На острове Александр Степанович Грин


        Троих матросов выбросило на необитаемый остров. Мучительный голод уже заставляет их подумывать о людоедстве…

        Александр Грин
        На острове I

        Три человека сидели у пылающего костра и молча отдавались своим мыслям, следя глубоко ввалившимися глазами за игрой света, пестрившего ночную траву яркими отблесками.
        Костер горел у самого подножья отвесной скалы. Шагах в двадцати плескалось море, тихое и сонное, еще недавно выбросившее на этот неприветливый остров трех человек: двух матросов и корабельного повара.
        Повару еще было дело, пока оставались кой-какие консервы и мешок с кофе, но теперь и он превратился просто в голодающего человека, потому что дичи на острове не было.
        Одного звали Буек, потому что он был всегда вял и малоподвижен; другого - Перец за остроту языка и находчивость; а повар был мулат и не имел никакого прозвища. Звали его Ральф.
        II

        Послушаем разговор голодных и одиноких, потому что в незначительных фразах могут проскользнуть искры отчаяния и пламя страха перед неизвестным, повисшим на носу будущим.
        - Ральф,  - сказал Перец,  - я помню, как хорошо ты варил бобы с салом и жарил вяленую баранину. Теперь у всех подвело животы, но, клянусь нашим погибшим судном,  - жалок ты со своим искусством теперь так же, как жалок я с моим умением плести маты. И от этого нам невесело.
        Мулат тихо блеснул зубами.
        - Будем кушать,  - сказал он.  - Человек должен кушать, без пищи человек может умереть. Я хочу есть, я мучаюсь.
        - Не могу больше терпеть,  - сказал Буек,  - потому что прошло уже шесть дней. Я не мог бы, пожалуй, встать с места.
        Каждый посмотрел на двух остальных. Кожа лиц сморщилась, собралась в серые складки, тонкие шеи тряслись от голода, и безумно блестели глаза, отражая пламя, смерть и отчаяние.
        III

        Сон одолел всех, костер погас, неровное дыхание спящих смешивалось с плеском прибоя, холодный ночной ветер припадал к земле, ворошил холодную золу и убегал прочь.
        Первым проснулся Буек, вздрагивая, как собака; он неподвижно лежал ничком, уткнув лицо в паузу морской блузы, и думал о семье, отделенной от него тысячами морских и сухопутных миль. Ему было горько, страшно и голодно.
        И, так же думая, что другие спят, проснулся Перец. Он лежал ничком кверху, смотрел на огоньки звезд и вспомнил, что сегодня сочельник. Рождество показалось ему неприятной, неуместной иронией. Ему было горько, страшно и голодно.
        И третьим, клацая зубами от холода, проснулся мулат. Он тихо выл, плакал; его обжорливый, кипучий организм более всех страдал от ужасного, вынужденного поста, и то звериные, то детские мысли вспыхивали в мозгу, измученном страхом и голодом.
        IV

        Простим ему то, что совершалось в его душе, потому что никто из нас не может поручиться за себя, чувствуя спазмы в желудке и дрожь в ногах. Повар сунул в карман руку и вынул нож.
        Никто не слышал его движений, они были бесшумны и мягки, как шаги кошки или полет стрижа. Пошатываясь, он подошел к Перцу, нагнулся, глубоко вздохнул, и в тот же момент рука матроса сжала его горло судорожным, быстрым движением. Мулат сел, нож выпал из его пальцев, тускло сверкнули белки глаз. Перец выпустил повара.
        - За что, Ральф?  - спросил он, дрожа от бешенства.
        Повар перевел дух. Сидя перед Ральфом, он тихо покачивался из стороны в сторону и плакал беззвучными рыданиями, прижав ладони к ушам, как оглушенный взрывом. Буек, прибежавший на шум, спросил:
        - Что здесь, Перец?
        - Я есть хочу, понимаете?..  - стонал мулат, и грудь его вздрагивала от плача.  - Я голоден, я не могу больше терпеть, я хотел убить вас. Что я могу сделать? Убейте меня.
        V

        Долго молчали все трое, и молчание их было безнадежно, безгневно и сиротливо. И каждый думал о том же, о чем думал мулат.
        - Он прав,  - сказал Буек,  - нет выхода, а умирать - так с пользой. Бросим жребий.
        Перец сидел, опустив голову. Родина манила его, возможность выбраться из проклятых мест оживляла мысли. Но страшно было есть человека, и нелепым казался мир, где на смерти одних, как трава на падали, растет жизнь других. Молча он вынул часы, мерно, как в гротной комнате, стучали они - воспоминание о культуре, человеческой жизни и прошлом. Перец достал трут и кремень, блеснули искры, и блеснул маленький циферблат, блеснули глаза Перца.
        - Суббота,  - сказал он,  - ты помнишь, Буек, когда мы вышли из Сингапура?
        - Двадцать первого.
        - Да. Двадцать второго брали уголь, в тот день я пьянствовал.
        - Да.
        - Двадцать третьего,  - продолжал Перец,  - шли под муссоном. К вечеру хватил бриз.
        - Да.
        - Бриз перешел в шторм, и наутро «Айшер» погиб. А мы очутились здесь.
        - Да.
        - Да, Буек, это верно. Итак, двадцать четвертого ноября мы были предоставлены случаю. А теперь, Буек, слушай: я каждый день делал зарубки на рукоятке ножа, их тридцать, пересчитай сам. Сочельник сегодня, понимаешь?
        - Я понял,  - тихо проговорил Буек,  - но нам нет выхода.
        - Я не хочу,  - сказал Перец.  - Сегодня, в память милых дружеских и родных лиц, что сидят там, за океаном, и нежно вспоминают о нас,  - я не буду есть человека… Я лучше умру.
        Молчание было ему ответом. Мулат плакал. Буек смотрел в темноту безумными, помутившимися глазами.
        - Зажжем свет,  - сказал Перец.  - Туда, братья, на эту скалу. Разведем костер. Быть может, нас увидят мимо проходящие корабли.


        Они встали и развели костер, пламя которого, казалось, взвилось к небу, моля о помощи. К утру божественной музыкой и безумной радостью прилетел с моря гудок парохода, слабый, еле слышный гудок.