Жульчик Якуб, Холм Псов- библиотека РусЛит

Холм псов Якуб Жульчик
        Писатель-неудачник Миколай Гловацкий возвращается из Варшавы в провинциальный город Зыборк. Когда-то он написал о своей малой родине роман, ставший настоящим бестселлером, но многое в нем преувеличил и исказил, изобразив Зыборк настоящим адом на земле. Впрочем, вдохновение и деньги быстро закончились, и Миколай едет домой, к отцу, которого ненавидит и боится, и в город, который искренне считает худшим местом на свете. И действительно в нем царит коррупция, властвуют криминальные авторитеты, а человеческая жизнь стоит немного. Поговаривают даже, что вся эта земля проклята. И теперь здесь стали бесследно исчезать лидеры местной общины. Когда одного из них находят в лесу, истощенного, обезумевшего, с кусками человеческой плоти, застрявшими в зубах, город охватывает паника. Никто еще не знает, что это только начало кошмара, и нити от него тянутся к зверскому убийству первой девушки Миколая, которое произошло много лет назад.
        Якуб Жульчик
        Холм псов
        И вот, новоприбывший из глубин Германии староста ужасался этим макабрическим пляскам: - Как вы могли танцевать, разве вам не мешало, что труп был в той же комнате? - спрашивал он во время объезда в одном из домов. - Ну дык мы-тко не зразу почали, - добродушно ответствовали мазуры. - Спервай-то мы его на попа поставили, штобы не слишком-то мешал.
        Мельхиор Ванькович. На тропах Сментека
        Отец наклонился вперед, но не упал. Когда Георг, против его ожидания, не подошел ближе, он опять выпрямился.
        - Стой, где стоишь, ты мне не нужен! Думаешь, у тебя хватит сил сюда подойти и торчишь там потому, что тебе так угодно. Ошибаешься! Я все еще намного сильнее.
        Франц Кафка. Приговор.[1 - Пер. А. Махлиной.]
        Серия «Звезды детектива»
        JAKUB ZULCZYK
        WZGORZE PSOW
        Published by arrangement with Authors’ Syndicate Literary Agency, Poland
        First published by Swiat Ksiazki, Warsaw, Poland, 2016
        Перевод с польского: Сергей Легеза

        Часть первая
        Сентябрь / От воздуха
        Найденный
        Вы, молодые, думаете, что всякий из вас - пуп вселенной. Ачто любая ваша проблема - мировая война. Что все крутится вокруг этих ваших проблем. Вы как заводные игрушки. Машинки с пружинкой. Те, что едут вперед сколько могут, но хватит и малой неровности на полу, крохотного бугорка, чтобы опрокинуться. И - конец игре. Всем покеда. И вот что я думаю: используй вы для дела силы, что расходуете на всю эту хренотень, на эти беспокойства, на блеянье первому встречному-поперечному о своих проблемах, на эти вопли - и тогда, возможно, вы что-то да создали бы, сумели бы, полагаю, что-то придумать. Не знаю что. Не спрашивайте. Но другое, не то, что есть. А что есть? Ну? Дерьмо. Одно и то же дерьмо сотни лет. Конечно, есть нынче всякие приблуды, сенсорные экраны, Интернет, истребители-невидимки и еще пара штуковин, которые вроде бы отличны, ну, не знаю, электронные всякие, но на самом-то деле вот уже несколько сотен лет - одно и то же дерьмо.
        Ну что? Зачем спрашиваете: «что?» Я должен знать - что? Что-то новое. Что-то совсем новое. Как новым было, ну, когда сперва - короли и императоры, они наследовали власть, а потом - раз, и уже никто эту власть не наследовал, но все выбирали того, кто правит, голосованием. Это было что-то новое, ну, не знаю, лучшее ли, но новое - точно.
        (не помнит, кому он это сказал, наверное, своему сыну и его жене)
        (да, теперь он вспоминает, сказал это своему сыну и его приятелю, и жена приятеля, кажется, там была тоже, было, кажется, лето, лето прошлого года, они сидели на веранде, а он пожарил серну, кажется - серну, темное мясо, под вином, он помнит, пили сливовицу, пили как водку, быстро, под апельсиновый сок, и это было ошибкой, потому-то он так разболтался)
        Думаете, что ваши проблемы - пуп вселенной. Вам внушили, Марек, не смотри так на меня, не в смысле - вам, то есть не в смысле - тебе, ты как раз понимаешь.
        (знает, что он говорил это сыну)
        Вы как раз понимаете, но я о людях вашего возраста, о ваших ровесниках, двадцать пять лет, тридцать, тридцать пять лет, людей, сука, вашего возраста убедили, молодых лошаков, здоровых лосей, что они - свободные люди. И на этой свободе они строят свое безопасное будущее, напряженно, ежедневно. Больше того - уверены, что они хозяева этого будущего. Хрен там. Все эти люди вкалывают, как рабы. Погляди на них. Как рабы. Должны вкалывать и лет тридцать платить, если они вообще эти тридцать лет проживут. Если у них сердце не разорвется за эти тридцать лет. И в этом хомуте они точь-в-точь как лошади, как скотина. Да меня тошнит, Марек. Не смотри так на меня. А они постоянно в проблемах, глотают их, как караси - червяков на крючках, не знаю, Марек, понимаешь ли, если что - могу объяснить.
        Понимаешь. Хорошо, что понимаешь. Ты башковитый, сынок. Башка - словно склад какой. Вот только полки пустые. Ха-ха-ха. Ну, не смотри на меня так.
        (знает, что Марек - это его единственный сын)
        (знает, что Марек все еще там, откуда он сбежал, помнит, что не двигался и молчал)
        Марек, сынок, если у тебя есть то, что важнее прочего, если уверен, что ради чего-то сделаешь все - тогда тебя легко использовать. Если хочешь денег, машин, баб, сынок, то тебя легко использовать, честно. Натянуть. Ты тогда словно карась. Думаешь, что борешься. Думаешь, что, может, если уж ты так борешься, то выиграешь. Но ты только бьешься и мечешься, и хватаешь ртом воздух, пока не подохнешь. В этом как раз - ничего нового. Это - старо как мир. Подумай о пирамидах. О тех несчастных пиздюках, которые их строили. Их убеждали, что за умелое строительство пирамид они станут вечность сидеть в чудесных борделях под пальмами. А вас убедили, что к старости эти клетушки из картона, что вы покупаете, клетушки с видом на паркинг, что они будут вашими, что вы уже напахались на них. Что банк их у вас не спиздит. И даже что-то отдаст, когда, скажем, - представь, да? - когда весь этот картон, все эти халупы, эти паркинги и лифты, когда все это сгорит нахуй. Ну смейся, смейся, потому что, сука, смешно же. Нет, сынок, я из тебя придурка не делаю.
        (едва видит и знает, что может уже ничего больше и не увидеть)
        (какое-то время не может сообразить, встал ли он, ползет ли, в вертикали он, в горизонтали, и если отпустит мох, который так судорожно сжимает, то не упадет ли)
        Еще раз: я не о вас говорю, но о ваших ровесниках.
        И тут ничего нового.
        А вы могли бы придумать что-то новое, если бы не тратили столько энергии почем зря.
        (отпускает и ничего не случается, и никуда не падает)
        (теперь он знает, что ползет)
        (знает, что он - голый)
        (знает также, что сейчас в лесу, на холодной земле, холодной и вонючей, а может, это он так воняет)
        Я - хозяин. Глядите.
        (помнит, что тогда, год назад, на веранде, он специально встал, хотел показать им, что имеет в виду, когда говорит, что он - хозяин)
        Я - хозяин. Глядите. Это мое, это мне принадлежит, вырвал его, вырвал и выстроил, возвел, была пустошь - стал Сан-Франциско, Марек, гляди, понимаешь, ты тоже хозяин. Нет, молчи, чего это я буду молчать, должен молчать в собственном доме, в моем, сука, саду? Марек, твоя мать и правда могла бы слегка попустить. Наливай, Марек. Гляди. Ты тоже хозяин. У тебя тоже есть свое.
        (видит только свет, свет как прогорклое масло, матовое и тошнотворное)
        (знает, что он не может сейчас встать, год назад - это год назад, а сейчас - это сейчас, пытается, но не встает и на сантиметр, а тело, на коленях и локтях, движется само, ползет вперед, словно запрограммированное, словно заводная машинка)
        (знает, что человек - это автомат, как и все сущее)
        Человек, у которого есть свое, по-другому ходит, по-другому движется, Марек. Гляди. Человек, у которого и правда есть свое, который не одолжил на тридцать, сука, лет клетушку в новострое из картона, но - имеет свое, человек этот не горбится. Ходит прямо. Плечи его расправлены, вот так. Глаза широко открыты. Подбородок, сука, вверх. И всегда вот так свысока. Погоди. Лей.
        Марек, я рад, что ты так думаешь. Это все вас тут ждет. Этот дом, эта земля, все это для вас. Но я тебя не принуждаю, я тебя силой сюда тянуть не стану. Делайте, что хотите. Зарабатывайте, как хотите. Только внука мне сделайте. Пригодился бы.
        (знает, что его тело - другое, чем месяц назад, чем два месяца назад, чем три)
        (знает, что его тело худое и изломанное, все в засохшей крови, все в грязи, все в дерьме)
        (знает, что вместо ногтей у него кровавые, воспаленные култышки)
        (знает, что потерял большую часть зубов)
        Лей, Марек. Погоди, схожу отолью. Ага, в сад. Ну и что? Это мое. Мой сад. Могу тут, в нем, извиняюсь, хоть высраться. Могу тут делать, что захочу. А если чего делать не хочу, то не делаю.
        Что, заканчивать с этим умничаньем? Марек, Маречек, а кто ж тебе умное-то расскажет? Кто? Эти морды в телевизоре да в Интернете? Они в этой Варшаве всю жизнь в такси проводят. Что там они знают?
        (помнит, что тогда, год назад, на веранде, перестал на миг говорить и встал, пошел к забору, укрылся между живой изгородью и сеткой и, отливая, радовался своей струе, высокой и мощной, все еще как у пацана, подумал, что это хорошо, как же хорошо быть здоровым, думал об этом, а они ждали на веранде, о чем-то тихо говорили, не слышал их)
        (теперь знает, что ему нужен доктор)
        (чувствует, что становится все холоднее, но чувство холода пока спрятано глубоко под болью)
        (единственное, что он может сделать, это тихо пищать, потому тихо пищит)
        Уже я здесь. Уже вернулся. Марек, правда, сынок, ты не думай. Дай морду. Ну, дай. Я тебя ух как люблю!
        Что значит: тихо? Это мой дом, Марек, скажи своей матери, что это мой дом, и если хочу орать, то ору.
        Марек, лей. Лей, сынок.
        (пришлось напомнить себе: то, что он чувствует, зовется «боль»)
        (знает, что он ползет по лесу)
        (знает, что раньше был под землей, в темноте, долго, а теперь вылез и ползет по лесу)
        (все должно было случиться недавно)
        (какое время года)
        (знает, что все - боль над всеми болями, которых он уже не различает, не отличает боль нижней части тела, живота, бедер и хера от боли шкуры, кусками содранной со спины)
        (от боли ног, которые были сломаны, а потом снова срослись)
        (от боли сломанной челюсти, крошащихся зубов, он грыз кость, помнит, хотел перегрызть кость или камень, не помнит)
        (от боли в глазах, которые провели столько времени в темноте, столько времени, не видя совершенно ничего)
        Я, сынок, тут родился. Тут я родился, и тут я умру. Твой прадед сказал точно так же твоему деду, когда их сюда бросили после войны, сказал, что нас сюда привезли, приказали нам сюда приехать, но теперь мы уже здесь, теперь мы - здешние.
        (не знает, кто с ним это сделал, кто сделал это с его сыном)
        (никогда не узнает)
        Это мы. Этот город - это мы. Этот лес, сука, - это мы. Озеро, одно, другое, третье, эти озера - это мы. Не заткнусь.
        Не заткнусь, ты счас сама заткнешься. Твоя мать, господи Исусе, правда, нужно с ней что-то делать, сынок, у нее аж жопа свербит, если она чего-то не выгнет по-своему.
        (никогда не узнает, мир и земля болят, он перестает двигаться, нет у него сил, теперь ползет)
        (ползет и воет)
        (никогда не чувствовал себя так хорошо, как в то лето)
        (теперь он знает, что хотел бы напиться воды)
        (может только выть, тихо, нет сил - громче)
        (должен еще минутку, еще немного)
        (может еще напьется воды)
        Марек, люблю тебя, сынок. Я счастлив. Это счастье делает меня хозяином. Смотри, погляди вокруг. Моя жизнь - удалась. Нет у меня проблем. А даже если есть, то они - не важны, они - не весь мир. Это приходит с возрастом, это чувство. Есть у меня кое-что, и это хотели бы иметь множество людей, есть у меня кое-что, есть сила, есть сын, есть дом, есть земля, Марек, есть сила, сука, и почти все хотели бы это иметь, сразу, ни за что, за так, на выплаты, на кредит, и потому дают себя поймать.
        Наливай, Марек. Такого никто не дает на выплаты. Это все нужно себе построить. Вот этими руками.
        Ну, все, сынок, не кривись. Я люблю тебя, сынок.
        (останавливается, уже нет сил, он не видит света, лежит на земле, в лесу, между деревьями, и последнее, что чувствует, это то, как земля его съедает, и он слышит некий звук, где-то сзади, бурчание, глухое, словно ветер в длинной трубе, может, это приближается машина, а может, просто так звучит близкая смерть)
        (пожалуй, это машина, думает он, но все гаснет)
        Миколай / Животное
        Я уперся выехать с самого утра, до рассвета. Португальцы собирались заселяться только через неделю, но тянуть смысла не было. Любая проведенная здесь минута грозила чем-то диким и чрезмерным. Все, что у нас было, уже стояло упакованным, снесенным в подвал, вывезенным к родителям Юстины, затолканным в машину. Ночь мы провели на голом матрасе, укрывшись бурым одеялом с котами: вытащили его со дна шкафа. Я не мог спать, у меня было сухо во рту, я то и дело вставал, чтобы отлить. Похоже, от одеяла у меня началась аллергия.
        - Я тебе кое-что обещал, и сдержу обещание, - сказал я Юстине. Единственная фраза, которую я сказал ей за всю ночь.
        Я собирался выехать до рассвета еще и потому, что хотел увидеть, как над Млочинами разливается кровавое зарево - розовое, фиолетовое и красное, будто отблеск остановленного во времени взрыва; я хотел на миг представить себе, что эта жизнь - Эта Конкретная Жизнь - заканчивается для всех, не только для нас. Хотел хоть чем-то утешиться.
        Все фантазии об апокалипсисе возникают из-за того, что человек не желает оставаться со смертью один на один. Он желает встретиться с ней вместе, в группе, эпично, как на концерте, на большом музыкальном фестивале.
        А вообще всем было бы веселее, если б в конце света пел Боно. Нынче мало кто любит U2, но все, несомненно, расчувствуются, особенно на песне, которая вроде бы о Валенсе [2 - Речь о песне британской группы U2 «New Years Day», выпущенной в канун Нового года в 1983 г., когда в Польше отменили военное положение.]. Потому, начни Боно петь, все бы расчувствовались, а потом подохли.
        Но на самом деле единственное, что можно сделать, так это забыть. Фантазии - это преступление. Я и забываю. Голый матрас, сухой воздух, белые стены - это уже не дом.
        Рассвет живописно взорвался над коробками, сумками, рюкзаками и сетками, которые занимали все заднее сидение машины.
        На дороге не было никого.
        - Мне нужен кофе, - сказала Юстина, и это ее первая фраза с того момента, как мы выехали из Варшавы.
        - Что, вот такой? - перед нами был съезд на заправочную станцию.
        - Сходи туда, - сказала она.
        - Это не кофе, это вода с дерьмом и грибами, - напомнил я ей.
        - Сходи, - повторила она.
        Худой парень на заправке - лет, может, двадцати пяти, сжатые губы и вытаращенные глаза. Я представил себе, как он перегибается через стол и говорит мне шепотом:
        - Они все видят из задней комнаты, уезжайте сейчас, немедленно, пока не поздно.
        Но он ничего такого не сказал. Я заплатил за бензин, заказал два больших черных кофе, две запеканки, взял еще пачку сигарет и жевательную резинку. Ожидая, пока терминал соединится с моим банком, я смотрел на обложку уцененного DVD на стойке. На ней Рассел Кроу в роли Ноя глядел на близящийся библейский потоп. Его склоненная голова, наморщенный лоб указывали на то, что он, конечно, весь на нервах, но уже готов расхреначить приближающийся апокалипсис.
        Я завидовал Расселу Кроу. Я в жизни никогда ни к чему не был готов.
        Когда парень с вытаращенными глазами вдруг спросил, собираю ли я фишки, его голос был как пощечина. Какое-то мгновение я просто не знал, что ему ответить.
        - Нет, мы ничего не собираем, - выручила меня Юстина.
        Мы вышли наружу. Было холодно, но этот холод мне нравился, я снял пуловер, стоял в одной рубахе, чувствовал, как воздух пощипывает меня за руки. Юстина ладонями держала кофе и дула на него так сильно, словно желала таким образом изменить его вкус.
        Я не знал, что ей сказать. Без макияжа, с красной сыпью на щеках она выглядела больной. Волосы собрала в кок, тот напоминал картофелину. Может, она и была больна - просто не говорила об этом.
        - Там очень красивые озера, - вспоминал я. Я уже говорил это ей несколько раз. Всякий раз ошибочно полагал, что озера - это то, что нравится абсолютно всем, как, скажем, море.
        - Терпеть не могу озер. Это уже случалось раз пятнадцать. Ситуация, в которой ты говоришь: «очень красивые озера», я отвечаю: «терпеть не могу озер», - сказала она, прихлебывая кофе.
        - Ты ненавидишь природу и втайне мечтаешь о большой экологической катастрофе, - ответил я.
        Юстина ненавидела ходить в лес. Боялась делать это даже днем. Никогда не спала в палатке. В отпуск всегда выезжала из Варшавы в другие города, лучше всего - в те, что побольше.
        - Я их боюсь. Боюсь твоего отца и твоего брата, - отозвалась она через миг.
        - Это уже случалось раз пятнадцать. Эта ситуация, в которой я отвечаю: «нечего бояться», - сказал я, а она фыркнула, не улыбаясь.
        Она все воспринимала как крупный проигрыш. Я не мог понять - почему, ведь на самом деле она никому ничего не должна была доказывать. Ее мать даже обрадовалась, что мы выбираемся в Мазуры. Думала, мы станем жить в каком-то климатическом санатории над Снярдвами [3 - Одно из самых больших озер в Польше.] и организовывать там уик-энды с йогой или разводить лаванду.
        На миг мне стало жаль Юстину, я хотел сказать что-то вроде: вернемся, попытаемся, отзовем все, разорвем договор со съемщиками квартиры, но я знал, что пути назад уже нет, что вода поднялась слишком высоко.
        Чтобы сразу прояснить: я тоже этого не хотел. Не хотел так сильно, что от одной мысли о таком у меня ныли все зубы.
        - Поехали уже, - заявила она. - Нет смысла тут стоять.
        Я постоянно совершаю одну и ту же ошибку - хочу, чтобы все было нормально. Сразу, сейчас, немедленно. Когда что-то портится, я сразу же хочу все исправить. Отбрасываю мысль, что ремонт - это длинный, поглощающий массу времени процесс. Совершаю отчаянные и резкие движения. В результате то, что уже испорчено, расхреначивается окончательно.
        Чаще всего - самочувствие Юстины.
        - Все будет хорошо. Правда. Сначала плохо, а потом - хорошо. Это естественно, - говоря так, я резко выдохнул. Положил руку ей на колено. Она так резко его отдернула, что на миг я потерял контроль над машиной.
        - Просто поехали, - повторила Юстина.
        - Это еще не самое ужасное несчастье, какое может случиться, - напомнил я ей, потому что это и правда не было самым ужасным несчастьем, какое могло бы случиться. У нас, например, мог быть смертельно больной ребенок. У нас могло быть на сотни тысяч долга. Мы и сами могли быть смертельно больны.
        А так - у нас всего лишь нет денег на жизнь. Случается. Ничего страшного. Нет смысла от этого умирать, просто нужно не расслабляться.
        - Мы уже говорили об этом… - она хотела напомнить, сколько раз мы об этом говорили.
        - Но до тебя никак не доходит, - прервал я.
        - Давай вести себя достойно, Миколай, - сказала она тихо и безо всяких эмоций; я прекрасно знал этот ее тон, она говорит так, когда стоит за миг до взрыва и пытается оставаться сапером для самой себя.
        - Как только я организую какие-то деньги, - всякий раз, когда я такое говорил, на миг и правда себе верил, - как только организую какие-то деньги, мы вернемся в Варшаву, наймем квартирку, наша пусть сама себя содержит, может там жить кто угодно, студенты, китайцы, кто угодно. Потом - просто покрасим или как-то так. Все устаканится. Напишу книгу - и все устаканится.
        - И как же ты организуешь эти деньги, Миколай? - спросила она, а я не ответил.
        Началось - когда это началось? Тот день, когда она вернулась с работы раньше, чем обычно, хотя приволакивала, когда вошла в квартиру, ноги, словно старушка. Мне кажется, тот день был очень давно, раньше нашей свадьбы, раньше всего остального. Раньше, чем день, когда я впервые увидел ее грудь и при виде ее заревел от счастья.
        У моей жены прекрасная грудь. Когда я увидел ее грудь, то спросил Юстину, выйдет ли она за меня. Всякий бы так сделал.
        Наверняка и он так сделал. Наверняка тоже расплакался при виде ее груди. Нет, не думай об этом, стоп, вернись, не думай, смени пленку, смени пленку. Не думай об этом, не то еще кого-нибудь убьешь.
        Вернемся к нашей свадьбе. Свадьба была под Люблином, в огромном павильоне, который принадлежал дядьке Юстины. Мы пригласили всю семью и всех друзей. Всюду было полно желтых шариков. Мы велели музыкантам играть песни The Cure. Чувак забыл текст, на припеве, вместо того, чтобы петь Friday, I’m In Love, пел «ла-ла-ла-ла-ла-ла». Я помню, у нее в волосы был вплетен большой красный цветок, а дядька ее, вместо того чтобы закусывать, нюхал хлеб.
        Я женился на ней, а через два года, то есть месяц назад, случился тот день, когда она вернулась с работы раньше, приволакивая ноги, словно старушка. Вошла в зал и сразу уселась на диване. Я подумал, что у нее нашли какую-то смертельную болезнь, так бледно и плохо она выглядела.
        - Говорят, что закрывают репортерское приложение, что дело не только во мне, что Томек тоже вылетает, и Беата, разрывают контракт со всеми, - сказала она тогда и добавила: - Нам не с чего платить кредит.
        Я помню, что под впечатлением от всего принялся бредить, словно лунатик.
        - Ну, зато… зато мы взяли не во франках, взяли в злотых, - сказал я, наверное, потому, что подсознательно был убежден: проблемы бывают только у тех, кто брал во франках. Те, кто брал в злотых, - умные люди, и с ними никогда ничего не случится.
        - Ну и что с того? У нас нет ни франков, ни злотых, - сказала Юстина.
        - На шоссе какое-то животное, сука, тормози! - крикнула она сейчас.
        На шоссе лежала молодая мертвая серна. Занимала почти всю правую полосу. Я заметил ее в последний момент. На проезжей части кроме нас никого не было.
        - А деньги за биографию этой, как ее там, Сосницкой? Ведь там обещали кучу деньжищ, - поинтересовалась она тогда, и я хорошо помнил, что последнюю фразу: «ведь там обещали кучу деньжищ» она повторила дважды.
        - Марыли Родович, - поправил я. - Это было интервью с Марылей Родович [4 - З. Сосницкая и М. Родович - обе польские певицы; первая, однако, певица джазовая, вторая - эстрадная; для Польши разница между ними - примерно как между Л. Долиной и А. Пугачевой соответственно.].
        Я включил аварийку. Мы вышли из машины. Молочно-розовое небо напоминало сбитень, сметану с каплей крови. Серна оказалась небольшой, мех ее был цвета кофе с молоком. Наверное, ее ударила большая машина, уехавшая после столкновения: сразу сломала хребет и раздавила внутренности. Водитель сбежал, наверняка был пьян.
        - Да, мне заплатили, - сказал я тогда, отставляя стакан и кладя тряпку на стол.
        - И что ты сделал с деньгами? - хотела она знать. - Ты должен был заплатить три взноса вперед.
        - Но ведь у нас была страховка кредита. Нам дали ее в банке. Страховка как раз на случай утраты работы, - мой мозг подсовывал мне бритвы, за которые я мог ухватиться.
        - Ты, сука, думаешь, что я туда не позвонила и не узнала, что эта страховка ни хрена не стоит? - спросила она; голос ее звучал так, словно она вдруг стала одержима.
        Проблема в том, что я - «сбитый летчик». Никто уже не верил, что после «Черной холодной воды» я напишу еще книгу. Ведь прошло пятнадцать лет. За это время я успел взять авансы во всех существовавших издательствах - и, естественно, проел их, не отдав взамен и страницы текста. Мой агент, который опекал меня в неясном, не до конца понятном порыве милосердия, пытался обеспечить своего клиента хотя бы мелочишкой. Получалось у него так себе, поскольку все знали, что я ничего не делаю, что я вор и что посылаю всех нахер. В конце концов ему удалось организовать анонимную «редакцию» интервью с Марылей Родович. По факту, мне пришлось наново переписать добрую его половину. Деньги, если честно, были мелочовкой как за такую работу, но мой агент объяснил, что при таких обстоятельствах мне стоило поверить в Бога и быть ему крепко благодарным.
        Каким-то чудом мне удалось это закончить, причем в срок. Но через пять минут после того, как я получил перевод, позвонил Макс, сказал, чтобы я отдал деньги, которые брал у него в отпуске, в Дембках [5 - Курортное село в Поморье, в семидесяти километрах от Гданьска, известная зона отдыха в Польше.]. Ну да, дурное дело, мы поехали в отпуск без бабла. То, что я одолжил у Макса, растратили сразу, часть - на MDMA [6 - Метилендиоксиметамфетамин, более известный как «экстази».], поскольку Юстине стукнуло тридцать три и она очень хотела по этому поводу закинуться на пляже; еще часть - на такси в больницу в Вейхерово. Юстина, вставившись, споткнулась и сломала ногу, а «скорая» отказалась приезжать.
        Когда я закончил говорить с Максом, позвонили Павел, Гжесь, Ярек, дама из банка, представившаяся оператором моих кредитных карт: сразу после выплат их аннулировали, потом дама из налоговой и Юлька, у которой я купил диван в зал - как раз тот, на котором сидела Юстина, рассказывая мне, что ее выперли с работы, но Юльке я не заплатил. Ей уже не хватило.
        - В следующий раз, Юлька, извини, - сказал я ей по телефону.
        - Ёбаный ты хуесос, - ответила Юлька.
        - О боже, она жива! - крикнула Юстина, отпрыгивая от серны.
        И точно. Серна легонько двигала копытами, словно бежала сквозь сон в замедленном темпе. Быстро моргала устремленным в небо глазом; моргание это было самым резким движением ее тела. Она словно увидела что-то в небе - то, что пыталась теперь поймать веками; то, что могло бы удержать ее на поверхности, притянуть к жизни. Кровь сочилась с морды и ноздрей, разливаясь вокруг головы черным ореолом. Серна дрожала. Внутренности ее наверняка всмятку, но сердце и мозг еще продолжали работать.
        - Почему ты врал, Миколай? - спросила Юстина, когда я рассказал ей обо всех своих долгах.
        - Я не врал, просто ничего не говорил. Ничего не сказать - это не ложь, - ответил я, разводя руками.
        Она молчала.
        - Я такого не ожидал. Не ожидал, что тебя вышибут, - продолжал я говорить, как обычно разводя руками, словно ребенок.
        - Я, сука, работала в газете, Миколай, газеты закрываются, газеты - они как телеграфы! - она встала в дивана, чтобы проорать все это, потом села снова.
        Так уж случилось, что мы взяли совместный кредит. Потому-то, кстати, у нас и не было денег в Дембках. Потому-то я и звонил Павлу, Гжесю, Яреку, а потом они звонили мне. Восемьдесят квадратов на Охоте [7 - Престижный район в левобережной Варшаве, граничащий с историческим центром города.]. Бело, светло и просторно. Три комнаты и кухня.
        Ясно, зачем это делается и зачем это сделали мы, хотя жизнь наша из-за этого стала одной большой зыбкостью, ежемесячным напоминанием о выплатах, минимумом сумм на кредитных карточках. Есть всего несколько сценариев взросления. Всякий из них мы выбираем наперекор интуиции, наперекор собственным страхам. В конце концов, так делают все. Альтернативы тут нет. Есть только сказочки. Историйки о людях, которые выехали куда-нибудь в Новую Зеландию, сделались барменами, и теперь - счастливы, и пишут об этом в профиле на Фейсбуке. Люди, открывшие альтернативное экокафе: теперь не могут сосчитать стопки своих экоденег. Такую ересь придумывают редакции интернет-порталов, чтобы люди верили в альтернативу, чтобы оставалась надежда, чтобы они не шагали из окон, не въезжали в деревья на полной скорости.
        Бывают моменты, когда хочется, чтобы все - всерьез, когда хочется, чтобы ситуация, в которой ты оказался, к чему-то вела. Хочется обладать хотя бы иллюзией контроля; чувствовать, что сжатые кулаки чем-то наполнены - пусть бы и просто гравием.
        У меня не могло быть претензий ни к кому, кроме самого себя. Я привык: сколько себя помню, претензий к самому себе у меня хватает.
        С другими бывало и хуже. Один из наших друзей после того, как курс прыгнул, остался с восемью ежемесячно. Через пару месяцев ему не продлили договор. Порезал себя поперек запястий, как и всякий, кто видел такое в кино. В конце концов оказался в психушке. Когда я его проведывал, он был даже доволен, постоянно играл в «тысячу» с беззубым мужиком, который вроде убил свою жену «ложечкой» для обуви, - а еще с женщиной, которая говорила только на эсперанто. Он все время проигрывал, но был в восторге, что наконец-то может отдохнуть.
        - Миколай, сделай что-нибудь, она еще жива, - снова отозвалась Юстина, уже тише.
        Я наклонился над животным. Протянул к серне руку.
        - Не прикасайся к ней, - сказала Юстина.
        Серна страдала. По крайней мере, я думал, что она ужасно страдает, хотя, вероятно, у нее был перебит хребет и она уже не чувствовала ничего, кроме своего погружения в теплую тьму. Мой отец добил бы ее и бросил в багажник. Когда приедем и я ему об этом расскажу - если вообще это сделаю, - он будет недоволен, что его сын не сумел добить серну, привезти ее домой и разделать.
        - Сделай что-нибудь, - просила Юстина. Я был уверен, что она не имеет в виду, чтобы я добил животное и бросил его в багажник машины; что, скорее, подразумевает что-то вроде звонка в больницу или в полицию.
        - Могу лишь оставить ее, - ответил я и отступил к машине.
        - Ничего с ней не сделаешь? Ничего? Она должна так вот лежать?! - крикнула она.
        - Могу взять монтировку и убить ее, - предложил я тихо и спокойно.
        - Что? - спросила она.
        - Могу взять монтировку и убить ее, Юстина, это единственное, что я могу сделать, - повторил я.
        - Ты можешь позвонить в полицию, можешь…
        - Я хочу поехать дальше. Просто поехать дальше, - ответил я и открыл двери.
        - В этом, сука, нет смысла, - вскинулась Юстина и заплакала, стоя на дороге.
        - В этом есть смысл. Садись в машину. Есть смысл, - ответил я.
        Небо становилось светло-синим. Кроваво-розовый оттенок уходил, отступал, растворялся. Конец света не наступил. Варшава осталась позади. В ней звенели первые будильники. Серна вздрогнула, словно сквозь ее тело пустили ток.
        - В этом нет смысла, - повторила Юстина. - Это идиотизм.
        - Мы можем поехать назад в Варшаву. Можем все переиграть, - сказал я. - Но я не знаю, как дальше. А так у нас, по крайней мере, есть план.
        - Есть план? - спросила она. - У нас есть какой-то план?
        - Мы говорили об этом десятки раз, - сказал я.
        - И какой у нас план? - спросила Юстина. - Скажи мне, какой у нас план.
        - У отца пересидим худшее время. Кредит оплачивается. Через два-три месяца, едва только я что-то организую, возвращаемся в Варшаву. Обещаю, - фразы эти были настолько истертыми, что оставляли во рту привкус старой тряпки.
        - Обещаешь. Ты обещаешь это себе, Миколай, - сказала она.
        - Нужно было оставаться. Нужно было…
        - Да хватит уже, сука, мне об этом напоминать, - рявкнула она, прерывая.
        В этом не было смысла. Я, она и серна - в одинаковой ситуации. Мы дергали ногами, лежа на шоссе, сбитые машиной. Пытались спастись, отчаянно моргая глазами.
        Я обошел машину. Открыл ей дверь. Она села внутрь.
        - Я обещаю тебе, что через два, три месяца мы снова окажемся в Варшаве, - сказал я.
        Тронулся с места.
        - Мы ничего не можем сделать, - сказала Юстина.
        - Мы именно что - делаем. Таков наш план, Юстина, - сказал я.
        Включил радио. Ведущий раздавал скидки на покупки слушателям, которые угадают, как звали зловещего противника Ганса Клосса [8 - Герой романа и сериала (позже - и серии комиксов) «Ставка больше, чем жизнь» польского писателя А. Збыха; польский разведчик, воюющий на стороне Советского Союза против Германии в годы Второй мировой войны.]. Я хотел, чтобы кто-нибудь что-нибудь говорил и хоть что-то кроме нас самих наполняло внутренности машины.
        Возможно, серна уже подохла; как раз перестала двигаться. Я медленно объехал ее, а когда она исчезла в зеркале заднего вида, добавил газу - сильно.
        - Да, делаем, - сказала Юстина. - Проигрываем.
        Началась песня, вокалистка пела о своем парне: чтоб оставался сильным мужчиной; все равно как бить невиновного человека по голове чем-то тяжелым и резиновым.
        - Хоть что-то, - ответил я.
        Миколай / Задняя дверь
        На Шматах всегда сперва слышно собак.
        Начинает одна, сразу подхватывает другая, третья, а через несколько секунд лают уже все. Лай разлетается по всему району, словно нынче начинается революция собак против всего известного им мира; против заборов, против цепей, против неба и домов. Но, может, они не протестуют, а просто здороваются друг с другом, не помня, что сделали это миг назад и сделают в миг следующий. Собаки не умеют считать, и у них не слишком хорошая память, а потому они кричат и поют небу и друг другу, пока только им известный знак или общее, телепатически принятое решение не обрежет этот шум - резко, в полсекунды.
        Всякий раз, когда я тут оказываюсь, они сразу вспоминают друг о друге. Всякий, кто живет на Шматах, имеет как минимум одну собаку. Люблю собак, но порой понимаю людей, которые их травят.
        Зато Юстина собак не любит. Не любит собак точно так же, как не любит природу. Иной раз я мысленно составляю список наших общих интересов. Подсчитываю, сколько их на самом деле. Мясо. Вино. Ну, предположим - вино. Я люблю водку, но пусть будет вино. Еще недавно - сигареты, но я бросил.
        Ну и секс. Еще недавно. До того момента, когда я узнал, что Юстина…
        Стоп, музыка. Проигрыш назад. Собаки мерзкие, вонючие, а еще они - глупые, это коты умные, говорит Юстина. Я же, в свою очередь, котов ненавижу. И такого вот между нами - масса. Коты - идиоты, обманки в симпатичной оправе. Ее (наш) кот пару месяцев назад выскочил в окно пятого этажа. Юстина говорит, у него была депрессия. Депрессия и нервный срыв. Я же уверен, что кто-то в доме напротив зажег и погасил свет, а кот хотел его поймать. Падая на голый бетон, сломал кости в сорока местах. Когда ветеринар объявил нам, что усыпил его, Юстина кинулась на него, хотела ударить. Пришлось ее крепко придержать.
        - Тут до сих пор нет асфальта, - замечает Юстина.
        - Не понимаю, - некоторое время я и правда ее не понимаю.
        - Ты говорил, что район назывался Шматы, пока тут не было асфальта, и его все еще нету. На этой улице, - некоторое время она смотрит на меня, будто я превратился в кого-то совершенно другого.
        - Эта улица называется Известковая, - сообщаю ей.
        Останавливаю машину под домом своего отца. На фоне неба, серого, словно стальная отливка, все - дома, деревья, ограды - сливаются в один плоский, лишенный контраста пейзаж. Единственное, что выбивается из этой серости, это первые желтые и красные листья, разноцветный мусор, бутылки и пакеты от чипсов, рассыпанные под деревьями беспорядочными кучками.
        Я смотрю на соседние дома, пытаюсь уловить хоть что-то, какое-то присутствие, след движения в окне, что-нибудь. К каждому дому в моей голове приписана фамилия. Малиновские, Рудзяки. Старший Рудзяк был моим приятелем, пока не стал скинхедом. Но прежде чем он стал скинхедом, я ходил к нему играть на «амиге». Фалатовичи. Ниские. Гумерские. Новаки. Гумерские, кажется, выехали. Или часть Гумерских выехала, а часть умерла. Не помню. Когда-то один из Гумерских бросал камнями в Янса, а потому мы вместе с Гжесем и другими парнями затянули его в лес и привязали к дереву. Когда пришли за ним через несколько часов, все штаны у него были обоссаны.
        - Тут квадрат дорог, и на обеих перпендикулярных и на одной параллельной есть асфальт, а здесь нету, - Юстина обвела рукой пространство, по которому мы двигались.
        Концерт собак все еще продолжается. Пес моего отца участвовал в нем довольно вяло. Мой пес, которого звали Янс, давно умер. Мы с братом похоронили его на возвышенности в лесу, которую потом назвали Холмом Псов. Но Холм Псов, где мы похоронили не только Янса, поскольку тот стал кладбищем для собак со всей околицы, это совершенно другая история.
        Янс был героем комикса, блондином, который неудачно переносился во времени и сталкивался из-за этого с разными, не слишком приятными перипетиями, но в результате этих перипетий познакомился с некоей Орхидеей, темнокожей девушкой с короткими волосами и синим кольцом посреди лба.[9 - Имеется в виду бельгийский комикс Hans (1983 - 2000), чье действие происходит в постапокалиптическом мире; в польском варианте комикс был переименован, поскольку «Ганс» устойчиво ассоциировался со сленговым названием немцев времен Второй мировой.] Я влюбился в нее, когда был маленьким - настолько, насколько можно влюбиться в нарисованного героя. Юстина, когда я с ней познакомился, выглядела в точности как она. Только у нее не было синего кольца посреди лба.
        Возвращаясь - на Известковой и правда все еще нет асфальта. Главная улица, Каменная (в полукилометре дальше она превращается в дорогу, которая, если ехать достаточно долго, доведет в конце концов до Остроленки [10 - Административный центр, столица остроленского повета над рекой Нарев, притоком Вислы.]), была заасфальтирована всегда. От Каменной к параллельной Известковой вели две боковые улочки, Угольная и Цементная, обе покрытые асфальтом, хотя семнадцать лет назад, когда я тут жил, покрывала их лишь смесь грязи, песка и шлака.
        Другие улицы на Шматах тоже носят названия по материалам и ископаемым. Песочная. Мраморная. Кирпичная. Стеклянная. Все, кроме Известковой, со временем заасфальтировали.
        - Уверен, что они делают это ему назло, - говорю я ей.
        - Наверняка. Твой отец - один против всего мира, - она зевает и отворачивается к замурованному коробками заднему сиденью, откуда видна та сторона Известковой, что заканчивается рельсами. Идя вдоль путей примерно полкилометра, доберешься до вокзала. На другом конце улицы, метрах в четырехстах за нашей спиной, начинается лес.
        Дом моего отца выглядел как резкое, рубленое, слегка удивленное лицо, сложенное из огромных пикселей. Широкий трехэтажный параллелепипед с дверьми и небольшими окнами, напоминающими глаза, увенчанный острой, треугольной крышей. Окруженный забором из сварных металлических прутьев, много лет назад выкрашенных в бурый цвет. Из-под облупившейся краски проступал ржавый металл. Слева от дома - въезд в гараж, перед которым стоят бочки, полиэтиленовые мешки, пластиковые ведра. Некошеную траву покрывает кремовый слой стружки и деревянной трухи. Под домом лежит электропила и небольшая куча дров на растопку.
        Дом рядом - моего брата, Гжеся. Меньший, покрашенный серым двухэтажный кубик, не отделенный от отцовского никакой оградой. У дома стоит запаркованная машина, грязный темно-зеленый «гольф». Не знаю, его ли это машина. Скорее всего - да. Он часто их меняет. Утверждает, что только дешевые, битые машины имеют смысл. Они должны ездить; он только пожимает плечами, когда кто-то над ним потешается.
        - Я их боюсь, - тихо, словно сама себе, говорит Юстина.
        Говорит, что боится, но смотрит дому моего отца прямо в глаза. Не отводит взгляда.
        - Ты смелая, - отвечаю я.
        - Ну, наверняка посмелее тебя, - говорит она, открывая багажник и глядя на вторую половину «тетриса», уложенного из коробок и сумок.
        - Мне нужно привыкнуть, - говорю я.
        - Это мне нужно привыкнуть, - заявляет она - и она права.
        - Будем жить на самом верху, - я указываю пальцем, где именно.
        - Без окон? - спрашивает она.
        - Они сзади, - говорю.
        - Охуенно, - отвечает она.
        Закуривает тонкую сигарету и показывает пальцем на вещи в машине.
        - Погоди, - говорю я и закрываю багажник.
        Открываю калитку, вхожу во двор. Пес, увидев меня, встает. Смотрит внимательно. Некоторое время мы меряемся взглядами. Это худая овчарка цвета жженого кофе с молоком. Теперь я вспоминаю: каждую собаку отец называл Рокки. Когда один Рокки подыхал, всегда через некоторое время появлялся другой.
        Двери заперты. Я осматриваюсь в поисках ключа, но нигде его не нахожу. Звонок не работает, по крайней мере его не слыхать. Стучу. Раз, другой, третий - безрезультатно.
        - Ты говорил им, когда именно мы будем? - спрашивает Юстина.
        - Примерно к тринадцати, - говорю.
        - Сейчас начало третьего, - говорит она. - Значит, ради этого мы и ехали. Чтобы никого не оказалось дома.
        Юстина порой говорит вещи, которые звучат так, словно бы она вот только что из серьезной аварии. Когда она так говорит, меня начинает колотить, непроизвольно хочется кинуться с ней в драку. Но со временем я научился, что в этом нет смысла, ведь у нее всегда найдется чем мне ответить.
        - Я встала в четыре утра. Я больная. Хочу пойти спать. Вот и все, - говорит она.
        - Сейчас пойдешь спать, - отвечаю я.
        - И где мне ее погасить? - спрашивает она, показывая кончик сигареты.
        Я машу рукой: да где угодно.
        Мы могли приехать раньше, даже должны были приехать раньше - я сказал моему отцу, что будем около полудня. Но сначала мне нужно было кое-что проверить. Вот уже пару недель я только и думал о том, чтобы навестить одно место, увидеть, существует ли оно еще. Словно и ничего особенного, несколько многоэтажек, место, где мы разводили костры, одно окно в верхнем правом углу.
        Я знал, нет никакого смысла делать это сейчас. Что у меня весь будущий год, чтобы туда сходить. Что я могу делать это ежедневно. Знал, но все равно должен был.
        - Знаешь, где они могут быть? Мы можем подъехать, взять ключи, - говорит она.
        - Понятия не имею. Телефон отца выключен, - отвечаю я.
        - И что теперь? Тут холодно.
        - Можем попытаться войти через заднюю дверь. Через подвал, - говорю я. - Или можем подождать.
        - Нет, даже не думай. Я не стану никуда лезть без спросу, - заявляет Юстина.
        - Это не «лезть без спросу». Это мой дом, - отвечаю я.
        - Это дом твоего отца, а у тебя как раз дома нет, - напоминает она.
        - И чего ты, собственно, боишься? - спрашиваю я.
        Она не отвечает, только закуривает еще одну сигарету. С утра, кажется, выкурила почти пачку.
        - Ты и правда не знаешь? - спрашивает она.
        И прежде чем я успеваю ответить, добавляет:
        - Похоже, мы затем сюда и ехали, чтобы снова по-глупому потрепать себе нервы?
        Как я уже говорил, в Зыборк мы въехали около полудня. Чтобы добраться до Известковой, нужно повернуть направо, объехать центр. Я повернул налево.
        Когда я должен что-то сделать, когда по-настоящему должен что-то сделать, у меня начинает сильно болеть живот. Перестает лишь когда я это сделаю. Не сразу, организму нужно несколько минут, чтобы понять. Такой себе нервный тик. Касается многих вещей. Порой я просто должен проверить, закрыл ли дверь. Не оставил ли включенным утюг. Увидеть, осталась ли стена дома, в котором жила Дарья, все еще того же цвета мокрого пепла, старого, зацветшего хлеба. Когда я должен что-то сделать, мой мир суживается до тесного, темного туннеля.
        Ратушная площадь Зыборка в полдень была совершенно пуста. «Может, потому что понедельник, - подумал я. - А может, потому что тут уже никто не живет». На площади было как всегда - два длинных ряда домов, пятиэтажка, шпили двух церквей. Дома из года в год покрываются все большим числом выгоревших на солнце и размытых дождями плакатов, баннеров, наклеек. Вся площадь теперь выглядит как большой, поблекший, трехмерный рисунок с пакета в супермаркете.
        «Съемка свадеб/коммуний DVD». «Химия из Германии». «Свадебные платья». «AGD и RTV». «Канцелярские товары». «Фото». «Кебаб Алибаба». «Скидки полотенца кухонные 40 штук за 30 злотых». «Золото». «Ломбард». «Ломбард». «Алкоголь-24». «Ломбард». «Казино Вегас-24». «Ломбард».
        Больше всего места занимали подмокшие и рваные избирательные плакаты, наверняка с недавних местных выборов. Умноженное до бесконечности лицо женщины под пятьдесят, с короткой стрижкой, резкими чертами и маленькими глазками, как у амстаффа, с улыбкой, что выглядела так, словно на этом смазанном лице ее проделали ржавым гвоздем. Надпись под плакатом гласила: «Кристина Булинская - проверенный человек на проверенном месте».
        Когда я в последний раз видел это место днем? Всегда ли оно так выглядело? Были ли когда-либо эти цвета земли, рубероида и дешевого фисташкового мороженого более живыми и насыщенными? Понятия не имею. В последние годы приезжая в Зыборк, я проносился сквозь него ночью, украдкой, часто проезжая на красный, пытаясь как можно быстрее доехать до отцовского дома, выйти из машины, скорее вбежать внутрь. Я не хотел, чтобы Зыборк меня заметил, поскольку тот имел право предъявить мне претензии, имел право дать в морду. Когда я доезжал до дома, просил отца, чтобы тот поставил свою машину снаружи, а мне позволил въехать в гараж, потому что Зыборк имел право расцарапать мне капот гвоздем, оторвать зеркала, пробить покрышки.
        На самом деле того Зыборка, которому более всего хотелось существовать, в Зыборке уже нет. Он есть в Варшаве, в Труймясте [11 - Агломерация приморских городов: Гданьска, Сопота и Гдыни.], на Островах. Он далеко отсюда и уже забыл. Я надеюсь, что - забыл. Сколько можно помнить об одной книжке, которая вышла пятнадцать лет назад. Книжке, которая не настолько уж и важна.
        Вроде бы все выглядело как обычно. Окрашенные в гнилую зелень лавки в парке, латунная доска объявлений у дома культуры, фонари, две башни: башня покинутой евангелической церкви и чуть дальше башня тевтонского замка. Небольшой мощеный островок автобусной остановки неподалеку от ратуши с похожей на пирожное коробкой.
        Будто бы все - точно такое же, но чуть переставленное. Словно бы нечто, что было сутью этого места,
        отступило, сделало пять шагов назад. Словно бы город пытался отвернуться от себя самого, как пьяница в депрессии.
        - Где все? - спрашивает Юстина.
        - В Англии, - отвечаю. Думал, что Юстина засмеется, но ничего подобного.
        Я сделал круг по ратушной площади и повернул направо, в сторону Зашпалы. Зашпалу - ту часть города, что лежит за шпалами, - когда-то называли Бронксом. Название пошло от «Бара Бронкс», дискотеки, которую закрыли примерно в то же время, когда Польша вошла в Евросоюз. Был это адский и грязный кабак; вроде бы однажды там даже кого-то убили, какого-то журналиста из Ольштына, - но я и мои приятели, и Дарья никогда туда не ходили. Нашим местом были «Врата», клуб на замке. Но «Врата» - это совершенно другая история. Теперь в плоском, длинном павильоне, который некогда занимал «Бар Бронкс», находился склад металлоизделий. Мы миновали его, а потом - «Теско», приставленный сюда той же самой гигантской рукой, которая облепила рынок цветными щитами ломбардов; потом доехали до конца Зашпалы, под квартал небольших, четырехэтажных домиков, стоящих под самым лесом. Парой сотен метров дальше Зыборк заканчивался коммунальным кладбищем, на котором была похоронена моя мама.
        - Мы не там, где должны быть, - говорит Юстина.
        - Ага, не там, - киваю я.
        - А где мы? - спрашивает она.
        - Я живу на Шматах, на другой стороне города, - говорю я.
        - На Шматах? - спрашивает она.
        - Так говорили когда-то, когда на Шматах нигде не было асфальта, - отвечаю я.
        - А что здесь? - спрашивает она.
        - Бронкс, - говорю я.
        - Бронкс, - кивает она. - Тут где-то кладбище, - вспоминает, начинает что-то узнавать. - Ты хочешь сходить на могилу мамы?
        - Нет, не сегодня. Пойду с отцом. Может завтра.
        Пока что я не хотел идти на могилу мамы. Пришлось бы говорить ей, что я скурвился.
        Я вышел из машины. Глубоко вздохнул. Сделал несколько наклонов. Живот переставал болеть.
        Эти дома не стали красить, все девять, поставленные неровным прямоугольником. Разделенные живыми изгородями, склеенные из асбестовых плит серые кубики выглядели так, словно их уронила на землю большая бессильная ладонь. Трухлявый заборчик. Качели. До половины вкопанные в землю покрышки, служащие как украшением, так и защитой для рахитичных клумб. Все - как и было. Все неизменно. «Может, потому, что этого места, этой земли, этой реальности никто не жаждет, - подумал я, - даже чтобы ее развалить, покорить, истолочь, написать что-то на стенах. Разрушить».
        Я помню, что у последнего из домов, под самым лесом, было место, где мы разводили костры.
        Я раздумывал, пахнут ли лестничные клетки этих домов так же, как некогда: старой кожей ношеных туфель, деревом, молью, тысячами сваренных обедов.
        - Ты не хотел ехать на могилу своей матери, но хотел взять меня сюда? Зачем? - спрашивает Юстина.
        - Тут не в тебе дело, - отвечаю я.
        - В таком случае, не обращай на меня внимания, - говорит она.
        Я подхожу к среднему подъезду последнего дома. Деревянная, раскрашенная в бордовый цвет дверь - отворена. Я открываю ее, сую голову внутрь, втягиваю носом воздух. Запах - тот же самый, на миг. Потом его уже нет, потом лестничная клетка уже пахнет только гнилым ничто.
        - Тут жила Дарья, - поворачиваюсь я к Юстине, которая осматривается вокруг, опираясь на машину.
        - А кто такая Дарья? - спрашивает она.
        - Моя первая девушка, - объясняю я.
        - Так, может, постучим? Может, напросимся на чай? - спрашивает она.
        Я не отвечаю.
        - Охотно познакомлюсь с этой, как ее, Доротой, да? - спрашивает она.
        - С Дарьей, - отвечаю.
        - Да пошел ты нахер, - говорит она.
        - Сама ты пошла нахер, Юстина. Ты не имеешь права говорить такое, - отвечаю я и отхожу.
        Потому что она не имеет права говорить такое. Та, кто при живом муже пошла в постель со своим шефом.
        Юстина что-то отвечает, но я этого уже не слышу.
        Окно Дарьи находится в правом верхнем углу дома.
        Теперь оно темное и пустое, как и все вокруг, но, может, вот сейчас кто-то да проявится из этой пустоты, из близкого леса, может, даже тот, кого я знаю. Может, этот кто-то спросит, что мы здесь ищем. Наверняка был тут такой персонаж, самозваный лесник, районный алкаш, живущий в беседках, сумасшедший, тянущий лямку на гроши своей пенсии. Тот, кто всегда спрашивал нас, что мы тут ищем. Появлялся всегда, но теперь я не могу вспомнить, кем он был и как выглядел.
        Ничего такого не происходит. Те, кто остался и выжил - или на работе, или прячутся внутри. С точки зрения этих нескольких домов - наверняка есть от чего.
        Помню, что каких-то два квартала дальше я, еще в младших классах, получил в морду от такого себе Жабы: высокого, толстого парняги из технаря. Жаба хотел сигарет. У меня сигарет не было. Жаба дал мне в морду, а потом для уверенности пнул в живот, но сигареты не появились. Через пару месяцев пришло лето, и Жаба прыгнул головой вниз в озеро. На дне озера лежали бетонные плиты с торчащими из них ржавыми прутьями. С того момента Жаба мог двигать только головой, что было чуток странно, потому что ударился он именно головой. Мать его каждую неделю платила за мессу, чтобы Жаба снова мог двигать всем и давать кому-нибудь в морду. Увы, Жаба был Господу до жопы.
        В окне ниже квартиры Дарьи зажегся свет, чтобы сразу же погаснуть. То есть кто-то тут все же жил. Ее мать? Бедная и безумная женщина, которая выкуривала четыре пачки русских сигарет в день?
        Дарья, моя первая девушка, мертва вот уже семнадцать лет. Лежит неподалеку от моей матери, всего-то в двух рядах могил от нее. Чтобы перейти от одной могилки к другой, хватит полминуты неторопливой прогулки.
        - Гляди, - говорит вдруг Юстина, показывая пальцем на столб неподалеку.
        На столбе висит листок в полиэтиленовом файле, распечатанный на принтере. На листке - фото, на фото - мужчина лет сорока, обрюзгший и смуглый, начинающий лысеть, в черном костюме. Блестящая кожа и красные огоньки в его глазах указывают на то, что снимок сделан, скорее всего, на свадьбе, на которой он успел принять на грудь литр водки, ведро котлет, попеть хором насчет того, что все поляки - одна семья, был у матери сынок и пусть живет Зыборк, воля и свобода. Снимок отвратительно кадрирован; сбоку виден узкий фрагмент еще одного лица. Наверняка это был общий план - мужчина, похоже, наклонялся к кому-то справа.
        Над фото виднеется надпись: ПРОПАЛ БЕЗ ВЕСТИ.
        - Ты его знаешь? - спросила Юстина.
        Да, я его знал.
        - Мацюсь, - улыбнулся я снимку. Естественно, я знал Мацюся. Все знали Мацюся. Тот в свое время играл роль короля Зыборка, хотя был глуп, как мусорное ведро; жалкая разновидность человека, который готов ради развлечения пнуть собаку.
        Мацюсь был главарем зыборской банды, воровавшей машины. Потом отмывал деньги с тех машин в разных бизнесах типа видеопроката, местного кабака «Трефль», игровых автоматов или бильярдного клуба.
        Давным-давно мы ходили в клуб Мацюся поиграть. Были малолетками, не умели даже нормально держать кий, часто просто толкали им биток в сторону луз. Сам стол, который купил Мацюсь, неровный и порезанный, истыканный сигаретами, делал совершенно невозможной нормальную честную игру. Мы всегда играли куда дольше, чем это было выгодно Мацюсю, а потому тот как-то сказал, что нам пора прекратить и уступить место парням постарше, что ждали своей очереди, - а то и просто свалить отсюда на хрен. Мой брат принялся с ним спорить, хотя тогда ему было лет десять. Мацюсь сказал, чтобы мой брат заткнулся и шел домой, а Гжесь тогда взял кий, которым играл, и изо всех сил влупил им в стену. Кий развалился на две части.
        - Лукаш Гвуждж? - спрашивает она.
        - Мацюсь, - повторяю я и только тогда до меня доходит, что Мацюсь исчез.
        - Он, кажется, был в твоей книге, нет? У него был бильярдный клуб? - спрашивает Юстина уже под домом моего отца, еще раз вглядываясь в листок, который сняла со столба и сунула в карман, и тогда я слышу мотор машины, которая сворачивает на Известковую, приветствуя ее снова грянул хор псов.
        - Не помню, кто в ней был, - отвечаю я, хотя прекрасно все помню. О Мацюсе в ней была даже отдельная глава.
        Машина едет дальше, не останавливаясь около дома. Черный, немного подержанный БМВ со странно поблескивающими, серебристыми ободами, явно самая чистая часть автомобиля. Машины я не знаю, не знаю и водителя.
        Отворяю калитку и даю знак, чтобы Юстина шла следом.
        Мы обходим дом, дерево, топчем стружку, минуем пластиковые ведра, бочки, доски и доходим до задов дома, к маленькому узкому дворику, который почти полностью забит поставленными в высокие поленницы дровами. Три террасы - по одной на этаж - тоже забиты предметами.
        Старая микроволновка, старый холодильник, горшки, пластиковые плечики, горный велосипед, который я получил на свое первое причастие.
        Присаживаюсь у окна в подвал. Оно закрыто, но его можно открыть перочинным ножиком, я даже помню как именно.
        - Наш будет тот, самый высокий? - спрашивает Юстина, глядя на балконы. Я киваю.
        - Я не стану входить отсюда. И мы не станем залезать в дом моего тестя, Миколай, - говорит она.
        - В чем, нахер, дело?! - кричит кто-то издалека.
        Сперва я не узнаю голос, быть может потому, что он слишком неожиданно лупит меня в ухо. Юстина подпрыгивает.
        - В чем дело, что ты, сука, там ищешь? - голос слышен снова, и только тогда я поворачиваюсь и вижу крепкого мужика в застиранной рубахе, трениках, стоптанных туфлях, в придавленной шляпе, напоминающей блин. Чувак курит и смотрит на нас, стоя под домом рядом. Потом шагает в нашу сторону.
        Когда идет, видно, что он улыбается.
        - Это Гжесь? - спрашивает Юстина.
        - Что, вам в Варшаве жрать не дают? Людей приходится обворовывать? - спрашивает он и подходит еще ближе.
        - Нет никого, Гжесь, - говорю я.
        Брат здоровается с Юстиной. У Гжеся темные, жилистые руки, лицо заросло щетиной, крепкие мышцы - из года в год все крепче, но это не мышцы, накачанные в спортзале. Кожа обтягивает мускулы и кости, как твердая резина. Выглядит он лет на десять старше, чем ему на самом деле. Треники измазаны чем-то белым, краской или известкой. Пахнет от него побелкой и выдохшимся пивом из банки.
        - Ну, отца нету, - говорит он. - Не знаю, где он.
        - А Агата? - спрашиваю я.
        - Привет, Гжесь, - говорит Юстина.
        Тот осторожно берет ее руку в свою. Улыбается.
        - Привет, невесточка, - говорит. Я вижу, что у него нет половины переднего зуба, который еще год назад был целым. - Привет, Бледный, - говорит мне.
        Некоторое время мы стоим молча. Потом брат улыбается, смотрит на нас, улыбка его - чуть заговорщицкая, словно бы мы как раз выслушиваем одну из его шуток - и еще не добрались до ударной ее части.
        Мой брат - вредный садист. Унаследовал это от деда. Его увлечение по жизни - сбивать людей с панталыку. Может продолжать свои шуточки неделями и при этом никогда не вскипает. Когда мы были пацанами, он сумел убедить все Шматы, что через пару месяцев наша семья перебирается в Америку, что будет теперь жить у нашего дяди, которого зовут Януш, у которого есть жена Элизабет, излишний вес и сеть мясных магазинов. Через пару дней все в округе принялись нас навещать, помогая отцу в мелких домашних делах, поднося маме сумки из магазина, рассчитывая на то, что когда мы уже станем королями грин-карты, можно будет одолжить у нас денег. Однако лучший свой номер Гжесь устроил, когда был уже взрослым. Три года обманывал отца, что учится, - и это, кажется, был единственный раз, когда отец дал себя обмануть.
        Гжесь присаживается у окна в подвал, стучит в стекло:
        - Ты не открыл бы, я сменил защелку. Теперь никто не открыл бы. Пришлось бы ломать, - стучит снова. - Стекло новое. Отец бы тебе въебал, выбей ты.
        - То есть черного входа нет, - киваю я.
        - В дом не может быть черного входа. Должен быть только один, спереди, - говорит мой брат. Отряхивает руки. - Можем пойти ко мне, - Гжесь встает, проводит ладонями по треникам, вытирая их. - Только у меня бардак. Детишки.
        - Они с тобой? - спрашиваю я. Улыбка сходит у него с губ, глаза делаются мутными, он снова сплевывает.
        - Вчера были. Сейчас опять в Германии. У матери, - Гжесь вынимает из кармана пачку сигарет. - Но через месяц приедут снова.
        - Классно, - говорит Юстина, чтобы сказать хоть что-то.
        - Я мог бы быть с ними постоянно, - говорит он, скалясь. - Это самое охуенное развлечение, точно говорю. Сама увидишь.
        Гжесь развелся год назад. Я слабо знал Камилу, его жену. Мы разговаривали, кажется, всего раз в жизни, на какой-то праздник. У Гжеся два сына: четырехлетний Борис и младший Кайтек. Кайтек, кажется, родился уже после развода. Когда брат сказал мне, что они развелись, я даже не знал, что об этом думать. Позвонил ему, чтобы утешить, и спросил, отчего так вообще случилось, а он обронил что-то вроде того, что ей просто не нравилось в Зыборке.
        Ему, как утверждал, нравилось - и очень. Говорил, что в Зыборке остались только те, кому нравится, ну и супер.
        Из-под подвернутой рубахи видна татуировка в виде, кажется, чудовища с обложек альбомов Iron Maiden. Гжесь любил металл, фантастику, игры RPG. Рисовал, много и, наверняка, плохо, главным образом - бородатых мускулистых воинов и их грудастых конкубин. Раньше гонял по кругу старые хорроры типа «Восставшего из ада» или «Хеллоуина».
        Гжесь тридцать лет своей жизни дергал и пинал все, что оказывалось поблизости. Он до сих пор не решил, кем хочет быть, его тело и черты лица теперь принимали решение сами собой, независимо от его воли насчет окончательного их вида. Гжесь превращался во взрослого мужчину из Зыборка, в определенный конкретный его тип.
        - Даже не знаю, есть ли у меня кофе и чай, - говорит он и чешет голову. - Пиво есть точно. Бурджяки снова все сдохли, - ухмыляется, глядя на дом Бурджяков. Я тоже ухмыляюсь. Старая домашняя шутка. Вижу, как он вскидывает ладонь, кого-то приветствуя. Не вижу, кого именно.
        Юстина вытаскивает из кармана отцепленный от столба листок, сует Гжесю под нос.
        - Думаю, он с русскими не сговорился, - говорит задумчиво Гжесь, все еще глядя на дом Гумерских.
        - Мне тоже так кажется, - говорю я.
        - Полиглотом-то он никогда не был, - улыбается брат. - Что, пенсия, тишина - можно и прогуляться? - кричит он кому-то, кого я не вижу и кто ему не отвечает.
        Когда Гжесь сломал в бильярдном клубе об стену кий, Мацюсь так взбесился, что опрокинул его на пол и принялся пинать. Десятилетнего мальчишку, изо всех сил, в спину и ребра, кожаными остроносыми сапогами, пинал его и пинал, а мы не могли ничего поделать, только подпирали испуганно стену.
        Мужчина в куртке-дутыше медленно движется вдоль нашего забора. Он не старик, но подволакивает ноги, как старик. На ногах у него шлепки. При виде Гжеся делает странную гримасу, словно пытаясь улыбнуться.
        - Это Ниский? - спрашиваю брата, когда чувак минует наш забор.
        - Ниский, Ниский. Молодой Ниский, - Гжесек кивает.
        - Ужасно быстро ездил на тачке, - я помнил парня, старше меня на пару лет, который наворачивал круги темно-синим «гольфом» по неасфальтированным дорогам, поднимая тучи черной, едкой пыли.
        - Теперь он уже никуда не торопится - после удара-то, - Гжесь улыбается.
        - Говори тише, он слышит, что ты говоришь, - я дергаю головой, потому что чувак все еще недалеко от ограды.
        - Даже если и слышит, ничего не говорит, - отвечает Гжесь.
        Тогда в клубе Мацюсь пинал Гжеся долго, будто мой брат был чем-то неодушевленным, мягким мячом, горкой земли. Гжесь заслонялся, как мог, а Мацюсь его пинал; это продолжалось долгие секунды, но вдруг Гжесь изо всех сил укусил его за голую щиколотку, до крови. Мацюсь вскрикнул, Гжесь вскочил и бросился наутек. Мы выбежали следом. У брата были сломаны три ребра, кровь Мацюся была у него на зубах, но это стало понятно только вечером, в больнице. Гжесь даже не заплакал. По крайней мере, не при всех.
        - Пойдемте, пойдемте, - он машет рукой, чтобы мы шли следом. Втаптывает сигарету в землю. Древесная стружка приклеивается к его туфлям.
        - А вещи? - спрашивает Юстина. - Мы должны распаковаться.
        - Да нормально. У вас на это год будет, - Гжесь улыбается и снова сплевывает, слюна падает рядом с его туфлей. - У вас целый год будет, чтобы разваршавиться.
        Юстина
        - У меня для тебя есть подарок, - сказал Он. Его голос был комично низким, и из-за этого не удавалось относиться совершенно серьезно ко всему, что Он говорил. Принес мне что-то небольшое, завернутое в бумагу - блокнот или небольшую книжку. Держал это на вытянутой ладони. Я все еще думала о нем «Он». «Он» держал, «Он» позвонил, «Он» написал.
        Я просто сидела, Он просто стоял, но вместе мы делали кое-что плохое. Отчего все думают, что плохие вещи совершаются в темноте? Есть вещи, которые всегда делаются среди белого дня.
        Наконец я на него взглянула. Как обычно, Он стоял выпрямившись, заслонял собой солнце. Я видела Его неясно, словно в тумане. Меня это радовало. Не хотела видеть Его отчетливо. Не хотела, чтобы Он видел меня отчетливо. Очень не хотела Ему нравиться. Не подкрасилась, не причесалась, не сняла старый лак. Выглядела как большой пузырь с намалеванным богомазом лицом.
        - Мы уезжаем, - сказала я.
        - Уверена? - спросил Он
        - Сегодня вечером или завтра с самого утра.
        - В Мазуры? - спросил Он.
        - Наверняка на год. Может и на дольше, - сказала я.
        - Ты ведь ненавидишь лес. Паникуешь при виде деревьев, - напомнил Он мне.
        - Привыкну, - заявила я.
        - Это нехорошо, - ответил Он.
        Конечно, Он был прав. Все, что мы делали, было очень нехорошим.
        Лавка, на которой я сидела, стояла в сквере Броневского, рядом с ларьком с гамбургерами, из которого долетал сладкий, тошнотворный запах. Рядом сидела старушка в розовом спортивном костюме из крэша и в мужских солнцезащитных очках. Неподвижно смотрела в одну точку и только прикуривала сигарету от сигареты. Прежде чем Он пришел, я думала, что мы, возможно, устроим соревнования, я и эта дама: кто выкурит больше сигарет за пятнадцать минут. Потом поняла, что у меня они тонкие, а у нее - толстые красные мальборо-сотки, и это разные спортивные категории. Впрочем, кроме сигарет она ничего и не имела, а у меня был холодный кофе в бумажном стаканчике и бутерброд, от которого я дважды откусила, так и не добравшись до ветчины.
        Наконец Он опустил руку с подарком вдоль тела, положил мой бутерброд мне на колени и, освободив таким вот образом для себя место, сел рядом; уперся локтями в колени, сплел пальцы и улыбнулся, не раскрывая рта. Улыбка эта была жуткой. Когда бы я увидела ее на лице кого другого, убила бы. Его улыбка говорила: ну ладно, ты могла не знать, хотя спроси ты - узнала бы обо всем.
        - Давай без шуток, - сказал Он.
        - Мы приняли такое решение, - ответила я.
        - «Мы приняли», - повторил Он.
        - Я и мой муж, - объяснила я.
        - Это его идея? - спросил Он.
        - Это его идея, - сказала я.
        Смотрю на него и раздумываю, вот когда говорят, что кто-то выглядит на сколько-то там лет, - что это значит? Говорят: он выглядит на сорок пять, а на самом деле ему сорок восемь; Он выглядит так, словно Ему сорок пять, а на самом деле Ему пятьдесят восемь. Может потому, что Он болезненно ухоженный. Кто-то мог бы сказать, что Он нахален, что в Нем есть нечто от неряхи. Но нет, все, что в Нем может показаться неряшливым, - болезненно ухоженно. Достаточно посмотреть на Его штаны. Вроде бы старые, но, собственно, они вроде-старые, они из дорогой материи, которая выглядит вроде-старой, а портной Макарони или какой другой Блонский шьет Ему штаны как вроде-старые. Достаточно посмотреть на Его ногти, словно бы нарисованные циркулем.
        Это началось на банкете. Банкет был по поводу премьеры той компьютерной игры, в которую издательская группа инвестировала миллион долларов, что принесло десять миллионов долларов прибыли. Все радовались, а потому устроили радостный банкет, а я заявилась туда, поскольку была тогда мужественным рабом группы, работавшим в репортажном отделе и пишущим все те номинированные и премированные репортажи о человеческих несчастьях.
        Уже приближался конец торжества, мы стояли в одной очереди в туалет, и тогда Он попытался подбить ко мне клинья. Сказал что-то несмешное, а я засмеялась - до сих пор не знаю, почему. Я знала, кто Он такой, не помнила, как Его фамилия, но знала, что это Он издал распоряжение инвестировать миллион в игру.
        Я запомнила фамилию через пару часов, когда Он пошел в душ. На прикроватной тумбочке была визитница. Меня это ужасно рассмешило. Я взяла две визитки.
        Ненавидела Его, но делала то, что Он хотел. Его гений и состоял в том, что все вокруг делают именно то, чего Он хочет.
        Потому-то у Него и было столько денег.
        - Ну да, у вас же нет денег. У Миколая нет денег, - всякий раз, когда Он произносил «денег», я чувствовала на языке привкус, словно полчаса сосала монету в пять грошей.
        - Оставь его. Это не твое дело. Это его проблема. Оставь его с ней и пойдем, - сказал Он и протянул мне руку, до которой я не дотронулась. Он снова спрятал ее в карман. Все еще улыбался. - Нет, это не для него. Ты так поступаешь не для него, - заявил через миг.
        - Для нас, - ответила я, не понимая до конца, каких таких «нас» я, собственно, имею в виду.
        Сказала бы Ему, что не могу перестать чувствовать себя ответственной за Миколая. Что я познакомилась с Миколаем, подняв его с земли, буквально.
        - Хрен там тебе есть до этого дело, - добавила я.
        И если я брошу Миколая, он снова упадет на землю, но на этот раз его никто не поднимет.
        Тогда почему ты это сделала, Юстинка? Может, все дело в голосе. Глубоком, словно колокол, сперва смешном, потом гипнотизирующем. Слегка как у Фрончевского в «Пане Кляксе».
        - У вас даже детей нет, - сказал Он.
        - Миколай обо всем знает. Я ему рассказала. Рассказала ему обо всем.
        На миг лицо Его стало лицом человека, который вдруг понял, что в рот к нему попал живой червяк. Если бы я Его не знала, даже не обратила бы на это внимания.
        - Зачем? - спросил Он.
        - Потому что меня от этого тошнит.
        - И теперь вы уезжаете? - спросил Он риторически.
        - Да, и теперь мы уезжаем, - ответила я.
        - Ой-ой. Он простит тебе все. Тут его кроме тебя уже не ждет ничего.
        От Него аж било издевательским, притворным переживанием.
        - Весь твой интерес ко мне, Юстина, - сказал Он тихо, - идет от того, что тебе кажется, будто ты мне не нужна.
        Я ударила Его в плечо: раз, другой, третий. Так сильно, как смогла. Он напряг руку, и я почувствовала себя так, словно ударила кулаком в стену. Но я продолжала бить: четвертый, пятый раз.
        - Я ухожу, - сказал Он и встал. Заслонил собой солнце.
        - Погоди.
        - Чего? - спросил Он.
        - Если ты такой умный, то скажи мне, зачем я туда еду. Скажи мне, что на самом деле думаешь. Ты, уебок, - сказала я.
        - Что-то там есть. Какая-то история, тема. Ты еще не знаешь что, но чувствуешь это нутром, - Он пожал плечами, а я, словно желая спросить, об этом ли месте Он говорит, приложила ладонь к животу.
        - Ты не хочешь даже думать, что все, что было - было ошибкой, - сказала я.
        - Может и так, - ответил Он.
        - В этом я вижу отсутствие уважения, - заявила я.
        - Отсутствие уважения к чему? - спросил он.
        Был нахален как тот, кто ни разу в жизни не слышал, что ошибается.
        Старушка в розовом спортивном костюме куда-то уходила. Я видела, как расступаются перед ней голуби.
        Я столько раз говорила Ему: у меня есть муж. Говорила это и себе. Ни Он, ни я не принимали этого всерьез. Даже фантазировали на эту тему. Были у нас насчет этого миражи. Фата-морганы. Он полагал, что я разведусь. Я полагала, что Ему надоест, Он найдет кого помладше, а я немного пострадаю, а потом все приму. Естественно, теперь это не имело никакого значения.
        - Как называется это место? - спросил Он.
        - Зыборк, - ответила я.
        - Тебе придется приезжать в Варшаву, чтобы не сойти с ума, - сказал Он.
        Там, где сидела старуха, теперь уселся громко дышащий мужик в кофте. Под его ногами голубь сосредоточенно клевал собачье дерьмо.
        Потом мужик отвернулся. Я видела, как Он гипнотизирует людей, просто стоя к ним спиной. Ему достаточно было заговорить.
        - Хватит одного моего слова. Болинский вылетит, а ты станешь начальником отдела, - сказал Он тихо.
        - Болинский - твой друг со времен лицея, - напомнила я Ему.
        - Вылетит, а ты станешь начальником отдела, - повторил Он.
        Прекрасно владел языком тела. Люди, которые проходили мимо или стояли неподалеку, могли подумать, что Он спрашивает у меня о дороге.
        - Одно мое слово. Но и ты должна кое-что сделать, - говоря, Он смотрел на свои ногти.
        Я почувствовала себя словно поучаствовала в съемках редкого по отвратности порнофильма, за который мне потом не заплатили.
        - Я должна идти, - заявила я.
        - Поедешь в Зыборк, но через пару дней позвонишь и скажешь, что не можешь там выдержать и что твой муж остается в Зыборке, а ты вечером будешь в Варшаве. Приедешь в Варшаву и пойдешь со мной на ужин, а потом пойдешь ко мне. А на следующий день будешь начальником отдела, - сказал Он.
        - Ты настолько серьезно настроен? - спросила я.
        - Да, - ответил Он.
        - Почему? - спросила я.
        - Пожалуй, потому что я тебя люблю, - сказал Он, стоя ко мне спиной, и сразу ушел, а я осталась на лавке одна.
        Когда Он уходил, выбросил что-то в корзину: тот подарок, о котором говорил.
        Блокнот или маленькую книжку.
        Мне тоже нужно было кое-что выбросить в корзину, потому я выбросила бутерброд и кофе.
        Солнце теперь разливалось по всей площади, капало с деревьев, насыщало все, а единственное, что я могла сделать, это пойти в киоск за новыми сигаретами и подождать старушку, пока та вернется, чтобы курить вместе с ней, сигарету за сигаретой, глядя в ту же точку, что и она, и, может, через время, когда я успокоюсь, все ей рассказать.
        - Сука ты, - наверняка сказала бы она.
        - Огромное вам спасибо, - наверняка ответила бы я.
        Миколай / 2000 / Страна тысячи упреков
        - Иди, - говорю я ей.
        Потом откликается она, и так мы говорим друг другу, по кругу. Иди. Нет, ты иди. Нет, давай ты иди. Шаг вперед, шаг назад, а в конце концов никто не двигается с места. Мы словно проверяли друг друга, играли в «моргалки», кто первый сдастся.
        Трупак и Быль, то есть Давид и Камиль, лучшие мои приятели, стоят в паре шагов, пьют «бровар» из банок и, глядя на меня, вовсю веселятся. Трупак смеется так, что аж сопли вылетают. Вместе с Трупаком и Былем рядом с нами еще несколько человек, и тоже смеются: или над нами, или над чем-то совершенно другим.
        (Трупак выедет в Шотландию и откроет там предприятие по ремонту мебели. Слегка полысеет и немного потолстеет. Настрогает тройку здоровых и толстых детишек. Быль останется точно таким же болезненно тощим, каков он и теперь, по крайней мере, так он будет выглядеть на Фейсбуке. Серия мелких, неудачных делишек бросит его на немецкую фабрику и в пару других темных и холодных мест.)
        Но сейчас им весело, а веселее всего - мне и Дарье. Только пару раз в жизни было мне так весело, и я знаю, что больше никогда не будет.
        Мы стоим во дворе замка в пятницу или в субботу вечером. Часов в одиннадцать или двенадцать, а может уже за полночь. Во дворе замка - клуб, которого скоро не станет, через год или два. Но сейчас он есть. Он есть всей своей сущностью, шумной, темно-желтой, слегка вонючей, чуть затуманенной, но его никак не подвергнуть сомнению.
        Этот двор, этот замок - я уверен - кто-то аккуратно поднял их с земли и подвесил, как елочную игрушку, в черном небе. Чтобы отсюда выйти, нужно спрыгнуть, и совсем не ясно - с какой высоты. Потому все боятся и никто не уходит. Клуб называется «Врата». В клубе «Врата» гремит песня Oasis: громче, чем хотелось бы даже самым отъявленным фанам группы. Трескучие басы песни подпрыгивают в моем желудке вместе с тремя пластиковыми стаканами пива и парой глотков крепленного спиртом вина с названием Cavalier. Кто такое выдумал? Кто кому первым посоветовал это пить? После пары глотков начинает казаться, что этот вкус останется у корня языка навсегда - вкус заплесневелых фруктов, мыла и ржавчины.
        Честно говоря, я не слишком люблю Oasis. Но танцую под Oasis, под песенку Wonderwall, потому что Дарья тоже танцует.
        Я познакомился с Дарьей через нашу общую подругу Аську. На вечеринке у Аськи дома. Но такое знакомство в Зыборке, городе, где все знают о существовании друг друга, - совершенно нормально.
        С этим у меня проблема, поскольку Аська влюблена. Собственно, тот вечер она выбрала, чтобы признаться мне в этом. Отвела на лестницу верхней балюстрады двора, уселась на пол и оперлась о деревянный поручень. Закурила и глотнула немного дыма. Остальной медленно выпустила; в воздухе повис след - на долю мгновения, - как от миниатюрного самолета. Может, она думала, что спецэффекты хоть немного спасут ее достоинство. Смотрела не на меня, а в сторону, в угол зарешеченного окна, пытаясь выглядеть киноактрисой, а я, в свою очередь, не смотрел на нее, потому что глядел сверху на мощеный участок двора и видел Дарью, Быля, Трупака, а еще Кафеля с его приятелем Порчиком, которые как раз пришли в замок. Кафель кружил, ощупывая свой лысый череп, чесал подбородок, то и дело чвиркал слюной меж зубов. У него была диастема, потому чвиркать получалось превосходно. Когда он был трезв, то почти не открывал рта, стыдясь ее. Кафель двигался быстро, словно его что-то дергало, пытаясь из него вылезти. Кафель работал на стройке, а кроме того был скином, постоянно закидывался амфи и наверняка нюхнул и сегодня. Искал свою
девушку, Ольку. Спрашивал о ней. Мол, хотел ей что-то сказать. Не говорил, что именно. Порчик, такой же лысый и дурной как Кафель, был медленнее, более раздумчив и без диастемы, в надетой под военную куртку футболке наци-группы «Линч’88». Стоял рядом: негромкий помощник.
        - Знаешь, ты супер… - начинаю я, но она меня прерывает. В воздухе повисает новый дымный след. Кафель дергает кого-то из своих приятелей, чтобы сразу извиниться, разгладить их одежду, которую он еще миг назад комкал в горсти.
        - Ладно, Бледный. Я все понимаю. Я охуенная подруга, у меня охуительная личность, я слушаю пиздатую музыку, одалживаю тебе кассеты и не злюсь, когда они возвращаются в битых коробках, но… Посмотри на меня. Я все понимаю, - ответила она, на миг прикоснувшись к глазам рукавом клетчатой рубахи.
        - Все не так, - сказал я. И тоже закурил. Закашлялся. Курить я стал недавно. - Я чувствую себя дураком, - я и правда чувствовал себя дураком.
        - Ты в любом случае в выигрыше, - она глотнула немного дыма.
        - Если что, я внизу, - сказал я и почувствовал себя дураком еще больше. Это было правдой, Аська слушала по-настоящему классную музыку. Tool, Ministry, Smashing Pumpkins. Type O Negative и PJ Harvey. Cocteau Twins и The Cure.
        Мы часто валялись у нее в комнате, покуривая травку и слушая Treasure от Cocteau Twins с пластинки, которую она унаследовала от старшей сестры. Эта музыка была как сладкий туман, как тысячи отжатых в пасту закатов солнца, и можно было влюбиться в любого, кто ее слушал.
        Аська влюбилась в меня именно тогда, и была права - я бы тоже в нее влюбился, если бы она не выглядела как куб.
        Я спустился, оставив ее там и с каждым шагом чувствуя все большее облегчение, и стал протискиваться сквозь толпу к Дарье, которая стояла неподалеку от колонок, рядом с другой своей подругой.
        Дарья классная. Правда классная. Невысокая, но с большой грудью, которая, может, и чуть отвисшая, но - большая и, как по мне, красивая. А еще у нее чуть кривоватые и чуть коротковатые ноги, но и это не слишком заметно. У нее красивые, большие, черные миндалевидные глаза и длинные ресницы.
        Когда я был уже в полуметре от Дарьи, Быль дернул меня за куртку и оттянул в сторону. Показал мне набитый планом косяк, а потом кивнул в сторону двери в сральник. Я покачал головой.
        - Ну, сука, ты чё, гонишь? - удивился Быль.
        Я кивнул на Дарью.
        - Без шансов. Ты чего? - пожал он плечами и пошел к Трупаку и паре других пацанов, которые ждали под дверью.
        Я думал, что Дарья начнет допытываться, где Аська, искать ее взглядом, но она просто улыбнулась и взяла меня за руку. Ладонь ее была холодной и чуть потной. Я помню, что удивился, когда она придержала мою руку в своей чуть дольше и крепче, чем обычно, будто чего-то ждала и теперь потеряла терпение. Я помню, на ней была рубаха в мелкую клетку, на шее висело что-то на ремешке, а еще - масса ремней на запястье.
        Но больше всего я помню ее волосы. Длинные, черные, чуть волнистые, густые. До середины спины. По волосам ее можно было узнать метров с двухсот.
        - Потанцуешь? - я тянул это слово из горла, словно длинную, спутанную нитку.
        - А то, - кивнула она.
        Может Дарья и Аська просто не были настолько хорошими подругами, как мне казалось. Может, Аська все еще сидит на ступеньках.
        И только сейчас мне по-настоящему сделалось ее жаль.
        На танцполе было несколько пар, кроме прочих - Ярецкий и Каролина, вокруг которых крутился весь клуб «Врата» со всеми своими туманами, грязной желчью и трескучей музыкой. Ярецкий был чуть старше, у него были длинные белые волосы, а еще он пел в группе, которая называлась 17 секунд, как пластинка The Cure, и он записал песню «Машина», которую в Зыборке мог провыть каждый. Каролина не пела и, по сути, не делала ничего, кроме как просто была неимоверно красивой девушкой. Раскачивалась со стороны в сторону, лениво, с закрытыми глазами, под ритм песни, с поднятыми руками, ее приоткрытый рот, казалось, целовал кого-то невидимого, того, кто стоял между ней и Ярецким. Ярецкий медленно двигал бедрами взад и вперед, с губ его свисала незажженная сигарета; он пытался делать вид, что Каролина ему совершенно не интересна и что с тем же успехом он мог бы стоять тут в одиночестве, гоняя воздух. У него даже получалось.
        «Машина резко повернула, хоть были выключены фары», - так пелось в их хите.
        Дарья очень классная, но Каролина - просто супер. Когда я гонял лысого, то представлял себе Каролину в тройничке с разными девушками из порнофильмов. У нее были длинные ноги, прямые белые волосы, сережка в носу и пупке и, вроде бы, татуировка на спине, я не видел, но девчонки говорили, что она набила себе крылья ангела. Каждый парень в Зыборке фантазировал о Каролине, но именно Ярецкому было двадцать три, именно он пел в группе песню о машине, которая поворачивает, и это, пожалуй, закрывало тему.
        На всех нас были клетчатые рубашки. И - либо куртки fruit of the loom, либо верхняя часть фээргэшных спортивных «адидасов» на молниях.
        - Ну, ты чего, давай двигайся. Стесняешься, или как? - Дарья улыбнулась и прижалась ко мне, чтобы от ее движений я начал двигаться интенсивней.
        (Если совсем уж честно, то порой, когда я гонял лысого, представлял себе, как Дарья и Каролина лижут друг другу щелки. Знал также, что с этого момента не смогу уже так делать. Когда я начинал чаще разговаривать с какой-то девушкой, то уже не мог теребить свою морковку, думая о ней.)
        Пойдем отсюда, сказал я ей, когда песня закончилась. Не знал точно, что должен думать и куда должен пойти. Представлял множество вариантов, не веря, на самом-то деле, ни в один из них.
        (Я снова поглядел на Каролину, которая как раз приходила в себя от танца как от долгого сна и осматривалась в поисках пива; я подумал, что ни она, ни я не имеем ни одной причины, чтобы сказать друг другу хотя бы пару слов)
        - Ну ладно, - Дарья улыбнулась еще шире и пошла за мной к выходу, и мы встали во дворе, который успел, пока нас не было, наполниться людьми.
        Кафель, одетый в черные «флаерсы» и штаны ленары [12 - Фирменные штаны польского производителя и спортсмена Р. Ленара; отличаются свободным покроем и низким карманом; первые фирменные польские штаны, имевшие успех в стране.], продолжал поплевывать вокруг себя и ощупывать бритую голову. То и дело вытирал нос. Кто-то позвал его, и тогда Кафель, вообще не глядя в ту сторону, забоксировал в воздухе.
        Это было минуту назад, а сейчас - сейчас. Мы во дворе, я и Дарья, в паре метров друг от друга. Я протягиваю ей руку, словно собираясь помочь перепрыгнуть через лужу.
        (Уголком глаза вижу как к Трупаку и Былю подходят мои приятели. Квадрат, который уедет в Гданьск и станет барменом, но сперва его арестуют на десять месяцев за печатанье банкнот на домашнем принтере; Марас, которого через несколько месяцев убьет его собственный отец, приняв в делирии за грабителя и пырнув ножом в живот; Флегма, чья строительная фирма поставит половину девелоперских домов в Ольштыне, хотя сейчас может показаться, что он и кирпич не сумел бы поднять.)
        - Ну, Дарья, пошли, пошли со мной, - говорю я, и потом кто-то из нас начинает смеяться, а кто-то еще, кто-то постарше, говорит Дарье: «Ну, иди с ним, гляди, как парню охота, иди с ним».
        - Олька! Олька, сука! - голос Кафеля звенит рядом со мной в тот миг, когда его девушка появляется в воротах замка, будто бледный призрак; Кафель идет в ее сторону, быстро, в несколько шагов преодолевает половину двора.
        Олька вошла - собственно, ее словно что-то принесло, как брошенный ветром бумажный пакет. Она была такой бледной, такой сухой и тонкой, что черные локоны на маленькой головке казались самой тяжелой частью ее тела.
        - Ты где, нахуй, была? Где ты, сука, была? Я тебя, сука, жду, ищу тебя по кабакам, а ты что, нахер, устроила? Что ты, нахер, устроила?! - громко спрашивает Ольку Кафель.
        - Да ебись ты конем, уебок несчастный, - отвечает ему Олька.
        И так-то они разговаривают, и никто уже не смотрит на нас, потому что все смотрят на Кафеля и Ольку и ждут, когда начнется, когда один ударит или толкнет другую и когда придется оттягивать Кафеля от Ольки, чтобы тот не схватил ее за волосы и не принялся лупить головой о ближайшую плоскую вертикальную поверхность - что он, как говорят, уже когда-то делал. Только когда мы уже выходим из замка, сквозь узкую и короткую горловину ворот, когда музыка остается позади нас, приглушенная и стихшая, Дарья задает вопрос, на который у меня нет ответа:
        - А вообще, куда ты хочешь пойти?
        - К Психозу? - отвечаю я миг спустя.
        - Ну, можно, - говорит она после короткого раздумья.
        Когда выходишь со двора замка, а потом, сразу за стеной, поворачиваешь направо, вглубь окружающего замок парка, то через пару минут доходишь до небольшой поляны с высоким, метра в три, каменным памятником на постаменте в серой штукатурке, с несколькими лавками, поставленными полукругом подле него. На постаменте памятника, на таблице, видна большая, нанесенная черным спреем надпись: ПСИХОЗ. Надпись эта исчезнет через несколько лет, кто-то в конце концов выведет ее химией для смывки граффити, чтобы открыть спрятанную под ней табличку с названием. Но сейчас надпись еще есть, большая, черная, кривая и косая, нанесенная рукой, для которой писание чего-либо было довольно редким приключением. Психоз еще жив.
        - Там может кто-то быть, - говорю я.
        - И что с того? - отвечает она.
        - Ну ладно, - киваю я.
        - Так кто кого туда ведет? - спрашивает она и улыбается.
        Надпись сделал некий Гизмо, парень, который так торчал, что торч и вообще стал главным его состоянием. Я едва его знал.
        (Гизмо, который потом закончит всю эту историю жутким образом. Я на него не в обиде. Сложно обижаться на него, Гизмо нет и уже никогда не будет.)
        Трупак знал его лучше и утверждал, что первый косяк он раскурил именно с Гизмо. И что якобы Гизмо однажды просто подошел к памятнику и его окрестил, среди бела дня, без слов и лишних споров, на глазах сидящих там и попивающих пиво людей. Написал, что хотел, и пошел домой. Никто никогда не узнал, что Гизмо имел в виду: хотел ли передать свое духосостояние или просто намалевал первое слово, пришедшее в голову. С того времени ходили не к памятнику, а к Психозу.
        Дарья хватает меня за руку и уже не отпускает ее, а когда делает это, я чувствую сильный, резкий удар сердца и давлюсь, словно мне кто-то сунул два пальца в глотку.
        На этот раз на Психозе нет никого, под ногами скрипят осколки битых бутылок, крышки, целлофан от сигарет. Если не обращать внимания на мусорный ковер, ночь настолько классная, что аж терпкая. Мы садимся на лавку, сперва рядом, но уже через несколько секунд она садится на меня верхом, и я тогда чувствую, что она вся состоит из тепла, что она как охапка шерстяных одеял.
        (Уже навсегда она будет вспоминаться мне как нечто разогретое и теплое.)
        Она сует язык мне в рот, и по сей день я помню, как она пахнет и какова на вкус. Немного пота, немного порошкового молока и немного крема «Нивея», чуть дезодоранта, а чуть сигарет и пива. Целуя ее, я отчаянно пытаюсь познать и ее тело, мягкое и белое. Ладони мои легко погружаются в нее, ее несколько больше, чем я ожидал, она похожа на сырое тесто. Ее волосы покрывают меня всего, лезут мне в нос, в глаза, в рот. Целуется она так, словно хочет меня съесть. Ей не мешает то, что я, пожалуй, целоваться не умею.
        Дарья двигается так резко и дышит так быстро, что я начинаю вспоминать, что еще не спал с девушкой. Миг-другой я даже хочу ей об этом сказать. Знаешь, Дарья, я еще ни с кем не спал. Но сейчас же себя одергиваю - это глупая мысль, ей ведь до этого не может быть никакого дела, она наверняка не собирается делать это здесь и сейчас, на Психозе, среди крышек, окурков, луж мочи, стеклянных обломков.
        - Я тебя хочу, - говорит она и смотрит мне в глаза.
        И я уже собирался ей сказать: о’кей, ладно, конечно, почему нет, Дарья, это же и моя сильнейшая мечта, но Дарья вдруг подпрыгивает от звука собственных слов.
        - Сука, Аська! - выкрикивает она и сразу закрывает себе рот ладошкой.
        - Что - «Аська»? - Я пытаюсь делать вид, что не понимаю, о чем она. В зарослях за нами слышны шаги и голоса. Я слышу их мимоходом, не думаю о них.
        - Я не могу с ней такого сделать, это полная хуйня, она в тебя так влюблена, - говорит она.
        - И я должен ходить с ней, чтобы ей не было обидно? - спрашиваю, и тогда Дарья слезает с меня и садится рядом, и я вижу в темноте, как она смотрит прямо перед собой, прямо в надпись «ПСИХОЗ», видную даже в глубочайшей тьме, а может - и куда-то за надпись, в неопределенное, но близкое будущее.
        Она закуривает сигарету. Я тоже. Кашляю, все еще не умею этого делать.
        - Она охуительная девушка, - она отворачивается. - Никто не хочет с ней даже поговорить. А она - действительно супер. Это очень несправедливо, - говорит Дарья таким тоном, что я и правда пытаюсь не подпустить к себе мысль, что, возможно, она, пусть и неимоверно расчудесная и молочно-белая, тоже немного глупая.
        - Жизнь - вообще несправедлива, - говорю я первое, что приходит мне в голову.
        Снова слышу шаги, хруст, тихое сплевывание, словно кто-то плывет в бассейне, полном целлофановых оберток, все ближе, все четче; кто-то идет в сторону Психоза. Из того, что этот кто-то говорит, можно различить только слово «сука». И чихание. Дарья еще не слышит, не обращает внимания, но я - напротив; и знаю, что шелесты, сплевывания и чихание не обещают ничего хорошего; хочу взять ее за руку, сказать: «пошли» или даже ничего не говорить, а просто встать, но я уверен, что она подумает, будто я струсил.
        - Если мы, ну, знаешь, то она и правда сломается, - говорит она чуть тише. Курит совсем иначе, чем я, и совсем иначе, чем Аська. Не глотает дым, а лишь неглубоко затягивается, выпуская в воздух большие, белые облачка, похожие на цветы.
        И тогда я понимаю, что должен удержать ее около себя, что у меня на это всего несколько секунд, прежде чем Дарья провалится в мысли об Аське, прежде чем убедит себя, что сумеет сохранить отношения со своей суперлучшей подругой; естественно, ей нужно еще время, чтобы это понять, но это время будет куда как коротким.
        (Я чувствую, какой жесткий и болезненный у меня стояк.)
        И понимаю еще, что еще десяток-другой минут назад ее не было (белой и теплой), но сейчас она есть, и с ней мне куда лучше, чем раньше, а когда она снова исчезнет, станет хуже, куда хуже, чем раньше. Будет хуже и завтра утром. Еще хуже будет в понедельник в школьном коридоре. Если сейчас она исчезнет, то будет там, где и я, как в той уродливой песне из радио в машине моего отца, она будет во всем, о чем я стану думать, а на самом деле ее не будет вовсе. Я понимаю, что проведу месяцы, придумывая сотню других сценариев обо мне и о Дарье, подкладывая под эти сценарии все песни Smashing Pumpkins и Cocteau Twins, и эти размышления будут как переваривание наждачки.
        - Дарья, - говорю я тихо, а она поворачивается, удивленно, словно я ей напомнил, как ее зовут на самом деле. - Знаешь, я всегда тебя любил.
        Кладу руку ей на спину и чувствую, как она слегка напрягается.
        И тогда из-за деревьев, из-за надписи «ПСИХОЗ», слышится крик, короткий и громкий, рваный, словно кто-то всего на миг включил радио, по которому день напролет транслируют вопли; этот короткий вопль на миг взрывается позади нас, чтобы раздаться еще и еще раз, формируясь в слова:
        - Перестань, Кафель, перестань, сука! - кричит девушка Кафеля.
        - Я принесу тебя в жертву, ебаная ты сука. Принесу тебя в жертву, - Кафель тянет свою девушку по
        земле за волосы и бросает ее рядом с Психозом. В своей базарной униформе он выглядит как переодетый человеком обезумевший троглодит. Рукав у него надорван - а во дворе замка был еще целым. Кафель громко дышит. Он под кайфом. В уголках губ проступает пена. Она белее его зубов.
        - Сука, в жертву тебя принесу за это все. Вот увидишь. Вырежу тебе сердце, - хрипит он, и немного пены изо рта падает на лицо девушки, которая корчится под его ногами.
        Кафель еще не видит нас, но я вижу его совершенно отчетливо и очень его боюсь. Вижу словно кадр из фильма. Думаю, что у страха есть свой вкус, это вкус ржавчины, старой крови, а Дарья снова хватает меня за руку. Я хочу сказать, чтобы мы уходили. Я встаю, притягиваю ее к себе, и тогда Кафель поворачивается и смотрит на нас взглядом человека, которого только что крепко ударили по голове.
        - Чё, сука? - спрашивает он. Его девушка плачет, шмыгает носом. Кафель сует руку в карман штанов и что-то вынимает. Нож-бабочка взблескивает в темноте, как вспышка.
        Я прижимаю к себе Дарью, которая еще теплее, чем раньше, и сильно дрожит.
        - Чё, сука, ты, чувырло? - спрашивает меня Кафель.
        Я не отвечаю.
        - Сунуть тебе перо? - спрашивает он, словно предлагает мне глоток пива.
        Подходит на пару шагов. Его девушка встает с земли. Держится за голову, чуть покачивается, всматривается, словно пытается устоять на плывущей лодке.
        - Сунуть тебе перо, чувырло? - повторяет Кафель.
        Я раздумываю, хочет ли Кафель сейчас доказать кому-то, что сумел бы подрезать человека. Нож снова взблескивает в темноте, словно подмигивает мне.
        - Нет, - отвечаю я, выдержав паузу.
        - Нет, - кивает Кафель и добавляет: - Принесу тебя в жертву, сука. Сатане. И тебя тоже. Принесу в жертву всех вас.
        Дарья, кажется, начинает плакать. Кажется, потому что там, куда она вжимает лицо, кроме тепла я начинаю чувствовать что-то мокрое.
        - Отрежу ей дырку. Морду ей сожгу, - показывает на Дарью.
        Со страха у меня начинает болеть все тело.
        - Отвянь от нас, мы уходим, - говорю я, а, собственно, говорит это некто другой, некто, кого я когда-то проглотил и о ком давно позабыл.
        Я готов к тому, что сейчас все закончится, что нас запомнят как первых жертв обезумевшего Кафеля, который, когда уже нас порежет, вернется в замок, смешается со стоящей под «Вратами» толпой и продолжит резать, кричать и исходить пеной, вырежет половину Зыборка, выкрикивая свои проклятия и ругательства, и в конце-концов его застрелит присланный из Ольштына отряд полиции.
        И тогда позади нас слышен голос, еще один голос, который я даже мог бы приписать какому-то лицу:
        - Кафель, сука! Куда ты полез?
        - Он тут! Успокойте его! Успокойте его, а то он с катушек совсем съехал! Порчик! Порчик, иди сюда, успокой его! - кричит девушка Кафеля, а я тогда хватаю Дарью за руку, сильно, за скользкую от пота холодную руку, и мы идем в темноту, сквозь парк, вперед, быстро, очень, Дарья спотыкается, но сразу восстанавливает равновесие; в последний миг мы минуем деревья и наконец выходим на улицу недалеко от брошенной евангелистской церкви, недалеко от ратушной площади.
        - Все нормально, - говорю я Дарье.
        Мы рядом со вторым зыборским местом встреч, то есть рядом с озерком в парке. Мы все еще можем пойти туда, усесться на лавке, начать целоваться снова. Я смотрю на нее. Мы тяжело, быстро дышим. Она смотрит на меня, но уже не улыбается; смотрит на меня, словно требует какого-то ответа.
        - Я провожу тебя домой, - говорю я ей, а она прижимается ко мне еще сильнее.
        - Я не хочу домой, - говорит она.
        - О'кей, - отвечаю я.
        - Пойдем куда-нибудь, - добавляет она.
        - О'кей, - говорю я. Я был тогда счастлив. Все становится как в тумане, в сепии, словно смотришь сквозь стекло, делается глухим, смазанным, но несмотря на это - несомненно сущим.
        Фраза из той песни, которую здесь знают все: «Машина резко повернула, хоть были выключены фары» - пульсирует у меня в затылке.
        - Там, на лавке, ты шутил или нет? - спрашивает Дарья, и в вопросе ее та разновидность решительности, с которой я сталкиваюсь впервые в жизни.
        Чувствую себя в самом центре жизни и в самом центре сна одновременно.
        В течение следующих лет я буду принимать немало наркотиков исключительно для того, чтобы вернуть это ощущение, хотя бы на миг.
        Я закрываю глаза, на губах моих мыло, молоко, желчь, соль, ржавчина.
        Миколай / Передняя дверь
        В моих воспоминаниях маме нет еще и сорока.
        Когда она ушла - была старше. Когда уходила, выглядела еще старше, чем была на самом деле. Но в моей памяти она выглядит здоровой, у нее блестящая кожа, она жалуется, что толстеет. Это правда, мама становится все больше. Но ни я, ни Гжесь не говорим ей об этом. Длинные светлые волосы она закалывает в круглый кок. Носит цветную одежду, часто некрасивую и с рынка, любит поддельные индийские платки и широкие юбки. Из-за этого выглядит как чуть поблекшая радуга. У нее ничего не подходит одно к другому, а она еще усиливает эффект сотнями цепочек, бус, колец. Не любит рассказывать шутки и не любит, когда их рассказывает кто-то другой. На видео у нее записаны серии «Отеля Фолти-Тауэрс» и «Кабаре Ольги Липинской», она смотрит их и смеется навзрыд. Порой плачет, но тогда всегда отворачивается.
        Мой отец часто орет. Тогда моя мать говорит с ним тихо, так, чтобы только он это слышал. Отец ничего не отвечает. Некоторое время просто смотрит на нее. Потом снова принимается вопить, вопит минуту, две, три, потом перестает. Мама гипнотизирует его, словно кобра, гнев его впитывается в маму, остается в ней. Отец, лишенный гнева, выглядит странно, он немного дезориентирован, словно тот хромой чувак, который получил в подарок от призрака на кладбище еще и горб в придачу.
        Когда мама поглотит гнев отца, примет тот в себя, она какое-то время даже двигается иначе, ходит медленнее. Порой ей приходится на время присесть. Тогда она ставит перед собой чай и медленно пьет его маленькими глоточками: прежде чем допьет половину, чай уже совершенно холодный; отец шумит где-то в доме, в подвале, на чердаке, стучит, что-то бросает, бьет, пинает; мама старается его не слышать, включает «Отель Фолти-Тауэрс» или «Кабаре Ольги Липинской», делает громче.
        Мама суровая и сильная. Никогда не кричит, говорит, что большие собаки не лают. Не пьет и не курит, ненавидит это, иной раз, когда отец курит одну сигарету за другой, выходит из дому.
        Мама - следит за гигиеной в зыборских школах, в том числе и в той, куда ходим мы. Каждое утро проверяет нашу чистоту. Смотрит нам в уши и на ногти. Говорит, что грязь - самое стыдное дело. А потом делает это снова, в школе, проверяя всех детей.
        Хуже всего вечера, когда мать запирает нас обоих в комнате Гжеся. В двери комнаты коричневое толстое стекло с узорами. Сквозь него видны только свет и тьма. И фигура того, кто стоит за дверью. Но только когда он встанет прямо перед ней. Гжесь хочет выбить стекло, но я держу его за руку, сильно, говорю, чтобы он этого не делал. Ничего не видно, но все слышно. Отец говорит громко, мама молчит. Шум, тарарам, отец что-то бросает, убью его, говорит Гжесь, никого не убьешь, тебе десять, я хватаю его за руку и прижимаю к себе, чтобы он остался в комнате. Мама справится. Я знаю. Доверяю ей.
        Потный и тяжело дышащий Гжесь дергается подо мной, словно его бьет током.
        Ночью, когда я проснусь, мама будет сидеть с включенным телевизором, тихо, даже не повернется в мою сторону, будет пить чай небольшими глоточками и скажет только, что все нормально и что я должен идти в свою комнату. Во всем доме стоит сладкий и тошнотворный запах обоссанных простыней, блевотины, спирта.
        Нынче же дом моего брата пахнет свежей краской.
        - Это Алекс и Болек, - говорит Гжесь, глядя на меня, замечая, что я принюхиваюсь, что ощущаю этот запах.
        Юстина смотрит на него вопросительно.
        - Крысы. Крысы моих детишек. Ссут во все щели, едва только выйдут из клеток. Но что ж, я люблю этих крыс, - пожимает он плечами.
        Дом моего брата выглядит так, словно утром в него наведалось ЦБР [13 - Центральное бюро расследований, структура в польской полиции, борющаяся с организованной преступностью.]. Пластиковые китайские игрушки лежат разбросанными по всему полу в зале, соединенном с кухней, видавшая виды игровая консоль «Плей-стейшн» с выходом картриджа там, где должно быть отверстие для диска CD, видавший виды планшет, который выглядит как планшет, но единственное, что может делать - наигрывать раздражающие мелодии, погремушки, пластиковые и цветные предметы посуды, сковородки, кастрюли и грабли, кубики и разукрашки. Плюс одежда, рабочая и повседневная, стиранная вперемешку с грязной, детская - со взрослой, летняя - с зимней.
        Я не слишком хороший отец. Не умею играть с детьми, я вообще не умею играть с ними, они заставляют меня нервничать: никогда не понимаю, что они сделают, что ответят. Я не стал крестным отцом старшего, Бориса, хотел, но не сумел решить церковные формальности, при мысли об исповеди меня просто парализовало. Не знаю, обижается ли за это на меня Гжесь. Отец - тот наверняка.
        В любом случае, они славные детишки. Из того, что помню, выглядят как два маленьких Гжеся. Как и он, пинают и толкают все вокруг, еще и веселясь от этого.
        - Если бы они любили змей и тарантулов, у меня были бы змеи и тарантулы. Что поделать? Вот будет у тебя свой, сам увидишь. Ты бы себе и руки на хрен поотрывал, - говорит он, бесцельно ходя вдоль и поперек по этому бардаку, словно пытаясь зачаровать его одним только хождением.
        На кухне громоздятся пакеты молока, хлопьев, моющих средств, хлеба, масла, колбасы - все вынуто и разложено на деревянном столе, словно брат размораживал холодильник. Рядом с телевизором в углу комнаты лежит стопка фильмов на DVD. Много вестернов и приключенческих из 80-х, «Кобра», «Рокки», «Клетка», «Коммандо», плюс множество сказок. Несколько книг, Сергиуш Пясецкий [14 - С. Пясецкий (1901 - 1964) - польский писатель с белорусскими корнями; писал как сатирические, так и приключенческие романы; последние были основаны на его опыте контрабандиста и бойца Армии Крайовой.], Генрик Сенкевич, биография Guns N’Roses. «Guns N’Roses, - думаю я, - была бандой селюков, но когда-то они очень нам нравились и мы прикидывали, что было бы, приедь они в Зыборк. Узнал бы их кто, или они просто получили бы по башке, например от Мацюся и его приятелей».
        - Хороший стол, - говорит Юстина. - Сам резал?
        - Я все делал сам, - улыбается Гжесь. - Все сам построил.
        - А кто проектировал? - спрашивает она.
        - Проектировал… ну, я, - пожимает он плечами. - Как увидел, что тот архитектор накарябал, то въебал ему в лоб и нарисовал все сам.
        - Сам? - спрашивает Юстина немного иронично, а немного с подозрением.
        - Есть вещи, которые может делать каждый, если только немного соберется, - отвечает Гжесь.
        Между вещами и игрушками на полу лежало фото в рамке: мое, Гжеся и мамы. Мама выглядела примерно такой, какой я ее помню, вот только волосы ее - как ни странно - распущены. Гжесек улыбается, он щербатый, на нем футболка с Бэтменом. Я смотрю куда-то в сторону, не знаю, на что именно, рот у меня приоткрыт, и выгляжу я как умственно отсталый. Мама смотрит в объектив молча. Улыбается, но я знаю, что она тогда была печальной.
        - Наверное, детишки сбросили, - говорит Гжесь, когда видит, что я взял фото в руки. - Ну, сука, я тут и до праздников порядок не наведу.
        Юстина пьет воду и курит, стряхивая пепел в поставленную на стул банку. Та полна пепла и окурков.
        Сквозь большое стеклянное окно веранды я вижу, как под воротами останавливается машина отца. Синий пикап «ниссан» 1986 года, 4 ? 4. Он купил его недавно, но я не помню, когда именно. Сзади паркуется еще одна, тоже зеленая, большая машина.
        - Генерал приехал, - Гжесь улыбается.
        - Наверное, бензин жрет, - говорю я о машине, надо сказать хоть что-то.
        - Как F-16, - отвечает Гжесь.
        Стекла машины затемнены. Некоторое время из нее никто не выходит. Оба авто кажутся приехавшими сюда сами по себе.
        В моей памяти мама чаще всего без выражения на лице. То, что она чувствует по-настоящему, видно только в ее глазах. Помню, как отец сидит за столом, заставленным человек на тридцать. На столе куча пустых бутылок, грязных тарелок, мисок, салатниц, конфетниц и селедочниц. Кажется, это Рождество или миропомазание Гжеся.
        Помню, отец спит: сидя, и только что-то заставляет его слегка раскачиваться вперед-назад, будто кто-то, стоя за его спиной, чуть напирает на стул. За столом сидит с десяток человек; все делают вид, что не обращают на это внимания. Помню, как отец встает и замирает уродливой статуей: какое-то мгновение так и спит стоя, а потом тянет скатерть, что лежит подо всей этой посудой, тарелками, мисками, салатницами, конфетницами и селедочницами, тянет сильно, сбрасывает вместе со скатертью и то, что на скатерти, на пол, подняв неимоверный шум, словно сто окон выбили одновременно; стекло, посуда, остатки еды падают на него, рядом с ним, по всему ковру, все вскакивают, отпрыгивают, мама тоже, не меняя выражения лица, а отец прикрывается этой грязной скатертью как одеялом и укладывается спать среди битого стекла, пятен пролившихся в ковер водки, оранжада и кофе, остатков утки, цыпленка, салата, следов от жирной подливки. Я помню, как мама стоит над ним и смотрит: таким взглядом окидывают спящих в трамвае бездомных.
        - Сукин сын, - шипит сквозь зубы моя мать, и это единственный раз, когда я слышу от нее ругательство.
        Отец будет спать долго и крепко, словно ребенок; шесть часов мать с помощью двух теток наводят порядок и смывают всю грязь, а он продолжает спать.
        Я откладываю снимок назад туда, где он и был.
        - Мог бы и мне дать попить, - говорю Гжесю.
        - Налей себе, - он тычет куда-то на стол в кухне. Неподалеку от того места, куда он указывает, стоит почти пустая бутылка минеральной воды.
        Если коротко - все закончилось тем, что, когда стало ясно, что мама не выздоровеет, отец перестал пить, продал машину и вставил себе зубы. Не пьет до сих пор.
        - Сука, Алекс, - говорит мой брат и подпрыгивает, когда черный небольшой зверек проскакивает у него под ногами.
        Я вижу, как отец выходит из машины и идет в сторону двери, без удивления глядя на мою машину - словно проверяя, не пробили ли ей шины. Из второй машины вылезает мужик в куртке моро. Они недолго разговаривают. Мужик слушает, что говорит отец, кивает, подает ему руку. Они стоят, сцепленные этим жестом, две, три секунды. Наконец мужик садится в свою машину и уезжает. Отец остается в одиночестве, идет к калитке.
        - Это Брачак. Лесничий. Революционеры, чтоб их, - мой брат смеется.
        - Революционеры? - спрашиваю я.
        - Ну, ага. Зыборские революционеры. Бернат был третьим, но свалил к любовнице, - говорит Гжесь.
        Отец идет как всегда, чуть покачивая плечами, медленно и внимательно, словно пытаясь удержать равновесие на шпале, но и мощно, словно с каждым шагом желает что-то растоптать. На нем кожаная куртка, военные штаны, черные кроссовки. Он всегда так одевается. На носу коррекционные очки, которые он носит вот уже несколько лет. Наголо бритый череп кажется вынутым из реки, выглаженным волнами камнем. В руке он держит полотняную сумку, из которой торчит хлеб.
        - Тут! Они тут! - кричит Гжесь и выходит из дома, а отец поворачивается к нему.
        - Они тут! - повторяет Гжесь. Отец кивает.
        - Если они здесь, то пусть приходят, - говорит и открывает дверь, и только когда делает это, словно по сигналу из машины выходит Агата, вторая жена моего отца, а я выхожу из дома Гжеся и поднимаю руку, вроде как здороваясь, а вроде как сдаваясь.
        Юстина встает за мной. Не поднимает руку. Как и Агата. Никто ничего не говорит. Пес поднимается. Взлаивает, отец тычет в него пальцем, пес перестает лаять.
        - Пойдемте, - говорит отец, ставя сумку с хлебом на землю и открывая дверь.
        - Я останусь, - отвечает Гжесь. - Сейчас приду.
        - Ты тоже иди, - говорит мой отец.
        - Я останусь, - повторяет Гжесь. - Нужно прибраться.
        Юстина входит в дом первой. Отец стоит в дверях, снимает обувь. Юстина протягивает ему руку.
        - Не через порог, а то поссоримся, - говорит он Юстине.
        В доме пахнет чистотой, но еще чем-то мягким, сладким и старым. Стены недавно покрашены в темно-желтый цвет. В последний раз, когда я приезжал, они были темно-зелеными.
        Юстина переступает порог, входит внутрь, в прихожую; прямо, за двойными застекленными дверьми, вход в зал; направо - кухня. Налево - лестница вверх, а рядом, все еще белые и все еще поцарапанные, двери, за которыми вход в подвал. Все как всегда, но одно - совершенно по-другому. На втором этаже - комнаты, спальня, некогда родителей, а теперь отца и Агаты, бывшая моя, теперь Йоаси, моей сводной сестры, бывшая Гжеся - теперь Янека, брата-близнеца Йоаси.
        В доме, где меня воспитали, теперь живет совсем другая семья, вот только этой новой семьей тоже управляет мой отец. «Это смешно, - думаю я. - Как арабский ситком».
        Некоторое время мы стоим в этом коридоре, без слов, словно перепуганные.
        - Ну, привет, Юстина. Привет, любимые. Хорошо, что вы приехали, - говорит Агата.
        У второй жены отца светло-русые волосы цвета теплого сена, похожие на волосы моей матери, только что собранные в хвост. Она переняла у отца немало жестов, например это угловатое протягивание руки, когда здоровается, словно вместо суставов у нее старые пружины; неотрывный взгляд в глаза; постоянные еле заметные кивки в знак того, что она слушает своего собеседника.
        Мой отец - словно стена, в которую непрерывно бьются головой. Когда я смотрю на него, у меня все болит. Он стоит в углу, в темноте, но в нем метра четыре роста.
        - Плохо выглядишь, - говорит он Юстине. Он первый, когда кому-то нужно сказать, что тот плохо выглядит. Молча смотрит на нее. Жует жвачку. С того времени, как вместе с питьем бросил и курение, он непрерывно жует жвачку. При этом стоит словно по стойке «смирно». Я не помню, чтобы он когда-либо горбился.
        - Знаю, - отвечает она.
        - Плохо выглядишь, нужно тебя вылечить, - добавляет отец.
        - Да как-то вылечусь, - отвечает Юстина.
        - Ну тогда иди лечиться. Все наверху у вас приготовлено, - говорит мой отец.
        - Нужно перенести вещи, - замечаю я.
        - Гжесек вам поможет, Гжесек принесет, - говорит отец.
        - А сейчас мы вместе пообедаем, - вмешивается Агата. - Будет суп, какие-нибудь блинчики, ничего серьезного.
        - Мы очень устали. Пойдем, наверное, отдохнуть, - отзывается Юстина.
        - Ну, я и говорю, ступайте отдохнуть, - говорит мой отец.
        - Все готово, - добавляет Агата.
        Мы все чувствуем себя неловко, за исключением отца. Он раздражен, что мы не сразу реагируем на его приказы.
        - Я сейчас еду в пекарню, буду через два часа, - говорит отец.
        - Ты же был уже сегодня, - замечает Агата.
        - Проблемы с печью. Они и техника сами заказать не могут, монголы.
        - Никто никогда без тебя ничего не сделает, - отвечает Агата, но отец, кажется, этого не слышит, поскольку слова ее звучат тихо.
        Когда я жил здесь, на самом верху был просто чердак. Грязный, заставленный одеждой в картонных коробках, привезенной из Германии дядьками, испорченными игрушками, старым оборудованием, которое оказывалось на чердаке вместе с очередными поездками моего отца на завод под Франкфуртом. Не знаю, что этот завод производил, но когда отец протрезвел, то открыл пекарню и поездки уже не возобновлялись. Стиральная машинка «Вятка», холодильник «Шрон», телевизор «Рубин» по очереди отправлялись на чердак, когда отец привозил домой их новые, обложенные пенопластом, польские или японские заменители. Когда я был ребенком, мы с Гжесем часто сидели на чердаке или в большей компании, с нашими кузинами, и представляли себе, что это наш собственный дом, наша собственная комната, что снаружи - война, мир после атомной войны из «Фоллаута», в который мы тогда постоянно играли на компьютере. Снаружи только пыль и песок, трехголовые коровы и зомби-шлюхи со слезающей кожей, окрестности патрулируют войска вооруженных лазерами мутантов, а мы, самое большее, можем ждать, что будет дальше, сидя между ржавым холодильником,
влажными картонными ящиками, полными шмоток, и кожаным чемоданчиком, в котором - неясного происхождения немецкие книжки. Однажды мы их вынули и внизу обнаружили стопку «Кэтс», из которых узнали, как выглядит киска, вставленный в нее хрен и сперма на удивленном женском лице.
        Потом отец отремонтировал чердак и куда-то вынес все стиральные машинки, шмотки и журналы со спермой. Этот отремонтированный чердак он хотел сдавать людям, которые должны были приехать на большой заграничный завод, выпускающий каркасную мебель. Но предприятие так и не построили, а отец остался с чердаком, ставшим теперь еще одним этажом дома, с двумя комнатками и небольшой душевой.
        В некотором смысле мы, приехав сюда, избавили его от проблем.
        Теперь чердак выглядит как что-то из дешевого «зеленого туризма». Стены бледно-морелевые, на окнах висят фисташковые занавески. Кровать ровно застелена, прикрыта покрывалом в коричневые цветочки. Внутри все обезличенно, если не считать того, что в одинокой, стоящей на столике вазе торчит перевязанная цветной ниткой композиция из сухих стеблей. На подоконнике стоит еще один снимок, вроде того, который у Гжеся в доме; Гжесь улыбается, у меня - лицо удивленного миром дурачка, и только вместо матери тут отец, который смотрит в объектив так, словно хотел бы силой воли его испортить или отремонтировать.
        Я сажусь на край постели: уставший, без сил, больной, с ноющими мышцами. Чувствую, как у меня все ноет: мышцы, кости, хребет, горло. Чувствую себя так, будто проехал три тысячи километров, хотя проехал всего двести. У меня болят мышцы даже там, где их наверняка и нету.
        Юстина, сопя, с трудом снимает куртку и свитер, как доспех после боя. Отбрасывает их в угол. Молча выключает телефон. Становится в центре комнаты. Осматривается, словно что-то ищет. Например, дорогу к бегству. Спрашивает:
        - Как твой отец с ней познакомился? С Агатой?
        - Она была дочкой коллеги моей матери, - отвечаю я.
        - Правда?
        - Нет, не правда, Юстина, я все выдумываю, - качаю я головой.
        - Слушай, не веди себя по-хамски, - говорит она и наконец придвигает себе стоящий подле письменного стола стул. - Посмотри на все это, увидь, где мы нынче. Посмотри на это и не веди себя по-хамски, потому что это не гут.
        - Она часто бывала у нас дома, давно, когда мы были детьми, - говорю я. - Моя мать вытащила ее из каких-то проблем. Агата пыталась покончить жизнь, пила какие-то лекарства, я не знаю точно, в чем там было дело.
        - И твой отец потом на ней женился? - спрашивает она.
        - Через пару лет после смерти матери, - отвечаю я согласно с истиной. Это, кажется, был мой двадцать третий или двадцать четвертый день рождения.
        Встаю с постели, подхожу к ней. Беру ее за плечи. Заставляю встать.
        - Я обещал тебе, что это не затянется. Я обещал тебе, что это - на какое-то время. Что мы все исправим, - я смотрю ей в глаза.
        - Что ты сделаешь? - спрашивает она.
        - Два, максимум три месяца. Два, максимум три - и сваливаем отсюда. Все равно куда. Но сделаем это, - уверяю ее.
        - Я тебе не верю, - говорит она.
        - Я тебе тоже не верю, - отвечаю я.
        Она прижимается ко мне и начинает тихонько плакать. Я глажу ее по волосам. Люблю ее. Не знаю, любит ли она меня. Я ее - люблю. Точно. Не могу перестать, неважно, что бы она ни сделала.
        - Я люблю тебя, - говорю ей наконец.
        - Прости, - отвечает она.
        - Я тоже прошу прощения.
        - Мы не сумели.
        - Сумеем.
        - Но не можем, - напоминает она.
        - Но сумеем.
        - За что ты меня любишь? - спрашивает она.
        - А ты меня? - отвечаю я вопросом.
        - За то, что ты добрый, словно ребенок, - отвечает Юстина, шмыгает носом, вся в слезах. Мы находимся в чужом городе. Абсолютно одни.
        - Не плач, Сабина. Не люблю, когда мои поросята плачут, - иной раз я притворяюсь разными персонажами, например дрессировщиками, или полицейскими, или князьями. Она притворяется, что ее это веселит. Знаю, что я это делаю плохо. - Сабина, та ну нахуй, засопливишь мне одежду! - порыкиваю на нее.
        Она тихо смеется, я не слышу этого, но чувствую, ее смех щекочет меня.
        - Ты должен дать мне на ногти. Какие у меня ногти, а? - показывает ногти, покрытые исцарапанным красным лаком.
        - Ага. Дам тебе. Дам, только успокойся. Пойди сделай мне куриное филе. С рисом. С рисом и яичным белком. Вали, Анжела, - говорю я громко и хватаю ее за задницу.
        - Ты даже не помнишь, как меня зовут. Обещай мне еще кое-что, - говорит она, целуя меня в шею.
        - Обещаю тебе кое-что.
        - Обещай, что мы не разведемся, - говорит она и прижимается ко мне, притягивает с силой, чтобы я лег рядом.
        - Если бы мы должны были развестись, мы бы уже развелись, - отвечаю я.
        Мы ложимся на постели, она снова притягивает меня к себе. Прижимает, словно я намереваюсь куда-то сбежать. До боли.
        - Из-за всего этого, - добавляю я.
        Чувствую, как колотится чье-то сердце, не знаю, мое или ее.
        На миг еще вижу улыбающегося чувака из Португалии, который смотрит, как другие чуваки вносят в нашу квартиру его пианино. Я тогда думал, что он привез пианино из Португалии, и думал, что пианино было бы неплохим началом в списке предметов, о владении которыми я никогда не думал.
        Помню, как отец выбивает кулаком стекло в двери зала, везде кровь, и отец громко кричит, и приходят Малиновские, и старый Ниский, тоже пьяный, но не так, как он, и забирают его в «скорую».
        Все те окровавленные одежды, которыми мать останавливала кровотечение, были в барабане стиральной машинки «Вятка» на чердаке. Никто их никогда оттуда не вынимал. До ликвидации чердака, до времени ремонта. Отец выбросил их вместе с машинкой.
        И я помню, как Юстина пришла две недели назад домой. Села на диване, том самом, за который я все еще торчу денег моей приятельнице Юлии, посмотрела на белую стену перед собой, потом закрыла глаза, глубоко вздыхая, и даже могла не говорить то, что сказала, потому что я и так знал, что она сейчас скажет:
        - Я изменила тебе, Миколай, - и спросила через секунду: - Что теперь?
        Сейчас же она ничего не спрашивает, только прижимается ко мне. Переворачивает меня на спину. Сует мне руку в штаны. Спрашивает:
        - Поласкать тебя?
        Я смотрю ей в глаза. Не знаю, что в них вижу. Перестал это знать две недели назад.
        Мне нужно проговорить все еще раз, еще раз разыграть тот разговор. Так произносятся заклинания, по кругу, пока не подействуют. Но я все равно буду молчать, рассчитывая, что однажды, в конце концов, обо всем забуду. Или, по крайней мере, перестану представлять себе это каждые несколько минут.
        - Ну конечно, - говорит она, словно читая мои мысли, и расстегивает мою ширинку.

* * *
        - Ешь, - говорит мне отец.
        - Что, тебе невкусно? - спрашивает Агата.
        - Ешь, - повторяет он.
        - Да отстаньте от нее, - вмешивается Гжесь.
        - Ешь, - говорит отец.
        - Я не голодна, - отвечает Йоася.
        - Очень вкусно, правда, - говорит Юстина.
        - На самом деле она классная девочка. Только вот есть не хочет, - говорит отец.
        Моей сводной сестре Йоасе - тринадцать, у нее длинные соломенные и прямые волосы, как у ее матери, бледная кожа, ноги и руки как палочки. Она то и дело поглядывает в сторону камина, на котором лежит ее телефон. Отец приказал ей отложить его на время еды. На телефон раз за разом приходят сообщения, с каждым из них экран озаряет бледный свет, а с каждым отблеском Йоася чуть подпрыгивает на стуле, словно кто-то стоит у нее за спиной и тычет ей в спину иглой. Отец, прежде чем отдаст мобильник, проверит, кто ей пишет.
        - Это превращает людей в макак, - мой отец кивает в сторону бликующего телефона. - Тебе кажется, что ты делаешь небывало важные вещи, а на самом деле лишь стучишь в него пальцем, словно макака в кубик.
        Рядом с Йоасей сидит ее брат-близнец Янек. Он немного похож на свою мать, а немного - на свою сестру. Я подмигиваю ему, а парень отворачивается, словно уклоняясь. Со ртом, полным курятины, отворачивается в сторону включенного телевизора, словно желая проверить, не стоит ли кто там. Когда его сестра подпрыгивает одновременно со вспышками телефона, Янек каждый раз чуть от нее отодвигается.
        - Ты больная? Плохо себя чувствуешь? - спрашивает Агата.
        - Я ничуть не больная, - отвечает Йоася.
        - Не болтай, ешь, - говорит мой отец.
        - Женские дела? - спрашивает Агата.
        - Девчоночьи разве что, до женских там далековато, - кивает отец.
        Стол широкий, за ним поместился бы и десяток человек; кроме стола в зале есть еще массивный камин, большой плазменный телевизор с декодером цифрового «Полсата», мощный деревянный буфет с украшениями. Другое новшество - большая, вставленная в раму репродукция карты Зыборка семнадцатого века. Свадебный снимок моего отца и Агаты стоит на камине, оправленный в простую пластиковую рамку.
        В зале царит полумрак, верхний свет выключен, горит только большая лампа с красным абажуром в углу комнаты и две поменьше, на стенах литые светильники. Комната выглядит как арсенал. Наполнена тенями, которые при каждом движении изгибаются по стенам, скрещиваются, танцуют.
        За окнами царит тьма, сейчас вроде бы семь вечера, но кажется, что - середина ночи.
        У меня все болит. Вместо хребта сквозь тело идет жесткий металлический прут. Мышцы забиты и тверды, словно кто-то меня засолил и завялил. Мы занимались любовью быстро и тихо, прикрывая друг другу рты ладонями, а секундой позже я заснул примерно на час, а когда проснулся, некоторое время думал, что мы снова в нашей квартире в Варшаве и что все в порядке. И только потом услышал звуки снизу, чужой голос, глухой стук обуви в пол, скрип ступеней.
        Я сижу рядом с Юстиной, напротив отца. Передо мной на столе еда: суп, котлеты, салаты, кувшины с компотом. Обед на три-четыре блюда. Даже не представляю себе, чтобы мы с Юстиной когда-либо готовили столько еды.
        Отец ест медленно, размеренными движениями, словно машина.
        - Что там? - спрашивает Агата, хотя, как по мне, отец не выглядит переживающим. Выглядит как обычно. У него суровое, лишенное выражения лицо. Маленькие, прищуренные глаза. Гладкая кожа на черепе блестит, словно намасленная.
        - Отец думает о Бернате. Переживает, - отвечает за него Гжесь.
        - Бернат? А что с ним? - спрашиваю я.
        - Я тебе говорил. Свалил с бабой, - отвечает после пары секунд молчания Гжесь.
        Услышав «Бернат», я сперва вспоминаю его сына, Марка, моего примерно возраста.
        Когда мы были в лицее, я его ненавидел. Он был глупым, толстым, сдвинутым на деньгах отца придурком. Теперь я не знаю, кто он. Кажется, живет в Англии.
        Но понимаю, что речь не о Марке, а о старом Бернате.
        - Как это - «свалил»? Его нет в Зыборке? - спрашиваю я - немного ради интереса, а немного затем, чтобы убить тишину, которая наполняет очередные перерывы между нашими фразами и становится настолько густой, что начинает гудеть.
        - Эва в отчаянье, - говорит Агата. - Он оставил ей дом, все, взял какие-то деньги из отложенных и выехал с секретаршей. Неизвестно куда. С молодой никогда не выиграешь, увы, но мужики все такие, верно? - добавляет, не пойми отчего глядя на Юстину, которая не знает, что сделать; охотней всего отвернулась бы, но знает, что так нельзя.
        - Это какой-то ваш знакомый? - спрашивает Юстина.
        - Это лучший друг отца, - отвечаю я ей.
        - Когда-то даже мой соратник, - добавляет отец.
        Бернат был его приятелем еще со времен техникума. Невысокий чувак с избыточным весом, который любил расстегнутые на груди рубахи, вытащенные наружу медальоны с Богоматерью на серебряной цепочке, немецкие машины, мебель тяжелого дерева, подделки икон и шляхетских сабель. Помню, именно у него дома я впервые увидел видеомагнитофон и кассеты к нему. На одной была «Бесконечная история». Помню как сейчас, он, слегка навеселе, пересказывал сюжет этого фильма отцу, стоя на кухне и опираясь на плиту с духовкой, наливая себе «Метаксу» в стакан «аркорок» из бутылки, привезенной из Германии. Кажется, он как раз обстряпал выгодное дельце, потому что отец тогда тоже пил какой-то неплохой алкоголь, но, кажется, просто из горла. Бернат, говоря о большом белом меховом драконе, возбуждался, словно ребенок. Жестикулировал так сильно, что выплеснул коньяк из стакана на пол и даже этого не заметил. Помню, как его жена вошла на кухню и сказала, чтобы он перестал бредить, на что он ей ответил, чтобы та заткнулась, а мама забрала меня наружу и сказала, что лучше мне этого не слушать. Я пошел играть с Марком, который уже
тогда, в возрасте десяти лет, был толстым идиотом. Вернее сказать, я смотрел, как он играет, потому что Марек, живущий на складе цветного немецкого пластика, не позволял мне ни к чему прикасаться. Лишь однажды из снисхождения дал старый тягач с гнутыми дверьми. А потом, через пару дней, велел его отдать.
        «Бесконечную историю» я посмотрел только взрослым.
        - Бернат никуда не свалил, - громко говорит мой отец.
        Никто не отзывается.
        - О чем это он? - спрашиваю я.
        - Повторяет такое вот уже неделю, - говорит Агата.
        - Никуда он не свалил. Он бы такого не сделал, - повторяет он.
        - Да хватит, отец. Хватит тут с этими «Секретными материалами», - роняет Гжесь.
        - Так что случилось? - спрашиваю я отца.
        - Что-то плохое, - отвечает отец чуть тише, потом откладывает ложку и тянется за второй порцией.
        Когда я был помладше, сидя с родителями за столом, я говорил ужасно много, потому что мне казалось, что если перестану, то они встанут и поубивают друг друга за пять секунд. Снова этот идиотский самоубийственный рефлекс. Всегда хочу, чтобы все оставалось нормальным. Но на самом деле не имею ни малейшего понятия, о чем теперь говорить - к тому же с отцом.
        Никогда не было так, чтобы я и мой отец просто звонили друг другу, поговорить. Мы не встречаемся на гриле, не ремонтируем вместе машины в гараже, не смотрим футбол с гандболом, не пьем вместе виски, вместе мы не пьем даже чай и не спорим о том, кто был большей сукой в Польше: Квасневский, Чажастый или Мариан Дзюрович [15 - Квасневский Александр (р. 1954) - президент Польши в 1995 - 2005 гг., представитель левого крыла Социал-демократической партии Польши, поддерживавший при этом прозападный путь развития страны (вступление в НАТО и Евросоюз произошли при его президентстве); Чажастый Влодзимеж (р. 1960) - польский политик, член Государственного совета по радио и телевидению, участник коррупционного «скандала Рывина», обвинялся в давлении на медийные институты страны (официальное обвинение так и не было выдвинуто); Дзюрович Мариан (1935 - 2002) - президент Польской федерации футбола.]. У нас длинная история неразговоров. Годы тщательно лелеемых, серьезных обид. Возможно, мы следим за молчанием друг друга, чтобы друг друга не поубивать.
        А может, я просто его боюсь, потому что все еще молокосос, а ему этот страх необходим как хлеб.
        Так или иначе, я должен что-то сказать, потому что иначе у меня порвется какой-нибудь сосудик.
        - Лович? - спрашиваю я через миг, и мне хочется засмеяться.
        - Нет, - отвечает отец, даже не взглянув на меня.
        - У отца нет времени. Он в политику играет. Создает комитеты, как Куронь [16 - Куронь Яцек (1934 - 2002) - польский диссидент, создал нескольких нелегальных организаций в социалистической Польше (в том числе разрабатывал стратегию для знаменитой «Солидарности»); известен лозунгом «не жгите комитеты, создавайте свои», обращенным к польским диссидентам.], - говорит Гжесь.
        - Куронь, - повторяет мой отец, вытирая рот салфеткой. - Куронь, по крайней мере, был честен, а не как все эти суки.
        - В какую политику? - спрашиваю я.
        - Еще увидишь. В серьезную. Будет президентом, - говорит Гжесь и встает со стула.
        - Президентом? - спрашиваю я.
        - Польши, - говорит Гжесь.
        - Мира, - бормочет Йоася.
        - Куда идешь? - спрашивает отец.
        - За пивом, - говорит Гжесь.
        - Тебе уже хватит, - отвечает отец.
        - Стрессовая ситуация, нужно выпить, - Гжесь машет рукой на нас, на стол, на тени.
        Я не хочу скандала. Не хочу, чтобы Юстина в первый же вечер видела ссору. Мой стресс сосредотачивается на ней. Она - его центр. Без нее мне было бы проще. Пожалуй, я чувствую это. Она вертится на стуле, ест неимоверно медленно, обмахивает пот со лба.
        - Мы должны отозвать Булинскую, - заявляет отец. - Организуем референдум. Собираем голоса.
        - Если отзовете, то должны быть выборы, - говорит Юстина.
        - Значит, будут, - отвечает он.
        - Будете выдвигаться? - спрашивает она.
        - Я просто хочу ее отозвать. Вывезти ее на тачке навоза, - отвечает отец.
        - Я сделаю кофе, - говорит Агата, встает, идет на кухню. Тени сгущаются. Отец смотрит вверх, на выключенный верхний свет.
        - Нужно ее отозвать, потому что это бандитская земля, - заявляет он через миг и говорит в сторону кухни. - Мне - черный.
        - Что именно тут происходит? - спрашиваю я.
        - Как это что происходит? - фыркает он. - Ну как это - что?!
        Гжесь возвращается с кухни с двумя банками пива. Садится за стол, открывает одну, вторую дает мне. За ним входит Агата, вносит поднос с кофе, ставит на столе.
        - Покажу, если захочешь. Люди - бедны. У них есть нечего. Нет работы. Или у них - плохая работа. А кто-то - богат. Богатеет на преступлении, - отвечает отец.
        - Я тебе говорил, - смеется Гжесь. - Куронь. А то и Ленин.
        - Бандиты богатеют, - говорит отец.
        - Бандиты? Такие как Мацюсь? - спрашиваю я, пытаясь угнаться за ним. Когда он говорит о бандитах и ограбленных бедных людях, то не смотрит ни на кого, всматривается куда-то в воздух за моей головой.
        - Мацюсь уже забрал свое и сбежал. Бандиты - такие как Кальт, - отвечает отец. Никогда не говорит, чтобы кому-то что-то объяснить.
        - Кто такой Кальт? - спрашиваю я. Мне никто не отвечает. Я моментально чувствую усталость. Мне кажется, отец и Гжесь расспрашивают меня обо всех тех зыборских деятелях, о которых я, типа, не могу не помнить.
        - Скорее, взял чужое и потому его нет, - Гжесь снова смеется. Он уже выпил свое пиво. Встает, снова идет в кухню: наверное, за следующим.
        Отец вдруг смотрит на меня. Глаза его делаются холодными, потом - еще холоднее. Когда он на меня смотрит, провод в моей спине скручивается в узел.
        - Так кому вы сдали квартиру? - спрашивает.
        - Испанцам, - отвечаю я.
        - Не испанцам, а португальцам, - говорит Юстина.
        - Работают на «Бедронку» [17 - Система торговых минимаркетов низкой ценовой категории в Польше.], кажется, - добавляю. - Им нужно было на три месяца. Ну и получили.
        - А ты не хотела найти работу? Что-нибудь да нашла бы, верно? - спрашивает отец у Юстины.
        - В Варшаве работы нет. Не для меня. Не сейчас, - отвечает Юстина.
        - Ты ведь молодая и неглупая, Юстина, верно? Столько могла бы сделать, - заявляет он.
        - И что другое я могла бы делать? - в голосе Юстины искренний интерес.
        - Это же твои проблемы, - отец пожимает плечами. Отворачивается к Йоасе, смотрит на нее без слов, она от этого взгляда горбится, набирает вилкой немного курятины, вкладывает себе в рот.
        - Это не значит, что я не хочу вас здесь видеть. Что у меня какая-то проблема - я же сам сказал: приезжайте. Но я просто хочу знать, что вы планируете, - говорит отец.
        Юстина сжимает зубы так, что я слышу, как они скрежещут, но выдыхает, поднимает голову, улыбается отцу так естественно, словно кто-то растянул ей губы проволокой, и говорит:
        - Вы имеете право знать, это же, в конце концов, ваш дом.
        - Какой там «вы», Юстина? Говори: «папа», - велит ей отец.
        Юстина отвечает парой слов, которых я не могу разобрать.
        - А ты? - он смотрит на меня.
        - Что - «я»?
        - Что ты планируешь?
        Я откладываю вилку. Я уже не голоден. Начинается.
        - В каком смысле?
        - С чего ты живешь? - отвечает он.
        - С мелочишки, - хмыкаю я.
        - Ты написал ту книжку о Беате Козидрак [18 - Козидрак Беата (р. 1960) - известная польская певица.]? - Гжесь смеется.
        - О Марии Родович, - поправляю я.
        - Клевая бабка? Мне кажется, что - клевая. Хогата [19 - Персонаж сериала «Смурфики», толстая лысая некрасивая колдунья, вынужденная носить парик.], но вполне норм.
        - Не знаю. Я с ней не знакомился, - качаю я головой.
        - Например, Ясек. Косит газоны варшавцам и моет машины над Шуварком. Летом заработал три тысячи, - отец горделивым движением подбородка указывает на моего тринадцатилетнего сводного брата как на пример. Тот же наклоняется, словно желая спрятаться под стол.
        - Поздравляю, - отвечаю я.
        - Кого ты поздравляешь? Себя или его? - спрашивает мой отец.
        - Не понимаю, - говорю я.
        - Ты живешь с мелочишки. Как Ясек. Сколько Ясеку? - отец тычет в Ясека вилкой.
        - Перестань, - говорит Агата.
        - Нет, не «перестань», - отец крутит головой. - Ясеку тринадцать. Ты поздравляешь его или себя?
        - Отстань от меня, - говорю я тихо.
        Я начинаю потеть, холодным потом, тот течет по загривку и по спине. Я успокаиваюсь, мысленно повторяя себе, что ведь знал: будет именно так. Собираю рукой волосы, связываю их резинкой в рахитичный хвостик. Выгляжу как поистрепавшийся, старый мальчишка.
        - Значит, говоришь, через три месяца эти испанцы выезжают, - отзывается отец.
        - Португальцы, - поправляет его Юстина.
        - И что ты хочешь сделать за три месяца? - спрашивает он.
        Я смотрю на Гжеся, который наблюдает за всем этим с явной веселостью, и отвечаю.
        - Через три месяца нас тут уже не будет.
        - А где ты будешь? На вокзале? - спрашивает мой отец.
        - Мы можем уехать хоть сегодня, - информирую я.
        Я смотрю только на отца. У него те же глаза, что и всегда. Я где-то читал, что глазное яблоко - единственная часть тела, которая в жизни человека остается неизменной, не растет и не уменьшается. Не стареет. Глаза отца - маленькие, грязные кусочки льда, закапанные гневом, смешанным с чем-то, что сперва, если его не знать, можно принять за тупость.
        - Может, вы уже перестанете, - говорит Агата.
        - Я просто хочу с ним поговорить. Это мой сын, - отец показывает на меня.
        - Ну не знаю. Может, хотя бы в первый день оставишь его в покое? Не унижай сына перед его женой, - Агата показывает на Юстину. Говорит матовым, полусонным голосом.
        Пусть валит. Мне не нужно ее заступничество.
        - Просто посмотри на себя, - говорит отец, показывает на мои волосы, на мою рубаху, мои штаны. - Посмотри на себя и подумай. Я хочу тебе помочь.
        - Мне не нужно, - говорю я тихо, горло перехватило.
        - Ты должен понять, Миколай. Это последний шанс. Тебе тридцать два года, тридцать три.
        Он в возрасте тридцати трех срал под себя, пьяный, на грязном топчане в подвале, потому что мать запрещала ему заходить в таком состоянии в дом. И я хочу это сказать, но с губ моих почему-то срывается кое-что совершенно другое, я просто спрашиваю его:
        - Что тебе до этого?
        - Ну, с сегодняшнего дня - кое-что, - говорит он, сплетая руки на груди.
        - Ладно, нахер, успокойся уже, - Гжесь снова встает и идет на кухню.
        - Я не с тобой говорю. Я с ним говорю. С тобой поговорим в другой раз, - бросает в его сторону отец.
        - Мы возвращаемся, - я встаю со стула, отодвигая его так резко, что тот едва не переворачивается. Сердце у меня колотится так, будто желает вырваться наружу сквозь ребра. Сваливаем. Всем покеда. Пусть даже в канаву. Я же знал, что так случится. Это ведь было настолько очевидно.
        Юстина изображает спокойствие. Смотрит то на меня, то на отца. Она принимала это в расчет. У меня умная жена.
        - Я говорил: вы мне не мешаете, - говорит отец.
        Агата тоже встает.
        - Мы возвращаемся. Юстина, пойдем. Мы уезжаем отсюда, - у меня голос, словно я получил кулаком в гортань, проглотил наждачную бумагу.
        - Может, успокоимся? Может, мы все успокоимся, а? Уж если мы закончили вступление, все вывалили и можно… - начинает она говорить, но вдруг слышен стук во входную дверь. Резкий, и быстрый, и громкий. Агата смотрит то на нас, то на дверь.
        - Ты кого-то ждешь? - спрашивает отца Агата, уже из коридора.
        Снова стук, резкий.
        - Ну ведь, сука, есть звонок, - отвечает отец и наконец поворачивается к двери. Когда встает со стула, в комнате что-то сдвигается, начинается легкий переполох, тени на миг меняются местами.
        Янек отодвигает стул, встает, Йоася тоже хочет встать, отодвигает от себя тарелку, с которой исчезло куда как немного.
        - Ты останешься сидеть, пока не съешь, - говорит мой отец. Йоася вздыхает и снова всаживает вилку в давленый картофель.
        - Чего так молотить? - спрашивает отец и подходит к двери.
        - Садись, Миколай. Да сядь же, ну. Спокойно, - говорит мне Агата. Я, наконец, сажусь. Касаюсь спины Юстины, всовываю руку под рубаху и свитер. Они мокрые и холодные, как мой затылок.
        - Прости, - говорю ей. Она качает головой: не за что.
        Гжесь возвращается с кухни. Держит в руке бутылку водки и две рюмки. Садится.
        Отец позволяет тому, кто стоит за дверью, постучать снова, а потом - открывает. За дверью стоит женщина, которой я не узнаю. Ей лет пятьдесят, крашеные белые волосы до шеи, длинное пальто, яркий макияж; я вижу, как она трясется, держась за деревянные перила, при виде отца - отступает на шаг, но он уступает ей место, дает знак, чтобы она вошла. Агата выбегает из кухни и подскакивает к женщине, принимается стягивать с нее пальто.
        - Нет, я сама, - говорит женщина. - Я сама, Агатушка.
        Юстина внимательно смотрит на нее и резко встает: словно продолжи она сидеть - оскорбила бы этим пришедшую. Выходит в коридор.
        - День добрый, - говорит женщине.
        - У нас есть звонок, Эва, - говорит мой отец.
        - Есть, но что-то он не работает, - отвечает женщина.
        - Это моя невестка, - мой отец машет на Юстину.
        Женщина вообще не обращает на ту внимания. Она на нервах. Совсем недавно плакала, и плакала долго. Глаза припухшие, окруженные галактикой черных пятнышек туши; лицо покрыто твердой скорлупой из пудры и крема. Скорлупа эта растрескалась из-за того, что наверняка случилось буквально минуту назад.
        - Так, может, я сделаю кофе? - предлагает Юстина.
        - Сиди спокойно, - отвечает Агата.
        - Мне тоже нужно присесть, - говорит женщина.
        Агата медленно ведет женщину к стулу у стола. А женщина с каждым медленным шагом вздыхает, и только теперь я ее узнаю: в последний раз видел ее лет десять назад. За это время она сильно расплылась, сгорбилась, ее пригнуло к земле. Чувствуется, что она больна, чем именно не понятно, но - точно больна; запах, кислый, чуть тошнотворный, пробивается сквозь сотни кремов, которые она на себя наложила. Она увешана золотыми цепочками, втиснута в пастельный жакет и рубаху с воланами, выглядит так, словно только что вернулась со свадьбы.
        - Садись, - говорит Агата и ненадолго выходит на кухню.
        Женщина выполняет приказ, потом наклоняется ко мне через стол.
        - Добрый день, Миколай, - говорит.
        Я киваю:
        - Добрый день, пани Эва.
        Жена Берната успокаивается, выдыхает глубоко.
        - Я уже обо всем слышала. Слышала, что вы снова в Зыборке. Это хорошо. Кто-то должен тут жить. Не могут же люди только уезжать, - говорит женщина.
        Отец возвращается и встает над ней, зондирует ее взглядом. Гжесь пододвигает мне рюмку. Я не возражаю.
        - А вы что? - спрашивает пани Бернат, вытирая глаза салфеткой.
        - А ты что? Успокоилась? - спрашивает мой отец.
        Агата через пару минут возвращается с кофе на подносе. Ставит его на стол. Бернат снова взрывается плачем, словно только и ждала, чтобы собралось побольше публики.
        - Ну, хватит, не нужно этого шума, - теперь видно, что ей стыдно. Что когда она прибежала сюда и молотила в дверь, то не думала о том, что делает. Помню, как она схватила Гжеся за ухо и, держа его так, подняла в воздух, потому что он пригвоздил ее сына мотыгой к стене.
        - Это ты шумишь, Эва, - отец снова садится на свое место, отпивает глоток кофе.
        Йоася смотрит на все это с растущим интересом, совершенно игнорируя недоеденный обед, и тогда мой отец говорит ей:
        - Иди наверх.
        Она вздыхает с облегчением. Жена Берната провожает Йоасю взглядом, ждет, пока звуки шагов не стихнут наверху, и только потом произносит:
        - Она пришла сегодня ко мне, - когда говорит, что-то словно распирает ее лицо изнутри. Агата сидит рядом, кладет ей руку на плечо, Бернат даже не замечает этого.
        - Пришла сегодня ко мне, блядина, пришла, ебать ее конем, - продолжает Бернат.
        - Кто пришла? - спрашивает мой отец.
        - Ты ведь знаешь кто, - говорит Агата. Отец чешет голову.
        Кофе растворимый, горький и слабый. Чувствую, как на проволоке в моем хребте вырастают шипы. Рюмка, которую подсунул Гжесь, говорит: «привет». Я беру ее в руку и тоже говорю: «привет». На ней логотип «Выборовой» [20 - Известная марка польской водки.] и следы порошка от посудомойки.
        Юстина глядит на Бернат сосредоточенно, каждое слово этой женщины полностью поглощает ее внимание, все прочее перестает для нее существовать. Как всегда, когда кто-то начинает рассказывать то, чего она раньше не слышала.
        - Пришла, идет, и я вижу из окна, что это она, вижу, как подходит к двери, и спрашиваю, чего она хочет, сука такая, лярва, ты, думаю, договариваться пришла, договариваться пришла, падаль, согласия ищешь, она звонит в дверь, и я говорю себе, не открою, не открою ей, Богом клянусь, я наверху сидела и подумала, что надо бы какое успокоительное принять, чтобы не забить ее молотком. Но потом я пошла к двери.
        - Нахалка, - поддакивает ей Агата, для того наверное, чтобы жена Берната смогла перехватить воздуха.
        - Открываю ей дверь, - продолжает та, - открываю ей и сразу вижу: что-то не так, она всегда выпендрежная, сиськи вперед, а тут стоит абы какая, серый свитер, не накрашенная, голову опустила, обувь грязная, тапочки какие-то, я открываю эту дверь, а она даже не смотрит на меня, только на обувь свою глядит, ну, я думаю, каяться пришла, стонать, говорю, ты, падла, мужа у меня забрала и теперь приходишь ко мне плакаться, может, он от тебя к той, что еще моложе, погнал, потому что тридцать два или сколько там тебе, это не такая уж и молодость, может, он двадцатилетку себе нашел, а сама думаю: так тебе и надо, прошмандовка, видишь, как оно, к чужому лапы тянуть, верить в обман, думать, что краденым будешь счастлив.
        Захлебывается плачем.
        Я вижу, как отец на миг стискивает кулак, потом резко его разжимает. Он сердит. Мой отец ненавидит чужие эмоции, хотя прекрасно умеет их вызывать. Он и свои собственные едва выносит. Проволока, что теперь в моем хребте: кто-то дергает за нее вверх-вниз, разрывая ткани, выковыривая костный мозг. Я сейчас лопну от боли. Никто не сумеет меня прикончить. Никто не сумеет привести меня в ярость. Ни у кого нет такого склероза, как у меня. Я один такой идиот. Показываю Гжесю рюмку. Он машет, чтобы я ее придвинул.
        - Я вам сочувствую, - говорит Юстина. - Это, наверное, ужасно.
        - Детка, - говорит жена Берната. - Дело же не в этом. Она спрашивает: я могу войти, - продолжает рассказывать, - могу войти? Чего ты хочешь? Зачем сюда пришла? Я стою и держусь, чтобы ей не вмазать, чтобы ничего с ней не сделать, с лестницы не спустить. А она говорит, ни с того ни с сего: вы не знаете, где он может быть, Филипп. Я и замолчала. У меня перед глазами потемнело. А она говорит, мол, если он дома, то не собираюсь с ним видеться, все понимаю, он домой вернулся, к вам вернулся, говорит мне. Я хочу лишь знать, что с ним все в порядке, и больше не приду, говорит. О чем ты, я спрашиваю. О чем ты вообще? Но уже знаю, о чем она, только чувствую себя так, словно меня по голове ударили, сильно. Я говорю - входи. Входи, впускаю ее.
        Гжесь придерживает рюмку, слушает, что говорит жена Берната. У меня же сейчас позвонки взорвутся. Я встаю, шиплю, сажусь снова, никто не обращает на это внимания. Тени в комнате трясутся, словно наркоши на сельской дискотеке.
        - Он две недели назад исчез, говорит, должен был поехать в Ольштын по какому-то делу, сказал, что автобусом съездит и вернется, потому что переговоры будут с водкой, а пьяным он ехать не станет. А потом сказал, что машину возьмет, говорит она. Рано вышел, я еще спала, говорит. Две недели назад это было, а его все нету. Как это - нету, спрашиваю я ее снова. Нету, говорит она, на телефон не отвечает, говорит она, никто ничего не знает, говорит она, не знаю, с кем он дела поехал решать, говорит, я вошла на счет, он дал мне пароли, говорит, ничего по счету, ноль движения, никаких денег он не брал, ничего. И его не начали искать, спрашивает меня, а я говорю, кто бы его искал, если он год бесплатного отпуска взял на предприятии, Кульшовского исполняющим сделал. А не знаете, с кем он мог это дело проворачивать, спрашивает она меня, а я откуда могу знать, говорю ей, он же тебя трахает, тварь, каждый уик-энд, потому я и не знаю, что бы я там знала. Он и не мой муж уже, говорю. Он ваш муж, она говорит, и значит, вы должны подать заявление об исчезновении в полицию. Какое исчезновение, в какую полицию,
спрашиваю, а она говорит, нет его здесь, нет его у меня, так где он может быть, говорит? Где он может быть? Сбежал он от тебя, говорю. И от тебя он сбежал, прошмандовка, говорю ей, а где он теперь, мне дела нету. А она говорит, что, мол, машину нашли, стоит в центре Зыборка, здесь, что из полиции позвонили, что стоит уже две недели у рынка, потому я взяла ключи и поехала, говорит, открыла, а там портфель его, документы, деньги, все, телефон выключен. Все, говорит мне, пани Эва, все было в той машине. Только его не было.
        Бернат уже не издает никаких звуков, только молча трясется. Прижимает ладони к лицу. Все молчат. Гжесь наконец напоминает о себе, берет бутылку, наливает мне снова. Отец смотрит на это с таким лицом, словно дерьма глотнул, но молчит.
        Слышу, как начинает лаять собака отца. Знаю, что сейчас начнут лаять все.
        - Что это ты, Эва, такое рассказываешь? - спрашивает отец. У него широко раскрыты глаза. Последний раз я видел такое выражение на его лице, когда Квасневский выиграл выборы в девяносто пятом [21 - Александр Квасневский, политик левого лагеря, выиграл в 1995 году президентские выборы у Леха Валенсы с минимальным перевесом.]. После очередной рюмки проволока в спине мигом превращается в мягкую резинку. Я выдыхаю, представляю, что воздух обладает цветом, что он серый, как пыль из открытого пылесоса. Легчает. Тело становится мягким как хлеб. Тени на миг замирают. Лают уже все собаки.
        - Так вы все же пошли в полицию? - спрашивает Юстина.
        - Хочу поехать, но сама не справлюсь, - отвечает Бернат. - Я потому и пришла, чтобы кто-то съездил. Сама не смогу.
        - Я могу с вами съездить, - говорит Юстина. - Никаких проблем.
        - Юстинка, спокойно. Спокойно, - отзывается Агата.
        - Ну, Эва, тогда собирайся, - говорит мой отец.
        - Еще по одной? - спрашивает Гжесь. Я киваю.
        Жена Берната прячет лицо в ладонях. Кажется, она кипит изнутри. Медленно встает со стула.
        Вдруг теряет равновесие, хватает отца за плечо.
        - Отчего ты сразу не приехала? - повторяет мой отец, берет ее за руку и ведет в сторону коридора.
        Я выпиваю рюмку. Становится лучше. Спину отпускает, хребет снова становится просто костью. Уже хорошо. Уже о’кей. Хорошо, что это случилось сейчас, а не через неделю-две. Может, мы как-то справимся. Может, отец уже сказал все, что хотел сказать.
        - И что, интересно тебе это? Интересно? - спрашивает меня Гжесь. Наливает снова.
        - Не знаю, о чем ты.
        Не знаю, о чем он.
        Мой отец надевает на Бернат пальто. Та пытается просунуть ослабевшие руки в рукава, ей это удается только с какого-то раза.
        - Мы собирались утром на рыбалку ехать! - кричит отцу Гжесь.
        - Если проснешься, - пожимает плечами отец.
        - Держись, Эва! - кричит Агата в сторону коридора, когда отец открывает дверь и пропускает Бернат вперед, но ей никто не отвечает.
        - Интересно тебе, да? Забавно? Нравится тебе? В Варшаве бывают такие истории? Входят к тебе домой? - спрашивает Гжесь.
        - В Варшаве к тебе домой входят другие дела, - говорю я. Выпиваю третью рюмку.
        О боже. Как же хорошо.
        - Здесь все дома - это один дом, - отвечает он, и только сейчас я вижу, что за несколько последних минут от сумел окончательно нажраться.
        Малышня
        Он затворил за собой дверь. Снял куртку, повесил на вешалку. В коридоре было зеркало. Он посмотрел на себя в профиль. Обрюзг, это видно, даже когда он в сутане, подумалось. Она кормит его слишком жирно. Не умеет иначе. Можно говорить ей, чтобы постнее,
        без масла, не на сале, но она все равно делает, как знает. С детства помнила войну. Такие люди всегда считают худое - нездоровым.
        Ночи длинны и злы, подумал он. Ночи - это испытание духа. Ночи - это то, что днем прячется в тени, подумал он. На самом деле всякий день нужно считать хорошим, подумал он. Каждый день что-то дает, что-то показывает. Даже если он таков, как сегодня. Особенно если он таков, как сегодня.
        Он вошел в зал. Включил верхний свет, но лишь затем, чтобы добраться до настольной лампы, включить и ее. А когда ее включил, снова выключил верхний. Если была возможность, он предпочитал полутьму. В полутьме читал, писал, молился, а порой и просто сидел, позволяя мыслям хаотично бродить в голове. Считал это прологом к молитве, своего рода проверкой. Окулист сказал, что полутьма - дурная привычка, что это может закончиться глаукомой. Но он предпочитал хуже видеть, чем ощущать беспокойство, что быстро влезало в душу при полном свете и сжимало ее плотным кулаком.
        Телефон загудел. «Спасибо тебе, Дарек». Он какое-то время смотрел на фразу, пару раз прочел ее, а потом отключил устройство. Странно, думал, что его сноха вообще не знает этого слова. Считал ее женщиной, отлитой из бетона, громкой, фальшивой и пустой. Была она из тех, кто полагает, что весь мир должен быть им благодарен.
        Когда его брат пришел исповедоваться и когда сказал, что у него роман с другой женщиной, в душе он отпустил брату грех сразу. Понимал его.
        Ненавидел ходить в полицию; не любил даже проходить мимо, не говоря уже о том, чтобы входить внутрь. Внутри всегда пахло старым потом, которым, казалось, тамошние стены пропитались насквозь. Как и в любом месте, куда люди приходят, чтобы бояться. Когда никто не видел, он закрывал нос; когда в июле освящал здание на День полиции, потихоньку попросил коменданта, чтобы тот отворил все окна.
        На этот раз он не освящал, на этот раз он отвечал на вопросы по сути и согласно с правдой. Он не видел брата с того времени, как тот, наконец, убежал с любовницей. С того времени они говорили один раз, коротко и по телефону. Оба старались не затрагивать эту тему. Только раз Филипп сказал что-то вроде: «Может, как-нибудь заскочишь ко мне сюда, где я сейчас сижу».
        Женщина, к которой сбежал Филипп, - он не знал ее, даже не мог вспомнить, как та выглядит, видел ее раз или два у него в конторе, когда делала кофе или приносила сладости или закуску. Наверняка не ходила в церковь, не принимала причастие. Возможно, приходила на какие-то крестины или на свадьбу.
        Бог - это одно, а жизнь - другое, думал он. За всем нужно наклоняться. Если б каждый так полагал, мир был бы лучше, думал он. Бог - он не плоский. Его создания - не плоские. Бог творит глыбы, а на глыбы смотрят со всех сторон, чтобы понимать, какова их форма.
        Выпить бы чаю, подумал он, но Ядвига уже спала, не было смысла ее будить. Он открыл письменный стол, взял бутылку бренди, налил немного в стакан, выпил. В горле запекло. Он выдохнул. Это было глупо, сейчас бы выпить чаю, снова подумал он. Нужно пойти и сделать самому. Нашумит. Она испугается и встанет. Нет, не стану, подумал он.
        Свяжись с сыном, сказал он снохе, когда они выходили из участка вместе с Томеком, на чье плечо она опиралась, и та девушка из Варшавы, невестка Томека. Будьте в этом вместе, сказал он, она кивнула, что надеется, что сын, в конце концов, ответит, хотя они разругались, сильно, несколько лет назад, а может, он как раз к сыну и поехал, мириться, начала она говорить, быстро и громко.
        Он помнил о той ссоре. Там был тяжкий грех. Не хотел высказываться об этом, вмешиваться. Бог выскажется. Жена Марека забеременела. Филипп обрадовался, говорил: возвращайтесь в Польшу, уже начал готовить им в доме последний этаж. Отремонтировал, обустроил комнату для внучка. Будете сидеть себе, ты, Марек, будешь здесь у меня на предприятии, она под постоянной опекой, все будет хорошо. Широкий жест. Большое счастье. А они сделали пренатальное обследование, и стало ясно, что у ребенка диагноз. Она его убила. Филипп звонил ему, просил: поговори с ней. Она не хотела говорить. Он звонил дважды, но его номер, как видно, поставила на блок. Марек тоже не хотел вмешиваться. Ее живот - ее выбор, говорил. Потом накричал на отца, что ты, мол, на меня попа насылаешь. Моя жизнь, все повторял. Глупы те, кто думает и говорит: «моя жизнь», подумал он.
        После они сразу развелись, не выдержали, смерть дело тяжелое, грех обрывает все. Накладывает тень, постоянную, словно татуировка. Филипп не простил. Ты внука мне убил, и со следующими - так же, говорил. И Эва тоже. Слово за слово. Прокляли его, он их проклял. Пустой стул на праздники. Тихий плач. Глупые слова. Филипп был тверд. Сам не знал, чего хочет от сына. Признался как-то, еще до того, как сбежал к той женщине, что порой поднимается на пустой этаж и там пьет.
        Но из квадрата круга даже Иисус не сотворит, подумал он через минуту.
        Когда они уже сидели в машине Томека, она получила эсэмэску. «Отца нет в Англии, мама». Сказал тогда, что может ее исповедовать.
        - У меня уже нет сил, - сказала она.
        - Когда только пожелаешь, Эва.
        - Не говори со мной, как на проповеди, Дарек, - ответила она; не владела собой, начала плакать, он лишь кивал.
        Спокойно вынести все, подумал он. Нести крест чужой гордыни, подумал он. Не вычеркивать, помогать, по чуть-чуть, миллиметр за миллиметром подталкивать ко спасению, подумал он.
        Из квадрата круга даже Иисус не сотворит, подумал снова.
        Хватит уже, все.
        Сейчас он подумает о кое-чем другом, позволит мыслям отираться друг о друга, а потом помолится. Умел отворачиваться от того дурного, что вставало перед ним и смотрело в глаза. Умел сделать так, чтобы это дурное оставалось на месте, а не перемещалось всякий раз туда, куда разворачивался он сам.
        Он пошел на кухню и так тихо, как мог, принялся ставить воду на чай.
        Можно уже закончить сбор на ремонт органа. А органщик ужасно дорог, к тому же - очень неприятный человек, его сразу предупреждали; видно, что злоупотребляет водочкой, красное лицо, изо рта несет кислятиной, глаза злые, маленькие, косые и темные. Но важнее - что делает. Профессия часто в руках людей потерянных, подумал он.
        Ему удалось снять свисток чайника в идеальный момент, и тогда раздался грохот, снаружи, со двора, внезапное громыханье падающей на землю жести пронеслось по дому пробста, по коридору пробежал напуганный кот, а потом он услышал шелест, шаги, и то, как кто-то говорит, громко и непроизвольно: «да ебаная ж ты сука».
        Бренди поднялся в его теле, словно ртуть в приставленном к печи термометре, вскочил назад в горло. Он сглотнул. Прислушался, а затем опять надел куртку и вышел наружу. То, почему собака даже не гавкнула, понял лишь когда ее увидел.
        - Шарик, Матерь Божья, - позвал, не понимая до конца, стоило ли; животное было еще теплым, но уже неподвижным, напряженным как струна, из уголка пасти стекала пена, смешанная с содержимым желудка.
        - Кто это с тобой сделал, кто сделал? - спросил он тихо. Тот, кто выругался и чьи шаги стихали уже в конце улицы, кто хотел, чтобы он испугался. Кто хотел, чтобы он увидел нечто дурное.
        - Что происходит? Что случилось? - пани Ядвига стояла на лестнице, укутавшись в халат, обнимала себя короткими ручками, заспанная, еще не пришла в себя. Но уже проснулась. Ни к чему, ни к чему это все, подумал он. Совершенно ни к чему.
        - Шарика отравили, - произнес он, не глядя на нее.
        - Бедная малышня! - вскрикнула Ядвига и подбежала к собаке, а он поднял голову и только тогда увидел то, что должен был увидеть сразу: в глазах на миг потемнело, он почувствовал крохотную каплю отчаянного холода прямо посредине затылка.
        Свастика была большой, метр в ширину, метр в высоту. Полосы спрея - черные, толстые, жирные, словно грязные пальцы. Он встал. Ядвига плакала над телом собаки, еще не замечала.
        В ГАЗОВУЮ КАМЕРУ ПРЕДАТЕЛЬ СУКА - надпись рядом со свастикой была кривой, небрежной, буквы наползали одна на другую. Металлическая корзина для мусора, перевернутая рядом, была как точка. Он оглянулся на улицу, но там давно уже никого не было.
        - Что это? Иисусе Мария, что это? - спросила Ядвига.
        - Не кричи так, - он хотел попросить, но получилось, что рявкнул. Она испугалась еще сильнее.
        Он подошел к стене. Притронулся. Краска была свежей, измазал кончики пальцев.
        - Кто это сделал? - спросила она. - Кто мог это сделать, что за бандит, что за вандал?
        Ночи - это то, что днем прячется в тени, подумал он. Редко какой день бывает хорош, подумал он. Хорошие дни и за всю жизнь можно сосчитать, наберется их пара-другая десятков, может - сто. Если молиться, то только о хороших днях, подумал он. Скоро их вообще не будет, чувствовал это.
        - В полицию надо звонить. Уже иду, уже звоню. Что за сволочи, - сказала Ядвига и пошла в сторону дома пробста.
        Молиться о хороших днях, хотя молитвой тут мало что решишь, подумал он.
        Посмотрел налево, направо, развернулся поглядеть, что позади, и видел, что нечто дурное, черное было везде, шло за его взглядом, за каждой его мыслью.
        Юстина
        Сейчас четыре утра. Я думаю, смогу ли спуститься вниз и сделать себе чай. Думаю, в каком из шкафчиков чай стоит. Где они держат чашки. Не заставлены ли те батареей другой посуды, которую придется вынимать, чтобы до них добраться. И не возьму ли я чью-то личную чашку, до которой не имеет права дотрагиваться никто другой.
        Возможно, я бы спала и дальше, но одеяло тяжелое и горячее, как нагретый солнцем кусок каши. Представляю себе, как кто-то ждет за дверью, прислушивается к каждому слову, к каждому движению.
        Идеально было бы принять ксанакс. Как славно было бы принять ксанакс. Но ксанакса уже нет. Попрощайся с ксанаксом, Юстинка. Скажи ему «пока». Пока-пока! Прощай, ксанакс! После последней встречи с Ним на меня снизошло озарение: это чудесный момент, чтобы прекратить принимать ксанакс. Слегка взять себя в руки. Вернуться в мир, протереть стекло. Найти доктора, который выпишет его тебе здесь, в этой глуши, будут непросто. Наверняка непросто и проблемно. Наверняка почти невозможно.
        Но оставаться среди ночи в этом доме, на диване - тоже непросто. Все в моей голове перекрикивается, что есть сил. Отец Миколая, Миколай, дом, его брат, кровать, увольнение, Он, португальцы. Словно кто-то включил в голове с десяток альбомов металлических групп одновременно. Я сосредотачиваюсь на Миколае. Прикасаюсь к одеялу, под которым он спит. Визуализирую
        его лицо так отчетливо, как только могу. Вспоминаю, как он у меня поселился. Случилось это быстро. Сперва приезжал на побывки из больницы. Потом остался. Просто осел у меня, а выгнать его рука не поднялась. Хоть я и боялась, что рука эта опустится слишком быстро. Но вместо этого я его полюбила, несмотря ни на что. Наверное, такое случается довольно часто. Мы любим в других отсутствие определенных черт. Любим кого-то просто потому, что он - другой, чем тот, кто был ранее. Миколай был абсолютно не похож на парня, с которым я была последние десять лет. А Он, этот сраный Он - совершенно не похож на Миколая.
        Диван, на котором я сижу, во время секса скрипит как натруженный грузовик. Из-за этого дивана, из-за того, что мне приходится сидеть на нем совершенно неподвижно - а при любом движении тот издает писклявый скрежет, я начинаю вспоминать обиды. Причиненные и пережитые. Обида - это змея, которая кусает себя за задницу. Мы наносим людям обиды, они в ответ причиняют обиды нам, а мы в ответ наносим те кому-то еще. И так по кругу. Лента мести бесконечна. Проще всего обидеть хорошего человека, говорила моя бабка. У Миколая доброе сердце. Он может - и всегда сможет - признаться, что сделал нечто дурное, что ошибся. Это очень много. Максимально много. К тому же он умеет смешить. Умеет быть чувственным и добрым. Нетребовательным. Рядом с ним можно не следить, не играть. Такие люди часто заставляют нервничать, но на самом деле - лечат от неврозов. Они хороши, как хлеб.
        Но у Миколая есть и другие черты. Он из-за всего просит прощение. Прячется в угол. Сбегает от собственных слов. Проблемы отбирают у него речь. Он прячется, словно страус. Да, страус - его знак зодиака. Он не умеет ссориться. Только пару раз он впадал в ярость, когда у него падала планка: я тогда говорила что-то жестокое, а я умею говорить жестокие вещи, у меня магистратура по этим делам. Но у него это не было желание настоять на своем любой ценой - просто реакция уставшего организма.
        Я поняла все это, когда познакомилась с его отцом.
        Тогда Миколай уже поселился у меня, у него была своя полка в ванной, и выделенная часть шкафа, и своя чашка для кофе. Это была симпатичная двухкомнатная квартира в Муранове. Я очень ее любила. Там не было страшно, а в Муранове страшно в каждой второй квартире. Была она небольшой, чистенькой и белой, с мебелью, которую я нашла на помойке и сама отремонтировала. Я снимала ее невероятно дешево. Хотела даже купить. Отец Миколая как раз был в Варшаве, какое-то обучение на грант Евросоюза.
        Он сел за стол, за которым мы ели, и сказал, чтобы я сделала ему чаю. Не попросил, но сказал, а когда я слегка опешила, без выражения посмотрел на меня, словно собирался спросить, чего я еще жду. И что мне было делать? Я встала и сделала ему этот чай, обещая себе, что отвечу. Вот-вот отвечу. Так и не ответила, но зато не вынула пакетик и не дала ему ложечки, сахара или блюдца. От не отреагировал и погрузился в тихий, медленный монолог о том, в какой цвет лучше всего перекрасить стены, как расставить мебель, да и вообще - зачем нанимать, если лучше взять в кредит.
        - Это не моя квартира, - сказал ему тогда Миколай.
        - Ну я ведь об этом и говорю, - ответил он.
        - Она моя, - вмешалась я.
        - Если вы нанимаете, то, пожалуй, не ваша, - ответил он. Все еще был в туфлях. Даже не обеспокоился проверить, чисты ли они, посмотреть себе на подошвы. - Дурость делаете.
        - Ну, полагаю, это мое дело, - ответила я.
        - Отчего же? Это наше общее дело, - ответил он и потом добавил: - Подала бы ты мне сахар.
        - Я не могу поверить, - сказала я, когда отец Миколая вышел. - Это невозможно.
        - Он такой, - ответил Миколай. - Ничего не поделаешь. Такой вот восьмитысячник [22 - Имеется в виду альпинистский термин для гор выше 8000 м от уровня моря.].
        Я кивнула, успокоилась, а потом мы взяли кредит и поженились.
        Я начинаю видеть контур своих ног. Полагаю, светает. Мне очень хочется пить. Никто меня не убьет. Никто тебя не убьет, Юстинка. Точно? Точно. В каком шкафчике чашки?
        Я поехала в полицию главным образом для того, чтобы почувствовать: из этого дома вообще можно выйти, если уж ты однажды в него вошел.
        Отец Миколая вел, я сидела рядом, а эта женщина, которую мне было жаль, и этот ксендз (из разговора становилось ясно, что он ее деверь), сидели сзади. Ксендз спрашивал ее, не хочет ли она исповедоваться. «Ксендзы - они без башки», - подумала я. Они и правда верят, что могут кому-то помочь.
        - Все выяснится, вот увидите. Не такие дела выяснялись, - сказала я ей, оглядываясь.
        - Что выяснится? Что выяснится? - спрашивала она плаксиво. - Что он что, к третьей бабе сбежал? В это я не поверю. Он не настолько Казанова, - сказала еще, а я фыркнула, не могла удержаться. И отец Миколая тоже, кажется, улыбнулся. «У него улыбка Сталина», - подумала я.
        В участке, где пахло сигаретами, масляной краской и чем-то металлическим, чего я не сумела распознать, он заставил дежурного, сидящего за допотопным компьютером, вызвать коменданта. Дежурный принялся юлить. Комендант занят, потом болен, а в конце - и вовсе его нет.
        - Позвони и скажи, что Томаш Гловацкий хочет поговорить, - сказал отец Миколая.
        - Но я не могу этого сделать, - сказал дежурный.
        - Можешь - и скажи, что это я, - повторил отец Миколая.
        Дежурный смотрел на него некоторое время, потом позвонил. Комендант появился через пять минут, взял женщину на допрос.
        - Только давай без сцен, - сказал он, уводя ее.
        Мы остались втроем в приемной: я, отец Миколая и ксендз.
        Некоторое время я хотела сказать этому ксендзу, чтобы он исповедовал меня. Это не было шуткой. Я очень хотела быть взвешена. Осуждена. Без снисхождения.
        Но вместо этого мы молча изучали детали помещения. Я сосредотачивалась на розовых пластиковых цветочных горшках, в которые воткнули рахитичные папоротники.
        Наконец женщина вышла, совершенно в истерике. Полицейский, крепкий невысокий мужик, подошел к отцу Миколая и хлопнул его по плечу, а тот отодвинулся.
        - Мы приняли заявление об исчезновении. Нужно бы взять и от второй, потому что она видела его последней. Но знаешь, Томек, хорошо, что вы приехали, - он старался говорить тихо, но голос его разносился по всему коридору.
        - Я, сука, уже ведь говорил, - ответил отец Миколая.
        - Не было оснований, Томек, отвези ее домой, - мужик почесывал голову. Явно был на нервах.
        На обратном пути отец Миколая продолжал молчать. Лицо словно маска, он будто позировал для фотографии на паспорт. Мне вспомнилось, что такое же выражение лица было у него на нашей свадьбе. Может, кроме того момента, когда перед чиновницей я обещала Миколаю верность до смерти. Тогда он некоторое время смотрел на меня, словно желая спросить, что я вообще делаю.
        - Вот как, на хрен, вообще с ними разговаривать, с ебаными дармоедами. Ничего ведь не делают. Ничего. Кроссворды решают, пентюхи, - процедил отец Миколая.
        Вдруг женщина подпрыгнула, получила эсэмэс от сына.
        - Нет его, - сказала с заднего сиденья. - Пишет, что нет его в Англии.
        Я хотела спросить, почему он пишет, а не звонит, и почему, собственно, его нет здесь, отчего он в такой ситуации не сел в первый попавшийся самолет. Но я не спросила. Это были чужие люди.
        Когда я вернулась домой, Миколай спал, но проснулся, когда я легла рядом. Смердел водярой. Я не стала зажигать света, он нащупал мое лицо в темноте.
        - Не переживай, - сказала я. Я была зла, что он напился. Но и сама хотела напиться.
        - Я не переживаю, - ответил он.
        - Но ты - зол, - сказала я и погладила его по волосам. Те были теплыми и грязными. У меня не было никого, кроме него.
        - Да ебать их обоих, - выкашлял он.
        - Спокойно. Спокойно, - успокаивая его, я успокаивала себя.
        - И что с той женщиной? - спросил он.
        - Ничего. Подала заявление об исчезновении, - я покачала головой.
        - Мы можем уехать. Хоть завтра, - сказал он, приподнимаясь на постели.
        - Пойдем-ка пока спать, - ответила я; вдруг почувствовала, что настолько обессилела, что вот-вот потеряю сознание. И вспомнила, что больна.
        - Юстина, мы можем уехать завтра, правда, - сказал он. - Да пошел он на хрен. Это моя вина. Прости. Это моя вина, что так вышло.
        - Давай спать. Все нормально, - повторила я.
        Миколай заснул, но я уже знала, что не засну. Теперь пытаюсь спуститься вниз. Ступеньки скрипят, словно их сложили из спрессованных блоков сухой листвы. Сейчас кто-нибудь проснется и арестует меня за нарушение домашнего спокойствия. Вышлет, чтобы я спала в собачьей будке. Это было бы не так уж и плохо. Может, там я, по крайней мере, высплюсь.
        Я хорошо помню, где выключатель. И только через пару секунд слепоты вижу, что кухня Гловацких,
        кроме того что она - кухня, представляет собой коллекцию расставленных и растыканных всюду безделушек, засохших стеблей в горшках, звоночков, магнитиков на холодильник с Зыборком и окрестностями, вырезанных из дерева Богоматерей, смешных пробочек, пуговиц, кружечек. Все тут светло-зеленое, только занавески на окне бледно-розового цвета.
        Я гашу свет, это можно сделать и без него, просто спокойно и неторопливо. За окном светает все сильнее. Сперва я нахожу нужные предметы: электрочайник, ложечки на мойке, кран.
        Он честный. Сделает все, что пообещал сделать. А кроме того, у Него нет обязательств, его дети взрослые, а жена где-то далеко, обеспеченная, спокойная в своей печали, которую ты можешь только вообразить. А Миколай? Миколай спит. У него никогда не было проблем со сном.
        Я открываю шкафчик. Батарея кружек - это первое, что я вижу, но потом взгляд мой скользит на нижнюю полку, где я замечаю пачки с чаем.
        - Мелисса справа, - слышу позади, огромный кулак сжимает мое сердце, на миг я теряю дыхание.
        Отец Миколая стоит в дверях, уже готовый уходить, одетый в армейскую куртку и высокие резиновые сапоги.
        - Иисусе Христе, - говорю я, увидев его.
        - Ну не перебарщивай, - отвечает он и машет мне на стул у столика, чтобы я села.
        - Я уже ухожу, хотела только чего-нибудь выпить, - говорю я.
        - Я сейчас сделаю. Садись. Сделаю тебе и завтрак, - отвечает он, подходит к холодильнику, вынимает оттуда масло, яйца и сыр.
        Наливает воду медленными и точными движениями, словно он - в химической лаборатории.
        - Я говорил, что так будет. Что от другой бабы он бы уже вернулся, - говорит он через мгновение. Он переживает, это ощущается в его словах, но не в голосе, не в теле. Это невозможно, как его тело не умеет выражать эмоции.
        - И откуда у вас это предчувствие? - спрашиваю я.
        - Тебя это заинтересовало, а? - спрашивает он и разворачивается.
        - Я не любопытна, - защищаюсь я. Совершенно не понимаю, в какую сторону пойдет разговор. А отец Миколая смущает. В этом халате, без макияжа, я перед ним чувствую себя почти голой. - Я хотела как-то ее поддержать. Чтобы рядом с ней была какая-нибудь еще женщина.
        Я смотрю, как он ставит передо мной кружку.
        - Перестань мне лапшу вешать, Юстина. Ты - журналистка.
        - Журналистка, - соглашаюсь я.
        - Ну так вот тебе тема, - отвечает он. - Хорошая тема.
        На миг он застывает, словно ему в голову пришла некая мысль, а потом начинает бить яйца на сковородку. Я чувствую голод. Когда поем и напьюсь, то, возможно, засну.
        - Я не хотела никого будить, - говорю я.
        - Нормально, я всегда так встаю. Я тоже не могу спать на новом месте. Особенно в отпуске. Как поеду куда в отпуск, то первая ночь - пропащая.
        - Ну, я-то здесь не в отпуске, - говорю громко, хотя предпочла бы просто об этом подумать.
        - Может и в отпуске. Зажарить или всмятку? - спрашивает он.
        - Средне, - отвечаю я через миг.
        - Значит, будет средне, - заявляет он и прикручивает газ под сковородкой.
        - Как вы думаете, что случилось с тем человеком? - спрашиваю я.
        Он качает головой. Ставит передо мной тарелку. Я отпиваю глоток мелиссы. Она горькая, чуть затхлая.
        - Он получил, что заслужил. За то, что мы делаем. За то, что он уступил бандитам, сучьим детям, - отвечает он.
        - Каким бандитам? - спрашиваю я.
        Он прав. Я любопытна.
        - Об этом и книжку можно написать, - отвечает он через миг примиряюще, словно желая дать мне понять: мы мало друг друга знаем, чтобы об этом говорить.
        - Миколай написал, - напоминаю я.
        - Миколай просто хотел сделать из всех идиотов, - говорит он и вываливает парящую желтую субстанцию на тарелку, а потом берет ту в руки и садится рядом, на углу. Съедает яичницу быстрее, чем за минуту. Запивает ее большими глотками кипятка, громко выдыхая. - Но мне жаль, что ты слышала то, что было за обедом. Я не хотел так. Это нервы, - добавляет он через миг.
        - Наверняка Миколаю тоже жаль, - выдавливаю из себя, прежде чем успеваю прикусить язык. Жду, что он покраснеет и заорет, но ничего такого не происходит.
        - Миколай - мой старший сын, - отвечает он и сразу же спрашивает: - Ты сейчас заканчиваешь какой-то репортаж для газеты, верно?
        - Да. Верно. Пытаюсь закончить.
        - О тех педофилах? Но тебя же вышвырнули? - спрашивает он.
        - Меня вышвырнули с должности. Сказали, что будут публиковать мои тексты на условиях сотрудничества. Но этого мало, чтобы закрывать кредит, - объясняю я.
        - И думаешь, они это опубликуют? Или просто так говорили, чтобы тебя не обидеть? - спрашивает он снова таким тоном, словно знает, что случится, куда лучше меня.
        Я не знаю, что ему ответить.
        - Мне кажется, что они не допустят этого. В смысле, не газета, но те сукины дети, - говорит отец Миколая. - Заткнут тебя процессами. Или баблом.
        - Уже пытались, - киваю я.
        - Сколько тому мальчишке было? - спрашивает он, очищая тарелку кусочком хлеба.
        - Пятнадцать. Мальчишке было пятнадцать.
        Мой информатор (какое же мерзкое слово: «информатор»), мальчишка по имени Кирилл, которого мы приглашали домой, которому давали книги, еду и одежду - его нашли через два месяца в петле на кухне в Праге [23 - Имеется в виду квартал в Варшаве, все еще имеющий славу неблагополучного «спального» района.]. В крови его была вся таблица Менделеева.
        Коронер сказал, что выглядело так, словно он залез на оптовый склад пушеров и сожрал весь их ассортимент. Среди людей, которые до двенадцатого года его жизни платили ему за секс, он назвал одного известного польского режиссера, многолетнего директора различных союзов госказначейства, бывшего министра сельского хозяйства и одного из известных епископов. Говорил, что у тех было что-то вроде клуба. Что они называли его Клубом Винни Пуха. Что мальчиков и девочек были десятки. Из Гославья, Тархомина, Северной Праги. От восьми до четырнадцати лет.
        - Ну, даже если издашь, в книге же можно написать что угодно, я раз видел книгу, которая называлась «Гитлер - основатель Израиля», ага, есть и такая книжка, один мужик написал, и что с того? Такие вещи, чтобы кто-то воспринял их всерьез, сперва должны появляться в газете, - говорит отец Миколая. В каком-то смысле он прав.
        - Я попытаюсь, - отвечаю я, думая, что в машине есть коробка, которую я упаковала первой, коробка, полная распечаток, статей, ксероксов, пендрайвов, карт памяти, жестких дисков и кассет; думая о том, что это оказалось бы самой простой вещью на свете: взять эту коробку, отнести на свалку, отряхнуть руки и забыть.
        - Я понимаю, это непросто, - говорит он, вставая со стула.
        - Типа что - непросто? - спрашиваю я.
        - Жить с уверенностью, с чувством, что нечто должно случиться. А потом - забрать это у себя, - он моет тарелку и прячет ее в шкафчик. Еще секунду глядит в окно, будто кого-то там высматривая, а потом молча открывает один из шкафчиков и что-то там ищет. Подходит ко мне и кладет передо мной упаковку розовых таблеток. Я сразу узнаю их. Это единички. Жизнь хрупка и глупа. Я фыркаю от смеха. Отец Миколая не реагирует.
        - Если так и не сможешь заснуть, прими две. Это Агаты, - говорит он.
        Выходит из кухни, я слышу его шаги, слышу, как он открывает дверь, а потом закрывает, слышу, как заводит машину, и только потом кладу в рот таблетку, словно украв ее. Запиваю мелиссой. Возможно, я усну. Когда человек спит, он не может ни обидеть, ни испытать обиду. Не может мстить. Даже себе самому.
        Чай в последнем ящике у стены, над навесом, запомни.
        Миколай
        Тридцать три года. Вроде бы столько было Христу, когда его убили. Что ж, Христу как раз удалось за свою жизнь что-то сделать.
        Тридцать три года - это жутко, потому что это печать конца. Ты теперь в искусственно продленном возрасте. В периоде поддержания жизни медициной. Когда ее не было, люди столько и жили. Тридцать три года. Потому если ты до тридцати трех лет не сделал ничего, что могло бы тебя пережить, хотя бы не зачал ребенка, хотя бы не построил дом, то не рассчитывай, что тебе удастся сделать что-то после. Не верь в медицину. Медицина врет. Посмотри на «Битлз». Когда они распались, старшему из них было двадцать девять. Повторяю: когда «Битлз» распались.
        Когда в возрасте тридцати трех лет ты возвращаешься к исходной точке, значит, ты впустую растратил жизнь. Ты - труп. У тебя, сука, было так много времени. Десять тысяч лет тому человек умирал в возрасте тридцати трех лет из-за гангрены всего организма - и улыбался, вглядываясь в черную, неясную бесконечность, потому что у него была хорошая жизнь - он сумел один раз съесть грушу.
        А ты можешь жить еще двадцать, тридцать, а если повезет, так и сорок или пятьдесят лет. Но и все. Будешь расходовать ресурсы, отравлять воздух, откладывать средства на пенсию, которой так и не получишь. Уже ничего не сделаешь.
        Что бы там ни было, я проиграл довольно неплохую жизнь. Была мне дана как последний шанс. Как огромное наследство из ниоткуда, которое я просадил в рулетку в тот же вечер. Получилось как получилось. Как в той сказке о скорпионе. Такая уж природа. У каждого есть какая-то. Моя природа - проебывать.
        Наша жизнь с Юстиной была неплохой. Может, не прекрасной и не расчудесной, но неплохой, а «неплохое» - это уже много. Нам хронически не хватало наличности, но у нас была клевая квартира. В клевой квартире мы даже вели клевую жизнь. Были у нас полки, полные книг, в том числе и неплохая коллекция оригинальных изданий из тридцатых. Была светлая кухня, баночки с приправами, рисунки друзей на стенах, горшочки с травами, книжки, винилы, настольные игры, в которые мы играли со знакомыми на уик-эндах за вином, были билеты на музыкальные и кинофестивали, небольшой холодильник для вина и кемекс, которые мы получили как подарки на свадьбу. Был у нас найденный на свалке красивый деревянный туалетный столик из форнира и стулья фирмы «Лад». Был у нас диван, небольшой, но турецкий. Была у нас свободная комната на случай рождения ребенка. Был у нас фильтр для воды и составленные, заваленные книгами письменные столы для работы. Была у нас кровать из ИКЕА с футоном. Были у нас ваучеры на такси с работы Юстины. Был у нас привезенный из Нью-Йорка большой чемодан с цветными пальмами, купленный в GAP, чтобы нам его
хватило на всю жизнь.
        Были у нас, были, были. Было у нас нечто, что отличалось от всех тех вещей. Вещи эти уже стали только вещами в чьем-то гараже. Теперь у нас нет ничего.
        А как бы могло быть иначе? Я - наркоша. Труп. Обломок человека. И когда смотрю на себя, то понимаю ее. Я бы тоже ушел к кому-то другому. Я бы тоже хотел, чтобы в жизни моей случилось нечто другое, чем я сам.
        Я ведь до сих пор ношу те же штаны, которые были на мне надеты, когда я паковал последние ящики. Эти штаны воняют, но в машине Гжеся этого не чувствуется, тут все пропитано запахом сигарет, тот впитался во все элементы, в кресла, стал неуничтожим, впитался в саму конструкцию.
        - Куда мы едем? - спрашиваю.
        В ответ он закуривает следующую сигарету и чуть приоткрывает окно. Это приоткрывание, думаю, ничего не дает. В машине - музыка, вдохновенный польский металл о проклятых солдатах [24 - «Проклятыми солдатами» в польской традиции обычно называют бойцов Армии Крайовой, которые не прекратили борьбу за свободную Польшу и после изгнания с ее территории немецких оккупантов.], от которого мне охота соскрести с себя лицо.
        - Туда-сюда, - чтобы ответить, ему нужно выкурить половину сигареты.
        - К тому и сему? - спрашиваю я.
        - Зыборк должен увидеть, что ты вернулся, - смеется он.
        - Чего ты слушаешь такое дерьмище? - спрашиваю я.
        Он вынимает кассету, копается в их куче, находит новую. Сует в магнитофон. «Блэк Саббат», Оззи Озборн начинает петь «Sweet Leaf».
        - О’кей? - спрашивает брат.
        - О’кей, - отвечаю я.
        Не знаю, знает ли Зыборк, а даже если и знает, то есть ли ему вообще дело до моего возвращения; и уж наверняка он не производит такого впечатления, когда проноситься за стеклом, в закате солнца, похожий на свой собственный, расплывчатый снимок. Темные контуры домов, горящий неон супермаркетов, мелькающее в свете фонарей здание школы, на чью крышу все еще можно вылезти при помощи лестницы с тыла, как мы делали это когда-то, просто так: забить косячок, выпить пиво, поглядеть на небо.
        На миг мне кажется, что Зыборк исчез годы назад, когда я отсюда выехал; что он провалился под землю, и на его месте быстренько намалевали легкую копию, мираж, макет из бумаги, тьмы и дыма.
        Я прикидываю, правда ли нам с ним есть что сказать друг другу. Наверняка что-то есть. Вопрос - что именно. Наверняка не то, что по-настоящему дурно, поскольку правда требует тренировок. Ежедневных разговоров. Мы же были в этом слишком плохи. Глупы и горделивы. Впрочем, мы все еще глупы и горделивы. Всегда глупы, всегда горделивы, Непобежденные Гловацкие. Дьявол нас боится, Бог нас ненавидит.
        Вижу, как Гжесь отпивает глоток энергетика SuperSpeed. На серебристой банке контуры сисястой девицы и летящего «ламборджини». Банка пахнет ферментированным бензином с сахаром. Гжесь жестом спрашивает, не хочу ли я глоток. Я качаю головой.
        Он паркует машину. Мы за озерком, за тем, что в самом дальнем углу города, далеко от главных артерий города, от многоэтажек. Гжесь потягивается, смотрит в освещенное окно. Закуривает следующую сигарету от предыдущей.
        - Не обращай внимания на старика. Он всегда так. Всегда такое херачит. Со мной так - каждый день, - говорит.
        - И ты все еще здесь, если он так - каждый день? - спрашиваю я.
        - Привыкнешь, сука. Не гони волну, - отвечает он, помолчав.
        - Насчет чего?
        - Насчет того, что он прав. Ты что-то проиграл, - отвечает он и выходит из машины. Осматривается вокруг.
        - Мне просто некуда ехать, - говорю я.
        - Как и мне, - пожимает он плечами.
        Воздух влажный, но резкий, в нем чувствуется близость леса, мох, ковер гниющей листвы, покрывающей землю.
        - Пойдем, отвезу тебя кое-куда, - говорит Гжесь.
        Я киваю, снова сажусь в машину.
        До леса мы доезжаем быстрее, чем я мог бы подумать. Тут сумерки глубже, деревья вокруг кажутся монолитной стеной.
        - Мне, например, он постоянно проедает плешь, что я не сберег семьи. Не сберег, не сберег, и так по кругу, сука, Мачей. Словно семья - это нечто, что берегут, - говорит он через минуту.
        - А что с ней делают, если не берегут?
        Он некоторое время смотрит на меня. Щурится.
        - Она приехала с тобой сюда. Подумай, в какой жопе ты был бы, если бы приехал сюда сам.
        Я не ожидал от него такого. Но у нас слабо натренированы разговоры.
        - У нас в последнее время были проблемы, - говорю я. Закуриваю. Даю знак, чтобы он все же дал мне тот напиток. На вкус он - как и на запах: бензин с сахаром.
        - То есть ты тоже не сберег, - констатирует он.
        - В некотором смысле.
        Он выезжает на лесную дорогу, машина начинает подскакивать на выбоинах, я раздумываю, выдержит ли подвеска. Он останавливается. Выключает фары. Когда делает это, мы сразу оказываемся в темноте. Выходим наружу. Лес холодный, влажный, большой. Земля мягкая и мокрая. Я чувствую, как ботинки чуть погружаются в нее.
        - Был другой чувак, - говорю я через некоторое время, не потому, что мне хочется поделиться этим с собственным братом, но потому что в горле снова выросла косточка и ее нужно сплюнуть, иначе я задохнусь.
        - Охуеть. В смысле - печально, - говорит он.
        - Я попросил, чтобы она осталась, - отвечаю я, сокращая все до одной фразы.
        - Мы с Камилой просто не договорились, - тихо, словно сам себе, говорит Гжесь.
        Я не чувствую облегчения. Упрекаю себя за это. Последнее, что мне сейчас нужно, это чтобы брат и отец плохо думали о Юстине, чтобы смотрели на нее, как на суку, тихо давали ей это понять.
        - Не знаю. Мне кажется, что сейчас - важнее всего. Сейчас она - с тобой. Ты, как понимаю, это проглотил. Если проглотил, то высри и не жуй воздух, - говорит он.
        - Это непросто.
        - Наверняка. У меня есть дети. Это кое-что другое. Они со мной, когда только можно. Проблемы начнутся, когда они пойдут в школу. А может, пойдут здесь. Может, Камила вернется из Германии. Может.
        - Хочешь сказать, чтобы я сделал ребенка? И это что-то исправит? - спрашиваю я.
        До сих пор мы о таком не думали. Не предохранялись, не использовали резинок, не использовали таблеток, будет - значит будет, не будет - значит не будет. Я был староват, чтобы переживать из-за теста на беременность, но пока нам подходило, что мы вдвоем, что можем делать - типа - что хотим, где хотим и как хотим. Естественно, это неправда.
        Это довольно глупая мечта: что ты, типа, можешь делать что хочешь. Что хочет может делать только маленький ребенок. Может обрыгаться и вываляться в грязи. Может за обедом совать себе макароны в нос. Может отравиться, и все его примутся спасать.
        - Нет, так думать нельзя, - отвечает Гжесь. - Это глупо. Но знаешь, когда есть ребенок, уже никогда не станет так, что у тебя нет ничего. Мне кажется, это очень важно.
        - Думаешь, у меня ничего нет? - спрашиваю я.
        - Не знаю. Не знаю, старик. Откуда бы мне знать? - отвечает он вопросом.
        Что-то гукает в лесе, далеко. Я даже не знаю, птица это или чей-то голос, голос того, кто нас заметил, кто хочет нам что-то сказать. Темнота густа, словно сироп, она начинает мне мешать, царапает под одеждой. На ровном месте поднимает давление. Город и свет вросли в меня глубоко.
        - Ты ничего не знаешь. Я тебе не говорил, - спохватываюсь я через минуту.
        - О чем? - спрашивает он.
        - Ну, знаешь о чем. О том чуваке, - отвечаю я.
        - О чем? - повторяет он.
        Мы возвращаемся к озерцу, идем в сторону последней многоэтажки слева от рынка. Она точно такая же бесформенная и гадкая, как и десяток лет назад, у нее тот же темно-желтый цвет хозяйственного мыла. Я знаю пару человек, которые в ней жили, но сам там никогда не был. Недалеко, в паре кварталов, жил Трупак. Я проводил у него дни и вечера, потому что его матери часто не было, уезжала в Германию прибирать квартиры. Отец съехал на другой конец Польши, а старшая сестра сидела во Франции с мужем, потому у Трупака хата постоянно была свободна. Мы часами играли в «Дюка Нюкема» на компе, курили травку и слушали на разбомбленном маге тему из «Секретных материалов».
        Гжесь останавливается у домофона, нажимает кнопку.
        - Влезай, - говорит мужской голос.
        Некоторое время я думаю о Карателе. Он был моим идолом. Даже не идолом. Был для меня кем-то вроде опекуна. Я каждый месяц с замиранием сердца ждал очередного выпуска его приключений. Когда же, наконец, получал, то читал его от корки до корки по десятку раз. В противоположность Супермену или Спайдермену, Каратель был серьезным чуваком. Мстил за семью, которую случайно убили во время стрельбы в Центральном парке. С того времени больше ничего не имело для него значения - только война. Он подходил к делу методично и справедливо. Убивал оптом. Не выказывал милосердия. Знал, что его война не имеет смысла, что никогда не закончится и ему не удастся перебить всех бандюков на свете, но он все равно ежедневно вел ее. Он был мудрецом. Знал, что смысл - в дороге, а не в цели. Напоминал в этом буддийского монаха. Всякий раз, когда я читал эти комиксы, чувствовал себя в безопасности.
        Всегда, когда я нахожусь там, где быть не желаю, всегда, когда мне кажется, что придется защищаться от чего-то, всегда, когда я вхожу в место, где могут оказаться люди, которые считают меня врагом, или те, кого врагом считаю я, - тогда думаю о Карателе. И всегда, когда я о нем думаю, сразу задаю себе вопрос: нужно ли пережить трагедию, чтобы вообще научиться защищаться? Чтобы стать умелым? Жестким? Опасным? Не лучше ли прожить хорошую жизнь как фраер? И не было бы лучше - так я думал - оставаться мягким фраером, которого Каратель полюбил бы? Оставаться в его тени? Не было бы такое лучшим вариантом? Быть этаким слабым, мягким приятелем Карателя, которого тот просто уважает?
        После выхода комикса Каратель снился мне ежедневно. В одном из снов он стоял передо мной без своего парадного костюма с черепом: был в белой футболке, курил сигарету и говорил, чтобы я успокоился, что эти гниды все равно меня одолеют, и единственное, что я могу сделать, это уйти и, уходя, насрать им на коврик. В другой раз молча дал мне пистолет.
        Но это было давно. Теперь он уже мне не снится. Мои сны стали блеклыми и пустыми, словно старые слайды. Каратель покинул меня - и неудивительно. В его характере было делать то, что он делал, хотя это, в конечном счете, мало что меняло. Я не мог, не умел делать даже те вещи, которые изменили бы хоть что-то. Нормально. На его месте я бы тоже успокоился.
        Квартира находится на первом этаже. От входа чувствуется запах вареной пищи и средства для хранения одежды. В коридоре стоят, брошенные, пары ботинок. На стене - деревянные планки, туристический календарь, картинка с цветами. Слышен телевизор. Гжесь без вопросов входит в комнату, где на скаевском, большом, непропорциональном для квартиры диване, перед большим плоским телевизором сидит несколько человек. На столике лежат чипсы, стоит пиво. Комната обставлена дешевой мебелью из ДВП, на них громоздятся десятки фиготеней, бутылок от виски и духов, плюшевых мишек, отпускных фоток в рамках в форме сердечек. «Это тут делают все снимки на nasza-klasa.pl [25 - Польский сайт, соответствующий русскоязычному «Одноклассники. ру».], именно в этой квартире», - думаю я; только через минуту понимаю, что так выглядела большая часть квартир в Зыборке, когда я еще тут жил.
        - Григорий, мрачный как горы, - говорит полноватый, стриженный под горшок парень в пастельном свитере и черном спортивном костюме. Он же - на одном из отпускных снимков, стоит в плавках рядом с мощной, загорелой до темной бронзы девушкой, опирающейся о спортивную машину. Теперь он встает и приветствует меня и моего брата.
        - Это мой брат, Миколай, - говорит Гжесь.
        - Сема, - говорит парень, даже на меня не глядя.
        В комнате еще две молодые девушки в ярком макияже, в тесных платьях и кружевных блузках. Одна из них непрестанно говорит что-то другой, обе еще не заметили, что мы вошли.
        - Ну, типа, говорю, выходи из комнаты, выходи, сука, я хочу одна побыть, знаешь, поглядеть телевизор, она спрашивает, а что будешь смотреть, ну и я уже тогда с тормозов, сука, говорю ей, не знаю, сука, просто хочу посидеть одна, что ты тут сидишь все время, давай свали, она мне, что хочет поговорить, хочет поговорить обо мне и Лукаше, а я ей говорю, да какое тебе дело до него? Что, проблемы у тебя с ним? Что он, мешает тебе?
        Потом прерывает себя, обе поворачиваются в нашу сторону и окидывают нас тем самым спокойным взглядом, которым, вероятно, окидывают весь знакомый им мир.
        Через какое-то время они возвращаются к телефонам в розовых чехлах, что держат в руках. Рядом с ними в кресле сидит еще один парень, худой и дерганый, в спортивной куртке, грязной красной бейсболке и в мешковатых джинсах. У парня постоянно работает нога, он отбивает ею быстрый, синкопированный, известный только ему ритм. В телевизоре крутится музыкальный диск, молодой цыган в позолоченной кепке поет о свободе, которую дает ему моторизация, парень глядит на экран широко открытыми глазами, словно в тексте песни скрыт шифр, в существовании которого он уже уверен, но еще не научился его читать.
        Я сажусь на один из свободных пуфов, вынимаю из рюкзака пиво.
        - В гости приехал? - спрашивает парень в свитере, кивая на меня.
        - Нет, навсегда, - отвечает Гжесь.
        - Навсегда? - парень фыркает, теперь говорит со мной. - Ебанулся?
        - Наверное, - отвечаю я, одна из накрашенных девиц закатывает глаза. Словно мне шестьдесят и по моему подбородку течет слюна. А может, это единственный жест, который ей знаком.
        - А где Чокнутый? Второй день его ищу, - спрашивает Гжесь. Банка пива в его руке издает тихий щелчок. Толстый тычет пальцем на бутылку на столе. Гжесь качает головой.
        - Наверняка с парнями. С Порчиком, - говорит худой.
        - И что? Зависают? - спрашивает Гжесь.
        - И Лукаш. Лукаш с ними на сотке тоже, - говорит вторая девица.
        - Да харэ. Может, ему тоже охота побыть самому? - спрашивает первая.
        - И отчего бы, нахер, ему такое хотеть? - спрашивает вторая.
        - Потому что у него русские брата похитили? Он переживает. Это сложно, - говорит первая.
        - Да хуй там он переживает. Ничего он не переживает, - отвечает вторая, закидывая ногу за ногу. Она некрасивая, почти без бровей, резкие черты лица, нос - словно птичий клюв, тонкий и писклявый голос, прогибающийся под произносимыми словами.
        - Что тебе надо от Чокнутого? - спрашивает толстяк.
        - Он должен был зависать тут, сказал, что придет, - отвечает Гжесь. - Мне с ним нужно поболтать. Есть к нему дело.
        Худой лупит ладонью в стол, подпрыгивают пустые рюмки, толстый смотрит на него осуждающе.
        - Давай, сука, покури травку, - говорит ему.
        - Кстати, да, дайте-ка курнуть, - говорит Гжесь и улыбается. Оглядывается и подмигивает мне.
        - Сука, он даже не пишет, - говорит вторая девица.
        - А ты с братом Мацюся? - спрашивает Гжесь.
        - А что, сука? - отвечает девушка.
        - Сабина, верно? - спрашивает он снова, скалится ей.
        - Эй, ты чего от меня, сука, хочешь? Чего от меня хочешь? - девушка наклоняется вперед, дрожа от ярости, словно хочет встать и ударить его.
        - Расслабься. Что это тебя так вставило? Стоит заглянуть к доктору, - говорит Гжесь, встает и берет из пачки чипсы.
        Я не обитатель этой реальности. Между мной и этим местом - прозрачное, а порой и матовое стекло. Именно это и хотел сделать Гжесь, хотел это мне показать. Я тут совершенно чужой. Я тут, потому что у меня нет никаких лучших вариантов, потому что совершенно некуда пойти. Ну, пусть так.
        Худой парень вынимает из кармана сверточек алюминиевой фольги и дешевую цветную стеклянную трубку для травки. Последний раз я курил из такой в школе.
        - А вот захочет ли говорить с тобой Чокнутый, Григорий, мрачный как горы? - спрашивает толстый. Худой набивает трубку травкой из сверточка. По комнате разносится резкий запах, немного химический, словно очистителя для труб.
        - Не говори так со мной, - говорит Гжесь. - Не советую.
        - Ты мой гость, - напоминает ему толстяк.
        - Значит, Рымек, уважай меня, угости как-то, сука, - говорит мой брат, все еще смеясь. В его глазах что-то поблескивает: слабая, странная звезда.
        - Будешь бигос? - спрашивает Рымек. - Дам бигос, - поворачивается к двум девицам. - Принеси ему бигос, - говорит той, что слева, покрасивей, не такой кислой, машет на моего брата.
        - Сам ему, сука, неси, - отвечает девушка.
        - Помнишь его? - спрашивает брат, тыча в меня пальцем.
        - Та да, - говорит без малейшего чувства толстый.
        - Чокнутый с Кафелем, вам в «Андеграунд» нужно ехать, - худой подает мне стеклянную трубку, я затягиваюсь, дым терпкий и химический, плохой, я выпускаю его носом и передаю трубку дальше.
        Стекло между мной и остальными запотевает. У меня сухо во рту. Вся четверка обрастает стеклянной броней. Смотрят на меня как на странного зверя, который должен был прервать их скуку, но после его прихода они заскучали еще сильнее. Теперь прикидывают, не подвергнуть ли меня пыткам. Толстяк чем-то похож на Нерона. Он, этот дым, это курево, действует моментально. Ты ведь не должен принимать никаких наркотиков, Миколай.
        Люди чувствуют, когда ты их презираешь. Ловят это моментально, как ловят дрейфующие в воздухе пушинки. И знают. Тебе стоит перестать. Тебе стоит принять, полюбить, сделаться теплым и сердечным, может не как Иисус, потому что это невозможно, но хотя бы просто теплым и сердечным.
        Я осматриваюсь. Между бутылкой «Чивас регал» и оправленным в рамку снимком красного «Феррари Тестаросса», лежат несколько книг, которые я замечаю только сейчас. Ополаскиваю рот пивом. На вкус оно - словно кормежка для свиней, разведенная водой.
        Биография Месси, второй том «Потопа», первый «Миллениум», Маса и его «Машины польской мафии», путеводитель по Тунису с наполовину оторванным корешком. И вот. В самом низу. Как дурацкая шутка. Оранжевый корешок, черные буквы без засечек.
        Миколай Гловацкий, «Черная холодная вода».
        - Как там твой старик? - спрашивает Рымек.
        Гжесь пожимает плечами. Оглядывается, видит, что я смотрю на книги.
        - Чего спрашиваешь? - отвечает вопросом на вопрос.
        - Потому что, сука, Худой работу ищет, - Рымек тычет рукой в парня, который сейчас притопывает уже двумя ногами.
        - Меня из магазина нахуй выкинули, - говорит Худой.
        - А что ты делал? - спрашивает Гжесь.
        - На охране стоял, - говорит Худой, а Гжесь еще раз окидывает оценивающим взглядом его фигуру и смеется:
        - Но что ты сделал, что тебя нахуй выкинули?
        - Из магазина сигареты и водку пиздил на торговлю, - отвечает он. - Посчитали, увидели на камере, ну и - нахуй.
        Я хотел бы взять книгу в руки и посмотреть. Но тогда они поймут, что это - я. Может, не секут, что это - я.
        - У отца сейчас, кажется, комплект, - Гжесь кивает, все еще веселясь, потом замечает, к чему я присматриваюсь на самом деле.
        Кто-то стучит в дверь. А может, это кто-то из них ударил в стену, в стол. Нет, кто-то стучит в дверь.
        - Твоя книжка, - говорит Гжесь, словно бы безразлично.
        - Какие-то добавки? - Я трогаю губы. Будто не пил уже несколько дней. Делаю еще глоток пива. Не действует. Словно оно из пара. Мне никто не отвечает.
        - Что это? - спрашиваю я.
        - Курево, - отвечает Худой.
        - Его книжка, - Гжесь показывает пальцем на полку с книгами.
        - А, это ты написал? - спрашивает меня Рымек. На его лице проступает туманный интерес. Я осторожно киваю.
        Кто-то снова стучит в дверь, потом еще раз.
        Это я написал. Это требует определенных объяснений; вроде бы объясняются одни виноватые, но - попытаемся. Каждый хочет сравнять счет обид. Каждый хочет, чтобы ему заплатили то, что должно. «К отчизне есть счета обид» [26 - Цитата из стихотворения В. Броневского «Примкнуть штыки!».], сука, у меня болит голова, справа. Я кладу на нее ладонь. На то место, которое болит. Не помогает. Ладонь теплая, теплее головы. Кстати. Еще пива. Слегка сбить давление, хоть немного. Девушка справа жует теперь жвачку так сильно, что сейчас и я начну жевать свое лицо. К сути. Книжка. Если ты не Каратель, если старики делали все за тебя по звонку, но теперь телефонные жетоны закончились, приходится как-то справляться самому. А ведь каждый хотел бы отомстить за те жуткие вещи, что с ним случались. Ты - тоже. Ты тоже хотел отомстить.
        - Иди, сука, открой, - говорит Рымек девушке, которая сидит справа.
        Когда я жил в Зыборке, я ненавидел Зыборк. То есть не с самого начала. Когда я был поменьше, а Зыборк - побольше, Зыборка мне хватало и он даже мне нравился. Может потому, что никак было не сравнить его с чем-то другим. Впрочем, я ведь жил тогда в своей голове. Но примерно с четырнадцатого года жизни, примерно с того момента, как мой отец не согласился, чтобы я уехал в Ольштынский лицей, я начал ненавидеть эту сучью дыру - ненавидеть так, как ничто другое в мире. Я хотел ее сжечь. Хотел, чтобы напали гитлеровцы. Хотел, чтобы ее поглотило землетрясение. Курил травку и фантазировал о самолетах, которые сбрасывают град бомб на ратушную площадь Зыборка, на городскую управу, на замок, на базар, на больницу, лицей и костелы.
        Сперва даже не шла речь о чем-то конкретном. То, что существовали другие, чем Зыборк, места, те, где жизнь была лучше и интересней, а люди достойны любви и понимания - это был факт. Я и пара моих приятелей и приятельниц этими фактами особо не заморачивались, большую часть времени мы вообще не заморачивались, главным образом мы пытались это время убить, напиться, вштыриться, курнуть, побить, вылизать, сблевать, сказать или сделать что-то идиотское. Рискнуть жизнью, или, по крайней мере, средним образованием.
        Но были и моменты, долгие, особенно ночью, поздней весной и ранней осенью, когда мы встречались на природе, потому что ни у кого не было денег пойти во «Врата», садились на ж/д-станции или на крыше школы, или где-то еще, на газоне, в гаражах, среди бычков и стекла, и куда бы мы ни смотрели, видели только огни фонарей, а порой пару звезд. В такие моменты факты уступали место воображению. Трава раздувала страхи, как бензин, если плеснуть им в огонь. Я прекрасно помню его, этот страх, который внезапно одолевал меня и перехватывал горло так сильно, что я молчал и боялся, что буду говорить как Дональд Дак: страх, что кроме Зыборка ничего не существует.
        Что между школой, больницей, гаражами, замком, нашими домами и кроватями мы проведем не просто всю жизнь - проведем всю вечность.
        Вечность в Зыборке. Только представь себе.
        А потом, на краткий миг, я был в Зыборке счастлив. И даже особо не боялся того, что кроме Зыборка на самом деле ничего нет, потому что на краткий миг в нем и во мне все было на своем месте.
        А потом - Зыборк забрал это у меня. Заборк забрал у меня Дарью. В возрасте девятнадцати лет наша душа еще ничем не крепка, она не покрыта никакой тканью. Очень легко до нее добраться и полностью уничтожить.
        Только тогда я начал ненавидеть Зыборк. Предельно. Изо всех сил. Так сильно, что решил и правда его уничтожить, отомстить. Сжечь, сровнять с землей. Но в отличие от Карателя у меня не было ни бомбы, ни гранаты, ни единого крохотного ствола.
        Пиво, в конце концов, принялось сражаться с тем, что я выкурил, усыпляя, снижая давление. Это хорошо. Я смотрю на Гжеся. Он скалится мне, симулирует смех. Думает, что я просто нервничаю. Гжеся это неизменно веселит. Это у него от отца. Причем отец сам не умеет смеяться, он веселится внутренне.
        Девушка встает, идет открыть дверь.
        Сразу слышно, как начинает с кем-то ссориться, с тем, кто снаружи.
        - Привет, - чувак, который входит внутрь, еще толще, чем хозяин. Он смугл, с коротко стриженными волосами. Напоминает мне кого-то.
        - Ну и где ты был? Где ты, сука, был?! - орет на него та девушка.
        - Привет, Лукаш, - говорит Гжесь.
        - Что с твоим братом?
        - Пиздец с моим братом, - отвечает парень.
        - Найдут его, не бойся. Он твердый сукин кот, твой брат, - говорит Гжесь.
        - Сам знаешь, какой твердый, ты ж его кусал по малолетке, - напоминает Рымек.
        - Та нахуй. Не о чем говорить, - говорит Лукаш, все еще стоя в дверях; слова, которые он проговаривает, тупы, сглажены, тяжелы, напоминают грязные камни.
        - Ты ж хотя бы написать мог. Почему не написал? Ну, скажи?! - кричит девушка. Упирает руку в худое бедро, играет голосом. Просто играет.
        Лукаш не проявляет никаких эмоций. У него широко открытые глаза, на лице - слой пота, кажется, его заморозили в этом виде пару лет назад, в миг, когда он сдал экзамен в гимназии. Но потом он отталкивает кричащую девушка под стену, сильно. Глухой удар прерывает ее монолог. С этого мгновения она начинает тихонько всхлипывать.
        - Заткни, сука, свою ебаную пасть, - говорит Лукаш.
        - Ты, писатель, как оно тебе? Классный кипеж из книги получился, а? Я, признаюсь, не читал, - говорит Рымек.
        - Классный, - киваю я.
        Я написал эту книгу во время учебы в Варшаве. О самой учебе особо и не расскажешь. Межфакультетские гуманитарные курсы, на них училась, вместе со мной, группа художников, писателей, культурных антропологов, киноведов и прочих молодых гениев, на фоне которых я чувствовал себя толстым, недоразвитым ребенком в калошах, стоящим на воротах. Естественно, на самом деле все они были стадом претенциозных баранов. Но это не меняло тот факт, что я, беглец из Зыборка, чувствовал себя еще хуже их.
        Кстати сказать, и не соображу даже, как я попал на эти курсы. Я всегда любил читать, всегда помнил побольше, чем, как мне казалось, я запомнил. Всегда любил писать и рисовать комиксы. Была у меня неплохая память на фамилии. Как-то оно и пошло.
        Я всем рассказывал о Зыборке. Это был мой патент на то, как добиться их расположения. Я рассказывал о том ужасном месте, откуда я родом. О странном мазурском зажопье, в котором все молодые люди из-за отсутствия лучшего занятия закидываются наркотой, поскольку знают, что впереди их ждет выезд на заработки мойщиком окон либо работа на мебельной фабрике. О безумных похитителях машин, о снайперах на крышах, о барах с пивом и призраками, о танках, утопленных в озере. О том, как жутко убили мою - строго говоря, на тот момент уже бывшую - девушку.
        И все эти люди, все эти будущие министры культуры, и директора театров, и именитые писатели, процентов на девяносто коренные варшавяне, с которыми я все смелее выпивал, все смелее улыбаясь присутствовавшим там девушкам, люди, сидя с которыми я все громче высказывал свои суждения (тогда мне казалось, что это было важным), все эти люди говорили мне: старик, напиши об этом книгу.
        То, что происходит в твоем городе, - невероятно.
        Вот я и написал книгу. За две бессонных недели, на стареньком компьютере, в съемной комнатушке на Праге, там, где кроме меня жила девушка, работавшая в банке, и некий социопат с первого курса политеха. Квартира принадлежала приятелю отца, которого я в глаза не видывал. Я съехал оттуда, едва заработав первые деньги. Оглядываясь назад, могу сказать, что денег было много.
        Потом я давал почитать книгу нескольким людям, которые говорили одно и то же. Это невозможно. Это жутко. Как так можно. Ну что ты. Это невероятно. Ты должен это издать. Ты должен это издать, повторила девушка, у которой уже были две изданных книги и которую я отчаянно пытался затянуть в постель, а потому я понес книгу в издательство. Издательство называлось «Перископ» и располагалось в квартире жилого дома. Главной там была одинокая литературная критикесса лет пятидесяти. Ранее она издавала эссе о Флобере и томики стихов своего отца, профессора-пенсионера Варшавского университета. Помню, я оставил ей распечатку в конверте, на коврике, а она позвонила мне через два дня.
        - Это яростно, уровень Воячека [27 - Воячек Рафал Миколай (1945 - 1971) - польский поэт и писатель, известный своими депрессивными стихами и описанием мерзостей повседневного существования. Страдал алкоголизмом и депрессивными расстройствами, покончил жизнь самоубийством.], это как пинок, - сказала и спросила: - Мы можем перейти на ты?
        - Да, прошу вас, - выдавил я в ответ.
        Не знаю, какого качества была моя книга. Но на пинок она походила наверняка. Естественно, многое в «Черной холодной воде» было преувеличением. Кое-что я даже полностью выдумал. Насколько знаю, в Зыборке не было ксендза-педофила. Еврейское кладбище, насколько мне помнится, было лишь некоторым количеством зияющих в земле, заросших дыр, где не осталось и половины мацевы [28 - В еврейской культуре - надгробие на могиле; первоначально - каменный столб или плита, поставленная в ознаменование договора союза (в том числе и с Богом).], а потому даже если мы и пили там дешевые вина, то профанировать там было нечего и негде было рисовать свастики.
        Смерть Дарьи была жутким инцидентом, но Дарья не умерла при молчаливом согласии городского сообщества, как цыганская девочка в моей книге. Мой брат наверняка не принимал героин, который позже начал принимать именно я. Мой отец не мучил меня ради забавы стальным прутом и не приказывал моему младшему брату собственноручно убить кошку с котятами. И так далее, и так далее.
        Много чего в моей книге не было на самом деле, но, несомненно, совпадало вот что: название местности, географическое положение, мое имя и фамилия.
        В короткие минуты сомнений я говорил себе: о’кей, Косинский отчебучил номер с «Раскрашенной птицей» [29 - Автобиографический роман Е. Косинского «Раскрашенная птица» был посвящен его детским воспоминаниям о Второй мировой и рассказывал о тяжелой судьбе мальчика-еврея в польской деревне; на самом деле его жизнь под немецкой оккупацией была не настолько ужасна и безысходна, как она изображена в романе.], и это тоже была месть, не имело значения, что на самом деле та семья его прятала, а потом пришла на его авторскую встречу, а он смог посмотреть им в глаза.
        Я не предвидел, что «Черная холодная вода», несмотря на отсутствие любого продвижения, благодаря одному «сарафанному радио», продастся тиражом почти в сто тысяч экземпляров. Что получит несколько наград. Что будут проданы права на ее экранизацию и что через пару лет снимут и сам фильм, в котором главную роль - то есть меня - сыграет неимоверно популярный молодой актер, с виду напоминающий некрасивую девушку.
        Не предвидел я также и того, что ее прочитает весь Зыборк. Моя мать, мои тетки, моя бабушка, мой отец, мой брат, мои приятели, девушки моих приятелей, мои учителя.
        Что у каждого будет что сказать на эту тему, что каждый будет зол.
        Тогдашний мэр даст специальное заявление для прессы о том, как сильно я опорочил и оплевал маленький прекрасный город, который произвел меня на свет.
        Репортер «Жечпосполитой» приедет к моим родителям, чтобы прояснить «ложь в клеветническом романе сына», и мой отец бросит в него стеклянной бутылкой от молока, едва тот выйдет из машины.
        Я не предвидел, что мой отец совершенно перестанет со мной общаться, более того - что напишет простую эсэмэску, в которой проинформирует, что мне больше незачем приезжать домой.
        Я не предвидел, что начну получать е-мейлы и звонки с угрозами.
        Я не предвидел, что тремя месяцами позже моя мама в магазине у дома забудет, где находится и как ее зовут, а потом доктора глянут на ее мозг и найдут там кое-что плохое.
        Я не предвидел всего этого, потому что не слишком об этом задумывался, поскольку сразу после выхода книги начал жить совершенно новой жизнью, ясной, и лишь слегка затуманенной и сверкающей; жизнью, в которую я не до конца мог поверить, жизнью, в которой банкоматы непрерывно выплевывали деньги, чужие девушки в кабаках хватали меня за руку и тянули в туалет; жизнью, в которой не было никакой экстравагантности в том, чтобы заказать себе в четыре утра ящик шампанского и такси на мост Понятовского.
        А потом начались проблемы, но это совершенно другая история.
        - Ой, я помню этот скандал, - говорит Рымек. - Все хотели тебя отхреначить, все как один. Мой отец хотел тебя отхреначить. Страшно шумел, что сопляк Гловацких… Мать прописала ему успокоительные.
        - Но ведь прочитал, - говорит Гжесь.
        - Прочитал, - кивает Рымек. - Он в жизни, кажись, только две книжки и прочитал: эту и «Алфавит» Урбана [30 - Книга журналиста Ежи Урбана (бывшего, кроме прочего, в 1981 - 1989 годах пресс-секретарем правительства ПНР), в которой он сатирично и нелицеприятно изображает политиков Польши; книга вышла в 1990 г.].
        - Это тот? - спрашивает Лукаш.
        Я слишком устал, слишком пьян и слишком накурен, чтобы беспокоиться. Девушка сидит под стеной, вжимая лицо в колени. Никто не обращает на нее внимания.
        - Зависит от того, о чем ты, - говорит Рымек.
        - Неважно, - отвечает Лукаш.
        - Мы тут о книгах, это сложные для тебя штуки, Лукаш, - говорит Гжесь.
        - Да нахуй книжку. Фильм был лучше. А ты тут вообще - с хуя ли? - спрашивает он моего брата.
        - Думал, что Чокнутый будет здесь. У меня к нему дело, - отвечает тот.
        - Чокнутый в «Андеграунде», - потягивается Лукаш. - И, кажись, ждет тебя.
        - Нам обещали бигос. Мы голодные, - скалится мой брат.
        - Сука, давай быстренько, принеси ему этот бигос, - говорит Рымек девушке, та, перепуганная, сидит рядом и глядит в свой телефон.
        Девушка встает, идет на кухню. Ее подруга, сидящая под стеной, тоже встает и надевает куртку.
        - Куда, сука, собралась? - спрашивает Лукаш.
        Девушка не отвечает, только тихо всхлипывает. Делает в коридоре еще что-то - недолго, - а потом выходит и закрывает за собой дверь.
        - Думаешь, тут все еще есть те, кто хотел бы тебя отхреначить? - спрашивает Рымек.
        Гжесь раскуривает еще одну сигарету. Никуда не торопится.
        - Не знаю, - отвечаю я. - Это тебе лучше знать.
        Это забавно, я не знаю, это пиво или трава, но я его вообще не боюсь, хотя еще пару лет назад, приезжая в Зыборк, не выходил из дома отца, боясь встретить хоть кого-то. Просто представив себе такую встречу, я чувствовал, как температура моего тела снижается на пару градусов.
        Хочу выйти на свежий воздух, хочу пойти домой. Не хочу, чтобы Гжесь втягивал меня в свои дела. Не хочу его дел. Не хочу дел Зыборка.
        - Наверняка пара таких нашлась бы. Люди и правда рассердились на тебя, в натуре, - отзывается Рымек.
        - Так позови их сюда, - отвечаю я ему, а вернее, это делает кто-то вместо меня. - Так позови их, я ведь - здесь.
        Они смотрят на меня некоторое время, словно не поняв, что я говорю.
        - Кого позвать? - спрашивает Лукаш.
        Девушка возвращается из кухни. Садится, где сидела.
        - Ничего нету, - отвечает. - Не знаю, где он.
        - Спокуха, - говорит Рымек. - Спокуха. Все путем.
        - Ну, раз нет бигоса, сходим-ка мы в «Андеграунд», - говорит Гжесь и встает. Я тоже. Иду в сторону коридора.
        - Да мне, если честно, все равно, я этого даже не читал, только фильм видел, как и Лукаш, но кто-то - наверняка помнит, - говорит Рымек и тоже встает.
        - Если увидишь эту дуру, то скажи ей, чтобы возвращалась, - Лукаш тупо пялится на то место, где я минуту назад сидел.
        - А позвонить? - спрашивает Гжесь.
        - Типа мне этой пиздёхе звонить? - отвечает Лукаш.
        - Кто-то точно помнит, - повторяет Рымек. Его тон говорит, что повторяет он это лишь ради самого повторения, он уже забыл, о чем речь.
        Мы выходим на улицу. Воздух резкий, но все равно как будто из клея, я двигаюсь медленно и тяжело, мне кажется, будто хожу по колени в воде.
        - Что они курят? - спрашиваю Гжеся.
        - Да он просто дурака валял. Поехали в «Андеграунд», - говорит он.
        - Я иду домой, - отвечаю.
        - Сука, ну когда мы в последний раз проводили время вместе? - спрашивает он меня. - Вот так просто?
        Я опираюсь на машину. Смотрю на него. Чувствую, как поднимается ветер. Это хорошо. Выдует из меня все это свинство.
        - Давным-давно, - отвечаю я.
        - Давным-давно, - повторяет он и добавляет: - Пошли. Не выделывайся.
        У меня нет сил ему отказать. У меня нет сил лежать рядом со своей женой в чужом месте и представлять, как ей вставляет старый, богатый чувак, который, непонятно отчего, в моем воображении имеет лицо Косинского. Я сажусь в машину. Знаю, что больше мне ничего не сделать. Знаю, что выхода - нет.
        - А ты бы меня отхреначил? - спрашиваю я. - За ту книжку?
        - Я ее не помню, - отвечает он и заводит машину.
        - Не помнишь?
        Гжесь останавливается неподалеку от двухэтажного дома, в пяти шагах от ратушной площади. Под домом толпятся какие-то люди, на втором этаже - огни, на улицу вылетает глухой ритм дэнс-музыки. Когда мы останавливаемся, кто-то сразу же паркуется рядом, с визгом давя на тормоза. Гжесь оборачивается, глядя, кто это. Когда узнает машину, кивает. Я даю ему на глоток пива.
        - Ты знаешь, зачем я это сделал. Знаешь, что случилось, - говорю я, и вдруг на меня опускается тень той черноты, след тех эмоций, словно кто-то зажал голову в тисках.
        Он молчит, закуривает, смотрит на меня, до конца не понимая, какое выражение лица выбрать, а потом говорит:
        - Это уже не имеет значения, Миколай. Имеет значение только завтра.
        - Лучшее завтра было вчера, - отвечаю я непроизвольно.
        - Ебать сучек и полицию, - говорит он, пофыркивая смехом, и, наконец, выходит из машины.
        Из автомобиля рядом - темно-синего БМВ - вылезают двое парней в джинсовых куртках и с зачесанными в пробор волосами. Выглядят как близнецы. У них быстрые, нервные движения, они осматриваются, словно в поисках того, кто мог за ними ехать. Подают Гжесю руку.
        - В «Андеграунд»? - спрашивает одного из них Гжесь.
        - Нет, в костел, - отвечает тот.
        - Пошли, - Гжесь машет, чтобы я шел следом.
        - Малолетки внутри, - парень из БМВ ухмыляется.
        - У него жена, - Гжесь показывает на меня.
        - И что - «жена»? - отвечает тот.
        Я, несколько машинально, иду с ними внутрь, прохожу мимо стоящих у входа дуриков, сосущих пиво, показывающих друг другу что-то в телефоне - вроде бы как машина делает «бочку». На меня не смотрят.
        Лестничная клетка покрашена в темно-коричневый. Когда я жил в Зыборке, это место звалось «Кафе Презент» и было чем-то вроде «Хортекса» [31 - Польская компания по производству замороженных продуктов - и сеть магазинов и кафе, ей принадлежащих.], где подают султанский крем и мороженое в грязных вазочках, оранжад и растворимый кофе. Потом оно стало одним из дел Мацюся, который сократил название до «Презента» и превратил кафе-мороженое в дискотеку. Я ходил сюда не слишком часто - риск отхватить в морду, едва поздоровавшись, был слишком велик. Помню, как охранники раз спустили Трупака с лестницы только за то, что тот попросил какую-то девушку станцевать с ним.
        На лестнице, как немой эскорт, стоят главным образом ребята в пуловерах каро и в рубахах из «Зары», с прическами типа «молодой повстанец», пара толстяков за тридцать, девушки, похожие на тех, которых я видел в квартире Рымека, или еще более молодые их версии, пьющие разноцветные дринки из стаканов с трубочкой. Все они более или менее пьяны. Им скучно. Взгляды их подозрительны и пусты. Они словно маленькие зверьки, запертые в подвале. Там у них дом, но до них доносятся звуки снаружи. И эти звуки их раздражают. Они переполнены гневом и скукой, те капают из их тел на пол.
        Девушек покрасивее охраняют, четко видна граница - они уже «присвоены»; при ограниченном пуле генов хороший их набор - на вес золота. Я не узнаю никого. Никого из тех, кого я мог бы знать, тут нет.
        Вспоминается, как на учебе я поехал в Албанию и пил там ночью на каком-то обшарпанном вокзале спирт из банки с чуваком, который расспрашивал, знаю ли я лично Леха Валенсу, потому что - он написал ему письмо, чтобы тот приехал в Албанию и сделал здесь то же, что и в Польше - то есть навел порядок.
        Там, на вокзале в Албании, я чувствовал себя немного так, как сейчас. Непрошеный гость в чужом сне.
        Мы поднимаемся на второй этаж. Перед входом я замечаю старую, ободранную железную вешалку для одежды - под стеной, в углу.
        Прославленная вешалка, на которой повесили за ворот рубахи бывшего мэра Зыборка, Кудневского, когда он, насосавшись до синих чертей, пытался заставить диджея отдать ему микрофон. Кудневский хотел произнести речь пьяной молодежи, чтобы та отправлялась домой.
        - Памятник? - спрашиваю я.
        - Мало кто по нему тоскует, - отвечает Гжесь.
        - Отец не тоскует? - спрашиваю снова.
        - Давай, сука, без политики, - отвечает он и исчезает в толпе.
        Темная зелень, розовые и фиолетовые отблески танцуют в воздухе; вместо стойки с десертами половину зала теперь занимает длинный алюминиевый бар с элементами из белой резины, подсвеченный флуоресцентным светом. На стене портреты мужиков на «харлеях» и снимки молодух из календаря Пирелли - помню, во времена Мацюся там висел плакат второй части «Терминатора». В углу стояли настольный футбол и автомат «Стрит Файтера» - теперь их заменили другие игральные автоматы. Над паркетом уже не крутится дискотечный шар, по нему просто бессмысленно брызжут разноцветные огни. В углу машина задымления то и дело выплевывает из себя белое, густое облако. Несколько еще слишком трезвых, неловких молодых телочек подрыгивают в техно-ритмах; подле них подрыгивают, заходя со стороны, несколько еще более неловких парняг в рубахах в клетку и в очках.
        В глубине зала - линия длинных деревянных скамеек, над которыми висит белое одеяло сигаретного дыма. Там сидит несколько человек примерно моего и Гжеся возраста или чуть старше; большинство из них молча глядят в свое пиво, пара-тройка о чем-то живо спорят. Огоньки сигарет в руках напоминают светлячков. Не помню, когда я в последний раз ходил в кабак, в котором можно было курить.
        И только потом я замечаю чувака с длинными, прореженными волосами, который сбоку, у стены, чуть раскачивается на пятках, словно бы и под музыку, но будто и рядом с ней, чувака, одетого в жутко старую куртку от тренировочного костюма, чувака, который телепортировался сюда прямиком из тысяча девятьсот девяносто седьмого года. Чувака, которого я прекрасно знаю.
        - Это Коля? - спрашиваю у Гжеся.
        - Ага, ему, похоже, снова чуть поплохело, - отвечает он.
        Коля был панком и чудаком. Я помнил его, как он неподвижно сидел часами на лавке неподалеку от ратуши, держа в ладонях старые книги НФ. Помню и то, как он молча стоял под стеной во «Вратах», бесконечно посасывая единственное пиво. Говорил он немного, часто - вещи непонятные, но я его любил. Он был хорошим человеком. Производил впечатление парня с горячим сердцем. Вроде бы однажды спас ребенка от несущейся машины и с того времени чуть прихрамывал.
        Однажды Коля просто исчез из Зыборка. Даже попал в список пропавших без вести. И когда все уже думали, что Коля мертв, что - испарился, что, может, через год-другой его тело найдут замерзшим на чужом вокзале в другом конце Польши, когда его мать была уже готова похоронить сына, он вдруг появился на зыборской ратушной площади посреди морозного января в трениках и куртке и, словно бы ничего не случилось, вошел в квартиру своей матери, как раз на воскресный обед. У той при его виде - буквально - остановилось сердце.
        Но Коля вернулся другим, не в комплекте. Только через месяц после возвращения удалось вытянуть из него, где он, собственно, был. Утверждал, что хотел поехать в Катовице на концерт Nomeansno [32 - Известная канадская музыкальная группа, играющая экспериментальный панк.], но перепутал поезда и в результате оказался в Низких Бескидах [33 - Горный массив на юго-востоке Польши - в противоположной стороне от Катовице.]. Примерно год сидел там с местными в доме без электричества и водопровода. Каждый день они пили отвар из псилоцибов. Через год половина Коли настолько вросла в лес, землю и траву, остановившись в той самой вечности, где танцуют духи животных и память деревьев, что в Зыборк вернулась лишь вторая его половина, одетая в спортивки и рубаху.
        Коля здесь - но его нет. И не думается, чтобы он был хотя бы где-то.
        Гжеся всасывает в себя бар, у которого сидит пара широких, лысых волчар, лениво разлегшись за столиком, опираясь локтями об алюминиевый прилавок. Я узнаю среди них Чокнутого, который спорит с кем-то, кто повернут к нам напоминающей входные ворота спиной, обтянутой черной футболкой. Видно, что Чокнутый прибавил годков. Алкоголь расширил ему лицо, выкрасив красным. Волосы, некогда длинные, острижены под ноль. Под фланелевой рубахой он носит футболку AC/DC, у него кожаный браслет. Гжесь машет ему рукой. Вижу, что увидев его, Чокнутый кивает. За баром стоит девушка с черными кудрявыми волосами, собранными в кок, в серой блузке и джоггерах, она наблюдает за залом с вниманием маленького, затаившегося зверька. Она кажется знакомой, но тут, если честно, все кажутся знакомыми.
        Я иду за Гжесем. Мои ботинки на миг исчезают в дыму, выплюнутом машиной. Никто на нас не смотрит. Парни на паркете слишком заняты тем, что смотрят под ноги девушкам. Песня меняется на польский рэп или на что-то вроде польского рэпа; рефреном к этой чумовой песне некий отлетевший мужик орет о гоу-гоу и о пизде над головой. Образ невнятной, повисшей над головами пизды прибавляет парням смелости, они быстро приближаются к девицам и пытаются их приобнять - при усталом согласии тех, - имитируя фрикционные движения. Несколько других девушек в коротких блузках и длинных кожаных «казаках», натянутых на джинсы, начинают подпрыгивать в кругу и орать рефрен.
        - Грегор, - говорит Чокнутый.
        - Привы, - отвечает Гжесь и тычет в меня пальцем.
        - О, сколько лет, - говорит Чокнутый и жмет мне руку. - Ты, сука, изменился, малой.
        - Потолстел, - кивает мощный, квадратный, исчерканный морщинами мужик неопределенного возраста, тот, со спиной, как ворота. На натянутой черной футболке у него какая-то надпись готикой, подчеркнутая полосой кельтских мотивов. Его я тоже откуда-то знаю. Но только через секунду он скалит зубы в чем-то, напоминающем кривую ухмылку, я вижу знакомую щель между передними зубами - и узнаю, кто это.
        Со времени, когда я видел его в последний раз, Кафель, должно быть, прожил пятнадцать жизней. Рядом с ним сидит ненамного меньший, сбитый и валунообразный мужик в мотоциклетной куртке и с короткими, блестящими от геля волосами. Его я тоже узнаю, но только потому что догадываюсь, потому что он тоже ничем не напоминает самого себя - это правая рука Кафеля, Порчик.
        Интересно, Кафель до сих пор лупит Порчика кулаком в голову, чтобы убить время, когда больше нечем заняться?
        - Мы, Гжесь, как раз разговаривали с Кафелем о тебе, - говорит Чокнутый, а потом наклоняется за бар к девушке с испуганными и чуткими черными глазами и показывает пальцем на бутылку водки.
        Девушка берет водку, ставит перед нами четыре рюмки, наполняет алкоголем.
        - Дай еще что-нибудь на закусон, - говорит Чокнутый.
        Когда я жил в Зыборке, Чокнутый был владельцем «Врат». Управлял кабаком, где я провел всю свою молодость, и больше того - он был одним из героев моей молодости. Обещанием, что Зыборк может стать чем-то совершенно другим, чем он был на самом деле. Чокнутый изучал пластику в Академии искусства в Гданьске, но бросил учебу за год до диплома, чтобы вернуться в Зыборк и открыть кабак, который должен был стать передовым рубежом борьбы с гопотой, местом, где проходили рок-концерты, кабаком с индийскими узорами на стенах, под крышей которого звучали Nirvana, Blur и Radiohead, в котором прикрывали глаза - после двадцати двух - на косячки. По крайней мере, пока мэр не начал организовывать полицейские налеты на «Врата».
        Чокнутый был романтиком. Он и правда хотел изменить город - расширить его, растолкать, проветрить, перекрасить в другой цвет. Играл на перкуссии в «17 секундах», единственной группе, которая возникла здесь и сыграла концерт вне Зыборка - группе, которая записала песню о машине без включенных фар и в которой пел Ярецкий. Я задумываюсь, где сейчас Ярецкий. И проведывает ли он вообще Зыборк. И жив ли он вообще. Но Ярецкий - это совершенно другая история.
        На голове у Чокнутого тогда было побольше волос, он был худее, стройнее, как-то благородней. Теперь он налит, раскабанел, опух. Глаза его отступили внутрь черепа, сделались хитрыми. Как и мой брат, Чокнутый растворился в Зыборке. Начал говорить по-зыборски, с наглым всезнайством; смотреть людям в глаза с легкой тупостью, ступором человека, который по собственному выбору уже долгие годы стоит на одном месте; месте, которое он прекрасно знает и которое прекрасно знает его самого.
        К тому же, он стоял и болтал с Кафелем, которого некогда, вместе с его нацистскими друганами, в одиночку выпер из «Врат» при помощи разбитой бутылки и ножа-бабочки, крича: «gegen nazis!» [34 - Фашисты - прочь! (Нем.)] и тем самым превращаясь в наших глазах в супергероя.
        Что-то изменилось, а может, что-то на самом деле так никогда и не существовало.
        - И как тебе оно? - спрашивает Чокнутый, поводя рукой по цветистому, задымленному помещению.
        - Изменилось, - говорю я.
        - Свиньи чаще моются, - фыркает Кафель.
        - У меня как раз таких проблем нету, - говорит Чокнутый.
        - Как видно, тебе нравятся другие бабы, Кафель, - вмешивается Гжесь.
        - Может. Может, эти темы тут - не для меня. Я не ботан, - говорит Кафель.
        - В общем, что-то изменилось. Не скажу, что именно. Все, - говорю я.
        - Может, это ты изменился, - отзывается Чокнутый и подмигивает мне. - Сколько тебе сейчас, тридцать три?
        Я киваю.
        - Ну так с того момента, когда ты стоял под «Вратами», малолеткой, ты целую жизнь прожил, - говорит он.
        - Сомневаюсь.
        - Да точно. Уже - целую жизнь, - смеется он. - Надолго приехал?
        - Надолго.
        - Ох, брат, - скалится он. - Тогда - с возвращением. Тут чудесно.
        - Чудесно, - повторяю я.
        - Лучше всего на свете, - говорит он, дергает подбородком в сторону некой неопределенной точки в пространстве. - Это наш город.
        «Если ты не можешь выносить то место, где находишься, то начинаешь этим местом гордиться, - думаю я. - Когда появляется чужак, убиваешь его. Просто затем, чтобы четче провести границу. Если ты не можешь выйти, то другие не должны входить. Мажешь двери в дома кровью и дерьмом. Натираешь морду грязью. Носишь повседневную одежду как доспех. Любой инструмент взвешиваешь в ладони как нож. Поёшь громкие глупые песни о силе и единстве, добавляя себе внутренних сил. Пьешь водяру, выбиваешь стекла, выбиваешь зубы, трахаешь молодых и некрасивых девушек. Ты - варвар. Ты - победитель. Ты орешь. Бегаешь по кругу, тебе нужно патрулировать границу. Всякий может оказаться врагом, и это добавляет тебе сил. Никто тебя не успокоит, не смирит, не сделает так, что ты станешь смотреть на другого, как на человека. Такие - правы всегда, правы везде. Таковы уж люди, такова их косматая сучья мать, которая никогда не должна была выходить из пещеры».
        Стоп, не думай! Не думай о глупостях. Слушай его, смотри на него. Потому что иначе - обидится.
        Девушка ставит на стол четыре маленьких бутылочки колы. Она невероятно кого-то напоминает. Кого-то, кто уже немного стерся в памяти, поблек, сцарапался со слайда. Кого же? У меня сейчас нет сил искать, но это лицо красивое, по-настоящему красивое, миндальной формы, и большие глаза, и собранные резинкой черные волосы пульсируют у меня в голове, нажимают в мозгу некую кнопку, под той еще нет упорядоченного имени, образа, воспоминания. Кафель кивает на нее.
        - Например, вот это - клевая девушка, нет, Чокнутый? Она клевая, - он скалится. Кроме передних двух зубов, от него мало осталось. Он берет рюмку, опрокидывает. Его рука напоминает большую старую буханку хлеба.
        Я опрокидываю свою рюмку. Выпиваю глоток колы. Отставляю бутылку на бар. Показываю девушке, чтобы налила еще раз. Все мы ставим свои бутылки ровной шеренгой, в каждой - немного разный уровень жидкости.
        - Слушай, тут такое дело, - говорит Гжесь Чокнутому.
        - Я слушаю тебя, Грэгор. Я тебя всегда слушаю, - улыбается он, берет в ладонь следующую рюмку, потом говорит мне.
        - Твой брат - интересный человек. Действительно. Мы часто с ним разговариваем, разговоры эти - порой самое интересное, что случается днем.
        Он похлопывает Гжеся по плечу.
        - Не сомневаюсь, - отвечаю я.
        - Тебе и самому стоило бы разговаривать с ним побольше. У него и правда забавный подход ко многим делам. Массу вещей он видит совершенно по-другому. - Чокнутый все похлопывает Гжеся по спине, словно бы тот чем-то подавился.
        - Интересный, но с прибабахом, - со стоном говорит Кафель, ерзая на барном стуле.
        - А ты, сука, не с прибабахом? Ты, викинг, сука, партизан! - Он хлопает Кафеля по плечу. Тот улыбается.
        - Ну, чо, я просто хреначу пидоров, сука, ебу их в жопу, - говорит Кафель и отпивает еще глоток колы.
        - Тут нет пидоров, Кафель, и я тоже не пидор, - говорит Гжесь.
        - Ну, я тоже нет. А ты, Порчик? - Кафель толкает своего неподвижного, словно глыба, приятеля. - Ты - пидор?
        - Отвали, - через некоторое время отвечает Порчик.
        - Ты много пьешь, Гжесь. Это твоя единственная проблема, - отзывается Чокнутый.
        - Пьешь за чужие и не проставляешься, - добавляет Кафель, и тогда я понимаю, о чем речь.
        - Точно. Именно. Я же говорил, что по делу, - говорит Гжесь, и с его лица снова стекает улыбка, появляется кое-что другое, легкое волнение, призрак безумия, нечто, что я видал часто, когда был помоложе. Всегда, когда в глазах его проскакивало это выражение, он бросался на кого-нибудь - или на что-нибудь - с кулаками и не останавливался, пока этот кто-то (или что-то) не падал, разбитый, на землю.
        - Ну так какое дело, Гжесь? Скажи. Скажи, как на исповеди. Не бойся. Тут только свои, - говорит Чокнутый и кладет моему брату руку на плечо.
        Уголком глаза я вижу, как Коля передвигается медленными, мертвенными шажками, почти левитирует над паркетом, наталкиваясь на дороге на одну из танцующих девушек; вижу, что он направляется в сторону бара.
        Гжесь роется в кармане. Вытягивает горсть мятых сотен. Как на глазок, тысячи полторы. Спокойно раскладывает их, глядя Чокнутому в глаза, тасует словно карты.
        Чокнутый улыбается. Сплевывает в сторону.
        Внутри становится тесно и жарко; мебель, цвета, люди придвигаются к нам, словно их притягивает огромный, невидимый магнит. Я чувствую, как у меня перехватывает дыхание. Остальные подле бара внимательно поглядывают в нашу сторону.
        - Пока что - все. Мне нужен еще месяц, - говорит мой брат.
        - Месяц, - повторяет Чокнутый и улыбается Кафелю. Берет у Гжеся деньги, быстро их пересчитывает. Прячет в карман. Гжесь смотрит на него все тем же подергивающимся взглядом.
        - Месяц, сука, это тридцать один день, - говорит Кафель.
        - Вот слова мудреца, - добавляет Чокнутый.
        - Будет, все будет, я возьму больше часов в пекарне, все путем, - говорит Гжесь.
        - Больше часов, - повторяет Кафель, и тогда Чокнутый отпускает плечо моего брата, а Кафель встает и изо всех сил толкает Гжеся, который упал бы на пол, не поймай я его в последний момент за рубаху.
        Второй дуболом, который сидел за Кафелем - теперь я его вижу: большой, лысый и молодой бычара, похожий на скульптуру из замороженного сала, - встает, но Кафель останавливает его взмахом руки:
        - Стоять, сука.
        - Эй, спокойней. Спокойней. Это мой брат, - говорю я и ставлю Гжеся вертикально.
        - А я думал, что твоя сестра, - Порчик отворачивается и сплевывает на пол, прямо мне под ноги.
        - А остроумие у тебя отточилось, - информирую его.
        - Хлебало завали, а то ёбну, - информирует он меня.
        Кто-то стоит рядом со мной, и только через миг я вижу, что это Коля, который таращится на выставленные на бар бутылки.
        - Я говорил, что могут быть проблемы, и не обещал, что отдам все до конца месяца, - говорит Чокнутому Гжесь.
        Я отступаю на шаг. Все портится с головокружительной скоростью. Лица собравшихся кажутся бронзовыми, замершими масками. От них отдает потом, дешевыми духами, затхлостью, грибами. У меня кружится голова. Жидкий горький шарик водки подскакивает к горлу. Я опираюсь о бар, только чтобы лучше увидеть, как Кафель лупит моего брата кулаком в лицо, как мой брат опрокидывается на пол, как встает через миг, снова стоит перед ними, испуганный и сгорбленный.
        - Что ты говорил? Что ты говорил, Грэгор? Это ведь уже полгода тянется. Говоришь это полгода. Ты только все ухудшаешь, ты в курсе? - спрашивает его Чокнутый.
        - Сука, мужик, я же должен алименты платить, - говорит Гжесь; я физически ощущаю, насколько ему стыдно, а мне стыдно от того, что стыдно ему, от стыда горит лицо, словно я сунул голову в морозильник.
        - Когда ты стоишь у машины и кидаешь стольники, ты тоже это себе повторяешь? Что должен алименты платить? - Чокнутый пожимает плечами.
        - Мне нужен еще месяц, Чокнутый, - говорит Гжесь.
        - Месяц. За месяц тебя, сука, вепри в лесу сожрут, - Кафель отряхивается.
        - Ладно, ладно. Я ведь тебя не убью, - говорит Чокнутый.
        Хуже всего, печальней всего, что Гжесь, которого я знал, кинулся бы со всем, что оказалось бы под рукой, вслепую и не остановился бы, пока Кафель не лежал бы на полу, распластанный, со сломанной челюстью.
        - У тебя есть месяц, - говорит тот и похлопывает Гжеся по щеке, а мой брат продолжает неподвижно на него смотреть.
        Девушка за баром стоит в углу, взгляд ее снова втуплен в телефон. Она вообще не обращает на нас внимания. Для нее все нормально. Наверняка такое случается и имеет разные причины - ревность, долги, водка, скука, - но на самом деле это убийство времени, неловкое копание в машинерии, которая запускает эту жизнь хоть в какое-то движение.
        И тогда Коля, который все еще стоит около нас со взглядом как два пустых грязных стакана, быстрым движением руки переставляет бутылки, каждую на другое место. Теперь они стоят в совершенно другом порядке. Движение длится долю мгновения и словно бы останавливает все вокруг.
        - Если хочешь поиграть с бутылками, Коля, то можешь у меня прибраться, - говорит девушка, и все снова устремляется вперед.
        - Валим, - говорю я Гжесю, который стоит как окаменевший. - Пойдем.
        - Прости за это. Порой разговоры заканчиваются так, - говорит Чокнутый.
        - Я помню, когда ты был другим, - отвечаю я.
        - Я и сейчас другой. Это он изменился, - Чокнутый пожимает плечами и улыбается, и его спрятавшиеся поглубже в череп глазки уменьшаются еще сильнее.
        Гжесь идет первым. Я - следом. Иду быстро, не оглядываясь по сторонам; когда оглядываюсь на Чокнутого, вижу, что лицо его скорчено, словно в болезненной судороге. Мне кажется, что если он сейчас не расслабится, то у него сломаются все зубы.
        Мы выходим на воздух. Тут свежо и холодно.
        - Пойдем еще выпьем, - говорит Гжесь. - Позвоню паре приятелей. Пойдем выпьем.
        - Сколько там? - спрашиваю я.
        - Чего? - он строит из себя дурака.
        - Того, что ты им торчишь. Продулся, да? Игровые автоматы?
        - Неважно, - говорит он.
        - Важно, - отвечаю я.
        - Неважно, - повторяет он.
        - Говори, а то я тебя сам отмудохаю, - говорю я так громко, что пара человек оглядывается на нас. Он фыркает смехом. Отступает на шаг. Стирает остаток крови с губ и вытирает руку о штаны.
        - Пятьдесят тысяч, - говорит и сплевывает на землю.
        Пятьдесят тысяч. Будь у меня пятьдесят тысяч, я бы не стоял под зыборской хибарой в полночь, глядя, как он ходит, пьяный, отирает разбитое лицо и немо шевелит губами.
        - Игровые автоматы? - спрашиваю я снова. Помню, что Гжесь любил биться об заклад, играть в карты, вбрасывать монеты в «одноруких бандитов», когда был еще малым пацаном. Он не отвечает, значит, я прав.
        - Потому она с тобой и развелась? - спрашиваю я снова, а он снова не отвечает.
        - Пойдем выпьем, - повторяет Гжесь через минуту. - Выпьем под водонапорной башней. Будет как когда-то. Сходим ночью в лес. Да, я бы прошелся. Сходил бы в лес.
        - Она потому с тобой развелась? - повторяю я вопрос.
        Он минуту смотрит куда-то вдаль, сквозь меня, клацает челюстью, кусает воздух.
        - Не только поэтому, - говорит. - Но поэтому тоже.
        Хватает в кулак что-то мелкое, что пролетает мимо.
        - А ты что? У тебя хорошая, складная жизнь? - спрашивает он через какое-то время.
        - Отец в курсе? - спрашиваю я.
        - Сука, я уже взрослый, и ты - взрослый, - ворчит он и хватает меня за руку.
        - И что теперь? Что думаешь делать?
        Он поднимает руку и бессильно опускает ее вдоль тела. Поднимает ладонь, крутит ею, осматривая. Зыборк, его прямоугольники покрашенных в бледную пастель домов, немой главный перекресток рядом, по которому раз в минуту на скорости проносится машина с местными номерами со скучающим ребенком внутри, закрытый киоск «Руха», бледные огни в окнах жилого дома напротив, столб с объявлениями и вывеска магазина обуви, пастельные фасады, тротуары на средства Евросоюза, столбики, оградки и деревья, словно бы все это, весь этот испорченный мир должен был оказаться ответом.
        - Как-то да будет? Это хочешь мне сказать? Что как-то да будет? - спрашиваю я.
        - Миколай, ну а что тут сделаешь? Ты приезжаешь и спрашиваешь, что тут можно сделать. Посмотри. Присмотрись, сука, может, наконец, сумеешь, потому что раньше, вместо того чтобы смотреть, ты ходил и страдал, какая страшная с тобой, сука, случилась несправедливость. Она случилась не с тобой. Она случилась с ней. С ее семьей.
        - Я смотрю, - говорю я.
        - Ну и славно. Если смотришь, то увидишь, что и ты, и я - в жопе. И что мы взрослые. Взрослые, а значит - в одиночестве, - Гжесь пожимает плечами.
        - О чем я еще должен знать? - спрашиваю я.
        - Сука, - говорит он, фыркая, - должен. Должен. Ты, сука, должен нас благодарить.
        «Ты мог столько сделать, - думаю я. - Мог сделать больше моего, потому что кроме того, чтобы думать, ты еще умел встать против всего мира и броситься с ним в драку».
        Гжесь затягивается, резко, с некоторой растерянностью, словно вот только вспомнил, что он же - курит. Смотрит на меня и сплевывает. Я иду к машине. Он залазит внутрь.
        У меня звонит телефон, это мой агент. Я сперва удивляюсь, пугаюсь, словно позвонил призрак - словно думал, что все, кого я оставил в Варшаве, умерли вместе со всем городом, вместе с прошлой жизнью. Я отхожу в сторону, смотрю на Гжеся, который сидит в машине и открывает банку пива. Перехожу на другую сторону улицы.
        - Ты жив, Бледный? - этот вопрос - его визитка. Мой агент - милый Христов человек. Только я умею разъярить его настолько, что он начинает орать. Каждый раз, когда мы разговариваем, он мне напоминает, что я - его худший клиент. Он прав.
        - Жив, - отвечаю я.
        - Бледный, я каким-то чудом нашел издательство, которое хочет от тебя книгу, более того, хочет подписать с тобой договор, а потому, сука наша всехняя мать, хотя я процентов на девяносто уверен, что ты похеришь и это, прошу тебя, сосредоточься и подумай о тех десяти процентах, что ты - не похеришь, - выбрасывает из себя слова в пулеметном темпе, на одном дыхании.
        - И? - спрашиваю я. Меня это даже радует, этот разговор. Здесь, сейчас.
        - И подпиши с ними договор, они хотят дать тебе пару тысяч злотых, не знаю почему, я хотел им сказать, что они ебанутые, правда хотел сказать им, что не знают, что делают, но не сказал, - говорит мой агент.
        - Это забавно, - говорю я. Внутренности машины поглощают Гжеся. Теперь я совершенно его не вижу.
        - А когда ты отдашь книгу - получишь вдвое больше. Естественно, они хотели отдать все только после того, как ты отдашь книгу. Но я умный, Бледный, слушай, какой я умный, мой ум - истинная мудрость вечно прокидываемых, я знаю, что тебе пришлось свалить из Варшавы, потому что ты не можешь заплатить кредит, - говорит он.
        - Это правда, - отвечаю я. Если указать на его ошибку, это помешает мне так хорошо развлекаться.
        - И? - спрашивает он.
        - И? - отвечаю я.
        - Я тебя ненавижу, - говорит он. - Сука, как же я тебя ненавижу, если бы я был там, где ты сейчас, то откусил бы тебе лицо и нассал бы в рану.
        - Ты не знаешь, где я, - отвечаю я.
        Вижу, как из «Андеграунда», покачиваясь, выходит Порчик и пинает мусорный бак.
        - Завалишь? - повторяет агент.
        - Боже, Павел, а это имеет значение?
        - Завалишь или нет? - спрашивает он снова.
        Юстина
        - Ты за рулем, - говорит Агата.
        - А почему не ты? - спрашиваю.
        «Это интересная картинка. Две женщины, на самом деле мало что знающие друг о друге, стоят посреди ночи у большой темно-синей машины и ругаются насчет того, кто будет за рулем».
        - Я приняла ксанакс, - говорю я.
        - А я пила, - отвечает она.
        Две женщины, одна пьяная, вторая вставленная.
        - Сколько ты выпила?
        - У тебя права не отберут, - заявляет она.
        Она права. У меня не отберут права. Особенно если я выверну на дерево и убью нас обеих. Чувствую себя так, словно бы кто-то натолкал мне сквозь ухо в череп пропитанной свинцом ваты.
        - Томек уже на месте, - говорит Агата. - Он там с ними сидит. А где Миколай?
        Я качаю головой. Пожимаю плечами. Не знаю, где Миколай, и не знаю, где его брат.
        Я и Агата хотим поехать в госпиталь. Агата чувствует, что должна туда поехать, но не хочет ехать одна. Естественно, я с ней поеду. Я уже была в полиции, потому приходится ехать дальше. Историй не оставляют, начав. Мимо проехал «гольф» соседей. Я не помнила их фамилию, но уже различала эту машину. «Гольф»-тройка, ужасно шумный, с испорченными поворотниками.
        - Потому что я должна ей помочь, - она смотрит на меня, словно я спросила ее о том, отчего люди едят и ложатся спать.
        - Эта пани Бернат - твоя приятельница? - спрашиваю я.
        - Нет, - качает она головой.
        - Я могу закурить?
        Она кивает. Я закуриваю, протягиваю ей пачку. Она качает головой:
        - Она глупая корова и дурной человек.
        - Тогда почему ты должна? - спрашиваю я.
        - Потому что я помогаю женщинам, - отвечает она, подумав. - Зыборк - это ад для женщин.
        Бернат позвонила Агате где-то полчаса назад. Сказала только:
        - Его нашли. Он в больнице.
        - Что? Как это случилось? - спросила Агата, но Бернат отбилась. Агата потом сказала, что та говорила так, словно в могиле лежала.
        - Дай сигарету, - говорит Агата, а я протягиваю пачку в ее сторону. - Он нас прибьет за то, что курим в этой машине, - добавляет, кашляя - знак того, что курит редко и тайком.
        - В том смысле, что будет шуметь? - спрашиваю я, догадываясь, что речь о ее муже.
        - Пошумит, а потом убьет, - отвечает она и вдруг смеется впервые с того момента, как мы познакомились.
        Когда Агата поднялась на наш этаж и постучалась в дверь, я еще пыталась работать. Пыталась - то есть хаотически стучала по клавиатуре, печатая случайные фразы, надеясь, что это поможет мне запустить весь процесс, что он сойдет со стопора, закрутится.
        Через работу я пыталась здесь укорениться. Укоренение началось с того, что мы перенесли, наконец, в дом все ящики из машины. В том числе и мой, надписанный словом ВАЖНО, где были бумаги, жесткие диски, кассеты диктофона, запароленные пендрайвы.
        Все это начало громоздиться в единственном шкафу для бумаг, который поставил нам в комнату Томаш. Шкаф был солидный и устойчивый, но не годился и на одну пятую моих потребностей. Миколаю не было до этого дела. Он не взял с собой ни одной книжки. Выезжая, сказал, что больше писания ненавидит только чтение.
        Я целыми днями сидела перед работающим компьютером. Пила много мелиссы вперемешку с кофе. «Равновесие - важнее всего», - думала, отпивая глоток то одного, то другого. Одна розовая таблетка честно ждала в ящике своего часа. Я работала по четырнадцать часов ежедневно. Читала старые заметки, делала заметки новые, читала вырезки, слушала записи.
        Наибольшей проблемой была порча материала. Думаю, книжки, тексты должны писаться за раз. Нельзя оставлять их, чтобы отлежались. Текст не вызревает. Текст гниет. Смысл его испаряется, улетучивается. Через месяц покрывается толстой коркой плесени. Когда садишься за него снова, начинаешь с трудоемких спасательных операций.
        В моем случае испортился не только текст. Испортились и его источники. Лежа на диване, слушая в наушниках часы бесед с жертвами, воспитанниками детских домов, полицейскими, родителями, я поняла, что из этих разговоров ничего не сделаю. Эти люди не хотят ни о чем говорить. Они уходят от темы. Боятся. Крутят. Рассказывают истории без конкретики, имен, мест, фундамента. Я нашла «Блокнот Последнего Шанса», то есть тетрадь с телефонами и е-мейлами, которые оставались неверифицированными, неточного происхождения. Пару дней звонила и писала, но никто не хотел со мной говорить, не то что встречаться, хотя я была готова в любой момент сесть в машину и поехать в любое место Польши. Наконец один мужик, который расследовал это дело от ЦБР, согласился поговорить со мной по телефону. Позвонил с карточки предоплаты. Сказал, что мне нет смысла ему перезванивать, потому что после разговора он ее уничтожит. Не представился. Согласился, чтобы я назвала его анонимным источником в следственных органах.
        Сказал, кроме прочего, о мероприятиях в Милановке, в доме так называемого Сенатора, на которых приносили Сенатору (когда-то - настоящему сенатору, а теперь - директору финансового государственного фонда) одиннадцатилетних мальчиков в джакузи на золотых подносах. Сказал, кто туда приходил. «Выдумывает», - подумала я. Рассказывал о епископе, ректоре католической высшей школы, близком друге сенатора, его исповеднике. Епископ любит молодых девочек, три, четыре годика, говорил мужик. Голос его был гладким, низким, тяжелым, словно бы голова его было замотана в одеяло или будто бы он что-то держал во рту.
        В следующий раз он сказал, чтобы я позвонила ему по Скайпу. Дал чужой, состоящий из цифр и случайных букв профиль. Во время соединения я видела только контур его головы, мне казалось, будто он что-то на нее надел, мешок или пакет. Он начал показывать камере распечатки снимков. Нет, он ни в коем случае не может прислать мне файлы, сказал. Я смотрела на снимки и чувствовала, как у меня деревенеют губы. Меня за это посадят в тюрьму, уничтожат меня, но я должна написать - вот что я чувствовала.
        Другой возможности нет. Это чувство должного, оно напоминает боль в прогнившем до пульпы зубе, боль, которую невозможно игнорировать.
        Тремя днями позже он позвонил в последний раз. Естественно, с другого номера, тоже предоплаченного. Сказал, что выходит из дела. Что мы никогда не разговаривали.
        Я написала, что он шутит, и все, что он сказал, я намерена использовать в книге, что намереваюсь попытаться поговорить с каждым, кого он упомянул. Он позвонил через пять секунд, хотя я никогда не давала ему номера своего телефона.
        Сказал, что, конечно, я могу попытаться это сделать. А потом назвал дату рождения моей матери, регистрационный номер нашей машины. Спросил, когда мы в последний раз меняли покрышки. Хорошо ли мне живется в Зыборке. И что даже мой любовник может не успеть приехать сюда, если вдруг понадобится.
        - Ты грозишь мне не от своего имени, - сказала я.
        Он не ответил.
        - Зачем ты вообще мне это сказал? - спросила я.
        - Потому что у меня есть дети.
        - Тогда почему, твою мать, ты только сейчас это делаешь?
        - Потому что у меня есть дети.
        - Понимаю, но…
        - Да мне до жопы, что ты понимаешь, а что нет. Отвали. Это не закончится, - сказал он и сбросил звонок, кем бы ни был.
        Я позвонила Яцеку, главному редактору, и рассказала ему обо всем. Сказала, что вышлю ему все, что у меня накопилось. Предварительную версию статьи, заметки. Он ответил, что - да, конечно, но они все равно ничего не напечатают, пока у меня не будет источника, который все это сумеет подтвердить, в противном случае - могу идти с этим в «Факт» [35 - Польская газета, специализирующаяся на публикации всякого рода неподтвержденных сенсационных статей.]. Я спросила, мог ли он хотя бы глянуть на материалы. Он боялся. В конце концов я все же не отослала их ему.
        Кроме меня материалы о Клубе Винни Пуха были только у Него. Я передала их Ему где-то с месяц назад; попросила, чтобы Он их проглядел. Он сказал лишь, что свяжется со мной, но сказал то же, что и редактор: что у меня должны быть подтверждения. Впрочем, что бы Он тогда ни сказал, нынче я не желала и не могла с Ним связываться.
        Я открыла ящик. Вынула таблетку. Запила мелиссой, а потом кофе. Запустила компьютер, начала писать бессмысленные предложения, которые были чем-то вроде эпилога, плохими стихами и прощальным письмом.
        Через какое-то время оставила это. Таблетка подсластила кровь и выровняла дыхание. Некоторое время я просто смотрела на несвязные фразы в редакторе текста, на забитую бумагами полку.
        И тогда в комнату вошел Миколай. Был подшофе, но не с копыт. Я хотела отчитать, но даже не знала, который час. На короткий момент дверь оставалась открытой, и тогда в комнату влетели вопли его отца. Он затворил дверь и оперся об нее. Смотрел на меня. Спросил:
        - Чего он так кричит?
        - На Йоасю. Должна была вернуться в двадцать два, а теперь - одиннадцать.
        Он пожал плечами. Открыл дверь и еще немного послушал.
        - О’кей. Возвращаемся. Через неделю-две.
        - Не понимаю. Почему - тогда? - спросила я.
        - Потому что придет наличка, - ответил он.
        - Какая наличка? - спросила я.
        - Наличка за книжку. Аванс.
        - Не делай этого. Не бери денег от издательства. Не нужно больше, прошу. От такого больше вреда, чем пользы.
        Он подошел и ухватил меня за талию, пытаясь поднять. Сделал мне больно. Я легонько ударила его по голове. Он послушался, отошел.
        - Ты хочешь вернуться. Ты страдаешь. Мечешься. Я это вижу, - сказал он, нащупал рукой край стула, придвинул его, сел.
        - Да, хочу, Миколай, но стоит быть реалистами, у меня нет никакой работы, негде ее найти, все забито, мне придется возвратиться и работать в Rossmann [36 - Сеть магазинов, торгующая косметикой и средствами по уходу за телом.], - сказала я.
        - Это я пойду работать в Rossmann. Охранником. Буду всех лупить. До крови. И у нас будет дармовая туалетная бумага, - пробормотал он и лег рядом, словно стул приказал ему с себя сойти. - На этот раз я не завалю дело.
        - Миколай, тут проблема не в том, завалишь ты дело или нет, - соврала я.
        Он что-то проворчал, я не поняла, что именно.
        - Только не пей завтра с Гжесем, прошу.
        Но он уже не слышал, потому что мгновенно заснул, словно кто-то отключил ему все чувства.
        - Отчего ты говоришь, что Зыборк - ад для женщин? - спрашиваю я у Агаты.
        Мы стоим перед больницей. Пока не входим внутрь. Курим и смотрим на здание, на бетонный параллелепипед, пристроенный к дому на несколько десятков лет его старше, к довоенному, четырехэтажному, из красного кирпича. Каждое окно там светится чуть другим оттенком, от теплого, мочевато-желтого, до бледного, стерильно-белого. Словно каждый вид болезни и смерти имеет свой световой код, свое обозначение. Когда я отворачиваюсь, по другую сторону улицы, на вершине холма, вижу темный контур замка. Его башни выглядят как большие выбитые зубы мертвого чудовища.
        - Для женщин - всюду ад, - она улыбается, выпускает дым.
        - Святая правда, - отвечаю я.
        Когда Агата улыбается, ее лицо раскрывается и делается теплым, превращается в маленькое, пепельное солнце. В ней находит свое место множество дел, которых я пока что даже не могу себе вообразить. Мне всегда казалось, что она просто уставшая, жесткая, не слишком симпатичная женщина, которая выглядит как сестра шведского крестьянина и особо не желает со мной разговаривать, потому что я - из Варшавы.
        Люди из Варшавы убеждены, что людей из Варшавы везде ненавидят. Живут с синдромом осажденной крепости.
        - Но Зыборк специфичен, - говорит через миг Агата, глядя в разноцветные окна.
        - Почему специфичен?
        - Не знаю, может, на самом деле он и не специфичен, может, я просто тут родилась и безвыездно живу, а на самом деле - всюду одно и то же.
        - Каждый город - специфичен, - говорю я.
        - Если каждый специфичен, то везде - одинаково, - отвечает она, и теперь смеюсь я.
        - Есть пара мужиков, которые всегда управляли Зыборком. Их отцы управляли Зыборком. Их сыновья станут управлять Зыборком. И они всегда делали тут, что хотели. В один год кто-то из них - мэр, другой - советник, третий - директор. А потом меняются. Бернат был одним из них, и он единственный не боялся Кальта.
        - Кальта? - спрашиваю я.
        - Это такой бандюк. Сукин сын, похуже каждого из них, - пожимает плечами Агата. - Но неважно. Они все всегда договаривались. А если не договаривались, то город знал. Их дела всегда были важнее прочих.
        - А их жены должны были стоять рядом и не отсвечивать?
        - Их жены - всеобщее посмешище. Весь город знает, кто из молодых потаскушек наставляет им рога. Весь город смотрит на их деньги и придумывает легенды об этом бабле. Комментируют, как они одеваются в церковь. Смеются, когда они толстеют или стареют. Ты бы хотела стать посмешищем, Юстина? - спрашивает она.
        - Жена Берната - одна из них? - отвечаю я вопросом на вопрос.
        - И не худшая.
        - Но это ведь жены всех, кто в первых рядах, если я верно понимаю, - смотрю на нее, а она отводит взгляд, только шлет загадочную улыбку в сторону черных зубов замка.
        - Каждая женщина в Зыборке ходит под мужиком, словно под крестом.
        - Ты тоже? - не могу удержаться, мои зубы не успевают прикусить язык, клацают друг о друга.
        - А ты? - отвечает она.
        Видит мое лицо и начинает смеяться.
        - Я должна бы спросить, нравится ли тебе у нас, а не болтать всякую ерунду, - Агата сует мне под нос маленькую бутылочку, вынув ту из кармана. Я качаю головой. Бутылочка с виду где-то миллилитров двести, в ней что-то маслянистое и оранжевое.
        - Не знаю пока, нравится или нет, - говорю я, а она щурится, глядя мне в глаза, словно желая прочесть во мне некую болезнь.
        - Знаешь, мы пока что плохо друг друга знаем, не было случая сойтись. Но я знаю, что на людей Томек производит такое впечатление, какое уж производит. Полагаю, и на тебя тоже. Это нормально.
        - Я его боюсь, - говорю я искренне и чувствую, как что-то сваливается у меня с сердца, облегчает его, сползает телом, чтобы выпасть боком, низом, сквозь лодыжку, сквозь стопу.
        - Он справедливый человек, - говорит Агата, отпивает глоток из бутылки и прячет ее в карман. - Такое здесь - редкость. Правда.
        Слово «справедливый» приводит к тому, что я начинаю бояться еще сильнее. Но об этом уже не говорю вслух; вместо того чтобы говорить, смотрю на запаркованные под больницей машины. Больше половины из них - полицейские. Их семь.
        - Миколай тоже справедливый, - говорю наконец.
        - Он бедный, - отвечает Агата.
        - Да, бедный, - киваю.
        - Они меня ненавидят, - говорит она, глядя на меня. Не знаю, что ей ответить.
        - Может, пойдем уже, - говорю я, а она кивает и идет в сторону входных дверей, быстро и напрямик.
        Я вообще не понимаю, отчего мы не вошли сразу, может потому, что одна из нас немного вставленная, а вторая немного пьяная, а Агата словно читает мои мысли, перед дверьми останавливается и говорит:
        - Перед тем как войти в больницу, всегда следует успокоиться.
        «Это она бедная, это она - слабее всех», - думала я, когда шла за ней по белым, пустым, обшитым пластиком коридорам, вдыхая запахи лизола, мочи, спирта и ржавчины. На моих глазах за пару десятков секунд она превратилась в совершенно другого человека.
        Мимо нас проходит молодая санитарка, Агата ее останавливает, хватает за руку, санитарка подпрыгивает от страха.
        - Говорят, вы нашли Берната, - говорит ей Агата.
        - Вы родня? - спрашивает та.
        - Девочка, тут же все - семья.
        Я вдруг думаю, что каждый журналист просто мечтает о том, чтоб однажды ему позвонил некто опасный и анонимный, и чтобы знал о нем все, и сказал, что журналист должен перестать, иначе случится нечто плохое, обвалится весь мир журналиста. И этот звонок, кроме прочего, докажет, что он был прав, что он обладает интуицией, что на перекрестке свернул на нужную дорогу, на ту, где дракон и сокровище.
        - В таком случае - не могу, - говорит санитарка. Испуганная, она отступает на шаг.
        - Девочка, - поясняет Агата, - она ведь моя подруга.
        Потом пожимает плечами, окидывает санитарку взглядом, идет дальше, Я послушно шагаю следом, санитарка что-то кричит, кажется, даже бежит за нами, но мы удивительно быстры для одной вставленной, а второй пьяной, мы идем по лестнице, тут все еще никого нет, словно больница вдруг опустела из-за некоей тревоги.
        Каждый журналист фантазирует об этом, а когда с ним такое случается, он никогда не знает, что должен сделать. Только журналисты в фильмах сразу знают, сразу бросаются работать - иначе у фильма не будет сюжета. Мой коллега как-то ответил на такой звонок, когда работал по делу Олевника [37 - Громкое дело в Польше, связанное с похищением осенью 2001 года Кшиштофа Олевника, сына «мясного магната»; тело жертвы было найдено в 2006 году. Подозревалось, что организованная преступная группа, убившая похищенного, имела контакты с полицией.]. Его жена как раз родила близнецов. Беременность проходила тяжело, но дети родились здоровыми. Позже он рассказывал мне, что в тот момент он и понял, что все это - не настолько уж важно, что это чужие люди, что - не его дело. Что он неверно понимает чувство долга. В тот же день, когда ему позвонили, он усадил себя и семью на самолет и полетел в Великобританию, чтобы работать в магазине с польскими продуктами. Теперь, насколько знаю, у него уже свой магазин. Он много улыбается, потолстел килограмм на двадцать.
        Я не знаю, что должна сделать. У меня нет близнецов. У меня и одного-то ребенка нету. Но у меня есть муж, у мужа есть отец и брат, у отца и брата есть дети. Думаю о них так впервые.
        Мы входим в коридор интенсивной терапии и тогда натыкаемся на большого толстого мужика в полицейской форме, который вырастает перед нами как большая резиновая стена.
        - Прохода нет, - говорит Резиновая Стена.
        - Я - семья, - говорит Агата.
        В глубине коридора, более затхлого и грязного чем остальные, за спиной толстяка я вижу еще больше полицейских. Вижу еще и жену Берната, которая сидит под стеной, а лицо ее словно сделано из раскрошившегося гипса. И я вижу отца Миколая, который держит руку на ее плече, и по этому, совершенно чуждому для него жесту, я делаю вывод, что с Бернатом - худо.
        - Прохода нет, - повторяет Резиновая Стена.
        Жена Берната нас не замечает, она тупо глядит в одну точку. Но нас видит отец Миколая; встает и медленно подходит.
        - Простите, я с ними, - слышу за собой голос моего мужа, оборачиваюсь и вижу его, задыхающегося, расхристанного и полураздетого, но удивительно трезвого.
        - Ну и ладно, и будьте с ними, мне-то какое дело, вместе и постоите, - говорит Резиновая Стена.
        - Что ты тут делаешь? - спрашиваю я Миколая.
        - Отец позвонил на телефон Гжеся, хотел, чтобы я сюда приехал, - говорит он, переводя дыхание. Всего-то один этаж, но Миколай никогда не был силен.
        - Они со мной, Радек, - говорит мой тесть в спину Резиновой Стене.
        - А почему Гжесь не приехал? - спрашиваю я.
        - А где Гжесь? - спрашивает Агата.
        - Не знаю, погоди, сейчас, секунду, - отвечает Миколай.
        - Господин Гловацкий, я понимаю, но… - Резиновая Стена чешет голову и встает боком, кажется, словно его огромная голова совершает невероятно сложные расчеты.
        - Пойдемте, пойдемте, - отец Миколая машет нам рукой, чтобы мы шли мимо полицейского и двигались дальше по коридору.
        Полицейских семеро. Сидят в левой части коридора. Некоторые даже вооружены. Большая часть их, кажется, совершенно не понимает, что делать. Резиновая Стена садится рядом, тяжело вздыхая.
        - Где Гжесь? - спрашивает Миколая отец, не глядя на него, идя в сторону жены Берната.
        - Не знаю, мы были в кабаке над рекой и разошлись там, он сказал, что должен куда-то пойти, но оставил телефон… - отвечает Миколай, пытаясь угнаться за своим отцом. Тот только машет рукой, словно бы все уже знает.
        - Что случилось? - спрашивает Агата жену Берната, но та не отвечает, просто поднимает взгляд и смотрит, молча, пытаясь вспомнить, кто это перед ней.
        - Заберите ее домой, Томек, - еще один женский голос, холодный и уставший. Это ухоженная женщина лет пятидесяти, небольшая и ладно скроенная, в белом халате, с чем-то птичьим в лице. От женщины бьет усталостью. Если бы не слишком трезвый взгляд, могло бы показаться, что она левитирует.
        - А тебя кто заберет домой? - спрашивает отец Миколая.
        - Мы ждем вертолет, его должны забрать в Ольштын, тут нет оборудования, тут он сразу умрет, начался сепсис, - отвечает женщина.
        - Вертолет, - повторяет жена Берната таким голосом, словно учится говорить.
        - Заберите ее домой, - повторяет женщина.
        - Это мой сын и его жена, - отец Миколая машет на нас.
        - Добочинская, - говорит женщина и протягивает ко мне руку.
        - Гловацкая, - говорю я и жму руку, и тогда понимаю, что такая же фамилия еще у четырех других людей здесь. Что делает меня их имманентной частью. Впервые думаю о том, что я во что-то вбита, вросла надолго.
        - Вы врач? - спрашиваю после паузы.
        - Директор. Томек, знаешь, заедь, глянь, что у меня дома, все ли в порядке, и отпиши, - говорит она Томашу, а он кивает. Без выражения.
        На некоторое время устанавливается тишина, пустая, но тяжелая, словно лизол и спирт заткнули всем рот и уши, мы стоим без движения, только жена Берната начинает издавать звук, тихо повизгивать, словно маленькая голодная меховая зверушка.
        - Он жив? - прерывает тишину Агата.
        Директор больницы смотрит на жену Берната, потом на нас и кивает:
        - Я должна идти.
        - Иди, - позволяет ей Томаш.
        Дает мне знак рукой, чтобы я села рядом. Я сажусь.
        Семья Гловацких. Кулак, сжатый так долго, что все пальцы вросли во внутреннюю часть ладони. Неважно, что мы попали сюда из-за совершенно чужого мне мужика и чужой женщины, которую я видела всего несколько минут. Неважно, что меня сюда привело, как всегда, мое любопытство, которое я охотно на что-нибудь обменяла бы: например, на умение спать восемь здоровых часов в сутки.
        Семья - это как застрять в лифте с совершенно чужими людьми на всю жизнь.
        - Его нашли в лесу, если ехать на Купалки, это двенадцать километров отсюда, - говорит Томаш. - Двое пареньков его нашли, таких молодых наркош, чем-то вставленных.
        - В нем сейчас килограмм сорок, - говорит вдруг жена Берната. Ее голос - тихий стеклянный скрежет.
        Жена Берната продолжает говорить. С трудом. Голос ее заставляет время замедлиться. Слова текут из нее, словно капли с тающей сосульки. С огромным усилием она объясняет, что у ее мужа, которого привез сюда, в больницу, поднятый парнями лесник, анемия, сепсис и обширный инсульт. По всему телу у него следы глубоких воспаленных ран, похоже, что от глубоких царапин, у него выкрошены и сломаны зубы - все, словно он пытался грызть камни. Что эти выкрошенные зубы - в крови и с остатками мяса. Что он тут давно. Что вертолет из Ольштына потому, что его состояние ухудшилось.
        - Он стонет, - говорит она наконец. - Стонет, тихо, постоянно, не может перестать.
        - Господи боже, - говорит Агата.
        - Его кто-то похитил, - вмешивается Миколай. - Его кто-то похитил и удерживал.
        - В этом должна разобраться полиция, - говорит Томаш, кивая на семерых парней по другую сторону коридора, которые пока что больше заняты грязью под ногтями. Вдруг Резиновая Стена встает и разворачивается в сторону коридорного проема.
        - Он откуда-то сбежал, - говорит Миколай. - Еще одна, - добавляет он, видя худощавую женщину около тридцати, с собранными резинкой, некогда крашенными в белый цвет волосами, в сером свитере, которая быстро идет посередине коридора.
        - Похоже на то, - отвечает через мгновение его отец.
        - Господи боже, - повторяет Агата и встает, и движется в сторону женщины, прежде чем ту заметит жена Берната и прежде чем я успеваю понять, кто это.
        - Нельзя, - говорит женщине Резиновая Стена, и тогда она тычется в его тело, изо всех сил бьется в его грудную клетку.
        - Что ты здесь делаешь, ты, прошмандовка, - эту фразу, как и все предыдущие, жена Берната произносит холодно, вежливо и тихо. Сказав «прошмандовка» - встает.
        Агата оборачивается и в последний миг пытается поймать жену Берната за локоть, но та вырывается и подбегает к женщине: та, хоть и состоит из несчастного, засаленного колтуна волос, свитера и боли, все еще кажется симпатичной и молодой.
        - Зачем ты сюда пришла?! - орет жена Берната из-за спины Резиновой Стены. - Зачем ты сюда пришла, потаскуха ебаная?
        - Успокойтесь! - кричит Резиновая Стена, нервно тиская что-то в пальцах - должно быть, упаковку жевательной резинки.
        - Что с ним? Просто скажите, что с ним? - выкрикивает молодая сквозь слезы.
        - Вали отсюда. Это все из-за тебя. Из-за тебя все это, сука, - Бернат проскальзывает под рукой женщины и принимается ее дергать и царапать, та вообще не реагирует, только выкрикивает снова и снова свой вопрос: что с ним?
        Жена Берната всей силой своего налитого тела толкает женщину на пол, а Резиновая Стена не понимает, что ему делать, и в конце концов отодвигается на шаг, тем самым подпуская жену Берната к любовнице ее мужа. Та садится на поваленную и принимается охаживать ее голову и руки ударами раскрытых ладоней. Когда две женщины начинают драться, на всех наваливается бессилие. Женщина для другой женщины - не барьер, который следует преодолеть, чтобы идти дальше. Женщина не бьет другую женщину, чтобы ее нокаутировать или затем, чтобы как можно сильнее ее унизить, причинить ей как можно большую боль. Для женщины драка - это смысл и цель сама по себе.
        - Я хренею, какая комедия, - один из полицейских качает головой.
        - Что тут происходит? Успокойтесь все, а не то, на хрен, отправитесь сейчас в «обезьянник»! - директриса больницы стоит в дверях, опираясь на косяк.
        Жена Берната наконец останавливается. Слезает с лежащей женщины. Отступает под стену. Тяжело дышит. Выглядит большим дырявым старым мячом. Женщина тоже встает с пола.
        За директрисой в дверях стоит человек во врачебном халате. Что-то говорит ей на ухо. Она кивает. Потом врач отступает за дверь.
        - Идите отсюда, - говорит директриса лежащей женщине. Я помогаю той встать. Она делает это с трудом. Даже не смотрит в сторону жены Берната, глядя в пол.
        - Не прикасайся к ней, - говорит Бернат. - Не прикасайся к этой сучаре.
        - Я только хотела… я только хотела… - сопит любовница Берната. Черные длинные капли туши стекают на красные следы от ногтей жены Берната. Она вдруг теряет равновесие и едва меня не опрокидывает. Когда лицо ее придвигается к моему, я вижу в красных углублениях под порванной кожей кусочки лака.
        - Прошу вас, идите отсюда все, - говорит директриса.
        - Идем, - отвечает отец Миколая.
        - Позволь тебя на секундочку, - говорит директриса, а отец Миколая кивает.
        Он отходит на минуту, а мы стоим в коридоре, создавая странную несимметричную геометрическую фигуру. Резиновая Стена, наконец, садится, тяжело вдыхая, на стул. Миколай занимает его место. Совершенно не знает, что делать. Агата берет жену Берната под руку.
        - Пойдем в туалет, Эва. Пойдем, - говорит голосом и тоном санитарки. Жена Берната кивает.
        - Он в очень тяжелом состоянии, - говорю я бедняжке в свитере, которая пытается не смотреть на исчезающий внизу лестницы контур жены Берната.
        - Он будет жить? - спрашивает.
        Я слышу, как Миколай тяжело вздыхает. Он сыт по горло. Миколай, сука, в критических ситуациях всегда сыт по горло, и его слабо интересует тот факт, что и другие сыты им по горло точно так же, как и он - и даже сильнее.
        Я вижу, как отец Миколая кивает, стоя к нам спиной: напоминает монолит из «Космической Одиссеи 2001», на который кто-то шутки ради натянул кожаную куртку и военные штаны.
        Я вижу, как на птичьем личике директрисы появляется страх и отвращение, как они все отчетливее проступают сквозь раздражение и усталость.
        - Не знаю. Но нужно быть готовой ко всему, - говорю я любовнице Берната. Беру ее под локоть. Она прячет лицо в ладонях.
        - Я уже пойду. Уже пойду, - после чего делает три шага в сторону стены и сползает по ней на пол.
        Директриса исчезает в дверях, отец Миколая поворачивается, подходит ко мне, берет за руку, и это так странно и внезапно, что я никак не реагирую. Его рука теплая и твердая. Напоминает камень из печки.
        - Пойдем, - говорит отец Миколая. - Оставь ее.
        Я киваю. Он отпускает мою руку. Показывает кивком на лестницу.
        - Вот ты впуталась в проблемы, - говорит он, когда мы спускаемся по лестнице.
        - Агата хотела, чтобы я ее сюда привезла.
        - Потому что она пила, - говорит он.
        - Не знаю, - вру я.
        - Не защищай ее, - отвечает он.
        - Ну, она имеет право.
        Он останавливается. Смотрит мне в глаза.
        - Может, станешь бросаться такими фразами, когда будешь информированной получше?
        Его тон - как пощечина.
        Я сгибаюсь. Он это видит. Вздыхает. Качает головой, сжимает и разжимает кулаки, потом смотрит на ногти под свет. Ногти у него - словно толстая чешуя. Бесформенные, неровные, желтые, но отдраенные дочиста так, что с кончиков пальцев облазит кожа.
        - Что-то еще. Что-то еще случилось, - говорю я.
        - А не знаю, сука, не знаю, они могут просто так говорить, - отвечает он через миг, отмахивается, поворачивается спиной.
        - Что говорить? - спрашиваю я.
        - Или, не знаю, ошиблись, ну, блин, это же просто невозможно, - повторяет он, все еще стоя ко мне спиной.
        - В чем ошиблись, Томаш? - спрашиваю я громко.
        Он поворачивается. Щурится. Осматривается, не слышит ли нас кто.
        - У него во рту нашли много крови и мяса.
        - Наверняка он ел какую-то падаль. Был голоден, - говорю я.
        Отец Миколая вытирает глаз. Тихо посвистывает. Теперь я его вижу. Теперь - понимаю. Он саркофаг. Его покрывает асбест. Когда внутри давление доходит до критического уровня, снаружи образуется маленькая щель, трещина, сквозь которую вылетает тихий свист.
        - На исследование взяли уже здесь. Говорят, что - человеческое. Но понятия не имеют: чье, и как, и что. Тест ДНК только будут делать, - говорит, и только теперь до меня начинает доходить, о чем он.
        - Верно ли я понимаю? - спрашиваю.
        - Ты все верно понимаешь, - кивает отец Миколая. - Он пытался кого-то съесть.
        Я теряю равновесие и вижу, что он это замечает, секундой позже я уже не вижу, но чувствую, как он хватает меня за руку. Держит меня сильно, до боли.
        - Осторожнее. Спокойнее.
        - Спокойней? - слышу свой вопрос.
        - Тут и не такие вещи случались, - говорит он, выдыхая. - Поверь мне - и не такие.
        Малышня 2
        На мессу в шесть утра пришло с десяток человек. Все прошло быстро, только парафиальные объявления тянулись чуть дольше. И ему пришлось, как обычно, просить о содействии для референдума, который организует Гловацкий. Для Зыборка сейчас важнее всего убрать эту ведьму, подумал он. Естественно, не проповедовал таким-то образом, алтарь не для того, чтобы тыкать с него ножом. Сказал что-то об иудиных сребрениках. Что город, землю, малую родину нельзя продавать за деньги. Что нельзя выбрасывать людей из их домов только потому, что это кому-то нравится.
        Но даже это он говорил поспешно, хотел побыстрее уйти. Обрадовался, что исповедей немного, всего два-три человека. Маляр наверняка уже его ждет. Сейчас он включит телефон, позвонит и извинится, и скажет, чтобы тот подождал еще несколько минут или чтобы зашел внутрь, где Ядвига соберет на стол или хотя бы чай.
        Маляр был хорошим человеком. Сделает за небольшие деньги. Ведь нельзя, чтобы вандалы и хулиганье выигрывали. Выигрывает добро и истина. С собакой - хуже. Собаку не вернуть. Возьму другую, поумнее. Добро и истина.
        Он догадывался, в чем тут дело. Догадывался, но боялся только ночью. Днем Бог все видел, днем он в безопасности - по крайней мере, так он думал. Ночью Бог словно отворачивается в другую сторону. А может, это не Бог отворачивается, а просто ночью молитвы слабее, потому что говорят их тихо, лишь бы никого не разбудить, подумал он.
        Шарик, возможно, станет путаться под ногами, когда придется предстать пред Альфой и Омегой и расплатиться за все. Пусть так. Шарик это заслужил. Был
        хорошим. Он помнил, как нашел Шарика привязанным проволокой к дереву, оголодавшим, на всех лающим. Этот лай остался с ним. Как можно было сделать такое с животным?
        Он сидел в исповедальне, но хотел как можно быстрее выйти, уже радовался, что скоро облегчит спину, та страшно болела из-за сидения на деревянной лавке. Радовался недолго, потому что вдруг услышал несмелое шуршание и постукивание. Знал эти звуки прекрасно. Медленные, разделенные долгими паузами. Это постукивание и шуршание людей, которые отвыкли, которые боятся, которые не могут вспомнить, когда в последний раз исповедовались в грехах.
        Эти люди его нервировали. Не потому что не ходили на исповедь и не потому что наконец пришли на нее - но из-за того, что устраивали все это представление. Человек виновный должен быть силен в своей вине. Решителен в своем раскаянье за грехи. Люди зря путают раскаянье с робостью, подумал он.
        Из-за решетки до него донеслись запахи - масло, парфюмерия, сигареты, земля. Он не знал, кто по ту сторону. У этого кого-то на голове был капюшон: заметил, когда человек чуть повернул голову. Под капюшоном он увидел глаза, маленькие и раскосые. Еще недавно эти глаза, сверкающие удовольствием, плавали среди налитых жиром щек. В горле у него возникло что-то холодное. Быстро сглотнул.
        - Говори, сыне, - сказал.
        Но сей сын ничего ему не ответил, а холода в глотке становилось все больше. Он мог открыть исповедальню и выйти. Но тогда бы этот человек в капюшоне мог быстро до него добраться и потом сбежать через боковой вход.
        Никто бы и не заметил. Церковь была пустой. А его бы нашли утром.
        - Говори, сыне, - повторил.
        Мог лишь громко молиться.
        - Прошу вас, меня ищут, - сказал тот.
        Только теперь он его узнал, почувствовал, как колотится сердце.
        - Мацюсь. Что ты тут делаешь? Где ты был?
        Тот не ответил. Кроме земли, одеколона, сигарет чувствовался еще пот, резкий запах страха. Мацюсь не был плохим человеком. Был потерянным, блудливым и пустым, быстро пускал в ход кулаки, даже против женщин. Но у Бога всегда вдоволь милосердия.
        - Меня найдут, - сказал мужчина через миг. - Найдут меня.
        - Кто тебя найдет? - спросил он.
        - Они всех найдут, - сказал Мацюсь.
        Эта туча собирается надо всем Зыборком, подумал он вдруг. Туча страха. Он согрешил, молился только о себе. Нужно молиться обо всем городе. Обо всей этой земле.
        - Кто тебя найдет? Ты задолжал кому-то? У тебя ведь есть деньги. Успокойся, сыне.
        - Ты знаешь, что мы сделали. Что мы натворили. Ксендз знает, - ответил Мацюсь.
        - Знаю, - ответил он согласно с истиной.
        - Вот именно. Хватит и того, что вы знаете, - сказал Мацюсь.
        Но ксендз не отвечает за чужие дела, подумал он. Передает их Господу. Направляет их наверх.
        - Ты хочешь исповедаться?
        - Что мне это даст? - фыркнул Мацюсь. Часто так фыркал. В фырканье этом укрывалось его отчаянье.
        - Спокойствие души, - ответил он.
        - А у вас, ксендз, спокойно на душе? - спросил тот.
        Он не ответил.
        - Хорошо, что у вас на душе спокойно, потому что они придут за вами, - сказал он и принялся кашлять.
        - Кто? - спросил он, и это был искренний вопрос. Потому что он догадался, о чем речь, но не понимал - кто именно. Теперь холод охватил все тело, особенно суставы. Болела спина, словно кто-то избил его палкой. - Кто? - повторил он вопрос, но за решеткой уже не было капюшона и запахов, были только тихие шаги, удалялись, а потом - скрипнула открытая дверь.
        А может, Ты просто желаешь, Боже, чтобы так и было, подумал он. Может, таковы Твои планы. Может, нет смысла просить Тебя в молитве, чтобы Ты сдержал свою волю.
        Может, нужно Тебе доверять, даже если доверие - болезненно.
        - Кто? - повторил он еще раз, тихо, сам себе.
        Вынул телефон из кармана. Включил его впервые со вчерашнего вечера. Нужно позвонить маляру. Но через миг он уже и не думал о маляре.
        Таковы Твои планы, Господи, думал он, всматриваясь в падающий на экран дождь известий и сигналов о непринятых звонках. Все были от жены брата.
        «Есть ли смысл читать предыдущие, - думал он, - если последнее говорит, что его брат только что умер по дороге в больницу Ольштына?»
        Часть вторая
        Октябрь / От глада
        Что видел Гизмо?
        Все знают, что случилось с Гизмо [38 - Прозвище героя происходит от имени могвая-гремлина, героя комедийного фильма ужасов «Гремлины» (1984).]. Все знают, что Гизмо сделал. Это одна из тех вещей, которые каждый из Зыборка носит с собой, как кошелек. Постоянно хранит в памяти, как дату собственного рождения. Гизмо. Каждый из Зыборка помнит эту кличку. Может, кто постарше использует вместо клички имя.
        Эту историю знают не только в Зыборке. Знают ее всюду там, куда выехали люди из Зыборка - на учебу, на работу. В больших городах понаехавшие чувствуют неудобство. Втираются в милость местных. Объясняют, кто они на самом деле. Часть сквозь призму анекдотов, сказок из тысячи и одной соломинки. Вроде и из настоящей жизни, но со смешной шапочкой на голове и музычкой из Бенни Хилла на фоне. То, что сделал Гизмо, наверняка не раз переделали в такую вот байку. Я ни на кого за такое не сержусь. Все, что тебя не касается эмоционально - остается просто анекдотом.
        А вот в моем городе, слушайте, был один чувак и… Что, правда? Да чё ты гонишь? И в газетах не писали? А его родаки? Его семья? Все еще там живут?
        Нет, родители Гизмо уже не живут в Зыборке. Но - да, когда-то жили. Его мать работала в магазине. У нее были проблемы с работой, потому что у нее были проблемы со всем. Мать Гизмо, Божена Масловская, часто занималась на кассе шахер-махером, прикарманивала мелкие суммы, которые, в свою очередь, соединялись в суммы крупные. Мать Гизмо исповедовалась за все это в костеле. Полагала, что Бог ее простит. Гизмо хотел есть, две его сестры - тоже, и не один только хлеб с консервами. Когда хозяева магазина, Ястрембовские, узнали о шахер-махере, хотели выпереть Масловскую, но та принялась плакать и вопить, что убьет себя, а не то ее убьет отец Гизмо.
        Вальдек Масловский чаще всего сидел на лавочке со своими приятелями Кабаном, Пащаком и Неменом. Этот последний получил свою кличку из-за схожести с известным певцом, плюс из-за того, что был немым. Вальдек, кроме того что сидел на лавочке с Неменом и Пащаком, объясняя им мир с помощью все более невнятных коанов, бывал и дома, и когда не спал на диване перед телевизором, то лупил, сколько влезет, Масловскую и ее дочек. Для битья использовал главным образом кулаки, иногда кабель, древко от швабры, доску. Гизмо он не бил - возможно, потому что боялся: Гизмо был худым, как тростинка, но, как говорится, выстрелил вверх, было в нем почти два метра роста, лапы - длинные, как у обезьяны. Отец боялся, но и Гизмо боялся тоже. Когда отец заливал зенки и начинал орать, Гизмо сидел в комнате и сжимал голову ладонями, слушая на полной громкости Kaliber 44, свою любимую группу. «Отчего я вижу, что тебя нет. Будь, пади на колени!» - вопил S. P. Брат Йока [39 - Известный польский рэпер, лидер катовицкой группы Kaliber 44, входил в тридцатку лучших польских рэперов.], пока старый Масловский обзывал мать Гизмо
последними словами, потому что та не хотела дать ему двадцать злотых, заработанных шахер-махером в магазине Ястрембовских.
        Двадцать злотых - это четыре спиртовых настойки, но и продукты для двух обедов для Гизмо и его сестер. Гизмо уже, правда, достаточно вырос, но не мог оставаться таким худым. «Высокий и худой - переломится», - думала мать.
        «Пусть убьет меня, но не дам сукиному сыну ни гроша», - думала мать Гизмо.
        Судьба сестер Гизмо куда менее известна. Младшая мужественно забеременела в шестнадцать, неизвестно от кого, а потом с ребенком и матерью перебралась к бабке в Хожели. Жили там с пенсии бабки, а мать Гизмо подрабатывала, прибираясь у людей. Старшая выехала в Ольштын и нашла там работу в косметическом салоне - маски, брови и ноготки, оборвав, однако, контакты с матерью.
        Но когда Гизмо сделал то, что сделал, все они еще жили в Зыборке. Был двухтысячный, перелом весны и лета, конец июня. Мы еще не были в Евросоюзе, но уже вступили в НАТО. На ТВ закончился первый сезон Big Brother [40 - Формат реалити-шоу, с которого скопировано, например, шоу «За стеклом». Название отсылает к «1984» Оруэлла и к системе тотального контроля за частной жизнью героев романа через камеры.]. У многих уже был Интернет и они слушали музыку с компактов, наигрываемых на домашних сидиромах. Все радовались, что в Рождество не наступил обещанный апокалипсис из-за компьютерной ошибки. Как раз дотлевало правительство Ежи Бузка, премьера, который в телевизоре выглядел как ухоженный вдовец-пенсионер, каких каждый день встретишь в парке.
        Если бы спросить обо всем этом Гизмо, тот пожал бы плечами и ответил, что все это херня. Его не интересовал ни телевизор, ни политика, ни конец света. Интересовала его кислота. Марки. Приходы. ЛСД. Пыхал он довольно давно, но кислота стала для него открытием. Рядом с ней трава казалась привычной и скучной. Конечно, ему нравилось чувство, когда он торчал, ощущал тогда, словно кто-то берет его мозг в две теплые ладони и сжимает, выдавливая поганые мысли, которые без шмали беспомощно копились в башке у Гизмо, трепеща и шурша, словно ночные мотыльки. Но кислота - это было нечто, это было совершенно новое качество. Этот ключ открывал двери.
        Отец Гизмо умер еще в апреле, и это была не яркая смерть. Нашли его неподалеку от городского пруда, на земле, за живой изгородью, грязного и скрюченного. Доктора констатировали сердечный приступ. Две пачки сигарет и две бутылки вина ежедневно сделали свое дело. Говорили, старая Масловская плакала в магазине, но от радости. Позже говорили, ему повезло не дожить до того, что устроил его сынок.
        Гизмо не пошел даже на похороны. Вместо этого отыскал психотропные лекарства матери. Те вставили так, что Гизмо мигом заснул и обрыгался во сне. Когда очнулся и сунул облеванную постель в стиралку, решил, что кислота лучше лекарств. Трезвая реальность была книжкой, открытой на одном и том же месте, а каждая марка переворачивала очередную ее страницу.
        Гизмо закидывался кислотой вместе со своим приятелем Дятлом. Дятел знал, где ее достать. Ездил за ней в Ольштын, часть продавал, лучшие образцы придерживал для себя. Вкладывал в кляссер и держал в морозильнике. У Дятла были деньги, потому что его отец работал в Германии, клал брусчатку и отсылал бабло домой. Дятел любил Гизмо и считал, что тот, как говорится, по-хорошему ебанутый, особенно когда заторчит. Когда Гизмо торчал, все, что он видел, скручивалось в трехмерную сосульку, а то, чего не видел, становилось вдруг простым и явным, сверкало перед глазами на развешенных в воздухе огромных растяжках. Вокруг новых картинок, новых истин танцевали золотые искры, складывались в узоры. Гизмо видел в этих узорах указания, приглашения, тайны.
        С нетерпением ожидал, когда узоры сплетутся в открытую дверь, сквозь которую можно будет выйти. Знал, что это вопрос времени. Что время это отмерено и известно. И когда он пройдет сквозь эту дверь, то окажется в новом мире, и хотя не знал точно, что его там ждет, был уверен, что все будет нормально. Когда ждал этого, его мозг автоматически выбрасывал через рот то, что в мозгу этом было записано. Очищался от бестолкового содержимого. Дятел сидел рядом, в то время как Гизмо, таращась в пространство, словно баран на ворота - сидя на поляне в лесу, - выплевывал из себя фрагменты комментариев ко вчерашнему матчу, к телевизионным рекламам, к заданным в школе стихам, за которые он всегда получал пары, а теперь чисто и звучно декламировал целые строфы, чтобы вдруг оборвать себя на середине и перейти к «Отчего я вижу, что тебя нет. Будь, пади на колени!»
        Прежде чем Гизмо сделал то, что сделал, он кое-что увидел. По крайней мере, так он утверждал, и никто не знает, правда ли это. О том, что он увидел, говорил до самого конца. Говорил об этом, прежде чем сделал - и говорил после. Говорил, когда на его окровавленные руки надевали «браслеты», говорил, когда его допрашивали двадцать четыре часа подряд в полиции Ольштына, говорил об этом в суде и говорил в закрытом отделении психиатрической лечебницы. Порой давали ему столько лекарств, что он переставал толком произносить согласные. Но все еще пытался говорить об этом.
        Гизмо утверждал, что он увидел то самое на Картонаже.
        Картонаж был закутком в лесу, расположенным в двух километрах к югу от Зыборка. Через Картонаж текла мутная, заросшая речка, по зеленой воде которой дрейфовали масляные пятна. Лес был тихим, в солнечные дни - светлым и ветреным, в темные - ядовитым, придавленным, как тяжелым одеялом, мрачным небом. Через него шла дорога, пересекавшая речку по выгнутой, сбитой из досок кладке. И неподалеку от этой кладки, в пыльных зарослях, стояли руины старой картонажной фабрики - фундамент и фрагменты стен, покрытых мхом и плющом, торчащих тут наперекор погоде, людям и войнам. Как информировала воткнутая в землю табличка, картонажную фабрику закрыли в двадцатых годах, но начала ее уходили к 942 году, как, по крайней мере, утверждала хроника путешественника Ибрагима ибн Якуба, писавшего, что пруссы, или же прутонесы, занимались тут выплавкой железа, которым потом торговали с Мазовией. После падения Тевтонского ордена металлургическое предприятие перестроили в картонажный завод, один из наибольших в Восточной Пруссии. Строение закрывали и снова открывали, перестраивали и, спалив в восемнадцатом веке, поставили
снова. Картонажную фабрику полностью закрыли лишь в двадцатых годах на волне мирового кризиса.
        Естественно, если бы об этом спросили Гизмо, он бы ответил, что это херня.
        Картонаж был мертвым, но все еще не позволял поглотить себя земле, завалить ветру. Люди говорили, что даже когда в Зыборк захерачит русская атомная бомба, останки картонажки будут стоять, как стояли. Говорили так уже много, много лет.
        Историю о тевтонцах и путешественнике Ибрагиме рассказывала установленная властями города табличка, которую Дятел и Гизмо, хотя приходили сюда постоянно, не прочли ни разу. Миновали, словно дерево. Переходили мост, усаживались чуть поодаль, у изгиба реки в траве, закидывались маркой, с пшиканьем открывали банки пива и часами смотрели в воздух, словно сидели в кино. По другую сторону воды, в зарослях, виднелись поросшие хмелем, обомшелые остатки стен картонажки.
        Было весело, потому что Гизмо болтал, а Дятел смеялся. В тот день, когда Гизмо что-то увидел, они тоже ощущали веселье. Был июнь. Примерно перед праздником Божьего Тела. Несмотря на тепло, Гизмо был одет в купленную на базаре куртку с полосатой подкладкой, с большим лого фирмы «Чероки» на спине. Ходил в ней, невзирая на температуру и время года.
        - Гизмо, хрена ли ты вообще написал ту психозу? - спросил Дятел.
        - Какую психозу? - спросил Гизмо.
        - Сука, какую психозу, психозу на Психозе, ну нахуй, - путано объяснял Дятел, а кислота потихоньку вставляла, растворяла то, что было реальным, насыщала все другим цветом, который появлялся в голове только под такими спидами.
        - Это не я, это ты, - сказал Гизмо.
        Дятел зареготал.
        - Это не я, это ты, - повторил Гизмо.
        Отпил крепкого пива. Оно было теплым и выдохшимся, как он и любил.
        В тот день двери и узоры не появлялись. Дятел тоже был разочарован. Они ждали уже час, а в реальности ничего не хотело изменяться, щелкать, словно бы спрятанная в ней машина отказалась работать, как старый комп.
        - Сука, может выдохлась или что, - сказал Дятел, нетерпеливо вертясь.
        - Ну, тогда погнали, - сказал Гизмо. Был терпеливым, словно буддийский монах. Знал, что сокровища не всегда заметны. Было бы гордыней требовать, чтобы они проявлялись каждый раз.
        - Как погнали, сука, а если оно вставит через час: будешь сидеть с матерью и сблеванешь, как Квадрат.
        Дятел сплюнул теплым пивом в речную воду. На ее поверхности появилось маленькое колечко.
        - Квадрат блеванул после шмали, - напомнил Гизмо.
        Что-то двигалось в руинах картонажки. Легонько мигнуло, прозрачное, словно след дуновения. «А может, придет и сегодня, - подумал Дятел. - Может, просто запоздало».
        - Ну и нахуй, но ведь оно как: пришел на хату, заходит на кухню, а там бабка обед готовит, спрашивает его, как там в школе, внучок, а он вдруг смотрит, а бабка хуяк на морду, бьется, пена изо рта, он напугался, попытался помочь, но не понимает, что происходит, полетел к старикам за помощью, а старик…
        - Мол, бабка два года уже как померла, - закончил Гизмо за Дятла историю, которую в Зыборке знали все. В куртке у него были сигареты, русские «монте-карло». Вынул одну, оторвал фильтр, закурил.
        Движение в зарослях не продолжилось. «Может, зверь какой», - подумал Дятел. Но думал так едва-едва минутку.
        - Сейчас смотрит, как трава растет… - Дятел хотел прокомментировать состояние Квадрата, но не закончил. Они увидели то, что увидели. Сперва нечетко. Через пару секунд - слишком отчетливо.
        Тучи вдруг закрыли солнце, словно пытались защитить их от того, что они видели. Гизмо увидел все чуть позже, чем Дятел, потому что прежде чем понял, на что смотрит, Дятел уже успел подпрыгнуть, что-то дернуло им, словно ко влажной траве, на которой он сидел, кто-то приложил на миг провод под током и без изоляции.
        - Чего, нахуй? - крикнул Дятел.
        Потом, когда Дятла допрашивали, он клялся, что они вдвоем видели одно и то же. Полицейский, который допрашивал Дятла, пожал плечами, заявил:
        - Торчали от одного, потому и видели одно.
        Женщина стояла на склоне, в двух шагах от воды. Правую руку держала вытянутой в сторону под прямым углом от тела. Была одета в черное. В черное платье до земли. Платье это исчезало в земле, словно женщина вырастала из той, как растение. На голове ее был черный корнет, словно у монашки. Черной была и ее улыбка, черная и широкая улыбка беззубого рта. Черными были глазницы, черные, словно две бездонные ямы. Белой была только ее кожа. Белой, словно гипс. Что-то она держала в сжатом кулаке вытянутой руки. Словно бы мячик в сетке.
        - Что, нахуй?! - снова крикнул Дятел. - Чего надо?
        Так утверждал Дятел. «Я только спросил ее, чего она, нахуй, хочет», - рассказывал своим приятелям в «Презенте» в тот же вечер.
        Гизмо моргал, а женщина оказывалась все ближе.
        Гизмо моргал, и он все отчетливее видел, что у нее в руке.
        И слышал звук, который она издавала, стоя в воде, посредине зеленоватой, маслянистой, все еще спокойной реки, словно Иисус. «Отчего я вижу, что тебя нет». Звук как хрип придавленной собаки.
        Гизмо понял, что именно эта женщина развешивала перед его глазами растяжки, вязала сосульки из воздуха, рисовала знаки в тучах на еще неизвестном человечеству, золотом сверкающем алфавите. Что эта женщина его обманула. Что все приглашения, знаки и сосульки были ловушкой.
        Когда женщина сняла платок, который был у нее на голове, он увидел дыры, струпья, лишаи, источенные червями. Знал, что женщина сейчас заберет его сквозь двери, которые на самом деле черны и поглощают любой свет. Двери, за которыми ничего не будет нормально.
        Когда он снова моргнул, женщина стояла уже перед ним, и Гизмо почувствовал запах, тот самый запах, который раньше чувствовал только раз в жизни, когда в другом месте, тоже над рекой, нашел мертвую беременную корову, раздутую от газов. Женщина была как сварена в грязной воде, с нее облазила кожа, под которой двигалась живая грязь.
        В руке она держала отрезанную голову Дарьи Бурчик, так утверждал Гизмо.
        Гизмо смотрел на женщину и на голову, которые были реальны, как ничто другое, и понимал, что все темное и все светлое - две стороны одной медали. А Дятел уже ничего не понимал, сколько было сил, он мчался сквозь лес в сторону Зыборка и орал, как оглашенный.
        Женщина положила голову на колени Гизмо, из головы полезли черви. А потом она подала ему руку, и Гизмо пошел за ней, и не мог сказать, что было дальше.
        Естественно, все знали, что было дальше. Только Гизмо ничего не помнил. Ничего, кроме женщины.
        Вечером Дятел вошел в «Презент». Подошел к бару, заказал водки, начал говорить. Никто не хотел ему верить. Дятел клялся, божился, в какой-то момент даже попытался разорвать на себе рубаху. Но кто поверит наркоше, что тот видел нечто? Кто послушает вставленного? Потом Дятел уже только тихо плакал, все сильнее склоняя лицо к барной стойке. Кислота - не шмаль, после нее не видишь людей, которых нет, но кто поверит Дятлу, который закидывался и тем и другим? В «Презент» начали сходиться люди, рассказ встречал каждого из них на пороге, все глядели на Дятла косо. Дятел пил водку за водкой, но не напивался. Сидел на табурете со склоненной головой.
        Потом пошел в комнату, где сидел и смотрел на привязанный к крюку под потолком пояс, забрала его только полиция.
        Дятел пошел в «Презент», а Гизмо - во «Врата». Словно условились, что разделятся, чтобы побыстрее передать весть всему городу. Во «Вратах» сидела Дарья Бурчик со своим парнем, Миколаем Гловацким. Гизмо подошел к ней и рассказал все. Чувствовал себя обязанным. Знал, что поступает правильно. Но не мог этого объяснить, а во «Вратах» его никто не понял. Из «Врат» его выбросил бармен вместе с владельцем, Чокнутым. Снаружи его немного побили. Гизмо не знал, делают они это сильно или слабо. Не чувствовал ударов. Был уже за дверьми. Страницы быстро пролистывались. Книжка шла к концу.
        Домой он вернулся только утром, без куртки, поцарапанный, грязный, с выбитым зубом. Его мать говорила потом, что Гизмо зашел спокойно, словно ничего не случилось. Громко включил свой Kaliber 44. Музыка взорвалась в квартире, разбудив мать и дочерей. Гизмо взял нож. Ничего не сказал. Схватил младшую за волосы, притянул к себе, она не могла и двинуться. Был худым, но сильным. Мать и вторая сестра вбежали в комнату, принялись кричать. Гизмо приставил младшей нож к горлу.
        - Исусе, - сказала мать. Даже его отец не делал такого.
        Гизмо молчал. Он вообще не двигался.
        - Пусть меня заберут в больницу, а то я убью, - сказал вдруг. - Пусть заберут меня к психиатру.
        Так потом рассказывала его мать. Не думала, что речь идет о ком-то другом.
        Гизмо держал сестру сильно и жестко, не двигаясь ни на миллиметр примерно две минуты, которые тянулись, как два часа. Потом понял, что мать никуда не позвонит. Что обе они ничего не сделают. Мать сказала, что Гизмо бросил нож и выбежал из дому. Неизвестно, где он был целый день.
        Потом на замковом взгорье, неподалеку от Психозы, нашли Дарью Бурчик. Мертвой. Изнасилованной, поцарапанной, покусанной, задушенной, со сломанной левой рукой, кровавой кашей вместо лица.
        Якобы в тот вечер она порвала со своим парнем, сказала ему: «Не хочешь идти туда, куда все идет». Словно уже чувствовала - а может, это все люди себе выдумали.
        Нашли ее около часа ночи. Приехало несколько «мигалок». Полицейские начали прочесывать ближайшую территорию.
        Нашли Гизмо через десять минут. Сидел на склоне замка, трясся и тихо всхлипывал. На нем была куртка, а в окровавленных руках он держал тротуарную плитку. В тот же вечер его привезли в СИЗО. Обвинения выдвинули за двадцать четыре часа.
        Гизмо постоянно, без перерыва, говорил о женщине с головой Дарьи в руке. Говорил, что хотел от нее сбежать, что пытался ее остановить.
        Прокурор потребовал двадцать пять лет. Назначенный от государства адвокат только пожал плечами. Доказательства были железными. Гизмо провел в изоляторе двое суток, оттуда его отвезли в психиатрическую больницу в приступе тяжелого психоза. Прокурор начал поговаривать о том, чтобы сменить двадцать пять лет тюрьмы на пожизненную психиатрическую больницу.
        На похороны Дарьи пришел весь город. Почти весь. Не было ее матери, которая тогда тоже лежала в психиатрической больнице. И не было ее парня, Миколая Гловацкого. Люди за это обижались на него до сегодняшнего дня - и не только за это.
        Психолог, которая обследовала Гизмо, сперва диагностировала тяжелую параноидальную шизофрению с серьезными психотическими эпизодами, вызванными злоупотреблением лекарствами и наркотиками. Заявила, что Гизмо утратил всякий контакт с реальностью, не способен оценивать, кто он и где находится, а состояние его требует многолетней терапии, если он вообще излечим. На вопросы об убийстве Дарьи он всякий раз утверждал, что ничего не помнит, или вообще не обращал на них внимания.
        Гизмо ждал процесса в психбольнице. Если он что-то говорил, то исключительно о женщине с головой в руке.
        Неделей позже он совершил самоубийство, перерезав себе вены куском стекла. До сих пор никто не понимал, как Гизмо, в смирительной рубашке, сумел это сделать.
        Не было виноватого, а потому не было и ответственности. Осталась только дыра, черная и бездонная, в сердце города. Никто о ней не говорил, все знали, где она находится, обходили ее далеко по дуге.
        Гизмо уже нет и никогда не будет. Нет и не будет и Дарьи. Наверняка кто-то в Ольштыне, в Варшаве, в Лондоне, а универах, кабаках, по домам, на улицах, утром, ради шутки, смеха ради, ради ужаса рассказывает историю о наркошах над рекой, которые увидели женщину с головой девушки, и о девушке, с которой через неделю случилось именно то, что случилось. Может, теперь люди изменяют эту историю, добавляют к ней разные подробности, говорят, что Гизмо сбежал из психушки, говорят, что Дарья тоже видела ту женщину в Картонаже. Но это уже выдумки, это все неправда.
        После всего этого уже никто не ходил в старую картонажку.
        Дятел уехал, как и почти все остальные. Неизвестно куда. Якобы работает в Англии, на стройке.
        Семья Гизмо уехала. Как и Дятел.
        На могиле Дарьи кто-то положил снимок в рамке, где она стоит с Миколаем перед Психозом, держа его за руку. Надпись, накарябанная Гизмо черным спреем на темно-серой стене, виднеется за ними, черные каракули словно отклеиваются от стены, кажутся подвешенными в воздухе, режут его на резкие фрагменты, как куски разбитого стекла.
        Миколай
        - Надо помыть, - говорит мой отец, растаптывая что-то невидимое. Он запыхался, пытается это скрыть. Час назад мы похоронили Берната. Отец был одним из тех, кто нес гроб. Я пришел на похороны, только чтобы сходить на могилу матери.
        - Ну, все не так плохо, - отвечаю я через мгновение.
        - Надо помыть. На той неделе приеду, - говорит он и снова становится на колени.
        Берната похоронили двумя аллейками дальше. «Слишком близко от мамы, - думаю я. - Она его никогда не любила. Всегда говорила, что хам».
        Люди медленно расходятся, исчезают между могилами. Их все меньше, хотя еще минуту назад казалось, что заполнено все кладбище. Откуда-то издали еще доносится эхо судорожного короткого рыдания. «Это, наверное, жена», - думаю я. Рыдала все похороны.
        - Помогу тебе тут прибраться, - говорю после долгой паузы.
        Он ничего не отвечает, кивает, крестится, встает.
        На самом-то деле могила мамы вовсе не грязная. На поверхности мраморной плиты, между лампадками, нападало немного хвои, гнилых листьев. Плита чистая, может, самая чистая, какую я видел на всем кладбище. Словно бы ее несколько дней полировали зубной щеткой. На ней горит с десяток поминальных лампадок, установленных ровным кругом.
        - Помнишь? - спрашивает мой отец.
        - Не понимаю твоего вопроса, - я не понимаю его вопроса.
        - Ну, помнишь?
        - Мне тогда было не пять лет.
        - Я каждый день думаю, как оно было бы, - говорит он через миг. Тяжело вздыхает. Осматривается, выглядывает кого-то, может, еще надеется, что сюда доедет Гжесь. Но Гжеся нету, Гжесь спит дома.
        - Наверняка новой семьи у тебя не было бы, - отвечаю я.
        - Наверняка не было бы, - соглашается он.
        - И что? Ты изменился бы? Если бы смог? - спрашиваю я, не пойми зачем. Вопрос выходит из меня до странного легко, как пар изо рта.
        - Что это вообще, сука, за вопрос, Миколай? - говорит он возмущенно.
        - Неважно.
        В худшие моменты я, естественно, во всем обвинял его. Мне хотелось поехать в Зыборк, встать напротив него с камнем, спрятанным в кулаке - чтобы было тяжелее, - врезать его по морде так, чтобы у него мигом вылетела половина зубов, и крикнуть: «Это твоя вина, сучара ты ёбаная. Это из-за тебя у нее были проблемы, потому что все то говно, которое ты в нее вливал, копилось в ее теле, словно ил!»
        А потом я отгонял эту фантазию, потому что с тем же успехом мог так кричать на самого себя. Мы все трое приложились к случившемуся.
        - Я знаю одно, - говорит через секунду отец. - Будь она тут со мной, сказала бы, что мне стоит все отпустить.
        - А что, собственно, тебе отпускать? - спрашиваю я.
        - Она сказала бы, что не хочет смотреть на толпу на моих похоронах, - говорит он через миг.
        На похоронах Берната, идя в толпе, я не узнавал никого. Нервно высматривал молодого Берната, но тот не приехал - якобы отослал эсэмэску матери, что прилетит только через неделю. Не дали ему на работе отгулы, рыдала Бернат. Повторила это, кажется, с десяток раз - наверняка, чтобы повторять хоть что-то. Меня обрадовало, что я его не встречу. Не хотел встречать никого из старых знакомых. Такие встречи - хуже похорон. Страшнейшая пытка - желание отыскать того, кого ты некогда знал, в чужом лице, появляющемся из ниоткуда, а потом - рассказы о себе в простых, веселых фразах, необходимость притворяться кем-то, кем ты был десяток лет назад, исключительно чтобы установить хоть какое-то понимание. Люди исчезают из жизни других. Так должно быть. Это естественно. Мы отчего-то разбежались, и давайте теперь не изображать, что мы знаем друг друга, понимаем, живем в том же самом мире, говорим на одном языке.
        Ну и конечно, мне бы пришлось, кроме всего этого, объяснять, что я тут вообще делаю. Потому что я ведь не приехал специально на похороны совершенно чужого мужика. Никто бы в это не поверил, даже такой идиот, как молодой Бернат.
        Над могилой Берната держала речь губернаторша Зыборка. Я впервые видел эту тетку вживую. Напоминала обернутую бежевой тафтой куклу. Была еще искусственней, чем ее плакат; крупная и округлая, раздень ее, и наверняка взгляду откроется пенек с прицепленными конечностями и головой. Маленькие глазки непрерывно устремлялись к собственным туфлям, словно бы она чего-то стыдилась. Говорила нескладно и некрасиво, старалась представить смерть Берната, человека, который был столпом здешнего общества, как огромную потерю. Проглатывала целые фразы, глубоко вздыхала, отдельные предложения отделяла выразительным длинным «ыыыы». Казалась существом таким глупым, что потерявшимся тут и сейчас. Голос ее хрипел, но не столько из-за чувств, сколько из-за частого курения тонких сигарет, пачку которых она машинально сжимала в руке.
        Пока она говорила, отец не сводил с нее взгляда. Старался заставить ее, чтобы и она взглянула ему в глаза, но та упрямо всматривалась в свои туфли. Рядом с ней стояло несколько печальных чуваков, на глазок - тридцати с небольшим, усатых, втиснутых в идеальные костюмы от «Вулчанки», с черными начищенными туфлями. Глядели на гроб с явной обеспокоенностью, походили на детей, которые смотрят на коробку съеденных конфет. В какой-то момент один из них громко высморкался. Когда я посмотрел на отца, увидел, что он стоит неподвижно, но изо всех сил сжимает кулаки.
        Потом я сбежал оттуда, пошел на могилу матери - так быстро, как только сумел. Сразу же потерялся; кладбище изменилось, хотя бы потому, что по какой-то причине тут вырубили большую часть деревьев и понаставили урн; некоторое время я петлял, не в силах попасть на место, в какой-то момент просто побежал, не думая о том, обратит ли кто-то на меня внимание, потом остановился на миг, чтобы перевести дыхание, и понял, что стою у могилы Дарьи. Под простым белым крестом лежала кипа сухих цветов. Рядом громоздились пустые, треснувшие скорлупки от кладбищенских лампад. Тут давно никого не было. Может, под кучей сухих цветов, положенных еще на День поминовения - а то и раньше, - был наш снимок на Психозе, который кто-то сюда приволок. Я надеялся, что нет. Не хотел проверять. Только прикоснулся двумя пальцами к кресту, который оказался холодным, грязным, мокрым на ощупь. И я сразу же побежал дальше, поскольку почувствовал резь в желудке.
        Смотрю налево. Кто-то к нам идет. Кажется, мужик, которого я видел у дома. Но тогда он носил куртку моро и резиновые сапоги, а теперь он идет к нам, одетый в скучный черный плащ.
        - Брачак, - говорит мой отец.
        - Томек, - отвечает мужик громко, издали.
        - Это лесничий, - объясняет отец.
        - А Гжесь где? - пожатие руки Брачака сильное и крепкое. Он сам - низкий и квадратный, улыбчивый, загорелый, редкие короткие волосы у него вьются. С виду он слегка напоминает итальянца или грека.
        - Не знаю, - мой отец пожимает плечами.
        - Гжесь спит, - отвечаю я. - Еще спит.
        Тот вернулся из города утром, совершенно пьяный. Я видел, как он вылезает из машины и едва идет в сторону калитки, а потом к дверям своего дома. Сам я сидел на ступенях лестницы во двор. Пил дешевое пиво из «Бедронки» [41 - Сеть продовольственных магазинов низкой ценовой категории.], которое нашел в подвале в промышленном количестве. Хотел позвать его, но предпочел никого не будить.
        - Ну и как, увидимся? - спрашивает Брачак.
        - Увидимся, но я утром еду на территорию, в Пепельный Сад, узнаю, как оно там, - говорит мой отец.
        - Нам бы всем стоило встретиться, - отвечает Брачак.
        - Будут и следующие, - говорит отец, глядя перед собой и качая головой.
        Брачак хочет что-то сказать, но не говорит ничего, только хлопает отца по плечу. Тот вздрагивает.
        - Лучше всего у меня, в сторожке. Аккуратно, - говорит Брачак. - Все обговорим. Подписи уже ведь собраны, взнос в гмину сделан. Все закрутилось.
        - Будут и следующие. Они этого не допустят, - повторяет отец как заклинание.
        Отец даже не смотрит на Брачака, глядит куда-то вдаль, за могилу мамы. Лесничий стоит и всматривается в его профиль, словно пытается заставить отца, чтобы тот, наконец, развернулся в его сторону.
        - Ты уверен, что это работа Кальта? А не как с Мацюсем? Русские? Цыгане? - спрашивает Брачак.
        - Русские, цыгане, волки и инопланетяне, - отвечает мой отец.
        Брачак молчит.
        - То, что имеешь, за так не отдаешь, - добавляет отец.
        - Мы не сдадим назад, Томек, ну, сука. Спокойно, - отвечает Брачак.
        Этот разговор звучит, словно с трудом выученные реплики из плохенького фильма. Теперь отец ничего не говорит, а Брачак снова похлопывает его по плечу и показывает пальцем в сторону выхода из кладбища.
        - Он хочет остаться тут один. Пошли, Томек. Пошли к машине, поговорим, - говорит, словно прочтя нечто в моем взгляде.
        Отец сдвигается с места только через минуту.
        - Я скоро приду, - говорю ему, но он не отвечает.
        Я остаюсь сам. Я и могила мамы. Мне тяжело. Это непростой визит. Не признаю разговоров с могилами. Не верю, что там есть почтовые ящики, тайными каналами переносящие весточки в другое измерение, которое напоминает роскошный дом престарелых, где умершие сидят на кожаных диванах, попивают мартини и слушают выступления Фрэнка Синатры и Мечика Фогга [42 - Мечислав «Фогг» Фогель (1901 - 1990), польский эстрадный певец, продолжал давать концерты почти до своей смерти.]. Мама, прости, я правда в этом не силен. Когда люди говорят с собой - они безумцы. Вот так. Я и вообще, если честно, не признаю гробов. Людей нужно хоронить прямо в земле, чтобы питать деревья и червей. Большинство из них только тогда хоть для чего-то пригодится.
        Умей я говорить с могилами, наверняка сказал бы что-то такое: это наша общая вина, мама. А когда ты умерла, я был еще хуже, и может и хорошо, что ты этого не увидела.
        Может, я тебе расскажу, но тихо, мысленно. Может, каким-то чудом эти весточки все же доходят до адресата.
        Расскажу тебе, как у меня начались проблемы. После выхода книги и ее быстрого, серьезного успеха я снял большую квартиру в Средместье, которую все приходившие называли Мордором, где непрерывно крутились люди и продолжался бесконечный праздник, насыщаемый моими деньгами. Сейчас Мордором называют квартал офисных высоток на Вилянуве. Но когда-то так называли мою квартиру. Вокруг все пили и закидывались, я не знал и половины этих людей, мама. Вокруг их было полно. В том числе и тех, кто в начале учебы относился ко мне свысока и презрительно. Девушек, которые мне нравились, но, встреченные в «Авроре» или в «Философской столовке», не отвечали на мои приветствия, я, после выхода книжки, обнаруживал утром рядом с собой, на моем матрасе. Думал я мало, потому что, на самом-то деле, и хотел думать мало. Я смотрел телевизор, пил, закидывался, закидывался, пил, реанимировал себя конденсированным молоком из тюбиков, замороженной пиццей и плавлеными сырками.
        Папа написал эсэмэску, что я могу не приезжать домой. Я и не приезжал несколько лет. Но мне это не мешало. Я жил с ощущением, что сделал все, чего хотел. Мне было двадцать два, а жизнь моя уже гремела, обрела романную логику, что-то вроде смысла. Я радовался, это случилось так быстро. Считал, что мне повезло. Книжку переделали в фильм. Это чуть продлило жизнь всему этому бардаку. В Зыборк продолжали ехать журналисты, искали ксендзов-педофилов, нацистов, разрушенных еврейских могил, компрометировали людей, лезли им в жизнь и в дома. Вытаскивали на белый свет почти все, что там происходило, и раздували это до общепольских масштабов. Какое-то время спустя в Зыборке даже случилась облава на банду грабителей автомобилей, и эта облава была в полный рост: со снайперами на крышах и с засадами ЦСБ. Во время облавы застрелили двух полицейских и какую-то невиновную тетку, которая как раз шла в магазин. И, кажется, именно тогда люди в Польше устали от Зыборка, сказали себе: сколько можно говорить об одном и том же городе. Наверное, хорошо, что тогда не было мемов, а не то Зыборк навечно остался бы с нами, как
Квасневский [43 - Львиная доля мемов с бывшим польским президентом А. Квасневским обыгрывали тему его любви к спиртным напиткам.].
        Я сжег этот город - перед всей Польшей. Зачем, могла бы ты спросить. Естественно, чтобы отомстить. За тебя, за Дарью, за себя самого. За всех добрых людей. И потому, что это было действительно хорошее развлечение. Не писать, но следить за всем по телевизору, читать обо всем в газетах.
        Потом все пошло хуже, мама, я даже перестал понимать, который сейчас час, просто засыпал и просыпался, не понимал даже - когда, сварил свой телефон в кастрюльке, однажды не ел неделю, ел вообще мало, похудел на тридцать кило, а знаешь же, я никогда не был толстяком, мама, спал с двумя-тремя девушками за раз и даже не знаю, вставлял ли им что: мы просто лежали в постели, иной раз лежали там и какие-то приятели; надеюсь, что я не вставлял и им, но тоже не помню. Я часто ходил в кабаки. Кричал там: «Все поют с нами!». Бывали дни, когда банкомат ничего не выплевывал. Потом выплевывал что-то снова. А все - сто тысяч экземпляров, плюс права на экранизацию, плюс заграничные издания, плюс что-то там еще. Если бы я хотел, мог бы стать хорошим и известным писателем. Не хотел. Хотел, наверное, умереть. Умереть - или чего-то подобного.
        И, как обычно, мир исполнил мое пожелание, потому что однажды кто-то притащил в Мордор кое-что. Маленькое и интересное. Оно помещалось в руке. Это был комплект. Фольга, ложечка, трубка, зажигалка, немного порошка. «Что это?» - спросил я этого неизвестного. Даже не помню, как он выглядел, как его звали. Помню только, что он ответил, мама. Сказал: не бойся. Сказал: все будет хорошо. Сказал: это лучшая, сука, штука, какую придумали.
        Он был прав.
        Я без подробностей. Может, в другой раз. Скажу только: тебе было бы ужасно стыдно. Ты наверняка перестала бы меня любить. Люди говорят, что существует безусловная любовь, но я в это не верю, это неправда. Будь ты жива, то разлюбила бы меня.
        Деньги испарились, мама, хотя ты говорила мне, что за деньгами нужно следить точно так же, как за приближающимися машинами на переходе, и говорила мне беречь каждую банкноту.
        Деньги испарились, мама, и я испарился тоже.
        Конденсировался я снова, когда появилась Юстина.
        - Все? - спрашивает отец. Стоит в нескольких метрах от меня. На горизонте уже нет жены Берната, не слышны ее всхлипы.
        Но это уже совершенно другая история, мама. Продолжение следует. Если тебе это интересно. Наверняка тебе стыдно.
        Там, где ты находишься, на сцене как раз выступает Виолетта Виллас [44 - Польская певица и актриса, певшая, кроме прочего, дуэтом с Фрэнком Синатрой, Шарлем Азнавуром, Барброй Стрейзанд.], причем - в лучшей своей версии, когда она была и правда клевой телочкой, кельнер разносит напитки, а я морочу тебе голову всей этой грязью. О Юстине расскажу в следующий раз. Это тебе понравится больше всего. Это единственная осмысленная вещь, которая со мной случилась. Единственная осмысленная вещь, какая у меня есть.
        - Все, - отвечаю я, разворачиваюсь и иду в сторону отца.
        Юстина
        Деревья, связанные друг с другом желтыми полосами полицейской ленты, создают эдакое кольцо, в нескольких местах разорванное - может людьми, может животными.
        Мы стоим вдвоем, курим на ковре из разноцветных листьев. Лес тут смешанный, частично зеленый, потому что ели и сосны в этом году стоят в иглах. Мы стоим близко, хотя достаточно далеко, чтобы казаться случайными грибниками, идущими по лесу. Агата даже банку взяла из дому. Теперь держит ее в руке, не пойми зачем, стряхивает внутрь пепел. Я стряхиваю на землю. Агата делает вид, что этого не видит. Мне нужно привыкнуть к лесу. К тому, что куда бы я ни пошла, он всего в трех шагах.
        «Тут и не такие вещи случались», - сказал в больнице отец Миколая.
        Любопытство, о каких таких вещах он говорит, - сильнее меня.
        Мы тут не одни, на противоположном берегу стоит Рудзяк, сосед. Грызет ногти и сплевывает на землю. Его приятель держит в руках металлоискатель и спокойно попивает пиво из банки. Это Рудзяк нас сюда привел, и это Рудзяк сказал, чтобы мы не стояли вместе, поскольку, если будем в большой группе, нас могут разогнать.
        Мужик в белом комбинезоне и в маске топочет маленькими шажками по кругу, наклоняется над землей и разводит пальцами траву. Второй, в полицейском мундире, стоит рядом, держит на поводке немецкую овчарку. Они ищут улики. Откуда мог приползти Бернет? Прошли на километр дальше того места, где его нашли, а потом зависли на мертвой точке. И остаются в этой мертвой точке с утра.
        Недалеко, на лесной дороге, стоят две полицейские машины и черный «ланос» без опознавательных знаков с выключенной мигалкой. Из машины как раз выходит одетый в гражданское мужик. Он крепкий, докрасна загоревший, такое впечатление, что едва-едва прибыл из Египта. По выражению его лица может показаться, что у него болит голова. Он потягивается, зевает, закуривает и принимается смотреть в нашу сторону.
        - Пойдем, - говорит Агата. Мы обходим их по кругу, идем пару десятков метров по лесу, чтобы выйти с другой стороны ленточного кольца. Останавливаемся неподалеку от Рудзяка, он хмыкает, трет усы, подмигивает заговорщицки, хотя, возможно, это просто алкогольный тик.
        Мужик в комбинезоне все еще сидит на корточках. Кажется отчаявшимся.
        - Можно еще раз пустить собак, - говорит полицейский. Это первая фраза, которую кто-то произносит за десяток последних минут. Голос гудит как колокол.
        - Можно, но - без толку, - отвечает мужик в комбинезоне.
        - Толк всегда есть, - говорит полицейский.
        - Да ну, сука, он как с неба сюда свалился, - отвечает мужик.
        - Может он шел, а только потом упал? - предполагает полицейский.
        - Собаки бы узнали. Следов нет, - говорит мужик в белом комбинезоне.
        Снова склоняется над землей. Сейчас светло, полицейский и мужик в комбинезоне снова переходят в молчащий режим, по лесу разносятся одиночные чириканья птиц.
        - Что с этим местом? - спрашиваю у Агаты.
        - Все еще исследуют на ДНК, - отвечает она.
        Зыборк знает о расследовании все. Достаточно и одного уставшего патрульного, пришедшего с работы, на которой он услышал что-то от своего начальника, и хватит того, что он промычит об этом своей жене, пока ест бутерброды на ужин. Жена потом выходит наружу, встречает соседку, рассказывает ей. И все. Зыборк уже знает. Так говорит Агата.
        Только при журналистах все обо всем забывают.
        - Это город преступников, тут никто не болтает почем зря. При коммуне - не знаю, не помню, но якобы тогда никто ни одной бумаги не подписывал, - говорит Агата.
        - Преступники? - спрашиваю я.
        - Контрабандисты. Еще до войны. Но в этом Томек разбирается. В истории.
        Этот, в гражданском, идет в сторону Рудзяка, становится рядом, а Рудзяк с приятелем, перепуганные, делают несколько шагов в сторону. Но мужик машет рукой, чтобы не боялись, показывает приятелю Рудзяка, чтобы тот дал ему пива. Приятель Рудзяка неуверенно протягивает ему банку. Мужик делает глоток, миг-другой держит напиток во рту, на его лице появляется нечто вроде облегчения.
        - Но теперь-то укрывают убийцу, - говорю я Агате.
        - Никого не укрывают. Просто лучше не говорить. Так думают все.
        - Боятся?
        - Только твой тесть не боится.
        Мужик в белом комбинезоне делает несколько шагов вперед. Похоже, он рассержен. Не смотрит под ноги, в гробу видал возможность затоптать незамеченные следы. Выглядит так, словно вышел из дома после тяжелой ссоры.
        - Но, гляди, - говорю я ей. - Если уж он кого-то, не знаю, покусал, в любом случае, на зубах не его плоть…
        - Ну, непонятно: на зубах было мясо, а на его теле не было настолько глубоких ран, так говорила Добочинская. Из госпиталя, директорша, - добавляет Агата за миг, когда видит, что я, как обычно, когда она называет какую-то фамилию, не знаю, о ком речь.
        - Я имею в виду, что наверняка похитили кого-то еще, - говорю я. - Например, тот Мацюсь. Он ведь пропал. Я видела объявление.
        - Да ладно тебе. Скорее, это Мацюсь его убил, Берната, в смысле. Кто бы там Мацюса похищал, - она пожимает плечами.
        - Они похищали людей? Эти грабители машин? Такое уже случалось?
        - Не знаю, Юстина, я не знаю всего, как твой тесть.
        - Не говори со мной как с журналистом.
        - А кто ж ты? - спрашивает Агата.
        Я перестаю, поскольку вижу, что ее это раздражает. Уже не думает о том, что видит. Ей уже нужно что-то сделать. Не знаю что - обед или стирку. В любом случае, думает она уже только об этом. Я смотрю на нее и думаю, что именно для нее - личное дело, а что Агата делает ради удовольствия. Чему может улыбаться эта женщина, когда встает засветло с постели? Какая мысль позволяет ей пережить день? У нее черно под глазами, у нее потрескавшаяся кожа на щеках. Длинные прямые волосы цвета соломы, которые она не красила никогда в жизни, опадают ей на спину; выглядят так, словно она сама подрезала кончики. Она не накрашена. У нее неухоженные ногти без маникюра. Ноль украшений, только едва видимые следы проколов в ушах. Сильные руки, как старое, твердое дерево. Кожа на руках как пемза. Великоватая военная куртка с огромными карманами, в которых она прятала мерзавчики, маленькие разноцветные бутылочки.
        Может, чтобы познакомиться, нам нужно прогуляться, сходить на кофе, в парикмахерскую, а не смотреть на сцены убийства?
        - Пойдем, нужно обед готовить, - говорит Агата. - А еще в магазин надо заехать.
        Я киваю. Мужик в белом комбинезоне уже исчез, и теперь все, включая полицейских, Рудзяка и его приятеля, выглядят совершенно растерянными.
        - Им бы обо всем этом с Ведьмаком поговорить, - замечает она, кивком указывая на полицейских, желтую ленту, эту замедленную, остановившуюся, ни к чему не обязывающую картинку.
        - С Ведьмаком? - я рефлекторно фыркаю. Ведьмак. Какие еще псевдонимы тут придумывают людям?
        - Такой человек. Немного странный. Другой. Живет километра за два-три отсюда. В лесу. В доме без электричества. Знает обо всем, что тут происходит.
        - Так отчего ты им не скажешь? - спрашиваю я, а она только пожимает плечами.
        - А что, мне полиции говорить, что они должны делать? И что они сделают? Схватят кого? Арестуют? Ну, скажи. Кого-то накажут? Полиция? - отвечает раздраженно.
        Что-то растет во мне. Как резкое желание закурить, что внезапно взрывается в желудке после пары месяцев отказа от сигарет, когда уже думаешь, что все устаканилось. Это опасное чувство. В лучшем случае из него возникают статьи и книги, в худшем - человек остается с серьезными ранами, с черепом, треснувшим от внезапного удара о стену.
        Агата вдруг поворачивается в сторону, куда побежал мужик в белом комбинезоне. Кусты там резко шевелятся.
        - Здесь! - кричит мужик в белом комбинезоне.
        Мы снова идем по кругу, Агата двигается ловко и быстро, могла бы делать это даже ночью, а я знаю, что иногда она так и делает ночью, слышу, как выходит, пытаясь никого не разбудить.
        Мы останавливаемся у кустов, неподалеку видим их, а они нас - нет: мужик в белом комбинезоне и двое вдруг оживившихся полицейских. Мужик в белом комбинезоне что-то поднимает с земли, прячет в пластиковый пакет. Я щурюсь, изо всех сил пытаясь понять, что оно такое.
        - Нож, - говорит Агата, шепотом отвечая на вопрос, который я мысленно задала.
        Нож-бабочка, блестящий на солнце, как внезапный подарок. Все всматриваются в него, словно он - нечто исключительно ценное, как гостия.
        - Кровь, - заявляет мужик в белом комбинезоне.
        - Гони их всех, - говорит один полицейский другому.
        - Пойдем, - отзывается Агата.
        Мы быстро идем по лесу, пытаясь двигаться как можно тише, я не успеваю за ней, спотыкаюсь обо что-то, торчащее из земли, но в последний миг восстанавливаю равновесие.
        - И что ты обо всем этом думаешь? - спрашиваю я, но Агата все еще ничего не говорит, выходит из лесу, пересекает Известковую и идет в сторону главной улицы, к магазину. Там я ее догоняю. Она останавливается, смотрит на меня.
        - Думаю, что у меня дома двое голодных детей, - на миг вскидывает руки, чтобы сразу уронить их вдоль тела. - Я правда не хочу в этом копаться. Я могу помочь жене Берната, сделать для нее покупки, заставить ее умыться, потому что она может не мыться дни напролет. Пойти ко второй и сказать, чтобы перестала рыдать, чтобы что-то сделала.
        «Слишком светло», - думаю я. Светло и холодно, асфальт блестит, в углублениях собралась вода вчерашнего дождя, а вдоль асфальта стоят дома, как шкатулки тайн и проклятий.
        Может, весь мир - из таких шкатулок. Может, Зыборк повторяется, реплицируется в бесконечность. За поворотом - следующий, а потом еще один, и так без конца.
        - Ты идешь со мной в магазин или возвращаешься домой? - спрашивает Агата.
        - Такие вещи не делаются сами собой. Я годами работала в газете, Агата, я слышала о таких делах, - говорю я.
        - Каких делах? - спрашивает она.
        - Об убийствах. Мести. Кто-то мухлевал с единым налогом и подставил своего друга, который пошел в тюрьму, - и его нашли повешенным. Кто-то начал шантажировать местного царька, что сдаст его налоговой, и вдруг его вылавливают из реки, и, типа, это несчастный случай. Это случается. Таких дел - десятки. - Я закуриваю. Может, Агата прекрасно об этом знает. Может, думает, что с этим ничего нельзя сделать, как с погодой.
        - Ты удивляешься, что нас это не удивляет, - говорит она и идет в сторону магазина, что находится на первом этаже типового дома с плоской крышей и пастельным фасадом.
        - Я удивляюсь, что ты не боишься, - отзываюсь я.
        - А что ты хочешь сделать? Что бы ты хотела сделать?
        - Идти в полицию?
        Она останавливается на половине дороги. Показывает мне пальцем на лес:
        - Так иди, Юстина, полиция стоит там.
        Она, ее муж и все эти люди ведут себя так, словно пережили какую-то неизвестную войну. У них глаза подпухли от тайн, ладони затвердели от рукопожатий. Реагируют на смерть так, будто они ходят на похороны каждый день.
        - С Томашем все будет в порядке, - говорит Агата. - Если ты об этом. Ничего с ним не случится.
        Думаю, что жена Берната тоже так считала. Но не говорю этого вслух.
        Под магазином стоят еще двое усачей с красными лицами, выглядящих, словно клоны Рудзяка. При виде Агаты кивают и чуть приподнимают банки теплого пива.
        Жжение внутри все сильнее, а мне все сложнее его выдержать, и я чувствую, как по спине ползут мурашки, сверху вниз, я начинаю чесаться, глядя, как Агата читает список покупок толстой девушке с крашенными в кроваво-красное волосами.
        Это жуткое чувство. Оно как сейсмограф, как счетчик Гейгера. Я как та девушка, которая своим правым локтем чувствовала все землетрясения на свете.
        Под Зыборком, под кубиками домов, дырявым асфальтом, стволами деревьев, что еще недавно росли вдоль шоссе, под грязной поверхностью реки и фундаментом замка есть нечто. Это нечто - прогнило, оно пахнет газом. Не дышит, но все еще живет.
        Такое жжение в желудке в последний раз я чувствовала, когда познакомилась с Кириллом, худым и красивым Кириллом с наколотыми руками, который рассказывал мне о Клубе Винни Пуха.
        Чтобы заняться хоть чем-то, я начинаю просматривать газеты. На стойке есть открытки для подростков, наклейки с покемонами, один унылый номер газеты с голыми бабами, кроссворды, никаких еженедельников или журналов. Но вот же, между «Курьером Зыборским» и магазинной газеткой с объявлениями, лежит единственный номер «Газеты Крайовой». Беру ее в руки. Сейчас-сейчас.
        Слышу, как у Агаты звонит телефон, но не обращаю внимания, потому что жжение в желудке вдруг превращается в ледяной холод, который заливает меня от головы до ног.
        Траханый сукин сын.
        - Алло? - говорит где-то Агата и через секунду добавляет: - Ох, Иисус Мария!
        Порой случается так, что ты вдруг о чем-то думаешь, какая-то мысль словно нож втыкается в гладь разума, приходит из ниоткуда и не является никакой ассоциацией ни с чем, просто вдруг взрывается фейерверк, и - что страшнее всего - эта мысль через миг материализуется, это всегда как самореализуемое предсказание, верное гадание.
        Порой мысль эта обгоняет то, что она предвещает, буквально на доли секунды, а потому непросто по-настоящему отделить ее от своей реакции. Но это можно сделать. Это можно сделать, если ты внимательно вглядываешься в то, что ты думаешь.
        - Пойдем, Юстина, пойдем, - говорит Агата и хлопает меня по плечу.
        - Погоди, - отвечаю я. - Погоди секунду.
        На первой странице заголовок: «Ад Клуба Винни пуха. Страница двадцать третья. Только у нас».
        Четыре страницы мелким шрифтом. Картинка с мишкой с вырванными глазами, из глазниц льется черная кровь. «Мы предлагаем первую публикацию из цикла потрясающих репортажей, что касаются педофильского подполья в Польше. Автор: Артур Колярек».
        Не знаю, кто такой Артур Колярек, но он написал мою статью. Из моих материалов. Тех, что были у Него. Которые получил на хранение и не должен был никому показывать.
        - Пойдем, давай уже. Пойдем, я должна приготовить обед, - говорит Агата.
        - Год моей работы, - говорю я громко сама себе, глядя в газету. Холод пронизывает мое тело, сейчас он потечет у меня из глаз. Нет ничего хуже, ничего унизительней, чем публично расплакаться.
        - Пакет возьмите, - говорит девушка с крашенными в красное волосами, не пойми, мне или Агате.
        Миколай
        Транспортный «пежо» подпрыгивает на дырах в асфальте, что занимают больше поверхности, чем сама дорога; собственно, она - вся одна большая неровная дыра с маленькими, неравномерными фрагментами плоскостей. Юстина беспокоится насчет подвесок, но отец отмахивается. Естественно, ответственны за состояние дороги люди бургомистра. Делают все быстро и зло, по пьяни и на отлюбись, заливают дыры горячим раствором, а тот крошится при первом же морозе. Всякий раз, когда машина подпрыгивает, мою перебинтованную голову прошивает длинная тонкая игла. Эта боль немного похожа на звук. Юстина не поворачивается в мою сторону.
        За окном проклевывается рассвет. Он туманен, весь в патине, уже не взрывается, а медленно просачивается в небо, словно кто-то вводит шприцом красноту в черноту. Этот рассвет - не обещает солнца. По радио яростные бредни двух политиков, что-то насчет внезапного обострения международной ситуации. Мой отец, послушав, приглушает звук.
        - Они так плюются, когда говорят, что мне, когда слушаю, лицо приходится вытирать, - говорит он.

* * *
        Я сижу посредине на двухместном пассажирском сиденье, глядя между отцом, который ведет, и Юстиной, которая смотрит в окно, ничего не говоря и куря сигарету. Отец позволил ей курить, потому что, как говорит, у него есть элементарное чувство справедливости. Ольчак и Одыс, работники отца, каждый день ездят в этой машине и тоже в ней курят.
        - Когда дымят, то хотя бы на миг пасти затыкают, - говорит отец.
        Сейчас пять утра, в салоне пахнет бензином, испорченной едой и свежим хлебом; этот последний запах - такой вездесущий, что кажется искусственным, словно мы везем сзади не несколько десятков лотков с булками, а канистры концентрированного запаха для распыления в гипермаркетах.
        - В какое село сначала? - спрашиваю отца.
        - Туда, где можно увидеть, что тут на самом деле происходит, - отвечает он.
        - То есть - куда? - спрашивает Юстина.
        - Сначала в Пустынь. А потом в Пепельный Сад.
        Эти названия едва ли что-то мне говорят, я знаю, что они существуют, я слышал о них - но и все.
        - Ты поднял нас в такую рань, что я сперва подумал, будто мы едем на рыбалку, - говорю лишь для того, чтобы не молчать.
        - Вы для рыбалки не подходите. Не умеете сидеть тихо, - отрезает отец.
        - Я ничего не говорю, - отзывается Юстина.
        - Зато вертишься, - отвечает он.
        Мы едем туда, куда едем, потому что отец развозит хлеб. Ежедневно утром в половину магазинов в Зыборке, а потом - по всем окрестным селам. Он мог бы этого и не делать, но не доверяет никому. Без него тут никто ничего нормально не сделает, говорит он. Нанял трех пекарей, а еще Ольчака и Одыса, которые в пекарне выполняют все, кроме печения, - убирают, возят, грузят на лотки, разгружают.
        Отец развозит хлеб и тем, кто не может купить еду. Его хлеб обычный, ни хороший ни плохой. Обычный. Как и булки: познаньские, с «жопкой», нам давали такие на большой перемене в средней школе с гомогенизированным творогом и стаканом какао.
        Когда мы доезжаем до села, уже светает. Отец останавливает машину на обочине. Село протянулось вдоль дороги, это десяток домов, некоторые старые, из красного кирпича, еще довоенные, другие выстроены после войны, плоские и запущенные.
        Мы останавливаемся перед магазином, серо-бурым домиком, словно слепленным из глины и пыли. Цветная металлическая табличка просто объявляет: «МАГАЗИН». На стене - доска объявлений, на ней - информация о диско-концерте группы «Анекс», объявление: «Не подписывай договора, потеряешь право на возмещение, контакт», еще объявление: «Не у кого занять, кончились возможности, кредит с хорошим процентом, без документов, телефон», поблекший желтый плакат, рекламирующий близящийся фестиваль «Праздник Колоса», некролог чувака, которого звали Эдмундом Магерой, прожил 85 лет. Дверь в магазин преграждает ржавая решетка.
        Отец отодвигает щеколду, некоторое время смотрит на лотки с хлебом, смотрит на дорогу, и тогда, словно по его желанию, появляется едущая машина, постукивающий серо-грязный «гольф». Отец глядит на него некоторое время, потом подходит к решетке и начинает ее трясти, скоба металлической защелки постукивает о ржавые прутья.
        Из машины выходят Ольчак и Одыс. Я уже успел с ними познакомиться, вчера, после похорон. Это черствые и прямолинейные люди. Производят впечатление мужиков посерьезнее, чем предпочел бы думать о них отец. Ольчак - высокий, хорошо сложенный, лет сорока, у него модная прическа, кривые зубы и отблеск безумия в глазах. Он дерганый, движется в такт песне, которую слышит только он, то и дело оглядывается и давит сапогом землю, словно тренируясь гасить сигарету, что все еще у него на губе.
        - Ха, а с тобой что случилось? - спрашивает Ольчак, глядя на мою повязку. Видно, что он человек, которого интересуют проблемы.
        - Споткнулся на лестнице, - отвечаю я.
        Он пожимает плечами.
        - Или головой в стену колотил? - спрашивает Одыс, его коллега. Это мужик постарше, за пятьдесят, с редкими, всклокоченными, давно не стриженными волосами и помятым жизнью и водкой лицом, в котором, однако, есть и хрупкость, ум - возможно, из-за его резкого, птичьего рисунка.
        Я не помню их. Ольчака не знал, поскольку тот ходил в технарь, а я не слишком хорошо знал чуваков из технаря, то есть знал их в той степени, в какой они нас порой гоняли, трясли на мелочь и прописывали поджопники. Может, Ольчак и был среди них. Думаю, сегодня он никого не выставляет на мелочь, зато регулярно ходит в «Панаму», дискотеку, что находится в подвалах неработающего пивзавода, неподалеку от замка. Это заведение-конкурент «Андеграунда». Вроде бы даже получше - там больше света, громче музыка, владелец, некий Альф, приятель Мацюся по старым временам, не торгует паленой водкой в баре, как Чокнутый в «Андеграунде». Все это я знаю от Гжеся. От отца знаю, что Ольчак спускает в «Панаме» всю зарплату, а потом еще и одалживает; его профессиональный номер - это раздеться догола и танцевать макарену с голой жопой, а потом - ходить на руках. Мой отец считает Ольчака человеком, которому не поможет даже закрытое отделение в психбольнице.
        - Его жена - нормальная девушка. Не хочу, чтобы тянула все это сама, потому он у меня и работает, - сказал он, когда я познакомился с Ольчаком впервые. Протягивая мне руку, тот сплюнул под ноги.
        Теперь Ольчак без вопросов отталкивает Юстину плечом и, хотя заржавевшая решетка все еще закрыта, хватает поддон и с тихим сопением ставит его под дверью.
        - Сколько им? - спрашивает у отца.
        - Придет - скажет, - отвечает мой отец и еще раз встряхивает решеткой.
        - Ну, уже идет, - со двора за магазином выныривает женщина: крепкая, неопределенного возраста, в свитере, трениках с четырьмя полосками и в шлепках, открывает калитку, раздраженная на весь мир, то и дело отгоняя невидимую, но надоедливую муху.
        - Иду, иду, минутку, поспать не дают, - говорит она. У нее низкий и горький голос, словно бы изъеденный растворимым кофе на ржавой воде и дешевыми сигаретами.
        - О, глянь, Магера помер, - говорит Одыс, глядя на некролог.
        - Это который любовник? - спрашивает мой отец.
        - Любовник? - Юстина удивлена.
        - Печальная была история, - смеется он. - Очень печальная, почти романтичная.
        - Жаль его, - говорит Одыс.
        - Какая история? - спрашиваю я.
        - Эх, этот Магера работал на железке. И влюбился в бабу, девушку, Элку Поверскую из Зыборка. Это было еще в шестидесятых. Любил ее безумно, понимаешь. Потом увидел ее на танцах, на моторе, с другим парнем. Ну и показал, чего стоит, честь, мужество, все такое. Парня прогнал, ее тоже прогнал, а потом выехал, понимаешь, в Германию, ну, поскольку был мазур. А потом вернулся, через тридцать лет, внезапно. Домик купил, вон тот, - Одыс показывает на едва живой домик в конце дороги. - Ну а как вернулся, первое, что сделал, это погнал к Эльке. Она уже вдовой тогда была. С букетом цветов к ней приехал, серенады выл под окнами. С ума сойти, сука, как он выл. Пока старый Галевский, что жил рядом, не захерачил в него горшком. Ну, через тридцать лет, представь себе.
        - Ну и что дальше? - спрашивает Юстина. Я смотрю на нее, она не смотрит на меня, но впервые с вчера - улыбается. Это хорошо. Еще пару часов назад было так тяжело, что у меня до сих пор все болит. Особенно голова.
        - Ну, и она пошла к нему, года три они вместе были, но потом она вдруг выставила его на улицу, пошла в суд, что он над ней издевается, а он за ней все с цветами лазил. Она говорила, что он ку-ку совсем, пыталась объявить его чокнутым, на самом деле ей тот дом нужен был и бабло, он тридцать лет в Германии работал, главным в поезде ездил, бабла было немерено, а в ее представлении - еще и в сто раз больше. Устроила скандал, что, мол, изнасиловал ее, бил. Переколбасила соседок, чтобы дали показания в ее пользу. Ну, всякая такая хрень.
        - А он?
        - Он пришел с цветами и кольцом. И куски «Ромео и Джульетты» цитировал. В зале суда, при людях, при всех. Он и правда был романтический парень, - заявляет Одыс и отпивает кофе, а Юстина снова начинает смеяться. Это хорошо, что она смеется.
        Вечером она плакала. Я немного выпил. Сперва с Гжесем, потом еще немного сам, и всякое такое. Гжесь нашел смагу. На вкус - как навоз, била током; мы выпили немного, но все же. Слушали «Блэк Саббат». Я говорил о могиле мамы, что не знаю, почему отец считает ее грязной; Гжесь говорил о том, что Оззи Озборн должен бы уже давно помереть, хотя если бы они сыграли в Зыборке в оригинальном составе, то он, возможно, и пошел бы на их концерт. И всякое такое.
        Потом Гжесь пошел куда-то в город, а я вернулся домой. Взобрался наверх. По дороге наткнулся на Агату. Она начала что-то мне говорить, что-то о Юстине, я сказал, чтобы отвалила. Смага была страшной настолько, что прежде чем поговорить с Юстиной, я пошел в ванную и облил голову холодной водой.
        Юстина ненавидит, когда я пью. Считает, я тогда превращаюсь в живую половую тряпку. Что тогда она не прикоснулась бы ко мне даже через другую тряпку.
        Когда я вошел в комнату, стараясь шагать ровно, увидел, что она лежит на постели и плачет. Горела одна ночная маленькая лампочка в солевом кристалле, которую она привезла из дому. В мягком желтоватом свете наша комната стала походить на то, чем когда-то была - на чердак.
        Отреагировала чуть ли не на тринадцатый только вопрос: в чем, мол, дело. Показала пальцем на газету, которая лежала на столе. Я начал читать.
        - Опубликовали твою статью? - спросил ее.
        - Сука, ты такой пьяный, что даже не понимаешь, - ответила она.
        - Я не пьяный, - соврал я как дурак.
        - Ты не понимаешь, опубликовали все под фамилией какого-то пидора, - сказала она, плача по-настоящему, заливаясь слезами, красная и опухшая, словно ее в самый центр лица укусила огромная пчела.
        Я сел на стул.
        - Понимаю. Этот твой… парень, твой парень, господин управляющий, немного тебя натянул, - сказал я. Был пьян и доволен собой, потому что не сказал бы такого трезвым.
        - Миколай, что ты плетешь? - ответила она. Встала с постели.
        - Трахнул тебя. И буквально, и переносно. Трахнул тебя, скажем так, в полном смысле слова, - говорил я и чувствовал, что вот-вот начну смеяться от собственных слов.
        - Слушай, иди к Гжесю. Иди к Гжесю, пока не стало поздно, - сказала она.
        - А в смысле - «поздно», а, Юстина? Уже поздно, - ответил я, встал тоже, уже не обращая внимания, стою ли я ровно, взял газету, бросил на пол. Юстина крикнула, чтобы я валил.
        - Мы, по сути, никогда об этом не говорили, - ответил я, поскольку это было правдой, мы, по сути, никогда об этом не говорили. - А поговорить нужно. Поговорим, Юстина. Поговорим, что случилось. Я не знаю, что случилось. Сколько раз ты с ним трахалась? Как долго ты с ним трахалась? Скажи мне. Скажи мне, я думаю, что имею право знать, - мне говорилось так легко, что казалось, будто я пою.
        Люблю быть пьяным. Все любят быть пьяными, но я люблю вдвойне. Когда я пьян, перестаю переживать. Клал я на то, будет все хорошо или плохо. Совершенно перестаю напрягаться, бояться, думать о последствиях. Мозг, обложенный компрессами, освобождает тело, исчезают воткнутые в него провода, оно снова становится костями и мясом.
        - Сейчас? - спросила она и ответила за меня: - Нет, не сейчас.
        Я чувствовал себя страшно легким. Не пойми почему подумал, что так должны бы чувствовать себя одержимые.
        - Он трахал тебя лучше меня? - спросил я.
        - Перестань, - сказала она тихо.
        - У него хуй длиннее? Я это понимаю. Правда. У меня ведь не… не знаю… - И, наверное, чтобы показать ей, о чем говорю, расстегнул ширинку.
        - Не сейчас, - сказала она еще тише.
        - Если я говно, ноль, Юстина, то хотел бы знать, отчего так, я ведь не просто говно, не просто потому что воняю и коричневый, и вылез из чьей-то жопы, неважно из чьей, потому что из всех жоп лезет одно и то же, верно? - я был убежден, что мои слова такие меткие и веселые, особенно когда я говорю их с полуспущенными штанами.
        - Что ты делаешь? - спросила она.
        - Помогаю тебе, - отвечал я, смеясь. - Уменьшаю твои угрызения совести.
        - Ступай к Гжесю, прошу, - повторила она.
        - Все для тебя. Только бы тебе помочь. Гляди. Помогаю тебе, - я взял что-то со стола, кажется, кружку, и метнул ее в стену.
        Случилось что случилось, такое бывает, и нельзя отыграть такое назад, такие вещи оставляют неотстирываемые пятна, она подошла и толкнула меня, а я толкнул ее, она упала на постель и издала глухой крик, а я стоял некоторое время, а потом подбежал и уселся на нее сверху, и что-то (я был уверен в близости, в общности с этим «чем-то») заставило меня упасть на нее и накрыть ладонью ее лицо. Я почувствовал, как что-то заболело у меня внизу живота.
        Я знал, что когда сниму ладонь с ее лица, она примется орать.
        - Ну и что, господин Гловацкий? Бардак, верно? - спрашивает женщина.
        - Ну что вы такое говорите, Зыборк - он словно «Северная сторона» [45 - Сериал CBS «Northern Exposure» (1990 - 1995), действие которого происходит в маленьком провинциальном городке Сисели на Аляске.], оазис спокойствия, - Ольчак смеется.
        - Как по мне, у Берната просто маковка перегрелась, вот он и полез в лес и заблудился, - говорит Одыс, стоя рядом. С вожделением глядит на холодильник с пивом. На его седых усах остались следы от сигареты. У него поломанные черные ногти, до половины сожранные грязью.
        - Это у тебя маковка перегрелась, Одыс, - говорит отец.
        - Как у Ведьмака, - говорит женщина, заливая кипятком растворимый кофе в стакане.
        Юстина фыркает смехом, впервые за две недели. Спрашивает:
        - Ведьмака?
        - Да есть тут такой, - отвечает отец и показывает пальцем на стакан с кофе. - Тереса, начальница ты моя, я бы тоже выпил.
        - Ну, был тут у нас один такой, молодой Бляшка, который на лесника учился в Ручане-Ниде [46 - Маленький город над Мазурскими озерами (чуть больше 4 тыс. жителей).], - говорит госпожа Тереса, готовя кофе для моего отца.
        - Да на какого там он лесника учился, он корзины плел в дурдоме, - говорит Ольчак, беря леденец из пластиковой чашки. - Он же чокнутый.
        - А ты, блин, профессор, - отвечает Тереса, и все смеются.
        - Ординарный, - ухмыляется Ольчак.
        - Ну, Ведьмак - где покинутый немецкий дом в лесу, недалеко от реки, он туда въехал, без электричества жил. Библию наизусть учил, сам себя пытался распять, руку себе гвоздем к доске приколотил, но вторую - не смог. Антосяка молодого взял, чтобы тот ему помог со второй рукой. Но Антосяк взял деньги и удрал.
        - И что, типа и Бернат так же сделал? - спрашивает Ольчак. - Типа так же? Цыгане из Млавы на всех разозлились, вот и все. На него, на Мацюся, на Мачеяка. Те стали неудобны, у Берната и вообще долг был у цыгана, у старого Гавола, как там его, Тобека…
        - Ольчак, да закрой уже пасть, - говорит мой отец.
        Тереса качает головой, вытирает нос платком. Она худая, жилистая и твердая, когда открывает рот, на верхней ее челюсти видна серебристая «единичка». Мой отец отставляет стакан с опивками на стол и вытирает рот.
        - Нам нужно ехать, - говорит.
        - Ну и как, когда делаете новый пикет? Потому что мы, из Пустырей, приедем, - говорит Тереза, выходя из-за прилавка. Мой отец смотрит на эту маленькую, жилистую, сухую женщину с вниманием и уважением.
        - Теперь это уже референдум, - говорит отец.
        - Солтыс приедет, все приедем. Ведь нельзя так, как эта сука себе надумала, чтобы людям дома рушить, - говорит Тереса и при слове «сука» машинально сплевывает на пол своего магазина.
        - Нельзя, - повторяет мой отец, и она только тогда отпускает его руку, вытирая сапогом пятно слюны на полу.
        Я снял ладонь с ее рта. Знал, что она не станет кричать, но боялся, что меня укусит. Хотел ее трахнуть. Хотел выгнать его из нее. Хотел таким образом его убить. Трахнуть ее так, как он ее трахал. Вот просто. Он над этим даже не задумывался. В этом я был уверен. Я был уверен, что он увидел ее где-то и подумал, что возьмет себе. Как человек думает, что сделает себе бутерброд или что выпьет пива. Неважно, что у нее было кольцо на пальце. Неважно, что сперва - вероятно - она ему отказала. Это не имело значения. Есть такие люди, которые видят что-то - и сразу суют себе в карман. Никогда не перестанут меня поражать. Такие люди - колдуны. У них невозможно выиграть, потому что они не признают правил, действуют поперек реальности. По сравнению с ними мы все - говно.
        - Расскажи, как он это делал, - я пытался стянуть с себя штаны. Сперва она даже не реагировала.
        - Это семейное изнасилование, - голос был холодным, как хирургическая сталь.
        - Лизал тебе киску? - спросил я. Это и правда меня интересовало. Через секунду она и сама заслонила себе рот.
        - Как вы это делали? Скажи мне, Юстина, - спросил я.
        - Быстро, - ответила она.
        - Быстро? - засмеялся я. Стянул ей штаны до колен, содрал трусики. Ее тело было холодным, все мышцы напряжены и сведены судорогой.
        Я прижал губы к ее ладони, которую она держала на лице.
        - Это изнасилование, Миколай, - сказала она снова. Очень тихо. Я услышал, как кто-то ходит по первому этажу. Наверняка Ясек пошел в ванную. Я улыбнулся ей. Тем более, она не могла кричать. Я подумал вдруг, не пойми отчего, что ненависть - это такая сильно измазанная любовь. Любовь, полная жирных пятен, любовь, которой вытирали пол. Я воткнул колено между ее ног, пытаясь развести те в стороны.
        - Ты будешь об этом жалеть, Миколай. Будешь об этом жалеть, - сказала она. В ее глазах появились слезы.
        - Тогда ты тоже плакала? - спросил я, пытаясь воткнуть в нее член.
        С того времени, как она мне об этом рассказала, мы почти не спали друг с другом. На самом деле она даже ни разу меня не поцеловала. Прикасалась ко мне только случайно, натыкалась на меня, лишь когда мы не помещались в одном пространстве, в коридоре, в дверях. Наверное, это нормально. Наверное, так ведут себя люди, которые изменили. До какого-то момента. Измена. Думаю, что есть много нейтральных слов, которые расходятся со своим значением; много - но только не это.
        - Ты будешь об этом жалеть, Миколай, - повторила она.
        - Как ты, сука, вообще могла это сделать? - спросил я.
        Сначала я ослеп, и только потом почувствовал боль, болело все сразу, и тогда я понял, что свалился с кровати. Боль разливалась по голове, как теплый парафин. Когда я открыл глаза, увидел, что она стоит надо мной с соляной лампой в руке.
        - Сделай так еще раз - и я тебя убью, - сказала она.
        Я почувствовал что-то теплое и липкое у себя на волосах.
        - Вызови «скорую», - сказал я.
        - Оставайся на полу, - ответила она.
        Я хотел, чтобы она увидела, что сделала. Спрятал член в штаны. Попытался встать. Не получилось. Снова свалился на пол.
        - Я уезжаю отсюда. Через несколько дней, - сказала она тихо и спокойно, как всегда, когда говорила всерьез, а я провалился в свинцовый и тяжелый сон и в последний миг при сознании думал, что умираю.
        А потом проснулся от голоса моего отца, который спрашивал у нее, что случилось.
        - Упал с лестницы, - услышал я, как она говорит, и должен признаться, что меня это даже позабавило. Меньше позабавила та херня, что я сделал собственной жене. Это до сих пор давит мне на череп. Словно кто-то привязал кусок резины к голове, чтобы сделать ее тяжелее.
        Машина уже не подскакивает, голова чуть меньше болит, дорога в меру ровная, вдоль нее тянутся поля, перерезанные узкими туннелями речек и запруд. Уже светает, солнце несмело выглядывает из-за стены туч и смотрит в воду, на миг превращая речки в сияющих, огненных змей, оглаживая деревья, шесты, столбы, которые безо всякой системы покрывают эти будто бы и обитаемые, но дикие пространства. Дорога виляет, вьется, ведет к сосновому лесу, чтобы резко от него отвернуть. Она - сеть, которая соединяет разбросанные одиночные домики села Пепельный Сад. Где-то вдали, за деревьями, за столбами, видны контуры домов, я начинаю вспоминать их, мы ездили тут на велосипедах с Трупаком и Былем курить траву, там старый кирпичный завод, там - винокурня, а там, еще дальше, за лесом, - мебельная фабрика.
        «Тот, кто рассказывает этот мир, явно рассказывает его плохо и навыворот, - думаю я. - Думаю, у него нечистые намерения; он рассказывает этот мир, словно тот из плохой сказки, он может обманывать, притворяться; особенно хорошо умеет делать такое при свете солнца, солнце - его лучший камуфляж; делает мир мерцающим и дрожащим, придает ему предательские отсветы».
        Дорога резко сворачивает, отец притормаживает и въезжает на мост, который идет по еще одной плотине, потом еще некоторое время едет сквозь небольшую рощицу, потом вдруг выезжает к селу, рядом с маленькой, покрашенной в салатный цвет церковью. Сворачивает направо, даже не включив поворотник. Мы проезжаем мимо школы, прямоугольного, раскрашенного в оранжевый цвет дома, перед которым виднеется новый спортзал с раздевалкой, а рядом, будто в полной неуверенности, стоит ветхий деревянный сарай, потом доезжаем до большого хозяйства, состоящего из дома красного кирпича и двух прямоугольных, примыкающих к нему сараев.
        Ольчак и Одыс вылезают из своей машины. Поприветствовать их выбегает стая собак. Они не кусаются, но надрывно лают; слышу из машины, как Ольчак кричит:
        - Вот же, сука, нам что, снова в них петардами бросать?!
        - Кыш! Кыш, шавки! - орет отец, вылезая из машины, и с полдесятка собак послушно, одной волной, убегают в сторону забора.
        - Ох, к Валиновским нужно больше привозить, чем в магазин, - сплевывает Одыс.
        - А у тебя что, мало было? Семь ребятишек заделал, - отвечает ему Ольчак.
        - Не нужно мне постоянно об этом напоминать, - пожимает плечами Одыс, всовывая в пасть сигарету.
        - Мне стоило это сделать, когда ты ту книжку писал, - отец поворачивается ко мне.
        - Что сделать? - спрашиваю я.
        Отец поводит рукой в сторону села, обнимая одним жестом небо, солнце, школу, забор, дома и собак.
        - Привезти тебя сюда. Доставить. Показать это все, - говорит он. - Тогда, сука, может всякой херни не писал бы.
        - Как видно, тогда тебя интересовали другие вещи, - напоминаю я ему.
        На короткий миг у него то же самое выражение лица, которое было у него всегда, когда я пытался отбрехиваться. Лицо его тогда замирало, превращалось в маску, кожа на скулах и висках натягивалась, словно бы череп чуть вырастал; глаза сужались, а я не мог ничего с этим поделать, моментально сжимался - и тогда он улыбался уголком рта и на миг поднимал руку, будто собирался меня ударить, но просто почесывал голову или вытирал лицо.
        - Входим? - спрашивает Ольчак.
        - Они еще под одеялами, это ж шляхта, до десяти не встанут, - тихо отвечает Одыс.
        Через двор, сквозь толчею умиротворенных моим отцом собак, идет женщина, худая, со стянутыми в узел волосами, в цветном свитере, в леггинсах и древних шлепках. У нее специфическая красота, миндалевидные глаза и смуглая кожа, она идет прямо и энергично, с силой ступая по земле.
        - Привет, уважаемые, - говорит, открывает калитку, мой отец входит внутрь и машет нам, чтобы мы шли следом.
        Ольчак и Одыс стягивают два поддона с хлебом. Юстина вопросительно показывает женщине на окурок, та указывает на лежащую на земле пластиковую миску, чье дно покрыто слоем грязи.
        - Куда отнести? - спрашивает Ольчак.
        - В дом. Едем? - спрашивает женщина моего отца.
        Тот кивает.
        - Внутрь не хотите зайти? - спрашивает она.
        Отец отмахивается.
        Одыс и Ольчак исчезают в доме, но через минуту выходят назад и снова встают под калиткой, уставшие и неуверенные.
        - У нас семейный интернат. С мужем нас девятеро, - говорит женщина, словно и правда чувствуя необходимость объяснять, зачем ей столько хлеба. Одновременно напряженно глядит на меня с лучистой улыбкой. Эта женщина доживет и до восьмидесяти, но улыбка все равно будет как у двадцатилетней.
        - Миколай, ну черт побери. Я же учила тебя танцам в четвертом классе. Тебе десять лет было. Ты должен меня помнить, - говорит она.
        - Поедешь с ними? - спрашивает отец, показывая пальцем на Ольчака и Одыса.
        - Поеду, - говорит Юстина, даже не глядя на меня. Садится в машину Ольчака. Мы вместе с женщиной залазим в машину отца. Теперь я ее вспомнил. И правда. В школе мы звали ее Негрой. Помню, что позже она перебралась из Зыборка в село вместе с мужем, усатым великаном с доброй улыбкой, который приезжал за ней к школе на большом «фиате», хотя тогда все уже стеснялись больших «фиатов». Как-то они даже заходили к нам домой. Моя мама одалживала им деньги. Ее муж забавно разговаривал, заикался, его польский был жестковат, угловат, не помещался во рту, и мама сказала мне тогда, что он - мазур, один из последних, которые тут остались.
        Мы едем дальше. Едем по гравийным дорогам и проселкам, по разбросанным в посадках селам в несколько домов, отец накидывает круги, петляет, оставляет хлеб еще в двух продуктовых магазинах. Женщина молчит, но продолжает улыбаться.
        - Я не была на похоронах, не смогла, Кайтек болеет, - обращается к моему отцу.
        - Третью апелляцию в Верховный суд подали. Но те говорят, что никак, что референдум должен состояться. Тысяча человек - это десять процентов от числа лиц, имеющих право голоса, - отвечает отец.
        - Я думала, будет больше, - отвечает женщина, и тогда впервые перестает улыбаться.
        Мы въезжаем в очередное село. Издалека вид - прекрасный. Свежепокрашенные заборы, новые фасады, садики, постриженная трава, цветы. На улице почти никого. Я оборачиваюсь, в грязном заднем стекле вижу контур машины Ольчака и Одыса.
        - Помнишь, как меня зовут? - спрашивает меня женщина.
        - Эля Валиновская, - говорит мой отец, прежде чем я успеваю вспомнить.
        Но через минуту заборы, фасады и садики исчезают, и мы съезжаем с асфальта на очередную грунтовку, где по обе стороны встает густая зелень; вскоре в ее конце появляются серые, асбестовые, низкие и прямоугольные постройки. Это пустые, полуразрушенные старые атомные бомбоубежища. Мы проезжаем возвышающийся над серыми плоскими строениями дом старой колхозной управы, полуразрушенный серый куб под шифером, изъязвленный черными ямами окон, из которых давно уже повыбивали стекла, и едем в сторону нескольких маленьких домиков, с такого расстояния кажущихся мелкими и мерзкими обмылками - эти пээнэровские дома, двухэтажные, с кривыми стенами и облезлыми фасадами. Не помню, чтобы я когда-либо сюда ездил.
        - У нее уже везде метастазы, - говорит Валиновская, когда мой отец подъезжает под старые, грязные, покрытые растрескавшимся шифером дома, поставленные на границе пустынного поля и темного, густого леса, проведенного по горизонту жирной черной полосой. Когда я выхожу из машины, первое, что вижу, это приткнувшийся к дому старый детский велосипед, потом цветы, расставленные под выгоревшими занавесками, открытые окна, в которых видны грязные стены и контуры мебели.
        - Кто? - спрашивает мой отец.
        - Мальчевская. Забрали ее в больницу, а теперь привезли домой, - Валиновская сама открывает заднюю дверь машины и берет поддон хлеба.
        - И что? - мой отец делает то же самое.
        - Ничего. Лежит и умирает, - отвечает Валиновская.
        - Лежит и умирает, - повторяет отец.
        - Это ее сын был в Иностранном легионе, - говорит Валиновская.
        - Тот, что умер в Африке.
        Валиновская кивает.
        - Хороший был парень, - добавляет отец.
        Ольчак и Одыс подъезжают тоже, выходят из машины, начинают вытаскивать еще поддоны. Я осматриваюсь, но не вижу тут никакого магазина. Тот был в селе, но мы не останавливались там ни на минуту.
        Отец ставит поддон на землю и громко свистит. Его свист режет воздух, словно кнут, тот начинает подрагивать, словно рядом горит сильный огонь.
        - Будет больше исчезновений. Ты должна быть осторожной. Она не шутит, - говорит отец Валиновской.
        - Постоянно кто-то исчезает, - отвечает женщина.
        - Как Папроцкий, - вмешивается Одыс.
        - Ну, с Папроцким - это была жесть, - смеется Ольчак.
        - Никакой жести там не было, - укоряет его Валиновская.
        Одыс поворачивается к Юстине, словно уже зная, что ей хочется это услышать.
        - Папроцкий - это еще одна трагическая баллада, так скажу. Он дерьмовозом ездил. Заботился о машине, потому что с этой работы жила вся его семья. Ну а потом однажды вечером исчез. Искали его три дня, везде, заявили в полицию, расспрашивали знакомых. А три дня спустя жену его как толкнуло что, пошла в сарай, где он держал этот дерьмовоз. Заглянула в цистерну - а он там был.
        - Утопился в дерьме? - спрашивает Юстина.
        - Десять секунд, не больше. Такое вот ядовитое. Человек раньше от токсина умирает, чем тонет, - Одыс качает головой. Ольчак начинает смеяться, как видно позабавленный историей о дерьмовозе, отец подходит и лупит его в лоб, и тогда Ольчак смолкает, удивленный, а отец свистит снова. Во дворе появляется мужчина, весь темно-коричневый и сморщенный как сушеное яблоко, в грязном, вытянутом свитере, с темными усами. Волочит ноги, хотя старается волочить их как можно быстрее. Подходит к нам. Где-то вдалеке пробегает худой, некрасивый пес.
        - Господин Гловацкий, - говорит мужчина.
        - Позови всех, - отвечает отец.
        - Некоторые еще спят, - говорит он. Подходит к отцу, жмет руку. При виде меня и Юстины сжимается, словно боится.
        - Так, сука, разбуди их! - громко говорит отец.
        Мужик кивает, волочит ноги в сторону дома. Наверняка у него что-то с бедренным суставом. Отец разворачивается к Ольчаку:
        - Все берут всё.
        Ольчак кивает. Каждый берет по поддону хлеба. Он тяжелый, я сцепляю зубы, напрягаю мышцы, уже через несколько шагов те начинают болеть, словно кто-то воткнул в них раскаленную проволоку; я все еще не знаю, что мы будем делать. Подходим к противоположной стороне дома под обшарпанный, некрашеный подъезд, от которого растекается запах старого жира, пыли и плесени. На фасаде видно сделанную спреем надпись: ПАРТУХОВО СУКИ. Рядом информация о некоей Анете, что, мол, у нее воняет из дырки, и - повстанческий «якорек» [47 - Речь о граффити, соединяющем польские буквы «Р» и «W» с двумя якорьками на концах последней - символ Варшавского восстания 1944 года.] с животиком «Р», направленным в неправильную сторону. Окно на втором этаже выбито, заклеено полиэтиленовым мешком для мусора. На другом стекле видно наклеенную икону с Богоматерью. Территория перед домом напоминает свалку, ее покрывает грязный разноцветный ковер раздавленных банок, битого стекла, пачек от дешевых сигарет, мороженого, конфет. Солнце выходит из-за небольшой тучи, разливается по земле, все становится прекрасно видно. А все, что видно,
выглядит так, словно ему стыдно. Я ставлю поддон на землю. Ольчак и Одыс составляют из остальных что-то вроде фигуры тетриса.
        Тот мужик, которому свистел мой отец, приставляет ладони ко рту и кричит что-то невнятное в сторону окон - что-то, что могло бы оказаться фамилией моего отца. Дом не реагирует, но потом из него доносятся разнообразные звуки: скрип, стук дверей, на улицу медленно выходят живущие тут люди. Толстая некрасивая девушка с ребенком на руках, которая выглядит лет на двадцать с небольшим, но с тем же успехом ей может оказаться пятнадцать, в застиранной розовой футболке с логотипом вермишели «мальма». Женщина, тоже большая, постоянно кашляющая, выглядящая больной всем подряд, в растянутой блузке в цветочек. Несколько маленьких детишек в дешевых штанах, мятых, словно со встречи хип-хоперов. На одном из них явно перешитая толстовка с надписью «Ебать сук и ментов», но на надпись никто не обращает внимания. Мужчина, беззубый старик, в распадающемся от старости коричневом пиджаке, надетом на желтую от грязи рубашку. При виде этих людей я отступаю на шаг. Все они, вместе с полудесятком других персон, таких же бедных, больных, раздавленных, несмело смотрят на поставленные перед домом поддоны. Сбившись в кучку,
словно связанные невидимой веревкой, словно позируя для художника, - выглядят обитателями гетто.
        - Ну, не толкайтесь так, а то затопчете друг дружку, - Ольчак смеется.
        - Ну, все, все, нет времени, - говорит мой отец.
        - Вам ведь уже за такое УСС [48 - Управление социального страхования - официальная организация в Польше, кроме прочего занимающаяся малоимущими и бездомными. В рамках государственной политики Польши, неофициальная помощь бездомным и нищим может быть обложена штрафом.] выписывало штраф, господин Гловацкий, что же вы делаете? Что же вы делаете, только проблемы поимеете, - говорит большая больная женщина. Волосы ее, крашенные в лизолово-рыжий, похожи на бесформенное гнездо.
        - И что с того? - спрашивает мой отец, стоя перед ними. - Берите, не болтайте. И быстро, а то передумаем и в Партухово отвезем.
        - Только не в Партухово, - вздыхает женщина, подходит к поддону, берет три буханки, прижимает к огромному телу и уступает место другим людям.
        - Вам бы битву устроить, сражение сел, одно на другое, со штакетинами, я бы, сука, приехал посмотреть, зуб даю, - сплевывает Ольчак.
        - Да там ведь половина уже зенки денатуратом залила, - Одыс тоже сплевывает.
        - Мы без претензий к ним, - говорит мужик, который нас встречал. Берет буханку под мышку. Больная толстая женщина начинает плакать. Ребенок в слишком больших, подвязанных платяным пояском штанах и в футболке с покемонами берет кусок хлеба и откусывает. Одна из женщин хватает его за ухо, ребенок пищит, как маленький звереныш.
        - Когда вы референдум сделаете? - спрашивает женщина сквозь слезы. - Когда сделаете, потому что они сюда пришли, мерили, снова снимки делали. Никто нас ни о чем не спрашивал. Никто даже «добрый день» не сказал. Под домами стояли. Показывали на что-то пальцами. А на нас - даже не как на людей. Как на собак. Когда сделаете?
        - Снесут на раз-два, сразу все снесут, а нас в контейнеры вышлют или черт его знает куда, - говорит женщина помоложе, в розовой футболке. У нее низкий, туповатый голос.
        - Весь берите. Следующего раза не будет, - говорит отец. Снимает еще поддоны с хлебом и булками, ставит на землю, вытирая руки от грязи и муки.
        - Вас кто-то хочет отсюда выкинуть? Не понимаю, - говорит Юстина. На минутку входит в подъезд, осматривается. Из-за окна на втором этаже, того, заклеенного мешком для мусора, доносится глухой стон.
        - Бургомистерша будет тут туристический комплекс строить. На пятьсот человек. Вместе с Кальтом. Уже договорились, даже плакаты напечатали, - говорит Одыс.
        - Тут? - Юстина тычет пальцем в землю и чуть ли не впервые смотрит на меня.
        - Ну, тут в лесу два озера есть, красивые, дикие, сто, двести метров, - Ольчак показывает пальцем.
        - А рыба какая. Вот такие лини. Щуки, - добавляет мечтательно мужик в коричневом свитере.
        - А нас в контейнеры. Уже поставили. За Колонией Зыборк. Уже ждут нас. Гаражи такие, - говорит толстуха.
        Стон слышится снова, теперь куда громче.
        - Мальчевская? - спрашивает Валиновская.
        - Морфин закончился, - говорит кто-то из толпы.
        - Это дома гмины [49 - Административно-территориальная единица местного самоуправления в Польше.]. Булинская уже все статьи нашла, чтобы снести. Слишком, мол, плохие условия для жизни, угроза, мол, эпидемии или как-то так, - объясняет Ольчак.
        Люди с хлебом медленно исчезают внутри дома.
        - Все будет хорошо. Выгоним сукиных детей. Не беспокойтесь. Выгоним сукиных детей, и вас тут обустроим, - говорит мой отец.
        - Вы - ангел сущий, господин Гловацкий, - толстая женщина делает шаг в сторону отца, словно желая его обнять, но он отступает. Снова слышен стон, еще громче, еще выше, словно кто-то ведет гвоздем по эмалированной поверхности. Я уже позабыл о своем похмелье; Валиновская исчезает внутри дома, Юстина идет за ней, и я следом, прохожу мимо пустых поддонов и вхожу внутрь.
        Комната узкая и тесная, обита старыми панелями, воняет старой едой, мыльной водой и дерьмом. На
        розовых стенах старые, большие репродукции, Иисус и Мария с глазами, устремленными вверх, темные и выгоревшие, остановленная агония. На полу затертая, грязная дорожка, чей узор исчез уже десятилетия назад, заваленная обувью, из которой ни у одной, как на первый взгляд, нет пары. Выпадающие из петель двери в ванную. Пятна, везде пятна, на всем, пятна и потеки, словно здесь расползся не пойми какой грибок, инфицировал тут все. Кое-где попахивает мокрым деревом. На мебельной стенке несколько старых книг, к стене прикреплена небольшая керосиновая лампа, а в комнате справа, там, где выбитое окно заклеено мешком для мусора, на топчане под окном, укутанная одеялами и покрывалами, не женщина - а скорее, иссохшая ее тень с искаженным, растянутым болью лицом, красными глазами. Рядом столик, покрытый розовой клеенкой, полный упаковок лекарств и иконками, и еще вонь мочи, вареной картошки, дерьма.
        - Господи боже, - говорит Юстина, отступает на шаг, наталкивается на меня, хватает за руки. Я не вырываюсь.
        - Значит, Булинская хочет выставить эту женщину на улицу. Считает, что это все - ее. Что вся территория, вместе с лесом - ее. Гмины, а значит - ее, - говорит Валиновская.
        Ее улыбка куда-то исчезла. Юстина закрывает нос от вони, Валиновская привычная, наклоняется над живым трупом женщины, вылущивает из-под пластов
        одеял и простыней руку, которая выглядит как кусок тонкой старой коры. Встает, идет куда-то, наверное в ванную, приносит грязную пластиковую миску с водой и в меру чистую тряпку. Смачивает тряпку, кладет женщине на лоб.
        - У нее страшный жар, - объясняет.
        - А люди в Зыборке? - спрашивает Юстина.
        Я чувствую, что ее покачивает.
        - Откройте окно, - говорит Валиновская.
        Я подхожу, со скрипом открываю окно, чувствую, как в эту отвратительную духоту врывается клинок свежего воздуха, но только затем, чтобы через миг исчезнуть в его жирном брюхе. Я выставляю голову наружу, чтобы не сблевать.
        - Люди в Зыборке в гробу это видали, - говорит Валиновская. - Люди в Зыборке хотят, чтобы - покой, чтобы все выглядело красиво, чтобы те, кто должен заработать, - заработали.
        - Это рак? - спрашивает Юстина, я слышу, что она уже не знает, о чем спросить.
        - Рак всего, - отвечает Валиновская.
        Я вижу сквозь окно, как отец стоит рядом с машиной и смотрит вперед, далеко, куда-то в лес. Слышу, как у него звонит телефон.
        - Что? И что? - отзывается он громко.
        - Я слышала, как она говорила, что когда все снесут, то еще тут нужно залить все известью, чтобы выжечь, чтобы зараза не разнеслась. Запретила выплаты для этих людей из-за, как это называет, пересмотра средств. Что они - тараканы, насекомые, - говорит Валиновская.
        - Ты что говоришь? Ты что гонишь? - спрашивает мой отец. Оглядывается и смотрит на меня, как я выглядываю в окно.
        - Бернат был первым, кто начал сопротивляться. Сказал, что он никакого центра на горе людей строить не станет, - говорит Валиновская.
        - Как - сопротивлялся? - спрашивает Юстина.
        В комнате снова стонет женщина. Словно бы кто-то давит лапу маленькой зверюшке.
        - Должен был вложиться, дать ей инвестиции. Вышел. А потом пришел к вашему отцу и сказал, что нужно раздувать скандал. Ну и раздули. Матерь Божья, она же еще ходила пару недель назад. - Валиновская приседает у постели.
        - Поехали, там Гжеся замели! - кричит отец. И только теперь я вижу, какой он красный и как трясутся у него челюсть и руки, и что Ольчак и Одыс попрятались от страха в машину.
        Чувствую, как Юстина встает со мной рядом около окна. Чувствую, что должен прикоснуться к ней, и делаю это, а она не сопротивляется.
        Она холодная, словно парализованная. На ее лице что-то проступает, у любого другого оно было бы страхом. Но не у нее, у нее это нечто другое, нечто, для чего нет слов.
        - Ну, быстрее, сука! - орет вдруг мой отец, красный, размахивая руками. - Гжеся арестовали, Гжеся в тюрьму замели!
        И только сейчас до меня доходит, что` именно он сказал, и я пробегаю мимо Валиновской и умирающей женщины и, не глядя на Юстину, сбегаю вниз.
        Миколай / 2000 / Нынче вечером мы распнем неискренних
        Это она сделала. В смысле - начала. Если бы не она, ничего бы не было до сих пор. То есть, кто-то наверняка бы смилостивился. Некрасивая одноклассница. Знакомая по Интернету. Потаскуха с Улетов, натертая темным автозагаром, с тупым и насмешливым лицом. Амбиции парализуют. Я боялся, что ничего не сумею. А если ничего не сумею, то она - раньше или позже - станет смеяться.
        - У родителей Аськи домик в Ястшембове, - сказала она однажды вечером, когда мы сидели, а вернее лежали на склоне замкового холма, попивая самое дешевое баночное пиво (не помню, какое тогда было самое дешевое баночное пиво, зато помню, что были сигареты по три пятьдесят, мы все их курили, назывались они «вейв», были лучше русских «монте-карло», продавали их в деревянном киоске, добавляя к двум пачкам игровые карточки).
        - И что? - спросил я.
        - Аська устраивает там день рождения.
        - И что, пойдем на день рождения Аськи как парень и девушка?
        Она пожала плечами.
        - Что, ты не против? - спросил я.
        Она не ответила.
        - И когда мы идем?
        - На выходных, - пожала она плечами. Она часто пожимала плечами. Утверждала, что ни о чем не беспокоится, поскольку беспокоиться нет смысла. (Я до сих пор завидую этой ее способности и не перестану завидовать до смерти.)
        - Не знаю, пустит ли меня отец. Раньше никогда не отпускал, - что-то в моем животе превратилось в ледяную иглу, едва я только подумал, что мне придется встать перед отцом и сказать ему, что я еду на выходные на дачу.
        - Сейчас пустит, - сказала она тоном настолько уверенным, словно бы сама уже обо всем договорилась.
        Прижалась ко мне всем телом. Я чувствовал себя хорошо, и это было странно. Естественно, я все еще боялся. Но что-то приглушало страх. Возможно, пиво у меня в руках, все еще в меру холодное, с пузырьками. А может - это была Дарья. Или тот факт, что у меня оставался шанс сдать за выпускной класс.
        Дела какое-то время назад казались отвратными, честно.
        - А если тебя не отпустит, то сбежишь, - сказала она.
        - Ну да, точно, - ответил я.
        - Ты что, никогда не сбегал из дому?
        Дарья делала такое часто. У нее были причины. Ее мать была жилистой, сухощавой и совершенно безумной женщиной, проводившей жизнь за работой на почте, а в свободное время она плакала, кричала, бросала предметы в тесной квартирке блочного дома, постоянно проверяла комнаты трех своих дочерей (у Дарьи были две сестры помладше, они все еще ходили в начальные классы), копалась в их одежде и ранцах, била их по лицам и вопила на своего мужа, грузчика, которого только что уволили с работы и который целые дни проводил за усовершенствованием своей лотерейной системы, записанной в стостраничной тетради в клетку.
        - Однажды она сожгла эту тетрадь, а он все восстановил по памяти, - рассказывала мне как-то Дарья.
        Вообще я старался не заходить к ним домой. Сделал это всего раз, где-то через неделю после того, как мы начали встречаться: после уроков мы пошли в ее тесную, с обоями в цветочек комнату. На стенах висели плакаты «Звездных войн» и «Озера мечтаний», множество детских рисунков и большой плакат с концерта «Корна» (Дарья никогда на нем не была, но получила тот от своего одноклассника за пиво). В комнате был компьютер, для всех трех девочек, маленький слабый телевизор и магнитофон с коллекцией кассет. Мы легли на раскладном диване и начали медленно трогать, щупать и поглаживать себя, не настолько резко, как тогда, на Психозе - скорее, чувственно и ласково, и именно тогда я впервые увидел ее грудь, большую и белую, освобожденную от черного тяжелого бюстгальтера, с коричневыми сосками, грудь, словно бы сделанную из плотного теста, как и вся она.
        - Ну, дотронься, чего ты ждешь? - сказала она с улыбкой, и я уже почти собрался это сделать, рукой, замороженной в воздухе, но в тот момент в квартиру вернулась ее мать. Дарья мигом оделась, ее ловкость в этом меня удивила, но времени задумываться уже не было, потому что ее мать ворвалась в комнату и принялась орать.
        - Блядуешь, потаскуха! - завопила она еще в коридоре, похоже, заметив мою обувь.
        - Мы учили уроки, мама, - отвечала Дарья, стоя перед ней спокойно и прямо.
        - Блядуешь, потаскуха, еще школы не закончила, а уже блядуешь, что это, что это вообще такое, как мне жить, как мне жить тут, убью себя, клянусь, пойду и убью себя, и все, повешусь на дереве из-за блядства, что ты устроила! - принялась кричать ее мать, на половине этого словотока расплакалась, потом захлебнулась словами, спрятала лицо в ладонях, оперлась о стену и соскользнула по ней в сидячую позу.
        Дарья все это время стояла ровно, со сжатыми губами, не реагируя; потом, когда спазматический плач матери превратился в тихое всхлипывание, кивнула мне, чтобы мы вышли. Мать осталась скорченная на полу, тихонько вздрагивая. Дарья закрыла дверь на ключ и сунула тот в карман.
        - Она все равно может выбить окно, но в последний раз ее зашивали в «скорой», потому, возможно, на этот раз она сдержится, - сказала она.
        Потому Дарья сбегала из дому, на каникулах была сама на станции Вудсток и ездила автостопом к морю, а на ближайших каникулах хотела съездить стопом в Чехию, а может и дальше - и хотела, чтобы я поехал с ней.
        А я ответил, что о'кей, хотя и знал, что мне придется встать перед своим отцом и обо всем ему рассказать.
        В любом случае дома у Дарьи я бывал нечасто. Зато она часто бывала у меня. Мой отец, на удивление, ее любил - то есть мне казалось, что он ее любил, так как не обращал на нее внимания и только иной раз спрашивал, не хочет ли она бутерброд или чаю. Раз я подслушал, как они с матерью разговаривают, а он говорит той, что Дарья «кажется, дочка той чокнутой с почты», а моя мать отвечает, что «бедная девочка, но что ж поделаешь». «Лишь бы ребенка не заделал», - сказал отец, а мать ответила: «Ну так иди и скажи ему, как не заделать». Естественно, мой отец скорее проглотил бы колючую проволоку, чем заговорил бы со мной о сексе. А если бы это и сделал, то только спьяну, а такое, пожалуй, не помогло бы моему параличу, тому испугу, из-за которого мои руки, спускаясь ниже пояса Дарьи, делались до странного бессильными, вели себя так, словно столкнулись с отпором, которого, если по- честному, совершенно не было.
        Может, это случалось так, потому что я не мог рядом с ней расслабиться. Я не мог об этом заговорить, открыться ей, да и, честно говоря, у меня не было с ней слишком много тем для разговоров. Кроме школьных заданий, читала она немного, я же читал кучу всего. Слушала она почти ту же музыку, что и все: «Корн», «Крэнберрис», «Хэй» или «Лимп Бизкит», которые тогда начинали становиться популярными и которых я, в свою очередь, считал диким селом. К тому же она совершенно не представляла себе, что хочет делать. Никто из нас не знал, но у других, по крайней мере, были какие-то мечты, предчувствия, а у Дарьи не было ничего. Хотела делать хоть что-то, работать в магазине, быть официанткой, кем угодно, только бы не сидеть в Зыборке и не жить с матерью. Хотела пойти учиться, но в одном из приступов ярости ее мать проорала, что денег на такое у нее точно нет, а если та так этого хочет, то в большом городе спокойно может заработать передком. У ее матери вообще был какой-то пунктик на проституции и на всяких сексуальных услугах за деньги. С ее точки зрения, этим вообще занимались все, кроме нее самой. Даже отец
Дарьи с ее точки зрения был жиголо.
        Насчет того, чтобы уехать, говорили все в школе. А выезд на дачу сам по себе не был каким-то особым приключением. То есть ни для кого, кроме меня, поскольку отец ни разу не позволил мне отправиться в такие места, я же всегда фантазировал, как однажды отправлюсь туда просто так, без разрешения, как без разрешения я иной раз пытался выходить ночью из дома, хотя в последний момент меня всегда охватывал страх.
        Но все, кроме меня, ездили, начиная, едва теплело: в Натачу, Яблонну, Вежбову - в одно из сел над озерами. В каждом у кого-то из их родителей был деревянный домик без обогрева, где проводили уик-энды, а летом - и целые недели, плавали по озеру, крали лодки, пили пиво и вино, укуриваясь и разводя костры, устраивая ссоры с местными.
        Я любил быть с Дарьей наедине, едва такое оказывалось возможным, в своей комнате, во дворе, на квартире у Трупака, который порой оставлял нам ключи, когда ездил на выходные к отцу в Щитен. Лучше всего было, когда она просто была рядом. Когда грела меня своим телом так, что я почти чувствовал жар. Тогда мои мышцы расслаблялись, дыхание выравнивалось, все расплывалось как в тумане, как видимое через закопченное стекло. После что-то такое я ощущал, лишь когда укуривался.
        Воспоминания со временем карамелизируются, словно мед. Никто не сможет обмануть тебя больше, чем они.
        Так или иначе, но как-то после школы она сказала, чтобы мы поехали на эту дачу днем раньше. Потому что все - я не до конца понимал, кого она имеет в виду, говоря «все», - уговариваются, что приедут туда днем раньше, забив на уроки и сделав Аське неожиданность.
        Я согласился. Она сказала, чтобы я подошел к ее дому к шести, но я сперва решил поговорить с отцом.
        - Какая дача, где, с кем, сука?! - слышал я сквозь кухонную дверь, как он кричал матери, поскольку ей я сказал первой. Попросил, чтобы написала мне заявление на отпуск в школе. Мать, естественно, согласилась, поняв все. Сказала, что поговорит с отцом, опустив только информацию о прогуле школы в пятницу.
        - Что ему, плохо тут, не нравится?! - кричал он, похоже, после трех бутылок пива.
        - Не в том дело, просто все его приятели туда едут, - отвечала мать.
        - А если все его приятели начнут пыхать, ты тоже так скажешь?
        - Но там же не станут укуриваться, - отвечала мать, и даже меня это позабавило.
        Я спрятался в своей комнате, где Гжесь рубился на компьютере в «Героев меча и магии». Крики снизу становились все громче.
        - Едете на дачу в Ястшембове? - спросил он, не отводя взгляда от монитора.
        - Да, но ты не едешь, - сказал я, ища в одежде деньги и сигареты.
        - Да я знаю, что не еду. Я никуда не езжу, - сказал он, пожимая плечами. На голове его была повязка из эластичного бинта. Подрался с каким-то парнем, который разрубил ему палкой кожу на черепе, а сам получил от Гжеся камнем в лицо и, говорят, потерял пару зубов. Гжеся отстранили от школы, и ему вроде вполне нравилось, что можно гонять «Героев» сколько влезет.
        Отец снизу крикнул еще что-то, громко и невнятно, а потом в комнату вошла мать, посмотрела на меня и сказала:
        - Будь осторожен. Возвращаешься в воскресенье к обеду.
        - Что ты ему сказала? - спросил я.
        Ничего не ответив, она вышла из комнаты. Я доныне не знаю, какой аргумент она тогда использовала.
        - У тебя все есть? - спросила Дарья, когда вышла ко мне из дома.
        - Все. Немного денег, курево, шмотки, - сказал я, показывая на рюкзак.
        Она улыбнулась.
        - Тогда пойдем, - сказала и взяла меня за руку. Ее ладонь была теплой как солнце.
        В Яблонну мы поехали автостопом. Не помню, кто нас вез, но помню, что был он за рулем кабриолета и что я тогда впервые ехал кабриолетом, к тому же под ярким солнцем и с девушкой, которой - я все еще был в этом уверен - не заслуживал. Я был для нее слишком некрасив, слишком странен, она просто ошиблась, приняла меня за кого-то другого, может, у нее что-то со зрением, может, она спит наяву. И я помню, что когда ехал тем кабриолетом, когда держал ладонь на рюкзаке, который успел уже наполниться банками с пивом, то думал, что когда доберемся до места, сразу все и случится. Там будут мои друзья, но появятся ее друзья и подруги; некоторых я, конечно, знал, но с кем-то не говорил никогда; и что именно в их присутствии ее глаза, наконец, раскроются. Она посмотрит на меня, на меня в настоящем моем виде, не измененного из-за ее проблем со зрением, но на меня - худого, вялого, все еще немного прыщавого меня, прижмет руку ко рту, чтобы не сблевать, и скажет:
        - Знаешь, Миколай, извини, но не знаю, что ты здесь делаешь, никто не хочет, чтобы ты тут был.
        А потом, рыдая, побежит умываться и будет часами, до крови, оттирать себя пемзой.
        Но пока что Дарья сидела на заднем сиденье, вжавшись в меня, и, несмотря на все мои опасения, были это наилучшие минуты в моей жизни.
        К Яблонне нужно было съехать с главной трассы на кривую гравиевую дорогу: дача родителей Аськи стояла в самом ее конце. Помню, мужик из кабриолета высадил нас на повороте, и дальше мы шли пешком; помню, сняли куртки, завязали их себе на бедрах, потому что было по-настоящему тепло, как для ранней весны, по очереди пили из одной банки. Помню, я чувствовал себя свободным и в безопасности. Я уже знал, что счастлив, так как люди, бывает, и всю жизнь проживают без таких моментов.
        Дом был деревянным, двухэтажным, с крутой треугольной крышей. Его окружали высокие деревья, главным образом ели, в одном углу двора виднелся колодец, в другом - место для костров, окруженное покрытыми сажей камнями. Калитка была заперта.
        - Может, нужно позвонить, - сказал я, ища в рюкзаке мобилку, тяжелую «Нокию», которую не любил, считая ее ненужным поводком для себя. У Дарьи мобилки не было. Легко догадаться, какой способ раздобыть себе мобилку подсказывала ей мать.
        И доныне помню, никогда не забуду, как Дарья сунула руку в карман штанов и вынула ключ, и отперла калитку, и мы вошли на совершенно пустой двор.
        - Пойдем, - сказала она. - Кое-что тебе покажу.
        - А где все? - спросил я.
        - Приедут позже. Пойдем, кое-что тебе покажу, - повторила она.
        Когда мы прошли на другую сторону домика, оказалось, что там есть спуск к озеру. Вода была мутной и зеленой, светилась, под солнцем выглядела как огромный кристалл. Вход в воду был почти закрыт камышом, в котором исчезали полуразвалившиеся мостки с вытертыми досками. Среди золотого и гнило-коричневого камыша торчал ржавый, привязанный здесь водный велосипед. Я подошел к мосткам. Чем ближе я подходил к берегу, тем вязче становилась земля. Если нажать на нее ботинком - тихонько чавкала. Под поверхностью воды что-то быстро двигалось - не то рыбина, не то маленькая змея.
        - Ты тут когда-нибудь была? - спросил я.
        - Много раз. Осторожно, там полно пиявок, - сказала она.
        - Что теперь? - спросил я.
        - Не знаю, что теперь, - улыбнулась она.
        - Когда они будут? - спросил я, почувствовав вдруг такое невыносимое напряжение, что не сумел даже развернуться в ее сторону.
        - Тоскуешь по Трупаку? Ты ведь сидел с ним сегодня за партой, - засмеялась она.
        - Нет, не тоскую. Напротив.
        Помню, что потом, в домике, мы лежали на диване в маленьком зале с деревянными панелями, где пахло деревом и пылью, пили пиво, взятое из моего рюкзака, и курили травку, взятую из ее рюкзака, глядя в огонь, который, к огромной моей гордости, удалось развести без особых катастроф и ожогов. Мы снова обнимались, а потом она взяла меня за руку, и мы пошли на второй
        этаж в одну из комнат, в которой тоже был диван, и где еще сильнее, чем внизу, пахло деревом и пылью и все скрипело: помню, что когда я ставил ногу на пол, от скрипа резонировал весь дом.
        - Они вообще приедут сегодня? - спросил я, но она не ответила, а взяла свой рюкзак и на минутку вышла из комнаты.
        «Они наверняка приедут уже угашенные, - думал я посреди ночи. - На машине Квадрата». Квадрат ездил на украденном у отца «Фиате Пунто». Прав у него не было, но он всегда возил всех, и чем пьянее был, тем охотнее это делал.
        Помню, как я сидел на диване, смотрел на стены дачи, помню, как за стеной что-то стукнуло, тихо, я подпрыгнул от страха и посмотрел в ту сторону, а когда оглянулся на дверь, Дарья уже стояла там, совершенно голая.
        Помню это как сейчас. Она оперлась о косяк локтем, опустив вторую руку вдоль тела. Естественно, прежде всего была ее грудь, белая и тяжелая, а потом чуть выпуклый живот и маленькие складочки на бедрах, и камешек в пупке, над которым виднелось маленькое золотое колечко, выглядящее так, словно она вставила его себе сама, а еще это - небольшой кустик волос между ногами.
        - И что? - спросила она, а я ответил.
        - Боже.
        - Что - «боже»? - улыбнулась она.
        - А если они придут? - спросил я как последний идиот, поскольку на самом деле не знал, что я должен сказать.
        - Они не приедут сегодня. Аська дала мне ключ, - ответила она и подошла ко мне, и села рядом. - Не думай. На меня впервые кто-то смотрит вот так, при свете.
        - Спасибо, - сказал я.
        - Не благодари, нельзя, - она положила ладонь мне на лицо.
        - Ты уже когда-нибудь это делала?
        - Делала, - сказала она и стала меня целовать, словно в знак того, что не хочет мне говорить ничего больше. А потом толкнула на спину и добавила: - Ну хватит.
        Не было смысла ее останавливать. Она взяла мои руки и положила их сперва себе на грудь, потом на спину, а потом на попу. Ее волосы лезли мне в нос и глаза. Она пахла как обычно, сладким молоком с мылом, но теперь мне казалось, что так будет уже пахнуть все и всегда. Она была такой теплой, что некоторое время я думал, что обожгусь. Но мне это нравилось. «Ну и пусть обожгусь, - думал я. - Пусть делает, что захочет. Пусть проглотит меня, пережует и переварит, пусть убьет меня, если ей так хочется».
        Она на миг приподнялась. Посмотрела на меня. Ее лицо показалось из-под волос, словно найденное сокровище.
        - Ты надел резинку? - спросила, а потом встала и взяла из своего рюкзака пачку презервативов. Я понял, что она и правда делала это с кем-то, и этот кто-то сразу появился в моей голове, потом появился позади нее, быстро рос, через пару секунд уже был трехметровым, черным абрисом, который неподвижно стоял там, пока она подходила ко мне, безоружному, лежащему на диване с болезненно напряженным членом.
        - Наденешь? Или мне это сделать? - спросила она и, прежде чем я ответил, быстро, с изяществом медсестры, что делает укол в задницу, сделала это. Трехметровая фигура испарилась.
        Я был на ней и в ней, упирался ладонями в матрас и входил в нее, и выходил из нее, и старался нигде ее не придавить, не воткнуть в нее ни локоть, ни колено, ни что другое, что могло торчать из моего нескладного тела, а она смотрела на меня широко открытыми глазами, словно тоже никак не могла поверить в то, что происходит (хотя наверняка прекрасно могла поверить в то, что происходит). Ее распущенные черные волосы укладывались вокруг головы в черную корону, она что-то немо говорила, а может, это шевеление губ было просто нервным дыханием, но в конце она все же произнесла, я помню:
        - Больше ничего не будет.
        И тогда, в тот момент, я понял все: кто-то сделал снимок внутри моей головы, и вспышка осветила все ее уголки, и я понял, что каждый на самом-то деле знает все, знает свое будущее, и все знают будущее всех, и я тоже; я смотрел на Дарью и понимал, что это когда-нибудь закончится, и то, что длится сейчас, - самое важное в моей жизни.
        Я понял, что любовь не существует сама по себе, ее всегда нужно вызывать из ничто, как жизнь или музыку, что любовь - или то, что люди любовью считают - всегда наиграно, произнесено, что ближе всего к любви - именно этот запах, запах крема, молока и сахара с толикой пота и пива, и косячков, и старого дивана, за который кто-то лет десять тому назад что-то пролил, и оно уже успело четыреста раз испортиться. Я понял: единственное, что мы можем делать - это воссоздавать в себе чувство факта и стараться ранить
        себя как можно меньше. Я понял: единственное, что нам дано - это крикнуть и потом миг-другой слушать эхо этого крика, и все, и до свиданья, и конец. Я понял, что все девушки, которые любили всех парней во всех Зыборках мира, на самом деле - одна девушка, и все те парни и девушки - один и тот же парень и одна и та же девушка под одним закатом солнца, который однажды превратится в зарево взрыва.
        Я понял, что каждый, по-настоящему каждый, всегда носит в сердце выгравированный в нем мир. Я понял: после того, что случится сегодня, и меня, и ее ждет только боль, и так и должно быть, это - естественно.
        Я понял, что скоро выйду из дома и уже никогда не вернусь.
        (Я, естественно, был готов и спорить, что весь этот мыслительный понос оставался просто переживанием из-за того, что я ЗАНИМАЮСЬ СЕКСОМ С ДЕВУШКОЙ.)
        А потом она оплела меня ногами и прижала ими к себе, по-настоящему сильно, она была сильнее, чем я полагал, все наполнило меня, поднялось и потом взорвалось, и я лег на нее, и дышал очень глубоко, словно только-только вынырнул с самого дна озера, с легкими, полными черной, холодной воды.
        - Было супер, - сказала она через минуту, а мне вспомнился трехметровый черный человек, у которого все еще не было лица, поскольку я никакого не мог к нему прицепить, не помнил, чтобы Дарья ходила с кем-то из пацанов.
        - Хочешь искупаться вместе? - спросила она, а я кивнул. Уже не помнил ничего из того, что понял, поскольку мир сделался совершенно другим.
        Мы выпили еще по две банки пива, она прижалась ко мне и некоторое время я ощущал неудобство, но потом все выключилось, а когда снова включилось, Дарьи рядом уже не было, зато над диваном стоял Трупак с бутылкой дешевого вина в руке.
        - Ни фига себе, какое тут порно херачит. Ты что, трахнулся, что ли? - спросил он.
        - Отвали, - ответил я.
        - Ты не обзывайся, на вон, завтрак съешь, - сказал он и подал мне бормотуху, от которой я едва не блеванул.
        Мы развлекались на даче всю пятницу и субботу, до полудня воскресенья. Всего заявилось сюда человек тридцать. Самой яркой звездой оказался Быль, который при всех варил в большой кастрюле свое фирменное - макумбу, то есть молоко с анашой. Вел он себя как ведущий кулинарной программы; втиснутый в слишком маленькую спортивную куртку «Адидас», пил водку и вино, курил, рассказывал анекдоты, то и дело цеплялся к каждому из участников гулянки, громко смеясь и демонстрируя брекеты, почти закрывавшие ему зубы. В кастрюле было литров десять зеленоватой молочной юшки, в которой плавали куски травы: листья, стебли, цветы, - и она воняла так, словно под окном запарковалась фура с компостом. Быль всех успокаивал, что, мол, нет нужды пить именно в таком виде, что он сделает из жижи шоколадный пудинг. Я один не хотел пить макумбу. Хотел оставаться в сознании - насколько можно.
        После макумбы Быля реальность сворачивалась в трубу. А я не мог опозориться перед Дарьей. Не мог опозориться ни перед кем.
        Дарья то разговаривала, то танцевала, а порой подходила ко мне и прижималась, порой курила травку в туалете, а иной раз вела себя так, словно между нами ничего не было - по крайней мере, так мне казалось, но потом оказывалось, что это только мой страх, который я всегда чувствовал; а она хватала меня за руку или целовала в щеку так, чтобы все видели.
        И так оно продолжалось, слившись в одно, секунду за секундой дача превращалась в руину, стаканы и тарелки разлетались, сталкиваясь с полом, деревянные стулья ломались на куски, когда кто-то пытался на них танцевать, с потолка сорвалась деревянная люстра, когда некий Обезьян, приятель Квадрата, попытался на ней повиснуть. Аську, которая была ответственна за дачу, охватывал все больший ужас, и в какой-то момент (кажется, когда все, пьяные и укуренные, вернулись после купания голыми в озере - вернее, после хождения в камышах, - внеся внутрь массу грязи, земли и воды и сорвав со стены часы с кукушкой) она принялась орать, чтобы все сейчас валили назад, на улицу, и возвращались в Зыборк, потому что ее это уже достало.
        Никто ее не послушался, а Улька, ее сестра, отвела в сторону и напоила водкой. Потом Аська уже только полубессознательно раскачивалась под включенных на всю громкость «Alice in Chains», чтобы в конце концов сползти на пол и пару следующих часов проспать в углу у печки, прикрывшись покрывалом с дивана.
        Я не помню, в какой момент на дачу приехала еще одна партия гостей, а во дворе появилось несколько человек, груженных бутылками - среди них я, искренне удивленный, приметил Ярецкого, Каролину и молодого Берната, который из толстого, раздражающего, веснушчатого ребенка превратился в большую жирную свинью с жиденькими рыжими волосами, собранными с помощью геля в мастерский ирокез.
        Помню, что когда они вошли, молодой Бернат с порога крикнул:
        - Мы, сука, приехали на моей фуре, вижу, вы тут оттягиваетесь, ну-ка, дайте нам что приличного! Быстро, быстро!
        - И чего такого приличного мне тебе дать? - спросил Быль, пока Каролина с легким отвращением пыталась найти место, чтобы присесть. Смотрела на всех, словно мы были сделаны из дерьма.
        - Ну, такого, что у тебя есть, Травник, сука, ты ведь знаешь, что у тебя есть, мне что, самому говорить? - Бернат вытащил из синей спортивной сумки «Найк» новые бутылки водки, виски и вина, на которые у нас бы не хватило денег, даже начни мы приторговывать органами, и поставил их на столике, создав что-то вроде роскошного бара.
        И, кажется, именно тогда Трупак, который ненавидел молодого Берната и всюду повторял, что когда-нибудь «пробьет этому ебаному жирдяю в грудак», отвел меня в сторону и сказал, чтобы мы прошлись, как он это назвал, побазлать. Мы пошли на зады дачи, на помост к озеру, закурили там по горькой русской сигарете «монте-карло». (Трупак как-то был на выезде во Франции и сделал себе снимок в Монте-Карло, под главным казино: как стоит с пачкой сигарет «монте-карло», и был этим чрезвычайно горд.) И, кажется, тогда он впервые в жизни сказал что-то серьезное.
        - Это охеренная девушка, береги ее. Береги ее, говорю, таких легко потерять.
        - У тебя ведь и девушки никогда не было, откуда тебе о таком знать? - ответил я.
        - И что с того?! - рявкнул он обиженно, потому что и правду девушки у него пока не было, а те, на кого он рассчитывал, гоняли его ссаными тряпками (хотя очень скоро он познакомится с некоей Агнешкой, которая станет матерью трех его детей).
        - Ну, не знаю, может, и ничего с того, может, ты и прав, - ответил я.
        - Ты говоришь так, словно бы она тебе до жопы, - сказал Трупак. - Будь у меня такая девушка, она не была бы мне до жопы. Я бы следил, чтобы она оставалась со мной до конца жизни. Все эти дачки, которые тут стоят, вот клянусь, я бы расставил для нее в одно такое большое сердце.
        - И с каких это пор ты стал таким романтичным, Трупак? - спросил я удивленно.
        Впрочем Трупак, несмотря на увлечение порнушкой, «Фоллаутом» и «Iron Maiden», чью полную дискографию он имел на пиратских кассетах, был и правда довольно романтичен - всегда расплывался, слушая какие-нибудь отвратительные, абортивные штуки типа «Автобиографии» либо «Отеля Калифорния»; некогда он мечтал, что стюнингует какой-нибудь «фиат» так, чтобы на нем удалось проехать по всем Соединенным Штатам. В этой мечте нашлось место и для меня - я ведь, в конце концов, был его лучшим другом.
        - Просто это классно, - ответил он. - Думаю, что это офигенно. Оно стоит такого.
        Кажется, мы говорили еще с минутку, не больше, но судя по тому, что мы застали, вернувшись, это был разговор на час-полтора; Трупак раздражал меня, как никто другой, но именно с ним я мог говорить дольше всего и на огромное число тем. Не помню, о чем мы болтали тогда; может, снова представляли себе нашу поездку по Штатам, а может - скорее всего - говорили о Дарье, и я рассказывал ему, как оно: заниматься сексом, как Дарья выглядит голой, какое это чувство, когда в нее входишь - и всякое такое; ему я наверняка мог рассказывать такие вещи. Только с перспективы минувшего времени я думаю, что ему тогда наверняка стало обидно, потому что он-то все еще оставался яростным приятелем правой руки. (Это изменила Аська где-то через пару месяцев.)
        Снова входя на дачу, мы наткнулись на Каролину: та сидела на ступенях, покуривая сигарету, глядя перед собой - и я доныне помню, что она ничего не говорила, но тихонько плакала, и в этом плаче была словно сжатый кулак, словно воткнутый в эти ступени очень острый предмет, и из-за ее красоты я вдруг, на ровном месте, поймал икоту.
        (Через много лет мне было скучно, и я принялся искать ее на Фейсбуке и, как ни странно, нашел: живущую в Италии под фамилией Фабуччио, жену и мать детей полного и печального итальянца, все еще некоторым образом красивую, хотя и выглядящую на сорок с небольшим. Мы добавили друг друга в друзья, но никогда не обменялись ни единым сообщением. Хотя, наверное, стоило бы - имея в виду то, что случилось позже.)
        - Что, сука, смотришь? - спросила она, даже не глядя на нас, и Трупак сразу спрятался внутри дачи, закрыв за собой дверь. Я остался с ней наедине.
        - Сорри. Я не хотел. Надо тебе что? - спросил я.
        - Чтобы ты отвалил нахер? - ответила она вопросом на вопрос. Меня это не удивило. Всегда чувствовал, что она считает меня дерьмом.
        - Ну, тогда пока, - ответил я и шагнул к двери, но Каролина развернулась ко мне и сказала:
        - Можешь дать мне глоток пива.
        Я дал ей целую банку, которую держал тогда в руке. Она отпила глоток. Посмотрела на меня, а когда сделала это, мои внутренности словно сжал огромный кулак. Может, из-за самого факта, что она впервые взглянула мне в глаза.
        - Спасибки, - сказала она.
        - О'кей, - еле выдавил я, так горло перехватило - будто осу проглотил.
        - И сорри, - добавила она.
        Я кивнул и оставил ее там, поскольку чувствовал, что не должен больше с ней говорить, особенно в такой странный, такой не подходящий для нее момент; что наше общение было ошибкой, случайностью на работе, что она, красивейшая женщина Зыборка, просто не должна говорить с худым, прыщавым мной с жирной кожей. Что это Дарья - вершина моих возможностей.
        Когда я вошел внутрь, Ярецкий лежал на полу в собственной блевотине рядом со сломанным столиком, в ореоле битого стекла. Кто еще оставался в сознании, осторожно обходили его, стараясь не наступить ни на него, ни в лужу блевотины пополам с алкоголем. Кто-то сказал, что прежде чем Ярецкий приехал на дачу, три дня без остановки принимал амфи, и потому-то Каролина и плакала так, поскольку все это ей уже надоело.
        Дарьи не было в зале, не было ее и на кухне, но там зато раскачивался в приступе орфанного синдрома Быль. Вероятно, перебрал со своим же изделием. На кухонном столе стояло несколько грязных от шоколадного супа чашек.
        - Вот это вставляет, Марек, - сказал Быль. - Хочешь еще немного?
        - Я не Марек, - напомнил я ему.
        - Святой Марек, король скороварок, - сказал Быль и принялся мерзко хихикать, хихикать так, что даже расплакался, и я знал, что он уже не ответит ни на один вопрос.
        Я закурил, отпил глоток наливки «Коммандос» из стоящей ближе прочих, наполовину опустошенной бутылки.
        Краем глаза я заметил, что Каролина вернулась назад в комнату, что садится на том же месте, где села, когда вошла сюда впервые, и теперь смотрит на Ярецкого неизменным, пустым взглядом, таким же, каким моя мать смотрела на отца, завернувшегося вместе с посудой в скатерть.
        Я нашел Дарью наверху, с еще несколькими людьми: Аськой, Улькой, Квадратом и двумя девушками из школы, чьих имен я сегодня не вспомню, даже если мне приставить к голове пистолет. Помню, я стоял в дверях и смотрел на них, и никто не обращал на меня ни малейшего внимания. Помню, я чувствовал себя словно призрак. Помню, как вдруг до меня дошло, что все они, в том числе и Дарья, а собственно, именно она, именно Дарья - совершенно чужая мне. Что она принадлежит им, а я принадлежу только самому себе.
        Кажется, они играли во «флирт», были совершенно укуренными и пьяными. Дарья как раз вытянула карточку из лежащей в середине круга кучки. Вертела ее в руке и пыталась прочесть мелкий шрифт.
        - Ты должна поцеловать того, кто сидит слева, или ответить, как ты потеряла девственность, - прочитала она с карточки и начала смеяться. Рядом с ней, слева, сидел молодой Бернат. Как и она - ржал: хриплым, мокрым смехом.
        - Ну, давай, Дарья. Давай, поцелуй меня, - Бернат наклонился, на висках его проступали капельки геля, смешанные с потом, а на щеках были красные, свинские пятна.
        - Да ни за что, отвали, - сказала она, отталкивая его - легонько и шутливо.
        Помню, как я вдруг почувствовал себя так, словно мне кто-то обмотал желудок колючей проволокой и крепко ее затянул.
        - Ну, Дарья, поцелуй меня, сука, ну что ты? - сказал Бернат.
        Помню, как я спрятался за косяком.
        - Нет, Бернат, не поцелую тебя даже через платок, - ответила она.
        - У Дарьи есть парень, - сказала одна из девушек.
        - Гловацкий? - спросил Бернат.
        И помню, что я тогда хотел сказать: «Да, Гловацкий, сука ты такая», и войти в комнату, но не сделал этого. Карателем я был исключительно в своих мечтах. Хотя на самом деле хотел бы, чтобы он тогда стоял за мной.
        - Да вертел я его, - сказал Бернат и добавил: - Дарья, ты охеренная. Я уже говорил тебе, что ты охеренная?
        - Ты должна рассказать, как потеряла девственность, - с напором сказала Аська. А потом обернулась и единственная увидела меня, стоящего у косяка. И я помню, что она вообще на это не отреагировала, снова отвернулась к Дарье.
        - А кто сказал, что я потеряла девственность? - спросила та со смехом.
        - Дарья, ну ёлы-палы, - вздохнула Аська.
        - Нет, я не стану об этом говорить, - сказала та, а я снова почувствовал, как за мной стоит кто-то - не Каратель, - кто-то трехметровый, темный, без лица.
        - Ты должна поцеловать Берната, - сказал Квадрат и показал пальцем.
        - Ну, давай, Дарья. Ты мне всегда нравилась. Ну, иди сюда, - сказал Бернат и обнял ее за плечи, а она (вместо того чтобы дать ему по лицу, вместо того чтобы резко сбросить его руку, вместо того чтобы выцарапать ему глаза) принялась истерически смеяться.
        - Ну, давай, что ты смеешься? - Бернат придвинулся еще ближе.
        «Они меня не видят, - подумал я. - Я - призрак, дух. Если увидят, она меня прогонит. Прозреет. Скажет, что не желает, чтобы я тут был. Чтобы я валил развлекаться в другое место. Чтобы возвращался в Зыборк. Что во всем этом нет смысла. Что не хочет меня никогда видеть. Что даже Бернат, толстый и глупый Бернат, лучше меня, умнее, сильнее, наверняка у него побольше бабла, он наверняка лучше ее развлечет».
        - Ну, Дарья, давай, - сказал Бернат и притянул ее к себе, а она так смеялась, была такой мягкой, такой пьяной и укуренной, что совершенно не сопротивлялась.
        И тогда она быстро поцеловала его в щеку и отвернулась в другую сторону.
        - А теперь с язычком, ну, - пытался он придвинуть к ней свое вонючее свиное рыло.
        Я стоял там и был словно взведенная бомба.
        - Нет, отвали, - сказала она.
        - Ну давай, - повторил он.
        - Отвали! - крикнула она.
        - Ну давай, - он придвинулся еще ближе.
        И тогда, один-единственный раз, на долю мгновения появился Каратель. Встал рядом со мной, закурил, хотя в комиксах он не курил. Посмотрел на молодого Берната, посмотрел на меня и показал на свой пистолет в кожаной кобуре. И сказал:
        - Этого совершенно не нужно, старик. Правда не нужно.
        - Да? - спросил я.
        - Старик, самое важное - тон голоса, - сказал Каратель.
        - Что? - спросил я, несколько ошеломленный.
        - Тон голоса, - повторил он громче, а потом исчез, прежде чем я успел понять, что голос его немного похож на голос Богуслава Линды [50 - Богуслав Линда (р. 1952) - польский актер, в 1990-х сыгравший немало ролей жестких, а порой и негативных персонажей (наиболее известные фильмы с его участием - «Король» (1991), «Псы» (1992) или «Сара» («Охранник для дочери», 1997).].
        - Оставь ее, сука, ты, хряк ебаный! - крикнул я, и все одновременно подпрыгнули и посмотрели в мою сторону.
        - Гловацкий? - Бернат прищурился и встал. Потер кулаки. Был сантиметров на десять выше и килограммов на тридцать тяжелее, чем я.
        - Оставь ее, сука, - повторил я.
        Дарья смотрела так, словно пыталась вспомнить, как меня зовут. А Бернат шел в мою сторону, неловко, покачиваясь, наступая на рассыпанные по полу карточки. Карателя давно уже не было.
        - Что ты, сука, сказал? Ты мне? Чувак? - отозвался Бернат и был рядом, а я стоял. Стоял и не отступал ни на шаг.
        - Тебе, - сказал я. А Бернат размахнулся, медленно и тяжело, и его рука повисла в воздухе, и тогда между нами появилась Дарья.
        - Пойдем, - сказала. - Пойдем отсюда.
        - Я тебя захуярю, - пообещал Бернат. И вдруг уселся на пол, как ребенок, который только-только научился ходить, и все, кто сидел в кругу, вдруг принялись смеяться.
        И помню, как она потянула меня за руку, и мы пошли вниз, помню, что подхватил ее под руку, когда она чуть не свалилась на лестнице, и помню, что она все отводила волосы от лица, и из-за этого чуть не наступила на Ярецкого, который все еще лежал на полу в позе морской звезды.
        - А может, ты вернешься его поцеловать? - спросил я.
        - Перестань, - сказала она, и ее голос начал крошиться, влажнеть. Она открыла входную дверь. Вышла наружу, а я - следом.
        - А что? Может, ты именно с ним в первый раз трахалась? С молодым Бернатом? - спросил я. Я весь был тяжелым, заледеневшим. У меня болел желудок, словно там закрыли живых, рвущих его когтями зверей. Помню, закурил, забыв, что одну сигарету уже держу в пальцах.
        - Перестань, Миколай! - крикнула она и начала плакать, а я помню, что мне это нравилось, ведь я хотел ее наказать.
        Помню, как подумал тогда, что, может, ее мать и права. Может, Дарья и правда не делает ничего, кроме как работает передком. Что она спала не только с трехметровым безликим и с молодым Бернатом. Может, она обслужила половину Зыборка, реализовала каждую свою фантазию, и еще недавно не делала этого только с таким худым, прыщавым, длинноволосым уродом, как я.
        - Тебя не было. Ты куда-то ушел. Это только игра, - сказала она и разревелась во весь голос. - Это только такая игра, - повторила громко, с заложенным носом, по которому стекал макияж.
        - Какая, сука, игра? - вскинулся я. Мне хотелось орать.
        - Я люблю тебя, - сказала она сквозь слезы. Выглядела как семь несчастий.
        Эта дача, все это: мой отец, пиво, макумба, которую я не выпил, вчерашний секс, Трупак, Зыборк - все это было уже чересчур.
        - Я возвращаюсь в Зыборк, - сказал я. - Пешком, на хрен.
        - Я люблю тебя, люблю тебя, Миколай, - повторила она, страшно плача.
        Может, она просто была безнадежной, глупой и вовсе не такой красивой, а я - просто воодушевлен тем фактом, что впервые у меня есть девушка.
        - Не делай этого, - сказала она.
        Мне стало ее жаль. Да, именно это чувство. Мне стало ее жаль. Я не привык, чтобы кто-то плакал из-за меня. Помню, я подошел и обнял ее. Что она ужасно пахла, потом и сигаретами.
        И все же я хотел бросить все и вернуться в Зыборк, хотя на самом деле незачем было так поступать: то, что здесь и сейчас, было всей моей жизнью, всем моим миром, плохим и хорошим, выгравированным в сердце, а потому я обнял ее посильнее, позволяя, чтобы она высморкалась мне в солнечное сплетение, и сказал:
        - Я тоже люблю тебя, Дарья.
        Не помню, отчего я так сказал. И что имел в виду. Что я тогда чувствовал. Или просто хотел, чтобы она перестала плакать? И любил ли я ее вообще? Помню, что да, любил, но, может, просто путал любовь с тем, что почувствовал после ее смерти.
        И, наверное, я никогда не перестану об этом думать.
        - Я тебя - сильно, - сказала она и перестала плакать, начав просто шмыгать носом.
        Миколай
        На рассвете полиция нашла Гжеся у дороги: вроде бы он все еще был пьян.
        Как утверждают, курил сигарету за сигаретой, щелкал окурками в проезжающие машины, словно бы дожидаясь их. Когда, наконец, увидел полицию - сплюнул. «Тот толстяк-инспектор наверняка присутствовал лично и слегка его придавил», - подумалось мне, поскольку Гжесь поглядывал на полицейского так, словно хотел перекусить ему сонную артерию. Немо шевелил губами, а выдыхаемый им воздух мог бы складываться в слова: «сукин сын», «захуярю» и «гребаный».
        - Вы же знаете, кто порешил Берната, ну же, сука, из моего сына убийцу делать смысла нет, - мой отец стоял, опершись о стену, руки его были опущены вдоль тела, кулаки сжаты.
        - Успокойся, Томек, - говорил ему инспектор, толстый и лысый чувак с нарисованной на лице сердечной недостаточностью.
        - Вы прекрасно знаете, - повторил отец.
        - Мы знаем? - спросил инспектор. - Томек, тебе есть что сказать? Тогда давай, ну. Давай присядь, и мы все запротоколируем, может, даже пойдешь главным свидетелем.
        - У меня нет доказательств, - голос отца был приглушен, словно пробиваясь сквозь натолканную в горло вату.
        - Томек, не серди меня, - сказал инспектор. - Не серди меня. Если есть что сказать - то давай. Давай, расскажи все. Но ты только ляпаешь грязью, ходишь среди людей, болтаешь что ни попадя.
        - Я не ляпаю грязью. Я знаю, какова правда.
        - Правда? Правда такова, что у нас на руках явный след к русским, которые порешили твоего приятеля, - ответил инспектор.
        - Да, у вас явный след к русским? Тогда отчего здесь он?! - крикнул отец, тыча пальцем в Гжеся.
        Гжесь слушал молча, стоя с широко расставленными ногами, опершись о стену, с руками перед собой, словно показывал всем, что они не скованы. Но на самом деле держал одной рукой запястье второй, чтобы скрыть, как они трясутся.
        - По паре причин, - сказал комендант.
        - По каким причинам?
        - По паре, - повторил комендант.
        - По какой паре? - дожимал отец.
        Комендант некоторое время молчал.
        - Мы нашли нож. Там, где был Бернат. С его отпечатками пальцев, - он ткнул пальцем в Гжеся.
        - Со мной говори! - крикнул ему Гжесь.
        - Какой нож? - спросил отец.
        - «Бабочка». Нож. Раскладной, Томек, - комендант вздохнул.
        - Да я потерял тот нож. Потерял его месяц назад, - прошипел Гжесь.
        - Так что ты там делал? Зачем туда полез? - отец повернулся к Гжесю.
        - Никуда я не лез. Не был я там. Потерял, блядь, нож месяц тому назад, - повторял Гжесь.
        - Как это «потерял»? Когда потерял? Какую-то ерунду несешь, - инспектор говорил ему, но избегал смотреть в глаза.
        - Потерял, потому что пьяный, сука, был, на хрен, ты каждый вечер пьяным ходишь и теряешь все подряд, жену ты, сука, по пьяни потерял, - прошипел отец.
        Инспектор снова вздохнул. Казалось, его болезнь вот-вот возьмет верх.
        - Успокойся, - сказал мой отец брату. Гжесь, может, и не успокоился, но заткнулся, только сильнее сжал руки. Я видел, что он изо всех сил старается смотреть в пол.
        - Томек, ну, мы должны его придержать, я понимаю, что ошибка, но прокуратура давит.
        - Откуда у вас были его отпечатки пальцев? - спросил я.
        - Были на теле резаные раны? - спросил вдруг отец. Подошел к коменданту, прижал его к стене и спросил снова: - Были на теле резаные раны?
        - Откуда у вас его отпечатки пальцев? - спросил я снова, глядя на Гжеся, но тот смотрел исключительно на инспектора, яростно, словно привязанное к столбу животное, как тогда, в бильярдном клубе - на Мацюся. Я чувствовал, что он вот-вот кинется на инспектора и отхватит ему зубами половину лица.
        - Старое дело, - сказал комендант.
        - Были раны, сука?! - еще раз рявкнул отец.
        - Нет, не было, - сказал инспектор так тихо, что я прочитал это лишь по движению его губ.
        Отец сделал шаг назад. Напрягался, набирал воздух, словно собирался крикнуть, но проглотил этот крик, переждал его. И только когда переждал, сказал:
        - А раз не было, сука, то освободи моего ребенка или арестуй половину Зыборка, а прежде всего - меня.
        Инспектор отступил под стену. Сказал что-то, чего я не услышал.
        - Что? - спросил мой отец.
        Я видел, как он нависает над эти маленьким круглым мужичком, словно гора.
        - Есть еще одно, - сказал комендант. - Он наделал вчера дел. У Чокнутого.
        Отец посмотрел на Гжеся, словно хотел оторвать тому голову. Но только легонько ударил затылком о стену - на это лишь я и обратил внимание.
        - Сколько это будет стоить? - спросил отец.
        - Примерно пять тысяч, не знаю, может больше, - ответил инспектор.
        Гжесь сплюнул на пол отделения.
        - Да сделай же с ним что-нибудь, - попросил инспектор отца. - Держи его дома. Это никому не помогает. Это действительно никому не помогает.
        Гжесь сплюнул снова, а я не выдержал.
        - Гжесь, сука, хотя бы пять минут веди себя нормально, хотя бы пять минут, это ведь не больно, - сказал я, опершись о противоположную стену.
        - Потому что - что? - спросил он, растирая ботинком слюну по полу.
        - Потому что хочу пойти домой, - сказал я.
        - Да отвали, - сказал он, не пойми - мне, отцу или инспектору.
        - Сейчас у вас ничего на него нет, - сказал отец.
        - Чокнутый еще не подал официального заявления, жалобы, ничего не подал, - ответил комендант. - А потому у нас на него ничего нет.
        - А меня арестуешь? А меня арестуешь, Эдек? - отец отодвинулся от инспектора. Я видел, как тот облегченно вздыхает.
        Гжесь в последнюю ночь, как всегда, пил в «Андеграунде». Охранники запретили ему подходить к машинам, а потому он сидел в баре и приказывал наливать себе новые и новые порции водки. Барменша несколько раз спрашивала его, не хватит ли ему. Он качал головой. Показывал, чтобы доливала. Хотел поговорить с Чокнутым, Чокнутого не было. Наконец его вывели, он оставался в баре один, и было пора закрывать кабак. Гжесь вышел в ночь, куда-то пошел, вернулся через пару часов с тротуарной плиткой, выбил стекло во входной двери дома, сунул внутрь руку, отверткой выбил замок. Потом вошел внутрь. Когда оказался там, отправился в бар и принялся отпивать изо всех выставленных там бутылок: виски, водку, коньяк. Откручивал каждую бутылку, отпивал глоток, а после разбивал ту об стену. Когда уже весь паркет покрылся стеклом, разбил игровую машину и порезал ножом бильярдный стол.
        Охрана не приехала только потому, что Чокнутый не слишком регулярно оплачивал взнос в «Солид Секьюрити».
        Когда его спросили, что он сделал после, Гжесь сказал, что поехал к дому Чокнутого и принялся кричать, чтобы тот спустился вниз.
        - Да ты в жопу ебаный идиот, - сказал отец, когда мы уже сидели в машине. Только внутри Гжесь успокоился, немного обмяк, словно из него вышел весь воздух. Потирал запястья, курил, молча смотрел в окно.
        - Я потерял тот нож, вот так, просто. В городе, с месяц назад. Разозлился, потому что любил его, но забыл, - повторил он, а отец начал орать. Я не слышал такого уже несколько лет. Рев отца был как война. Он должен был появиться, пусть даже после многолетнего перерыва.
        - А если придут за нами? Придут за нами и, сука, сунут нас во все это, то что? Мол, вдруг это мы убили Берната? И что ты думаешь? Что для Кальта это не лучший подарок, вот такое? Одного захерачить, остальных за это закрыть? А деньги? Сколько ты сейчас им торчишь? Пятьдесят пять тысяч? Сто пять тысяч? Чей это был нож? У кого ты его украл?
        - Я не краду, - ответил Гжесь.
        - Он сейчас нас в это втянет. Мы у него как на тарелочке. Идиот, разгромивший кабак. Тот, кто ходит с ножом на место преступления. Сядешь за Берната, дурак! - орал еще некоторое время отец. Когда закончил, был красным, словно знамя. Я боялся, что хватит его кондратий, что порвется в теле какой-нибудь сосуд, о котором он даже не знает.
        - Блин, когда я такого идиота заделывал - наверняка был худший мой день, - сказал он через некоторое время, выдыхая.
        - О чем вы говорите? - спросил я с заднего сиденья.
        Они одновременно отвернулись от меня.
        - О чем вы говорите? - заорал я.
        Я чувствовал себя, как герой «Замка». Как беженец. Жил в доме с этими людьми, моим отцом и братом, а они говорили рядом на совершенно чужом языке. Переходили рядом со мной на шепот. Относились как к шпиону. Как к человеку, рядом с которым приходится использовать шифры. Я собрал волосы в хвост, расстегнул рубаху, в машине было ужасно жарко. Все молчали. Сквозь стекло искупанный в солнце Зыборк выглядел, как на старой открытке времен ПНР, случайно найденной в букинистической книжке. Дома, замок, магазины напоминали картонные макеты. Я представлял себе, что если их приподнять, то снизу повалил бы черный вонючий дым.
        - Неважно, - сказал через какое-то время Гжесь. - Правда, займись своими делами.
        - Это мои дела. Я тут живу. Что случилось? Я что, не пойму этого, потому что, сука, не знаю настоящей жизни? Потому что не рубил дрова последние десять лет, не кормил свиней, не пил под магазином баночное «Гарнаш» с мужиками, у которых не хватает зубов и ногтей? Это я не пойму? - спросил я.
        - Ну да, ты тут живешь, Миколай, - сказал отец, потирая лицо. - Но это дела, которыми мы занимаемся уже много лет.
        - Много лет? Ты, сука, говоришь мне, что в полиции есть его отпечатки пальцев, что тебя кто-то попытается убить, что кто-то похитил и убил твоего лучшего приятеля - и что я не должен этим интересоваться, хотя я поселился у тебя дома? - спросил я.
        - Ну, ты всего-то должен просто найти денег. А потом - сразу уедешь. И уже не станешь ни о чем таком беспокоиться, - фыркнул Гжесь.
        Я хотел вытянуть его из машины, дать по морде, приложить его головой об машину. В последний момент - укусил себя за руку.
        Я хотел выйти из машины и отправиться куда-нибудь - но не было куда.
        Мне было тридцать три года, и мне некуда было идти. Я не заслуживал даже поганого независимого польского фильма по своей книге.
        Я мог только смириться. С ними, с собой и с ситуацией.
        - Где тут пьют кофе? - спросил я.
        - Кофе? Дома, - ответил Гжесь, в зеркале заднего вида я видел, как ухмыляется отец.
        - Пойдем куда-нибудь, поговорим. Пойдем поговорим хотя бы куда-нибудь, только не домой. Пойдемте наверх, - сказал я и показал пальцем на башню.
        За дверьми, за которыми некогда были «Врата», теперь находился ресепшен отеля. Я заглянул внутрь. Уставшая девушка в белой рубахе сидела за стойкой и максимально сосредоточенно глядела в экран смартфона. Но все остальное было ровно таким же, как и тогда - булыжники, доска с плакатами выступающих групп, события года, то есть Михал Байор [51 - Польский эстрадный поп-певец (род. 1957).], а раньше - фестиваль диско-пола и кявер-бэнд «Красные Гитары», деревянная балюстрада, реплики рыцарских гербов, выглядящие так, словно их нарисовали дети из спецшколы. Вместо «Врат» в замке сейчас был другой кабак, предназначенный, похоже, для немецких пенсионеров, которые время от времени появлялись тут в крохотных группках; тяжелые деревянные стулья с лого дешевого пива, зонты, собранные в сосульки, грязные пепельницы, растения в поддонах на чугунных стойках. Мы уселись снаружи, официантка - плотная женщина под пятьдесят, в тапочках, с волосами, покрашенными в цвет во`ронова крыла, - появилась минут через пятнадцать.
        - Вам я ничего не должен, а? - спросил у официантки Гжесь. Улыбнулся. Женщина не ответила, даже не глянула на него. Я заказал три кофе, она забрала меню и ушла.
        - Знаю, что она хочет выстроить развлекательный центр там, где живут те бедняки, - сказал я. - Знаю, что вы с ней сражаетесь и пытаетесь ее отозвать. Знаю, что утверждаете, будто она убила Берната, потому что вы организуете референдум.
        - Во-первых, не ори на весь город, а во-вторых, это еще не точно, - сказал Гжесь, хотя площадка оставалась пустой, не слышно было ни шагов, ни голосов, кроме слабого чириканья птиц.
        - Нужно начать с того, что все это - ее. Ее и Кальта, - сказал, помолчав, мой отец.
        - Какое такое «все»? - спросил я.
        - Вот это все, - повторил он, обводя рукой площадь перед замком. - Отель, кабак, замок. Имеет, что хочет.
        - Не только все это - сказал Гжесь, вертясь на стуле и снова внимательно осматривая натертые запястья. - Но вообще все, все.
        - Все предприятия, обе лесопилки, мебельная фабрика, завод, оно вроде бы какой-то фирмы, но на самом деле - владеет вместе с Кальтом. Все, кроме предприятия Берната, - принялся перечислять отец.
        - Ну и? - спросил я.
        Оборачиваюсь и вижу, как на подворье замка входит какая-то старая парочка, медленно вышагивающая, по всем признакам - туристы-пенсионеры, в рыбацких шапочках и с бананками на бедре, подпираясь палками для норвежской ходьбы.
        - Das ist alles unsere,[52 - Все это наше (нем.).] - засмеялся мой брат при их виде.
        - Может, было бы лучше, будь оно ihre[53 - Их (нем.).], - отозвался отец. - Может, было бы лучше.
        Официантка принесла три кофе на подносе. Бледно-коричневый, полупрозрачный, едва теплый. Я выпил свой за один раз. Гжесь даже не глянул на чашку, только закурил.
        - Она выиграла выборы вскоре после того, как ты издал свою книжку. Из-за твоей книжки, - добавил Гжесь.
        - Из-за моей книжки, - повторил я. - Что-то не верится. Выиграла выборы из-за книжки.
        Отец отпил глоток кофе.
        - Сучья мерзость, - я не знал, он о бургомистре или о кофе.
        - Через год после ее выхода. Весь город голосовал за бургомистершу. Она пошла на выборы с лозунгом: «Остановим очернительство Зыборка», - говоря это, он старался не смотреть мне в глаза, словно и ему было немного странно это говорить. - Говорила об этом даже по общепольскому телевиденью: мол, раз уж слава о Зыборке разнеслась по всей Польше, то сейчас по всей Польше о нем станут говорить хорошо. Люди заглатывали это, как молодые пеликаны. Что, мол, Зыборк снова станет красивым. Что мы снова будем им гордиться.
        Некоторое время никто не говорил.
        - Я знаю, что ты не хотел, чтобы так получилось. Просто не подумал, - сказал отец немного тише, словно бы другим голосом, другим горлом.
        - Она серьезно старалась, фоткалась с этим, сука, как его там, Томашем Лисом [54 - Лис Томаш (р. 1966) - известный польский журналист, редактор нескольких общественно-политических программ на польском ТВ, известный своими острыми репортажами; в 2004 году, согласно опросам, имел неплохие шансы побороться за место президента Польши (после чего был уволен из программы, в которой он выступал главным редактором).], - добавил Гжесь.
        - Да с каким Лисом - с Гугалой [55 - Гугала Ярослав (р. 1959) - известный польский ТВ-журналист, долгие годы был ведущим и редактором информационных передач на общепольском канале «Полсат», серьезно влиявшем на польскую политику.], - поправил его отец.
        Мне сделалось жарко от кофе и солнца, на площадке не было ни одного зонтика, под который мы могли бы спрятаться.
        - Слушай, я знаю, что человек, который перестает пить, должен найти себе какое-то другое занятие, а у тебя оно есть, ты сражаешься со всем миром, в смысле, с миром, который ты, папа, знаешь, - то есть с Зыборком. Но когда выходила моя книжка, ты занимался питьем водки с Бернатом и помощью с его фурами и шкафами, и вопил дома, что, мол, все это будет и у тебя. А потому - хватит мне тут вкручивать, - сказал я так громко, что пара стареньких немцев оглянулась на нас.
        - Ты просто мог бы спросить. Мог бы посмотреть, что происходило на самом деле - и тогда бы помог. А так выдумал всякую ерунду - и только мешал, - ответил отец.
        - Я ухожу, - сказал я, но, прежде чем встал, Гжесь схватил меня за руку и сказал - Хочешь знать, что тут происходит? Интересно тебе? Так слушай.
        Я посмотрел ему в глаза. Он отпустил мою руку. Я остался. Официантка выглянула во дворик, я показал ей чашку, не знал, поняла ли она, что я хочу. Она исчезла в темных внутренностях ресторана. Я вытер со лба пот. Отец рассматривал на свет свои ногти.
        Я увидел, как на голубом, выстиранном небе появляется одинокая тучка. Была еще далеко от солнца.
        - Знаешь, что делали Кафель, Мацюсь, Порчик, вся эта банда, что делали множество парней в Зыборке? - отозвался Гжесь.
        - Крали машины, - ответил я. - Это известно. Облава - была на них.
        - Облава была позже, - добавил Гжесь. - Но, да, бомбили машины. Много. И делали на этом немалые деньги. Помнишь?
        Я кивнул. Естественно, я помнил. Все началось в тот момент, когда я выехал из Зыборка. Когда Кафель и Порчик, идиоты и босяки, вдруг перестали быть идиотами и босяками, поняли, что никто им не заплатит просто за крики «Зиг хайль!» и битье людей за то, что те носят вельветки и бусики. Помню, местные говорили, что так объяснял Мацюсь, самый старший из них - мол, нет смысла играть в идеологию, нужно поднять лежащие на земле деньги. И оказалось, что уже через пару месяцев они перестали быть тупарями в «военках», но стали обвешанной золотом аристократией в трениках.
        - Потом они начали приторговывать амфетамином. И продолжали бомбить машины. Сделали себе мастерскую возле Колонии. Пытались договариваться - то с цыганами, то с русскими. Но дел с ними никто вести не хотел, потому что они были совсем без башни. Когда входили в бордель, то и обои срывали. Разгонялись на машинах, топили их в речке. Когда обносили магазины, то делали фотосессию на прилавках, - сказал Гжесь.
        - В Зыборке не было парня между восемнадцатью и двадцатью четырьмя, который бы с ними не бегал. Может, кроме твоего брата, - добавил отец.
        - Знаешь, тут всегда так было, - продолжил Гжесь. - В каком-то смысле. Зыборк перед войной был пограничным городом. Члежиче, в пяти километрах отсюда, была уже Польша курпсов [56 - Этническая группа, населяющая польскую Мазовию; название происходит от специфической плетеной из липового лыка обуви, курпсов, местной разновидности лаптей. Специфическими чертами характера курпсов в Польше называют упорство, упрямство, экономность и мстительность.]. Ну и тут всегда был цирк. Контрабандисты, бордели… Но то, что происходило недавно, - превосходило человеческие понятия.
        Теперь отец поднял голову, перегнулся через стол, оперся локтями и начал говорить. Словно они запланировали все это в двуголосицу.
        - Так обнаглели, что воровали среди белого дня. Начинали в несколько голов, а через два месяца - было их пятьдесят. Фамилии могу тебе и час говорить. Каждого знаю. Знаю, где каждый из них сейчас. Входили в магазины и брали, что хотели. Когда напивались - били стекла, людей избивали на улицах, и ничего. Как на дискотеку приходили - столы летали. Или закрывали дверь изнутри, брали девиц и трахали их по очереди на столах, а то и несколько сразу, а если девица была с парнем, то парню приставляли пистолет к голове. Полиция, как их видела, переходила на другую сторону улицы. Смеялись надо всеми. В лицо. Предыдущий бургомистр, Кудневский, пытался с ними бороться, организовывал расследования, так ему подожгли машину, выбили стекла, а дочку ждали под школой.
        - А новая с ними не боролась, - закончил я за него, желая, чтобы они побыстрее добрались до сути.
        - Погоди. Не торопись. Не о том речь, что не боролась. Сперва к ним пришел Кальт.
        - Да кто это? Он из Зыборка? Это поляк? Немец? - спросил я.
        - Это Сментек [57 - Демоническое существо в народных сказаниях кашубов и мазуров.]. Кальт - это Сментек. Дьявол, - сказал отец и сплюнул.
        - Не понимаю, - признался я.
        - Кальт мог бы встать тут, на парковке перед комиссариатом, и задушить маленького ребенка, и никто ничего бы ему не сделал, - сказал отец.
        - Потому что все его боятся? - спросил я.
        - Потому что он исчезает, когда хочет. Потому что когда хочет - его нет, - ответил он.
        Уже когда я был маленьким, родители говорили о каком-то Кальте. Я помню эту фамилию, которая порой носилась в воздухе, звучала в разговорах, которые я никогда не дослушивал до конца, потому что меня тогда выставляли из комнаты.
        - Кальт всегда тут был. Не знаю, откуда он взялся. Никто не знает, у каждого свои идеи насчет этого, но не знает никто. Известно только, что появился он в восемьдесят девятом, а потом - кружил. Ольштын. Добремясто. Лидзбарк. Барчево. Щитно. Даже Калининград. Везде есть что-то, что принадлежит ему. Везде есть его деньги. Он их делал, потому что получал бизнес, скупал долги. Подчинял себе бандитов. Гипнотизировал их. Заставлял себя любить, становился им как отец. Появлялся, потом исчезал, но был всегда. Когда был - управлял. Когда было нужно - похищал и убивал. Раз похитил сына мужика, у которого в Ольштыне был ресторан над озером и грибная плантация около Грыдута. Мужик не заплатил сто тысяч долларов, так курьер привез ему руку сына. Всегда, когда в воеводстве кто-то начинал выделываться, Кальт вмешивался. И тогда тоже вмешался. Созвал наших парней и сказал, что все классно, но если и дальше будут так поступать, то через полгода, через год сядут в тюрьму, сдав друг дружку, цыгане перехватят бизнес, а деньги пойдут по пизде. Что нужно думать, а не выделываться. Приблизил их, особенно Мацюся. Говорил
о нем: «Мой парень». Обещал, что тот станет миллионером. Научил их, что деньги нужно инвестировать. Отмывал им деньги. Это через Кальта Мацюсь продал мелкие фирмочки, бильярд, видеопрокат и открыл крупные: отель, свадебный дом, атлетический клуб. Сказал: чтобы управлять по-настоящему, нужно управлять легально. Чтобы власть была на твоей стороне. Бургомистры, радные, меры городов.
        - Но потом случилась облава и всех закрыли, - сказал я и смутно вспомнил тот момент, когда, лежа в Мордоре и смотря телевизор, я переключил на новости и увидел очередной репортаж из Зыборка: антитеррористов с оружием, засевших на крышах, полицейскую блокаду дорог, бегающих по рынку чуваков в камуфляже и эмоционального репортера, который утверждал, что в Зыборке как раз случилось задержание «очень опасной, организованной преступной группировки». Помню, что я смотрел на это с большой радостью, и что в этом репортаже что-то вспоминали о книжке. «Очередная чума, которая пала на этот маленький симпатичный мазурский город», - сказал репортер.
        - Да, так случилось, потому что они его не послушали. Сперва погиб журналист из «Газеты Ольштынской». Мужик приехал в Зыборк сделать материал, потому что уже по всему воеводству говорили: здесь, мол, бандитский город. Ты тогда уже был в Варшаве. Он пошел на дискотеку, в «Бронкс», а уже оттуда его вынесли в черном мешке. Я видел на камере, мне из «Бронкса» показывали, как один из них, кажется, Шишак, в туалете берет парня за голову и лупит о стену. Сильно, моментальная смерть. Только вот запись потом исчезла. А потом - Кальт им говорил, мол, осторожней, деньги у вас уже есть, не дурейте, - они напали на «Макдональд» на семерке. Порчик придумал. Не пойми зачем, наверное, им стало скучно. Вошли сквозь крышу, взяли полмиллиона. Порчик на них устроил сестре свадьбу, тут, в Райборове, каждый к загсу на своем лимузине приезжал. А на свадьбе случился какой-то скандал из-за этих денег, и Шишак, идиот, психопат, рассердился, поехал домой за пушкой, за «тетехой», а у его сестры как раз какие-то парни были. А он пьяным был, да под амфетамином, взял «тетеху» и выпустил обойму по тем парням, так как вбил себе в
голову, что они пришли вдвоем его сестру трахать. Один погиб на месте, второй выскочил в окно, ногу сломал, но выжил. Шишак пошел на срок, на него повесили и того журналиста. Ну он и сдал всех. Сказал, где в лесу машины. Где точка, где делали амфи, - барак стоял в лесу, за Картонажем. И тогда устроили облаву. Всех замели, вместе с Мацюсем. Кальт исчез, выехал куда-то, говорили, что в Африку, в Египет, ЮАР. А через месяц Булинская выиграла выборы. Сказала, что уже не будет никаких облав, не будет травли Зыборка, не будет больше о нем книжек, в которых пишут неправду.
        - Погоди. Выиграла - и что дальше? - я оглянулся, чтобы глянуть на немцев-пенсионеров, но те давно исчезли. Мы сидели на площадке совершенно одни. Отец снова начал говорить. Каждый раз говорил все тише, а теперь - так, что мне почти приходилось приставлять ухо к его губам.
        - Якобы Кальт пришел к ней через два дня, по приглашению. Пришел на заседание совета города, приказал всем выйти. Все как один встали и без слова вышли. Он отвел Булинскую в сторону, сказал, чтобы та села. Она молчала. Только спросила: «Кто вы?». «Господин и владыка севера», - ответил он. Осмотрел ратушу, словно это был его дом, который он только что построил. Сказал, что его парни выйдут через год-два и устроят тут бардак, какого свет не видывал. Сожгут Зыборк. Отомстят. Что они голодные и злые, сказал, как волки, связанные цепью. Волков на цепь сажать нельзя, сказал. И если она хочет спокойствия, то должна позволить им действовать, действовать и жрать, потому что они слишком голодны. Инвестировать деньги, которые у большинства так и лежали, припрятанные по лесам. А она - что, мол, я буду с этого иметь? Богатую гмину, - он ей на это. Отдай нам замок, отдай нам землю у озер, отдай нам предприятия, а сама будешь совладелицей. Будешь обеспечена до конца жизни. Будешь править здесь, сколько влезет. И она приняла предложение. И все, кто здесь что-то имел и хоть чего-то достиг, тоже согласились. А
парни вышли, три, четыре года посидели, потому что у Кальта свои каналы в прокуратуре. Так оно все время и идет. Растет. Они воткнули в эту землю клыки, словно вампиры, и пьют кровь. Ни на что не смотрят. Не смотрят на людей. Те, у кого мы были, тот комплекс, что хотят там построить. Это новое дело, ее и Кальта, как и почти все тут. Пропустили через какой-то союз, оформленный на кого-то из чьих-то шуринов, что живут в Зажопинске Поморском и которых никто никогда и в глаза не видел. Если кто не соглашается, то теряет все, на что работал всю жизнь. Тут правят бандиты, Миколай. Это город бандитов. Булинская и сама быстро стала бандиткой, быстро почувствовала вкус этого. Влюбилась в Кальта, как и все они. Влюбилась в Кальта и в деньги… Тут она вроде бы в небольшом домике живет, но ты бы видел ее хоромы над озером в Райборове. Да что там! Деревянный дом на двести квадратов, гектар участка, в лесу, страусы у нее есть, нутрии, сука, жирафов только не хватает. А Кальт приезжает каждый второй уик-энд. На карты. Порой остается на ночь.
        Гжесь некоторое время смотрел на небо, словно искал там что-то. Насмотрелся. Поглядел на телефон, спрятал его в карман.
        - Камила звонила, - сказал.
        - Когда? - спросил отец.
        - Раз семнадцать, сука, - ответил Гжесь.
        - Она что, здесь? - спросил отец.
        - Наверное, - ответил Гжесь.
        - Летим, - сказал мой отец, встал, положил на стол наличку за кофеподобный напиток, но я одновременно остановил отца, посмотрел ему в глаза.
        - Погоди минутку. Бернат. Что со всем этим общего имел Бернат? - спросил его.
        - Бернат на это не подписался. Он и пара других. Бернат сказал, что с бандитами не будет договариваться. Не будет никакой продажи предприятий, никакого строительного самоуправства. Официально, в лицо ей сказал на фестивале, при людях, что ни в какие общие дела он с ней не войдет. А она за это ему устроила на предприятии проверку, санэпидемку, налоговую. Взялась за него. Он начал платить штрафы. Пошел в прессу. Какие-то там статьи вышли, естественно, никто не обратил внимания, потому что кто же сейчас читает газеты, но - вышли. Ну, и он первым придумал устроить референдум. И пришел с этим ко мне.
        - И что? У тебя тоже возникли проблемы? - спросил я.
        - А ты думал? Слушай, я еще ничего не сделал, а она уже прислала телегу в налоговую, что, мол, я продаю налево хлеб в «Каритас» [58 - Польская благотворительная организация под контролем католической церкви.]. Что отдаю бедным. Хотели мне четыреста тысяч штрафа впаять. Думаешь, отчего Ясек и Йоаська ходят в школу в Щитно? Тут директриса сказала, что они в гимназию не переведутся. Да я часами могу тебе рассказывать, - сказал отец.
        - А отчего исчез Мацюсь? Если этот Кальт относится к ним как к детям? - спросил я.
        - А что тебе Мацюсь? - ответил отец вопросом на вопрос.
        - Выпадает из системы, - заявил я.
        - Понятия не имею. Мацюсь всегда был неуправляем. Всегда делал что хотел, и делал это по-дурному. Перешел дорогу кому-то, кто Кальта не боится. Цыганам или русским. Я по нем плакать не стану. Этот бандюк - примитив, недоумок.
        Гжесь тоже встал. Я пошел за ними. Мы шли по облитой солнцем брусчатке вниз, в сторону машины. Полная, уставшая официантка встала в дверях ресторана, чтобы проводить нас взглядом. И тогда вдруг одинокая тучка набежала на солнце, заслонила его, и в один момент Зыборк вернул свой естественный цвет, цвет растрескавшегося асфальта.
        - У Берната они появились сразу после того, как он пришел ко мне, - сказал тихо отец, когда мы вошли в длинную низкую подворотню, что вела на внешний дворик. Было тут холодно, темно. Отец подошел к стене, глядя на плакат, изображавший певца с акустической гитарой. Принялся соскребать ногтем его уголок. Потом перестал.
        - Кафель с Порчиком. Пришли вот так просто к его дому, ночью. Стояли пять часов, до самого рассвета, ждали, пока утром пойдет в магазин. А когда он вышел, Порчик вынул газовый пистолет и сказал ему заткнуться и быть вежливым. Потому что будет худо, - сказал Гжесь, расстегиваясь.
        - Они не боятся, - отозвался мой отец, вынул из кармана пачку жевательной резинки - та оказалась пустой, он только фыркнул и выбросил бумажку себе за спину. - Это я сказал Бернату, чтобы он смылся к той бабе. Куда-то, где его не найдут. Он только смеялся. Вообще не воспринимал этого всерьез. Говорил: мол, что мне сделают.
        Его лицо, как обычно, оставалось недвижимым. Солнце снова вышло из-за тучи, облив светом профиль отца, бритую под ноль голову, кожаную куртку - все это стало выглядеть как вырезанное из этой реальности острым ножом. Контур фигуры моего отца был как клинок. Мы сошли вниз по склону, к запаркованной у тротуара машине.
        - Но он все же поехал, - сказал я.
        - Когда пришли во второй раз и убили его собаку, и подожгли машину, и намалевали на двери свастику - то уехал, - ответил мой отец.
        - У Кафеля десять лет заняло научиться рисовать свастики, - ухмыльнулся Гжесь.
        - Значит, они могут прийти и к тебе, - заявил я, глядя на моего отца.
        - А и пусть приходят, - заявил он, подумав немного.
        - К детям тоже? Это стоит того? - спросил я, думая о своих сводных брате и сестре.
        - Всегда стоит, - отозвался Гжесь, выпуская дым. Его телефон снова зазвонил. Он взял. - Буду через пять минут. Что? Что? Ты что, охренела?
        Гжесь на минутку отошел от машины. Громко кричал и ругался. Не знаю почему. Солнце обливало его, словно желая расплавить. Отец не обращал на него внимания, но открыл дверь, уже не глядя на Зыборк. Сел и прикрыл на минутку глаза, словно желал дать им отдохнуть.
        Гжесь вернулся к машине, сел вперед, ударив дверьми так сильно, что чуть не вылетели стекла. Трясся, словно готов был разорваться на части.
        - Что случилось? - спросил я.
        - Вот же сука, - ответил он. - Приехала сама, дети остались в Германии.
        - И где она? Тут? У дома? - спросил отец.
        - Под домом, - ответил Гжесь. У него тряслись руки. Он повернулся ко мне. - Дай еще сигарету.
        Лицо моего отца на миг оплыло, но стоило потереть его ладонью - и снова сделалось таким же резким. Он не смотрел на Гжеся. Смотрел перед собой, на Зыборк.
        - Едем, - повернул ключ в замке зажигания.
        Юстина
        Было далеко за полдень, когда мы вернулись из этого ужасного села. Я сразу пошла спать. Боялась, что на середине лестницы потеряю сознание и сползу на пол. Наконец добралась до постели. Чувствовала себя испорченной, словно в мышцах завелась плесень. Долго не спала. Агата взяла меня за щиколотку и легонько тряхнула. Я вынырнула из сна, словно что-то резко вытолкнуло меня на поверхность воды. На миг чуть не задохнулась. Она показала жестом, чтобы я встала.
        - Зачем? В чем дело? - спросила я тихо.
        - Пойдем, - сказала она так же тихо и вышла из комнаты.
        Естественно, я сделала это. Вчера ночью, глупая идиотка. Что такое в жалостном состоянии, отчего оно - сильнее твоих чувств? Честь - то, что выпадает из кармана при первой же оказии, как ключ без брелка.
        Я сделала это после того, как перевязала Миколаю голову.
        Миколай поступал так не в первый раз. Уже однажды делал это, когда соскакивал с героина; мы тогда были вместе пару месяцев. Но тогда он ничего не помнил, хотя ударил меня кулаком в лицо. На следующий день, когда я обо всем рассказала (он понятия не имел, откуда взялся мой синяк), плакал дня два. Я сказала ему, что хватит, чтобы переставал плакать, и я знаю, что тогда - это был не он.
        Теперь, естественно, я знаю, что это - он. Когда человек, которого мы любим, вдруг использует по отношению к нам насилие, мы уговариваем себя, что на самом деле это не он, что его нечто изменило, что он был одержим. Но одержимости не существует.
        Я должна была бросить его уже тогда, но знала, что без меня он умрет. Не могла взвалить на совесть его смерть. Должна была собрать вещи, но вместо этого пригрозила ему, что если он сделает так еще раз, то я его убью. Ну и теперь - почти убила.
        «Мы должны расстаться», - подумала я вчера ночью, когда уже перевязала ему голову, а он, ничего не соображая, заснул рядом. «Я должна его оставить. Будет только хуже. Он должен остаться в одиночестве. Только это его и спасет. Только тогда он станет самостоятельным. Только тогда он сумеет себя исправить. Это место проклято, подкармливает в Миколае все худшее. Изо дня в день он все более отчаивается, все более пьянеет, все более переваривается всем тем, что здесь происходит. Своим отцом, братом». Я размышляла холодно и логично, или, по крайней мере, так мне казалось. Я не плакала.
        Деньги, сука. Я забыла о деньгах. Деньги - это сидящий на груди вампир, держащий тебя за глотку. Ничего этого не случилось бы, когда бы не деньги.
        Было, кажется, два ночи, когда я встала и пошла в ванную.
        Заперлась изнутри, села на опущенной крышке унитаза, не снимая штанов. Входя, старалась не смотреть в зеркало. Знала, что выгляжу как убийца детей. Вместо зеркала смотрела на ванну и поняла, что никогда не лягу в нее, не стану купаться, не наложу себе в ней маску и не замотаюсь в полотенце, и не отправлюсь потом в свою постель, чтобы почитать какой-то говняный журнал. Что, самое большее, в этой ванне я могу быстренько постоять под душем и еще быстрее из нее сбежать. Как в общаге или тюрьме. И только тогда я начала плакать. Чтобы никто не услышал - кусала полотенце. Под рукой у меня было пиво. Я открыла его и вынула телефон. Некоторое время смотрела на экран, словно бы на нем должно было появиться нечто специально для меня, какой-то ответ, предсказание, разгадка. Чтобы найти его номер, достаточно было одного движения пальца. Я нашла номер и написала:
        «Ты хуйло».
        Казалось, мне нечего больше ему говорить. Сразу высветилась надпись: «доставлено». Я сделала большой глоток пива, оно было теплым, но не выветрившимся, быстро ударило в голову, смазало меня изнутри. Сигареты лежали под рукой. Я открыла окно, закурила. Сигареты были превосходны.
        «Прочитано».
        «Ты сделал это специально, - написала я. - Ты дал им те материалы только затем, чтобы я тебе сейчас написала».
        Телефон отрапортовал: «прочитано», но рядом не появилось облачко с тремя точками. Пиво все еще оставалось неплохим, а сигареты - все еще превосходными, а потому я продолжила писать:
        «Ты сделал это из мести за то, что я уехала».
        «Доставлено».
        «Ну, напиши что-то, трус».
        «Доставлено». Я даже перестала читать.
        Пошла за следующим пивом и отослала ему где-то пятнадцать, а может и двадцать сообщений. Когда вернулась в постель, была уже совершенно пьяной, а потому бросила телефон на пол. Даже не переключила его в режим перелета, хотя Он же мог позвонить, мог написать на каждое из моих пятнадцати сообщений, а Миколай мог все это увидеть.
        Но меня мало интересовало, что увидит Миколай, а чего он не увидит.
        А потом меня разбудил отец Миколая, и мы поехали в это село. В машине, которую трясло на дырявом асфальте, я поняла, что все сообщения, которые я отослала, были прочитаны. Все по очереди. С тем же успехом я могла поцарапать ему капот гвоздем, выбить стекла, орать ночью под окнами. С каждым следующим прочитанным сообщением было все хуже; я не помнила, как писала половину из них; когда дошла до чего-то о старом и вялом хере, спрятала телефон назад в карман. Жалела, что не могу оторвать себе голову и сунуть ее куда-нибудь под одежду.
        А теперь меня снова будит Агата, и мне кажется, что я погружаюсь в кошмар, непрестанный ряд пробуждений. Спрашиваю ее, в чем вообще дело.
        - Хочешь знать, что тут случилось - и что происходит? - спрашивает она в ответ, непроизвольно поворачиваясь в сторону дома Гжеся.
        - Хочу, - соглашаюсь я.
        Сажусь за столом, смотрю на нее внимательно. Смотрю, как она смотрит на меня.
        - Ты хочешь об этом написать. У тебя украли тему. Опубликовали в газете как чужую, - говорит она, показывая скомканный экземпляр, лежащий на комоде;
        я только сейчас его замечаю. Смотрю на него, как на объявление о моей публичной казни.
        - Ну да, - говорю, поскольку - а что другое я могла бы сказать?
        - Ты забрала ее, не заплатив. Мне потом пришлось вернуться и отдать деньги, - Агата кидает газету на стол, я отодвигаю ее от себя, словно что-то гнилое, пораженное гангреной.
        - Прости.
        - Стоила два пятьдесят, - пожимает она плечами и показывает, чтобы я спустилась. Когда я схожу по лестнице, у меня кружится голова. Внизу она подставляет мне тарелку с обедом, из которой я в силах съесть всего пару ложек.
        Примерно через полчаса мы выходим из машины возле низкого, но широкого частного дома, деревянного, с высокой крышей и застекленной теплицей. Это не типичный дом Зыборка, это дача богатых варшавян. По двору бегает немецкая овчарка, она ведет себя как слепая: хочет лаять, но не совсем понимает, в какую сторону. Может, лает на ветер, который вдруг поднялся, или на серое небо; не может смотреть на нас, встать перед нами; ей явно что-то мешает, какая-то травма, авария внутреннего уха.
        - Отчего именно я? - спрашиваю я у Агаты.
        - Потому что я сказала ей, что ты журналистка, - Агата пожимает плечами.
        - Какой такой «ей»? - спрашиваю я, и тогда в дверях встает явно невыспавшаяся женщина в халате и тапочках.
        - Привет, - говорит ей Агата, а та подходит к калитке, пытаясь запахнуться от ветра, и только тогда я ее узнаю: это директор госпиталя, которая тогда ночью попросила отвезти жену Берната домой. Доброшинская или как-то так.
        - Привет, Агата, - обращается она к Агате, а потом протягивает мне руку и говорит: - Добочинская. Мария.
        - Юстина Гловацкая. Мы уже знакомы, - отвечаю я. Она кивает, словно пропустив мои слова мимо ушей. Похоже, не помнит меня. Выглядит так, словно последние трое суток она проспала, но еще не отдохнула. У нее бледная, уставшая кожа, а под глазами - черные круги. Я чувствую себя глупо. Это интимный момент. Эта женщина в жизни никогда бы так не вышла на улицу.
        Дом ее внутри широкий, глухой и пустой. Обставленный хорошо, современно, мог бы оказаться домом где-то под Варшавой. Я вижу большую металлическую вытяжку над плитой, телевизор, повешенный на специально неоштукатуренной стене, деревянный свежеотциклеванный пол. В углу стоит новая белая кафельная печь. Мария быстрыми движениями, словно куда-то ужасно спешит, наливает воды в кувшин, кладет пакетики с чаем в кружки.
        - Где дочки? - спрашивает Агата.
        - В школе, где же еще, - отвечает та, заливая чай кипятком.
        - Как ты себя чувствуешь? - Агата, не тянясь за чаем.
        - Словно не в себе, - Добочинская говорит немного громче, чем нужно. Слова «не в себе» будто отражаются эхом от металлической вытяжки и падают на пол, как брошенная монета.
        - Дай еще сахару, - говорит Агата, поворачивается ко мне, показывает на Добочинскую пальцем и добавляет: - Мы вместе ходили в лицей.
        - Это было лет триста назад. Тогда даже электричества не было. Жили динозавры, - отвечает Добочинская и, наконец, садится за стол, берет кружку в обе руки.
        Мне кажется, в этом доме всегда чего-то не хватает, что тут никогда не бывает всех домашних одновременно, что всех приходится сюда созывать специально. Я замечаю, что Добочинская старается говорить как можно тише. Как будто не любит эха, которое носится по дому, когда она говорит слишком громко.
        - Ваш муж тоже врач, верно? - спрашиваю я, с горкой насыпая в чай сахар - словно в нем было мое спасение.
        - Вы журналистка, верно? - Добочинская не слышит вопроса.
        - Вроде того.
        Она кивает.
        Встает, вынимает что-то из шкафчика, кладет на тарелку и ставит перед нами. Это кучка засохших вафелек. При их виде у меня мигом пересыхает во рту. Отпиваю глоток побольше, Добочинская некоторое время смотрит на меня, словно раздумывая, кто я такая и что вообще делаю в ее доме, потом машет рукой, словно бы отгоняя ей одной понятные мысли, открывает холодильник, вынимает оттуда початую бутылку белого вина. Из шкафчика вынимает три бокала, без вопросов ставит перед нами. Наливает до краев. Свой выпивает сразу, одним махом.
        - Мой муж - полицейский, - говорит, помолчав. - Ведет это расследование. По делу Берната.
        - Вы об этом хотели поговорить? - спрашиваю я.
        Добочинская поднимает взгляд, некоторое время смотрит на Агату. Потом поворачивается ко мне. Спрашивает:
        - Вы ведь жена Миколая, верно?
        Я киваю.
        - Видите ли, расследование зависло в мертвой точке. Мой муж ежедневно приходит домой и заламывает руки. Они не знают, что случилось. За дело взялись люди из воеводства, но тоже не могут ничего найти. Все еще придерживаются версии, что это похищение ради выкупа, что это могут оказаться русские. Но что за русские? И что, ехать туда и расспрашивать людей на улице? - говорит она неторопливо, то и дело вздыхая, словно бы что-то у нее болит.
        Я смотрю на Агату, хочу, чтобы та мне дала хоть какую-то подсказку, но та лишь кивает, чтобы я слушала Добочинскую.
        Мария же ставит кружку. Некоторое время смотрит на меня. В ее глазах - усталость, но не просто усталость не выспавшегося человека.
        - Я думаю, ваш тесть прав в том, что он говорит, - отзывается через некоторое время. - Думаю, ситуация здесь, в Зыборке, вышла из-под контроля. Я думаю, это патология. Но я, в противоположность ему, полагаю, что это можно разрешить только снаружи. Потому и хотела с вами поговорить, возможно, вам удастся что-то сделать. Томаш считает, что все должно оставаться в Зыборке. Что это наше дело, то, что тут происходит. И что это никого не должно интересовать, - добавляет она, видя мой вопросительный взгляд.
        Через мгновение снова встает, открывает ящик стола, вытягивает картонную коробку, полную лекарств. Глотает кучу таблеток. Некоторые ей приходится раскусывать. Она делает это, даже не кривясь.
        - Мой тесть… если мой тесть говорит правду, значит, он в серьезной опасности, - отвечаю я, глядя на Агату.
        - Нам они еще ничего не сделали, - говорит Агата. - Потому что весь город знает, что мы знаем, что мы говорим об этом вслух. Нельзя так вот сразу.
        - Не бойтесь. Что-то да сделают, - Добочинская подходит к маленькому, плетенному из лозняка столику в углу, тянется к кипе лежащих там газет. Что-то ищет, потом возвращается с этим чем-то в руке и кладет его на стол.
        «Директор больницы зарабатывает больше премьера», - заголовок красным шрифтом на обложке помятого экземпляра «Курьера Зыборского». Добочинская на снимке выглядит намного моложе. Она подкрашена, довольно улыбается.
        - Брат Булинской - главный редактор, - говорит она, тыча пальцем в газету. - И сейчас, естественно, все уже хотят меня отсюда выгнать взашей. В больнице я под непрерывным контролем. В любой момент найдут там грибок или какое-то фиктивное заражение. И все, снимут по дисциплинарке, угроза жизни людей, запись в личное дело, всем спасибо, все свободны.
        - Хватит и того, что она начала говорить, - Агата снова тычет в Добочинскую пальцем. Той это совершенно не мешает, это вот тыканье пальцем и говорение о ней в третьем лице.
        - Чувствую, я скоро из-за всего этого разведусь, - говорит Добочинская дальше. - Мой Пьотрек считает, что вы все тут - безумцы, не знаете, где правда, а где ложь, и болтаете всякую чушь. Что весь этот Кальт - выдумка, что его никто в глаза не видывал. Что Берната похитили русские, так как тот не хотел платить. И все. А остальное - пустые разговоры, травля.
        - У него есть какие-то доказательства? - спрашиваю я.
        Добочинская некоторое время без выражения смотрит на кафельную печь в углу комнаты. Потом глядит на коротко остриженные ногти.
        - Он должен получить повышение, - говорит через некоторое время. - Инспектор скоро пойдет на пенсию.
        Я оглядываюсь. Сквозь стекло теплицы вижу, как странная собака все медленнее бегает по кругу. Может, пытается достать лежащую неподалеку игрушку.
        - Вы должны понимать, что я действую по собственной инициативе, что меня уволили, - говорю я через минутку. - И что у меня не слишком хорошие контакты в редакциях.
        - Видишь ли, мясо и кровь, которые были у Берната во рту, исследованы, криминалисты поработали над ними в лаборатории. Были тесты ДНК. Муж рассказал мне, я, конечно, никому не должна говорить. Заставила Пьотрека сказать, поскольку Бернат был моим пациентом, - говорит Добочинская.
        - И что? - спрашиваю я тихо, чувствуя, как у меня медленно холодеет шея.
        - Они и правда человеческие. Могли быть и свиными, но почти наверняка - человеческие. Более того, выглядит так, словно они - его собственные, почти полное совпадение ДНК, - отвечает она. - Словно бы он начал есть самого себя. Но, тем не менее, нигде на его теле нет глубоких ран. Неоткуда ему было этого мяса, извиняюсь, взять в рот. Были какие-то царапины, уколы, но никаких глубоких ран.
        - Ужас, - я чувствую, как холод сползает с моей шеи вниз по спине, одной большой каплей, как жидкий азот.
        - Ужас. Это все - ужас, - кивает Добочинская. - Но никто не знает, что с ним делать.
        Кто-то звонит в дверь, звук катится по этим просторным помещениям, словно вой сирены, мы все втроем одновременно подпрыгиваем от страха. Добочинская хватается за сердце. Машинально берет свой бокал и выливает вино в мойку, прячет бутылку назад в холодильник. Я наконец-то отпиваю глоток, вино холодное, такое холодное, что непросто понять, какой у него вкус, кроме того, что оно терпкое и мигом вымывает эту хлебную сухость изо рта.
        - Кто это? - спрашивает Агата.
        Добочинская подходит к дверям. А мне вдруг что-то вспоминается.
        - Послушай, а жена Берната… - начинаю я.
        - Погоди. Погоди минутку, - прерывает меня Агата, встает и сама высовывается за угол, чтобы увидеть, с кем там разговаривает подруга.
        Во дворе уже не видно собаку. Добочинская исчезла. Я отпиваю глоток чая, встаю, вздыхаю глубоко.
        - Привет, Агата, - говорит мужчина, подходит к ней и пожимает ее ладонь. Потом подходит ко мне, протягивает руку и представляется: - Добочинский.
        У него широкая улыбка, недавно отбеленные зубы, двойной подбородок. На первый взгляд он - тип эдакого вечно радостного мишки, друга всего мира, который похлопывает по спинам чужих людей уже через несколько минут после знакомства. Краем глаза я смотрю на Добочинскую. Она другая, напряжена, делает много нескоординированных жестов. Может, ее заставляет нервничать все, но кажется, больше всего ее заставляет нервничать собственный муж.
        - Я не знала, что ты так быстро вернешься, - говорит она, опираясь о стол.
        - Я не знал, что у тебя будут подруги, - отвечает он со все той же приклеенной улыбкой, открывает холодильник, вытягивает из него кусок колбасы и банку горчицы, начинает есть.
        - Тебе нельзя этого. Я видела твои результаты, - говорит Добочинская.
        - Ох, да ладно тебе, Марыся. У меня результаты как у малолетки, просто превосходные, - Добочинский ставит на стол банку с вложенной внутрь колбасой и потирает руки.
        - Будь тебе семьдесят - были бы превосходными, - говорит Добочинская.
        Ее муж снова улыбается, кружит по кухне, ища чего-то еще, словно надоедливая муха, словно овод. Добочинская берет банку, осторожно вынимает из нее мясо, выбрасывает его в мусорное ведро, прячет банку назад в холодильник.
        - Нам уже пора, - говорит Агата и поднимается.
        - А о чем таком важном вы говорили? - спрашивает муж Добочинской, почесывая шею. На миг мне кажется, что он вот-вот полезет в мусорное ведро и вытянет колбасу, которую выбросила жена.
        - Гловацкая занимается йогой, и очень интересно об этом рассказывает, - говоря это, Добочинская неотрывно смотрит на меня.
        Мне же вспоминается, что я не была на йоге уже год. Мышцы у меня как кишки, а суставы - как старые петли.
        - Ну, ладно. Лишь бы тебе помогло, любимая, - Добочинский вынимает из холодильника новую добычу, на этот раз упаковку сыра, и садится на диван.
        - Что Бернат говорила о своем сыне? - спрашиваю я у Агаты, когда мы уже выезжаем из-под дома Добочинских. Нас провожает собака с поврежденным внутренним ухом, бросает в небо серию бессмысленного лая.
        - Проклятие, я и забыла, - отвечает Агата.
        - Как это забыла? - спрашиваю я.
        - Нет, кое-что другое забыла. Забыла спросить ее. О рецепте для тебя. Она бы сразу и выписала, на этот твой ксанакс, сколько захочешь, - она не смотрит на меня, когда говорит это, глядя на дорогу. Каждый раз, когда кто-то обо мне думает, я чувствую себя дура дурой.
        Миг-другой мне хочется просить ее, чтобы мы развернулись, чтобы вырвали у Добочинской все возможные рецепты на весь ксанакс мира, но вместо этого я говорю:
        - Нет, знаешь, спасибо. Спасибо, Агата. Мне и так нужно бы сделать паузу.
        И чтобы забыть о собственном перехваченном, испуганном горле, я быстро возвращаюсь к предыдущей теме.
        - Молодой Бернат еще не приехал в Польшу, верно? Не приехал на похороны отца?
        В моем кармане звонит телефон. Я стараюсь не обращать внимания. Наверняка это Миколай.
        - Говорил, что в Британии плохая связь. Что приедет скоро. Не знаю даже, не сегодня ли. Но ведь она с ним постоянно в контакте, - говорит Агата, словно сама начиная что-то понимать.
        Я закуриваю новую сигарету, открываю окно, пытаюсь выгнать дым наружу.
        - У него там хорошая работа, да?
        - Да, по сути, неясно, что за работа. Может, только так говорит. Может, вкалывает на заводе. Бернат этим не хвасталась, - говорит Агата, въезжая на Известковую.
        - Даже если бы он работал на заводе, билет на «Виззэйр» - это триста злотых, - отвечаю.
        Агата останавливает машину неподалеку от дома. Вспыхивает нервная собачья симфония, к которой я уже начинаю привыкать.
        - Юстина, о чем ты? - спрашивает Агата.
        - На какой они связи? Бернат и ее сын? Разговаривали? Через «вайбер»? «Скайп»? Или только эсэмэсками? - спрашиваю я.
        «Нет, это не они, - думаю через мгновение. - Это не они тут плохие. Это некто совершенно другой».
        Снова брякает мой телефон, я снова не вынимаю его из кармана.
        - Не знаю. Не помню, - отвечает, задумавшись, Агата.
        - Только писал. Я помню, что она говорила тогда вечером, когда мы возвращались из управления. Что она не может до него дозвониться. Что вот уже некоторое время он не отвечает на звонки, - говорю я и чувствую, как начинаю глубоко дышать.
        Мне кажется, что я вдруг увидела истину. Словно добралась до самой дальней точки Зыборка и ударилась головой в окрашенные кулисы. Я должна была сразу догадаться. Проклятие, ведь когда человек решает, что люди в основе своей плохие, то начинает догадываться обо всем, причем - быстро.
        - Агата, вам нужно отсюда уехать. Нам всем нужно отсюда уехать, - добавляю я, и снова у меня сухо во рту, и я говорю уже тише, не дышу, скриплю тише, чем шепот.
        - О чем ты? - Агата смотрит на меня, словно бы я тяжело больна.
        - Это мясо, мясо, которое было у него во рту, это тело его сына, - говорю я тихо.
        - Господи Исусе, Юстина, что ты говоришь? - еще тише отвечает Агата.
        Я выхожу из машины. Опираюсь о дверь, глядя на бледно-серые кубики домиков, на кирпичики, покрытые рубчатым узором. Закуриваю. Во мне поднимается страх. Этот страх расслабляет суставы, ломает хрящи. Я чувствую, как у меня вот-вот отвалятся руки и ноги.
        - И его сын все еще там, - говорю я.
        - Погоди. Погоди. Спокойно, - говорит Агата. - Я позвоню ей. Спрошу, правда ли он должен был сегодня прилететь. Вот только телефон у меня дома.
        Мой телефон снова брякает. Я вынимаю его из кармана.
        - Тогда иди. Иди и сделай все сейчас, - отвечаю я, глядя на экран. Страх превращается в жуткое напряжение, в отвращение, в рефлекс.
        - Иду. Иду, - говорит явно напуганная Агата.
        Исчезает в доме, а я, наконец, провожу пальцем по экрану телефона, сильно зажмуриваюсь, словно бы хотела проснуться в другом месте, и говорю:
        - Слушаю.
        - Мы пытались тебя защитить. Как я тебе и обещал. Знаешь, я ведь выполняю обещания. - Его голос такой привычно глубокий, мягкий, черный, словно теплая смола. Я сразу вижу Его тень над собой. На лавке в сквере на Мокотове. Старушку с сигаретами. Подарок в мусорке.
        - Защитить? - спрашиваю. «Говори тихо, Юстинка, говори тихо, - повторяю себе мысленно. - Все эти соседи, все эти собаки не должны слышать, как ты орешь».
        Невольно начинаю идти в сторону леса.
        - К главному приходили. Звонили. Они бы тебя сразу заткнули. Наверняка несчастный случай, проще всего перерезать тормозной шланг, - говорит Он.
        Я слушаю Его. Каждый звук, который Он произносит, будто кулак, который лупит меня в зубы.
        - Ну и что? Это была бы ваша проблема? Принимаете на себя такую ответственность? - спрашиваю.
        - Да, принимаем на себя такую ответственность, - отвечает Он.
        И прежде чем я успеваю что-то Ему ответить, уже стою перед стеной леса. Вынимаю новую сигарету, но только смотрю на нее, дыхание у меня настолько неглубокое, что если закурю, то просто-напросто задохнусь.
        - Статью писали три разных человека в редакции. Материалы я отдал им лишь по их четкой просьбе. Да, и я скажу эту мерзкую фразу: они должны были тебе позвонить, - когда Он говорит это, я слышу худшую Его черту: заботу.
        - Да на хрен вас всех, - отвечаю Ему тихо и сквозь слезы. Насколько сильно можно дать себя трахнуть и унизить?
        - Но будут первые задержания. Уже скоро, - говорит Он.
        - Да отстань ты на хрен, отстаньте вы на хрен все, - повторяю я.
        - Юстина, я думал, что для тебя главным были дети. Что главным для тебя было то, чтобы все закончилось, чтобы закрыть этих сукиных детей в тюрьме. Чтобы они подохли там от рака и инфарктов, - произносит Он медленно.
        - Как ты можешь так говорить? - отвечаю я и представляю, что сижу напротив за столиком в ресторане, столик накрыт белой скатертью, передо мной и перед Ним стоят еще пустые тарелки, а рядом лежат ровно разложенные столовые приборы, ножи и вилки, а еще - бокалы, наполовину наполненные водой. Представляю себе, что этот ресторан находится где-то высоко, очень высоко над городом, который мне неизвестен; от панорамы в окне спирает дыхание в груди. Из-за этого света Его лицо превращается в хитин насекомого. Он наклоняется, желая меня поцеловать или прикоснуться к моей руке, я еще не знаю, но так или иначе на Его лице, которое словно маска, отлитая из серо-стальной резины, на его лице видна вся Его гниль, вся грязь. Когда ты узнаешь кого-то, всегда существует вероятность один к двум, что он будет плохим. Он наклоняется ко мне, я представляю это себе невероятно отчетливо, в удивительно высоком разрешении, и тогда я беру вилку и втыкаю Ему в глаз, и кровь брызгает на скатерть, и на короткий миг Он словно бы удивляется; а потом Его голова глухо и бессильно бьется о стол.
        - Алло? Ты там? - спрашивает Он, нетерпеливый и злой.
        - Я тут.
        Моргаю, быстро, чтобы вернуться к реальности, в лес, на улицу Известковую, на покрытую сухими листьями песчаную дорогу. Начинаю идти назад к дому; только теперь замечаю стоящий неподалеку БМВ с немецкими номерами и сидящего внутри лысого, одетого в спортивную футболку мужика, который читает что-то на экране телефона. Он не обращает на меня никакого внимания. Через секунду я о нем забываю.
        - А, собственно, что я могу сказать? Для чего ты все это вообще делаешь, Юстина? - Он начинает повышать на меня голос. Я должна бы отсоединиться. Я и правда хотела бы сейчас отсоединиться. Это моя наибольшая мечта. - Давай поговорим спокойно, как там тебе, где ты там сейчас? Как называется эта местность? Зыборк, верно?
        Я не отвечаю. Он все равно все уже проверил. Насколько я Его знаю, Он прошел весь Зыборк туда-назад на «Гугл Стрит Вью».
        - Отдыхаешь? Копишь силы? Ездишь к озеру? Купаешься? Загораешь? Что ты делаешь? Чем занимаешься? Давай поговорим как люди, как цивилизованные люди, я очень тебя прошу, - говорит Он, а я сейчас разобью этот телефон, так будет проще, чем отсоединиться, я уже под калиткой, а потому просто брошу телефон на бетонную дорожку. - Я бы и правда много отдал, чтобы встретиться с тобой. Правда много, - говорит Он, и Его голос меняется, ломается, трескается, делается чуть выше, что-то начинает из него вытекать, и тогда двери дома отворяется, Миколай смотрит на меня, и только теперь я делаю то, что должна бы сделать давно - отсоединяюсь и прячу телефон в карман.
        Он не спрашивает, кто звонил. Только говорит:
        - Пойдем.
        Я иду следом.
        Агата стоит в прихожей, держит в руке телефон. Рядом стоят Миколай и его отец. У всех одинаково бледные, замершие лица. Могут ничего мне не говорить. Я уже все знаю.
        - Он должен был прилететь сегодня. Хорошо помню. Должен был прилететь сегодня днем. И Бернат поехала за ним в аэропорт в Шиманах, вместе с братом, - говорит Агата на остатках дыхания, тихо и быстро, а когда заканчивает, глубоко вдыхает.
        - И не прилетел? - спрашиваю.
        - Она ждала пять часов. Расспрашивала, раз двадцать просила показать список пассажиров. Нигде не было его фамилии. Она совсем с ума сошла, говорила, что пока ее сын не выйдет из самолета, она никуда из аэропорта не поедет, - говорит отец Миколая.
        - А еще он перестал ей писать, - договариваю я.
        Агата кивает:
        - Я даже пыталась с ней разговаривать. Впустую. Говорила с ксендзом, в смысле, с ее братом.
        - Есть и кое-что еще, - говорит Миколай. - Пойдем.
        Мы идем на второй этаж, входим в комнату Ясека, заваленную кубиками лего и моделями для склейки. Сам Ясек стоит у стены, как видно, оторванный от чего-то, что делал, нетерпеливо смотрит на включенный монитор.
        - Что? - спрашиваю я.
        - Это с Фейсбука. Миколай нашел, - говорит Агата.
        - Я просто подумал, отчего еще никто не вошел в его профиль, - говорит Миколай и кликает на странице, вписанной в поисковик.
        Но профиль, который открывается, это не молодой Бернат. Это девушка, которую зовут Сандра. Она не красивая, но очень старается, естественно, в рамках возможностей, она сильно и искусственно загоревшая, на фото приставляет свой носик к объективу телефона так сильно, словно хочет расцеловать весь мир. Ей 25 лет, и она работает в фирме «Шеф Всех Шефов». На предплечье ее татуировка из китайских иероглифов, кто-то пишет у нее в комментариях, что они означают «суп из утки пять вкусов». Живет она в Эдинбурге, Шотландия, Великобритания.
        - Смотри на эту запись, - говорит Миколай.
        Я присаживаюсь к монитору. Запись - две недели назад.
        «Так вот оно с польскими луковками… сука, как это полгода гулять, я была даже с тобой, когда твоя мать приехала в Польшу, дрянь ты такая, а теперь что, месяц уже не берешь телефон, никто не знает, куда ты делся, твой сосед говорит, что ты взял сумку и выехал в Польшу, читаешь это, сукин ты сын? Вот так оно с польскими пиздюками».
        Рядом затеганный: Марек Бернат.
        - Войди в его профиль, - говорю я.
        Снимок с фоном из красного «феррари». Лайки на клипах, рекорды в фейсбучных играх. Какие-то снимки с отпуска в Шарм-эль-Шейхе с идентично выглядящими, красными, чуть полноватыми приятелями.
        Последняя запись - два месяца назад.
        - У кого-то есть его телефон, кто-то шлет эсэмэски его матери, - говорю я.
        - Зачем бы ему это делать? - спрашивает отец Миколая.
        - Я уже могу поиграть? - спрашивает Ясек. Никто не обращает на него внимания.
        - Как это - зачем? - поворачиваюсь я. - Это ведь ситуация-мечта. Похищаешь кого-то, потом убиваешь, делаешь с ним, что хочешь, а долгое-долгое время его никто не ищет. А даже если поймут, что чувак исчез, то все равно никто не в курсе, где его искать.
        Отец Миколая кивает в знак того, что он принял это к сведению. Тихо вздыхает, вздох его напоминает негромкий свист чайника. Он смотрит на часы.
        - Долго они там с ней спорят, - говорит словно сам себе.
        - Кто? Кто с кем спорит? - спрашиваю я.
        - Гжесь с Камилой. В смысле, с его бывшей женой. Уже два часа там спорят, у него дома.
        - Я могу уже за компьютер? - спрашивает Ясек, от скуки ударяя задницей в стену, словно большой маленький ребенок.
        - Там возле его дома ее новый мужик. Гжесь его даже внутрь не впустил, - отец Миколая отвечает на вопрос, который я хотела задать, но совершенно о нем забыла.
        - Но погоди, Юстина, сейчас, - присоединяется Миколай. - Что ты, собственно, говорила, что отец покусал своего сына? Зачем бы ему это делать?
        - Можно? А то меня сейчас сервер выбросит, - повторяет Ясек.
        Я еще раз всматриваюсь в лицо девушки, в «феррари»-мечту молодого Берната, смотрю на даты.
        - Не знаю. Может, его заставили. А может, он и правда обезумел, - отвечаю через секунду, и она кажется мне невыносимо долгой.
        - Ну ни хрена себе, - качает Миколай головой. - Ну ни хрена себе.
        Я выскакиваю из комнаты. Вытягиваю телефон из кармана. Черт с ней, с гордостью, и черт с необходимостью оставаться жалостной. Черт с ним, с гонором, который всякий раз выпадает у человека из кармана, словно зажигалка на посиделках.
        Это как Клуб Винни Пуха, нужно завершить как можно скорее, извлечь наверх, под солнечный свет, и таким-то образом убить, как убивают вампиров. Нужно выжечь зло как пораженное поле.
        Я выхожу из дома, иду быстро, чтобы меня никто не услышал. Набираю Его номер. Он сразу отвечает.
        - Ты еще там? - спрашиваю я.
        - Там. Я всегда там, - отвечает Он.
        Вижу, как от домов отстает побелка, будто старая кожа, вижу спрятанные черные параллелепипеды монотонного черного света. Вижу, как облупившаяся краска отпадает от неба, открывая огромную, плоскую, металлическую поверхность.
        - Я так понимаю, что поговорим как люди? - спрашивает Он.
        Есть тысячи Зыборков, они растут вдоль бесконечной дороги, один за другим, дороги без конца, по которой ты всегда возвращаешься в одно и то же место, и в каждом из этих Зыборков каждый вечер дьявол говорит «доброй ночи» всем домашним [59 - Польская пословица «Где дьявол говорит доброй ночи» означает отдаленное и необустроенное место, край света.].
        - Тут, где я нахожусь, происходят страшные вещи, - говорю я. - Слушай меня внимательно.
        И словно в подтверждение моих слов я слышу вопль, неартикулированный, тяжелый ор, который прошивает воздух, и я вижу, как из дома выбегают Миколай и его отец и бегут в сторону подворья Гжеся, и вижу, что вдруг все жители района уже стоят на улице, смотрят, что происходит, и только мужик в черной машине остается неподвижен, словно его навсегда пристегнули к креслу водителя, - сидит там еще некоторое время, чтобы потом вдруг встать и открыть дверь.
        Миколай
        Гжесь орет. Орет и рвется вперед. Приходится держать его двум другим мужикам; один - это молодой Фалатович, второй - старший Ниский. Ниский - который повыше, а прической напоминает положенный на лысый череп калач. Фалатович толще, крупнее, он грязный от машинного масла, он в рабочей робе. Это не единственные соседи, который принимают участие в представлении. Перед почти каждым домом кто-то да стоит. Собаки лают на полную, сколько есть у них сил.
        Гжесь орет, крик этот уже несколько минут как перестал разделяться на отдельные слова. Его бывшая жена, Камила, стоит напротив. Она неподвижна. Вопли отскакивают от нее, словно от стены. Выглядит она по-другому, чем когда я видел ее в последний раз. У нее волосы подлиннее, теперь они черные, кожа - бледнее, круги под глазами - глубже. Выглядит старше и печальней.
        - Успокой его, - говорит она Томашу. - Успокой его, что это вообще! Успокой его, Томаш.
        Мой отец пытался успокоить Гжеся, но тот продолжает орать.
        Орет на Камилу, но также и на большого лысого мужика в спортивках и шлепках, который выносит из его дома игрушки, упакованные в большие целлофановые пакеты.
        - Камила, подумай, - говорит мой отец. - Пойдем в дом, поговорим спокойно. Может, так не стоит. Может, не нужно так.
        Гжесь начинает рычать, горло отказывается его слушаться.
        - Ты сука проклятая, - говорит голосом, похожим на наждак.
        - Давай, продолжай обзываться. Продолжай. Ты еще не знаешь, что я могу сделать, - отвечает его жена голосом, который, в свою очередь, звучит как что-то мерзлое, тупое и свинцовое.
        - Пустите меня, - говорит вдруг Гжесь, уже спокойно. Но я знаю, он только притворяется спокойным.
        - Черт, Камила, не нужно так. Пусть этот твой фриц подождет в машине - и поговорим как люди, - говорит отец. Повторяет это, кажется, в четвертый раз с того момента, как мы сюда приехали.
        - О чем? Тут вообще не о чем разговаривать, - отвечает Камила.
        Из дома выходит Ясек, спускается по лестнице, с интересом глядит на всю эту сцену. Рядом стоит его сестра, которая вдруг странным, замедленным жестом инопланетянина машет Камиле. Та, как ни удивительно, отмахивает ей в ответ угловатым жестом ржавой игрушки.
        Когда примерно час назад мы подъехали с отцом и Гжесем к дому, Камила ждала у калитки. Лысый мужик в спортивках и шлепках сидел в машине. Камила держала в руке листок в файле. Вместо того чтобы поздороваться с Гжесем, просто ткнула ему в руки.
        Отец подал мне знак, чтобы я и он отошли от дома и оставили их наедине.
        - Говорите. Я нейтральный, словно Швеция, - обронил, отходя.
        Теперь эти листки лежат на земле, измятые и порванные, неподалеку от Камилы.
        - Как ты можешь, как можешь, сучища ты, - повторяет Гжесь.
        - Камила, - говорит Агата, которая вдруг оказывается рядом со мной. Я даже не заметил, когда она вышла из дому. Камила не реагирует.
        Я вижу Юстину, как она идет по Известковой, быстро, со стороны леса, держа в руках телефон, потом доходит до калитки и останавливается. Она очень бледная.
        - Сука, как ты можешь, как можешь, потаскуха, - Гжесь восстанавливает силы, его ор становится ужасным - мягким, хриплым и сломанным, на красном лице появляются следы, на губах - следы белой пены, которой становится с каждым словом все больше. Вдруг он рвется вперед, и мужикам, что его держат, приходится напрягаться.
        - Что тут, черт возьми, происходит? - спрашивает Агата, и тогда Гжесь наконец вырывается, но прежде чем успевает подскочить к своей жене, мой отец заступает ему дорогу и одним молниеносным ударом лупит по лицу так, что тот падает на колени.
        - Эй! Да ну на хрен! - кричит Юстина.
        - Что ты делаешь, сука! - ору и я.
        Гжесь пытается подняться, я подхожу к нему, подаю руку. Он медленно встает с коленей. Отряхивает одежду. Вытирает рот. Дышит быстро и глубоко. Смотрит на отца.
        - Успокойся наконец, чтоб тебя, - говорит мой отец.
        Камила все еще неподвижна, смотрит вперед, в то место, где еще секунду назад стоял Гжесь. Выглядит как ледяная скульптура.
        - А ты давай в дом, - говорит он Камиле и, не глядя на ее реакцию, идет к крыльцу.
        - Что смотрите? - спрашивает стоящих на лестнице Яська и Йоанну.
        Гжесь, покачиваясь, идет в сторону своего дома медленным, неуверенным шагом больного восьмидесятилетнего старика. Фалатович и Ниский смотрят, словно не понимая, идти ли следом или оставаться там, где стоят. У жены моего брата что-то переключается, она идет вперед быстрыми пружинистыми шагами.
        Камила, дети и Агата исчезают в дверях дома; мой отец пропускает их вперед, а потом снова спускается по лестнице, проходит мимо калитки, осматривает улицу. В каждом соседнем дворе стоят соседи, глядя на то, что происходит у нас, словно наблюдают за удивительным атмосферным явлением.
        - И вы ступайте, не устраивайте представлений, - говорит мой отец мне и Юстине.
        Я киваю. Легонько подталкиваю Юстину вперед. Отец обводит взглядом лица соседей. Сплевывает.
        - Что?! - спрашивает их громко, отчетливо.
        Никто не отвечает.
        - На что смотрите? - спрашивает он снова.
        Все еще никто не отвечает. Я разворачиваюсь, стоя на лестнице, и вижу, как отец делает еще пару шагов в их сторону.
        - Можно и я присоединюсь? - спрашивает.
        Делается совершенно тихо, даже собаки перестают лаять. Издалека слышен глухой стук косилки. Где-то далеко, в лесу, щебечут птицы.
        - Можно и я присоединюсь, Борацкая? На что смотришь? Скажешь? - спрашивает отец у женщины с гнездом жестких, серых волос на голове.
        - На сыночка твоего смотрю, - глухо взрыкивает Борацкая.
        - На своего, сука старая, смотри, чтобы снова одеколон у тебя не выпил, - отвечает мой отец.
        Рядом с Борацкой стоит невысокая брюнетка лет сорока, которая все еще - на нашем газоне, пытается сосредоточиться на чем-то, рассматривает траву, рассыпанные пакеты. Кажется, это жена старшего Ниского, но я не уверен.
        - У тебя обед не подгорит дома? - спрашивает ее отец.
        Женщина поджимает губы:
        - Я еще не ставила.
        - Так какого хрена, ты тут, сука, еще стоишь?! - отвечает мой отец, и снова осматривает всех, рычит: - Ну-ка, по домам. Пошли по домам!
        Хватает и нескольких секунд, чтобы все начали расходиться: медленно и тяжело, шаркая, словно дети, которых сгоняют в класс.
        Когда мы входим в дом, Камила сидит на кухне. Медленно пьет горячий чай. Агата стоит над ней со сложенными на груди руками и качает головой. Отец, вырастая за моей спиной, словно гора, мгновенно входит в кухню, становится рядом с Агатой и жестом велит ей сесть.
        - Камилочка, слушай, я все понимаю, но ведь до сих пор было как-то по-людски, так что случилось, что вдруг по-людски оно быть перестало? - начинает он говорить: громко и невнятно.
        Камила даже не смотрит на него. Юстина показывает жестом, что хотела бы пойти наверх, но отец ее останавливает:
        - Зачем идешь? Поговорим. Познакомитесь.
        - Ну, это, кажется, не совсем мое дело, - отвечает Юстина.
        - Мы семья, - говорит отец. - Это все наше общее дело.
        Юстина остается. Отец опирается на шкафчик. Камила ставит чашку на столик и, не спросив разрешения, закуривает.
        - Камилочка, значит, так… - начинает отец, словно еще раз собираясь сказать то же самое, но она, бесцеремонно и нагло, его прерывает:
        - Не кричи на меня.
        - Я не кричу на тебя. Ты, должно быть, не слышала, как я кричу, Камилочка, - отвечает отец, на краткий миг глубоко удивленный ее ответом.
        - Что такого произошло? - спрашивает Камила.
        - Я знаю о долгах. В том смысле, что сложно не знать, если уже полгода не получаю алиментов, - говорит, помолчав, Камила, глядя в окно, на дом, в котором еще недавно она жила, перед которым, как я помню, пыталась посадить лиственницы, но те не принялись.
        - Это можно решить, - говорит отец.
        - Я знаю о долгах, знаю о пьянках, знаю, что он пытался изнасиловать ту девушку. И у них не будет такого отца. Алкаша, игрока и насильника. Не будет такого. Такой отец им не нужен, - говорит она так же спокойно, как и ранее.
        Отец тычет указательным пальцем в ее сторону, но потом опускает его. Бледнеет.
        - Какую девушку он пытался изнасиловать? О чем ты говоришь? - произношу я, мой голос тих, едва протискивается сквозь горло.
        - Девушку, - говорит Камила. - Из дискотеки. Пятнадцатилетнюю. Она не пошла в полицию, но написала мне.
        - Написала?
        - На Фейсбуке написала, - отвечает она, пожимая плечами.
        - Камилочка, ты ведь о собственном муже говоришь. Что ты тут рассказываешь? Что ты плетешь? - говорит отец, подходя к ней ближе.
        Она не отвечает. Снова смотрит на дом. Еще раз улыбается, едва-едва, словно от неких теплых воспоминаний.
        Может, она припоминает, как однажды в Рождество я помогал ей вешать гирлянды снаружи дома. Я не мог их распутать, а потому она решила, что управится сама, а меня попросила лишь держать лестницу, на которой стояла. Может, вспомнила, как их дети учились ходить по мокрому, ноздреватому снегу, то и дело падая, но поддерживая друг друга.
        Мы даже любили друг дружку, казалось мне тогда, довольно сильно для людей, которые и всего-то перекинулись лишь несколькими фразами.
        - Вот, посмотри, - она вынимает из сумочки телефон, пару раз стучит по нему пальцем. Подает мне.
        Сообщение в мессенджере от некоей Магды, которая на нечетком снимке из профиля и правда выглядит лет на пятнадцать. У девушки волосы крашены в красно-рыжий цвет, у нее худощавое личико, яростный макияж, губки стиснуты в тупой клювик. Я держу телефон в руке, Юстина и мой отец подходят ко мне, заглядывая через мое плечо. Я начинаю читать. С каждым прочитанным словом телефон делается все тяжелее. Под конец он весит несколько килограммов.
        «Ты меня не знаешь но я тебя знаю, твой бывший муж Гжесь пытался меня изнасиловать на дискотеке в «Андеграунде». Подошел ко мне и предложил мне дринки а когда я отказалась начал хватать меня за задницу и говорить чтобы я пошла с ним. Я не хотела но он ждал меня у дискотеки когда я возвращалась домой тогда схватил меня за рукав пытался затянуть в машину. Говорил что теперь поедем развлечемся. К счастью мои приятели его оттолкнули но он сумел ударить меня по лицу. Говорил что будет трахать меня целый день и бить колючей проволокой и никто мне не поможет. У других девушек тоже так было с ним они могут подтвердить».
        - Ты веришь в это, Камила? - спрашивает, не глядя в телефон, Агата, словно зная, что именно там написано.
        - Детей он не увидит. Не будет такой возможности. Никогда, - отвечает Камила.
        - Это мои внуки, - говорит отец.
        - Это мои дети, - подчеркивает Камила.
        Мне становится холодно. Я на миг прикрываю глаза, и тогда вижу моего брата. И мне становится еще холоднее. Вижу, как группка качков сталкивает его, словно тряпичную куклу, на пол, и никто даже не намеревается отреагировать. Вижу, как он одалживает безумные деньги. Вижу, как он ежедневно пьет и валяется в доме, который стал уже призраком дома, по пьяни глядя рок-концерты на DVD до того момента, как фильм закончится.
        Я смотрю в ту же сторону, что и Камила: на серый фасад дома, на черные окна.
        «Что же ты, сука, дал нам за гены?» - хочу я спросить моего отца. Может, и правда у тебя плохой день, как ты и сказал нынче в машине?
        Или два исключительно плохих дня?
        - Ты и правда веришь какой-то малолетней сучке… - начинает отец, но Камила прерывает его, наконец-то глядя на него, и в ее взгляде чувствуется желание, тяжелое и вымотанное, не видеть его уже никогда-преникогда в жизни.
        - На следующий день ко мне еще зазвонил Порчик.
        - Ну Порчик - и что? - снова начинает мой отец, а Камила снова обрывает его, ее голос тихий, но в нем - свинец, слова сразу падают на пол, их тихое эхо, тишина, которую они волокут за собой, раз в десять громче, чем они сами.
        - Позвонил и сказал, что все об этом знают. Что Гжесь одалживал у бандитов просто жуткие деньги. Что пьет. Что все пропивает. Что дети, когда они тут, сидят у вас или ходят сами по двору, потому что вас нет, потому что вы постоянно играете в какое-то Варшавское восстание.
        Я вижу, как в моем отце начинают происходить странные процессы, как он сперва с облегчением выпускает из себя воздух, а потом снова напрягается, зажимается всем телом, моментально краснеет.
        Что-то мелькает, что-то появляется в окнах дома Гжеся.
        Я чувствую, как в кармане вибрирует телефон.
        - Порчик позвонил. Ну, все понятно. Камила, это брехня. Это брехня, чтобы нас дискредитировать, Камила. Отчего ты вообще этому поверила, детка? - спрашивает отец.
        Камила не отвечает. Телефон у меня вибрирует снова.
        - Но знаешь, что я могу подать на тебя в суд? - добавляет он. - Могу подать на тебя за то, что ты не даешь мне видится с внуками. Я не хочу этого говорить, но я должен, Камила, для порядка. Ну увы, ну. Мы можем взять над ними опеку, Камила.
        Воздух в кухне густеет, словно кто-то досыпал в него муки. Запахи немытой посуды, не выброшенных из холодильника объедков вдруг делаются отчетливыми. Я, наконец, вынимаю телефон, смотрю на экран. Пять не принятых звонков от моего агента.
        - Не пугай меня, - говорит Камила.
        - Я тебя не пугаю, - отвечает отец. - Я тебе говорю, как оно есть.
        Существует несколько видов облегчения. Есть неглубокое облегчение, которое возникает потому, что ты не умер от сердечного приступа, облегчение, которое просто позволяет сделать следующий ход. Но есть и глубокое облегчение, какое бывает, когда закинешься героином, когда на короткий миг тебя покидает жесткость всего организма, капитулируют все мышцы, весь старый, залежалый, черный воздух покидает легкие.
        - Кто тот мужик? - спрашивает мой отец Камилу.
        - А вам какое дело? - отвечает она и встает.
        - Кто он такой? Камила, ну? Кто? Откуда я могу знать, является ли он человеком, которому я могу доверить опеку над своими внуками? Скажи мне?
        - Я не стану так с тобой говорить, - говорит Камила.
        Мой отец сильно бьет кулаком в стол, чашка с чаем подпрыгивает, падает на пол, разбивается, пятно жидкости растекается по кафелю, словно нововозникший, неизвестный континент.
        - Ты не можешь забрать у меня внуков! - кричит он.
        Его крик холодный, замораживает всю комнату. Камила пару секунд стоит, замерев на полушаге. Потом движется в сторону двери.
        - Погоди, Камила, - говорил Агата.
        Но Камила даже не оглядывается, просто выходит, мой отец хочет идти следом, но Агата заступает ему дорогу.
        - Не порть все. Не порть все еще больше, - просит.
        - Погодите, - говорю я.
        Слышу, как Камила открывает дверь и выходит на улицу. Бегу следом. Догоняю ее, когда она уже стоит возле своей машины, намереваясь сесть.
        - Он этого не делал, - говорю я.
        Она оборачивается, смотрит на меня странно, как заинтересованная птица, чуть наклонив набок голову.
        - Он этого не делал, - повторяю я. - Он в жизни бы никогда не сделал такого.
        - Откуда тебе знать? - спрашивает она. - Как часто ты тут бываешь? Что ты знаешь об этом?
        - Он мой брат, - напоминаю я.
        Вижу, как лысый мужик в машине хочет выйти, а она хлопает ладонью по машине, словно подавая знак, чтобы оставался внутри.
        - Зачем ты сюда приехал? Что ты о них знаешь? - спрашивает она.
        - Не понимаю, - говорю я искренне, потому что не понимаю ее. Она собирается с мыслями. А потом начинает говорить:
        - Знаешь, где я работала? Знаешь, Миколай?
        Я качаю головой. Не успеваю за ней. Она впивается в меня взглядом, словно желая, чтобы от взгляда этого мне сделалось физически больно.
        - Я работала санитаркой. В патологии беременности. И видела как-то ребенка, знаешь, ему было уже три месяца, а он все еще лежал в госпитале, ребенок с поражением мозга, ребенок, что родился со всеми перекрученными мышцами, - говорит она, поднимает голову, отряхивается от невидимой пыли.
        Что-то движется в окне Гжеся. Мне кажется, что со времени, как я последний раз был на улице, небо стало ближе к земле, опустилось на добрых пару десятков метров.
        Камила поднимает сжатый кулак на высоту моего носа.
        - У того ребенка было все сведено, понимаешь. Все мышцы. Сведены судорогой. Напряжены. Бедный ребенок. А через какое-то время его пальцы вросли ему в ладони. Уже ничего нельзя было сделать.
        - И? - я все еще не понимаю.
        Она отворачивается в сторону дома. Смотрит на его маленькие прямоугольные окошки.
        - Говорят, что семья - как рука. Вот ваша - как рука того ребенка. Только ты еще об этом не знаешь, - говорит она, разжимая кулак. Ее пальцы худые, как палочки. На одном виден след от кольца.
        - Это его убьет, Камила, - отвечаю я. - Я его знаю. Это его убьет. Он не переживет.
        - Они сами себя убили, - говорит она и садится в машину. Лысый мужик трогается. Что-то говорит ей, резко жестикулируя, но мне не слышно - что.
        Я смотрю ей вслед и знаю, что они - и мой отец из окна своей кухни, и Гжесь из окна своей - тоже смотрят вслед машине, которая поднимает тучу пыли на дороге, поворачивает влево и исчезает с глаз.
        Снова звонит мой агент. Я принимаю вызов.
        - Все подписано, - говорит он, даже не здороваясь, он вдохновлен, словно только что нюхнул кокса. - Все, твою, сука, мать, подписано, больше того, я знаю, что ты знаешь, что я знаю, что у тебя проблемы…
        - У меня нет никаких проблем, - прерываю я его.
        - У тебя проблемы, а потому я пришел к выводу, что переведу тебе все на счет, потому что тебе нужны деньги - и вот они, почти двадцать тысяч. Прошу тебя, скажи мне сейчас: «спасибо, старик, ты супер, помнишь обо мне, ты мой друг, ты клевый», - он выбрасывает из себя слова так быстро, словно пытается побить какой-то дурацкий рекорд.
        - Спасибо, - роняю я.
        - И только? - спрашивает он.
        - Спасибо, спасибо, - повторяю я еще два раза, чтобы ему хватило, и разъединяюсь. Когда делаю это, дверь в дом открывается с громким, неизменным вот уже столько лет скрипом. Стоит в дверях Юстина. Опирается о косяк. Я подхожу к ней. Подняться по лестнице - как же это долго. Притрагиваюсь к ее лицу. Она отодвигается. Я смотрю ей за спину, не слышит ли кто. Кажется, нет.
        - Мы можем ехать, - говорю я. - Есть деньги. Мы можем ехать.
        Она молчит. Только через некоторое время отвечает:
        - Если есть - то прекрасно, пиши книгу.
        - Прости за то, прости за все, - мне хочется плакать. Я представляю себя, который лупит второго меня со всех сил по морде. - У нас есть деньги. Можем ехать. Через час. Через полчаса. И уже никогда сюда не приедем. Обещаю, - говорю и показываю экран телефона, чтобы ей доказать, что я сейчас совершенно не шучу.
        Я был уверен, что она улыбнется. Но она не улыбается. И теперь все ее лицо выглядит как остановленный стоп-кадр на зависшем компьютере.
        - Сейчас? Когда кто-то убивает друга твоего отца и никто не желает ему помогать? Когда твой брат может больше никогда не увидеть своих детей? Теперь ты хочешь их бросить? - спрашивает она.
        - Мы - важнее всего. Мы, а не они, - говорю я. Снова пытаюсь притронуться к ней, и она снова уклоняется.
        - Нет, это не так, - отвечает.
        - И что ты хочешь тут делать? Писать об этом репортаж? Какое тебе вообще дело? - спрашиваю я.
        Я устал. Это меня не касается. Дети Гжеся, порванные бумажки на земле, трупы людей, которых я в последний раз видел ребенком. Спасение Гжеся, спасение отца, спасение прочих чужих людей. Половина этого города могла бы вымереть, и мне было бы похуй. Было два, только два человека в этом городе, до которых мне было дело, которые были для меня важными, и оба они мертвы.
        - Я хочу помочь, - говорит она помолчав. - Если уж мы тут, я хочу помочь.
        - Это абсурд, - фыркаю я.
        - Это правильно, - отвечает она.
        И прежде чем я успеваю подумать о том, дотронуться ли до нее еще раз, Юстина исчезает в глубине дома.
        И только когда проходит пара минут, я сдвигаюсь с места, спускаюсь по лестнице, перехожу через двор, приближаюсь к дому Гжеся и стучу в дверь, сперва раз, потом второй, потом третий, потом начинаю лупить в эту дверь изо всех сил, но внутри не слышно ничего, кроме мягкого, тупого шума, вытекающего сквозь приоткрытое окно; и только когда я приставляю ухо к этому приоткрытому окну, сквозь которое совершенно ничего не видно, понимаю, что этот шум - это песня AC/DC, запись с концертного DVD «Highway to hell», которая исполняется под радостные крики публики, раздававшиеся давным-давно, далеко отсюда.
        Сынок
        Некоторое время он думал, что она красива. «Нет, ну что ты, - сразу же открестился. - Это же потаскушка, как и любая, потаскушки - не красивы, красивы жены, дочери и матери, но не потаскушки. Но что-то в ней есть, чего уж тут». Не мог сопротивляться этой мысли. У него были полные карманы бабла. Выбрался из хаты, машину пустил за налик. Нужно было что-то делать. Иначе бы свихнулся. В карманах было тысяч сто.
        Ей было семнадцать, может восемнадцать, хотя она плела, что все двадцать два, да где там двадцать два, он же всегда поймет, раскрасилась как маленькая девочка, обильно и пестро, чтобы выглядеть постарше. Намазалась косметикой и помадой. Теперь казалось, на ее лице - маска. А под этой маской должна быть мордашка девочки. Большие глаза, большой рот. Это всегда срабатывает, всегда действует. Сейчас она лежала на диване, смотрела на него. Он отводил взгляд. Его тянуло к ней так, что он места не мог найти. Нужно быть осторожней.
        - С хуя ли ты так пялишься? - спросил он.
        - Не могу? - ответила она.
        - Я дал тебе бабла, можешь валить, - сказал он, вытер губы, открыл банку колы, одну из десятка, что купил в магазине. Отпил, добавил пятьдесят водки. Прикончил за раз.
        - Думаю, ты не хочешь, чтобы я уходила, - сказала она и села.
        Странная какая-то, ебанутая. Но на хере скачет мастерски, нужно признать. Он вспомнил тот хер и снова расслабился. Когда кончал, что-то отпустило его под лопаткой, какой-то старый прострел. «Это хороший знак», - подумал тогда. Она отмассировала его на ять, яйца, задницу, всюду.
        - Надень трусы, - обронил ей, потому что она сменила позу и теперь нахально светила дыркой в его сторону.
        - Тебе что, мешает? - вскинулась она.
        - Не выступай, а то отхреначу, - оборвал он.
        - Лучше трахни меня еще раз.
        Может, была из Зыборка? Может, он ее помнил? Видел на дискаре? Он закурил - не потому, что хотелось, просто почувствовав, что в комнате ужасно воняет: пылью, говном, мертвыми крысами.
        Но он же знал, что тут не «Хилтон», что это придорожный кабак, по дороге на Лидзбарк Варминский, неподалеку; кто-то сказал бы, что неразумно, но он всегда считал, что под фонарем - темнее всего. Кабак назывался «Америка», как и любой этого типа. Внизу бар, обитый деревом, вареники - вареные или жареные, пиво, водка, чай, кофе. Баба за баром, волосы отбелены, жопа толстая, выражение лица - словно говна наелась. В углу - две машины, едва живые, хреновые с виду, в одну он бросил две монеты, ничего не дала, он въебал ей с размаху от досады. Что-то было нужно выкинуть. Иначе крышу сорвет.
        Сидел так уже два часа. Не слишком понимал, что делать, но уже привык: сколько уже - с месяц? Разгадывал кроссворды. Злился на себя, потому что разгадывал все до половины, но не отгадал ни одного ключевого слова. Всегда чего-то не знал. Правда, были там сложные выражения, он понял это по паре попыток, но все равно - не знал.
        Сидел и решал, и тогда пришли эти две: одна старая, беда бедой, поджаренное в солярии тело вываливалось из блузки, словно перевязанная ветчина, морда - словно кто палками ее лупил, посмотрела на него и облизалась, а он подумал, что блеванет. «Ох ты ж потаскушка, проблядь ебаная», - подумал. Вторая - другое дело, раскрашенная, словно ребенок, та, что сейчас лежала в его комнате. Он посмотрел ей в глаза, махнул рукой. Подошли обе.
        - Ты - вали, - сказал старой, та фыркнула и отошла. С молодой он пошел наверх. Чуток потрахал ее в резинке. Худая, но жопка круглая. Потаскушка, но симпотная. Эти противоречия его позабавили.
        - Как тебя зовут? - спросила она.
        - Слушай, вот только не нужно проблядушных разговорчиков, - сказал он и открыл новую банку колы. Ткнул пальцем - хочет ли. Она кивнула.
        - А я… - начала.
        - Знаю, Сандра, - прервал он ее.
        - Нет, на самом деле я - Патрисия, - сказала она.
        - Да и похуй, - ответил он, согласно с истиной.
        - Ты на дороге? Работаешь? - спросила она.
        Он посмотрел на сумку, набитую грязными вещами, подумал о еще двух, спрятанных в машине. О новых номерах, готовых для замены. О запасной регистрации, на всякий случай, на другое имя. Документ уже просрочен, но для дорожного контроля сойдет; скажут сделать новый - и все, ебашь дальше.
        - Да работаю, - сказал он через минутку.
        - А что делаешь? - спросила она. И правда какая-то странная, а может, просто дура.
        - Ничего, что могло бы тебя заинтересовать, - ответил он.
        - Наверняка торгуешь. Торговый представитель, - начала она гадать.
        - Умной не прикидывайся. Ты не умная. Была бы умной, не давала бы на парковках, - он посмотрел на нее так, что она отодвинулась к стене.
        «В принципе, исчезнуть легко», - подумал он. В принципе, это как устроить фокус. Постричься налысо, побриться, толстовка с капюшоном, солнцезащитные очки, другое шмотье. В Зыборке это бы не прошло, но в любом другом месте - запросто. Раз он даже вошел в «Жабку» в Щитно, а возле кассы висел листок с его фото, тем, со свадьбы, а он там выглядел как последняя жирная свинья. Специально попросил Лукаша дать это фото на объявление - в нем тогда было килограмм на двадцать больше, чем сейчас. В любом случае, он прошел мимо снимка, встал перед бабой, купил курево, жрачку, колу, водку - все, что было нужно, а она нихера не сориентировалась, что этот чувак перед ней - тот же, что висит в файле на дверях.
        Он позвонил потом Лукашу и отругал. Только Лукаш знал, все остальные понятия не имели.
        - Ну и что ты, сука, творишь, в Щитне не должно было висеть.
        - Я на это повлиять не могу. Полиция тоже вывешивает, - ответил Лукаш.
        - Мать здорова? - спросил он, меняя тему, не хотел с ним ругаться.
        - С ума, сука, сходит, Мацюсь, я должен ей рассказать, в чем дело, а то она умрет. Постоянно ходит по квартире и воет, где мой сынок, где мой сынок, - сказал его брат, хороший парень.
        - Если расскажешь ей - умру я, - ответил он, подумав, а когда проговаривал эти слова, даже глотка заболела, словно зуб ему рвали.
        Во всем этом хуже всего было вернуться в Зыборк. Когда проезжал рядом с домом родителей, - а пришлось проезжать, дом стоял у трассы, - то прикусил язык до крови. Лукаш был прав. Мать это убьет, просто прикончит. «Он или мать, мать или он», - крутил он в голове худший выбор из возможных.
        Должен был вернуться. Должен был поговорить с ксендзом. Проверить, испугается ли тот. Естественно, ксендз испугался. Все было ясно. Будут исчезать по очереди. Без предупреждения. За то, что сделали на самом деле.
        Он всегда знал, что это выплывет. Что все вернется.
        Поступали плохо, но это были глупости. А тогда - тогда они и правда перегнули.
        Ксендз знал. Но не сказал, и его даже пугать не понадобилось.
        Когда он закончил говорить с ксендзом, то рванул к цыганам. У тех были возможности, особенно у Тобека, цыганского барона. Тобек был тот еще сукин сын. Все мог, делал что хотел. Он сперва поехал к нему. Тобек жил во дворце, не в доме, башенки себе построил, как в мечети какой. Когда как-то приезжали к нему с машинами, то Мацюсь смеялся. Смеялся, когда Тобек выплачивал ему деньги. Кретином же нужно быть, чтобы так подставиться. Есть же границы. Он смеялся, хотя Тобек был крепко с прибабахом.
        Когда-то Тобек научил его, Кафеля, Порчика, Сливу, всю команду, насчет того, как брать машины. Как, чем, где, когда. Они держались Тобека, пока не появился Кальт и не объяснил им, зачем они вообще берут машины - и только тогда они стали поднимать настоящие деньги. Тобек немного обиделся. Они поссорились. Тобек не любил Кальта, не любил немцев. Обижался, что они слушаются Кальта, а его - нет, что всегда цыгана дураком выставят.
        Тобек вообще был эмоционален. Он вспомнил, как они как-то поехали к клиенту. Оторвали заебательную тачилу, немецкую, с иголочки, «Ауди А8». Ехали на этой тачке с Порчиком сзади, и Порчик плакал, что такую машинку и отдавать жалко, притрагивался к обивке, словно бабу впервые щупал. Он помнил, что машина была темно-синей. Клиент, толстый такой русский, говорил, что все, мол, на мази.
        Ну и доезжают, высаживаются, сговорились в лесу, неподалеку от границы. Толстый русский ждал на парковке, удивленный, что цыган едет вместе с поляками. Тобек говорит: это парни из Зыборка. Я, мол, еду легально, а у этих - прошлое. «Что правда, то правда, прошлое тогда у нас было», - улыбнулся он, вспомнив все, потому что нихуя у них тогда не было, а эта сучка на диване испугалась еще больше, когда он так усмехнулся. Так или сяк, а Тобек дает ему ключи, а русский - мол, цвет не тот. Что он, мол, черный хотел, а не темно-синий, что-то там по-ихнему базлает, атмосфера натянутая, Тобек на нервах. Русский орет, а Тобек так спокойно подходит к багажнику, вытягивает тряпку, вытягивает бензин, обливает тряпку, откручивает крышку бака. «Што ты делаешш?» - спрашивает русский, а глаза как плошки. «Што ты делаешш?» - спрашивает. Не тот цвет - так не тот, сука, цвет, пожимает Тобек плечами, добавляет что-то по-цыгански, втыкает тряпку в бензобак и поджигает. Загорелось в момент, русский опешил, сел в машину - и свалил. Порчик даже плакать начал, когда увидел, как машина горит. Плакал, как малый ребенок. А он
начал смеяться. Ржал, пока Порчик тоже не заулыбался.
        Он и тогда тоже смеялся, но когда поехал к Тобеку, увидел башенки, мрамор и пруды с рыбками, то почувствовал страх и перекрестился. Может потому, что Тобек был последним, кто мог ему помочь. Больше-то никого не было.
        Тобек вышел из дома, толстый сукин сын, брюхо вылезало из-под розовой рубахи поло, на шее золотая цепь, на руке часы, шесть золотых браслетов. По одному на каждого сына.
        Не понял, что происходит и в чем дело. Он начал объяснять. Старое дело, сказал, старое и грязное, хуевое. Какое дело, спросил Тобек. Такое, что он невиноват, просто стоял рядом и смотрел. Мацюсь, говори, сука, по-человечески, сказал нетерпеливо Тобек. Я тебя не понимаю. Приезжаешь сюда и говоришь, что херня происходит. Что конкретно? Он не ответил Тобеку, но стоял перед ним, сжимал зубы и думал. Сперва, ночью, под домом, месяца два назад, ему выбили стекла. На сиденье, среди стекла, белела роза. Из того самого цветочного магазина, откуда берут на похороны. Он тогда еще подумал, что кто-то прикалывается, что это у кого-то такие херовые шутки. Но потом получил на мобильник фотку, с номера, которого потом уже не стало, и уже все понял. А потом исчез Бернат. Машину оставил в центре и исчез. Типа - с любовницей. Ага, сука, с любовницей. Бернат дураком не был. Ходил направо и налево, но дураком не был.
        Доберутся до меня. Кто, спросил Тобек. Он замолчал, не ответил. Потому что - а правда, кто? Он ведь все это время не задавал себе этого вопроса: кто. А потом понял, что слишком боится, не хочет его задать. Боится, как никогда в жизни.
        Чего ты хочешь, спрашивал Тобек, чесал пузо и лениво глядел на парня, на поляка, который стриг ему газон. Давай, работай, ебаный ты самосвал, сказал, за это тебе, мудила, плачу. Парень отвернулся, даже не вздрогнул. Я хочу к твоему сыну в Германию поехать, пусть он там меня спрячет, я брусчатку могу класть, все могу делать, но пусть меня спрячет, сказал. От кого, повторил Тобек. Не знаю, сука, от кого, но знаю, что у меня проблемы, что это конец, жопой чую, Тобек, а если я что жопой чую, то оно сбывается, уж, сука, поверь мне, - стоял так перед Тобеком, говорил, жестикулировал, размахивал руками.
        Нет, сказал через минутку Тобек. Это не мое дело. Я не знаю, что происходит. А если не знаю, что происходит, то я ничего не делаю. Я должен все знать, и тогда что-то делаю, всегда так поступаю. Понимаешь? Не понимаешь. Если бы вы, поляки, это понимали, то и проблем бы не имели.
        Просто если кто за тобой ходит, а ты ничего против него не можешь поделать - езжай за границу. Шенгенская зона, Мацюсь. Садись в машину, езжай куда хочешь.
        Сына Берната достали в Лондоне, ответил он. Меня всюду достанут.
        Кто, снова спросил Тобек. Кто, скажи мне. Если не скажешь, кто это, то я тебе скажу, что ты сбрендил. Что тебя какой-то бэнг [60 - Нечистый, черт в цыганском фольклоре.] заколдовал.
        Он не ответил.
        Ступай к тому немцу. Как там его, Кальт? Чего ты мне вообще голову морочишь? Ступай к немцу. Вы с немцем уже много лет работаете. От меня отвернулись. Ступай к нему, сказал Тобек.
        - Кальт меня тоже вздернет. Кальт то же самое сделает, - ответил он.
        - Немец? Он тебя любит, - Тобек пожал плечами.
        - Никто, сука, меня не любит.
        - Это уже не мое дело, - Тобек сплюнул на землю, растер слюну ботинком.
        - Так что, еще разок? - спросила сучка. В принципе, отчего бы и нет? Он почувствовал, как что-то в нем шевелится, когда он так на нее смотрит. Эти глаза, эти губы. Было в ней что-то, нужно признать.
        - Еще раз, получишь столько же - и вали, - сказал он.
        - Ты неплохой. Предпочитаю еще раз с тобой, чем к другому кому идти, - сказала она и начала искать что-то в сумочке, должно быть, презик.
        - Ну, ладно, я только пройдусь, подышу. Подожди тут минут пятнадцать, - сказал он и выпил еще водки, на этот раз с «винта». Его тянуло к ней, как никогда ни к кому. «Плохо, - подумал он. - Очень плохо».
        Истина такова, что все думали, будто он сбрендил. Потому-то он и поехал к Тобеку.
        У Кальта он был дважды, в первый раз тот ему сказал, что - многовато водки, что он ему уже сколько лет говорит: хватит так хлестать водку. Во второй раз прогнал его, сказал: не хочешь меня слушаться, так вали, вы ведь однажды меня не послушались - и пошли на кичу, слава богу, что на пару лет всего. Если бы там всё узнали - получили бы пожизненное, как пить дать. Смертную кару бы в Польшу вернули, специально для вас. Ну так кто-то и знает все, сказал он Кальту. Заканчивай с водярой, с коксом и вали к семье, сказал Кальт. Я не стану нянчиться с безумцами.
        Ксендз почти его выставил, разозлился, только кулаки сжал, когда слушал. Знал, о чем речь, но отрицал. Казалось ему, что они были невиновны. Все это, мол, водка. Какая, сука, водка, он уже пару лет водки не пил, если раз в месяц напивался, то хорошо.
        Только Лукаш ему поверил. Младший брат, любимчик. Всегда смотрел на него, как на икону, и было это прекрасно, потому что, когда сказал ему: не будь, мол, как я, сука, сиди спокойно, делай свое, найди бабу, которая умеет хранить тайны, - послушался. Лукаш всегда верил, считал, он знает, что делает.
        Только Лукашу он и мог сказать. Матери, отцу - нет. Парням своим - молчок, да и что бы те поняли, одному семь, другому пять, что они поймут. С парнями еще поговорит. Боже сохрани, ни слова Беате, женился на самом длинном языке в Зыборке. Его в тот же день
        нашли бы, она бы не молчала. Ну, что ж, какую нашел. Его решение. Не мог жаловаться. С вечеринки все началось, на вечеринке ее нашел, а на вечеринке тот лучше и интересней всех, кто громче и больше прочих говорит.
        Снаружи было холодно и темно, но ему нравилось, водка и тело девки его почти усыпили, но уснуть он боялся. Не спал больше, чем по три часа в сутки. Думал, не выкопать ли землянку. И правда думал об этом. Что выкопает землянку в лесу, недалеко от точки, где они курочили машины. Засыплет листьями, хвоей и будет там спать, почти погребенный заживо. По крайней мере, будет уверен, что его не найдут во сне.
        Бледный свет фонаря вырывал из темноты абрисы припаркованных TIRов. Все спали в кабинах или в мотеле, тут не было никого. Но он все равно надвинул капюшон на лицо. Преступник всегда начеку. Он же был осторожен пятикратно. Да и взяли их не из-за неосторожности, но из-за ебаной суки, которая пошла и всех сдала.
        Да и по отношению к обществу - все уплачено.
        То, что идет по его следу, - это не общество.
        Отливал он долго. Моча исходила паром в бледном свете фонарей. Потом спрятал хозяйство в штаны, потянулся. Да, он так и сделает. Успокоится. Пусть проскочит его очередь. Тобек был прав. Он отправится в Германию, во Францию, куда-нибудь на виноградники или как-то так. Еще немного похудеет, покрасит
        волосы, брови, сука, сбреет, если понадобится. Да, именно так он и сделает.
        И может, когда-нибудь вернется, и все ему скажут, что он охеревший, плохой, что мать умерла из-за него от нервов, что дети никогда не видели отца.
        Но самым важным окажется то, что он выжил, что обманул предназначение, как в том фильме. Что он выскочил. И все будет хорошо. Он улыбнулся, потянулся, что-то щелкнуло под второй лопаткой.
        - Мацюсь, - голос позади был словно замерзшее озеро. Он думал, что все уже выссал, но ошибался. Почувствовал, как в штанах потекло теплым. - Подними руки вверх, - сказал голос, и он поднял.
        Фонарь перед ним - последнее, что он увидит: бетонный фонарь, прицеп фуры, кусок леса, выхваченный из темноты. Оружие, «беретта», переделанный газовик, остался в комнате. Но даже если бы он его взял, все равно не имел бы и шанса.
        Он знал этот голос. И принимал его во внимание.
        - Не пытайся дергаться. Не поворачивайся. Нас двое, - сказал голос.
        Он не ответил. Глаза, тело, тепло сучки. Они должны были сделать это еще раз после его возвращения в комнату.
        - Понимаешь, что я говорю? - спросил голос.
        Он кивнул.
        - Скажи, что ты понимаешь.
        - Понимаю, - ответил он.
        Кто-то надел ему черный мешок на голову, приложил холодный металл к затылку. Кто-то его развернул и легонько подтолкнул.
        - Руки, - сказал кто-то.
        - Не понимаю, - ответил он.
        - Назад, - услышал.
        Кто-то надел на него пластиковую затяжку, кто-то все еще держал ствол у его головы. Кто-то снова его подтолкнул. Нельзя иначе. Нельзя.
        - Вперед, - сказал кто-то.
        Он шел вперед. Нет, ничего не сумеет. «Ничего не сумел бы, - подумал он. - Не сумел бы, Исусе, пусть эти суки все сделают сейчас, пусть не изгаляются, пусть сделают это сейчас, пусть меня не мучают, он уже знает, уже видит, я ведь изначально знал и видел, что они любят мучить». Потому он и убегал, потому изображал пропавшего без вести, потому так боялся.
        - Иди вперед, - повторил кто-то.
        - Боже, сделайте это сейчас, ебаные ублюдки, - отозвался он, но никто ему не ответил. Продолжали подталкивать. Он ничего не видел, материал был темным, толстым, плотным, вонял чьим-то потом, кислым потом, словно после болезни, эта вонь дала ему понять, что кто-то раньше уже носил это на голове. Неважно. Важно, что он сделает. Может, попытается убежать, они - начнут стрелять и, например, попадут ему в жопу, в ногу, он притворится мертвым, они его оставят. А может, вообще сбежит, может, они побоятся стрелять.
        - Одно резкое движение - и пуля в голову, - произнес голос.
        В какой-то момент асфальт под ногами превратился в землю. Они молчали. Слышал их дыхание, ровное, глубокое, расслабленное. Они выспались, они знали, что делали.
        «Второй - это пес, коп [61 - В польском сленге полицейских (и раньше - милицию) называют «псами».], - подумал он. - Не пес с Зыборка, псы из Зыборка - пидоры. Это должен быть какой-то пес из Ольштына, из криминальной, может - на пенсии. Крутой сукин сын. Злой. Волкодав. Только бы его не мучили. Только бы все сделали быстро. Боже. Боже Единый». Он шел и шел. А может, они только шутят. Может, хотят его напугать. Может, Берната тоже хотели, но просто так вот вышло. Он продолжал идти. Они его чуть сдвинули, толкнули в другом направлении, наверняка чтобы не натолкнулся на дерево, наверняка они дошли до леса.
        Сучка в отеле. Наверняка уже взяла его деньги из сумки и свалила. Часть денег были при нем, зашитые в спортивной куртке. Тысяч пятьдесят. Остальные она забрала и свалила. Может, им просто нужны деньги. Может, удастся проскользнуть.
        - На колени, - сказал голос.
        - У меня при себе налик, - сказал он.
        Почувствовал что-то соленое на губах. Понял, что плачет.
        - На колени, - повторил голос.
        - Сто кусков, сука, ваши, - сказал он.
        - На колени, - повторил голос в третий раз, и тогда он опустился на колени. Под коленями почувствовал хвою и шишки.
        Несколько мгновений слышал только свое собственное дыхание. Быстрое и резкое. Глотал холодный воздух.
        Пусть сделают все сейчас. Пусть сделают все быстро, чтоб их.
        - Ты понимаешь, что мы тебе говорим? - спросил голос снова.
        - Может, сейчас. Может, через пару дней, - сказал второй голос, чем-то приглушенный, словно бы чувак носил что-то на лице: тряпку, футболку.
        Мать. Столько плохого он ей сделал. Пришел однажды, было ему лет пятнадцать, что ли, и сказал ей, что в технарь больше ходить не станет, смысла нет. Ну что это за работа, класть кафель, рвать жилы для какого-то хама за малые деньги. Она заломила руки. По этим ладоням было видно, что рвется ее сердце, они бессильно опускались, свисали в запястьях, словно бы что-то в них сломалось. Сидела в кресле и сплетала пальцы, словно для молитвы. Взывала к Богу и Богоматери, только к отцу не взывала, отец просто ёбнул бы его в зубы, а она никогда бы такого не допустила, чтобы отец поднял на него руку.
        Когда по Зыборку впервые пополз слушок, что они бомбят машины, им было лет по семнадцать. Когда люди начали болтать, они уже многому научились, ходили с карманами, полными бабла, и после пьянки орали по ночам, что вообще могут весь ебаный город купить нахуй, и пили водку ведрами в ресторане в замке, и приказывали кельнеру ходить на четвереньках и изображать собаку, если он их сердил, а в борделях в Ольштыне устраивали такое, что успокаивать их приезжали патрули из Ярот. Мать узнала и после обеда, когда отец взял газету и пошел в сортир, а Лукаш - щенок еще - побежал на двор, она посмотрела на него. Он понял, в чем дело.
        - Это неправда, - сказал первым.
        - Ты можешь мне сделать, что захочешь, сынок, - ответила она. - Но только дуру из меня не делай.
        Денег у него не взяла ни разу. Даже полсотни злотых. Даже в магазин не давала ходить. Это грязные деньги, на человеческом несчастье, говорила. Только когда он пошел на легальную работу, когда Кальт встал за ними, когда принял их, когда он благодаря Кальту открыл отель, ресторан, погребальную контору, когда начало все это крутиться легально, только тогда она позволила себе купить домик над озером неподалеку от Баек.
        Только тогда.
        - Сука, а есть какая-то разница? - спросил он их.
        Снова почувствовал холод металла на затылке. Как-то уже ощущал у головы оружие, но тогда это было оружие псов, при облаве в лесу. Тогда он знал, что, сука, не выстрелят.
        Да нахер их, ублюдков. Пусть его берут ко всем чертям. Пусть все исчезнет. И только матери, матери только жаль. На свадьбе, когда они с Беатой женились, мать сказала ему, что мог найти и получше. И не было это по злости или потому что ее не любила. Просто знала - и он знал тоже, - и через пару лет, когда родились пацаны, а Беата днями сидела в косметическом салоне в Щитне, а матери приходилось за ними присматривать, он признал ее правоту.
        Она всегда была права.
        Если он умрет, она умрет тоже.
        - Вы ебаные ублюдки. Вы, сука, ебаные ублюдки! - крикнул он.
        - Ты виновен, - услышал голос.
        - Вы ублюдки ебаные, убейте меня сразу, что вам, убейте сразу, вы, пидоры гнойные, что вам, что вам, жалко? - крикнул он.
        Уже все знал. Все было понятно. Как белым мелом по черной доске. Был виновен, был невиновен, делал или стоял рядом - не важно. Это не имело значения.
        - Это не от тебя зависит, - услышал он.
        - У меня деньги в кармане, пятьдесят кусков, - сказал он снова. Потому что - может просто упизденыши, которым только деньги и нужны. Вдруг в прошлый раз до них не дошло.
        Услышал щелчок предохранителя.
        Одна секунда.
        «Прости меня, мамочка любимая, прости меня», - подумал он.
        Вторая секунда.
        «Прости меня за все, что я сделал плохого. Что крал, что обманывал, что смотрел на смерть, что работал на твою кривду».
        Все еще продолжал мыслить.
        Третья секунда. Все еще мыслил, все еще чувствовал пот.
        Четвертая секунда.
        Пятая секунда. Все еще мыслил.
        Шестая секунда. Да стреляйте же, суки ебаные!
        Седьмая секунда.
        Восьмая секунда.
        Мамочка.
        Девятая секунда.
        - Вставай, - услышал. - Идем дальше.
        А тот второй рассмеялся.
        Миколай
        Прошло двадцать четыре часа с того момента, как жена Гжеся уехала - может, в Германию, а может куда
        еще, на машине с лысым мужиком за рулем, к которому я даже не успел хорошенько присмотреться. За эти двадцать четыре часа Гжесь не вышел из дома, не открывал дверь, не брал трубку.
        - Хватит, - говорит отец.
        Мы идем к дому, к приоткрытому окну. Отец ничего не говорит, просто подпрыгивает, всовывает руку в щель и открывает его изнутри. Входит на кухню, и уже отсюда видно, что там жуткий бардак, все предметы, что могли находиться в этом доме, валяются на полу в общем грязном танце. Помещение выглядит как после нескольких неудачных ремонтов.
        - Надеюсь, он еще жив, - говорю я.
        - Жив, - отвечает отец. Влезает внутрь в окно. Я делаю то же самое.
        Висящий на стене телевизор транслирует голубой экран, и эта его нерабочесть, эта пауза - как нерабочесть и пауза всего дома. От мусора воняет. Тарелки в мойке сбились в толстую, слепленную органической дрянью призму. Диски DVD и компакты, отчасти поломанные, застилают весь пол, словно Гжесь, в поисках какого-то конкретного, отбрасывал предыдущие за спину.
        - Вот же сука, - ругаюсь я, когда вижу около телевизора двух мертвых крысок. Приседаю рядом. Это те, которых любили его дети. Алекс и та, вторая.
        - Болек, - добавляет мой отец, касаясь трупика носком ботинка, словно читая у меня в голове.
        Брата мы находим наверху. Это единственное помещение на втором этаже, которое не оставлено в таком состоянии. Белая ванная наверняка выглядела бы даже симпатично, если бы белый кафель и матовый пол не были в потеках и грязи. Гжесь лежит на полу. От него воняет водярой. Рот слипся от блевотины, которая каким-то чудом - даже в его волосах, слипшихся в жесткую массу. Он дышит. Просто без сознания.
        - Идиот, - говорит отец.
        - Мы все были там, где он сейчас, - говорю я, когда отец приседает над ним, закрывая нос.
        - Вставай, - говорит отец, тряся неподвижного Гжеся.
        - Ты тоже там был, - говорю я ему, а он отворачивается. Смотрит на меня без слов. Непроизвольно вытирает руку, которой коснулся рубахи Гжеся, о куртку. - Ты тоже там был, тоже лежал заблеванный на полу, и что - был идиотом? - спрашиваю.
        Отец молчит.
        - У меня четверо детей, которые все еще со мной, - отвечает через какое-то время. - Я сумел все удержать, Миколай.
        - Он тоже с тобой? - спрашиваю я, тыча в Гжеся, а тот начинает громко, горлово храпеть, словно вместо желудка у него старый, разбитый мотор.
        Отец выходит из комнаты, начинает осматриваться. Потом спускается вниз, на кухню. Я вижу, как он без слов вынимает из пластикового ведра переполненный мешок с мусором, осторожно, с отвращением пытается завязать его горловину.
        - Он с тобой? - повторяю я. Он ставит мешок на пол. Вынимает из мойки стопку заплесневевшей посуды. Давится, словно готов сблевать. С громким стуком кладет тарелки на стол, словно в последний момент они выскользнули у него из рук.
        - Сука, ну как же можно так все похерить, - говорит он, осматриваясь.
        - Ты живешь рядом. Мог бы что-то сделать, - отвечаю я.
        - Да как-то все то много, то мало. Сука, Миколай, хватит. Он взрослый человек. Посмотри вокруг и скажи мне, как взрослый человек может настолько все похерить, а?! - кричит он, но крик его не такой, как обычно, есть в нем не то стон, не то сдержанный плач, бессилие. Потом он успокаивается. Берет ведро и начинает неторопливо наливать в него воду из-под крана.
        - У него может случиться сердечный приступ, погоди, - говорю я, но уже поздно, пять литров холодной воды выплескиваются на лицо Гжеся, который мигом садится, звук старого мотора не обрывается, но плавно переходит в бессмысленный вопль, в котором где-то внизу опознается глубоко похороненное: «сука!».
        - Вот как можно так все похерить?! - повторяет мой отец.
        Гжесь тяжело дышит, осматривается, у него взгляд испуганного зверька, он еще не понимает, где он, кто он, почему сидит жопой в луже грязной воды, смешанной с блевотиной, которая еще миг назад стекала с его тела.
        - Ну как, - говорит мой отец, стоя над ним; Гжесь пытается встать, но оскальзывается и с громким плеском припечатывается спиной к полу.
        Через минуту серьезных усилий он снова садится. Сейчас можно сделать с ним все что угодно. Это жутко.
        - Одевайся, умывайся, приберись, съешь что-нибудь, через час едем, - мой отец только теперь отступает и выходит из разлитой по полу лужи. Я протягиваю Гжесю руку, тот хватается за нее только через пару секунд, очень сильно, медленно встает, сжимая ее, будто хотел бы вырвать мне руку из сустава, потом опирается о стену. У него кружится голова. Страх, который мелькает в глазах, это страх оглушенного кота или собаки.
        - Я никуда не еду, - говорит он. Сплевывает на пол. Я никогда не видел, чтобы кто-то плевал на пол в своем доме.
        - Сегодня собрание. В полном составе, - говорит отец.
        Гжесь минует нас и, покачиваясь, выходит из ванной. Сдерживает позывы к рвоте, прижимая руку ко рту. Смотрит на пустые помещения с бетонным полом, и в глазах у него какое-то странное недоверие, насчет того, что тут произошло.
        - Да мне до пизды. Срать я хотел на это, - отворачивается, вытирая лицо ладонями.
        - Ага, не хватало только, чтобы ты еще и усрался, - отвечает отец. - Только этого в твоем хлеву и не хватает. Ты, тупарь! Посмотри, сука, на себя! Посмотри на себя, что ты наделал. Посмотри на все это. И ты удивляешься, что она не выдержала? Удивляешься?
        Гжесь на миг выглядит так, словно хочет на него броситься, тело его срывается, чтобы атаковать отца, но что-то удерживает невидимую цепь.
        Гжесь еще будет орать и ругаться, и стонать, и даже расплачется, чтобы через миг замолчать, но примерно через пару часов, около восемнадцати, ближе к сумеркам, мы будем сидеть в машине отца вчетвером - мой отец, брат, я и Юстина, - выезжая из Зыборка, направляясь лесом, дорогой на Остроленку. Небо будет розово-красным, словно напитавшись кровью; все на его фоне: линия деревьев, столпы электропередачи, дома - все будет просто жирной линией, проведенной по этой красноте толстым черным пальцем.
        Гжесь сидит сзади, со мной рядом; молчит, смотрит вперед стеклянным и плоским взглядом, не пытаясь ничего увидеть, просто регистрируя темноту. Единственный звук, который он издает, это тихое шипение, когда машина подпрыгивает на какой-то выбоине - словно бы у него все болит.
        Мы не знаем, куда едем. Знаем только одно: едем на какое-то собрание - мой отец не привык ни о чем информировать.
        - Как ты себя чувствуешь? - спрашивает Гжеся Юстина.
        Отец протягивает ему жевательную резинку. Гжесь молчит.
        - Наверняка что-то можно будет сделать. У меня есть коллега-юрист, который занимается такими делами, - говорит Юстина.
        Гжесь качает головой. Только через минуту, когда отец сворачивает на узкую лесную дорогу, а машина начинает подпрыгивать на торчащих из нее камнях и корнях, он поворачивается к Юстине и говорит:
        - Я даже не помню той девушки.
        - Никто из нас не верит, я в это не верю, - отвечает Юстина. Я кладу ему руку на плечо, Гжесь мигом отодвигается.
        - Да что мне за дело, что ты не веришь, я не о том, - говорит он через миг. - Я говорю, что ничего из этого не помню.
        Фары машины выхватывают из темноты деревянную ограду и виднеющийся за ней, выделяющийся на фоне красно-черного неба контур дома.
        Отец выходит на минутку из машины, снимает крюк с въездных ворот, открывает их жестом настолько естественным, словно бы он тут живет. Садится в машину и въезжает во двор дома. Фары выхватывают из темноты подробности - сарай для инструментов, собачью будку, колодец. Дом высокий, покрытый «барашком» [62 - Вид штукатурки, напоминающий овечье руно.], с деревянной надстройкой вместо третьего этажа; в окнах мигает теплый, мягкий, медовый цвет. Откуда-то из глубины двора доносится лай маленькой, перепуганной собачки. Отец идет к дверям, которые открываются перед ним сами - из них вырывается еще больше того же медового света, словно от керосиновой лампы, и только через миг становится виден контур фигуры мужчины в куртке моро. Это лесник Брачак.
        Отец и Юстина поднимаются по лестнице, Гжесь медленно бредет следом. Он сгорблен и сломан, движется медленно, словно ему все восемьдесят. Мужчина улыбается, машет рукой, чтобы мы входили. Маленькая надрывающаяся собачка выныривает из темноты, вбегает по ступеням, принимается кружить рядом, отираясь о сапоги.
        - Погоди минутку, - говорю я Гжесю. Тот останавливается на полушаге. Отец и Юстина оглядываются.
        - Идите. Мы сейчас подойдем, - говорю я. Юстина кивает. Они исчезают внутри.
        Гжесь смотрит на меня безо всякого выражения.
        - Это твои дети. Не сдавайся, - напоминаю я ему.
        - Сука, что ты так переживаешь, у тебя счас жилка на жопе лопнет от такого напряга, - фыркает он. Ищет в кармане сигареты, находит мятую пачку с последней. Закуривает.
        Где-то в лесу слышен негромкий стук. Может - птица. На ведущей ко двору дороге появляются огни машины.
        - Думаешь, стоит вам тут появиться и начать упираться, то и мир спасете? Медаль получите? - спрашивает он.
        - Ну да, когда я был в «Монаре» [63 - Польская общественная организация, занятая реабилитацией наркоманов и алкоголиков.], то ты не слишком упирался, - напоминаю я ему. - У тебя тогда даже времени не нашлось, чтобы позвонить.
        Он смотрит на меня, не видит смысла возражать - а может, у него на такое нет сил.
        У ворот останавливается машина. Из нее выходит мужик. Светит фонарем, свет выхватывает из темноты его руки-ноги. Я узнаю его. Это полицейский, был в отделении, когда мы забирали оттуда Гжеся. Стоял в глубине коридора, молча прислушивался к разговору отца и инспектора.
        - Ты сам захотел. Захотел, чтобы нам было похер, - говорит Гжесь.
        Мы стоим напротив друг друга, словно два призрака, что ссорятся из-за надгробия.
        - Сколько лет мы не говорили с того момента, как ты стал господином писателем из Варшавы? Ты ведь знаешь, сколько, - произносит он громко и медленно, а когда договаривает, сплевывает на землю.
        - Выходит, исправить ничего нельзя, да? Это, сука, такое большое преступление, что - нельзя, - отвечаю я.
        Мужик проходит рядом с нами, кивает. Я отвечаю тем же, Гжесь делает вид, что его не видит. Мужик поднимается по лестнице, еще раз оглядывается, стучит. Медовый свет снова выливается наружу.
        - Думаешь, это тебе было плохо. Тебе одному. Что ты один страшно настрадался, - говорит Гжесь.
        - Никому не пожелаю того, что было, - я думаю о Дарье, думаю о том, что было, когда ее нашли. Думаю о том, как побрел тогда домой из участка, как вошел в свою комнату и начал собирать старый рюкзак.
        - И что, случилась трагедия - и прошла, жизнь - она из трагедий состоит, они лежат на жизни, покрывают ее, как железные дороги, а потому позволь другим иметь свои трагедии, и не мешай мне, - говорит он.
        - Зато уж вы - обожаете трагедии, ты и отец, вы ими живете. Солдаты, сука, отверженные, с их вечно запятнанной честью,[64 - «Отверженными солдатами» в Польше обычно называют участников антигитлеровского, а после и антисоветского подполья, в том числе - из числа профессиональных военных, проигравших официальные сражения Второй мировой.] - я чувствую, как у меня трясутся колени, мне кажется, кто-то провертел в них крохотные дыры, сквозь которые утекает воздух.
        - Осторожнее, - отвечает он. Начинает слегка раскачиваться на носочках. Кажется, он примеряется, как бы на меня наскочить.
        Ночь тиха и холодна, и когда бы не бледно-желтые квадраты окон, могло бы показаться, что мы остались тут вдвоем.
        - Может, потому ты и развелся. Так хоть что-то произошло. Так хоть на что-то ты можешь обидеться, - повторяю я и не заканчиваю, Гжесь сперва лупит меня по лицу, а прежде чем я успеваю почувствовать боль и до меня доходит, что тихий треск - это моя челюсть, он изо всех сил толкает меня на землю, а потом вскакивает сверху, сжимает коленями и наклоняется. Смердит блевотиной и мылом. Я пытаюсь столкнуть его, пнуть коленом в спину, но он куда сильнее, у меня ни единого шанса, мышцы его - словно стальные канаты, последний десяток лет он работал физически.
        - Ну, может, сука, еще что умного скажешь? - спрашивает он.
        - Да то же самое, - отвечаю я.
        - Хуйло ты.
        - Я помогу тебе, Гжесь. Дам тебе денег, - говорю я. Он хватает меня за лицо, сильно, чтобы я больше ничего не мог сказать.
        - Никому ты здесь не нужен, - заявляет он.
        Я пытаюсь оттолкнуть его руку с лица, вцепляюсь в нее ногтями, пытаюсь сделать хоть что-то свободной рукой, но ничего не удается.
        А потому он другой рукой хватает меня за мою свободную руку, наваливается коленом на грудь, я чувствую, как у меня заканчивается воздух, и несколько секунд мне кажется, что он, сука, и правда меня задушит. И тогда из леса доносится звук: животный, высокий визг, словно кто-то убил маленького ребенка. Гжесь поднимает голову, на миг ослабляет хватку, и тогда мне удается быстро - я и сам себе удивляюсь, - освободить руку и изо всех сил вмазать ему в челюсть.
        Не знаю, больно ли ему или же он просто удивлен, но он хватается за лицо и встает. Я поднимаюсь с земли. Машинально отряхиваюсь. Только сейчас чувствую вкус на губах, соленый, металлический вкус крови и то, что у меня что-то во рту: выплевываю это что-то на землю и смотрю.
        Он выбил мне мертвый зуб, кажется, правую верхнюю семерку.
        Он видит это и начинает смеяться. Сперва тихо, а потом уже все громче, изо всех сил, до изнеможения, словно я только что рассказал ему самую смешную шутку на свете.
        - Поедем сейчас к Чокнутому, и ты отдашь ему деньги, а при случае выясним и дело с той девушкой, - говорю я.
        - Миколай, сука… - качает он головой.
        - Спасибо. Хватило бы сказать «спасибо», - говорю я.
        Он перестает смеяться. Становится серьезным. Вытирает глаза, несколько секунд быстро моргает, словно что-то попало ему под веко. Изнутри дома слышен стук, что-то движется за окном, кто-то выходит в прихожую.
        - Сколько у тебя этих денег? Сколько? - спрашивает он.
        В дверях стоит отец. Видна только его тень, прямоугольная, как робот, сделанный ребенком из картонных ящиков.
        - Вы что, совсем уже охренели? - спрашивает он.
        Я поворачиваюсь к нему, хочу что-то сказать, но он снова исчезает за дверью.
        Мы входим на кухню, обитую деревом. Этот золотой, теплый свет бьет от люстры, сделанной из огромных рогов, они раскинулись на весь потолок, как странное мертвое дерево. Потом я чувствую запах, сладкий, с легкой ноткой протухлости, запах давно не ремонтированного дома, и только потом вижу все остальное помещение, обитое деревом: деревянный стол, мебель, стулья, пол. На кухне сидит Юстина, Валиновская вместе с мужем, Одыс, Брачак, хозяин. В самом углу, там, куда падает меньше всего света, я замечаю спрятавшегося ксендза Берната, одетого в серую цивильную рубаху с поддетым под нее пастырским воротничком. Рядом с ксендзом сидит пара, которую я вижу впервые - ужасно толстый мужик, свободная хлопковая одежда, которую он носит, обтягивает его словно тесный скафандр. Женщина тоже полная, но по сравнению с ним - маленькая, как десятилетний ребенок. А еще рядом тот полицейский, молодой парень, втиснутый в мундир, с масляными глазами и внешностью дискотечного клавишника.
        Над ними - повешенная на стену большая, серого меха шкура, наверняка отчасти от нее отдает этим сладким протухшим запахом. Напоминает укрытый торфом остров.
        Мы с Гжесем садимся на двух свободных, поставленных у стены стульях.
        - Братья Гловацкие, - говорит толстяк, встает, протягивает руку, словно ожидая, что мы подойдем и по очереди ее пожмем. Я в конце концов подаю ему руку, Гжесь - нет.
        - Это Петр Мачеяк, - представляет его Брачак.
        - Ромек - лесник в Зыборке, - говорит отец, указывая на Брачака. - А Петра, Петрушу ты можешь и не помнить, - (естественно, я его не помню), - у него магазин на Бронксе.
        - Помню тебя, - говорит толстяк. - Помню тебя, когда тебе девять было. Это ведь он, нет, Томек? Старший? Писатель?
        - Да, это он, - говорю я, тихонько хмыкая. Толстяк широко улыбается, словно только что угадал верный ответ в «Как стать миллионером».
        На самом деле их лица в чем-то похожи. Покрыты морщинами, на них выражение вечной усталости. Свет накладывает на них золотые маски, которые кажутся посмертным, трупным шоу. Мой отец, похоже, дирижирует всем представлением, он единственный стоит, руки держит сплетенными за спиной, смотрит под ноги.
        - Хорошо, Томек, ты привел сюда людей, перепуганных, блин, как не знаю кто, и даже не хочешь им сказать, в чем дело, - Брачак улыбается, а потом поворачивается ко мне, тыча пальцем в моего отца. - Все потому, что Томек у нас - мастер саспенса. Правда. Он не может ничего просто сказать. Всегда ему нужно сперва минут пять помолчать. Словно конец света готовится возгласить. Да, Томек?
        Я начинаю смеяться, хотя челюсть у меня болит все сильнее, и все еще приходится сглатывать собственную кровь, чтобы не вытекала из уголка рта. Кто-то поднимается по лестнице, быстро и резко, потом открывает дверь и врывается внутрь. Это еще одна женщина, ей тоже примерно пятьдесят, и она задыхается, словно бежала сюда от самого Зыборка.
        - Простите, - говорит она всем. Теперь, когда она заговорила, я ее узнаю. Это директор больницы.
        - Не бойся, парни сегодня поехали на гриль, твой муж тоже, - говорит полицейский, и только сейчас я замечаю, что парень держит руки на чем-то, завернутом в бумагу и лежащем на столе - будто охраняя.
        - Я не боюсь, - отвечает женщина, снимая пальто и осматриваясь, куда его можно повесить.
        - Юстинка, может, ты скажешь? - говорит отец, повернув голову.
        Юстина несколько раз хмыкает, собирается с силами. То и дело поглядывает на меня, словно ожидая, что я подам какой-то знак. Я непроизвольно подмигиваю ей, на ее лице мелькает недоумение.
        - Я и господин Гловацкий… - начинает Юстина, но отец ее прерывает.
        - Юстина - жена Миколая. Работает для «Крайовой». Журналист.
        Все собравшиеся кивают, живее прочих - толстяк, втиснутый под стену со звериной шкурой.
        - Я и господин Гловацкий, - говорит Юстина снова, громче. - Я и господин Гловацкий подозреваем, что Марек Бернат был похищен теми же преступниками или преступником, что и его отец, и, возможно, он уже погиб, а мясо, которое нашли между зубов его отца… принадлежит Мареку.
        Жена лесника, тихая женщина в роговых очках и постоянной широкой улыбкой на лице, ставит на стол поднос, полный стаканов с чаем, усаженных в металлические подстаканники. Толстяк берет чай первым, начинает громко отхлебывать. Его жена, когда слышит о мясе между зубов, прикрывает рот ладонью.
        - Да, фрагменты тела могли принадлежать его сыну, верно. Но теперь нам нужно было бы найти тело его сына, чтобы это подтвердить, - Добочинская кивает. Когда закуривает, одной затяжкой втягивает почти половину сигареты.
        - Парень должен был прилететь позавчера. Не вышел из самолета. У него была девушка, когда развелся, но с ней он тоже не контактировал. Как и с бывшей женой.
        Агата ставит на стол еще тарелку, с бутербродами. Никто за ними не тянется.
        Все смотрят на моего отца, напуганные, прячась друг за другом. И только когда тот заговаривает, все чуть распрямляются, вскидывают головы, шире распахивают глаза.
        - Она может на все что угодно решиться, сволочь старая, - прерывает тишину Валиновская. Закуривает. Агата сразу подает ей пепельницу.
        - Она, Агатка, прежде всего до кого-то из нас добралась бы. Зачем ей трогать парня? - риторически спрашивает толстяк, чье тело чуть вздрагивает, словно кто-то аккуратно бьет его током. Я перевожу взгляд на ксендза, тот продолжает сидеть, спрятавшись в темнейшем месте помещения, делая вид, что рассматривает против света свои ногти.
        - Знаете, ну, одно дело весь этот мухлеж, а совсем другое - обвинять в убийстве, так мне кажется, - несмело говорит жена лесника, прячась за моим отцом.
        - В двойном убийстве, - раздается вдруг из угла тяжелый, надрывный голос ксендза. У ксендзов голоса почти всегда как у кастратов, они говорят высоко, елейно, словно с губ их стекает масло. Этот говорит тяжело, от желудка, басом, каждое слово - как удар в старый колокол.
        - Да, ксендз, в двойном убийстве, в том числе и в убийстве вашего брата и племянника, - напоминает отец.
        - Еще не известно, - отвечает ксендз. - Еще не известно, а потому можем только теоретизировать.
        - А вы что? Вдруг начали сомневаться? - отзывается Валиновская, госпожа Негра, тем же тоном, которым кричала на меня и Трупака, когда мы на уроке разглядывали под партой «Кэтс» [65 - Порнографический журнал.], и при звуке этого голоса я даже подпрыгиваю на стуле. - Кто поджег жене Берната магазин? Кто стоял, Марыся, под твоей школой, кто цеплялся к твоим дочерям, разве не эта лысая сволочь? После того как узнали, что ты подписала референдум? А ксендзу кто недавно убил собаку, кто свастику намалевал на стене? Если кто может делать такие вещи, то что, чего-то другого не сумеет сделать?! - она теперь кричит во весь голос, словно хочет превратить слова в пули.
        - Я не суд, я пальцем тыкать не стану, - говорит ксендз и покашливает.
        - Так идите отпускать грехи. Тут ведь о вашем брате речь! - все еще кричит Валиновская. Не пойми почему, я вспоминаю, как Флегма встал на уроке, снял штаны и показал ей член. Тогда она была настолько же зла.
        - Томек, зачем мы вообще тут сидим, если люди не верят в то, что происходит? - спрашивает она моего отца.
        Тот вдруг вскидывает ладонь, и все снова смотрят в его сторону.
        - Я разговаривал с Кальтом дома у Берната, много лет тому назад, - рассказывает отец, на миг поворачиваясь ко всем спиной. - Когда он только приехал в Зыборк. Он предлагал Бернату заем. Бернат его так и не принял, одолжил, Петрусь, у тебя. И тот сказал тогда, где-то к утру, когда мы уже были хорошо подшофе. - Мой отец делает что-то невероятное, начинает модулировать голос, изображая кого-то другого, я никогда не видел, чтобы он так делал. - Я люблю читать о Сталине, Томаш, сказал он. Сталин и правда был мужиком, знал, что делать. Он знал, как избавляться от сорняков, Томаш: нельзя их вырывать по одному, нужно сжечь весь луг. Так я тебе скажу. Он был умным, Томаш. Он был человеком, умеющим предвидеть. Знал, что если кто-то выступит против него, то нужно такого убить, но останется еще его семья. Его сыновья.
        - Хорошо же ты запомнил, - толстяк смотрит на моего отца с подобием кислой ухмылки на губах.
        - Я хорошо запомнил, - отвечает отец.
        - Так отчего ты раньше об этом не говорил? - спрашивает толстяк.
        И тогда этот молодой испуганный полицейский, о котором я совершенно успел позабыть, тихо хмыкает и говорит:
        - Погодите. Если позволите. Два момента.
        Я вижу, как Юстина что-то говорит мне, беззвучно, словно желая, чтобы я все понял по движению ее губ. Я на миг пугаюсь, что теперь она никогда не станет говорить со мной в голос, что будет только шевелить губами.
        - Два момента. Если позволите, - повторяет коп, я чувствую, как сильно он пытается придать голосу весомость. - Ну, ладно, к делу, во-первых, сегодня в участок пришел брат Мацюся и начал рассказывать кое-что странное - настолько странное, что его из участка погнали. Но я потом заглянул в его показания и… - тут он останавливается на миг, еще раз проводит рукой по бумажному пакету, который лежит перед ним на столе.
        - Какие показания, Винницкий? - спрашивает его отец.
        Тот отодвигает от себя пакет и тяжело вздыхает. Кажется человеком, которому вот-вот придется делать сотню отжиманий. На миг смотрит в окно.
        - Парень был не в себе, просто ужас, - говорит медленно. - Знаете, он же молодой. Я уже и забыл, сколько ему лет. Семнадцать, что ли. Он говорил о Мацюсе. Что, мол, Мацюсь раньше исчез понарошку. А теперь - исчез по-настоящему.
        - Как это, сука, понарошку? - отзывается мой брат. Когда говорит, слова слипаются в потрескивающую магму, звучат будто хрип.
        - Он говорил, что Мацюсь прятался, боялся кого-то. Вроде как боялся расплаты за то, что сделал давным-давно, парень не знал точно, о чем речь. Мужики говорили, что он чуть не обоссался, таким был испуганным. Говорил, что даже его мать ничего не знала, что он, мол, сам печатал и расклеивал те плакаты, сам подал заявление об исчезновении, чтобы никто не догадался. У них были телефоны для контакта. Мацюсь, якобы - так говорил парень, - должен был ему каждый день звонить, что бы ни случилось.
        - Может, он в бардаке где залег. Какое нам вообще дело до Мацюся?! - кричит Гжесь. - Да ну на хрен. На хрен!
        - Я еще не знаю, какое нам дело до Мацюся и его брата, - отвечает полицейский. - Но поверь, я единственный, кто в этой кодле пытается вести хоть какое-то расследование, Гжесь. И я тот, из-за которого ты сейчас сидишь здесь, а не в предварилке в Ольштыне.
        - В предварилке в Ольштыне, сука, мне бы не пришлось вас слушать, - говорит Гжесь.
        - Марек Бернат ведь тоже крал машины, - снова донесся из темного угла голос ксендза. - Вместе с Мацюсем. Когда была та облава, отец увез его на аэродром в Варшаве, с билетом в руке. Потому-то он в Англии и сидел. И, может, потому матери не звонит, может, потому и не прилетел. Может, тут не в политике дело. Может - оставим зло злу, любимые мои. Пусть злом займется зло.
        - Так, ладно. Я пошел, - вдруг говорит Гжесь. Встает со стула. Фыркает от смеха, но этот смех - просто выражение усталости.
        - Успокойся, - повторяет мой отец.
        - Так дай мне, сука, покой - я и успокоюсь, - отвечает он.
        Отец чуть дергает головой, словно получив в лицо камнем. Открывает пошире глаза.
        - Что ты сказал?
        - Ничего я не сказал. Вернее - кое-что сказать хочу. Прямо сейчас. Вы тут напрягаетесь, словно без вас, сука, весь город распадется. Словно дома и улицы пойдут по пизде. Да этот город останется, каким и был, сука, с тем же кольцом развязки посредине и с тем же замком, и с той же фигней, с какой он и был, и останется таким еще долго после вас. Лучше бы вам, сука, себя спасать, пока вам мозг окончательно не прополоскало. Что, нашли свободное время? Да посмотрите на себя. Да вы как «Дневники отпускников» [66 - Польский вариант телевизионного шоу «X-Diaries - love, sun & fun».]. Только гриля тут, сука, не хватает. И мяска. Устроить вам гриль? Съездить за колбаской? Может, и кровянки купить?! - кричит Гжесь, и я все отчетливее понимаю, что он в каком-то смысле шутит, что изгаляется, а в глазах его взблескивает нечто, чего я давным-давно не видел - может, с того момента, как он вышел нас поприветствовать.
        - Может, Гжесь, тебе и правда лучше уйти. Что-то ты устал. Отдохни, - говорит отец.
        Минуту они меряются взглядами, словно хотели бы поубивать друг друга. Со стороны это выглядит довольно забавно, словно игра в гляделки, и я вдруг замечаю у отца что-то вроде легкого тика, бессильно опускающееся левое веко, и в этот миг Гжесь поворачивается ко мне, словно подавая знак, что он уже все закончил, что отец проиграл.
        - Идешь? - спрашивает меня снова. Я смотрю на Юстину, потом на него. Она просит меня через комнату: не оставляй меня тут со всеми этими людьми. Не скажет этого вслух, но я прекрасно знаю, о чем она.
        - Прости, - говорю я, глядя Юстине в глаза.
        Все глядят на Гжеся с сочувствием. Словно знают о бумагах, брошенных во дворе дома, о машине с лысым мужиком внутри.
        - Гжесь, погоди, - говорит вдруг полицейский.
        Брат оглядывается.
        Полицейский разворачивает пакет и поднимает целлофановый файл, что лежал внутри. В нем - нож-бабочка. Его клинок покрыт рыжим засохшим налетом. Это нож-бабочка, на его рукояти выгравированы две буквы «Г». Гжесь Гловацкий.
        - Откуда там взялся твой нож? - спрашивает полицейский. - Скажи честно.
        Гжесь ничего не отвечает.
        - Для них это сейчас важнейший след, - говорит полицейский и смотрит на моего отца. - Говорят о русских, о контрабанде топлива, но в этом нет смысла. Вот самый важный след. А сейчас еще эта девушка, Гжесь, и твоя жена направят дело в суд.
        Гжесь по-прежнему молчит.
        - Кафель, - говорит наконец. - Кафель забрал у меня этот нож.
        - Забрал? - повторяет полицейский.
        - В карты я его, сука, проиграл, ясно? - отвечает, помолчав, Гжесь, словно исповедуясь в чем-то ужасно стыдном.
        Полицейский кивает.
        - Проверьте, сука, его на отпечатки, - добавляет Гжесь.
        - Кафельский Ярослав, - уточняет полицейский.
        - Да, сука, он, у меня денег не было уже, чтобы дальше играть, но были часы и нож, потому я проиграл часы и нож в покер, месяц тому назад.
        - Тот самый Кафельский, что всегда ходит, пугает и бьет людей для Кальта? И ты, Гжесь, с ним в карты играешь? - спрашивает Валиновская.
        - Да, тот самый Кафельский, - отвечает за брата мой отец.
        - Когда вы играли в карты? - спрашивает полицейский.
        - Это что, допрос? - спрашивает Гжесь.
        - На допрос - вызовем.
        - Ну тогда и приду, сука, - Гжесь разворачивается и направляется в сторону выхода. Я иду следом. Пожалуй затем, чтобы он ничего не сделал. Чтобы не сел в машину и не врезался в дерево. Чтобы не кинулся в реку. Чтобы снова не сделал ничего глупого. Чтобы и в самом деле не пошел к какой-нибудь девушке и…
        - А они на чем вернутся? - спрашиваю я брата, когда тот открывает дверь автомобиля.
        - На машине Агаты, - отвечает он и садится внутрь. Я занимаю сиденье впереди и только собираюсь сказать Гжесю, что отец его прибьет за то, что сел в его машину, но мы уже едем в ночь, в Зыборк, а брат опускает стекло, сплевывает наружу и говорит так громко, словно желает, чтобы его услышал кто-то в глубине ночи:
        - Та ну нахуй. Имел я это в виду. Пусть бы и поубивали друг друга все. Пусть бы и сожгли всё. Пусть бы всё тут под землю провалилось, пусть бы земля их поглотила, - добавляет, выкрикивая последние три слова, а потом выжимает педаль газа, мотор громко ревет, мы резко ускоряемся, Гжесь несется так, словно собирается обогнать время.
        - Я научился одному, - говорит он, помолчав. - Научился одному, Миколай. И послушай меня внимательно, потому что, ты это знаешь, у тебя проблемы с умением слушать. И дело не в том, нравится мне тут или не нравится. Просто нет никакой разницы.
        - Как это, нет разницы? - спрашиваю я, когда брат на полной скорости вылетает из леса на главную, не включив поворотников, просто поворачивает и едет, быстро, на время еще и выключает фары, начиная смеяться. Мне становится страшно.
        - Я одно знаю. Куда бы ты ни пошел, забираешь свое говно с собой, - говорит он. - Можешь ежедневно ходить с чернотой, с чернотой в животе, чернота эта разливается по телу, заливает башку, вливается в вены. И так вот ты и ходишь с чернотой и фантазируешь. Фантазируешь, что где-то там есть магическая страна, в которой ты этой черноты лишишься, Миколай. В которой ты, сука, наконец-то помрешь.
        Он гонит еще быстрее, и вдруг напротив появляется такой же чокнутый, как и он сам, а может и еще больший, потому что - с выключенными фарами, и тогда Гжесь резко съезжает на обочину, но не останавливается, машина летит в сторону Зыборка, проезжает, не притормаживая, через переезд неподалеку от Колонии.
        - Ты думаешь, эта страна может оказаться во многих местах. Она может оказаться в Варшаве, а может - в Гданьске, а может в Щецине, может в Лондоне, где угодно, эта страна и вообще находится Где-то-в-Другом-Месте, и почти наверняка находится в Майами, в вилле с бассейном, где три порноактрисы дрочат тебе, где ты лежишь, сука, на лежанке и пьешь холодный «бровар».
        - Сука, притормози, - прошу я.
        - Да хер там ты знаешь, - отвечает он.
        - Сука, Гжесь, притормози, убьешь нас! - повторяю я громко, но только когда мы въезжаем в Зыборк, он немного сбрасывает скорость, но не настолько, чтобы я перестал чувствовать в горле ужин. Мы минуем первые дома Бронкса, кладбищенские ворота, квартал Дарьи. Гжесь снова добавляет газу.
        - Хер там ты, Миколай, знаешь, - говорит он снова.
        Визг покрышек. Меня бросает вперед и только теперь я вижу, что мы остановились перед пешеходным переходом, через который идут две молодые телочки, одна из них смотрит мне в глаза сквозь стекло, стучит по голове, что-то кричит.
        - Знаешь, это вот Майами… - начинает Гжесь.
        - Там было бы ровно так же, - заканчиваю я за него.
        - Потому и нет смысла куда-то ехать. Зачем? - спрашивает он, глядя на вход «Андеграунда» по ту сторону улицы.
        Мы выходим из машины. Гжесь закуривает. Затягивается.
        И уже готовится идти внутрь, и хочет повернуться ко мне и что-то сказать, и уже открывает рот, а я знаю, что он хочет спросить, и только хлопаю себя по карману.
        - С собой, - говорю. Сразу же, как узнал, я взял все со счета, налом.
        - Пойдем, - кивает он.
        Прежде чем войти, я еще на миг оглядываюсь, смотрю на освещенные окна дома напротив. Те выглядят как пустые клетки нерешенного кроссворда. Решение спрятано где-то внизу, где-то под землей, под травой, под тротуаром.
        - Пойдем, - повторяет Гжесь.
        Я вхожу внутрь.
        Даже не знал, что в Зыборке живет столько молодежи. Коридор гудит, смердит, стены покрывает слой пота, дешевого пива. Абсолютно угашенный тип в спортивках и с прической типа «месть Хонекера» в какой-то момент спотыкается и падает лицом прямо на бетон; в последний момент Гжесь хватает его за спортивку и отталкивает к стене.
        - Кафель! Чокнутый! Туди! - кричит он в пространство, задирая голову; три стоящие под стеной, плечом к плечу, слегка полноватые девицы смотрят на него с явным испугом.
        - Кафель! Я тут! - повторяет он и бежит по лестнице, а я бегу следом, протискиваясь сквозь толпу, щербатый парень на площадке между этажами, окруженный группкой своих приятелей, не замечает Гжеся, который быстр, словно спринтер, но замечает меня, пытающегося его догнать. Глаза у парня выглядят словно пара пустых страниц, когда он говорит:
        - Десять злотых за вход.
        В зале сперва слышна музыка, громкий и хрипящий ритм родом из радио для водителей, какая-то девушка поет на ломаном английском о том, что сегодня вечером она хочет быть только для своего парня. Стробоскопы выхватывают из темноты прижатых друг к другу, словно в огромном лифте, людей, коротко стриженных парней в рубахах и с гелем на челках, парней, которые несмело прижимают к себе девушек в ажурных блузках.
        Гжесь протискивается к оккупированному стадом огров бару, наклоняется к барменше, черноволосой красивой девушке, которая снова кажется мне знакомой.
        - Чокнутый на месте? - перекрикивает музыку Гжесь, опирается на стойку, барабанит по ней ладонями.
        Девушка качает головой.
        - Когда будет? - спрашивает он.
        Девушка снова качает головой, показывает на стену алкоголя, спрашивает, что ему подать.
        Гжесь скалится, я вижу, как за его спиной девушка глядит на меня, глядит мне прямо в глаза. Гжесь придвигает лицо к моему уху. Археология последних месяцев его пьянок остается у меня на щеке, словно осадок.
        - Дай мне налик, так, чтобы никто не видел, - говорит он, а я киваю и выполняю его просьбу. Вытягиваю пресс бабла, он весит как краюха хлеба, он скользкий, чуть грязный. Это все деньги, которые организовал мне мой агент. Скорее всего - последние. Гжесь прячет их в карман.
        - Все будет хорошо, - говорит и хлопает меня по плечу.
        И я вижу, как пара чуваков, что стоят около бара, начинают на него поглядывать. Словно не понимая, что делать. Только теперь я замечаю, что у девушки за баром есть коллега, второй бармен, высокий и страшно худой парень с лицом двенадцатилетнего мальчишки, она шепчет ему что-то на ухо. Я стою задом к танцполу, придвигаюсь поближе к бару, к Гжесю.
        - Все и правда будет хорошо, - повторяет брат.
        И тогда в помещение входит сияющий мужчина.
        Сперва я вижу его серебряный блеск, и лишь потом - подробности его фигуры, такие отчетливые, словно кто-то его на все это наклеил.
        Девушка снова на меня смотрит. Использует любую возможность, чтобы посмотреть на меня.
        У мужчины седые волосы, идеально зачесанные назад. Темные очки, двубортный пиджак, живьем вынутый из восьмидесятых. Каменное, неподвижное лицо, без малейших признаков жизни. Он стоит в дверях, кто-то пытается протиснуться мимо, но мужчина - неподвижен, его не интересуют те, что позади него, он генерирует антигравитационное поле. Я вижу, что около его пиджака что-то висит, что-то сверкающее.
        Гжесь тоже разворачивается в его сторону, и на короткий момент его лицо резко меняется, на миг он распахивает рот и глаза, выглядит словно маленький ребенок, который увидел Сикстинскую капеллу.
        И хочет что-то сказать, но мужчина исчезает так же, как и появился, растворяется среди людей, уходит от мира с ловкостью призрака, и в тот же миг в толпе появляется еще один лысый парень в куртке-пилоте и в варенках, с маленькой круглой серьгой в правом ухе, хватает Гжеся за куртку, притягивает к себе и говорит громко:
        - Как ты, сука, сюда вошел?
        И прежде чем Гжесь успевает что-либо сказать, парень хватает его за куртку и тянет в толпу, меж людей, которые вмиг закрывают их плотной стеной, я пытаюсь их высмотреть, но вдруг кто-то кладет мне руку на плечо и кричит:
        - Миколай?!
        Я поворачиваюсь и сперва вижу только огни и человеческие контуры, и абрис лица, а через пару секунд - всего человека, но лишь через миг-другой мне удается его узнать.
        - Вот же, сука, морда, я и не думал тебя тут увидеть, - говорит он.
        Он изменился, жутко постарел, выглядит еще старше, чем на Фейсбуке, вроде бы и прическа та же, и та же высушенная, худая фигура, но что-то избороздило его лицо, покрыло сеткой морщин, картой переживаний и проблем. Выглядит он старше, чем выглядел его отец десять лет тому назад.
        Я хочу ему сказать, что мы сейчас поговорим, хочу пойти за Гжесем, протиснуться сквозь толпу людей и найти брата, но Быль кладет мне руку на плечо и ведет к бару.
        - Что так смотришь? Я живой, - говорит он, показывая свои ладони на свет, словно в доказательство, что он не призрак.
        - Может, пойдем выйдем наружу, а то тут не поболтать, - отвечаю я, а он, скалясь еще сильнее, щелкает пальцами барменше, перегибается через прилавок и что-то ей говорит. Мне нет нужды слышать, что именно, потому что девушка берет два стакана, ставит их перед ним и наливает водку.
        - Сначала - за встречу, - говорит он.
        Музыка на миг стихает. Диджей начинает бредить в микрофон что-то о том, что вот сейчас будет номер специально для всех классных чувих с Нижней Лиманской, которые такой большой группой приехали на охерительную дискотеку в Зыборк.
        Только теперь я замечаю, что на Быле кожаная, слишком маленькая куртка, нахальные золотые часы, под курткой - обтягивающая футболка с пальмой и надписью «Майами». Гжесь, я все еще думаю о Гжесе и чувствую что-то в глотке, оно распирает мне горло, оно соленое и острое, словно я проглотил лавровый лист, когда ел суп.
        Я беру стаканчик, опрокидываю, водка очень холодная. Будь она немного теплее, наверняка была бы на вкус словно растворитель лака.
        - Ты один? - спрашивает Быль. К нему подходит очень молодая, некрасивая и худая девушка с резкими чертами лица и с рыжими волосами, говорит что-то ему на ухо, он улыбается, обнимает ее за талию, потом отпускает. Я вспоминаю какие-то осколки его истории, сшиваю их в голове из статусов, заметок, фоток - ребенок? жена? - но эта девушка наверняка не жена. И я тоже откуда-то ее знал. Но словно сквозь туман. Может, я просто всех откуда-то знаю.
        - Что, к старику на побывку? Я проездом, через неделю сваливаю, - говорит Быль.
        - Нет, я вернулся навсегда. - Проходит несколько секунд, прежде чем я сам понимаю, что сказал.
        - Навсегда? Ты? Сюда? Звезда из Варшавы? - фыркает он, похоже развеселившись. Выглядит так, словно и правда услышал хорошую новость. Чувак, который стоит рядом, плотный кабан в облегающей куртке с капюшоном, при слове «Варшава» поворачивается в нашу сторону.
        - Сука, а что случилось? Не секу, правда, просвети меня, - говорит Быль весело, но потом лицо его меняется, он смотрит на меня внимательно и спрашивает: - Что-то с отцом, с Томеком? Он болен?
        Я качаю головой, выпиваю еще «гильзу» и чувствую себя пьяным, но мне это не помогает. Музыка становится тише, словно в одной из колонок сломался динамик низких тонов, устав от непрестанного грохота басов. Но никто не обращает на это внимания.
        Я должен найти Гжеся.
        - А я развелся. Жуткое дерьмо было, но я сумел выбить контакт с ребенком, алименты - невысокие, а потому все айс, - говорит он, неспрошенный, глядя на меня, теперь внимательно зондируя мое лицо. - Ну и неплохо, мы теперь сидим в Бельгии, саженцы, сечешь, домик от фирмы.
        - У тебя есть контакт с Трупаком? - спрашиваю и припоминаю пост Быля где-то годичной давности о том, что у него уже нет сил, что долги в десятки тысяч евро, что он уже закинул в комнате кабель на крюк и завязал петлю. Как видно, теперь полегчало. Я радуюсь.
        - Да хуй там, а не Трупак. Знаешь, каждый пытается тебя нагнуть, - говорит он. - Всякий тебя дурит. Мы были друзьями. Могли на тебя рассчитывать, Миколай.
        Его глаза превращаются в треснувшие, маленькие стеклышки. Может, это водка, а может, трещина в его жизни, которую он не может скрывать дольше чем несколько минут. Выпивает еще одну водку, подает мне стаканчик.
        - Ну, я пошел, да? - говорю ему, глядя в сторону двери. - Правда, охерительно было тебя встретить, брат.
        - Миколай, чего ты гонишь? - спрашивает он. - Ведь мы только начали.
        - И сейчас продолжим. Только погоди, я должен выйти.
        И прежде чем он что-то успевает мне ответить, я ныряю в толпу, протискиваюсь, кого-то отталкиваю, кто-то толкает в ответ меня - слава богу, в сторону выхода, не к Былю, некрасивой девушке, барменше и бару. Я иду по лестнице. Слышу, как парень на входе кричит, что не поставил мне печать. Я не отвечаю. Ниже, на одной из последних ступеней, едва не опрокидываюсь, наступив на скользкую лужу неопределенного типа.
        Осматриваюсь. Под кабаком стоят люди, девушки пытаются дозвониться своим парням, вися друг на дружке, пьяненькие и покачивающиеся. Но Гжеся нет.
        За углом - узкая, слепая улочка, я помню. Когда-то там был компьютерный магазин, потом, кажется, разорился, и теперь там швейная мастерская. Когда «Андеграунд» был еще «Презентом», те, кто во время распития водки и пивка вдруг чувствовали себя не совсем хорошо, шли в эту слепую улочку и решали свои проблемы.
        Всего несколько шагов на хрупающих под ногами стеклах, раздавленном мусоре. Там двое чуваков, что стоят напротив третьего, прижатого к стене. Я не вижу, кто это.
        - Ну и что теперь, сука? - говорит один из них, а тот качает головой. Их ведь двое. Достаточно подойти к одному и ударить его чем-то сзади, камнем, бутылкой. Да, достаточно. Я смеюсь сам над собой. Такие вещи проще всего в воображении.
        - Сука, такой крутой парень был, а теперь что? - спрашивает один из них.
        Я осторожно наклоняюсь и начинаю ощупывать рукой грязную землю в поисках чего-то, что удобно ляжет мне в мою старую, вялую руку.
        - Ну, давай, скажи, что ты там базлал?! - поддерживает первого второй - высоким и тонким голосом. Это какой-то ребенок, только после мутации голосовых связок.
        - Что, сука? Что тут происходит?! - Тот, что постарше, вдруг оглядывается, и я понимаю, что он меня заметил, и тогда чувак, что стоял под стеной, кричит что-то вроде:
        - Покеда, сука! - И убегает, очень быстро, легким шагом очень худого человека, и когда проносится мимо, я уже знаю - я уже уверен, что это никакой не Гжесь, что это какой-то молодой парень, который слишком долго смотрел на чью-то девушку или обронил несколько наглых фраз не в ту сторону.
        Я вижу их отчетливо, на взводе, с лысыми головешками, со зрачками, расширенными на весь глаз. Может, я знаю их старших братьев. Может, даже я знаю их родителей.
        - Там нет выхода, - показывает один пальцем.
        - А мне казалось, что есть, - отвечаю и встаю, и только тогда вижу, что оба они значительно ниже меня.
        - Ага, ну ладно, - роняет невнятно тот, что постарше и добавляет: - А у вас нет сигаретки?
        Я качаю головой. Они идут за угол, направляются влево, вперед, в Зыборк, а я иду направо, назад к клубу. У выхода, на улице, все еще кипит несколько мелких свар, какая-то девица отталкивает худощавого паренька, который, кажется, хочет ее поцеловать, но пьян настолько, что лишь ныряет головой в воздух, второй же говорит что-то в телефон, громко и невнятно. Срывается ветер, резкий, пронзительный. И только теперь, в свете фонаря, я вижу, что после драки с Гжесем под домиком лесничего у меня вся рубаха в земле и траве.
        - Эй, - слышу позади знакомый женский голос, настолько знакомый, что на миг у меня останавливается сердце.
        Это девушка из бара. Опирается о стену, курит, смотрит на меня так, как смотрит на все: с печальным, усталым равнодушием.
        - Теперь ты меня узнал, - она скорее утверждает, чем спрашивает.
        - Теперь я тебя узнал, - отвечаю я.
        Тогда ей было лет восемь, и она бегала у нас под ногами, пряталась под столом, играя со своей сестрой в прятки, а Дарье приходилось выгонять ее во двор, чтобы мы могли остаться наедине хоть ненадолго.
        - Ты и правда была тогда маленькой, - извиняюсь я.
        - И кто из нас больше изменился, ты или я? - спрашивает она.
        - Ты, - говорю я без колебания.
        Она настолько похожа на свою сестру, что даже больно, болью давно надорванной мышцы; и у нее становится такое же удивленное лицо, когда она выпускает дым.
        Хочу сказать ей, что я ужасно извиняюсь. Извиняюсь за то, что я этого не пережил. Что сбежал. Я не был даже на похоронах. Хочу сказать ей, что извиняюсь за все, за что только мог бы извиниться, но вместо этого лишь произношу:
        - Ты выросла.
        - А ты - уменьшился.
        Я улыбаюсь.
        - Зачем ты приехал? - спрашивает она.
        На миг мне кажется, что она задает этот вопрос хором, что через нее говорят десятки других людей. Что всякий тут, каждый, кто проходит мимо нас по улице, хочет меня об этом спросить. Что она выступает от их имени, спрашивая, зачем я, сука, собственно, приехал.
        - Да так просто.
        - Просто, - смеется она над моим ответом.
        - Напомни, как тебя зовут, - прошу я ее.
        Мне правда, по-настоящему глупо, что я этого не помню.
        - Просто Кася.
        - Просто Миколай, - отвечаю я и подаю ей руку, и теперь улыбается она.
        Я пытаюсь ее вспомнить - ее, а не Дарью, потому что не она, но Дарья вспыхивает у меня в голове сотней своих лиц. Она была ребенком. Если бы Дарья не умерла, я бы вообще о Касе не думал. Не был бы с ней ни в каком контакте. Забыл бы, что кто-то такой вообще существует. Но сейчас уже не забуду. Не забуду того, как холодно мне стало, когда я понял, кто она такая.
        И мне все еще холодно.
        Ее голос все еще звучит словно хор.
        - А ты? Ты тут надолго? Или уедешь? - спрашиваю ее. Знаю, что это мерзкий, сломанный разговор. Но может, я просто обращаю на него больше внимания, чем она.
        - Помнишь нашу маму? - отвечает она, закуривая следующую сигарету.
        Я киваю.
        - С ней по-настоящему плохо. Ну и Дорота, средняя, поехала учиться, а мне пришлось остаться. Кому-то нужно было остаться.
        - И ты работаешь тут, - договариваю я.
        - Как видишь, - говорит она, а потом добавляет: - Можешь верить или нет, но я поступала в Гданьск, в АФК [67 - Академия физической культуры и спорта им. Е. Шнядецкого (г. Гданьск).], была в первой пятерке. Хорошо бегала. Действительно. Была кандидатом спорта Польши в своей возрастной группе.
        - И что потом? - спрашиваю я.
        - А потом мама съела половину пакета лекарств и запила стаканом «Доместоса». А потом была в больнице, а потом была в психушке, потому что угроза жизни отступила.
        Мне так холодно, что на миг обхватываю себя руками.
        - А теперь мама не знает, кто она, не знает, как ее зовут, на ночь, когда я ухожу, закрываю ее в комнате, где нет никаких острых предметов.
        - А что случится, если она снова что-то себе сделает? - спрашиваю я не пойми зачем.
        Кася улыбается. Улыбка ее холодная, процарапанная, вырезанная на лице.
        - Если ей это удастся? Тогда я наебенюсь на радостях, - отвечает она.
        Я думаю о том, что настоящая взрослость - это состояние, в котором ты никому не доверяешь, говоришь только правду, постоянно чувствуешь на языке ее горький привкус.
        - Эй, ему что, наверху, сука, одному так стоять? - Чокнутый появляется снаружи, абсолютно из ниоткуда. Он красный, потный, у него одышка, он выглядит как убегающая из-под ножа свинья.
        - Ладно, спокойно, иду, - отвечает Каська. Смотрит на меня секунду-другую. - Тогда - пока. Было приятно поговорить.
        - Давай, вперед! - кричит ей Чокнутый.
        - Эй, - говорю я ему. Он разворачивается. Непонимающе смотрит на меня, и только через секунду-другую до него доходит, кого он видит. Подходит ближе.
        - Где мой брат? - спрашиваю я.
        Каська поднимается, она уже не оглядывается, исчезает в темноте, в вони пива, в криках, в музыке, которая звучит, словно вокзальный динамик.
        - Я, сука, знаю, где он должен быть - в карьере, - отвечает он, смеется и сплевывает.
        - Смешно.
        - Знаю, я смешной, так говорят.
        - Ты ведь получил деньги, - напоминаю я ему.
        - Пойдем. - Он меняется, убирает блок, хлопает меня по плечу. - Пойдем. Поговорим, и все будет нормуль. Пойдем.
        Идя, он прорубает своим телом коридор. Он тут господин и владыка. На спине у него пятно пота, словно Чокнутый тяжело трудился. Мы идем мимо входа в клуб на первом этаже, точно так же забитом людьми, как несколько минут тому назад, и проходим следующий этаж. Встаем перед очередными обшарпанными дверьми, на которых висит календарь фирмы, уплотняющей окна. Странным образом толпа не добирается до этого места, остается на нижних уровнях клуба. Словно все знают: здесь - запретная зона.
        - Ну так скажи мне, в чем проблема, - говорю я Чокнутому.
        - Ты не напрягайся так, слушай, не напрягайся так, давай слегка расслабься, - он хватает меня за плечо. - Это не Варшава и не Лондон, тут нет нужды мчаться по кругу, чтобы самого себя хватать за жопу.
        Он открывает дверь. Внутри царит полумрак, чувствуется запах пыли, пива, мочи, резины, лизола. Годами непроветриваемое, некрашеное помещение. Снизу, сквозь пол, глухими басами пробивается музыка с дискотеки. «Это тайное сердце Зыборка, - думаю я. - Это его камера. Тут есть нечто, что можно было бы увидеть, обдери мы город от кожи. Сними мы с него побелку-„барашек“, сайдинг, асбест, грунтовку».
        Мы проходим сквозь коридор в помещение справа. Первое, что видно, - это стоящий в углу столик для тенниса, рядом неясное бурое пятно на полу. На стене вырезанный из старой порнухи плакат с бабой с химической завивкой, расставляющей ноги. Только после я вижу столик, заставленный бутылками водки, сока, пепельницами, вижу зеркало, на котором насыпаны белые дорожки.
        Вокруг столика сидят пятеро. Туди, рядом с ним его клон - чуть помладше и загорелый, тот, что тянул Гжеся наверх, а еще парень, которого я где-то видел, худой, с постоянно дергающейся ногой. Гжесь, тяжело дыша, сидит на диване, с рассеченной губой и подбитым глазом, чего не было раньше. С рассеченной губы стекает кровавый ручеек.
        Между ними, на стуле, сидит тот самый сияющий, серебристый мужик, забросив ногу за ногу. У него темные очки, сквозь гладко зачесанные назад волосы посверкивает лысина. Он потерял свой блеск, но его фигура все еще обладает резкими контурами, кажется, словно кто-то парой лишенных точности движений вырезал его из газеты, а потом приложил к этому месту так же, как ту раскорячившуюся бабу на плакате. Его ботинки тоже обращают на себя внимание, они ухожены до лоска.
        Он совершенно не замечает, что я вхожу.
        - Я не стану это пить, - говорит он, тыча в запотевшую бутылку водки на столе.
        - В таком случае, что вы выпьете, господин Кальт? - громко спрашивает Чокнутый.
        - Я не стану это пить, - повторяет Кальт, голос скрежещущий и низкий, напоминает звук, издаваемый самцом лягушки. Закуривает тонкую сигарету. Берет руку парня, того, который кажется мне знакомым, который постукивает ногой в пол. Осматривает его ладонь, словно гадает по линии жизни. Не находит там ничего интересного. Потом пытается поймать руку моего брата. Тот вырывается, прижимает руку к телу.
        - Гжесь, - говорит Чокнутый, тыча в него пальцем. - Гжесь, сука, будь вежливым.
        - Чего он хочет? - спрашивает мой брат.
        - Что тут происходит? - спрашиваю я.
        - Это его брат, - говорит серебристому Чокнутый, указывая на меня пальцем.
        Только теперь я понимаю, что все окна в комнате замурованы. Что этого не видно снаружи, потому что все прикрывает рекламирующий скидки в гипермаркете билборд.
        - Знаю, - говорит Кальт, а Чокнутый тянет руку Гжеся к себе, сильно нажимает на его предплечье, и ладонь Гжеся, словно на предплечье есть какая-то кнопка, раскрывается.
        - Держи так, - говорит Кальт и начинает стряхивать пепел в открытую ладонь моего брата.
        - Ну не знаю, я холодную водочку пью, - говорит Туди, потягиваясь. - Ну не знаю, вы все какие-то заковырки пьете.
        Чокнутый заходит со спины к парню с трясущейся ногой. Слегка бьет его по затылку, парень подпрыгивает.
        - Иди возьми в баре вискарь, - говорит.
        - Какой? - спрашивает парень.
        - Какой есть, - отвечает Чокнутый.
        Парень с трясущейся ногой выскакивает из комнаты. Лампочка моргает, в коротких судорогах приходят мгновения темноты. Мой брат глядит на меня, на его ладони все больше пепла.
        - Он же дал деньги, - говорит Чокнутый.
        - Я их обоих знаю, - отвечает Кальт.
        - Вы все получили, я ухожу, - говорит Гжесь. - Ухожу, зачем мне тут сидеть?
        - Тебе не нравится мое общество? - спрашивает Кальт.
        - Гжесь, я тебя прошу, - говорит Чокнутый.
        - Нет, - говорит мой брат.
        - Мне твое тоже не нравится, - говорит Кальт.
        - Отчего же? - спрашивает Гжесь.
        - Потому что ты меанес [68 - Насильник (блатн.).]. Меанесы - худшие сучары.
        Кальт гасит сигарету в его раскрытой ладони. Мой брат издает рваный короткий вскрик, непроизвольно встает, размахивается, словно собираясь ударить Кальта по лицу, но к нему мигом подскакивает Чокнутый, хватает сзади на руки, прижимает к себе.
        Я вижу, как Кальт ржет. Ему по-настоящему, до самых глубин сердца, весело.
        - Эй, хватит, сука, - говорю я. - Гжесь, идем.
        Гжесь расслабляется. Тяжело дышит. Потом вынимает из подставки кусок льда и сжимает тот в обожженной ладони.
        - Не представишься? - спрашивает Кальт. Встает. Он высокий. Подходит ко мне.
        - Ты ведь вроде бы знаешь, кто я.
        - Ну и что? Вот если ты впервые войдешь к отцу своей девушки, то что, тоже не представишься, потому что он якобы знает, кто ты? - Кальт подходит близко, настолько близко, что последними своими словами дышит мне в лицо. У него воняет изо рта так, словно все зубы сгнили.
        - Но ты - не он, - отвечаю я.
        Дерганый парень вбегает назад в комнату. В руке держит бутылку виски, громко опускает ее на стол. Кальт не обращает на это внимания, смотрит теперь на меня, подбоченившись. Осматривается. Словно что-то ищет или задумывается над сменой декораций пространства.
        - Он дал вам деньги? - спрашиваю я их, тыкая пальцем в Гжеся. У меня потеют ладони. Сухо во рту. Вижу, кто они, кем стали, что с тем же успехом могут сейчас сказать, что ничего не получили, уходя с моими деньгами в кармане.
        - Похоже, ты полагаешь, что я веду свои дела бесчестно, - отвечает через минутку Кальт. Возвращается за столик, берет последний чистый стакан, наливает себе виски.
        - Я ничего не полагаю.
        Чокнутый садится рядом с Гжесем, у него тоже подпрыгивает нога, он напряжен так, словно вот-вот у него что-то порвется: жила, сердце, голова. Он вынимает из пачки сигарету. Закуривает, жадно затягивается, почти не выпуская дым.
        - Он дал столько, чтобы покрыть нанесенный ущерб. Это плохо - то, что он сделал, знаешь ли. Плохо, если кто-то приходит на чужое и начинает уничтожать, - отвечает Кальт. Только теперь за скрипом его голоса я слышу еще и акцент, какой-то вывих языка, его искусственность.
        - Вам вообще повезло, что вы тут сидите и разговариваете с нами как ровня, потому что вам бы сперва голову отбить, - говорит Чокнутый. - А сидите вы тут только потому, что ваш отец - это характерный человек.
        Гжесь все еще держится за обожженную руку. Кальт усмехается. Кивает.
        - Скажи мне, - поворачивается в сторону Гжеся. - Скажи, стоило ли вообще пороть эту чушь? Стоило ли вообще кидать деньги в пасть зверю?
        Гжесь молчит. Хочет что-то сказать, но не может - или не хочет, челюсть у него ходит так, словно он пытается раскусить что-то. Туди вынимает пистолет, кладет на стол. Когда я вижу оружие, температура моего тела мгновенно опускается градусов на пять.
        - Это твой клуб? Или Чокнутого? - спрашиваю я Кальта.
        - Тут все мое. Все, что видишь. И если ты не знал, то теперь знаешь. Это мое, и то, и еще вон то. Весь город. Весь район. Даже больше, - отвечает Кальт. Потягивается. Двумя пальцами берет свою цепочку. Теперь я вижу, что на ней висит кулончик: отлитая из серебра буква «К». Он минутку интенсивно потирает ее двумя пальцами.
        Я должен встать, густой, вонючий воздух вдруг высокой волной захлестывает мои глаза и рот, запах линолеума, грибка, старого лака вдруг заполоняет легкие и желудок. Я должен встать. Хватит всего этого.
        - Пойдем, - говорю я Гжесю.
        - Это вовсе не так, будто я что-то забираю. Я помогаю, верно, Камиль? - Кальт поворачивается к Чокнутому, который кивает и уверяет:
        - Да, вы помогаете, господин Кальт. Еще как.
        - А обо мне столько лжи говорят, - добавляет Кальт. - Столько лжи говорят обо мне.
        - Пойдем, - повторяю я, иду к выходу, и только через миг мой брат встает, словно следя, действительно ли он может это сделать. Гжесь подходит ко мне.
        - Три дня у тебя, - говорит Кальт. - Три дня, чтобы я не разозлился. Три дня срока, чтобы все Камилю заплатить.
        - А если нет? - этот вопрос сам собой срывается с моих губ.
        Туди берет оружие. Чокнутый гасит сигарету, выдыхает - сильно. Смотрит на меня, видит, что я смотрю на него.
        - Что вылупился? - спрашивает.
        - У тебя когда-то был классный кабак, - напоминаю я ему.
        Несколько мгновений он не отвечает.
        - Видишь, что бывает, когда ты не в курсе, - говорит он наконец, глядя на меня. - Ты не знаешь, что происходит, малолетка, никогда не знал, потому что когда был тут, то носился, обкуренный, вокруг замка с другими, такими же, как ты, малолетками; знаешь, когда тебе восемнадцать, то смотришь на все как ребенок. Смотришь как ребенок, и ничего не говоришь.
        - Помнишь, что я сказал тебе в последний раз? - спрашиваю я его. - Помнишь, как я сказал тебе, то когда-то ты был нормальным? Помнишь?
        Чокнутый вздыхает. Качает головой. Выпивает еще глоток из бутылки, тычет ею в мою сторону. Я качаю головой.
        - Малолетка… да, у меня был другой кабак, который, возможно, и был классным, классным в твоих воспоминаниях. Был классным, потому что ты был молодым, и не могло быть по-другому. Но пусть. Он, сука, был классным. И у меня его забрали. И тот хуй, Кудневский в смысле, прошлый бургомистр, забрал его, хотя у меня был договор еще на два года. И я остался без денег. И мне пришлось продать все и свалить в Англию.
        - И что? - спрашиваю я.
        - А то, что теперь у меня другой кабак, и я не дам его у себя забрать, - говорит он.
        Гжесь стоит рядом, все еще держится за руку. Дышит.
        - Если бы он сегодня не принес компенсации за ущерб, игры бы уже закончились, - отвечает Кальт.
        - Какие игры? - спрашиваю я.
        - Да мало ли сюда телок приходит, у которых даже на помаду из «Сефоры» не хватит? Лет по шестнадцать? И что, это такая проблема написать пост на Фейсбуке? Даже показания в суде дать? Понимаешь, о чем я? - вмешивается Чокнутый.
        Даже не глядя в сторону Гжеся, я хватаю его за руку, останавливаю, чтобы он не кинулся в сторону Чокнутого. Что-то во мне начинает жечь, делается красным, потом белеет. Я чувствую, как закипаю изнутри.
        - А потом еще и другие штуки можно сделать, - добавляет Чокнутый тихо, его голос на этом уровне громкости едва слышен, напоминает скрип куска пенопласта в ладони.
        - Да нахер, - отвечаю я ему.
        - Что на хер? - разводит он руками. - Что на хер?
        - Да на хер. - Я чувствую, как что-то заливает меня изнутри, что-то неясное, словно Каратель, держу Гжеся крепко, изо всех сил моей старой, вялой рукой. - Хуй ты что получишь.
        Кажется, впервые в жизни я осмелел, кажется, я не готов к такому, и хорошо, потому что не был к такому готов никогда в жизни. Смелость эта - как глубоко спрятанный инстинкт; реакция после нажатия кнопки, о которой я даже знать не знал.
        Я знаю, что у этого идиота - оружие, не вижу ничего кроме этого оружия, это оружие - самый большой предмет в комнате. Но я стою напротив пистолета. Не прячусь, не приседаю. Может, я весь трясусь, но совершенно этого не чувствую. Никто не станет делать таких вещей с моим братом.
        - Значит, так? - говорит он.
        - Значит, так, - отвечаю я.
        - Ты уверен? - спрашивает он, потягивается, смотрит на меня, на Гжеся, я думал, что он удивится, но в его взгляде нет даже доли удивления.
        - Я уверен.
        И прежде чем он скажет что-то еще, решительно подталкиваю Гжеся в сторону двери, прежде чем этот троглодит в левой части дивана поднимет оружие и выстрелит сперва в него, а потом в меня, и закрываю за собой дверь; Гжесь отсутствует, управляющее им оборудование зависло, осталась только аварийная система, которая отвечает за движение рук и ног, и некоторое время ни на что больше он не способен. Когда мы сбегаем по лестнице, он идет быстро, но движения у него - словно у автомата; и только когда мы выходим на улицу, он начинает идти так, как шел тогда, в лесничестве, словно старик, едва волоча ноги, словно зная, что там, куда он идет, не случится ничего хорошего, но уже нет и никогда не будет никакого другого направления.
        Юстина
        Последнее, чего ты ожидала в этом доме, так это песня. Была тихой и слабой, будто пение призрака. Некоторое время ты думала, что это телевизор или радио. Но нет, пение слишком хрупкое, бесформенное, слабое. Так не поют с эстрады, призналась ты себе. Сидела над компьютером и пыталась печатать несвязанные друг с другом слова и выражения на белом экране редактора. Но из-за песни ты не могла больше продолжать печатать, Юстина, Юстинка, пришлось тебе встать. Слишком уж тебя пение сбивало с мысли. Призывало тебя.
        Ты сошла по лестнице, как обычно тихонько, нервничая и потея, потому что человек, после того как отказывается от ксанакса, нервный и потный, и разрегулированный, словно старая аппаратура, а пение с каждой ступенькой становилось все громче, но все еще оставалось слабым. А кроме него слышалось еще и тихое бряканье гитары.
        Я узнаю эту песенку. Это «Брэкаут» [69 - Польская блюзовая группа, существовавшая с 1968 по 1982 год.], «Я пошла бы с тобой».
        Агата даже не играет, только трогает струны гитары пальцами и тихо подпевает, и те звуки, которые она издает, слабые и мастерские, будто паутина. Йоася сидит на диване и слушает маму, предельно сосредоточенная. Ясек не слушает никого, всматриваясь в лэптоп и играя в какую-то сетевую игру, с наушниками на голове. Единственный свет в комнате - желтоватый свет торшера. Вся троица искупана в этом золоте, они спокойны, будто скульптуры, невыразительны, будто призраки.
        «Я пошла бы с тобой, на самое небо», - поет Агата, и если бы пела громко - наверняка пела бы плохо. Наверняка пела бы как учительница музыки из сельской школы. Ее гитара старая и слабая, на корпус налеплено сердечко «Большого оркестра праздничной помощи» [70 - Благотворительная общественная некоммерческая организация, ежегодно устраивающая одноименные концерты для сбора средств для передачи в заведения здравоохранения.]. Она пережила не один туристический слет и харцерский [71 - Харцеры - молодежная организация в Польше, похожая на скаутов и пионеров.] костер. «Я пошла бы с тобой, в самое пекло, но там горячо, но там горячо, быстро б испеклась», - поет она, а Йоася тихонько смеется, словно услышав шутку. Наверняка ее смешит рифма. Ты тоже улыбаешься. Никто тебя не видит. Прячешься в тени.
        Это последнее, чего бы ты могла ожидать, подумала ты, и от холодного пота одежда липла к телу, ты так разозлилась и так сильно хотела, чтобы тебя не увидели.
        - Хорошо играешь, мама, я, честно, люблю, когда ты играешь, - услышала ты, когда поднималась по лестнице.
        - Неправда, я просто так брякаю, - донесся до тебя ее ответ.
        Ты чувствовала неловкость. Все это было слишком интимно.
        Прежде чем ты снова уселась за работу, то стояла некоторое время на улице. Тебе снова казалось, будто ты что-то видишь. Черный дым, облако, черный абрис. Заполняющий все пространство. Выходящий из квадратов отдельных домов. Из труб, окон, из водостоков, из плакатов, витрин, дорожных знаков, билбордов, вывесок. И ты должна прорваться сквозь весь этот дым сама. Они втолкнули тебя в него. Скажут - и ты почти не услышишь того, что скажут, - что ты должна идти вперед.
        Одна.
        «Я пошла бы с тобой, в самое пекло, но там горячо, но там горячо, быстро б испеклась», - звучит у тебя в голове.
        Ни Гжеся, ни Миколая все еще нету.
        Они потеряны, приходит ей в голову. Ты вписалась за потерянный состав, за потерянную семью. Это люди, стоящие над пропастью. Люди, которые упадут туда глухо, словно старые камни.
        - Да, - сказал Он по телефону. - Да, сделай это. Напиши. Жду этого. Жду.
        - Ты больше не сделаешь ничего подобного, - сказала ты.
        - Это зависит… - ответил Он.
        - От чего, сука, зависит? - спросила ты.
        - От того, что там происходит, - ответил Он.
        Ты ничего не сказала, а Он добавил:
        - Сделай это и помни, что я не позволю тебя ранить. Ты лучшая журналистка из тех, кого я знаю. Ты прекрасная женщина.
        И тогда, Юстинка, ты отбилась и вернулась в комнату. Тебе нужно было немного постоять снаружи, потому что в комнате детей уже не горел свет. Уже никто ни на чем не играл.
        «Хватит говорить с собой, Юстинка. Хватит говорить с собой, - повторяю я мысленно, снова всматриваясь в белый экран компьютера - из-за отсутствия лучших вещей, которыми могла бы заполнить голову. И тогда приходит запах. Запах, как будто кто-то разогрел духовку, наполненную грязной посудой. А потом я слышу очень сильный удар в двери. Кулаком или каким-то инструментом. Словно кто-то хотел выбить там дыру.
        - Открой, Юстина, чтоб тебя! - кричит Агата.
        Я открываю дверь. Запах пригоревшей кастрюли в духовке врывается внутрь с удвоенной силой. Агата кашляет. Заслоняет лицо рукой.
        - Пойдем, - показывает, машет мне второй рукой. - Пойдем.
        - Что случилось? - спрашиваю я.
        - Пойдем наружу, - говорит она.
        Я сбегаю за ней по лестнице, просто в черный, густой дым, наполняющий весь второй этаж дома.
        - Что происходит?! - кричу я вслед Агате. Дым выползает из комнаты детей, Янека и Йоаси. Я ничего не видела, ничего не слышала, не знаю, что случилось, потому что затворенное окно выходит на огороженный двор.
        Только когда я оказываюсь в этом дыму, чувствую, как кто-то проходит мимо, человек, не знаю кто, не вижу его, но знаю, что он высокий, что движется очень медленно. Я останавливаюсь на миг, кашляю, дым наполняет легкие, но я пытаюсь увидеть, кто это, выхватить из дыма его фигуру.
        - Пойдем! Пойдем, Юстина! - кричит мне Агата.
        Я сбегаю на первый этаж. Тут дыма меньше, зато вонь непереносимая. Это запах горелого, запах гнили и влаги. Только через миг я замечаю, что иду по мокрому полу, он весь покрыт влажной, черной грязью.
        - Надень сапоги, - говорит Агата, стоя в открытых дверях.
        Я надеваю. Выхожу из дому. Только когда свежий воздух врывается в ноздри, пролетает сквозь легкие, только тогда понимаю, насколько задымленным был дом.
        Пожарная машина, сверкая сиренами, стоит у дома. Толпа, освещенные окна по всей улице. Фигуры, все отчетливее, чем ближе я к ним подхожу, страх, который все сильнее ко мне подбирается.
        Соседи, пожарники, Миколай и Гжесь, Томаш. Пожарники. И два почерневших, чадящих куска металла. На одном - номера нашей машины. Второй, больший, в нижней части сохранил цвет машины Томаша.
        - Что случилось? - спрашиваю их.
        («От того, что там происходит», - сказал Он по телефону.)
        - Что тут случилось? Миколай?! - кричу я.
        Миколай несколько мгновений стоит как замороженный, в противоположность своему брату, который весь трясется и курит сигарету за сигаретой.
        - Миколай, - произношу я его имя снова.
        («Не позволю тебя ранить», - сказал Он по телефону.)
        Миколай подходит ко мне только через несколько мгновений. Протягивает ко мне руку, хочет обнять. Рука у него жесткая, словно в ней старая, ржавая пружина. Она падает мне на плечо. Я придвигаюсь к нему поближе.
        - Бросили в комнату детей, - говорит Томаш. Его голос доносится как из колодца. Он на октаву ниже, чем обычно.
        - Что бросили? - спрашиваю я, мастерица идиотских вопросов.
        - Уже погасили, - пожарник в полном комбинезоне смотрит в сторону открытых дверей, откуда выходит его коллега в таком же комбинезоне. Это он был на втором этаже.
        - Молотов, - говорит пожарник.
        - У детей было открыто окно. Они часто его открывают, - говорит тихо Агата.
        Только сейчас я вижу Ясека и Йоасю, стоящих за отцом; Йоася вцепилась в него, словно ей куда меньше лет, она держится за его кожаную куртку, не хочет отпускать. Ясек стоит рядом. Ничего не делает, просто моргает. Позади, в темноте, я вижу фигуры, замершие на тех же местах, где они стояли, когда жена Гжеся забирала у того детей при помощи распечатанной бумажки.
        - Ебаные сучьи дети, - говорит Гжесь.
        - Не при детях, - напоминает ему Томаш.
        - Ебаные сучьи дети, в жопу их трехметровым! - повторяет Гжесь - громко.
        - А машины? Что случилось с машинами? - спрашиваю я, снимая с себя замершую руку Миколая и указывая пальцем в черные куски железа.
        - Подожгли. Машину Гжеся - тоже, - тихо говорит Миколай.
        - Что это значит?
        - Подожгли, не знаешь, что значит поджог? - спрашивает Гжесь.
        - Гжесь, да прекрати! - говорит Агата.
        - Ебаные сучьи дети, - повторяет Гжесь.
        - Ничего ни с кем не случилось. Это важнее всего, - Томаш протягивает руку, притрагивается к плечу Ясека, притягивает его к себе и прижимает изо всех сил, так что мальчишка кривится от боли.
        Миколай качает головой, словно отрицая это, словно бы во всем этом его пытались убедить. Идет вперед, волочет ноги в сторону дома. Медленно и с трудом, словно старик.
        - Вы не можете туда войти, - говорит пожарник.
        Миколай словно бы его не слышит. Останавливается только за калиткой, недалеко от будки. Приседает, протягивает руку, притрагивается к чему-то. Чешет голову.
        - И еще убили собаку, - говорит.
        Я слышу, как Йоася начинает плакать и сразу же пытается вжать этот плач в куртку отца.
        Я хочу спросить, кого они подозревают, что об этом думают, но это бессмысленно, этот вопрос неуместен, они, конечно, все знают, но не скажут мне ничего. Нет смысла что-то говорить. Нет смысла погружаться в этот город глубже. Нет смысла оставаться в нем дольше.
        - Наверное, его отравили. Он весь в пене, - говорит Миколай, медленно ко мне приближаясь.
        Никто не идет проверять, прав ли он и действительно ли собака мертва. Еще одна подробность. На фасаде. Справа от двери. На высоте подвального окна. Намалеванная спреем свастика. И надпись: СУКИ, кривая, будто на десерт.
        - Все не так уж и плохо, но ремонт придется сделать, - говорит пожарник.
        Томаш ничего ему не отвечает, только говорит:
        - В детскую комнату. - Прижимает детей к себе еще сильнее. - В детскую комнату, сука!
        - Это Кальт, - тихо говорит Гжесь.
        - Что? - спрашивает отец.
        - Это Кальт, - повторяет Гжесь. - Это Кальт с Чокнутым. Ты был прав.
        - В чем именно я был прав? - спрашивает Томаш.
        - Вы все были правы. Что они способны на все, - говорит Гжесь. Всматривается в свой дом и машину. Только сейчас я замечаю, что его дому тоже досталось: издали в темноте видно большое обгорелое пятно на фасаде. Следы спрея.
        - Это все Кальт, - говорит Гжесь. - Кальт и та сука.
        Томаш берет детей за руки, подталкивает их к Агате, потом идет вперед, уперев руки в бедра. Минует свою сожженную машину. Входит во двор. Осматривается. Сплевывает. Поворачивается к нам, к соседям, к пожарникам.
        - Вот так это выглядит! - кричит он, его голос слышен во всем Зыборке.
        Гжесь и Миколай молча переглядываются. Томаш кричит снова, Агата вырывается, подходит его успокоить. И только сейчас, словно в какой-то комедии, к дому подъезжает полицейская машина с мигалкой. Медленно едет по Известковой, чуть раскачиваясь на гравийной дороге. Останавливается, из машины выходят двое полицейских. Я узнаю одного из них. Это тот, который принес нож на собрание в сторожке.
        - Вот так это, сука, выглядит, когда ты борешься! - кричит Томаш. Поднимает руки. Он все еще борется.
        Нужно их отсюда забрать, а то их поубивают. А то этот некто, не пойми кто, тот, кто следит за ними, кто обрек их на смерть и уничтожение, не прекратит. И этот дым опустится на весь город, и удушит всех, удушит даже этих детей.
        Тебе снова придется протянуть руку, Юстинка, никто за тебя этого не сделает. Никто не протянет ее вам.
        Я подхожу к Миколаю, он думает, что мне хочется к нему прижаться, но у меня нет такой необходимости, я легонько отталкиваю его, а потом показываю, чтобы мы отошли в сторону. Мы минуем соседей, поднимаемся по дорожке, что ведет к лесу. Останавливаемся, лишь когда дом становится цветным пятном.
        - С этим нужно что-то делать, - говорит он, голос у него дрожит.
        Убегает от меня взглядом, видя мои глаза даже в темноте.
        - Что? - спрашиваю я. - Что нужно сделать?
        - Нужно с ними сражаться. Нужно найти этих людей, сражаться с ними. Рассказать об этом. Победить их. Расхерачить их, - говорит он быстро, на одном дыхании.
        - Ты никого не победишь, Миколай.
        - Это мой родной дом. Это мой родной дом, - повторяет он, всматриваясь в далекие краски дома. Его отец еще что-то кричит, но уже не слышно что именно, слышно только эхо его голоса, его рычание и громыханье.
        - Я не спас мою маму. Не спас никого, - повторяет он все тише.
        Это не так. Я подхожу ближе. Это не так. Кладу ладонь ему на лицо. Убираю волосы со лба. Прижимаюсь к нему впервые, не помню даже с какого времени.
        - Это не так, Миколай. Мы должны вернуться в Варшаву. Все. Ты, я, твой отец, Агата, дети. Мы должны ехать в Варшаву. Тут их убьют, - говорю я тихо и чуть покачиваю его дрожащее тело.
        Он что-то отвечает, но его слова, вместе со слезами и соплями, исчезают в моих волосах и на шее.
        - Мы должны снять им квартиру в Варшаве. Спасти их. Мы должны вернуться к себе. Должны выехать. И только потом заняться этим. Начать действовать, - говорю я.
        Он хочет что-то сказать, но будто не имеет сил. Только немо шевелит губами.
        - Мы должны ехать. Должны ехать, все. Через пять минут мы должны сесть в машины и уехать, - говорю я.
        - Отец никуда не поедет. Никуда, - отвечает он тихо.
        - Тогда мы должны поехать вдвоем, Миколай. Поехать вдвоем и забрать детей, - повторяю я. И только сейчас до меня доходит - ясно и четко, словно в голове вспыхнул ослепительный свет, - что я не хочу никого спасать. Не хочу никому протягивать руку. Что на самом деле хочу спасти себя. Себя и его. Что это последний шанс.
        Что эти люди уже канули в пропасть. Как старые камни.
        Что тут нас ничего не касается. Что это не наше дело.
        Что нельзя отвратить зло. Что жертвы зла уже давно выбраны, заклеймены.
        Как Кирилл. Кирилл на ремне в своей квартире.
        - Мы не можем, - отвечает он, отводя лицо от моей шеи. - Нам не на что.
        - Как это «не на что»? Ты ведь получил деньги. Получил аванс. Тысяч пятнадцать, если не больше, - говорю я, глядя на него.
        Он вытирает слезы. Выпрямляется. Перестает трястись. Отбрасывает назад волосы.
        - Нам не на что, - повторяет спокойно. - Я отдал все деньги Гжесю. Чтобы тот заплатил за разбитый кабак. Нам не на что. Ему это было нужно.
        Голос Томаша, доносящийся издали, наконец обрывается. В нашу сторону, сквозь деревья, приближается шар сине-желтого огня. Это пожарная машина.
        Мой муж стоит, выпрямившись. Он уже не плачет. Разводит руками. Он спокоен. Я чувствую, как земля, листья и корни вяжут мне ноги.
        Я представляю себе, как этот черный дым, что выходил из домов, окон, разливается вокруг Зыборка, окружает его, создает стену высотой в несколько метров, стену, которую не перейти.
        - Ты не хотела ехать, - говорит он, разводя руками. - Ты ведь не хотела ехать.
        - Но тогда этот дом никто не поджигал, - тычу я пальцем. - Никто тогда не пытался убить двоих детей, Миколай.
        («Я не позволю тебя ранить», - сказал Он по телефону.)
        - Ты не хотела ехать, - повторяет он и только тогда начинает идти назад. Даже не оглядывается, иду ли я следом. Я вспоминаю, что в кармане лежат сигареты. И зажигалка.
        Он идет. Исчезает с глаз. Я закуриваю.
        Стою так, когда Миколай растворяется в свете, в саже, в контурах домов, в фигурах людей, в черном дыму.
        Малышня-3
        Он сидел у невестки до рассвета. Пришлось. У нее не было никого.
        У него закрывались глаза, это было непривычное для него время, но невестка была под наркотиками, постоянно заваривала чай, глядя на оба телефона, кругами ходила по комнате, снова садилась, включала на всю громкость радио, старые песенки, чтобы только не думать.
        Он поехал к ней сразу после встречи у Брачака. Хотел переодеться по дороге в сутану, но зачем, ерунда, это ведь семья. Брачак был добрым человеком. Гловацкий запальчив, кусает, словно собака. Это человек, который никогда не отступает, никогда не останавливается, ничего не боится. Брачак держит его в рамках, надевает на него узду, смиряет. Ничего нельзя сделать без смирения. Без смирения человек становится вертопрахом.
        Но он также знал и то, что Гловацкий - порой, когда думал о нем, то начинал его бояться, - знал, что Гловацкий уже навсегда останется таким. Такие люди не меняются, но ржавеют, как сталь. Только к Савлу, который тоже был вертопрахом, который тоже был бескомпромиссен, явился ангел. Но Гловацкий - не Савл.
        Было шесть утра, и он уже раз десять хотел уйти, знал, что не поможет ей, что уже слишком поздно, что она должна пойти спать. Но она не хотела его отпускать. На миг он было подумал, что, может, стоит позвонить кому-то другому, попросить, чтобы его подменили, но - кому?
        Он пытался молиться вместе с ней, но она не могла сосредоточиться.
        - Розарий [72 - Своего рода «венок молитв», последовательность молитв в католическом богослужении.], - сказал он ей. - Давай проговорим начало розария.
        - Не помню, - отвечала она. - Ты думаешь, что я сейчас это вспомню?
        Они все были правы. Земля - отравлена и зла. Зло проникло в нее глубоко, глубже, чем дождь. Эти дома, эти люди - растения, возросшие на зле. И зло нынче танцует. У него свой праздник, свой карнавал.
        Дьявол в лесу - на сцене, и он танцует на ней.
        Брачак и Гловацкий, когда бы только они знали правду. Когда бы они знали. Сбежали бы отсюда куда подальше.
        Это тоже его вина. Он тоже танцевал с дьяволом. Чтобы танцевать с дьяволом, достаточно стоять неподвижно.
        Уже несколько дней, когда оказалось, что Марек не вышел из самолета, она не смыкала глаз. Все время действовала. Много работала, пыталась узнать о нем хоть что-то, пусть и была ни в зуб ногой в английском, не умела пользоваться Интернетом, не умела слишком многого, не умела даже толком заварить чай.
        Эта моя жена, она мало что умеет, не раз жаловался ему брат.
        Брат. Брат, с которым он был на ножах всю жизнь. Думал об этом, когда того хоронили. Кто-то другой служил мессу, он бы не смог. Смотрел на людей, пытался понять, кто плачет искренне, а кто нет. Слишком много мыслей, чтобы их проговаривать. Слишком много слов, которые не был сказаны, а могли быть. Дело парня на миг заслонило в его голове мысли о смерти брата. Он не знал, стоит ли радоваться этому временному облегчению. Скорее - нет. Скорее, он должен исповедаться за это.
        Что до парня, то невестка узнала, что вот уже два месяца тот не ходит на работу - так утверждали его коллеги. В его квартиру, клетушку на Илинге, неделю назад вошел лендлорд вместе со слесарем, выломав дверь из-за не выплаченной квартплаты. Она дозвонилась этому лендлорду по Скайпу. Он был свидетелем этого странного разговора. Мужик был старым арабом или пакистанцем. Лысый, с усами, в клетчатой рубахе, если бы не смуглая кожа, выглядел бы как обычный мужчина из Зыборка. Рядом сидел молодой, худой, чуть напуганный парень из Польши, должно быть, его работник. Переводил их разговор.
        - Он говорит, - сказал парень, каждый раз тыча пальцем в пакистанца, словно уточняя, о ком речь, - он говорит, что вещи сына были в этом помещении, одежда, телевизор, но ему пришлось все вынести.
        Когда Бернат слушала это, горло ее подергивалось, словно у голодной птицы.
        - Он говорит, в холодильнике была испортившаяся еда.
        - Какая еда? - спросила она по-польски сама себя, худой парень перевел ее вопрос пакистанцу, тот удивленно глянул на Бернат, совершенно уже не понимая, что ей нужно.
        После разговора с пакистанцем она обзвонила всю родню. Сестер, бабушек, дедов, двоюродных. Сам он терпеливо выслушивал каждый из этих разговоров. Во время каждого она говорила одно и то же, одним и тем же плаксивым тоном.
        Все говорили ей, чтобы пошла в полицию и заявила об исчезновении. Она обещала, что завтра займется этим. Продлевала эти действия в бесконечность, словно верила, что найдет его сама. А может - даже наверняка - уже не доверяла полиции.
        Когда не разговаривала с родней и не ходила по кругу, раз за разом просматривала эсэмэски сына. Он читал их вместе с ней. Там не было ничего странного, он такого не видел. Последняя пришла пару дней назад. С ошибками, небрежная, как и все, которые так пишутся с мобильного.
        «Приед на похороны мама точно. Не могу долше люблю тебя сльно».
        Раньше:
        «Мама скоро увидимся. Держись».
        Раньше:
        «Мама люблю тебя папа выбрется из этого найду кто его схватил».
        Раньше:
        «Мама не пережевай папа у той женьщины. Я с ним поговорю как только приеду в Польшу. Люблю тебя».
        Он спросил, не задумывалась ли она, отчего он ни разу не позвонил. Даже при таких обстоятельствах. Но ведь писал, отвечала она. Он никогда не звонил, не любил болтать по телефону, сердился, сбрасывал, его легко было обидеть, он был ранимым. То есть он раним и сейчас, мой любимый сынок.
        Господи боже, если бы только она знала. Если бы только все они знали.
        Было шесть тридцать, когда она, наконец, уснула, когда в ней что-то сломалось. В один момент, на половине фразы, она сломалась как спичка, легла на диване и заснула. Это было так внезапно, что он даже подумал, не позвонить ли доктору. Но все было в порядке. Он прикрыл ее одеялом. Перекрестил.
        Зло танцует, словно на карнавале.
        Вот только та малышня, та свастика, кто намалевал ее на стене?
        Когда он поворачивался в сторону двери, сделал это слишком резко - даже схватился за сердце. Он постарел за последние недели на несколько лет. Поволокся в сторону двери. Хотел поднять взгляд, но у него болела шея.
        Он вышел на улицу. Втянул в грудь воздух. Холодный, с запахом озера. Как всегда. Хороший воздух. Он потянулся. Теперь в затылке отпустило. Посмотрел вверх, звезды были почти не видны.
        Матерь Божья, Иисусе Христе, молился он тихо, глядя в небо, чтобы этот ребенок все же нашелся. Иначе в гроб придется класть всю семью, всю, кроме него. Где-то внутри он чувствовал, что это молитва по обязанности. Что уже все закончилось.
        Он знал, помнил, что рассказал Мацюсь.
        Из-за чего все и происходит.
        Что случилось на самом деле.
        Он направился в сторону машины. Запарковал ее недалеко, никогда не парковал под домом, к которому ездил, всегда хотел получить повод, чтобы немного пройтись.
        Хватит уже сидеть без движения. Он просто-напросто ничего не сделал, ничего не сказал. Всегда мог защищаться, что, мол, тайна исповеди. Но они на это не купятся. Их это не интересует. Знают, что все было иначе.
        Знают, что они договорились, чтобы это была не исповедь.
        Что съели втроем обед и выпили водки. И поклялись в молчании на могилах своих дедов и бабушек.
        Он нажал на кнопку брелка, чтобы открыть дверь.
        Не почувствовал удара, только тупую боль. Сразу упал на колени.
        «Отче наш, Иже еси на небесех», - подумал, а может, даже произнес вслух, уже не знал.
        Попытался встать, но тот, кто его поджидал, сильно схватил его за шею и принялся душить.
        - Нет, - сказал он тихо, попытался крикнуть. Но не сумел.
        Принялся размахивать руками, но тело не давало никаких возможностей защищаться. Чья-то рука сдавливала ему глотку. Он мог сосредоточиться лишь на том, чтобы не задохнуться.
        - Нет, - повторил он.
        Вот, значит, как. Значит, не было другого выхода. Зло танцует в нем. Зло кусает зло, они грызутся, словно две бешеные собаки.
        Хватка чуть ослабла, но тогда он почувствовал тупую, резкую боль в спине. Кто-то его пнул.
        - Свяжи его этим, - услышал. - Свяжи веревкой.
        Голос был глухим, словно сквозь материал, сложенный на губах.
        - Нет, нет, - повторял он, но это ничего не дало.
        Зло танцует на сцене в лесу.
        Он знает, как та выглядит. Он тоже на ней был.
        - Ну, давай веревку, - услышал.
        На краткий миг они замерли в этой позе: тот некто, наверняка наклоненный, прижимающий его к себе, и он, придушенный, на коленях - словно скульптуры.
        - Нет, - повторил он в последний раз.
        - Ты, сука, - услышал, голос был изменен, у этого человека тоже что-то должно быть на лице, маска, тряпка.
        - Не нужно, - сказал другой голос. - Не нужно. Это все же ксендз. Не нужно его связывать.
        Сожалею, что я оскорбил Твою справедливость, Господи, и заслужил должное наказание. Боже, я согрешил против Неба и против Тебя. Я недостоин называться Твоим дитем.
        Он почувствовал укол, а потом уже не чувствовал совершенно ничего.
        Часть третья
        Ноябрь, декабрь / От огня
        Хоровод
        Все прекрасно. Поверь в это. Еще раз: все прекрасно. Ты на пути к успеху. Все преграды, с которыми сталкиваешься, в твоем воображении - большие крутые горы, но если ты сосредоточишься, они станут лишь малыми холмами, потом - еще уменьшатся, пока, наконец, не станут лишь неровностями на дороге, маленькими камешками. Сосредоточься еще, сосредоточься сильнее, ты едешь на машине, дорога широка, кроме тебя на шоссе никого нет, сосредоточься, вдоль дороги растут деревья, у тебя нет ограничений скорости, у тебя красивая, новая спортивная машина, и все эти преграды, когда ты мчишься без ограничений скорости по широкой дороге на новой, красивой спортивной машине, все эти преграды - как маленькие камешки под колесами машины - представь себе…
        - Мама (тихо)…
        Все хорошо. Все прекрасно. Ты победитель. Доезжаешь до берега океана. Останавливаешь машину. Выходишь.
        - Мама, - повторила, ну же, проклятие, ответь, она сняла наушники, похоже, никогда не дослушает до конца диск, как она может хоть что-то закончить, как она вообще что-то может сделать в таком бардаке.
        - Что там, блин? Знаешь, который час?! - крикнула она.
        Та стояла в дверях, толстая девка, все у нее вываливалось из всего, намазана косметикой так, будто ее окунули, а ведь едва со стодневки [73 - Неформальный праздник польских школьников за сто дней до комплексного выпускного экзамена.], еще и причесон, словно курицу ударило током, все в блестках, сапоги, блузка, все, жопа как у свиньи, год учебы - и что случилось с этой девицей?
        - Мама, там кто-то к тебе, - сказала и сделала шаг назад.
        - Который час? Который, чтоб его, час?! - она встала, запахнула халат, нашла тапочки. - Кто?
        Девушка отступила еще на шаг, ответила:
        - Не знаю.
        - Как это - не знаешь?! - крикнула она. Мало того что толстуха, так еще и дура.
        - Темно.
        - Ты не впустила?
        - Мама, это не ко мне, это к тебе, чего ты на меня орешь? Я что, его гнала от двери?
        - Поговори мне еще, свинья, поговори, корова толстая. Матерь Божья. Чтоб вас всех, детки…
        Она быстро спустилась по лестнице. Собака тихо рычала, глубоко, нутряно. «Небось уже половину двора засрала, - подумала она. - Никакой корм для нее не подходит. Все пролетает, словно в канализацию».
        Прежде чем она открыла дверь, посмотрела на пса. Тот лежал неподвижно в коридоре. Дышал тяжело, смотрел, словно извиняясь. Сто килограммов мяса под черным мехом, и - или срал, или извинялся.
        - Пушок, - сказала она.
        Даже головой не повел. «Может, с ним что случилось? - подумала она. - Может, к ветеринару стоит поехать?»
        Около калитки - никого. Чтобы увидеть, кто стоит на дороге, нужно выйти за калитку, вид на улицу заслоняют высокие ели. Она поняла, что машинально топает ногой, чтобы зажечь свет во дворе. Стефан должен был отремонтировать фотокамеру, и, конечно, ничего не отремонтировал.
        Только жрут и срут. Бабка им готовит, они сидят, жрут и срут, пока она хреначит с утра до ночи, закатав рукава. Она направилась к калитке. Хоть бы мусор выбросили.
        - Добрый вечер, - сказал он.
        Как всегда, она сперва его услышала, а только потом увидела. И всегда, когда она его слышала, сердце ее превращалось в мячик, брошенный каким-то хулиганом.
        - Боже Иисусе!
        - Проедемся.
        - Утром не можем поговорить? Воскресенье, раны Христовы, вечер, - она видела только его фигуру, черное пятно на фоне улицы. В машине сидел кто-то еще, абрис его головы виднелся сквозь заднее стекло и напоминал темный камень.
        - Проедемся, - повторил он. Небо было медовым. Из-за фабрики Берната в Зыборке никогда не было по-настоящему темно.
        «Все прекрасно», - напомнил ей голос с диска. Она представляла, что перед ней стоит кто-то совершенно другой и что этот кто-то начинает говорить с ней голосом с диска, а в ней что-то лопается, и она начинает орать на весь Зыборк, плеваться, звонить в полицию, пинать бампер.
        Но он, он обладал таким голосом, словно ржавчину заморозили. И ничего нельзя было сделать, стоило человеку его услышать.
        В машине резко пахло какой-то химией, вроде ацетона для ногтей. Она хотела повернуться, увидеть, кто сидит на заднем сиденье, но узнала его, когда услышала.
        - Добрый вечер, госпожа бургомистр.
        Комендант-инспектор говорил тихо, словно они везли в багажнике спящего тигра и боялись его разбудить.
        - Что тут происходит? - спросила она Кальта.
        Тот смотрел вперед. «Как он что-то видит в этих очках?» - подумала она. Он не сказал ничего.
        Проехали игровую площадку, какие-то пацаны в куртках пили на лавке пиво, глядя на проезжающие авто. А что другое могли делать? Хотя - вот где их родители? Они миновали костел. «Красивый фасад мы сделали», - думала она всякий раз, когда проезжала мимо.
        Предпочитала думать о таких вещах, а не о Кальте, ведшем машину, не о том, что у него в голове.
        Они миновали замок, миновали въездной указатель Зыборка, миновали поворот на Колонию.
        - Стефан увидит, что меня нет, - сказала она.
        - Тебя вообще нет, - ответил Кальт.
        - Куда мы едем? - спросил сзади комендант.
        «Вырвал его ночью, из постели, от семьи, ровно так же, как и меня», - подумала она.
        Кальт вместо ответа повернул в лес. Перед фарами мелькнуло какое-то животное, может лис. Она поняла, куда они едут, только когда машина приблизилась к месту. Не была тут лет десять-пятнадцать. В последний раз - ходила по грибы, когда еще их собирала.
        В темноте памятник выглядел как черное, больное, выкрученное дерево. Она знала, что если посветить фонарем, увидит широко раскрытую ладонь. Кальт закурил, вынул из кармана телефон, подошел к знаку, посветил.
        - Посмотри, - сказал ей и махнул рукой. - Подойди и посмотри. Komm und sieh.[74 - Подойди и посмотри (нем).]
        Она подошла. Снова голос с диска. «Это ничего тебе не дает, самое большее - засоряет голову», - подумала она. Победа уже за десяток километров, подсказал голос. Все равно, что до ближайшей заправочной станции.
        - На что мне смотреть? - спросила она.
        - На эту хрень. На то, что она стоит здесь, грязная. Что вы ничего с этим не сделали. Не обновили. Вот, сука, смотри, в каком оно виде, scheisse[75 - Дерьмо (нем.).], - рявкнул он.
        Табличка на памятнике и правда помнила времена и получше, буквы на ней пошли патиной, подржавели, птицы обгадили все. «Он что, в конец уже слетел с катушек? - подумала она. - Не может днем это решить, позвонить, нормально сказать: Крися, это для меня важно, возьми и сделай. Пятнадцать лет не интересовался, и вдруг интересуется».
        «Памяти людей, лежащих на немецких кладбищах, чьей родиной были город и повет Зеборде Остпройссен. Они - наши предки, которые живут в наших сердцах. Сообщество повета Зеборде Остпройссен. Е. В.»
        - И что мне, чистить это теперь? Одной? Ночью? - спросила она громко. Вот если бы она умела на него орать, как на остальных.
        - Хорошо бы, - сказал он, вынимая сигарету из пачки, скусил фильтр, сплюнул, - сука, хорошо бы, если бы ты вылизала это дочиста.
        Комендант стоял рядом, молчал, переступал с ноги на ногу, словно хотел в туалет. Был в гражданке: штаны, свитер, быстро наброшенный, первый подвернувшийся ему, выходящему из дома, под руку.
        - Ты так со мной не говори, Кальт, - сказала она. - Ты так не говори, потому что у меня есть средства, чтобы призвать тебя к ответу.
        Он схватил ее за горло так быстро, сжал так сильно, она поняла, что случилось, только когда он отпустил.
        - Кто ведет машину, польская ты сука? - сказал. - И который час, польская сука?
        Как видно, она мало боялась. Теперь испугалась по-настоящему. Он же подошел к коменданту, словно хотел ему что-то сказать, но только смотрел на него некоторое время, протянул руку, комендант скорчился, Кальт рассмеялся, присел, схватился за голову, заорал так, что они оба подпрыгнули, заорал снова, когда встал, она стояла замерев, ее словно парализовало. «Высокие крутые каменные горы, но если ты сосредоточишься, то они превратятся в маленькие холмики», - вспомнила голос с диска.
        - Я делаю для тебя так много, а ты для меня - ничего, - сказал он.
        - Как это - ничего? Как это - ничего? - она вздохнула. Сбрендил он, что ли. Потом ей пришло в голову, что на самом деле она всегда этого боялась. Что остатки упряжи, которые держат его голову в более-менее нормальном состоянии - ослабевают.
        - Я делаю для тебя по-настоящему много, даю тебе власть, вот референдум себе выдумали - и все, нет проблемы, нет уже референдума, комендант свидетель, - показал он на коменданта, который еще интенсивней начал переступать с ноги на ногу. Когда бы она не боялась, когда бы не чувствовала все большего холода - в конце концов, на улице всего-то несколько градусов, а она вышла из дома в халате, даже не вернулась за курткой, - когда бы не боялась, то рассмеялась бы над ним.
        - Ну, если Гловацкий сейчас не сдастся, то найдется немало других вариантов, - тихо сказал комендант, голос его дергался во все стороны, словно в глотке буянил ураган. - Потому - спокойно. Никакого референдума не будет.
        - А ты что делаешь для меня? Что ты для меня делаешь? - рявкнул он.
        - Все, что захочешь, - ответила она тихо. - Все, что захочешь.
        - Мои люди исчезают! Мои люди! Мои люди, которые должны были находиться в безопасности! Meine leute![76 - Мои лейтенанты (нем.).] Ведь было обещано, что больше ничего не случится! Что все в безопасности! - орал он.
        - И ничего не случилось. Я не могу влиять на все, Кальт. Я не имею влияния на все, что происходит, - сказала она тихо.
        И это было правдой. Сумей она влиять на все, реальность выглядела бы совершенно иначе.
        - Ты имеешь с этого деньги, ты имеешь доход, а я не имею ничего. Польская сука! Польская сука! - все орал он.
        «Сколько бы ты ни орал, никто тебя тут не услышит», - подумала она. Никто бы не услышал также, начни кричать она.
        - Чего ты, собственно, хочешь? Чего хочешь? - снова тихо спросила она.
        Он не ответил. Ей не приходилось еще видеть его настолько сердитым. Дышал так тяжело, что, казалось, на вдохе становился шире, увеличивался. Был как огромная аневризма.
        - У меня нет влияния на криминальные дела. Ты говоришь со мной так, словно у меня надо всем контроль. У меня есть контроль над тем, что официально и на бумаге. Подумай об этом, успокойся и подумай, - сказала она, пытаясь направить взгляд куда-то в его черные очки.
        - Мы ищем изо всех сил. Но знаешь, как непросто, чтобы нам сразу начали помогать. Что они - сразу станут с нами разговаривать? Потому что ты так хочешь - а я бы тоже хотел, - чтобы оно так происходило, так не бывает, - сказал комендант. Голос его все еще прыгал, но звучал рассудительно.
        Стефан сейчас позвонит. Я это чувствую. Будет звонить, но пусть только попробует встать в дверях и устроить скандал. Пусть только попробует что-либо сказать. Я его в клочья порву. Всех порву. Только собаку пощажу, пес, в принципе, невиноват.
        - Чего ты хочешь? - спросила она его.
        - Где Мацюсь? - спросил он. - Куда делся Мацюсь?
        - Мы ищем, - кивнул комендант.
        - Завтра вы должны быть у того цыгана дома. Должны этот дом уничтожить. Должны его золоченую мебель разбить, костер из нее сложить, - говорит он коменданту, отворачивается, чтобы на миг снять очки.
        «Он никогда не показывает глаза», - думает она, пока его смешная, привешенная у кармана буковка поблескивает в темноте.
        - Чего ты хочешь от меня? - спрашивает она.
        Видит, как он дышит все медленнее, понимает, что понемногу успокаивается.
        - Чего ты хочешь от меня? - повторяет.
        Она вытягивает телефон. Это Стефан. Она была права. Всегда права.
        - Zuflucht und blut,[77 - Убежище и кровь (нем.).] - отвечает через миг Кальт голосом, похожим на замерзшее озеро.
        Сынуля-2
        Глухой писк крышки рвет воздух, внутрь врывается несколько капель света. Он встал, запрокинул к ним лицо, хотел света больше, чем хотел пить.
        Свежий воздух напоминал о смраде, снова притягивал тот в его сторону. Вонь была страшной, просто ужасной, но у него уже не осталось чем блевать, чувствовал только огонь в горле. Источник смрада был укрыт в темноте по ту сторону помещения, источник смрада был мертв. Он же не ползал туда, старался по мере возможности отодвигаться от него как можно дальше.
        Через пару секунд он уже мог распознавать абрисы, но вместо этого пришла белизна, боль настолько внезапная, словно кто хлестнул его бритвой по мозгу. Траханые сукины дети, это фонарь, один светил ему фонарем в глаза, второй вкидывал следующего внутрь.
        Крышка захлопнулась, ударила глухо: огромный металлический сапог, бьющий в огромную металлическую голову.
        Вброшенного он узнал сразу. Не знал почему. Может, того выдал характерный звук, сопение. Просто знал: это - он.
        Тело глухо ударилось о землю, поднялись пыль и грязь, он чувствовал это, они влетели ему в рот.
        Глаза снова привыкали к темноте.
        Ксендз откашлялся, сплюнул, тихо застонал: наверняка что-то сломал при падении.
        - А я ведь говорил, да? - засмеялся он, видя, как ксендз ворочается в темноте.
        Тот в ответ снова застонал.
        - Только не пей воды, - сказал он.
        - Что? - ксендз наконец-то сумел выплюнуть из себя слово.
        - Когда спускают воду - не пей ее.
        На самом деле он знал все. Кем была вонь в другой части помещения. Кем она будет теперь. Кто окажется следующим и следующим. И зачем, и почему. Теперь он уже знал все. Обо всем догадался.
        - Почему? - спросил ксендз. На минутку приподнялся на локтях, потом снова свалился на глинобитную, твердую словно камень землю.
        - Потому что в той воде отрава, которая отбирает у тебя мозг, - сказал он.
        - Я спрашиваю не о воде, - сказал ксендз.
        - А у тебя, сука, что, альцгеймер?! - крикнул он в ответ.
        Наступила тишина. «Темнота словно дышит», - подумал он. Что-то было ближе, потом дальше, а потом снова ближе. И он видел это в темноте. Движение. Дыхание. «Меня уменьшили, - подумал он. - Уменьшили, и мы теперь сидим в некоем звере, в его шерсти, в его легких, в его кишках - и будем все уменьшаться, становиться меньше и меньше, будем уменьшаться и уменьшаться бесконечно».
        Именно так он думал обо всей этой ерунде, когда напился воды из ведра.
        Теперь не может так думать. Теперь вода перестала действовать. Сука, бля, он даже не сумел бы допрыгнуть до люка.
        - Мне очень хочется пить, - прошептал ксендз.
        - Так нассы себе на руки, - ответил он.
        - Мацюсь? - только сейчас его узнал, старый идиот.
        Когда он напился воды из ведра, все начало танцевать, темнота, смрад, из темноты и смрада сформировались маленькие собаки, тысячи маленьких собак, и принялись прыгать у него по голове, сучьи дети, когда он был маленьким, то с Порчиком, и с молодым Ниским, сука, оно, кажется, возвращается, отрава снова возвращается, молодой Ниский ходил нормально, ему еще ничего не жгло мозг, но зато у него из пасти воняло, он бил его за это, сделай что-то, зубы почисть, а он никогда не чистил, еще ржал, говорил, мол, гляди: желтые - здоровые, он его бил, хватали собаку и, например, засовывали ей петарду в жопу, и когда начала действовать вода, а наверняка она начала снова, то, кажется, все возвращается, это, наверное, не конец, сука, он подумал, что те маленькие собаки - это те, которым они засовывали петарды в жопы и в пасти, они и все их щенки, и теперь они за все то мстят.
        - Я думал, что тебя не найдут, - ему казалось, это говорит не ксендз, а целый хор их. Ксендз стонал, было видно в темноте, что перевернулся на спину.
        - Не пей воды, - покачал он головой.
        - Кто? - спросил ксендз.
        Он что, и правда такой глупый, этот человек? Может, и правда его быстрее настигла старость, может, у него мозг отказывает? Вместо ответа он задал священнику вопрос:
        - Помнишь, как мы к нему пошли? Тогда? Вечером? Втроем у него сидели? У него дома? И я все вам рассказывал, а потом мы поклялись, что никто ничего не скажет. Никто никому. Господом Богом клялись. Вот же сука. Пирожки ели. Я помню, какими эти пирожки были на вкус. До сих пор. Его жена их сделала. Ужасная дура, но пирожки умела печь. Лимонные. Помнишь?
        Когда произнес «пирожки», его тело отреагировало, сжавшийся желудок заплакал. Он сунул себе в рот рукав куртки, принялся посасывать. Это помогало. Ненадолго.
        - Какие пирожки? О чем ты, Мацюсь? - с трудом говорил ксендз. Хрипел. Что-то у него сильно болело.
        «Вот и пусть, сука, болит», - подумал он.
        - Почему ты не пошел тогда в полицию? Я сказал тебе тогда, что мы сделали, а ты даже не скривился. Даже, сука, не скривился. Только пирожки жрал. И говорил, что вкусно. Был бы сейчас жив. Был бы сейчас жив, глупый ты пизденыш. И я бы был жив. В камере - но жив. - Он засмеялся.
        - Это не мое дело. Мое дело - передавать Богу просьбу о прощении, - звуки вылетали из горла ксендза, словно его тошнило кусками острой проволоки, а потому, прежде чем он заканчивал фразу, проходил, кажется, час. По крайней мере, так ему казалось, потому что время в этой темноте текло, будто теплая смола.
        - Херню несешь. Просто ты всегда делал так, как тебе говорили.
        Ксендз молчал.
        - Я должен бы себя убить. Это я должен себя убить, знаю, - обронил он. Это была наибольшая его тайна - то, что хотел так сделать, что последние шестнадцать лет много раз думал об этом; думал об этом, когда смотрел на бритвы, или на пояс от штанов, или на пистолет; думал об этом всякий раз, когда вспоминал, что сделал; это был наибольший его секрет, а теперь он вывалил его только затем, чтобы заставить ксендза говорить.
        Смрад из другого конца помещения становился невыносим. Смрад - словно уплотненный экстракт из сральника.
        - О, Господи Боже, о, Иисусе! - Он увидел, как ксендз хватается за живот.
        - Помолимся, - засмеялся он над этой болью. - Может, помолимся.
        - Что-то тут не так, Боже, нужно их позвать, что-то тут не так, - стонал ксендз.
        - Помолимся! - Он поволокся к ксендзу.
        У ксендза был свой запах, он смердел костелом, старой бабой, деревом из реки, перцем.
        - Помолимся. Помолимся, сука. Только это нам и осталось. Они нам не простят. Таких вещей не прощают.
        - Только правда освобождает, - тихо заскрипел ксендз.
        Эти слова подействовали на него, будто глоток холодной водки. Что-то напомнили. Он даже руки потер. Начал говорить, и с каждым словом становилось ему лучше, теплее, здоровее.
        - Хочешь больше правды? Хочешь? Я тебе скажу. Этого ты наверняка не знаешь. Я был у того парня в психбольнице. Я дал санитару две тысячи в конверте. Сказал, что я из ее семьи. И что нет справедливости в том, что он сидит в тепле на лекарствах и что с ним ничего не происходит. Что мы все знаем, какова истинная справедливость, как она, сука, бля, выглядит. Так вот я сказал. Что, мол, ничего серьезного, хватит разбить стекло, подбросить кусок внутрь. Развязать его на ночь из смирительной рубахи, того парня. И немного с ним поговорить. Объяснить, что он должен сделать - и все закончится. Что все этого хотят. Ее семья. Все. Он сам этого хочет, тот парень. Мне особо и не пришлось убеждать, того санитара. Он поблагодарил меня, слышишь? Поблагодарил меня. Если бы все так думали, как вы, мол, мир сделался бы лучше. Раз только в жизни я такое слышал. Один-единственный раз.
        Ксендз молчал так долго, что он даже подумал, будто тот помер, даже дыхания не было слышно. А когда подумал так, то испугался, что только сейчас и начнет смердеть по-настоящему.
        - Тут дело не только в вас. Это план пошире, - простонал наконец ксендз.
        - Естественно, гребаный ты идиот, - просопел он, оставил ксендза, снова отполз под стену. Перестал говорить. И так сказал слишком много. От разговоров во рту пересыхает. Он прижал ладонь к губам, чтобы сохранять тишину, потому что в этой темноте слова вылетали сами, непрошеные. А он уже достаточно наговорил. Уже хватит.
        Снова сунул себе в рот рукав куртки. Тот пахнул комнатой, в которой он провел последнее свое время. Эта шалава, его сумка, его деньги. Интересно, сколько она его прождала. Он засмеялся, представив себе, как она выходит, быстро оглядывается, потом берет сумку, вынимает деньги, считает, убегает в лес. Это на самом деле было забавно. На самом-то деле его забавляло сейчас все.
        - А может, это просто чтобы напугать, - отозвался ксендз.
        Он фыркнул смехом.
        - Спроси того в углу, - сказал.
        - Кого в углу? Это человек? - спросил ксендз.
        - Животное так не воняет, - ответил он.
        - Выпустят. Может, просто выкупа хотят, - ксендз не сдавался в своей глупости.
        - И кто за тебя заплатит? Ватикан? Сука. Ты знаешь. Знаешь, и теперь уговариваешь себя, что не знаешь, - сказал он и сплюнул на землю.
        - За тебя кто-то заплатит.
        Эта его надежда, она и правда была у него, он не просто всовывал людям в голову дурные фразы. Он, ебанат, и правда ею обладал. И это доводило до ярости. Еще немного этой болтовни, еще немного этой глупости, и он сам удушит попа.
        Вот только эта вонь. Большей он не сумеет вынести.
        Он попытался встать. Лучше стоять, чем сидеть. Было глубоко. Или высоко. Глубоко, высоко, один хуй. Когда вытягивал руку, не касался потолка. Снова сел.
        - Я могу исповедовать тебя, Мацюсь, - сказал ему ксендз.
        - Я уже исповедался. И он тоже. Потому, сука, тут и сидим, что мы исповедались.
        - Тот третий парень не исповедался. Он сразу выехал, - сказал ксендз.
        - Исповедуешь, когда его сюда бросят. А что бросят - можешь быть уверен, - ответил он.
        Снова заметил, как ксендз ворочается в темноте, словно чего-то искал.
        - У меня был телефон, - просопел через минутку.
        - У меня тоже - и хули?
        - Но я сумел позвонить. Из багажника. Прежде чем отобрали.
        - Кому?
        - Твоему брату. Как ты просил.
        Что-то на миг появилось в нем, словно бы надежда, какой-то свет, но он растоптал ее, как окурок.
        - Глупости говоришь, - ответил он, помолчав.
        - Помогите, - сказал тихо ксендз, а он снова сел.
        Темнота реяла, как материя. Смрад пришел к нему очередной волной. Словно бы где-то была вентиляция.
        - Пасть захлопни, - сказал ему, не выдержал.
        - Но это не я, - ответил ксендз.
        И правда, голос был ближе.
        Темнота вдруг зареяла снова. Смрад сделался невыносимым. Гной с говном и мусором. Посыпанный опарышами.
        Это снова тот яд. Это снова ебаный яд.
        Держись, Мацюсь. Держись. Укуси руку. Он укусил руку, а потом схватился за штаны, за карман, в котором все еще было пятьдесят тысяч. Всякий раз, когда он к ним прикасался, когда вспоминал о них, начинал хихикать.
        - Это не я сказал, - повторил ксендз.
        - Помогите, - заскулило что-то из противоположного угла, сквозь тьму.
        Миколай
        Выпало немного снега. Был он бледным и мелким, напоминал брошенную горсть соли. Погода стояла влажная и холодная, ощущения - убийственные. Ветер залезал под одежду, словно холодные пальцы.
        - Помню зиму из детства, - сказал я отцу.
        - Какую именно? - спросил тот.
        - Не помню, какую. Помню, что было много снега. Целые сугробы. Минус десять и безоблачное небо. Лучшая погода. Снег был твердым и холодным, из него такие снежки получались, что ими убить можно было.
        Отец не ответил. Глядел на окно комнаты Ясека и Йоаси. Новое, вставленное, еще с заводскими наклейками, оно казалось силой втиснутым в обгоревшую, черную фрамугу.
        - Не хочешь этого помнить? - спросил я.
        Он не ответил, снял шапку, почесал макушку. На его лысой голове, которую он регулярно брил, уже отрос седой налет; издали казалось, что она разрисована карандашом. Я видел, как он поводит взглядом по очередным следам поджога, как смотрит на обожженную дверь, на криво намалеванную над окном подвала свастику.
        - Пойдем внутрь, - сказал он. - Ждут.
        Но я еще на минутку остался снаружи.
        Снежинки на дороге напоминали накрошенный кем-то в злости полистирол.
        Наша машина стояла у входа в гараж. Тоже пострадала от пожара, но ее удалось быстро привести в порядок. Теперь отец ездил на ней на работу, развозил хлеб. Сожженное авто мы отправили на металлолом. Я поймал себя на том, что не могу представить эту машину для возвращения в Варшаву. Что думаю о Варшаве как о чужом сне. Это кто-то другой стоял в пробках на Пулавской или на Маршалковской, пять раз объезжал Фильтровочную, чтобы найти место для парковки. Это не мог быть я. Я там никогда не жил. Кто-то мне об этом рассказал, а я все себе представил.
        Особенно учитывая, что Варшава молчала. Молчали все, кого мы считали друзьями. Наши телефоны умерли. Не было никаких новостей на Фейсбуке, никаких вопросов, что, мол, у вас, как вы там, когда планируете назад. Юстине написала лишь одна подруга - главным образом затем, чтобы истерически выплакаться насчет измен мужа и болезней детей, но я знал эту женщину и понимал, что она проводит ночи на телефоне, обзванивая других в компании двух бутылок вина - проходит по всем контактам, оставляя свои жалобы даже на автоответчиках банков. Мы выпали из обоймы, сделались ненужными. Может, мы никогда и не были нужны. Те, кто заметили наше отсутствие, сразу же перестали обращать на это внимание. Юстина обижалась. Я - чуть поменьше. Наверное оттого, что заслужил. Она - наверное, нет.
        - Заходи внутрь, - сказал отец, стоя в дверях.
        Самый неминуемый из всех процессов - процесс врастания. Скоро у меня покраснеет лицо, уже навсегда. Я начну плевать на землю, чвиркать слюной сквозь зубы. Может, уже начал.
        Я посмотрел на подошвы ботинок, не вступил ли в дерьмо. Только через секунду вспомнил о собаке - что теперь-то на дворе и дерьма, в которое можно вступить, нету.
        - Нужно взять еще одного, - сказал мой отец две недели назад, когда мы хоронили собаку на Холме Псов. Шли по лесу пешком, несли тело, обернув его в цветную скатерть. Йоася так захотела. Уперлась, что нельзя просто так бросить его в яму.
        - Как его назовешь? - спросил я.
        - Рокки, - ответил отец, пожав плечами.
        - Можно назвать как угодно, но отец все равно станет звать его Рокки, - сказал Гжесь.
        - Просто это хорошее имя, - ответил отец.
        - Просто у тебя слабоумие, отец, - сказал Гжесь.
        - Слабоумие - оно старческое. А я еще не старик.
        - Оно у тебя всегда было. Было у тебя юношеское, сейчас обычное, а потом поимеешь и старческое, - возразил Гжесь.
        Вот так, на пронизывающем ветру, мы тогда и стояли втроем на холме в лесу, над трупом завернутого в скатерть волкодава-полукровки; на холме, где некогда, клянусь, я видел дух Янса уже после того, как тот подох, - и мы смеялись втроем чуть ли не впервые с того времени, как Гжесь был младенцем, а может, мы и вообще никогда так не смеялись.
        Мне казалось, что Холм Псов куда дальше. Годы тому назад, когда мы с Гжесем толкали сюда украденную тачку с телом собаки, казалось, что мы идем очень долго, медленно, что преодолеваем целые километры.
        Холм был примерно в три метра высотой. На его вершине стояло одинокое, голое уже дерево, у подножья лежал большой валун, метра полтора в диаметре. Когда мы приходили сюда с Гжесем детьми, я представлял себе, что холм - это спина большого, похороненного в земле динозавра. Мы хоронили тут всех собак, не только Янса, но и всех предыдущих Рокки, как и прочих бездомных псов, что приходили в поселок, появлялись и исчезали, подкармливаемые или отгоняемые камнями и угощаемые отравой. Было их, может, с десяток. Ни одна могила не была как-то обозначена.
        Я был уверен, что когда мы начнем копать, то наткнемся на другие кости. Но ничего подобного. На холме осталось еще немало места.
        Отсюда виднелись башня фабрики Берната и торчащая неподалеку труба теплоэлектростанции - пониже и потоньше, но прежде всего были видны повешенные на нее красные огни, предупреждения для самолетов. Мы видели их и в детстве. Красные глаза словно обозначали границу темноты. Белый снег покрывал окостеневшую землю. Гжесь курил, дым, казалось, надолго повисал в воздухе, никуда не улетая; выкурив еще несколько сигарет, Гжесь мог бы выстроить из этого дыма стену.
        - Только скатерть зря теряем, - обронил отец, только затем, казалось, чтобы хоть что-то сказать.
        Когда я вернулся домой, в зале, за столом, сидело одиннадцать человек. Брачак, его жена, Валиновская, Добочинская, Бернат, Мачеяки, по другую сторону стола сидела жена Берната-младшего, женщина моего возраста, но выглядящая на все сорок пять, мощная, с перьями десяти оттенков медно-рыжего на голове. Тот молодой полицейский, Винницкий, который нашел нож, теперь в гражданской одежде, в подшитой куртке «Найк» и джинсах-варенках. Юстина и Агата в центре, над разложенными газетами. И только Лукаш, брат Мацюся, сидел не за столом, а на стуле, придвинутом под стену. Не смотрел ни на кого, нервно пощипывал подсолнечник из миски на коленях.
        Мой отец стоял перед ними и когда заметил, что я вхожу, издал звук, что-то между «ага» и глубоким выдохом.
        - На, прочитай, - Агата подала Валиновской газету. Та вынула из футляра очки, приклеилась к тексту.
        Статья Юстины вышла в ольштынском отделении «Крайовой». На четвертой странице, рядом со статьей о выигранном AZS [78 - Академическое спортивное сообщество (Akademicki Zwiazek Sportowy) - молодежная спортивная организация на территории Польши.] матче. Смазанный, нечеткий снимок леса мог оказаться местом, где нашли Берната, но не обязательно был им. Заголовок: «Зона тьмы Зыборка» бил в глаза толстыми, жирными буквами. Я читал статью уже раза три.
        Наверняка в других обстоятельствах она посчитала бы это деградацией. Но сейчас была слишком сосредоточенной и решительной. Верила, что дело сперва должно быть представлено в местной прессе, обосновано по сути, оглашено соответствующим голосом, и только потом следует идти с ним в «Крайовую». Юстина, когда работала, превращалась в безотказную машину, действующую на высочайших оборотах, точную, как медицинский лазер. Я знал, что ей нужно доверять, хотя люди из Зыборка этого не знали, не понимали Юстины, тут не решают проблемы с холодным умом, методичными ударами, тут у них долго и горячо спорят, часами, под жидкий кофе, сухие пирожные, водку, включенный телевизор.
        Отец не радовался, морщил лоб, читая текст в его первоначальном варианте с компьютера, хотя в статье было все, что случилось - естественно, описываемое неизменными «якобы» и «говорят»: поджог дома, смерть Берната, ад людей из постпэгээровских [79 - От PGR - Государственного сельскохозяйственного предприятия (Panstwowe gospodarstwo rolne), предприятия времен ПНР, аналог советских совхозов.] домов. Он хотел, чтобы текст Юстины сразу ушел на первую страницу общепольских газет. Чтобы в Зыборк снова приехали репортеры из всей Польши, как тогда, когда случилась облава на воров машин. Или когда я написал книжку. Он не воспринимал идею, что Зыборк уже исчерпал запас интереса медиаресурсов страны на все нынешнее столетие.
        - Их не интересует ничего кроме их самих, варшавян, - сказал отец. - Они считают, что все происходит только там. Если показывают что из других мест, то самое большее, сука, борьбу с огнем. Уродов, что солят детей в бочках. Мол, люди только в Варшаве живут, ну, может, еще в Кракове и Познани [80 - Три города-миллионника в современной Польше.].
        - Ну, оно немного так и есть, - ответила Юстина. - А нам нужно знать больше.
        - Да ведь все всё знают, - сказал мой отец.
        Он был прав, все всё знали, вот только с Юстиной разговаривать не хотел никто. Никто, кроме людей, которые сейчас сидели в этом зале (из которых, естественно, никто, кроме отца, не хотел это делать под своей фамилией). У нее уже была готова следующая статья, в которой, как она утверждала, следовало только «расставить интервью». Но места для интервью оставались пустыми - люди из ратуши, владельцы магазинов, рабочие с завода Берната - все эти люди закрывали двери перед ее носом.
        - Ну ладно. Хорошо - и что? - спросила Валиновская.
        - На Фейсбуке серьезный отклик, люди репостят, комментируют, - Юстина постучала пальцем в газету, отпила глоток чая. Какое-то мгновение смотрела мне в глаза, я ей подмигнул. Она никак не отреагировала. Мои попытки оказывались неудачными - но я не отступал. Самое важное, что она осталась тут, что действовала. Этому я удивлялся сильнее всего. Она не умела сдаваться. Когда падала, поднималась еще быстрее.
        - Этот Фейсбук ничего не дает. Он ничего с этим не сделает. Это такой базар, только в компьютере, - вздохнул отец. - Люди болтают, но конкретно не слышно ничего, такой стоит шум от этой болтовни.
        - Что значит: спикер бургомистра отказался от комментариев, что это значит, зачем вообще писать что-то такое? - спросила Валиновская. - Это разве не просто вода?
        - Это значит, он не отрицал, что ратуша имеет с этим нечто общее, - ответила Юстина.
        - Но для меня именно так и звучит - что отрицал, - Валиновская покачала головой.
        - Отнюдь нет. Прошу мне поверить, что нет.
        С другой стороны я чувствовал, что Юстина устала; устала от необходимости доказывать, что она тут не просто так, что она тут для чего-то, что это имеет смысл, что она не застряла, что это - пусть хоть как-то, пусть потенциально - ее личное решение.
        Ее методичность, ее профессионализм тупились о Зыборк, словно нож, которым режут стену.
        Я ежедневно боялся того, что в один момент она сядет в машину и уедет. Несмотря на то что у нее не было ни гроша, что ей некуда ехать - ну не к матери же с больной сестрой, ютящимся в квартире на Тархомине.
        По сути, однажды она уже так сделала. Или пыталась сделать. После пожара, на рассвете, села в машину и куда-то поехала. Я проснулся от звука закрывающейся двери, скрипа ступеней. У меня не было сил сбежать вниз и остановить ее, я просто стоял, глядя в окно, завернувшись в простыню, следил, как она уезжает. Думал, что не вернется, но она вернулась поздно вечером, около одиннадцати. Когда вошла в дом, на кухню, открыла шкафчик и уверенной рукой взяла чашку, а из хлебницы достала буханку ржаного, чтобы сделать себе бутер. С уверенностью в голосе, словно она была дома, заговорила:
        - Я не была у него. У него я никогда не буду. Я тебе говорила.
        - Тогда где ты была? - спросил я.
        - В лесу. Над озером, - ответила она.
        - Ты ведь ненавидишь лес и озера, - сказал я удивленно.
        - Ну, не все так плохо. По крайней мере, было тихо, - ответила она.
        Только Юстина меня и спасала.
        То, что она была тут, что спала рядом, что просыпалась, пусть молча, - из-за всего этого я дышал с облегчением. У меня было четкое доказательство, что существует нечто за границами Зыборка. Кроме раскопанной, грязной Известковой. Кроме блеклых витрин магазинов и собачьего дерьма на вытоптанных газонах. Кроме моего отца и брата. Кроме лежащих в могилах Берната, моей мамы, Дарьи, Гизмо.
        У меня было доказательство, что я прожил хоть какую-то другую жизнь. Что это жизнь в другом месте, меж другими людьми, на другой планете, да, жизнь неустроенная, притворная и пустая, словно чашка хипстерского кофе, но здоровая, теплая, моя собственная, что она существовала и что еще могла когда-нибудь существовать снова.
        И я верил в это, я был до странного уверен, что если мы снова вернемся к ней, к этой жизни, то все будет в порядке. Мы станем ходить со знакомыми в кафешки, в театр, до половины сезона смотреть плохие сериалы, может, у нас будет кот, собака, а может мы, в конце концов, даже решимся на ребенка.
        Она уселась за стол, поставила перед собой бутерброды. Вынула телефон и стала смотреть на экран, глотая маленькие кусочки хлеба. Жевала и вела пальцем по экрану - очень, очень медленно. Делала это мне на зло. Я чувствовал. Все это: этот палец, это всматривание в телефон - все это была малая ее месть.
        - Ты злишься, что я дал Гжесю деньги? Что мы не сбежали сразу после пожара? - спросил я как идиот, знал же, что она злится.
        - Нет, я не злюсь, - отозвалась она, всматриваясь в Фейсбук, в литанию фотографий своих подружек с отпуска в Тоскане, Португалии, с велосипедных поездок по Повислью, с визитов в рестораны года, с тренировок по йоге и дансингов.
        - Так что, хочешь тут остаться? Если уж у тебя появилось дело? - спросил я.
        Она подняла взгляд. Смотрела на меня, словно я был кассиршей в «Бедронке» и как раз попросил ее, чтобы она ввела код от карты.
        - А ты чего хочешь? - спросила.
        - Вернуться. Вернуться в Варшаву. Выехать отсюда. Честно. Клянусь, - сказал я громко и уверенно.
        - Вернуться в Варшаву - и что? - спросила она.
        - Сделаем ребенка, - сказал я еще громче и еще отчетливее, а она распахнула глаза чуть шире, чем обычно.
        - Это интересно, - фыркнула Юстина и покачала головой. Я забрал у нее бутерброд, и тогда она попыталась ударить меня по руке, но не попала и шлепнула ладонью о стол. Зашипела от боли.
        - Вот ты задница. Хрен собачий, - сказала она, но сейчас в ее взгляде было что-то большее, был малый свет, тень улыбки.
        Я очень ее любил. Она была моей женой и была кем-то большим. Была моим другом. Единственным другом, который по-настоящему мне помог. Единственным настоящим.
        Через пару часов, ночью, я не мог заснуть. Думал, что Юстина давно спит, но вдруг услышал ее голос. Не думал, что услышу. Он был тихим, низким, приглушенным одеялом.
        - Пиши, - сказала она.
        - Что? - спросил я, потому что не понял, верно ли все расслышал.
        - Пиши, Миколай. Будь мужиком. Сука, - прошептала она.
        Я посмотрел на нее. Она лежала на боку. Глаза ее в темноте были такими светлыми, так хорошо видны, будто в белках прятались лампочки.
        - Твой отец не лжец. Почему бы тебе быть лжецом? Я выходила не за лжеца, - сказала она. Вылезла из-под одеяла, сбросила его с себя, уселась. Я тоже встал, не хотел, чтобы она смотрела на меня сверху вниз.
        - Ты тоже была лгуньей, Юстина, и я тебе это простил, - ответил я сразу.
        - Тут дело в тебе, - произнесла она.
        - Никогда не бывает дела только во мне или в тебе, - напомнил я.
        - Я сделала, что сделала. Ладно. Все потратила. Но - еще раз: тут дело в тебе, - ответила она через минуту, но теперь в ее голосе было что-то, кроме мороза.
        - Юстина, это какой-то абсурд. Я не писатель. Я не умею писать книжки. Любой человек мог бы написать одну книжку. Достаточно просто написать о себе. Я, собственно, так и сделал. Написал о себе. Писатель - это тот, в ком больше одной книги. Во мне - нету.
        - Ты взял аванс.
        - Ну тогда скажи, о чем мне писать? Потому что я не знаю. Я знал бы, если бы был писателем. Правда. Знал бы.
        - Я не знаю, писатель ты или нет. Просто не будь лжецом.
        Она легла, повернулась на другой бок, я пытался прижаться к ней, но она оттолкнула меня локтем. Потом, когда уже заснула, повернулась лицом к моей спине и на миг положила на меня руку, машинально. Сразу же забрала ее, но - хотя бы так.
        Я сразу заснул. Если бы я был писателем, то после того, что она сказала, вертелся бы на постели до утра, пытаясь и правда придумать какую-то идею, анекдот, шутку. Одно предложение. Какую-то картинку. Выражение. Хотя бы что-то. Что угодно, с чего можно было бы начать. Но я не был писателем, а потому через пару секунд спал, как ребенок, спокойным сном идиота. Мне снились собаки, они выли на огни, мерцающие на трубе бернатовского завода.
        - Что теперь? - спрашивает Гжесь, отпивая чай. Выглядит он получше, присмотреннее, чище, он побрит, был у парикмахера. На нем футболка с «Iron Maiden», старая и застиранная, но чистая и отутюженная Агатой. Он обещал себе, что не станет пить месяц. Сегодня прошла неделя. У него поздоровело лицо, оно не такое красное, черты стали резче, словно что-то перестало его мучить.
        - То, что и раньше, то, что всегда, - начинает мой отец, стоя и держа руку на груди. - Организуем референдум в срок, через три недели. Что бы ни происходило. Кому бы еще ни сожгли дом, кого бы еще ни похитили.
        Все смотрят на него так, словно перед ними стоит воскресший Пилсудский.
        - Томек, еще раз, для уверенности, - говоря это, Мачеяк машинально берет в руки еще один кусок пирога, но потом кладет его на тарелку, с тяжелой и болезненной миной того, кто только что преодолел свою природу.
        Я все еще смотрю на брата Мацюся, который все сильнее вжимается в стену, то и дело прикасаясь к капюшону от куртки, словно непроизвольно проверяя, там ли он и можно ли в случае чего набросить его себе на голову.
        - В последний раз тебе бросили бутылку с бензином в комнату детей, - Мачеяк дергает головой вверх. - А если в следующий раз их похитят? Или того хуже? Тьфу-тьфу, конечно. Но что ты сделаешь?
        - Они этого не сделают. Не тронут детей, - отец качает головой.
        - Пробста тронули, - напоминает Добочинская.
        Отец на миг замолкает, кивает.
        - Детей не тронут, - повторяет, глядя в сторону дверей, будто Йоася и Ясек вот-вот сюда войдут. Они у одноклассницы, парой домов дальше. Агата сейчас за ними пойдет, не позволит им идти в одиночестве даже пару сотен метров от магазина до дома.
        - Я просто спрашиваю. Для уверенности. Это твое решение, - говорит Мачеяк.
        Валиновская, словно видя его страдание, придвигает тарелку с пирогом к себе.
        Мой отец делает глубокий вдох. Шагает к ним. Все машинально отодвигают стулья на пару сантиметров.
        - Референдум - через три недели в здании школы, у него все полномочия, его подтвердила гмина, если они его не признают, если станут что-то крутить - мы подадим в суд, пойдем с этим, сука, в Страсбург. Ничего не сделают. Не бойтесь. Не сделают ничего глупого, я уверен, потому что после статьи, что написала Юстина, после других статей, которые она напишет, они знают: чтобы они теперь ни сделали, у них начнутся проблемы. Что нас уже не удастся запугивать, - говорит неторопливо отец, отбивая открытой ладонью слова по столу.
        Некоторое время слышно только, как присутствующие пьют чай. Меня больше всего удивляет, что никто из них не заявил, что выходит из дела. Не дал понять, что у него семья, дети, родители, что он желает жить в безопасности и спокойно. Словно, несмотря ни на что, страх противоречить моему отцу был больше тех опасностей, с которыми они могли столкнуться со стороны бургомистерши, Кальта и его головорезов.
        Некоторое время они продолжают пить чай, потом Мачеяк прерывает тишину, широко разводит руками.
        - Ну ладно. Все ясно. Я, Томек, тебе верю. Ты нравишься мне, как Валенса в восемьдесят первом. Только не просри все, - говорит он, а потом сам смеется над своей шуткой.
        - Теперь «Сильвестр», - говорит Гжесь.
        - Ну да, - проговаривает Валиновская.
        - Скольких мы можем собрать? Сто? Двести? - спрашивает мой отец.
        - Для эффекта хватит и пятидесяти, - отвечает Гжесь.
        - Сколько удастся, - говорит отец. - Всех, кто подписался. Плюс их семьи.
        - Я приду, - говорит Валиновская.
        - Я тоже, - добавляет Добочинская.
        - Хорошо, учителя есть, врачи, кто еще? - спрашивает мой отец.
        - Ну, много людей придет после того, как пропал ксендз. Я поговорил с народом в церкви. Они злы. Знают, что это она. Говорят уже, что убили его, как Попелюшко [81 - Попелюшко Е. (1947 - 1984) - польский католический священник, активист «Солидарности», защитник прав человека; был похищен и убит функционерами службы безопасности ПНР; католической церковью признан блаженным и мучеником.], - Мачеяк не выдерживает, тянется, в конце концов, за пирогом. Жена пытается хлопнуть его по руке, но Мачеяк успевает раньше. Откусывает большой кусок. На его лице проступает удовлетворение.
        - Ну да, люди в ярости. Но второй ксендз, Варыцкий, говорит им в церкви, чтобы не делали глупостей: Бернат был после инсульта, и черт его знает, что случилось, и чтобы не повторяли дурных сплетен. И люди ему доверяют, - жена Мачеяка отпивает маленький глоток чая из чашки. В ее распухших руках та выглядит словно из кукольного набора.
        - Пойти в церковь - это одно, а ночью под ресторан - совсем другое, - отец чешет голову. Он нервничает. Отрастающие волосы свербят.
        - Я пройдусь по парням, - говорит Гжесь.
        - По каким парням? - спрашивает отец.
        - Знаешь по каким. За пол-литра любой придет постоять, - Гжесь сгибает правую руку в локте, поднимает, отбивает по бицепсу левой рукой, суставы его громко щелкают, словно шарики от упаковки.
        - Мне таких, за пол-литра, не нужно, - отец качает головой.
        - А что, будет видно, кто стоит в темноте? - Брачак улыбается, берет кусочек пирога и засовывает в рот, Мачеяк смотрит на него с печальной, тихой потерянностью.
        - А ты? Идешь? - спрашивает Гжесь брата Мацюся.
        - А зачем я там? - парень отводит взгляд.
        - Пригодишься.
        - Одно дело я уже сделал, - Лукаш смотрит в никуда.
        - Так если больше не хочешь ничего делать, на хрена ты тут сидишь? - говорит отец, подходя к нему на шаг.
        Парень привстает на стуле. Поворачивается к моему отцу, смотрит ему в глаза, не боится. Потом встает.
        - Ты пришел ко мне вчера, я сказал, что сможешь уйти в любой момент. Ты или со мной - или нет, - отец показывает на дверь.
        - Я тут, чтобы выцарапать той суке глаза, - отвечает парень, и вдруг в нем что-то ломается, он меняется, как малолетний фанат за четверть часа до махача за свою команду.
        - Тогда не заставляй меня нервничать, - говорит отец и снова поворачивается ко всем. - Сто человек - это минимум. Так, чтобы заняли всю парковку перед рестораном.
        Ужин, о котором все они говорят, будет через неделю, в ресторане «Подзамковье». Ресторан «Подзамковье», как указывает само название, находится под замком, на другой стороне от полицейского участка. Я был там раз в жизни, лет в восемнадцать, когда на концерт во «Врата» приехала какая-то металлическая группа из Варшавы и они не смогли нигде купить водки. Нас с Трупаком отправили, чтобы их туда отвести; мы попали в самый разгар дискотеки для чуваков за тридцать. Помню, ударник этой группы носил длинные волосы и набитых нетопырей на предплечьях - таких, словно сам вытатуировал их себе на стульчаке сортира авторучкой, подсоединенной к моторчику плеера. Слава богу, все были слишком пьяны, чтобы ударник получил в морду; один чувак уже размахнулся, чтобы дать ему в голову, но просто упал ударнику под ноги.
        Ужин бургомистерши - ее день рождения. На него, как в любой год, приглашены все руководители предприятий Зыборка (кроме Добочинской), весь совет города, «спонсоры» и важные персоны из гмины, шефы полиции, пожарных и, конечно, Кальт. В Зыборке это ежегодное представление называют «Сильвестром», хотя случается оно поздней осенью [82 - Сильвестр, или день св. Сильвестра, в католических странах приходится на канун Нового года, на 31 декабря.]. На нем всегда выступает кто-то известный, год назад там пел Марек Сероцкий.
        Мой отец хочет встать под этим заведением, перед охранниками на входе, и вызвать бургомистершу наружу. Говорит, может так случиться, что он получит по морде, что будет неприятно. Он хочет, чтобы это увидели люди снаружи. Чтобы эти люди, смотрящие на бургомистершу, стали для нее зеркалом. Что впервые в жизни эта женщина увидит, как она выглядит на самом деле.
        Лукаш, брат Мацюся, пришел вчера. Около одиннадцати. Позвонил в дверь, когда я сидел с Гжесем на кухне. Тот в последнее время ночевал в доме отца, на диване перед телевизором - отец говорил, что он не может быть у себя. Что, мол, боится, если станет сидеть там целыми днями, то в конце концов обольет все бензином и подожжет. «А мне все же жаль, это красивый дом», - закончил он, подмигнув мне.
        И едва лишь это сказал, звякнул звонок. Гжесь встал и пошел в прихожую.
        - Чего, сука, хочешь? - обронил он в темноту за открытыми дверьми. Я встал за его спиной, держа в руке банку пива. Сперва вообще не видел, кто там стоит.
        - Поговорить с твоим отцом, - сказал Лукаш и шагнул вперед, встав под свет из прихожей. На голове его был глубоко надвинутый капюшон, тот самый, который на нем сейчас.
        - Потому что? - спросил Гжесь.
        - Потому что это важно. Важно для всех вас. Для тебя тоже, - ответил он.
        - Я слышал эту фигню, что ты бормотал в полиции. Что, мол, твой брат сперва исчез понарошку, а теперь - исчез по-настоящему. - Гжесь засмеялся. На миг повернул голову в сторону лестницы - сверху что-то послышалось, будто кто-то изо всех сил ткнул кулаком в огромный мешок с горохом. Это захрапел отец.
        - Это правда. Потому что это правда, сука, - сказал Лукаш. Он был напуганным и замерзшим. В руках теребил пачку сигарет. Выглядел совершенно по-другому, чем тогда, в том помещении, с теми девушками. Должно быть, похудел на пару килограмм, куртка висела на нем, как пустой мешок. Тогда он был уверенным в себе, наглым бычарой. Теперь превратился в трясущегося худого подростка. Тогда он разговаривал с парнями громко, орал, но на самом деле выглядел как расслабленный кот. Его радовало, что он может им приказывать, как хочет.
        - Может, это и правда, но твой брательник - тот еще гад, как Чокнутый и Кафель! - кричал на него мой брат.
        - Вот пусть только они тебя где подловят, - повысил голос и Лукаш.
        - И что сделают? Снова свастику мне на доме намалюют? Кривую, потому что руки у них - из жопы? Что они мне еще сделают? - Гжесь тоже повысил голос. - На кой хуй ты вообще сюда приперся, гондон штопаный?
        Лукаш сжался, опустил голову, вынул руки из кармана куртки. Теперь он напоминал ту девушку, которую толкнул на шкаф в квартире у накуренного толстяка. Сейчас она могла бы ему отомстить. Было самое время.
        - Потому что ксендз сумел мне позвонить, - проинформировал он. - И сказал, что они его взяли. Те самые, что взяли Мацюся и Берната.
        - Что? - спросил Гжесь.
        - Может, пусть он войдет внутрь? - сказал я. Кто-то открыл дверь в спальню отца. Она скрипнула в темноте, словно гроб с вампиром в старом хорроре. - Или валите себе на улицу.
        Но Агата уже стояла внизу, закутанная в халат.
        - Иди спать, - развернулся к ней Гжесь.
        - Сам, блин, иди спать. А у тебя не нашлось лучшего времени для визита? - спросила она стоящего в дверях Лукаша. Тот оглянулся, словно собирался отступить и сбежать. Но Гжесь остановил его и втащил внутрь, схватив за куртку. Парень не успел отреагировать.
        - Позвонил ксендз. В принципе, ничего толком не сказал. Я услышал две-три фразы. Потом связь прервалась, - говорил он, уже стоя на кухне, вжимаясь в стену - словно хотел в нее спрятаться, точно так же, как и сейчас.
        - И что он тебе сказал? - Агата поставила перед ним чай. Знала, кто он такой.
        - Что они его взяли. Те же, которые взяли молодого Берната. И моего брата. Ксендз сказал, что его везут куда-то в багажнике. И не отобрали телефон, потому что он держит тот в кармане сутаны.
        - Это больше, чем три фразы, - прервал его Гжесь.
        - Сука, ты что, думаешь, я выдумываю? - парень повысил голос, но Агата его прервала.
        - Говори, что знаешь.
        - Только это.
        - И чего хочешь? - спросил Гжесь.
        Парень уселся на стул. Только в резком белом свете кухни, когда снял капюшон, стало видно, насколько он изможден и устал. Лицо его было осунувшимся и матовым, казалось, вот-вот стечет с черепа.
        - Если это бургомистерша, с Кальтом или без Кальта, неважно, так или сяк, но если все так, как вы говорите, то я вам помогу, - сказал он.
        Агата встала перед парнем. Еще сильнее затянула выстиранный синий халат, хотя и так видны были только ее шея и щиколотки. Присела с ним рядом.
        - Зачем бы Кальту похищать своего помощника?
        - Брат много раз об этом говорил. Что он злится на Кальта. Что Кальт за его спиной отстегивает полиции, управе, гмине. Брат сопротивлялся. А он и та сука такого не любят. Кальт называл это «невидимым налогом», - парень нервно осматривался. Боялся, не услышит ли кто.
        - Значит, ты боишься. Потому что у Берната забрали брата и сына. Боишься, - Агата встала. Смотрела на парня с эдакой суровой нежностью. Тот и правда боялся. Возможно, он и не похудел, возможно, это страх заставил его сжаться. Такие чуваки, самоуверенные, громкие, нахальные «ваньки-встаньки» - такие чуваки, когда боятся, выглядят смешно, словно сдувшиеся воздушные шарики.
        - А что дашь взамен? - спросил я Лукаша. Он перевел взгляд на меня, удивленный, словно вообще забыл, что я тут стою. - Ты боишься. Пришел сюда, потому что боишься. Боишься быть один. У тебя есть что-то взамен? Хочешь дать нам что-то взамен?
        Гжесь повернулся в мою сторону. Легонько улыбнулся.
        - Я знаю о той девушке. Которую накрутили, чтобы она твоей жене написала, - сказал Лукаш, глядя на Гжеся. Тот не ответил. Лицо его окаменело.
        - Могу сделать так, что она все отзовет. Что вообще все будет отозвано. Завтра вечером поедем туда. Я ее найду, - сказал он.
        - Отозвано, - повторил Гжесь. - Даже не начинай.
        Камила неделю назад передала дело в суд, насчет пересмотра алиментов. Гжесь мог получить полный запрет на контакты со своими детьми. Она просто прислала ему письмо по делу. Когда Гжесь его получил, то плюнул почтальону под ноги. Девушка, написавшая Камиле в Фейсбуке, должна была стать свидетелем. Якобы показания готовились дать и другие девушки, вероятно телки, которых Чокнутый купил за несколько дармовых стаканов дорогой выпивки на дискотеке в «Андеграунде».
        - Да, отозвано. Официально. Я могу это сделать. Я всех этих мелких шлюшек в кулаке держу, - сказал парень.
        Агата протянула ему пачку сигарет. Он взял одну и сунул себе за ухо. Снова набросил капюшон и встал.
        - Не говори так. Не говори так. Это ведь чьи-то дочки и сестры, - сказала ему Агата.
        - Шлюшки - это шлюшки, - ответил он.
        Агата тоже встала, чтобы проводить его к двери, но Гжесь отмахнул ей, чтобы осталась. Потом встал сам и вышел с парнем в прихожую. Стояли там некоторое время, и мне казалось, что они о чем-то спорят, но, возможно, это был просто свист ветра В конце-то концов, о чем им шептаться? Мы выжали из парня все, что он мог нам сказать.
        Когда все - Мачеяк, Брачак, Валиновская - вышли, я помог Агате убраться на кухне после ужина, потом открыл дверь мужику, который принес рулон ковролина в комнату Ясека и Йоаси. Ковролин должен был прикрыть сожженный пол. Стены мы с Гжесем покрасили в белый цвет - пришлось наложить шесть или семь слоев краски, чтобы прикрыть черные пятна сажи, растекшиеся по стенам как болезнь. Я поставил ковролин под стеной, выглянул в окно. Мелкого снега уже даже не было видно. Мир превратился в иссиня-черную стену. Огни в окнах дома напротив казались слабыми фарами, с тем же успехом это могла оказаться медленно приближающаяся сломанная машина.
        Дети все еще боялись. Сажа в виде едва заметных серых полос проступала из-под белой краски. Нужно было положить еще один слой. Ясек раз или два обмочился ночью - по крайней мере, так утверждала Агата. Отец выписал им отгулы в школе на три недели, сказал, что в случае чего станут учиться дома.
        Юстина была в своей комнате, как обычно глядя в компьютер. Я не хотел ей мешать. Присел и заглянул в один из стоящих под стеной, все еще нераспакованных ящиков.
        - Что ищешь? - развернулась она.
        - Мою тетрадь, - ответил я.
        - Какую тетрадь? - спросила она.
        - Мою. Хочу пописать, - ответил я.
        - Пописать? В тетради? - спросила она.
        - Если открою комп, начну смотреть порно. И Фейсбук. И ничего не сделаю, - ответил я честно.
        - Порно, - повторила она, качая головой, но я знал, что на самом деле ее не интересует, как я провожу свободное время, что на самом деле я мог бы заниматься чем угодно.
        - У меня нет ручки, - добавил я. Наконец выудил из ящика тетрадь, которую искал. Была она у меня лет десять. Сто почти пустых страниц в линию, на обложке - Бэтмен, изо всех сил дающий пощечину Джокеру. Я купил ее в магазине комиксов в Берлине. Полистал ее, вспоминая, писал ли я тут хоть что-то: несколько страниц были покрыты каракулями, сплетенными в оргиастических объятиях лысыми человечками, цифрами, черепами Карателя, логотипами придуманных мной металлических групп.
        Юстина повернулась и посмотрела на меня, словно я был кем-то совершенно чужим, но наверняка чуть получше и куда интересней, чем Миколай Гловацкий. Может, чтобы усилить этот эффект, сняла очки.
        - В чем дело? - спросил я.
        - Ты ведь не делаешь это лишь для того, чтобы я удивилась? - сказала она.
        Я подошел к ней, на компьютере были сканы старых подшивок местной прессы. На столе - разложены книги из библиотеки, региональные издания в мягких обложках, сборники сказок и репортажей, номера «Боруссии» [83 - Журнал «Боруссия. Культура. История. Литература», издаваемый фондом «Боруссия Ольштын»; порой публикует исторические и этнографические материалы о мазурах и кашубах.] и старые, пожелтевшие издания «На тропах Сментека» [84 - Книга журналиста М. Ваньковича, изданная в 1936 г. и посвященная его поездке по Восточной Пруссии; кроме прочего, в книге много места уделяется немецкой политике (культурной и социальной), направленной против местного мазурского населения; после Второй мировой войны Ваньковича обвиняли в том, что выход книги привел к репрессиям немцев по отношению к мазурам во время оккупации. «Сментек» из названия - демоническое существо из преданий мазуров и кашубов.].
        - Что ты ищешь? - спросил я.
        - Проклятие, - ответила она. Положила мне руку на живот, на миг.
        - Какое проклятие? Тут нет никакого проклятия.
        - Точно?
        Потянулась через стол и подала мне ручку. Я спрятал ее в карман.
        - Да брось ты эти проклятия. Пойдем прогуляемся, - сказал я и теперь притронулся к ней, положил ей руку на затылок. Тот был теплым.
        - Может быть, - ответила она тихо. Сняла мою руку, но прежде чем сделала это, придержала ее там на миг, на две-три секунды.
        - К реке, на Картонаж. Это километров пять отсюда через лес, - сказал я.
        - Может, завтра, - ответила она. - Удачи, - добавила через миг.
        Я спустился вниз, уселся на диване в пустом зале. Закрыл дверь. Некоторое время прикидывал, не подставить ли к ней стул. Кто-то вошел в дом и зажег свет в прихожей. По телевизору шла какая-то публицистическая программа. Ведущий с подпухшим, обвислым лицом объяснял по телефону заинтересованной зрительнице, что, собственно, происходит сейчас в Польше, и подтверждал ее опасения: то, что происходит, и правда ужасно. Я выключил звук, но не картинку, хотел, чтобы в комнате было какое-то движение, краски, цвет, чтобы часть моего мозга оставалась хотя бы чем-то занята, чтобы мне не пришлось осматриваться, находить какую-то точку внимания. Если бы я стал осматриваться, скоро это стало бы главным выполняемым мною действием. Злясь, что я не могу ничего сделать, я бы наверняка швырнул тетрадь в стену или сунул ее между полешками в камине. А я не хотел сдаваться слишком легко. Я открыл тетрадь, некоторое время смотрел на линии на странице. Сунул в уши наушники, нажал «плей» на старом mp3-плеере. В ушах зазвучала композиция The Cure. Я сделал тише, а потом и вовсе ее выключил. «Если я начну искать то, подо что
мог бы писать, то следующие два часа ничем другим не смогу заниматься», - подумал я.
        «Что угодно», - подумал я. Потом встал и погасил верхний свет, зажег стоящий в углу торшер. Тени сразу принялись танцевать по комнате.
        Я понимал, что делаю это, лишь чтобы уверить Юстину: я не смогу. Чтобы принести ей тетрадь с очередным нарисованным Бэтменом, членом или лысыми человечками и сказать: смотри, вот над этим я и сидел всю ночь. Прости, любимая, и отстань от меня с этой ерундой навсегда.
        Конечно, кто-то мог бы сказать, что последние пару лет я все же занимался писательством. Но «гострайтинг» или рекламные слоганы - это не писательство. Это просто долбежка по клавиатуре. Такое может сделать всякий, у кого была четверка по польскому в средней школе.
        Ручка сама сделала риску на бумаге.
        В результате она написала печатными, кривыми буквами два слова: СТРАННЫЙ ГОРОД. А потом дописала: СТРАННАЯ ЧАСТЬ.
        А потом написала: «Снег напоминал рассыпанную по земле грязную соль».
        И только потом, словно в награду, нарисовала на полях маленький череп Карателя, топор, пентаграмму, спираль и перепуганного всем этим человечка, хватающегося за голову.
        «Может, я таким способом отработал пять грошей аванса», - подумал я.
        Хоть что-то.
        «Я ходил по неасфальтированной дороге и смотрел в окна соседей».
        «Десять грошей», - подумал я, поймав себя на том, что по-настоящему развлекаюсь.
        - Едем! - крикнул мне на ухо Гжесь. Я даже не слышал, как он открыл дверь.
        - Куда едем? - я вынул наушники из ушей.
        Понял, когда увидел, что за ним стоит Лукаш, сунув руки в карманы уже другой черной куртки.
        - Да справимся, это ведь малолетки, - сказал Лукаш.
        - Не в этом дело, - сказал ему Гжесь, а потом повернулся ко мне и произнес:
        - Будешь контролировать меня, чтобы я не накосячил.
        Я закрыл тетрадь. Положил ее на опоры столика, под столешницу, вместе с ручкой.
        - А ты что делаешь? Рисуешь? - спросил Гжесь.
        - Да, - ответил я.
        - Я с вами поеду, - сказала Агата, спускаясь по лестнице.
        - Зачем? - спросил Гжесь.
        Не ответив сразу, она надела старое пальто с вешалки. Похлопала по карманам.
        - Именно затем, чтобы ты не накосячил, - сказала.
        - Миколая хватит, - ответил он, указывая на меня.
        Последнее, чего мне бы хотелось, это снова ехать в очередную обитую деревянными панелями нору. Я предпочел бы пустую тетрадь, каракули на полях и TVN с выключенным звуком.
        - Не знаю, хватит ли его. С того времени, как они сюда приехали, косячить у тебя стало получаться еще лучше, - Агата повернулась в его сторону.
        - Поцелуй меня в жопу, ладно? - ответил Гжесь.
        - Я, простите, говорил, что толпе там не место… - начал Лукаш, но она глянула на него и обронила быстро и холодно:
        - Лукаш, не говори мне, что мне делать в моем собственном доме.
        - Если хочешь, можешь остаться и порисовать.
        Гжесь надевал ботинки. Когда наклонился, стало видно, как у него от ярости подрагивает челюсть.
        - Ты ведешь, - Агата бросила мне ключи от моей машины, а потом развернулась и вышла на улицу.
        Юстина
        Чувства когда-нибудь тебя убьют. И как им тебя не убить, если кроме них и нет-то ничего? Самое большее - какая-то земля, какое-то солнце. Нечто общее, то, что существует, нечто вне тебя. Растения, животные. Пусть себе существуют. Для человека человек - это все, что есть. Человек - это мешок чувств, слепых, словно пожар. И человек непрерывно всматривается в собственные чувства, словно в пожар.
        Ты ненавидишь эту машину. Ненавидишь то, как она пахнет, и то, что у нее внутри, и мусор в бардачке, и старый диск с mp3 в проигрывателе, на котором записаны какие-то заюзанные альбомы Бьорк десятилетней давности, и еще большее количество мусора под сиденьями. Ты едешь слишком быстро и без фар можешь столкнуться с велосипедистом. Притормози немного. Чувства тебя съедают. Не станут даже кусать, просто проглотят. Ты бы все порвала в клочья. Пепельница наполняется молниеносно.
        Ярость такая, что у тебя ноют корни зубов.
        Сначала ты останавливаешься на паркинге в лесу. Выходишь, хлопаешь дверьми. Нюхаешь пальцы: пахнут паленым. Втягиваешь глубоко воздух. Он чист, и ты немного успокаиваешься, и уже не боишься, что какое-то дерево сейчас на тебя рухнет. Тебе кажется, что через три километра будет стена. Или въезд в очередной Зыборк.
        Потом ты смотришь на телефон, у тебя есть еще два часа. Эта гостиница - она где-то неподалеку, десять километров. Самое плохое, что ты никак на это не влияла. Ты этого не хотела. Не просила. Тебя сюда забрали. А теперь тебе приходится во всем этом быть. Ты сказала Миколаю, явственно дала ему понять: ты привез меня сюда, значит, ты теперь меня отсюда и заберешь. Это твоя обязанность, твоя мужская ответственность.
        Вот только он предпочел разместить эту ответственность кое-где в другом месте. Хотел, чтобы ему простили. Все еще хочет. Думает, что все исправит. Что отец и брат будут его принимать, считать взрослым, сильным, таким, как они. Глупыш, несчастье, он сделает все как можно быстрее и любой ценой, только бы дела вернулись к этой его желанной норме, которую сам он даже не может определить.
        Не дают деньги азартному игроку. Не дают тому, кто разносит кабак ради забавы. Даже если это семья, брат. Такое нужно знать. Он ведь и сам лечился. Там учат такому. А он все тот же. Она бы убила его, на кол насадила. Он тот же, каким лежал на земле, у площади Спасителя.
        Говорят, что отношения между людьми устанавливаются в течение нескольких первых часов. То, кто какую роль займет. Люди - они как собаки.
        Вот он как раз тебе звонит. Пусть звонит. Ты, должно быть, его разбудила, он, должно быть, увидел, как ты уходишь из дома. Вчера у него был шанс. Из-за ярости у нее кипит кровь. Вчера у него еще был шанс. Вот что человек получает за свою добрую волю. Добрая воля - это преступление, направленное против тебя самого. Да, поплачь еще, поплачь, словно старая баба под хатой, с платком на голове, получив камни на обед, одни и те же камни со времен войны.
        Люди - они как собаки. Первые пару часов знакомства с Миколаем ты провела в «скорой». Помогала ему, чтобы он вообще добрался домой. А теперь удивляешься, что когда ожидаешь чего-то такого от него самого - он сбегает в страхе.
        Есть ли вообще какой-то шанс, чтобы бросить это все, продать, сдать в ломбард и начать всю историю заново, с новыми героями, завязкой, перипетиями?
        Ну что ж, Юстинка, достаточно сесть в машину и проверить. Через несколько километров из леса показывается гостиница. Напоминает покинутый балаган. Три блеклых, розовых ромба крыш. Поставленные снаружи зонты, рекламирующие пиво и кока-колу. Пара машин на парковке. Размещенные на крыше обшарпанные буквы складываются в надпись: ВАРМИЯ И МАЗУРЫ ПРИВЕТСТВУЮТ ГОСТЕЙ.
        Ты затворяешь дверь. Еще раз нюхаешь рукав куртки. Воняешь, словно несколько сотен часов просидела у костра.
        Двери открыты. Внутри - выгоревшая звериная шкура на стене. Деревянные длинные столы. Запах пива, окурков и навощенных полов, перебивающий все остальное. Над баром - длинная реклама «Мальборо» из 90-х. На потолке - зеленая маскирующая сетка, точно такая же, как ты помнишь со времен студенчества. Одна замученная официантка в помятой белой блузке кажется призраком, когда носится между баром и столами, за которыми сидят несколько одиноких дальнобойщиков.
        - Тут когда-то был стриптиз, - говорит кто-то, ты поворачиваешься. Это главред. Вернее, и. о. Яцек. Сидит за столом, пьет растворимый кофе из чашки «аркорок». Рядом стоит другая такая же, полная, и тарелка с чем-то горячим.
        - Садись, - говорит он.
        Ты садишься. Я сажусь.
        - Ты подсуетился. Не стоило, - говорю, осматриваясь.
        - Извиняющийся - должен.
        - Тут можно курить?
        - Не знаю, - качает он головой и тоже осматривается. Выглядит сонным, но он всегда так выглядит. Должен бы купить себе новую клетчатую рубаху, эта слишком уж обтягивает брюхо. Его приторное, круглое лицо молодого ксендза делается еще приторнее и круглее. Когда я последний раз его видела, это приторное и круглое лицо, оно тоже извинялось перед тобой. За то, что приходится тебя уволить.
        - Можно, - говорит официантка и приносит мне пепельницу.
        - Ты один?
        Он качает головой.
        - Тогда за что собираешься передо мной извиняться?
        - Хочешь чего-нибудь съесть? - отвечает он вопросом на вопрос.
        Из туалета выходит Он. Первое, что я вижу - это ужасный костюм. Сорвала бы с него этот костюм и приказала бы его съесть. Спортивный, льняной, кремовый. В таких Ян Новицкий [85 - Новицкий Я. (р. 1939) - польский актер, известный в том числе и своими ролями плейбоев. С Г. Шаполовской снимался в фильме «Великий Шу», в котором играл карточного шулера, пытающегося уйти на покой.] в восьмидесятых подбивал клинья к Гражине Шаполовской [86 - Шаполовская Г. (р. 1953) - польская актриса театра и кино; в частности, снималась в фильмах К. Кислевского («Без конца» (1984) и «Короткая история о любви» (1988)).] в SPATiF в Сопоте [87 - Клуб SPATiF в Сопоте - элитный клуб сопотской богемы, официально функционировал как центр «Общества польских актеров театра и кино и Союза польских мастеров искусства».]. Впрочем, Он немногим младше Яна Новицкого.
        Ты ловишь себя на том, что огонь в тебе уже пылает совсем в другом месте. В другой части живота, потому что чувства смешиваются в животе, там они горят. У меня уже нет к Нему никаких чувств. Что бы Он сегодня ни сказал, каким-то образом вел себя достойно.
        Я смотрю на них некоторое время. Откидываюсь на стуле. «Яцек не знает, - думаю. - Нет, Яцек не знает. А Он, похоже, сохранил остатки благородства. В силу своего киндерштюбе [88 - От нем. «kinderstube» - «детская»; черты семейного воспитания, усвоенные нами в детстве.]. Нет, когда они ехали сюда в одной машине, Он наверняка не рассказывал Яцеку, как я выгляжу голой, какая я, как он заявил когда-то спьяну, «клевая жопка».
        Впрочем, отчего я вообще об этом думаю? Отчего придаю этому хоть какое-то значение?
        - Это весьма интересное дело. Марек тоже так говорит. Марек - член нашего правления. Не знаю, знакомы ли вы, - говорит Яцек.
        - Слегка, - отвечаю я. - Да, слегка.
        Он (то есть Марек, Марек - ужасное имя, не хочу его даже помнить) - единственная персона из живущих в этом мире, кто умеет скалиться, не показывая зубы.
        - Мы говорили недавно, и Марек убежден, что мы должны больше писать о провинции, выйти из Варшавы, как говорит Марек, поработать на наше название. И потому он хотел сегодня встретиться с тобой. Его интересует это дело, то, о котором ты говорила, - тычет в Него пальцем.
        - Я не занимаюсь журналистикой. Я только даю на это деньги, - улыбается Он.
        - Вчера им подожгли дом, - говорю я.
        - Кому? - спрашивает Яцек.
        - Моему тестю. Кто-то бросил бутылку с бензином. В детскую комнату, - поясняю, и снова непроизвольно нюхаю пальцы. Официантка ставит перед нами яичницу, почти белую, бледную, наверняка порошковую, хлеб, соль, перец, анемичный помидор, порезанный на влажные, бледные кольца.
        - Но ни с кем ничего не случилось? - спрашивает Яцек.
        - Я туда не вернусь, - информирую я их и себя.
        Ты видишь, как по Его лицу что-то скользит, отзвук, отблеск, словно за тобой сидит ребенок и пускает на него «зайчики».
        - Не знаю, кто это сделал. Меня это не интересует. Хочу оттуда сбежать. Кто-то другой пусть пишет, а я хочу оттуда сбежать.
        Яцек вздыхает, насупливается. Выдыхает носом, сильно, словно хочет освободить место для того, что я сейчас ему скажу. Миколай. Снова звонит. Я прячу телефон в карман. Он следит за этим с неослабевающим интересом, на лице - все тот же отблеск, гримаса, которую Он изо всех сил пытается не превратить в улыбку. Вытирает губы салфеткой. Зовет официантку.
        - Те люди. Погоди. Те люди, о которых ты говорила. Те, из того села, которое должно быть разрушено, да? Они и правда живут в таких жутких условиях? - задает очередной вопрос Яцек.
        - Не знаю, есть ли там хотя бы водопровод.
        - А откуда ты знаешь, что там, куда бургомистерша хочет их перевести, им не будет лучше? - спрашивает Он.
        - Откуда знаю? - отвечаю я вопросом на вопрос.
        - Знаешь ровно столько, сколько говорит тебе твоя семья. Знаешь одну сторону этой истории, - говорит Яцек.
        - Может и так. Но я видела тех людей.
        - Погоди, а та бургомистерша, она вообще - от кого? Кто там вообще управляет? - Яцек засовывает в рот порцию яичницы. Ему вкусно. Я не удивляюсь. С двадцати лет завтраки, обеды и ужины он ест в столовке редакции «Крайовой». Ему было бы вкусно все теплое - даже говно.
        - Они там все беспартийные. Это был избирательный комитет. Если понадобится - куда-нибудь впишутся. Какая разница? - спрашиваю я.
        - Правда? Все? - спрашивает Яцек.
        - Не знаю. Там это не имеет значения.
        - Это всегда имеет значение, - пожимает Яцек плечами и затыкает рот хлебом.
        - Но отчего бы этого не сделать тебе? - вмешивается Он. Яичница лежит перед ним нетронутой, потом Он с отвращением отодвигает ее.
        - Это моя семья. Я не могу этого сделать. Не могу их подставить. Впрочем, нельзя же писать о людях, с которыми… Ну же, блин, это ведь очевидные вещи.
        Только под конец предложения я понимаю, что повышаю голос. Кто-то смотрит на меня с другого конца зала, мужик, наверняка дальнобойщик; грязная, маловатая кепка с тульей натянута ему на голову, из-под кепки торчит сморщенное, седое лицо.
        - Подруга, мы тут слегка подустали, тихонько, лады? - говорит он.
        - Простите, - отвечаю я.
        - Мы будем тихонько, простите, - Он поворачивается в том направлении. Вскидывает руку в знак мира. Дальнобойщик не реагирует.
        - Чего вы тут вообще сидите? Зачем приехали? - спрашиваю я тише, наклоняюсь к ним.
        - Потому что ты хотела встретиться? Юстина, ну. Мы ведь ведем себя как нормальные люди? - спрашивает Яцек.
        - И что с того, что я хотела встретиться, с каких это пор такое имеет для тебя значение, Яцек? То, что я хотела с тобой встретиться? - рычу я на него, а он горбится, опускает плечи, выглядит сейчас как некрасивая мягкая игрушка - как всегда, когда на него кричат.
        - А ты? Чего хочешь ты, Юстина? Потому что я все еще немного не понимаю, - спрашивает Он.
        Это вопрос ужасен. Он лупит меня по голове, словно звонок будильника.
        - Простите, где тут туалет? - спрашивает Яцек и встает.
        Когда мы остаемся вдвоем, мне делается холодно. Он придвигается ближе. Теперь я вижу, что тогда, в парке, в Варшаве, перед моим отъездом, Он выглядел иначе, чем обычно. Тогда Он был слабее, был утлым и сломанным. Он что-то чувствовал, тогда я единственный раз поняла это по Его лицу. Теперь же Он снова стал собой. Регенерировал молниеносно. У Него снова резиновое лицо, Он снова шибает ядом в каждом своем вздохе.
        - Ты говорил, что одно твое слово - и я возвращаюсь на работу, - отвечаю я.
        - Ты хочешь вернуться на работу?
        - Я хочу вернуться на работу, хочу вернуться в Варшаву и хочу, чтобы кто-то другой написал о том, что там происходит, потому что это дело на всю Польшу, - говорю я быстро и нескладно.
        Он смеется. Смеется бесшумно. Его зубы напоминают старый фарфор.
        - Я помню, что говорил. Естественно, я помню. Одно мое слово - и он вылетит по дисциплинарке, - кивает в сторону туалета.
        - Что?
        - Ты слышала. Ты становишься главредом этого кабака, как и хотела, - говорит Он.
        - Что? - повторяю я вопрос. Словно бы Он отхлестал меня по лицу.
        - Я так понимаю, что ты разводишься. Что выезжаешь отсюда навсегда и разводишься.
        - Это же, сука, ужасно. Я должна бы тебя записать. Сука, я должна тебя записать, - я качаю головой и хочу встать, но Он хватает меня за руку, сильно прижимает ее к столу.
        - Помнишь, что я тебе сказал?
        - Это отвратительно, сука, это отвратительно, а ты - отвратителен тоже.
        - Помнишь, что я тебе сказал?
        Он придвигается ко мне. У меня исчезает рот, его просто зашнуровывает. В Его глазах появляются крохотные бритвы. Я начинаю бояться. Пытаюсь сбежать взглядом на другой конец зала, снова посмотреть на того дальнобойщика. Он заслоняет мне вид.
        - Ты боишься сделать то, что для тебя выгодно. Ты на середине пути, это хорошо, но ты все еще боишься. На середине пути чаще всего поворачивают. А хватит и одного шага. Сделай же его. Я знаю множество людей, которые так его и не сделали. Скажу тебе, что с ними сейчас. Они ходят по миру с привязанными к спинам наковальнями, а мир плюет им в лицо. Они дали себя распять, так как думали, что это чему-то служит. Или кому-то. Кто-то уговорил их, что стоит сдохнуть при жизни - за что-то, за кого-то. За мать-сумасшедшую. За мужа-пьяницу. За мерзких детишек. Ты думаешь неверно, - говорит Он быстро и тихо. Его взгляд прошивает меня как длинные холодные гвозди.
        - Я не шлюха, - информирую я его.
        - Ты не шлюха, и я убил бы того, кто бы так сказал, - говорит Он еще быстрее и тише. Все еще держит меня за руку, потому что знает: ослабь Он хватку, я встану и пойду. - Когда он вернется, то скажет, что хочет, чтобы ты там осталась. Что, конечно, сильно извиняется. А ты скажешь, что нет, что предпочитаешь быть в Варшаве. А я это поддержу. Скажу, что ты права. Потом ты поедешь с нами. Потом переедешь в мою квартиру. Кто-то вернется за твоими вещами. Я завтра его уволю. Или переведу, если тебе его жаль, - говоря это, Он отпускает меня и отодвигается. И тогда я хочу встать и выйти, но вижу, что Яцек возвращается из туалета, держась за живот.
        «Этот чувак всегда был словно из ситкома», - думаю я.
        - Простите, но лучше туда не ходить.
        Яцек снова садится за стол. Ему не удается отрыгнуть беззвучно. Он снова извиняется. Он же откидывается на спинку стула, моментально расслабляется. Ему хватило и секунды, чтобы совершенно измениться. Это ужаснейшая Его черта.
        - Прежде всего, я хотел бы извиниться перед тобой, Юстинка. Затем-то я сюда и приехал. Ты хорошая журналистка. И решение было не моим. Я все еще хочу твоих материалов. Но, увы, как мы и говорили, пока что только фрилансом, - когда он говорит это «фрилансом», закрывает салфеткой себе рот.
        - Чтобы мои статьи подписывал кто-то другой? - спрашиваю я.
        - Слушай, - говорит Он. - Я не вижу противопоказаний, чтобы ты это сделала. В смысле, тот материал из… погоди, как называется эта местность?
        Подходит официантка, наклоняется надо мной. Она уставшая, потная, злая. Спрашивает:
        - Что-то подать?
        - Чай, - я заказываю чай, кажется, если я этого не сделаю, то официантка изо всех сил ударит меня локтем в голову.
        Она отходит.
        - Это не имеет никакого значения. Названия все равно придется сменить, - Яцек вытирает рот салфеткой.
        Внутрь врывается немного солнца. Камуфляжная сетка на потолке, деревянные столы, выставка алкоголя на баре, усталые лица посетителей и официанток - все на миг заливает желтое зарево. Мне некуда идти. Я могла бы тут остаться. Может, это проклятое место, где все останавливается навечно, и все эонами сидят за столами, липкими от жира котлет, попивая гекталитры пива, которые на самом-то деле совершенно на них не влияют.
        - Это не имеет никакого значения, - повторяю я.
        - Это и правда может оказаться хорошим материалом. И тот мужик, о котором ты говоришь, который всем этим крутит. Тот мазур, да? - говорит Яцек.
        А Он смотрит на меня. Прошивает взглядом. Он прав. Я боюсь. Больше всего боюсь собственных угрызений совести. Больше всего боюсь смотреть на пожар.
        - И что ты думаешь обо всем этом, Юстина? - спрашивает Он.
        Его глаза - как замерзшие двери.
        Официантка, наконец, подходит, ставит передо мной чай в коричневой чашке «Arcoroc»; реклама в 90-х рассказывала, что эта посуда не бьется и переживет все.
        Как видно, реклама была права.
        Чашка грязная.
        Золотое зарево отступает, внутри снова устанавливается полутьма. На миг я боюсь, что солнце, уходя, заберет с собой и двери.
        - Пожалуй, ты прав, Яцек, - говорю я, глядя на зеленую сетку под потолком, а когда делаю это, то чувствую себя так, словно повисла вниз головой над болотом. - Пожалуй, ты прав, я вернусь туда и напишу этот материал. Только я и могу им помочь.
        Миколай
        - И что ты на самом деле станешь там делать, Гжесь? Скажи, - спрашивает Агата.
        Там, на верхнем этаже - единственное освещенное окно во всем доме. Обшарпанный, трехэтажный дом из шестидесятых, с отстающими от стены кусками грязной побелки, едва виден в бледном свете уличного фонаря. И на улице, во дворе - нет никого. Это улица Познаньская. Мой отец называл этот район «патологической застройкой».
        - И что я, типа, могу сделать? Скажу, чтобы она все отозвала, - рычит Гжесь.
        Я сижу на заднем сиденье машины рядом с Лукашем, который играет в какую-то игру на телефоне - стреляет по разноцветным кубикам. Даже мне весело, что я сижу на заднем сиденье в собственной машине.
        Агата барабанит пальцами по рулю.
        - Не знаю. Я тебя всего-то привезла сюда, - она закуривает и опускает стекло. - Извини, - поворачивается ко мне. - Тут можно курить?
        - Я тебя не просил, чтобы ты меня сюда привозила, - говорит Гжесь. - Не было такой нужды. Хорошо, что нас вообще не взяла полиция. Сколько ты выпила сегодня «мерзавчиков»? Пять?
        - Что ты собираешься делать? Это молодая девушка. Хочешь ее запугать? Ударить? Поговорить? Подкупить? Сказать, что заплатишь ей больше? Откуда возьмешь деньги? - Агата все еще не повышает голоса, но начинает говорить быстрее.
        Гжесь изо всей силы ударяет рукой в бардачок.
        - Эй, не расхреначте мне машину! - отзываюсь я и открываю дверь; хочу выйти. Агата машет мне, чтобы я подождал.
        - Бери машину и возвращайся домой, - говорит ей Гжесь.
        Кто-то открывает дверь в подъезд, встает в темноте. Я вижу фигуру. Закрываю дверь снова. Через некоторое время фигура из дома делает несколько шагов вперед. Гжесь и Агата, занятые спором, не обращают на нее внимания.
        Агата молчит. Что-то поднимается в ней, растет. У нее стиснутые зубы. Она разворачивается к Гжесю в такой ярости, что в этой темноте кажется своим собственным негативом, живым черным пятном, и еще тише, хотя звук ее голоса, кажется, вползает под обивку кресел, под одежду - словно холодный дождик, говорит:
        - Я тебе мать не убивала.
        Гжесь вскидывается на кресле, словно желая вырвать пояс безопасности силой собственного тела.
        - Бери, нахер, эту машину и возвращайся домой! - орет он на Агату.
        - Это, сука, моя машина, а потому я решаю, кто берет ее, а кто нет! - кричу я. Мне они уже надоели. Выйду отсюда и сам вернусь домой пешком. Буду ходить туда-сюда по Известковой, или стану глядеть в пустую тетрадь, или снова поругаюсь с женой, или вообще не стану с ней говорить, но, по крайней мере, не буду сидеть с ними в машине.
        Фигура у подъезда наконец появляется на свету: это мужчина, идет покачиваясь, не видит машины, в руке держит позвякивающий пакет из «Бедронки», когда проходит мимо моей машины, на миг теряет равновесие, опирается о капот и идет дальше.
        Кого-то он мне напоминает. Когда мы были моложе, то вместе с Гжесем и Трупаком бросали в алкашей петарды. Заседали в кустах и поджидали их - знали места, где они давят свою тошниловку или, в минуты сильной нужды, пропускают денатурат сквозь хлеб. Мы поджигали петарды, самые маленькие, розовые бочонки за пятьдесят грошей штука, и бросали им под ноги. А потом ухахатывались от того, как пьянь подскакивает на месте, испуганная взрывами - а потом мы убегали. Как-то раз один из них поймал меня и уволок в лес. Говорил, что закопает живьем, что у него уже есть готовая яма. Я ужасно боялся. Думал, обмочусь от страха.
        Когда он все же меня отпустил, я помчался домой и рассказал об этом отцу. Тот посмотрел на меня, а потом сказал, что тот человек поступил правильно. И мне повезло, что не получу сейчас по голой заднице проводом от утюга.
        Помню это как сейчас, и может это именно тот мужик, который тогда держал меня за шею и говорил, что закопает живьем.
        А может и нет, может, все они выглядят одинаково, а тот мужик уже давно мертв.
        - Это точно та девушка? - спрашиваю я Лукаша.
        - Ну блин, тут же не Варшава, что вокруг два миллиона людей и все прикидываешь, точно ли кто-то тот самый, потому что похожих людей еще тысяч сто, - отвечает парень, не прерывая игру.
        - Она тут живет? - спрашиваю.
        - Нет, живет она где-то в Бронксе. Тут она блядует, - космический корабль Лукаша встречается с летящим на него цветным шаром. Встреча фатальна по результатам.
        - Тогда отчего мы не поедем к ней домой? Не поговорим с родителями? - спрашивает Агата.
        - Потому что ее отец спустит вас с лестницы. Правда, я не знаю, кто тут внутри и не сделает ли того же, - отвечает парень и прячет телефон в карман.
        - Как бы я сам кого-нибудь не спустил с лестницы, - говорит Гжесь.
        - Никого ты не спустишь, - отвечает Агата и открывает дверь.
        - Я возвращаюсь домой, - сообщаю я.
        - Никуда ты не возвращаешься. Будешь следить за своим братом, чтобы тот снова не влез в дерьмо, - Агата разворачивается и тычет в меня пальцем.
        - Эй, мать ты не убила, но не изображай ее, лады? - прошу я.
        - Кому-то же нужно. - Она вылезает из машины.
        Лестничная клетка воняет мочой, дерьмом и лизолом. Света нет, потому я освещаю дорогу телефонным фонариком. На первом и втором этажах - абсолютно тихо. Я помню такие лестничные клетки, они снились мне в детских кошмарах, снилось, что я взбегаю по ступеням, гонимый вверх чем-то, чего не могу толком назвать, зная, что, убегая от него - иду в объятия чего-то еще более худшего.
        Из-за дверей на последнем этаже доносится музыка, угловатое, вырезанное из полистирола громыханье дэнса. «Заберу туда нас мигом», - воет вокалистка голосом обиженной козы. Агата стучит в дверь. Ноль реакции. Агата стучит снова. Песня меняется, рэпообразный дурачок выстреливает рифмованные строки о кокаине и проститутках, запертых в ванной. Я такого не переношу. Мой музыкальный возраст - это лет семьдесят.
        Дверь открывается.
        - И что? - спрашивает худая полуголая фигура с сигаретой во рту. Сперва я его не вижу, вижу только свет за его спиной. И только потом узнаю.
        - Сука. Семья Гловацких. В полном составе. Отца вы тоже прихватили? - Быль смеется, скаля зубы и почесывая грудь. - Клево, клево, что вы таки меня проведали, но я немного занят. Простите. Ну, понимаете.
        - Былинский. Выйди-ка, - говорит Агата.
        Быль выходит на лестничную площадку. На миг становится темно, слышны только постукивания, шорохи, громкие вздохи - мы стоим, стиснутые на самой верхушке лестницы; наконец Быль находит выключатель, щелкает.
        - Привет, Миколай. Бутылочки нет, извини. Сгоняй, купи - посидим как люди, - говорит он.
        - Как-нибудь в другой раз.
        - Магда внутри? - спрашивает Гжесь.
        Быль фыркает. У него всегда был слабый, рахитичный смех, словно он так и не прошел подростковую мутацию голоса. На нем только вытертые на бедрах джинсы с расстегнутой мотней. Он босиком.
        - Как-нибудь в другой раз, Миколай, ха! В последний раз ты тоже говорил: «в другой раз», мне начинает казаться, что ты меня избегаешь, - он качает головой, смотрит мне в глаза - прямо, как некогда; у него глаза большие, синие и холодные.
        - Ты тут живешь? - спрашиваю я.
        - Нет, это хата Чокнутого. Одалживает ключи друзьям, - отвечает Лукаш. Он, опершись о деревянный поручень, что выглядит так, будто вот-вот готов свалиться, продолжает играть космическим кораблем и разноцветными кубиками.
        - Чокнутый? - Агата разворачивается к нему.
        - Как это называется? Трах-хата? - Лукаш смотрит на Быля, который снова смеется.
        - Ага, трах-хата, да, - ржет Быль. Прикуривает вторую сигарету от первой. Курит красные L&M, как и тогда, когда мы были в школе.
        Эта ситуация потихоньку начинает походить на какой-то эпизод из «Отпускных дневников» [89 - Польская версия шоу-программы X-Diaries - love, sun & fun.] или другого какого шоу, которые сегодня смотрит две трети Польши: парадокументалистика о каком-нибудь Януше, который на отдыхе «ол-инклюзив» подсыпал червяков в десерт и теперь требует возврата денег, а тем временем его дочка Сандра беременна близнецами от пятерых инструкторов водной аэробики. Может, что бы ни случилось в Зыборке, в конце окажется и в «Отпускных дневниках», мясным ежом, Шекспиром на денатурате.
        В свете лампочки видно, что на груди у Быля множество мелких царапин. Когда он на миг поворачивается к двери, оказывается, что на спине их у него - еще больше.
        - Магда там? - снова спрашивает Гжесь. - Потому что я должен с ней поговорить.
        - О чем? - искра сигареты Быля летит на пол.
        - Открывай, Былинский. Открывай, а то я позвоню в полицию и пойдешь в тюрьму за изнасилование, потому что мы все знаем, сколько ей, - когда Агата смотрит на него, в глазах ее усталость профессиональной учительницы. Она видела уже тысячи таких дуроломов, как он. И ни один из них не произвел на нее никакого впечатления.
        Быль опирается о косяк. Сплевывает на коврик, настолько точно, что гасит плевком тлеющий окурок.
        - Не знаю, о чем это вы, но я не хочу с тобой ссориться, старик. Честно. Я не трогаю чужого. Не тяну лапы к не своему. Но ты должен меня понять.
        Квартира выглядит как бордель в новой высотке. Тут полумрак, стены покрашены в ярко-красный, на стене висит плакат с молодой Моникой Беллуччи. За прихожей кухня, на стене включен телевизор, такой большой, что заполняет почти все помещение; в углу - матрас. На матрасе - девушка под одеялом, натянула его себе на лицо. У нее крашенные в ржаво-красный цвет волосы, резкие птичьи черты лица, кожа цвета скисшего молока. Это она была в «Андеграунде», когда Быль меня зацепил. И еще она девушка из телефона Камилы.
        - Надень что-нибудь на себя, Магда, семейство Гловацких пришло с тобой поболтать, - говорит девушке Быль. Показывает на початую бутылку сладкого розового «карло росси» на столе и на шеренгу закрытых пока что банок дешевого пива. Агата качает головой. Стоит ближе прочих от него, заграждая Гжесю и мне дорогу к нему и девушке. Под столиком стопка «Плейбоев», фитнес-журналов, пара порнух на DVD с заправок, ароматическая свечка. В углу - брошены шмотки.
        - Надень что-нибудь, - повторяет Быль. Открывает одну из бутылок с вином, отпивает глоток, вытирает губы.
        - Я, сука, что, должна встать голой при всех и одеться? - спрашивает девушка.
        - Нет, ты должна чем-то, сука, обернуться, пойти в сральник и там одеться, - повышает он голос. Только теперь понятно, что он нервничает точно так же, как и она.
        - Я ни с кем не говорила, - голос девушки прорезает тишину, густую, словно бутапрен. Она напугана, но пытается это заболтать, внаглую.
        - Как это, сука, ни с кем не говорила? Как это не говорила - может, никого ни о чем еще и не спрашивала? - Гжесь повышает голос.
        - Ничего не знаю. Ничего не знаю, отстаньте от меня, - говорит она.
        - Ты детей у меня отобрала. Детей у меня отобрала, лахудра сраная, - отвечает Гжесь, но Агата хватает его за руку и останавливает. Подходит к девушке, становится над ней, легонько, но решительно тянет ее. На короткий миг становится видно тело девушки: худое, бледное и мальчишечье.
        - Золотце, мы ничего плохого тебе не сделаем, - говорит странно теплым голосом Агата. - Не сделаем тебе ничего плохого. Хотим только поговорить.
        - Ты, шалава, детей у меня забрала, за пару злотых, - Гжесь старается не кричать. В результате кажется, что он хрипит.
        Девушка сильнее прижимает к себе одеяло.
        - Иди, котик, оденься. Натяни что-нибудь на себя. Могу пойти с тобой, если хочешь, - говорит Агата. Девушка только качает головой. Видно, что ее слегка трясет.
        Наконец заворачивается в одеяло и медленно направляется в сторону ванной.
        Быль, кажется, вот-вот расплачется. В последний раз он выглядел так, когда отец, после его восемнадцатилетия, отобрал у Быля ключи от машины, когда тот выпил три бутылки дешевого вина, закусил баночкой своей прославленной макумбы, а потом въехал в забор соседей и убил их кота.
        - Ты разве не живешь теперь в Голландии? - спрашиваю я, лучшей темы все равно не найти. Мне кажется, все здесь липкое, в воздухе разлит сладкий, вонючий жир, мои ботинки и одежда с каждой секундой покрываются какой-то тонкой, твердеющей пленкой смердящего клея.
        - У меня отпуск. Еще пара дней.
        Быль наконец тянется к куче одежды под стеной. Вытягивает оттуда потрепанную футболку с рисунком Польши на футбольном мяче. Закуривает новую сигарету. Когда выпрямляется, что-то простреливает ему в спине, по лицу проходит болезненная гримаса - словно бы он раскусил что-то отвратительное на вкус.
        - Это от ношения ящиков, - говорит он.
        - А знаешь, Былинский, я слышала, что это не отпуск, что тебя выгнали взашей с той фабрики. Что сперва ее владелец, украинец, потерял из-за тебя руку, да? И когда тебе провели тест, оказалось, что на завтрак у тебя была пара пива. Я все знаю от твоей матери, не смотри так на меня, - поворачивается в его сторону Агата.
        - Слушайте, что вы, собственно, тут делаете? В чем дело? Вы стали иеговистами? Хотите поговорить с ней о конце света? - Быль тычет пальцем на дверь в ванную, откуда так никто и не выходит.
        - Так сколько ей? - спрашивает Агата.
        - Ты, Лукаш, отвезешь потом Чокнутому ключи? - Быль осматривается снова, словно что-то ищет.
        - А ты не можешь? - Лукаш не отрывается от игры.
        - Нет, не могу, - отвечает тот.
        Еще некоторое время он осматривает комнату. Наконец поворачивается к Агате.
        - Если серьезно, без шуток, то это моя девушка. Если хотите чего-то от нее, должны сперва поговорить со мной, тут без вариантов, - Быль тычет пальцем в дверь ванной, откуда не слыхать ни звука.
        Гжесь придвигается в сторону разбросанных по столу бутылок и банок. Берет одну из них в руки. Агата пытается его остановить, но Гжесь качает головой. Открывает банку, делает большой глоток. Лицо у него моментально изменяется, словно расслабляются все черты, по ним разливается облегчение.
        - Осторожней с ней, - говорю я Былю. - Она делает людям херню за деньги. Правда. Просто осторожней, старик. Тут даже не проблема в том, что она несовершеннолетняя.
        - Думаешь, он этого не знает? Что она за деньги делает разное? - спрашивает Гжесь.
        Когда он говорит это, Быль чуть меняется. Чуть подпрыгивает, словно кто-то пропустил сквозь него ток.
        - Слушай, Миколайчик, варшавянчик, непросто ведь говорить такие вещи? Скажи. Непросто? - поворачивается ко мне. У него закончились сигареты, а он не может ничего сделать с руками, те бессмысленно порхают в воздухе, словно ловят невидимых мух.
        - Она устроила нам проблемы. Хотим, чтобы осадила назад, Былинский. Еще раз, тут дело не в тебе, - говорит Агата.
        - Какие проблемы? - спрашивает Быль.
        - Да хуй там это его касается, - вмешивается Гжесь. Он уже выпил все пиво. Теперь открывает следующее.
        - Слушай, ты ее трахал? Скажи честно, - Быль снова тычет пальцем в дверь ванной.
        - Я счас тебя трахну, - отвечает Гжесь.
        - Что, правда? А может выйдем поговорим, если ты хочешь? - спрашивает Быль.
        - Былинский, просто вытяни ее оттуда и выйди на минутку, мы не хотим скандала, - говорит Агата.
        Уже все в этом клею, он лезет мне в нос и в легкие. Значит, вот как это выглядит: угрюмый домашний скандальчик чуваков из Зыборка. Блат-хата. Дивизия радости. Я осматриваюсь, и наконец нахожу то, что искал. Стул. Ситуация очевидна и печальна, но насколько она лучше моей? Быль наверняка тоже не может встречаться со своей дочкой. Наверняка тоже все довел до ситуации, когда жена его ненавидит, как Гжесь довел Камилу, а весь этот скандал начался с доноса неграмотной малолетки.
        Быль подходит к двери ванной, стучит.
        - Вылезай, - говорит тихо, а потом повторяет снова, громче.
        - Спокойно, - говорит Гжесю Агата.
        - Я очень спокоен, - отвечает тот.
        - Вылезай! - кричит Быль и лупит в дверь кулаком.
        - Эй, Чокнутый рассердится, хочешь ему за дверь платить? - покрикивает на него с другого конца комнаты Лукаш.
        - Я и правда абсолютно спокоен. Отвечаю. - Гжесь плющит банку в кулаке и роняет ее на пол.
        Агата подходит к двери, стучит.
        - Котенок, впусти меня. Поговорим вдвоем, - говорит теплым и мягким голосом. Голос этот совсем ей не подходит. Звучит так, словно она проглотила кассету с записью.
        - Ты не знаешь, как оно бывает, Миколай. Вкалывать. Ежедневно вкалывать и ежедневно получать за это по голове. Так уж оно сложилось. Потому что ты - никто. Понимаешь? Ты, сука, работал хотя бы день в своей жизни? Чтобы - руками? Спиной работал, которая потом болит так, что даже трамал не помогает? Скажи, а? Зачем мне быть осторожней? Откуда тебе знать, что мне нужно осторожничать? Совет, сука, доброго дядюшки? - Быль подходит ко мне.
        - Успокойся, - отвечаю я ему.
        - Только я и ты, - говорит запертым дверям Агата.
        - Такой ты, сука, чувак, умный не по годам, а последние десять лет ты хотя бы весточку подал? Поздравление на праздник? Реплику в Фейсбуке? Ну, скажи, Миколай, скажи! - теперь он уже кричит. У него широко открытые глаза, а руки описывают в воздухе все более широкие круги.
        - Кажется, ты просто вообразил обо мне невесть что, Быль, - отвечаю я с остатками уважения, потому что все равно до него ничего не дойдет.
        - Друзья, такие хорошие, сука, друзья-приятели, навсегда вместе, - он сплевывает на пол и поворачивается к двери.
        Там все еще стоит Агата. Легонько стучит по деревянной поверхности. Наконец поворачивается в сторону Быля:
        - Думаю, ее нужно открыть.
        - И как, если девка закрылась изнутри? - отвечает тот громко.
        Гжесь вздыхает. Подходит к двери из ДВП, с пластиковой защелкой изнутри. Заглядывает через матовое окошко, но сквозь него не видно ничего, только свет. Несколько мгновений Гжесь осматривает кухонный стол, потом берет нож. Замок щелкает через несколько секунд. Гжесь открывает дверь, машинально делает шаг назад.
        - Я ебу, - говорит. Тело его напрягается в короткой судороге. Нож выпадает из руки.
        На девушке футболка и трусики. Она лежит на полу, без сознания. Рядом с ее рукой видна пустая упаковка таблеток. Девушка совсем белая, бледнее грязного кафеля на полу, белее пластиковой окантовки зеркала. Я хочу присесть рядом с ней, но Гжесь отталкивает меня. Трясет ее. Она не шевелится, мягкая, словно мешок. Он наклоняется. Приставляет ухо к ее губам.
        - Матерь Пресвятая, - говорит Агата.
        Гжесь подхватывает девушку на руки, встает, идет в сторону двери.
        - Сука, что ж вы наделали. Что ж вы наделали, дебилы, - шепчет Быль. Что-то лихорадочно ищет. Наверное, обувь.
        Агата идет за ним. Лукаш без слов открывает дверь. Гжесь останавливается на лестнице. В свете фонаря на телефоне лестничная площадка - как черная глубокая глотка.
        - Что вы наделали. Сука, что же вы наделали! - говорит Быль громче.
        - В больницу, - говорит Агата, когда Гжесь сбегает с девушкой на руках по темной, распадающейся, влажной лестнице - так уверенно, словно всю свою жизнь провел, сбегая по этим ступеням.
        - В больницу, господи, и побыстрее, - повторяет Агата, сбегая следом.

* * *
        Тоска всегда появляется, когда я слишком долго ничем не занят. Хватит и того, что смотрю в стену, в одну точку, дольше пяти минут. Тоска - хуже всего. Она показывает все, что я пережил, в розоватом свете, натягивает колготки на камеру. Уговаривает, что все было на самом-то деле прекрасно. Воспоминания укладываются в слайд-шоу: картинки размытые и теплые, как старые фото из «Плейбоя». Фоном идут тихие старые песенки с кассет. На слайдах я улыбаюсь. На них я не один. Кто-то меня любит. Кто-то меня обожает. Я среди людей. Мы куда-то идем. Что-то есть впереди. Воспоминания уговаривают, что именно так когда-то и было, даже если тут я то и дело натыкаюсь на доказательства того, что на самом деле все было иначе, что на самом-то деле вся моя молодость и вся моя - до нынешнего момента - взрослость походили на неудачную серию из «Секретных материалов».
        В Варшаве я ходил нафаршированный тоской, кислой и горькой. Как плохой едой.
        Мы сейчас в больнице, в коридоре приемного покоя. Запах больницы невыносим. Лезет в нос, словно тампон, останавливающий кровотечение. Медсестры и врачи, которые медленно проплывают по коридору, не обращают на нас совершенно никакого внимания; кажется, они левитируют.
        - Это не имеет значения, - говорит Гжесь. Его голос доносится до меня издалека, хотя на самом деле он сидит рядом.
        Итак, где же мы закончили ту историю? Не помню слишком отчетливо. Вообще немного помню. Когда закидываешься героином в полный рост, начинаешь совершать чудеса, чтобы его достать. Вы бы удивились, как сильно тогда переступаешь ограничения, сколь невозможное совершаешь, как много раз падаешь и встаешь, чтобы добыть товар. Люди, чтобы получить героин, часто начинают красть, торговать собой по вокзалам, похищать детей, возможно, даже убивать, но часто совершают и дела без малого великие. Это в каком-то смысле спорт. Каждый наркоша заслужил олимпийскую медаль. По крайней мере грамоту.
        - Что не имеет значения? - спрашивает Агата.
        - Испугалась она или у нее просто был заскок, - Гжесь выдыхает носом.
        - Что мы тут делаем? - спрашиваю я. На миг перевожу взгляд в коридор. Там пусто.
        - Ждем ее родителей, - отвечает Агата.
        - И что теперь? - Гжесь разворачивается в ее сторону.
        - Не знаю. Понятия не имею, - говорит Агата.
        - Мне позвонить отцу? - спрашиваю я.
        - Нет, - отвечают они почти одновременно.
        - Ну же, сука, что тут еще произойдет? Что тут еще произойдет?! - Гжесь встает только затем, чтобы снова сесть.
        Я, возможно, и не заслуживал, чтобы меня считали особенным. Но свою долю - поимел. Сперва я съехал из Мордора, вернее, меня оттуда выселили за четыре неуплаченных месяца. Сумел взять только самое необходимое. Все вещи - музыкальный центр, кухонное оборудование, телевизор - владелец реквизировал в счет неуплаты. Потом я нанял другую квартиру, мне удалось организовать какие-то там деньги в аванс. Через два месяца меня попросили.
        Денег уже не было. Я стал бездомным. Помню, это даже веселило. Нисколько не трогало меня. Я любил героин. Порой думаю: хорошо, что тогда еще не было моды на фентанил; наверняка я полюбил бы его еще сильнее, так сильно, что подох бы. Но я любил герыч, с первой дозы. Он отбирал у меня все, чего я не желал. Оставлял только самое хорошее. Сладкий дым затягивал Дарью, Зыборк, книжку - все. У меня не было дома, но это стало совершенно несущественным. Кроме того, были еще люди, знакомые с неизрасходованным лимитом доброй воли. Были девушки. С которыми я когда-то где-то познакомился. Пока еще вежливые. Сперва я въехал к одной такой, у которой была своя квартира, купленная ей богатым отцом. Она писала магистерскую работу о феминизме в исламских странах или о чем-то таком; она постоянно сидела за лэптопом, заваленная книгами, отходя от него, только чтобы почитать Сьюзен Зонтаг [90 - Зонтаг С. (1933 - 2004) - американская писательница, философ и критик, участница феминистического движения.], лежа на мате для йоги на полу. У нее было доброе сердце, она поддерживала какую-то левацкую организацию и раздавала
веганскую еду бездомным. Я даже сумел убедить ее в том, чтобы она купила мне одежду. Я даже нашел работу. Очарование моей первой книги все еще работало, пусть и частями. Я стал редактором отдела культуры в глянцевом еженедельнике. Поработал там недели три, не помню точно, до момента первых выплат. Даже разовая годовая зарплата не покрыла бы моего дебета по кредитной карте, но хотя бы что-то. Сказать честно, я не помню работы там. Клянусь, даже секунды не помню. Помню, везде было так чисто, что я не хотел ничего измазывать, а потому случалось, что я совершенно маниакально, по полчаса, тер руки в умывальне.
        Помню, что все полученные деньги я отдал за героин. Все, до последнего злотого.
        Помню, была зима, помню, я выставил на максимум обогреватель в ее квартире, потому что, когда закидывался герычем, мне постоянно было холодно, особенно когда приходило время принять дозу. Вроде бы обогреватель закоротило. Истинная правда, когда ты вставленный, пожар не мешает, даже когда дым лезет тебе в нос. Святая правда. Она вошла в квартиру в последний момент. Удалось спасти меня, но почерневшие книги и мебель можно было отправить только на свалку.
        В любом случае так закончилось мое подселение и мое хождение на работу, потому что со всем этим развлечением я вообще забыл, что у меня была работа, и когда вернулся туда, застал на своем месте кого-то совершенно другого.
        Кто-то бежит по коридору. Мужик с бородкой, он высокий, в теле, у него редкие светлые волосы, заляпанная краской футболка. Он тяжело дышит.
        - Что тут происходит? Что тут происходит?! - кричит он на нас.
        Агата встает.
        - Пойдем-ка отойдем, - просит его.
        - Что тут происходит? Какое такое «отойдем»? Какое «отойдем»? Что происходит? Где моя дочка? - спрашивает он.
        - Ее промывают, - Агата стоит напротив мужика словно дерево: ровно и неподвижно.
        - Дамочка, ты вообще кто такая, еб вашу мать, я только с работы приехал, - говорит мужик.
        Мне приходит в голову, что я впервые вижу, как в Зыборке кто-то кого-то не узнает.
        - Это Гловацкая, - говорит женщина, которая идет за ним следом. Маленькая и высохшая, словно чернослив. Подходит к нему быстрым шагом и встает за его спиной, чтобы он охранял ее, словно щит.
        - Что вы делали? Где вы ее нашли? - спрашивает мужик. Гжесь смотрит на Агату выжидающе. Стучит ногой в пол. Ждет, что она скажет.
        - Я тебя знаю, - говорит вдруг мужик, глядя на Гжеся. Царапает себя пальцем по грязному лицу, небольшой кусок краски отклеивается от щеки и слетает на пол.
        - Кого знаешь? Я тебя не знаю, - говорит Гжесь.
        Вижу его лицо. Оно словно отступило, сливаясь с окружением. Вижу, что его все это уже достало.
        - Это ты пытался ее изнасиловать, сукин сын. Ты пытался ее изнасиловать! - мужик бросается на Гжеся с кулаками, вздергивает его со стула, словно тряпичную куклу, Гжесь падает на пол, но мигом встает, он уже сосредоточен, напряжен, жилист, держит блок.
        Мужик снова пытается на него броситься, но Агата впервые с того времени, как мы познакомились, орет:
        - Оставь его!
        Мужик останавливается. Выдыхает. Разворачивается. Взгляд его мутный, словно бы он одним махом выпил пол-литра спирта. Агата подходит к нему.
        - Никто никого не изнасиловал. Но если хочешь поговорить о том, что кто-то кого-то изнасиловал, то звони в полицию. Ну, звони. Они охотно заглянут и к твоему старшему в гараж, где он сажает травку и пытается печатать стозлотовки.
        - Что ты несешь? - говорит женщина.
        - Потише, пожалуйста! А то я полицию позову! Тут людей лечат! - кричит пухлая, низкая санитарка, выглядывая из процедурной.
        Мужик успокаивается, начинает тяжело дышать. «Хорошо, что мы в больнице», - думаю я. У него вот-вот что-то порвется.
        - Может, я уже и не работаю в школе, Плюцинская, но я все еще встречаю их и знаю, что кто делает, вот честно, знаю все, что происходит в Зыборке, поверь мне, - говорит Агата той женщине резким, словно бритва, шепотом.
        Нет. Похоже, тут всегда каждый узнает каждого.
        - Я ничего не делал твоей дочке, - Гжесь только теперь опускает руки. - Я ничего ей не сделал, это она отобрала у меня детей. Моих детей. Соврала за деньги.
        Господи боже, пусть бы они все заткнулись, а то я сейчас взорвусь, разбрызгаюсь по коридору, распадусь на мелкие кусочки.
        - Слушай, Гжесь, заткнись уже, - говорю я ему. Стараюсь говорить как можно тише. - Возьми себя, сука, в руки и заткнись. - Он смотрит на меня, словно я вдруг превратился в Дональда Дака. - Вот всегда нужно решать дела по-зыборкски. Всегда. Нельзя идти в суд, нанимать адвоката, защищаться. Нет, нужно ехать, убеждать, нахреначиваться, наезжать, - говорю, и, возможно, говорю слишком много, но этот заляпанный краской огр, отец этой бедной и глупой девицы, совершенно не знает, о чем это я, всматривается в меня взглядом еще более тупым, чем Гжесь.
        - Ты о чем вообще? - спрашивает Гжесь.
        - Какой суд, люди? - спрашивает худая жена огра. Огр только хлопает глазами, словно думая, что если сделает это достаточное число раз, то вместо коридора в зыборкской больнице увидит тропический остров.
        - Я просто хотел бы посидеть дома, а не разгребать твое дерьмо. Один-единственный раз, - говорю я.
        - Ну так вали на хрен, - заявляет мне Гжесь.
        - Какой суд, спрашиваю? - худая жена огра не отступает.
        - Миколай, может, тебе и правда пойти домой? - говорит Агата.
        - Может и правда, - отвечаю я, разворачиваюсь и иду вглубь коридора.
        - Вали на хрен, - повторяет мне вслед Гжесь, когда я направляюсь в сторону выхода.
        Ночь в Зыборке пуста и глуха. То, что в ней светлое - похоже на кость в рентгеновском снимке. Будто здесь снимали хоррор и прервали на половине по какой-то непонятной причине.
        Пешком до дома - примерно километра три. Мне бы снова начать курить. Нет, не так: просто я хочу снова начать курить. Сигареты помогают, будто в них есть витамины. Я бросил года три назад. Если ты бросил героин, то сможешь бросить что угодно. Это уже не производит никакого впечатления, разве что плечами пожмешь, потому что боль, когда соскакиваешь с героина, превращает человека в куклу, и хотя боль потом уходит, остается мягкость в теле и вата вместо души. Будто «что угодно» - это парадигма. Можно быть или не быть. Можно курить или не курить. Один хрен. Как сказал мне когда-то один епископ-под-ларьком, дрожащей рукой срывая
        закрутку с бормотухи: «Все хуйня, кроме вечности». Потому я просто не думаю о сигаретах, то есть не думаю вот уже пару лет, но сейчас мне бы пригодилась пачка. Увы, я даже не знаю, хватит ли у меня денег, потому что не знаю, сколько они стоят. Сигареты хорошо отмеряют время. Отбивают ритм. Итожат случившееся, ставят точку. Закрывают одну главу и начинают новую. Может, по дороге попадется открытый магазин.
        Много лет, будучи в Зыборке, я боялся выйти из машины. Боялся пройти по городу, где ходил столько раз. Миновать ратушу, старый торговый дом «Сполем», павильоны, где некогда был базар, прусский дом почты из красного кирпича, руины евангелической церкви. Боялся, что кто-то подбежит ко мне, собьет с ног, ударит, убьет.
        Но сейчас на улицах - никого. Ноги мои хотят, чтобы я шел быстро, отскакивал от тротуара, словно у меня пружины в лодыжках, но я заставляю себя идти прогулочным шагом. Никого нет. В Зыборке никого, на самом-то деле, и не существует. Это черное чернильное пятно. Я мог бы сунуть кулак в любую из стен и вытянуть оттуда опилки, солому и вату. Раздавить их в пальцах, размазать. Я останавливаюсь на миг перед очередным павильоном, в котором сейчас находится «Жабка» [91 - Сеть продуктовых магазинов низшей ценовой категории; конкурент сети «Бедронка».], а некогда, давным-давно, был игровой салон, в котором можно было поиграть в бильярд или в «Мортал Комбат» на автоматах.
        Вернемся же на минутку к героину. Дарья, а потом героин - под всем этим, как стена под побелкой. Девушка, которая писала магистерскую работу о феминизме в исламских странах, выставила меня из квартиры. Не могла по-другому. Даже пожелай она помогать мне дальше, ей бы запретил это делать космос. Карма неумолима. Другая девушка, работавшая в журнале для женщин, полюбила меня до той степени, что написала обо мне в Фейсбуке. Мол, ей жаль, что я уже не работаю, или - что я работал так мало, ведь я по-настоящему остроумен и вообще. Помню, она была высокой, ухоженной и остроумной. Хорошо пахла, чем-то свежим и терпким, даже издали, потому я удивился, когда оказался в ее квартире. Это была двухэтажная квартира на Солеце [92 - Привилегированный район Варшавского Средместья в непосредственной близости от центра города.]. Огромная. У нее там не было электричества, потому что она забыла заплатить по счетам. Там воняло заплесневевшей едой в огромных количествах, словно в каждый угол квартиры запихали испорченную картошку и бутеры. Она сказала, что это потому, что когда выехала в отпуск на три недели, рабочие
устроили замыкание и холодильник выключился - через день после ее отъезда. А в нем было полно замороженной курятины. Пришлось заплатить тысячу злотых женщине, которая это вычищала; и все равно в квартире воняло, и пришлось бы ободрать побелку, чтобы избавиться от этого запаха, добавила она. Мы трахались на большой кровати, рядом с которой стояла испорченная беговая дорожка и свежекупленный большой запакованный LSD-телевизор в коробке. Утром я сказал ей, что мне негде жить. Она пожала плечами, оставила ключи, сказала, что не знает, вернется ли сегодня, и чтобы я помнил: холодильник не работает.
        Классно, вот только денег у меня больше не стало. Я остался там еще на несколько дней. Не было теплой воды, в ванной ходили тараканы, но пока у меня был героин, все шло прекрасно. Героин поляризует реальность, мир - это или рай, или ад, в нем нет никаких промежуточных состояний. Все шло прекрасно, но однажды утром я проснулся весь перевязанный болью, словно ветчина, перетянутая веревками, спутанный по всему телу сжимающимися нейлоновыми струнами. Мне страшно хотелось пить. У меня был понос. Я едва добрался до телефона, нашел номер Ксаверия - именно так звали странного скользкого типчика, у которого я покупал товар. Он казался менеджером группы диско, но ездил на «лексусе». Я сказал, что денег у меня нет, а он спросил, зачем я, в таком случае, вообще звоню. Я посмотрел в угол комнаты, где стояла огромная грязная кровать. У меня не было сил идти в туалет. Спросил, сколько товара он даст за новый, пятидесятидюймовый телевизор «Самсунг».
        Его это ужасно позабавило.
        Часом позже приехали два лысых хама. Молча взяли телевизор и дали мне товара примерно на четыре дня.
        В ту ночь я спал в брошенном доме на Служеве [93 - Район Варшавы неподалеку от Мокотова, т. н. «спальный район», с большим количеством многоэтажек, построенных во времена ПНР.]. Рядом было еще несколько бездомных. Из комнаты той девушки я взял одеяло, запаковал его в сумку из IKEA, такую, знаете, синенькую.
        Это был ужасно забавный опыт. Помню, что прежде чем я, наконец, заснул, втиснутый в угол на голом полу, прикрытый каким-то волглым картонным ящиком, понимая, что мимо меня по тому заброшенному дому, словно призраки, ходят и другие подобные мне куклы, - помню, как подумал, что предпочитаю это, чем пройти по Зыборку пешком среди белого дня, мимо всех его обитателей. Были еще и приятели. Какие-то. Но одному из тех приятелей, который, если честно, был мне по фигу, казалось, будто мы - лучшие друзья и что он непременно должен мне помочь. Он долго говорил со мной по телефону, пока я лежал на полу в том заброшенном доме. Долго и горячо. Ты должен что-то с собой сделать. Ты должен, старик. Сперва - давай ко мне. Я тебе помогу. Он работал журналистом, занимался выселениями и реприватизационными скандалами. Был ужасно глупым. Слушал кошмарную музыку, худшую в мире: Coldplay, U2, Muse, The Killers. В своей ужасной глупости оказался настолько умен, что не оставил мне ни ключа, ни кода от дома. Из-за него я и познакомился с Юстиной.
        Я иду по Конституции, главной улице Зыборка, что бежит по нему, как набухшая вена. На половине дороги до Известковой, примерно около детсада, в который ходил Гжесь, есть круглосуточный магазинчик. В кругу света там стоит несколько машин и бесхозный велосипед. Кто-то выходит из магазина с пакетом пива, садится в машину. Эхо музыки из радио, какой-то диско-песенки, доносится словно из-под земли.
        Мне и правда нужны сигареты. Впрочем, Юстина, небось, обрадуется. Перестану зудеть ей над ухом, что воняет и что нельзя даже толком поцеловаться.
        В магазине приходится щуриться. Прикидываю, остались ли на карте хоть какие-то деньги. Я словно ребенок. У меня нет даже собственных денег. Что бы купил, будь они у меня? Может, пачку дешевых картофельных чипсов. Может, колу. Наверняка пиво. На пиво может и хватить.
        Когда прошу пиво и сигареты, кто-то сзади говорит мне:
        - Тогда ты был большим, но сейчас - явно поменьше.
        Оглядываюсь. Снова это чувство. Ты ведь знаешь, прекрасно знаешь, что это не она, но сердце на миг превращается в мороженое.
        - Привет, Каська.
        - Отказ в операции, - продавщица показывает мне карту.
        - Могу одолжить, - она показывает портмоне.
        - Не нужно, - отвечаю я.
        - Теперь за это кто-то должен заплатить, - добавляет продавщица.
        - Мне тоже два пива, - говорит Каська.
        Теперь я вижу ее очень отчетливо. Вижу во всех подробностях. Маленькую дырочку в потрепанных «вансах» на ногах, обтерханные рукава куртки с капюшоном, прыщик на шее, накрашенные, но обгрызенные ногти. Она усталая и сгорбленная. Девушки в двадцать с небольшим не должны быть настолько уставшими и сгорбленными.
        - Спасибо. Отдам, как только смогу, - говорю я.
        - Куда идешь? - спрашивает она.
        Я начинаю смеяться, хотя смеяться совершенно не хотел; осматриваюсь, взгляд скользит по школе, детскому саду, по улице, по перевернутому мусорному баку, неровной изгороди, большому плакату, рекламирующему скидки на немецкую химию.
        - А ты? - спрашиваю, когда заканчиваю смеяться.
        - Домой, в Бронкс, - отвечает она.
        - Пешком?
        Она кивает.
        Возможно, нужно затоптать этот город раз и навсегда. Затоптать весь этот глупый страх. Или ходить по нему, топтать его, давить подошвами улицы, пока и правда кто-то не выбьет мне зубы.
        - Провожу тебя, - говорю я.
        - Устанешь, - отвечает она.
        - У меня есть пиво, - показываю банку.
        - У меня тоже.
        Тот приятель явно не ожидал, что я могу его обнести, особенно учитывая, что сперва я себя контролировал. Обещал ему, что я чистый. «Он ведь не знает никого, кто сидит на героине, - думал я. - Просто буду изображать, что я устал». Потому закидывался у него в ванной, сидя на унитазе, закрывался изнутри, естественно, порой засыпал, и тогда он стучал мне в дверь. Раз открыл ее ножом. Через пару дней все стало понятно, но выставил он меня не сразу.
        Однажды к нему пришла Юстина. Он представил ее как коллегу. Стояла на кухне в черной одежде, юбке и блузке. Выглядела как испанская танцовщица, при свете ее глаза казались раскрашенными в черный цвет орехами. Она просто пришла с ним поговорить, спросить, как он, что слышно, я зашел на кухню, и приятель показал на меня и сказал: «Это мой временный сосед». Она была необыкновенно красива, это было легко заметить даже через несколько стен тумана, за которыми я находился. Тело вырисовывалось под блузкой четкими, уверенными линиями. Кстати сказать, многим позже, когда мы уже были вместе, Юстина много месяцев говорила мне, что она слишком толстая. Не знаю, выбил я это у нее из головы, или она просто перестала об этом говорить, так как поняла, что я такие разговоры не выношу.
        В любом случае, тогда, на кухне приятеля, я знал, что она очень красива, а после пары фраз понял и то, что она умна, а я был только наркошей на чужой жилплощади и мог самое большее на нее смотреть.
        А потом этот приятель тоже выгнал меня из своей квартиры, и даже дал мне в морду. Не выдержал. Это был небольшой предмет: часы от деда, золотые, с варшавской сиреной. И что-то там еще, зарядка к «маку», он мог решить, что забыл ее на работе или в трамвае, или как-то так - так я думал. Этот приятель был человеком экзальтированным, когда дал мне в морду, довольно несильно и неумело, на лестничной площадке, кричал еще что-то о доверии, потерянном на всю жизнь.
        Я хотел насрать ему на коврик, но он бы слишком серьезно это воспринял. Слишком любил «Жильца» [94 - Le Locataire, фильм Р. Полански (1976), в котором главный герой подозревает соседей в том, что они доводят его до самоубийства, как сделали с женщиной, нанимавшей его квартиру раньше.].
        И тогда я сдался. Все уже стало лишь серией переливчатых цветных пятен и картинок. Воздух, люди, деревья - я ведь был бездомным и мог находиться только на воздухе. Не знаю, как реагируют на такое другие, но я в тот момент - не обладая ничем - начал смеяться, смеяться и кувыркаться. Кувыркаться - это лучшее из возможных определений. Я поехал на далекий Имелин [95 - Часть варшавского района Урсынов, южной окраины Варшавы.], на метро, без билета, продал свой паспорт и телефон лысому нервному парню, который вышел к подъезду в шлепанцах, держа на коротком поводке суку амстаффа. Потом я поехал на Повислье, в кварталы неподалеку от стадиона «Легии». Сел в какой-то мусорный бак, весь перемазался. Украл в «Бедронке» булку и молоко. Был уже вечер. Кто-то назвал бы это счастьем безумца. Но я еще просто был под кайфом.
        - Помнишь кинотеатр? - спрашивает Каська.
        Мы останавливаемся перед домом, где сейчас находится киоск «Руха». К серо-бурому фасаду все еще прикреплены неоновые трубки. Кинотеатр «Сатурн».
        - Я был тут много раз.
        - С моей сестрой? - спрашивает она.
        - С ней тоже. С твоей сестрой я был на «Муми- Тролле и Комете».
        - Ты гонишь, - смеется она.
        - Это классный фильм.
        - Я приходила, только когда была маленькой. Дарья брала меня пару раз. Раз на «Реквием по мечте».
        - Помню. Мы были вместе. Я разозлился тогда, что Дарья тебя взяла, потому что думал… - начинаю, но она прерывает меня, смеясь.
        - Ясно, что ты думал.
        - Тебе понравился?
        - Что? Фильм?
        Я киваю.
        - Я его не понимала. Помню только, как у типа сгнила рука, - отвечает она.
        Некоторое время мы не знаем, что сказать. Тишина тяжелая, словно свинец.
        - У тебя такие же волосы, как тогда. Постригся бы, - говорит она наконец со смехом.
        Я провожу пальцами по голове. Волосы настолько длинные, что уже с неделю собраны в рахитичный хвост. Палец касается растущих локонов. «Словно я специально начал их отпускать под приезд сюда», - мелькает у меня в голове. А ведь долгие годы после смерти Дарьи у меня были короткие волосы. На свадьбу с Юстиной я вообще постригся под ноль.
        - Ну, сейчас они пореже, - говорю Каське.
        - Тем более - постригся бы.
        Открывает две банки пива, подает мне одну. Я все еще всматриваюсь в контуры давно мертвого неона. Мы стоим так некоторое время, а потом идем по тесному проходу между стеной, в которой когда-то был аварийный выход из кинозала, и сеткой, на задний дворик, забитый и заросший сорняками, совершенно темный.
        Я не вижу ее. Двор окружают дома, их черные абрисы глотают фонарный свет. Мы стоим в пустоте, под ногами у нас - мусор.
        Некоторое время молчим. Я слышу только звук, когда пальцы легонько сжимают стенки банок.
        - Я знаю, о чем ты хочешь спросить, - говорит она наконец. - Но боишься, потому что чувствуешь смущение. Да, я об этом думаю все время. Думаю об этом ежедневно.
        - Это отправило нахуй всю нашу жизнь. Всю, - отвечаю я непроизвольно и чувствую, как эти слова повисают в воздухе: черные, жирные пятна в темноте.
        - Нет, твою жизнь оно не отправило нахуй. У тебя эта жизнь есть. У тебя жена. Книжка, которую ты написал. Что-то - да есть, - говорит она.
        Я вообще не знаю, что сказать. Ее слова тоже зависают в воздухе рядом с моими; ее слова и мои слова таращатся друг на друга; глаза этих слов - словно гляделки мертвых мышей, выклеванные птицами.
        - Думаю, что это никогда не должно было случиться, и что такие вещи - они как атомные бомбы - уничтожают все в радиусе поражения, коверкают все, - говорю я через некоторое время.
        - Хуже всего, что он сам себя убил. Сам себя наказал. Никто не может больше ему отомстить, - говорит она тоном присяжного, оглашающего приговор.
        - Не знаю, хуже ли это всего. Когда-то я тоже так думал, но сейчас уже не знаю, - отвечаю я. Даже не помню того парня. Почти не помню черт его лица. Помню только, что он всегда казался слегка не в себе, словно только что попал в автокатастрофу. И что у него был крупный кадык. И все считали его наркошей - словно он наркошей и родился. Я ищу сигареты по карманам. Снимаю с пачки целлофан, отбрасываю его. Вынимаю сигарету и некоторое время мну ее в пальцах, играю с ней, прокалываю ей темноту.
        - Это город. Город ее убил. Твою сестру. Эта, сука, дыра, не город, город - это Щецин или Познань. Я всегда так чувствовал. Никогда его не обвинял, этого Гизмо, или как там его звали. Он был просто больным. Не знаю, не хочу сказать глупость, но…
        - Ты уже говоришь глупость, - прерывает она меня. - Какой такой город? Что ты плетешь? Это сделали живые люди.
        - Живой человек, - поправляю я. - Один живой человек.
        Некоторое время она молчит, словно не в силах признаться даже в такой малой ошибке, как оговорка.
        - Что ты, собственно, знаешь об этом городе? Это я тут живу. Это меня он убивает. Ты можешь в любой момент отсюда уехать, вернуться туда, откуда ты прибыл, - повышает она голос.
        - Я не хочу ругаться, - прошу я ее. - В этом нет смысла.
        Она снова молчит, и я снова слышу, как она легонько сжимает банку. Задумываюсь, не сказал ли чего не так. Но, с другой стороны, это наша общая потеря. Я потерял столько же, сколько и она.
        - Ты струсил, - говорит она наконец.
        - Прости? - переспрашиваю я.
        - Ты струсил. Сбежал. Не был даже на похоронах. Я ведь помню. Написал потом эту книжку. Написал, сука, всякую чушь. Что Дарью растлевал ксендз. И, кажется, еще дядя. И кто-то еще. Ее больше типов трахало, чем шлюху в войну. Что это вообще было? Я ненавижу свою мать, но никого мне тогда не было так жалко, как ее. А потом ты никогда сюда не приезжал. Никогда. Хотя бы спросить, как дела. Да что угодно. Извиниться. А ты ведь заработал на книжке столько бабла. Столько бабла на историйках, которые разве что из жопы у себя не вытаскивал. Ты струсил, Гловацкий. Повел себя как трус. Я хотела это тебе сказать уже тогда, под кабаком, помнишь?
        Когда она заканчивает говорить, я будто слышу, как что-то лопается, повисший в воздухе чирей.
        - Прости. Теперь я прошу прощения, - говорю я.
        - Немного поздновато.
        - Я, пожалуй, пойду, - отзываюсь я. Она права во всем, что говорит. И потому все это настолько тяжело. С тем же успехом она могла бы бросать в меня камни.
        - Нет, погоди. Погоди. Просто для этого немного поздновато. И все, - говорит она.
        Где-то далеко - словно бы тихое пение, обрывок голоса, словно ветер вырвал у кого-то из глотки чуточку плача и принес сюда. Я мог бы спросить, слышит ли она это, но мы разговаривали о другом. Впрочем, такое - нормально. Тут воздух насыщен такими обрывками. Следами призраков.
        - Я не сержусь на тебя. Просто фиксирую факт. А может - завидую тебе. Завидую, что ты сбежал, - говорит она.
        - А что мне было делать? - я давлюсь тем, что как раз оказалось у меня в горле. Понимаю, что тот обрывок голоса, принесенного ветром, - мой собственный плач. Надеюсь, Каська его не слышит.
        - Что мне было делать, Каська? - спрашиваю я.
        - Не знаю. Это ты знаешь, что ты мог сделать - и мог ли сделать хоть что-то, - голос у нее едкий, будто кислота.
        Я вытираю лицо.
        - Прости, - говорит она.
        - Не за что. Не проблема, - отвечаю я, пытаясь не выпустить все это вместе с воздухом.
        - По сути, что оно даст, это взаимное извинение. Извиняюсь и извиняюсь. Просто слова. Ничего из этого не следует, из слов, - я вижу в темноте, как она пожимает плечами.
        - Это единственное, что у меня есть - слова, - объясняю я ей.
        Она снова некоторое время молчит. «Пожалуй, нам лучше куда-то пойти, - думаю я, - но ведь - совершенно некуда».
        - Знаешь, каждый раз, когда я вляпываюсь в какие-то проблемы, думаю: «Она бы меня из них вытащила. Она бы сказала мне, что делать». И - злюсь, говорю мысленно: «Блин, почему ты дала себя убить? Нахуй ты туда полезла? Скажи мне, говорю ей, в никуда, ее могиле, скажи мне». Это моя потеря, - говорит она быстро, но сразу замолкает.
        Снова звук, на этот раз где-то лает собака.
        - Нам уже можно и не говорить об этом, - добавляет она через миг.
        - А о чем нам говорить? - спрашиваю я.
        - Не знаю, может о чем-то другом, о том, что с нами случилось?
        Я глубоко вдыхаю. Давно не плачу из-за этого. Наверняка и сегодня не стану.
        - Только это с нами и случилось, - говорю через некоторое время.
        Когда я продал телевизор моей подружки, я и правда не знал, где спать. Если бы у меня была машина, я спал бы в машине. Но машина у меня была недолго, была она дешевая и битая, и ржавая, я продал ее на лом почти сразу после того, как меня выставили из «Мордора». Ночлежки для бездомных - не те места, куда можно войти вот так просто, чтобы поспать. Я лишь стоял на их пороге, знаю, что они пахнут дерьмом и дешевым моющим средством. В знакомом заброшенном доме все окна и двери были забиты плитами ДВП. Всего на несколько дней - но это были плохие дни. Я долго искал лестничную клетку, которая оказалась бы подходящей. Нашел одну на Тархомине, забрался на самый верх, чердак был открыт. Я завернулся в старую штору. У меня уже не было телефона, а потому не было кому звонить. Никто не мог даже объявить о моем исчезновении, потому что никто давно не поддерживал со мной контакта. Все знали, что я закидываюсь и ворую, наверняка об этом знала вся Польша; может, кто-то сделал снимок со мной, когда я выносил плавленый сырок из «Жабки», который потом ел пальцем из баночки?
        Так продолжалось несколько дней. Очень плохих дней. Естественно, с героином все было прекрасно. Но он закончился. Последний раз я заторчал где-то на лавке на рассвете, в Брудновском парке. Помню, что подумал: мне уже не должно хотеться есть и пить. Пот меня прошиб где-то ближе к полдню. Вечером болели мышцы - так, словно кто-то впрыскивал в них кислоту из аккумулятора. Целую ночь я кусал себя за руки, чтобы как-то это вынести, перебить боль другой болью.
        Так продолжалось пару дней, и как бы мне было научиться на это реагировать? К следующему полудню я знал, что должен украсть у кого-то кошелек, вырвать сумочку, сделать что угодно, только бы позвонить Ксаверию. Отсутствие телефона не было слишком большой проблемой. Его номер, единственный из всех, я знал наизусть.
        Когда нечто тянется неизменно, на это не обращают внимания. Обращают внимание на то, что болит, смердит, кусает. Человек становится собакой. Больной собакой. Собакой, которую следует усыпить.
        На той девушке была - кажется - дорогая одежда, из сумочки она вынула телефон, который показался мне новейшей моделью, потому что был большим и плоским, а к тому же она выходила из банка. Все это случилось около площади Спасителя, напротив магазина промтоваров. Это было быстрое решение. Она стояла на улице, разговаривала, сумку держала в руках.
        Я стоял рядом. Был грязным. Она не обращала на меня никакого внимания.
        Ни мой отец, ни Гжесь никогда не узнали бы об этом.
        Я едва держался на ногах, в голове стояла единственная картинка: лифт, молниеносно съезжающий вниз по бесконечно глубокой шахте. Это была моя боль. Всякий раз, когда я думал, что достиг дна, последнего этажа, лифт ехал все ниже.
        Я подскочил и схватил ее сумку. Мало кто так сильно не доверяет реальности, чтобы постоянно прижимать к себе то, что у него есть, как матери прижимают к себе детей в фильмах о Второй мировой.
        Я вырвал у нее сумочку и побежал в сторону Бельведерской, а люди на улице закричали. Мой мозг тогда состоял из простейших импульсов. Я побежал, но убежал недалеко. Что-то толкнуло меня, я приземлился на тротуар. Почувствовал удар. Было не слишком больно. Бывало и сильнее. Будь боль сильнее, возможно, тогда бы это помогло.
        - Ты, ворюга, сучара штопаный! - парень был лысым, крепким, но не увальнем, пинал меня с легкостью, как пинают детский мяч. А потом он вздернул меня, чтобы ударить снова, уже в голову, адски сильно. Я осунулся на землю, кто-то выключил питание, последнее, что я почувствовал - это запах скошенной травы и бензина.
        Наверняка он отдал сумочку той девушке. Может, кто-то мог бы позвонить в скорую или в муниципальную полицию, но всем было все равно.
        - Вставай, - она стояла надо мной, стояла как ангел. Я помню, что на ней было платье с забавным узором из каких-то фруктов - кажется, это были арбузы. А я превратился в собаку, мне не могла нравиться женщина, человек - это другой вид. Но когда я был человеком, я любил женщин. Об этом я помнил. Знал, кто она.
        - Вставай, - повторила она.
        Я пошел за ней следом. Она забрала меня в скорую. Кажется, я плакал и трясся. Потом пошел с ней куда-то еще. И там остался. Она приходила. Раз в пару дней, когда закончилось худшее. Для этого худшего слов у меня нет. Кажется, меня привязывали. Из тела выходили дешевые бесы, вроде тех, что на обложках альбомов металлических групп. Они вставали напротив меня, с морд у них сыпался жгучий порошок, гной, они валяли меня в этом, поджигали. Из моего тела вышли Дарья с Гизмо, держались за руки, лица их были трупно-бледными. Моя мать вынула что-то изо рта рукой, оно пульсировало на ее ладони, она попросила, чтобы я это съел. Хотела меня накормить. У отца был нож, кажется, этого я почти не помню. Иногда мне кажется, все произошло из-за того, что я состою из дряни, как и большинство людей. Мозг перед лицом экстремальной ситуации начинает безумствовать, в голове тогда карамболь, сотни машин сталкиваются друг с другом, словно за рулем каждой сидит пьяница. Комиксы, хорроры, хеви-метал с кассет. Все, что покупалось в зыборкских киосках за деньги до деноминации - ни больше, ни меньше. Из этого я состою. Это моя
кровь.
        И еще женщина, которая держала голову в руках. Та, которую видел Гизмо.
        - Тебя еще, сука, не хватало, - сказал я и принялся хохотать так громко, что прибежал санитар и сделал мне укол. После укола смеяться я перестал. А она все стояла там. Была страшнее смерти.
        Только через пару дней я понял, где я нахожусь и с кем. Понял, что в том самом зале, где сижу я, отдыхает смешной старый беззубый чувак в спортивках, который забил свою жену кастрюлей; что тут есть девушка, она походит на студентку-маркетолога и постоянно говорит, что ее счета взломали и забрали все деньги. И есть худой печальный мужик, когда-то, кажется, радиожурналист, который открыл газ в своей квартире, но заискрила проводка и он, вместо того чтобы отравиться, получил ожог третьей степени всего тела, включая лицо. И еще был врач, который приказывал мне принимать таблетки, а потом отослал меня на закрытую терапию.
        Юстина сказала мне свое имя только на третий раз. Я спросил, зачем она вообще сюда приходит. Она что-то говорила о моих глазах, пошутив, что они очень красивые. Потом долгое время я ее не видел, потому что вышел из больницы и отправился в «Монар» [96 - Центр лечения, терапии и реабилитации зависимостей в Варшаве.]. Нет особого смысла рассказывать, каково там было. Я в совершенстве научился ухаживать за огородиком и делать раствор для стройки. А еще пилить и строгать. Отец такому никогда меня не учил. Всегда, когда должен был что-то мне объяснять, почти сразу принимался орать.
        Юстина не ждала, когда я наконец покину «Монар», ничего подобного. Она вообще меня не знала, не знала, кто я такой. То есть знала, что я парень, который написал известную книжку, а потом скатился. Даже читала эту книжку. Когда-то. Но знала только это - то есть ничего, потому что книжку написал некто, кем я был восемь лет назад, некто, кто был обижен и молод, и голоден, и резок. Некто, кто существовал.
        Это я хотел ее узнать. В конце концов, она спасла мне жизнь. Я хотел узнать, что ее к этому склонило. Я проведал ее в первый же день после того, как вышел. У меня не было никого другого, кого бы я мог проведать. У меня не было денег, чтобы пригласить ее на ужин, в кино, пригласить куда бы то ни было. Ночью я влез в общественный сквер и нарвал там цветов. Помню, лифт не работал, и мне пришлось идти к ней на десятый этаж. Сперва она была скованна, немного не знала, что делать, наверняка у нее была надежда, что я просто поблагодарю и уйду. Я был уверен, что у нее кто-то есть. Но не принимал во внимание, что между нами кто-то мог стоять. Я был собакой, залеченной, но собакой. Я пах как собака. У меня была пустая голова, руки как у работяги: грубые, сбитые, со сломанными ногтями. Цветы ее рассмешили. Она поставила их в банку от оливок. Сказала, что сделает мне кофе. Это был лучший кофе, который я пил в своей жизни. Мы разговорились. Одни книги, одни фильмы, понятное дело, это обычно, но тогда я чувствовал, словно глотаю золотые монеты. Мои шутки ее смешили. Я хотел быстренько уйти. Не хотел ей мешать.
Для нее это обычный вечер, а я вспоминал, каково оно - быть человеком. Притворялся человеком, хотя мне в тот момент хотелось лаять. Я на самом деле хотел вернуться в Зыборк. Может, сказал так, чтобы остаться, после того как рассказал ей о своей отце и о том, что там случилось.
        Так оно и началось. Жертва плюс спаситель. Большая Безответная Любовь. Люди, которых мы знали, которые слепо верили в фильмы и литературу, утверждали, что такая любовь - это навсегда, она переживет все, даже смерть. Мне не хотелось над этим даже смеяться. Но порой я из-за этого плакал; когда впервые увидел ее нагой, заплакал, словно полковник Квятковский [97 - Герой одноименного фильма (1995, реж. К. Куц), гинеколог, призванный в армию, которому приходится притворяться «полковником Службы безопасности» в Польше 1945 года. В фильме есть культовая сцена, когда Квятковский начинает плакать, увидев женскую грудь - символ мирной, нормальной жизни.]. Проплакал я также и на нашей свадьбе, когда мы танцевали под фрагменты The Cure. Тот, кто распределяет время на «лучшее» и «худшее», сказал бы, что вот ради чего стоит жить. А потом мы, наконец, стали почти нормальными. Это было огромное усилие - пытаться все так удержать. Чтобы оно продолжалось, чтобы не сломалось. Сперва я ежедневно боялся, что сломается; когда мы взяли в кредит квартиру, мне регулярно снились войны, катастрофы, голоса, говорящие в
мегафон, что мы должны взять самое необходимое и убегать.
        Однажды она сказала мне:
        - Может, Миколай, ты напишешь об этом книгу? О «Монаре», о том, что с тобой случилось. Может, ты должен?
        А я ответил ей, что не могу, что это бессмысленно, потому что я снова заработаю на ней кучу денег и снова все повторится. Но тогда - наверняка - мне не повезет так сильно. Я не встречу ее во второй раз.
        Тогда она ответила, что понимает.
        А я подумал, как сильно ее люблю и что не могу потерять. Я действительно делал все, чтобы мы жили нормально. Последние три года. Все-все-все.
        И, наконец, все вывалилось у меня из рук.
        Потому что, сука, как же было ему не выпасть?
        Как она могла не перестать меня понимать?
        - Слушай, иди уже к жене. Иди к жене и уезжайте отсюда как можно быстрее. И - заботься о ней, - говорит Каська.
        Все еще девять старых многоэтажек, рассыпанных, словно старые кубики. Все еще трухлявый заборчик и газон. Все еще стена леса. Ночью эти места всегда выглядят получше - по той простой причине, что их и не видно толком, - но ночью и куда больнее, потому что ночью я тут бывал куда чаще. Когда я смотрю в это окно, вижу горящий свет. Какой-то миг я уверен, что Дарья - внутри.
        Кася скребет ногтем по объявлениям, приклеенным к столбу, нечитаемому куску бумаги.
        - Хотел бы я, чтобы у тебя жизнь была получше, - говорю я. - Хотел бы я, чтобы ты была счастлива.
        - Тебе и правда есть до этого дело?
        - Теперь - да, - отвечаю я искренне.
        Я смотрю на нее, смотрю ей в глаза, и что-то из меня вдруг вываливается, я хриплю, прикрываю рот, желая ухватить это что-то в последний момент, прежде чем оно разобьется о землю. Но, увы, уже поздно.
        - Это несправедливо, что моя мама мертва, а твоя - жива. Но однажды умрет и она, вот увидишь, - говорю я.
        Она широко распахивает глаза - на краткий миг, Дарья делала так же, словно кто воткнул ей в глазницы две большие темные монеты.
        - Мне и правда уже пора идти. Прости, - говорю я.
        А она начинает смеяться. Хватается за живот. У нее очень красивая улыбка. Точно такая же, как у сестры.
        Она подходит ко мне и, прежде чем я успеваю отреагировать, целует меня в губы, быстро и сильно.
        - Никто мне такого не говорил. Правда, - говорит она. - Спасибо.
        Да, я убежал отсюда, но кажется, кое-что со мной все же случилось, у меня была жизнь, хорошая и плохая, смешная и страшная, всех оттенков, всего спектра, но что-то было, я повидал мир, проигрывал его и выигрывал, и снова проигрывал. А она все время сидела здесь. Она стоит передо мной, и одновременно я представляю, как она наверху смотрит в окно на лес рядом, на его черную, грязную стену, и представляет, как оно - бежать сквозь этот лес и не останавливаться, бежать, пока не добежишь до другой стороны, до свободы, до свободы как до чего-то банально простого, до свободы, понимаемой как остановка, как перекресток, дорожный указатель, сто злотых на билет в кармане.
        - Не переживай. Хорошо, что мы поговорили. Если бы ты слышал, о чем приходится разговаривать с местными. Кто кого в последний раз хряпнул в лобешник на дискаче, кто пришел вставленный в магазин, кто у кого помер, - пожимает она плечами.
        - Люди всюду о таком разговаривают, - отвечаю я.
        - Я не знаю, как оно «всюду». Знаю, как оно здесь. Знаю, что люди тут не говорят: «чувствую» или «мне кажется», или «не понимаю». Тут говорят только «я слышал, что» или «свали». Потому - хорошо, что мы поговорили. Поверь.
        - Я должен отдать тебе деньги за пиво и сигареты.
        - Иди к жене, - повторяет она.
        Я киваю и спрашиваю:
        - У тебя есть номер телефона?
        - Зачем тебе? Хочешь со мной трахнуться или что?
        Я качаю головой. Она смотрит на меня секунду-другую, словно последняя жертва.
        - Тогда не знаю, зачем оно тебе. Если захочешь - найдешь меня, - машет рукой и исчезает в подъезде.
        Мне придется идти минут сорок, пока не дойду до Известковой. Это долго, но ведь у меня есть сигареты. Наконец я закуриваю одну. Сперва она отвратительна, это словно приставить к губам выхлопную трубу, но потом, когда металлический привкус разливается по всему телу, начинает легчать.
        И только тогда я проверяю телефон. Сообщение, посланное с неизвестного номера.
        «Девушка будет жить. Агата. Ты где?»
        «Я шел из ниоткуда в никуда, не имея на самом деле никого». - Я увидел эту фразу, написанную карандашом в записной книжке, корявыми буквами, и снова начал смеяться.
        Юстина
        - И что, ты все еще ненавидишь озера? - спрашивает он.
        Я кладу ладонь на его голову, растрепываю ему волосы. Он постригся, выглядит теперь куда лучше. Вот только снова начал курить, я даже не обратила внимания, с какого времени. Не могу ему ничего запретить, я уже запрещала ему столько вещей, все наше замужество - было одним большим запретом.
        Озеро - цвета грязного изумруда. Идущий из воды, сбитый из досок помост новый, но камыш вползает на него, окружает, коварно хочет его разломать, расщепить.
        - Нет, привыкла, - говорю я.
        - Тогда, когда поехала на весь день в лес?
        - Да, тогда, - лгу я.
        - Тут мы часто устраивали костры, на этом берегу, в средней школе, - говорит он, делает несколько шагов и ставит ботинок на землю в конкретном месте.
        - Потому мы сюда пришли? - спрашиваю я, зевая.
        - Конечно, - отвечает он.
        - Как называется это озеро?
        - Холодное.
        - Холодное?
        - Да, Холодное, просто Холодное.
        - Нам нужно завести собаку, тогда прогулки имели бы больше смысла, - говорю я, помолчав. «Мы никогда ничего не заводили, - думаю. - Ребенка, кота, собаку. Может, когда бы у нас было хотя бы что-то, тогда бы все опять заработало». Знаю, что нельзя так думать, все, кто так сделал, кто попытался залатать что-то с помощью третьего, говорили, что это самый простой способ достичь наибольшей катастрофы.
        На самом деле я всегда боялась заводить ребенка с Миколаем, всегда боялась, что тогда окажусь матерью-одиночкой с двумя детьми.
        Но сейчас я смотрю на Миколая и думаю, что мы, возможно, должны это сделать. Возможно, оттого мы постоянно и упираемся в тупики, оттого каждое наше движение и заканчивается возвращением с половины дороги, бегством.
        - Если уж ты куришь, то дай сигаретку, - говорю я ему.
        - Прошу, - подает он.
        Показывает мне, чтобы мы пошли тропинкой дальше, вдоль берега. Мы идем, минуя принайтовленные к берегу старые лодки, маленькие, распадающиеся помосты. Он подходит ко мне, я позволяю ему взять себя за руку. Тропинка узковата для двоих. Он прижимает меня к себе - сильно, когда хочет, он умеет быть сильным.
        - Мы мастера плохих решений, - говорю я. - Все думаю, отчего, например, когда кто-то из нас ведет машину, то не едет против движения? Отчего мы вообще еще живы?
        - Прекрати.
        - Мы просто не задумываемся.
        Когда мы идем, лес начинает становиться все более диким и мрачным. На мху и на земле видны пятна мусора. Я снова гляжу на Миколая. Хорошо, что он постригся. И правда выглядит сейчас куда лучше.
        - Если бы мы задумывались, если бы ты задумывалась, то не вышла бы за меня замуж, - смеется он.
        - И наверняка бы не изменила тебе, - говорю я.
        Он не останавливается, не поворачивается в мою сторону, по его лицу проходит мелкий тик, но сейчас же исчезает. Мы выходим к очередному подходу к озеру, довольно широкому, поросшему серой, затоптанной травой, с черным кругом кострища в центре. После дождя мокрый пепел превратился в грязь, отверстие напоминает колодец. Помост разбит, доски выломаны, вода тут еще темнее и зеленее, заросшая. Миколай подходит к воде, приседает, набирает ее в ладонь, трет руки. Оборачивается в мою сторону и спрашивает:
        - Отчего ты вообще тогда подняла меня с земли?
        - А когда ты перестанешь задавать этот вопрос?
        - Когда ты ответишь. - Он снова смеется, поднимает камешек, пускает «блинчики», камешек подпрыгивает несколько раз.
        Я подхожу к нему. Кладу руку на плечо. Неужели все, что ты чувствуешь к этому парню, Юстинка, неужели все, что ты к нему чувствуешь, это желание, чтобы он простил? Чтобы ты перестала ходить с камнем в желудке, который ты чувствуешь даже сквозь сон? Глупая баба. Сперва ты хотела его спасти, а теперь хочешь, чтобы он отпустил тебе твои грехи.
        А может, ты потому ему и изменила, чтобы иметь к нему хотя бы какое-то чувство, когда оказалось, что он уже чист, цел и здоров, что миссия - выполнена? Хоть какое-то чувство, пусть бы даже чувство вины?
        - Потому что ты хотела оставаться доброй? - спрашивает он. - Ты могла просто кинуть сотню какому-то нищему.
        - Перестань. Бьешь на жалость. Это отвратительно. Перестань, - я машу ему рукой.
        - Потому что, возможно, так все и было.
        Он отворачивается от меня. Пристально всматривается во что-то на другом берегу озера. Показывает на что-то пальцем, но сейчас же без единого слова опускает руку.
        На краткий миг словно бы становится темно, словно кто-то прорезал воздух противоположностью фотовспышки.
        - Я, на самом-то деле, боюсь, что все уже решено, - говорит он ко мне.
        - Я тоже.
        Что-то растет у меня в глотке.
        Он снова подходит ко мне, сует руки в карманы моей куртки.
        - Может, все было обречено с самого начала, потому что, когда мы познакомились, я лежал на земле, а ты стояла, - говорит он тихо и быстро.
        - Сейчас это не имеет значения. Значение имеет, чтобы мы что-то сделали, Миколай, - я касаюсь его лица.
        Он отворачивается, бледно улыбается. Пускает еще один «блинчик».
        - То, что нечто мигом позже уже не имеет смысла, не значит, что оно никогда его не имело, - говорю я.
        - Паоло Коэльо, - отвечает он, фыркая от смеха.
        - Даже он, этот сукин сын, порой бывал прав, - заявляю я.
        Это чудесный парень, его нужно только соответствующим образом освещать. Все же есть секунды на протяжении дня, когда я знаю, что люблю его. Секунды - это немного, но хотя бы так.
        - Я поищу какую-нибудь работу в Варшаве. Нормальную работу. Могу делать то, что ненавижу. Могу работать в колл-центре. Могу работать в «Макдональдсе». Отдам деньги агенту, - произносит он, развернувшись ко мне спиной. Я слышала это уже пару раз,
        но пытаюсь уговорить себя, что он никогда не произносил это таким решительным голосом.
        - Я должна закончить, что начала, - говорю я.
        - Ты всегда должна закончить то, что начала. А я - никогда этого не умею, - и он прав, как никогда.
        Я прижимаюсь к нему. Он воняет сигаретами, даже я это чувствую, боже, сколько же он сейчас курит! Курит столько, что мне придется бросить.
        - Видишь? Там, по той стороне озера. Достаточно пройти примерно километр сквозь лес: там есть река и Картонаж, - он снова тычет пальцем на то самое место у берега озера.
        - Картонаж?
        - Гизмо, тот парень, который убил Дарью. Ходил туда с приятелем. Потом рассказывал, что видел призрака. Призрака, который приказал ему это сделать, или как-то так, - отвечает он через минуту.
        - Он признался?
        - Можно и так сказать. Я не пошел на процесс, но отец пошел. По его словам, Гизмо сказал, что это его вина. Был в тяжелом шоке. Но признался, психиатр направил его в больницу, там он ждал приговора и там убил себя.
        Он некоторое время всматривается в ту точку по другую сторону озера, словно сам хочет увидеть там некий призрак.
        - Это вообще странное место, та часть леса. Недалеко от Картонажа стоит дом Ведьмака, - он вытирает руки о штаны. Снова закуривает. Проклятие, если он должен столько курить, то я немедленно брошу.
        - Того безумца, что живет в лесном доме без электричества? - спрашиваю я, вспоминая, что говорила Агата.
        - Может, поговорить с ним. Может, он что-то знает.
        - Никто не хочет со мной разговаривать.
        Я уже, пожалуй, стучала во все двери в Зыборке. Не впустили меня никуда. Давайте, мол, не будем. А отчего, мол, вы этим интересуетесь? Это все ерунда, тут ничего такого не происходит. Меня это не касается, дорогая пани. Спросите у кого другого. А то еще проблемы себе нарасспрашиваете. Это не так, но я вам не скажу - как. Я не знаю - как, полагаю, вон тот знает. Знаете, я вам скажу: лучше просто делать свое дело, знаете, прийти с работы, посмотреть телевизор, съесть обед с семьей. Так я же, отвечаю, и делаю свое дело. Ну тогда вам стоит сменить профессию, слышу тогда в ответ.
        Миколай вдруг осматривается, вскидывает голову, словно что-то услышал.
        - Что там? - спрашиваю я.
        - Нет, кажется, птица, где-то далеко, - он качает головой.
        На одну секунду, когда я его люблю, приходится десяток, когда я хотела бы, чтобы он исчез, чтобы сделался кем-то совершенно другим.
        Я подняла его с земли, потому что так меня научили. Что людей с земли поднимают. Протягивают им руку. Впрочем, он выглядел человеком, с которым приключилась очень скверная история, причем - недавно, а не тем, кто находится на дне много, много лет.
        Но еще я подняла его потому, что узнала. Я знала, кто он такой. Известный молодой писатель, который скатился на самое дно, торчит, пьет, утратил контакт с реальностью и обворовывает людей.
        Я подняла его, потому что хотела написать о нем репортаж. Такова правда. Истинная. Миколай никогда об этом не узнает. Никогда ему об этом не расскажу.
        Я приходила к нему потом, в психиатрическое отделение, по одной простой причине: все еще писала тот текст. Носила его в себе целыми днями. Лучшие нерожденные тексты - словно теплые камни, которые мы носим в животе. Я хотела знать все: отчего так случилось, почему он лежал на земле, на клумбе, среди белого дня, избитый, отчего миг назад пытался украсть кошелек.
        А потом несколько месяцев я не могла закончить этот текст, мне оставался последний абзац. Хотя все в редакции знали, что я должна прислать этот текст. Ежедневно спрашивали, когда я намерена это сделать.
        Но парень, который пришел ко мне через несколько месяцев, был уже кем-то другим. Он улыбался и был скромен. У него была чистая одежда, он говорил отчетливо, полными фразами, в которых одно цеплялось за другое. Как оказалось, он и правда был умным. Смешным. Рассказывал классные шутки и не смеялся над ними сам, первый. Сравнивал все со всем. За все извинялся, за все благодарил. Говорил тихо, голова его была покорно склонена, часто такая покорность бывает у людей, которые выходят живыми из потенциально смертельных несчастных случаев.
        Спал он на диване, а я утром поняла, что влюбилась в парня, а не в текст. И сказала ему: «останься». И пошла с ним в постель. И только тогда уничтожила статью.
        Она должна была называться «Все еще холодная вода». Теперь я думаю, что название было идиотским.
        - Пошли домой, - говорит он.
        Берет меня за руку.
        - Сука, как бы я хотел отказаться от всего, стать свободным, - говорит Миколай тихо сам себе и, кажется, не отдает себе отчета, что произнес это вслух. Что это выпало из него случайно. Что он слегка пришел в негодность. Что - таким теперь будет всегда.

* * *
        Сумерки. Фиолетовая стена наполовину затянутого тучами неба. Гжесь жжет что-то в металлической бочке на своей части двора. Говорит, что листья, старые бумаги, сухие ветки, мешки. Дым поднимается вверх ровным, едким столпом. «Листья так не воняют», - думаю я. Старая огромная куртка висит на нем почти до колен. Он потирает руки, дышит в них, сплевывает. Не смотрит на Миколая, который стоит неподалеку, курит очередную сигарету, что-то давит ботинком, а потом прячется в дом.
        Я спрашиваю его о той девушке.
        - Она должна сегодня прийти в участок. Составить признание, отозвать то, что сказала. Засвидетельствовать, что я никогда такого не делал, - он сплевывает на землю.
        В этой куртке он выглядит как преждевременно постаревший мальчик. Только когда его тело наклоняется ближе к огню, видно, насколько оно напряжено и в тонусе.
        - Агата поговорила с ее родителями. И родители, как понимаешь, напугали ее посильнее, чем Чокнутый и остальные.
        - А сколько же ей лет? - спрашиваю я.
        - Четырнадцать.
        - И спит с одноклассниками? - я смотрю на него.
        - Это нормально. А на что она себе айфон купит?
        В окнах соседей на миг зажигается свет, но потом гаснет.
        - Да и какие там деньги, так, смех один, - добавляет он.
        Сразу после нашего приезда с Миколаем соседи то и дело приходили в дом Гловацких. Поговорить, выпить чаю или просто спросить, как оно. Или порой засовывали голову внутрь, нюхали воздух, пытаясь обнаружить что-то не такое, как у них. «Это, наверное, нормально в таком маленьком городе», - подумала я тогда. Теперь они не делали вообще ничего. Теперь, с самого пожара, они даже к калитке не подходили.
        - Это же хорошо, - говорю я.
        - Что блядует? - спрашивает он.
        - Что даст показания.
        - Она еще должна написать Камиле. Не знаю, сделает ли это. Доктор сказал, что не приняла аж столько таблеток, чтобы умереть. Но все равно - подзатянулось.
        - Знала, что кто-то раньше или позже откроет дверь.
        Гжесь на миг смотрит в сторону дома. Видит, как в нашей комнате загорается свет.
        - Если хочешь, можем поменяться. Я пойду в ту комнату, а вы можете жить у меня в доме. Там же можно йохнуться, - говорит он.
        Свет гаснет. Миколай не любит там сидеть. Не хочет. Я заняла эту комнату для себя.
        - Тут нормально. Честно, - говорит он вдруг не пойми зачем, вот только теперь смотрит мне в глаза. Я едва вижу этот взгляд сквозь дым.
        - Мило, что ты это говоришь, - отвечаю я.
        - Нет. Ты преувеличиваешь. А ведь знаешь, что единственный выход: забыть о себе самом и осмотреться вокруг.
        - А ты это делаешь? - спрашиваю я, не в силах сдержаться.
        Но Гжесь только пожимает плечами. Дышит в ладони, приближает их к огню.
        - Что, с тобой никто не хочет говорить?
        - Ну, не так чтобы все меня выгоняли, - я говорю правду. - Даже делают мне кофе и угощают пирожными. Но ничего не говорят. Иной раз дают понять, что все так и должно было закончиться.
        - Вот ведь бляди, - кивает Гжесь.
        - А этот Ведьмак? - спрашиваю я.
        - Ведьмак. Ведьмак, сука, ну да, этот случай поинтересней, - начинает он говорить со слабой улыбкой, но потом вдруг замолкает.
        По Известковой едет машина, медленно - как любая машина, которая едет по Известковой, такой продырявленной, что можно сорвать подвеску, - катится со скоростью километров десять в час, чтобы остановиться, наконец, перед домом Гловацких. Это полиция. Некоторое время из машины никто не выходит, сперва на долю секунды включается мигалка, лицо Гжеся, стена дома на миг становятся сине-красными.
        Гжесь смотрит на полицейских, которые, наконец, вышли и теперь приближаются. Сперва они просто фигуры, входящие во двор свободно, как к себе, и только когда они вблизи, я вижу, что это тот самый молодой, который был тогда в сторожке и показывал Гжесю его собственный нож. Он входит на подворье в паре с коллегой.
        - Что? - спрашивает их Гжесь.
        - Воняет ужасно, - полицейский указывает на бочку.
        - И ты здесь поэтому? Горит, сука, потому и смердит, - голос у Гжеся становится ниже, все более хриплым. Гжесь защищает территорию, словно собака.
        - Мы уже два или три раза виделись, но я не представился. Старший сержант Винницкий, - говорит полицейский, протягивая руку. Я пожимаю ее. Это молодой парень. Представляю себе, как годы назад он бегает с Гжесем по этому самому двору, как Гжесь, на пару лет его старше, отвешивает ему поджопники, потому что тот не хочет отдать ему мяч или одолжить велосипед.
        Теперь на нем мундир, но Гжесь все еще мог бы забрать у него мяч, если бы захотел.
        «Может, оттого-то в маленьких городках и нет справедливости, - думаю я. - Потому что справедливостью могут одарить только чужие люди, а тут никто никому не чужой. Тут никто никого не уважает, потому что как людям друг друга уважать, если все уже успели увидеть друг друга в болезни, банкротстве, пьянстве? Может, оттого-то отец Миколая и Гжеся таков, каков он есть: ходячий камень?».
        - У меня хорошие новости, - говорит полицейский, осматривая двор.
        - Слушаю, - отвечает Гжесь.
        - Наверху решили. Останавливаем следствие по делу Берната, - говорит полицейский, глядя на горящий в окне кухни свет.
        Гжесь фыркает смехом. Потирает руки.
        - Ступай, скажи это моему отцу, - говорит он копу. - Ну, давай.
        Старший сержант чуть испуганно смотрит в сторону двери. Потом - снова на Гжеся.
        - Я думал, ты обрадуешься. Не навесят на тебя нож. Не будут дальше копать, - отвечает он.
        - Кафельский и правда признался, что это его ножик, - голос его коллеги почти неслышен. Темнота его поглотила.
        - Признался под запись? - спрашивает Гжесь.
        - Мы просто с ним поговорили, - отвечает еще тише тот второй.
        - А та девушка, пришла сегодня в участок? - спрашивает Гжесь.
        - Какая девушка?
        - Знаешь, какая. Хорошо знаешь, какая. Должна была прийти сегодня к вам и написать заявление, - Гжесь застегивает куртку. Видно, что ему холодно, что он дрожит.
        - Нет, никого не было, - Винницкий пожимает плечами.
        Гжесь качает головой, отворачивается и поднимается по лестнице, открывает дверь, кричит:
        - Папа!
        - Я читал вашу статью, - Винницкий оборачивается, мне кажется, что он меня боится, но, возможно, просто боится всего. - Очень интересная, мои поздравления.
        - Не за что. Я хотела с вами поговорить, но как-то не нашла вас на работе. По крайней мере, так утверждал дежурный офицер.
        Даже в этот час, почти ночь, я вижу, как он бледнеет и смущается.
        - Я знаю, как вас зовут, сержант, - добавляю, чтобы он смутился еще сильнее. Краем глаза вижу, что огонь в бочке почти угас, что бы там ни было, и теперь тлеет, выпуская в ночь тонкую струйку дыма.
        - Ну? - Томаш спускается по лестнице.
        Несмотря на температуру на улице, на нем только рубашка. Но ему не холодно.
        - Я говорил Гжесю. Пришли приказы. Мы остановили следствие по Бернату, - говорит полицейский.
        - Следствие об убийстве остановили? - спрашивает Томаш так громко, что слышно его и в Щецине.
        - Иди, подожди в машине, - говорит коллеге Винницкий.
        Гжесь снова выходит на лестницу. В руке у него кружка с чаем. Дым из бочки теперь вьется прямо на него, но он не реагирует.
        - Ну, отцепятся от Гжеся… - Винницкий снова хочет начать свою песенку, но вдруг обрывает себя, отступает на шаг, хотя отец Гжеся ничего не делает: стоит перед ним в темноте и глубоко дышит. Мне кажется, старший сержант сейчас опрокинется на землю, стоит Томашу просто на него дохнуть.
        - Я думал, ты с нами, Юрек, - говорит отец Гжеся. - Так вот почему ты теперь к нам не приходишь. А я тебя всегда приглашаю.
        - Если бы это зависело от меня, Томек, правда, если бы это зависело от меня. Но они заявили, что невозможно даже доказать, что это было убийство. Переквалифицировали, в конце концов, на неумышленное, - говорит парень, взмахивая руками, и одновременно отступает так быстро, что оказывается приперт спиной к калитке.
        - Неумышленное, сука, убийство? Неумышленное убийство?! - орет Томаш, кричит так, словно хочет пробить словами воздух. Второй полицейский выходит из машины. Молча смотрит на все это. У соседей снова загорается в окнах свет. В этих окнах появляются черные абрисы. Еще один спектакль у Гловацких.
        - Все нормально, - говорит ему Винницкий. - Томек, пойми. Тут дело в статистике. Раскрываемость. Это сложное дело, почти невозможное. Ухудшает графики. Это не моя вина. Я не решаю, ты ведь знаешь. Может, оно тянется в самый Калининград. Они не хотят в этом мараться.
        - Трое уже пропали, сука. В том числе ксендз, чтоб вас всех, - Томаш дышит так, словно пробежал несколько километров.
        - Ну, те дела все еще реальны, но и там пока исчезновение, тел нету, - отвечает полицейский.
        Я даже на миг начинаю ему сочувствовать. Этому сержанту. Гжесь идет по лестнице в их сторону. Кладет отцу руку на плечо, тот только через мгновение делает шаг вперед, высвобождаясь от этого прикосновения. Первый раз вижу, чтобы один из них прикоснулся к другому, иначе чем ударив. На лестнице снова появляется Миколай. Потирает руки, дышит на них. Смотрит на людей, потом подходит ко мне, становится рядом.
        - То есть по Бернату остановлено, а Мацюся вы все еще ищете? - Гжесь смеется.
        - Бернат же нашелся. Причем - живой. Понимаете? По сути, его никто не убивал. Он умер в госпитале. И это дало им основания, они не хотят тянуть, боятся, от таких дел могут быть проблемы, причем на воеводском уровне, - отвечает Винницкий. Кажется, сам не верит в свои слова.
        В воздухе на миг слышно вонь животных, запах молока, шерсти и навоза, наверняка от соседей, но мне кажется, так пахнут слова молодого копа.
        - Погоди. Погоди, - вмешиваюсь я. - Но ведь тот парень, брат Мацюся, заявил, что ему звонил ксендз. И ксендз ему сказал, что его поймали те же люди. Что он сумел позвонить, прежде чем у него отобрали телефон.
        - Это не след, извините, - прерывает меня полицейский.
        - Это не след, - повторяет Томаш, передразнивая его.
        - Это не след, потому что вы подговорили того парня соединить эти дела. Он уже однажды ерунду рассказывал, что, мол, Мацюсь исчез дважды, раз притворно, а второй раз - по-настоящему, - сержант пожимает плечами.
        - А что с ксендзом Бернатом? - спрашивает Томаш.
        - Я охреневаю, - качает головой Гжесь.
        - Не знаю, что с ксендзом Бернатом. Мы его не ищем, Ольштын его ищет. - Винницкий уставший и нервный, словно он куда-то спешит, на матч с коллегами, на новый кусок сериала.
        - И считаешь, что брат Мацюся врет, - говорит Томаш.
        - Он ненадежный свидетель. А когда мы хотим забрать у него телефон, чтобы проверить биллинг, он отказывается. Я не должен тебе это рассказывать, Томек, - вздыхает Винницкий.
        - Вали отсюда, - говорит спокойно Томаш.
        - Эй, чуть покультурней! - кричит ему Винницкий.
        Винницкий больше ничего не говорит. Из леса доносится нечто, тихий звук, словно бы клекотание, словно что-то бежит в сторону Известковой. Миколай обнимает меня, чуть притягивает к себе. Но мне легче, когда он так делает. Винницкий открывает калитку, идет к своему коллеге.
        Все молчат. Я смотрю под ноги. Под ботинком, на бетонной дорожке, что ведет от калитки к лестнице, еще видны следы сажи. Я растираю ее подошвой, но та не поддается, въелась.
        Только через минуту я вынимаю из кармана включенный диктофон и показываю его им в темноте.
        - Хорошо, Юстинка, хорошо, - говорит Томаш, но, как видно, это все, машет рукой.
        - Что делаешь? - спрашивает Гжесь.
        - Иду спать, - отвечает он.
        Когда Томаш поднимается по лестнице, кажется, он постарел на пять лет по сравнению с человеком, который по ней спускался. Где-то в глубине дома что-то мелькает: может Агата, может дети.
        - Так что, хочешь поговорить с этим Ведьмаком? - спрашивает Гжесь.
        - Все другие отказались. Остался только он, - я пожимаю плечами.
        Гжесь роется в карманах, потом вынимает ключи от машины.
        - Так поехали. Только ни на что не настраивайся. Люди, которые говорят осмысленно, чаще всего не живут посреди леса.
        - Еду с вами, - говорит Миколай, все еще не сняв руки с моей талии.
        - Ну, ты же здесь, - Гжесь смотрит на него, кивая.
        - Не понимаю, - отвечает Миколай.
        - Неважно, - говорит Гжесь и открывает дверь нашей машины.

* * *
        - Дальше сядем на брюхо, тут нужна бы машина, как у отца, - говорит он и закрывает дверцу.
        - Как у отца была, - поправляет его Миколай.
        Я ничего не вижу, но слышу лес и воду. Много леса и бездны воды, стоячей, текущей, журчащей, переливающейся. Гжесь открывает багажник, ищет что-то, потом вынимает фонарь. Сноп света пронизывает темноту, танцует в ней. Потом наталкивается на табличку.
        - Старый Картонаж, - читаю я.
        - Отсюда что, километра два пешком? - спрашивает Миколай.
        - Это здесь у того парня было видение, да, Миколай? - спрашиваю я, подходя к почерневшей табличке, которая описывает историю Картонажа. Согласно написанному, история здания уходит в глубины времен раньше крещения Польши. Но надписи на таких таблицах всегда так говорят.
        Гжесь ведет фонарем. Из темноты выныривает течение узкой, текущей под мостом реки. Поверхность воды под лучом фонаря посверкивает, напоминая огромный кусок черного целлофана.
        - Да, здесь, - отвечает Миколай. Стоит недалеко, я слышу его дыхание, знаю, что он всматривается в воду.
        - А что конкретно он видел? Ты никогда мне не говорил. Труп той девушки, да? - спрашиваю, но вместо ответа он осматривается, словно прикидывая что-то, ища выход.
        - Мог видеть что угодно, они съели по пять марок кислоты, - отвечает Гжесь. - Были живыми трупами, тот парень и его приятель.
        - Говорил, что видел какую-то ведьму, чудовище. Что-то. С отрезанной головой Дарьи в руке, - Миколай перхает. - А потом, в суде, говорил, что ведьма все и сделала.
        - То есть, по сути, он не признался, - говорю я.
        - Ему диагностировали кучу всякой мозговой херни, Юстина, - отвечает Гжесь. - Отец его ужасно мучил. Или мать. Или что там.
        - Никто его не мучил, - говорит Миколай.
        И вдруг слышен чей-то голос, голос кого-то совершенно другого, и не знаю на самом деле, что случается сперва: я слышу этот голос или чувствую, как холодный большой кулак лупит меня прямо в сердце.
        Миколай и Гжесь замирают. Гжесь направляет свет фонаря в сторону деревьев.
        - Перестань, - говорит доносящийся издалека голос, из-за расстояния и деревьев кажется, что следующие слова и фразы слипаются в один звук, напоминая вой призрака. Трудно даже сказать, девушка это или парень, но голос молодой. Вокруг него нарастают новые звуки, шлепки, трески и хруст, с минуты на минуту все громче. Голоса и звуки направляются в нашу сторону.
        И вдруг кто-то кричит: громко, сложно сказать, от радости или от боли, но крик этот в густой лесной ночи приводит к тому, что становится еще холоднее.
        - Пойдем, - говорит Гжесь, и мы выдвигаемся навстречу.
        Мы идем по тропинке несколько минут. В жизни никогда бы не сделала такого сама. Присутствие Миколая и Гжеся не слишком спасает ситуацию. Последний раз я шла по ночному лесу еще в школе, когда ездила в лагерь, за руку с парнем, слишком возбужденная и пьяная от дешевого вина, чтобы бояться чего бы то ни было, но чем старше я становлюсь, тем сильнее боюсь. Полагаю, любой боится все сильнее с каждым прожитым месяцем, с каждым своим вдохом.
        Фонарик отбрасывает бледный, малый круг света, в котором видна главным образом поверхность дороги, редкая трава, подмерзшая грязь, корни, кучки земли. То, что находится на границах этого круга, становится чем угодно: руками, фигурами, контурами, лицами, движением.
        Это неправда, что у детей воображение лучше остальных. Оно растет с возрастом. Миколай думает, что я не люблю лес, что он меня по какой-то причине отвращает, вызывает отторжение. Это неправда. Лес меня не отвращает. Лес меня пугает. Пугает то, что всякий раз, когда я туда вхожу, деревья выносят мне единогласный приговор по неизвестному делу; что в какой-то момент одно из них, специально для этого предназначенное, упадет на меня. Я боюсь, что все, чего страшилась в жизни, ждет меня за деревьями, сразу за границей темноты. Я боюсь, что никогда отсюда не выйду, потому что дорога изменяется с каждым моим шагом, ведя по кругу. Я боюсь, что лес - это единое живое создание, которое желает поймать меня в плен, поглотить. Я боюсь, что все леса на свете - это один-единственный лес. Стоя в лесу, я чувствую себя как в застрявшем лифте. Идя сквозь него, я чувствую себя как в темном подвале покинутого дома. Ад для меня - это вечное блуждание в лесу. Может, это фобия. Может - результат того, что в лицее мы с подругой как-то закинулись грибами и пошли в кино на «Ведьму из Блэр». Может, просто-напросто это
воспитание в городских кварталах, где деревьев росло так немного, что у каждого была своя кличка.
        - Кто, собственно, такой этот Ведьмак? - спрашиваю я. Чтобы сосредоточиться на чем-то другом.
        - Ты ведь знаешь. Чокнутый, который живет в лесу, - отвечает Гжесь.
        - Сколько ему лет? Чем он занят? Отчего живет в лесу?
        - Не знаю, сколько ему лет, никто не знает, - говорит, подумав, Гжесь. - А что он делает, так тут у каждого своя теория.
        Я думаю о звуках и голосах, что куда-то исчезли, утонули в лесу, что кто бы ни издавал эти звуки, лес сумел его проглотить.
        - Я говорил: не настраивайся, что он тебе чем-то поможет. Он прекрасно знает этот лес. Но я не знаю, сумеет ли он пересказать, что в нем видит. - Гжесь замолкает, потому что вскрикивает; сперва вскрикивает, а потом до меня доходит причина крика - две пары ног в грязных джинсах в кругу света, а потом два лица, которые на миг, прежде чем заслоняются руками, кажутся странными, мертвыми, раздавленными.
        - Не в глаза, - говорит одно лицо. Я выдыхаю с облегчением. Это тот молодой голос.
        Гжесь опускает фонарь. Это парень и девушка. Им, похоже, лет по двадцать. У девушки длинные, крашенные в иссиня-черный цвет волосы, короткая куртка, высокие полуботинки. В волосах трава, листья. Она напугана.
        - Это вы тут так орали? - спрашивает Гжесь.
        - У нас машина сломалась. Аккумулятор сел. Не перебросите по кабелю? - спрашивает парень. Черные, короткие волосы. У их линии, на лбу - шрам в форме полумесяца. Парень кажется тонким, но явно ходит в качалку, подчеркивает это облегающей одеждой, у него расцарапанные, опухшие руки, он выглядит смешно, словно кто-то накачал его воздухом.
        - Что вы тут вообще делаете? - спрашивает его Гжесь.
        - Помоги, а? Это машина отца. Оставлю в лесу - он меня прибьет, - отвечает парень.
        - Мы искали ту ведьму, - говорит девушка. Она пьяна. Это она кричала. Парень, должно быть, ее пугал.
        - Какую ведьму? - спрашивает Миколай.
        - Ну ясно какую. Ту, которую видел тот парень, который убил… сука, сорри, я в говно, - девушка теряет равновесие, в последний момент хватается за куртку парня.
        - Пошли дальше, - говорит Гжесь.
        - Тут ее нет, - говорит Миколай.
        - Помоги мне, ну. Отец меня прибьет, - парень смотрит на Гжеся. У него большие перепуганные глаза по пять злотых размером.
        - Все нормально? - спрашиваю я у девушки.
        Она медленно кивает, а парень отвечает за нее.
        - Нет, у нее заскок.
        - Я и правда слышала, - говорит девушка. - Правда кто-то звал. Не хочешь верить - не надо.
        - Кто звал?
        - Где-то в лесу. Кто-то звал. Словно из-под земли. Недалеко, - говорит девушка.
        - Меньше пейте, сука, - Гжесь раздраженно идет вперед еще быстрее, оставляя девушку и парня в темноте за нами; я еще слышу, как парень что-то кричит нам, но не знаю, что: лес глотает отдельные слова. Наверняка просто зовет нас.
        - Значит, это теперь такая городская легенда, Гжесь? Гизмо? Дарья? Та ведьма? - спрашивает Миколай. Он нервничает. Его брат не реагирует, словно ничего не слышит; отводит свет с дороги, начинает вести им по обочине, похоже, ищет поворот в лес.
        - Здесь, - говорит через минуту, чуть сходя с дороги, подходя к одному из деревьев; из темноты выныривает прибитое к стволу нечто, маленький крест; свет стекает вниз, под деревом видна одинокая, сгоревшая кладбищенская свечка. Гжесь входит в лес. Мы идем следом. Медленно. Я вытягиваю телефон из кармана, сама начинаю светить себе под ноги.
        - Слушай, люди уже тогда мололи языками. И сейчас мелют. Такого не удержать. Это как река. Можешь чуть изменить ее течение, поставить дамбу. И все. Но она продолжит течь, - свет от фонарика Гжеся годится теперь только в том смысле, что дает представление о том, куда мы идем, не больше. Я не вижу впереди почти ничего, самое большее - какие-то фрагменты деревьев.
        Мне кажется, что темнота - вечно голодная Темнота - это энтропия, а энтропия всегда выкручивает на максимум. В лесу я боюсь того, что он бесконечен и всеяден, что если я не сбегу из него, то все существующее моментально сделается лесом.
        - Ищут ведьму, верят, что Гизмо все еще жив, сбежал из психбольницы и ходит по лесам, и вот-вот кого-то еще убьет. Кто-то говорил такое в магазине, Агата рассказывала вчера, когда вернулась, что Мацюся и ксендза именно Гизмо и убил. Гизмо или ведьма, - Гжесь останавливается, разворачивается вокруг собственной оси вместе со светом, но вокруг нас - только лес.
        - Люди - трёхнутые дебилы, - говорит Миколай.
        - Ага, и не только здесь, - отвечает Гжесь.
        Молчит еще некоторое время, крутится, раз за разом ослепляя нас, словно шутки ради. И вдруг останавливается.
        - Кажется, мы на месте, - говорит.
        Мы движемся дальше. Кора и веточки хрустят под ногами, словно мы топчем скорлупу огромного яйца.
        Между деревьями я вижу словно бы растянутую за ними серую, неприметную материю. Только через пару шагов понимаю, что мы приближаемся к дому. Темные, пустые окна - дыры в неровной кирпичной стене. По мере того как мы подходим, становится уже заметен цвет, кирпичи делаются ржавыми, грязно-красными. Вокруг совершенно тихо.
        В паре метров от дома Гжесь машет рукой, чтобы мы остановились. Тут тихо. Потом я слышу шум, не знаю, это деревья или моя кровь, но я точно слышу собственное сердце. Мы так близко, что я вижу: окна и правда - дыры в стене, стекол нет, остатки сломанных фрамуг напоминают старые, сломанные кости.
        - Поосторожней, у него есть собаки, - говорит Гжесь.
        И правда, с другой стороны дома слышно рычание, потом горловой лай. «Это старые и большие собаки», - думаю я. Гжесь делает пару шагов назад, Миколай нервно осматривает землю, хватает первую попавшуюся палку.
        - Ведьмак! Выходи! - кричит Гжесь.
        Собака уже стоит на свету. Рычит. Она худая, грязная, а ее зубы сверкают в темноте.
        - Ведьмак, сука, отзови свою дворнягу! - кричит Гжесь.
        - Может, пойдем, - Миколай сильнее сжимает палку.
        - Я ее знаю. Если двинешься - откусит тебе яйца, - отвечает Гжесь.
        Он светит фонарем рядом с собакой, не хочет слишком ее дразнить. Собака - единственный след жизни в этой местности. Не представляю, чтобы кто-то там жил, чтобы вообще кто-то захотел заглянуть в темные глазницы этого дома.
        Юстина, успокойся. Глупая паникерша. Все это, панический страх, все эти фазы - на самом деле тоска по таблеткам. Твой мозг обманывает тебя, чтобы ты их приняла. Мудрая, спокойная терапевтка с короткими белыми волосами назвала бы это печалью потери. Теперь у тебя нет денег на терапевтку, ты не можешь к ней поехать, но можешь ее себе представить. Пусть лицо госпожи терапевтки заполнит всю эту темноту, пусть появится в каждом окне дома. Это всего лишь лес. Ты бывала и в местах похуже. Куда похуже. Ты видела настоящий ад. Ты видела симпатичный дом на Саской Кемпе, видела его в солнечный осенний день, видела, потому что тебе его показал Кирилл. Очень милый дом со свежим, покрашенным в белый цвет фасадом, с балконами и колоннами, трехэтажный, окруженный красивым садом. Правда милый дом. Тот дом был куда худшим местом, чем тот, перед которым ты стоишь сейчас. Тот дом был адом. Этот - просто развалина в лесу.
        Ничего не случится. Самое большее - покусает тебя собака.
        - И что ты им отвечаешь, когда говорят, что Гизмо еще жив? - спрашивает Миколай.
        - Что Гитлер тоже еще жив? - отвечает, хмыкая, Гжесь.
        - Нет, серьезно. Что ты им говоришь?
        - Да что ты гонишь, сука? - Гжесь разворачивается к нему, вытягивает шею, чтобы заметить хотя бы что-то в черных глазах дома, и кричит снова: - Ведьмак!
        - Потому что, если бы он был жив, я должен был бы его убить, нет? Как думаешь? - говорит Миколай, и при последних словах его голос меняется, я чувствую это: холодеет, словно голосовые связки сделались сталью.
        Собака перестает рычать и внезапно исчезает.
        На мужчине резиновые сапоги, рваные штаны, растянутый свитер, очень длинная борода. Он выглядит как бездомный. Глаза, фонарик выхватывает из темноты его глаза. Они глубоко воткнуты в череп, резко очерчены, резче, чем все остальное.
        - Что? - раздается вопрос.
        - Что? Что? А на «здравствуйте, дорогие гости» - собака насрала? - смеется Гжесь.
        - Кто это? - тот показывает пальцем на меня и Миколая. Свет фонаря ловит детали его фигуры. Выглядит бездомным, но у него чистые, коротко постриженные ногти.
        - Мой брат, не видишь? Похож ведь, - говорит Гжесь.
        - Похож, - Ведьмак кивает.
        - И его жена, - показывает на меня Гжесь. На меня отшельник не реагирует, разворачивается и исчезает во тьме. Мы идем следом. Под ногами все распадается, трещит и ломается.
        Собака забежала в будку. Есть и другие собаки, в темноте видны их глаза. Потом слышен стук пластика, хлюпанье, пахнет бензином. Скрипят открываемые двери. И тогда зажигается бледный свет, и дом превращается в теплый остров, разогретый камень в погасшем кострище.
        Дом - руина, но с этой стороны у него отремонтирована крыша, вставлены новые окна, еще проклеенные фабричной лентой. На подворье полно вещей, даже мусора, и все они педантично разложены ровными кучами, рядами, конструкциями. Под стеной - грабли, лопаты, тяпки, стоят ровной шеренгой топоры, от наибольшего предмета к наименьшему. В центре двора машина: большой внедорожник, но такой старый, что при столкновении запросто мог бы стать облаком ржавой пыли. Ведьмак на миг превращается в стоящее на пороге темное пятно, а потом исчезает внутри.
        Внутри чисто. Еще сильнее пахнет бензином, но я понимаю, что это генератор. Старая дровяная печь занимает большую часть помещения. На стенах - нарисованные по дереву картинки, десятки их, перепутанные конструкции из дерева и коры, неработающие часы с кукушкой, картинки Богоматери, обожженные фотографии, календарь «Кока-Колы» за 1998 год. Мусор. Чистый мусор. Под бензином чувствуется запах моющих средств. Электрический свет падает из подвешенной к потолку одинокой лампочки, но всюду видны остатки прогоревших свечек.
        За столом сидит кто-то еще.
        - Я тут с Колей, - он показывает на грязного мужика со взлохмаченными волосами, который прижимает руки к жестяной кружке с чаем. Рядом разложен скромный ужин: хлеб, консервы, джем, масло. Ведьмак высокий, худой и угловатый, но от него бьет сила, когда он подтягивает рукава свитера, на больших ладонях видны сплетенные узлы вен. Он прикрывает собой деревянную дверь, из-за которой пробивается свет, что-то слышно, шорохи, словно из расстроенного радио.
        - Он сейчас умоется, - Ведьмак снова показывает на Колю. - Сейчас умоется, нельзя грязным сидеть. И речи быть не может.
        - Побили тебя. Я видел, как тебя побили, - говорит Гжесю Коля.
        У него приглушенный голос, он тянет гласные, по голосу и виду кажется человеком с серьезными психическими проблемами.
        Я прислоняюсь к стене. В этой маленькой комнатке, в этом странном доме есть множество странных, непонятных правил, а я не хочу нарушать ни одного из них.
        - Что ты еще видел? - сразу спрашивает Гжесь.
        Коля не отвечает. Берет краюху хлеба с тарелки и рвет ее на маленькие кусочки.
        - Что ты еще видел? Не бойся, - повторяет Гжесь.
        - Не так громко. - Ведьмак поднимает палец.
        Глаза его непомерно светлые, ярко-голубые, маленькие и острые, напоминают перевернутые слезы, вырезанные ножом на бумаге. Есть в них нечто, что сложно назвать. Глядя ему в глаза, я знаю, он сам выбрал то, что его окружает: генератор, мусор, свечи и этого второго несчастного за столом. Длинная, крученая, твердая, как металлическая щетка, борода приводит к тому, что издали он кажется безумцем или бомжом. Люди должны его бояться, когда видят издали, ходящего по лесу между деревьями. Точно так же, как и выдуманной ведьмы.
        - Мои дети там. Смотрят сказку. У них есть одна сказка ежедневно. Больше - портит мозг, - говорит Ведьмак.
        Гжесь успокаивается, выдыхает излишек воздуха. Уже не смотрит на Колю. Снова глядит на Ведьмака.
        - Какие-то малолетки ходят по лесу. Машина у них над рекой сломалась.
        - И что? - спрашивает Ведьмак.
        - Есть у тебя буксирный шнур? Может, им стоит помочь?
        - Нету, - говорит Ведьмак. - Я потерял.
        - Как это - потерял? - спрашивает Гжесь, и я вижу, что он снова нервничает.
        - Если бы я знал, как потерял, это уже была бы не потеря.
        Ведьмак открывает дверь в другую комнату, входит внутрь. Комната покрашена в блекло-розовый цвет. Я вижу там двоих маленьких детей, которые поворачиваются в нашу сторону, они в толстых свитерах, сидят перед маленьким цветным телевизором с подключенным к нему DVD. Я вижу стулья, края поставленных на равном расстоянии топчанов, как в общаге. На стене - выжженное изображение Богоматери.
        - Они живут с вами постоянно? - спрашиваю я. Не хотела задавать вопрос, это непроизвольно. Зажмуриваюсь, на миг снова появляется дом на Саской Кемпе. Кирилл, который тычет пальцем, показывает мне на одно из окон. Это там, говорит, если присмотришься, то увидишь, что там красивая картина висит на стене, сразу напротив окна. Копия «Танца в Буживале» Ренуара, как я узнала позже.
        Он молчит, буравит меня глазами, а потом спрашивает:
        - Ты о детях пришла говорить?
        - Нет, я пришла говорить об исчезнувших людях.
        - Значит, это ты пришла со мной говорить. Не они.
        - Да, я.
        - Так я и думал. У тебя на лице просто написан вопрос.
        Я вижу, что Коля уже раскрошил хлеб и теперь крошки покрывают весь стол.
        - Пойди умойся, Коля. Ступай в ванную. Давай, - Ведьмак поднимает мужика за локоть и выводит из помещения.
        - И что, на хрен, за проблема с теми детьми? - тихо спрашивает Гжеся Миколай.
        - Прячет, а не то бы их давно забрали. Я тоже должен был так сделать, - отвечает Гжесь, пожимая плечами. Подходит к печи, снимает крышку с чугунного казанка, нюхает.
        - Значит, не такой уж он и чокнутый, - говорю я тихо.
        - Может и не такой, - отвечает Гжесь.
        Есть тут еще какой-то запах - кроме мыла и бензина. Какой-то другой. Но настолько же химический. Встает над полом - словно роса, на миг мне кажется, что его даже видно, словно белую пыль.
        Я задумываюсь, откуда у него деньги. Откуда - на бензин? Откуда у него еда? Его дети маленькие и испуганные, но чистые. Кто-то должен ему помогать. Или он помогает себе сам - не пойми каким образом.
        - Они ведь и в школу не ходят, - говорю я. Только сейчас вижу: на подоконнике, между баночными крышками, служащими подсвечниками, и цветочными горшками, лежит длинный ржавый клинок, среднее между ножом и мачете, весь в свежей земле.
        - Он ничего не видел, - человек, которого называют Ведьмаком, возвращается в комнату и встает в дверях, расставив ноги, сплетя на груди руки, словно желая помешать нам выйти.
        - Как вас зовут, простите? Я - Юстина. Юстина Гловацкая, - говорю я, потому что не имею ни наименьшего понятия, как его зовут. Да и не кажется, что у него вообще есть имя. Я представляю, что Ведьмак его потерял, избавился от него, оно оказалось ненужным. - В этом лесу, неподалеку, нашли господина Берната, оголодавшего и, возможно, подвергшегося пыткам. Есть и другие исчезнувшие, уже трое. Я хочу поговорить с вами, не видели ли вы чего, знаете ли что об этом?
        Но он не обращает на мои слова никакого внимания, но смотрит на Миколая, так пристально, что Миколай, лишь бы уйти от этого взгляда, отворачивается, отступает и садится на освобожденном Колей стуле.
        - Чтобы помогать, нужно ничего не иметь, - говорит Ведьмак. Он открывает ящик стола, что-то вынимает оттуда, маленькую книжечку. Новый Завет. Слюнявит пальцы, внимательно его листает, вглядывается, словно ищет что-то, что хочет сказать. Какое-то время я слежу за его раскрытой ладонью. В центре ее отвратительный шрам, что-то вроде утолщения, шишки.
        - Нет, сука, давай без этого, Ведьмак, - говорит Гжесь. - Без этого. Потом попроповедуешь. Четыре человека исчезло. Старый Бернат, тот, у которого заводик был, что крыши делал. Его сын. Мацюсь. Ксендз. Старый Бернат сбежал, его нашли в этом лесу. Ты должен был что-то видеть. Говори, сука.
        - Чтобы помогать, нужно ничего не иметь. А ты - что-то имеешь, - он поднимает взгляд. Берет пальцами немного рассыпанных крошек и снова бросает их на стол. Свет от лампочки начинает помаргивать, чтобы потом вернуться к норме. - Знаешь, как на самом деле называется эта река?
        - Сука, - отзывается Гжесь, поворачивается ко мне и говорит: - Может, оставим тебя тут дня на три. Он ничего тебе не сделает. Но три дня будет читать тебе Библию, молоть всякую фигню и только потом что-то да расскажет.
        - Черный Поток, - говорит Ведьмак. - Эта река зовется Черный Поток. По ней ходят. Туда и назад. Все души.
        Миколай не отвечает. Машинально отодвигает стул к стене.
        - Она тоже, - говорит Ведьмак, а Миколай тогда встает и моментально становится красным, словно у него начался жар.
        - Эй! - громко кричит Гжесь.
        Я слышу, как один из детей за стеной начинает плакать. Ведьмак поворачивается в ту сторону, подходит к двери и открывает ее. Только сейчас я вижу его обувь. Это совершенно новые, черные «адидасы»; выглядят так, словно сегодня он надел их впервые.
        - Все уже хорошо. Нет причин для плача, - говорит он гробовым, плоским голосом и снова закрывает дверь. Я слышу, как ребенок все еще тихонько всхлипывает, но старается не издавать ни звука. Ведьмак разворачивается ко мне.
        - Все тут ходят, - говорит на повышенных тонах, резко, твердо. - Все тут ходят, достаточно только прислушаться. Шаги, ходят в обуви или босиком. А вы приходите и спрашиваете. Люди без ушей и глаз.
        Миколай встает, снова отодвигает стул. Проходит мимо Ведьмака, который теперь стоит посредине комнаты.
        Я качаю головой. Это опасный человек. Он никакой не чокнутый. Это понятно по тому, как выглядит. По тому, как свисают у него руки, словно длинные, перерезанные кабели.
        - Пойдемте, - говорю я.
        Миную его, выхожу наружу. Этот человек ничем мне не поможет, он не говорит, а просто сидит в лесу и точит свой ржавый нож. Может, он знает все. Может, знает хотя бы что-то. Наверняка многое знает его нож.
        Снаружи, без фонаря, темнота становится всем. Гжесь и Миколай выходят следом.
        - Иногда он что-то может сказать, когда с ним получше, - заявляет Гжесь.
        - Погоди, - Ведьмак выходит следом. Встает на пороге, потом делает шаг вперед.
        - Ты кому говоришь? - спрашивает его Гжесь.
        - Ему, - Ведьмак показывает пальцем на Миколая, который подпрыгивает, словно ударенный током. Ведьмак подходит к нему, кладет руку на плечо. Миколай вырывается, отступает на шаг.
        - Она действительно там. Они все там. В черной речке. Бродят, тут мелко, по колено, - говорит Ведьмак.
        - Свали, - голос Миколая другой, холодный, твердый.
        - Он не может свалить, он у себя, пошли, - Гжесь тянет его за руку.
        - Она там, она была тебе предназначена, и все это сломало тебя, у тебя уже и жизни нету, это ведь никак не жизнь, - спокойно говорит Ведьмак. Широко разводит руки, словно готовясь взойти на крест. Когда стоит перед Миколаем, видно, что он мощный, выше его на голову. - Ты знаешь, что ты - трус.
        - Что? - спрашивает Миколай.
        - Ты знаешь, что мог бы тогда пойти за ней в замке, когда она от тебя сбежала, - спокойно говорит Ведьмак.
        - Что, блядь? - повторяет Миколай. У него тон раздраженного гопника.
        - Ты мог бы пойти за ней. Или за теми, кто это сделал. Ты мог бы это остановить. Или исправить. Но ты не сделал ничего. Ни тогда, ни потом, ни сейчас. Ты знаешь, куда идут те, кто ничего не делает. Плач и скрежет зубовный, как написано в Книге, - голос Ведьмака жесткий и глубокий, словно пересохший торт.
        - Заткнись, Ведьмак, ну, сука! - Гжесь тоже начинает нервничать. Оба они замерли, развернувшись к отшельнику, почти в боксерских стойках, напряженные. И только Ведьмак спокойный, ровный. Его руки свисают вдоль тела, как обвисшие канаты.
        - Нет, погоди, - говорит Миколай и спрашивает Ведьмака. - О чем ты бредишь?
        - Ты можешь это исправить. Еще можешь. Можешь пойти со мной к потоку. Просто перестань бояться. Нечего бояться. Ведь Бог видит все.
        Тогда Миколай вдруг изо всех сил бьет его по лицу. Слышен хруст. Мужчина отшатывается, и прежде чем Гжесь успевает крикнуть, чтобы Миколай перестал, тот бьет снова и снова, молча. Я впервые вижу, чтобы Миколай кого-то бил. После очередного удара Ведьмак качается, падает на колени, и тогда Миколай лупит его коленом в лицо, сильно, так, что тот, совершенно не защищаясь, опрокидывается на землю. А Миколай снова его пинает, теперь в живот, прыгает сверху, прижимая к земле, и принимается бить его по лицу, размахиваясь; тело мокро похрустывает в темноте, а мужчина, которого называют Ведьмаком, не защищается, не издает ни звука, даже не заслоняется, но только снова раскидывает руки, словно его распинают, и только тогда я кричу:
        - Перестань, Миколай, дурак!
        Но Миколай не реагирует, и только тогда Гжесь, словно выведенный из летаргии, подскакивает к нему, хватает за одежду и сбрасывает с Ведьмака.
        - Сука, идиот, что ты делаешь, тут его дети, его дом, - Гжесь держит брата за руку, помогает встать. Миколай тяжело дышит. Сплевывает. Ведьмак тоже встает, медленно, держась за лицо. Вижу, что оно залито кровью.
        - Ведьмак, спокойно, - Гжесь хлопает того по плечу. Ведьмак неподвижно смотрит на Миколая.
        - Я это предвидел. Знал, что это случится.
        - Матерь Божья, - говорю я и подбегаю к Миколаю. Тот трясется, словно под током, сквозь мышцы его идут десятки импульсов.
        Он облит потом, словно кто-то выплеснул на него ведро воды.
        - Сука, перестань, что на тебя нашло? - Гжесь пытается оттянуть Миколая на пару шагов, но тот стоит неподвижно, словно забетонированный, все его тело напряжено так, что под кожей он словно литой камень, к какому месту ни прикоснись. Ведьмак весь в крови. Я нахожу в кармане платок, подаю ему, он хватает тот, но не прикладывает к лицу, позволяет крови течь - по шее, на одежду.
        - Ведьмак, я прошу за него прощения, - говорит Гжесь. - Прошу прощения.
        - Я все равно бы ничего ему не сделал, - отвечает тот. - Матфея пять, тридцать девять.
        И поднимает палец, словно таким образом хочет поставить точку.
        Кто-то выходит из дома. Это тот второй. Стоит, обернутый широким грязным полотенцем.
        - Я помылся. Я помылся, смотри.
        - Зайди в дом, - роняет в его сторону Ведьмак, не поворачиваясь. - Будешь спать на полу, - потом, глядя на Гжеся, говорит: - Берната я не видел, но там, где его нашли, я был. Ничего не нашел. Как по мне, то держали его не здесь. Это далековато отсюда. Я бы знал, если что. Может, его специально выпустили, привезли откуда-то машиной. Специально, чтобы его нашли. Чтобы напугать.
        - Напугать? Кого напугать? - спрашиваю я.
        Коля, укутанный в полотенце, все еще стоит в дверях.
        - Я помылся, что мне теперь делать?
        - Посчитай до бесконечности, - говорит Гжесь.
        Коля кивает головой, исчезает в дверях дома.
        - Мацюсь тут был, - отзывается еще Ведьмак, когда видит, что Коля уже вошел внутрь, и только сейчас прикладывает платок к рассеченной брови.
        - Как это - Мацюсь был здесь? - спрашивает Гжесь.
        - Хотел спрятаться, - говорит Ведьмак.
        В доме гаснет свет. Мы некоторое время стоим в абсолютной черноте. И становится очень тихо, и только теперь я понимаю, что все это время в воздухе висел звук, низкое тарахтенье, которого мы вообще не слышали; похоже, это был работающий генератор.
        - Просил, молил, спрячь меня у себя в подвале. Там, где Коля теперь живет, - говорит он. - Но я ему сказал, что не могу.
        - Спрятаться? У тебя? - спрашивает Гжесь.
        Ведьмак вздыхает.
        - Я сказал ему: встань напротив греха своего, как я встал напротив своего, и позволь пойти делам так, как они идут. Так я ему сказал. Он оружием мне грозил. Плакал. Кричал. Я не впустил его, - говорит он, глядя Гжесю в глаза так напряженно, как только что смотрел на Миколая.
        - Они вам помогали, правда? Эти грабители машин, эти бандиты из Зыборка? Кальт? - спрашиваю я. Начинаю что-то понимать. Что-то проступает в темноте, какой-то контур, нитка, фрагмент рисунка. Генератор. Новая обувь. Консервы. Средства для мытья. Мука, рис и каша в большой корзине в углу кухни. DVD и телевизор, на экране которого дети смотрели сказку.
        - За что? Что вы для них делали? - спрашиваю я снова.
        Ведьмак все еще смотрит на Гжеся, и на лице у него появляется нечто, чего раньше не было, даже когда Миколай лупил его.
        Страдание.
        - Я знал, где спрятаны машины. Вел их туда, где они могли их прятать, и выводил назад. Приезжали покупатели - водил тех. Следил, чтобы не ржавели. Годами. Денег - денег я не хотел. Давали еду. Я сделал ремонт. Дали генератор. Пока Ядвига была жива, то давали лекарства. Отвезли в больницу, когда стало плохо. Но это был грех, а потому я прекратил. А у него тоже был грех.
        - Какой грех? - спрашиваю я.
        - Ты знаешь, какой, - поворачивается он к Миколаю.
        - Но зачем они это делали? - спрашиваю я.
        - Он ведь говорит тебе зачем, - отвечает Гжесь.
        - Я не о том. Он знает, о чем я.
        Ведьмак вздыхает. На миг прячет лицо в ладонях. Из дома доносится плач ребенка, но он не реагирует. Миколай словно сейчас только понимает, что сделал, напряжение покидает его, я вижу, как он обмякает, горбится. Я подхожу, чтобы поддержать его, помочь. Кладу ладонь ему на спину.
        - А теперь? Кто вам помогает теперь? - спрашиваю я. Вынимаю еще один платок, подхожу к Ведьмаку, протираю ему лоб. - Кто вам помогает теперь? Если уже не они? Ведь у вас есть бензин, еда.
        Он не отвечает. Немо шевелит губами, бессильно выпуская тихие звуки.
        - Пойдем отсюда. Пойдем, - говорит Гжесь. Разворачивает нас, подталкивает назад, в сторону дороги. - Пойдем.
        Мы идем, и тогда Ведьмак кричит нам вслед, его голос летит по лесу, он звонок и чист, как колокол. Этот человек и правда мог бы стать ксендзом.
        - Я знаю, что Бернат был голоден. Я знаю, что он ел. У него болело все, но он ел. Я знаю. Знаю, как оно, - слышим мы.
        - Что? - я разворачиваюсь в его сторону.
        Но Ведьмак уже идет к дому.
        - Не приходите больше, - говорит еще, не оглядываясь, и входит внутрь.
        - Сукин сын, - говорит Миколай. Сплевывает.
        Я беру его под руку. Миколая трясет. Мы идем в темноту. Фонарик снова отбрасывает круг света, меньший, размером с солнечный зайчик или крупную монету. Батареи садятся, нам нужно спешить, если не желаем искать машину в темноте на ощупь.
        Все пахнет бензином, я дышу глубоко, чтобы избавиться от этого запаха.
        - Ебаный сукин сын. Это какой-то цирк. Это сон, - повторяет Миколай. Я сжимаю его руку.
        Знаю, что он имеет в виду.
        Миколай / 2000 / Все холодное, как жизнь
        - Я говорила с твоим отцом, - сказала она и поцеловала меня в ухо. Всякий раз, когда она это делала, покусывала меня.
        - О чем? Когда? - спрашиваю я.
        - Вчера. Когда ты пошел смотреть телевизор с Гжесем и оставил меня на кухне. Он сделал мне бутерброды. Ну, и мы с ним поговорили, - ответила она. И сразу прижала лицо к моему плечу, но тепло я почувствовал в другом месте, на спине, так резко, что даже подпрыгнул. Это Трупак развел огонь, плеснув бензином на чуть тлеющую древесину.
        «Но Трупак мог бы разжигать хоть сотни костров, а все равно озеро Холодное осталось бы холодным», - подумал я.
        Конец июня был холодным, ветреным, серым, мы все болели, никто не хотел выходить из дома, хотя обычно каждый желал как можно быстрее оттуда сбежать. Конец света в последнее Рождество не случился, но в такую погоду можно было подумать, что он просто на год опоздал.
        - Хотите колбасы? - спросил Трупак.
        - Я хочу, - ответил Быль.
        - Спасибо, нет, - ответила Дарья.
        - Что тебе сказал мой отец? - спросил я.
        Она посмотрела на меня и засмеялась.
        - Запретил ей смеяться над тобой. Ставлю на это, - слова Быля были невнятными, смешанными с горячей колбасой в его рту.
        - Спросил, не нужно ли мне как-то помочь в связи с моей матерью и вообще, - ответила Дарья. - Ну и что, если нужно, я могу у вас ночевать.
        - Да брешешь, - сказал я, вставая и идя за своей порцией колбасы.
        Трупак профессионально запекал ее на сложной конструкции из заостренных палочек, то и дело поливая пивом из банки. Утверждал, что для аромата.
        - Естественно, не в одной постели с тобой. Но сказал, что уважает меня за то, как я присматриваю за сестрами и вообще, - добавила Дарья, и тогда я машинально положил руку ей на лоб, чтобы проверить, нет ли у нее смертельного жара.
        - Не дыми так, мне придется пойти домой переодеваться, - сказал Быль.
        - Вот, сука, классно, а ты когда в последний раз переодевался? Год уже как, не? - Трупак сдвинул кусок колбасы на хлеб, наложил горчицы и подал мне. Я снова спросил Дарью, не хочет ли она, но она снова покачала головой.
        Было все больше моментов, когда она начинала меня раздражать. Я не хотел таких моментов. Чувствовал себя дурень дурнем. Но их становилось все больше и больше. Лезли, как бурьян. Порой, когда я лежал рядом с ней (чаще всего в квартире Трупака - его мамы никогда не было дома), чувствовал, как сомнения начинают наполнять мой живот; сомнения эти сразу же пробуждали угрызения совести, угрызения совести приводили к тому, что я начинал потеть и вертеться; она уже спала, а я все всматривался в потолок и думал, как жутко будет, если мне придется остаться с Дарьей до конца жизни, если она будет единственной девушкой, с которой мне дано будет переспать.
        И я тогда был уверен, что если так думаешь о ком-то, то это значит, что на самом деле ты его не любишь. Я давился всем этим. Все, что должно было случиться в будущем, казалось мне черным и дурным.
        Я смотрел на озеро и чувствовал, что конец света близок. Что он просто на год опоздал.
        Я ошибался. Он собирался наступить еще быстрее.
        - Мне все равно придется сходить переодеться, не пойду на концерт в резиновых сапогах, - сказала она, указывая пальцем на свою серо-розовую обувку, и оторвалась от меня; помню, мне моментально сделалось холоднее; она встала и закурила.
        - И что он еще тебе сказал? - спросил я.
        - Ты всегда будешь папенькиным сынком, Бледный, если не прекратишь интересоваться, что да кому он говорит. - Быль проглотил колбасу и вытер руки о грязную толстовку.
        - Сказал, что мне нужно за тобой следить, - она повернулась и, стоя надо мной с сигаретой в губах, снова посмотрела на меня несколько странно. Этот взгляд, пожалуй, раздражал меня сильнее всего. Словно она была собой через двадцать лет, глядя не на меня, а на мой старый снимок, и пытается вспомнить, кем, сука, я вообще был.
        - Тебе тоже стоит переодеться, - сказала она, глядя на мои испятнанные, покрытые пеплом из костра шмотки.
        После костра мы должны были возвращаться в замок. Во «Вратах» в двадцать два должно было состояться последнее выступление, прощальный концерт «17 секунд». Новости о закрытии «Врат» ходили уже с месяц. Все чаще на выступления приходила полиция в сопровождении учителей из школы, вылавливая учеников, которые находились там после двадцати двух. Пару раз у нескольких людей нашли траву или «спиды». Учителя рисовали властям города образ «Врат» как борделя, порожденного адом, которым правит Сатана собственной персоной. Власти слушали, а позже оказалось, что они и сами давно планировали открыть там отель. У Чокнутого через месяц заканчивалась лицензия на продажу алкоголя. Он был уверен, что лицензию ему не продлят. Говорил, что ловить нечего. Хотел уйти как с достоинством, так и с шумом.
        «17 секунд» должны были распасться вместе с «Вратами». Группа, как рассказывал всем Чокнутый, не имела права существовать вне своей материнской территории. Может потому, что ей мало где удавалось что-то сыграть еще. Но дело было и кое в чем другом: Ярецкий, с того времени, как его бросила Каролина, якобы вообще разочаровался в идее быть рок-звездой. Отсутствие такого желания сделалось еще отчетливее, когда, как утверждала Дарья, ему вручили повестку в военкомат. Но Ярецкий решал все проблемы лошадиными дозами амфи. А амфи в ту пору был вездесущ, дешев, будто борщ, и якобы лучший в Европе. В Зыборке проще было купить «спиды», чем приличную колбасу.
        Теперь, когда я это вспоминаю, вижу в этом официальное завершение нашей молодости. Прощальный концерт. Стодневка должна была случиться только через пару месяцев, но тогда никто о таком не думал, все мы думали о «Вратах».
        Впрочем, на стодневку я так и не попал.
        - Дарья, - сказал вдруг Трупак совершенно другим тоном, серьезным (его серьезный голос был другим, чем его несерьезный голос, будто у него было два горла), пока она стояла, отвернувшись к нему спиной, бесформенная и темная в трех толстовках с капюшонами, с опадающей на спину волной черных волос, пускающая по воде «блинчики». Потом, когда она много раз мне снилась, всегда выглядела именно так.
        Спиной, лицом к озеру. Неподвижная и молчаливая.
        - Ты не переживаешь из-за этого дела с Гизмо? - спросил он.
        Ну да. Дело с Гизмо. Тогда все случилось так быстро, что я не успел и испугаться.
        Мы были во «Вратах», когда он туда ворвался. Было это неделю назад. Кажется. Он часто туда приходил. Естественно, весь город знал, что он чокнутый. Пока он спокойно пил свое пиво и сидел тихо, все было нормально. Люди принимали его, как принимают легкий дождик. Дарья утверждала, что однажды разговаривала с ним и что этот разговор даже имел какой-то смысл. Она считала, что он вовсе не настолько глуп, как все думают, что он просто несчастен. Она говорила, что из-за наркоты у него слиплись извилины; он хотел уйти хоть куда-то и, убегая куда глаза глядят, попал в лабиринт, откуда нет выхода. Но Гизмо, когда выпивал на одно или пару темных больше нормы, начинал нести чушь, кричать, размахивать длинными, костистыми руками, будто пытаясь поймать невидимую, порхающую вокруг него птицу. Но хватало еще одного пива, чтобы он снова успокаивался и начинал произносить свои претензии немо, раскачиваясь с пятки на носок с полуприкрытыми глазами. Поэтому, когда он в очередной раз примчался во «Врата», с широко открытыми глазами, что издали казались большими дырами в его птичьем черепе, никто не удивился. Просто
пропустили его к бару, чтобы он мог откричать свое, напиться и успокоиться. Сперва это был просто крик, невнятные фразы. Но потом я начал их понимать, хотя сидел на другом конце зала вместе с Дарьей, Аськой и кем-то еще, и болтал соломинкой в разведенном пиве в пластиковом стакане. Ведьма, призрак, кричал он, оторванная голова, держала ее в руке, кричал, пока кто-то, стоявший за баром, не помню уже кто, наклонился к нему и сказал, чтобы закрыл пасть, потому что сейчас ему влетит.
        И тогда Гизмо заметил Дарью по ту сторону зала. Заметив ее, сунул пальцы себе в рот, на миг, словно хотел притормозить поток собственных слов. Подбежал и встал над нами, сперва близко, потом - отодвинулся, смотрел на нее и трясся. Его ужасно дергало, словно бы он поймал ту невидимую птицу и проглотил, а эта птица теперь живет в его желудке. Аська спросила, чего он, собственно, хочет. И тогда он взглянул на Дарью и сказал, что Дарья уже мертва, и что он об этом знает. Что Дарья уже мертва. И я помню, что тогда проглотил вместе с пивом острою, большую, невидимую глыбу льда.
        Бармен подошел к нему с каким-то другим мужиком и велел свалить на фиг. Это реально неприятно, сказала Дарья, я бы предпочла, чтобы он не говорил мне больше таких вещей. Это может кого-то сильно напугать, добавила еще. Потом, когда я думал о ней, а думал я о ней все время много лет, я понял, что она никогда не выглядела испуганной; что повседневность заковывала ее в броню; что каждый новый день добавлял в эту броню все новые слои.
        Ты уже мертвая, прости меня, пожалуйста, сказал Гизмо, и именно это «прости меня, пожалуйста», - услышали все, потому что его слова вымели из «Врат» все прочие звуки. А потом Гизмо расплакался: очень громко и очень отвратительно, так отвратительно, как только может расплакаться двухметровый восемнадцатилетний чувак. Я понятия не имел, что должен делать. Помню, Дарья пыталась к нему притронуться, но - может, это только моя фантазия, может, это случилось только в моих воспоминаниях.
        А потом Чокнутый вместе с барменом вытянули его наружу и, кажется, отмудохали - по крайней мере, так сказал Трупак, который позже видел, как Гизмо брел по улицам, говоря сам с собой, залитый кровью из разбитой брови.
        - А отчего бы мне этим загоняться? - спросила она, все еще глядя в сторону озера. Сейчас мне хотелось бы иметь запись этого, иметь возможность на нее посмотреть, понять, правда ли она была напугана или нет.
        - Ну, сука, не знаю, не каждый день кто-то подходит к тебе, когда ты сидишь в кабаке, и говорит, что ты умрешь, - ответил Быль.
        - Просто он меня запомнил, потому что я была с ним вежливой, - сказала она и пустила еще один «блинчик».
        - Нужно все это сожрать, - Трупак жестом показал наколотую на палочки колбасу.
        - И потому что ты была вежлива, чувак подошел к тебе и сказал, что ты мертва? Знаешь, Дарья, я как-то так не думаю. Он просто тебе угрожал, - Быль встал и снова вытер ладони о толстовку. Руки его оставили очередные черные пятна. Закурил, он всегда курил жадно, умел втянуть половину сигареты за одну затяжку.
        - Миколай. Подойди ко мне, - сказала она.
        На горизонте, над лесом, маячил толстый слой черных туч, как мазок огромного, измазанного сажей пальца.
        Я не понимал до конца, что ей нужно. Она не любила целоваться публично, не любила притрагиваться ко мне на людях, не слишком любила даже ходить под руку. Ее раздражали пары, которые на выступлениях давали всем ускоренный курс слюнявленья лиц друг друга. Говорила, что это безвкусно.
        - Обними меня, - сказала она.
        Я обнял ее, сперва неловко, потом прижал сильно, чувствуя под слоями одежды ее тепло, тепло из-под брони, и это тепло было в ней самым классным. Это тепло никогда меня не раздражало.
        Мы смотрели, как темная полоса над лесом потихоньку расширяется.
        - Нужно идти, - сказала она через минутку.
        Быль затоптал костер, не помню, может, мы все туда поссали. Медленно шли по лесу, в темноте.
        - Помните, как однажды ночью мы отправились гулять и Трупак потерялся? - спросил Быль.
        Ему никто не ответил, но это не значило, что никто не помнил. Кажется, это было на следующий день после гулянки в доме в Ястшембове, когда я и Дарья впервые занялись любовью. Мы напились отвратительной макумбы и пошли ночью в лес. Трупак исчез, а потому мы принялись ходить по лесу и кричать: «труп, труп, труп!» Из какого-то домика вывалилась разбуженная перепуганная женщина, принялась орать в нашу сторону, что, мол, где и какой труп и что она сейчас позвонит в полицию.
        Не помню, где мы тогда нашли Трупака. Он был таким угашенным, что, кажется, уснул в лодке, прицепленной к помосту на берегу.
        Тогда это было смешно, но сейчас - уже нет. Потому мы ничего не ответили. Дарья немного ускорила шаг. Я понял, что она на минутку хочет остаться со мной наедине.
        - Как думаешь, что будет дальше? - спросила она, когда мы уже удалились от остальных на безопасное расстояние.
        - Это когда? - ответил я. Знал, о чем она. Но не знал, что ей сказать.
        - Боже, ты знаешь - когда. Через пару месяцев. Когда придет Рождество, когда мы сдадим экзамены. Когда поступим на учебу. Что тогда? Что случится? - ответила она.
        - Не знаю, - покачал я головой.
        - Не знаешь. А ведь что-то будет. Наверняка. Легко говорить, что, мол, какой-то конец света, как постоянно болтает Трупак. Это легко.
        - Не знаю. Наверняка поступлю куда-то, - пожал я плечами.
        - А хочешь? - спросила она.
        - Что значит, хочу ли?
        - Ну, хочешь ли, ведь это нормальный вопрос. Тут не имеет значения, чего хотят твои родители. Ты можешь не хотеть. А ты ведь не обязан.
        - Я хочу отсюда свалить. Сделать что угодно, чтобы только свалить. Учеба - это норм, потому что тогда старик будет давать хоть какое-то бабло, - ответил я, подумав.
        - И что, отправимся учиться в один город? В Ольштын? Может, в Гданьск? - спросила она.
        - Не понимаю, - соврал я, хотя все прекрасно понимал. Просто боялся.
        - Как это - не понимаешь? Мы поедем на учебу в один город? Станем жить в одной, не знаю, общаге? А? Я ничего от тебя не хочу, правда. Я просто спрашиваю, как ты себе это вообще представляешь.
        - Да уж представляю, - соврал я.
        - Да? Потому что мы никогда об этом не говорим, - сказала она, помню - без тени претензии, тихо и печально.
        - До этого еще куча времени, - ответил я, подумав. Я был тогда трусом и чувствовал себя как трус. Я знал, что ложь по мне сразу заметна. Что брехня изменяет черты моего лица. Я надеялся, что она едва видит меня, что в лесу все темнее.
        - Нет, для этого мало времени, Миколай, в жизни вообще мало времени, - она ускорилась так, что мне пришлось ее нагонять. - Просто я тебя люблю, а ты меня - нет, - сказала она после очередной минуты молчания.
        Я остановился.
        - Что ты говоришь?
        - Именно это. Ты просто уже наигрался, - пожала она плечами. - Показал себе, что можешь иметь такую девушку, как я, - и все такое.
        Помню, она не плакала, не причитала, как тогда, на даче, когда я пригрозил, что возвращаюсь; теперь она была холодной и тихой. Стояла передо мной, смотрела так, словно ее уже не было. Но может, это я себе придумываю. Может, я выдумал себе все эти ее взгляды. Может, она смотрела на меня обычно, как печальная девушка, которая умнее парня своего возраста, в которого она влюбилась.
        - Ты хочешь поехать на учебу, познакомиться с девушками, узнать людей, сделаться Миколаем Гловацким, ты знаешь, о чем я, Миколаем с большой «М», - сказала она.
        Трупак и Быль уже приближались к нам. Я слышал, как один из них смеется, громко, ржет, как жаба, которую щекочут. Я пошел вперед. Она следом. Но шла неторопливо, ей было все равно, догонят они нас или нет.
        - Каким таким настоящим Миколаем Гловацким?
        - Я знаю, что ты пишешь, - выпалила она вдруг. Это было чувство, словно кто-то изо всех сил ударил меня по макушке. На миг я потерял равновесие.
        (Естественно, я писал. Естественно, у меня была тетрадь, и я вклеивал туда листки, напечатанные на разболтанной машинке, которую как-то притащил невесть откуда мой отец, когда во время очередного глубокого запоя придумал себе, что дома у него будет контора, факс, большой мобильник и что он будет бизнесменом в полный рост.
        Закончилось все на пишущей машинке.)
        - Не понимаю, - я сперва сделал вид, что не понимаю.
        - Я нашла тетрадь у тебя в комнате. Почитала немного, - сказала она.
        Чувствовала себя глупо, а я начинал злиться.
        - Не сердись, - добавила она, и тогда я разъярился всерьез.
        (В тетради было несколько рассказов, главным образом несовершенных, плохих - без исключения. Тематический охват был страшно широк. Мертвые проститутки, пьяные детективы, бесправные рабочие, заключенные в горных перевалочных базах, серийные убийцы, шьющие одежду для кукол из кожи жертв, коррумпированные полицейские, уцелевшие в постъядерной зиме, мутировавшие каннибалы. Позже, когда наступил тот смешной момент, когда все хотели от меня вторую книгу и были готовы дать за нее абсурдно большие деньги - я хотел найти эту тетрадь и отослать в издательства. Я знал, что когда они ее увидят, то поймут, что тут не за что сражаться, что все это ошибка, неудачная шутка. Они могли даже оказаться глупыми до той степени, что взяли бы эти незаконченные юношеские вонючие опыты в качестве второй сенсационной книжки Миколая Гловацкого. Так или иначе, может, дали бы мне, в конце концов, святой покой.)
        Я молча ускорился, она тоже, все больше расстроенная, чтобы не потерять меня. Мы уже выходили из лесу, были неподалеку от Зыборка, рядом с фабрикой Берната. Окруженная высоким забором, белая глыба ее сверкала в темноте отраженным светом фонарей. Порой, когда мы раскуривали самокрутку, представляли себе, что это не простая фабрика мебели, что предназначение здания - другое, что оно, например, секретная военная американская или российская база, в которой мужики постарше, в белых халатах, проводят эксперименты на политических заключенных. Эта секретная база появлялась, кажется, в одном из моих жутких рассказов.
        (Отец после смерти мамы и после того как закончил с водкой вычистил дом примерно от двух третей вещей. В том числе - и мою комнату. Тетрадь и ее дерьмовое содержание, скорее всего, закончили свое существование в металлической бочке. Я должен признаться, что это одна из тех немногих вещей, за которые я ему благодарен.)
        Но нет, это была просто мебельная фабрика. Порой вечером, сквозь затуманенные стекла можно было увидеть работников, несущих какие-то части гарнитуров, стульев и диванов. Окруженные бледным отсветом, они походили на призраков из сказки, создающих чьи-то сны.
        Но тогда фабрика Берната была неработающей и мертвой. За большими окнами царила темнота. Наши фигуры отражались в стеклах, окруженные золотыми ореолами фонарей. У меня от ярости начал болеть желудок - словно я напился кипятка.
        - Эй! Идете? - Трупак и Быль стояли у края леса. Я понятия не имел, слышали они наш разговор или нет.
        - Идите, встретимся на месте, - крикнул я в их сторону.
        Они кивнули. Пошли к Зыборку. Мы остались под фабрикой одни.
        - Я просто считаю… - начала она.
        - Что ты считаешь?! - крикнул я. Хотел ей что-то сделать, этой - прежде всего - глупой корове, которая не может удержаться, чтобы не сунуть свой нос туда, куда не нужно, в чужие дома, где и так может уже ночевать, где ее кормят, где нет трехнутых матерей, бросающих в нее тарелками. Она должна быть за все это благодарна и перестать рассказывать мне всякую херню.
        - Я просто считаю, что ты должен этим заниматься. Что если кто-то занимается чем-то таким в таком молодом возрасте, то значит, что он должен это делать, - ответила она. - У меня нет ничего подобного.
        - Если я тебе этого не показывал, значит - не хотел, верно?! - заорал я на нее.
        - Прости, - сказала она тихо. Голос ее дрожал. Комок плача рос в ее горле, чтобы вот-вот лопнуть.
        - То, что мой отец берет тебя на какие-то тайные совещания, не значит, что ты можешь копаться в моей комнате, ясно?! - крикнул я снова.
        (Естественно, когда я был у нее в квартире и ждал, пока она искупается, просмотрел ее дневник; нашел
        его под кроватью; пытался его листать в поисках ответа на тот единственный, самый важный вопрос - кем был тот трехметровый черный контур, который таился за ней всякий раз, когда она раздевалась передо мной. Но не добрался до объяснений - услышал, как она выходит из ванной и резко забросил оправленную в плакат Linkin Park тетрадь под кровать.)
        - То, что я прочла, было действительно интересным. Тот, о конце света и о людях, которые выходят из пещеры. Тебе и правда стоит этим заняться, - сказала она еще тише. Знала, что тонет. Я обернулся, набрал полную грудь воздуха, чтобы не крикнуть на нее.
        - Слушай, - сказал я чуть спокойнее, хотя все еще на повышенных тонах. - Я бы хотел иметь во всем этом что-то для себя самого, хорошо? Как и ты, да? Ты ведь хотела бы что-то иметь только для себя?
        - Ладно, оставим тему, - она сделала шаг назад, опустила руки. Уступала. Но я - нет.
        - Ты ведь тоже хотела бы, да?
        - Что, например? Что, например, я так бы сильно хотела иметь только для себя? Что я прячу? - спросила она, и если бы я вел этот разговор сейчас, то наверняка бы заметил, что она была изможденной, что сказала бы все, только бы не ссориться. Но тогда я был еще слаб в наблюдении за людьми. Особенно в наблюдении за Дарьей.
        - Скажи, с кем ты трахалась передо мной? - выдавил я через миг.
        Она посмотрела на меня как на большого и глупого ребенка, который, пытаясь напиться, откусил кусок стакана.
        - Это важно? - спросила она.
        Естественно, это было важно. Это было чуть ли не важнее всего. Это была еще одна мысль, которая не давала мне покоя по ночам, которая жалила в сердце даже сильнее, чем вопрос, на самом ли деле я ее люблю - или нет, или люблю, но немного, и как вообще можно любить немного, - мысль, что это мог бы оказаться…
        - С Ярецким, - сказала она, пожав плечами.
        «Значит, не молодой Бернат», - подумал я с облегчением. Но облегчение длилось всего несколько секунд. В голове зажглась неоновая вывеска. Белая и яркая. Неоновая надпись: ВОТ, ЗНАЧИТ, КАК. Трехметровая фигура сжалась, обрела конкретные черты, обросла кожей. Появился перед ней микрофон на стойке. На ногах у нее были новенькие одиннадцатидырчатые «мартинсы».
        - Ярецкий. Но он же был с Каролиной, - вспомнилось мне.
        - Я напилась - и как-то так вышло, - она снова пожала плечами.
        Может, ее мать была права. Может. Может, она просто была потаскухой.
        - Ты сделала это, потому что влюбилась? - спросил я.
        - Нет, я просто набульбенилась на выступлении, - ответила она. Была уже сердита. Я должен был извиниться и перестать. Впрочем, это не имело никакого значения.
        Это всегда страшно. Неважно, восемнадцать тебе или пятьдесят восемь. Представляешь себе бывших своей девушки. Представляешь, как они стягивают с нее одежду и начинают делать то, что делаешь с ней ты - но лучше. Это было - и остается - словно кто по очереди вынимает живьем из моего тела все органы и вкладывает их в духовку, вот только все вынутые органы каким-то чудом остаются соединены с моей нервной системой. Ярецкий. Джим Моррисон из Зыборка. «Машина резко повернула, хоть были выключены фары». Я помнил, как она танцевала во «Вратах» под эти песни, вместе с остальными девушками, ритмично подпрыгивая на месте с закрытыми глазами. Это наверняка было легко. Как яблоко сорвать. Он мог подойти к ней и сказать: «Эй, малышка, хорошо развлекаешься?». Или: «Ты тут одна?». Наклонился к ней, а она наверняка чуть вздрогнула и захихикала, и ей сделалось тепло. И просто дала взять себя за руку. Так было. Наверняка. Иначе это никогда и не выглядит.
        - В любом случае теперь ты знаешь, - сказала она. - Можем идти?
        - Сколько раз? - спросил я.
        - Один. Пойдем уже? Пойдем.
        Протянула мне руку, но я не мог и не хотел ее взять. Мало того, что она рылась в моих вещах (а может, уже и рассказала об этом всем своим идиоткам-подружкам), так еще и дала Ярецкому, только потому что Ярецкий этого захотел, только потому что Ярецкий мог и только потому что Ярецкий был Ярецким (и точно рассказала об этом чудеснейшем вечере в своей жизни всем своим идиоткам-подружкам, со всеми подробностями).
        - Пойдем уже, - сказал я наконец. Мы пошли в сторону Бронкса.
        Где-то позади шел Ярецкий, глядел на меня, тыкал пальцем и мерзко смеялся.
        - Ты значишь для меня очень много, - сказала она через минутку, а я не имел уже сил ругаться, а потому ответил что-то в том роде, что она тоже значит для меня много, но знал, что вообще-то я в это не верю.
        Не помню, что произошло между. Часто так бывает, что люди помнят свои травмы секунда за секундой, могут рассказать, что они в тот день съели на завтрак, более того - какова была очередность блюд, заварили ли сперва себе кофе или порезали хлеб. Я помнил не слишком много. То, что было между этой прогулкой и началом концерта во «Вратах» - просто черная дыра. Может, я был дома. Может, был дома у Дарьи. Может, я что-то ел, слушал музыку. Не имею ни малейшего понятия.
        На самом деле эта ночь сложилась у меня в одно целое только в клинике, на реабилитации, через пару месяцев после того, как я переборол ломку. Когда я начал нормально мыслить и видеть сны. И когда уже узнал Юстину. Дарью нашла Олька, девушка Кафеля. Выходила из комнаты допросов, когда я туда входил. Мы даже не взглянули друг на друга, это я помню. Не знаю, что она обо мне думала. Наверняка - ничего не думала. А что можно думать, когда найдешь изнасилованную, порезанную ножом мертвую девушку, лицо которой кто-то разбил тротуарной плиткой? Что можно подумать в такой ситуации, независимо от того, о чем ты думаешь каждый день?
        Но прежде чем Олька нашла Дарью, Трупак объяснял мне на подворье замка, что я вел себя как последний пиздюк. И это было правдой, потому что в этот вечер я успел стать последним пиздюком.
        Но прежде чем я сделался последним пиздюком, прежде чем Олька нашла Дарью, был еще концерт.
        Во «Вратах» были все. То есть во «Вратах» всегда были все, но тогда пришли даже приятели и подруги Чокнутого времен студенчества в Гданьске, странные люди, к которым мы чувствовали легкое уважение, старшие и лучше одетые, с других картинок, приклеенные к Зыборку, словно цветными наклейками на столб, но уже через какое-то время все совершенно пьяные и вставленные. На лестнице сидел и весь наш лицей. Все, даже те, кто никогда не приходил во «Врата», потому что каждый уик-энд развлекались на дискотеке в «Бронксе» или никуда не ходили, потому что им не позволяли родители.
        Мы сидели нашей постоянной компанией. Я делал вид, что все хорошо, как всегда, но чувствовал, что с меня хватит ее. Висела на мне. У меня от этого болела шея. Я хотел быть один. Знал, что если в этот вечер я окончательно с ней порву, от чего отделяло нас всего-то несколько шагов и слов, то почувствую облегчение. Но я также знал, что обычно мне бы не хватило сил так поступить. Я знал, что обижу ее. Что у нее по-настоящему плохая жизнь, и что я не должен ее обижать. А прежде всего, я боялся, что мне нисколько не полегчает. Что я быстро начну по ней тосковать, а ей уже не захочется встречаться, и в результате я окончательно превращусь в печального худого хера, который всю учебу проходит в черном гольфе, гоняя лысого на несколько общих снимков с каникул. Несмотря на свои страхи я, как и все, пил пиво, курил косячки, громко шутил и смотрел на открывавшийся вид. Мы стояли сзади, высоко на замковой лестнице, чтобы видеть весь освещенный центр города, золоченные светом дома, площадь и фонари. Небо было очень чистым и очень разноцветным, там вставало зарево от магазинов, от теплоэлектростанции, но оно
казалось другого, чем обычно, оттенка, сильнее светилось. Зарево ходило волнами, то и дело меняло форму, наверняка под ветром, и кто-то сказал, что это выглядит как северное сияние. «Какая страна - такое и сияние», - обронил кто-то, а кто-то другой сказал шутнику, чтобы тот перестал нести хрень. Кто-то еще переспросил, когда же будет играть «17 секунд», и скоро об этом говорили все, хотя доносящиеся из «Ворот» писки и гитарные всплески позволяли предполагать, что группа уже внутри.
        «Это последний вечер живых людей в Зыборке», - подумал я, глядя на вколоченный в склон замковой горы памятник Ульриху фон Юнгингену [98 - Юнгинген У. фон (1360 - 1410) - 26-й великий магистр Тевтонского ордена, погиб в битве при Грюнвальде.], которому кто-то однажды пытался залезть на голову.
        Когда мы выпили и выкурили то, что у нас было выпить и выкурить, мы медленно вернулись на площадь перед замком. Ее заливало теплое зарево, которое, казалось, шло из-под земли, просачиваясь сквозь булыжники, стекая по человеческим лицам и красному кирпичу. Люди стояли у входа в кабак очень плотно, для того чтобы попасть внутрь, приходилось расталкивать друг друга локтями. Лица некоторых искрились, словно их намазали звездной краской. Небо, с площади еще светлее от огней на башенках замка, было цвета крови, смешанной с молоком.
        Какое-то время я хотел обо всем позабыть. Какое-то время хотел, чтобы стало как тогда, когда мы только познакомились, когда говорили друг другу по кругу «иди», стоя снаружи, смеясь, как дурачки. Я хотел лечь рядом с ней и рассказать о своем сне, говорить с ней на несуществующем языке или сделать себе скверный обед из макарон, яиц и соуса магги, потому что только это и было в холодильнике, пойти ночью купаться голышом в озере, поехать к кому-то на дачу или отправиться автостопом - куда угодно, только бы подальше, в другую страну, в страну, которой нет. «Ведь еще не слишком поздно», - думал я.
        Схватил ее за руку, а она тоже меня не отпускала. Все были измазаны звездной пастой, изо ртов вылетали цветные облачка. «А может, именно она была моей наибольшей любовью, - думаю я сейчас. - Может, я просто был слишком глуп, чтобы это понимать».
        - Эй! - крикнул кто-то. Это был молодой Бернат. Шел к нам, в широкой хип-хоповой куртке. Красный и потный, словно свинья. Даже не столько шел, сколько бежал и махал. Махал Дарье. - Эй, Дарья, прости. Сорри, сука, правда, - он сопел. Кроме нее, не обращал ни на кого внимания. Даже на Быля.
        - За что? - спросила она.
        - За тогда, на даче. Это было херово. Сорри, - сказал он и широко осклабился, словно был страшно горд собой. Положил ей руку на плечо.
        - У него проси прощения, - ответила она, показывая на меня. Но Бернат все так же не смотрел на меня.
        - Это все еще твой парень? У тебя все еще есть парень?
        - Привет, Бернат, - Быль протянул ему руку. Тот на миг сжал ее, но не спускал с Дарьи глаз. Дарья ничего не говорила. Я не хотел, не мог шевельнуться. Хорошо помню этот момент. Краски и отсветы, и вспышки вдруг испарились, площадка стала просто площадкой, по которой прокатывались хохотки и отзвуки битого стекла. Фигура Берната поглотила все вокруг, втянув внутрь.
        - Пойдем, поболтаем, - сказал он и схватил ее за руку. Тогда я непроизвольно его толкнул. Он не отреагировал.
        - Пойдем поговорим, Дарья, ну, - повторил он.
        - Эй, Бледный тебя толкнул, сука, - Трупак встал за ним на лестнице, чуть выше; если бы захотел, мог разбить об его голову бутылку, и Бернат бы просто потерял сознание.
        - Позже, - сказала она. Он все еще держал ее за руку.
        - Вали на хрен. Вали на хрен отсюда, свинья ебаная, - сказал я ему. Больше всего меня злило то, что Бернат просто съел те звезды, убил их одним своим присутствием. Что все снова стало как всегда - мерзким. Он не отреагировал. Я хотел его ударить, захерачить ему в морду, но я боялся. Особенно того, что он опять не отреагирует.
        - Я хочу кое-что тебе сказать, важное, ну, нахер, пошли, - сказал он Дарье, потом потянул ее к себе, а она только тогда пнула его в щиколотку. Он отпустил ее. Я все еще повторял немо то, что уже сказал ему: «Вали на хрен отсюда, свинья ебаная». Наверняка, я произвел впечатление на самого себя - но больше ни на кого.
        - Осторожней, - сказал он, глядя на меня, и это было первое, что я в тот вечер услышал от него. И, кажется, последнее в жизни.
        - Эй! Молодой! Коммон на съем! - крикнул кто-то из толпы, а Бернат мигом повернулся туда. Мацюсь стоял под деревянным столбом по ту сторону двора, на нем была кожаная куртка и серебряная толстая цепь поверх свитера. Он был первым, кого я увидел в тот вечер в замке, удивившись его присутствию. Мацюсь никогда не приходил во «Врата». Его царство было в «Бронксе». Своим приятелям он якобы говорил, что «Врата» - это хлев, зараженный ВИЧ. А сейчас махнул молодому Бернату, и вокруг его руки затанцевало нечто сверкающее, серебристый отблеск. Выглядело так, словно он держал в руке зеркальце, но, полагаю, это был перстень.
        - Ну, потом поговорим, - бросил Бернат Дарье и, наконец, отошел, удалился в сторону Мацюся, и они вместе вышли со двора «Врат».
        - Не обращай на него внимания, - сказала она.
        - Что он от тебя хотел? - спросил я.
        Она покачала головой. Дотронулась до моей руки. Ее была холодной и потной.
        - Вот же, сука, серьезные эти косяки, - отозвался тогда Быль.
        - Может, останемся тут, отсюда тоже слышно, - сказал Трупак.
        - Ну, это, в принципе, не настолько уж и охерительная группа, - добавила Аська.
        - Но единственная, какая есть, - Дарья посмотрела на плотную толпу в дверях.
        В глазах ее стояла странная краснота невидимого пожара, подожженного луга. «Это из-за сегодняшнего неба», - подумал я тогда. Помню, как она молча пошла в сторону толпы, а я просто двинулся следом.
        - Привет вам! - крикнул Чокнутый, когда мы уже протиснулись внутрь. Он сидел за барабанами, развернувшись к людям боком: я как-то подслушал, что он говорил своим приятелям, что подсмотрел такую расстановку на концерте NoMeansNo [99 - Канадская группа хард-панка, несколько раз приезжавшая с концертами в Польшу.].
        Балбес, басист, и Жаба, парень, который играл на гитаре (понятия не имею, где они сейчас), стояли сгорбившись, расставив ноги, со взглядом, воткнутым в пол, с обеих сторон сцены. Место у микрофона пустовало.
        - Ну, сука, как вы?! - крикнул Чокнутый, влупил палочками в тарелки, и все подняли свое пиво и громко заорали, и частички слюны облаком затанцевали в воздухе.
        - Ну как? Закончим это дело! - крикнул он снова. - Закончим, и я хотел бы посвятить этот концерт нашему величайшему, сука, меценату, бургомистру Кудневскому, серьезнейшему другу молодежи, музыки и рок-н-ролла во всем, нахер, Зыборке.
        Все громко заорали - снова и снова, и еще несколько раз. Прожекторы ломались в стаканах радужными отблесками. «Это - настоящее», - подумал я тогда, и снова, на краткий миг, там стало по-настоящему классно. Я словно бы упивался самим собой. Словно в глотке у меня расцвел цветок. Конечно, все это было чувством мелким, кривым, дешевым, подвешенным в пустоте и на самом-то деле не существующим, и более того, происходящим везде, во многих местах одновременно. Потому что были ведь тысячи Зыборков. И тысячи как раз закрываемых «Врат». И тысячи Миколаев, и тысячи Дарий. Конечно, так оно и есть, но это было нашим.
        Но я ощущал это лишь до того момента, когда снова вспомнил, что это Ярецкий спал с ней первым. Что это его лицо приклеено к черному трехметровому существу, тенью стоящему за ней. Выкуренная травка захлестнула мой мозг огромным, оскалившимся лицом Ярецкого, и как раз тогда люди принялись скандировать его фамилию, словно он был футболистом, который как раз выходит на матч. Ярецкий, который стягивал с Дарьи трусики под плакатом (откуда я взял этот плакат?), Ярецкий, у которого были узкие штаны и куртка-бундесверка, и кепка, и сумка через плечо, и томик стихов Джима Моррисона, высовывающийся из кармана этой куртки. Нынче я сказал бы о таком типчике, что это провинциал с претензиями. Но тогда он был больше меня. В нем было три метра. Не было и шанса, чтобы я у него выиграл.
        Дарья отодвинулась от меня, кто-то протолкался между нами, чтобы лучше видеть.
        Ярецкий вышел на сцену. Носил рваную футболку, выглядел бледнее и худее чем обычно. Покачивался, каждый жест его сражался с воздухом, он был совершенно разбит. Где-то потерял свою знаменитую кепку, бритая под ноль голова блестела под одиноким, подвешенным над сценой прожектором, напоминая большое навощенное яблоко. Наверное, добривал он ее в том же состоянии, в каком был сейчас, поскольку кожу покрывали множество мелких порезов, словно кто-то кинул в него разозленного кота. Он потерял равновесие, но в последний момент схватился за микрофонную стойку. Чокнутый ударил в тарелки. Кто-то крикнул.
        - Ебать Зыборк. Ебать вас всех, - пробормотал невнятно Ярецкий.
        Пластиковый стакан от пива пролетел рядом с его головой.
        Я ни разу и словом не обменялся с Ярецким. Не было причины. Он оставался высокомерным и неразговорчивым, недобрым даже с собственными приятелями. Все девушки Зыборка - по крайней мере те, которые не жили на дискотеках и не смотрели сериалы, - смотрели на него, как на образ Богоматери, которая вдруг заплакала кровью. Он был образцом лучшего мужчины, первого парня на деревне. В конце концов, он же пел в рок-группе. Единственной здесь.
        Дарья говорила, что любит меня, но какое это имело значение? Даже если все и было так, со мной она оставалась исключительно потому, что не могла быть с Ярецким.
        (Это все - эмоции и мысли, а потом они испаряются, бледнеют и исчезают навсегда.)
        «Машина резко повернула, хоть были выключены фары», - пел Ярецкий, собственно, орал, голос его тонул в хрипе музыки и грохоте перкуссии, когда пел - раскачивался из стороны в сторону. «Никто из пассажиров не выжил в столкновении», - орал он, а люди впадали в безумие, принялись бросаться друг на друга и толкаться, бутылки и стаканы полетели в воздух, а меня вдруг достала эта песня, эта хуевая, что твой борщ, группа, которая вообще не умела играть, люди, которые не умели жить, и город, который не умел существовать. И девушка, которая была где-то в толпе, из-за которой у меня кипел мозг, за которую я непрерывно сражался сам с собой; девушка, о которой я даже не мог сказать, надоела она мне или нет и надоели ли мне собственные дурацкие мысли о ней.
        Я просто хотел, чтобы все это закончилось. Радовался, что все это уже завершалось.
        Я вышел наружу. Прежде чем я протолкался к выходу на подворье замка, группа сыграла еще две песни; одна, кажется, была кавер «Нирваны». На подворье осталось не так много людей, как раньше, все толклись внутри. Я сел на лавке. Хотелось пить. Хотелось пойти домой и никогда оттуда не выходить.
        - Сука, он ведь даже петь не умеет, разве нет? - Каролина стояла одна. В тени. Пила пиво. Молча подала мне бутылку. Я отпил глоток. Мне и правда хотелось пить.
        - Хуй ему в жопу, ебаному мудаку, - произнесла она все ругательства на одном дыхании. Сделала глоток пива и выплюнула половину на землю.
        Я не мог сказать, печальная она или веселая, переживает ли из-за чего-то. (Сегодня я бы, пожалуй, сказал, что она была в отчаянии и закинутая трамиком.) Носила черную куртку, очень короткое платье, у нее были зачесанные наверх, свежепокрашенные, почти белые волосы. Ноги, самые невероятные ноги, какие я видел за всю свою тогдашнюю жизнь, были в черных порванных чулках. Она выглядела классно. И прекрасно это осознавала. Никакая другая девушка в Зыборке даже рядом не стояла. Даже пьяная и злая, она обладала тем, что можно назвать достоинством. По крайней мере, так мне казалось.
        - Не знаю, - покачал я головой. Не хотел с ней соглашаться. Чувствовал, насколько это неправильно.
        - Где твоя девушка? - спросила она.
        Если бы кто год назад сказал мне, что Каролина сама со мной заговорит и спросит притом, где моя девушка, я бы попросил не насмехаться надо мной.
        - Внутри, - сказал я.
        Совершенно не знал, что ей ответить. Старался не смотреть на нее, потому что знал: она перехватит мой взгляд и тогда уже его не выпустит, превратит меня в куклу, в дебильную морду заснувшего в подъезде пьяницы, вглядывающегося в нее.
        - Не хочешь со мной говорить, или что? - просила она. - Я могу и уйти.
        - Нет, не уходи, - встал я.
        - Или ждешь свою девушку, а? - она снова плюнула пивом. Плевалась, как парень.
        - Нет, не жду.
        - У нее хуевый вкус, у этой твоей девушки. Пойдем куда-нибудь?
        Не знаю, подумал ли я об этом тогда или чуть позже: насколько это смешно, насколько просто изгнать мысль, что делаешь что-то плохое. Проще всего избавиться от угрызений совести. Перед лицом побед ты отщелкиваешь их, словно окурок. Конечно, в голове появляется некий голосок, писклявый и смешной голосок, который говорит: «Когда-нибудь ты об этом пожалеешь, Миколай». Ты отвечаешь ему: «Ну это же когда-то, сука. Когда-то - будет когда-то». Голос сразу замолкает.
        Моя девушка была внутри, а я - снаружи с другой девушкой, о которой думал вот уже пару лет. Думал - это только часть правды. Постоянно держа в голове ее образ, я гонял лысого как охеревший, словно тренировался на мастера спорта по мастурбации. А теперь сидел рядом с ней. Мы пересекли внешнюю площадку и сошли вниз, в сторону парка. Люди вокруг не обращали на нас никакого внимания - хотя сейчас, когда я вспоминаю этот момент, думаю, что на самом деле внимание на нас обращали все. Концерт был слышен по всему городу. Мы не говорили слишком много. Она спросила, есть ли у меня сигареты. Были. Я дал их ей. С главной тропинки мы свернули направо и остановились возле лавки, недалеко от Психоза.
        Я заметил Гизмо, как он идет быстрым и резким шагом в сторону замка. Каролина тоже его заметила.
        - Вот ведь ебанутая история, - ткнула кончиком сигареты в то место, где Гизмо был еще секунду назад.
        - Какая? - спросил я словно идиот.
        - Господи, такая, что он подошел к твоей телке и сказал, что убьет ее, - сказала она. - Я бы на ее месте встала и разбила бутылку о его дурацкую голову или как-то так.
        - Он просто наркоша.
        - Хорошо, что он тогда ее не убил, - пожала она плечами.
        Я посмотрел на нее. Мне тогда казалось, что она не могла происходить отсюда, что упала в город, как инопланетянка, что низкие, бракованные зыборские гены не сложились бы в такую ослепительную комбинацию глаз, носа, рта, ног, задницы и сисек.
        - Я знаю обо всем. Он трахал не ее одну. Мы все в него влюблялись. А он всегда возвращался ко мне с поджатым хером, представляешь? - спросила она и поискала что-то в сумочке. - Нужно, сука, себя уважать.
        - Наверное, - сказал я. В горле снова сделалось отвратительно сухо. Она повернулась ко мне и дотронулась до моей головы. Ее ладони были холодными. Я в жизни своей не чувствовал настолько холодных ладоней.
        - А если я пыталась с ним об этом поговорить, он менял тему. И он торчит. Сука, он нон-стоп торчит, тупой нарик. Нахуй тебе тот, кто нон-стоп торчит от амфи? Или пусть даже и пьет? Такой вот хрен - просто сволочь.
        - Мой отец пьет, - признался я.
        - Херачит тебя? - спросила она.
        - Нет.
        - Это хорошо, - ответила она, подумав.
        - Да, хорошо, - ответил я, на самом деле до конца не понимая, что я должен сказать. Я боялся отца, но медленно учился не думать о нем. Сейчас он был очень далеко. Вероятно, на диване перед телевизором, издавая звуки испорченного отбойного молотка.
        Я уже перестал слышать концерт. Может потому, что слишком уж вслушивался в свое дыхание. Там, внутри, Дарья прыгала в потной толпе. «Прыгай, - подумалось мне. - Может, он заберет тебя на совместную учебу. Учебу стихов Джима Моррисона».
        - Клевый ты парень, - сказала Каролина. - Миколай, верно?
        - Да, Миколай, - ответил я, а она провела ладошкой по моим волосам - мне казалось, что ее ладонь из инея. Дала мне еще глоток пива, оно выдохлось и было теплым. «Я всегда о таком мечтал», - подумал я. В голове появилось крохотное пятнышко, искра. Я задавил ее двумя пальцами. Каролина поцеловала меня, втолкнула мне в рот язык, он был холодным и жестким, словно веревка, отдавал пивом и сигаретами, и чем-то еще, чего я не в силах был описать. «Сука, вот как оно выглядит, вот как оно есть», - промелькнуло у меня в голове. Дарья совершенно исчезла. Была только мысль, что, возможно, я не настолько уж и мудак, если Каролина Кудельская заталкивает свой язык мне в рот.
        Олька, девушка Кафеля, нашла Дарью через несколько часов.
        Самое странное было то, что никто не слышал, как она кричит. Никто не слышал криков о помощи. Прежде чем это случилось, к замку стекалось все больше людей, я бы видел их, цепочкой поднимающихся по склону, если бы с закрытыми глазами не изучал ротовую полость Каролины. Как рассказывал мне потом Трупак, Чокнутый в конце концов остановил концерт, выставил колонки наружу кабака и «17 секунд» сыграли еще один концерт, который длился достаточно долго; громкий, отчаянный и рычащий, он разносился надо всем городом, будто вечная гроза. К замку несколько раз приезжала полиция, пытались прервать концерт, который продолжался слишком уж долго, но их никто не впустил. Я об этом не знал. Обо всем мне рассказали, только позже. Со времени, когда я целовался в кустах с Каролиной Кудельской, я не возвращался на подворье замка в Зыборке пятнадцать лет. Оказался там только две-три недели назад, когда мы пошли на кофе с отцом и Гжесем.
        - Может, тебе отсосать? - спросила она.
        - Издеваешься? - чуть не подавился я.
        - Я не шучу. Что, тебе такое никто не делал, а? - спросила. Была холодной и злой, словно вампирша, но была лучшей задницей отсюда и до вечности.
        - Делал, - соврал я, потому что Дарья таким брезговала.
        - Врешь, - почувствовала она.
        Я чувствовал себя так, словно к моим ушам и затылку кто-то приставил раскаленный металл.
        - Ну, самое время начать. Только пойдем куда-нибудь, где никого нет, - сказала она.
        Поцеловала меня снова. Все еще оставалась холодна, как труп. Ничего не могло ее согреть. Взяла мою руку и положила себе на грудь. Я слишком хорошо чувствовал ее сквозь тонкий и жесткий материал. Была она поменьше и тверже, чем грудь Дарьи. Но это не значит, что была маленькой. У меня встал так, что сделалось больно.
        - Эй! - услышал я. Оторвался от Каролины так резко, что у меня запекли губы. - Эй! - крикнула Аська снова. Стояла на дороге, руки на бедрах. Я не слишком хорошо видел выражение ее лица, замечал только ее печальную квадратную фигуру в отвратительном свитере, который, казалось, приклеился к ее телу навсегда. Вместе с ее горьким низким «эй» ко мне медленно возвращалось сознание. - Ты что, правда такое хуйло, Бледный? Правда?
        Я встал с лавки.
        - А кто ты вообще, сука, такая? - спросила Каролина. - Вали, на хрен, домой, молокососка, а то родители тебя, небось, по всему городу ищут.
        Но Аська не двинулась с места. Стояла как вкопанная. Я хотел пойти в ее сторону, но Каролина схватила меня за руку и потянула вниз.
        - Это не то, что ты подумала, - сказал я. Как последний кретин.
        - Ты знаешь, что я сейчас сделаю, - заявила Аська. Я знал.
        - Погоди, мы просто говорим, - я показал на Каролину, словно хотел ее представить.
        - Ну, шлюха, давай, сделай это. Ну, сделай! - крикнула Аська.
        - Уматывай отсюда на хрен, ты, сука толстая! - Каролина встала с лавки и бросила в ее сторону бутылкой от пива. Бутылка разбилась рядом с Аськой; та подпрыгнула от страха, но не убежала, продолжая стоять, как стояла.
        - Проваливай, а то я тебе въебу! - снова крикнула Каролина.
        - Проваливаю, - ответила она через некоторое время. - У тебя все равно уже нечем в меня бросать.
        - Зато могу въебать, - Каролина шагнула в ее сторону. Но сразу остановилась.
        - Я пошла к Дарье, - проинформировала Аська.
        - Иди и передай ей привет за трах моего парня, - сказала Каролина.
        Аська уже ничего не сказала, только пошла в сторону замкового подворья.
        (Мне кажется, что Аська ненавидит меня по сей день. Кажется, теперь она в Шотландии, работает там санитаркой, у нее ребенок от рыжего мужика с непроизносимой фамилией, и мужик выглядит, как Халк. И я уверен, что когда она лежит вечером в постели, когда Халк и дети уже спят, она возвращается мыслями в прошлое, и тогда ненавидит меня так сильно, что вся ее жизнь обретает от этого смысл.)
        Я хотел встать с лавки, но не мог. У меня кружилась голова. Все начинало болеть, во рту разливался неприятный металлический привкус. Кажется, я понимал, что делаю. Возвращался на землю. Одновременно тормозил так, что мне казалось, будто мое тело пищит.
        - Ты куда-то идешь? - Каролина подошла ко мне. Была выше на несколько сантиметров. Может, из-за ботинок. Но сколько бы я ни сосредотачивался, не могу нынче вспомнить, какие тогда на ней были ботинки.
        - Все равно оно уже вылезло наружу. Пусть идут себе посношаются, твоя девушка и мой бывший, сука, парень, - сказала она.
        Поцеловала меня в шею. «Сейчас она выпьет мою кровь», - подумал, как помнится, я тогда. Оттолкнул ее. Это был рефлекс. На самом деле мне этого делать не хотелось.
        - Что? - спросила она. Была по-настоящему удивлена.
        - Я должен туда вернуться, - я махнул рукой. «Я должен туда вернуться и все объяснить, - подумал я. - Я должен туда вернуться, потому что должен попросить у Дарьи прощения. Дарья - добрая. Дарья мудрая. Дарья хочет добра. А я не заслуживаю ее, потому что я дурак. Потому что я должен знать свое место». На короткий миг Дарья сделалась отчетливой, явной и яркой, будто пожар.
        - Ебанулся? - спросила Каролина. - К кому? К тому куску ветчины в свитере?
        Я не знал, что ей ответить, потому просто еще раз махнул рукой.
        - Эта твоя девка уже дрочит Ярецкому. Как раз лижет ему хер. Тебе бы она никогда такого не сделала, а ему - делает в сортире, я тебе гарантирую. Заглатывает хуй по самые яйца! - кричала она, звучало это визгливо и грязно, словно ржавым гвоздем по стеклу. - Сосет у него, сука, а у тебя была возможность, у тебя была охуительная возможность, но, видно, ты пидор, да? - чем больше она говорила, тем больше прояснялось у меня в голове, тем лучше я понимал, кто она такая на самом деле, хотя тогда я еще не понимал до конца, кто такие на самом деле люди.
        - Слушай, Каролина… - начал я только затем, чтобы ее оборвать, потому что, конечно же, совершенно не знал, что ей сказать после «слушай, Каролина».
        - Отвали, - ответила она и начала плакать.
        Мне было ее жаль.
        (Несмотря на все то, что случилось потом, порой я вспоминаю это вот, ночью, и меня колет в самый центр грудной клетки так, что иной раз приходится сесть и думать, что ведь скоро меня уже ждет черная вечность, что в этот короткий момент перерыва на рекламу, которую мы громко называем жизнью, ни у чего нет особого смысла, а я когда-то мог трахнуть Каролину Кудельскую, мог, но не сделал этого и на самом-то деле никогда не сумею ощутить силы этого отказа.)
        - Отвали, пидор! Конская морда! Отвали! - орала она.
        Кажется, я бежал так быстро, как никогда в жизни.
        На дворе замка было множество людей, все совершенно пьяные. Выглядели так, словно кто-то сверху направлял на них свет огромного прожектора. Инструменты лежали на земле, перед входом в паб. Посредине двора лежал разбитый штатив от микрофона, как сломанная ветка, окруженный неровным кольцом окурков и битого стекла. Мне казалось, что сейчас кто-то возьмет штатив, склеит его скотчем и сделает из него виселицу.
        Сперва я не мог ее найти. Кто-то что-то мне сказал. Кто-то хлопнул по спине. В верхней части замка люди стояли, опершись о поручень, сгрудившись, наверняка они смотрели вторую часть концерта, ту, что проходила снаружи, и теперь им не хотелось никуда идти, возможно, они рассчитывали на некое продолжение. Я заметил Кафеля. Тот стоял рядом со своей девушкой, еще более худой и бледной, и непрерывно сплевывал вниз, словно хотел слюной пробить дырку в булыжниках двора.
        Я увидел ее только через минуту. Она сидела на ступенях, в том самом месте, где в тот раз сидела Аська, театрально выдыхая дым и принимая к сведению, что ничего из этого - в смысле из меня и нее, - не выйдет.
        Теперь Аська была там не одна. Рядом с Дарьей. И еще тремя девушками.
        - Уходи отсюда, вали, - сказала Аська, держа руку на плече Дарьи. Та, похоже, недавно плакала. Долго, потому что глаза у нее опухли и покраснели, словно началась аллергия.
        - Мы можем поговорить? - спросил я. Взглянул Дарье в глаза и увидел боль, и словно бы в наказание сразу же ее и почувствовал. Было это словно в тело мое воткнули гвоздь, точно между сердцем и желудком. Я понял, что единственное, для чего подхожу, единственное, что у меня выходит - это накарябать себе в голове кривой и дырявый мир, совершенно вывернутый по отношению к реальности. Когда моя глупая, убогая голова на короткий момент понимала вдруг, как на самом деле выглядит то, что меня окружает, тогда я переживал просветление. И так оно продолжается до сегодняшнего дня. Чувствую просветление от того, что я хожу на двух ногах, что другие люди - тоже живые существа, что чувствуют то же самое, что и я. Я - неисправленный экземпляр. Хуй мне в сраку. И кусок стекла.
        - Мы можем поговорить? Прошу, - повторил я.
        Она встала и пошла ко мне. Спускалась по лестнице, а я отступал спиной вперед, словно мы оба играли в хорроре. Немного похоже на то, как тогда, когда мы оба пропускали друг друга. И точно так же, как и тогда, все на нас смотрели.
        Мы спустились почти вниз, она остановилась на первой ступеньке лестницы, наверняка затем, чтобы оставаться в поле зрения своих подруг.
        - Что ты хочешь мне сказать? - спросила она.
        - Что это правда, но что я извиняюсь, - выдохнул я.
        - Что - правда?
        - Что я целовался с Каролиной. Но это было глупо, это не имеет значения, я люблю тебя, Дарья.
        И в тот раз я верил в то, что говорил - как двинутый на всю голову. Я чувствовал всем собой, что у меня было нечто невозможно хрупкое и маленькое, оно стоило миллион долларов, и я только что шутки ради бросил его в стену. Это было скверное чувство. Я хотел поднять камень с земли, выбить себе передние зубы, расплющить нос.
        Я не обращал внимания на то, сколько человек на меня смотрит, но, несомненно, это была немаленькая толпа из стоящих во дворе.
        - Это не имеет значения. Она - дура, - сказал я громко, словно для всех вокруг. Попытался притронуться к Дарье. Она вырвалась.
        - Не обижай ее. Помни на будущее. Парни идут с женщинами в постель, потому что те им понравились - а потом их обижают. Это нехорошо, это - свинство. Не будь таким, - сказала она.
        - Но я только целовался с ней. Я не пошел с ней в постель.
        - Когда-нибудь ты поймешь, что это без разницы, - она пожала плечами. Мне казалось, что она старше меня лет на пятнадцать. Может, так оно и было.
        - Дарья, я хочу с тобой уехать отсюда. Не хочу, чтобы это распалось, понимаешь? Я чувствую так хорошо только рядом с тобой, правда. - Я хотел, чтобы это прозвучало убедительно, но прозвучало по-дурацки, словно я был сопливый мудак.
        В ее глазах стояла лишь печаль, ничего больше, - черная и ровная. Я знал, что оказался совершенно другим, чем ей казалось. Это было для нее ужасно. Возможно, будь она до сих пор жива, вспоминала бы меня как воспаление легких, пребывание в больнице. Увидев мое фото, пожимала бы плечами, может, рассказывала бы какой-то из своих подруг на детской площадке, глядя на своего ребенка, который играл бы в песочнице, что ее первый парень оказался мудаком, но это не имеет значения, потому что почти каждый первый парень оказывается мудаком. Может, она нашла бы меня на Фейсбуке, увидела бы мои снимки, на которых я уже успел обрюзгнуть, зарасти и постареть, и наверняка смеялась бы над тем, как вообще такой чувак мог ей казаться хоть немного нормальным. Настолько, чтобы пойти с ним в постель и быть его девушкой.
        Может, но Дарье выпало жить не много лет, а всего лишь полтора часа. И ничего не обещало этой смерти, кроме того что происходило вокруг.
        Как бы она меня ни раздражала, какие бы я ни имел относительно нее сомнения, я ее любил. Она нужна
        была мне как еда или сигареты. Когда я вспоминаю, как мне было тепло рядом с ней, то понимаю, что всю жизнь мне холодно - в той или иной мере. Словно я пробежал зимой в одной рубахе пару десятков километров - и уже никогда не смогу согреться.
        - Я иду домой, - сказала она.
        - Я тебя провожу, - предложил я.
        Она покачала головой.
        - Я провожу тебя, - повторил я.
        Она снова покачала головой.
        Я до сегодняшнего дня не понимаю, отчего так себя вел в тот вечер. И никогда не узнаю. Все исчезло. Я выбрал нечто, сам до конца не понимая, что именно выбрал. И только оно осталось. Все другое - исчезло. Наверное, более элегантным было бы вывернуться из всего этого, чем чувствовать себя обиженным.
        - Нет. И не приходи, и не звони. Увидимся в школе, - сказала она.
        Я подумал, как увижу ее в школе, как она даже не скажет мне «привет», как тихо пройдет с подружками на другой конец коридора. «Это будет ужасно, - подумал я. - Хуже всего на свете».
        - Дарья, - повторил я.
        - Пожалуйста, - ответила она.
        - Дарья, погоди. Все не так, - я почувствовал, что вот-вот расплачусь. Расплачусь над тем, какой я ужасный идиот.
        - Все так, - кивнула она.
        - Нет, прошу. Я очень тебя прошу, - повторил я тихо и почувствовал, что делаюсь красным, словно напившись спирта.
        - Я не стану обзывать тебя, не стану кричать и делать всякое такое, - добавила она.
        (Через несколько лет я сумел уговорить себя, что Дарья знала - или, по крайней мере, чувствовала, - что случится. Что прощалась не только со мной, но и со всеми, навсегда. Позже, в Варшаве, я рассказывал об этом вечере всем подряд, обычно пьяный; словно это был фильм ужасов. Я использовал всякие такие фразы: «Я чувствовал, что она со всем смирилась» - и такое вот. Естественно, все это была фигня. Она ничего не чувствовала и не знала. Когда бы знала и когда бы чувствовала, ничего бы не случилось. Она осталась бы в замке. Вернулась бы с кем-нибудь домой на машине. Да что угодно.)
        Я хотел сказать что-то еще, но Дарья уже отвернулась и пошла по коридору в сторону выхода; я смотрел, окаменев, как Аська сбегает по ступеням, идет в ее сторону, наверняка тоже желая ее проводить, но Дарья показывает ей спокойным и решительным жестом, чтобы та осталась.
        Я думал о близящемся понедельнике, о том, что попрошу маму написать мне освобождение на неделю. Я видел Дарью в последний раз в жизни, а она была обычной, маленькой и все уменьшалась. Под большой военной курткой и двумя свитерами я вообще не видел ее тела, только длинные черные, стекающие по спине волосы. Она исчезала неспешно - в темноте и медовом свете. В этом не было ничего необычного. Просто Зыборк катился медленно, как шар, в полную тьму. Просто Дарья была первой.
        Потом я понял, что должен побежать за ней следом.
        - Дарья! - крикнул я так, что все, кто стоял во дворе, повернулись в мою сторону. Пара человек даже засмеялись. - Дарья! Погоди! - крикнул я снова и сорвался с места, чтобы побежать следом, и вдруг почувствовал, что кто-то изо всех сил хватает меня за куртку, а когда я пытаюсь вырваться, что-то сильно бьет меня по затылку, чья-то ладонь. Быль развернул меня к себе как куклу и притянул ближе. Сигарета свисала у него с губы. Глаза его были широко открыты, словно от только что ложкой сожрал мешок амфетамина.
        - Не ори, как дурень. И не иди за ней. Дай ей уйти, - сказал он.
        Все, наверное, случилось примерно через час. Полиция говорила, что Гизмо крутился вокруг замка. Его видела куча народа. Да и я его видел.
        - То есть все знают. Весь Зыборк знает. Охуеть, - сказал я.
        Только тогда он меня отпустил и вытер руки. Осмотрелся, бросил сигарету на землю, затоптал, сразу прикурил следующую. Трупак вырос за ним, встал в его тени с банкой пива в руке, зевнул, глядя в то место, где только что исчезла Дарья.
        - Хотите еще? Хотите, чтобы мы еще сыграли? - заорал Чокнутый, выкатившись из «Врат» - на этот раз без футболки, штаны залиты пивом, с большим, намалеванным помадой пацификом на груди. Двор приветствовал его криками и двумя бутылками, разбившимися о стену неподалеку от его головы - он их даже не заметил.
        - Ну ладно, сука, вот только у Яреса, кажется, нет микрофона. Ярес! - Он свистнул на пальцах, звук разнесся по всему двору, словно сирена.
        Полиция потом говорила, что все наверняка продолжалось недолго. Никто не слышал криков. Пятнадцать минут. Исследование показало, что изнасиловали ее дважды. Во время второго раза она уже умирала, поскольку после первого изнасилования он ударил ее камнем по голове. Могла уже ничего не чувствовать. Он не обращал внимания.
        Зыборк утекал во тьму, сползал в нее, словно черный клей, тянущаяся резина с брошенной в костер покрышки.
        Никто этого не чувствовал, но, одновременно, чувствовали все.
        - Ну ты и начудил, - сказал Трупак. Потом несколько раз причмокнул, словно пытаясь подозвать собаку.
        - Отвали, - ответил я.
        - Ее попустит.
        - Не попустит, - Быль покачал головой.
        - Я последнее хуйло, - сказал я, молясь, чтобы они исчезли хоть на минутку, потому что слезы подступали к глазам, а я ведь не мог плакать в их присутствии.
        Чокнутый снова уселся за небрежно установленной снаружи перкуссией, потом к нему присоединился совершенно пьяный остаток группы. Ярецкий чуть ли не полз по двору, на его футболке виднелось неопределенное, огромное коричневое пятно. Я смотрел на него, и это было единственным, что во всем этом хотя бы немного меня радовало: тот факт, что он понятия не имел о том, что его бывшая, или настоящая (это не имело ни малейшего значения) девушка хотела отсосать мне у Психоза.
        - Ну, блядь, сыграем вам «Люблю тебя, как Ирландию», и все, сука, подпевайте! - заорал Чокнутый, пока Ярецкий пытался поднять лежавший на земле микрофон.
        - Не в первый раз и не в последний, - Трупак пожал плечами.
        - Сука, ну что за дерьмо, - Быль осмотрелся, и я не знал, о чем он говорит: о моем поведении или обо всем, что его окружало.
        - Знаешь, если бы у меня была такая девушка, то я бы за ней присматривал, - сказал через минутку Трупак. - Я бы никогда в жизни такого не устроил. Я бы заботился о ней каждый день.
        - Он же просто хотел потрахаться, я ебу. Что вообще за проблемы, а? Нам ведь по восемнадцать, - Быль сплюнул. - Пойдемте отсюда, сука, ненавижу эту песню.
        - Ее ж вроде каждый натягивает, Каролину-то, - заметил Трупак.
        - Ну наверняка не ты, - ответил ему Быль.
        - Пойдем, - попросил я их.
        И мы пошли, чтобы никогда не вернуться. Остатки группы пытались исключительно неудачно сыграть песню, но Ярецкий, не пойми зачем, когда мы были уже снаружи замка, совершенно не слушая то, что играла его группа, завыл, что «Машина резко повернула, хоть были выключены фары».
        Миколай / Черный свет
        День клонится к закату. С секунды на секунду все становится темнее. Мы стоим на площади напротив ратуши. Прежде всего, напротив ратуши стоит отец. Можно сказать, что весь он - стояние. Ноги расставлены, руки сплетены на груди, готовый ко всему, что хотело бы попытаться его опрокинуть. С губ его срывается пар - целые клубы, словно он курит сигару. Всматриваясь в окна дома, он почти не моргает. К его ноге прижимается перепуганный маленький песик: полукровка, пепельная овчарка. Ольчак принес его сегодня утром, не стал говорить откуда, просто поставил пса на кухне, отец посмотрел на того и кивнул. Пес моментально обмочился.
        - Как ты его назовешь? - спросил я.
        - Я же говорил: Рокки, - ответил он совершенно невозмутимо.
        Теперь Рокки осматривается, перепуганный окружением. Тоненький красный поводок исчезает в ладони отца.
        - Правда не хочешь? - спрашивает Юстина.
        Отец сжимает кулаки.
        - Нет, - отвечает через мгновение.
        - Тогда зачем все это делаешь? - спрашивает она, закуривая. Я прижимаюсь к ней. Вечер исключительно холодный, холод вползает под одежду, морозит кожу. Я подпрыгиваю на месте, чтобы его выгнать.
        - Я не хочу управлять, Юстинка. Ни за что на свете, - отвечает отец.
        - Если вы хотите отозвать бургомистра, то у вас должен быть кандидат на ее место. - Юстина тоже всматривается в дом, загипнотизированная его фасадом, цвета горелого вареника. Люди на улицах поворачиваются в нашу сторону, машут руками, приветствуют нас. На каждом столбе, на заборах висят плакаты: однотонные, белые, на них жирная красная надпись: ЗЫБОРК, РЕФЕРЕНДУМ. Ниже - фигура ковбоя, как на старом плакате «Солидарности».[100 - Имеется в виду знаменитый предвыборный плакат «Солидарности» 1989 года с фигурой Гэри Купера из фильма Ф. Циннемана «Ровно в полдень» (1952) в роли шерифа.] У ковбоя должно быть лицо моего отца, а не Гэри Купера.
        - Угу. Может, Агата согласится, - отвечает отец. - Она была бы неплоха. Была бы неплоха и Валиновская. Да, была бы и правда нормальной. Но обе пока не согласились.
        Мне вспомнились плакаты Булинской, которые покрывали всю ратушную площадь, когда мы сюда въезжали; ее размноженное, отретушированное на компьютере лицо.
        - А ты отчего не хочешь? - спрашивает Юстина. Знаю, что она собирает интервью для большой статьи в «Крайовой». Уже почти ее закончила. - И зачем ты вообще это делаешь?
        Отец поворачивается к ней, на короткий миг уголки губ его ползут вверх.
        - Зачем я это делаю? - задумывается на миг, жует губы. Потом подходит к ней ближе. Показывает пальцем на башню разрушенного евангелического костела, который стоит на восточной части рынка, за парком. - Видишь?
        Юстина кивает.
        Отец растирает руки, нагибается, гладит собаку. Вытягивает из машины термос, наливает немного кофе в крышку, отпивает глоток, потом подает крышку мне.
        - Это евангелический костел. Помню, когда в нем еще служили мессы. В шестидесятых. На немецком. Приходило человек десять, может - пятнадцать. Столько мазуров осталось тут после войны, но и они потом выехали. При Гомулке, когда смягчили правила. Людей все так достало, что они бросили дома. Зыборцы бросились на те дома, словно собаки на мясо. В некоторых подвалах еще консервы стояли. Вот настолько людей все достало. И я тогда задал вопрос, обычный, логичный, а помню, что был тогда сущим молокососом, лет одиннадцать мне, может, было: это ведь их родина, она больше их, чем моя, потому что дед Миколая только приехал сюда из Познани. А если это их родина, то почему они убегают? Нет войны, все вроде бы хорошо, а они убегают?
        - Их преследовали? - спрашивает Юстина.
        - Главным образом дети в школе дрались. Со взрослыми мало кто говорил. Было чуть по-другому. Просто не могли друг друга понять. Это был другой мир, другая страна - типа. Но Польша тут была всегда. В двадцати километрах отсюда находилась граница. И тут всегда жили поляки, и мазуры, и немцы. Все смешивалось, бурлило. Росло из-под земли. Зло и добро. Как цветы и бурьян, Юстина. Все смешивалось, - говоря это, он делает странный жест раскрытыми ладонями.
        Кто-то останавливается у одного из плакатов, какая-то старушка, я вижу, как она щурится, пытаясь понять, в чем там дело. Потом отходит, качая головой. Но сейчас же возвращается.
        - И я тогда подумал: может, мне тоже придется когда-то убегать отсюда? Может, это просто проклятое место? Может, кто-то меня заставит, чтобы я убегал отсюда так быстро, что оставлю в подвале огурцы, а кастрюлю супа - на кухне? - Отец замолкает на миг, глотает воздух. - И я тогда подумал, что - никогда. Никто меня не заставит отсюда бежать.
        Кто-то идет к нам, быстро. Это Брачак. Он взволнован, чуть не попадает под автомобиль. Машина тормозит с визгом совсем рядом с ним; из машины выглядывает бритый налысо парень, спрашивает Брачака, куда тот, сука, лезет.
        - Хочешь поговорить? - спрашивает Брачак, бьет растопыренной ладонью в капот машины. - Хочешь поговорить?
        Машина уезжает. Брачак подходит, потирает руки. Он зол. Отец подает ему термос.
        - Слышал? - спрашивает Брачак.
        - Что слышал? - спрашивает отец.
        - Цирк, да и только, все говорят, а ты не слышал? Они поехали к цыганам, ворвались к Тобеку в дом, устроили обыск, машины реквизировали. Арестовали до выяснения двух сыновей Тобека. Скандал, Томек, такой, что - ух! Якобы женщину там толкнули, старую, тетку Тобека, говорят, та упала, вывихнула лодыжку. Те цыганские парни сейчас ездят по всей гмине, злые, как еб твою мать.
        - Ищут Мацюся, - говорю я.
        - Ага. Дело в Мацюсе. Мол, Тобек подозревается в его убийстве, - говорит отец. - Только этого не хватало. Только цыган разозлят.
        - Это все бандиты, они друг друга стоят, цыгане там, не цыгане, - говорит Брачак. - Но такую глупость устраивать - прямо не знаю. Хотят, чтобы как в девяносто первом все было? Как в Млаве? [101 - Речь о «млавском погроме», где 26 - 27 июня 1991 года были серьезные антиромские выступления, вызванные несчастным случаем, когда ромский водитель сбил двух поляков; в результате погрома было уничтожено семнадцать ромских домов.] Чтобы окна цыганам кирпичами били? Зачем?
        Отец наконец отворачивается от ратуши. Снимает шапку, чешет гладко выбритую голову. Смотрит на Брачака.
        - Какое убийство? Какое, сука, убийство? С Бернатом нет убийства, а с Мацюсем - типа убийство. С Мацюсем, который наверняка свалил к немцам или лежит где-нибудь в лесу под Калининградом.
        - А может, лежит тут, в лесу, - прерывает его Юстина. Закуривает новую сигарету. Отец поворачивается к ней. - Этот мужик в лесу, Ведьмак, - он что-то знает, чего не хочет говорить. И кто-то ему помогает, кто-то его содержит. Якобы он может спрятать в лесу все, прятал там машины. А тело - оно поменьше машины, - добавляет она через миг.
        - Ты что, думаешь, эти цыгане ему теперь помогают? - спрашивает Брачак.
        - На них свалить - проще всего. Я о том, что это довольно ловко: совершить несколько убийств и в каждом обвинить кого-то другого, кто мог бы их совершить, - отвечает она.
        - И кого обвиняют в смерти Берната? Ксендза? - спрашивает отец, но вопрос остается без ответа.
        Отец осматривается, хмурит лоб. Думает. Потом наклоняется, берет дрожащую собаку на руки.
        - Смотри, чтобы не обмочил тебе куртку, - говорю я.
        - Уже обмачивал, - отвечает он.
        - Он все время мочится, - вспоминаю я.
        Отец наклоняется, целует пса в голову.
        - В любом случае, сегодня - действуем. Бери всех, кого сумеешь. Семью, всех. Полиции не бойтесь. Они ничего не сумеют сделать. Не в таком деле.
        - В двадцать три под «Подзамчьем», - говорит Брачак.
        - Под «Подзамчьем», - кивает отец.
        - От тебя будут все?
        - Агата торт печет. В конце концов - день рождения же.
        Брачак осматривает ратушную площадь, на которую опускаются сумерки: неровную, грязную, оклеенную белыми плакатами. Я тоже осматриваюсь. Люди выходят из магазинов, садятся в машины, в окнах зажигается свет. Отцу кажется, что он - совесть этих людей, этих огней за окнами, кажется, что он их спасет.
        Но возможно, уже поздно. А может, и вообще не имеет смысла.
        - Ну, покеда, - говорит Брачак и удаляется в сторону, откуда пришел. Теперь он спокойнее, внимательно осматривается, прежде чем перейти дорогу.
        - Ты правда думаешь, что обращаешься к разуму этих людей? - спрашиваю я.
        - К какому такому разуму? - фыркает отец.
        - Может, они и пойдут на этот референдум. Но если следующий бургомистр не пригласит для них Доду [102 - Дорота «Дода» Рабчевская-Стенпень (р. 1984) - известная польская эстрадная певица, регулярно входит в рейтинги «самых известных певиц» и «самых известных полек».] на рынок по случаю Праздника Картошки - или что тут у вас в Зыборке, - если не устроит людям каток или футбольный стадион, если закроет предприятие и не откроет нового, - то слетит точно так же, как эта Булинская.
        - Легче всего сказать, что все бессмысленно, и сидеть на жопе ровно, - говорит отец.
        - Просто я бы не отдал за это жизнь, как Бернат. Это бессмысленно.
        Вечером площадь еще меньше, чем днем, она сильнее сжата, словно кулак ребенка.
        Отец открывает дверь машины и показывает, чтобы мы садились.
        - Если бы все думали, как ты, - говорит мне, - этот мир бы уже закончился.
        - Нет, мир бы остался таким, как нынче, - отвечаю я. - Это лишь крохотный огонек, то, о чем ты говоришь. Одно горящее окно. Ты даже не заметил бы, как оно погасло бы.
        - Видишь, а ты утверждаешь, что я ничего не вижу, - говорит он, закрывает дверь со стороны водителя.
        Мы садимся в машину. Я вижу, как двое полицейских начинают срывать плакаты со стен. Скоро их окружает несколько зевак. Видно, как начинается скандал. Кто-то жестикулирует, кто-то ругается, кто-то начинает что-то объяснять. Отец не реагирует, только смотрит в ту сторону.
        - Вот только не надо о том, что я, мол, тут не живу уже двенадцать лет, - говорю я.
        - Теперь живешь, - отвечает он.
        - Живу, а значит, имею обязанности? - спрашиваю я.
        - Ко мне не имеешь никаких, - я вижу, как он смотрит на Юстину в зеркальце заднего вида, ищет ее взгляд.
        Отец заводит машину, потом вынимает из кармана телефон. Набирает чей-то номер. Юстина сидит рядом, всматривается в то, что происходит за стеклом.
        - Что-то случится, - говорит через минуту.
        - Ты только автобус обеспечь, лады? - втолковывает отец кому-то по телефону. - Да, съезди за ними. Сколько там, двадцать мест? Ну ладно. Съезди за ними.
        - Что случится? - спрашиваю я.
        - Это так не происходит. Не бывает так, чтобы ничего не случилось, - роняет она.
        - Не бойся, - говорит отец, снова поглядывая в зеркальце, чтобы перехватить ее взгляд.
        Мы поворачиваем, въезжаем на Каменную. Кто-то идет по краю дороги, один. На углу маленькая трансформаторная будка - на ней тоже плакат. Ковбою уже кто-то успел дорисовать черным маркером толстый хрен у рта.
        - Ты все еще думаешь о той девушке. Это был твой конец света, и ты удивляешься, что случилось такое, а дома продолжают стоять, люди продолжают жить, - смотрит на меня Юстина.
        - А чего бы ему так не думать? - всматривается в меня мой отец.
        - Вы ее знали? - спрашивает Юстина.
        Мы поворачиваем на Цементную. В домах нигде не горит свет.
        - Естественно, знал. Очень хорошая девушка, - отец поворачивается к Юстине, а я вижу, что недалеко, там, куда добивают уже фары, посреди дороги стоят люди.
        - Тормози, сука! - кричу я.
        Отец нажимает на тормоз, машина издает отвратительный писк. «Нужно было поменять колодки еще полгода назад», - думаю я, посаженный в багажник щенок тихо скулит. Наверняка снова обмочился. На перекрестке Цементной и Известковой в свете фар стоит несколько человек. Выныривают из темноты, словно их подсвечивают изнутри. Они стоят, осматриваясь или крутясь вокруг собственной оси; какое-то время мне кажется, что эти люди свихнулись, что внезапно лишились памяти, что стоят на дороге, дезориентированные, кружась, пытаясь понять, где их дома, хотя те - у них перед глазами. Это соседи: старый Фалатович. Гумерские. Ниская. Отводят глаза в сторону. Никто не реагирует на писк тормозов. Отец выходит из машины, я тоже.
        - Что? Ждете меня? - спрашивает он. - Откуда вы знали, что я буду тут ехать?
        - Ты всегда тут едешь, Томек, - тихо говорит старый Фалатович.
        - Вот, Миколай, ты говорил о разуме. Давай, послушай этот разум, - подмигивает мне отец.
        Фалатович снимает шапку и чешет голову. На лице его трехдневная щетина.
        - Ну что? - спрашивает мой отец. - Если вам нечего сказать, то валите домой. Дорогу мне заграждаете.
        Фалатович, глядя на моего отца, все мнет в руках шапку, словно хочет, чтобы из нее выпал листок, на котором написано, что нужно говорить.
        Что-то с Гжесем. Это первое, что приходит мне в голову. Но тогда в его доме, как на заказ, загорается свет. Потом отзывается Гумерская: низкая, кряжистая женщина красоты спившегося боксера, неизменной и такой, на которой морковь бы тереть.
        - Слушай, Томек, ты нам скажи, а то мы вот думаем. Кто-то того ксендза убил, верно? - спрашивает.
        Голос ее совершенно не изменился. Вспоминается, как я с Гжесем влез к ним во двор, чтобы украсть груш. Помню, как мы засовывали их в рюкзак Гжеся, и помню голос Гумерской, сообщавшей всей улице, чтобы я погодил маленько и что мне вот-вот прилетит по жопе.
        - Скажи, Томек. Потому что курия уже нового пробста прислала. Вчера. А мы ведь в Ольштын подали заявление об исчезновении. Но никто ничего не знает. Никто ничего не делает. Его домохозяйка ничего не знает, - выдавливает из себя Фалатович.
        - Она говорит, что этого нового ксендза не впустит, - добавляет Гумерская.
        - Не впустит, да, говорит, что раньше ксендзу уже грозили, свастику малевали. - Фалатович вторит Гумерской, вместе они звучат смешно, напоминают измазанную, ржавую поверхность, которая каким-то чудом, ударенная палкой в двух разных точках, издает два разных тона.
        Отец молчит. Даже не глушит мотор, машина все еще на ходу, а они все еще стоят в свете фар, такие же обеспокоенные и растерянные, как и минуту назад.
        - Знаете, панство, если вы не против, завтра в «Газете Ольштынской» будет статья, - говорит Юстина. Опирается о машину, закуривает. Гумерский на нее даже не смотрит. Всматривается в моего отца, словно тот - сам Иисус Спаситель.
        - Статья будет о ксендзе Бернате. И о его брате, - пытается говорить дальше Юстина, но Гумерский, ничуть не больше своей жены, коренастый седой мужик, у которого наибольшие среди всех присутствующих проблемы с равновесием, прерывает ее и, сглатывая гласные, тихо говорит:
        - Статьи можно и пописывать себе. Человека найти нужно. Ксендза найти нужно. Статьи пусть себе пани любезная кое-куда всадит, достаточно уже тех статей было.
        - Что ты сказал моей жене? - спрашиваю я, руки непроизвольно сжимаются в кулаки, ощущаю в них настоящий свербеж. Мне кажется, что битье людей слишком легко становится привычкой, это словно гонять лысого или курить.
        - Чтобы журналисточка те статьи себе в задницу засунула, - говорит Гумерский и сплевывает, и тогда я иду в его сторону, глотаю резкий и холодный воздух, но отец кладет мне руку на плечо, своим прикосновением чуть вжимая меня в землю: я чувствую, как проваливаются в нее подошвы моих ботинок.
        - Пасть закрой, Гумерский, и вали домой, а то я сейчас как врежу, так карпом на Рождество икаться будет. - Отец произносит эти слова в полной тишине и сосредоточенности. А потом снова поворачивается к Фалатовичу и поправляет ему невидимую складку на старом свитере. В его жесте есть что-то от шутки, думается, отец показывает нам таким образом, что он в хорошем настроении. - Что-то вы вздернутые какие-то. Ну ладно. Сегодня в двадцать три приходите под «Подзамчье». Все. Как я и говорил. Нужно прийти и встать.
        - Но, Томек, чего я буду посреди ночи под рестораном стоять? Ну божечки ж. Словно бы мне нужны объедки какие с банкета, - Гумерская заламывает руки, тянет гласные. Отец смотрит на нее, качает головой с явной веселостью.
        - С каких это пор у тебя столько гонора, Гумерская? Того и гляди, орден какой получишь. Виртути Милитари [103 - Virtuti Militari - высший воинский польский орден, вручаемый за выдающиеся воинские заслуги.].
        - Хватит базлать, Томек, говори серьезно, - отвечает та.
        Отец поворачивает ключ. Фары гаснут, люди исчезают на миг, видны только тени.
        - Если мы их прижмем, то они вам скажут. Скажут, где ксендз. Где молодой Бернат. Все скажут, потому что они - трусы. Вы знаете, где нужно сегодня быть. Знаете, как голосовать, - говорит он. И садится в машину. Соседи стоят еще некоторое время, дезориентированные. Их снова слепят фары. Теперь некоторые закрывают глаза рукой. Я вижу Гумерского, как он чапает домой, как исчезает за металлической, скрипучей калиткой. Жена быстро, словно суслик, семенит за ним.

* * *
        Я вычеркиваю два предыдущих предложения и пишу: «Кулак чувствует, что тело - твердо. Но мягкое тело - лучше. С мягким телом можно установить лучший контакт. Мягкое - значит послушное».
        А потом я вычеркиваю все эти фразы и рисую быстрый портрет кого-то, кто выглядит немного как Гумерский, а немного - как Чарльз Бронсон в «Жажде смерти».
        А потом я пишу еще одну фразу: «Когда-то в окне соседа я видел, как он стоит спиной к этому окну, а лицом к телевизору, смешно подрагивая на месте, всматриваясь во включенный на кассете фильм; картинка была неясной, снежила, я видел движения голого мужика и вьющуюся под ним девицу и слышал смешную, тихую музыку, похожую на ту, которую после слышал в наушниках, ожидая соединения с банком».
        - Хочешь пива? - спрашивает Гжесь.
        - Давай, - отвечаю я.
        - Так пойди и возьми, - скалится он.
        Это не короткие предложения, а с моим почерком они занимают половину страницы. Естественно, я не знаю, что дальше. Дальше мне нужно бы выписывать, что я еще видел - то есть что видел герой. Если бы я обратился к настоящему времени, мог бы описать, что происходит дальше. Ретроспекции - это всегда ловушки. Они слишком тесные. Не дают слишком много места, потому что большую часть его занимает фатум. Фатум - толстая и старая тетка, которая сидит на четырех стульях сразу.
        В комнату входит Ясек. Садится рядом. Начинает смотреть боксерский матч, равнодушно поедая чипсы из пакета.
        - Поможешь мне с уроками? - спрашивает он.
        - Нет времени, Ясек, - отвечаю я, изображая перед самим собой ужасно занятого типа.
        - Я должен написать отработку. Об Огне, - объясняет он.
        Отвыкшие от авторучки пальцы, когда им нужно написать нечто большее, чем одну фразу, скрючивает. Вместо строчек письма в тетради появляется нечто вроде линий ЭКГ. Я задумываюсь, могу ли я это прочесть, или просто помню еще, что написал.
        В телевизоре идет повтор боксерского матча. Двое низких, худых, жилистых, покрытых мерзкими тату боксеров сходятся, словно в ускоренной съемке, обмениваются автоматными сериями ударов, отталкиваются от канатов и выстреливают навстречу друг другу, будто из пращи.
        - Об огне? Это по физике, или что? - я спрашиваю Яська.
        - Нет, по истории. Об «Огне». О солдате Сопротивления - «Огне» [104 - Ю. «Огонь» Кураш (1915 - 1947) - боец польской армии и Армии Крайовой, участник партизанского движения во время Второй мировой и антикоммунистического подполья после оккупации Польши СССР (создал свой отряд после дезертирства со службы в органах безопасности ПНР). Псевдоним «Огонь» принял после убийства гестаповцами его отца, жены и сына и сожжения его дома.], - объясняет он.
        Капитулировав, я решаю, что стоит просто писать все, что приходит в голову.
        «Люди собираются вместе, потому что думают, что таким вот образом сумеют защититься, позаботиться о своих интересах. Но в критические моменты все равно будут ссориться, убивать, сталкивать друг друга в пропасть».
        Бутылка пива стучит передо мной о столик. Гжесь снова садится на диван.
        - Я ничего не знаю об истории, - говорю я.
        - Как и я, - пожимает Ясек плечами.
        - Отец много знает, Ясек, а пока - смотри бокс, - показываю я пальцем в телевизор.
        - Я уже один кол получил, если его не исправлю, то мама отрежет мне счет на Лоле, - Ясек зачесывает волосы ладонью тем же жестом, которым отец потирает порой свой лысый череп.
        - Лола?
        - «League of Legends», - Ясек смотрит на меня, словно бы я не понял, что такое телефон или машина.
        - Ну, если мама такая умная, то пусть напишет эту отработку. Дай посмотреть.
        Ясек замыкается в себе и вжимается в кресло.
        «Люди в стаде хотят еще и подсматривать. Быть друг для друга развлечением. Потому что на самом-то деле другого развлечения у них нет».
        Глаз мальчишки скользит по картинке в телевизоре, словно по намыленному стеклу. Я вижу, как он хочет ухватить пальцами за чипсы, но находит только пустоту. Скатывает пачку в шарик и прячет в карман.
        - Через пять дней у меня слушание в суде, - говорит Гжесь.
        - Камила приезжает?
        - Естественно, приезжает. И этот ее гитлеровский чувак - приезжает тоже. И адвокат приезжает. Все приезжают, вот увидишь. Соберемся, как в жопе.
        Я пытаюсь сосредоточить взгляд на тетради.
        «Люди на самом деле понимают только себя. Не понимают природы или мира, того, что за ним стоит. Не понимают даже животных, им кажется, что их-то они понимают, когда замечают в них зародыши человеческих черт».
        Что бы оно, сука, ни значило.
        - А та девушка? Магда, да? - спрашиваю я.
        Гжесь пожимает плечами.
        «Я подсматриваю за соседом, а тот, когда кончает то, что начал, вынимает кассету из видеомагнитофона и прячет ее под стопку свитеров в шкафу, стоит некоторое время перед выключенным телевизором, а потом идет помыть руки…»
        - Я могу дать показания, что это все неправда, - говорю я.
        - А откуда ты знаешь, что это неправда?
        - Что именно?
        Открываю пиво зажигалкой.
        Двери открываются, в комнату входит отец. Некоторое время смотрит на бокс по телевизору, хмурится, массирует пальцами голову.
        - Слушай, Бледный, спасибо, что ты это говоришь, но… - Гжесь вдруг замолкает и хлопает в ладоши при виде некоего исключительно зрелищного нокаута. Судья начинает отсчет, десять… девять…
        - Не встанет, - говорит Гжесь отцу.
        - Еще встанет, вот увидишь, - отвечает отец.
        Восемь… семь…
        - Не встанет, - повторяет Гжесь.
        Шесть… пять…
        - Сбор в двадцать один ноль-ноль, - говорит отец.
        Четыре… три…
        - Я, пожалуй, останусь дома, - говорю я.
        Вспоминаю, как отец будил меня и Гжеся утром, чтобы мы пошли с ним в церковь. Днем раньше, в субботу вечером, он всегда сообщал нам, прежде чем идти спать: «Сбор в семь ноль-ноль». И на следующий день деваться было некуда. Приходилось вставать и идти, что бы ни происходило. Когда мы просыпали, то шли в церковь без завтрака. Помню, когда уже все заканчивалось, голова у меня начинала кружиться. Даже не знаю, ходит ли он сейчас в церковь. Мы в это время еще спим.
        - Я знаю твое отношение, - говорит отец. - Но в любом случае - Юстина идет.
        Два… один.
        С большим трудом, но нокаутированный встает, на долю секунды теряет равновесие и едва не опрокидывается снова, но стоит.
        Отец кладет руку себе выше солнечного сплетения и некоторое время кривится, чтобы потом вновь натянуть маску. Я зол на него, а потому делаю вид, что не видел этого.
        - Какое такое отношение? - спрашиваю я его.
        - Миколай, сука, не начинай снова, сам знаешь какое, - вмешивается Гжесь. - Ладно, оставайся и делай, что ты там делаешь, пиши себе в тетрадку.
        - Что ничего, мол, не удастся изменить, - говорит отец, все еще поглядывая на бокс. - Ольчак с Одысом тоже так думают. Потому до конца жизни будут носить поддоны.
        - Я тоже носил поддоны, - напоминает Ясек.
        - Пустые разве что, - смеется Гжесь.
        - Пустые, но носил же, - отвечает Ясек. - Ты все время будешь так цепляться?
        Отец вдыхает глубже, чем обычно. Я откладываю тетрадь. Нокаутированный отскакивает от канатов и бросается на второго, пробивается сквозь его защиту, бьет крюком в голову, та отскакивает в сторону, как волейбольный мяч.
        - А может, не возьмем его, потому что он какой-то горячий, - Гжесь показывает на меня пальцем. Я начинаю крутить в руке ручку.
        - Какой такой горячий? - говорит отец.
        - Ну, если бы ты видел, как он Ведьмаку въебал, - фыркает Гжесь.
        - Ведьмаку? Зачем? - спрашивает отец. Снова держится за грудную клетку. Второй крюк снова бьет в голову несостоявшегося победителя. Парень опускается на землю как марионетка, которой перерезали шнурки. Я снова открываю тетрадь.
        - Ты слышал, что он сказал? - спрашиваю я Гжеся.
        - Да он бредил, как всегда, - качает тот головой. - Но он всегда так бредит, не нужно было сразу на него с кулаками, ты, Брюс Ли.
        Парень, несостоявшийся победитель, лежит на ринге. Теперь считают ему. Десять… девять… Второй стоит с руками вверх, словно уже празднуя победу - или сдаваясь.
        Восемь… семь…
        - Ведьмак - это тот, из игры? - спрашивает Ясек.
        - Чего вы, собственно, хотите? - спрашиваю я.
        - Чтобы ты готовился, - отвечает отец.
        Шесть… пять…
        Четыре… три…
        - Слушай, ты хочешь, чтобы снова дом подожгли? Хочешь, чтобы на этот раз дети не выжили? Этого хочешь? - я встаю и повышаю голос, хотя на самом деле не хотел так поступать, просто во мне что-то ломается.
        Два… один.
        - Миколай, не надоедай человеку, - Гжесь смотрит на Ясека, а тот смотрит на отца и плачет.
        Отец падает на пол. Его лицо делается красным.
        Боксер на экране все еще тянет руки вверх.
        Удар такой громкий, словно опрокинулся шкаф.
        - Мама! - кричит Ясек.
        Гжесь подбегает к отцу первым. Я - вторым. Отец жив, у него все еще красное лицо, закрытые глаза, он напряжен, весь закостенел, упал на локоть, теперь опирается на него, мы пытаемся его поднять, но его тело навсегда замерзло в позе Адама из «Сотворения мира». Он пытается что-то сказать, но не может, хрипит, на губах - пятнышки пены.
        Судья подходит к парню, хватает его за одну из вытянутых вверх рук. Второй боксер все еще не встает с ринга.
        Двери бьют в косяк так, что в них дрожит стекло, в комнату вбегает Агата, за ней - Юстина. Похоже, они были рядом, на кухне, я не слышал, как она сбегала вниз.
        - Томек, - говорит Агата.
        Приседает над отцом. Ясек все еще сидит на диване, со сжатыми до белого кулаками. Глаза его блестят от слез.
        - Ясек, беги, беги отсюда! - кричит Агата.
        - Папа, - Ясек подходит к отцу. Медленно, словно приближаясь к кому-то чужому. Отец пытается встать, но не может, словно его вжимает в пол огромная невидимая рука.
        - Ясек, ступай отсюда, - говорит Гжесь. - Все будет хорошо.
        - Я звоню в «скорую», - говорит Юстина.
        - Нет, - говорит отец, и внутри него что-то наконец расслабляется, он поднимает руку, локтем которой опирался в пол, хватается за сердце, переворачивается на спину.
        - Алло, Известковая, пять, «скорую», пожалуйста, - говорит Юстина в телефон.
        - Вот сука, - ругается отец.
        - Ты это кому говоришь? - спрашиваю я.
        - Моим сучьим сосудам, - шипит он сквозь сжатые зубы.
        - Нет, «скорая» не приедет, Юстина, «скорая» не приедет, - вмешивается Агата. - Звони Добочинской. Добочинской на личный номер.
        Отцу больно. Это заметно. Я приседаю подле него, словно от такого приседания будет болеть меньше. Отец весь мокрый, словно кто вылил ему на голову ведро воды. Юстина выходит позвонить и сразу же возвращается.
        - Папа, дыши глубоко, - говорит она. - Дыши глубоко.
        - Ясек, ступай к сестре! - приказываю я. Ясек встает: медленно, он испуган, не сводит глаз с отца, выходит - угловатой, словно у робота, походкой.
        При одной смерти мне довелось быть. Не вспоминаю о ней каждый день, но сегодня вспоминается: отчетливо, словно я смотрю снятый в HD фильм. Я видел немного, потому что бабушка сразу закрыла меня в комнате. Но я был там, был при этом. В четыре года.
        Дед Александр стоял перед зеркалом и расчесывался перед выходом в церковь. До конца жизни у него были густые волосы - не знаю, отчего отец лысый. Расчесывался - и упал. Это длилось секунду, молниеносно. В тот самый момент, когда он ударился о пол, бабушка вытолкала меня из зала в коридор.
        Я помню еще красный металлический грузовик, которым я кругами ездил по полу. Он издавал резкое раздражающее тарахтенье. Помню, как кричал, чтобы деду дали покушать, например пирожки, которые бабушка испекла накануне: наверняка от такого ему станет лучше, а бабушка выкрикивала имя деда, а потом кто-то, должно быть дядя, ворвался в комнату и вырвал грузовик у меня из рук, потому что не мог уже вынести его тарахтения.
        - Идите… - с трудом выдавливает отец. Сжимает зубы. Так сильно, что они вот-вот треснут. Я знаю, это не потому, что ему больно; это потому, что он всей своей сутью хочет заставить боль исчезнуть.
        - Тихо, молчи, - говорит Гжесь. - Молчи.
        - Идите… туда, сегодня, - выдавливает отец, и вместе со словами из него выходит воздух, он издает длинное и громкое шипение, словно открывающий двери автобус.
        Я был уверен, что если дед съест пирожок, то выживет. Помню эту уверенность. И свое недоумение, отчего никто не хочет присесть над дедом и впихнуть лекарственный пирожок ему в рот.
        Естественно, дед умер, потому что кровь мгновенно залила ему мозг.
        - Сука, уж не знаю, куда я там поеду, но точно не на твою могилу, - говорит Гжесь, и тогда отца отпускает, мышцы его расслабляются, он садится на полу, все еще держась за грудь. Выдыхает сильнее. Вытирает лоб ладонью. Хочет встать, но Агата говорит:
        - Сиди.
        Когда Добочинская врывается в дом, он все еще сидит, странно послушный, но уже весь в нетерпении. Ему все еще больно, это видно по его лицу. Увидев Добочинскую, приподнимается, Юстина сразу же приставляет ему стул, он садится. Доктор не здоровается, она тяжело дышит, вся мокрая, склоняется над ним, смотрит ему в глаза, оттягивает веки, прикасается к телу тут и там, спрашивая, болит ли. Отец качает головой или кивает, в зависимости от того, где она к нему притрагивается. Она меряет ему давление. Когда аппарат показывает результат, причмокивает и качает головой:
        - Ты едешь в больницу, Томек.
        Мы стоим вокруг отца и Добочинской, словно отправляя некий ритуал. Я опираюсь о камин, закуриваю. Я такой же мокрый, как и отец.
        - Нет, - качает головой он.
        - Томаш, да твою ж мать! - кричит Агата. Она в куртке, надела ее машинально, едва только Добочинская подъехала. Теперь я вижу, что она невольно сует руку в карман, но сразу же ее вытягивает.
        - Нет, мы едем в «Подзамчье», - говорит отец, а потом начинает кашлять.
        - Томаш, у тебя тяжелое предынфарктное состояние. А может - и инфаркт. Ты едешь в больницу, причем - немедленно, - Добочинская кладет ему руку на лоб, как ребенку. Отец выдыхает еще немного воздуха.
        - Так сделай мне укол, - отвечает отец и поднимается со стула. Чуть покачивается. Добочинская отступает на шаг.
        И мы все как один пытаемся что-то сказать, начинаем говорить одновременно, но отец обрывает все одним взмахом руки. Поворачивается к телевизору. Боксер, который выиграл матч, мокрый от пота точно так же, как и отец: худой парень с острым птичьим лицом, что-то мычит в ответ на вопросы репортера.
        - Я же говорил, что он встанет, - заявляет отец.
        Добочинская садится. Открывает сумку. Вынимает оттуда шелестящий белый пакет.
        - Сделай что-то, - говорит ей Агата. У отца звонит телефон. Он отвечает, снова хватаясь за грудь.
        - Алло. Да, - подтверждает через минуту. - Возьми какой-нибудь термос, булки из пекарни, что-нибудь. - Нет, нормально говорю, я в порядке, пока, - добавляет в конце, отсоединяется, кладет телефон на стол.
        Мне вспоминается, как я на самом деле подглядывал за соседом. Был это, конечно, Гумерский. Я помню, он заметил меня, наши взгляды встретились. Вспоминаю, как мы потом одолжили его сыну на целый день горный велосипед, чтобы он только дал нам посмотреть ту кассету, когда его родителей не было дома.
        Все, что бы ты ни написал, уже есть в твоей голове.
        Ясек и Йоася стоят в дверях. Ясек все еще серьезный, бледный, Йоася идет к отцу. Отец при их виде сразу снимает руку с груди и с трудом прячет ее в карман.
        - Ты уже нормально себя чувствуешь? Ты уже здоров, папа? - спрашивает Йоася.
        - Уже все хорошо. Знаете ведь, я никуда не поеду. Не еду ни в какую больницу.
        - Ну а что я могу сделать? - спрашивает Добочинская.
        - Сделай что-нибудь, я очень тебя прошу, - говорит Агата.
        Отец снимает свитер. Медленно, аккуратно складывает его, вешает на стул. На нем белая, узкая, застиранная футболка с гербом Зыборка. Только теперь видны его огромные лапища, мышцы и вены, сплетенные под кожей в твердые, одеревеневшие узлы. Только теперь видно, что на шее он носит серебряную цепочку, толще стандартной, примерно в полпальца. На цепочке этой - крест. Он вынимает его из-под футболки, целует.
        Снова садится на стул. Поворачивается к Агате:
        - Йоася, сделай надпись на торте.
        - Вот же дебилы сраные, - Агата выбегает из комнаты. Отец даже не смотрит на нее. Смотрит на Добочинскую. Та вздыхает, вынимает из кармана упаковку таблеток, шприц, иглу, ампулу.
        - Я сделаю тебе обезболивающий укол. И дам немного нитроглицерина под язык. И дам таблетки для разжижения крови: примешь сейчас и через шесть часов - и еще раз через следующие шесть часов, - говорит она. - А завтра в восемь утра я хочу видеть тебя у себя в отделении. С тапочками и зубной щеткой.
        - Мы пойдем туда сами, - только сейчас заговаривает Гжесь. Подходит к отцу. Наклоняется над ним, кладет ему ладони на плечи.
        - В жопу вы сами пойдете, - отвечает отец.
        - Выйдите, - говорит Добочинская, - для уколов публика не нужна.
        Агата стоит снаружи, у ограды. Курит. Это не первая сигарета с того момента, как она вышла из дому. В трех шагах от нее - пустая пачка горьких «соток». Агата смотрит в темноту, там прячутся железнодорожные пути в конце Известковой, она глядит в эту темноту так, словно рассчитывает, что оттуда кто-то выйдет, тот, кто свяжет отца веревкой или кабелем и отвезет, заторможенного, в больницу, где тот проведет следующие полгода.
        - Он вот так и умрет. Именно так, - говорит Агата. - От упрямства.
        Юстина берет у нее сигарету, закуривает. Темнота не просто темна, она насыщенна, она - отрицательный свет, кто-то ввел в нее смолу, нефть. «Мы в окопе», - думаю я. Это темнота войны. Это темнота, полная фигур, полная людей. Они ждут, сучьи дети. Но это отец их созвал, отец их сюда притянул.
        Темнота заканчивается только в паре метров над землей, над крышами домов, там, где небо слегка мазнули золотом уличных ламп, розовым заревом от заведений центра.
        - Я тебе сочувствую. Честно, Агата, - говорит Юстина и гладит ее по плечу, как ребенка.
        - Уже не хочу этого слушать. Не хочу слушать все это, - Агата обхлопывает себя по карманам, машинально ищет еще одну сигарету.
        - Но ты разве не знала, какой он? Это ведь сразу видно, - говорю я. - Он - как самая большая буква на плакате окулиста.
        - Миколай, помилосердствуй. Хватит и того, что твой отец… - начинает Юстина, но не заканчивает, потому что в дверях встает Йоася, черный силуэт в свете из коридора похож на маленькую инопланетянку.
        - Я сделала надпись на торте! - кричит она.
        - Хорошо, я сейчас, котенок, - говорит Агата. - Уже иду.
        - Такую, как он сказал! - кричит Йоася и исчезает в дверях, оставляя их открытыми.
        - Говорю же. Уже недолго. Его постоянно прихватывает, тянет, он и ходит - как в судороге, - Агата втаптывает окурок в землю.
        Я некоторое время смотрю на все еще закопченное окно в комнату Йоаси и Ясека. Думаю, что темнота пытается съесть этот дом. Надкусила его с фасада, потом отступила, потому что сломала об него несколько зубов - но она еще вернется. Наверняка.
        Дверь снова открывается. Добочинская выходит быстрее, чем пришла, качает головой. Видит нас, только когда оказывается рядом.
        - Едете туда? - спрашивает.
        - А ты не едешь? - отвечает вопросом на вопрос Агата.
        Добочинская кладет ей руку на плечо и сильно сжимает, словно Агата вот-вот упадет. Юстина смотрит на них обеих, а они - на нее. В этой ночи они выглядят как три сестры, три ведьмы, подписывающие между собой молчаливый пакт.
        - А вы не думаете об этом иногда? - спрашиваю я их. - Что все это просто его игра?
        - Какая игра? - почти одновременно спрашивают Агата и Юстина.
        - Игра в том смысле, что не важно, к чему оно приведет. В расчет идет только то, что люди делают, что он хочет, чтобы они делали. Естественно, он не дурак. Знает, что люди - они как замки, и к разным замкам подходят разные ключи. К некоторым нужно обращаться как к соседям. Других - как вас - нужно напугать. С третьими нужно быть добрым. Но ключ есть ко всякому, - говорю я, показывая пальцем на дверь дома, которая все еще стоит приоткрытая, в нее льется свет из коридора, прочерчивая полоску света в черной смоле. Это единственный свет, о котором можно говорить, свет без смысла.
        - Миколай, у твоего отца был инфаркт, - подчеркивает Добочинская.
        - На который он сам напросился, - отвечаю я.
        - Я доктор. Никто о таком не просит. - Может, она и права. - Естественно, я туда пойду. - Добочинская поворачивается к Агате. - Ведь кто-то должен за ним следить. Оказать первую помощь, если вдруг что.
        Но Агата ничего не отвечает. Постукивает пальцами по карману куртки, словно хочет, чтобы в нем волшебным образом материализовалось нечто.
        - Миколай, все и так знают, что ты думаешь только о собственной заднице и о том, насколько сильно она у тебя болит и не слишком ли свербит, - раздается ее голос. - Отец рассказал тебе, как именно она у тебя свербит, - так почеши, и дай нам делать свое.
        Я осматриваюсь. Эти животные, чужие и злые, сидят в темноте, ждут нас, но приманил их - отец, раскладывая сырое мясо вокруг своего дома.
        К тому же мы все живем в его доме. Юстина, я, они. Весь мир - это дом моего отца.
        - Я просто пытаюсь тебе показать, насколько это дурная комедия. Перестань возмущаться. Еще десять минут тому ты молила ее, - я тыкаю в Добочинскую, - чтобы она отвезла его в больницу.
        - Да, и поехала бы туда сама, и сама бы пошла, и наплевала бы Булинской в морду, - Агата отворачивается и видит маленького Рокки, который стоит у лестницы. Собака быстро дышит, стрижет ушами, пытается что-то высмотреть. Добочинская улыбается псу. Начинает причмокивать:
        - Лишь бы не вырос в такого дебила, как мой.
        - Другого такого дебила, как твой, - не было и нет, - отвечает Агата. Обе улыбаются.
        Из дома выходит отец. Поднимает Рокки со ступенек, берет его на руки.
        - Поставь его. Не носи тяжестей, чтоб тебя, - говорит Добочинская.
        - Дочка подписала торт, - говорит он.
        - Это хорошо, - отвечает Агата.
        - Могу я посмотреть? - спрашивает отец.
        Добочинская молча машет нам и садится в свою машину. Юстина подходит ко мне, берет меня за руку. Сильно сжимает.
        - Пойдемте, - говорит отец и исчезает в доме. От боли он волочит ноги, словно старик, потерял пружинистость, разом постарел на пяток лет; с этой перспективы, из-под дома, видно, что таким он уже будет всегда.

* * *
        На торте надпись: «Дорогому бургомистру - от нас, граждан Зыборка». Буквы большие, кривые, то белые, то розовые. Должно было быть еще «с благодарностью за годы управления», но не поместилось.
        Торт стоит на пластиковом подносе, я держу его на коленях.
        Уже понимаю, что чувствую - кроме странного жжения в желудке. Ненавижу общие дела, любые. Общие дела - это фантомы. Солидарность - мошенничество. Люди любят ходить на общие прогулки, слушая чьи-то крики. Это их успокаивает, на краткий миг настраивает их жизнь на некий более высокий тон. Я мог бы это записать, но тетрадь осталась на столе в зале.
        Когда мы выезжаем с Цементной, видим, как за нами едет еще несколько машин. Соседи стоят в своих воротах, словно ожидая сигнала.
        Юстине, в свою очередь, только этого и нужно. По крайней мере, она по такому тоскует. В Варшаве она ходила на все протесты. Репостила на Фейсбуке любую информацию о демонстрациях, все призывы к бою. Любила хвастаться, что ее отец был из Комитета защиты рабочих [105 - Польская правозащитная организация, действовавшая в 1976 - 1977 годах и ставшая основой для другой знаменитой польской организации, стоявшей за политическими протестами конца 1970-х - начала 1980-х в Польше: Комитета общественной самообороны, который позже влился в «Солидарность».]. Умер, когда ей было десять.
        Реакция и контрреакция. Реформация и контрреформация. Власть и сопротивление. В этом нет никакого смысла. Одно нуждается в другом, как вдох и выдох. Две собаки, сплетенные обоюдным кусанием друг друга за хвост.
        Отец сказал сегодня, стоя перед ратушей, что делает это только по одной причине: никто не имеет права вынуждать его выехать отсюда. Но ведь если бы он этого не делал, никто не объявил бы ему, что он должен выехать. Никто не убил бы Берната. Не похитил бы тех, кто был похищен.
        Отец, даже если и понимает это, не принимает такие доводы во внимание.
        - Тайсон, дай-ка мне пирог - вдруг понадобятся свободные руки, - Гжесь смеется.
        Боль в животе усиливается, когда мы доезжаем до «Подзамчья». Перед зданием - полно людей. Толпа окружает припаркованные машины, группируется у грузовика из пекарни, рядом с которым Ольчак и Одыс раздают всем чай в пластиковых стаканчиках и завернутые в бумагу сладкие булки с пластиковых поддонов. Я вижу Брачака, вижу наших соседей, вижу людей из полуразрушенного дома, ту толстую девушку, которая стояла с ребенком на руках - она и сейчас стоит с ребенком на руках, вот только ребенок упрятан в огромной старой пуховой куртке. Я вижу людей, которые были на похоронах Берната. Я вижу жену Берната. Вижу Каську, сестру Дарьи, с парой подружек.
        Нам негде остановить машину, потому Гжесь просто въезжает на газон.
        Помню тяжелые деревянные двери этого ресторана, с металлической оковкой. Теперь у входа сторожат двое лысых верзил, которые издалека напоминают угольные глыбы. Под их пиджаками виднеются обычные футболки. Я узнаю этих громил. Стоят неподвижно, словно скалы, и только Кафель то и дело сплевывает на землю, зато Порчик даже не моргает, кажется замороженным.
        Отец входит в толпу. Люди сбегаются к нему, теснятся вокруг. Одну руку он держит в кармане, вторую непрерывно протягивает вперед, пожимает руки других. Я задумываюсь, видят ли все вокруг, что он сегодня другой, слабый.
        - Господин Гловацкий! - кричит Кафель.
        Мой отец смотрит в его сторону и говорит:
        - Добрый вечер.
        - Сейчас сюда приедет полиция, господин Гловацкий, - Кафель показывает пальцем на поворот, за которым - замковый склон и комиссариат полиции.
        - А и пусть приезжают. Чая хватит на всех! - кричит в ответ мой отец.
        И тогда все начинают хлопать ему - впервые. Юстина вынимает телефон, начинает это снимать. Люди стоят: прямо, нерушимо, хотя подмораживает, хотя пар из стольких ртов начинает напоминать туман, хотя асфальт покрыт тонким слоем льда.
        Перед отцом, до того, как он добирается до лестницы, вырастает Каська, сестра Дарьи. Я отчетливо слышу, что она говорит, хватая его за руку:
        - Вы очень добрый человек. Вот что я хотела вам сказать.
        А потом она на секунду вглядывается в Юстину, полсекунды - в меня и прячется в толпе. Она настолько возбуждена, что эмоции изменяют черты ее лица, она выглядит как совершенно другой человек.
        - Я вас не впущу, господин Гловацкий, - говорит Кафель, когда мы уже на верху лестницы. Становится напротив отца, делает пару шагов, замечает Гжеся.
        - Увидим, - говорит мой отец и встает в паре шагов перед ним.
        Внутри горит свет. Искаженная стенами, вытекающая в неплотно притворенные окна мелодия диско-песенки танцует в воздухе, глухая и сломанная, словно ее собственный призрак.
        - Скажите им, чтобы они шли по домам и не дурили. Это частная вечеринка, - качает головой Кафель.
        - И ты долго учил такое с листка, клоун? - спрашивает Гжесь.
        Кафель хочет что-то ответить, но отец успевает первым, машет рукой.
        Кафель и Порчик наверняка боятся, тут человек двести, в два раза больше, чем планировал отец; только когда я выхожу из толпы в первый ряд и разворачиваюсь, стоя на первой ступеньке лестницы, - только тогда я вижу их всех, заливающих всю стоянку, уставшие лица во тьме, выхватываемые уличными фонарями, злые и серые.
        Я вижу в толпе транспарант: СТОП ТИРАНИИ; его держит Валиновская с мужем, элегантные ровные буквы, идеально черные на раскрашенном в белый цвет, обтянутом целлофаном картоне.
        А может, мы все должны быть в оппозиции? Все в Польше? Может везде, в каждом Зыборке, в каждом Радоме, в каждой Варшаве людям приходится с чем-то сражаться, потому что иначе уже не может быть? Потому что эти сражения - они словно кровь? Потому что осознание того, что ты свободен, - уже испаряется из набора генов? Акция и реакция. Атака и защита. Мудрость и глупость. Два пса.
        Эта необходимость держать в руках знамя, которое выпрямляет тело в здоровую и крепкую позу, в стойку «смирно». Это смешно, но такое сидит в людях глубже, чем их душа. Те, у кого такого нет, вроде меня, обречены на блуждания в стороне, на обочине, стыдясь и претерпевая от насмешек, обречены на одни лишь внутренние монологи.
        Юстина поворачивается и снимает их на телефон, старается сделать широкий кадр.
        - Отступитесь, - говорит Кафель.
        - Ну, пока что я тут постою, - отвечает отец.
        - Сука, да их же всего двое, - говорит Гжесь. Он распаляется, у него чешутся кулаки. Я вижу, что пара мужчин в толпе тоже распаляется. Что Мачеяк поднимает толстую лапищу, которой недавно засовывал себе в рот пирожок; пока несмело, словно на пробу.
        Помню, как отец - он был тогда в моем возрасте - как-то за столом, пьяный, наверняка чтобы позлить деда, сказал:
        (а может, это был тот же самый обед, когда он завернулся в скатерть)
        - Квасневского в девяносто пятом выбрали только потому, что без комуняк не могли уже справиться. Не понимали мира без них. Что, мол, нам теперь делать? Одним. Со всем тем цветным говном, с растущим рынком. Это словно без матери, это словно без отца, - мой отец смеялся, теперь я это вспоминаю, смеялся, захлебывался смехом, как раньше и его отец, мой дед, тот дед, который упал на пол перед зеркалом и которого я хотел лечить пирожками, он сказал отцу:
        - Томек, сделай что-то с собой, пока с тобой чего-то глупого не сделал я.
        Может, я и не прав. В этом холодном воздухе, в этой темноте что-то проходит сквозь собравшихся тут людей, ток, что приказывает сжимать кулаки, а желудку - корчиться.
        Может, это нечто большее, чем короткая светлая полоска во тьме, открытая на миг дверь в слабо освещенный коридор.
        - Йоася, пойдем! - кричит в толпу отец.
        Йоася подходит с пирогом, лицо ее сосредоточено, торт в руках, она протискивается между людьми, поднимается по лестнице, встает рядом с отцом. Отец берет торт, показывает Кафелю. Подставляет ему торт прямо к лицу, словно зная, что Кафель никогда не был хорош в чтении, что ему нужно время, чтобы разобрать глазурованные буквы.
        - Хотим передать подарок госпоже бургомистру, - показывает на людей. - Подарок в день рождения.
        Кафель не отвечает. Отец поворачивается к людям.
        - Мы ведь ей благодарны, верно? Мы благодарны за все те прекрасные вещи, что делает для нас госпожа бургомистр, - он повышает голос, а когда делает это, его лицо снова чуть кривится, я вижу, как бы ему хотелось снова схватиться за грудь, но вместо этого он сильнее прижимает к себе Йоасю, которая пытается спрятаться в его кожаную куртку. - Мы благодарны за то, как госпожа бургомистр отдала все предприятия, землю, замок в руки гангстеров. Мы благодарны ей, верно?
        Кто-то свистит, кто-то хлопает, в пятиэтажке за спинами загорается свет в окнах.
        - Мы благодарны за то, что все происходящее в Зыборке проходит у нас над головами, - отец тычет пальцем вверх. Легонько подталкивает Йоасю в сторону Агаты, которая стоит у лестницы. Я делаю шаг назад. Юстина продолжает снимать на телефон. Становится все теплее. Боль в животе сменилась изжогой в пищеводе, сухостью во рту и быстрым пульсом, словно бы я закинулся плохим амфетамином.
        - Мы благодарны госпоже бургомистру за то, что люди, бедные люди из-под Зыборка, люди, которые
        слабы, которых нужно опекать, что люди эти будут вывезены из своих домов в жестяные банки, в мусорные корзины, а может, и еще куда подальше, может, их просто вывезут на газ, на утилизацию, ведь кто знает, что сделает госпожа бургомистр, если уж рядом с ней - бандиты, - говорит отец.
        Из-за угла выезжает полицейская машина, первая в этот вечер, останавливается за толпой народа; на миг включает сирену в знак того, что приехала. Пока никто из машины не выходит.
        - Мы благодарны за то, что госпожа Булинская на самом деле городом не управляет. Потому что на самом деле управляет тут бандит, который убивает людей! - кричит отец.
        Из полицейской машины выходит Винницкий вместе с другим, повыше ростом и званием, который сразу же принимается внимательно осматриваться, ища в толпе кого-то взглядом. Наконец находит проталкивающуюся в первый ряд Добочинскую и хочет идти к ней, но Винницкий придерживает его движением руки.
        - Это ее муж, - говорит мне на ухо Юстина.
        - И мы ей благодарны за то, что она управляет справедливо, что она останавливает следствие, за то, что самый честный в городе человек умер, заморенный голодом и пытками, в больнице, а полиция сказала, что он сделал это себе сам. Сам, люди, сам! - кричит громко отец, на половину его фраз раздаются аплодисменты. Добочинская тоже хлопает. Как и Агата.
        - Ну и прекрасно, Томек, расходитесь уже по домам, - высокий голос Винницкого скользит в воздухе, напоминает тихий писк внезапного торможения.
        - А ты сперва съезди проверь, не сожгли ли его снова! - кричит в ответ Гжесь.
        Люди начинают смеяться, даже отец улыбается.
        - Видите, со мной мой сын, мой сын и его жена, - отец показывает на меня, протягивает ко мне руку, зовет, чтобы я встал рядом. Я встаю рядом. Отец кладет мне руку на плечо. Теперь все смотрят на меня, а я пытаюсь сбежать от этих взглядов, смотрю себе под ноги.
        В доме по ту сторону улицы горят уже почти все окна. Отец снова начинает говорить, не снимая ладони с моего плеча. Ладонь у него холодная и твердая, мне не впервые кажется, что она отлита из металла.
        - Слушайте, мой сын написал когда-то книжку о Зыборке. Может, помните ее, - говорит отец. - Может, помните ее. В этой книге были дурные вещи о нашем городе. Дурные вещи, которые разошлись по всей Польше. Помню одну фразу из этой книжки. Помню ее. О зле, что спрятано под тротуаром, под улицами, под землей. О зле, которое сидит там и ждет, и время от времени оно выходит на поверхность, чтобы сделать свое дело.
        Я удивлен, что отец запомнил хотя бы одно предложение из моей книжки, удивлен настолько, что на миг забываю обо всем остальном.
        - И я был на него зол, скажу вам так, - говорит он теперь с истовостью настоящего политика, его собственные слова распухают в нем, не помещаются в горле, в грудной клетке. - Я был очень зол. Как он мог так опустить мой город? Наш город, в котором мы все живем, существуем, неважно, сколько людей отсюда выехали.
        Вижу, что он посверкивает, что сотни капелек блестящего пота появляются на его выбритом черепе.
        - Но теперь мне кажется, что Миколай был прав, - говорит отец. - Тут есть зло. Тут, среди нас. Оно есть и хочет нас заразить. Превратить в стадо больных коров. Вот чего хочет это зло. Чтобы мы молча ходили в навозе, на все соглашались. Чтобы мы были такими же злыми, как это зло, но - глупее. Чтобы нами можно было управлять.
        Люди рукоплещут еще сильнее. Пустые пластиковые стаканчики падают на землю один за другим.
        Я вижу, как Винницкий разговаривает по рации, вижу, как в нашем направлении едет еще одна машина. Только когда она подъезжает ближе, я замечаю, что это большой, новый темно-синий «рэндж ровер», машина, которая стоит примерно столько же, сколько замок в Зыборке.
        - Вот только это зло - оно не под землей. Оно за теми деревьями, - отец показывает вход в ресторан.
        Винницкий, нервничая, смотрит в сторону, откуда они прибыли, словно ожидая подмоги. Из «рэндж ровера» выходит несколько мужчин. Кто-то из людей оглядывается на них. Издалека мужчины выглядят так, будто собрались на маскарад: длинные плащи, шляпы, один держит в руках трость. Некоторое время они совершенно ничего не делают.
        - Но мы - не злые. И сегодня мы тоже не будем злыми. Мы не хотим насилия. Госпожа бургомистр может нас не бояться. Пусть она лучше боится себя и своих бандитов! - выкрикивает отец.
        Чувствую, как его ладонь сжимается на моем плече, словно огромные щипцы: так сильно, что вот-вот треснут кости, и я вижу, как под ним подламываются колени, и как он снова кладет ладонь на грудь, и как Добочинская делает к нему шаг. Но потом он выпрямляется и снова стоит: неподвижно, твердо, на широко расставленных ногах, словно бы ничего не может его опрокинуть.
        Вторая машина полиции въезжает на улицу. Потом - третья. Площадь, паркинг, воздух и деревья начинают танцевать в немых сине-красных отблесках.
        - Томек, прошу! - кричит Винницкий. - Я тебя очень прошу!
        - Вали отсюда! - кричит Кафель. - Вали отсюда! Прочь!
        Я понимаю, что все время слышу ту диско-песню. Что она закольцевалась в воздухе, танцует между нами, словно ветер.
        - А что, Кафельский? Снова мне дом подожжешь? - спрашивает отец.
        И тогда Кафель хватает отца за куртку, дергает, отец упирается, он сильнее, Гжесь минует меня, кидается на Кафеля с кулаками, Порчик перехватывает его на лету, люди принимаются кричать, я вижу краем глаза, как Мачеяк, весь красный, проталкивается сквозь толпу, и вижу, как Кафель толкает отца к ступеням, как отец уже готов упасть, вижу, как он почти ударяется головой о ребро одной из ступенек, вижу, как Агата заслоняет глаза Йоасе, слышу крики, вижу отца, но отец не бьется головой о ступеньку, потому что в последний момент я хватаю его за руку, так сильно, как только могу, и тогда слышится выстрел, и все останавливается, наверняка как всегда, когда слышится выстрел, но этого-то я толком не знаю, поскольку выстрел слышу впервые в жизни.
        Люди паникуют, толкаются, бегут в сторону своих машин, но мужчина кричит:
        - Хойт!
        Полицейский, я, Гжесь, отец - все мы как замершие куклы, остановившиеся на половине движения. Мужчина - цыган. Он толстый, ему за шестьдесят, в плаще он выглядит как нью-йоркский мафиозо из плохого фильма про нью-йоркских мафиозо - может, именно это для него и было важно.
        - Бросай оружие! - кричит Винницкий.
        - Выбуйеде! - орет мужик в его сторону и сплевывает.
        Мужчина проходит сквозь толпу так легко, словно люди на паркинге - просто воздух. Поднимается по лестнице, делая длинные шаги; когда идет, то чуть покачивается. При его виде Кафель и Порчик отступают на шаг.
        - Я Тобек, - протягивает он руку отцу.
        - Я знаю, кто ты, - отвечает тот.
        Мужчина, который представился Тобеком, приставляет оружие к голове Кафеля. Это серебристый пистолет с гравированным узором вдоль ствола, я не могу его различить, хотя всматриваюсь изо всех сил. У мужика под плащом расстегнутая рубаха, а под ней - серебряная цепь. Оба эти предмета, цепь и пистолет, выглядят так, словно мужчина купил их в комплекте.
        По толпе проходит тихий стон, но тогда отец поднимает руку, при виде ее стон стихает.
        - Открывай дверь и давай сюда этого сукина сына Кальта, малало, - говорит Тобек, его польский слегка носовой, но четкий, как презрение и гнев в маленьких черных глазах.
        Только теперь я смотрю на дверь. Она тяжелая, грязная, выглядит как врата в Мордор. Совершенно не кажется, что при открытии ее на нас выльется запах жира и жарки, стена пота и духов, дискотечный ритм, что, мол, воля и свобода, потому что был у матери сынок, а Бронек увел кольцо золотое, а попугайчик делал «ту-ту-ту».
        - Тобек, будь на моей стороне. На нашей, - говорит отец.
        - И отчего бы мне быть на твоей стороне? У меня сына из дома выволокли. Мать его и сестры плакали. Вон те суки, которые там стоят, его выволокли! - Тобек показывает пальцем на Винницкого, тот сейчас совершенно на нервах, превратился в ударенный током холодец.
        - У нас тоже есть оружие, Тобек. И сейчас выйдет неловко! - кричит с его стороны второй мужик, муж Добочинской.
        Отец подходит к Тобеку и делает что-то невероятное: кладет руку на его предплечье, которое заканчивается гравированным серебряным пистолетом, и говорит снова, твердо и решительно:
        - Ты должен быть на нашей стороне, Тобек.
        - Поляк, ну, сука, ты и поляк, - Тобек качает головой, вроде бы не веря.
        Я поворачиваюсь к людям. Они сердитые, замерзшие и послушные отцу. Но еще им интересно. Смотрят как вечерний фильм на «Полсате». Это лучшее развлечение, которое у них было в Зыборке со времен снайперов на крышах.
        - А теперь, дебил, открывай дверь, - говорит отец Кафелю, а тот видит в его глазах нечто, что еще хуже пистолета, и открывает дверь в Мордор.
        Изнутри вырывается громкая, хриплая, живая песня, текст ее, кажется, о том, что девушка танцует и пламенно целует. За дверью открывается коридор, устеленный толстым ковром, со стенами, обитыми деревянными панелями; на стенах видны головы кабанов и оленьи черепа; в конце коридора - еще одна дверь, на этот раз обычная, застекленная. За ней видны столы, обстановка, свет, деревянные стропила, колонны, видно мужика, который жарит куски мяса на большом, выставленном в центре помещения гриле. Видно десятки людей в вечерних одеждах, которые жрут, пьют или дергаются в ритме эстрадной мелодии. Они еще не имеют ни малейшего понятия, что мы вошли внутрь, о том, что происходит снаружи.
        Отец поднимает торт со ступенек.
        - Пойдемте, Миколай, Гжесь, пойдемте. Будете свидетелями. Юстина, ты тоже. Ты тоже, пойдем, - он протягивает руку Юстине, словно помогая ей перепрыгнуть лужу при выходе из машины.
        - Ты только возвращайся, - кричит Ольчак, я слышу его даже здесь, он кричит изо всех сил. - Только возвращайся!
        И толпа снова начинает рукоплескать, на этот раз еще громче. Стикс форсирован.
        - Ольчак, пойдем! - кричит отец. - Агата, пойдем! Возьми Йоасю, пойдем!
        Краем глаза, еще до того, как мы входим, вижу остальных цыган, наверняка сыновей и кузенов Тобека, которые оттесняют от нас Кафеля и Порчика.
        Люди внутри замечают нас только через какое-то время. Когда смотрят на нас, то склоняют головы, будто удивленные собаки; у мужчин - красная кожа, их рубахи в мокрых пятнах, последние несколько часов у них был роман с высоким кровяным давлением, когда они жрали под эстрадные песенки то жирное мясо, которым все тут пропитано. Лица их женщин покрывает телесного цвета штукатурка, в своих платьях, шалях, париках, коках и «перьях» в волосах они выглядят словно клонированные. Они смотрят на нас, а потом переглядываются, как будто их внезапно удивляет собственная схожесть. Столы прогибаются от тарелок, графинов, мисок, водки, супов, кусков мяса, поросят, колбасы, пирогов, которые уже начинают медленно стекаться друг к другу от жары, чтобы через пару часов создать общую вонючую жижу из жира, теста и сахара.
        На сцене стоит набриолиненный парень в куцем пиджаке, наброшенном на белую футболку с глубоким вырезом, открывая немалый шмат морковной бритой груди. Увидев нас, он не перестает петь, но атмосфера растерянности передается и ему, он теряет рифмы, глотает слова, теряет равновесие.
        - Добрый день и добрый вечер! - кричит мой отец. Агата подходит, кладет ему руку на грудь.
        Гжесь приближается к столу, к одной из женщин, которая усиленно изображает заинтересованность своей тарелкой. Улыбается. Берет двумя пальцами отбивную из этой тарелки, нетронутую, сует в рот, начинает жевать.
        - Слушаем вас, - говорит дурачок со сцены, поскольку больше никто не отваживается заговорить.
        - Вы, Марек и Вацек, продолжайте, не станем вам мешать, - говорит мой отец и идет вперед.
        Идет в сторону самого дальнего стола. Его никто не останавливает. Он обходит людей так, словно те - невидимы. Лишь чуть-чуть кренится в сторону, в правой половине его тела есть легкая скованность, но вижу это только я, я и Гжесь. Идет ровно и, выпрямившись, словно капрал.
        - Добрый вечер, госпожа бургомистр, - говорит мой отец женщине, которая настолько же натянута и плоска, как ее предвыборный плакат, и еще сильнее обеспокоена, чем на похоронах Берната. Рядом с ней сидит лысеющий мужик в форме огромного мяча, с седыми усами, прицепленными над толстыми, напоминающими двух жирных червяков губами. Мужик как раз засовывает себе в рот кусок кровяной колбасы и даже не смотрит на моего отца.
        - Простите? - отвечает бургомистр.
        Она злая, на нервах. Начинает понимать.
        - Всего наилучшего, - говорит ей мой отец и ставит торт на стол, перед самым ее носом, между ней и кем-то, кто сидит напротив нее, и только когда он поднимает голову и серебряный цвет отражается от красного воздуха, словно отблеск кровавой луны, я понимаю, кто это.
        - Приглашаем вас наружу, - повторят мой отец. - Жители Зыборка хотят, чтобы вы поблагодарили их за подарок.
        - Вон отсюда! - кричит Кальт, встает и орет. - Verpiss dich! [106 - Вали отсюда! (Нем.)] Вон отсюда, засранец! Это частная вечеринка. Тут люди развлекаются, серьезные люди. Вон, сука, отсюда!
        Отец не обращает на него внимания, по крайней мере пока что. Смотрит в глаза бургомистерше, та пытается отвести взгляд, но отец пришпиливает ее взглядом к стулу, словно гвоздями.
        - Вали, сука, отсюда! - повторяет Кальт, кидает вилку на стол. Когда он злится, то теряет весь холод и перестает быть грозным, начинает напоминать старого, линялого пса, который лает на кроликов.
        - Я и мои избиратели благодарим тебя, господин Гловацкий, - отвечает Булинская. Одновременно нервно, компульсивно вытирает жир с губ.
        - Ах, совсем забыл. Это моя семья. Сын Миколай, Юстина, его жена, Гжесь, - отец показывает всех с притворной гордостью, словно и правда представляя нас большущей шишке. Моргает. Я вдруг понимаю, что это моргание у него - проявление высочайшей сосредоточенности; он моргал точно так же, когда смотрел бокс.
        Все смотрят в нашу сторону. И вдруг тот, с червяками вместо губ, скорее всего муж Булинской, показывает пальцем на Тобека, который продолжает стоять рядом неподвижно, как черный памятник, и спрашивает:
        - А это тоже ваша семья, господин Гловацкий?
        - Спрячь этот вонючий грязный палец, - говорит ему Тобек.
        - Raus! - снова орет Кальт. - Raus!
        - Немец, еб твою, сука, мать, - говорит Тобек и снова вынимает пистолет и целится в Кальта, и тогда все в зале принимаются орать. Все, кроме Кальта, потому что тот при виде оружия странно успокаивается, лицо его расслабляется, черты делаются мягче, кулаки разжимаются.
        - Ты говорил, - шипит Тобек. - Ты говорил.
        - Я просил тебя. Просил тебя, - напоминает Тобеку отец, словно тот - его внучок-переросток, но Тобек на отца не смотрит. Отец снова теряет на миг равновесие, хватается за стол, но люди этого не видят, все глядят на оружие в руках Тобека, словно в скрижали с десятью заповедями. Кальт глубоко вдыхает и совершенно расслабляется.
        - Ich habe eine auch,[107 - У меня тоже есть. (Нем.)] - говорит, глядя на оружие.
        - Эй, - Гжесь кладет Тобеку руку на плечо, но цыган этого не замечает.
        И поворачивается в сторону бургомистерши, которая уже успела превратиться в столп, в обтянутый резиной пенек, вместе с остальными гостями - может, кроме шансонье с морковной грудью, который успел присесть на сцене и схватиться за голову, словно вспоминая нечто из уроков гражданской обороны.
        И Юстина вырывается из этого момента окаменения, хочет схватить Тобека за руку, выбить у него пистолет, потому что Тобек, особенно в профиль, и правда выглядит так, словно вот-вот готов выстрелить. Но я знаю, если Юстина сделает это, Тобек выстрелит. А потому встаю перед Кальтом. Заслоняю его. Отвожу волосы со лба. Смотрю Тобеку в глаза. Они темные и яростные, но дружелюбные, вот только мне до пизды его дружелюбность, если уж я впервые в жизни стою перед человеком, который целится в меня из оружия, поскольку хоть я и заслонил Кальта, Тобек пистолет не опустил. В некотором смысле он теперь держит его уверенней.
        Ты - Каратель. Смотри ему в глаза. Не смотри на оружие. Ты - Каратель.
        - Мой отец вас о чем-то попросил. Давайте без глупостей, - я стараюсь смотреть Тобеку в глаза, а не на его оружие.
        Слышно только дыхание, скворчание жира, тихие всхлипы кого-то из женщин.
        - Вы уже сделали глупость. С вами уже покончено. Каюк, - голос Кальта, когда не видишь его самого, звучит словно карканье.
        - Мой отец вас о чем-то попросил, - повторяю я.
        Словно что-то их одновременно включило: господи боже, пусть кто-то позвонит в полицию, люди, спасите, убьют его, стоп, на помощь, скандал, человече, хватит. Все это сливается в одну звуковую массу, которая то и дело разгорается и гаснет, словно я сижу в самолете, который то и дело меняет высоту.
        Тобек опускает оружие. Качает головой.
        - Вы, поляки, глупые. Его нужно застрелить. Это бэнг, это кар. Если его не убить, он всех вас убьет, всех, до одного, - говорит он.
        - Сына это тебе из тюрьмы не выпустит, - отвечает отец. - Тут снаружи - двести человек. Они могут сейчас сюда войти. Его братья - тоже там. Только я им запретил, - говорит Кальту отец и показывает на Тобека. Кальт опирается рукой о стул. Теперь он точно такой же, как тогда, на втором этаже дискотеки. Изображает скуку, то и дело поглядывая на свои сверкающие туфли.
        - А ты крепкий, - говорит через какое-то время. - Крепкий ты, Гловацкий. Крепкий, и я тебя ведь уважал, но сейчас ты перегнул палку.
        - Для некоторых справедливость - это перегибание, - отвечает отец и делает шаг в его сторону, а Кальт отодвигается на шаг, теряет равновесие и тяжело падает на стул. Мне кажется, он сжимается в размерах до небольшой собаки, не больше.
        - Прошу, - говорит отец бургомистерше. Протягивает ей руку, словно ведя на танец. Держит несколько секунд свою ладонь в воздухе, потом Кальт кивает и Булинская встает.
        Отец ведет бургомистершу за руку: аккуратно, словно они должны затанцевать полонез на стодневке. Краем глаза я вижу, как эстрадные певцы на сцене встают на ноги. Испуганные, сжимают в руках микрофоны, словно боясь, что если отпустят их, то свалятся в пропасть, которая вдруг распахнется под их ногами.
        Нас приветствуют аплодисменты, громкие, словно рождественские фейерверки. С одной стороны, я ничего не желаю так сильно, как оказаться сейчас дома, с пивом, перед телевизором; с другой - это чувство все сильнее, оно напоминает тот старый зыборский амфи, это подпрыгивание желудка, тарахтенье сердца, огонь в деснах, парализованных, словно бы ударенных током. Словно я неожиданно выиграл в армрестлинг. Чувство, что ты находишься в нужном месте. Когда я понимаю, что это немного глупо и немного страшно, что я вовсе не в нужном месте, сердце начинает колотиться еще быстрее.
        Мой отец все еще держит Булинскую за руку, как судья держит внизу руку боксера, который проиграл поединок. Медленно поднимает левую. Люди на паркинге впадают в раж, словно вдруг увидели Роберта Левандовского с головой Войтылы [108 - Левандовский Р. (р. 1988) - известный польский футболист, капитан сборной Польши. Войтыла К. (1920 - 2005) - больше известный как Римский папа Иоанн Павел ІІ.].
        Я слышу тихий голос Юстины:
        - Это безумие, - говорит она мне на ухо.
        - Давайте все споем «Хэппи бёздей» нашей дорогой госпоже бургомистру, по-английски, каждый же знает мелодию, тут даже английского не нужно знать, госпоже бургомистру должно понравиться, она же у нас космополитка! - кричит отец. В глазах его два маленьких горящих фитиля.
        - В жизни ничего подобного не видела, - это снова Юстина.
        - Я могу запеть первым, если кто не знает! - кричит отец.
        И начинает петь, как пьяный на свадьбе, косо-криво и ужасно, но люди начинают подпевать. В этом нет никакого смысла. Мы уже должны пойти домой. Искалеченная, кривая громкая песенка льется по улицам, по рынку, по всей гмине, по ее пустым трассам, полям и вырубленным полянам. Хэппи бёздей ту ю, хэппи бёздей ту ю, хэппи бёздей диэ (тут ничего, только растерянное покашливание), хэппи бёздей ту ю.
        Отец управляет этими людьми. Если бы он хотел, мог бы управлять всеми. Не потому что вызывает доверие, не потому что симпатичный. Делает это потому, что он - Каратель. Как и Каратель, он мог бы сказать о себе, что это в нем - и только в нем - есть справедливость и наказание.
        Если я его сын, значит, такое должно быть и где-то во мне, хотя на самом деле я не знаю, где именно. Машинально ищу, ловлю себя на том только через минутку, издали это выглядит так, словно бы я ищу портмоне.
        Я не могу этого найти. Но оно где-то есть. Где-то в моем теле. Спрятанное, введенное под кожу. Оно было у меня, когда я ударил Ведьмака. Было, когда я стоял напротив пистолета, направленного Тобеком в Кальта.
        Теперь он отдает пистолет одному из своих людей, тайком, создавая из его и своего плаща отгораживающий их на миг занавес.
        Булинская стоит ровно, словно на линейке, губы ее сжаты в бледную полоску.
        - Видите? - обращается отец к бургомистерше.
        Из ее рта вырывается тихое и бесформенное: «добрый вечер», которое скатывается по ступенькам и разбивается у ног людей, словно стеклянный шар. Все взрываются смехом. Им и правда ужасно весело.
        - Мы все вам благодарны. Госпожа Добочинская благодарна вам за статьи в прессе, за попытку вышибить ее с работы. Госпожа Валиновская - за злоречие, за доносы кураторам, за персональное унижение. Господин Мачеяк - за бесконечные инспекции. Да что там, мы-то справимся. Госпожа Глушак, из Колонии, которую вы готовитесь разрушить, где нет санитаров, госпожа Глушак, у которой злокачественная опухоль, но которую не берут даже в хоспис благодаря вашим усилиям, тоже вас благодарит, - говорит мой отец и в доверительном жесте кладет бургомистерше руку на плечо.
        Кафель пытается сделать шаг к нему как профессиональный охранник, но дорогу ему снова заступает Тобек.
        Только теперь я вижу, что за людьми стоят уже четыре полицейских машины, то есть, похоже, все полицейские силы Зыборка. Эти растерянные гусары сейчас курят и держат руки в карманах или на кобурах пистолетов, из которых они пока что, самое большее, целились по пьянке в своих жен.
        - И господин Маяк из Колонии. Господин Хлабак, выставленный из продмага, который был единственным средством его существования, потому что - а зачем бы, если рядом есть «Теско», а в помещении магазина ваша кузина может открыть косметический салон - и это славно. И госпожа Бурджинская, чей сын - помните же того молодого, который на совете города встал, протестуя против самоуправства гангстеров, - потом был побит неизвестными. И госпожа Бернат, ой, госпожа Бернат вам ужасно благодарна.
        Лицо Булинской уже не натянуто, но вогнуто, оно напоминает сжатое в руках старое яблоко. Она что-то говорит, открывает рот, тихо, но я не слышу, крики отца заглушают все остальное.
        - И мои дети, которых едва живьем не сожгли. Мои собственные дети. Они тоже вам за это благодарны, - он сильно прижимает Булинскую к себе, чтобы потом ее отпустить.
        Люди уже не рукоплещут, вместо этого они - кричат. Да на хрен ее! Под стражу! Убийца! Отец завел их, как старые будильники. Если бы не полиция, на которую они время от времени оглядываются, наверняка порвали бы ее в клочья. Булинская все время пытается что-то сказать, но не в силах выдавить из себя и звука.
        - Он страшен, - говорит Юстина.
        - Так это страшно или прекрасно? - спрашиваю я.
        - Вы говорите, госпожа бургомистр, что мой сын оболгал Зыборк. А вы что делаете с ним? - спрашивает отец.
        - И так, и эдак, не знаю, - шепчет Юстина.
        - Это неправда, - отзывается наконец Булинская. Ее голос звучит так хрупко, так пискляво, так протяжно, что даже мне ее жалко.
        - Что вы с ним делаете? - повторяет вопрос отец.
        - Я не убийца. Не убийца. И это отвратительно, недостойно так меня называть, потому что я никому ничего не сделала. - Когда она говорит, в ней все словно вздымается: волосы, макияж, кожа, словно бы она готовится распасться на кучку резины и тряпок.
        - Нам что-то сделать, госпожа бургомистр? - спрашивает Винницкий.
        - Ага, лучше всего - перестрелять. Стреляй, сука, давай! - кричит кто-то ему, кажется, Ольчак.
        - Вы не выбирали убийцу, - повторяет Булинская. - Это недостойно так говорить. Это нехорошо. Плохо.
        Отец улыбается, на лице его - гримасы, которые обжигают, словно кислота.
        - Поблагодарим госпожу бургомистра, - говорит людям отец.
        Булинская делает шаг назад, и еще один, и еще, отец хватает ее за плечи, чтобы она не потеряла равновесия. Но она выскальзывает из его объятий и короткими, быстрыми шагами испорченного робота вбегает внутрь.
        - Возьмите ваших близких. Возьмите семьи. Нам нужна тысяча голосов. Тысяча нужна, чтобы восторжествовала справедливость! - кричит отец.
        Асбестовая коробка стоящего за людьми дома теперь вся освещена; в нескольких открытых окнах виден кто-то, он рукоплещет отцу. Впрочем, рукоплещут все. Некоторые выкрикивают его фамилию.
        Отец еще раз поднимает обе руки, а потом их опускает. Словно хотел таким-то образом вытянуть из людей остатки эмоций. Они успокаиваются. Медленно. Гжесь стоит за отцом, вжимается в его тень. У него стиснуты зубы, словно он хотел бы вырвать у Тобека оружие и начать стрелять по толпе, но когда перехватывает мой взгляд, отворачивается и подмигивает мне; я вижу, что он все еще что-то ест, видимо, украденный со стола внутри кусок торта.
        - Можете закрыть двери, - отец поворачивается к Кафелю и Порчику. Оба, после недолгого мыслительного усилия, выполняют его приказ.
        И, кажется, в тот же миг в воздухе появляется призрак эстрадной песенки. Отец снова поворачивается к людям. На его голове снова выступил пот. Много.
        - Тысяча, - повторяет он число, люди рукоплещут, кричат вместе с ним: «тысяча», а он снова хватается за грудь.
        - Тысяча, - словно бы у него нет больше сил говорить что-то еще. Гжесь подходит к нему, и я вижу, как Валиновская бежит в его сторону сквозь толпу.
        - Тысяча! - кричат люди. - Тысяча!
        Аплодируют, громче, словно хотели бы этим шумом поднять на воздух весь город, вычеркнуть все.
        - Тысяча. Помните, - говорит мой отец и сползает на землю.
        Я подбегаю, и вместе с Гжесем мы в последний момент успеваем его подхватить.
        Юстина / Справедливость
        - Как я выгляжу?
        Ну что ж, выглядит не лучшим образом.
        - Неплохо, - отвечаю я.
        Он вытягивает руки. Пиджак ему короток. Рукава ползут по предплечьям, словно хотели бы закататься. Выглядит он неважно еще и потому, что ему плохо стоится перед зеркалом; видно, как все, что на нем надето, ужасно его смущает.
        - Говори искренне. У меня другого нету, - Гжесь касается своего лица. Может, выглядит он плохо потому, что постригся машинкой и теперь напоминает некрасивого, испитого подростка.
        - Выглядит как с первого причастия, нет? - спрашивает он.
        - Выглядит как со стодневки.
        - Но выхода у меня нет, - заявляет Гжесь, прикладывая ладони к полам пиджака.
        - Да, выхода у тебя нет.
        Я впервые в этой комнате. Это спальня Агаты и Томаша.
        Мы пришли сюда, потому что только тут есть большое зеркало, встроенное в раздвижную дверь шкафа, где можно увидеть себя в полный рост. Помещение тесное: свободное пространство, не больше метра, вокруг большой супружеской кровати, покрытой однотонным бежевым бельем.
        По обе стороны кровати на ночных столиках - высокие стопки книг. Я гляжу на названия, чтобы не смотреть на саму кровать. Со стороны Агаты - детективы, любовные романы, Стиг Ларссон, кроссворды, книги о похудении, что-то там о поисках внутреннего покоя с виднеющимся на обложке пастельным рисунком лиса, всматривающегося в чащу. Со стороны Томаша исторические книги, заговоры и шпионаж, дневники из Вестерплатте [109 - Полуостров неподалеку от Гданьска на Балтике; место героической обороны польского гарнизона в сентябре 1939 года от немецких войск.]. И книга Миколая. Читанная. С закладкой где-то посредине.
        Я так и не дочитала ее до конца. Это плохая книга. Миколай мог бы написать хорошую, но боялся.
        Но мне кажется, что в последнее время Миколай перестал бояться.
        Мы занимались любовью вчера ночью. Возможно, впервые с того момента, как я ударила его по башке. Было хорошо. Мы оба были расслаблены и неторопливы. Он прикасался ко мне всюду, интересовался мной, как ребенок, что хочет везде заглянуть, мы словно делали это впервые, и мне это нравилось: то, насколько он мной заинтересован. Засовывал нос мне в пупок, в задницу, между ног, в подмышки. Сосал пальцы моих ног, словно карамельки. На короткий момент разводил и снова сводил мои ноги, словно они были гармонью. Но делал это настолько быстро, что оно не успевало сделаться глупым. Целовал меня в голени и бедра, словно хотел их съесть. Долго лизал меня. Когда-то умел это хорошо делать, а теперь - вспоминал. Кроме того, мне казалось, что он вырос. Что его теперь немного больше. Когда я касалась его кожи, рук, там было больше твердости, меньше ваты, меньше теста. Может, он и не набрал мускулов, но словно бы сильнее оформился.
        Это было долго и классно - и тяжело одновременно. Кончил мне на задницу, а когда сделал это, смеялся еще минут пять, словно бы я рассказала ему какую детскую шутку. Классно было напиться воды, вытереться одним полотенцем и вместе раскурить сигарету, выдыхая дым в окно.
        - Мы ведь вместе, да? - спросил он.
        - Пожалуй, - ответила я.
        - Все о’кей, пока мы вместе, - сказал он и поцеловал меня в спину.
        - Наверняка, - согласилась я.
        В окно не было видно ничего, черный контур дома вставал за забором. Миколай обнимал меня, легонько пощипывал мою спину, и это было довольно мило - по крайней мере не мешало.
        - С нами ничего не случится. Все будет хорошо. Все скоро кончится, - сказал он тихо.
        - Знаешь, - сказала я, - мне порой кажется, что когда ты говоришь о том, что с тебя довольно… то…
        - То что?
        - На самом деле с тебя довольно меня.
        - У меня ничего, кроме тебя, нет, - сказал он настолько очевидным тоном, словно здоровался, представляясь, а мне пришлось взять себя в руки, чтобы не разреветься, потому что ящичек, в котором я держала все это, был с испорченным замком, открывался сам по себе без усилия, от любого толчка.
        Я ткнула пальцем ему в живот, а потом в плечо. Даже после секса все мышцы у него были напряжены и тверды.
        Я развернулась к нему. В темноте он был другим, когда держал голову под определенным углом, я могла бы сказать, что он красив. Волосы на его теле шли в одном направлении, и это выглядело смешно, словно бы кто-то обрисовал его помазком. У него был симпатичный, прямой, не слишком длинный, но толстый член. Все еще был слегка напряжен. Я все еще немного его любила. Прошлась ладонью сперва по нему, а потом по его щеке: та была жесткой, словно терка. Сунула палец ему в рот. Он укусил меня. Пахнул сигаретами, пивом, постелью, мылом, деревом.
        - Я, кажется, так никогда перед тобой и не извинилась по-настоящему, - сказала я.
        - А я сильно перед тобой извиняюсь, потому что это было легко. Пойти за каким-то инстинктом, словно собака.
        И именно тогда, словно бы кто нажал кнопку, под дверью раздался тихий визг и звук скребущихся когтей; я открыла дверь и впустила Рокки внутрь.
        - Он мочится, - сказал Миколай.
        - Может, однажды он помочится раз и навсегда, - ответила я.
        Пес лег под стеной. Он устал. Не хотел оставаться один.
        - Я просто должен знать, что ты меня любишь, я должен знать, что это была ошибка, и что она больше не повторится, - сказал он.
        - Это была ошибка, - ответила я. Надела трусики и футболку, словно мне стало стыдно перед собакой, хотя Миколай пытался меня удержать. Мы поменялись местами. На этот раз он, все еще голый, оперся о подоконник и закурил.
        - Зачем ты на самом деле приехала со мной сюда?
        Собака глядела на его голую задницу.
        Я села на диван. Тот заскрипел, словно камень под пилой. Когда мы трахались, наверняка звук был как при пилении мрамора.
        - Он все еще хочет, чтобы я вернулась к нему, жила у него, - ответила я.
        - Я знаю.
        Собака снова заскулила.
        - Но ты больше не станешь с ним говорить, - сказал Миколай.
        - Я больше не стану с ним говорить, - повторила я.
        - Обещаешь?
        - Обещаю.
        - Зачем ты приехала? Скажи, наконец, - спросил он снова.
        - Потому что с нами еще может случиться нечто хорошее.
        - Но сперва должно случиться нечто плохое?
        - Наверняка. Пожалуй, - кивнула я.
        Он сел рядом со мной. Поцеловал меня в ухо. Я схватила его за волосы и вжала его лицо в свою шею, словно бы хотела им вытереться.
        - Это магическое мышление. Так думают наркоши, - пробормотал он. - Смотри, он все-таки мочится.
        Вместо того чтобы отвечать ему, я смотрела в глаза Рокки, в две монеты, блестящие собственным странным светом, подвешенные в темноте.
        Обложка книги Миколая ужасна, потом сделали получше. Я откладываю томик в сторону. Гжесь наконец-то заканчивает крутиться перед зеркалом; делает это с резкостью человека, который уверен, что кто-то прилепил к его спине листок с обзывалкой.
        - Ладно, пойдем, ничего тут не поделать, - роняет Гжесь.
        - Не так уж и плохо, - говорю я ему, потому что и на самом деле - не слишком плохо.
        В его машине ужасно воняет сигаретами, и я это чувствую, хотя сама курю, опускаю стекло, но это не помогает, и наконец я прихожу к выводу, что мне придется закурить самой, тогда я перестану это чувствовать.
        Мы ничего не ели, а я ненавижу дымить натощак.
        - Сука, со стодневки не надевал его, - шипит Гжесь, руль ему держать неудобно, слишком короткие рукава царапают и заставляют нервничать.
        Мы выезжаем с Известковой. Он осматривается. Протирает глаза. Что-то сейчас скажет, ведь нельзя же ничего не сказать, когда смотришь на то, что так хорошо знаешь. Сворачиваем на главную, Гжесь даже не смотрит, нет ли кого слева.
        - Порой я думаю, - говорит он, притормаживая перед рельсами, - порой думаю, что, знаешь, тут нужно ежедневно драться. Встать, почистить зубы и - в драку. Отец говорил, что это во мне. Что такой уж я есть. Это неправда. Тут просто так приходится.
        Ничего ему не отвечаю, пусть говорит. Сигарета натощак отравляет желудок. Чувствуешь, как корчится поджелудочная, как давится. Я гашу сигарету, не докурив до половины, в переполненной пепельнице. С запахом не стало легче, стало только хуже.
        - Знаю, как оно в других местах. Знаю, как оно в Торуне, знаю, как в Ольштыне, знаю, как в Англии. Есть места, где можно по-другому. Где просто было нормально. Где ты встаешь и живешь. Хуже, лучше, но даже если и случалось что, ну, знаешь, необычное, все равно не было таким резким и угловатым, понимаешь, о чем я? - спрашивает он.
        - Понимаю, - киваю я. - Но ты ведь сам много раз говорил, что свое дерьмо берешь с собой.
        - Ты слышала, чтобы я так говорил? - спрашивает он, нервно смеясь. Мы глядим в проезжающий товарняк, мелькают ряды одинаковых, что-то везущих цистерн.
        - Миколай рассказывал, что ты так говорил, - отвечаю я.
        - Так что, тут ведь не возразишь, да? - Гжесь уже напрягается, ежится, видно, как вены явственно проступают на его предплечьях.
        - Это ты себе не возражаешь, - говорю я, когда шлагбаум поднимается и мы можем ехать. - Я знаю, что взгляды человека часто зависят от того, когда он проснулся.
        - И от того, куда ему нужно ехать, - говорит Гжесь, и, кажется, впервые в жизни мы улыбаемся одновременно. - Так или сяк, а тут каждый день приходится драться. - Он выдыхает громко, барабанит по рулю.
        - Знаешь, это, кажется, фраза из книги Миколая.
        - Да? - спрашивает он. Причмокивает, делает притворно удивленные глаза, притворяется, что не знает.
        - Нет, я шучу. Одна из первых. В Зыборке нужно драться ежедневно, - показываю ему на серую стену за окнами.
        - Миколай не дрался никогда, - качает Гжесь головой. - По крайней мере, до недавнего времени. - Он улыбается и подмигивает мне.
        Они всегда будут друг друга унижать. Не умеют иначе. Это смысл их семьи. Не понимаю до конца, у меня нет братьев или сестер, мне не с кем драться за место.
        - Он сейчас у отца? - спрашивает Гжесь.
        Я киваю.
        - Один?
        - Он справится! - вспыхиваю я. - Или вы и правда, ты и ваш отец, и правда должны считать его калекой? Это мой муж. Я вышла за него замуж. Он не был калекой, когда я это сделала. И он не калека теперь.
        - Не в том дело, Юстина, - он машет в знак того, чтобы мы на минутку сделали паузу, что сегодня важнейшее дело для него вовсе не брат. Мы сворачиваем на боковую улочку, едем в сторону церкви, что стоит в ее конце.
        - Сюда быстрее, объедем кладбище и выскочим на Щитно, - говорит Гжесь.
        Длинная ограда, которая бежит вдоль дома пробста, полностью обклеена фотографиями ксендза Берната, объявлениями об исчезновении. Эти бумажки создают мозаику, монолитную стену, как плакаты о референдуме на площади. Сперва я не замечаю той женщины, которая кажется растворенной в мозаике: маленькая, круглая, плачущая старушка в старой, растянутой кофте. При виде нашей машины она шагает с места, машет нам, начинает что-то кричать.
        - У нас еще есть четверть часа. Давай остановимся, - говорю я вдруг.
        - У нас нет четверти часа, - начинает он возражать.
        - Есть, Гжесь, успеем, - отвечаю я.
        Мне хотелось бы успокоить ту женщину, но плач рвет ее изнутри, словно кто-то вшил в нее разъяренного кота. Я хочу прикоснуться к ней, но мои руки останавливаются в сантиметре от ее плеча, это ведь чужой человек. Через пару секунд она перестает трястись, но все еще рыдает тихим воем маленького, уставшего, изможденного плачем ребенка. Наконец отводит ладони от лица.
        - Прошу вас, - говорю я ей, но она на меня даже не смотрит. Смотрит на Гжеся, который тоже выходит из машины и опирается на дверь; уже успел закурить.
        - Гловацкий? Гжесь? - Она смотрит сквозь меня на брата Миколая, тот кивает.
        - Что случилось? - спрашиваю я.
        Женщина вынимает из кармана платья платок, пытается вытереть досуха лицо: опухшее и сморщенное, будто старое яблоко.
        - И долго вы так стоите? - спрашивает Гжесь, потому что, похоже, не знает, о чем спрашивать. Подходит к ней, женщина хватает его за руку, сильно сжимает.
        - Я должна была прийти к твоему отцу. Должна была прийти к нему, - говорит тихо. - Но я уже не приду, нет, не приду.
        - С отцом все хорошо. Завтра выходит из больницы. Здоровый, что твой конь. Можете прийти. Что случилось, - говорит Гжесь, последняя фраза его, по сути, вопрос, однако он произносит ее странно плоско, без знака вопроса. Дует ветер.
        - Мне никто не поможет, - начинает она скулить. - Никто. Никто не поможет.
        - Что случилось? Скажите же, что случилось? - говорит Гжесь. Ему наконец-то удается вынуть свою руку из ее ладони, худой и сморщенной, но сильной, словно щипцы. - У меня суд в Щитне через час.
        Она показывает рукой, чтобы мы вошли во двор. Тут чисто, только на земле полно белых капель, брызг на свежепокрашенной бровке тротуара, которые еще никто не убрал. У входа в дом пробста стоит пустая собачья конура с пустой миской. Женщина сильнее запахивает расстегнутую старую кофту с мелким узором. Смотрит на меня, потом на Гжеся.
        - Дело в ксендзе Бернате, да? - спрашиваю я.
        - Они ничего не делают. Ничего не ищут, - скулит женщина, шмыгает носом. Показывает на заново покрашенную стену. - Если бы только человек этот знал, то не закрасил бы. Там доказательство по делу было. Гитлеровский крест на стене нарисовали, гады. Когда Шарика убили.
        - Я знаю, пани Ядзя. Я это все знаю, - говорит Гжесь. - Это - Юстина. Жена Миколая. Мы до них доберемся, но нам нужно ехать.
        - Пойдемте, - настаивает женщина. - Пойдемте.
        - Десять минут, - говорю я Гжесю.
        Не помню, когда в последний раз была в доме пробста. В этом пахнет деревом, старой одеждой, медом, средствами для чистки, тут очень опрятно, дом скромно обставлен, слева отворенная дверь кабинета, внутри большое распятие, большой черно-белый Иисус в тяжелой резной раме, множество книг, бюро красного дерева, бумаги. Все это едва видно, потому что внутри темно, окна закрыты тяжелыми шторами; не знаю, как женщина вообще что-то тут видит.
        - Никто ничего не хочет говорить, - говорит старушка. - Никто ничего не знает. Эта полиция его хоть ищет? И ничего не нашли, а я говорила, он все дома оставил. Он бумажник не взял, не взял пальто, ничего, он же к жене брата поехал, я знала, потому что он так говорил. Его наверняка у ее дома поймали.
        На миг в голову приходит, что она, возможно, стоит и плачет перед входом целыми днями, рассчитывая на то, что кто-то войдет внутрь и выслушает ее.
        А потом я думаю о жене Берната. Что она делает, где она теперь, если все люди по очереди отваливаются от нее, словно отрубленные топором куски дерева. Несчастная женщина. Должно быть, она сейчас - одно огромное одинокое горе, думаю я. Она из этого горя вся состоит.
        Вот они, жертвы Зыборка. Бедные женщины, оставленные на обочинах перед домами, плачущие в пустоту, высматривающие хоть какую-то помощь, не имеющие сил идти в одиночестве.
        - Камила звонит, - Гжесь вынимает телефон из кармана.
        - Ничего не нашли, говорят, что, мол, сбежал к какой-нибудь любовнице, о Бернате тоже так говорили, что он сбежал, здесь говорят, полиция говорит, что он ребенка какого-то там сделал бабе и сбежал, какой бабе, какого ребенка, как он, святой человек, как бы он все дома оставил, господи боже, - говорит женщина, чуть шепелявя, продолжая плакать, вот только бесшумно, крутя в пальцах подол кофты.
        - Камила звонит, - повторяет Гжесь.
        - Так ответь, - отвечаю я.
        - Алло, - говорит он.
        - И я кое-что имею. Она мне кое-что дала. Я покажу, - говорит женщина. Чапает в кухню. Я вижу, как прячет что-то в карман. То, что она крутила в руках - это были четки.
        - Да, я, буду, отчего мне не быть, - ворчит в телефон Гжесь. Прижимает его к грудной клетке. Слышу, как Камила что-то говорит.
        - Юстина, на хрен, поехали, - заявляет он. Делается красным, у него трясутся руки. Я киваю, но не двигаюсь с места. Звук шагов старухи стихает. Воздух в прихожей делается тяжелым и застоявшимся. Пахнет благовониями, но также дешевыми духами, вареной картошкой, старой собачьей шерстью. Я смотрю на распятого Иисуса в кабинете, это карандашный рисунок, всю картину заполняет его лицо, глаза направлены вверх, рот приоткрыт, по лицу стекают крупные и черные капли крови. Если бы не эта кровь, Иисус на рисунке казался бы слегка пьяным.
        Потом снова слышатся шаги.
        - Хочешь у меня их забрать - так забери, сука, и все, нахуй весь этот базар, скажи мне! Буду через минуту! - рычит Гжесь.
        - Не кричи на меня, - доносится из телефона голос, квакающий, искаженный, но отчетливый.
        - Вот, - женщина сует мне что-то под нос, сжимает это кулаком. Только через секунду я понимаю, что` это на самом деле. Сперва мне кажется, что это сверток кабеля, удлинитель, но когда беру его в руки, понимаю, что это буксирный трос, весь в смазке, заканчивающийся крюком. Из-под черноты смазки виднеется первоначальный цвет, вероятней всего - синий.
        - Откуда это у вас? - спрашиваю я, все еще не понимая.
        - Давай, - Гжесь прячет телефон в карман. Подходит ко мне, кладет руку на плечо. - Мы должны ехать, Юстина. Пани Ядзя, я к вам заеду, или приходите к нам завтра. У меня детей бывшая жена хочет отобрать. Нужно в суд ехать.
        - Она это перед домом нашла. Жена Берната. Когда он от нее вышел. Ксендз. На следующий день. На улице лежало. В полиции ее высмеяли. Сказали, мол, не имеет отношения. Высмеяли ее, - повторяла женщина и несправедливость того, о чем она говорит, меняет ее черты, выгибает лицо.
        Я показываю это Гжесю, молча. И тогда вдруг вспоминаю. Словно кто показал мне фото в голове.
        - В лесу. Тогда. Когда мы шли к Ведьмаку. Те дети. Ты его спрашивал. Есть ли у него буксирный трос.
        - Господи боже, - выдавливает из себя женщина и давится плачем.
        - Он сказал, что потерял, - говорю я Гжесю.
        - Пани Ядзя. Все будет хорошо. Все будет хорошо, - Гжесь берет лицо женщины в обе руки, прижимает к своему, целует ее в щеку. Женщина снова хватает его за запястья, сильно сжимает, но Гжесь вырывается и бежит к машине. Я иду за ним с петлей грязного троса в руках. Знаю, что рука уже вся черна от смазки.
        - Сделайте что-то, люди, сделайте что-то! - кричит женщина вслед нам, стоя на пороге. Я оборачиваюсь и не знаю, что сделать, какой исполнить жест, чтобы хоть немного ее успокоить.
        - Сука, Юстина, - говорит Гжесь, когда мы уже гоним восемьдесят в час по узким улочкам Зыборка, не останавливаясь на перекрестках; показывает жестом, чтобы я раскурила ему сигарету. Трос лежит на заднем сиденье. Я то и дело туда оглядываюсь. Он кажется змеей.
        - Этот трос. Когда мы были у Ведьмака, он вспоминал, что потерял буксировочный трос. Те дети, ты хотел им помочь. Тем двум, которые искали ведьму, Гжесь, ты, сука, слышишь, что я тебе говорю?
        - Сейчас это несущественно.
        - Ты говорил, что Мацюсь и остальные уже ему не помогают. Тогда кто ему помогает?
        - Юстина, мои дети. Мои дети сейчас важнее всего, - он ускоряется до ста сорока. Когда колесо попадает в дыру на асфальте, мы оба подпрыгиваем. Но он не тормозит. Если сделает так снова - конец подвеске.
        - Не знаю, может, он металлолом собирает, может, с миноискателем ходит. Хуй его знает. Не знаю, - говорит он и в последний момент расходится с выезжающим из-за угла «пассатом», а я давлюсь собственным сердцем.
        Гжесь проносится мимо другой машины, доставки, белого минивэна, обклеенного рекламой фирмы, изготавливающей окна, похожего на машину, в которой ездит его отец.
        До меня вдруг доходит, что он, возможно, совсем и не хочет туда доезжать, что он хочет со всем покончить. В этом черном голом лесу с обрубками деревьев, украшенными заплесневевшими остатками листьев.
        (Лесу, по которому мы станем ходить целую вечность, который поглотит весь мир и никогда не закончится.)
        - Ты думаешь, что в Зыборке только один Ведьмак проебал буксирный трос? - спрашивает он через минутку.
        Его телефон снова звонит. Этот звук, громкое, гремящее начало какой-то из песен «Металлики», сразу приводит меня в ярость.
        - Мы должны ехать в Ольштын. После суда. Взять Миколая, Агату, того лесника, взять всех. Гжесь, я могу написать еще кучу статей, но это ничего не даст.
        Этот трос измажет ему сиденье, он измазывает все, к чему прикасается.
        Он не отвечает.
        - Пока отец не выйдет из больницы, никуда мы не поедем, Юстина, это всего лишь предмет, сосредоточься, сука, на том, что важно! - кричит он и берет мобильник и кричит снова: - Еду уже, на хрен, Камила, я ебу, дай мне вздохнуть, блядь! - поворачивается ко мне. Напоминает марафонца на дистанции, ноздри его так расширены, работают так быстро, словно бы готовятся втянуть весь воздух вокруг. - Перестань думать, что найдешь решение сейчас, - когда он говорит это, челюсть у него дрожит.
        Перестань его бояться, Юстина, хотя он и гонит и обходит на повороте грузовик, с прицепа которого свисают длинные бревна, перевязанные на концах красными тряпками.
        - Ты бы хотела, чтобы это закончилось для тебя. Чтобы ты решила это дело. Чтобы тебе отдали работу назад. Чтобы ты могла отсюда уехать.
        - А отчего бы мне не хотеть отсюда уехать, Гжесь?
        Он не отвечает.
        - Ты ответишь мне, как Миколаю, что «тут - твой дом»? - спрашиваю его снова.
        Он снова не отвечает. Закуривает. GPS показывает, что до Щитно нам еще двадцать минут. Суд начинается через пятнадцать.
        - Отчего бы мне не хотеть решить этого дела? Отчего бы мне не помочь себе, когда я помогаю вам? Это что, какой-то грех? - спрашиваю я.
        Он все еще не отвечает. У него красное лицо и бледные ладони - так он вцепился в рулевое колесо.
        Камила снова звонит.
        - Сука, вы все одинаковые, - говорит он и сбрасывает звонок, и некоторое время смотрит на телефон, словно хотел бы выбросить его в окно.
        И тогда машина вдруг скользит, я кричу, громко, не понимаю до конца, что именно, мы начинаем танцевать по дороге, как пьяный овод, Гжесь пытается затормозить, вернуть равновесие, буксует, жмет на тормоз, который пищит, словно придавленный кот, но кроме писка тормоз этот, кажется, не делает ничего, что делать надлежит, то есть - не тормозит, это длится недолго и бесконечно, очень коротко и очень длинно,
        (очень коротко и очень долго)
        и у меня нет времени подумать, как это глупо: быть правой, предсказывать будущее (которое на самом-то деле не настолько сложно предсказать), когда вдруг оказывается, что мы живы, что сидим в кювете, что приземлились туда под углом градусов в сорок пять, что на пассажирском сиденье я на две головы ниже Гжеся. Окурки высыпались из открытой пепельницы. Покрывают весь рычаг передач, пол, мои ботинки тоже покрыты ковром бычков. Гжесь даже не чувствует шока. Он все еще в ярости. Поворачивает ключ зажигания. Машина не заводится. Гжесь второй раз не пытается.
        Открывает дверь, та едва отворяется, а потому он пинает ее изо всех сил, вылезает, хлопает дверью, выбегает на трассу. Вскидывает руки. Машет в сторону машины, которой я еще не вижу - но видит он. Я пытаюсь восстановить дыхание. Мне тяжело. Тем тяжелее, чем больше я пытаюсь. Давлюсь чем-то, чего не в силах проглотить. Наконец мне это удается. Я осматриваюсь. Я цела и невредима. По крайней мере, руки - целы. Черны, но целы. Целы, но черны. От смазки. По крайней мере, так они выглядят.
        Камила все время звонит. Я беру телефон, отвечаю.
        - Камила, мы попали в аварию.
        - Кто это? - спрашивает она.
        Гжесь останавливает машину, которую недавно обгонял тройным. Белый оклеенный минивэн. Что-то кричит, машет руками. Из машины вылезает усатый толстый мужик, точно так же, как Гжесь, злой: похоже, хочет его ударить. Гжесь показывает ему на свой автомобиль и на меня внутри, пальцем словно протыкая меня, словно показывая, что это я во всем этом виновата.
        - Юстина, жена Миколая, - говорю я в телефон.
        - И хрена ли ты с ним сюда едешь? - слышу я.
        - Потому что он меня попросил.
        - Будешь давать показания?
        - Об этом мне ничего не известно, - говорю я согласно с истиной.
        - Вы что, трахаетесь?
        Не знаю, что ответить, подвисаю. Гжесь и дальше ругается с мужиком и наконец издает бессмысленный вопль, будто его тошнит молниями, я слышу этот звук даже в машине, не слышу, что он орал, полагаю, ничего конкретного. Просто звук. Мужик замирает, не закончив жеста, с широко открытыми глазами.
        - Камила, мы попали в аварию, но скоро должны быть на месте, - говорю я.
        - Он уже никогда не увидит детей. Не прибыл. Я иду сказать судье, что он не прибыл - и все.
        - Камила, мы попали в аварию, - повторяю я.
        Вижу, как усатый окаменевший мужик делает некий жест, потом машет рукой. Спускается в кювет, чтобы глянуть на зад машины. Гжесь открывает дверь, всовывает голову внутрь.
        - С кем говоришь? - спрашивает.
        - С Камилой, - отвечаю я.
        Он забирает телефон у меня из рук. Показывает на заднее сиденье.
        - Дай мне тот трос. По крайней мере, пригодится хотя бы для чего-то.

* * *
        Он и правда старался быть спокойным. Мы все старались быть спокойными.
        Но спокойствие нельзя позвать, как собаку. Спокойствие - черта врожденная, непомерно редкая и ценная. Если кто-то не родился со спокойствием, не рос в спокойствии, то может о нем только молиться.
        Гжесь и правда старался. Теперь уже не старается. Рукава пиджака закатаны до середины предплечья. По крайней мере, не видно, что тот коротковат. Только сейчас до меня доходит, какая стоит погода - стальное небо, пронзительный ветер, холод проскальзывает сквозь любую одежду.
        Я хотела сводить его в кафе, но Щитно в такое время не приглашает в кафе. Потому мы пьем кофе на заправочной станции, кислый и слабый, стоя на лесном паркинге, на пустой площадке травы, окруженной деревянной, сбитой из жердей оградой. Гжесь выглядит так, словно все умерло, и только он один, не пойми зачем, должен продолжать существовать. Смотрит на исцарапанную дверь машины. Каким-то чудом он закурил, когда мы сели внутрь, выйдя из суда; может потому, что мы успели забыть о том, как слетели в кювет и как нас сюда притащил на буксире усатый монтер окон.
        - Поедем к отцу, в больницу, - говорит он, втаптывая очередной окурок в старую траву, и это первые слова, которые он произносит с момента, как вышел из зала суда.
        Та девушка выходила за ним. Бледная, худая и некрасивая, подросток с крашенными в огненно-рыжий цвет волосами. Шла за руку с матерью. Не взглянула на Гжеся. Взглянула на меня, но сразу опустила голову и потом смотрела только на свои сапожки.
        Говорила долго, потому что говорила медленно и неловко, спотыкаясь о собственные выражения, словно разучившийся читать человек, пытающийся вслух прочесть статью в газете. Из-за битвы с польским языком, с собственным горлом и памятью она казалась честной и действительно переживающей. Все смотрели на нее с большим вниманием.
        Дала показания, что Гжесь неоднократно к ней цеплялся, пытался изнасиловать, приставал, что он бросил ей в напиток таблетку и именно поэтому она предприняла неудачную попытку самоубийства. Не путалась в выдуманных датах и часах. Должно быть, заучила их наизусть, как даты на контрольную по истории. В зале не было никого, кто мог бы подтвердить, что Гжесь в тот день находился где-то в другом месте.
        Чувак, который давал показания после нее, выглядел как крыса-торчок. Худые руки терялись в рукавах его слишком большой джинсовой куртки. У него было столько засохшего геля в волосах, что когда б провести по ним рукой - заискрило бы. Гжесь сказал мне, что кличка у чувака - Быль, и что он - приятель Миколая по школе. Его накрыли с той девушкой в постели, когда он вместе с Агатой и Миколаем пытались поговорить с ней о смене показаний. Тогда-то она и наглоталась таблеток в ванной. Быль дал показания, что Гжесь приставал к Магде с вульгарными предложениями, вызванивал ее посреди ночи, говорил вещи, указывающие на «тяжелое сексуальное расстройство». Что Магда была и остается его подругой, и давно уже «сильно обеспокоена» поступками Гжеся. Не смотрел Гжесю в глаза, блуждал бегающими глазками по потолку, словно следил за движением невидимой мухи.
        Зато Чокнутый, владелец паба «Андеграунд», смотрел Гжесю прямо в глаза. Когда делал это, улыбался. Говорил дольше всех. Не говорил ничего о девушке. Не нужно было. Говорил о деньгах, огромных деньжищах, своих и чужих, которые Гжесь вбрасывал в стоящие в «Андеграунде» автоматы. О том, как Гжесь пил целыми ночами - а порой и целыми днями. О том, как часто он и охрана выносили Гжеся наружу, безвольного как мешок, и вкладывали в припаркованную около клуба открытую машину. Говорил, наконец, о том, как Гжесь вломился в его клуб и разрушил, что смог, причинив ущерба на несколько десятков тысяч злотых, о чем не было заявлено в полицию только благодаря его, Чокнутого, доброй воле и симпатии к споткнувшимся людям.
        Вся троица использовала выученные, искусственные обороты типа «сильно обеспокоены» или «тяжелые расстройства», которые в их устах звучали так, словно они жевали куски грязного пластика. Их безукоризненное поведение в зале суда было, похоже, почерпнуто из сериала «Судья Анна-Мария Веселовская» [110 - Польский сериал, документально-игровое шоу, аналогичное российскому «Час суда»; выходило с 2006 по 2011 год.]. Но Чокнутый единственный из всей троицы говорил плавно - может потому, что был самым умным, а может потому, что говорил правду, а может - глядя на Гжеся, с каждой минутой чувствовал, как поднимается его настроение. Все время использовал оборот «обращаю внимание Высокого суда».
        Я смотрела на Камилу, которая, в свою очередь, поглядывала на Чокнутого и легонько улыбалась: верила во все это так глубоко, что, возможно, и правда хотела избавиться от Гжеся. «Можно хотеть избавиться от такого мужа, - подумала я. - Это не дурно, не глупо и не бесчеловечно. Можно хотеть избавиться от Гловацких, этих твердых, жилистых, мучительных людей. Можно их возненавидеть. А когда ты кого-то ненавидишь, то сведения об их дурных поступках воспринимаешь с облегчением - неважно, правдивы они или нет».
        Камила смотрела на Чокнутого и чувствовала, что ее грехи отпущены, и я ее понимала, потому что это - лучшее чувство из всех возможных.
        - Я подам апелляцию, - говорит Гжесь и хочет поддать газу. Я хватаю его за руку.
        - Не гони, теперь, если погонишь, убьешь нас.
        - Я не хочу тебя убить, - отвечает он. Звучит довольно искренне.
        В своем симулировании спокойствия он продвинулся до трупного окостенения, до приволакивания ногами. Казалось, его плохо воскресили. Я знала, что он притворяется. Оттянула его от Камилы, когда та шла к выходу под присмотром своего мужа. Заслонила ее собой, но он на нее даже не посмотрел. Как и все, смотрел на собственные ботинки.
        Я не предвидела Чокнутого, который заступил ему дорогу сразу у выхода из здания.
        - Это не конец, - сказал тот. Его улыбка была искренней, как серная кислота.
        Гжесь молчал. Поднял голову.
        - Разве что вы перестанете пороть херню, ты и твой старик.
        - Простите, но это угроза, а я - журналистка, - сказала я ему, даже не подумав, как смешно это могло прозвучать.
        - Иди лучше за муженьком следи, не дрочит ли он где, - ответил Чокнутый и отошел, а оглянувшись на нас снова, сплюнул, скалясь, жевательной резинкой.
        - Я никогда к ней даже не притронулся. В смысле, не ударил, - Гжесь все время контролирует себя, чтобы не гнать. - Но сегодня хотелось ей вхерачить. Встать и въебать промеж глаз.
        Я смотрю на пол машины. Тот все еще покрыт ковром из пепла и бесконечного числа окурков.
        - Естественно, я бы такого не сделал, - продолжает он. - Ну ясно, сука, что не сделал бы. Но, может, тогда бы она задумалась. Отреагировала бы. Сделала хотя бы что-то. Может, поплакала бы. Хоть что-то. Потому что, когда б я просто разбился, разъебался бы тут, говорю тебе, ей бы и дела не было. Она на того уже «отец» говорит. Или «папи», или как там они, нахер, говорят. Она поверила во все это, сука, как в Коран.
        Мы едем назад. Въезжаем с другой стороны, не через боковые улочки у костела, но по главной дороге, где лес с обеих сторон начинает уступать предприятиям и покрытым кучами древесины площадкам.
        - Это фабрика Берната, - говорит Гжесь, показывая на один из корпусов, белый, грязноватый параллелепипед, с жестяным козырьком над входом, с ровной черной надписью БЕРПОЛ на желтом фоне.
        - Когда-то же между вами было все о'кей, да? Это, наверное, хуже всего: в такой ситуации вспоминать, что между двумя людьми когда-то могло быть что-то хорошее? - спрашиваю я.
        Предприятия уступают место частным домам, которые расположены на все более равных расстояниях друг от друга.
        - Было, и что с того? - отвечает он.
        Мы останавливаемся перед опущенным железнодорожным шлагбаумом.
        - А как вы познакомились?
        - Я всегда ее знал, - отвечает Гжесь.
        - Она тоже из Зыборка?
        В суде она казалась человеком, забетонированным изнутри. Я думала, не попадет ли такая ненависть рикошетом в детей. Можно ли настолько не переваривать мужчину и одновременно любить его детей? Но, может, только бездетная женщина и задает себе такие глупые вопросы.
        По колее едет длинный товарняк, ржавая змея одинаковых цистерн, с одинаковой эмблемой язычков пламени в круге.
        - Да, неподалеку отсюда, - говорит Гжесь.
        - И как вы познакомились?
        - В Торуне. Кажется, я тогда снова пытался учиться. А может, уже и не учился, но все еще вкручивал отцу, что учусь. Знаешь эту историю. И нашу тоже знаешь, потому что все они одинаковы. Она была младше меня. Только что приехала учиться. Была в клубе, и я был в клубе. Мы проговорили, что мы оба из Зыборка, и пошло.
        - И что, залетели? - спрашиваю я, кажется, Миколай рассказывал нечто подобное.
        Поезд проходит. Шлагбаум поднимается, медленно, с упорством больной руки. Мы едем.
        - Нет, - качает Гжесь головой, а потом впервые с того времени, как мы едем, глядит на меня. - Не залетели. Мы любили друг друга. Мы хотели иметь детей.
        - И как же вы так все просрали?
        Он не отвечает - только оглядывается. Словно почувствовал, вынюхал, заметил нечто, чего я не вижу, что-то скрытое в воздухе, спрятанное на пустых улицах под стальным небом. Мы минуем ряды супермаркетов, поликлинику, доезжаем до главного кольца в городе, совершенно одни.
        - Как? - спрашиваю я снова, когда он поворачивает к больнице.
        Тогда на лестнице у Томаша случился инфаркт. В рамках неотложной помощи его доставили в Ольштын, где сделали сцинтиграфию. На следующий день его снова перевели в Зыборк: Добочинская хотела, чтобы он находился в ее отделении.
        - Смогли. Все можно просрать, - говорит он, когда мы останавливаемся у больницы.
        - И как думаешь, кто это сделал? - я смотрю на него, а он глядит вперед, сосредоточенный, держа ладони на рулевом колесе, словно продолжает рулить.
        - Я, потом она, а потом снова я, а потом снова она, - отвечает тихо. И добавляет, словно бы сам себе: - Что тут, сука, происходит?
        И прежде чем я успеваю спросить, о чем он, потому что паркинг перед госпиталем - обычный бетонный паркинг с несколькими машинами и осиротевшей, пустой «скорой», Гжесь выскакивает из машины, вообще на меня не глядя.
        Я бегу следом.
        Они вырастают перед глазами внезапно, уже внутри. Картинки, которые кто-то подсовывает мне под нос. Агата, Миколай. Все внезапно, в последний момент перед столкновением, выпадают прямо из воздуха. Стоят, но стоят так, словно бежали. Это всегда заметно по лицам - что-то случилось. Я даже не понимаю, что мелькает у меня в голове: это игра с отрицательной суммой, все мы шли именно к этому моменту, медленно, очень узкой тропинкой, безо всяких там перекрестков и ответвлений.
        Узкой, словно этот пустой, воняющий лизолом коридор.
        Агата белая, словно бумага. Едва стоит. Несколько отвратительно долгих секунд я уверена, что Томаш мертв. Даже начинаю прикидывать, что это значит для меня. Начинаю перебирать, что должна чувствовать. Но после короткого раздумья понимаю, что не должна выбирать. Я чувствую несправедливость. Да, несправедливость - это эмоция. Безмерно конкретное чувство. Начинается болью в горле, словно ты проглотил гвоздь.
        Это несправедливость, если вдруг внезапно и преждевременно умирает человек с характером тарана, потому что роль тарана - пробивать стену, а не распадаться во время такого пробивания.
        Мы продолжаем стоять в совершенно пустой больнице. Агата держит меня за руку так сильно, что от ладони вот-вот отольет вся кровь.
        - Он умер? - спрашиваю я вот так с места, сквозь стиснутое горло.
        - Нет, - отвечает Агата. - Не умер.
        - Ну так пошли к нему, - говорю я.
        - Мы не можем к нему пойти, - отвечает Миколай.
        Миколай смотрит на Гжеся, а тот - на Миколая, и в этом взгляде похожих глаз есть попытка телепатии, возможно, вполне удачная, потому что Гжесь продолжает стоять, все еще не задавая никаких вопросов.
        - Его тут нет, - отвечает Миколай.
        Агата сползает по стене и садится на пол. Делает это потому, что у нее нет сил встать. Миколай берет ее за руку и с трудом поднимает. У Агаты дрожат руки. Из кармана куртки она вынимает маленькую бутылочку.
        - Я знаю, что не должна этого делать, - говорит, извиняясь.
        - Должна, и - нахуй все, - говорит Гжесь.
        Агата пьет. Это молчание длится несколько секунд. Эти секунды похожи на тетиву.
        - За что? - спрашивает наконец Гжесь.
        - За убийство Берната, - говорит Миколай.
        - Как?
        - Пришли и забрали.
        - Когда?
        - Несколько минут назад. Не знаю, - Миколай качает головой в знак того, что и правда не знает.
        - А Добочинская? - спрашивает Гжесь. Каждый вопрос он задает все тише.
        - Добочинская поехала с ним, - говорит Агата.
        - Куда?
        - Кажется, в Ольштын. Надели наручники, приказали одеться. Добочинская орала так, словно это ее забирали. Говорила, что не отпустит его. Что он после операции и должен принимать лекарства, и что у него осложнения, - у Миколая тон автоматического секретаря. Он старается говорить по сути. У него красные глаза, у всех - красные, белки покрыты сеткой лопнувших сосудиков, словно бы они позаражали друг друга одной и той же болезнью.
        - Так его Зыборк взял или Ольштын? - спрашивает Гжесь. Говорит по-другому. Спокойнее. Тише. Словно он превратился в Томаша, перенял его функцию.
        - Вместе. Были такие, которых я никогда не видела, потому - наверняка и Ольштын. Эта сука Винницкий зачитал права. И наручники надел, - шепчет Агата.
        - И как они ему это навесят? - спрашивает Гжесь.
        - Точно так же, как у тебя забрали детей, - отвечаю я. - Просто найдут кого-то, кто скажет, что нужно, - я не хотела этого говорить, но сказала. Потому что должна была сказать. И точно так же не хотела спрашивать, что теперь. Но именно я должна спросить, что теперь. Полагаю, такова уж моя роль во всем этом. На узкой тропе, которая идет в одном направлении. - И что теперь?
        - Ты говорила, что так будет, - отвечает Миколай. - Говорила. В машине. В тот вечер, когда мы были в Подзамчье. Только раньше.
        Я говорила, что так будет, потому сейчас не говорю уже ничего.
        - Он сказал ехать к Брачаку. Крикнул мне: езжайте к Брачаку. Именно так и крикнул, - теперь Миколай садится на пол. Все с тем же успехом могло случиться пару часов назад, которые они простояли тут, в коридоре, безо всякого чувства времени.
        - Езжайте к Брачаку и проводите референдум. Так он сказал. Так крикнул, - говорит Миколай и, кажется, улыбается, глядя на черное пятно в конце коридора, который, похоже, и не думает кончаться.
        Часть четвертая
        Январь, февраль /… От войны избави нас, Господи
        Потерянный / 1930
        После ночи - день. После дня - ночь. После ночи - день, после дня - ночь, после ночи - день, снова, по кругу, после дня - ночь, после ночи - день. После дождя - солнце, после солнца - дождь, после зимы - лето, после лета - зима, после ночи - день, после дня - ночь. Снег хрустит под ногами. Доходит до коленей. Повторяй, словно розарий, по кругу, зная, что оружие - при тебе. Повторяй, повторяй: после ночи - день, после дня - ночь, после ночи - день, после дня - ночь, после каждого шага. Ты не ел вот уже четыре дня. Ты суешь себе в рот снег, от которого деревенеет лицо, от которого у мышц нет уже сил двигаться. Кто ты? Где ты? После дня - ночь, после ночи - день, после дня - ночь, после ночи - день.
        Пистолет, «лангенхан» [111 - Облегченный пистолет малого размера; в Первую мировую войну использовался офицерами как «вспомогательное оружие»; имел небольшой размер, легко помещался в кармане.], старый, капризный, не понять, выстрелит ли он вообще. Но - по крайней мере, он есть. Виден издалека. Издалека видно, что у человека есть оружие, но вовсе не должно быть видно само оружие. Видна только стойка, видно, что одна рука тяжелее другой, что кулак на чем-то сжат.
        Ноги идут вперед, несмотря ни на что. Держат. Ты думаешь о вещах, чужих для спящих в постелях людей. Эти вещи, эти дела - их сложно описать языком, который тяжестью лежит во рту, ненужный, еще сильнее охлаждая тело. Многие из этих дел - это жар. Когда ты притрагиваешься рукой к голове, то будто притрагиваешься к горячему котелку. Тепло утекает молниеносно. Но ноги все еще идут. Это странно. Это хорошо.
        Рюкзак тяжелый, у тебя хороший купец. Шел ты из Хожеле [112 - Приграничный город в Мазовецком воеводстве.]. В Хожеле было хорошо. Ты уже не помнишь, тело не помнит, но было хорошо. Карты, водка. Сено, золото. Кружится голова, кто-то падает на землю. Под периной - тепло шлюхи. Ты отправился без раздумий, потому что так нужно, раздумья - это смерть. Ты знал, как пройти и где. Сделал подкоп под колючей проволокой, как всегда. Рюкзак пошел первым. Словно при прыжке в едущий поезд. Человек всегда идет за рюкзаком следом.
        И все было бы хорошо, но на миг перестало быть, и теперь ты за это платишь. У тебя были сало, водка, нож. Теперь у тебя нет сала, водки, ножа. У тебя есть пистолет, который сам может тебя застрелить, потому что чека кожуха и затвор соединены винтом. А тот выпадает. Может попасть в глаз. Пистолет, который скорее убьет тебя, а не того, в кого ты целишься.
        У тебя был рюкзак, у тебя все еще есть рюкзак, потому что рюкзак - это деньги, но ты все меньше веришь в деньги, с каждым следующим шагом, с каждым следующим погружением ноги в снег ты чувствуешь, что, возможно, в этой тяжести нет ни смысла, ни стоимости. Что ты ползешь с ним по снегу, как дурак. Не веришь в то, что увидишь деньги. В них нет смысла, потому что даже если бы ты их сейчас получил, до последней марки, все равно отдал бы все за кружку кипятка и кусок хлеба.
        Выстрелы ты услышал в последний миг. В последний миг - не значит, что слишком поздно. «Слишком поздно» означало бы, что ты уже мертв. Просто - в последний миг. Может, за тобой шла какая другая группа, побольше. А может, они заметили только тебя, одного. Пули свистели у твоей головы, словно вокруг танцевали дети, дующие в деревянные свистульки. Ты не бросил рюкзак. Бежал с ним, хотя рюкзак - это тридцать килограммов. Тогда ты еще мог представить себе деньги. Еще умел считать. Человек быстро перестает уметь считать. Хватит холода, хватит голода, хватит жара.
        Есть голос, что звучит в голове, поет, говорит: оставь его, оставь его. Голос просит тебя: оставь. Если не оставишь - умрешь. Оставь. Где-то - Илава [113 - Город в Мазурии, примерно в 50 - 60 километрах от Хожеле; бывший немецкий Эйлау; в межвоенный период принадлежал к Пруссии.]. В Илаве ты выживешь, потому что в Илаве есть трактир, постель, там позовут врача, врач даст лекарство.
        Ты не знал, польские это пограничники или немецкие. Не имело значения. Наверняка немецкие. Польские не стреляют так быстро. Ты старался не бежать куда глаза глядят, не терять силы. Старался найти то, что оставил для тебя твой предшественник. А может, и ты сам когда-то, только уже не помнишь. Навес из дерева и мха, прицепленный к стволу как большой гриб. Ты высмотрел его в сумерках. Еще не было настолько холодно. Развел огонь. Сперва сидел в темноте, пару часов. Потом развел огонь. Маленький, чтобы тебя грели раскаленные угли. У тебя была фляга водки и кусок сала размером в кулак. Ты ел сало и тянул водку, и держал руки и ноги около горячих углей. Ждал, кажется, дня четыре. «Кажется» - потому что дни в лесу, у земли, в снегу сливаются в магму. Серую и холодную, как чистилище. Именно потому ты повторяешь: после ночи - день, после дня - ночь, после ночи - день, после дня - ночь, чтобы помнить.
        Четыре дня, потому что четыре дня они будут ходить и искать, а потом успокоятся, устанут, им надоест, вернутся к себе, поймут, что потеряли. Через четыре дня ты встал и пошел дальше.
        Был голодным, замерзшим и больным. Но сейчас ты думаешь, что тогда ты еще был, по сути, сыт, здоров и согрет. Город где-то недалеко. Наверняка недалеко. Пассенхейм, Ольтерсбург. Наверняка. Бледный газовый свет городка с тем же успехом мог оказаться отблеском дня, что остался под твоими веками и теперь смеется над тобой, над твоей болезнью, твоим холодом.
        Оставь рюкзак, говорит голос, потому что следующие километры ты уже не пройдешь. Не убьет тебя пуля пограничника или волк, сам себя убьешь. Оставь рюкзак.
        Тут уже не идет речь о деньгах. Все деньги ты поменял бы на кипяток, лекарство, стакан водки. Нет речи о деньгах. Они ничего не стоят. Стоят чего-то, когда танцуешь в корчме, сбрасывая все ногами со стола. Сейчас же - не стоят ничего.
        Речь идет о том, что ты обещал.
        Естественно, что обещал. Людей убивает именно это. Исполнение обещаний.
        Это наверняка Пасым. Он сумеет туда дойти. Отдохнуть. А потом в дорогу, в Илаву, к купцу.
        Оставь. Это тебя убьет. С каждым шагом кто-то докладывает к тебе в рюкзак один небольшой камень. Идет за тобой, малый бес, смеется и делает именно это. Оставь. Свет на горизонте - только в твоих глазах.
        Ты бы прочитал «Радуйся, Мария», но позабыл слова. Позабыл, что идет после «благодати полная». Забыл, нет уже этого в твоей голове, вместо молитвы в голове выросла печь, ох, вот если бы ты мог вынуть эту печь из головы и лечь на нее, словно кот.
        И появляется еще один голос, худший, чем тот, который говорил, чтобы ты оставил рюкзак. Это дьявол, который идет следом, докладывает теперь тебе в рюкзак по два камня. И это он говорит:
        - Сядь.
        Смрад, словно теперь лето и где-то недалеко подохло и сгнило целое стадо коров.
        Ты поворачиваешься. Видишь его или ее, потому что это худая женщина. Улыбается, в ее улыбке нет зубов или десен. Кожа облазит с черепа. Под кусками кожи видны черви. Жар давит тебе в голову. Черная вуаль на лысом черепе ведьмы.
        - Нет, - отвечаешь ты. - Не сяду.
        - Сядь, - говорит дьявол. - Что ты идешь, как дурак. Зачем тебе это? Зачем это кому бы то ни было?
        И ты садишься. Это не ты решаешь. Это решают ноги. Сказали, что могут иначе. Ты сидишь в снегу. Знаешь, что это будет твоя смерть. Мокрый холод проскальзывает под кожух, в сапоги, под онучи, под рубаху и свитер. Кожа и шерсть, которые тебя прикрывают, которые должны тебя охранять, вот-вот превратятся во влажную, тяжелую смерть.
        Ты садишься и уже не встанешь. Знаешь об этом.
        - Сейчас ты уснешь, - говорит дьявол. Приближает к тебе голову. Снимает платок. На голове видны струпья, лишаи и язвы. Смрад, словно что-то сгорело, а потом сгнило.
        - Мне нужно в город, - повторяешь ты так тихо, что этого нельзя услышать, даже если приложить ухо к твоим губам.
        Уже совсем темно. Единственное, что темнее неба - это полоса леса, встающая над покрытой снегом землей. И черная вуаль, что бьется на ветру. «Оставь рюкзак и ползи», - думаешь ты. Ноги уже сдались, но, возможно, ты заставишь двигаться руки, плечи. Пытаешься поднять руку и знаешь, что все наоборот - это ноги сдались последними.
        - Тут нет города, - говорит дьявол.
        - Как это - нет? - спрашиваешь ты.
        - Нет, ничего нет там, где ты стоишь.
        Если бы хотя бы пошевелить пальцем. Языком. Глазом. Если бы хотя бы зуб заболел. Но смерть останавливает все.
        - Ты вернулся домой, - говорит дьявол.
        «Держи глаза открытыми, - повторяешь ты себе. - Держи глаза открытыми». Ты уже ничего не чувствуешь. Нет боли. Нет холода. Ушли. Нет смрада. Нет снега, он сливается с чернотой, чернота просачивается сквозь все, словно кто-то заливает тебе глаза чернилами. «Значит, вот оно как», - думаешь ты и знаешь, что больше не подумаешь ничего.
        - Ложись, - говорит дьявол. - Будет еще удобней, и все закончится.
        И все - черно, все отсутствует, и все стало своим собственным отсутствием, и все, твое тело начинает крениться к земле, и ты уже должен поцеловать снег мертвыми губами, и знаешь, что поцелуй будет последней вещью, и вдруг что-то загорается в темноте, маленькая, светлая, слабая точка. Звезда. Но это не звезда. Она слишком низко.
        Ты снова один. Что-то чувствуешь. Еще не знаешь, что именно. Начинаешь медленно понимать. Это ужасно холодно, боль рук, боль ног и боль спины, словно кто-то избил тебя металлической трубой. Ты жив. Поднимаешь руку. Она протестует, не хочет, но ты все равно поднимаешь. Не чувствуешь этого, только видишь. После ночи - день, после дня - ночь.
        Эта звезда, это свет обретает форму и контур. Возвращается снег, возвращается лес, возвращается небо, возвращается луна. Эта звезда - свет в окне за деревьями.
        Ты встаешь на ноги. Боль такая, словно тебя рвут две большие руки.
        Дьявола нет, а ты - есть. Более того, ты стоишь. Чужой миру, потерянный; мелочь, упавшая в колодец. Камень, утопленный в озере. Последний человек на этом не-Божьем свете.
        Ты топочешь по снегу, всаживаешь сапоги в его поверхность, словно удары молотом. Ты боишься, что свет, на который ты идешь, исчезнет. С каждой секундой ты боишься все сильнее. «Слишком долго», - думаешь ты. Но свет не исчезает. Рюкзак, полный дьявольских камней, превращает спину и плечи в одну большую боль. Тело шатается, словно кто-то тебя трясет. Ты делаешь еще один шаг, и еще один, и еще один. Это будет очень долгая дорога. Самая долгая в жизни. Но ноги снова действуют. Это - важнее всего.
        «Господь с Тобою, благословенна ты между женами». Если ты и бывал в церкви, то только на свадьбах. Порой бросал марки и рубли в часовенки, пьяный, на удачу.
        Последнюю часть дороги ты преодолеваешь на коленях. Есть только снег и только черное небо, а свет, звезда пред тобой становится окном.
        Красный кирпич, трухлявое дерево. Сквозь матовое стекло виден только свет. Лай собаки, когда ты ползешь, все еще с рюкзаком, к двери. Собака недалеко, ты ее не видишь, наверняка она боится подойти.
        Ты стучишь в дверь. Рукой словно палкой. Не чувствуешь ударов. Только знаешь о них. Снова ничего не чувствуешь, но знаешь, что не умрешь. Это уже не так просто - умереть. Сам дьявол не сумел бы тебе в этом помочь.
        Эти деньги в рюкзаке ты разбросаешь по часовенкам, мимо которых станешь проходить. Все, до последней монеты.
        Дверь отворяется, и тело теряет равновесие, ошеломленное бьющим изнутри теплом, и валится на пол комнаты. Нет сил встать. Пахнет молоком, сахаром, навозом и деревом. Чьи-то ноги. Кто-то на тебя смотрит.
        - Туда или сюда, ты уж реши, потому что мне нужно дверь закрыть, - говорит голос.
        Ты вползаешь внутрь. Женщина запирает дверь. Тут тепло, ты чувствуешь это, внутри так тепло, что ты вот-вот начнешь плакать.
        - Вставай, - говорит женщина.
        Ты поднимаешься. Сперва садишься на корточки. Потом встаешь. Сбрасываешь рюкзак. Он ударяет в пол глухо, словно большой мешок муки. Ты шевелишь губами, желая сказать, что должен сесть. Женщина показывает на лавку.
        Комната небольшая. Освещена керосиновой лампой. Печь гудит, все помещение наполняет тепло. Комната обита деревом, она чистая, над дверью - крест, рядом с окном - иконка Божьей Матери. Ты хочешь стянуть кожух. Руки опадают, бьют в деревянную лавку.
        - Ты должна мне помочь, - говоришь ты женщине, не знаешь, слышит ли она, но - понимает.
        Трудно что-то сказать о ее возрасте. Она не старая, не молодая. Завернута в платки, в фартук, помогает тебе снять кожух. Потом показывает, чтобы ты снял остальное.
        - Я дам тебе сто марок, - говоришь ты ей.
        Она кивает не потому, что соглашается, кивала бы головой всему, что ты скажешь. Ты снова обваливаешься на лавку. Так жарко, что ты теряешь сознание. Не знаешь, сколько прошло времени. Тебя тормошит рука. Когда ты открываешь глаза, все еще тепло и темно. На стол перед тобой ставят миску, в ней картошка с салом и солью. Дают ложку. В жестяной кружке горячий ячменный кофе. Первые куски обжигают, ты сплевываешь. Она показывает, чтобы ты ел медленнее. Отпиваешь маленькие глоточки, откусываешь маленькие кусочки. У тебя желудок, словно кулак младенца, горло - как ушко иглы, когда глотаешь, чувствуешь себя так, словно кто сует тебе угли в задницу.
        Но с каждым глотком в тебя входит жизнь. С каждым глотком все становится яснее. Словно бы ты ел солнце.
        - Где я? - спрашиваешь ты.
        - Под Зыборком, - отвечает она.
        - Я дам тебе сто марок.
        - Ты ничего мне не дашь. Тебе нужно лечиться.
        - Где я?
        - Под Зыборком. Это недалеко от Щитно.
        - Недалеко от Щитно, - повторяешь ты, жуешь это.
        - Как тебя зовут? - спрашивает женщина.
        Ты должен сосредоточиться, но потом все же отвечаешь.
        - Бернат. Владек Бернат. Через границу хожу, - отпиваешь еще глоток кофе, и еще один, и еще один, и еще один.
        - Я тебе воды в чане приготовлю. Потом пойдешь в постель. Пойдешь спать, - говорит женщина.
        - Сама тут сидишь?
        Она молчит. Желудок у тебя наполнен огнем, который разливается по всему телу. Ты суешь пальцы в карман. Ищешь маленький мешочек, надеешься, что тот не промок. Нет, почти не промок. Вынимаешь комья табака, смятую папиросную бумагу. Свертываешь негнущимися пальцами папиросу. Сперва не получается. Пальцы ничего не могут удержать, все из них выпадает, не могут ничего схватить. Но медленно, медленно в них вливается теплая кровь. Медленно начинают двигаться.
        - Все ушли, - отвечает она только теперь.
        - Вернутся? - спрашиваешь ты.
        - Иисус-Господь обещал, что когда-то да вернутся, - говорит она, стоя у плиты. Поворачивается к тебе. На нож надет горячий картофель, она обкусывает его с каждой стороны.
        - Я там никогда не был. В Зыборке.
        - Врешь. Тут у тебя целая куча приятелей. И наверняка некоторых ты не хотел бы повстречать, - отвечает она. Она права, что ты врешь. Наконец тебе удается скрутить одну папиросу; всовываешь ее в рот, прикуриваешь, затягиваешься.
        - Может и вру. А может и нет, - протягиваешь ноги. Ты умер, но ты жив и чувствуешь, что правда и ложь сейчас стали чем-то совершенно другим, чем были ранее.
        - Врешь, - дьявол скалится, стоя у плиты. Тот самый, второй раз. По лицу его ползают черви. Он идет к тебе, обметает печку своим платьем, вонючей, черной тряпкой. Наклоняется через стол. Там, куда он кладет руки, остается черный след. Папироса выпадает у тебя из пальцев.
        - Все твоей крови - лжецы. Дед твой был лжецом. Отец твой - лжец. Сын твой, и внук, и правнук - лжецы, - говорит чудовище и подходит к тебе.
        Еще один взмах тряпки отбрасывает тебя назад, ты падаешь со стула. Оно наклоняется над тобой. Господи, как же оно воняет.
        - Ты останешься тут! - орет оно, а его голос - это даже не звук, это словно сунуть руку глубоко под землю и вырвать из нее горсть ада и бросить в лицо. - Останешься тут и извинишься. Ответишь за сыновей и внуков.
        Ты уже даже не видишь его, потому что снова не видишь ничего, потому стол - уже не стол, кухня - не кухня, дом - не дом, потому что мир уже не мир, и холод - не холод, и все снова свернулось и скорчилось до размеров малой дыры в снегу.
        - Что я сделал? - спрашиваешь, но тебя не слышно, слова падают на снег, как камни.
        После дня - ночь, после ночи - тоже ночь, и только ночь, и ничего другого.
        - Что я сделал? - спрашиваешь ты, потому что не знаешь, потому что понятия не имеешь, был ли ты здесь или нет, потому что даже имя и фамилия, Владек Бернат, может оказаться именем кого-то другого, может, все выпало у тебя из головы, а может, ты просто только тогда и родился, в лесу, в той черной яме, прикрытой деревом, засыпанной снегом.
        Ты дергаешься, руки чудовища у тебя на шее, твердая скорлупа кожуха, тяжелая вонь тряпок, и все вокруг слепляется в черный и вонючий саван, который облепляет тебя плотно и, кажется, уже навсегда.
        - Не кричи больше. Не кричи так, - теплая вода падает тебе на лицо. Ты весь в теплой воде. Она стекает у тебя по лицу, как слезы. Из-за пара не видно ничего. Ты встаешь. Чувствуешь, что воздух выгибается от крика, словно лук.
        Ты наверняка орал, она права. Горло сухое. Она вытирает тебе лоб льняной тряпкой.
        - Я ничего не сделал, - говоришь ты остатками голоса, что есть у тебя в глотке.
        - Были, спрашивали. Я не видела.
        - Не видела, - повторяешь ты, лежишь голый в этом чане, в горячей воде, но она не обращает внимания. Качает головой.
        - И врач был. Сделал тебе укол. Ты ничего не помнишь. Только кричишь. Он в этот чан помог тебя положить.
        - Сколько? Сколько я уже тут? - спрашиваешь ты. Все слилось в одно, а теперь снова разделяется на части, на низ и верх, на север и юг, и ты задумываешься, сколько раз так еще будет.
        - Вторая ночь к концу. Ляжешь, полежишь два дня. И пойдешь себе.
        Ты хочешь встать, но она тебе показывает, чтобы ты еще лежал в воде. Смотрит на тебя. Кивает. Ты замечаешь предметы, только теперь. Замечаешь, что на самом деле ты в другом помещении, в маленькой пристройке, крытой соломой. Замечаешь рюкзак под стеной, все еще закрытый, большой, окаменевший, обтянутый полотном и ютом.
        - Я тебя помню. Ты был в Зыборке много раз. Я тебя там видела, - говорит она.
        Ты отвечаешь не сразу, потому что все еще не помнишь. Ты как белая бумага, а она может писать на тебе все, что ни скажет.
        - И что я делал? - спрашиваешь ты через миг.
        - Парня ты убил. За деньги. За игру в карты. Ночью сбежал.
        - Откуда знаешь, что это я?
        - Потому что ты тут уже был. Когда убегал. Когда за тобой гнались.
        - Я тут был.
        - Да, был, - кивает она. - Был и обещал, что вернешься.
        - Это уже не сон? Это мне не снится? - спрашиваешь ты для уверенности. Хотя, возможно, только сны и остались. И теперь ты будешь лишь прыгать между одним, и другим, и третьим, и четвертым, до бесконечности. Может, это именно ад, о котором говорит ксендз в костеле.
        - Я не знаю, что ты там мне говоришь, мужик, вылезай из этого чана, вытирайся и влезай под перину. - Она выходит из комнаты и исчезает.
        Ты откидываешь голову. Закрываешь глаза.
        Открываешь глаза, еще на миг.
        - Я дам тебе сто марок, женщина! - кричишь ты.
        - Ты уже дал, - отвечает она тихо. - Уже дал, когда был в первый раз. Передо мной тебе не нужно извиняться. Перед другими извинись.
        Ты закрываешь глаза, еще на миг.
        После ночи - день, после дня - ночь. И так по кругу. И так по кругу.
        Смотреть
        Она думает о пироге. Тогда у нее пирог не получился. Тот вечер был теплым и августовским. Таким красивым. Сверчки пели. Она помнит. Не вышел пирог. Должен был выйти дрожжевым, лимонным. Таким, какой они любили больше всего: и Филипп любил, и Марек, и Лешек тоже любил. Слишком много муки, но тут не скажешь наверняка, непросто сказать. Сбился комом. Она и правда хотела, чтобы было хорошо. Но не вышло. Ну что она может, может поплакать. Только поплакать. Ничего из плача никогда ни у кого не получилось. Она всегда хотела, очень хотела, чтобы было хорошо.
        Сидели они втроем за столом в зале. Филипп, Мацюсь и Лешек, она помнит, что он пришел даже без своего подворотничка.
        Все ели, но только та скотина, сукин сын Мацюсь, сидел и говорил, что - хорошо. Засовывал целые куски себе в пасть, а та делалась раза в два больше. Плохим людям все нравится, подумала она.
        Потом, месяцами позже, она говорила сыну, кричала, молила: сынок, сыночек, не приезжай сюда больше. Столько раз это говорила. На колени падала. Сердце ее рвалось так, что думала, будто умирает. Не приезжай сюда больше, сыночек. Боже тебя избави. Избави тебя Господь всемогущий.
        Под пирог тогда пили водку, много. Она говорила, давайте, может, еще чего к этой теплой водке вам подам. Нет, не нужно, сказал Лешек. Ну что вы, пирог к водке. Иди уже, сказал Филипп. Иди. Потом повернулся к остальным и как обычно заговорил о всяких глупостях, болтал и болтал, и от этой болтовни делался все более хриплым, словно воронье каркание. Никогда нельзя было его прервать. Марека так же воспитал, чтобы и его не прерывали. Ее так выучил.
        Она стояла и смотрела на них, и знала, случилось что-то очень плохое. В глотке это чувствовала, в мышцах, в бедрах. Потому-то пирог у нее и не получился. Все становилось темнее, то и дело исчезало. Она испугалась, что слепнет. Пришлось сесть. Ничего не могла с собой поделать.
        Ну же, твою мать, баба, ты выйдешь и дашь нам поговорить или нет, заорал Филипп. Когда напивался, начинал хамить. Она послушалась. Если выйду и замечу, что подслушиваешь, то пусть тебя Господь убережет. Потому она спряталась у себя. Включила телевизор. Съела таблетки. Одну, вторую, третью. Была моложе лет на десять, но уже тогда жрала эти таблетки, как дура. Знала, случилось что-то плохое. Словно нечто весь дом окрасило черным.
        Наконец она заснула, потому что умела не думать.
        Снился ей поток в лесу, полный черной воды.
        Важнее всего, чтобы они были живы и здоровы, Филипп и Марек. Всегда так думала. Когда знала, что сидят вдвоем на террасе и что довольны - по крайней мере, так кажется, - то и ей становилось как-то теплее.
        Но в тот вечер у нее словно в теле что-то появилось. Сперва она думала, ей какую-то штуку зашили во время операции. Когда вырезали ту шишку, может, что-то туда сунули, иглу, металлическое, инородное тело. Но нет. Ничего ей не зашили. Что-то в ней выросло.
        Примерно две недели назад она проснулась среди ночи и уже знала.
        Знала, что они сделали.
        Никому не пришлось ей рассказывать.
        Сынок, сыночек.
        Этот бандит тебя подговорил. Этот мерзавец, гопота. Это все его вина. Это он у тебя мозг похитил. А ведь это неправда. Человек на все согласится, на все варианты, на все возможности, но самые страшные проглотит в последнюю очередь. Потому что мозг человека сделан так, чтобы человек с ума не сошел.
        Сынок, что же ты наделал, сыночек?
        (может, он должен пойти в тюрьму, может должен, может, уже вышел бы, начал бы новую жизнь)
        Ночью это не давало ей спать. Когда она проспала в последний раз восемь часов? Или даже шесть? Когда была молодой? Когда ходила в школу, в экономтехникум? В интернате?
        (может, это ее вина, потому что это она всегда хотела его защищать, но долго не знала и не узнала бы никогда, если бы)
        Когда была ребенком? Когда она вообще была ребенком? Всегда казалась такой, как сейчас. Всегда была старой.
        (если бы однажды не сидела дома одна, смотрела телевизор, Филипп ушел, теперь она знает, что был у той шлюхи)
        Кроме плача, она еще кричала. Знала, что кричит. Что орешь? - спросил Филипп. Что ты так орешь? А она кричала, чтобы защититься. Как петух, который ерошит перья, чтобы к нему не подходили, так она кричала. И стравливала людей, знала, что делает, исповедовалась в этом. Не у деверя, у другого ксендза. Стравливала людей, чтобы занимались больше друг другом, а не ею.
        (годы ходила с этим, и оно росло в ней, и вдруг, однажды ночью, часа в три утра, стук в дверь, она даже подпрыгнула, Иисусе, подумала, Филипп погиб в аварии или вроде того)
        Все для того, чтобы защититься. Стала плохой. Знала об этом. Но плохого дурное не возьмет.
        (сбежала вниз, открыла дверь, Марек вошел в дом, не говорил даже, что приедет из Англии)
        Она любила, когда ее хвалят. Чаще всего хвалили ее за готовку. Все. Даже Томаш Гловацкий. А этот никого никогда не хвалил, этот был придирчив, дети из школы шестерки приносили, так он спрашивал, отчего не шестерки с плюсом.
        (она испугалась, он пьян был и плакал, еще и плакал)
        Имела к этому жилку. Всю жизнь. Филипп говорил, что и женился на ней именно потому, что она умеет готовить. Все делала прекрасно, супы, сдобу, мясо, рыбу, пирожки, все, и при мысли о том, что все она прекрасно делает, ей всегда становилось хорошо на душе. Почти хорошо.
        (уже пару лет прошло с того времени, как Мацюсь пришел к ним и ел пирог, а она помнила до сегодняшнего дня)
        (мамочка, я уже не вынесу, я этого не вынесу, сказал сыночек любимый, а она миг уговаривала себя, что он говорит о разводе с Патрицией)
        Все закончено. Она осталась сама. Сидит на кухне. Закуривает. Осматривается.
        (она думала, что это он о Патриции, был пьяным, ходил и выл, не было Филиппа, у этой шлюхи сидел, а Марек ходил и выл, сыночек ее любимый, мамочка любимая, я этого не вынесу, а она знала)
        Видит, что все - пусто. Видит, что никого нет. Нет Филиппа. Нет Марека. Есть только она. Страшно. Отвратительно.
        (мамочка любимая, плакал Маречек, я не могу, я не могу, мамочка, я уже не могу, сядь, радость, ну что, ну что, я уже не могу, мамочка, я должен кому-то сказать, что я сделал, что отец сделал, я должен сказать)
        Вся посуда. Все кастрюли. Все сковородки. Вилки, ложки. Никто их уже никогда не использует.
        (отец все замел под ковер)
        (отец живет, словно ничего не случилось)
        (словно я никогда этого не делал, мамочка, мамуленька, любимая мамочка)
        Господи боже, даже на войне женщины не переживали того, что чувствует она.
        (я пытаюсь что-то сказать, а он перестает говорить, а я уже не могу выдержать)
        Сжечь все это - лучше всего.
        (я должен тебе все рассказать, это плохо, это страшно, мамочка)
        Весь город пустить с дымом, при случае. От ее дома загорелись бы и все остальные.
        (мамочка, маменька, мамуленька)
        (что же мы наделали)
        (мы сделали)
        (я сделал)
        Вчера ей снова снился черный поток. А потом огонь. Зарево.
        (я сделал) (мы сделали) (я сделал) (все хорошо, Марек)
        Огонь, в котором все сгорает. Весь Зыборк.
        (уже хорошо, сыночек любимый)
        И только она осталась живой. И никого больше.
        (что я должен сделать, мамочка)
        Чтобы я могла смотреть. Чтобы должна была смотреть.
        (молиться, сыночек, Господу Богу)
        Так как сейчас, в этой кухне, осталась она одна, навсегда. В наказание.
        (молиться)
        Чтобы мне пришлось смотреть.
        Чтобы смотреть.
        Миколай / Холм Псов
        - Мы выиграли, - говорю я. - Ты выиграл, - сразу же поправляю себя.
        - Мы выиграли, - вздыхает отец.
        Отец выглядит как в обычный воскресный день, словно бы только что встал от телевизора во время перерыва матча, решил сделать себе чай или бутерброд. На нем хлопковые спортивки, шлепанцы, чистые белые носки фротте - мы принесли ему комплект таких на последнем свидании. Я снова вижу выстиранную футболку с гербом Зыборка, которая обтягивает его большие, жилистые лапы как полиэтилен.
        Мы все сидим на пластиковых офисных креслах. Он вертится, словно ему неудобно. Мужик за столиком рядом, худой и лысый, с резкими чертами лица и в потрепанной одежде что-то тихо говорит полной женщине, так тихо, что той приходится читать у него по губам. Выглядит он немного как Пыздра из «Яношика» [114 - Польский 13-серийный сериал (1973), рассказывающий о знаменитом польском разбойнике 17 - 18 веков Юрае Яношике; Ендрусь Пыздра - бывший гайдук, присоединяющийся к ватаге главного героя, человек с характерной внешностью; классическая комедийная роль в польском кинематографе.]. Когда говорит, легонько и мягко шевелит пальцами, словно играя на невидимом инструменте.
        - Как Рокки? - спрашивает отец.
        - Рокки хорошо, по крайней мере, перестал мочиться, - отвечаю я.
        - Но теперь на всех лает. Даже в доме. Сдуреть можно, - говорит Агата.
        - Справляешься? - спрашивает отец.
        - Ольчак порой не слышит, что я ему говорю, - Агата бледно улыбается, отец пожимает ей руку. Кажется, она измазала себе веки углем; с того времени, как занялась пекарней, она практически не спит.
        - Так говори громче, - отец целует ей ладонь и еще сильнее пожимает.
        Некоторое время они изучают друг друга, сперва словно осматривают лица, замечая морщинки, и только потом смотрят друг другу в глаза, и тогда мне кажется, что они что-то говорят себе без слов, что одним морганием, движениями зрачков дают себе некие знаки.
        Наконец они вырываются из этого, словно нельзя, чтобы они впали в это забытье на дольше; отец отпускает ладонь Агаты, направляет взгляд снова на стол.
        - Сколько человек проголосовало? - спрашивает отец.
        - Больше двух тысяч, - отвечаю я.
        - Очередь была от входа в школу до самого магазина, - сложно сказать, гордится ли этим Агата. Просто передает ему факты.
        - Наверняка они уже внесли протест в суд, насчет законности референдума, - отец чешет голову, осматривает зал, перехватывает несколько взглядов людей, которые сидят за другими столиками. - Внесут протест, суд пару месяцев станет рассматривать, даже если признает законность, то, пока закончится, случится еще многое.
        Из этого зала его заберут в камеру. Там он сидит еще с восьмью людьми. Несколько ботает по фене. Отец над этим смеется. Смеялся, когда рассказывал мне о разных словах, которые те используют. Говорит, что преступники - дебилы, даже кто сидит за тяжелые (один мужик из его камеры живьем закопал жену и ее любовника). Не испытывает к ним никакого уважения. Знает, что сильнее всех их. Сказал им, что он никакой не бандит, но если они к нему подойдут, то поубивает их голыми руками. Рассказывал нам об этом без тени улыбки, глядя в стену, словно то, что он говорит, читал с экрана подсказки.
        Не захотел находиться в тюремной больнице. Вычеркнул из головы, что у него был инфаркт и операция. На каждый вопрос о здоровье отвечал, что чувствует себя прекрасно, и словно в доказательство напрягал все мышцы, показывал, что тело его работает безукоризненно, как хорошо смазанная машина.
        Первое судебное слушанье будет только через три месяца. Сперва он получил государственного адвоката, но Юстина упросила нашего знакомого из Варшавы, Марка, чтобы тот взялся за дело pro bono. Я никогда его не любил, как и отец тоже не полюбил этого гея-интеллектуала с масляным голосом и шуточками на любую тему; отец говорил о нем с таким выражением лица, словно одним махом выпил полбутылки уксуса. Факт, благодаря Марку на свободе оставались люди, которые и правда приказывали кого-то убить или вывезти несколько десятков миллионов злотых. И при этом прекрасно себя чувствовали. Потому и отец не стал отказываться, хотя повторял, что Марек - это попугай богатых бандитов, а он не богатый человек - и не бандит.
        - Мы вытянем тебя отсюда, папа, - я повторяю то, что сказала ему Юстина, когда впервые пришла на свидание.
        - Я или выйду сейчас, или никогда, - отвечает отец.
        Мужик рядом заканчивает разговор. Выпрямляет два пальца и прикладывает себе под нос, словно изображает Гитлера. Судя по всему, это что-то значит, так как женщина только кивает.
        - Хочешь, чтобы дети пришли, Томек? В следующий раз? - спрашивает Агата. Смотрит на него с заботой, как на больного парня.
        Отец некоторое время не отвечает. Разводит ладони над столом. Те напоминают две большие лужи разлитой жидкости. Начинает шептать.
        - Слушай. Слушайте. Агата, послушай меня внимательно. Ты должна быть готова. Я могу провести тут немало времени. Хрен его знает, что они найдут. Ты этого не знаешь. Они уже взяли меня, это важнее всего, и теперь могут добавлять к этому что угодно, - голос отца холодный и плоский, словно вместо языка у него - кусок мороженого мяса. - Придумали себе, в какой день похитили Берната, и теперь утверждают, что у меня нет алиби. И могут подбросить что угодно. Я ведь с ним всю жизнь был знаком. Хватит и того, что, например, топор у нас в гараже найдут, топор, который я у него когда-то одолжил, а на топоре - отпечатки пальцев. Или отвертка… Это будет длинный бой. Очень длинный! - продолжает он говорить, пытается - шепотом, не умеет шептать, шепот у него звучит как шипение.
        - Тогда выкину все топоры, - говорит Агата. - И отвертки, и куплю новые.
        Отец снова улыбается ей:
        - Просто будь внимательна, будь мужественна.
        - Гжесь пытается увидеть своих детей, - говорит Агата.
        - И увидит. Скорее всего, увидит их раньше, чем меня. Скажи ему, что он должен прийти ко мне завтра, - говоря это, он выпрямляет указательный палец правой руки и прижимает его к столу в знак того, что это важнейшая вещь из того, что он сказал.
        Профиль на Фейсбуке «ОСВОБОДИТЬ НЕСПРАВЕДЛИВО ОБВИНЕННОГО ТОМАША ГЛОВАЦКОГО» имеет уже почти на десять тысяч лайков больше, чем официальный профиль Зыборка. Брачак в сторожке, Валиновская в своем доме, люди из Колонии в своих обшарпанных жилищах - все они вывесили транспаранты с требованием освободить отца. Юстина опубликовала уже три больших статьи в общепольском издании «Крайовой», в том числе и последнюю, с фото и названием: «ПОЛИТИЧЕСКИЙ ЗАКЛЮЧЕННЫЙ ГОДА».
        Я мог бы ему все это сказать, но сейчас, в тюрьме, он даже перестал реагировать на мой голос. Когда я что-то говорю, он, конечно, слышит, но не слушает, даже не смотрит на меня. Пусть ему это скажут Агата или Гжесь. Пусть они ему расскажут, как все хотят, чтобы он стал новым бургомистром.
        - Скажите Валиновской и Гжесю, чтобы они пришли ко мне. По отдельности, не сразу, - говорит он.
        - Заканчиваем. - Охранник медленно подходит к нам, дает отцу знак, чтобы тот поднялся. Отец встает. Первый раз в жизни я вижу, что он кого-то слушается. Не смотрит ни на меня, ни на Агату. Не смотрит ни на кого.
        - Скажите Валиновской и Гжесю, чтобы они ко мне пришли. По отдельности, не вместе, - говорит.
        - Потом тебе отдадут передачу, - говорит Агата. - Там шоколад, кофе, книжки.
        Он кивает. Наклоняется к ней, прижимает лицо к ее щеке. Агата касается его лица. Чешет его, а он улыбается, словно именно там у него и свербело.
        Эти ласки меня смущают. Я всегда думал, что отцу ласка нужна как хуй в подмышке. Что на самом деле он прекрасно чувствует себя в тюрьме, так как знает, что тут, по крайней мере, он не размякнет, не потеряет формы.
        - Идем, господин Гловацкий, - говорит охранник.
        Отец неуничтожим, как Терминатор. Он никогда не умрет. Просто однажды встанет на месте, и его придется валить, словно памятник.
        - Идем, - повторяет охранник.
        Агата отпускает его руку, охранник берет отца под локоть, словно провожает собственную бабушку от стола к креслу, и мы видим, как отец идет по коридору, медленно, тянет ноги, в шлепанцах и носках фротте, как чешет голову и как еще на секунду поворачивается к Агате и смешно машет ей, просто выставляет перед собой раскрытую ладонь. Агата делает то же самое, и я уверен, что это какой-то знак, которого я не понимаю. Как и все здесь. Как и все вокруг.

* * *
        Мы, кажется, готовы ко всему. Но прежде всего мы - как видеокассета, поставленная на «стоп». Словно бы что-то движется, но это только дрожание остановленной картинки. Мы все это чувствуем. Нам даже не нужно об этом говорить. Существует лишь момент «сейчас». Даже погода кажется неизменной вот уже месяцы, словно все еще пятнадцатое ноября. Когда кто-то из нас включает телевизор, то там по кругу идут одни и те же новости. И мы делаем одно и то же: ежедневно спускаемся утром на кухню, растираем руки и надеваем свитера (печь успела погаснуть за ночь, а прежде чем снова нагреются калориферы, пройдет немало часов), делаем чай и кофе, потом переливаем их в чашки, чашки берем в руки, чтобы от них согреться, и каждый день ловим себя на том, что смотрим в окно, на одну и ту же точку, я, Гжесь, Юстина, Агата, всматриваемся не пойми во что, чего-то ждем, хоть какого-то знака. Может, у каждого из нас свое представление об этом знаке, но тут мы не уверены до конца. Просто смотрим в окно, каждый отдельно, только что стоим вместе. Порой на кухню спускается Янек или Йоася и спрашивают нас, знаем ли мы, когда папа
вернется домой.
        Янек говорит, что папа обещал ему отремонтировать какой-то там мотороллер. Не знаю какой, потому что в гараже я никакого мотороллера не видел. Йоася вспоминает, что отец обещал сделать ей туалетный столик.
        - Не знаем, - говорит им всегда Агата.
        - А когда узнаете? - спрашивают один и вторая.
        - Не знаем, котик, правда, если узнаем, то вы тоже сразу узнаете, - повторяет Агата.
        - Вы ничего не знаете, - с претензией говорят одна и второй. Агата же всегда кивает. Подходит к детям и крепко обнимает их. Ясек всегда вырывается, Йоася - никогда.
        Это было мое первое Рождество дома за много лет. Я редко представлял его себе. Редко, потому что не любил думать о Рождестве и вспоминать эти праздники. Пока мама была жива, они оставались мучительны и неприятны; отец всегда с трудом выдавливал из себя составленную с похмелья речь, едва плюясь фразами, как кусочками костей. Он всегда желал нам сил. Не успехов, не счастья, не здоровья. Сил. Силе, правда, не особо помогали стол с разваренными яствами или нудные, анемичные чуваки, суетящиеся под синтезаторную аранжировку, которые шли на экране с одного и того же купленного на заправке DVD, или носки и дешевые духи под елкой. Этому не помогали и визиты к старшим родственникам, у которых было куда больше разваренной еды. Или первый день праздников, когда отец всегда организовывал у нас обед для гостей, во время которого упивался до предела - а тот каждый год находился все ниже.
        Я не был ни на одном Рождестве в Зыборке со времени, когда отсюда уехал. Всегда находилась какая-то причина. Я был болен. Не мог. Торчал. Был на реабилитации. Не было времени. На самом деле со смерти мамы не было никакого смысла.
        Когда мы уже ехали с Юстиной, я и представить не мог, что мы останемся до Рождества. Был уверен, что к концу декабря нас тут давно не будет. Что мы получим, не пойми откуда, кучу денег на счет, вернем нашу квартиру из рук португальцев-съемщиков, будем справляться со всеми нашими прошлыми поражениями где-нибудь на пляже в Таиланде. Я был настолько в этом уверен, что даже не задумывался над этим. Самая большая ошибка - относиться к чему-то как к очевидному. Упростить и уменьшить это до размеров эмблемы.
        - Это сегодня, - сказала в Рождество Агата, глядя утром в календарь.
        - Что сегодня? - спросила Юстина.
        - Рождество, - вздохнула она.
        - Можем ничего не делать. Просто съедим какой-нибудь борщ, и все, - сказала Юстина. Для нее праздники никогда не имели особого значения.
        - Какой борщ? Женщина! - фыркнула Агата и взяла ее за руку. - Пойдем, научу тебя готовить.
        Они провели там добрых десять часов, и в результате на столе и правда появилось множество еды. Агата готовила лучше моей матери, следовало отдать ей должное. Все было в меру жирным, мясным, свежим, вкусным, это было Рождество, которое получило бы золотую медаль журнала «Пришли рецепт». Агата пригласила всех, кого мы втянули в референдум. Во время ужина Валиновские, Мачеяки и Гжесь проговорили все возможные сценарии будущего, которые с каждой минутой все больше напоминали сценарий фильма Барея [115 - Барея Ст. (1929 - 1987) - польский режиссер, снимавший преимущественно социальные комедии, иногда с элементами детектива.]. Посреди предрождественской ночи Мачеяк принялся громко размышлять, как бы удачней всего отбить отца из тюрьмы - мол, лучше всего совершить вооруженный налет или какой-то хитрый ход - например, подкоп. Все пересказывали друг другу последний номер «Крайовой» с репортажем Юстины, комментируя его размер, название и то, выглядит ли отец на размещенном там снимке достаточно хорошо и не должен ли он в следующем выпуске вообще оказаться на обложке. Мачеяк принялся утверждать, что скоро
Анджей Вайда снимет об отце фильм. Жена Мачеяка напомнила мужу, что Вайда уже умер, но Мачеяк не желал принимать этого к сведению. Это тот, что «Крестоносцев» снимал, умер, Форд, говорил он, рассматривая снимок в газете, на котором отец выглядел как польский актер с амплуа безжалостных полицейских. Сперва мы ели немного, но в какой-то момент набросились на жратву, заталкивая ее в себя все больше, огромными кусками, словно вареники, рыба и кутья должны были дать нам мистическую силу, которую наверняка пожелал бы нам отец. В некотором смысле это был веселый вечер. Может, не для Агаты, которая устала до крайности; сидела на стуле, ковыряясь вилкой в еде, одаряя всех присутствующих стеклянной улыбкой и не слушая того, что они говорят; только то и дело машинально гладя по голове сидящую рядом Йоасю. Я уважал ее. С помощью Юстины она приготовила одиннадцать блюд и поставила елку исключительно для того, чтобы в доме - пусть на миг - стало нормально. «Нормальность никогда не наступит сама по себе; за нее следует сражаться, выцарапывать ее из бетона», - подумал я.
        Тогда я понял, что все то и дело на нас поглядывают, на нас - то есть на меня и на Гжеся, что ждут какого-то жеста с нашей стороны. Что мы покажем им, что замещаем отца. Что-то скажем, сделаем, пусть даже выгоним их. Но мы ничего такого не сделали. Просто сидели и пили водку. Старались пить умеренно, удалось так себе. Еще хуже нам удались подарки, о которых никто не помнил. В последний момент мы с Гжесем отправились в город купить что-нибудь для детей, историческую настолку и машинку на батарейке, на которую те отреагировали, как и можно было предположить, с холодным разочарованием.
        - В следующем году будет лучше, - сказала извиняющимся тоном Агата.
        - Нет, это вполне может оказаться интересная игра, - ответила Йоася, печально глядя на запакованную в целлофан коробку с уродливыми плечистыми рыцарями, из которых один чуть косил глаза на того, кто держал коробку.
        Через пару часов за столом сидели уже только мы трое, с Юстиной и Гжесем. У Агаты не было сил убирать со стола, она заснула на диване. Юстина прикрыла ее одеялом. Спала она так тихо, что мне казалось, будто умерла.
        - Нужно все это прибрать. Но я больше не хочу быть домашней курицей, - Юстина махнула на стол, заставленный грязными тарелками, мисками, салатницами и чашками.
        - Нужно, - сказал Гжесь и добавил: - Завтра поубираем.
        - Ну не знаю, - сказала Юстина и снова села за стол. Сама налила себе рюмку водки, но, вместо того чтобы выпить, несколько долгих секунд всматривалась в алкоголь.
        - Как ты? - спросила Гжеся.
        - Нет, ну, сука, чудесно, - ответил тот. - Как на Гавайях.
        Замолчал и некоторое время глядел на лежащую на диване Агату, словно проверяя, жива ли она еще.
        - Даже на звонок не ответила, - продолжил брат. - У детей наверняка есть какие-то телефоны, свои, но мне даже номера не дала. Я их даже поздравить не могу. Шалава ебаная.
        - Я знаю, что это проблема, но… - Юстина замолчала. Ей было непросто на него смотреть, как и на меня. Его глаза выглядели так, словно кто-то вынул из них душу и выбросил ее на свалку. Гжесь выпил еще рюмку, без энтузиазма, как наказание. Знал, что ничем ему не поможет ни эта рюмка, ни следующая.
        - Но если будешь ее ненавидеть, то никогда ничего не изменится, она никогда тебя к ним не допустит, - сказала Юстина.
        - Ничего не изменит, даже если я ей жопу буду лизать. - Он вытер рот, вздохнул, поерзал на стуле. У меня и правда не было сил на него смотреть. Я глядел в телевизор с выключенным звуком, где показывали Кевина: он как раз остался один дома и бесшумно орал, глядя в зеркало. Я встал, взял пульт и сменил канал. Обернутая в золотистую фольгу женщина, сидя на картонно-деревянной декорации, вероятно, что-то пела, глядя в камеру расслабленным взглядом человека под таблетками.
        Я хотел отключить, но Гжесь остановил меня, сказав:
        - Оставь.
        Может, ему нужно было, чтобы в комнате ощущалось еще чье-то присутствие.
        - Ты должен надеяться, - сказала Юстина.
        - Юстина, если хочешь, чтобы я не расхреначил все это, то не говори о надежде.
        Слышно только тиканье часов и тихое потрескивание, на границе слышимости, как слабые электрические разряды, идущие в воздух от телевизора. И дыхание. В комнату вбегает Рокки, подходит ко мне, начинает обнюхивать мои носки. Я чешу его за ухом.
        Он взлаивает, и в этой тишине его лай - словно удар кулаком в ухо.
        Мне же вспоминается еще одна вещь времен Рождества, когда была еще жива мама - то неодолимое чувство несправедливости, которое охватывало нас примерно за час до полуночи, когда ужратый отец уже успевал выкрикнуть все, что хотел сказать в этот день, и шел спать; эта мысль, что, мол, в других семьях все должно быть иначе, в других семьях люди на Рождество жмутся друг к другу и говорят, что друг друга любят, по-настоящему радуются подаркам - неважно, насколько нужным, и если что-то делают, то искренне, так как знают, что на самом-то деле у них нет никого, кроме друг друга.
        - Мы не преломили облаток,[116 - Традиция на католическое Рождество, принятая в Польше: совместное переламывание рождественских облаток с рождественскими пожеланиями.] - говорю я.
        - Что? - спрашивает Гжесь.
        - Мы не преломили облаток. Все так увлеклись разговорами об отце, что не преломили облаток.
        - И правда, - говорит Юстина.
        Гжесь смотрит на меня, улыбается, качает головой. Встает, берет со стола вафельку облатки. С улыбкой осматривает ее, дышит на нее, словно на лотерейный билет.
        - Ну так разделим.
        Собака снова взлаивает, соглашаясь. Юстина встает, подходит к тарелочке, отламывает кусочек облатки.
        - Только не желай мне, чтобы я не забывал о семье, - говорю я Гжесю.
        - Ты над своими пожеланиями думай, не над моими, - отвечает он. Перекидывает облатку между пальцами, словно игровую карту.
        - Я желаю тебе счастья, Гжесь, - говорит Юстина, выставляя вафельку в его сторону.
        - То есть не знаешь, что мне желать, - смеется он.
        - Немного знаю, - отвечает она, подумав. Они суют свои кусочки облатки в рот и не слишком понимают, что делать дальше. Наклоняются друг к другу, чтобы сейчас же отодвинуться и поцеловать воздух рядом со своими щеками.
        - Чтобы у тебя все сложилось, - говорю я. Гжесь заслуживает того, чтобы жить где-то далеко отсюда, в другом месте, которое не будет его раздувать, горбить и нагонять красноту на лицо, он заслуживает хорошей погоды, улыбчивого лица рядом. Это хороший парень. Как кусок стали.
        - Это какой-то полуфабрикат, а не желание, - отвечает он. Снова фыркает от смеха.
        Некоторое время почесывает голову, наклоняется, почесывает собаку. Снова смотрит на стены зала, на сотни теней, которые начинают танцевать там при каждом нашем жесте. У него взгляд человека, который находится в камере, но там ему вполне удобно. Знает, что никогда уже не выйдет оттуда на свободу.
        - Я желаю вам, неважно, что случится, тут вы будете или нет, хотя предпочел бы, чтобы были, потому что с вами - легче… - Он замолкает на миг. Все еще слегка улыбается. Смотрит на меня, на Юстину. Наблюдает за нашей реакцией. Отец часто делал то же самое, но с каменным лицом.
        - Ну? - подгоняю я его.
        Он вдыхает поглубже. Сжимает ладонь на спинке стула, снова чешет пса, смотрит на пустую рюмку, прикидывая, не выпить ли еще одну. Наконец говорит:
        - Желаю вам, чтобы не все было таким херовым. Может - так. Может, таким вот образом. Чтобы было что-то нехеровое. Нехеровое и даже классное. Чтобы не все было похоже на грязь после оттепели, которую, сука, потом и не отстираешь.
        - Гжесь, ну, хорошие вещи есть, правда, - Юстина смотрит на него с удивлением.
        У Гжеся влажные глаза, но он улыбается, хотя и кисло - как тот, кто понимает, что ему удалась довольно злая шутка.
        - Я вас люблю, - говорит он через миг.
        - Ну да, - роняю я. Да, он снова нам вкручивает. Вот-вот засмеется и скажет, что просто шутил и что на самом деле он охотно бы нас усыпил, вырезал бы нам почки, продал бы их, а за полученное бабло купил бы еще один «гольф» - лимитированный, лакированный золотом экземпляр. Такое вот у него чувство юмора. Больше того: это принцип его внутренней жизни.
        - Ну, я люблю вас, сука, что вы так смотрите? - повторяет он, теперь его голос смят и сломан, что-то пережимает ему горло, шар размером со сливу. Одновременно крутится на месте, не зная, в какую сторону от нас отвернуться.
        Юстина улыбается. Гладит его по щеке, но быстро убирает руку.
        - Ну, я тоже тебя люблю, братец. - Мы обнимаемся, обхватив друг друга за талию: резко, грубовато и сильно, со стороны наверняка напоминая странную фигуру родом из бразильского джиу-джитсу.
        - Ну ладно, тут уже столько сладости, что нас сейчас стошнит, - Гжесь снова садится на стул. Он скован. Только теперь, кажется, хочет сказать всем, что - пошутил. Наливает рюмочку, выпивает. Когда делает это, видно, что у него дрожит рука.
        - Пойдем куда-нибудь. Пойдемте на мессу, - говорит Юстина.
        - Я останусь дома. Попишу чего-нибудь, - вру я, потому что, естественно, не хочу писать. Со времени последней попытки в тетради появилось несколько пентаграмм, попытка портрета Ежи Урбана [117 - Урбан Е. (р. 1933) - польский журналист, пресс-секретарь правительства ПНР в 1981 - 1989 гг. (активно поддерживал В. Ярузельского и критиковал «Солидарность»); после 1990 г. - редактор газет и еженедельников левой и антиклерикальной направленности.] и фамилия «Гловацкий», сделанная шрифтом «Металлики».
        Я просто не хочу выходить в ночь. Хочу посмотреть на елку. Уговаривать себя, что все нормально. Хватит уже искать проблем на свою голову в темноте, вызывать то, что в ней прячется. Это ведь единственное, что мы делаем с того времени, как сюда приехали.
        - Пойдем, - говорит Гжесь. - Будет весело. Помнишь, как мы ходили на мессу по малолетке?
        Естественно, помню. Помню выпитую водку и выкуренную травку под церковью, рядом со стеной, помню, как туда сходились все, в том числе и те, что постарше, кто уже успел уехать из Зыборка, раньше меня и моих друзей, помню, как из церкви доносились крики, что, мол, Иисус родился, мы перебрасывались шуточками, обнимались, делая вид, что мы тут извечно и навсегда. Я помню все. Это моя наибольшая проблема. Я помню все, хотя каждый поступок, который я сделал в жизни, был для того, чтобы позабыть.
        - После таких признаний? Хочешь остаться дома? - спрашивает Юстина и наливает себе рюмку. Когда делает это, задевает елочные игрушки и в воздухе повисает легкая пластиковая мелодия.
        - Это типичный зыборский эмоциональный шантаж, - отвечаю я таким тоном, словно шучу. Потому что, по сути, это и есть шутка.
        - Мы тут ничего другого и не делаем, только шантажируем, - смеется Гжесь. - Обычно мы ничего другого и не делаем. Я люблю тебя, Бледный, идиот ты гребаный, - говорит он, подходит и целует меня в голову. Только теперь я чувствую, что он воняет водкой так, словно в ней выкупался.

* * *
        Я не знаю, доживем ли мы когда-либо до по-настоящему холодных зим, но эта, пусть анемичная и слабая, не слишком-то плоха; тонкий слой снега и льда скрипит под ногами, мороз легонько щиплет за щеки. Это отрезвляет, якорит в мире. Мы доходим до конца Известковой и дальше идем напрямик, вдоль железнодорожных путей над рекой, в сторону уже неиспользуемого моста, который маячит впереди бесформенным памятником из замороженной, ржавой стали.
        Ничего не слышно кроме лая собак, которые дают оглушительный концерт, одна громче другой, словно желая предостеречь рождающегося Иисуса насчет города, в котором он как раз появился.
        Это странное место: в Зыборке, однако, рядом с Зыборком, пока идешь, весь город у тебя слева, острова подвешенных в темноте огней, справа, за границей Кусков, растягивается прорезанный пустошами лес. В нем исчезает тонкая вена реки. Если идти вдоль нее, то попадешь на Холм Псов.
        Сперва мне хочется пойти туда. Предложить это им. Я как раз готовлюсь открыть рот, когда звонит телефон. Это мой агент. «Нужно быть по-настоящему странным человеком, чтобы в Рождество звонить своему худшему подопечному», - думаю я.
        - Да возьми, - говорит Юстина.
        - Алло, - отзываюсь я в телефон.
        - Аллилуйя! - кричит он.
        Он на какой-то вечеринке. Его голос тонет в шуме и отчаянно пытается пробиться на поверхность. Чтобы суметь это сделать, агент орет в телефон, одновременно его целуя.
        - Мазелтов, - отвечаю я.
        - Слушай, звоню сейчас, сорри, но ты постоянно вне зоны! - кричит он.
        - Можешь перейти куда-нибудь, где потише? - спрашиваю я.
        Мы входим на мост. Ботинки стучат в металл, как колокола. Река не замерзла, по воде безвольно плывут ледяные обломки. В этой темноте вода чернее всего остального.
        Я смотрю в сторону Холма.
        - Слушай, я знаю, что там у тебя происходит, - говорит агент через некоторое время. Похоже, он послушался, потому что шум в трубке сделался наполовину тише.
        - Если знаешь, то зачем звонишь?
        - Знаю, что ты пытаешься начать. Знаю, что у тебя не идет. Это нормально после стольких-то лет. Ты напуган, а это хуже, чем снова учиться ездить на велосипеде, - он говорит быстро, потому что совершенно пьян и не хочет споткнуться о свои слова.
        Мы идем дальше, пересекаем мост, приближаемся к застройке, Юстина и Гжесь тихо разговаривают о чем-то, я вообще не слышу - о чем, потому что агент орет в мобильник, как оглашенный.
        - Слушай, я в курсе насчет твоего отца. Знаю, что он в тюрьме, знаю обо всем этом деле, о референдуме, о бунте в городе. Сука, когда увидел это в газете, сразу подумал, что должен тебе позвонить. Но ты отучился отвечать на звонки!
        - Ну и? - спрашиваю я.
        - Напиши об этом. Старик, просто напиши об этом. Прошу тебя. Нет, умоляю. Мы договаривались, чтоб ты не скурвился. Ты клялся, что не скурвишься. И сейчас я умоляю тебя. Умоляю тебя, умоляю и еще раз умоляю. Сделай то же самое, что десять лет назад, только, сука, на десять лет позже. Вторая часть «Холодной воды». Возвращение к старой свалке, которая сейчас - и совсем дерьмовая. Вот поверь моей интуиции. Я все предвижу. Нет ничего, что бы я не предвидел, - похоже, он не поспевает за собственными словами.
        - Моя жена занимается этим. Я уже свое на эту тему написал, - говорю я наконец.
        - Слушай, сука, я надеюсь, что ее там нет, потому что она хорошая журналистка, но какой там у нее потенциал, ну, сука, Бледный, если она сделает из этого книжку, это будет дело, каких много, история, каких много. Сколько сейчас журналисты и журналистки пишут книг? Да ебал я журналистов и журналисток, со всем к ней уважением, потому как это ведь твоя жена. А люди помнят твою книжку; я к чему: даже если не помнят, то сразу и вспомнят, - бредит он, сам не понимая, что хочет сказать.
        - Я уже свое написал, - повторяю я. Огни все ближе, и мы, наконец, выходим на улицу, на Войска Польского, асфальт блестит от тонкого слоя льда, тут так скользко, что лучше не отрывать подошв от дороги, просто шаркать ногами, словно идя на лыжах.
        - Люди говорят об этом деле. Можешь не верить, потому что ты там, а я - здесь, но люди - говорят. В Варшаве, в Познани, в Кракове. И говорят все громче. Знаешь ли, это дает надежду. Надежду, что получится что-то изменить, собраться вместе, повалить любое хуйло с Вейской [118 - На улице Вейской в Варшаве расположены резиденции представителей польского правительства.]. Что человек может расхреначить власть, которую ему, сука, выбрали херовые соседи и старые, сука, бабы. И кто должен написать об этом, если не ты? Это может дать людям надежду. Это правда, правда большое дело, - выдавливает он. Замолкает, ждет, пока я что-то скажу, но я совершенно не знаю, что ему сказать. А потому он говорит дальше. - Слушай, да нахер тот аванс, что ты получил. Нахер эти деньги. У меня есть издательство, знаешь, этих, политических, у них есть бабло, хотят тебя им залить, только бы ты им отдал хотя бы половину текста, - мне кажется, что у него сейчас будет инсульт, столько усилия стоит ему произнести все эти слова.
        - Ты долго еще будешь болтать? Кто это? - спрашивает Юстина.
        - Сейчас заканчиваю, любимая, - говорю я, отводя телефон от уха, и едва не падаю.
        - Алло? - спрашивает тот. - Алло???
        Мы одни на улице, но когда я отклеиваю телефон от потного уха, издалека слышны крики и пение.
        - Я уже все написал на эту тему, Павел, - повторяю я в третий и последний раз.
        - Но это твоя тема. У тебя нет другой темы, - говорит он.
        - Отвали, - отвечаю я.
        - Если хочешь извиниться перед ними - это твой единственный выход. Сделай, сука, из них героев. Бэтменов, - говорит он с нажимом.
        - Карателей, - роняю я невольно.
        - Да зови как хочешь, - говорит мой агент.
        - Миколай! - кричит Юстина. Он еще пытается что-то сказать, но я отключаюсь, протираю экран и прячу телефон в карман.
        Мы уже почти добрались до костела, потому что, несмотря на скользкую дорогу, идем довольно быстро. С тех пор как мы вернулись, я еще туда не ходил, это улица, на которой жили мои дед и бабка. Когда мы проходим их дом, я смотрю на окна; они черные, внутри никого нет.
        У меня нет другой темы. Это моя единственная тема. Может, сукин сын, ты и прав. Эта его пьяная интуиция, неловко прикрытая запахом Тома Форда, картофельное лицо мужика, который когда-то разблокировал симки в общаге, а теперь ради развлечения играет на бирже - лицо то же самое, не важно, в сколько барбершопов ты ходил, на сколько очисток кожи. Нанюхавшаяся коки деревня, которая часто оказывается права.
        Да ну его нахер. Я тут, а он - нет. Я вижу свет в окнах, темноту между домами. Черно-серое небо, как пепельный океан. Слышу собак, что непрерывно лают: громче, тише. Холмы, полные псов. Факт, это была, есть и будет единственная тема, другой у меня нет.
        На очередных домах висит праздничная мишура, шнуры разноцветных лампочек, николайки, олени, колокольчики и бесформенные снежинки, мерзкие фосфоресцирующие рисунки в темноте. Лампа выхватывает из темноты то, что изменилось.
        На пересечении с площадью Костюшки, около которой некогда стоял бар «Сатурн», где можно было съесть единственный картофель-фри в Зыборке (я до сегодняшнего дня помню его ужасный жирный привкус, напоминавший панированные кусочки сала), теперь находится большой жестяной барак очередного магазина, из сети дешевых супермаркетов. Там, где находился парикмахер, который, когда я был маленьким, всегда стриг меня «под горшок», теперь - магазин спутниковых антенн. Там, где когда-то был книжный, сейчас «Польский кебаб», что бы оно ни значило, забегаловка с гнутой вывеской, сейчас закрытая, с большим помидором, наклеенным на стекле (кое-где тот уже отслаивается). Но, в принципе, все как-то уменьшилось. Все усохло, улицы сделались уже, дома съежились и прижались к тротуарам, кто-то сильнее вкопал фонари в землю. Не потому, что я вырос. Я тоже скорчился.
        С тех пор, как умерла Дарья, я не вырос ни на сантиметр.
        Под костелом - много людей. Не слышно смеха, как некогда, шуток, анекдотов и криков, что, мол, Бог рождается с Иисусом, чтобы хоть на миг спасти Зыборк.
        Я беру Юстину за руку. В темноте костел кажется замком, остроконечные шпили втыкаются в небо, из открытых дверей бьет яркий, больничный свет, собирающийся в шар, он пульсирует во тьме, как багровая звезда.
        - Похоже, лампочки они сменили на энергосберегающие, - говорит Гжесь.
        В воздухе разносится голос ксендза: воющий и протяжный, словно от зажеванной в магнитофоне кассеты.
        Мы подходим к костелу. Сперва я никого не узнаю. Люди, которые стоят снаружи, развернуты к свету, они кажутся одинаковыми в тяжелых, серых пальто, беретах и шапках.
        «Господи, пророки обещали приход нового света для людей, живущих во тьме», - говорит ксендз.
        - Гловацкий, - слышно откуда-то со стороны. Люди поворачиваются к нам. Сперва не понять, кто это. Потом становится понятным. Чокнутый в черном, обтягивающем «флаерсе», в клетчатой кепке, с сигаретой во рту, медленно бредет в нашу сторону, шаркая по асфальту, чтобы не упасть.
        «Господи, твое вековечное Слово явилось меж нас», - говорит ксендз.
        - Дай мне помолиться, - говорит Гжесь. Я вижу, как он изо всех сил стискивает зубы. Как напрягается, словно бы вот-вот готовился принять на грудь штангу.
        - Переебало тебя, а? - спрашивает Чокнутый и сплевывает на землю, протягивает Гжесю руку, смотрит на руку, потом на него. Гжесь, вместо того чтобы подать ему ладонь, прячет ее в карман.
        - Чего хочешь? - спрашиваю я.
        Чокнутый улыбается, снова сплевывает на землю.
        - Так кто из вас теперь будет бургомистром?
        Кто-то еще идет в нашу сторону. Какие-то фигуры, непросто понять, кто это, абрисы курток, капюшонов, ботинок заслоняют свет. Юстина сильнее сжимает мою руку.
        Помню, что с полтора десятка лет тому, когда мы были в лицее, люди обменивались у костела пожеланиями так громко, что иной раз ксендз в микрофон просил соблюдать порядок тех мирян, что стоят снаружи.
        Сейчас никто ничего не говорит. Никто ничего не желает друг другу. Никто не смеется.
        - Спрашиваю, потому что хотелось бы знать, с кем из вас договариваться, - Чокнутый смеется.
        - Ну, ты ведь с любым сумеешь договориться, - отвечаю я.
        - Ну, с вами, сука, как-то не получается, - говорит он.
        «Господи, пусть рождение Иисуса разгонит тьму греха и наделит нас светом Твоей Истины», - выводит ксендз. Его голос пружинит, повисает на миг в воздухе, чтобы сразу же отскочить, полететь в другую сторону, словно порвавшаяся веревка.
        Все изменилось, когда погибла Дарья. Это было как первый посвист топора, а потом - его удар, который расколол все вокруг напополам. Может, этот топор расколол каждого из стоящих тут людей, по очереди. Каждого, кроме меня. А может, меня просто раскололо на еще большее число кусков. Раздавило в мел.
        Знаю, что с того времени никто в Зыборке не смеялся достаточно громко.
        Даже когда Булинская выиграла с девяноста процентами голосов, обещая большие перемены, что, мол, Зыборк снова станет большим и уважаемым и что никто не станет писать унижающих его книжек.
        Кто-то разворачивается в нашу сторону. Я сразу его узнаю. «Только его тут не хватало», - думаю я, прежде чем непроизвольно отпускаю руку Юстины, и у меня на миг замирает сердце.
        - Мне жаль насчет вашего старика. Я не верю, что он учудил такое, это бессмысленно, - переступает Чокнутый ногами.
        - А кто же так чудит? - спрашивает Юстина.
        - Слушайте, я прихожу к вам с мирными намерениями. Правда. Верьте или нет. Мир и любовь, сука, ол ю нид ис лов, - разводит он руками.
        Это Ярецкий. Смотрит на меня, потом на Чокнутого, а потом снова на меня, потом на Юстину, рядом с ним стоит женщина, я ее не вижу и, конечно же, не узнаю, но Ярецкий наверняка, несомненно, точно является Ярецким. Потолстел сильнее Чокнутого, но может, мне так кажется, потому что тогда Ярецкий был худее. На нем болоньевая куртка, мерзкая бородка в форме лопаты; кроме бороды на лице его эдакое выражение того, кто успел позабыть все, что некогда думал насчет мира и людей.
        - С мирными, - повторяет Гжесь.
        - Ну, сука, а с какими же, извиняюсь за ругань, святой же день, - говорит он.
        «Христом Господом нашим. Аминь», - слышно изнутри костела.
        - Мои дети, - отзывается Гжесь.
        - Чокнутый! - кричит Ярецкий.
        - Мои дети, членосос. Их тут нет и не будет. Из-за тебя, - Гжесь делает шаг к Чокнутому, а тот отступает.
        Вдруг раздается колядка. «Тихая ночь, дивная ночь». В противоположность ксендзу хор поет чисто, под пением слышно похрипывание старых колонок, но звук все равно наполняет воздух, словно серебряная вата.
        - Эй, Гловацкий, ну, сука, я что, говорил на суде неправду? - Чокнутый бодрится, но снова отступает на шаг, потому что видит глаза Гжеся и то, что в них.
        Гжесь делает шаг вперед, а я хватаю его за руку; знаю, что если не схвачу его, то еще сегодня он окажется в тюрьме, как отец.
        - Чокнутый, сука! - кричит Ярецкий. У него все еще луженая глотка вокалиста. Без проблем перекрикивает колядку.
        И к нам разворачивается его жена, женщина с коротко стриженными, покрашенными в бордовый цвет волосами, которую я вижу впервые в жизни.
        Фигуры в капюшонах исчезли. Зато я вижу Быля, тот стоит вдали, под фонарем, я вижу его очень отчетливо: его печальный, туманный взгляд глупой и старой собаки, вижу, как он нервно курит и боится сюда подойти. Правильно делает, что боится.
        Гжесь наконец разворачивается в ту сторону, Чокнутый тоже, и Ярецкий подходит к нам. Чокнутый его не узнает, я вижу это, и странно, что не узнает, если уж знал его куда лучше меня.
        Я использую момент, подхожу к Гжесю:
        - Позже. Позже, старик. Пожалуйста.
        - Чокнутый, - повторяет Ярецкий.
        - Да иди ты! Иисусе! Ну ни хрена себе! - орет Чокнутый и кидается к Ярецкому.
        - Пойдем отсюда, - говорит Гжесю Юстина. - Возможно, это была не лучшая идея.
        - Погодите, - говорит Гжесь. Теперь он смотрит на Ярецкого. Но это совсем другой взгляд, чем тот, что был у него секунду назад. В нем - заинтересованность. По какой-то причине Ярецкий очень его интересует.
        - Морда, ты на сколько приехал? - спрашивает Чокнутый. - Нам нужно сходить на водочку, развеяться.
        Подает руку жене Ярецкого, видно, что и он ее не знает. Ни Чокнутый, ни Гжесь уже не обращают друг на друга никакого внимания.
        - Пойдем, - повторяет Юстина.
        - Погоди, - отвечает Гжесь.
        - На пару недель, - говорит Ярецкий. - Потом возвращаюсь. Как раз получил отгулы. У моей матери сидим.
        - Куда возвращаешься? - спрашивает Чокнутый.
        - В Глазго, - отвечает Ярецкий.
        Гжесь не хочет уходить, а потому мы стоим так близко, что прекрасно слышим весь разговор - и жена Ярецкого с нами здоровается. Ярецкий этого не делает.
        Впрочем, с чего бы? Он наверняка меня и не узнает. Мы никогда не разговаривали.
        Выглядит он хуже, чем я когда-либо ему желал. Гжесь кивает. Отворачивается в знак того, что мы можем идти, но в воздухе слышны три удара колокола, и все становятся на колени. Ярецкий и Чокнутый - тоже, все, кроме нас, а потому становимся на колени и мы.
        - Водки бы выпить, посидеть, - говорит Чокнутый. - Даже сегодня.
        - Может, лучше завтра, - отвечает Ярецкий. - У нас ребенок болен.
        - Чокнутый, - говорит Гжесь.
        Тот поворачивается к нему. Гжесь улыбается.
        Слышен очередной удар колокола.
        - Что? - спрашивает брата Чокнутый.
        Все встают, крестятся.
        - Я тебя убью, - говорит Гжесь.
        Ярецкий смотрит на Гжеся, словно абсолютно его не понимая, но Чокнутый открывает рот, как будто собирается что-то сказать. И тогда в воздухе повисает еще один раскат колокола, и ксендз говорит:
        - Подайте друг другу знак мира.
        Гжесь протягивает руку Чокнутому, тот совершенно дезориентирован, а брат повторяет снова, наклоняясь к нему:
        - Я тебя убью.
        И прежде чем Чокнутый успевает ответить, встает и уходит, а мы идем следом, нас провожает шар света, который все еще висит над дверью, и сквозь пение, оно снова вздымается, словно ветер, кажется, это «Средь ночной тишины».
        Я снова беру Юстину за руку. Та холодна, я сжимаю ее, чтобы разогреть.
        И тогда оказывается, что я неправ. Что мы вовсе не последние. Фигуры в капюшонах вырастают перед нами, и только сейчас я их узнаю: сперва узнаю Лукаша, брата Мацюся, потом - Рымека, дома у которого мы были после моего приезда, того набриолиненного толстяка, вместе с ними - худой торчок с неспокойной ногой, который был в «Андеграунде» с Кальтом, наверху. Они вырастают перед нами, как гангстеры из комиксов.
        - Чего надо? - спрашивает их Гжесь.
        - Счастливого праздника, - отвечает ему Рымек.
        - Я был у Тобека, у цыган, - говорит Лукаш. - Я был у них. Хотят с тобой говорить.
        - Со мной? - спрашивает Гжесь.
        - Нет, с тобой, - говорит он и показывает на Юстину.
        - О чем? - спрашивает та.
        - Узнаешь. Хотят поговорить с журналисткой. Так он сказал. Завтра, - говорит Лукаш, проходит мимо и уходит в сторону костела. Худой и Рымек следуют за ним.
        - Ах, и еще одно, - Лукаш поворачивается. - Гжесь, еще одно. Если что - у меня еще есть. Но немного. Я скоро сваливаю.
        - О чем ты говоришь? - спрашивает Гжесь.
        Лукаш, нервничая, разводит руками Видно, ему нужно использовать шифр, иначе не объяснить, что он хочет сказать, но он не понимает, какой именно.
        - Спроси у отца, нужно ли ему еще. Но быстро, - повторяет Лукаш.
        - Не знаю, о чем ты болтаешь, - говорит Гжесь.
        - Ну и хуй с ним, если не знаешь, - пожимает плечами брат Мацюся.
        - Возьми себя в руки, наркоша, - тихо говорит ему Гжесь, но так, чтобы тот услышал.
        Худой оглядывается, хочет что-то сказать, наверняка «счастливого праздника», но молчит и исчезает в темноте.
        Как и все остальное. Пение стихает. Мы остаемся одни.
        - Пойдемте, - говорит Юстина.
        - Не бойтесь, - говорит Гжесь, совершенно внезапно.
        Снова лают собаки. Лают на Кусках. Слышно их аж здесь.
        Мы - последние люди на земле.
        Миколай / 2000 / Коридор
        Я вспоминаю только сейчас: я должен был вернуться домой в двадцать три ноль-ноль.
        Двадцать три - это максимум, предел лимита. Хотя обычно - это двадцать два.
        Порой я брал у Быля телефонную карточку, переделанный четвертак, и звонил из телефонного аппарата, установленного на стене «Врат», - и, естественно, всегда вокруг толпилась куча обдолбанных и орущих чуваков, и сквозь эту стену вопящих и пьяных морд я пытался объяснить матери, что я вернусь в двадцать три.
        Порой мне удавалось, порой - нет. Но звонил я - всегда.
        А сегодня не позвонил. И теперь было шесть утра.
        - Я должен был прийти домой в двадцать три, - сказал я полицейскому, который сидел по ту сторону стола.
        - Может, все еще можно исправить. Но тебе пришлось бы постараться, - сказал мне Трупак парой часов раньше. Когда он говорил это, я не смотрел на часы.
        - Трупак, сука, ты что, хочешь священником заделаться? - спросил Быль.
        - Не подхожу я для этого, не люблю трахать детей, - ответил Трупак.
        Я не помнил, что в одиннадцать должен был вернуться домой. Может - не хотел помнить. Может, даже Быль, чьи родители были куда мягче моих, или Трупак, который и вообще обычно жил один, сказали бы что-то вроде: «А ты, часом, не должен уже быть дома, Бледный?».
        А может, они и сказали, только я не обратил внимания.
        - Твой отец в курсе, что ты здесь, - сказал полицейский.
        - И что сказал? - спрашиваю я.
        Лучше думать о том, что сказал мой отец, чем о том, что случилось.
        Лучше не думать, что все сломано. Напополам - а то и на большее число кусков, а может, все просто распалось в пыль.
        Когда подъехала патрульная машина, мы думали, что это из-за распитой нами бутылки бормотухи, которую мы даже не хотели прятать под лавку.
        - Сказал, что ждет тебя дома, - проинформировал меня полицейский.
        Помню, я сидел напротив того полицейского и думал: «А если бы его вежливо попросить - может, он согласился бы, если попросить его вот так просто, по-дружески, пожалуйста, у меня к вам огромная просьба, дайте мне на минутку ваш пистолет, обещаю, я не стану с ним ничего делать, просто выстрелю себе в голову. Я только выстрелю себе в голову, честно. Раз-два - и меня больше не будет. Только покажите, как это делается».
        Та бормотуха называлась «Коммандос», помню и сегодня. На фоне остальных - была даже ничего себе. После нее не слишком хотелось блевать. Стоила пять девяносто за бутылку ноль семь.
        Помню, Трупак сказал одному из полицейских:
        - Простите, граждане власть. Мы уже идем.
        И даже когда они нам сказали, что мы должны сесть в машину, мы все равно были уверены, что это из-за вина.
        Трупак по-настоящему испугался.
        - Ты ничего не слышал? - в пятый раз спросил полицейский по ту сторону стола. Я считал эти его вопросы. Помню его до сих пор, каждую подробность. Узкие, чуть раскосые глаза, и усы, черные, с бурыми пятнами от кофе и окурков там, где они опускались к уголкам губ. Никогда позже я его больше не видел.
        Я ничего не слышал. Если бы услышал хоть что-то, то побежал бы туда. Если бы туда побежал, то, может, все было бы иначе. Может, хватило бы просто ударить его по затылку той бутылкой.
        Но мы сидели не на Психозе, а над озером.
        Я не хотел сидеть там, где целовался с Каролиной. Как идиот. Нужно было идти.
        Тогда бы мы услышали.
        Хватило бы просто сильно ударить его бутылкой по затылку.
        Хотя, если бы Дарья кричала, то узнал бы я ее голос?
        Нашел бы в себе смелость пойти туда, не зная, что это за девушка?
        Смог бы ее защитить?
        - Ты знал потерпевшую? - спросил полицейский.
        - Кого?
        - Убитую.
        Если бы мне пришлось ее защищать, полагаю, не существовало ни единой ситуации, в которой я бы не завалил все.
        Кто-то в этой комнате повернулся к полицейскому и моим голосом произнес:
        - Это была моя девушка, я ее очень любил.
        А полицейский широко открыл глаза. И сказал: «Посиди тут». Вышел из комнаты и закрыл дверь.
        Я до сих пор помню, что дверь он притворил через несколько мгновений, мои слова так его наэлектризовали, что ему пришлось отступить, и в тот краткий миг я посмотрел в коридор, а коридор посмотрел на меня. В коридоре были все.
        Я их помню. Помню, как встал со стула.
        В патрульной машине мы еще не знали, в чем дело. Трупак упорно просил, чтобы его не запирали в камере. Никто не хотел нам говорить, что случилось.
        А потом я понял, что мы едем мимо Психоза, очень медленно.
        Помню это словно сегодня, но, естественно, не в таком порядке.
        Если бы помнил все линейно, от точки А до точки Б, до точки Я, как помнишь розарий, то раньше или позже мне пришлось бы себя убить.
        - У нас тут еще трое.
        И я не видел полицейского, который стоял снаружи, но видел кольцо света и ленту, видел целлофан на земле посредине этого кольца, и видел множество людей вокруг, на холме и возле ленты.
        - До утра с этим проваландаемся, - сказал тот в темноте.
        - Страшное дело, - сказал тот, что был в машине.
        - Страшное дело, - повторил тот в темноте.
        Страшное дело.
        Ничего не стоит сказать: страшное дело.
        - Она ее нашла, - полицейский показал на невысокую фигуру, которая неподвижно стояла на границе света. Когда машина поехала, я узнал в этой фигуре Ольку, девушку Кафеля.
        - Кого нашла? - спросил Трупак, но ему никто не ответил.
        Всякий человек, который внимательно читает книжки, в какой-то момент своей жизни - примерно к двадцати годам - начинает задумываться, что такое язык.
        Интуиция подсказывает, что он является всем - то есть, по сути, ничем.
        Есть только аппликация, повешенная над миром, пазл, который на самом-то деле не имеет никакого значения - или, возможно, имеет значение лишь постольку, поскольку он - абсолютная ложь, а человек, обитая в языке, обитает во лжи.
        Некоторые перестают об этом думать. Может, стыдятся такого типа размышлений. Соотносят взрослость с размышлением о том, что существует вокруг и что реально, о том, что привычно называется реальностью. Другие бунтуют против собственной мысли и будут верить в язык до самой смерти, до конца жизни, будут верить в него, как верят в Бога (в конце концов, источником самой истовой веры является отказ рассматривать определенные факты). Другие, в свою очередь, становятся языковедами и принимаются впустую и мелочно анализировать. Трактуют эту мысль лишь как исходную точку для того, чтобы выстраивать дальнейшие абстракции. Но эта интеллектуализация совершенно излишня, ведь для того, чтобы она имела хоть какой-то внутренний смысл, ее основой должна быть еще и вера в язык.
        Так или иначе, но каждый, кто в своей жизни прочел книжку чуть сложнее какого-нибудь «Арлекина» [119 - Имеются в виду любовные романы, получившие подобного рода название из-за известной серии любовных романов «Harlequin».], сталкивался с такого рода чувством.
        И это не столько интеллектуальная рефлексия, сколько ЧУВСТВО.
        Язык не имеет ни малейшего значения.
        Язык - трус. Он обходит все окончательное. Умеет только касаться его. Летать вокруг такого рода вещей, как муха вокруг коровы.
        Конечно, язык хорош в назывании вещей. Атомов, озер, яблок. Машин, членов, листьев. Но это - предел его возможностей. Язык, на самом деле, не обладает словами для родителей, которые потеряли ребенка, нет слов для чувства, которое поглощает человека, когда тот узнает, что через минуту умрет, нет соответствующего слова для чувства, которое к нему приходит в восемнадцать, когда он узнает, что твою (а точнее - уже не твою) девушку кто-то изнасиловал, а потом разбил ей -
        - Тротуарной плиткой? - спросил тот в машине.
        - Ага, - ответил полицейский снаружи.
        - Лучше и не смотри.
        - Да хватит уже, - вздохнул тот, что был в машине.
        Мы ехали в комиссариат половину моей жизни.
        Мне казалось, что я целовался с Каролиной двадцать пять лет назад. Костер над озером был лет сто назад или еще раньше, в предыдущей жизни.
        Полицейский вернулся и закрыл дверь. Потом были вопросы. Много вопросов.
        Кто видел ее последним? Почему я с ней поссорился? Как давно я ее знаю? Кто-то с моим голосом, но не я, кто-то другой, сидящий рядом, давал ответы на все эти вопросы.
        Наконец мне сказали: хорошо, ты можешь идти домой.
        Я не поехал домой. У меня никогда не было дома. Вместо этого я поехал в город и выбил окно в магазине, тротуарной плиткой, такой же. И меня привезли в комиссариат снова. И сразу отпустили.
        Я должен был вернуться домой в одиннадцать, но понял тогда, что дом мой - в брюхах у червей.
        В коридоре все еще сидели все прочие. Каждое лицо тянуло вниз. Стекало на пол. Все постарели на десяток лет. Этот коридор населяла почти вся моя прошлая жизнь. Кроме Дарьи. Трупак. Быль. Ярецкий. Кафель. Каська. Олька, которая была такой белой, что казалось, будто она тоже мертва. Все стояли, опершись о стену. С десяток других. Каждый из них был в замке.
        Дарью убили и изнасиловали на холме, сказал мне полицейский.
        Сперва изнасиловали, потом убили, не наоборот, подчеркнул.
        А есть ли какая-то разница, сказал я ему, помню до сих пор, есть ли какая-то разница, что сделали сперва, а что потом, а он ничего не сказал, только посмотрел на меня, словно испугавшись.
        Сперва изнасиловали, а потом кто-то опустил ей на голову тротуарную плитку, и у нее треснул череп, и она почти сразу умерла.
        Это случилось примерно через полчаса после того, как я ее позвал, а она уже не обернулась. Может, через сорок пять минут. Время урока в школе.
        Через много лет я подумал, что когда она умирала, то я все еще должен был оставаться для нее худшим человеком на свете, и это было ужасно, но потом я подумал, что - да, я худший человек на свете, потому что думаю исключительно о себе и никогда, сука, о другом. Тот, кто ее насиловал, а потом убивал (это не имеет значения) наверняка был хуже меня.
        - Иди домой, - сказал полицейский.
        Трупак плакал. Это я помню. Трупак плакал громко, размазывая слезы, но никто не реагировал.
        Никогда после мы не говорили, а были ведь лучшими друзьями. Даже когда он написал мне на Фейсбуке, по сути - совсем недавно. Я ничего не написал в ответ. Все у нас, вероятно, тогда закончилось.
        Потом все встали, я помню, это было последним, что случилось, то есть потом я выбил стекло, но на самом деле (в моей голове) стекло было раньше, все было раньше, а это было в конце. Это всегда будет в конце.
        Его вели по коридору. Он носил спортивную куртку, застиранную и вытянутую, поддельную куртку «Адидас» и штаны-ленары, и поддельные ботинки «Ванса», и я помню, что на шее у него все еще болтались наушники от «уокмена».
        И когда я его увидел, мне вспомнился один из вопросов, который задал полицейский. Правда ли, что Гжегож Масловский, известный также как Гизмо, пару дней назад кричал в клубе «Врата», что видел отрезанную голову вашей девушки?
        Да, кажется, это правда, сказал кто-то моим голосом, кто-то, сидевший рядом.
        Он трясся, но не вырывался. Трясся, потому что было ему очень холодно.
        Эта куртка, застиранная и вытянутая, была вся в крови. Как и штаны. Он был скован, и его вели довольно грубо. И я смотрел на него, пытался увидеть его глаза, но в них не было ничего. Ничего. Вы когда-либо видели ничто? Видели ли вы, сука, ничто?
        Ничто ничто ничто ничто ничто ничто ничто ничто ничто?
        Я видел ничто. Тогда, в коридоре.
        И когда его ввели, все встали. Все посмотрели на это ничто ничто ничто ничто ничто. Все хотели его убить. Разорвать в клочья. Сделали бы это. Я был уверен.
        Сделали бы это, но полицейский сказал:
        - Сука, всем оставаться на своих местах. НИКТО, СУКА, НЕ ШЕВЕЛИТСЯ.
        И никто не шевельнулся. И он прошел по коридору. На ботинках его тоже была кровь. Это я помню.
        Все любили Дарью. Все, кроме меня. И потому она умерла, потому, что я ее не любил.
        Все начали плакать. Я - перестал.
        - Ступай домой, - сказал полицейский.
        Этой ночью мне снился Каратель. Это я помню. Он пришел ко мне, но ничего не сказал.
        Достаточно было не пойти на озеро. Тогда бы я услышал.
        Мой дом - в брюхе червей.
        Юстина / За завесой-1
        Все было дорогой к концу. Собственно, именно это я сейчас мысленно и восстанавливаю. Дорогу к концу.
        Рассказываю все это с заднего сиденья машины, которая едет в Варшаву по седьмой трассе. Пока что рассказываю это все мысленно, сама себе. Пока что нет никого, кому я могла бы рассказать это вслух. Понятия не имею, где мы сейчас, на каком этапе дороги. Может, где-то неподалеку от той забегаловки, в которой мы встретились в последний раз. Но я этого не знаю, не смотрю в окно, только упираюсь в него согнутыми ногами. Лежу на заднем сиденье. На боку. Не могу сменить позу, у меня сломана рука, она в гипсе. Смотрю на обивку. Все это было дорогой к концу. Конец, вероятно, начинается сейчас.
        Нет взросления. Есть смерть. Таковы факты. Но можно, тут без проблем, вполне нормально обращаться к самой себе мысленно (или вслух, когда никто не слышит) во втором лице.
        У человека, который ведет машину, в глазах - бритвы.
        - Ты голодна? - спрашивает Он.
        - Нет, - отвечаю я.
        Я не голодна, у меня полный живот потрясения, страха и секретов.
        Я оставила их в лесу. Рванула, когда раздался крик. Непроизвольно. Бежала. Долго. Позвонила ему, совершенно не понимая, где нахожусь. Чувствовала сильную боль и сильный страх. Страх и боль стали одинаковыми. Полагаю, так должен себя чувствовать человек, который оказался рядом с местом взрыва, террористической атаки. Это был взрыв. Хуже, чем взрыв. Понимание того, что там случилось, займет у меня еще немало времени. Может - всю оставшуюся жизнь.
        Миколай, я все еще так полагаю, не заслуживал всего этого.
        Особенно всего того, что произойдет сейчас.
        Теперь перемотаем пленку - далеко, далеко, далеко, впрочем, нет, не настолько далеко, не нужно преувеличивать, не так уж оно и затянется.
        Всего на несколько дней. До прошлой жизни.
        Но прежде чем я отступлю во времени, прошу прощения, я должна это сказать, полагаю, это что-то да значит; рассвет в заднем стекле расплескивается, словно кто-то взорвал бомбу, в которой были мегатонны крови с молоком, и теперь те разливаются по небу в ускоренном темпе, и это по-настоящему красиво.
        Как правило, когда я откуда-то выезжала, начинало дождить. Но сейчас, впервые, сколько себя помню, погода хорошая. Словно рассвет радуется, что я сбежала из Зыборка.
        Сперва я хотела отступить до того момента, когда посреди ночи, в лесу, со сломанной рукой я позвонила мужчине, который ведет машину. Позвонила ему и довольно громко кричала.
        Но нет, нужно отступить еще дальше.
        В их доме, в его доме куда меньше золота, чем мне казалось. Стереотипы - такие стереотипы. Вместо золота было дерево и серебро. Полки, шкафчики, этажерки, обеденный стол - все сверкало чистотой, было красивым, имело множество мелких украшений. Стопроцентно сделано на заказ, мне вспоминались декорации какого-то сериала, типа «Потопа» или «Семьи Поланецких» [120 - Оба сериала - по одноименным романам Г. Сенкевича; оба сняты в Польше 1970-х.]. Кстати сказать, все в этом доме ослепляло чистотой. Глядя на пол или в столешницу, можно было бриться. Чтобы поддерживать такой порядок, следовало все мыть, натирать и полировать непрерывно, двадцать четыре часа в сутки.
        - Мужа ты с собой взять не захотела, - сказал Тобек. - Хотя он смелый человек. А может - глупый. А может, и так, и эдак. Когда встал перед стволом, то я подумал, что, если уж он такой, то ты тоже должна быть чокнутой.
        - Могли и просто сказать, что хотите его увидеть. Могу за ним съездить, - сказала я.
        А он вздохнул.
        - Нет, журналистка - ты. А такие дела решаются с глазу на глаз.
        На этот раз он не наряжался, как тогда, под рестораном. Был в спортивном костюме, в рубашке поло, из которой вываливалось его большое, толстое брюхо - словно он постоянно был беременным; из-под воротника рубахи виднелась толстая серебряная цепь. На ногах - шлепанцы. На руке он носил шесть золотых браслетов, я некоторое время считала: минуту, вторую, третью, четвертую, пятую, шестую - они одинаково постукивали друг о друга, словно ударный инструмент. Когда он увидел, куда я смотрю, сказал:
        - По одному за каждого сына.
        - А дочки у вас есть? - спросила я.
        - Естественно, - он скуксился, словно я спросила, есть ли у него голова или дом.
        Он пил чай из коричневой, полупрозрачной чашки «аркорок», громко прихлебывая; в руке держал кусок колбасы, обернутый куском хлеба. На стоящей тут же большой тарелке лежала гора мяса, ветчины, копченостей и колбасы, но только он прикасался к этой еде, хотя в комнате было еще шестеро других людей, только мужчины. Сидели под стеной на ровном ряду стульев, ничего не говорили, все нервно курили. Он тоже курил. Пил, ел и курил одновременно. В стоящей рядом с тарелкой тяжелой каменной пепельнице скопилась гора окурков.
        - Как мне к вам обращаться? Господин Тобек? - спросила я.
        - Как тебе удобней, - ответил он.
        - Почему - со мной? Не с Гжесем, не с Миколаем? - спросила я, и когда он махнул рукой, я села за стол на один из резных стульев.
        - Потому что тут что-то не клеится, - сказал он, отставил стакан и показал всем мужчинам (своим сыновьям, как я догадалась), чтобы те вышли.
        - Ну да. Многое не клеится. На самом-то деле - ничего не клеится, - ответила я.
        Он пододвинул мне пепельницу, не спросив, курю ли я. Указал пальцем на тарелку, полную мяса. Я покачала головой.
        - Я разговариваю с тобой, потому что ты ищешь истину. Ты из тех, кто не врет, - он посмотрел мне прямо в глаза. Его - были большими и карими, напоминали стеклянные шарики, глаза плюшевого мишки.
        - Не совсем так, - я не слишком-то собиралась с ним соглашаться.
        Вдруг в зал вошла какая-то женщина. Молодая девушка, чуть полноватая, одетая в цветастое платье и жакет, словно старуха. Длинные черные волосы у нее были заплетены в две красивые косы. Она несла в руках поднос, который поставила передо мной. На подносе стояла чашка кофе.
        - Я это по тебе вижу. Не притворяйся. Ты не врешь, - сказал Тобек.
        Ткнул пальцем в женщину и спросил ее о чем-то на ромском, а женщина посмотрела на меня и кивнула, а потом исчезла в другой комнате так же бесшумно, как и появилась.
        - Вы никогда не обманываете своих, - сказала я.
        - Своих никогда.
        - Что тут не клеится?
        - Тут что-то зарыто. Что-то тут зарыто, и я бы о том не переживал, потому что это не мое дело. Я бы не пошел туда с оружием, не строил бы из себя дурня, потому что это - не мое дело. Но вдруг начинают говорить, вроде как я сделал что-то, чего не делал. Что мой сын, Малек, сделал что-то, чего не делал. Полиция сюда приходит. Суки ебаные. Плюют мне на дом, портят тут все, срут, как собаки, столько грязи было, столько дерьма нанесли. А это уже мое дело, - говорил он дальше, тихо и мягко, его голос походил на тягучий сладкий сироп, когда он говорил, то поглаживал пальцами золотые браслеты на запястье.
        - Так отчего вы не пойдете в полицию? - спросила я.
        - Мы не разговариваем с полицией.
        - Вы не станете его защищать?
        - Мы не разговариваем с полицией.
        Тобек вздохнул. Повел взглядом по большому залу, по окнам, по огромному, висящему на стене телевизору, по огромной картине в золотой раме, изображающей табор, едущий куда-то зимней ночью. Картина была отвратительной и большой, как сам мир. Тобек, или господин Тобек, осматривался так, словно к некоторым вещам была прицеплена карточка с инструкцией, что он должен говорить дальше.
        - Это все из-за Кальта, сукиного сына и дьявола, - сказал он через минутку.
        - Зачем я тут? Я должна стать посредником? - спросила я.
        - Мы не разговариваем с полицией, - повторил он снова. Погасил сигарету и сейчас же снова закурил.
        - Но с кем-то же вы должны говорить.
        Ответил он тем же самым взглядом.
        Потом я поняла, что должна бы отвечать на его вопросы так, как считаю нужным. Это был человек, к которому не было никакого смысла подлизываться. Он или желал быть добрым - или не желал. Хотел говорить или хотел молчать.
        Это человек, на которого работают все остальные. Когда тот парень подошел и хотел поговорить со мной под костелом, я хотела спросить, как он меня найдет, как я должна с ним встретиться.
        Но на следующий день Тобек стоял под нашим домом, опершись об огромный черный «рэндж ровер». Стоял, курил и кормил собаку с руки. Рокки махал хвостом и мочился рядом с его сапогами. Когда Тобек увидел меня, то снял шляпу и открыл дверь машины.
        По дороге он молчал, притоптывал ногой в ритм громкой цыганской песни, звучащей по радио. Машина не была, с его точки зрения, хорошим местом для разговора.
        Заговорил он только тогда, когда открыл дверь своего дома. Попросил, чтобы я сняла обувь, и дал мне шлепанцы.
        Не хотел быть вежливым, просто ненавидел грязь.
        Он встал. Потянулся. Похлопал себя по тугому брюху. Я поняла только сейчас, что в воздухе все еще висят звуки, и что издает их он: Тобек причмокивал и плямкал, прихлебывал и шмыгал носом, посвистывал и что-то напевал. Все оставалось на границе слышимости, но его тело непрерывно должно было издавать какие-то звуки.
        - Вроде бы они считают, что это два разных дела, - он уже не смотрел на меня, отвернулся и хлопнул в ладоши, словно вот-вот готовился затанцевать.
        - Мы должны бы говорить точнее. Говорить, о ком именно речь, - сказала я ему.
        Он оскалился.
        - Бернат, брат Берната, сын и Мацюсь, - говоря это, он нарисовал в воздухе два круга. - Те, кто убили Мацюса, и те, кто убили остальных, - это две разные вещи. Потому что с чего бы тем, кто убил хороших людей и убил бандюгана, быть одним и тем же человеком.
        - Еще не понятно, погиб ли кто-то, кроме Берната.
        - Если кого-то невозможно найти, значит, он мертв. Значит, он - муло.
        Тобек снова уставился на картину.
        - Да, - кивнула я.
        - Кто так думает? - спросил он.
        - Полиция, и не только, - ответила я через какое-то время. Начинала чувствовать себя словно на допросе.
        - Ты тоже так думаешь.
        - Томаш так думает.
        - И его сыновья. Муж твой, - отозвался он.
        - Да, - согласилась я, но понятия не имела, к чему он ведет.
        - Ты тоже так думаешь.
        - Не знаю. Я не знаю до конца, кто такой Мацюсь. То есть знаю чем он занимался. Но не знаю, кто он такой, - я закурила еще одну сигарету. Вокруг нас поднимались белые, густые облака дыма. Он курил как подорванный красные мальборо-сотки; наверное, выкуривал по три пачки в день. Я курила с ним вместе и через десяток минут горло у меня стало сухим, как камень. Его это не трогало. За одну затяжку он всасывал до четверти сигареты, широко открывая рот, выпускал тучу дыма, который сразу же снова втягивал носом.
        - Это был бандит, насколько я могу судить с чужих разговоров, а с бандитами случаются бандитские дела, - сказала я.
        Он ничего не ответил.
        - Подумайте просто, какая у них причина убить Мацюся? Если сами они обвиняют в этом вашего сына? Если напустили на вас полицейских? Устроили обыск? Мацюсь не действовал против них. Не мешал в их делах. Или нет? Или было иначе?
        Он нарисовал еще один круг в воздухе.
        - Я тебе сейчас кое-что расскажу, - сказал он, засопел, снова промурлыкал несколько строчек песни.
        Кофе был крепкий, как ад, и горький, словно заваривали его на полыни.
        - Мацюсь не был дураком. Знал, что бандитская баллада - песня короткая и быстрая. И танцуют под нее гибко и умело, чтобы не сломать ног. Он это знал, но потом Кальт его зачаровал. Как змий. Даже наши женщины не чаруют так, как он чарует, - он снова выдохнул облако дыма.
        - Кальт убил Мацюся, а теперь прячет следы? - я все еще не понимала, к чему клонит Тобек.
        - У Мацюся была одна особенность. Он ничего не боялся. Это в нем было хорошо, когда нужно было действовать резко, - сказал он.
        - У вас сына посадили по несправедливому обвинению, а у меня - тестя, - я, кажется, немного повысила голос, но он только прищурился, словно бы кто-то посветил ему в глаза фонарем.
        - И посидят оба. Процессы поведут без спешки. Какие у них доказательства против Томаша, а? Да хрен там они что имеют, а не доказательства. Но ты не бойся. Ты и твой муж - не бойтесь. Томаш - чокнутый. Он все переживет. Такой человек, как он, все переживет. У того ресторана он словно концерт давал. Словно свадьбу вел, - Тобек улыбнулся, словно вспоминая вкус любимой еды.
        - Что вы пытаетесь сказать? Что тот человек, Кальт, убил их всех по одному ему известным причинам, а теперь заставляет полицию арестовывать кого попало, использует сфабрикованные улики, чтобы каждое убийство повесить на кого-то другого, на Томаша - Берната, на вашего сына - Мацюся? - я не понимала, чего хочет этот человек.
        «Может, есть такой тип людей, - подумала я, - они конкретные и четкие, только когда речь заходит о насилии. А когда атмосфера спокойная, приятельская, они начинают распадаться, утрачивают свою цельность».
        - Я еще ничего не пытаюсь сказать. Ты решишь, что думаешь по-настоящему, в конце, - он откинулся на стуле и потянулся. - Видишь ли, Мацюсь был очень важен для всего этого. Ты думаешь, он неважен, а он важен. Может, он здесь вообще самый важный человек, не знаю точно. Он в Зыборке еще пару лет назад был королем жизни. Господином. Когда крали машины, еще до Кальта, то все парни смотрели на него, как на икону. Сын Берната, например, - сказал он.
        - Сын Берната был в той банде… Сколько лет назад?
        - Десяток-полтора. Не знаю. Смотрел на Мацюся, как на икону. Хорошим вором сын Берната не был. Но делал все, что Мацюсь говорил.
        - Например?
        - Старый Бернат хорошо сделал, что их от наркотиков вычистил. Они столько этого дерьма нюхали. А это ведь плохо. Это худшее зло. С ума они от этого сходили.
        - О чем вы говорите? - Я уже утратила терпение, все тело жгло, так хотелось встать и выйти, не знала, как он на это отреагирует, потому что Тобек явно был человеком, которого выслушивают до конца, что бы он ни говорил. У меня не осталось сил на ребусы. Слишком много дел. Днем у меня была оговоренная встреча с адвокатом. Мы готовили линию защиты. Потом, вместе с Агатой, я договорилась насчет сборов комитета, который за день перед референдумом наконец назвали: СМЕНА ГОДА.
        Возвращаясь к машине. Возвращаясь к сейчас. К концу. Я вжимаю ноги в стекло, сильно, на миг боюсь, что оно треснет, у меня болит бок, судорога проходит по правой стороне тела, от этого становится ясно и горячо, машина наполняется солнцем, но я не могу, не имею сил встать. У меня рука в гипсе, перед самым лицом. Гипс воняет. Машина едет быстро, я чувствую это всем телом.
        - Все хорошо? - Он спрашивает это раз в тридцатый с того времени, как мы поехали. Я мысленно проклинаю его, но сейчас же извиняюсь перед ним за это. Похоже, это и правда из-за привычки.
        Возвращаясь. Снова. В дом Тобека.
        После собрания комитета я должна была поехать с Агатой в пекарню, взять хлеб и пирожные, которые остались после праздников, и отвезти их людям из Колонии. А потом мы должны были приготовить передачу для Томаша, и поехать с детьми по магазинам, и приготовить обед на завтра.
        - О чем вы говорите? Я и правда вас не понимаю, - сказала я.
        - О проклятии, - ответил он.
        - О проклятии.
        Он накручивал меня на палец, словно я была ниткой. Ждал, пока порвусь. К тому же, я не могла двинуться с места, он пришпиливал меня к стулу одним взглядом. Когда бы не эти глаза, подумала я, что бы за распутным сукиным сыном он был. Но в них виделось нечто иное, что-то необычное, и оно не позволяло так думать.
        - Мацюсь был у меня. Я последним его видел. Ну, почти последним, еще были те, кто его похитили, те тоже его видели, - сказал он через миг.
        Я кивнула в знак того, что слушаю, а он только рассмеялся, и так знал, что я слушаю.
        - Он был у меня. Бледный от страха. Белый как стена. Я говорил, что он не боялся, но тогда он - боялся. Ой, да еще как. Боялся, словно должен был умереть четыре раза. Небритый, грязный, вонючий, прятался, будто пес, по мотелям, в подворотнях. Он уже не был королем жизни. Больше походил на нищего, только деньги у него были спрятаны в карманах. Умолял меня, на коленях, буквально на коленях стоял и меня за штаны хватал, и стонал, и говорил: Тобек, только ты у меня и есть, больше никого. Чуть не ссался тогда, весь был такой вот просьбой.
        - То есть его брат прав. Что первое его исчезновение было спланированным.
        - Да, когда Бернат исчез, Мацюсь понял, что тоже должен исчезнуть. Это было сперва притворно, и только брат знал, - кивнул он.
        - Чего он боялся?
        - Боялся справедливости, как и все. Справедливость - это словно на крышу вылезть и сбросить вниз кирпич, на улицу, не глядя, куда упадет. Вот что-то такое, да. Именно это и есть справедливость. Страшная вещь.
        - Справедливость за что? - спросила я.
        В глазах его внезапно что-то сузилось, треснуло, радужка словно чуть изменила цвет. Я боялась, что в этот момент он менял свое решение.
        - За то, что они годы назад сделали. Он, молодой Бернат и еще один.
        - Какой еще один? - спросила я. Тобек покачал головой, но уже по этому одному покачиванию головы я вдруг научилась его читать. Я поняла, когда он молчит, когда врет, а когда говорит правду. В этом единственном движении было нечто, ломавшее шифр. Я улыбнулась, он тоже улыбнулся мне, подумал, что это просто улыбка.
        - Не знаю. Не знаю, кто еще. Но я спросил его, что такого он сделал. Он долго не хотел говорить. Отвечал только - помоги мне, помоги, скулил, словно пес, я его пнул даже, сказал: не веди себя как собака, потому что собак пинают. Сказал ему: говори или сваливай. И он сказал. Сказал, что они сделали, а я ему тогда ответил, чтобы он шел к черту. Я его выгнал. Я не мог на него больше смотреть. Сказал, мол, иди к Кальту, иди к нему, это не для меня дела, я уже с тобой никаких дел не имею, и ты со мной не имей.
        - А что он сказал?
        - Что Кальт его убьет, если он к нему пойдет, что точно так же ими займется, что от Кальта никакой помощи не будет, только гибель, потому что Кальт - это дьявол, - говоря это, Тобек пожал плечами, словно сказал нечто совершенно очевидное.
        - Какие такие «они»? Что сказали? - потом я поняла, что встала с кресла и повысила голос, но он не отреагировал, только через некоторое время поднял ладонь и медленно опустил ее в знак того, чтобы я села.
        - Очень плохое дело они сделали. Очень плохое. Молодая девушка была. Молодая девушка была, а они ее в грязь опрокинули, изваляли, убили ее в конце. Пьяные были и под наркотиками. Под наркотиками, под тем дерьмом, которое вдыхали. Потеряли контроль, как сказал Мацюсь, - он наклонился ко мне и заглянул в глаза, словно заинтересованная собака. - И теперь за ними идет справедливость.
        - Сын Берната, Мацюсь и…
        - И какой-то третий.
        - Когда? Какую девушку?
        - Такую, что женой твоего мужа должна была стать, - он придвинулся еще ближе, я не могла освободиться от этого взгляда, от глаз из нескольких слоев стекла, кусочков грязного янтаря внизу, от глаз, будто старая мелочь.
        - Но ведь вроде бы убил какой-то больной парень, - сказала я тихо.
        - Он мне только это и сказал. Я совершенно ничего не знаю. Хорошо тайну хранили. - Он отодвинулся и пожал плечами, словно бы и не сказал ничего, словно ничего и не случилось, отряхнулся, встал и похлопал себя по животу, и посмотрел на меня, словно я пришла сюда проверить счетчики газа.
        - А отец Берната? Какое ему до этого дело? Отчего он погиб?
        - Сына спасал. Я это понимаю. Я тоже сыновей спасаю. Но я не говорю тебе, что они из-за этого исчезли. Говорю, что знаю и думаю - это совсем другое дело. Говорю то, что я знаю, - сказал он, а я понимала, что он врет.
        - Где этот Мацюсь? Куда он отправился? - спросила я.
        Он посмотрел на меня и показал пальцем на дверь. Я не знала, отвечает ли он таким вот образом на мой вопрос - или просто просит выйти.
        - Куда-то туда пошел. Оттуда пришел и там исчез. Уже не придет сюда. Вот и все, что я могу сказать. И, пожалуй, я и так уже многовато тебе сообщил. Если ты умная - а ты умная, - то и с этим немало сделаешь.
        Я посмотрела на дверь, словно бы Мацюсь вот-вот должен был там появиться.
        Тобек взял два куска ветчины с тарелки, затолкал себе в рот. Еще раз пожал плечами в знак того, что аудиенция закончена.
        - Он говорил о том чокнутом, что в лесу живет. Что еще к нему сходит. Что у него попытается спрятаться. И что там его никто не найдет.
        - И Мацюсь пошел туда?
        - Что ты за вопросы задаешь. Боже, боже. Я думал, что ты умная. Я уже тогда уже видеть его не хотел.
        Он закончил есть. Облизал пальцы. Крикнул что-то по-цыгански. Сразу, словно его ждали, мужчины начали входить в комнату и снова присаживаться под стену. Я понятия не имела, что они собирались делать дальше, может, стали бы просто сидеть так целыми днями и смотреть на дверь, ожидая кого-то - не пойми кого, врага или друга.
        - Ступай сперва в лес, - сказал он. - Ступай в лес.
        Миколай / Умелый в несмотрении
        - Счастливого праздника, - говорю ей в спину.
        - Счастливого праздника, - отвечает она не поворачиваясь.
        - А знаешь, с кем ты разговариваешь?
        Я перекладываю корзину в другую руку, она тяжелая, в ней - шоколад, чай, кофе, витамины и упаковки жевательных резинок. Что он со всем этим будет делать - получать проблемы с сахарным диабетом или угощать приятелей по камере?
        Теперь она оглядывается. Улыбается мне. В каждой ее улыбке есть что-то кислое, словно губы у нее всегда смазаны лимоном.
        - Теперь уже знаю.
        - А знала ли раньше?
        Она смеется и заявляет:
        - Ты глупый.
        С этим сложно спорить.
        Для второго дня праздника в магазине много народа. У них закончились кола, водка и сигареты. Стоят перед нами и за нами, формируя длинную, покрасневшую, нервно дышащую и уставшую очередь. Полки рядом с нами гнутся от нераспроданных перед праздниками продуктов, дешевых чипсов, конфет, средств для мытья посуды. В каком-то смысле они нас окружают. Мужик за мной глядит на батареи алкоголя, наполняющие стену за кассой, влажным взглядом голодного ребенка. Мне хочется обнять его, сказать, что все будет хорошо, кинуть пять злотых через страницу «Помогайки» [121 - Польский сайт «Siepomaga.pl», известный коллектор спонсорской помощи больным и нуждающимся с персонализированными страницами для оказания такого рода помощи.].
        - Едете к отцу? - спрашивает Каська.
        - Гжесь едет, - отвечаю.
        Каська кивает.
        Очередь движется вперед, вся вместе, на один шаг. Я машинально заглядываю в ее корзину. Там - немного: отвратительная на вид коробка конфет, двухлитровая «фанта», несколько упаковок желатина, сахар.
        - Буду делать торт, - говорит она.
        - Шеф, ну пожалуйста, - стонет кто-то громко в начале очереди.
        - Для себя и сестры, - добавляет она. - Потому что предыдущий мы уже съели. Тот, от Агаты.
        - От Агаты?
        - Она привезла нам еды за день до Рождества, - говорит Каська, когда мы снова делаем шаг вперед, а мужик, который молил, закутанный в орталионовую куртку, выходит из магазина с пакетом, полным бутылок.
        - Я не знал, - ответил я.
        - Уже пару лет. А я ее благодарю. Прибираюсь задаром в пекарне и всякое такое.
        Это не впервые, когда я на нее натыкаюсь. Со времени нашей ночной прогулки я видел ее пару раз в окно машины, по другую сторону улицы, на лавке в парке. Но чаще всего я тогда был с Юстиной, а при Юстине не мог, не хотел подходить и просто говорить: «привет», что-то во всем этом было ненормальным. И она об этом знала. И я знал, что она знает.
        - Ты там наверняка ни разу не был, - говорит она.
        - Где?
        - В пекарне твоего отца.
        Сейчас ее очередь, а потому, вместо того чтобы разговаривать, она подходит к прилавку и выкладывает на него все, что собирается купить, вытягивает из кармана джинсов горсть монет и сует ее кассиру под нос. Та же - печальная худая девушка с волосами, будто покрашенными чернилами, с орлиным носом, - механическим движением выбирает деньги у нее с руки.
        - Мало, - говорит, когда уже выбирает все. - Еще два злотых.
        И она, и я начинаем копаться по всем карманам, я вытягиваю двушку, подаю ей. Она смотрит на монету в моей руке и говорит продавщице:
        - Завтра принесу.
        - Давай без глупостей, - говорю я.
        - Я принесу завтра.
        Мне хочется побыстрее с этим покончить, за нами стоит пятьдесят жадных до «отвертки» и крови людей, я чувствую на затылке спиртовой выхлоп первого из них, потому кидаю деньги на прилавок и проталкиваюсь мимо. Прежде чем она успевает сказать хоть что-то, продавщица кладет два злотых в кассу. Я вытягиваю все, шоколадки, кофе, витамины, прошу еще две упаковки «мальборо» («он же не курит», - думаю), плачу деньгами, которые мне дала Агата.
        Каська зла на меня, настолько зла, что не хочет или не может сдвинуться с места, а потому я легонько подталкиваю ее, чтобы мы вышли наружу.
        - В чем вообще дело? - спрашиваю ее.
        - Ты сделал из меня нищенку. При всем магазине, - выдавливает она: покраснела, говорит с трудом, ярость вталкивает ей слова назад в горло. Не замечает, что снаружи идет снег, крупными снежинками опускается ей на голову, волосы и капюшон куртки.
        - Тебе не хватало, я добавил, нормально, - я совершенно не понимаю, что говорить.
        - Нет, я бы принесла завтра, просто не взяла из дому. Сука, ты цепляешь меня, а потом превращаешь меня в нищенку.
        Я ставлю корзину на землю. Хочу коснуться Каськи, но она отступает на шаг.
        - Думаешь, что если Агата нам иной раз помогает, то за меня нужно платить?
        - Я не хотел тебя обидеть, - бурчу я.
        Она шмыгает носом, потому я вынимаю из кармана платок. Берет его, подумав, высмаркивается, комкает бумагу, прячет ее в карман, смотрит в небо и только потом надевает капюшон.
        - Есть сигарета? - спрашивает.
        Тот, что стоял за нами, выходит из магазина - усатый мужик в кепке, - из-за полной бутылками сумки гнется влево. Я подаю ей сигарету, сам тоже закуриваю. Они уже давно перестали казаться мне вкусными. Но теперь, естественно, я не могу перестать.
        Мозг - глупый, он все время задумывается, что было бы, если бы. Ему хватит и мелочи. Хватит взглянуть на кого-нибудь - и голова сразу принимается прокручивать гипотетические варианты различных ситуаций и питается ими, словно порнушкой.
        Например, что было бы, останься Дарья в живых, будь я все еще с ней, пойми, что она - девушка моей жизни, что я никогда не найду никого лучше, никого умнее, разумнее, красивее, хотя после поцелуев с Каролиной нижней части моего тела было бы непросто в такое поверить, - но представим себе. И что было бы, останься я с ней в Зыборке доныне, или же, как она того хотела, если бы мы поехали вместе учиться, наверняка в Ольштын, и там поселились в общаге, а потом сняли бы квартиру, а потом сделали ребенка и поженились, и я могу поспорить, что я бы наверняка пил все больше, может и торчал, и точно работал бы в колл-центре или менеджером по продажам в магазине с мобильниками, или работал бы на заправочной станции, наверняка бы мы так и остались в Ольштыне, или выехали бы на Острова, как и остальные; я работал бы на заводе, а она была бы официанткой, и мы бы снимали там какой-нибудь мерзкий, заплесневевший угол с тараканами в сортире и голыми проводами, и тоже сделали бы там ребенка, но тогда мы не были бы такими сломленными, как в Польше, потому что там за такое дают социал и какие-то приварки, а потому она
могла бы сидеть в той заплесневевшей квартире и смотреть, как растет ее живот, а я бы и дальше вкалывал на мясокомбинате и ел бы булки с чипсами в перерывах, и ни с кем бы не разговаривал, и всех бы ненавидел, а может, через некоторое время возненавидел бы и ее, и у меня был бы единственный приятель, один-единственный, который хотел стать великим музыкантом и довольно неплохо играл на гитаре, и у него были бы длинные волосы, и он был бы из Радома, и наверняка бы его звали Бартек, но тут он вкалывал бы на заводе, и во вторую смену разносил бы листовки, и мы наверняка раз в неделю покупали бы десяток пива «ньюкасл браун», но в «Теско», и напивались бы на паркинге в машине перед магазином. И наверняка раз в год ездили бы в Польшу - или раз в полгода, но не на праздники, потому что на праздники билеты дороже всего, и проведывали бы моего отца, который все время говорил бы нам, что, мол, зачем же мы так мучаемся, мол, почему не вернемся в Зыборк, если тут наше место, и тут нам будет хорошо, зачем же мы так, если Дарье скоро рожать. И наверняка мы проведывали бы ее семью, и там сидела бы Каська, и к чему я,
собственно, веду, и уже говорю: кем бы тогда она была для меня, другой была бы ее жизнь, останься Дарья жива, или же она все равно должна была бы сидеть рядом с ебанутой мамашей, и смотрела бы тогда на меня так, как смотрит теперь, стоя на кухне, мешая бигос и завидуя мне, и ненавидя изо всех сил, потому что она предпочла бы все, все, сука, все, предпочла бы в сто раз более заплесневевшую квартирку с проводами по стенам, и завод, и булки с чипсами, и малярийную погоду, которая превращает легкие в руину быстрее, чем сигареты, интересно, смотрела бы она тогда на меня так же, как смотрит теперь; сумел бы я себе представить, что Дарья могла умереть под за`мком, разрубить все наши жизни на кровавые половинки, и интересно, смог бы я тогда ей сказать:
        - Могло быть куда хуже.
        - Что? - спрашивает она, вообще не понимая, о чем я.
        - Ничего, извини.
        Мне хочется ударить себя по голове, наказать за то, что я словно старый, зависающий компьютер.
        - Куда ты идешь? - спрашивает она.
        - Подожду Гжеся. Отдам ему это и могу тебя проводить, если хочешь.
        Думаю о том, люблю ли я ее; если да, то за что, а если нет, то почему всякий раз, когда хочу сказать ей «привет» - мне каждый раз приходится проглатывать эти слова и чувствовать, как они проваливаются в самый желудок.
        Гжесь подъезжает к магазину, быстро, как обычно, въезжая на площадку у входа, на миг теряет контроль над рулем и резко, с писком покрышек, тормозит. Я подхожу к машине, открываю дверь, вбрасываю пакет внутрь.
        - У тебя есть талон и тот список? Это нужно дописать, так Агата сказала, - говорю ему, показывая на покупки.
        - Садись, - отвечает он, не глядя на меня.
        - Ты должен был поехать сам.
        - Но не еду сам, - рычит он. - Еду с тобой, садись.
        - Так я побежала, - говорит Каська.
        - Подвезем ее домой, - показываю я на Каську Гжесю.
        - Сука, это не по дороге, - стонет он.
        - Сука, на улице снегопад, - говорю я ему и киваю ей, чтобы она садилась.
        Гжесь даже не смотрит на нее, снова въезжает на тротуар. Он напряжен, закаменел настолько, что у него наверняка все болит, словно мы вот-вот должны с чем-то столкнуться. Он сжимает зубы, словно вставился амфи. Я поворачиваюсь назад и хочу что-то сказать Каське, но та не обращает на нас внимания, смотрит в покрытое замерзшей грязью стекло и дышит в него сигаретным дымом.
        - Ты была на мессе? - спрашивает ее Гжесь.
        Я вижу в зеркальце заднего вида, как встречаются их взгляды. Каська кивает.
        - А ты? - спрашивает она и подает мне окурок, объясняет: - Сзади не открывается окно.
        - Я был, - кивает Гжесь.
        - Я вас не видела, - говорит она.
        - Мы сзади стояли, - отвечает он, поворачивается к ней на миг, и мне кажется, что подмигивает ей, а она кивает, но мне может просто показаться, как будто все вокруг передают друг другу тайную, недоступную для меня информацию, шифры и секреты, что делают это, подмигивая и почти незаметно шевеля губами, и наклоняя голову должным образом. Впечатление, которое проходит, когда я понимаю, что сигарета, которую она мне отдала, обжигает пальцы.
        Мы останавливаемся неподалеку от кладбища. Дом, в котором живет Каська, маячит за деревьями. Она открывает дверь, говорит:
        - Передайте привет вашему папе.
        Гжесь кивает, не отвечает, а я хочу еще перехватить ее взгляд, но она закрывает дверь и исчезает за машиной.
        Гжесь поворачивается ко мне. Потирает подбородок. Я вижу за стеклом фигуру Каськи, она уменьшается, исчезает в серости района.
        - Знаю, ты сейчас скажешь мне, что снова что-то проходит мимо тебя, что ты чего-то не понимаешь. Но - спокойно. Все о’кей, - говорит он.

* * *
        На рамке я понимаю, что в кармане у меня - записная книжка с Бэтменом. Мне нечего с ней делать, потому я кладу ее в пластиковую ванночку, такую же, как в аэропортах, вместе с ключами и телефоном, и вынимаю с другой стороны рамки. Открываю ее, уже когда мы сидим в коридоре, на ряде кресел под стеной, и ждем адвоката. По коридору прохаживаются полицейские в черных комбинезонах, ленивые и зевающие, все с одной и той же привычкой похлопывать себя ладонью или телескопической дубинкой по ноге. Один из них, толстяк с выражением лица, указывающим на вечную отрыжку, осматривал при входе на рентгеновском аппарате передачу для отца и взял у нас талон. Теперь он стоит, опершись о стену, точно напротив, глядя на нас непроницаемо, будто древний ацтекский божок.
        Кофе из стоящей в углу машины имеет отвратительный привкус порошкового грибного супа, но по крайней мере он теплый.
        Я рассматриваю тетрадь. «Что-то булькает», - написано наверху страницы вчера, в туалете, карандашом, большими кривыми буквами.
        И ниже:
        «Меня воспитали так, чтобы я не расспрашивал лишнего. Когда я замечал хоть что-то, торчащее из мира, что-то темнее всего остального, мне приказывали отворачиваться. Закрой глаза, говорили мне, словно я смотрел эротический фильм. Встроенные в голову запреты с возрастом превращаются в умения, в которых ты становишься все лучше, из года в год. Сегодня я очень умел в несмотрении».
        - Добрый день, - на Мареке свитер под графитовым пиджаком, он выглядит как модель из каталога «Вулчанки» [122 - Польская марка дорогой одежды, выпускающая женские и мужские рубашки и пиджаки; на рынке с 1948 года.]. Пахнет так, словно выпил бутылку духов за тысячу злотых. Его толстые серебряные часы пускают зайчики по обшарпанным стенам. Он занимает стул рядом с Гжесем, но сперва отряхивает ладонью с сиденья невидимую пыль.
        Я помню его по вечеринкам, на которые брала меня Юстина; по особого рода вечеринкам, на которых бывали только ее знакомые по работе и на которые мне не слишком-то хотелось ходить; бородатые и битые жизнью журналюги и публицисты напивались до положения риз вместе с невротическими драматургами, возбужденными леваками, общественными деятелями, кураторами выставок. Все это общество не слишком-то было в курсе насчет существования мира вне их самих и смертельно боялось всего, о чем читало в еженедельниках и на Фейсбуке. Все ходили в одни и те же лицеи, типа «Батория», и даже родители их ходили в те же самые лицеи, действовали в одной и той же оппозиции, а после восемьдесят девятого сорвали банк на различных ловких, невидимых в тогдашнем хаосе операциях, например, на передаче права собственности оппозиционным газетам. Большинство из них знали, кто я такой, но я уже давно не был тем, кого они знали. Я мало с ними говорил, а наблюдать за ними было для меня настоящей мукой. Если на вечеринки приходили какие-то дети, которых не было на кого оставить, большую часть времени я играл с ними на «Плейстейшн».
        Порой на такого типа вечеринках, которые проходили по очереди в одной из трех квартир на Жолибоже, появлялись, из-за своих лицейских связей, гости из управления государственными финансами или финансовые директора больших телекомпаний, или, собственно, известные юристы, и Марек был одним из них: остроумным, здравомыслящим и скользким геем, который каждую свою шутку подкреплял похлопыванием по плечу того, кого он больше всего хотел развлечь. Я тогда его даже полюбил. По крайней мере, он был саркастичен - то есть был хоть каким-то и умел сказать что-то смешное.
        Теперь же он не ведет себя так, словно мы знакомы по какой-то вечеринке. Когда смотрит, я вижу, что он совершенно меня не узнает.
        - Ну ладно. Я сумел прорыться сквозь весь этот бардак. Сочувствую вам, потому что это ситуация, можно сказать, кафкианская. Главное доказательство против вашего отца - это просто отсутствие алиби, - говорит он по сути и кисло, то и дело поглядывая на часы, в руке его - стопка бумаг, которыми он манипулирует так, чтобы мы не сумели прочесть, что на них написано; наверняка они касаются какого-то другого дела. Он просто должен показывать, насколько старается. С тем же успехом это могли быть счета за телефон. У его левой ноги стоит черный кожаный дипломат, на который он то и дело поглядывает.
        - Отсутствие алиби, - повторяет Гжесь.
        - Да, исчезновение господина Берната, согласно показаниям его конкубины, случилось утром шестого сентября. Бернат с самого утра вышел из дома и уже не вернулся. Вашего отца тогда тоже не было дома, с раннего утра до послеобеденного времени. Он сам так сказал. Никто не может сказать, что был с ним.
        - Отец был тогда на рыбалке. А потом - в костеле, - отвечает Гжесь.
        - Но вы же с ним не пошли, - заявляет Марек.
        - А вы адвокат или прокурор?
        - Кто может это подтвердить? Что ваш отец был в костеле?
        - Ксендз. Ксендз Бернат, - отвечает Гжесь.
        - И где же ксендз Бернат? - спрашивает адвокат.
        Гжесь не отвечает.
        - Все остальное - висит в воздухе. Прокурор утверждает, что у отца была какая-то причина. Эта причина опирается на анонимные показания, - Марек чешет голову.
        - Какая причина? Какие показания? - Гжесь сейчас на него набросится. Я не могу дальше пить этот кофе. Выбрасываю его в мусорную корзину. Бурый напиток растекается по дну пластикового мешка, создавая маленькое грязное болотце.
        - Не знаю, чьи показания, но кто-то сказал, что отец на самом деле спорил с Бернатом за влияние в… как бы это сказать… - он не может найти слова.
        - В комитете по референдуму, - прихожу я на помощь.
        - Какие влияния, сука? С десяток человек, которые о чем-то таком думали? Приятели, которые заходили к нам на обед? Он должен был бороться за влияние на тех приятелей? - нога Гжеся постукивает в пол со скоростью перкуссии.
        - Вы сняли городскую власть при помощи референдума, а значит, это уже нечто большее, чем просто разговоры за обедом, хотел бы я напомнить со всем уважением, - Марек вдруг шмыгает носом, одновременно запрокидывая голову. - Вы являетесь серьезной местной политической силой.
        - Вы адвокат или прокурор? - снова спрашивает Гжесь.
        Марек качает головой. Этот жест наверняка означает, что на этой неделе ему не впервые задают такой вот вопрос.
        - Значит, вы думаете как и мы, что это политика? - спрашиваю я.
        - Прошу вас, я тут не для того, чтобы расследовать дело. Ваш отец - по крайней мере пока что - обвиняется в одном убийстве, а мои обязанности - его защитить и напомнить всем о презумпции невиновности.
        - И как же вы станете его защищать? - спрашивает Гжесь.
        - Пока что базовая линия защиты - это отсутствие твердых доказательств. Только впереди - длинная дорога. Если бы удалось найти кого-то, кто даст ему алиби… - он встает, берет свои бумаги под мышку, чешет голову. Осматривает коридор, словно в поисках туалета.
        - Но ведь отец мог сказать что угодно, - говорю я отчасти им, а отчасти себе. - Мог сказать, что был где-то, и всякий бы это подтвердил.
        - Именно потому я и полагаю, что ваш отец невиновен, - говорит он, не глядя на нас и снова шмыгая. - Потому что он честный человек.
        Я вижу, что он смотрит в сторону кофейного аппарата.
        - Не стоит, - качаю я головой. - На вкус - как грибной порошковый суп.
        Не знаю, услышал ли он то, что я ему сказал, но на короткий миг его тело вздрагивает, словно его ударил ток, идущий под полом. Что-то ему припомнилось: кокаиновый приход, видение или дурное воспоминание. Или все сразу.
        - Я надеюсь, что вы настолько хороши, как говорят, я все еще на это надеюсь, - говорит Гжесь и протягивает ему руку. Марек пожимает ее.
        - Я должен бежать. Идите к отцу, - говорит он чуть тише. - Будем бороться, - добавляет еще, отпускает руку Гжеся, разворачивается и уходит. Я еще вижу его, как он останавливается перед рамкой и вкладывает дипломат в пластиковую ванночку.
        Стоящий перед нами, опирающийся о стену толстый полицейский кивает нам, показывает рукой, чтобы мы пошли за ним по коридору.
        Юстина / За завесой-2
        Порой в голове возникают фразы, которые приходят туда из ниоткуда. Не проклевываются из какой-то последовательности мыслей. Просто существуют. Вертикальные, в то время как остальные - горизонтальны. Втыкаются в мозг, словно ножи в стол. Режут все прочие мысли на маленькие кусочки.
        Например, фраза: это никогда не закончится.
        Или: так будет до самого конца.
        Фразы соединяются со следующими фразами, обрастают жирком ассоциаций. Жирок этот конопатит мозг, залепляет его, твердеет; чтобы его содрать, необходимо напиться, проспаться или пробежать с десяток километров. Так будет до самого конца. Это никогда не закончится. Можно делать только то, что они хотят. Жить только их делами. Решать проблемы, которые они никогда не решат. Гловацкие. Ужасные люди, ужасные мужчины. Они - единственные субъекты в этом мире, который пусть и мал - но им хватит. Важно, что они обладают над ним истинной властью, обозначают жестами его границу.
        Более того: они его создают. Без них этот мир не существует. Без них мир - это только деревья, поля, проселки, дерьмо на тротуарах.
        Ты входишь в дом, на кухню, быстро. Агата на коленях моет пол, ты думаешь, на хрена она это делает, если пол - чистый. Когда входишь, она останавливается, встает. Без слов протягивает пачку сигарет, словно читая у тебя в мыслях.
        Агата тебя любит. Ты ведь это видишь. Может, она узнала в тебе старую себя. Она открыла это знание давным-давно, поняла, что вокруг него можно только танцевать, как они, Гловацкие, скажут (двое - или все трое?), или же - сойти с ума, потому что нельзя сбежать из Зыборка, потому что за Зыборком - лишь следующий Зыборк, и следующий, и следующий, и так по кругу до бесконечности.
        - Садись, а то сердце выпрыгнет, - говорит она, и ты только тогда замечаешь, что дышишь как старушка, поднявшаяся с покупками на пятый этаж.
        - Там все по другому - я была у Тобека, цыганского барона, - говорю я.
        - Я не знаю, какой он там барон, у них каждый о себе говорит, что он - барон, - отвечает Агата. Ногой отодвигает ведро в угол кухни. Осматривается в поисках пепельницы, потом наливает в стакан немного воды и ставит на стол.
        - Утверждает, что Мацюсь был у него, - отвечаю я.
        - И что с того?
        - Мацюсь был убежден, что его кто-то преследует. Боялся. И то же самое говорил Ведьмак. Что Мацюсь искал место, где спрятаться, и все ему отказали. Только Тобек сказал кое-что еще: сказал, что они все были замешаны в убийстве той девушки, много лет назад, с которой ходил Миколай, - когда ты рассказываешь это ей, до тебя доходит, что это неуместно. Что Тобек, возможно, просто тебя околдовал, как их женщины околдовывают людей на улицах, ворожа им по руке. Накрутил тебя на палец, а потом долго смеялся, когда ты ушла.
        - Что? - спрашивает она.
        Смотрит на меня, будто я вдруг заговорила с ней по-венгерски. На краткий миг присаживается за стол, напротив меня, но сразу же встает, подходит к холодильнику. Вынимает водку. На некоторое время застывает с бутылкой в руке.
        - Знаю, что не должна, - говорит вдруг, глядя на тебя. - Чувствую себя по-дурацки. Дети потом говорят, что я воняю.
        Только тут я понимаю, что она - о бутылке, которую держит в руках. Это внезапное изменение темы совершенно выбивает меня из ритма разговора. Я понимаю это, застываю на миг с открытым ртом.
        - Не знаю, Агата, что тебе и сказать, - говорю наконец. - Мы не знакомы настолько, чтобы я попрекала тебя.
        - Ну да, подставляюсь. В смысле, обращаю на себя внимание, - усмехается она. У нее красные руки, с раздражением, должно быть, от моющих средств. Она ставит бутылку на стол, сплетает пальцы на животе, так, чтобы они сделались неподвижны.
        - Не знаю. Может и так, - отвечаю я. - Может и так, Агата.
        - Хочешь? - спрашивает она.
        Я качаю головой. Она смотрит некоторое время на полупустую бутылку - словно на что-то испортившееся, а она собиралась готовить из этого обед. Подходит к мойке, свинчивает пробку, выливает все содержимое, потом выбрасывает бутылку в корзину для мусора. Снова поворачивается ко мне, немного не понимая, что ей делать дальше.
        - Не знаешь. Я тоже не знаю, - говорит она глухо.
        - Сядь, - прошу я ее и начинаю готовить нам кофе.
        Агата садится за столик. Снова закуривает. Я нахожу бумажные фильтры, вкладываю в экспресс-кофемашину, засыпаю немалое количество кофе. Наливаю воду, вынимаю чашки. Знаю, что она не должна пить, но хочу, чтобы сосредоточилась сейчас на чем-то совершенно другом.
        - Так утверждает Тобек, - говорю я. - Что, мол, все происходящее - это типа наказания. За ту девушку. Что, мол, Мацюсь именно этого и боялся.
        - Когда человек так торчит, как Мацюсь, он всего боится, - отвечает она через миг.
        - Но это хотя бы какая-то причина.
        Кофеварка прекращает выплевывать кофе в стеклянную емкость. Разливаешь его по чашкам, ставишь перед ней. Агата миг-другой смотрит на корзину, куда выкинула бутылку, а потом на чашку с кофе, словно не понимая, что это такое.
        - Этот Мацюсь знает, кто это делает и зачем, - говоришь ты ей.
        - Мацюсь уже наверняка ничего не знает. Будь он жив, был бы здесь и продолжал бы делать свое, - Агата отпивает кофе.
        - Тобек сказал мне, где тот может быть.
        - Тобек сказал тебе, где тот может быть, - повторяет она машинально. Встает, выглядывает в окно, словно кого-то высматривая. Поворачивается ко мне. - Я помню одну ситуацию, одну из многих, потому что тут как раз такие «ситуации» и случаются, - говорит она, подумав. - Но я помню одну ситуацию, когда у Мацюся была девушка, лет четырнадцати. Действительно молодая. Они все любили девушек, которым было по пятнадцать, шестнадцать, семнадцать. Еще неиспорченные, говорили, неиспользованные, ну, и этой было четырнадцать, по-настоящему мало, весь Зыборк шумел. В той квартире, в которой были мы с Гжесем и Миколаем. Мы хотели убедить ту девушку. В той квартире у них была такая себе хаза, собирали там тех девушек. Я говорила тебе, что это ад для женщин. Возраст неважен, Юстина. Семнадцать или шестьдесят - все равно.
        - И?
        - И помню, среди белого дня было, Мацюсь от парикмахера выходил. А я выходила из прачечной рядом. Около площади, в павильонах. Он довольный был, разговаривал по мобильнику с кем-то, помню, такой большой телефон. И тогда подъехал Кальт на машине. Мацюсь разговаривал по телефону, веселый, что-то там у них как раз получилось, у них постоянно что-то получалось, а Кальт подошел и выбил у Мацюся тот большой телефон из руки и ударил его по лицу, и только тогда я заметила, что у него на руке кастет.
        - Кальт?
        - Да, Кальт. Серебряный кастет. Мацюсь потом несколько дней из дому не выходил. Приятели над ним смеялись, что, мол, красавчиком он уже никогда не будет. Но если честно, то красивым он никогда и не был. Но важно то, за что Кальт его бил. Орал на полгорода. Педофилии в Зыборке не будет, кричал. Блядства в Зыборке не будет. Молодая девушка - это святое, орал.
        - Почему? - спросила я.
        Она качает головой. Показывает мне бутылку. Я тоже качаю головой.
        - Не знаю почему, люди разное говорили, но он в любом случае такое ненавидит, и многие от него за такое получили по голове. Томаш утверждал, что Кальт - человек старой бандитской школы.
        - И во имя принципов он теперь их убивает? За то, что сделали семнадцать лет назад?
        - Может. Но он и нам дом поджег, Юстина, комнату детей. Злу причины не нужны.
        - Я должна найти Мацюся, - я встаю, словно сразу же собираюсь идти его искать.
        Агата кладет руки на стол, широко расставляет пальцы. На что-то глядит сквозь них. Вздыхает, смотрит на стоящее в углу пластиковое ведро, наполненное водой.
        - Не хочу этим заниматься, в жопу это, - пожимает плечами.
        Я на самом деле не до конца понимаю, о чем она говорит.
        - Я прежде всего забочусь о Томеке, Агата, - добавляю я.
        - И что тебе труп скажет?
        - У него было мясо на зубах, у Берната, верно? Человеческое мясо?
        - У цыган всегда есть причина, чтобы мутить воду. А лучше всего замутить воду - это выбрать того, кто больше всего этим интересуется, пишет об этом, и засунуть ему в голову всякую фигню, - говорит Агата.
        - Это правда, но пойми, он прожил там месяц. Месяц. Я имею в виду старого Берната. Потому, возможно, и Мацюсь… понимаешь? Я не могу этого не проверить.
        - И где ты хочешь это проверять?
        - Когда мы были с Гжесем у того мужика в лесу, у Ведьмака, он жаловался, что потерял буксировочный трос. А домохозяйка ксендза нашла трос на том месте, где пробста похитили. Под домом Берната.
        - Что ты говоришь, Юстина, я не пойму. Ты, кажется, просто хочешь, чтобы одно с другим состыковывалось, и веришь в тех, кто тебя ловчей, - в ее взгляде снова растерянность, словно она заснула и вдруг резко проснулась.
        - Мама, - голос Йоаси доносится с середины лестницы. Когда один из них заговаривает, я постоянно подпрыгиваю на стуле. Они постоянно сидят в своей комнате, попеременно у общего компьютера, молча, не выходя даже на обед, потому что Агата позволяет им есть у себя. Из-за этого, когда кто-то из них откликается, слова их звучат, как голоса призраков - как вот сейчас.
        - Что случилось? Что, милая? Что ты хочешь? Хочешь поесть? - спрашивает Агата, встает и открывает холодильник.
        - Мама, я уже не могу. Я хочу пойти в школу, - отвечает девочка, опираясь о стену. У нее восковое, бледно-желтое лицо, цвета пергаментной бумаги для выпечки, на лице кривая гримаса, она кажется больной.
        - Это для безопасности, котенок, - Агата показывает ей рукой, чтобы подошла.
        Девочка подходит, вернее, подплывает по воздуху. Агата кладет одну руку ей на лоб, вторую - себе. Потом причмокивает губами и с неудовольствием качает головой.
        - Тогда я, наверное, должна сидеть где угодно, но не в своей комнате, потому что именно туда и бросили бутылку, - отвечает Йоася.
        Конечно, это правда. Одна из самых частых и глупых ошибок людей - это предположение, что одинаковое зло не может произойти дважды. А оно - может.
        - У тебя температура, - говорил Агата Йоасе и снова прикладывает ей ладонь ко лбу.
        - А когда я выздоровею, я пойду в школу? - спрашивает Йоася.
        - Пойдешь, котенок. Пойдешь. Но пока что - давай полечимся. Дай мне… - Она хочет меня о чем-то попросить, но встает, открывает один из шкафчиков, вынимает корзинку с лекарствами. Ищет что-то, вынимает таблетку, ставит воду для чая.
        - Садись, - легонько подталкивает Йоасю в сторону стула.
        Я ловлю себя на том, что все жду, когда Агата сломается, расплачется, начнет орать. Бить о стену посуду. Порой, глядя на нее, мне кажется, что этот момент вот-вот наступит, что эта разрядка - вопрос нескольких секунд. Но нет, это всегда проходит, каким-то внутренним механизмам удается ее успокоить, отодвинуть от края, разгладить. Возможно, она ломается только наедине с собой. Может, делает это, а потом старательно после себя прибирает, а в доме особо никто не считает чашки и тарелки. Может, я люблю ее именно за это. Она совершенно другая, не такая, как люди, которых я знаю. Люди, которые говорят всем и каждому обо всем - и очень громко. Которые не могут прожить и одного дня без публичного нервного срыва.
        - Ты понимаешь, что я имею в виду? - спрашиваю я Агату.
        - Понимаю, Юстина, но у меня сейчас есть дела поважнее, извини, - отвечает она, показывая на Йоасю.
        - Ты странно пахнешь, мама, - говорит Йоася.
        - Тебе кажется. Это жидкость для мытья полов, - отвечает она, нарезая лимон.
        - Но ведь пол чистый, - показывает Йоася пальцем.
        Что-то слышно, какой-то звук влетает в кухню, вскальзывает откуда-то сквозь маленькую трещинку. Словно плач, принесенный ветром. Из леса, чья полоска маячит между домами. Но, может, мне только так кажется.
        - Я поеду туда, - говорю я ей, словно спрашивая о разрешении.
        - Слушай, подожди парней. Это небезопасно. Неважно, что они тебе наговорили, но это небезопасно, - отвечает она.
        - Нет, я должна сделать это сейчас. Мне нужно поехать - и быстро.
        Звук нарастает, словно доносится не снаружи, а из моей головы, словно поселился рядом с барабанной перепонкой.
        - Слушай, правда, подожди их, прошу, - повторяет она, заливая кипятком выжатый в стакан лимонный сок.
        - Что небезопасно, мама? - спрашивает Йоася.
        - Выходить из дома, когда ты болен, - говорит Агата.
        - Тетя Юстина больная?
        - Нет, ты больная.
        Звук становится все громче. Немного похож на призыв, немного - на песню. Он доносится из леса, я вдруг становлюсь совершенно в этом уверенной, из леса, который вырос у меня в голове и заплел все корнями и листьями, который тихо шумит рядом с моими барабанными перепонками.
        - Я больна именно из-за постоянного сидения дома, мама, - слышу я Йоасю, но это странное пение из леса заполоняет все, отсекает меня от всех прочих звуков. Я проверяю карманы, на месте ли ключи.
        - Скажи им, куда я поехала, - говорю я.
        Она что-то кричит, но все заглушает пение. Я все еще его слышу, когда бегу в сторону машины. Оно становится все громче, и чем явственней я его слышу, тем больше оно фальшивит, хрипит и шумит.
        - Заткнись. Заткнись уже, - говорю я, когда поворачиваю ключ в системе зажигания.
        Стон не реагирует.
        Миколай / Умелый в несмотрении-2
        - Сейчас? - шепчет Гжесь.
        - Позже, - шепотом отвечает отец.
        - Он спрашивал, нужно ли нам еще.
        - Кто?
        - Малолетка. Только я же тебе говорил: если слишком долго лежит в холодильнике, потом оно не действует.
        - Я в этом не разбираюсь.
        - Я тоже.
        - Нет, больше не нужно, - говорит, подумав, отец.
        - Точно?
        - Точно, - кивает отец.
        Естественно, я малейшего понятия не имею, о чем они. Как обычно, разговаривают так, будто меня тут нет. Я учусь не обращать на такое внимания. Мы сидим втроем за тем же столом, что и во время последнего визита. И, в принципе, все точно так же, как во время последнего визита: те же люди за соседними столиками разговаривают с теми же посетителями, тот же свет за тем же окном, тот же охранник рядом с теми же дверьми. Только отец другой. Он в ярости. Показывает это. У него немного подрагивает нога. Он сует большой палец в рот, словно собираясь скусить заусеницу.
        Свешивает голову, всматривается в расставленные на столике ладони.
        - Ты получил передачу? - спрашиваю я его, чтобы спросить хоть о чем-то.
        Он словно выныривает из плохого сна.
        - Половину забрали, - отвечает, отуманенный, словно бы его кто-то ударил.
        - Потому-то мы столько и послали, Агата как чувствовала, - говорит Гжесь.
        - Мы даже подарков не разнесли как обычно, - говорит отец.
        - Завтра за ними поеду. Нельзя получить все. Нормально. Важно, чтобы ты держался, - отвечает Гжесь.
        - Я держусь. Шоколад - хороший. Но я не могу столько. У меня тут сахар проверили - есть проблемы, - отец подергивается все сильнее, в его движениях проступает аритмичность, на миг мне становится страшно, что он вот-вот обрушится в приступ эпилепсии.
        - Ну видишь же, мы все тут. Все на месте, - Гжесь, в свою очередь, расслабляется, словно бы его стресс перешел к отцу, он потягивается, забрасывает руки за голову.
        - Кроме меня, - говорит отец.
        - Кроме тебя, - кивает Гжесь.
        - Я тоже - не на месте, - замечаю я.
        - Что? - спрашивает отец.
        - Я - не на месте. Юстина не на месте, - говорю я ему. По крайней мере, он отреагировал, развернулся в мою сторону, когда я что-то сказал.
        - Херню несешь, как всегда, - отец поворачивается ко мне так резко, что вздрагивает стол, его металлические ножки, ударяя в линолеум на полу, издают глухой звук, охранник поворачивается в нашу сторону.
        - Я просто говорю, что мы тут не у себя. Только и всего, - качаю я головой.
        Отец увеличивается, растет вместе со своим гневом, от его подпрыгивающей ноги трясется обшарпанная крышка стола, гнев его - ртуть в приложенном к печи термометре.
        - Ты делаешь что-нибудь? По дому? Вообще? Что-то, о чем ты мог бы сейчас мне рассказать? Делаешь что-то? Работаешь? А сегодня ты что делал? Встал ли ты сегодня, сделал ли что-то? Или, как обычно, несешь херню?
        Он словно укусил меня в лицо, сукин сын.
        - Осторожнее, - рычу я.
        Кто-то поворачивается к нам, охранник делает еще один шаг в нашу сторону.
        - Что - «осторожнее»? Это ты, сука, осторожнее. Каждый что-то делает. Твоя жена, моя жена. Твой брат, мой сын. Каждый что-то делает, кроме тебя, - говорит он все громче, хотя старается говорить тихо. Его голос перестает быть матовым. Дрожит, словно бы во время разговора он пощелкивал себя пальцами по глотке.
        - Да успокойтесь вы, - просит Гжесь, но отец его не слышит, продолжает рычать.
        - Он ничего не делает. Он никогда, сука, ничего не делает. Если он что-то сделал когда-либо, то было это дурно. Он только портит. Это единственное, что он делает. Единственное, чему научился.
        - Потому что ты меня ничему не научил, - отвечаю я. - Научил меня только портить.
        Отец выставляет в мою сторону палец, на миг замирает, лицо его наливается кровью.
        - Да ты дерьма не стоишь, пацан, - шипит он тихо. - Дерьма не стоишь.
        - Потому что ты дерьма не стоишь как отец, - отвечаю я.
        Охранник встает посредине комнаты. Не сводит с нас глаз. Гжесь наклоняется, опирается о стол. Пытается заставить нас взглядом, сперва меня, потом отца, чтобы мы перестали. Но мы уже не перестанем. Уже поздно. Я чувствую себя, словно я закинулся наркотой, все во мне деревенеет, сердце стучит, словно турбина на высших оборотах.
        - Что ж, у меня еще трое детей. У меня еще трое детей, потому одного можно и списать. Я давно себе так сказал, - говорит он так, словно бормочет себе под нос.
        Я его не боюсь. Это чувство, отсутствие страха, сильнее любого страха.
        Просто жду.
        Пусть что-то скажет. Что угодно.
        - Я ничего не сделал? - спрашиваю я его.
        - Нет, ты ничего не сделал.
        - Может, ты еще скажешь, что я струсил?
        - Я никогда не гордился тобой.
        - Как и я тобой.
        Палец отца прячется в ладонь, та сжимается в кулак.
        Я не боюсь этого кулака. Пусть засунет его себе в жопу, и пусть приятели по камере ему помогут. Пусть сжимает кулаки и таращится, в своем спортивном костюме и шлепках, со своей обрастающей головой. Он не заставит меня, чтобы я сел, чтобы я отступил.
        - Эй, там, все нормально? - спрашивает охранник.
        - Все нормально! - кричит в ответ Гжесь.
        Я вовсе не ненавижу отца. Я не могу его терпеть. Не могу терпеть его, и это просто и по-человечески, не могу его терпеть так, как не могут терпеть молочного супа или радио в такси, или запаха старых людей, которые моются раз в неделю. Просто не могу терпеть этого тупого, лысого, фанатичного, твердого, как бетонная отливка, молчаливого сукиного сына, который в своем воображении - ротмистр Пилецкий [123 - Пилецкий В. (1901 - 1948) - ротмистр Войска Польского, один из организаторов подпольной деятельности в концлагере Аушвиц (попал туда, добровольно сдавшись, в 1940 году, сбежал с группой заключенных в 1943), участник Варшавского восстания и подпольной борьбы Армии Крайовой в просоветской Польше; арестован и казнен в 1948 году.], скрещенный с Чаком Норрисом, а на самом деле - просто кукла, жестяная коробка, жестяной голем, кусок бетона с намалеванной углем мордой. Лицо у него - такое же, как фасад его дома.
        - Опусти руку, - говорит Гжесь. - Спрячь уже эту руку, папа.
        - Ты и так струсил, потому что ты - трус, ты всегда прячешься, даже когда тебе жену свою нужно трахнуть - все равно спрячешься, - говорит отец, а я толкаю стол в сторону и, прежде чем отец успевает отреагировать, подскакиваю к нему, прижимаю к стене, изо всех сил вжимаю ему локоть в горло, изо всех сил, какие у меня есть, а он пытается меня оттолкнуть, но я нажимаю на его горло всем своим весом, не вижу, но слышу, как все вскакивают со стульев, слышу, как бежит в нашу сторону охранник, слышу, как рвут меня за одежду две пары рук, но не могут сдвинуть меня с места. Я прибил его собой к стене. Моя сила поглотила его силу. Чувствую, как тело его замирает, делается деревянным. Вижу, как он краснеет. Слышу, как он дышит. Знаю, что он теряет дыхание.
        Может быть, я все же его ненавижу.
        Ненавижу прежде всего за то, что он обо мне думает. За то, кем меня считает.
        - Пусти! - кричит кто-то, наверное охранник.
        - Миколай, сука! - кричит Гжесь.
        Зрачки отца расширяются до размеров пятизлотовой монеты.
        - Отпусти его, блядь! - повторяет Гжесь.
        - Ни слова о моей жене, уебок, ни слова, - говорю я тихо, приближаясь к нему так сильно, словно собираюсь его поцеловать.
        Отец начинает хрипеть, мое тело отказывается слушаться, моя сила заканчивается, и только тогда отец меня отталкивает, я отшатываюсь прямо на стоящего позади Гжеся и слышу крик охранника:
        - Что тут, нахуй, происходит! Больше никаких визитов!
        Я сажусь на стул. Не могу нормально дышать. Отец вскидывает руки, чтобы сразу же их опустить. Охранник, совершенно не понимая, что теперь делать, поправляет стол. Говорит:
        - В камеру, Гловацкий.
        - Минутку, минутку, господа власти. Минутку. Три минуты. Это эмоции. Это семейные эмоции. Просто эмоции, - говорит Гжесь.
        Отец смотрит на меня как зверь. Все еще держится за шею. Поворачивается к остальным людям в комнате свиданий. Под его взглядом все будто уменьшаются.
        - И на что вы, сука, таращитесь? Тут что, «Кабаре Отто» [124 - «Кабаре ОТ.ТО» - знаменитая польская кабаре-группа, выступающая с 1987 года с юмористическими и сатирическими номерами.] выступает или что? - спрашивает он тихо и хрипло.
        - Нет, пошли, - говорит охранник.
        - Три минуты, господин полицейский. Три минуты, - говорит Гжесь.
        - Уже? Нормально? Успокоились? Ты что, дурак, нахер? Ты что, убить его хотел? - шепотом спрашивает меня Гжесь.
        Отец молчит. Старается восстановить дыхание. Краснота медленно сходит с его лица, а еще минуту назад оно выглядело так, словно в нем разом лопнули все сосуды.
        На короткий миг он вздрагивает, а потом словно расслабляется, делает глубокий вдох, воздух, который он выпускает из себя, воняет старым войлоком, словно бы он съел, нервничая, в камере одеяло.
        - Не знаю, ничего уже не знаю, - говорит отец.
        - Да все ты знаешь, - отвечает Гжесь.
        Они говорят так тихо, что мне приходится читать у них по губам.
        - Помнишь, что я тебе говорил? Он - не трус. Он при мне под пушкой дважды становился. Он не трус. Не называй его так. Посмотри на него, - указывает на меня Гжесь.
        Отец не говорит ничего. Снова смотрит на свои руки, разложенные на столешнице. Моя ненависть превращается во что-то особенное.
        - И это его дело тоже. Это исключительно его дело. Он изменился, - Гжесь показывает на меня пальцем, словно бы меня вообще тут нет.
        - Нет, вы больше не будете говорить обо мне в третьем лице, - я встаю со стула.
        Это не ненависть, это чувство, будто сквозь меня, сквозь все тело, от пальцев ног до макушки, что-то течет. Словно кто-то ухреначил меня тонкими теплыми проводами.
        - Погоди. Погоди, я тебя прошу. Погоди. Миколай, сядь на жопу, еще на минутку, - Гжесь хватает меня за плечо и сильно сжимает, и тянет вниз.
        - Да, возможно. Важно, чтобы это закончилось, - кивает отец.
        - Это вот-вот рассыплется. Мы должны попытаться сделать это так. Я тебе говорил. Сам я не справлюсь, - Гжесь наклоняется к отцу.
        - Ты уверен, что он справится? - спрашивает отец, я смотрю на него, но он прячет глаза.
        - Другого выхода нет. Нужно быстро. Лучше - сегодня, - говорит Гжесь.
        - Это рискованно, - отвечает отец. - Очень рискованно. Все можно испортить.
        Снова отводит взгляд. Я выиграл. Я придавил его к стене. Он меня испугался.
        - Если станем ждать, то наверняка все испортим, - говорит Гжесь.
        Отец наконец смотрит на меня, в его глазах что-то взблескивает, может, это умирающая вежливость, а может, просто в его теле, когда я на него напал, что-то лопнуло, и у него инсульт, организм только сейчас начинает понимать, а это - побочные эффекты.
        - Будь что будет, - говорит отец, ударяет в стол двумя ладонями. Встает.
        - То есть что? Я должен сделать, как договорились? - удостоверяется Гжесь.
        - Будь внимательнее к Агате, - отвечает отец.
        - Я не могу раздвоиться. Она и сама за собой прекрасно присматривает, - вскидывает голову Гжесь.
        - Ты справишься, - говорит отец. Кладет руку ему на плечо. Сильно сжимает. - Ты справишься, сынок.
        Кажется, он вот-вот расплачется. Хватит. Я выиграл. Я встаю и выхожу.
        - Погоди! - кричит мне вслед Гжесь.
        - Зачем? - спрашиваю я.
        - Погоди, - повторяет он.
        - Три минуты прошли, Гловацкий, - охранник постукивает пальцем в часы.
        Отец втягивает еще глоток воздуха, прикладывает ладони к лицу, а когда отводит их, то выглядит совершенно обычно, будто сидел дома, ел обед и смотрел бокс по телевизору.
        - Сделайте это сегодня, - говорит он.
        - Мы сделаем это сегодня, - отвечает Гжесь.
        - Только - смотри за ним. Ты после последнего пил так, что в ванной два дня лежал. А он что сделает? Снова присядет на наркоту? - показывает на меня отец.
        Я подхожу к ним. Наклоняюсь над столом. Говорю тихо, так, чтобы услышали только он и Гжесь.
        - Последнее. Послушай, - говорю я. Отец смотрит на меня. - Не говори обо мне в третьем лице, когда на меня смотришь. - Отец не сводит с меня глаз. - И не говори ничего о моей жене. Никогда больше.
        - Хорошо, Миколай, не буду, - отвечает он без следа эмоций, словно бы я за обедом попросил его передать хлеб, а потом он отворачивается, подходит к охраннику и еще раз медленно поднимает руки.
        Юстина / Лес
        Кто знает? Сколько из них знают, в чем тут проблемы? За всеми закрытыми дверьми полицейских участков и присутственных мест, домов и квартир. Сколько из них боится? Сколько считает, что сатана существует и что может в любой момент прийти и усесться им на голову, и сожрать их детей?
        Кальт - это сатана, может, они и правы, но он ли настоящее зло?
        Могут ли бесы убивать других бесов? И не была ли это идеальная ситуация: позволить всем бесам поубивать друг друга?
        Не знаю, как туда попасть. Помню только направление, примерное. Сейчас где-то половина четвертого, небо темно-серое и быстро наливается темнотой, но я еще вижу речушку и кирпичные руины по другую ее сторону. Это там тот парень, Гизмо, увидел ту женщину.
        Лес холодный, хрустит под ногами, и кажется, словно кто-то сделал его из старой бумаги, и когда прикасаешься рукой к дереву, кажется, что касаешься пустого внутри, спрессованного куска картона.
        Вы шли тогда на север, а потом свернули в лес. И как, ты думаешь, тебе найти этот дом, идиотка, что если он спрятан даже от людей, которые тут живут? Этот дом, скорее, сам найдет тебя.
        Та девушка. Действительно ли все дело в ней? Миколай никогда не говорил мне о ней или о других девушках. Сперва я была ему за это благодарна, честно. Есть люди, которые любят рыться в прошлом своих партнеров, а потом не могут заснуть, потеют, вертятся с боку на бок с бьющимся сердцем, потому что продолжают представлять их - причем куда отчетливее и яснее, чем себя.
        Он говорил что-то вроде: была такая Дарья, я потерял с ней девственность, она - моя первая девушка. Ну и классно, отвечала ты, я свою потеряла с неким Бартеком, который занимался виндсерфингом, а сейчас я даже не знаю, жив ли он. Это никогда не имело ни малейшего значения. Он неохотно отвечал, что, мол, я совершенно права.
        А потом он сказал тебе, что она мертва. Просто дома за ужином. Ты сказала, что тебе жаль; он не ответил совершенно ничего и не стал отвечать на твои вопросы, а потому где-то неделю ты жила в убежденности, что Дарья умерла недавно, что Миколай узнал об этом буквально сейчас, от каких-то старых знакомых. И только неделю спустя, когда ты несмело спросила, будет ли он ехать на похороны, он ответил удивленно, что она мертва уже давно.
        Многим позже, за два месяца до приезда в Зыборк, вы были на выходных на море. Шли по пустому пляжу, против ветра, было свежо после дождя, вы шагали в заходящее солнце, которое напоминало след от огромной бомбы, полной краски, плеснувшей теперь на каждое разбросанное по небу облако. Все прочие сидели в палаточном городке в Дембках. Но вам эти прочие надоели, а потому вы взяли машину и поехали на несколько десятков километров дальше по побережью. Тогда ты уже ему изменяла. И думала, сука, как можно кому-то изменять, а потом идти с ним по берегу моря против ветра. А он сжимал твою руку, и ты еще подумала, что сильнее других мы сжимаем руки тех, кто нас обманывает. И тогда-то он сказал: та девушка из Зыборка. Словно что-то предчувствовал. Та девушка, она умерла, когда я с ней был. То есть в тот вечер, когда она умерла, я как раз с ней порвал.
        Ты на миг задумалась (и каждый бы задумался, но ты, конечно же, едва не спросила), умерла ли она потому, что вы расстались.
        Он отпустил твою руку и поднял что-то с земли, камешек, раковину, ты не помнишь - что. Ее убил и изнасиловал один парень. Он уже тоже мертв.
        Отчего ты не рассказывал мне об этом раньше, спросила ты. Дура. Будто обо всех подобных вещах нужно говорить в первые месяцы знакомства.
        На самом-то деле, сказал он еще, на самом-то деле я не говорил тебе никогда о том, что было раньше тебя, потому что не было о чем говорить. Со времен Дарьи я не был ни с кем больше месяца-двух. То есть ты ни с кем не был, уточнила ты. Да, я ни с кем не был, сказал он.
        Ну, ты в этом совсем неплох, ответила ты. Немного, чтобы ему стало приятней. Немного - чтобы изгнать из этого момента ту несчастную убитую девушку.
        Ты подумала тогда - может, сейчас он был бы с ней. А может, был бы здесь с кем-то совсем другим. Но то, что с ним случилось, - это ошибка. Все, что он пережил дальше, последствия той ошибки. Как и ты. В правильной версии реальности тебя бы тут не было.
        Ты теряешь на миг равновесие, в последний миг хватаешься за дерево. Уже темно, ночь быстра, она бежит к тебе. У тебя есть только фонарик в телефоне. Ты решила заблудиться в лесу и не взяла ничего попить и поесть.
        Только когда ты стоишь, опершись о дерево, вспоминаешь вдруг, что оно вот-вот на тебя упадет. Вместе со всеми остальными. Что ты должна идти как можно быстрее.
        Вместе с темнотой в лесу пробуждаются звуки. Хруст, свист, стук. Призывы. А прежде всего - шум. Шум от деревьев. Ты должна повторять себе, что не можешь каждую секунду останавливаться и прислушиваться. Что ты должна идти. Даже если ты будешь ходить по этому лесу целую вечность.
        Кажется, кто-то идет к тебе. На границе света, отбрасываемого фонарем, в конце тропинки, которую ты видишь - словно бы след движения. Мигом позже - звук, что-то падает в большую кучу шелестящей листвы. Звук оторван от своего источника, обманывает насчет себя, обещает нечто, чего нет.
        Его голос разносится, отражается от деревьев и земли и двоится, троится эхом; неподалеку должно быть озеро, думаешь ты, и потому звук так далеко летит; тут всюду есть озера; озера - это просто следы от чего-то большего и убийственного.
        Можешь ли ты вообще предполагать, что случится, когда ты туда доберешься?
        Есть ли у тебя с собой хотя бы что-то, что можно использовать как оружие? Нет, у тебя есть гигиенические салфетки, телефон и зажигалка.
        Сейчас ли следовало свернуть в лес? Или, возможно, через двести метров?
        Когда ты видишь подвешенный в конце дороги свет, думаешь, что у тебя остановится сердце. В воздухе висит цифра. Это пометка флуоресцентной краской. Белизна бревен, уложенных в пирамиду у дороги, были они тут, когда вы шли здесь в последний раз? Ты и правда не могла подождать Гжеся?
        Из хороших новостей: у тебя все еще есть связь на телефоне. Одна полоска.
        Человек всегда уверен, что зло случается в темноте. Это генетическая память, впечатанная в самое дно мозга. Невозможно совершенно сбежать от этого, особенно кому-то, кто вырос в полукилометре от электростанции Секерки. Ты не можешь убежать от этого, хотя и знаешь, что истинное зло может не прятаться. Ему не нужно.
        Они делали это посреди белого дня, всегда в тринадцать часов, сказал Кирилл. И хотя мужчина, который на несколько минут впустил ее на ту виллу на Саской Кемпе, сделал это поздней ночью, нетрудно было представить все это при свете дня. Кирилл был прав, на втором этаже напротив окна висела копия «Танца в Буживале» Ренуара. Но зло было не только в комнате с картиной, зло было всюду, на всех этажах.
        - Я совершенно не знаю, что тут происходит, - сказал мужчина, который открыл ей тогда дверь, седой и хрупкий, как старая птица, в большой черной куртке с большим логотипом охранной фирмы - это было смешно и немного печально, поскольку он не выглядел тем, кто сумеет защититься хоть от чего-то.
        Теперь в лесу под ногами поскрипывает иней. Дыхание вырывается клубами, заслоняя поле зрения, вставая вокруг. Ты рассчитываешь на память, но страх отбирает ее у тебя. Там и правда что-то было, но что?
        Тогда, на Саской Кемпе, на вилле того, что Кирилл называл Клубом Винни Пуха, ты чувствовала это при входе, на кухне с мебелью из IKEA, с коробками чая и кофе на столе из ДВП и с одиноким, наполненным камнями электрическим чайником. Шкафчики были почти пустыми, несколько разрозненных тарелок и вилок, какая-то банка с белым порошком. Ты понюхала, взяла на палец - соль.
        - Вы говорите, что это криминальное дело? - дед стоял за тобой, держал в руке фонарь, несмотря на включенный свет, и ты чувствовала, что он притворяется глупым, прижимая к груди тысячу злотых, которые получил за то, что открыл дверь.
        В кухне не было ничего. Кроме холодильника. В холодильнике - несколько бутылок шампанского Moet & Chandon. И шоколадки, бельгийские.
        - Это дорогое шампанское, - сказала ты самой себе, а дед ответил:
        - Я в этом не разбираюсь, извините.
        Теперь в лесу память говорит тебе: смотри на деревья. Что-то было прицеплено к одному из деревьев. И оно подсказывало, где ты должна свернуть.
        Ты пытаешься просчитать в памяти, сколько вы шли. Но не помнишь. Тогда ты не думала о том, чтобы считать шаги.
        Тогда, на Саской Кемпе, зло было в ванной, где на пластиковой полке около слива лежала куча неоткрытых маленьких шампуней и жидких мыл; и рядом с ванной, с гидромассажем, декорированной бурой линией камня и грязи в двух третях своей высоты, и в ящичках под мойкой, где высились стопки белых полотенец и халатов фротте. Обычно они снимали и делали это наверху, говорил Кирилл. Двое-трое человек и столько же мальчиков, реже - девочек, от восьми до тринадцати, не младше и не старше. Но порой развлечение переходило и в ванную, в сольном варианте, когда кто-то говорил, что хочет, чтобы его ангелочек его помыл. Зло обитало в ванной. Это была довольно симпатичная ванная. Белый кафель, вычищенный пол. Действительно симпатичная ванная.
        Сейчас, в лесу, ты задумываешься, зачем ты вообще об этом думаешь. Зачем пытаешься убедить то зло, которое находится перед тобой, чтобы оно не подходило к тебе, потому что ты видела зло еще худшее. Зло - это зло. Оно находится во многих местах одновременно. Обретает множество форм. Зло - оно словно Святой Дух.
        Лай собаки приводит к тому, что ты непроизвольно подпрыгиваешь и едва не спотыкаешься о выступающий из земли корень.
        Лай, пока что единичный, напоминает тебе: смотри на деревья. Ты смотришь. Скоро, буквально через несколько шагов, находишь. Как ты могла забыть? Маленький крест на дереве, сбитый из двух планок. Под деревом - сгоревшая кладбищенская свечка. Теперь ты уже знаешь. Входишь глубже в лес. Собака лает снова. И снова.
        Тогда, на Саской Кемпе, зло было на втором этаже. Пустые, без мебели комнаты. Ты словно осматривала сдающийся внаем дом. Много деревянных дверок, много ящичков, спрятанных в стене. Ты открывала эти ящички, хотя мужчина, который стоял за твоей спиной, сопел и фыркал, что, мол, нельзя. За дверками была пустота, пыль, один раз - электрические пробки. Чтобы добраться до зла, нужно пройти сквозь множество пустых комнат, подумала ты тогда.
        Картина висела на втором этаже, напротив окна.
        - Отчего это вас так интересует? - полюбопытствовал дед.
        - Кто снимает дом? - спросила ты.
        - Какая-то фирма, ну, тут каждый дом за какой-то фирмой - а что там за фирма, так я и не скажу, - ответил он. Все еще держал руку в кармане, в котором спрятал деньги.
        Кровать, большая - словно в отеле, - занимала большую часть комнаты. Покрытая твердым, ровным, белым матрасом. Без покрывала, без постели. Ты машинально поискала пятна. Хоть чего-то. Смотрела в окно на улицу. Смотрела на пустые прикроватные тумбочки. Смотрела на белое платье и красный чепец, и на рыжие волосы женщины на картине, и на светло-желтую шляпу мужчины, который с ней танцевал.
        А потом заглянула под кровать.
        Сейчас в лесу ты знаешь, куда идешь. Собака лает как сумасшедшая. Ты видишь, все отчетливее видишь стены дома, ямы окон. Останавливаешься на миг. Гасишь фонарь. Ждешь собаку, пока та подбежит, чтобы кусать и рвать. Ты приседаешь, щупаешь руками землю, поднимаешь с нее что-то, что выглядит как толстая палка. Чувствуешь ее холод через перчатку.
        Еще пара шагов вперед. Ты вспоминаешь, что было внутри дома этого человека. Образа Богоматери, свечи, мотыги, лопаты, грабли. Вспоминаешь детей. Делал ли он все это при детях?
        Тогда, на Саской Кемпе, под кроватью была пыль в толстых скрутках, никогда и никому неохота засовывать пылесос слишком глубоко.
        - Что вы делаете? - спросил дед. - Ну, уважаемая, что вы делаете?
        - Спокойно, - сказала ты ему, и тогда он на миг успокоился.
        Ты сунула правую руку под кровать, чтобы вынуть это, аккуратно поймать двумя пальцами, придвинуть к себе, а когда ты это увидела, то замерла, села, прижалась к стене.
        - Что случилось? - спросил дед.
        Ты покачала головой. Чувствовала, что стала белее снега.
        У них всегда было вдоволь игрушек, наручников, вещичек из секс-шопов, но не только из секс-шопов, были у них и маленькие гвоздики, пинцеты, рыболовные крючки, были у них всякие вещи, но сейчас - наверняка там их уже нету, говорил Кирилл. Наверняка ничего там уже нет. Ничего не найдешь, говорил он. Нет и шанса. Они знают, что делают - и это хуже всего.
        Тогда ты была готова. Тогда у тебя с собой в кармане был целлофановый пакетик с зиппером - хоть столько-то.
        - Что это? - спросил дед.
        - Еще один вопрос, и начнете отдавать мне деньги! - крикнула ты, а он сжался и схватился за карман.
        Зло порой прячется в обычных предметах. Обитает в них и ждет. Оно - пистолет в руке, топор под стеной. Палка в руках.
        Сунутые под кровать детские трусики с Дональдом Даком и маленьким бурым пятнышком, о котором уже сложно сказать, от чего оно.
        Теперь в темноте лает собака, и ты хочешь верить, что удержишь ее на расстоянии палки, что она не подойдет ближе. Ты идешь вдоль кирпичной стены. Принюхиваешься. Не чувствуешь бензина или моющих средств, как было в последний раз. Чувствуешь только снег. И сажу. И гнилую листву. И что-то еще. Каждый твой шаг - словно давишь каблуком маленькое стеклышко.
        Тебе хочется крикнуть, но собака перестает лаять, а ты слышишь два слова, произнесенные мужчиной:
        - У меня оружие.
        Ты поднимаешь руки вверх и говоришь:
        - Я - Юстина Гловацкая. Я тут уже была.
        - На колени, - отвечает голос. - На колени и молись.
        Ты становишься на колени, как он и приказывает, все еще держишь телефон в руках, но мужчина быстро вынимает его из ладони и, кажется, прячет в карман, ты не слышишь, чтобы трубка просвистела в воздухе, упала в снег.
        - Молись, - говорит голос.
        - Я Юстина Гловацкая, - отвечаешь ты.
        Что-то холодное и металлическое, кончик чего-то длинного вжимается тебе в шею, а ты прикидываешь, узнало бы тело эту форму, если бы тебе не было известно понятие оружия.
        Страх появляется чуть позже.
        - Молись, - говорит мужчина.
        - А потом мы пойдем? Куда? - тихо спрашиваешь ты.
        Чернота так жадна. В лесу, холодной ночью.
        - К Черному Потоку, - говорит голос. - Не бойся. Там неглубоко, всего лишь по шею.
        Миколай / Каратель
        - Где Юстина? - спрашиваю я, видя, что ее машины нет под домом.
        - Это твоя жена, не моя. Пойдем, сперва нужно поесть, - говорит он, открывая дверь.
        - Сперва? - спрашиваю я.
        Он не отвечает, идет в сторону гаража, открывает его ключом, повешенным на цепочке, что свисает из кармана: толстым и поржавевшим, тем самым, который мы использовали, чтобы открывать гараж двадцать лет назад. Все собаки лают как обезумевшие, наверняка видят что-то далекое и опасное, висящее в воздухе, все, кроме Рокки, который тихо попискивает, спрятавшись под лестницей. Я хочу увидеть, что там, но вижу только небо, серо-бледно-синее. Вижу птиц, которые выписывают круги по этому небу. Может, они и правда что-то пишут мне - то, что я должен прочесть. А может, это никакие не птицы, но изъян в моем глазу.
        - Сперва? - спрашиваю я снова, идя в сторону гаража.
        Там пахнет смазкой, углем для растопки и сечкой для свиней, под стеной стоят связанные пластиковыми веревками джутовые мешки. Я иду по прикрытой досками яме в сторону деревянного стола, на котором лежат грязные инструменты. Гжесь уже в яме, посвистывает. Переставляет предметы, что-то ищет.
        - Сперва? - спрашиваю я в третий раз.
        - Спокойно, - отвечает он. Стоит наклонившись, с руками в целлофановом мешке, полном каких-то предметов. - Поедешь со мной кое-куда.
        - Я никуда не еду. Хочу подождать Юстину, - отвечаю я.
        Гжесь распрямляется. Что-то щелкает у него в спине. Он шипит от боли. Кто-то открывает дверь в подвал.
        - Кто там? - спрашивает Ясек.
        - Это я! - кричит в ответ Гжесь. - Не бойся.
        Только теперь я вижу, что` Гжесь держит в руках. Буксирный трос, грязный от смазки, свернутый в лассо. Мы снова выходим на улицу, Гжесь прячет трос в багажник. Потом снова возвращается в гараж, я иду следом, он приседает, ищет что-то в куче коробок и емкостей под деревянным столом.
        - Отец - тяжелый мужик. Может и хорошо, что ты его слегка осадил. Мы когда-то тоже сошлись на кулаках. Тебя тогда не было. Он только-только начал с Агатой ходить, - говорит Гжесь.
        Встает. Это маленький ящичек для инструментов. Не знаю, почему он выбрал именно его. Как не знаю и то, зачем тот ему нужен.
        - Знаешь, отец - он таков, каков есть. Но он отчасти прав, - говорит он, снимая шапку и вытирая лоб.
        - В чем? В том, что я ничего не сделал? Я отдал тебе деньги, на которые мы должны были вернуться в Варшаву. Я спас твою задницу, - подхожу я к нему на шаг.
        - Нет, Миколай, я не об этом, - говорит он.
        Он замолкает, как видно, горло у него узковато для того, что он собирается сказать. Для того, что он имеет в виду. Собаки лают еще громче. Небо над нами - как сталь. Он поднимает голову, чтобы не смотреть на меня, пока станет говорить.
        - Помнишь те комиксы? С Карателем? Ты их читал, пока был маленьким.
        - Что?
        - Они у меня остались. Дома лежат. В подвале. Те, что потолще. Мега Марвел. Помнишь их, нет? - говорит он и снова открывает багажник.
        Я разворачиваюсь в сторону дома, смотрю на него, словно на картинку-загадку. Словно на 3D-рисунок. Не могу сосредоточить взгляд.
        - Каратель мстил, - говорю я.
        - Не только, - отвечает Гжесь и закуривает.
        Агата выходит из дома, становится в дверях.
        - Она поехала к Ведьмаку! - кричит Гжесю.
        - Юстина? - спрашиваю я.
        - Зачем?! - кричит Гжесь.
        Я быстро вбегаю в дом, не снимая обуви. В коридоре темно, единственный источник света находится в кухне. Выключатель не реагирует.
        - Вбила себе в голову, что он знает о чем-то, - Агата кладет на стол тарелки, высыпает на них картошку, курятину в соусе. Гжесь садится, начинает есть, даже не сняв куртки.
        - Что он ей не все сказал, когда она была у него в последний раз? Вот она упертая, - Гжесь смеется, качает головой. - Ты без нее просто помрешь, вот честно. - Он поворачивается ко мне с полным ртом еды и тычет пальцем в табурет.
        - Поехали за ней, - говорю я.
        - Спокойно, - отвечает Гжесь.
        - Она у того цыгана была. Того, что приехал к «Подзамчью». И тот ей сказал, что Мацюсь к нему приходил, - Агата не ест, отпивает вместо этого глоток кофе. Гжесь возвращается к еде.
        - Он ей ничего не сделает, просто замучает своими проповедями, - не пойму, говорит ли Гжесь мне или своей тарелке.
        - Тогда я сам за ней поеду, - я иду к двери. Гжесь останавливает меня на пороге, хватает за куртку, тянет к стене рядом с дверью в подвал, хватает за плечи, прижимает.
        - Пусти меня, нахуй, - говорю я.
        - Ничего с ней не случится. У нас есть работа. Мы должны кое-что сделать. Успокойся, - говорит он.
        - Ага, конечно, ничего не случится. Ты его видел. Слышал, что он говорил, - отзываюсь я, а Гжесь сжимает меня все сильнее.
        - Поверь мне, - говорит.
        И как раз тогда я поворачиваюсь и бью его в морду.
        Хуже всего мы контролируем едва приобретенные рефлексы.
        Всегда, когда я об этом думаю, мне кажется, что моя рука очень легкая. Что кости ее пустые, словно у птицы. Что если бы мне пришлось кого-то ударить, то пальцы сломались бы об его голову.
        Но моя рука вовсе не легкая и пустая, и знает об этом лучше моей головы. Гжесь отшатывается назад, хватается за нос, между его пальцами видна кровь. Агата стоит за моей спиной. Гжесь прижимает ладонь к лицу.
        - Что-то ты разошелся.
        - Не говори мне, сука, что я должен делать.
        - Это сегодня? - спрашивает Агата.
        - Сегодня, - отвечает Гжесь. Опускает ладонь, кровь впитывается в его щетину, стекает по верхней губе.
        Он возвращается на кухню, берет тряпку для посуды, вытирает ею кровь. Агата с омерзением вырывает тряпку из его руки.
        - Вот ты дурак, - говорит ему.
        «Ты мог это остановить». Не знаю отчего, но вспоминаю голос того мужика из лесу. Ведьмака или как там его называют. «Ты мог это исправить». Тогда, прежде чем я его ударил, что-то двигалось у него во рту, что-то черное, чего я не видел, но именно оно и произнесло эти слова. Когда я прыгнул на него, то прежде всего хотел убить это нечто, раздавить его вместе с зубами.
        Знал, что это нечто - черно и вертко, как червяк. Вынимаю телефон. Звоню Юстине.
        - Тайсон, блин, нужно себя контролировать, парень, - Гжесь снова садится за стол.
        Сигнал, второй, третий.
        Когда у тебя работает воображение, то непросто отделить предчувствие от испуга. Потому пророками и ворожеями становятся идиоты. Воображение не забивает им передачу. Если они видят в голове нечто, о чем не думали, то, значит, оно раньше или позже, но произойдет.
        Четвертый, пятый, шестой.
        - Ешь, - Агата показывает на тарелку со все еще исходящей паром едой. Я не голоден, не могу представить себе, что когда-то буду.
        «Абонент временно недоступен».
        - Я еду за ней, - заявляю.
        Гжесь не поднимается.
        - Слушай. Слушай, все ок. Сядь. Мы поедем за ней потом.
        - Потом?
        - Через час-другой. Сядь, поешь, сука, ты вообще ел сегодня? - спрашивает он.
        Еда все еще горячая. Я беру немного в рот, а потом выплевываю в ладонь. Встаю, мою ладонь под краном.
        - Вот свинья, - говорит Гжесь с полным ртом.
        Я вдруг понимаю, что не поеду за ней. Не на чем. Юстина взяла нашу машину, осталась только его. И ключи - в кармане брата.
        - Через час-другой. Нужно кое-что сделать. Успокойся. Послушай. Помнишь, как Юстина спрашивала, откуда у него бензин, еда, одежда? В лесу бы он этого не нашел. Помнишь? - спрашивает Гжесь.
        - Что с того?
        - А то, что это мы ему даем. Мы его всем обеспечиваем. Я и отец. Он ничего ей не сделает. Я знаю, он странный. Но никто ей ничего не сделает. Садись, сука, не хочешь есть - не ешь, но, по крайней мере, не стой надо мной! - кричит он.
        - Почему вы это делаете? - спрашиваю я Агату.
        - А что, детям нужно было от голода помереть? - отвечает она вопросом на вопрос.
        - Почему не сказали Юстине? - спрашиваю еще, но мне никто не отвечает.
        Гжесь берет кусочек хлеба, чистит тарелку от соуса из-под курицы, заканчивает есть, встает. Вытирает губы от еды и засохшей крови. Агата подходит и хватает его за руку. Прижимает ее к своей грудной клетке. Очень странный жест. Они смотрят друг на друга, словно влюбленные в сериале. Агата, кажется, хочет что-то сказать, но молчит. Наконец отпускает его руку, он вытирает ту о рубаху.
        - Через час-другой мы поедем за ней. Если она за это время не вернется. Обещаю, что если она не вернется, то мы за ней поедем. Клянусь тебе всем, чем угодно, клянусь могилой мамы. С ней ничего не случится. Пойдем, - говорит он.
        Снаружи куда холоднее, чем полчаса назад. Срывается ветер, ледяной и злой. Теперь он летит над Зыборком, ломая голые ветки деревьев, вырывая мусор из-под выпавшего снега и унося его с собой. Ветер очень громкий. Собаки некоторое время пытаются его перекричать, но не справляются. Прежде чем я открываю дверь машины, они замолкают: может, напуганы, что ветер унесет и их тоже.
        - В чем дело? - спрашиваю я, когда мы уже в машине.
        - Ты хочешь все исправить? - спрашивает Гжесь.
        - Это невозможно.
        - Возможно. Ты стоял напротив пушки. Ты шагнул под нацеленный пистолет. И говоришь, что это невозможно. Мужик, ну, - отвечает Гжесь.
        - В чем дело?
        Он не отвечает, но заводит мотор.
        Юстина / Черный Поток
        Есть ли хоть шанс на что-то новое, думаешь ты, не пойми зачем ты вообще об этом думаешь, может потому, что нужно думать о каком-то будущем, когда некто ведет тебя сквозь лес, тыча оружием в спину.
        Мир хрустит под ногами. Только белый снег и черная, холодная вода. Тебя никогда не водили, упирая ствол между лопатками. Такие вещи бывают в старых польских фильмах о войне, думала ты, или в чуть менее старых фильмах о русской мафии.
        Но, Юстинка, думай о будущем, если все закончится хорошо, то есть шанс на новое изменение. Что значит - новое изменение, Юстинка? Это значит оставить все это и идти в сторону нормальности, жизни, в которой нет нужды оставаться отважной. Это мечта любого отважного человека в такие моменты, когда приходится использовать отвагу все время, охлаждать мозг. Проклятие, Юстинка, мысли носятся у тебя в голове, как пьяницы при пожаре.
        - А где ваши дети? - спрашиваешь ты, потому что, возможно, когда спросишь его о детях, он опустит оружие. А когда он это сделает, у тебя будет несколько секунд, чтобы броситься в сторону, в лес. Хотя он, скорее всего, тебя схватит, причем - быстро, потому что, в отличие от тебя, он знает, где тут что находится. - Они остались дома?
        - С моими детьми все хорошо. Они полны света. Ребенок не всегда хороший. Но мои - хорошие. Их мать хотела по-другому.
        Где-то в темноте хлюпает вода.
        - А где их мать? - спрашиваешь ты и снова чувствуешь нечто, что проходит сквозь тело: холодное и длинное, под четвертым ребром. Ты подпрыгиваешь.
        - В аду.
        Снова некоторое время - только темнота, мерный хруст под ногами, плеск воды, с какого-то времени не меняющийся по громкости, то есть вы идете вдоль потока, но не приближаетесь к нему.
        - Я хочу поговорить с Кальтом, - говоришь ты внезапно.
        - Не знаю, о ком ты, женщина, - отвечает он.
        - Конечно знаешь. Я хочу поговорить с Кальтом. Он знает, что поступает глупо. Что люди будут меня искать. Люди из Варшавы. Полиция.
        - У каждого в животе - дьявол. У меня тоже. Мой уже молчит, твой - замолчит вот-вот.
        Зыборк - город специфический, сказала как-то Агата. Это ты помнишь. У больницы, которая сейчас далека, словно Патагония или луны Юпитера. Что она имела в виду? Цвет неба или запах ветра, а может то, что собачье дерьмо на тротуарах воняет тут сильнее, чем где-то в другом месте? Нет, Зыборк не настолько специфический город. Ничуть. Тут просто есть тайна.
        - А куда мы идем? - спрашиваешь ты.
        - Я тебе говорил. К Потоку. Будем молиться, - отвечает он.
        Зло - это тайна, похожая на луковицу. У него много слоев, сдерешь один - а там следующий. И в конце концов ты остаешься с крохотной, часто надгнившей сердцевиной.
        Это - именно что сердцевина. За ней следует идти через лес.
        А потом (собственно, это и есть твое задание) нужно описать процесс снятия всех слоев, описать его в форме предостережения, описать, чтобы такое уже никогда не произошло, нигде.
        Естественно, это бессмысленный труд. Ведь зло - оно как плесень. Растет там, где может. А расти может всюду. Невозможно создать условия, в которых оно не захотело бы поселиться. То есть - возможно, но в таких условиях не хотела бы обитать никакая жизнь.
        Людей всегда нужно воспринимать буквально. Даже тех - нет, особенно тех, кто говорит загадками. То, что они говорят, звучит как символы, но это потому, что у человека невнятная речь, он не пишет, не читает, не понимает некоторых слов. Но это никакие не символы. Это правда.
        Если он прикажет тебе зайти по горло в воду, при нынешней температуре смерть от переохлаждения - дело нескольких минут.
        Ты кидаешься вправо, ныряешь во тьму и божьим попущением оказывается, что ты поймала его врасплох, это дает тебе несколько секунд. Ты бежишь быстрее от одной этой мысли. Ему пришлось разворачиваться, это - несколько мгновений, а потому ты мчишься изо всех сил в противоположную сторону, к дороге, так ты думаешь, естественно, он пойдет к своей машине и поедет по дороге, и догонит тебя, но ты спрячешься или подождешь до утра, пока он не устанет, а может - просто вернется, оставит тебя в покое, потому что ты еще ничего на самом-то деле не сделала, ничего не случилось. Нет, он не выстрелит, потому что промажет в темноте. Ты бежишь, бежишь, бежишь, заставляешь себя бежать еще быстрее, бежать, как никогда в жизни, воздух, который ты глотаешь на бегу, обжигает тебе желудок.
        Топил ли он всех? Приказывал им входить в воду, целясь в них? Берната, его сына, ксендза? Мацюся?
        Держал где-то Берната, прежде чем его утопил? Держал ли его вместе с сыном? Приказывал ли ему съесть куски тела сына, когда тот умер? Или Бернат сбежал и прятался от него в лесу, прятался в зарослях, днями, неделями, а Ведьмак его искал?
        Наказал ли его за это Кальт? Не дал еды детям, не дал бензина? Сказал, что тот должен все исправить, потому что иначе ему придется ходить в Зыборк и красть, а Кальт проследит, чтобы за обычные консервы Ведьмак получил свои пять лет?
        Ноги отрываются от земли, а потом что-то хрупает, больно, в одном месте, на половине голени, а потом моментально появляется земля, земля тверда и холодна, и почти целует тебя в лицо, но в последний миг ты блокируешь этот поцелуй ладонью. Рука болит, а он - уже возле тебя.
        - Теперь тут везде веревки, - говорит он, когда приседает над тобой.
        Рука болит все сильнее. Огнем горит.
        - Ты топил их в этом Потоке? - спрашиваешь ты.
        Он хватает тебя за воротник, вздергивает. Юстинка, куда же ты полезла. Так сказала бы твоя мама: Юстинка, куда же ты полезла.
        Он целится в тебя, склонив голову набок, словно пес, который пытается понять своего хозяина, хотя тот говорит с ним по-человечески.
        - Из-за той девушки? Дарьи? Той, которую убили много лет назад? Из-за нее все? - спрашиваешь ты. Кажется, ты сломала руку. По крайней мере, вывернула - наверняка.
        Он опускает оружие вдоль тела. Это старое охотничье ружье. Приближает к твоему лицу грязную ладонь с растопыренными пальцами. Внутри нее - шрам.
        - Все в руце Божьей, - говорит он.
        - Кальт приказал тебе это сделать?
        - Никто не может мне ничего приказывать.
        Машет оружием в сторону леса.
        - Ты идешь со мной. Идешь дальше.
        Зло - это наибольшее из чисел. Оно - неисчислимо. Оно словно океан черной, холодной и густой воды. Можно сунуть туда руку и каждый раз вытягивать иной мусор, иной формы. Зло никогда не говорит правды о себе, потому что не обладает ею.
        - Кто поджег дом? - ты не двигаешься, хотя он показывает, чтобы ты это сделала.
        В конце концов ты все же идешь вперед. С каждым шагом рука болит все сильнее. Тебе приходится ее поддерживать, она не может просто свободно свисать, иначе боль невозможно вынести. Ты обожаешь проигранные дела. Это твоя наибольшая страсть. Можно только говорить, но говорят - все, и никто никого не слышит. На похоронах Кирилла не было почти никого. Он говорил, что не знает своего отца, а мать натравливала на него ГОСП [125 - Городское отделение социальной помощи - организация социальной помощи и призрения в современной Польше; занимается проблемными семьями, детьми, бездомными.], хотела передать ему своего нового ублюдка. Люди из ГОСПа отступили, когда поняли, что Кирилл и сам несовершеннолетний.
        Ведьмак задает скорость, хотя ты идешь впереди. Всякий раз, когда начинаешь идти слишком быстро или слишком медленно, он тычет тебе в спину стволом. Вы быстро находите общий ритм. Кажется, у этого путешествия нет конца. Что-то стекает по твоему лицу, это слезы. Ты знаешь, так тело реагирует на боль в руке.
        Проигранные дела, Миколай - это очередное проигранное дело. На диске у тебя все еще сохранился тот текст. Всем он очень нравился, все расспрашивали, когда ты его закончишь. Это тема для обложки приложения, говорил Яцек. Ты даже название помнишь: «Проспавший ангел». Ты всегда считалась человеком, который умеет вчувствоваться в чужое страдание. Подать кому-то руку, не боясь, что тот ее измажет. Какая глупость так думать. Что в чужое страдание можно вчувствоваться.
        - Сколько еще? - спрашиваешь ты.
        - Все в руце Божьей, - отвечает он и принимается насвистывать. Ты не узнаешь мелодии.
        Я влюбилась в него, не могу, сказала я Яцеку по телефону. Влюбилась, засмеялся Яцек. Ну да, и что, сука, я могу с этим поделать? А ты точно влюбилась, сказал он, или влюбилась в эту историю; нет, в него, Яцек, в него я влюбилась, в человека; ну ладно, не могу спрашивать о личном, потому, может, передашь материалы и текст кому-то другому, а я тебе вчерную выплачу половину гонорара. Миколай лежал в комнате рядом, на кровати, читал книжку, ты старалась говорить тихо. Нет, я не стану так делать, потому что когда текст появится, даже если подпишет его кто-то другой, он снова начнет торчать. Он не может попасть под удар, не может быть этим задет. У него все хрупко, первый год абстиненции - ничто. Он снова начнет торчать, если этот текст выйдет. Слушай, я не имею права давать тебе таких советов, потому что это некультурно, но когда женщина начинает дышать на мужчину, как на младенчика, это плохо заканчивается. Всегда. В лучшем случае они перестают что-либо хотеть вообще. Кто тебе дал такой хороший совет, Яцек? Бабушка? - спросила ты. Делай, как знаешь, Юстина. Все - в руце Божьей.
        - Это тут? - спрашиваешь ты, потому что он останавливается.
        Ты видишь поток. У`же чем там, около Картонажа. Впитывающийся в землю. Покрытый корочкой льда. Он еще чернее. Но может оказаться глубоким, по самую шею, как Ведьмак и говорил.
        «Вы оба говорите слишком громко», - думаешь ты. Вас наверняка слышно очень далеко. Эхо разносит звук по лесу, он отражается от деревьев, от земли, выгибаясь, словно тонкий и гибкий металл.
        Ты не войдешь в эту воду. Предпочтешь, чтобы он тебя застрелил. Не войдешь. Что-то да сделаешь. Кинешься на него и выцарапаешь ему глаза, например.
        - Я его накормил, - говорит он.
        - Что? - спрашиваешь ты, потому что сперва не понимаешь.
        - Я так и сделал. Накормил его. Показал ему Бога, а потом накормил, - говорит он.
        - Ты показал ему Бога, - повторяешь ты.
        - Да, - говорит он. - У нас были такие бумажки, что показывают Бога. Вкладываешь такую в воду. Святые бумажки. Он выпил воды и увидел Его. И тогда я ему сказал, чтобы он съел тело сына своего. Когда он выпил воду, то понял. Я вырезал кусок, из ноги. Немного. Чуть больше, чем облатка.
        - «Мы имели»? - с трудом спрашиваешь ты, голова у тебя трясется от плача.
        Что-то длинное, металлическое и холодное прикасается к твоей голове. Поток еще сильнее ускоряется, еще сильнее темнеет.
        - Это наибольшая милость, какая есть. Съесть тело сына. Быть как Авраам, - говорит Ведьмак.
        Я прикрываю глаза.
        - Бог спрашивает тебя, чего ты хочешь. Не лги, - слышишь ты.
        - Правды.
        Миколай / Каратель-2
        Я не прошу о многом. Хотел бы просто откатить время назад.
        Хотел бы откатить время на три года, до момента, когда узнал Юстину. Только и всего. Попытаться снова. Сделать что-то, не сидеть без движения, позволяя себя лечить и кормить. Расхерачить реальность так, чтобы у меня руки отпали. Быть там. Удержаться в этом бытии. Не потерять, что я имел. Клянусь, если бы удалось откатить время назад, я бы делал все, что ненавижу, с таким запалом, будто я это люблю. Я бы работал в худшей корпорации мира и выдумывал бы слоганы для экстремально ядовитой, канцерогенной и обеспечивающей привыкание биодобавки в детское питание и говорил бы всем, что люблю это, что это - лучшая вещь на свете. Сделал бы все, чтобы удержать мою жизнь. Удержать ее в любом смысле этого слова. Я бы не прогнулся. Клянусь.
        Взглянем реалистично - это не слишком-то серьезное условие. Некоторые, получи они такую возможность, наверняка просили бы больше. Отступить на восемьдесят лет, чтобы поехать в Германию и убить Гитлера или хотя бы Боно из U2. Я? Алло, я тут, в очереди. Да, я. Прошу вас, дайте мне шанс. Я не хочу спасать мир. Мне нет до этого дела. Мне хватит просто три года назад. Чтобы спасти свою жизнь. Чтобы не прогнуться.
        Вот только есть одно «но». Нельзя вернуться к какому-то моменту в своей жизни отчасти. Это двоичная система. Встречаешь приятеля по лицею, которого ты с той поры не видел - и начинаешь разговаривать с ним так, словно вы все еще в лицее. Другой возможности просто нет. Иначе вы не умеете. Точно так же, когда человек через годы возвращается в место, где был ребенком, то он сразу же снова становится им снова. Когда возвращается в место, где был безволен - снова становится безволен. Тесто, которое мы вливаем в форму в виде звезды, принимает форму звезды. Тут нечего размышлять. Это наипростейшие вещи на свете.
        Точно так же, если бы я отступил на три года, то все еще был бы собой. Совершил бы те же самые ошибки. В критических точках, когда нужно было бы что-то сделать, я бы поступал как обычно. Боялся бы. Выпускал бы все из рук. С открытым ртом, как дебил, смотрел, как оно разбивается об пол.
        - Скажи, о чем ты думаешь, когда так вот отсутствуешь? - спрашивает Гжесь.
        Подает мне банку энергетика. На банке напечатан дьявол, лист конопли и голая баба. На вкус - как освежитель воздуха, смешанный с порошковым лимонадом. Мы стоим неподалеку от озера, у одного из домов, мотор выключен, фары тоже. Не знаю, выходим ли мы или просто кого-то ждем, не имею ни малейшего понятия. Нет смысла спрашивать об этом Гжеся. Нет никакого смысла.
        - Я думал о своей жене.
        - Это хорошо. Я стараюсь не думать о своей.
        - Ты мне завидуешь, - говорю я, и тогда он оборачивается и некоторое время на меня смотрит, словно я обосрался.
        Делает тише радио, по которому транслируют песню Acid Drinkers.
        - Я никогда тебе не завидовал. У тебя жизнь спущена в унитаз. Ты делал глупости. Не хотел себе помочь. Мы - хотели тебе помочь. Всегда. Достаточно было позвонить, - говорит Гжесь.
        - Слушай, даже не начинай насчет этой помощи.
        Нет смысла разговаривать, особенно искренне, особенно о семье, о себе, потому что это ни к чему не приведет. Мы, самое большее, снова подеремся. Как я уже говорил, я хорош в том, чтобы доводить дела до безнадеги.
        - Может, я немного завидую тебе из-за Юстины, потому что она классная женщина, красивая, крепкая, - говорит он. - Но я не могу смотреть, как ты все расхреначиваешь. Как ребенок. Сидишь и ебашишь по всему вокруг молотком. Бессмысленно. Я делал то же самое, может - поэтому.
        - Я тоже не могу на это смотреть.
        Он фыркает и давится дымом. Наклоняется к рулю, пытается стукнуть себя по спине.
        - Ты хуевый, словно кабаре, - говорит он тихо сквозь перехваченное горло, пытаясь избавиться от дыма.
        - Каратель. Ты сказал, что он не только мстил?
        - Именно, - отвечает Гжесь, всматриваясь в темноту между домами. Сразу начинает нервничать. Сжимает руку на рулевом колесе. - Он исправлял вещи. И мне всегда это нравилось. Этот подход. Что можно что-то исправить.
        Кто-то выходит из-за дома. Идет неторопливо, его лица не видно, оно заслонено капюшоном и шарфом. Он осматривается, словно за ним следят, а может, все в Зыборке так осматриваются, когда вечером выходят из дома. Сперва я его не узнаю, вижу только, что это мужчина моего возраста или чуть постарше, в зимнем пуховике с капюшоном, в джинсах и зимних сапогах. Гжесь поворачивает ключ в замке зажигания и въезжает во двор, чтобы развернуться. Всматривается в этого мужика, который, чуть прихрамывая, исчезает в темноте. Гжесь снова заводит машину. Мы едем в ту сторону, куда ушел мужик.
        - Может, скажешь, что мы делаем? - спрашиваю я.
        - Ты знаешь это чувство, когда что-то несправедливо, так несправедливо, как только может, сука, быть, и ты ничего не в силах поделать? Это чувство настолько сильно, что у тебя сжимает желудок? Что тебе блевать охота, а нечем? Что ты хочешь что-то уничтожить, но не понимаешь, что именно? Потому что ничего не можешь сделать? Совершенно ничего?
        Я киваю. Снова пытаюсь дозвониться Юстине. Но телефон постоянно выключен. «Разрядился, - повторяю себе мысленно. - Оставила его выключенным в машине. Наверняка ничего не случилось».
        - Конечно, знаю, - говорю я, что знаю такое чувство - и сразу же начинаю его ощущать. И у меня сразу начинает болеть живот.
        Мы подъезжаем к «Андеграунду». Гжесь паркует машину - как обычно, рядом, по другую сторону улицы. Молча закуривает следующую сигарету и открывает еще одну банку энергетика. Его пальцы отбивают на руле ритм песен, которые кружат, как заводные машинки.
        На стене дома, рядом со входом, видно несколько надорванных, обшарпанных плакатов с ковбоем насчет референдума и надписью: ЗЫБОРК РЕФЕРЕНДУМ. Рядом виднеется наклеенный свежий, еще не сорванный плакат безо всякой графики, с тремя простыми, черными словами на белом фоне: СПАСИБО, МЫ ВЫИГРАЛИ.
        - О чем ты думал на самом деле? Когда думал о Юстине? - спрашивает Гжесь.
        - О том, что хотел бы отодвинуть время назад. На три года.
        Кассета заканчивается, Гжесь вынимает ее из магнитофона. Но в тишине чувствует себя неловко, тишина его угнетает, потому он ставит кассету снова, на другую сторону. Песни снова летят, но звук приглушенный и теплый, как вода в озере в жаркий полдень. Именно так и звучала наша жизнь. Только так мы и можем отступить во времени.
        - Отчего именно три? - спрашивает он.
        - Потому что я знаю, что` испортил в нашем браке. Знаю, когда должен был повести себя иначе. Когда должен был что-то сделать. Что-то исправить. Быть мужиком.
        - А не семнадцать? - спрашивает Гжесь.
        - Что?
        Тот мужик из многоэтажки, при виде которого Гжесь снова машинально подпрыгивает так, что пепел с сигареты падает ему на штаны, подходит к «Андеграунду». Осматривается, снимает капюшон и входит внутрь.
        - Говорю, не стоило ли отступить на семнадцать лет, а не на три, - говорит Гжесь.
        Гасит сигарету, вынимает ключи, потягивается, его тело похрустывает.
        Словно мы снова смотрим в ту лампу, в «Магический глаз».
        - Ты о том исправлении? - спрашиваю я.
        - Да. О справедливости, - отвечает он. Ждет несколько мгновений, видит, что я его не понимаю. Закуривает снова и говорит дальше. - Отец и правда слишком, сука, сурово тебя оценивал. Я ему говорил: увидишь, когда он приедет, когда вернется, то будет из него человек. Отец, говорил я ему, гляди, он такой же, как мы. Миколай - наша кровь. Мой брат. Твой сын. Как он смог бы оказаться другим. - Гжесь смеется, но все еще сжимает руль так сильно, что у него белеют косточки пальцев.
        - Нет, Гжесь. Это ты всегда был крутым. Кусал людей за ноги, буквально. Я был - слабаком. Это просто, как камень.
        - Тут речь о том, чтобы не дать себя отгородить от мира. Что хотят сделать все? Все хотят отгородить тебя от мира.
        И прежде чем я успеваю снова его спросить, о чем он, собственно, говорит, брат вылезает из машины. Мы входим внутрь, лестница на этот раз пустая, никто на ней не стоит, более того, она даже чистая, хотя в стены уже навсегда въелся запах выссанного пива, потому, входя, приходится затыкать нос, чтобы непроизвольно не сблевать. Внутри светло, все купается в желтом свете свисающих с потолка лампочек. С десяток человек сидит за столами, куря и выпивая, еще с десяток обступает бар, рвущееся из динамиков «Радио Эска» [126 - Польская коммерческая музыкальная радиостанция.] заливает клуб трескучими плоскими звуками, режущими воздух, будто ржавый нож. Молодой парень в рубахе, которую он наверняка не снимал с самого Рождества, вкидывает пятизлотовки в игральный автомат в углу.
        Гжесь осматривается. Видит, что хотел.
        Мужик, за которым следил Гжесь, снимает куртку, сует ее под мышку и что-то говорит Каське, которая стоит за баром, но пока что нас не видит.
        Этот мужик - Ярецкий.
        - Пойдем, - говорит Гжесь.
        Мы подходим к бару. Гжесь показывает Каське два пальца, та кивает, некоторое время занимается кем-то другим, но потом снова поворачивается ко мне и брату, и когда глядит на меня, то я вижу, что в ее лице нечто странное, нечто, чего я не могу прочесть, оно походит на гнев и усталость; Гжесь считывает это и улыбается. Каська ставит на стол две колы и одну водку.
        - Привет, Миколай, - говорит, почти не открывая рта, лицо ее совершенно неподвижно, напоминает маску.
        Гжесь придвигает водку ко мне, отпивает глоток колы.
        - Я за рулем, но ты пей, - говорит.
        - Нет, не хочется, - я отставляю рюмку.
        - Пей, Миколай, - говорит Каська.
        Я не понимаю, но прежде чем успеваю что-то ответить, она исчезает, наклоняется к кому-то другому, потому я пью. «Немного же нужно мне, чтобы напиться, - думаю. - Водка, кстати, даже неплохая, в меру холодная и в меру приличная». Я запиваю колой. На лице Гжеся на миг появляется невыразительная ухмылка. Он поворачивается в сторону бара и кричит:
        - Ярецкий!
        И только тогда я вижу, что в зале «Андеграунда» - знакомые лица, те же, что обычно, которые стараются не обращать на нас никакого внимания: Быль, даже Кафель, который стоит, опираясь о настольный футбол, напоминая печальную скалу.
        Чокнутый тоже здесь. Ярецкий как раз с ним разговаривает. Когда Гжесь снова выкрикивает его фамилию, тот обращается в нашу сторону. Гжесь машет ему рукой.
        - Иди, почешем языками, - говорит он, и тогда я вижу, что Гжесь играет, притворяется немного пьяным, что он даже натянул свою глуповатую улыбку на лицо.
        - Дай ему еще одну, - показывает Каське.
        Каська подает мне рюмку, глядя на Ярецкого.
        - Ну, давай же, подойди, - говорит Гжесь.
        Ярецкий и Чокнутый молча смотрят на нас. Потом первый к нам подходит. Тянет ногу, немного хромает, что-то у него наверняка болит.
        - Ты тоже подходи. Подходи, давай, Чокнутый, - Гжесь приглашает, машет рукой, теряет равновесие, чуть сползает с барного табурета, я хочу его подхватить, но он сам восстанавливает равновесие.
        - Что там? - спрашивает у Ярецкого. Только теперь, в более ярком свете, я вижу, как время перекорежило Ярецкого. Он совершенно подрастерял свою бывшую жилистость и стройность, он - расплывшийся некрасивый мужик с большим животом и телом, словно старый творог. Его глаза сделались печальными, уголки их уже поплыли вниз, даже не столько из-за персональной печали, сколько из-за гравитации, бутеров с чипсами, пива, разогретой в микроволновке пиццы из «Теско».
        - Что у тебя, малой? - спрашивает он Гжеся. Говорит тихо, весь на нервах. Протягивает мне руку. Я пожимаю ее, она мокрая и мягкая.
        - Помнишь меня? - спрашиваю я.
        - Помню, - бурчит он.
        - Снова будешь кони мочить? - спрашивает Чокнутый. Он нервничает.
        - У тебя есть с кем поговорить? - спрашивает Гжесь у Ярецкого.
        - Не понимаю, - отвечает тот.
        - Спрашиваю, есть ли у тебя, с кем поговорит? Потому что мне - не с кем, говорю тебе. Не к кому мне рта раскрыть, клянусь, - Гжесь ухмыляется, смотрит на Ярецкого, вертится на стуле.
        - Былинский! - встает он и вскидывает руку.
        Быль, который сидит в углу зала над какой-то разноцветной газетой, вздрагивает от этого крика, но даже не поднимает голову.
        - Видишь, не с кем говорить, разговариваю с сучьем всяким, - говорит Гжесь.
        - У нас тоже непросто, - протягивает Ярецкий. Немного не понимает, что сказать. Мы смотрим друг на друга, но нам совершенно не о чем болтать.
        - Завод? - спрашивает Гжесь.
        - Скорее, строительная контора, всякие работы, - отвечает Ярецкий, разговор о себе его явно мучит.
        - Пойдем уже, - Чокнутый хватает Ярецкого за куртку, но тот не реагирует, стоит неподвижно. Словно между ними велся некий другой, неслышный разговор, который все еще не закончился. Я выпиваю следующую стопку, прошу еще одну.
        - Я думал, мы помирились, - Гжесь останавливает Чокнутого, хватая того за плечо.
        - А мы помирились? - спрашивает Чокнутый.
        - Да, ты извинился передо мной за все и сказал, что больше не будешь, - смеется Гжесь, его собственные слова настолько его веселят, что он даже слегка заплевывается.
        Чокнутый смотрит на него как на дерьмо, которое поперло из сральника.
        - Приходи, брат, - говорит он Ярецкому и уходит в другой конец бара. Непрерывно смотрит на нас.
        Что-то висит в воздухе, что-то, чего не было раньше, чего я раньше не чувствовал, как множество кусочков стекловаты, которые лезут теперь в глаза и уши, под одежду; свербят и колют, резкая аллергическая реакция. Я непроизвольно начинаю почесываться.
        И снова это чувство. Еще сильнее. Провода по всему телу, идущий по ним ток. Словно бы кто-то стоял и развлекался ими, я машинально привстаю на цыпочки, выгибаю спину. Словно огромная рука взяла меня двумя пальцами за шкирку, как котенка, и легонько приподняла.
        - У тебя все нормально? - спрашиваю я Каську, когда та ставит следующую рюмку.
        - Нормально, а что? - роняет она, словно бы чуть обиженно.
        - Еще раз прошу прощения за магазин, - говорю я.
        - Ничего не случилось, ну что ты, не за что извиняться, - отвечает она еще более холодным тоном, и я вдруг понимаю, что ей не хочется говорить со мной не потому, что она обижена. Все эти знаки, все эти подмигивания. Тайные сигналы. Да, она прекрасно знает, что тут происходит. Молчит, так как не хочет помешать тому, что должно случиться.
        - Строительная контора, говоришь. Это хорошо. С женой приехал? - спрашивает Гжесь, а Ярецкий медленно уступает его сердечности, что-то в его теле расслабляется, он кладет руку на стойку между мной и Гжесем.
        - С женой, - кивает Ярецкий. - И ребенком.
        - Ребенком. У меня тоже есть дети. Вернее - были. Суки пришли ночью и их украли, - говоря это, Гжесь чуть повышает голос.
        - Слушай, бывает плохо, бывает хорошо, что тут поделаешь? - говорит Ярецкий. Каська подает ему пиво. Он отпивает глоток, прижимает кружку к телу.
        Все во мне свербит, мне кажется, мое тело увеличивает объем, именно чтобы все чесалось еще сильнее; я бы охотно стер себе всю кожу пемзой, жестяной щеточкой. К тому же внутри меня становится так горячо, словно кто-то резко повернул ручки регулятора тепла в кондиционере на максимум.
        Хребет выгибается дугой, я машинально опираюсь о бар.
        - «Машина резко повернула…» - начинает напевать Гжесь, тихо и неуверенно. Ярецкий притворяется, что не слышит. Гжесь продолжает напевать эту фразу по кругу, опирается о стойку, вынимает пиво из его руки, отпивает половину, отдает ему. Ярецкий не реагирует. Наклоняется так, чтобы видеть Чокнутого, который стоит по другую сторону бара.
        - «Машина резко повернула, хоть были выключены фары!» - поет Гжесь, теперь куда громче, песня летит по воздуху, льется через клуб, все поворачиваются в его сторону, кроме Каськи, та смотрит в стену, повернувшись ко мне спиной, неподвижно, наверняка наливает кому-то пиво.
        - Ага, помню, - говорит Ярецкий затем, видимо, чтобы хоть как-то отреагировать.
        - Не получилось у вас, да? Хреново у вас все получилось! - кричит Гжесь.
        Чокнутый делает шаг в нашем направлении.
        - Ты, Гжесь, не помнишь, ты молокососом ебаным был! - кричит Чокнутый в ответ.
        Ярецкий наклоняется к нему. На его лице - полное отсутствие. Жизнь вытекла из этого чувака и куда-то ушла, даже не оглянувшись.
        - Это было очень давно и неправда, брат, - говорит Ярецкий.
        - Ну да, давно, а что сейчас? - спрашивает Гжесь.
        - И это ничего не значит, просто такая, блин, молодость, да, - тихо говорит Ярецкий, хрипло, словно закурил после того, как пробежал марафон.
        - А что сейчас?! - кричит Гжесь и сам же отвечает на заданный вопрос: - А сейчас, Яречек, ты - в строительной конторе, в которой даже страховку от несчастного случая не получил, и у тебя дитенок, который постоянно орет, орет так, что ты б его переебал, а еще у тебя жена, которая выглядит как твоя собственная мать, сука, брат, а когда-то мы были молодыми и красивыми, а что сейчас? Ну, скажи, что сейчас?
        Ярецкий молчит. Зато Чокнутый все же идет поперек бара и кричит Гжесю:
        - Вали отсюда!
        - Не говори так с ним, - бросаю я Чокнутому. Только тогда Каська поворачивается ко мне.
        - Сколько раз тебя отсюда нужно выбросить? Ну сколько, сука? - Чокнутый подбегает, хватает Гжеся за куртку, начинает встряхивать. Тот смеется.
        Гжесь смотрит на Ярецкого. Улыбается. Ярецкий стоит в странном напряжении, со стиснутыми губами, словно у него вдруг разболелись все кости. Гжесь хочет хлопнуть его по плечу, но Чокнутый подбивает ему руку, это выглядит, скорее, глупо, чем агрессивно, словно они играют в «цапки». Брат машет рукой.
        - Помнишь, что я тебе сказал под костелом? - спрашивает Чокнутого. - Помнишь?
        - Так сделай это сейчас, - говорит Чокнутый. - Ну, давай, сука.
        - Тебя Кальт перехуярит, - отвечает Гжесь, разворачивается и выходит. К выходу он идет неторопливо и неровно, то и дело теряя равновесие, словно бы совершенно пьян.
        - Следи за ним, если уж ты здесь власть! - кричит Чокнутый. Кажется, это он мне. Я оборачиваюсь. Чокнутый стоит посредине зала, расставив ноги, целя в меня пальцами, словно из невидимого револьвера. В его фигуре есть что-то настолько глупое, что я начинаю смеяться.
        - Не поворачивайся и не отвечай! - кричит Гжесь и спускается по лестнице. Я иду следом. По лестнице он спускается нормально, быстро, почти бежит к машине.
        Бьет ладонями по рулю, словно вдохнул наркоты. Смотрит в окно на «Андеграунд».
        Потом молча заводит машину.
        - Ты так хочешь все исправить? Что это было вообще? - спрашиваю я.
        Пока он ведет - молчит. Ковыряет в носу, плющит пальцами то, что выковырял, сощелкивает на пол. Снова включает кассету. Музыка тихая и визгливая. У меня все так же все внутри свербит, вот только из жара я опрокинулся в холод, чувствую, как у меня стягивается кожа, как трескаются глаза, вот-вот начну щелкать зубами.
        Он старается ехать помедленнее, но резко перебрасывает рычаг передач, словно тот ему сопротивляется. У него трясется нижняя челюсть.
        Только когда останавливает машину, я замечаю, что мы вернулись в то самое место, откуда выехали, к тому же дому неподалеку от озера. Улица абсолютно пуста.
        Гжесь разворачивается и тянется на заднее сиденье. Покопавшись, вынимает что-то из лежащего там мусора. Это автомобильная аптечка. Он кладет ее себе на колени. Делает глубокий вдох. На миг закрывает глаза, словно заснув, а потом вскидывает голову, будто его что-то разбудило, звук, которого я не слышу. Поворачивается ко мне.
        - Ты мертв, Миколай, - говорит он. - И именно это мы должны исправить.
        В его глазах что-то танцует, какое-то глупое упрямство, которое ранее спало.
        - Я не мертв, что ты несешь?
        - Мертв. Это тебя убило. Семнадцать лет назад. Признай. Ты все еще там лежишь. Под за`мком.
        - Может и так, - я чувствую, как мое сердце вот-вот взорвется.
        - Ты мертв, Миколай, это тебя убило, но ее убил не ты.
        Провода в моем теле раскаляются докрасна. Из глаз текут слезы.
        - Перестань, сука. Перестань так говорить, - говорю я.
        - Это все равно бы случилось. Но то, что случилось, можно исправить.
        - Как? Как, нахер? - говорю я и сжимаю зубы, все в моем теле готово вот-вот взорваться. Это отвратительная боль. Продолжается всего миг, но мне словно режет тело изнутри. Без анестезии.
        Он отворачивается. Смотрит на улицу, в темноту. Кто-то там идет.
        - А быстро управились, - говорит Гжесь.
        Ярецкий медленно идет по тротуару, в куртке с капюшоном, и теперь прекрасно видно, что идет он криво, что каждый шаг для него - болезнен, особенно сейчас, когда он пытается не упасть на обледеневшей дороге. Гжесь открывает аптечку. Изучает ее содержимое, словно анализируя ситуацию, а потом снова закрывает.
        - Подержи, - говорит он и дает ее мне в руки. Это обычная автомобильная аптечка, синяя, грязная, со слезающей наклейкой.
        Прежде чем я успеваю его спросить, что он, нахер, делает, Ярецкий успевает поравняться с нашей машиной, а Гжесь опускает стекло и кричит:
        - Эй!
        Ярецкий останавливается. Едва не падает.
        - Прошу прощения, - говорит Гжесь и выходит из машины.
        - Да не за что, - отвечает Ярецкий, но отступает на шаг.
        - Я правда извиняюсь, старик, я не должен был, - Гжесь говорит трезво, его слова тяжелы, сталкиваются в воздухе с морозом, высекают искры. Ярецкий снова отступает. - Я не должен был так говорить о твоей жене.
        Кроме нашей троицы на улице нет никого.
        Я закуриваю.
        - Я должен пойти домой, - говорит Ярецкий. - Правда.
        Тут опять становится жарко. Жар обрушивается на меня. Заливает все тело. Кто-то вылил на меня ведро моего пота.
        - Ты слышал о молодом Бернате? - спрашивает Гжесь.
        - Что? - Ярецкий удивлен.
        - Слышал что-то о Мареке? Или о Мацюсе?
        - А что? - спрашивает снова Ярецкий. - Сорри, старик, мне нужно домой.
        Я открываю аптечку, громко говорю: «вот сука!», слышу глухой удар, словно кто-то сбросил с третьего этажа через окно тротуарную плитку, и только тогда я смотрю на улицу.
        Юстина / Все в руце Божьей
        Моя мама. Моя мама больна из-за всего, что я ей сделала. Из-за всех этих нервов, которые ей мотала. Моя мама - это старое пианино, которое кто-то открыл, а потом изо всех сил влупил молотком по струнам. Когда я звонила ей в последний раз? Хороший вопрос. Когда я звонила, она наверняка спрашивала, мол, хорошо ли вам в Мазурах. Говорила, что и сама хотела бы поплавать на лодке по озеру. Маме нужно просто дать говорить, и, боже упаси, не пытаться с ней разговаривать. Она этого не умеет. Я тоже не умею. Никогда бы не дала моей маме ничего, что та могла бы полюбить. Я ей не помогала. В последнее время у меня даже не было денег. Они немногое бы изменили, но, может, ей было бы так удобнее. Мама вместе с теткой живет в небольшой квартире на Гроховой. Два последних Рождества мы с Миколаем проведывали ее. Маме Миколай не понравился, потому что встал и без разрешения открыл холодильник, хотел что-то туда положить. Невоспитанный, сказала. До сих пор так думает. Что Миколай невоспитанный.
        Мама не заслуживает того, что произойдет.
        Маме несколько следующих лет придется ездить и по очереди идентифицировать несколько десятков тел. И каждый раз она скажет: нет, это не моя дочь. Это кто-то другой. Всегда будет знать, даже когда ей покажут голые кости, выкопанные из болота или выловленные в реке. Она никогда не скажет, что нечто, лежащее перед ней, это я, она не сделает этого просто ради собственного спокойствия. Моя мама переживет это и доживет до момента, когда все-таки найдут мои останки, настоящие останки Юстины Гловацкой, в девичестве Крышевич, в этом лесу, выкопанные из земли какими-то зверьми. Люди с больными душами, люди с испорченными головами, которые не желают жить - именно они живут дольше остальных.
        Мама, извини. То, что ты повторяешь мне вот уже столько лет. Что всегда повторяешь тетке, соседкам, кому бы то ни было, кто еще обладает силами говорить с тобой. Вспомни. Юстинка - она как отец, говоришь ты. Юстинка не останавливается, она бежит, пока не ударится головой в стену. Делает только то, что опасно. Бог меня покарал такой дочкой. Бог тебя покарал такой дочкой, мама.
        Он приказал мне отгрести землю и листья, и снег, потому я делаю это в том месте, где велено, между деревьями, рядом с невысоким холмом, откуда видны трубы какого-то предприятия. Он приказал, чтобы я делала это, стоя на коленях. Убираю все правой рукой, левая безвольно свисает вдоль тела, пульсируя от боли.
        Он ничего не говорил, просто стоял рядом, бормоча что-то себе под нос, монотонные фразы, которые я была не в силах понять.
        Не знаю, сколько это продолжалось на самом деле, не знаю, сколько времени я тут была, и даже не знаю, произошло ли это уже или только происходит. Нет, кажется, это происходит сейчас, кажется, это момент настоящего.
        - Это истина, - говорит он.
        И только теперь я понимаю, когда поднимаю взгляд и вижу, что метрах в пятнадцати из земли растут три коротких, незаконченных ряда кирпичей. Это место заросшего фундамента дома.
        Он отталкивает меня в сторону. Вынимает что-то из кармана. Из-под земли и снега выныривает тяжелая металлическая крышка. На крышке - навесной замок. Мужчина, которого в Зыборке зовут Ведьмаком, вытаскивает из кармана ключ. Говорит:
        - Открывай.
        Замок сопротивляется, особенно когда я пытаюсь открыть его одной рукой, а перчатки у меня протерлись на пальцах. Я показываю ему, что не могу, но тогда он сильнее прижимает ствол ружья к моей спине.
        - Хочешь истины - тогда открывай.
        Наконец приседает, вынимает из кармана зажигалку, приставляет огонь к отверстию под ключ. Держит замок голыми руками. В маленьком огоньке видно его лицо. Оно покрыто сеткой шрамов и морщин, как старая карта. Я могла бы забрать у него оружие, ударить по голове или в бок. Но он чувствует это и видит, и не позволит мне так сделать.
        Замок щелкает, уступает, звук в воздухе летит, словно выстрел.
        - Тут истина, - говорит он и поднимает люк. Это тянется некоторое время. Под люком - дыра, из которой вырывается вонь, я отшатываюсь на шаг, но он сильно хватает меня за плечо. Вонь и звук. Может, мне только кажется. Боже, пусть мне это только кажется.
        Эта дыра - словно огромный рот, черное дно любых возможностей.
        Где-то издалека доносится яростный лай пса.
        Мозг регистрирует только то, что под подошвами сапог, словно его кто вырезал на миг. Потом регистрирует вонь, которая выворачивает желудок наизнанку. И только потом мозг догадывается, что тело летело вниз - когда оно уже все болит, потому что столкнулось с землей.
        Ты начинаешь блевать.
        Вонь входит в тело и наполняет его, не оставляя места ни на что другое. Вонь килограммов разлагающихся мягких тканей. Вонь газов, которые невозможно ни с чем сравнить. Ты снова блюешь. Ничего, кроме этой вони и темноты, нет, кроме них и твердой земли, и глотки, и левой руки, которая наполнена болью по самые края, может, она сломана в двух местах.
        И тогда ты слышишь громкий удар над собой, словно удар колокола, и понимаешь все лучше. «Сыны царства извержены будут во тьму внешнюю» [127 - Неполная цитата из Мтф. 8:12 «Сыны царства извержены будут во тьму внешнюю: там будет плач и скрежет зубов».]. Что-то растет в тебе, и только через некоторое время ты понимаешь: это - крик.
        Из тебя рвется всеохватный вопль. Не перестает рваться, даже когда глотка начинает бунтовать, и не прекращается, когда желудок снова подскакивает к горлу.
        Шаги по снегу совершенно неслышны.
        Страх - словно обезумевший зверь, пытается выбраться у тебя из живота.
        Мама не заслужила всего этого. Она будет делать это до самого конца. Говорить, что ты сама виновата.
        Миколай. Миколай не заслужил всего этого. Миколай развалится. То, что держало его при жизни - слишком тонкие нити. Миколай состоит из тени, внутри которой он до сих пор ходит. Бедный Миколай. Некоторые вещи не могут случиться дважды, но - случаются. Есть люди, которые родились, чтобы исчезнуть под лавиной камней, совершенно бессмысленно. Бедный, бедный Миколай. Нечего там будет собирать.
        Ты уже знаешь, что это помещение не создано, чтобы из него выпускать.
        Ты радовалась несколько лет, думала, что он становится толстокожим. Что на нем отрастает панцирь, который есть почти на всяком человеке. Радовалась, когда он ходил в магазин и наряжал елку, и неумело мыл пол, никогда не умел его нормально мыть, ты радовалась, когда он ходил на почту получать перевод и когда пытался готовить, даже если потом это невозможно было есть, ты переживала всякий раз, когда он пил алкоголь или курил траву, потому что - не должен был этого делать, а он говорил, что абстиненция - это, мол, не закидываться героином, и ты соглашалась, что он израсходовал на это столько сил, что теперь иной раз имеет право не отказывать себе, и радовалась, когда он говорил, что любит тебя, ведь это означало, что он еще может кого-то любить, а когда, наконец-то, он начал следить за тем, чтобы пользоваться дезодорантом и надевать чистую одежду: когда вышел с лечения - на некоторое время позабыл, как это делать. Люди говорят о любви, но не умеют верно ее описать, относят ее к предметам и простым действиям, думают о ней как об отдельной сущности, подвешенной где-то в небе и над головой, а ведь она -
в простых словах и движениях, в этом и только в этом, в ножах для масла и в елочных игрушках, в тестах на беременность и надорванных конвертах, в приклеенных к холодильнику бумажках, в загнутых страницах книг, в пустых тюбиках от зубной пасты, в разрядах, когда вдруг соприкасаются два пальца, что давно не касались друг друга - в этом и обитает любовь, и ты тоже чувствовала любовь, не обманывай себя, это была любовь, твоя любовь, которая испортилась, потому что ты начала требовать слишком многого, потому что тебя перестали трогать простые предметы, простые поступки, потому что тебе уже не хватало ежедневно смотреть, как у него отрастает кожа и панцирь, ты хотела, чтобы он превратился в кого-то другого.
        Ты начала требовать, тихонько, а нет ничего худшего, чем тихое требование, чтобы он встал, чтобы начал существовать в мире, чтобы был в нем вместе с тобой, ведь ты уже устала, уже устала следить за оплатой счетов, за деньгами, за содержимым холодильника, наличием бензина в баке, ты устала от непрестанной опеки над человеком, который непрерывно о чем-то забывал, чего-то не хотел, закрывался в себе, плакал без причины, без причины много часов - а то и несколько дней - молчал, кто без причины порой кривился от боли, ведь ты хотела, чтобы жизнь была проще, повторяла это себе вот уже некоторое время: отпуск закончился, теперь ты должен стать мужем и мужиком, и мужчиной, как и всякий другой мужик и муж, и мужчина, потому что ты уже должен им стать.
        Миколай все это не заслужил.
        Ты кричишь, и кричишь, и кричишь, и тебе кажется, что твои крики не молкнут, но повисают в смраде и в этой темноте и накладываются друг на друга.
        - В этом нет смысла, - говорит голос.
        - В этом нет смысла, - повторяет тихий голос, хриплый, вырывающийся из глотки, забитой всем страданием мира.
        Миколай / Истина / Царство
        - Подойди сюда! - кричит Гжесь.
        Не хотеть чего-то - это тоже чего-то хотеть.
        - Что ты, сука, наделал? - спрашиваю я тихо, но он, кажется, не слышит.
        - Подойди сюда! - кричит Гжесь.
        Машина все еще заведена. Достаточно пересесть, повернуть ключ. Больше ничего. Достаточно просто уехать. Это - первая мысль.
        - Возьми аптечку. Быстро! - кричит Гжесь снова.
        Я выхожу из машины. Смотрю налево. Потом смотрю направо и снова налево, как ребенок, что переходит улицу по пути в школу.
        Ярецкий лежит, Гжесь рукой закрывает ему лицо, затыкает рот, прижимает к земле коленом.
        - Что ты сделал? - спрашиваю я снова, громче.
        - Давай, сука, - говорит он.
        Выхватывает аптечку у меня из рук. Открывает. Вынимает ампулку, иглу, шприц.
        - Держи его за морду. Ничего не говори.
        - Что ты, сука, сделал? - спрашиваю я в третий раз, снова громко. - Гжесь, ты уже совсем рехнулся.
        Потому что в голову мне сперва приходит, что случилось то, чего я всегда боялся.
        - Это не ты ее убил, Миколай, - Гжесь глубже втискивает колено в тело Ярецкого.
        Мы иной раз боимся, что некоторые люди могут кого-то убить. Я всегда боялся, что Гжесь кого-то убьет. Пожалуй, с того раза, когда он вгрызся Мацюсю в ногу.
        - Это не ты ее убил, и не Гизмо ее убил, - говорит он.
        Все горит, как в огне. Некоторое время кто-то стоит за нами на улице и кивает, а потом исчезает. Я машу рукой.
        - Сука. Нет. Я ухожу, Гжесь. Это не мое дело. Я ухожу. Пока, - говорю я быстро и тихо.
        - Миколай, сосредоточься. Мне сейчас, сука, просто необходимо, чтобы ты сосредоточился, - отвечает Гжесь.
        Я качаю головой снова, провод в позвоночнике, белый огонь. «Так больно, когда ты умираешь», - думаю я.
        - Нет. Нет, это не работает.
        - Сосредоточься. Сейчас я все тебе расскажу. Сосредоточься, Миколай, - Гжесь смотрит мне в глаза.
        Сейчас у меня взорвется спина. Сейчас взорвется все. Небо, земля, дома, озерцо, Зыборк - все. И оно, должно быть, взрывается, и меня, должно быть, тут нет, вероятно, рассвет, вероятно, я стою у машины, на семерке, около мертвой серны.
        - Ты не можешь сейчас струсить, братишка. Ты не трус. Не будь трусом, - говорит Гжесь.
        Какая-то сила заставляет меня присесть. Ярецкий крутит головой, пытается кусаться, его зубы щелкают в пустоте. Я хватаю его за лицо.
        - Не кусайся, тварь, - ворчит Гжесь, сильнее втыкает колено в его руки. Рот Ярецкого плюется и кричит внутри моей ладони.
        Я надеюсь, что нас никто не увидит.
        Я не могу сдвинуться. Два больших пальца сильно сжимают меня за загривок.
        Гжесь делает ему укол в шею.
        Ярецкий обмякает, делается неподвижным.
        Гжесь встает.
        - Хорошо. Хорошо. Все так, как я и думал.
        Гжесь стоит.
        Ярецкий лежит.
        - Грузим его в машину, - брат открывает задние двери.
        - Нет, пожалуйста, нет, - говорю я и чувствую, что все снова распадается, но это не взрыв, это растворение, все, что существует, стекает в сливной колодец и я тоже и -
        Гжесь бьет меня по лицу открытой ладонью. Место удара пощипывает. Потом он подхватывает Ярецкого с земли и говорит:
        - Хватай его за ноги. Ничего не случится. Сосредоточься. Поверь мне.
        Я хватаю Ярецкого за ноги. Гжесь заталкивает его внутрь. Ярецкий затолкан назад, бесполезный, словно мебель, Гжесь закрывает дверь.
        - Едем, - он подталкивает меня в сторону машины.
        - Что? - спрашиваю я.
        - Садись.
        - Нет.
        - Отступать уже нельзя. Садись. Единственный выход, чтобы ничего с тобой не случилось, чтобы ничего не случилось с Юстиной - это если ты сядешь в эту машину, сейчас, сука, немедленно.
        - С Юстиной?
        - Поверь мне. Никому другому ты верить не можешь, - говорит Гжесь.
        Наконец я сажусь, подталкиваемый двумя большими пальцами словно игрушка, человечек из набора Лего, Гжесь закрывает дверь со стороны водителя, наклоняется через меня, закрывает дверь с моей стороны. Кашляет. Заводит двигатель. Мы едем. Проезжаем мимо ратушной площади. На ней - рождественские декорации. Звезды и спирали. Я смотрю на спирали. Выбираю себе одну. Она попеременно то желтая, то белая. Смотрю в самый ее центр. На секунду, на краткий миг в ее центре видна башня евангелической церкви.
        Гжесь снова включает кассету. Теперь эта музыка звучит смешно. Я начинаю смеяться. Это не мой смех, кто-то вложил его в меня вместе с этим теплом, вместе с этой болью, а теперь смех выходит и танцует передо мной в воздухе.
        - Нам нужно выехать из Зыборка, - говорит Гжесь, но едет слишком медленно для того, кто хочет выехать из Зыборка.
        Мигает контролька на панели. Заканчивается бензин. Я оглядываюсь. Ярецкий все еще на заднем сиденье. У него подвернуты ноги, голова опирается на откинутые в сторону руки. Кажется, он спит, но если бы человек спал в такой позе, то через пару минут проснулся бы от боли. Я начинаю смеяться, а когда перед нами, в конце Костюшки, вырастает одинокий «Орлен» [128 - Крупнейшая польская нефтеперерабатывающая компания, имеющая свою сеть заправочных станций.], - начинаю смеяться еще сильнее.
        - Охренеть, - говорю я, и ничего разумнее произнести не могу.
        Гжесь подъезжает к бензоколонке. Выходит из машины. Всаживает конец пистолета в бак. Вынимает, когда на счетчике ровно пятьдесят злотых, до последнего гроша. Я смеюсь, совершенно не желая смеяться. Пусть кто-то остановит эту карусель смеха.
        - Иди заплати, - говорит он.
        - Он, - показываю я на Ярецкого.
        - Он пьяный, спит, - отвечает Гжесь. То, что танцевало в его глазах, теперь танцует по всему телу, хочет выйти наружу, вот-вот оторвет ему руки и ноги.
        - Нет, он не пьяный и не спит. Что ты хочешь с ним сделать? Что ты, сука, наделал? - спрашиваю я и снова смеюсь. Изо рта Ярецкого свисает длинная и густая сосулька слюны, которая вот-вот капнет ему на штаны.
        Гжесь всовывает голову в окно машины. Пахнет бензином, потом и чем-то горьким, словно больной - антибиотиками.
        - Иди заплати, - повторяет он и всовывает мне в руку сто злотых.
        Когда я встаю перед дверью заправки, он добавляет:
        - Купи мне кофе и хот-дог, а себе хот-дог и пол-литра водки, плюс колу.
        - Пол-литра водки, - повторяю я.
        - Чтобы справиться.
        - Чтобы справиться?
        - Сейчас я все тебе расскажу. Иди. Иди, нахер!
        Внутри заправочная станция выглядит чисто, но воняет так, словно ее работники с утра ежедневно и ритуально ссут по углам. Моча и средства для мытья. Внутри напротив продавца стоит мужик в рубахе и берете, ему около шестидесяти и, как мне думается, его кардиология - в широком смысле слова - со дня на день поблагодарит его за сотрудничество. Из-за этого ситуация настолько смешна, что я и сам начинаю хохотать.
        - Что тебя так рассмешило? - спрашивает он.
        - Извините, все нормально, - отвечаю я, давясь хохотом.
        - Нет, бля, что именно кажется тебе смешным?
        Чтобы не смотреть ему в глаза, я выглядываю наружу. Рядом с колонкой, из которой мы заправлялись, нет никакой машины.
        - Господа, спокойнее, - продавец берет у мужика деньги и отдает ему сдачу, а мужик толкает меня плечом: мой смех никак не заканчивается, растет в теле, как дрожжи или рак.
        Может, он решил отъехать с почти пустым баком. Может, высадил меня здесь, чтобы я не был связан с тем, что происходит.
        - Да чтоб ты, уебок, до смерти так досмеялся, - говорит мужик, перед тем как выйти.
        - Что вам? - спрашивает продавец.
        - Что? - отвечаю я.
        - Что вам?
        Ему за тридцать, у него редкие, жирные от геля волосы, торчащий из-под форменной рубахи и словно бы приклеенный к худому телу живот.
        Я говорю, что мне нужно. Он спрашивает, с каким соусом хот-доги. Не знаю, с каким соусом хот-доги. С любым соусом. Номер колонки. Не помню. Ближайшая к окну. Где сейчас никого нет. Не знаю, на хрен, какой бензин. Наверное, обычный. Очищенный. Не помню.
        Прячу сдачу в карман. Когда я выхожу наружу, ловлю краем глаза обложку диска на вертящейся стойке, оцененного в девять девяносто девять. «Каратель», даже не знаю, какая часть, на обложке виден мощный чувак, немного похожий на того, что был в комиксе, с черепом на обтянутой черным латексом грудной клетке.
        - Верь ему, - говорит он мне. У него смешной голос, словно бы синтезатор Ivona одним махом выпил сотку денатурата.
        - В последний раз, когда мы говорили, ты хотел дать мне свой пистолет, - напоминаю ему.
        - И что бы ты тогда сделал?
        - Не знаю. Понятия не имею, - признаюсь я.
        - Вот именно. А теперь - знаешь?
        - Что? - спрашивает меня человек за прилавком.
        - Верь ему. Это нужно сделать. Вот увидишь. Верь ему, - говорит Каратель и возвращается в неподвижное бытие обложки диска.
        Снаружи Гжеся не видно, не видно и машины, и не видно Ярецкого. Я иду, немного не понимая, в какую сторону и зачем.
        Гжесь останавливается у меня на дороге с писком шин. Открывает дверь.
        Ярецкий все еще на заднем сиденье. Я даже не знаю, дышит ли он.
        - Мы чуть покружим без цели, перед тем как поедем туда, куда поедем, время есть, - говорит Гжесь, когда мы минуем зеленый указатель с перечеркнутым названием города.
        - Пей, - показывает он мне на бутылку водки. - Выпей как можно больше. Лишь бы не заблевался. Сегодня все закончится. Сейчас ты все узнаешь, - Гжесь поглядывает в зеркальце заднего вида, но позади - только тьма и одинокие фары. - Пей.
        Я открываю бутылку. Теплая водка ужасно воняет.
        Пью, а потом пью еще и колу, но от этого могу только протрезветь. Большая рука держит меня двумя пальцами, как мертвую муху. В любой миг может отбросить куда угодно, но не делает этого. Вместо этого выдергивает из меня провода, один за другим.
        - Изменит ли это хоть что-то, когда я все узнаю? - спрашиваю я.
        - Это изменит все, - Гжесь всматривается в шоссе и даже не моргает.
        Плохая идея / 2000
        Да пошла она, говорит Бернат. Ебать ее, старик. Ебать Каролину. Хер с ней. Хер ей. Хер ей в жопу, не знаю уже, кто говорит это, я или он. Дай, говорю ему. Ну дай. На, возьми. Сыпь. Сделай дорожку. Ну что, мало у тебя? Совсем даже не мало. Дай. Ебать их всех. Особенно ее ебать, проститутку. Думает, что она королева мира. Да говно она скользкое и смердящее, а не королева. Дай. О боже, как у меня все дрожит, все мышцы, меня даже чуть от себя удаляет. Не понимаешь? Как если бы был я и рядом другой я, и тот второй я трясет первым мной, о, Иисусе сладчайший. Где Чокнутый. Где Чокнутый? Пошла она. Правильно говоришь. Давай. Нет-нет, зачем мне бомбу в пиво, нет, не делай так. Давай нормальную дорожку. Нормальную, сука. О, Боже, вот меня вставило, о, Иисусе сладчайший, как же круто.
        Бернат говорит, чтобы я был осторожнее, потому что после такого разрывает хер. Песнь на смерть моего хера. Моррисон написал такое стихотворение. Знаешь об этом, Бернат? Слышал?
        У Берната морда как постоянно смеющаяся буханка, она не знает, что ее сейчас кто-то сожрет. Бернат хер там понимает. Это невероятно, как мало он понимает. Но Бернат стоит тут, и у него есть спиды, и он говорит, что сейчас у него будет и кое-что получше. Бернат, ты ехал когда-либо на спине короля-ящера под светом большой монеты-луны, сука?
        Нужно жить резко. Я всегда это знал. Нужно жить резко. Нельзя останавливаться перед стеной, но нужно вмазаться в нее - резко, лбом, изо всех сил, и тогда стена развалится. Я тебе говорю. Я тебе говорю.
        Бернат отворачивается, потому что пришел его приятель-преступник. Вот сука. Говорил я тебе, что будет дурь и получше, говорит Бернат. Только этого не хватало. Приятель-преступник, преступник сукин сын, дьябло-бандито, тоже лыбится как дурной, шире Берната. В последний раз, когда он пришел во «Врата», то бросался стульями и кружками, просто так, по приходу.
        Привет, дрочерукие, говорит.
        Ну привет.
        Классная у вас тут музыка.
        Спасибки.
        Яри, вы знакомы с Мацюсем.
        Каждый знает, что это за Мацюсь. Каждый знает, что ты и кто ты, сука.
        Ну да. Каждый знает. Каждый знает, кто такой Мацюсь. Король Зыборка, дьябло-бандито.
        Хата становится маленькой, когда нас тут трое. Душно. Стаканы с пивом стоят, шмотье, какие-то бутылки. Душно. Эта хата как моя жизнь. Душно, всегда душно. Ну и бардак в замке. Вот-вот приедет полиция. Бернат прав. Член после этого аж греется. Умер бы за музон. Умер бы за это, правда. Чего он хочет? Умер бы за музон, но сейчас мне нужно слегка расслабиться. Когда стою на сцене, то тоже выхожу из тела, старик. Как Моррисон. Вылетаю сквозь свое ухо, вот из этого. Что ты так на меня смотришь, Бернат? Где Каролина? Где она, нахер? Ебать ее, ты прав. Пошла она на хер.
        Какая это Каролина, спрашивает Мацюсь.
        Его телочка, отвечает Бернат.
        Классная эта ваша песня о машине, говорит Мацюсь. И та твоя телочка - классная.
        Нет, старик, на хрен, нужно идти дальше, что с того, что это песня года по выбору зрителей фестиваля в Венгожево [129 - Имеется в виду Seven Festival в Венгожево, фестиваль рок-музыки, проводившийся - с перерывами - с 1991 года на территории воинской части; нынешнее название фестиваль получил в 2011 году. В 1999 - 2001 годах фестиваль не проводился.], да на хер это все, нужно идти дальше, моя поэзия, старик, я тебе всегда говорил, не лезь в мою поэзию. Это ведь не последний раз, потому что через десять лет, сука, я найму стадион, специально тут, под четвертой школой, расхреначу эту школу, чтобы поставить там сцену, чтобы я смог сыграть, мужик, придет сто тысяч человек, а я выйду и скажу: Зыборк, мы вернулись, чтобы вас взорвать на хрен.
        Яреш, лучшее завтра было вчера.
        Ага, конечно. Конечно, сука.
        Слишком много говоришь, говорит Мацюсь. Мне. Мол, слишком много говорю.
        Эй, Бернат, сколько он уже нюхнул, спрашивает Мацюсь.
        Не знаю, брат, дохуя.
        А у меня для него есть кое-что получше. Кое-что получше для музыканта. От этого он отлетит. И ты отлетишь.
        Матерь Божья, как же колотится сердце, это конец, когда сейчас вылетит у меня изо рта через горло и расплющится о пол, а я его подниму и съем.
        Давайте, пошли отсюда. Пойдем на воздух.
        Точно, Мацюсь.
        Ох, сука, у меня есть кое-что, тебе башку снесет, бери своего дрочерукого. Бери его.
        Бернат красный, как свин, у людей есть морды свинов, свинячьи морды, грязные и мерзкие, которыми те жрут с земли дерьмо, я всегда это говорю (выдох), на хер потребительство и коммерческую пластиковую ложь, только правда (выдох, боже, как гонит сердце), ехать на спине короля-ящера под серебристой луной.
        Поле боя из людей, стоящих и лежащих во дворе, тут все еще полно народа, играет музыка, это оно, это оно, в чем дело (где Каролина?), полно людей на площади, вижу этих людей и всех их знаю, и это наполняет меня такой силой, волной, которая встает во мне, горячая, неудержимая, я не могу уже остановиться, только вскидываю руки вверх, я в одной рубахе, сейчас я ее с себя сорву, вскидываю руки вверх и кричу: ААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААА.
        Что вы смеетесь. Что вам, сука, так весело.
        Пошли, пошли, говорит Бернат. Пошли.
        Что пошли, куда пошли, я не хожу, человече, я летаю, я езжу на спине ящера.
        Пойдем, Яреш, пойдем. Пройдемся.
        Этот Мацюсь, его приятель, идет первым, раскачивается из стороны в сторону, словно цыганский Аладдин. Мы проходим по двору, а потом проходим под воротами и идем по замковому склону, сука, втроем, Бернат, я и этот дьябло-бандито, не знаю, похер, где, сука, Каролина, я ее сегодня трахну или убью, или убью, или трахну.
        Да, да, Яреш, да, пойдем, пойдем, если Мацюсь угощает, то нужно идти, то не отказывают.
        Где Каролина? Каролина, Бернат. Ты ее видел? Видел ту девку? Видел? Марек?
        Нет, не видел, отпусти.
        Я видел, говорит этот дьябло-бандито, она и правда классная телочка, эта твоя телочка, уважаю, дрочерукий.
        Свежий воздух и даже чуть холодно, и я вдыхаю, и это хорошо, потому что я думал, что у меня мозги расхреначатся, слишком уж их вскипятило.
        Давайте, говорит Мацюсь. Давайте.
        Что оно.
        Ладно, сука, без херни, ладно, из Голландии привезли.
        Давай, а то меня ухреначит.
        Тебе башку сорвет, дрочерукий, отлетишь на раз. Ты тоже отлетишь, Бернат.
        ВОТ СУКААА, Я КОРОЛЬ-ЯЩЕЕЕР!
        Король, король. Давай.
        Эти его спиды, не знаю, откуда они у этого Мацюся, но они желтые и липкие, как сопли, их нельзя вдохнуть, их нужно втирать в десны, так смердят, но так лупят, о, матерь, чувствую, каковы на вкус мои собственные зубы, словно я сунул себе в рот винт, такой, сука, десятку, и теперь сосал его как конфету.
        Уже чувствуется, как от него отлетаешь, чувствуется во вкусе. Чувствуется во вкусе.
        Мы идем к Психозу, говорит Бернат, пойдем, пройдемся. На хер Психоз, говорит Мацюсь. Пошли прогуляемся. Я тоже немножко этого въебу, говорит Бернат. А и въеби, говорит Мацюсь. А и въебу, говорит Бернат, вот только запить нечем, а, нет, есть «бровар», у меня бровар в кармане. Так давай, дай мне еще немного, говорю я ему.
        Дай еще немного, ну.
        Без ну, Яреш, ты своим уже закинулся. Еще дуба врежешь.
        Дай немного. Дай, ну. Ты свин. Свинья ты.
        Ну ладно, погоди.
        Не годи, не годи, просто давай, это для короля-ящера. Дай это.
        (горькое, вкусное такое, палец в рот, не десна)
        У тебя сейчас глаза выскочат, Яреш.
        У тебя тоже выскочат.
        Нет, у тебя сильнее выскочат. Вот сука, вот вставило. Ничего не вижу. Даже тебя не вижу, ну. У меня, наверное, глаза лопнули. Вот реально.
        Пойдем, сходим еще за «броваром», Яреш. Походим маленько.
        Где, сука, Каролина, найду ее и зубы выбью. Где мы, а.
        Где-то под замком.
        Знаю, что где-то под замком. От члена моего отказалась, Бернат.
        Яреш, да найдем мы Каролину. Найдем. Сейчас.
        О, ну тогда классно. Классно, что меня она отставила. Я после того половину борделя трахаю. Сучки плачут от моего хуя.
        О Боже, щас отлечу. Отлечу.
        Ты же артист, дрочерукий. Какой ты уже день вставляешься? Скажи. Потому что, как на глазок, так тридцатый.
        Отлетаю-у-у-у.
        Тридцатый день, сука.
        В пасти безумия, в поисках неведомого Кадата. Раскрашенная птица. Это фаза. Маленькая черная птица. Белое липкое бабье лето. Книжки, которые я читал, не могу на них сосредоточиться, но когда сосредотачиваюсь, то они как черное солнце.
        Дрочерукий, что ты там говоришь?
        Он артист, Мацюсь.
        Дай хлебну. Дай «бровара», что там у тебя. Дай. У меня черепуха лопнет. Не знаю, понимаешь ли ты, Бернат. Черепуха у меня лопнет. Нет, нету амфи, чувак. Мир сносит мне черепуху. Люди сносят мне черепуху. Я никому еще не говорил об этом. Иду утром по улице, и люди, что идут на работу и в магазины, и ходят с такими сетками, ну, сука, эти люди ходят и идут, и ходят, и идут, и они слепые. Бер, глянь на них, они слепые, ничего не видят, они мертвые, от них просто несет смертью. Кое-что спою тебе, Бер. Спою, чтобы ты понял.
        Нет. Нет, старик, не будешь петь.
        Кое-что тебе спою.
        Пусть, сука, поет, он в этом дока, Бернат, что ты его тормозишь, нахуй. Пусть поет, он же певец. Дрочерукий.
        Ебать Зыборк. ЕБАТЬ ЗЫБОРК!
        Не ори так. Пойдем, пойдем.
        Идем, ладно, идем. Мы идем. Я тебе кое-что спою. Убийца проснулся с рассветом. Слушай, Бур. Слушай. Надел сапоги и пошел под древнюю, сука, римскую арку.
        О, привет!
        Ты кому кричишь, Бер?
        Привет, привет.
        Ты кому кричишь, Бер, тебя вставляет.
        Там Дарья.
        Где.
        Ну, там, смотри. Там Дарья. Одна. Сидит.
        Дарья.
        Ну, Дарья, глянь. Привет, Дарья. А что ты так плачешь. Что ты так плачешь.
        Какая Дарья.
        Ну Дарья, привет, Дарья, привет. Что с тобой. Что с тобой, Дарья.
        (этот голос был как плохая музыка из совершенно иного мира)
        - Привет, Ярецкий.
        Погоди. Погоди, где я. Деревья. Стена. Замок. Ночь. Концерт. «Врата». После концерта. Теперь. Здесь. Ночь. Дарья.
        Что, правда, в Рождество навернутся все компьютеры?
        Дарья.
        - Вы что, под наркотой?
        Лучше быть под наркотой, чем в печали.
        - Бернат, что ты от меня хотел?
        Ничего. Посмотреть на тебя.
        Не понимаю до конца, где он стоит. Он раз в одном, раз в другом месте.
        Добрый вечер, девушка.
        - Добрый вечер.
        Знаешь Мацюся, Дарья?
        - Я знаю, кто он.
        А я не знаю, кто ты, куколка, ну, давай без этих соплей.
        А эта девушка ничего так. Ничего так девушка. Я ее помню. Теперь я ее помню, тихая вода, но дамбы рвет, холодная вода, Каролина меня когда-то разозлила, и после концерта у меня в комнате я сделал с ней это, не помню, отчего она там была и откуда пришла, и откуда она вообще, но я показал ей, кто тут настоящий король-ящер, хочешь, я возьму тебя на поездку под луной, и говорю, иди, иди ко мне, не бойся, она ничего так, даже умненькая, клевая, в Зыборке есть пара клевых, я никогда этого не делала, сказала, а я сказал, что теперь сделаешь, она кончила, действительно кончила, охерительно сильно, глаза у нее закатывались, когда мы трахались, боже, мы кончили вместе, сперва раскурили косячок от Быля, а потом не касались мы земли, сука, это жуть, какая дурость у Каролины в башке. Я слышу всю эту дурость, которую Каролина говорит в моей голове. Скрипит, словно кота ножом режут. Не могу ее отключить. Нужно было бы выйти из своего уха наружу, но сейчас я не могу.
        Каролина, перестань, у меня сейчас голова лопнет. Мне сейчас крышу сорвет. Крышу, крышу, крышу, крышу.
        Лучше быть под наркотой, что ты тут делаешь, Дарья, отчего плачешь. Не плачь. Хочешь амфи? Пойдем за пивасиком?
        Что ты тут делаешь, одна на лавке. Одна на лавке под замком. Там же столько людей, там же так хорошо. Что ты тут делаешь одна на лавке. Глянь, Ярецкий, глянь, она не может так плакать. Ты из-за того хера плачешь, из-за Гловацкого. Глянь.
        Какого Гловацкого.
        Твоего парня, нет?
        - Нет, Бернат, не из-за него, это вообще не твое дело.
        Красивая эта куколка, правда, красивая, это говорит тот вор.
        Красивая эта куколка, сука.
        Красивая ты.
        - Нет, спасибо.
        Ты и правда самая красивая.
        Клевая эта Дарья, а, Мацюсь?
        Клевая. Клевей не бывает.
        Теперь этот голос. Снова. Это голос Каролины. Голос какой-то бабы. О боже. Этот голос, все громче. Голос кричит у меня в голове, очень отчетливо, ты несчастен, Ярецкий, ты безнадежен, ты ноль, думаешь, что ты шаман рока, но ты просто чмо из Зыборка, который притворяется, что он учит полонистику и сидит в ольштынской общаге, и там еще пятьдесят таких же чуваков, с кассетами Doors и в беретах, и в потертых вельветах, и вы думаете, что вы шаманы, но на самом деле вы сидите в этих вельветах и пьете теплую водку, и едите хлеб с джемом, и думаете, что если закурите косячок, то заметки для коллоквиума сами пролезут вам в память, ты несчастный, сука, ты вялый, через три года будешь вкалывать на заправочной станции, вот и все твое шаманство, наркоша.
        СУКА, ЗАТКНЕШЬ ТЫ ХАЙЛО ИЛИ НЕТ.
        Успокойся, успокойся. Ты. Чего орешь. А ты не бойся, Дарья, говорит Бернат.
        - Я не боюсь.
        Не боится, куколка.
        Мне сейчас член разорвет. О боже. Каролина, все говорят, что она такая сексуальная, супертелочка, богиня секса, если бы они только знали, что она ничего не умеет, ничего не хочет, только херню нести и умеет, кидаться с когтями, и ничего не сечет, не знает, ничего ей не объяснишь, и только болтает, и болтает, и несет по кругу эту хрень, фигачит ее и фигачет, и теперь снова начинает.
        - Я, наверное, уже пойду, Бернат. Поговорим завтра, как вас попустит.
        Нет, ну, останься. Останься, поторчи с нами.
        - Мне нужно идти.
        Останься, я хочу быть вежливым.
        Куколка, не уходи никуда.
        - Если хочешь быть вежливым, то отпусти меня.
        Все вежливые.
        Ты, дрянь такая, даже петь не умеешь, не умеешь писать тексты, не умеешь ничего делать, у тебя маленький член, самый маленький хуек, какой я только видела, а видела я их у половины Зыборка, ты ничего не умеешь, ты ноль, эта твоя группа - самые херовые дрочеруки в воеводстве, и ни один порядочный вокалист или басист на вас даже не взглянул, не высрался бы даже на вас, ты, сельская сопля.
        ЗАТКНИСЬ И ВАЛИ НАХЕР ИЗ МОЕЙ ГОЛОВЫ.
        Где Каролина, где эта дрянь, Каролина.
        Останься, Дарья, ну что ты, останься с нами, он сейчас успокоится и будет классно. Успокойся, Яреш.
        - Зачем бы мне оставаться?
        Ну, знаешь, может быть клево.
        - Эй, Бернат, не трогай меня.
        Куколка, а я тебя не трогаю, останешься со мной? Я старше и умнее этих парней.
        - Не сомневаюсь.
        Пойдем, поедем куда-нибудь на моей машине, пойдем. Только я и ты. Оставим этих двоих тут.
        - Нет, спасибо.
        Останься. Останься, куколка. Я, кажется, в тебя влюбился, знаешь?
        - А я в тебя - нет.
        По кругу одно и то же каждый день, сделай что-то с собой, сделай что-то, сука, сделай, возьми себя в руки и спустись на землю, и займись чем-то разумным, все, Каролина, бабушка, мать, все каждый день, бабка, вали из моей головы, это говорит какая-то баба с тремя головами, одна баба с десятью головами, папа, я тебя убью, мама, я тебя трахну, так сказал убийца, который проснулся на рассвете.
        ЗАТКНИСЬ, СТОП.
        - А Каролина наверняка с моим бывшим парнем. Где-то.
        Что?
        Эй, ладно, хуй с ней, с Каролиной, все может быть классно. Может быть по-настоящему классно, Дарья. Дарья, смотри. Смотри, как классно.
        - Эй, Бернат, не прикасайся ко мне, я сказала.
        Ну Дарья, давай, расслабься. Расслабься, милая. Нет смысла плакать. Нет смысла плакать на лавке под за`мком.
        Да, расслабься, куколка.
        Ярецкий, ты ее когда-то уже того, нет? Глянь, Ярецкий классный, ты об этом знаешь. И мы классные, и ты сейчас об этом узнаешь.
        Не плачь.
        Расслабься.
        Мы классные.
        Что ты, сука, сказала, спрашиваю я ее.
        - Я ничего не сказала. Оставьте меня. Я иду домой.
        Ты сказала, что Каролина где? Где, нахуй? Что ты сказала?
        - Эй, пусти меня. Пусти. Пусти.
        С твоим бывшим парнем? А кто он. Где он. Кто он, где он.
        Яреш, спокойно. Спокойно. Спокойно.
        - Пусти меня, я сказала.
        Эй, приятель, девушку нужно ласкать. Я тебе покажу как. Пусти ее.
        Вот так. Вот так.
        Хватает ее и ловит, этот бандит, вор, хватает эту девушку, с которой я когда-то, ловит за руки и прижимает спиной к себе, и в воздухе делается резко, так резко, что мне нужно этому уступить, я должен напиться «бровара», нет у меня другой возможности.
        Гловацкий. Гловацкий - это ее бывший парень.
        Это который.
        Да такой себе перец худой, ну, его брат малолетка, со всеми на ножах.
        Этого брата помню. Боже. У меня все болит, Бернат. Болит и жжет. Как огонь. Как живой огонь.
        Дрочерукий, куколка тебе поможет. Ой, куколка, не дергайся. Не дергайся. Классно, парни, нет?
        - Пусти меня.
        Яреш, спокойно. Спокойно.
        - Пусти меня.
        Вот сука, сейчас взорвется, сейчас оно взорвется, это такая боль, словно сесть на горячих угольях, прямо из печи, на ведре их, рассыпанных по полу, все горит, сука, эта баба с десятью головами, Каролина, мать, все вместе лают в голове, как собаки.
        На, выпей «бровар». На посошок. Закурим на посошок косячок. Мацюсь, у меня есть косячок.
        Я не хочу косячка, молодой. Эта куколка красивая. Просто заебись какая.
        И что она с ним делает. Что она с ним делает, с тем твоим парнем.
        Ничего с ним не делает. Не знаю.
        - Пусти меня. Перестань. Пусти меня, больно. Пусти меня, дебил. Пусти меня.
        Я покажу тебе, падаль, я уже раз тебе показал. Показал тебе ящера. Если она с тем твоим хахалем где-то, то я тут с тобой. Смотри.
        - Ну, много-то я и не видела, а ты отпусти меня, сука, по-хорошему тебе говорю.
        Что ты, девка, сказала. Что ты, девка, сказала.
        Посмотри на него снова. Глазки у тебя тогда закатывались.
        Эй, куколка, эй, малая, сука, ты, девка! Ты, девка. Никуда не убегаешь. Никуда, сука, не убегаешь.
        Глаза у меня лопнут. Глаза у меня лопнули. Нужно быстро идти. Сука.
        - Помогите! Помоги-и… По-оммм…
        Глаза тогда закатывала, тряпка, таким тебе ящер был вкусным.
        Матерь Божья, словно стоишь в огне по пояс и все равно он жжет, этот ебаный огонь.
        Эй, что ты делаешь, Мацюсь, эй, Мацюсь.
        Заткни ей пасть, сука, Бернат. Держи ее за морду.
        Звук, звук странный звук, конец ночи, не касаться земли, не касаться солнца, перейти на другую сторону.
        Машина резко повернула, хоть были выключены фары.
        Машина резко повернула, хоть были выключены фары.
        Заткнуть их гребаные пасти, одного и второй, что ты хочешь от меня, что хочешь, заткнуть эти три головы, десять, сука, голов.
        Улетишь, раз уже улетела. Улетишь. Улетим вместе.
        Мацюсь, что ты делаешь.
        Но ты ведь хочешь, Бернат. У тебя же тоже стояк. Смотри. Ты, дрочерукий, эта твоя девка другому подмахивает. Давай. Давай, коснись, Бернат. Подержи ее - и все. Коснись себя. Ну, видишь. О, сука, просто заебись. Не сопротивляйся. Не сопротивляйся, сука. Ты, дрочерукий, давай, тоже коснись.
        Улетим вместе.
        Да, дрочерукий, улетите вместе.
        Улетим вместе, да.
        Смотри. Смотри, дрочерукий. А ты держи ее.
        Она кусается, Мацюсь.
        Знаю, что она кусается, уже не будет кусаться.
        О, сука, просто заебись.
        Заебись, дрочерукий, заебись, смотри.
        Хорошая девочка, да, хорошая девочка.
        Девка кусается, сука, что ты меня кусаешь, нахер.
        Не касаться земли.
        Конец отец убьет тебя отец папа тебя убьет убийца.
        Лунная дорога.
        Вот сука ты тварь
        Эй кусается
        Так дай ей в зубы если кусается
        Что ты
        Нахер ей зубы
        Что ты говоришь
        Что ты говоришь
        Возьми вот и нахер ей зубы дрочерукий сука
        Ала-а ала-а-а а-а-а
        Да нахуй ей выбей эти зубы сука
        Король-ящер
        Что
        Что теперь
        Что ты сделал
        Что ты сделал дебил
        Ты сказал ты сказал мне чтобы я это сделал
        Ладно валим
        Что ты сделал
        Нет, что ты сделал
        Я
        Да ты
        Вот сука
        Король-ящер это я приказываю тебе иди отсюда выйди из моей головы
        Заткнись и валим
        Валим
        Пошли
        Что ты сделал
        Это была плохая идея
        Это была плохая идея
        машина резко повернула
        хоть фары были
        Это была плохая идея
        Это была плохая плохая идея
        Это была плохая идея.
        Юстина / Пятнадцать шагов
        - Они оба уже мертвы. Тот, что лежит подальше, это Марек. Так мне кажется, - говорит голос.
        Слова тише твоего дыхания, приходится придвинуться, чтобы лучше его слышать.
        - Ты можешь встать? - спрашиваешь ты у голоса.
        - Ноги. Поломали ноги, - отвечает тот хрипло.
        Ты придвигаешься, подползаешь, думаешь, так безопасней, неизвестно почему ты боишься встать.
        - Порой дают воду, - говорит голос. - Опускают сверху. В ведре. Я туда подползаю. Он был прав, в воде что-то есть, отключает мозг, какой-то наркотик. И может, тебя тут нет, кем бы ты ни была, может, это наркотик так действует.
        - Я тут на самом деле.
        - А что такое «на самом деле»? Сколько мне осталось? - спрашивает он.
        - Понятия не имею, - говоришь ты. Потому что не знаешь. Может, несколько минут. Может - несколько часов.
        - Мацюсь умер вчера, лежит недалеко, так мне кажется, что вчера, потому что вода была только раз. Кажется, покончил с собой.
        Он близко. На расстоянии руки. Ты чувствуешь материал под пальцами, а потом - под материалом - тело, мягкое и едва теплое. Передвигаешь руку вниз, находишь ладонь. Она хватает твою. Сжимает так сильно, как только может. То есть - слабо.
        - Мы ехали вместе на машине. Ты и я. Я и твой голос, - говорит он.
        - Ксендз Бернат. Это вы.
        Он чуть сильнее сжимает пальцы на твоей руке, таким образом утвердительно отвечая на твой вопрос.
        - Я исповедовал его перед смертью.
        - Мацюся?
        - Да, - с каждым произносимым словом он теряет силы.
        - И Марка, сына Берната, - добавляешь ты.
        - Если бы я сказал людям, сказал полиции - не было бы меня здесь.
        - Кому сказал? Что?
        - Если бы я сказал, что они сделали, - говорит он настолько тихо, что тебе приходится приблизить ухо к его губам, это просто хриплый выдох, который едва складывается в слова.
        - Кальту? - спрашиваешь ты.
        Он отвечает что-то невнятное. Ты подкладываешь ему под голову здоровую руку. Может, тогда у него окажется больше сил, чтобы говорить. Может, будет лучше слышно.
        - Кальт ко мне никогда не приходил.
        - К вам - то есть куда? В костел?
        - Раз он пришел в мой дом. Чтобы я бургомистерше не мешал. Потому что будут проблемы. А потом мне убили собаку. Убили собаку и обрисовали фасад. Хамы, быдло.
        - Знаю. Пугали.
        - Я могу покаяться лишь в том, что никому не рассказал, но больше - ни в чем, - хрипит он.
        - Чего именно вы не сказали?
        - О девушке.
        Потом он говорит что-то еще, кажется, повторяет то, что ты сказала, но ты не уверена. Ты касаешься его лба, он горячий, горячей любой другой части его тела.
        Он снова сжимает твою руку. Ты пытаешься освободиться.
        - Я не знаю всего, - говорит ксендз. - Правда не знаю. Известно, кто все знает. Но его тут нет.
        Ты поднимаешь голову, но в темноте ничего не меняется, кроме положения твоей шеи.
        - Наверное. Наверное - нету, - соглашаешься ты с ним.
        И его горло издает звук, тихий щелчок, словно в нем что-то переставилось, и ты понимаешь, этот звук означает, что пока что он больше ничего не скажет.
        Ты некоторое время прислушиваешься, думаешь, кто-то придет, отворит люк и опустит воду, о которой он говорил, и можно будет ухватиться за веревку, потянуть вниз, по крайней мере - крикнуть, увидеть на миг небо.
        Потому что ты не знаешь, как долго ты здесь, может - пять минут, а может, и пять часов.
        Левая рука болит так, как никогда у тебя раньше не болело ничего, но это рука, рука - это немного периферия тела, в шестидесяти секундах есть, быть может, пять, за которые о ней можно и не думать.
        Обопрись о стену. Это можно было предвидеть - то, что ты станешь следующей. Нужно было убегать. Нужно было слушать. Нужно было сжать зубы и идти к нему. Ты помнишь, что тебе сказал Томаш на кухне. Это труднее всего, это самое трудное, отобрать у себя чувство обязанности.
        Оно всегда входит в закрытые снаружи темные подвалы. Всегда возвращается в ад.
        - Слушай, - говорит он, ты слышишь его так неясно, он настолько тих, словно бы ксендз размером с ноготь и спрятался в полах твоей одежды.
        Ты приближаешься к нему снова.
        - Они втроем… они втроем это сделали, - шепчет он.
        - Изнасиловали ту девушку? Убили ее?
        - Были под наркотиками, - шепчет он еще тише.
        - То есть - кто? Мацюсь, сын Берната и кто? И Бернат?
        - Они заключили договор, - говорит он почти на границе слышимости.
        - Какой договор? Кто?
        Нет, ты не дашь ему передохнуть, не станешь ждать. Это сильнее тебя. Даже если ты ничего с этим не сделаешь, даже если тебя никогда отсюда не выпустят. Ты продолжишь трясти людей, пока из них не выпадет все, что они держали внутри.
        Он поднимает голову, словно просыпаясь.
        - Жаль. Очень жаль, что все так.
        - Какой договор? - тормошишь ты его.
        - Мой брат и Мацюсь.
        - И Кальт, - добавляешь ты за него.
        - Кальт. Кальт ни о чем не знал. Без понятия, знает ли сейчас. Никогда ко мне не приходил. Я мог бы рассказать. Но Бернат сказал: не будем моему парню жизнь из-за этого ломать. Я сына забрать не позволю. Бог осудит на том свете, а здесь - молчите, я вас за это награжу.
        - Награжу?
        - Оплатил ремонт церкви. Мацюсю - не знаю. Договорились, - хрипит он.
        Я сжимаю его руку.
        - Парень сам хотел признаться. Но отец не позволил, - говорит он еще.
        Я сжимаю его руку сильнее, чтобы удержать в ней жизнь.
        - Жаль. Жаль, что все так, - говорит он тихо и, кажется, умирает. По крайней мере, его голова безвольно падает на пол, и ты не слышишь ни звука, ни дыхания.
        Зло изменяет буквы в алфавите. Зло все изменяет. Зло ненавидит порядок. Зло не существует само по себе, оно не автономная сущность. Зло - это грибок, ему необходим носитель, это болезнь, опухоль. Растет на здоровом. Вцепляется в ткани. Прежде чем убьет их, делает так, что те распухают и смердят. Превращаются в свою карикатуру.
        Медленно, подпираясь здоровой рукой, ты привстаешь в сидячую позицию, а потом встаешь. Подвал высокий. Ты поднимаешь руку, но рука хватает воздух, больше ничего.
        Но Бернат же отсюда как-то вылез.
        Его тут держали дольше остальных. Не сломали ему ног.
        Ты медленно идешь вперед. Нога натыкается на тело человека, который только что с тобой говорил. Ты обходишь его. Добираешься до стены. Она холодная и чуть влажная. Ты прижимаешь к ней ладонь.
        Ведь Бернат как-то отсюда выбрался, причем - из последних сил.
        Потому-то они и начали ломать им ноги.
        Ты идешь в другую сторону. Медленно. Вонь - как парализующий газ, но ты чувствуешь в ней легкое изменение концентрации, его то чуть больше, то чуть меньше.
        Ты доходишь до противоположной стены. Она такая же холодная и чуть влажная. Но ты уже кое-что знаешь. Знаешь, что в помещении - пятнадцать шагов длины.
        Потому ты начинаешь двигаться вдоль стены. Не можешь поднять больную руку, чтобы прижать ее ко рту и носу и уменьшить вонь. Второй ведешь вдоль стены. Но ты как-то выдержишь.
        Бернат как-то отсюда вышел. Из последних сил.
        Миколай / Все
        Он просыпается. По крайней мере, так это выглядит: словно просыпается или умирает. Трясется, дрожит на земле. В уголках его губ - следы белой пены.
        - Он просыпается, - говорю я Гжесю.
        - И хорошо, что просыпается, сукин он сын, - отвечает тот.
        И изо всех сил пинает Ярецкого в больное бедро.
        А потом подходит и пинает его в лицо; изо рта лежащего вылетает кровь, а мне приходится отвернуться.
        Я видел только одну смерть, смерть деда. Как он упал на пол. Да и той смерти видел немного - первое, что сделала бабушка, это заперла меня в комнате.
        Но, возможно, я видел ее немного потому, что немного ее и было. Тут ее больше, хотя она еще не пришла.
        Эта фраза, которую я записал в тетради, что люди держатся друг друга только для того, чтобы в ключевые моменты друг друга убивать. Это неправда, люди никогда не бывают вместе. Они рядом или напротив.
        - Не пинай его, - говорю я тихо.
        Гжесь смотрит на меня и кивает. Глаза у него как кусочки сухой грязи.
        - До тебя все еще не дошло.
        - Еще нет, - соглашаюсь я, хотя не знаю, что он имеет в виду, говоря «все».
        - Может, ты даже скажешь, что знал об этом с самого начала.
        - Нет, я не знал.
        Тело Ярецкого подрагивает, а потом издает звук, словно рождается ребенок, но старается быть тихим.
        Не знаю, где мы. Не помню. Не знаю, был ли я здесь. Мы среди деревьев, это я знаю. Среди деревьев, на холодном и тонком слое льда и стоптанного снега. Мы в белом круге, выхваченном из темноты фарами машины. Стоим на другой, холодной планете. Все, что ее окружает, угасло, уступая нам место. Во мне тоже все угасло. А теперь словно разгорается. Медленно.
        Если бы только я позвал ее тогда. Если бы за ней побежал.
        Если бы у меня была такая девушка, я бы о ней заботился, сказал Трупак.
        Лицо у него тогда, в коридоре, было все в крови.
        Все хотели его убить.
        Сделайте это сегодня, сказал отец.
        Сделайте это сегодня, сказал.
        - Вставай, сука, - говорит Гжесь.
        Ярецкий не встает, зато я наконец чувствую, как возношусь.
        Гжесь с сигаретой в зубах подходит к машине. Открывает дверь. Вынимает оттуда сверток буксирного троса.
        Я должен бы его остановить, но не умею.
        Может, я даже сумел бы его остановить. Но не хочу.
        Они ударили ее тротуарной плиткой по голове.
        Ударили этой плиткой по целому миру. Убили ее и испортили меня, словно игрушку.
        Это они были причиной того, что я лежал тогда на площади Спасителя, на клумбе, и еще не встал окончательно.
        Когда Гжесь, еще в машине, закончил мне все рассказывать, меня стошнило, но я успел опустить окно - в последний момент.
        - Ты мне веришь? - спросил он.
        Я кивнул.
        - Еще не до конца. Еще сомневаешься. Но спокойно, - сказал он.
        Брат приседает над Ярецким, втыкая ему колено в спину.
        - Эй! - кричит кто-то вне круга света, из глубины леса.
        Гжесь не поднимает головы. Смотрит на Ярецкого, который все еще лежит на земле, его тело пытается что-то сделать, пока и само не знает, что именно, может - перевалиться набок.
        Я чувствую, что встаю. Что ни Юстине, ни кому-нибудь еще не придется подавать мне руки.
        «Ты что-то сделал?» - спросил отец.
        - Эй! - кричит кто-то снова, на этот раз - ближе.
        - Кто-то кричит, - говорю я.
        - Знаю. Слышу, - отвечает Гжесь.
        Не знаю, папа.
        Еще не знаю.
        Ярецкий открывает рот, немо, словно рыба. Он еще не знает, где он и для чего. Его глаза мечутся, пытаясь выхватить хоть что-то в темноте.
        - Иди выпей, - говорит Гжесь.
        Я киваю, но не знаю, нужно ли это.
        Оно растет в теле быстрее мысли.
        Сделаем хоть что-то, говорила Юстина.
        Ты струсил, сказала ее сестра, когда мы стояли во дворе за кинотеатром.
        Ты струсил, говорил отец. Ты всегда трусишь.
        Из лесу выходит Ольчак. На нем грязная, измазанная машинным маслом куртка моро. Руки он держит в карманах.
        - Я тут уже больше часа, - говорит он, словно что-то объясняя.
        - Помоги мне, - говорит Гжесь.
        Я чувствую свои руки. Они были и остаются ломкими, пустыми внутри, словно вафельные трубочки, словно соломка.
        Это они все у меня забрали. Это он, этот хер, все у меня забрал.
        Дарья стоит, опираясь о косяк, и трехметровая фигура нависает за ней.
        Я прочел в какой-то книге, не помню уже где точно, что сердце выносит приговор самое большее за секунду. На основании движения, взгляда, мысли.
        Ольчак приседает, втыкает Ярецкого в землю. Тот начинает метаться, Ольчаку приходится упереться руками, Ярецкий, в конце концов, не самый слабый, он сам говорил, что работает на стройке.
        Это так глупо, кстати сказать, писать книги.
        Но наконец Ярецкий замирает, вжатый в землю и лед, а мой брат связывает ему руки буксировочным тросом. Раньше он его усыпил. Потом специально пинал в больное бедро. В голову. А теперь связывает. Буксировочным тросом.
        Вдали слышен голос какой-то птицы. Звучит так, словно она сидит внутри длинной жестяной трубы.
        Ярецкий связан, конец троса - в руке Гжеся. Тот пинает лежащего еще раз. После очередного пинка Ярецкий издает звук. Скулит. Как собака.
        - Ты понимаешь, хуйло, что я тебе говорю? - спрашивает Гжесь.
        Я мог бы им сказать, что нет нужды пинать его и связывать. Но я не хочу.
        Ничего не сделать - часто значит сделать все.
        Может, мы не были бы сейчас вместе. Может, я все равно - чудом - оказался бы с Юстиной. Может, единственное, что случилось бы, это лишь несколько слов через годы, на Фейсбуке.
        Но что бы ни случилось, если бы не они, если бы не он, мы бы оба были живы.
        Ярецкий не отвечает, но продолжает скулить. Я поворачиваюсь, потому что вдруг все, что было у меня в желудке, водка, кола и несколько кусков с обеда, вылетает наружу, прямо в снег, так резко, что почти отрывает меня от земли. Я отворачиваюсь и слышу, как Гжесь спрашивает:
        - Понимаешь, ты, хер моржовый?
        Ольчак поднимает его, придерживает, чтобы тот не упал снова. Ярецкий стоит сам, но видно, как ему больно, он покачивается. Ольчак снова хватает его и разворачивает лицом к лесу. Трос, которым связаны руки Ярецкого, сейчас тянется по земле. Гжесь снова поднимает тот, берет в руку. Теперь, пытаясь идти, чуть наклоняясь вперед, Ярецкий напоминает собаку, которой кто-то отрубил передние лапы.
        - Вперед, - говорит Гжесь.
        Я вытираю рот. Сплевываю остатки того, что в нем было. Открываю машину, вытягиваю бутылку колы, полощу рот. Закуриваю. Курить сразу после тошноты - как вдыхать дым прямо из выхлопной трубы.
        - Ты тут? Ты в порядке, Миколай? Не отъезжаешь? - спрашивает меня Гжесь.
        - Нет, не отъезжаю, я тут.
        Гжесь смотрит на Ольчака, потом разворачивается к лесу и подталкивает Ярецкого вперед. Тот делает один вялый шаг, потом другой. Что бы ни вколол ему Гжесь, оно еще действует: человек безволен, каждый шаг для него - борьба с собственным телом.
        Я возвращаюсь к машине. Под пассажирским сиденьем нахожу бутылку водки. Засовываю ее в карман куртки. Открываю бардачок. Обыскиваю заднее сиденье. В свете фар видно, как Гжесь и Ольчак пересекают границу света и исчезают во тьме.
        Какая-то часть меня знает, что это - их безумие. Не знаю, правильное ли это слово: «безумие». Их собственная чернота. Они давно сидят вдвоем, смотрят телевизор. Гжесь пьет пиво, отец - чай. Все от них медленно отходят. Они чувствуют этот запах, чувствуют угрозу. Камила. Дети Гжеся. Агата тоже вполне вероятно однажды их покинет. Чтобы они остались вдвоем со своими делами, своим молчанием. Чтобы они позвали это нечто, и оно прилезло, отворило себе дверь и село рядом на диване.
        А потом вошло внутрь них, сквозь рот, сквозь нос, сквозь глаза.
        Какая-то часть меня знает об этом.
        Но другая часть чувствует, что они-то как раз стоят прямо. Не знаю, использовал ли Гжесь верное слово: «исправить». Может лучшим было бы: «разбудить».
        Я стою ровно, удерживаемый двумя большими пальцами.
        В машине есть еще нож-бабочка, с гравировкой «К» на рукояти. Он лежит под сиденьем водителя. Рядом с огнетушителем. Я еще не знаю зачем, но прячу его в карман. Закрываю двери машины, догоняю Гжеся и Ольчака, стараясь не свалиться.
        Догоняю их, и тогда мне приходится притормозить. Я вижу его, как он идет по коридору. Гизмо. Его ведут полицейские. В его глазах - нет жизни. Вижу это настолько отчетливо, словно бы он сейчас шел в мою сторону. Все тогда встали. Ярецкий, он там был, тоже тогда встал. И Бернат. Парень был весь в крови. Я его вижу. Вижу их. Все встали. Ярецкий тоже.
        Мы идем дальше сквозь лес, но я не в лесу, я во «Вратах» вместе с Дарьей и Аськой. И он подходит, уже тогда ветер выдувает из него все, что соединит нас всех. Он напоминает соль на полу. Говорит об отрезанной голове и о женщине, которая держала ее в руках и которую он видел под «кислотой».
        И тогда все исчезает, и я вдруг горблюсь, и эти огромные пальцы, которые меня держали, вдруг отпускают, и я, словно проснувшись от дурного сна, подскакиваю к Гжесю, догоняю его, хватаю за руку.
        Ярецкий падает, утыкается лицом в тонкий слой снега.
        - Нет, это какое-то безумие. Вы обезумели. Мы обезумели.
        Ольчак останавливается, поворачивается, хватает меня за плечо, сильно, но я знаю, что это не вся его сила, что у него ее куда больше.
        - Я должен убедиться, что это правда. Я должен это знать, - прошу я его. - Я должен знать, что мы не обезумели.
        - Мы безумны. Это правда. Охуительно правдивая правда, - говорит Гжесь.
        - Этот Масловский, это он ее нашел, - говорит Ольчак. - Мацюсь потом в психбольнице подкупил охранника, дал ему бритву.
        Они вздергивают Ярецкого с земли. Тот болтается, словно кукла. Им приходится его держать, чтобы он снова не опрокинулся. С губ срывается громкое невнятное бормотание, какое-то возражение.
        - Сейчас у него с морды обезболивающее сойдет. Сейчас будет нормально говорить, - отзывается Гжесь.
        - А потом, девушка еще и остыть не успела, Бернат Мацюсю деньги начал мыть. И делал с ним дела, пока Кальт не приехал, и Мацюсь к нему не пошел, - говорит Ольчак.
        - Нет, - говорит Ярецкий. И, кажется, плачет, потому что это не протяжный вой. И я, кажется, даже знаю, отчего он так несвязно говорит.
        - Я должен знать, что мы правы. Я должен знать, если нужно идти дальше, - прошу я Гжеся. Вот-вот начну его умолять. Сделаю все, чтобы только это чувство вернулось. Чувство, что стою прямо. Чувство того, что встаю с земли.
        Или, может, оно закончилось как кокаиновый улет. Остался только страх.
        Сейчас мы просто убиваем человека, и в этом нет никакого смысла. Сейчас просто мой брат, мой отец - обычные безумцы. И я с ними вместе. Совершенно неожиданно.
        - Миколай, сука. Нам пришлось. Думай об этом как о причине для гордости, - Гжесь кладет мне ладонь на лицо.
        - Такая, типа, гордость говночиста, нахер, - Ольчак сплевывает.
        - Даже если и так, это все равно гордость, - в глазах Гжеся - пожар. Освобожденный Ярецкий начинает идти быстрее, на негнущихся ногах, больное бедро заставляет его заваливаться влево, ему едва удается сохранять равновесие, он напоминает заводную утку; Гжесь какое-то время смотрит на него, смеясь, а потом подбегает и изо всех сил пинает по почкам. Радуется, словно пнул по мячу и забил гол.
        Ярецкий снова падает.
        - Я знаю, что ты в шоке, что это очень тяжело, но ты мой брат и я тебя люблю, - говорит он мне, повернувшись спиной.
        Снова поднимает Ярецкого с земли. Мы идем дальше. С его скоростью, медленно, вбивая ноги в снег, утаптывая землю.
        - Этим нужно переболеть. Ужасно тяжело. Тебе словно камень в грудную клетку вшили. Помнишь, вы нашли меня в ванной? Я не из-за Камилы пил. Пил, потому что мы поехали вечером забирать ксендза. Я не хотел его похищать. Но отец сказал: если всех, то всех, - говорит Гжесь.
        Ярецкий оглядывается на меня. Смотрит мне в глаза. Они у него набухли от ужаса, вот-вот взорвутся. Ольчак, совершенно внезапно, продолжает свой рассказ: может затем, чтобы в воздухе висели хоть какие-то слова.
        - Кальт посадил свою бургомистершу, и Бернат только тогда взъярился, поскольку теперь-то карт ему не раздавали. И пришел к вашему отцу. А ваш отец был против нее с самого начала.
        - Ладно, Ольчак, заткнись уже, а то эти твои лекции - бессмысленны, - говорит Гжесь и вдруг останавливается. - Знаешь, где мы?
        - Не знаю, - качаю я головой. - Понятия не имею.
        - Не узнаешь? - глядит на меня пронзительным взглядом.
        Естественно, я узнаю.
        Где-то между деревьями мелькает точка, маленький, красный огонек. Мы выходим из-за деревьев, выходим на покрытую инеем поляну с белым горбом возвышения посредине. Тут светлее. Красный глаз - это фонарь на трубе фабрики Берната.
        - Холм Псов, - говорю я. - Мы на Холме Псов.
        - Знаешь, почему?
        - Похоронить пса?
        - Нет, похоронить хуйло, который убил девушку, - отвечает Гжесь. - И надеюсь, что псы на это не рассердятся.
        - Псы - твари понятливые, - Ольчак снова сплевывает.
        Мы подходим к подножию, под Холм Псов. Я вижу дерево на вершине, которое сейчас кажется мертвой рукой, что заканчивается растопыренной ладонью. Я вижу камень у подножья. Горб чудовища, закопанного в земле. Хребет спящего мерзкого дракона.
        - Когда к тебе подкатит под горло, а подкатит, причем быстро, говорю тебе: ты точно усомнишься, так вот, когда побежишь в полицию, подумай, что все нас ждут. Все на это рассчитывают, - говорит Гжесь.
        - Какие такие «все»? - спрашиваю я и вытягиваю нож из кармана.
        Гжесь видит его, останавливается.
        Я чувствую так, словно на самом деле дует не один, а много ветров. Чувствую, как они танцуют, пытаются разойтись или пытаются сделать что-то обратное, разогнаться и столкнуться изо всех сил. Пробегают рядом с нами, между нами, глупые духи.
        Я чувствую, как они танцуют во мне. Чувствую, как уносят вверх все, что есть во мне, и развеивают вокруг, смешивают, словно пыль от костра. Я кашляю, давлюсь остатками того, что было, как я думал, мной.
        Никто из мертвых не встанет передо мной, не поднимется сам с тротуара около площади Спасителя.
        Не нужно. Это безумие.
        - Вот как сейчас, - кивает Гжесь, глядя на нож. - Вот теперь оно подкатывает.
        - Пусти его, - говорю я.
        Гжесь качает головой. Притягивает Ярецкого к себе.
        Нож, который я держу в руке, начинает меня обжигать.
        - Миколай, спокойно, мы делаем правильное дело, - Гжесь спокоен. Как учитель. Хватает Ярецкого за глотку. - Скажи ему.
        - В этом просто нет смысла, - говорю я.
        - Может, твой отец и прав, может, не стоило его брать, - кивает Ольчак на меня.
        - Ярецкий, скажи ему, - повторяет Гжесь.
        Ярецкий тяжело дышит, по щекам его текут слезы.
        Я у костра над озером.
        - Мы просто убиваем человека, Гжесь, - говорю я, словно пытаясь перекричать кружащую во сне пыль.
        Семнадцать лет назад. Еще было светло. Трупак и Быль шли за нами следом. Мы шли впереди. Человек никогда не знает, есть ли у него будущее или нет. Она знала, что это конец. Мы не шли тогда рука за руку, я уже знаю почему - она не хотела забирать меня туда, куда должна была пойти.
        Просто все закончилось. Наш дом - в животах червей.
        Пусть эти пальцы снова помогут мне встать, прошу, заклинаю всем, что у меня есть.
        - Скажи ему, - Гжесь бьет его по голове.
        - Перестань, сука, Гжесь, мы же люди, нахер, люди, так нельзя! - кричу я и хотя на самом деле не знаю, что должен сделать, поднимаю руку, которая сжимает все еще закрытый нож, и замахиваюсь, и тогда Гжесь приседает, хватает лежащего Ярецкого за волосы, поднимает его голову, заставляя встать на колени.
        И Ярецкий встает на колени, и начинает говорить, а я опускаю руку.
        - Я… я тогда получил повестку в военкомат, - говорит он как умственно отсталый, глотая окончания фраз, запинаясь на гласных. Наверное, его губы все еще парализованы. Гжесь вздергивает его, сильно сжимая плечо, не то иначе тот опрокинется.
        - Мы тогда всерьез торчали, - стонет Ярецкий.
        - Сука, да скажи ты ему, не бойся, скажи. Это была его девушка. Скажи ему! - кричит Гжесь, и каждая следующая фраза его все громче, в конце он просто орет, а Ярецкий начинает плакать.
        - Мы всерьез торчали тогда, носило нас, мы непрерывно закидывались, и Мацюсь, это Мацюсь нас накрутил. Так вот просто вышло. Я прошу прощения. Я у всех вас прошу прощения, у всех, - воет Ярецкий.
        Я помню, семнадцать лет назад, мы стоим напротив фабрики Берната. Она закрыта. Дарья говорит мне, что я должен писать. Что рассказ, который она прочла в тетради, о людях, что живут в пещере, был довольно неплохим. Хочет оставить меня хотя бы с чем-то. Хочет, чтобы я не шел дальше совершенно один, без ничего.
        Я уже знаю. Нет смысла раздумывать, что было бы, если бы.
        Есть только одна дорога. Нет альтернативных миров. Других версий событий.
        Случается только то, что должно случиться, и именно в этом есть справедливость.
        Мой мозг всегда показывал альтернативные сценарии. Если бы она жила. Если бы мы остались вместе. Если бы не остались вместе. Если бы Юстина не шла тогда по площади Спасителя. Если бы ничего не почувствовала.
        - Простите. Я себя убить тогда хотел. Много раз убить себя хотел. Хотел признаться. Даже только на себя взять. Недавно. Не говорить о них. Но Мацюсь мне не поверил. Мацюсь сказал, что убьет меня, - Ярецкий залит слезами и соплями. Плачет так отчаянно, что вот-вот захлебнется собственным плачем, у него вот-вот взорвется глотка.
        Происходит именно то, что должно происходить, и в этом - справедливость. Дарья хотела, чтобы я не шел в одиночестве. Дарья это знала. Она знала, что есть только одна дорога, по которой идут все.
        Я уже знаю, уже понимаю, и тогда два пальца вздергивают меня вверх, и я снова полон огня.
        - Видишь? - спрашивает мой брат. - Слышишь? Ты думаешь - что? Что даже если он пойдет в полицию и расскажет об этом, то ему, сука, кто-то поверит?
        Гжесь отпускает руку Ярецкого, а тот снова падает на колени. Мой брат машинально вытирает руку о штаны.
        Ярецкий, на коленях, раскачивается вперед-назад.
        Он не тот парень, который семнадцать лет назад выходил на сцену и пел плохие песни, должные изображать The Doors. Он кто-то совершенно другой. Он даже не похож на себя. Если бы я увидел его на улице, в магазине, то просто не узнал бы.
        Но он стал тем, кем должен стать. Так должно было случиться.
        - Я знал. Знал, что так случится. Я все знал. Я чувствовал, знал. Простите меня, - воет он так громко, что вот-вот все похороненные здесь псы проснутся и примутся петь с ним вместе, убежденные, что его плач - это призыв к последнему общему концерту.
        Естественно, он знал.
        Я тоже падаю на колени. Те моментально делаются мокрыми и холодными.
        Я хочу видеть его лицо. Хочу не сводить с него глаз.
        - Я ее… Бернат ее держал. А я… Сперва я, потом Мацюсь, - он не прерывает воя ни на миг, только отбивает его вдохами, вой раз за разом превращается в слова, но не гаснет. Становится все громче.
        - Скажи ему, что было дальше, - приказывает Гжесь.
        - Бернат держал… потом Мацюсь, и она укусила Берната за руку, до крови… и Мацюсь сказал выбить ей зубы… Бернат не знал… не знал, что происходит, я все помню, все, секунду за секундой… Господи боже. О господи. О Матерь-Богородица, о господи, - скулит он, словно собака.
        Здесь нет ошибки. Все долги будут оплачены. Все жизни придут к концу. Только одним, заранее заданным образом.
        - Бернат встал и взял… там лежала тротуарная плитка, кусок такой, и он взял… о господи! - взрывается он. Прячет лицо в ладонях. - Мы ушли оттуда. Никто не смеялся. Ничего не говорили. Просто ушли оттуда, - Ярецкий не может выдержать, давится собственными словами.
        Я был мертв, а теперь я ожил, потому что так и должно было случиться.
        - Этот парень там стоял, - стонет Ярецкий.
        - Гизмо, - говорю я.
        - Да, он. Стоял там, словно ждал нас. И стоял там, а я сразу понял, сперва был испуган, весь этот амфи, я был просто испуган, словно за мной волк гнался, а потом, когда его увидел, то сказал: сука, боже милостивый, сука, так я сказал, помню, сказал им, помню это, что, мол, он болтал по городу, потому что весь Зыборк об этом говорил, о той голове отрубленной, говорю им, мы спасены, сука. А он там стоял и ждал. Ждал нас. Бывает так порой, словно прозрение. Словно бы он должен был там стоять, именно там.
        Естественно, он должен был там стоять, ты, пиздюк несчастный.
        - Мы отвели его к ней, потому что она лежала там без движения, провели его туда и сказали: смотри, что ты сделал. Боже милостивый, Матерь Божья. О господи.
        Все эти моменты должны были наступить.
        Когда мы подписывали с Юстиной нотариальные акты. И когда я украшал елку. И когда мы закидывались амфетамином на пляже в Дембках. И когда вдвоем пили шампанское в ванной на какое-то Рождество, слушая «Золотые радиохиты» с телефона. И раньше, когда я лежал в «Мордоре» и смотрел телевизор, а рядом спала какая-то девушка, о которой я понятия не имел и которая с тем же успехом могла бы спать на тряпке, это ей совершенно не мешало. И когда мы с Юстиной отдавали португальцам ключи.
        И когда я пытался выхватить у той женщины сумочку на площади Спасителя.
        И когда Юстина сказала мне, что изменила мне с тем человеком.
        Все это должно было случиться.
        Произошедшее складывается в бесконечную гирлянду.
        У нее заранее известная форма. Ее нельзя перерезать, оборвать.
        Она есть.
        Всегда, всегда, всегда.
        - Мы оставили его там. Мацюсь взял его за руки и сунул их в кровь, и мы его там оставили. И побежали к машине, к машине Мацюся, - скулит Ярецкий.
        - И все, - говорю я.
        - И все. И все, боже, и все. - Он ложится лицом на землю, все еще на коленях, словно молящийся мусульманин.
        У каждого в сердце - целый мир. Вырезанный там ножом. Навсегда. Существует только то, что должно существовать. Я вышел из дома, а теперь туда возвращаюсь.
        - И все, боже, - повторяет Ярецкий.
        Я был мертв, теперь я ожил. Это не ошибка. Ничего тут - не ошибка.
        - Твои руки не парализованы. Они не пусты, Миколай, - говорит Гжесь.
        - Вероятно, так, - соглашаюсь я.
        Юстина / Конец
        Пятнадцать на двадцать шагов. Ты не знаешь, сколько это квадратных метров. Чтобы не чувствовать вони, затыкаешь нос ладонью здоровой руки. Идешь медленно. Молишься, чтобы носок сапога или подошва не почувствовали вдруг чего-то другого, чем земля. Это тело должно уже начать разлагаться. Ты не хочешь почувствовать, как носок сапога погружается в него, словно в грязь.
        Обходишь помещение кругом. Тебя тошнит, а потому ты обходишь еще раз. Тебе кажется, что это продолжается часами. Кожа, рот, нос становятся сухими. Возможно, где-то на высоте твоего тела есть какая-то дыра, отверстие, яма, ведущая в туннель, в канал, на выход. Выход, которым выполз Бернат. Но чтобы выйти, тебе пришлось бы присесть. Обойти все помещение на четвереньках или на корточках. Пятнадцать на двадцать шагов превратится в полчаса или в час ползанья. И тогда ты окажешься на уровне тел. Вонь может привести к обезвоживанию от тошноты.
        Кальт ничего об этом не знает, вспоминаешь ты слова ксендза. Как это - Кальт ничего об этом не знает? Это невозможно. Ты все поймешь, когда выйдешь. Ты должна попытаться. Пока что ты примерно составляешь себе карту этого помещения. В нем нет ничего, кроме тел. Кирпичные стены, глинобитный, твердый словно кость пол. Более всего разложившееся и воняющее тело в одном из углов. Скорее всего, это труп Марека Берната. В другом конце - еще два: ксендза Берната, который умер только-только, и второй, принадлежащий бывшему гангстеру, известному как Мацюсь. И все.
        Ты пытаешься сделать это иначе, снять с себя куртку и одной рукой обвязать ее вокруг лица, хотя тут страшно холодно, куртка два раза падает на пол, но ты ее поднимаешь и пытаешься снова. И приседаешь, и протягиваешь к стене здоровую руку, и ползешь на коленях, люди на коленях доходят до святых мест, преодолевают сотни километров. Ты ведешь ладонью вдоль холодной стены. Словно это такая молитва.
        Стена монолитна, пориста, холодна и грязна. Это помещение - подвал, думаешь ты, подвал так и не выстроенного дома. Из-под вони чувствуется запах старого дерева, мокрого, промерзшего цемента. Ты идешь дальше. Уже через несколько минут у тебя начинают болеть колени, но не настолько, чтобы ты забыла о боли в руке.
        Стена монолитна, монолитна, монолитна. Ты поворачиваешь. Ты недалеко от тела Мацюся. Эти тела - словно острова мяса. Может, дыра еще ниже. Не на уровне твоих коленей, но еще ниже, на уровне щиколоток. Может, Бернат ее сам выцарапал. Может, как крот прорылся к поверхности.
        Ты думаешь о том, что люди, которые были молодыми в семидесятых, говорят людям, которые были молодыми в девяностые: уже вас построили, вы ходите по линейке, вы рабы, умеете только таращиться в телефоны и телевизоры, и бояться, бояться, бояться завтра, бояться, что отберут у вас зарплату и вас не хватит на кредиты, идиоты, перед вами все еще есть какое-то завтра, у нас его не было, нам приходилось пробиваться сквозь бетон, разбивать о него кулаки и колени, и ноги, и пальцы, ежедневно. Завтра - у нас его никогда не было, в какой-то момент оно пришло само собой, а мы отдали его вам в подарок. И что вы с ним сделали? Сами посмотрите.
        Стена боли. Она непроницаема. В ней есть только небольшие углубления, размером с фалангу пальца, ногтя, с камешек. Ты стараешься, очень стараешься. Охлопываешь стену открытой ладонью, словно исследуя тело.
        Стон, громкий, пробивающийся сквозь стиснутое горло, приводит к тому, что ты подпрыгиваешь.
        Это ксендз. Каким-то чудом он все еще жив. Ты оставляешь в покое стену, встаешь, подходишь к нему, ты знаешь, где он находится, легонько щупаешь его тело ногой. Приседаешь.
        Прикладываешь ухо к его груди. Он еще дышит, но неровно, сражается с собой, чтобы выпустить воздух.
        - Почему Кальт ничего не знает? - спрашиваешь ты. - Что это означает?
        - Помоги мне, - говорит ксендз и стискивает твою руку. - Помоги мне.
        Его тело горит. У него ужасный жар.
        - Помолись со мной, - просит он.
        Ты не помнишь ни одной молитвы. Но он начинает. Уже нелегко выловить хоть какие-то слова, они растворяются в хрипах, но ты знаешь, вспоминаешь, что бульканье, которое выходит из его глотки, это «Отче наш», узнаешь по темпу, по ритму, в котором движется все его тело.
        Ты ждешь, пока он закончит. Может, это уже смерть, а может, он промучится еще пару дней. Ты притрагиваешься к его лбу. У тебя замерзла рука, а потому он буквально тебя обжигает. Напоминает раскаленное железо.
        - Кто это делает? Кто нас тут закрыл? - спрашиваешь ты.
        Он что-то говорит. Ты придвигаешь ухо к его губам. От них - вонь больного горла, инфекции, ангины. Слово, которое вываливается прямо в твое ухо, звучит как «отец».
        - Отец? - спрашиваешь ты.
        Вдруг отваливается крышка. С ее скрежетом внутрь врывается холод, боль и столько света, чтобы увидеть лицо, похожее на что-то, что сперва сгнило, а потом высохло. Только через несколько мгновений ты встаешь и смотришь вверх. Медленно натягиваешь половину куртки на больную руку, кривишься от боли.
        - Подойди сюда, - слышишь.
        - Кто ты? - спрашиваешь через миг. Твой голос тоже изменился. Ты тоже рычишь. Словно собака на последнем издыхании.
        - Подойди, - повторяет голос. Это не голос Ведьмака, мужчины из леса, это не голос того, кого ты знаешь. Это голос молодой девушки. Ты ее не видишь. Видишь только контур тела, темное пятно на фоне темно-синего неба.
        И только потом ты замечаешь, насколько глубок этот подвал, яма, ад - как его только ни назови. Он в два раза глубже, чем ты, стоящая на пальцах, с вытянутой вверх здоровой рукой. В нем примерно четыре метра глубины. Потому-то было так больно, когда ты упала. Интересно, что на миг свое падение ты можешь посчитать полетом.
        - Я спущу тебе веревку, - говорит девушка. - Погоди.
        - У меня сломана рука! - кричишь ты.
        - Тогда придется пойти по лестнице, - отвечает она.
        - Кто ты? - спрашиваешь ты.
        - Погоди! - кричит она и исчезает. Оставляет тебя с открытым люком и темно-синим квадратом неба. В подвал втекает немного свежего холодного воздуха. Ты стоишь с закрытыми глазами и вдыхаешь запахи, врывающиеся сверху и пробивающиеся сквозь стену вони: влажная земля, снег, листья и что-то вроде шерсти животных, где-то далеко. Ты возвращаешься к ксендзу. Присаживаешься рядом с ним. Он все еще горит, его грудь все еще поднимается и опускается. Он все еще жив. Это хорошо.
        Ты не знаешь, сколько времени ты здесь провела. Наверняка несколько часов. Эта пара часов были как несколько дней. До тебя доходит только, что кто-то открыл люк. Что ты выживешь. Что твоей матери не придется искать тебя по всей Польше, по металлическим поддонам, выдвигаемым из шкафов. Еще нет. Еще не сейчас.
        Ты также не знаешь, сколько времени проходит, прежде чем он возвращается, черный контур девушки.
        - Эта лестница коротковата. Не достает до земли. Мне придется держать ее наверху! - кричит. Ты не видишь ее, но слышишь.
        - Один из них жив! - кричишь ты в ответ. - Ксендз.
        - Ага, - отвечает она.
        Ты видишь, как лестница медленно всовывается в отверстие внутрь. Темно-синее небо заслоняется ее абрисом.
        - Нужно как можно быстрее отвезти его в госпиталь! - кричишь ты.
        - Только он? - спрашивает она.
        Ты смотришь в темноту, в то место, откуда доносится тихое и хриплое дыхание.
        - Думаю, что да, - отвечаешь ты. - Мы должны как-то его вытянуть.
        Деревянная лестница зависает примерно в полуметре над землей.
        - Опусти ее, - говоришь ты девушке.
        - Я попытаюсь ее удержать! - кричит она в ответ.
        - Нет, опусти ее, - отвечаешь ты. - Мы попытаемся по-другому.
        - Я придержу, - говорит она.
        - Не справишься! - кричишь ты в ответ. - Упадешь. Я стяну тебя вниз.
        После короткого размышления она решается - лестница стучит в пол. Ты хватаешь ее, придвигаешь к стене, упираешь. Постараешься войти на такую высоту, чтобы ухватиться здоровой рукой за край отверстия. Может, тогда девушка сумеет помочь тебе вылезти. Если лестница не упадет, некоторое время тебе придется провисеть на здоровой руке. Если упадешь снова, самое большее - сломаешь себе что-то еще. Не умрешь. Только что-то сломаешь. Но ты сумеешь подтянуться. Справишься.
        - Если что, я не сумею тебя вытянуть! - кричит девушка.
        - Я справлюсь, - отвечаешь ты.
        Лестница старая, дерево мягкое, ступени прогибаются. Ты прижимаешь ее к стене и пытаешься взойти на первую ступень. Дерево гнется под твоей тяжестью. Ты делаешь первый шаг и машинально отступаешь, снова спускаешься на пол. Вдох, еще раз. Никто не станет искать тебя по моргам. Он. Мать. Семья. Никто. Ты спасешь то, что сумеешь спасти. Ты делаешь шаг и здоровой рукой хватаешься за лестницу. И потом делаешь еще шаг. Нажимаешь стопой на третью или четвертую ступеньку, дерево опасно хрустит. Но квадрат света все ближе. И контур девушки, сколотые волосы, капюшон, она так выглядит или ты это себе придумала? Или ее нет, а ты сейчас проснешься? Пятая ступенька, шестая. Седьмая ступенька, восьмая. Рука бессильно свисает вдоль тела. Ты чувствуешь, что она раза в два тяжелее здоровой. Представляешь себе, как та выглядит. Как распухший, накачанный кусок мяса, затолканный в кишку, в резину. Ты выберешься из этого. Довольно и жизни. Девятая ступенька, десятая. Дерево прогибается. Лестница слегка съезжает по цементной стене, с громким скрипом. Но еще нет. Еще две ступеньки - и попытаешься ухватиться. Если
упадешь, то самое большее - еще что-то себе сломаешь. Может, она, кем бы она ни была, что-то еще придумает. Может. Прошу.
        Ты протягиваешь руку. Теряешь равновесие, восстанавливаешь и снова теряешь, и снова восстанавливаешь, и весь этот цикл продолжается, может, секунду-две, не более.
        - Хватайся, - говорит девушка. Ты видишь ее лицо. Где-то ты ее уже видела. Но не раздумывай над тем, где именно, не сейчас, сука. Сосредоточься.
        - Хватайся, - всего секунду-две, сколько там нужно, чтобы произнести «хватайся»?
        Ты протягиваешь руку вверх и размахиваешься, и используешь все свое равновесие, чтобы встать прямо на ступеньке лестницы, и хватаешься за край отверстия, чувствуешь под пальцами здоровой руки бетон, иней и землю, но этого мало, почти ничего, и ты делаешь это резко, лестница бьет об пол с громким стуком, и в эти ужасно, ужасно долгие секунды твои пальцы вот-вот лопнут, по крайней мере ты так чувствуешь: им уже конец, а она, эта девушка, теперь ты видишь ее лицо отчетливо, хватает тебя двумя руками выше запястья и падает на землю, и изо всех сил тянет наверх, и скорее вырвет тебе из сустава руку, чем сумеет вытянуть, а потому тебе приходится сосредоточиться и размахнуться больной рукой, которая, похоже, сломана в запястье, размахнуться и положить ее снаружи, ты пытаешься, но у тебя не получается, девушка теряет все свои силы, хотя их много, а потому ты говоришь:
        - Хватай меня за вторую руку.
        И изо всех сил поднимаешь ее, а она хватает тебя за вторую, напухшую в запястье руку и тянет вверх, и ты, сука, орешь от боли, потому что боль такая, словно сейчас, вот-вот, все взорвется и потеряет вместе с тобой сознание, но ты подтягиваешься вверх настолько, чтобы упереться в землю и иней, и в бетонную поверхность, локтями, изо всех сил, представляя себе, как пробиваешь ими дыры, и тогда подтягиваешься вся, теперь ты можешь использовать остальное тело, все еще воя от боли, наклоняешься вперед, девушка, тяжело сопя, хватает тебя под мышки и тянет к себе, а ты подтягиваешь вверх левое колено и опираешься им о землю.
        И потом просто лежишь, и воешь, и плачешь, скорчившись, словно маленький ребенок, а боль несравнима ни с чем, она просто как белый свет, который то и дело делается красно-розовым.
        - Ксендз жив, - говоришь ты.
        Присматриваешься к ней. Она была у ресторана, когда Томаш вытянул бургомистершу наружу. У нее черные волосы, собранные в хвост. Черная кофта с капюшоном и черная куртка. Она тяжело дышит.
        Вынимает из кармана сигарету, подсовывает пачку тебе. Ты задумываешься, чего хочется больше: пить, курить или блевать.
        Пытаешься встать. Она помогает. Слезы замерзают на твоей щеке. Ты бессильно опускаешь руку, снова. Рука - это боль. Меньше болело бы, если бы тебе ее отрезали.
        - Мы должны его как-то достать, - говоришь ты.
        - Нет, - качает она головой.
        - Не понимаю.
        Девушка подходит к люку, ставит на него ногу. Она ниже тебя. Сплевывает на металл.
        - Ты ведь жена Миколая, верно? - спрашивает.
        - А ты кто? Не понимаю, - отвечаешь ты вопросом на вопрос.
        Девушка отворачивается в сторону, откуда ты пришла несколько часов назад вместе с Ведьмаком, и отвечает:
        - Сейчас поймешь.
        Миколай / Ничто
        - Где он, где он? - Гжесь вынимает телефон и набирает номер. Продолжает повторять: «Где он, где он?» Слышно тихий сигнал, кто-то отвечает.
        - Я дома, - слышу я голос с другой стороны.
        - Вылезай, - приказывает Гжесь.
        - Я молился, - говорит голос.
        - Возьми все, что есть, сам знаешь, что именно, - говорит немного тише Гжесь. - Вперед! - кричит Ярецкому.
        Тот плачет и тихо поскуливает, но продолжает идти. Ждал этого, мы все ждали.
        Собственно, именно это они и пытались от меня скрыть. Именно это было в их разговорах, знаках, сигналах. Именно об этом они переставали говорить, когда я входил в комнату. Может, не хотели меня заразить. Теперь все не имеет никакого значения. Теперь я в этом точно так же, как и они.
        И нет смысла задумываться, хотел я здесь быть или нет.
        Впервые я чувствую, что нет смысла иметь к ним хоть какие-то претензии.
        Все так, как должно быть. И с самого начала все это понимали, все, кроме меня. Круг света выхватывает из темноты нечто, металлический квадрат, выглядящий как табличка, слишком глубоко вкопанный в землю ржавый дорожный знак; я еще не знаю, что это, Ярецкий его заслоняет, я подбегаю вперед, обгоняю его. Это - открытый металлический люк размером примерно метр на метр. Как в канализацию.
        Черная квадратная дыра в выступающем из-под листьев и земли бетоне. Я подхожу, Гжесь останавливает меня рукой. Изнутри доносится отвратительный смрад, вонь дерьма и испорченного мяса.
        - Что это? - спрашиваю я Гжеся.
        - Отец этот дом для вас ставил, - говорит Ольчак.
        - Для нас? - спрашиваю.
        - Для тебя и для той девушки, - он показывает на торчащий из-под земли кусок стены и поднимает фонарь повыше, направляя его в лес. - Если посмотришь подальше, то там еще и столбы ограды есть.
        - Ладно, сука, хватит болтать, лучше скажи, кто это открыл? - Гжесь показывает на люк. Пинает Ярецкого в бок, раз, другой. - Заткнись, пасть закрой.
        Вырывает из рук Ольчака фонарь, приседает у края дыры. Направляет свет внутрь. Свет выхватывает из темноты две формы, напоминающие кучки одежды. И лежащую на полу лестницу.
        - Что тут, нахер, происходит? - спрашивает Гжесь.
        - Он ее там запер, тот кретин, - раздается из темноты. Я поворачиваю голову. Каська стоит почти рядом со мной и показывает рукой на Юстину, которая опирается о дерево.
        - Где ее запер? Тут? В подвале? - Гжесь вскакивает с колен.
        - Юстина, - говорю я. Подхожу к ней.
        Юстина воняет. Вся ее куртка в чем-то грязном и черном. Я хочу обнять ее, чувствую, что должен, но Каська хватает меня за плечо, приказывает мне отойти.
        Водка отвратительно плещется в желудке. Я знаю, что мы не переварим этого. Знаю, что ей придется идти дальше.
        - У нее сломана рука, - говорит Каська. - Ты поосторожней.
        - Один жив, там, внутри. Мы должны его вытянуть. Ксендз Бернат, он жив, - говорит Юстина тихо, хоть я и вижу, что она заставляет себя говорить погромче, что она вся дрожит от усилия.
        - Любимая, - говорю я своей жене. Вся моя любовь. Все мои извинения. Они растут в воздухе, нарисованные цветными авторучками. Я хочу сказать ей, что знаю, я мог быть другим, но знаю и то, что на самом деле другим я быть не мог. Что могу быть другим только теперь. Но она на меня даже не смотрит.
        - Мы должны его вытянуть, - повторяет громче.
        - Мы должны отвезти ее в госпиталь, - я показываю на мою жену.
        Ярецкий снова издает звук, невнятное слово, отзвук от лопающегося пузырька боли. Звук исчезает. Юстина только сейчас его замечает, скорченного на земле рядом с ямой.
        Свет фонаря танцует в воздухе, пьяный, словно сорвавшаяся с орбиты планета.
        - Ее, сука, тут быть не должно, нахер, должна быть у него в доме, у него в подвале, - Гжесь пинает в откинутую крышку, в воздухе повисает тупое металлическое эхо.
        Гжесь отодвигает меня от моей жены, подходит к ней. Я позволяю ему это сделать. Стою рядом. Он сумеет ей объяснить все лучше. В нем все уже оформлено, собрано в четкие формы. В нем есть эта черно-белая гирлянда.
        Я вижу, как глаза Юстины расширяются в темноте, становятся чуть ли не в два раза больше.
        - Юстина, сейчас так… - начинает Гжесь. - Есть два выхода.
        - Какие выходы? Что вы делаете? - ее голос снова делается тише и дрожит.
        - Их отец - хороший человек, - Каська подходит к Ярецкому, который, лежа на боку, сжимает свое тело словно кулак, пытается пододвинуть себе колени к лицу.
        - Строил, но только подвал и остался, - говорит Ольчак.
        - Пасть заткни! - кричит Гжесь, а потом снова поворачивается к Юстине и говорит: - Есть два выхода. Но в обоих ты увидишь все, что случится, и забудешь. Потому что тут нечего запоминать.
        - Что вы, на хрен, делаете, там живой человек, его нужно оттуда вытянуть! - кричит Юстина.
        - Любимая, - говорю ей. Она поворачивается, я вижу в темноте ее лицо, оно грязное и красивое.
        - Я знаю, что там живой человек, знаю, потому что я сам его туда посадил, - говорит Гжесь.
        - Что ты сказал? - спрашивает Юстина.
        - И посажу туда еще одного. И сейчас скажу тебе почему, - Гжесь показывает пальцем на Ярецкого, что лежит на земле.
        - Любимая, - говорю я ей.
        Воздух рвет песня. The Doors, Riders On The Storm. Плоская, спрессованная и смешная. Некоторое время никто не понимает, откуда она, Ольчак ищет источник, светя на нас фонарем. Только через какое-то время становится понятно, что звук доносится из дома, что он - идет от самой земли.
        Ольчак садится, вынимает звонящий телефон из кармана Ярецкого, подает Гжесю.
        - Нахуй он мне? - спрашивает Гжесь.
        - Отпустите его, - говорит Юстина. - Что он сделал, этот человек, кто он? Отпустите его. Отпустите его немедленно, - добавляет чуть громче.
        Гжесь размахивается, бросает телефон на дно подвала. Песня обрывается с тихим стеклянным хрустом.
        - Из этой ситуации, Юстина, есть два выхода. Либо вы оба уезжаете, либо оба остаетесь, - говорит Гжесь.
        Юстина, словно она вышла из паралича, рвется вперед, я подхожу к ней, пытаюсь коснуться, но она меня отталкивает, приближается к Ярецкому, приседает над ним, прикладывает руку к его ладоням, все еще связанным грязным буксировочным тросом. Когда прикасается к тросу, он начинает плакать. Плачет тихо, одним только телом, которое трясется так, словно вот-вот только вышло из холодной воды.
        Она сейчас это поймет. Или нет. Тогда поймет лет через десять.
        Поймет, когда ей нужно будет понять.
        Гирлянды. Деревья.
        Соборы.
        - В любом случае, ты все это забудешь, - говорит Гжесь.
        - Что вы, нахер, делаете? - спрашивает Юстина сквозь слезы: дрожит так, словно плач пытается подбросить ее в воздух.
        - Добиваемся справедливости, - говорит Гжесь.
        - И другой справедливости нет, - Каська делает шаг в сторону дыры и сплевывает в ее квадратную черноту.
        Где-то неподалеку начинает лаять собака. Потом к ней присоединяется еще одна, словно стоящая на холме. И еще одна, и еще.
        - Вы это делали. С самого начала, - говорит Юстина. - Делали это с самого начала.
        Нас окружает целая армия собак, целое кольцо, хоровод. Их не видно, но слышно так, что они почти проникают в мою голову. Словно каждый лай порождает следующего лающего пса, и так по кругу. Спрятанные в лесу, невидимые, скрытые в темноте, они кружат в воздухе.
        - Вы бросили сюда Берната. Но он сбежал от вас, - ладони Юстины порхают над Ярецким, не понимая, что следует сделать.
        - Не сбежал. Оттуда невозможно сбежать. Как бы ты оттуда сбежала, скажи мне, - Гжесь поворачивается в сторону Холма. Псы с каждой секундой лают все громче. Через минуту их лай заполонит все.
        - Мы отпустили его, так как отец хотел, чтобы его нашли, - Гжесь стоит над ним, со стороны выглядит так, словно бы он их охраняет. Кладет Юстине руку на плечо. Она ее сбрасывает.
        - Чтобы переложить вину на невиновных людей, - говорит Юстина.
        - Да говно засранное, а не невиновных! - кричит Ольчак. - Они дом вам сожгли! Угрожали вам!
        - И чтобы выиграть выборы, - говорит Юстина.
        - Отец не хотел никаких выборов, - говорит Гжесь. - Хотел справедливости.
        - Сделал этот референдум, чтобы отвлечь внимание, сделать из себя жертву, - Юстина перестает плакать. Говорит четко и звучно. Слова ее остры, взмахи бритвой в воздухе. И только ее слова и заглушают лай собак.
        Юстина не понимает. Я бы очень хотел ей это объяснить, но нет такой необходимости.
        Есть люди, предназначенные исключительно для выполнения того, что неминуемо. У них своя честь ассенизаторов.
        - Они убили ту девушку и изнасиловали ее, Юстина. Закинулись наркотой и просто сделали это, - говорю я.
        - Вы пойдете в тюрьму, - говорит Юстина громче.
        - Отец и так в тюрьме, - пожимает плечами Гжесь.
        - Чтобы притворяться невиновным. Он в тюрьме, чтобы все думали, будто он невиновный, - отвечает Юстина.
        - Отцу нет дела до того, кто и что думает, - не знаю, говорю это я или Гжесь.
        Мой брат позволяет ей встать, а она бессильно уступает ему. Гжесь снимает куртку, снимает толстовку. Стоит в одной футболке, старой, застиранной футболке «Металлики», потом снимает и ее тоже.
        Разрывает футболку напополам. Трясется от холода, я подаю ему бутылку водки, он отпивает глоток. Аккуратно разворачивает Юстину спиной, поднимает ее руку, она орет от боли, из разорванной футболки Гжесь завязывает ей на шее перевязь. Берет у меня бутылку, подает Юстине.
        - Пей, - говорит.
        - У вас же дети. Сука. Психопаты. Ебаные психопаты. У вас же дети, - говорит Юстина, и отталкивает поднесенную к самому ее лицу бутылку.
        Мы в Яжембове. Я и Дарья. Мы стоим голыми в озере, по пояс. Весь мир зеленый и пахнет илом и кожей.
        - Откуда вы это знаете? Откуда вы это вообще знаете? - Юстина держит здоровую руку за головой. Глаза ее кажутся в темноте двумя черными кругами.
        - Молодой Бернат, - отвечает Каська. - Молодой Бернат рассказал. Три года назад.
        Юстина поворачивается в ее сторону.
        - Это ее сестра, - говорю я.
        Гирлянда состоит из добра и зла. Переплетенные, они всегда движутся вперед. Создают прямую. У них нет ни начала, ни конца. У них нет никаких точек.
        Трусить - значит пытаться остановить неминуемое.
        Это бессмысленно. Я не чувствую страха.
        Гирлянды. Деревья. Соборы.
        - Молодой Бернат пришел в бар, в «Андеграунд». Он тогда расходился с женой, та забрала ребенка. Остался со мной в баре, это, кажется, был вечер вторника. Начал пить и плакать, что порой случается, когда клиенты сидят сами - тогда пьют и плачут, - Каська говорит совершенно равнодушным голосом, словно читает продавщице список покупок.
        - Признался, - Юстина пытается говорить спокойно, но голос ее дрожит так, словно кто-то трясет ее головой.
        - Не мог выдержать, - отвечает Каська и тычет в Ярецкого ногой. - Этот говорил, что его отец все порешал. Что молодой Бернат хотел во всем признаться, хотел написать явку с повинной, но отец первым поехал в полицию и сказал, что у сына нервный срыв, что, мол, его подруга, что может нести всякую чушь. Бернат говорил, что покаялся, думал, что ксендз сумеет что-то сделать. Что пойдет в полицию. Что выдаст его. Но ксендз же, известное дело, был братом его отца. Дал тому понять, что обо всем знает. Сказал, что молодой Бернат поговорит об этом с Богом на Страшном суде. И что должен теперь до конца жизни делать хорошее. Так сказал брату.
        - Но ты в полицию не пошла? - спрашиваю я.
        - Естественно, пошла, - отвечает Каська. - Мне дали пончик, как раз был Жирный четверг.
        - Миколай, - Юстина поворачивается ко мне. Делает это слишком резко. Шипит от боли.
        - Прости, что мы тебя обманули, Юстина. Что тебе пришлось написать ложь в тех статьях. Но иначе не было бы дела, - говорит Гжесь, словно самому себе.
        - О господи, помогите! - скулит Ярецкий. - Люди, помогите, помилуйте!
        Квадратные дома в районе Дарьи, рассыпанные ладонью пьяного великана, маленькие квадратные дома, и там мать Дарьи, стонет в коридоре.
        Гизмо просто ходил неподалеку. Ходил и выл. Ходил и выл, чтобы нечто оставило его в покое. А перед этим окунул руки в кровь. Мацюсь окунул ему руки в кровь, что стекала на тротуар.
        - Их отец спросил меня, когда я пришла к нему: «Кася, как я могу в это поверить, ведь я не могу просто на слово», - Каська закуривает сигарету.
        Подходит и подает одну мне, а потом - Юстине.
        Псы на минутку перестали лаять. Тишина - мощная и чистая.
        - А я сказала: «Господин Томаш, вы не должны верить мне на слово», - громко говорит Каська.
        - Сюда! - кричит в темноту Гжесь. Кто-то оттуда выходит. Появляется фигура в свете фонаря. Это Ведьмак. Идет медленно, что-то тянет его к земле. Он держит две большие белые пластиковые канистры.
        - А их отец ответил: «Нет, ну, мы должны этим заняться, Кася». Он так всегда говорил. Каждому, кто к нему приходил. За помощью. На любую просьбу. Так говорил: мол, мы должны этим заняться.
        - Миколай, - снова произносит мое имя Юстина. - Миколай, сделай что-нибудь. Сделай что-нибудь, так ведь не может быть. Чего-то такого не может быть.
        - Не могу ничего сделать, любимая, - говорю я.
        - Миколай.
        - Я очень сильно хотел, чтобы это случилось, - говорю я.
        Так должно было случиться с самого начала. Тогда, на площади Спасителя, я лежал, а она стояла. В этом и состоял наш брак. Это было его содержание. Теперь поднялся я.
        Ведьмак ставит канистры на землю, а Гжесь толкает его так сильно, что Ведьмак едва не падает.
        - Сука, бля, ты зачем ее туда бросил, это моя невестка, ты, клоун! - кричит Гжесь и снова толкает Ведьмака, но тот не отвечает, не падает, смотрит на него. - Спрашиваю, ну, ты же ей руку сломал, и только не нужно здесь херни о Боге!
        Ведьмак молчит, наконец, после нового толчка, падает на землю.
        - Она хотела познать истину, - отвечает тихо, уже лежа. - А я не могу врать.
        - Да оставь его, - говорит Каська.
        - Я не могу врать, - спокойно повторяет Ведьмак, вставая с земли.
        - Я звоню в полицию, - Юстина шагает вперед. - Я звоню в полицию. Скажи ему, чтобы отдал мой телефон. Я звоню в полицию.
        - Отдай ей телефон, - говорит Гжесь.
        Ведьмак вынимает телефон из кармана, подает Гжесю. Гжесь вручает его Юстине.
        - Ты ведь знаешь, что мы правы, - Гжесь стоит, остановившись на полудвижении. Здоровая рука Юстины трясется так, что не может разблокировать телефон. Все смотрят на нее, как она пытается это сделать, как ей, наконец, удается, как она приставляет телефон к уху.
        - Алло? Алло? Я дозвонилась… - начинает она.
        На той стороне слышен хрип.
        - Алло? - повторяет она. - Я хотела сообщить… Алло…
        Кричит довольно громко. Мы молчим. Никто из нас ей не мешает.
        - Вы меня слышите? - повторяет Юстина. - Вы меня… Сука.
        Отодвигает телефон от уха. Потом пытается еще раз дозвониться. Безрезультатно. На этот раз никто даже не принимает звонок. Наконец она отказывается от попыток, прячет телефон в карман.
        Я заступаю ей дорогу. Хватаю за здоровую руку.
        - Что ты делаешь? Пусти меня. Ты идешь со мной! - кричит Юстина.
        Я сжимаю ее руку сильнее.
        Еще не знаю, должна ли она остаться или уйти.
        - Пусти меня, Миколай! - кричит она и бьет меня по лицу. Я не реагирую. Удар - это просто щиплющее тепло на лице, тепло, которое немедленно исчезает.
        - Подумай о тех людях, о которых ты писала. О том парне, Кирилле.
        - Отпусти меня. Ты идешь со мной.
        Кажется, я улыбаюсь, когда она это говорит.
        - Подумай о них. Было обвинение? Кто-то их арестовал? Нет, никто даже не может публично обнародовать их имена. Из-за защиты персональных данных.
        - Это убийцы, Миколай.
        Я притягиваю Юстину к себе, легонько, но она все равно кричит от боли и отталкивает меня здоровой рукой.
        Она красавица. Я не заслуживаю такую красивую женщину. Когда она впервые передо мной разделась, я расплакался, из-за чувства возвращенного достоинства.
        Она красавица, но ее место - совершенно в другом месте.
        Нельзя трусить, убегать от того, чтобы решать дела.
        Она очень мне помогла. Я ее очень люблю. Мне будет очень ее не хватать. Я снова буду тосковать. Но это конец наших ролей. Мы уже не нужны друг другу. Я уже встал.
        Когда недавно, в тюрьме, я прижал отца к стене, в его глазах что-то блеснуло. Это было удивление.
        - Если ты не уйдешь со мной, я уйду одна.
        - Справедливости не существует, пока ты не отмеряешь ее сам.
        Я глотаю воздух. Он на вкус как исполнившаяся мечта.
        - Юстина, можешь уйти, можешь оставить своего мужа, но ты не пойдешь ни в какую полицию, - говорит Гжесь.
        - Сука, давайте это закончим, - добавляет Каська.
        - Подумай о тех сукиных детях. Подумай о том, что это - именно оно. Что если кто-то когда-то не закроет их в подвале, они продолжат делать это, продолжат обижать детей, пока не сдохнут. Подумай об этом.
        Тогда, под кинотеатром, Каська была права.
        - Это убийство, Миколай. Что вы делаете? Что вы делаете? - ее крик превращается во всхлип.
        - Прежде всего, нельзя трусить, - отвечаю я.
        - Хватит! - крик Гжеся - это кулак, который разбивает все другие звуки. Замолкаем мы. Замолкают псы.
        - Пойдем, - говорит он Ведьмаку. Тот подходит. - Это будет просто, - Гжесь смотрит на Ярецкого как на предмет. В его глазах тот уже мертв.
        - Не хочешь спросить его - почему? - смотрит он вдруг в мою сторону.
        - Нет, - качаю я головой. - Это не имеет значения.
        - Точно? Каждый говорит что-то интересное. Что сказал молодой Бернат, а, Ольчак? Что он сказал? - Гжесь и Ведьмак поднимают Ярецкого. Тот начинает вырываться, Гжесь крепко удерживает его, а Ведьмак хватает за другую руку.
        - Что он мог сделать все. Что чувствовал себя так, словно бы мог сделать все. Или как-то так, - говорит Ольчак.
        - Миколай, пойдем со мной. Пойдем! - кричит Юстина.
        - Мне некуда идти, - отвечаю я согласно с истиной.
        Хватает и легонького толчка - Ярецкий падает с четырех метров на землю. Слышен хруст. И вопль. Кажется, он упал на больное бедро.
        - Ты знаешь, что мы поступаем хорошо, Юстина, - говорит Гжесь.
        - «Он скрывает в дланях Своих молнию…» [130 - Иов, 36:32.] - начинает Ведьмак, но Каська его обрывает.
        - Да заткнись уже. Хватит.
        - Ты уезжаешь, - говорит Гжесь.
        Ведьмак открывает одну из канистр и вливает часть ее содержимого в дыру. Потом останавливается, приседает, ложится на землю.
        - Придержи меня, - говорит Гжесю, тот садится ему на ноги. Ольчак подает ему канистру. Ведьмак, на треть перевесившись в дыру, выливает остаток бензина в темноту.
        Я подхожу ближе. Становлюсь над краем ямы. Вижу, как бензин обливает плачущего Ярецкого, как обливает другие фигуры, лежащие в темноте. Его капли блестят в темноте как кристаллы.
        - Может стоит еще что-то туда бросить, дерево, например, - говорю я Гжесю, но он качает головой.
        - Хватит, - говорит он.
        - Дай вторую канистру, - откликается Ведьмак.
        В темноту падают еще тридцать литров бензина. Это немного затягивается. Ярецкий внизу пофыркивает. Наверное, немного бензина попало ему в нос.
        Большие пальцы снова отпускают меня, но теперь я стою ровно уже и без помощи. Чувствую, как все во мне раздвигается, уступая место чему-то, чего я еще не знаю.
        Когда я отходил от героина, из моего тела выходили полупрозрачные бесы с обложек «металлических» групп. Я это помню. Когда они вышли, в нем не осталось ничего. А сейчас нечто снова входит в него. Пусть входит, добро пожаловать.
        Это нечто, что село около моего отца и моего брата на диване в зале, у телевизора. Они призвали это нечто - и оно пришло. И это нечто приходит теперь ко мне.
        Оно входит в меня, входит внутрь через рот, нос, уши и глаза.
        Оно как гирлянда, как веревка.
        Напротив меня повисший в воздухе, печальный и старый Каратель покачивает головой под неслышную мелодию. Мне кажется, он улыбается, но я не уверен.
        Втягиваю нечто в себя. Целиком. Оно теперь во мне.
        Ведьмак встает. Вбрасывает в дыру обе канистры. Бросает внутрь перчатки, которые носил. Гжесь делает то же самое. Как и Ольчак.
        - Миколай, пойдем, - Юстина плачет.
        - Хочешь сигарету? - спрашивает Каська.
        Я киваю. Она подает мне одну. Я начинаю обхлопывать себя. Как у «Подзамчья», где у отца случился инсульт перед толпой людей. Я тогда искал это нечто, спрятанное в моем теле. Уже тогда знал, что оно там есть. Что я - такой же, как и они. Что я - Каратель.
        Теперь я, наконец, нахожу это в кармане. Нечто, которое подняло меня, держало двумя пальцами, продернуло провода сквозь хребет. Я нашел его. Это мое. У него форма зажигалки.
        Сигарета вкусная. Я делаю еще глоток водки. Каська сплевывает вниз, в яму.
        Из темноты доносится непрестанное, бесконечное тихое «нет».
        - Миколай, любимый, пойдем отсюда, пойдем, прошу! - все еще кричит и плачет Юстина, но каждое следующее слово у нее становится все тише.
        Я всегда думал, что это ошибка. Что мне хочется, чтобы все было нормальным. Что я всегда делаю резкие и отчаянные телодвижения, стараясь все исправить. Но это не ошибка. Это - я. Ошибка - не в желании исправить. Ошибка - в трусости, панике, в одной лишь притворной деятельности.
        - Закончим это, - заявляет Гжесь. - Приедешь ко мне завтра и зальем все цементом, когда догорит, - говорит не пойму кому именно.
        - Мяч у него, - Ольчак показывает на меня пальцем.
        - Я говорил отцу. Говорил, что он такой же, - отзывается Гжесь.
        Я закрываю глаза. Сигарета вкусная, верно, но теперь - моя очередь.
        - Только отойди, - говорит Гжесь.
        Кто-то еще стоит в темноте. Выглядит как женщина. У нее белый, гладкий череп и черная одежда, но она тут же оборачивается и исчезает. Быстро, но я успел с ней поздороваться и попрощаться.
        - Это не ты, - говорит Юстина.
        - Это я, - отвечаю я.
        Щелчком отправляю сигарету вниз. Ад взрывается в тот же миг. Все наполняется воплем. Он делается тише, когда Гжесь ударяет крышкой люка о землю и запирает замок.
        Псы снова лают. Миллионы псов.
        Стоят тут все псы мира.
        Из-под люка, кроме воплей, бьет теплом, словно от печки.
        Я отдал бы все за дозу герыча. Отдал бы сейчас все, чтобы исчезнуть.
        Когда я наконец оборачиваюсь, Юстины уже нет.
        Миколай / Месяцем позже / Праздник всех праздников
        - Просыпайся.
        Сколько я спал? Хороший вопрос.
        За окном темно. В приглушенном до упора телевизоре показывают бокс. Глядя в экран, я так и уснул под утро. Достаточно просто встать. Ладно, достаточно и просто встать. Это не так уж и сложно - попасть ногами в пол.
        На столике телефон, тетрадь и сигареты. Первое: закурить. Дым стекает вниз, пробуждая боль в животе. Напиться воды. Открыть тетрадь. В тетради полно фраз. «Только не пиши о этом», - сказал несколько дней назад Гжесь. «Я же не идиот», - сказал я. «Нет, не идиот, - кивнул он. - Но - повнимательней». «Я дам тебе все прочесть», - сказал я. «Я в таком не понимаю», - обронил он. «Да я тоже», - ответил я.
        Наверняка я изменю все, переписывая текст на жесткий диск. Но до переписывания еще немало времени. Пока что тут всего двадцать с чем-то страниц.
        - Кажется, у меня что-то наклевывается, - сказал я агенту, когда позвонил ему с неделю назад. На самом деле я хотел проверить, не связывалась ли с ним Юстина. Но нет, она этого не делала. Я проверил всех, она не связывалась ни с кем.
        - Насчет этого дела? О том, что там происходит? - спросил он.
        - У тебя сердце порвется.
        - Этих людей так и не нашли?
        - Нет, - покачал я головой.
        - Невероятно, сука, ну куда можно посадить четырех людей так, чтобы никто их не нашел? И как ты об этом пишешь?
        - Ага, но больше о себе. И давай без эмоций: не знаю, когда закончу.
        - Главное - не исчезай
        - Я уже исчез, - засмеялся я.
        - Говоришь как-то по-другому, - заметил агент.
        - А ты - все так же. Подумай о терапии. Это спасает жизнь, - сказал я.
        - Это для таких наркош, как ты, Бледный, - засмеялся он.
        - Текст получится коротким, - добавил я в конце.
        - Я рад, он и должен быть коротким. Заработаем…
        Я сбросил, не дал ему закончить. Пусть зарабатывают. Это довольно смешно: все еще верить в то, что можно заработать деньги на никому не нужной книжке.
        Но фразы - есть. И сейчас я смотрю на них. Запиваю вторую сигарету остывшим чаем из стакана, что стоит рядом. Я уже научился читать себя.
        «Начнись третья мировая, это не имело бы никакого значения. Мы тут - и всегда тут будем. Держась за руки, сжимая друг другу ладони, мы здесь. Никто не поможет нам, кроме нас самих. Мы стоим по колени в снегу, глядя, как все темнеет, и мы знаем, что никто кроме нас самих нам не поможет. Над Зыборком встают башни двух костелов. Ни в одном из них нет спасения. Нет спасения в тротуарах и в парках. Нет спасения в зажженных фонарях, в окнах домов. Нет спасения в скверах и на перекрестках. В кабаках, в клубах дымов, под хрипящими колонками, рядом с бильярдными столами. Ждут его стоящие тут люди с печальными глазами, всякий день отворачиваясь от знаков городской черты. Ждут, но его тут нет. Нет избавления. Нет спасения, есть только помощь. Узкие и близкие группы. Пожимание рук. Нет спасения, есть стена. Хорошо строить стену. Хорошо устроить под ней место для тех, кто хочет затолкать нас в еще более глубокую тьму. Хорошо стоять рядом с ней, рядом со стеной.
        Взятые не вмешиваются. Взятые остаются в темноте. Хорошо следить, чтобы никого уже не взяли. Обустраивать место под стеной. Уничтожать зараженных. Хорошо стоять рядом со стеной. Только в ней, в стене наших рук, и есть спасение».
        На самом деле я все еще удивляюсь, что есть нечто такое, как буквы. Я худею, хотя много ем, ежедневно, по нескольку раз. От еды растет брюхо и я становлюсь тяжелым, мощным дедом быстрее, чем мог бы подумать, что такое возможно.
        Но я чувствую себя на месте. Чувствую себя спокойным.
        И одно только не дает мне спать, одно приводит к тому, что ночью приходится смотреть телевизор с отключенным звуком, глядя в картинки, пока не отключится мозг.
        Я все еще жду, что кто-то постучит в дверь. Часть меня хочет, чтобы кто-то постучал в дверь. Вдруг, среди ночи, спросит меня. Юстина. Одна или пусть даже с полицией. Это не имеет значения. Я ужасно по ней тоскую, мне ужасно не хватает ее в постели, ее дыхания рядом; это единственное, чего я не могу выгнать из себя или принять.
        Я хотел бы, чтобы она была здесь - и чтобы поняла.
        Что и я, и она - что мы только инструменты в руках истории.
        Что слова никогда ничего не меняют.
        «Человек не желает стоять один на один со смертью. Ни со своей, ни с чужой. Человек, пожалуй, вообще не желает быть один на один. Тут не идет речь о том, чтобы оставаться в толпе. Не идет речь о том, чтобы проживать свою жизнь как музыкальный фестиваль. Тут речь о том, чтобы в полутьме держать за руку несколько человек, которые, как и ты, охранники. Речь о том, чтобы быть готовым».
        Да, эти слова ничего не изменяют и ничего не изменят. Может, потому-то мне и писалось так легко. Я громко смеялся над самим собой с каждой поставленной точкой.
        - Пойдем, - появляется в комнате Гжесь.
        Он коротко постригся. Сделал это сам, машинкой, поранился, где только смог, по всей голове, а потому сейчас на ней полно маленьких шрамиков. Выглядит как алкоголик из-под магазина, которому насильно побрили башку в приюте, чтобы справиться со вшами.
        - Куда? - спрашиваю я.
        - Пойдем. Сегодня праздник, - улыбается он. Машет, чтобы я шел следом.
        Йоася и Янек, в куртках, шапках и шарфах, стоят снаружи. Изо рта у них поднимается пар. Зима держится крепко, она уже подзатянулась, должна бы уже отпустить, но, возможно, после всего она еще должна нас поморозить. Убить инфекцию.
        Только потом я замечаю, что оба опираются о машину, которую я не видел раньше. Темно-синий джип, 4х4, не слишком новые, но чистые колеса, затемненные стекла.
        - Для кого? - спрашиваю.
        - Удалось, - Гжесь радуется. Подходит к ребятишкам, гладит их по головам, потом прижимается к машине, целует ее в стекло, словно у нее там губы. - Он обрадуется. Обрадуется, как последний сукин сын.
        - Не говори плохих слов, - говорит Йоася.
        Рокки выбегает из своей будки мелкими шажками. Подбегает к машине, мочится на колесо. Гжесь топает ногой. Собака обиженно отбегает.
        - Откуда? - спрашиваю я. - Не говори, что из того, собранного.
        - Ну, немного осталось, ну так что - получит ее. Получит ее и будет себе ездить, - говорит Гжесь и похлопывает ладонью по капоту.
        - Очень классная, - говорит Янек.
        - Почти как та, которую ему сожгли, - говорит Гжесь. - Почти. Идентичной за такие деньги не было.
        Прокуратура остановила расследование по делу отца по причине отсутствия улик. Назначила залог в сто тысяч злотых. Через профиль на Фейсбуке, который я создал вместе с Янеком, мы собрали сумму за сорок восемь часов. Благодаря статьям Юстины деньги на то, чтобы выпустить отца, перечисляли люди со всей Польши.
        Вижу, как Гумерский выходит в шлепках к забору своего дома. Сгорбленный, сплетает руки на груди, тупо смотрит на нас и на машину, покачиваясь с пятки на носок.
        - Что, Гумерский, колеблешься? Как вуйко в анекдоте?! [131 - Жители Татр, т. н. «гурале», «горцы» - лемки, бойки и др. - в польском массовом сознании часто выступают несообразительными сельскими жителями, не умеющими толком говорить по-польски; одна из базовых фигур в этнически окрашенных анекдотах.] - кричит ему Гжесь.
        Гумерский не отвечает, заполошно исчезает в доме.
        Я сажусь на место пассажира, но Гжесь показывает, чтобы я вышел.
        - Поведешь.
        - Да нет, - качаю я головой. Боюсь. Давно не водил.
        - Поведешь. Давай.
        Я поворачиваю ключ в замке зажигания. Рычаг переключения скоростей ходит с усилием. Боюсь вывернуть не туда, не умею водить большие машины, не могу представить их форму. Но как-то да разворачиваюсь, выезжаю на дорогу, что ведет к реке, мимо дома Ниских, потом выезжаю на Цементную. Машина хорошо слушается. Едет медленно, раздвигает мир, словно бы он - бесконечный коридор портьер.
        Гжесь смеется. Даже я улыбаюсь.
        Две недели назад мы сидели в доме Гжеся. Я вошел туда впервые с того времени, как мы с отцом нашли его без сознания на втором этаже. Начали прибираться, дело пошло быстро. Мы поджарили кровянки, вынули из холодильника пиво. Стали молча смотреть какой-то фильм, который шел по телевизору, с Лиамом Нисоном, который пытался отыскать похищенную дочку. Лиам Нисон мне никогда не казался крутым, всегда напоминал доброго учителя. Я не мог поверить, что он убивает кого-то на экране.
        - Юстина когда-то встретила Лиама Нисона в самолете, и как раз смотрела этот фильм. Остановила тот, чтобы пройти в туалет, а он сидит в бизнес-классе, - сказал я.
        - И что? - спросил Гжесь. - Поговорила с ним или что?
        - Нет, стояла и таращилась на него с полминуты, пока он не спросил, чем ей помочь или что-то в этом роде. Она сказала: «извините» и сбежала, - ответил я, когда Лиам Нисон при помощи польского переводчика дышал в трубку, что, мол, кого-то убьет.
        - По-польски сказала?
        - Да, по-польски.
        Он засмеялся. Его это по-настоящему рассмешило.
        - Она вернется, - сказал он, подумав. - Вернется сюда. И никому ничего не расскажет.
        - Не думаю.
        - Скоро увидит, что просто ходит в темноте по кругу и ничего не может. А мы можем, - сказал он и выпил пива.
        Я не хотел говорить о ней. Снова представлял, как она стоит под дверью дома у Гжеся, целясь пальцем в звонок, но боясь позвонить.
        - Мне кажется, она просто займется чем-то другим, и только-то, - ответил я.
        Вынул сигарету, сунул в рот и стал ощупывать карманы в поисках зажигалки. Потом заметил, что в зале отвратительно чисто. Пол блестел так, что почти отбрасывал солнечные «зайчики», как зеркало; казалось, Гжесь на коленях вычистил его зубной щеткой. Окна были вымыты. Все предметы, которые раньше лежали на полу словно после взрыва - книжки, безделушки, детские игрушки, - теперь лежали в идеальном порядке.
        - Агата тут навела порядок? - спросил я.
        - Нет, я сам, а что? Думаешь, я не умею пол мыть? Если хочешь курить - давай на улицу, - ткнул пальцем в окно.
        - С каких это пор? - спросил я.
        - Если в доме не курят, то об этом стоит подумать, когда хочешь затянуться, - ответил он и встал. Я дал ему сигарету, и мы вышли из дома.
        В других домах горел свет: золотые блинчики в почти серо-бурой темноте. Дул ветер, ветки дерева стучали в окно дома Ниских, тарахтели, словно барабан.
        - Его-таки придется срубить, - попытка контролировать курение приводила к тому, что Гжесь втягивал с треть сигареты зараз.
        - Она думает, что мы сделали нечто очень дурное, - сказал я.
        - Я не удивляюсь, - пожал он плечами.
        - Почему ксендз? - сказал я, помолчав, а Гжесь приложил палец к губам и нахмурился в знак того, чтобы я не болтал языком почем зря, стоя между домами соседей. Подошел к металлической бочке для листьев и бросил туда окурок.
        - Это для них ничего не значило. И случись что-то такое снова - все равно бы не значило. Только они сами были важными для себя, - он ткнул в какую-то невнятную точку в темноте.
        Собаки или чего-то ждали, или наконец успокоились.
        - Если бы ты сделал что-то такое. Или я. Если бы сделали такое молодой девушке. Отец бы первый нас сдал в полицию. Первый, говорю тебе. Отрекся бы от нас. Не произносил бы наших имен до конца жизни. Забыл бы о нас. Можешь, сука, поверить, - прошептал он и сплюнул, чтобы придать веса своим словам. Мы снова вошли внутрь.
        Я оперся о стену. Закружилась голова. Лиам Нисон бежал и кричал в протертом чистом телевизоре.
        - А какая разница? Между Ярецким и Дарьей? - спросил я.
        - Ты пытаешься думать так, как думает Юстина, как думают люди, - сказал Гжесь, отпивая еще пива. Стоял ровно, щурился. Был и оставался человеком, который никогда не горбится, никогда не становится на колени.
        - Да, - согласился я.
        - Естественно, сука, тут есть разница.
        - Думаешь, что мама тоже так считала бы? Что разница - есть?
        - Сходи на кладбище и спроси ее.
        Он снова сел перед телевизором и махнул, чтобы я присоединился. Сделал звук погромче, но ненамного, я все еще не слышал, что говорят Лиам Нисон и его противники.
        Темнота напирала на стекла, на миг мне показалось, что зажженный в зале свет изо всех сил старается ее сдержать.
        На экране Лиам Нисон прижимал к полу мужика, который походил на мексиканского гангстера. Мужик хрипел что-то непонятное. Из-за этого мне снова захотелось курить, я вынул еще одну сигарету, но сразу же спрятал ее назад в пачку.
        - Будь это хороший мир, тогда, возможно, мы и правда сделали нечто дурное. Но это - не хороший мир, - покачал головой Гжесь.
        Темнота немного отступила. Это хорошо, потому что в какой-то момент мне показалось, от нее лопнут стекла.
        - А если кто-то узнает? - спросил я. Пришлось задать этот вопрос.
        - Мы залили все бетоном. И внутри, и сверху. И присыпали землей.
        - А если кто-то узнает?
        - Ну, значит узнает. И будет знать. И будет с этим жить. И если не побоится, то пойдет в полицию. А мы пойдем в тюрьму, все. Я, отец, ты. Но так не случится, - покачал он головой.
        - Потому что?..
        - Потому что случится по-другому, - он обернулся ко мне и оскалился.
        И теперь, в новой машине отца, он тоже скалился.
        Гжесь сказал мне, чтобы я остановился на перекрестке, за которым была ратушная площадь, по ту сторону от «Андеграунда». Я глянул на часы. Двадцать три ноль-ноль.
        - Вы не знаете, что мы делаем? - Гжесь потирает руки, поворачивается к Янеку и Йоасе.
        Те качают головами.
        - Устраиваем Рождество, - говорит Гжесь.
        - Но ведь Рождество уже прошло, - отвечает Янек.
        - Ага, но ведь без папы, - кивает Гжесь. И прежде чем дети успевают ответить, выходит из машины и захлопывает дверь. Уже стоя снаружи, оглаживает какую-то секунду дверь машины, словно извиняясь, что сделал это слишком сильно.
        - А мама? - спрашивает Янек.
        - Мама поехала за папой. Сейчас уже будут. Сейчас будут, и все станет хорошо, - говорит Гжесь.
        Сейчас ночь, но в Зыборке светло. Все в нем походит на внутренности большой игрушки, стеклянного шара. Фон из мультфильма. Золотой свет фонарей, переливы не снятых еще гирлянд складываются в подвешенную в воздухе иллюминацию, искусственное полярное сияние. Даже башня евангелической церкви, кажется, светится изнутри, словно ее сделали из чуть подогретого металла. Таким я видел Зыборк, лишь когда мне было восемь, девять лет. Когда мы шли с мамой и Гжесем вечером в магазин, когда заходили по дороге за мороженым или крем-брюле в ресторан «Барбара» на рынке (теперь там магазин белья), когда мама соглашалась, чтобы мы купили себе какой-то ужастик в видеопрокате, и специально просила работающую там женщину, чтобы та перепаковала его в коробку от детского фильма, потому что отец злился, когда мы смотрели неподходящие фильмы. Собственно, Зыборк тогда именно так и выглядел.
        Но тогда он был еще светлее, хотя сейчас висит больше фонарей.
        - Я не думал, что это сегодня, - говорю я Гжесю.
        Гжесь не отвечает.
        - Вы как, нормально? - спрашивает он детей и берет их за руки.
        Мы доходим до здания ратуши. Смотрим на витрины закрытого магазина. Идем боком, вдоль стены, к которой прикреплены плакаты с надписью: «МЫ ВЫИГРАЛИ».
        Когда мы выходим с другой стороны ратуши, на миг все во мне замирает, потому что я никогда в жизни не видел ничего подобного.
        Посредине кольца дороги поставлен полукруг из столов. За этим полукругом, в куртках и шапках, сидит человек двадцать. Напротив, в самом центре площади, поставлена большая металлическая бочка, точно такая же, как у нас перед домом. В ней пылает пламя - словно там горит кокс. На столе - алкоголь, термосы, еда. Кроме людей за столами, кроме бочки, у которой стоит Брачак, делающий нечто, чего я пока не могу рассмотреть, - кроме всех людей, над которыми встает еще более золотистое зарево, тут нет никого.
        Из-за столов и бочки разворот шоссе совершенно заблокирован, любой машине, которая хотела бы сюда въехать, пришлось бы развернуться, выехать на 3-го Мая и попытаться обогнуть площадь по одной из параллельных улочек.
        - Мы все еще ждем! - кричит Брачак.
        Мы подходим к столу. Я узнаю всех. Добочинская с мужем. Валиновская, тоже с мужем. Мачеяки. Женщина, которая - как мне кажется - является женой Брачака. Я вижу и того полицейского, Винницкого, на самом углу стола, тоже с женой, наверное - по крайней мере, с какой-то женщиной, блондинистой, с широким, удивленным лицом, которая попивает горячий чай из кружки.
        - Все еще ждем, - повторяет Брачак, пожимает руку Гжесю, а потом притягивает его и крепко обнимает.
        - Здравствуйте, госпожа бургомистр, - Гжесь подходит к Валиновской и целует ее руку.
        - Ну Гжесь, что ты глупости говоришь, хотя бы раз что разумное сказал, - говорит Валиновская, встает, тоже целует его в щеку. - Выборы еще выиграть нужно.
        - Да и вообще нас должны признать, поскольку еще не признали, все затормозилось из-за этого ареста, - говорит ее муж, вбитый в тесную куртку; он напоминает большого, широкоплечего ребенка-переростка.
        - Все будет клево, люди. Хватит стонать. Стоны тут не помогут. Тут ничего не поможет, - Гжесь широко скалится. Он и правда доволен.

* * *
        Все горбятся от холода - и ждут. Я задумываюсь, сколько из них знает. И знает ли хоть кто-то. Где-то лает собака, а может, мне только так кажется.
        - Хотите пить? Хотите есть? Дай что-нибудь детям! - кричит Брачаку Гжесь, и только тогда я вижу, что на бочке разложена металлическая решетка, на которой Брачак жарит колбасы и большие куски мяса.
        Пахнет углем и жиром. И водкой. И холодным бетоном. Я растираю руки. Мачеяк встает. С улыбкой подает мне пластиковый стакан, наливает в него водки, в другом стакане подает мне горячий чай. Я выпиваю одно, отхлебываю другое. Этот теплый и мягкий, повисший в воздухе медово-желтый отсвет размывается легонько, стекает по всем лицам и одеждам, превращает их в восковых големов.
        И только теперь, наконец, я замечаю Каську, которая сидит рядом с Мачеяком, а она замечает меня, я улыбаюсь ей, но она только смотрит на меня со сжатыми губами. Я подхожу к ней, подаю ей руку.
        - Привет, - говорю.
        - Привет, - отвечает она.
        - Все нормально?
        Она кивает, растирает руки, дышит в них. Она одета точно так же, как тогда, ночью, на Холме Псов. Словно бы у нее нет другой одежды. А может, она не желает ее надевать, может, хочет всем что-то показать, одновременно ничего не говоря.
        - Смотрите, - говорит Янек и выставляет палец.
        Две фары близящейся машины движутся к кольцу, чтобы медленно на него выехать.
        - Это они, мою машину взяли, - говорит Гжесь.
        - Едут, - произносит Добочинская и встает.
        Потом встают все остальные.
        - Прибыли, - говорит Валиновская.

* * *
        - Прибыли, - повторяет Гжесь.
        Машина въезжает на кольцо и останавливается метрах в двух от бочки. Это и правда автомобиль Гжеся. Фары на миг ослепляют всех сидящих у стола. Потом - гаснут. Открываются двери. Изнутри вылезают Агата и отец.
        Все встают и начинают аплодировать. Эти рукоплескания прокатываются по Зыборку, напоминают внезапно взлетевшую стаю птиц. Тем временем ни в одном из домов не зажигается свет. Словно бы все выехали.
        Мой отец выходит из машины. Все еще гигант.
        Он носит свою кожаную куртку, которая словно бы уменьшилась с того времени, как он пошел в тюрьму, но это просто он немного увеличился. Выглядит здоровее. Поднимает руку, улыбается. Агата становится рядом, выражения ее лица не видно, потому что шапка и шарф сливаются в одну полярную бурку зеленого цвета, виднеются только глаза.
        - Привет, - говорит отец.
        Янек и Йоася подходят к нему, медленно и несмело, он гладит детей по головам, притягивает к себе. Потом подходит Гжесь. Отец обнимает его сильно и долго, когда отпускает, видно, что у него влажные глаза. Целует в щеку Агату. Я стою сбоку, как обычно. У меня уже нет к нему никаких претензий. Просто хочу посмотреть. Отец выглядит как машина, гуманоид, покрытый золотом робот. Из уст его вырываются облака пара. Это хорошо, это значит, что отец жив, что он действует.
        - Госпожа бургомистр! - машет он Валиновской.
        - Ох, да хватит уже, Гловацкие, вам что и правда нравится болтать чепуху? - всплескивает руками та.
        Отец становится напротив ратуши, расставляет ноги. Сплетает руки на груди. Смотрит на ратушу. Глубоко дышит. Он самодостаточен. Прикрывает глаза.
        Это длится несколько секунд, всего-то - сосчитать до трех, но на это короткое время отец становится выше и выше, шире и шире, пока, наконец, не заполняет все, целое небо, целый воздух.
        Когда он открывает глаза, то смотрит на меня.
        Люди переглядываются, встают, берут картонные тарелки, здороваются с отцом, подходят к Брачаку, который кладет им на тарелки то, что поджарил на решетке над бочкой, а отец все смотрит на меня.
        - Ну, иди сюда, - говорит.
        Я подхожу, и тогда он обнимает меня, кладет мне руку на волосы, вжимает в себя так сильно, словно хотел бы меня поглотить.
        - Все будет хорошо, сынок.
        - Что будет хорошо? - спрашиваю я, но не знаю, слышит ли он меня, слова вязнут в его куртке, их поглощает кожа, пахнущая морозом и смазкой.
        - Ты смелый. Я знал, что ты будешь смелым, - говорит отец негромко, лишь я его и слышу. Его слова чуть скрежещут, словно камешки, что сыплются на клинок ножа.
        Я смотрю ему в глаза. Они как маленькие, замерзшие озера. Отец улыбается, а когда он улыбается, то может показаться совершенно другим человеком, и это чуть пугает; будто в тюрьме его подменили. Бритая голова кажется под светом позолоченным камнем.
        - Я люблю тебя, Миколай, - говорит он. Я молчу. Не знаю, что говорить. - Теперь все будет хорошо. Теперь мы все сделали, - говорит он.
        - Все, - подтверждаю я.
        - Ну, почти все. Ты и правда отважный, - добавляет он.
        Что-то во мне ломается. Руки и ноги слабеют. Отец чувствует это, сжимает меня сильнее. Я стараюсь, чтобы ничто не потекло по щекам, ни единая слезинка. Может, она и течет, но сразу же замерзает. По крайней мере, я этого не чувствую.
        Вот этого достаточно, чтобы выжить, причем выжить стоя, с ровным хребтом. Почувствовать облегчение, которое расцветает в теле, словно вдруг ожившее растение, и оплетает каждый внутренний орган. Я выдыхаю старый, ненужный воздух из напряженных до пределов легких.
        - Жаль, что Юстины нету, все должно было случиться иначе, - говорит отец. - Но она вернется. Вот увидишь.
        - Хорошо тебе говорить, - отвечаю я.
        - Останешься с нами - и все будет хорошо, - отвечает отец. - Мы все исправим. Вот увидишь, сынок, вот увидишь, мы все исправим.
        - Хватит обнимашек! - кричит Гжесь. - Пойдем, съешь что-нибудь.
        - Я не могу такое есть, - отвечает отец, отворачиваясь в сторону бочки. - Я не могу этого есть, а не то у меня сосуды до конца забьются. Не могу, Гжесь.
        - Да ладно, разок - можно, - отвечает Брачак и пододвигает ему тарелку. - Это из вепря. Сам его застрелил.
        - А ты хочешь? - спрашивает меня Гжесь.
        - Хочу еще выпить, - говорю я, а мой голос - тихий и звонкий одновременно.
        - Ой, не пей, сынок. Не пей столько, - говорит отец. Подходит ко мне снова, целует в щеку. Когда делает это, я подпрыгиваю. Он так сделал лишь раз, много лет назад, когда я был ребенком, а он - совершенно пьян. Вонял тогда спиртом. Теперь он пахнет дымом, морозом и смазкой.
        - Дай ему напиться: если ты сам не пьешь, это не значит, что и другие не могут, - Гжесь подает мне стаканчик. Я выпиваю все одним махом, и ноги становятся такими мягкими, что приходится сесть.
        Только когда я сажусь, замечаю, что занял место рядом с Каськой. Та поворачивается ко мне, улыбаясь. Кладет ладонь на мое лицо и легонько поворачивает его к себе. Я уступаю, потому что у меня уже нет сил двигаться, управлять хоть какой-то частью моего тела.
        - Все нормально, - говорит она и убирает ладонь. Пальцы оставляют на моей щеке теплый след.
        Отец отпивает глоток чая, откусывает кусок колбасы, отдает остальное Брачаку. Дышит в ладони, растирает их. Осматривает всех - и тех, кто остался за столом, и тех, кто стоит вокруг него, плотно обступив.
        Появляются замерзшие, одетые в куртки Ольчак и Одыс. Гжесь машет рукой, чтобы те подошли ближе. Они здороваются с отцом, не знают, оробев, как себя вести. Брачак втискивает им в руки тарелки с колбасой.
        - Скажи что-нибудь, - просит отца Гжесь.
        - Нет, я там уже наговорился, - говорит отец. Теперь, со все еще приклеенной к губам полуулыбкой, со взглядом, устремленным на собственные ботинки, с телом, так до конца и не решившим, в какую сторону развернуться, он выглядит так, словно хотел произнести шутку, но совершенно не верил в собственное чувство юмора.
        - Скажи, скажи, - Агата похлопывает его по спине, и в похлопывании этом чувствуется любовь: непростая, странная и жесткая, словно кусок пемзы.
        - Боишься? - слышу я и поворачиваюсь к Каське. - Бледный, да хватит уже бояться, - она сжимает мою руку.
        - Любимые, - отец распрямляется. - Спасибо вам за все. Чувствую себя так, словно сегодня у нас праздник всех праздников.
        Все ему аплодируют. Отец кивает.
        - Я только хотел сказать, что никто нас отсюда не выгонит. Никто не имеет права выгнать нас отсюда. Это наше место. Они могут посадить в тюрьму, поджечь дома. Могут обманывать, красть, похищать и убивать. Но это - наше место.
        Произнося все это, он устремляет указательный палец вниз, тыча в землю.
        - Когда я сидел в тюрьме, у меня было много времени. Очень много, любимые мои. И мне пришла в голову вот какая мысль. Может, я не какой-то там писатель или философ, писатель - это, скорее, сидящий тут мой сын, но порой такие вещи приходят мне в голову. Зло существует для того, чтобы его побеждать. Такова функция зла. Быть побежденным. Это роль, которую оно должно выполнить. Роль же добра - это победа, а роль зла - проигрыш. Определенные вещи просто должны случаться. Зло полагает, что это его дом. Это неправда, любимые, это наш дом.
        Отец качает головой. Все ему хлопают. Я тоже. Отец притягивает к себе Агату.
        - И еще мне пришло в голову там, в тюрьме, что мне повезло. Мне повезло, потому что я тут с вами. Потому что вы мне помогаете. Впереди - много работы, но я и правда верю, что худшее - позади. Это наше место. Это наш кусок пола.
        Что-то холодное опускается мне на губы. Это снег. Его сегодня не обещали. Я поднимаю взгляд. Снег, мелкий и неровный, словно его сбросила вниз большая ладонь, которая держит этот стеклянный шар, в котором мы все сидим.
        - За справедливость и за любовь! - кричит Мачеяк, поднимая стаканчик.
        - И за семью! - кричит Гжесь.
        - И за Зыборк! - добавляет мой отец.
        - За Зыборк! - добавляют все громко.
        Я смотрю на вершину шпиля евангелистской церкви. Там словно кто-то появился на короткий миг и сразу же исчез, растворился в темноте.
        Мы остались последними людьми в Зыборке. Дома вернулись на свои места. Фонари снова обрели свой привычный цвет.
        Уже никто обо мне не помнит. Никто не помнит о книге. Я просто тут. Просто сижу. Это настоящее облегчение. Его сложно описать. Как будто потерял тело.
        - Ты, говорят, пишешь книгу? - спрашивает Каська.
        Я киваю.
        - И о чем она будет? - спрашивает она.
        - О возвращении, - отвечаю я быстрее, чем успеваю подумать.
        Миколай / Через два месяца / У нас все в порядке
        Стена - белая. На самом деле весь дом белый. Я ищу следы той надписи, «ПАРТУХОВО СУКИ», но не могу найти, она исчезла под белым слоем побелки и краски. Тут новые, еще оклеенные заводской лентой окна, подметенный двор, запах свежести, настоящей и химической, запах растущих неподалеку деревьев и многократно разлитых в каждом углу дома чистящих средств.
        Кое-где на бурой, убитой земле несмело встает трава, редкая, словно волосы на голове младенца.
        - Чего вы так ищете? Стена как стена, - я оборачиваюсь: говорит тот усатый мужик, в клетчатой рубахе, стоит чуть накренясь в сторону, упирая руки в бедра. Может, он был тут в последний раз. Может - нет.
        - Отец попросил приехать и проверить, все ли у вас хорошо. Не нужно ли вам чего, - говорю я ему.
        - И что, стену велел тебе проверить? - смеется он.
        Я поглядываю на входные двери, ведущие в комнатенку: когда я был тут в последний раз, из дома вышли все жители. Но сейчас - никто не выходит. Весь цемент у подъезда покрыт белой пылью, кусками ободранной побелки.
        - Нет никого, все на работе, - мужик пожимает плечами. - У Берната на фабрике.
        - Это уже не Берната фабрика, а Мачеяка, - говорю я.
        - А мне какое дело? - отвечает он. - Главное, что работа есть. Для людей. Я не могу, у меня третья группа инвалидности.
        Я поворачиваюсь в сторону стены леса, зеленой, чуть волнующейся в теплом воздухе. Мужик продолжает говорить, но на миг я перестаю его слышать.
        - Вам точно ничего не нужно? - отзывается Каська.
        Я поворачиваюсь в ее сторону.
        - Господи, люди, да хватит уже нам этой помощи. Хватит уже, сколько можно! - смеется мужик.
        Я показываю на одно из новых окон.
        - А та женщина? Та, тяжелобольная? - спрашиваю, вспоминая тень женщины, живой скелет, прикрытый слоем одеял.
        - Мальчевская. Месяц как ее похоронили. Но под конец она и не мучилась. Спала просто. Хочешь сигарету?
        - Не курю.
        - Пытается не курить, - добавляет Каська.
        - Возьми. По крайней мере, хоть что-то вам дам, - говорит мужик.
        Это украинская подделка «кэмела». Вынимаю ее из мятой, мягкой пачки. По крайней мере, она просто желтая, на ней нет фото пораженных раком органов или дырок в глотках. Я закуриваю, дым резкий, закладывает нос, но даже так я чувствую весну, невыносимый, свербящий запах жизни.
        - Езжайте, нам и правда ничего не нужно, - мужик машет нам рукой. Все пальцы у него - это обрубки, обрезанные наполовину. Я замечаю это только сейчас.
        - Не пейте. Так отец передавал, - говорю я, машинально ища в кармане ключи.
        - Ваш отец - король. Золотой король, - мужик широко открывает рот, показывая несколько одиноких зубов.
        - Король севера, - говорю я, сам не понимая отчего. Мужик хохочет, захлебывается смехом несколько секунд.
        Я еще раз смотрю на квадратный белый дом, который на солнце напоминает огромную белую бумажную лампу. Два других дома тоже начинают белеть, правда, пока что - едва наполовину, белые куски стиропена выглядят так, словно они ползут на крышу, но пока что остановились на уровне первого этажа. Перед одним из домов стоит одинокая бетономешалка, прикрытый сеткой штабель досок, призма одинокой бетонной плиты.
        Из дома выходит ребенок. Ему года четыре, это, кажется, мальчик в колготках и маленькой толстовке с капюшоном. Отчаянно сосет палец, будто бы его поранил, и говорит:
        - Добрый день.
        - Добрый день, милый, - отвечает Каська, приседает перед ним и вынимает из кармана куртки чупа-чупс. Снимает с него целлофан, ребенок открывает рот, засовывает туда сладость вместе с пальцем.
        - Не перестанешь, да? Не перестанешь? - спрашивает Каська, гладя его по голове.
        Из свитера торчала ее покрасневшая шея. У обоих, и у нее, и у Дарьи, настолько белая кожа, что она моментально обгорала на солнце.
        Я машу рукой мужику, который похож на засохшее мертвое дерево, не пережившее зимы, особенно сейчас, когда он неподвижно стоит с рукой, поднятой для прощания, а сосущий чупа-чупс беловолосый ребенок чапает вокруг него, словно пытаясь зачаровать.
        Он все еще стоит, когда мы садимся в машину и когда выдвигаемся в сторону Зыборка, и стоит, когда мы едем по все еще не асфальтированной дороге под ветками уже зеленеющих деревьев, и только когда поворачиваем на Пепельный Сад, исчезает.
        Я переключаю скорость. Еду быстрее, вхожу в поворот.
        - Осторожно, - говорит Каська.
        - Никого нет, - отвечаю я.
        - Они любят появляться внезапно, выезжая из леса, - говорит она.
        - Я успею затормозить. Вот увидишь.
        И еду еще быстрее, словно ей назло.
        Каська кладет мне руку на плечо. Рука ее постепенно перестает мне докучать, появляясь так внезапно. Становится просто приятной. Теплой.
        - Я разговаривал с ней пару дней назад, - говорю я. Выстреливаю этой фразой, выталкиваю ее так, как откупориваемая бутылка выбрасывает пробку.
        - Ты не обязан с ней говорить, - отвечает Каська. - Я ведь все понимаю.
        Я качаю головой. Кто-то выезжает из леса на велосипеде. Я притормаживаю. Это какая-то пожилая дама в болоньевой лоснящейся куртке. Я проезжаю мимо и снова поддаю газу, сбрасываю скорость только перед Зыборком.
        - Ты не можешь привыкнуть к тому, что тебя кто-то понимает, - она убирает руку. Опускает стекло. Запах деревьев втекает внутрь.
        - Я разговаривал с Юстиной.
        Может, она права, и я просто уговариваю себя, что Каська не хочет слышать имя моей жены - а на самом деле это я не хочу его произносить.
        - И что? - спрашивает она.
        Я останавливаю машину на обочине. Включаю аварийки. Выхожу из авто, опираюсь на дверь. Мне бы еще одну сигарету. Может, Гжесь какие спрятал. Я открываю дверь, перегибаюсь через Каську, копаюсь в мусоре, заполняющем бардачок. Вываливаю все ей на колени, но она не реагирует. В самой глубине. Пачка. Пустая. Ну вот же сука.
        - Расслабься, - говорит Каська.
        Я снова опираюсь на машину, смотрю в лес. Каська сбрасывает вещи из бардачка на пол, становится рядом. Как и под домом в Колонии, тут все покрыто уже зеленью.
        - Это было в первый раз. До этого она не отвечала.
        Не отвечала на звонки несколько месяцев. Я звонил ей по несколько раз в день. Писал мейлы. Через какое-то время эти мейлы уже были лишены всякого смысла - я просто вписывал знак вопроса, один или несколько, в тему - и отсылал пустые сообщения. Пытался дозвониться до нее по Скайпу. На Фейсбуке она меня заблокировала и расфрендила. Я пытался дозвониться до ее матери, кузин. Звонил подругам, двум, чьи номера у меня были. Никто не отвечал. Не брал трубку и не писал.
        В ту ночь на Холме Псов она даже не зашла домой. Должно быть, кому-то позвонила, кто за ней приехал. В комнате наверху остались ее вещи. Запакованные в ящики бумаги, одежда, книги, компьютер. Я не заглядывал туда, даже не входил в ту комнату, спал внизу, на диване перед телевизором.
        - Она позвонила сама. С другого номера, - добавил я.
        Каська ничего не ответила. Ждала, что я скажу дальше.
        - Позвонила сама с другого номера и сказала, что через какое-то время пришлет мне бумаги на развод. Что просит меня решить дело без суда. Что она может отдать мне квартиру, что кредит будет уплачиваться сам, что если я ее сдам, она не хочет получать денег. Что у нее все нормально и чтобы я больше с ней не контактировал.
        - Ты ведь ничего ей не сделал, - говорит Каська.
        - Не знаю, сделал или нет, - я смотрю на нее.
        - Но ведь ее тут нет больше двух месяцев. Вы не вместе. Вы наверняка не вместе с того момента, когда вы сюда приехали, - говорит она тихо.
        Рассказывать об этом неловко, стыдно и горько - словно ешь прокисшее тесто. Это как признавать поражение. Я знаю, что Каська хочет все услышать, что для нее это добрая весть, я вижу это по ней, хотя она усиленно пытается это скрыть, сделать вид, что ей все равно. Каська, возможно, желает все услышать, но я не хочу об этом говорить.
        - Она сказала, что желает обо всем забыть. Что окончательно хочет забыть обо мне и о Зыборке. Что никому не скажет, что она видела - если я дам ей, что она хочет.
        - Развод без суда, - говорит Каська. - Ты не можешь дать себя шантажировать.
        - Это ответственность. Я чувствую ответственность, - говорю я.
        - Если бы она так глубоко верила в то, что мы поступили плохо, она давно бы уже пошла в полицию, - замечает Каська.
        - Может, она все еще хочет меня уберечь, - отвечаю я.
        - Да хрен там. Просто она с кем-то и не хочет проблем. Она с тем типом, с которым тебе изменила, - говорит она, всматриваясь в лес так, словно ожидая кого-то, кто должен выйти между деревьев.
        - Только не говори мне того, что отец и Гжесь. Что все будет в порядке, - прошу я.
        - Все будет в порядке, - отвечает она. - Потому что это не зависит от нее.
        Я улыбаюсь Каське. По крайней мере, она перестала делать вид, что переживает.
        Это было у нее дома. В комнате Дарьи. В той самой комнате.
        Сейчас она жила там сама, старшая сестра приезжала к ней из универа раз в пару недель. Мой отец помог поместить ее мать в психиатрический госпиталь. Каська могла уехать, но все еще этого не сделала. Почти каждую ночь я приходил за ней после работы к «Андеграунду». Ждал перед входом, а потом провожал домой. Это стало определенным ритуалом, нужным, кажется, и ей, и мне, я мог выйти из дому, проветриться и прийти в себя, поговорить с кем-то еще, кроме Гжеся, Агаты и отца. Порой, на выходные, Каська заходила к нам на обед. Отец все еще хотел устроить ее в пекарню, но она все еще ему отказывала. Говорила, ей нравится делать то, что она делает. Он не давил. Словно знал, что будет так, как он задумал.
        Однажды вечером она спросила, не хочу ли я подняться наверх. Я испугался. Глянул на темные окна и уже хотел молча уйти, но Каська просто схватила мою руку и втянула меня в квартиру.
        Все было тут неизменным. Все. Те же самые панели. Мебель. Тот же запах старой одежды и универсального мыла для мытья полов. Те самые паласы. В комнате Дарьи висели те же самые плакаты на стенах: «Империя наносит ответный удар», «Корн» - выгоревшие, словно бы отстиранные в машинке. Сменился только телевизор в спальне, с кинескопного на плоский. И стало меньше предметов. Если бы я сосредоточился сильнее, сумел бы даже сказать, чего тут не хватало. Я чувствовал, что даже от этого они - она и ее мать - не избавлялись постепенно, что они наверняка выбросили эти вещи резко и массово, в едином порыве, выставив перед домом, а может, даже швырнув с балкона.
        Я наклонялся ко всему. Касался всего пальцами. Все эти поверхности, дэвэпэ, фанера, дерево, побелка легонько били в пальцы током; словно показывали мне, что их радует мое присутствие.
        Я делал все это, не глядя на Каську. Развернулся к ней, только когда услышал шум падающей на пол одежды. Она была худощавей Дарьи, немного фигуристей, но поразительно похожей. Слишком похожей. Молчала, словно понимая это, зная, что у нее и голос похожий. Просто разделась, а я спросил, что мне теперь делать. Тогда она ответила, что в моем возрасте я наверняка знаю, что делать.
        И прежде чем я успел сказать что-то еще, она сказала, что я должен думать только о ней. Потому я попытался. И когда попытался, то почувствовал, что то, что мы сейчас сделаем, я и эта девушка, куда моложе меня, все еще ужасно бесчестно.
        Но я, пожалуй, был слишком одиноким, чтобы быть честным.
        Это продолжалось дольше, чем я предполагал. Настолько долго, что под конец я не думал ни о чем, мне казалось, что это могло происходить где угодно - и кем угодно могла быть она.
        Но когда мы закончили и я снова вернулся мыслями на землю, то почувствовал, что все это - вся квартира, мебель, полки, панели, карниз над окном и отвратительная, позолоченная люстра - вот-вот обрушится мне на голову. Она сказала, чтобы я остался на ночь, и я остался. Я ведь никогда тут не спал. Я слишком устал, чтобы вставать, да и мне было нечего терять.
        И вот уже пару месяцев я чувствую себя хорошо. Но у меня все чаще проблемы с равновесием. Как сейчас. Словно бы тело - дезориентировано. Каська подхватывает меня под руку, словно ощутив это.
        - Что ты ей еще сказал?
        - Ничего. Это глупости, - говорю я. - Действительно глупости.
        - Скажи, - просит она.
        - Я сказал, что закончил книгу, и спросил, могу ли использовать ее компьютер, чтобы ее перепечатать. Сказал, что когда закончу, могу отослать ей…
        - Ты закончил книгу? - спрашивает она, словно бы удивляясь.
        Я киваю. Естественно, что закончил.
        И, естественно, книга эта - просто куча дерьма. Ладно, возможно, «куча» - это сильно сказано. Такая большая, столовая ложка дерьма. Она, кажется, хуже моей первой книги. Должна была стать книгой о возвращении, а на самом деле - она ни о чем. История там распадается. Человек - то есть я - ходит по городу, в котором когда-то жил. Заглядывает в новые и новые окна. Ищет следы жизни. Встречает призраков. Пытается с ними разговаривать. Сука, да даже смысла нет рассказывать. Это просто фразы. Заняли они, в сумме, полторы тетради. Это совсем немного, но я надеюсь, что - хватит. Должно хватить, потому что больше - не будет. Больше я не сумею. Я должен перепечатать все на компьютере, чтобы отослать файл моему агенту. Это будет еще хуже, чем писать от руки, но когда я это сделаю, он вышлет мне аванс, который выторговал у какого-то очередного издательства. Кучу денег. Примерно пятьдесят тысяч злотых. Я понятия не имею, как он это сделал, и понятия не имею, что с этим буду делать. В любом случае попросил его сказать, что никаких интервью не будет. Никаких снимков. Никаких визитов сюда. Никакой мороки ни мне,
ни кому-то другому. Просто: текст, деньги, до свиданья. Я проинформировал его, что может выслать мне один экземпляр.
        Гжесь сказал, что повесть неплохая, пожалуй, получше той, хотя он совершенно не понимает, о чем она.
        - Как ее назовешь? - спрашивает Каська.
        - Это важно? - отвечаю я.
        - Важно, - говорит она. - Это охеренно важно.
        - «Холм Псов», - отвечаю я, подумав.
        - Неплохое название, такое поэтическое, - говорит голос за моей спиной, голос мужчины, голос, словно мороз, голос, который мог бы, захоти он, заморозить всю эту проклевывающуюся травку.
        Я разворачиваюсь. Не слышал, как он подъехал. Кальт стоит, опершись об машину, точно так же, как я. Машина - черный БМВ со сверкающими серебристыми дисками, чистыми до блеска. Я уже где-то их видел. Туфли Кальта сверкают, как и его диски. На нем нелепое пальто, красное, почти женское, из тяжелой шерсти. Он напоминает старую женщину, которая вышла в зимний день из костела.
        В его машине на заднем сиденье сидит кто-то еще.
        - Я вас заметил - вот и остановился, - он разводит руками, как будто извиняясь.
        Каська смотрит на него. Видно, что боится. Я открываю дверь, жестом показываю ей, чтобы села внутрь.
        - Я хочу только поговорить, - произносит Кальт.
        - Со мной? - спрашиваю я.
        - Ты уже столько тут, а все еще удивляешься, когда люди останавливаются, чтобы поговорить друг с другом: это маленький город, спросить, как оно, узнать о другом, - клокочет он, слова выскакивают у него изо рта, будто пережеванные старые пружины.
        Я перехожу через дорогу. Кальт раскидывает руки, будто собираясь меня обнять, но потом опускает их вдоль тела.
        - Чего хочешь? - спрашиваю я.
        - Во-первых, хочу извиниться, - говорит он. Вынимает сигарету из серебристого портсигара с выгравированной на нем «К», закуривает. Сигарета воняет гвоздикой. Запах смешивается с вонью из его рта, словно бы у него испорчены все зубы, и с резким запахом освежителя изнутри машины. Я заглядываю ему через плечо. На заднем сиденье сидит Лукаш, брат Мацюся. На парне капюшон, он тупо смотрит в пол.
        - Передо мной? За что? Извиняйся перед отцом и братом.
        - Это ведь и твой дом тоже, - улыбается он.
        - Мой дом.
        - Я заеду к вам и дам деньги на ремонт твоему отцу. Мы не должны были так поступать. Поджигать тебе дом. Дом пробста тоже не должны были мазать, собаку убивать. Это было плохо. А когда поступаешь плохо - проигрываешь. Собственно, этому я и научился. А учиться никогда не поздно, - он все еще улыбается, говоря это. Солнце падает ему на волосы и осыпает их искусственным серебром; кажется, что на голове у него парик из елочной мишуры.
        - Что он там делает? - тычу я в Лукаша.
        - А что ему делать? Он же теперь один как перст.
        Из леса доносится подрагивающее щебетание птицы, монотонный, тарахтящий в воздухе сигнал. Звучит похоже на подпорченный компакт. Кальт смотрит в ту сторону.
        - Это лазоревка. Blaumeise, - тычет пальцем в лес.
        - Что-то еще? - спрашиваю я. - Мне что-то передать отцу?
        - Отчего же - отцу? Это ты теперь князь. Владыка и господин севера. Не твой брат. Ты, - втыкает палец мне в солнечное сплетение, я мигом перехватываю его руку.
        - Что-то еще? - спрашиваю снова. Гляжу на Каську, перехватываю ее взгляд через опущенное стекло. Его рука холодна, словно бы он несколько минут держал ее в морозильнике. Я разжимаю пальцы, Кальт слегка утрачивает равновесие, опирается о капот машины. Сидящий внутри парень поднимает глаза.
        - А вы ловкие, - говорит Кальт. Чуть причмокивает. Я жду, что он скажет дальше.
        - Вы ловкие. Твой отец - ловкий. Умело провернул с Булинской. Она не станет упираться насчет референдума, не будет ставить под сомнение его законность, просто отдаст власть Валиновской, а статей - насчет того, что она, мол, убийца, в газетах не будет, в прокуратуре никто не станет говорить, что это она Берната убила, - скалится он.
        - Я об этом ничего не знаю, - отвечаю я правду, потому что ничего об этом не знаю.
        - Ты тоже ловкий, потому что дураком притворяешься.
        - Не притворяюсь.
        - Вот же вы навертели. Жена твоя на всю Польшу скандал устроила. Все уже думают, что в Зыборке власть людей убивает. Доказательства найти легко. Посадить парней. Можно это сделать. Хватит простого желания. Булинская напугана, сидит дома. Плачет и в стену смотрит. На тридцать килограммов похудела, так она боится. Несчастная женщина. Глупый, потому что бедный. Бедный, потому что глупый. А кто Берната убил? И брата его - кто убил? И сына? Кто убил всех тех людей? Я их убил? Нет. Я их не убивал, - улыбается он.
        - Не знаю, - говорю, и голос мой ломается, а Кальт смеется.
        - Я должен тебе сказать, скажу тебе, что я никого не убивал, - он смеется снова. - Всякое я делал, но не убивал никого. Никогда. Отца спроси. Так, чтобы в глаза ему смотреть. И спроси, убивал ли кого Кальт. Говорят, что я журналиста приказал убить. Десять лет назад. В Зыборке. На дискотеке. Да уж, приказал… А теперь говорят, что я Бернатов прикончил. Вот же, vervluchte[132 - Дерьмо (нем.).], сука ебаная. Ну, скажи сам. Сам скажи. Скажи.
        Говоря больше себе, а не мне, он открывает дверь. Подает парню руку, словно бы тот - калека. Лукаш выходит из машины, становится напротив, все еще не глядя на меня. Взгляд его втыкается в асфальт Кальт чуть притягивает его к себе, потому что по встречке едет машина, медленно пробирается между нашими авто. Водитель, пожилой мужик, смотрит на Кальта испуганно.
        - Что, сучара, зыришь?! - кричит Кальт и плюет ему на машину.
        - Я должен ехать, - говорю я.
        - Никуда ты не должен ехать, - отвечает Кальт.
        Стягивает капюшон с головы Лукаша. Приподнимает его лицо, так, чтобы парень на меня глянул. У него красные, подпухшие глаза и так сжатые зубы, что, кажется, если он захочет открыть рот, понадобится инструмент дантиста.
        - Лукаш, что хуже? - спрашивает Кальт.
        Парень качает головой. Кальт кладет ему руку на затылок.
        - Оставь его. Я должен ехать, - повторяю я.
        - Что хуже? То, что твой брат мертв, лежит где-то в лесу, что его черви едят - или то, что годы назад под замком он девушку, молодую девушку изнасиловал? Что хуже, Лукашик? - спрашивает он.
        - Неправда, - слово выпадает изо рта Лукаша и падает на асфальт. Словно он выплюнул выбитый зуб.
        - Оставь его, - повторяю я.
        - А кто ему поможет? - смеется Кальт.
        Парень вырывается из его хватки. Мог бы сбежать в лес, спрятаться, сбежать куда угодно, но он открывает дверь и снова садится в машину, опуская голову, как и сидел.
        - А скажи-ка, кто у тебя покупал наркотики? - спрашивает Кальт. - Те, как их там…
        - ЛСД. Гжесь Гловацкий и его отец покупали ЛСД. Мы заказывали в Ольштыне. Потому что в Зыборке товар неходовой, - говорит Лукаш, глядя на свои ботинки.
        - А как думаешь, зачем? - спрашивает Кальт. Парень молчит. - Может, чтобы твоему брату дать, чтобы он еще сильнее перепугался, в темноте, в дыре, где его держали? Чтобы сильнее его мучить? - Кальт берет подбородок парня двумя пальцами. Но тот на него так и не смотрит. Когда Кальт убирает руку, голова Лукаша снова безвольно повисает.
        Кальт закуривает следующую сигарету. Протягивает мне пачку. Ужасно хочется курить, но я не беру.
        - Знаешь, Миколай. Я достаточно деликатный. Но с твоим отцом хочу поговорить побыстрее. Скажи ему, что я хочу поговорить, - произносит он, отряхивая невидимые пылинки. Открывает дверь машины. Некоторое время смотрит на лес, хочет услышать птицу, которая перестала петь уже некоторое время тому.
        - Зачем?
        - Я должен разговаривать с главными. Мы должны договориться. Иначе мир вообще не станет крутиться, если мы не договоримся.
        Когда он договаривает, то гасит сигарету о собственную ладонь. Делает это, даже не моргнув. Слышно только легкое шипение прижженной кожи. Кальт бросает окурок на землю, сжимает и распрямляет ладонь.
        - Чушь. Ересь болтаешь, - говорю я, прикидывая, только ли я слышу, как подрагивает мой голос.
        - Мир нужно лепить. А не то он тебя придавит. Долотом его нужно резать. Хорошее долото - оно острее ножа. Бог создает валуны, а человек - это Бог, - говорит он.
        Садится в машину, но еще не захлопывает дверь. Снова слышна эта гребаная птица. Звучит как тревожный свисток.
        - Знай я правду о той девушке, сделал бы, что и вы, - напоследок из-за окна роняет Кальт.
        Уезжает. Лукаш не глядит на меня. Когда я разворачиваюсь в сторону машины Гжеся, то удивлен, что она все еще там стоит. Что Каська продолжает сидеть внутри.
        Я открываю дверь. Поворачиваю ключ в замке зажигания. Трогаюсь и медленно еду дальше, на второй скорости, километров под тридцать, качусь так, словно в лесу таится целый отряд безумцев, готовых выскочить на проезжую часть. Оглядываюсь в зеркальце заднего вида, но за нами никого нет. Ни Кальта, ни кого другого.
        - Что он хотел? - спрашивает Каська.
        - Поговорить с моим отцом.
        - Было бы странно, если бы он не знал.
        - Не понимаю.
        - Вот тебе сигарета, - говорит она и неожиданно вынимает из кармана штанов пачку.
        Я закуриваю. Когда делаю это, то все - небо, деревья, асфальт, обочина, дорожный знак, мимо которого мы проезжаем, - становится отчетливее, резче, четче. Я опускаю стекло, чтобы дым уходил наружу.
        - Почему было бы странно, если бы он не знал? Ты о чем?
        - Не переживай. Все будет хорошо. Скоро ты поймешь.
        - Кто еще знает? Кто еще об этом знает, Каська?
        - Не переживай. Говорю тебе, не переживай, Миколай. Все уже решено. Ты должен в нас верить, Миколай. С тобой ничего не случится. Ни с кем ничего не случится.
        Я хочу закричать на нее, но она кладет мне на ухо холодную ладонь, а потом - на всю щеку, и то, что собиралось уже взорваться, просто выпадает из меня вместе с дымом и воздухом сквозь окно.
        - Ты господин и владыка севера. Не переживай. Ты король Холма Псов.
        Говорит это чей-то голос. Я не знаю, чей.
        - И что, ты должен отослать ей компьютер? - спрашивает Каська через пару минут.
        - Что?
        - Юстине, должен ли ты отдавать ей этот компьютер? На котором переписываешь книгу? - спрашивает она.
        Я прихожу в себя, возвращаюсь в машину. Выбрасываю в окно сигарету. Все снова сделалось привычным, матовым, светлым обычным светом, зеленое обычной зеленью.
        - Нет, не должен. Сказала, что я могу его оставить, а остальное - сжечь, - отвечаю я, не зная вообще, почему так поступаю.

* * *
        Отец стоит перед калиткой, когда мы подъезжаем к дому. Смеется, опершись о забор, что-то его радует. В последнее время многовато вещей его радует. Порой я думаю, что его что-то пожирает, вертит ему туннель в мозге, как червь. Рокки крутится у него под ногами, кусая за штаны.
        - Думает, они из ветчины. Думает, у меня штаны из ветчины, - тычет отец пальцем в пса.
        Стоит в одной рубахе, хотя все еще не слишком тепло, и пьет чай из чашки.
        - Я должен поговорить с тобой, - говорю я ему, едва выйдя из машины.
        - Ну ладно. Хорошо, хорошо, - отвечает он.
        Когда Каська выходит из машины, он делает шаг в ее сторону и обнимает, сильно. Ей это не мешает. Наоборот, она бросается ему на шею, словно к любимому дедушке.
        - Хорошо, что вы приехали, - говорит отец. - Хорошо, когда вся семья вместе. Рад вас видеть.
        - Ты себя хорошо чувствуешь? - спрашиваю я.
        - Хорошо. Я себя прекрасно чувствую, - он хватает меня за плечи, словно хочет меня раздавить.
        - Я виделся с Кальтом, - говорю я. - Он зацепил меня по дороге.
        Отец не обращает на это внимания.
        Я оглядываюсь на дом Гжеся. Только теперь вижу машину с немецкими номерами, припаркованную под забором. Отец машет рукой. Медленно идет в сторону дома Гжеся.
        - Пойдемте, пойдемте. Вся семья в сборе. Все хорошо. Хорошо.
        Он и правда счастлив, отчего выглядит немного глупо. Раз за разом оглядывается на меня через плечо, словно проверяя, точно ли мы, я и Каська, идем следом.
        За дверью дома Гжеся - шум. Сперва мне непросто его описать. Единственный шум, который до этого времени оттуда доносился, - это включенные на полную громкость концерты на DVD. Но теперь шум другой, человеческий, оглушающий, состоящий из высоких тонов, и только через пару секунд я понимаю, что это шум от играющих детей.
        Гжесь сидит на диване. Он надел рубаху от костюма, кажется, в первый раз с того момента, как ехал на суд. На лице его - матовая полуулыбка того, кто только что сожрал горсть реланиума. Смотрит на двух маленьких бегающих объектов, что отскакивают от стен дома, словно шарик флиппера. Эти объекты, оба беловолосые, - двое мальчишек, его дети. Только через пару секунд я понимаю, что происходит. Один гоняется за другим с пластиковым световым мечом в руке и орет. Второй орет еще громче, убегая.
        Оба выглядят как уменьшенная версия Гжеся с турбоподдувом.
        - Пойдем домой? Агата делает обед, - говорит отец.
        - Сейчас, - говорит Гжесь, глядя на одного из своих сыновей, а тот, со световым мечом, падает на пол, но тут же встает.
        - Хватит, Борис, хватит уже, - он поднимает мальчишку, которому где-то года четыре, берет его на руки.
        - Папа, я лыцаль, - говорит Борис.
        - Кайтек, иди сюда. Иди, - Гжесь ловит второго мальчишку за руку. Сажает их подле себя, на диване. Делает глубокий, очень глубокий вдох.
        Мальчишки только теперь замечают, что мы пришли. А я только теперь замечаю, что в углу комнаты стоит Камила, будто тихая тень, с легкой и ласковой полуулыбкой, с чашкой чая в руке, из которой она делает новые и новые глотки.
        - Привет, - здороваюсь я.
        - Привет, - отвечает она, протягивая руку и делая шаг вперед; когда она перехватывает чашку одной рукой, на пол выплескивается немного чая.
        Отец кашляет в кулак.
        - Вся семья в сборе. Вся семья, - повторяет как заклинание.
        Камила становится рядом. Со странной печалью смотрит на детей, которые изо всех сил прижимаются к Гжесю. Я не могу совладать с удивлением: они оба и правда как клоны Гжеся.
        - Я должна ехать. Приеду за ними через неделю, - говорит она тихо.
        - А в чем проблема часок подождать? Ну что ты? Не проблема ведь. Голодной уедешь? - спрашивает отец.
        Камила вздыхает. Отец кладет ей руку на спину, я вижу, что она хотела бы отодвинуться, но что-то приказывает ей стоять на месте. Может, это все из-за света.
        - Гусь. Агата испекла гуся. Помнишь, как она хорошо пекла гусей? Помнишь, Камила, как ты ими объедалась? - смеется он.
        - Я Миколай, помните меня? - спрашиваю сыновей Гжеся.
        Те качают головами.
        - Это ваш дядя. Это ваш дядя, малышня. Королевичи мои, королевичи любимые, - говорит Гжесь и целует Бориса, старшего, сильно, в голову.
        - Ой, папочка, ты цалапаешься, - отвечает мальчик.
        - Я очень рада, что вам удалось из всего этого выпутаться. Вы ужасно натерпелись, - говорит Камила.
        - Что было, то прошло, - Гжесь отмахивается. Встает, отряхивает штаны. Смотрит на Камилу со спокойной полуулыбкой.
        - Поцелуй мамочку, - младший мальчишка цепляется за его ногу.
        Может, только я и вижу, как воздух между ними свертывается в спираль, в тихую грозу, и только я вижу, как у Камилы дрожат глаза.
        - Спасибо еще раз, - говорит Гжесь.
        - Прости еще раз, - тихо отвечает Камила. - Вы настоящий герой, - говорит отцу.
        - Нет, Камилка, что ты, какой я герой? - отвечает отец.
        Поднимает обоих мальчуганов с пола и берет их на руки. Головы ребятишек высовываются из-за его тяжелых плечей.
        - Мы ждем вас в доме, - говорит и выходит в дверь, медленно, подволакивая ноги, словно тяжелый танк.
        Остаемся мы вчетвером. Камила посматривает на Каську с интересом, словно пытаясь ее узнать, потом протягивает ей руку. Гжесь все еще смотрит на жену. На лице его видно нечто вроде странной гордости, которую плохой ученик чувствует, когда в конце года ему удается получить аттестат.
        Воздух в зале густеет. Лучи света танцуют, напоминая шарики в струе воды.
        Это страна надежды и грязи - вот как можно было бы написать. Это страна надежды и грязи, в которой с большим трудом, ломая себе кости и надрывая мышцы, поставили дома, где люди могут улыбаться друг другу.
        - Может, мы вас на некоторое время оставим? - говорю я Гжесю.
        - Нет-нет, не нужно, - отвечает тот.
        - Мне и правда нужно ехать, - тихо говорит Камила. - Я буду дома ночью.
        - Можешь спать тут. Наверху.
        - Ты ведь знаешь, что я не могу.
        - Может, и можешь. Ты ведь сама знаешь, что ты можешь, а что нет.
        Он ее любит. Любовь очень просто заметить. Она размывает черты лица.
        - Слушайте, мы вас и правда оставим, - начинаю я их просить.
        Это странная страна, где по реке плывут дерьмо и мусор, где, если спустишься вниз по течению, мертвые животные лежат в камышах, неподвижные и раздувшиеся от газов; солнце заглядывает сюда редко, и каждый раз его будто кто-то заставляет это делать, когда оно наконец приходит, то разливается над этой страной изо всех сил, выжигая мусор и дерьмо, и делая землю твердой, и грея головы и руки.
        - Погоди. Погоди, - говорит мне Гжесь.
        Это страна, где все собаки в конце жизни идут на Холм Псов, чтобы умереть там, а потом, после смерти, ходить вокруг холма, охраняя его. Чтобы никто не раскопал справедливость.
        - Что? - спрашиваю я, и его слова слышу только со второго раза.
        - Ты что, блин, закинулся сегодня? - спрашивает он и подходит к полке рядом с телевизором. Берет что-то с нее, подает мне. Некоторое время я не понимаю, что это, взвешиваю его в руке, всматриваюсь в него как дурачок. Мозгу нужно несколько секунд. Тетрадь в клетку, отчего-то обернутая в старый плакат с U2 из «Попкорна». Не знаю, кто это сделал. Может, Гжесь или я. А может, отец. Насколько помню, я не страдал над U2. Хотя знаю, что всем они нравились. Особенно после той песни, что, типа, о Валенсе.
        - Отец нашел ее и велел отдать тебе, - говорит Гжесь.
        Тетрадь толстая, словно напитанная водой, но когда я открываю ее, то все понимаю; это из-за вклеенных в нее, перепечатанных на машинке листов. Да, это та самая тетрадь, та самая, которую читала Дарья. С моими первыми рассказами.
        - Он ее не сжег? Я был уверен, что - все, - говорю. Пробегаю пальцами даже не по буквам, по пятнам, полосам, надорванным уголкам, пятнам клея. Тетрадь мятая, старая, воняет грязным подвалом, но - держится, не распадается.
        - А зачем бы ему ее сжигать? - спрашивает Гжесь.
        - Я был уверен, что он так и поступит.
        - Что это? - спрашивает Каська.
        - Мои рассказы. Они нравились Дарье.
        - Дашь почитать?
        - Никогда в жизни, - качаю я головой.
        Потом начинаю читать и сразу смеюсь.
        «Он проснулся в номере отеля, не знал, где находится. Знал только, что девушка - мертва. Перевернул тело на другой бок и увидел ее лицо, пустое, без выражения, как лицо фарфоровой куклы».
        Невероятно, что через два года я написал «Черную, холодную воду». Наверняка кто-то мне ее надиктовал, потому что в сравнении с этим тот текст вполне неплох.
        - Отец любит их почитать время от времени, - говорит Гжесь.
        - И какой ему нравится больше всего?
        - Не знаю, спросишь его сам, - отвечает он.
        Я держу тетрадь в руках. Открываю Каське дверь и иду в сторону дома. Останавливаюсь еще на миг, оглядываюсь и вижу их в окне, Гжеся и Камилу - две неподвижные, глядящие друг на друга невыразительные фигуры. Достаточно просто отойти на пару шагов, чтобы принять их просто за пятна на стекле.
        - Пойдемте же! - кричит сквозь открытое окно кухни Агата.
        Юстина / Ты важен, словно я. Ты красива, словно я. Я отважна, словно вы
        Это не имеет особого значения. То, как мы выглядим. То, кто мы такие. Что мы думаем. Все идет по кругу. Только это важно. По кругу, по кругу и по кругу. Я сжимаю в руке каучуковый мячик, размером с теннисный. Сильнее. Слабее. Сильнее. Это реабилитация. Сжимаю этот ебаный мячик с утра до вечера. Потом бросаю его в стену, а он снова возвращается мне в руку. Будут слегка болеть мышцы, срастаться кость.
        Сжимай, Юстина. Работай, девушка.
        Сжимай руку в кулак, а потом - расслабляй, а потом снова.
        - Все нормально? - спрашивает Он.
        Я отважна, словно вы.
        - Все нормально? - спрашивает Он снова.
        Ты его не видишь, Он позади, но ты знаешь, Он сидит в кресле и читает газету. С ногой, заложенной на ногу. Ему не хватает только сигары. Он не может курить, потому что у него вживленный би-пасс. Он носит очки в золотой оправе. Он ужасен.
        Вчера ночью я сказала, что Он выглядит как все то, что привело эту страну к краху.
        - Эта страна встает с колен, - засмеялся Он.
        - Скажи мне, если ты так наслаждаешься собой, отчего тебя не становится меньше?
        - Потому что я хорошо сам себя перевариваю.
        Не знаю, отчего Он продолжает об этом спрашивать, ведь знает, что все нормально. Он ведь сам мне это сказал. Когда в ту ночь приехал в Зыборк. Когда они бросили того парня в яму. Брат Миколая. Когда я сломала руку. В ту ночь Он нашел меня на обочине, посветил фарами, давая мне знать, что это Он, а может удостоверяясь, что это я. Когда вышел из машины, подошел и осмотрел меня с ног до головы.
        - Все уже нормально, - сказал тогда.
        - У меня сломана рука, - ответила я.
        - Мы едем в больницу. Пойдем.
        Я всегда буду думать о нем: «Он». До сих пор не знаю, как его называть. Для него у меня нет никакого названия. Оборота речи. Мне не нравится его имя. Марек. Не подходит ему. Правда, я понятия не имею, какое бы подходило. Вчера ночью я подумала, что, возможно, я должна говорить с ним на «вы». Попыталась - Он ужасно рассвирепел.
        - Ты с ним говорила? - спрашивает Он.
        Я оборачиваюсь. Нет, Он не читает газету. Играет во что-то на телефоне. Пытается понять, во что играет его одиннадцатилетний сын. Мы увидимся с ним послезавтра.
        Большие пальцы его неумело танцуют в воздухе, кончик языка высовывается, Он и сам сейчас выглядит как одиннадцатилетний.
        - Да, - киваю я.
        Бросаю мячик о стену, рядом с картиной Двурника [133 - Двурник Э. (1943 - 2018) - известный польский живописец и график, автор более 5000 работ.], которую я ненавижу, а Он подпрыгивает в кресле.
        Мяч отскакивает от стены, от пола, возвращается в мою ладонь.
        - Осторожней, - говорит Он с упреком.
        - Да, я с ним говорила.
        - И что?
        - Не станет ставить палки в колеса.
        - Это не тот человек, который бы вообще ставил палки. Он всегда лежал, а ты стояла над ним. Непрерывно, - улыбается Он.
        - Я тебе говорила, - я тычу в него пальцем. Я ему говорила. Ни слова о Миколае. Ни одного критического слова о Миколае. Говорила это ему больше раз, чем Он успел спросить, все ли у меня нормально.
        - Я получу развод.
        Сажусь на пол. Когда делаю это, сквозь руку простреливает резкая боль, словно кто-то воткнул в нее тонкий и длинный провод.
        - И что потом? - спрашивает Он.
        Я встаю, и Он, наконец, откладывает эту блядскую игру. Подходит ко мне. Даже сейчас, дома, на нем рубаха и штаны от костюма. Садится рядом. По-турецки, смешно.
        - И что потом?
        - Не знаю, что потом, - отвечаю я.
        - Почему ты здесь?
        Я тут, потому что Он - моя безопасность, потому что у меня нет другого выхода, потому что мне некуда идти.
        - Потому что ты этого хочешь, - говорю я ему.
        - Нет, уж точно - не из-за этого, - отвечает Он. - Наверняка.
        Его голос такой низкий, что когда Он говорит, тот всегда звучит так, словно бы его владелец шутит, словно пародирует кого-то.
        - На самом деле это он всегда сопротивлялся, - говорю я.
        Он ничего не говорит, ждет, что я скажу дальше.
        Я осматриваю комнату. Люблю ее, но исключительно когда стою, потому что когда я лежу или сижу, то чувствую, что все, что в ней есть, возвышается надо мной. Тяжелая деревянная мебель. Полки с книгами. Кухня. Большие окна с видом на Саскую Кемпу. Я тогда чувствую, что все, что находится в этом помещении, устроило заговор и вот-вот на меня упадет.
        Как деревья в лесу.
        - Я должна была его шантажировать.
        - Ты его любишь? - спрашивает Он.
        - Я никогда никого не любила, Марек, - отвечаю я, сама не зная почему.
        Он придвигается. Садится напротив меня. Мы сейчас выглядим как на какой-то глупой форме терапии. Я не знаю, собственно, отчего думаю о том, как мы выглядим.
        На самом деле я прячу за одни мысли другие, и мне это не слишком-то удается.
        Я думаю о яме, выкопанной в земле, и о связанном человеке. Думаю о больных и несчастных людях.
        Думаю об этом каждый день. О том, что когда я выйду из дома и поверну на ту улицу, на которую нужно - то увижу Зыборк.
        Порой мне хочется блевать, порой - нет.
        Когда мне хочется блевать, я бегу в туалет и всовываю в рот два пальца.
        Когда блюю, думаю о том, что блюю, так как не понимаю.
        Кто кого убил на самом деле? Кто на самом деле убийца? Вопросы, на которые можно найти ответ - это ненастоящие вопросы.
        Между убийством и рождением расстояние не больше, чем между ногтем и кожей.
        Миколай. Нельзя спасать падших. Человек тем самым уничтожает целые годы своей жизни. Уничтожает себя.
        Бедный человек. Он неподвижен, его просто толкают вперед.
        Долгое время я чувствовала, что никому не могу об этом рассказать. Не только из-за Миколая. Из-за тех людей. Из-за того, что мне все еще их жаль. Я их не боялась. Знала - и все еще знаю, что они никогда не обидят невиновного человека. Может, они уже закончили. Может, больше не обидят никого.
        Более того, бывали минуты, когда я подумывала, что они могут оказаться правы. Что те люди, из дома, который стоит в нескольких минутах ходьбы отсюда, люди из Клуба Винни Пуха, тоже должны быть брошены в яму в земле. Облиты бензином. Сожжены. Впрочем, я не могла об этом говорить, если бы я кому-то сказала об этом, пришлось бы делать вид перед самой собой, что я это понимаю.
        А я совершенно не понимаю. Ни капли - и до сих пор.
        Люди закрывали передо мной двери. Всю жизнь люди закрывали передо мной двери. Но их-то там закрыли навсегда.
        Кто на самом деле знал все с самого начала, и кто - на самом деле - знает сейчас?
        Есть три правды, вы ведь знаете эту пословицу.[134 - Цитата из книги о. Ю. Тисхера «История философии по-гуральски»; звучит следующим образом: «Есть три истины: святая правда, тоже правда и хрен там правда».]
        - И как ты его шантажировала? - спрашивает Он. - Посмотри на меня, - просит. Я смотрю на него. - Как?
        Не спрашивал, отчего я не хотела писать о Зыборке. Не спрашивал, почему я постоянно выключаю телефон. Почему не хочу ни писать, ни работать, а только лежу в постели, или реабилитирую руку, или постоянно смотрю телесериалы Нетфликс на его компьютере. Только раз спросил, что там случилось. В ту ночь, когда на рассвете, с перевязанной рукой, по уши под кетоналом, я вышла вместе с ним из больницы в Щитно. Его я тоже шантажировала. Сказала: не спрашивай об этом, и я останусь с тобой.
        Он кивнул.
        Но теперь - спрашивает.
        - Как? - повторяет снова.
        Я чувствовала, что не могу никому говорить об этом. Но со дня на день это чувство становилось все слабее.
        Словно Томаш Гловацкий зачаровал меня, а теперь медленно, через два месяца после бегства оттуда, его колдовство наконец развеивается.
        Преступление - это преступление.
        - Мне порой хотелось бы тебя распороть, знаешь, как плюшевую игрушку, и достать из ваты то, что там случилось на самом деле, - говорит Он.
        - Думаешь, у меня внутри вата? - спрашиваю я.
        Снова эта проклятущая рука. Врач говорит, что перелом скверный и может продолжать болеть до конца жизни.
        - Нет, не думаю, - говорит Он.
        Я глубоко, очень глубоко вздыхаю.
        Открываю глаза.
        Может, когда-то меня что-то да спасет. А может, я спасу себя сама.
        - Я сказала ему, что дам ему развод и никому не скажу, - говорю я.
        - О чем ты никому не скажешь? - спрашивает Он.
        Я беру мячик в руку. Сжимаю. Отпускаю. Сжимаю.
        Я не курю вот уже месяц, даже не понимаю, как это случилось. Просто позабыла об этом. Но сейчас вспоминаю, мамочки, как же отчетливо вспоминаю.
        Все, что находится в этом доме, устроило заговор, чтобы на меня опрокинуться. Насыпать надо мной курган.
        Я никогда не выйду из этой комнаты. Она - как лес. Я никогда не найду дорогу к двери.
        Все идет по кругу.
        Его глаза словно бритвы. Большая тюрьма.
        - Что там, черт возьми, случилось? - спрашивает Он меня.
        А я улыбаюсь ему, беру за руку и отвечаю вопросом на вопрос:
        - Ты честно хочешь знать?
        Варшава - Первалька, 2015 - 2017
        notes
        Примечания
        1
        Пер. А. Махлиной.
        2
        Речь о песне британской группы U2 «New Years Day», выпущенной в канун Нового года в 1983 г., когда в Польше отменили военное положение.
        3
        Одно из самых больших озер в Польше.
        4
        З. Сосницкая и М. Родович - обе польские певицы; первая, однако, певица джазовая, вторая - эстрадная; для Польши разница между ними - примерно как между Л. Долиной и А. Пугачевой соответственно.
        5
        Курортное село в Поморье, в семидесяти километрах от Гданьска, известная зона отдыха в Польше.
        6
        Метилендиоксиметамфетамин, более известный как «экстази».
        7
        Престижный район в левобережной Варшаве, граничащий с историческим центром города.
        8
        Герой романа и сериала (позже - и серии комиксов) «Ставка больше, чем жизнь» польского писателя А. Збыха; польский разведчик, воюющий на стороне Советского Союза против Германии в годы Второй мировой войны.
        9
        Имеется в виду бельгийский комикс Hans (1983 - 2000), чье действие происходит в постапокалиптическом мире; в польском варианте комикс был переименован, поскольку «Ганс» устойчиво ассоциировался со сленговым названием немцев времен Второй мировой.
        10
        Административный центр, столица остроленского повета над рекой Нарев, притоком Вислы.
        11
        Агломерация приморских городов: Гданьска, Сопота и Гдыни.
        12
        Фирменные штаны польского производителя и спортсмена Р. Ленара; отличаются свободным покроем и низким карманом; первые фирменные польские штаны, имевшие успех в стране.
        13
        Центральное бюро расследований, структура в польской полиции, борющаяся с организованной преступностью.
        14
        С. Пясецкий (1901 - 1964) - польский писатель с белорусскими корнями; писал как сатирические, так и приключенческие романы; последние были основаны на его опыте контрабандиста и бойца Армии Крайовой.
        15
        Квасневский Александр (р. 1954) - президент Польши в 1995 - 2005 гг., представитель левого крыла Социал-демократической партии Польши, поддерживавший при этом прозападный путь развития страны (вступление в НАТО и Евросоюз произошли при его президентстве); Чажастый Влодзимеж (р. 1960) - польский политик, член Государственного совета по радио и телевидению, участник коррупционного «скандала Рывина», обвинялся в давлении на медийные институты страны (официальное обвинение так и не было выдвинуто); Дзюрович Мариан (1935 - 2002) - президент Польской федерации футбола.
        16
        Куронь Яцек (1934 - 2002) - польский диссидент, создал нескольких нелегальных организаций в социалистической Польше (в том числе разрабатывал стратегию для знаменитой «Солидарности»); известен лозунгом «не жгите комитеты, создавайте свои», обращенным к польским диссидентам.
        17
        Система торговых минимаркетов низкой ценовой категории в Польше.
        18
        Козидрак Беата (р. 1960) - известная польская певица.
        19
        Персонаж сериала «Смурфики», толстая лысая некрасивая колдунья, вынужденная носить парик.
        20
        Известная марка польской водки.
        21
        Александр Квасневский, политик левого лагеря, выиграл в 1995 году президентские выборы у Леха Валенсы с минимальным перевесом.
        22
        Имеется в виду альпинистский термин для гор выше 8000 м от уровня моря.
        23
        Имеется в виду квартал в Варшаве, все еще имеющий славу неблагополучного «спального» района.
        24
        «Проклятыми солдатами» в польской традиции обычно называют бойцов Армии Крайовой, которые не прекратили борьбу за свободную Польшу и после изгнания с ее территории немецких оккупантов.
        25
        Польский сайт, соответствующий русскоязычному «Одноклассники. ру».
        26
        Цитата из стихотворения В. Броневского «Примкнуть штыки!».
        27
        Воячек Рафал Миколай (1945 - 1971) - польский поэт и писатель, известный своими депрессивными стихами и описанием мерзостей повседневного существования. Страдал алкоголизмом и депрессивными расстройствами, покончил жизнь самоубийством.
        28
        В еврейской культуре - надгробие на могиле; первоначально - каменный столб или плита, поставленная в ознаменование договора союза (в том числе и с Богом).
        29
        Автобиографический роман Е. Косинского «Раскрашенная птица» был посвящен его детским воспоминаниям о Второй мировой и рассказывал о тяжелой судьбе мальчика-еврея в польской деревне; на самом деле его жизнь под немецкой оккупацией была не настолько ужасна и безысходна, как она изображена в романе.
        30
        Книга журналиста Ежи Урбана (бывшего, кроме прочего, в 1981 - 1989 годах пресс-секретарем правительства ПНР), в которой он сатирично и нелицеприятно изображает политиков Польши; книга вышла в 1990 г.
        31
        Польская компания по производству замороженных продуктов - и сеть магазинов и кафе, ей принадлежащих.
        32
        Известная канадская музыкальная группа, играющая экспериментальный панк.
        33
        Горный массив на юго-востоке Польши - в противоположной стороне от Катовице.
        34
        Фашисты - прочь! (Нем.)
        35
        Польская газета, специализирующаяся на публикации всякого рода неподтвержденных сенсационных статей.
        36
        Сеть магазинов, торгующая косметикой и средствами по уходу за телом.
        37
        Громкое дело в Польше, связанное с похищением осенью 2001 года Кшиштофа Олевника, сына «мясного магната»; тело жертвы было найдено в 2006 году. Подозревалось, что организованная преступная группа, убившая похищенного, имела контакты с полицией.
        38
        Прозвище героя происходит от имени могвая-гремлина, героя комедийного фильма ужасов «Гремлины» (1984).
        39
        Известный польский рэпер, лидер катовицкой группы Kaliber 44, входил в тридцатку лучших польских рэперов.
        40
        Формат реалити-шоу, с которого скопировано, например, шоу «За стеклом». Название отсылает к «1984» Оруэлла и к системе тотального контроля за частной жизнью героев романа через камеры.
        41
        Сеть продовольственных магазинов низкой ценовой категории.
        42
        Мечислав «Фогг» Фогель (1901 - 1990), польский эстрадный певец, продолжал давать концерты почти до своей смерти.
        43
        Львиная доля мемов с бывшим польским президентом А. Квасневским обыгрывали тему его любви к спиртным напиткам.
        44
        Польская певица и актриса, певшая, кроме прочего, дуэтом с Фрэнком Синатрой, Шарлем Азнавуром, Барброй Стрейзанд.
        45
        Сериал CBS «Northern Exposure» (1990 - 1995), действие которого происходит в маленьком провинциальном городке Сисели на Аляске.
        46
        Маленький город над Мазурскими озерами (чуть больше 4 тыс. жителей).
        47
        Речь о граффити, соединяющем польские буквы «Р» и «W» с двумя якорьками на концах последней - символ Варшавского восстания 1944 года.
        48
        Управление социального страхования - официальная организация в Польше, кроме прочего занимающаяся малоимущими и бездомными. В рамках государственной политики Польши, неофициальная помощь бездомным и нищим может быть обложена штрафом.
        49
        Административно-территориальная единица местного самоуправления в Польше.
        50
        Богуслав Линда (р. 1952) - польский актер, в 1990-х сыгравший немало ролей жестких, а порой и негативных персонажей (наиболее известные фильмы с его участием - «Король» (1991), «Псы» (1992) или «Сара» («Охранник для дочери», 1997).
        51
        Польский эстрадный поп-певец (род. 1957).
        52
        Все это наше (нем.).
        53
        Их (нем.).
        54
        Лис Томаш (р. 1966) - известный польский журналист, редактор нескольких общественно-политических программ на польском ТВ, известный своими острыми репортажами; в 2004 году, согласно опросам, имел неплохие шансы побороться за место президента Польши (после чего был уволен из программы, в которой он выступал главным редактором).
        55
        Гугала Ярослав (р. 1959) - известный польский ТВ-журналист, долгие годы был ведущим и редактором информационных передач на общепольском канале «Полсат», серьезно влиявшем на польскую политику.
        56
        Этническая группа, населяющая польскую Мазовию; название происходит от специфической плетеной из липового лыка обуви, курпсов, местной разновидности лаптей. Специфическими чертами характера курпсов в Польше называют упорство, упрямство, экономность и мстительность.
        57
        Демоническое существо в народных сказаниях кашубов и мазуров.
        58
        Польская благотворительная организация под контролем католической церкви.
        59
        Польская пословица «Где дьявол говорит доброй ночи» означает отдаленное и необустроенное место, край света.
        60
        Нечистый, черт в цыганском фольклоре.
        61
        В польском сленге полицейских (и раньше - милицию) называют «псами».
        62
        Вид штукатурки, напоминающий овечье руно.
        63
        Польская общественная организация, занятая реабилитацией наркоманов и алкоголиков.
        64
        «Отверженными солдатами» в Польше обычно называют участников антигитлеровского, а после и антисоветского подполья, в том числе - из числа профессиональных военных, проигравших официальные сражения Второй мировой.
        65
        Порнографический журнал.
        66
        Польский вариант телевизионного шоу «X-Diaries - love, sun & fun».
        67
        Академия физической культуры и спорта им. Е. Шнядецкого (г. Гданьск).
        68
        Насильник (блатн.).
        69
        Польская блюзовая группа, существовавшая с 1968 по 1982 год.
        70
        Благотворительная общественная некоммерческая организация, ежегодно устраивающая одноименные концерты для сбора средств для передачи в заведения здравоохранения.
        71
        Харцеры - молодежная организация в Польше, похожая на скаутов и пионеров.
        72
        Своего рода «венок молитв», последовательность молитв в католическом богослужении.
        73
        Неформальный праздник польских школьников за сто дней до комплексного выпускного экзамена.
        74
        Подойди и посмотри (нем).
        75
        Дерьмо (нем.).
        76
        Мои лейтенанты (нем.).
        77
        Убежище и кровь (нем.).
        78
        Академическое спортивное сообщество (Akademicki Zwiazek Sportowy) - молодежная спортивная организация на территории Польши.
        79
        От PGR - Государственного сельскохозяйственного предприятия (Panstwowe gospodarstwo rolne), предприятия времен ПНР, аналог советских совхозов.
        80
        Три города-миллионника в современной Польше.
        81
        Попелюшко Е. (1947 - 1984) - польский католический священник, активист «Солидарности», защитник прав человека; был похищен и убит функционерами службы безопасности ПНР; католической церковью признан блаженным и мучеником.
        82
        Сильвестр, или день св. Сильвестра, в католических странах приходится на канун Нового года, на 31 декабря.
        83
        Журнал «Боруссия. Культура. История. Литература», издаваемый фондом «Боруссия Ольштын»; порой публикует исторические и этнографические материалы о мазурах и кашубах.
        84
        Книга журналиста М. Ваньковича, изданная в 1936 г. и посвященная его поездке по Восточной Пруссии; кроме прочего, в книге много места уделяется немецкой политике (культурной и социальной), направленной против местного мазурского населения; после Второй мировой войны Ваньковича обвиняли в том, что выход книги привел к репрессиям немцев по отношению к мазурам во время оккупации. «Сментек» из названия - демоническое существо из преданий мазуров и кашубов.
        85
        Новицкий Я. (р. 1939) - польский актер, известный в том числе и своими ролями плейбоев. С Г. Шаполовской снимался в фильме «Великий Шу», в котором играл карточного шулера, пытающегося уйти на покой.
        86
        Шаполовская Г. (р. 1953) - польская актриса театра и кино; в частности, снималась в фильмах К. Кислевского («Без конца» (1984) и «Короткая история о любви» (1988)).
        87
        Клуб SPATiF в Сопоте - элитный клуб сопотской богемы, официально функционировал как центр «Общества польских актеров театра и кино и Союза польских мастеров искусства».
        88
        От нем. «kinderstube» - «детская»; черты семейного воспитания, усвоенные нами в детстве.
        89
        Польская версия шоу-программы X-Diaries - love, sun & fun.
        90
        Зонтаг С. (1933 - 2004) - американская писательница, философ и критик, участница феминистического движения.
        91
        Сеть продуктовых магазинов низшей ценовой категории; конкурент сети «Бедронка».
        92
        Привилегированный район Варшавского Средместья в непосредственной близости от центра города.
        93
        Район Варшавы неподалеку от Мокотова, т. н. «спальный район», с большим количеством многоэтажек, построенных во времена ПНР.
        94
        Le Locataire, фильм Р. Полански (1976), в котором главный герой подозревает соседей в том, что они доводят его до самоубийства, как сделали с женщиной, нанимавшей его квартиру раньше.
        95
        Часть варшавского района Урсынов, южной окраины Варшавы.
        96
        Центр лечения, терапии и реабилитации зависимостей в Варшаве.
        97
        Герой одноименного фильма (1995, реж. К. Куц), гинеколог, призванный в армию, которому приходится притворяться «полковником Службы безопасности» в Польше 1945 года. В фильме есть культовая сцена, когда Квятковский начинает плакать, увидев женскую грудь - символ мирной, нормальной жизни.
        98
        Юнгинген У. фон (1360 - 1410) - 26-й великий магистр Тевтонского ордена, погиб в битве при Грюнвальде.
        99
        Канадская группа хард-панка, несколько раз приезжавшая с концертами в Польшу.
        100
        Имеется в виду знаменитый предвыборный плакат «Солидарности» 1989 года с фигурой Гэри Купера из фильма Ф. Циннемана «Ровно в полдень» (1952) в роли шерифа.
        101
        Речь о «млавском погроме», где 26 - 27 июня 1991 года были серьезные антиромские выступления, вызванные несчастным случаем, когда ромский водитель сбил двух поляков; в результате погрома было уничтожено семнадцать ромских домов.
        102
        Дорота «Дода» Рабчевская-Стенпень (р. 1984) - известная польская эстрадная певица, регулярно входит в рейтинги «самых известных певиц» и «самых известных полек».
        103
        Virtuti Militari - высший воинский польский орден, вручаемый за выдающиеся воинские заслуги.
        104
        Ю. «Огонь» Кураш (1915 - 1947) - боец польской армии и Армии Крайовой, участник партизанского движения во время Второй мировой и антикоммунистического подполья после оккупации Польши СССР (создал свой отряд после дезертирства со службы в органах безопасности ПНР). Псевдоним «Огонь» принял после убийства гестаповцами его отца, жены и сына и сожжения его дома.
        105
        Польская правозащитная организация, действовавшая в 1976 - 1977 годах и ставшая основой для другой знаменитой польской организации, стоявшей за политическими протестами конца 1970-х - начала 1980-х в Польше: Комитета общественной самообороны, который позже влился в «Солидарность».
        106
        Вали отсюда! (Нем.)
        107
        У меня тоже есть. (Нем.)
        108
        Левандовский Р. (р. 1988) - известный польский футболист, капитан сборной Польши. Войтыла К. (1920 - 2005) - больше известный как Римский папа Иоанн Павел ІІ.
        109
        Полуостров неподалеку от Гданьска на Балтике; место героической обороны польского гарнизона в сентябре 1939 года от немецких войск.
        110
        Польский сериал, документально-игровое шоу, аналогичное российскому «Час суда»; выходило с 2006 по 2011 год.
        111
        Облегченный пистолет малого размера; в Первую мировую войну использовался офицерами как «вспомогательное оружие»; имел небольшой размер, легко помещался в кармане.
        112
        Приграничный город в Мазовецком воеводстве.
        113
        Город в Мазурии, примерно в 50 - 60 километрах от Хожеле; бывший немецкий Эйлау; в межвоенный период принадлежал к Пруссии.
        114
        Польский 13-серийный сериал (1973), рассказывающий о знаменитом польском разбойнике 17 - 18 веков Юрае Яношике; Ендрусь Пыздра - бывший гайдук, присоединяющийся к ватаге главного героя, человек с характерной внешностью; классическая комедийная роль в польском кинематографе.
        115
        Барея Ст. (1929 - 1987) - польский режиссер, снимавший преимущественно социальные комедии, иногда с элементами детектива.
        116
        Традиция на католическое Рождество, принятая в Польше: совместное переламывание рождественских облаток с рождественскими пожеланиями.
        117
        Урбан Е. (р. 1933) - польский журналист, пресс-секретарь правительства ПНР в 1981 - 1989 гг. (активно поддерживал В. Ярузельского и критиковал «Солидарность»); после 1990 г. - редактор газет и еженедельников левой и антиклерикальной направленности.
        118
        На улице Вейской в Варшаве расположены резиденции представителей польского правительства.
        119
        Имеются в виду любовные романы, получившие подобного рода название из-за известной серии любовных романов «Harlequin».
        120
        Оба сериала - по одноименным романам Г. Сенкевича; оба сняты в Польше 1970-х.
        121
        Польский сайт «Siepomaga.pl», известный коллектор спонсорской помощи больным и нуждающимся с персонализированными страницами для оказания такого рода помощи.
        122
        Польская марка дорогой одежды, выпускающая женские и мужские рубашки и пиджаки; на рынке с 1948 года.
        123
        Пилецкий В. (1901 - 1948) - ротмистр Войска Польского, один из организаторов подпольной деятельности в концлагере Аушвиц (попал туда, добровольно сдавшись, в 1940 году, сбежал с группой заключенных в 1943), участник Варшавского восстания и подпольной борьбы Армии Крайовой в просоветской Польше; арестован и казнен в 1948 году.
        124
        «Кабаре ОТ.ТО» - знаменитая польская кабаре-группа, выступающая с 1987 года с юмористическими и сатирическими номерами.
        125
        Городское отделение социальной помощи - организация социальной помощи и призрения в современной Польше; занимается проблемными семьями, детьми, бездомными.
        126
        Польская коммерческая музыкальная радиостанция.
        127
        Неполная цитата из Мтф. 8:12 «Сыны царства извержены будут во тьму внешнюю: там будет плач и скрежет зубов».
        128
        Крупнейшая польская нефтеперерабатывающая компания, имеющая свою сеть заправочных станций.
        129
        Имеется в виду Seven Festival в Венгожево, фестиваль рок-музыки, проводившийся - с перерывами - с 1991 года на территории воинской части; нынешнее название фестиваль получил в 2011 году. В 1999 - 2001 годах фестиваль не проводился.
        130
        Иов, 36:32.
        131
        Жители Татр, т. н. «гурале», «горцы» - лемки, бойки и др. - в польском массовом сознании часто выступают несообразительными сельскими жителями, не умеющими толком говорить по-польски; одна из базовых фигур в этнически окрашенных анекдотах.
        132
        Дерьмо (нем.).
        133
        Двурник Э. (1943 - 2018) - известный польский живописец и график, автор более 5000 работ.
        134
        Цитата из книги о. Ю. Тисхера «История философии по-гуральски»; звучит следующим образом: «Есть три истины: святая правда, тоже правда и хрен там правда».