Непокой Микаэль Дессе

        Логики больше нет. Ее похороны организуют умалишенные, захватившие власть в психбольнице и учинившие в ней культ; и все идет своим свихнутым чередом, пока на поминки не заявляется непрошеный гость.

        Так начинается матово-черная комедия Микаэля Дессе, в которой с мироздания съезжает крыша, смех встречает смерть, а Даниил Хармс  — Дэвида Линча.

        Непокой
        Трагикомедия абсурда

        Микаэль Дессе

        

                

        Счастлив, кто падает вниз головой:
        Мир для него хоть на миг  — а иной.
        Владислав Ходасевич


        Холера, пишу к тебе затем, что ты одна читаешь, чем положено. Действительно, в ночь на среду Логики не стало. Поговаривают, скончалась она от энтеровирусной инфекции, поскольку не умела срыгивать, точно мышь какая. Некстати в Ленинградской области занялась полярная ночь  — это тоже правда,  — потому тьма небесная правит здесь отныне и присно, по неизвестное число, и в том щекотливость нашего положения, что всенощное бдение наказано бдеть до утра, и не формального, что на часах, а всамделишного, что на восходе солнца.
        Ты, верно, видела уже конкурентную печать. Если так, мой к тебе профессиональный вопрос: разве можно с такой небрежностью освещать такой грандиозный процесс? Не иначе, погоняют нашего брата. Ну а я подожду, чтобы лишний раз не вымарывать бумагу. Вот в «Артиклях» некролог писан так, словно трагедия приключилась национального масштаба, и оно понятно, ведь девушка была молодая, рыжая, а сверх того блестящий фармацевт. Людей подобного сочетания в стране совсем немного. Притом ведущими метафизиками мира было установлено, что Логика была законодателем, если не сказать оплотом, целой человечьей бытности. Как это понимать  — неясно. Метафизики такой народ  — ничего толком не проясняют, а только и делают, что эффектно наводят шороху. Тем не менее это их сообщение было воспринято мировой общественностью всерьез, ввиду многочисленных катаклизмов в ряду смыслов. Не знаю, как у вас, но у нас чуть ни на каждом шагу заслучались конфузы и абсурды. Люди просыпаются без воли к жизни, иногда ушей, а иногда  — чувства такта и хорошего вкуса (таких случаев уже зарегистрировано рекордное множество). Слышал, просыпаются
даже безо всего сразу или не просыпаются вовсе, лишенные во сне и телес, и самосознания.
        Участники панихиды смущены еще тем, что животные, прочая природа и архитектура сходных лишений не претерпели, а вздорный плющ, обвивший настоящее и тянущий стебли в грядущее, имел свинство пустить корни в наше неприкосновенное прошлое и все там исковеркать на свой лад. Бред, одним словом, а виновата, как повелось, женщина.
        Верен и слух, что вчерась церемония была едва не сорвана. Гроб, музыка, фуршет  — все было изумительно, пока не заявился непрошеный не то знакомец, не то жених покойницы. На той стороне реконструирую.
        В сумеречный час шло отпевание, когда распахнулись широко двери в большом зале хорошо, роскошно даже обставленной бывшей церковной консерватории, и на лиловый шелк ковра ввалилась снежная лавина, и в этой лавине исходил из всех щелей паром без пяти минут вдовец (свадьбу так и не сыграли, а тут часы, понимаешь, встали!) Тикай Агапов в шарфах любопытных колоров и текстур. С собою он имел керамическое изделие в форме шаржевого котика, в восточной выделке которого прочие скорбящие усмотрели по меньшей мере кощунство, а по большей  — натуральное миссионерство. Я потом его не видел, потому что погас свет, и всех спешно вывели через черный ход.
        Соображай полосу. И не преминь чиркнуть, что службу вел молодой совсем шаман племени Машона  — Чака, сын Йона. Добрый час он танцевал с бубном над усопшей, жег солому, пел по-своему и теперь остался здесь, оттого что вернуться на родину не имеет валюты.
        Тут надо бы поддать словца, да покраснее! И хоть это топливо мне ни шиша не стоит, прежде всего горят сроки: погребение уже сегодня, в половину первого, но ни в коем случае не приезжай  — иногородних учредители без особых к тому показаний сажают на бамбук.

        В номерах аскетически закис очаровательно-одурелый (sаl-charm) герой байронического типа-опа! Его обязательно казнят, а пока слышен еще голос, этот дважды сорванный тенор, и бренчанье на воспаленных нервах.
        Настроение мычать Пахельбеля и начинять вафельные рожки мокрым порохом, но вместо этого пишу, на чем ни попадя. Это дома меня ждет знатный инструмент  — точная копия первого «Ремингтона», за вычетом раскладки и бесшумной каретки,  — а тут нет лишнего листа, нет даже ластика. Выходит  — каждая мысль с наскока, и пока мне точат грифель, утихают сожаления об испорченной бумаге.
        Тут  — это сразу в двух мирах, на которые сейчас поделен Бамбуковый уезд. Чтобы вы имели представление о предстоящем пути и архитектуре конечного пункта, списываю красноречивый абзац из путеводителя: «На снимке со спутника эта непротяженная дорога на выступающем лобке сосновой чащобы в шестнадцати километрах к востоку от Санкт-Петербурга похожа на бетонный слепок человеческой аорты. Несмотря на многочисленные выбоины, сохранилась она на сегодняшний день настолько хорошо, что вместе с линией электропередач выглядит посторонней среди земли, травы и неотесанного камня долины, в которой простилается. Самый ее конец лежит в леске, у дверей так называемого Бамбукового дома. Три этажа его четырехкрылого корпуса окружены рвом с мостиком, ведущим к арочному въезду в колодец двора с парадным входом. Над аркой вырублено ромбом единственное непроницаемое окно, а вместо крыши ржавеет бесформенная шапка бамбуковых листьев, отчего здание напоминает сплюснутую гравитацией голову позеленевшего циклопа. Исполинские сосны ревностно берегут его лицо от солнца, но недостаточно густа их хвоя, и поэтому в ясные дни
стены дома усеяны ослепительно-малахитовыми спиломами».
        От себя добавлю, что здание до смешного напоминает отдельными своими очертаниями католический монастырь, цвет его к этому времени  — лежало —салатовый, а участок обрамлен высоким  — выше даже выпавшего снега!  — вымершим кустом, что полы внутри дома, как на шахматной доске, в черно-белую клетку, стены сплошь прошиты елочными гирляндами и что все три этажа его снабжены говорящими пространствами за рифленым стеклом. Таков первый мир, с бумагой и карандашом, зато без окон  — то ромбовидное в коридоре изнутри замазали смолью, и свет едва просачивается через разводы. Местные, впрочем, в окнах не нуждаются. Им и без них понятно, что кругом руины.
        Вообще-то кругом лес, а напротив дома развернут траурно-черный шатер по типу циркового  — в нем, собственно, проходят поминки Логики Насущной. Это мир под номером два. При его входе смаргивает слезинку неоновая вывеска формы алой зенки, а внутри под куполом багровеют лучистые черешни китайских бумажных фонариков. В их слабом свете людские головища кажутся томатами, кипящими в угольной вари. Насколько мне известно, решение вынести поминки за порог было всеобщим. Дом не терпит скорбящих  — ему от них солено и натоптано, он их сплевывает, и его нельзя винить. Организовал все это дело альбинос по имени Африкан Ильич, немолодой человек с тонюсеньким комариным соплом и чащей невероятно длинных, словно инеем покрытых ресниц.
        Нинисты убеждены, что мир снесло томатное цунами. По поверьям, на вкус оно было  — ну точно импортный суп «Кэмпбелл». Поныне, говорят, в кукурузных полях, стреляя попкорном, гуляют огненные смерчи, и раз в неделю выпадают смертоносные осадки  — силиконовый град размером с грейпфрут. Дескать, только тут крыша цела, а двери все на своих местах. Но уж лучше умереть снаружи, так как здесь работает хорошо вам известный Цветан Метумов. По указу Истины он мне выкорчевал правый yeux[1 - Глаз (фр.).], а червоточину в центре гнезда из слез, ресниц и кожи зашил шелковыми нитями его коллега  — Антон Вакенгут, знаменитый кутюрье, выдающийся брюзга и коллега Африкана Ильича. Такой вот вхожий э-ти-кет у моих пленителей, а я ведь вас не знаю; не знаю даже, как вы отреагируете на неприличное слово «пупок», но жалуюсь. Надеюсь, выйдете на тех, кто примет меры.
        Обратный адрес: табурет на поле c2 и столик на d3. Может, и не мои они вовсе. Тут капитализм хромает. Я его запряг в иждивенческие сани. Приятно в них сидится, неторопливо катится. И все бы упоительно, когда б не гадила эта синтетическая сволочь. Истина, как по мне, не женщина, а продукт химической реакции в смеси пафоса, подлости и парфюмерии. Еще кофия, о чем свидетельствует цветущая желтизна ее зубов. Вроде, не француженка, но хуже нее нет.
        Вы пардоньте, что текстую бессвязно. Отвлекаюсь на память  — мой ампутированный глаз смотрит теперь в прошлое, как вчера  — в чужое письменное. Далее стенографирую.

        И хотя доктор Леопольд Тамм был молодожен, утром тридцатого марта он чуть-чуть влюбился в бортпроводницу самолета Эстонских авиалиний. Предлогом тому послужила легчайшая турбулентность. Любови того же помета случались с ним и раньше в городских автобусах, в университетах и парках, но обуять известное наваждение он, истощенный взнуздыванием трясущихся поджилок, оказался не в силах. Бортпроводница в свою очередь ответила на его чувства стандартным набором блюд из индейки, фритты с грибами, тирамису и колы безо льда, тем не менее преступен был уже порыв.
        Через три часа лету, пересадок и липких грез Тамм очутился под Санкт-Петербургом, одновременно в неглубокой российской ночи, аномальной метели и расстроенных чувствах. Укачано спустившись по трапу, он, не дожидаясь багажа, бегом направился в уборную, где в одной из кабинок его вытошнило полупереваренной фриттой и обратило в совершенно другого человека  — холостого, что немаловажно,  — Тикая Агапова. Этот не засуетился, получил чемодан своего alter ego, распотрошил его в зале ожидания, нашел на свое, Тикая Агапова, имя заказное письмо, и из него выяснил, что Логика Насущная завещала ему квартиру, ключ от которой был приложен.

        Как сообщается к этому часу, произошла некоторая радикализация общественных институтов. В автобусах, например, установили турникеты. Причем не только нижние, на уровне бедер, но и верхние, для головы, чтобы зайцам при входе сразу сворачивало шеи.
        Работает система исправно: в первый же день было поймано с поличным и безотлагательно ликвидировано 106 правонарушителей. Ее лоббистам остается решить проблемы отставания машин от графиков и дорожных заторов, возникающих в связи с извлечением трупов из общественного транспорта и часто затяжной дачей показаний водителем и понятыми.
        Кондукторы, соответственно, попали под сокращение, и это страшно логично.
        Читайте также: Ученые доказали, что в пожарах с обильным выделением угарного газа чаще выживают курильщики со стажем от 10 лет (стр. 4 —5).

        Ранним утром накануне похорон телом Тикай Илларионович Агапов разлегся в горячей ванне, не сняв даже пальто из вполне добротной смесовой шерсти, а душою пребывал в глубочайшем, но безбурном трауре. Только что он унял всякое жгучее чувство тлетворной процедурой, вследствие  — стал, как хотел, равнодушен и попросту мок.
        Надо сказать об этом человеке, что он был молодой, аккуратный во всех отношениях, но угловатый в лице, плечах, к тому времени хорошенько распаренный, плохонько подстриженный и с бельмом в правом глазу; что на нем, кроме пальто, было все-таки белье, и что он не лил слезы тот раз, а пребывал как бы в себе.
        Тем днем в шестом часу во всем доме отключили электричество. Света в квартире не было тридцать шесть минут, но все это время и целых одиннадцать минут после Тикай лежал, прижав до пота плотно ладони к лицу, и поэтому, отняв руки, никакой перемены не заметил; только шли из глаз, уцепившись за пальцы, алые веточки нервов. Их он вытянул, сколько вышло, скатал в два клубка и было сунул под воду в худой карман, но одумался и бросил на пол, не придав этому престранному эпизоду особого значения, поскольку уже несколько привык к дурце видимого окружения  — она с известных пор случалась, но в толку Тикая была отягощена нежданно прозревшем во лбу третьим глазом, который тот по первости принял за прыщ и расчесал. Глаз на это воспалился и обиженно сполз вниз, налив собой правую зеницу, слившись с ней и ее помутив. Нагноенный добела, сулил он жизнь нелегкую  — видел собою разное и все клеймил сроком годности. Этой второй его функцией усугублялась непреходящая тоска Тикая. Не врут же, когда говорят, что срок всему на свете отмерен. Если, согласно науке, даже время не вечно, какая может быть речь о ванном
реквизите? Взглянувши на тюбик гигиенического средства, Тикай точно узнал, что осталось ему в более-менее целом виде всего-то три года, а дальше  — все, волокно и пыль. Видеть же сроки биологического материала, вроде бесхозных животных и женщин, было совсем паршиво. Любому сознательному млекопитающему недолговечность сущего горчит по жизни, а неверующему (таков был Агапов)  — так вдвойне.
        Когда вода вконец остыла, Тикай встал, чуть стек и пошлепал на кухню. Сам он закутался в кусачий плед, а пальто отжал, проутюжив скалкой, и повесил на стул близ дышащей жаром отворенной духовки. Была это квартира-студия в скверном домишке на долготе Лиговского проспекта, вся прилежно выбеленная, но не оклеенная, а только бедновато украшенная меблировкой. Кухней считалась та треть комнаты, в которой располагались плита и умывальник. Ее границы были обозначены геометрически неопределенным столиком  — квадратным по замыслу плотника, но округлившимся по ходу службы: все углы его сбились, стерлись и так канули в Лету. Кроме него, человек прихожий выцепил бы взглядом рисунок ротастого полумесяца, пригвожденный магнитиками к дверце необъятного, двухметрового холодильника, и библиотеку на трех косых полках, уставленных выкрашенными льняным маслом книгами. Целью художеств, подумал Тикай, было скрасить бесвкусицу иных обложек. Сам дом оказался запущен и, судя по симптомам  — настенному грибку типа Rhizopus, шаровидно вздутому санузлу, сколиозу перилл и мокроте в лестничном пролете,  — был уже при смерти.
        — [Квартира светом не богата. Ей мало одного окна. Припухшая в нем розовеет ряха заднего двора,]  — запищала, показалось Тикаю, оконная рама.
        Чтобы ее по-своему утешить, он снял с подоконника пустую вазу, и уселся узеньким задом вместо нее, составив компанию подсвечнику и знакомой копилке, так называемой манэки-нэко  — киске-зазывалочке. Подарком была эта черноухая, а впрочем  — белая, раскосая, расписная, подающая лапку игрушка. Когда-то он и стащил эту утварь с блошиного рынка, чтобы вручить Логике на ее -надцатый день рождения. В свете последних событий копилка, ясное дело, ожила, но Тикай об этом пока не знал, и завороженно смотрел, как под окном у тротуара голуби  — недобрая дюжина птиц  — победно водили хоровод вокруг мертвого кота.
        — [Грустно тебе?]  — спросила копилка в тоне гадкого, шкодливого ребенка.
        Тикай качнул мокрой головой.
        — [Когда теперь нашу девочку зароют?]
        — Завтра.
        — [Ведь не прямо же туточки в квартире?]
        — Не туточки.
        — [Ясен пень, не туточки, а на кладбище в Бамбуковом уезде!]
        На эти копилкины слова Тикай сник, с подоконника брык и принялся сутуло прохаживаться по квартире, рассуждая про себя: «Да разве там уезд? Скажи она „семитский поселок городского типа“  — и возражать нечего, а так  — заговаривается стеклянная».
        — [Я к тому веду, что непонятно, какого ты расселся!]
        Ударил ветер, икнула и захлопнулась форточка.
        — Не поеду,  — отрезал Тикай.
        — [Вот так новость! Слабый ты, оказывается, паренек, изнеженный.]
        — Не в этом дело. Ни черного костюма нет у меня, ни знакомого, у которого можно было бы взять такой напрокат, а бежевая тройка Тамма годится только на танцы.
        — [Как можно?! У них там стол, а проведи ты ревизию холодильника, знал бы, что на завтрак у тебя всего только огрызок спаржи. Да и что такое костюм, когда мы говорим о закопках человека! Родного человека!]
        Тикай уставился на блестевшую в раковине под грудой грязной посуды чайную ложечку, и как будто не услышал, что кричала копилка. Голос у нее был как у шестилетней, охочей до визга безобразницы, да еще и с японским выговором, в тянучке которого было что-то по-настоящему кошачье.
        — Меня, знаешь, не приглашали.
        — [Ой, все! Тем паче ты должен там показаться. Не из сочувствия, так хотя бы из наглости.]
        Тикай и до уговоров хотел поехать, но смущался всяких возможных эксцессов, а тут уже окончательно решился. Голод взял свое. Кошка, кажется, это поняла, потому что перестала его упрашивать и наконец представилась: « [Дама по имени Драма]». Тикай в свой черед назвался и пожаловался на несносную бессонницу.
        — [Хочешь, я тебе помурлычу?]
        — А давай.
        Он откинулся в кресле, заложил руки за голову и, частью задремав, внял фонеме, когда послышались ему в стуке сердца тишайшие отзвуки опия. Он вздрогнул тогда, очнулся всеми членами и больше не смыкал глаз.

        Уложусь в три слова. Раньше у меня получалось.
        Инцидент был на практическом занятии в морге. Пришла почти вся группа, лбов двенадцать сгрудились у стола, сами желторотые, пытливые, обморочные в намордниках, фартуках, чепчиках. Я не такой, нет. Займемся, говорят, сегодня вскрытием с установлением причины смерти, и выдана нам для этих целей моя холодная ровесница. Уложили. Лицо как положено прикрыто полотняной салфеткой, а волосы рыжие, стрижена коротко. В левой подреберной части колотые раны, но умерла она предположительно из-за отказавшей печени. Режет Симонов и ассистент  — имени не вспомню, хотя его нам, вроде бы, представили.
        Первым делом вспорол от подбородка до паха, развел живот и груди, поддел зажимами со всех сторон. Пошел запах. Выемку грудной клетки я проглядел  — отвлекся на новоприбывшего  — и обернулся, когда уже Аристарх Андреевич, будто нащупав в горле все связующую ниточку, вытащил одной рукой девичье нутро от печени до аппендикса. Подержал его на весу, как запутанную висцеральную гирлянду, пока мы описывали, а как закончили  — бросил небрежно на столешницу у самой раковины и возился там долго со скальпелем.
        — Пиши,  — говорит ассистенту,  — кишечная палочка,  — и в раковину летит и клацает о металл небольшая серебристая полоска.
        И потом все вместе рассматривали внутренний мир молодой женщины, копались в нем коррозионно-стойкой сталью. Я понял, она безумна, и похоронят ее санитары. Так донесли остуженные органы. Через пепел в желудке. Она ела пепел. Боже. Интересно, какой. Сигаретный, наверное. А марка? Пока я умствовал, вся ее извлеченная часть  — мясное ассорти из усохшего сердца, исполосованного кишечника, раздутой печени и остального  — отправилась в корзину, а ассистент за нашими спинами набил ее пустоты тампонами и пожелтевшими бинтами. И когда он штопал, тогда с ее лица упала грубая вуаль, и она оказалась прелестной, курносой, губастой, хотя рот был настежь, и глаза по-покойничьи разъехались, а это, конечно, фу, и тогда все поменялись в лице, когда у Арсения случился припадок, и он дал нам понять, что в эту самую секунду непроизвольно писается в брюки, и вообще по натуре он любвеобильный, а хочет в патологоанатомы.
        Я вот не описался, и припадок меня миновал, но чувствую, да  — сердце мое тоже пылкое. Может, буду прозектором, а может, не буду, и она одна была такая  — сумасшедшая, красивая, мертвая.

        У матери, лингвистки по образованию, я еще из-под стола частенько спрашивал: «А какое слово, если подумать, самое главное?»
        Догадываясь, что в Бамбуковом доме беглецу уготованы в лучшем случае кандалы, перво-наперво я съездил навестить ее участок на Смоленском кладбище. Опекуны мои его недоглядели  — могилка провалилась, с оградки хлопьями ссыпалась краска, под тающим льдом взбухла бездна пожухлой травы, а имени и дат на табличке не разглядишь и с лупой.
        В Израиле у нас был огород, мы выращивали картошку. Годами их цветки порывались сожрать колорадские жуки. В детстве я собирал их в большую банку, а потом всячески над ними измывался  — сжигал, свежевал, насаживал на зубочистки, замораживал с водой в формочках для льда. Когда мне было восемь, у моей матери нашли рак. Через три года его бляшки так плотно усеяли ее внутренности, что, сумей я их достать, для них, наверное, не нашлось бы банки по размеру. Они влезли в коронарные сосуды, и тогда моя мать умерла. К тому времени она весила сорок килограммов или чуть больше, а может и чуть меньше. Рак ее съел. Объедки положили в гроб и зарыли в землю.
        Она считала меня бессердечным ребенком и небезосновательно. Было время, я подумывал убить нашего кота  — Кира. Приноровился он ссать мимо лотка  — чертил мочою желтые пентаграммы на ковролине. Яйцы  — и те ему оттяпали, а он, демон, все метил и метил. Хотя, может, не в нем было дело, и просто мне хотелось кого-нибудь поистязать. Со злым пристрастием втирал я кота мордой в его собственные лужи, а когда и этого мне стало мало, принялся пинать его что было мочи. Всяко хотелось пнуть, что ни попадя под ногу. Кобелька соседского хотелось пнуть, жучка, да хоть камень. А подвернись мне под ногу младенец  — я и его с дуру, но и с удовольствием бы пнул. Или не пнул, но и не приголубил  — это точно. Помню, попался мне тогда жирный слизняк в теплице  — так я принес его домой и засолил. Как он мучился! Как извивался! Пока соль не вышла, солил его. Под конец он уже стал похож на высушенный воробьиный помет. За это-то меня, вестимо, и сошлют в ад.
        Каждому из нас поставят памятник. Кому на площади, а кому на кладбище. И матери моей не пристало лежать под ржавым прутом с именной табличкой. На все рубли, что были с собой, я заказал ей в местной конторе приличный камень с гравировкой. Не далече как в августе могилу моей матушки вы сможете найти по памятнику с такой эпитафией: «Самое главное слово  — это „слово“. Самая главная книга  — это Букварь». Так она мне отвечала.
        Новорожденная мысль эфемерна, едва ли не бесплотна, но сгущается с опытом. Парообразная мысль душна. Жидкой захлебнешься. Во льду ее будешь замурован. Всякое знание подвластно законам aggrego[2 - Соединения (лат.).]. Всякое знание мне неудобно. Вот не знаю самого главного слова  — и пусть. Отсель мне, безбожнику, поминая усопших  — да и на смертном одре,  — нелишним будет замест молитвы декламировать русский алфавит.
        В воротах Смоленского я наконец определился с миссией визита: разворошить осиное гнездо Насущных и наесться вдоволь, чего бы мне это ни стоило. Знать бы еще, с какого перепугу вздумал лезть на рожон мой эстонский попечитель Леопольд Тамм.

        Ничто не предвещало криминала. Тикай тогда прикорнул, а Леопольд Тамм к приходу жены разделывал курицу на кухне их таллиннской квартиры, и как раз по эстонскому радио по-эстонски сказали, что никто никому ничем не обязан, как раздался дверной звонок. Тамм от удивления чуть не отрезал себе палец и поэтому шел открывать незваному гостю вгорячах. На пороге его ожидал щуплый юноша в курьерской униформе с пузатым рюкзаком наперевес.
        — Вы Леопольд Тамм?  — по-эстонски спросил курьер.
        — Может, и я,  — по-эстонски ответил Тамм.  — Чего вам?
        Курьер извлек из рюкзака полиэтиленовый кулек подарочной раскраски и открытку. Тамм за них расписался, у курьера из рук выхватил, дверь запер и взялся изучать посылку.
        «Ты, затек, на щедрые вливания особо не рассчитывай. Бери пример с растения»,  — по-эстонски сообщала подписанная тестем открытка. В кулек был завернут глиняной горшочек с торчащим из него конусовидным малюткой-кактусом  — эти, как известно, и вовсе без воды не сразу чахнут. Тут надо прояснить одну вещь. Неделей ранее Тамм женился на дочери владельца кирпичного завода. Женился не по любви, а из корысти, рассчитывая бросить медицинскую практику, которая у него включала всовывание пальцев в незастекленные бздимонокли малознакомых людей, и зажить на дотации со стороны тестя, который, как теперь выяснилось, мужик был ехидный, а что страшнее  — жадный.
        Тамм, гневно пыхтя, понес символический подарок на кухню, отворил окно, и как бы обронил горшок с двух вытянутых рук во внутренний двор. Разделавшись, он даже не взглянул, чем стался кактус после падения с пятого этажа, а уже упоенно размышлял, что почтальон ему милее тем, что воспитан не как курьер  — дверной звонок не терзает, подписать ничего не сует и вообще душка, хоть и приходится иной раз проверять почтовый ящик из-за его кротости, а Тамм и правда давно в него не заглядывал. Вспомнить бы еще, куда подевался ключик, что его отворяет. На магните в коридоре все ключи были слишком длинные, стертые, латунного цвета, а тот был крошечный, блестящий, серебристый. Тамм пошарил в карманах куртки, шорт, шубы  — одни фантики от жвачки, да крошка непонятно от чего. У консьержа есть запасной, вспомнил Тамм, влез в портки, доехал на лифте до первого этажа, чтобы там грязно выругаться по-эстонски,  — консьерж куда-то умотал, и даже табличку не выставил, что так и так, palun oodake[3 - Пожалуйста, обождите (эст.).].
        Почтовые ящики из прозрачного пластика висели за стойкой, и Тамм, вытянув шею, углядел в своем толстое заказное письмо, адресованное Тикаю Агапову. Тамм лично распорядился, чтобы почта на его имя шла сюда, иначе бы Агапов сам все устроил, а кроме того натворил еще дел своему подселенцу во вред, чтобы тот знал, кто рыцарь, чья лошадь, а кому только и позволено везти ее под уздцы. Тамм руки в бока и ждать консьержа, наворачивая вокруг его стойки пеший марафон. Так бы и ходил, но вот уступило в спину, наступило крайнее возмущение, отступили хорошие манеры, и Тамм полез за стойку. Только он нащупал нужный ключ, пороняв с крючков много прочих, объявился консьерж, ударил по ушам бранью и хлопком парадной (то бишь курить отходил в урочное время  — зараза!  — и права качает), не умолкая, вытолкнул Тамма из-за стойки и схватился за телефон. Тамм, хоть и огрызнулся в ответ, к ящику своему отскочил виновато, отпирал его воровато и пока разглядывал марки на конверте, консьерж дозвонился, куда хотел, и заорал в трубку, что дворника их, Айвара, средь бела дня убило горшком по голове, горшком с молочаем, убило
всмятку, но Тамм был прозорливый эстонец. Он знал наперед, что горшок не с молочаем никаким, а с кактусом-недоростком, что Айвар подметал, должно быть, под окнами, когда десятью метрами выше убийца его впал в бешенство и решил выпустить пар заодно с горшком через кухонное окно. С напускным недоверием смерив консьержа взглядом так, чтоб он заметил, Тамм вышел во двор, где уже окружили лежачего навзничь Айвара пятеро неравнодушных  — все угрюмые, а один, немолодой, даже шляпу снял, примял ее на груди поближе к левому легкому.
        — Что случилось?! Как?!  — обхватив голову, вывернув ее к небу, вопрошал Тамм и потом, разглядев себя в окуляре какого-то зеваки, решил, что сфальшивил, что слишком возвысил голос, но не заметил, что возвысил его на русском языке, и просто был никем не понят.
        В воображении Тамма правосудие уже разинуло над ним свою клетчатую пасть и рыгнуло чефирем и плесенью. Призыв «Бежать!» перебивал вопрос «Куда?», а ответ, оттиснутый на авиабилете, был тут же, в запотевшей ручке, что сжала конверт. Насчет всего, что ему придется бросить в Таллине он не переживал. Пусть жена его и кляча, зато квартира не жеребец  — и сама не ускачет, и силком не уведешь.

        Не вижу во тьме стрел Сатурна. Внутричерепной костер  — последний светоч мой!  — через сутки гасит стыдный душ Шарко. Стыдный в том аспекте, что стоять под его струей мне в неглиже, а поливает тетенька.
        — Тише, mon papillon[4 - Мой мотылек (фр.).]. Тише, родненький.
        Бабочка  — обоюдный сувенир. Метумов вырезал на моих лопатках ее крылья. Теперь у него есть кожаная бархатница, а у меня мясная многоцветница. Смерть  — она там, под шкурой. Иногда она скребется изнутри, и вы идете по врачам. Звук, с которым он сорвал плотскую шаль  — этот мокрый треск,  — так звучит смерть, сюитой боли. Она еще и благоухает, но у меня хронический ринит. Говорят, пахнет шелкопрядом. Еще говорят, что с юности не хворают до старости. Не доживают.
        — Биопсия мозга где?
        — Понятия не имею. Вот те крест  — +. Выщип еще по заезду брали.
        — Да, все, вижу. Хотите знать, что новенького пишут про вас наши коллеги?
        — Газета «Дурной вестник»?
        — Да-да.
        — Журнал «Клиника»?
        — Он самый. Так хотите?
        — Да уж вываливай.
        — Аллопсихическая деперсонализация.
        Ах, деперсонализация! Это когда ты одной ногой в пустоте, когда у съемочного аппарата в мозгу барахлит объектив. Дефицит экзистенции. Полусмерть. Браво.
        Мы в келье Метумова. Кругом пластмассовая анатомия и пыточный инструментарий. В ванной скулит псина. На полу ведро. В ведре  — бычки, собачья шерсть и увядшие розы. С прикроватной тумбочки на меня смотрит череп Марии-Антуанетты. Метумов планирует вставить ему  — то есть, черепу; Мария в нем давно истлела  — мою челюсть, а взамен уже собрал чертовщину из зубов лысых китайских собачек. Прикус обещает лучше нынешнего.
        — Удавил бы вас, но, к сожалению, я всего лишь строчка, пишусь по памяти и, видите ли, хваткими конечностями не располагаю.
        — Так ведь я тоже. И шея моя неписана, так что мне будет с того, если найдете чем и сдавите? Согласные на гласные наедут? Безграмотно получится, и ладно.
        — С какого потолка это заключение? Читаете, значит, мои писюли, а потом диагнозами обзываетесь? Все то, что вменяют мне в упрек по делу,  — всего-навсего гены и чудеса воспитания. С сопливого детства у меня широкоформатные представления о самых разных вещах и явлениях. Например, был у нас в Назарете кролик. Кролика звали Снежок. Однажды мама подходит ко мне и говорит: «Сегодня Снежок умер, и теперь его зовут Мясной Рулет»,  — а уж такие пассажи расширяют сознание, поверьте.
        — Вы, раз мы теперь на вы, изъясняйтесь фактами.
        — Это вы всегда на вы, а мне по барабану. И факты ваши контужены. В этом, может, и заключается их материалистическая прелесть, но они часто меняются, как скоро идут на поправку.
        — Вы говорите-говорите.
        — А вы не перебивайте. Не пойму, вашей братии хочется верить, что я свой в доску, или просто подержать меня подольше? Что мы имеем? Сердце мое титровали раствором щелочи, кислоты и натурального зла. А на бумагах что? Низкий уровень серотонина? Мой мозг разъело горе. Оно, как раковая опухоль, пустило метастазы на сетчатку уцелевшего глаза, и теперь все слишком ясно.
        — И что вам ясно?
        — Если я чем и болен в самом деле, то сумасшествием, не безумием. Что ни говори, а сойти с ума на месяцок-другой не так страшно, как лишиться его бессрочно.
        — И то правда.
        — Вот-вот! Есть люди не без ума, но с него явно сшедшие. Я и сам в таких души не чаю.
        — Чаю?
        — Давайте чаю. Только с молочком.
        Так чаевничала Логика, и не было никакого кролика, и все я соврал  — и там, и вам.

        Те, кто умер, уже не смущают, и сами не смущаются, когда разлагаются вонюче, шляпы не сняв,  — совсем манер в этом плане не имеют, а претензий никто и не высказывает. Разве что говорят: «Ну, это ж мертвец. Что с него взять?» И правда, а в остальном мертвые  — удобные в своей непритязательности люди, как ни крути. Да и ароматический вопрос решаем. Но вот для водителя катафалка Меира, который назавтра стал последним шофером Логики Насущной, он стоял как никогда остро, поскольку ехал тот в своей служебной машине  — и, кстати, не «газели» плюгавой, а элегантном «кадиллаке»  — не один, а вез многоуважаемого рава Моше. У них была назначена шахматная дуэль в местном клубе. Когда уже подъезжали, произошел короткий диалог:
        — Боюсь спросить, что за амбре здесь стоит,  — именно что спросил рав.
        — Не бойтесь,  — ответил Меир.  — Это трупное.
        — Напоминает, знаешь, что?
        — Что?
        — Одеколон «Шипр», помнишь?
        — А по мне  — ну чисто жженый сахар, но формальдегид, когда учуешь, так ударяет в нос, что потом не разберешь.
        — Ой да пес же ты, Меир. А какой способный  — мало того, что нюхач, так еще и на автомобилиста выучился. Феномен!
        На этих словах рава Меир поддал газу, чтобы зашумел мотор, и тихонечко завилял хвостом.

        За полночь. Непроницаемый мрак, и в нем толкуют.
        БОЛЬШОЙ ВЗРЫВОВИЧ. Дорогая, оставь! Ты вся уже светишься ненавистью, как преисподняя!
        ИСТИНА. Ты мне скажи, эвакуировали?
        МЕТУМОВ. Последних выводят.
        ИСТИНА. Ч?дно. Антон, дерните рубильник.
        Свет выводит просторное помещение без реквизита. Дерево выкрашено эмалью. В центре стоит стул, к нему привязан траурной лентой «Единственной дочурке» нелепо разодетый Тикай Агапов, между ног он сжимает японскую копилку, его голова тщательно обрита наголо, и на полу вокруг стула блестят прядки светлых волос. Прямо над Тикаем стоит пергидрольная блондинка Истина Насущная в экстравагантном костюме. По углам  — чуть больше метра росту Большой Взрывович Насущный, куцый Цветан Метумов и златозубый Антон Вакенгут.
        ВАКЕНГУТ. Милости просим на экзекуцию!
        ИСТИНА.В каком я шоке. Сперва увидела тебя и думаю: «воротись-ка ты, Тикай, в материнское лоно и сгинь там, и сгний!»  — и только сейчас поняла, какое счастье нам привалило.
        ТИКАЙ. Раскобылела ты, девочка моя.
        БОЛЬШОЙ. Она тебе не девочка!
        МЕТУМОВ. Раскалена до бела  — это мягко сказано.
        ИСТИНА. Тс, мальчики. Пускай.
        ТИКАЙ. Слышали, мальчики? Пускай.
        БОЛЬШОЙ. Ну говори, зачем пожаловал?
        ТИКАЙ. Уже и допрашивают с порога! Додумались, к стулу привязали!
        МЕТУМОВ. И на совесть. Кроме того, Антон вас высушил, постриг и даже причесал.
        ВАКЕНГУТ. Пробор семь к трем, насколько он возможен на таком коротком материале. Я бы еще профилировал челку, если никто не возражает.
        ТИКАЙ. Пытать меня удумал, ишак щербатый? Звучит-то грозно, но вот увидите  — я выстою, вам меня не сжить. Я еще глаза всей вашей своре измазолю в пузыри.
        ИСТИНА. Простите меня, но возможно вообще разговаривать с этим шимпанзе, как думаете?
        ТИКАЙ. Ой-зам-пом-хам-цу-сой-кум-лам!  — вот, как я думаю.
        МЕТУМОВ. Столько лет, и ни намека на выздоровление. Прелестно.
        ИСТИНА. Зачем явился, тебя спрашивают!
        ТИКАЙ. Вступаю в наследство.
        Все сощуренно переглядываются.
        ТИКАЙ. Вы будете против, конечно, но есть один юридический нюанс.
        Пауза.
        ТИКАЙ. Левый карман.
        Истина вынимает конверт и достает из него документ и записку.
        ИСТИНА. Действительно.
        БОЛЬШОЙ.А на бумажке что?
        ИСТИНА.(Читает.) Как решишься  — возвращайся. Дверь в Питер я всегда держу открытой.
        ВАКЕНГУТ. Не верю!
        ТИКАЙ.(Смеется.) Да хоть ты тресни!
        ИСТИНА.(Отрешенно, всматриваясь в бумагу.) Это ее подчерк.
        БОЛЬШОЙ. И что нам делать?
        ИСТИНА.(Записку сминает и отбрасывает, а завещание сворачивает и прячет в декольте.) Берем его на поруки, что ж еще. Цветан, одолжите молодому человеку устав.
        Метумов долго роется в пиджаке, находит черную брошюру и протягивает Тикаю, тот хватает ее в зубы.
        ИСТИНА. Нарушишь хотя бы один пункт, и тебя ждет страшный суд. У нас новые порядки, Агапов. Мы обрели веру.
        ВАКЕНГУТ. Слава луноликому!
        ИСТИНА. Мы теперь нинисты.
        ТИКАЙ.(Сплевывает брошюру.) Нинисты?
        МЕТУМОВ.(Подымает брошюру с пола и кладет Тикаю на колени.) Нинизм  — это как дадаизм, но мощнее, сакральнее и через «ни».
        ТИКАЙ.Это вам Логика напела?
        ИСТИНА. Она умирала. Ты ее еле живую бросил! (Пронзает когтями и одним движением рвет Тикаю воротник.) И все-таки она страдала не напрасно. В коме ей явился Нини  — покровитель всех полоумных мира. Он указал путь ей, а она нам.
        ТИКАЙ. Да знаю я этого божка. Вы поэтому отпустили ее в Петербург? Куда он ей путь указал? От вас подальше?
        БОЛЬШОЙ. Во-первых, он тебе не божок, а во-вторых  — Логику назначили в город заведовать аптекой.
        ТИКАЙ. Хитрая какая.
        ИСТИНА. Семнадцать лет мы ждали!
        ТИКАЙ. И ждали бы еще сто семнадцать, но Логика додумалась вас обвести. Попокойтесь, она была нечеловечески здорова, точно вам говорю.
        ИСТИНА. Цветан, разряд.
        Метумов дает Тикаю подзатыльник.
        ТИКАЙ. Ай!
        ИСТИНА. Ай?
        ТИКАЙ. Цвай! Драй!
        ИСТИНА. О покойниках или хорошо, или вполголоса. Поимей совесть.
        ТИКАЙ. Принято, Господи Иисусе, здрасте! У тебя, как я погляжу, в том месте, где у других людей сердце бьется, зияет Курская аномалия.
        ИСТИНА.(Наваливаясь грудью Тикаю на голову.) Ты вслушайся.
        ТИКАЙ. Человек я законопослушный, угрожать расправой не стану, но повеситься тебе, коза шаловливая, пожелаю в кротчайшие сроки. На лилипута своего взгляни. Он сейчас лопнет.
        Большой свирепо пыхтит.
        ИСТИНА.Мы обручились.
        ТИКАЙ. Ого! И сильно обручились?
        БОЛЬШОЙ. Еще слово скажешь  — получишь по носу.
        ТИКАЙ. Сейчас скажу. А ты как бить будешь  — лесенку приспособишь или в прыжке?
        БОЛЬШОЙ. Во мне метр-пятьдесят, песий сын! Не бывает таких высоких лилипутов!
        ТИКАЙ. Ну все. Ну извини.
        БОЛЬШОЙ. На первый раз прощаю.
        ТИКАЙ.Вы слышали? Прощает мне! Да будь ты хоть двух метров росту, лилипутом бы тебя и звали. Мелкая у тебя душонка, Взрывович!
        ИСТИНА. Не велика беда. Быть, что называется, маленьким человеком  — это естественно. Ему так мироздание завещало. Вселенная-то упруга. Она сжимается с ходом тысячелетий. В ней нет места большим людям, глобальным думам. Мы, милок, этих вселенских пропорций не замечаем  — сравнить-то не с чем. А плотность пространства стремится к какому-то там абсолюту, как до Большого взрыва. Уяснил? Что тебе мелочность, Тикай, то ученым мужам  — эволюция души человеческой!
        ТИКАЙ. Надо же, какую ахинею вам Логика скормила. Словами тех самых ученых мужей, тенденция прямо противоположная. Пространство со времен Большого взрыва расширяется. Его прямо-таки распирает, и близится тепловая смерть Вселенной, когда энергия и материя так рассеются, что время даст по тормозам, и все, полный финиш, никаких больше «тик-так» и полдников.
        Взрывович раскрывает рот, чтобы с чем-то возразить, но сдерживается и со свистом пускает воздух носом.
        МЕТУМОВ. Логика как раз придерживалась теории, содержательно близкой к вашей,  — теории Большого апельсина.
        ТИКАЙ. Приехали.
        МЕТУМОВ. Одна из аксиом нинизма гласит, что Вселенная расширяется от созревания. В Судный день ее омоют и съедят. Или так, или она сгниет, если у Большого едока аллергия на цитрусовые.
        ИСТИНА. Что у тебя с глазом, Тикай?
        ТИКАЙ. Сама знаешь, мой случай  — кошмар отоларинголога: глуховат, имею ринит, фарингит и тонзиллит в придачу, нос уже ни гугу, но что творится последние пять лет с моими глазами, то непосильно решить никакому окулисту.
        ИСТИНА. Не томи.
        ТИКАЙ. Безнадежная катаракта.
        ИСТИНА. Звучит отвратительно. Взгляните, Цветан.
        МЕТУМОВ. Провидческий фурункул роговицы.
        ИСТИНА. Думаете?
        МЕТУМОВ. Однозначно.
        ТИКАЙ. Шарлатан! Чучело огородное!
        МЕТУМОВ. А позвольте-ка взглянуть на ваши запястья.
        ТИКАЙ. А ну, нет!
        ДРАМА.(Слышит ее один Тикай.)[Иголочки и порошки  — наши тайные грешки!]
        ИСТИНА. Везите тогда его на бамбук, а глаз извлеките в приемной от греха подальше. Мы с Большим здесь задержимся.
        ВАКЕНГУТ.(Цветану.) Я проследую за вами. Помогу, чем смогу.
        ИСТИНА. Впишите его к себе поближе и подселите Агента, пусть наблюдает.
        ТИКАЙ. Я все слышу.
        ИСТИНА. Ключик тогда поищите в ногах Раисы Валерьевны, если не брезгуете.
        Вспышка с хлопком  — перегорает лампа,  — и опять непроницаемый мрак.
        ИСТИНА. Ну и черт с ней. Мы закончили. Сам себе приговор выписал, сам в петлю влез и сам с плахи бросился. Поражаюсь, как я проглядела? Дети портятся быстро, как бананы. Два дня их не наблюдаешь, а на третий они уже пропали. Смеешься? А мне не смешно. Когда полетели бомбы, чувство юмора мое легло под каток. Давку пережило, но стало таким плоским. Минуточку. Мигрень клюет виски, а ноги ватные, как после любви. (Пауза.) Матушка тут еще скончалась. Помнишь ее, Первую Инстанцию? Все, мы ее потеряли. Потом, правда, нашли, но она к тому моменту уже забродила. С одной стороны  — горе, а честно сказать  — заманала старая! И то у нее болит, и се болит! Уж слегла, вся она больная! А умерла, как здоровая! На коляске своей вздумала укатить в Москву и выйти замуж за офицера. На полпути у нее отказало сердце, а вместе с ним печень, легкие и остальное  — вот так все сразу,  — а прямо перед этим ее переехала фура, у которой отказали одни только тормоза. Мямлик тоже больше не с нами. Увлекся реальностью, внушал нам разумность и ясность суждений, чем навлек на себя изгнание и клизму. В обратном порядке. Ищет теперь
прощения. Манифестирует идеи луноликого в метро. Мямлик на то и Мямлик, что диктор от Бога, но умоляю!  — реальность, дрянь эту, мы у себя не потерпим. Только чистые иллюзии, верно, господа? Иллюзии и ни капли по существу!
        Слышно, как перерезают ленту, и все расходятся.

        Многие недоумевали, когда не находили имени Цветана Метумова в газетных сообщениях о смерти Логики, ведь именно он был семейным доктором Насущных, но Тикаю все было ясно. Метумов специалист был большой  — ему даже случалось выступать по радио  — и репутацию свою он трепетно берег. Каждый, кто его при личной встрече узнавал, понимал, что барин этот не лыком шит, и как будто в упор не замечал, какой он жуткий, изрубцованный, и не слышал его приторный, маркий голосок. Это уже потом обсуждалось, за глаза.
        Выглядел врачок этот и впрямь жутко. Лицо его было щедро испещрено россыпью шрамов  — из-за них не росли где положено волосы и задубела мимика  — и весь он был одной сплошной зажившей раной. По слухам, задумал он как-то в молодости добраться от дома до магазина и обратно кувырком. Так и сделал, на том и облысел, и покалечился. Помимо прочего, врожденную его угрюмость обостряла сознательная несмеянность, которую он блюл, поскольку так помнил, что в детстве цыганка нагадала ему смерть со смеху. В действительности, ту малолетнему Цветану обещала его родная бабушка, когда они вдвоем шли смотреть на клоунов. Память у него была хоть куда, и из-за чрезвычайной востребованности самому Цветану ее не хватало.
        — Помню, раньше ты с шляпой на голые м?зги ходил,  — заметил деланно скучающим голосом Тикай. Метумов пригладил плешь.
        — У меня теперь череп на молнии,  — он наклонил голову, чтобы Тикай смог разглядеть опоясывающий ее спай, как у спортивной куртки, с собачкой над правым ухом.  — Чуть беда  — я его отстегиваю и высылаю малышей-нейромехаников отлаживать, что сломалось.
        — А держишь их где, когда не хвораешь?
        — В аквариуме  — где!
        Под бедой, догадался Тикай, Метумов понимал приступы здравомыслия, за которые ему грозило временное отстранение от работы в Бамбуковом доме, а то и вовсе увольнение. Место там хлебное, но и требования  — будь здоров (но не психически)! Истина к тому же с сотрудниками держала дистанцию  — даже такими лояльными, как Метумов,  — и на «ты» была только с супругом, а мнительность ее была такой свирепой силы, что отпускала она своего худшего воспитанника вместе со своим, между прочим, гинекологом с невысказанным опасением: как бы Тикай не пошатнул веру Метумова в Нини. Она уже спохватилась, передумала оставлять их наедине, но было поздно  — те уже выезжали из города (засыпая, он хорошел  — ему шли густые тени, шел свет рекламных вывесок  — и оба покидали его с толикой уныния) на стареньком Цветановом «пежо». Метумов был рад поговорить и ухватился за заведенную Тикаем беседу, как утопающий в тишине за брошенный с фразой спасательный круг, и не преминул подчеркнуть ее приватность выпростанным из-под шейного платка вторым подбородком с ожерельем из бусинок рыбьего жира.
        — Это недавно отгрохали,  — он кивнул в сторону новостройки.  — Тут дом такой стоял достопамятный, и снесли, представляете?
        Тикай только кивнул, а про себя подумал: «Так-таки возвели же новехонькое. Что плохого-то? Не всякий снос еще к обновкам. Иногда и для того снесут, чтобы возвести то же самое, перекрашенное в розовый»,  — спустя же десять минут, проезжая знакомый уголок, уже сам себе в мыслях прекословил: «Вот тополя умерли, но зачем же их было спиливать? Без них небо выцвело, и улица как бы унизилась. Еще электрички эти исполосовали ее металлом, рельсами. Они не легли на нее, а ее продольно разрезали. Это верно, что продольно  — так не больно  — но я помню камень с зеленью». Драма своим удивительно ритмичным мурлыканьем подстрекала Тикая к рифмоплетству.
        — Вы гляньте, как этот фазан припарковался!  — взял реванш Метумов.  — И что мне прикажете делать?
        — Домкрат при себе есть? Сними ему покрышки. Поставишь во дворе клумбу или две.
        Метумов, будучи человеком аристократической породы, не понимал, что связывает между собой покрышки и клумбы, и тем громче рассмешила его шутка.
        — Соскучились по дому?  — спросил он, отсмеявшись.
        — Никак нет, а бывшим однокашникам, которых я всегда недолюбливал, в наказание за все хорошее желаю бракосочетаться и детей.
        — Да уж куда детей! Слава Богу, это невозможно. То есть, вне всякого сомнения, Бог вряд ли жалует стерилизацию, но мы ею напрасно и не балуем. По крайней мере в нинизме охолащивание никак не возбраняется.
        — С каких пор?
        — Стерилизация у нас? С самых давних,  — смутившись, цедил Метумов.  — А то вы не знали.
        — Так у меня ведь все на месте.
        — Да что вы, Агапов! Вот уже двенадцать лет в вашей мошонке клацают друг о дружку подлинники яиц Фаберже,  — голосом видавшего виды ценителя произнес Метумов.
        Свое потрясение Тикай попытался скрыть за остекленевшим выражением лица, но его тот же час выдала, постучавшись изнутри, икота. Завидев придыхательные содрогания несчастного, палач Тикаева потомства не растерялся и перевел разговор.
        — Отца-то разыскали?
        — Разыскали,  — соврал Тикай.
        — Как вы теперь?
        — Он умирает, и я уже издалека начинаю.
        Стена между ними росла и вширь, и ввысь, и быстро, но Метумов не думал сдаваться.
        — Интересно, во сколько встанет полизать ей ножки?  — спросил он, пальцем указав на пеструю женщину, подпиравшую фонарь за перекрестком.
        — Полижи мне. Беру рублями два раза по пятьсот. У меня вот очень вкусные копыта,  — отвечал Тикай резко, махом сворачивая болтовню.
        Далее ехал Метумов небрежно, все поглядывал на пассажира коротко, но часто, а теперь спрашивает: «Вы как себя чувствуете?»  — а Тикай по-прежнему молчит, и голова его из воротника торчит, как вянущий цветок, да и воротник поник  — он был разорван в клочья.

        Я скажу, был в жизни Тикайчика такой период, что он и чувствителен стал дон?льзя ко всем горестям людским и чаялся по поводу и без повода. Тяжело переживал он даже какие-то исторические кончины и элементарнейшую мистерию. Кабы дочь Насущных умерла тогда, он бы и сам на себя руки наложил, но осенью за год до побега имело место обострение его тоски; Тикайчик даже заболел и заметно хмурился сколько-то месяцев. Тогда он был слезлив, раним невозможно, а когда выступили первые подснежники, которые у нас вида только прошлогоднего собачьего серева, он вдруг очерствел и никогда больше не показывал сердца. Причем, перемена эта была так явственна, что я имел радушие озаботиться, не случилось ли чего, но он коротко меня развернул, да так круто, что не оставалось моих сомнений в его всестороннем благополучии. И может, правда в том, что не нужно никакого рокового происшествия, чтобы человеку молча взять и обо всем остыть, оскалиться на мир и впредь встречать его гонцов штыками. Отметьте еще у себя: что бы там ни пел Цветан, освобождать от должности я его не стал, ведь не порок флегма, а недуг человеческий. Да
и чего греха таить, задарма мы своих не бросаем. Тут нужны серьезные барыши.

        Где отпевают Логику, Тикай узнал из местного еженедельника. Войдя в восьмую комнату на втором этаже после ряда малоприятных процедур, в число которых входила ампутация правого глаза, он вынул еженедельник из кармана пальто и швырнул под вешалку. Прямо на цветной передовице было выведено: «Прощание с Логикой Насущной пройдет на ул. Победы»,  — и следом же от руки Тикаем дописано «над здравым смыслом». Врученный Метумовым устав основных положений нинизма он словно бы нечаянно оставил в машине  — этот жест ему казался яростнее, чем использование его листов в качестве туалетной бумаги или трута. По аналогии с человеком, которому забытым оказаться порой гаже, чем быть униженным или истребленным. Агент еще не пришел, поэтому новосел воспользовался моментом и с Драмой в обнимку улегся на пол в ванной, головой на атрибут туалетной роскоши  — журнал кроссвордов. Драма молчала, и Тикай заговорил с пурпурным ковриком. Что тот сплетен из целлофановых пакетов, Тикай так сразу и не заметил. Рукотворный, он наверняка вместил больше тепла, чем зеркало с фабрики, которое видело только вспухшее и мокрое, когда
не сонное и немытое,  — его, небось, почти не трогали, а если и трогали, то затем только, чтобы смести напотевшее. А коврик знал сухое тепло рук еще в бытность его емкой шелестящей тарой. Это имеет значение, сообразил Тикай, как и его цвет. Пурпур, рассуждал он,  — неспектральный, юродивый сын Алой и Сизого. Его природа раскрывается в контекстах.
        В контексте светофора, предположим, пурпурный как чрезвычайный красный мог значить сверх-запрет или же дозволение. Иначе говоря, пурпур  — это неуверенное «хватит» любовно зажатой женишком девицы. В контексте радио пурпур виделся Тикаю симметричными частотами, хотя ему и претило, как не к месту встраивается в воображаемую им палитру белый шум. В контексте же прозопопеи, осенило Тикая, пурпурный без труда кристаллизуется. Он вообразил себе багрянец смущенного аметиста и растекся лужей от умиления. Агент явно не торопился, и в этом агрегатном состоянии Тикай решил провести остаток ночи. Интеллектуал, нечего и говорить. Заселившийся по соседству Метумов тоже особо не маялся, разделся, сполоснул лицо, смазал обе свои дырки  — входную люголем, а заднепроходную гепариновой мазью  — разделся и лег спать.
        Наутро солнце так и не взошло, а на первом этаже Бамбукового дома по вине Тикая скончался постоялец.
        Нет, Тикай Агапов не совершал убийства, но совершил взятие жесткого, как камень, дивана весом своего тела, в честь чего люстра этажом ниже совершила сецессию по отношению к потолку, и пускай она никого не пришибла, шаман Чака, сын Йона, заслышав грохот ее удара о пол, от удивления смертельно подавился сырой картошкой, которую жевал, ошибочно приняв за облысевший плод киви. Задыхаясь, он успел выбежать в коридор, а уже оттуда его без происшествий доставили в близлежащий морг. Никакого слышного отклика у жильцов это событие не возымело.
        Под дверью Тикай нашел записку. В ней говорилось о решении закапывать Логику сегодня и проводить бдение дальше уже без тела, а то оно начало слегка пованивать. Просунув записку меж бамбуковых стеблей в неизвестность, Тикай скинул всю лишнюю одежду на злосчастный диван, схватил Драму, с которой решил не расставаться, разглядев в ней свой барахлящий на непогоду счастливый талисман, и быстрым шагом направился в разбитый через дорогу шатер, но у парадного входа из-за угла, верно подгадав, вывернулся перед ним во всю ширь дверного проема Метумов.
        — Рано еще. Постойте, перекурите.
        Тикай не стал пыжиться, но встал по левую створку, так что между ним и Метумовым то и дело сновали люди. Не хотелось ему жаться с человеком, который так запросто лишил его трех анатомических окружностей.
        — Как настроение?
        — Индифферентно.
        — Ну и выраженьица у вас, друже! О них голову проломишь,  — говорил Метумов с безучастным видом, будто транслировал. Его по колени занесло липким снегом, чего он сам не замечал, пока не поймал ошалелый взгляд Тикая.  — По радио передают, за ночь выпало рекордное количество осадков. Зима чего-то забыла, вернулась и осталась, видно, погостить с недельку.
        — Как тут похороны проводить?
        — Своим ходом. Не поверите, кто почтил нас своим присутствием. Вождь Краснокожих.
        У Тикая глаз и шов на лоб полезли.
        — Врешь!
        — Типун вам на язык. Он сейчас с Насущными. Сбежал все ж таки. В одного. Самому не верится.
        Тикай смолчал о том, что бежал Вождь не один. Что он составил тогда ему компанию, и вместе они дошли до трассы, где пришли к выводу, что морозный февраль  — не лучший месяц для побега. На трассе ни машины  — фонари горели впустую, пока они не пришли,  — и время было уже не позднее, но еще не раннее. Из-за метели видно было по пять первых столбов что справа, что слева, дальше  — только оранжевые пятна в подвижную крапинку. Через двадцать безжизненных минут на обочине Тикай сдался. «Иди с миром. Будет туго  — рисуй картины»,  — сказал он Вождю, а тот ему ответил: «Агапов, не соли мою малину!»  — и они побранились. Тикай, как выяснилось, продрог и не хотел уходить без Логики, а Вождь был в тулупе и боялся, что она сдаст их своим родителям, чтобы выслужится, но спорить не стал, развернулся, прошел пять фонарных столбов и исчез.
        Его хватились наутро и искали, верно, до сих пор. Шла молва, что Вождя погребло под февральским снегом, и он растаял вместе с ним семью неделями позже. Тикай ее принимал на веру, а то бы, думал, встретились, поговорили обо всем хорошем и незначительном да помолчали обо всем плохом и главном. Предавшись воспоминаниям, он едва не рассиропился.
        — Вот он сбежал, а год или полтора спустя  — точно, был месяц май,  — топал я по Гончарной в сторону вокзала, когда мимо меня прошла обворожительнейшая особа: черные локоны спадали на темно-синий плащ, утянутый широким ремнем в пояснице, а ресницы ее так резали воздух, что мне его на дыханье не хватило. Я тогда остановился, чтоб свой пульс прощупать, а убедившись, что сердце мое, по всей слышимости, на месте, я обернулся и окликнул: «Вождь!» Мне показалось, особа замерла, но затем  — и уж это мне не причудилось  — продолжила свой путь.
        — Ну, может, она была нема,  — пожал плечами Метумов.
        — А может, он так меня дурачил. В его это характере.
        — Скажите-ка мне лучше, вам не знаком вон тот франт у шатра?
        Тикай не смог определиться, в какой край шатра смотреть, и его внимание отвлекли люди, шедшие гусеничным волоком от автобусной остановки. Помимо стекшихся на похороны журналистов и любопытствующих психиатров откуда только не, заявились всей оравой родственники Истины  — сестры Любовь и Надежда с семьями по полсотни человек каждая. Тикай провожал их взглядом, пока не заметил утонувший в снегу серебристый «форд» и неспокойно стоящего рядом человека в клетчатом костюме, по здешним меркам почти неприметного. Тикая, однако, поразила его шевелюра. Он был головой не русый, не рыжий, не седой и даже не крашенный, а образцово лысый. Иными словами, поразила Тикая не столько его шевелюра, сколько ее безусловное отсутствие.
        — В такую погоду, да с непокрытой головой,  — сокрушился он насмешливо и со скрипом потер шишку на собственном гладком затылке.
        — Стал быть, знаете его все-таки?
        — Нет. Впервые вижу,  — сказал Тикай, как на духу.
        — А вот он вас знает. Подходил ко мне, спрашивал Агапова. Я сказал, что вы скоро спуститесь, и он встал там, стоит. Хорошо, крепко стоит. Ждет, поди, потому что весь в нетерпении и потребляет табаки из трех разных пачек: один турецкий, один немецкий и один восстановленный. Так на глазок и не скажешь, какой национальности этот третий. Но вот вы вышли, а он не идет. Сдается, в лицо вы с ним не знакомы, да и гостей не ждете.
        Тикай пососал губу, набираясь решимости, и пошел на таран. Когда он приблизился, незнакомец перестал подпрыгивать на месте.
        — Чего хотели?  — у Леопольда Тамма, за жизнью которого, не имея выбора, Тикай подглядывал последние шесть лет, он научился говорить жестко и без обиняков. Леопольд Тамм был проктологом.
        — Илларион Агапов?
        — Тикай Илларионович Агапов.
        — Человек-в-клетку. ФСЖБ.
        — Таких контор не знаю.
        — Федеральная служба жития-бытия. Мы ищем вашего отца.
        — Мы  — это кто мы?
        — Я и Кусака,  — он, не сводя с Тикая глаз, махнул большим пальцем себе за плечо. В окне «форда» бешено скалился малиновый пудель.
        — Понятно,  — вздохнул Тикай,  — Придется мне вас огорчить. Не наличествует в природе Иллариона Агапова ни живого, ни мертвого.
        — Как мы и предполагали,  — в голосе Человека-в-клетку задребезжали ликующие нотки.
        — Еще раз, кто мы? Вы и Кусака?
        — Мы в ФСЖБ. Я должен поинтересоваться о деталях вашего зачатия.
        — Да ни в жисть! Гадость!
        — Было ли оно непорочным? Ответьте, говорю, не уходите! Слушайте, если вдруг вы некто непорочно зачатый и повторно явившийся, не шифруйтесь,  — он многозначительно подмигнул, и Тикай заметил, что ресниц  — и тех у него не было.  — У нас к вашему прибытию все готово. Сейчас, на заре третьего тысячелетия, мы должны знать,  — стоило ему повысить тон, Тикай попятился с выражением не страха, но раздражения.
        — Кто мы?!  — спросил он, уже повернувшись к федералу спиной.
        — Дети Божии, Тикай Илларионович! Весь род людской!
        И потом Тикай, грохнувшись плашмя в сугроб, закатился со смеху в снеговика и в таком виде доходчиво объяснил Человеку-в-клетку, что произошла ошибка, после чего тот выкопал свой «форд», сел в него и уехал, а какой-то мальчишка  — видимо, один из племянников Истины,  — всунул закатанному в снег Тикаю здоровенную морковку в рот, из-за чего в совокупности снеговик остался с носом, Тикай с завтраком, а новейшая история  — с отмененным Вторым пришествием.

        И теперича меня спрашивают  — а прошло шесть лет  — что из себя был Тикай Агапов, как он ел и поступал вне крыши. Отвечаю: пил что-то антигистаминное. Ходил в театры, а Логика его прикрывала. С ним Метумов вплотную работал  — его бы и допросили.
        Тикай никого не уважал с полной отдачей. Все твари божие за те или иные повинности заслуживали в его глазах презрения  — кто-то большего, а кто-то меньшего. Только муравьи одно время были у него в почете. Они же вкалывают как проклятые и обслуживают тем самым фауну, доказывал он во все уши, пока его не озарило, что обслуживают они не столько фауну, сколько обрюзгшую бабищу, которую негласно считают королевой, а разве заслуживают почтения безвольные рабы матриархата? Так Тикай перестал уважать и муравьев. При том себя он презирал жарче, чем кого бы то ни было, ведь лучше всех знал, какой нечестный и трусливый он человечишка. И самое интересное  — Метумов никогда никаких гадостей Тикаю не учинял без соответствующих распоряжений старшей Насущной. Уж я бы усомнился в его верности.

        В отчем доме стены подпирали колоннообразные цистерны с отравой. У самого отца была грация сомнамбулы Чезаре, те шестьдесят галлонов паранормалина и болячка во все тело. Ее сегодня называют прокрастинацией. Много как называют, но не лечат, а упоительно ею страдают[5 - Это как у Гете: «Я часть части, которая вначале была всем, часть Тахты, уродившей пуфик, тот надменный пуфик, который теперь оспаривает у Матери Лени ее давнее первенство и место, но, как ни старается, победить ее ему не удается, ибо людские тела, устремляясь вперед, оседают на нем».]. Бацильный, он должен был затесаться в богемный или какой угодно видный эшелон России, отчихаться и дать дуба во славу Герцога. Эдакая командировка в один конец. Он решился на это из каких-то личных, самых лучших, но туманных побуждений, обслуживая зловредные, зато вполне конкретные геополитические. «Экономика и культура  — вот две самые уязвимые зоны любой цивилизованной страны в мирное время»,  — он в ясельках мне говорил, когда с ложечки кормил радиоактивным изотопом.
        В другом доме моя мать умерла у кухонного стола в жирных пятнах света неисправной лампы, как сельдь, утопшая в масле. Тот день я мнил, что знаю о деле Азраила все, но видел для этого слишком мало трупов. А безобразие мертвеца внушительно: один вид его перебивает аппетит к жизни. И не меняют ничего ни освещение, ни ракурс; романтизация смерти  — обычный треп.
        Она, изучавшая по юности камастуру языка, была лучше готова к переезду. Утром своего последнего дня эта женщина уже знала много русских слов, чтобы объяснить заведующему врачу, как он неправ на мой счет. Громких словес. Хлестких словечек. Это было давно. Сейчас все в ажуре с моей головой.
        Отец исчез. Клинков в спине maman скопился лес. Она перекладывала их в сердце, пока оно не лопнуло. Тем вечером. Без пятнадцати минут ужин. На разделочной доске перед ней, положим, лук. Пятипалой веткой (венозная лазурь под наглаженной кожей) она тянется за ножиком, но его-то клинок лишний. Ее по-английски настигает осень. Она замирает, сопит громко, хватается за горло, сгибает колени, дрожит, хрипит, но все не поворачивается ко мне. Напоследок моя мать  — танцовщица. В программе  — агонизирующая пляска на бис. Часто моргает настольная лампа, брызжет жиром, задает темп. Этот танец и вам предстоит пережить. То есть как: пережить его не получится, а станцевать придется. Пусть хоть лежимча.
        А вот коридор из линолеума, штукатурки и трухи с них обоих. За стеной решается вопрос опеки. Там в начале сентября особенно ярко светит солнце, бурно издыхает лето. В лексиконе тела, приличествует заметить, агония  — антоним оргазма, другого бездыханного мгновения. Получается, что мир битком набит различными кончинами, а агония может статься как затактом, так и кодой жизни.
        Мать мою, к слову, звали Нелли, а как отца звали  — не важно, потому что отчество мое, Илларионович, анаграмма материного имени и, строго говоря, не отчество ни разу, а вполне себе матчество. Это приезжал тут один, за папаню спрашивал, а я ему растолковывал.

        Коту привиделось нонче в пару не меньше литра крови на снегу. Горячей  — и в том причина пара  — на секунду (держите рифму века к веку человека). Ее остывшую, застывшую заносит свежей ледяной крупой и оттеняет белым. И этот лед не замурует и не спасет, а только ужаснет прохожего крикливого, ранимого буквально, а вследствие  — убитого случайного свидетеля. Так размечтался кот и пожалел себя, что он не тигр, а Драма любит душегубов.

        [Аукнется и начнется с озноба  — она смерти подобна в без шести минут полдень  — ночь без сна. Тот, кто сказал, что пишется лучше на свежую голову, соврал устами сотен, если не тысяч, когда не тысяч сотен и не сотен тысяч.
        Засыпаю я обычно невыразимо вдохновленная, но просыпаюсь с пустой головой. Пока припомню всех своих муз, смеркается, и так раз за разом. Хочу с Тикаем на свиданье.
        Чти слово, плоть и зерна риса, кофейную хлоазму чашек и окаменелую ириску.]

        Вот документ. На пожелтевшем листе в его белые годы отпечатался герб Бамбукового дома. Ниже воспоследовал донос. Главное в нем: «… мальчик этот нелюдим, хотя и поступил уже месяц как. Он привередлив в еде, а хуже всего  — свел знакомство с вашей дочкой. Вы извините, но оба они  — бесята, т.к. беснуют и бесят. Прошу наделить полномочиями, чтобы принять, как повелось, необходимые воспитательные меры».
        Мы с Логикой Насущной не были бесами. Мы были того инфернальней. До встречи с ней я куковал в комнате с двумя кудрявыми сиротками  — Вьюнком и Вождем Краснокожих. Странные имена, скажете? А ваши имена какие странные! Нелепые и случайные, данные впопыхах, и кем-то миллион раз занятые, они совершенно вам не подходят; не вас отражают, а приросшую к языку формальность, распечатанную для пущей важности на плотной бумаге.
        Вождь был черняв и неприлично миловиден. Со своим вздернутым носиком и жантильной родинкой, венчавшей бант губ, он дурачил персонал, изображая немого. Затемно его пухлые губки размыкались, шепотом проливая наружу всю желчь, что скопилась во рту за день.
        Белокурый Вьюнок вел дружбу с волосатым Мямликом, который обладал нередким у мужей востока качеством обезьяньей маскулинности,  — у домашних он теперь персона нон грата. Вместе они бренчали на расстроенной гитаре в выходные дни. На их звучание под окна прилетала русая крошка по прозвищу Тридцать-личных-местоимений, или просто 30я. И имена. У всех этих детей были настоящие имена, которыми я их нарек неслышно как-то в ночь. Заметьте, нынче-то иначе, как по-моему, в доме никого не зовут. И все стараниями Логики.
        Ло. Ги. Ка. Когда увидел ее впервые, я точечно взмыл до небес. Бесконечно милая и обаятельная, но предельно прозрачная в разрезе порнографических идеалов пубертата. Именно такая у человека искушенного вызывает непреодолимую похоть. И сейчас, когда произношу ее имя, я неизменно чувствую укол пленительной телесности, которой недоставало Галатее. Но в первую нашу встречу я еще не знал ни имени ее, ни словаря страсти, тогда я был ребенком на уроке хорового пения.
        Просторный бамбуковый зал. Хрупкая женщина, учитель, просит по очереди каждого проблеять октавы. От самой низкой к высокой, и обратно. Я стою восьмым в ряду. Справа от меня июльский одуванчик: стебель тельца обтянут черным платьем, а на голове упрямился морковный хлопок кудрей. Я зачарованно наблюдаю ее небольшие, но густые, вороные, подвижные, как стрекозы, мощные брови. Она мне сразу кажется существом другого порядка, неизбывного, которого я не знал и вообразить себе не мог. Существом беспорядка. Хоть потому, что подводка на одном глазу у нее голубая, а на другом  — розовая. И вот ее черед.
        — Удиви меня, солнышко.
        Одуванчик кашляет в кулак. Нарочито громко, манерно.
        — До-Ре-Ми-Фа-Соль-Ля-Си-Си-Са-Ля-Ми-На-Ба-Гет-Бу-Дет-Бу-Тер-Брод!
        — Фасоль здесь лишняя,  — замечает учитель.
        Потом в комнате начались вещания. Вьюнок вещал: «Логика  — дочь Насущных. Удивительно, но у нее все дома». Вождь вещал: «Логика симулирует инаковость, чтобы не потерять расположение родителей». Вьюнок вещал: «Ты найдешь ее в восьмой комнате на втором этаже, прямо под нами». Вождь вещал: «Находка эта принесет тебе несчастье».
        Принесет  — не принесет, а я на всех парах приступил к поискам, которые через считанные минуты увенчались успехом. И вот что было дальше: у нее не заперто, но я мальчик церемонный  — собираюсь стучать.
        — Салют, милочка!  — слышу, вроде, в свой адрес. Выдохнул, вхожу.
        Переодетая Логика  — футболка в банан под комбинезон в звездочку  — носится по комнате и похабно музицирует: резко вращает колесико регулировки частот на неисправном карманном радиоприемнике, из безобразного шума высекая подобие ритма. Запрыгнув на застеленную кровать, она припевает:
        — Мне чужды радости людские и манифест тупой толпы, мол, коли воля была свыше, просты и неказисты мы. Зачем мечтать о невозможном, раз вы все так приземлены? Давайте вместе, человече, мы дружно прыгнем со скалы.
        — Ужасный стих!  — кричу я ей, задумав расположить к себе кнутом.
        — Восхитительно ужасный стих!  — отвечает, и ей все равно. Бананово-звездной конфетке на все плевать с высокой колокольни.
        Тут в радиоприемнике что-то затрещало-заискрило и слегка задымило-завоняло. Она швырнула его на пол, как сосунок швыряет фантик от конфеты, и смотрит теперь на меня.
        — Что предпочитаем мы чему?  — спрашивает Логика; она игриста, я пьянею.  — Несовершенству  — пустоту!
        В большинстве своем одуванчики  — божьи, но этот  — окаянный. Еще кроха, а уже дьяволица.
        Бывалоча, сядет на колени, погладит по лицу да как зарядит пощечину с криком: «Б/у на лбу, так умри в одиночестве»,  — вскочит и затанцует в животном кадансе, оставив меня в возбуждении с алым контуром звериной лапы на щеке.
        Здесь, спустя много лет, моего соседыша звать Агентом Диареи. У того страбизм. Мчась во тьме материнской утробы, он налетел на счастье жизни с такой скоростью, что расшиб о него лоб и окосел. Плохого не разумею, ведь косоглазие  — роскошь. Только представьте: очи человека встречаются во взгляде, в котором все  — любовь, доверие и нежность  — решительно взаимно. И между ними лишь горбинка на носу. А ко мне даже кошка-копилка сурова: « [Плеяда хворей легла ржавчиной поверх юношеского румянца. Что за ужасный вышел цвет?]» Помолчи! Пусть станет скучно. Show никому не must go on. Спроси беззвучно.
        — [Фатализм  — это печально. Космизм  — это поспешно. Коммунизм  — это не выгорело. Элитаризм  — это низко. Нигилизм  — это тщетно. Оптимизм  — это что?]  — распалилась Драма вяще прежнего.
        Агент Диареи завшивел. Сам Агент обезумел, а вши его  — нет. Это они теперь нашептывают ему на ухо страшные мысли, которые он почасту озвучивает. Своих у него не осталось. Кроме вас, пожалуй, всем известно, на кой ляд Агента Диареи прозвали Агентом Диареи. Как-то раз он вызвался помочь на кухню, сготовить из опостылевшего всем маложирного бульона сносную похлебку. Тот день в уборных кафель треснул, перевелись газеты, обратилась в пыль керамика. Задницы вытирали рецептами, бинтами, ватой, выписками, страницами журнала посещений. Тот суп гороховый  — достойный сын возмутителя Везувия  — сделал ему имя. Сейчас Агент лежит напротив и мурлычет:
        Едет-едет сумасход,
        Баррель в сутки печка жрет.
        Что же в этих бочках?
        Слова моросят на тишину и, разбиваясь о нее, остаются мокрыми пятнами, пока не высыхают с обезвоженным (и потому  — вялящим) течением времени. Исчезая в мире вещей, они дополняют собой миф.
        Литераторы все поголовно питают слабость к тавтологии, тематическому самоповтору и еще много чему. В миру этот калейдоскоп дефектов зовут авторским стилем. Истина вот недовольна последним моим письмом и удит во мне желтобрюхий отмаз. Она говорит, что текст пестрит бессвязностью и многоголосьем. Так ведь пестрит! Бессвязность  — цена сотен толкований, которым иначе вместе не ужиться. А многоголосье  — это не слабина ничуть, а дар, я считаю. Его не хватает художникам вообще. Как видит Шиле? Как Шиле! Как пишет Жид? Как Жид! Как звучит Бах? Как Бах! А я вещаю тремя голосами, аки заведенный Протей.
        У Метумова я (вольный перевод с врачебного прописного) лингво-анархист-плечист-баптист-и-трубочист.
        Вакенгут же, в пику прочим, в восторге от моего текста. Говорит, у меня превосходное sens de la proportion[6 - Чувство меры (фр.).], что касается фонетики. Красиво пишу, говорит. Только он по-русски ни бум-бум. Ему кириллица чисто визуально нравится.
        Сущая засада в том, что к моему письму прилипла Краткость  — пусть и названная сестрой Таланта, но дура, конечно, та еще. Да и брат ее без конца гостит у беллетристов поважнее.
        А знаете, в чем закавыка? Тишина прочнее кремня. Слова ее не сточат.

        И какой все-таки сюрреализм окружает обыкновенную смерть человека! А точнее  — следующие за ней обряды ритуального толка. Есть, например, во многих культурах традиция смирения через продолжительное рассмотрение бродящего мяса, в котором иногда и угадывается знакомый или любимый человек, но чаще  — уж нет. Православные даже целуют остывшие покойничьи лбы, а их попы за валюту исполняют над усопшим (чаще  — несколькими зараз) певчий номер. Причем происходит это не у могилы непосредственно перед захоронением, как у католиков, а в церквушке  — то есть, дорого и многосложно, чтоб скорбящим жизнь медом не казалась и хотелось уже поскорее проследовать за новопреставленным. Насильно шепнуть соседу свое memento mori[7 - Помни о смерти (лат.).], пронося открытый гроб по улице среди бела дня,  — тоже у них распространенная практика. Я, меж тем, не без восхищения отмечу, что ничего такого христианского на похоронах Логики Насущной не было. А что было  — то называется шабаш, не иначе, нет-нет-нет.

        На пяточке между Бамбуковым домом и поминальным шатром шел балет скорбящих понарошку. Танцевали лебеди бесстрастно и все были черные, один Тикай  — кремовый фламинго. Прижимая к груди Драму, он ломился сквозь людскую толчею в шатер, чтобы взглянуть на Логику, убедиться, что его сюда не заманили обманом рассчитаться за былое. Его опасения без конца подогревала Драма.
        — [Напрасно я тебя сюда тащила. Костюм этот и правда никуда не годится, еще и глаз тебе дернули. Думается мне, это все хитр? обставленный капкан  — с массовкой и шлягером, чтобы ты и бровью не повел, ну а теперь чего слюнявить?  — нашла мошка на липучку,]  — ей через слово кто-нибудь заезжал локтем по нарисованной физиономии.  — [Что тебе тушка покойной?  — ее могли запросто подменить бутафорией. Логика отсюда наверняка бежала еще черт знает когда].
        — Цыц! В шатер, видать, не пускают,  — толпа еще пожевала Тикая с полминуты и сплюнула обратно к порогу дома, где по-прежнему стоял Метумов. Его занесло уже по пояс.
        — Поедемте  — еще наглядитесь,  — сказал он, доверительно абы как улыбнувшись.  — Ее все-равно до девяти часов не вынесут, а в шатер ходу нет  — там идут приготовления к поминкам.
        — Ты ее сам-то видел?  — выпалил Тикай. Он не надеялся в ответ услышать правду, а лишь давал понять, что учуял неладное.
        — А как же. Вчера на отпевании.
        — Это на котором свет отрезали, как я пришел?
        — Не мы же отрезали, а прекратилась подача электричества. Не нагнетайте.
        Свет прошлым днем аварийно выключали по городу то там, то сям, в том числе  — в квартире Логики, когда Тикай лежал в ванной, но сбоя он, погруженный умом в мысли и лицом в ладони, не заметил, отчего теперь Метумовы слова, как ему слышалась, были интонированы досадой раскрытого заговорщика.
        — Кто остается, могут пройти в шатер и попрощаться. Остальные подходят ко мне, подвязывают платочек и садятся в автобус,  — объявил через рупор Африкан Ильич.  — Через полчасика едем на кладбище.
        — [Будь начеку,]  — шепнула Драма, и Тикай к ней прислушался.
        Ехали в потемках мимо редеющих пролесков, свернули на уездное кладбище и еще десять минут тряслись по расчищенным ухабам прежде, чем встали у захоронений бренных господ тридцатилетней лежалости[8 - А ведь неплохая идея  — измерять расстояние на кладбище в летах! Могилы при въезде во всякий некрополь квартируют, как правило, самые стародавние покойники, и чем дальше ты проникаешь вглубь долины вечного упокоения  — тем свежее даты на надгробных плитах. В контексте подобной метрики Тикаю и Метумову до точки сбора оставалось тридцать чьих-то беспробудных лет.]. В отдалении у лесополосы, на самом краю кладбища виднелось слепящее рукотворное зарево.
        — Нам туда,  — сказал Метумов, вылезая из машины.
        — Что там такое?
        — Прожекторы, софиты. Ильич организовал. Не хоронить же по темени. Ночь еще двое суток продлится, если не дольше.
        Даже издалека было видно, что вокруг освещенной площадки припарковано немерено автомобилей. Между ними оставался неширокий проезд под катафалк. Высились тут и там передвижные столбы со светоотражателями. Когда Тикай с Метумовым дошли до машин, с огнями их разделяли еще добрые две сотни метров, а сзади только пришвартовывались первые автобусы. Уже можно было разглядеть мешанину тел, которая вблизи оказалась скромнее, чем виделась издали,  — от силы триста душ, и все без исключения успели переоблачиться из черных одежд в вызывающие наряды, будто не похороны здесь, а фестиваль аспидных красок; у Бамбукового дома такого разнообразия убранств Тикай не заметил. Послышалось пение  — с высокого сугроба что-то бодрое исполняла капелла из полудюжины негров в белых рясах. Послышался и смех  — заливался топтавший слякоть молодняк. Скорбящие веселились, а над ними переливалась перламутром свисающая с голой рябины пиньята.
        — А эти казенные откуда?  — спросил Тикай, указав на чернокожих певчих.
        — А эти с Америки.
        — Из Америки, ясно.
        — Не лечите меня, Агапов,  — рыкнул в полголоса Метумов, их уже окружали люди.  — Из Америки. Цивильные, городские. Не смотрите, что черные.
        Насущные стояли над ямой за покрытой тентом кучей земли и принимали со всех сторон соболезнования. Истина строила чинную мину, пока неожиданно наряженный Большой, позабыв о себе, что низок, толст и конопат, радировал глазами и ртом, что сегодня он  — звезда, и фатовство его выходило на ура за счет бороды, которая у него одного росла густо. Сам себя он в этом смысле помазанником не видел, а считал, что это у остальных она растет куцая  — у кого из-за нежного возраста, а у кого из-за гормонального сбоя, и не помешало бы и тем и другим втирать в щеки репейное масло. В сторонке инструктировал журналистов Агент Диареи. Объяснял, что к отцу покойной лучше обращаться на нейтральное «вы».
        — Когда вслух произносишь громоздкое и довольно-таки пафосное «Большой Взрывович»  — до того помпезно звучит, что уши рдеют, смущенные в барабанных перепонках,  — говорил он.
        От светских тональностей Тикаю плошало.
        — Днем лихорадка отступила. Отступление было стратегическим. Ночью наша девочка скончалась,  — чеканно отвечал Большой телевизионщику крысиной наружности.
        — Какое прекрасное у вас иррациональное!  — высказалась Истине соболезнующая, из-за перьев в шляпке похожая на пальму.
        — Мерси. Как ваша Варя?
        — Плавненько. Надысь поступила в МУТИТ.
        — Московский университет теологии и импозантного танго при президенте?
        — Каком президенте! Выше берите, выше!
        — У Христа за пазухой? Быть не может!  — встрял в разговор раскрасневшийся от внимания Большой.
        Вакенгут тем временем докучал сестрице Истины  — Надежде.
        — Про невезучего летчика: «Царствие ему небесное». Про водолаза: «Склеил ласты приятель». А вот про агронома: «Пусть земля ему будет пухом». Дипломату напутствуют: «Покойся с миром». Когда умирает стеклодув, говорят: «Этот трудился до последнего вздоха»,  — а когда немой: «Он умер тихой смертью».
        Внезапно толпа смолкла  — осаждавший ее мрак рожал в светлынь блестящий черный катафалк. Тикай стоял на краю дороги, позади него на невысокой конструкции был заборчиком установлен ряд прожекторов, а за ними простилался пустой и, как казалось из-за снега, не раскопанный участок. Чтобы уступить машине дорогу, он спиной вперед перескочил установку и обнаружил себя погруженным с головой в снег. Раскопан все-таки, заключил Тикай, а снега выпало столько, что хватило до краев заполнить двухметровую яму. Снег опять же сдувало с горки ветром на впадину, и поэтому с виду казалось, что земля под ним ровная.
        — [Прыг-скок в вакантную могилу!]  — прыснула Драма. Тикай стиснул ее крепче, ему было не до шуток. Он уже прикинул, что за бьющими в глаза софитами вряд ли хоть кто-то заметит небольшую воронку в снегу.  — [Этим чудикам тебя и линчевать без надобности. Ты с этим сам замечательно управился. Зачем прилетел  — ума не приложу.]
        Зачем Тикай прилетел в Санкт-Петербург  — так ставить вопрос было не корректно. Прилетел не он, а Леопольд Тамм. Тикаю же его мотивы были не ясны, ибо на эстонском. А вот что подвигло Тикая явиться на похороны  — это-то релевантная тема для разговора. Ежечасно он и сам думал: «Начерта же я забрел в это дранное мигренево»,  — пока не воспоминал еще у Смоленского кладбища нечетко сформулированную задачу. От Драмы он ее утаил  — она и сама не спешила раскрывать Тикаю свой истинный интерес в текущей кампании  — а вслух заявлял о заинтересованности в завещанной ему жилплощади.
        — [На квартиру позарился, да? Так ты, самец дурынды. Охочесть до денег губит чаще любого худа. Это я по себе знаю,]  — сказала копилка. Тикай только сейчас, в оглушительной тиши, заметил, что говорит Драма сплошными ремарками.
        — У тебя риторика как у моего покойного знакомого. Ты кто есть, скажи?
        Драма ответила не сразу.
        — [Помнишь, навещало тебя как-то чувство скуки, по веянию которого ты решился раздавить хромого воробья? Этим чувством была я. А речь у меня такая от восточного акцента.]
        — Да нет. Это другое.
        Не успел он ничего добавить, как возникла перед ним рука в замшевой перчатке и крепко вцепилась в лацкан его пиджака. В одну секунду растерявшись, на вторую Тикай помог неизвестному, оттолкнувшись ото дна. Вынырнув, он отдышался и оглядел своего благодетеля, которым оказался окончательно размужавший Вождь Краснокожих. Одет он был так же, как шесть лет назад на Гончарной  — в темно-синий плащ. Разумеется, более темный, чем синий,  — похороны все-таки.
        — Привет,  — поздоровался Тикай и больше ничего не сказал. Вождь поклонился, изящно развернулся и тронулся в сторону катафалка, вокруг которого уже скучились номинальные скорбящие. Тикай двинул следом.
        Увидел. Здоровенный такой гроб на высоких табуретах,  — такие Тамм на памяти Тикая частенько высиживал в питейных заведениях Таллина,  — и она лежала внутри. Лежала на животе, лицом в подушку в легком белом платьице, не доходящем до коленей и больше похожем на ночнушку. Руки перевязаны четками сзади у поясницы. Целиком творение Антона Вакенгута. Он стоял ближе всех к изголовью  — лощеный мужчинка, безупречно симметричный, за вычетом скошенного набок носа. Этот экспрессионистский штришок действовал успокаивающе, без него он был бы похож на гравированный редкими морщинами манекен. Ветер совсем не трогал его короткие, как следует уложенные косметической глиной волосы. За ним стояли Насущные. Истина собирала свет софитов. Ее пережженная до луковиц грива так попадала в цвет кожи и так тесно облегала череп до затылка, что было не разобрать, где кончается лоб. Симметрично из-за ушей у нее взвивались бивнями два пышных локона, зато брови она выщипала начисто. На плечи Истина накинула манто. Ох и манто! Свет его не берет  — такое черное. Левее высунулась репка Большого, с которой точно стартовала
баллистическая ракета. Бессчетные вихры: над первым  — второй, а над ним  — третий, и еще один, и так далее, к намеченной цели. Пепельные, тучные, летучие и прогрессирующие. Грандиозная копна! Таким представлялся Большому его парик. Это был аллонж, выцветший до яичного оттенка (быть может, подлинный раритет), какие пририсовывали вельможам позапрошлого века и носатым судьям на смешных картинках. Из-под его стогов выбивались и липли к скулам лоснящиеся, что топленое сало, но самые что ни нас есть натуральные космы Большого Взрывовича Насущного.
        Все молча всматривались в ложе. Это первый номер развлекательной программы  — конкурс. Выиграет тот, кто расслышит, как дышит покойница. Победитель получает справку.
        Игра досрочно была прервана чьим-то чихом. Все загалдели. Из катафалка посыпались воющие тетки. Они вцепились в ножки табуретов и подняли такой скулеж, что еле слышна была работа отбойного молотка  — это копщики скинули тент и дробили на бесформенные куски оледеневший грунт.
        — Эти смуглые женщины в чадрах с то просто красными, то мокрыми глазами, прячущие рты за бесцветными платками  — профессиональные слезливицы. Импорт. Из Египта. Я так распорядилась. Лишь мать властна решать, кто имеет право на скорбь, а кто нет,  — объявила Истина через плечо любезно внемлющей публике, покосилась на Тикая и сплюнула на кладбищенскую землю.  — И главное  — никаких христианских штучек. Смерть, как собака  — точно знает, кто ее боится, и с большею охотой на того бросается. Конечно, соблюдать предписания врачей и всевозможные техники безопасности извольте неукоснительно, но креститься дрожащей рукой  — это ни к чему.
        Тикай тем временем задумался. Его взволновало негаданно всплывшее в уме словосочетание «сенсорный конфликт обоняния и слуха». Он так его понимал, что это когда нос шумит, а из ушей воняет, и противно в обе стороны.
        — [Не она это! Не она!]  — верещала Драма.
        Одеяло на себя перетягивал Вакенгут. Он плелся за Истиной и нашептывал ей пояснительную записку к своему, как он сам беззастенчиво считал, магнум опусу. Нашептывал ревом, чтобы все услышали.
        — Тяжелый. Это потому что не из фанеры. Молодой дуб. Средняя толщина стенки  — почти пять сантиметров. Лакированный. С ручной резьбой. Крепления для ручек  — сталь в позолоте. Сакра на крышке  — чистое золото… Так… Но где же она?  — накинулся Вакенгут на египтянок,  — Я спрашиваю, где же она?! Шельвала! Курвала! Фух!  — он забормотал, понизив голос, и трясущейся рукой попытался расправить платок, но уронил его в ноги Логики. Сакра была одновременно святым нинистским символом и эмблемой Бамбукового дома. Выглядела эта штучка как металлическая спайка трех глазенок с клыкастой пастью и для местных была вроде креста.  — Я чувствую испарину, отовсюду прет. Испорчена ювелирная работа. Моя репутация под угрозой из-за ошалелого вандала. Что я говорил? Ах да. Не обессудьте, но еще когда я увидел вашу дочь новорожденной, то отметил про себя, как органично она будет смотреться в гробу. Оцените же художественный замысел. Положена животом вниз, но комфортно  — лицом в специальной выемке, как у лежанок в массажных салонах. Это дизайнерское решение  — осмысленная реминисценция на завещание Диогена Синопского. Он
так наказал себя захоронить, потому что уверен был: все, что обращено книзу, взмоет кверху! И пес с ним, что в России заведено иначе. Сами знаете: покуда хорошо здесь не верстают, все плохое делают безальтернативным.
        И замолчал. Оказывается, перенервничал и выронил шпаргалку, и все туда же  — к каблукам Логики. Потянуться за своим добром он не решался и встал в позу, вроде не при делах, а сам слушал вполуха, что там говорили о проделанной им работе, и на дальнейшие искания окружающих, подходивших к нему с вопросом, гадливо морщился, заткнув уши и уводя нос. Когда случалось, утешала его Истина, признавая в укладе дочери умный и очень тонкий жест, который, конечно, не все скорбящие поймут, но только в силу собственного невежества.
        Тикай поймал себя на мысли, что не поблагодарил своего спасителя. И поделом. Стоило им приблизиться к столпотворению, Вождь окликнул Истину: «Нашелся! Никуда он не бежал. Провалился в сугроб  — всего делов». К тому же, несмотря на платонический характер своих с Логикой отношений, Тикай до умопомрачения ревновал ее ко всему живому, в особенности выделяя Вождя, которого она милосердно подкармливала время от времени, и Вьюнка, денно и нощно пропадавшая в его карете,  — он, кстати, на ней сегодня и приехал. Чего таить, и с Вождем, и с Вьюнком у нее были шуры-муры, и обоих Тикай теперь избегал, но зыркал в их сторону, растравляя тем самым в себе некое противление скорби. И преуспел. Всего пятнадцать минут назад Тикай был готов разрыдаться при виде позеленевшего тела Логики, но теперь печаль отступила, и он возненавидел свою мертвую подружку. «В гробу тебя видел»,  — шипел он в ее сторону и ведь не врал, но засим растрогался: «В гробу тебя видел и мыслил, что цветом луна как рис воздушный, как нуга, как сливки глаз твоих белесых, трупных».
        — [Так ты же глаз ее не видел. Откуда такая уверенность? Очевиднейший подлог и флер. Не кукла, так разукрашенный дублер.]
        Поддавшегося наконец сантиментам Тикая слова Драмы задели. Ему непременно захотелось доказать ей, а заодно и всем присутствующим, что в гробу лежит никто иной, как Логика Насущная. Руководствуясь этим намерением, он оттолкнул тазом Вакенгута, схватил покойницу за волосы и приподнял голову; невысоко, чтобы хватило самому разглядеть лицо. Все хором ахнули, и только Истина звонко цокнула языком.
        — Я ж сказала, этот сам себе приговор выпишет. И надо было попусту собачиться?
        — Лелик-Полик,  — не сдержался Метумов. В сердцах он частенько поминал, вытягивая на итальянский манер букву л, имена двух главных женщин в своей жизни  — матери, которая от него отреклась, и жены, которая его бросила.
        Веснушчатая. Логика. Она самая. Рот ее приоткрылся, обнажив стройный ряд нижних резцов.
        — Шепнешь имя вашего дантиста?  — поинтересовалась у Истины пальмовидная женщина.
        Вакенгут подскочил, неуклюже отряхнулся, сделал три шага прочь от увиденного и свалился лицом в снег. Его перевернул Метумов со смоченной нашатырным спиртом ваткой наизготове.
        — Как срыву-то кровь от головы отхлынула! Повалился наземь ажник,  — пробуровил Вакенгут и потерял сознание.
        И правильно сделал, что потерял, потому что потом, доколе гроб заколотили, сильно облупился лак на крышке, а когда закапывали, кидая на эту красоту с немалой высоты мерзлые булыжники, то уж весь его шедевр трещал по швам. Да так громко трещал, что казалось, можно под шумок незаметно прикончить кого-нибудь еще, и еще, и еще.

        Суперкороткий рецепт неврастеника из книги «Кулинария нравов»:
        Сызмала выучим человека страху и суетливости, чтобы тот всю жизнь хулил матушку за свое рождение, хулил эволюцию или богов за дар самосознания, хулил учителя за все меняющий урок,
        за знание. То рок
        создания с умом,
        с которым душно жить.

        Прочешем сланцевым гребнем истоки в тонкие струйки предистории. Вернемся в Назарет, где отец-отравитель, подключение к капельнице, авиаперелет под капельницей, капельница над железнодорожными путями. Мы в Петербурге  — я, мать и капельница. Засим  — больница, токсикологическое отделение и газеты, по которым я учу русский.
        Подводя итог
        черной полосы
        белой полосой,
        рекламную полосу
        читаю:
        «Полеты на луну; Последнее слово техники: Наноконь! Галопом домчит вас от отделения ОВИРа до спутника Земли-матушки».
        Далее телефон и точный адрес. Его знает слежавшийся в камбалу дедок, ждущий выписки на посту.
        — Отдел виз на Таллинской? Да это здесь, через дорогу. Его видно из окна в конце блока.
        Из этого широкого окна я впервые окидываю взглядом Петербург, свой новый дом, и одного этого взгляда хватает, чтобы вообразить всю его низенькую тушу, и слышно уже, как сипло он дышит своими переулками и трещит его бетонный сустав.
        Здание принадлежит историческому центру. Его недавно отреставрировали  — леса еще не сняли,  — но это все косметика. Напудренный корпус стоит на боку. Как бы спрашивает: «Ищешь кого, малыш?» Да, ищу. Отделение ОВИРа в полуподвальном помещении. Рядом с табличкой спуск, стыдливо прикрытый оранжевым поликарбонатом. Не в тон дому, зато мимо точно не пройдешь.
        Там окошко регистратуры.
        — По какому вопросу?
        — Мне б на луну.
        — Восьмой кабинет. Инна, клиент!
        Девушка с желточными волосами ведет меня в недра кабинета номер восемь, на подземный полигон, который все шире и шире, железнее и железнее. Ведет меж истребителей, моторчиков, летающих тарелок и ракет.
        — Вы пришли из-за Трояна?  — спрашивает секретарша. Неуверенно киваю. Она подводит меня к цельнометаллическому коню. Он явно жив, но неподвижен.
        — Миллион шекелей за экскурсию. Два миллиарда за частное владение.
        Пригорюниваюсь.
        — Могу предложить бюджетный вариант.
        Отводит меня в дальний угол, где стоит реплика полого снаряда в три человеческих роста.
        — Вояжер не использовался с тысяча девятьсот второго года, но эксперты, проводившие оценку боеготовности, уверяют нас в полной работоспособности данного транспортного средства,  — отчеканивает девушка.
        — И сколько будет стоить?
        — О, нисколько. Только распишитесь здесь в двух местах, и Барбенфуа приготовит для вас пушку.
        Во как!
        Волокита невыносимая. Расписку с меня не взял только ленивый, а я не уроженец Праги, чтобы эти процессы детально расписывать. Дитя, наверняка, успели хватиться в больнице. Пришло время, и меня приглашают пройти на борт, а я уже истощен морально и физически. Мы в специальной комнатке, бывшей и канцелярией, и стартовой площадкой. Пушка выглядит застрявшей в специально расширенном под нее окошке. Говорят, долгота пушки этой невероятна. Удивительно, что я не заметил ее ствола снаружи. Машинистки-несушки все встали, взъерепенились в полосатых майках под то ли бирюзовыми комбинезонами, то ли зелеными, но наверняка серыми (все такое черно-белое!),  — и механик пришел. В мундире и с саблей. Ввозят приставную лесенку, чтобы я пролез внутрь этой межзвездной рухляди, что и делаю. Едва уселся, дверца захлопывается, придавив собой светодиодный чирей. Снаружи уже ведут отсчет. Где-то сзади шипит горящий фитиль.
        — Tirez[9 - Пошел (фр.).]!
        Пушка говорит: «Пуф!»  — и нет иллюминатора, чтобы поглазеть на космизм снаружи. Лопнувший чирей истек теменью, затопив борт. Полет занял семнадцать секунд.
        Глухой удар говорит: «Приехали»,  — открываю дверцу ракеты. Свет звезд ныряет внутрь, и темень по закону Архимеда проливается наружу, а я вместе с ней.
        Серый  — хит туристического сезона. Серая пыль и серые камни. Думаю, куда пойти. Может, просто сесть? Нет. Так не пойдет. Нужно искать селенитов. Оборачиваюсь, чтобы распрощаться с ракетой. Ох, стряхнул сердечный мох: я кого-то раздавил! Из-под ракеты торчат чьи-то ноги в домашних тапочках и полы вельветового халата. Ведьма? Тогда тапочки нужно позаимствовать  — они укажут путь мощенным желтым кирпичом, да не тут-то было! Оно шевелится! Оно выползает из-под ракеты!
        Зря волновался.
        Просто дядя. Просто тапочки-халат. Просто ногти не стрижет. Просто камень-голова в форме полумесяца. Просто черные глазницы и оскал акулий. Не мерещится? Не мерещится.
        — Кто ты?
        — [Ни-ни-ни-нингэн?]
        Пячусь назад, но спотыкаюсь на ровном месте.
        — [Х-х-х-хьюмен?]
        Оцепенел. Задыхаюсь от ужаса.
        — [Хо-хо-хо-хоминем?]
        Он трижды прав.
        — Ни-ни… что?  — говорю.
        Между нами пролетает бабочка цвета человечьей кожи. Не в тон ничему здесь, зато фауна какая-никакая.
        От шеи вниз его телеса обуглены, темны глубоко посаженные глаза, паукообразны длинные пальцы на тонких кистях и густа зубами недовольная  — такой уж вышла трещина  — пасть. Выглядит пугающе, но комичен в речах своих, как сам абсурд. Он распахивает халат, являя выжженную грудную клетку  — ничто за обугленными ребрами.
        — [У м-м-меня только два сердца,]  — говорит.
        Каменный нарост в форме шара раскололся от удара, явив лицо Нини. Он не мог слышать и видеть ракеты, не мог знать, где она приземлится. Но именно эта тонна роковой случайности даровала лунному отшельнику голос, и пускай Нини ничего не видел и не слышал, он обо всем догадывался. Он  — рука ведущая, голова ведающая, Он  — все, что ни есть, и кое-что из того, чего нет.
        Faux surrealisme[10 - Лживый сюрреализм (фр.).]? Ни в коем разе. То было взаправду, хоть и легло в основу грандиозного надувательства.

        Не шатер, а пирамида. Вакенгут в отрубях, но даже так оценил, как мои ребята тут все обставили,  — хрюкнул, заулыбался. Понимает  — высший класс!
        Столы, лак, чрн. Трибуна, без, цнтр. Бар на вход, туда: базовый набор + кагор + кошерный виски. Китайские фонарики, 25 шт., декор., крсн. Шикарно! Крсн. на чрнм.  — вообще по фэн-шую! Что-что, а сервировка и освещение у нас лучше, чем у конторы Гусева. Правда, ситуация: одноглазый шушер, как воротились провождающие, пил вино прямо из бутылки + фокусировался на белом + не закусывал, а как-то шиворот-навыворот. Набил мамон и давай синячить. Культурный фуршет, и такое западло! Вечером снова. Было наказано вина ему больше не подавать, и тут случилось страшное  — он подошел и взял сам.
        А еще тарелку, расписанную древнегреческим сюжетом, затер вилкой, а конкретно  — Афродитин сосец.

        В то время как половина населения планеты тяжело больна злым умыслом, подавляющее большинство незлобивых жителей Бамбукового уезда  — идиоты на клеточном уровне. Шуток и астрофизики не понимают. Дело в воде из-под крана, зуб даю. Раньше думал, что, если вдруг сюда вернусь, пить буду только дождевую и родниковую. Короче, если лимонада на панихиду не поставят, сгодится талый снег. Не хватало мне деменции.
        Писать по правде, у нас от этой воды бывали и постои душевного покоя, даже малодушия. Тогда мы вспоминали о своей сиротской доле и вслух жалели себя. Каждый заводил свою шарманку, игнорируя зеркальную участь напротив. Меланхоличная хлорка в этой воде была.
        Спасала дружба с Нини: я слышал вещи, которых другие не слышали, настроился, так сказать, на иную волну. Гениальные частоты. Это касалось не только сообщения с луноликим, но и с рядовыми прохожими, даже с предметами. Знаете, что ценники шепчут? «На первом кругу ада дорожает гречка». В том же гастрономе кассирша, не успел я с ней рассчитаться, пропела мне:
        «Вы низвергли титанов
        Да покорили горы.
        Ваша сдача».
        А меня-то, сбеги я с Вождем, и в кассиры бы не взяли  — не умею я красиво и вовремя улыбаться. Но нет худа без добра: после того случая в гастрономе Нини подучил меня в стихосложении. Мне, признаться, давались на письме мощные хайку, лишенные, однако, каноничных пропорций. Помню:
        Разнузданная вульва твоя
        Покоя лишает в час поздний.
        Не по делу.

        Из Бамбукового дома в шатер на контрольный смотр шли плечом к плечу Метумов с Истиной, озябшей с первого шага за дверь.
        — Чай этот уморителен в наихудшем смысле слова,  — заикаясь от дрожи, сказала Истина.  — И никакие сахар? с ним не сладят.
        — Касаемо сахара,  — отвечал Метумов,  — готов разрешить эту напасть, изучив личные припасы.
        Уже под светящейся глазообразной вывеской шатра Истина не выдержала.
        — Ну ветер  — зараза! Поймала бы  — удавила, ей-богу!
        — Зато какое небо звездное!  — сказал просиявший Метумов.
        — Ничего страшного  — в шатре оно вас не потревожит,  — успокоила его Истина.
        «Горе для всех, даром,  — афишировала подпись к вывеске,  — и пусть никто не уйдет утешенный».

        Мы снова встретились. Уже так поздно?
        Еще с полудня не скучаю по тебе и не желаю знать,
        а утром было больно расставаться,
        кровать.

        Исполины выступают с п?том и идут прямо на юг через полмира, вернее  — пол земного шара, а значит  — ровно вниз. Длинна их пути в километрах  — приблизительно шесть тысяч триста семьдесят одна единица. Возраст Логики Насущной в летних декадах  — две целых, четыре десятых единицы на момент смерти. Некоторые люди технически умирают, но не уходят из жизни. Даже когда тело девушки предали земле, присутствие ее было все еще сильн? и выражалось в относительной логичности происходящего.
        Тикая Агапова  — зря он не ознакомился с уставом  — судили по законам Бамбукового дома. За трогательно-шевелительное осквернение святых мощей, которыми Логика юридически являлась со своего последнего вздоха, ему светила изуверская смертная казнь через повешение на крюке с прижизненной эвисцерацией (удалением) позвоночника без участия анестезиолога. Затем Метумову надлежало тушку Тикая разделать, а поварам сварить на ней бульон и разлить гостям. Истина так и объявила по возвращению с кладбища: «В нашей завтрашней программе эрудит Гоча Капидзе, а потом, а потом суп с Тикаевым мясцом… и чаепитие». Нинисты оказались каннибалами. Прознав об этом, львиная доля гостей бежала, побросав все вещи.
        Сообщение о своей скорой смерти Тикай встретил стоически, по локоть погрузив мизинец в ноздрю. Он не верил, что умрет и будет скушен. Неверие это укрепляли условия содержания  — к нему не приставили стражу, не ограничили его свободу передвижения, и он имел право учувствовать в поминках на общих основаниях до исполнения приговора, которое было назначено на вечер следующего дня. Обошлись с ним до того милостиво, что даже выдали письменные принадлежности по первому запросу, да и сама выходка возымела неоднозначный отклик  — анонимная поклонница гвоздиком приколола Тикаю на дверь валентинку: «Мне ваша нравится голова. Изгиб виска в талии черепа. Я люблю вас, Тикай, ай-яй». Кто автор, гадал он недолго  — 30я, чего и думать. Тикай давеча ловил ее робкие взгляды на кладбище и не сомневался, что и в бытность до Тамма она питала к нему пламенное чувство, не выговоренное из-за его с Логикой кажущейся близости.
        — Это кому?  — полюбопытствовал Агент.  — Признание женщины? Тебе? Ну и ну!
        — Вокруг меня есть красивые девушки, но меня внутри них нет. Это трагедия,  — карточку Тикай отправил туда же, куда и утреннюю записку.
        — Ты Библию читал?
        — Ага.
        — Как считаешь, почто мнительность в число грехов не входит?  — Агент вылупился на щель, в которую Тикай скидывал макулатуру.
        — Ну, как же! Без нее и вовсе невозможно уверовать в истории святых писаний.
        — Как так-то?
        — Вот так-то. Ты прости, дружок, но этот твой курсив…
        — Чего?! Мой курсив  — не твое собачье дело! Ты что за фрукт-то, а?!
        «Я-то овощ. Понурый-перец-на-клозапине»,  — записал Тикай в тетрадь, прикусив язык.
        Исполинам не шлют валентинок. А если б слали  — почтальоны доставлять не поспевали; далеко шагают адресаты, не до привалов им. Исполинам не шлют валентинок. Их никто не любит.

        Вчера на Дворцовой площади состоялось награждение лауреатов премии «Русская невидаль».
        Под аркой Главного штаба собрались выдающиеся люди: Павел из Краснодара, выпивший двести грамм стекломоя и оставшийся в живых, София из Челябинска, с рук которой не едят страусы, Евгений из Липецка, достающий нижней губой до носа, но обладателем главного приза стал наш земляк Егор Шипелов, в сентябре позапрошлого года лицезревший двойную радугу над Петергофом.
        Егор так прокомментировал вручение ему пятидесятикилограммового кубка: «Для меня это большая жесть…»

        Был сон. Проснулся-де я на необитаемом острове, не растерялся и как давай его обитать! Заобитал до искр и сзади, и спереди, и бочка с обеих сторон, затем построил плот и уплыл.
        Про Большого Взрывовича мне вам не сообщить такого, чего вы сами не знаете. Когда я слинял, он пил, был в звании рыцаря метлы и швабры, учился на юриста и обладал примечательно моложавой рылой. Эликсир молодости он настаивал, как несложно догадаться, на спирту. Не была ни для кого секретом тяга Большого к изобразительным искусствам. Иной раз, отлынивая от своих прямых обязанностей, он про себя заявлял, что зовется не нищеброд и нахлебник, а creative class.
        Истина держала его в будке и через день выгуливала на поводке. Как не встретишь их, всегда Большой ползком на четвереньках с шариковым кляпом во рту, весь стянутый кожей. Это сейчас у него борода и кресло замдиректора.
        На него я обид не держу. Он был добрее к Логике. Приобщал ее к живописи, хотя ей это вышло боком, когда она одним росчерком пера (нашим совместным) загремела на самое дно высокого. Проба его случилась на асфальте пред вратами Бамбукового дома. То была картина, скромная в исполнении, но не масштабе и палитре: меловой триптих (две створки пешего хода, одна  — проезжая), запечатлевший сюжет, достойный Иеронима Босха,  — учиненный сумасшедшими кровавый переворот в дурдоме. Критика была беспощадной. Ее мать собрала младших содержанцев на линейку, презентовав им наш труд на битумном холсте как воплощение деградации нового колена. Пока она читала сопливым воспитательную лекцию, Большой Взрывович, как ему было велено, икаюче стирал несчастное художество с дороги, возвращая асфальту  — целому миру  — его первозданную скуку.
        После ужина Истина вызвала нас в тенистое бардо своего кабинета, где, скребя ногтем чучело галапагосской черепашки, чей панцирь прежде служил Большому палитрой а ныне прикроватным столиком, сменила гнев на милость. О, эта гнилостная патока речей ее! За закрытыми дверями из нарушителей мы обратились вундеркиндами, чуть ли не последней надеждой мольбертов-красок. Тотчас я понял значение «лицемерия», нового для себя русского слова. Но не тогда я решил бежать с Логикой, а позже, когда Вождь и Вьюнок сделались ее любовниками. Помню, сидит передо мной между ними, руки ее возложены на их бедра, целует сначала одного, потом второго.
        — Все хорошо?  — спрашивает Вьюнок, а она ему кивает угодливо, как простушка.
        В мою сторону и не глядит, и будь у нее третья рука  — не покоиться ей у чресл моих. Не мужчина я ей был, а кунацкий чудик.
        И невзирая на то, что я никогда не признавал за собой ревности, из дарвиновых соображений мне хотелось поскорее обрести ее всецело. Чтобы зажечь в ней интерес, я растрепал  — какой дурак!  — ей про Нини, что знаю такого доброжелательного монстра с примечательным голосом, и все расписал в мельчайших подробностях про нашу внеземную встречу, даже то, чего вам еще не удосужился. И ведь клюнула, но не моей она вся стала, а его.
        Логику охватила лунная лихорадка. Задавшись целью свести знакомство с Нини, она пошла на вранье, уговорив Истину отпускать нас вдвоем в город под предлогом разрешения складских накладок в аптеке, принадлежащей их семье. Ее инициатива приняла непростой оборот, когда на Таллинской нас встретила дверь с объявлением, из которого следовало, что Отдел виз и регистраций переехал в здание промеж ног колосса Родосского  — место, не отмеченное ни на одной из городских карт. Это осложнение только подпитало азарт Логики. В поисках достопримечательной промежности ее энтузиазм пешехода стер не одну пару моих носков, вместе мы прошли Петровы Топи вдоль и поперек. Спрашивали прохожих, среди которых был даже краевед,  — никто не знавал такой достопримечательности в черте города, советовали поискать за ней, где-нибудь в Греции.
        А могло быть проще, признайся я Логике в любви сразу, а не post ее mortem.

        Каждый раз, когда Истина натыкалась глазами на Агапова, у нее ломался ноготь. Это происходило рефлекторно, в нервозном щелчке пальцев  — жесте, который с ее маникюром был противопоказан. Так же, теряя терпение, реагируют на жирную, но резвую муху, которая все никак не приземлиться, а жажда мушиной крови ищет выход через руки. Эту женщину было не понять. В молодости Истина отдавалась мужчинам либо по любви, либо по справке об отсутствии венерических заболеваний. Но зачем же она подалась в жены? Обвенчавшись с Большим, подругам свой поступок она объяснила пониженным уровнем гемоглобина и воздействием сейсмических волн, и будь она не грудастой смоковницей (тогда еще не остервеневшей), а, например, грунтовой дамбой или канализационной трубой, ее версию еще можно было бы принять за чистую монету.
        В шатре было густо черно, мельтешили люди, которым не нашлось стола и стула. Ровно под крестовиной громоздился усыпанный лепестками нарциссов постамент, в разлуке с гробом заделавшийся буфетной стойкой под закуски, но, оклеванный, он и теперь выглядел обездоленной детиной. Тикай, которому груз пустой посуды тоже был знаком, ему сочувствовал. Ему и больше никому. Он умостился рядом с 30ей, напротив сели, шушукаясь о своем, Вождь и Вьюнок. С трибуны ораторствовал Взрывович.
        — Мертвых надо забыть,  — заявил он, безобаятельно щеря зубы.  — Надо мертвых отпустить. Это так кощунственно звучит, но на самом деле  — они свое отышачили. Вечная память о лицах  — это непродуктивно, часто губительно. Голова не резиновая. Может и треснуть, ежели забивать ее ерундой. А жизнь кому-чего? Жить  — это все, но и не так важно, потому что вокруг этого все  — ничего, да и само это все так болезненно проистекает… Я вам так скажу, что жизнь  — самый некомфортабельный участок нирванской целины. Хорошее в ней мы только и ждем, и вот вы спросите: Взрывович, чем бы заняться нам в ожидании удовольствия? Может, проколоть слизистую носа  — хотя бы просто поцарапать  — или достать иглой гайморовой пазухи? Отвечаю: мы что-нибудь решим. Сессии удовольствий, благо, коротки, а разделяют их безразмерные промежутки разномастной скверны  — есть время на подумать.
        Пока он выделывался, его жена отбивалась от журналистов.
        — Истина, добрый вечер. Уделите мне десять минут?  — спросил юноша с блокнотом в горчичной куртке.
        — Не уделю. Танцуйте отсюда,  — ответила Насущная.
        Юноша с блокнотом безобидно отступил.
        — Зря. Этот человек  — Мишель Дюшен,  — заговорил Метумов, наклонившись к Истине.  — Он пишет некролог Логике для видного издания.
        — В какое именно? И что за имя нерусское?
        — Наехавший канадец, француз или чучело  — акцент покажет. А пишет для московской «Утопии».
        — Правда? Ой! Мосье Дюшен, постойте! Он встал? Ага, вижу. Танцуйте обратно! Агент, проинструктируйте.
        Агент встает против журналиста и плевко его наставляет.
        — В начале заметьте, как превосходно выглядит ваша собеседница, несмотря на постигшее ее горе,  — тьфу ему на лицо.  — Ничего у нее не спрашивайте. Все, что вас интересует, формулируйте в виде комплиментов, соболезнований и анекдотов  — она, в зависимости от содержащихся в ваших словах утверждений, подтвердит или опровергнет их,  — тьфу ему на лицо.  — Заголовок вашего текста… секунду, надо проверить, какие остались,  — достает из брюк записную книжицу с вложенным в нее карандашом, которым тут же вычеркивает строку, и тьфу ему на лицо,  — «Живым адресуем тезисы, а все вопросы к мертвецам». Симпатично?
        — С таким строгим форматом  — уместно, но я не интервью пишу, а некролог  — ответствовал Дюшен, стирая платком с чела наплеванное.
        — И не заговаривайте с ней о Боге. В ее понимании Господь возможен лишь как слово-паразит.
        — Ох ты Господи!
        — О том и речь. Все, удачи вам.
        Агент вернулся на свое место. За ним Дюшену открылась обращенная целиком в его сторону Истина. Ноги она широко развела в перевернутую галочку  — одну выкинула вперед, а другую завела под себя.
        — Хочу заметить, выглядите вы превосходно, несмотря на постигшее вас горе,  — отчеканил Дюшен.
        — Благодарю. Ну, что думаете о нас, коммуне нашей?
        — Может, не надо?  — помолчав, затушевался журналист.
        — Что «не надо»? Вам же Агент сказал  — никаких вопросов. Выкладывайте.
        — Нет, вы обидитесь.
        — Я обижусь?
        — Да, обидитесь.
        — Ладно вам! Говорите.
        — А вы обещаете? Обещаете, что не обидитесь?
        Истина вытянула губы.
        — Обещаю.
        — Понимаете, люди ваши талантливые все, неглупые, и вы тоже. Сам я не специалист. Не моя это область. Просто представьте, как оно со стороны выглядит. Диалект у вас архаичный, старосветский, живете при этом в сосенках, оккупировали психоневрологический диспансер, шантажируете этих… в муниципалитете, местные вас побаиваются, так вы еще тело из морга без разрешения взяли. Другие уж пишут, что вы фарс на крови учинили,  — а я и не знаю, как подступиться.
        Истина обещание свое не сдержала.
        — Вы меня не поняли,  — Большой Взрывович разогрел публику и его понесло по бездорожью.  — Я-то не питаю радужных иллюзий касательно того, куда завезет меня «судьбус». Конечная остановка  — вы за нее в курсе  — такая четырехугольная ямка. Я вас расслышал, капитан! Так точно, смерть будет  — без вариантов. Все прочее угадывать  — только время свое разбазаривать. Да и, насколько я могу судить, смерть  — нормальное состояние человека. Смотрите: он мертв до своего рождения и мертв после своей кончины. Баш на баш! Человек, если пораскинуть мозгами, почивает во смерти большую часть всей обозримой истории, и жизнь его  — просто вспышка, уплотнение с точечку на луче вселенского времени. Другое дело  — чужая смерть, смерть милого сердцу человечка. Такая смерть  — это яд. Но! Но! Есть пара противоядий. Одно из них  — ярость. Эффективнейшая штука! Когда выходишь из себя, тоску свою выносишь следом, а возвращаешься уже без нее, но часто с мешком сожалений и чужой помадой на галстуке,  — по шатру прошла рябая волна смешков, Большой успел «перезарядиться».  — Мозги набекрень. Вот второе противоядие. Достаточно
прекратить адекватно воспринимать окружающий мир, и скорби как не бывало. Ей не найдется места в голове, забитой тараканами. Они только так сживают рассудок из межушного теремка, и назад его уже не пускают ни в какую. Мда, согласен, звучит  — так себе. Вот и получается, что пережить чужую смерть обезумев  — плевое дело. Но единственное средство для безумца вновь обрести гармонию с собой,  — тут Большой приставил два пальца к виску и изобразил выстрел.  — Такие дела.
        Тикай бесстыже, с каким-то зоологическим интересом разглядывал 30ю. Противоестественную картинность ее лица очеловечивала сумма двух деталей: белевшего под носом шрама от сшитой заячьей губы, и нависших над ним очков с линзами такими толстыми, что каждый глаз ее размером походил на спелую сливу. Уродливые сами по себе, эти слабые звенья, помещенные в безупречную до тошноты лицевую цепочку, не объедали ее красу, а сдабривали изюмом того особого сорта, какой бывает только у изъянов.
        — Ты прямо натурщица,  — без иронии заметил Тикай.
        — Я кассир,  — отозвалась смущенно 30я, словно бы отвлекшись от выступления Большого, и тут же отвернулась.
        — А я проктолог,  — вздохнул Тикай с этакой поддельной скромностью,  — врачую вот, люблюсь шатко-валко кое с кем, да только не я, а другой человек, и не любится он, а женат, и жена его щасная, считай, вдова, потому что не существует ее мужа как такового,  — тут он даже гоготнул, обрадованный собственной последовательностью.  — Да и ты замужем уже, я слышал.
        — Где это ты такое слышал? Враки все,  — чуть не сердито отвечала 30я.
        — Вот как,  — сказал Тикай и плотоядно улыбнулся.
        30я вытаращено заморгала, натужено улыбнулась в ответ, неопределенно пожала плечами и снова отвернулась, так в три с половиной шага (согнутый уголок рта за полноценную улыбку не засчитывается) сбив с Тикая спесь, но не всю, а ту ее долю, что и сама бы упала от малейшего дуновения мысли в черепной коробке Тикая, в которой, увы, стоял совершенный штиль, и он, конечно, осечку не признал и пенял на собеседницу, ждал, когда до нее дойдет, хотя что-то в 30ином голосе все же сбивало его с толку. «Небось надумала себе, что с натурщицей  — это я паясничаю, либо переводит стрелки и потому дерзит, чисто я дурак и не понял, чейная была та любовная записочка»,  — рассудил Тикай и решил напирать до конца. Одного только он не учел, что с приписанным ему диагнозом любое его умозаключение рисковало оказаться полнейшей околесицей, хотя умозаключал Тикай непрестанно и уж в чем  — в чем, а в этом нехитром деле он себе никогда не отказывал.
        — А вот еще к месту: «чудом ли Гоголь проснулся. Было холодно и тесно»,  — Большой закашлялся, прочистил горло ершиком, которым дирижировал собственную речь, и продолжил фонтанировать остротами, от которых все в шатре уже давились смехом. Все, но не Тикай. Этот готовился к новому броску. После полученной валентинки он и не думал трактовать отрешенность Тридцати-личных-местоимений иначе, как одно из женских правил обольщения.
        Его подстегивала близость подсевших к ним Вьюнка с Вождем и их былая близость телес с Логикой. К тому времени, когда Большой дотолкал свою речь, Тикай вскипел. В голове рисовались развратные коллажи с участием Логики и бывших сокамерников, которые несомненно  — и в самый раз здесь этот неискоренимый канцеляризм!  — имели место быть. Хотелось мстить, не знамо, кому, но знамо, как  — дав волю похоти. Ладонь Тикая легонько сжала под столом ногу 30и чуть выше колена. Она из робких, решил Тикай, ждет его уверенных действий  — и нате. 30я сначала вздрогнула, а затем внимательно оглядела Тикаеву пятерню, выискивая не то под, не то над ней вещественную причину этого прикосновения, пока не обратилась к своему захватчику лицом, и на этом лице Тикай увидел выражение такого слезного прошения  — почти мольбы,  — что поясницу стянуло стыдом, в животе кляпом все скрутило, а лицо раскраснелось. Он юрко прибрал руку в карман, покинул стол и понесся размачивать в вине срамной корсет, хоть и понимал, что тот по мере высыхания станет еще туже. Напрочь позабыв, что официанты давно отказали ему в беленьком, он схватил
со стойки откупоренную бутылку и захлестал из горла. Где-то в другом конце шатра взревел Африкан Ильич, обратив на себя внимание ошивавшейся неподалеку группы охотников. Они отчасти справедливо сочли Африкана за лося.

        — Интересный мужичок.
        — Где? Какой? А, Метумов.
        — Вид, конечно, чудовищный, но есть в нем что-то…
        — И то верно. Какая-то необъяснимая харизма.
        — Хорошо его знаете?
        — Ну, так… Сестрин подчиненный.
        — И даже поглядите  — кусает палец. Заусенец, как пить дать, но все-равно такой загадочный…
        — А вы знали, что он живет с нестерпимой болью?
        — Да что вы!
        — И практически обходится без анальгетиков.
        — Это многое объясняет…. Его мужественность.
        — Он считает, что боль делает его тем, кто он есть
        — Его величие.
        — В ком столько терпения, у того и силы духа куры не клюют.
        — Да, точно! Одухотворенный взгляд. Смотрите, с каким отрешенным видом он чешет за ухом, будто не здесь он, а погруженный с чесомой головой в горькую думу. Скажите, эта боль, она из-за шрамов?
        — Нет! Батюшки святы! Что вы?! Нет-нет. Она у него от геморроя.
        — Что?.. И не подумала бы.
        — Обострения частые, вот и…
        — И все-таки! Какой мудрый огонь этот гемморой разжигает в его глазах.

        Некоторые берут в привычку дышать табачным дымом, оправдывая свою постыдную слабость мрачным желанием сгинуть. Метумов был не из таких, хотя у него-то поводов было с лихвой  — один его портрет чего стоил. Более того, он по-всякому силился бросить это занятие, придумывая ему все новые и новые альтернативы. Например, никто не знал, но у него в номере пятый год жила собака  — немецкая овчарка. Когда подбивало закурить, он делал ей массаж. Метумову хотелось лишь бы отвлечься от геморроидальной муки, когда казалось, что он посажен целопопием на раскаленную сковородку, и сейчас на салфетке авторучкой он начертил простенькую схему, чтобы навсегда расставить приоритеты: что будет лучше  — помять собаке спину или выкурить сигарету.

        Недолго думая, Цветан вышел из шатра и закурил. Как показала схема, плюсов у табакокурения на два больше.

        Нет, вы видели? Я ща вымру! Смотрит на яичную скорлупу и говорит, что это осколки чей-то жизни, прерванной, так и не начавшись. Доверь такой состряпать омлет  — она его слезами пересолит. Идемте.
        Вот, моя каюта. Потому что пахнет сырятиной, но пыль… Даже не спрашивайте. Ее тут столько, что в ней мыши тонут. И если не брешут, что она состоит из кожи, то получается, я три шкуры спустил с последней влажной уборки. Каково, а? И много ли человеку надо? Разве что кушать с аппетитом, гадить без осложнений и спать без гудка. Вы спрашивайте, не тушуйтесь. Забубенью институток будете потом соблазнять.
        Как все перемешалось, как всех кошмарит! Нехило-нехило. По ощущениям, Логика накрылась медным тазом, а по факту  — дубовой крышечкой, или что там для нее Антон смастерил? С ним я познакомился еще в пору своего студенческого гастрита. Знаю его как облупленного. Если он за что берется, то капитально. Особенно за женщин. Честно, я ему в делах амурных завидую кипельно-белой завистью. Ничего, скоро оклемается. Я вот улыбчив, и улыбка моя с виду насмешлива, но, откровенно говоря, ею я обороняюсь от роковых женщин, к которым  — не спорьте!  — относиться шибко серьезно нельзя  — можно влюбиться,  — но и подолгу рисоваться сентябрем у них на виду тоже нельзя  — можно влюбить в себя, и неизвестно, что хуже, если женщина окажется лярва. И да, что касается романтики  — про всех все знаю.
        Агапов, значит? Дайте вспомню… Он был слаб, и поэтому внутри него кипели страсти, в которых разваривалась его человечность. Надо ли здесь говорить, что любовь никогда не оборачивалась для него горячкой? Не-а  — что ни увлеченность, то какие-то хладнокровные финты и девичьи слезы.
        Не думаю, что он все это со зла. Оправдывать не берусь, но сальность эта свойственна подросткам неуверенным в себе, и поэтому несчастным. А там Логика его знатно приструнила. Как он за ней ухлестывал! И как ему теперь нелегко. Вот пишут: «Слезный забег: кто кого переплачет на поминках Логики Насущной». Я тут с букмекером говорил, и на Агапова никто не ставит.
        Эк клокотало чего-то под ребрами и перестало. Шаг вперед, десять назад  — так и вальсируем в могилу. И чего ради? Смысл жизни там же, где и второй, невовремя потерянный носок, то есть  — пылится неизвестно где, а как найдется  — будет уже маловат.
        Смех-смехом, а дальние родственники только и делают, что помирают. Можно годами без весточки просиживать, пока возьми и не умри кто, и тут уж надо ехать плакать, крестится и кланяться. Мой вам совет: всегда заранее пишите панегирики по усопшим. Ну как можно под наитием найти золотую середину между заезженной пошлятиной и инфарктными откровениями? Вы речь Большого слышали?Грош цена всем судачествам живых о полку ум?рших. Об этом чтобы с таким запалом разглагольствовать, надо на худой конец самому сыграть в ящик, мое мнение.
        А знаете, отчего Метумов ходит с неубранной лысью? Она у него тефлоновая  — парики не держит.
        Упс! Вы, судя по намечающемуся горбу, человек усидчивый. Нам такие нужны. Как же мы раньше не снюхались?
        Нет, ну эта повариха с яичком… Извините мой староскотский, но ссу варом, как вспомню.

        Нини изваял Галатею. Скульптор он неважный, так что получился гермафродит или, излагаясь на манер поэтов,  — бесполый мираж путника в пустыне дней. Она  — та опущенная деталь позапрошлого рассказа. Невидимкой Галатея подсела ко мне на воздушный шар до Земли, и в каком-то смысле я провез ее, лунную мигрантку, в себе, не подозревая о том.
        Моя Тэя. Не то, что прочие, уходящие. Такая не разгуляется, не упрекнет за слабую хватку, не вернется поношенная. О ней  — только в настоящем, хотя нет ее уже. И в начале ее тоже не было. Как фотография, она проявилась не сразу.
        Пахли пшенично-луковой едой и хлоркой первые мои деньки в Бамбуковом доме, самые неуемные, но со вторниками, отмеченными сменой обсессивного ликования бензодиазепиновым забытьем. Я не мог смириться с этим, но у местных санитаров был особый гардероб. Говорил им: «Мне несложно жить в смирительной рубашке»,
        — но от правды не уйдешь:
        если завтра станет легче,
        послезавтра ты умрешь.
        Говорил так, а не этак, потому что на все мои жалобы отвечали они одинаково: «Выйди на улицу, воздухом подыши». И однажды я вышел. Но воздуха было так много, а меня так мало… Словом, пока я дышал им, жизнь моя подошла к концу.
        Зиму спустя проснулся в поту. За бамбуковой стеной был погожий весенний денек с такой изрядной порцией лета, что смола на окне в коридоре спеклась и пошла трещинами. Солнце убьет меня, думаю. Какой светлый суицид! Выбегаю я на улицу и сгораю заживо.
        Только тогда, во второй раз воскресши, я завидел сидящую на краю моей постели Тэю, обнаженную. Она потом научила меня этому  — высвобождению ци через чакры тела. Тутошние врачи называют эту практику «экс-ги-би-ци-о-низм». Тем утром новообретенная пассия снимала с моей спины обгоревшую кожу и клала ее себе под язык.
        — [Вот так высунешь нос из зоны комфорта, втянешь им свежий воздух авантюрной жизни и с непривычки подавишься насмерть. Спертый ведь тебе роднее,]  — утишала меня Тэя
        Узнав о ней, Логика закатывала шуточные истерики: «Ты изменяешь мне с галлюцинацией! Были б шторы  — рога занавесить». Ее рогов я, как ни присматривался, не разглядел, а в материальности Тэи мне сомневаться не приходилось  — девались же куда-то слезшие с меня выгарки.
        Сейчас, когда вспоминаю, сам поражаюсь, как часто в ту пору Логика разыгрывала мою невестку. Каждый раз наедине, немногословно и жестоко. Ввалилась как-то ко мне в комнату и причитает:
        — Что за хамство! Опять оставил грязную тарелку на столе.
        — Как ты грубо все истолковываешь!  — отвечаю.  — У меня какая философия: в сущности, когда я пришел, на столе была грязная тарелка с куском телятины, а когда ушел  — осталась та же грязная тарелка, но без куска телятины. И все, заверьте.
        — А пюре? Сколько оно уже стоит в холодильной камере?
        — Это же картошка! Что ей станет?
        — Ничего хорошего!
        Взглядом мои покои окинула и качает головой.
        — Тут живет свинья.
        — Я, кстати, на диету сел.
        — Вставай и оттирай пятно в прихожей.
        — Да как?
        — К?ком кверху! Влей в тазик жидкость для мытья полов,  — и томно,  — Она не требует смывания, цветов, приятных слов и ласки.
        — Чего?
        — Того! Пляши со шваброй, соплежуй!
        — Сама пляши. Я бы, вообще говоря, к тебе в комнату перебрался, но мне Совесть не позволяет.
        Совестью мы обозвали Раису Валерьевну  — заведующую на этаже сестру-хозяйку. Она уже почила, но все еще с нами,  — саркофаг с ее телом стоит в каптерке, а занявший ее должность Агент Диареи складывает ей в пяточки ключи от свободных номеров. Он говорит, что человек  — есмь злокачественное новообразование нашей планеты. Когда-нибудь Земля дочитает учебник по тепловой хирургии, чтобы порешать это недоразумение эволюции, а до тех пор у нас есть время пожить и помереть. Еще он говорит, что тереться промежностью о поручни  — его гражданское право.
        Признаюсь по случаю, что намедни порылся у Агента в тумбочке. Много он скопил интересной всячины. Например, в суфражистской брошюрке, датируемой аж шестидесятым годом, обнаружилась картинка эротического содержания. На ней машет увесистой палицей чудная женщина (ударение ставьте где угодно), левая грудь которой пышна и упруга, а на месте правой змеится шрам  — так и хочется дополнить равнину плоти чернильным соском. Оскорбительная, по-моему, мизансцена. Она точно утверждает: если женщина обезображена, ей суждено сражаться за хромые идеалы. Мне вот барышня скорее понравилась. Я в принципе трехмерному миру предпочитаю двухмерный, не глядя на его вторичность. Отлюбовался и думаю: «Ей ведь сейчас за полтинник, если дожила»,  — но в течение часа развернул воззренческие свои оглобли и уже считаю, что без разницы, кого любить глазами  — жмуриков потенциальных али состоявшихся. Чай духовно  — не зазорно.

        [Создатель прикидывал внешний вид мироздания в кромешной тьме. Это многое объясняет. Он сказал: «Да будет свет!»  — и пока его глаза привыкали к этому самому свету, он работал на тяп-ляп. Вышло нимало нелепостей вплоть до утконоса и секвойи (другие деревья дразнят ее дылдой). Сравнительно прилично вылепился только человек, потому что «по своему образу и подобию», но, ко всеобщему несчастью, он унаследовал от своего создателя творческую безалаберность, поэтому все, к чему человек не приложит руку, чем-то неуловимо напоминает утконоса.]

        Я мог бы рассказать, как умерла Логика, но известно мне немного и все со слов Метумова, а источник он малонадежный, что и говорить. Она сдулась  — вот и все. Неподвижно простояв на мосту Белинского около полутора часов  — с семи и до половины девятого,  — она достает из кармана бритвенное лезвие. Подтягиваются первые зеваки. На их глазах девушка складывает лезвие пополам, кладет на язык и проглатывает. Публика решает, что это фокус. Некоторое время Логика держится прямо, но вскоре начинается судорога, ее рвет кровью. Пока исключительно-сердобольная-женщина вызывает медиков, фокусница перегибается через парапет и демонстрирует стремительное пике в воды Фонтанки. Знаменитый фонтанский кракен, дотоле наблюдавший за действом со дна реки, завидев в воде Логику, трижды пыряет ее заточкой под ребра, чтобы не мучилась. Учтиво с его стороны. Далее целых пять минут Логика борется с течением, истекая кровью. За это время всем хватает ума не прыгать следом в такую холодину, а кракен стирает с заточки отпечатки щупалец. Когда Логика перестает барахтаться, ее начинает бревном нести в сторону Аничкова моста,
по которому в ту минуту шагает по направлению к Площади Восстания неравнодушный ко всему на свете китаец. Заприметив дрейфующую красотку, он стремглав прыгает в воду и вытаскивает Логику на небольшой причал прямо за Аничковым мостом. Вытаскивает на причал ее тело, но не пульс. Пульс плывет дальше. Через семь минут поспевает машина скорой помощи. К тому моменту пульс впадает в Большую Неву, а Логика решительно мертва. Это было двадцать седьмое марта, без пятнадцати минут девять.
        Растиражированный вздор про отравление сочинила Истина, чтобы отмазать кракена, отмывающего ей деньги с продажи лошадиных транквилизаторов.

        Тикай Агапов засомневался в своей безнаказанности, и ладно бы ему сулили порку, однако казнь! Он вдруг вспомнил, как минувшим летом, будучи Леопольдом Таммом, сидел в Кадриоргском парке и смотрел перед собой, притупившись на солнцепеке. Ветерок приятно задувал ему в уши, и все было сказочно, пока не села ему на нос, жужжа через «з», упитанная муха. Агапов-Тамм от такого хамства весь сморщился и не мешкая смахнул крылатую ладонью, но далеко она не улетела, сплясала на воздусях и приземлилась на землю около его туфли. Агапов-Тамм аккуратно завел ту туфлю над мухой и резко топнул, но шельма оказалась не только резвее его ноженьки, но еще и строптивее его будущего тестя,  — она успела спастись, немного покружила у него перед носом и спикировала тут же, у самой подошвы. Уж на что Агапов-Тамм не сомневался, что после покушения муха от него отвяжется, он снова топнул и снова мимо, топнул еще раз и еще раз промахнулся, и так продолжалось еще долго, пока Агапов-Тамм не понял: «Насекомое, не сознавая того, ищет кары, наказания за саму свою недостойную жизни помоечную сущность, но инстинкт  — а может быть,
провидение  — не позволяют ему смиренно сгинуть под его  — Агапова-Тамма  — каблуком». Так пришло к нему знание о недостижимости кары для тех, кому она не предназначена. Вооружившись этим знанием, Агапов-Тамм встал и направился к шедшей мимо незнакомой паре  — кавалеру со своей дамочкой. Кавалеру он сбил шляпу, а дамочке дал по роже. Кара воспоследовала. Тамм был нокаутирован до беспамятства, а Агапов, даром что остался невредим, против воли напотчеван пищей для ума  — пайком на редкость невкусным.

        [Насыпь за шатром расчистили. Раньше там был пруд. Ночами он, подсвеченный фонарем с противоположного берега, шел рябью от ветра. Шел да шел, потом бежал  — так дуло,  — устал, прильнул к столбу, присел, откинул голову да умер (высох). И это все под фонарем на противоположном береге своем. Мы все когда-нибудь там будем.
        Что ж, стойко-стылое пламя внутри, на время уймись и просто смотри в энт? подо все фонари, как догорают чужие огни.]

        Не дает уснуть призрак мошки. Донимает разговорчиками.
        — Неудачно села на воду,  — говорит.
        — И?
        — И сварилась, как видите. И не кипяток был! Горячо  — это бесспорно,  — но человеческий палец стерпел, когда меня эксгумировал.
        — Что за суп-то был? Свекольник? То-то же вы красная,  — все тщусь ее побольнее задеть, чтоб отстала.
        — Суп?! Обижаете. Суп  — это стереотип. Я свалилась в чай с имбирем.
        Мошка  — не единственный мой фантомный сожитель. За диваном читает Василия Розанова Совесть  — Раиса Валерьевна, я вам про нее писал. Она в этой комнате жила, когда меня и Логики еще на свете не было, когда бамбук был нежно-зеленым, а сам дом  — двухэтажным. Скончалась она тоже здесь, листая, как сейчас, томик Розанова.
        — Чайку-с, Раиса Валерьевна?  — спрашиваю у нее.
        — Откажусь. Как говорил мой муж: «Устал от жизни  — выпей чаю». Я-то от жизни не устала, но судьба распорядилась иначе.
        — Вам лишь бы мошек разводить,  — говорю беззлобно, как бы невзначай.
        — Никого я у себя не разводила. Эта сама поналетела. Вот еще мой муж говорил: «Домашняя живность  — игрушка для бедных. Те, кому не дано вертеть людьми, вертят своими питомцами. Это суррогат власти». Золотые слова, и Метумов им  — живое доказательство.
        Я бы и оставил ее в покое, но мошка спать не дозволяет, и скука смертная. Нахожу на стеллаже картишки.
        — А давайте в дурачка!
        — Ни за что!
        — Это почему?
        — С каждой проигранной партией я тускнею. Так и до полтергейста доиграться недолго.
        — Но надо же,  — говорю,  — как-то душу отводить.
        — Отводить-то надо,  — отвечает,  — но и особо увлекаться нельзя. Свою я вот до Петра чуть не довела. За версту нагляделась на него, какой он мужичина солидный, деловой, и обратно потопала, тут Розанов недочитанный.

        — А Метумов кто?  — поинтересовался у Истины Африкан.  — Якут же, кажется, да?
        — Какой якут? Успокойтесь,  — отвечала Истина.  — Русский он, русский.
        — Только глаз узкий,  — возник между ними малость поддатый Метумов в сопровождении вдрызг пьяного Агента.  — Кстати, что-то не видно Дюшена.
        — А мы его заперли  — ха-ха!  — заперли журналюгу в изоляторе,  — еле выговорил Агент. Под изолятором он имел в виду неотапливаемый карцер с мягкими стенами.  — Он там вырывался, деньги предлагал. Изводился: «У меня бабушка  — майор! Побойтесь вооруженных сил России!» —но лично мне его скулеж до свечки.
        — Да уж,  — сказал Африкан.  — Всю ночь ломился, рыдал навзрыд и кричал до исступления.
        — Как это вы его заперли?  — спросил Метумов.  — Замок от изолятора еще ведь в желтую революцию выбили.
        — Да в том ведь и суть,  — сказала Истина.  — Дюшену, чтобы оказаться на воле, всего-то и требовалось потянуть дверь на себя, а не пытаться ее выбить, как бешенной горилле. У него ушла целая ночь на пустячную головоломку, и теперь посмотрите на него.
        Дюшен и впрямь на протяжении всего этого времени находился в шатре. Зашуганный, он ежом кочевал из угла в угол с угрюмо обвисшим едальником.
        — Будет знать,  — покачивая бокалом и криво ухмыляясь, заключала Истина.  — Пасквили на нинистскую церковь тиснению не подлежат.

        Еще в самом начале вы спросили, как я буду обозначать «трансцендентное нутро» в своих письмах. Когда затрагиваешь глубокие материи  — одних рискуешь спугнуть заумью, а других дезинформировать. Не буду обращаться за ответом к философии, языку людей пресыщенных. Это не про меня. Я слаб от болей, беден и наивен, потому нарочно делать из своего письма чехарду не стану. Скажем, к душе хорошо идут почти все прилагательные, а расхожих леворульных терминов я знать не знаю. Вот и порешали.
        Октябрь догола общипал деревья, и тут же календарь схуднул на месяц, прервав голодовку на день в преддверии зимы. Ноябрю доверять  — себе дороже выйдет. Он то блеснет солнцем в шутку, то снежком припорошит, но не согреет и не вдарит едреным морозом, чтобы утвердить уже зиму в праве. Плутовской месяцок. Вскружил нам головы, и мы с Логикой решились на побег.
        Раз в сутки Финский залив воспламеняется. Когда солнце садится. Где-то в глуши темнеет. В пресловутой душе. За полгода до, в мае, мы облюбовали место на тамошнем бережке. Отработали смену в аптеке и не вернулись в Бамбуковый дом. Промотались всю ночь и мчали из города в предрассветном тумане. На заре ночь осела росой на наши черствые существа, не жизни даже. Как много эта влага значит! Никакая другая вода не вселяет столько надежды. Ради нее стоит хотя бы однажды дождаться майского рассвета.
        И вот ноябрь. Внизу  — босые ноги на остывшем песке. Песок чистый. Это оттого, что тут не бывает людей. Если ты играешь в прятки с человечеством, то здесь твои шансы быть найденным ничтожно малы. Ты можешь умереть в ожидании водящего. Беспроигрышный вариант.
        Заночевали кульком под деревом в пошитом из тряпок спальном мешке. Вдвоем. На рассвете проснулся от холода. Один. На берегу  — шапка, чулки и куртка, даже нижнее белье. Следы ведут в воду. Что тут скажешь? Bon voyage![11 - Счастливого плавания! (фр.).] Я послушал ветер, оглядел косу и пошел вдоль побережья влево. Она лежала ничком, укутанная почерневшими водорослями. Правнук Жака Кусто  — мой осведомитель из шестой палаты  — говорит, что ее вовремя заметил и вытолкнул на берег кракен Фонтанки, бывший на разведывательной вылазке в Финском заливе. Нет причин ему не верить. Как я уже писал, кракен с Истиной повязан, и аккурат в осенний сезон промышляет контрабандой всячины из Финляндии, которую в Петербурге реализует кто бы вы подумали…
        Логика не дышала. Я  — о, счастье!  — лобзал ее соленые губы, но только вытягивал воздух. Хотел вымыть языком песчинку с ресницы, высосать ее глазное яблоко  — что ж это на меня нашло?!  — но она очнулась. Я даже расстроился. Перевернул ее на живот и похлопал по спине. Когда вода вышла, взял на руки и понес к дереву, уложил в спальный мешок, взгромоздил его на плечи и помчал на всех парусах к шоссе. Через четверть часа уже усадил ее в запыленную «мазду» и велел водителю везти до Комендатской площади, и если по дороге случится будка, заранее вызвать туда неотложку. Перепуганный, он так дал по газам, что я еле на ногах устоял. Но устоял, чтобы тут же прилечь.
        Пазл сложился, и я жалел об этой авантюре, жалел, что рассказал ей, как меня травил отец, и что с Нини мы встретились на границе между жизнью и смертью. Она хотела бежать не со мной, а не к нему.
        Медикаментозный анабиоз души (к ней, как видно, хорошо идут не только прилагательные), а если перевести на язык сознания, то это будет «в голове густой туман». Он у меня валил из ноздрей, был черен и коптил. Напомаженный его сажей, я добывал нейролептики и мешал их со спиртным. Эти снадобья в избытке имелись у Вьюнка, который в том году заведовал аптекой и якшался с маргинальной компанией, из-за которой его командировочная квартира в центре города вскорости превратилась в притон. Силясь на словах отречься от всего человеческого, эти люди тащили за собой совершенно необязательный для мыслящего человека аксессуар  — интеллигентский крест. Такая ноша часто подразумевает энные триста грамм в сутки на регулярной основе.
        Вьюнок звал меня в гости с таким упорством, с каким мог бы вытащить Сатану из преисподней. Он и его бы споил в сопли. К нему я и решил податься  — вернуться в Бамбуковый дом без Логики было все равно, что влезть в петлю.
        Добрался до Невского. Свернул на улицу Рубинштейна. Неизвестные сорвали мемориальную доску Довлатову, а на противоположной стене написали: «На тебя смотрит вся страна. Ты клоун. Тебе стыдно». Как я устал от звезды дорог в конце улицы этой, на которую выезжают все автомобилисты-сволочи, когда я перехожу один из ее лучей. Разве можно по такому соскучиться? Но тогда машин там не было, а я все равно стоял и ждал зеленый свет.
        В квартире, кроме Вьюнка, пьянствовали еще четыре троглодита. Никто ко мне не цеплялся, и я втихую налакался чем-то на сосновых шишках. Потом один ушел, и пять тел, включая мое, расположились в двух комнатах. Один лег в коридоре, чтобы притормозить энтропию Вселенной в пределах двушки. Процесса расстановки уже не помню, но такой расклад я, проснувшись первым, обнаружил утром. Переступив через сопящий дефис в прихожей, я пошел на кухню. С похмелья меня потряхивало. Продегустировав на задок все табуреты, я все же уселся на пол под окном, вжав спину в крытую батарею, закрыл глаза и стал убаюкивать тошноту. Кто-то пришел, наверное, получасом позже, уселся за стол и закурил.
        — [Дверь притона, словно из картона! По ней стучат вредители. Зачем? Ведь у обители в том месте, где порог, и слон пройти бы смог!]  — послышался привычный уху ни мужской, ни женский, ничей голос.
        — А за дверью? Ступить три шажка низ по ступеням. Погладить деревянные перила. Подумать: а не оттого ли они целы, что их полвека не мыли и не красили, а только руками вот так полировали? Интерес в себе унять, забыть и дальше пойти, чтобы жить, а не молча измышлять.
        — [Первый вопрос всегда должен быть: о чем?]
        — О чем я сижу здесь? О чем запах немытого тела? О чем шелушиться кожа на нем? О чем головная боль? Алкоголь  — это ж счастье в кредит. Мы все спины не разгибаем, мучаемся, добиваясь мимолетной блажи, а тут  — наоборот. Посижу, значит, еще чуть-чуть, раз все по справедливости.
        Но тут уже не я, а сама батарея прижалась к моей спине, сдавила ее и пустила горячие струи воды мне в кровь. Вспорхнувшие от дуновения ветра, шторы над моей головой волнами сейши легли на потолок. Багровея, они шли мелкой рябью от дыма, а их вельвет порос сосудистой паутиной. Плавно спускаясь, занавеси срастались, образуя обволакивающий меня вакуум. Я возвращался в плаценту.
        Окружившая меня живая ткань крепла, а вода из труб переполняла тело. Вместе с телесными жидкостями, она сочилась из моего носа, рта, ушей, глаз и, вероятно, ануса. Я задыхался, скреб ногтями скорлупу. Бил плечом и изо всех сил упирался ногами, пока она не дала трещину. Оторвав спину от пуповин батареи, я вырвался из яйца наружу.
        Это была уже не тесная кухня питерской квартиры. Я оказался на луне. Опять. Из низины ближайшего оврага вырос знакомый силуэт. Я переступил босой ногой острые осколки. Ему навстречу.
        — [Вот он… мальчик. Мясной ключик, человек-проводка.]
        Как когда-то, при виде приближающегося Нини, меня перестали слушаться ноги, и я присел на корточки, словно пал ниц. Он остановился совсем рядом  — полы его халата скользнули по моему лбу  — и скомандовал: « [Идем]». К ногам вернулись силы, я встал подался за ним.
        Мы двигались медленно и неизвестно куда. Он со мной не заговаривал, поэтому я бубнил себе под нос кириллицу, пока в сотне метров от нас не разглядел человекоподобное создание. Посреди безвоздушной степи стояла женщина за разделочным столом и ребром ладони нарезала тонкими ломтиками репчатый лук.
        — [Это моя жена. Она режет без ножа.]
        Я смотрел на нее и не осмеливался подойти ближе, подозревая, что, попробуй я заглянуть ей в лицо, голова ее противоестественно вывернулась бы, как у совы, ко мне затылком, но и затылок этот, и фартук, и платье до щиколоток  — все в ней было мною узнано.
        — Ты ведешь меня к ней?
        — [Подалее.]
        Минут через двадцать  — женщина к тому времени потерялась из виду,  — мы остановились у огромной впадины. То, что я принял за ступенчатый кратер, оказалось греко-лунным амфитеатром под открытой Землей. Мы стояли над гладким плато, бывшим от случая к случаю сценой или ареной. В центре плато стояли рядком, развернувшись к трибуне, семеро обнаженных женщин и мужчин. Нини ткнул в их сторону острым подбородком и бросился к ним с утеса не как в бездонную пропасть, а как в песочницу. Сел он мягко  — халат за ним поднял облако серой пыли,  — и, выпрямившись, кивком позвал за собой. Не решившись прыгать солдатиком, я попытался спуститься ползком по едва ли не отвесной скале, но в самом же начале сорвался и покатился кубарем вниз, и вращался бы еще долго, если б не был заземлен тапочкой Нини. Он снял с меня ногу и выжидающе надо мной завис, но путешествие было так утомительно, что встать недоставало сил.
        — Нет, слышишь?! Сначала объяснись. Кто эти люди? Зачем мы здесь?
        — [Артисты,]  — он обвел рукой семерых на сцене.  — [Моя колода, и я в ней король. Сейчас мы будем раскладывать «Пасьянс Прокруста». Смотри.]
        После этих слов артисты до боли знакомыми голосами запели а капелла Канон ре мажор, а Нини подошел к крайнему мужчине справа и с криком: « [Король бьет шестерку!]»  — ребром ладони перерезал ему глотку. « [Стало быть небытие. Нет небытия, стало быть…]»  — в наигранной задумчивости произнес Нини над телом  — наконец я его узнал,  — Агента Диареи. Тот схватился за шею, но продолжал свою партию рыком, всхлипом, алой пеной. Я вопрошающе впился взглядом в остальных: шесть оставшихся «карт», не заикнувшись и не дрогнув, волновались симфонией, никак не страхом смерти. Проведя окровавленной ладонью по каменным устам и хрустнув шеей так, что она дала искру, Нини переступил через Агента и продолжил, что начал.
        Заруб.
        Рана такая глубокая, что голову Истины ловят в падении собственные лопатки.
        — [Король бьет семерку! Неприглядно мясо. По нисходящей правду тела скрыл лосьон, за ним  — тональный крем и мыло, волос, эпидермис и сам стан. Я, истины блюститель, этот узаконенный обман раскрою с кровью, что пущу лжецам.]
        Сечение.
        Прежде чем распластаться на поверхности сцены, Взрывович пытается устоять на четвереньках, налив себе пунцовую подушку, а льет из него так, что хватит еще как минимум на широченный матрац.
        — [Король бьет восьмерку! Услышать, внять и подобрать слова. Озвучить, чтоб забыть. Когда нет прока от языка и диалога, не проще ли кого-нибудь убить?]
        Инцизия.
        После удара Вакенгут сию же секунду теряет сознание, не способный вынести вида собственной крови.
        — [Король бьет девятку! Бьет украдкой, вмиг завершая схватку с этой картой гадкой.]
        Надрез. Получив смертельную рану, Африкан Ильич бросается к трибуне и на удивление живо начинает карабкаться по ней, но каждую последующую ступень он преодолевает все медленнее и медленнее, наконец, зацепившись за восьмую, он отпускает ее, по инерции пролетает предыдущую, и с отвратительным треском грохается о шестую. Пройденная им дистанция увековечивается неровной исчерна-красной линией.
        — [Король бьет десятку!]
        И вот, не стало пяти голосов. Поют одни Метумов с Логикой.
        Нини потирая острие в верхней части головы, словно не рог это, а поросший щетиной подбородок, продолжает:
        — [Я умру. Стану почвой. Меня расфасуют по мешкам, отвезут на поле. Там единство, где посадят в меня семя, где взойдет надо мной яблоня. Ее плод съест мужчина. Он обрюхатит женщину. У нее родится дитя. Им буду я.]
        Окровавленный с головы до пят, Нини подошел ко мне, вцепился обеими руками в плечи и поднял на ноги, затем он показал, как именно надо сложить пальцы, как обращаться с рукой, чтобы она стала острее бритвы, и указав перстом на «валета» с «дамой» сказал: [Добей].
        В ту же секунду я подтянул его к себе за пояс халата и от груди рубанул ладонью так, что она вошла ему под кадык и вышла где загривок. Голова Нини (отдельно от туловища  — обыкновенный полумесяц с рожицей) вдребезги разлетелась по полу. Я разглядел только кусочек с пастью. Перевернутая, она улыбалась, щеря плотный ряд акульих зубов. Нини был счастлив: его побил «туз». Честная игра. Отбой.
        Там, на кухне притона, вылупился из космического яйца уж не я, а Леопольд Тамм. Это он, а не я, добрел до посольства Эстонии, а оттуда отправился восвояси  — к своим родителям, которые были уверены, что сын их потоп в Черном море пять лет назад, когда они всей семьей отдыхали в Сочи.
        Убийца? Я сотворил труп; существительное неодушевленное; лишь слово.
        При всем при том Нини навел меня на мысль: душа, о которой мы условились,  — по сути просто сгусток электричества в нашему мозгу, в котором сосредоточено все  — память, чувства и самость. Когда мы умираем, электричество это рассеивается, становится частью мира, током. Когда-нибудь частица того, что было вашим я попадет на атомную электростанцию. От вашей души заработает электробритва. Вашей душою сбреют волосню в паху. Вот тебе и промысел Божий.

        И мог же ведь заморгать светильником, прознав про нашу предрасположенность к эпилептическим припадкам, очень мог, вознамерившись пробраться в спальни верховодителей, но не стал, потому что нас не было тогда на посту,  — Мурме очень захотелось писать, и мне из солидарности тоже. Так и получилось, что газетчик не встретил бы никаких препятствий у святая святых.
        Потом отлучились в буфет, потому что Тикай бежал в ту сторону мимо нас и сказал, что привезли наконец-то сироп и газировку, а мы были как раз обезвожены, ну а после уже снова были в туалете, и даже не раз, так что трогал чьи писания газетчик или не трогал  — не знает никто.
        Вы простите меня! Болван ваш Гакря! Но и Мурма тоже. И зассыха к тому же.

        Сладкого и хочу, и жалко. Кексику невдомек, что мрак выел мою сердцевину, хотя это ему потом латать ее, душу, где она надкушена,  — заполнять собой.
        Таммова жизнь привила мне грех. Какой? Чревоугодие, конечно. Блинчики с мясом, тушеная картошка, засолки, раки, щи и проч. Скреб твою мать и хлёб ее борщ  — как я люблю жрать! Так люблю, что для полноты, понимаете, экспрессии вставил эту паршивую буковку ё, чтоб вы глагол не перепутали с насущным. А тут что? Огретый (вот же оксюморон) прохладной, если не сказать  — ледяной, струей водяного кнута, я бестолку отстаивал свои права голодовкой. Хватило меня ненадолго: брюшко заурчало, собой заело  — что тут попишешь?  — и незадолго до того, как приступить к эпистолярному акту, прокрался я за объедками в столовую. Смотрю  — у фритюрной ванночки пакет вроде молочного. Ну, я его перегрыз, содержимое пригубил, и все  — капут. Пишу вам с унитаза. Подкинули мне отраву поварешки. Пакет захватил с собой. Смотрю сейчас, а на обороте упаковки мееелко так писано: «Suffering. Made in Yoursoul».
        Зато вчера в шатре опрокинул в себя целый казан плова со свининой, закусил его косяком креветок в сливочном соусе и запил недешевым винищем. Видели бы вы рожу Африкана, когда я присосался к таре.

        Поверить не могу, что сегодня парня слопают. Я ведь давно в этих краях и всех шизиков знаю.
        Хтонь какая-то творится, как дочушка их скопытилась. Истина вон городит из себя душечку, хозяюшку, и всяческого носового платка не чурается, а сама слезинки не пролила. Так  — вульгарная кляча, норовистая, всаднических шпор не знает.
        И налево умеет сходить. Непостоянная баба. Не знает об этом только глухой на оба уха и слепой как крот Фроим с гор. Не знает, а сам ее излюбленный любовник. Чувствует Фроим по ночам приятную щекотку в причинном месте, но ему проще поверить в мандавошек и всякие «поллюции», чем в еженощные визиты самой высокопоставленной шиксы провинции.

        Эй! Пиши вопросы из зала.
        «Рукоблудствуют ли сверхлюди?»
        Если нет, то где там венец самодостаточности?

        Мой любимый русский поэт?
        Чуковский. Он Уитмена переводил, да и сам писал недурно.
        Сарафаны, сарафаны, сарафанчики.
        Айболиты, тараканы и мерзавчики.

        «Страшно?»
        Рассматривая личную смерть как лишение, я вижу одно утешение:
        не нужно прилагать никаких усилий, чтобы с ней смириться, Василий.
        Пустота на раз все сделает за вас.

        И помните, господа присяжные и обвинители: свою честь следует хранить в сухом, недоступном для детей месте.

        Милейший получатель, мой тайный друг по переписке, я вижу вас среди зевак и рад, что вы до сих пор не раскрыты. В эту судьбоносную минуту я думаю о Человеке-в-клетку. О том, как очутился в узоре его костюма, а он взял и уехал. Как вы могли заметить, скрепя сердце передал бумагу-карандаш Агенту Диареи. Он теперь мой машинист, а у вас, я надеюсь, все пишет диктофон.
        Значит, в холле Бамбукового дома я был скручен по рукам и ногам, вынесен на второй этаж и приставлен задом к окну, под которым мои ноги крепко-накрепко обвязали гирляндами и зафиксировали двумя стальными прутами. Мне в спину, предварительно размозжив топориком нижние ребра, вставили крюк, зацепив позвоночник. От крюка тянется семиметровая цепь. На другом ее конце  — двухсоткилограммовый груз, который Мурма и Гакря  — местные пробковые Руфусы  — выкинут в окно по сигналу палача. Сегодня это у нас Метумов. Если осветительный прибор и стальные прутья выдержат, я лишусь хребта. Жизни-то я лишусь при любом исходе, да-да.
        Хоть народу и поменяло, узреть жестокую расправу собралось все отделение. Взгляните на них! Здесь, на втором этаже, одноногий вентилятор надувает щеки триумфаторам, обделяя холодком заблаговременно скорбящих. У самого вентилятора щек нет, как бы там не читали меня символисты и прочие орфографически-слепые. У Агента с запятыми все в порядке. Я ему их проговариваю.
        «Какой сегодня, кстати, день недели?»
        Кстати, вторник, а не пятница, так что на воскресенье я планов не строю. Пишешь?
        Метумов обслюнявил палец и высунул в окно.
        Ветер успокоился.
        Значит, пора.
        — Allez![12 - Вперед! (фр.).]
        Господа, имею в виду пресечь этот гадский водевиль, причем  — немедленно, а посему, чтоб сделать дяде ручкой, говорю: «Покедова!»

        ^9^ И сказал Один Лиссе: где Мом, брат твой? Она сказала: не знаю; разве я сторож брату своему?
        ^10^ И сказал: что ты сделала? голос крови брата твоего вопиет ко Мне от земли;
        ^11^ и ныне проклята ты от земли, которая отверзла уста свои принять кровь брата твоего от руки твоей;
        ^12^ когда ты будешь возделывать землю, она не станет более давать силы своей для тебя; ты будешь изгнанницей и скиталицей на земле.
        ^13^ И сказала Лисса Одину: наказание мое больше, нежели снести можно;
        ^14^ вот, Ты теперь сгоняешь меня с лица земли, и от лица Твоего я скроюсь, и буду изгнанницей и скиталицей на земле; и всякий, кто встретится со мною, убьет меня.
        ^15^ И собрала чемоданы, и пришла на порог к Селене, подруге своей;
        ^16^ она сказала: приюти меня на луне, где нет ни людей, ни земли.
        ^17^ Ушлая сука.

        — А, бэ, вэ.
        Жив! В припадке речи! Пишешь?
        — Гэ, дэ, е.
        Больно! Так принято в квартире на Лиговском проспекте. Вспомнил, как Логикой по вечерам выходил из нее, затем из себя. Возвращался утром пьяный, мысленно пел колыбельную  — гимн сну  — пел часами, пока голос в голове не садился, хрип и тих. Радиоприемник на кухне был настроен на коммерческие нечистоты и плюрализм мнений. Шел на уши с боем, пока батарейки не сели.
        Это было тогда. Двадцать седьмого числа. Отключили электричество. Стал у окна в пятом часу и молился истукану на подоконнике, пока сгорали небеса, свеча и люди. И вот  — на улице все замерло. Пурпурный вечер.
        — Ё, жэ, зэ.
        Вниз по Лиговскому влачится пеший оркестр, и больше здесь ни души. В оркестре этом играет одна семья  — тысячи людей, сотни поколений. Вышагивают взрослые и дети, ползут младенцы, ковыляют старики, перекатываются трупы, гремят кости, гоним ветром прах, порхают еще не рожденные, текут еще не зачатые, а уж их потомство в воздухе  — сияет впереди всех и волнует пыль.
        Трюхаю потихонечку следом. Неплохо для беспозвоночного.
        — И, и краткое, ка.
        На Невском оркестр свернул в сторону Адмиралтейства. Я знаю, куда мы идем, и чем ближе к Фонтанке, тем нас меньше. Исчезают в переулках музыканты, и с каждым кварталом тише попутный ветер. И у Аничкова моста я уже один-одинешенек. Вышел на него, облокотился о парапет.
        К небольшому причалу, на котором реанимировали Логику, прибита лодка. В ней, подперев веслом челюсть, скучает гондольер. Внешне он в точности соответствует образу романтического бунтаря, присущего всем волосатым мужикам с веслами. Я знаю, как его зовут. Харон. И река эта сегодня  — Стикс.
        — Таксуешь?  — кричу ему.
        Он отвязывает лодку.
        — Эль, эм, эн.
        Плывем против течения. Входим в Большую Неву за Троицким мостом и дальше плывем по Неве вверх.
        — [Наломал ты дров,]  — говорит Харон.
        — Отвянь ты, старче.
        — [Я ж не про земное. Лисса  — от нее все беды,]  — на это я молчу, и Харон усаживается рядом, причмокивая и храпя, а лодка плывет себе, как ни в чем не бывало.  — [Мертвым Лисса хоть не мешала. Цербер это. Перегрыз ее цепи по песьей дружбе… Будет знать теперь  — с тремя намордниками-то. Селена  — укрывательница, тоже виновата, и ты, коль довез эту губошлепку до людского роду.]
        Набережная разлагается. Разжиженная, она стекает по канавам, пока возникшие ниоткуда слепцы топчут мостовую. Капля за каплей города не стало, и тогда в расчищенной от застроек возвышенности на правом берегу я увидел кое-что смутно знакомое, увидел его.
        — Тормози, я сойду.
        — [Но Аид ищет вашей аудиенции!]
        — Да не кипишуй. Я скоро.
        Спешился и рысцой мимо тающих фонарей по гнилому бульвару.
        — О, пэ, эр.
        Здравствуй, мой бронзовый колосс Родосский. Что стало с тобой? По швам разошелся? ОВИР обломками туши своей завалил. Потому и не нашли мы тебя, беспало-безносую низкую кучу. Понятно. Меж тел частей  — рук, ног и гениталий (такие не отломишь)  — блестит дверная ручка, я пролезаю к ней.
        — Эс, тэ, у.
        Кухня, неисправная лампа, недорезанный лук, нож на полу.
        — Эф, ха, цэ.
        Тэя возлежит на обеденном столе.
        — [Низкие потолки холодной страны теснят и давят мысли, амбиции, мечты.]
        — Мне тоже эта квартира никогда не нравилась.
        Облокачивается на хлебницу, свешивает ноги и улыбается от уха до уха.
        — Как поживаешь?  — спрашиваю.
        — [Замечательно! Показать на пальцах число Пи? Чтоб знал: мой почечный камень  — философский, а ниже живота я смахиваю на Льва Толстого. И да, люблю наш город трехэтажный! Да вишь, первый-то этаж полуподвальный. И городок не тихий, но пыльный, и пылью приглушены звонкие части его, ведь край страны… тут не продохнуть и можно одряхнуть в поисках заборов-крыш, чтоб скрыться от грязного воздуха, и думать, и мечтать, и понимать, что высоты трех полных этажей хватило бы легким твоим, но тут низина  — полтора, то не Москва, не он… она и близко не была  — ей не хватило здесь протяженности стен и границ, а от них за семь сотен верст задыхаются душ пять миллионов и еще пара тыщ! И девушки прекрасны, но те ночами состригают волосы до плеч, и мужицкая мотня по ним увядает за минуту, иссыхает до утра и обращается в труху к полудню.]
        Убегает в гостиную и роется в книжном шкафу. Возвращается с «Семиотикой» Арзамасцева. Бросает книгу в раковину, гнется к ней дугой так, что можно сосчитать позвонки, лютует языком, потом резко вытягивается и как будто становится выше, достает безымянным пальцем люстру с выкрученной лампочкой и качает ее.
        — Цэ, ша, ща.
        Тэя щелкает в мою сторону зубками, и я замечаю, что нос и глаза у нее провалились, она зачитывает:
        — [«Ю. М. Лотман говорил, что в любом правильно построенном тексте информационная нагрузка от начала к концу падает, а избыточность (возможность предсказания вероятности появления следующего элемента в линейном ряду сообщения) растет». ]
        — К чему это?
        — [Расскажи, как все кончится?]
        — Твердый знак, ы.
        — [Ты здесь  — забитый персонаж. Так сложился сюжет жизни. Герой главный, но крайний.]
        — Мягкий знак, э, ю.
        — [И кто же сломает порочный круг? Кто обманет ожидания потустороннего?]
        Грудь Тэи впала, кожа потемнела и залоснилась, волосы из головы повылезли  — тонкие пряди облепили уши и плечи  — а лоб с подбородком заострились, преобразив лицо в вытянутую гримасу.
        — Не может… Шесть лет назад. Я же тебе голову снес.
        — [Кому это ты голову снес?]
        — Нини.
        — [Нини? Кто это?]
        — Я.

        Тебя тут никогда не было. Сейчас ты не здесь.

        Очухался Тикай в кладовой Бамбукового дома, сидя в двухколесной садовой тачке, на подстеленном для мягкости початом мешке с гашенной известью среди лопат, тяпок, грабель, смотанных веревок, пустых двухлитровых банок и картонных коробок со всяким хламом. Он почти с головой был обернут в пожеванное молью покрывало, а в носу у него стоял въедливый запах нашатыря.
        — Лелик-Полик! Я уж начал переживать, Тикай Илларионович.
        Метумов, оседлав перевернутую коробку, заворачивал в пропитанное кровью полотенце хирургический набор.
        — Оставлю пока здесь,  — сказал он и отправил сверток на одну из верхних полок,  — Ну, как оно?
        — Что оно?  — анестезия в крови еще не рассосалась до конца, и голос у Тикая шел мимо рта в нос.
        — Экзекуция, что ж еще?
        — Боль была невыносимая,  — выдержав паузу, ответил Тикай без тени юродства.
        — Невыносимая? Что это по-вашему значит  — не вынести боль?
        — Погибнуть.
        — Но вы живой еще.
        — Вам виднее.
        Метумов выудил из-за пазухи бумажный пакет, раскрыл его и поставил Тикаю на колени.
        — Ешьте, крепитесь.
        На полу рядом с промятой Метумовым задом коробкой Тикай заметил замысловатый поднос с шестью чашечками и сахарницей.
        — Чем наши бараны побрезговали?  — он колюче взглянул на Метумова исподлобья. Тот обернулся, укололся и снял вдруг свою благодушно-игривую маску.
        — Вы до сих пор не поняли, Агапов? Мы оба обречены наблюдать некроз речи, нравов, логики и всего хорошего,  — сказал он и посвятил Тикая в свой план, затем осторожно взял поднос, втиснулся в проломленную стену, перелез окружной ров и проворно засеменил, звеня дорогостоящей посудой, в каптерку, в которую на чаепитие были созваны высшие чины личного состава Бамбукового дома, и в которой его в сердитом уже молчании поджидала Истина в компании мужа, Агента, Ильича и так и не пришедшего в себя Вакенгута.
        — Господа, чешский хрусталь, а также Богородский сахар мельчайшего помола!  — торжественно возвестил Метумов, но переменился в лице  — насколько для него это было возможно,  — когда увидел на накрытом столе подписанный его именем ежедневник.
        — Узнаете книженцию?  — скрестив руки на груди, осведомилась у него Истина.
        — Стыдно, Цветан, стыдно,  — не поднимая глаз, сказал Большой.
        Метумов молчал, всем своим видом выражая непреклонность.
        — Не узнаете, значит?  — спросила Истина.  — Давайте я вам помогу.
        Она сгребла ежедневник со стола, пролистала в конец, вырвала лист и ткнула им Метумову в лицо.
        — Ваш подчерк?
        На странице различным манером было несколько раз выведено: «Мне нравится ваша голова. Изгиб виска в талии черепа. Я люблю вас Тикай-ай-яй».
        — И насколько я знаю, Тикай Агапов по сю пору жив и не разделан,  — продолжила свое наступление Истина.  — Потрудитесь объяснить, с чего это вдруг?
        Метумов без спешки поставил поднос на стол и обернулся к работодательнице. Он стоял прямо, сцепив пальцы на животе, и не сводя с Истины глаз, но голос выдавал его с потрохами.
        — Слушайте… Мы вечером по его прибытии… по прибытии Агапова сидели у этого… как его?.. у меня, и он истово изучал устав и луною божился, что никоим образом не набедокурит и желает лишь попрощаться с близкой подругой… которая ваша дочь.
        — В консерватории лично я ничего подобного от него не слышала.
        — Так вы, Метумов, содомит,  — констатировал с какой-то неискренней горечью Африкан Ильич
        — Да!  — наконец набрался храбрости Метумов.  — Исключительный. И мне так лестно, что вы употребили именно это слово.
        — Содомит?  — переспросил Африкан.
        — Именно. В словаре ведь на наш вид полно эпитетов.
        — Что ж, педераст вы и есть, но отнюдь не по своим сексуальным предпочтениям,  — сказала Истина, отступая за Агента и Большого.  — Вношу предложение линчевать предателя, и уж затем распивать чаи. Возражения?  — зыркнула бегло на своих мужчин и объявила,  — Значит, единогласно.
        Уже когда Агент под руку выводил Метумова из каптерки, она выдала экспромтом: «Я бы поняла еще Вакенгут, но вы же страшный, как черт, Господи с лунусей!»

        Размышляя о том, как бы поизящнее подвести черту, я наткнулся в памяти на Ильмара, свояка Леопольда Тамма, пластического хирурга. Ильмар заработал денег, увеличивая женщинам бюсты, и купил на них ружье. Поохотившись с ним разок на диких уток, Ильмар осознал, как много возможностей открыла перед ним эта покупка, и пошел убивать с ее помощью людей, которые ему не нравились до того, как у него появилось ружье.
        Я привстал и ощупал швы на спине. К своему удивлению, чувствовал я себя хоть и заштопано, но легко, будто и не был этим вечером казнен. Соскочив с мешка, размял шею, поделал зарядку. Великолепно! Знал бы, что казни так благотворно влияют на самочувствие, проводил бы их на себе каждую неделю. Накинул на плечи Метумову тряпку и вышел босиком на снег.
        Пасмурное ночное небо покрылось оранжевыми пежинами от тепличных огней, и тьма прочерчивала горизонт там, где не было фонарей, в стороне от Бамбукового уезда. В тучах воронками возникали и тут же заливались дымкой пятна лунного света, напоминая мне, как бликами рассеиваются мучнистые лица в толпе на Невском. Грудью к спине прижалась Тэя. Она вышла нагишом подышать мне холодом в левое ухо.
        — Иди в подсобку. Ты простудишься,  — сказал я.
        — [Это не реально.]
        — Нереально?
        — [Не реально,]  — уточнила она.

        — Постой же ты!  — кричал Тикай удирающему Африкану. Тот, вопреки его просьбе, ускорял бег.
        Оба, высоко задирая ноги, двигались через заснеженную пустошь по направлению к Санкт-Петербургу. Путь был неблизкий, и Африкан был на пять метров впереди, но Тикай, ступавший по протоптанному, резво его нагонял.
        — Погоди, тебе сказано,  — не унимался Тикай. От отчаянного рвения на единственном его глазу заблестели слезы.
        Иногда Африкан басовито раздавался хохотом, дивясь своему везению. У Тикая от его «хо-хо» сводило злобой челюсть. То первый, то второй усмирял одышку и, собравшись с силами, совершал рывок, но происходило это в такой размеренной очередности, что оторваться у Африкана не выходило, как не выходило у запыхавшегося Тикая его поймать.
        Погоня, исполненная хитроумных обманных маневров и комичных падений, продолжалась до захода луны. Наконец Тикай Африкана догнал, одернул за плечо и со всего маху врезал ему снегоуборочной лопатой по башке. Ах да, у него с собой была лопата, собственно, и затруднявшая бег. Ох уж эти убийственные мелочи! Постоянно вылетают из головы, а влетают обратно уже овеществленные через висок, темечко или вот затылок, как в описанном случае.
        Тикай еще постоял, опершись на дерево. Он сосредоточился и разглядел движение луны, но задержать ее не сумел, как ни буравил глазом. Ночь упрямо близилась к концу, за которым инсолировала неизвестность.

        Известняк в сахарнице  — не важно, как он туда угодил,  — все воротил с головы на ноги. Чаепивцы в количестве четырех голов перетравились и окочурились, своей жертвой утверждая на местах прежние порядки. Отличился один Африкан Ильич, по привычке потреблявший чай без услаждающих примесей.

        Изгнанный из Помпеи отшельник наблюдал с холма, как отрекшийся от него город накрывает лава и черный пепел. В истории не было человека счастливее. Тикай, обремененный ликвидацией Африкана Ильича, не снискал такого удовольствия  — бескровная бойня в каптерке шла своим неотложным чередом, и свидетельницей ей стала лишь Драма, задвинутая за аляповатый чайник.
        Умирали все прилично, театрально закатив глаза, без рыготы и без ругани. Первым ткнулся лицом в стол щупленький Большой, его примеру вскоре последовала Истина, успевшая феерично сорвать с гробницы, служившей столиком, белую кружевную скатерть, чтобы не вымазать ее в губной помаде. Антон Вакенгут, в которого чай влили, хотел он того или нет, испустил дух, не приходя в сознание. Дольше всех страдал Агент, в течение восьми минут сучивший руками и жадно хватавший воздух ртом. В конце концов он шлепнулся со стула и окоченел на полу строчной буквой б.
        Такую вот картину застал вошедший в каптерку умотанный Тикай.
        Новость ли, что Метумов состоялся как успешный отравитель, если еще с младых ногтей умудрялся тайно опаивать своих обидчиков самопальным слабительным средством на основе подсолнечного масла?
        — [Возьмешь меня на ручки?]  — заверезжала Драма, увидев Тикая.
        Тот вразвалку прошелся по комнате, переступив через Агента, помял пальцами шею Истины, запустил руку в ее еще теплые груди и извлек свое завещание, свернул его пополам, сунул за резинку трусов, ухватил Драму за лапу и, опрокинув чайник, покинул крипту.
        Дом опустел. Людоедские замашки нинистов спугнули даже сестер Насущных. Оставшиеся  — в основном журналисты  — на ночь уместились в вестибюле. Вот так зрелище: низко подвешенные отопительные трубы и на полу две дюжины людей лежат, закутавшись кто во что,  — до того малокровные, что экзотические москиты, выпущенные из научного интереса Метумовым, все передохли с голоду,  — иногда просыпаются и жмутся к стенам спинами.
        Тикай обошел спящих и стал подыматься по лестнице. На промежуточной площадке он наступил в кровавую лужу. Следы от нее вели на второй этаж, по коридору и кончались у приоткрытой двери номера Метумова. Тикай толкнул ее ногой. Там на полу, остекленевшими глазами смиряя визитера, лежал заколотый насмерть Цветан. Овчарка упиралась носом в его безволосую бровь и мычала. Тикай топнул, и она, сперва навострив уши, послушно побрела к лестнице.
        — Ты тогда еще поняла, что он не сумасшедший, да?  — спросил Тикай у Драмы.  — Гробила его. И Логику. Годами ей крышу на колесики ставила.
        Копилка молчала.
        В распахнутое настежь засмоленное окно влетел снизу и уперся в потолок луч света. Всходило первое апрельское солнце. Тикай достал завещание, сложил из него самолетик и запустил ему навстречу.
        — [Ну расскажи, как все кончится? Может, загуляем?]  — заискивающим голосочком переспросила Драма.
        Тикай покачал головой.
        — Гульба  — не мое. Как не выйду на улицу, Бог швыряет в меня то голубей, то сосули. Нужен мне этот маневрирующий моцион? Нет. Вернусь в Таллин, подам на развод, отрешусь от людей, в квартире запрусь и заколочу досками все, кроме форточки, чтоб был в моей жизни свет.
        С этими словами Тикай занес Драму над головой и обрушил на пол, не успела она и пискнуть. Среди осколков, разлетевшихся по коридору, оказался футляр. Он бряцнул о стену меж прутьев и закружился на утоптанном ковре. Тикай подобрал его  — обычный древесного цвета футляр без опознавательных знаков  — сдул с него керамическую пыль и открыл. Внутри оказались солнцезащитные очки с оправой для стекол в виде сердец и записка: «Желаю тебе сердце в грудь, а пока вручаю два фиктивных на нос. С любовью». Очки Тикай нацепил на лоб, а футляр с запиской положил на подоконник. Солнце недолго озаряло собой Бамбуковый уезд и уже скрывалось за поминальным шатром. Тикаю хотелось запомнить вид из этого окна, вечно запертого в его приютские годы, таким  — ослепительно обнадеживающим.
        Еле дотянувшись, Тикай зацепил пальцем щеколду единственной створки, потянул ее на себя и раз и навсегда захлопнул зловещее окно, но непостижимым образом прищемил рамой уцелевший левый глаз, на что Бамбуковый дом, давно уже бывший на грани нервного срыва и совсем раскисший от вершеного в своем нутру членовредительства, ойкнул с Тикаем хором да и рухнул.
        У развалин стоял лишенный дара речи Мишель Дюшен. Он отъезжал за свежей прессой.
        notes

        Примечания

        1

        Глаз (фр.).

        2

        Соединения (лат.).

        3

        Пожалуйста, обождите (эст.).

        4

        Мой мотылек (фр.).

        5

        Это как у Гете: «Я часть части, которая вначале была всем, часть Тахты, уродившей пуфик, тот надменный пуфик, который теперь оспаривает у Матери Лени ее давнее первенство и место, но, как ни старается, победить ее ему не удается, ибо людские тела, устремляясь вперед, оседают на нем».

        6

        Чувство меры (фр.).

        7

        Помни о смерти (лат.).

        8

        А ведь неплохая идея  — измерять расстояние на кладбище в летах! Могилы при въезде во всякий некрополь квартируют, как правило, самые стародавние покойники, и чем дальше ты проникаешь вглубь долины вечного упокоения  — тем свежее даты на надгробных плитах. В контексте подобной метрики Тикаю и Метумову до точки сбора оставалось тридцать чьих-то беспробудных лет.

        9

        Пошел (фр.).

        10

        Лживый сюрреализм (фр.).

        11

        Счастливого плавания! (фр.).

        12

        Вперед! (фр.).