Анна. Тайна Дома Романовых Ульяна Эсс
        Любовницы императоров #0
        Так начинались едва ли не все самые драматические, самые безум-ные истории о любви. Российский самодержец Павел I на балу обратил внимание на дочь московского сенатора Анну Лопухину…
        И весь мир для него вдруг мгновенно преобразился. Куда делись императорская невозмутимость, сдержанность и самообладание?
        Непозволительные чувства хлынули, как цунами, смыв в туманную даль бесконечные заботы и тревоги о судьбе России. Вмиг охладел некогда пылкий интерес к фаворитке Нелидовой. В сердце государя теперь была только она, юное, божественное создание, и она оставалась там до жуткой кончины Павла I.
        По сей день с полотен художников, писавших портреты Лопухиной, смотрит на нас очаровательная молодая женщина с большими темными глазами, которые как бы говорят: «Я была рождена для тихой семейной жизни, но, увы, вышло совсем по-другому…»
        Ульяна Эсс
        Анна. Тайна Дома Романовых
        Глава 1
        В начале мая 1798 года Москва находилась словно бы в лихорадке. Повсюду спешно красились фасады домов и заборы усадеб, ветхие строения, выходившие на главные улицы, либо укреплялись, либо вовсе сносились. Особенно большая суета царила вокруг Александрийского дворца. На площади перед дворцом заменялась брусчатка, заливалось масло в фонари, стоявшие вокруг парадного подъезда, сам подъезд начищался до блеска. Причина этих приготовлений состояла в том, что ожидался приезд в Белокаменную императора Павла Петровича. Событие, что и говорить, чрезвычайное!
        Правда, государь уже приезжал в Москву в прошлом году — его величество соизволил устроить в древней столице свою коронацию. Тогда московское начальство с ног сбилось, приводя город в порядок. Многие обветшавшие строения были убраны с главных улиц, ямы на дорогах засыпаны, и вообще город принял пристойный облик. Казалось бы, за год Москва не могла стать хуже, и можно было особенно не беспокоиться. Однако за минувший год многое случилось. И прежде всего — стал известен чрезвычайно крутой и вспыльчивый нрав нового самодержца всероссийского. До Москвы дошли сведения о том, как государь во время смотров собственноручно сдирал эполеты с оплошавших офицеров и разжаловал их в рядовые, как снимал с должностей и отправлял в отставку самых видных начальствующих лиц. И это в Санкт-Петербурге, сиятельной столице, где собран цвет российского общества! Что же тогда говорить про Москву, не имевшую столичного блеска? Сколько упущений мог углядеть за время пребывания здесь придирчивый взгляд самодержца! Так что неудивительно, что у всех московских чинов, начиная с последнего урядника и кончая генерал-губернатором,
поджилки тряслись.
        Нынешний приезд государя не был приурочен к какому-нибудь особенному событию. Просто император решил осмотреть свои владения в их центральной части. После Москвы он должен был посетить также Казань. Павел ехал один, без супруги — императрица Мария Федоровна, только что разрешившаяся от бремени очередным, девятым по счету, ребенком, оставалась в Санкт-Петербурге. Поэтому пребывание его величества в Белокаменной не планировалось быть продолжительным, государь пробудет здесь три или четыре дня. Главным событием визита должен был стать бал, который состоится здесь же, в Александрийском дворце.
        Императорский поезд — из двадцати четырех карет с сановниками, трех дюжин возков с поклажей и двух конных эскадронов сопровождения — прибыл в древнюю столицу около полудня. Предполагалось, что после прибытия государь будет отдыхать, однако Павел уже тут проявил свой неукротимый нрав. Едва выйдя из кареты возле дворца, он заявил, что желает произвести смотр войск, расположенных в городе. И пришлось сановникам, только собравшимся вкусить московского гостеприимства, отправляться вслед за государем на плац. С плаца Павел велел везти себя в присутствия, оттуда — в собор Василия Блаженного, где он хотел отстоять начало службы. И только потом разрешил себе краткий отдых перед балом. За время своей инспекции император никаких особых упущений не выявил, и наказаний не последовало. Но всем, кто его видел, его невысокая фигура, с его резкими быстрыми движениями, его лицо, выражавшее непреклонную решимость, успели внушить глубокий страх. И страх этот волнами распространился по всей дворянской и чиновной Москве.
        В восемь вечера, когда стало темнеть, перед парадным подъездом зажглись масляные фонари, и начался съезд гостей, приглашенных на бал. Восемь — это было, конечно, весьма рано. В прежние времена, в царствование императрицы Екатерины Великой, увеселения начинались гораздо позже и продолжались всю ночь. Однако новый государь и здесь, как и во всем другом, решил нарушить установления, данные его матерью. Он заявил, что днем надо трудиться, вечер уделять веселью, а ночью спать, соблюдал этот порядок неукоснительно и собирался еще до полуночи удалиться с бала. Само увеселение после этого могло продолжаться еще какое-то время, но недолго — затягивание танцев вызвало бы гнев государя.
        Что ж, ладно, и четырех часов хватит, чтобы дамам и девицам показаться во всем своем блеске, а мужской части общества хорошенько рассмотреть московских невест, затеять разговор и показать себя с лучшей стороны. Так рассуждали приглашенные, ибо никакой страх не может отвадить молодых девиц от обещанных танцев, а молодых людей — от возможности знакомства с девицами.
        Меж тем в лучших покоях дворца, отведенных для императора, Павел одевался для бала. Одевать императора было доверено его личному камердинеру и брадобрею Ивану Кутайсову. Надо заметить, что Иван Павлович занимал при государе совершенно особое положение, Павел доверял ему не только свое беззащитное горло, к которому брадобрей каждое утро подходил со своим отточенным инструментом, но и свои мысли и сердечные тайны.
        Вот и сейчас, облачаясь в атласную рубашку и примеривая парик, Павел рассуждал:
        — Это хорошо, что моя супруга осталась в Петербурге. Иногда она со своими наставлениями делается вовсе несносной. В последнее время постоянно норовит давать мне советы. И ладно бы еще по хозяйственным делам, по тому, какой держать выезд, да как лучше украсить залы в Павловском дворце! А то ведь перед самым нашим отъездом из столицы Мария Федоровна пустилась рассуждать о нашем имеющем быть союзе с английской королевой! Неслыханное дело!
        — Не такое уж оно неслыханное, ваше величество,  — заметил Кутайсов.  — Ваша царственная супруга уже год как тщится оказать влияние свое на ход государственных дел. И мне ведомо, почему она так поступает.
        — Вот как? И почему же?
        — Ее величество в этих делах не своим умом рассуждают, а следуют внушению другого лица. И вы отлично знаете какого.
        — Не темни, ты же знаешь, я этого не люблю. Что за лицо ты имеешь в виду?
        — Госпожу Нелидову, ваше высочество,  — заявил камердинер и на всякий случай отступил на шаг от императора. Ведь он хорошо знал бешеный нрав своего господина и благодетеля.
        И правильно сделал: Павел так резко развернулся, так взмахнул своим маленьким сухим кулачком, что вполне мог бы задеть нос или другую часть лица своего камердинера и друга.
        — Как ты смеешь об этом рассуждать!  — вскричал император.  — И ты туда же! Да, я провожу с госпожой Нелидовой много времени наедине. Но тут нет ничего плотского! Мы предаемся утонченным размышлениям, ищем мудрости, говорим о возвышенном!
        — А разве я говорил о чем-то плотском?  — возразил Кутайсов.  — Я всего лишь сказал, что Катерина Нелидова близка к вашей особе, стало быть, имеет влияние. И это она внушает вашей царственной супруге подступать к вам с разными советами.
        — Вот как? Ладно, чего ты отошел? Завязывай шарф, да сделай, как я люблю, покороче. Да, вот так. Что ж, я тоже заметил, что госпожа Нелидова… что она стала дерзка, упряма… что забрала слишком много в свои прелестные ручки. Но что делать? Она так мила! Имеет столь возвышенный ум! Где еще я найду такую прелестницу?  — И государь тяжело вздохнул.
        Это был важный момент. Момент, которого брадобрей и камердинер долго ждал. Теперь нельзя было упустить представившуюся возможность. Надо было повести дело тонко, умно… Тут важно каждое слово. И первым делом надо согласиться с государем, выразить ему полное сочувствие.
        — Да, найти даму столь же тонкой души — дело нелегкое,  — сказал Кутайсов и вздохнул столь же тяжко, словно и сам страдал от той же нехватки.  — Однако…
        Тут он сделал значительную паузу. Надо было, чтобы император выказал интерес. Не выкажет — значит, так тому и быть. Значит, в другой раз придется начинать ту же беседу.
        Однако Павел захотел узнать продолжение начатой брадобреем фразы.
        — Что ты хочешь сказать?  — спросил он.  — Что «однако»?
        — Я хочу сказать, что дело это нелегкое, но возможное,  — продолжил Кутайсов.  — Что имеются на свете дамы и девицы столь же милые и исполненные превосходных качеств. Да что далеко ходить! Вот, изволите видеть, я только что вспомнил…
        Ах, какое это было вранье! Уже месяц, не меньше, думал Иван Павлович над этой интригой — и вот «только что вспомнил»!
        — Только что вспомнил, что здесь, в Москве, живет одна такая девица. Мне передавали из верных рук, что девица сия хотя и юна, но отличается острым умом. А главное — по уши, буквально по уши влюблена в Ваше Величество!
        — Вот как?  — заинтересовался Павел.  — И как же зовут эту особу?
        — Анна, ваше величество, ее зовут Анна. Она дочь сенатора Петра Васильевича Лопухина. Ей двадцать один год…
        — Ну, не так уж она и юна…  — буркнул самодержец.
        — Свежа как персик! Само совершенство! Да вы сами сможете оценить, как только увидите.
        — Когда же я увижу это твое совершенство?
        — Да вот прямо сейчас и увидите! Сей же час, на балу. Она туда приглашена вместе с отцом.
        — Вот как? Знаешь, поправь немного здесь. Да, теперь хорошо. Ну, как я выгляжу?
        — Прекрасно, государь! У вас строгий и мужественный вид. Вы — истинный рыцарь!
        Кутайсов знал, чем польстить императору. Сильнее всего на свете Павел хотел выглядеть именно как рыцарь и воин. Однако никогда не выглядел. Тут были бессильны и наряды, и усилия парикмахеров. Император, весьма похожий лицом на своего несчастного отца, был редкостно некрасив. Злые языки (за глаза, разумеется) называли его самым некрасивым мужчиной в империи и даже уродом. Особенно неприятным лицо Павла становилось, когда на него находили приступы ярости — а это случалось довольно часто. В это время самодержец всероссийский становился похожим на обитателя преисподней, как их изображают в некоторых церквях на клиросе. Впрочем, и в другие, обычные моменты оно не делалось приятным. И только когда он глубоко задумывался или слушал хорошую музыку, морщины на его лице разглаживались, глаза делались больше, и облик самодержца становился привлекательным.
        — Что ж, значит, можно и выходить,  — произнес Павел.  — Как, говоришь, зовут твою пассию? Анна?
        — Так точно, государь, Анна Лопухина. Да я ее подведу к вашему величеству, представлю. Может, вы соизволите станцевать с ней менуэт или экосез…
        — Может, и соизволю. Сначала надо посмотреть на эту девицу. Расписывал ты ее хорошо, а вот какова она на самом деле?
        — Тут ведь не только красота важна, государь,  — напирал Кутайсов, стремясь закрепить полученный успех.  — Тут важно устремление юной девушки, которая только и мечтает…
        — Да, помню, ты говорил. Но когда же оная девица успела в меня влюбиться, живя в Москве? Разве она выезжала в Петербург? Что-то я не помню, чтобы мне представляли кого из Лопухиных…
        — Нет, государь, в столицу она не выезжала, это вы верно заметили. Анна видела вас в прошлом году, на торжествах по случаю вашей коронации. Ведь вы тогда соизволили приезжать в Белокаменную, вот она вас и видела. И весь прошедший год только о вас и думает. По крайней мере, верные люди мне так передавали.
        — Верные люди? Интересно, интересно… А ты мне, часом, не врешь?
        — Что вы, государь, как можно?!  — воскликнул Иван Павлович, и на лице его выразилась обида.
        — Ладно, ладно. Знаю, что ты мне верен. Побольше бы таких верных и преданных… Ну, ладно, увидим, какова твоя Анна. Все, иди объявляй мой выход.
        Кутайсов с поклоном удалился в следующий зал, где собрались важнейшие из московских сановников — они первыми должны были приветствовать императора при его выходе. В душе брадобрея и верного соратника Павла пели трубы. Интрига, на которую он затратил столько усилий, кажется, удавалась…
        Глава 2
        Тут необходимо дать некоторые пояснения. Прежде всего нужно признать, что Иван Павлович своему государю все-таки лгал. Никакие верные люди не доносили ему о том, что девица Лопухина будто бы страстно увлечена самодержцем. Не доносили, потому что такого увлечения вовсе не было — Кутайсов его просто выдумал.
        Анна Лопухина была обыкновенная московская барышня на выданье, и выданье это, надо признать, не слишком удавалось. Сидеть в девках до такого возраста, до двадцати одного года, в те времена считалось несчастьем. Впрочем, винить в этом надо было никак не саму Анну.
        Она не была красавицей, не отличалась глубоким умом, не получила хорошего образования. Зато имела добрый нрав, не любила ни о ком злословить и без конца перемывать косточки ближним, что являлось любимым занятием большинства московских барышень. К тому же она была весьма мила — не красива, а именно мила. Современники говорили, что старшая дочь сенатора Лопухина отличается необыкновенным очарованием. А еще она была не болтлива, внимательна к домашним — превосходные качества для девушки, собирающейся стать чьей-либо супругой. Почему же в таком случае она не имела женихов? В этом печальном обстоятельстве, как и в отсутствии у Анны хорошего образования, виноват был прежде всего ее отец, сенатор Петр Лопухин. Люди, знавшие сенатора, характеризовали его как человека волевого, умного, но при этом скупого и мстительного, который за всю жизнь никому не помог, никому не сделал ничего доброго.
        Анна рано осталась без матери. Ее мать, Прасковья Дмитриевна, урожденная Левшина, умерла от горячки, когда девочке едва исполнилось восемь лет. Петр Васильевич, оставшись вдовцом, горевал недолго и в том же году женился вторично. Его новая избранница, Екатерина Шетнева, которая должна была заменить мать троим детям сенатора, никак не могла этого сделать в силу своего характера. Она была взбалмошна, ветрена и весьма падка на мужское внимание. Даже для екатерининского времени, снисходительного к супружеским изменам, ее поведение казалось чрезмерным: молва твердила, что новая супруга сенатора Лопухина умудряется иметь одновременно до пяти любовников! Особенно благоволила новая жена сенатора красивому офицеру Федору Уварову. Впрочем, Петр Васильевич не отставал от молодой жены, они, что называется, нашли друг друга.
        Понятно, что при таких родителях дети оставались заброшенными. Например, Анна не выходила в свет и не бывала на балах аж до двадцати лет. Откуда же в таком случае взяться женихам? Ей не нанимали учителей, не было у нее и хорошей гувернантки, ее никто не учил манерам, принятым в высшем обществе. Удивительно, как в таких условиях девочка вообще чему-то научилась.
        Однако ведь научилась же! Она умела читать и писать (правда, не очень грамотно), изъяснялась по-французски, что было обязательным для дворянской девушки того времени. А главное, она, хотя и не была наделена от природы глубоким умом, отличалась сообразительностью и большой чуткостью. Анна прекрасно понимала, что собой представляет тот или иной человек и как следует относиться к нему и его словам. А еще она была мечтательна. Как и всякая девушка, она мечтала о любви, думала о супружестве, представляла себе своего будущего суженого…
        Известие о том, что они всей семьей приглашены в Александрийский дворец на бал по случаю приезда в Москву государя императора, привело Анну в смятение. Ей очень, очень хотелось попасть на этот праздник (ведь она совсем не была избалована частыми выездами), но у нее не было подходящего платья! Ее гардероб был весьма скромен, если не сказать убог. Отец вообще не давал дочери денег на обзаведение, как мы помним, сенатор Лопухин отличался скупостью.
        Но тут, как ни странно, на помощь Анне пришла ее мачеха. Екатерина Шетнева, ставшая Лопухиной, была женщиной в целом не злой. Узнав от нянек о нужде своей падчерицы, она отправилась к мужу и сделала ему строгое внушение, что негоже знатному человеку, сенатору, держать взрослую дочь в таком небрежении. То ли речь молодой супруги оказалась такой строгой, то ли еще по какой причине, но Петр Васильевич осознал свою ошибку и выделил необходимые средства. Был куплен лучший атлас, кружева, нанят хороший портной, и работа закипела. Теперь Анна могла быть уверена, что на балу в присутствии государя она будет выглядеть не хуже других.
        Пришло время сказать несколько слов о другом действующем лице этой истории, а именно о Иване Павловиче Кутайсове. Тем более что Иван Павлович был человеком совсем особенным, не похожим на других, и судьба у него была весьма причудливая.
        Начать с того, что никто в точности не знал, как его звать на самом деле, имя его, и отчество, и фамилия были придуманы. Он появился в Петербурге десятилетним мальчиком, и был привезен с юга, с театра военных действий с турками. Но уже тут, в этот начальный момент, сведения о нем расходятся. Одна легенда говорит, что мальчик был турчонком, взятым русскими войсками в плен при штурме крепости Бендеры, и что фамилия, впоследствии данная ему, происходит от названия турецкого селения Кютахья. Другая же история утверждает, что никакой он не турок, а грузин и взят русскими войсками при освобождении от турок города Кутаиси, отчего впоследствии и дали ему фамилию Кутайсов.
        Так или иначе, но в столицу мальчика привез генерал Репнин и подарил как военный трофей императрице Екатерине Великой. А она, желая наладить отношения с сыном, в свою очередь презентовала мальчика наследнику. Там, в окружении Павла, он был наречен Иваном, а отчество получил по имени своего господина. Таким образом, будущий император стал маленькому пленнику своего рода отцом.
        То ли нрав у маленького пленника был хорош, то ли еще почему, но Павел привязался к живому подарку и относился к нему почти как к сыну. По его настоянию мальчика обучили русскому языку, грамоте, разным наукам. Когда Иван подрос, Павел отправил его учиться искусству брадобрея за границу — в Париж и Берлин. В этой поездке Иван Кутайсов не только изучил основы своего ремесла, но и весьма расширил свой кругозор. Можно сказать, что из-за границы он вернулся другим человеком. Отныне и до конца жизни он занял должность брадобрея и камердинера при наследнике и сохранил ее, когда Павел стал российским самодержцем. Он, как никто, изучил капризный и причудливый нрав Павла Петровича, и ему никогда не приходилось попадать в опалу. Какая там опала! Не было у императора друга надежней и верней, чем бывший мальчик, без роду и племени. Став императором, Павел осыпал своего брадобрея наградами, пожаловал ему ордена Святой Анны, Святого Александра Невского и другие, возвел сначала в дворянское достоинство, а затем сделал графом и передал ряд богатых имений, так что Иван Кутайсов сделался богатым и знатным        Тут надо заметить, что у Ивана Павловича имелись две страсти, тесно соединенные. Одна — страсть к интригам, к тому, чтобы постоянно держать руку на пульсе придворной жизни. В самые государственные дела он не лез, на прерогативы могущественного канцлера Безбородко не претендовал, однако хотел всегда контролировать то, что происходило в окружении императора. А второй его страстью (и она очень шла на подмогу первой) было сводничество. Кутайсов любил находить для Павла женщин, которые могли бы его утешить в минуту охлаждения отношений с супругой Марией Федоровной.
        О Марии Федоровне следует сказать особо. Принцесса София Вюртембергская, в замужестве за русским цесаревичем крестившаяся в православную веру под именем Мария, была женщиной чрезвычайно спокойной, уравновешенной и волевой — то есть полной противоположностью своему супругу. Быстро осознав эту разницу в характерах, Мария Федоровна, еще в бытность ее супруга наследником трона, решила стать главной в семье. Отчасти ей это удалось. Одним из препятствий, мешавших ей полностью подчинить Павла своей воле, она считала Ивана Кутайсова, поэтому между ними сложились крайне неприязненные отношения. Попросту говоря, оба терпеть друг дружку не могли. Ирония судьбы состояла в том, что никто из них не мог избавиться от соперника. Мария Федоровна была для Павла хорошей женой, подарившей ему, одного за другим, десять детей. И император любил свою жену, искренне любил. Но столь же сильно он был привязан к бывшему пленному турчонку (или грузину)  — единственному человеку, которому мог доверить свое беззащитное перед острой сталью горло.
        Вошел в историю эпизод, когда, на третий год своего царствования, обласкав Кутайсова сверх всякой меры и пожаловав ему графский титул, Павел велел ему оставить свое брадобрейское ремесло и передать бритву и помазок одному из гвардейских фельдшеров. Кутайсов заявил, что затея эта пустая, ничего из нее не выйдет, но что противиться воле императора он не станет. К назначенному сроку он подготовил нового брадобрея, обучил его всем тонкостям ремесла и привел в покои императора. Свеженазначенный брадобрей взял свой инструмент, подошел к самодержцу… И тут, некстати, вздумалось ему взглянуть на своего «клиента». Увидев вблизи свирепый взгляд государя, от которого, бывало, дрожали генералы, фельдшер побледнел, руки у него задрожали, и бритва стала ходить в них ходуном. Император посмотрел на эту картину, махнул рукой и сказал: «Ладно уж, Иван, брей ты!»
        Так что во дворце сложилось безвыходное положение, когда двое самых близких к императору людей ненавидели друг дружку, но избавиться друг от друга не могли.
        Чтобы как-то ослабить влияние Марии Федоровны на императора, Кутайсов начал знакомить его с молодыми красивыми дамами, которые могли скрасить его досуг, особенно в те дни, когда у государя случалось охлаждение с супругой. Таким образом он нашел для императора Катю Нелидову, которая быстро стала фавориткой Павла. Однако Нелидова оказалась женщиной слишком умной и самостоятельной. Она сумела найти общий язык с императрицей, две женщины подружились — и общими усилиями стали вдвое сильнее интриговать против Кутайсова и влиять на императора Павла.
        Вот почему ближайший сподвижник императора стал подыскивать для государя новую спутницу. И в ходе этих поисков некие доверенные люди (которые у Ивана Павловича имелись) сообщили ему о подходящей кандидатуре, дочери московского сенатора. Чтобы проверить эти сведения, Кутайсов не поленился в конце 1797 года съездить в Первопрестольную, чтобы лично взглянуть на новую кандидатку. Взглянул — и остался доволен. Оставалось только возбудить у Павла интерес к никому не известной участнице бала, для чего придумать чувствительную историю. А на это Иван Павлович был большой мастер. Вот почему сенатор Петр Васильевич Лопухин получил приглашение на бал в Александрийский дворец не только для себя, но и для всей семьи (в приглашении специально указывалось «с дочерьми»), и вот почему император, идя на бал, хорошо помнил о девице, якобы пылающей к нему страстью. Одна только Аня ни о чем не подозревала…
        Глава 3
        Стоя в толпе гостей, Анна вместе со всеми ожидала выхода государя. Рядом стояли ее отец и младшая сестра Прасковья. Мачеха Ани, Екатерина Лопухина, на бал прибыть не могла, ибо была на сносях. Другая сестра Ани, Катя, стояла неподалеку, но отдельно от членов семьи, потому что в прошлом году, в возрасте пятнадцати лет, она сумела привлечь внимание знатного и богатого дворянина Григория Демидова, получить от него предложение руки и сердца и выйти замуж. Аня иногда испытывала к сестре нечто вроде ревности: ну почему ей такое счастье? И страстно мечтала о том же. Может быть, здесь, на балу, она встретит его, своего суженого?
        Ее размышления прервали громкие звуки марша. Взгляды всех были прикованы к высоким дверям в дальнем конце зала. Вот они распахнулись, и показалась невысокая, но стройная, подтянутая фигура государя в синем камзоле и белоснежном парике. Все присутствующие склонились в глубоком поклоне. Павел, проходя, милостиво кивал головой по сторонам, приветствуя собравшихся. Не доходя до середины зала, он остановился, и оркестр тут же смолк. Император обвел взглядом столпившихся вокруг него людей, при этом у него был вид, словно он кого-то искал. После чего Павел слегка улыбнулся и произнес:
        — Но отчего я вижу мало веселья? Разве у нас сегодня не бал?
        Вопрос самодержца не мог остаться без ответа, и князь Куракин, стоявший рядом с ним, ответил:
        — Да, ваше величество, нынче у нас бал.
        — Так пусть же будет бал!  — провозгласил государь.  — Музыка!
        Грянул оркестр, люди зашевелились, задвигались, кавалеры спешили пригласить дам. Первым танцем был менуэт. Надо заметить, что в европейских столицах менуэт, равно как и экосез и другие танцы прежних времен, уже выходил из моды, уступая дорогу вальсу. Этот танец уже проник и в Россию, приезжие иностранцы, прежде всего эмигранты, бежавшие из охваченной революцией Франции, знакомили с ним русское дворянское общество. Надо заметить, что вальс сразу понравился русской публике, причем одинаково и женской, и мужской ее части. Ни в каком другом танце не было возможности находиться так близко к интересующему тебя предмету, стиснуть ручку, шепнуть несколько слов на ушко… Казалось, вальс, наряду с пришедшей из Польши мазуркой, совершенно вытеснит чинные движения прежних времен. Но тут неожиданно последовало повеление из Зимнего дворца — императорская чета, и в первую очередь сам император, нашла вальс танцем слишком дерзким и опасным для нравов, а потому в высшем свете он был запрещен. Новый танец продолжали танцевать, но только в частном порядке, в домах и поместьях, и то тайком.
        Итак, оркестр заиграл менуэт, и кавалеры направились в сторону дам, приглашая их. Аня замерла в ожидании: пригласят или не пригласят? Может быть, вот тот статный гвардеец? Или этот молодой поручик-улан? Кажется, он направляется как раз в их сторону… Ах, нет, прошел мимо…
        Она высматривала, ждала — и не дождалась. Никто ее так и не пригласил. Впрочем, сестру Прасковью тоже не пригласили, да и некоторых других дам, и это служило некоторым утешением. «Ничего страшного,  — говорила себе Аня.  — Это всего только первый танец, весь бал впереди».
        На императора она при этом вовсе не смотрела. Не то чтобы девушка испытывала к нему какие-то неприязненные чувства или он ей не нравился, нет, она просто не думала о нем как о кавалере. Аня Лопухина, в отличие от многих из числа приглашенных, не боялась государя, имевшего репутацию самодура, обладающего бешеным нравом, с чего бы она стала его бояться? Просто они жили в разных мирах.
        Однако, хотя она и не смотрела на Павла, все же заметила, что на первый танец он не пригласил никого из дам, а продолжал стоять в сторонке, посматривая на танцующих. А еще заметила стоящего рядом с государем господина в богатом камзоле с тремя орденскими лентами. Человек этот, склонившись, все шептал что-то на ухо императору, а тот при этом поворачивал голову, словно высматривал кого-то в толпе. Причем Ане показалось, что Павел почему-то смотрит в ее сторону. У нее даже возникло странное ощущение, что спутник императора шепчет ему именно о ней. Она встряхнула головой, отгоняя глупую мысль. Почудится же такое!
        Между тем оркестр на время смолк, отчего стал слышен говор толпы. А потом заиграл снова, на этот раз экосез. Анна приняла небрежный вид, приличествующий для девушки, которая не хочет показать, как она ждет приглашения, но при этом внимательно поглядывала по сторонам. Ах, если бы ее пригласил вон тот высокий юноша! Или…
        И тут она с нарастающим удивлением заметила, что император покинул свое место в боковой части зала и направляется в ее сторону. Анна оглянулась вокруг себя: интересно, кто мог привлечь внимание его величества? Отца, сенатора Лопухина, рядом с ней давно не было: он с самого начала бала увивался вокруг молодой баронессы Полонской. Может, император хочет пригласить на танец одну из стоящих рядом с ней дам или девиц? Например, вон ту блондинку, чье платье украшено жемчугом? Или даму постарше, брюнетку? Да, скорее брюнетку — блондинка не такая высокая, а государь, говорят, предпочитает дам выше его…
        Тем временем Павел подходил все ближе, ближе… И, прежде чем Анна с ужасом поняла, куда именно он направляется, государь оказался рядом с ней, и она услышала его голос, говоривший:
        — Не согласитесь ли вы, сударыня, составить мне партию для экосеза?
        Ах, ведь что-то надо отвечать! И как-то поклониться! Она толком не знала ни того ни другого — ведь ее не учили. Она что-то пробормотала — сама не могла понять, что именно, но смысл был: да, согласна. Подала руку и тут, в последнюю секунду вспомнив, что, кажется, полагается сделать реверанс, изобразила этот реверанс, как смогла. Не успела опомниться, как ее уже вели к центру зала, люди вокруг расступались, и все взоры были обращены на нее, на них.
        Партнер сделал первый поворот… И в этот момент ее волнение немного улеглось, ведь она умела танцевать, все домашние признавали, что танцует она неплохо, хорошо двигается. Мачеха, Екатерина Николаевна, особенно хвалила умение падчерицы точно следовать за движениями партнера. Вот и теперь она, словно в зеркале, повторяла все па, все наклоны и повороты своего партнера.
        В середине танца был момент, когда танцующие сближались и делали несколько движений совсем рядом. Не так близко, как в вальсе, конечно (ах, она обожала вальс!), но достаточно. И она услышала, как человек в синем комзоле, повелевавший всей империей, произнес:
        — А вы хорошо танцуете! И так милы! Почему никто не пригласил вас на первый танец?
        Этот человек, перед которым все трепещут! Невысокий, некрасивый, со слишком большими глазами и маленьким слабым ртом! Тот, по чьему велению бал начался — а может и закончиться, если он того захочет! И Он говорит с ней! Да, но ведь надо что-то ответить!
        — Я не знаю, ваше величество,  — произнесла Анна, стараясь, чтобы голос не дрожал и не звучал слишком тихо,  — вероятно, здесь есть дамы достойнее меня.
        — Какой прекрасный ответ!  — восхитился Павел.
        Он перестал улыбаться, совсем перестал, смотрел на нее испытующе, словно что-то старался понять. Хотел еще что-то сказать, но подошла следующая фигура танца, и надо было расходиться. И они разошлись, и снова начались поклоны, повороты… А потом вдруг стало тихо, и человек в синем камзоле взял ее за руку. Что случилось? Ах да, ведь танец кончился! Он должен проводить ее обратно. Вот, проводил, любезно поклонился (теперь она не ударила в грязь лицом: согнулась в низком реверансе) и пошел обратно, где ждал его тот, с орденскими лентами.
        Только сейчас, оставшись одна, она осознала значение случившегося. Осознала по тому, как на нее смотрели окружающие. Собственно говоря, такое случилось впервые в ее жизни — чтобы на нее смотрел кто-то, помимо членов ее семьи и дворовых слуг. А тут… Величественные дамы, чьи платья были украшены жемчугом и бриллиантами, их важные спутники с орденскими лентами на шее, статные офицеры в красивых мундирах, с замечательными усами, девицы, ее ровесницы,  — все они глядели на нее, словно на какую-то диковину. В их взглядах читалось изумление, зависть, желание понять случившееся. Ах, она сама хотела бы это понять! Ясно было только одно: государь, который редко удостаивал дам своим вниманием, почему-то выбрал ее. Значило ли это, что она хороша? Вероятно, да. Даже наверняка — да. Иначе почему бы он направился именно к ней? Выходит, что она, которую отец с мачехой считали дурнушкой (а за ними и сестры туда же),  — красива, настолько красива, что может заинтересовать разборчивого императора.
        Этот вывод нашел подтверждение уже в следующую минуту, когда оркестр снова заиграл контрданс, и к Анне с разных сторон устремились сразу два кавалера — тот самый белокурый юноша, о котором она думала, и высокий статный офицер. Она отдала предпочтение офицеру. Потом ее пригласил важный господин с пышными бакенбардами, по всей видимости, в больших чинах, и снова офицер, но уже другой… И так до самого конца бала она оставалась в центре внимания. Теперь ей уже не приходилось скучать и выискивать в толпе — кто же ее пригласит? От постоянного движения она раскраснелась, похорошела и больше уже не сомневалась, что император выбрал ее именно что за красоту.
        За всеми этими приглашениями Анна и не заметила, в какую именно минуту человек, так стремительно изменивший ее положение среди приглашенных, покинул бал. Император ушел незаметно, а веселье продолжалось. Впрочем, очень долго оно длиться не могло: все знали, что государь ложится рано, встает ни свет ни заря и не любит ночного шума. Поэтому спустя час после ухода Павла распорядитель скомандовал оркестрантам сыграть последнюю мелодию и покинуть зал. Публика тоже стала расходиться.
        Заслуживают внимания два разговора, состоявшиеся в этот вечер в разных местах Москвы.
        В доме Лопухиных шла беседа между супругами: Петр Васильевич делился впечатлениями от прошедшего бала, а жена его внимательно слушала.
        — Государь был сегодня в весьма хорошем расположении,  — заметил Лопухин.  — Признаться, мне еще не доводилось видеть его величество столь покойным, он даже изволил несколько раз улыбнуться, а это редко бывает.
        Петр Васильевич знал, что говорил: ведь его служба протекала успешно, он часто бывал в Петербурге, государь остался им доволен. Хотя особо и не отличил, но ни разу не распекал.
        — Тебе лучше знать, ты государя часто видел,  — сказала на это Екатерина Николаевна.  — Но почему ты не говоришь о главном событии? Мне о нем поведала твоя младшая, Прасковья. Я, признаться, даже ушам своим не поверила, когда услышала. Правда это, что государь изволил станцевать экосез с Анной?
        — Да, такое действительно было,  — подтвердил Лопахин.  — Признаться, я не слишком хорошо наблюдал этот танец, ибо был отвлечен… беседой с князем Чарторыжским.
        Это было правдой только отчасти: Петр Васильевич действительно был отвлечен, но беседой с баронессой Полонской. И добился в ходе этой беседы нужного результата — они с баронессой условились о свидании в ее подмосковном имении.
        Екатерина Николаевна догадывалась, что супруг обманывает, но оставила это без внимания — ведь она сама занималась тем же самым. К тому же сейчас ее волновало другое.
        — Эка важность — беседа с князем! Тут твоя родная дочь танцует с государем, а он глазами хлопает! Да ты понимаешь, что это может означать? Внимание всех знатных людей Москвы, самых богатых родов! Признаться, мы с тобой не слишком занимались судьбой твоей дочери. Но государь за нас исправил наше упущение. Теперь к нам в дом могут пожаловать молодые люди, которые будут интересоваться Анной. А знаешь, что еще может сделать государь? Его величество может приблизить Анну к себе. И там, при дворе, она легко составит себе самую лучшую партию.
        — Что ж, да, такое не исключено…  — согласился сенатор.
        — Таким образом, мы будем избавлены от хлопот по поиску ей жениха. Да и приданое большое не потребуется. Правда, было бы еще лучше, если бы государь приблизил к себе не только Анну, но и тебя, и всю нашу семью. Но такое вряд ли возможно…
        Екатерина Лопухина не говорила бы таких слов, если бы могла подслушать разговор, состоявшийся двумя часами ранее в Александрийском дворце. Это был разговор между императором и его верным камердинером Иваном Кутайсовым. Царедворца Кутайсова настолько волновали впечатления, вынесенные государем с бала, что он прогнал всех слуг и сам начал раздевать Павла и готовить его ко сну. Попутно осмелился задать волнующий его вопрос:
        — Ну, что, государь, как вам показалась юная Анна Лопухина? Я видел, что во время танца вы изволили сказать ей несколько фраз…
        — Да, мы поговорили,  — кивнул Павел.  — Всего несколько фраз, ты прав. Но как по одному когтю или по одному рыку можно без ошибки узнать царя зверей, так и по нескольким словам можно угадать душу человека. И знаешь, что мне показалось? Что эта девушка — натура тонкая и изящная, она обладает возвышенной душой. А кроме того, еще и весьма мила.
        — О, ваше величество, как я рад таким вашим словам!  — воскликнул Кутайсов.  — Я знаю, что в устах вашего величества такая похвала является наивысшей. Вы никогда не хвалите женщину за ее стать, за фигуру, а только — за богатство души. И если нашли в вашей юной партнерше изящную душу, стало быть, она вам воистину понравилась!
        Кутайсов говорил истинную правду. Павел, при всей его некрасивости, даже уродстве, не был обделен женским вниманием: был женат вторым браком, имел несколько любовниц. Он, конечно, ценил женскую красоту и понимал в ней толк. Но выше красоты — гораздо выше!  — ставил душевные качества партнерши.
        Между тем «творец и создатель» новых императорских пассий вел свою интригу дальше.
        — Жаль только, что ваше величество не смогут часто видеть эту милую девушку,  — заметил он.  — Ведь вы не так часто бываете в Москве, а юная Анна никогда не посещает Петербург…
        — Да, я уже думал об этом,  — с важностью кивнул Павел.  — И, знаешь, нашел выход. Я переселю эту девушку в столицу. Разумеется, не одну: ведь я не какой-то восточный владыка, который набирает себе рабынь для своего гарема. Нет, я дам отцу этой девушки, сенатору, хорошую должность. Например, назначу его генерал-прокурором — сейчас этот пост у меня не занят. Тогда он переедет в Петербург со всей семьей, и я смогу видеться с этой милой Анной так часто, как захочу.
        — Прекрасная мысль, ваше величество!  — воскликнул Кутайсов.  — Достойная такого человека, как вы,  — человека с благородной душой и щедрым сердцем!
        — Ладно, ладно, ты же знаешь, я не люблю лести,  — слегка поморщился Павел.  — Ступай, я хочу спать. Да скажи там, чтобы заканчивали танцы. Ведь все участники этого бала — люди служивые, и завтра им надо быть на службе.
        Кутайсов с поклоном удалился.
        Глава 4
        Тем майским вечером жизнь Анны Лопухиной круто изменилась. Вокруг нее словно бы закрутился некий вихрь, вовлекавший в себя, по мере его разрастания, все новых и новых людей. Но, как бывает и в случае с настоящими, природными вихрями, в самом центре этого грозного явления царило спокойствие: сама Анна до времени не знала о том, что вокруг нее затеваются важные перемены.
        Разумеется, она размышляла о событии, произошедшем на балу, о неожиданном внимании к ней государя, однако, будучи о себе довольно низкого мнения, не придала этому поступку Павла особого значения. «Верно, взгляд его величества вдруг остановился на моем лице,  — думала она,  — и он решил начать танец со мною, простой девушкой, чтобы тем поощрить всех простых, незаметных девушек, бывших на балу. Или еще какая причина могла им подвигнуть, о каковой я никогда не узнаю. У него, верно, не было ко мне особого интереса — ведь больше он не подошел, даже, как мне кажется, ни разу не взглянул в мою сторону. Однако я всегда останусь ему благодарна — ведь после его поступка на меня сразу обратили внимание другие кавалеры, и я не оставалась одна до самого окончания бала».
        И Анна стала вспоминать этих других кавалеров, танцевавших с нею. Особенно запомнился один — высокий статный офицер, показавшийся ей удивительно красивым. Она уже успела узнать его имя, это был юный князь Павел Гаврилович Гагарин. И их танец произвел на нее куда большее впечатление, чем экосез с императором.
        Между тем этот экосез имел свои последствия — те самые, что предвидела ее мачеха. В дом сенатора Лопухина на Пречистенке стали наезжать молодые люди, представители знатных родов. Разумеется, они не объявляли о намерении непременно вступить в брак с дочерью сенатора, но этого и не требовалось — по обычаям того времени у визита молодого человека в дом, где имелась девушка на выданье, был только один смысл. Кроме того, Лопухиных стали чаще приглашать на званые вечера и балы. Так что теперь Анна уже не сидела в четырех стенах — она, что называется, была нарасхват.
        Екатерина Дмитриевна настояла, чтобы ее скуповатый муж выделил дополнительные средства на покупку для Анны нарядов, так что в течение июня в доме сенатора постоянно бывали модные портные, Анне одновременно шили три платья, тачали башмаки, выходные и бальные. А тут еще подоспело другое событие в жизни семьи — в конце июня Екатерина Николаевна разрешилась от бремени, родив девочку, названною Соней.
        И среди всех этих хлопот, радостных для Анны и немного утомительных для сенатора Петра Васильевича, как гром среди ясного неба прозвучало известие из Петербурга. Император Павел Петрович, успевший в течение июня завершить свою поездку по России и вернуться в столицу, призывал Петра Лопухина также прибыть в Петербург. Своим именным указом государь назначал сенатора Лопухина столичным генерал-прокурором, с присвоением ему чина тайного советника. Особым пунктом указа новому генерал-прокурору предписывалось прибыть к месту службы не одному, но со всем семейством. Ему даже был определен особняк для проживания семьи — просторный дом на Литейном проспекте, являвшийся собственностью короны.
        Когда сенатор, обрадованный, но слегка растерянный неожиданно свалившимся на него новым назначением, явился к супруге, чтобы сообщить о случившемся, Екатерина Николаевна воскликнула:
        — Вот оно, то самое, что я тогда говорила!
        — Что говорила?  — удивился Лопухин.
        — А ты разве не помнишь? Тогда, в мае, когда государь на балу обратил внимание на твою дочь, я сказала, что он мог бы призвать тебя в столицу, чтобы чаще видеться с Анной. Так оно и случилось!
        — Ты что же, считаешь, что своим назначением я обязан Анне? Обязан одному танцу?
        — Истинная правда! И чего тут удивляться? Разве ты не знаешь подобных историй в прошлые царствования? Как возвысился князь Потемкин при императрице Екатерине? И другие приближенные? Один танец очень многое может изменить! Очень многое! Но знаешь, что я тебе скажу?
        — И что же?
        — Что с этого дня ты должен совершенно изменить свое отношение к дочери. Тебе надлежит относиться к Анне со всем возможным почтением, равно как к особе знатной и могущественной.
        — Я понимаю, что ты хочешь сказать…  — пробормотал новоиспеченный генерал-прокурор.  — Но все это так неожиданно…
        — Ничего, привыкнешь. Если не хочешь стать дурнем, не понимающим своей удачи, привыкнешь. Через Анну мы сможем получить весьма многое.
        — Да, но все это будет лишь в том случае, если она захочет… если она тоже поймет свою выгоду. А я боюсь, что моя дочь… недостаточно развита, и хотя лет ей немало, душой еще совсем ребенок. Она может не понять…
        Петр Лопухин хотел сказать «она не захочет стать любовницей Павла», но постыдился это выговорить. Впрочем, жена отлично его поняла.
        — Напрасно ты считаешь Анну глупой,  — сказала она.  — Хотя я ей и не мать, но успела достаточно изучить ее натуру. Возможно, она не разбирается в государственных делах, да ей это и не надо. Зато она вполне разбирается в вопросах житейских.
        В тот же день Петр Лопухин сообщил дочери о своем новом назначении и предстоящем переезде в Петербург. Анна восприняла это сообщение с интересом, но без восторга. И никак не связала возвышение своего отца и его приближение к императорскому двору с тем майским вечером в Александрийском дворце, с несколькими фразами, которыми она обменялась с самодержцем.
        Одной из особенностей характера Павла — надо признать, тяжелых особенностей — была его всем известная нетерпеливость. Всякое желание государя, всякая его прихоть, вплоть до самых причудливых, должна была исполняться немедленно, и без разговоров. При малейшем промедлении он впадал в бешенство, и горе тем, кто в эту минуту попадался ему под руку. Так было и в этот раз. Не успел Петр Лопухин начать сборы в дорогу (а ведь перевезти целую семью было делом чрезвычайно хлопотным), как из Петербурга прискакал гонец с царским повелением ускорить переезд и быть на новом месте никак не позже середины июля. Повеление было составлено в таких выражениях, что Петр Лопухин, уже успевший изучить характер самодержца, не посмел ослушаться. Все обстоятельные сборы тут же забылись, и Петр Васильевич с женой и двумя дочерьми, Анной и Прасковьей, с самым малым числом слуг, почти без вещей, всего в трех каретах, уже на следующий день отправился в Северную столицу.
        Ехали почти без остановок и уже спустя четыре дня достигли столицы империи. Тут Петр Васильевич тоже не дал себе отдыха: еще на заставе, узнав, что государь нынче пребывает в своей летней резиденции в Петергофе (Павел летом старался не жить в городе, находясь то в Царском, то на берегу моря, в Петергофе, то в милом его сердцу Павловске), он велел скакать туда. К вечеру семья, порядком уставшая, прибыла к воротам царской резиденции, и Петр Васильевич потребовал доложить государю о своем прибытии.
        Новый генерал-прокурор надеялся, что уж тут, что называется, его душу отпустят на покаяние. Но ошибся. Не успел дежурный офицер добежать до дворца (при Павле дежурные все бегали — такой он установил порядок), как на дорожке показалась целая процессия. Впереди свиты из блестящих генералов и разряженных дам вышагивал маленький человек в мундире Преображенского полка. Узнав государя, вся семья Лопухиных вышла из карет и с поклонами приветствовала его.
        — Приехали наконец, вот славно!  — произнес Павел, подходя, а вернее, подбегая к прибывшим.  — А это твоя супруга? Рад, сударыня, весьма рад. Устали? Голодны? Ничего, это все пустяки. А где милая девица, украшение московских балов?
        — Разрешите, государь, представить вам мою дочь…  — начал Лопухин.
        — Да, вижу, вижу, вот она!
        Он неожиданно шагнул к Анне, она с некоторым опозданием догадалась протянуть руку, и государь запечатлел на ней свой поцелуй. Потом еще раз взглянул пытливо и произнес:
        — Ну, теперь езжайте скорей, отдыхайте. Завтра чтобы уже приступил к службе, непременно! И через два дня жду с докладом. А вас, сударыня,  — повернулся он к Екатерине Николаевне,  — завтра же жду с дочерью на чашку чая. В Павловске, в моем дворце. Непременно!  — После чего повернулся и так же стремительно двинулся обратно. В этом был весь Павел, таков был его стиль.
        Так началась жизнь семейства Лопухиных на новом месте. Первые дни, пока не прибыл обоз со всеми вещами, слугами, поварами, припасами и посудой, жить во дворце на Литейном было диковато: не хватало самой необходимой одежды, нечего было есть, не на чем спать. Вся мебель во дворце стояла в чехлах, а в некоторых комнатах вообще отсутствовала. Во всем огромном дворце их было, включая слуг, не больше дюжины; пустота помещений пугала, особенно по ночам. Однако делать нечего, приходилось терпеть.
        Петр Васильевич, как ему было предписано, на следующий день отправился на Васильевский остров, где размещалась прокуратора. А Екатерина Николаевна с дочерьми, захватив все деньги, какие привезли с собой из Москвы, отправились по магазинам: покупать кружева, чепцы, ленты, а еще мази и притирания, без которых ни одна уважающая себя женщина не могла выйти в свет, не то что отправиться к самому императору.
        Едва успели все купить, примерить, пристроить, а уже надо было ехать в Павловск. Впрочем, эта суета их ничуть не утомила. У всех троих было хорошее настроение и предчувствие каких-то необыкновенных, радостных событий. Причем больше всех радовалась супруга генерал-прокурора Екатерина Николаевна, так радовалась, что всю дорогу напевала себе под нос какие-то песенки из французских оперетт. Какой взлет! Из московского общества — пусть знатного, но провинциального — она переходила в самый высший свет, в окружение самого императора! А Екатерина Николаевна не сомневалась, что она, со своим умом и знанием людей, сможет закрепиться подле падчерицы.
        Младшая Лопухина, Прасковья Петровна, тоже была рада перемене в своем положении. Впрочем, она, по молодости лет, еще не вполне понимала всю важность этой перемены.
        Что же касалось виновницы всех этих событий, Анны, то она прежде всего любовалась пейзажем, открывавшимся за окном кареты. Когда они миновали окраины Петербурга и въехали в обширный павловский парк, она, что называется, прилипла к окну и глядела во все глаза. Как тут было красиво! Деревья росли не просто так, а по замыслу парковых мастеров, образуя живописные группы. От главной аллеи, по которой они ехали, в стороны отходили дорожки, посыпанные красной крошкой. То здесь, то там среди деревьев открывались площадки, на которых стояли мраморные или бронзовые статуи. Вот слева мелькнула речная гладь — то была речка Славянка, покрытая кувшинками и лилиями.
        Что же касается человека, по чьему велению была создана вся эта красота и по чьей воле их семья тронулась с места и оказалась на берегах Невы,  — о нем Анна думала мало. Она вовсе не сознавала своей роли в произошедших переменах. Да, она знала, что на балу удостоилась внимания государя и, кажется, даже успела ему понравиться. Но чтобы из-за этого танца ее отца назначили на генеральскую должность, вызвали в Петербург — это ей не приходило в голову. А Екатерина Николаевна не сочла нужным разъяснить падчерице это обстоятельство.
        Но вот наконец карета выехала на открытое пространство, и перед глазами Анны предстал строгий, полный скрытой красоты дворец. Слуги распахнули двери, и дамы проследовали в любимую летнюю резиденцию императора. В вестибюле, отделанном каррарским мрамором, их ожидал мажордом, и с ним — тот самый человек, что был с императором на балу в Москве,  — граф Кутайсов.
        Отвесив положенный поклон Екатерине Лопухиной, он затем обратился к Анне:
        — Рад приветствовать особу, что стала подлинным украшением московских балов, а теперь призвана стать таким же украшением гостиных Северной столицы! Идемте, государь ждет вас. Чаепитие состоится в Итальянском зале.  — И двинулся по анфиладе зал, один прекраснее другого, указывая гостьям дорогу.
        Глава 5
        Они вступили в зал, где между окон стояли античные статуи, а стены покрывали картины с видами Рима, Неаполя и других итальянских городов. Здесь был накрыт стол, а во главе стола сидел император. И вновь, как и в Петергофе, он не стал ждать гостей — сам вскочил и двинулся им навстречу.
        — Весьма рад вас видеть,  — приветливо произнес государь.
        — Счастливы видеть ваше величество,  — ответила Екатерина Николаевна, как старшая.
        И они с Анной склонились в глубоком поклоне. Павел подал руку госпоже Лопухиной-старшей и проводил ее к месту, Анне же указал место напротив. Лакеи совершили свои выученные па, разливая чай и подавая угощения, и чаепитие началось.
        Было заметно, что император находится в приподнятом настроении. Он расспрашивал дам о том, как они доехали, вместе с Екатериной Николаевной сетовал на состояние российских дорог, делился планами их улучшения и постройки шоссе, покрытых гравием, по образцу Франции. Он подчеркнуто оказывал всяческое внимание старшей Лопухиной, дабы она не чувствовала себя обойденной. Но при этом его глаза то и дело обращались в сторону Анны. Иногда он специально поворачивался к ней и задавал вопросы о том, как она находит Петербург, как ей показалось его любимое детище — Павловск. Анна отвечала, что самой столицы она пока еще толком не видела, а Павловск ей очень понравился.
        — Здесь красиво, как бывает красиво во сне,  — улыбнулась она.  — Бывают такие сны, когда видишь какое-то замечательное место, прямо сердце сжимается от радости, как там красиво. Плохо только, что потом, когда проснешься, ничего толком не помнишь. А здесь я все запомню, и рассказать могу, и объяснить, что красиво и почему.
        Павел слушал этот монолог с большим вниманием. А когда Анна умолкла, сказал:
        — Кажется, я могу объяснить, почему вы не можете описать сих прекрасных мест, увиденных во сне. Это вы, по тонкости души вашей, смогли увидеть рай, райские места. Человеческий язык слишком груб, чтобы описать их устройство.
        Девушка была поражена его словами.
        — Ах, как верно вы сказали!  — воскликнула она и, осознав свою оплошность, поспешно добавила:  — Как верно вы сказали, ваше величество! Я и Библию когда читала, и святых отцов, где толкуют о райских кущах, думала, что человеку невместно рассуждать о сих предметах, не может он их ни видеть, ни описывать.
        — Так вы читаете Библию и святых отцов?  — спросил Павел.  — Это хорошо. А что еще изволите читать?
        Анна назвала сочинения Ламартина, Руссо, Ричардсона и мадам Коттен. Павел одобрил всех, кроме Руссо, которого назвал «опасным вольнодумцем, который вряд ли подходит для юной девицы».
        Екатерина Николаевна, невольно отставленная от общей беседы, была нисколько не в претензии. Она внимательно вслушивалась в каждое слово, произнесенное этими двумя людьми. При этом ей было совсем неинтересно, что ее падчерица думает о Павловске, или какие сны она видит, и какие книги читает (она только удивилась, где Анна эти книги умудрилась достать — в их московском доме библиотеки отродясь не водилось). Но зато ей было очень интересно, что об этих словах Анны думает самодержец всероссийский, с каким выражением он смотрит на юную девицу Лопухину. А это было выражение не просто внимания, а жадного внимания, всепоглощающего интереса. Было заметно, что Павел вовсе забыл и о чае, и о присутствии старшей дамы — обо всем. Но Екатерина Лопухина, повторимся, была не в претензии.
        Внезапно разгоревшаяся беседа государя и его юной гостьи была прервана. Двери зала открылись, и вошла женщина в платье, украшенном изумрудами, с бриллиантовым колье на шее и бриллиантовыми же украшениями в волосах. Это была императрица Мария Федоровна. Она была немного выше своего мужа и казалась старше его. Вероятно, такое впечатление возникало из-за излишней полноты государыни. Следовало также принять во внимание частые роды: за двадцать лет супружества Мария Федоровна подарила сперва наследнику, а затем и государю девять детей. Лицо ее, в общем, было приятным, но при этом отличалось чрезмерной властностью и сухостью черт.
        С появлением императрицы гостьи встали, государь же остался сидеть, причем лицо его выразило досаду. Однако супруга не обратила на это внимания. Подойдя к столу, она обратилась к Павлу:
        — А вы, стало быть, принимаете гостей? Почему же я о том не знаю?
        На обеих Лопухиных она при этом не обращала внимания. Однако Павел тут же исправил это упущение.
        — Да, я принимаю гостей, и они не должны остаться в небрежении,  — резко произнес он, продолжая сидеть.  — Вот, извольте познакомиться: это Екатерина Лопухина, супруга нового генерал-прокурора Санкт-Петербурга, а это ее дочь Анна.
        Мария Федоровна часто спорила со своим царственным супругом и всем говорила, что нисколько его не боится. Однако сейчас слова Павла были сказаны таким тоном, что императрица не осмелилась что-либо возразить. Она повернулась к Екатерине Николаевне, кивнула ей и протянула руку для поцелуя. Делая то же самое в отношении Анны, Мария Федоровна заметно скривилась и чуть дернула рукой, слегка ударив этим жестом гостью по губам. Причем сделала это, стоя спиной к Павлу, так что он ничего не заметил.
        — Садитесь, ваше величество, выпейте с нами чаю,  — предложил государь император.
        — Что ж, извольте,  — ответила императрица.
        В полном молчании она села, и слуги разлили чай. По-прежнему царила тишина, никто не произносил ни слова. И в этой тишине особенно отчетливо и резко прозвучали слова Павла:
        — Ваше величество, вам надлежит знать, что я сегодня пригласил госпожу Лопухину-младшую с особой целью.
        — Вот как?  — Мария Федоровна постаралась изобразить на лице любезность, но вышла кривая усмешка.  — Что же это за особая цель?
        — Представить ее вам, ибо вам предстоит теперь много времени проводить в ее обществе, поскольку я решил сделать Анну Лопухину вашей камер-фрейлиной.
        При этих словах Екатерина Николаевна с трудом сдержала рвущееся из груди ликование. «Не может быть!  — хотелось ей воскликнуть.  — Сразу, только по приезде,  — и такое возвышение! Что же будет дальше?» Анна выслушала новость спокойно, пожалуй, с некоторым удивлением. А вот императрица не смогла сдержать раздражения.
        — Камер-фрейлина?  — повторила она.  — Но у меня есть три… четыре камер-фрейлины. И я остаюсь ими вполне довольна. Особенно хорошо исполняет службу госпожа Нелидова…
        — Госпожа Нелидова больше не сможет оставаться в вашей свите,  — сказал Павел, дергая щекой — это был верный признак приближающегося приступа гнева.  — Она не может исполнять обязанности вашей фрейлины, поскольку потеряла мое расположение. И я не должен объяснять, почему так случилось! Слышите? Не должен, не должен, не должен!  — Последние фразы он почти выкрикнул, топая ногами и брызгая слюной.
        Мария Федоровна, привыкшая к этим приступам супружеского гнева, оставалась относительно спокойной, хотя и не осмеливалась возражать. Екатерина Николаевна, также наслышанная о неровном характере императора, также не подала признаков волнения. А вот на Анну случившаяся сцена произвела самое тяжелое впечатление. Она и не подозревала, что государь, только что говоривший с ней о литературе, о пейзажах рая, этот, видимо, тонкий, умный человек, может кричать и бесноваться, как последний грубиян. Она побледнела, замкнулась, вся ушла в себя.
        Павел сразу заметил эту перемену в девушке, которая одна его сейчас интересовала. Заметил — и понял причину этой перемены. Он сдержал свой гнев, загнал его внутрь себя, отчего лицо его сделалось злым и неприятным, глаза сузились, губы сжались в тонкую полоску. Мария Федоровна, опять-таки хорошо разбиравшаяся в оттенках настроения своего супруга, тотчас это заметила — и поднялась с места. Она знала, что в таком состоянии сдержанного гнева Павел делается еще опаснее, чем когда срывается и кричит. В приступе ярости он мог сорвать погоны с вызвавшего монаршее неудовольствие генерала, разжаловать его в рядовые, сослать в Сибирь — но назавтра, остыв, как правило, отменял эти решения. А вот когда он был таким, как сейчас, холодно-злым, он мог сломать человеку судьбу — и оставить так навсегда.
        — Я поняла вас, ваше величество,  — кивнула императрица.  — Конечно, я буду рада видеть госпожу Лопухину в своей свите. Надеюсь, вы объясните ей распорядок нашего дня и ее обязанности. А сейчас я вас оставлю.  — Она вновь милостиво кивнула дамам, при этом внимательно взглянув на Анну, и удалилась.
        После ее ухода Павел попытался возобновить прерванную беседу, но из этого ничего не получилось: Екатерина Николаевна не могла поддержать разговора о музыке и искусстве, а Анна упорно молчала или же, если обращались прямо к ней, отвечала невпопад. Император, поняв, что вечер испорчен окончательно и сегодня уже ничего не исправишь, поднялся:
        — Пожалуй, сегодня я не смогу уделить вам более внимания, меня ждут дела. Да и у вас, госпожа Лопухина,  — обратился он к Екатерине Николаевне,  — много забот по устройству жизни на новом месте. Что же касается вас, сударыня,  — повернулся государь к Анне,  — то мы вскоре увидимся. Раз вы теперь назначены камер-фрейлиной, вы часто будете бывать во дворце, и мы сможем продолжить нашу беседу. Прощайте!
        …Всю дорогу, пока ехали обратно, Анна находилась в глубоком унынии. Теперь она — камер-фрейлина! Она должна служить, должна присутствовать при выходах императрицы. В этом деле столько тонкостей, надо знать каждый жест, контролировать каждое свое слово! Она обязательно что-то сделает не так! И потом, ей решительно не понравилась государыня. Как же она будет ей служить?
        Екатерина Лопухина поняла, о чем думает падчерица.
        — Напрасно ты беспокоишься, Аннет,  — успокаивающе проговорила она.  — Я полагаю, твои обязанности при дворе не будут тяжкими.
        — Да, я понимаю, что мне не придется участвовать в решении государственных дел,  — ответила Анна.  — Но при дворе происходят торжественные выходы, приемы, прочие церемонии. Я не буду знать, где мне встать, где сесть, кому отвешивать полупоклон, а кому полный — ничего не знаю! Как же мне не беспокоиться?
        — Да, согласна, ты не вполне знакома с этикетом,  — заметила на это мачеха.  — Но ведь это дело наживное, ты быстро научишься. И потом, тебе не придется так уж часто находиться в свите императрицы.
        — А где же? Ведь я буду ее камер-фрейлиной!
        — Камер-фрейлина — очень почетное звание. Почетно оно прежде всего тем, что позволяет круглый год находиться при дворе. Но «при дворе» — не значит «при императрице». Я полагаю, что гораздо больше времени ты будешь проводить с его величеством.
        Эти слова мачехи смутили Анну.
        — С его величеством?  — переспросила она.  — Как это?
        — Разве ты не заметила, как охотно государь беседовал с тобой? Как увлекался этой беседой? Он просто глаз от тебя не отрывал! Я думаю, ты привлекла его внимание еще там, на балу в Москве, поэтому он и вызвал нас всех сюда. Теперь ему захочется общаться с тобой снова и снова. Ты должна быть к этому готова.
        — Но… это так неожиданно!  — в смущении произнесла Анна. Она явно была растеряна.  — Вы говорите — беседовать с его величеством наедине… Но… разве это прилично? Что подумает ее величество? Что подумает двор?
        — Это не должно тебя смущать,  — решительно заявила Екатерина Николаевна.  — Какое тебе дело до мнения двора? Да и императрица не так важна. Ты будешь беседовать с самим самодержцем! В этой сфере не может быть ничего неприличного! У государей другие правила, не такие, как у обычных людей. Подумай об этом! Тебе выпала редкая удача, которая не у всякого бывает.
        Анна задумалась…
        Глава 6
        Обоз с одеждой, посудой и прочими вещами Лопухиных прибыл в Петербург лишь спустя десять дней, в начале июля. И только после этого жизнь в особняке на Литейном проспекте вполне наладилась. Генерал-прокурор и его супруга уже могли совершать выезды и приглашать гостей. Екатерина Николаевна немедленно воспользовалась этой возможностью, которой так долго была лишена. Теперь она могла устроить настоящий прием, не жалея для этого средств, ведь государь продолжал проявлять свою щедрость в отношении семьи Лопухиных. Петру Васильевичу были пожалованы пятьдесят тысяч рублей «на обзаведение», кроме того, ему было передано имение близ Гатчины, и в нем — 800 душ крепостных.
        Генерал-прокурор, его жена, их дети — все члены семьи радовались прибытию обоза, для них это стало важным событием. Единственным человеком, совершенно не заметившим появления в доме знакомых вещей, была Анна. Слишком много важного случилось в ее жизни за эти десять дней, которые она провела в Павловске, с императорским двором. И то, что с ней случилось в эти десять дней, вызвало в душе девушки настоящую бурю.
        …На другой день после их с мачехой общего визита в императорскую резиденцию, едва семья села завтракать, как слуга доложил о прибытии офицера с поручением от самого императора. Петр Васильевич велел звать порученца, полагая, что послание адресовано ему. Каково же было его удивление, когда вошедший капитан заявил, что государь повелел ему срочно доставить в Павловск новую камер-фрейлину императрицы — за ней прислана карета.
        Поднялась суматоха. Конечно, все знали, что Павел встает рано, но ведь на часах еще не было девяти! Анна кинулась одеваться, собираться. И спустя полчаса она уже ехала в Павловск — на этот раз одна. Вот снова мелькнули усыпанные красным песком дорожки, мраморные фигуры среди зелени, река — и карета остановилась перед дворцом. Едва лакей распахнул дверцу кареты и Анна ступила на булыжник у главного входа, как дворцовые двери распахнулись, и перед оробевшей гостьей предстал сам государь. На этот раз он был в простом темном камзоле, без орденских лент. Его лицо выражало нетерпение.
        — Вот, наконец, и вы!  — воскликнул он.  — Вы заставили меня ждать, а я не привык!
        — Простите, ваше величество, но я не знала вашего распорядка,  — вежливо ответила Анна.  — Больше такого не повторится. Скажите, к какому часу я должна являться, и я всегда буду на месте. А сейчас, пожалуйста, укажите мне, куда я должна идти, где будет проходить моя служба?
        Лицо Павла изменилось. Гримаса нетерпеливого раздражения разгладилась, на губах появилась улыбка.
        — Ваша служба? Сейчас мы решим, где она будет проходить. Я полагаю, это будет вон в той стороне.  — И он указал на дорожку, ведшую вправо от главной аллеи, в сторону от дворца.  — Эти утренние часы я люблю отдавать прогулке,  — продолжал император.  — В эти часы, когда воздух еще свеж и прохладен, в голову приходят хорошие мысли. Я хотел бы, чтобы вы разделили со мной эту прогулку. Извольте идти слева от меня, так мне будет удобнее.
        И, не спрашивая ее согласия, он направился в указанном им направлении. Анне ничего не оставалось, как последовать за ним.
        Дорожка шла слегка под уклон. Они дошли до места, где она разветвлялась, на развилке возвышалась статуя Афродиты. Скульптор запечатлел момент, когда богиня рождалась из морской пены. Легкое покрывало не могло скрыть выразительных линий ее фигуры. Павел остановился и, указав тростью на скульптуру, спросил:
        — Как вы ее находите? Правда, она прекрасна?
        — Да, государь,  — ответила девушка, покраснев, при этом она старалась не смотреть на обнаженную грудь и бедра красавицы.
        — Когда я впервые попал в эти места,  — вновь заговорил Павел,  — тут не было ничего, кроме дикого леса. Скучные деревья стояли в беспорядке, между стволами валялись тела их упавших сородичей. Имелась лишь одна главная аллея и несколько ухабистых дорожек. Я знаю, что некоторые поэтические натуры находят такой природный хаос весьма возвышенным. Меня же он раздражает. Я хочу внести в природу красоту, которой в ней нет. А вы как полагаете об этом предмете?  — испытующе поглядел он на нее.
        Павел еще не вполне узнал эту девушку, не был уверен в ней. Не ошибся ли он, так обласкав ее отца, приблизив ее семью к себе? Надо было проверить впечатления, полученные тогда на балу и затем вчера, во время чаепития, так некстати прерванного его супругой. Поэтому он и затеял эту прогулку, чтобы наедине, свободно меняя темы, узнать ее мысли.
        — Но ведь вы не хотите, ваше величество, построить деревья, словно солдат на плацу?  — сказала в ответ Анна.  — Я вижу, что вы сохранили естественное расположение кустов и дерев, они стоят редко, но свободно, не теснятся, не мешают друг дружке. Да, ваш парк стал красивей, чем обычный лес, и это мне нравится.
        — Ага, значит, вам нравится английский стиль парка, как и моему архитектору,  — усмехнулся Павел.  — Признаться, я бы предпочел более порядка и стройности, как в Версале. Но он убедил меня, и я согласился, пусть будет так. Главное — чтобы сохранялся надзор и чтобы скульптуры и здания впечатлевали в природу мысль, которой она лишена. Ведь человек, как Божье творение, всюду должен вносить отпечаток своей данной от Господа души.
        — Ах, вот с этим я полностью согласна!  — воскликнула Анна.
        — Ну, вот, наконец нашлось что-то, в чем вы согласились со своим государем! Да не смущайтесь так — ведь я шучу! Впрочем, нет — смущайтесь, вам это выражение очень идет.
        Анна не нашлась что ответить, да ее царственный спутник и не требовал ответа. Они миновали еще две развилки, каждый раз Павел уверенно поворачивал в нужную ему сторону. Было ясно, что он отлично знаком с расположением парковых дорожек и знает, куда идти.
        Впереди блеснула вода, на людей пахнуло речной сыростью. Они вышли на берег Славянки, где стояло небольшое круглое здание с куполом, по виду немного напоминавшее церковь.
        — Вот мой Храм Дружбы,  — гордо заявил Павел, указывая на здание.  — Давайте к нему подойдем. И позвольте подать вам руку — здесь, на лугу, нет дорожки, вы можете поскользнуться.
        Она подала руку и ощутила прикосновение его маленькой холодной ладони. Рука императора не производила впечатления надежной опоры, впрочем, она помогла Анне идти по траве и правда довольно скользкой.
        Они подошли к желтой стене здания. Вблизи Анна ощутила, насколько оно гармоничное, соразмерное человеку. Ей стало интересно, что же находится внутри. Они двинулись вдоль стены, огибая здание. Она все ждала, когда же появится вход, но так и не дождалась: они вернулись в то же место, откуда начали свой обход.
        — Что это значит, ваше величество?  — спросила она.  — В этом здании нет входа! Для чего же оно?
        Павел взглянул на нее со странным выражением, затем произнес:
        — Я же уже сказал: это Храм Дружбы. Видите ли, сударыня, я почитаю дружбу за величайшее из человеческих чувств.
        — Неужели вы ставите ее даже выше любви?
        — Да, представьте. Ведь любовь бывает корыстна, жадна и даже зла. Дружба же — никогда. Любящий может разлюбить, изменить и даже предать тебя. Друг же, если он настоящий, не предаст никогда.
        И вновь Анна не нашлась что ответить. И правильно сделала, что промолчала: Павел оценил ее молчание как согласие с его словами, и после небольшой паузы вновь заговорил, уже тише:
        — Я велел соорудить сей храм, дабы он напоминал мне о моей первой жене Наталье Алексеевне. Вы, верно, знаете, что я женат вторым браком.
        — Да, я слышала, что ваша первая супруга скончалась при родах,  — сказала Анна.  — Но более о том я ничего не знаю.
        — Да и откуда? Не только вы — почти никто из приближенных не знает, что случилось в ту ночь. Моя супруга была замечательной женщиной — умной, тонко чувствующей. Мы были с ней так дружны! Одно омрачало наш брак — в течение трех лет у нас не было детей. И вот наконец пришла долгожданная весть, что Наталья ждет ребенка. Все были этому рады. И только она сама была полна дурных предчувствий, часто плакала, боялась смерти. Я, как мог, старался ее утешить. Моя мать, императрица, тоже успокаивала Наталью. Ходят слухи, что моя мать была дурно расположена к моей жене, что они не ладили, и поэтому императрица была даже рада смерти невестки. Слушайте же: да, между ними не было согласия, как не было его и у меня с матерью. Но когда начались роды и стало ясно, что они проходят плохо,  — императрица переживала это как собственную беду. Мы все наблюдали, как страдает Наталья,  — и ничем не могли ей помочь. Это было ужасно! И вот, после этого… много позже, когда я стал государем, я велел соорудить этот храм. Он посвящен моей первой жене.
        Глаза Анны наполнились слезами. Она совсем по-новому смотрела теперь на императора. Она увидела не воплощение власти, не владыку, которого все боятся, а обычного человека — страдающего, любящего, нуждающегося в утешении.
        — Я сочувствую вашему горю, государь,  — произнесла девушка.  — То, что вы рассказали, так печально!
        — Да, это печально,  — согласился Павел.  — Вот почему в этом храме нет дверей, и никто не может попасть внутрь его. Ведь посторонним нет доступа в сердце дружбы — как и в сердце любви. Однако не будем делать нашу прогулку слишком печальной! Идемте далее, и по дороге поговорим о более легких предметах.
        Он подал ей руку, как бы желая ободрить, и они по другой дорожке пошли вдоль реки, а затем повернули и стали снова подниматься. Павел расспрашивал ее о книгах, которые она успела прочесть, о танцах, о ее родителях, сестрах, подругах — о самых разных предметах. Было заметно, что он хочет составить для себя как можно более полное и точное представление о девушке, приближенной им ко двору. И точно так же было заметно, что императору нравятся ответы его спутницы.
        Он выяснил, что Анна не такая уж прилежная читательница, за свою жизнь она успела прочесть всего шесть книжек, не считая Писания. Более, чем читать, она любила слушать песни крепостных девушек или петь сама.
        — Песни девушек, конечно, милы,  — заметил на это Павел.  — Но ведь есть еще опера — это высшее проявление музыкального вкуса. Разве вы не бывали в опере?
        Анна ответила, что бывала, вместе с мачехой и сестрой они ездили на представление, которое давала в Москве итальянская труппа. Слушали оперу композитора Керубини, но какую — она не помнит.
        — Да, там совсем другая музыка, чем в песнях, и мне она нравится. Но я ругаю себя за то, что не могу запомнить мелодии. Верно, мой слух недостаточно развит.
        — Напрасно вы себя корите,  — сказал на это государь.  — Запомнить оперную мелодию трудно, на это способны лишь люди особо одаренные.
        Они гуляли уже довольно долго, успели о многом переговорить, и Анна перестала дичиться, бояться своего царственного спутника. Поэтому в какой-то момент она решилась и сама задала вопрос:
        — А вы, ваше величество, что вы предпочитаете? Что вы любите более всего?
        Спросила — и испугалась: что она сделала? Ведь подданным не положено спрашивать государей.
        Однако Павел не выказал никакого недовольства. Он кивнул головой и ответил:
        — Более всего я люблю устанавливать вместо хаоса — порядок. Во всем — в природе, в государстве, в общении. Так я поступаю и в стране, что верна моему попечению, и в этом парке — везде.
        Такой точный и ясный ответ поощрил ее задать новый вопрос:
        — Тогда скажите, а о чем вы мечтаете?
        Павел остановился, внимательно посмотрел на нее и медленно произнес:
        — Знаете ли вы… знаете ли, что вы первая, кто задал мне такой вопрос?
        — Я?  — Анна была поражена.  — Не может быть! А разве ваша мать… или друзья?
        — Моя царственная мать никогда меня не любила и не интересовалась моим развитием,  — ответил Павел.  — Что же до друзей — а они у меня имеются, что бы ни утверждали недруги,  — то они, наверное, не решаются говорить о таких сокровенных предметах. Так что вы первая о том спросили. И я отвечу. Я мечтаю о том, чтобы вернулись времена рыцарства, времена чести! О, я бы хотел во главе войска, состоящего из верных паладинов, отправиться в Святую землю, чтобы вновь отвоевать Иерусалим у неверных. Я желал бы участвовать в приключениях, испить из чаши святого Грааля! Вот вам мои мечты. Как вы их находите?
        — Они… очень необычны,  — покачала она головой.  — Необычны и увлекательны.
        — Вот и я тоже так думаю. Необычны и увлекательны… Так же, как и вы, милая Анна. Знайте, что я еще не встречал девушки со столь необычной и тонкой душой. Я желал бы беседовать с вами еще и еще и видеть вас каждый день.
        — Но вы и будете видеть меня каждый день, государь,  — ответила она.  — Ведь я получила должность при вашем дворе…
        — Да, конечно, но мне этого мало. Я хочу, чтобы вы жили здесь, во дворце. Я распоряжусь, чтобы вам сегодня же выделили комнаты для вас и ваших слуг. И вам не придется ездить так далеко.
        — Да, но… будет ли это прилично?
        — Что же неприличного в том, что фрейлина императрицы живет рядом с ней?  — пожал плечами Павел.  — И не пытайтесь со мной спорить — я этого не люблю. Итак, решено — вы будете жить здесь! Сейчас нам, к сожалению, придется завершить нашу прогулку. Она и так слишком затянулась. Через двадцать минут я должен принимать развод гвардейского караула, а затем принимать австрийского посланника. Ага, вот и дворец!
        Действительно, они уже подходили к дворцу, Анна заметила группу придворных, столпившихся перед входом, они явно ждали их возвращения.
        — Ладно, на этом пока закончим. Но я надеюсь сегодня еще раз увидеться с вами. Очень надеюсь!  — прощаясь, проговорил государь.
        Глава 7
        В этот день равномерно чередовались светлые и темные полосы, словно за один этот день Анна пережила три или четыре дня, то и дело переходя из света в мрак ночной и обратно, полутонов же вовсе не было.
        Прогулка с императором относилась, безусловно, к светлым часам, она оставила в душе девушки глубокий след. Продолжением этой радостной части дня стало ее знакомство с новыми апартаментами. Случилось это так.
        Едва Павел с Анной вышли к дворцу, как государю подвели коня. Прежде чем сесть в седло, он подозвал к себе нескольких человек, как видно, самых доверенных. Одного из них Анна уже видела — это был граф Кутайсов. Государь каждому отдал какое-то распоряжение, затем вскочил в седло и ускакал в сопровождении группы гвардейских офицеров — видимо, спешил на тот самый развод караула, о котором рассказывал Анне. А Кутайсов подошел к ней и вежливо поклонился:
        — Добрый день, сударыня! Рад вас приветствовать! Государь повелел мне устроить вас на жительство во дворце. Сейчас я о том распоряжусь. А пока в комнатах все устраивают, не угодно ли вам ознакомиться с устройством дворца и расположением покоев? Вот юная графиня Чесменская, она будет вашим проводником.
        И он подвел Анну к совсем юной девушке; вряд ли ей было более семнадцати лет. Видимо, графиня, несмотря на свой титул, не пользовалась при дворе особым влиянием, потому что она восприняла поручение Кутайсова как вполне естественное и, пригласив Анну следовать за собой, повела ее по дворцу.
        Они вдвоем обошли весь дворец, оба его этажа. Не были только в людских, в комнатах, отведенных для караула, и в подвалах — да и что там делать благородным дамам? Все это время графиня была очень мила, неутомимо щебетала, рассказывая о приемах и раутах, о привычках государя и государыни, о разных смешных случаях, бывших при дворе. При этом она то и дело с интересом поглядывала на свою спутницу, видимо стараясь понять, что она собой представляет и какое место займет при дворе.
        Они как раз заканчивали осмотр второго этажа, когда к ним подошел слуга и доложил, что граф Кутайсов просит госпожу Лопухину осмотреть отведенные ей апартаменты. Анна поблагодарила юную графиню за помощь и, расставшись с ней, последовала за новым провожатым.
        Тот привел ее в угловую часть второго этажа. Там ее ждал Кутайсов. Распахивая перед ней одну дверь за другой, он показал Анне ее спальню, будуар, гардеробную, комнату для прислуги. Комната, в которой ей теперь предстояло жить, Анне очень понравилась. Она была угловая, и оба окна выходили в парк, только в разные стороны. Стены затянуты прелестным сиреневым шелком, по которому были вытканы мифологические сюжеты. Кровать с балдахином и прочая мебель представляли собой верх изящества. Да, в таких покоях ей жить еще не приходилось!
        Кутайсов, закончив показ, напоследок провел Анну в гардеробную и там открыл маленькую дверцу в углу:
        — А вот здесь, сударыня, имеется проход в покои его величества. Таким образом, вы сможете с ним встречаться, когда захотите.
        Кровь бросилась ей в лицо, и она гневно воскликнула:
        — Что вы такое говорите, сударь? Как это я могу встречаться с государем, когда захочу? Это задевает мою честь!
        — Когда речь идет о его величестве, то ничья честь уже не идет в счет,  — ответил на это Кутайсов.  — Однако вы, я надеюсь, успели достаточно узнать его величество, его рыцарские взгляды на честь дамы, его образ мыслей. Неужели вы думаете, что ваша честь может быть как-то задета с его стороны?
        Анна должна была признать, что таких предположений она не питает. Зато ей пришел в голову другой вопрос:
        — Как же я смогу жить здесь, на новом месте, если у меня нет никаких вещей? Ведь все осталось в Петербурге…
        — Не извольте беспокоиться,  — заявил Кутайсов.  — Я сейчас же пошлю за вашими вещами, и вскоре их привезут. Кроме того, вам, как камер-фрейлине, полагается некая сумма на обзаведение. Вот, позвольте вам ее выдать.  — И он с поклоном поднес Анне парчовый кошелек.  — Если прикажете, я прямо сейчас прикажу подать вам карету. Вы можете поехать на Невский, пройти по самым модным магазинам и купить, чего душе угодно. Несомненно, государь захочет, чтобы вы были одеты как можно лучше.
        Однако поехать на Невский «прямо сейчас» ей не удалось, потому что началась темная полоса этого длинного дня. Не успел государев брадобрей произнести слова о поездке, как явился слуга, посланный императрицей. Он сообщил, что государыня Мария Федоровна изволит идти на прогулку и повелевает, чтобы новая камер-фрейлина к ней присоединилась. Кутайсов, правда, пробормотал: «Как она может? Я скажу государю!» — но прямо отменить распоряжение императрицы не мог. Так что пришлось Анне идти на прогулку второй раз, теперь уже в свите государыни.
        Эта вторая прогулка не принесла ей ничего, кроме унижений. Мария Федоровна приказала ей идти рядом с ней и повела беседу о модах. В модах Анна мало смыслила, поскольку до самого последнего времени никуда не выезжала, да и нарядов не имела. Кроме того, государыня вела беседу на французском, иногда переходя на родной для нее немецкий язык. Анна же говорила по-французски с ошибками, некоторых слов вовсе не знала, и это вызывало насмешливые улыбки и замечания дам и кавалеров, сопровождавших государыню. Вообще Анна заметила, что свита Марии Федоровны была побольше, чем свита Павла, которая утром ждала его у подъезда.
        С особой язвительностью смотрела на Анну одна молодая дама, довольно красивая. Она то и дело отпускала шутки насчет неучей, которые не умеют ни повернуться, ни слова сказать, а лезут в высший свет, или насчет уродливых девиц, что воображают себя красавицами. Не надо было обладать большим воображением, чтобы понять, в чей адрес направлены эти язвительные остроты. Анна не могла понять, за что эта красивая дама так ее невзлюбила. Только позже в тот день она узнала, что эту даму зовут Екатерина Нелидова, и до самого последнего времени она была фавориткой императора и занимала при дворе совершенно особое положение. Теперь же, с появлением Анны, которой государь уделял так много внимания, положение прежней фаворитки должно было пошатнуться.
        Верхом унижения стал момент, когда государыня, якобы случайно, уронила платок и остановилась, глядя на Анну. Та поняла так, что должна подать государыне упавшую вещь, и наклонилась. А когда выпрямилась и протянула платок императрице, увидела откровенно издевательское выражение на лицах придворных. (Позднее ей объяснили, что в таком случае платок обязан подать кто-либо из сопровождавших государыню мужчин, но никак не дама.)
        Вся эта пытка продолжалась больше часа и закончилась, только когда все общество вернулось во дворец и направилось в столовую, чтобы откушать чаю. Анна к этому моменту проголодалась и была не прочь отведать дворцовых кушаний. Но тут ее ожидало новое унижение. Мария Федоровна громко заявила:
        — Я полагаю, что мой царственный супруг, когда беседовал с вами нынче утром, успел позаботиться о вашем пропитании. Так что вряд ли вы захотите садиться за стол еще и с нами.  — И, повернувшись к Анне спиной, направилась в столовую. Придворные двинулись следом за ней, обтекая Анну, а некоторые даже слегка толкая ее.
        Собственно говоря, она не так сильно хотела есть и могла потерпеть. Но какое оскорбление! За что они ее так? Ей хотелось плакать. Не зная, что делать, она поднялась в комнату, которую уже называла своей. И тут судьба снова повернулась к ней светлой стороной. Ее апартаменты уже не пустовали: там хозяйничала Глаша, ее служанка, раскладывала привезенные вещи. Значит, Кутайсов сдержал свое обещание! Ну а без чая и закусок она вполне проживет.
        И тут же, словно отвечая на эти ее мысли, дверь распахнулась, и четверо слуг один за другим вступили в комнату. Каждый из них нес большой поднос. На одном имелся заварной чайник и особый чайник с кипятком, на другом — сахарница и чайный сервиз, на третьем и четвертом размещались пирожницы с печеньями, конфетами и пирожными. С профессиональным умением лакеи составили содержимое своих подносов на будуарный столик и принялись разливать чай и вообще обслуживать Анну. А когда она вдоволь напилась и наелась и лакеи ушли, жизнь снова показалась ей приятной.
        Она прошлась по своим комнатам, не зная, чем заняться. Дала Глаше и второй своей служанке, Ксении, указания, как разложить присланные вещи, как развесить платья. Что делать дальше, она понятия не имела. Ей хотелось пойти в парк, погулять там одной, вспомнить все события сегодняшнего дня, но она не знала, имеет ли право так поступить. Ведь она находилась на службе! Что, если императрица снова прикажет ей присутствовать при каком-нибудь своем выходе? Ее снова стали мучить воспоминания о пережитом унижении. Казалось, снова наступает черная полоса…
        Так она стояла, мучимая сомнениями, когда раздался стук в дверь, и Глаша доложила, что ее хочет видеть некий господин.
        — Проси,  — кивнула Анна.
        Она еще не привыкла к мысли, что может сама кого-то принимать — или не принять. Дома все подобные решения принимали родители.
        Дверь открылась, и в комнату вошел белокурый молодой человек в безупречном камзоле. Он был тонкий, изящный и весь какой-то тихий, как мышка.
        — Рад вас приветствовать, госпожа Лопухина,  — произнес он таким же тихим голосом.  — Позвольте представиться: меня зовут Никита Обольянинов, и я являюсь первым секретарем его величества императора. Его величество, уезжая на встречу с прусским посланником, поручил мне позаботиться о вашем устройстве.
        — Благодарю вас, господин секретарь,  — ответила Анна,  — но обо мне уже позаботился господин Кутайсов. Он был так любезен, что послал за моими вещами в Петербург, и их уже доставили. Так что теперь я ни в чем не нуждаюсь.
        — Так ли уж ни в чем?  — Любезный молодой человек слегка улыбнулся.  — А разве вы не хотели бы приобрести что-то новое, чтобы предстать перед его величеством в лучшем виде?
        — Да, граф Кутайсов говорил, что мне дадут экипаж и я смогу поехать за покупками. Однако…
        — Да, и что же?
        — Граф, видимо, был занят и не распорядился насчет экипажа. Кроме того, я не знаю, могу ли я отлучиться из дворца, будучи камер-фрейлиной ее величества…
        — Насчет этого вы не должны беспокоиться,  — заявил Обольянинов.  — Его величество ясно распорядился, чтобы государыня не утруждала вас исполнением докучных обязанностей.
        — Однако утром…
        — Я уже имел беседу с ее величеством относительно утреннего происшествия и еще раз объяснил императрице волю государя, ее супруга. Смею надеяться, что моих объяснений будет достаточно, и вас более не станут беспокоить со стороны ее величества. Это было только досадное происшествие, поверьте, и оно более не повторится. Так что вы смело можете располагать своим временем — разумеется, за исключением тех случаев, когда вас призовет к себе государь. Но поскольку сегодня его величество будет занят допоздна, вы свободны. А что касается экипажа, то он уже ожидает нас у заднего крыльца.
        — Вы сказали «нас»? Как это понимать?
        — Дело в том, что государь поручил мне сопровождать вас в поездках, дабы вы, молодая девушка, не чувствовали себя неуютно. Впрочем, если вы желаете непременно ехать одна…
        — Нет-нет, отчего же, я буду весьма признательна, если вы будете меня сопровождать,  — живо ответила Анна.  — Я сейчас соберусь.
        Вот так и получилось, что день, начавшийся интересно и радостно, таким же образом и закончился. До позднего вечера Анна в сопровождении тихого секретаря разъезжала по модным лавкам, не миновав ни одной, расположенной на Невском проспекте. Успела заглянуть и в родительский дом, переговорить с мачехой, похвастать обновками. А когда вечером они вернулись в Павловск, их карета остановилась у заднего крыльца, и слуги начали носить покупки в ее апартаменты, специально высланный слуга попросил их двигаться как можно тише — государь вернулся во дворец полчаса назад и сразу же лег спать.
        Так что в этот день Анна больше не видела человека, таким сказочным образом изменившего ее жизнь.
        Глава 8
        Проснувшись на следующее утро, Анна долго лежала, вспоминая минувший день. Он вместил так много всего — казалось, она за всю свою жизнь не пережила, не перечувствовала столько, как за этот один день. Да, он был действительно необыкновенный! Еще вчера никому не известная московская барышня, каких в Москве сотни, она теперь вошла в круг людей, приближенных к императору, запросто беседовала с ним, гуляла со свитой императрицы и даже сердилась на нее… А новое помещение во дворце? А покупки? И она чувствовала, что необыкновенные события будут иметь продолжение, что жизнь ее теперь вряд ли будет тихой и покойной. «Ну и пусть,  — думала девушка.  — Пусть все меняется вокруг. А то я долго жила, словно в вате. Впрочем, хватит валяться и размышлять! Ведь государь, мне говорили, встает рано, и весь двор тоже. Надо и мне привыкать». Она кликнула Глашу и велела одеваться.
        Пока девушка одевала ее и помогала причесаться, Анна продолжала размышлять все о том же. Она осознала, что вспоминает вчерашнюю прогулку с Павлом, его обещание продолжить беседу. Да что там, она именно что ждет продолжения этого разговора! И встала она так спешно именно из-за этого, а не по причине каких-то порядков при дворе. Смутившись, она подумала, не рано ли стала привыкать к близости государя? И что может означать эта близость? Что может означать тайный ход, соединяющий ее покои с покоями императора? И что значат намеки графа Кутайсова, его слова о том, что в присутствии царственной особы слово «честь» теряет свое значение? Здесь таилось нечто темное, нечто такое, во что она страшилась вглядываться.
        Эти мысли не отставали от нее даже во время молитвы, так что она даже рассердилась на себя и усилием воли прогнала их прочь как суетные. Но едва сосредоточилась на знакомом с детства тексте молитвы, как дверь приоткрылась, в нее просунулась голова Глаши, и девушка с испугом в голосе сообщила:
        — Барыня, тут пришли, сказывают, что государь вас ожидают! И давно ожидают, даже гневаются! Сказывают, чтобы вы скорее спускались. Может, вы зеленое платье наденете, которое с бантом? Оно очень вам идет.
        — Хорошо, передай, что будет зеленое,  — ответила Анна, стремительно поднимаясь с колен.  — Впрочем, что я говорю? Ты меня совсем смутила! Скажи, что я сию минуту буду. А платье подай сиреневое, что я вчера купила. Оно должно быть в гардеробной, в коробке, еще не распакованное.
        Спустя некоторое время (не будем уточнять какое) Анна, уже полностью одетая и готовая к встрече с государем, быстро вышла на площадку перед дворцом и огляделась. Павла нигде не было. Однако к ней тотчас подошел вчерашний знакомый, секретарь императора Обольянинов, и произнес:
        — Доброе утро, сударыня! Рад вас видеть в добром здравии. Государь повелел мне вас дождаться и передать, что будет прогуливаться там же, где вчера вел с вами возвышенную беседу.
        — Возвышенную беседу?  — удивленно переспросила Анна.  — Но… он не сказал точнее? Ведь мы были в разных местах…
        — Нет, государь велел передать только это,  — ответил секретарь.  — Сказал, что вы должны знать.
        — Хорошо, спасибо, сударь.
        Анна поняла: это испытание. Император, решивший приблизить ее к себе, хочет узнать, насколько чуткой, памятливой, сметливой является его избранница. Она должна решить эту задачу, если хочет и дальше пользоваться его благосклонностью. Впрочем, что же трудного в этой задаче? Самые искренние слова император вчера говорил, когда они стояли возле Храма Дружбы. Это были слова о его первой жене, о ее трагической смерти. Значит, туда, на берег Славянки, и надо отправиться.
        Она с легкой улыбкой взглянула на Обольянинова, в нерешительности стоявшего возле нее (видимо, он хотел предложить свою помощь, но не знал, как может помочь), и сказала:
        — Да, благодарю вас. Я знаю, где мне искать государя.
        Огляделась, припоминая расположение парковых дорожек, и уверенно направилась к той, что вела к излучине реки.
        Пока шла, вспоминала вчерашний разговор. Да, в нем было много возвышенного, много интересного, такой разговор хочется продолжать. Можно сказать, что никогда в жизни она не имела такого интересного собеседника, как император Павел. Но позвольте… Как это она только что подумала о себе? Да, вот именно: она подумала, захочет ли государь, чтобы она осталась его избранницей. Как она могла помыслить такую дерзость? И потом, о какой избраннице может идти речь, если государь женат?
        Занятая этими мыслями, она едва не пропустила нужную развилку, но вовремя опомнилась и выбрала дорожку, на которую они свернули вчера. Выбор был верен: дорожка стала спускаться, впереди блеснула вода, и Анна увидела желтые стены Храма Дружбы, а возле него — знакомую фигуру в зеленом камзоле. «Как хорошо, что я не надела зеленое платье,  — успела подумать она.  — Государь мог бы расценить такое совпадение, как мое желание понравиться ему, Бог знает, что мог бы подумать!»
        Она подошла к нему и склонилась в поклоне.
        — Вы хотели меня видеть, ваше величество, и вот я явилась.
        Однако лицо Павла выражало не радость от встречи, а раздражение. И он не спешил приветствовать ее, подать ей руку, как сделал вчера. Наконец он заговорил:
        — Да, вы явились, но почему так поздно? Почему вы заставили меня ждать? Никто не может заставить своего государя ждать!
        — Я… я не знала, государь,  — стала оправдываться Анна, краснея и все более смущаясь.  — Меня никто не предупредил, что вы будете меня ждать…
        — Как же не предупредили?  — все так же сурово произнес Павел.  — Разве я не говорил вчера, что желаю начать завтрашний день, продолжив беседу с вами? Что я желаю начинать так каждый день? Разве не ради этого я распорядился поселить вас во дворце?
        — Я… я не помню таких слов, государь… Наверное, я запамятовала…
        Ведь не могла же она сказать, что ее собеседник ничего такого не говорил! Это значило обвинить императора в том, что он выдумывает, говорит неправду. Этого никак нельзя было сделать.
        Павел ничего не говорил, только внимательно смотрел на нее.
        — Этого более не повторится, ваше величество,  — придя в себя пообещала Анна.  — Теперь я ясно поняла вашу волю. Если вы хотите, чтобы утром я была здесь, чтобы беседовать с вами, значит, так и будет. Только скажите точно, где и в котором часу я должна быть.
        Выражение на лице Павла смягчилось, морщины разгладились, теперь его лицо уже не выглядело таким уродливым.
        — Я встаю обыкновенно в седьмом часу,  — заговорил он,  — и в семь уже выхожу на первую прогулку. Вот вам час. Я знаю, что многие находят такой час недопустимо ранним. Мои подданные любят нежиться в постелях до десятого часа, а некоторые и до полудня. Я нахожу такой обычай безобразным. Такие люди потакают своим порокам! Изнеженности! Лени! Люди, встающие поздно, никогда не совершат ничего великого. Они обрекают себя и свои владения на гибель! Можно вспомнить изнеженных королей Франции, всех этих Людовиков. Где они теперь? Я же беру пример с великих государей — Фридриха, Карла Шведского, Ричарда. Это что касается времени. Насчет места не могу сказать точно. Его мы будем определять с вами вместе. Но чтобы сделать это, надо отправиться в путь. Пойдемте же, осмотрим другие части моего парка, тогда и решим, где мы встретимся завтра.  — И он галантно подал ей руку.
        Стало ясно, что гроза прошла, он больше не сердится, и они медленным шагом покинули долину Славянки. Когда прошли некоторое время, Павел снова заговорил:
        — Я сегодня вспомнил некоторых великих государей и хочу поговорить о них с вами. Признаюсь, я много читаю об их жизни, наверное, прочел все, что только было написано. Например, о Фридрихе Великом я прочел точно все. Но о некоторых из великих королей известно до обидного мало. Например, о славном Ричарде, прозванном Львиное Сердце, или о моем прадеде, первом русском императоре Петре.
        — Разве о вашем прадеде мало писали?  — удивилась Анна.  — Но ведь, верно, его сподвижники оставили воспоминания?
        — Самые близкие — не оставили ничего,  — ответил Павел.  — Да и что мог написать Меньшиков, угасая в Сибири? Он унес все с собой…
        — В семье вашего величества наверняка сохранились предания о великом императоре. Вам могли их рассказать…
        — Кто? Отца я не помню, он умер, когда я был совсем ребенком, и я подозреваю… Впрочем, не будем об этом. Моя мать была чужда России и нашей династии. Да, мне сообщали некоторые сведения мои учителя, но так мало, так скупо!
        — Но, может быть, ваше величество восполнит эту нехватку?
        — Что вы хотите этим сказать?
        — Вы могли бы собрать эти разрозненные сведения и сами написать историю вашего великого прадеда. При вашем образе мыслей этот труд был бы вам, наверное, не в тягость. И принес бы немало пользы.
        Она сказала это — и сама испугалась собственной дерзости. Кто она такая, чтобы давать советы государю? Сейчас он снова рассердится, станет кричать, он поставит ее на место, прогонит от себя…
        Однако Павел не рассердился. Казалось, ее предложение его удивило. Некоторое время он шел молча, потом тряхнул головой и произнес:
        — Интересная мысль! Как это она раньше не приходила мне в голову? Да, я мог бы… Хотя я чувствую, что государственные заботы будут отвлекать меня от сего великого замысла. Много надо сделать, очень много. Всякая отрасль государственного хозяйства требует моего постоянного присутствия. Однако я мог бы поручить кому-то из ученых мужей составить такой труд. Да, я возьму это себе на заметку. А сейчас я хотел бы рассказать вам о жизни тех великих государей, о подвигах и деяниях которых сохранились подробные сведения.
        И Павел стал рассказывать своей спутнице о королях. Причем начал не со своего любимца, прусского короля Фридриха Великого — он боялся, что педантичная, далекая от романтики деятельность создателя Великой Пруссии не будет интересна Анне,  — а с Ричарда Львиное Сердце, и много интересного рассказал о его подвигах в Святой земле, о его возвращении в Англию, о смерти.
        Так, за этим рассказом, они незаметно обошли большую часть парка. Вдруг Павел вынул из кармана золотые, украшенные алмазами часы, взглянул на них, и лицо его выразило досаду.
        — Вот, опять мне надо идти,  — с горечью произнес он.  — Сегодня я положил себе посетить корабельные верфи Адмиралтейства и посмотреть, как продвигается постройка нового фрегата. Этот корабль должен украсить наш флот. Правда, имя для него еще не выбрано, но это успеем сделать. Да, я должен ехать, а мне так хотелось бы продолжить общение с вами! Может, сделать так — вы поедете вместе со мной? Мы бы продолжали беседовать по дороге…  — Минуту он обдумывал эту мысль, потом покачал головой:  — Нет, так не получится. Ведь мне придется взять в карету адмирала Кушелева, я ему уже обещал, и для дела он полезен. А в его присутствии разговора у нас не выйдет. А мне так не хочется расставаться с вами!
        — Но мы можем еще раз погулять с вашим величеством, уже во второй половине дня,  — предложила Анна.
        — Да, ближе к вечеру, верно,  — кивнул император.  — Однако мне хочется видеть вас постоянно! И не только на прогулках! Я хотел бы сидеть наедине с вами, беседовать на самые важные, самые дорогие для меня темы. Хотел бы держать в руках вашу прелестную ручку, покрывать ее поцелуями…
        И тут, неожиданно для Анны, он схватил ее руку, поднес к своему лицу и стал покрывать страстными поцелуями.
        Она не знала, что делать. Совсем не знала! Первым ее побуждением было отдернуть руку, повернуться и бежать куда глаза глядят. Но куда она побежит? Назад во дворец? Он принадлежит государю, и она живет здесь по его воле. Дальше, в Петербург, в родительский особняк? Но он тоже подарен Павлом, и его в любой момент можно отнять. И потом… С той же силой, с какой ей хотелось отнять руку и бежать, ей хотелось и остаться. Хотелось осыпать этого некрасивого, несчастливого, но уже ставшего ей близким человека упреками — и в то же время хотелось принять его ласку. Какой девушке не лестно мужское внимание? А если это внимание проявляет не обычный кавалер, а властитель империи…
        В конце концов она решилась и отняла руку. Но сделала это не резко, решительно, а мягко, очень мягко. Потеряв объект своих ласк, Павел тяжело вздохнул и произнес:
        — Да, вы правы. Раз я сказал, что мне надо идти,  — значит, надо. Нельзя поддаваться слабости. Но я вижу, что вы тоже хотите со мной видеться больше. Сделаем так: сегодня мы с вами будем обедать вместе, отдельно от всех. Как только я вернусь с верфи, я пошлю за вами. Не уходите из своей комнаты, будьте наготове. Я не прощаюсь. До встречи, милая Анна!
        Глава 9
        Произнеся эти слова, император повернулся и быстро пошел в сторону дворца. На ходу он ни разу не оглянулся и вскоре скрылся за поворотами дорожки. Анна осталась стоять на месте, не зная, что и думать. Она вполне понимала значение того, что только что произошло. Если до сих пор оставались какие-то сомнения относительно чувств императора Павла к ней, то теперь они исчезли. Государь не просто интересовался ею как интересной собеседницей, не просто хотел видеть ее — он испытывал к ней влечение как к женщине. Ведь он, правду сказать, только что признался ей в любви! И при этом ясно заявил, что хочет продолжать их отношения, хочет видеть ее наедине. Но ведь он — женатый человек! Как же ей поступить? Заповеди, внушенные ей в церкви, все ее воспитание говорили, что она должна твердо отвергнуть эти посягательства. Что с того, что он государь? Разве заповедь «не прелюбодействуй» не распространяется на государей? Разве Господь не осудил царя Давида за то, что он овладел Вирсавией, послав ее мужа на смерть?
        «Да, но ведь это было так давно,  — шепнул ей внутренний голос.  — И потом, Господь осудил Давида не за близость с Вирсавией — у него уже было к тому времени несколько жен,  — а за убийство Урии. Тут же никого не убивают. Государь просто хочет с тобой вместе пообедать. Что же в этом плохого? Посмотри, как он с тобой внимателен, как преображается его некрасивое лицо, когда он смотрит на тебя! Любовь к тебе делает его лучше. Может, он за сегодняшний день никого не разжалует, не сошлет в Сибирь, как, по слухам, делает обычно. Значит, ты спасешь человека, возможно, невинного. А это тебе зачтется. И потом, сообрази, какие беды ты навлечешь на свою семью, если откажешь государю в его невинном желании. Из-за своей гордыни ты можешь погубить и отца, и мачеху, да и сестре Прасковье будет труднее найти хорошего жениха. Смотри, сколько людей ты можешь погубить!»
        Анна в смятении продолжала стоять на том месте, где ее оставил император. То ей хотелось отдаться внутреннему чувству протеста и пойти прочь, куда глаза глядят,  — только не вслед за Павлом, не к дворцу. То верх одерживало благоразумие, а еще — уже зародившийся в ней интерес к этому некрасивому, но умному и тонкому человеку. Наконец, глубоко вздохнув, она медленно двинулась по той же дорожке, по которой ушел Павел. «В конце концов, если государь за обедом позволит себе лишнее, что я сочту вовсе неприличным, я всегда могу ему на то указать,  — думала она.  — И тогда у меня будет конкретная причина для возмущения. Пока же мой отказ от совместной трапезы будет выглядеть как каприз, не более того».
        Возле дворца ее ожидало новое испытание. Она оказалась на открытой площадке перед зданием как раз в тот момент, когда из парадных дверей вышла императрица Мария Федоровна, сопровождаемая толпой придворных. Императрица и ее свита отправлялись на прогулку. Анна, как камер-фрейлина императрицы, должна была находиться среди них. Однако ее никто не звал и никто не ждал здесь. Толпа придворных прошла мимо нее. Некоторые дамы бросали на нее взгляды, полные неприязни, другие отворачивались.
        Но вот наконец свита Марии Федоровны скрылась из виду, и Анна направилась к дверям. Здесь она вновь увидела знакомую фигуру Никиты Обольянинова.
        — И как прошла ваша прогулка?  — спросил секретарь императора.  — По виду его величества, которого я только что видел, она была успешной: государь находился в прекрасном настроении, что с ним бывает нечасто. Однако, если я не ошибаюсь, вы еще не завтракали?
        — Нет, вы не ошибаетесь,  — ответила Анна, только сейчас сообразив, что действительно еще ничего не ела.
        — Я приказал накрыть вам завтрак в малой столовой,  — продолжал секретарь.  — Вы можете завтракать одни, а если пожелаете, я составлю вам компанию — ведь я тоже еще не ел.
        — О, сударь, я буду только рада, если вы позавтракаете со мной,  — с улыбкой произнесла Анна.
        В родительском доме она никогда не садилась за стол одна, это было не принято. К тому же ей нравился обходительный и ненавязчивый секретарь.
        Никита проводил ее в малую столовую. Это оказался просторный зал, стены которого были расписаны в голубоватых тонах. Слуги уже накрыли стол и, едва они сели, начали подавать блюда и разливать чай. За завтраком Обольянинов, не дожидаясь вопросов Анны, стал рассказывать о жизни двора, о привычках императора и императрицы, о распорядке дня каждого из них. Все эти сведения были ей интересны и могли оказаться полезными, и она с вниманием слушала рассказ секретаря.
        Однако Обольянинов не только говорил сам, он также интересовался вкусами и привычками своей собеседницы. Между прочим, он выяснил, что Анна никогда не играла в серсо и другие игры, вошедшие в моду в последнее время.
        — Так давайте я вас научу!  — предложил Никита.  — Компанию нам составят второй секретарь императора граф Донауров и юная графиня Чесменская, заодно я вас с ними познакомлю. А вам надо их знать — ведь граф Донауров и графиня Чесменская, так же как и еще некоторые лица, входят в окружение императора.
        — С графиней Чесменской меня знакомить не надо — меня с ней вчера познакомил граф Кутайсов,  — ответила Анна.  — Так что же, получается, что у императрицы Марии Федоровны есть свой двор, а у государя — свой?
        — Не совсем так,  — покачал головой Обольянинов.  — Двор один, и штат придворных общий. Однако есть люди, более близкие императору, и есть те, с кем охотнее общается императрица. Они порознь завтракают и обедают, порознь проводят время, а сходятся вместе лишь на торжественных приемах. В ближний круг его величества, кроме тех лиц, которых я уже назвал, входят также братья Куракины, граф Аракчеев, Сергей Плещеев, адмирал Григорий Кушелев…
        — А, это тот адмирал, с кем государь сейчас отправился инспектировать верфи?  — вспомнила Анна знакомое имя.
        — Вы совершенно правы. Ну, с графом Кутайсовым вы знакомы… Есть еще некоторые лица… не так много. Это люди совсем другого круга, настроенные против его величества. С ними надо держаться настороже. Правда, здесь, в Павловске, они не показываются. Но осенью, когда двор переедет в Зимний дворец, вы не избежите встречи с ними. Тут прежде всего следует назвать братьев Зубовых…
        — Вы забегаете слишком далеко вперед, господин секретарь,  — заметила Анна.  — До осени еще далеко, и вряд ли я так долго…  — Она хотела сказать «так долго буду привлекать внимание государя», но в последний момент остановилась и вместо того произнесла:  — Вряд ли я так долго буду состоять при дворе. И потом, зачем мне знать недоброжелателей его величества? Ведь я не владею никакими секретами, не участвую в управлении государством. Недоброжелатели государя, даже если они мне встретятся, вряд ли проявят интерес к моей особе.
        — Как знать, как знать,  — задумчиво проговорил Обольянинов.  — Сегодня вы не владеете секретами, а завтра, глядишь, и будете владеть. И интерес к вашей особе может быть довольно большой… Впрочем, мы заговорились. Так вы хотите играть?
        — Да, я бы хотела научиться,  — кивнула Анна.
        — Так идемте!
        Обольянинов подозвал слугу и велел ему отыскать графа Донаурова и графиню Чесменскую и пригласить их прийти на площадку для легких игр. Другому слуге велел отыскать принадлежности для игры в серсо. После этого они с Анной спустились к заднему входу дворца, вышли наружу и прошли на небольшую площадку, окруженную аккуратно подстриженными кустами. Вот здесь царил строгий порядок: одни кусты изображали шары, другие — треугольники, третьи — шахматные фигуры.
        — Государь часто бывает на этой площадке?  — спросила она у Обольянинова.
        — Теперь не так часто,  — ответил секретарь.  — Но раньше, до воцарения, его величество проявлял большой интерес к играм и проводил здесь немало времени. А как вы об этом узнали?
        — Просто догадалась.
        На площадке появился слуга, несший принадлежности для игры — длинные, перевитые лентами палки и разноцветные обручи. Тут же подошли и двое играющих, которые должны были составить компанию Анне и Обольянинову. Графиню Марию Чесменскую Анна уже видела, и они приветствовали друг дружку, как старые знакомые. Граф Донауров оказался молодым человеком небольшого роста, со жгуче-черными волосами, такими же бакенбардами и черными, как уголь, глазами. Наружность у него была южная и довольно воинственная. Впрочем, с Анной он держался с подчеркнутой галантностью.
        Обольянинов разъяснил ей, как новенькой, правила игры и взялся составить ей пару, граф и графиня стали второй парой. Приемы игры оказались довольно простыми, уже спустя несколько минут Анна ловила брошенные партнером обручи один за другим. Никита предложил разойтись на большее расстояние, чтобы ловить стало труднее. Но и здесь у нее все получалось, и она обыгрывала своего учителя.
        Донауров предложил поменяться, чтобы он стал партнером Анны. Перед ним у нее не было преимущества, как игроки они были равны. Анна заметила, что в игре Донауров становится азартен, нетерпелив. «Наверное, он горазд играть в карты,  — подумала она.  — Такой может играть ночи напролет».
        Играли долго. Под конец Маша Чесменская пожаловалась, что устала, и игру пришлось закончить. Слуги забрали палки и обручи, и четверо молодых людей отправились погулять, чтобы освежиться после игры.
        — А какие еще развлечения имеются при дворе?  — спросила Анна.
        — В сущности, не так много,  — ответил Обольянинов.  — Иногда мы катаемся верхом по окрестностям, а в жаркую погоду катаемся на лодках по реке. Если же идет дождь, устраивают лото или фанты.
        — Я бы, по совести сказать, предпочел карты, но его величество не одобряет карточной игры,  — пожаловался Донауров, и Анна порадовалась своей догадливости.
        — А вы умеете ездить верхом, Аннет?  — спросила Маша.
        — Ах, совсем не умею. Мы с пап? почти не выезжали из Москвы, и меня не учили.
        — Так позвольте, я вас научу,  — вызвался Донауров.  — Государь очень хвалит мое умение держаться в седле.
        — Да, Александр — отличный наездник,  — подтвердила графиня.
        — Или, как говорят на Кавказе, джигит,  — ввернул Обольянинов незнакомое Анне слово.  — Он держится на коне совершенно свободно.
        Анна испытывала некоторое сомнение относительно этого предложения. Прилично ли будет ей, молодой девушке, получать такие уроки от мужчины? Видимо угадав причину ее колебаний, Обольянинов сказал:
        — Думаю, государь будет доволен, если увидит, что вы изрядно ездите верхом. Он сам хорошо держится в седле и ценит это умение у знакомых дам.
        Да, это был важный аргумент! И Анна согласилась брать уроки. Договорились, что начнут уже с завтрашнего дня, сразу после завтрака.
        — А сейчас, я думаю, нам всем пора вернуться во дворец,  — напомнил Никита.  — Государь скоро должен вернуться из своей поездки, и я должен идти к нему записать его поручения для меня и других. А вам, Аннет, я полагаю, надо будет успеть переодеться к обеду. Ведь вы сегодня обедаете с его величеством, не так ли?
        Она кивнула. Да, этот обед вдвоем… Как-то он пройдет?
        Глава 10
        Она решила последовать совету Никиты Обольянинова и пошла переодеваться. Это оказалось делом нелегким и заняло едва ли не час. Хотелось одеться нарядно, чтобы предстать перед императором в самом привлекательном виде. В то же время надо было помнить, что это обед, а не ужин, причем обед весьма ранний, значит, роскошь здесь неуместна, и наряд должен быть скромным.
        Анна примеряла платье за платьем. Уже все покупки были распакованы, все наряды из шкафов вынуты, они лежали на диванах, креслах, свисали со стульев, обе комнаты, где шла примерка, напоминали модный магазин. Уже обе девушки, прислуживавшие своей госпоже, с ног сбились, помогая ей надеть, зашнуровать, а потом снова снять очередной наряд. А нужное сочетание нарядности и скромности, простоты и роскоши никак не находилось.
        Наконец, после долгих усилий, выбор был сделан. Анна надела строгое черное платье с белым воротником и белыми же оборками. Только на поясе и плечах кое-где мелькала красная отделка. Декольте было очень умеренным. Она поворачивалась перед зеркалом и так и этак и не находила в этом наряде никакого изъяна. Да и обе девушки дружно выразили восхищение одеждой своей госпожи.
        Анна все еще не отошла от зеркала, когда в дверь постучали, и вошедший дежурный офицер сообщил, что государь уже прибыл в Итальянский зал и приглашает госпожу Лопухину присоединиться к нему. Она вздрогнула, в последний раз припудрила нос и щеки и пошла вслед за офицером.
        В Итальянском зале она уже бывала — в нем два дня назад император принимал ее вместе с мачехой. Всего два дня! Но как многое изменилось за это время! Она отметила, что стала привыкать к роскоши окружающей ее обстановки, к мрамору, изразцовому паркету, античным статуям в нишах.
        Когда Анна вошла в зал, он был пуст. Но тотчас открылась дверь на другом конце зала, и вошел Павел. Он был одет гораздо наряднее ее — в белых лосинах и зеленом Преображенском мундире с эполетами. Стоя во главе стола, государь ждал, пока она подойдет и склонится перед ним в поклоне. Тогда и он, в свою очередь, склонился к ее руке, а затем проводил к ее креслу. Слуга отодвинул стул, она села.
        Анна обратила внимание, что им накрыли за тем же большим столом, за которым они тогда втроем пили чай. Только теперь им накрыли не по разные стороны стола, как в прошлый раз, а рядом, так что их ничто не разделяло.
        Слуги, двигаясь неслышно, словно тени, разлили вино, подали первое блюдо, потом второе. Она не замечала, что ела, что пила, отметила только тонкий вкус белого вина.
        — Как прошла ваша поездка на верфи, государь?  — осмелилась она наконец спросить.
        — Что ж, поездка прошла успешно,  — ответил Павел.  — Мы нашли корабль почти совсем готовым, так что не позже августа его можно будет спустить на воду и начать его оснащение.
        — А что означает оснащение?
        — Ну, военный корабль — это ведь не только само судно, но и паруса, весь такелаж, якоря… А главное — пушки. Это будет 24-пушечный бриг, призванный укрепить наш Северный флот. Но довольно о моей инспекции. Расскажите лучше, как вы проводили время. Не скучали?
        — О нет, государь. Господа Обольянинов и Донауров, а также графиня Чесменская проявили заботу обо мне. Они научили меня играть в серсо, и мне было очень интересно. Потом мы гуляли, беседовали… Господин Донауров обещал научить меня искусству верховой езды. Если на то будет ваше позволение, конечно.
        Она сама не ожидала, что произнесет последнюю фразу. Вовсе ее не собиралась говорить, но в последнюю секунду вдруг поняла, что так будет правильно, что Павел хочет, чтобы все здесь делалось только по его разрешению. Казалось бы, она не обязана была просить разрешения, но слова вырвались сами собой.
        — Да, я не против,  — кивнул император.  — Думаю, вы будете выглядеть верхом весьма импозантно. А когда вполне выучитесь, мы с вами сможем совершать совместные прогулки. Я люблю совершать прогулки по окрестностям моего парка. Но скажите: о чем вы размышляли в промежутках между играми и беседами? Вы так умны, так развиты, что не можете не размышлять всякую свободную минуту.
        — Вы мне льстите, государь,  — смутилась Анна.  — Принято думать, что женщины мало размышляют, им это не идет.
        — Кому-то, может, и не идет, и даже весьма многим не идет,  — согласился Павел.  — Но вы не таковы. За то я и… за то и отметил вас.
        О, она заметила эту его заминку — заметила и поняла! Она словно услышала то слово, которое едва не сорвалось с уст императора. Да, ошибиться было невозможно!
        — Оставьте нас, я сам налью вино,  — сказал Павел негромко, чуть обернувшись назад.
        Слуги тотчас поняли, и спустя минуту они остались одни.
        — Ну вот, теперь никто не будет нам мешать,  — довольно проговорил государь.  — И я могу свободно высказать все, что желал вам сказать еще сегодня утром.
        Он отодвинул тарелку, неловко двинул бокал, так что вино разлилось по скатерти; но он не обратил на это внимания. Повернулся к ней, чуть наклонился вперед. Ей хотелось отодвинуться, даже отшатнуться, но она не смела.
        — Милая Анна!  — Голос Павла звучал глухо, словно что-то мешало ему говорить.  — Милая, милая Анна! Если бы вы знали, как много вы для меня значите! Как я хочу ежедневно, ежечасно видеть вас, слышать ваш голос!
        — Что вы такое говорите, ваше величество!  — произнесла она чуть слышно.  — Такие слова… И когда все это могло случиться? Ведь мы знакомы совсем недавно…
        — Время здесь не властно, чувства не подчиняются времени. Чувство, особенно такое, как любовь, вспыхивает мгновенно, словно порох, и способно гореть долго и ровно, подобно солнцу.
        Вот оно, слово! Оно было произнесено, и теперь его уже не спрятать, не взять обратно!
        — Я вижу, что вы одна можете понять меня, разделить мои чувства, мои мечты,  — продолжал император.  — Вы, с вашей тонкой душой, с вашим детским простодушием, кажетесь мне ангелом, посланным самой судьбой! Знайте же: я ничего не пожалею для вас! Выполню любое ваше желание, если…
        — Что, ваше величество?  — тихо спросила она.  — Что «если»?
        — Если вы позволите поцеловать вас,  — так же тихо произнес он.
        И, не дожидаясь ее согласия, порывисто встал (бокал, пошатнувшийся при первом его движении, теперь вовсе упал, расплескав свое содержимое), шагнул к ней, наклонился… И она почувствовала его губы, почувствовала, как его руки обнимают ее голову…
        Еще никогда ее не целовал мужчина. Голова у нее кружилась, она забыла, где находится, с кем, забыла все соображения приличия и выгоды. Одно лишь чувство владело ею — и это было чувство неловкости, неестественности происходящего. Этот первый поцелуй, эти объятия внушали ей неприязнь — и она ничего не могла с этим поделать.
        Она встала так же резко, как и он, и Павел невольно вынужден был отпустить ее. Снова шагнул к ней, но она отступила и загородилась стулом:
        — Нет, ваше величество, не делайте этого! Не делайте, я не хочу, я не допущу этого!
        — Но почему?  — воскликнул он.  — Разве вам неприятны мои объятия? Разве мы не друзья?
        Да, его объятия были ей неприятны, но этого она не решилась сказать. И потому ответила лишь на второй вопрос.
        — Да, мы друзья, но друзья не осыпают друг друга любовными ласками, не заключают в объятия. Особенно если один из друзей женат…
        Вот, она высказала главное препятствие, которое не позволяло ей принять его ухаживания, убивало в ней зародившееся чувство. И слово, произнесенное ею, подействовало на государя. Он отступил от нее, опустил руки, его плечи поникли.
        — Да, женат. Причем я не могу пожаловаться на свою жену, не могу высказать упреков. Она подарила мне девять детей — чего еще желать? Однако…
        Павел вернулся на свое место, снова сел, неловко налил вина в свободный бокал. Анна во все глаза глядела на него. Она понимала, что не может сейчас уйти, что объяснение между ними не закончено, оно, может статься, только начинается.
        — Вы хотите сказать, что, несмотря на все эти подарки судьбы, на счастье вашего брака, вы несчастны?  — спросила она.
        — Да, да, да!  — с силой воскликнул Павел, поднимая на нее глаза, полные слез.  — Мне не в чем упрекнуть Мари — и в то же время я ежечасно упрекаю ее! Внешне в нашем браке все прекрасно — но внутренне он давно обветшал, как ветшает старое строение, в котором никто не живет. Мари не разделяет моих интересов, моей любви к рыцарству, к поэзии, ко всему романтическому. Она не понимает меня! Ее не интересуют книги, которые я читаю, не восхищают люди, которыми я восхищаюсь. Все, что меня трогает до слез, ее оставляет равнодушным. Она немка, и с этим ничего нельзя поделать. А я — я правнук своего великого прадеда, царя Петра. Я чувствую в себе его кровь, хочу быть достойным его деяний. Но как Петра не понимала эта его чухонка, первая Екатерина, так и Мари не понимает меня. Вы, Анна,  — другое дело! Вы не делили со мной ложе, не дарили мне своих ласк, но с первого мига, как я вас увидел на том балу, я не устаю поражаться вашей чуткости, вашей отзывчивости. Вы разделяете каждое мое душевное движение, словно арфа, что отзывается на человеческий голос. Ни одна мысль, ни одна мечта, что рождаются в моем
сердце, не оставляют вас равнодушной. Я знаю вас всего несколько дней, а кажется, что годы и годы — вечность. Вот и сейчас, хотя вы отвергли мои ласки, я вижу по вашим глазам, по вашему лицу, что вы понимаете меня, глубоко понимаете. Разве не так? Разве не так, Аня?
        От этого простого, почти детского звучания ее имени Анна вздрогнула сильней, чем от поцелуя. Но теперь она не чувствовала никакой неприязни, никакого отторжения. Напротив — ее наполнила горячая волна жалости, сочувствия к этому человеку. Ей самой хотелось назвать его по имени, пожалеть… даже приласкать, быть может. Она с трудом сдерживала это чувство, понимая, что такая ласка вызовет неприятные для нее последствия.
        — Да, государь,  — тихо произнесла она.  — Мне кажется, я понимаю вас. И глубоко вам сочувствую. Но поймите и вы меня. Признайтесь себе честно: ведь вы увлеклись мною не только как другом, не только мою душу полюбили. Вы увлеклись мной как женщиной, вы желаете близости. Я же не могу ответить на ваше влечение. Мне не позволяют этого и мое воспитание, и мои чувства, и понятия, внушенные мне нашей верой. Но я готова оставаться вашим другом! Готова разделять ваши душевные движения, ваши мечты. Если вам потребуются мои незрелые суждения, мои детские мнения, я всегда готова буду их высказать. Но, умоляю вас, не требуйте от меня большего!
        Все время, пока она говорила, Павел с жадностью смотрел на нее, как подсудимый смотрит на своего судью, ожидая услышать свой приговор. Когда она закончила, он некоторое время молчал, потом глухо произнес:
        — Да, вы правы. Дружба, только дружба. Единение душ, слияние сердец! Я не должен искать вашей близости, не должен домогаться ваших ласк. Да и что женские ласки? Разве я не могу получить их в другом месте? И разве они утешают нас так же, как душевная близость? Да, вы правы, Аннет. И я обещаю, я клянусь, что впредь не посягну на вашу честь, не повергну вас в смятение, не заставлю страдать. А я вижу, что нынче заставил вас мучиться. Вы и сейчас еще непокойны, ведь так?
        — Да, государь, меня сейчас трудно назвать спокойной,  — ответила она.
        — Ну, вот, впредь так не будет. Садитесь же, выпьем еще этого превосходного вина. Выпьем за нашу дружбу, которая выдержала это трудное испытание.
        Анна села на прежнее место, и Павел, все так же неловко держа бутылку, наполнил ее бокал.
        — Скажите же, Аннет,  — посмотрел он на нее молящим взглядом,  — скажите, что наша дружба и впрямь сохранилась! Скажите, что вы останетесь моим лучшим другом и советчиком!
        — Ах, государь, мне совсем не трудно это сказать, потому что это правда. Но скажите же и вы мне одну вещь…
        — Какую же?
        — Князь Кутайсов, когда показывал отведенные мне апартаменты, указал некую дверь, что ведет из моей комнаты прямо в комнату вашего величества, и сказал, что вы сможете пользоваться этим ходом, чтобы… чтобы входить ко мне, когда вам захочется. Так обещайте, что вы никогда, ни в каком случае не воспользуетесь этой дверью. Дайте мне это обещание — и мы сможем остаться друзьями!
        Павел выпрямился на стуле и торжественно, словно на официальном приеме, произнес:
        — Я понял ваше желание, Аннет, и нахожу его совершенно законным и разумным. Я обещаю, что никогда не воспользуюсь проходом, о котором вы говорите. Больше того, я повелю графу Кутайсову, чтобы он распорядился немедля заделать эту дверь, чтобы ее там вовсе не было. Таким образом, не будет даже возможности, чтобы кто-то покусился на вашу честь. Вы довольны?
        — Да, государь.
        — Но обещайте мне и вы кое-что,  — попросил император.
        — Охотно, ваше величество, если только…
        — Нет, моя просьба нисколько не будет затрагивать вашу честь. Я только хотел просить, чтобы вы обещали, что всегда останетесь моей спутницей на прогулках, моей собеседницей, моим другом. Вы обещаете это?
        — Да, ваше величество, я от чистого сердца обещаю исполнить все то, о чем вы просите,  — твердо проговорила Анна.
        Глава 11
        С того часа жизнь ее вошла в спокойное русло. Впрочем, это спокойствие было относительным — ибо характер императора был не таков, чтобы все вокруг него совершалось размеренно и чинно. Сопровождая государя на прогулках, сидя с ним за одним столом, беседуя с ним в его кабинете (это случалось в дождливые дни, когда отменялись прогулки), Анна лучше узнала этот противоречивый, причудливый характер. Павел любил порядок и хотел, чтобы все в государстве совершалось строго по утвержденному им артикулу. При этом он сам то и дело менял принятые им же решения, отменял сделанные назначения, переносил сроки смотров. Он был бешено вспыльчив и мог, не разобравшись, кидаться с палкой на офицеров, вызвавших его гнев. Но при этом он быстро отходил и легко прощал провинившихся — хотя иногда провинности были вполне реальные, и люди заслуживали наказания. В результате подданные его боялись — но не настолько, чтобы не таить в душе обиду и желание поквитаться с обидчиком. В сущности, он был слабым человеком, на плечи которого легла непомерная, слишком тяжелая для него ноша государственного управления.
        С того памятного обеда в Итальянском зале жизнь Анны, можно сказать, текла более или менее спокойно. Государь больше не делал попыток обнять ее, поцеловать или каким-то другим образом добиться ее близости. Самое большее, что он себе позволял,  — это нежно сжимать ее руки, греть их у себя на груди и покрывать их поцелуями. Тем не менее нельзя было сомневаться в характере его чувства к ней. Это чувство выказывало себя и в поцелуях, и в страстных взглядах, которые государь бросал на свою спутницу и друга, и в словах, которые он произносил. Так, однажды (это случилось спустя примерно месяц после того памятного обеда) во время прогулки Павел заявил:
        — Ах, я желал бы, чтобы вы были моей императрицей — вы, а не Мари! Увы, это невозможно. Но вы все равно останетесь для меня императрицей — но не той, что сидит рядом со мной на троне во время церемоний, а той, что безраздельно царит в моем сердце. Вы останетесь моей императрицей сердца! И мне ничего для вас не жалко! Ничего!
        Разумеется, она отругала его за это признание, указала, что оно задевает Марию Федоровну, которая ничем не заслужила такого пренебрежения. Ругала, корила — но при этом в душе не могла не признаться себе, что такое внимание, такая любовь государя ей лестны. И дело было не только в удовлетворении ее честолюбия, не только в почтительных взглядах людей, окружавших императора,  — его секретарей, помощников и друзей, и даже не в том, что сама императрица Мария Федоровна смирилась с тем, что никому не известная московская девица заняла ее место в сердце государя. Да, императрица смирилась и уже не позволяла себе никаких замечаний по адресу Анны. А дамы из окружения государыни при встречах почтительно склонялись перед мадемуазель Лопухиной. Кроме того, она заметила, что та дама, которая смотрела на нее с самым большим презрением и даже с ненавистью, исчезла из дворца, ее больше нигде не было видно. Когда Анна спросила об этом у графини Чесменской, та объяснила:
        — А, так вы говорите о госпоже Нелидовой. Вы должны знать, что ранее государь был с нею близок… весьма близок. Но после вашего появления он приказал госпоже Нелидовой удалиться из дворца, и она уехала в Эстляндию.
        Так вот, дело было не только в этой всеобщей почтительности, что окружала ее в Павловске. Государь не зря произнес слова о том, что ничего не пожалеет для своей возлюбленной, избранницы своего сердца. Как-то за обедом он заявил ей:
        — Вы не поверите, Аннет, как мне досадно, что вы не имеете никакого титула и все обращаются к вам запросто, называя «сударыня», меж тем как вы достойны самого высокого титула, какой только существует в моем государстве! Вы должны зваться графиней, а еще лучше — княгиней!
        — Но такое возможно только в том случае, если бы я вышла замуж за лицо, носящее такой титул,  — заметила она.
        — Почему же?  — пожал плечами Павел.  — Есть и другой способ…
        И уже на следующий день она узнала, что за способ избрал император. Узнала она это, когда увидела карету своего отца, остановившуюся перед дворцом. Император вызвал генерал-прокурора Лопухина, для того чтобы торжественно даровать ему титул князя — и не просто князя, а светлейшего, ранее такой титул носил только Меньшиков. Видимо, оттуда, из времен своего почитаемого прадеда, Павел и заимствовал эту идею.
        С того дня Анна стала носить титул княгини. Соответственно изменилось и обращение к ней придворных. Поклоны при встречах стали более низкими, слова — более почтительными и даже льстивыми.
        Постепенно она осознавала, какую реальную власть получила, став избранницей императора, и поняла, что может добиться исполнения многих своих желаний, почти всех — надо только правильно об этом заявить. Однажды Павел при разводе караула (она при этом присутствовала) накричал на офицера, который, по его мнению, недостаточно громко и четко отдавал команды. И не только накричал, но и сорвал с несчастного поручика эполеты и повелел разжаловать его в рядовые. Анна же была уверена, что во всем виноват сильный ветер, дувший в тот день,  — он относил слова офицера в сторону, и государь их плохо слышал. В тот же вечер она обратилась к Павлу, убеждая его отменить несправедливое наказание. И о чудо!  — на другой день поручик был помилован, ему было возвращено офицерское звание.
        В другой раз ей подумалось, что открытое пространство перед дворцом выглядело бы гораздо наряднее, если бы было украшено цветами. Стоило ей высказать эту мысль императору, как уже на другой день возле дворца появились рабочие с лопатами, а спустя неделю здесь радовали глаз отличные цветники.
        Между тем ее жизнь в Павловске обогатилась новым впечатлением — конными прогулками. Граф Донауров сдержал свое обещание и начал давать ей уроки верховой езды. Когда Анне первый раз подвели лошадь, на которой ей предстояло учиться, и сказали, что зовут ее Артемида и что она весьма послушная,  — Анна вся сжалась от страха. Ей казалось, что она и минуты не усидит на этом огромном животном, что лошадь ее непременно сбросит, тем более что ездить ей предстояло не как мужчины, обнимая круп лошади ногами. Для дам такая позиция считалась крайне неприличной, женщины ездили исключительно боком, свесив обе ноги на одну сторону, и седла у них были специальные, приспособленные для такой езды.
        Однако, к удивлению самой Анны, у нее с первого же занятия стало все получаться. И уже спустя неделю они с графом совершали несколько кругов по парку до обеда и несколько раз повторяли эту поездку ближе к вечеру. Граф научил Анну легко и непринужденно садиться на коня и спрыгивать с него, управлять движением животного. К концу недели Анна уже научилась переходить на рысь, а потом и в галоп и так же быстро останавливать лошадь. После этого Донауров почтительно доложил императору, что княжна Лопухина готова совершить с ним конную прогулку. И теперь она ездила уже не с графом, а с государем.
        Впрочем, надо отметить, что она общалась не только с императором. Ее общение с Донауровым, Обольяниновым и другими придворными, составлявшими ближний круг Павла, стало более интенсивным. Она познакомилась также с братьями Александром и Алексеем Куракиными, Сергеем Плещеевым, Федором Растопчиным, с адмиралом Григорием Кушелевым. Все они обращались с ней крайне почтительно, совсем как с царственной особой, и это ей, конечно, льстило.
        Но главным содержанием ее жизни в Павловске, конечно же, оставалось общение с Павлом. Они проводили вместе много времени — и на прогулках, и во время обеда, и после него. Теперь император делился с ней не только своими мечтами, сокровенными желаниями. Он рассказывал о текущих государственных делах, о том, что занимало его каждый день. Она замечала, что иногда он словно бы ждет от нее совета, подсказки и что она легко может дать такой совет и таким образом повлиять на ход государственных дел. Но ей этого вовсе не хотелось. Ее не интересовали отношения с Портой или Францией, Австрией и Англией, хитросплетения европейской политики. Она с трудом вникала в содержание указов, которые Павел собирался издать — и перед тем рассказывал ей их содержание. Она не желала вмешиваться в назначения, которые сделал или собирался сделать государь. Павел вскоре заметил это и высказался по этому поводу так:
        — Вы снова и снова доказываете мне, сколь вы отличаетесь от прочих придворных. Многие из них дали бы отрезать себе руку или ногу, чтобы только иметь возможность повлиять на назначения, что я делаю. Ведь я в силах даровать тому или иному лицу власть обширную, предоставить в его ведения огромные пространства и позволить распоряжаться значительными средствами. И весьма многие лица, даже из числа приближенных ко мне, желали бы сами занять такое место или посадить на него своих родственников. Вы же остаетесь к этим назначениям совершенно равнодушной, вы без всякого интереса проходите мимо этих «сокровищ Аладдина». Но при этом вас никак нельзя назвать равнодушной, невнимательной. Нет, вы весьма внимательны, когда дело касается любви или ненависти, нежности, страдания, отмщения, чести. Вы помните все, что я вам рассказывал, вы храните мои сообщения в сокровенных уголках вашей души. О, как мне дороги эти ваши особенности — ваша способность сочувствовать, ваша бескорыстность!
        — Но я не вижу здесь ничего особенного, государь,  — ответила Анна.  — Разве девушка моего воспитания, с моим кругозором может вникать в тонкости государственных дел? Разве я могу оценить качества человека, которого вы собираетесь поставить во главе армии или губернии? Домашняя кошка не должна изображать из себя льва, царя пустыни, и скромная малиновка не должна вести себя, словно горный орел — ей неуютно будет на вершинах, где обитают орлы. Вот я и не стремлюсь к вершинам, мне достаточно деревьев в вашем парке.
        — За то я и люблю вас, Анна, и с каждым днем моя любовь все сильнее,  — сказал на это Павел, забирая в плен ее руку и покрывая ее поцелуями.  — И пусть тела наши не могут соединиться, в силу ваших предубеждений и воспитания, но души наши давно слились!
        Так, в пеших и конных прогулках, беседах наедине, играх и общении прошло лето. С наступлением осенних дождей в Павловске начались сборы, и шестнадцатого сентября двор перебрался в Петербург, в Зимний дворец. Следует заметить, что Павел не любил этого дворца. Это здание не хранило воспоминаний о дорогом его сердцу прадеде, великом Петре, зато все было проникнуто памятью о его матери, императрице Екатерине. Именно воля Екатерины наделила эти просторные залы обильной позолотой, зеркалами, лепниной, сделала их такими роскошными. Эта помпезная роскошь раздражала Павла, которому был по душе строгий, воинственный стиль. Поэтому по его повелению недалеко от Зимнего, в месте слияния Мойки и Фонтанки, спешно возводилось новое здание, призванное стать резиденцией царской семьи,  — Михайловский замок. Павел сам участвовал в составлении проекта будущей резиденции, выполнил ряд рисунков. Он требовал, чтобы замок строился как можно скорее, даже ночью, при свете факелов.
        Тем не менее осенью 1798 года новая резиденция была еще далека от окончания, и приходилось жить в Зимнем дворце. Императорская семья расположилась, как всегда, на втором этаже дворца. И здесь же, на втором этаже, Павел приказал оборудовать комнаты для Анны. Однако, неожиданно для него, она воспротивилась его планам и наотрез отказалась жить во дворце.
        — Поймите, ваше величество,  — убеждала императора Анна,  — своим желанием вы ставите меня в унизительное положение! Там, в Павловске, мое размещение под одним кровом с вашим величеством тоже было странно, но имело, по крайней мере, разумное объяснение — так я приближалась к месту своей службы, как камер-фрейлина. Ездить каждый день из Петербурга было бы для меня весьма утомительно, и эта причина была всякому понятна. Но здесь, в Петербурге, у моей семьи — спасибо вашему величеству за этот дар!  — есть свой особняк. Зачем же я буду жить во дворце? Видимо, только для того, чтобы стать предметом сплетен и толков. Я не допускаю, чтобы вы, с вашим великодушным сердцем, могли этого желать. Поэтому прошу: отпустите меня, позвольте мне жить в родительском доме! А я обещаю, что с самого утра буду подле вас и стану сопровождать вас, как то было в Павловске.
        Император выслушал ее горячую речь с хмурым видом и некоторое время молчал, думая о чем-то. Затем произнес:
        — Наверное, вы правы, Аннет. Будучи крайне чувствительны в вопросах чести, вы лучше меня поняли ложность вашего положения здесь. Хорошо, живите у родителей. Но я желаю, чтобы весь день вы были здесь! Я нисколько не хочу отменить ваше назначение в камер-фрейлины. И я хочу, чтобы вы непременно танцевали на первом балу, который состоится на будущей неделе! Непременно!
        — Да, конечно, государь.  — Анна склонила свою красивую головку в знак согласия.  — Только…
        — Что «только»? Вы же знаете, я не терплю никаких условий и оговорок!
        — Нет-нет, государь, я не смею выставлять вам никаких условий, мне и в голову такое не могло прийти. Мне только жалко, что и на этом балу нельзя будет танцевать мой любимый танец, а будут все те же наскучившие экосезы…
        — Вот как? Какой же ваш любимый танец, скажите?
        — Вальс, государь! Ах, я так мечтаю пройти с вами тур вальса! Вы будете так близко, наши лица будут совсем рядом…
        Анна знала, чем можно было поколебать прежнее решение императора о запрете вальса. Картина, которую она нарисовала — они вдвоем, они рядом, их лица почти соприкасаются,  — вмиг предстала перед внутренним взором Павла и перевесила все прежние соображения. Для пущей важности император еще минуту сохранял на лице выражение раздумья, а затем произнес:
        — Хорошо, пусть будет по-вашему! Я разрешу вальс. Но если от того произойдут какие неприличности, тотчас возьму свое разрешение обратно!
        — Что вы, государь, никаких неприличностей не произойдет!  — заверила его Анна.  — Так я извещу всех придворных дам о вашем милостивом решении?
        И она в тот же день сообщила эту новость графине Чесменской, а от нее решение государя сделалось известным всему светскому Петербургу. И какая же радость царила во всех гостиных! Как бросились дамы и девицы заново разучивать вновь разрешенный танец!
        После этого случая Анна заметила, что многие придворные стали смотреть на нее с большим уважением и теплотой. В высшем свете стало известно, что новая приближенная императора имеет на него совсем особенное влияние, какого не имела Катерина Нелидова, и что использует она эту власть для достижения целей совершенно невинных и для всех радостных.
        Глава 12
        Бал в Зимнем дворце, назначенный на 1 октября, имел для всего светского Петербурга совершенно особое значение. Впервые был дозволен танец, до того бывший под запретом,  — вальс. Кроме того, император сам должен был открывать бал этим танцем. И среди придворных распространялся упорный слух, что пару государю составит не императрица Мария Федоровна, а юная Анна Лопухина — новая фаворитка его величества.
        Немудрено, что во всех домах шились новые наряды, примерялись бальные туфельки, из шкатулок извлекались фамильные драгоценности. Сколько было новых заказов на платья, кружева, шарфы, туфли! Сколько было разговоров!
        И вот назначенный вечер настал. Еще засветло к подъезду Зимнего дворца начали съезжаться кареты с гостями — ведь всем было известно, что бал не может продлиться до полуночи, по причине строгих взглядов императора на уместное время веселья. Один за другим гости проследовали во дворец, оставляли в руках лакеев шубы и собольи шапки и проходили в зал. Здесь их встречали министр двора князь Плещеев, секретари императора Обольянинов и Донауров, статс-дама Мария Чесменская и камер-фрейлина Анна Лопухина.
        Да, Павел попросил Анну оказать ему эту почетную услугу — заменить собой императорскую чету при приеме гостей. Собственно, царственные особы никогда не встречали гостей — это не соответствовало их высокому званию. За них эту обязанность выполняли особо доверенные лица. Однако еще не было случая, чтобы столь почетная миссия была доверена такой юной особе, к тому же совсем недавно появившейся при дворе и, по слухам, не вполне знакомой с этикетом.
        Анна встретила сообщение о поручении государя без восторга. Но отказаться было никак нельзя: поручение было очень почетным и никак не затрагивало ее чести. К тому же император только что выполнил ее просьбу, даже две просьбы: позволил ей жить отдельно от царственной семьи и разрешил танцевать вальс. Отказавшись от приема гостей, она ответила бы ему черной неблагодарностью, а Анна не была неблагодарным человеком.
        И вот, одетая в новое светло-сиреневое платье, очень ей шедшее, с бриллиантовым колье в волосах (подарок отца, генерал-прокурора Лопухина), Анна вместе с князем Георгием Донауровым стояла в дверях бальной залы и как можно любезнее приветствовала всех приходящих. Искоса поглядывая на своего партнера, она находила, что они с князем очень подходят друг другу и вместе составляют красивую пару. «Жаль, что князь мне совсем не нравится,  — думала она про себя.  — Впрочем, почему жаль? Ведь известно, что у него уже есть невеста, графиня Коцебу».
        Навстречу ей тек поток лиц — мужских и женских, старых и молодых, красивых и безобразных. Анна старалась быть со всеми одинаково любезной, для каждого найти приветливое слово. Было уговорено, что так они с Донауровым будут стоять первый час, после чего их сменят Обольянинов с Марией Чесменской, а затем обязанности хозяина примет князь Плещеев.
        Отведенный им с партнером час уже подходил к концу, и Анна думала о том, как отправится в дамскую комнату, чтобы некоторое время отдохнуть,  — как вдруг впереди на лестнице увидела знакомое лицо. Это был статный офицер, капитан гвардии, настоящий красавец. Да, она определенно уже видела этого офицера, но где, при каких обстоятельствах? Этого она никак не могла припомнить.
        Вот офицер подошел ближе, еще ближе… Какое мужественное, благородное лицо! И тут она вспомнила, где видела этого статного красавца. Ну конечно, тоже на балу — в мае, в Москве, где началось ее стремительное восхождение к вершинам знатности и известности. Кажется, ей даже говорили его имя…
        Тут гвардейский капитан оказался прямо перед нею. Поклонился с изяществом и представился:
        — Князь Павел Гагарин, к вашим услугам, сударыня.
        — Приветствую вас, князь,  — слегка кивнула она.  — Надеюсь, вы не будете скучать на нашем балу.
        — Как можно скучать на балу, где такая хозяйка?  — в свою очередь ответил князь дежурным комплиментом, склоняясь к ее руке.
        Отчего-то его поцелуй, даже сквозь перчатку, показался ей горячим — необыкновенно горячим! «Наверняка это одно мое воображение,  — подумала она.  — Он просто кажется мне особенным во всем, вот я и придумала особо горячий поцелуй. Да у него, наверное, тоже есть невеста, как у Донаурова. А может, даже и жена. Хотя нет — в таком случае он бы не приехал один. Надо будет это узнать. Скажем, спросить у Маши Чесменской — она знает весь свет».
        Между тем отведенный для них с Донауровым час истек, и она могла пойти отдохнуть. Отдохнуть, чтобы лучше приготовиться к первому танцу с его величеством. Ах, она уже успела забыть об этом танце, открывавшем бал! Всего несколько минут назад только о нем и думала — и вдруг забыла. Как же так? Неужели на нее так подействовала встреча с этим офицером, Гагариным? Она что же, влюбилась в него? «Только этого мне не хватало!  — рассердилась на себя Анна.  — Тут особые отношения с его величеством, и на тебе — еще и влюбиться! Нет, надеюсь, это просто какое-то наваждение. Наверное, я слишком долго принимала гостей, устала, вот и все».
        И все же, входя в зал, она поймала себя на том, что невольно ищет глазами красавца-офицера с черными усами и статной фигурой. Тут раздался громкий звук фанфар, толпа гостей расступилась, и по проходу прошествовал император, ведя под руку свою царственную супругу. Павел дал знак, и оркестр заиграл первый танец. Вопреки всеобщим ожиданиям, это был не вальс, а привычный и всем надоевший менуэт.
        Анна не собиралась танцевать — она была всецело поглощена своими переживаниями, но перед ней выросла знакомая фигура Никиты Обольянинова: секретарь императора приглашал ее. Нет, она не могла отказать такому милому человеку, как Никита. И они, вступив в круг, закружились в привычных движениях. Танцуя, Анна продолжала искать глазами Гагарина. И при этом то и дело натыкалась на взгляд Павла, полный обожания. Он искал глазами ее так же, как она сама высматривала князя. И ей стало стыдно. Она несколько раз улыбнулась императору и заметила, как лицо его мгновенно озарилось радостью.
        Первый танец закончился, кавалеры отводили своих дам к их местам. Гости переглядывались, переговаривались между собой, и Анна догадывалась, что все обсуждают, когда же будет обещанный и так ожидаемый вальс? И будет ли он вообще? Не передумал ли государь, известный своим непостоянством? Минуту назад она и сама сомневалась в исполнении обещанного, но теперь, увидев счастливое лицо Павла, вновь была уверена: он выполнит свое обещание.
        Император повернулся к дирижеру, едва заметно кивнул. Дирижер-немец в ответ низко поклонился, повернулся к оркестру, его палочка на секунду застыла в воздухе, затем последовал плавный взмах — и в зале послышались божественные звуки всеми ожидаемого танца.
        Анна уже знала, что будет вслед за этим, и оно произошло. Павел уверенно направился прямо к ней. Она уже ждала, она протягивала ему руку. Он обнял ее талию, она положила свою руку на его локоть… Раз-два-три, раз-два-три… Лицо государя так и светилось от сдерживаемой радости, и Анна подумала, как же легко подарить человеку ощущение счастья, и как оно, в сущности, обманчиво. Ведь Павел так счастлив, потому что уверен, что любим, что его избранница верна ему, ждет его. А она между тем ищет в толпе другого.
        — Я пребываю в надежде, что мы с вами танцуем сегодня не один лишь этот танец?  — спросил государь.
        — Конечно,  — кивнула Анна.  — А я пребываю в надежде, что этот вальс тоже будет не один?
        — Нет, я распорядился, чтобы музыканты исполнили его не менее трех раз,  — ответил император.
        Музыка стихла, Павел повел ее обратно к ее месту. И вдруг она наконец увидела его — красавца-князя! Он стоял неподалеку, совсем рядом с ней, и в упор смотрел на нее. Сердце ее болезненно сжалось. Она едва заметила, как государь, уходя, легонько сжал ее руку, она уже забыла о нем, прикладывая все усилия, чтобы не смотреть в сторону князя.
        Музыка между тем вновь заиграла. Это был не вальс, а один из вариантов того же менуэта. И тут же к Анне подошли, чтобы пригласить ее. Это был незнакомый ей генерал, весь увешанный орденами. Еще несколько месяцев назад она была бы польщена таким приглашением и приняла бы его с радостью, но сейчас довольно сухо заявила генералу, что устала и просит ее простить. Она понимала, что недостатка кавалеров у нее теперь не будет — только выбирай. Но она не хотела выбирать! Она уже сделала свой выбор и только ждала.
        И дождалась! Когда стихли звуки старинного танца и оркестр снова заиграл, это опять был вальс. Анна искоса посмотрела в сторону Павла — идет ли он к ней. Но нет — государь был занят беседой с австрийским посланником. Как видно, не только она следила за поведением государя. Как только стало ясно, что Павел не будет ее приглашать, князь Гагарин подошел к Анне:
        — Позвольте вас пригласить?
        Она едва заметно кивнула. Храня на лице выражение твердости и недоступности, глядя все время в сторону, позволила обнять себя. Раз-два-три, раз-два-три… Как же прекрасно он танцует! Несет ее, словно пушинку, держит уверенно, как скрипач держит свой смычок. Какое наслаждение — танцевать с таким партнером!
        — Вы прекрасно вальсируете, мадемуазель Лопухина,  — услышала она красивый звучный голос князя.  — Где вы учились? Может быть, за границей?
        — Нет, сударь, я не была за границей,  — ответила Анна, стараясь говорить небрежно.  — Меня учили в Москве.
        Это было не совсем правдой: никакой учитель танцев с ней не занимался, училась она у подруг, у младшей сестры, которая вперед нее так удачно вышла замуж и уже бывала на балах.
        — У вас были прекрасные учителя,  — продолжал князь.  — Скажите, а мазурка? Танцуете вы ее?
        — Нет, с этим танцем я еще не знакома.
        — Жаль, я был бы рад пригласить вас на этот танец.
        Вот и все, что они успели сказать друг другу. Танец кончился, и они расстались. «Почему бы ему не пригласить меня еще раз?  — думала Анна.  — Это не обязательно должен быть вальс. Пусть будет экосез, или болеро, или что-то другое. Тут не будет ничего неприличного. Почему бы?» И действительно, заиграли болеро. Однако князь Гагарин не двинулся с места. Вместо него к Анне направлялся хозяин бала — сам император. Вновь она подала ему руку, ощутила пожатие этой слабой неловкой ладони — совсем не такой, как широкая и крепкая рука князя.
        Заиграла музыка. Они сходились, расходились… При одном из сближений Павел сказал ей:
        — Вы сегодня как-то особенно обворожительны. Временами я вас просто не узнаю. В вашем лице появилось что-то чувственное, что-то…
        Он не успел сформулировать, что именно — танец властно требовал от них поменяться местами с танцующей рядом парой. При следующем сближении Павел произнес:
        — Вы так хороши, что я с трудом сдерживаюсь, чтобы не прижать вас к своему сердцу, чтобы на виду у всего зала не обнять вас!
        — Я верю, что сознание своего долга, своего положения удержит вас, государь,  — едва слышно ответила она.
        При последнем сближении он снова шептал ей слова любви, и она уже не знала, что отвечать. А когда вернулась на свое место, генерал-прокурор Лопухин подошел к дочери и тихо спросил:
        — Что с тобой сегодня? Ты очень похорошела. Я и не знал, что моя дочь такая красавица! Уж не влюбилась ли ты, часом?
        — Что вы, батюшка, как можно! Я понимаю свой долг и понимаю, что государь назначен вовсе не для меня, но для престола.
        — Молодец, что так понимаешь,  — одобрил отец.  — Но меня сильно беспокоит страсть, которая написана на лице его величества. Всем известна необузданность его натуры. Как бы он в порыве страсти не совершил какой необдуманный поступок, о котором сам будет жалеть впоследствии. Знаешь, давай уедем прямо сейчас, когда он занят разговором со своей царственной супругой. Сделаем это незаметно, как принято у англичан.
        — Ах, папенька, как вы хорошо придумали!  — воскликнула Анна.  — Ничего лучше вы бы не могли предложить!
        — Тогда иди сейчас, отнюдь не торопясь, словно бы в дамскую комнату. Иди к выходу и сразу садись в карету. А я подойду через пару минут.
        Спустя короткое время она уже сидела в своей карете. Кутаясь в мех, Анна вспоминала два лица: озаренное радостью и любовью некрасивое лицо государя и точеное, строгое лицо князя Гагарина. Генерал-прокурор всю дорогу оживленно болтал, что-то рассказывал о своих служебных делах. Это было внове — раньше он никогда не вел таких разговоров при дочери, считая ее не слишком умной и далекой от государственных дел. Теперь, как видно, он признал в ней ум, равный своему.
        Внезапно, словно о чем-то вспомнив, Анна обратилась к нему:
        — Скажите, пап?, я ведь встречала на балу гостей и среди прочих заметила князя Гагарина. Но он почему-то был без супруги. А мне хотелось бы с ней познакомиться. Вы не знаете, почему ее не было?
        — Познакомиться с женой князя Павла Гагарина?  — удивился Лопухин.  — Как же ты можешь с ней познакомиться, если ее не существует в природе? Князь не женат.
        — Правда?  — прошептала она.  — Я и не знала. А вы обратили внимание на ожерелье, что было сегодня на императрице?
        И они заговорили об ожерелье.
        Глава 13
        С того дня Анна жила словно бы в двух мирах. В одном она спала в родительском доме, затем отправлялась во дворец, где встречалась с государем, беседовала с ним на самые разные темы, выслушивала его признания в любви, что-то отвечала, высказывала суждения по самым разным вопросам, которые интересовали его величество. Здесь почти ничего не изменилось со времени жизни в Павловске. Только прогулки стали короче и проходили уже не в обширном и пустынном Павловском парке, а в маленьком Летнем саду, где было довольно много гуляющих. Из-за этого обилия людей, которые внимательно разглядывали ее, идущую под руку с государем, эти прогулки стали ей в тягость. Она бы их с охотой прекратила, но Павел неукоснительно требовал, чтобы прогулки продолжались — он считал, что они полезны для здоровья, и вообще это было частью его культа природы.
        Все это, повторимся, происходило в одном мире. А в другом — она напряженно вспоминала минуты, проведенные рядом с красавцем-князем, слова, которые были между ними сказаны. Казалось бы, ничего значительного тогда не было произнесено, однако ей казалось иначе. Она наделяла каждое сказанное им слово особым смыслом, думала о его значении. А еще она придумывала продолжение этого разговора: что мог бы еще сказать он, что бы ответила она…
        Анна стала собирать сведения о своем избраннике — все так же исподволь, мимоходом, как тогда, возвращаясь с отцом с бала. Так, получая информацию по крупицам, она узнала довольно много: что ее избранника зовут Павел Гаврилович, он старше ее на четырнадцать лет, и хотя еще носит гвардейский мундир, уже перешел на дипломатическую службу, на которой ему прочат большое будущее.
        Эта новость — о дипломатической карьере князя — стала для нее ударом. Ведь дипломаты редко живут в России, их место — за границей, при дворах иностранных государей. И точно — вскорости, уже в ноябре, до нее дошли слухи, что в начале следующего года князь должен отправиться в Италию, ко двору сардинского короля. «Как же так?  — думала она.  — Когда же я смогу его увидеть? Как смогу дать ему понять, что он для меня — лучше всех на свете? Это такая удача, что он до сих пор не женат. Но ведь так будет не вечно! Он встретит другую, и тогда для меня все пропало!» И тут же приходили другие соображения, погружавшие ее в глубокую тоску. «А на что ты вообще можешь рассчитывать? Кто может посвататься к тебе, если ты окружена, словно облаком, вниманием императора? Кто осмелится перейти ему дорогу?» И снова она возвращалась мыслями к своему избраннику, думала с надеждой: «Но ведь Он же решился! Он же подошел ко мне, пригласил на танец, который явно принадлежал государю! Значит, он смел, мой князь, он не побоится гнева его величества!»
        Так она размышляла, размышляла — и не могла прийти ни к какому решению. Ведь невозможно первой признаться князю Гагарину в своей любви к нему! Скажем, написать ему любовное письмо… Это был бы верх неприличия. Что бы он после этого думал о ней? Остается рассчитывать только на случайную встречу, где-нибудь в Летнем саду или на набережной Невы…
        И тут ее вдруг осенило: «А что, если устроить бал? Свой собственный бал, на который я сама буду приглашать гостей. И, конечно, среди гостей будет и Он. А императора не будет — ведь известно, что он не слишком жалует балы и никогда не ездит в частные дома. Да, так и надо сделать! Надо уговорить пап? устроить бал сразу после Рождества. В это время многие устраивают. А они еще не делали. Да, так будет хорошо! Мы с ним познакомились на балу, и там же, во время вальса, сможем сойтись ближе».
        И Анна немедленно приступила к генерал-прокурору с этой идеей. Петр Васильевич вначале воспринял предложение дочери скептически: как все знали, князь Лопухин был скуповат и не любил тратить деньги ни на что, кроме исполнения своих желаний. Однако у Анны неожиданно обнаружилась союзница в лице мачехи. Екатерина Николаевна восприняла предложение падчерицы как свое личное желание.
        — Какая же ты молодец, душенька!  — заявила она Анне, услышав от мужа о предложенном бале.  — Я сама о том мечтала! И как же не устроить бала и хорошего приема? Что о нас скажет свет? Мы получили новый особняк, у тебя немалая должность, наконец, тебе пожалован высокий титул — и мы ничем этого не отметили! Так нельзя!
        Екатерина Николаевна еще и потому желала веселиться и танцевать, что имела на то и личную причину — она только что разрешилась от бремени, родив генерал-прокурору четвертого ребенка, дочь Софью.
        Под слаженным натиском двух дам Петр Васильевич вынужден был отступить и назначил бал на восьмое января нового, 1799 года. Ближе, заявил он, никак нельзя — к такому событию требуется подготовка, и немалая.
        Впрочем, Анна и не думала торопить отца. Главное, что решение было принято. Теперь следовало хорошенько подготовиться к предстоящему событию. Во дворце Лопухиных закипела работа. Коридоры, лестницы, залы украшались, отделывались мрамором и коврами. Для всей семьи шились новые наряды. Слуги тоже получили обновку — им были заказаны новые ливреи. Специально нанятые писцы сидели и усердно строчили приглашения, которые затем рассылались в самые знатные дома Петербурга. Из ресторана Дюссо на седьмое и восьмое число была приглашена команда лучших поваров — они должны были приготовить праздничный ужин. Словом, ничто не было упущено. Петр Васильевич, отличавшийся хорошими способностями организатора, приняв решение, претворял его в жизнь со всем тщанием — так же, как привык исполнять свой служебный долг.
        Для Анны дни, остававшиеся до назначенного бала, были пустыми — душой она была уже там, в большом зале родительского дома, где ей предстояло еще раз встретиться и, возможно, объясниться со своим избранником. Разумеется, она позаботилась о том, чтобы приглашение, адресованное князю Павлу Гагарину, было составлено и отослано без проволочек. Она сама бы взялась его отнести, если бы это не вызвало множества толков. Теперь ей оставалось только ждать. Она без внимания встретила даже Рождество, бывшее ее любимым праздником на протяжении всей жизни. Ее не радовали ни яства за праздничным столом, ни вина, ни разговоры сестер. Она считала дни…
        И, как нарочно, в эти самые дни император пожелал, чтобы Анна проводила как можно больше времени с ним. Они катались на санях вдоль Невы, ездили на Васильевский остров. А накануне Нового года государь заявил, что желает показать Анне строящийся Михайловский замок — свое любимое детище.
        — Я уже говорил тебе, как мне опостылел Зимний, этот дворец, построенный по замыслу моей матери,  — рассказывал он ей, пока они гуляли вдоль стен дворца.
        С некоторых пор государь объявил, что чувствует к Анне особую близость и потому обращение на «вы» в разговоре с ней ему невыносимо. Он даже произнес фразу, которую можно было принять за попытку просить разрешения на такое обращение к ней. Впрочем, он мог и не просить: у нее не было формальных поводов для отказа. Император обращался на «ты» ко всем своим сановникам, невзирая на их возраст и титулы, и делал исключение только для духовных лиц и дам. Но, раз он ощущал ее своим самым близким другом, он имел право обращаться к ней как к другу.
        — Я не могу жить в этих стенах, бывших свидетелями непристойных сцен между моей матерью и ее фаворитами,  — продолжал Павел.  — Мне рассказывали ужасные вещи, а некоторые я наблюдал и сам, будучи еще ребенком. По этой же причине я совсем не могу жить в ее дворце в Царском Селе. Нет, я должен иметь собственный замок, построенный согласно моему плану! И сейчас его строительство близится к завершению. Правда, я еще не знаю, какой цвет должны иметь стены замка, все никак не могу определиться. Но я желаю показать тебе то, что уже сделано. Надеюсь в будущем году перебраться туда и хочу, чтобы ты была на новоселье.
        И они поехали. Павел повел ее в обход стен замка, с воодушевлением показывая, где будет сделан ров (его замок планировалось окружить водой, на манер средневековых рыцарских убежищ), где будут подъемные мосты… Затем они проследовали внутрь. Строители, предупрежденные о приезде самодержца, расчистили часть комнат и будущий тронный зал. Этот зал был отделан больше других, только наборный паркет пока еще не настелили.
        — Ты станешь первой, кто увидит это произведение строительного искусства,  — говорил государь.  — Вот здесь я буду принимать послов и важнейших сановников, здесь буду диктовать законы, которые сделают Россию самой великой и могучей страной. Как я мечтаю об этом времени!
        Сказав это, он неожиданно привлек ее к себе и поцеловал. Это было так внезапно, что она не успела воспротивиться, и получилось, что она вроде бы и не была против. Однако все уже случилось, Анна покраснела и решительным движением высвободилась из объятий императора.
        — Ваше величество обещали мне, что вы больше не станете делать таких попыток,  — прошептала она дрожащим голосом. Голос ее дрожал не от смущения — от гнева.  — Вы можете наказать меня, как вам будет угодно, можете заточить в темницу, можете лишить моего отца всех званий, которые ему даровали,  — пусть! Но я ни за что не смирюсь с ролью вашей фаворитки, любовницы, с той ролью, что играли приближенные при вашей матери!  — на одном дыхании выпалила она.
        Сказала — и тут же испугалась. Одну минуту ей казалось, что так все и случится. Лицо Павла исказилось. На нем поочередно отражались самые противоположные чувства: злоба, даже бешенство, потом сожаление о содеянном, влечение к ней… Мучительно было смотреть на это лицо, и Анну вновь, как тогда в Павловске, охватила жалость. Как было не пожалеть этого человека, видевшего в жизни так мало любви!
        И как в ее сердце гнев уступил место жалости, так и в душе Павла злоба уступила место состраданию.
        — Да, ты права,  — глухо произнес он,  — я давал такое обещание. Я просто… просто не смог сдержаться. В последний месяц ты стала такой обворожительной, что я не могу сдержать своих чувств. Обещаю, вновь обещаю, что мое поведение будет скромнее. Что я не буду делать того, что сделал сейчас.
        — И вы простите меня, государь, за то, что я была резка,  — опустила голову Анна.  — Мною руководило возмущение.
        — Вот и славно, что мы помирились,  — обрадовался Павел.  — Теперь мы можем обдумать важный вопрос.
        — Какой же, государь?
        — Цвет стен моего замка, вот какой. Я никак не могу сделать выбор. То мне хочется, чтобы мой замок был красный, то это решение кажется мне слишком простым. Может быть, он должен стать желтым, как дворец в Павловске? Это мой любимый цвет…
        — Вы хотите, чтобы я дала свой совет?
        — Да, хочу! Для этого я и привез тебя сюда.
        — Тогда давайте выйдем наружу, я должна взглянуть на замок.
        Они повернулись, вышли из замка и пересекли площадку, где намечалось выкопать ров. Анна обернулась и долгим взглядом посмотрела на будущую резиденцию императора. Потом покачала головой:
        — Нет, государь, мне кажется, что желтый цвет в данном случае не подойдет. Этот замок слишком высокий, слишком величественный. Красный был бы ему более к лицу…
        — Да, мой архитектор, итальянец, говорит то же самое,  — кивнул Павел.  — Однако мой замок — особенный, и мне хочется найти для него особенное решение. Какой-то особый цвет, какого нет и не будет более ни у одного здания во всей империи. Ладно, я еще подумаю.
        На том их поездка и закончилась, чему Анна была несказанно рада. Рада была и тому, что Павел не придумал специально для нее какой-то особенный способ встретить наступающий год. В результате она отметила его так же, как и Рождество — в кругу семьи. А после праздника всецело занялась подготовкой своего бального наряда. Следовало продумать все до мелочей — платье, туфли, украшения, наколку в волосах, перчатки… Она была красива и теперь, как говорили все вокруг, еще более похорошела. Так что ей шло почти все, что предлагал француз-портной. Тем труднее было сделать окончательный выбор. Наконец она остановилась на белом платье с бледно-красными вставками. С ними должны были гармонировать рубиновые серьги (подарок мачехи), а также доставленные из английского магазина перчатки необычного кирпично-красного цвета и такие же туфли.
        До назначенного срока оставалось всего три дня. Анна уже считала не только дни, но и оставшиеся часы. Уже ничто, казалось, не могло отменить задуманное торжество или омрачить его, как вдруг пятого января, утром, когда Анна собиралась ехать во дворец, в ее спальню неожиданно вошла Екатерина Николаевна. Она была чем-то очень взволнована.
        — Что случилось, ваше сиятельство?  — спросила Анна.
        Вместо ответа княгиня протянула падчерице письмо:
        — Вот, только что доставили из дворца. Читай.
        Анна развернула листок и прочитала. Это было послание от императора, адресованное генерал-прокурору Лопухину. Павел извещал сановника, что узнал о намечаемом в его доме бале и собирается почтить сей праздник своим присутствием. «Надеюсь, ты и твои домашние будут мне рады»,  — так заканчивалось послание.
        — Твой отец пребывает в волнении и расстройстве,  — сказала княгиня.  — Он думает, не надо ли вообще отменить праздник? Например, ему или мне сказаться больными…
        — Отменить?!  — с чувством воскликнула Анна.  — Как? А мое платье? А все приготовления? Я так жду… мы все так ждем этого бала! Нет, ни за что! И с какой стати?
        — Но как же, душенька? Сообрази: ведь государь никогда не посещал балов в чьих-либо домах. И вдруг собирается прийти, да еще без приглашения. Твой отец боится, что государь крайне недоволен тем, что его не пригласили на бал, и выскажет это недовольство на самом празднике. Признаться, я сама опасаюсь того же.
        Анна задумалась. Она вспомнила сцену, бывшую несколько дней назад между ней и Павлом, гнев, охвативший императора. Что, если он тогда только для вида показал, что одолел злое чувство, и теперь решил отомстить ей за холодность?
        Но вслед за этим она вспомнила несчастное лицо Павла, вспомнила все свои беседы с ним. «Нет,  — подумала она.  — Государь гневлив, это верно. Гневлив, но не мстителен. Он не способен таить злобу. И нам не следует ждать подвоха».
        — Нет, ваше сиятельство,  — сказала она мачехе,  — ничего отменять не нужно. Я уверена, что государь не имеет в виду ничего дурного. Напротив — сие послание есть знак его расположения. Я думаю, следует известить всех приглашенных о том, что мы ожидаем столь высокого гостя. Оттого наш бал получит новый блеск.
        Екатерина Николаевна поглядела на падчерицу так, словно увидела ее впервые. Да и немудрено было! Анна говорила как человек, умудренный жизнью.
        — Хорошо, я скажу отцу, чтобы он сделал, как ты советуешь.
        Глава 14
        И этот день настал! С самого утра в доме Лопухиных все были на ногах и пребывали в непрестанных хлопотах. Слуги носились по лестницам и коридорам, доделывая еще недоделанное. Во всех комнатах царила праздничная суета: сестры Анны, она сама, ее мачеха примеряли бальные наряды. Даже генерал-прокурор, в обычное время имевший величавый и неприступный вид, был озабочен и суетлив, он отдавал распоряжения управляющему, беседовал с приглашенным шеф-поваром, то и дело ходил за советами к старшей дочери.
        К середине дня эта суматоха достигла своей высшей точки, а затем стала спадать. Все приготовления были сделаны, все распоряжения отданы, оставалось только ждать результата. И вот наступил вечер, и начался съезд гостей. Накануне выпало изрядное количество снега, дворники не успели весь его счистить, потому часть гостей прибыла в каретах, а часть, по русскому обычаю, в тех же каретах, но на санном ходу.
        Парадный подъезд особняка на Литейном был ярко освещен. Кареты подъезжали одна за другой. Миновав двери, гости оказывались в огромном вестибюле, щедро украшенном цветами. (Это была придумка Анны, помнившей, что император любил зимние сады и цветы в доме.) Такими же цветочными вазами и растениями в кадках был уставлен и главный зал, где планировались танцы.
        Анна стояла в дверях зала рядом с отцом и мачехой. Второй раз за короткое время ей доводилось быть хозяйкой вечера, принимающей гостей. В прошлый раз она была хороша, но выглядела утомленной и несколько напряженной, теперь же, на празднике, придуманном ею самой и для себя самой, она выглядела лучше, чем когда-либо. Глаза ее оживленно блестели, для каждого из приглашенных она находила теплое слово, но ждала только одного человека. И вот наконец в дверях появился Он. Князь Гагарин успел сменить гвардейский мундир на костюм дипломата, который тоже очень ему шел. Пожалуй, сейчас, в гражданском костюме, он нравился ей даже больше, чем в мундире.
        Вот Гагарин поздоровался с князем Лопухиным, приложился к ручке его супруги… И повернулся к Анне. Их глаза на секунду встретились, и ей показалось, что она прочитала в его глазах какое-то особое внимание, особый интерес.
        Не успел князь отойти, как в вестибюле вдруг стало тихо и как будто просторнее — все, кто там находился, словно сделались меньше ростом. В дверях показался император, сопровождаемый графом Донауровым. Милостиво улыбаясь и слегка кивая головой присутствующим, он подошел к хозяевам бала. Все трое согнулись в глубоком поклоне. Государь приветствовал их, с похвалой отозвался об убранстве вестибюля и выразил надежду, что сегодняшний вечер будет веселым. В сопровождении хозяев он направился в зал, где его приветствовали все собравшиеся.
        Спустя несколько минут грянула музыка, бал начался. Анна заранее составила порядок танцев и передала этот список дирижеру приглашенного оркестра. В нем, чередуясь, соседствовали менуэт, рондо, вальс и мазурка — так она надеялась угодить и людям в возрасте, которые привыкли к прежним танцам, и молодежи.
        Первые танцы были старинные. Анну пригласили и на них: первый раз какой-то офицер, которого она видела впервые, затем — чиновник средних лет, со звездой. Она ждала вальса. И вот грянули знакомые такты… и, опережая других, к ней направился император.
        — Я специально для тебя занимался этим модным танцем,  — сообщил он ей, едва они оказались рядом,  — даже нанял учителя. Надеюсь, сегодня ты оценишь мои усилия.
        Когда танец начался, Анна отметила, что он действительно стал двигаться лучше, чаще попадал в такт музыке, держался более уверенно, и, похвалив его, улыбнулась.
        — Ты сегодня так обворожительна, словно невеста, идущая к венцу. Осталось найти жениха…  — произнес государь.
        Она вся обмерла. Тело ее кружилось в заданном ритме, а душа замерла в испуге. Почему он так сказал? Неужели догадался? Но как? Ведь он, вообще-то, недогадлив, не отличается чуткостью к чужим переживаниям. Может, кто-то сказал ему? Но кто мог сказать, если она сама никому не говорила о своем чувстве?
        В полном смятении она закончила танец, машинально ответила на поклон партнера и вернулась на свое место ни жива ни мертва. «И что мне делать, если сейчас Он пригласит меня?  — стучало у нее в голове.  — Стараться ничем себя не выдать? Но тогда Он так и не узнает о моей любви. Или, напротив, постараться все выразить — взглядом, пожатием ладони, а может, и каким-то намеком? Но не поврежу ли тем Его карьере? Не вызову ли гнев государя?»
        Анна еще ничего не успела решить, как заиграли рондо, и к ней подошел граф Донауров. Она вздохнула с облегчением: Георгий был сейчас для нее лучшим выходом. С ним она могла чувствовать себя спокойно, ему не нужно было ничего объяснять, не надо было думать над каждым сказанным словом.
        Она легко танцевала этот танец, продолжая размышлять над словами императора, и пришла к выводу, что в этих словах, так ее поразивших, не было никакого тайного смысла. Это был простой комплимент, и так его надо было принимать. Решив это, она сделалась весела, стала двигаться живее и случайно при одном из разворотов неловко дернула рукой, пока партнер еще не отнял свою руку. Кирпично-красная перчатка соскользнула с ее руки и упала на пол.
        Прежде чем находившийся рядом Донауров или кто-либо другой успели поднять упавший предмет, к нему устремился государь. Он ловко поднял перчатку и протянул ее Анне. Протянул — но не отдал. Что-то вдруг привлекло его внимание. Император разглядывал поднятую вещицу, вертел ее так и этак. И вдруг громко воскликнул:
        — Нашел! Я нашел нужный цвет!
        На лицах окружающих выразилось недоумение, некоторые стали переглядываться. Заметив это, Павел оглядел окружающих его людей и пояснил:
        — Я нашел нужный цвет для стен моего замка! Мой Михайловский замок будет именно таким — нежно-красным или кирпично-красным.  — Он повернулся к Анне и почтительно попросил:  — Вы разрешите мне оставить эту вещь у себя? Нужно показать ее строителям, чтобы они подобрали точно такой оттенок.
        На людях он по-прежнему обращался к ней на «вы».
        — Конечно, государь,  — ответила она.  — Я рада, что вы наконец нашли нужный цвет. Теперь стройка пойдет быстрее, и ничто не помешает вам въехать в новый дворец.
        — Да, никто и ничто!  — воскликнул Павел.
        По-видимому, находка нужного цвета произвела на государя столь сильное впечатление, что ничто другое его уже не интересовало. Во всяком случае, после этого он оставался совсем недолго и вскоре ушел. Когда это произошло, по всему залу пронесся общий вздох облегчения. Лица присутствующих стали веселее, разговоры — непринужденнее. Даже музыка словно бы стала звучать громче, а свечи — ярче светить. И, по совпадению, как раз в это время пришел черед оркестру играть мазурку. В зале наступило общее оживление. Кавалеры спешили к дамам, которых заранее пригласили, и вот уже первые пары двинулись в обход зала.
        Анна не танцевала этот новый польский танец — еще не разучила его. Поэтому она стояла у стены, ничего не ожидая. Впервые за весь этот вечер она чувствовала себя спокойной, свободной от владевшего ею в последние дни напряжения. И вдруг… Вдруг она услышала рядом знакомый голос, от которого ее сердце сразу забилось сильнее.
        — Почему же вы не танцуете, княжна?  — спросил Павел Гагарин.  — Я полагал, что вы, как хозяйка этого бала, будете зачинать этот танец.
        — Я пока не разучила мазурку, князь,  — ответила она.  — Только начала с ней знакомиться.
        — Это пустяки,  — заметил Гагарин.  — Танец, в сущности, очень простой. Вы, с вашим чувством музыки и движения, быстро научитесь. Пойдемте, я покажу вам главные фигуры.
        Могла ли она ему отказать? Анна подала руку, и князь повел ее. Куда? Ах, не все ли равно? Она пошла бы за ним куда угодно. Они сходились, расходились… И все время она видела перед собой эти серые глаза, это гордое лицо.
        Вот в танце возник перерыв. Они отошли к стене и сели рядом.
        — Хочу вам сказать, княжна,  — начал Гагарин,  — что буквально весь Петербург восхищен вами.
        — Не может быть! Чем же тут восхищаться? Только, прошу вас, не называйте меня моим титулом, лучше зовите по имени,  — смущенно проговорила она.
        — Хорошо, я сделаю, как вы прикажете,  — наклонил голову князь.  — А восхищаться есть чем. Все говорят о том, какое благотворное влияние вы оказали на государя. В последние месяцы его нрав значительно смягчился. Несколько офицеров, отправленных было в Сибирь, оказались затем прощены и возвращены назад.
        — Да, было несколько случаев, когда я просила его величество о милости по отношению к провинившимся. Но это, в сущности, так незначительно…
        — Нет, я говорю не только о тех случаях, когда вы лично просили за наказанных. В целом поведение его величества стало более взвешенным, его нрав — спокойнее. А поскольку все знают, что в последнее время вы часто беседуете с государем и он прислушивается к вашему мнению, то молва приписала это смягчение его нрава вашему влиянию.
        — Молва слишком милостива ко мне,  — улыбнулась Анна.  — Что, замечу, случается редко: чаще молва бывает зла.
        — Это вы очень тонко подметили. Но речь идет не только о смягчении наказаний. Всех воодушевило решение государя разрешить танцевать тот танец, которым мы наслаждались сегодня. Я, разумеется, говорю о вальсе.
        — Ах, это! Да, я просила его величество разрешить вальс. Но тут нет никакой моей заслуги, ничего, за что стоит меня хвалить. Ведь я просила, в сущности, для себя самой. Просто я очень люблю этот танец, и мне было грустно, что он под запретом.
        — Просили для себя, а получилось, что для всех. Потому свет и восхищается вами.
        — А вы? Вы тоже восхищаетесь?
        Она спросила — и замерла. И тут же рассердилась на себя: как это, в сущности, глупо — напрашиваться на комплимент! Но все же: что он ответит?
        Князь внимательно посмотрел на нее и тихо произнес:
        — Как же можно вами не восхищаться? Такое соединение ума и красоты, веселости и чуткости встречается крайне редко. Вы — как алмаз, лежащий в сокровищнице какого-нибудь индийского раджи. Никто не видит его красоты, никто о нем не знает, кроме его владельца. И лишь когда он выйдет на свет и найдет свое место на прелестной шейке какой-нибудь красавицы, все им восхитятся. Вот так и вы, ваши таланты пока что скрыты, но откроются со временем.
        Она хотела спросить, когда же откроются ее таланты (и этот вопрос выводил прямо к главному, к тому, что сейчас волновало ее больше всего на свете — любит ли он ее), но тут вновь заиграла музыка, и князь воскликнул:
        — О, мазурка продолжается, идемте!
        И они отправились танцевать.
        Больше до окончания танца поговорить им не удалось. А потом вокруг было все время слишком много людей, их постоянно отвлекали, так что ей так и не удалось задать тот главный вопрос. И единственное, что она не забыла ему сказать (и сказала это не наедине, а достаточно громко, при всех), что она надеется снова видеть его в их доме. Это было формальное приглашение, и князь ответил, что рад будет нанести визит.
        Той ночью (уже всех гостей проводили, и слуги успели убрать со столов остатки праздничного ужина и погасить свечи) она долго не могла заснуть. Столько всего сегодня случилось! Столько надо было осмыслить! Главное, конечно,  — это разговор с Ним. Как это он сказал? «Соединение ума и красоты, веселости и чуткости…» Какая похвала! Она сознавала, что, будь это хоть наполовину правдой, она была бы настоящим подарком для любого мужчины. А может, так оно и есть? И это редкое сочетание качеств в ней разглядел император, а теперь и князь Павел? Иначе — почему такое внимание, такой успех?
        И как он еще сказал? «Вы — как алмаз, лежащий в сокровищнице…» А ведь это — уже почти объяснение в любви! Ведь если она — алмаз, то где найдется человек, который сможет пренебречь алмазом? Ведь сокровища упорно ищут, из-за них сражаются, не жалея ни себя, ни противника. А найдя такое сокровище, им стараются овладеть. Так что же — значит, он постарается овладеть ею?
        Тут ее мысли приняли другое направление. Да, но как же быть с Павлом? Он сегодня, как никогда, выказал свои чувства к ней. Как он кинулся подбирать ее перчатку! Как восхищался оттенком ее цвета! Теперь весь мир узнает, перчатки какого цвета она носит — ведь в этот цвет будут окрашены стены императорского дворца. Хотя это, в сущности, вовсе не ее заслуга, а владельца мастерской, где были сделаны эти перчатки.
        Ах, да дело совсем не в перчатках! Дело в государе, в его привязанности к ней. Отпустит ли он ее, если речь идет о браке? Кажется, фрейлины императрицы не могу выйти замуж без соизволения монархов. Да, определенно она что-то такое слышала. Надо будет завтра же спросить у Маши Чесменской. Впрочем, порядок не так важен. Ведь воля самодержавного государя выше любого принятого правила. Как Павел захочет, так и будет. А немного узнав характер государя, она не допускала, что он отпустит ее просто так. А она? Ведь ее брак сделает императора несчастным! Он так привык к ней!
        И еще одно соображение пришло ей на ум, неприятное, грубое соображение. Князь Павел, ее избранник, говорил ей приятные слова, передавал восхищение, которое якобы испытывает к ней весь свет. Но из нескольких реплик, которые она услышала на балах в последний год, и из нескольких фраз, произнесенных ее мачехой, Анна уяснила, что свет ясно и твердо считает ее любовницей императора. И никакие уверения, никакие доводы не убедят хозяек петербургских салонов в ложности этого представления. Она так и останется в глазах света женщиной Павла, его фавориткой. И князь Гагарин наверняка знает о таком представлении света! Но если так, то как же он может говорить о своем восхищении, как может назвать ее своей невестой? Ведь в его глазах она все равно что наложница, куртизанка! Кем же тогда должен считать себя сам князь?
        На этот вопрос, как и на все предыдущие, у нее не было ответа. И потому Анна мучилась и терзалась, и вся прелесть, вся радость прошедшего бала отступала перед этими вопросами.
        Глава 15
        Князь Павел Гагарин нанес им визит уже спустя неделю после памятного бала. Визит проходил чинно и прилично, как и положено проходить визиту молодого человека в дом, где имеется девушка на выданье. Принимала гостя мачеха, Екатерина Николаевна (генерал-прокурор Лопухин задержался по делам службы). Анна же сидела у себя в комнате и ждала, когда ее позовут. Беседа между гостем и хозяйкой вначале коснулась общих тем: здоровья императрицы, новых мод и увлечений, слухов о новой войне. Затем заговорили о прошедшем бале, и тут молодой человек (хотя и не совсем — князю исполнилось уже тридцать пять) вспомнил о княжне и спросил, где она. Тут Екатерина Николаевна спохватилась, что забыла позвать падчерицу, и велела ее пригласить.
        Анна вошла, имея на лице выражение довольно сдержанное — опять же, как предписано обычаем. Однако, начав говорить, она уже не могла выдержать этого скучающего, равнодушного выражения, невольно увлеклась и стала оживленной и привлекательной. Беседовали сперва о танцах, князь очень хвалил умение княжны вальсировать, то, как быстро она овладела фигурами мазурки. Затем разговор перешел на службу гостя. Князь сообщил, что только что получил назначение: спустя две недели ему предстояло возвратиться в Турин, ко двору короля Сардинии.
        — Как, так скоро?  — воскликнула Анна, мгновенно забыв, что следует быть сдержанной.
        Она никак этого не ожидала, надеясь, что он пробудет еще хотя бы месяца два. Этого срока, по ее расчетам, должно было им хватить, чтобы вполне прояснить свои отношения, чтобы князь успел сделать ей предложение, и можно было совершить помолвку. А две недели — ничтожный срок, за который ничего нельзя сделать. Совсем ничего!
        — Такова участь наша, состоящих на службе у государя,  — пожал плечами князь.  — Мы должны подчиняться его повелениям. К тому же и время неспокойное. Предводитель французских бунтовщиков, этот Буонапарте, грозит отнять у Сардинского короля большую часть его владений. Я призван представлять там, в Турине, особу российского императора и силой нашей империи сдерживать покушения беззаконного французского войска. Вот почему я не могу медлить.
        Анна посмотрела на своего избранника с новым уважением. Он не просто служит, он решает важные вопросы европейской политики! (Конечно, гораздо весомее решал эти вопросы император Павел. Но император не был ее избранником.)
        — И долго вы пробудете там, за границей?  — спросила она.
        — Как долго? Как будет угодно государю,  — ответил князь.  — Только он может отозвать меня назад, в Россию.  — Он помолчал немного, а затем добавил, значительно глядя на Анну:  — В любом случае мысли мои, конечно, будут здесь, на родине. Клянусь, я очень хотел бы остаться! Хотя бы для того, чтобы научить вас еще лучше танцевать мазурку. А может, и другие танцы,  — улыбнулся Гагарин.
        — Да, я была бы рада,  — слабым голосом ответила она.
        Главное было сказано. Он хотел бы видеть ее, хотел бы встречаться чаще. Может быть, даже сделал бы предложение! Но повеление государя не позволяло ему оставаться в России, следовало ехать.
        Оставшееся время визита было занято незначительными разговорами на различные темы: о модном французском романе, об итальянской певице, приехавшей в Петербург, о новом ордене, который недавно учредил император и уже наградил им несколько лиц… Спустя час князь поднялся и откланялся. Прощаясь, он так пытливо смотрел ей в глаза, с таким чувством поцеловал ее руку… Она вся горела от этого поцелуя.
        Этикет позволял нанести ответный визит не ранее чем через неделю. Однако предстоящий отъезд князя за границу делал такой визит не совсем уместным: ведь отъезжающему надо было закончить все свои дела на родине, отдать необходимые распоряжения, возможно, посетить свое поместье. К тому же визит этот могли нанести только родители Анны — ей, как девушке, было неприлично ехать в гости к молодому человеку. Поэтому она смирилась с мыслью, что уже не сможет увидеть лицо, которое мысленно видела каждую свободную минуту.
        Однако случилось иначе. В последних числах января Павел заявил, что хочет еще раз показать ей свой Михайловский замок.
        — По моему повелению рабочие уже начали отделывать часть стены в тот цвет, который я позаимствовал у твоей перчатки,  — сказал он.  — И я бы хотел, чтобы ты увидела, как это выглядит. Возможно, ты дашь мне еще какой-то совет.
        У нее не было ни повода, ни желания отказываться. Они сели в сани и помчались на берег Мойки. Когда вышли из саней, император подвел ее к участку стены возле ворот — там, где была устроена церковь Михаила Архангела, давшая название всему замку. Еще издали был виден кусок стены, своим цветом резко отличавшийся от других. Да, это был тот самый цвет, какой имела ее перчатка.
        — Ну, как ты его находишь?  — спросил император.
        — Мне трудно судить…  — нерешительно начала Анна.  — Ведь я не зодчий…
        — Ты и не портниха, однако судишь о нарядах,  — прервал ее Павел.  — И вообще, я заметил, что ты имеешь собственное мнение о множестве вещей. Так каково твое мнение о цвете этих стен?
        — Одно можно сказать твердо: он необычен. Думаю, ни одно здание в Петербурге не станет похожим на это. Если только после постройки замка ваши подданные не возьмут этот цвет в моду…
        — Не возьмут,  — уверенно заявил император.  — Я им запрещу. Только мой замок будет иметь такую окраску!
        — Что ж, этот цвет радует глаз,  — высказала она наконец свое мнение.  — Не раздражает, не угнетает… В конце концов, если бы было иначе, я не выбрала бы те перчатки…
        — Ты у меня умница!  — заключил Павел, с любовью глядя на нее, и, взяв ее руку в свою, нежно сжал.
        Они еще немного походили вдоль стен замка, потом поехали назад. Когда проезжали вдоль ограды Летнего сада, навстречу попался щегольской возок. Издали седока не было видно — его заслоняла фигура кучера. Но вот два экипажа поравнялись — и Анна с замирающим сердцем увидела, что во встречном возке сидит князь Павел Гагарин! Их глаза на секунду встретились, он также узнал ее, узнал императора и сделал общий поклон. И все: возок проехал, перед ее глазами снова была ограда сада.
        — Что с тобой?  — услышала она голос Павла.  — Ты побледнела и вся сжалась…
        — Нет, государь, со мной все хорошо, просто минутная слабость,  — ответила Анна.
        — Может, тебе неприятен этот человек?  — настаивал Павел.  — Может, с ним связано какое-то темное воспоминание? Может, он был груб с тобой? Скажи, и я заставлю его ответить за эту грубость!
        — Нет-нет, ваше величество, ничего подобного!  — воскликнула она.  — Вы ошибаетесь!
        — Хорошо, коли так,  — буркнул государь.  — Во всяком случае, князь Гагарин боле не будет тебе попадаться на глаза: он на днях уезжает в Италию, и я постараюсь, чтобы он оставался там как можно дольше.
        Она ничего на это не ответила, не возразила, боясь, что голос выдаст ее, что, придумывая объяснения, почему просит не оставлять князя надолго за границей, запутается и вызовет подозрения императора. Она знала, что не умеет лгать.
        Вот так Анна в последний раз увидела своего избранника. Приехав домой, она кое-как дошла до своей комнаты, повалилась на кровать и разрыдалась. Кому она могла открыть свое сердце? Своей крепостной служанке Глаше? Княгине Марии Чесменской? Своей мачехе? Ни одна из них не могла понять ее вполне. Она любила — и, кажется, могла надеяться на взаимность, но пока не услышала от возлюбленного слов любви. А он уезжал в далекие края, и уезжал надолго. Поскольку они не были помолвлены, она не могла писать ему, а он — отвечать. Причем судьба ее возлюбленного целиком зависела от человека, который явно любил ее, говорил об этом открыто! Все зависело от него, от государя! Как ей вести себя в этих обстоятельствах? Надо скрывать свое чувство к князю от Павла, чтобы в приступе ревности император не погубил ее возлюбленного. А значит — надо скрывать это чувство и от всех, чтобы кто-то ненароком не выдал ее тайны. Молчать, таить в своем сердце… Да, так она и должна поступать отныне.
        Спустя три дня Анна стороной узнала об отъезде князя Гагарина. Она выслушала эту новость, ничем не выдав своих чувств. Не выдавала она своих чувств и в последующие недели. Лицо ее стало строже; она словно повзрослела. Павел, чутко следивший за всеми переменами в ней, заметил это и как-то сказал:
        — Ты стала какая-то другая. Словно я знакомился с девочкой, еще совсем ребенком, а теперь передо мной взрослая женщина.
        — И что, это плохо?  — спросила Анна.
        — Нет, не плохо, но… Пожалуй, ребенком ты мне нравилась больше. Я чувствовал себя рядом с тобой взрослым, покровительствовал тебе. Теперь же я вижу в твоих глазах ум, в лице — твердость. И мне уже не хочется покровительствовать, а хочется, напротив, спрашивать совета. Да, ребенком ты мне больше нравилась, но такую вот, взрослую, я сильнее люблю.
        Она взглянула на него со смешанным чувством, в котором присутствовали и удивление, и растерянность, и… еще, пожалуй, растущее уважение. Она осознала, что император, такой нечуткий к другим, такой эгоистичный, взбалмошный, является единственным человеком, который глубоко ее понимает. Никто не понимал ее так, как он…
        Так, в ожидании, прошел остаток зимы. Пришедшая весна взломала лед на Неве, растопила снега. Недели две в городе ходили тревожные слухи о возможном наводнении. По распоряжению императора городские власти приняли все меры для отражения бедствия. Однако река, вначале сильно поднявшаяся, остановилась, ветры сменились и теперь дули с юга, наводнения не произошло.
        В апреле, после Пасхи, двор начал готовиться к переезду в Павловск. Одновременно с верфей Адмиралтейства императору доложили, что строившийся там корабль завершен и готов к спуску на воду, корабельщики почтительно просили государя дать новому фрегату имя и назначить дату спуска. Павел назначил спуск корабля на 29 апреля, имя же фрегату обещал объявить в тот самый день.
        В назначенный срок он сам, вместе с императрицей и со всей свитой, явился на верфи, расположенные в устье Невы. Накануне Павел послал на верфи Никиту Обольянинова с распоряжением об имени, присвоенном кораблю, за ночь его предстояло нанести на борт судна, на шлюпки, спасательные круги и другие части.
        И вот император со свитой прибыли на верфь. Анна, конечно же, была там, шла рядом с императрицей, согласно своему статусу. Корабельщики подвели высоких гостей к помосту, с которого им предстояло наблюдать за торжеством. Фрегат, стоявший на катках, возвышался над ними. Верх его, с названием судна, был накрыт полотнищем, словно статуя, которую предстоит открыть.
        Свита заняла помост, Анна стояла совсем рядом с государем. Императрица, имевшая слабое зрение, и ряд придворных поднесли к глазам бинокли. Государю подали прикрепленную на канате бутылку шампанского, которую предстояло разбить в честь спуска судна. Павел обернулся к Анне, почему-то заговорщицки ей улыбнулся — и отпустил канат. Набирая скорость, бутылка ударилась о борт судна, разбилась, пенный поток потек по борту. В ту же минуту по сигналу корабельного инженера подчиненные сдернули покрывало, и взорам присутствующих предстало название корабля: «Благодать».
        Анна почувствовала, что краснеет. Она не слишком знала греческий язык, но в такой-то мере знала. Она понимала, что означает надпись на носу корабля: ведь ее имя и переводилось с греческого как «благодать». Корабль был назван в ее честь, в этом не было никаких сомнений. Придворные перешептывались, Анна ловила на себе взгляды, и не сказать, чтобы доброжелательные. Она также заметила, что лицо Марии Федоровны словно бы окаменело.
        Глава 16
        Внешне жизнь в Павловске летом 1799 года ничем не отличалась от такой же жизни в прошлые годы царствования императора Павла Петровича. Все так же под придирчивым, а иногда яростным взглядом императора проходил развод караула, совершали прогулки с многочисленными детьми царя чинные бонны, гарцевали по дальним аллеям (на ближних конный выезд был запрещен) кавалеры и дамы из числа придворных. И так же протекала жизнь Анны Лопухиной — между беседами с Машей Чесменской и Никитой Обольяниновым, верховыми выездами, играми, прогулками и обедами с императором.
        Однако содержание этой жизни для Анны сильно изменилось. Тогда, год назад, она была наивной девочкой, только что попавшей в высший свет и боявшейся каждого своего шага. Над ней издевалась императрица, ее мог унизить любой придворный. Но за этот год она многое повидала и еще больше перечувствовала. Она знала себе цену, свои возможности — и их границы. А еще у нее была тайна, составлявшая самую сердцевину ее существования, тайна, которой ни с кем нельзя поделиться. Она сжимала ее сердце, временами — нагоняла на нее тоску. Но эти переживания делали ее мудрее, а облик ее — значительнее. Такой она еще больше нравилась императору. И эту свою симпатию, свою любовь государь отнюдь не пытался скрывать — нет, он показывал свои чувства всему миру. И прежде всего эта любовь выражалась в наградах, которыми он осыпал Анну. Кроме княжеского звания, доставшегося ей и всей их семье в прошлом году, в нынешнем она получила статус статс-дамы (что было гораздо значительнее звания камер-фрейлины). Еще император подарил ей бриллиантовую брошь, такую же диадему и ожерелье из крупных жемчужин. По всей империи было
объявлено, что орден Святой Анны отныне становится главной наградой империи.
        Анне открыто завидовали, ей льстили, старались попасть в число ее приближенных. При желании она легко могла составить нечто подобное собственной свиты из двух десятков дам и кавалеров. И кандидаты в такую свиту имелись: возле нее то и дело появлялись льстивые молодые люди. Однако она не делала для этого ни малейших усилий, наоборот, отвергала все предложения об услугах и о совместном времяпрепровождении. Ее по-прежнему устраивала компания Обольянинова, Донаурова и Маши Чесменской. Она с ними подолгу гуляла, играла, беседовала о разных пустяках. О главном, о том, что ее действительно волновало, она не могла поговорить даже с ними.
        Да, Анна была осыпана наградами, ей льстили, ее положение при дворе было прочно, как никогда. Но ее это нисколько не радовало. Она выглядела так, словно у нее умер кто-то близкий: почти никогда не смеялась, редко улыбалась.
        Павел видел ее постоянную грусть, видел и пытался с ней бороться. Однако все его усилия — устройство фейерверков, балов на открытом воздухе, катания на лодках — не приносили результата. Наконец, уже в августе, во время одной из прогулок, когда Анна была особенно грустна, не поддерживала беседы и невпопад отвечала на адресованные ей вопросы, император не выдержал.
        — Нет, я не могу, не хочу видеть эту картину!  — воскликнул он, сердито топнув ногой (была у него такая привычка).  — Ты всегда печальна, словно тебя снедает какая-то болезнь! Может, ты и правда больна? Скажи, и я приглашу лучших врачей, какие только есть на свете. Может, тебе надо ехать на воды? Скажи, и мы с тобой поедем на любой курорт. Я готов все сделать, только чтобы снова увидеть твою улыбку, услышать твой смех! Я не слышал его уже полгода — а мне кажется, что тысячу лет!
        — Да, я отчего-то не весела нынче,  — согласилась Анна.  — Но скажите, вы и правда готовы отпустить меня на воды? Я могу поехать в Европу?
        — Ты не так меня услышала,  — возразил Павел.  — Я не сказал «отпустить», я сказал «мы поедем вместе». Значит, ты хочешь на курорт?
        И тут Анна не выдержала. Горе, которое лежало у нее на сердце и не давало веселиться, горе, которое нельзя было никому высказать, наконец прорвалось в ее речи.
        — Да, я хочу уехать, хочу!  — воскликнула она.  — Но не на курорт, потому что мне нечего лечить! Я хотела бы попасть в Европу, чтобы увидеть… увидеть одного человека!
        — Что ты говоришь? Какого человека?
        — Человека, которого я люблю! Которого полюбила всем сердцем! Я тоскую по нему, думаю о нем — вот почему я не могу быть веселой!
        — Вот, значит, в чем дело!  — медленно произнес император.  — Ты влюбилась! Что ж, этого следовало ожидать! Девушка со столь пылкой душой не может жить без любви. А меня… меня ты так и не полюбила. Не возражай, не говори ничего! Я вижу, вижу… Да, ты сочувствуешь мне, интересуешься моими делами, понимаешь меня, как не понимал никто другой. Но любви — нет, ее нет в твоем сердце. Я так и не смог завоевать его, это сердце. Но скажи, кто он, твой избранник?
        Анна молчала, и император, с присущей ему проницательностью, понял причину ее молчания.
        — Я понимаю: ты боишься за него, боишься, что я буду ему мстить из ревности,  — сказал он.  — Успокойся, этого не будет. Ведь ты успела достаточно узнать мою душу. Скажи, разве в ней нет великодушия? Разве мне чуждо понимание чести? Разве я не умею прощать? Так вот, обещаю тебе: кто бы ни был твой избранник, он не потерпит от меня никакого ущерба. Наоборот, если сие от меня зависит, я возвышу его, помогу ему.
        — Да, государь, мой избранник зависит от вас, он находится у вас на службе,  — ответила она.  — Но, прежде чем я назову его имя, поклянитесь, что не отступитесь от сказанных сейчас вами слов, что не причините ему вреда.
        — Хорошо, я выполню твое желание, Я поклянусь духом своего прадеда, императора Петра, поклянусь всем, что мне дорого, что не причиню никакого вреда твоему избраннику. Более того, я обещаю и клянусь, что помогу тебе соединить свою судьбу с твоим любимым. Ежели, конечно, он также пылает любовью к тебе и желает видеть тебя своей женой. Скажи, он говорил тебе это? Признавался тебе в любви?
        — Нет, государь,  — смущенно ответила Анна,  — между нами не было еще объяснения. Но если можно читать во взглядах… если мне дано правильно читать в сердцах людей… Если так, то мне кажется, что он тоже любит меня. Просто у нас не было времени, чтобы он мог объявить об этом и просить моей руки. Ведь ему нужно было отправляться к месту службы…
        — А, так он, верно, дипломат!  — кивнул Павел.  — Что ж, не медли, скажи мне его имя — и ты увидишь, что твой император умеет быть великодушным!
        — Хорошо, я скажу… скажу!  — воскликнула Анна.  — Но помните: вы обещали! Его зовут… Это князь Павел Гаврилович Гагарин.
        Минуту или две (это время показалось Анне бесконечным) государь не говорил ничего. Не говорил и не двигался. Он стоял, закрыв глаза рукой, словно защищаясь от слишком сильного, слепящего света. Затем отнял руку и взглянул на Анну. Она ожидала увидеть в его глазах досаду, обиду, гнев — что угодно, но только не то, что там было. С удивлением она прочитала в глазах императора такое же удивление, а еще почему-то — жалость.
        — Значит, это молодой князь Гагарин…  — медленно произнес государь.  — Что ж… Достойный, весьма достойный молодой человек. Впрочем, он уже не так молод… Успешно служит… Богат… Кажется, красив — хотя я совсем не разбираюсь в красоте мужчин, они все кажутся мне одинаковыми… Да, достойный, весьма достойный выбор…  — И вдруг лицо его исказилось словно от сильной боли, и он воскликнул, почти закричал:  — Но почему, почему именно он?! Что ты нашла в этом ничтожном хлыще?! В чем разбирается князь Гагарин, кроме мод и лошадей? Что умеет, кроме как скакать верхом и поддерживать светский разговор? О чем мечтает, кроме как о выгодной должности? Почему ты предпочла его мне, готовому бросить к твоим ногам всю империю?
        Анна молчала, не зная, что ответить на эту страстную речь. Молчал и государь. Видимо, он и сам понимал, что на эти вопросы нет ответа, что его не может дать не только Анна, но и любая другая девушка, которой приходится делать подобный выбор.
        — Хорошо,  — вновь заговорил Павел, голос его звучал сдавленно и глухо.  — Я обещал тебе, и я сдержу свое слово. Ты хочешь видеть своего избранника? Изволь, ты его увидишь. Я прикажу вызвать князя Гагарина из Сардинии и дать ему назначение здесь, в Петербурге. Если он сделает тебе предложение, я разрешу тебе выйти за него замуж и уговорю Марию Федоровну тоже дать такое разрешение.
        — А разве мне требуется разрешение императрицы на брак?  — удивилась Анна.
        — Да, разве ты не знала? Ты являешься придворной дамой, и потому тебе требуется разрешение императрицы. Думаю, Мария Федоровна даст его охотно, гораздо охотнее, чем я. И она же поможет собрать достойное тебя приданое.
        — Что вы, государь, зачем? Мой батюшка совсем не беден, благодаря вам, он и сам может собрать мне приданое.
        — Не возражай! Я хочу, чтобы ты была желанной невестой, чтобы у тебя было все самое лучшее. У князя, я знаю, хороший особняк в Петербурге, так что у тебя будет хороший дом. В дальнейшем я также намерен поддерживать князя Гагарина и продвигать его по службе. Что же до наших встреч с тобой, то они, конечно, станут более редкими. Я отнюдь не надеюсь, что ты, будучи замужем, сможешь уделять мне столько же времени, сколько уделяешь сейчас. И, конечно, мы уже не будем видеться наедине — ведь это могло бы бросить на тебя тень, а я всеми силами хочу избежать этого. Вот что я намерен сделать для того, чтобы ты перестала быть печальной и оставила грусть. Довольна ли ты теперь?
        — Ах, государь, я даже не знаю, как вас благодарить!  — воскликнула Анна.
        И, подчиняясь какому-то порыву, шагнула к нему, прижалась к его груди. Да, она недооценивала его! Не видела, насколько он великодушен! Как добр! И еще она понимала, сколь многого он лишится, отказавшись от каждодневного общения с ней. Для него эти встречи были гораздо важнее, чем для нее. И он отказывался от них, отказывался от всего, к чему так привык,  — и все ради ее счастья.
        Она приникла к нему, и он обнял ее, прижал к груди — бережно, нежно, как что-то очень дорогое, что надо беречь. Так они стояли какое-то время, потом она пошевелилась, высвобождаясь,  — и он сразу разжал объятия. Не говоря больше о том важном, что только что стало предметом их беседы, они повернулись и направились обратно к дворцу, говоря по дороге о вещах малозначительных.
        На следующий день Анна узнала от Обольянинова, что государь накануне дал распоряжение отозвать князя Павла Гагарина из Сардинского королевства и дать ему должность вице-канцлера, заместителя канцлера Панина. Это было весьма значительное служебное повышение, князь, таким образом, перешагивал сразу несколько ступенек служебной лестницы и поднимался к самому верху. Что же касается разрешения на брак, то говорить о нем было пока преждевременно: ведь никто до сего времени не предлагал Анне свои руку и сердце. Но теперь, после исполнения первого обещания государя, у нее не было никаких оснований сомневаться в исполнении обещаний дальнейших. Теперь все зависело от самого князя Гагарина.
        Анна продолжала жить в Павловске, и внешне ее жизнь мало изменилась. Но было одно изменение, и весьма значительное. Начиная с той памятной беседы, государь более не приглашал ее на прогулки, теперь он совершал их в одиночестве. И обедал он теперь не с ней, а с графом Кутайсовым или с Плещеевым.
        Она понимала, что означают эти изменения. Император берег ее честь, он не хотел, чтобы у жениха (если князь Гагарин и правда собирался стать женихом) были основания подозревать свою невесту в особых связях с государем. Он делал все, чтобы в обществе не возникали никакие слухи, порочащие честь Анны. Он действительно был рыцарем, этот романтически настроенный государь, глава Мальтийского ордена.
        Глава 17
        Павел Гаврилович Гагарин прибыл в Петербург в начале августа. Анна получила известие о его приезде одной из первых. В тот день, гуляя в одиночестве по парку (Маша Чесменская уехала в столицу на именины своей тетки, а оба секретаря императора были заняты по службе), она внезапно увидела спешащую к ней Екатерину Николаевну. Это было так необычно (мачеха Анны не любила выезжать из столицы), что Анна даже встревожилась — не случилось ли чего с отцом или с одной из ее сестер. Но первые же слова мачехи рассеяли ее тревогу.
        — Насилу я тебя нашла, душа моя!  — воскликнула Екатерина Николаевна.  — А ведь я к тебе с чрезвычайным известием! Только что к нам в дом прибыл лакей с запиской от князя Гагарина. Князь извещает, что прибыл в Петербург и намерен в ближайшее время посетить нас с визитом. Особо пишет, что желает видеть при сем визите тебя. Все это так неожиданно! Я и не знала, что князь едет в Россию, чаяла, что он пребывает в пределах италийских. И вдруг он здесь и хочет тебя видеть! Ты хоть понимаешь, что это может означать?
        — Кажется, догадываюсь, ваше сиятельство,  — сказала Анна, потупившись.
        — Вот и я тоже догадываюсь. По всему можно судить, что князь собирается сделать тебе предложение. Так что тебе надо ехать в Петербург. Ведь я уже дала ответ князю через того же лакея, что он может прибыть к нам уже сегодня. Но ведь для этого надо тебе испросить позволение у императора либо императрицы? Так ведь?
        — Нет, я думаю, что могу не тревожить ни его величество, ни ее величество,  — ответила Анна.  — Дело в том, что я… в общем, государь уже дал мне позволение отлучиться. Так что идемте в мою комнату, я сейчас соберусь.
        Собралась она быстро, взяла с собой большую часть вещей и свою любимую горничную Глашу. Все это было погружено в карету княгини Лопухиной, и спустя короткое время карета уже выезжала из ворот парка. Оглядываясь на уходящую зеленую долину Славянки, Анна почему-то ясно почувствовала, что с этим место она расстается надолго, возможно, навсегда. «Нет, ты не должна, не должна так твердо надеяться на перемену в своей судьбе,  — говорила она себе.  — Нельзя так надеяться на счастье — можно его сглазить!» Но хотя она и старалась быть спокойной, старалась не думать о грядущем предложении князя Гагарина как о деле решенном, у нее ничего не получалось. Она невольно уже переселилась душой в иной мир — мир семейный, мир, в котором все ее мысли и чувства безраздельно занимал ее избранник.
        Время, оставшееся до вечера, Анна провела словно в какой-то лихорадке. Платье для выхода к князю она выбрала быстро — простое зеленое платье, хорошо на ней сидящее, с небольшим декольте, без кружев. И теперь, уже полностью одевшись, надев украшения, слегка подкрасив брови и ресницы, она сидела в своей комнате, ничего не делая, ни о чем не думая. Она будто застыла в ожидании.
        Но вот внизу, в гостиной, послышались оживленные голоса, и вбежавшая Глаша доложила, что гость прибыл и княгиня зовет ее. Анна вошла в гостиную внешне спокойная, но внутри все в ней было, словно взведенная пружина. И, войдя, сразу увидела Его. За время своего отсутствия князь сделался еще величавее, еще стройнее. Он встал ей навстречу, улыбнулся, поцеловал руку… Правда, в его глазах она не увидела того предвкушения счастья, той любви, которой была полна сама. Но что до того? Ведь мужчина и не может любить так, как женщина.
        — Анна, я скажу тебе новость чрезвычайную,  — услышала она голос княгини.  — Его сиятельство князь делает тебе предложение, он просит твоей руки. Я ответила, что предоставляю сей вопрос твоей воле, мое же согласие он получит всегда. Я уверена, что твой отец также одобрит твое решение, каким бы оно ни было. Засим я оставляю вас.  — И с этими словами Екатерина Николаевна покинула гостиную.
        — Скажите, согласны ли вы?  — подходя к Анне, тихо спросил князь.
        — На что, князь?
        — Согласны ли вы составить счастье моей жизни? Согласны ли стать моей супругой, хозяйкой моего дома?
        Он не сказал «люблю», не спросил: «любишь ли ты меня?» Но что до того? Разве дело в словах? Ей казалось, что она ясно читает эту любовь в его глазах.
        — Да, князь, я согласна,  — ответила Анна.
        Он почтительно поцеловал ей руку, потом взял вторую и тоже покрыл ее поцелуями. Затем отворил дверь и громко позвал княгиню. А когда она вошла, объявил, что согласие невесты получено.
        Вошедший слуга доложил о том, что князь Петр Васильевич возвратился со службы, а следом за ним явился и сам князь. Он выслушал от жены новость, сказал: «Очень рад, очень!» — и слегка приобнял будущего зятя. Затем дворецкий принес икону Божьей Матери, и супруги благословили жениха и невесту.
        — Ну, теперь надо сесть и хорошенько все обсудить,  — перешел к деловой части сватовства Лопухин.  — Следует поговорить о приданом, а также решить с объявлением помолвки и свадьбы. Я полагаю, что свадьбу можно устроить в сентябре, сразу после Петрова поста. Как думаете, князь?
        — Совершенно с вами согласен, князь,  — ответил Гагарин.
        — А ты не возражаешь, душенька?  — обратился генерал-прокурор к дочери.
        — Я не знаю, делайте, как считаете нужным,  — отмахнулась Анна.  — И как считает нужным князь Павел Гаврилович.
        С того дня князь Гагарин стал бывать в доме Лопухиных каждый вечер. Анна уже не уезжала в Павловск, и теперь, на правах жениха и невесты, они с князем подолгу оставались вдвоем в гостиной. Во время третьего своего визита князь наконец поцеловал ее. Это было ни с чем не сравнимое наслаждение! Как сладостный, огненный напиток! Она готова была пить этот напиток снова и снова и знала, что это счастье ей приготовлено, оно ее ожидает.
        Они с мачехой ездили по магазинам, выбирая материю для свадебных платьев — и для венчания, и для бала. Еще покупались платья для выходов, для каждодневной носки, покупалось постельное белье — в общем, все, что полагается иметь невесте. Впрочем, Анна принимала мало участия в самой процедуре выбора материи и покроя платьев, только отвергла то, что ей совсем не нравилось, а в остальном полностью соглашалась с мачехой. Она жила в таком постоянном ощущении счастья, что мелочи жизни, на которые обычно она обращала внимание, теперь скользили, не задевая ее сознания.
        В эти дни, словно слившиеся в один непрерывный счастливый день, она иногда вспоминала императора. Вспоминала свои беседы с ним, прогулки по берегам Славянки, совместные трапезы. Она уже знала (отец сказал ей), что государь даровал ей в качестве приданого сто тысяч рублей и что князь Гагарин, узнав о том, был очень рад и поехал лично поблагодарить государя. Император продолжал выполнять свои обещания. Впрочем, она никогда и не сомневалась, что он все сделает, как сказал. Она верила ему, он был человек слова, человек чести. Ей было немного жалко его, его одиночества. А еще в один из июльских дней Анна вдруг ощутила, что ей не хватает беседы с ним, его возвышенных, но при этом глубоких суждений. «Но что жалеть о том, что было и уже не будет?  — подумала она.  — Всему свое время. Теперь я буду до конца жизни вспоминать этот год, проведенный с государем. Возможно, даже буду рассказывать о том своим детям. Да, наверное, буду рассказывать».
        Они с князем Гагариным не только сидели в гостиной, но стали совершать прогулки, тем более что погода стояла жаркая и располагала к гулянию. Эти прогулки проходили совсем не так, как такие же прогулки с императором. Князь Гагарин, в отличие от Павла, охотно останавливался, встретив кого-то из знакомых, и вступал с ним в разговор. Он представлял этому знакомому Анну как свою невесту, и ей тоже приходилось участвовать в беседе. Надо сказать, ей этого совсем не хотелось, она бы охотнее оставалась наедине со своим возлюбленным. Знакомые князя с интересом разглядывали ее, и она чувствовала себя словно модный товар в витрине магазина, оттого не слишком любила эти прогулки.
        Когда они оставались наедине (обычно это случалось в гостиной), князь еще несколько раз целовал ее. Каждый раз это давало ей ощущение счастья. Однако она с удивлением заметила, что это ощущение с каждым разом делается все менее острым, совсем не таким, как в первый раз. Тогда, казалось, вся она, и телом и душой, была там, в этом поцелуе, ничего не чувствовала, кроме Его губ, ничего не знала, все забыла. Теперь же она всегда помнила, кто она, где находится, и могла с точностью сказать, сколько времени длился поцелуй. «В первый раз все кажется нам более волнующим,  — думала Анна.  — Так бывает со всяким новым ощущением: со временем острота чувства притупляется. Настанет время, когда ты ближе узнаешь своего мужа, когда наступят сладостные минуты полной близости — минуты, о которых тебе говорила твоя замужняя сестра, о которых ты читала в романах. Тогда ты снова узнаешь остроту новых ощущений».
        Наконец лето подошло к концу, и все было готово к свадьбе. Но в последний момент, за неделю до венчания, возникло неожиданное препятствие, и потребовалась отсрочка. Отцу Анны, генерал-прокурору Лопухину, поступило послание от императора Павла. Император сообщал, что он желает непременно присутствовать на бракосочетании своей любимицы, однако неотложные государственные дела мешают этому: ему необходимо выехать в Вену для встречи с императором австрийским, чтобы обсудить совместные действия против узурпатора и врага рода человеческого, Наполеона. Потому он просит Петра Васильевича, как отца невесты, отложить свадьбу до его возвращения.
        В тот же вечер стало известно, что такое же послание получил и князь Гагарин. Вечером состоялось семейное совещание, и все единодушно решили, что невозможно не выполнить просьбу императора. Свадьбу решено было отложить до его возвращения из Вены, предположительно — до конца октября.
        — В конце концов, душенька, тебе это будет только в удовольствие,  — утешал дочь генерал-прокурор.  — Отложенное счастье сильнее греет, уж ты мне поверь! Ожидание удовольствия — тоже удовольствие, не менее острое!
        Анна во время этого совещания молчала. Что она могла сказать? Ей планы откладывания свадьбы совсем не нравились. Она бы хотела вступить в брак как можно скорее. Ей почему-то начало казаться, что задержка может все погубить. Каким образом это может случиться, она не знала, но предчувствия у нее были мрачные. Но как она могла противиться общему мнению? Противиться воле государя? Пришлось подчиниться.
        Снова потекли дни. Как-то Анна поймала себя на мысли, что теперь князь Павел Гаврилович стал реже бывать у них в доме и уже не выказывал ей столько внимания при встречах. Когда же он приезжал, они редко оставались наедине, мало беседовали. Она призадумалась: а о чем они вообще беседовали с князем? Но как ни старалась, на память приходили все какие-то пустяки: светские сплетни, скачки, назначения, которые получили знакомые князя… Ничего действительно важного, ничего, что волновало ее, в этих беседах не было. Этим они разительно отличались от ее разговоров с Павлом.
        К концу октября государь вернулся из Вены. Но тут князь Гагарин объявил, что простудился во время конной выездки и не может идти к венцу. А тут как раз наступил Рождественский пост, и нельзя было венчаться.
        Этот пост стал для нее самым мрачным временем за последние годы. Князь Павел бывал у них все реже, а ее настроение, соответственно, делалось все хуже.
        Но все когда-нибудь кончается. Князь выздоровел, наступило Рождество, император несколько раз справлялся о дате будущей свадьбы. Все было готово к ней. И, наконец, восьмого января — ровно год спустя после памятного бала, на котором Анна поняла, что любит князя,  — они были обвенчаны в церкви Богородицы на Обводном канале. И для Анны настала самая счастливая пора жизни — ее медовый месяц.
        Глава 18
        Да, это была счастливая пора. По крайней мере, первая неделя после свадьбы была замечательной. Как было принято в свете, они с мужем сразу после венчания отправились в свадебное путешествие. Князь говорил, что охотнее всего он бы поехал в Париж. Но Франция оставалась под властью Наполеона, и доступ туда был закрыт. Так что они поехали в Италию, где Анна до этого никогда не бывала.
        Молодые супруги сняли в Риме второй этаж особняка неподалеку от собора Святого Петра. И Анна целыми днями ходила по площадям Вечного города, по собору, любовалась фресками Сикстинской капеллы. А по ночам познавала тайны брачной постели, о которых мечтала до этого.
        Да, это были сладостные мгновения! Она чувствовала, что любима, ощущала это всем телом. Она узнала, какое наслаждение может мужчина подарить женщине — особенно такой страстный и видный мужчина, как князь Павел. Она получала массу удовольствия, но… Была ли она счастлива? Вряд ли. Чем дальше, тем сильнее Анна ощущала, что ей, в сущности, не о чем разговаривать со своим мужем, что они, в общем, чужие люди. А кроме того… Еще в дороге, пока они ехали через Польшу и Австрию, она заметила, что князь Павел охотно заглядывается на всех встреченных хорошеньких женщин. Да что там хорошеньких, князя интересовали все женщины, которые были хорошо сложены, имели обольстительные формы. А в Риме… Здесь, уже со второй недели жизни в Вечном городе, князь стал исчезать на целый день.
        Вначале Анна не очень обращала на это внимание, объясняя это какими-нибудь мужскими делами. Но как-то вечером она разговорилась с дамой, англичанкой, жившей на первом этаже. Дама была почти такая же знатная, как и Анна, и занимала большие апартаменты на первом этаже дома. Она бывала в Риме уже не в первый раз, знала здесь многих, выучила итальянский язык и вообще говорила о Вечном городе так, словно жила здесь всю жизнь. Она и поведала Анне, что, по ее наблюдениям, ее муж, «русский князь», повадился ходить к одной известной даме, живущей на набережной Тибра.
        — О, мой муж два года назад тоже ходил к этой особе,  — сказала англичанка.  — Но я устроила ему хорошую сцену, и с тех пор он позабыл дорогу к реке Тибр! Так что я и вам, дорогая, советую не закрывать на это глаза и хорошенько поговорить со своим супругом!
        Вначале Анна не отнеслась к этому рассказу серьезно. Да и как она могла серьезно воспринимать такую глупость? Ее Павел, такой умный, такой благородный, красивый — и вдруг пойдет к продажной женщине! С какой стати? Разве она, Анна, не готова дарить ему свою любовь?
        Но рассказ англичанки засел у нее в голове, она никак не могла его забыть. Анна стала невольно сопоставлять некоторые свои наблюдения и с ужасом поняла, что эти наблюдения легко совпадают с гнусным сообщением. Так, она отметила, что в последнюю неделю князь выглядел каким-то пресыщенным, он меньше откликался на ее ласки, сам не проявлял рвения в супружеской постели. С чего бы это? А еще она как-то утром заметила, что он достал деньги и отложил кучку, которую взял с собой.
        Тогда она собралась с духом и напрямик спросила его, куда он ходит в течение дня и не посещает ли некую известную даму. Князь Павел вначале выразил удивление по поводу ее подозрений, потом стал возмущаться. Но когда она сослалась на их соседку, он понял, что отпираться бесполезно, и заговорил иначе. Он заявил, что Анна не может предъявлять ему никаких претензий — ведь она сама в течение года была фавориткой императора Павла, и это известно всему Петербургу. Они подолгу находились вместе, и, по слухам, их покои в Павловском дворце были соединены неким потайным ходом. Так что он, князь, вправе думать об их отношениях что угодно.
        — Но ведь ты взял меня девушкой, разве не так?!  — воскликнула Анна.
        — Да, это верно,  — согласился князь.  — Но я мог чего-то не заметить… И вообще, интимная близость может проявляться и по-другому… Вообще, мой друг, это не так важно. Важно, что ты была скомпрометирована своею близостью с государем. А потому не вправе меня судить. В конце концов, я позволяю себе не более того, что делают все люди нашего круга. Это всего лишь невинная шалость.
        Анна почувствовала себя так, словно земля ушла у нее из-под ног. Все, что она считала белым, оказалось черным, что почитала чистым — было вымазано в грязи. А самое главное, самое страшное изменение произошло с ним, с ее любимым. Словно в страшной сказке, он изменился прямо на глазах и из прекрасного принца превратился в отвратительное чудовище. Вначале, после речи мужа, она вообще не могла говорить — ей сдавило горло. Но потом слова полились из нее потоком.
        — Значит, расположение государя меня компрометировало? Но, в таком случае, как же ты решился сделать мне предложение? И как согласился принять подарок от императора? А ведь ты не только принял эти деньги — мне рассказали, что ты лично ездил благодарить императора за это дополнительное приданое! Разве это не роняло твоей чести?
        — Ты рассуждаешь как ребенок,  — заметил на это князь.  — От подарков государей не отказываются…
        — Но ты говорил мне о любви!  — почти прокричала она — и осеклась.
        Ведь это было неправдой! Только сейчас она вспомнила, что за все время ухаживания князь Павел ни разу не сказал, что любит ее. Он даже сумел сделать предложение, не упомянув слова «любовь». Тогда она не придала этому значения, решила, что князь просто не склонен к возвышенным словам. Ей казалось, что она читает, видит эту любовь в его глазах. Но теперь она поняла: это была любовь не к ней, а к тем выгодам, которые получал князь Гагарин от их брака.
        Однако князь не обратил внимания на ее внезапное молчание. Для него слова ничего не значили, не значили ни признания, ни клятвы. Все это в его глазах были только украшения, побрякушки, которыми люди маскировали свои подлинные интересы. Настоящими же интересами были разного рода выгоды: либо имущественные, в виде денег и поместий, либо служебные, от продвижения по служебной лестнице, либо выгоды от более высокого титула, от лучшего положения в свете. Потому он ответил иначе, чем она ожидала.
        — Разумеется, я говорил тебе о любви,  — согласился князь.  — И я действительно люблю тебя, как и полагается мужу. У тебя есть достоинства, которые я не отрицаю. Ты умна, довольно развита, разбираешься в людях, много слышала, читала… Впрочем, это же является и твоим недостатком, ибо слишком образованная жена, по общему признанию, может стать сущим бедствием. Итак, повторю: я любил и все еще люблю тебя, как того требует супружеский долг. И я готов содержать тебя и детей, которых, я надеюсь, ты мне родишь. Но не требуй от меня невозможного: не требуй полного воздержания и жизни, какой отличаются одни лишь святые. Я не святой, ну так что с того? Ты ведь и не ожидала, что твой будущий муж будет святым!
        Анна не нашлась, что на это возразить. У нее вдруг пропало всякое желание спорить, обвинять его в чем-то, слушать его оправдания… Она молча повернулась и ушла в свою комнату.
        С этой самой минуты брак их надломился, из него стала уходить жизнь, как уходит она из сломанного, поникшего дерева или цветка. Внешне мало что изменилось. Они все так же ложились в одну постель, и иногда князь удостаивал свою жену мужским вниманием, но чаще не делал этого. Они все так же вставали, желали друг другу доброго утра, о чем-то разговаривали… И это, пожалуй, было все, что они делали вместе. Даже завтракали они зачастую порознь, а уж на обед князь не являлся никогда. И Анна узнавала — то от англичанки, то от какой-нибудь другой знакомой дамы, а то вовсе от хозяйки гостиницы — о его дальнейших похождениях. Ей называли женщин, у которых бывал князь, «веселые» дома, которые он посещал. Но она больше не устраивала бесед со своим мужем, не требовала от него верности.
        Теперь Анна одна гуляла по улицам Рима. Правда, величавые древние портики, прекрасные храмы, чудесные фрески в этих храмах уже не радовали ее. Словно из них тоже ушла жизнь, как ушла она из ее брака.
        В конце февраля супруги вернулись в Петербург. Зима подходила к концу, снег таял, с юга веяло теплом. Но приметы весны, прежде столь желанные, не радовали княгиню Анну Гагарину. Не увлекали ее и заботы по украшению их дома — заботы, которым всецело предался князь Павел после возвращения. Он задумал сделать их дом одним из самых роскошных во всей столице, и этими планами охотно делился с женой.
        — Я хочу, чтобы у нас все было устроено по новейшей моде,  — рассуждал князь, расхаживая по гостиной.  — Ведь, что ни говори, на дворе уже XIX век, и нельзя жить по-старому. Я распоряжусь, чтобы у нас все было сделано, как в самой передовой европейской столице — в Лондоне. Что ты об этом думаешь, друг мой?
        — Я не знаю,  — тихо отвечала Анна.  — Делай, как знаешь.
        — Я вижу, ты опять не в духе, опять не весела,  — нахмурился князь.  — Не знаю, чего тебе не хватает. Я приписывал твою хандру долгому пребыванию в Риме, надеялся, что воздух отечества тебя излечит. Но теперь вижу, что ошибался. Это просто твой скверный характер. Тебе нравится изводить меня, нравится выставлять себя обиженной. О, я предвижу дальнейшее твое поведение! Ты, пожалуй, захочешь жаловаться на меня своим родителям. Но в чем будет твоя претензия? Что муж был тебе неверен? На это я всем расскажу, как ты холодна, как невнимательна ко мне! Учти, если будешь все так же дуться и ходить с обиженным видом, я перестану брать тебя с собой на званые вечера и балы. Тебе будет закрыт доступ в свет: ведь замужняя дама не может явиться на бал без мужа, это не принято. Будешь сидеть дома, словно старуха!  — И князь усмехнулся, видимо сознавая силу своей угрозы.
        Однако на Анну его слова не возымели никакого действия. Если бы она чуть больше злилась на него, она бы усмехнулась ему в ответ. Ей вовсе не хотелось являться на балы, блистать, удивлять всех нарядами. У нее было одно счастье — любимый муж, и это счастье было у нее отнято им самим. Что же теперь было тосковать по балам?
        А еще она невольно сравнила поведение князя Гагарина с тем, как вел себя в схожих обстоятельствах император. «Когда в прошлом году я сделалась печальна, оттого что тосковала по этому человеку,  — думала она,  — государь сам тосковал. Он места себе не находил, все придумывал, как меня развеселить. Он все время думал обо мне, придумывал разные затеи, дарил подарки… А этот… этот думает лишь о себе. Вот в чем между ними разница. Ах нет! Разница в другом, и теперь ты уже должна это понять. Разница в том, что государь любил тебя, а этот человек никогда не любил. Ни одной минутки не любил!»
        Именно теперь, когда она сама отвергла любовь императора, ей стали вспоминаться минуты душевной близости с ним. Эти прогулки, эти беседы, сокровенные признания… Именно теперь она поняла, что, в сущности, была в то время счастлива. И она сама, своими руками, разрушила это счастье. Это было так горько! И вместо того чтобы внять угрозам своего супруга и сделаться веселой, она рыдала целыми днями, не выходя из своей комнаты. А он — он выполнил свою угрозу и перестал брать ее на балы и званые вечера. Если на то пошло, он вообще перестал с ней разговаривать. И в их доме, в их роскошном особняке, который князь Гагарин все перестраивал и улучшал, воцарилось молчание.
        Впрочем, оставался один дом, куда Анна могла являться одна, без мужа. Это был дом ее родителей. И она снова стала там бывать. Иногда проводила там целые дни — словно и не выходила замуж. Там, вместе с родителями, она отметила светлый праздник Пасхи. Вместе с мачехой и сестрами ездила в церковь, исповедовалась и причащалась.
        Однако на исповеди она не говорила того, что лежало у нее на сердце, томило душу. Она и мачехе ничего не рассказала. Екатерина Николаевна, конечно, видела, что у падчерицы не сложилась семейная жизнь, что она всегда грустна и не хочет оставаться в доме мужа. Она расспрашивала Анну о причинах такого поведения, но Анна каждый раз ссылалась то на плохое самочувствие, то на хандру.
        Она знала, что мачеха не поймет причин ее тоски. Ведь ее отец, генерал-прокурор Лопухин, всегда вел распутную жизнь, он открыто изменял Прасковье, матери Анны, изменял и Екатерине Николаевне. И она отвечала ему тем же, имея по нескольку любовников зараз. И почти все их знакомые, люди света, вели себя точно так же. Супружеская верность была не в чести, ветреность считалась нормой. И на что она могла жаловаться? Только на саму себя, на то, что ее представления о счастье не совпали с обычаями века.
        Глава 19
        Май в том году выдался теплым. Деревья покрылись листьями, солнце светило вовсю, и на дорожках Летнего сада, а также на набережных было много гуляющих. Анна тоже стала много гулять. Иногда она отправлялась на прогулку в карете, но чаще гуляла пешком. Хоть это она могла делать, не спрашивая мужа! Она отправлялась на прогулки почти одна — ее сопровождала лишь верная девушка Глаша. Правда, Анна избегала многолюдных мест, где могла встретить знакомых. Ей не хотелось, чтобы ее расспрашивали о семейных делах, ей тогда неизбежно пришлось бы врать, а это было не в ее натуре.
        Несколько раз во время этих прогулок она забредала на набережную Мойки, где строился Михайловский замок. Теперь уже все стены замка были покрашены в кирпично-красный цвет, позаимствованный от ее перчатки. Стройка близилась к завершению, и Анна отрешенно думала о том, что желание императора вскоре исполнится, и он покинет Зимний дворец и переселится в собственный замок, о котором так долго мечтал.
        Однажды (это было в один из дней в самом конце мая) она, как обычно, шла по отдаленной дорожке Летнего сада, как вдруг заметила, что впереди происходит нечто необычное. Люди, шедшие впереди, расступались, освобождая дорогу. «Что это там?  — подумала она.  — Как они почтительно себя ведут… Неужели…» И не успела она додумать свою догадку до конца, как увидела, что навстречу ей идет император Павел. В некотором отдалении за ним следовал Никита Обольянинов в сопровождении двух гвардейских офицеров.
        Кровь отлила у нее от лица. Анна совсем не была готова к этой встрече! Она, как и другие, спешно шагнула в сторону, освобождая проход государю, и склонилась в поклоне.
        Павел, по своему обыкновению, шел довольно быстро. Склонившись, опустив глаза, она не видела его лица — только ноги в башмаках и белых чулках. Вот идущий поравнялся с ней… и вдруг остановился.
        — Здравствуйте, княгиня,  — услышала она знакомый голос.  — Как поживаете?
        Она не хотела, не смела на него смотреть! Почему-то, сама не зная почему, она чувствовала себя виноватой перед ним. Но не поднимать глаза было неучтиво. Анна распрямилась, посмотрела на него и ответила:
        — Благодарю, ваше величество, у меня все хорошо.
        Она ожидала, что он кивнет и пройдет далее. Но он почему-то медлил. Стоял, смотрел на нее со странным выражением — она прочитала в его взгляде жалость.
        — Вот как?  — наконец произнес император.  — А мне сообщали иное, совсем иное. Знаете что? Раз мы с вами так удачно встретились, давайте пройдемте немного вместе, как гуляли когда-то. Прошу вас, составьте мне компанию.
        У нее не было причин отказаться, и она пошла рядом с ним. Теперь они шли медленно, оглянувшись, Анна заметила, что сопровождающие отстали. Еще дальше, робея перед столь знатными людьми, шла ее Глаша.
        — Да, мне говорили иное,  — вновь заговорил государь.  — Передавали, что вы нигде не бываете, а если появляетесь на прогулке, то всегда одна. Из сего я делаю вывод, что ваша семейная жизнь не совсем счастлива. Отчего так?
        Что она могла ему сказать? Что жестоко ошиблась? Что приняла пустышку, светскую куклу за живого человека? Что влюбилась в мираж? Что оставила его, любящего, заботливого, готового ради нее на все, ради хлыща? Она не могла этого выговорить и поэтому молчала.
        Так, в молчании, они прошли несколько шагов. Вдруг Анна остановилась и произнесла то, что вовсе не собиралась говорить:
        — Простите меня, ваше величество! Простите!  — Слезы потекли по ее лицу, она сжала руки.
        — Простить?  — удивился Павел.  — Но за что? Вам не за что просить прощения, а мне нечего прощать. Вы меня ничем не обидели.
        — Нет, обидела, обидела! И сильно обидела! И вы, с вашей чуткостью, конечно, понимаете это. Просто вы, как великодушный человек, еще тогда, в прошлом году, простили эту обиду. А я себе ее простить не могу.
        — И в чем же эта обида?
        — В том, что я не оценила вашей любви, вот в чем! Мне все казалось мало! Я все думала, что мое счастье где-то впереди, где-то вдали! И я отказалась от близости с вами, предпочла этого… этого…
        — Вы говорите о вашем муже?
        — Конечно о нем. Вы говорили, что моя семейная жизнь, по всем признакам, не очень счастлива. Так вот, я должна признаться вам: вы совершенно правы. Моя жизнь не удалась. Но довольно обо мне. Как продвигаются ваши дела, государь? Я вижу, ваш замок почти закончен. Когда же вы предполагаете переселиться в него?
        — Мне обещают все закончить к осени. Хотя я — придирчивый хозяин, все время требую от них разных переделок, и это замедляет строительство. Но к зиме он точно будет готов. Однако вы напрасно стараетесь увести нашу беседу в сторону. Мне не интересны мои собственные дела, я о них знаю довольно. Меня волнует ваше положение. Мы должны его обсудить. А если вам после этого захочется поговорить еще и о моих делах, то мы поговорим и о них. Знаете что? Я предлагаю вам закончить сейчас нашу прогулку, здесь мы все время на виду, вам это, должно быть, неудобно, мне тоже. У ворот парка меня ждет карета. Мы сядем в нее и проедем в мой замок. Там есть уже несколько комнат, полностью отделанных и обставленных мебелью. Мой повар подаст нам туда чай, и мы поговорим без помех. Вы согласны?
        Согласна ли она? Еще зимой, когда они жили в Риме и когда она впервые обнаружили измену мужа, она возмутилась бы на такое предложение императора. Как можно? Ведь она — замужняя дама и должна вести себя соответственно. Но за эти месяцы что-то в ней надломилось. И она, не задумываясь, ответила:
        — Конечно, ваше величество, мне будет очень приятно побеседовать с вами.
        Велев Глаше возвращаться домой, Анна села с Павлом в карету и спустя несколько минут уже выходила возле ворот замка. Теперь они были полностью отделаны. И ров был выкопан и заполнен водой, и подъемный мост был на месте. Павел тут же с гордостью продемонстрировал ей, как этот мост работает. По его приказу мост подняли, и стало очевидно, что теперь в замок попасть никак невозможно.
        — Никакие злоумышленники, как бы они ни старались, не смогут проникнуть в мое убежище,  — заявил император.
        — Но разве могут быть такие злоумышленники?  — удивилась она.
        — Да, Анна, они, к сожалению, есть. Уже были раскрыты два заговора против меня, в которых участвовали довольно знатные лица. Но хватит говорить обо мне! Пойдемте в замок и побеседуем о вас, побеседуем всласть.
        Мост был снова опущен, и они проследовали в замок. В вестибюле кипела работа, строители настилали полы и отделывали стены. Дальше пройти было можно только узкой дорожкой вдоль одной из стен. По ней они прошли к лестнице, поднялись на второй этаж и зашли в одну из комнат. Здесь стояли стол, стулья, диваны. Они уселись, и Павел приказал принести чай.
        Пока слуги накрывали на стол, приносили и разливали ароматный чай, они разговаривали о самых незначительных вещах — о новой опере, которую привезли итальянцы, о предстоящем переезде двора в Павловск, о здоровье Маши Чесменской — она вышла замуж и уже готовилась рожать. И лишь когда слуги ушли и они остались одни, император сказал:
        — Анна! Расскажите же, что давит вашу душу. Расскажите с той же откровенностью, с какой в прошлом году вы признались мне в своей любви к князю Гагарину. Тогда, как вы помните, я серьезно отнесся к вашему признанию и сделал все, чтобы помочь вам. Обещаю, что и на этот раз сделаю все, что в моих силах.
        — Да, я хорошо помню ваше великодушие,  — ответила она.  — Ах, если бы вы не были столь великодушны, если бы запретили мой брак — возможно, я бы не была столь несчастна сейчас! Я бы пребывала в уверенности, что единственным препятствием для моего будущего являетесь вы, что ничто другое мне не мешает. Увы! Вы тогда уступили мне, все мои желания сбылись. Мне не на кого жаловаться, некого пенять, я одна во всем виновата…
        — Я не могу понять, в чем вы себя вините,  — покачал головой Павел.  — Что случилось между вами и мужем?
        — Что случилось? То, что обыкновенно случается во всех семьях, о чем шепчутся в гостиных, что считается в порядке вещей. Мой муж мне изменяет. Он начал изменять мне в первый же месяц нашей семейной жизни, еще когда мы путешествовали по Италии, и продолжает это делать и здесь. Но дело не в самой измене! Дело в том, что я ошиблась в нем. Я считала его благородным, добрым, умным, возвышенным человеком. А он оказался мелким, недалеким, злопамятным! А главное — он не любит меня! И никогда не любил! Вот в чем главная моя ошибка, вот в чем моя беда!  — И она разрыдалась.
        — Я понимаю ваше горе!  — бросился утешать ее Павел.  — Поверьте, я чувствую его, словно сам пережил. Лишь человек, переживший немало горя, может понять горе другого. А я знаю, что такое горе! Я рано остался без отца. А позже, уже подростком, узнал, что мой отец был убит по приказу моей матери. Мать не любила меня и боялась, потому что я мог претендовать на трон, который она занимала без всякого права. Моя первая жена, Наталья, которую я нежно любил, умерла в страшных мучениях. Так что я знаю, что такое сердечная мука. И я понимаю, что означает быть разочарованным в любимом человеке.
        — Не я ли тот любимый человек, в котором вы вынуждены были разочароваться?  — тихо спросила Анна.
        — Нет, вы не должны так думать!  — воскликнул государь.  — Если тут и было нечто похожее, то совсем чуть! Да, я был огорчен в прошедшем году, когда вы объявили мне о вашем чувстве к князю. Но ведь вы никогда не давали мне никаких клятв, ничего не обещали. Так что я не мог иметь к вам претензий. Вообще, хочу заметить, женщины, которых я любил, не предавали меня, этого не было. Я говорил об изменах тех, кого я считал своими друзьями. Но мы опять свернули на меня. Да, такова ваша особенность: вы не любите жаловаться, но всегда готовы жалеть. Редкое качество! Вообще в вас соединяется столько редких и ценных достоинств, как ни в каком другом человеке. Вы — словно драгоценная жила, в которой рядом с изумрудами кроется также золото и серебро, или как пещера, полная сокровищ. И надо быть слепцом или глупцом, чтобы пренебречь этим богатством. Я уж и не знаю, к какому разряду из сих двух следует отнести вашего мужа.
        — Я не хочу быть ему судьей,  — медленно проговорила Анна,  — и предоставляю судить вам. Надо быть честной: слепой и глупой скорее была я сама. Я выдумала человека, которого не было, и влюбилась в выдуманный образ. Причем заметьте: я могла догадаться о своей ошибке, ведь я читала о точно таких заблуждениях девиц — и у Ричардсона, и у других авторов. Но, увы, чужой опыт ничему не научил меня.
        — Чужой опыт редко учит,  — заметил государь.  — Люди и на своем-то не больно научаются. Однако что же вы собираетесь делать далее? Неужели так и будете до конца жизни гулять по аллеям в обществе сенной девушки?
        — А что можно изменить в моем положении? Теперь до конца жизни я обречена быть женою нелюбимого мной и не любящего меня человека. Человека, как оказалось, глубоко мне чужого. Положение отчасти могли бы исправить дети. Но покамест у меня нет детей…
        — Не думаю, что дети изменят сердце князя Гагарина и заставят его обращать на вас больше внимания. Насколько я могу судить, князь не чадолюбив. Да и вообще редко бывает, чтобы дети полностью меняли сердца супругов, моя собственная история говорит об этом. Да, вы остаетесь женой нелюбимого человека. Но…
        Тут император встал и прошелся по комнате. Несколько раз он хотел что-то сказать, но всякий раз менял свое решение. Также несколько раз он пытливо взглядывал на свою гостью. Казалось, он обдумывает какую-то важную мысль.
        — Анна, выслушайте меня!  — наконец решился Павел, остановившись перед ней.  — Будучи христианином, я не могу поступить, как библейский царь, пославший своего военачальника на верную смерть, чтобы затем овладеть его женой. И затем, я знаю, что таковой поступок навсегда бы уронил меня в ваших глазах и не приблизил меня к вам, а, напротив, разлучил. Так что я не могу избавить вас от князя. Равным образом я не могу разлучиться с моей супругой Марией Федоровной. Но я могу предложить вам — я хочу, я мечтаю предложить вам!  — свою любовь. Я люблю вас по-прежнему, как любил до вашего замужества. Знайте, что ваше увлечение князем нисколько не уронило вас в моих глазах. Напротив, пережитое вами страдание сделало вас еще привлекательнее. До сего времени я лишь восхищался вами, преклонялся перед вами. Теперь же, кроме восхищения, я испытываю к вам также жалость. А жалость всегда должна входить в состав любви, как входит яд в состав лекарства. Так вот, я хочу предложить вам эту мою новую, еще окрепшую и обогатившуюся жалостью любовь. Согласны ли вы принять ее?
        Анна не верила своим ушам. Государь нашел именно те слова, которые она надеялась услышать от князя Гагарина, своего мужа. Он понимал ее как никто другой. Он говорил на том именно языке, на каком она сама с собой говорила. Они с государем думали сродно, чувствовали сродно. Так почему она должна отказаться от его дара, который он намеревался ей поднести? Что ее сдерживает? Верность мужу? Но он сам ей неверен и открыто говорит об этом. Любовь к этому мужу? Ее больше не было, князь уничтожил ее.
        — Да, Ваше Величество, я принимаю ваш дар, ваш бесценный подарок. Я согласна,  — подняв глаза на государя, решительно проговорила Анна.
        Глава 20
        В конце мая, как обычно, двор переехал в Павловск. Все заняли свои покои, как и в прошлые годы: императорская семья, секретари и приближенные государя, фрейлины императрицы, слуги. Была заново отделана и обновлена и комната вблизи кабинета государя — комната, которая в прошлом году пустовала. Это была комната (вернее, три комнаты), которую два года назад занимала Анна Лопухина. Теперь эти апартаменты, получившие новое убранство, готовы были снова принять свою постоялицу.
        И эти комнаты недолго пустовали. Уже в первую неделю июня Анна переехала в Павловск. Князю Гагарину она ничего говорить не стала. Лишь оставила ему записку, в которой извещала, что император вновь назначил ее статс-дамой с зачислением в штат придворных, и поэтому она должна жить там же, где и двор. Это была сущая правда: император издал указ о производстве Анны в статс-дамы в самый день переезда в свою летнюю резиденцию. Тогда же он объяснил ей, что ее муж, получив такое известие, не сможет и не посмеет выразить никакого неудовольствия, не сделает ничего, чтобы помешать ей жить при дворе.
        Так и произошло. Позже, через слуг, Анне передали, что князь, получив ее записку, был взбешен, сыпал проклятиями и угрозами, но дальше этого пойти не посмел. На людях, в свете, он, напротив, выражал свое удовлетворение тем, что его жена удостоилась такой милости монарха.
        Анна вернулась в свои апартаменты, она снова встретилась со своими друзьями Обольяниновым и Донауровым (Маша Чесменская этим летом осталась в Петербурге с только что родившимся сыном). Снова играла в серсо, ездила верхом, гуляла. Но при этом отчетливо понимала, что нынче жизнь у нее будет другой. Она сама попробовала ту дверь, ведшую в кабинет императора, которую два года назад ей показывал граф Кутайсов. Дверь была на месте, и она открывалась. Но теперь это обстоятельство не пугало и не возмущало ее.
        Днем все было почти по-прежнему. Отличие состояло в том, что государь, казалось, не обращал на нее внимания. Разумеется, утром он любезно поздоровался с ней, но на прогулку с собой не позвал — он гулял один. И днем он обедал не с ней, а в компании Сергея Плещеева. Она не удивилась этому обстоятельству. Теперь все должно было быть по-другому. В прошлом году государь не скрывал своей близости с ней, ибо той близости, о которой любят судачить светские сплетницы, а их супруги рассказывают похабные анекдоты, между ними не было. Между ними была исключительно близость духовная, так что они могли, не стесняясь, часами гулять по отдаленным аллеям и обедать наедине. Теперь же они готовились к той телесной близости, которая одна интересна свету, и потому скрывали любые отношения между собой.
        Так прошли два первых дня. Каждый раз с приближением ночи Анна начинала волноваться. Она отсылала Глашу, закрывала за ней дверь, сама одевалась ко сну и готовила постель. То есть она не открывала постель — это казалось ей бесстыдным,  — однако снимала платье и надевала пеньюар, в котором обычно спала. И в таком наряде сидела с книжкой в руках, при свечах, и ждала Его. Но император не пришел ни в первую, ни во вторую ночь. Позже, днем, она узнавала о причинах его отсутствия. Оказалось, что оба раза государь возвращался во дворец очень поздно, ближе к полуночи — для Павла, типичного «жаворонка», это было делом невиданным. В первый день он задержался на войсковом смотре, где остался крайне недоволен подготовкой войск, направляемых в Италию на помощь австрийцам, а во второй раз был на заседании Правительствующего сената, где рассматривались финансовые дела империи.
        Анна, конечно, досадовала на эти задержки, которые заставляли ее вновь и вновь переживать. Но она представляла, как должен был негодовать на эту задержку сам Павел — человек, столь долго добивавшийся ее любви. Она представляла себе его смятение, его досаду, его нетерпение — и ей казались мелкими и незначительными собственные переживания.
        И вот наступил третий день ее жизни в Павловске, наступил и прошел, и подошла ночь. На этот раз все обстояло иначе: государь был во дворце, она видела его вечером, когда возвращалась с прогулки. Она ужинала с Никитой Обольяниновым, а государь, чуть позже ее, с генералом Аракчеевым. После ужина она еще немного погуляла и отправилась к себе. Вновь отослала Глашу, заперла дверь… Сердце ее билось так, словно она бежала или билась с кем на мечах. Она чувствовала, что в эту ночь Он придет.
        Вот часы пробили одиннадцать, потом прошло еще полчаса. Все во дворце погрузилось в сон. И тут вдруг из открытого окна потянуло воздухом. Это означало, что где-то открылась дверь. Она взглянула в сторону потайной двери — и увидела государя. Павел был в гвардейском мундире, в каком был и вечером, не стал специально переодеваться. Он подошел, и она встала при его приближении. Несколько секунд Павел пристально смотрел на нее, затем обнял и крепко поцеловал. Так ее еще никто не целовал — ни муж в минуты страсти, ни сам Павел тогда, почти год назад, когда потерял голову. За первым поцелуем последовал и второй, третий…
        — Душа моя, радость моя,  — бормотал он, покрывая поцелуями ее лицо, шею, руки,  — как же долго я тебя ждал, как мечтал об этой минуте…
        — И я тебя ждала… то есть вас, ваше вели…  — начала она, но он прервал ее.
        — Нет, никаких титулов, никакого «ваше величество», никакого «вас, государь»! Только «ты, дорогой», «ты, любимый», «ты, мой»! Только таких титулов я жду от тебя, и они мне дороже самого пышного титулования!
        — Да, я буду, буду так тебя называть, только мне нужно привыкнуть…  — ответила она ему.  — И знаешь что? Свеча… она мне мешает… Давай задуем ее.
        — Да, радость моя, лучше я раздвину шторы. Ночь нынче лунная, и луна будет нам светить, пока не зайдет. Этого света будет нам довольно.
        И луна светила им, пока не зашла. А потом они лежали в темноте, оба утомленные ласками, и разговаривали. Хотя они узнали телесную близость, но по-прежнему не могли обойтись без разговоров. Оба были людьми слова, слово для них значило очень много, и это также роднило их и отделяло от других людей.
        — Лучше всего для нас с тобой было бы уехать отсюда,  — говорил Павел.  — Уехать куда-нибудь далеко — на Мальту, к моим верным рыцарям, в Италию, Испанию… Или вообще в Америку, куда не достают козни европейской политики. Я богат, ты тоже, и мы жили бы там хорошо, жили бы долго и счастливо. Но я не могу отказаться от возложенного на меня бремени царствования. Я отвечаю за Россию, за ее величие, за процветание династии.
        — Но ведь твой старший сын, Александр, уже вошел в возраст,  — возражала Анна.  — Я слышала, что твоя мать, императрица Екатерина, хотела передать ему трон еще четыре года назад, отняв его у тебя…
        — Да, это была последняя низость, которую хотела преподнести мне моя царственная матушка.  — Привычная нотка застарелой обиды прозвучала в голосе государя.  — Этот слух правдив, но вряд ли ты знаешь все. Моя матушка не только хотела так сделать, она уже осуществила сей гнусный замысел. Она подготовила указ о передаче трона Александру. Но верный Безбородко узнал о том, изъял этот беззаконный указ и принес его мне. В благодарность за это я сделал его канцлером.
        — Ну, так вот, я хочу сказать: твоя мать еще тогда считала, что Александр готов царствовать. Так тем более он готов к этому сейчас. Почему же тебе не оставить трон ему, твоему сыну?
        В темноте Анна не увидела, но почувствовала, как он резко покачал головой.
        — Нет, я не могу этого сделать,  — услышала она его голос.  — Александр слаб душой, не имеет внутри того стержня, который необходим любому государю, чтобы править тысячами. Из моих сыновей я вижу такой стержень только в третьем, Николае, но он еще слишком молод. Я сам чувствую в себе такой стержень, хотя и не столь прочный, как у моего великого прадеда. Вот был человек, способный сокрушить любые преграды, бросить вызов судьбе! Я не столь силен, но все же сильнее своего сына. Он не способен никого подчинить, приближенные будут вертеть им, как захотят. Но скажи: по твоему тону я заключаю, что такая перспектива тебя прельщает? Ты хотела бы жить со мной частной жизнью?
        — Ах, это было бы самым лучшим, что я могу себе вообразить!  — воскликнула Анна.  — Жить открыто, ни на кого не оглядываясь, не боясь сплетен… Возможно, у нас были бы дети… Ведь у тебя уже десять детей, твоя мужская сила известна. Почему бы ты не мог подарить ребенка и мне? Мы бы воспитывали его, принимали гостей… Это была бы замечательная жизнь! Но…
        — Что, дорогая?
        — Кроме твоего императорского звания есть и еще препятствия этому желанию. Как ты отправишься в далекие края? Ведь ты не любишь путешествовать. В отличие от твоей матери, ты не ездишь по своей стране, не выезжаешь за границу…
        — Да, тут ты права,  — со вздохом согласился Павел.  — Я не слишком склонен к перемене мест. Моя мать тоже не больно много путешествовала. Но все же она совершила тот знаменитый вояж в Малороссию и во вновь присоединенную Тавриду. Она даже планировала поездку в Сибирь, но этому помешало случившееся тогда возмущение Пугачева. Я же тяжел на подъем. И в этом с прискорбием вижу еще одно мое отличие от моего прадеда Петра Великого. Он любил путешествовать, легко переносил отказ от привычного образа жизни. Я же не таков. Я люблю, чтобы все было размеренно, все по расписанию. А ты? Скажи, вот ты некоторое время жила в Италии. Как тебе показалась тамошняя жизнь?
        — Она для нас необычна и имеет свои недостатки. Прислуга в отелях ленива, не всегда исполняет в срок положенное. Хозяева трактиров и гиды, что водят по знаменитым местам, жадны и хотят получить побольше. Пища тамошняя для нас непривычна, а привычной не допросишься, например, я нигде не могла получить нашего творога или каши. Но все это искупается чудесами искусства, которые ты встречаешь там на каждом шагу. Римские портики и фонтаны, античные храмы, самый Колизей, картины итальянских художников — это поистине отпечатки божественной красоты! А ведь я не бывала еще в других городах — в Венеции, Флоренции, Милане, где высится их знаменитый собор. Да, я хотела бы путешествовать, видеть разные страны. А уж путешествовать вдвоем с любимым человеком, с тобой — это был бы предел мечтаний!
        — Что ж, если я не могу отказаться от царствования и совсем покинуть Россию, то совершить поездку в Европу вполне могу,  — сказал Павел.  — Разумеется, мы не можем поехать только вдвоем — это было бы неприлично и не отвечало бы моему положению. Нет, мне придется иметь свиту, хотя и небольшую. И ты будешь в этой свите. А Мария Федоровна останется дома. Мы сможем объехать всю Италию, побывать в городах, о которых ты говорила.
        — Я хотела бы побывать еще в Германии, Франции…
        — Да, я тоже не против посетить германские княжества, где уже бывал. Однако все они находятся в полной власти французских бунтовщиков и их предводителя, первого консула Бонапарта. Так что туда мне путь закрыт. Как закрыт он и в саму Францию, в это осиное гнездо бунта. Нет, севернее Альп мы с тобой поехать не сможем. Но, поверь, и там ты увидишь много прекрасного.
        — Да, я верю — это будет чудесно, просто чудесно!  — снова воскликнула Анна.  — И когда мы сможем совершить такой вояж?
        — В этом году вряд ли. Слишком много неоконченных важных дел удерживают меня в России. Но в будущем году, лишь только наступит весна,  — мы сразу отправимся в путь.
        Глава 21
        С этого дня (вернее, с ночи) для Анны началась новая жизнь. Она знала, что любима, что ее избранник не только любит, но и уважает, почитает ее. Они встречались, правда, не каждую ночь — император иногда поздно возвращался из Петербурга или возвращался предельно усталый. Но и тогда он заходил к ней, просто чтобы обнять и пожелать спокойной ночи. Но когда они встречались, ласки их были бурными и беседы — продолжительными.
        — Из-за тебя я стал позже вставать,  — как-то пожаловался он ей.  — Ты изменила мои привычки.
        Да, она знала, что распорядок жизни в Павловске несколько изменился после их сближения. И, кажется, придворным это пришлось по вкусу. До этого им приходилось, подстраиваясь под распорядок дня императора, подниматься ни свет ни заря, теперь же они получали, по крайней мере, лишние час-полтора для сна.
        После первых нескольких дней они, не сговариваясь, решили перестать таиться. Павел снова начал гулять с ней по утрам, а если был свободен — то и вечером. И это никого не удивляло, все приняли это как должное.
        Самое удивительное для Анны состояло в том, что она, совершенно неожиданно для себя, нашла общий язык с императрицей. Увидев как-то ее, одиноко гуляющую перед дворцом (Павел в тот вечер задержался в столице), Мария Федоровна сама подошла к ней, отослав прочь всю свиту. Они вдвоем обошли весь дворец, а потом сделали и второй, и третий круг. Императрица спросила, как Анна находит императора — не кажется ли ей, что он выглядит особо усталым и расстроенным. Анна согласилась, что такие признаки действительно имеются, и она спрашивала государя, отчего он так устает, однако он уклонился от ответа.
        — Ну, так я вам скажу, в чем тут дело,  — объяснила Мария Федоровна.  — Причин тому две. Одна — что раскрыт новый заговор против государя, центр которого был в Смоленске. Тамошние бунтовщики назвали свой союз «Канальский цех». Они планировали захватить государя во время военных маневров близ Смоленска, а затем убить его.
        — Как это ужасно!  — воскликнула Анна.  — Как можно желать смерти своему государю, тем более такому замечательному человеку, как император Павел Петрович! Да, но какая же вторая причина?
        — Вторая причина — это расстройство отношений России с Англией, каковая долгие годы была нашей основной союзницей. Британцы взяли в свои руки всю морскую торговлю нашей державы, кроме того, они препятствуют тому, чтобы Мальта стала частью Российской империи. Британский флот постоянно курсирует у берегов Мальты. Меж тем государь, приняв титул Великого магистра ордена Святого Иоанна Иерусалимского, стал считать себя покровителем сего острова.
        — Так вот что его волнует…  — задумчиво произнесла Анна.  — Но я не вижу никаких способов тут помочь, как-то рассеять его тревогу.
        — Вы и так весьма помогаете, дорогая,  — ласково сказала на это императрица.  — С тех пор как вы поселились во дворце, государь стал более спокоен. Так что, поверьте, я только рада вашему присутствию.
        — Я очень рада этому обстоятельству,  — в смущении ответила Анна.  — Я никак не предполагала, что так может быть…
        — И напрасно, душа моя. Ведь спокойствие моего супруга, счастливое расположение его духа мне дороже всего на свете. Я многим готова пожертвовать ради таковой цели. Неужели ревность станет моей вожатой в сей трудный час? Вы можете припомнить, конечно, что когда-то, при вашем появлении при дворе, я была неласкова с вами. Да, такое было, признаю. Но это случилось потому, что я в то время не знала превосходных свойств вашего характера. Я боялась, что вы станете причиной всяких ссор и смут при дворе, как бывало с некоторыми дамами, к которым благоволил мой супруг. Но едва выяснилось, что вы не таковы, как я тотчас переменила свое отношение к вам. Замечу, что то же было у меня и с Катей Нелидовой. Мы с ней прекрасно ладили. Но вот вы заняли ее место — и теперь я могу ладить с вами.
        В июле, при наступлении самых жарких дней, государь решил устроить развлечение для себя и своего двора (то есть прежде всего для Анны) и совершить плавание на фрегате «Благодать» по Балтике. Сорок человек придворных со слугами, с запасами вин и продуктов отправились в Петергоф. Туда к пристани пришвартовался красавец-фрегат. Все поднялись на палубу и при довольно свежем ветре направились в море.
        Государь дал приказание плыть к острову Готланд, а оттуда взять севернее, к берегам Швеции. Анна впервые была в море. Морская стихия покорила ее. Целыми днями она гуляла по палубе, по предложению Павла они поднялись на капитанский мостик, и она даже постояла за штурвалом корабля. Ночь Анна провела в каюте штурмана (государь и государыня ночевали в капитанской каюте, хозяева этих кают, как и прочие офицеры корабля, провели ночь в матросском кубрике). И этой ночью к ней приходил государь. Это было восхитительно: наслаждаться его любовью, слыша плеск волн за бортом, чувствуя соленый запах моря.
        Утром, когда Анна проснулась (это случилось довольно поздно), она поспешила выйти на палубу и увидела неподалеку от корабля встающие из моря освещенные солнцем скалы. Это был Готланд. А на следующий день они достигли шведских берегов, с их крутыми холмами, покрытыми лесами, возделанными полями и чистенькими деревнями…
        Круиз продолжался пять дней, и эти дни остались в ее памяти как один сплошной праздник. Главное для нее были не виды, не море, которое она видела впервые,  — главным было ощущение, что все это придумано прежде всего для нее, что государь изо всех сил старается доставить ей радость.
        После возвращения из плавания они на несколько дней остановились в Петергофе. Анна раньше не бывала в этом великолепном месте, и оно привело ее в такое же восхищение, как и плавание по морю. Она любовалась фонтанами и статуями, бродила по залам дворца…
        Однако здесь, в Петергофе, ее ожидал и один неприятный разговор. Это была беседа с графом Кутайсовым. До этого она часто видела графа — и в Петербурге, и в Павловске, но никогда не имела с ним содержательных разговоров. Она привыкла считать Ивана Кутайсова чем-то вроде принадлежности свиты. Да так оно, в сущности, и было — ведь Иван Павлович, даже будучи возведен в графское звание, остался личным камердинером и брадобреем императора.
        Граф встретил Анну на одной из отдаленных аллей парка. До этого она никогда не встречала императорского камердинера в парке, он не любил гулять. Теперь же он явно ожидал ее. Увидев, тут же спросил о здоровье, о настроении, стал расхваливать прекрасное устройство Петергофа. А затем, без всякого перехода, заговорил о том, что ей необходимо переговорить с государем об одном важном назначении.
        — Видите ли, прекрасная Анна, государь отчего-то не расположен назначить губернатором в Екатеринбурге одного замечательного человека, Николая Петровича Куролесова. Он до этого ведал сбором податей в Самарской губернии. Так вот, сейчас место губернатора на Урале освободилось, в связи со смертью прежнего чиновника, и надобно назначить нового. Я уж государю целую неделю твержу про отличные качества моего протеже, а он ни в какую.
        — Да, я понимаю, но я тут при чем?  — удивилась Анна.  — Я вашего протеже не знаю и тем более не разбираюсь в вопросах назначений на важные посты…
        — Может, в этом вы и не разбираетесь,  — сказал Кутайсов,  — зато вы отлично разбираетесь в настроениях его величества. Всем известно, что к вам он прислушивается более, нежели к кому другому. Все ваши желания тотчас исполняются. Так что достаточно вам намекнуть его величеству — не потребовать, а всего лишь намекнуть,  — что вам желательно назначение Николая Куролесова на должность губернатора, как таковое назначение состоится.
        Анна даже остановилась, чтобы лучше разобраться в смысле только что сказанного. Она впервые попадала в такое положение, когда не знала, что сказать, как отнестись к просьбе царского камердинера. Просьба, казалось, была совершенно невинной, но что-то в ней было неприятное, что-то мешало ей согласиться.
        — А отчего все-таки государь не хочет назначить вашего протеже просто так, без моего участия?  — спросила она.
        — Ах, это все наветы, все наветы! Тут некоторые люди из окружения государя, в частности ваш знакомый господин Донауров, наговорили на моего друга Куролесова, что он якобы весьма нажился при сборе податей. Государь на это разгневался и назначил проверку. Ну, там обнаружились кое-какие недочеты… Да кто не ошибается, когда дело касается денег? Многие ошибаются. В общем, без вашего участия никак не обойтись. Так уж я вас прошу, радость моя, княгинюшка, посодействовать мне в этом вопросе. А я вам посодействую, когда у вас какая нужда встанет. Такое ведь тоже может случиться…
        Пока граф говорил, у Анны окончательно сложилось мнение о его просьбе. И она не замедлила это мнение высказать.
        — Нет, господин Кутайсов, я не вижу, как я могла бы просить за человека, которого совершенно не знаю и против которого выдвинуты такие обвинения,  — сказала она.  — Я не вмешиваюсь в государственные дела, в которых не смыслю. И если государь меня немного ценит, то, в частности, и за это тоже.
        Умильное выражение исчезло с лица царского брадобрея.
        — Вот вы как платите за все то добро, что я для вас сделал!  — сказал он.  — Я вас, можно сказать, поднял из полной безвестности до самых вершин, а вы мне и такой малости не хотите сделать? Это, сударыня, называется черной неблагодарностью!
        — Не понимаю, сударь, о каком таком добре вы говорите,  — сердито ответила Анна.  — И каким это образом вы меня, как вы выражаетесь, «подняли из безвестности»? Меня государь поднял, а не вы.
        — А кто указал государю на московском балу на дочь сенатора Лопухина?  — произнес на это Кутайсов.  — Кто расписывал его величеству ваши прелести? Я, ваш покорный слуга. Все ваше возвышение произошло исключительно благодаря мне. Как было и с прошлой любовью его величества, госпожой Нелидовой. Обо мне даже слух такой при дворе идет, что я якобы при особе его величества вроде как сводник. И пускай так обо мне судят, мне не в ущерб! Потому как для его величества я готов и жизнь положить, и честь, и муки готов принять!  — Глаза Кутайсова загорелись, и говорил он, казалось, вполне искренне.  — Так вот, это я свел вас с его величеством, я проложил вам дорогу к его постели и его расположению,  — продолжал он, ничуть не смущаясь грубостью своих слов.  — Но как вы не хотите моей малейшей просьбы уважить, то слушайте, что я вам скажу: как я вас свел, так и развести могу. И случится с вами подобно тому, что случилось с госпожой Нелидовой. Ибо она, после вашего появления, вынуждена была покинуть не только двор, но и столицу, и сейчас безвыездно проживает в своем имении в Курляндии. Так и с вами может быть,
ежели я найду другую особу на ваше место.
        — А с вами, господин Кутайсов, так быть не может?  — спросила Анна.
        — Со мной никак ничего не может случиться!  — осклабился Иван Павлович.  — Потому как я есть его величества единственный брадобрей, и заменить меня никто не осмелится. И сам государь на то не решается. Так что я вам и пробовать не советую. А то что же будет, если меня от двора удалить? Разве что государь вернется к древнему обычаю и начнет с бородой ходить, как московские цари? Вряд ли такое случится.
        Больше говорить было не о чем. Анна повернулась и решительно двинулась прочь от подлого интригана. Никогда в жизни ее так не оскорбляли! Она не могла и представить себе ничего подобного! Причем удар пришел совсем не с той стороны, с какой она могла его ожидать. Его нанесла не императрица, не какие-то ее приближенные, а человек, который два года назад так ласково встретил ее во дворце, показывал ее апартаменты…
        В тот день она еще долго гуляла по парку, стараясь успокоиться и привести в порядок свои мысли. Решила государю ни в коем случае ничего не рассказывать, а самой забыть кошмарный разговор, как будто его и не было вовсе, а с Кутайсовым держаться холодно и стараться вообще с ним более не встречаться.
        Глава 22
        Легче всего оказалось выполнить последний пункт — держаться с князем-камердинером холодно и по возможности с ним не встречаться. Кутайсов, наговорив ей гадостей, казалось, и сам стал ее избегать. А вот забыть ужасный разговор оказалось трудно. Двор уже покинул Петергоф и вернулся в Павловск, а она все не могла забыть брошенные ей в лицо слова: «ваше возвышение произошло исключительно благодаря мне», «как я вас с государем свел, так и развести могу». Неужели это правда? Неужели ее встреча с Павлом, их любовь — заслуга этого неприятного, плутоватого человека? И точно ли он может поломать ее отношения с императором, изгнать из дворца, вернуть под власть мужа? Эта перспектива была ужасна.
        Анна места себе не находила, все думая об одном и том же, повторяя эти вопросы. И хотя она выполнила свой зарок и ничего не сказала государю, он, как человек чуткий, почувствовал что-то неладное. Несколько дней приглядывался к своей возлюбленной, а потом не выдержал и спросил ее напрямик, что случилось и почему она пребывает в таком подавленном состоянии.
        Анна пыталась отшутиться, заявляла, что ей просто нездоровится, однако Павел уже достаточно хорошо ее изучил и заявил, что дело не в насморке или мигрени.
        — Тебя уже несколько дней что-то мучает,  — сказал он, пытливо глядя ей в глаза.  — Так уже было в прошлом году, когда ты влюбилась в князя Гагарина и пыталась скрыть от меня свою любовь. А что на этот раз? Неужели ты влюбилась в кого-то еще? Это было бы очень печально.
        Он так настойчиво спрашивал, так волновался, что она не выдержала — и все ему рассказала. А закончив рассказ, сама пытливо заглянула в его глаза и спросила:
        — Скажи, это правда? Он не врал, твой камердинер и брадобрей, что это он сосватал меня к тебе? Что ты не обратил бы на меня никакого внимания, если бы он не указал?
        Павел побледнел, он не знал, что говорить, и Анна почувствовала, будто земля уходит у нее из-под ног.
        — Значит, это правда!  — воскликнула она.  — Значит, наша встреча — чья-то выдумка! И если бы твой камердинер указал на другую, ты говорил бы слова любви ей, а не мне!
        И тут императора будто прорвало.
        — Нет!  — воскликнул он.  — Да, Иван указал на тебя на том балу. Но поверь — только это он и сделал. И если бы он выбрал другую — я посмотрел бы, скривился и прошел мимо. Не то было с тобой. Стоило мне тебя увидеть, а потом почувствовать твою руку в своей руке — и весь мир перестал для меня существовать. Наша встреча была предопределена судьбой. Кутайсов стал простым проводником этой судьбы, ее слепым орудием. И я верю, искренне верю, что мы бы познакомились и без его сватовства. Только это случилось бы позже, при других обстоятельствах. Никакая другая девица, бывшая на том балу, не могла бы тебя заменить! И уж тем более никто не может заменить тебя сейчас! И тут Иван врет, низко врет! Он не может, не в силах разлучить нас с тобой. Никакая другая не встанет между нами. Поверь мне! А что до Ивана — я завтра же прогоню его от себя. Возьму какого-нибудь брадобрея из Преображенского полка…
        — Нет!  — тут же возразила Анна.  — Не прогоняй его! Он тебе верен, я это видела! У него лицо другое делается, когда он говорит о тебе. Он низкий человек, может, и ворует, делает что-то в свою пользу, но тебе он не изменит. Кто знает, что за брадобрей придет из полка, что у него на уме? А на Кутайсова ты можешь положиться.
        — Вот, и этим ты мила мне, душа моя,  — с любовью посмотрел на нее Павел.  — Твоя душа не знает такого понятия, как месть, тебя не касается это зло. Итак, забудем об этом неприятном разговоре, как бы его и не было. Хотя нет, в одном я о том не забуду: теперь уж точно не назначу Николая Куролесова ни на какую должность, да и к другим советам моего друга и камердинера буду прислушиваться с осторожностью.
        После этого жизнь Анны снова вошла в привычное русло. Однако этот эпизод кое-чему научил ее. Теперь она стала следить за поведением придворных, за тем, кто что говорит государю. Она поняла, что большинство людей, которых она видит в Павловске, используют свое положение близ государя для получения тех или иных выгод, стала видеть закулисную сторону вещей, их изнанку. Это добавило ей житейской мудрости, но не добавило радости.
        Между тем лето незаметно подошло к концу. В августе полили дожди, жить в Павловске стало неуютно, и двор переехал в Петербург. Император был недоволен этим переездом. Он мечтал въехать в свой новый замок и никогда более не возвращаться в ненавистный ему Зимний дворец, созданный по приказу его матери. Однако Михайловский замок все еще не был готов. И виновником этого был сам Павел. Он требовал от строителей все новых переделок, улучшений, и это затягивало окончание работ. Теперь перед архитекторами и строителями был поставлен новый окончательный срок — сделать замок к Рождеству, чтобы Новый год уже точно справлять на новом месте.
        С возвращением двора в Петербург перед Анной встала задача: где жить. Окончательно покинуть дом мужа она не могла — это было бы вызывающим, скандальным поступком. Значит, надо было жить в особняке князя Гагарина, ежедневно видеть князя. При этом она оставалась его женой, а значит, князь в любую минуту мог потребовать от нее исполнения супружеских обязанностей. И она не имела причин ему отказать.
        Однако ей недолго пришлось ломать себе голову над решением этой задачи. Как оказалось, император еще летом подумал над этим обстоятельством. И уже спустя два дня после возвращения в Петербург (эти дни она ночевала в доме родителей) Анна узнала, что князь Гагарин получил повеление вернуться в Италию и приступить к своим обязанностям посла. Для него это было существенным понижением по службе. Чтобы подсластить «горькую пилюлю», государь повелел передать князю обширное поместье в Малороссии и деньги на обустройство этого поместья. Князю также было разрешено сперва навестить вновь приобретенную собственность и только затем отправляться в Италию. В любом случае он удалялся из Петербурга, и Анна могла, на выбор, жить либо в его особняке, либо в доме родителей. Она, разумеется, выбрала последнее.
        Впрочем, в родительском доме она только ночевала, да и то далеко не всегда. Все дни она проводила в Зимнем дворце — якобы в свите императрицы, на самом же деле, готовая встретить императора, вернувшегося из Сената или от других важных дел и настроенного пообщаться с ней. А иногда Павел говорил ей: «Сегодня останься»,  — и она оставалась во дворце на ночь. На этот случай у нее были особые покои на первом этаже, куда Павел приходил обычно около полуночи и оставался до утра.
        Эти осенние месяцы были отмечены для нее несколькими событиями. По повелению государя французский художник Жан Вуаля стал писать ее портрет. Работа заняла около двух недель в октябре. Каждый день Анне приходилось по нескольку часов позировать. Конечно, ей льстило, что известный художник будет писать ее портрет, и этот портрет, по всей видимости, украсит один из залов дворца. Но ее несколько смущало, что этим фактом ее особое положение при дворе уже совсем выставляется напоказ.
        А императору и этого было мало, он хотел выделить Анну еще и еще. В том же октябре она была награждена орденом Святой Екатерины, с пожалованием двухсот тысяч рублей. А еще спустя месяц ее наградили еще одним орденом — на этот раз Святого Иоанна. Теперь ее положение официальной фаворитки императора было всем известно и, можно сказать, закреплено. Анна догадывалась, что Павел этими наградами хочет загладить то неприятное впечатление, которое осталось у нее после угроз Кутайсова.
        «Он, наверное, думает, что я все-таки испугалась этих угроз,  — думала она.  — Хочет, чтобы я чувствовала себя уверенней. Ладно, пусть. Ведь он сам любит все эти игрушки — ордена, звания, титулы. Мой любимый — человек ритуала, он любит обряды, знаки отличия. Мне они безразличны, но я готова их терпеть, чтобы доставить ему удовольствие».
        И она, собираясь на торжества и приемы, на которые Павел ее теперь всегда звал, исправно надевала орденские ленты. К своему удивлению, Анна встретила во дворце человека, который полностью угадал ее нелюбовь к знакам отличия. И этим человеком оказалась императрица Мария Федоровна. Как-то вечером, когда они, дожидаясь большого приема с присутствием всех сенаторов, сидели вдвоем в малой столовой дворца, государыня сказала:
        — Я вижу, вы, душа моя, терпеливо носите эти ленточки, которыми вас обременил мой супруг.
        — Ну, считается, что это знаки чести, и они не могут обременить…  — осторожно ответила Анна.
        — Ах, оставьте! Я же вижу, что вам вся эта шумиха в тягость. Тут вы мудрее меня. Я, признаться, в молодости, в ваши годы, любила быть на виду, любила почести и знаки отличия. И что тут дурного? Большинство людей любят, когда их отличают, пусть даже незаслуженно.
        — Да, я знаю, ваше величество,  — кивнула Анна.  — А на меня все эти приемы и торжественные выходы навевают тоску. И я рада, что вы понимаете меня.
        — Понимаю, душенька, хорошо понимаю, и одобряю ваше поведение.
        …Зима в том году пришла рано. Задолго перед Рождеством выпал снег, засыпал аллеи Летнего сада, невский лед, опушил деревья. По распоряжению императора на льду реки, прямо перед Зимним дворцом, по примеру его бабки, императрицы Елизаветы, были устроены ледяные горки, и придворные катались с них в специальных санях. Павел катался вместе с Анной. Морозный ветер бил ей в лицо, она чувствовала объятия государя, стремительное движение санок…
        Разговлялась она вместе с родителями, и с ними же стояла праздничную службу. А на другой день во дворце был дан торжественный бал. Подходя к дворцу (она отпустила кучера раньше, хотела пройтись), она заметила перед Дворцовой площадью сооруженный вертеп — со святым Иосифом, Марией, Младенцем и волхвами, пришедшими Его приветствовать. Проходя мимо, Анна помолилась, чтобы наступающий год был для нее еще счастливее, чем предыдущий. «Хотя, правду сказать, трудно представить еще большее счастье, чем я сейчас имею,  — подумала она.  — Все у меня есть. Мои родители живы и обласканы государем. Дом их хорошо устроен, всегда полон. Я сама любима, государь ко мне так внимателен, и нет никаких, никаких признаков, чтобы его любовь когда-либо остыла. Напротив, она день ото дня делается сильнее, о чем говорят награды, которыми он меня одарил. Теперь и Мария Федоровна ко мне благоволит. У меня, в сущности, вовсе нет врагов — редкое явление в наши дни. Кутайсов был со мной груб, угрожал мне, но теперь, как видно, после увещевания от государя, оставил эти угрозы, и теперь при встречах всегда любезен. Чего мне еще
желать? Разве что детей… Что ж, и это может случиться в свой черед».
        Она прошла мимо вертепа и поспешила на бал. Судьба была благосклонна к ней, и ей не приходилось ждать от нее никаких подвохов.
        Глава 23
        Когда на следующий день после бала Анна явилась во дворец, то первой, кого она встретила, была графиня Ливен, гувернантка великих княжон.
        — Мадам Гагарина, ее величество просили вас срочно войти к ней!  — сказала графиня.
        Удивившись такому приглашению, Анна тем не менее пошла. Императрица встретила ее в большом волнении.
        — Мой друг,  — сказала она,  — нам нужно поговорить. Идемте в мой кабинет.
        Они прошли в комнату, всю убранную цветами. Анна никогда еще не была здесь. Императрица села в кресло, указала ей на стоящее рядом другое кресло и, не теряя времени, произнесла:
        — Я пригласила вас, чтобы поделиться своей тревогой.
        — Тревогой, ваше величество? Но по какому поводу? Ведь за последние дни как будто ничего особенного не случилось?
        — Это вам только кажется, что не случилось!  — с силой воскликнула Мария Федоровна.  — Между тем мне только что сообщил один верный человек, что против нашего императора составляется заговор!
        Тут Анна вспомнила, что Павел сам говорил ей о людях, недовольных его правлением. И теперь, видя тревогу императрицы, поняла, что эта тревога могла иметь основания.
        — Но чем же могут быть недовольны заговорщики?  — спросила она.
        — О, у них очень много претензий! Моего мужа обвиняют в тиранстве, в том, что он многих арестовал и заточил в крепость, многих сослал. Говорят, что он унижает людей. Например, он запретил офицерам выходить в отставку и уезжать в свои имения, теперь они должны служить много лет. Говорят, зачем же тогда иметь поместья, если нельзя ими пользоваться? Также многие недовольны, например, его запретом проезжать мимо нашего дворца, а избирать окольный путь.
        — Разве такой запрет существует?  — удивилась Анна.
        — Ах, моя милая, вы ничего не знаете! Для вас и для вашего кучера, конечно, такого запрета нет. Но это только для вас, да еще для десятка людей, близких к моему мужу. Всем же остальным появляться близ дворца, не получив вызова, запрещено. А еще люди недовольны требованием, чтобы при встрече с императором все тотчас же останавливались, выходили из саней и преклоняли колено, а дамы делали глубокий реверанс.
        — Но это же самое естественное требование!  — возразила Анна.  — Ведь его величество — государь, и он вправе, и даже обязан, требовать от подданных почтения.
        — Да, он вправе, но его мать вела себя иначе. И за годы ее правления дворянство привыкло к мягкости государыни. Я уже говорила мужу, чтобы он был мягче, и он не раз обещал мне это, но никак не может сдержать обещаний. Он слишком властный!
        — Не знаю…  — Анна растерялась.  — Мне всегда казалось, что государь мягок… Да, но кто же эти заговорщики?
        — В том и дело, что я этого не знаю! Называют то одних, то других. Почти все имена, которые я слышала,  — это офицеры гвардии, из самых разных полков.
        — Но ведь не может быть, чтобы сразу все полки были недовольны,  — заметила на это Анна.  — Так не бывает. Мой отец говорил мне (а он разбирается в этих делах), что в прежние царствования недовольство всегда накапливалось в каком-то одном полку.
        — Да, верно, я тоже такое слышала. Но теперь мне называют то Преображенский, то Семеновский, то Кавалергардский. А главное, что говорят,  — что за заговором стоит английский посол Уитворт. У него есть любовница, некая Жеребцова. И вот через эту Жеребцову англичанин передает свои желания заговорщикам.
        — Да, государь говорил мне, что в последнее время наши отношения с Англией расстроились,  — вспомнила Анна.
        — Расстроились совершенно! Ведь англичане не послушались предостережений государя и заняли остров Мальту. А мой муж в ответ велел арестовать все английские суда, находящиеся в русских портах, а матросов и офицеров с тех судов выслать в отдаленные русские губернии. Вот до чего дошло! Мало того, император вроде бы затевает какую-то экспедицию по захвату английских владений, хотя я ума не приложу, где бы сии владения могли находиться.
        — То есть у нас может начаться война с Англией?
        — Совершенно так, душа моя. И это меня очень огорчает.
        И тут Анне в голову пришла новая мысль.
        — Но позвольте, ваше величество,  — сказала она,  — если заговорщики, кто бы они ни были, хотят отстранить государя от власти, то кого они видят на престоле в таком случае? Ведь кто-то должен занять трон!
        — Разумеется, должен! И тут еще одна причина моей тревоги. Молва упорно называет моего старшего сына Александра, как человека, которого прочат на престол вместо Павла. А это означает, что Александр должен знать о сих изменнических планах.
        — Вот именно!  — воскликнула Анна.  — Вам, как матери, достаточно его спросить, и он вам все должен рассказать.
        — Ах, душа моя, вы не знаете моего сына! Насколько мой супруг весь на виду, настолько мой старший сын весь внутри. Он скрытен, уклончив, и таков был с самых юных лет. Александр никогда не отвечает прямо на заданный ему вопрос, хотя бы тот вопрос был самый простой, даже о погоде. Вы что думаете, я не спрашивала его о заговоре? Спрашивала, и не однажды. Но он всякий раз заявлял, что ничего о том не знает и от меня первой слышит эти тревожные известия. Но я уверена, совершенно уверена, что это не так!
        — Хорошо, но для чего вы все это говорите мне?  — спросила Анна.
        — Как для чего? Мы с вами двое да еще этот шут Кутайсов — люди, стоящие ближе других к государю. Надо предупредить его, убедить принять нужные меры.
        — О каких же мерах вы говорите? Ведь он не может арестовать заговорщиков, если они нам не известны?
        — Я говорю не об арестах и других расправах. Я хотела бы убедить моего мужа несколько смягчить свой нрав и уменьшить поводы для общего недовольства. Там есть вещи совершенно ничтожные, которые, однако, задевают общество. Например, очень много запретов, которые касаются одежды. Мой муж отчего-то вбил себе в голову, что мужской жилет — это признак революционный, все якобинцы были в жилетах. Оттого жилет в нашей империи находится под полным запретом, и надеть его никак нельзя. А еще речь идет о фасонах шляп, платьев, даже об одежде кучеров и форейторов. Убедите его, душа моя, пусть он отменит эти запреты! И пусть освободит из крепости некоторых офицеров, посаженных за самые ничтожные провинности. Это поможет успокоить общество и отнимет силу из рук заговорщиков.
        Анна задумалась.
        — Обычно я не даю государю никаких советов,  — наконец сказала она.  — Но тут, я вижу, случай особый. Я передам ему ваши слова, вашу тревогу. И поговорю о тех запретах, о которых вы сказали. Но я совсем не уверена в том, что он меня послушает.
        — Это будет очень печально, если он не послушает,  — ответила императрица.  — Вы — тот человек, которого он слушает охотнее прочих, вы одна имеете на него влияние. Употребите же его на то, чтобы смягчить его нрав и тем предупредить возмущение.
        — Хорошо,  — согласилась Анна.  — Мы будем действовать вместе. Против заговора недовольных мы составим собственный заговор друзей императора. Надеюсь, нам удастся совершить задуманное.
        На том они и расстались. Анна покинула кабинет императрицы совсем в другом настроении, чем входила в него. Там, в кабинете, слова Марии Федоровны казались ей пустыми страхами. Но вот она постояла у дворцового окна, выходившего на площадь, и обратила внимание, что площадь остается совершенно пуста. Никто не проходил и не проезжал мимо дворцовых окон. Выходит, запрет, о котором говорила императрица, действительно существует! Тут она вспомнила еще кое-какие разговоры, услышанные на балу, а также в доме родителей, и ей стало ясно, что Мария Федоровна права — многие вещи находятся под запретом, и в обществе зреет недовольство.
        Она вошла в помещение дежурных офицеров и спросила, где сейчас государь. Ей ответили, что он только что закончил разговор с графом Аракчеевым и сейчас находится один в своем кабинете. Пользуясь привилегией, имевшейся только у нее и графа Кутайсова, Анна без стука вошла в кабинет.
        Павел сидел за столом и что-то писал. Увидев ее, он слегка улыбнулся, но не утратил делового вида и продолжал писать.
        — Подожди минуту, милая моя, я сейчас закончу. Присядь пока.
        Однако она не присела, а отошла к окну. Отсюда были видны площадь и вертеп перед входом на нее. Но вот она услышала звук отодвигаемого стула и, обернувшись, увидела, что государь встал и направляется к ней. Он обнял ее, прижался лицом к ее груди… Ей иногда казалось, что он относится к ней не как к любовнице, а скорее как к матери — ищет у нее материнскую любовь, которой был лишен в детстве.
        — Как я рад тебя видеть!  — сказал Павел.  — Но ты нынче что-то невесела. Скажи, что тебя тревожит?
        Анна не привыкла с ним лукавить. И теперь, глядя в его глаза, поняла, что не может вести разговор издалека, начать с околичностей.
        — Да, я сильно встревожена, и эту тревогу я восприняла от ее величества. Императрица рассказала мне о слухах, которые ходят по городу. Против тебя готовится заговор. Скажи, ты знаешь об этом?
        Лицо Павла омрачилось.
        — Ах, как это все досадно!  — воскликнул он.  — Да, я знаю, мне докладывали о том и Обольянинов, и граф Аракчеев, и другие верные придворные. Я бы хотел знать имена заговорщиков…
        — И что бы ты с ними сделал?  — живо спросила Анна.  — Заключил в крепость? Казнил?
        — Казнил? Нет, я бы хотел привести их сюда и говорить с ними. Я бы спросил, за что они не любят меня, чем недовольны. Я бы хотел услышать их мнение о делаемой мной политике. Но мои офицеры не могут привести ни одного человека — они их не знают.
        — Да, но императрица только что рассказала мне, чем недовольны многие в обществе, и я могу передать ее слова. Так, может, мы с ее величеством заменим тебе тех инсургентов, которых ты не можешь найти? Если хочешь, я позову ее величество, и мы обе выступим перед тобой.
        — Нет нужды тревожить императрицу,  — сказал Павел.  — Я верю, что ты в точности передашь ее мнение, причем скажешь даже лучше, нежели она. Говори же.
        — Тогда я начну с мелочей, с вещей совершенно незначительных. Вот я вижу Дворцовую площадь, которая совершенно пуста. До сих пор я не придавала тому значения, но теперь узнала, что ты запретил как людям, так и экипажам проезжать вблизи дворца. Это правда? А если правда, то зачем этот запрет? Ведь ты не боязлив, как мне кажется. И кого тебе бояться? Но так ты настраиваешь против себя общее мнение…
        Как часто бывает, государь начал с последних слов.
        — Общее мнение!  — произнес он с презрением.  — Хотел бы я знать, что означают сии слова! Какое может быть мнение общее у графа Аракчеева и какого-нибудь прапорщика? Или у твоего отца, генерал-прокурора, и купца второй гильдии? Да хотя бы и первой? Нет никакого общего мнения, это все выдумки французских философов, которые много лет безнаказанно смущали умы народа. Да, ты права, мне некого бояться. Мой народ предан мне. И я не боюсь никого, никаких заговоров! Но своим запретом движения возле дворца я хотел подчеркнуть величие царской власти, ее священный характер. Я — самодержавный государь! И я никому не должен давать отчета ни в каких своих действиях. Это незыблемый принцип, утвержденный моим великим прадедом, и я всегда буду ему следовать. Какие еще претензии ко мне имеет это «общее мнение»?
        Анна заметила, как при этих словах скривились его губы, и смутилась. Она почувствовала, что, перечисляя претензии недовольных, она невольно выступает их ходатаем и тем самым теряет расположение государя. Это ее пугало. Но не могла же она остановиться и не выполнить просьбу Марии Федоровны!
        — Еще говорят о запретах в одежде, в частности о жилетах…  — продолжила она уже менее уверенно.
        — Да, и этот запрет будет соблюдаться неукоснительно!  — Голос Павла гремел, словно он стоял перед строем солдат.  — Попытка носить длинные штаны, жилеты, не носить парики — это все якобинство! И пока я жив, я не допущу этой заразы в Россию!
        — Есть и другие притеснения. Например, ты не дозволяешь офицерам выходить в отставку, а требуешь, чтобы они служили почти всю жизнь…
        — Да, требую!  — твердо заявил Павел.  — Офицеры — суть мои дворяне, то есть моя вооруженная сила. Кто же будет служить в армии, если не они? Все эти «вольности дворянства», которые ввела моя мать,  — они лишь поощряют развращение умов и бунтарство!
        — Да, я понимаю, ты борешься с бунтовщиками, с французами. Но при этом, говорят, ты ссоришься с нашей союзницей — Англией? Якобы речь уже идет о войне с ней?
        — Поверь, мне самому тяжело было принять такое решение — прервать всякие сношения с Британской империей и арестовать их суда в наших портах,  — тяжело вздохнул император.  — Но что я мог сделать? Я был вынужден так поступить после враждебных действий британцев против Мальты, которой я обещал покровительство. Было бы бесчестно оставить моих рыцарей в беде. А сказав «а», надобно говорить и «б». Начав войну, надо воевать. И потом, почему мы должны всегда идти в хвосте у британской короны? Знаешь ли, что за документ я сейчас писал? Это письмо атаману Донскому с моим новым предписанием. Я приказываю атаману со всем войском Донским перейти Волгу и идти на рысях на Хиву, а затем далее — в сторону Индии. Вот что я задумал! Мы можем поразить англичан в самое их уязвимое место, отнять у них Индию, кою называют жемчужиной британской короны! Не правда ли, это смелый замысел?
        — Я в этом ничего не понимаю, но вижу, что это тебя вдохновляет…
        — Да, я рад, что решился на такую перемену нашего курса. Я даже начал переговоры с первым консулом французским, Наполеоном…
        — Но ведь ты сам называешь его главой бунтовщиков! Ты борешься с французскими модами и при этом ведешь переговоры с самим главой Франции?!
        — Что ж, таковы бывают причуды политики. А между тем мои дипломаты мне докладывают, что консул Наполеон оказался вполне здравым человеком, с которым можно достичь соглашения. Ты должна понять: моя единственная цель — это величие и слава России, коей я являюсь самодержавным правителем. И я все сделаю для достижения этой цели!
        Павел произнес эти слова твердо, с искренним убеждением. И Анна видела, что в этих словах для него заключалось самое важное — может быть, более важное, чем даже ее любовь. И это наполнило ее уважением к императору.
        У нее оставался еще только один вопрос, и она решила его задать:
        — Скажи, а твой сын, великий князь Александр,  — он предан тебе?
        — Почему ты об этом спрашиваешь?  — нахмурился Павел.
        — Просто… От твоего старшего сына многое зависит. Никакой заговор не может быть успешным, если он его не поддержит.
        — Я верю, что мой сын мне вполне предан,  — заявил государь.  — Я верю — и этого достаточно. Но хватит говорить о грустном. Давай лучше побеседуем о возвышенном. Прочла ты «Песнь о Роланде», что я давал тебе?
        И они заговорили о французской поэзии.
        Глава 24
        Разговор с императором на первых порах успокоил Анну. Она видела, как твердо государь отстаивает свои указы, все свои решения. «Значит, он принимает их не под влиянием настроения, а вполне обдумав,  — размышляла она.  — Напрасно о нем говорят, что он — человек настроения и иногда даже не помнит, о чем приказывал вчера. Все он помнит. И как твердо он держится! Нет, заговор против такого человека не может быть успешен!»
        Однако это ее спокойствие продолжалось недолго. После разговора с императрицей она невольно стала прислушиваться к обрывкам чужих разговоров, которые слышала и во дворце, и на улицах, во время прогулок, и в модных магазинах, куда часто заходила. Она даже отказалась от поездок в карете и стала больше гулять пешком, чтобы слышать, что говорят люди. И в этих обрывках разговоров она то и дело ловила нотки недовольства, о которых рассказывала Мария Федоровна. Дамы в магазинах фыркали по поводу предписанных государем фасонов платьев и шляп, несколько богато одетых господ, стоявших между колонн Биржи, бранили прекращение торговли с Англией, военные (генерал и полковник), рядом с которыми она шла по набережной, обсуждали новые разжалования в гвардии. Да, недовольные были, их было много.
        «Но ведь эти люди не составят заговора,  — думала Анна.  — Дамы из магазинов не могут подсыпать государю яд, эти бородатые купцы не поднимут полки на бунт. Опасность могут представлять только военные. Да, заговорщиков надо искать среди военных…» Так она постепенно прониклась мыслями о существовании заговора и о том, что с ним надо бороться.
        С этого времени тревога поселилась в ее сердце. Если раньше она не замечала никаких признаков опасности, то теперь ей везде чудилась угроза. Этими тревогами она поделилась с Марией Федоровной.
        Императрица вполне согласилась с ее опасениями.
        — Я тоже вижу угрозу с самых разных сторон,  — сказала она.  — И знаете, в чем я надеюсь найти спасение? В этом его замке, который он так спешно строит. Раньше я вовсе не поддерживала эту его затею. Но теперь мне кажется, что высокие стены этого замка смогут защитить моего мужа.
        — А что ваш сын?  — спросила Анна.  — Что Александр? Вы не узнали его намерений?
        — Нет, пока я не говорила с ним,  — призналась государыня.  — Вот что, моя милая, давайте я приглашу его, и мы поговорим с ним вместе. Попробуем поговорить с ним начистоту.
        — Но это вряд ли будет удобно…  — замялась Анна.  — Вы же понимаете, мой статус при дворе не вполне определен…
        — А, полноте, моя милая!  — ответила Мария Федоровна.  — Это все пустяки! Что же, вы думаете, мой сын не знает, кто вы такая? Как вас ценит государь? Разве он не знает, что царь прислушивается к вашим мнениям, к вашим советам? Все это ему известно. Я предупрежу его о вашем присутствии. Думаю, он не откажется от такого разговора. Я вас извещу, когда мы сможем встретиться.
        И действительно, спустя два дня, перед самым Новым годом, императрица попросила Анну прибыть в ее кабинет. Войдя туда в назначенный час, она увидела там кроме самой хозяйки и великого князя Александра — старшего сына государя. Это был молодой человек среднего роста, с приятными чертами лица. Александру совсем не передались уродливые черты его отца, он весь лицом пошел в мать.
        Когда Анна вошла, великий князь сдержанно приветствовал ее, она, в свою очередь, сделала перед ним глубокий реверанс. Анна решила держаться с ним как можно почтительнее — ведь от него, как от наследника, зависело будущее династии. И от него же зависело, может ли заговор против его отца быть успешным.
        — Вы меня звали, матушка?  — спросил Александр.
        Голос у него был немного тонкий, но приятный, и когда он говорил, то располагал собеседника к себе.
        — Да, мон шер, я пригласила тебя, чтобы побеседовать по одному вопросу, который весьма меня тревожит,  — ответила императрица.  — И я сочла возможным пригласить на нашу встречу княгиню Гагарину, поскольку отец твой очень к ней прислушивается. Впрочем, я тебя предупреждала о сем.
        — Да, я знаю, что отец мой ценит княгиню Анну Петровну,  — все тем же приятным голосом, с улыбкой произнес наследник.
        Он огляделся и сел чуть в стороне от Анны и матери, почти в углу комнаты. После чего повернулся к императрице, видимо ожидая, что она скажет. Между тем Мария Федоровна, видимо, никак не могла решить, с каких слов начать такой щекотливый разговор. Анна видела ее нерешительность. Она испугалась, что государыня так и не соберется с духом, чтобы заговорить о главном, и сведет разговор на какие-нибудь пустяки. И тогда она, неожиданно для себя самой, заговорила первой.
        — Ее величество поделились со мной своей тревогой по поводу слухов, которые до нее доносятся. Это слухи о заговоре неких лиц, заговоре, который направлен против отца вашего, императора Павла. Слухи очень упорные, и потому нельзя истолковать их как простые разговоры досужих людей. Я тоже слышала беседы в гостиных и в других местах, в которых говорящие весьма порицали императора за некоторые его действия. Все это и заставило нас обратиться к вам, как к наследнику престола, и спросить ваше высочество: не знаете ли вы о каком умысле против вашего отца?
        — Да, да, вот это самое я и хотела тебя спросить, мон шер!  — воскликнула Мария Федоровна, обрадованная тем, что неприятный разговор наконец начат.  — Ведомо ли тебе что-то о сем предмете?
        На красивом лице цесаревича не отразилось ни волнения, ни тревоги. Он казался только слегка удивленным. И речь свою так и начал со слов удивления.
        — Я немного удивился, услышав ваши слова, княгиня,  — сказал он, обращаясь к Анне. Затем повернулся к матери и в дальнейшем уже говорил, в основном адресуясь к ней.  — Но затем я припомнил некоторые разговоры, которые мне передавали, и понял, о чем идет речь. Видимо, вас встревожили некоторые чересчур горячие речи некоторых гвардейских офицеров, недовольных прекращением италийского похода противу французов и замирением с сими бунтовщиками. Эти офицеры надеялись снискать славу и почести на полях брани, а потому прекращение военных действий и отзыв армии фельдмаршала Суворова их весьма расстроил. Но тут нет ничего, что хоть как-то напоминало бы заговор, решительно ничего! За это я вам ручаюсь, матушка. Вся гвардия до последнего офицера предана его величеству, отцу моему, и готова действовать по его приказу.
        — Ну а разговоры, что ведутся в обществе, о которых говорила княгиня Анна Петровна?  — спросила императрица.  — Эти разговоры проникнуты недовольством, в них порицают многие действия императора, моего супруга.
        — И об этом я тоже слышал,  — согласился Александр.  — Да что там, скажу честно: некоторые такие разговоры ведутся и при мне. Говорящие порицают запреты на ввоз в Россию французских романов и пьес, запреты на ношение одежды некоторых модных фасонов. По правде говоря, я сам не понимаю, почему отец мой так настроен против жилетов и сюртуков. Война с платьем определенного покроя не покроет его бранной славой.
        Произнеся этот каламбур, цесаревич слегка усмехнулся, давая собеседницам возможность его оценить. Анна оценила и тоже усмехнулась в ответ шутке. А Мария Федоровна, кажется, ничего не заметила.
        — Но все эти разговоры и шутки совсем не ведут к заговору,  — продолжал наследник.  — Это всего лишь фронда, невинная фронда. Так что я не вижу никакой причины для беспокойства.
        — Но мне говорили, мон шер, что некоторые лица рассуждают о возможности ареста твоего отца и заключении его под стражу,  — сказала Мария Федоровна.  — Говорят, что это весьма важные сановники. И что отношение к этому имеет английский посланник…
        — Вы хотите сказать, матушка, бывший посланник,  — поправил императрицу Александр.  — Сэр Чарльз Уитворт уже не представляет Британию в нашем отечестве, по повелению государя он покинул пределы России. И я, хочу заметить, полностью одобряю этот шаг моего отца. Сэр Чарльз слишком активно вмешивался в дела империи, что не пристало его дипломатическому статусу. Теперь он находится в Лондоне и уже не может навредить делам моего отца. Так что если какие-то важные лица, как вы говорите, матушка, рассуждали о покушении на свободу императора, то они лишились своей поддержки и потому более не опасны.
        Анна не хотела вмешиваться в этот разговор, но тут она не утерпела. Было слишком очевидно, что Александр не отвечает на вопросы матери, а лишь старается ее успокоить. К тому же Анне было слишком заметно, что наследник что-то скрывает и не хочет делиться своими знаниями с собеседницами.
        — Конечно, если из стаи удалить вожака, то стая уже не будет такой грозной силой,  — заметила она.  — То же самое с армией — лишенная полководца, она не сумеет с такой же энергией вести сражение. Но ведь сэр Чарльз может и из Лондона сноситься со своими приверженцами,  — для того существует почта. И если эти приверженцы не оставили прежних намерений, то опасность для вашего отца не стала меньше. Наоборот, она может даже возрасти. Ведь если заговорщики почувствуют, что над ними нависла угроза разоблачения, они поспешат осуществить свое преступное намерение, пока еще есть возможность.
        Заметила ли она тревогу на красивом лице наследника при этих своих словах или ей это только показалось? Во всяком случае, что бы ни значило выражение, на миг мелькнувшее на лице Александра, он тотчас же поспешил придать ему прежнее спокойствие.
        — Ваши соображения выдают в вас недюжинный ум, княгиня,  — сказал он.  — Ваше рассуждение следует признать безупречным. Однако оно имело бы значение, если бы такие заговорщики существовали. Мне же пока ничего не известно ни о каких злоумышлениях. А ведь я общаюсь со всеми важными сановниками империи. Так что я снова уверяю вас, княгиня, равно как и вас, матушка, что поводов для тревоги нет никаких.
        После этих слов старшего сына императрица глубоко вздохнула, перекрестилась и произнесла:
        — Ну, спасибо тебе, Александр, ты меня успокоил. Если мне доложат о каких тревожных слухах, я так и отвечу этим сплетникам: мол, мой сын успокоил меня, уверил, что поводов для тревоги не существует.
        — Вот и славно!  — воскликнул цесаревич.  — Теперь, ежели я больше не нужен, то позволю себе откланяться.
        И он поднялся, поцеловал у матери руку, а потом позволил себе поцеловать ее и в щеку, кивнул Анне и вышел. Императрица после его ухода решила затеять разговор о вреде слухов. Она искренне поверила сыну и решила, что все разговоры о заговоре — досужие сплетни.
        Анне было неприятно ее слушать, она постаралась поскорее уйти, придумав какой-то удобный предлог, и вернулась в отведенные ей в Зимнем дворце покои, где принялась ходить по комнате из угла в угол.
        Ее разговор с наследником нисколько не успокоил, а, наоборот, встревожил еще сильнее. Она ясно видела, что Александр был неискренен, что он попросту лгал. Лгал, чтобы успокоить мать и чтобы отвести от себя возможные подозрения. Зачем он так делал? Это был самый важный вопрос. Если просто для того, чтобы закончить неприятный разговор (как она сама только что)  — это одно дело. Но что, если он все знает? Знает заговорщиков, знает их планы — а сказать не хочет? Тогда… О, тогда над Павлом нависла страшная опасность! Но как можно отвести угрозу? Еще раз поговорить с императором? И что она ему скажет? Что говорила с его сыном и почувствовала в его словах фальшь? Павел ответит, что хорошо знает старшего сына, что тот действительно скрытен и не всегда говорит правду, что это черта его характера, которая в данной ситуации ничего не значит.
        «Следовательно, мне нужно быть еще более внимательной,  — решила Анна.  — Чаще бывать во дворце, и не ходить по комнате одной, как я делаю сейчас, а, напротив, стараться быть в самой гуще придворных. Слышать все разговоры, все обмолвки… Но ведь я не бываю в Сенате, не хожу в офицерские казармы… Да и странно было бы мне ходить в такие места! Значит, я не сумею попасть туда, где собираются возможные заговорщики. Может, попросить Никиту Обольянинова? Донаурова? Поговорить с ними, высказать свои подозрения? Да, я так и сделаю. Но все равно — если они и пойдут в казармы или в Сенат, при них, как приверженцах государя, заговорщики придержат язык. Что же делать, что делать?»
        Так и не найдя ответа на этот вопрос, она пошла разыскивать секретарей Павла. Донаурова она не нашла — ей сказали, что он выехал в Гатчину. А Никита Обольянинов сидел в библиотеке и делал какие-то выписки из книг. Убедившись, что кроме них в комнате никого нет, Анна закрыла дверь, приблизилась к секретарю и твердо произнесла:
        — Расскажите все, что вам известно о заговоре против государя Павла Петровича! И не делайте удивленные глаза, не отрицайте, что такой заговор существует. Я знаю, что он есть, мне лишь неизвестны подробности.
        Никита смутился. Он уже достаточно знал Анну, знал, что она не бросает слов на ветер и от своего не отступит. Он еще раз оглянулся на дверь и, понизив голос, произнес:
        — Вы правы, Анна Петровна, умышление против государя и правда имеется. И я уже готовлю его величеству записку на этот счет. Беда в том, что я никак не могу узнать имена участников сего заговора.
        — Неужели они так хорошо скрываются?
        — Напротив, они не слишком скрываются. Проблема в том, что их слишком много! В заговорах, которые мне известны, участвовали от силы человек восемь. Мне же уже назвали до шестидесяти имен! Не бывает таких заговоров!
        — И кто же эти шестьдесят?  — допытывалась Анна.
        — О, там слишком разные люди. Прежде всего называют князей Зубовых, Платона, Николая и Валериана. Затем барона Ливена, де Рибаса и некоторых гвардейских офицеров. Но другие мои информаторы называют другие имена: всех командиров гвардейских полков, расквартированных в столице, канцлера Никиту Панина и даже начальника тайной полиции графа фон Палена!
        — Как?! И начальник полиции в заговоре?!  — воскликнула Анна.
        — В том-то и дело, что неизвестно! Это одни слухи. А ведь император не может арестовать всех своих приближенных из одного лишь подозрения. Так разрушится всякое управление! Вот он и поручил мне наблюдать за всеми названными лицами, а также за великими князьями Александром и Константином и докладывать ему. Император надеется обеспечить свою безопасность после переезда в Михайловский замок. Заговорщики поймут, что государь слишком хорошо защищен, и бросят свой умысел.
        — Да, государыня Мария Федоровна тоже надеется на высокие стены замка,  — сказала Анна.  — Но сбудутся ли эти надежды?
        Глава 25
        В конце января замок на Мойке, на который император Павел возлагал так много надежд, был наконец достроен. И первого февраля, в День святого архангела Михаила, императорская семья, ее приближенные и свита торжественной процессией выступили из Зимнего дворца и направились к углу Мойки и Фонтанки. На всем пути их приветствовали гвардейские полки, играли оркестры, горожане кричали «Ура!».
        Анна шла в этой процессии сразу за императором. Она видела, как весел и доволен Павел, видела радостные лица его сыновей, великих князей Александра и Константина. Мелькали в процессии и люди, которых ей называл Обольянинов как участников заговора, тоже выглядевшие веселыми. «Может, все это выдумки?  — подумала Анна.  — Как могут все эти люди что-то замышлять против императора и при этом радоваться его переселению в надежное, почти неприступное убежище, где он будет надежно защищен?»
        Так, под крики толпы и звуки оркестров, процессия дошла до площади перед замком, в центре которой возвышалась статуя императора Петра Великого. По мосту участники церемонии пересекли ров и вошли в замок. Сырой холодный воздух пахнул в лицо Анне, когда она вступила под своды дворца. Вместе со всеми придворными она проследовала в тронный зал, где императора приветствовали высшие чины империи.
        Затем началось расселение по комнатам. Государь подошел к ней и сказал:
        — Тебе я покажу твои покои лично, идем.
        Они поднялись на второй этаж и вошли в богато, но строго убранное помещение. В его украшении господствовал военный стиль, камин весь был украшен изображением знамен.
        — Это моя спальня. А теперь смотри.
        Павел провел ее в угол комнаты и открыл неприметную дверь. Показалась узкая лестница, устланная ковром, она вела вниз. Держа в руке свечу, он спустился первый, Анна за ним. Они оказались в маленькой уютной комнате с видом на Мойку и на Летний сад.
        — Это твоя комната, за ней коридор, и далее комнаты слуг. Я намерен каждый вечер спускаться сюда и проводить последние часы перед сном в твоем обществе. Ведь ты не откажешься принять своего государя?
        — Нет, не откажусь,  — сказала Анна, отвечая на его страстный поцелуй.  — И я надеюсь, что этих визитов будет много, много.
        — Да, и я надеюсь на то же. Я хочу, я страстно желаю, чтобы ты родила мне сына. Я заранее готов любить его…
        — Но ведь ты не захочешь лишить трона твоего сына Александра, законного наследника?  — встревоженно спросила она.  — Я не хочу казаться интриганкой, которая угрожает законной династии и вносит смуту. Мне не надо быть матерью нового императора, мне довольно быть любящей и любимой!
        — Нет, у меня вовсе нет таких планов!  — заверил ее Павел.  — Я знаю, что какие-то люди, мои ненавистники, распространяют подобную клевету. Но я люблю Александра и никогда не лишу его престола.
        — Я рада, что это так,  — облегченно вздохнула Анна.  — И потом, я уже несколько месяцев делю с тобой ложе, но пока не зачала. У тебя десять детей, так что я понимаю, что дело во мне. Может, мне вообще не суждено иметь детей?
        — Что ты?!  — возмутился император.  — Я уверен, что ты родишь! И готов принять в этом участие. Если хочешь, мы можем заняться этим прямо сейчас…
        Но тут сверху послышались голоса, звавшие государя.
        — Нет, сейчас неловко,  — с сожалением проговорил он.  — Мое присутствие сегодня требуется как никогда. Ведь вечером запланирован маскарад, и надо отдать все нужные распоряжения.
        Вечером действительно состоялся великолепный бал-маскарад с фейерверком. Залы нового дворца сверкали огнями, на мостах горели факелы. Анна, вышедшая перед сном на один из мостов, была восхищена открывшимся зрелищем. А поздно вечером она услышала шаги на винтовой лестнице, и в комнату вошел Павел. Три часа он провел с ней, и эти часы были для нее самыми счастливыми.
        На следующий день она много гуляла по замку, знакомясь с его запутанными переходами. Вначале ее провожатым был Обольянинов. Однако он не всегда мог указать правильную дорогу и не знал, какая дверь куда ведет.
        — Этот замок специально так спроектирован, чтобы новый человек был в нем совершенно беспомощен,  — объяснил секретарь императора.  — Сам государь иногда ошибается и не знает, как пройти в нужную ему часть замка. А кто в совершенстве изучил все ходы и переходы — так это граф Кутайсов. Вот кто мог бы показать вам все устройство сего дворца. Кроме того, после обеда я все равно не смогу вас сопровождать — надо писать докладную записку о состоянии южных губерний. Вы обратитесь к графу — он охотно станет вашим проводником.
        Анна ничего не ответила на это предложение, только поблагодарила за помощь. Про себя же подумала, что государев брадобрей стал бы последним человеком, к которому она решилась бы обратиться за помощью в любом деле. «Даже если бы моей жизни угрожала опасность, и то я не пошла бы к этому низкому человеку»,  — заключила она.
        Так что, расставшись с Обольяниновым, Анна отправилась к себе и стала раздумывать над дальнейшим украшением своей комнаты. Это ее занятие прервала Глаша, которая доложила, что ее хочет видеть… граф Иван Кутайсов! Анна была крайне удивлена. Первым ее желанием было ответить так: «Скажи графу, что я не принимаю, и пусть никогда не входит сюда». Но что-то ее остановило, что-то помешало ей ответить подобным образом. И после секундного колебания она кивнула служанке:
        — Хорошо, пусть войдет.
        Граф тут же явился. Входя, он поклонился так низко, как только мог, и глядел виновато и заискивающе. «У него вид, словно у побитой собаки»,  — подумала Анна. Однако его виноватый вид нисколько не смягчил ее сердце. Не предлагая гостю сесть, она сухо спросила:
        — Вы хотели меня видеть, граф. Какое же неотложное дело привело вас ко мне?
        Самый близкий друг и брадобрей государя нисколько не обиделся на холодный прием. Почтительно приблизившись к Анне, он тихо произнес:
        — Я пришел, чтобы поделиться с вами своими тревогами насчет будущности нашего государя. А также, если на то будет ваше желание, чтобы сопровождать вас в прогулке по сему замку.
        — Тревога насчет будущего нашего императора, вы говорите? Но какая же тут может быть тревога? Разве вы не видели вчера всеобщего восторга при появлении государя? Разве гвардия не смотрела на него с любовью? И потом, разве стены этого замка не могут надежно защитить своего хозяина?
        — Да, вы правы, солдаты любят своего императора,  — согласился граф, не делая никаких попыток сесть и все так же стоя перед хозяйкой комнаты.  — Но солдатами командуют офицеры, а вот как раз за их любовь я бы не поручился. А что касается стен, то достаточно хорошенько изучить расположение комнат дворца, и можно будет проникнуть в любую его часть без всяких затруднений.
        — Но чтобы изучить расположение комнат, надо часто бывать здесь,  — продолжала возражать Анна.  — Разве враги государя имеют такую возможность?
        — Отчего же им ее не иметь?  — пожал плечами Кутайсов.  — Если они несут во дворце дежурство, стоят здесь на часах, ходят к государю с докладами, они имеют все возможности, чтобы изучить план замка.
        — Вы что же, хотите сказать, что враги государя находятся среди охраны? Среди самых приближенных к нему людей?
        — Ах, княгиня, если б я знал, где угнездились сии змеи, которые грозят ужалить нашего государя!  — с чувством воскликнул граф.  — Я бы сам, своими руками, постарался их изничтожить, не доверяя сие дело государевым палачам. Но я их не знаю! Зато подозреваю — многих. И поскольку мне стало известно от императрицы Марии Федоровны, что вы разделяете такую же тревогу, то я и решился обратиться к вам. В такое трудное и опасное время все, питающие любовь к нашему императору, должны оставить старые обиды и сплотиться вокруг дорогой нам особы.
        Когда Кутайсов упомянул «старые обиды», прежнее неприязненное чувство вернулось в ее сердце, и она сказала:
        — Как же вы можете искать союза с той, которую считаете ничтожной? Которую, по вашему собственному выражению, вы создали и приблизили к государю и можете в любой момент отправить назад, в безвестность?
        — Ах, княгиня, если бы вы знали, как я сожалею о тех моих безумных речах!  — воскликнул граф.  — Я давно раскаялся в том, что тогда наговорил! Считайте, что я был не в себе, или пьян, или еще что. Я прошу простить меня за тот прошлогодний грех. Но теперь, ввиду грозящей нам всем опасности, мы должны быть дружны.
        Анна не могла так скоро менять свое отношение к людям. Но она понимала правоту гостя. Да, если ее любимому, ее государю со всех сторон угрожает опасность, она должна стать выше личных обид.
        — Хорошо, граф, я вас простила,  — сказала она.  — Садитесь и скажите, какую роль в этой угрозе, по вашему мнению, играет наследник? Я беседовала с его высочеством, и он заверил меня в своей преданности отцу.
        — Разумеется, Александр заверил вас,  — усмехнулся, Кутайсов.  — Он и меня заверяет в совершенном ко мне расположении. Но скажите, княгиня, положа руку на сердце: вы верите ему?
        Анне не пришлось долго думать над ответом. Еще с самой той беседы, состоявшейся месяц назад, она не переставала ощущать фальшь, которая исходила от наследника.
        — Признаться, не слишком верю. Его высочество отлично умеет скрывать свои чувства, но я увидела неискренность на его лице. Нет, я не могу ему вполне доверять. Но как относится к этому государь? Он доверяет своему старшему сыну?
        — Да, вполне доверяет,  — ответил Кутайсов.  — А я не могу слишком часто указывать государю на лживость наследника: всем известно, что я неприязненно к нему настроен, и потому мне нет веры в сем вопросе. Так повелось еще со времен великой императрицы Екатерины. Мне первому в то время стало известно, что она хочет лишить своего сына Павла Петровича трона и передать право наследования через его голову внуку Александру. Я известил об этом господина Безбородко, и тот сумел скрыть беззаконный указ. С тех времен мы с цесаревичем находимся в неприязненных отношениях. Другое дело — вы…
        — Я? Что вы этим хотите сказать?
        — Я, собственно, за этим к вам и шел,  — произнес Кутайсов, понизив голос и оглянувшись на дверь.  — Хотел просить вас, чтобы вы воспользовались своим влиянием на императора и поговорили с ним о наследнике. Он не должен ему доверять! Возможно, ему следует изменить закон о престолонаследии и передать право наследования второму своему сыну, Константину!
        — Нет, император на это не пойдет,  — уверенно заявила Анна.  — Я слышала, как об этом же предмете с ним говорил господин Плещеев. Государь ответил, что он никогда не изменит закон, который сам и принял.
        — Да, я знаю это его умонастроение,  — кивнул Кутайсов.  — Однако, если вы сумеете представить убедительные доказательства преступных настроений наследника, государь может и переменить свое решение. А такие доказательства я постараюсь добыть.
        — То есть вы найдете доказательства измены Александра, а я должна их изложить государю?
        — Именно так! Я тоже буду все это излагать, но к вам у него веры больше. В целом я предлагаю нам с вами заключить союз для спасения нашего монарха. Вы не против?
        — Как я могу быть против такого предложения? На подобный союз я согласна. Но… неужели вы считаете, что дело зашло так далеко? Неужели только наши с вами усилия могут спасти для государя трон?
        — Не только трон, но и саму жизнь!  — воскликнул граф.  — Ведь заговорщики ни перед чем не остановятся! Во всех подобных возмущениях, что были в прошлые годы, государей всегда лишали жизни. Так было и с отцом нашего монарха, императором Петром III.
        — Но ведь у государя есть тайная полиция, есть армия, гвардия…  — возражала Анна.
        — Душа моя! В том и дело, что я не знаю, где коренится измена. Я подозреваю всех! В том числе и начальников гвардейских и полицейских. Так что кроме нас с вами, да еще императрицы, да господ Обольянинова с Донауровым государю надеяться не на кого.
        — Хорошо, я сделаю, что вы просите,  — кивнула Анна и поднялась, давая понять, что разговор окончен.
        Хотя она и была вынуждена вступить в союз с императорским брадобреем, но не могла подавить в себе неприязни к нему. Кутайсов откланялся и ушел.
        Оставшись одна, Анна принялась в волнении ходить по комнате. Значит, ее прежние страхи никуда не делись! И они — не выдумка одной лишь императрицы. Их разделяет и такой осторожный и практичный человек, как граф Кутайсов. Стало быть, нельзя предаваться мечтам, надо действовать!
        Вечером, перед сном, ее вновь навестил Павел, и они провели несколько часов вместе. Государь клятвенно обещал ей, что весной они обязательно поедут в Италию, в Испанию, а если удастся освободить от англичан его любимую Мальту, то совершат поездку и на остров. Разумеется, рассказывал Павел, они поедут инкогнито, чтобы не давать пищи для слухов. Так будет лучше во всех смыслах — не придется совершать утомительных официальных визитов зарубежным государям, можно будет вести себя более свободно. Они говорили о храмах, замках, которые увидят. И за этими разговорами, за любовью, которую ей подарил государь, она снова забыла все страхи, что ей внушали императрица и Кутайсов.
        Глава 26
        Февраль в том году выдался снежным, метельным, каким и полагается быть последнему месяцу зимы. Морозец стоял легкий, как раз для прогулок. Не раз и не два они садились вдвоем в легкие санки и отправлялись кататься — или по улицам, или даже совершали более длительные поездки в Царское Село. Как весело было морозным днем мчаться в легких санях, сидя рядом с любимым, слыша его голос! А вечерами то в Михайловском замке, то в особняке у кого-то из знатных вельмож Петербурга давались балы, и Анна с упоением танцевала на них. Никогда она не танцевала на балах с таким удовольствием, как в ту зиму! По свидетельству всех, ее видевших, ей это удавалось на диво хорошо. Говорили даже, что она танцует лучше заезжей знаменитости, французской актрисы и танцовщицы мадам Шевалье, пользовавшейся благоволением графа Кутайсова.
        Вот эти темы и обсуждались в свете: новая пассия графа-брадобрея, новая итальянская опера, новые моды. Действия государя не обсуждали вовсе. Сколько ни прислушивалась Анна, она не могла уловить даже обрывка разговора, в котором прослеживалось бы недовольство. Казалось, в обществе наступило полное согласие, и прежние упреки в адрес императора Павла замолкли. Кутайсов тоже не поставлял Анне никаких доказательств измены цесаревича. И она решила, что гроза таки миновала и худшее позади. Ее муж, результат ее бурного увлечения, тоже не подавал о себе вестей из своего Сардинского королевства. Значит, можно было ни о чем не беспокоиться.
        Февраль кончился вместе с вьюгами, и наступил март — месяц ветреный, неприятный, время, когда из-за слякоти и льда нельзя было толком гулять. Анна занялась тем, что стала готовить себе гардероб на весну и лето. Памятуя обещания государя устроить зарубежную поездку, она заранее заказала себе штук восемь платьев, в которых могла бы ходить по улицам Рима или Флоренции.
        За этими хлопотами прошли первые дни марта. Девятого числа она сидела у себя, как вдруг, без всякого стука, дверь отворилась, и в комнату ворвался донельзя взволнованный Кутайсов.
        — Я сделал, я сделал это!  — провозгласил он с порога.
        — Что вы сделали, граф?  — спросила Анна.  — И, что бы это ни было, прошу вас впредь соблюдать приличия и не врываться ко мне без уведомления.
        — Да, конечно, я прошу прощения, но событие столь чрезвычайное, что я не мог удержаться. Я сделал то, что хотел совершить с вашей помощью! Я добился того, что Александр наконец впал в немилость государя. Тот только что дал распоряжение арестовать и его, и своего второго сына, Константина. Никита Обольянинов должен отвести их под конвоем в церковь великомучеников Бориса и Глеба, дабы они принесли царю присягу в верности.
        Анна была в недоумении.
        — Присягу? Но разве сыновья уже не присягали на верность своему отцу пять лет назад, при его вступлении на престол?
        — Да, конечно, они тогда давали присягу. Но ведь время прошло, и потом, открылись новые обстоятельства. Мне вчера из первых рук сообщили, что Александр имел сношения с князем Зубовым, которого называют главным ненавистником императора.
        — Так, значит, уже известно имя одного из заговорщиков?
        — Да, мне удалось и это! Так что теперь дело за малым. Хотя Александр и принесет присягу, я не сомневаюсь, что уж теперь государь лишит его права на престол и отдаст его Константину.
        Рассуждая, Кутайсов в волнении прохаживался по комнате, лицо его горело от радостного возбуждения.
        — Константин немного мягок для исправления императорской должности,  — говорил он.  — Но ничего, глядишь, и наберется нужной твердости. А Зубов будет арестован на днях, в этом я не сомневаюсь. Я уже дал все нужные сведения начальнику тайной полиции господину фон Палену, и вскоре все будет кончено. Как видите, княгиня, дело сделалось даже скорее, чем мы с вами ожидали, и ваше участие не потребовалось. Я один сделал все!
        — Я рада, граф, что вам это удалось,  — сказала Анна, осознав значение принесенной новости.  — Не сомневаюсь, что теперь вы заслужите еще большее расположение государя. Ваши заслуги перед ним, перед всей династией несомненны!
        — Вы тоже так считаете?  — просиял Кутайсов.  — Ну, если и вы такого мнения, то я смогу просить у государя чего угодно! Рыбные ловли на Волге, поместья в Малороссии… все!  — Он тут же спохватился и добавил:  — Но вы же знаете, что не это для меня главное! Я служу императору Павлу из верности, из горячей преданности его величеству, а вовсе не в ожидании наград!
        — Да, я знаю вашу любовь к императору и разделяю ее,  — ответила Анна.  — Но скажите, так ли несомненна вина цесаревича? Что означают слова «он имел сношения с одним из заговорщиков»? Может, он просто играл с ним в карты?
        — Нет, княгиня, тут не игра! Князь Платон Зубов говорил с наследником о том, что общество недовольно тиранством его отца и хотело бы видеть на троне его, то есть Александра. А тот, вместо того чтобы бежать и сообщить об измене, рассуждал с князем Зубовым, какие недочеты имеются у его отца. Нет, тут есть вина! Как только я пересказал содержание сей беседы государю, он тотчас распорядился арестовать обоих сыновей.
        — Да, но Константина-то за что? Или он тоже имел беседу с князем Зубовым?
        — Нет, тут со стороны государя имеет место хитрость. Он не хотел бы, чтобы заговорщики знали, что нам известно. Пусть они думают, что это очередной приступ раздражения у государя, и сыновья попались под горячую руку. Это мы вместе с государем придумали. Ловко, правда?
        Кутайсов побежал рассказывать свою новость другим, а Анна задумалась. Она испытывала радость от сообщения императорского камердинера, но в то же время сердце ее почему-то щемила грусть. И, поразмышляв, она поняла, почему грустит — ей было жалко государя. «Хотя у Павла уже десять детей, он по-прежнему любит старшего сына. Я это видела, читала у него в глазах. И я понимаю, как ему горько узнать, что Александр, его любимец, изменил ему, возможно, даже желал его смерти. Да, это настоящее горе! Надо сегодня быть мягче с ним!» И, приняв такое решение, она стала ждать вечера, когда должна была остаться с государем наедине.
        Ужин в тот день был, как всегда, в девять часов. Кроме обычных участников на нем присутствовал прибывший в столицу маршал Михаил Кутузов — военачальник, чья слава возрастала год от года. Государь хотел получше приглядеться к человеку, которому доверял свою армию.
        Анна думала, что ужин получится невеселый — ведь за столом не будет двух старших сыновей императора, попавших в опалу, да и настроение у Павла будет отвратительное. Однако она ошиблась. К своему удивлению, она увидела и Александра и Константина сидящими на их обычных местах. Кроме того, убедилась, что Павел пребывает в хорошем настроении и готов шутить и смеяться. Улучив минуту, она шепотом спросила императрицу о причинах такого поворота событий.
        — Ах, друг мой,  — ответила ей Мария Федоровна,  — вы же знаете, что мой супруг легко принимает решения и так же легко от них отказывается. Граф Кутайсов наговорил ему на наших сыновей, вот Павел и рассердился на них, даже заставил давать повторную присягу. Они оба принесли ее, и оба исповедовались. Кроме того, оба со слезами заверили меня в том, что совершенно ни в чем не повинны. Я пересказала наш разговор Павлу, и что же? Он тут же распорядился отменить арест и простил сыновей. Я рада, что так все обернулось.
        — Но почему вы уверены, что за Александром нет никакой вины?  — спросила Анна.  — Разве Кутайсов не рассказывал вам о разговоре…
        — Ах, полноте!  — не дала ей договорить императрица. При этом лицо ее выразило досаду.  — Князь Кутайсов — известный сплетник и интриган. Зачем его слушать? Он горазд наветы на людей делать. Разве я своих сыновей не знаю?  — И с этими словами она отвернулась от Анны, показывая, что не желает более разговаривать.
        Анна не знала, что и думать. Неужели все разоблачения камердинера — сплошная выдумка? Но чутье, ее внутреннее чутье, подсказывало, что в этот раз Кутайсов ничего не выдумал, не наговорил, что он прав. Однако, глядя на веселое лицо императора, она решила: «А может, и хорошо, что он простил Александра? Надобно прощать своих врагов, о том и в Библии написано».
        Ужин меж тем начался. Государь был по-прежнему весел. Он расспрашивал Кутузова о военных действиях на Дунае, об обычаях и нравах турок. В какой-то момент император повернулся и взглянул в зеркало, что висело сбоку от стола. Поглядел в него какое-то время и рассмеялся.
        — Что вы смеетесь, ваше величество?  — спросил Кутузов.
        — Да видишь, какое дело,  — ответил государь,  — зеркало совсем худое: я в нем вижу себя, а шея у меня на сторону свернута, словно сломана.
        И он рассмеялся. Однако никто не поддержал его смеха. Все казались смущенными. Что касается Анны, то ей сделалось просто страшно. Она вдруг увидела — да, ясно увидела!  — ту картину, что встала из слов Павла: он все так же сидит на стуле, но мертвый, со свернутой на бок шеей.
        Она взглянула в этот момент на Александра. Наследник, обычно всегда спокойный и улыбчивый, был бледен, губы у него дрожали. Он явно не знал, как себя держать, что говорить. Мария Федоровна тоже была смущена. Она уже не выглядела такой уверенной, как в начале ужина.
        Конец ужина прошел в молчании, словно сидели на поминках. И в этот вечер Павел почему-то не спустился в комнату Анны. Хотя она ждала его до полуночи, он так и не появился.
        На следующий день во дворце царила нервозность. Караульные офицеры путали команды, солдаты плохо их выполняли, император от этого злился и даже раз пришел в бешенство, чего с ним давно не случалось. Впрочем, и он сам не помнил, что собирался делать в этот день, несколько раз менял планы, а после обеда заперся у себя в кабинете, и два часа никто не знал, что он там делал. Даже опытные лакеи словно сонного отвара напились, не помнили, где им встать, что подать, роняли посуду.
        Контрастом с этой нервозностью были два сановника, явившиеся под вечер с докладами. Это были канцлер Никита Панин и шеф тайной полиции Петр фон Пален. Анна видела их, когда они шли к кабинету Павла. Оба являли собой воплощение спокойствия. Особенно ей понравилось выражение лица седовласого канцлера. Глядя на них, она подумала, что, раз у государя есть такие приближенные, ему, наверное, нечего бояться.
        И, словно подкрепляя эту ее мысль, эту вернувшуюся уверенность в счастливом продолжении царствования, император в этот вечер исправил свою вчерашнюю оплошность и явился к ней. Свое вчерашнее отсутствие он объяснил усталостью и плохим настроением.
        — А я не хочу являться перед тобой слабым и расстроенным,  — говорил он.  — Я хочу, чтобы ты всегда видела во мне образец мужества и стойкости, образец рыцарства. Вся моя слабость, злость, все мои недостатки должны остаться за порогом этой комнаты. Здесь, перед тобой, я являюсь другим человеком, лучше, чем обычно. Здесь я должен быть как король Артур, как Ричард Львиное Сердце!
        — Ты раньше не говорил мне этого,  — заметила она.  — Теперь я понимаю, что вижу перед собой другого Павла, не того, какого знают прочие подданные. И оттого думаю о тебе лучше, чем другие.
        — Да, но это не значит, что я обманываю тебя!  — поспешил заверить Павел.  — Всякий человек имеет слабые и сильные стороны, и вот наедине с тобой я являюсь сильной своей стороной. Но ты, с твоей проницательностью, всегда можешь догадаться о моих слабостях. И, верно, догадываешься…
        — Да, я знаю о них. И знаю, что ты меня не обманываешь. Я очень, очень дорожу этим твоим желанием казаться со мной лучше. Пусть так будет всегда! Пусть я буду видеть короля Артура, но знать, что ты — всего лишь человек, с присущими тебе слабостями.
        — Так и будет всегда, дорогая! А особенно так будет во время нашего с тобой путешествия. О чем, напомни, мы с тобой говорили в прошедший раз? Кажется, ты упоминала Миланский собор. А я придумал, где мы сможем побывать после Милана. Теперь, когда мы совершенно помирились с первым консулом Наполеоном, мы сможем съездить и во французские владения.
        — Ах, я так бы хотела побывать в Париже!  — воскликнула Анна.
        — Ты будешь там, моя милая, к этому теперь нет никаких препятствий. Ты увидишь Версаль, этот истинно райский уголок, созданный гением французских королей, увидишь Лувр…
        — Я все время мечтаю об этом,  — призналась она.
        — И твои мечты обязательно сбудутся,  — уверенно проговорил государь.
        И хотя в тот вечер он был у нее не так долго, чуть больше часа, и в полночь поднялся к себе, этот час ей показался длиннее иных дней.
        Глава 27
        Когда император поднялся к себе в спальню, Анна разделась и легла. Однако сон отчего-то к ней не шел. Она пролежала так около получаса — она знала это, потому что в ночной тишине услышала донесшийся сверху, из спальни императора, бой часов, пробивших половину первого.
        Вдруг за дверью раздался громкий топот множества шагов, и она догадалась, откуда он идет: с тайной лесенки, которая проходила как раз за стеной ее комнаты. Эта лесенка была известна очень немногим во дворце, она была частью той системы запутанных ходов, которые должны были защитить Павла в его замке. Лесенка начиналась с такой же тайной и неприметной двери в стене замка, находившейся в его восточной стене, обращенной к Летнему саду. Попасть к дверце можно было по узкому мостику, переброшенному через ров и запертому особыми воротами. Весь тот месяц, что Анна жила здесь, в замке, этой лесенкой еще ни разу никто не пользовался. О ее существовании знали только сам Павел, Анна (от нее у императора секретов не было), его секретари Обольянинов и Донауров, граф Кутайсов и полковой адъютант императора Аргамаков. Даже императрица не догадывалась о ней. Показывая Анне эту лесенку, Павел объяснил ее назначение: в случае, если враги все же проникнут во дворец и даже доберутся до его спальни, он всегда сможет ускользнуть от них по этому тайному ходу.
        И вот теперь по этой лестнице шли люди, много людей. Необъяснимый страх вдруг сжал ее сердце. Она села на постели, потом встала и начала поспешно одеваться. Кто эти люди? Почему они идут в спальню императора среди ночи?
        Лесенка (она знала это) вначале приводила в маленькую кухню, там постоянно находился дежурный лакей на тот случай, если император поздно вернется или проснется и захочет чаю или кофе. Этот лакей должен был первым встретить неизвестных, которые сейчас поднимались наверх.
        И точно: до ее слуха донеслись какие-то голоса, потом сдавленный крик. Кто это кричал? Наверное, этот лакей! А это значит… это значит… Торопясь, не попадая крючками в нужные петли, Анна натянула платье, обулась и вступила на лестницу, которая вела в спальню императора. Сама она, по своей инициативе, еще ни разу не поднималась по этой лестнице, и даже не знала, закрыта ли дверь наверху или нет. Наверное, закрыта: у Павла была привычка запирать все двери, ведущие в его покои.
        Анна поднялась на первый поворот, потом на второй… И тут услышала наверху голоса. Их трудно было не услышать: люди говорили, ничуть не понижая голоса, почти кричали. Она услышала: «Его нигде нет!» «Сбежал, каналья!» «Зачем вы ударили этого лакея, капитан? Вот и вышел шум…» «Но куда он мог сбежать?» «Может, к императрице?» «Сейчас проверю… Нет, эта дверь заперта». «А вот еще дверь…»
        Этот голос раздался совсем близко от Анны, наверху ее лестницы.
        «Куда она ведет?» «О, это дверь в райское блаженство — в спальню княгини Гагариной». «Ах, вот оно что! Верно, он скрылся у своей пассии». «Сейчас проверю… Нет, тут тоже закрыто… И ключ в замке торчит…» «Все же вы проверьте, поручик. Не спрятался ли тиран у своей кокотки».
        Она услышала, как наверху отворилась дверь, и кто-то начал спускаться. Быстро, стараясь не шуметь, тоже спустилась к себе в спальню и встала возле кровати. В проеме показался офицер в мундире Кавалергардского полка, со свечой в руке. Увидев Анну, он учтиво поклонился и произнес:
        — Приношу свои извинения за нежданное вторжение, княгиня. Мне необходимо узнать, не находится ли здесь государь?
        В этот ужасный миг самообладание не изменило Анне. Ровным голосом, не выдававшим ее волнения, она ответила:
        — Вы можете легко убедиться, поручик, что его здесь нет. Но я в недоумении: кто дал вам право среди ночи врываться в покои императора и его близких?
        — Право? Никто не давал,  — ответил офицер.  — Мы… Впрочем, канцлер Панин ведает о том…
        — Канцлер, вы сказали?  — воскликнула Анна.  — Он с вами в сговоре?
        — Я не сказал «в сговоре»,  — смутился офицер под таким ее напором. Было заметно, что он не хочет продолжать этот странный разговор и стремится как можно скорее вернуться наверх.  — Никакого сговора тут нет, а есть праведное желание… Впрочем, этот разговор сейчас неуместен. Так вы даете мне слово, что императора здесь нет?
        Она не успела ответить: сверху донесся голос, который показался Анне знакомым. И этот голос торжествующе произнес:
        — Вот же он!
        — Мне пора идти!  — воскликнул ночной визитер и, повернувшись, стремительно кинулся назад по лестнице.
        Анна хотела последовать за ним, но ноги ее не слушались. Она сделала лишь шаг или два к лестнице, пошатнулась и едва успела вернуться назад, к кровати. Села, вернее, упала на нее и так, полулежа, слышала голоса, которые доносились сверху.
        «Вы арестованы, ваше величество!» — торжественно произнес тот же голос, который до этого воскликнул «Вот он!». Анна узнала его: он принадлежал генералу Беннигсену. Вслед за тем раздался столь знакомый ей голос Павла:
        «Арестован? Что значит арестован?»
        Императору никто не ответил. Кто-то из находившихся наверху развязно произнес: «Его уже четыре года назад следовало арестовать и отправить вслед за его отцом».
        «Но что я сделал? Что я сделал?» — продолжал спрашивать император. Он говорил все громче, почти кричал.
        «Что ты так кричишь?!» — послышался новый голос, сильный и низкий. Этот голос был Анне не знаком, впоследствии она узнала, что он принадлежал одному из братьев Зубовых, Никите, который отличался огромным ростом, силой и грубостью.
        «Я ничего не сделал! И я ваш император!» — продолжал восклицать Павел.
        Послышалось ругательство, а затем… Затем она услышала звук удара, и потом — шум, который бывает при падении чьего-либо тела. Анна вскочила, бросилась вверх по лестнице… Однако перед дверью, ведущей в спальню Павла, остановилась. Она не решалась войти в эту комнату, не решалась увидеть нечто ужасное. Пока не видит, можно тешить себя надеждой, что ничего не случилось, что все это ей только послышалось.
        «Итак, кончено!  — снова раздался голос генерала Беннигсена.  — Теперь надо позвать доктора. Он должен определить смерть и подписать нужные бумаги».
        Слышно было, как открылась дверь, вошедший громко обратился к Беннигсену:
        «Мой генерал, там прибыл губернатор фон Пален с отрядом гвардии, они заняли все входы в замок».
        «Вот и хорошо,  — сказал Беннигсен.  — Стало быть, уже никто не сможет нам помешать. Однако следует известить наследника. Он должен знать, что отец его скончался. Сходите вы, князь, скажите ему».
        «А что мне сказать о причине смерти?» — спросил Беннигсена кто-то из сообщников.
        «Скажите… ну, скажите, что император умер от апоплексического удара. Да, это будет правильно»,  — ответил генерал.
        Анна услышала, как кто-то вышел, а там, наверху, продолжался шум, входили и выходили новые люди. Было впечатление, что их несколько десятков. Но голоса теперь доносились до нее, словно сквозь глухую пелену.
        Умер! Вот главное слово, которое она услышала, и больше ей ничего не нужно было знать. Они все-таки убили его, заговор удался. И она не смогла спасти своего любимого! Только час назад он был здесь, говорил ей слова любви — и вот его уже нет, и никогда не будет! Ее ум, ее душа не могли примириться с этой мыслью.
        Вдруг наверху снова поднялась суета, кто-то воскликнул:
        «Не пускайте, не пускайте ее!»
        «Но как же я не пущу императрицу?» — возразил ему другой голос.
        Стукнула дверь, и послышался голос Марии Федоровны:
        «Где он? Что он? Что вы с ним сделали?»
        «Как вы могли подумать, ваше величество, что мы могли что-то сделать его величеству!  — ответил Беннигсен.  — С ним случился апоплексический удар. Со всяким бывает».
        «Ах, какой обман!  — с отчаянием выкрикнула императрица.  — Что это, кровь? Точно, кровь!»
        При этих словах вся нерешительность Анны исчезла, и она, открыв дверь, вошла в спальню Павла. Первое, что бросилось ей в глаза, были ноги государя, еще в чулках и башмаках, торчавшие из-за кровати. Она обогнула кровать и увидела всего императора. Он лежал на ковре, на боку, прижав обе руки к груди и слегка поджав ноги, а на левом виске была глубокая рана, из-за которой голова императора казалась неестественно сплющенной и повернутой в сторону — та самая картина, которую он накануне увидел в зеркале. Крови из раны натекло уже достаточно, весь ковер был в крови. Императрица стояла на коленях возле тела мужа, обнимая его и словно силясь поднять, но это ей было, конечно, не под силу.
        Анна опустилась у тела убитого с другой стороны. Она гладила его редкие волосы, разглядывала дорогие ей черты… Ее глаза встретились с глазами Марии Федоровны, и в них Анна увидела такое же горе, такой же ужас, какой испытывала сама.
        Дверь открылась, и вошел человек, которого Анна часто видела во дворце и считала оплотом надежности и порядка,  — губернатор Петербурга и шеф тайной полиции фон Пален. Не обращая внимания на женщин, он спросил Беннигсена:
        — А где Кутайсов? Вы задержали эту злую лисицу?
        — Признаться, об этом я не подумал,  — ответил генерал.  — Сейчас пошлю кого-нибудь. А где его апартаменты, кто знает?
        — Я знаю,  — отозвался человек, стоявший в углу комнаты, и Анна увидела императорского адъютанта Аргамакова. Увидела — и поняла, каким образом заговорщики узнали про тайный ход в спальню государя.
        При виде фон Палена и Аргамакова ее охватила новая волна отчаяния — от сознания того, насколько многочисленны были ряды заговорщиков. Выходит, даже самые близкие к Павлу люди, те, кто его непосредственно окружал, кто должен был его защищать, задумывали его смерть. Это означало, что император — самый могущественный человек в государстве — был, по сути, беззащитен. Он не мог ни на кого надеяться, ни на кого опереться. Зря он надеялся на стены Михайловского замка — они не могли его спасти. И не спасли…
        Адъютант вышел, ведя за собой троих офицеров. Спустя некоторое время все они вернулись с известием, что графа-брадобрея нет в его покоях. Видимо, он успел узнать о случившемся и бежал.
        — Ладно, черт с ним,  — сказал Пален.  — Потом решим, что с ним делать. Доктора еще нет?
        — За ним послали, ваше сиятельство,  — ответил Никита Зубов.
        — Пока он не пришел, надо удалить отсюда обеих дам.
        Офицеры подошли к императрице и Анне и настойчиво стали предлагать им покинуть комнату. Марию Федоровну чуть ли не силой пришлось отрывать от мужа. Она не хотела уходить, только восклицала:
        — Я должна быть здесь, при нем! Если он очнется и попросит воды или вина, я одна знаю, что ему дать!
        Было очевидно, что ум императрицы на время изменил ей, и она плохо понимает происходящее и не сознает, что говорит. Анна, напротив, все понимала ясно, даже слишком ясно. О, она бы предпочла, чтобы ум ее помутился, как у императрицы, чтобы сознание изменило ей — тогда не было бы так больно! Но, увы,  — все происходящее четко стояло перед глазами, и она не стала противиться, когда кто-то из убийц настойчиво попросил ее уйти. В последний раз бросив взгляд на мертвое тело любимого, Анна вышла из спальни.
        Спустившись к себе, она некоторое время сидела на постели, не шевелясь. Одна мысль была у нее в голове и господствовала над всеми другими: «Он умер, его убили, его жизнь кончилась». Потом пришла другая: «Наша с ним жизнь кончилась. Твоя жизнь кончилась». А потом и третья: «Здесь тебе делать больше нечего. Эта комната — больше не твоя. И постель не твоя. Тебе надо собираться и уходить».
        И она стала собираться. Взяла Библию, которую читала на ночь, щипцы для волос… Подумала, что надо, пожалуй, разбудить Глашу — ведь без горничной она не сможет собрать все вещи, положить их в сани… Да и кто даст ей сани?
        Она еще ничего не решила, когда услышала наверху новые голоса. Анна прислушалась. Какой-то человек, видимо, пожилой, говоривший с сильным немецким акцентом, произнес:
        «Я не могу писать «апоплексический удар», когда так много кровь. При апоплексический удар не бывает кровь. Надо мной будут смеяться мой коллеги».
        «Нам все равно, кто будет над тобой смеяться и что скажут твои коллеги,  — отвечал голос фон Палена.  — Но если ты не напишешь правильное заключение о смерти императора, тебе придется узнать, что такое сибирская каторга. Ты этого еще не знаешь. А касательно крови, тебе надо будет ее смыть и зашить рану. И зашить хорошенько, чтобы ее не было видно. Подобный труд должен быть хорошо оплачен, и он будет оплачен».
        «Хорошо, я напишу, но это совсем нелепо будет…» — пробормотал пожилой.
        Анна поняла, что заговорщики привели доктора. Ей не хотелось дальше слушать эту комедию, и она нарочно пошла будить горничную, чтобы за ее возгласами и недоуменными вопросами не слышать голосов, доносящихся сверху.
        И она действительно больше ничего не слышала. Не слышала, как ушел доктор, сделав свою работу. Как спустя некоторое время в спальню внесли гроб. Убитого одели в парадный мундир, зашитая доктором рана была тщательно скрыта. И только после этого в спальню привели наследника престола, Александра Павловича, ставшего в эту ночь новым императором России. Ей потом передавали, что Александр неподдельно горевал над телом отца и пролил немало слез. Но сама Анна этого уже не видела. Уложив вещи, она в это время была занята поиском саней, на которых могла бы уехать с набережной Мойки. Во всем дворце не осталось никого, кто бы мог помочь ей. Не было ни Обольянинова, ни Донаурова, ни Кутайсова. Дворцовый комендант не смел ничего решить без согласия главы заговорщиков фон Палена или же нового государя Александра. Только под утро к ней в комнату явился офицер, посланный Александром, с известием, что сани поданы. Выйдя в сопровождении Глаши и солдата, несшего вещи, через боковой вход, Анна села в сани и покинула дворец…
        Глава 28
        В ночь убийства Павла Анна мечтала заболеть, хотела, чтобы сознание покинуло ее. В родительском доме, куда она явилась под утро, это желание осуществилось. Десять дней она провела в горячке, и домашние опасались за ее жизнь. В бреду ей являлся Павел, говорил о любви, но она ничего не могла ему ответить — ведь тогда бы пришлось сказать, что у него свернута шея и вся голова в крови. А то ей казалось, что они путешествуют с императором по каким-то дальним странам, на диво прекрасным, и люди вокруг тоже чудесные, и нет никакого зла. Но потом появлялся какой-то офицер и на глазах у нее пронзал императора шпагой. И так было каждую ночь.
        Впрочем, в этой болезни была для нее и своя выгода — она узнала о ней, только когда поправилась в конце февраля. А еще узнала, что за это время прошла присяга новому императору. Как водится, присягало все население империи: дворяне перед губернаторами своих губерний, податные сословия в церквях, перед священниками. Ей же, которая продолжала оставаться статс-дамой, приближенной ко двору, полагалось приносить присягу перед лицом самого императора. То есть ей пришлось бы стоять перед этим улыбчивым, уже начавшим лысеть молодым человеком и произносить слова присяги, зная при этом, что отец этого молодого человека был убит с его ведома и согласия.
        Да, теперь она твердо была убеждена в этом. И хотя в ту ужасную ночь, ночь убийства, никто из заговорщиков не сказал, что Александр с ними в сговоре, это сквозило во всех их действиях, во всех речах. Нет, она не хотела присягать этому человеку. Мало того, она не хотела, не могла его видеть.
        И была еще одна выгода в ее болезни. За это время прошли похороны императора Павла. Они прошли торжественно, даже пышно, как и подобает похоронам государя. Павел был похоронен в Петропавловском соборе рядом со своей матерью, Екатериной Великой. Новый император, Александр Павлович, возглавлял похоронную процессию, и все сходились в том, что его облик изображал неподдельное горе. Услышав об этом, Анна подумала, что не желала бы присутствовать на таких похоронах. Хотя, конечно, ей хотелось в последний раз взглянуть на лицо любимого — пусть даже в гробу. Но видеть лицо Александра, изображающего горе,  — нет уж, увольте.
        Да, но вставал вопрос — как же жить дальше? И первой этот вопрос задала ее мачеха, отличавшаяся практичностью. Убедившись, что падчерица поправилась и ее здоровью больше ничто не угрожает, она как-то зашла в комнату Анны, присела рядом и спросила:
        — Скажи, милая, что ты собираешься дальше делать?
        Этот простой вопрос поставил Анну в тупик. Она решительно не знала, что ей дальше делать с собой, как жить. Если бы все оставалось, как раньше, если бы Павел был жив, она бы сейчас готовилась к переезду в Павловск, подбирала летние платья… А то, быть может, сбылась бы ее мечта, и они с императором собирались бы в заграничное путешествие. Но Павел умер, и готовиться было больше не к чему.
        Пока она молчала, Екатерина Николаевна задала новый вопрос:
        — Скажи сперва одну вещь: ты не беременна?
        — Как такое возможно?! Ведь мой муж далеко…  — возмутилась Анна.
        — Полноте, моя милая!  — ответила ей мачеха.  — Как говорят в народе, шила в мешке не утаишь. Все знают, что ты была близка с покойным государем, недаром он устроил твою спальню прямо под своей. Так вот, я хочу знать: ты понесла от него или нет?
        — А какое это имеет значение?
        — Очень большое значение, радость моя,  — объяснила княгиня.  — Если ты беременна и способна родить, то рожденный тобой младенец будет царской крови. И хотя Александр является нашим новым императором, он не может не считаться с появлением у него брата.
        — Вы хотите сказать, что Александр убьет этого ребенка, как убил своего отца?  — Глаза Анны мгновенно наполнилась слезами.
        — Господь с тобой, дочь моя, что ты говоришь!  — в ужасе воскликнула княгиня.  — Никогда не повторяй таких слов при мне! Это измена, и это клевета на нашего доброго государя! И вообще, это нонсенс, что ты сказала. Давно уже никто не убивает детей, рожденных от царственных особ вне брака. Напротив, их наделяют подходящим титулом, выделяют им поместье. Так что, если ты родишь дочь или сына от Павла, твоя будущность будет обеспечена.
        — Увы, княгиня, я должна признаться, что весь этот разговор ни к чему,  — сказала Анна.  — Нет, я не беременна от государя.
        — В таком случае у тебя только один путь,  — пожала плечами Екатерина Николаевна.  — Тебе следует вернуться к законному супругу, князю Гагарину.
        — Но… почему обязательно вернуться?  — воскликнула Анна.  — Разве я утруждаю вас своим пребыванием в вашем доме? Разве я многого требую? Уверяю вас, мои желания самые скромные, и такими останутся и впредь!
        — Дело не в твоих желаниях, душа моя,  — ответила мачеха.  — Ты должна понять нынешнее положение, как оно есть. Твой отец своим возвышением всецело обязан покойному государю, а если говорить прямо — его привязанности к тебе. Хотя Петр Васильевич имеет отличия по службе, и мне говорили, что у него нет упущений, но кто знает, как сложится его карьера при новом государе? Мы не должны сердить императора Александра, не должны давать поводов для недовольства, иначе твоего отца быстро могут отправить в отставку. И потом, ты — законная супруга Павла Гавриловича Гагарина. Он имеет право требовать твоего возвращения в его дом, и мы не можем этому противиться.
        — Но как князь Гагарин может этого потребовать — ведь его нет в России?
        — Да, пока его здесь нет. Но мне передавали, что вскоре князь должен вернуться на родину. Император созывает всех российских посланников, чтобы познакомиться с ними и дать им новые указания касательно их дальнейшей деятельности. А относительно князя Гагарина император будет особенно желать его приезда.
        — Это почему же?
        — Из-за тебя, душа моя. Я не сомневаюсь, что император хочет твоего удаления из столицы. Он хотел бы, чтобы все лица, окружавшие его отца, находились в отдалении. Кроме того, отъезд из Петербурга будет и в твоих интересах.
        — Вот как? Но почему, я не понимаю?
        — Не понимаешь? Разве ты не знаешь, что все высшее общество, даже все дворянство было настроено против императора Павла. В обществе после известия о смерти императора наблюдалось настоящее ликование. А в Москве, мне говорили, оно было еще сильнее. Правление покойного государя все считают несчастным временем. И люди, близкие к покойному государю, воспринимаются как источник несчастья. Поверь мне, здесь, в России, на тебя будут смотреть как на зачумленную. Тебя нигде не будут принимать. И что ты будешь делать? Так до конца жизни сидеть сиднем в своей комнате? Тогда уж лучше уйти в монастырь.
        — В монастырь? Я подумаю…  — прошептала Анна.
        — Что ты, душа моя, и не думай!  — встревожилась княгиня.  — Я вовсе этого не хотела, я просто так сказала!
        Анна заверила, что она тоже «просто так сказала», и постаралась скорее расстаться с мачехой. Оставшись одна, она задумалась о своем положении. Может, действительно уйти в монахини? Слова мачехи, невзначай вырвавшиеся, казались ей правильным выходом. Да, уйти в какую-нибудь дальнюю обитель, уйти от всех! И там непрестанно думать только о Нем, о Павле, вспоминать часы, проведенные с ним, его ласки, его слова любви…
        Тут она опомнилась. «Какая же ты монашка, если собираешься жить воспоминаниями о своей греховной любви?  — сказала она себе.  — В монастыре полагается думать о Господе, ему одному поклоняться. Ты к этому готова?» И, заглянув поглубже себе в душу, она с сожалением вынуждена была признать: нет, к этому она пока не готова. Она еще хотела жить прежней, светской жизнью, хотела танцевать, примерять новые платья, увидеть новые места… И она уже без прежнего отвращения стала думать о князе Гагарине. Ведь она его когда-то любила! Ну а он… Кажется, он тоже был увлечен ею. Что, если князь изменился за этот год разлуки? Что, если он скучает по ней? И она стала думать о грядущей встрече со своим законным мужем, готовиться к ней.
        Князь Павел Гагарин приехал в Петербург в середине марта. Анна узнала об этом от своей мачехи — Екатерина Николаевна твердо поставила своей целью восстановить брак падчерицы и тем укрепить собственное положение в свете. Потому она внимательно следила за всеми новостями, поступавшими из особняка князя Гагарина. Она познакомилась с дворецким князя Ермолаем, который остался следить за его особняком. От него-то княгиня Лопухина и узнала о возвращении дипломата. И не только о возвращении — Екатерине Николаевне удалось получить и более содержательные новости. С ними она поспешила к своей падчерице.
        — Послушай, что я узнала, душа моя!  — сказала она, войдя в комнату Анны.  — Мне только что передал верный человек, что князь Павел Гаврилович, едва вернувшись в Петербург, тут же справился о тебе.
        Две недели назад Анна встретила бы такое сообщение с полным безразличием. Но теперь, когда она решила вернуться к прежней жизни, новости от отвергнутого ею мужа ее живо интересовали.
        — Правда, он справлялся? А что именно интересовало князя?
        — Все, совершенно все! Как ты живешь, как выглядишь, здорова ли… Выходишь ли в свет, с кем встречаешься… В общем, он потребовал от своего дворецкого полный отчет. Тот, естественно, не смог сказать князю всего. И тогда князь послал его ко мне, и знаешь, с каким сообщением?
        — Откуда же мне это знать, ваше сиятельство?
        — Князь собирается сделать нам визит сегодня вечером! Ермолай, его дворецкий, передал записку, составленную в самых учтивых выражениях. Я, разумеется, ответила, что мы с Петром Васильевичем и с тобой будем рады его видеть. Надеюсь, я не слишком погрешила против истины, написав такой ответ?
        — Нет, не очень. Можно сказать, вы совсем не погрешили. Я буду рада видеть князя.
        Анна пошла подбирать наряд для приема гостя. И после долгих сомнений остановила свой выбор на бледно-голубом платье, сшитом по самой последней моде,  — вообще лишенное декольте, оно зато оставляло совершенно обнаженной спину своей хозяйки. А она знала, что у нее красивая спина.
        В положенный час князь явился. Анна не видела мужа ровно год. За это время князь Гагарин сделался еще импозантнее, еще величественнее. Хотя при этом она не могла не отметить, что князь несколько обрюзг и пополнел, своей комплекцией он теперь напоминал ей ее отца, хотя тот был старше зятя на тридцать с лишним лет.
        С Анной князь Павел был очень любезен, держался крайне почтительно. И не только почтительно, но и нежно: держал руку Анны в своей большой и крепкой руке, говорил, что она еще похорошела. Не оставил без внимания и ее новое платье, Анна заметила, как он несколько раз бросил взгляд на ее красивую спину.
        Беседа в тот вечер проходила довольно странно. Главного, того, что действительно волновало собравшихся в гостиной, почти не касались. Никто не сказал ни слова о том, что император Павел погиб в результате заговора, что он был убит. Не говорили о том, что Анна в течение года не хотела видеть своего мужа и почти открыто жила с императором, что она была ему самым близким человеком.
        Князь выразил сожаление в связи с безвременной кончиной монарха, приветствовал восхождение на трон нового государя. Сообщил, кстати, что накануне уже имел встречу с императором Александром.
        — Государь поразил меня своей любезностью,  — говорил князь Гагарин.  — Он также показал большую осведомленность в делах, видно, что он знаком с европейской политикой. Он сообщил мне, что покончил с некоторыми крайностями предыдущего царствования. В частности, он решил совершенно наладить отношения с Англией и выйти из союза с богопротивным консулом Франции Бонапартом. Он утвердил меня в прежней должности посланника в Сардинском королевстве, так что теперь ничто не мешает мне вернуться в прекрасную Италию. Впрочем, я оговорился, правильнее будет выразиться «ничто не мешает нам вернуться». Ведь вы поедете со мной, моя дорогая?
        С этими словами князь повернулся к Анне. Его лицо выражало надежду, уважение, он ждал ответа. Ей нечего было возразить против этого предложения. Разве она не жена своего мужа? Разве у нее осталась здесь, в России, какая-либо привязанность? И разве она не мечтала отправиться в Италию, снова увидеть Рим, Венецию… Да пусть даже скучный Турин, столицу сардинского короля!
        — Да, князь, конечно, я поеду с вами,  — ответила она.
        — Тогда не удобнее ли вам будет собираться в дорогу вместе со мной?  — продолжал спрашивать князь.  — Я хочу сказать, не правильнее ли будет вам вернуться в наш с вами дом и уже оттуда отправиться в дальний путь?
        И на этот вопрос Анна ответила согласием, пообещав в самое ближайшее время перебраться в особняк князя. После этого они еще немного поговорили о пустяках, о разного рода светских сплетнях, и князь откланялся. Анна провожала его в переднюю, как и положено жене провожать мужа.
        С этого же вечера она стала собираться, и спустя два дня вернулась в особняк на Литейном, в котором не была больше года. Князь приветствовал ее любезно и вновь был очень нежен. А когда наступила ночь, они встретились в супружеской спальне, и князь показал себя страстным и любящим мужем. Анна оставила все свои сомнения и решила, что их будущая жизнь в Италии будет совершенно другой, не такой, как была предыдущая.
        Увы, она ошибалась, но еще не знала об этом. Как не знала и о причинах, заставивших князя Гагарина так поспешно помириться с ней и позвать ее с собой в дорогу. А причина была простая — та же самая, что год назад заставила князя оставить жену в Петербурге и забыть о ее существовании. Эта причина называлась — желание государя. Только год назад государем был Павел, и он хотел, чтобы князь оставил жену. А теперь государя звали Александр, и он при встрече со своим послом в Сардинском королевстве почти ничего не сказал о делах в Италии. Зато ясно высказал желание, чтобы князь как можно скорее вернулся в Италию и увез с собой свою жену Анну. Екатерина Николаевна, мачеха Анны, была права: новому императору совсем не хотелось иметь рядом женщину, которая могла оказаться беременной от его отца.
        Это означало, что чувства князя к Анне ничуть не изменились. Их как не было тогда, так не было и теперь. Но была карьера, была ясная служебная перспектива, и было желание монарха, которое следовало исполнить. И князь его исполнил.
        Глава 29
        Анна отравилась в путешествие, полная надежд, в самом хорошем настроении. Однако запаса надежд не хватило даже до границы Российской империи. Уже в Варшаве князь Павел Гаврилович почему-то решил задержаться на пару дней, объяснив, что эта задержка вызвана служебной необходимостью. Анна приняла это объяснение — ведь она решила начать с князем новую жизнь, так сказать, с чистого листа.
        Однако вслед за Варшавой задержка случилась и в Праге, а затем в Вене. И здесь, в столице Австрийской империи, выйдя пройтись, Анна вдруг увидела мужа, который ехал в открытой коляске с какой-то женщиной. Оба весело смеялись, князь обнимал свою спутницу.
        Она почувствовала, будто булыжная мостовая уходит у нее из-под ног. Прошлое возвращалось, оно будто никуда и не уходило. Вечером, когда князь вернулся в отель, где они остановились, Анна напрямик заявила мужу, что видела его с женщиной, и потребовала объяснений.
        Князь Гагарин ничуть не смутился, ее гневные слова не тронули его.
        — Каких объяснений вы от меня хотите?  — спросил он, обдавая ее холодом.  — Мне кажется, это я мог требовать объяснений от вас. Я мог потребовать от вас объяснить ваше поведение, ваше пренебрежение обязанностями жены. Но я вас великодушно простил. Я вправе вести себя, как считаю нужным.
        — Значит, вы опять будете изменять мне со всеми женщинами, которые привлекут ваше внимание? Будете поступать, как делали это раньше?  — спросила она.  — Но тогда зачем вы увезли меня из родительского дома? Зачем уговаривали забыть прошлое, если оно вам так нравится?
        — Затем, что меня о том просил государь,  — объявил князь.
        Анна не могла поверить своим ушам.
        — Государь?!  — воскликнула она.  — Какой государь?
        — Наш император Александр, разумеется,  — был ответ.  — Он просил меня увезти вас из России с тем, чтобы вы никогда больше не пересекали границы отечества.
        Только теперь перед ней открылась вся правда.
        — Так вот почему вы были так любезны! Вот почему нанесли нам визит! Целовали мне руки… Говорили комплименты…
        — Ну, не только поэтому,  — заметил князь.  — Мои слова вовсе не были обманом. Вы и правда похорошели за этот год. В вас появилось нечто… нечто значительное, что ли. Когда я женился на вас, вы были всего лишь привлекательной девушкой. Теперь же вы стали красивой — да что там!  — прекрасной женщиной. Любовь императора Павла подействовала на вас благотворно…
        — Но если так, если я вам нравлюсь, кажусь прекрасной — зачем эти дешевые связи?! Я не понимаю! Неужели вам мало моей любви?!
        — Ну, в определенной степени действительно мало,  — ответил князь.  — Уж такой я человек — мне нравится разнообразие. Ведь мы не питаемся одним лишь мясом, хотя оно, хорошо приготовленное, безусловно, является лучшим из блюд. Нет, нам подавай и рыбу, и устриц, и сыры… Я уж не говорю о напитках! Человеку — тем более человеку высшего круга — требуется разнообразие блюд. То же самое в общении с женщинами. Чтобы оценить одну женщину, пусть даже самую лучшую, нужно сравнить ее с другими. И разве не так же поступал наш покойный император Павел? Он, имея любящую его жену Марию Федоровну, увлекся вами, жил с вами, и вас это нисколько не смущало. За что же вы осуждаете меня?
        Анна не знала, что ему ответить. Действительно, она не была безгрешна. Ее положение при Павле было двусмысленным, она нарушала библейские заповеди. В свое оправдание она могла бы сказать, что ее жизнь с императором была основана на любви — целиком и полностью на любви, но понимала, что для ее мужа этот аргумент, как и само слово «любовь»,  — пустой звук. Он в ответ заявит, что все его увлечения тоже основаны на любви, и как она на это возразит? Чем измерит чистоту и силу чувства? Такого измерителя не существует. Сама она понимала, что права, но доказать этого не могла.
        — Оставьте меня,  — проговорила Анна.
        Больше она не возвращалась к этой теме. Только раз, уже после прибытия в Турин, указала мужу, что его поведение становится вызывающим и оскорбительным, дает повод для толков в дипломатических кругах. И если он будет так продолжать — водить своих пассий во дворец, который они занимали в столице Сардинского королевства,  — то она напишет канцлеру Панину. Эта угроза возымела действие. Князь испугался, что жена выполнит свое обещание, и это может повредить ему по службе. Он подумал, что за время своей жизни при дворе Анна могла близко сойтись с канцлером и другими вельможами. А ведь многие из них сохранили свои посты при новом императоре. Князь Гагарин не знал, что Анна, будучи любовницей императора, ни разу не воспользовалась своим положением и ни с кем из сановников государя не сошлась. Да, он испугался и обещал, что будет вести себя пристойно и больше ничем не побеспокоит свою супругу.
        И он действительно с тех пор не выставлял свои многочисленные измены напоказ, не бравировал ими. Жизнь Анны в Турине вошла в наезженную колею и внешне была вполне благополучной. Она много гуляла, посещала оперу, ходила на различные выставки. По ее настоянию они с мужем ездили в Рим, Венецию, Флоренцию, Милан. Анне хотелось увидеть те места, где она мечтала побывать с императором. Увы, то ее давнее желание не осуществилось — так хоть теперь, с этим красивым, но нелюбимым ею человеком, она увидит дивные уголки Италии.
        Князь не раз давал ей понять, что ничего бы не имел против, если бы она тоже, в подражание ему, обзавелась любовником. Так ему было бы спокойнее. Он не понимал, что для Анны обзавестись любовником было то же самое, что обзавестись смертельной болезнью. С каждым прожитым днем она все больше убеждалась, насколько они с князем разные люди. Прожитые вместе годы не сближали, а, наоборот, разъединяли их.
        Все это время она жила в основном воспоминаниями. Перебирала дни, прожитые с императором,  — один за другим, словно драгоценные камни в ожерелье, вспоминала слова, сказанные любимым, выражение его лица, жесты, шутки, вопросы, которые он ей задавал. Ах, тогда она не ценила своего счастья, не понимала, как оно быстротечно! Она старалась восстановить все, всю свою жизнь с императором, день за днем, не оставив позабытым ни одного дня.
        Одно время у нее была мечта — обзавестись ребенком. Она надеялась, что ребенок может стать той нитью, которая привяжет мужа к ней и ее примирит с его эгоизмом. Надеялась, что ребенок наполнит ее жизнь смыслом. Однако, хотя она добросовестно исполняла свои супружеские обязанности и ее муж отличался завидной мужской силой, зачатие никак не происходило. «Видно, Бог решил меня наказать за мои грехи,  — думала Анна.  — Нельзя украсть что-то дорогое, не принадлежащее тебе, и остаться совсем без наказания. Я украла у императрицы любовь государя, ее мужа, и теперь мне не дано узнать радости материнства».
        Между тем внешние события, политическая жизнь, кипевшая в Европе, внесли изменения в спокойное существование русской дипломатической миссии в Турине. Наполеон Бонапарт из первого консула Французской республики сделался императором, и началась новая череда войн, которые он вел уже для расширения своей империи. Французские войска разбили соединенную армию сардинского короля и его союзника — императора Австрии и заняли Турин. Королю пришлось спешно покинуть свою столицу и бежать на Сардинию. За ним поневоле последовали и все дипломатические миссии. Так что теперь князь Гагарин и его супруга жили в Кальяри — скучном провинциальном городке, где не было ни оперы, ни вообще какой-либо культурной жизни. Оставалось только читать, и Анна много читала. Она читала, а князь Павел Гаврилович проводил время в борделях или навещал знатных дам — записных кокоток.
        В это время в жизни Анны появился новый человек. Это был польский князь Борис Святополк-Четвертинский. Он был молод — ему еще не исполнилось и двадцати лет — и очень хорош собой — изящный красавец, превосходный наездник, и вдобавок он отлично фехтовал и стрелял.
        Собственно, конные прогулки их и сблизили. Когда Анне начинало наскучивать чтение, она брала свою лошадь Андромаху и отправлялась на прогулку по окрестностям… Природа здесь была не такая живописная, как в Тоскане или Ломбардии, но все же и здесь было видно море, и здесь шелестели акации, и даже встречались дубы, родные русскому сердцу. Тут, в одной из дубовых рощ, Анна как-то встретила всадника на вороном коне. Он учтиво приветствовал ее, но не пытался вступить в разговор, никак не навязывал свое общество, и это ей понравилось.
        На другой день она вновь отправилась в ту же рощу, уже ожидая встречи с незнакомым всадником. И действительно, едва въехав под сень деревьев, Анна увидела молодого человека, он будто ожидал ее. Ожидал, но снова не решился заговорить первым и, поклонившись, ускакал.
        Лишь на третий день между ними завязался разговор, и инициатива принадлежала ей. Она узнала, что он принадлежит к старинному польскому роду, а здесь, на Сардинии, находится по просьбе дяди, которого связывали с сардинским королем некие денежные дела. Узнала и то, что Борис давно следил за ней, еще в Турине, но там у него не было повода, чтобы познакомиться.
        — Так что я даже рад успехам Бонапарта, который изгнал короля на Сардинию,  — заявил князь в завершение своего рассказа.  — Ведь иначе наша встреча так бы и не состоялась…
        — Да зачем вам эта встреча?  — спросила Анна.
        В этом вопросе было немало кокетства: ведь она уже видела, что молодой князь увлечен ею. Но она хотела услышать это из его уст — и услышала.
        — Вы мне понравились с самого первого момента, когда я увидел вас в Турине, в театре,  — признался юноша.  — Вы пленили мое сердце! С тех пор я все время думаю о вас. Мне хочется говорить с вами, слушать вас. Хочется видеть вас, знать о вас как можно больше…
        — Вряд ли ваш дядя одобрил бы такое ваше поведение,  — заметила она.  — Беседы с замужними дамами, да еще наедине, не доводят юношей до добра…
        — Ну, мой дядя здесь совсем ни при чем,  — сердито ответил князь Борис.  — И ему вовсе не нужно знать о нашем знакомстве. И потом, я не из тех людей, кто совершает опрометчивые поступки, способные запятнать честь. Но главное — я уверен, что от вас не может исходить никакая угроза для меня или для кого другого. Никакое зло не исходит от вашего прекрасного лица!
        — Замечательный комплимент, князь,  — улыбнулась Анна,  — но почему вы так уверены, что от меня не исходит никакого зла?
        — Если в чем-то человек может быть уверен на основании одного лишь чувства, то именно в этом — в вашей невинности,  — ответил князь.
        С того дня они стали встречаться часто — практически каждый день. И что замечательно: долгое время эти встречи ограничивались одними лишь беседами. Князь Борис глядел на нее влюбленными глазами, говорил ей комплименты — но он, казалось, не знал, что между мужчинами и женщинами существуют какие-то иные отношения, хотя, безусловно, был далеко не мальчиком. Просто он испытывал к ней настоящее, глубокое уважение. И она это чувствовала и ценила такое отношение.
        И все-таки наступил день (примерно спустя месяц после их знакомства), когда князь впервые поцеловал ее. А затем и день, когда они стали любовниками.
        Глава 30
        Они встречались почти каждый день. Вначале — все там же, где и познакомились, во время верховых прогулок. Князь брал с собой сумку с провизией, и они уезжали далеко в горы. Любовь заставила их забыть всякую осторожность, а ведь все в Кальяри говорили о том, что в окрестностях города полно разбойников, которые грабят проезжающих. И однажды им пришлось столкнуться с этой грозной опасностью: когда они ехали по горной дороге, мирно беседуя, из зарослей вдруг выскочило несколько бандитов. Они окружили всадников, один схватил за уздцы Андромаху, лошадь Анны… Тут князь Борис показал свою храбрость и боевое искусство. Он выхватил пистолет и застрелил одного из нападавших, еще двоих зарубил саблей, а остальные разбойники разбежались.
        После этого случая они стали осторожнее и уже не удалялись далеко от окрестностей города. А затем князь снял богатое, хотя и заброшенное палаццо, расположенное в миле от столицы. Это был настоящий дворец, хотя ужасно обветшавший. Мраморные полы были все в трещинах, стены опутал дикий терновник, окна толком не закрывались… Однако это все же был дом, убежище, и любовники были в нем совершенно счастливы.
        Они часами беседовали, потом занимались любовью, не зная удержу. Затем, утомленные и довольные, одевались, и князь звал слуг, чтобы они накрыли на стол. Он не жалел для своей возлюбленной денег, и у них было на столе все самое лучшее, что можно было достать в таком захолустье, как Кальяри. Утолив голод, они садились на лошадей и отправлялись на прогулку, стараясь не забираться слишком далеко. А если погода была плохой и прогулка была невозможной, оставались в доме, читая и разговаривая.
        Ничто нельзя скрывать бесконечно, и князь Павел Гагарин спустя три месяца узнал об увлечении своей жены. Нельзя сказать, чтобы эта новость сильно обрадовала князя, но и не опечалила. В конце концов, ведь он сам советовал Анне обзавестись любовником. Пожалуй, ему было только досадно, что этим любовником оказался самый богатый, самый знатный и самый красивый мужчина, находившийся в это время в Кальяри.
        Да, они стали любовниками, однако не физическая близость была главной в их отношениях. Князя Бориса глубоко интересовало прошлое Анны, мир ее мыслей и чувств. Он понимал, что его возлюбленная не только старше его, но и мудрее, что она многое пережила. И эти переживания были ему интересны.
        А Анна… Наконец она встретила человека, которому могла рассказать свою запутанную историю, могла поведать о своих отношениях с покойным императором. Только теперь, встретив князя Бориса, она поняла, как же ей этого не хватало: возможности с кем-то поделиться своими переживаниями. И она принялась рассказывать… Вечер за вечером она пересказывала князю Четвертинскому историю своих отношений с императором Павлом — начиная с первого знакомства на балу в Москве и заканчивая страшной ночью гибели государя. Она рассказывала о жизни в Павловске, о своей страшной ошибке, когда приняла человека-пустышку, князя Гагарина, за принца своей мечты. О том, как государь великодушно не только согласился на ее брак, но и все сделал для устройства молодоженов. Как этот брак разрушился и сгнил. Рассказала о своем разочаровании в муже-изменнике. Не скрыла и того, что в последний год была близка с императором Павлом. С восторгом говорила о его уме, его рыцарстве, его возвышенных чувствах. И, наконец, рассказала правду о его гибели от рук заговорщиков.
        Князь Борис внимательно слушал ее — не перебивая, не останавливая, лишь иногда задавая вопросы, когда что-то казалось ему непонятным. И вот в один из вечеров, когда ее повествование уже близилось к концу, князь неожиданно сказал:
        — А ты никогда не думала, никогда не хотела записать все это?
        — Ты хочешь сказать, не хочу ли я вести дневник?  — не поняла Анна.
        — Нет, я хочу предложить тебе совершенно другое! Мне кажется, ты должна написать книгу о своей жизни. И прежде всего — о своих отношениях с покойным русским императором. Ты знаешь о нем так много! Возможно, больше всех остальных. Такая книга сохранила бы для потомков твои чувства, переживания…
        Анна была крайне удивлена. Книга! О таком она никогда не думала. Она стала уверять Бориса, что совершенно не умеет писать, что это все пустая затея… Однако на все ее доводы у него находился свой ответ. И в конце концов она перестала возражать и пообещала, что подумает.
        А тут подоспело еще одно событие, круто изменившее ее жизнь. Она уже некоторое время чувствовала себя странно, непривычно. Ее женский цикл, прежде неизменный, вдруг сбился, постоянно подташнивало… У нее возникло подозрение, но она не стала делиться им ни с Борисом, ни тем более с мужем. Не доверяла она и местным докторам — они все сплошь казались ей шарлатанами. С помощью верной Глаши Анна отыскала в городе опытную акушерку и отправилась к ней.
        Старуха, к которой ее привели, была слепа на один глаз, к тому же говорила не на итальянском, а на чудовищном местном диалекте, так что Анна ее почти не понимала. Но когда, ощупав и помяв ее живот, прижав к нему ухо, старуха вдруг улыбнулась и произнесла некое слово на своем непонятном языке, она ее сразу поняла.
        — Ребенок?  — переспросила Анна по-русски.  — У меня будет ребенок?
        И старая повивальная бабка с важностью кивнула.
        Анна не сомневалась, что ребенок, которого она наконец зачала, не имеет отношения к князю Гагарину. Нет, долгожданная беременность могла быть связана только с ним — с ее дорогим Борисом! И поспешила поделиться этой новостью с юным князем.
        И она не ошиблась в нем! Князь Четвертинский не выглядел ни смущенным, ни подавленным, что бывает с любовниками при получении подобного известия. Нет — он просиял, как и она сама, и стал расспрашивать, как она себя чувствует, и когда предположительно будут роды, и кто может родиться — мальчик или девочка, и когда она собирается открыться мужу… На последние два вопроса Анна сама не знала ответов, однако, поразмыслив, решила, что таиться нет смысла. Ведь никто не знает, от кого на самом деле этот ребенок. Князь Павел вполне может решить, что это его дитя.
        Так и вышло. Князь Гагарин принял новость вполне благосклонно, и только заметил, что теперь его жене следует вести себя осторожней. Например, он советовал отказаться на время от верховых прогулок — ведь в результате падения с лошади она вполне могла потерять ребенка.
        Это был разумный совет, и она ему последовала. Теперь Анна ездила на свидания с Борисом не верхом, а в карете. Кроме того, она приняла еще одно решение, то самое, о котором ей говорил Борис,  — теперь уже стоит записывать свои воспоминания, ведь появился читатель, которому она захочет отдать свою рукопись,  — ее ребенок, ее дитя. Он (она почему-то была уверена, что это будет мальчик) должен знать, как жила его мать.
        И вот в один из дней, отправляясь в их с Борисом палаццо, Анна захватила с собой гусиное перо, чернильницу и стопку бумаги. Высадившись из ландо, она, как всегда, попала в объятия Бориса. С готовностью ответив на его поцелуй, решительно высвободилась из объятий любимого и сказала:
        — А теперь, милый, прикажи своему слуге, чтобы он отнес в комнату то, что я привезла.
        — Что же такого ты привезла?  — удивился князь.
        — Все, что нужно для того, чтобы написать книгу,  — был ее ответ.
        Когда все ее принадлежности были доставлены в комнату, она села за стол, решительно придвинула к себе верхний лист бумаги, взяла перо…
        — Как, разве мы не пройдем в спальню?  — удивился князь Четвертинский.  — Я так ждал встречи с тобой!
        — Я рада, что ты меня ждал, но сначала мне нужно поработать,  — улыбнулась Анна.  — Ведь ты сам хотел, чтобы я записала свои воспоминания. Надо же когда-то начинать!
        Борис не посмел ей возражать, только попросил разрешения тихо сидеть в уголке. Она разрешила, но с условием, что он и правда будет сидеть тихо и ничем не напомнит о своем присутствии. После этого обмакнула перо в чернильницу, секунду помедлила — и вывела первую фразу: «Все началось в мае…»
        Так она стала записывать свои воспоминания. Поначалу сидела за столом не более часа в день, но потом увлеклась, привыкла и работала уже по два, даже по три часа. Она описала тот первый бал, свои впечатления от императора, потом передала разговор, который тогда же состоялся у нее с мачехой, потом свои мысли, когда пришло известие о переводе отца в Петербург…
        Теперь жизнь ее стала более наполненной, а сама она — более веселой. Она и правда перестала ездить верхом, и они с князем Борисом подолгу гуляли. Она пересказывала то, что уже написала, и говорила о том, что еще предстоит вспомнить и записать.
        Так прошла осень 1804 года, наступила зима. Часто лили дожди, с моря дул сильный ветер. В палаццо стало холодно, и Борис приказал слугам топить все камины, какие есть в доме. Однако, несмотря на то что слуги выполнили приказание и не жалели дров, Анна жаловалась, что страшно мерзнет. Это ее удивляло: ведь раньше она легко переносила русские морозы, гораздо более крепкие. Борис объяснял это влажным климатом Сардинии.
        — Тут всегда сыро,  — говорил он, кутая ее в накидку их меха горностая — самую теплую одежду, что имелось в его гардеробе.  — Я сам не раз замечал, что зябну, хотя дома, в Польше, я обтирался снегом и зимой, бывало, ходил в легком пальто. Хочешь, я напишу домой, и сюда привезут соболью шубу? В ней ты точно не будешь мерзнуть.
        — Нет, дорогой, не нужно таких хлопот,  — отвечала она.  — Это пройдет. Скорее всего, так действует на меня моя беременность…
        Действительно, ее состояние становилось все более заметным. Ей было трудно ходить, и они сократили время прогулок. А когда она уже не могла подолгу сидеть за столом, они, по настоянию Бориса, изменили способ работы над ее воспоминаниями. Теперь Анна диктовала их, лежа на софе, а Борис записывал.
        В какой-то момент ей стало казаться, что ощущение постоянного озноба покинуло ее. Но в канун Рождества она вдруг проснулась от холода. Анна была не в старом палаццо, а в доме мужа, хорошем каменном доме, который прекрасно отапливался. И, несмотря на это, она чувствовала, как холод угнездился где-то внутри ее. Мало этого, к ощущению озноба присоединился кашель. Приступы упорного кашля нападали на нее по вечерам и мешали заснуть.
        Она пожаловалась на свое самочувствие князю Павлу Гавриловичу. Надо сказать, что он серьезно отнесся к жалобам жены. Князь не только пригласил к ней местных докторов, но не поскупился на расходы и выписал лучшего врача из Милана. А в ожидании приезда медицинского светила посоветовал жене на время оставить романтические поездки в палаццо и оставаться дома.
        — В конце концов, князь Четвертинский может навещать тебя и здесь,  — сказал Павел Гаврилович.  — Я знаю его как достойного молодого человека и готов принять в своем доме.
        Анна послушалась мужа. Теперь она редко покидала свою комнату, в которой постоянно топился камин. Князь Борис навещал ее здесь, и они продолжали работу над воспоминаниями. Она уже дошла до того момента, когда был достроен Михайловский дворец и император переселился в него. Собственно, записать осталось не так много. Но силы покидали ее; теперь она могла диктовать не больше часа в день.
        После Нового года приплыл доктор из Милана. Он долго осматривал Анну, задал множество вопросов о ее самочувствии. И чем дольше он смотрел, тем сокрушенней качал головой и тем мрачнее делалось его лицо. Наконец он вызвал князя Гагарина и в его присутствии сообщил, что у его жены, несомненно, чахотка. Причем болезнь, судя по всему, быстро прогрессирует. Самым правильным было бы перевезти больную с Сардинии в другую местность — например в Швейцарию, в Альпы. Но, ввиду ее беременности, эту идею пришлось оставить. Следовало дождаться, пока Анна родит, и тогда срочно вывозить и мать и ребенка.
        Князь Гагарин согласился с этим планом, Анне тоже ничего не оставалось, как принять его.
        Время родов приближалось. Вместе с ним усиливались и симптомы страшной болезни. Кашель усиливался, в мокроте появилась кровь. Анна боялась одного: что умрет, не успев родить, и вместе с ней погибнет ее дитя. День и ночь она молилась, прося Всевышнего об одном: дать ей благополучно родить.
        Наконец в середине февраля, она разрешилась от бремени, родив мальчика. Ее молитва была услышана. Князь Гагарин стал готовиться к отъезду. Однако выехать немедленно было невозможно: море в феврале необычайно бурное, и плавать в такую погоду опасно.
        В марте погода вроде наладилась. А вот состояние больной резко ухудшилось. Она совсем не могла кормить своего ребенка, и его целиком поручили заботам кормилицы. Кровь теперь появлялась каждый раз, когда она кашляла, а кашель не прекращался весь день, силы ее слабели.
        Анна надеялась на приход весны, ждала ее. Она верила, что весеннее тепло ее излечит. И действительно, в начале апреля ей сделалось лучше. Однако тут она решительно отказалась двигаться с места и покидать Сардинию.
        — Я должна закончить свои записки,  — заявила она мужу.  — Я не знаю, будет ли у меня возможность вернуться к ним там, в Швейцарии. Мне осталось вспомнить не так много. За месяц, самое большее за два месяца, я закончу.
        Князь Гагарин только пожал плечами: пусть так, но пусть все знают, что он сделал для своей жены все, что мог.
        Диктовка возобновилась с удвоенной скоростью. Анна вспомнила (а князь Борис записал) последний вечер перед смертью императора, а затем и саму ужасную ночь. 20 апреля она продиктовала князю Борису последнее слово: «Конец».
        — Ну, теперь я могу отправиться в путь,  — произнесла она со счастливой улыбкой на лице, откинувшись на подушки.
        Князь Четвертинский взглянул в любимое лицо — и промолчал. Ведь не мог же он, в самом деле, сказать Анне, что ясно прочитал на ее лице печать смерти.
        Тем же вечером Анна сообщила мужу, что они могут собираться в дорогу. А на следующий день у нее пошла носом кровь. В течение двух дней кровотечение все усиливалось. Доктора ничего не могли сделать, не могли помочь больной.
        В ночь с двадцать четвертого на двадцать пятое апреля Анна в последний раз открыла глаза. Она что-то хотела сказать склонившимся над ней двум мужчинам — и не смогла. Спустя час ее не стало.
        Князь Гагарин хотел похоронить жену там же, в Кальяри. Однако родители Анны, которым он сообщил о смерти дочери, настояли, чтобы гроб был доставлен на родину. И в конце апреля тело Анны Гагариной отправилось в последнее путешествие. В трюме итальянского парусника оно обогнуло Европу и было доставлено в Петербург. Там Анна Петровна Гагарина, некогда Лопухина, и нашла свой последний приют.
        Сын Анны, которого при крещении назвали Павлом, пережил ее лишь на несколько месяцев и умер от дифтерита.
        Оставались еще записки Анны — тот труд, ради которого она пожертвовала последними месяцами своей жизни. Князь Гагарин полагал, что записки останутся у него (хотя он решительно не знал, что с ними делать), однако молодой князь Четвертинский решительно заявил, что он считает себя соавтором записок, а потому имеет полное право забрать их себе. При этом он сообщил Гагарину, что намерен со временем издать воспоминания его покойной жены. Он, князь Четвертинский, уверен, что эта книга будет встречена с большим интересом как в России, так и в Европе. Гагарин не возражал.
        Ничто не удерживало князя Бориса на Сардинии, и он вскоре покинул остров и вернулся в Польшу. По каким-то причинам (они остались историкам неизвестными) он так и не издал воспоминания Анны. А в 1830 году, во время польского восстания против русского господства, поместье Четвертинских было занято войсками восставших. Они не простили князьям Четвертинским того, что они остались на стороне русских, и сожгли все поместье. В огне погиб дом, со всем, что в нем находилось. Предположительно, тогда же погибли и воспоминания Анны Гагариной — последнее, что от нее осталось.