не могли произвести меньшего впечатления.
        Нет, кажется, знает… Ну, или не догоняет, чем именно он со мной занимался. Хотя, нет, ну это же насколько нужно быть не от мира сего, чтобы не понимать, чем взрослый мужчина с высокой сексуальной активностью может заниматься с женщиной?
        Хотя?
        Я скептично кошусь на Ольгу Разумовскую. Такую всю из себя нежную, улыбающуюся, выкрутившую все полозки своего очарования на полную. Черт, да она светится как люстра в Версальском дворце.
        Есть-таки шанс, что эта девушка не от мира сего. И все-таки - почему они развелись, блин? Она, может, кнопки ему на стул подкладывала?
        -
        Даже такой параноик, как я, настойчиво топорщит уши и пытается вынюхать уже наконец мой подвох - и не может, не может найти! Так не бывает же! Это моя любимая фраза, и я точно знаю, что она абсолютно стопроцентно рабочая.
        - Дэйв ужасно возился с вашим проектом, - вздохнула Ольга, - жаль, я бы хотела, чтобы он его мне передал, я бы тоже постаралась.
        - Ну, показывайте уже, - где-то что-то у меня точно слиплось от такой зашкаливающей доброжелательности.
        Ольга вкладывает мне в руки папку. Открываю я её так, как открывала бы коробочку, в которой ожидала бы увидеть бомбу.
        И да… Оно меня все-таки подрывает.
        - Он с ума сошел, - слабо выдыхаю я, рассматривая снимки, - мы так не договаривались…
        Мы договаривались только паркет поправить и обои поклеить, ну еще и вся антибактериальная обработка квартиры после потопа выполнялась рабочими Дэйва. Ну, к электрике были вопросы… Но… Нет, не столько вопросов у меня было.
        - Вам не нравится? - в голосе Ольги причудливо смешиваются огорчение и надежда, - может, все-таки я переделаю проект? Все как вы скажете…
        - Да нет, мне нравится, - совсем уже ослабевшим голосом откликаюсь я.
        Опознать мою квартиру на снимках мне лично удается только по планировке - и по корешкам книг из шкафов в коридоре. Это мои черные томики Пратчетта там стоят, вперемешку с низенькими книжечками Макса Фрая.
        В остальном же у меня ощущение, что кто-то где-то сейчас выскочит с камерой и какая-нибудь Яна Гурцкая сообщит, что я попала в программу “Квартирный вопрос”. Потому что Давид мне переделал абсолютно все, превратив довольно скромную квартирку среднестатистической семьи во что-то ужасно стильное. И светлое.
        Скандинавский стиль, мой любимый, и все мелочи, так - как я и люблю. С высоким плетеным креслом у окна в кухне, потому что именно там я люблю торчать. Со светлыми стенами в моей спальне-мастерской, потому что мне действительно важно рисовать в светлом помещении и с широкой кроватью. С выводком муми-троллей, гуляющих по плитусам в Лисьей комнате, и нежно-голубым кафелем в переделанной ванной и стеклянной перегородкой в душе. Боже, он даже ванну убрал, а я-то об этом только мечтала, даже с мамой договорилась, что оставим только душевую кабину.
        Идеальная картинка. И, кажется, кто-то решил меня разорить, вытрясти из меня все до последней копейки. Интересно, когда Верейский все-таки расплатится по счетам компенсации - я хоть все счета от Огудалова покрою? Или хватит только на половиночку?
        - Мы договаривались, что я оплачу счет за ремонт, - тихо замечаю я, - вы не могли бы мне его дать, чтобы меня сразу хватил инфаркт. Кстати, если что, вы свидетель, во всем виноват Давид. Не забудьте привлечь его к ответственности.
        - Свидетель - это хорошо, я с удовольствием привлеку, - Ольга морщит лобик, - но Огудалов мне не оставлял никаких счетов. Мы вообще работаем по полной предоплате и со строгим, оговоренным заказчиком бюджетом.
        - Но я не оставляла никакого бюджета, - я качаю головой, - и он мне ничего такого не говорил. И про предоплату тоже…
        Молчун, блин. Как просто так языком потрепать - это мы запросто, а как по делу - ни слова не скажет.
        - Подождите минуту, я узнаю в бухгалтерии, - Ольга подскакивает и улетает, и я жмурюсь, откидываясь на спинку дивана.
        Был бы тут, куснула бы его за его дивное ухо и спросила бы: “Огудалов, это что еще за выверты?”
        Господи, если это подарок - это слишком щедро для меня. Но вернуть этот подарок - точно не получится. Как? Кафель от пола отдирать?
        - Узнала, - Ольга возвращается минут через пять, - узнала, что все счета оплачивал сам Огудалов, и всю бухгалтерию запугал, чтобы никаких смет по этому проекту они мне не показывали. Выкуплю фирму - поувольняю их всех к чертовой матери.
        Нет никаких слов. Мне явно не оставили даже малейшего поля действия для маневров. И что мне делать, переводить тот мой отложенный резерв, что я собрала “на ремонтные нужды”? Да как бы он еще не спросил, почему я ценю его труд так дешево…
        И я снова прикасаюсь к папке, тихо вздыхаю, снова листаю фотографии.
        Господи какой же ты чокнутый, мой Аполлон. Ну нельзя же так бездумно швыряться деньгами. Нет, мне, конечно, безумно нравится то, что ты для меня сделал, но…
        Лучше бы ты сейчас был со мною рядом, Дэйв…
        По тихому удивленному вздоху Ольги Разумовской, я понимаю - произнесла эти слова вслух.
        - Извините, вырвалось, - я виновато улыбаюсь. А Ольга вдруг становится какой-то напряженной, растрепанной. Неужели я была права, и это божье создание предполагало, что мы с Огудаловым в киношку ходим и за ручки держимся?
        - Давид… Он с вами не расстался? - выдыхает Ольга чуть подрагивающим голосом.
        - А должен был? - со всей твердостью, что у меня нашлась, спрашиваю я. В конце концов - это моя территория. Моя земля. И я буду её защищать, и порву за неё в лоскуточки. Любую бывшую.
        - Ну… Наверное, - Ольга чуть запинается, опуская глаза, явно чувствуя себя не в своей тарелке, - он же в Америку не просто так улетел. А к невесте.
        - К кому? - Я удивленно моргаю, пытаясь отстраниться от подступающего ко мне с тыла глухого звона.
        - К невесте, - повторяет Ольга, выдавая мне второй хук, на этот раз, - они о свадьбе еще полгода назад договорились. И он у неё в инсте мелькал. Сейчас…
        Она вытаскивает из кармана брючек серебристый телефон, тыкает в иконочку инстаграмма на ней, торопливо листает ленту подписок.
        Это звучит довольно странно. Но когда мне под нос суют телефон с открытой на ней фотографией, вопросы, так и не сорвавшиеся с моего языка - заканчиваются.
        Там на фотографии он. Мой Давид. Только… Кажется, не очень-то и мой.
        По крайней мере сидит он за каким-то довольно романтично накрытым столиком и приветливо улыбается, глядя в камеру. И какие-то свечи перед ним. И розовые пионы - в прозрачной вазе.
        Лицо Огудалова обвели розовым сердечком, будто фломастером. И снизу же присобачили надпись: “Му Honey-Honey”.
        Кажется, приватизировать Огудалова к рукам желают многие… Не только я.
        Краем глаза кошусь на дату публикации записи. Четырнадцатое апреля. Позавчера. А мне - даже не написал…
        И как, скажите на милость, заткнуть этот мерзкий голос внутри: "А что я тебе говорила?.."
        38. Возвращение блудного бога
        Если бы у Давида Огудалова был парашют - он бы сиганул из самолета сам, где-нибудь над Мытищами.
        Парашюта не было.
        Да и твердой уверенности, что Надя именно в Мытищах - тоже.
        Все-таки теплилась в сердце надежда, что да, ключи она забрала, но сама ни себя, ни Лису с территории Давида увозить не стала.
        Пройти паспортный контроль, забрать багаж, пройти зеленый коридор, найти такси…
        То, что всегда воспринималось как пусть и утомительная, но необходимость, сейчас тянула остатки крови из жил.
        Он и так пробыл без неё сорок два дня.
        Сорок два!
        Целая тысяча часов, каждый из которых хотелось отмечать зарубкой на стене, на полу, на автобусах, на теле - на чем угодно, чтобы осознать лишний раз - ты безнадежно просрал еще один час своей жизни, оставив где-то там свою женщину, и подорвавшись ради сомнительной выгоды - сохранить собственные перспективы.
        Это был адский месяц, если честно. Все было слишком внезапно, без всякой подготовки, пришлось сорваться прямо здесь и сейчас, потому что клиент почти соскочил с крючка. Самый жирный, самый перспективный с точки зрения денег и связей клиент. Организовать же новый бизнес в чужой стране - это в принципе нервная работенка, с кучей подводных камней. Нет, у него были связи, были деньги, и он в принципе был готов почти ко всему, что его ожидало, но это не означало, что было просто…
        И боже, как же паршиво оказалось вот так уезжать, без неё…
        Да еще и вот так - молча, без малейшего шанса позвонить. Если бы позвонил - сознался бы. И куда, и зачем, и что у него тут за цели помимо рабочих. А он и вправду морально не был готов причинять Наде боль вот такого рода.
        Она ведь говорила - не согласна быть второй. А так и получается, что второй она и была. При запасном аэродроме в виде Моники Саммерс. И лучше бы ей об этом всем было не знать…
        Хорошо, что сейчас уже все окончено, хорошо, что сейчас можно сознаться, и пусть она отрывает ему голову сколько влезет. И за Монику, и за этот отъезд, и за то, что тысячу часов он провел вдали от неё, не подав ни единой весточки. Хоть тупым лобзиком пусть отпиливает, лишь бы рядом была. Это уже было нестерпимо…
        Час, час, час… Они тянулись друг за дружкой, невыносимо медленно, будто мир вообще не двигался, пытаясь задержать Давида еще на подольше.
        У двери своей квартиры Давид замирает как малолетний идиот, отчаянно боясь даже звякнуть ключами. Косится на нежно-розовые ирисы в левой руке, удивляется тому, насколько на автомате их купил. Отличные цветы. В самый раз для богини, что терпеть не может роз…
        Заходит в пустоту и тишину…
        Не оставайся тут его вещей, всех до последней пачки уже засохших влажных салфеток на полке в коридоре - Давид бы решил, что его ограбили.
        Хотя его и ограбили. Одна богинька украла у него себя. Убежала, забрав с собой абсолютно все свои вещички, включая даже помаду цвета крови, которой почти не красилась, но писала очаровательные “смски” на зеркале в ванной. Зеркало то, кстати, надраено до блеска и ни одной, даже самой скромной записочки там нет. Увы…
        Давид помнит, как уезжал. Как ходил по собственной квартире, смотрел на чужие вещи, по ней расползшиеся, и понимал, что все уже как надо. Включая даже ролики Алисы, которые она частенько оставляла на проходе и об которые он постоянно спотыкался.
        Не хватает многих вещей, в том числе террариума с Зевсом, этой вредной кусачей тварькой мужского рода, любившего устроить своей хозяйке голодовку и напугать её этим до чертиков.
        Что реально напрягает Давида почему-то - отсутствие фикуса. Который Надя притащила в его квартиру буквально перед самым его уездом, шмякнула на окно напротив кровати и грозно пообещала, что по возвращении Давид будет приговорен к уходу за этой лиственной движимостью.
        С одной стороны, понятно - если она решила вернуться на свою территорию, не было смысла оставлять у Давида этот фикус на неопределенное бы время. Сдохло бы несчастное растение…
        С другой, такое ощущение, что квартиру вычищали до нулевого состояния. До того “чистого листа”, которым она и была до заселения Нади. Будто стремясь не оставить тут ничего, даже следа от их пребывания. И зачем бы это было делать, если все было нормально?
        Ну, что ж, ладно, уехала, так уехала, в конце концов, у неё-то маневров не очень много, адрес Нади Давиду давно известен. Можно и догнать, и найти, главное, чтобы ирисы по дороге не завяли.
        Интересно, понравился ли ей ремонт? И как же обидно, что она его увидела не при Давиде. Он вообще-то планировал самолично пронаблюдать её удивление. И огрести все положенные благодарности…
        Это потом до него дошло, что вообще-то в его положении лучше побеспокоиться о другом… О том, например, чтобы внезапно приехавшая в Москву Моника не явилась в поисках Давида на квартиру, в которой жила Надя. А Мони могла устроить такой сюрприз, это было вполне в её духе.
        И все-таки хорошо, что с ней удалось разойтись спокойно. Хотя все-таки обсуждать с девушкой разрыв за накрытым для романтичного ужина столиком ресторана было довольно своеобразно. Ну, кто виноват, что в том ресторане именно это входило в “пакет услуг”, когда ты бронируешь столик…
        У квартиры Нади Давид останавливается, лишь крепче сжимает в руках охапку ирисов, и звонит в дверь. Ключи-то вернул, сам зайти уже не мог.
        Скорей бы уже открыла… Впихнуть бы ей в руки цветы, сгрести в охапку уже её вместе с цветами и целовать, целовать, целовать до того, как дыхание не закончится. Только целовать, пока не спит Лиса. А там можно уже и практически показать, насколько тяжело Давиду дались эти сорок два дня без его богини.
        Мечты, мечты…
        Им было суждено остаться неудовлетворенными.
        Потому что дверь Давиду открыла не Надя. А какой-то левый бородатый мужик, в красной спартаковской футболке.
        Мужик и Давид пару минут провели в тишине, меряясь длиной и пронзительностью взгляда.
        Что это было - немая сцена или минута молчания по тому Отелло, который только что внутри Давида скончался от очередного приступа ревности?
        Скончался, чтобы тут же восстать.
        Что это за хрен с горы? И какого черта он делает в квартире Соболевской, да еще и дверь её ключами открывает? Сантехник? Бывший муж? Новый парень, которого надо придушить немедленно?
        - Извините, я вообще-то пиццу заказывал с колбасой, а не с цветами, - скептично замечает мужик, разглядывая букет в левой руке Огудалова.
        - Это не вам, - мрачно откликается Давид, - могу я увидеть Надежду?
        Рожа у мужика враз стала недовольной. Нет, он точно неравнодушен к Соболевской. Это он зря. Это очень сильно укорачивает продолжительность его жизни…
        - А вы собственно кто? - хмуро интересуется мужик.
        Ну окей, красавчик, ты сам напросился.
        - Её будущий муж, - холодно отрезает Давид, - а вы?
        И пусть богиня потом возникает, что он слишком много на себя берет. Да - много. Но черта с два он собирался уступать Надю черт пойми кому. Даже если она обиделась и решила назло с кем-то встречаться. Если ей надо напомнить, чья она женщина - Давид легко напомнит.
        - А я - муж бывший, - сухо отозвался мужик, тоже без особого удовольствия, даже с неприязнью, но все-таки с претензией на нейтральность.
        - Я вам сочувствую, конечно, - криво улыбается Давид, припоминая, как зовут этого конкретного то ли соперника, то ли не очень, - но вы не могли бы позвать Надежду?
        - Не мог бы, - прохладно откликается мужик - кажется, Павел.
        Нет, ну это совершенно никуда не годится.
        - Мужик, ну ты же уже бывший, - теряя последние остатки терпения выдыхает Давид, - ну что ты хочешь, чтобы я на весь дом орал, чтобы она вышла?
        - Громко орать придется, - физиономия у Павла самая что ни на есть ехидная, - Надя тут не живет сейчас.
        - То есть? - недоумевающе повторил Давид, пытаясь понять.
        - Так и есть, - все так же насмешливо откликается Павел, - квартиру она мне сдает. А живет - в другом районе.
        - Может, вы адресочек подскажете? - Давид щурится, еще не до конца оценив ситуацию, но уже прикинув в уме, что наверняка отец Лисы знает, где живет его дочь.
        - Обязательно, - щерит зубы соперник, - как мне захочется свести счеты с жизнью - так и подскажу. А пока могу передать тебе только привет от Нади и пожелать тебе сходить на хрен. Тоже от неё.
        На этом разговор и заканчивается. Мужик делает шаг назад и захлопывает дверь перед носом Давида.
        Давид для проформы еще пару раз нажимает на кнопку звонка, но с той стороны двери ему явно открывать не намерены. И вряд ли бы Надя, если бы была тут, удержалась бы и не вышла. Вышла бы. Хотя бы чтобы раскатать по полу.
        Надя просила послать его на хрен? Его Надя, что перед его отъездом призналась ему в любви и обещала верить? Да нет. Не может быть такого, чтобы она настолько обиделась, что решила из-за этого все перекроить.
        Давид достает телефон.
        Он не звонил с утра, во многом потому, что все-таки надеялся на легкий эффект внезапности. Да и просто потому, что реально было ощущение, что если он услышит её голос где-то там в трубке - сдохнет на месте.
        “Номер набран неверно”, - три раза повторяет Огудалову своим искусственным голосом операторша мобильной сети и только после этого до Давида начинает доходить почему. Сим-карта аннулирована.
        Дело начинает пахнуть керосином. Кажется, Надя действительно поставила за цель перетряхнуть жизнь так, чтобы найти её у Давида не получилось. По крайней мере - без трудностей. Ведь понятно, что художница её уровня вряд ли исчезнет куда-то бесследно, все равно рано или поздно найдутся клиенты, найдутся контакты…
        Вот только… Почему? Зачем ей вообще понадобилось убегать?
        Неужели она все-таки узнала про Монику? Ох, как же это паршиво. И что очень паршиво, что узнала она о ней не от Давида. Не от кающегося Давида, который уже разрешил эту чертову проблему, получил в нос от прямолинейного старшего брата бывшей невесты, поимел серьезный разговор с несостоявшимся тестем и даже поужинал с Мони напоследок, окончательно разобрав все вопросы с ней.
        Он не был намерен “оставаться с ней друзьями”, шляться на двойные свидания и все такое в этом же духе. Но в тот момент он просто хотел разойтись нормально. В конце концов, он знает её уже четырнадцать лет. Нельзя такие связи рвать резко.
        Вышло немного не так, как он ожидал. Родственники Мони расстроились из-за неё сильнее, чем она сама. Она сама даже обрадовалась, сказав, что это все очень хорошо - возможно, теперь у неё получится поговорить с родителями о некоторых собственных предпочтениях…
        Итак, кому можно было отзвониться в поисках Соболевской прямо сейчас? Ну, очень вероятно, что мама в курсе её маневров. А может, и нет, ведь очевидно же, что именно маму Давиду будет уболтать проще всего.
        Может быть, Макс? С одной стороны, суд над Верейским был три недели назад, с другой стороны - Макс писал, что адвокат Верейского надеется на апелляцию, хотя тот же Вознесенский угорал над тем, что просто Ольге Адольфовне хочется стрясти с клиента побольше денег.
        Да, стоит позвонить Максу, ведь именно его Давид и просил приглядеть за его несносной богиней, и есть вероятность, что Вознесенский в курсе, куда запропала Надя.
        Вознесенский, слава богам, трубку взял. Даже со второго гудка.
        - Какие люди мне звонят, - будто бы даже с удивлением замечает Макс, отвечая, - мы уж думали тебя в пропавшие без вести объявлять.
        - Макс, ты случайно не знаешь, где сейчас Надя? Я приехал к ней - и её нет. И номер она сменила.
        С той стороны трубки повисла пауза.
        - Слушай, Дэйв, тут такое дело, - неловко кашлянул Макс, - где Надя - я знаю. Но тебе - не скажу. Это не в моих интересах.
        - В смысле? - ошеломленно переспрашивает Давид, надеясь, что понял неправильно.
        - В том смысле, что мы сейчас вместе, - ровно отрезает Макс, - и сделай одолжение - не крутись под ногами. Это не будет в тему сейчас. Хочешь поговорить? Окей, приезжай к моему дому завтра вечером - поговорим. Но от неё - держись подальше. Иначе я тебя урою. Усек?
        -
        На телефон в своей руке Давид некоторое время смотрит недоверчиво. Он серьезно слышал это? Вот тебе приехали - и лучший друг. А ему-то казалось, что Макс уже подобрал свое либидо и в сторону Нади его не раскатывал. И вот - на тебе. Максимально жесткий тон самца защищающего свою территорию.
        А ведь именно Макс должен бы знать, что Давида Огудалова этим вот тоном остановить невозможно, только наоборот - это послужит лишь дополнительным стимулирующим пинком.
        Тем более, что территория эта принадлежала Давиду Огудалову. И никому больше уступать он её намерений не имел.
        Приехать завтра вечером? А не пойдет ли Вознесенский в указанном Надей для Давида направлении? А может, даже подальше забрести?
        Если встреча назначена завтра на вечер, значит… Значит, на этот вечер у Макса назначено рандеву. А это значит, что его можно отследить от его офиса.
        И никогда в жизни Давид Огудалов еще так не гнал, как гонит сегодня. Если его после этого не лишат прав - будет действительно странно. Хотя гаишники его не палили, но вот видеорегистраторы он наверняка поймал все, что были на пути.
        Но зато он успевает. Успевает приехать по нужному адресу аж за два часа до официального конца рабочего дня Макса, паркуется с торца здания, чтобы иметь обзор на выпендрежную тачку Вознесенского и при этом не попасться на глаза ему, ни пока он выходит, ни на выезде.
        Ждать приходится больше часа. Впрочем, время пролетает незаметно - пока в уме разделываешь бывшего лучшего друга на мелкие кусочки. И ребра пересчитываешь. Одно за другим, третье за вторым… Это, оказывается, здорово расслабляет!
        Иуда-Вознесенский выруливает из здания офиса самоуверенной походочкой в развалочку. Даже не подозревает, что в этом мире есть люди, которые уже пару раз в уме уронили его в чан с кислотой.
        Если бы у Давида было время для маневра и он мог делать, что хотел - он бы сначала с Максом “разобрался”, реализовав хотя бы часть собственных фантазий, но в этом случае - пришлось бы отказаться от затеи Макса выследить.
        Нет, конечно, имеются и шансы, что поедет Макс не к Наде, но все-таки… Не так и долго у них все сейчас. Макс по сути сейчас отлипать не должен от девушки, охмуряя её всеми известными способами.
        Но, черт… Надя… Неужели все-таки да? Неужели она настолько устала ждать, неужели не сдержала слова? Неужели узнала, с какой именно целью Давид улетал в Америку, и решила отомстить через Макса? Жестоко, болезненно, но бесполезно.
        Нет, богине, конечно, надо оторвать голову за такие выкрутасы, но сначала необходимо снова прибрать её к своим рукам. Нехрен Вознесенскому тянуть клешни к чужим женщинам. Охренел уже до самой крайности.
        Ведь обещал же. Обещал, что будет держаться на расстоянии. Вот тебе и цена его слова. Хотя, чего взять с потомственного адвоката? Где цена его слова, если они врут как дышат?
        Макс ведет себя настолько образцово на дороге, что регулярно игнорировавшему скоростные ограничения Давиду Огудалову становится немножко совестно и сильно скучно.
        Выследить жертву в таких условиях ужасно просто.
        А хочется - как в боевиках, с пулями над головой, тараном машины противника и таким рискованным перестраиванием в правый ряд, чтобы на один неполный сантиметр избежать столкновения.
        И все-таки в крови кипит адреналин. Сейчас он выследит свою добычу, накостыляет сопернику, а потом… А потом будет наглядно доказывать добыче, как он по ней соскучился. Ну и наказывать за плохое поведение будет тоже. Ибо ну это совсем уже за краем. Она реально думала, что он так просто от неё отвалится? Отдаст её Максу? Уступит, как правильный и наивный лошок?
        Наивная богиня. Наивная вожделенная богиня.
        Макс не выезжает из Москвы, не едет к себе домой и даже заезжает в неплохой район. Отсюда недалеко до выезда в Мытищи. Ну, да, логично.
        Скорей всего, школу Алисе никто не менял. Да, похоже на правду. Похоже, что богиня где-то рядом…
        Самое сложное в слежке - припарковаться у самого дома, так, чтобы не заметил соперник. И не так далеко, чтобы увидеть хотя бы, к какому подъезду он подходит - а еще лучше, в какую квартиру звонит. А с учетом того, что обычно у домов столько машин, что свободных мест между ними хрен найдешь - задача становится действительно интересной.
        Впрочем, Давид успевает притулиться между двумя тачками. И даже отстегивает ремень, чтобы вылезти из машины, а потом догоняет - Макс из тачки не выходит. Встал себе у подъезда и стоит, ждет. Курит в открытое окно.
        Ждет.
        Когда из подъезда выходит Надя - у Давида даже дыхание перехватывает.
        В глубине души он то ли опасался, то ли надеялся, что все-таки расстояние и разлука сыграют свою роль. И вся эта гормональная буря уляжется хотя бы чуточку.
        Нет. По-прежнему замирает мир из-за одного только взгляда на изящную фигурку девушки в тонком трикотажном платье цвета спелой сливы, на рассыпавшиеся по плечам волосы.
        Как она умудряется быть настолько сногсшибательной, а?
        Ведьмой была, ведьмой и осталась. Ну и правильно, зачем менять такую ценную квалификацию?
        Вознесенский открывает для неё двери - сволочь обходительная. Ведь лезут же руки, а?
        Когда они проезжают мимо машины Давида - ему самому приходится нырнуть на кресла, чтобы не заметили. А потом - сразу обернуться, чтобы поглядеть, в какую сторону выворачивает Макс.
        Интересно, куда эти два голубка намылились? В принципе - район неплохой, но хороших ресторанов-театров тут немного, сходить особо некуда. Если, конечно, Макс не экономит на свиданиях.
        Все оказывается прозаичней. И через три квартала Вознесенский заворачивает к частной клинике ровно для того, чтобы уйти в неё, придерживая Надю под локоточки.
        А Давид Огудалов, остановившийся неподалеку, так и незамеченный, смотрит на клинику и пытается хотя бы дышать. Воздух в груди настолько ледяной и ядовитый, что держать его в себе невозможно.
        -
        Он мог поспорить с чем угодно. Он мог забить на любые препятствия на своем пути к Наде. Но не на это…
        Гинекология.
        Место, куда мужчина ходит с женщиной только в одном случае…
        Если она носит под своим сердцем его ребенка…
        39. Я накормлю тебя твоим же блюдом…
        - Все нормально, это просто гемоглобин упал, - улыбается мне Юлия Викторовна, разглядывая результаты моих анализов.
        Ага, гемоглобин упал, и я в знак солидарности с ним грохнулась в чертов обморок, напугав мою мамочку аж до инфаркта. Настолько, что она вызвонила Максима и потребовала, чтобы я немедленно поехала ко врачу.
        Видимо, Макс слишком часто мелькает в последнее время на периферии моей жизни, раз даже мама если что - звонит ему.
        Господи, ну вот как я так умудрилась-то? Сама не знаю. Но вот умудрилась и все. Первую неделю задержки вообще не заметила, пока заканчивала последние работы к выставке, а как закончила - удивилась, глянула на календарь и сказала: “Ой, ё…”
        Песня “Я убью тебя, лодочник” заняла самое первое место в моем личном топ-чарте.
        Получаю рецепт на препараты железа - боже, как я буду пить эту гадость? С Алиской меня от них жутко тошнило. Но, надо, Надя, надо…
        Выхожу в коридорчик, а тут Макс сидит, вытянув ноги и закинув руки за затылок.
        - Задумался о чем, красавчик? - насмешливо интересуюсь я.
        - О том, что ты ужасно жестокая женщина, Надежда Николаевна, - вздыхает Вознесенский.
        А. Ну ясно. Мужская солидарность скребет его за живое.
        - Сорок два дня, - ядовито напоминаю я, - без звонка, без сообщения, без всего. И это если вынести за скобки эту его чертову Монику. И тот факт, что мне пришлось самой ехать и допрашивать его маму на предмет, куда это Огудалов вообще намылился и с какой целью. Ты правда считаешь, что за это он не заслуживает никакого наказания?
        - Не-е-ет, - Максим смеется, - Дэйва наказывай, не жалко. Нельзя так палиться с бабами, как это сделал он. Как опытный кобель - я не одобряю такой лажи.
        Я смогла чуть-чуть выдохнуть только после того, как мне обрисовали все.
        В понятие “все” в моем случае в первую очередь входил разрыв помолвки с девочкой, с которой Дэйв был знаком чуть ли не со школы, когда она приезжала к ним по обмену, и вроде как ужасно некрасиво было бы бросить её на расстоянии. Во вторую очередь - мне сдали информацию про контракт Огудалова. Про провисший контракт с каким-то сенатором, который очень хотел эксклюзивный дизайн для своего загородного дома. Настолько, что обложил всех своих работников запретами на неразглашение и даже запретами на какие-либо виды связи во время выполнения заказа. И этот заказ Давид во что бы то ни стало хотел выполнить.
        Мне даже сдали его намерение переехать в Америку, и вот это было наиболее непонятно. Как с этим жить мне? Ну, это ж у него были какие-то перспективы там. А я? Кому я там буду нужна? И ему-то буду колодой на шее. Да и Лиса - я не уверена, что готова к таким переменам. Хотя, если честно - меня никто и не звал.
        Вот только было одно “но” - я обещала доверять. До конца. Именно поэтому, тогда, после разговора с Ольгой Разумовской я взяла ключи от своей квартиры в правую руку, шиворот Максима - в левую и рванула в “Анри” к Тамаре Львовне. Подкармливать свою веру…
        Она не хотела колоться, говорила, что это все не нужно, но я каким-то немыслимым чудом продавила эту стальную леди. Она выдала Дэйва. Со всеми его потрохами, что ей были известны.
        Вот только - это не отменяло ничего. И Моники не отменяло. И того, что маме этот поганец сказал, куда улетел. А мне - нет. И что не писал, даже когда разрулил свой чертов заказ, заставляя меня обгрызать локти от тревоги.
        На меня накатывало. Каждый день накатывала чертова тревога. И весь инстаграмм чертовой Моники я успела засмотреть до дыр.
        Глазами выучила сладкий профиль соперницы, кажется - могла нарисовать её наощупь.
        Убедилась, что да - девочка готовилась к свадьбе, платья подружки невесты регулярно смотрела, выбирала цвета, стиль оформления - пока так, примерно, явно намереваясь в какой-то момент - видимо, по приезде жениха, быть во всеоружии. Ей даже её брат арку для венчания сам сделал, украсил настолько изящной резьбой, что я эстетически кайфанула от этих тончайших резных роз. Но понадеялась, что арочка не пропадет, но пригодится Монике не с Давидом.
        Она была красивая и молодая. Он - тоже. И чем могут заниматься в свободное время два красивых молодых человека, особенно когда один из них - вечно готовый к сексуальным подвигам Давид Огудалов? В нарды играть?
        И все же я закрывала глаза. Напоминала себе свое же обещание. Называла себя дурой, стискивала в объятиях подушку Дэйва и ждала. Назло себе и своей паранойе ждала. Верила!
        Верила, да. Ждала - очень. Но это не означает, что я не хотела глотнуть крови Давида Огудалова…
        Потому и затеяла всю эту месть. Да, это я научила Макса, что именно сказать Дэйву, когда он выйдет на связь. Я знала характер моего Отелло - это его сильно щелкнет по носу. Хороший ответ за Монику.
        - Ну так и в чем твоя беда, Вознесенский, кого тебе жалко? - спрашиваю я, наливая себе водички из кулера. Странные желания типа “погрызть мел и закусить морковкой” меня пока не одолевают, но пить хочется постоянно.
        - Себя, конечно, - Макс фыркает и встает на ноги, - я точно знаю, что этот Отелло придет чистить мне физиономию.
        - Смею заметить, ты сам согласился на участие, - я качаю головой и наоборот сажусь на лавочку, дожидаясь, пока уймется очередной приступ головокружения, - и мог отказаться в любой момент.
        - Поеду на процесс по апелляции с фингалом, - чуть ли не мечтательно тянет Макс, - знаешь, пожалуй, с начала моей практики такого не было. Ностальгия…
        - А кто тебе тогда морду бил? Клиенты, которым ты не помог? - с интересом уточняю я. - Или это секрет?
        - Да нет, какой там секрет, - Максим чуть морщится, - тогда мне дал по морде брат моей невесты. За дело, кстати…
        Ну, судя по тому, что этот весьма харизматичный мальчик все еще не женат - действительно за дело. За много-много дел…
        - А что дальше по твоему плану, коварная Надежда? - Макс стоит надо мной, чуть покачиваясь и скрестив на груди руки.
        - М-м-м, - я прикрывая глаза, пытаясь прикинуть, сколько продержу при себе своего восторженного суслика, который вообще-то с утра восторженно дрыгал лапками, с той самой поры, как мне позвонил Паша и сообщил, что “какой-то хрен с цветами тут спрашивал тебя”, - вообще у меня уговор, что через пару дней сработает… Предохранитель.
        - С кем уговор? - у Макса в глазах плещется любопытство. - И что за предохранитель?
        - Не скажу, - я задираю нос и показываю ему язык, - страдай теперь от перепадов настроения беременной женщины, раз уж сам взялся ей помогать.
        - Знаешь, мне приятно помогать, - Максим ухмыляется, а потом подмигивает, - и вообще, я все еще надеюсь, что ты передумаешь и решишь, что я лучше Дэйва.
        Это самый настырный и неуемный парень, что мне попадался в жизни, ей богу. Ну, после Давида, конечно. Хотя Макс меня только смешил, а не заводил.
        - Все, пойдем, - я поднимаюсь на ноги, вцепляясь в подставленный локоть Макса, - я хочу домой. Жрать!
        Не удивляйтесь. Какие желания - такие и эпитеты. Вот рожу - и снова стану вся из себя вежливая и интеллигентная, и слово “задница” буду снова произносить только в уме. А пока - могу себе позволить экспрессию.
        - Ну прям-таки “жрать”? - занудно уточняет Вознесенский, а затем вздыхает: - Бляха, я теперь тоже хочу.
        Я коварно улыбаюсь. Да-да, я знаю, что он еще не ужинал. И я знаю, на что он напрашивается поужинать у меня. И я даже подумаю - соглашаться на его компанию или не стоит. Все-таки он меня сегодня выручил.
        Мы идем по коридору, болтая о какой-то ерунде, и мне на самом деле тепло и спокойно. Через пару дней Давиду скажут, что это все розыгрыш, и он - окажется рядом. Ну… Если, конечно, он готов платить мне доверием за доверие.
        В конце концов - что значат слова одного мужика? Если я - ничего подобного не говорила. Если я говорила ему, что люблю его и буду верить до конца?
        Мне спокойно. Было спокойно. Пока мы с Максимом не выходим из клиники. Пока сам Максим не останавливается на ступеньках, стискивая мой локоть.
        Меньше всего я сейчас ожидала увидеть Дэйва, стоящего у тачки Вознесенского. Со скрещенными на груди руками. И каменным лицом.
        А вот этого в моем плане не было…
        Вот умеет Огудалов обломать мне все планы. А сколько было томных фантазий, как он придет ко мне на выставку, как увидит, сколько полотен в новой серии вдохновлены им, все поймет, и я вся такая красивая найдусь где-нибудь в дальнем зале…
        А тут… Никакой особой красоты, простенькое платьишко, волосы растрепанные, балетки на плоском ходу.
        Хотя - мне плевать сейчас.
        Вижу его - и где-то внутри соскальзывает с воздушного шарика завязочка, и сам шарик начинает носиться внутри моей грудной клетки, радостно постукивая о ребра и ликующе посвистывая.
        Приехал. Приехал! Приеха-а-ал!!!
        Мой прекрасный, мой божественный, мой, мой, мой!
        Господи, как я боялась, что он все-таки не вернется. Что останется там, с этой американской голубоглазой Барби, и нафиг я ему не сдалась, ни даром, ни с доплатой.
        Я помню, что надо держать в лицо, но все, что мне удается, - это удержать на лице более-менее спокойное выражение. А вот взгляд оторвать от поджатых губ Давида - не удается. Совсем. И сказать ничего - не получается.
        Так по нему соскучилась, что даже сказать ничего не могу. Знал бы он, что со мной делает…
        Вот только у него совершенно не те чувства, какие бы мне хотелось увидеть на лице любимого мужчины, вернувшегося из долгого загула.
        - Огудалов, скажи мне, ты вообще русский язык понимаешь? - мрачно интересуется Макс, сжимая мою руку. - Я же сказал - притаскивай свою задницу завтра. Тогда и поговорим. Чего ты не понял?
        Импровизация чистой воды.
        Мы этого не обговаривали. Мы вообще ничего не обговаривали, кроме их с Дэйвом телефонного разговора. Ну разве что на выставке послезавтра планировали появиться вместе, потому что я была уверена - Огудалов туда явится. И дернуть этого тигра за усы мне все-таки хотелось.
        Потому что я до сих пор помнила, насколько горячие слезы у меня текли из глаз, когда я первый раз увидела фотографию МОЕГОДавида в профиле какой-то Моники. Я до сих пор помнила, насколько далеко разлетались капли крови, от моего, принявшего этот удар стоически, сердца.
        Я выдержала. Я нашла в себе силы подумать мозгами, найти выход и даже поверить в свою любовь снова, даже вопреки тому, что, выходит, - меня водили за нос.
        Но у меня был до паскудности мелочный и мстительный характер. И пусть скажет спасибо, что я за Макса замуж назло ему не успела выскочить. Вот было бы весело. Мне! А Максу… Ну, ему я бы очень сочувствовала.
        Вот только что мне делать сейчас? Подыгрывать Максу? Этого в планах не было. В конце концов - это было испытание веры Огудалова в меня, которое он провалил в который раз, не успев шагнуть на первую же ступеньку.
        - Вас можно поздравить? - хрипло и пусто произносит Дэйв, не отрывая от меня безжизненного взгляда.
        Господи, Огудалов, только не говори мне, что ты понял эту ситуацию таким вот, самым бредовым образом…
        - Поздравляй, конечно, - великодушно ухмыляется поганец Вознесенский, который явно был слегка мазохист и пытался нарваться. Хотя он по сути ничего такого не сказал, кто виноват, что Огудалов воспринял это как подтверждение своей дурацкой теории.
        - Надь, может, скажешь что-нибудь? - хрипло интересуется Дэйв.
        Ох, да неужели? Можно, да? Я уж и не надеялась, что мне дадут право голоса.
        - Скажу, - киваю я, скрещивая руки на груди, - скажу, что ты редкостный болван, Огудалов. Сама не понимаю, как умудрилась в тебя влюбиться.
        Судя по округлившимся глазам Давида - меньше всего он от меня ожидал именно этих слов. Впрочем, если он ожидал от меня чего-то другого, типа раскаяния или слез, то следует подумать - хорошо ли он знает меня?
        - Ты бы хоть погуглил, - продолжаю я насмешливо, - прикинул бы хоть в уме, что для того, чтобы забеременеть от него, - киваю в сторону Макса, - и знать об этом уже сейчас, мне надо было прыгать в его постель сразу же, как ты улетел. Ты серьезно считаешь, что я бы так поступила? После всего того, что было?
        -
        Ой, не так я собиралась это все ему сказать, ой, не так…
        Кажется, от такого откровения Дэйв даже язык глотает. Потому что смотрит он на меня, и глаза у него - как две плошки. М-м-м, мой хороший, удивление тебе тоже к лицу. Интересно, в каком хоть виде ты не такой бессовестно красивый?
        - Ну, Надя, - недовольно ворчит Макс, - ну кто так делает? Пять минут подыграть слабо было?
        - Слишком мелодраматично, - я качаю головой, - он и так все понял слишком не так. Так что ты мог уже не только получить по морде, но и оказаться придушенным сразу после меня.
        - Тебе было слабо, - Макс подводит черту, - и не оправдывайся. Ну вот. А где мой хэппи-энд, я вас спрашиваю?
        - Ты по морде все-таки не получил, разве не хорошо? - хихикаю я. - Ты домой меня отвезешь?
        - О, да, - Макс улыбается довольно демонично, коварно косясь в сторону Огудалова. Какой однако вредный очаровательный тип. Заранее сочувствую той девочке, которую он будет добиваться всерьез.
        - Я могу отвезти тебя, - прорезается голос у моего прелестника, - куда скажешь - отвезу. Надь…
        Боже, не говори со мной вот таким вот растерянным, но неожиданно обнадеженным голосом, я ведь ужасно хочу согласиться.
        - Ты наказан, Огудалов, - выкрутив жестокость на максимум сообщаю я свой приговор, - за все хорошее. И за Монику - отдельно. Сегодня меня отвезет Максим. А ты… Ты можешь заехать ко мне завтра. Заодно и продумаешь все, что хочешь мне сказать. И не советую оставлять при себе секреты. Они у тебя такого качества, что все равно всплывают.
        -
        40. Выбери меня
        - Ты наказан? - Максим цитирует это, когда мы уже упаковались в его машину и стартовали в сторону моего временного пристанища. - Детка, ты серьезно? Лично для меня это было бы как выстрел к старту. А Огудалов - он же хуже меня. Еще больше не умеет проигрывать.
        - Что, неужто не послушается? - тоном сомневающейся девочки спрашиваю я.
        - Поспорим на деньги, что нет? - Вознесенский улыбается во все свои тридцать два отбеленных зуба.
        - Максим, ну за кого ты меня держишь вообще? Я - беременная, а не дура, - хмыкаю, демонстрируя свое недовольство таким сомнением в моих умственных способностях.
        - Какая жалость, - скорбно вздыхает Максим, - я давно так легко деньги не зарабатывал, все пахать приходится…
        - Да уж, тяжкая у тебя доля, - фыркаю я, откидываясь на спинку кресла и прикрывая глаза.
        Я знаю, что Огудалов, как и всегда, сделает все поперек моим словам. Я знаю эту черту, с самого первого дня своего знакомства с этим несносным мужчиной. Который абсолютно никогда не делает так, как его просишь. Всегда и во всем - он делает только по-своему. Так же, как и я…
        Я вообще была удивлена, когда мне позволили спокойно сесть в машину и свалить. С Огудалова могло статься и в багажник меня запихнуть в рамках ролевой игры “я - властный дракон и похищаю тебя”.
        Другое дело, что за это все он бы получил коленкой куда-нибудь. Куда-нибудь, чтобы и либидо не сломать, и чтобы ощутил хотя бы некую часть моего желания сделать ему больно.
        А мне хотелось. Очень хотелось. Обнять, поцеловать, затащить в постель - но перед этим - придушить. Искусать до синяков, и чтобы впредь не повадно было бросать меня вот так. И кожу снять!
        Короче, никакого милосердия.
        Нет, серьезно, что мне надо было с ним делать? Бросаться на шею? С придыханием спрашивать, не откажется ли он от меня из-за ребенка? Да нахрен мне нужно такое счастье, откажется - так откажется, я и сама рожу, сама выращу. Ну, да, папы-американского бизнесмена у нас не будет. Будет бабушка-рестораторша, которая мне уже весь телефон оборвала, с той самой поры, как я умудрилась ей проговориться. Кажется, внука Тамара Львовна хотела даже больше, чем я - второго ребенка…
        Все выходит именно так, как я и ожидала. Когда мы притормаживаем у моего дома - Дэйв уже там, стоит, опираясь задницей об капот собственной тачки, перекрыв Максу дорогу к подъезду, и ехидно ухмыляется. Ну да, что тут - три квартала, и мы еще стояли на светофорах. Обогнать было слишком просто…
        Смотрю на него и пытаюсь не плавиться мозгами. Красивый же, стервец, красивый настолько, что не вздохнешь и не выдохнешь лишний раз. И все-то ему к лицу, и рубашечка светлая, и галстучек пурпурный, распущенный, только подчеркивает красивую шею Давида Огудалова.
        И я бы хотела прихватить этого поганца за эту его узкую удавку, чтобы утащить его в темный уголок, подальше от наглых взглядов всяких пробегающих мимо львиц.
        Туда, где его можно было бы раздеть и вдоволь попялиться, вдоволь нащупаться, точно-точно убедиться, что мое божественное совершенство наконец при мне, но есть одно но…
        Жирное такое НО!
        Я не собиралась перед ним млеть и растекаться влажной лужицей!
        После сорока дней пустоты и тишины? Не-е-етушки.
        Я что, совсем дура, что ли? Я смертельно обижена вообще-то.
        В конце концов, он бросил меня в тишине один раз, где гарантии, что не сделает это снова?
        - Моя покойная прабабушка и та ездит быстрее, чем ты, Вознесенский, - тем временем широко улыбается Давид.
        - Знаешь, Огудалов, когда-нибудь ты со своим лихачеством влепишься в столб, - откликается Максим максимально занудным тоном, - и вот тогда я заберу себе её, - эта наглая невоспитанная морда тыкает в меня пальцем, - и буду воспитывать твоих детей. И ты этому уже не помешаешь.
        - Я тебя и с того света обломаю… - откликается Давид.
        Мальчишки. Я аж прикрываю глаза, не желая видеть, насколько по мальчишески эти два идиота себя ведут.
        - Мне ведь проваливать на все четыре стороны? - заинтересованным шепотом интересуется Максим. Понятливый мальчик.
        - Созвонимся, - улыбаюсь я.
        - Когда освободишь мою жилплощадь? - мелочно напоминает Макс.
        Да-да, это он мне “спонсировал” мое убежище, дав бесплатно пожить в его пустующей квартире. Мы - ужасные заговорщики!
        - Это все зависит от того, как себя будет вести Давид Леонидович, - вздыхаю я. - Наверное, в конце следующей недели. По крайней мере, у Паши там закончится эта его травля тараканов на квартире, и я его выгоню из моей.
        - Окей, - Макс косится на ожидающего Давида, - Дэйв, веди себя хорошо. Как можно лучше. Чтобы Надя наконец осознала, с каким занудой связалась. И сделала правильный выбор!
        - Макс! - рычим мы в два голоса, потому что этот болтун уже основательно заколебал.
        - Все-все, молчу-молчу. И вообще злые вы, поехал я от вас…
        Максим отъезжает. Мы наконец-то остаемся наедине. Условно, конечно, все-таки люди во дворе есть. Но это неважно.
        Мы - наедине.
        Между нами остается пара шагов. Те самые, которые обе стороны хотят преодолеть, но у каждой есть причины этого не делать.
        Моя причина - это он. И куча имеющихся к нему претензий. И я не хочу сближаться с ним ни на шаг, пока он на них не ответит. Пусть меня и тянет к нему как к магниту.
        Его причина - это я. Мое бесстрастное выражение на лице. Я умею отталкивать взглядом и сейчас делаю именно это.
        - Вот скажи мне, Огудалов, - сухо интересуюсь, - ты вообще когда-нибудь слышишь то, что я тебе говорю? Я же сказала приезжать завтра.
        Кто скажет, что я злая и слишком резкая - пусть вспомнит про сорок дней тишины. Он же сам из меня все соки выпустил.
        Сорок два дня. Целую тысячу часов я едва дышала без него, спорила с самой собой, воевала с собственными тараканами. И зачем? Чтобы он приехал и решил, что я трахалась с его другом чуть ли не с его отлета. Боже, нет, я, конечно, рассчитывала, что он приревнует, но его занесло как-то уж очень далеко.
        Дэйв улыбается, и эта улыбка просто джокер по выражаемым эмоциям. Ужасно обаятельная, слегка виноватая, смотрится просто восхитительно вкупе с этими его до сих пор глазами человека, который еще не до конца осознал, насколько глубоко влип, но старательно пытается.
        - Ты же знаешь, богиня, что я ничего не понимаю с первого раза, - трагично вздыхает он.
        А вот фиг тебе, радость моя, одной обаятельной улыбочкой ты тут не отделаешься.
        - Ты с первого раза отлично фантазируешь, - я поджимаю губы, недовольная в основном тем, как тепло мне стало от этой его улыбки.
        - Прости, что в тебе настолько усомнился, - тихо отвечает Давид, - я настолько боялся, что ты меня не дождешься, что мне пальчик показать можно было, и я уже бы все придумал. Простишь?
        - Только за это? - не удерживаюсь я.
        - Ну, нет, не все сразу, я за все остальное еще прощенья не просил, - Огудалов самокритично улыбается, - Ну что, моя богиня меня прогонит? Повторит свой приговор еще раз? Или… Может быть, мы поужинаем?
        - А может, мне тебе красную ковровую дорожку к постели постелить? - с интересом спрашиваю я.
        - Было бы неплохо, - тихо бормочет Давид.
        - Какой ты мечтатель, милый, - я аж смеюсь. - Ты бросил меня больше чем на месяц. Ни слуху, ни духу, да тут еще и новости о твоей Монике… Скажи спасибо, что я сейчас не говорю тебе “Знаешь, у нас все было мило, но не напомнишь ли ты мне, как тебя зовут?”. Я ж могла бы. И вообще, это верх наглости, являться вот так, без букета в зубах, и рассчитывать что тебе все вынесут на блюдечке.
        - Вообще-то ехал к тебе с цветами, - Дэйв шагает к задней дверце машины и вытягивает оттуда букет нежно-розовых ирисов, смотрит на него и недовольно морщится, - но пока я тут мотался туда-сюда, они основательно подвяли. Зато они годятся, чтобы дать ими мне по морде. Не жалко.
        - По морде дают розами, - скептично отзываюсь я, - у них шипы и воспитательный эффект больше.
        - Ты розы терпеть не можешь, - обворожительно улыбается паршивец, оставляя мой букет на крыше своей машины.
        - Ничего, ради твоего воспитания я готова чуть-чуть потерпеть, - милостиво сообщаю я, - так что, сбегаешь? Поищешь цветочный магазин?
        - Да я бы сбегал, - как-то глухо и совсем по другому замечает Давид, - только боюсь, что ты за это время уже домой уйдешь.
        - Непременно уйду, - откликаюсь я, скрещивая руки на груди.
        - Так может, ну его? Это мое воспитание? - вздыхает Давид, будто одним только взглядом сковывая меня с головы до ног.
        - Ну, это вряд ли, - улыбаюсь я натянуто, - а то у тебя найдется еще одна бывшая, с которой ты вместе работаешь, и невеста еще одна, на этот раз в Японии, и гарем из трех жен где-нибудь в Турции. Не помню, там отменили многоженство? Вроде, нет. И ты снова решишь, что можно вот так уехать на полтора месяца и не давать о себе знать. И вернуться, и сделать вид, что ничего не было.
        Шутки кончились. Начинаются серьезные темы. Давид опускает глаза.
        - Я бы проговорился, - тихо произносит он, - я терпеть не могу частичной правды. Или правда полная, или молчать до конца.
        - Значит, сказал бы правду сразу. - Я резко качаю головой.
        - Чтобы ты собрала чемодан и ушла? - скептично переспрашивает Давид. - Я не представляю такого рода откровений. Особенно после того, как ты признаешься мне в любви. После того, как соглашаешься принять мои условия. Скажешь, ты не ушла бы?
        - Я не знаю, Дэйв, - я пожимаю плечами, - после истории с пуговицей - скорей всего нет. А если бы и ушла… Догнал бы. Неужели тебе это было бы сложно? Ты же мастер по игре в догонялки. Ты меня простил тогда. Неужели ты думаешь, что я тебя - не простила бы
        - Я не хотел делать тебе больно вот так, - Огудалов говорит очень искренно, сложно не верить, - знал ведь, что тебя наличие Мони не обрадует. Хотел просто разобраться с этим тихо. Честно, очень надеялся, что ты ничего не узнаешь. Не было в уме, что Ольга полезет трепаться об…
        - О твоей личной жизни? - насмешливо заканчиваю я. - Действительно, зачем одной части твоей личной жизни знать о другой. Лишнее это.
        - Да не было у меня с Мони личной жизни, - Дэйв качает головой, - она хотела семью, я хотел семью, после моего развода я месяц проторчал в Нью-Йорке, оформлял для Мони квартиру, мы много трепались о жизни, и подумали, что раз мы дружим столько лет и за это время особо не ругались - то, возможно, стоит попытаться сделать из этого отношения. Мне показалось - это хороший вариант. Спокойный. С Мони у меня вообще ничего не было. Никакой любви, мы просто дружили. Несколько свиданий, и все. Я даже с ней не спал ни разу.
        - Даже, - насмешливо фыркаю я, - счастье-то какое, спасибо за откровение, милый, я польщена таким доверием. Как же ты променял такое нетронутое счастье на со всех сторон потроганную меня?
        - Давай ты не будешь говорить гадости о моей женщине и матери моего ребенка, - мрачно шипит Огудалов.
        Прелестно. Но слабо!
        Допустим, я верю, что у Дэйва с этой его Моникой не было ничего. Может быть, мне мерещится этот голод во взгляде Дэйва, но что я навострилась определять по физиономии Огудалова - это когда он хочет секса. Вообще - почти всегда не прочь. И сегодня в каждом его движении читалось это напряжение особого рода, когда дай ему волю - и он поимеет тебя в первой ближайшей кладовке. После чего бы его так крыло, если не после месяца воздержания? Хотя, если честно, сегодня я садистка. Сегодня никакого сочувствия.
        Плохо быть циничной. Тяжело. Вот только никакого права на розовые очки я больше не имею.
        - Все это так чудно, Дэйв, так звучно, - я качаю головой, - вот только “твоя женщина” недостаточно хороша, чтобы ты не бросал её на сорок дней в тишине. Чтобы рассчитывать на твою честность. Чтобы ты был рядом, черт тебя дери, когда действительно нужен. Твоя женщина до конца не имеет ни малейшего понятия о твоих планах на жизнь, потому что, видимо, в их американскую часть просто не помещается. Да я ведь это и понимаю. Ведь это ты тут “бултыхаешься на мелководье”, а там - одни только неизведанные глубины. А мне - там делать нечего. У меня здесь имя, хоть какая-то уверенность в завтрашнем дне, а там я ноль без палочки. И даже если бы ты меня позвал - а ты не позвал, - я бы не стала так рисковать ни собой, ни своими детьми. Я сразу тебе предложила только секс - тебе было мало. Ты хотел больше - ты этого добился. Все чудно. А теперь - большего хочу я. Есть что мне предложить? Готов отказаться от Америки? Нет, не ради матери твоего будущего ребенка, много чести для меня, а ради самого своего ребенка? Или ты не догоняешь, что ребенок с твоими планами не очень сочетается? Или тебе совсем наплевать, как я
рожу, как выношу? Нет, так тоже бывает, конечно, но вопрос - зачем мне быть твоей женщиной в этих условиях.
        -
        - Надя, ты перегибаешь, - ровно замечает Дэйв. Никогда в жизни я не видела его таким бледным.
        - Неправильный ответ, Огудалов, - вздыхаю я, а затем шагаю в сторону подъезда. Оборачиваюсь у самой двери, смотрю на него, напряженного, оглушенного, растерянного - и сердце обливается кровью. Но я все-таки произношу вслух: - Приезжай, если придумаешь другой вариант ответа.
        Сейчас уже речь даже не только об Алиске. О двух детях сразу. И о мужчине, чьи мечты с моей реальностью совершенно не стыкуются.
        - Надь, я тебя люблю, - невпопад всем моим словам произносит Давид. И это даже больно, что именно это он сейчас выбирает для прощания.
        - Подумай, уверен ли ты в этом? - советую я настойчиво и все-таки ухожу.
        Только там, в тишине подъезда я еще с минуту стою у лифта, уткнувшись лбом в стену, не торопясь нажать на кнопку вызова, я дышу через раз, пытаясь хотя бы не рыдать навзрыд. Но слезы по щекам все-таки бегут. Обжигающие, кислотно-едкие.
        Это ведь уже даже ни разу не наказание, нет у меня ни на что подобное сил сейчас. Это просто точки над “и”.
        Да, я верю тебе, Давид Огудалов. Держу слово, я за него отвечаю, в конце концов. Но я понятия не имею, что ты сделаешь дальше.
        Знаю только одно… Так пусто, как сейчас, мне еще никогда не было.
        41. Явление царя народу
        - Он занят… - доносится из-за двери голос секретарши Марго. Именно это заставляет Давида моргнуть и вынырнуть из оглушительной тишины в мыслях.
        - Какое еще, нахрен, занят? - только один человек на свете умеет материться с такой элегантностью, что это всегда сходит за изысканные манеры. - Для меня занят? Сейчас я его освобожу.
        Дверь кабинета распахивается, и Давид лишний раз убеждается, что неплохо знает друзей по голосам. Светлана Клингер, упорно отбрыкивающаяся от фамилии мужа, встает в дверях, скрещивая на груди руки.
        - Давид Леонидович, я её предупреждала, что вы заняты, - Маргарита выглядывает из-за спины Светки с пришибленным видом. Ей всегда влетает за таких вот прорывающихся внезапных гостей.
        - Все в порядке, Марго, займись документами, - отмахивается Давид. В конце концов, он прекрасно знает, что Клингер умеет открывать любые двери с ноги. Выгонять её бессмысленно, она всегда уходит только сама. В принципе, вряд ли он реально “занят”, ему не до работы сейчас, а отвлечься точно не помешает.
        - Здравствуй, дорогой, - когда Светка улыбается и кажется, что тебе в глаза улыбается мегалодон - значит, судьба твоя печальна. Впрочем, Давид Огудалов сейчас был согласен на любой приговор. У него как раз смерть стала бы облегчающим судьбу событием.
        Хотя, нет, облегчений не надо, он все-таки еще повоюет. Еще бы знать, что все это не зря…
        - И тебе привет, Светик, - вздыхает Огудалов, тоном намекая, что она сейчас невовремя. Впрочем, Светка и бровью не ведет, а с душой припечатывает дверью об косяк, - счет за ремонт Эду слать?
        - Обойдешься, - раздраженно бросает Светка, - Давид Леонидович, какого хрена я твое интервью уже второй месяц написать не могу? Ты что думаешь, я могу себе позволить бегать за тобой? Хочешь узнать, как быстро мой муж повыдергает ноги нам обоим, если я попробую?
        Вот, вроде, чего нужно этой женщине? Козырь ведь подарил Клингер всю редакцию её журнала, выкупив весь пакет акций у совета акционеров. Очень красивый жест и шикарный свадебный подарок.
        И Светка могла бы вообще ни черта не делать, пинать балду, пока все делают подчиненные, и ездить в свои Миланы и Парижи уже для души и ни для чего больше. Нет. Моталась по-прежнему и на интервью, и на показы, и только в рабочих целях. Неуемная рабочая лошадка, однако.
        Впрочем, Давид её понимал - некоторые вещи было сложно делегировать, и самыми любимыми игрушками так сложно было делиться. А еще Светка старательно пыталась надышаться жизнью перед декретом.
        - У тебя женский модный журнал. Каким боком там дизайнер интерьеров? - Давид поднимает брови.
        - Вот только ты меня поучи, Огудалов, чьей симпатичной мордой мне продавать журнал. Много ли в Москве дизайнеров, востребованных на международном уровне? Не шмотками едиными, - отмахивается Света, падает в кресло для клиентов, скидывает с ног балетки, и закидывает ноги на стол к Давиду.
        Наглость несусветная, даже для неё, но на лице Светки проступает такое неописуемое блаженство, что Огудалов принимает решение не возбухать по этому поводу.
        В конце концов, не отказывать же в маленьких слабостях женщине на четвертом месяце…
        - Ну давай, рассказывай, - тянет Света, переплетая пальцы на своем небольшом пузике. Ей ужасно идет беременность, на самом деле. И лицо приобрело какую-то сосредоточенную расслабленность. А раньше Давид этого не замечал…
        - Знаешь, я как-то по-другому представлял себе формат интервью, - отстраненно откликается Давид, - с более конкретными вопросами.
        - Это ждет, - Светка щурится, разглядывая Давида, будто уже его препарировала, и теперь видит внутри него что-то любопытное, - лучше расскажи мне, кто высосал из тебя душу и не оставил тебе ни крошечки? Я тебя сроду не видела таким протухшим.
        Ох, уж эта незабываемая Светкина откровенность…
        - Иди на хрен, Клингер, я тебе сразу скажу, - огрызается Давид. Вот у него выворачиваться душой нет никакого желания. Может, ей еще в её итальянскую блузочку высморкаться?
        Нет, ходят слухи, что женщины любят, когда мужчина позволяет себе чувства, а от вида плачущего мужика так и вообще бьются в истерике, но как потом себя уважать-то вообще?
        - Дэйв, это бесчеловечно, заставлять меня мучиться любопытством, - Светка пытается скукситься, вот только в сочетании с её ехидными глазами, выходит хрень какая-то, - давай колись. А то я скажу Эду, что ты ко мне приставал. И он тебя укатает в свою парковку. Они там как раз сейчас покрытие обновляют.
        - Эд знает, что у меня прекрасные инстинкты самосохранения, - Давид качает головой. Света, разумеется, врет, ничего такого она Эду не скажет, хотя дергать его за усы она обожает. Так, например, и фамилию не меняет, в основном, “чтобы держать Эда в форме”. Он, мол, не должен получить все и сразу, пусть сначала добьется…
        - До чего ты занудный тип, Огудалов, - Светка вздыхает и задумывается, - пусть твоя секретарша мне пуэр принесет.
        - Ты же не пьешь у нас чай, Марго его заваривает так, что он воняет сеном, так ты говоришь, кажется, - Давид удивленно косится на Светку.
        - Вот именно это мне и нужно, - Клингер пожимает плечами, - иначе зачем, ты думаешь, я ехала к тебе через пол-Москвы? Никто, кроме твоей Маргариты, не заваривает китайский сортовой пуэр премиум-класса так, будто там не ферментированные чайные листья, а зверобой и чабрец, высушенные на полях самой глухой русской деревни “Ивашково”, где до сих пор верят в царя-батюшку и бьют челом. Это талант. Я все хочу подглядеть, как она это делает, но стерва бережет свои секреты.
        С Клингер и по жизни-то было спорить бесполезно, а беременная Клингер все сильнее проявляла себя как одно бесконечное стихийное бедствие, выжить после которого было сложновато. Хотя нет. У Давида был телефончик службы спасения, только Козырю звонить по мелочам, касающихся плохого поведения его жены, не рекомендовалось. Можно было еще и виноватым оказаться.
        И потом на его могилке напишут: “Он сам нарвался…”
        Марго таки притаскивает пуэр в белой изящной чашечке, Светка прихлебывает его и блаженно улыбается.
        - Се-е-ено, - тянет она, - как я его хотела, ты даже не представляешь…
        Вкусы у беременных явно своеобразные.
        Она замолкает и потягивает свой чай, то и дело поглядывая на Давида. Этакая молчаливая атака тишиной.
        - Нихрена я тебе не скажу, Клингер, даже не начинай, - Давид встает из-за стола, шагает было к окну, но чуть не спотыкается на ровном месте.
        Все-таки зря он забрал триптих из приемной…
        Зря взревновал уже к тем мужикам среди клиентов, что торчали там и пялились на неё…
        Зря распорядился повесить все три картины в одну линию над диваном.
        Оказавшиеся рядом Надя и Лиса рядом будто резали по живому. Сейчас, когда он был выбит из колеи дальше, чем когда либо в своей жизни - ему было достаточно, чтобы встрять еще сильнее…
        Как так получилось, что он купил именно эти картины? Ну ладно триптих с самой Надей - красивая девушка, эстетичное лицо, он на него с первого же взгляда запал и на аукционе бился ровно до той поры, пока у соперника не задергался глаз. Но ведь и “Лису в веснушках” с портретом Алисы он тоже купил. Что-то мелькнуло общее в чертах лица, наверное…
        И как так выходило, что то, чего он так хотел, - находилось на расстоянии протянутой руки, и даже далось в ладони, но удержать это Давиду не удалось?
        А меньше надо было врать, Огудалов…
        Когда Давид покупал триптих - он был вдохновенным идиотом, не устоявшим перед темными глазами девушки с холста. Он не особенно задумывался, что это автопортрет, и что где-то ходит именно эта девушка с портрета.
        Но почему-то всегда, в самые трудные моменты, когда в проектах то и дело попадались несочетаемые решения - стоило полчасика помедитировать, глядя в глаза этой вот безымянной, расписанной росчерками дождя незнакомки, с каплями воды на щеках - и решение находилось само собой.
        И тогда - тогда он, смеясь, именовал её про себя своей мечтой, иногда задумываясь, какая она - его мечта - в реальной жизни.
        И вот - сейчас он знает… И сам себя ловит с поличным на том, что ведет пальцами по шероховатому, покрытому мазками серой краски холсту. Рядом с её лицом.
        И это все при Светке…
        - Земля вызывает Огудалова, - смеется Клингер за спиной, - Дэйв, ты что, устал от девушек реальных и теперь переключился на портреты? Скажу по секрету, они не дают.
        Зараза такая… И как Эд справляется с этой язвой на мягком месте?
        Впрочем, сам Огудалов свою-то язву ни за что бы в жизни не променял ни на одну покладистую и спокойную.
        Давид все-таки доходит до окна. Смотрит на серое небо, поражается тому, насколько мало в нем оттенков. Она нарисовала бы ярче. Даже дай ей только черный и белый цвета.
        И как некстати в голове рисуется их последняя ночь перед его отлетом. Та самая, которая все поставила с ног на уши. Полная её любви, настолько, что Давид растерял тогда остатки рассудка.
        И после этого он её бросил…
        - Скажи мне, Светик, вот если бы ты свалила от Козыря на сорок два дня и не выходила за это время на связь, как бы ты потом пыталась это реабилитировать? - отстраненно интересуется Давид. Не то чтобы он верил в существование какого-то полезного совета, который бы вдруг спас его положение, но все-таки… Вдруг, если он проговорит это вслух, - решение все-таки найдется…
        Светка присвистывает. Да, точно без шансов… А Давид-то ожидал какой-нибудь инструкции, типа: “Раздеваешься и встречаешь того, перед кем провинился на четвереньках и с ремнем в зубах”.
        Но нет, кажется, ремнем тут вряд ли было возможно отделаться…
        - Ты так отличился? - осторожно спрашивает Светка.
        - Я отличился покруче, - Давид качает головой, поворачиваясь к ней лицом, - я оставил свою женщину, предварительно сообразив ей ребенка.
        - Так это ж хорошо, ты же хотел, - Светка задумчиво хмурится, - тебя поздравлять?
        - Давай потом, - Давид отмахивается, - сейчас поздравлять просто не с чем.
        - Почему? - не унимается Светка. - Что, девочка хочет аборт сделать? Или надо жениться, а ты еще не нашлялся и тебе страшно?
        - Ты нарочно ересь городишь? - Давид смотрит на Светку в упор. - Нет. Ни то и ни другое.
        - Ну, если не первое, и не второе - то в чем проблема? - скептически переспрашивает Клингер. - Ты же вроде не самый паршивый среди московских принцев. Бизнес - есть, деньги - имеются, морда лица - симпатичная, маме скажи спасибо. Вон, даже в Америку собираешься мигрировать, карьерист ты этакий, там тебя, мол, ценят дороже. Что, неужто нашлась такая дура, которая это все не ценит?
        - А вот представь себе, - огрызается Давид, - только еще раз назовешь её дурой, и…
        - И не заканчивай, ты же знаешь, я - нарочно, - неожиданно мирно возражает Светка, - я просто хотела понять, в кого ты настолько вляпался, что настолько на себя не похож. И если бы это была какая-нибудь дешевка, которая просто повелась на твои деньги - я бы дала тебе по башке, Огудалов. Хотя это, конечно, и твое дело.
        - Нет, Надя - не дешевка, - Давид качает головой, - это я - болван. Уехал. Вот, пожалуйста, мои последствия, к которым никто не был готов. Я сам их себе организовал. А она уверена, что я не выберу её в этой ситуации. Потому что я вообще ни на чем с ней не заморачивался. С одной стороны - она мне столько нервов вымотала, с другой - все было так легко, что я даже не заметил. Ну не болван разве?
        - Как самокритично, - фыркает Светка, - нет, я в общем и целом согласна, но как ты собираешься выкручиваться, Ромео? Ты ведь собираешься?
        - Собираюсь, - Давид возвращается за стол, снова пытается найти взглядом ту точку, в которую смотрел, пока зависал в поисках пути решения, - вот только как извиниться за то, что я бросил её, одну, беременную, и полтора месяца не выходил на связь? Какие слова сказать, чтобы она действительно поверила, что я правда понял, что накосячил? И что впредь я таким мудаком не буду?
        -
        - Знаешь, Огудалов, подсказывать я тебе из женской солидарности не буду, - Светка вздыхает и снимает ноги с его стола, видимо, решив, что и без этого жизнь Давида не особо щадит, - но как друг скажу, я знаю тебя как безумно креативного человека. Я верю - ты найдешь, что можно сказать и как спасти ситуацию. Ну, а если не найдешь, - девушка чуть подается вперед и подмигивает, - всегда можно найти, как донести делом. Так ведь?
        Возможно.
        Еще бы ей это оказалось нужно…
        В этом Давид Огудалов уже сомневался.
        42. Happy birthday to you
        Неделя до выставки, которую я даю Давиду на размышление, дается мне на самом деле тяжело. Я не позволяю себе особенно рефлексировать только по одной причине - никаких нервяков мне сейчас по положению не положено. Да и Алиска вряд ли поймет, если я буду выть белугой. Но боже, как же это тяжко - держать себя в руках.
        И не выть от этой поганой пустой тоски…
        Он снова мне снится, на этот раз смотрящий на меня издалека и с опаской. И вот он уже отворачивается и идет прочь, и откуда-то выныривает эта его Моника, и он прихватывает её за талию, а я дергаюсь было, чтобы его догнать - и понимаю, что на ноге у меня - чугунный шар, а за спиной - никакие не шорохи, это тысяча голосов скандирует: “С пробегом, с пробегом, сжечь ведьму…”
        Просыпаюсь в холодном поту и с тысячей вопросов к дедушке Фрейду. Например, не мог бы он отвалить куда подальше, а то развлекается там, в своем загробном мире, тестирует свои теории на живых людях.
        Мне нелогично хочется, чтобы Огудалов мне позвонил, хотя я точно знаю, что его мама мой нынешний номер не знает, а Макс - не скажет, просто из вредности, ну и потому, что знает - я буду смертельно обижена, если мне помешают поить моего Аполлона его же лекарством. И не прощу, и не приду даже на похороны, и две гвоздички на могилку - и те зажму.
        Еще нелогичнее мне хочется, чтобы Давид приехал, адрес ведь у него есть. И мне ужасно обидно, что он этого не делает. И пусть я прекрасно знаю, что если Огудалов явится ко мне без правильных ответов на мои вопросы - я пошлю его к черту самыми плохими словами, которые есть в моем словарике ругательств.
        Знаете, настолько жесткие словечки, которые правильная воспитанная девушка даже про себя не произносит. Да-да, и в том словарике эти словечки закрашены черным фломастером, но на память ты все равно знаешь, где какое ругательство записано.
        Возможно, я злая. Хотя нет - я очень злая. За сорок два дня тишины. За то, что он явился, весь такой невозмутимый, будто и не отсутствовал полтора месяца. За то, что он врал. За то, что даже не заикнулся о своих планах про Америку.
        Потому что… Ну, вот как тут не считать, что не заикнулся он про свою Америку, потому что в далеко идущих его планах меня не имелось.
        Вот трахаться без презерватива - это мы могли, брать обещания и брать без спроса чужие жизненно-важные внутренние органы - это тоже проще простого.
        А вот поделиться планами на жизнь - нет, нет, это лишнее.
        Быть честным? Нет, это совсем не обязательно.
        И что мне после этого с ним делать? На шею бросаться и быстро раздеваться? Чтобы он принял на веру, что со мной можно вот так - на месяц-два кинуть, не подавать признаков жизни, а потом явиться с ангельской улыбкой?
        И родителем он будет таким же? Раз в два месяца прилетит из своей Америки, потискает сына за щечку и обратно? А на кой черт мне участвовать в этой вот цепочке?
        Нет, конечно, я знаю, можно признать отцовство через суд, и я не имею права препятствовать общению ребенка с отцом, но если Огудалов предпочтет этот вариант “отцовства”, то я уже не буду относиться к нему как к кому-то особенному. Значить для меня он будет даже меньше, чем значит Паша.
        И картины, в которых узнается он - продам к чертовой матери, раздарю, порву контакты с Тамарой Львовной, чтобы не травить себе душу. Мне тошно. Мне тошно думать об этой перспективе.
        В конце концов, я ведь все еще надеюсь, что я ему нужна. Я верю, что он примет правильное решение. И я действительно по-настоящему люблю этого поганца. Любовь, блин, зла. И мне она почему-то принца из сказки никак не выпишет. Если мальчик очень хорош - жди беды. Я ведь ждала. Правда вообще не с той стороны.
        Но я ведь не Гитлер. Я не попросила от него ничего сверхъестественного. Я попросила его, черт возьми, наконец меня услышать. Мечтать - так вместе, черт возьми. Если он строит планы на жизнь - может, стоит как-то их скорректировать с учетом меня и нашего с ним ребенка? Если, разумеется, мы входим в систему приоритетов Давида Огудалова.
        В чем я лично в последние два дня уже потихоньку засомневалась.
        Утром перед выставкой я встаю без настроения. Если до этого дня у меня были оправдания для Огудалова, что он, мол, думает, и думает очень плотно, то сегодня вроде как мы должны встретиться. И одно из двух, либо он найдет какие-то слова, либо мы разругаемся еще сильнее. Я все тверже склоняюсь ко второму варианту. В конце концов - сколько можно.
        Для Алиски я готовлю омлет, отвожу её к Паше, передаю ему псину “из рук в руки”, вместе с поводком и напутствием “погуляйте раза два до меня”.
        Вообще-то Алиска просилась со мной на выставку, и я даже подумала, что это неплохая идея - она же прекрасно умеет отпугивать от меня мужиков, но потом мне просто жалко стало ребенка, которая в последние три недели и так дома родного не видела. Я же знаю, что под конец учебного года она уже на последнем издыхании. А мои выставки для неё - это скучно. Все картины она уже видела дома в процессе создания, вкусняшек не раздают, сверстники её по углам не прячутся.
        Понятия не имею, что из Алиски вырастет, при её-то разбросе интересов, от рисования комиксов до собачьего косплея (в последнее время собачьего, да). Наверное, какая-нибудь адвокатесса? А может быть, мультипликатор? Понятия не имею, ужасно любопытно узнать. Вот! Сижу-жду, пока эта прекрасная мадемуазель вырастет.
        Ну а что? Все равно ж не могу изменить, что она растет, так хоть морально готова буду, что в один прекрасный день окажусь матерью взрослой женщины, которая вдруг соберется за кого-нибудь замуж или захватить мир. Лично я, ясное дело, за последнее…
        При встрече Паша с Лисой крепко обнимаются. И я даже верую, что бывший муж - это не всегда плохо. Паша все-таки любит Алиску. Я это вижу. И пусть, блин, не платит алиментов, я и без них живу как-то, но вот позвонишь и скажешь ему: “Мне надо выехать на выставку, а мама едет в больницу”, - и Паша разгребает свои дела и прилетает на пару-тройку часов, чтобы поразвлекать нашего с ним ребенка полденечка.
        - Я съехал, - радостно сообщает мне Паша.
        Отлично. Значит, позвоню маме, чтобы приезжала домой, а завтра уговорю Макса перевезти мне вещи. Всегда мечтала поюзать крутого адвоката как грузчика. А можно еще и крутого дизайнера туда приложить, вот будет чудненько!
        - Значит, после вашей гулянки отведи Лису и дождись, пока приедет мама. И можешь не задерживаться.
        Если кому-то вдруг почудилось, что я выпроваживаю бывшего мужа со своей территории - нет, вам не почудилось. Выпроваживаю.
        Нет, я, конечно, была рада, что за квартирой нашлось кому присмотреть, пока я сбегала от Огудалова - жильцов даже на месяц было пускать жалко, с новым-то ремонтом. Но все-таки даже бывшего мужа в свою пещеру, да еще и обустроенную моим неандертальцем, мне было пускать немного жалко. Я сама еще не намедитировалась на этих высоких плетеных стульях у окна в кухне. А скоро мне на них уже и залезать-то будет не очень рекомендовано.
        - Надеюсь, баб своих ты ко мне не водил? - нудно ворчу я, пользуясь тем, что Алиска чуть отбежала вперед, чтобы Лилит снюхалась с очень обаятельным столбиком.
        - Нет, мы же договаривались, - возмущается Паша, - и вообще, Надя!..
        - Я уже тридцать четыре года как Надя, - бурчу я.
        - Вообще-то тридцать пять, - радостно сообщает мне Паша, - с днем рожденья, Надя.
        Чего? Я удивленно кошусь на календарь в телефоне, и до меня доходит - да. Реально. Двадцать первое, мать его, мая. Мой день рождения…
        Мда, Надя, старость - не радость, маразм - не оргазм. А все туда же - молодых да горячих подцепить норовишь…
        Реально забыла… Наверное, потому что слишком много всего на меня свалилось одним скопом. Выставка, Огудалов, ребенок…
        Судя по офигевшей мордашке услышавшей Пашино поздравление и обернувшейся Алиски - она забыла тоже. А мама - мама всегда меня только вечером поздравляет, когда испечет что-нибудь настолько шоколадное, чтобы у меня все и везде слиплось. Ирка не звонила - но она знает, что у меня выставка сегодня
        - Спасибо, Паша, - осоловело киваю я и ползу в сторону автобусной остановки.
        История из разряда “лох - это диагноз”. Хотя я свои дни рождения любила только в детстве, когда шарики, колпачки, полный дом одноклассников. Маму мою мне уже сейчас немножко жалко за те безумства. Хотя сейчас, сама устраивая все эти непотребства Лисе, я лично кайфую, хотя и устаю ужасно после них. Зато мои дни рождения я особо даже не праздную. Ну, съедим мы с мамой тортик, и все…
        Были подруги - много на самом деле, но как-то так вышло, что еще после первого моего развода я сама перестала поддерживать с ними связь. Молодая была. Впечатлительная. Не хотела завидовать чужому семейному счастью. Самодостаточность как весьма полезное качество я развила несколько позже. И остались знакомые, которые несколько раз в год заезжали в гости, но на дни рождения мои попадали редко. И как-то не особо меня радовали “эти дни”, будто в них исчезла острота и свежесть радости и осталась только формальность. Нет, Иришка пару раз даже устраивала мне “вечеринки-сюрпризы”, собирая туда всю нашу дальнюю родню, но как-то не то это было.
        И почему-то настроение вдруг ужасно испортилось, и только усевшись в свой автобус и закрыв глаза, мне удалось отстраниться от этого раздражения. В конце концов, ради ребенка - никаких психозов, Надя. Ну, день рождения. Ну и что? Не хочешь ты его праздновать - значит, не будешь. Тоже мне, беду придумала.
        И все-таки какое-то плохое предчувствие меня сверлит вплоть до того момента, как я являюсь в галерею - на час раньше, чтобы успеть привести себя в порядок перед тем, как торговать лицом.
        - Наденька, чудесно выглядите, прямо светитесь, - доброжелательно сообщает мне Тамара Львовна, в этот раз решившая навестить меня лично.
        Ага, свечусь… Лампочка, блин. Ладно, я всем довольна, в конце концов, я же знаю, что Огудалова была очень рада услышать про будущего внука. Это было довольно неожиданно, но факт!
        Час пролетает незаметно. И я сама не замечаю, как он заканчивается, и я уже оказываюсь перед неожиданно приличной толпой поклонников моего искусства. Режу ленточку, символично отделяющую мои залы от других, толкаю благодарственную речь в духе “Ужасно рада, что вы пришли, не забудьте, что наслаждаться искусством можно, конечно, бесплатно, но если вы купите картину - художник и его дети скажут вам спасибо”.
        Мои обязанности после этого заключаются в том, чтобы ходить по залам, отлавливать заинтересованных в моих картинах гостей и толкать им что-то ужасно интересное об истории создания моих шедевров.
        Я как никогда рада своим обязанностям. Там, стоя перед гостями, я шарила по лицам и пыталась найти Давида. Шарила, шарила, не находила и оправдывала себя тем, что он, наверное, где-то позади основной толпы.
        Но вот, пожалуйста, - я делаю два круга по своим трем залам и понимаю - нет, его тут нет.
        Макс - вот он, стоит, медитирует на одну из картин.
        Боже, Ольга - бывшая жена Огудалова - и та здесь и, завидев меня, радостно сияет улыбкой.
        А его самого - нет!
        Может, дела?
        Хотя нафиг мне страдать и задаваться вопросами, если у меня тут есть все ответы.
        К Ольге я подхожу, наверное, слишком неожиданно, впрочем её улыбка на лице от этого менее лучезарнее не становится. Мы расходились тогда вполне дружелюбно и на ты. Я даже удивилась, что это вообще возможно.
        - Скажи, Огудалов куда-то по работе отъехал?
        Ольга немножко зависает, моргает целых три раза перед тем, как ответить.
        -
        - Нет, - наконец качает головой она, - у нас на момент подписания сделки не было неоконченных, закрепленных за ним заказов.
        В моей груди что-то замирает и гулко обрывается…
        Ну действительно, с чего я взяла, что он придет? С чего я взяла, что он вообще решит присутствовать?
        - Сделки? - повторяю я, просто зацепившись разумом за это слово.
        - Ага, - радостно кивает Ольга, - он-таки продал мне свою долю в фирме. Я теперь - большой босс и генеральный диктатор, можешь себе представить?
        Могу. Очень даже могу.
        А еще я могу себе представить, что это значит для меня. Ведь вполне очевидно, что Давид продавал фирму, чтобы заиметь стартовый капитал и чтобы в России его ничего не держало.
        Его здесь нет. И фирму он продал.
        И это значит только одно - он все-таки выбрал. Не меня.
        С днем рожденья, Наденька…
        Есть еще вопросы, почему я не люблю этот день?
        43. Ждать до последнего
        Ведь знала же, знала, что сердце нужно держать при себе. И что терять голову от первого попавшегося смазливого паршивца - последнее дело.
        Интересно, когда я уже научусь не наступать на грабли?
        Или, может, хотя бы научиться получать от этого процесса удовольствие?
        Ну что ж, за одно Давиду Огудалову я скажу спасибо. У меня будет ребенок. Я хотела. Да, будет непросто вырастить в одиночку, но не невозможно. Мама, в конце концов, у меня есть. И она уже сообщила мне, что “вырастим, даже если твоя пропажа не найдется”. Под пропажей понимался мой непутевый Аполлон.
        - Надежда Николаевна, вас там спрашивают, - скороговоркой выдает мне Лиза, которая обычно ведет аукционы после окончания презентационной части.
        Спрашивают… Спрашивают - это хорошо, есть повод отстраниться от выжигающего душу голодного огня. Тем более что вдруг это все-таки Огудалов. Все-таки пришел, и я понимаю его поступки и линию поведения совершенно неправильно.
        Я иду рядом с Лизой, натянув на лицо маску Снежной Королевы. Если там Огудалов - ему будет полезно увидеть меня именно такой. В конце концов - сколько можно трепать мне нервы?
        Если там кто-то еще… Ну… Я тут художник, могу выглядеть и такой. Себе на уме.
        Холодею я не только лицом, холодеет и внутри.
        А если не он? Если он не придет, то что? Даже не на выставку, а вообще…
        Ладно. Я не буду хоронить Огудалова раньше времени. В конце концов, я помню пуговицу.
        Увы мне. - в малом зале меня ждет не Огудалов.
        Я замираю, глядя на того, кто меня там дожидается, испытывая одновременно и острейшее разочарование, и крайнюю степень ошеломления.
        - Ошизеть, - только по этому хриплому шепоту я понимаю, что Ольга увязалась вслед за мной и сейчас стоит за моей спиной. Оборачиваюсь, вижу огромные удивленные глаза Ольги. Она смотрит на моего гостя.
        На высокого худого поджарого мужчину с седыми косыми висками и узловатыми длинными пальцами, которыми он ужасно активно жестикулирует, что-то объясняя стоящему рядом полноватому невысокому парнишке.
        - Знаешь его? - спрашиваю я.
        - Боде, - выдыхает Ольга, а потом моргает и смотрит на меня еще более удивленно, - ты не знаешь Майкла Боде? Ты? Даже я его знаю! А я не художник, и даже не ценитель искусства, только любитель…
        - Да знаю я, - я качаю головой, отвергая эту версию, - я просто хотела убедиться, что не я одна его вижу.
        Возвращаюсь глазами к своему гостю, и все еще не могу в это поверить.
        Нет. Стоит ведь! Смотрит на мои “Глаза бесконечности” и что-то старательно втирает своему собеседнику.
        Боде!
        Майкл, мать его да зацелуй в ноги, Боде!
        На моей выставке модернист мирового уровня, мастер эротического портрета, пишущий исключительно женщин, и глядя на полотна которого я испытывала очень острое желание сменить ориентацию.
        - И что, до дела не дошло? - хмыкает Ольга, и я понимаю, что последнюю фразу произнесла вслух.
        - Он слишком мало полотен пишет, так что нет еще, - фыркаю я.
        - Жаль, - улыбается Ольга, - а то я уже думала пригласить тебя на свидание.
        Моргаю раз, другой, потом снова смотрю на Разумовскую. Она не шутит, кажется. Вот уж от кого действительно не ожидала. Хотя… А с чего я не ожидала-то?
        - Что? - Ольга миленько улыбается и склоняет голову к плечу. - Да, ты мне нравишься, Надя, можно подумать, для тебя такое приглашение от девушки - нонсенс. Мне казалось, что твои взгляды довольно современны. Или все-таки я ошиблась?
        - Нет, я просто удивилась, - я пребываю немножко в ступоре, - просто ты же вроде… С Огудаловым…
        - Можно подумать, это мешает, - Ольга чуть улыбается, - я тогда еще недосамоопределилась. А потом он взял себе такую потрясающую секретаршу. Ни одного мужика в своей жизни я так не хотела, как Нату. Ну… У нас с ней не срослось, увы, но и Огудалова я после этого держать не стала. Все объяснила, и мы развелись.
        Мда…
        Могу себе представить, как офигел от таких новостей мой божественный.
        Стоит ли удивляться, что после этого он вообще решил жениться “по расчету и дружбе”…
        Хотя, нахрена ему вообще жениться, если семья ему не нужна.
        - Надежда? - Майкл Боде уже отвернулся от картины, уже увидел меня и уже решил, что если гора зависла на подходах к Магомету, то и у Магомета ноги наверняка от пары шагов не отвалятся.
        Еще никогда моё имя не произносили с таким чудовищным акцентом.
        Впрочем ладно, это Боде - ему можно.
        Я ужасно удивлена, что у меня получается сверкнуть очаровательной улыбкой и даже поздороваться с ним. Потому что в душе моей сейчас перепуганные зацйы носятся по стенам.
        Боде ведь не только известный художник…
        Аукционист, меценат, критик от современного искусства. И если он сейчас хочет мне сказать, что у него глаза кровью вышли через уши от моего так называемого "искусства" - я вполне могу послезавтра пойти устраиваться продавщицей на кассу в Пятерочку…
        Боде говорит на ломаном русском, то и дело перескакивая на английский.
        А у меня то ли слух отказывает, то ли я - даже слыша его через слово, все понимаю совсем не так, как надо. Такое ощущение, что я чего-то накурилась, и у меня глюки…
        “…непередаваемая глубина цвета. Я никогда в жизни не смотрел в мужские глаза и не испытывал такого эмоционального катарсиса. Ведь мужские же, и не спорьте, дорогая, это очевидно…”
        Он говорит, говорит, а я стою, открыв рот и пытаюсь запомнить хотя бы отдельные его слова. Чтобы потом напоминать их себе в то время, когда звезда у меня во лбу начнет тускнеть.
        Боже.
        Боде…
        И говорит такое…
        - Надя, попробуй дышать, - провокаторским шепотом рекомендует мне Ольга.
        Пробую.
        Но, кажется, сейчас упаду в обморок…
        - Воды принесите, - командует Ольга. Видно, про обморок - это кажется не только мне.
        Боде замолкает, обеспокоенно вглядываясь в мое лицо.
        - Я вас напугал, да? - осторожно спрашивает он на русском, и снова - с таким жутким, но таким потрясающим акцентом, что голова кругом идет.
        - Вы, - я запинаюсь, недоверчиво касаясь пальцами висков, чтобы убедиться - да, я ощущаю и я не сплю, - вы не напугали, нет. Я просто… В шоке.
        - Это быстро пройдет, - смеется Боде, - я тоже был в шоке, что о вас ничего не слышал.
        - Вы слышали, босс, - по-английски бурчит его приятель, - я вам присылал работы мисс Соболевской на рецензирование. И у вас в почте есть моя статья о ней.
        - Грегори, не ворчи, - отмахивается Майкл, - я уже раскаиваюсь, что тогда пренебрег твоей рекомендацией. Я обязательно бы ознакомился с твоей статьей, просто отложил это на время. Ты знаешь же, во время работы я мало читаю, только пишу. Но ты был прав насчет мисс Соболевской. Ты счастлив?
        - О да, - хмыкает его спутник, - как никогда, босс.
        - Грегори? - переспрашиваю я. - Грегори Майлз? Искусствовед из Бруклина?
        - Да-да, я вам писал, - оживляется Грег, - вы помните?
        - О да, разумеется, - я улыбаюсь, принимая тот самый стакан воды, за который для меня расстаралась Ольга, - вам я рисовала приглашение на выставку.
        Я помню чудное мгновенье, что спамер ты - приснилось мне…
        Нет, ну кто знал? Кому из вольных художников не писали все эти “американские критики”, которые готовы расширить твои горизонты, если ты, ну, скажем, оплатишь им билеты на перелет, чтобы они насладились твоим прекрасным.
        - Но как вы вообще меня нашли в этом случае? - удивляюсь я, перебирая в голове тех, кто мог меня рекомендовать. Увы, не так и много моих поклонников имели выход на зарубежный рынок искусства. В этом плане, Россия всегда была очень изолированной страной. Вот к нам из Америки и Европы долетало многое. А выбиться к ним было ужасно сложно.
        - О, один очень настырный юноша достал меня в моей мастерской, в Чикаго, несколько дней назад. Он почти заставил меня прилететь в Россию на вашу выставку. Даже билеты оплатил, - Майкл явно оживляется, вспоминая об этом, - честно говоря, меня частенько атакуют начинающие художники, но впервые просили не за себя… Хотя… - Боде с лукавой усмешкой косится на полотно за своей спиной - то самое, с которого смотрят на зрителя серо-зеленые, космические глаза Давида Огудалова, - есть у меня подозрение, что личный интерес у этого юноши все-таки имелся. Но я на седьмом небе от восторга, ведь благодаря ему я нашел вас.
        У меня звенит в голове.
        Личный интерес? Настырный юноша? М-м-м, кто бы это мог быть?! А сколько попыток угадать у меня есть в распоряжении?
        Это сарказм, да, вы все правильно поняли.
        Огудалов… Теперь понятно, почему он не явился на выставку. Я ж его убила бы, как только узнала бы, что он все-таки сунулся в продвижение меня как художника.
        Ну… Или не убила бы… В конце концов, я много могла ожидать, но не Боде..
        - Надья, - Майкл говорит именно так, но я готова простить ему и большие коверканья моего имени, лишь только за то, что он сюда прилетел и наговорил мне столько совершенно неожиданных слов, - через четыре месяца выставка в Друо, и что вы думаете, если я предложу вам подготовить для них небольшую серию полотен? Два-три, больше не надо, пусть не наглеют, чем эксклюзивней вы будете, тем выше будет цена. А я подготовлю для вас рекомендации.
        Что я думаю? О парижском аукционном доме Друо, самом старом мастодонте на рынке аукционных домов? Чьи выставки - это настоящие культурные событие на европейском рынке искусства? И чьи художники точно не испытывают проблем рода “на что купить молока, пока заказчик не забрал картину”…
        А-а-а!!!
        Вот что я думаю. Это если дословно.
        Я туда как зритель мечтала попасть. А тут мне предлагают попасть туда как участнику…
        - Даже не знаю, - в сомнении выдаю я, изображая, что у меня тут прям выбор тысячелетия и известные аукционисты ко мне заходят вообще через день и в очередь выстраиваются со своими предложениями.
        - Не волнуйтесь, контракт будет самый выгодный, я прослежу, да и вы ваших юристов подключить можете, - Боде прям не успокаивается, так наседает, будто я уже - звезда мирового искусства… Ох, не размечтаться бы ею стать по-настоящему…
        Хотя, почему нет? В конце концов, судьба любит смелых и безрассудные мечты.
        - Оставите мне визитку, чтобы это обсудить? - деловито уточняю я и тут же получаю желаемое.
        - Я в России до конца недели, - Боде кивает, - звоните в любое время. И я буду рад с вами поужинать, Надьежда. В деловых целях, разумеется.
        - Спасибо, - он даже не представляет, сколько на самом деле у меня сейчас эмоций в одном только этом слове. Я чудом держусь на ногах, чудом говорю о делах, чудом верю в происходящее.
        - Ах, дорогая, спасибо вам, - всплескивает руками экспрессивный американец, - вы - такое чудо… Я и не думал, что в своей жизни найду такой самородок…
        - Майкл, цветок, - кашляет Грегори, и приподнимает вверх розу, которую до этого держал в опущенной руке. Кажется, работать напоминальником ему уже привычно.
        - Ах, да, - спохватывается Боде, - мы обсудили дела, и я могу наконец отпустить вас, Надья, и побродить тут, чтобы решить, как не купить сразу все ваши картины. Но тот юноша… Настойчиво просил передать вам это.
        В моих пальцах оказывается эта самая роза. Она настолько алая, что кажется немного темной.
        Обычная роза, из тех, которые я обычно не перевариваю, но если честно, сейчас - мне не до моего обычного ворчания. Меня занимает маленькая бирочка-записочка, что прикреплена к веточке этой розы. С короткой фразой на ней.
        “Я жду тебя в конце дороги роз”.
        -
        44. В конце дороги роз
        Дорога роз? Огудалов, что это такое? Ты решил совершенно на все мои правила возложить, кхм, цветочек? Ведь говорила же, романтику для меня разводить не надо.
        И все-таки первое, что я делаю - резко кручусь на пятках. Будь на каблуках - не смогла бы себе позволить ничего подобного, но стоило только увидеть на тесте две полоски, и я переобулась во всякие слипоны и лоферы. Так что могу повертеться как юла.
        Следующую розу я вижу в руках у Макса. И он вроде как смотрит на меня выжидающе. Так, ясно. Все-таки этот друг у меня с Огудаловым напополам… И своей дружбе изменять он не намерен ни с какой стороны.
        - Майкл, простите пожалуйста, я вас оставлю, - скороговоркой и на английском выговариваю я, - я вам обязательно позвоню.
        - Главное - не оставляйте искусства, Надья, без вас ему точно не обойтись, - высокопарно, но ужасно окрыляюще заявляет мне Боде.
        Нет, это что-то с чем-то…
        Сам Боде! Да еще и роза из его рук - это вообще!
        Вот… Вот откуда этот поганец узнал, от чьего творчества меня сильнее всего прет? Пальцем в небо ткнул? Нашел самого известного американского критика, не зная, что именно этот художник когда-то просто заставил меня остаться верной модернизму? Ведь был же дешевый выбор - рисовать простые портреты, без понтов, был регулярный спрос на них, не то что на мои экспериментальные.
        А деньги мне тогда были нужны… Что удержало в последний момент? Что заставило листать забугорный журнальчик по искусству, который мне и обломился-то случайно…
        А потом - помнится, глаза просто зацепились за голую женскую спину, которую художник нарисовал так, что было ощущение, что у неё вместо кожи - узорчатое сложное кружево. Было жутенько, но завораживающе.
        И если он себе ни в чем не отказывает - почему я должна?
        И никаких оправданий, что он - Боде, а я - всего лишь Надя Соболевская. Ведь великими не рождаются. И что позволено Сатрапу - могу попробовать и я.
        Тогда я стиснула зубы и не стала изменять себе. Не стала продаваться за копеечку и вгонять себя в рамки. Сложные были времена, на самом деле. Сейчас - могу сказать, что не жалею об этом совершенно. И спасибо тебе, Давид Леонидович, что напомнил…
        - Ну и что дальше? - спрашиваю я, забирая розу у Макса. Мне пока не ясно.
        - Тебе нужно выйти за грань реального, - зловещим голосом тянет Вознесенский.
        - Максим, - произношу я своим любимым тоном, который сразу дает понять собеседнику - в уме я уже сняла с него кожу и готовлюсь срезать скальп.
        - Бр-р-р, ты - страшная женщина, Надя, - Макс шутливо передергивается, делая вид, что трепещет от ужаса, а затем подмигивает, - из галереи выйди.
        - А потом?
        - А потом - ты сама все поймешь.
        Ну, да, я в принципе понимаю, как только оказываюсь на улице. Но направление точно верное - еще один цветок меня ожидает, продетый длинным стеблем в дверную ручку на входе. Остальные розы ждут меня на улице. Одна за другой, выстраиваются в линию и будто зовут за собой.
        Дорога роз…
        На перилах крыльца галереи, у каменной вазы у самого подножия лестницы, на краешках лавочек, привязанные алыми лентами. Я получаю их даже из рук случайных прохожих, которые шагают мне навстречу, пока я иду и собираю свои розы.
        И они говорят мне какую-то милую чушь, которую мне вопреки всему - ужасно приятно слышать.
        Иду и с каждым новым цветком в моих руках я все больше дурею. Господи, Огудалов. И почто я отказывалась от романтических жестов с твоей стороны? Это, оказывается, весело и нереально безумно.
        Боже, что за человек. Как можно было вытворить такое? Притащить ко мне одного из самых крутых критиков, которому еще и творчество мое зашло. Выложить, пока я в галерее, всю эту алую дорожку из роз, к которым я с каждым шагом испытываю все меньше неприязни. И куда он меня вообще хочет таким образом вывести? Белый кролик, блин.
        А сердце в груди восхитительно дрожит и обливается ледяным шампанским. Как будто не я полчаса назад думала, что с Огудаловым у меня все, совсем-совсем, и никогда больше. Какое счастье, что все это осталось только в моей голове.
        Последняя роза на моем пути… В руках у мужчины в отутюженном черном костюмчике, стоящего у лимузина. Серебристого старомодного лимузина. И…
        Может, все-таки это совпадение?
        Я верчу головой по сторонам, не особо понимая, на что надеюсь. То ли найти еще одну розу, то ли не найти её.
        Черт меня знает, чего я хочу, моя душа - потемки. Может быть я и хочу, чтобы этот лимузин был за мной…
        - Надежда, вам сюда, - окликает меня мужчина.
        Все-таки это мне.
        Ну, спасибо, что не на слоне мне предстоит прокатиться. Судя по размаху фантазии Огудалова - реально, он мог пойти и на это.
        Водитель открывает передо мной дверцу, протягивает розу. Их у меня уже почти целая охапка. Не один десяток даже.
        Я шагаю внутрь салона, в душе готовясь уже к тому, что сейчас и там увижу пустоту, россыпь алых роз на сиденьях, и полное отсутствие моего белого кролика где бы то ни было. Порядочный белый кролик ни за что не даст себя поймать.
        Вот только мой кролик - не очень-то порядочный. И весь салон пропах его прохладной и чуть бергамотовой туалетной водой. Его теплые ладони сжимаются на моих запястьях, как только я оказываюсь внутри салона.
        - С днем рождения, мечта моя, - мурлычет этот мартовский кот и самым наглым образом лезет ко мне обниматься.
        Я обижена вроде, но кто это помнит? Даже из моей головы это уже вылетело.
        - Боже, как я соскучился, - вырывается из его рта тихий стон, и это будто порция сладкого сиропа для моих сердечных обливаний.
        И я соскучилась по нему. Соскучилась тоже. Так, что просто невозможно описать.
        И все-таки, какой же он дивный, до безумия красивый, в этом своем смокинге с шелковыми лацканами - визуальный оргазм, не меньше.
        Я тянусь к Дэйву больше порывисто, чем осознанно, не удерживаю розы в руках и они осыпаются на пол к моим ногам.
        - Эй, ну что ты делаешь, Надя, - смеясь шепчет мне в губы Давид, - сначала ты должна была треснуть ими меня по лицу. А ты что?
        И первый раз в своей жизни я прихватываю мужчину за его узкий выпендрежный галстучек, притягиваю к себе и впиваюсь поцелуем в его бесстыжие губы.
        Вот что я делаю, мой хороший. Ты - против?
        Он… Кажется - нет…
        Кто-то похищает у меня с добрый десяток минут в моей жизни.
        Я нахожу себя на коленях у Дэйва, в плену его жадного рта, что то и дело соскальзывает с моих губ на шею, а потом возвращается обратно. В воздухе - с запахом мужского парфюма тесно переплетается дурманящий запах роз - оказывается, они пахнут. Никогда не замечала, пока не беременела. Хотя, тут их столько - рассыпаных и по полу, и по свободным сиденьям, что я бы, наверное, в любом случае учуяла.
        Я не знаю, когда я успела тут оказаться - на этих коленях Давида Огудалова. И когда его ладони успели лечь мне на бедра и даже уползти своими поглаживаниями дальше.
        - Аполлон мой, мы же не начнем наш медовый месяц прямо в лимузине? - хихикаю я.
        - Какая жалость, что ты против, - суперэротичным тоном шепчет мне Дэйв, прикасаясь губами к мочке моего уха, заставляя томление лишний раз шевельнуться под моей кожей. Все-таки он сводит меня с ума - этот потрясающий мужчина.
        Самое драматичное в этой истории то, что я совсем не против. И никаких сил препятствовать ему, продолжать на него обижаться у меня нету.
        Я готова капитулировать. Теперь уж - навсегда. Ну - или до следующего его косяка.
        Мотор лимузина мерно ворчит, мы явно куда-то едем.
        - Не скажешь, куда мы направляемся? - с интересом уточняю я.
        - Кажется, в ресторан, - откликается Давид, переползая своими ладонями мне на спину, - знакомая посоветовала чудный ресторан с молекулярной кухней. Так что если тебе захочется мороженое со вкусом свеклы или копченой клубники - мы сейчас попробуем, а потом возьмем их контакты. Кажется, доставка у них тоже есть.
        Ишь ты, какой подготовленный явился. Мне даже интересно стало, что же это за копченая клубника такая.
        - Ты не был на выставке, - недовольно ворчу я. Честно говоря, я бы хотела, чтобы он увидел. Говорят, самое последнее дело - показывать тому, кто тебя вдохновляет, насколько он для тебя оказался важен. А я хотела. Вскрыть, так сказать, все карты до конца. Сама не знаю, зачем мне это - наверное, я просто не люблю недоговорок. И раз уж я сказала ему, что его люблю - согласна напоминать ему об этом регулярно.
        - Да был, - Давид смущенно улыбается, не раскрывая глаз, - мама вчера сделала эксклюзивное посещение, для меня и Майкла. Он вообще-то не хотел появляться на публике, но когда увидел картины - решил остаться на аукцион. Хотя я и не сомневался, что он тебя оценит.
        - И что ты думаешь? - не удерживаюсь я. Душа раскрыта нараспашку. И так нельзя, я знаю, в раскрытую душу больней приходятся удары, но все-таки.
        - И ты для меня - космос, Надя, - Огудалов чуть ухмыляется, но все еще выглядит смущенным, - моя личная бесконечность, которую я никогда не устану познавать.
        - Какой же ты все-таки подхалим, Огудалов, - смеюсь я, - кстати, откуда ты вообще узнал, что из всех критиков мира я предпочту узнать мнение именно Боде? Или ты не знал и зазывал его просто так? И про день рождения? У мамы?
        Да, я хочу знать подробности.
        - Я не сдаю свои источники, - фыркает мое наглое чудовище, а потом бесстыже щурится и сознается, - я вообще-то с пристрастием допросил твоего мужа на предмет твоих пристрастий. И вообще - имел виды на еще парочку искусствоведов в Америке, но на Боде сделал основную ставку. И она сработала.
        - Ты допрашивал Пашу? - удивленно переспрашиваю я.
        Сложно поверить, что ревнивый Давид Огудалов общался на личные темы с моим бывшим муженьком, который вообще-то тоже глазиком дергал даже на мысль о том, что у меня вообще бывают любовники? И все вышли живыми? Никто не умер от ревности? Ну надо же, какие чудеса в жизни случаются.
        - Ну не к Верейскому же съездил в его СИЗО, - весело откликается Огудалов.
        - Знаешь, когда я говорила про решение вопросов с Америкой, я все-таки чуть-чуть другое имела ввиду, - осторожно произношу я.
        - Я знаю, - с лица моего Дэйва сползает это напускное веселье, и становится видно, что он вообще-то напряжен и обеспокоен, - но ты сказала, что в Америке - только я имею перспективы. Хотя на самом деле твои перспективы даже шире, мечта моя.
        - Мечта-а-а, - я тяну это обращение, смакуя его звучание, - мне очень нравится, утверждаю, Огудалов. Больше никаких богинь. Только мечта.
        - Я согласен, - тепло вздыхает Давид, и у меня в груди сердце снова сладко выгибается в очередном акробатическом этюде.
        - Значит, ты хочешь, чтобы… - я не договариваю, хочу, чтобы эту фразу он закончил сам. И он кивает, подхватывая.
        - Я хочу, чтобы твое и мое будущее было у нас на двоих общим, Надя, - осторожно произносит Давид, явно старательно выбирая самые красивые формулировки, - ты, я, наша жизнь, наши дети… Никакой другой судьбы мне не надо.
        - И ты наконец начнешь меня слушать? - ехидно уточняю я. В конце концов, с ним у нас все было по методе “я говорю, Огудалов слушает - и делает ровно наоборот”.
        - Я начну тебя слышать, - поправляет Давид, - по крайней мере буду стараться, но ты напоминай, если я вдруг про это забуду. В конце концов, я хочу семью именно с тобой, и ни с кем больше.
        - Ни с какой Моникой? - не удерживаюсь ревнивая я, а Огудалов смотрит на меня с укоризной. Я не веду и ухом.
        - Никакая Моника мне тебя не заменит, - сообщает Дэйв тоном “ну, это же очевидно” и замолкает, забираясь мне пальцами в волосы и притягивая мое лицо ближе к своему.
        И все - одно дыхание на двоих, и кислород в салоне лимузина становится все более лишним и вообще грозит совсем исчезнуть. Я не против. Мой воздух сейчас - этот несносный мужчина.
        -
        - На-а-адя, - тихо шепчет Давид, и я чудом не таю прямо на его коленях, как Снегурочка, только-только увидевшая солнце.
        - Что, мой хороший? - отзываюсь я со всей той нежностью, что бьется в моем сердце.
        Он высвобождает одну из своих рук, запускает ладонь в карман пиджака и вытаскивает оттуда голубую коробочку.
        Эй-эй, полегче, это что, Тиффани? Я вообще не хочу знать таких подробностей об обручальном кольце, я, в конце концов, - гордый пролетариат, в жизни таких ценников на какие-то колечки не видала.
        А кольцо красивое… Тонкое, изящное, с бриллиантом…
        - Огудалов, у тебя вообще крыша поехала? - вырывается у меня изо рта.
        - Выйдешь за меня замуж? - с какой-то отчетливой безнадежностью спрашивает Дэйв, глядя мне прямо в глаза. - Я понимаю, я тебя бросил одну, не выходил на связь, и вообще…
        Я касаюсь его губ, заставляя его прерваться с этой тирадой. Я, конечно рада, что он понял и жалеет, что наворочал ерунды, но сейчас мне просто не нужно это его самоуничижение.
        В моей жизни мне по разному делали предложение. И делали это такие разные мужчины. И во всех случаях я сомневалась, думала - ведь так и полагается делать, если ты - рациональная женщина и не принимаешь поспешных решений.
        И только сейчас никакие размышления мне не требуются.
        - Да, Дэйв, я выйду за тебя, - сообщаю я, опуская глаза, стискивая его плечо.
        Ну надо же… Никогда в жизни мне не было так просто капитулировать. Так просто, так естественно, будто какие-то две шестеренки во вселенной встали на свои места.
        На лице Дэйва крайняя степень изумления. Кажется, он совсем не ожидал, что будет настолько легко.
        А что может быть проще? И почему должно, если я больше не боюсь любить Давида Огудалова.
        - Ну, не смотри на меня так. Да, я не буду бегать от тебя еще полгода, - смеюсь я и утыкаюсь в его плечо, чтобы спрятать собственные смущенные щеки, - в конце концов, не у тебя одного тут поехала крыша.
        -
        Эпилог
        - Мама-мама, это у тебя было такое платье? - пищит малышка Энни, ерзая на моих коленях.
        - Да, милая, нравится? - откликаюсь я, утыкаясь в мягкие волнистые волосы дочери губами. - Оно, между прочим, лежит на чердаке в коробке. Если хочешь, можем достать, когда досмотрим фотки.
        - Хочу-хочу, - Энни начинает подпрыгивать, явно в предвкушении. Ну, ясно, хана моему платью, опять наденет его и будет носиться в нем по дому часа два, наступая на подол. Пока я не поймаю и из него её не вытряхну. Даже то, что я на свадьбу выбрала отнюдь не классическое платье “я - принцесса” ему не поможет.
        - Вообще я могу достать сама, - деловито сообщает Алиса, - если кому-то скучно досматривать фотки.
        Энни притихает и с надеждой косится на меня.
        - Ну, идите, доставайте, - вздыхаю я, и стоит девчонкам вскочить с дивана, восклицаю, обламывая им кайф: - но только Энни на чердак не полезет. Будет ждать у лестницы.
        Вообще-то по сертификату рождения она - Анна, но она привыкла именно к Энн еще в группе детсада, а я не хочу путать дочь и устраивать ей лишний стресс. Мне и так страшно, что она растет билингвой и уже в свои пять лет шпарит на чистейшем американском английском “как ребята из садика”, часто перескакивая на русский. С одной стороны - хорошо, с другой стороны - жутко волнительно. Психолог из сада успокоила, сказала, что у детей эммигрантов часто такое случается, и что дети вообще очень легко все усваивают.
        Ей еще предстоит когда-нибудь узнать, что она не просто Анна, а Анна Давидовна Огудалова. И оценить этот дивный звукоряд, и понять, что Энн Кейтлин - все-таки лучше.
        Девочки что-то там шебуршат на втором этаже дома, я слышу это потому, что дверь в коридор они оставили открытой, и слышно, как на самом верху лестницы нетерпеливо похныкивает Аннет.
        А я листаю фотографии и улыбаюсь. Сентиментально на самом деле. Здесь все - и Алиска в трогательном платье принцессы (отрывалась за меня) с подушечкой для обручальных колец и сияющими глазами, и Боде - которому я посылала приглашение по принципу “ну, я попробовала, но он, скорей всего, не приедет” - а он взял и приехал, и вместе с русскими гостями скандировал “Горько”. Подаренная Майклом на свадьбу картина… Висит в нашей с Дэйвом спальне. Она прекрасна, но детям я её не покажу…
        Еще на паре фотографий поймали Монику и Ольгу - которая успела к моменту нашей свадьбы обкарнать свои длинные волосы под пикси, и вообще явилась в нежно-розовом брючном костюмчике. Ничего неприличного они там с Мони не делают, просто танцуют. Вальс. Вдвоем, да… И судя по губам - над чем-то смеются.
        Я понятия не имею, каким чудом в списке гостей на моей свадьбы оказались две бывшие моего мужа - но они оказались, и прекрасно поладили. Приглашение на их свадьбу мы с Дэйвом получили через два года, когда начал потихоньку утихать весь адреналин после нашего с Дэйвом переезда в Нью-Йорк.
        Я вообще не понимаю, как я не сошла с ума в то время. И если вам интересно, почему у нас все нормализовалось только через два года? А вы вообще пробовали менять страну, в которой ты жила и из которой вообще не думала никуда эмигрировать? А прибавьте к этому мою дочь, на вывоз которой из страны я еле добилась у Паши разрешения, и которой пришлось в срочном порядке привыкать к новому ритму жизни, и смене языка. А еще не забудьте и вторую мою дочь, которая родилась уже в Америке.
        Слава богу - без осложнений. Улетали мы в июле - Огудалов довольно жестко твердил, что “рожать будем в Америке”, когда я была уже на четвертом месяце, и меня все вокруг пугали рисками, а родилась здоровенькая и крепенькая Энни, весом в три килограмма шестьсот граммов. И я помню, как у её отца тряслись руки, когда ему первый раз дали её подержать.
        Если честно, окончательно все улеглось только полгода назад, когда мы наконец получили гражданство. Получили. Божечки!. Мы в честь этого закатили такую вечеринку, какую только в фильмах про студентов и увидишь.
        Ну и результаты после той вечеринки тоже вылезли довольно скоро. Вот вроде и не пили мы тогда ни глотка, но и опьянения эйфорией нам тоже хватило…
        За моей спиной раздаются шаги. Алиска плюхается на диван рядом со мной, роняет голову на мое плечо.
        - Ураган Анна нейтрализован, - бойко рапортует она, - у нас есть полчаса тишины, но платье, наверное, не выживет. Кот, кстати, возможно, тоже.
        - Ну, шесть лет платье жило, пора бы уже, пора. А кот уже давно должен был выучить маршруты движения Энни, - флегматично откликаюсь я, - Не выучил - значит, ему нравится, когда его гладят до посинения.
        Да-да, кот. В нашем доме в настоящее время две кошки, три собаки и долгоживущее пресмыкающееся Зевс - который временами пропадает, когда мои сердобольные дочери выпускают его из террариума. Когда я уже начинаю волноваться - Зевс обязательно выпрется из-под какого-нибудь дивана, с четко отпечатавшимся на морде лица посылом, что волноваться за него не нужно, он, мол, нас всех переживет.
        Заматерел мой черепах так, как я и предсказать не могла…
        - Мам, мне папа звонил, спрашивал, приеду ли я на каникулы, - тихо сообщает Алиска.
        - На Пасхальную неделю слетаешь, - киваю я, а потом встаю с дивана, - можешь убрать фотки? У тебя когда сегодня репетиция?
        - Да, ма, конечно, уберу, - откликается Алиска, - репетиция в шесть, Джейк должен за мной заехать.
        Джейк. Должен заехать.
        Я знаю этого Джейка, кстати, вот уже второй год он ужинает с нами по субботам.
        И сейчас я гляжу на девчонку, которой в августе этого года должно стукнуть восемнадцать. Я помню, какой она появилась на свет - крохотной, маленькой, хрупкой. И тогда я безумно за неё боялась. Боялась, что этот мир её сломает, сделает ей больно, не даст раскрыться…
        А сейчас…
        У её инстаграма с комиксами про кота полтора миллиона подписчиков. Среди них есть даже подтвержденный профиль Джастина Бибера. Понятия не имею, кто это, но Алиска от него прется.
        У неё и её друзей свой бойз-бэнд и они в этом году планируют выступить на разогреве у какой-то поп-дивы.
        У неё, черт побери, есть временные права и даже своя собственная тачка, на которую она, между прочим, не у отчима выпросила…
        И еще этим летом моя Лисица уезжает в колледж, проходить курс по дизайну, потому что идея шить наряды для собак как напала на неё в одиннадцать, так не отпустила и до сей поры.
        Короче говоря, у меня настолько крутая дочь, что я готова почти упасть в обморок. Я так боялась, что смена страны, разлука с отцом и прочей родней как-то её сломает, но мы этого не допустили. Справились. Боже, и как же это круто.
        - Я люблю тебя, милая, - произношу перед тем, как уйти к себе в мастерскую.
        - И я тебя, ма, - с достоинством откликается Алиска и не торопясь листает альбом. Она любит зависать на свадебные фотки даже побольше, чем я.
        Я ухожу в мастерскую. Здесь я нахожусь неподолгу, и то только ввиду своих обстоятельств. Нет, мне вообще не рекомендуют работать - “на вашем-то сроке лучше бы минимизировать любое напряжение”, но только очень недальновидный человек отнимет у меня краски. Даже Огудалов не рискует. А у него столько привилегий, сколько нет даже у моей мамы.
        Кстати, да, я соскучилась по маме. И по Ирке…
        Не угрожай перелет преждевременными родами - я бы слетала вместе с Алиской, чтобы повидаться с родней.
        Увы, мне остается только рисовать. И пусть аукцион только через два месяца, я хочу закончить диптих для него как можно раньше.
        Если что - за Энни приглядывает няня, поэтому я могу позволить себе поработать.
        И я рисую.
        Рисую, рисую, рисую…
        Рисовать, пока не остановится сердце, - вот мой девиз. За шесть лет я успела расписать потолки в нашем с Огудаловым доме. Не Секстинская капелла, конечно, но если мои наследнички не догадаются содрать в три дорога за это вот “произведение искусства”, то я в них ужасно разочаруюсь.
        Кисть пляшет по холсту, расставляя акценты то тут, то там, сплетаясь в волны океана.
        Черт его знает, сколько времени пролетает, но не меньше чем два часа, потому что когда за моей спиной слышатся шаги, и я вздрагиваю и чуть прихожу в себя - за окном мастерской уже сгущаются сумерки.
        Так, надо остановиться и дождаться утра. При искусственном свете все равно рисуется какая-то дичь.
        На мой живот ложатся широкие теплые ладони.
        - Добрый вечер, Майкл, добрый вечер, Надя, - ласково произносит Дэйв, - миссис Райт уже накрыла нам ужин, ждем только вас.
        Да-да, Майкл. Узистка гарантировала, что на этот раз у нас мальчик. Огудалов врал мне, что ему все равно, но я точно знаю, что он на радостях даже обзвонил всех своих знакомых и обещал проставиться, когда ребенок родится.
        - Привет, - выдыхаю я, пытаясь справиться с тем, что у меня перехватило дыхание, - давно вернулся?
        - Час назад, и я уже отпустил Шэрон, - прошло шесть лет, а ничего не меняется. Я все так же загораюсь от его прикосновений. Я все так же тону в его космических глазах. И пары поцелуев в шею достаточно, чтобы я ластилась к его рукам голодной до ласки кошкой.
        И каждый год к лицу Давиду Огудалову, его, оказывается, совершенно невозможно испортить возрастом. Впрочем, он насчет меня то же самое утверждает… Я даже верю. В конце концов, я же ему обещала когда-то именно это - верить.
        - Как на работе? - я касаюсь его груди лопатками, и жмурюсь, слушая, как в голове моей все укладывается и успокаивается.
        - Я все еще не разорен, - тоном “сам в шоке” и будто по секрету сообщает мне Огудалов, - поэтому твой коварный план стать единственной кормилицей семьи все никак не реализуется.
        - Ну как же так? - я делаю вид что расстроилась. - Я так рассчитывала.
        - Ага, рассчитывала, я точно знаю, - смеется Огудалов, - детка, тебе опять прислали чек, который неприлично показывать людям.
        - Ты сам притащил ко мне Майкла, - я качаю головой, - ты знал, что он настолько меня распиарит?
        - Мне только завидно, что я так не могу, - вздыхает Дэйв, - в конце концов, кто должен сообщать всему миру, что у меня самая талантливая жена на свете?
        И он меня целует - горячо, почти что с голодом. Снова заставляя меня захмелеть от одних только его губ.
        Ужасно интересно только одно. Как у нас с ним только двое детей получилось? Тут и пятерым хватило бы места.
        - Девочки уже, наверное, за столом, - ворчу я, напоминая, что нас вообще-то ждут.
        - Ну, значит, идем, мечта моя, не будем заставлять их голодать, - Огудалов вздыхает и тянет меня к дверям.
        Итак…
        Прошло шесть лет. Шесть сложных, но безумных лет, о которых я ни одной частью своей души не жалею. И о разводе я не думала ни разу. Не с ним. Не с моим Аполлоном. Увы мне - он оказался слишком божественным. Еще бы не был язвой на ягодице - вообще бы сочла идеальным, но кому вообще нужны эти идеалы?
        Следует, пожалуй, уже признать наконец - мое “долго и счастливо” меня догнало. Бывает же…
        КОНЕЦ