Человек в футляре Галина Николаевна Щербакова
        Чеховские герои в XXI веке #20
        Галина Щербакова
        Человек в футляре
        Фаина Абрамовна, директор школы не по судьбе, а по всему своему естеству, долго не принимала странного сидящего под дверью юношу. Дело в том, что Фаина Абрамовна ненавидела всякую непредсказуемость. Будь то нападение Германии в сорок первом или еврейское беспокойство в конце сороковых, смерть Сталина в пятьдесят третьем, а также - что за фокусы?- разделение при Хрущеве обкомов на промышленные и сельские и прочие невероятности ее долгой жизни.
        А еще Фаина Абрамовна боялась неожиданных людей. У нее замирало сердце от любого ничтожного «мало ли кто?».
        Юноша был ей странен. Он был в черном крупной вязки свитере, подпиравшем ему подбородок так, что тот торчал безусловно нагловато. Джинсы были тоже черные, неглаженые, дудочками, а ступни стояли в огромных черных ботинках на толстой подошве. Обилие черного цвета тревожило, и маленькое «мало ли кто?» выросло в беспокойное «мало ли зачем?». Но более всего ее не то чтобы раздражила, а - как бы это сказать точнее - возмутила до состояния бешенства белокурая кудрявая голова. Ты кто - Есенин? Мальчик-с-пальчик? Ленин-младенец? С чего ты, сопляк, взял, что можно таким жить и приходить к ней? Где-то внутри нее взбухало любимое слово «немотивированность». Оно рождало разные смыслы и ощущение опасности.
        - Это к вам!- сказала секретарша Тося, бывшая хорошая ученица, не сумевшая поступить в институт. Она ее взяла без сомнений - за то, что всегда в ней нравилось. Косички не ахти какие вдоль ушей. Огромные, всегда оторопелые глаза, будто в ее видении постоянно жили не то Карлик Нос, не то Гога с Магогой. Фаина Абрамовна представляла себе Гогу-Магогу чудищем облым, озорным, огромным, стозевным и лайяй. И эта распахнутость ужасу в глазах Тоси была ей понятна. Кстати, и сейчас у нее были такие глаза. Это родство неприятия посетителя было таким схожим и понятным, что Фаина Абрамовна даже успокоилась. Значит, не она одна делает стойку на это черное с белым сверху.
        - Я позову,- сказала она.
        Войдя в кабинет, Фаина Абрамовна выдохнула тревожность, охватившую ее в приемной. Здесь, в кабинете, ей ничто не грозило. Телефон стоял привычно, кресло было устойчиво. Путин со стены смотрел бдительно, но, как ей показалось, настороженно. Он как бы тоже думал: кем он мог быть, этот черно запакованный человек?
        Ночью ей был сон. Будто на ее уроке по литературе все стали по-лошадиному ржать - именно так, выставив зубы, те, которые в жизни не видно, коренные. Они ржали над словами «Толстой как зеркало русской революции». И смех был как бы сразу над всеми тремя составляющими фразы: над Лениным, над Толстым и над революцией. И она, директор и учительница, почему-то полезла закрывать форточки, потому как смех из форточки школы - это нонсенс. Школа не место для смеха. Тут закладываются основы знаний и порядка. Закрывая форточки, она во сне очень нервничала: ведь у нее определенно поддернулась юбка, а выше колен у нее были теплые (из старых, советских) рейтузы.
        Слава Богу, это сон (первое, что она сказала, проснувшись). Противный, но все-таки только сон. И коренные зубы, и смех, убегающий в форточку, и ее рейтузы. Но все равно было гадостно. И она еще подумала: к чему бы это?
        Вот к нему. Этому, сидящему под дверью. Он был стар для ученичества, но молод для отцовства. Он был смешон для учительства и жалок просто по определению. Он ждал ее приема. Зачем? Вопрос даже в устойчивом кресле продолжал нервировать Фаину Абрамовну, ибо она любила знать ответы еще до того, как заданы вопросы. Ей хотелось понять, но в этот раз хотелка не срабатывала. Не выдержав собственного напряжения, она позвонила Тосе: «Пусть войдет».
        И он вошел. В стоячем виде он был еще хуже, чем в сидячем. Эдакий черный кокон с белым волосьем. Но в закаменелости его внешнего вида существовала и доминировала внутренняя расхлябанность и даже некое кривлянье, будто из-под толстого черного свитера высовывала морду бабка-ёжка и показывала Фаине Абрамовне язык. А потом вертлявая головенка поворачивалась к стене, к самому портрету, и не прятала при этом наглый язык. Картинка была такая сильная, что Фаина Абрамовна надела очки и вперилась в бумаги, которые принес ей этот омерзительный тип. Еще не читая их, она видом своим гнала от себя чертовщину.
        Что она, на своем веку людей не видела? Да ни в какое сравнение сопляк не идет с лилипутом из цирка, который привел в школу своего племянника. Она помнит свое состояние неудобства, неловкости и неумения говорить с человеком, заканчивающимся в районе юбки. Этот же все-таки нормальный по росту. Но что за сволочь строит ей из него рожи?
        Бумаги повергли ее в окончательное смятение, а также в оскорбление. Данный свитер был явлен в ее школу учителем истории, ибо был отличником института и вообще со всех сторон был как бы прекрасен. Что, эти сволочи из гороно не могли ей позвонить и спросить, нужен ли ей историк вообще? У нее прекрасная историчка, старая проверенная подруга, тащит всю жизнь две ставки. Но зато как тащит! Земля трещит.
        - Вряд ли вас устроят наши полставки,- сказала она, думая о том, что отнять полставки у подруги ей будет ой как не просто. У той трое взрослых сидящих на шее детей, муж-бездельник - четверть ставки черчения в их же школе и престарелые родители на нынешних пенсиях.
        Подруга ей говорила:
        - Фая! Я понимаю, это сволочизм. Но лучше бы они уже умерли. Знаешь, сколько стоит теперь мазь от суставов? А они как будто сосут ее. Раз, два - и шагай в аптеку. Просишь дешевенькую, а она, зараза, не помогает, покупаешь то, что дороже, и так далее. Учти, с моим уходом за ними можно жить сто лет. Гера (муж-чертежник) очень нервничает. У него аллергия на их мазь. Он ходит с красным носом, а некоторые идиоты думают, что он закладывает. Это Гера? Ты же его знаешь! Нет, Фая, я помру раньше их всех. А они после меня по одному начнут помирать с голоду.
        - Дети что-то зарабатывают?
        - Смеешься? Ванька разносит почту - это ему только на курево и на рэп.
        - На что?- переспросила Фаина Абрамовна, хотя уже сообразила: это молодежное искусство говорить под барабаны.- Я знаю, что это,- перебила она подругу, которая за эти секунды встала в странную позу и, сделав пальцами «козу», одновременно двигая шеей, стала произносить нелепые слова.- Женя! Господь с тобой!- остановила ее Фаина Абрамовна.
        - Со мной? Господь? Господь с тобой, Фая! Ты сама себе хозяйка и дома, и в школе. Сколько тебе одной надо?
        Нельзя сказать, что это не порадовало Фаину Абрамовну. Когда-то, когда-то… Лет сорок-пятьдесят тому было некое страдание, но именно некое, без четких определений. Она хотела мужчину, но ровно в той же степени не хотела его. Ее отвращали подробности, которые следуют в отношениях с ним как до, как во время, так и после. И такое счастье, что был и есть в ее жизни Николай Петрович, бесплотный, бесполый человек. Сколько часов с ним проговорено, сколько чаю выпито. И ничего другого.
        Эти все мысли были продуманы враз, в ожидании слов от визитера.
        - Хорошо,- ответил этот с чертовщиной.- Полставки мне вполне годятся. Я взрослый мужчина, у меня есть полставки в газете.
        - Вы пишете в газеты?- не своим голосом спросила Фаина Абрамовна. И это звучало как «вы стриптизер?». Или хуже того - «гей?». На самом деле журналист - это гораздо хуже. У нее в коллективе - и журналист? Соглядатай? Клеветник?
        - Именно это неприемлемо,- сказала она.- Если бы у вас было полставки учителя в другой школе…
        Слово «именно» было раскрашено побуквенно.
        - Будет,- сказал он весело.- В вечерней, в вашем же здании.
        Она растерялась. На все ее «нет» следовали убедительные «да» и плюс это: «Фаина Абрамовна! Учитель перспективен. Поэтому рекомендую его в первую очередь вам».
        - Приходите завтра,- сказала она.- Мне надо все согласовать. В сущности, место занято, я должна поговорить с человеком, которого буду лишать часов.
        - Я знаю,- сказал он.- У вас на двух ставках один учитель. Меня потому к вам и направили.
        - Человек-то живой,- сказала Фаина Абрамовна,- у нее семья, дети.
        - Я хорошо знаю Евгению Семеновну. Я дружу с ее сыном. Ей тяжело тащить такой груз в школе.
        Фаина Абрамовна почувствовала, как чертовка, сидевшая под свитером посетителя, перепрыгнула через стол и нырнула ей за ворот. Оттуда она показывала ей серый язык и слегка щекотала под мышками.
        - Хорошо. Я разберусь. До завтра.
        Кандидат в учителя встал, сделал ей легкий полупоклон, чертовка слегка куснула Фаину Абрамовну, выскочила из мыска и в секунду догнала и скрылась в посетителе.
        Все можно было принять за вздор, но на столе очень конкретно лежали бумаги, а носовой платок, хранящийся в лифчике, торчал наружу. Путин же был бесстрастен, он смотрел на нее холодными, равнодушными глазами, а значит, спасения от него ждать не приходилось.
        - Пригласи Николая Петровича,- сказала она секретарше.- По-моему, у него
«окно».
        Он вошел через три минуты. Согбенный, лысый, с палочкой в руках. При всем этом он был в светлом костюме и белой рубашке с галстуком, и ботинки его сверкали как новенькие.
        - Коля!- заговорила она не своим голосом.- Знал бы ты, кто у меня был.
        - Я видел,- старым голосом ответил Николай Петрович.- Тебя шокировал его вид? Черное на черном? Не бери в голову. Помнишь, какие дудочки я носил в пятьдесят седьмом? Как ты осуждала меня на комсомольском собрании.
        - Как ты можешь сравнивать? Ты был образован и воспитан, а у него…
        Она хотела рассказать про чертовку, что показывала серый язычок в ее мыске, но это было бы так нелепо! Это ее нервы, усталость… Сон с лошадиным смехом.
        - Слушай, Фая!- сказал вдруг Николай Петрович.- Убери ты этот портрет со своей стены. Просто вспомни. Мы пришли работать в эту школу вместе. Когда?
        - В пятьдесят пятом… Нам дали восьмые классы.
        - Кто тут висел тогда?
        - Я не помню.
        - А я помню… Еще Сталин. А вскоре я снимал его по просьбе завхоза, я был самый легкий для стремянки, и относил в чулан, и клал его прямо на других Сталиных. Кто висел после него?
        - Хрущев.
        - Правильно, девочка. Недолго погвоздался царь кукурузы, пришел бровастый бабник Брежнев, потом тихий, как дохлая рыба, Черненко, непонятный народу Горбачев, потом ураган Ельцин, теперь вот этот. Тебе не приходит в голову, что для нашей с тобой уже старой жизни их то ли не хватает, то ли слишком много?
        - Это по Конституции,- твердо сказала Фаина Абрамовна.- Через четыре года.
        - Через четыре года здесь будет город-сад,- ответил он ей.- Ты обратила внимание, что ничтожные политики прошлого больше всего любят цифровые сроки? В пятилетку жили? Жили. В семилетку. Ждали коммунизма в восьмидесятом. Нынешние - хитро-ваны. Они знают, что ничего вообще не сделают. И дай Бог, чтобы и Олимпиады не было. Не снести ее на своих плечах народу. Вот я и предлагаю вешать на стенах в школе то и тех, кто остался в чистой памяти.
        - Я тебя не понимаю,- с отчаянием сказала Фаина Абрамовна.- У меня висит президент. Он мне нравится.
        - Сколько раз я тебе говорил: повесь Ушинского, Сухомлинского, повесь, наконец, Песталоцци. На крайний случай - Толстого. Дети должны расти на примере бесспорно великих людей, которых не меняют через четыре года. Я, старый дурак, понял это недавно.
        - Коля!- абсолютно беспомощно сказала Фаина Абрамовна.- Ты какой-то не такой. Мне казалось… Что мы с тобой единомышленники.
        - Когда-нибудь обязательно надо стать таким, как должно. Мы с тобой старые друзья, и я говорю тебе твердо: этого парня в черном бери не глядя. Тебе будет нужен человек, у которого не будет нашей с тобой замшелости, и он возьмет и снимет портрет.
        - Это он-то?- закричала она.- Он отвратителен. Он просто нахален.
        - Он тебя не боится - вот и вся его лихость.
        - А чего меня бояться? Я что, тигра лютая?
        - Как и все в нашей несчастной стране, у которых есть хоть маленькая, но власть. Власть у нас - хищник.
        - Разве я такая?
        - Фая! Я работаю последний год. Я дорабатываю с трудом. Исключительно ради нашей дружбы, атавистической, между прочим. Ты уходить не хочешь. Твое кредо - пусть меня вынесут ногами вперед. Я не хочу этой торжественности. Тихой смерти я прошу у Бога. И чтоб были только те, кому на самом деле будет меня не хватать. Не надо мне казенных слов. Хватит твоих, и чтоб только ты меня поцеловала в мой холодный лоб. Ко мне живому тебя не тянуло.
        Последние слова были сказаны тихо, почти со слезой.
        Все шло не так. Будто она русская, а он иностранец. А ей ведь нужен был совет, сочувствие, да даже пусть бы просто пожалел. У нее в лифчике бабка-ёжка сидела…
        - Бери парня, и не думай лишнего,- сказал Николай Петрович и заковылял к выходу.

«Ладно,- подумала она,- у меня есть еще вечер и ночь».
        Но ночи не было. Весь вечер она думала о том, что говорил Николай Петрович. И ей стало страшно, что он как бы собирался умирать. Она позвонила ему, он был бодр, смотрел свой любимый сериал «Дживс и Вустер».
        - Не беспокойся, подруга,- сказал он.- Мы с тобой еще не раз поменяем портреты.

«Дались ему эти портреты,- думала она.- Конечно, лучше было бы, чтобы страной управлял учитель, а не чиновник. Но учителя такие замордованные и такие нищие. Их сразу скинут богатые и смелые».
        Она легла спать почти спокойной. Она подпишет приказ. Она отнимет полставки у подруги. Но за это даст полставки ее мужу за уроки труда в младших классах. Он хорошо выпиливает лобзиком, и у него получаются классные оригами. Она легла на спину, положив на грудь последний роман Сорокина «День опричника». Ее корежило от романа, одновременно что-то затягивало в него, и хоть несколько страниц она прочитывала перед сном.

«Ну, не Сорокина же вешать на стену»,- подумала она. И что-то ударило ее в грудь снизу вверх. Нет, это было не в первый раз. Она знает этот удар, знает, как с ним справиться. И она тянется рукой к тумбочке, там у нее таблетки от внезапной смерти, «беталок зок» называются. Но рука почему-то не дотягивается. Делается все длинней, длинней, а тумбочка все уплывает и уплывает. Ей же ни капельки не страшно, ей смешна эта борьба руки и тумбочки, она завтра посмеется над этим. И она хочет поднять тело и подвинуться всем им, но оно какое-то глупое, это тело. И оно от нее не зависит. Она делает усилие хотя бы приподняться, но падает уже навсегда.
        Дальше было как у всех. Взламывание дверей, и застывшее с вытянутой рукой тело с неподходящей моменту усмешкой.
        Хоронили Фаину Абрамовну из больничного морга. Народу было много, как-никак директор ведущей школы. Учительницы рылись в ее гардеробе, ища достойный наряд. Нашли единственную белую кофточку, все остальное было серым и черным. В другом же отсеке тесно жались яркие, ни разу не надетые платья.
        Николай Петрович стоял ближе всех к гробу, он не говорил речей. Он смотрел на искривленный в странной усмешке рот и думал, что никогда ее так и не поцеловал. Хотя всю жизнь только этого и хотел. Пять раз делал ей предложение.
        В двадцать два она сказала, что прежде всего должна состояться как учительница. В тридцать два - как завуч. В сорок - как директор. В сорок с лишним сказала: ей поздно рожать, а у брака другого смысла нет. «Не для секса же люди живут». Он только вздохнул.
        Последний раз это было, когда они оба оформляли пенсии.
        - Давай теперь поживем для себя,- сказал он ей робко.
        - Коля, не валяй дурака. Для себя жить нельзя. Это грех. И не маши рукой, для тебя общественное тоже всегда было выше личного.
        - Нет,- ответил он,- никогда. Я алкал личного.
        Тогда он и сошелся с соседкой-вдовицей, жившей одиноко, спокойно и исключительно для себя.
        Но он опозорился в первый же день.
        - Ты всегда был такой слабак?- спросила вдовица.
        И не было конца его позору, потому что он стал рассказывать, что всю свою жизнь любил одну женщину, но у них не случилось.
        - А почему я должна слушать, как у тебя не получилось с кем-то? Мне надо, чтобы случилось со мной, иначе нету разговора. Мы же не малолетки какие-нибудь.
        Полуодетого, она просто вытолкнула его, и он вернулся домой.
        Он, старый дурак, сначала хотел лечь на трамвайные рельсы, потом прыгнуть в речку, очень хотелось открыть трансформаторную будку и лечь грудью на все электричество сразу. В конце концов победило здоровое русское начало. Он купил бутылку водки.
        Он наблюдал много раз у других и ритуал ее открытия, и наливания, и выдоха, и говорения слов «чтоб не последняя», и того самого - глотнуть залпом и с кряком. У него ни черта не получилось, равно как и с вдовицей. Жесть пробки глубоко расцарапала палец. И в водку попала капля крови. Он не мог себе позволить пить собственную кровь. Пришлось сливать. Слил. Кураж пропал вместе со сливом, и бутылка стояла раскрытая и смотрела на него, как голая соседка два часа тому назад. Он налил себе половину стакана и вместо того, чтобы принять все залпом, стал пить мелкими глоточками. Они сдирали шкуру в горле, они подпалили язык и нёбо, но он все-таки выхлебал русское спасение и вспомнил, что это полагается заесть.
        Но никакой «заести» не было. Он ведь уходил из дома с определенной целью. Рассчитывал на поужинать и много чего еще. Он грыз столетний «челночек», запивая его кипяченой водой. Во рту было гнусно, в душе еще пуще, тело стало каким-то вялым и корявым, он не попал задом на табуретку и его снесло к плите. Из-за плиты вылез красавец-таракан и смотрел на него так, как он сам всегда смотрел на тараканов - презрительно брезгливо. И откуда-то из потрохов из него вышли слова:
«Плохо мне, брат таракан, плохо». Таракан даже пошевелил усами, будто понимая его, а потом повернулся и ушел.

«Апофигей одиночества»,- сказал он себе и заплакал, как мальчик. Потом его вытошнило водкой и «челночком», потом он вытирал за собой все это безобразие, потом лег и уснул. И ему снился таракан. Огромный, с лошадь, красавец представился ему: «Меня зовут Апофеоз, апофигей - это другое».
        Вот с этим другим он и проснулся. Оказывается, он не знал слова «апофигей», но одновременно откуда-то и знал.
        Так противно ему не было никогда. И явились снова образы конца - рельсы, речка и трансформаторная будка. Но раздался телефонный звонок. И это был звонок счастья - Фаина. Она сказала, что ему срочно при полном параде надо ехать в гороно. Там его ждет грамота как лучшему учителю. Он было начал говорить ей, как ему сегодня тошно, но это возмутило Фаину Абрамовну:
        - Вас было тридцать претендентов, но остановились на тебе. Ты должен быть горд этим. Мне тошно от твоих слов. Или ты перестанешь говорить глупости, или я заверну твою грамоту. Интеллигентский хлюпик!- И она бросила трубку.
        И случилось то, что случилось. Он надел лучший костюм, он выбрился до скрипа, он десять раз прополоскал горло и вышел уже самим собой. Таково было свойство Фаины - наводить в нем порядок.

«Общественное выше личного» - это закон ее жизни. Получается - и его тоже. Шаг влево, шаг вправо - расстрел. Потому она и была лучшим директором уже тридцать пять лет.
        Боже мой! Уже тридцать пять! Как же ей должно быть трудно в это вымученное время сохранять все как было. Был железный порядок и чистота. Громко не смеялись, не курили в уборных. Но все-таки что-то сильно взбухало: дети приходили другие. Они не считали нужным скрывать безумие своих чувств, как тот мальчишка, который спросил ее: «Фаина Абрамовна, вы еще при царе родились? Компьютеров тогда не было? И самолетов тоже? А что было?»
        - Не говори глупости, Колосов,- сказала она.- Я родилась уже при советской власти. И кино, и радио, и самолеты - все было. Знаешь такого летчика-героя Чкалова?
        - Нет,- ответил Колосов.- Понятия не имею.
        - Ну, Гагарина ты, конечно, знаешь.
        - Слышал. Я много кого знаю. Элвиса Пресли. Джекки Чана.
        - А Пушкина знаешь?
        - Еще бы! Он был негр. И его за это убили на дуэли. Это честная борьба. Глаз в глаз.
        - Дурачок,- сказала тогда Фаина Абрамовна, и это было недопустимое в ее лексиконе слово в общении с детьми.
        Тогда же Николай Петрович понял, что железная леди, несгибаемый человек в футляре, сдает. Ее побивают мальчишки-первоклашки.
        Он бы уже ушел из школы. Одинокому старику без претензий хватило бы пенсии на прокорм. Но он боялся оставить ее. Он как бы чувствовал: будет момент - и только он окажется рядом. В сущности, это самое важное в его жизни: в критическую минуту быть с ней рядом. И спасти.
        Но, увы, его не было в тот момент, когда вытягивалась до бесконечности ее рука, чтобы настигнуть тумбочку. Но пойди поймай бесконечность.
        Фаина Абрамовна лежала в гробу опрятно и строго. Ей бы это понравилось. На лице ее была некоторая издевка к тем, кто стоял рядом. Ведь она всегда знала ответы на вопросы, которые мучают всех. Во-первых, во-вторых и в-третьих - встань и иди, как сказал один из любимых писателей Эрве Базен. В нем она находила утешение, путешествуя в народ, живущий по другим правилам.
        Николая Петровича пошатывало, и он слегка держался за гроб. Тот был устойчив, и это как-то успокаивало. Всплыло из ниоткуда слово «домовина». Дом. Окончательный и невозвратный. И пришло утешение: ей должно быть хорошо там, где уже нет вопросов, а значит, и нет ответов. Покой. Тишина.
        Он повернул голову и увидел того, в черном свитере, которого так испугалась Фая. Странный, кудрявый, весь такой узкий парень взбудоражил ее, как тот мальчик, который назвал тогда чуждого Элвиса Пресли. Она ведь тогда плакала при нем из-за того, что мир, «извини, Коля, становится чужим».
        А это ведь было только начало. Над нею еще беззлобно смеялись: «наш человек в футляре». Не было в этом издевки, было понимание человека, для которого общественное выше личного. Глупо, конечно, но не убивать же ее за это.
        Этот пришедший парень, теперь уже его коллега,- из другого мира. И тут он услышал, как тот шепчет молоденькой учительнице литературы, слабенькой такой в теме, что впору ее переводить в младшие классы:
        - Хоронить некоторых людей большое удовольствие. Я видел ее живой один раз - мне хватило.
        - Как вам не стыдно,- прохихикала учительница.- Такое сказать!
        - Мне таких слов не придумать. Это Чехов сказал.

«Сейчас пойду и дам ему в морду»,- подумал Николай Петрович. Но подошли люди, отодвинули его и взяли гроб в свои руки. Процесс пошел. Николай Петрович очень хотел заплакать, но слез не было. И вообще не было ничего. Отъезжала домовина - отъезжала жизнь.
        Он сел на стул. Он не помнил, сколько сидел. Просто увидел, что на постаменте уже другой гроб и кругом другие люди. Такая живая налаженность в заменяемости покойников вызывала странную оптимистическую мысль: только в присутствии смерти жизнь крепче самой смерти. И он пошел догонять свою покойницу, чтоб ненароком в спешке не похоронить кого-нибудь другого.