Сентиментальный потоп Галина Николаевна Щербакова
        Рассказы
        Галина Щербакова
        Сентиментальный потоп
        Жена умерла так неожиданно и сразу, что ни осознать, ни почувствовать горе Николай Крутиков не успел. В понедельник утром перед работой она замочила в тазике его майки, днем на службе у нее случилось «это», во вторник была беготня со всеми похоронно-бюрократическими процедурами, в среду жену похоронили, а вечером он обнаружил в тазике замоченные майки. Он их выполоскал, повесил на трубу и принял этим самым на себя весь груз и остальных женских домашних дел. О том, чтобы взяла их на плечи дочь - пятнадцатилетняя дылда, рост 173, вес 71, и речи быть не могло. Дылда была в девятом классе, пела в ансамбле «Скворцы» и ходила в секцию карате. У нее не было времени на уборку, готовку, на печаль, стресс - что там еще бывает связано со смертью? Она была «дылда в режиме» и культивировала в себе выдержку и мужество японских камикадзе. Николай бегал за картошкой, стоял в очереди за стиральным порошком, прочищал унитаз, когда камикадзе бросила туда по дури почти пол-«Литературки», и только на девятый день удалось ему спокойно посидеть с людьми в автобусе, пока ехали на кладбище. Вот тогда он и осознал великую
истину: повседневная жизнь покрепче любой смерти. Даже стишки вспомнил, неизвестно когда и зачем в голову влетевшие. Николай стихи не читал и писание их считал делом не просто несерьезным - глупым и стыдным. Не мужским - точно. Ну Пушкин… Что Пушкин? Когда это было? Его бы в очередь, и не раз, а каждый день… Это вам не мазурка… А тут вдруг в голове образовалось:
        …Ничто так в жизни не может вышибить из седла.
        Такая уж поговорка у кого-то там была…
        Николай был потрясен точностью слова и громко сказал это в автобусе, и женщины согласно закивали головами, покрытыми черными платочками. Ничто, ничто. Оглянуться не успеем - и сами туда пойдем.
        Оглянуться не успел -…в доме чинили сантехнику, пришлось иметь дело со слесарями-разбойниками; укамикадзе на сапоге сломалась «молния» зеленого цвета, каких ни в одной мастерской не было; полосами пошел экран у телевизора; кончилась в банке любимая крупа рис, не накормленный вовремя кот сожрал на балконе соседскую печенку, а у печенки было высокое назначение, из нее должны были приготовить паштет для очень нужного гостя. Соседка так орала, что ее уводили за руки, объясняя по дороге:
        - У него жена умерла, жена!
        - Ну и что?- вопила соседка.- Какое мне дело?!
        Так вот, оглянуться не успел -…отметили сорок дней. Снова ехали в автобусе, и снова он читал те самые строчки. И все кивали головой, соглашаясь и удивляясь такой простой и великой истине: жизнь, она берет свое…
        На сорок первый день его начали сватать. Без подходов и интеллигентских штучек. Просто стали приводить баб. Разных, всяких… Умеющих готовить и не умеющих… С высокой зарплатой и малоимущих… Красивых блондинок с хорошими статями и мелковато-шустрых брюнеток… Была женщина-монголка, выросшая в Сивцевом Вражке, украинка, желающая прописки в Москве, бледная картавая женщина из Литвы с кандидатской степенью.
        Большое количество невест - хоть руками ешь!- выводило ситуацию из разряда проблемно-теоретических в разряд реально-практических. Бери и женись, чего уж там! И Николай глубоко задумался.
        Он все время, с того самого понедельника, когда покойница замочила майки, спал очень хорошо. Бессонницы у него не было. Ложился - и как убитый. А тут - от монголок, блондинок и картавых кандидаток - у него начались перебои со сном. Стал он их - женщин - вместо сна примерять всех подряд к себе, к дочери, дылде-камикадзе, к квартире, к кухне. В общем, перестал спать.
        Вот тут и пришло письмо. От сестры. Она тоже писала, что горе горем, а жениться надо. И у нее было конкретное предложение: «Коля, не морочь себе голову и бери Тоню, которую ты так подло бросил восемнадцать лет тому назад, польстившись на москвичку. Она уважаемый в городе человек, хотя замуж так и не вышла. И ты, Коля, виноватый, ты… Живет скромно, висит на Доске почета».
        Сестра добавила, что удочку уже забрасывала. Ах, мол, Коля овдовел! Тоня очень сочувственно покачала головой и сказала: «Бедный!» Так что можно сделать оптимистический вывод… Другая бы на ее месте сказала: «Так ему и надо».
        Николай вспомнил, какая была у них с Тоней любовь. Все было, только до главного не дошли. Побоялись. Но потом он уехал учиться в Москву, встретился с покойницей, с ней до главного дошли, а дальше уж стоял вопрос порядочности. Честно говоря, Николай никогда не жалел, что получилось так, а не иначе. Хорошая была у него жена, хорошая. Чего бога гневить!
        Но Тоня, Тоня, Тоня…
        Это ж вам не какая-нибудь чужая украинка, которой нужна прописка. Это почти свой человек. Это, можно сказать, любовь, положенная в морозильник. Теперь ее надо оттуда вынуть, чтоб оттаяла.
        В четверг Николай сел в поезд, в пятницу утром был дома, на родине, вечером он с коробкой конфет «Ассорти» пошел к Тоне. Она сказала: «Господи! Каким ветром?» И была в лакированных лодочках, югославском шерстяном костюме, а на голове у нее была воздвигнута резко вверх прическа, от которой Тоня казалась слегка непропорциональной. Но это по первому взгляду. Уже по второму он видел другую Тоню, а по третьему - так и вовсе не сомневался ни в ком и ни в чем.
        В субботу сестра - она работала в загсе - их расписала. В субботу же Тоня сказала своему начальству, что она в гробу видела Доску почета со своим портретом, потому что личная жизнь дороже любой славы, пусть и районного масштаба.
        В воскресенье вечером они уехали, сдав в багаж восемьдесят четыре килограмма Тониного приданого. Ковер машинной работы, копию картины «Утро стрелецкой казни», швейную машинку «Зингер» и набор болгарских кастрюль.
        Дылда сделала им «приветствие» в стиле карате, и молодые легли спать. Возникло маленькое недоразумение по поводу выбора стороны на широкой кровати. Но Николай скрепя сердце уступил Тоне и лег туда, где спала покойница, испытывая при этом двойное чувство: желание получить благодарность за свою мягкость, сговорчивость и уступчивость и обиду, что с первой же минуты с ним вроде и не очень считаются.
        Тоня тоже в первую брачную ночь была переполнена разным. Во-первых, она тоже хотела благодарности - за свою девственность. Смешно по нашим временам, но куда денешься, если правда? И ей было обидно, что из-за какого-то края кровати… И не привык, мол, на том боку, и для будильника именно тут место… Уступить уступил, но и базлать побазлал. И это в первую брачную ночь!
        Так и повелось. Каждый из них считал, что сделал для другого больше и заслуживает благодарности.

…Я пошла за него, вдовца, пошла на ребенка, а что, мне было плохо висеть на Доске почета? Я принесла ему девственность, потому что я не какая-нибудь там… Я могу только по закону. А что, ухажеров не было? Да навалом! Я ему уют в квартире, чистоту… Как у него все было загажено!
        Каждый день, с утра до вечера, она ждала, что ей будут благодарны и ее женский и человеческий подвиг будет оценен по заслугам.
        Но дылда ела, забывая сказать спасибо. Николай же на третий или четвертый день лег на свое привычное место, сказав:
        - У меня от спанья на левом боку желудок не работает.
        От этой его грубости (а как еще можно расценить такое заявление?) у Тони просто сердце зашлось.
        А Николай не мог понять, чего это она ходит с поджатыми губами? Женившись на Тоне, он чувствовал себя как человек, вернувший старый, почти безнадежный долг. Вернув его, он хотел как минимум уважения…
        В ожидании благодарности друг от друга они и начали свою совместную жизнь. А ее, благодарности, не было. И росла, росла, каменела обида.
        - Я тебя в Москву привез!- говорил он будто между прочим.
        - А что твоя Москва? Грязь и хамство,- отвечала она.
        - Ну, знаешь… За прописку деньги берут… Мне одна украинка миллион предлагала…
        - Чего ж не взял?
        - Вот к тебе поехал…
        - Жалеешь? Да?
        - Да не об этом речь… Просто ты понимай…
        Но жизнь была цепью непонимания. Глупого, идиотского, случайного… Оба ведь хорошие люди, слава богу, как говорится, что нашлись… И осознать это вроде не штука, а вот же…
        Шла у них жизнь не в той скорости, не в той мелодии, все как в кривом зеркале, маленькое казалось большим, большое же сжималось и кукожилось.

…А тут еще в полную мощь музыка из магнитофона камикадзе. Рваные ритмы рвут тоненькие паутиночки проклевывающихся старых мелодий. Только вспомнится…
        - …Помнишь, как под нами мосток обломился?
        - Ты же такой вахлак… Навалился, перила и хрустнули.
        Оба тихо смеются, но врубается на всю мощь магнитофон с колонками, под него какие воспоминания?
        - …Неудобная у тебя кровать. Я совсем не сплю.
        - А у меня изжога от твоих голубцов.
        - Не мои - магазинные.
        - Магазинные? Ну, ты даешь! Чего ж это мы едим магазинные? Капусты, что ли, нет? Или там - начинки?
        - Три дня нигде нет капусты.
        - Странно…
        - Не веришь, что ли?
        - Странно, я говорю…
        Тошно им было обоим. От неумения сблизиться, понять друг друга. И пришла мысль, что совершили они оба ошибку. Стал он задерживаться с приятелями, то в пивную зайдет, то в стекляшку.
        - Девушкой сохранилась,- объяснял он своему дружку,- это я ценю…
        - Ха! Может, никто на нее не зарился? Уцененный товар?..
        И уже сомнения обуревают Николая. А может, так и было? И уже виделась она ему не симпатичной, милой женщиной, какой была на самом деле, а уродиной, с вытянутой головой, с большими руками и ногами. И делалось ему жаль себя, мужчину, у которого были такие возможности - монголки, женщины из Прибалтики, хоть и с дефектом речи, платежеспособные украинки. И слеза набегала ему на глаза, и держал он ее в реснице не смахивая, потому что так было жальче самого себя.
        Тоня подружилась с соседкой, той самой, у которой кот сожрал печенку. Соседка жаловалась на шум из их квартиры и говорила, что надо быть святой, чтобы жить с дылдой-камикадзе.
        - Грубая девочка,- говорила Тоня.- Ну, разве это девичье дело - карате? А книжки не читает. Я ей предложила роман Золя, а она ответила, что это муть.
        - Вы попались,- зловеще говорила соседка. И Тоня видела себя мышкой, попавшей в грохочущую мышеловку. И слеза набегала ей на глаза, и удерживает она ее там, не моргая, потому что и ей так жальче самое себя.
        Накаленные до предела, растравленные чужой «неблагодарностью», они однажды поссорились гадко, громко, вовлекая в скандал дылду, кошку, соседку… И разбежались потом друг от друга с криком и плачем.
        Все, кроме кота, провели одну ночь вне дома. Николай ночевал в общежитии на свободной койке, а ночью из командировки возвратился ее хозяин, и они спали - не спали вместе. Дылда ушла к подруге, и всю ночь они занимались спиритизмом, вызывая дух Леннона и Высоцкого.
        Тоне было хуже всех, у нее не было в Москве ни друзей, ни знакомых, ни родственников. Она сидела всю ночь одна на вокзале, и обидней этого ей никогда не было. Она даже вышла на перрон, примериваясь к поступку Анны Карениной, но оказалось, что практически это невозможно: на каждом квадратном метре перрона было такое количество людей, что прыгать под колеса надо было бы через чьи-то чемоданы и ноги, а это уже меняло дело… Да и вообще… Жить, конечно, противно, но не жить?..
        Утром Тоня взяла билет на поезд в свой родной город. Вернется она на родину, а со временем и на Доску почета и скажет всем, что Москва - это грязь и хамство, а если кто съехидничает, она тому ответит:
        - Хочешь, вернись на мое место. Там как раз нужна дура.

…А в это время их квартира с ковром машинной работы на полу, болгарскими кастрюлями, картиной «Утро стрелецкой казни», машинкой «Зингер», стереосистемой была затоплена водой, а кот сидел на шифоньере и кричал низким печальным голосом.
        Жильцы снизу вызвали аварийку, дверь сломали, вещи вынесли во двор, поставили возле них мальчика в очках (признак невористости) и стали вызванивать хозяев. Но никто не знал, где они и что с ними сталось.
        Тоня и Николай пришли сами, каждый за своими вещами, и появились они во дворе с разных концов, и остановились возле порядочного мальчика. Они увидели груду мокрых некрасивых тряпок и узнали в них свои. Потом они бегом кинулись в квартиру и увидели своими глазами, что может сделать неконтролируемая вода, то есть стихийное бедствие. Было так страшно, что они в отчаянии сели рядом на стоящую в воде кровать, потому что ноги их не держали. Было ободрано и - тихо, тихо… И в этой тишине они вдруг услышали друг друга, потому что оба были славные, хорошие, оглохшие в шуме люди.
        - А я все равно хотел обои менять,- сказал Николай.- Ты какие хочешь?
        - Мне все равно,- сказала Тоня.- Я только не люблю, когда салатовые.
        - Я тоже,- сказал он.- Салат, он зеленый, холодный. Не для семьи. И надо поискать дверные ручки, шпингалеты. Этим столько лет…
        - Я поищу,- сказала она.- Поезжу.
        И тогда он ее обнял.
        Она прижалась к нему и заплакала.
        - Перестань,- сказал он.- Это все наживное. Тряпки.
        - Да господи!- сказала она.- И не думаю…
        Потом спохватилась, вскочила…
        - Я сейчас,- сказала.
        Побежала и спустила в унитаз железнодорожный билет.