Арена Никки Каллен

        Готовы ли вы встретится с прекрасными героями, которые умрут у вас на руках? Кароль решил никогда не выходить из дома и собирает женские туфли. Кай, ночной радио-диджей, едет домой, лифт открывается, и Кай понимает, что попал не в свой мир. Эдмунд, единственный наследник огромного состояния, остается в Рождество один на улице. Композитор и частный детектив, едет в городок высоко в горах расследовать загадочные убийства детей, которые повторяются каждый двадцать пять лет…
        Непростой текст, изощренный синтаксис — все это не для ленивых читателей, привыкших к «понятному» — «а тут сплошные запятые, это же на три страницы предложение!»; да, так пишут, так еще умеют — с описаниями, подробностями, которые кажутся порой излишне цветистыми и нарочитыми: на самом интересном месте автор может вдруг остановится и начать рассказывать вам, что за вещи висят в шкафу — и вы стоите и слушаете, потому что это… невозможно красиво. Потому что эти вещи: шкаф, полный платьев, чашка на столе, глаза напротив — окажутся потом самым главным.
        Красивый и мрачный роман в лучших традициях сказочной готики, большой, дремучий и сверкающий.
        Книга публикуется в авторской редакции

        Никки Каллен
        Арена




* * *
        В 1984 году у группы Duran Duran вышел концертник под названием «Arena». На том диске, который есть у меня, десять песен. Мне всегда хотелось сказать Duran Duran, как они прекрасны. И я решила написать свою «Арену»; названия рассказов — это названия песен из альбома. Просто и концептуально, как тыквенные семечки.
        Duran Duran, вы прекрасны!
        Все прочие упомянутые-использованные имена, цельные или разбросанные, типа Даниэле Рустиони, Кайла Маклахлана, Венсана Касселя, Сина — это не совпадения — это все те же — тоже признания в любви.



Никки Каллен
        Is there something i should know?

        Мой отец был военным; окончил Суворовскую академию, «сурововскую» — как он называл ее в разговорах только для нас, «мальчиков», братьев, его двух сыновей; иногда младший брат просил его рассказать — о мечте, о решении; он зачитывался по ночам наполеоновским «Египетским походом», воспоминаниями маршала Жукова; мама вздыхала, будто роняла тяжелое, уходила на кухню, где всегда на холодильнике лежала книга Хмелевской, и курила — длинные белые сигареты, похожие на восковые свечки в православных церквях; она очень быстро устала быть женой военного; каждый переезд для нее становился не обретением, а потерей. А мы втроем оставались разговаривать; это мы умели: строить планы, прожекты по старому стилю; сидеть в креслах — их под нас тоже было три, голубых, плюшевых, с огромными, как лапы, подлокотниками, словно из мультиков медведи; «истинная сущность ваших душ»,  — приговаривала мама, когда в очередной раз, переезжая, приходилось тащить их на этажи. Жизнь родителей тогда казалась предметом с распродажи — ненужным, но красивым, то, что вспоминаешь, уехав надолго. А своя — белым пляжем в пасмурный день:
только проснулся, отпуск, раннее утро, серая пена, выброшенные на берег ночным штормом морская капуста и отполированное стекло. Я всегда собираю такое стекло на море — гладкое, непрозрачное,  — как жаль, что не это — деньги… Брат тоже мечтал стать военным; и стал; сейчас он где-то в раскаленной стране, пишет мне иногда письма, словно и не уезжал никуда — словно мы никогда не росли, не взрослели, не расставались; словно он пишет их сам себе; через времена; своему придуманному брату; как я отвечаю ему — не зная, какого цвета сейчас у него глаза. Прошла тысяча лет — двадцать восемь тысяч лет, фантастическое число, фильм «Солярис», замкнутое пространство, придуманное и повторяемое; я разошелся с женой и живу на белом пляже, сочиняю воспоминания, гуляю с собакой, боюсь ее потерять, замерзнуть сердцем. Еще здесь наступает осень, и море выбрасывает по утрам на бледный, как усталые лица, берег морскую капусту и отполированное стекло…
        В год, когда брат поступил в академию — мама выкурила на кухне три пачки, я выносил мусор и сохранил одну,  — мы опять переехали. Таскать кресла отец нанял грузчиков. Город был небольшой, очень старый; около тысячи лет; из такси он показался мне иллюстрацией к сказкам братьев Гримм. В несколько подъездов дом — из красного кирпича, высокие, узкие, словно стрелы, окна, словно не дом, а храм,  — и всюду плющ; сердцевина лета, сирень, жасмин, отравленные короли. Я отнес документы в школу через два квартала — таких же зеленых и готических; а на обратном пути влюбился в девушку: она шла, легкая, как туман, в белом платье — абсолютно белом, хотя был конец рабочего дня,  — восхищаюсь людьми, умеющими носить белый цвет, не собирая на подол и локти всю мировую пыль. Волосы у нее были темные, как и глаза — карие; лицо благородное, словно серебро,  — я поймал отражение в витрине. Она заметила, что я иду за ней, улыбнулась. В руках она несла толстые, как плюшевые игрушки, пакеты из супермаркета. Я смутился и отстал; зашел в чужой двор — смотреть на красный кирпич стен столетней давности. Старушка, сторожившая
на лавочке белье, рассказала, что весь этот квартал застраивался для купцов первой гильдии,  — почти все они были связаны родственными отношениями, потому-то все дома одинаковые. «И кто здесь теперь только не живет, от привидений до странников»; и я ушел, рассказав в натуральный обмен основное о своей семье. Мир наполнился сказкой. Никогда он не был для меня отчаянием или страхом; не потому что я счастлив или глуп, надеюсь,  — просто мне всегда хотелось говорить — рассказывать — слушать — сейчас писать — как слабость; другие любят сладкое. Когда облекаешь действительность в слова, она теряет общечеловеческий смысл — и становится твоей собственностью, как чувства, успевшие спрятаться в дневник; можно превратить во что хочешь. Вы когда-нибудь играли в «секретики»: когда роешь в земле ямку, кладешь обыкновенный фантик и сверху стекло, и закапываешь, несколько дней молчишь, а потом берешь друга и начинаешь искать, повествуя о невиданной красе? Вот что был для меня мир и что есть теперь — мое воспоминание о той осени в противовес этой — первой старой…
        Я искал секрет. Разгадку и при этом — загадку. Все зашифровывал и терял ключ, потом с наслаждением, присущим глотку воды, вспоминал место и звук. Истории, реальность для которых — повод уйти в придумывание историй. Иногда мне казалось, когда я сидел в комнате, полной людей, что зашелестят крылья — огромные, как мосты,  — разворачиваясь, будто веер, у меня за спиной…
        У нашего подъезда тоже сидели на лавочке старушки. Их кожа напоминала мне газетную бумагу. Они проводили меня взглядами, похожими на снежки за шиворот; дома мама готовила обед.

        — Люк,  — меня назвали, кстати, в честь Скайуокера,  — пока ты не успел скинуть кроссовки, сходи в магазин за солью, а то будете как в «Короле Лире» — страдать без любви…
        Я спустился на один пролет — третий этаж — и, передумав идти в магазин, позвонил в первую дверь. Двери, кстати, тоже были одинаковыми, как белые рубашки,  — сплошь подделка под черное дерево. Звонок отозвался в глубине квартиры эхом — словно там не было никакой мебели, а лишь полный зеркал танцевальный зал. Потом залаяла собака — тоже издалека; словно в квартире таились целые вересковые пустоши и кто-то охотился; а потом шаги — и дверь открылась, стремительно, как ветер в лицо,  — я чуть не упал.

        — Да?
        Он был моих лет, ну, может, чуть старше — оттого, что глаза темнее и синева на щеках. Бледный, как вещи в сумерках; темные волосы в очень красивом проборе и с челкой, как с фотографий начала века; эдакий Феликс Юсупов. Нос и губы — как нарисованные карандашом средней твердости. Белая рубашка и черные узкие бархатные брюки; босиком. До этого я никогда не видел столь красивых людей — только та девушка в витрине — она напоминала его отражение. Собака, стройная, как туфли на шпильке, колли, запуталась в его ногах.

        — Да?  — повторил он.  — Ты что, оглох?  — будто мы прожили вместе не одну жизнь и здорово надоели друг другу — мушкетеры сто сорок лет спустя.

        — У вас не будет соли?

        — Соли? Которую в еду кладут?

        — А есть еще какая?

        — Для ванн, у меня сестра любит…

        — Давайте, если не жалко.
        Он смотрел на меня минуту — с тех пор мне нравятся кинофильмы, использующие молчание, как диалог; потом засмеялся:

        — Ты кто?  — вот так и выбираешь свою судьбу; но я не успел ответить: сзади меня раздался женский голос:

        — Кароль, здравствуй, а кто этот мальчик?
        Колли прыгнула сквозь меня в ее объятия — я обернулся, и это была девушка из витрины: вблизи она оказалась настоящей красавицей, словно кольцо из стекла или словарь с застежками, в перламутровом переплете.

        — Не знаю; позвонил, попросил соли, не представился.

        — Да, не по-английски как-то,  — и я представился: — Люк, ваш новый сосед с четвертого.

        — А, вы та семья военного,  — сказала девушка и заволокла колли в прихожую, сняла ошейник и поводок с вешалки, полной шляп — соломенных, фетровых, с цветами, ягодками, шарфами — словно театральная гримерка.  — Кароль, помоги,  — парень придержал морду собаки.  — А мы брат и сестра, Кароль и Каролина…

        — Карамболина, Карамболетта,  — спел Кароль фантастически серебристым голосом и подмигнул; пол под моими ногами превратился в стеклянный, и заплавали золотые, пурпуровые рыбы — настолько фантастическими, невероятными были эти брат и сестра, сказочными, как музыка Dead Can Dance, прикосновение к другим мирам. Потом Каролина вышла с собакой, оставив пакеты в прихожей; Кароль сел на черный, без пылинок, песчинок, словно черная дыра, ковер и стал в них шариться по-детски — в поисках интересного.

        — Ничего интересного,  — констатировал; я же все это время стоял у приоткрытой двери и наслаждался, словно видом из окна: сосны, водопад, Твин Пикс на краю земли.  — Можешь сам посмотреть. Ни шоколада «далматинец», ни орехового масла, ни клубничного или персикового венгерского компота…

        — Любишь сладкое?

        — Люблю.

        — Не по-мужски.

        — Я не настаиваю на своей мужской природе, как перец на водке,  — и засмеялся, будто кто-то поскользнулся на банановой кожуре,  — а, ты же любишь соль… Селедку, наверное, винегрет, бульоны всякие… Огурцы. Все, что полезно. Морковку с чесноком…

        — Слушай, ты дашь мне соль? А то мы с папой останемся без обеда.
        Он неохотно встал, отряхнулся, как от воды, и ушел на кухню, стукнул шкафом, как кулаком; я не удержался, заглянул в пакеты: два палмоливовских геля для душа, бледно-желтые, как луна на исходе, банановые яблоки, черный хлеб, булочки с корицей, всякие крупы, пакеты молока, йогурты… Он кашлянул у меня над ухом — я покраснел, взял соль на белом стеклянном блюдечке и ушел; дверь за мной тяжело захлопнулась, как ворота замка за неугодным вассалом…
        Потом мы ели солянку, хлеб с отрубями, кофе из жестянки; куча вещей под ногами — как камни; мама вытащила только тарелки, вилки, кружки, чайник и казанок и подключила холодильник; «мам,  — сказал я,  — у нас потрясные соседи снизу»; она мыла посуду; тяжелая светлая коса вокруг головы — словно старорусская дворянка; потом вытерла руки пушистым полотенцем, взяла сигарету, тонкую, как соломинка, и только тогда переспросила наконец: «что?»

        — У нас очень странные соседи снизу — парень и девушка… очень красивые, с собакой-колли…

        — Гражданский брак?

        — Нет, брат и сестра; а что, это важно?  — удивился я; ну что за уроды эти взрослые: говоришь им о цвете глаз твоего нового друга — странном, как отблеск заката на стекле,  — вдруг он вампир? а они тебе: кто его родители, как он учится, куда думает поступать; а потом сам становишься таким — определенным, определяющим, как геометрия…

        — Одни, без родителей?

        — Да вроде,  — в одном городе у меня были знакомые без родителей — два брата, Марк Аврелий и Юэн; их мама умерла от рака, отец не выдержал без нее — застрелился, но они никогда не говорили об этом; я учился с Марком Аврелием в одном классе, он был старше брата на шесть лет — учил его пить, курить, читать древних философов; в их квартире тусовался весь город.  — Но они не маленькие…
        Тут раздался звонок, как по сценарию, и пришла соседка — тоже знакомиться; с тортом собственного приготовления; «ваш сын?» «да, старший, Люк, второй, Ган, уехал учиться в суворовское» «боже, что вы говорите, это так необычно, а у меня две дочери-близняшки»; поставили чайник, уселись у окна, как куры на насест; «над вами живут Албарны, очень хорошая семья; он, правда, выпивает частенько, но работа такая — своя автомастерская; руки золотые, всю мебель в доме сам сделал, мать — библиотекарь в тюрьме, представляете; очень красивая женщина; у них тоже двое сыновей… А под вами…»

        — Люк сказал, какие-то брат и сестра без родителей,  — они обе вдруг глянули на меня; я ел торт и тупо покраснел, словно своровал мелочь.  — Он попросил у них соли к обеду, я еще не все тюки распаковала…

        — Каролина так рано была дома?  — удивилась соседка, а я почувствовал запах: любопытства, пыли, лимона…

        — Мне открыл парень,  — ответил еле слышно, наблюдая, как данное мне откровение от Бога на моих глазах превращается в сплетню-макраме.

        — Как странно; кажется, вы первый человек, кто увидел его впервые за пять лет. Калиновские живут здесь уже лет пять, эмигранты из Польши, и все эти пять лет он не выходит из дома…  — мама резко повернулась, пепел с сигареты просыпался ей на фартук; и я понял, что ей неинтересно.

        — Просто роман какой-то.

        — Не роман, а паразит,  — резко ответствовала соседка, словно речь шла о позиции нашей страны в новой войне.  — Его сестра — гений, молодой ученый, физик-ядерщик; ее пригласили сразу после защиты диссертации в наш космический городок — наш отец сегодня в пять утра уехал туда на служебной машине, работать; чудесная девушка: всегда место в автобусе пенсионерам уступает, поговорит при встрече; а брат живет за ее счет который год, даже в магазин не сходит. Школу давно окончил и болтается без дела…

        — Откуда вы знаете, может, он писатель — давно под псевдонимом Нобелевскую премию получил,  — сказал я; соседка засмеялась; кажется, она не верила в то, что люди по соседству могут получать премии и вообще — быть не из крови и плоти и желаний; нормальная философия: прекрасные истории случаются с кем-нибудь другим. «Приходите ко мне в гости, за солью, чем угодно, очень буду рада»,  — мама вышла проводить ее в прихожую, тоже заваленную коробками, тюками, как ворота осадного города; а внутри меня поднялся настоящий белый шторм. Наверное, это было все то же пошлое, бледное, как в холод, любопытство, но мне оно казалось благородным, ведь я в своем мире был положительный герой; мушкетер, рыцарь Розы; два дня мы с отцом распаковывали вещи, кресла, ставили их у окна, не нравилось; двигали к двери, рядом ставили стеллажи, на них — штуки из IKEA и книги — полную «Библиотеку приключений». На утро третьего дня я помыл блюдечко, спустился этажом ниже и позвонил в их дверь. Долго никто не открывал, даже лая не было слышно; «Каролина взяла собаку, Кароль спит»,  — подумал я; стеклянный домик воображения; еще раз
позвонил; звонок у них был обычный — резкое сопрано; приложил ухо к замку, как ковбои к земле; потом поставил блюдечко под дверь, написал на листочке из блокнота с дневником моего сердца «спасибо» и шагнул по лестнице вниз, к улице; нужно еще забежать в школу — посмотреть расписание. Дверь позади меня открылась.

        — Ну, чего тебе?  — голос его прозвучал сердито, будто его оторвали от классного детектива.

        — Блюдечко принес, вернуть,  — он сшиб его дверью, оно покатилось, как яйцо, вместе с запиской к ступенькам, но я поймал.

        — О господи,  — сказал он, взъерошил волосы; в белой приталенной рубашке, с рукавами, закатанными под тонкие, как ветки, локти, и в этих бархатных штанах он казался богом, человеком с постера; совершенный и изящный, как восемнадцатый век.  — Слушай, ты не мог бы выгулять Миледи Винтер? Я обычно ее так отпускаю, с ошейником, и она всегда возвращалась, но я все жду, что не вернется…
        Я поднялся. Он впустил меня в прихожую, свистнул собаку, начал бороться с ошейником, поводком и рыжими лапами.

        — Шарлотта Бейль, Миледи Винтер, леди Кларик — как в кондитерской, я бы не выбрал…

        — Каролина назвала,  — он увернулся от языка,  — ее любимая книжка. Она же там в основном под этим именем… А ты, часом, не Скайуокер?

        — Да, а мой брат — Ган. Папа обожает «Звездные войны».

        — А ты?

        — Да, ничего не имею против в выходные с тазиком оливье.

        — А меня назвали в честь Папы Римского: я родился в день, когда в него стреляли; мои родители католики, для них это было важно… Главное — это найти то самое имя; гласные-согласные, цвет-звук-вкус; национальная принадлежность не имеет значения. Правда? Ненавижу сугубо национальные литературы, хлорированную воду и сплетников…
        Я ушел гулять с Миледи Винтер; она была сильная, как ветер; весь квартал красных домов-близнецов тихо полоскался за ней в невесомости, пока она гоняла голубей; последними мышечными усилиями я повернул, как старинный резной штурвал, домой; Кароль уже ждал на пороге; «в окно посмотрел»,  — объяснил, и я представил, как отгибается украдкой край малиновой занавески: не дай бог внешний мир заметит, что им кто-то интересуется… Из квартиры тянуло кофе с корицей.

        — Спасибо.

        — Не за что. Хотя — есть за что; угостишь кофе?

        — Гм…  — он наклонился к собаке, и я стал местом, освещенным луной. Решил отомстить.

        — Ты не любишь сплетников, потому что о тебе сплетничают. Погоди, как там: не работает, сидит на шее у сестры, такой хорошенькой и хорошей девушки, и — самое скандальное и нетерпимое — никогда не выходит из дома. Подвергнуть его аутодафе!
        Он медленно распрямился, сжал перламутровые кулаки, и я подумал: «о нет, кажется, не отомстил, а обидел; сейчас ударит»; хотя честных людей трудно обидеть, они в основном экзистенциалисты, привыкли отвечать за свое существование.

        — Ведут с Каролиной нравоучительные душевные беседы на лестнице, когда она с работы приходит с тяжелыми пакетами…  — прошипел он, словно лопнул воздушный синий шар.  — Старые, жирные, пыльные бляди. Слава богу, моя сестра слишком хорошо воспитана в отличие от них; молча выслушивает и спрашивает еще: «а как ваше здоровье?» Если я не выхожу из дома, так это чтобы с людьми не встречаться, с подобными им; которым есть дело до всего, потому что у них нет своих дел. Что же до работы — я в месяц зарабатываю больше, чем весь этот дом за год.

        — Взламываешь коды центральных банков?  — я захотел написать сценарий приключенческого фильма с кареглазым хрупким героем без героини.  — А я тебе расскажу, о чем мой будущий роман.

        — Думаешь, твой секрет стоит моего?

        — Думаю, да; я же будущий нобелевский лауреат по литературе,  — он засмеялся и открыл дверь; я вошел, а он побежал на кухню спасать кофе — вернулся с розовым пушистым полотенцем через плечо: — Тебе что, особое приглашение нужно?» Миледи Винтер скакала вокруг меня, записав, похоже, во что-то симпатичное, мелкое, вроде голубя; я снял кроссовки и прошел в его комнату — комнату Кароля Калиновского, самой загадочной жизни после моей: малиновые, плотно задернутые занавески, малиновый тюль под ними, вместо обоев — роспись, огромный сад, полный птиц, золотых и розовых плодов; сад рисовала Каролина, узнаю я потом; еще она вышивала копии знаменитых картин — Брейгеля, Босха, Вермеера; плазменный монитор, куча дисков и журналов на толстом темно-красном паласе; плетеная темная мебель, столик из стекла и горы подушек всех цветов темно-красного: малинового, бордо, винограда, клубничного со сливками, ярко-вишневого, свернувшейся крови, багрянца, брусники, красного дерева, махровой розы, переспелых яблок, рубина, граната; на них Кароль сидел и спал, укрываясь клетчатым мохеровым шотландским пледом. Я будто попал
внутрь коробочки для обручального кольца; свет здесь шел от монитора и от красной лампы в форме губ Мэй Уэст; поднял один из журналов, каталог элитной женской обуви: каблуки красные, из времен Людовика-Солнце, пряжки с бриллиантами и рубинами; как в этом можно ходить — невообразимо. Кароль принес кофе, пах он жареным; крошечные серебряные чашки; сахар кубиками, брать щипцами; я нащупал подушку, не промахнулся: «ну?»

        — Я дизайнер,  — сказал он,  — придумываю раз в год для одного знаменитого дома мод пару женских туфель, тем и живу,  — а потом открыл шкаф-купе: полки от пола до потолка, вместо классических книг — золотые обрезы, Вавилон и Средние века — женские туфли.

        — Это все твои?  — смог только спросить я, шокированный, как порнографией; он опять засмеялся: «нет, я же сказал: пару в год; этого достаточно, чтобы забыть о деньгах на весь следующий год; это очень известный дом и очень большие деньги»; «но тогда ты знаменитость» «да ну, чушь; мое имя даже не упоминается» «э-э, несправедливость» «ты что, тщеславен?» «конечно, я же писатель; авторские права и прочая» «понятно»; сел на подушку рядом, скрестил ноги и стал смотреть на свое сокровище: они стояли, неповторяемые пары, будто затаившись, будто скоро-скоро зазвенят колокольчики — и они пустятся в пляс: красные, золотые, синие, с камнями и в сеточку, на каблуках из стекла и металла, замшевые, осенние, кожаные, пахнущие зверями и пудрой, вышитые по бокам бисером и разноцветными нитями — узоры всех культур: кельтов, римлян, греков, славян, эвенков, якутов, монголов; египетские сандалии — словно из дерева вырезанные, сплетенные из серебряных нитей, алая подошва; «какие нравятся тебе больше всего?» — спросил он через час; только через час мы очнулись, словно попали на спектакль,  — честное слово, я слышал
голоса; голова кружилась, как после крепких сигарет и долгих рассказов; и я указал на эти — Кароль встал, снял их с места. Весили они граммов двадцать всего лишь — еле-еле уловимые, точно в паутину попал рассвет; «изо всех сил ты жаждешь легкости — такой, рекламной: бег по пляжу, утро; на самом деле жизнь у тебя тяжелая — это-то и гнетет»; «это что, тест?» — спросил я; Кароль улыбнулся и поставил туфли на место. И я понял, что никакой он не извращенец,  — просто поймал красоту.

        — Еще кофе?
        Потом я поднялся к себе, принес ему свои рассказы — вернее, наброски к роману; мне хотелось создать что-то вроде фильма «Твин Пикс» — я его обожал; маленький городок, вокруг леса; и вот среди всего этого начинает происходить — не зло; а все сразу. В самом начале есть девушка-психолог, она ясновидящая — иногда, когда не спится; выходит на кухню пить кофе, который в моем романе станет таким, каким меня угощал Кароль,  — в серебряных крошечных, как камешки с пляжа, чашечках, абсолютно восточный, настоящий, древний, как инстинкт выживания; и вот ей приходит вызов — интересный случай по теме ее работы: девочка из неблагополучной семьи, причем даже не католиков, видит Деву Марию и святых. Девушка-психолог едет; а с другого конца света приезжает в этот город за этой же поэмой еще один главный персонаж — молодой и красивый, как вещи, священник. Они встречаются, девушка-психолог в него влюбляется; и растут две совершенно бессвязные друг с другом истории — о девочке, видящей святых, и о парне из этого же городка; у его родителей лесопилка; он как раз из семьи католической; простой рабочий, у них так принято
— знать все азы мастерства; он видел в лесу человека, закапывающего труп; раскопал, увидел девушку в полиэтилене, обалденной красоты; влюбился и закопал обратно; никому не сказал, кроме священника. Кароль читал, комментировал весьма здраво; я узнал, что его любимый писатель — Марсель Пруст; «нам обоим делать нечего, вот мы и знаем все о мелочах»,  — сказал он; поправил кое-что о католиках. «У нас бесконечное чувство вины, понимаешь, тяжелая такая вера»; объяснил, что есть Розарий, показал часослов; «твой священник обязательно должен обращать внимание на часы». Потом мы пошли готовить ужин — я и не заметил, сколько прошло лет; «двадцать восемь тысяч»; макароны с толстыми сосисками; кетчуп с яблоками и укропом; «домашний,  — сказал Кароль,  — правда-правда, я сам его делаю; я все делаю по дому, только мусор не выношу и собаку не выгуливаю: это связано с моим чувством… как бы это сказать…» «брезгливости перед миром?» «в общем, верно; эдакий вечный острый приступ агорафобии…»
        Я вышел от него совершенно разбитый и влюбленный.

        — Эй, Люк,  — окликнул он меня, когда я был на третьей ступеньке к себе; в подъезде между пролетами уже включились бледно-желтые, будто кислые, лампочки,  — ты свои рукописи забыл,  — помахал папкой-файлом с моим романом.

        — А, оставь себе, у меня есть оригинал,  — я засмеялся, счел за хорошую шутку.

        — Очень лестно, но мне не нужно,  — он не засмеялся: он охранял свой мир,  — я коллекционирую только туфли.

        — А я могу ведь и обидеться,  — но уже спускался, боясь обидеть его.

        — Мне все равно, знаешь,  — я забрал роман, а потом спросил, можно ли зайти еще.  — Не знаю, причины нет,  — и закрыл дверь, тихо-тихо, не хлопнув перед носом, как тогда; а словно занавес. «Жди продолжения», наверное,  — и я поднялся домой, получил нагоняй: где, зачем, завтра рано вставать — понедельник, новая школа; белый воротник, рюкзак…
        Я не понял тогда, что Кароль принадлежит только себе и больше никому; что его мир намного больше моего и даже больше реального, для меня, пустого, он стал очередным уловом в море чудаков, блестящей форелью, которой можно похвастаться в кабачке; безусловным, как рефлекс, другом, собственностью, фантиком под стеклом — будто я не нашел его, а создал…
        А школа оказалась хорошая — гимназия с гуманитарным уклоном; стрельчатые окна, заросшие плющом. Садись и пиши — исторические детективы с красивым героем, как Акунин. Предметы можно было выбрать самому, от чего я пришел в восторг, не совсем здоровый, правда; теория о взаимосвязи всего и вся в мире меня смущала; но все равно в моем дневнике в итоге оказались подряд истории Древнего мира, Отечества и мировой культуры; два языка современных, английский и французский, плюс мертвый — латынь; еще риторика, психология и литература с двумя семинарами в неделю. «С ума сойти, а где же физика, астрономия, биология, ОБЖ?  — воскликнула мама.  — Реальная жизнь тебя не интересует?» Папа давно знал, что я собираюсь стать писателем, из кресельных разговоров; поэтому не удивился, что я выбрал настолько гуманитарный класс; «смотри, не деградируй,  — сказал только,  — повторяй таблицу умножения на ночь, как в советские времена вместо Отче наш, а то будут в магазине обсчитывать». Класс оказался тесной компанией: все учились вместе с первого и росли в этих купеческих красных домах в плюще; ажурные решетки; писали
стихи, читали их с выражением; у кого-то уже имелись публикации в столичных литературных журналах. Внутри компании тоже существовали компании; мне казалось порой на семинаре по обсуждению Толстого, что я в каком-нибудь французском литературном кафе; у окна столик экзистенциалистов, у двери — семиотиков. Я попал в одну из них — литературную группу «Овидий»; черт знает, почему они себя так называли; «занимайся миром, а не войной»; Оскар Уайльд, Джек Керуак, Кастанеда, Паскаль — все в них смешалось, как в шейкере. Итак, я. Люк. Франция и Америка. Круассаны с кетчупом. Невысокий и худой. Цвет глаз зависит от света: утром голубые, днем зеленые, в пасмурный день серые, вечером почти синие. Литература, как живая и незнакомая девушка этажом ниже, «Зуд седьмого года», сводила меня с ума. Александр: узкие джинсы, бледное вытянутое лицо, очки как у Леннона, клетчатая рубашка, галстук-веревочка; казалось, он выпал с балкона, на который выскочил, когда пришел муж,  — провисел над улицей всю ночь, промерз, забыл, кого любит; обожал политику и группу U2. Димитр — его двоюродный брат, но другого племени, языка,
времени — как Греция и Рим; высокий, стройный, длинноногий, элегантный, словно все дни только и делал, что подбирал галстуки, учился их завязывать, писал об этом статьи в мужские журналы девятнадцатого века витиеватым, как французские кулинарные рецепты, слогом; огненно-рыжий, глаза желтые, а брови и ресницы — абсолютно черные. Ярек, музыкант и рок-поэт, играл в одной группе в городе на флейте; в каком-то арт-кафе по ночам; оттого часто спал на уроках в локтях; его окликали, он зевал под хохот всего класса; но если вопрос повторяли — отвечал безупречно; когда все успевал — мрак; толстый, мягкий, словно щенок, даже в солнце — в черных, с узором поперек груди свитерах; и его девушка — вернее, я так и не понял, девушка или просто у них была своя, особая, странная, как зарницы, радуга, мокрый снег, дружба,  — о такой мечтаешь — носить ей портфель, провожать; держаться на переменах за руки, всегда и везде ходить вместе — в школьную столовую, на праздники, в магазины, к друзьям; кидать через головы неподозревающих записочки из розовой разлинованной бумаги… Ее звали Мария — девушка, в которой нет ничего
особенного; но когда я спросил ее, обернувшись, шепотом, сколько еще времени осталось до конца урока,  — она что-то читала, подняла на меня глаза, из окна падал прямо ей на щеку свет,  — мне показалось, что она сейчас медленно взлетит, как Ремедиос из «Ста лет одиночества». Я испугался и схватил ее за руку; не мог отвести от нее глаз; мир замер и сжался, словно в ожидании дождя; а потом прозвенел звонок, и я со стыда быстро все побросал в рюкзак и убежал домой со страшно бьющимся сердцем; «влюбился, влюбился»,  — повторял мой пульс; и она приснилась мне ночью — летящая над землей в белых простынях… Она первая подошла ко мне через два дня: «прости, я тебя напугала; напомнила что-то страшное из прошлого?»; я засмеялся такой мелодраматичной трактовке и объяснил про Ремедиос — трусливым я не был. Она обдумала и тоже засмеялась: «я не читала, но звучит лестно — вознестись и сниться по ночам»; «стихов я не пишу» «а что пишешь?» «роман». Она позвала Ярека, собственно, так я с ними и познакомился… Они приняли меня легко, без прозвищ, без насмешек, без снисходительности, без этого «ах, новенький»; а я слушал
их вовсю: это было мое правило — собирать людей, как камешки или бабочек,  — все равно отношений теснее, чем с камнями и бабочками, у меня не получалось из-за постоянных разъездов; я смирился, любил людей такими, какими они хотели мне казаться.
        Мы собирались на переменах в одном месте в гимназии — у эркера, там стояли кресла и большой цветок; здесь можно было говорить о чем угодно: о снах и ассоциациях, последних прочитанных книгах и прослушанных дисках, Сатурне, деревьях, антиквариате; мы и говорили обо всем; словно собирались писать энциклопедию. Они были не снобами, а самыми что ни на есть обычными; книги и музыка не становились для них выходом в свет, маркой одежды. Например, Мария постоянно перечитывала одно и то же — Перес-Реверте и Крапивина. Про то и говорили. Димитр любил готовить. Приглашал на ужины; мы приходили. Я потом рассказывал рецепты маме; она не верила, что мальчишка умеет так готовить; «зачем ему?» «нравится». Она качала головой и закуривала новую сигарету… Александр мечтал вступить в ИРА — повоевать, в общем; когда я сказал, что у меня отец военный и брат в академии, он взвыл от зависти: «я бы на твоем месте…»; «ты не на его месте; ты вообще не представляешь реальности»,  — резко ответствовал Димитр; у Александра зрение было минус восемь — с таким никуда не возьмут; но он бредил — ракетными войсками, спецназом,
прочим бредом; сочинял книги про наемников. На одной из перемен я прочитал им свой роман, который так не оценил Кароль,  — им он показался гениальным. Кстати, про Кароля я тоже однажды рассказал; с того вечера я звонил несколько раз: с книгой Перес-Реверте «Фламандская доска», которую прочитал за ночь, и мне показалась она нестерпимо похожей на Кароля; и с апельсинами и булочками приготовления Димитра. Миледи Винтер лаяла сквозь дверь, но он мне не открыл… Они отреагировали, как в фильме: кто есть кто. Димитр захотел с ним познакомиться, поговорить об обуви, моде, вообще о красоте; Александр начал рассуждать о польском Сопротивлении, а Ярек даже не поверил, что такой парень существует: «ты ведь его придумал, Люк, но это круто, да, парень, который собирает женские туфли и никуда не выходит… если не будешь про это писать, подари». Мария посмотрела на меня так, словно я сказал ей, где лежит вещь, которую она ищет уже несколько лет. Вечером, возвращаясь со школы — две контрольные по историям,  — опять позвонил; стояла тишина; наверное, Миледи Винтер взяла Каролина. Я вырвал из блокнота лист, написал, как
мои дела, о ребятах, о погоде — был самый разгар золота и синевы; целое письмо; а через несколько дней после разговора о Кароле в гимназии должен был состояться Осенний бал. Каждому на парту лег пригласительный из желтой фольги; «две персоны, вы и ваш спутник»; я обернулся к Марии, спросить: ей идти обязательно с Яреком или она может пойти для разнообразия со мной; Мария объяснила мне, что в этом прикол: каждый гимназист должен привести не-гимназиста; «Ярек в прошлом году приводил свою бабушку, а Димитр — свою: они выдали такой фокстрот — просто супер»,  — и засмеялась. Я подумал, не пригласить ли маму; мама отказалась; села на подоконник, закрылась Хмелевской, закурила; папа позвонил, сказал, что вернется после полуночи; она сразу ощутила себя брошенной; тогда я спустился этажом ниже. Позвонил. Открыла Каролина.

        — Каролина, ты, а… здравствуй… а Кароль дома?

        — Да,  — она улыбнулась, будто зажгла свечу, и отодвинулась, впуская меня. Из комнаты вылетела Миледи Винтер; выглянул Кароль.

        — Здорово,  — и спрятался.

        — Хочешь чаю, ужинать?  — Каролина поймала Миледи в полете; «сильная женщина»,  — подумал я, отказался и позвал Кароля.

        — Кароль, спаси мою шкурку…
        Кароль выглянул опять. Он был взъерошенный, словно только проснулся или смотрел неподвижно длинный, вроде «Титаника», фильм. Я показал ему билет, как пропуск в рай.

        — Приглашаю.

        — Куда?

        — Осенний бал в моей гимназии. Если я не приведу гостя — исключат.

        — Да ну,  — сказал Кароль, одна голова из двери, а я по нему соскучился, как по книге; уехал, подумал, что она слишком толстая, и мучаешься теперь от желания, невозможности — прямо тоска: все не то и все не так.  — Осенний бал? Звучит помпезно. Надо наряжаться?

        — Так ты идешь?!  — завопил я и запрыгал бешено по прихожей. Каролина засмеялась, хотя ничего не могла понять. Мы с Каролем разговаривали на инопланетном языке.

        — Чего? Не, никуда не пойду, я для Каролины спрашиваю; Каролина пойдет, правда? Она давно нигде не гуляла. Я простыл — она сидит со мной уже неделю, как привязанная; как раз отвлечется…

        — Ты уже неделю как выздоровел,  — возмутилась Каролина.  — И Люк приглашает тебя, а не меня, значит, так надо.

        — Фаталист,  — и Кароль исчез в комнате, как в шляпе фокусника. Каролина посмотрела на меня, я на нее; мы оба направились в комнату. Кароль лежал на подушках, по его лицу бликовал «Титаник», уходивший в последний закат.

        — Соглашайся,  — сказала Каролина,  — а то не получишь сладкого.

        — У меня зуб болит,  — перевернулся на живот, закрылся от нас подушкой цвета малины. Каролина начала его щекотать, потом душить подушкой, Кароль отбился, вылез, спросил сердито: — Ну чего ты ко мне прицепился? Зачем я тебе нужен? Коллекционируешь странников? Я не выхожу из дома даже ради Миледи — почему должен ради тебя и твоего дурацкого бала?

        — Я не знаю, просто мне некого пригласить больше,  — и сел рядом с ним, смотрел «Титаник»; Каролина ушла, потом совсем в ночь принесла нам кофе с корицей и сливками; я пожелал спокойной ночи и собрался уходить. «Завтра в семь»; он не ответил, закрыл за мной дверь тихо, как занавеску…
        Полседьмого я позвонил, открыла опять Каролина; она собиралась идти гулять с Миледи Винтер; выглядела потрясающе, как с журнала мод: коричневый пиджак, золотой галун по рукаву, белая блузка с высоким воротником, коричневая шляпка с желтой розой и высокие сапоги. «Вау»,  — выдал я непроизвольно, как вздох или воспоминание; она улыбнулась: «свидание»; «а Кароль? готов?»; она махнула перчаткой; я заглянул в комнату: он лежал, обняв подушку, в клетчатой пижаме и опять смотрел кино; теперь «Мулен Руж» База Лурмана; глаза его были золотыми и красными, как карнавал. «Я его уговариваю весь день, он молчит». Мы, стоя над ним, как гвардия, смотрели, как умирает Сатин, потом Кароль завыл и сказал резко: «ну выйдите хотя бы»; через десять минут появился в прихожей — стройный, тонкий, как трость, в черном фраке и белой бабочке, с зализанными волосами, похожий на все эти фильмы, всю эту красоту искусственную, которую любил; надел совершенно удивительные ботинки: черные, мягкие, темно-мерцающие — не лакированные, не замшевые, не кожаные, а из чего-то секретного, как оружие; и мы втроем вышли. Было уже темно, как
под одеялом; ветер шелестел тревожно, словно знамение; Кароль поцеловал сестру; и мы пошли вдвоем в сторону школы. «По дворам?» — спросил я; так было короче, а из-за «Мулен Руж» мы здорово опоздали; но он сказал: «нет, прямо»; я закурил, он тоже вытащил сигарету; я даже не знал, что он курит — тонкие, белые, как спагетти; по запаху я узнал мамины; «Каролинины»,  — объяснил он; «а Каролина, часом, еще Хмелевскую не читает?» «читает; в ванной целая полка стоит» «все женщины одинаковые» «да уж, ново, как мир»; и мы пришли. Кароль произвел сенсацию. Он был самым красивым парнем. Я подвел его к «Овидию»: Александр был в чем-то неуклюжем — в джинсах и пиджаке с локтями, Димитр выглядел как Руперт Эверетт из «Идеального мужа»: светло-бежевый фрак, жилет, цепочка, живая хризантема в петлице — здорово, короче, но он создал себя, а Кароль был как звезды — настоящее; если они зажигаются, значит это кому-нибудь нужно. Ярек играл в оркестре на сцене, я показал на него пальцем; Кароль увидел, послушал, сказал тоже: «здорово»; на него все оглядывались, а потом подошла Мария…
        Здесь я сделаю отступление. В моей жизни было не так много женщин, как в книгах; я так и не полюбил; полюбить я называю счастье из сказок — суметь найти в себе силы и чудо дожить до конца своих дней, продолжая видеть хорошее. Было несколько женщин, о которых я думал: с этой не составит труда быть счастливым, потому что она такая… такая… не стерва, в общем, не жадная, не капризная, аккуратная, нежная и смешливая, любит читать, собак и готовить, Моне и тебя… не меня, к сожалению; такие девушки всегда любят твоего лучшего друга или брата, или какого-то левого парня, в котором нет ничего особенного. Мария и Каролина; и еще жена моего брата…
        К нам подошла Мария: она была в легком платье из чего-то золотого — разрезы от колен — и туфлях на высоких-высоких каблуках, тоже из золотого; а каблуки эти смертельные были словно из янтаря — и внутри по насекомому. Странные туфли, потрясающие, рукодельные; она шла в них через зал, как огромный корабль с юга, полный апельсинов, черного дерева, прекрасных невольниц, с расшитыми лазурью парусами, входит в маленький порт на севере за водой; и сразу сказала: «вы — Кароль?» — словно узнала его, словно они были знакомы в прошлой жизни, много разговаривали ночью за бокалом вина; и Кароль медленно поцеловал ей запястье. Если бы я не знал, что они незнакомы, я бы решил, что они влюблены,  — любовники — притягательное, черное, как смола, запретное для подростка слово. Ребята на сцене играли песенку The Verve; Кароль пригласил ее без расшаркиваний и слов — просто взял за руку; они танцевали как в старом кино — глаза в глаза; со всякими фигурами. Потом директор объявил салют; все пошли в парк, на лестницу; Мария поднималась ступенькой выше, с ней о чем-то говорила девочка из класса, а мы все шли сзади, как
охрана; и вдруг слышу — Александр:

        — Что так смотришь? Ноги нравятся?  — будто столкнет его сейчас с этой лестницы; Кароль и вправду смотрел на ноги Марии совершенно неприлично; поднял глаза, поняв, что его оскорбили.

        — Нет,  — ответил спокойно,  — туфли…
        Александр остановился в потоке; сзади возмутились, толкнули, но он стоял, бледный, дрожащий, неловкий, неудачный, сжал кулаки.

        — Да, Люк рассказывал, что ты извращенец.

        — Александр, пожалуйста,  — у меня горел затылок, я совершил предательство, только кого…

        — Я, видимо, вам не очень нравлюсь?  — Кароль тоже остановился; толпа огибала нас, как вода.

        — Не нравишься, чувак,  — Димитр, стоявший сзади, простонал еле слышно: «какая безвкусица», взял Александра под мышки, как толстого капризного ребенка, и потащил вниз. Александр забрыкался, лепестки хризантемы посыпались на ступеньки, их тут же кто-то раздавил.

        — Идите, Кароль, извините его; вы выглядите как человек, который многое понимает; спасибо, что познакомились с нами; простите, прощайте,  — и уволок Александра в толпу.

        — Прости, Кароль,  — сказал я; ощущение было, точно я сел на торт, а Кароль — именинник; но Кароль неожиданно просто махнул рукой, поднялся со мной, посмотрел салют; «потанцуете с нами еще, Кароль?» — нашла наконец нас Мария; «нет, простите, мне пора; я устал с непривычки, Люк вам, наверное, рассказывал, я вообще-то редко выхожу из дома…» — опять поцеловал ей руку; «не провожай меня, Люк, я найду выход, дорогу, я учился в этой школе»; и мы остались с Марией вдвоем среди звезд, разговаривающих людей.

        — Что случилось?  — спросила она резко, схватила меня, как гестаповец.

        — Александр сказал… сказал, что он смотрит на твои ноги, а он ответил, что ему нравятся туфли… извини, что ему нравятся туфли; я же рассказывал…

        — Туфли?  — Мария так неожиданно отпустила меня, что я чуть не упал за перила в кусты, где кто-то жался, и посмотрела так смешливо, удивленно и дивно, будто я предсказал ей десять детей.  — Туфли?  — и задрала ногу — посмотреть, что на ней за туфли такие.  — Да им же сто лет, их мой папа-геолог маме сделал, когда ухаживал…  — и умолкла внезапно, будто спряталась.

        — Значит, каблуки — настоящий янтарь?  — но она не услышала; каким-то естественным путем бал расстроился; музыканты начали играть композиции с прощальными текстами; танцевало всего три пары; в гардеробе стояла очередь. Мария не услышала, помахала Яреку рукой.  — Каблуки — из настоящего янтаря?

        — А… да, кажется.
        Такой был Осенний бал. Вернулся я поздно: гулял по дворам этих странных, одинаковых, как не бывают братья, домов; слушал осень в листве; курил; а в нашем доме горели всего два окна: наше на кухне — мама всегда оставляла, если ждала кого-то из нас; значит, есть в холодильнике что поесть; какая-нибудь холодная курица с консервированным горошком и лимоном; может, даже чай еще горячий; а второе окно, красное,  — Кароля… смотрит фильм, поди, какой-нибудь, он любил фильмы про любовь и вещи. Больше я его не видел никогда…
        В понедельник меня догнала по дороге домой Мария; окликнула: «Люк!»; я ел хот-дог с сырной сосиской и с большим количеством майонеза; в одной из своих школ, в другом городе, я был влюблен в одну славную девочку, которая обожала такие хот-доги,  — и я тоже полюбил; обернулся — и чуть не умер со стыда: майонез закапал мне рукав и коленку. «Ничего»,  — успокоила меня Мария; странная она была: щеки горели, со своим рюкзаком — его обычно Ярек носил; я подумал, что развалил их мирок навсегда. В руках она держала коробку, блестящую, золотистую,  — в таких подарки дарят.

        — Держи.

        — Это мне?

        — Нет. Это… это Каролю,  — и густо покраснела.
        Я взял.

        — Там… там еще записка. Ты только не смотри, Люк, это секрет. И не говори никому.

        — Ты что,  — сказал я, любитель приключений,  — кровью своего племени клянусь…

        — Спасибо,  — она чмокнула меня в перемазанную щеку и убежала.
        Я был бы не я, если бы не посмотрел. Зашел под крышу подъезда, вытер тщательно руки и открыл. Мария сама виновата: коробка была не заклеена, а просто — низ-верх; было бы кандидатской на святость не заглянуть. Там лежали ее золотые, янтарные туфли.

… А записку я не читал. Не знаю. Может, она сказала, что любит его, готова на все, пусть только позовет. А может, просто, светски: «это вам, Кароль Калиновский, я слышала, вы коллекционируете туфли; и мне сказали, что мои вам понравились; для меня это честь и сущая безделица; мама-папа разрешили». Или что-нибудь кастанедовское: «вы изменили мою жизнь, я поняла, что выбор существует…»
        В общем, не знаю.
        Коробку я положил под дверь, на коврик. Позвонил. Никто не отозвался. Как всегда, впрочем. Кто я такой, чтобы ради меня изменить свою жизнь?
        Через полгода мы опять переехали. Я окончил другую школу: с физикой, математикой, астрономией, ОБЖ — как маме и хотелось; поступил в литературный институт; окончил и его; пытался несколько раз написать рассказ, повесть, роман о Кароле, его туфлях; но ничего не получилось. Одна из моих женщин «варилась» в мире моды: подрабатывала то моделью, то статьями о них; я назвал фамилию, и она сказала, что туфли Кароля очень известны. У нее есть одна модель: летние, из соломки, застежка — серебряные цепочки на щиколотке; жутко дорогие. «Я думала, что он на самом деле — женщина; увидев, не веришь; о такой обуви можно только мечтать». Однажды я взялся писать биографию одного ученого — в надежде на «Игры разума-2» — и попал на вечеринку в честь открытия чего-то липкого и сверхпроводимого. Речь вышла говорить женщина — уже немолодая, но необыкновенно элегантная, словно собака редкой породы. Я ее не узнал. Узнала она меня.

        — Люк Скайуокер?  — взяла меня под локоть.  — Каролина Калиновская. Помните, нет? Вы выгуливали нашу Миледи Винтер. Соль… Осенний бал… Соседи этажом ниже…
        Я схватил ее, как падающую вазу. «Это вы, вы! Каролина…» Она и изменилась, и нет: так меняются здания, хорошие картины, но не люди — чуть-чуть блекнут краски. Фамилия ее по списку была совсем другая; немецкая, благополучная; лавка, полная зелени, овощей; «по мужу,  — сказала она,  — помните, я шла на свидание?» Сойти с ума можно, но я помнил; даже золотые галуны псевдогусарские на рукавах. Мы набрали в тарелки бутербродов, взяли по соку и кофе, нашли два кресла в уголке.

        — Как Кароль?  — спросил я сразу.  — Вышел из дома?

        — Да,  — сказала она, и я увидел ее старой,  — однажды…
        Я понял, что у всех историй есть не только продолжение, но и конец. Кароль умер. Год спустя, как мы познакомились. Каролина уехала в командировку, зимний вечер, фонари, Кароль выпустил Миледи Винтер погулять; она долго не возвращалась; он разнервничался; вышел на площадку, спустился по лестнице — представляю, как ему давался каждый шаг: боль, русалочка, отвыкшие ноги, любовь; вышел на улицу, шел снег. Кароль позвал ее; соседи слышали его голос; потом уснули; а он все стоял и ждал свою собаку; сел на лавочку, начал плакать и тоже уснул. Дело в том, что он совсем забыл о верхней одежде: этот рефлекс стерся у него с годами изоляции. Миледи Винтер пришла — ее завела к себе домой какая-то девочка, накормила, хотела назвать Баронессой, присвоить, но Миледи скулила и рвалась за дверь; отец девочки не выдержал и отпустил собаку. Но Кароль уже замерз во сне. Весь засыпанный снегом, он сидел, обхватив ноги, на лавочке, спрятав лицо в колени, босиком, в одной белой рубашке и черных бархатных брюках. Словно звездный подкидыш. Его нашел рано утром сын дворника, Кай, маленький славный мальчик; синяя шапочка с
помпоном, черные, как космос, глаза: «дядя, проснитесь, дядя, вы замерзнете»; смелый пацан, он всех будил в первый снег; даже бомжей не боялся; для него все были люди…

        — А туфли? Они…

        — У меня дома, в шкафу; иногда,  — она снизила голос до шепота, словно мы сидели не в зале, полной людей и света, а в темной-претемной комнате, рассказывали не живое, а придуманное: черные руки, синие шторы, Пиковая Дама,  — я надеваю некоторые… Кароль бы меня убил. Он был самый лучший младший брат на свете: не забывал набрать мне ванну, сготовить ужин, прибраться и сказать: «ты самая лучшая»; без него я бы ничего не открыла; но ни разу не дал даже померить…

        — Не святотатство?

        — Нет, я просто скучаю,  — и улыбнулась, совсем как он,  — алое с золотом, как одежда священника в праздник Роз.
        Hungry like the wolf

        Красный кирпич, репродукции Тулуз-Лотрека на стенах, настоящий камин, светлый деревянный пол, на нем — четкая цепочка следов от узконосых ботинок. В такую рань, да еще в проливной дождь, мало посетителей в «Красной Мельне» — кафе в старинном подвале; дом на улице, наверху, до революции принадлежал какому-то купцу, который торговал специями, а свободные деньги тратил на женщин и картины; в революцию его в этом подвале и расстреляли; потом здесь хранили зерно, ящики с деталями от машин; мертвый, молчащий груз, который никогда не брал на борт «Секрет». Сейчас здесь кафе, в котором собираются художники, студенты-филологи, историки, журналисты — молодые, породистые, как кони на бегах; золотая молодежь, богема, мир через цветное стекло. В кафе только двое. Один — Юрген Клаус, ему двадцать пять; черный толстый свитер, черный кожаный пиджак; он фотограф, репортер; только что из поездки, глаза красные, под ногтями грязь; дома он никогда не готовит — не умеет, а здесь дешево. Яичница с беконом и петрушкой, сыр чеддер оранжевый, чай с молоком, ирландский хлеб и салат оливье. Второй — Артур Соломонов; узкие
следы — от его ботинок; ему двадцать, но он уже нарасхват — у журналов, похожих на торты; пишет о кино. С ума сходит от «Авиатора» и вообще от той эпохи; зализанные назад светлые волосы, белое, как бессонница, лицо, синие глаза; белая рубашка, черный костюм, только подтяжки сумасшедших цветов, как сказочные гномьи носки,  — сине-красно-желтые полоски. Кладет пальто на спинку стула, заказывает кофе по-венски — с тертым шоколадом и сливками, улыбается Юргену; знакомы шапочно, по «Красной Мельне»; но сегодня так уютно в кафе, что они разговаривают о ерунде через столики, увлеченно так, будто сдружатся; потом Юрген поднимается к Артуру, Артур его перехватывает, берет бережно свой кофе, сам садится к Юргену — у камина. Они говорят о кадре: оказывается, есть что сказать; о черно-белом кино; Артур вспоминает классический ужастик про Дьявола: маленький мальчик, усыновленный, всем нравится, никогда не капризничает, не болеет; весь фильм — астридкиршнеровские контрасты, лицо пополам — свет-тьма, среднего не дано; не дано выбора; вот были лица…

        — Интересно, это правда?

        — Что?  — Юрген отвлекся на повторный заказ: «горячий бутерброд и оливье на бис».

        — Что он вырос, сошел с ума и выбросился из окна,  — Артур снял сюртук — вместо пиджака; он был помешан на одежде, на грани двух времен: девятнадцатого века, статский советник, турецкий гамбит, азазель, и на промежутке между мировыми войнами, когда мужчины умели носить брюки, а не джинсы.  — У меня первая девушка была протестанткой; таскала в рюкзаке Евангелие, никогда не предохранялась; хотя это, конечно, ближе к католикам; я обожал этот фильм и молодых Битлз; писал работу о черно-белой технике; и она рассказала мне, что мальчик, сыгравший Дьявола, сошел сума и выбросился из окна месяц спустя после женитьбы… Это им на проповеди пример привели — какой ужас, мол, эти фильмы и рок-музыка… Сейчас дословно процитирую: «Значит, он рос, его шпыняли от одних приемных родителей к другим, никто не мог понять, что с ним, а в него вселился Дьявол,  — нельзя сыграть такую роль безнаказанно»; я скажу от себя: так хорошо сыграть; «потом он женился, потому что он красивый и в него влюблялись, а затем — выбросился из окна». Такая славная и глупая девочка, автостопит по Европе; мы расстались, потому что ее
браслеты бисерные все время рвались и рассыпались в моей постели и я спал как йог…

        — Он сошел с ума оттого, что в глубоком детстве сыграл Дьявола? Аргумент в пользу вероучения Фрейда?  — Юргена развеселил бредовый разговор в семь утра; Артур был необыкновенен: мир кино от его слов обретал смысл, подобный жизненному. Артур верил в кино, как в сказки. Но сказками были не фильмы, сам Артур являлся сказочником: он взмахивал руками, как волшебной палочкой, отбирая и приговаривая, кто будет богом, кто богиней, кто будет талантлив, а кто так, на два хита, чьими именами назовут астероиды, а кого забудут на второй минуте после сеанса, как вещь в метро… Его предсказания сбывались: если Артуру нравился какой-то актер — он становился знаменитым через пару месяцев; просто суеверие, вода и соль; если Артур поджимал губы — фильм проваливался. Кто-то спорил, можно ли дар Артура использовать в рулетке; но это не рулетка, а, скорее, покер — запасной туз в манжете…

        — Дело, думаю, не в Дьяволе… Я видел все фильмы с ним — Венсан Винсент; французский ликер для ковбоя, а не имя; дело в таланте; вжился? В любом случае, когда смотришь старое кино, непонятно, талантлив персонаж или нет: его заслоняет персона; такое явное, как у денег, очарование — старины; а его фильмы просто как головокружение от высоты — двадцать третий этаж; хочется ухватиться за что-нибудь вертикальное, нескользкое…

        — Красивый?  — спросил Юрген.

        — Нет. Узкий, резкий, густые брови, горбатый нос. Черные волосы и глаза. Такое садомазо. Но очень молодой, завидно. Хочется жизнь быструю и горячую, как секс.

        — Секс разный.

        — Любовь разная…
        Юргену обычно не очень нравился Артур, эдакий хлыщ вудхаузовских времен; шоколад с мятой; «чудной тип, молодой, а ведет себя, как старый»; доел салат, расплатился; и решился: «приходи завтра на выставку в Манеже, мой друг там выставляет репортажи с войны»; «приду»; Артур мнет хлебный шарик, встает проводить, как женщину. У Артура не перо, а бритва. Но про Юргена Артур никогда ничего не напишет, ни строчки, из уважения, потому что знает: Юрген Клаус гений; видел его фотографии в газете; «ну, пока»,  — и Юрген ушел в дождь за делами. Артур посидел еще час; рисовал на салфетках цветы; а потом поехал на такси домой — вместо гостей; долго лежал в крытом бархатом кресле, слушал Ализе, Placebo, дождь. Дождь шел весь день, вечер и ночь. Ночью Артур проснулся от засигналившей под балконом машины, съел возле холодильника йогурт и написал статью в «Искусство кино» о Венсане Винсенте; с риторическим вопросом в конце: «Что истина, что ложь? Есть истории, которые нас очаровывают, как запах, не дают жить собственной жизнью, размышляешь о них без конца, как над отрывком из Библии. Все детство я болел Ричи
Джеймсом Эдвардсом из Manic Street Pritchard's, его исчезновением; даже к гадалкам ходил — узнать, жив он или умер. Все ждал: вот он придет в мой город, встречу случайно, позову в гости, напою чаем… Теперь меня сбивает с пути Венсан Винсент; он умер в двадцать один; двадцать одна роль; и лишь одна из них проходная — самая первая — мальчик-Дьявол из «Голоден как волк»; мальчик весь фильм молчит, улыбается лишь в конце на тень, заслонившую солнце; проходная, как комната,  — через нее он прошел в кино, положил пальто на спинку стула, заказал кофе со сливками, стал классиком актерской игры на лезвии бритвы; ни одного современного аналога я не знаю; есть только правда — проходная между понятиями истина и ложь: в мире без него меньше красоты…»
        На гонорар за статью Артур купил себе книги: «Девушка с жемчужиной» Трейси Шевалье и повести Туве Янссон; он обожал женскую прозу; и три галстука: синий с серебром, зеленый с золотом и в тонкую серебристо-серую клетку; накупил еды: оливок с начинками и все для салата «Цезарь» — больше ничем, разве что еще кофе по-венски, он не питался. Сходил на выставку друга Юргена. А через три месяца ему пришло письмо — длинное, в синем конверте; выпадающая из действительности в вечность вещь, как карты звездного неба; с тремя марками; каждая размером со спичечный коробок. Ни имени, ни города Артур не знал. Весь день носил его в пальто, во внутреннем кармане, открыл вечером, в «Красной Мельне»; там тусовалась куча народа, но Артур любил народ; а вдруг к тому же в конверте мышьяк или чума какая? В конверте было письмо, написанное длинным, извивающимся, как плющ, почерком; очень понятным, когда зачитаешься. «Здравствуйте, Артур. Прочитала вашу статью о Венсане Винсенте в «Искусстве кино», решила вам написать. Вы спрашиваете, в чем разгадка? А вам правда интересно? На фотографии вы молодой и красивый, порочный,
как вся нынешняя молодежь, как мои студенты. Они так же часто заражаются своими собственными снами и теориями, как гриппом, как влюбляются в человека на улице, в картину; рассказывают мне с воспаленными глазами: «Ведь правда это так? Это имеет право на существование? Ведь этого никто до меня не думал?» Меня зовут Жозефина Моммзен, я преподаватель в педуниверситете, классическом, полном металлических лестниц и старых бюстов; профессор, доктор исторических наук, специалист по Древнему Риму, как и мой дед, Теодор Моммзен,  — может быть, слышали, часто у молодых совершенно безумные знания. Детей у меня нет, второй половины тоже; но когда-то была. Я подумала, что покажусь вам интересной, а не только старой и начитанной. Я была женой Венсана…»
        Артур оглянулся: не видит ли кто, что его лицо раздето, оголено, как в жару; все пили кофе — глясе, черный, со сливками, всякими причудами; смородиновый чай, молодое испанское вино на розлив — во всем городе так вино продавали только в «Красной Мельне»; «привет, Артур»; юноша кивнул; Джордж Барнс, отличный писатель, море, рыбаки, порт, корабли — маленький мир одного города, ставший огромным, как небо; немного похоже на Ричарда Баха или Экзюпери — люди с крыльями; Артуру нравилось, что Джордж никогда не дарил своих книг; их приходилось покупать; и вернулся к письму, и продолжил читать.

«Я вам пишу… я вам пишу, потому что вы пишете: история Венсана вас очаровала. Когда с нами ничего не случается, а душа наша похожа на сверкающую новогоднюю елку, тогда эти чужие истории — фильмы ли, книги, Древний Рим — притягивают издалека, как окна первых этажей: заглянуть краем, но никогда не знакомиться, не приходить в гости; чтобы верить, что что-то действительно случилось; понимаете? А то вдруг вблизи история окажется обыкновенной — совсем не тем, что мы думаем, совсем не историей, а чернухой, бытовухой, скучищей, жизнью, как у нас,  — всего лишь ожиданием, верой, что мы — как Христос: тоже с миссией… Я вам пишу, чтобы рассказать настоящую историю, чтобы вы знали: она такой и была, какой кажется. Сверкающей елкой…
        Мне тогда было восемнадцать. Не поверите, наверное, как и всему, но я была девственницей; сейчас так не принято, как и класть салфетки на колени во время еды; а я и с мальчиком целовалась-то только один раз — в пришкольном лагере, в походе с ночевкой; этот мальчик тоже обожал «Остров сокровищ» и Патрика О'Брайена; Древний Рим придет потом. Любовь — это было нечто недоступное, запрещаемое самому себе, как мороженое во время диеты; в моей семье вообще непонятно, откуда дети брались; все, мужчины и женщины, увлекались историей, историей искусств, живописью — короче, чем угодно, только не настоящим. Наш дом был полон книг, засушенных цветов, ваз, с которых не стирали пыль — вдруг разобьются; ходить можно было только на цыпочках, говорить вполголоса, никаких животных и музыки, потому что кто-то обязательно писал научный труд всей своей жизни… Все мое детство прошло с нянями в доме нянь, а потом — в школе, с утра до вечера, куча дополнительных занятий: танцы, художественная школа, кружок скульптуры; летом — пришкольные лагеря, позже в других городах; я не жалуюсь — мои родители были сухари, с корицей и
изюмом, но сухари; а так я ездила, общалась, фотографировала, носила короткие юбки и купальники, плавала, рассказывала анекдоты и страшные истории у костра… Нормальное детство. Только я не влюблялась; во-первых, я некрасивая; вы бы удивились, увидев меня: вам, наверное, представилась эдакая светская львица, окрутившая знаменитого актера, блондинка или рыжая, реклама духов «Шанель номер пять»; а я не серенькая, средненькая, а прямо некрасивая: длинные светлые волосы, челка, из-под нее нос торчит. Смешная. Маленькие руки, ноги, а голова большая — это семейное, моммзеновское, мозгов много. Во-вторых, я знала все знаменитые истории о любви: Антоний и Клеопатра, Абеляр и Элоиза, Ремарк и Дитрих — и делала вывод, что любовь — это несчастье. Она всегда заканчивается попыткой суицида, болью, бытом — мне все сие ни к чему. Думала, что поступлю в университет, где половиной кафедр заведовали представители семейства Моммзенов, окончу его с красным дипломом — и пощады на экзаменах мне не светит никакой со стороны семейства; а иначе, без красного, никак в нем не жить; окончу аспирантуру, потом напишу труд жизни — я
выбирала персонажа, страну, эпоху; а потом… А потом умру…
        Это была бы счастливая жизнь.
        Но я влюбилась уже на первом курсе.
        Жить в доме, пока я учусь, мне не хотелось. Я спросила у отца и мамы, они посоветовались с дедом, бабушкой, тремя супружескими парами теть и дядь, и мне было позволено чудачество — снять квартиру в городе. По объявлению я нашла соседку; выделенных семьей денег плюс стипендия — не хватало сразу и на жизнь, и на где ее проводить; соседка оказалась классная — совсем другая, иная, добрая, глупая и невероятно красивая, она училась на актрису. Анна Скотт — вот это да, вот это львица: рыжая, кудрявая, в красных и синих платьях; розовых свитерах, желтых брюках — реклама «Юнайтед Колор оф Бенетон» плюс порошок «Ариэль». Мы дружили по-настоящему — закатывали в выходные пиры: индейка со сливами, курица с лимоном, утка с яблоками; пили вино, молочные коктейли; не спали ночами, когда она была влюблена; она влюблялась часто, так смешно, жестоко — все ее бросали; ходили по магазинам, покупали тряпки, косметику, гели для душа; клеили обои: розовые с золотом — в спальне, с фруктами и часами на полпятого — на кухне; слушали пацанячий бэнд Five. Первая сессия прошла абсолютно благополучно: никто из экзаменующих не
был частью семейства Моммзен, только один молодой препод, фольклорист, спросил украдкой, уже ставя «отлично», чтобы не слышали готовящиеся: «вы из наших, университетских Моммзенов?» «нет,  — ответила я,  — совпадение; иначе я бы вас непременно предупредила заранее, еще в начале семестра»; он засмеялся, теперь уже на всю аудиторию, и извинился. Рождество я праздновала с родителями, не ожидала ничего такого: обычно мы просто заказывали еду из одного и того же ресторана домой и пили глинтвейн, плетя паутины из философий; но они в честь моих пятерок отправились в этот самый ресторан и заказали шампанское со льдом и ананасами; а за соседним столиком сидела Анна с каким-то своим очередным парнем; мы подмигнули друг другу, и ничего больше. Летом в экзаменах была моя тетя — специалист по древнерусской литературе; я готовилась, словно к скачкам с препятствиями на кубок графства; словно вручать мне его будет сам прекрасный молодой граф, неженатый, между прочим… Сдала на «отлично» первый; не тетин; пришла домой отоспаться; у нас в зале стоял классный диван — обитый черно-сине-красной пушистой тканью; «шкурами
шотландцев»,  — шутила Анна всегда; я упала словно пьяная; снилось темное, влажное, шумящее, словно леса; а через полчаса меня разбудила Анна.

        — Жозефина! Фифи, проснись!  — трясла меня вместе с подушкой, кроватью, полом, как мне казалось; «чего?»; оказалось, ей дали роль — маленькую роль в новом фильме, парень, которого она любила тогда; «с которым она спала» — нельзя было сказать вот так просто, жестоко и цинично, будто знаешь жизнь; она правда их всех любила; тогда я считала, что это особая форма глупости, сейчас думаю, что это особый талант, необычный и трогательный, как умение выпукивать сложные мелодии; парень работал помощником режиссера. Фильм был про старые уличные банды; вроде «Банд Нью-Йорка» Скорсезе и «Брайтонского леденца» Грэма Грина, только без американского пафоса первого и католицизма второго. «Круто,  — сказала я,  — а у меня «отлично» «у тебя всегда будет «отлично» «ты меня оскорбляешь или ты ко мне равнодушна?» «нет, я заклинаю силы природы». Она купила две бутылки вина и корицу с кориандром; я пошла готовить глинтвейн по папиному рецепту. «Через два дня у меня тетя Пандора, она меня уничтожит, как ядерный взрыв, если я ошибусь хоть на одно имя или дату»; я и вправду боялась. Вам и не представить такого страха —
перед темнотой разве что… А Анна боялась играть: вдруг окажется, что она бездарна и некрасива; вынула из сумки платье для роли — крошечное, клетчатое; белые гольфы; «по Набокову, что ли?»; мы от экзистенциального ужаса, что все в наших руках, напились, хохотали, а потом заснули вместе, в объятиях, не зная, что нас ждет впереди.

        — Фифи,  — опять она, утро блеклое, серое, будто несвежее белье,  — Фифи, я боюсь одна…

        — А я-то чем могу помочь?  — голова раскалывалась, а ощущения обострились, будто кто-то подменил меня ночью на другую — более одинокую; прожившую всю жизнь в центре города, в квартире с кошками, геранями, книгами только о море; странная история…

        — Пойдем со мной.

        — Я же не могу тебя держать за руку в кадре…

        — Просто посидишь где-нибудь на полотняном стульчике…

        — Ты думаешь, меня пустят?

        — Черт, нет, наверное, ведь я никто,  — и покраснела; я завернулась в плед и побрела на кухню в поисках холодной чистой воды; налила из-под крана; пузырящуюся, белую.  — А может…  — Анна прошла со мной на кухню, она уже оделась: розовое, синее, голубое, немного серебра; накрашена чуть-чуть, такая светлая, легкая, хоть на руки, в машину, на пикник.  — У нас съемки в городе, на площадке, среди настоящих жилых кубов; может, ты посидишь, подождешь меня возле одного дома? Мне просто будет легче — знать, что ты где-то рядом; и если я завалюсь,  — она засмеялась,  — мы поедем и купим что-нибудь вкусное. Обещаю ту же поддержку в день тети Пандоры.
        Знаете, есть такие отношения с людьми, когда нельзя отказать. Собственно, проблема наркомании. Я оделась — как всегда, как учительница: полосатая бело-серая рубашка с острым воротником и рукавами по локоть, черная юбка, вязаный черный жилет, черные колготки на пятьдесят ден, в нашей семье женщины презирали телесный цвет как самый ненатуральный, и туфли — вот туфли были очень хороши; мне их подарила, собственно, тетя Пандора; на высоком каблуке, с острыми, загнутыми, как персидские, носами, с крошечными бантиками. Положила в рюкзак несколько толстенных книг по древнерусской литературе, пару персиков и яблок, ломтики ветчины, хлеб и маленькую пепси; мы вызвали такси, поехали куда-то в центр; занялся день, пасмурный, прохладный, словно осенний, а не весенний; демисезон, еще чуть-чуть дождя, пальто из драпа, замшевые сапоги, черный зонт тростью; мое любимое время года. Анна ушла за желтую пленку, там толпилось невероятное количество народа, а я выбрала подъезд, лавочку, двор; где встретиться — мы договорились.
        Просидела я часов пять; читала, читала; никто даже не вышел собаку прогулять; видно, все знали о съемках, побежали смотреть. Или, наоборот, всех попросили не выходить. Не высовываться… Однажды одна любопытная старушка высунулась в окно и вывалилась, упала и разбилась. Это увидела вторая старушка, тоже высунулась, чтобы рассмотреть получше, тоже упала и разбилась. Это увидела третья старушка… Тут на мою страницу упала тень. Кто-то не очень высокий встал прямо передо мной, вызывающе и неприлично. Я подняла глаза. Он был и вправду невысокий, тонкий очень, но мускулистый; знаете, как эти элегантные, точно смокинги, собаки типа спаниелей; длинноногий, в бледно-голубых джинсах, тяжелых черных ботах, как у нацистов, с высокой шнуровкой, в белой рубашке с закатанными рукавами; на талии завязана джинсовая куртка в тон штанам. Черные волосы зализаны, взбит кок а-ля Элвис. Жутко подведенные глаза, как у французской проститутки в старом черно-белом кино. И куча цепочек повсюду. Пахло от него резко потом, каким-то кремом травяным и очень крепкими сигаретами.

        — Привет,  — сказал он,  — я Венсан. А ты кто? Мирный житель или положительная девочка со съемок, которой я говорю: «Вот бы влюбиться в такую»?
        Я засмеялась. Он был очень красивый. И очень простой. Рядом с ним совсем не было страшно, как обычно с незнакомыми знакомящимися парнями. Он был просто ни на кого не похож — такой вывалившийся из реальности; не человек даже, существо. Я сразу подумала, что с ним хорошо в кино ходить, готовить пиццу, ненавидеть всех людей. Я не знала, что ответить, сказала: «меня зовут Жозефина, я здесь историю учу» — и протянула ему яблоко.

        — Ой, здорово,  — сказал он и плюхнулся рядом на лавочку, впился в яблоко заостренными, как у животных, зубами.  — Главное, гонорары платят что надо, а пожрать дать звезде забывают — элементарное, Ватсон, всего лишь пару бутеров с ветчиной, и я готов работать сутки на ногах, как на рынке, за пару бутеров с ветчиной… У тебя нет бутера с ветчиной? Если есть, я на тебе женюсь, потому что ты невероятная, ты будешь послана самим Господом, как видение пастушку…

        — Есть,  — я хохотала уже во все горло, открыла рюкзак, достала бутерброды, персики, и мы устроили пикник.
        А потом он спросил:

        — Слушай, раз я женюсь на тебе — я честный парень, не обману,  — можно я тогда посплю у тебя на плече? У меня два часа свободных до эпизода драки, а мой вагончик — проходной двор, я там никакой власти не имею: нет дара.

        — Ты меня своим гримом испачкаешь.

        — Я подарю тебе еще тысячу таких рубашек. Блин, какая ты жадная, ты должна была сказать, что эта рубашка тебе никогда не нравилась и я могу спать сколько угодно…

        — Я не жадная, я благоразумная. И я понятия не имею, кто ты: может, правда звезда, а может, жалкий проходимец, десятый помощник режиссера.

        — О, десятый помощник режиссера — это такая шишка, я ничто перед ним,  — и заснул, только не на плече, а на коленях, на юбке, дыша мне прямо туда, в розы. Он спал так крепко, спокойно, словно был безгрешен; я даже могла шевелиться; взяла книгу и, пристроив ее на его голове, продолжила читать. Прошел день, стало прохладно, собирался дождь. А ведь он сказал, что еще какой-то эпизод с дракой… Я тихонько толкнула его.

        — Эй,  — забыла, как его зовут,  — просыпайся,  — он открыл глаза, такие странные, абсолютно черные, я больше ни у кого таких не видела, без зрачков, будто там жил кто-то совсем другой, в хрустале, холоде, вечной ночи, не жаловался, а думал, как захватить мир,  — Снежная королева, хроники Менильена,  — ты говорил, что у тебя какие-то еще съемки…

        — В жопу их,  — он смотрел на меня снизу невероятными своими глазами вечной ночи, улыбался, словно мы заговорщики, тушь размазалась по всему лицу.  — Что ты делаешь сегодня вечером?

        — Учу историю древнерусской литературы.

        — Ты что, ботан?

        — Да, у меня через два, нет, уже через день экзамен, и у меня должно быть «отлично».

        — Слушай, похерь ты на все. Давай поженимся. Я знаю одну маленькую церковь на набережной, она всегда открыта, и там всегда есть священник.

        — А смысл?

        — Я тебя люблю.
        Вот так он это сказал. Так весело и ясно, весь в косметике, в дурацком костюме какой-то придуманной банды. Клоун, актер. Я до сих пор слушаю это в себе: «Я тебя люблю», как некоторые люди слушают джаз, смотрят фильмы с Монро, зажигают свечу — чтобы вызвать определенное настроение или потакать уже пришедшему.

        — Я не знаю,  — сказала я.  — Я тебя не знаю, и вообще, дела так не делаются. Нужно время подумать, ужин при свечах, цветы три недели, пока думаешь, знакомство с родителями… Моим ты не понравишься.

        — А моих вообще нет. У меня опекуны. Ну о чем тут думать? Я же тебе нравлюсь?

        — С чего ты взял?

        — Ты меня не послала.

        — Я просто вежливая.

        — Нет, ты не вежливая. Ты нормальная.

        — Нет, я не могу. У меня экзамен. Можем пожениться, конечно, но я все равно буду сидеть и учить. А это ужасно. Я мечтала о другом.

        — Нет. Это лучше всех мечт. Значит, ты согласна?

        — А-а,  — но он уже вскочил, схватил меня за руку и потащил куда-то по улицам.  — Учебники! Там остались мои учебники!  — и Анна, и вся моя жизнь, размеренная, выстроенная, красивая, как букет.

        — Новые купим!  — но новых мы не купили; мы прибежали на набережную: тучи ушли, стоял огромный кровавый закат, и он вошел в церковь, маленькую, острую, красную, как перец, позвал тихим голосом священника, отца Валентина; священник вышел, узнал его без улыбки, куда-то увел; они, видно, долго и хорошо дружили, а может, просто были чем-то связаны, как шантажисты; чем-то темным, бархатным; как проклятие; но оказалось — умываться и переодеваться; Венсан вернулся, бледный, стройный, худой, с мокрыми волосами; еще у него обнаружились челка до острых скул, черные по-настоящему брови, бледные пухлые женские губы; он был в другой белой рубашке, приталенной, в черных брюках и остроносых черных ботинках. Протянул мне руку, и мы пошли к алтарю, на котором отец Валентин зажигал свечи.

        — Вы католичка?

        — Да.

        — Такие подойдут?  — показал мне на красном бархате два кольца, тонких, безупречно золотых. Я испугалась, повернулась к Венсану.

        — Послушай, это… это невозможно.

        — Почему?

        — Просто невозможно. Нелогично, неправильно. Так было в старину, но люди любили друг друга безумно, а потом могли быть несчастны.

        — Мы не будем несчастны. Мы женимся по расчету. Я чувствую, что ты мне нужна. Мы будем жить долго и счастливо и умрем в один день,  — и мы поженились. Отец Валентин позвал в свидетели с улицы нищего и женщину с собакой, маленьким бульдожкой; они нас поздравили, восхищенные тайной, как фейерверком.

«А теперь?» — мы вышли на набережную; закат погас, с реки дул ветер, пронзительный, как в дни ледохода; «теперь жить»; я поежилась от холода, он обнял меня длинными руками всю, просто невероятно, он был горячий, как глинтвейн, и потом поцеловал; мокро, горячо, незнакомо; со вкусом табака; я провалилась в грех, как под землю. Он нашел машину, мы долго-долго кружили по улицам, как по лабиринту; я не замечала мест, потрясенная поцелуем; потом он обернулся с переднего сиденья и спросил ворчливо, по-стариковски, махорочно: «так где ты живешь? я полчаса жду, когда ты скажешь: да-да, вот здесь». Мы с шофером засмеялись, я сказала адрес; Венсан остался ждать в такси, я поднялась, позвонила, потому что ключи остались с учебниками, в светлом прошлом. Анна открыла; с волосами в бигуди, в зеленом ночном креме, полосатом халате, смешная, страшная; «ты где была?» — завопила, как родитель, заволокла в квартиру; а я рассказывала, задыхаясь от ее рук и счастья. «Ты вышла замуж?» — мы свалились на диван; «да» — «о господи, а как с квартирой? ты переедешь ведь? да?» — «да, но я буду платить, правда, ты не беспокойся, не
переезжай, не ищи»,  — «вот это настоящий подарок жены императора своей фрейлине, спасибо, Фифи; ну так кто он?» «не знаю; его зовут Венсан; актер с твоей площадки; ну, как все прошло, кстати?» — «главный актер куда-то ушел, и все матерились, ничего не сняли после обеда, а я как раз там положительная девушка на улице; он, скотина, должен был всего лишь обернуться мне вслед… погоди, Венсан? а как дальше?» — «как-то похоже» — «Венсан Винсент?» — «да». И тогда она замолчала, встала, запустила пальцы в бигуди. «Анна, что такое? Прости, что я ушла. Что? Что?» — словно она знала что-то тревожное: кто-то упал, разбился, кто-то родной мне, близкий, а я не знаю. «Венсан Винсент — ты знаешь, кто он?» «кто, Анна? парень молодой, старше меня на поколение всего, волосы черные, глаза черные, брови черные, длинные ноги, худой, немного странный, смешливый; ну что не так, Анна?» — словно бабочка билась об окно. «Он очень знаменит и богат,  — сказала она чужим голосом, холодным, как на экскурсии.  — Сирота. Гениальный актер». «Но ведь ничего пока плохого». «Ничего»,  — и поцеловала меня в глаза, как мама не целовала,
помогла собрать вещи; «Анна, я люблю тебя, желаю удачи» «и тебе, детеныш». Я уже спускалась, стукая чемоданом об стены, когда она окликнула меня: «Жозефина, я всегда помогу тебе в беде, я буду дальше жить здесь; и если что, ты знаешь, куда прийти». Это было странно, как проснуться ночью, чтобы попить воды, может, печенье съесть, и вдруг услышать за окном страшный крик человеческий: «Помогите!» там или «Убивают!»; «Пожалуйста, помогите, люди, прошу вас!» — однажды услышала я еще в доме родителей, все спали, я сидела на краю кровати с бьющимся сердцем и боялась выглянуть в окно; утром на улице никаких признаков отчаяния не нашла — ни поломанных кустов сирени, ни пятен крови, ни клочьев одежды; даже позвонила в полицию, спросила, не случилось ли чего страшного в нашем районе, мне ответили: «нам не сообщали», но крик был такой настоящий… Я шла и все думала, что же значат слова Анны загадочные, как у гадалки; а потом увидела Венсана, подумала, какая невероятная теперь у меня жизнь — в ней есть любовь; и забыла про Анну, как про невыключенный утюг.
        Мы ехали в такси, обнявшись, словно прожили вместе уже сто лет в замке, окруженном розами, нас никто не посмел побеспокоить — такие тихие, маленькие; таксист смотрел на нас в зеркало и улыбался, будто ему предсказали нас, что принесем удачу; разноцветье неоновых реклам скользило по лицам; а потом Венсан сказал неожиданное: «Жозефина, можно ты не будешь спать в моей комнате? У меня много комнат в квартире, я в половине даже еще не бывал; ты сможешь выбрать любую — круглую, квадратную, на запад или на юг, с балконом или ванной; просто я не могу представить, что в моей комнате кто-то будет, кроме меня; ладно?» «Хорошо,  — ответила я.  — Хочу солнечную»; он сжал мне руку и поцеловал осторожно в щечку, словно нюхал незнакомый цветок. Дом был огромен, небоскреб-комплекс; я видела рекламу таких в журналах, где-то среди квартир сразу есть супермаркет, бассейн, салон красоты, бутики, подземные автостоянки; дорогое удовольствие — далеко не ходить. «Ты разве не с опекунами живешь?» «жил, да они устали от меня, разрешили купить квартиру; я к ним обязан только раз в неделю на ужин приходить, в субботу.
Бифштекс, картофель фри с красным перцем, фруктовый салат и три вида кекса к чаю. Мне скоро двадцать один — через месяц, так что мы совсем ни о чем не разговариваем, только про погоду и передать соус». В гигантском лифте со скамейкой и ковром поднялись на самые вершины, «двадцать третий» — загорелось на табло; и в коридоре было тихо-тихо. «Как в больнице, слушай, здесь можно разговаривать?» «можно галдеть, весь этаж и следующий — это наша квартира». И мы заулюлюкали, как индейцы в кино, запрыгали; чемодан упал и развалился, раскинул мои свитера, полотенца и юбки, как на пляже.
        Квартира и вправду оказалась огромная, точно ангар для постройки самолета. Огромная, очень светлая, как разбавленное молоко, и круглая. Это была башня. В центре квартиры находилась гостиная — без окон, но вся в дверях. Вместо потолка у нее был стеклянный купол, ажурный и матовый, с вмонтированной белой, плоской и круглой, абсолютной, как луна в китайской поэзии, лампой. Из гостиной на второй этаж шла винтовая металлическая лесенка с перилами под стеклянные; лесенка переходила в круглый балкон внутри гостиной — второй этаж, с балкона, по кругу двери вели еще в комнаты. Эдакая ромашка. Мы положили вещи и начали бродить. Квартира была почти пустая. В одной комнате наверху, например, только висело зеркало на стене — старинное, потемневшее, в резной дубовой раме; ключ к разгадке мистических смертей от разрыва сердца в готическом романе. Гостиную на первом этаже на общем фоне «живу аскетом» можно было назвать захламленной: диван из ореха, обитый черным бархатом, с подушкой и пледом в черно-синюю клетку; черный ковер на полу, еще две черно-синие клетчатые подушки, серебристый телевизор на стеклянной
тумбе, книжная полка, камин, две картины. На одной — древний Рим, кто-то из классиков, на второй — ночной Париж, стилизация под Писсарро. В комнате Венсана стояла круглая кровать, застеленная черным, висели тяжелые белые занавески, на полу лежал пушистый белый ковер — и больше ничего. Стеклянные двери вели в ванную, тоже черно-белую, как шахматная доска; с круглой ванной на ступеньках. Еще на первом располагалась кухня, вся из себя супер: модернизированная, металлизированная, с кучей посуды из закаленного стекла; и столовая — с длинным черным столом и черно-белыми стульями. На столе были расставлены белые тарелки, белые стаканы, черные салфетки, и по тарелкам кто-то художественно рассыпал синие блестки в форме звезд. По стенам шли натюрморты — очень хорошие — разных художников, разных эпох: фламандские — с дичью, бокалом вина, виноградом; постимпрессионистские — яркие пятна скатерти, солнечные блики; модерновые — на белом фоне ряд одинаковых стеклянных бутылок. На втором этаже — та комната с зеркалом, сразу напротив лестницы, и еще — пустая с балконом, невероятной красоты вид, такой коммерческий,
киношный, огни ночного города; рядом с ней вторая ванная, стены выложены мозаикой под Помпеи, и комната — музыкальный салон: черный открытый рояль, будто кит, полки с нотами, черно-белые кресла кружком, второй камин. «Кто обставлял тебе квартиру? Необыкновенно мрачно, вызывающе и элегантно. Ты вовсе не такой». «Ну-у…» — и я поняла, что ему все равно: квартира была данностью; скорее всего, он ее купил готовой и жил только в гостиной и спальне, иногда заглядывая в серебристые холодильник и микроволновку. Я взяла комнату с балконом — киношным видом; «завтра съездим за мебелью»,  — сказал Венсан; расставила гель для душа, шампунь, ароматические соли и масляные шарики в форме сердечек по ванной с мозаичным полом, но пространство не сжалось до уютного, а только еще больше распалось — на отдельные разноцветные пятнышки. «У меня что-то есть в холодильнике, но можно заказать из ночного ресторана»,  — прокричал Венсан снизу; «а какая там кухня?» «европейская» «давай закажем»; через час в дверь позвонили и принесли в стеклянных контейнерах три разных салата, мясные рулеты с шампиньонами и зеленью, картофель фри
— оказалось, мы вместе его обожаем — и густое черносмородиновое мороженое. Мы наелись до отвала, как на день рождения, я помылась, пока ждали заказ, сидела на одной из темно-синих подушек на полу в гостиной, голова в полотенце, тело в халате; у коленок Венсана, который сидел на диване, босой и взъерошенный, как генерал песчаных карьеров; смотрели телевизор: какие-то безумные космические мультики, сериал про лос-анджелесских полицейских, потом «Секретные материалы»; выключили свет, чтобы бояться, Венсан заснул. Во сне он стал совсем красивым; лицо было усталое и сосредоточенное, словно во сне он разгадывал кроссворд. Я тихо потолкала его, он бормотал что-то про отца Валентина, «…никому не расскажет», про кино: «мне не нравится, не нравится, я похож на Касселя»; подняла его, нетяжелого, отвела в спальню, странную, суровую, уронила на кровать; он упал лицом, я испугалась, но он только повернулся, чтоб дышать, и не проснулся…
        Я вернулась в гостиную, досмотрела «Секретные материалы», доела мороженое; начался какой-то ужастик Карпентера — про детей не от мира сего; я отнесла посуду на кухню, выключила телевизор и легла на диван, накрылась пледом. Волосы высохли, полотенце свалилось куда-то вниз, ко дну земли. Было темно и тихо. Сквозь купол сияли, дрожали, словно текли, звезды. Необыкновенная красота и печаль. Будто не было города внизу. Будто городов вообще не было никогда; эти звезды — как гадалки — столько всего видели: смертей, жизней, городов, войн… Спать не хотелось. В какую же странную историю я попала. Это красивая история? Или чем-то тревожная? Будут у нас дети через год? Или мы будем просто дружить, смотреть вместе телевизор, есть мороженое и рулеты? Ты любишь его? Эти вопросы были как Великая Китайская стена — непреодолимы; я повернулась к ним спиной и стала повторять римских императоров по порядку — этот список помогал мне уснуть; добралась до Траяна, как услышала шаги, потом кто-то коснулся моей спины, волос, словно ночная бабочка запуталась. Я завизжала.

        — Ты что, это же я, Венсан!

        — А подкрадываешься, будто грабитель…

        — Нет, это я, Венсан,  — и он сел рядом — куда? Темнота невероятная, купол точно накрыли носовым платком из плотной ткани, в ночи бывает такой момент: вытянешь руку — и потеряешь, время для тех, кто делает что-то страшное, использует как прикрытие, варит яды; и можно было только чувствовать — его плечи, нос, тепло, волосы повсюду; от него чудесно пахло: орехами, лугом…  — Венсан,  — повторил он свое имя, как заклинание, нашел мои губы, навалился всем телом, придавил руку; «ой, больно, ой, щекотно» — «ты что, любовью никогда не занималась?» — «нет, а что плохого?» — «ничего, только невероятно; я буду первым; а последним я буду?» — «Венсан…»; и все сложилось легко, как пасьянс; как пишут в романах: они были созданы друг для друга, потом мы начали укладываться спать, застревали в пледе, свисали с краев; потом мне захотелось пить, потом ему в туалет; короче, заснули мы под утро, а в куполе медленно появлялось небо, космос; и я подумала на прощание с явью: «почему его оставили родители, такого нежного, надменного, слабого; он ведь так и не вырос…» А утром поздним проснулась, полная радуги, увидела, что
по куполу течет дождь, свет в квартире серый, а Венсана нет рядом. Закуталась в плед, пошла искать. В кухне нашлась только грязная посуда, в столовой — лишь натюрморты и молчаливые черно-белые стол и стулья. В его комнате открылось окно, ветер раскачивал занавески, они словно танцевали менуэт, а край белого ковра подмок.

        — Венсан,  — крикнула я, плед-тога-сари, и посмотрела на балкон второго этажа. Одна из дверей была приоткрыта — еле-еле, точно кончиком ножа. Комната с черным зеркалом. Меня зазнобило. В ней-то он и был; лежал перед зеркалом абсолютно голый, белый, клубочком, словно разговаривал со своим отражением или параллельным миром, а из зеркала его поразила молния.

        — Венсан,  — села рядом на пол, он был весь в мурашках, накрыла его куском пледа, того было много.  — Венсан, проснись,  — и коснулась его шеи, нежного места. Он медленно открыл глаза, и меня не оставляло ощущение фильма ужасов: сейчас выскочит из-за угла кто-нибудь с криком, окровавленный, в разорванной пополам одежде: «а-а, марсиане, маньяки с бензопилами, спасайся кто может!»; эти секунды открытия глаз и собственной идентификации были такими медленными, растянутыми до осязательности, как у тех, кто ждет — решения, результата, ответа и правды, глядя на песок в часах. Потом повернулся, с усталым, почти старым лицом; будто всю ночь играл в карты с дьяволом на душу; синева у губ.

        — Жозефина?

        — Ты простынешь. Пойдем вниз — горячий шоколад пить; погода самое то — дождь. А потом поедем в самый большой мебельный магазин и купим мне мебель — такую всю бледно-бежевую и бирюзовую, и немного серебра…

        — Я так счастлив, что ты со мной.
        И мы спустились вниз, оделись во всякие его пушистые свитера, узкие джинсы — размер у нас был одинаковый, представляете, как круто; приготовили горячего шоколада и тосты, и Венсан позвонил с сотового опекунам: «я к вам сегодня приеду, да знаю, что не суббота, но я женился и хотел вас с ней познакомить… что приготовить? Да как обычно. Бифштекс, картошку, кексы. Она не сидит на диете, она не модель, нет, и не актриса, очень хорошая девушка, из очень хорошей семьи…» — прикрыл трубку: «ты ведь из хорошей семьи?» «да, очень,  — проговорила я с набитым ртом,  — страшно культурной, все мои родственники — сплошь ученые со степенями, оранжерея просто: филологи, философы, лингвисты и культурологи». «В ее семье все — сплошные ученые с мировыми именами,  — послушно повторил Венсан.  — Моммзены?» Я кивнула. «Как тесен шарик. Да, она из Моммзенов. Понимаю, что неожиданность, но это любовь с первого взгляда, что мы могли поделать. Знакомы мы… давно… Слушайте, давайте мы приедем и будем отбиваться вдвоем? В семь, как обычно… А, черт, у меня съемки до семи, давайте в восемь?…» Потом он звонил режиссеру, потом еще
куда-то; «ты уедешь, да?» — спросила я; «я буду возить тебя везде с собой, если тебе такая жизнь не покажется скучной» «нет, только купи мне книжек по истории»; и мы целовались в лифте. На следующий день газеты вышли со смазанными снимками нас в этом лифте. Видно, кто-то из охраны продал пленку с камеры. А в этот день мы поехали сразу в книжный; меня это тронуло; Венсан опаздывал, телефон у него трещал; но он держал меня за плечо и говорил: «нас нет, есть только мы»; в книжном мы купили целую библиотеку; мне стало неловко из-за денег.

        — Ты так обрадовалась этому бородатому собранию сочинений, неужели деньги не зло наконец-то,  — сказал Венсан.  — Слушай, все эти книги кто-то читает?

        — Читают часть книг, постоянно, такой тип книг называется классикой; а остальные — пожалуй, ты прав, сейчас пишут больше, чем читают; а ты читаешь?

        — Нет, книги в смысле. Сценарии. Просто среди фильмов редко кто книги читает; даже в качестве антуража; все записки какие-то, маленькие бумажки; счета,  — засмеялся,  — бедная, наверное, ты в шоке. Зато я страшно талантлив, сам себе на уме, и меня, как Мэрилин Монро, не заморочишь Достоевским и Станиславским; я автомат с кофе: нажимают на кнопочку «с амаретто» — и я выдаю «с амаретто», сбоев не бывает.
        Потом поехали в мебельный; там я выбрала вместо кровати бежевый раскладной диван с бирюзовыми и серыми подушками и под него — два огромных кресла, в такие хорошо прятаться, как в домик, когда на улице серо-сыро, с книжкой и чашкой шоколада; наверное, из-за этого утра — до сих пор помню: дождь по куполу, величественно, как «Титаник»; бирюзово-серый ковер, бежевую тумбочку, бежевый туалетный столик, бежевый шкаф, бирюзово-серые занавески, огромного плюшевого медведя и красную ночную лампу в форме губ Мэй Уэст. «Ну ты и маньячка симметричная, я-то пал жертвой готового дизайна, а ты сама себе комнату обставила так, что через пару месяцев меня бросишь, или выпрыгнешь в окно, или волосы в фиолетовый выкрасишь». Потом купили одежду — и ему, и мне; смешали стили и отделы, мужское и женское, все нам было одинаково; казалось, мы встречаемся уже года два, бойфренд, герлфренд, как в каком-нибудь пестром американском фильме; заходили вместе в примерочные, хихикали и даже украли одну футболку — черно-зелено-серебристую, с рекламой немецкого пива. Пообедали в фастфуде — картошкой фри и чизбургерами, шоколадным
мороженым; в кафе Венсана узнавали, оборачивались, шептались — оказывается, только что прошел суперфильм с ним в главной роли, что-то средневековое, братство волка, феодалов, они творят что хотят, и ни король, ни Бог им не указ; на кинотеатре через дорогу еще не сняли плакат: Венсан в черном и с мечом, огромные черные глаза, черные ногти, вроде ворона, за спиной луна и какая-то девица с декольте до пупа; «я бы посмотрела»,  — сказала я. «Я тебе куплю потом кассету,  — сказал Венсан,  — шикарный фильм, столько железа, я там главный злодей». Потом мы поехали на съемки; режиссер, толстенький и маленький, в джинсах, поношенном свитере, преподнес мне букет красных роз; грохнули бутылкой шампанского, сладкого, ароматного, как свежие фрукты; дали мне складной стульчик, как у художников на пленэре, и мой пакет с книжками; «захотите есть, скажите просто ассистенту, вон тому парню в джинсах — блин, да они вообще-то все были в джинсах,  — он вам чего-нибудь добудет». Я поискала глазами Анну, спросила одного из ассистентов, но он пожал плечами. И словно не стало меня; и это правильно. Вы, Артур, как я поняла из
эссе, видели почти все фильмы с Венсаном; это были «Дикие банды». Его опять смешно раскрасили, как вчера, при нашем знакомстве: Элвис и французская проститутка; сначала отыгрывалась сцена финальной драки: толпа раскрашенных кожаных парней с одной стороны, толпа джинсовых с другой, в ход шли цепи, палки, арматура, куски стекла; никогда не думала, что это так смешно; постоянно прерывали, подкрашивали кровь, рвали одежду; а потом снимали сцену выяснения отношений с подружкой героя Венсана, девушкой, с которой мы были как два конца таблицы Менделеева — далеки друг от друга по всем параметрам: высокой, грудастой, жгучей брюнеткой, с узкими, как плетка, руками и талией; в черных сетчатых чулках и коже, с алым, как цветок, огромным ртом; она играла плохо, как-то ломко, словно шла в неудобных туфлях по склону; а Венсан… Венсан долго молчал, стоял ко мне спиной, потом начал кричать — так страшно, злобно, замахал руками: «ненавижу тебя, сука, ты разбиваешь мне сердце!» — сломал табурет, кинул в нее второй — и попал, разбил ей лицо, она закричала по-настоящему: «прекратите это! пусть он прекратит! он изуродовал
меня!» Режиссер остановил съемку, к девушке-магнолии подбежали ассистенты, пришел врач, проверил лицо девушки, у нее пошел синяк над губой; «извини, Фэй, я куплю тебе торт»,  — Венсан сел перед ней на корточки, как перед ребенком, мое сердце вспыхнуло, она улыбнулась еле-еле: «черт с тобой, Винсент, будет что вспомнить в старости». Режиссер обернулся на меня:

        — Испугались?

        — Не знаю, он взаправду ее ударил?

        — Да.

        — И что теперь будет? Она подаст на него в суд?

        — Фэй хорошая девушка; играет средне, но характер золотой, поэтому все предпочитают работать с ней, а не с какой-нибудь надменной дурой. Они с Венсаном друзья, она поругает и простит,  — я молчала, истекая ревностью, как горячий пирог — вареньем, к незнакомому миру; какая я наивная; я думала, что все девушки в его мире были ужасны; и вот, встретив меня… Режиссер, кажется, все читал по моему лицу, как дубляж, и развлекался необидно.  — Венсан шикарный актер, он для режиссера — как самые роскошные тряпки для женщины… постоянно на грани; я все время жду, что он сойдет с ума, не сможет выйти из роли; и когда он поворачивает лицо после гениально проведенной сцены — вся съемочная группа в слезах, в мурашках — и говорит скучным голосом: «ой, блин, как же жрать хочу, принесите мне срочно бутер с ветчиной» или «в туалет хочу, обоссусь щас прямо»,  — я испытываю такое облегчение, словно сам поел или поссал… извините за грубость…

        — Ничего,  — я была счастлива. В моем мире так никто не разговаривал.

        — Можно спросить: вы бедная театральная актриса?

        — Нет.

        — Фотографируете для журналов?

        — Нет.

        — А кто? Простите, что так груб, но умереть можно от любопытства: как вы встретились с Венсаном? Обыкновенным людям не так просто…

        — Я понимаю; но я действительно обычная девушка. Я учила экзамен по истории древнерусской литературы неподалеку отсюда, ждала подругу, она играет, в свою очередь, как раз такую девушку — просто девушку, на которую на улице оборачивается Венсан; Анна Скотт,  — но режиссер не узнал, пропустил, как чужое; я вздохнула: вчерашний день был единственным для Анны.  — Венсан подошел ко мне, спросил, что я делаю,  — так и познакомились; несложно, правда?  — и помахала с дежурной улыбкой книгой.
        Режиссер долго смотрел на меня, точно вспоминал, зачем пошел на чердак; потом сказал:

        — Никому этого не рассказывайте; люди в этом мире испортят вашу историю, превратят ее в шоу, вы сами потом не различите, где правда, где ложь, что в вашей жизни было, а чего нет… Ни вы, ни Венсан не умеете играть по правилам; о нем пишут всякую мелочь, потому что боятся кары небесной; а вот вы… простая смертная,  — и ушел, к Фэй, Венсану: «все, на сегодня все».
        Венсан обернулся на меня неторопливо, как в замедленной съемке, махнул рукой, улыбнулся, послал воздушный поцелуй; странно это было: действительно, только что он дрался, кричал, ломал стекло — и вот он со мной, мой возлюбленный, с которым я пойду есть пиццу, заниматься любовью; и еще я подумала: вот в чем дело: его боятся, потому что он талантлив до такой степени, что нет границ между настоящим и прошлым, он открывает двери в потусторонний мир, где актеров наказывает Бог — за то, что живут не своей жизнью…
        Вечером мы поехали к опекунам Венсана. Они жили как в романах Диккенса: большой краснокирпичный дом с деревянной дверью с огромной круглой медной ручкой, звонком-колокольчиком; вокруг — сад с подстриженными в виде зверей кустами; дом был полон тяжелой красной мебели, густых ковров, портретов и батальных сцен; опекунами же оказались старичок и старушка — припудренные, бархатные, плюшевые; невероятно уютные, невероятно старомодные, невероятно, что именно они опекуны Венсана. Дедушка — нефтяной магнат на покое, бабушка, жена его, была когда-то феминистской журналисткой, но во все это никак не верилось, как в Пиковую Даму днем. Я им понравилась, потому что все ела и нахваливала и была ненакрашенная и в длинной юбке; они спросили, хочет ли Венсан сам управлять делами; «пусть все будет по-прежнему,  — сказал Венсан,  — Жозефине тоже не до нефтяных акций и войн за нефть, она ученая, у нее завтра экзамен, а через несколько лет — кандидатская, а потом, глядишь, и докторская, и своя кафедра».

        — Слушай, а экзамен ведь уже завтра, я его нипочем не сдам. Тетя Пандора меня убьет, а мама… а папа… а дедушка… а дядя Люк…  — сказала я уже на улице; он обнял меня тепло и всю, будто накинул на мои плечи легкое пальто.

        — Ты смешная, позвони, скажи, что тебе некогда заниматься такой ерундой, как древнерусская литература, потому что у тебя медовый месяц и ты уезжаешь, а за экзамен заплатишь; твоей тете можно заплатить за экзамен?

        — Нет, ты что, ее за это из университета выгонят, и семья наша, как церковь средневековая, откажется от нее, как от еретика-альбигойца… А мы уезжаем в медовый месяц?

        — Конечно; а ты ничего не хотела менять? Продолжать валяться на диване и смотреть телевизор? Эта неделя — последняя у «Диких банд», мы даже вперед графика идем, потому что главные актеры — я и Фэй — не пьют и не умирают в клубах от передоза… Я думал, мы сегодня вечером, после опекунов, купим карту мира и китайской еды и завалимся возле телевизора выбирать страну…

        — Здорово, только я еще позвоню тете Пандоре и поплачу, потому что она скажет, что глубоко во мне разочарована…

        — А ты скажешь, что в ней…

        — И мы будем заливаться слезами по обе стороны провода…

        — Я думал, она сухарь.

        — Я мечтаю.
        Мы купили карту мира в круглосуточном канцелярском магазине и пакетов десять еды в круглосуточном китайском кафе; «знаешь, я еще никогда ничего не успевал купить днем»; приехали домой; пока Венсан мылся, я позвонила тете Пандоре.

        — Тетя?

        — Жозефина? Как твои дела? У тебя и твоей группы есть все билеты или чего-то не хватает?

        — Тетя… Тетя Пандора, миленькая, знаете, я не смогу прийти завтра на экзамен, я не готова вообще черт знает как… А все дело в том, что я вышла вчера замуж.
        Тетя Пандора закричала в свой мир дяде: «Люк, сделай своего Шопена потише, боже мой, можно подумать, ты слушаешь рок-н-ролл!» — и спросила:

        — Мама и папа знают?  — и я поняла, что тетя Пандора — совершенство, как Мэри Поппинс.

        — Нет, тетя.

        — Хочешь, я скажу?

        — Хочу, тетя. Я сама боюсь смерть как.

        — Он неудачная партия?

        — Ну…

        — В смысле подлец какой-нибудь? Ты не беременна?

        — Нет, тетя, просто ужасно влюблена. Он актер, очень известный…

        — Какой театр?

        — Кино.

        — О, это я не знаю. Как теперь звучит твоя фамилия?

        — Винсент. Жозефина Винсент.

        — Название винного торгового дома.

        — Первоклассного или в котором вино разбавляют соседскими виноградниками?

        — Очень старого и… пожалуй, что и на экспорт годится.

        — Спасибо, тетя.

        — Но он хороший человек?

        — Он необычный человек.

        — Талантливый, в этом-то все и дело?

        — Для меня — только молодой и красивый. Но для всех остальных…

        — Ох, Жозефина, Жозефина. Ну ты и удивила меня. Да и всех. Я думала, ты проживешь жизнь старой девой, усыновив какого-нибудь негритенка. Ты должна его привести на семейный ужин, ты знаешь? С его родителями…

        — Их нет. Есть опекуны. Но они в его жизни мало что значат.

        — Так вы еще оба и несовершеннолетние! Где вы живете? У тебя, втроем, богемно, с этой девушкой, розовой твоей соседкой?

        — Нет, у него, в очень дорогом красивом высотном доме. Он богат, тетя, он очень известный актер.

        — Ну, Моммзены — как монахи, сидят в своем скриптории… Дай номер, я перезвоню тебе, сказать, когда родители придут в себя и когда будет готов ужин.
        Я пересказала Венсану разговор с тетей; «суперженщина,  — оценил он.  — Шэрон Стоун». Мы раскрыли пластиковые контейнеры с едой, кафе было недорогое, но настоящее; запах кисло-сладкого соуса чувствовался за два квартала; упали у телевизора, с «Пятым элементом» по кабельному, на карту пузами и поползли по ней, как два жука по кленовому листу. «Таиланд? Гавайи? Вообще ощерившийся пальмами юг?» «к черту юг, у меня где-то там чуть дядя с тетей не утонули во время цунами»,  — «дядя Люк и тетя Пандора? правда мило, что я запомнил, как их зовут?» — «нет, дядя Антон и тетя Раиса; он пейзажист, а она искусствовед, смешная кошмарная пара, говорят только друг о друге; они там жили уже год, собрались совсем остаться; типа Гогены; а теперь юг ненавидят» «ладно… галопом по Европам? Рим, Париж, Стокгольм, Осло, Лондон, Кельн, Венеция? цветное стекло, статуэтки Эйфелевой башни; а в Англии купим породистую собаку с бархатными глазами…»,  — «да, и девочки на улицах, узнающие кумира, на которого мастурбируют, визжащие и бегущие за нашим кебом…» — «да ты испорченная; перестань стервозить, я актер скорее хороший, чем
известный; а чтобы не догнали — купим джип»,  — «джип — плохая машина, в нем не видно мира, его красоты и страданий. Иисус бы никогда в нем не ездил»,  — «и «Праду» бы не носил… Слушай, а давай поедем в Африку».

        — Куда вы едете?  — переспросил папа, и без того потрясенный, как буфет с дрезденским фарфором семью баллами по шкале Рихтера. Венсан пришел весь в черном, опоздав на полчаса: «вечеринка по поводу окончания съемок, жаль, что ты не пошла, столько водки»; с белой крысой на плече. «Ты хочешь меня убить или просто обидеть?» — шептались мы в прихожей, как в закоулках Лувра; «я хочу показать, что я иной, поэтому ты со мной будешь счастлива». Родители мои находились в ужасе, таком, почти физиологическом; Венсан посадил крысу на стол, рядом со своим прибором, кормил и ласково называл «Фифи»; «обожаю маленьких и носатых»,  — улыбнулся родителям в объяснение; «Фифи» — так называли меня все, кто считал маленькой. В самом начале знакомства он сел в кресло, раскинув ноги, в кожаных черных штанах и сапогах в облип, поймал меня за талию, когда я разносила чай, и посадил на колени, поцеловал в шею, отпустил, шлепнув по заднице. Потом вспомнил о подарке, коим оказался подлинник Сальвадора Дали. В моей семье его никто не любил как фанфарона и зазнайку от искусства, а тут еще и такой невероятно дорогой подарок.
Настоящий тупик для этикета. А теперь еще и Африка. Родственники уже мысленно скидывались на мой гроб красного дерева с розовой обивкой, думали, какие цветы пришлют в знак сочувствия.

        — Мы купим джип, фотоаппарат и кучу растворимой космической еды, возьмем аптечку и прививки сделаем,  — а про себя повторяла: «я тебя убью, Венсан Винсент», перебирая способы убийства: классические народные, изощренные японские, хитроумные в стиле семей Медичи и Борджиа. Все молчали, смотрели на него, как на студента, который и без того постоянно прогуливал, а теперь явился на экзамен, рассыпал шпаргалки и вместо ответа несет всякую чушь, смешивая даты и имена, как в миксере, в том числе и имя экзаменатора; одна тетя Пандора реагировала нормально, не хохотала, конечно, но смотрела по-другому — с интересом, как на экскурсии; рассказала мне, как сдала моя группа: почти все тройки; улыбалась, похвалила картину, погладила крысу, спросила, в каком фильме можно посмотреть Венсана; Венсан назвал тот, с плаката: черные вороны, меч и серебряный перстень с волчьей головой.

        — Какая ересь,  — отомстил мой отец,  — мои студенты предложили мне сходить с ними; кто-то из них уже смотрел этот фильм и был в восторге; я им поверил; ушел на середине. Какое невежество, какая чушь. Как можно было придумать такую глупость о шестнадцатом веке — даже не представляю.

        — Спасибо, папа,  — сказала я.

        — Это тебе спасибо, дочка,  — ответил он, и я поняла, что могу вернуться в любой момент, надо только позвонить сегодня вечером, объяснить все, поныть немного, сказать, что пересдам экзамены осенью, все догоню…

        — А вы специалист по Средним векам?  — полюбопытствовал Венсан из своего кресла, ноги опять вытянуты, крыса сидит на самом верху, на спинке, нюхает воздух; где он ее взял?

        — Да,  — отец защищал докторскую по инквизиции; читал мне на ночь в детстве куски, никто не верит, или говорят: «какой ужас», ищут во мне комплексы, потрясения, но это была фантастика, дети же любят жестокое: я с нетерпением ждала, когда няня искупает меня, и я нырну в кровать, как в море, и придет папа, с тремя парами очков, потому что постоянно их терял, и массой исписанных за день листов, он еще писал на необычной бумаге — зеленоватой, голубоватой, бледно-бирюзовой, атласной, для акварелей…

        — А Жозефина специалист по чему?  — продолжил расспросы из своего инфернального кресла Венсан.

        — Должна была быть по Древнему Риму, как и дед,  — отец молчал, мама тоже, дядя Люк крутил головой на нас всех, и тетя Пандора решила взять на себя разговор.

        — Тебе нравится Древний Рим или тебе его навязали?
        Я подпрыгнула, потому что думала о зеленоватой бумаге, кровати, ночной лампе — это была нежно-голубая раковина; и, может, вернуться к родителям…

        — Мне нравится Древний Рим,  — и вдруг услышала тишину, меня напряженно слушали, как капанье воды ночью из кухни, голос мой прозвучал звонко, будто камень влетел в стекло.

        — Мне тоже нравится Древний Рим,  — сказал Венсан и встал, подошел к камину. Надо сказать, что наш дом делился на территории: папину-мамину, дяди Люка и тети Пандоры, дяди Антона и тети Раисы; все части дома были под своих жителей; мы сидели в гостиной моих родителей, заполненной предметами Средних веков: чаши, ларцы, книги, два роскошных гобелена, а над камином висел настоящий двуручный рыцарский меч, он весил двенадцать килограммов.  — Я всегда мечтал сыграть что-нибудь древнеримское; с Колизеем, гладиаторами и кострами. Настоящий?  — посмотрел на отца, тот кивнул, привстал от ужаса, что еще вытворит Венсан.

        — У вас внешность не совсем римская,  — вежливо сказала тетя Пандора.  — Вы, скорее, действительно средневековый типаж: немного мрачноватый, суровый; что-нибудь про крестовые походы.

        — Это я тоже играл, можно?  — и, не дожидаясь разрешения, снял меч со стены двумя руками, примерился и как махнул им — легко, вокруг своей оси, словно разрубая свою тень, отказываясь от нее во имя великой легенды, черный, тонкий, сверкающий; воздух свистнул, меч будто ожил, отец вскочил потрясенный, и все вскочили — так красиво это было, поразительно, по-настоящему. Венсан замер в боевой стойке, держа меч без малейшего напряжения, а потом расслабился, улыбнулся нам коварно и ласково, сказал: «спасибо, великолепная вещь» — и повесил его на стенку, точно какую-нибудь невесомую картинку с бабочкой. Потом мы ушли, всех поблагодарив, будто вечер прошел идеально, мама дала нам с собой пирога, мы шли по ночным улицам, смеялись, держась друг за друга. «Где ты взял эту крысу?» «Фэй дала, она их разводит». Потом собрались в Африку, раскидали все вещи по квартире, ели мамин пирог возле телевизора с «Кейт и Лео», занимались любовью, и я все время видела лицо отца — мне незнакомое, обожженное словно, увидевшее то, о чем он и мечтать не смел,  — средневекового рыцаря; отец никогда не разговаривал потом со мной
о Венсане, тем более о том вечере, но я знаю: Венсан подарил ему вдохновение, дал ему заряд на еще и еще — на всю жизнь — провести ее счастливо — писать о том времени…
        Африка, Африка — я думала: Жюль Верн, пятнадцатилетний капитан, песенка о Кейптауне; «ты никогда не играл в приключениях?» — «играл в детстве, юнгу в постановке Патрика О'Брайена; было здорово, режиссер построил настоящий корабль, мы по-настоящему лазали по реям, все руки себе ободрали, мускулы нарастили; а однажды попали в полосу шторма, корабль скрипел, как калитка несмазанная, но выдержал» «ты мой кумир; я обожаю Патрика О'Брайена»; мы ходили по магазинам покупали палатки, надувные лодки, консервы, ярко-красные термосы, высокие шнурованные ботинки, раскрашенные под британский флаг, делали прививки; я перенесла экзамены на осень; а потом долго-долго летели в самолетах, меняли их, как носовые платки в простуду, меня все время укачивало, болтало, как яйцо в кипятке,  — хотелось умереть. «Венсан, мне плохо, мне так плохо»; он держал меня за руку, просил, словно с другого конца вселенной, принести мне коктейль: яйцо, водка, черный перец; поднес холодное стекло к моим губам, я отшатнулась, воняло ужасно; «пей, детка, снадобье Дживса»; я выпила, задохнулась, он постучал мне по спине. «Откуда… хр-р…»
«что?» «откуда ты знаешь, кто такой Дживс, ты же не читаешь?» «Дживс — это был менеджер одного моего друга, ровесника, тоже актера, он здорово кололся, Дживс приносил ему это, когда тот не мог встать и пойти на площадку после укола»; «а он будет приходить к нам в дом?» «кто? Дживс?» «нет, твой друг, я не хочу» «ну что ты, детка, нет, конечно, я вообще не склонен к общению и светским приемам, я думал, ты уже заметила; да и к тому же он давно умер… но не от этого коктейля»; и засмеялся, обнял меня, прижал крепко, и я летела над землей, над морем, в его объятиях; и уснула…
        Привезли нас в далекий тихий город на побережье; большая белая гостиница для белых; все было белое: постельное белье — совершенно невероятное, шелковое, кружевное; белый фарфоровый сервиз для завтрака; белые ковры, мохнатые, как персидский котенок, ворс доходил мне до щиколотки; белые лестницы, белые ванные; белый песок, крошечный, прозрачный, как сахар, на пляже; белые зубы и передники прислуги. А где же Африка? Костер, шляпы с вуалью от москитов, рык льва вдалеке, ружье между ног, джунгли, гуашевые огромные попугаи? Зачем нам тогда все эти вещи из магазинов-сафари?

        — Я же предлагал — давай купим джип. А так мы всего лишь ленивые роскошные янки-захватчики…

        — Да,  — и я расстраивалась, раздавала огромные чаевые; легче мне стало, когда мы, гуляя по пляжу, вышли на деревушку из бревен и соломы; там жили рыбаки и их семьи; мы купили целую корзину совершенно ненужной нам рыбы — но такой сверкающей; нам улыбались, нам были рады; «давай каждый день у них рыбу покупать» «а потом уедем и разрушим им новый экономический строй» «злюка; кстати, хочешь ухи? я умею» «откуда? ты же книжный червь» «я все детство провела в лагерях, там нас постоянно учили чему-то экстремальному» «да уж, представляю, насколько экстремальная уха, давай». Вечером мы надели наши британско-имперские ботинки, москитные шляпы, взяли уголь и спички с зелеными головками, ушли на пляж, развели костер, повесили над ним котелок, накидали туда заранее почищенной в беломраморной раковине рыбы, перца, укропа и всю ночь варили, разговаривали; потом ели, получилось, кстати, вкусно. На рассвете мы занялись любовью, и я порезалась плечом о необыкновенно красивую ракушку — бледно-бледно-розовую, с таинственным голубоватым отливом в глубине, словно там что-то находилось ярко-синее внутри и мерцало — в
зависимости от силы лунного света; мы положили ее, с моей кровью на острие, на высокий камень, а потом забыли; «ой, жалко»,  — вспомнила я вечером; мы уже сидели в номере, нам строго-настрого наказали не выходить — штормовое предупреждение; мы открыли балкон, белый тюль вился внутри гостиной, как призрак, пронзительно пахло солью, йодом; а мы играли в карты на пирожные, заказали целый поднос, самых разных — корзиночек и эклеров, с виноградиной, с персиком, с бледно-желтым и розовым кремом, шоколадных, уже ужасно объелись; «я схожу, возьму, она наверняка все еще на камне»,  — сказал вдруг Венсан. Африка не шла ему, словно пиджак, он был все время бледным и без сил, шутил, но редко, все больше молчал, дышал часто, будто ждал дождя. «Не надо, шторм ведь» «я быстро, еще не началось»,  — и ушел; я осталась так внезапно одна, с развевающейся белой занавеской на всю гостиную. До сих пор помню, как она летит по комнате, поверх кресел и столов, под самый потолок, а потом погас верхний свет, и по лепному полотку побежали струи дождя и молнии. Стены задрожали. Море гудело, словно в нем шел тяжелый стальной
корабль, и морю было тяжело. Я сидела неподвижно на огромной кровати для молодоженов, со спинкой в форме сердца, и была одна, маленькая, в чужой далекой стране, и мой возлюбленный ушел искать прекрасную раковину, и его унесло морем. Шторм бил всю ночь, и Венсана всю ночь не было. Утром, сверкающим, как стекло, я спустилась в фойе, позвала управляющего. «Шторм прошел, госпожа, все хорошо, можете погулять по пляжу — приносит очень много интересных вещей: в прошлом году одна дама нашла бутылку с запиской, восемнадцатый век…» — «Мой муж пропал,  — сказала я,  — он ушел на берег перед штормом, мы забыли на пляже туфлю, ему это показалось важным — ее вернуть, и исчез, не вернулся, понимаете?» Он побледнел сквозь загар цвета «Эрл Грея», побежал звонить. Вся гостиница встала на уши, как при пожаре. Я не ела, не пила, не спала, не мыла голову, не меняла одежды — его белой рубашки и черных бархатных бриджей; сидела на кровати, раскладывала пасьянс «башня», люди заходили и говорили, что еще не нашли его; говорили, в каком фильме видели его, часто совсем маленьким, говорили, что он замечательный человек,
необыкновенно талантливый, и что он обязательно найдется, укрылся, наверное, в одной из прибрежных деревень. Мне казалось, что я статуя, из белого фарфора, и если кто толкнет меня с кровати, то я разобьюсь. Его нашли на третий день, на пляже, всего мокрого, в водорослях; словно его носило по морю, потом пожалело и вернуло мне — насовсем ли…
        Его принесли на руках эти, цвета кофе, шоколада, рыбаки, у которых мы купили рыбу. Бледный-бледный, будто весь цвет, кроме волос и бровей, с него смыло; без сознания, холодный, сломанный. Его подхватили управляющий и врач, отнесли в наш номер; я протянула рыбакам денег, они отказались, пытались что-то объяснить управляющему; он понял, и лицо его стало злым, как у деревянных богов. «Что? Что они сказали?» — я стояла босиком, в посеревшей от пота рубашке, со слипшимися волосами; в зеркале отражался гном; было страшно, как в подворотне; «идите в номер, госпожа». Там находился врач; Венсан лежал в постели и сливался с ней, уходил в нее, как в воду.

        — Он услышит меня, если я позову его?  — спросила я врача.

        — Нет, он крепко спит.

        — Спит? Я думала, он без сознания, без памяти… Вы что-то дали ему?

        — Вот именно что нет. Никогда с таким не сталкивался. Человека как минимум сутки носило по морю, а он спит, как наигравшийся ребенок.

        — У него рука сломана?  — я увидела перевязку.

        — Да, и два ребра. И трещина в одном колене. Он упал на камни. Проспит, наверное, до вечера, вот мой телефон, сразу позвоните, я приду. Надо проверить его память,  — и ушел, славный-славный доктор, добрый, как детский; он ни разу не сказал про славу Венсана, просто перевязывал его, рассказывал аналогичные случаи из практики, про своих детей, показывал их рисунки — как у всех детей в мире: солнце, трава, папа, и мама, и они, дети, держащиеся за их руки… «Я тоже такие рисовала»,  — сказала я потом Венсану, он ответил неловко и жестоко: «а у меня не было родителей и карандашей». А тогда я просидела возле него весь этот день и ночь; когда она началась — он очнулся.

        — О, Жозефина,  — произнес он ласково, точно нашел меня в игре в прятки за креслом.
        На столе стоял ужин; «будешь?» — спросила я. Он попытался встать, наткнулся на свои переломы. Я помогла ему, подложила подушки и почувствовала нежность, такую дикую, что захотелось сломать ему нос.

        — Венсан, скажи, я красивая?

        — Да,  — сказал он и взял свободной рукой бутерброд с гусиной печенкой и огурцом.

        — Нет, я же некрасивая, посмотри на меня!  — закричала я.  — Я трое суток ждала тебя, думала, с ума сойду, как русская баба, не мыла голову, не чистила зубы, не переодевалась, изгрызла ногти под корень, а ты врешь, будто я красивая!  — и стукнула его по здоровой коленке кулаком. Он ойкнул и уронил бутерброд в постель.

        — Дура.
        В Африке мы прожили еще месяц — пока заживали его рука, ребра и колено. Все даты жизни и все свои фильмы он помнил; и, казалось, все в порядке; если не считать разговора с полицией с глазу на глаз. Меня никто не обидел, наоборот, принесли невероятно вкусный кофе и рассыпчатое печенье; «моя жена печет, научилась у жены миссионера»,  — сказал инспектор; дело было в том, что аборигены видели Венсана во время шторма вовсе не в море, а в лесу. Трое суток он там жил и охотился, сидел у костра, пел страшные песни; «они его очень боятся, повторяют: «Страшный человек, странный человек» — то один, то другой; он переспал с одной из их женщин — легкого поведения, поэтому они не переживали. Полез на дерево за плодом и упал; они думали, что он умер, но он очнулся через час, побрел к морю, шатаясь, будто пьяный; и упал в него, и его понесли волны, вот тут они подумали: точно умер; но его принесло еще через несколько часов обратно приливом». «И что мне делать с этой историей?» — спросила я инспектора. «Посмотрите за ним — вдруг он болен чем-то хитрым, в мозгу, и это можно найти и вылечить». Я шла по пляжу, неся
недоумение в себе, как стакан с горячим, вот-вот уроню, пальцы не выдержат, и вдруг увидела эту раковину — розовую с голубым; опал и сапфир; она была все еще на камне, продержалась весь шторм, исчезновение и лечение Венсана; свидетель преступления; «смотри, что я нашла»; он бегал по номеру, разговаривал по сотовому с новым режиссером; обернулся: «ага», и все. Я надулась, как воздушный шарик, села на кровать; «чего ты, заяц?» «ты забыл про раковину». «О, это та самая, о которую ты порезалась? Я думал, просто еще одна большая раковина, вы с ней стояли на свету, не увидел, прости»,  — такой идеальный, такой принц; я упала ему на плечо и простила, забыла, решила: неправда…
        Мы вернулись в дождь; все покупки в складках, их и не вынимали; «ну, хоть загорели чуть-чуть»,  — «никто и не поверит, что мы лето прожили в Африке»,  — «а мы никому не скажем» «скоро осень, у меня экзамены»,  — «а у меня фильм». Я навезла всем подарков: ткани, статуэтки, маски, чашки, свитки — всем родственникам, Анне; но все было лень позвонить. Он читал сценарий в своей комнате, я — книги в своей. «Хочешь чаю?» — кричали мы друг другу; я спускалась на первый этаж, мы ставили чайник, включали телевизор, смотрели шоу и клипы, делали бутерброды с докторской и майонезом или заказывали сложные французские блюда из ресторана; а иногда говорили: «пошли в ресторан!» — и шли, но не в этот, в доме, а в круглосуточную китайскую кафешку, где когда-то брали еду, кисло-сладким пахло на весь квартал. Ходили мы всегда ночью; это было красиво: горели два красных фонарика над ступеньками, и шел дождь — холодный, прямой, как разговор о деньгах; мы в одинаковых белых куртках с капюшонами. Венсан умел есть палочками; в этом кафе они были из светлого дерева, с резьбой; а я нет, и он учил меня, и официант-китаец; но
я оказалась бездарна, и мне приносили вилку. Вообще, это было счастливое время, сходились все пасьянсы и звезды. Венсан стал собирать для меня свои фильмы; а съемки нового начались в конце августа, он был про Русско-турецкую войну. Венсан взял себе роль второго плана — турецкого вельможи: хитрый, колючий взгляд, красный шелк, изогнутый меч, пистолет с золотом, ромашка в зубах — рекламные фотографии уже обошли толстые глянцевые журналы. «У тебя в семье нет специалистов по русским войнам? чтобы можно было с ними помириться; мы, кстати, можем оформить как официального консультанта, знаешь, хорошие деньги платят»; я засмеялась, Венсан обиделся: «ты смеешься из-за денег? в твоей семье их презирают, потому что они управляют миром, а не вечные ценности и космический сенат? а я люблю деньги, они дают мне счастье думать самому»; «нет, просто это совпадение; мой дядя Лео действительно изучает русские войны, он писатель, пишет исторические детективы, и археолог, весь его дом завален всякими черепками… просто я боюсь, что он не согласится, он живет очень замкнуто, с семьей почти не общается; я его ужасно люблю,
почти как мужчину, он молодой, рыжий, и глаза удивительные — золотистые, как подсолнухи». Но все-таки я позвонила, дядя Лео согласился; они познакомились, и Венсан ему понравился; «он очень цельный, очень талантливый, не знаю, почему он выбрал тебя, ведь ты совсем молодая»; но не обидел меня, я тоже задавалась этим вопросом…

        — Жозефина, я схожу за сигаретами,  — крикнул он снизу, я читала нечто потрясающее — «Турецкий гамбит» Акунина, который дядя Лео дал Венсану; Венсан сказал: «прочитаю», но я перехватила; «купи мне “Марс”»,  — «ладно»,  — и хлопнул дверью; я посмотрела на время: час ночи; еще пара страниц про воздушный шар, двадцать страниц тетиной древнерусской литературы; а потом я поняла: Венсан опять ушел, исчез… Я бросила книгу, натянула свитер, надела носки, потом заставила себя вернуться к исходному положению, лечь на кровать: он просто пошел за сигаретами… просто пошел за сигаретами… просто пошел за… стрелка дошла до двух, когда входная дверь внизу опять хлопнула. Ффу…

        — Ты принес мне «Марс»?  — он не ответил.  — Венсан, ты купил мне «Марс»? Ну, если не купил, то не страшно.
        Но он не отвечал. Выключил телевизор, и я услышала его шаги. Совсем другие, словно он сменил ботинки — с легких кроссовок, в которых обычно ходил ночью, на классические черные тяжелые. Еще он пел и с кем-то разговаривал — тягучим, полным согласных голосом, звал по имени: «Тиберий, жрать»; и на кухне зазвенело, упало что-то, стукнулось. Я встала с кровати. Тиберий? Нашел собаку, привел в дом, наливает молока? Приоткрыла дверь комнаты: он стоял внизу, в гостиной, а перед ним и вправду сидела собака — огромная, черная, почти Баскервилей, гладкая, блестящая, как мокрый асфальт, совсем не бродячая, наоборот — аристократ; и ела из миски гору корма.

        — Венсан,  — позвала я, спустилась на пару ступеней. Но он не обернулся, не поднял головы. Зато меня услышала собака и зарычала.  — Что это за собака? Если она тебе нравится, понимаю, она красивая; но я девчонка, я таких боюсь.
        Он развернулся резко, будто в него кинули кинжал. Он переоделся — в черный костюм, почти смокинг, из толстовки с «Нирваной» и легких синих джинсов.

        — Кто вы?  — спросил он, новый. И я поняла: это не Венсан.
        То есть это, конечно, был Венсан — и в то же время не он. Словно кто-то вселился в него, взял взаймы его внешность — повесть о похитителе тел. Сказал, мол, на рассвете встретимся, а Венсану дал тело старика-бомжа, бывшего профессора, или ребенка-идиота и одновременно математического гения, или поэта, полного золотых слов и опиума; а может, вообще отправил в прошлое — смотреть на войны, походы, чуму, революции, чтобы он мог лучше сыграть. Дух же, взявший на время тело Венсана, моего парня, с именем цвета зеленого чая и фамилией как марка дешевого виски, был… был недобрым, как органная музыка.

        — Кто вы?  — повторил он еще раз и начал подниматься ко мне по ступенькам.  — И что вы делаете в моем доме?

        — Я… это не важно. Я жена Венсана, он здесь живет,  — пока мне было не страшно, вдруг это игра или нелепость, так ошибаются в толпе.

        — Венсана? Я живу здесь много лет, и иногда в телефоне спрашивают Венсана, я говорю, что не туда попали. Понимаете, вы не туда попали. Вы проститутка?

        — Нет…  — я шагнула назад; думала, там пропасть, яма, прикрытая хворостом, открытый люк в городские катакомбы, а там оказалась ступенька наверх. Он же шел на меня снизу, и я видела, что все другое: глаза, брови, складки у губ, сами губы; что он сделал с Венсаном, где Венсан?

        — Я иногда привожу сюда проституток, но жить с женщиной… это мерзко…  — словно пауки и лягушки падали из его рта, красивого, но надменного; сказка братьев Гримм про хорошую и плохую сестер; книга про Дориана Грея; два портрета в одном; обложка «Кода да Винчи» — стереокартинка, когда у Джоконды два лица — ее и череп…

        — Я уйду,  — сказала я.  — Вот так, как есть: в носках, домашних джинсах в пятнадцать дырок и в свитере; пойду по дождю, забуду дорогу сюда, только уберите собаку и скажите, где Венсан? вы убили его или только ранили?
        И тут он ударил меня; в грудь; как выстрелил из ружья; я влетела в стену — упала одна из повешенных мной фотографий; черно-белая, тот самый рыбацкий поселок; упала мне на голову, обсыпала стеклом; а он ударил меня еще раз, в лицо, кулаком, будто я не девушка, а картон, за которым золото; больно было до черноты, до сверкания, как рябь на море от солнца; потом он потащил меня в комнату с зеркалом; я кусала его за пальцы, крутилась, визжала — меня в жизни не били; а он был такой сильный, словно огромная рыба, уронил меня на пол, содрал всю одежду. «Венсан, Венсан!» — кричала я, будто он мог услышать меня из глубин этого существа, лечь со мной рядом на пол, повернуться, сказать: «О, Жозефина!» — словно нашел меня только что за шторой и теперь мне водить; но Венсан не появился; «кто ты?» — спросила я, разбитая, когда он встал надо мной, черный, тенью, как огромные крылья; «Дамиан Гессе»,  — услышала я из зеркала, ударила по зеркалу: «кто ты? кто? будь проклят»; потом он отпустил меня, ушел к своей собаке, на кухню, включил миксер. Я вышла на этаж, полный электрического света, посмотрела в лицо камеры
под потолком, показала фак; зашла в лифт; внизу никого не было, словно Дамиан их всех убил: охранников, сигнализацию; вышла на полную воздуха улицу. Шел дождь, тихий, мелкий, воздух был плотным от него, как кисель; а я будто оглохла, будто тонула, кровь текла из носа, из губ, с рассеченной брови; поймала такси; таксист охнул и хотел уехать; «пожалуйста, это несчастный случай, я вам заплачу, я ничего не испачкаю»; он остановился, разрешил мне сесть: «может быть, вас отвезти в больницу?»; и вдруг мы с ним узнали друг друга: это был тот таксист, который вез нас с Венсаном с венчания. «Отвезите меня домой»,  — и он повез меня к Анне; помнил; это было необыкновенно, я начала плакать так же тихо и мелко, как шел дождь, все лицо сразу адски разболелось. «Я поднимусь, возьму деньги…» «нет, не нужно, просто оставайтесь живой»; и уехал; я поднялась по темной лестнице — лампочки то били, то воровали в первый же день, как чья-то добрая душа тратилась и вкручивала,  — и позвонила; только бы она была дома… Анна оказалась дома; опять в халате, в креме; узнала, закричала, втащила меня в крошечную прихожую, под ноги
мне попалась белая пушистая кошка-экзот, вместо меня друг.

        — Это он?

        — Кто? Ты знаешь кто, да, Анна?

        — Да, прости,  — она села было на стульчик, но тут же спохватилась: — Боже, боже, бедный мой ангел, зайчик,  — поставила греть воду, вытащила вату, пластыри, зеленку, водку; меня отмывали, потом заклеивали; и я все время повторяла: «Анна, ну почему ты не сказала?» — А что? Что я должна была сказать? Этот парень — ассистент, в которого я тогда была влюблена,  — видел однажды на улице Венсана с огромной черной собакой, всего разряженного в Гуччи, Армани, подошел к нему здороваться, и тот его послал, чуть не затравил. И все повторял: «Я не знаю, кто такой Венсан Винсент, я Дамиан Гессе». Парень боится Венсана с тех пор до полусмерти; однажды мы напились, сплетничали об актерах, и он рассказал, правда, никак не мог понять, что же это было,  — ведь Венсан всегда такой простой…

        — Значит, все это знали? И кто, черт возьми, такой этот Дамиан Гессе? Откуда это имя? Ты мне волосы склеила…

        — Никто не знал. Извини. Кроме меня, Андрей никому не сказал. Очень испугался. А Дамиан… это его первый фильм. «Голоден как волк» — ты никогда не видела? Он очень известен, классика ужасов… Венсан играл в нем… сына дьявола.

        — Он говорил об этом фильме, сказал, что достать его невозможно и ему в нем лет семь…

        — В любом прокате стоит.
        Она заварила мне чай, набрала ванну; «спасибо, Анна, ты мой лучший друг; знаешь, я ведь тебе подарок привезла из Африки: такую классную ткань и ожерелье; только я не знаю, смогу ли теперь его забрать…» «не плачь, заяц, купишь мне в соседнем супермаркете что-нибудь к чаю»; но я выла и выла, в ванне, полной лавандовой пены, из меня выходили: кровь, злость, отчаяние, страх — все, что бродит по темным улицам.

        — В нем живет его первая роль? Это же бред, Анна…
        Утром я отправилась искать того священника, отца Валентина; «может, отоспишься? ты ужасно выглядишь»; но мне было все равно, как я выгляжу. Лишь бы это была я… В церкви шла служба, я спряталась на последнем ряду, кого-то отпевали; стояли родственники, все сплошь женщины, в черном, в вуалях с мушками и с перьями, будто начало века; гроб вынесли, все вышли, и служка, тонкий, изящный, как клевер, мальчик, начал гасить свечи; «скажите, отец Валентин здесь?» «да»,  — ответил мальчик и не удивился моему лицу, словно каждый день к ним приходили еле выжившие в катастрофах.
        Отец Валентин не узнал меня:

        — Да, чем могу помочь?

        — Вы не узнаете меня?

        — Нет, извините.

        — Я девушка, с которой вы повенчали Венсана Винсента. Его вы, надеюсь, помните?
        Он побледнел, сжал мне руку, точно поскользнулся, сел и посадил рядом на скамью.

        — Боже. Это… это Дамиан сделал с вами?

        — Да, отец Валентин.

        — Это ужасно,  — он сгорбился, схватился за спинку соседней скамьи.  — Простите, мне плохо…

        — Кому хуже, мне или вам, отец? Почему вы не сказали мне, почему не сказали: беги от него, он дьявол.

        — Он… он давно пришел ко мне, просил помощи, он знал, что с ним… Я провел обряд изгнания, но это не помогло. Он оставлял у меня вещи, чтобы переодеться, и собаку.

        — Вы знакомы и с тем и с другим?

        — Да.

        — И кто же вам больше нравится?

        — Вы жестоки, потому что вы молодая.

        — Потому что у меня разбито сердце. Почему вы не отговорили меня?

        — Я увидел, что он счастлив… Он сказал мне, что полюбил вас с первого взгляда, вы смелая и чистая, и, наверное, это поможет. Дамиан не способен на любовь. Он тщеславен, любит вещи, но не людей.

        — Но как же вы могли… Любовь — это же не аспирин. Вы чудовище, сродни Дамиану,  — вырвала свою руку из его большой, худой и теплой, убежала; так я и не узнала, что за человек был этот отец Валентин, откуда он, какой священник, и как им стал, и что случилось с ним дальше; но церковь его была всегда открыта — это говорит о том, что он готов был ко всему: и к свету, и к мраку — настоящий человек…
        Прошел почти месяц; я отлеживалась у Анны, Анна же набрала мне книг в библиотеке по списку; «тяжелые какие,  — вся такая в мини-юбке, высоких сапогах,  — а парней-то симпатичных в библиотеке нет»; я засмеялась, ойкнула, губа до сих пор болела, еще у меня треснул зуб, оказывается; если бы не боль, иногда не дававшая мне спать по ночам, как лунный свет кому-то,  — то Венсана словно и не было в моей жизни. Я положила книгу на пузо, поставила рядом вазу с вафлями, в глубине квартиры зазвенел телефон. «Анна, возьми, мне лень»; она собиралась в ванную, потом на свидание, подошла голой, побледнела: «это он»; «кто?» «Венсан; возьмешь?» Я думала и думала, а она все держала трубку, высокая, красивая, потом топнула ногой: «мне холодно»; и я протянула руку за телефоном: а вдруг я больше никогда его не услышу… «Невероятно, он помнит, как меня зовут, он сказал: «здравствуй, Анна»»,  — ушла она в ванную потрясенная, все-таки он был главным героем, а она — эпизод…

        — Привет.

        — Привет.

        — Это я, Венсан.

        — Я знаю.

        — Как твои дела?

        — Учу экзамен.

        — Тети-Пандорин?

        — Да.

        — Он очень сложный…

        — Немного.

        — Сложный. Я сижу в твоей комнате и читаю твои книги. Ты такая умная. В них столько всего.

        — Приятно.

        — Просто он не может зайти в твою комнату.

        — Дамиан? Ты его видел?

        — Да, сначала в этом черном зеркале, а потом в коридоре. Дамиан… Забавно. У него имя моей первой роли.

        — Считается, от нее ты и сошел с ума.

        — Я понял.
        Потом молчали долго, а в трубке щелкало, словно мы были не в одном городе, а очень далеко друг от друга, три дня на поезде, и еще автобусом…

        — Жозефина? Ты здесь?

        — Да.

        — Скажи… Ты ко мне не вернешься?

        — Нет.

        — Почему?

        — Мне страшно.

        — Мне тоже страшно. Но ведь ты любишь меня?

        — Да, я очень сильно люблю тебя.

        — Так почему же это не помогло?

        — Я не врач и не священник. Я обыкновенный человек.

        — Одни мои опекуны отдавали меня врачу. Он ничего не нашел. Сказал, что это они параноики. Они были очень верующие и увидели во мне дьявола. Врач сказал, что это их предубеждение из-за той роли… А священник… Я пришел к отцу Валентину, попросил помощи, все рассказал ему. И Дамиан пришел к нему, будто почувствовал… И он не помог. Ему не хотелось. Он радовался власти над нами. Дамиан нравился ему больше, чем я. С ним он вел долгие беседы о Боге и дьяволе. А я… я обыкновенный человек.

        — Прости меня, Венсан. Но я не могу.

        — Я понимаю тебя, милая. Но ведь ты любишь меня и всегда будешь любить?

        — Да.

        — Жозефина… а ты выйдешь еще потом замуж?

        — Не знаю.

        — Скажи «нет».

        — Нет, не выйду.

        — Жозефина, еще обещай, что будешь много путешествовать, тратить денег, поездишь по Африке на джипе, купишь книг, целую библиотеку, и драгоценностей. То, чего у нас не было.

        — Обещаю.

        — Ну ладно, пока.

        — Прощай. Венсан.

        — Прощай, Жозефина.
        Утром Анна пошла брать газеты, потом на кухню, пить под них чай, и закричала; я подумала: мышь, одна у нас уже была; съела все крупы; мы ее поймали в клетку, пушистую, отнесли в зоомагазин; «ты чего орешь?» «нельзя, не смотри на это»; конечно, я выхватила из рук; там была фотография, а что на ней — и не поймешь сразу: Венсан выпрыгнул из окна. Огромные заголовки черным и красным, словно агитационные плакаты: мол, бросайте курить, бей буржуев. Ужасно. Это было окно моей комнаты. Всякие подробности: разбитое зеркало, разбитые вещи, одежда вся в краске… Мои родители мучили-мучили меня и бросили, потому что я молчала как партизан. Это была настоящая война, холодная и мировая. Кто я такая? Жена Венсана. Без детей, восемнадцать лет всего, а мне досталось огромное наследство. Я потратила его так, как обещала; сдала экзамены, окончила университет, получила свои кандидатскую и докторскую, побывала во всех странах по карте: на джипе, на яхте, на велосипеде; и у меня огромная библиотека, Вавилонская; с лабиринтом, витражами, как в книге Эко. А замуж я больше не вышла. Не потому, что обещала, а потому, что
никто из парней мне так и не понравился. Венсан был само совершенство. А этот Дамиан… казалось, что Венсан придумал его сам в детстве, которое прошло очень одиноким и знаменитым,  — чтобы было с кем болтать и тратить эти деньги. Каждую субботу я ходила на ужин к его последним опекунам, узнала, что их было почти тридцать — и никто-никто из взрослых не удосужился с ним поговорить; замечали какие-то странности, или что-то случалось, неприятное, как запах горелого,  — все-таки Дамиан вылазил, как морщины; заминали, шептались и передавали по рукам. Гаспар Хаузер… Я собрала его детские вещи по всем, с кем он жил — «Вы его жена? О-о…» — хоккейные клюшки, коньки, клетчатые рубашки, белые свитера, джинсы с дырками, пальто и куртки, в карманах какие-то записки, фантики, скрепки, есть даже школьный дневник, в пору, когда он пытался учиться, и пара тетрадей по математике, с рисунками — острый профиль соседа; и множество детских фотографий, на одной он с черной собакой… Хранится это все у меня в коробках на антресолях; никогда не вытаскиваю, не плачу, просто положила лаванды, багульника и берегу — историю, как
расписанный от руки антикварный елочный шар. Только ваша статья заставила меня расплакаться, тронула, как потерянная варежка; так не бывает, подумала я, кому-то он еще интересен; села и написала это длиннющее письмо. Удачи вам, молодой мой мальчик, пусть ваша жизнь будет необыкновенной. Жозефина Моммзен».
        Артур уронил листы на стол, глаза нестерпимо болели, почерк у госпожи Моммзен тот еще, словно книга на восточном языке, который близок твоему, но о смысле трети слов приходится догадываться, фантазировать, перечитывать, как Павича. Сколько времени он здесь сидит, как в музее? Все ушли; наверное, по улицам бредет рассвет; «кофе по-венски, пожалуйста»; новая официантка, сменилась, волосы русые, завиваются, как виноград, мадонна Литта. В «Красной Мельне» все чашки из глины, пузатые, красные, представляется, из таких Тиль Уленшпигель и Ламме Гудзак пиво потягивали; здесь подают кофе; Артур греет о бока кружки замерзшие кончики пальцев, словно пришел с зимы. Но народу, оказывается, полно; задевают локтями, утащили из-за столика все стулья; день рождения чей-то, художники, в толстых свитерах, грубых джинсах, заляпанных красками; «я же не хожу с плакатами премьер,  — думает раздраженно Артур,  — или в толстовке с Расселом Кроу; тоже мне, пекарь белый, весь в муке, кочегар черный, весь в угле…» Письмо бурлило в нем, как океан,  — хотелось расплескать, облить, поделиться, как хлебом. У стойки стоял Юрген,
чужой совсем, оранжевые конверты «Кодака» рядом, черный свитер, перхоть на плечах, стакан с «Кровавой Мэри»; ждет заказ, в общем веселье не участвует, просто пришел поесть. «Привет, ты откуда?» «из Чечни, из Хорватии; пустоши, разрушенные земли; из Египта, не ходите, дети…» — обгорелый трогательно нос. Наконец сквозь общий ор и локти принесли заказ: отбивная с яичницей, картофельный салат; ест, пьет, как паровоз; Артур ковыряет «Цезарь»; «ты куда сейчас?» «домой, наверное, снять ботинки, поспать».

        — У меня дома водка есть, «Мягков», красная, пошли пить, фильм ужасов посмотрим.

        — Не, я только с дороги, и еще слышал, ты живешь с парнем, а я с пидорами в их доме не пью.

        — Тупой ты. Юрген, я тебе не секс предлагаю, ты мне не нравишься; посмотри на себя, неряха; я хотел с тобой фильм ужасов посмотреть, тот, старый, «Голоден как волк», помнишь, мы разговаривали?

        — А-а, черно-белый… Я засну; а в чем дело?
        Артур показал письмо — уже смятое, как одежда из тонкой ткани, в которой проходили весь день, устали.

        — Это от жены того актера, что сошел с ума и выбросился из окна; оказывается, окна ее комнаты; но все так сложно, так красиво, как вальсу учиться…

        — Как она узнала о тебе, а ты о ней?

        — Она написала мне в ответ на мою статью о нем.

        — Круто; она старая, наверное; лыка вяжет?

        — Вяжет. Крестиком вышивает почти… Она не актриса, не моделька… я вообще не задумывался никогда, кем могла бы быть его жена. Ее дед за историю Древнего Рима получил Нобелевскую премию. И она тоже историк, преподает где-то в университете; за тридевять земель. Я словно влюбился. Мне кажется, что я поднимусь сейчас по лестнице из «Красной Мельни» — и попаду не на улицу Святого Каролюса, с фонарями, тополями, «тойотами», а в какой-нибудь красный, с закатом, с каменной мостовой Лондон конца девятнадцатого века, и там по Уайтчепелу Джек Потрошитель бегает; или шагну со ступенек — и сразу в космос, во Вселенную, в звезды, упаду в невесомость, поминай как звали, «Аполлон-13»…

        — Напишешь ей?

        — Нет. Не знаю. Зачем? О, спасибо вам за письмо, за откровенность. Она не ждет от меня ответа. А мне сказать ей нечего. Я скучный. У меня скучная молодость.

        — Ладно, тогда путешествуй и отправляй открытки из разных мест с видами соборов.

        — Буду.

        — Но теперь-то не скучная.

        — Теперь нет. Чудесная история со мной приключилась, правда? Положу письмо в ящик стола, потом другими бумагами завалю, вырезками из журналов, забуду; а потом окажется, что она была самая главная — за всю жизнь.
        New religion


«Белая женщина, похожая на лампу и луну одновременно, мы встретимся с ней в городе, полном серебряного дождя… каждый в этом городе богат, но не настолько, чтобы все проиграть в казино…» — это была последняя песня, которую Кай поставил в эфир в свою смену — на маленькой FM-радиостанции для большого ночного города из песни, из рекламы, из фильма вроде «Ворона» или «Город грехов»; Кай думал порой: это мир порождает песни или песни переделывают под себя мир?  — постмодернизм, чудно это все; потянулся в кресле, спина хрустнула, как крекер. Матвей опаздывал, накидал на старый студийный черный пейджер кучу сообщений типа: «Извини, опоздаю, знаю, что б…ь, но она все никак не уходит, классный секс»; Кай смеялся, пил кофе — молотый «Якобс», в шкафчике красные чашки из глины и корица в пакетике; «Кай, а-а, я еще опаздываю, нет такси». Потом приехал — мокрый, красивый, густые широкие брови, карие глаза, румянец на все щеки, большой рот, руки тонкие и белые, совсем женские, бордовый свитер с горлом, темно-синие старые джинсы; «курить?»

…Радиостанция «Туман» — это старый маяк; огромный, кирпичный, несколько щелей-окон без стекол, с дивным видом на море и камни внизу: русалки, принцы, корабли, полные сокровищ, Айвазовский, О'Брайен, самоубийства, вечность — пока поднимаешься по тонкой черной металлической лестнице винтом на самый верх, алтарь света — стеклянный зеркальный фонарь для огня был цел, но не работал; вокруг поставили пульты, компьютеры, шкафчики с кофе и дисками, микрофоны, натянули провода, провели свет искусственный; Кай обожал это место — центр Вселенной, Темная Башня из Стивена Кинга. Курили в одно из окошек-бойниц; далеко — за камнями, за дорогой — огни самого странного города на свете, похожие на причудливое созвездие, зонтик Джона Нэша; на губы попадал соленый дождь. «Опять дождь?» «да, мать его за ногу, третью неделю, ничего себе, да? да еще ливень такой, за шиворот, до такси не дозвониться, вечер пятницы, пришлось торчать на улице, ловить попутку» «какая сюда попутка?» «не знаю, но дядя довез, полная машина вещей: книги, овсяное печенье, газеты, клетка с хомячком» «беглец?» «наверное».
        Последние десять лет город-порт пустел; словно его должно было затопить, как Атлантиду; обезлюдели целые кварталы, микрорайоны; ветер нес по асфальту все еще выходившие газеты — две утренние и одну вечернюю, с расписанием кинотеатров и вечеринок в клубах; никто их не подбирал и не выбрасывал в мусорные баки, чтобы оправдать существование; ливневки полны старых осенних листьев — три осени, четыре, пять… Люди просто что-то чувствовали, желудком, позвонками, как Рыбы, собирали самое ценное — не обязательно драгоценности, чаще всего как раз последние газеты, книги, овсяное или шоколадное печенье, хомяков, собак и кошек, старые фильмы вроде «Короля-Рыбака» и «Отеля “Миллион Долларов”» — и снимались с места, точно в поисках золота, святого Грааля… «Ты тоже скоро уедешь?» — по диплому Матвей был переводчиком с испанского и португальского; рассказал, что до секса ему позвонили по межгороду, предложили место на южном судостроительном заводе. «Да, я думаю — да, это Коста-Рика, это сильнее меня» «Коста-Рика… Звучит вкусно, как маслины».
        Кай же был никем — так, ночной диджей; всегда с собой носил в рюкзаке из черного бархата сборник поэтов-символистов, переплетенный в красный, и биографию Нерона в папиросной бумаге, ну и еще бутерброды с полукопченой колбасой; был женат на девушке неземной красоты, с неземным именем — Венера — и воспитывал с ней общего ребенка — мальчика Руди; Матвей балдел от его сходства с Каем, такая человеческая химия. Докурили, Кай надел куртку, поехал домой, у него была своя машина — узкая, черная, низкая, словно гондола, а салон маково-красный; Кай курил и курил, он любил «Честерфилд»,  — и слушал, что ставил Матвей: «ганзов», Metallica, саундтрек к «Угнать за шестьдесят секунд»; из-за дождя и ухабин на дороге до города иногда сбивалось на соседнюю частоту — «Радио-любовь», куда звонили всякие девчонки и беспрерывно хихикали; эмблемой этого радио было розовое сердечко в нотных волнах; но ребята там работали нормальные, самые обыкновенные, иногда они встречались и играли где-нибудь в центре в бильярд; в городе осталось всего две радиостанции, а раньше было двенадцать; когда было двенадцать — играли на звание
«лучших» и на ящик темного пива, теперь — так, спросить, кто как собирается дальше жить… Кая единственного, кажется, все устраивало и ничто не беспокоило, он был влюблен, как в стихи Рембо и Гиппиус, в свой почти полностью обезлюдевший район; супермаркет работал по-прежнему — круглосуточно, автозаправка тоже, и кинотеатр «Сатурн» — в нем всегда крутили «Титаник»; Кай проехал мимо, вывеска мигала и шипела, словно в нее попала вода и замыкало, лица ДиКаприо и Уинслет то пропадали, то вновь появлялись, точно яркий, прерывистый от настойчивого стука в дверь сон: «не открою, меня нет, дайте досмотреть». Когда в город перестали приходить новые фильмы, хозяин кинотеатра начал крутить старые и выяснять, какое кино людям в таком странном состоянии духа — в состоянии призраков — нравится больше всего; даже смастерил ящичек для заявок и опросов; оказалось, что «Титаник» Камерона. Билеты и попкорн продавались в любое время суток: хозяин жил в кинотеатре, рядом с архивом пленок находилась полноценная квартирка с кухней, спальней, ванной; нужно только постучаться к нему днем, а ночью позвонить с улицы — как в
обычный дом. Иногда Кай и Венера выбирались на сеанс, который шел в три часа ночи; Руди спал надежно, крепко, сопя в завал разноцветных плюшевых медведей вместо подушек; он обожал медведей: «убить медведя — это то же самое, что убить ребенка»; шептались и целовались на заднем ряду. Кай мечтал заняться там любовью, но Венера всегда переживала — в сотый раз; «помните, прекрасная Роза, что я говорил вам про шлюпки?» «Кай, не кощунствуй»,  — била по рукам, потом сжимала их в самых переживательных моментах, не отводила глаз от экрана, а Кай смотрел на ее профиль, утонченный, как знание французской истории, и не мог оторваться, и смотрел фильм с ее лица… Тормознул машину возле супермаркета; по стеклам салона текла вода, сверкающая, как елочная мишура, в свете фонарей и витрин; Кай подумал о старых клипах, о женщинах в парчовых платьях с огромным декольте, о «роллс-ройсах», обложке Pop Trash; решил купить что-нибудь сладкое. Внутри магазина все было желтое: прилавки, корзинки, передники девочек и пакеты для покупок — словно кто-то с ума сошел от расставания; из покупателей — только он и мужчина в рабочей
брезентовой куртке, в корзинке — пачка памперсов, сигареты, чай, хлеб; бродит, как потерянный. Кай купил виноград и кофе; вспомнил, что дома кофе закончился, хотя обычно всякие мелочи вспоминала Венера: сахар, соль, пена для ванн; ну все, надо побыстрее, она, наверное, волнуется, злится; ненавидит быть одна; «ты где, Кай?» — трезвонила она на радио, пока опаздывал Матвей; «я приготовила свинину с красным перцем». К ней так хотелось; он ставил ее любимые вещи: «10 капель» «Танцев Минус», «Come Undone» Duran Duran, HIM и Фрэнка Синатру; «понравилось?» «да, спасибо, очень мило; а Руди в ванне плескается, налила ему в воду жасмина, а я в черном платье со стразами»; она всегда носила вечерние платья дома, по хозяйству, когда никуда не собиралась, не писала свой огромный католический роман за старинной машинкой, а просто готовила и любила их обоих — Кая и Руди…
        Кай полюбил ее случайно, на вечеринке. У него уже была девушка — странная, увлекающаяся боевыми искусствами, йогой, восточными ароматами; они много ходили в походы, иногда разговаривали всю ночь вместо секса, но все равно были совсем разные: ей нравились сила и перемены, ему — покой и ночь. Вечеринка шла в клубе, он в нем еще не был ни разу: огромное пространство в высоту, тоже башня, несколько танцевальных этажей, сложный свет, светящиеся полы, металлические блестящие лестницы и голые татуированные парни и девушки в качестве «зажигалок» на этих лестницах; с потолка в эпицентр ночи обрушивалась вода, текла по металлическим конструкциям, сверкала в неоне, разгоряченные люди кричали от восторга. Клуб назывался «Депрессия», Кая познакомили с владельцем и управляющим — Дэймоном Сином Албарном, высоким плотным парнем с синими глазами и волосами, лицом невероятно классической, античной красоты, в ухе три сережки: серебряная, бриллиантовая, сапфировая. Дэймон нравился; от него пахло чем-то прохладным и ярким: белым перцем, морем, шалфеем; он был красиво одет — в темно-синий костюм и голубую рубашку с
иероглифами, синий бархатный галстук, даже ботинки синие, замшевые; «да-да, можете изнасиловать мою бабушку и угнать мой джип; Кай? потрясное имя; вы его оправдываете? у вас ледяное сердце и злой нрав?»; и из всей компании Кай оказался единственным за столиком Дэймона Сина — на самом верхнем этаже клуба, между металлическими перилами и огромной черно-белой фотографией с войны: разбитое пулей стекло автомобиля, за ним, сквозь трещины, словно ледяной узор, лицо совсем девочки-девушки-югославки, медсестры, которой пуля попала в лоб. Каю принесли коктейль «Депрессия» — за счет заведения — что-то черное, с разноцветными льдинками; он прекрасно понял суть интереса Дэймона к нему: Син был известный гомосексуал, а Кай — хрупкий и изящный, с белой прозрачной кожей, черными волосами и черными глазами — по-настоящему черными, без зрачков, с великолепными по-восточному ресницами; лицо его казалось узким и странным — некрасивым, но захватывающим. «Инопланетный гость»,  — называли его в компании. Но за столиком Сина сидел кто-то еще: на белом пуфике лежала черная бархатная сумочка и стоял на краю еще один коктейль,
наполовину полный, наполовину пустой,  — «Кровавая Мэри»; Кай любил «Кровавую Мэри» и все ждал, кто же придет, кто тоже любит его коктейль. Пришла Венера. Син присвистнул: «как вы похожи… вы просто избранные…» — черные беззрачковые глаза, невесомость телосложения; только у Венеры волосы были золотые, не ослепительно-золотые, как у принцесс из сказок, а мерцающие, как у эльфов, завораживающие, с сотней оттенков серебра и алого, словно ранний утренний свет в маленькой комнате. Дэймон Син был лучшим другом Венеры, спросил: «вы теперь будете встречаться? вам надо сделать ребенка; он будет либо абсолютно как вы, инопланетянин, раса с Марса, либо обыкновенным, неинтересным человеком». Венера засмеялась, словно пробежалась тонкими ботинками по замерзшей в начале ноября лужице и пошли трещины; так она попала Каю в самое сердце, как в окно камнем с запиской. Он понял, что будет преследовать Венеру, мучить звонками, расспросами, цветами, услугами, полюбит все, что любит она. И все действительно оказалось сложно, так нестерпимо, так больно: девушка Кая не хотела расставаться, и Кай тоже не хотел, не знал, как
обидеть, но Венера снилась по ночам, сводила с ума, как луна Калигулу, как Ли Бо, как приливы,  — при случайных встречах на улицах, в клубе. Потом не захотела отношений Венера: она любила другого, другой ее не любил, но ей было все равно; Венера писала роман по ночам, роман все никак не заканчивался; клацала машинка, Венера слушала музыку и пила чай с целым букетом запахов — с гвоздикой, корицей, апельсином, яблоком, бергамотом. Узнала, что Кай работает на радио, спросила: могу я звонить иногда? Кай вцепился в воздух, как канатоходец: «конечно, Венера, что ты любишь?» — хотя знал уже все, все купил, все прослушал…
        Он чувствовал себя персонажем из странного фильма с Эваном МакГрегором, в котором парень преследует девушку: сначала за деньги, потом — потому что не может уже жить по-иному, без нее, без ее жизни, и теряет свою, как рассеянный — постоянно что-то в транспорте: перчатки, документы, коньки, только что купленный журнал… «Могу сказать, где она живет»,  — проронил однажды Син; они продолжали общаться, Син присылал на радио приглашения в темно-синих неоновых конвертах; Кай всегда приходил; сидел за столиком Сина, пил «Кровавую Мэри», смотрел стриптиз; а иногда Син уводил его в свою квартиру — он жил в самом клубе, на цокольном этаже. Стены все в книжных полках — и только две свободных: на одной фотография Венеры, огромная, черно-белая; Венера так близко, что кажется обнаженной, незнакомой, по лицу ее течет вода; а на второй стене, напротив, фото Хоакина Феникса, в пальто, ветреный день; до безумия похож на нынешнего возлюбленного Сина, криминального репортера Петра Гурова, парня с огромными голубыми глазами, крупными, холодными, северными, почти неподвижными чертами лица,  — даже невозможно сказать
из-за этой неподвижности, льда, Ньюфаундленда, историй Джека Лондона про север: красивый Петр человек или, напротив, обыкновенный, заурядный; Кай видел его редко и таким усталым, что все не мог понять. Мебель в квартире была из цветного стекла, полы — теплые, паркетные, звуки клуба глухо шли сверху, словно бомбежка. Петр спал в одной из спален или мылся в ванной, Син мастерил кофе, крепкий, с вишневым и шоколадным ликерами, натирал миндаля, выдавливал сливки из баллончика, и они залезали с чашками в стеклянные кресла и разговаривали, вернее, говорил Син, а Кай слушал. Например, почему Син живет под землей? Потому что боится высоты. А высоты боится, потому что его сумасшедший папаша однажды на Новый год напился, сгреб всю семью в охапку — Сина, его мать и младшего брата,  — вывел на балкон — девятый этаж, внизу одна из центральных улиц, тысяча машин в секунду,  — и предложил всем дружно умереть, спрыгнув,  — потому что жизнь все равно дерьмо… Син был похож на фильм «Правила виноделов», на Диккенса, все ужасно и безнадежно, инцест, кровавые раны, но все рассказано, как сказка о Спящей красавице.
        Но когда Син предложил сказать адрес Венеры, они были не у него дома, а в кино — вышли на середине: фильм оказался ужасный, «Тринадцатый этаж»; они пошли и купили по бутылке вина — вместо пива, пиво они оба терпеть не могли, а водку было пить ни к чему; стояли у кинотеатра, под мигающей афишей, опять лил дождь; «дождь не может идти вечно»,  — сказал Кай, запрокинув голову, ловя языком разноцветные от неона капли; «что это за пошлятина?» «это из «Ворона»». Син назвал цену: поцелуй; Кай засмеялся, губы его были красными от вина, такой порочный и тонкий, как серебряный кинжал для вампира, как герой книжки Жана Жене. «Прекрати»,  — ударил по мокрой стене кулаком Син. Кай знал, что по-прежнему нравится Сину, ему было жаль, никакой жестокости, просто приглушенное тоскливое: «черт возьми, почему вечно так выходит». И он поцеловал Сина под разноцветным дождем, их губы пахли вишневым, густым, почти неподвижным, как хорошее варенье, вином. Син сказал адрес; Кай в ту же ночь нашел этот дом; потом проследил за Венерой, когда она шла с работы: у них с матерью был маленький семейный бизнес — книжный магазин;
Син не обманул. Жила она в Северном микрорайоне, в сером, страшном — просто истории о концлагерях — небоскребе, двадцать восемь этажей; казалось — вся сотня, оттого что небоскреб стоял на пригорке; к нему с автострады, с улиц вели четыре лестницы — с разных концов света, как к восточному языческому храму. Венера жила на самой верхотуре, память обо всех художниках и музыкантах мира,  — под крышей, ближе к Богу; лифт не доходил до ее этажа, останавливался на двадцать седьмом; желтый, прокопченный, как курица с лотка на улице: «куры гриль, подходи, кому куры гриль, сочные, перченые, ножки, крылышки, бедрышки»; весь в маркерных и карандашных надписях вселенского значения: «Если жить достаточно долго, вы станете объектом почитания — примерно таким же, как старое здание», «Потребность необычайного — может быть, самая сильная после сна, голода и любви»; каждый день афоризмы менялись — кто-то стирал часть, подписывал новые. После лифта нужно пройти пешком две лестницы, каждая в десять ступенек, такой «Маятник Фуко», цифры и символы. Кай думал: наверное, если все сложить, умножить на себя и возвести в квадрат,
получится расстояние до Луны или до Венеры… На всех лестничных пролетах горели лампочки, и в доме работал телефон. Кроме Венеры, в доме жили еще ребята из одной рок-банды — пять человек; они занимали квартиру-дюплекс, жутко грязную, но стильную, всю в красных креслах кожаных, диван под Дали, в форме губ Мэй Уэст, необычные лампы. Остальные жители уехали, поддавшись чувству неминуемой катастрофы: наводнения, кражи, оскорбления в автобусе, грозы, землетрясения, ливни из лягушек. Все лестничные пролеты были забиты вещами: велосипедами, коробками с мандаринами и семейными фотоальбомами, игрушками, кухонной утварью, зимней одеждой, заготовками в трехлитровых банках. Когда Венере чего-то не хватало — специй, соли, терки для огурцов в салат с языком и соевым соусом по-китайски, салфеток, стирального порошка, домашних шлепанцев,  — она просто спускалась вниз по лестницам и искала то, что нужно.
        С ребятами из группы Кая познакомила Джастин — девушка его лучшего друга и сама лучший друг; у Кая не было никого роднее них: Люэс и Джастин. Джастин — культуролог, реставратор, в будни работает в музее, пахнет растворами, а по выходным — музыкант, скрипачка: играет в ирландском клубе по субботам и в кафе «Каверн», с рок-бандами, в воскресенье. Улицу, номер дома и этажа ребята выбрали из шляпы; барабанщик и бас-гитарист — симпатичные долговязые парни в джинсах, из рабочих кварталов, мечтавшие о славе, лимузинах и о девочках с грудью от пятого размера; клавишник, похожий на орхидею,  — бывший актер, в один день он одевался девочкой, в другой — мальчиком, под настроение, кумиром его был Ник Роде из Duran Duran; а костяк группы составляли братья Фред и Вилли де Вильде — мегастильные парни: старший — лид-гитара, композитор и поэт, младший — вокалист-фронтмен. Они играли классную музыку — альтернативу с примесью симфонизма; и тексты у них были отличные, как куриные чизбургеры,  — про кофе и сигареты, про самоубийства, про маньяка, сбежавшего из тюрьмы, красивого и молодого, как незабудка,  — случай из
газет. Они все время орали друг на друга и дрались. Кай крутил их записи на радио и слушал иногда в машине, удивился, узнав, что они местные. Играли они, типа, «работая» в одной кафешке в подвале, по средам и пятницам, а по воскресеньям — в том самом «Каверне», где к ним присоединялась Джастин — девушка со скрипкой, обалденно красивая, кареглазая, медо-медноволосая, как Афина Паллада.
        Джастин была уже семь лет девушкой одного из диджеев «Радио-любовь» — Люэса. Люэс с Каем познакомились на совместных диджейских бильярдах, подружились мгновенно, оказались совсем одинаковыми: «совсем мы с тобой одинаковые, братишка»,  — «все люди одинаковые, все любят, когда им хорошо, ик». Рыжий, ослепительный, пожар в тайге, одежда от Беннетон, Люэс учился на психолога, работал еще в психбольнице. Кая Джастин и Люэс восхищали, как кого-нибудь картины Моне или собор в Кельне. Джастин познакомила Кая с группой, с братьями де Вильде, те постоянно устраивали у себя на двадцать втором этаже вечеринки, сразу его пригласили; Кай пошел с Люэсом и Джастин, условие вечеринки — «быть во всем красном»; в дверях людей встречала Венера, в пурпурном платье с вырезом и шлейфом, и пахло от нее чудесно — чем-то восточным, теплым, масло нероли и иланг-иланг; у Кая закружилась голова, как на корабле в шторм; «привет, а почему ты не в красном? с тебя штраф». Оказывается, она и являлась организатором всех вечеринок де Вильде, придумывала все условия и фишки, чтобы всегда было прикольно: например, в меню включить
только сыр, зато ста видов, и оливки; или заставить все пять комнат де Вильде, в жизни жутко свинюшных, миллиардами крохотных синих, розовых и желтых свечек, превратив в сокровищницу из сказок про драконов. Кай действительно пришел не в красном, но с красной розой. «Здравствуй, Венера, это тебе». Венера розу не взяла. «Спасибо, Кай, какая красивая, мне? нет… она твое единственное красное, иначе я тебя правда выгоню; ломаешь тут голову, чем вас развлечь, а вы еще и не слушаетесь»; «не выгоняй меня, Венера, я буду слушаться, буду мазо»,  — Кай поцеловал ей руку, крошечную, узкую, как у подростка, со сбитыми ногтями от машинки; Венера выдернула руку и отвернулась с побледневшими губами; Кай все понял: не понравился, не хочет она его, тупо пафосный,  — и ушел слушать последние хиты братьев и есть красные салаты, стараясь не попадаться ей на глаза. Вечеринка закончилась на рассвете. «Кай, ты где? Кай!» — кричали в захламленный подъезд Джастин и Люэс; «Ромео, любовник!»; а Кай стоял на самом последнем этаже; вот ее квартира, дверь открыта, сквозь щель пробивается розовый луч — можно войти, спрятаться среди
мебели, готовить ей завтрак ночью, ужин, пока она на работе, прибираться, подшивать роман и деловые бумаги — а она будет думать, что у нее живет доброе и хозяйственное привидение… Но он просто воткнул розу в ручку двери и ушел, когда затихли все голоса внизу, а лифт зашумел наверх — это Венера поднималась к себе; а Кай с грохотом побежал по лестнице.

«Кай, куда ты делся тогда?» — спросил Люэс открыто; уронил карточный домик; «извините» «нет, все в порядке» — хотя на самом деле домик стоял уже год, и хозяева мечтали попасть в Книгу Гиннесса; Кай спустился в «Каверн», только со смены, опять дождь, куртка вся в серебристых брызгах, удивительный в этом городе был дождь: соленый, законам физики противоестественный, и сверкающий, как иней; заказал себе шоколадное капучино и ужин и увидел Люэса и Джастин, а они его; пересели, и Люэс спросил, а Кай задел чашку и разлил горячее, коричневое, чтобы не отвечать на вопрос; и Джастин все поняла про Кая: он влюбился в Венеру; Джастин все понимала про людей, другие так просто чувствуют запахи: о, это булочки с корицей… И в выходной повела по магазинам; «Люэс работает, а мне нужно так много; потащишь сумки?» «конечно» — хотя ошалел; она пришла рано, Кай еще спал, открыл в одном нижнем белье; позавтракали в «Красной Мельне» — стильном кафе для художников: кирпичные стены, камин, репродукции Тулуз-Лотрека на стенах; купили чайный сервиз — чайник и две кружки — глина, сверху шершавое покрытие цвета слоновой кости и
рисунки коричневым и черным, как древние наскальные: человечки убивают кабана и танцуют, и еще потеки шоколадные, вроде закипело и вытекло; «это моему другу, Габриэлю ван Хельсингу; он необычный: из очень древнего рода, мистического, говорят, они убивают чудовищ типа вампиров, оборотней, ну и шпионством для католической церкви не брезгуют; он едет на войну сражаться»; потом одежда и шляпки; «как я тебе?» — синяя шляпка с вуалью, на осень; «ты похожа на Маргариту булгаковскую» «это хороший комплимент или сомнительный?»; и как бы ненароком, по пути, привела Кая в книжный магазин, познакомила с мамой Венеры. Магазин расположился в старинном, обшитом драгоценными, мореного дуба, панелями, купеческом когда-то доме; книги не помещались на полках, лежали стопками на полу до потолка, как древнегреческие колонны, в коробках не распакованными, просто подписанными: здесь то-то и то-то, Трейси Шевалье, Дэн Браун, Пэлем Грэнвил Вудхауз, Толкин — почерком Венеры; мама была продавцом, консультантом, а Венера занималась всеми делами: вела бухгалтерию, переговоры, ездила на закупки. Кай понравился маме Венеры, узкое
его лицо напоминало Аэлиту, и мама тоже понравилась Каю — зеленоглазая и золотая — кожа, волосы, ресницы, такая, чуть увядшая Анжелика; видно, Венера бледностью в папу; и они сошлись на том, что он иногда будет помогать в магазине — разгружать и таскать коробки. «Мама, ты с ума сошла!» — кричала Венера в подсобке, которая служила и кабинетом, и спальней для мамы; «этот парень — маньяк, он каждый вечер мне розы в двери втыкает, а ты его еще и на работу берешь!» «что в нем плохого? он красив и надежен, с ним можно всю жизнь жить, а не со своими мечтами…» «вот и живи с ним!» — вылетала, как теннисный мяч, и хлопала дверью; Кай стоял на стремянке, устраивая поудобнее энциклопедии, мама Венеры смотрела на него снизу виновато, будто должна ему денег: «Кай, не сердись на нее, она просто молодая, и ее сердце цело». Кай уже и не знал, в кого он влюблен: в Венеру или в окружающее ее, в странный, как дождь, мирок, с Сином, его клубом, его прошлым; отец Сина в итоге зарезал всю семью — а Син спасся в ванной, сидел и читал Харуки Мураками, пока отец и полиция выбивали двери; книги, много книг, Венера отлично вела
дела, Кай этого не ожидал, в магазине принимались заказы на любые вещи — от Барбары Кортланд до Серена Кьеркегора; «как ты думаешь, какую книгу люди заказывают чаще всего? закупаем сотни экземпляров, и все расходятся…» — «атлас дорог?»; засмеялась: «нет, “Маятник Фуко”».
        В общем, она все-таки в него влюбилась. «Ты меня сломал». На самом деле у нее разбилось сердце. Человек, в которого она была страшно влюблена, про которого писала роман, уехал, улыбнувшись ей на прощание лазурно, подарив маленький молитвенник в сафьяновом старинном переплете; все, что было между ними,  — один поцелуй; как у Сина с Каем; Венера рыдала в плечо Джастин, которая чувствовала, с каким другом беда, приехала с бутылкой вина, осталась на ночь; они позвонили пьяные Каю на радио, в эфир, попросили Сплина, «Мое сердце», и Кай подумал: когда она будет моей? А наутро Венера пришла к нему в гости — узнала у Сина за последнюю книгу Мураками адрес Кая; он открыл, как Джастин, в нижнем белье — спал после смены; «Венера? что ты…» «…здесь забыла? пришла в гости, нельзя?» «нельзя, я не приглашал». «Конец моей жизни,  — испугалась тогда Венера,  — если он разлюбит меня, Вселенная остановится». «Я пирог принесла»,  — в оправдание; это был вишневый венский из «Красной Мельни», там пекли свой хлеб, черный с орехами и специями, и потрясающие пироги. «Не хочет меня пускать, потому что у него бардак, как у
всех парней»; но Кай пустил, поставил чайник: «я в ванную», а Венера была потрясена: порядок в квартире оказался идеальный. Квартира была очень светлая, вся в солнце, огромные окна от пола до потолка, просто стены из толстого, с руку, стекла; в спальне белый пушистый ковер на полу — мечта для усталых ног, кровать низкая, а белье голубое, шелковое, множество подушек и одеял — рекламная картинка; кухня тоже вся белая, голубая, клетчатые занавески в рюшах, множество цветов в голубых и белых горшках, картошка и лук в корзинках, бело-голубой стеклянный сервиз, плетеные стол и кресла, клетчатый пол, куча кухонных наворотов. Венере казалось, что она попала в домик на юге Франции, за окном шумит море. Кай вышел из душа, мокрые волосы, белый махровый халат, такие обычно красивые девушки носят; «я была не живая, я хочу его, хочу Кая, хочу парня»; но сидели они очень сдержанно, будто собирались подписывать договор между странами Антанты, пили чай с бергамотом, ели пирог…

«Зачем я все это вспоминаю? Будто с горы падаю, вся жизнь проносится перед глазами… и, увы, ничего интересного. Она пронеслась мгновенно, как и говорят: моя коллекция марок, как я расставлял по размеру мамины грабли — и за две секунды я понял, что моя жизнь скучна…» — сказал вслух Кай, поворачивая машину; остался квартал, Матвей поставил красивую, но тревожную «Your Woman». Надеюсь, сейчас не выскочит какой-нибудь сумасшедший на полной скорости из-за угла… Никто не выскочил. Кай припарковался, взял пакет с виноградом и кофе; дождь все еще лил; зашел в подъезд, стукнул железной дверью; если ею стукнуть, по всем квартирам слышно: кто-то пришел; у двери был сложный кодовый замок, который сломали еще до массового бегства; лампочка горела еле-еле, да к тому же мигала, словно в пространстве не хватало воздуха; у Кая даже заболели глаза. Лифт ехал с самого верха, невероятно медленно, точно в нем было что-то сломано, остановился и, дергая дверями, словно сомневаясь — а впускать ли Кая, вдруг вандал?  — раскрылся. Надпись на стене была одна: «Поражение лучше ощущения упущенных возможностей». «Иди, Роланд, есть
еще и другие миры, кроме этого»,  — подписал ниже Кай; карандаш он держал в кармане, любил рисовать на полях книг во время эфира; и лифт, заглатывая воздух, как пылесос, пополз обратно на самый верх, на двадцать седьмой.

«Сейчас выйду, поверну налево, поднимусь по лестнице; а помнишь, как втыкал ей в дверь розы? Ими, кажется, на площадке до сих пор пахнет; ровно сто тридцать две розы — четыре месяца и две недели; магия чисел, от которой никакого толку; ни будущего, ни настоящего; только прошлое; а прошлое у каждого свое, тайное, как фирменный рецепт; пытаться его раскрыть — не иметь своего…» — лифт остановился внезапно, дернувшись, свет в кабинке погас, юноша потерял равновесие и чуть не упал, врезался в стену; застрял, сломался, «Аполлон-13»? Но свет через мгновение вернулся, двери открылись. Кай выглянул из лифта, понял, что все не так, как перед взрывом на подлодке.
        Лампочка на площадке горела ярко, с уличный фонарь; у одной двери стоял велосипед без колес, возле другой — ящик с картошкой. Больше никаких вещей. На щитке висело объявление: «График уборки: первая неделя — квартира № 105…» «Мяу»,  — сказал огромный пушистый рыжий кот, обтерся о ноги Кая, замурлыкал.

        — Ты откуда?  — Кай взял его на руки. В одной квартире громко играло радио: «Итак, к нам дозвонилась Алена… Алена, алло, слышите нас? Алена… Алена нас не слышит», в другой, видно, готовили поздний ужин, и на весь пролет пахло жареной картошкой с мясом. Кай постучался в квартиру с радио, его не услышали, тогда Кай позвонил. Дверь приоткрылась, выглянула толстая женщина в цветастом халате и в бигуди.  — Ваш кот?

        — Ой, да, Персик, иди сюда, ушел гулять, я уж думаю: куда запропастился? Обычно он царапается, а тут не слышно, дочка на радио звонит,  — женщина улыбнулась огромно, взяла кота мыльными руками.  — Спасибо вам большое,  — и закрыла дверь.

        — Не за что,  — ответил Кай сам себе и пошел по лестнице вниз. На каждой площадке, как в южном порту, кипела жизнь. На двадцать втором тусовалась компания подростков — парни в плохих кожаных куртках пришли к девочке, она стояла у двери, тоже в цветастом халате, в тапочках, с голыми ногами, и все курили, замолчали, когда Кай прошел мимо них. «Что это?» — думал Кай; «другой мир? я ошибся измерением?»
        Его машина стояла у подъезда. Дождя не было… не было совсем, точно его вообще не было уже весь сезон. Воздух полностью сухой и темный. Кай сел в машину — она, слава богу, не изменилась и по-прежнему принадлежала ему. Все было на месте, кроме самого места. Кай кинул пакет с виноградом и кофе на заднее сиденье, к рюкзаку, к Рембо и Нерону, оглянулся: выезд загораживали мусорные баки с номером дома. Откуда они взялись? Свалились с неба, как метеориты? Кай вышел, отодвинул их — они оказались пустыми, только пара пивных банок громыхала на дне,  — выехал и остановился, потому что куда ехать — было ни хрена не понятно…

«Другой мир» — иного объяснения не было. Кай представлял их по-другому — как и все, не лучше или хуже обычного, а совсем по-иному. Например, волосы у людей сиреневые. Или воздух синий всегда, как в сумерки. И люди умеют читать мысли, угадывать желания, и не нужна им никакая цивилизация, потому что они и без того могут понимать друг друга. Ведь это конечный итог всех цивилизаций, изобретений: понимать, слышать, знать, в чем смысл жизни другого человека. Что делать? Изучать этот мир? Расположение фигур? Кай любил играть в шахматы: в гостиной у него стоял старинный шахматный столик, клетки и фигуры были черные и темно-желтые, словно пропитанные маслом, а ножки столика — в форме львиных лап; «какой раритет!» — сказала Венера, когда он провел ее по квартире; «восемнадцатый век»,  — ответил Кай, он обожал вещи; и на Новый год Венера подарила ему первый подарок — дорожные шахматы в коробке красного дерева, доска зеркальная, темные клетки — золотым напылением; а фигуры внутри, в черном бархате, каждая в своей нише, из белого матового и прозрачного — как чистый, для коктейлей лед — стекла; крошечные-крошечные,
с детские пальцы; «девятнадцатый»,  — сказала Венера; «тоже раритет»,  — ответил Кай; он был в восторге, даже боялся такой большой, как от моря, восторг показывать. Шахматы Каю казались устройством Вселенной; он играл в них по своим правилам: король у него ходил как ферзь, то есть как хотел или как мог, смотря по обстоятельствам. Иногда Кай разыгрывал сражения — Ватерлоо или при Пуатье, а на ночь читал шахматные партии великих и учебники классической военной мысли; Венеру это изумляло: «а Джастин читает на ночь партитуры, боже, вы гении…» Стеклянные шахматы Кай всегда возил с собой — играть в пробках; сейчас он достал их, положил доску на колени, расставил крошечные фигуры медленно, перед боем, и смотрел, как фонари отражаются в зеркале доски; двери в другой мир? Многие мечтают уйти, будто что-то изменится, они станут лучше — рок-музыкантами, кинозвездами, писателями… Кай же хотел вернуться — к обычной жизни, как эмигрант. С шахматами к Каю вернулся разум: если устройство Вселенной — всего лишь шахматная партия, значит надо просто решить, как ходить… Понятно, что этот мир такой же,  — нужно выяснить,
что в нем такое же, что совпадает с его, с миром Кая, который его устраивал. Надо найти… Венеру?
        Кай испугался. Ведь это просто — подняться на двадцать восьмой этаж. А если… если ее нет в этом мире? Однажды Венера одолжила Джастин свою печатную машинку, на месяц где-то, и прожила его в предурном настроении; даже пыталась писать свой роман руками — почерк у нее был витиеватый, как «Опасные связи»,  — на дивной бумаге лавандового цвета, для заказов; наконец Джастин позвонила, сказала: «возьми, спасибо, или, хочешь, я привезу», но Венера поехала сама. «Мы пьем белое испанское вино, очень смешное, из тетрапака, как молоко, и смотрим по телевизору “Звездные войны”»,  — «новые, старые?» — «старые»,  — «тогда здорово, завидую». Кай тогда чуть-чуть приболел, его заменил Матвей; Кай лежал на узком французском диване дома, в пледе цвета индиго, в толстых полосатых носках, чашка чая с медом и мелко нарезанным белым наливом, огромная раковина-ночник, и читал «Темную Башню», часть под названием «Пустоши», навеяно Элиотом. Он еще не переехал к Венере, ее квартира оказалась хаосом — из книг, бумаг, дорогих сердцу мелочей; Кая она ужасала, как некоторые серии X-files. Потом Венера позвонила еще раз, она шла
по улице и несла машинку в специальном черном кофре, маленьком, как коробочка конфет Nestle, и подумала смешное: вот в этом мире она несет в кофре портативную печатную машинку, а в другом, как знать, может быть, маленькую, но очень мощную бомбу… «Я сейчас приеду; ты как? будешь рад? я такая уматная, Джеймсобондиха, на шпильках и в узкой черной юбке от Isabel De Pedro». Это была классная машинка, очень маленькая, перламутровая, со стразами, просто искусство, вещь, которая держит мир,  — Кай усмехнулся — как его шахматы, как подсвечник в виде синей розы; пусть из пластмассы, такой скромный, старый, но очень-очень важный, без него мир утратит целый кусок, его сожрут лангольеры; но пока подсвечник цел, лангольеры не пробьются; и Кай подумал: вот черт, может быть, в мире действительно тысячи миров — не Вселенных, с экзотичными инопланетянами со ста ногами вместо наших двух и с интеллектом размером с ядерный реактор, а намного обыденнее — как вариантов жизни. В одном мире твое любимое кафе называется «Мулин Руж», в другом — «Красная Мельня», вот и вся разница; а бывает, что в одном мире ты опоздаешь на
автобус, и последствия хуже некуда: ты уволен, депрессии; на втором, следующем уровне тебе просто вкатают выговор, но потом ты сам уволишься, потому что поймешь, что работа тебя эта достала, с планерками в девять утра, значит, вставать в семь, а все лучшие фильмы по телевизору — ночью; в третьем варианте жизни, еще выше к крыше, а значит, к лучшему, тебе не говорят ни слова, потому что никто не заметил, с утра выбило пробки, полетел Интернет, и ты, расслабленный после стресса, делаешь научное открытие, получаешь нобелевку к ста годам… Под эти мысли, как под колыбельную, гипноз, раскачивающийся медальон, Кай заснул, уютно, точно в теплой воде, и ему приснилась целая куча снов: он маленький мальчик, в варежках и куртке, резиновых сапожках, идет по затопленным улицам какого-то незнакомого северного городка; зима, удивительный свет — розовый, нежно-желтый, словно все время рассвет; потом заледенелый пляж, он разговаривает с девушкой с синими волосами, и потом башня в поле огромных красных роз; и Кай — святой, совсем молодой человек, в темно-коричневой сутане с капюшоном; очень мягкая, роскошная на ощупь
ткань, все шелка, атласы и меха в мире — ничто, жалкое подражание, платоновская тень; и он стоит перед этой башней, уверенный и спокойный, будто у него ключ от всех дверей…

«Миры, тысячи миров — и я попал не в свой?»
        А вдруг в этом мире есть и второй Кай? Он тоже работает на радио? Ездит на красивой машине, любит красивую женщину и у него красивый сын? А вдруг он женат на Джастин? Есть ли Джастин в этом мире? Или Люэс? Или Син? С кого начинать? Но даже отсутствие себя Кай пережил бы, отсутствие и присутствие, но не отсутствие Венеры. Такой мир Каю не нужен. Мир без Венеры. Он будет искать ее. Он-то уже в этом мире есть…
        Кай оставил машину на случай, если правила движения и расположение улиц в этом мире отличаются от ему известных, просто пошел, куда получится. «С фонарями у них здесь напряг, ногу сломать можно; они, наверное, и ломают; или режут друг друга почем зря, грабят и прочее, а потом ходят в маленький приход и грехи замаливают»,  — бормотал Кай, спускаясь по ступенькам; лестницы, что вели к дому, были те же самые, а вот недалеко оказалась автобусная остановка, которой в мире Кая не было. На остановке стояли люди и одна машина такси, черная, с желтыми шашечками, поверх которых — черный силуэт летучей мыши. И надпись «Темный легион» красным.

        — Привет,  — сказал Кай, нагнулся к окну, шофер его открыл,  — в городе есть кафе под названием «Каверн»? Или «Красная Мельня»?

        — Садись,  — сказал шофер; он был молодой, в черном, с золотой сережкой в ухе, такой цыганистый. Кай сел на заднее сиденье.  — Радио оставить?

        — Да,  — и парень сорвался с места сразу в скорость «Формулы», в стекло ударились камешки. По радио играли HIM, «Кладбище разбитых сердец»; Каю стало легче: по крайней мере, музыка в этом мире такая же.  — Что за радио?

        — «Европа Плюс».

        — А радио «Туман» у вас есть?

        — Нет.

        — Черт,  — «тогда чем же я занимаюсь в этом мире… официантом работаю в «Красной Мельне», наверное…» — А «Радио-любовь»?

        — «Love Radio», что ли?

        — Ну что ж, похоже, уже легче… А куда мы едем?  — «хоть бы и деньги у нас оказались одинаковыми».

        — В «Мулин Руж».

        — Это что, Париж?

        — Нет, не «Мулен», а «Мулин», город-то у нас мудацкий, провинциальный, вот и «и». Типа чтобы не платить по суду,  — шофер фыркнул,  — будто кто узнает.

        — Так это кабаре?

        — Нет, просто кафешка круглосуточная в центре, в нее кто только не ходит. А ты турист?

        — Почти. Давно здесь жил, уже не помню, что, как и где…

        — «Давно» — это в детстве или месяц назад?  — парень повернул внезапно на тротуар, чтобы объехать старый муниципальный автобус, а потом пошел по встречной, обгоняя поток машин, будто пассажир опаздывал на самолет. Кай никуда не опаздывал, вцепился в черный бархатный чехол, затошнило, парень явно был сумасшедшим из Люка Бессона. По радио началась песенка «Don't Let Me Be Misunderstood» Santa Esmeralda — невеста в зимнем саду дерется с японкой; шофер сделал погромче; а еще в салоне орала связь с диспетчерской и с другими таксистами: «Антон, ты где?» — «я на Гоголя, с джипом тут на обгон идем»,  — «дебил, а вдруг бандиты?» — «да ладно, оторвался уже; Слава, а ты знаешь, что такое кайрофобия?» — «а ты гей?» — «ну четы все в абсурд, я же любя…» — «увидимся — разберемся»; «люди, я на Карла Маркса, застрял в пробке, от Музкомедии до самого памятника партизанам»; в лицо неслись огни города — центр был полон сказочных цветных реклам, у Кая голова шла кругом, Лас-Вегас какой-то. Город был и похож, и не похож — словно отражение в луже, фильм-нуар; у главного героя амнезия, а блондинка в белом свитере
говорит, что она его жена, и улыбается загадочно; убийство Монро и Кеннеди…
        И только деньги во всех мирах одинаковые, подумал Кай, не пахнут, и только в самых чистых, близких к небу, расположенных на этажах, где лампа маяка, свет,  — там деньги еще настоящее золото и серебро и драгоценные камни; миры, где еще что-то ценится. Шофер сказал: «ну, давай, здесь неплохо, давай, возьми визитку, позвонишь, если надо будет что-то найти»; на визитке опять черная мышь и красным потекшим: «Темный легион»; жуть, подумал Кай, мир дьявола; и пошел в «Мулин Руж». Кафе расположилось в подвале старинного дома, конечно, бывшего купеческого; хозяина во время революции вместе со всей семьей, горничной, кормилицей младшенького и старым полуглухим дворецким расстреляли вот у этой стены, где сейчас дверь в бильярдную; зал в сигаретном дыму; часы красного дерева, вроде Биг-Бена из «Левиафана» Акунина, громоздкие, резные, бесполезные; и репродукции Тулуз-Лотрека на стенах. Кай оценил — он любил Тулуз-Лотрека, как всех несчастных: котят, несостоявшихся самоубийц, увядшие выброшенные цветы, стихи бесталанные. «Мне кофе, капучино шоколадное, если есть»; девушка кивнула, у нее чуть-чуть в уголке губ
размазалась помада, ярко-красная, Кай подумал о Николь Кидман, похожа, только эта девушка была живая, как огонь; повернулся посмотреть на людей: кафе было полно народу, запахов, играла громко музыка — то же радио, что и у таксиста «Темного легиона»; «Мой друг никогда не грустит…» от Би-2; а рядом, почти касаясь локтем, сидел Люэс…
        Умру — подумал Кай. Такое потрясение он испытал лишь однажды; когда Венера обняла его сзади внезапно; он стоял у окна, был поздний вечер: верх вечера был уже черный, а низ еще синий — словно простое прекрасное платье, роскошь которого — в ткани, в шелке, в этих изысканных китайских переливах; краски только натуральные, звучат, как названия опер, абстрактно. Кай смотрел на город с высоты двадцать восьмого этажа, ни о чем не думал, он пришел к Венере вернуть книги, которые взял почитать — себе и Матвею; пили шоколад и ели шоколадный пирог по-американски, разговаривали; «ну, я пойду»,  — «работа?» — «нет, просто пойду»,  — «я сейчас…»; убежала в спальню, словно что-то подарить хотела, спрятала в нижнем белье,  — Джастин сказала, что Венера там прячет подарки; он стоял у окна; город внизу был прекрасен, как блюз; и тут Венера вернулась, неслышно, как кошка, как ночь, темнота, все женское, и обняла, немного напряженно,  — ей пришлось встать на цыпочки, маленькая принцесса, регтайм лондонских туманов,  — и у Кая остановилось дыхание, как от холодной воды. Она его полюбила. Потом расстегнула ему пуговицы
на рубашке — белой, свежей, пахнущей хризантемами в дождь, уронила на ковер, утянула в синеву, и они занимались любовью на ковре, огромном черном пространстве, как в фильме «Вечное сияние чистого разума», когда ледяное озеро — лучшее ложе; Кай боялся, что Венера вот-вот исчезнет, но она не исчезала, она была в темноте рядом, смеялась каким-то нежным смехом, легким, щекотным, как перья, и у Кая волосы на голове шевелились от счастья и в мозгу играла трэвисовская «Love Will Come Through». У них все получилось с первого раза, Кай о таком и не мечтал, созданы друг для друга — белый хлеб и масло, лосось и батон; «что?» — «лосось и батон; раввин Тук сказал деве Мэриан и Робину Гуду, что они созданы друг для друга, как лосось и батон»,  — «я думала, там был католический монах»,  — «это пародия Мела Брукса, фильм моего детства, ничего святого»; а ведь думал, будет мучительно, долго, еще лет пять, еще тысяча восемьсот и одна роза, а теперь эти пять лет — подарок от смерти, дополнительные к отпущенному сроку; и теперь Кай понял: получится — найти их всех, всю колоду, выиграть партию, вернуться к Венере,
наконец-то поужинать с ней и Руди. Люэс сидел рядом, живой, ослепительный, в оранжевой толстовке с капюшоном, в темно-синих джинсах, на левом колене — дырка, не дизайнерская, а настоящая, от падения, кроссовки пыльные, сбитые, как после долгого пути; Люэс пил пиво из высокого бокала, голову подпирал рукой, слипшиеся рыжие волосы висели между пальцев, под ногтями грязь. «Грязь с пляжа, видимо, его там держали некоторое время…» Кай засмеялся тихо, рассматривая Люэса, как экспонат в музее. Весь Лувр за пять минут тридцать восемь секунд… В этом мире Люэс был усталым и явно несколько недель жил без цивилизации: без шампуней из керамидов и экстракта ромашки, без гелей для душа с оливковым и прочими маслами и даже без самого дешевого стирального порошка…

        — Привет,  — сказал Кай ему, толкнул в локоть.  — Ты чего, спишь?  — локоть Люэса поехал по стойке, угрожая его чашке капучино.

        — Нет,  — проснулся мгновенно Люэс, заморгал выгоревшими ресницами; как всегда, в мире Кая — осень, в мире Люэса — вечное лето. Обгорелый нос, веснушки — одуванчик. Оранжевый портрет с крапинками.

        — Ты кто?

        — А ты?

        — Я Кай. Знаешь меня?

        — Нет,  — сказал Люэс.  — Слушай, мне влом знакомиться…

        — Друзей много? Не запомнишь?

        — Нет, просто… фу… я в таком свинском состоянии, что могу обидеть.

        — Зачем тогда в такое место пришел?  — Кай показал на соседа Люэса с другой стороны, кабана-дальнобойщика в клетчатой рубашке, образ просто из сериала: обрез на сиденье, малолетняя проститутка спит сзади, перевоспитывается,  — вот если б его обидели, уронили его чашку кофе…

        — Я… я,  — и вдруг Люэс рассказал фантастическую историю: трое друзей решили пожить в лесу, потому что их бросили девушки, сразу троих, одновременно,  — Люэса, Каролюса и Марка Аврелия; Марк Аврелий вспомнил о даче заброшенной, родительской, на берегу реки; «куда лучше, чем пить месяц, правда?»; там они реально прожили несколько недель: рыбачили, курили солому, смотрели в звездное небо,  — а потом я сбежал, я предатель,  — пробормотал Люэс,  — я ужасно устал и сбежал, смылся…

        — А почему не мыться сразу?  — Кай восхищался собственной прозорливостью: «я Марло, я Холмс, я Фандорин, я Дюпен».  — Шампунь там, брижка-стрижка…

        — Я сразу к ней пошел,  — глухо сказал Люэс.

        — К Джастин?

        — Откуда ты знаешь?!  — крикнул Люэс, и в кафе на мгновение стало тихо. Где-то в казино выпало красное, и человек выиграл у жизни еще пару минут, можно еще ставить, заказывать мартини, за углом его застрелят позже. Где-то пошел снег, человек вышел вынести мусор, увидел небесную красоту, поставил ведро на землю и замер, пожалел, что не помнит стихов. Потом люди в кафе опять заговорили, но уже тише, словно объявили войну где-то рядом с их страной, совсем близко,  — а вдруг перекинется? вдруг оккупация? Люэс сполз со стула и пошел, пошатываясь,  — будто давление, кровь из носа, не выспался, экзамен учил, все равно сдал на «два»,  — ища руками выход. Кай заплатил девушке за свое капучино и за его пиво, побежал за ним. Обнял за плечо, вывел на воздух.

        — Тебя куда?

        — Она сказала мне «нет», Кай, она сказала, что не любит, не верит мне, не хочет больше видеть…  — Люэс был совсем не тяжелым, а как тот рыжий крупный кот из подъезда, теплый, даже горячий, температурный, лихорадочный, хна, хинин и хвоя, волосы его размазались по каевской щеке; «ну вот,  — подумал Кай,  — просто «Горбатая гора» какая-то, «Апельсин на завтрак»; что же мне с ним делать? грустного Люэса я еще не видел никогда… и надо же, он запомнил мое имя».

        — Утешься тем, что в другом мире вы с ней вместе. Протрезвеешь, помоешься, сколотишь рок-банду и напишешь песню под названием «Жаль, что ты не со мной»…

        — Кай, я не утешаюсь. Я хочу в этом…

        — Куда тебя везти?  — Кай искал своего таксиста. Вдруг он его Вергилий в «том мире — в котором, как уже понял Кай, мечтать безнадежно и еще лучше не ходить одному по ночам». Машин стояло много, но его таксиста не видать. Каю понравилась одна машина — черная, хромированная, с круглыми формами, словно из фильмов про мафию в Великую депрессию.

        — Привет,  — сказал Кай в ее приоткрытое окно. В машине сидел и читал толстую книгу в твердой обложке красивый молодой парень в шоферской форме — Кай подумал, что напоролся, наверное, на ожидающего своего хозяина-миллионера-эгоцентрика, из О'Генри. Парень поднял от книги глаза, Кай увидел, что они черные, как у него; мрачные, готические, без дна и жизни, словно озера из Эдгара По. Лицо у парня было белое, как фарфоровая тарелка. Брови и губы казались нарисованными — монохром, японская живопись, черное и розовое.

        — Я вас не повезу,  — сказал парень тихо.

        — Почему?  — спросил Кай.  — Что-то не так? Два молодых человека: один пьяный и хорошенький, второй — трезвый и хорошенький… Приставать не будем, не ограбим, просим только довезти до места… где ты живешь, ирод, в каком месте?

«Ирод» застонал в ответ, будто Кай его пытал на дыбе: имена, имена, кто еще хотел отравить матушку-государыню…

        — Я просто не таксист,  — сказал парень.

        — У вас на крыше шашечки и фонарик желтый.
        Парень сжал губы плотно; Кай подумал, что с ним что-то не так, будто убийца наемный, ждет, когда заказ выйдет из «Мулин Руж»; и вдруг с заднего сиденья наклонилась девушка невероятной красоты, Мадонна. Офелия, Лилит, Настасья Филипповна, обдала Кая густым липким банным запахом жасмина. «Где-то в мире есть жаркое лето,  — подумал Кай,  — и в нем цветут сады: персики, вишни, груши; стоит дом из розового кирпича; а я живу на севере…»

        — Он возит нас, малыш, понимаешь?  — зеленые глаза, настоящая ведьма, хвойный лес в грозу; блестящие, рыжие волосы по пояс; она была в одном нижнем белье — профессиональном — красно-черном, атласно-кожаном: подвязки, высокие сапоги, колготки в сеточку, корсет и огромный железный крест между грудей. А между ног зажат хлыст. Губы и ногти были вишневыми. Кай отпрянул, как от неожиданного отражения.  — Фирма «Вавилон», круглосуточно к вашим услугам.

        — Извините.

        — Ничего. А ты красивый, прямо как наш Кристиан; а я думала, что красивые люди — редкость, мутация,  — парень в шоферской форме поморщился, будто она не в его машине, а на свидании и сказала пошлость. Она же засмеялась. «Это у них давно,  — вдруг пришло в голову Каю.  — Любовь и ненависть; они не просто вместе сидят часами в машине… они молчат и живут этим молчанием, ожиданием, когда она уйдет и вернется»,  — и пошел от машины с Люэсом под мышкой, словно с чемоданом, полным вещей,  — и по городу не погуляешь, сиди и жди поезда…

        — Эй,  — окликнул его в спину Кристиан,  — вам далеко?

        — Не знаю. Люэс, нам далеко?

        — Я пока стою, клиент заказал на десять, могу довезти, если недалеко…  — девушка молча кивнула, улыбнулась, помада прилипла к ее передним зубам, казалось, она укусила кого-то, и Кай понял, кто захотел их довезти. Она же пинком ботфорта открыла дверь.

        — Давай своего друга сюда, не бойся, ничего с ним не случится, я понимаю — здесь замешана несчастная любовь, девушки это уважают,  — говорила плохо, с шелухой, как полагается таким девушкам — верить в гадания, слушать дешевую музыку; но как она двигалась, смотрела в окно, на Кристиана, улыбалась — герцогиня, сбежавшая из дворца, «Мой личный штат Айдахо», французский язык и верховая езда — любимые предметы; Кай испугался ее, как вампира, сел рядом с Люэсом, тряхнул его опять, отвлекаясь от чужой истории, вспоминая свою.

        — Люэс, скажи адрес,  — Люэс открыл глаза, увидел три лица над собой, решил, что это сон, розыгрыш, Фрейд, назвал улицу и дом. И снова уснул. Адрес был простой, таксист тронул в этот раз аккуратно, не спеша, словно в городе везде стояли гибэдэдэшники. Кай обнял Люэса, как плюшевого медвежонка, и смотрел на город, полный пьяных. Потом что-то стукнуло его по ноге, потом еще раз,  — он посмотрел вниз: по полу салона катались маленькие стеклянные шарики. Это было таинственно, как идти по темным комнатам с горящей свечой, и чарующе, как сказка про Щелкунчика, но Кай не стал спрашивать, зачем они, что значат,  — Кристиан и девушка молчали, и это была единственная радость в их жизни. По радио тихо играли Pulp.
        Денег Кристиан не взял. Просто остановился: «здесь».

        — Пока,  — сказала девушка. Смотрела, как они вышли из машины, дошли до подъезда, Кай еще раз безжалостно растряс Люэса на номер квартиры. Потом тронула шофера краем хлыста, и они уехали, будто и не было их вовсе, приснились они. Ненастоящие — кино, ночной старый клип по MTV. Этаж пятый, квартира тридцать девять. Лифта нет. На первом и четвертом этажах горел свет; Кай шел и слушал сердце Люэса. Дом был старый-престарый, бывшая общага, судя по всему; стены все переломаны, как кости, и не срастаются. Масса дверей, в самых неожиданных местах, но на замок от этого дом похожим не становился. Где-то капала батарея, где-то играла музыка. Этот мир полон жизни и шума. Дверь нужная оказалась железной, но крашенной под дерево — весело, с дырочками, кольцами времени. А звонок — птичья трель. Стильно, подумал Кай, а что там, за дверью? темный лес, полный хрустов и запахов, из «Братьев Гримм»? В той жизни Люэс и Джастин жили в двухэтажной «сталинке» с эркером и пузатым белым гипсовым балконом, увитым плющом, место для игр разума; а комнаты были полны старинной мебели — «склад,  — говорила Джастин,  — и сплошные
натюрморты»; в комнате восемь кресел, и все из разных эпох; а сейчас долго никто не открывал, Кай еще раз позвонил. Наконец дверь залязгала с той стороны замком, и открыла Джастин — настоящая, та самая, точь-в-точь, в огромном белом полотенце на голове, розовом махровом халате, который она придерживала на груди, чтобы не распахнулся, не свалился; но Кая она не узнала, а Люэса уже не любила.

        — Здрасте,  — сказал Кай.  — Этого молодого человека вы признаете?  — и тряхнул Люэса, тот спал крепко, как в комедиях: проходит весь фильм, все хохочут, подрисовывают усы, выдают за мертвеца, продают за границу, а потом он в конце просыпается и выдает: «и где я нахожусь?» — хохот, титры.

        — Да, только он здесь больше не живет,  — она была все та же — Мадонна Боттичелли, ямочка на нижней губе, горбинка на носу, золотые глаза.

        — Ну, я тогда не знаю, куда его,  — сказал Кай.  — Выбросить рука не поднимается.

        — А вы кто?

        — Познакомились в баре. Меня зовут Кай. Разве мы не знакомы? Мне кажется, мы где-то с вами виделись. Вы ведь Джастин?

        — Да, но я вас не знаю.

        — Точно? Подумайте… для меня это важно.
        Джастин подумала, потом покачала головой:

        — Я бы вас запомнила. Я рисую и работаю в газете. У меня хорошая память на лица. Я даже всех актеров запоминаю. Могу вспомнить сразу, кто в каком фильме играл и кого — злодея, священника, детектива… А у вас такое необычное лицо,  — и покраснела, отступила в глубь крошечной прихожей.  — Ну, проходите же, положим его на диван. Ох… он никогда не уйдет.

        — Как там, в «Назад в будущее»: сэто будьба…
        Кай занес Люэса; «не разувайтесь, у меня все равно на днях генеральная уборка»; прошел крошечный коридор: стены в плакатах, из ванной шло тепло и хвойно-грейпфрутовый запах — значит, они ее из ванны вытащили. В квартире была всего лишь одна комната: диван, обитый вишневым бархатом, как театральный, простые книжные полки, стол с компьютером, гитара, мольберт, скрипка, несколько картин, занавески из красного бисера. Люэс лег на диван и сразу повернулся к стене, знакомо подтащил самую большую подушку; «Джастин»,  — пробормотал во сне; Джастин вздохнула, пошла в ванную спускать воду. Кай смотрел на плакаты — все с ее концертов, она играла с еще какой-то девушкой, а вовсе не с парнями, как в его мире. Картины казались вырванными из книг иллюстрациями; Кай подумал, что, наверное, даже что-то читал: двое сидят за кухонным столом и разговаривают — ночное окно во всем спящем доме, на третьей табуретке кошка; парень в телефонной будке, дождь, он ждет ответа, приложил к запотевшему стеклу ладонь; девушка висит в воздухе, над ночным городом, на ней белое полупрозрачное платье, и она тянет за собой юношу в
черном сюртуке, синих джинсах — он летать не умеет, но очень хочет быть с девушкой, встал на самые цыпочки; и фотография какой-то группы. Типичный брит-поп: четыре мальчика в свитерах, глаза молодые и усталые, серые с синим, и лохмы; такие обыкновенные парни с улицы. Под каждым — автограф. Углы у плаката были потрепанные, и Кай подумал, что это, наверное, любимая с детства группа Джастин: она ездила на их концерт отчаянно далеко и теперь этот плакат всегда с ней…

        — Это Travis,  — сказала Джастин,  — я их обожаю. Назову в их честь ребенка. Поставить чай?
        Она переоделась в старые растянутые джинсы, темно-синие, на малиновых подтяжках, и в зеленый вязаный свитер; намотала волосы на мягкие плоские розовые бигуди. Свитер Кай помнил — она носила его в депрессию; он с длинными рукавами, широкий в талии; Джастин садилась в кресло, натягивала свитер на ноги и смотрела в окно, на тучи, на ночь, и лицо у нее было как луна, с тончайшими переливами настроения, мыслей, света,  — можно смотреть, в свою очередь, на Джастин и улыбаться ее легкой улыбке, хмуриться ее нахмуренным бровям; и все это так тонко, как прикосновение пера… Кай кивнул; она поставила в коридорчике чай — на компактной двухконфорочной плите; чайник быстро закипел, загудел, как паровоз из песни Oasis; Джастин достала из шкафчика, обклеенного смешными вырезками из газет, журналов, составленными в случайные комиксы, две чашки; Люэс не проснулся даже на чайник, и Кай подумал, что парень, наверное, несколько суток без сна: прошел весь лес, весь город, а все-таки настоял на своем — спит на диване у любимой… Чашки Джастин Кай уже видел: она их купила в тот день, когда познакомила его с мамой Венеры;
шершавое напыление цвета слоновой кости, черной тушью наскальные рисунки: человечки убивают мамонта — на одной чашке, кабана — на другой и танцуют победный танец; и еще потеки темно-коричневой эмали, будто шоколад выплеснулся кипящий; а заварку она налила из такого же, наскально-шоколадного чайника — с ручкой не сбоку, как у всех заварников, а сверху, как у ведра, из ивняка.

        — Подарок Габриэлю ван Хельсингу,  — сказал Кай; Джастин вздрогнула; будто хлопнула дверь, а человек думал, что один; обернулась на Кая, и он увидел, что она его боится, как дурного предсказания от гадалки.

        — Откуда вы знаете Габриэля?

        — Да не знаю я Габриэля, я просто знаю о нем.

        — Откуда? Вы читаете мысли?
        Кай удивился.

        — Нет.

        — У меня был знакомый, который читал мысли, странный мальчик-актер, очень красивый человек, такие настоящие, синие глаза, как в книжках пишут: сапфиры, фиалки в прозрачном ручье; он умер в прошлом году,  — она налила кипяток, руки у нее дрожали, как у застенчивого, вынужденного вслух прочитать толпе заметку из газеты о повышении тарифов,  — Оливер Рафаэль… однажды я сидела за столом у него в гостях и не знала, положил ли он мне сахара в чай, все думала, а он как крикнет из соседней комнаты: «да, положил, две ложки, как ты любишь!» — и засмеялась тихо; лицо же ее оставалось напряженным, словно вернулась домой с работы, а дома куча дел: погладить, вынести мусор, приготовить ужин, позвонить больной маме…  — Откуда вы знаете о подарке?

        — Вы мне не поверите.

        — Поверю, ведь о подарке никто не знает, даже сам Габриэль; у меня целый стол подарков Габриэлю, но ни один я не подарила, и этот тоже; он так и уехал, даже не знал, что я… и, может быть, я его больше никогда не увижу,  — она охнула от боли, как от внезапной желудочной, сползла на пол и там зарыдала, давясь, закрывая рот, чтобы никто не услышал: родители, старший брат; привычка с детства; Кай сел рядом с ней, обнял ее, она была тяжелая, теплая, как кот, как Люэс; Джастин уткнулась, спряталась ему в подмышку, словно они и в этом мире знакомы уже сто лет, и ждали, когда это пройдет, как обычно ждут дождя — хоть бы никогда не заканчивался…

        — Так вы кто?  — спросила она потом шепотом, сморкаясь в салфетку, открыла ящик стола, не вставая с пола; квартира ее была маленькой, как мышиная норка.  — Чай остыл, подогреть?

        — Я из другого мира, параллельного вашему; уф, ну и бред, извините. Да, давайте подогреем.

        — Из будущего, что ли?

        — Нет, просто параллельного,  — Кай сначала почему-то рассказал о вечеринке у группы братьев де Вильде, потом о магазине мамы Венеры, потом о городе — как из него уходят люди, словно река мелеет; Джастин слушала внимательно, будто в мире скоро не будет книг, и надо их запоминать, и вот сейчас ей читают на запоминание Шекспира или самого Брэдбери; чай они подогрели, Джастин вытащила печенье — в виде ракушек, хрустящие, желтые, внутри вместо жемчуга — черничный джем, и шоколадку — черную, жирную, бельгийскую, в грубой серой бумаге, для ценителей.

        — Венера — кто это?  — и Кай понял, что она не просто верит, она понимает — как всегда, чудесная Джастин, лучший друг на свете…

        — Девушка, которую я люблю,  — и Кай рассказал о ночи, когда родился их мальчик, Руди,  — в настоящий снежный ураган; словно мир сопротивлялся Руди, словно Руди — будущий великий Темный; они еле-еле дождались скорой; на дорогах были пробки; и Венера держала Кая за руку и пела тихо одну и ту же песенку: «Летит Жозефина в крылатой машине»; и совсем не кричала, не сжимала до крови, просто бесконечные остановки, удары ветра в стены машины и тихий голос; у Кая кружилась голова: Венера рожает их ребенка; год назад он и вообразить себе такого не мог — лишь бы услышать ее голос в трубке телефона: «а, Кай, привет, тут Джастин попросила Elastica, можно? мы наглые, наверное, прости, с нас хорошее вино…»; а потом ее увезли в больницу, он думал, ему не хватит пачки «Честерфилда»; но медсестра вышла буквально через минуту и сказала, улыбаясь: «у вас сын»; и его пустили к ним — к ним: Венера лежала в своей одежде, ее даже переодеть не успели, только простынь накинули; ни крови, ни запаха лекарств, а только ее запах — нероли, иланг-иланг — и что-то маленькое; «это оно?» «ага»; и они начали тихо смеяться и трогать
Руди за лапки.

        — А утром мир был белый-белый, снега намело до третьего этажа, Венера поднесла Руди к окну и сказала: «смотри, как красиво, правда, Руди? еще никто не приходил в такой чистый мир»; и мы назвали его Руди — «Ледяная Дева» Андерсена,  — Кай задохнулся, ужас: «а вдруг я их больше не увижу?» — забился в нем со скоростью сто ударов в секунду. Джастин поймала его за руку, будто он собирался спрыгнуть: «все в порядке, слышишь, Кай, ведь меня ты нашел, и ее найдешь или вернешься к ней»; и Кай почувствовал: невероятно, он в другом мире, но Джастин ему верит, чужая, другая Джастин, которая рассталась с Люэсом и любит Габриэля, и играет в девчачьем бэнде,  — и Кай увидел, как миры переливаются во Вселенной: синим, черным, розовым; и переплетаются друг с другом, и ступени тянутся, как нити, и двери открываются от одного ключа — от любви, и зажигается фонарь на вершине Темной Башни, будто кто-то решил при его свете почитать хорошую книгу на ночь — «Маятник Фуко», атлас дорог…

        — Расскажи, какая она? Красивая, странная?

        — Она… она любит старинные платья. Длинные, с фижмами, шлейфами, кринолинами, жабо и прочими немыслимыми в эпоху Леви-Стросса вещами. Ей шила их с детства мама на каждый праздник — Рождество, день рождения; потом она сама научилась — и ходит в них по дому как ни в чем не бывало: моет в них посуду, полы, поет, печатает свой роман… задирает босые ноги и пишет, а со стула свисают складки из парчи… Однажды она нашла в одном из брошенных домов целый шкаф платьев разных эпох: Марии Антуанетты, мадам Рекамье, Маргариты Валуа; и все ее размера, будто в доме жила ее сестра-близнец, странный был дом: красный кирпич, витражи с изображением змеи, на полу — узоры и надписи на латыни, все в плюще; мы даже думали переехать туда, но Руди там не понравилось — вот он у нас точно умеет мысли читать: он начал дико реагировать на шумы и шорохи, цепляться за нас, за одежду; мы подумали: ну его, этот дом, особняк Красной Розы; и только платья забрали и несколько книг…

        — А о чем ее роман?

        — Ох… Она называет его католическим. Кажется, он даже посвящен Габриэлю,  — не «кажется», Кай знал это точно. Венера роман не показывала, только читала куски, смеялась, сердилась, прерывала на полуслове, поправляла карандашом, скребла ногтями в голове; Кай даже и не слушал, знал, что она не ждет критики, а хочет, чтобы он не почувствовал себя лишним; и он просто любовался ее босой ногой, выглядывающей из-под платья, расшитого золотом кружевного подола, нервными, тонкими, с постоянными жестами, как у глухих, руками, подвижным, как облака, лицом — словно на небо смотришь и никуда не спешишь; но однажды она была в ванной; стояла осень; ветер с холодеющего моря хлопнул по балконной двери, распахнул ее, пронесся по комнате; и листы полетели, Кай стал их ловить, дурацки растопырив пальцы, нечаянно на что-то наступал, нечаянно что-то читал; было хорошо, правда,  — она могла бы стать знаменитым писателем, модным, богемным, а потом, когда забудут и появится совсем другой стиль,  — коллекционным; и вот — прочитал: «Габриэлю ван Хельсингу, который об этом романе никогда не узнает»; в этом мире Габриэля любит
Джастин, покупает ему подарки, которых он никогда не увидит: вазу из глины, всю поцарапанную, с ручками в виде чемоданных, такая, под старину, дико стильная вещь; старинную карту с аукциона, в золоченой раме — первая Америка; рубашки: одна с комиксами «Город грехов», другая льняная, нити прямо серые, и виды Санкт-Петербурга — словно коричневой пастелью; перетасовка. Там об одном мужском монастыре, вернее, обители, где живут совсем молодые ребята: они должны решить, хотят ли посвятить свою жизнь церкви или чему-то глобально другому. Монастырь — старинный замок находится в суперживописном месте: горы, хвойные леса — с одной стороны, белый пляж и синее море — с другой. Кто-то из ребят занимается восточными единоборствами: выходит на рассвете в море, молится Христу и заодно тренируется в журавлиной технике; кто-то — выращивает розы, прямо разводит, великолепные, огромные, самых разных цветов и сочетании, и дарит каждому на день рождения свою: красную махровую, желтую янтарную, с прозрачными почти лепестками, белую, с легким розовым кантом, еле заметным, будто кто-то поцеловал и оставил след своих губ.
Кто-то пишет музыку, кто-то гимны, есть еще пара парней, которые занимаются фехтованием на всевозможном оружии: палках, мечах, шпагах; их зовут Роб Томас и Женя Даркин, они потом станут крестоносцами, или мальтийскими рыцарями, или ливонцами,  — в общем, какой-то военный воинствующий орден; Венера мешает культуры как хочет, совсем как в шейкере; но получается не безобразно и безответственно, а совершенно фантастически, притом что я не люблю в прозе фантастику, мои любимые писатели Эмиль Золя и Драйзер,  — Кай засмеялся тихо, будто уже за полночь и есть соседняя комната, где родители сердятся, а они с Джастин подростки, сидят на полу и шепчутся о фильмах с ДиКаприо и переустройстве мира, не в силах расстаться, увлечены, влюблены.  — Главного героя зовут Изерли; вот ему становиться монахом, священником или рыцарем-храмовником совсем не хотелось; в церковь его отдали, вернее, церкви его отдали родители — вроде как он у них появился до брака, и вина не их, а его; или они ее так искупают и ведут далее супердобродетельный образ жизни; короче, жестокость. В монастыре Изерли помогает управляющему, завхозу, и
понимает, что хотел бы заниматься этим всю жизнь: варить варенья, смотреть за огородом, ездить за покупками… Мне нравится, как он любит спускаться в погреб за банкой сливового варенья, именно сливового, он такой живой сразу, даже снился мне с этой банкой, серьезный, глаза цвета ириса… А потом Изерли едет за покупками — они приобретают все в супермаркете, в ближайшем маленьком городке — и видит там девушку: она раскладывает по полкам мыло или петрушку, не знаю, не помню уже; такая, в желтом фартучке; у нас есть рядом супермаркет, там все желтое… И они влюбляются друг в друга, причем зовут ее похоже — Изобель; Изерли приезжает к ней однажды ночью, в дождь, ее отец и старший брат играют в бильярд где-то в городе, в кабаке, такое городское мужское развлечение, а они разговаривают на кухне, пьют чай,  — «ох, чай»,  — спохватилась Джанни, налила кипятку, чай оказался восхитительным, крепким, вишневым.  — Классное чтиво на самом деле, особенно когда дождь или снег, даже лучше Гарри Поттера…

        — А как она пишет?
        Много сравнений, иногда сбивающих с толку, а иногда очень удачных, ходишь и повторяешь; и потом уже по-другому не мыслишь, думаешь: вот эта вещь похожа на эту… как лоскутное одеяло. Она пишет, будто шьет лоскутное одеяло.

        — Звучит замечательно. Все ведьмы мечтают о лоскутном одеяле. Вам везет. Я бы хотела познакомиться с ней,  — сказала Джастин искренне,  — а как мы дружили? Болтали по телефону?

        — Не только; ездили все дружно на пикники, у нас есть корзина для пикников, с синими салфетками, посудой, термосом, а у вас — маленьким холодильник и барбекюшница «Тефаль»; а еще мы бегали по магазинам, ночевали друг у друга, пили вино по поводу и без повода, фотографировались, гуляли с Руди, обменивались книгами и фильмами, ходили в кафе…

        — Здорово, в этом мире таких друзей ужасно не хватает; оттуда сюда можно письма писать или позвонить? Господи, простите, я чушь несу, вы хотите есть? у меня в холодильнике в прихожей холодец, мама готовила, приезжала несколько дней назад, из свиных ножек, с чесноком; у меня мама повар, можете доверять; и суп, и шоколадный торт, хотите? а сколько времени?  — оказалось, что ей надо бежать — концерт в клубе,  — в ванную одеваться, снимать бигуди; вышла в джинсах, на которых был странный рисунок — отпечаток шин, словно грузовик проехал, в высоких сапогах ковбойских, в коричневой водолазке и коричнево-зеленом пиджаке, глаза ярко накрасила, сверкающие коричневые тени, блеск для губ тоже коричневый.

        — Поедемте со мной в клуб, Кай, куда вы сейчас пойдете? А утром вернемся ко мне, что-нибудь придумаем, закажем круассанов и пиццы, и вы дорассказали бы роман, чем все закончилось или продолжилось у Изерли и Изобель,  — смутилась, Кай тоже, будто внезапно выиграли на двоих большой приз: незнакомцы, делить, знакомиться.

        — Нет, я, пожалуй, пойду, да нам бы и Люэс помешал, стал бы предъявлять на вас претензии, права…

        — Да, о черт, утром будет сцена «Молилась ли ты на ночь…». Наплевать. Поедемте со мной в клуб? Послушаете, как я играю, правда; я опаздываю, а-а…

        — У меня есть карточка такси, вызвать?

        — Да,  — Кай взял ее сотовый телефон, маленькую вишневую «раскладушку», вызвал «Темный легион». Водитель его сразу узнал: «а, турист, здарова» — и приехал через пять минут; «тихая ночь, по телику чемпионат мира по футболу»,  — объяснил; Джастин залезла в такси: «а вы?» Кай колебался секунду: «ну ладно», залез рядом, испугался ее потерять, ниточку, синюю стрелку, хлебные крошки.

        — А что за клуб?

        — Не знаю. Какой-то новый. «Сплетня»; странное название, да? Мы раньше играли в «Пещере», как Битлз, там все стены раскрашены под паутину, но его выкупили, все здание, будут сносить; жалко, девятнадцатый век; но кто-то решил, что все-таки не памятник. А «Сплетня» вся неоновая; не знаю, мне кажется, мы не ее формат — скрипка, флейта и бас-гитара, а там стойка и полы стеклянные, рыбы в них плавают золотые и красные, на стены проецируются фильмы Хьюза и Уайлдера, и еще стриптиз всех видов; но нас пригласил сам владелец — такой молодой парень, чудной, молчаливый, сказал, что слышал нас в «Пещере» и мы ему понравились…

        — А как зовут?  — спросил Кай, хотя уже понял — как в детективе: слишком много улик.

        — Дэймон Джеймс Албарн. У него даже визитка специально для неонового света, прозрачная, как стеклянная, черная с белым текстом, вот выпендреж…

«Крутое место»,  — сказал таксист, когда подъехали; черное тонированное стекло и металл — конструкция типа башни, и розовым, как клубничная жвачка: «Сплетня»; на парковке стояли лимузины и гоночные модели. «Спасибо»,  — Кай расплатился, Джастин рассердилась, засовала в ладонь деньги, Кай сжал пальцы и рассмеялся: «Джастин, это несерьезно». Они вновь были знакомы сто лет; ох, здорово; его не оставляло ощущение чуда, неожиданного подарка от неожиданного человека. Охранники сразу провели их в костюмерную; там уже сидели девушки из группы, тоже одетые в коричневое и зеленое; как ирландцы, подумал Кай; заговорили на неведомом языке, обсуждая звук и репертуар; «я пойду в зал?» «только не теряйтесь»; точно, сплошное стекло и металл и стриптиз на сцене — садомазо, но изящное: три парня, две девушки, уже трудно разобрать, кто кого, только в парчовых масках и кирзовых сапогах. Людей было много, и в зале стояли тропики; Кай вспотел, пока добрался до стойки. «Кофе, капучино шоколадное, можно?»

        — Только эспрессо, по-венски и по-ирландски, с виски и сливками, из-за музыкантов, будете?

        — Буду,  — подумал опять о Джастин; они вышли на сцену через минуту; сцена изменилась, свет сделали мягким, словно от свечей, все развернулись и стали слушать; играли они чудесно, как на Рождество: «Ирландский король пошел на войну, взял войско большое, сто бочек вина, переплыл синее море, а на том берегу его ждал большой английский туман»; «ваш кофе»; Кай улыбнулся, он был почти счастлив. «Но туман не беда, он привык побеждать…» Туман… Черт.

        — С вами радиостанция «Туман», сто семь и шесть эфэм… сейчас мы послушаем «Точку Росы», а потом последняя вещь Travis, а потом Placebo, старенькое «Every me, every you», так что не в ваших интересах нас покидать… мы соблюдаем и вызываем ваш интерес, мы ваши адвокаты, любовники и антидепрессанты…
        В туалете тоже все было из стекла. Кай узнал — декорации из «Ромео + Джульетта» База Лурмана: одна стена — аквариум. Он уткнулся горячим лбом в прохладное подсвеченное стекло. Экстаз прошел, уступив место отчаянию. Его мир настиг его и сбил с ног — просто «Ветер в ивах», когда дом звал Крота; господи, что же делать? как вернуться? Ни Джастин, ни Люэс не знают, как ходить королю. Стучаться лбом, думать-думать-думать. Может, поискать себя? Привет, Кай, это я, чем занимаешься? чем живешь? А Венера, Кай, Венера с тобой? Ведь ты жить без нее не можешь — это та самая, любовь до гроба, любовь как смысл жизни; а не секс в большом городе. Кай в поисках Герды. Кай открыл глаза: на него смотрела огромная черная рыба с синими плавниками; а потом рыба отплыла, и Кай увидел Сина. Тот стоял по ту сторону стекла, отражался и множился, бледный, черноволосый, синеглазый, под глазами синяки, будто тушь размазанная, в ухе одна сережка — из почерненного серебра, крошечный череп. Боже, какой он другой — будто Гамлет, безнадежно, бессмысленно, его отец только что убил его мать и брата, Шекспир наоборот, наизнанку,
подумал Кай. Син смотрел на него сквозь стекло, и Кай узнал взгляд — голодный, страстный, как темно-синий, фиолетовый цвет; и Кай принял решение: он улыбнулся Сину порочно и медленно поцеловал стекло; вышел из туалета — стремительно, не потерять, вдруг Син приведет его к Венере? и они столкнулись в коридоре, схватились, вцепились друг в друга, Кай почувствовал его большое теплое тело, опять кот с площадки чужого мира; о боже, это не игра, они все живые…

        — Кто ты?  — спросил Син в ухо горячим шепотом, ветром в саванне.  — У тебя за спиной два человека: один красивый, другой страшный.

        — Это Рембо и Нерон, мои книги, я всегда таскаю их в рюкзаке, так что мне, наверное, их дали в качестве ангела и демона. А ты видишь такое?

        — Иногда,  — Син отпустил Кая, вдруг внезапно ушел в темноту; у Кая разболелась шея от поцелуя и жара и грудь от переживаний.

        — Син, где ты?  — закричал, стукнул по стеклу кулаком, рыбы, словно подглядывавшие за ними, мелкие, золотые, как обручальные кольца, рассыпались, а рядом появился голый молодой человек, татуировки ползли по его рукам и спине, как вьющиеся растения, протянул Каю поднос, на котором лежала записка: «черное такси»; «спасибо»; парень кивнул, и Кай побежал по лестницам наверх, в гримерку, к Джастин,  — попрощаться. Она настраивала скрипку, прижалась к ней щекой, трогала струны и слушала, как терапевт в стетофонендоскоп — сердце.

        — Джастин, мне нужно бежать, Джастин, милая, спасибо за все,  — Джастин изумилась, опустила скрипку, в которой еще звенела нота, такой странный долгий звук: не деревянный, не конского волоса, а будто Джастин поймала сигнал из космоса — о том, что других миров не существует…

        — Куда, Кай? Вы уверены?  — будто он простой искатель сокровищ, а не возлюбленной. Потом встала и обняла его, скрипка коснулась бедра Кая; обняла так по-русски, словно больше никогда не увидит его; «надеюсь, Джастин, что мы увидимся и ты не вспомнишь о боли, которую причинил тебе Габриэль, а у Венеры уже все зажило, как от… пенициллина, лейкопластыря, меда с молоком»; обхватила его за шею и поцеловала.  — У вас все получится,  — прошептала она в самое ухо предсказание-благословение,  — вы как Габриэль, как принц из сказки, из страны Менильен, в поисках идеальной принцессы, пройдете сквозь миры, как через пешеходный переход, но, если не получится, возвращайтесь, у нас будут круассаны и пицца и, может быть, что-то еще; когда я открыла дверь, то подумала: какой красивый парень, я хочу испытать это потрясение еще раз, знать, что есть не только Габриэль; но у вас получится, я знаю, я вам верю, и передавайте ей привет — длинный-предлинный поцелуй…
        Кай шел и думал: чудеса… Несколько минут ему было тепло и сладко, как после чашки шоколадного капучино; «найти «Мулин Руж», заказать еще раз, на этот раз допить»; а потом увидел черное такси. Это был Кристиан. Рыжей девушки в машине не было, но пахло ее духами; Кай открыл рот, но Кристиан прикоснулся к своему пальцем в черной шоферской перчатке; Кай кивнул, молча сел опять сзади, и опять стеклянные шарики катались и стукались об его ботинки; Кай думал о предметах: может, все дело не в людях, может, стоит найти дверь, которая приведет его обратно — на площадку; Кай знал, как она должна выглядеть: приоткрытая и розовый свет рассвета уже ложится на пол; и он с красной розой в руке; момент, когда он выбрал: просто весь мир или только Венера… Или это нечто иное?

        — Кристиан, если б ты хотел попасть в другой мир, какой предмет ты бы выбрал для этого?

        — Как в «Гарри Поттере»: коснулся — и ты в другом месте?

        — Ну да… Только это очень важное для тебя место, странное, может, необъяснимое, отсчет времени, тебе отпущенного, а не чемпионат мира по футболу.
        Кристиан засмеялся:

        — Стеклянный шар. Знаешь, такие, рождественские, там домик или мельница; и если встряхнуть, пойдет снег.

        — Ну, это классика.

        — А зачем изобретать велосипед? Или какая-нибудь картина…

        — Погоди, дай-ка я угадаю: «Мона Лиза»?
        Кристиан опять засмеялся:

        — Нет, я люблю «Наполеона на Аркольском мосту» Гро, странная картина, такая темная, и его лицо из этой темноты — неба, камзола…  — Кристиан замолчал, Кай подумал: скоро приедем. Хоть бы в городе пошел дождь… ему бы пошло.

        — Кристиан, в этом городе бывает дождь?

        — Сегодня обещали, но нету почему-то; приехали,  — и остановился у тротуара. Кай думал, что он привезет его к дому Сина, но машина стояла напротив витрин огромного ночного супермаркета. А у витрины стоял спиной высокий, рослый парень, руки в карманах брюк, классный черный замшевый пиджак; парень обернулся — Син. Кай вылез из машины; «пока, Кристиан, удачи… счастья в личной жизни» «пока, Кай».

        — Ты знаешь Кристиана?

        — А ты видишь Нерона и Рембо…

        — Я вижу иногда еще катастрофы и аварии. Самолеты, машины. У меня был знакомый, который вообще однажды в ад попал,  — они шли вдоль витрины, в которой чего только не было; Кай подумал, будто мир этот демонстрирует сам себя, что в нем есть хорошего: красивая мебель, красивая одежда, стекло и фарфор, цветы и украшения; вроде предлагает: «оставайся, Кай».  — Нам нужно вино,  — объяснил Син,  — ты пьешь вино? или пиво? или водку?

        — Не, вино.

        — Красное?

        — А ты?

        — Красное,  — они шли и шли, а где-то далеко играла музыка — такую ставят в кино, чтобы описать Париж побыстрее, Кай даже узнал: саундтрек к «Амели», когда Мэтью Кассовиц бежит по стрелкам; кто-то поставил в машине; и Каю еще сильнее захотелось домой; как она там, без него; это она зовет, вальсом из «Амели», ждет у окна, Ярославна, смотрит на гаснущий город и думает, почему он так долго: сломалась машина, сломалось что-то на радио? Руди в ванной — неземной ребенок, Иной, нулевой волшебник; его можно спокойно оставлять одного: он закрывает двери, не подходя к ним; он вообще только научился ходить, сидел утром на горшке и вдруг встал и пошел, смешной и неуклюжий, а они сидели за столом и смотрели молча, очарованно и благоговейно, как войско смотрит на небо, где перед боем внезапно появляется в облаках лик Мадонны, а потом завизжали, закружили Руди, и погода была ослепительно-солнечная, и они позвонили Люэсу и Джастин, и поехали на пикник…  — Суэйд попал в ад совершенно случайно; у него не задался день с утра, и он решил вернуться домой, приготовить вкусное и просто читать, чтобы день прошел мимо, а
дома на полу стояло зеркало без рамы: ее заказали и еще не сделали; и Суэйд наклонился неловко и напоролся боком на угол, и упал, истекая кровью, и вдруг провалился в это зеркало; оказалось, по ту сторону зеркал — ад. Знаешь, на что похож ад? На стеклянный дворец с полом в черно-белую клетку.

        — Шахматы.

        — Да, везде эти чертовы вечные символы. И Суэйд шел по аду, а сопровождал его Ницше.

        — Бог умер. Ницше. Ницше умер, Бог. Живописно же твой друг был пьян — или просто накурился?

        — Ничего подобного, Суэйд употребляет только кефир и йогурт; он как-то попал на экскурсию в Музей гигиены и с тех пор комично всего боится… Он запомнил, что люди, потакающие своим слабостям, легкомысленные, в аду превращаются в бабочек, которые летят на огонь в камине в одной большой адской гостиной, а люди равнодушные вынуждены вечно смотреть на чужое счастье из-за стекла; вот как мы с тобой сейчас идем вдоль витрин…

        — Вещи — это счастье?

        — Да, порой. Когда нет дома, больно смотреть на красиво расставленную мебель: вот спальня, голландский нежно-голубой бумажный торшер на тумбочке, я бы такой купил, а вот кухня — на столе даже приборы все, и салфетки, и цветы свежие в вазе…

        — Нет, неправда.

        — В твоей жизни неправда.

        — Да, я, как улитка, ношу дом с собой — набор шахмат и две книги. А что еще было в аду?

        — Там был сатана, он вылечил Суэйда и отправил его назад… Вот вино,  — они остановились напротив витрины, оформленной под фламандскую картину шестнадцатого века: безумные натюрморты, краски, блики, цвета, густые, как горячий шоколад; Кай обожал их: соломенные корзины, клетчатые скатерти, глиняные кружки и кувшины, пузатые стеклянные бокалы с кусочком лимона на краю. Они выбрали огромную темно-зеленую бутыль в мешковине с сургучом, что-то сладкое, молдавское, домашнее; зашли в магазин сквозь раздвигающиеся двери; магазин был разделен на отделы; «нам «Долю ангела», два литра; знаешь, что такое доля ангела?» «часть вина, испаряющаяся, пока оно бродит… это я в одном романе прочитал…» — он запнулся, чуть не сказал: «в романе жены», но не сказал. «Амели» все еще играла на улице, самые титры, когда Одри Тату и Мэтью Кассовиц едут на мотороллере. Они открыли вино — у Сина с собой оказался нож, складной, со множеством лезвий и с ручкой из серебра и кости; видимо, дежурный подарок вроде малахитовых пепельниц или ручки «Паркер»; отпили, Кай глотнул и подавился, закашлялся, Син огрел его по спине.

        — Ты чего, вино же классное: улей и сад.

        — Нечаянно,  — вино было то же самое — вишневое варенье, что они пили вместо кино, в дождь.

        — Обожаю круглосуточные супермаркеты и круглосуточные книжные магазины. Мне кажется, это места, из которых можно попасть в другие миры, такая глючная роскошь и тишина, скопления вещей,  — Кай обернулся на супермаркет, на сияющие витрины. Нет, это не его путь.  — Меня зовут Дэймон, а тебя?

        — Кай.

        — Кай? Потрясное имя. Ты его оправдываешь? У тебя ледяное сердце и злой нрав? Я… не люблю злых людей. Может, и полюблю потом, но не сейчас. Еще с год…

        — Ладно,  — Кай вытер запотевший лоб; душно, в небе скапливались тучи; сказал, как заправский гомо, профессионал, по клубам снимающийся, красивый тонкий мальчик, роза и лезвие ножа. Буду добрым, подам кофе в постель.  — Дождь скоро. Может, пойдем куда? В кино?

        — Нет, там одна дрянь.

        — «Титаник»?

        — Нет. «Титаник» я люблю, плачу в конце всегда, а в кинотеатрах «Мне не больно» и «Тройной форсаж».

        — Да, гнусь,  — Кай и не слышал о таких фильмах,  — тогда…

        — К тебе?
        Ко мне? Но я человек у витрины, весь мой дом с собой — шахматы и две книги… О, Син. Бедный человек. У него еще не появилось спасительного подземелья в клубе, а может, и не появится; у него какая-нибудь комната в гостинице или все та же квартира… отмытая, отбеленная, задизайнированная, джинсовый диван какой-нибудь, стулья из светлого шведского дерева, пахнущие смолой, и на стенах принты… ванная, выложенная итальянской мозаикой, под Помпеи, в которой он читал Харуки Мураками, про девушку в открытой машине, слушающую Duran Duran.

        — Ко мне никак, я живу с родителями,  — быстро проговорил Кай. Свалился с луны, столь же невероятно. Син ничего не ответил; они шли и шли, просто молчали, потом Син стал рассказывать еще какие-то вещи про друзей: кто чем занимается, как они сделали клуб, какие вечеринки готовят, но имени Венеры он не произносил. «В книжный?» Кай увидел витрины книжного. В одной сидел в кресле восковый Джойс и писал что-то, лист бумаги на коленях, рядом трость, плащ и потертая шляпа, а в другой витрине, словно из колоды карт, из книг была построена башня. Они положили бутылку в шкафчик и побрели, размахивая ключом с номерком, среди полок. Продавец молча выглянул из подсобки, зевнул: «помочь?» — «не, спите, все равно много не унесем, извините наш трехкрейцеровый юмор».

        — Ты что любишь?

        — Реалистов, натуралистов, стихи Рембо, Аполлинера и Гиппиус, и что-нибудь веселое — «Тайный дневник Адриана Моула» Сью Таунсенд, и про море — Мелвилла, О'Брайена.

        — Это неестественно — быть таким сформированным. У тебя, небось, еще семья есть: ребенок, любимый человек?  — Кай улыбнулся, этот Син был совсем другим — проницательным и жадным, робким и резким, словно подросток, умеющий виртуозно играть на пианино.

        — Да, что-то такое… только в другом мире. Трехгрошовый юмор.
        Син отвернулся и пошел вдоль полок, проводя по корешкам рукой, словно выберет на ощупь, как фрукт — на вкус, на запах; он умеет так читать, сквозь картон и ценники, и нравятся ему книги новые, небольшие, лакированные, фантастика, Азимов и Желязны, или современные, эксцентричные, Питер Хёг, например, или то, что любят все: японская проза, детективы про тамплиеров и прочие католические загадки. Или совсем уж детские, добрые, сказки. Туве Янссон про муми-троллей. Сент-Экзюпери ему не подойдет, и Достоевский тоже. Син шел и шел; и остановился. Точно. «Смилла и ее чувство снега». Кай не читал и половины из того, что называла Венера, но нахватался названий и имен и привык, что она книгами описывала людей; «ему нравится исключительно Павич, изысканный, но немудрый» — и, значит, человек такой: зеленый, бархатный, с бахромой, изысканный, но как-то привычно, устоявшееся представление об изысканности, как глянцевый журнал; детское черное и белое, золотое и серебряное. Сама она любила Андерсена и Александра Грина, Достоевского, «Преступление и наказание» — «потому что Раскольников красивый», Гофмана и
Диккенса.

        — А ты — ничего не выберешь?  — сонный продавец вышел из подсобки, пробил чек, дал Сину под книгу коричневый бумажный пакет с символикой магазина, раньше такие давали в зеленных лавках; Кай восхитился: надо предложить Венере.
        Ты же угадал — у меня все есть,  — и они вытащили вино и вновь вышли в ночь. Кай уже понял, что Венеры Син не знает. Или Венера занимается не книгами. Вином? Одеждой? Прокатом маскарадных костюмов? Кай еле поспевал за Сином — тот был выше и сильнее; иногда он внезапно тормозил возле очередной витрины, или кафе, или ночной сценки: старичок, не бомж, просто бедный, ищет бутылки в бачке,  — и Кай налетал на него. «Красиво, правда? Ах, я хотел бы все вещи на свете» «ты лопнешь» «знаю»; в другом магазине они купили еще корзинку деликатесов: паштет из гусиной печенки, с грибами и сливками, сыр с плесенью, язык, яблоки и клубнику; в одной витрине висели гирляндами сотни телевизоров, крошечные и огромные, и все крутили музыкальный канал — концерт, сине-красные лица, и Кай узнал братьев — Фреда и Вилли де Вильде, остановился; «моя любимая группа,  — сказал Син в спину,  — впрочем, их все любят, это массовый психоз»; в ночном кафе — там играла тоже скрипка, какая-то девушка-еврейка,  — они выпили кофе: Син — глясе, Кай — свое шоколадное капучино; а старичку у мусорки Син дал денег.

        — Дэймон, а куда мы идем? У нас есть цель?

        — Мы идем ко мне,  — скучным голосом ответил Син,  — ты же сказал, что дома у тебя нет…

«Я сказал совсем другое»,  — хотел поправить Кай, и еще хотел спросить, каждую ли ночь Син бродит по городу, ищет впечатлений, будто собирается писать роман, часть II, эпизод 15 «Улисса», или умереть; но они вдруг пришли — Кай ахнул: это был дом Венеры — высотка в двадцать восемь этажей, с четырьмя лестницами: север, запад, юг и восток.

        — Ты здесь живешь?  — он был потрясен, точно море расступилось перед ним. Син кивнул. Они вошли в лифт, дверь медленно и бесшумно закрылась за ними — новая пружина. Кто-то стер в лифте про поражение, зато наклеил картинку из жвачки «Терминатор-2»: мальчик и Шварценеггер едут на мотоцикле. Лифт доехал до двадцать седьмого, остановился — спокойно, размеренно, старый добрый лифт; «если он пойдет на двадцать восьмой… я умру? спрыгну с балкона, подорву психику Сина навсегда, он начнет видеть мертвых, как мальчик в «Шестом чувстве»…» — но Син достал ключи и открыл дверь на двадцать седьмом, соседнюю с рыжим котом. Включил свет. Кай не ошибся насчет дизайнерства: квартира оказалась как из журнала. «Сделайте мне вот так»,  — сказал Син когда-то; «Идеи вашего дома», приложение к ELLE. Вся в зеркалах прихожая, уводящая в полный блестящего синего коридор, в комнату с закрытым плотными занавесками окном, пол из мрамора, потолок словно прозрачный — ночное небо, идеальное по созвездиям; темно-синий кожаный диван, перламутровое кресло, изогнутое, столик из синего стекла и в вазе — темно-синяя стеклянная роза.

        — А где ты спишь?

        — В клубе, на диване днем, в фойе. Гардеробщица приносит мне в термосе какао.

        — Правда?

        — Правда.

        — А это все зачем?

        — Ее не покупали. Все знали.

        — О чем?

        — Ты же знаешь.

        — Я не вижу прошлого и призраков.

        — Да ладно, из газет. Это было год назад. Нет, не из газет,  — Син нахмурился, сел на пол, у дивана,  — но я знаю, что ты знаешь.
        Кай тоже сел на пол, думал, он холодный, как мороженое, но мрамор оказался теплым, словно нагретым на солнце: Равенна, огромные розы, красные, махровые, разморенные жарой бабочки на них, сбитое золото на плитах, пыль и запустение…

        — Ну, расскажи.

        — Ты что, с ума сошел? Я же буду страдать.

        — Ты и так страдаешь. Небось сидел гордый, неприступный, недоступный, такой юный, загадочный, как космос, как чувство снега и полнолуния, и психологу ничего не поведал. А каждую ночь, целый год рассказываешь кому-нибудь — бродяге, официанту в ночном кафе, продавцу в магазине…
        Син сжал пальцы, вдавил в ладони, будто мог их спрятать там, как в варежки.

        — Я не виноват. Я не могу, вдруг однажды это превратится в слова, уйдет — а оно не превращается, не уходит… Я и кричал, и писал на бумаге и сжигал, и рвал на клочки, и разговаривал с водой — ох, как больно, Кай. Это хуже любви — убийство хуже любви.
        Кай сел и слушал. Син рассказывал привычно, как шел сегодня — привычно, зная, где какой поворот, как таксист едет, разговаривает с пассажиром, слушает музыку, берет деньги, видит пешеходов и постовых; в ином мире Каю эту историю рассказывала Венера — коротко: ну, вот такое дело, он не живет на высоте, не живет в квартирах вообще, а Харуки Мураками любит по-прежнему. Син говорил совсем по-другому — медленно, как закрывалась дверь в подъезде за ними, как ехал лифт, несломанный, размеренно; так рассказывают у костра, ритуально, для новичка: все уже знают историю и следят, как бы рассказывающий не сбился, не рассказал другими словами, не упустил ни одной детали.

        — Круто,  — сказал он, когда Син закончил.  — А теперь расскажи настоящую историю. Как все было на самом деле.

        — Я не вру.

        — Я знаю. Но было как-то… по-другому… ты рассказываешь, как триллер, как старый фильм типа «Омена», а это жизнь… Дэймон, Син, друг мой.
        Он впервые назвал его другом. Взял его за руку. Син дрожал. Губы у него тряслись, словно на холоде. Как мой Руди, подумал Кай, когда мы пришли в тот странный дом с витражами и змеями на гербах, с кучей книг и платьев, Венера хотела там остаться, а Руди испугался. Точно что-то увидел, точно дом сказал ему: я не для маленьких мальчиков, скажи это родителям. Пусть везут тебя за город, где цветы. А у Сина цветок — из стекла, синяя роза, синих роз не бывает.

        — …я сидел и читал, я правда читал, я помню каждое слово, я не знаю почему, словно эту книгу мне нужно было запомнить, рассказать потом под запись, а потом наступила тишина — так тихо-тихо, не слышно ни шагов, ничего; я всем говорю, что он орал и ломал мне дверь, но ничего не было: он просто стоял под дверью и слушал меня, а я слушал его; еще чуть-чуть — и я бы вышел, и мы бы сели пить чай, потому что я тоже плохой; он знал; и только потом, когда нам начала полиция ломать Дверь входную, железную, распиливать и кричать на него, он забился, заорал тоже, заколотил в мою дверь… полотенца дрожали, одно упало, я поднял и вытер себе лоб, мне стало жарко, ванная такая маленькая, я бы вышел только потому, что у меня уже начинался приступ клаустрофобии…
        Сина вырвало: «извини, о боже»; Кай взял его за лицо и посмотрел в глаза — синие, прекрасные.

        — Син, ты теперь сильнее всех. Сильнее темноты, города, газет, этой квартиры. Люби парней, спи в клубе, делай, что хочешь. Теперь тебе не страшно. Ты живой. Понимаешь? Нам кажется часто, что мы умерли, что нам ничего не нужно, мы живем как автомат с кофе: ну, есть у меня внутри только эспрессо и двойной со сливками — что я сделаю? Я же не мастер. Я не Бог. Что есть, то есть; большего не дано. Дано, Син, тебе дана жизнь, это дар сродни дарам волхвов; цени, иначе скажут: ах, уже не надо, не ценишь; и убьют, Син, накажут, отправят в другой мир и лишат всего.
        Я не знаю, за что я попал сюда, наверное, чтобы просто помочь тебе, но я подумаю: что не так во мне? Может, я просто слишком счастлив, самодоволен, а в жизни нужно немного боли, страха… Чтобы не растерять лучших качеств — смелости, гордости, радости, нежности; каждый день доказывать, что ты достоин даров… Может, я перестал подавать ей в постель чай с целым букетом запахов: гвоздикой, корицей, апельсином, яблоком, бергамотом; перестал переживать каждое ее слово, движение, как великолепное новое впечатление, как от прогулки по новому городу; перестал думать, как она прекрасна, перестал помогать на кухне, когда она делает салат; это так разрушает — думать, что все есть…

        — … Я уберу,  — сказал потом Кай,  — где у тебя тряпочка?

        — Думаешь, у меня есть тряпочка,  — засмеялся сквозь слезы Син.  — Я белоручка. На кухне есть какие-то губки. Для посуды. Прости, я просто встать не могу, у меня ноги не идут. А ты еще чаю поставь, ладно?
        Кай включил свет в кухне. Кухня была красивая: стол и стулья — легкие, белые, на столе тарелки на кружевных салфетках; шкафчики тоже белые, дверцы из стекла с серебряной резьбой; и белая и серебристая посуда; и чайник, и холодильник, и тостер, и плита — белоснежные, крутые, немецкие. Какие тут губки — тут никто не жил, не готовил никогда; да, Син уничтожил квартиру по максимуму. Кай завернул за холодильник к раковине и оцепенел, будто его укусила пестрая змея и яд подействовал мгновенно. Стена между холодильником и раковиной осталась старой: коричнево-бежевые обои проступали между картинками, распечатанными на черно-белом принтере, на листах формата А4; какие-то уже пожелтели, выгорели, скотч посерел. Много-много фотографий — маяков…
        Маяк, радиостанция «Туман», откуда начался путь. Когда город строили, этот маяк там уже был — и уже был старым. Именно по нему нашли хорошее место для города — о, как давно это случилось; Кай любил историю, Венера любила книги, поэтому они знали про маяк. Маяк остался от какого-то прежнего города, названия которого не найти, а теперь их город гибнет, зарастает, гаснет, люди уходят, а маяк остается, и, быть может, здесь через тысячу лет построят еще один новый город. В сильный шторм, когда волны разбивались прямо о стекло студии, они в эфире ловили странные сигналы азбукой Морзе — рваные слова; словно с кораблей, которых уже нет; отразились от чего-то зеркального в космосе. А еще есть Темная Башня, в которой соединяются все миры; можно найти ее и посмотреть, на каком ты этаже, и что-нибудь исправить, как починить кран,  — если твой мир сломался и движется в никуда. Правда, при условии, что ты чист душой и умеешь стрелять не рукой, а сердцем. Один этаж за другим, лифт или лестница, библиотека или ванная, но все миры друг за другом, словно тонкие переливы цвета,  — поэтому-то есть несколько Джастин,
Люэсов, Синов… Каев? Венер? Если вернуться на маяк, на радиостанцию,  — вдруг там ответ? Вдруг там дверь? Предмет, который держит миры, лежит — незаметный для всех… Кай налил воды в чайник, включил его, взял губку, набрал в глубокую тарелку воды и вернулся. Хотя ему хотелось бежать — быстрее, быстрее; там внизу машина, а ночь уже заканчивается, и, если наступит рассвет, вдруг окажется поздно — как для вампира? Син лежал на диване и дремал; Кай вытер лужу, отнес опять все на кухню, остановился у стены: здесь был и Александрийский маяк, копия с древней гравюры, и сахалинские — почти полная коллекция, и декоративные европейские, и северные, источенные ледяным морем, больше похожие на крепости, и городские, которые превратили в рестораны; только маяка из города Кая не было.

        — Син, чай пить…  — Син встал неохотно, будто Кай разбудил его в середине интересного сна, полного приключений: веревочные лестницы, парусные корабли, драгоценности,  — мне нужно спросить тебя про маяки. Это твои картинки в кухне?

        — Да, я оставил, я люблю маяки. Я все покупаю — принты от IKEA, игрушки, модели, фотографии… но все в клубе, а это так, я еще маленький был, мне мама на работе, в Интернете, искала, и распечатывала, и дарила каждый вечер новый… я так радовался.

        — А у вас в городе есть маяк?

        — Да, целых два; один маленький, на косе в море, красный, он для кораблей; и еще второй, на вершине горы,  — о, он недавно сломался, его чинят, но вряд ли сделают: дорого; он такой красивый, разноцветный, в дождь было сказочно… А что?

        — А радиостанции ни на одном нет?

        — Нет.
        Что же делать? Кай сел на пол. Син лег на подушку, смотрел беспокойно, вдруг вздрогнул — на кухне засвистел чайник.

        — Вспомнил, есть еще один,  — крикнул Каю на кухню, и у Кая дрогнули руки, он чуть не пролил кипяток.  — Но он далеко, за городом, по трассе междугородней и в лес сворачивать, туда никто не ездит, все заросло. Он прямо старый, полуразрушенный. И с моря не подберешься: там скала и прямо глубина страшная, камни торчат острые. Я с корабля видел… Ты куда?  — Кай выбежал из кухни, схватился за ручку двери, потянул на себя, не поддалась, где тут замок?  — Ты не останешься со мной? Что там, на маяке?

        — Не могу,  — сказал Кай,  — я не могу сказать, я сам не знаю. Но мне нужно туда, хотя бы туда, потому что больше надежды никакой, а до рассвета полчаса.

        — За полчаса — только на машине. Я подвезу.

        — Нет, у меня своя, здесь, у подъезда.
        Син посмотрел в его безумное бледное лицо, открыл резко дверь:

        — Ну, пока.

        — Прости,  — Кай обернулся у порога.  — Боишься оставаться?

        — Нет, я же взрослый,  — Син улыбнулся, а делал он это чудесно, он был очень красивым.  — У меня есть горячий чай и новая книга. Ты прав, я жив, и этому надо радоваться. Я вообще радостный человек. И это всего лишь квартира, что теперь поделаешь. В квартирах привидения не живут, не развернешься.

        — Мы увидимся,  — шагнул и поцеловал его в щеку, Син коснулся щеки, будто кожа стала новой, излечился от проказы, как в Средние века от прикосновения короля; а Кай уже побежал, в лифт, вниз, из подъезда, машина на месте. И шахматы, и книги. И пахло слабо виноградом. Кай включил радио — что будет? ерунда? или что-то значимое, знакомое? Играл Моби, «Every you end», это было знакомое; «надеюсь, дорога тоже»; Кай вывел машину из города на трассу — все пока одинаково; пошел на предпоследней — ветер разбивал о стекло белых, словно напудренных, мотыльков. Он помнил поворот — они так ехали на работу, но здесь, Син был прав, все заросло; и машина застряла, забуксовала, потом двинулась еле-еле, ветки царапали бока. Бесполезно. Кай вылез, тяжело дыша, будто не ехал, бежал всю дорогу; достал рюкзак, погладил машину по боку и пошел вперед, сквозь кустарник. Ему казалось, что придется идти целую вечность: на машине дорога до маяка, по нормальной гравийке, занимала пятнадцать минут, а здесь, по этому лесу Спящей красавицы,  — как минимум ползти до одиннадцати утра. Но на обрыв он вышел резко и за те же
пятнадцать минут; весь ободранный, по щеке сочилась кровь. Маяк стоял во всей красе — огромный, обвалившийся со стороны моря, черный, Кай почувствовал пропасть под ногами — «глубина страшная и острые камни» — и запах моря, соленый, холодный, Ледяная Дева только и ждет на дне; Кай уцепился за ветку, поймал равновесие, подождал, пока глаза привыкнут к этой темноте, не лесной, и пошел, осторожно, как канатоходец над площадью Звезды.
        Предмет — это сам маяк? Кай ободрал все ладони, пока добрался и спрыгнул на камень. Маяк был высоким, как настоящая башня; с моря рванул ветер, точно желая сбить Кая с ног. Под ногами захрустели давно битые бутылки. Когда-то сюда, видимо, ездили молодожены — пить шампанское, повязывать ленточки, фотографироваться на фоне. И внутри все, наверное, исписано: «Вася плюс Катя», никаких тебе афоризмов. Башни уже больше не держат мир, их не атакуют, не осаждают, за ними не прячутся — это просто развалины. Кай прикоснулся к черному камню — голос времени был тихим-тихим, маяк казался таким старым, что не помнил, как его зовут. Лестница и верхняя площадка еще целы. Кай почувствовал себя героем из братства кольца: разжечь костер, чтобы увидели в горах, прислали войско в помощь — противостоять тьме. Он медленно-медленно поднимался по железной лестнице, она дрожала и скрипела, перила были грязными, заплесневелыми, мрак стоял полнейший — словно рассвет отменили, поменяли меридианы, и теперь здесь полгода ночь. На площадке ветер гонял мусор — и качал фонарь, разбитый временем. Маяк был давно мертв. Кай снял
фонарь с площадки, собрал в ее центр мусор — засохшие ветки, какие-то сырые картонки, занесенные ветром, как в другие края заносит диковинные растения,  — и попытался поджечь; но огонь гас от ветра, сырого и соленого, как в рыболовецкой деревне; тогда Кай достал книги, кинул — и Нерон вспыхнул, как деревянный дом, Рембо же загорался медленно, словно разговаривая с огнем. Кай хотел пошевелить веткой, и вдруг костер полыхнул, Кай отпрыгнул, а костер оживал, разрастался, поднялся ввысь, будто жертвенный, и в море пошел луч, огромный, ясный, белоснежный; и Кай увидел в нем — корабли, сверкающие, разноцветные, разные: фрегаты и каравеллы, броненосцы и лайнеры; а потом луч ушел в самое небо; и небо открылось, тучи скручивались, как молоко в горячем чае, заалело, словно огромная роза расцвела в небе, растеклась кровью; вдруг хлынул ослепительный свет — и Кай увидел ангелов с мечами, в сверкающих доспехах, с крыльями величиной с город; а город под небом золотым состарился, разрушился и зарос ветвями — все в секунды; маяк дрожал под ногами Кая, и рос-рос в вышину, и стал огромной башней, упирающейся в облака —
белые, голубые, серые; они проносились над башней, над городом, над лицом Кая с головокружительной скоростью. У подножия башни расцвело поле красных роз — и у края поля Кай заметил молодого человека в сутане, смотревшего вверх без страха; а башня все росла, и шел дождь, и шел град, и снег огромными хлопьями, и палило солнце, и луна меняла свой облик, и летели птицы, и город вновь поднялся — небоскребы, улицы, машины; потом опять на землю упала ночь — а город сверкал, как капля росы, как новогодняя гирлянда, и маяк поднимался в высоту, и огонь на его площадке превратился в звезду — первую утреннюю, Энджи. И Кай увидел в ней, как в хрустальном шаре, тысячи миров — они были словно разные комнаты, и кто-то шел по лесенке с лампой и искал свой. А потом звезда разрослась до Вселенной, Кай увидел, как в ней трепещут миры, уже не комнаты, а розовые, лазоревые, изумрудные галактики, и медленно плывут, томно рыбки в аквариуме; Кай шагнул, протянул руку к Земле, звезда вспыхнула, и свет ударил Кая в грудь, в самое сердце, разорвал пополам, и все закружилось — в огромной разноцветной воронке, Кай полетел по
камням, упал, ударился об острый и потерял сознание…
        Пейджер пищал и пищал, прыгал по столу; Кай поднял голову — тяжелую, расколотую, словно с похмелья; руки были исцарапаны, на щеке и виске саднило, коснулся — кровь; взял пейджер; «Кай, ты где? в туалете? спишь? В эфире тишина. Я еду, и вдруг тишина»,  — надрывался Матвей. Кай кинулся к компьютеру — так и есть: девяносто секунд простоя, катастрофа, взрыв на кондитерской фабрике; поставил «Новые люди» Сплина. Все было на месте, и все по-старому: в черном бархатном рюкзаке — целые Нерон и томик символистов, и бутерброд с полукопченой колбасой; Кай достал его и жадно съел; на клавиатуре — полупустая пачка красного «Честерфилда». Тут приехал Матвей; «что-то случилось?» — «блин, просто вышел на море посмотреть, не рассчитал»,  — «башку снимут»,  — «ага»,  — «покурим?» Они вышли на лестницу; курили в одно из окошек-бойниц; далеко — за камнями, за дорогой — огни самого странного города на свете, похожие на причудливую неоновую рекламу, ром и кока-кола; на губы попадал соленый дождь. «Опять дождь?» — «да, мать его за ногу, третью неделю, ничего себе, да? да еще ливень такой, за шиворот, до такси не
дозвониться, вечер пятницы, пришлось торчать на солнце, ловить попутку»,  — «какая сюда попутка?» — «не знаю, но дядя довез, полная машина вещей: книги, овсяное печенье, газеты, клетка с хомячком»,  — «беглец?» — «наверное».
        Потом Кай надел куртку, вышел из маяка, машина — узкая, черная, низкая, словно гондола, а салон маково-красный, стояла у самой двери; Как погладил ее и поехал, курил и курил, он любил «Честерфилд»,  — и слушал, что ставил Матвей: «ганзов», Metallica, саундтрек к «Угнать за шестьдесят секунд»; из-за дождя и ухабин на дороге до города иногда сбивалось на соседнюю частоту — «Радио-любовь», куда звонили всякие девчонки и беспрерывно хихикали; все было так, как надо. Сердце Кая билось, словно он опаздывал. Вот кинотеатр — только «Титаник», сеанс в три часа ночи, свет над афишей гас из-за дождя, опять загорался, и лица ДиКаприо и Уинслет словно подмигивали Каю: «ты выиграл свой счастливый билет».
        Тормознул возле супермаркета, купил кофе и виноград; и немного постоял под дождем — соленым, сладким; он боялся ехать домой, боялся позвонить, хотя прошел сквозь миры, потерял те накопленные, сбереженные годы-розы ударом света в сердце, увидел Темную Башню, а мало кто выживает после этого — тогда уходит в пустыню, становится святым; Кай стоял и мок, до самой кожи, все насквозь: куртка, футболка, трусы; потом поехал. Дом стоял, как еще одна башня,  — и горело только одно окно наверху. Дверь грохнула; в лифте оказалась надпись: «У Бретта глаза цвета ветра»; Кай ровно доехал и остановился на двадцать седьмом, вышел; площадка полна вещей: велосипед, мешки с обувью, осеннее пальто, корзина с хрусталем… Кай поднялся по ступенькам — и толкнул дверь, как Гладиатор, в тот мир, синюю, сияющую, и увидел прихожую, в которой стоял открытый, сохнущий зонтик; а на полочке для обуви лежал пакет новых книг, и где-то в комнатах пело радио — что-то битловское, прекрасное, раннее; и в ванне плескалась вода; и шумел чайник.

        — Кай, это ты?  — крикнула она звонко, сквозь радио.  — Мы в ванной, иди к нам, у нас тепло и пахнет жасмином.
        Кай привалился к косяку двери, потому что на секунду разорванное, отданное сердце напомнило о себе — от счастья заныло, как в непогоду раненая рука; а потом он забыл и Темную Башню, и звезду Энджи — он дома, он дома.
        Save a prayer

        Однажды класс Макса вывезли на экскурсию в один из самых знаменитых мировых музеев, что находился всего лишь в соседнем городе, готическом, полном католических церквей и ранней весны; голые узловатые ветви и черные вороны на них, словно из фильма «Омен»: что ты сделал для дьявола; но даже родители большинства детей в музее и в городе никогда не бывали и не собирались: а что там делать? Там же нет шахт… Автобус шел долго-долго, все заснули, все проснулись, наелись всякой детской дряни: чипсов со вкусом икры, кириешек с запахом бекона и чеснока, шоколадных батончиков — нуга, карамель и фундук; кого-то даже начало тошнить, и еще два раза остановились в туалет: мальчики направо, девочки налево; и только потом приехали. «Дети, не разбегайтесь»,  — пронзительный в весеннем холоде голос учительницы, просто как телевизор, когда спать хочется, с ток-шоу; а потом был музей — много-много картин, статуй, оружия, дети никак не понимали, несмотря на все усилия экскурсовода, что тут клевого. И только Максу все нравилось — город, полный ворон и католических церквей; и «Омен» он обожал; и был католиком; а в его
городке только приход в трех километрах и лишь по воскресеньям, с бабушкой на старом белом кадиллаке; про многие картины он знал из книг; а потом он вдруг увидел Рене Дюрана де Моранжа, одного из основателей своего рода, героя битвы при Креси, в момент самого боя: Рене обернулся, призывая солдат идти за собой, лицо его, на фоне тумана, пыли, флага,  — яркое, словно удар молнией, фамильные серые глаза сверкают, светлые волосы рвет ветер, щека рассечена, кровь стекает к губе и ниже — на почерневшие в бою доспехи, а в руке у Рене тяжелый меч, огромный, как каменный мост, с гербом и инициалами; Макс знал, какой он тяжелый, у них в семье этот меч сохранился, несмотря на все смены династий и революции, вместе с библиотекой и портретной галереей. Этой картины Макс никогда не видел, дома в галерее висел приблизительный портрет Рене — черно-белый, из какого-то фрагмента книги по истории, написанной после битвы, примерно два года спустя. Макс оглянулся — его восторга никто не заметил, класс уже ушел далеко вперед, во фламандские залы, а Макс все никак не мог заставить себя сдвинуться с места; картина его
заворожила, точно цыганка; люди стали натыкаться на стоящего в благоговении мальчика, стали тоже смотреть на картину: ага, рыцарь, окровавленный, но рвется в бой, кто художник? Гм… неизвестный какой-то, датирована концом восемнадцатого века, видно, кто-то из романтиков вдохновился; гм… время-время, смотреть дальше, за билет уплачено, а еще два этажа… гм… отойди, мальчик, мешаешь проходу. И бежали дальше — к Рафаэлю и прерафаэлитам, к наброскам Леонардо и Сальвадора, к импрессионистам и модернистам; а Макс так и простоял возле картины всю экскурсию, его насилу отыскали служители вместе с учительницей. «Пока, Рене…»

        — Бабушка, а ты знаешь, что в городе, в музее, есть портрет Рене Дюран де Моранжа?  — они ужинали, бабушка сидела у камина в своем любимом кресле — огромном, белом, мягком, как снежная гора, ноги на скамеечке из красного дерева, на коленях одновременно кот, книга и чашка с какао.

        — Конечно. Мы даже пытались ее купить с Евгением,  — то есть с дедушкой Макса,  — но нам отказали: мол, народное наследие, музей не торгуется…

        — В смысле они заломили цену?

        — Невероятную. Как на сахар во Вторую мировую. Спекулянты. Картина даже четверти суммы не стоит. На нее даже никто не смотрит в этом музее. Художник неизвестен — какое же это народное достояние? Если бы это был Делакруа хотя бы…  — бабушка фыркнула в чашку. Романтиков она не ценила. Вот Вермеер… Максу тоже стало жалко, что музей не продал картины — и что бабушка с дедушкой не купили, не постояли до конца за свое наследие. Макс бы сейчас ходил в портретную галерею и смотрел на Рене, набирался сил и вдохновения, и жизнь не казалась бы такой невыносимой.


        Когда-то у Дюранов де Моранжа было все: богатство, и власть, и слава, и милость королей. Потом случилась революция; они воевали на стороне монархии и спасались в других странах, где тоже случались революции и где Моранжа опять выступали на стороне монархии; пока прапрадед и прапрабабушка Макса не уехали в страну, где монархии не было никогда, а только демократия и деньги; деньги, по счастью, у них водились; Дюранам разрешили построить замок на вершине горы — точь-в-точь по планам их родного, но разрушенного; милая причуда, загородное поместье: черный камень, красный кирпич, гаргульи под окнами, колонны, арки; огромный сад, множество лестниц, башни и залы, в которых никто не танцевал; камины, которые никто не разжигал; огромная иллюзия, сказка, замок для двоих. Правда, инженеры осмелились на новшества, канализацию например. Дюраны не возражали. У подножия горы через несколько лет вырос поселок — недалеко нашли золото. Золото закончилось, нашли уголь, провели железную дорогу; поселок рос и превратился в небольшой городок. Замок возвышался над городком, как феодальный, со старинного часослова. Прадед
— Ги Дюран — обожал охоту; вокруг замка стоял лес Спящей красавицы, диких зверей там водилось много, поэтому замок стал его постоянным местом жительства. И пришлось покровительствовать городку — прадед дал денег на капитальный ремонт школы и детского отделения в больнице. Дедушка и бабушка Макса — двоюродные брат и сестра, Евгений и Мария Евгения,  — родились и выросли уже в замке. В часовне замка они и повенчались. В замке у них появились дети: Макс, не сам Макс, а его дядя, и мама Макса — Марианна.
        На роды акушерку и врача вызывали из городка. Часто в городок спускались слуги — за покупками и на танцы, да и дети прислуги учились в городской школе. Но сами Дюраны в городке почти не бывали. Дюраны де Моранжа были красивыми и надменными. В городке шептались, что и сумасшедшими к тому же,  — еще бы, столько веков не работать, а лишь воевать, развлекаться и жениться только друг на дружке. Они словно жили в своем измерении, где ценности были другие и грехи другие; они маги, колдуны, а правила смертных — не для них, не по размеру. Макс, который дядя, и его сестра Марианна учились в дорогой частной школе, а потом в дорогом университете; Марианна — на искусствоведа, Макс — на математика; слухи о них ходили по всему студенческому городку. О том, что они любовники, хоть и брат с сестрой, «Мечтатели»; одна половина университета, женская, была влюблена в Макса, другая, мужская,  — в Марианну, но они встречались только друг с другом, друг с другом ходили в кино, в кафе, в клубы, носили одну одежду и сидели в библиотеке рядом. И за руки держались. Гадость…
        А после университета случилась трагедия — Макс разбирал ружье; он, как его дедушка, любил охоту; ружье было новое, тугое и выстрелило ему прямо в лицо — прекрасное, тонкое, белое, светившееся в темноте, словно перламутр. В соседней комнате был знакомый Макса, он собирал рюкзаки, вбежал, перекрестился и держал дверь, чтобы мать Макса не увидела этого ужаса багровых рек. От горя по сыну через год скончался отец Макса — что-то с сердцем, а еще через год случилась совершенно странная история — словно из Диккенса или Бальзака. Марианна куда-то уехала, потом за ней последовала ее мать, но вскоре вернулась; да не одна, а со свертком, коляской, роскошными игрушками; в свертке лежал Макс, названный в честь дяди. А Марианна так и не вернулась.


        Первое воспоминание Макса — это зеркало и свечи возле него, оплывающие, бледно-желтые. Макс не удивлялся воспоминанию: в замке был газ, а потом и электричество, но бабушка предпочитала свечи и камин. В этом было что-то театральное, Максу казалось, он живет в Шекспире, только действие еще не началось. Второе воспоминание — бабушкина собака, белая, кудрявая болонка по кличке Герда, настоящее чудо с розовым бантом, пахнущая чудесно жасмином и шоколадом — от бабушки. Макс помнил, как они бегали по газону: лето, все вокруг в цветах, садовник так старался, посадил цветы в форме герба Дюранов, а они с Гердой разрушили всю красоту. Потом Макс — правда, сначала получив от бабушки подзатыльник, а рука у нее была тяжелая, в перчатке и кольцах,  — извинился перед садовником, помог высадить заново все цветы, но они не взошли уже… Третье — балдахин над кроватью. У Макса не было отца и матери, он сразу спал один; бабушка читала на ночь молитву с ним и немножко сказки, а потом гасила свет и уходила; и Макс оставался один в огромной кровати — огромной, как поле битвы, как поле, полное васильков, среди сотни
подушек, атласных одеял, в роскошной французской пижаме, лежал и смотрел в балдахин: тяжелый красный бархат, золотые кисти, мерцавшие, как чьи-то глаза, в темноте; и сочинял: стихи, истории, сам для себя, чтобы не бояться темноты, огромной жизни за стенами замка,  — прекрасные, как звон колокольчиков; маленький наследник Тутти, ребенок королевских кровей. «Ты — Дюран де Моранжа,  — отвечала бабушка на все его попытки капризничать,  — а не какой-то пролетарский пащенок; веди себя соответственно». Макс вел: боялся плакать, терпел молча боль, ел аккуратно, рано научился ходить, рисовать и читать. И вдруг шок — бабушка отдала его в школу в городке. Сказала: «собирайся»; а Макс рисовал одну из своих фантазий — человечка с ножницами вместо рук; но все оставил, оделся — голубая рубашка, синий комбинезончик с красной бархатной машинкой на нагрудном кармашке, крошечные синие кроссовки; бабушка была вся в белом, в перчатках, в шляпе кружевной, жемчужное ожерелье в пять рядов; они сели в бабушкин коллекционный «кадиллак», ажурные черные ворота с гербом Дюранов скрипнули, отворились — и они спустились с горы.
«Бабушка, а мы куда?» — до этого Макс был в городке только раз — в супермаркете с кухаркой; он не бегал там, как все дети, в поисках сладкого и яркого, а жался к юбке: мир напугал его своими размерами, а ведь это был всего лишь супермаркет… «В школу, Макс, тебе пора в школу осенью». Макс знал, что такое школа, но так же, как про любовь,  — из книг.

        — Возьмете моего внука в свою школу, Лиза?  — бабушка вошла в кабинет директора школы, ведя Макса перед собой, как щит; школа была маленькая, секретаря не имелось, можно просто спросить у вахтера: «директор у себя?» — и постучаться. Директор читала утреннюю газету, опустила ее, изумилась.

        — Он же кроха совсем, сколько ему?

        — Шесть будет в феврале.

        — Сейчас детей отдают в семь, а то и в восемь.

        — Это от лени. Ленивы родители, и дети их вырастают ленивыми. А Максу нечего дома сидеть. Он умеет читать и писать, считает до ста. Что с ним дальше делать — я не знаю.
        Директор поманила Макса, Макс посмотрел на бабушку, та кивнула: «можно», и Макс подошел. Директор школы ему понравилась. И школа понравилась. Они были простыми и светлыми, как время после обеда. Директор дала ему страницу из газеты: «прочитай-ка»; Макс взял и начал читать, как учила его бабушка,  — с запятыми; он даже понял, про что был текст: немецкий канцлер приехал в гости к президенту, президент показал канцлеру свою коллекцию новогодних открыток. «Хорошо, очень хорошо»,  — еще раз изумилась директор, подняла очки на лоб. «А вы уверены, что Максу Дюрану будет хорошо в нашей школе?» и это был вопрос с подвохом. «Почему Макса Дюрана отдают в простую школу?» — вот как он выглядел бы слева направо. Бабушка поняла, улыбнулась незнакомо, недоступно, как кинозвезда за стеклом лимузина; сказала, что все продумала и решила: мол, не могут же Дюраны де Моранжа всю жизнь восседать на вершине горы. Ответ тоже был двойной, загадка-метафора: дождь — это парень с длинными ногами; с двойным дном, как старинная шкатулка, тайные письма, измена королю, измена мужу. «Он не совсем Дюран де Моранжа, так что ему
можно и даже нужно»,  — вот что было на дне; портрет с синими глазами, который не попадет в галерею, а только в медальон…


        Первого сентября Макс и вправду оказался самым маленьким, самым младшим. С собой он взял в карман маленький стеклянный шарик, одну из множества игрушек — как амулет: «защити, спаси, сохрани»; в руках держал букет роскошных розовых роз — для учительницы. «Статуэтка дрезденского фарфора»,  — сказала одна учительница другой; Макс был совершенно нереальным: персонаж из Голливуда, маленький лорд, экранизация, палимпсест, костюмчик черного бархата, белая рубашка с серебристым воротником и бабочка. «Максимилиан Дюран де Моранжа»; «здесь»,  — ответил Макс, поднял руку даже; в классе захихикали. «Максимилиан… не имя, а целая миля». Учительница подумала: бедный мальчик, тяжело ему придется; что за женщина эта Мария Евгения Дюран де Моранжа, без сердца, что ли, как можно отдавать его в обычную школу? Он здесь будет одинок, как на острове; конечно, он найдет себе занятие, нырять за жемчугом, и станет самым богатым человеком на земле; только жемчуг стоит не дороже песка, если у тебя нет друга… В столовой Макс в ужасе смотрел на манную кашу, расползшуюся по тарелке бесформенным пятном, как обычно обозначают на
картах захваченные врагами территории; потом перекрестился слева направо и пробормотал короткую, как лесенка на крыльцо, молитву: «Благослови. Господи, нас и дары Твои, от которых вкушать будем через Христа, Господа нашего, аминь»; абсолютно бессмысленную, как мечты на ночь: вот, стану знаменитым писателем, полюбит меня кинозвезда; хотя кашу есть не собирался; «ты что, в Бога веришь?» — спросил мальчик рядом; он был большим, толстым, непобедимым и пользовался этим, у кого-то уже отобрал мелочь, его начали бояться; родители к тому же ужасно его одели — на вырост, в бесформенное; зато у него очень красивые карие глаза, как у овчарок, яркие, словно с отражением костра. «Не знаю»,  — честно ответил Макс; пока он больше верил в привидений, в сказки Гофмана, в ясновидение; «мои родители не верят в Бога, особенно отец, когда напьется»,  — сказал мальчик. «Оу…» — Макс не знал, что ответить, чем помочь,  — ему показалось, что мальчик попросил о помощи. «Никто не верит в Бога»,  — сказал другой мальчик; Макс посмотрел на него — и мальчик поразил его своей красотой, словно кинул чем-то тяжелым, острым, копьем, и
попал, сшиб с коня, средневековый турнир: черные волосы, белая кожа, розовые губы, синие глаза; одет он был странно — в черный балахон с капюшоном и с бахромой, рваные джинсы в пятнах масляной краски; «мне отец сказал, что Бог есть, но никто в Него не верит: сложно; ведь есть телевизор, есть пип-шоу, есть журналы, есть плакаты и фильмы, а Бога не видно, поэтому верить в Него сложно». Макс ничего не смог ответить, ведь у него не было отца. Кашу он не съел. О том, что он затеял богословский спор в столовой, директору было доложено одной внимательной учительницей. «Недремлющее око, Большой брат»,  — пробормотал Макс, когда его привели к директору.

        — Макс… я знаю, что вы католики с бабушкой…

        — Все Дюраны де Моранжа — католики,  — сказал Макс, и в голосе его звучало: неужели в этом мире можно быть кем-то еще, кроме Моранжа и католиком? Не брезгливость и не презрение, а легкое удивление, как у белых при виде индейцев.  — Мы даже сражались в крестовых походах и становились инквизиторами,  — и улыбнулся зловеще, будто сам лично шел в походы и инквизицию. Директор засмеялась про себя — чудно, он ей нравился, словно мимолетный запах духов в толпе, удачных, нежных, сладких, компот из бергамота и розы.

        — Макс, другие люди — не католики, они смущаются, когда при них читают молитвы или крестятся; это в столь публичном месте, как школа, пожалуй, даже неприлично. Вот в католической школе это было бы в порядке вещей, даже в распорядке, но здесь… обычная школа… понимаешь?
        Макс не понял; в его годы мир на обычное и необычное не подразделяют; но сделал вид, что понял: да-да, он так больше не будет. Креститься в школе нельзя. Вот можно и нельзя — это знакомо; можно в его мире: молоко и апельсиновый сок в неограниченных количествах, бродить по замку, читать любые книги; нельзя: в них рисовать, потому что большинству — от ста лет, нельзя есть руками, нельзя еще пока пить вино. И еще нельзя спрашивать о маме и папе. Нет, «нельзя» все-таки больше, чем «можно».


        Однажды Макс взял и спросил: «а где мои мама и папа?» Это было сразу после поездки в супермаркет; кухарка тогда еще погладила его по светлой голове, пушистой, как клубок ангорской шерсти, сказала жалостливо: «бедняжка, эх, нету у тебя мамы, а папа умер», когда он сжал ее коленки от ужаса перед огромным-огромным миром, полным овощей и консервных банок, и сказал, как в мультике: «мама». Вечером, за ужином, Макс и спросил; на ужин подавали салат из курицы, шампиньонов, оливок и зелени, томатный суп-пюре с гренками, фрукты и яблочный пай; если не было гостей, они обедали в маленькой столовой — она, конечно, все равно была огромной: здоровенный камин из камня, просто настоящий очаг; можно прятать Санта-Клаусов и жарить кабана; кованые решетки на окнах стрелами, из красных плиток пол, из мореного дуба стол и стулья с высокими резными спинками и подлокотниками; Макс на одном конце, бабушка на другом; между ними канделябры — и каждым можно убить человека — железные русалки и корабли; в замке было пятнадцать человек прислуги — кто-то все время стоял за спиной; Макс вздрогнул, когда поставили тарелку с
сырами и фруктами, и спросил. Бабушка не испугалась — не подавилась, не подпрыгнула, не уронила вилку или салфетку,  — а взяла спокойно грушу и ответила, что мама есть, конечно, просто она сейчас путешествует, но когда-нибудь обязательно приедет навестить своего Макса. И вообще, она мерзкая эгоистка, ей ее собственная жизнь намного интереснее, чем ребенок. Макс кивнул, словно объяснение получилось абсолютно толковым, из геометрии, с доказательством на полторы страницы. «А папа?» — продолжил он дальше, тоже взял грушу; они будто не фрукты ели, а играли в покер: осталось двое игроков, элитный закрытый клуб, где ставки — бюджет маленькой страны, все молчат кругом, затаили дыхание, даже тапер не играет, ждет, и сигарный дым — туман… «Папа умер, это правда?» Бабушка удивилась. Ей казалось, что правда — вот она, на кончиках пальцев, яркая, как красный цвет, ее знает весь свет; но, оказывается безумная сплетня об инцесте — Макс и Марианна — победила. «Пусть будет так; да, умер,  — сказала бабушка,  — он на небесах, он у самого Бога и молится там за Макса каждый день». И довольно засмеялась собственной шутке,
игре слов, игре в бисер, кроссворду, шараде — про себя.


        О том, что его укоряли за молитву перед едой, Макс рассказал, и бабушка неожиданно для себя самой резко, с разгона разозлилась, сказала много слов про невежество и неуважение; Макс пообещал молиться, несмотря на запрет. Но не молился. Он не любил молитву перед едой: в маленькой столовой напротив его места, над камином, висело распятие, старинное, времен Столетней войны, его могли касаться уста самого Рене Дюрана де Моранжа; ценность вещи была запредельная, но Макс распятие ненавидел — оно казалось страшным. Лицо Христа все в слезах, руки и ноги в крови — «редкая выразительность, тонкая работа»,  — написано в энциклопедиях, а Макс не мог смотреть на «это» и есть. Врач из городка при одной Максовой простуде заметил, что мальчик что-то уж очень худой, скулы как лезвия, «на ребрах можно вальс играть, как на ксилофоне»,  — сказал мимоходом жене, так и пошла сплетня, что Дюраны разоряются. Макс тем временем пользовался тем, что болен, ел только то, что ему нравилось: соленую селедку в растительном масле с паприкой, черный хлеб с орехами, блины с грибами в сливках; и все это за книгой; и на кухне, где
тепло, даже жарко; тут же чайник, можно подлить кипятку; а кухарка, и дворецкий, и горничные совсем не обращают на него внимания, ругаются, и смеются, и подпевают, делают громче радио, «Belle» из мюзикла «Нотр-Дам де Пари», а если заметят — научат что-нибудь готовить: «Цезарь» или маринованную утку с дыней; так и повелось — Макс читает за едой. Тогда он чуть-чуть поправился, округлился, бабушка поняла, что его уже не отучить: ее сын, муж, отец тоже читали за едой, видно, это очередное загадочное, в генах… А о распятии бабушка даже не думала. Дюраны де Моранжа были слугами господними, религия не подлежала обсуждению: каждый день месса, в воскресенье — две, причастие, исповедь, Розарий три раза в день, часослов всегда под рукой. О Боге на кухне или у камина не беседовали, за Бога воевали, Богу молились, в Бога верили. Все остальное — блажь и небыль. Макс это усвоил, как правила этикета, как рецепт карпаччо, как грамоту и счет.


        Читать Макс любил больше Бога. Он знал это о себе, но никому не говорил, да и кому скажешь — священнику, что ли: «Вы знаете, я боюсь Бога, Бог меня пугает, это из-за распятия у нас в маленькой столовой, наверное; от мук Господа я в ужасе; какой смысл был в этом ритуале? Искупление грехов человеческих? Но зачем было эти грехи расставлять, как ловушку? Начиная с яблока… Это какая-то хитрая шахматная партия, в которой Бог всегда выигрывает: сначала делает нас грешными, потом этот грех искупает Христос, которого мы же и распяли — и опять проиграли…» Макс не чувствовал себя плохим от этих мыслей, он просто знал, что мысли эти бессмысленны, потому что Бог действительно всегда выигрывает: Макс подумает-подумает, а потом умрет, а Бог будет всегда… И говорил священнику всякую чушь, из-за которой переживал: книги захватывают его, околдовывают, уносят в странные миры, и сам он иногда пишет нечто, о дьяволе, луне и окнах, а еще он наорал на одну горничную, и еще надерзил бабушке и учительнице по математике, и не помог садовнику, хотя из окна видел, как тот постарел и как ему тяжело с газоном… Священник слушал
и думал, что это самый странный мальчик на свете; Евгения Дюран де Моранжа в первую же встречу рассказала ему, кто отец Макса. Пришла к нему на чай. Священник приехал издалека, из жаркой страны, где змеи и СПИД; мерз здесь немилосердно; Евгения показалась ему ослепительной: в его стране женщины сплошь маленькие и смуглые до черноты, и старели они быстро — после рождения первого ребенка; а Евгения была как дорогой букет от модного молодого флориста, что расспрашивает о человеке, которому дарят цветы, и только потом фантазирует. Она принесла торт, небольшой, творожный, с персиками и киви, и чай, горький «Даржилинг», и священник был благодарен, потому что ничего еще не успел купить: ни кофе, ни чая. Его вызвали очень быстро: без священника осталась красивая церковь, маленькая, изящная, из черного камня, словно языческая, ее проектировал известный в те времена архитектор, поэтому сейчас это памятник, сто один год, много туристов; предыдущий священник срочно уехал: он был хорошим хирургом, началась война, и его назначили в один военный госпиталь — лечить тела и души заодно. Отец Алехандро даже видел его
фотографию: очень молодой, очень красивый человек, синие глаза, в толпе такого не потеряешь; Евгения успокоила отца, сказала мимоходом, что прихожане очень довольны, что священник сменился, потому отец Артур был… гм… слишком молод, и это сбивало с толку. Потом рассказала всю историю до конца; после ее ухода отец Алехандро почувствовал себя пьяным. А вот теперь Макс ходит к нему на занятия и на исповедь, и растет — быстрее, чем города, и не верит в Бога, что символично. Макс этого не говорит открыто, ему это кажется нехорошим, преходящим, но это чувствуется: он объективен и насмешлив, и верит в себя, и наверняка однажды уйдет из дома, из замка Дюранов де Моранжа,  — и не обернется…


        А пока еще Макс верит в Бога. Странная это была вера — разговор с самим собой. «Привет, привет, как Твои дела? Будет прогноз на сегодня? Пусть случится хороший день… Знаешь, кого мне жалко больше всего на свете? Собак; вот если бы Ты пожалел всех собак на свете, дал им сегодня вкусный кусок — было бы здорово. А Ты сидишь себе в крепости из слоновой кости и пишешь роман… нет, братец, это не жизнь…» Макс тоже писал — много, немного, в зависимости от настроения и времени, но его стол набивался бумагами. Жизнь его была как часы, старинные, отстающие всего лишь на минуту раз в год — перед следующим; подъем, молитва в часовне с бабушкой, потом завтрак, потом в школу, потом из школы — домой, в замок, обед, уроки, потом он просто читал — в библиотеке или в саду; садовник уже совсем состарился, бабушка отпустила его домой, в городок, дала пенсию; Макс иногда стриг газон, сажал цветы, но помогало мало, сад зарастал, и Макс сочинял про него истории, сад превращается в лес, в его центре стоит замок прекрасной, но жестокой королевы; чтобы жить вечно, она убивает девочек из городка у подножия замка; по миру
бродят два брата — собиратели сказок, и однажды они приходят в этот городок, где их просят помочь понять, почему несколько веков подряд их дети исчезают в лесу… От садовника остался велосипед, Макс научился на нем кататься — на школьном стадионе, на футбольном поле; они с бабушкой ходили туда вечерами, когда в городке все ужинали; Макс разгонял велосипед, запрыгивал, ехал чуть-чуть и падал, на песок и траву, бабушка не охала, не бежала спасать, а просто наблюдала и улыбалась; она брала с собой складной стульчик, как у художников на пленэре, сидела и читала — что-нибудь легкое; она любила журналы: они и еще рукоделие заваливали ее комнату, как листва — осенний парк; Макс из журналов вырезал рецепты. Секрет равновесия — Макс разгадал его, как математическую задачу, квадратное уравнение, загадку о слове «вечность»,  — быстро, как и все; он любил знания, как другие люди любят башни, или лестницы, или розы, или снег ночью, и катался виртуозно, будто играл на пианино, с одной рукой, без рук, думая о своем, вокруг футбольного поля по треснувшему, как в фильмах-катастрофах, асфальту; и казалось, от мыслей за
его спиной тянулся сверкающий серебристый космический след. Он рос, и бабушка смотрела, как он становился своеобразно красивым, будто время года. Волосы странного цвета — пепельные с золотом, словно он прожил много лет в темноте, Гаспар Хаузер, и они выцвели, а теперь на солнце набирают блеск; странные серые глаза, бесцветные, бледные, незрячие,  — людям от них становилось неуютно, будто они забыли что-то важное из мелочей; но когда Макс злился или радовался, они сверкали, как жидкий металл, становилось жарко, словно у Макса было два облика: один для обычной жизни и один для страсти.


        Но однажды в жизни случились перемены. Бабушка получила письмо — это все, что удалось Максу узнать. Он пришел со школы, а все слуги стояли в прихожей замка — огромной зале, возле камина, и держали в руках конверты. «Что-то случилось?» Оказалось, бабушка получила утром письмо, прочитала, долго сидела в своей комнате, а потом пришла на кухню и попросила всех уйти: выдала всем денег больше положенного раза в три и написала хорошие рекомендации — хоть в «Метрополе» служить. Но уходить никто не хотел: во-первых, случилось все слишком быстро, и всюду оставались дела, во-вторых, в городке не так-то много работы. Макс поднялся наверх, в крыло, где комнаты бабушки, на второй этаж, где спальня; постучался. Бабушка чем-то громыхнула, но не ответила. Макс улыбнулся. Бабушка порой — просто матушка Ветровоск из Терри Пратчетта: разговаривает афоризмами и добирается до самой сути вещей, но сама по сути — обычная одинокая старая женщина, которая все проблемы в мире решает сладким крепким чаем, «Голд Цейлоном» или «Даржилингом».

        — Бабушка, чай пить.
        Тишина. Макс стал думать, что сделал бы он, получив письмо, от которого захотелось уволить всех слуг. Да, попил бы чаю. Макс постучал еще раз. Бабушка открыла так резко, что облокотившийся на дверь Макс чуть не свалился внутрь, как с обрыва.

        — Что?

        — Чай.

        — Не хочу. Ты иди, пей, и поешь заодно, вон какой худущий; в городе все говорят, что я тебя не кормлю, нечем, мол…

        — Это ерунда.

        — Я знаю. Но неужели я не могу побыть одна? Что за неуважение, Макс?

        — Прости, бабушка.
        Макс спустился к слугам, извинился и еще раз извинился за то, что приказ бабушки остается в силе. Люди уходили два-три дня. Замок был их жизнью, и им казалось, что вся их жизнь закончилась: что им делать в городке, не знающем силы очарования Средневековья, свечей и каминов, портретов на стене, о которых известно все: что и кого любил, сколько убил людей и скольких спас; словно самим спастись из замка Дракулы, а потом, оказывается, и рассказать больше из жизни нечего; и все время будешь мыслями возвращаться — какие там были коридоры, шторы тяжелые на окнах и узор на раме пыльного зеркала; а потом в замке настала тишина — на кухне, в саду, в маленьких комнатах; в больших она уже жила давно, материальная, в облике молодого человека с бледным, тонким, как шелк, лицом, светлыми волосами и то черными, то зелеными глазами — в зависимости от возраста луны. Макс согрел чаю, расставил все красиво на серебряном подносе: масло, сливки, клубничный джем, две чашки, графин с холодной водой — бабушка обычно разбавляла чай; сервиз Макс выбрал серебряный, английский, девятнадцатого века; старшая горничная отдала
ему ключи от всех дверей, и Макс обнаружил комнату с посудой: только теперь он понял, как богаты были Дюраны де Моранжа и сколько лет их роду — по тысячам одних только ложек; нашел среди богемского стекла, веджвудского фарфора, чеканного золота бокал тринадцатого века, и словно током ударило от такой древней вещи. Макс отнес бокал в свою комнату, поставил его на стол, чтобы тот всегда был перед глазами. Бокал почти черный, Макс поскреб ногтем — да, серебро, очень простой сплав; и узор; Макс потом нашел в книгах в библиотеке, как чистить серебро, и бокал показал, что на нем: сражающийся с драконом святой Георгий с одной стороны, и казалось, что дракон на этой картинке побеждает, а с другой — герб Дюранов: меч на фоне полной луны, обвитый в нижней части увядшей розой — ее поместил на герб один из Дюранов де Моранжа, у которого умерла от родов молодая жена королевских кровей; род де Моранжа тогда чуть не прервался, но ребенок чудом остался жив, вырос и прожил сложную, страшную и прекрасную жизнь: Жан-Кристоф де Моранжа стал великим ученым, лекарем, провидцем, о нем упоминается во многих средневековых
летописях и хрониках…
        Бабушка опять открыла не сразу — Макс подумал: одевается, умывается, бабушка никогда никому не покажет, что плакала; так же, как и он; потом открыла — выглядела она прекрасно, в белом атласном пеньюаре, длинном, со шлейфом; Дюраны де Моранжа, словно вампиры, застревают в каком-то времени и все под него переделывают: бабушка — Мария-Антуанетта, гражданка Капет, нечто нежное, трепетное, избалованное, хрустально-снежно-стальное, благоухающее.

        — Я испек шоколадные круассаны.
        Бабушка помогла ему внести и расположить поднос. Спальня, как всегда, была завалена журналами и рукоделием — бабушка вязала крючком и вышивала бисером; в вазе стояли увядшие цветы. Надо поменять — подумал Макс и вдруг понял, что его ожидает: весь замок на нем; вспомнил одну книжку: маленькая ферма на краю земли, у маленького мальчика увезли маму рожать, отчим сломал ногу на охоте — поскользнулся пьяный на болоте, и все хозяйство осталось на мальчике; мальчика звали Норман, серьезный и темноволосый, ему всего десять лет, но он все делает: встает в пять утра, носит воду, кормит скотину, уходит в школу, готовит обед, делает уроки, прибирается везде и мечтает о том, как женится на одной кинозвезде; и автор добр к Норману: мальчик вырастает и действительно на ней женится; Макс в детстве любил эту книжку, даже спал с ней одно время, хранил под подушкой, она была вместо Бога, как всегда книги — утешение и поддержка, «будь честным всегда»; ее написал молодой очень парень, подросток, англичанин, Кайл Маклахлан, из его книг Макс нашел только эту повесть и еще одну — «Любовь и немного дерьма», про любовь; а
больше ничего, хотя искал, как принц Золушку, даже писал письма в букинистические магазины и книжные клубы… Они стали пить чай, Макс налил в свой сливок, бабушка — холодной воды, похвалила круассаны: «у Наташи научился?» Наташа была ушедшая повариха. «И вправду, зачем платить деньги слугам, когда есть внук?» — и засмеялась. Что случилось — не объяснила, письмо или что-то другое, но Макс понял: бабушка больше не выйдет из своих комнат — и теперь ему жить одному.


        Он стал жить один. Просыпался раньше, умывался холодной водой, шел в часовню, читал там быстро Розарий; зимой в часовне было нестерпимо холодно, Макс надевал свитер и куртку и все равно еле шевелил пальцами; потом шел на кухню, разжигал огонь в печке, грелся, готовил что-нибудь: омлет с помидорами и луком, кровяную колбасу, греческий салат; завтракал сам, ставил поднос под дверь бабушке, бежал в свою комнату, одевался, закрывал дверь замка, открывал ворота замка, выводил велосипед, закрывал ворота, садился на велосипед и съезжал с горы; знал, что бабушка проснулась и смотрит ему вслед из окна, слегка отодвинув занавеску; в школе он почти ни с кем не общался, сидел за партой один, шел сквозь толпу в пустоте, вакууме, словно по красной дорожке, усыпанной розами,  — люди бессознательно расступались, освобождая ему дорогу, место, хотя «де Моранжа» его никто не называл, звали просто: «Макс Дюран»; Макса это имя смешило — звучало коротко и решительно, как имя настоящего санкюлота или парня из армии Наполеона, полной противоположности де Моранжа. Учился он не хорошо и не плохо, хотя был гением,
вундеркиндом; играл в замке сам с собой в шахматы, читал партитуры Баха и Канта в оригинале, нарочно делал в примерах ошибки и нарочно не поднимал руку, чтобы не выделяться еще и в учебе, а то возненавидят, убьют, на вилы поднимут, пусть лучше вообще не помнят, что он есть и кто он. Одного имени де Моранжа хватало, чтобы стать отверженным; наверное, так же странно быть сыном известного преступника — серийного убийцы или грабителя банков, размышлял Макс. После уроков он на велосипеде же ездил за покупками; в магазине он повторял: «Я никто, я дерево» — и сливался, соединялся с окружающими, серыми, усталыми, семья, работа, будто и у него то же самое, а не замок; серые глаза, серые волосы, одежда самая простая. Одежду Максу и бабушке присылали по каталогам из Европы: на самом деле она была дорогая, дороже всего магазина, в котором стоял в очереди Макс, но бабушка так и не влюбила его в яркое; в парчу, в шелк, в атлас, в бархат, в расшитое и вышитое, в кружева — что любила сама; Макс носил светлые рубашки поверх слегка потертых джинсов, футболки с номером Бэкхема, свитера блеклые, теплые, тонкие, с
длинными рукавами, которые то подворачивал до локтя, то натягивал до кончиков пальцев; стоял в очереди, слушал разговоры, мысли, смотрел на людей, отводя глаза сразу же, как только пытались посмотреть и послушать его; и знал, что может быть другим, ослепительным, как солнце: стоит ему захотеть — и развернутся крылья, а магазин пронзит радуга… Потом Макс рулил домой, на гору; и готовил обед; готовить ему нравилось, он всегда что-нибудь придумывал: клубничный суп, гренки с кинзой, салат из рыбы, моцареллы и авокадо, жареное мясо с мангово-ежевичным соусом. Оформлял все как полагается: салфетки, вилки, стекло и серебро; относил поднос наверх бабушке; она и вправду не выходила из своей комнаты, и даже священник, отец Алехандро, ее не разубедил, приезжал к ней два раза в неделю, исповедовать и причастить; после причастия оставался попить чаю; Макс тогда готовил еще бутерброды — в форме кораблей или цветов; пек кексы — много-много изюма и сверху шоколад; потом шел вниз, обедал сам, потом опять поднимался, забирал поднос, мыл посуду, пел, потом шел по замку или в сад — убрать пыль, подстричь газон,
пропылесосить кресла, проветрить, а то уже сто лет в этой комнате никто не бывал; Максу нравилось бродить по замку: он открывал новые острова и континенты, бильярдные и гостиные, будуары и столовые; замок был бесконечен, как фантазия, у него имелись свои секреты: тайные комнаты, неожиданные лестницы, лабиринты, зеркала-обманки, портреты с глазками, подземный ход — Макс нашел его в кухонном очаге и вышел в сад, на калитку, скрытую за розовыми кустами. Но больше всего Макс любил библиотеку и портретную галерею — о каждом портрете он находил книгу и писал что-нибудь в дневник. Потом он перестал ходить по замку — сам не знал почему — устал; и перестал открывать и прибираться; зажил в трех комнатах: в спальне, кухне и библиотеке; стал тосковать, мечтать о вдохновении и опять разговаривать с Богом — по-настоящему, жалуясь, что его не слышат и не хотят помочь.


        Бабушка все знала о Максе. После обеда, если был солнечный день и весна или осень, он катался на велосипеде в саду, и читал при этом книгу, положив ее на руль, и крутил на велосипеде восьмерки; выглядело это фантастически; иногда он отвлекался и говорил сам с собой, с автором, спорил, рассуждал, размахивал руками, но велосипед не падал — и он тоже — никогда. Макс был гениален; она уже поняла, кого вырастила — второго Жана-Кристофа, хотя сам Макс мечтал быть похожим на Рене. Бабушка же слушала какую-нибудь старую пластинку, Эдит Пиаф, Энрико Карузо, и смотрела на него сверху, открывала окно; Макс слышал музыку, стук рамы и поднимал глаза от книги, солнце сияло на его волосах, он был как ангел, как святой Себастьян — прекрасен; из-за солнца он ее не видел, но знал, что она там, смотрит на него и любит его, махал ей рукой, улыбался; она улыбалась в ответ. Они дружили с Максом, понимали друг друга без слов; он не рассердился на нее из-за уединения, не обиделся, как это сделали все остальные: подруги, бесконечные филантропические советы; бабушка до уединения — она называла его Уединением с большой
буквы, как Уолден,  — занималась широко благотворительностью; даже священник — этот смешной и старый священник, отец Алехандро, смуглый, худой, маленький, словно только-только из джунглей, где страдал и постился, и боролся с демонами, у него внешность настоящего ацтека, жреца, скорее, а не священника из глубинки,  — и тот обиделся, будто она должна ему, будто у них связь. Она засмеялась: может быть, она доверилась ему, а это то же самое для мужчины, что и постель. Они не различают, не чувствуют: сумерек от позднего вечера, всех оттенков фиолетового; запахов; Евгений был точно такой же: невнимательный и страстный; любил свои занятия: охоту, церковь, читать за едой; похожий на отца и деда; она даже не могла сказать, любила ли его, просто он всегда был рядом, с ним было спокойно, точно смотреть на воду; а потом она встретила мужчину — настоящего, сильного, умного, поняла разницу, «вот в кого стоит влюбляться»,  — подумала с сожалением, потому что ничего не поделаешь уже, потому что уже не влюбишься, потому что этот мужчина был для нее слишком молод и красив и уже сделал ребенка ее дочери…
        Марианна… От нее было письмо. Она писала — причем в очередной раз,  — что мать разрушила ее жизнь, разрушила ее жизнь и жизнь Макса, ее брата, нежного и утонченного, как старые черно-белые европейские порнофильмы; а теперь разрушает жизнь этого Макса… Евгения сама не поняла, почему это письмо так расстроило ее, как скрипку,  — теперь ни одной верной ноты; ей захотелось позвонить Марианне, закричать в трубку: «Я разрушаю? А где ты была все это время? Тебя нет в твоей жизни? И Макс тоже за свою жизнь не отвечал? Безответственная маленькая шалава, тебя нет, есть только твои письма, ядовитые, как перстень Борджиа…» Но потом передумала: Марианна того не стоит; она никогда ничего не стоила, ни гроша, ни слезинки, она была только красивой — кукла, мечтательница; сусальное золото; не то что ее сын Макс и ее парень, настоящие Дюран де Моранжа, хотя не они… Он тоже писал иногда Евгении — настоящие письма, Евгения радовалась им, как от возлюбленного, смеялась над собой: просто Абеляр и Элоиза; но все равно радовалась; он спрашивал о Максе, как у того дела, и Евгения отвечала — скуповато, но по делу: весит
столько-то, переболел корью — это когда Макс был совсем маленьким; потом писала об оценках, о том, что он умеет прекрасно готовить, много читает и пишет и катается на велосипеде, читая при этом и выписывая восьмерки, и не падает; Евгения знала, что Артуру это понравится… Звонить Марианне она не стала, но поняла, что устала — и вправду быть ответственной, и заперлась в своей комнате — вернее, в трех: в спальне, будуаре, ванной; ела, что готовил Макс, носила пеньюары, один другого роскошнее и откровеннее, и вечерние платья из последних европейских коллекций, Вествуд, Маккуин, и знала, что выглядит великолепно; и читала журналы, играла сама с собой в карты, слушала пластинки, вышивала, вязала, спала и разговаривала все время с Богом, объясняла Ему свои мотивы. И была абсолютно счастлива. Только за Макса переживала — что он одинок, «надо бы ему друга,  — просила она Бога,  — а то он с ума сойдет. Артур мне этого не простит. Марианне-то все равно, она сама с ума сошла…»


        В день своего пятнадцатилетия Макс получил от бабушки красивый блокнот — тяжелый, толстый, размером с семейную Библию, в кожаном переплете, с пожелтевшими страницами, с позолоченными уголками и замочком. «Мои опыты» — было вытиснено золотом на обложке, на старофранцузском; такая идеально стилизованная вещь, совершенная, как стеклянные шары с мельницей, домиком-шале и снегом внутри или музыка для фильма ужасов; бабушка положила подарок вечером на поднос с грязной посудой; «Спасибо, просто супер»,  — написал Макс в записке, оставил ее рядом с тарелочкой с тостами, зная, что бабушка не одобрит это «просто супер», надо было написать «Великолепно» или хотя бы «Как ты угадала?» — но он впервые проспал школу и страшно торопился: на втором уроке была контрольная по математике. Он успел как раз на конец первого — латынь; учитель вышел из класса, Макс тут же извинился, не поднимая глаз; учитель даже испугался; он был молодой, родом из городка, выучился в столичном университете, но вернулся: здесь по соседству осталась любимая с детства девушка; они поженились, он пошел преподавать в школу; и, конечно, как и
весь городок, трепетал перед фамилией де Моранжа. Никогда в их стране не было феодалов и вассалов, но их городок словно заколдовали: везде цивилизация. Интернет, сотовая связь, сто кабельных каналов, а у них — замок на вершине горы, и в нем два человека всего: мальчик с прозрачными серыми глазами, и сам хрупкий, прозрачный, будто и не жилец на свете, и его бабушка; про нее рассказывают истории до сих пор, яркие, сочные, как августовские овощи, своя Екатерина Вторая; но эти двое держат в страхе, уважении, трепете весь город — вампиры, Хранители голубей. «Ничего страшного, Макс, перепишешь тему у кого-нибудь»,  — и побежал в ужасе в учительскую; Макс впервые с ним сам заговорил, и он рассмотрел Макса вблизи: худые скулы, резко очерченные, как на старинных испанских портретах; волосы еле-еле живые, серебристые и золотистые одновременно, без цвета, как вода; синяки под глазами; и вообще, кожа тонкая, прозрачная, как мокрая бумага, сосуды сквозь нее — как многоцветная ткань; ресницы и брови прорисованы тонко, будто китайской шелковой кисточкой. Макс вошел в класс; народ кидался ластиками, кто-то списывал,
парта Макса — пустая, на нее даже куртки никто не кинул, а парта перед Максовой была завалена вещами: на лавке лежал пиджак, темно-коричневый, замшевый, потертый на локтях, с портретом Че Гевары на спине и капюшоном, и валялся рюкзак, тоже потрепанный, потасканный, из брезента, а на столе лежала только одна книга — с закладкой. Макс схватил ее и увидел имя автора: «Кайл Маклахлан»; сердце его заколотилось бешено, кровь прилипла к лицу, если бы кто глянул на него — подумал, что он сейчас потеряет сознание, срочно расстегнуть воротник, открыть окно… Макс оглянулся, но никто не смотрел на него; его научились не замечать, и он научился этому — как в магазине: «меня здесь нет, я дерево»; такое растущее посреди класса дерево — чудо с плодами цвета лунного света; и взял книгу: она была толстая, в суперобложке, черной, скользкой, блестящей; будто немецкий готический роман; так и есть — Макс знал, знал, что у Маклахлана есть что-то еще: «По ту сторону полей», «Любовь и немного дерьма» и третья повесть — «Замороженный», которую он не читал; и Макс медленно сел за чужую парту, рядом с чужими рюкзаком и пиджаком,
и начал читать. О парне по имени Кай, как у него умерла жена, Венера, и остался ребенок — мальчик по имени Руди; и Кай все никак не может заплакать, ходит, ходит по городу, в котором собирается первый снег…

        — Ты читаешь мою книгу, Дюран,  — сказали ему в ухо; на Макса упала тень, будто и в этом мире собрался снег, и в коридоре прозвенел звонок. Обладатель голоса оказался высоким синеглазым парнем, сложенным словно бог, словно сын бога, наместник его на земле; черные волосы, длинные, почти до плеч, слегка завивались на кончиках, будто лепестки нервных синих садовых цветов, за которыми только уход и уход, а цветут раз в году — в самое сердце лета; никаких прыщей, нескладности, всего этого подросткового; парень был само совершенство, как все те, из-за кого в древности шла война, а в Средние века — турниры. Его лицо выглядело словно киномонтаж — Элвис и Байрон, Джон Тейлор из Duran Duran и ангел со средневекового «Благовещения»; Макс вспомнил, кто этот парень: мальчик, который сказал, что Бога не слышно из-за радио и телевизора; у него было странное имя — Снег Рафаэль.

        — Я ужасно люблю Маклахлана,  — услышал Макс свой голос со стороны, спокойный и бесцветный, будто его не напугаешь самым красивым парнем на земле,  — а «Замороженного» не читал. Дашь?

        — Я сам пока читаю. Ну ладно, дам, только не насовсем; мне ее брат Оливер прислал, он младше меня, но умнее, уехал учиться на актера в столицу; обожает читать; у него дар находить книги: он обещал найти и нашел. Там даже автограф самого Маклахлана. Оливер его видел, представляешь?  — Снег открыл книгу на первой странице, показал Максу: там была кривая загогулина с кляксой на хвосте, словно писали старинными чернилами и пером гусиным тупым; тут в класс зашел учитель математики — Макс его не очень любил; бабушка знала все про всех в городке и как-то рассказала за чаем, что у учителя было четыре жены, он не мог иметь детей, учитель, это открывалось, естественно, в конце концов, и жены уходили от него; Максу было и жалко учителя, и немного противно — знать о человеке грустное, жалостливое, интимное, к тому же, как католик, он не одобрял несколько браков. Сейчас учитель его расстроил: он не мог дальше говорить со Снегом, надо было слушать свой вариант и писать контрольную, а потом, после урока, магия разговора наверняка пропадет — Снег убежит с другим народом, он весьма популярен, зачем ему Макс Дюран,
загадочный и маленький пришелец… Но Снег неожиданно подхватил свои вещи и сел за парту Макса, прошептал: «ничего? Петер заболел, мой сосед, урод, который всех колотит, помнишь? нет? э, да ты, как я и думал, не от мира сего»; они уткнулись в тетради, над своим вариантом Снег сразу же завздыхал, запустил тонкие, длинные, совершенные, как фреска Микеланджело, пальцы в черные волосы, задергал их, будто это могло стимулировать работу мозга; Макс взял его тетрадь, посмотрел, посчитал все в считаные секунды на черновике, придвинул ему решение, Снег ошеломленно переписал; Макс решил свое, сделал пару прилежных ошибок; тетради они сдали первыми; учитель успел их проверить к концу урока, объявил: «Рафаэлю пять, можешь ведь, Снег; а у вас, Макс, твердая четверка»; Макс кивнул; его все называли на «вы», он даже не замечал, и все не замечали — так и должно быть, а как еще; прозвенел звонок, все забегали, закричали. Макс и Снег остались за партой.

        — Зачем ты делаешь ошибки?  — спросил Рафаэль.

        — Чтобы не напоминать лишний раз отличной оценкой, что я есть,  — ответил Макс,  — помнят ведь про отличников и двоечников, а хорошисты никому не нужны,  — и Снег понял. Рассказал про Маклахлана дальше: что тот курит, не переставая, умирает от рака легких, такой молодой, и что он написал рассказ «Любовь и немного дерьма» про реальную девушку; реальная девушка, одноклассница, его так мучила — выбрасывала цветы в окно, потом бежала за ними и плакала, что они умерли, заставляла ухаживать за другими девчонками и прочее; абсолютно реальная история, реальная любовь; девушка разозлилась на Кайла за то, что он ее так ославил классным рассказом, и убежала на край земли, и Кайл, до сих пор безнадежно в нее влюбленный, ищет ее по всему свету; они сидели и болтали, а мир словно остановился в движении, словно фея в голубом сказала «крекс-пекс», махнула палочкой — и все застыли, будто попали в штиль, в желе; Макс и Снег могли трогать их за носы, грабить банки… Они сидели вместе до конца дня — оба были потрясены внезапно начавшейся дружбой; Макс до сего дня совершенно не замечал одноклассников — знал только,
после какой фамилии прозвучит его, чтобы ответить: «здесь»; а вот Снег любил наблюдать за Максом: Макс его околдовывал, будто девочка, будто знаменитый актер, странная история, странная книга; никто с ним никогда не разговаривал не потому, что боялись, а из-за сверхъестественного, бессознательного чувства, и даже Петер — бивший всех за то, что его бил дома отец, который пил и не верил из-за спиртного в Бога,  — не трогал Макса, «он такой хрупкий, кажется, что сразу разобьется, рассыплется, и я буду проклят»,  — сказал Петер однажды Снегу, перечисляя свои победы и поражения; вот Снега Петер не жалел: несмотря на всю его красу, за школьную соседо-по-партную жизнь нос ему расквашивал каждую среду стабильно. Снег лихорадочно ломал голову, как бы спросить Макса обо всем, что слышал в городке: о бабушке — правда ли, что она заперлась и молится все дни Богу, носит власяницу и вериги; правда ли, что в замке полно призраков, они спокойно приходят и садятся за общий стол в кухне, и сначала и не скажешь, что это призрак — просто человек в старинной одежде; правда ли, что он сын родных брата и сестры; и вообще,
как это — жить в замке на вершине горы? Но день закончился, Макс взял свою куртку — короткую, с британским флагом, швами наружу, с широким капюшоном, закрывавшим полностью лицо; сказал: «ну, пока, спасибо за книжку»,  — Снег не мог отказать своему феодалу, тем более у Макса сегодня день рождения, и Снег знал об этом, потому что однажды залез в журнал классного руководителя, где стояли пометки о днях рождения, о том, приходят ли родители на родительские собрания или нет, о том, какой религии кто придерживается, если это важно… И ушел. «Ну, пока»,  — сказал Снег и почувствовал боль в груди и в голове, словно при простуде, и впал в отчаяние. Опять он одинок.
        Макс читал допоздна, даже не ушел с кухни в свою комнату, сидел за широким длинным столом, на котором готовили, при свете камина, только отнес поднос бабушке. Изощряться не стал, приготовил что любил: салат из курицы, зелени и грецких орехов, с майонезом и йогуртом, и шоколадный десерт; для бабушки — ее любимый бульон с гренками и сыром маасдам; повесть его увлекла, закружила, утащила за собой, словно сильное течение. Он просидел до полуночи, потом услышал, что за окном идет дождь, выглянул в окно: дождь со снегом; белые хлопья висели на черных ветках деревьев, словно вата, словно кто-то продирался сквозь сад и рвал одежду; потом понял, что очень устал, помылся и лег спать. И услышал, что кто-то стучит в дверь; на двери имелось огромное кольцо, его стук был подобен церковному колокольному звону, самому нижнему звуку небольшого органа; Макс взял канделябр, зажег две свечи, накинул плед и пошел открывать. Грабителей он не боялся, он вообще ничего не боялся: за его спиной были тени Рене и его армии. На пороге стоял весь мокрый, как принцесса из сказки Андерсена, Снег.

        — Привет,  — сказал Макс, не удивившись; армия и Рене тут же отступили, увидев, что опасности нет.  — Ты чего?
        Снег смотрел на канделябр — железный, заплывший, века восемнадцатого, пастух и пастушка, цветы на шляпах, и маленький поросенок; он никогда таких вещей не видел.

        — Ого, какая штука, ею можно и голову проломить.

        — Можно,  — согласился Макс. От него шло тепло постели, касалось, словно руками, озябших щек Снега.

        — Извини, что приперся. Я просто… не, не могу объяснить, зачем пришел. Я поругался с отцом. Я всегда с ним ругаюсь. Но всегда мне было некуда идти, кроме своей комнаты, а теперь…

        — Да ладно, проходи,  — Макс широко зевнул, впустил Снега в дом. Огромная дверь гулко закрылась за ними; Снегу показалось, будто он вошел в Темную Башню, такие огромные пространства открылись его взору. Свет, идущий от канделябра, совершенно бесполезный на улице с сиянием снежной ночи, терялся в зале, как непослушный ребенок. «О боже»,  — прошептал Снег, не веривший в Бога, как и его отец. Они шли с Максом сквозь замок, по лестницам и комнатам размером с квартал, а из темноты в свет двух небольших бледно-желтых, как ранние яблоки, свечей выступали, как сновидения, как на сцену, то вышивка серебром и стеклянным голубым бисером, то парча, то резное темно-красное дерево.

        — Тебе не страшно тут жить одному?

        — А чего бояться, если я тут один?

        — Ну, привидений.

        — Бояться надо живых, а не привидений. Пиратская заповедь, разве не читал «Остров сокровищ»?
        Они шли через длинную, как железная дорога, галерею. Макс поднял канделябр повыше, и Снег увидел лица: это были портреты, много-много портретов, и все они были Дюраны де Моранжа.

        — Это,  — сказал Макс,  — Рене Дюран де Моранжа, он сражался в битве при Креси.

        — А, я видел его в музее, симпотный мужик.
        Макс засмеялся, перевел канделябр на портрет, похожий на него самого, как сквозь копирку рисовали.

        — А это — Жан-Кристоф. Он был как да Винчи: изобретал и придумывал — коды, всякие штуки для сражений и лекарства, сконструировал для себя телескоп и смотрел на звезды.

        — Вылитый ты.

        — Знаю.

        — А его не сожгли?

        — За телескоп? Не, его племянник был Великим Инквизитором, зачем ему жечь родного дядю? Хотя бывали и такие… Вот он, кстати, рядом, Амадей де Моранжа; красивый, правда? Он был самым молодым Великим Инквизитором, до нынешнего, Ричи Визано, они одного возраста — двадцать лет; а это — Франсуа Дюран де Моранжа, видишь, у него руки нет?

        — Ну.

        — Все думали, что он потерял ее в Африке, куда поехал путешествовать; один из первых европейцев, там побывавших; на самом деле рука была просто перебита, местный шаман заговорил ее, и на ней выросли железные ногти; Франсуа всю оставшуюся жизнь скрывал ее под специальным корсетом; будто ее нет вовсе; он в Африке словно с ума сошел, привез странных зверей; одного зверя он натаскал убивать людей — тот гонялся за красивыми крестьянскими девушками и детьми; этим воспользовалась местная знать, чтобы запугать короля: распустила слухи, что зверь — это божье наказание, бич за его распутный нрав; народ стал ненавидеть короля. Король прислал в провинцию войска, но все бесполезно: зверь был неуловим.

        — А что за зверь?

        — Вроде волка, только огромный, с карету, и злобный, будто голодный. Он слушался только Франсуа. А Франсуа слушался знать; он был влюблен в одну девушку, и ему пообещали: если он поможет как следует напугать короля, то ему разрешат на этой девушке жениться, несмотря на…

        — Несмотря на что?

        — На то, что это его родная сестра.

        — Фу, гадость,  — и Снег испугался истории, ведь про Марианну и Макса — дядю Макса, говорили в городке то же самое.

        — Они даже создали общество, с ритуалами, уставом,  — Братство зверя… Я сейчас роман про это пишу, нашел в библиотеке все документы, мне страшно понравилась история.

        — Ты пишешь?

        — Да, постоянно, ничего не могу поделать.

        — Дашь почитать? Я ведь дал тебе Маклахлана.

        — Я совсем по-другому пишу, вдруг не понравится…

        — А вдруг понравится?

        — Действительно… Ладно, дам. А над камином — Дивьен Дюран де Моранжа. Семейный дьявол,  — Макс встал на кресло, стоявшее у камина — широкое, вольтеровское, плед сполз с его плеча; Снег увидел, что он в пижаме — бледно-желтой, цвета сливочного масла; Снег растрогался, потому что думал, что пижамы носят только дети; потом поднял глаза, посмотрел на портрет, вздрогнул, будто дотронулся до холодного, скользкого, ему показалось, что портрет тоже смотрит на него, улыбается коварно, как море,  — мальчик тринадцати лет, черноволосый, с черными глазами, бледным очень лицом, в черном бархатном камзоле, одна рука — на голове огромной черной собаки, лабрадора, в золотом, с блестящими камнями ошейнике.  — Когда Дивьену исполнилось тринадцать лет, он умер — упал на своей первой охоте с лошади; и его разорвали собаки; страшная смерть. Но мало кто его пожалел, потому что мальчиком он был злобным: мучил животных, грубил родителям и учителям, бил младших, даже пытался убить свою младшую сестру, столкнул ее в реку, девочку спасла эта собака. С тех пор он приходит ко всем мальчикам из семейства Дюран де Моранжа,
когда тем исполняется тринадцать лет, и предлагает дружить. Если согласишься с ним дружить, а это легко, Дивьен очень красив и кажется отличным другом, он никого не боится и обещает научить тебя этому,  — то выбираешь зло; те, кто дружил с ним, прожили недолго и тоже умирали нелепо и страшно; Дивьен удачно выбирает момент: приходит, когда ты одинок.

        — Он и к тебе приходил?

        — Да.

        — Ты меня просто пугаешь, типа, детскими историями о Пиковой Даме…

        — Зачем? Я проснулся среди ночи два года назад: он сидел на моей кровати и гладил черную собаку, сказал «привет», мы поболтали, и он предложил дружить. Я отказался. Сказал, что у меня есть друзья.

        — Они у тебя есть?

        — Нет.

        — И что, он так просто ушел?

        — Улыбнулся на прощание. Мне потом ужасно не везло три дня: все падало, ломалось, билось, но ничего, прошло.

        — Слушай, Макс, это адски страшная история. Пойдем отсюда,  — Снег схватил Макса за руку, стащил его с кресла, и они пошли дальше, до кухни, где догорал огромный камин, было тепло и пахло куриным бульоном со специями. Снег сразу сел возле камина, на маленький табурет, ножки в форме львиных лапок, красный бархат; он продрог, в замке было холоднее, чем на улице. Снегу казалось, он попал в сказку, хронику Менильена: камины эти, величиной с дверь в спортивном зале их школы, длинный стол с лавками, прямо из рыцарских хроник, пол из красных треснутых плит, много-много посуды, гроздья перца и чеснока висят на стенах, кувшин молока на столе. «Хочешь есть?» — спросил Макс, Снег кивнул, Макс хлопнул холодильником — тоже высотой с Эверест, достал салат, ветчину, поставил на одну из десяти конфорок сковороду и разбил туда три яйца, перемешал вилкой, накидал молока, перца, помидоров, и у Снега закружилась голова; он ведь даже не ужинал дома, разорался сразу, как пришел со школы, что жизнь ужасна, потому что наступил в прихожей на теннисный мяч и упал пребольно на спину, младшие засмеялись, Снег поднялся,
кряхтя; вышел отец, они поругались, и Снег, проиграв, побежал наверх, в свою комнату, хлопнул дверью, расплакался, заснул, а потом проснулся среди ночи и решил, что пойдет на гору, в замок,  — сделает то, что никто из смертных до него не пытался. Перелез через ограду и попал в сад — тихий и дивный, весь в снегу, будто из стихов Рильке; долго плутал по нему, словно по лабиринту, а потом внезапно вышел, как из-за угла, на главную аллею, ведущую к парадной двери… Он согрелся, рассказал, что ссорится с отцом сколько себя помнит; у них странная семья, Макс слышал про Рафаэлей: папа и мама хиппи, девять детей с чудными, открытки с видами из отпуска, именами: Облачко, Осень, Снег, Лепесток, Ромашка, Луг, Калина, Капелька, Река; жили они все в большом доме, в котором все разваливалось и скрипело, и все вещи лежали где хотели, и ничего нельзя было найти: масло могло стоять на полу, и младшие играли с ним в парикмахерскую, используя вместо лака для волос; кто-нибудь из старших обязательно медитировал посреди кухни или гостиной, и все об него спотыкались; телевизор и радио орали вразнобой, и еще кто-нибудь играл
у себя в комнате на бас-гитаре… Снег не знал, почему ссорился с отцом; «в тебе есть что-то иезуитское,  — сказал однажды отец,  — любишь ты за всеми наблюдать и читать все документальное, люди для тебя — орехи: что внутри? Ты детектив, сыщик, Холмс, Фандорин, Дюпен»; Снег разозлился, потому что отец сказал правду, и причем так, мимоходом…

        — Любимцы в семье — это Река и Оливер, вообще его зовут Луг, но он взял себе имя Оливер, в честь Оливера Твиста, своей первой роли в школьном спектакле, и Капелька, она сейчас беременна от одного чувака, своего одноклассника, смешной такой парень, худючий, серый такой, офисный, мы все ломаем голову, что она в нем нашла, сама такая яркая; Река постоянно путешествует, присылает Капельке открытки, она все никак не дождется, когда окончит школу и поедет за ним; а Оливер актер, он такой красивый, ты просто не представляешь, у людей вещи из рук выпадают, когда они его видят впервые; Оливер с Рекой могут мысли читать; а я ничего не могу, я рядовой ребенок, я ничего не умею, только музыку сочиняю…

        — Играешь в гараже на бас-гитаре? Ешь и можешь рассказывать с полным ртом,  — Макс положил серебряную вилку восемнадцатого века, с вензелем, поставил прозрачный стеклянный бокал, в котором был салат, и красную глиняную тарелку с омлетом, и большую чашку горячего чая — черного, с ароматом клубники со сливками, себе налил тоже, в такую же чашку — большую, зеленую, с фотографией лимонов, сел напротив, обхватил чашку руками; Снег понял, что его слушают.
        Не, это Лепесток играет на басе, я просто пишу. Мама научила меня играть на пианино, оно у нас, правда, развалилось совсем, там кто-то цветы посадил из девчонок,  — представляешь теперь мой дом? И научила нотной грамоте, и я просто пишу, как ты пишешь книги, а играть должен целый оркестр…

        — У нас в библиотеке есть рояль, настоящий, Дюраны де Моранжа его из Вены привезли, на нем Ференц Лист играл, а ты сможешь сыграть?

        — Когда? Я сейчас поем, и ты меня выгонишь.

        — Куда? Под снег? Я без сердца, что ли, по-твоему, средневековый злобный феодал?
        А разве нет? Не бывало еще такого, чтобы Дюран де Моранжа дружил с парнем из народа.

        — Ты устал, расстроен и бредишь, я тебе сейчас постелю в спальне, что рядом с моей,  — махнул рукой Макс.  — Когда твои родители будут тебя искать?

        — Не раньше послезавтра, когда со школы позвонят и спросят, почему я прогуливаю. А, не позвонят, у нас телефон не работает: провод кто-то из младших перекусил кусачками, играли в испанских партизан.

        — Ладно, зайдем завтра по дороге из школы к тебе, отпросим тебя ко мне пожить.

        — Макс, ты что, зачем?

        — Не хочешь, не живи. Я думал, ты хочешь — посмотреть, что в замке на вершине горы.

        — Я хочу, но…

        — Привидений испугался? Сплетен теток в очереди к кассе в супермаркете?

        — Нет, тебя. Ты вдруг живой, настоящий, простой и разговариваешь. Я думал, к тебе надо будет лет десять подкрадываться, стараясь не шуршать…

        — Я просто одинокий, маленький, единственный в роду Дюран де Моранжа; а тут — вдруг мы друзья?

        — Не хватает еще слова «старый»,  — они с Максом засмеялись, тронутые честностью друг друга; потом пошли с канделябром в спальню, соседнюю с Максовой, «ничего себе «соседняя», топать почти километр»,  — сказал Снег; они шли сначала по винтовой, как в маяках или библиотеках, узкой лестнице, свет от свечей отражался в зрачках и на стенах, холодных, каменных, отполированных, Снег боялся коснуться их плечом, боялся, что они совсем холодные, изо льда, что все это — дом Снежной королевы, и, словно прочитав его мысли, откуда-то сверху налетел ветер и задул обе свечи. Снег не закричал, но охнул и схватил Макса за теплую маленькую руку, словно девчачью в кино, на страшном месте; Макс удивился, но промолчал, руки не отнял, даже сжал ободряюще, и они стояли так минут пять, слушая дыхание друг друга и ветер за каменными стенами башни, ощущая пространство — высоту, эхо, тишину, будто стояли у моря и вглядывались в даль, а башня росла и росла, и кружилась вокруг них, до самых небес, и скоро стала такой огромной, что с ее высоты можно было смотреть, как строятся города; а потом Макс вывел их в коридор, широкий,
как аллея в главном парке города, ночной свет шел сквозь витраж: ангел на коленях, меч вонзил в землю, над ними летит голубь с розой в клюве,  — и свет этот, лунный, снежный, был таким ярким, разноцветным, словно в театре, ложился на их молодые лица, менял их, как маски, как грим, у Снега аж глаза заболели от такой красоты. «Лабиринт,  — повторил Снег,  — я заблужусь»; «ты быстро привыкнешь»,  — ответил Макс, открыл дверь комнаты: в ней было тихо и пыльно, над кроватью — балдахин, бахрома и кисти, будто огромная паутина, на ночном столике — ваза для фруктов и ночник, Макс включил его; «так здесь есть электричество?» «местами»; ночник был классический, венский: белая пузатая фарфоровая ножка и бумажный оранжево-розовый шуршащий абажур — вещь, которая превращает в дом любое пристанище. Из шкафа Макс достал постель: огромную шелковую простынь с кружевами, три таких же подушки, розовое стеганое одеяло; «не замерзнешь?» «не знаю» «я разожгу камин» «о, научи». Возле беломраморного — словно алтарь в огромной церкви посреди города, на главной площади, площади Звезды,  — камина лежало несколько десятков
поленьев, они пахли смолой, «Рождеством»,  — сказал Снег, огляделся; комната могла принадлежать девчонке: белый, с розами ковер, ворс мягкий и пушистый, как персидский котенок, и почти по щиколотку, ходишь, как по сугробам; на окнах белые и розовые атласные шторы, такой же балдахин; на стенах — искусные фотографии кукол со всего мира. «Это комната мамы, бывшая,  — коротко ответил Макс.  — Единственная, где я еще хоть иногда прибираюсь, не в память, а просто потому, что она не похожа на весь остальной замок…» Потом Снег найдет в шкафу платья, маленькие, тонкие, длинные, безучастные, будто только-только из магазина, никто их не носил, не крутился в них перед большим зеркалом, а из ящика ночного столика вытащит старую-старую пудру, перчатки — вечерние, длинные, белые, веер к ним — белый, с тонким китайским рисунком, тростник на ветру, пасмурное небо, розовая птица, и несколько книг: «Корабль дураков» Грегори Норминтона и «Парфюмер» Патрика Зюскинда, в покетбук, и дневники архитектора, построившего католическую церковь неподалеку от их городка, в которую ходит Макс, и маленький старинный молитвенник;
разложит все на кровати, подумает, но никаких выводов не сделает: вещи слишком случайны, чтобы описать или придумать человека; словно из гостиничного номера. Мебель в комнате резная, из розового дерева, позолота, купидончики; у окна кушетка, возле камина, кроме поленьев, низкие, почти кукольные креслица, все обито этим бело-розовым, переливающимся, роскошным атласом. «Ничего, что такая комната?  — спросил Макс.  — Это типа стиль рококо»; похоже на домик Барби; «Ничего,  — сказал Снег,  — вот только моя комната величиной ровно со здешнюю кровать»; «Кстати,  — сказал на прощание Макс,  — привидения здесь, в замке, все-таки есть, но ты их не бойся; если хочешь, спи со светом, главное, правда, ничего не бойся, это страх порождает привидений и предрассудки»; и ушел; Снег лег в эту снежно-розовую постель, посмотрел в балдахин: брякнется сейчас какой-нибудь паук, но никто не брякнулся, только шуршали за окном деревья и потрескивали поленья в камине. Здорово — подумал Снег; невероятно, Макс живет здесь почти один — не считая загадочной бабушки, которая никак не представлялась Снегу; это тебе не мечты об
острове типа, вот разбогатею, и куплю себе остров, и буду там жить совсем один, бродить по пляжу, есть устриц; все равно на этом острове появятся друзья, блондинки и кабельное… Никто не представляет себе такого одиночества и уединения, какое есть в этом замке,  — жить по-настоящему независимо от времени, телевидения, от будущего, от любви… Наверное, рассказы Макса просто гениальны…



«Падал снег. Был канун Рождества, ночь, и падал снег. Кружился в небе, отливал матово, жемчугом, а ложась на землю, сверкал, законченным, точный, ограненный, словно бриллиант. Не было на земле ничего прекраснее его. Несмотря на снег, было холодно, зима выдалась в тот год суровая, как старая женщина, и сестра Лукреция, молодая монахиня, шагала как можно быстрее, путаясь в складках своего черного платья, никак не могла привыкнуть, что оно длинное и тяжелое — и ничего не поделаешь с этим: не укоротишь, не сошьешь новое, из шелка, из ситца. Вдруг — все отличные истории начинаются с «вдруг», не будем нарушать традицию,  — вдруг налетел из-за угла церкви, к которой бежала сестра Лукреция, ветер, страшный, черный, и снег в нем был как осколки зеркала; сестра Лукреция ослепла на мгновение, потом увидела черноту, плотную, почти осязаемую, и в ней — огромную луну, которая упала на город. «Беда,  — подумала сестра Лукреция,  — дурное знамение», и тут же кто-то громко закричал, будто родился на свет; девушка перекрестилась, и наваждение с ветром полетели дальше. Часы стали бить полночь, и оказалось — все на
месте, никаких сказок Гофмана: снег уже весь лег на землю, в небо вышла из-за тучи луна, посеребрила, точно пейзажист, старинный город; а на ступенях церкви, пустых до головокружения, сестра Лукреция увидела мальчика: он, полностью засыпанный снегом, то ли спал, то ли умер, свернувшись неудобно, будто сломанный. Монахиня подбежала к нему, начала тормошить, греть маленькие руки, щупать пульс. Мальчик открыл глаза. «Кто вы?» — прошептал он бледными губами; он был в каких-то обрывках, не в одежде; а в его глазах, огромных, бездонно-черно-синих, сестра Лукреция увидела пустоту, поглотившую звезды.

        — Как тебя зовут?  — спросила она.

        — Дэнми,  — ответил мальчик; а больше он ничего не помнил. На вид ему было лет тринадцать. Монахиня взяла его за холодную бледную руку и привела в монастырский приют для детей. Мальчика сначала отогрели: закутали в плед, посадили у камина — это был хороший приют, вовсе не Хег и не Диккенс,  — дали большую чашку горячего куриного бульона; мальчик оттаивал, пил и благодарил; потом нагрели воды и помыли. Он оказался прекрасен; «Ангел»,  — зашептались сестры. У него были золотые волосы, которые напомнили всем о лете, белая нежная кожа, как самый дорогой шелк, розовые, как ранние персики, губы и невероятные, поражающие самое сердце, кровь, бездонно-черно-синие глаза.

        — Кто ты такой?  — спрашивали его другие дети.
        Он молчал или отвечал:

        — Не знаю.
        Самый сильный и старший из мальчиков в приюте, Эргино, попробовал его обидеть, но Дэнми схватил его занесенную для удара руку, секунда — и Эргино закричал от боли, опустил ее, пораженный, рука повисла, как плеть, оказалось, что парализована, и шевелить ею Эргино не мог целую неделю. «Ангел»,  — летело в стенах приюта и монастыря, и сестра Лукреция вновь и вновь повторяла историю о сверкающем снеге, затмении и лестнице.
        В белом феврале был большой праздник: монастырь посетил епископ. Поздним вечером епископ молился в украшенной и пустой церкви — он не любил, когда его беспокоили; об этом все знали, кроме Дэнми, а может, он тоже знал, да только никто его не разгадает; он вошел в церковь так же тихо-тихо, как и думал. Огоньки сотен свечей отразились в его удивительных глазах, как в воде. Он постоял немного возле двери, возле чаши со святой водой, а потом поднял лицо к своду, расписанному ангелами и звездами, и запел. Его поразил детский церковный хор сегодня утром на праздничной службе, и он решил проверить: а что может его голос. Голос словно сам знал все слова и ноты — взлетел к высоте, будто только и ждал, когда же его выпустят на волю из этого совершенного горла, отозвался ясным, как чистое стекло, эхом и пошел выше — сквозь шпиль и крышу, к самым черным небесам, словно надеясь отыскать там дом. Голос был сладок и тонок, он пел песню — о чем? На странном языке — об одиночестве, холоде и звездах, межгалактических пространствах. Епископ забыл о молитвах, четки тихо стукнули о каменные плиты, невероятной силы
тоска вошла в его сердце. Он слушал тоненький голосок, доводящий своей красотой до отчаяния — от несбывшегося; а потом мальчик умолк, и епископ со слезами нашел его в церкви и обнял, прошептал: «Ангел…», хотя понял, что боль поселилась в его сердце навсегда, а это плохо, что грех.
        С тех пор Дэнми стал славой церковного хора, послушать его приходили сотни, тысячи людей; они стояли, и слушали, и плакали, ибо голос отбирал у них последнюю надежду, а взамен вселял тоску, которой они не понимали, беспокойство, чувство одиночества, обреченности, страх за свою душу; но столь он был сладок и нежен, что уйти тоже не хватало сил.
        А потом пришел март, наступила весна. Побежали ручьи, прилетели птицы, появилась зеленая трава, такая яркая, что почти резала глаз, и солнце — слепило всем глаза, играло с губами и волосами, говоря всем, что они молоды. Дэнми носился со всей оравой мальчишек, волосы его сверкали так, что по всему кварталу разлетались солнечные зайчики, как от разбитого зеркала; он смотрел на весну такими огромными глазами, будто хотел поглотить ее — выпить всю, как жаждущий — бокал воды, но даже всей весны не хватило бы согреть пустоту и звездный мрак его глаз. Однажды он прибежал к сестре Лукреции с первым одуванчиком в руках.

        — Что это?  — крикнул он в сумрак церкви, в котором сестра Лукреция поправляла свечи и убирала натекший воск. Она увидела его, улыбнулась, вытерла руки, взяла одуванчик и вышла с ним на свет.

        — Цветок,  — ответила,  — одуванчик. Цветок солнца. Неужели ты их никогда не видел?

        — Нет,  — ответил Дэнми и задумался, сдвинув тонкие черные брови, будто она не про одуванчик сказала, а про судьбы человечества. Ей не понравилась эта складка между бровей, взрослая, усталая, она игриво коснулась одуванчиком его носа. Дэнми чихнул. Монахиня засмеялась.

        — Смотри, Дэнми,  — сказала она,  — у тебя пыльца на носу. Ты влюблен.
        В апреле отец Спинелло, глава прихода и приюта, подобрал на рынке маленькую девочку-нищенку, она воровала фрукты, привел ее, упирающуюся, орущую, в приют. Девочку назвали Анной. Сначала она все порывалась убежать, а потом всеобщее обожание примирило ее с приютом. У нее не было никого и ничего, кроме самых голубых и больших на свете глаз и дивного смеха. Когда она смеялась, мир будто трещал, звенел по швам и взрывался смехом сам. А засмеяться ей ничего не стоило. Все мальчишки в приюте были в нее влюблены, не отходили от нее ни на шаг, только Дэнми держался в стороне. Дэнми мог смеяться, смех его был серебром чистой пробы, словно заводили новую музыкальную шкатулку; люди оглядывались, улыбались восторженно на этот смех; но когда смеялась Анна, Дэнми кривил губы и убегал, зажав уши, словно что-то болело у него внутри от ее простого девчачьего смеха, несовершенного, но искреннего, как поделки из дерева. Еще Анна всегда улыбалась — сияюще и ало, и вы будто попадали в цветущий сад. А вот улыбки Дэнми никто никогда не видел.
        Анна полюбила Дэнми; когда он пел, она плакала, стоя на коленях; когда он подходил, она умолкала и стихала, словно кто-то гасил в комнате свет; она поняла, что ее смех чем-то неприятен этому странному мальчику, но сдержать улыбки, сияющей и алой, в которой заключалось все ее сердце, не умела. А Дэнми ненавидел ее улыбку и однажды ударил Анну по лицу. На него кинулись все мальчишки, забыв про свой страх перед «ангелом», но их остановил отец Спинелло: «ну-ка, не сметь все на одного», и Анна, вскочив с земли, загородила Дэнми, хрупкая, как стебелек.

        — Не трогайте его, не трогайте!  — кричала она, размазывая по лицу грязь и кровь.
        Дэнми оттолкнул девочку и отца Спинелло, шагнул в толпу — кто тронет, но толпа мальчишек расступилась перед ним. Он плюнул и ушел в улицы.

        — Гордец,  — прошептал отец Спинелло.

        — Дьявол,  — кинул кто-то Дэнми в спину из мальчишек…
        Была глубокая ночь, когда маленькая Анна проснулась в своей маленькой постели; она спала в комнате с одной молоденькой монахиней, сестрой Лючией, которая называла ее сестренкой, заплетала косички по утрам, на ночь рассказывала кровавые истории про святых, как сказки. В высокое окно смотрела полная луна, такая огромная, будто что-то случилось в космосе и она вот-вот упадет на Землю. Какой-то далекий голос звал девочку, сладкий, манящий, ласковый: «Анна, Анна»,  — словно покойная мама или будущий возлюбленный. Девочка слезла с кровати на пол, не почувствовав его холода. Очарованная, словно дудочкой, она шла на голос. Голос, лунный свет и тихий смех, шепот, шорохи привели ее по длинным галереям старинного здания, в котором расположился приют, по земле и каменным плитам в церковь. Она поднялась по ступенькам, вошла в сияющий свечами зал.

        — Кто здесь?  — прошептала, проснулась, поняла, что озябла, что босая, полуголая; где она?
        Из темноты колонн появился Дэнми, схватил Анну за тело, зажал рог теплой, пахнущей неведомыми травами ладонью. Ей в ухо он прошептал ее судьбу, и она увидела его улыбку — красивую, красную, похотливую, страшную, упала во мрак его бездонно-черно-синих глаз и разбилась…
        Сестра Лючия проснулась, будто от крика. Келья была вся в луне — как затопленная. Но никто не кричал. Девушка поднялась на кровати, увидела, что постель Анны пуста. Ею овладел ужас, необъяснимый, как вещие сны. Она оделась, зажгла лампу, постучалась к настоятельнице. Обе отправились искать девочку — два призрака в белых ночных одеяниях; пришло раннее утро, и на ногах и в поисках пребывали уже весь приют и монастырь. Разыскал Анну Эргино: дико закричал, в панике налетел на отца Спинелло, запутался в складках его сутаны, на испуганные вопросы только указал пальцем в сторону. За кустами шиповника и клочьями тумана, в канаве, в грязи лежала Анна, маленькая девочка. Она была мертва, в крови и без одежды.
        Анну похоронили на старинном монастырском кладбище. Пошел первый в году дождь — теплый, ласковый, вечерний ливень. Дети бегали по лужам, смеялись и брызгались, забыв про печаль, дети вообще легко забывают грустное; перед сном монахиням пришлось всех помыть горячей водой и переодеть в сухое, перестирать и повесить сушить то, что промокло. Сестра Лукреция, выйдя на галерею повесить очередную корзину белья, услышала, как на другом ее конце поет Дэнми. Шум дождя был как оркестр — подыгрывал импровизацией его дивному голосу.

        — Как чудесно,  — сказала она, прижала руку к сердцу, молодому, бьющемуся, словно от любви. Отец Спинелло, стоявший рядом, у перил, задумчиво смотрел на дождь, качал головой. Ему не нравился Дэнми.
        Дождь шел всю ночь. К утру он закончился, и утро было ясным, солнечным, с безумно голубым небом над городом — словно кто-то отдал в приступе щедрости все свои краски — на раз, весь жизненный запас. Дети сажали цветы в саду, рыхлили землю. Сестра Лукреция нашла среди них по блеску волос Дэнми и увидела, что он выкапывает слепых дождевых червей и давит их каблуками.

        — Зачем ты это делаешь, Дэнми?!  — воскликнула она, всплеснула руками, расстроилась на весь день.  — Они же живые, как и ты…
        Дэнми промолчал, а через полчаса принес ей на галерею, где она шила, горсть червей. «Да, Дэнми?» — кинул на колени. Сестра Лукреция завизжала.

        — Вы же их любите,  — сказал Дэнми…
        В мае, когда на небо высыпала тысяча звезд — и по ночам они сверкали так ярко, что в кабаках пели песню о том, что это души погибших моряков, и не надо было свечей,  — в город пришли цыгане. Они разбили свои шатры на одной из площадей, вокруг фонтана, но городские власти с площади их выгнали, и те устроились недалеко за городом, так, что слышны с городских стен их гортанные разговоры, и все беспризорные и не очень мальчишки дневали и ночевали там, в таборе. Из приютских осмелились пойти к цыганам только Эргино и Дэнми. Молодая цыганка, в цветастых юбках и в ожерелье из золотых монет, схватила Эргино за руку: «тебе погадать, мальчик мой?»

        — Попробуй!  — крикнул Эргино в шуме и песнях.
        Цыганка раскрыла его ладонь, провела по ней длинным красным ногтем и нахмурилась.

        — Ты скоро умрешь,  — сказала она.
        Эргино выхватил руку и не поверил. Цыганка повернулась к Дэнми и ахнула.

        — Какой красавчик!  — воскликнула.  — Посмотрите все: какой красавчик!
        Она обхватила его лицо смуглыми руками, словно пыталась прочесть его судьбу по линиям губ и лба, цыгане окружили их и тоже шумно завосхищались мальчиком.

        — Ну-ка, а что у тебя на руке?  — цыганка взглянула и долго-долго молчала, вглядываясь.  — Я ничего не вижу, кроме звезд.
        Эргино прибежал в приют с криком, что Дэнми украли и увезли с собой цыгане. Ему никто не верил, но Дэнми не вернулся в приют ни в тот день, ни на следующий. Он вернулся только в середине лета, загорелый, в чужеземной одежде, с рассказами о других городах и чужой стране, с ним были ростки красных махровых роз, которых не было в цветнике монастыря. Их посадили, но они не расцвели, не прижились, погибли, ничего не выросло из того, к чему прикасался Дэнми.
        Лето было прекрасным, чудесным, золотым. Дэнми и пара мальчишек несколько раз сбегали из приюта. Однажды он ушел с бродячим певцом и фокусником, потом они с Эргино жили в старинных развалинах за городом. На пропитание они зарабатывали милостыней, пением или просто воровали; купались в реке, лежали в траве, смотрели в небо и разговаривали. Эргино рассказал, что не знает своих родителей, что его подбросили монашкам в младенчестве: он лежал в большой корзине у ворот монастыря.

        — Жалко,  — говорил Эргино,  — я бы так хотел иметь мать. Интересно, какая она? А ей сейчас жалко? Думает ли она обо мне, помнит? А ты откуда взялся?
        Дэнми долго смотрел в синее небо, на бегущие, рвущиеся, как бумага, облака, солнечные лучи путались в его ресницах, будто мотыльки в паутине, и не попадали в глаза; он жевал травинку и молчал.

        — Не знаю,  — наконец сказал он,  — я ничего не помню, совсем ничего…

        — Монахини говорят, что ты упал с неба,  — болтал Эргино,  — а где ты так выучился петь? У меня всегда аж сердце разрывается, вот тут,  — он клал руку на грудь,  — слышишь, как стучит? А когда ты поешь, я думаю: где же моя мама? Почему она не слышит, как ты поешь. Тогда бы она сразу пожалела и пришла бы за мной…
        Дэнми тоже клал руку на грудь, туда, куда показывал Эргино, но ничего не чувствовал: его сердце молчало.
        К сбору плодов они вернулись в монастырский приют. У монастыря был роскошный яблочный сад, который славился на всю округу. Яблок созрело много: желтые, красные, разноцветные, сочные, спелые, они чуть не падали на головы, под яблонями небезопасно было ходить. Эргино и Дэнми собирали их в паре: вместе стояли на лестницах, вместе таскали корзины сестре Лукреции, своему счетоводу, и яблоки разрешалось есть.

        — Давай я выберу яблоко тебе, а ты мне,  — сказал Эргино после последней корзины в сезоне,  — я, правда, яблок уже есть не могу, даже видеть, даже во сне, но такая традиция в паре…
        Дэнми согласился и протянул Эргино огромное золотое яблоко, оно сияло, как лампа.

        — Ого,  — сказал Эргино,  — будто в нем солнце за все лето. Такое я, пожалуй, даже сохраню — на зиму.
        А для Дэнми Эргино выбрал красное яблоко, тоже огромное, на обе ладони, красное-красное, как рубин, безупречное, без полос, без пятен.

        — Красивое, правда? Я его сразу как увидел, подумал, опа, как раз для Дэнми. Авось он порумянее от него станет.
        Дэнми прижал яблоко к щеке. Эргино завороженно уставился на него. Они стояли под сенью яблонь, близился вечер, теплый, розовый, листва умиротворяюще шелестела над ними. Лицо Дэнми еле различалось в сумраке, тонкое, бледное, словно Дэнми отражался в зыбкой воде, а яблоко отбрасывало странный отблеск.

        — Чудно,  — сказал Эргино,  — мне на секунду показалось, что ты улыбаешься.
        Дэнми посмотрел на яблоко, и наваждение прекратилось, вздохнул: это было почти сотое яблоко за день, и вгрызся в сочную розовую мякоть.
        Тихо наступила осень. Желтые листья с сухим шорохом покидали деревья, падали на землю и на ребячьи волосы. Пошли дожди. Как-то ночью Эргино проснулся, сам не понял отчего: в туалет не хотелось, никто не шумел. Только в комнате было холодно, словно наступила совсем зима, а нет ни дров, ни угля. На все окно висела луна. «О,  — подумал Эргино,  — завтра будет ясно» — и тут увидел сидящего на кровати Дэнми. Дэнми был одет, вроде как собрался уходить, но еще не время — и сидит, ждет, сгорбившись, низко опустив голову и закрыв глаза, что-то шепча; Эргино подумал: молится.

        — Дэнми,  — прошептал, позвал, стараясь не разбудить остальных,  — ты чего?
        Дэнми открыл глаза, увидел Эргино.

        — Ты чего не спишь?  — опять прошептал Эргино и умолк, охваченный ужасом, холодным, липким, особенным, который возникает, когда ты сталкиваешься со сверхъестественным. Ибо в глазах Дэнми висело по луне, которая сияла за его спиной; и еще Дэнми улыбался. Такой странной, страшной и красивой улыбки Эргино никогда не видел и понял, что Дэнми — существо из ада. Эргино оцепенел, точно замерз. Дэнми же, продолжая улыбаться, наклонился и поцеловал Эргино в губы, Эргино пронзила боль, будто в самое сердце, сплетение нервов, а потом их ослепила светом своим луна, и Эргино познал тьму страстей человеческих.
        Весь следующий день Эргино убегал от Дэнми. Казалось, воздуха ему не хватало. Дэнми не отводил от него за завтраком и обедом взгляда, а Эргино смотрел в тарелку и сглатывал ужас, не мог ничего есть.
        После обеда Дэнми поймал Эргино за руку в толпе детей:

        — Почему ты не разговариваешь со мной?
        Эргино рванул руку, словно она была не его, не живой, отлетела бы, и не жалко, убежал на галерею, полную колонн и желтых листьев. Сел там на холодные высокие перила и зажмурился. День был мрачным, серым, тяжелым, от таких болит голова и хочется спать, больше ничего, ну и проигрываются битвы и состояния. По каменным плитам звонко, хитро застучали каблуки. Эргино понял: сам дьявол пришел за ним.

        — Не сиди на перилах,  — сказал за спиной Дэнми,  — упадешь.

        — Я летать умею,  — огрызнулся Эргино, сжал кулаки, заплакал от напряжения. Дэнми молчал, стоял в тени. Эргино слышал его дыхание, сладкое, будто он только что ел малину. Ветер закружил между колоннами листья.

        — То, что мы сделали,  — это… неправильно,  — выдавил Эргино, сжал голову руками, зарыдал,  — это грех… Мы будем гореть за это в аду.

        — В аду?  — переспросил Дэнми.  — В аду?  — и засмеялся, разбил что-то дорогое, хрустальное.  — Ты боишься ада? Огня,  — взмахнул руками,  — этих, как там, серных озер?

        — Да,  — сказал Эргино,  — боюсь.
        Он весь дрожал. Дэнми неслышно, куда делись его каблуки, подкрался к нему, приблизился, обнял, погладил по голове совершенно по-матерински.

        — Не бойся,  — сказал он,  — ничего нам за это не будет. Кто ж об этом узнает?
        Эргино закричал, оттолкнул его, ударил, начал отряхивать истерично одежду от его прикосновений, отпечатков.

        — Не трогай, не прикасайся! Ты омерзителен! Ты дьявол!
        Дэнми засмеялся опять, смех его пронзил Эргино, как стрелы святого Себастьяна, он зажал уши ладонями.

        — Не смей смеяться!
        Дэнми умолк, поднял руки вверх, сдаваясь.

        — Сегодня вечером… я иду на исповедь, я попросил… отца Спинелло, он мудрый человек, он все решит,  — сказал Эргино.
        Дэнми побледнел. Эргино, испуганный его молчанием, раскатами грома вдалеке, обернулся. На лице Дэнми змеилась та самая улыбка, странная, демоническая, губы его были красными, как размазанная кровь.

        — Ты… ты улыбаешься,  — запинаясь, произнес Эргино, он стал забывать слова, стал забывать, как его зовут, своих друзей, все лучшее в своей жизни. Потом ему стало холодно, аж зубы застучали.

        — Ты никому не расскажешь,  — прошептал призрак в тени колонн.

        — Не… не подходи ко мне,  — ангел и демон боролись сейчас за душу Эргино, а сам Эргино попытался спасти себя, уцепился за перила, за которыми разверзлась бездна.

        — А мне и не надо,  — прошептал Дэнми, вытянул руки вперед, из ладоней его вырвалась тьма и ударила крыльями Эргино в лицо, закричала, завизжала в уши, и мальчик упал с перил, но успел схватиться за один из прутьев решетки.

        — Дэнми!  — крикнул он, как будто ничего не случилось, несчастный случай, друзья лучшие.  — Помоги!
        Дэнми оперся на перила и посмотрел на Эргино сверху.

        — Дай руку, Дэнми, я упаду. Я не умею летать, я пошутил. Пожалуйста, я никому не скажу. Дэнми, просто помоги.
        Пот тек по лицу Эргино, глаза защипало.

        — Тварь,  — сказал Дэнми сверху и ударил его по пальцам пребольно,  — до встречи в аду.
        Эргино упал без крика. Ударила молния, отразилась в глазах Дэнми, началась гроза. Дэнми спустился по лестнице к разбитому телу и замер. Забормотал и заплакал, слезы текли тяжело, будто свинцовые, прожигали щеки; он никак не мог понять, что же такое горячее струится по щекам, что за кислота, поднял голову к бушующему небу и закричал так дико, что казалось, лопнет вена. Хлынул ливень. Дэнми схватился за горло, упал на колени в грязь, схватил Эргино, затряс, пытаясь оживить. На крик прибежала сестра Лукреция. Она увидела мокрого и рыдающего Дэнми.

        — Что случилось. Дэнми? Что ты делаешь?  — и тоже закричала. Прибежали отец Спинелло и дети, они столпились, тихо-тихо так, и в грозе их молчание звучало как гром. Дэнми вскочил с колен.

        — Я ничего не сделал!  — дождь струился по его красивому, само совершенство, само небо, лицу.  — Я ничего не сделал! Он сам упал! Он сам упал! Я не успел его поймать, я только увидел!
        Сестра Лукреция обхватила его мокрую голову, прижала к груди и заплакала. Она одна поверила Дэнми. Когда лицо Эргино отмыли от крови и грязи, оно оказалось спокойным, безмятежным, будто Эргино умер во сне. Похоронили его тихо, в каплях серого дождя. По утрам капли застывали в льдинки — приближались холода. Дети заболевали: кашляли, чихали, жаловались на жар, один маленький мальчик умер от воспаления легких. Дэнми никогда не болел; он смотрел в окно — дождь отражался в его глазах, как в зеркале, словно тек сразу в двух мирах,  — или помогал монахиням ухаживать за больными. Однажды сестра Лукреция вошла в комнату с отваром трав и увидела, что Дэнми стоит на коленях на холодном полу, держит за руку умершего мальчика. Отвар не понадобился; она поставила чашу на пол.

        — Дэнми,  — сказала она,  — почему ты не позвал отца Спинелло?

        — Зачем, он был безгрешен,  — ответил Дэнми тихо, смотрел на нее и не видел, будто нечто ослепительное прожгло ему сетчатку на время. Потом он встал и беззвучно вышел.
        Наступила осень. Дул холодный ветер и закручивал женские юбки. Краснели и трескались губы и руки. Пришел декабрь, с ним — снегопады. Снег все падал и падал, покрыл всю землю, весь город. Люди не могли по утрам двери открыть — снег заваливал их до середины. Сестра Лукреция не помнила, чтобы было столько снега в городе. Высоко в горах разве где-нибудь… Приближалось Рождество; дни наполнились ожиданием, оживлением, чудом, нежностью. Дел невпроворот. Сестра Лукреция спохватилась, что забыла в церкви сборник средневековых рождественских гимнов, они хотели повторить несколько с ребятами из хора, оделась потеплее и вышла на улицу. Был мягкий, как атлас, мороз, горели фонари, снег под ногами — точно перья, и пахло елью, праздником и звездами. Полную луну то закрывали, то открывали тучи, и небо походило на серебряное море. Возле церкви, на площади, бегали и играли в снежки дети, несколько приютских мальчишек. Сестра Лукреция поднималась по ступенькам, когда один снежок попал в нее, рассыпался, прошелестел по черному платью. Она засмеялась и начала уворачиваться. По смеху узнала Дэнми — а вот и его сияющие
глаза перед ней.

        — Сестра Лукреция, приветствую,  — произнес он так, что у монахини забилось сердце, будто и ему, и ей семнадцать лет.  — Вы в церковь?
        Когда он заговорил, с неба опять пошел снег, сначала несколько снежинок, они упали на его теплые губы и тут же растаяли. Потом они опускались на его ресницы, волосы, застревали, мешали, он стряхивал их, а потом снег пошел так густо, что Дэнми наконец заметил его и поднял лицо к небу.

        — О, снег,  — сказал кто-то из детей,  — опять снег. Снег на Рождество!  — и закричал «ура». Сестра Лукреция улыбнулась, ответила Дэнми «да» и коснулась кончиками пальцев его щеки. Ровно год назад она нашла мальчика на этой лестнице, и так же падал бесконечно красивый снег. Дэнми словно прочитал ее мысли.

        — Красиво, правда?
        Как красивы его глаза, бездонно-черно-синие!.. Дэнми встал на носочки, словно балерина, и закружился под сияющим снегом, ловя его руками, будто бабочек.

        — Вы любите снег?  — крикнул он ей из танца.

        — Да,  — вновь ответила она, и Дэнми кинул ей в лицо горсть пойманных снежинок, девушка успела увернуться.

        — Тогда улыбнитесь, засмейтесь, какая вы строгая всегда,  — он вдруг оказался близко-близко, схватил ее за руки; оказалось, что его ладони теплые-теплые, будто снега и не касались вовсе. Она улыбнулась.  — Вы ведь будете помнить меня?  — спросил он. Снежинки сверкали в его волосах. Она провела по ним рукой, и снежинки растаяли.

        — Да,  — и он вырвался, засмеялся, убежал к другим детям, и монахиня вошла в церковь. В церкви было очень тихо, словно за стенами не было города, детей, и пахло хвоей, ладаном, горели, мерцали свечи; в их неровном, от сквозняка, свете бархатные глаза святых и Девы Марии казались живыми и усталыми. Свой сборник сестра Лукреция нашла на скамейке, где и забыла.

        — Отец Спинелло,  — увидела его, он поправлял свечи в тихом месте для молитвы за колонной, возле самой скромной и самой красивой иконы, Девы, которую художник изобразил совсем юной, почти девочкой, босой, с венком на голове.

        — Идет снег,  — сказала она. Отец Спинелло кивнул, посмотрел на витраж, словно в окно.

        — Это очень красиво,  — сказал он серьезно,  — помогите мне,  — и протянул ей тоненькую горящую свечу, от нее надо было зажечь остальные. Сестра Лукреция приняла ее, будто благословение, словно дар «я выслушаю тебя, говори». Какой он добрый человек, отец Спинелло, опуститься перед ним на колени, покаяться. «Прости меня, Господи, прости, что возлюбила красивого и злого мальчика превыше Тебя…»

        — Послезавтра Рождество,  — сказал отец Спинелло,  — я тут подумал, может, Дэнми не будет петь завтра в хоре?

        — Почему?  — сестра Лукреция подумала: «почему я не удивлена?», наклонила свечу, огненная бабочка затрепетала от сквозняка.  — Рождество — самый прекрасный праздник на земле, а у Дэнми — самый прекрасный голос…

        — На земле? Слишком прекрасный и слишком грустный для Рождества.

        — Он расстроится.

        — Не бойтесь, плакать Дэнми не умеет, так же как и улыбаться.

        — Вы ненавидите Дэнми,  — слова обжигали, как воск.

        — Ненавижу?  — священник задумался на секунду и вновь взглянул на витраж, словно святой Георгий мог объяснить,  — да, чувство недостойное человека, но это правда: я боюсь и поэтому ненавижу Дэнми.

        — Но почему?  — сестра Лукреция почувствовала себя беспомощной и обманутой.

        — «Почему»? Разве вы так и не поняли?  — Лукреция понимала, но хотелось, чтобы ударили, сказали, расколдовали.  — Та девочка, Анна, весной… и Эргино… разве вы не поняли, кто убил их? Бездонное зло в его черно-синих глазах… в нем — дьявол…
        Сестра Лукреция задрожала, как от ветра, села на пол, сцепила похолодевшие руки.

        — Ведь вы знали, догадывались?  — отец Спинелло сел рядом с ней на каменные плиты, которым сотни лет, вот еще одна тайна. Сестра Лукреция кивнула.

        — Не плачьте,  — сказал отец Спинелло, словно вины ее не было никакой, не находила она его, не была влюблена…  — Позовите его, мы спросим, а там решим, что делать дальше, как жить.

        — Дэнми!  — крикнула она сквозь слезы, сквозь мрамор и камень, сквозь ветер и снег, будто звала не мальчика — Бога; мальчик у лестницы вздрогнул. Услышал и перестал смеяться, посмотрел в небо, потом на свои руки, одежду, стряхнул снег и вошел. Лицо его разрумянилось от мороза и бега, на ресницах и в волосах сияли снежинки, будто кто-то осыпал его лепестками белых роз.

        — Сестра Лукреция? Вы звали меня,  — он нашел ее взглядом, не удивился, что она зареванная и на полу,  — отец Спинелло, добрый вечер.

        — Здравствуй, Дэнми, прикрой двери, пожалуйста, и присядь, нам нужно поговорить.
        Дэнми закрыл двери, они были тяжелыми, как время, и сел на переднюю скамью.

        — Говорите,  — и казалось, что в храме стало темнее, и источник тьмы — его глаза.

        — Дэнми, ты не боишься церкви?
        Дэнми посмотрел в расписанный потолок и ответил:

        — Нет.
        Отец Спинелло смотрел на него секунды, и слышно было, как они отстукивают в тишине.

        — Мы с епископом посоветовались и решили, что ты не будешь петь в церкви на Рождество, Дэнми.

        — Почему?  — спросил мальчик, сидел он спокойно, руки на коленях, ангел, а не ребенок.

        — Мальчик с черной душой не может прославлять Христа,  — вдруг — опять «вдруг», но это наша история подходит к концу,  — вдруг словно ветер пронесся над свечами, они все затрепетали, и половина погасла, пол покрылся инеем, сестра Лукреция вскрикнула от ужаса. Лицо отца Спинелло исказилось, он схватился за горло. Дэнми встал, и тень его поползла по стенам церкви, ломаясь о колонны, исполинская, как башня; тень все росла и росла, будто стремилась заполнить собой каждый уголок.

        — Что вы знаете о душе?  — прошипел Дэнми.  — Вы, старый человек, в чем меня обвиняете?
        И сжал кулаки.

        — Анна,  — прохрипел отец Спинелло,  — весной… ты убил девочку, обесчестил и убил.

        — Да!  — закричал Дэнми, от голоса его что-то упало и зазвенело.  — А зачем она на меня так смотрела? Мне было больно, было плохо, но это моя боль, она мне понятна, она моя — порезы от звезд, холод, чернота, а она смотрела, и боль уходила, и я становился слабым, и я убил ее, я защищался. Она бы превратила меня в…

        — Обычного человека, она любила тебя, Дэнми,  — мягко, как больному, проговорила сестра Лукреция. Дэнми повернулся к ней, каблуки его обуви заскрипели. И тут сестра Лукреция увидела, что он улыбается — ей: красные губы, черный взгляд; злоба и похоть стояли за этой улыбкой, как за гримом, но голова кружилась, будто от сильного запаха лилий, хотелось идти на зов, забыть свое имя…

        — А Эргино?  — отец Спинелло рухнул на пол, схватился за скамью. Дэнми даже не смотрел на него, но убивал.

        — Эргино начал каяться,  — и шагнул к монахине, улыбнулся вновь, протянул к ней руки.  — Ведь вы тоже любите меня,  — прошептал, и лицо его оказалось так близко, вдруг такое взрослое и такое прекрасное, и глаза бездонные, черно-синие,  — но ваша любовь причиняет боль вам, и мне… мне нравится… Лукреция, иди ко мне, будь со мной…
        Монахиня закрыла лицо руками, зажмурила глаза, закричала:

        — Прочь, дьявол! Вон, вон из этого мира!
        Дэнми словно ударили со всей силы, улыбка сползла с лица, лицо побледнело. Он оказался вдруг не рядом, а далеко, в тени колонн, и тянул свои тонкие белые руки, совсем ребенок.

        — Пожалуйста,  — шептал он,  — не прогоняйте меня… не покидайте… Я скажу, что я помню: лишь мрак и одиночество, лютый холод, такой холод, какой только есть в небесах… там нет рая… там только холод… О боже,  — застонал Дэнми,  — мне холодно, прошу вас! Не покидайте меня! Любите меня, пожалуйста, я никогда не знал, что такое любовь,  — и вдруг двери церкви распахнулись, и ветер с ревом ворвался в зал, загасил все свечи, кинул сноп снега, и огромная луна упала на землю, сестра Лукреция закричала: «Дэнми, Дэнми!» Дэнми бежал по лунному свету, крошечный и черный, а вокруг, словно вороны, кружился снег.

        — Держите его,  — отец Спинелло попытался схватить тень Дэнми,  — о Боже!
        Сестра Лукреция побежала из церкви вслед за мальчиком. Ее ослепили, закружили, обессилили свет луны, ветер и черный снег. Откуда-то сверху она услышала крик Дэнми:

        — Помогите, они уносят меня…
        Луна раскололась и упала на землю, ветер утих, и сестра Лукреция услышала тишину, а потом часы на городской башне пробили полночь. «Завтра Рождество»,  — подумала сестра Лукреция, села на снег и тихо-тихо, чуда не будет, заплакала. Дэнми искали всю ночь, его не было ни в церкви, ни в приюте, ни на близлежащих улицах. Утром люди увидели только цепочку его следов на ночном снегу: следы шли по лестнице от церкви, по площади и обрывались на середине, будто он взлетел. Мальчика с бездонно-черно-синими глазами так и не нашли, цепочку следов затоптали любопытные, а снег в ту зиму больше не выпадал».


        Утром Снег проснулся рано-рано, сел на кровати, испугался сначала: где он, все розовое, белое, словно он попал в торт Трех Толстяков; потом вспомнил, как перелез через забор, ночной сад, подсвечник, Макса Дюрана в пижаме цвета сливочного масла и портрет Дивьена, словно фильм, словно падал с высоты — и это вся его жизнь; отодвинул занавеску — и увидел, что возле камина, на низеньком кресле, сидит человек, молодой, красивый, темноволосый, в старинной одежде: парик с косичкой, черная ленточка, манжеты, камзол, шпага, прямая, узкая, как нос Буратино, ботинки на каблуках, с огромными пряжками; и читает — чей-то дневник.

        — Эй, Стивенсон,  — окликнул Снег. Но человек читал и ничего не замечал вокруг. «Привидение»,  — подумал Снег и не почувствовал страха. Надел джинсы и футболку, брошенные возле кровати на ковер, носки, поднял голову, убрал челку с глаз, а молодой человек уже исчез; Снег потрогал кресло — оно было теплым, сел все-таки на пол, у камина, пошуршал кочергой, огонь еле теплился, вот почему в комнате было так холодно, как в пещере, полной сталактитов; а потом увидел возле окна клавесин из розового дерева — засохший розовый зефир. На крышке лежали ноты, бледные, серые, как пепел, как пыль, которую забыл убрать Макс; Снег представил его в фартучке горничной, наколке с воланами, улыбнулся коротко, коснулся нот, почитал: Бах, Гендель — что-то древнее, короче; и вдруг почувствовал странное, почти физическое, слабые электрические разряды, пальцы в мозгу — «словно замок прощупывает меня,  — подумал Снег,  — кто я, что я, откуда я, с небес или из-под земли, святой или грешник, чужой, свой, зачем, кем послан, святым Каролюсом или Хранителем голубей»; а потом ощущение так же плавно ушло, оставив только легкость,
остроту в теле, как после короткого забега. В Дверь постучались, Снег открыл — Макс, с подносом: чайник, заварник, сахарница, сливочник, графин с холодной водой, чашка, бутерброды с маслом и семгой, разноцветный мармелад, блинчики с абрикосовым вареньем; правда, ни фартучка, ни воланов: рубашка поло в голубую с белым полоску, серые с серебром потертые вельветовые брюки, легкие белые кроссовки — безнравственно чистый, как Лолита, как святой Себастьян.

        — Это мне?  — изумился Снег.  — Вот это сервис!

        — Ты что,  — засмеялся Макс, поднос балансировал у него в руке, в другой он держал стопку шелкового розового и золотистого белья, Снег отвел, стесняясь, глаза: не хватало только огромного синего шара под ногами Макса,  — это бабушке. Нам все то же, но на кухне. Но если хочешь, можем накрыть в одной из маленьких столовых.

        — Звучит жутко, будто мы королевского рода: в одной из маленьких столовых…

        — А что ужасного в королевском? А, ты же коммунист, хиппи, положение обязывает. Вижу, ты камин растопил, молодец.

        — Ага, проснулся, а какой-то чувак в одежке типа «Остров сокровищ», в парике с косичкой сидел и читал что-то в кресле…

        — Обгадился?

        — Кто?

        — Ты.

        — С чего бы? Меня так просто не запугаешь, мой отец коллекционирует фильмы ужасов — оригиналы, а потом римейки по ним. Просто — кто это?

        — Не знаю. «Остров сокровищ», говоришь… Наверное, Грегори Дюран де Моранжа; он родился и воспитывался в Англии, поступил на службу в королевский английский флот, правда, остался католиком, из-за чего англичане считали его ирландцем, объездил полмира, работал хирургом на корабле, вел дневники, увлекался собиранием растений и насекомых; однажды попал в пиратский плен; может, свои дневники и читал, натуралистические заметки, они тоже есть в библиотеке…  — они дошли до конца коридора, где оказалась еще одна лестница наверх; Макс поднялся по ней, вернулся через пару минут, уже без белья и подноса, и они пошли опять по коридорам, башням, ступеням, попали в кухню, пропахшую блинчиками и вареньем.

        — А клавесин, он действующий?  — спросил Снег с набитым ртом, он лет сто не ел такой еды, Макс ему, как особо голодному, еще и омлет опять пожарил, с беконом.

        — Какой клавесин?  — рассеянно спросил Макс, будто в замке сотни клавесинов.
        Снег подумал — называть комнату своей или «твоей мамы».

        — Ну, где я, в комнате, где я спал, там у окна клавесинчик такой розовый, весь в резьбе…

        — А, да, он работает, играет, то есть, правда, его лет пятнадцать не настраивали.

        — Ничего, я умею настраивать инструменты, я даже этим зарабатываю,  — Макс сделал вид, что поверил, но Снег сказал правду: он настраивал пианино всем в округе и даже ездил несколько раз чинить орган в Максовом приходе; музыка была для него смыслом жизни, но не азартным, горячим, как люди любят Битлз; а загадкой, системой; так ученый размышляет над знаками: язык древней цивилизации? бессмыслица? на каменных плитах в очередной гробнице; и слух у Снега был абсолютный. После завтрака они пошли в школу, где сели вместе, и весь класс шептался, пребывая в смятении, словно с кем-то случился эпилептический припадок, увезли на скорой, или из-за непогоды, гриппа отменили занятия на неделю; и в учительской молодой учитель сказал старому: «вы видели? Макс Дюран и Снег Рафаэль сидят вместе и даже списывают друг у друга», с выражением ужаса: грядет апокалипсис. Старый учитель ответил сердито и честно, мудрая черепаха: «Ну что ж теперь, молодым людям нельзя дружить уже? В чем вы хотите их обвинить? В гомосексуальности? Пусть дружат. Они два больших ума. Радоваться надо, вдруг они изобретут лекарство от рака,
печали и смерти вообще». Вечером, после школы, Снег и Макс зашли к Снегу домой — сказать родителям Снега, что он поживет у Макса некоторое время; Снег, конечно, идти не хотел, говорил Максу, что может жить у него неделю, а родители будут думать, что он на рыбалке; «а после недели?» — спросил Макс; «ну,  — ответил Снег,  — неделя — это почти сто лет»; Макс засмеялся, и они все-таки пошли. Дом Рафаэлей стоял на самой окраине, белый, большой, с резными ставнями; «папа его сам построил»,  — сказал Снег; под каждым окном — корзина с цветами, и каждое окно горело, как будто в доме большой праздник; Снег даже ключи не достал — просто толкнул входную дверь, и она открылась; их встретили запах сладких пирогов и песня Битлз «It's only love»; «О боже»,  — простонал Снег, наступив на розовую жвачку, а потом сразу же стукнулся коленом о чей-то со вчера оставшийся открытым зонт, под ним спала серая беременная кошка; Макс был поражен беспорядком и уютом одновременно, и вообще он никогда еще не был в гостях, он разве что блокнот не достал — записывать ощущения.

        — Привет, Снег, привет, незнакомец,  — из-за стеклянной, расписанной в оранжевые и золотые цветы двери выглянула девушка: она была беременна, как и кошка, на последнем месяце, и невероятно красива; Макс чуть не закричал от восторга — она была словно прекрасный вид на город, на крыши, из чердачного окна: ярко-зеленые, как озеро, заросшее ряской, глаза, темно-коричневая, будто дорогой шоколад с апельсинами, коса, до пола практически; деревянные бусы с амулетами, полными ног и крыльев, длинный замшевый темно-зеленый сарафан с бахромой, босиком — чуть старше их; «Макс, это Капелька, моя сестра, Капелька, это Макс Дюран, мой одноклассник».  — Снег пытался отодрать от подошв кроссовки жвачку.

        — А, это ты живешь в замке с бабушкой,  — произнесла Капелька так мелодично, будто кто-то аккомпанировал ей всегда — на позолоченной арфе, кто-то из Древней Греции, такой же босой и с косой и с душой, полной кувшинок.  — Макс Дюран,  — словно пробуя на вкус осторожно очень горячее варенье, только что с плиты; кивнула, улыбнулась, мимолетно, как кинозвезда из лимузина, остановившегося на «красный»,  — добро пожаловать в наш дом. Хотите чаю, мальчики?
        Макс кивнул; он будто сотрясение мозга получил, впервые упал с велосипеда, впервые проиграл партию — черными, вчистую. Снегу стало смешно, таким внезапно неловким и нелепым стал всегда изящно невидимый Макс; тоже обо что-то споткнулся, задел что-то локтем; они поднялись в комнату Снега, маленькую, размером со шкаф, на мансарде, зато с настоящими деревянными балками, на которые Снег повесил лампы, бумажные, оранжевые, и новогодние гирлянды; комната была завалена книгами, как букинистическая лавка; «ого»,  — сказал Макс, поднимая килограммовую «Расследование серийных преступлений»; книги заменяли Снегу мебель: на них лежала одежда, на них сел Макс, на них Снег поставил походный рюкзак, куда накидал кое-что из любимых нот и собственных сочинений и немного одежды — они с Максом были кардинально разных размеров; на кровати его, низкой, почти японской,  — Макс подозревал, что это всего лишь книги, на которые настелены доски,  — лежало ручной работы большое лоскутное одеяло: в расход ушли чьи-то халат, пальто, свадебное платье, расшитое бисером; еще в комнате Снега обитали микроскоп, маленькая химическая
лаборатория, и телескоп, и глобус Луны, и карта мира, стилизованная под старинную. Из этой комнаты можно было переместиться в любую точку земли — просто надо знать подходящее заклинание. Макс стал смотреть между ног, что за книги, попросить почитать, но все они были по расследованию, по химии, по медицине, по психиатрии; странно, в школе Снег учился весьма посредственно, Макс понял, что не нарочно, как он, а просто ему некогда, неинтересно, невнимателен. «Снег, ужинать»,  — крикнули снизу. «Будешь?  — спросил Снег.  — У нас нормально готовят». Макс кивнул.
        За столом сидело человек двадцать, «это Макс!» — прокричал Снег, все ответили вразнобой: «привет, Макс, здравствуй, Макс»; официально представился только один — худенький подросток, чуть старше их со Снегом, светловолосый, сероглазый, в сером красивом костюме, в сером свитере, «слава тебе, безысходная боль…» — машинально вспомнил Макс, «Стефан ван Марвес»,  — церемонно произнес подросток, пожал ему руку своей: чистая, белая, худая, прохладная, словно раннее утро; Макс подумал: «потомок такого же, как я, вымирающего дворянского рода»; оказалось, это парень Капельки, одноклассник, от которого она была беременна; Рафаэлей же видно сразу — они были все очень красивыми, шумными, пестрыми, Максу казалось, что он попал на городской летний пляж. На ужин были мясные пироги — с капустой, чесноком, морковкой, перцем; сверху их можно было полить куриным бульоном, майонезом или томатным соусом — кто чем хотел; чай в чайнике заканчивался каждые пять минут, кто-нибудь постоянно бегал, ставил чайник заново — один раз даже Макс, наступил по пути на кошку, она не взвизгнула, а просто сказала: «мря», Макс испугался,
что та — беременная, но оказалась — другая, рыжая с черными подпалинами; кошек в доме Рафаэлей было бесчисленное множество, кошек и собак они любили, как и детей, как жизнь вообще.

        — У тебя здорово,  — сказал Макс, когда они были уже в замке, перелетели по воздуху из комнаты Снега, увидели по дороге Рим и Петербург, колдовские города, приготовили салат из курицы, сыра, шампиньонов, оливок и зелени; Макс сказал, что салат называется «Тоска», как опера; сидели у камина, на мягкой медвежьей шкуре, которую Макс притащил из библиотеки; блики огня играли на их лицах, огромная тишина за спиной, на коленях — салатники, салфетки. Снег перестал есть, задумался, сцепил пальцы под подбородком — будто позировал Гейнсборо. Потом вздохнул и опять начал есть.

        — Да знаю, но иногда хочется всех убить, знаешь, таким здоровым дробовиком, который обычно в домах загородных держат; хотя я знаю, что если у меня и случится когда свой дом — он будет абсолютно такой же: в самоделках, с разрисованными обоями и дверями, с кучей беспородных кошек, собак и детей; и всем в нем, надеюсь, будет хорошо.

        — А почему у тебя в комнате такие странные книги? Я думал, раз ты любишь Маклахлана, так ты вообще ценитель прозы…

        — Не, я химию люблю. И биологию. Я ведь хочу стать следователем. Вернее, не хочу, но, наверное, стану. Мне нравятся знаки, как Лэнгдону.

        — Я думал, ты хочешь стать композитором.

        — А в чем разница? Знаки повсюду.

        — Гм… Ну, будешь композитором, который разгадывает преступления,  — занимались же этим домохозяйки и священники.

        — Или буду следователем, который сочиняет музыку, типа: «о, Дюран, а не поехать ли нам в оперу… на “Тоску”».

        — Точно, на «Тоску»!
        Потом они пили чай — клубнику со сливками, Макс опять грел руки о большую белую чашку; Снег заметил, что Макс любит простые вещи, чем проще, тем лучше, как рыбак или плотник; за чаем они читали сочинения друг друга — рассказы Макса оказались полны луны и дьявола; наброски к роману о Братстве Волка, «Знамение», история о Дэнми и особенно повесть «Сон на двадцать восьмой день Луны»; в ней девочка летом ездит рано по утрам на велосипеде по лесным дорогам, собирает гербарий, цветы, рисует, а однажды находит странный дом — деревянный, крепкий, пахнущий смолой, с верандой и разноцветными стеклами вместо обычных; в домике живет мальчик, немногим старше ее, красивый, как Кай из «Снежной королевы»: темноволосый, яркогубый, кареглазый, с огромными, словно крылья бабочки-махаон, ресницами. Мальчика зовут Даймонд, у него странность: летом ему холодно — и он носит теплые вязаные свитера с горлом, а зимой, наоборот, ему жарко — в минус двадцать ему хорошо только в легкой белой рубашке; все остальное девочке странным не кажется: и то, что он живет один, только с огромной коричневой собакой, без взрослых,
родителей, опекуна — вообще один, в чаще, и то, что дом его полон книг, тяжелых, старинных, в коже и золоте, которые не открываются, если не произнести что-нибудь на латыни или древнегреческом, и то, что мальчик практически ничем не занят, кроме чтения этих книг и редких прогулок по лесам с собакой. Девочка никому не рассказывает про мальчика, просто приходит к нему иногда в гости, приезжает на велосипеде,  — он всегда рад ее видеть; они пьют чай из больших глиняных кружек, с медом и травами, разговаривают обо всем на свете. А однажды Даймонд приходит к ней — она учится в самой обычной школе, и на внешность она самая обычная, поэтому ее никто не замечает в классе, а тут новогодний бал, все танцуют со своими парнями, а она стоит маленькая, не-красавица, у стенки, и вдруг появляется Даймонд, во фраке, элегантный, как вампир, и кружит ее в вальсе, и все просто поражены. «Даймонд, кто ты?» — спрашивает девочка, «не надо»,  — просит Даймонд, целует ей руку, уходит в ночь, в снег, она бежит домой, берет велосипед и едет по снегу в лес, пальто мешает, она скидывает его и вдруг понимает, что холода нет — есть
только луна и поля, огромные поля, бесконечные, полные высокой травы; она кричит: «Даймонд? Где ты?» — и идет, разводя траву руками, будто воду, и видит его, и вновь теряет, и Даймонд отвечает ей — словно он близко, и в самое ухо шепчет: что он Хранитель, Страж, его домик — это вход в чистилище, а луга — это само чистилище, и люди, которые ищут свою душу, чтобы вернуть ее Богу, бродят по этим лугам сотни лет; девочка закрывает глаза, вспоминает все самое прекрасное в своей жизни и говорит самые главные слова: «я люблю тебя, я буду любить тебя вечность», и они оказываются рядом, и целуются в этих лугах, полных потерянных душ; и вдруг все исчезает: и домик, и луга, и луна, и Даймонд, и она стоит одна посреди заснеженного леса, в бальном платье, адский холод; как она выбирается — она не помнит, ее ищет уже полгорода, потом она долго болеет, когда выздоравливает — уже весна, и она берет однажды в мае новый велосипед и едет собирать гербарий, не одна — ее одну Уда не пускают, а с подругой; подруга собирает цветы, спрашивает, почему именно это место, а девочка смотрит на домик, которого никто не видит,
деревянный, с верандой, с окнами из разноцветных стеклышек, смотрит, как он то появляется, то исчезает, словно радуга,  — и плачет, и улыбается, понимает, как много прошло лет и что она больше его не увидит, но однажды, в других мирах, в лугах, полных васильков, может быть, они с Хранителем встретятся…

        — Очень здорово,  — реагирует Снег на эту историю, они не ложились спать всю ночь, глаза красные, но завтра выходной, в школу не идти, поэтому можно — сидеть и читать друг другу свои истории и ноты,  — я знаю, кто Даймонд. Это ты.
        Макс засмеялся, покраснел.

        — Правда? Тебе нравится сидеть и читать и быть одному; а почему так много дьявола? Ты ведь веришь в Бога…

        — Я не верю в Бога: верить в Бога означает верить Ему, а я не доверяю Богу, я не понимаю Его, но я знаю, что Он есть. Но ведь дьявол тоже есть, а многие верят в Бога и дьявола как-то тихо исключают из своей жизни, а я вот нет; он единственный, кого я боюсь.

        — Боишься дьявола? А Бога не боишься?
        Макс подумал.

        — Нет, Бога не боюсь. Бояться Бога — это бояться смерти. Бог прекрасен, объясним, хоть и непознаваем при жизни: Бог — это Бог, Отец и Сын, и белые птицы. А дьявола я видел несколько раз, он тьма, он погасит любой свет, выстоять против него невозможно, я не смогу,  — так буднично, словно говорил о непогоде. Снег взял в руки листы с текстом «Сна…» и сказки о Дэнми; почерк у Макса был ужасный, витиеватый, как арабская вязь, Снег подумал, что разобравший его сможет потом без труда выигрывать войны и управлять государствами.  — Когда пришел Дивьен, камин почти погас, и я с тех пор чувствую, что он рядом, только и ждет, чтобы улыбнуться, спросить, не передумал ли я; однажды я шел домой из школы, был почти вечер, сумерки, зажглись фонари, а потом вдруг подул ветер, странный, сумрачный, серо-сизый, и фонари погасли, и я понял, что это Дивьен напоминает о себе…
        У Снега волосы зашевелились на затылке; он оглянулся на огонь в камине — но тот горел ровно; Снег вздохнул, поставил еще чаю — сверкающий треугольный чайник, писк дизайна, на одну из восьми больших конфорок, дал Максу свои рукописи. Макс ушел в чтение. Снег знал каждую вещь наизусть, но когда Макс спрашивал: «как тут? ага, сейчас пойму» — и двигал в такт серебряной длинной ложкой для меда, словно палочкой дирижерской, Снег нервно подпрыгивал и кричал: «что, что, где непонятно?»

        — А пойдем, ты сыграешь в библиотеке вот это,  — вещь называлась «Быть»; они взяли горячий чай в чашках, канделябр и пошли через анфилады темных комнат, полных золотых и бордовых кресел, зеркал, хрусталя, меди, гипса и фарфора; Лувр, Эрмитаж, Прадо; каждый шаг отзывался звоном, вздохом; в библиотеке Макс включил свет — одну из зеленых с позолоченной ножкой ламп, задул свечи, Снег вздохнул с облегчением, сел за рояль, ему показалось — встал за штурвал корабля, трансатлантического лайнера.
        Я люблю Маклахлана и Яна Тирсена, он пишет саундтреки, я тоже хочу; я писал музыку к рассказам Маклахлана, представляя, что они — уже фильм; «Быть» — это для «По ту сторону полей»: лицо Нормана, его глаза, руки, губы, как он думает об Ализе, девочке, на которой женится, месит тесто, слушает тишину в доме, как ты — щелк, треск мебели; только дом не такой большой, и тишина такая светлая, прозрачная, тишина комнат, по которым скользит солнечный свет, тишина комнат, в окна которых видно все небо — как смотреть вниз, в море, с корабля и видеть Трэвиса, знаешь историю о Трэвисе? Это властелин моря,  — Макс сел на ковер, а Снег играл, руки у него двигались невероятно быстро, удар был как в уличном боксе — точный и кровавый, у Макса вспотели ладони от стремительности музыки, от того, как она печальна; рояль звучал глубоко, словно вкладывал в историю свой смысл; потом Снег спросил: «ну как?» Макс сказал, что невероятно, просто… просто… супер… он не мог подобрать ничего изысканного в ответ, мастерство Снега поразило его, как гололед посреди проезжей части.  — Я бы написал к твоим рассказам музыку. Ничего?
Слушай,  — он собрал клавиши в такую легкую фантастическую гармонию, что ее сразу можно было напеть, насвистеть в душе, изумляясь красоте, как «Yesterday»,  — это летит бриллиантовый снег на волосы и губы Дэнми, он кружится под этим снегом,  — он сыграл еще раз, и еще раз, и повторил уже нежнее, потом выше и резче, а потом перебежал на совсем другое, отчаянное, прекрасное, тихое, нарастающее, как боль от утраты,  — что это? Лора ищет Даймонда в лугах? у тебя тоже так? лучше чем любовь? Вот почему ты ничего не боишься: у тебя всегда за спиной твои рассказы; и я ничего не боюсь: у меня за спиной моя музыка; это как Древний Рим — легионеры, сонмы ангелов, огромная сила,  — он продолжил дальше подбирать клавиши, как дизайнер цвета — обои, диван, занавески, а Макс подумал: да, лучше этого только любовь; и не заметил, не почувствовал, как бабушка стоит на лестнице — лестница из библиотеки вела в ее гостиную; он забыл об этом, о том, что бабушка может спать и проснуться, так ему хотелось услышать, увидеть «Быть» Снега Рафаэля вживую, поспать, как ткань на новый костюм. А Евгения проснулась на звуки музыки,
подумала: продолжение сна, а потом — молодые голоса, один незнакомый; встала, надела любимые, вышитые бисером шлепанцы, белый полупрозрачный пеньюар, не одежда, туман, быть незамеченной, очередное семейное привидение; вышла на край балкона, увидела их, пережила в душе последний день Помпеи; а потом слушала эту странную, печальную, сильную, как крепость, как метель, музыку и улыбалась, как улыбаются интриганы за спиной фаворитки: друг Макса — проклятие ли, подарок, но знамение свыше.



        — Ты боишься смерти?
        Они уже три недели живут вместе, в замке, сидят вместе за партой, люди уже привыкли, что они не разлей вода, даже в туалет ходят вместе, один сидит в кабинке, другой за дверью говорит, столько всего нужно обсудить.

        — Я же тебе говорил, что нет.

        — Потому что смерть — это Бог?

        — Да.

        — А почему смерть — это Бог?

        — Я же Его увижу. Это сказочно, это самое главное в жизни христианина — умереть и увидеть Бога, наконец-то узнать, что это — истина.

        — А я боюсь.

        — В Бога не веруешь потому что.

        — Нет. Просто не могу представить — как это: меня нет. Брр, ужасно. Никогда не прочту кучи книг — Цицерона, Марка Аврелия, Эко, Тойнби, Канта, Челлини, всего Фрейда; не выучу древнееврейский, древнегреческий, не увижу странных стран — Мавритании, Междуречья. Новой Зеландии…

        — В космос не слетаешь…

        — Вот-вот.

        — Ну ведь когда-то тебя не было — когда ты еще не родился, и ты этого не чувствовал.

        — Да, но, когда я буду умирать, я буду очень сожалеть. Хочу быть бессмертным.

        — А ты знаешь уже, как умрешь?

        — Нет, ты чего, я же не ясновидящий.

        — А я уже придумал, как я умру.

        — Выпьешь цикуты?

        — Нет, нет, не перебивай. Значит, так, я стану знаменитым писателем, очень-очень знаменитым, не просто там, в своих писательских-читательских кругах, а как рок-музыканты знамениты, голливудские актеры — всем, бессмысленно; никто не ожидал, что молодой писатель может быть так популярен; кумир, звезда, всякие там постеры, пресс-конференции, фотосессии, календарики, школьные тетрадки с изображением; и я буду идти по Лондону в чуть пасмурное раннее утро, нести в сумке подарок своим друзьям — не знаю что, может, редкую пластинку, и среди друзей еще будет девушка, влюбленная в меня; они ждут меня в одной студии — они как раз музыканты, очень хорошие; и в здание студии будет вести такая длинная белая широкая лестница, прямо древнеримская, в Сенат; я начну подниматься по ней, считая ступеньки; и тут меня окликнут с площади — это будет площадь; я оглянусь, мне помашет рукой молодой человек, хорошенький такой, даже красивый, я подумаю: поклонник, как приятно; тоже помашу в ответ; и тут молодой человек выстрелит в меня несколько раз — шесть или даже восемь, сколько там современное оружие позволяет; и я буду
медленно и красиво умирать на этой белой огромной лестнице…

        — Офигеть. Ты давно это придумал?

        — Да,  — серьезно отвечает Макс, а у Снега губы дергаются, будто ему щекотно, легко так, от пылинки, и он пытается ее пока вежливо, дыханием, дуновением согнать,  — лет в тринадцать, перед сном, я все придумываю перед сном. Про себя — в каких-то мечтах я принц, у меня несколько стран, я выигрываю и проигрываю войны, знаю по именам почти всех придворных, комнаты во дворце, свои наряды; у меня уже двое детей; а есть жизнь третьего меня — не принца, не писателя, а рыцаря Розы — орден с резиденцией на южном острове с синим морем, мир уже знает водородные бомбы, вооружается, разоружается, а мы все еще обязаны носить всегда с собой меч…

        — Макс, ты фантазер. Интересно, а что делать мне, когда ты умрешь на лестнице? Плакать вместе с твоей девушкой, я же буду там, в студии, я композитор?

        — Искать убийцу. Твоя вторая жизнь — Холмс, Дюпен, Фандорин.

        — А, ну да.



…Снег уже наизусть знает замок Дюран де Моранжа: теперь он кажется ему маленьким, словно одна комната,  — которую сам обставлял, написал в ней двадцать повестей и одиннадцать опер, всю обклеил кумирами, потом лишился девственности с любимой — самой любимой, для которой не жалко девственности; по ночам они брали по лампе или канделябру — Снегу нравилась больше лампа, большая, железная, с красными стеклами, открывалась дверца, вставлялась туда небольшая и толстая свеча,  — у Макса на кухне был целый склад разнообразнейших свечей, как пуль и патронов; «я же Робинзон,  — говорил он, пожимая плечами,  — замок — это мой остров»; и мир преображался: становился красным, рубиновым, вишневым, малиновым, клубничным со сливками цвета бордо, винограда, свернувшейся крови, багрянца, брусники, красного дерева, махровой розы, переспелых яблок, рубина, граната; волшебник Рубинового города; и они шли гулять по лестницам, галереям, залам, балконам; днем, в выходные, прибирались в комнатах потихонечку; счастье — подумал Макс, вспомнил Макс. Ездили на мессу вместе; Снег, правда, крутился на лавке, лавки были старыми,
скрипели, кто-то пристально смотрел на Снега, Макс думал: из-за того что тот вертится — и наступал ему пребольно на ногу, а на самом деле — потому что Снег был похож на человека, которого Макс не знал, а люди вспомнили; а Снег никак не понимал, как повторение одних и тех же слов может быть религией,  — и это все? и этого достаточно? «Нет, нужно еще быть добрым, не убивать, не красть, не предавать, господи, ну просто быть хорошим человеком, что ты заставляешь меня говорить глупости,  — отвечал Макс,  — мне просто нравится ходить в церковь, как кому-то нравится ходить в оперу или на ирландские танцы, католицизм — мое хобби»; «ясно»,  — отвечал Снег. Ему было даже жаль, что он не верит в Бога, он иногда завидовал Максу — насколько упорядоченная у того жизнь, как в монастыре, как у легионеров; а Макс не завидовал Снегу, он полюбил его музыку и мечтал вместе покорить мир. «Арбайтен, арбайтен, иначе не прославимся»,  — повторял, и они вечно чем-то были заняты: то читали, то писали, то обменивались мнениями, то разгребали снег в саду — приближалось Рождество, и снега навалило неожиданно много, годовой
уровень осадков; «это из-за твоей сказки»,  — говорил Снег, Максу становилось приятно, будто цитату из него написали на стене лифта; то готовили какие-то сказочности — бананово-шоколадный торт с глазурью или черничный флан; и, конечно же, Макс познакомил Снега с бабушкой. Снег подумал: красивая, и она то же подумала про него — прочитали мысли друг друга, словно заглянули в одно зеркало в разные времена; красивые люди, так же как и умные, особая каста, иные, произошли от инопланетян, а не от обезьяны. Она похвалила их торт, съела аж целых три куска, они прикончили остальные; и просидели у нее до позднего вечера; за окном почернело, а потом засияло — пошел снег; а они разговаривали втроем, будто жили вместе лет сто — в прошлой жизни, в позапрошлой; снимали вместе квартиру по объявлениям; трое друзей — художник, танцор, математик; потом поехали в отпуск в один замок, а их там убили вампиры. Макс волновался страшно: что скажет бабушка, ведь Снег — такая неряха, голова у него немыта, хоть Макс и поставил ему в ванную дорогие шампунь и мыло; и джинсы порваны, заляпаны краской, и разговаривает он будто на
иностранном в первые секунды, как все подростки: кашей, на жаргоне и междометиях; но бабушка была не просто вежлива — Макс знает, когда бабушка просто вежлива — так отстраненно, словно у нее какая важная встреча через час и она только о ней и думает: извините, что вы сказали? ах, это, ваша племянница умерла, я подумала, что-то важное; Макс знал бабушку, как своих героев,  — столько лет вместе; но Снег бабушке действительно понравился, она и сама удивилась; ей с ними было легко, как на качелях в солнечный день, будущего нет, и не будет, и не надо, вот оно, настоящее, прекрасный вечер. Сказала, что он великолепно играет, она слышала такое исполнение только раз, в Вене, играл юный гений, его в Вене обожали, называли реинкарнацией Моцарта, носили на руках, потом юноша погиб в автокатастрофе, траур был невероятный, романтичный, школьницы и студентки рыдали в кинокамеры; «бабушка!» — завопил Макс, он ужасно нервничал. Снег и бабушка заметили и переглянулись, опять прочитали мысли друг друга, перешли на темы нейтральные, вроде погоды и школы,  — они все-таки любили Макса. На прощание она протянула руку
Снегу, хотела пожать, но он ее неожиданно элегантно поцеловал, будто они только закончили тур вальса, и сжал ее пальцы, «вы прекрасны!» — говорил его синий взгляд; «ну и друг у тебя,  — пошутила она утром, когда Макс принес завтрак,  — покоритель континентов и старых тетенек»; «ты не старая» и так далее; «у него бедные родители, хиппи, у них много детей, дом — не дом — бумажный домик»; «ну и что,  — сказала она,  — они наверняка любят друг друга творчески, в каких-нибудь цветущих лугах или под звездным небом на пляже, раз у них получаются такие чудесные дети»; «я думал,  — сказал Макс, пораженный,  — что для тебя это важно: статус, все такое; ты же взрослая, ты же Моранжа»; «я старая женщина, которая может позволить себе быть очарованной синими глазами друга своего внука, а синие глаза статуса не имеют, это дар Божий; Моранжа синих глаз Бог не дал — значит, что-то это значит»; Макс понял, что мир с приходом в него Снега действительно изменился — к лучшему; словно вступил на дорогу из желтого кирпича…

        — У тебя мировецкая бабушка, она совсем не бабушка,  — а это еще вечер, когда они после мыли на кухне посуду, целую гору,  — «черт возьми,  — сказал Снег за секунду до хвалы бабушке,  — этот торт будто взорвался, а не готовился»; «а ты что хотел,  — сказал Макс,  — торты, они такие, занимают много тарелок, не дай бог, что-то перемешается; кулинария — та же алхимия, занимательная, с взрывами и без».

        — А что с твоей?

        — У меня их две; да не, они нормальные, но просто бабушки: пекут пирожки, ругают родителей за то, что те распускают нас, ездят на свои дачи, сажают там помидоры «бычье сердце», и потом на полгода разговоров только об этом «сердце», как их закручивать в банки, с уксусом или без, читают Бенцони…

        — Ад. Нет ничего хуже слова «огород».

        — Ага. Особенно в городе; ну ехали бы в деревню, поднимали бы сельское хозяйство,  — проворчал Снег,  — я бы хотел чудную бабушку, о которой можно рассказывать своим внукам: например, курила бы она трубку и носила голубые корсеты…

        — …подвязки, и еще пела бы в ванной «Кармен».

        — О да! Вот о твоей бабушке можно рассказывать часами — она и на бабушку-то не тянет — холодная светская красавица…

        — … Иоланта, Раймонда. Знаешь, самое классное в том, что я действительно могу о ней рассказывать часами, я горжусь, что она моя бабушка — именно такая; она научила меня всему: от умения завязывать галстук двадцатью способами и езды на велосипеде до бешеной гордости и ответственности за то, что я Дюран де Моранжа. Я никогда не смогу предать или струсить, не смогу лгать, пусть не людям — Богу, не смогу разочароваться в Боге, что бы ни делала со мной жизнь. Иногда я чувствую, что совсем мне не хочется быть Моранжа, а хочется просто чаю, и вообще, что-то со мной не так, какой из меня Моранжа, я ведь люблю все делать своими руками, люблю людей, а Моранжа людей не любят… Зато у тебя классные родители — о таких тоже можно рассказывать внукам.

        — Да, моим можно и внуков доверить, они слепят из ребенка что-нибудь необыкновенное и будут уверены, что ребенок такой и должен быть — необыкновенный, в берете с пером, хотя все вокруг в кепках «Пума»; необыкновенное для них — норма. Странно, почему многие родители не осознают, насколько мы на них будем похожи? почему они не думают об этом, почему не становятся лучше, интереснее, загадочнее? Ведь воспитание ребенка — это то же самое, что влюбление в себя: тебе же хочется быть чем-то прекрасным, чтобы тебя полюбили? Разве ребенок не заслуживает любви к своим родителям? Я, конечно, напрягаюсь из-за отца — но это потому, что он говорит правду; а вот всех остальных обожаю; правда, я люблю порядок, но так, знаешь, платонически, потому что ему не научен; вроде как кто-то говорит: вот бы здорово знать латынь и английский, но не имеет способности к иностранным языкам.
        Макс засмеялся. Действительно, Снег внес в замок на горе какой-то девчоночий хаос: не мыл за собой посуду, пока Макс не скажет: «моем посуду»,  — «о, моем, точно»; бросал вещи куда попало — куртки, рубашки висели криво на спинках кресел, а Снег не замечал; и не замечал открытых книг на полу, тарелок с печеньем на стульях, разбросанных везде нот…

        — А ты бы каких хотел родителей?

        — Никаких,  — сказал Макс,  — мне бабушки хватает, серьезно. Она мне и папа, и мама, и бабушка, и старшая сестра.

        — В городке говорят, что твои родители — это брат и сестра,  — Снег покраснел; эту историю он слышал совсем в раннем детстве, причем в его семье об этом не говорили, говорили в других, в которых сейчас обсуждают за ужином и раннюю беременность его сестры Капельки, а раньше — историю об алых парусах, а потом все выплескивается во дворы, как вода после стирки, в головы детей, которые ничего не понимают, но запоминают, как это надо рассказать другим: с презрением или завистью.

        — Я думал об этом,  — неожиданно ответил Макс, Снег-то был готов, что он кинет в него сейчас чем-то тяжелым и попадет, ведь Моранжа участвовали в рыцарских турнирах и побеждали, а Макс просто перестал тереть миску, в которой тесто успело засохнуть,  — думал-думал и решил, что это не мое дело. Это их дело: если это для них важно, значит пусть они и думают — брат и сестра, бабушка, еще кто-нибудь, кому важно. А мне — нет. То, кто мой отец, совершенно ничего не меняет в моей жизни: я стану от этого хуже писать или слышать или впаду в отчаяние. Нет. Поэтому я перестал думать о родителях. Ведь они обо мне не думают. Обо мне думает бабушка — и я думаю о ней. Вот и все. Просто, как апельсин. Слава богу, что я последний из Моранжа, а не наследник престола.
        Они стали похожи на братьев, которые были разлучены в раннем детстве: один попал в семью королей, жадных, жестоких, утопающих в роскоши, и стал их единственной слабостью и надеждой на царство Божье, другой — в семью бродячих циркачей, добрых и веселых, нищих и пестрых; ходил по канату, пел песни, а потом устроил революцию; Тутти и Суок; одинаково двигались, одевались, улыбались, смотрели на что-то интересное за окном и на людей; только смеялись по-разному: у Макса слышалось ехидное тихое «хи-хи», как у мышонка Джерри в старом мультике, а Снег смеялся во весь голос, дрыгая конечностями, вроде: «ой, щас помру!» В день, когда мир развалился, они сидели в библиотеке, это был центр Вселенной, штаб наполеоновской армии, а по полу были разложены записи Макса и старинные манускрипты с полок о Братстве Волка; Снег читал их и подбирал музыку, Макс писал сценарий — они решили сделать фильм. На рояле стояли чашки с горячим шоколадом, три,  — одну нужно отнести бабушке; Снег уже собирался идти, он давно делал по дому все, что делал Макс, поставил их чашки с Максом на рояль, прямо на лак, и тут Макса озарило.
«Давай сделаем шоколадные кексики!» «о господи,  — сказал Снег,  — я думал, ты придумал конец»; Максу все не удавалось поймать конец истории: умрет ли Франсуа, и как, если да, и что вообще, если нет? Он даже будил Снега по ночам, перед контрольной по алгебре, когда надо было выспаться, рассказывал версии концовок и сам же отвечал: «нет, нет, не то, ты прав, ладно, спи, прости» — и уходил в свою комнату. «Ладно,  — сказал Макс,  — если не шоколадные кексы, то ничто мне не поможет; шоколадные кексы оправдывают этот мир; и это первое, что я научился готовить. К бабушке на вечер напросимся, она тоже их любит, не сумеет устоять». «Ну давай»,  — сказал Снег, отнес шоколад наверх, спустился, а Макс уже носился по кухне и доставал нужные боеприпасы. Они надели фартуки — очень любили друг друга в таком виде, Макс сразу издавал свое контрольное «хи-хи», а Снег с этого «хи-хи» просто орал от смеха; у Макса был синий в красную клетку, а у Снега — красный в зеленую. «Как бабушка?» «сидит, смотрит книги по искусству, выбирает картину для вышивки, кажется, это будет Вермеер, та, где служанка у окна наливает молоко
из кувшина». Снег уже замесил тесто, удивляясь сам себе, он готовит с Максом Дюраном кексы и пишет к его рассказу музыку; туг в дверь постучали. Это было так странно, что Макс и Снег сразу поняли, миру пришел конец, в мир пришла третья мировая война.

        — Это почтальон? Наверное, это почтальон,  — сказал Снег. Он услышал, как бьется сердце Макса, а Макс услышал его сердце. Кроме Снега и священника, на вершину холма никто не поднимался в последние пять лет. А для священника не время.

        — Может, кто-то из твоих? Тебе прислали приглашение написать музыку к «Амели-3»…

        — Хр-р,  — ответил Снег, он подумал: и вправду, может, дома что случилось, пришли Капелька или Облачко; вытер руки и пошел открывать. На пороге стояла ослепительно-красивая женщина, в изящном длинном черном приталенном пальто, на котором крошечными, как острие иглы, бриллиантиками сверкал снег, он с утра сыпал с неба, мелко-мелко, совсем без ветра, обжигая лицо; в черной шляпке с вуалью, которую она подняла сразу, как дверь заскрипела; сняла перчатки — тоже черные, совсем не по сезону, не отсюда — длинные, шелковые, с вышивкой черным бисером; «какие-то театральные перчатки,  — подумал Снег,  — они наверняка крепко пахнут духами, нарочито их прижимали к горлышку флакона»; у ног женщины стоял чемодан — дорогой, блестящий, целый шкаф. На мгновение женщина показалась Снегу огромной, как королева из «Хроник Нарнии».

        — Рене?  — спросила она; он подумал, что она сумасшедшая; так выглядят люди, утверждающие, что конец света не за горами, «спаситесь немедленно, вступите в наши ряды», а какой у нее голос — глубокий, словно вода в реке после дождей; она наклонилась над ним — и обняла со всей силы, и зарыдала, Снег в ужасе почувствовал ее тело, тонкое и одновременно сильное, как дерево.  — Рене, о, Рене! Как ты похож на него!
        Снегу захотелось завопить: «Макс, на помощь! Убивают!», он испачкал женщину тестом, оставшимся на руках, освобождаясь.

        — Простите, я вовсе не Рене.

        — Не Рене? А как она тебя назвала?

        — Кто? Господи, вы кто? Вам нужен кто-то из семьи Дюран де Моранжа?
        Она будто что-то поняла, а он и не заметил, как сказал ей пароль, отстранилась, поправила шляпу — «словно грим»,  — подумал Снег краем сознания; улыбнулась медленно — «все-таки она чудная»,  — решил Снег.

        — Да, пожалуй,  — ответила женщина.  — А кто из Дюран де Моранжа еще живет в замке?

        — Макс и его бабушка.

        — Макс и его бабушка,  — повторила она и опять улыбнулась; Снег рассмотрел наконец ее: красивая, невероятно красивая, ослепительная, но это на первый взгляд, а так в ней чего-то не хватало — блеска, жизни, будто она сошла с картины, просто оживленная, а не живая.  — Значит, она назвала его Макс. Ужасно.
        Она вошла в дом, легко, мимо Снега, словно прошла его насквозь, привидение. Снег взял на всякий случай ее чемодан, занес, оставил у порога, закрыл дверь. Черт, что это было, кто она? И побежал за ней; она шла по комнатам, будто посмотрела заранее карту, план, изучила наизусть. Или… или была здесь. Снег вдруг понял, кто эта женщина,  — помои сплетен, выливаемые на головы, в уши соседских детей. Он пошел медленнее, понял, что здесь лишний, надо быстрее уносить ноги, но все-таки дошел до кухни. Макс стоял у плиты, ждал, когда закипит шоколадная глазурь. На столе громоздились миски, с тестом — самая большая; «не видать нам сегодня кексов,  — тоскливо подумал Снег,  — с изюмом, с тертым орехом, с сахаром, мукой, с другими причиндалами».

        — Макс?  — сказала женщина.

        — Да,  — он оглянулся, небрежно, осторожно; шоколадная глазурь важнее всего.

        — Ты Макс?

        — О господи,  — сказал Макс раздраженно.  — Да, я Макс. А вы кто? И где Снег? Куда вы дели его? Съели?

        — Я здесь, Макс,  — Снег вышел из-за женщины, показался, ему было жутковато, как в темном переулке.

        — Ты тесто бросил.

        — Я…

        — Здравствуй, Марианна, ты все-таки решила вернуться,  — Евгения стояла на пороге кухни, в пеньюаре, больше похожем на свадебное платье: белый, в кружевах, со шлейфом и фру-фру; в руках держала чашку из-под шоколада.  — Услышала запах глазури, подумала: а не хотят ли Макс со Снегом испечь шоколадных кексов? Спущусь-ка я к ним, может, орехов потру, потолку карамелек, поболтаю о Вермеере. А тут Марианна приехала — какой сюрприз; как всегда, открываешь бутылку, думаешь, там вино, а там — джинн. Макс, знакомься, это Марианна; не знаю, какая у нее сейчас фамилия, выходила ли она замуж, придумывала ли себе псевдоним — она же актриса, но, когда мы виделись в последний раз, она еще была Дюран де Моранжа; твоя мама, Макс, твоя непутевая мама.

        — Конечно, сразу «непутевая», кто б мне позволил быть хорошей, если меня уже придумали и нарисовали?  — вспыхнула женщина. Она сняла шляпу, волосы у нее оказались светлыми, сверкающими, как пишут в романах — золотыми; и заплетены в две толстые косы, обвивающие голову; казалось, что у нее на голове корона, венец, как у русских царей; села на стул, расстегнула пальто, они начали ругаться с бабушкой; Евгения сказала про письма, какие они жестокие и несправедливые, что от них можно было сойти с ума, а Марианна — о том, что она была одинока, мать ее бросила, хотя могла пожалеть, и ей пришлось стать жестокой, а чего она хотела? Благодарности? И Снег понял, что их жизнь с Максом закончилась и началась совсем другая, еще чья-то, и пошел в свою комнату; «о господи,  — подумал,  — это же ее комната бывшая, наверное, она здесь поселится, сразу увидит, что тут кто-то жил, все раскурочил, быстро собирать вещи и уходить». Но вещей было много: Снег натащил их, не думая об отъезде, а думая о том, что они нужны,  — и те не помещались в рюкзак, а еще ноты внизу остались, и книги…

        — Уходишь?  — Макс стоял, прислонившись к косяку, на лице его, тонком, прозрачном, читалось отчаяние.

        — Ну да,  — сказал Снег, наваливаясь на вещи всей тяжестью, чтоб утрамбовывались.  — Я это… за книгами попозже зайду.

        — Я тебе в школу их принесу. И Маклахлана тоже,  — в его голосе звучала такая тоска, будто ему надо уезжать на край света, где солнце только раз в году, хотя Макс тоже сразу понял, что Снегу здесь оставаться нельзя.

        — Прости. Кексов не сготовили.

        — А ты при чем? Это ты прости,  — Макс стал ему помогать наваливаться на вещи.

        — Она красивая.

        — Кто?

        — Твоя мама. Ты ее видел до сегодняшнего дня?

        — Нет.

        — Пипец,  — в рюкзаке что-то хрустнуло, но вещи вдруг ушли вниз, и Снег быстро затянул завязки.  — И что ты теперь будешь делать? Знакомиться?
        Макс пожал плечами. «Она почему-то приняла меня за тебя, хотя вы похожи»,  — хотел сказать Снег, но не стал; Макс его проводил, точно Снег шел по замку в первый раз, много-много лестниц, много-много пустых комнат, где только эхо и тишина и привидения; «пока»,  — сказал Макс и закрыл за Снегом дверь.

        — Он красивый,  — вдруг раздался голос сзади. Макс оглянулся. Марианна стояла и смотрела на него, и улыбалась, она все еще была в пальто, держала в руках перчатки.

        — Кто?  — тупо спросил Макс.

        — Твой друг. Снег? Какое странное имя.

        — Его родители — хиппи, у них в семье всех так зовут: Облачко, Луг, Капелька, Снег…

        — Как открытки с видами или сборник дешевых стихов.

        — Гм,  — Макс понял, что ему нехорошо, неуютно, словно укачало. Он вернулся на кухню, доделал кексы, попробовал первый — отрава, выкинул все в ведро; потом опять вышел в холл. Она все еще стояла и смотрела на дверь, в которую ушел Снег.

        — Вы будете у нас жить?

        — Да,  — ответила она,  — почему бы и нет, милый Макс? Ведь я родилась в этом замке. А ты нет.

        — Я отнесу тогда ваши вещи в вашу комнату? Ваша — это ведь та, розовая? С клавесином?

        — Да,  — она удивилась.  — Ты отнесешь мои вещи? И ты готовишь… В доме нет слуг? Она использует тебя вместо слуг?

        — Господи-боже-мой,  — произнес Макс слитно; так говорила бабушка, когда сильно раздражалась, вот и он тоже; но взял гигантский чемодан, отволок его наверх, по пути, который знал наизусть уже, поставил, она вошла в комнату следом.

        — В комнате кто-то жил. Этот твой друг? Я не сержусь, ты ведь не мог предположить, что я приеду. Это хорошо даже, не придется дышать пылью. А как ты познакомился с ним?

        — Мы учимся в одном классе.

        — А, ты пригласил его на каникулы…

        — Нет, у нас не каникулы, с чего вы взяли?

        — Но ты же дома. В частных школах отпускают только на каникулы. Где ты учишься? В Англии?

        — Нет,  — Макс даже засмеялся — Джерри хихикнул.  — Нет, я учусь здесь, в городке, внизу.

        — О нет,  — Марианна села в кресло у камина, опустила руки на колени, сжала их крепко, будто из них что-то пыталось убежать, упасть.  — Тебе там нравится?

        — Да,  — сказал Макс.  — Мне там нравится. Чаю хотите?
        Она кивнула. Он спустился в кухню, согрел чаю, отнес сначала бабушке, потом Марианне — не стучался, не заходил, боялся: вот, начнут сейчас говорить,  — просто оставил подносы, вернулся, сел у камина, налил чаю себе, и пил, и смотрел на огонь. Иногда Снег писал рок — обычные песни, на три минуты, радиоформат; кто-то ломает себе жизнь, чтобы написать хоть одну, а Снег делал их, как дети на пляже куличи из мокрого песка — поиграть; как пишешь дневник, для себя, никто ж не читает дневники как шедевр; заурядные дела и чувства; и однажды спел Максу одну, «это, типа, про дружбу, про силу»,  — сказал, ему было стыдно за чувства, но он все-таки сыграл, спел — аккомпанируя одной рукой, быстро-быстро, а пальцы, как на фотографии,  — смазывались: «…заставить петь реки, ловить ветра — мы можем, нас много: нас ты и я» — были там слова; ну вот, а теперь Макс опять остался один. Мало того, в его замке поселился чужой и насколько чужой опасен, и что против него действенно — серебряные пули, ругательства, молитва или мышьяк — неизвестно.


        Распорядок жизни он не поменял: встал рано утром, умылся, оделся — зелено-серая толстовка с надписью «Солдат мира», серые джинсы, серые кроссовки; покидал книги в рюкзак, пошел на кухню готовить блинчики с джемом. Через пару блинчиков услышал шорох пеньюара — понял, что не может угадать, бабушка это или мама; «мама»,  — подумал он впервые слово, словно новый латинский глагол, формы спряжения; оглянулся: это и вправду была Марианна; «привет»,  — сказала она тихо, робко, будто не в кухню зашла, а в комнату больного и только-только заснувшего после болей человека. «Здрасте»,  — ответил Макс и вернулся к своим блинчикам. Потом опять оглянулся: «хотите?» Она кивнула. Он поставил чай, положил на тарелку штук пять, полил абрикосовым джемом. «Или вы клубничный любите?» «нет, нет, все в порядке, выглядит очень аппетитно»; «блин, разговаривает как в кино, в сериале»,  — подумал Макс.

        — В какой комнате ты живешь?
        Макс посмотрел на время: он еще успевает отнести бабушке наверх завтрак и быстро-быстро сам поесть.

        — В красной спальне,  — ответил он.

        — Это спальня для наследника престола.

        — В этой стране — демократия.

        — Да, я знаю, но ты сам выбрал, где жить?

        — Нет, я там рос, в красной спальне.

        — Мама решила, что ты этого достоин. Я бы не выдержала, там очень торжественно. А что ты делаешь?  — Макс ставил завтрак на серебряный поднос.

        — Бабушка ест в своей комнате; если честно, не считая вчерашнего дня, когда… когда вы приехали, она уже лет пять не выходила из своих комнат,  — Макс взял поднос и пошел наверх. Поставил, и тут дверь открылась, будто бабушка прислушивалась; «доброе утро, бабушка»; она вместо приветствия больно схватила его за руку, втащила в гостиную. Шторы были закрыты, Макс рассмотрел только кипы журналов на полу, почувствовал резкий запах успокоительных капель.

        — Бабушка, ты чего?

        — Это ужасно, правда?

        — Что?

        — Она приехала.

        — Я не знаю,  — честно ответил он.

        — Где она?

        — На кухне.

        — Что делает?

        — Ест. Бабушка, отпусти, мне тоже надо поесть и в школу бежать.

        — О, Макс,  — она прислонилась к стене, и Макс подумал, что бабушка словно сняла маскарадную маску, с блестками и перьями. Лицо ее было усталым и растерянным, и еще — старым?  — Иди в школу, заяц, давай, беги, передавай Снегу привет, попроси прощения за вчерашнее.

«Да уж,  — подумал Макс,  — орали они друг на друга, будто слова — вместо шпаг…» Макс даже вспоминать не хотел, потому что впервые за свою жизнь видел бабушку несдержанной. Он вернулся на кухню, Марианна по-прежнему сидела там, пила чай, как он: обхватывая кружку ладонями, будто греясь после прогулки на морозе; налил себе чаю и накидал блинчиков.

        — Как мама?  — Макс чуть не подавился, прокашлялся.

        — В каком смысле?

        — Пьет валерьянку, спрашивает о каждом моем шаге?
        Макс решил не отвечать. Доел завтрак, накинул куртку, выкатил велосипед и уехал. Снег сидел за партой, зевал.

        — Привет. Они уже распилили тебя пополам, как в цирке?

        — Что? Нет еще. Прости, я забыл Маклахлана.

        — Ничего, я великодушен, ты же знаешь.

        — И ты вчера разбил что-то в рюкзаке.

        — Ага, колбы. Мне их на один день рождения одна из бабушек подарила, узнала от Капельки, что я химией увлекаюсь, «Набор юного химика» называется…

        — Я куплю тебе новые.

        — Хр-р, даже не думай. Я скажу бабушке, она мне еще подарит, а то они вечно мучаются, что нам дарить…
        Из школы Макс заехал в супермаркет, купить зелени, овощей, сахара; на него все оглядывались — в городке уже знали о приезде Марианны, не от Снега, тот приехал домой, раскидал вещи и сразу лег спать; кто-то заметил такси, которое поднималось в гору, взял бинокль и посмотрел, кто из такси вышел.

        — Как поживает мама?  — сладко пропела кассирша.

        — Бабушка? Все в порядке,  — ответил Макс, не расслышав вопроса.


        В замке стояла тишина; Макс подумал: а что в этом хорошего? Вот здорово, когда приходишь домой, а там человек, который готовит тебе ужин, слушает заодно радио, проигрыватель и телевизор, читает книгу, принимает ванну и кричит: «это ты? я в ванной, иди ко мне, у меня тепло и пахнет жасмином». Он пришел со школы — а в его комнате, в его кресле, сидела мама. Он вообще никого не впускал в свою комнату; бабушка уважала это желание, они ходили друг к другу как в гости — стучались и могли ответить «нет». А она — вошла так легко и сидит, читает одну из книг — Маклахлана, которого он так и не отнес Снегу. Похожа на бабушку, как и она — в пеньюаре, только ее фиолетовый, но тоже из шифона, шелка, кружев, со шлейфом, шуршит. Тапочки расшиты бисером, на каблуках, с загнутыми носами, восточные.

        — Привет,  — сказала она.
        Макс бросил рюкзак в угол и сказал: «уходите».

        — Как грубо,  — подняла она брови. Макс с неприязнью заметил, что она, в отличие от бабушки, сильно красится: брови подведены, глаза, губы, пудры слой. Словно для съемок.

        — Я никого не впускаю в свою комнату,  — ответил он.
        Она оглядела комнату еще раз; пока ждала сына — прощупала каждый миллиметр: какой он, чем живет? Геральдические лилии на стенах — красный шелк с золотом; из красного бархата, с золотыми кистями балдахин над тяжелой резной кроватью; из красного резного дерева вся мебель; это была парадная спальня, для наследника престола, который посетит раз в жизни вассала; до Макса в ней никто не жил, даже не думал; после кровати самым большим предметом в комнате был стол — весь завален бумагами; Марианна пыталась прочесть, но почерк Макса был ужасен, как у врачей. Она решила подарить ему печатную машинку — портативную, такую смешную, маленькую, как щенок овчарки, свернувшись, спит; одежда у него была в основном английская, хорошая, но блеклая, она подумала, что он, наверное, совсем незаметен в толпе; если не поймать случайно взгляд — бегущего по лезвию бритвы; увидела много-много книг, взяла самую верхнюю и поняла, что это книга его друга: Снегу — было написано на первой странице — Кайл Маклахлан; «если я скажу, что знаю Кайла, играла в его пьесе первую роль, и он пришел на первое представление, и был
оглушительный успех, и он поцеловал мне руку, а потом мы ужинали, но не спали — он любит некую Лору Палмер, одноклассницу, по сей день; он полюбит меня? только он начнет спрашивать, нравятся ли мне книги Кайла, а я ничего о них не знаю, я не чувствую книг; ничего не читала, кроме своей роли; даже не знаю, о чем пьеса; а он, наверное, и сам пишет…» Марианна знала и многих издателей, могла бы договориться, но подумала: Максу не это нужно, черт знает, что вообще нужно этому молодому человеку с прозрачным некрасивым лицом, родившемуся словно на Крайнем Севере,  — о, как она расстроилась, что это не он, не синеглазый, не черноволосый, не белокожий, мальчик-Белоснежка…

        — Ты правда живешь в ней? Здесь нет ни плакатов, ни картин, ничего личного.

        — Я живу в замке — он мое личное. Я люблю книги из библиотеки, люблю картины из галереи — не тащить же их сюда.

        — А какую музыку ты любишь? Франца Фердинанда или Баха?

        — Снега Рафаэля.

        — Он пишет музыку?

        — Да, отличную притом.

        — А какую?
        Макс пожал плечами.

        — Разную. К фильмам по книгам, которые ему нравятся.
        Она посмотрела на книгу в своих руках так, будто впервые увидела книгу вообще — как абориген южных островов, затерянных от цивилизации в океане: что это такое? книга? ее едят?

        — А Кайл Маклахлан — хороший писатель?

        — Да, просто суперовский. Снег говорит, что Кайл, наверное, даже человек хороший, ему можно позвонить среди ночи и сказать, что он классный, и Кайл не обидится, поймет.

        — Снег — твой единственный друг?

«Ох,  — сказал про себя Макс,  — как все серьезно, я сегодня без обеда останусь».

        — Бабушка — мой друг на всю жизнь. Среди слуг у меня было много друзей. Мизантропа вам из меня не сделать.
        Марианна удивленно вскинула на него ресницы; «они будто в масляной краске, твердые, застывшие, как изо льда»,  — почувствовал Макс.

        — А я… я могла бы стать тебе другом?

        — Вы словно заранее боитесь, что я откажу,  — улыбнулся Макс, и стало легко, и ему, и ей.

        — Да,  — кивнула она,  — я пессимист, всегда жду поражения, даже боюсь побед. А ты?

        — Нет, побед я не боюсь.

        — А любви?

        — Э-э… а под любовью обязательно понимается девушка?

        — Да. Ты уже любил?

        — Нет,  — сказал Макс,  — да ну вы чего? Мне ж всего пятнадцать. В этом замке некогда — вы же жили здесь, представляете, каково тут без слуг, дел невпроворот. Хотя одна девушка мне очень нравится. Правда. Так что я не безнадежен. Думаю, у меня будет и секс, и дети, и все такое.

«И я не брошу их, не отдам, не забуду про них, потому что это необъяснимо, это из области фантастики, из Брэдбери: вернуться через пятнадцать лет и спрашивать о любви. Кто ты такая, женщина, откуда ты такая, кто сделал тебя такой?»

        — Я обед готовить, вы не против? А то ведь ни вы, ни бабушка этого делать не будете,  — и ушел; спустился через весь замок: галерею, библиотеку, зал для балов, большую гостиную с камином в два метра высотой,  — и везде чувствовал запах ее духов: чабрец, мандарин, шафран, орхидея максиллария, лилия, иланг-иланг, ваниль, розовое дерево; на обед приготовил горячие сэндвичи с ростбифом и салат «Ницца»: овощи, яйца, маслины; отнес бабушке; бабушка спросила, как дела в школе и «разговаривали?»; «да»,  — ответил Макс; «и?» «ну, она спросила, счастлив ли я». И бабушка стала смеяться, злиться, обзывать Марианну, Макс терпел. «Бабушка, сэндвичи остынут» «ох, прости, но эта мерзавка так выводит меня из себя; пахнет очень вкусно, милый».

«Я словно попал в пьесу Беккета,  — сказал Макс Снегу,  — в абсурд, очень элегантно обставленный»; сначала каждая из них жила в своем мире — Макс только успевал бегать с подносами по лестницам; комната Марианны была наполнена вырезками — все про ее спектакли; афишами, путеводителями, записками и визитками; она все разложила на полу — словно упал шкаф в архиве — жизнь поэтов и полусвета; вдруг кто захочет написать курсовую — из мелочей, цветов и запахов; комната Евгении — прежний беспорядок-порядок, будто река и не поворачивала вспять: журналы, вышивание бисером, каталоги антиквариата; потом обе вышли из затворничества, стали встречаться в библиотеке, в столовой, на кухне, в маленькой гостиной с серебристо-зелеными стенами, столики с нефритовыми ножками,  — Макс ее очень любил, топил там камин, читал иногда, пил чай, ему казалось, что он в подводном мире, Ихтиандр в своей пещере; теперь же ему негде было посидеть, поразмышлять над сюжетом: книги брали читать, несмотря на закладки, наброски стирали, рисовали свое, оставляли повсюду свои газеты и нитки. В столовой они все время кричали друг на друга —
сразу после второго блюда; Макс не решался подняться за десертом: ему казалось, что сейчас его заденет одно из слов, и он упадет, будто сраженный настоящей пулей, стрелой — пробьет, потечет кровь, разболится нестерпимо. Марианна кричала, что бабушка сломала жизнь ей и Максу, причем кого из Максов она имела в виду, Макс понимал не сразу: брата или сына; и нервничал, хотел защититься; что бабушка никогда не давала права выбора, все решала за них: где жить, как одеваться, в какой школе учиться, не говоря уже о том, что и как думать; вот Макс и не выдержал, умер, застрелился — теперь Макс понимал, про кого говорят, и начинал бояться, что так часто поминаемый дядя Макс войдет, тонкий, юный, с простреленным лицом; а ее, Марианну, выгнали из дома, бросили умирать, будто мать не живая, без сердца, не любила никогда… «Умирать,  — кричала бабушка в ответ,  — умирать?! Просто Диккенс, я сейчас разрыдаюсь, что ты выдумываешь. Когда я тебя нашла, ты уже устроилась у нового любовника, в новом доме, среди цветов и драгоценностей, такое говно, как ты, не тонет, ты везде пристроишься, шлюха». «Ужас,  — думал Макс,  —
Первая мировая, я лежу в окопах, в центре земли, а вокруг — ад, земля и небо поменялись местами, выживу ли я, дядя Макс?» «Скольким ты еще жизнь поломала,  — продолжала бабушка,  — скольким хорошим парням с синими глазами?» «Да почему же я шлюха,  — кричала Марианна,  — ты совсем с ума сошла? Я живу как могу, я далеко, а ты даже не скрывала — ни садовника, ни адвоката. Каково нам с Максом было, больно или нет, ты даже не думала. А я любила, любила его, а погубила его ты, написала епископу, боже мой, ты дьявол в юбке, а не мать. Ты мне дышать не давала, и тот день, когда я ушла из замка проклятого, был счастливейшим…» «Ага, а что ж ты вернулась?» Марианна переводила дыхание, потом отвечала, что хотела увидеть Макса. «Макса? Да ты даже не знала, как его зовут, даже не интересовалась, хотела отказаться от него в больнице, отдать в приют, даже на руки не взяла…» «Я хотела еще детей,  — говорила Марианна,  — я так хотела еще детей, но ты ведь не дала денег на лечение, когда я все себе порвала, когда рожала Макса…» «Я? Я оставила тебе целое состояние, половину твоего наследства, и где они? Да ты недостойна
иметь детей, ты бы их так же бросила, как Макса». «А ты,  — говорила Марианна, ты губишь детей, делаешь из них неудачников; ты думаешь, Макс сможет жить в мире вне замка? Ты погубила всех нас: отца, Макса, Артура, меня… Ты пытаешься руководить всеми, всех контролировать, играешь нами, будто картами, и забываешь, что мы живые». «Что ты несешь, ты просто дешевая актриса,  — отмахивалась бабушка,  — ты сейчас как на сцене; если ты не научилась жить, почему я в этом виновата?» Максу хотелось найти хрустальный гадальный шар или увидеть сон, ему хотелось узнать все, чтобы оно встало на свои места: как было на самом деле, кто кого обидел сильнее,  — рассказать им об этом, а потом все вместе сели бы горячий чай пить с шоколадными кексами; будто Марианна только приехала, а кексы у них со Снегом удались…



        — Ты кого из них любишь больше?  — неожиданно спросил Снег однажды.

        — Бабушку. Привычно.

        — А ее? Маму?

        — Не знаю.

        — Ага. Неделю назад ты бы сказал «нет».

        — Она… она красивая. Я прихожу со школы — а она в моей комнате, все время разная: то вся в черном, в длинных перчатках, с мундштуком, бледная, со скулами, Марлен Дитрих такая, в пьесе Агаты Кристи, а то в красном с перьями, с золотом, в чулках сетчатых, «Мулен Руж», мечта бизнесмена, поет из «Веселой вдовы»; знаешь, она свободно говорит на польском, на чешском и на болгарском? Она рассказывает мне о мире — какой он огромный. Ест все время сладкое. А еще она знакома с Кайлом Маклахланом.

        — Ты гонишь?

        — Нет, правда. Она сказала, что он очень хороший человек, очень красивый, элегантный до безумия — в стиле гангстерских фильмов: черные гладкие волосы, черные глаза, белая рубашка, платочек, сверкающие ботинки… Иногда кажется — я бы с ней уехал. Стал бы сценаристом или драматургом, осел бы на юге, пил бы водку со льдом, смотрел на лунный пляж…

        — Здорово. А мне с вами можно?

        — Можно. Только она не уедет: она словно болеет чем-то и вернулась выздоравливать…

        — Или умирать?

        — Ох, сдохнуть можно, Снег. Как же они меня достали.


        В воскресенье Макс собрался в церковь: надел светлый свитер со снежинками, светлые джинсы и только сел к ботинкам, к шнуркам, как спустилась бабушка, вся при параде, словно в прежние времена, когда он был совсем маленьким: в белой шляпке с вуалью, в белом пальто, серебристом шарфе; и вдруг вышла Марианна — она пила кофе на кухне, сама готовила, здорово причем, Макс пил с удовольствием: много-много сливок и тертый горький шоколад; «вы в церковь?!  — воскликнула она;  — подождите меня, я тоже, я за пару секунд»; Макс ответил: «конечно», но бабушка закричала: «нет!» — стукнула кулаком в белой перчатке по перилам; «почему?» «ты само проклятие, ты еще спрашиваешь?»; и тут Марианна села на ступеньки и разрыдалась. Обычно она держалась, на всех скандалах, Макс думал: значит, что-то неправда, она сама не верит, знает, это всего лишь роль; а сейчас эта незнакомая, так пугавшая духами, внезапностью появления, последствиями, словами, как кайенский перец, женщина сидела и плакала — совсем как девчонка из нашего класса, рыжеволосая, в золотых веснушках, из бедной семьи; растянутые колготки, ношеные юбки, после
старших сестер; ее вечно обижают, толкают, портят вещи, и она часто плачет; только у нее есть два старших брата: один в армии, другой уже вернулся и пришел разбираться в класс, так отделал Петера, что теперь эта девчонка словно в вакууме, отверженная,  — вот так сидит и плачет Марианна, будто у нее раскидали тетрадки по всему коридору школьному и никто слова ей не сказал.

        — Бабушка, ты чего?
        Он сел рядом с Марианной и обнял ее, трясущиеся ломкие плечи, совсем девчачьи, под белым шелком — ветки под снегом. Бабушка тяжело задышала, покраснела, сняла шляпу.

        — Макс, ты предатель, ты невежа. Ничего не знаешь — а может, я права? Этой женщине нельзя в церковь, для нее ничего нет святого, она… она… спроси ее о своем отце.
        Воздух словно замерз, словно от колдовства. Марианна замерла, сердце ее перестало биться. Макс почувствовал, как мерзнут его щеки — будто резко поднялся на высоту, под ногами реки и горы.

        — Знать я не хочу ваши тайны,  — сказал он ровно,  — у меня своих полно. Уже ничего не изменится, как вы не поймете? Я не изменюсь. Но в церковь тоже не пойду, и вообще — мне уже давно надоело туда ходить. Захочу — вернусь. Знаю, что просто так Бог меня не оставит.
        И ушел. В свою красную, золотую комнату, лег на кровать, стал смотреть в балдахин, потом уснул, а проснулся — было поздно; в окно светила луна — он не приготовил ужина; а в доме было тихо; «ох,  — подумал Макс,  — нехорошо, при чем тут Бог и при чем тут бабушка?» Встал, постучался к ней в комнату; «войдите»,  — тихо ответила она; сидела и вышивала; «бабушка, прости»,  — упал на коленки, уткнулся ей в юбку; бабушка погладила его по волосам, по щеке — Макс почувствовал, какие у нее теплые, мягкие руки, словно трава в середине лета. «Ты и вправду не будешь больше в церковь ходить?» «не знаю, разве это так важно?» «не знаю»; и они сидели, молчали, Макс думал: «где-то идет снег, сверкающий, как бриллианты, и под ним кружится Дэнми, мой прекрасный маленький принц…»

        — Я так скучаю по тебе,  — сказала бабушка,  — по тому, как ты катаешься на велосипеде с книжкой по высшей математике, и не падаешь, и твои волосы сверкают в солнечном свете. Я скучаю по тебе маленькому. А теперь ты молодой.

        — Что это значит? Что я теперь не с тобой?

        — Не со мной.

        — А ты боишься одиночества? Хочешь, я останусь с тобой навсегда и пойду на следующей неделе в церковь, чтобы ты больше не грустила?

        — Я боюсь… ах, я боюсь, что разрешу тебе это — и погублю твою жизнь. Марианна права: я слишком привязываю к себе людей и не могу их отпустить, не могу простить им того, что они взрослеют, видят, что мир — не только замок. Ты еще не хочешь уехать, не хочешь влюбиться?
        Макс улыбнулся: бабушка показалась ему прекрасной, как Мадонна с картины Рафаэля, ослепительная королева босиком.


        Ночью ему снился сон; Макс понял, что этот сон — вся правда: во сне Марианна была такой милой и маленькой, и очень красивой, а Макс — кем-то другим, высоким, и взрослым, и очень красивым, потому что, когда он шел по улице, на него все оглядывались с восхищением; Макс видел такое в глазах людей, смотревших на Снега,  — в магазине, на переходе, в школьной столовой. Во сне Макс почему-то постоянно находился в церкви, точно работал там; или сильно верил в Бога. Марианна помогала ему ставить алые цветы в вазу — «скоро Пасха, все должно быть красиво»; они касались друг друга, и вдруг Макс понял, что весь вспотел: девушка была сама весна. Они с Марианной начали встречаться: на улице, будто случайно, в церкви, когда там не было никого; а потом случилось что-то великое — словно взорвали целый сад; словно вся энергия мира перешла в них, и гасли один за другим города: Лондон, Нью-Йорк, Париж, Москва, высыхал Мировой океан, и любовь шагала такая огромная, сильная, страшная, будто война миров, рассвет,  — как апокалипсис, как огромным алый цветок растет, и во все стороны бежит трещинами асфальт, падают
самолеты… А потом Макса вызывали на совет: сидели люди, все в черных сутанах, что-то спрашивали, а Макс врал, врал или молчал, чтобы не врать; и пытался увидеть, найти Марианну — но она сбежала; а потом он стал врачом, лечил людей, которых привозили с войны — с настоящей войны, а не той, от которой расцветают в темноте цветы; и работа заняла все его мысли, все его время: он падал от усталости, но все равно куда-то шел, кого-то слушал, закрывал кому-то глаза, прощал, хотя самому прощения не было; но однажды получил письмо; там было фото: ребенок на руках у женщины — высокой, стройной, красивой, в летней широкополой шляпе; совсем кроха — со светлым пушком на голове, в комбинезончике, в ботиках с помпонами… «Макс в два года» — написано на обратной стороне. Макс сел где-то в стороне, в белом кресле, мимо шли люди, быстро-быстро, как в фильмах, а Макс почти не дышал; с неба на него лился свет, и пахло весной, пахло, как в поле, в саду: чабрецом, мандаринами, шафраном, орхидеей максиллария, лилией, иланг-илангом, ванилью, розовым деревом.


        Утром Макс приготовил завтрак — самый лучший на свете: адыгейский сыр, омлет с помидорами и луком, масло и тосты, жареные сосиски, абрикосовое повидло; поднял его и бабушке, и маме; позавтракал сам и ушел в школу, пробыл там весь день, а потом они со Снегом сидели и играли в шахматы на окне, мимо пробегали младшеклашки. «Надеюсь, они смогут сами приготовить обед»,  — сказал Снегу, Снег хрюкнул: «низы не могут, верхи не хотят, ты вступил на скользкий путь революции» «я не могу быть революционером, я ведь дворянин» «такие тоже были» «шли против своих?» «их тошнило». Начало темнеть, «я пойду,  — сказал Снег,  — у Капельки вот-вот роды, я за ней приглядываю, я и Река, но с Реки станется — уткнется в книжку в ванне»; и ушел — Макс сложил шахматы, сел на велосипед, поехал к замку, остановился, посмотрел на него — высокий, черный, красный, сверкающий, будто фата-моргана, вот-вот взлетит,  — не смог, не захотелось ему домой; и он слез с велосипеда, подошел с ним к лавочке, последней на дороге, на лавочке уже сидел человек и читал книгу. Макс сел на самый край, стараясь не мешать. Человек опустил книгу.

        — Уже поздно, почему ты не дома?  — Максу не хотелось разговаривать, но голос у мужчины был таким глубоким, волшебным, будто комната, полная аквариумов; Макс посмотрел на него — это был священник, но незнакомый Максу совершенно. Читал он часослов в черном бархатном переплете; глаза человека были темно-синими; у Макса закружилась голова — и он подумал, что дьявол пришел за ним.

        — Я не хочу домой, там мама и бабушка, они вечно ссорятся.

        — А что так?

        — Не знаю; не могут прошлое поделить, кто в чьих бедах виноват.

        — Такое часто бывает. А как тебя зовут?

        — Макс.

        — Макс… Красивое имя. Был такой великий полководец в Древнем Риме. Максимус Мериди. Я в детстве его обожал, все мечтал, чтобы меня Максимом назвали. А меня зовут Артур.

        — Вы католический священник?

        — Да. Отец Артур. А ты католик?

        — Конечно.

        — Напротив, странно. В этом городке все лютеране. А что это за замок? Какая-то местная достопримечательность?
        Макс вновь взглянул на замок. Темнело, не светилось ни одного окна с этой стороны, и замок скоро действительно улетит, растворится в ночи.

        — Это замок Дюран де Моранжа. Но он не настоящий — это реконструкция замка тринадцатого века, который был разрушен революцией в восемнадцатом. Дюран де Моранжа просто восстановили его по чертежам и воспоминаниям, но так точно, что даже семейные привидения в нем поселились.

        — Семейные привидения? Это какие же?

        — Ну, например, Белая Баронесса. Это призрак Клары де Моранжа, очень жестокой женщины, травившей всех подряд, даже ее собственные сыновья боялись пить вино за ее столом. В итоге сыновья ее же и убили — она отравила их жен; боялась, что они подговорят сыновей ее убить; она появляется на лестнице донжона во время июльского полнолуния, как раз когда ее с этой лестницы столкнули,  — вся в белом, заламывает руки и исчезает в лунном свете…

        — Как ты хорошо про это знаешь, ты экскурсовод?

        — Нет, для экскурсий замок закрыт, это частная собственность. Я просто последний из Дюранов де Моранжа,  — Макс устроился удобнее на лавочке, обхватил ноги руками, положил подбородок на колени. Пару минут они молчали. Макс рассматривал священника: у него оказались очень красивые руки — тонкие длинные пальцы, очень белые, с короткими, но идеальной овальной формы розовыми, словно створки перламутровой раковины, ногтями; такие руки Бог создает раз в столетие — как красивый по-настоящему храм.  — А что вы здесь делаете? Вы — новый священник в приходе Лурдской богоматери?

        — Нет. Я просто в отпуске и путешествую. Люблю маленькие, никому не известные места.

        — Как у Брэдбери — выходить из поезда на минутных станциях?

        — Что-то вроде.

        — Здорово. Мир на самом деле такой большой, как кажется?

        — Огромный.

        — У меня есть один хороший друг — Снег Рафаэль, я все думаю: надо положить его в чемодан и отправиться смотреть на мир. Кстати, вы с ним невероятно похожи.

        — Чем?

        — Не знаю. Глазами, вот здесь,  — Макс провел рукой по щекам и губам.  — И он тоже черноволосый.

        — Наверное, было бы приятно познакомиться. А с тобой у нас есть что-то общее?

        — Не знаю. Вы читать любите?

        — Люблю.

        — Значит, есть. А в школе вы хорошо учились?

        — Нет, я как-то с троек на пятерки скакал. Я вообще любил бокс.

        — А, я тоже учусь так себе, но люблю книги и математику. Ладно, я пойду, поздно уже.

        — Ты в замок?

        — Нет, я к другу пойду ночевать, к Снегу.

        — Передавай ему привет,  — сказал священник.


        Макс кинул горсть снега в окошко Снега; оно сияло разноцветными огоньками, новогодняя гирлянда на потолке; Снег выглянул, сделал большие глаза, открыл, Макс взобрался по дереву — Ромео и Джульетта, муми-тролли; «ты чего?» «да ну их, можно я у тебя переночую?» «можно, конечно, ужинать будешь?» «не, только чай попью, с бутербродами». Снег ушел за бутербродами, Макс сел на его кровать, потрогал под пледами — и вправду книги — Чезаре Ломброзо; внизу кто-то играл на акустической гитаре «Норвежское дерево» Битлз; Макс почувствовал себя защищенным от всех ветров и потерь. Снег вернулся с целым подносом: «Капелька передает тебе привет» — огромные сэндвичи с ветчиной, яйцами, огурцами и плавленым сыром, чай с запахом апельсина. Они поели, а потом Макс заснул, будто болен нарколепсией — шел, упал посреди шоссе, огромное небо несет свои золотые и алые облака; ограбили парни из белого «фиата», подобрала прекрасная женщина на красном «феррари»; он даже не почувствовал, как Снег положил его на книги, накрыл пледом и пристроился рядом, и тоже заснул; и как они столкнулись лбами, и волосы их переплелись, будто
цветы на веранде, будто они два крестоносца, карие глаза, носы греческие, пали вместе в битве, лежат на поле, и валькирия уже летит. Максу снился медленный красивый сон: словно он Кайл Маклахлан, и он идет по улице очень маленького городка и смотрит на окна домов, а в каждом окне — свой свет, и весь городок от этого похож на Новый год. «Здорово,  — подумал Макс-Кайл.  — А какого цвета мое окно?» И тут начал просыпаться; «мм, еще чуть-чуть…» — никогда Максу не было так покойно, как в этом сне, на этой улице, на жесткой, как черепичная крыша, кровати Снега; но он проснулся — вышел из сна, увидел красивое лицо Снега перед собой: близко-близко, каждую ресничку, каждую пору; вздохнул и понял, почему был такой сон: Снег не выключал свет на ночь — гирлянда мигала над их головами. Макс стал смотреть на огоньки, как они то гасли медленно-медленно, будто меняли декорации, то скакали, как град, и всякие идеи заплывали к нему в голову, как рыбки в грот, полный жемчужин; и вдруг Макс понял, кто этот человек на скамейке. Он толкнул Снега в плечо, Снег открыл глаза легко, будто вовсе не спал, а просто прилег, чтобы
время бежало быстрее, словно утром надо было ехать куда-то далеко: чемоданы, журналы, очки, билеты сверху.

        — Я разгадал.

        — Что?

        — Загадку семьи Дюран де Моранжа, бабушки и мамы.

        — Математика или музыка?

        — Мелодрама. Эдит Уортон в исполнении Мартина Скорсезе.

        — Об этом я не подумал.

        — Они обе любили одного и того же мужчину.

        — Тебя?

        — Нет. Моего отца.

        — Макса Дюрана? Макс, чего ты тянешь?

        — Нет. Священника. Отца Артура. Он был настоятелем нашего прихода, а потом его перевели куда-то далеко, на запад.

        — Гм… Ты — сын священника?

        — Да. В семье де Моранжа всегда были тайны, но эта слишком… как бы это сказать… слишком глубокая, глубинная — знаешь, как если бы рыба заплыла на слишком глубокую для нее глубину.

        — Ее просто расплющило бы.

        — Их и расплющивает. Тайна давит на них — и они обе не выдерживают давления.

        — Поэтому и орут друг на друга?

        — Да.

        — А вдруг кого-то раздавит? И что ты будешь делать с этой тайной?

        — Ничего.

        — Но ведь… разве тебя не интересовало, кто твой отец?

        — Нет. Ведь его не было рядом. А зачем тратить время на тех, кто не рядом, мысли, чувства, особенно лучшие? Это жалость к себе — создание кумиров.

        — И то, что это католический священник, никак не поколебало твою веру?

        — Нет. Я даже наконец-то по-настоящему поверил — вот как Он меня хотел, как верил в мое рождение, верил в меня…

        — Кто?

        — Господь…

        — Макс, ты совсем спятил, в этом своем замке, превратился в религиозного фанатика, прикольно. А как ты догадался, кто твой отец? Нашел что-то? Или услышал?

«Я увидел — священника сегодня, я видел своего отца, и он был потрясающе похож на тебя, и я понял, это не случайно: это либо Дивьен сбивает меня с толку, либо сам Бог — говорит правду»,  — Макс улыбнулся Снегу, ему захотелось сильно-сильно обнять друга, сжать его лицо в ладонях, чтобы запомнить его черты навсегда, как прикосновение к шелку или к нагретому солнцем камню со слюдой — память самых кончиков пальцев, если потеряешь вдруг все остальное; «черт, в туалет хочу»,  — и Макс перелез через Снега на пол; «на первом, налево от столовой»,  — напомнил Снег и взял книгу из-под себя. Макс спустился вниз, в одной комнате была приоткрыта дверь и горели такие же огоньки, как у Снега, и тихо-тихо играли флейта и арфа. Макс сходил в туалет, а когда шел обратно, из-за двери выглянула Капелька. Она была в темно-синем, бархатном, рукава до пола, расшиты бисером и серебром, косы тоже до пола — и Макс подумал: у нее, наверное, там другой мир — венецианский бал пятнадцатого века.

        — Привет,  — сказала она, улыбнулась, сердце Макса забилось так сильно, будто там дом старый разбивали, сносили ядром; так запросилось наружу, в хорошие руки, что он испугался, вдруг она услышит.

        — Привет,  — ответил он и тоже улыбнулся.

        — Ты Макс, ты ночуешь сегодня у Снега? Как твои дела?

        — Да, мы поделили его книги,  — она опять улыбнулась, у Макса закружилась голова, будто он в небо, полное снега глянул.  — Все хорошо.

        — Да, точно, он же спит на книгах, ребра как переплет. А ты как, бедненький?

        — Ну, я не такой уж избалованный, каким кажусь. Спасибо за сэндвичи, они были просто супер.

        — Ты кажешься не избалованным, а нежным. Есть такие цветы, сложные,  — свет, поливка, земля… Пожалуйста. Спокойной ночи.
        Макс шел по лестнице, читая про себя Кретьена де Труа, Снег дремал, книга лежала у него на груди, как у старика. «Снег,  — зашептал Макс,  — я влюбился»,  — «пока шел в туалет?» — «нет, давно»,  — «господи, в кого? в Дульсинею Тобосскую?» — «в твою сестру»,  — «в которую из них?» — «в Капельку»,  — «о нет, она через пару дней родит не твоего ребенка»,  — «но помечтать ведь не вредно…» — «нет, не вредно, если не обгоришь; Макс, я забыл сказать тебе: когда твоя мама приехала, она приняла меня за тебя, а еще назвала меня не Максом, а Рене… это важно?» Макс посмотрел на него с улыбкой, странной, непостижимой, как сад в полнолуние: «в детстве было бы важно, а теперь — теперь я Макс… Максимус Мериди»,  — «какой ты Мериди, ты Марк Аврелий скорее или Плиний Младший» «знаю, и такой же из меня Рене… о, здорово, Снег, Капелька помнит, как меня зовут» «ну, я не спорю, она классная, давай спать, у нас завтра алгебра первая»; и они опять спали, и Макс мечтал о поцелуе, теплом, сладком, первом, о вине Грея, о целом космосе.


        Утром они встали еле-еле, по звонку будильника — Макс только читал о таких: огромный, железный, мучительный, орудие инквизиции; позавтракали самыми первыми — все Рафаэли спали — разогретыми сэндвичами, кофе с молоком; потом шли в школу — утро было странное, холодное, влажное, туманное, дыхание оседало инеем на воротниках; первой была алгебра и контрольная, Макс писал-писал, а потом вдруг будто оглох, постучал себя по ушам, но даже эха ладоней не услышал — и поднял глаза: кто писал и горбился, кто смотрел в окно — а там медленно пошел снег, огромными хлопьями, величиной с кленовые листья; и вдруг понял: случилось что-то ужасное, страшное и ничем не помочь; а потом он побежал, в рубашке, в сменной обуви — легких замшевых туфлях, снег таял на щеках, в глазах, неестественно большой, и каждую снежинку можно было рассмотреть — какое она совершенство; учитель кричал: «вернись, Дюран, вернись! вернись, Рафаэль!» — потому что Снег побежал следом, и дыхание летело за ними, как порванная бумага, клочьями пара. Они бежали быстро, но Максу казалось, что так медленно, что даже оставляли в снегу за собой
коридоры, как два самолета. Они вбежали в замок, и замок словно сам сказал все Максу — все, что скрывал все эти пятнадцать лет: кто, где, с кем; и Макс бежал через галерею, через башню, через все ступени и коридоры, и гостиные, и спальни, и будуары, и кабинеты, и библиотеку, и кухню, и столовую, где смотрел на распятого Христа; и упал на колени перед ванной, в которой лежала Марианна — белая, белая, нежная, как первый снег, золотая, волосы ее струились по плечам, глаза были закрыты, и ресницы отбрасывали тень, подобную горной, алая — ванна была полна горячей крови, а ванная была полна душного аромата, будто разбили флакон; Макс увидел, что так и есть: она вылила все в воду, а куском перерезала себе вены. Макс смотрел на мать и думал о своем сне: сейчас она была такой наяву молодой и ослепительно-прекрасной, алый цветок, чай, пахнущий чабрецом, мандаринами, шафраном, орхидеей максиллария, лилией, иланг-иланг, ванилью, розовым деревом. Он не услышал собственного крика. Снег схватил Евгению, она пила кофе, услышала крики Макса, разбила чашку, побежала, теряя туфли, бигуди, упала на Снега, вырывалась,
хотела посмотреть — как и тогда, тысячу лет назад, когда умер Макс; опять ее ребенок умер, еще один ее ребенок умер, Марианна, сладкая, славная, которая любила цветы, а не людей, сидела все дни в саду, что-то сажала, копала, дарила всем на дни рождения горшки с гиацинтами, тюльпанами, розами; не нужно было ее отпускать тогда, мир раздавил ее. Снег держал Евгению крепко, а она билась, причитала по своей дочери; «Я убийца — кричала она.  — Это я убила ее, я убила своих детей», а Макс смотрел на Марианну и думал: «Ну зачем? Ты видела Артура? Он тебя разлюбил? Ну и фиг, я бы полюбил тебя, еще год или два — и мы бы стали друзьями; ну почему кто-то не умеет ждать, жить…»


        И набежало сразу столько народу — сколько этот замок не видел за свою жизнь: вернулись все слуги, молодые и старые, приехали врачи и полиция; Марианну бережно подняли из ванны — словно она нечто ценное, только прибывшая в известный музей статуя Венеры; потом унесли, помыли, расчесали ей волосы, надели украшения и платье; украшения были семейными, восемнадцатого века: жемчуг, рубины и топазы, какие-то цветы, браслеты и ожерелье — на них настояла бабушка, хотя в семейных украшениях не хоронили, их берегли в сейфах, и адвокат возражал, но бабушка сказала, что только так — и никак иначе, будто дверь закрыла, возвела Берлинскую стену; и еще настояла на шикарном белом винтажном платье от Валентино, оно стоило ей целое состояние; так она похоронила дочь — как любимую куклу. Весь замок был украшен цветами, алыми и белыми, словно кто-то замуж выходил; готовили огромный торт, индейку, соусы, гарниры, салаты, мыли все полы и окна, а Макс сидел на одном месте — в большом кресле в библиотеке и не двигался, не шел никуда, не спешил, смотрел в одну точку и не понимал, что происходит, все звал себя: «Макс,
проснись!» — но никак не мог шевельнуться. Люди вокруг суетились, передвигали мебель, накрывали чехлами — после похорон Марианны бабушка уходила в монастырь, жертвовала ему половину денег Дюран де Моранжа; и опять ее отговаривали — и адвокат, и отец Алехандро; отец Алехандро даже взял ее руки в свои, что для него было почти признанием в любви; но она ушла и ничего не сказала Максу, не оправдалась, не объяснила, сказала только о нем: «он уже взрослый, он с самого начала был взрослым, взрослее всех нас, что он, обед себе не приготовит?»; и даже записки не оставила, только коробку с письмами Артура посреди своей комнаты, красную, блестящую, в такие обычно подарки кладут, конфеты шоколадные, засахаренные фрукты, печенье трехслойное,  — знала, что он найдет, прочтет и будет писать, и тот ему тоже — и будут общаться, редко, скупо, просчитывая каждый шаг и слово, точно один из них в космосе; а Макс остался сидеть в своем кресле в библиотеке, и он сидел, и снег падал и таял, и вдруг увидел Снега — тот сидел у его ног, на ковре, улыбался, прекрасный, как заря, и протягивал ему чашку чая с молоком и сахаром и
блюдечко с шоколадными кексами.

        — Привет,  — сказал Снег.  — Может, поешь? Я научился кексы печь; оказывается, мама моя знает рецепт, просто не печет, потому что нас слишком много, а она не может рассчитать пропорций, она знает только на двоих. Я подумал, может, ты сможешь. Ты же Стивен Хокинг.
        Макс вздохнул, взял чай, настоящий английский, крепкий, как коньяк.

        — Смогу. А моя мама умерла.

        — Я знаю. На ее похороны пришел весь город, ее платье и украшения обсуждали все кумушки, будто она живая, а ты не пришел. А Капелька в тот день родила сына, его назвали Свет, правда вдохновляет? Он очень славный, почти не плачет, только смотрит на всех такими огромными прозрачными серыми глазами, похожими на твои, кстати… Один человек уходит, другой приходит, это здорово, это закон.

«Ну да,  — подумал Макс,  — Снег же хиппи». Съел кекс, похвалил.

        — Что ты будешь делать теперь? Ты ведь совсем один остался здесь, в замке…

        — Да я и был один.

        — Хочешь, поживу с тобой?

        — Хочу.

        — А потом? Мы же скоро школу окончим.

        — Ну, будем путешествовать.

        — Ты так просто оставишь замок? Узок в плечах?

        — Нет, но ведь мир огромный?

        — Да. Река много бродяжничал, говорит, что мир просто великолепен, просто как бесконечное Рождество.

        — Ну вот, посмотрю мир, и если он окажется меньше, чем мой замок, то вернусь и буду жить здесь, разводить сад, писать диаграммы вместо картин.

        — А если нет? Если мир больше?

        — Истеку кровью, как настоящий Дюран де Моранжа, на белокаменной лестнице.

«Хр-р,  — сказал Снег,  — смешно», и унес поднос, потом вернулся, а Макс уже вылезал из кресла, разминал ноги, будто перед бегом; «я пошел за вещами,  — сказал Снег,  — как я без своих колбочек и Ломброзо» «давай,  — ответил Макс,  — я тебя подожду на скамейке в саду» «да,  — сказал Снег,  — там весна скоро, очень красиво, пахнет землей и небом; а рояль-то, наверное, расстроился совсем, захвачу-ка я еще и инструмент»; «всенепременнейше»,  — ответил Макс.
        Wild boys

        Как же он ненавидел этих пятерых, что сидят на двух предпоследних и трех последних партах: ухмыляются, кидают весь урок записки — и писать-то умеют, а по тетрадям не видно: то вообще нет домашнего задания и конспекта — одни рисунки, резкие, грубые, самые основные штрихи: вот нос, вот губы, изогнутые в сардонической ухмылке; то все грязно и неправильно; что делать ему, хорошему человеку, который в своей жизни никого не ненавидел, а теперь вот страдает и мучается от каждого их движения, шороха — а шуршат они, как осенний парк, чердак, полный сквозняков; от каждого звука с задних парт ему больно, как от фальшивого. Он — учитель астрономии и физики в обычной средней школе; знал, что работа трудная, но его дед был учителем, отец, и он вот — не представлял себе другой жизни; ему не то чтобы нравились дети, ему нравилось говорить; и не так, как в компании любят говорить — привлекать к себе внимание, а вот так — стоять у доски и каждый божий день одно и то же; и жена его учительница, и мама, и бабушка — в этом было что-то сверхъестественное. А больше в его жизни, он надеялся, сверхъестественного ничего не
случится — ни привидений, ни предчувствий, ни Второго пришествия. Ошибся, ну надо же, как обидно,  — дурные предчувствия его замучили. «Ты что-то совсем нервный стал, даже кашу ешь по утрам — будто опаздываешь,  — а ты не опаздываешь никогда»,  — сказала жена; он улыбнулся жалобно; он знал.
        Пятеро — словно бойз-бэнд, группа, которую все в классе слушают, Five например, хотя Five, конечно, давно развалились; он знал, ему было интересно, чем живет его класс; даже типажи те же: сладкий мальчик — Яго — просто Шекспир; «кто так назвал ребенка из рабочего квартала? наверное, в честь кота бабушкиного»,  — заметила жена; русые волосы волнами, не длинные, не короткие, а самое то; глаза темно-голубые, не синие, а так — сумерки начинающиеся; длинные ресницы, черные, изогнутые; тонкий нос, вообще черты тонкие, английские, гейнсборовские, узкие джинсы со спущенными подтяжками, облегающие свитера из разноцветной пряжи; Грегори и Дигори — два брата, маленькие, чернявые, брови вразлет, в одинаковых левых ушах одинаковые серебряные серьги — пиратский крошечный череп с костями, одинаковые широкие штаны цвета хаки; Энди — киберпанк с красными волосами, черными глазами, белой кожей, в тельняшке, черной коже; и Патрик — единственный, кто носил школьный дресс-код: рубашка, галстук, просто брюки, не широкие, не узкие, и даже пиджак — вельветовый, серый, потертый на локтях, как у самого учителя; и выглядел
он стандартно, прилично: серые глаза, темные волосы, правильные черты лица; захочет — может казаться красивым, захочет — сольется с толпой; но что-то с этим мальчиком было не так, раз он очутился в одной компании с этими…
        Эти… эти пятеро. Они учились в другой школе, в другом районе, «…а потом,  — объяснил директор их появление,  — родители Яго переехали в этот район, и его перевели в эту школу; а остальные не захотели с ним расставаться и тоже перевелись». Трогательно, но учитель не верил: родителей Яго, всех их родителей на собрания не дозовешься, будто их нет, не существует, потому что парни сами ненастоящие, словно у них нет дома, нет судьбы. Словно их придумал кто-то. Они шли через школьный двор, и голоса смолкали — так в ногу они шли — будто и вправду на съемках музыкального клипа. Ни с кем, кроме друг друга, не разговаривали. Никто о них ничего не знал: где все-таки живут, чем увлекаются. Так хотелось поймать их на чем-то — на преступлении, мелком, как семечки: ограбление кока-кольных автоматов, матерные граффити, отнимание денег у младших,  — на этом ловили полшколы, но не их… словно они совершают что-то совсем никому не ведомое, немыслимое… «Или ничего,  — возражала жена,  — у тебя предубеждение» «нет,  — отвечал он,  — у меня предчувствия»; она смеялась, а ему было не смешно — ему было страшно.



«Знакомьтесь,  — сказал Август Михайлович,  — это Хьюго, Хьюго Хорнби, он будет учиться с этой четверти у нас в гимназии, в нашем классе; родители Хьюго переехали в наш город совсем недавно…» — и что-то там еще типа: «давайте будем дружелюбны и примем Хьюго в наш дружный коллектив…» Хотя коллектив совсем не дружный: в классе никто не ссорится, но никто и не дружит — каждый живет в своем мире, среди своих знакомых, друзей, музыки, кино. Единственное, что общее,  — родители у всех небедные: гимназия частная, дорогая, ковры в коридорах, кресла, туалет в зеркалах, никто не бьет никого, никто не курит, не матерится и не употребляет наркотики по углам. И у учителей есть время объяснить тебе задачу еще раз и еще раз, и еще поговорить за жизнь. Магдалена смотрела на новенького во все глаза, он стоял у ее парты, первой в первом ряду, она даже слышала его дыхание, легкое, как у Бунина; высокий, худой, стройный, нос длинный, тонкий, и челка, волосы не темные, не светлые, не длинные, не короткие — самое то; породистый, английский, настоящий Бретт Андерсон; и одет очень здорово — в разноцветный свитер облегающий и
узкие дорогие джинсы, неновые, колени чуть растянулись, и свисают подтяжки — ярко-красные, из Topman. А глаза — еще чуть-чуть — и совсем синие. Магдалена вздохнула еле слышно. Он стоял рядом, почти касаясь ее пенала — полным-полно карандашей, ручек, линеек; она любила канцелярию; и целой стопки блокнотов: этот для расписания и дел, этот для впечатлений, а этот для рецептов-озарений,  — но даже не смотрел на нее сверху вниз, он вообще не посмотрел на класс, будто сидел внутри себя и занимался чем-то требующим внимания: колдовал или вязал. «Где ты будешь сидеть?» — спросил Август Михайлович, их классный руководитель; он преподает физику и астрономию, ведет физический клуб «Яблоко», они решают задачи повышенной сложности на спор, ставят опыты прикольные; но Магдалена не очень увлекается физикой, вернее, совсем не увлекается, решает, скрипя зубами, из Лукашика, и не более, не выше; у нее под партой, на коленях, всегда либо Толкин, либо Нарния, либо Роулинг, либо Страуд, либо Сюзанна Кларк. Новенький прошел к последней парте, самой последней на последнем ряду, в углу, сел и словно дверь за собой закрыл,
исчез,  — Магдалена оглянулась: их парты ровно на диагонали, и, когда все нагнутся над тетрадями, решая контрольную, она сможет посмотреть и увидеть Хьюго. У него руки все в порезах, длинные пальцы, тонкие запястья — все в бинтах, в пластырях, будто он карандаши вечно точит неосторожно или мазохист в депрессии, «но в остальном,  — скажет она маме за обедом,  — ох, мама, как же он хорош», а мама начнет совершенно замечательно улыбаться, вытирая посуду, хоть она и достает ее из посудомоечной машины совершенно сухой, но мама по привычке, они не всегда были богатыми…



«Ну, как тебе новая школа?» — спросит Хьюго мама; они на кухне; когда папы нет дома, они обедают на кухне, а не в столовой; новый дом, он просто супер — не такой огромный, как прошлый; тот был как одна большая парадная зала, старый, дворянский, в позолоте, лепнине, зеркалах, фресках, портьерах; этот лучше; внешне похож на швейцарское шале: красная черепица, балки, ставни, в стиле города-городка, стоящего посреди огромных таинственных лесов; внутри дома всего восемь комнат: гостиная, столовая, папин кабинет, спальня для гостей, их спальня, спальня Хьюго и две комнаты без мебели — «можно родить мне братика,  — сказал Хьюго,  — или даже двух»; комнаты были маленькими, солнечными, точь-в-точь детские; мама покраснела, папа засмеялся. Они переезжали почти каждый год; «дела,  — говорил папа,  — здесь их делать удобнее»; они с друзьями придумали давно уже бизнес: покупали, перестраивали компании и продавали их дороже, чем купили, не просто дороже — втридорога; друзей было пятеро — папа и четверо; иногда четверо приезжали в гости к папе, пили хорошее вино, курили сигары, разговаривали, мама смеялась
серебристым смехом, пела иногда — до папы она была оперной певицей, на венских люстрах от ее голоса, сильного, чистого, как огонь, дрожали хрустальные слезы. Хьюго обожал эти вечера: он сидел тихо в кресле и рисовал, никто его не трогал,  — в начале вечера гости скажут: «о, как сильно вырос, о, как похож на мать, только глаза отцовские», и все; «нормально»,  — ответил он маме; «правда?» — задаст мама вопрос; «мам, ну что может быть не-правдой в дорогих школах?» Очередная дорогая школа. Хотя школа понравилась: он сидел на задней парте, за спинами всех, а это здорово — можно рисовать сколько хочешь, а все подумают: ты ботан, записываешь каждое слово учителя, и не вспомнят больше о тебе; «а еще,  — Хьюго запнулся,  — там за одной из первых парт сидит очень красивая девочка». У нее, как у него, куча карандашей, ручек и блокнотов. И пока он стоял рядом с ее партой, он почувствовал запах — чудесный запах шоколада, корицы, мяты, карамели, зефира; словно попал в королевство Щелкунчика. Запах накрыл его, как купол: пока ты рядом, никто тебя не тронет. И еще у нее книга на коленях — она тайком читает на уроках.
Разве не клево? «А какого цвета у нее глаза, волосы?  — спросила мама.  — Как ее зовут?» «не знаю,  — ответил Хьюго,  — узнаю завтра»; и мама опять смеялась серебристо, и они обедали на кухне, за круглым столом, заказали еду в местном ресторане — было вкусно, по-настоящему, плотно, густо, со всякими травами, будто готовили, приговаривая заклинания, и чудесный дом — с камином, с деревянными балками, скрипящей лестницей,  — это сразу примирило с переездом, переменами, с очередным отъездом отца.


        Новичка прощупали и учителя, и одноклассники: что любит, в чем силен, чего хочет; оказалось, ни в чем не силен особенно, учится ровно, на четверки; отвечает без интереса, не горит, не сражается, как некоторые — на литературе или на физике; ответит по учебнику, не ошибется, но и не прибавит; и ничего особенно не хочет — лишь бы оставили в покое: он все время что-то писал или рисовал, склонившись над партой, закрывшись локтем. И его оставили в покое; «ну и подумаешь, он даже не особенно симпатичный»,  — решили девчонки на перемене в девчачьем туалете; Магдалена тоже присутствовала на совете, послушала, не сказала ничего за и против. Оглянулась на него на самостоятельной по истории — ох, как же он хорош; и тут Хьюго поднял глаза, посмотрел на нее, они увидели друг друга — до самой-самой глубины зрачков, словно вдруг не стало никого кругом, а они очутились на вершине башни, ветер, и держатся за руки; они поняли, что нравятся друг другу, и припали к листочкам с вариантами, красные, багровые просто, а никто ничего и не заметил, и слава богу. «Мам, у нее зеленые глаза, чудесные, светлые, как самая первая
листва, почти салатовые» «а волосы, а имя?» «темные, темно-русые, коричневые; да, она похожа на тонкое молодое лиственное деревце, на Алису Кира Булычева; а зовут ее Магдалена Кинселла» «Кинселла? это владельцы ресторана, в котором мы еду заказывали, и кондитерской, еще есть кафе для подростков, где подают шикарное разноцветное разновкусное мороженое и шоколад горячий»,  — мама уже обошла город-городок, познакомилась с местными. Поэтому от нее так здорово пахнет — подумал Хьюго; это не колдовство, просто ее родители кондитеры. Наверное, она каждое утро пьет на завтрак настоящий горячий шоколад, не какао какое-нибудь растворимое из коробки желтой; и оттого губы у нее, наверное, сладкие-сладкие; и испугался: вдруг за мыслями кто-нибудь подглядывает, покрылся испариной; «жарко?» — спросила мама; они сидели у камина — папа перед отъездом купил у лесника дров, научил Хьюго пользоваться; камин был современный, со специальной стеклянной дверцей, с режимами — сильнее, слабее, просто как микроволновка. Они сидели в креслах-качалках, которые папа с мамой сразу приобрели в первый год совместной жизни,  — из
светлого дерева, с зелеными подушками под голову и пледами на ноги; мама пила чай, читала партитуры новой оперы — она не пела на сцене после родов, но всегда следила за развитием событий; а Хьюго рисовал — и в такт его штрихам покачивалось кресло; резкие, грубые, самые основные штрихи — вот нос, вот губы, изогнутые в сардонической ухмылке, руки, из которых торчат лезвия или идет огонь,  — скрип-скрип — раскачивалось тихонечко кресло…



…Учитель все-таки не выдержал: надел в один вечер серый старый плащ, в котором только в саду в позднюю осень работать, взял маленький пистолет. «Ты куда,  — спросила жена,  — ты что?» «пойду в их кварталы,  — ответил он,  — я не могу, я должен узнать, кто они, эти парни, мне кажется, это загадка сфинкса: не разгадаешь — умрешь»; «а вдруг наоборот,  — сказала жена,  — не разгадаешь — не умрешь» «не знаю, кто они, но я их пойму»; «а если они тебя ранят или даже убьют? послушай, они ничего тебе лично не сделали, оставь их в покое; вдруг это страшнее, чем ты думаешь, или вдруг совсем ерунда — просто парни со странностями» «я не думаю, я мучаюсь,  — ответил он,  — я просто чувствую, что они — беда, буря в бутылке, джинн: открой — и мир разрушен до основания…» «так не открывай, о господи»,  — простонала она; но он все равно вызвал такси и сел в него. В машине играл французский рэп; «послушайте,  — сказал таксист, молодой черный парень с серьгой в левом ухе; учитель вздрогнул: это был маленький серебряный череп с костями,  — я оттуда родом, видите череп? но я вас туда не повезу, я там денег должен, мне
машину разобьют; рядом высажу, в порту, пойдет? там пешком пилить пять кварталов, ну да вы не старый человек» — и тронул. Высадил у старых пакгаузов и уехал, а учитель медленно пошел вдоль — мир здесь оказался совсем другим. Звездное небо заволокло черным, рваным, пошел сверкающий в неоне дождь. Стены пакгаузов были расписаны: красные, черные, золотые надписи — словно на японском, столь же живописны и нечитабельны; и огромный ворон — в полете, и черепа с костями. И «Яго» — столь же огромное, черное, красное, золотое, как ворон,  — на латыни; учителя это поразило, как внезапная боль в колене; он прикоснулся к имени своего ученика: «я так и знал: здесь кроется что-то сакральное». А потом он завернул за угол — и закричал — но крика его никто не услышал: в черное, пылающее грозой небо уходили небоскребы, которых он никогда не видел,  — он вырос и жил в маленьких городах; а это был действительно другой мир, где грохотала музыка, тяжелая и с красивым голосом, горели костры, высокие, ровные, точно дождь был для них горючим; «Кладбище разбитых сердец»,  — прочел он вывеску; в витрине танцевали голые девушки:
черноволосая в черном латексе, рыжеволосая в красном бархате и златоволосая в золотой парче; учитель толкнул дверь, вошел — то же самое творилось внутри: блеск, неон и разврат; сел к стойке; бармен — молодой, глаза накрашены, лицо белое, весь в черном: «чего тебе?» «чаю»,  — ответил учитель; тот пожал плечами: «с лимоном, без?» «с лимоном и два кусочка сахару». Подвинул ему белую чашку на белом блюдце. «Где я?  — спросил он у бармена.  — Нет, не в баре, я имею в виду… место». Бармен понял — улыбнулся, сверкнул глазами, и учитель увидел, какой этот мальчик красивый и страшный притом — как инкуб. «Добро пожаловать в Медаззалэнд,  — сказал бармен,  — мир пятерых» «а кто эти пятеро?» «никто»,  — ответил бармен.


        И учитель просидел в баре всю ночь — смотрел, как разбивались сердца: мужчины влюблялись в черно-, рыже — и златоволосых женщин, похожих на орхидеи, оперные арии и новогодние гирлянды; в своей жизни учитель видел таких только в кино — в «Секретах Лос-Анджелеса», «Авиаторе», «Мулен Руже»; слушал группу на сцене, они играли тяжело и мелодично, будто оперу о Фаусте на латыни; вокалист, худой, юный, длинноволосый, отрешенно висел на микрофоне, словно пребывал еще в каких-то мирах, шел по длинным лестницам без перил, с масляной лампой в руках… Учитель все ждал утра, но утро все не наступало, и учитель понял, что здесь всегда ночь: ночью кому-то удобнее оставаться в маске, а кому-то собой — для таких Медаззалэнд; и устав совсем, костями, кожей, как после долгой непривычной физической работы — таскания вещей при переезде, например,  — пошел домой, обратно по пылающим улицам; смотрел на часы и на небо: на часах было пять утра, а в небе только полночь — оранжевая, беззвездная, как в мегагородах; «что во мне такого,  — думал учитель,  — что позволило мне попасть, проникнуть в город грехов, в город ворона, в
Медаззалэнд?» Дошел до пакгаузов, где его высадил таксист — таксисты, они такие, они как Харон, как Вергилий, вечно таскают по уровням,  — и увидел линию, которая разделяла нормальный мир — обычный, с голубеющим, розовеющим небом, с деревьями, со спящими еще домами — и мир небоскребов, вампиров и полуночи; учитель разогнался и перескочил ее, испугался, что земля вот-вот лопнет в этом месте и побежит огромной трещиной; это было невероятно, страшно, сверхъестественно, как смотреть на большой пожар — Парижа или Рима. Он открыл бесшумно, как грабитель-домушник, дверь — жена сидела в кресле-качалке, закутавшись в плед, и спала; он сел на пол, смотреть в ее лицо — юное-юное, свежее, нежное, будто новое шелковое платье, вспоминать, как познакомились, как встречались, какие были общие мечты: книжный шкаф из IKEA, маленькая квартира в кредит, двое детей, мальчик и девочка, можно девочка и мальчик, путешествие в Африку; потом ушел на кухню, позвонил оттуда в школу, отменил два занятия, простыл типа, неудивительно, весна; представил, как народ молодой заликует, что сегодня чего-то нет; приготовил кофе, омлет,
бутерброды с сыром, разбудил жену поцелуем, прожил дивный день. Они смотрели телевизор — «Париж, я люблю тебя», «Неспящие в Сиэтле», гуляли — сначала в парке, потом он повел ее к пакгаузам — к линии: увидит она или нет; «ты видишь?» — спросил; «что?» — сказала она. На ее половине пошел снег — бывают такие пасмурные дни, когда на улице тихо-тихо, и небо в серо-жемчужных тучах, и иногда на волосы слетит несколько ажурных снежинок, и опять тихо, и даже на перекрестках, где всегда много машин,  — безмолвно и пустынно, как в церкви в будни,  — вот сегодня такой день; и на ее половине пошел снег — легкий, медленный, кружевной. А Медаззалэнд пылал, грохотал музыкой, отражался на ее лице, в ее глазах, но она его не видела; и учитель понял, что обречен; улыбнулся ей, взял под руку, и они вернулись домой.



«Проболел» он три дня; вышел на работу, затеял в одном классе сразу контрольную — срез знаний; народ завыл, выдирая листочки из других тетрадей, менее нужных, непроверяемых,  — труда, теории физкультуры, географии; во втором устроил лабораторную — раздал измерители тока и прочих физических сил, но это оказалось даже весело; а третьим по расписанию стоял класс с Яго, Грегори, Дигори, Энди и Патриком. К доске решать задачу учитель вызвал Яго; впервые; когда имя Яго прозвучало, класс затих, а Яго, что-то рисовавший, поднял удивленно на учителя свои синие, оскаруайльдовские, Мальчика-звезды глаза, потом оглянулся на сотоварищей, они пожали плечами дружно, как зверушки какие из диснеевского мультика, встал и поплелся к доске; есть у красивых длинноногих парней такая очаровательная походка: руки висят, спина сгорблена, «ах, какая тяжесть эта жизнь…» Задачу он решил с грехом пополам, гримасничая, раскрошив два новых мела; «да-а, Яго,  — сказал учитель,  — успехи по механике у вас не ахти, придется оставить вас на дополнительные занятия, знаете, когда они проходят? в пятницу в семь вечера, буду ждать с
нетерпением сердца»; класс захихикал, а Яго побледнел, точно замер. «Я никак не могу в пятницу в семь,  — ответил,  — извините, но никак»; «а что,  — поднял бровь учитель,  — у тебя какие-то другие важные дела? помощь в тимуровской команде или же… в Медаззалэнде?» Класс шуршал по своим делам и слова чудного не заметил, а Яго так посмотрел на учителя — господи, да что такого, мальчишка всего лишь, в свитере пестром и подтяжках,  — а комната словно наполнилась шорохом, тенью гигантской черных вороньих крыльев. «Ну что ж,  — сказал Яго,  — как бы вам об этом не пожалеть, учитель»; не по имени-отчеству, а просто «учитель» — вот как они его называли; это его тоже бесило.
        Отца не было три недели; Хьюго уже совсем свыкся с новой школой, учителя оставили его в покое, узнали все его способности — средние; Август Михайлович только догадывался, что с этим мальчиком не все так просто, но решил не жать, а подождать, когда тот сам себя выдаст — вдруг пробежит стометровку за олимпийское время или щелкнет уравнение алмазной твердости, как тыквенную семечку; и с новым домом свыкся, обустроил свою комнату — заклеил все комиксами; «сплел себе кокон»,  — пошутила мама; по-настоящему он никогда не задумывался, чем же там занимается в поездках отец, главное, что этот бизнес не надо наследовать и можно мечтать о будущем Фрэнка Миллера; и влюбился в Магдалену Кинселлу, будто воды в бассейне нахлебался,  — но еще ни разу не подошел, не поздоровался, не попросил сверить задание или посмотреть карандаши; а как? Проще спасти мир, чем познакомиться с симпатичной девчонкой,  — закон жанра — история супермена. «Просто подойди» «не, мам, я умру тогда». Так и глядел на нее украдкой на уроках, точно в замочную скважину; общался только с мамой: «привет» «привет» «как все прошло?» «нормально»
«ох, Хьюго, когда ты заведешь друзей?» «ну зачем — чтобы потом расстаться?» У него находились друзья в других городах, где они жили прежде; они даже переписывались, а потом кто-то не отвечал, и связь обрывалась, человек уходил в открытый космос, где никакого спасения. Хьюго не боялся людей, просто его герои для него оказывались больше людей, ближе, он сам был своим героем — сражался, летал, горел; и он просиживал вечерами в своей комнате, на полу, или в гостиной, в кресле-качалке, с пылающими щеками, захваченный, закрученный своей фантазией; и когда в один из таких вечеров зазвенел телефон, Хьюго опять порезался — точил карандаш; и так вздрогнул — сразу почувствовал, что ужасное, из его комиксов, случилось: свет погас во всей школе, учителя загнали, закрыли в кабинете. Мама была в ванной, по дому разливался запах жасмина — она всегда капала несколько капель жасминового масла в воду; пела там из Бизе; телефон не умолкал; Хьюго выцарапался из пледа, из кресла, взял наконец трубку. По руке текла кровь и капала на пол.

        — Кто там?  — будто звонили в дверь.

        — Детектив Полански,  — ответил ему приятный мужской голос,  — а ты, наверное, Хьюго?

        — Да,  — сказал Хьюго,  — только я вас не знаю, детектив.

        — Я тебя знаю тоже только по фотографиям. Твоя мама дома.

        — Да, но она…

        — Спит уже, наверное. Я приношу свои извинения, что позвонил так поздно. А почему ты не спишь, Хьюго? Тебе ведь завтра в школу?

        — Мне разрешают. Я учусь нормально. Что-то случилось с папой?  — голос у Полански был по-настоящему хороший, как у положительных капитанов космических кораблей из старого детского кино, поэтому Хьюго не хамил.

        — В общем, да. Я могу к вам приехать завтра утром?

        — Да, только скажите сейчас, а то мне страшно.
        Но детектив Полански не сказал; «тогда приезжайте пораньше,  — попросил Хьюго,  — скажете, пока я в школу не уйду»; «хорошо, в семь утра сойдет?» — спросил детектив; «да, да»; потом детектив положил трубку; Хьюго услышал, как у него стучат зубы,  — камин совсем погас; из ванной вышла мама. «Хьюго, будешь чаю?» «мам, беда». Она ничего не разбила, не уронила, не закричала, просто пребольно стиснула ему ладонь, испачкалась в его крови и не заметила; из-под старых порезов тоже проступила кровь; они разожгли снова камин, сели в свои кресла и сидели так; мама в шесть утра переоделась из пледа и пеньюара в свитер и шерстяную узкую юбку по колено, собрала волосы в хвост, стала похожа на студентку с архитектурного; Хьюго перелез в свои узкие штаны с подтяжками и разноцветный свитер: коричневый с синим, желтым и зеленым — такая смешанная пряжа. В семь позвонили в дверь. «Не обманул»,  — подумал Хьюго.
        Детектив был невысокий, стройный, молодой; темноволосый, темноглазый; «молодой» — не значит совсем молодой, а есть люди, которым повезло, и они застряли в каком-то возрасте, так что им теперь всегда двадцать семь лет; хоть сорок, хоть сто; мутанты, люди Икс; одет в куртку с меховым капюшоном, в хорошие темные облегающие джинсы; такие парни обычно наследные европейские принцы, покоряют Монблан и возглавляют фонд защиты прав животных. Сварили дружно кофе; «с сахаром, сливками, зефиром, виски?»; корзиночка с печеньем — бисквит, карамель, сверху молочный шоколад — у Хьюго ойкнуло: печенье было из кондитерской Кинселла; «яичницу, омлет, бутерброды?» — спросила мама, но никому не захотелось; детектив глотнул кофе и начал наконец:

        — Юстас Хорнби — ваш муж, мадам Консуэло? Вы знаете, чем он занимается, в чем суть его работы?
        Мама ответила про бизнес: покупают компании, что-то в них переделывают, чтобы были рентабельными, продают.

        — А ты, Хьюго?
        Хьюго сказал, что знает то же самое.

        — Юстас Хорнби — очень известный грабитель, причем его интересуют и частные дома, и банки, и музеи. Известный и великий в своем роде. Мы очень давно охотимся за ним и его командой; действительно долго, около двадцати лет, так что я уже третий следователь по его делу; и вот вчера их поймали при попытке ограбления банка — при ограблении они убили трех челочек из охраны. Это не первые их убийства, кстати: они довольно безжалостны, убивали за свою историю и заложников, и прохожих шальной пулей…
        Хьюго с мамой смотрели на него, как на внезапное солнечное затмение.

        — Мам, ты знала?  — спросил Хьюго, будто детектива и не было в их кухне.

        — Нет, а ты?

        — И я нет. Что же делать?  — повернулся Хьюго к детективу.

        — Просто сохранять спокойствие. Я специально приехал рассказать вам лично — чтобы посмотреть, знали вы или нет; вы не знали. Вы не виноваты ни в чем. Эта картина в гостиной — Тулуз-Лотрек; ее привез однажды Юстас?

        — Нет,  — сказала мама,  — это моя. Я купила ее еще до замужества.

        — Извините,  — сказал детектив.  — Профессиональное. Вам есть на что жить?

        — Да,  — сказала мама,  — у меня есть свои деньги. Я пела в опере до замужества, и мне идут проценты с записей.

        — Я знаю,  — сказал Полански.  — Я даже слушал ваши записи, мне понравилось, я даже, пожалуй, отличу вас от Нетребко и Каллас. Это хорошо, что вы можете жить дальше сами. Я рад, правда. Вас не тронут. Раз вы не знали, вас до суда никто не побеспокоит.

        — Я ничего не скажу,  — сказала мама.  — Можно? Я ничего не запомнила, кто, когда и куда уезжал, правда, мы просто были счастливы.

        — А ты, Хьюго?  — повернулся к мальчику детектив.  — Что будешь делать?

        — Не знаю,  — сказал тихо Хьюго.  — Попытаюсь жить как обычно. Это возможно? Мне можно идти в школу?

        — Иди, конечно.
        Хьюго поднялся в свою комнату, посмотрел на рисунки — и руки его, порезанные, заболели, заныли, как перед затяжным дождем. Оглянулся — на пороге стоял детектив.

        — Невероятные,  — тот рассмотрел рисунки, закачал головой.  — Просто супер. Ты можешь зарабатывать этим на жизнь. Я тоже обожал в детстве комиксы, правда, марвеловские.

        — А сейчас?

        — Некогда. Я даже книг не читаю, газеты только — ищу в них знаки. Этот парень похож на тебя — вот этот, с ножами вместо рук.

        — Это я и есть. Его зовут как меня: Яго.

        — Из Шекспира?

        — Да. Коварство и любовь. Меченосец. А это его друзья: парень-резина: если ему надо выключить свет, достаточно просто протянуть руку она тянется и тянется, и из кресла вставать не надо…

        — Н-да, удобно. А этот? Под ним пол расплавился…
        Это его братишка — серная кислота. А это Патрик: он стальное сверкающее насекомое, у него яркие крылья, усики, глаза фасетчатые; а в жизни, в школе, он серенький такой; а это Энди — огонь.

        — Такой, из японского аниме немного: глазищи, волосы красные, гребнем.

        — Ну да, есть чуть-чуть.

        — А в жизни, Хьюго, у тебя есть друзья? Банда, команда? Не бойся, я не подозреваю…

        — Нет. Я один.



«Один»,  — подумал Хьюго еще раз, вошел в фойе, двинулся сдавать куртку в гардероб; вокруг было полно детей, и все они умолкли, расступились, запихали друг друга локтями. «Почему?  — подумал Хьюго.  — А, ну да, новости, утренние выпуски по телевизору и радио в машине: «Юстас Хорнби и его банда арестованы, они грабители и убийцы». Я сын грабителя и убийцы, зашибись». Тетенька взяла его куртку и, как показалось Хьюго, постаралась не коснуться его забинтованных рук. «Я теперь как Яго и его банда — буду идти сквозь толпу, как нос корабля». Хьюго шел, смотря себе под ноги, и тут его по радио вызвал к себе директор. «Исключат, конечно же, зачем я им?» Хьюго вошел в кабинет — он был в нем всего лишь раз, когда проводили собеседование; «понимаете, мы берем не просто детей, родители которых в состоянии заплатить за обучение, мы хотим, чтобы детям понравилось у нас учиться, чтобы это образование им действительно было нужно»,  — объяснил тогда директор маме смысл собеседования; в итоге они говорили об опере — директор восхищался мамой Хьюго, жалел, что она бросила петь; кабинет оказался уютным: легкая светлая
мебель, складная, с подушечками на сиденьях, такой место, скорее, на даче; много разноцветных круглых и квадратных ковриков; ноутбук и фотографии на стенах — маяк посреди моря с вертолетной высоты, крыло бабочки, испанская улочка на рассвете; полстены занимает огромный аквариум. «Садись, Хьюго,  — сказал директор,  — поговорим. Звонил следователь, детектив Роман Полански, сказал, что вы с мамой две невинных души; и твоя мама в состоянии платить за обучение дальше, так что я не вижу никаких причин уходить тебе из нашей школы. Ты ведь собирался, вижу по твоему английскому лицу,  — но никто здесь о тебе плохо не думает. Знаешь, Хьюго, твой отец… он ведь войдет в историю; ты, конечно, не гордись, это я так, профессиональное»; он был учителем истории у выпускников. Хьюго решил, что директор уже подумывает над мемуарами под названием «В моей школе учился сын Юстаса Хорнби» или собирается написать глобальный исторический очерк «100 величайших грабителей»,  — и засмеялся-испугался про себя. «Спасибо» «да не за что; мы предупредим учителей, чтобы они пресекали всяческие попытки тебя обидеть, оскорбить и
прочая, ты сам о них нам сообщай, не таись, а сообщай, понятно?» «понятно» «и школьный психолог, если что, всегда к твоим услугам — хоть днем, хоть ночью, она сама сказала, слышишь. Хьюго?» Мальчик кивнул. Урок уже начался — у Августа Михайловича, директор дал Хьюго записку, почему тот опоздал — был у него, и Хьюго шел с ней по пустым коридорам, полным зеркал, цветов, ковров, и думал: почему пусто не может быть всегда? Потому что никто и ничто не поможет: ни директор, ни учителя, ни записки, ни психолог,  — ему теперь никогда не познакомиться с Магдаленой. Постучался, вошел в класс, отдал записку, сел, стал слушать, писать, закрылся от всех руками — в лицо ударило, как снежком, заболело опять до самых костей: Магдалены не было на первой парте; она не вышла как дежурная намочить тряпку или за мелом — и на парте не лежало тетрадок, учебника, ее вечных блокнотиков, ручек, карандашей, последней Роулинг; ох, черт, ну почему в этот день ей вздумалось заболеть, как раз, когда так нужно встретиться взглядами, чтобы понять наконец: да или нет?



…Но до пятницы были еще среда, четверг — и учитель уходил вечерами в Медаззалэнд: «я погулять» — и медлил на пороге: что скажет? Она кивала головой из кресла, прелестной головой, на которой в другом мире наверняка покоилась бы диадема принцессы; такая тонкая, с крошечными бриллиантами и огромной жемчужиной посредине; а в этом мире принцесса не знает, чем себя занять: сидит, читает — все-все, от Бодрийяра и Гегеля до Чейза и Картленд; «интересно,  — подумал учитель,  — смогу ли я пронести что-нибудь из Медаззалэнда: шоколадку из автомата в «Кладбище…» или сувенирчик из лавочки по соседству с баром»; там продавали кольца обручальные всех видов, форм, каратов и размеров — на случай, если кто срочно захочет пожениться; судя по всему, хотели; и торговали всякими безделушками: кулонами-воронами, крошечными, из серебра и черного камня, неизвестного, непонятного учителю, чуть-чуть со слюдой, и в темноте — словно светится: то ли кажется, оттого что пристально смотришь, то ли вправду. Учитель купил кулон — и принес — пронес — сквозь линию — смотрел на него долго, как на звезду, подарил жене за завтраком: «о,
какая прелесть»,  — воскликнула она, хотя кулон был мрачноват, готичный, средневековый какой-то,  — к нему бы корсет, черные волосы по пояс, пирсинг в губе и брови; учитель все ждал, что кулон исчезнет, потеряется к вечеру; но он висел на шее у жены, и, казалось, ему там хорошо. «Тяжелый?» — спросил он, трогая; теплый, нагрелся от тела; ворон сверкнул слюдяным глазом; «нет, очень приятный, чудно так — кажется, что с ним теперь безопасно; можно не бояться крутых лестниц и внезапной темноты»; «еще бы — он же сама тьма»,  — было что сказать учителю, но он промолчал, поцеловал жену, глянул, что она читает,  — опять что-то из детского, магического, фэнтезюшного — Джонатан Страуд, «Амулет Самарканда»…


        Медаззалэнд был большим клипом — для тяжелой ритмичной песни, которую вдруг без конца крутят по радио; без специального промоушена, а так — потому что в нее влюбился красивый, темноволосый, со странными инопланетными черными глазами ночной диджей, а за ним — все диджеи радиостанции, маленькой, странной, на маяке; и эта песня колдовская, она действительно нравится всем повально: и романтичным девушкам из консерватории, и классическим рокерам в потертой коже, и интеллектуалам, слушающим исключительно живой джаз; учитель все пытался угадать, по каким законам живет этот ослепительный, пестрый ночной неоновый мир,  — по комиксовым, космическим? Ничего человеческого в нем не было, словно его придумали именно для этого — для вечерних прогулок и вместо друзей, книг, телевизора, хобби. В этом мире существовало все то, что делает мир миром: спиртное, сладкое, девушки, такси, музыка; однажды учитель взобрался по пожарной лестнице на крышу одного из самых высоких домов в городе — крыша сверкала от дождя, будто парча,  — чтобы увидеть, где город начинается и где заканчивается, или наоборот: город как море; но
сверху он казался бесконечным, и даже той линии, через которую учитель проходил в него, не было — видно, учитель носил ее с собой в кармане. И вдруг учитель увидел нечто — летящий, словно маленький дирижабль, деревянный самодельный самолет; черный, четкий, точно театр теней, силуэт среди стен и вывесок; нечто скользило по воздуху так, будто ничего особенного в полете нет. Исполинское насекомое из детских страшилок — замерзло в ледниковый период, прошли тысячи лет, наступил наш век, хорошая погода, жара, июль, кусок льда растаял, насекомое ожило и давай летать и всех кусать; село на соседний дом, на стену, начало умываться — гигантскими колючими лапками чуть не отрывая себе голову от ниточки-шеи, крылья сложило на спине, как одежду на спинке стула; красивое и страшное, новеллы Кафки, фильмы Линча; учитель промок, продрог от ужаса, пошел к краю крыши, чтобы лучше смотреть; «я же ученый»,  — уговаривал сам себя; а насекомое переползло на крышу и вдруг — а-а — стало складываться, съеживаться, уменьшаться, становиться человеком, стремительно, будто пакет попал в огонь, искажаясь, разрывая реальность,
брызгая во все стороны кусочками плоти,  — чтобы стать тонким, невысоким, стройным, совсем подростком — в вельветовом пиджаке с потертыми локтями вместо крыльев. «Патрик!» — крикнул про себя учитель, существо оглянулось, словно услышало; «у насекомых ведь чувствительность, сенсоры — будто на мины»,  — вспомнил учитель, зажал рот руками. Патрик как Патрик, только глаза фасетчатые, в них — оранжевое небо; учитель боялся дышать, и существо отвернулось, наконец; еще немного повозилось на крыше, вновь отрастило крылья и упало с карниза, полетело, свободное и серебристое, трамонтана. Учитель почувствовал, как от страха разболелись все мышцы, и заснул от усталости на крыше, а проснулся от шепота в самое ухо:

«Тебе никто не поверит, учитель».
        Голос низкий и мужской, сексуальный, как темно-красные цветы, крепкие сигареты, толстые обтягивающие свитера; рядом никого не было — но он понял: он вошел в Медаззалэнд без спроса, и это не его мир, а чужой, и подростки не умеют летать — его предупредили. Но когда разгадываешь шифры, знаки и тайны, карту с сокровищами — трудно остановиться, остаться дома. Учитель спустился в бар, в «Кладбище разбитых сердец», заказал еще один чай с лимоном и спросил бармена еще раз: «кто эти пятеро?» «метаморфозы,  — ответил на этот раз роковой мальчик-бармен,  — убьют или защитят, смотря чего ты стоишь и чего заслуживаешь; чего ты заслуживаешь?» — и улыбнулся вишневыми губами, будто уже знал, погадал на Таро.



«Бедный»,  — подумала Магдалена, когда прочитала об отце Хьюго; им приносили в дом прессу за всю неделю — не только «Гастроном» и «Вестннк ресторатора»; в их семье обожали читать, просто как в «Школе волшебства» Энде — до абсурда, когда бабушка вяжет шарф с километр, зачитавшись; качественное, новостное, без картинок, желтое, все в картинках, журналы о доме, о цветах, о музыке и кино, о спорте, театре, о моде, путешествиях, об Англии, толстые литературные, тонкие подростковые, комиксы… Все валялось по полам, коврам, креслам, кроватям, потом кто-нибудь в приступе уборки складывал их в икеевские коробки, уносил в кладовку, а позже это сдавалось в местную библиотеку. Дом Кинселла был полон еды и животных: Кинселла содержали приют для бездомных животных и ветеринарную благотворительную лечебницу; животных они обожали, особенно собак; сейчас в доме жило три, и всех подобрали на улице: помесь сенбернара с московской сторожевой Уильям Баскервильский, старый-старый пес, который спал всегда в комнате Магдалены, они были большими друзьями; именно Магдалена привела его с помойки — с помощью сосиски с сыром;
хромая колли Энья и что-то маловразумительное, лохматое, резвое, маленькое — Дэвид Копперфильд. «Бедный Хьюго»,  — сказала Магдалена Уильяму; тот лежал у ее ног, дремал, огромный, как бревно, открыл глаза, закрыл опять, понял, что не про него — он-то был счастлив, продолжил дышать ей в ноги, греть; Магдалена простыла ужасно: пошел снег, а она, влюбленная в Хьюго, надела легкое платье вместо свитера и джинсов — красное, с капюшоном — и полосатые чулки; вот теперь из носа, из глаз течет, горло болит, пить можно только горячее; на улице весна, а она в теплых, нелепых, с пальцами носках, в пледе, пьет аспирин, фервекс, а у Хьюго беда, и никто небось слова доброго не сказал. А вдруг его вообще исключили и они с мамой уехали на край света? Выковать железные башмаки, железный посох, железные хлебцы и искать его теперь полжизни. Не выдержала, набрала номер — взял Хьюго; какой у него голос — низкий, совсем мужской, сексуальный, словно из ночного радио внезапно — «Танцы Минус», «Цветы»; «кто там?» — спросил Хьюго, будто она стояла у него за дверью и думала: оставить корзину с яблоками и земляникой анонимно, на
коврике, убежать или же все-таки выдержать взгляд, улыбнуться…

        — Это Магдалена Кинселла, я учусь в твоем классе, гм,  — «вспоминает, как я выгляжу».
        Хьюго молчал. Связь была очень хорошая, и она слушала его дыхание, легкое, как у медитирующего. Потом он вздохнул — так же легко, еле слышно, словно белый шелковый шарф подкинули, и теперь он падает, медленно, и можно смотреть на него вечность…

        — Я помню, ты сидишь на первой парте, и у тебя куча блокнотиков, ручек, карандашей, и еще ты читаешь книги детские — про волшебство всякое,  — в сердце Магдалены зацвело целое поле одуванчиков.

        — У тебя тоже куча ручек и карандашей, ты что-то рисуешь, но ты всегда закрываешься. Наша староста как-то хотела попросить тебя нарисовать плакат, ко Дню учителя, что ли, но к тебе так просто не подойдешь: ты кажешься далеким, как крепость на конце пустыни; кажется, ты так глубоко ушел в себя, что, если к тебе обратиться, ты нагрубишь.

        — Я комиксы рисую. Есть у меня тут одна история ко Дню учителя, как раз доделываю,  — Магдалена подумала, что история, наверное, страшная,  — так нерадостно он это произнес, словно не выходит малахитовая чаша, рисует целый год.

        — У меня брат младший читает комиксы, «Человека-паука» и «Людей Икс». Отстой?

        — Ну-у… Каждому свое.

        — Ты любишь мрачные?

        — Ну да, типа «Ворона».

        — Совсем мне незнакомый мир. Я люблю волшебников и рыцарей, колдунов и фей.

        — Просто ты хорошая,  — сказал он ласково; Магдалене стало жарко, она скинула плед.

        — А ты чувствуешь себя плохим?  — ее поразило, каким сложным стал их разговор; она-то намеревалась просто спросить, что задали по физике, истории или алгебре, хотя, что задали, она знала: староста звонила каждый вечер…

        — Я и есть плохой. Все ждут от меня плохого.

        — Все-таки ждут.

        — Ну да. Я шел по коридору и прямо читал, как в комиксах, над каждой головой облачко: «эй, парень, а ты тоже носишь с собой офигительный набор отмычек? ты тоже убьешь человека за деньги?»

        — Я думаю, это не так, тебе кажется, тебе просто страшно. Или ты действительно плохой и думал бы так о другом, если бы это приключилось с другим. Уфф, как сложно. А знаешь, я болею. У меня грипп. Сопли и все такое.

        — Ужас. По-моему, даже хуже моего.

        — Вот видишь! Продиктуешь мне домашку по алгебре?


        Они стали разговаривать по телефону каждый вечер — где-то в десять, когда родители смотрели телевизор, новости или новый фильм Ридли Скотта по DVD, младший брат пел Тимберлейка в ванной, а мама — из Пуччини или Верди; Хьюго боялся, что мама будет плакать, пить спиртное или снотворное, не дай бог; но она держалась, они говорили друг с другом; «это кошмар,  — сказала она,  — но я не чувствую, что он предал меня, я его все равно люблю, буду ждать суда, а там уже что получится — ждать его или жить уже одной, воспитывать тебя»; и обнимала его; «не надо меня воспитывать, поздно уже»,  — но объятия терпел, слушал, как бьется ее сердце под красивым кашемировым свитером сливочного цвета; одновременно набирали номер — и Хьюго, и Магдалена, и телефон давал короткие гудки: занято, сбой, неправильно набран номер; потом кто-то один успокаивался и ждал, второй набирал снова и снова, словно желая дозвониться на радио, выиграть билет в кино, передать привет, загадать желание, угадать мелодию; «Магдалена?» «Хьюго?»; и разговоры у них были настоящие, как у парня и девушки; сначала, конечно, о фильмах: Хьюго любил
«Ворона»: «а ты знаешь, что Брендона Ли убили на съемках и фильм сделан наполовину из черновиков?»; а Магдалена смотрела каждый вечер, возвращаясь со школы, мультфильм «Ходячий замок»; «любишь аниме?» «нет, я люблю эту историю: волшебники, гоняющиеся за сердцами друг друга, и музыка а-ля Вена накануне Первой мировой»; ну и конечно, «Гарри Поттер и Орден Феникса». Рассказывали, как у кого выглядит комната: у Магдалены джинсовый диван с ворохом подушек, ноутбук «Эппл» на прикроватном столике, на стене — огромная черно-белая фотография Парижа: по набережной на первом плане идет, улыбаясь, руки в карманах, ослепительной красоты высокий, стройный, длинноногий молодой человек; его зовут Оливер, Оливер Рафаэль; это какой-то классный киноактер, он умер молодым, от наркотиков; «но он так хорош, уфф…» Говорили о мелочах; холодильник у Кинселла весь в магнитиках, например, с такой надписью: «Зачем мне рай, если в нем нет шоколада?» — «наш семейный девиз»,  — смеялась Магдалена, а у Хьюго все замирало внутри от ее смеха, от ее голоса, будто он стоял на пороге вертолета на совсем не учебной высоте и собирался
прыгать впервые в жизни с парашютом, без инструктора, без обучения; где учат любить? Магдалена рассказала ему о собаках, об Уильяме: они нашли его в одном дачном поселке — поехали к друзьям на пикник; когда-то, наверное, его тоже кто-то вывез с собой на пикник, а он потерялся, несчастный пес, жил на помойке; они с папой сразу же забрали Уильяма с собой; он был худой, страшный, весь свалявшийся, и Магдалена ревела от злости на жизнь, что чудесные собаки бывают несчастны; а теперь вот рядом спит, дышит ей в ноги, и Магдалена обнимает его за большую шею, а больше всего он любит сосиски с сыром. «Не могу,  — сказала Магдалена,  — когда кому-то больно, кому-то плохо» «мне плохо,  — сказал Хьюго и сам испугался своей правды,  — когда ты выздоровеешь?» «послезавтра,  — ответила Магдалена,  — мне к врачу, я почти здорова», и чихнула; «будь здорова,  — сказал Хьюго,  — «послезавтра»? это ж целая вечность, я умру, или я убью кого-нибудь в этой школе» «так все плохо?» «хуже некуда: я иду — и все расступаются, смотрят, как в «Факультете»; будто не они инопланетяне, а я…» «хочешь, я приду в гости, принесу тебе
свою книжку про магических животных» «у тебя вышла книжка?» «ну да; на обложке, правда, написано «Анжела Норелл», это я в другом мире, двоюродная внучка Дамблдора, директор одного виртуального Хогвартса; у тебя есть Интернет? можешь вылезти на наш сайт, посмотреть на меня в высокой черной шляпе; называется «канон-Хогвартс», канонический, у нас все по правилам: если ты поступаешь к нам учиться, ты англичанин, и тебе одиннадцать лет, и имя у тебя английское, и будь добр, играй подростка-несмышленыша, а потом расти вширь и в глубину; мы это с одной девочкой придумали, с Владленой, она училась раньше в нашей школе, в нашем классе, и в виртуальном Хогвартсе, ей все так не нравилось — какие странные персонажи, которым по сто лет, они гаргульи, и зовут их Шакира, например; бардак какой-то, самодеятельность. Потом ее семья уехала в Таллин, мы переписываемся и делаем вместе сайт. Я веду уход за магическими животными, вот и написала книжку — «География мифических существ», люди из одного солидного издательства прочитали ее на сайте и предложили издать; и издали, красивая такая, белая с золотом, старинные
гравюры внутри и даже карта старинная Европы, с обозначениями: здесь могут водиться драконы; я на гонорар купила себе ноутбук, а так вообще у нас большой семейный компьютер в гостиной стоит». «Ого,  — сказал Хьюго,  — а зачем это — мифические животные?» «а зачем ты рисуешь комиксы?» «потому что я часть их, я — Яго»,  — проговорился Хьюго и прикусил губу до крови: она не поймет, не услышит. «А я волшебница,  — спокойно ответила Магдалена,  — вот ты со мной разговариваешь как с хорошим человеком, а я возьму и приворожу тебя». «Хочу»,  — подумали оба.



«А не проще ли будет просто сбежать, смыться, удрать?» — размышлял учитель; сердце его молодое становилось старее на десять лег от каждого посещения Медаззалэнда; ему казалось, он ест какой-то наркотик — дорогой шоколад, молочный с перцем, или нюхает — сложный запах, полный фруктов и воспоминаний о детстве, окутанном одуванчиками; «не проще ли сказать «стоп», протянуть руку к солнцу, растопырить пальцы, как это делают в клипах социальных, на плакатах против тех же наркотиков: я против, я отказываюсь; я хочу жить спокойно; пусть я пожалею об этом, но все-таки собрать вещи, книги, уехать в еще один маленький город; но как знать, может, они всегда возвращаются — всегда будут находить тебя, сквозь времена и миры,  — гештальт такой, Стивен Кинг: пятеро против учителя?» Учитель даже знал, что с ними: ему рассказывали, как однажды в школе погас свет, а на цокольном этаже, где находились все пробки, щиты и провода, заполыхал огонь; детей еле успели эвакуировать; а потом оказалось — те пятеро были там: они всегда дружили и тогда залезли туда грабить шкафчики одноклассников — сами сказали, вытирая сажу с лица;
они не кричали, никто не знал, что они там, чтобы вспомнить,  — они сами вдруг вышли из пламени, черные, зловещие, бессмертные, как назгулы из ворот Мордора; их сразу подхватили на скорую, но ничего не нашли — ни шока, ни ожогов; только брови и ресницы опалены. Про это написали в газетах, и все стали их бояться — безотчетно, как все дети боятся темноты,  — так надо по условиям жанра; но только учителю физики была судьба узнать, что у них внутри. «Наверное, то, что там было,  — не просто пожар, а молния, мутация»,  — рассуждал учитель про себя, точно не о живых учениках своих, а историю придумывал, сценарий фильма фантастического, не слишком успешного, а так, для подростков, на летний сезон ужастик. Патрик умеет летать, превращаться в чудовище, в серебристое насекомое. Что могут Энди, Грегори и Дигори — исчезать по хлопку ладони, читать мысли или передавать их на расстоянии? О Яго думать ему не хотелось: Яго и без пожара был убийцей — как в старые времена, когда существовали касты, кланы, Парижское дно; словно все в его роду рождались убийцами, и это считалось бесспорным, что он будет таким же — и даже
страшнее.
        Он подготовился к занятию в пятницу как никогда — приготовил интересные опыты по механике; а вдруг все пройдет спокойно: просто покажет, расскажет, Яго выслушает и запомнит что-то, сдаст очередной срез на три; и все забудется, и Медаззалэнд закроется? Проверил, все ли работает — на десять раз; пришел в аудиторию за полчаса до занятия, все расставил, разложил, посмотрел в окно — семь вечера, а уже так темно — словно зима или торнадо надвигается. Потрогал сердце — предчувствует смерть?  — сердце молчало, будто осталось в другом месте, схороненное в коробке для хрупких подарков: внутри все выстелено войлоком и розовым шелком, сверху обтянуто блестящей бумагой с красными розами, с бликами на лепестках, почти роса. Вдруг раздался шорох: сначала из одного угла, потом из другого; учитель оглянулся: в аудитории никого не было; а шорох заполнил весь класс — точно кто-то мял в руках серебристую бумагу, пакет из дорогого магазина; и тени, словно от свечи на сквозняке, заплясали по стенам. «Началось»,  — подумал учитель, и вдруг все ушло, втянулось в углы, в стены; послышался звонок, гул последней перемены,
шум уходящих домой ребят, толпящихся в раздевалке и в коридорах; дверь аудитории хлопнула, и вошел Яго, долговязый, синеглазый, мрачный, будто голова болела в предчувствии дождя; и с ним — остальные, хотя их на праздник законов механики не звали; такие же, как обычно: красноволосый Энди в тельняшке, куртка кожаная через плечо, Патрик в потертом пиджаке, галстуке, только чемоданчика с бомбой не хватает, Дигори и Грегори — оба в черном, смуглые, маленькие, одинаковые, кто из них кто,  — просто молодые Битлз на первый взгляд; но учитель увидел разницу — они двигались по-разному: Дигори резкий, язвительный, будто хочет обжечь, будто у него в руке склянка с кислотой, а Грегори — словно уличный танцор — гибкий, пластичный, Человек-паук, тело без костей; они расселись на задних партах, как обычно. Даже не поздоровались. Через пару минут явилось еще несколько двоечников — каждый замирал на секунду на пороге, увидев пятерку, бледнел, потом нерешительно двигался к первым партам. «Кто они для одноклассников?  — подумал учитель.  — Для меня — заговор тамплиеров, я знать не хочу правды, для меня они — зло; а для
одноклассников они, наверное, просто воплощение их кошмара — протест против подросткового конформизма, не обычные неформалы — по-настоящему иное». Он открыл журнал, отметил — все ли, начал тему, которую другие его классы прошли три недели назад и уже решали вовсю задачи, а эти — никак, будто в коме пребывали. Первые парты развернули тетрадки, что-то застрочили; четверо злостно зашептались, заусмехались; лишь Яго не шевельнулся, смотрел на учителя своими синими глазами, не отрываясь, не моргая даже, Снежная королева,  — иногда учитель чувствовал холод в голове, словно туда кто-то пытался войти; учитель вспомнил средство от неприятностей: представь, что вокруг тебя забор из зеркал, и пусть обидчик смотрит на свое отражение; или построй вокруг себя кирпичную стену — и пусть дети Луны пытаются разобрать ее по кирпичикам, а ты тем временем уже убежишь. Опыт был совсем простой, но эффектный: ток бежал по проволоке, попадал в стеклянную колбу — та начинала светиться и дрожать, издавать нежный звон; все получилось — колба засияла, запела, ребята оживились, заулыбались; вдруг свет стал ослепительным — и класс
исчез — учитель увидел бездну под ногами; ветер трепал волосы и вырывал тетрадь из рук, а сверху сыпались и сыпались звезды; одна чиркнула по щеке, и учитель почувствовал огонь; и боль на секунду; а потом небо разорвалось, будто ветхая ткань, и учитель опять очутился в классе — никого больше не было, кроме Яго, Энди, Дигори, Грегори и Патрика,  — и пронзительный холод царил в классе, словно вызвали дьявола; с ламп и краешков столов свисали сосульки.

        — Что это?  — спросил учитель.

        — Это мы,  — ответил Яго.

        — Вы вызываете холод?

        — Нет, это как раз ты, учитель. Наверное, такой у тебя дар — морозить, типа когда стресс,  — они засмеялись, точно репетировали, словно рок-группа играла слаженно.  — А мы умеем нечто другое. Сразимся?
        Энди встал на парту — и вдруг руки его вспыхнули, как два средневековых факела, которые подносят к горе хвороста: сжигать Жанну, Джордано, тамплиеров; волосы его пылали, во все стороны сыпались искры — лед на потолке и стенах начал стремительно таять, и зеркала, и кирпичная стена; учитель понял, почему попадал в Медаззалэнд: он такой же, как они,  — мутант, иной; но не прижился там — ибо сила его невелика; «нет,  — подумал он,  — я смогу — выстоять против человека-огня, против них всех; они просто жестоки, а у меня есть любовь». Волосы потрескивали на голове, по лицу тек пот, но учитель не бежал, стоял и смотрел, сжав кулаки,  — и пламя Энди начало угасать, таять, а потом вдруг погасло, зашипев, наполняя аудиторию густым паром. Парты начали разлетаться в разные стороны, словно от ударов гигантского хлыста,  — учитель увидел, что это руки Грегори; они змеились в бесконечность, тянулись, сужались, завязывались узлом — и лицо его теряло то и дело свой облик, растекалось, будто лиц было тысячи, и он не мог решить, какое надеть. Человек-резина. Руки потянулись к горлу учителя — учитель отпрыгнул и
наступил на чью-то ногу; кто-то зашипел — учитель оглянулся и еле успел пригнуться: Дигори, чье лицо было жидким и сверкающим, как раскаленная сталь, плюнул в него кислотой. Кислота попала в Грегори — тот завопил, а учитель, распростертый, смотрел в ужасе, как под Дигори прожигается пол,  — он истекал кислотой, как потом, и сам от себя погибал. И тут сверху на учителя обрушились крылья, острые, металлические, будто стая ворон напала. Он схватил существо за колючие ноги, резко дернул, ударил об пол; существо кусалось, царапалось, изворачивалось, кровь хлестала во все стороны, и когда учитель от боли отпустил Патрика, тот взлетел и сел на потолок, завис, замер, словно умер. Учитель поднялся на ноги; класс превратился в руины: все дымилось, шипело, таяло; учителя трясло и шатало, будто он стоял на палубе в бурю; бой длился секунды, а учителю казалось — часы. «Я победил,  — подумал он,  — Боже, я победил?» Тут холод пронзил его; «что это,  — подумал он,  — я ведь победил, откуда холод, я ведь владею холодом»; он опустил глаза — и увидел меч в своей крови.

        — Учитель,  — прошептал Яго ему в ухо, и учитель услышал голос, который пел в «Кладбище разбитых сердец» каждую ночь,  — глубокий и нежный; как быть в любимой женщине. Учитель дернулся, снял себя с меча, повернулся к Яго лицом. Яго был все тот же — красивое тонкое лицо, синие глаза, худой, длинноногий мальчик в разноцветном свитере и джинсах с красными подтяжками, словно никто не умирал, а он только что зашел в его класс: «…это Яго, он будет учиться у нас в школе…» Так в чем же секрет?

        — Ты хочешь убить меня?

        — Да. Ведь иначе ты убьешь меня.

        — Я не хотел вас убивать.

        — Хотел. Ты, как все люди, не выносишь секретов, тебе нужно сказать всем. Ты ничего о нас не знаешь, но решил, что мы зло. А раз ты хочешь зла — умирай.
        И учитель увидел, как из запястьев Яго выросли лезвия, одно другого прекраснее, у каждого свое имя, как у планет,  — и Яго сделал выпад, как великий дуэлянт, и все они вонзились в тело учителя, и опять ткань вселенская разорвалась, и учитель умер…



«У тебя все в порядке в классе?» — спросила мама; они ужинали: рис, грибы в сметане, отварная курица, салат из сельдерея, яблок и грецких орехов; она не знала, чем заняться, накупила кулинарных книг, все остальные валились из рук; теперь продуктов полный холодильник, и мама заперлась в доме, как в осаде; в ожидании звонка, новостей, писем; «нет,  — сказал Хьюго честно,  — нет, мам, все ужасно»; «а что? тебе что-то говорят?» «ничего не говорят, но лучше бы говорили, я бы подрался»; она улыбнулась так, словно на ее глазах великолепная бабочка, махаон, попыталась кого-то ударить, укусить,  — сын казался ей нежным и инфантильным в физическом смысле. «Если хочешь, переведем тебя на домашнее обучение или вообще уедем, хочешь?» «уедем,  — подумал он,  — уедем; значит, я не увижу никогда Магдалену; я ее и так-то не вижу, она болеет, но она звонит, или я звоню, и это лучше любого кино…» «Нет, мам,  — сказал он,  — давай подождем; только, мам, скажи честно, ты тоже думаешь, что я зло? Ты тоже думаешь, что я — грабитель и убийца, что я закипаю, как молоко на плите, под крышкой, за которым никто не следит?» Она
была поражена; встала из-за стола, подошла к нему, обняла, поцеловала в лоб: «ну что ты, милый…»
        Было воскресенье; он сидел и рисовал — как-то странно свалился в коридоре на пол, между спальней родителей, гостиной и ванной: нахлынула, налетела концовка — наконец-то; он думал, что со всеми этими жизненными перипетиями никогда не закончит, никогда не сможет больше рисовать вообще; в дверь позвонили. «Детектив Полански»,  — подумал Хьюго стремительно, адреналин растекался по телу: новости от отца; порезы на запястьях закровоточили, закружилась голова от боли; «мама, я открою»,  — крикнул он в глубь дома, хотя она могла ничего не слышать: в ее комнате громко играла «Турандот». На пороге стояла Магдалена.

        — Привет, Хаул,  — Красная Шапочка, Гретель, девочка из сказки — в красном берете, красных ботинках, в полосатых чулках, полосатых митенках, оранжевом шарфе, оранжевом пальто; в руках корзиночка, накрытая клетчатой салфеткой.  — Я тебе пирог принесла, сама пекла, между прочим. Меня уже выписали, завтра приду в школу; так что я незаразная… Эй, ты меня впустишь в свой замок?
        Хьюго широко открыл дверь и подумал: весна, ранняя, серая, странная, когда кажется: ничего больше не будет: ни лета, ни осени — только вот это молчание предснежное, преддождевое, серое небо, перламутровое, с тонкими переливами акварельными на горизонте; а она такая яркая, вот бы пройтись с этой девочкой по улицам за руку, а потом поцеловать, а потом — в самые глубины Великого моря, на самые вершины Темной Башни…
        Магдалена пихнула его в бок и засмеялась — он ойкнул и пришел в себя; взял пирог, отнес на кухню, поставил чай, вернулся, помог ей раздеться — под пальто у нее оказалось не менее ослепительное красное платье с капюшоном; провел ее на кухню; «как у вас здорово — такой странный дом, тихий очень; улицы и не слышно совсем, будто в аквариуме»; «мне это и нравится в нем,  — сказал Хьюго,  — толстые стены и мало окон, будто загородный, а не городской; и еще он разноуровневый, так что мамина комната и моя — на разной высоте и по разным лестницам»; налил чая — он знал, что она пьет только чай, только заварной, только черный, с тремя ложками сахара.

        — Попробуй пирог. Я на самом деле редко пеку, а этот пирог всегда делала моя мама на мой день рождения, он потрясающий, из разных видов шоколада; я его вчера пекла под ее чутким руководством сама — в первый раз. Хотела положить кольцо — знаешь такую сказку?

        — Нет.

        — «Ослиная шкура» Шарля Перро. Там принцесса, которая пасла свиней, положила принцу в праздничный пирог кольцо, чтобы он понял, что она принцесса. А есть еще одна сказка. Один принц все никак не мог выбрать принцессу в своем королевстве, все-то ему не нравились девушки; стали привозить портреты из других королевств, принцессы всего мира съехались на грандиозный бал, но все бесполезно — не забилось сердце у принца. Тут появился один волшебник, посмотрел принцу в глаза и сказал, что принцесса есть, только она живет не просто в другой стране — она живет в другом мире, и если принц готов пройти за ней миры, то волшебник в силах ему помочь. Принц был готов, волшебник помог, принцессу они нашли, преподнесли ей кольцо и цветов, но она совсем не хотела замуж за этого принца. У нее был уже свой принц, так вот. Тогда принц вернулся к себе в королевство, лег и заболел от горя. И пока он болел — в королевстве воцарилась вечная осень. Никакого лета, и зимы, и весны — несколько лет. А принцесса тем временем разочаровалась в своем принце и стала думать: эх, какая я ж дура была; тут появляется волшебник —
помогает принцессе попасть в мир принца. А там был обычай: в день рождения принца все девушки в королевстве пекли пироги, и какой-нибудь из них принц обязательно пробовал, и тогда девушку, которая испекла этот пирог, приглашали к принцу на ужин — ничего такого, просто ужин. И вот принцесса тоже печет пирог и кладет в него кольцо принца, принц этот пирог выбирает и давится кольцом…

        — Ужас.

        — Да ладно, не насмерть же. Вытаскивает изо рта кольцо, понимает, что принцесса та здесь, в его мире, дико радуется, ну и все, свадьба…

        — Ты хотела положить кольцо в пирог? Так что же это значит?

        — Я пошутила. Ничего не значит. Просто я люблю сказки.
        Засвистел чайник. На голоса вышла мама; «ой,  — сказала,  — здравствуйте, я помешала»; она была в белом халате и с полотенцем на голове, с кучей кремов и гелей в руках. «Мама, ты чего, иди сюда; это Магдалена. Магдалена, это моя мама». «Здравствуйте»,  — Магдалена встала, покраснела. «Мам, Магдалена принесла пирог, она сама его пекла». «Наверное, он потрясающий, мы покупали в вашей кондитерской, все было просто потрясающее». Хьюго смотрел пытливо на ту и на другую — и понял, что они друг другу понравились,  — словно разбили флакон духов и дивный запах разлился по комнате: цветы и фрукты, Pure White Linen. Они попили дружно чаю, Магдалена все время что-то рассказывала: про собак, про кондитерскую, про городок, про своего младшего брата,  — и Хьюго был рад, что они с мамой могут молчать и просто слушать; пирог оказался невероятный — праздник шоколада вместо Пасхи. Потом мама поблагодарила, улыбнулась лукаво Хьюго: «глаза действительно зеленые; а я думала, мальчишки таких вещей не знают, не запоминают,  — как там в «Мулен Руж»: «Я не помню, какого цвета твои глаза, но помню, что они самые красивые на
свете»» — и ушла в свою ванную — петь Турандот; «пойдем, я покажу тебе свою комнату»,  — предложил Хьюго. «Старый красный диван и много-много рисунков — ты рассказывал, здорово»,  — и они поднялись по деревянной лесенке наверх; и Хьюго открыл дверь в свою комнату. Она и вправду была вся в рисунках — Магдалена сразу пошла их рассматривать. Вместо лампы у Хьюго висело несколько новогодних гирлянд, вместо кровати стоял широкий низкий вельветовый красный диван; «мне с детства родители разрешали заснуть за рисованием или чтением, прямо в одежде, на диване, и так и спать всю ночь»; «а этот диван правда из детства?» «да, ему ровно-ровно лет, сколько и мне; папа купил его для меня в день моего рождения, подумал: какая классная вещь, а вдруг, когда мой сын вырастет, не будет таких шикарных диванов, а будут, как у фантастов, белые кушетки стальные — и все, и вообще нельзя будет получать удовольствие от валяния, а только работать и стремиться, летать в космических кораблях, спать в анабиозных камерах…» — Хьюго покраснел, когда заговорил об отце, но Магдалена только села на краешек дивана, погладила вельвет и
пробормотала, как это здорово — иметь свои вещи, только свои и больше ничьи. Рисунки ее напугали — понял Хьюго, не так напугали, как психолога или обыкновенную девушку, а так, словно она начала что-то думать, догадываться; придет сейчас домой, наколдует, раскинет на Таро — и конец ему, Хьюго; завалить ее, пока она сидит на моем красном диване, сжать до боли в костях… Но Магдалена уже встала, коснулась кончиками пальцев одной картинки: кровь? Иногда Хьюго рисовал просто картинки — без сюжета, без привязок: девушка-эльф танцует на огромной ладони, превращаясь в танце в полупламя-полуцветок; затопленное дерево, узловатое, ветвистое,  — и на верхней ветке сидит мальчик, болтает ногами; замок, окно, в окне грустит дама, нежная, легкая, а на фоне луны — юношеский силуэт с крыльями и лилиями — то ли тоже эльф, то ли вампир Лестат… И на некоторых картинках вместо красного была кровь.

        — О чем ты мечтаешь? Летать? Стать знаменитым художником? Путешествовать?

        — Нет, просто жить в квартире с красной лампой и рисовать; да, и еще складывать пазлы. Мне бы хотелось быть кем-то странным — мальчиком из очень богатой семьи, который вдруг исчез, стал продавцом в ночном книжном магазине или смотрителем маленького провинциального кладбища…

        — Никто не хочет быть собой.

        — А ты?

        — Я вполне счастлива: открою, как повзрослею, кафе — такое, в подвале, красный кирпич, арки, камин, репродукции Тулуз-Лотрека на стенах, где все будет демократично, вкусно и дешево, и танцы ирландские по вторникам и воскресеньям; но, может, пока — пока ты не исчез…  — покраснела, смешалась.  — Возьми меня к себе, я тоже люблю пазлы и красные лампы. Я стану ниточкой, которая связывает тебя с внешним миром, буду выгуливать собаку, покупать продукты и гели для душа…  — и замолчала, потому что он молчал, тяжело, словно у него болела в предчувствии дождя или снега голова; слишком уж прекрасно было — мечтать, слишком роскошно… Потом она ушла, улыбнулась на прощание, вся такая разноцветная, а он вернулся к рисунку в коридоре, к туши и краскам, стал думать: а что она делает сейчас? Наверное, гуляет с собакой по парку — она живет рядом с парком; смотрит на прошлогодние листья, ищет на ветках новые; или пьет горячий шоколад, играет с братом в «Колонизаторов» на двоих… Завтра она уже придет в школу, разложит свои блокнотики, карандаши, ручки; интересно, станут ли они общаться при всех так же, как по телефону
и сейчас,  — то слишком прямо, то слишком метафорически, просто Ремарк какой-то… Он побледнел, вдруг вспомнив, что все в классе не в порядке: тяжело, все молчат, избегают смотреть в глаза; и на самом деле обсуждают — в туалете он подслушал разговор, короткий, как выстрелы на границе: «господи, чего ж этот Хьюго не свалит?» «не говори; ты портфель проверяешь — вдруг стащит чего, пока ты на перемене?» «проверяю, а как же». Хьюго сжал пальцы в кулак — перемазанный тушью, он окрасился его кровью, как и тогда, в туалете,  — униженный и оскорбленный. «Они ничего обо мне не знают, но решили, что я зло. А раз хотят зла — пусть умрут. История про учителя закончится, и история Хьюго тоже; вместе с Энди, Дигори, Грегори и Патриком он канет в Медаззалэнд, в землю, имя которой иное — Пустоши».


        Он пришел утром на урок раньше всех — физика, контрольный срез; рано-рано, почти в восемь, хотя занятия начинались в пятнадцать минут десятого; мама еще спала, он позавтракал шоколадными подушечками, залил их молоком, и кинул в сумку пару яблок «Красный принц»; прикрыл тихо-тихо дверь, словно кошку впускал в три часа ночи; вместе с луной; утро было дивное — нежное, перламутровое, то ли солнце появится, то ли снег пойдет — вся прелесть в неясности. Гардеробщица сама еще не разделась; «куда так рано?» — хотела сказать, но увидела, что это Хорнби, промолчала, взяла куртку, повесила, дала номерок с гербом и девизом школы: «Познай себя, твори добро». Хьюго сел на парту Магдалены: вот бы она пришла второй; тогда он ничего не сделает, возьмет ее за руку, и они уйдут в рассвет или закат, как в вестернах; а что он скажет ей, если она придет третьей или еще какой: зачем он это сделал? «Они достали меня, они думают, я буду сейчас их грабить, насиловать и убивать,  — и я буду, раз так ждут».
        Второй пришла девушка по имени Оля, высокая, полная; Хьюго помнил, что она носит много бижутерии — стеклянной, цветной, звенящей. Девчонки в ее компании говорили об одежде и развлечениях, а на литературе она пользовалась шпаргалками, потому что не могла прочесть ни одной книги до конца.

        — Привет,  — сказал он ей.

        — Привет, Хорнби,  — отозвалась она удивленно.  — Ты чего не на своем месте сидишь? К контрольной готов? Ты чего, Хорнби,  — и тут он ударил ее в самое сердце — она только вздохнула. Он вытер лезвие рассеянно об тетрадь, и в кабинет вошел еще один парень — он сидел перед Хьюго, звезда школы, красавец, спортсмен — футбол и бадминтон; увидел кровь, растекающуюся по полу, закричал: «Хорнби, Хорнби, ты чего сидишь как истукан, помоги!» — и в шоке увернулся от первого удара, Хьюго поймал его; и потом приходили они все и умирали, быстро, кроваво; а потом зазвенел звонок, и в кабинет вбежала она, опоздала,  — Магдалена, с румянцем во всю щеку, снежинками на челке,  — там все-таки пошел снег; и не закричала — нет, просто замерла на пороге, а сзади звенел, заливался звонок, и топали люди, услышавшие крики.

        — Магдалена,  — пробормотал он,  — Магдалена, прости…
        Он стоял все такой же: красивое тонкое лицо, синие глаза, худой, длинноногий мальчик в разноцветном свитере и джинсах с красными подтяжками, будто никто не умирал, а он только что зашел в класс, «это Яго, он будет учиться у нас в школе»; и лишь из запястий, ладоней у него торчали лезвия, длинные, острые, сверкающие, словно бриллианты; и кровь стекала с них на пол.

        — Яго,  — сказала она.

        — Да, видишь, это правда, не иди ко мне, Магдалена. Что теперь делать?

        — Верить в волшебство.

        — Ты маленькая сумасшедшая, ты меня злишь. Как придуманное книжное волшебство может спасти мир?

        — Не мир — одного человека,  — и она махнула руками, будто выпустила стаю голубей; и вдруг вокруг нее и Хьюго образовалась переливающаяся всеми цветами радуги сфера; и не стало слышно ни звонка, ни криков, ни голоса Августа Михайловича: «ребята, что происходит?», ни топота, ни стука в двери, ни сирен — ничего — только тихий-тихий звон, нежное гудение огромной, настоящей магии, атомной электростанции. И она в этой сфере оказалась так рядом, в миллиметрах, и он почувствовал запах — чудесный запах шоколада, корицы, мяты, карамели, зефира, услышал, как она коснулась лезвий,  — и они легко уходят внутрь его тела, исчезают покорно — без прежней адской боли, еле-еле слышно, прохладно; и руки заживают — в ее руках — маленьких, теплых, мягких, как сливочный бисквит. И лицо ее, глаза зеленые, светлые, как весна,  — совсем рядом; и они поцеловались — крепко, по-настоящему, как целовались принц и Русалочка в диснеевском мультфильме.
        The seventh stranger


«Веришь ли ты в любовь?» — пела очередная группа по радио; потом шли совсем странные строки: «…в стыд, в красоту, в открытые двери, в то, что звезды складываются в слова, а радуга — это еще один парижский мост, на нем полно домов и продают сувениры»; странная песня, подумала Клавдия; что за странные песни бывают порой, мысли, настроения, вместо того чтобы бегать по дому и упаковывать последние вещи: плащ, например, валяется на диване, на самом краю, вот-вот упадет без сил, будто ему сто лет, позабыт-позаброшен, затаскан; а ведь сшит специально для этой ролевухи — она долго искала именно такую ткань: тяжелый и при этом повторяющий каждое движение бархат, темно-томно-синий, сочный, матиссовский; или, например, еда: надо вставать и идти, набирать картошки в пакет, чтобы печь вечерами в костре; и не забыть бы всякие кетчупы, соль; а вот майонез нельзя: вдруг жарко будет совсем — испортится ведь; жалко; Клавдия обожает майонез, даже умеет сама его готовить: домашний, густой, желтый, как мимоза; но вместо всех дел Клавдия сидит и складывает пазл — летящий замок; «Лапута,  — думает она,  — сказочная страна;
вот если бы я придумывала страну, там бы не было одиноких роботов; там были бы рыцари, прекрасные дамы, драконы, темные леса и высокие горы; там шла бы война морского повелителя со всем миром: моря наступают на не покоряющиеся сразу города, разрушают волнами городские стены; а еще во власти морского повелителя находился бы самый огромный в этом мире дракон; у него были бы золотые крылья. И вот одна прекрасная принцесса, надменная, вспыльчивая, но зато смелая и справедливая, решает защитить свой город, который не подчиняется морскому повелителю и стены которого теперь точат штормы; принцесса переодевается мальчиком и идет по миру, ищет меч, который единственный может победить дракона, отрубить ему золотые крылья и лишить золото его силы… Ну, что-нибудь такое. В одном из городов, который подчинился морям — и теперь в нем пахнет плесенью, водорослями,  — принцесса знакомится с библиотекарем, высоким, стройным, темноволосым, темноглазым подростком…  — и Клавдия засмеялась про себя: так четко ей представился Кеес, сержант Арчета.  — Этот библиотекарь хранит единственную в мире книгу об этом мече — он лежит
в ущелье драгоценных камней, куда открывается путь только в солнце; но солнца теперь, с приходом к власти морского повелителя, все меньше и меньше, а постоянные дожди, непогода, соленый град; они идут вместе и находят ущелье — библиотекарь-то не простой, а колдун, шаман; и он вызывает солнце пеньем и танцами; и когда он поднимает руки к небу, тучи разрываются — и сияет солнце; оно, оказывается, такое яркое, а они уже и забыли; и ущелье драгоценных камней сверкает прямо у ног: еще бы чуть-чуть — и упали; и все вокруг становится совершенно фантастическим — в бликах, отражениях, кометах; и принцесса влюбляется в Кееса. Вот такой должна быть любовь — ослепительный свет, от которого болят глаза; зарождение новой звезды, когда сопротивляется изо всех сил вселенная: рушатся дома, болит голова, идет в середине июня снег…»

«Да что со мной?  — спросила Клавдия.  — И где же этот кусок окна?» «Что с тобой, Клавдия?» — мама вошла в комнату, увидела, как дочка ползает по полу в поисках недостающего куска мозаики, а через минуту уже сама ползала: «вот он, вот!» — и радостно приладили его на место; и оказалось, что в окне замка кто-то есть: рука отогнула занавеску; «красота какая,  — сказала мама,  — а можно я пособираю, когда ты уедешь? это Вальтер подарил?» «да, Вальтер; уфф, мам, мне как-то не по себе; что-то случится» «может, не поедешь?» «да нет, не так, а будто где-то родился мой двойник; не знаю, понятно ли» «ничего не понятно, но пойдем чай пить, зеленый «Ахмад» с жасмином, да?» Мама была замечательная: молодая, бывшая актриса, в юности она сыграла в нескольких фильмах, которые до сих пор смотрят все девчонки,  — про Золушку, Принцессу на горошине, Спящую красавицу, Беляночку, Элизу; принцем был всегда ее брат-двойняшка, а все думали: возлюбленный; ее брат, дядя Клавдии, Вацлав, приходит теперь чай пить иногда — приезжает, каждый раз это событие; он стал не актером, а фотографом, путешественником; привозит всегда
чемодан подарков: вазы, бусы туземные, ткани; Клавдия обожает его, он просто идеал мужчины, принц на белом коне; мама тоже не играет, но ведет уроки актерского мастерства в театральном вузе два раза в неделю; готовит какие-то номера, грим, костюмы, реквизит; и до сих пор у нее толпы поклонников — из студентов и бизнесменов. По их трехкомнатной квартире вечно раскиданы ажурные чулки, шоколадные конфеты и фантики от них, вязание, вышивание, книги Хмелевской, дю Морье, Харрис, Кинселла, по психологии и эзотерике, кулинарные; холодильник всегда полон заливного, холодца, пирожков, салатов; сама мама ест мало: наедается шоколада; ей просто нравится готовить — научилась, пока сидела с детьми. Вот и теперь одним чаем дело не обошлось, не мама, а хоббит: приготовила французский омлет с сыром и зеленым луком, пришлось съесть; пойти в душ — там гель для душа «Джонсонс беби» с лавандой, успокаивающий перед сном; ох, черт, вся комната зачалена недособранным ролевицким добром; «ладно, завтра встану пораньше», и Клавдия упала на диван, длинный, коричневый, из IKEA, с подушками в тон, купила сама, в кредит, такая
взрослая, смеялась, когда получила его, выплачивает, зарабатывая переводами; сама Клавдия учится на журналистике, но увлекается языками и делает всяким двоечникам с факультета международных отношений контрольные за денежку.
        Но библиотекарь-колдун не давал ей покоя; она смотрела в потолок, к которому были прикреплены Луна, Земля и звезды,  — модель Вселенной; Саша, младшая сестра, привезла из очередной поездки в Китай; в темноте они светились еле-еле, но чем дольше смотришь — тем ярче; и вот уже словно плывешь в открытом космосе; Саша учится в балетной школе при большом старинном театре, труппа летом гастролирует; а как же без танца маленьких лебедей, Саша вторая слева; «где меч?» — спрашивают принцесса и библиотекарь у народа из ущелья; народ там живет красивый, в красных и синих одеждах — рубины и сапфиры; и герцог — у них нет короля, у них герцог — улыбается: «меч — это легенда, меч — это твое сердце»; тогда библиотекарь зажмуривается, прикасается к сердцу, и в руке его сияет огромный бриллиантовый меч. «Двуручник,  — думает Клавдия,  — Кеес носит его за спиной, и меч — словно его крылья, им легко вдвоем»; они идут с принцессой дальше, по горам, и находят однажды огромную глыбу черного льда; Кеес разрубает ее мечом — глыба взрывается, шипит, тает, а в ней оказывается белый хрупкий цветок с острым и при этом нежным
прохладным ароматом — эдельвейс; цветок говорит с Кеесом: им нужно идти на запад, где страна закатов… «Господи, что за страна закатов, что за бриллиантовые мечи… спать, спать…»


        Разбудил ее телефон — уфф, уже утро, за окном все сияет, птицы свистят,  — рингтон «Эй, этот месяц май» «Точки Росы»; это оказался Вальтер; сказал, что сам заехать не может: на него свалили все оружие — целых три рюкзака, и у одного лопнула только что лямка, все рассыпалось, обратно не складывается, так что он заранее предупреждает; «замечательно,  — фыркнула Клавдия,  — блин, я не потащу на себе жратву на весь Арчет, мечи свои грызть будете»; «я же сказал,  — терпеливо ответил Вальтер,  — я пришлю кого-нибудь». Можно было поспать еще полчаса, но не хотелось, и она слушала звуки за окном: как просыпается город, звенят трамваи, как молочник кричит в соседнем дворе: «Ма-алако, ма-алако! Тва-арог, сметана!»; встала, пошла на кухню, налила сока, персикового, холодного, густого, почти пюре; какая-то акция на коробке: «Счастье ждет тебя» — южный сад, полный яблок, персиков, винограда; вдруг на секунду Клавдии расхотелось куда-то ехать — остаться бы так: в солнечной кухне, в пижаме, босиком, со стаканом сока в руках; остановить время взмахом руки, растянуть, закрутить, замкнуть; а если и ехать — так к
дедушке Михаю: у него не просто сад, а его сердце — огромный цветник… В дверь позвонили — коротко так, будто нечаянно нажали, ошиблись и сразу поняли. Клавдия все-таки пошла открывать: вдруг еще раз позвонят, а мама спит; ужасно неприятно, когда будят в рань. На пороге стоял букет цветов в соломенной корзине — огромные пушистые красные розы; Клавдии стало приятно, хотя это явно маме. Водрузила корзину на холодильник: мама зайдет на кухню и — «ах!». Направилась в ванную, и тут опять позвонили; она снова открыла сразу — только бы маму не разбудили; за дверью стоял человек, весь увешанный чемоданами; чувствовалось, что он пыльный, потный, утомленный локтями соседей,  — будто не на поездах сейчас путешествуют, а по-прежнему в дилижансах.

        — Сорок вторая?

        — Нет,  — ответила Клавдия,  — они этажом выше.

        — Ох, извините, я вас разбудил.

        — Все в порядке.
        И опять она собралась в ванную — и в дверь снова позвонили. Клавдия открыла.

        — Верите ли вы в Бога, Спасителя нашего?  — спросила пожилая полная женщина в теплой шали, хотя день обещался быть жарким.

        — Только не с утра,  — быстро захлопнула дверь Клавдия; ей сразу, правда, стало стыдно; «ну и что,  — давила она совесть,  — зачем же так рано приходить со своими брошюрками, тем более что я не верю в Бога; совсем; ни капельки». Намылилась орифлеймовским гелем для душа, бодрящим, со всякими цитрусами; помыла зачем-то голову, хотя мыла ее вечером; только вышла, вытираясь полотенцем, и еще одно на голове, размышляя, чем бы таким позавтракать, как в дверь вновь позвонили. Клавдия аж испугалась — она как раз стояла в прихожей.

        — Доброе утро, Клавушка,  — уфф, соседка; пришла просить соль, хлеб, гвоздику и корицу для глинтвейна или еще что-нибудь,  — ты извини, что так рано; не дашь хлеба? Сели завтракать, а хлеба нет; лучше батон, белый, нарезной, если есть…  — заглянула с порога в прихожую.  — А что так вещей много? Уезжаешь, что ли, куда?

        — Да, на игру,  — Клавдия вручила соседке батон и стала закрывать дверь.

        — Куда-куда?  — но дверь уже закрылась; Клавдия решилась на яйца по-ирландски: жареные картошка, сладкий перец и лук, сверху пара яиц, не жарить до хруста, а только чтоб схватились. Почистила картофелину, похожую на Луну — вся в кратерах, и в дверь позвонили в пятый раз.

        — Наша квартира сегодня в созвездии Льва — в центре внимания,  — пробормотала девушка, открыла; там стоял немногословный почтальон: «Петржела? Распишитесь вот здесь». Телеграмма была от дедушки Михая — мол, дачный сезон открыт, приезжайте, любимая доченька, любимые внученьки, когда захотите, всегда рад. Клавдия разулыбалась, прикрепила телеграмму под розами; дочистила, порезала, пожарила и только накидала еды в тарелку, как опять кого-то принесло.

        — Ну кто еще?  — открыла резко: маленький мальчик, светловолосый, золотой совсем, глаза ярко-голубые, как небо в самой середине лета, в шортиках, футболке с Джоном Ленноном, и рядом велосипед.

        — Извините,  — мальчик покраснел,  — но тут кот, он сидел возле вашей двери и мяукал… Я подумал, может, он ваш и домой хочет.

        — Спасибо, только это соседский, Томас; не тех соседей, что за хлебом с утра ходят, а других… Сейчас…  — Клавдия сбегала на кухню, отрезала шмат ветчины; Томас дома, то есть у соседей, практически не жил, так, забегал поесть; а их дома нет — на даче, вчера отбыли; поэтому Томаса следовало покормить. Томас, роскошный черный котяра, ветчину сожрал в один присест, мальчик ушел со своим велосипедом вниз по лестнице; Клавдия вернулась домой и обнаружила, что времени — в самый раз бегать и вопить, что не успеваешь, а еще груда вещей со вчера, а еще одеться, выпить стакан молока,  — черт с ним, с завтраком, Саша съест, разогреет в микроволновке…
        И тут в дверь опять позвонили.
        Она открыла — уже наполовину одетая в дорогу: белые, серые, выцветшие узкие джинсы, художественно порванные на колене, и голубые с синим полосатые носки; только рубаха пижамная — розовая, с капюшоном, большим карманом спереди; красивой Клавдия не была — ослепительной, великолепной, изысканной и прочее,  — она была просто девушкой, каких описывал Александр Грин: щека в саже, милая-премилая, невысокая, тонкая, с серыми в плохую погоду, зелеными в солнечную глазами; и со светло-русыми волосами, слегка вьющимися, недлинными, чуть ниже плеч,  — обросшая Жанна д'Арк,  — мокрая сейчас; если посидеть в удобном кресле и посмотреть на Клавдию несколько часов — из ее и своей жизни: как она двигается, думает, смеется, разговаривает по телефону, печатает перевод на компьютере, слушает любимую музыку — ирландскую, валяется на диване, на пузе, и читает Гюго или Пратчетта,  — то поймешь, что она — само совершенство; но ведь на это нужно время… А про стоящего на пороге сразу: «ничего себе,  — подумала Клавдия,  — он словно из кино какого, из «Властелина колец», воин Рохана»; и улыбнулась.

        — Ты от Вальтера?  — сказала.  — Там куча вещей, спальник и все такое, я сейчас соберу, а ты возьмешь вот те два рюкзака…

        — Что?  — спросил он. Невысокий, тонкий, но при этом стройный, мускулистый, полный сжатой силы, как танцор балета, как бутылка шампанского; чувствовалось, что он сможет пройти километры по горам или по жаре, не жалуясь, а думая исключительно о своем: о какой-нибудь тайне Розария или как же Наполеон выиграл Аустерлиц; все в нем сделано с любовью, тщательно, филигранно; так творил свои скульптуры Микеланджело — для Бога; лицо, красивое и выразительное, словно в раме — из темных вьющихся волос до воротника; одет он был в неотбеленную льняную рубашку с длинным узким рукавом, со шнуровкой на груди; сквозь шнуровку виднелась серебряная цепочка: на ней висело вместо знака зодиака или креста серебряное кольцо; и цепочка, и кольцо выглядели очень старыми: не просто старыми, почему не выбросят, а ценными старыми, антикварными,  — находишь такое в магазинчиках маленьких, стильных и покупаешь в подарок; поверх рубашки был колет из коричневой, очень мягкой на вид и дорогой кожи; на ногах из той же кожи сапоги без каблуков: голенища поднимались и опускались до нужной высоты — не кожа, а практически ткань; в
сапоги заправлены облегающие серо-бежевые штаны, почти лосины; назад откинут длинный бархатный плащ цвета молочного шоколада, с длинным широким капюшоном; плащ чуть-чуть не касался земли, а под плащом угадывался меч — он носил его сзади, как конники; и не деревянный, как у Арчета, поняла она, а настоящий, закаленный, двуручник, который врезается в землю до самых толстых корней и дрожит от собственной тяжести. Бриллиантовый меч библиотекаря-колдуна…

        — Ты же от Вальтера?  — повторила она нервно, время же.  — Я тебя раньше не видела, ты реконструктор? Ты из Оберона?

        — Ты Клавдия?

        — Да,  — и чуть не задохнулась от изумления: он опустился на одно колено, плащ с шорохом развернулся, как цветок, по пыльному полу; произнес торжественно и при этом очень просто:

        — Клавдия, я Лукаш, сын Вигго, принц Менильена; я прошел сквозь миры, ибо мне было предсказано, что ты станешь моей женой; я ничего не испугался и пришел к тебе, Клавдия, чтобы ты последовала за мной, в Менильен, и стала там принцессой, а потом и королевой моей страны.
        Позже Клавдия пыталась вспомнить, что она почувствовала, когда Лукаш сказал ей, кто он. Страх — он сумасшедший? Раздражение — кто-то ее разыгрывает? Нет, она почувствовала вдруг, как изменился воздух: он стал свежестью деревенской улицы после дождя, когда вот-вот наступят сумерки и цветет вовсю яблоня; это было что-то сверхъестественное — запах; словно кто его наколдовал для признания Лукаша. Она совсем не помнила, что почувствовала, то есть она помнила, конечно, но это как рассказывать кино — и было, и не было; она сказала: «конечно, ты кто вообще такой и что такое Менильен? луна, что ли? и ты спятил, наверное, какие принцы в восемь утра, мне тут некогда, мне еще одеваться»; и захлопнула дверь; и убежала одеваться — оставался только бледно-голубой свитер, толстый, прямо на голое тело; его вязала мама из какой-то хитрой шерсти: он выглядел очень грубым, а на ощупь — просто китайский шелк; в жару в нем было прохладно, а в холод — тепло. Поскидывала оставшиеся вещи, попрыгала на них сверху, чтоб утрамбовались,  — хрусталя семейного на дне не имелось, слава богу, хотя Вальтер пару раз заикался о том,
чтобы пить вино не из кружек «Экспедиция», у костра, под волынку, из настоящих бокалов: у Петржела такие стояли в кухонном шкафу, французские, иногда из них пили белое яблочное вино, домашнее, дедушка присылал; открыла дверь, выбросила рюкзаки на площадку, глянула — а он стоял по-прежнему там, невыносимо прекрасный, нереально просто, безумно средневековый, сошедший словно с иллюстраций братьев Лимбургов.

        — Тебе помочь?  — спросил он.

        — Ну неужели!  — воскликнула она.  — Конечно, помочь, черт возьми; я думала, ты для этого и пришел.

        — Хорошо,  — просто ответил он. Голос у него был глубокий, чистый и низкий, словно ночная река, в которой отражаются полная августовская луна и старая славянская круглая крепость; с таким голосом только в дорогом ночном клубе петь джаз; он взял все вещи и понес легко, словно в невесомости; они вышли на остановку, дождались автобуса — набитого дачниками и рассадой; уфф, подумала Клавдия, сейчас всю эту красоту средневековую подавят, как яйцо; но вокруг них образовалось пустое пространство, словно они находились внутри колдовской сферы, переливающейся разными цветами, как мыльный пузырь; Лукаш стоял спокойно, смотрел поверх ее головы на что-то, ему одному видное,  — будто книгу читал подвешенную; и этот запах — не пота, не пыли, не начинающейся жары и духоты автобусной, а улицы после дождя, полной цветущих яблонь,  — был вместо воздуха.

        — Лукаш?  — повторила она.

        — Да,  — он опустил на нее глаза — карие, огромные, в роскошных совершенно ресницах, точно подведенные чуть к вискам, кошачьи; такие глаза были у Шахерезады, наверное. Клавдия еле доходила ему до плеча.

        — Лукаш, давай потом поговорим, кто ты. Я поняла, что ты не ролевик,  — «либо спятивший ролевик»,  — подумала про себя.

        — Нет, не ролевик.

        — Гм… А знаешь, кто такой ролевик?

        — Нет.

        — Гм…  — «кока-колы бы,  — подумала она тоскливо,  — канешна, я положила ее на дно рюкзака».  — Мы сейчас едем на игру. Меня зовут там не Клавдия, а Ровена. Леди Ровена, дама сердца Айвенго — никаких воспоминаний?  — она посмотрела на него, но он не узнал имени; видимо, в его детстве были совсем другие книжки: из пергамента, в переплете из кожи и железа, про Роланда там или Сида, на старофранцузском с латынью пополам.  — В одном королевстве не стало короля, и власть захватил вместе со своими вассалами герцог Оргайл по прозвищу Зимородок. Они засели в королевском замке и назвали себя Оберон. Но через некоторое время в лесах, среди разбойников, объявился истинный наследник престола — сын погибшего короля, Груандан по прозвищу Коготь. Его разбойники назвали себя Арчет, и с тех пор Арчет воюет с Обероном. У Арчета свой герб — воронья лапка на золотом фоне, своя азбука, свой язык; постепенно Арчет начал побеждать…

        — Что это — история или сказка?

        — Это… игра. Некоторые ролевики играют по Толкину, некоторые по Нику Перумову, а мы играем по своей системе. В конце игры записывается, кто победил и кого,  — так развивается этот мир.

        — Понятно,  — ответил юноша,  — Груандана зовут не Груандан, Оргайла не Оргайл.

        — Груандан — это Вальтер, мой парень,  — Клавдия почувствовала, что он ее раздражает этим своим спокойствием и легким презрением, будто он одет не в средневековый костюм, а от Гуччи,  — и я его люблю, так что нечего мне предлагать руку и сердце: уже заняты; а Оргайл — это Тобиас Ринейский; он очень классный. Арчет сидит в лесу, в палатках, Ринейский — в своем недостроенном коттедже, вернее, папином; мы штурмуем эпизодически этот его «замок герцога», а они устраивают нам засады. Это довольно бессмысленно: мы ищем засаду, а они засели где-нибудь, где мы и не думали ходить; а штурмы придумывает Вальтер — он обожает Древний Рим и выстраивает народ по всем правилам. Значит, так: по голове и паху не бить; удар по руке или ноге — ранение, они типа не действуют потом; а вот удар по корпусу — смерть.

        — А если ударят по обеим ногам?

        — Будешь ползать. Гм, наши так и делают. Ну и что, почему ты смеешься?

        — Теперь не понимаю. Зачем это нужно?

        — Что? Бить по ногам?

        — Нет. Играть так… в осады и битвы, в дам сердца и смерть.

        — Это… знаешь, есть люди, которые коллекционируют бабочек, или марки, или гели для душа…  — «я, например,  — подумала она,  — зачем еще человеку восемь новых гелей для душа под предлогом «на лето»».

        — Марки — не знаю, но знаю людей, которые коллекционировали драгоценные камни или старинные карты тех времен, когда мир был еще наполовину, или на треть, или на четверть пуст.

        — Ну вот. Понятно?

        — Понятно. Мне больше нравится Клавдия, не Ровена.
        Она рассмотрела каждую черточку его лица — издевается или серьезно говорит.

        — Ненавижу имя Клавдия, это в честь девочки-вампира из книги «Интервью с вампиром»; мама обожает фильм по ней. Я скажу, что ты мой троюродный брат из Чехословакии, мои мама и дядя оттуда, ладно? А то ты появился из ниоткуда.

        — Я из Менильена.

        — А что это — Менильен?

        — Это…  — он улыбнулся так, что у нее захватило дух; будто солнце вдруг встало над морем, и все засияло, засверкало, и герои ужастика спасены.  — Это история и сказка. Только истинные там сути вещей, а не их подобия.
        И тут автобус остановился на нужной остановке; дачники высыпали наружу, и они тоже вышли — он первый: положил рюкзаки на землю, протянул ей руку — и она вышла словно из кареты. «Хочу платье,  — вдруг подумала она,  — у меня нет платья — не домашнего, не на учебу ходить, а настоящего, вечернего, со шлейфом, с декольте, чтобы жемчуг в несколько рядов…» Он сжал ей неожиданно пальцы — сильно, но не до боли; «отпусти!» — хотела крикнуть она и одновременно сжать ему пальцы в ответ — еще крепче, как в песенке Битлз, и не расставаться никогда; испугалась сама себя; а он прошептал ей в самое ухо, волосы затрепетали на виске:

        — Девушки в моей стране носят длинные клетчатые юбки из грубого сукна, а нижние у них из батиста или шелка, разноцветные; и чем больше юбок разного цвета, тем большей щеголихой девушка слывет. Рубашка из тонкой белой ткани, легкая, с широкими рукавами и разрезом на груди, а сверху — черный или коричневый корсет, отчего грудь есть у всех наших девушек. И только в праздники наши девушки носят платья — даже у крестьянок они из шелка или атласа; а самая красивая — королева, будущая королева: на Майское дерево она в платье цвета неба, в Новый год — в платье, подобном лунному свету, а в день своей свадьбы — в платье, затмевающем своим сиянием солнце. Я хочу увидеть тебя в платье цвета солнца, Клавдия…

        — Откуда ты узнал про платье?  — губы ее еле двигались, так ей стало страшно — настолько он близко; и еще от него чудесно пахнет: потом, пылью, орехами, дождем и цветущими яблонями.
        Он вдруг оказался далеко, возле рюкзаков, на другой стороне дороги, и улыбнулся.

        — Я же будущий король; меня учили всему, в том числе и магии, и не кто-то там, колдун-предсказатель погоды, а сам Мариус Светлый, маг Светлого войска, победившего Тьму. Я расскажу тебе о Мариусе и о Тьме, если позволишь, однажды…  — он опять взял рюкзаки без труда, но не на спину; «что у тебя там, под плащом?»; «меч»,  — ответил он; «настоящий?»; он засмеялся: «а у вас не настоящие?»; она покраснела, побагровела просто и опять возненавидела его, стала думать о Вальтере, как даст ему промеж ушей за то, что не приехал за ней,  — жизнь бы ее не изменилась, не сломалась, как у Девы Марии.


        Вальтер был удивительным человеком, смешным и милым: все знал о Риме, о Карле Великом, о Рюрике, но за хлебом сходить в ларек напротив дома для него было проблемой; нет дома хлеба — и бог с ним; главное — купить побольше солдатиков в магазине для игроков-коллекционеров на другом конце города; Клавдии он напоминал мудаков-энтомологов Жюля Верна. Они играли за городом; вот кончается спальный район, мостик через тоненькую речушку, и начинаются поля, потом лес — местные жители называли это Лесной угол, а Вальтер даже нарисовал сказочную карту Лесного угла, где речушка стала рекой Тайшени; а здесь могут водиться драконы. Они шли с Лукашем по лесу молча; становилось жарко. Кока-колу она вытащила со дна рюкзака, протянула ему, он отпил, вытер рот рукой, она почему-то опять покраснела; каждое его движение волновало и раздражало ее. Сейчас спросит: долго еще; в рюкзаках все-таки килограммов по десять; но он был настоящим крестоносцем, как она и угадала — с первого взгляда; кто-то влюбляется с первого взгляда, а она — угадала его; он шел и улыбался, вдруг даже запел что-то тихонько; «что ты поешь?» —
сердито спросила она и рассердилась на себя из-за этой сердитости, будто они знакомы сто лет, сидят вместе с первого класса за одной партой, только она отличница, а он двоечник, и ей приходится вечно давать ему списывать; «спой погромче» «с неба капала вода, тра-ла-ла, вот и все слова» «это не настоящая песня»; он пожал плечами; Клавдия подумала о мече за его спиной: какой он, меч из другого мира: такой же, как в музеях, Германия, XIII век, или действительно бриллиантовый, побеждающий драконов и непогоду…

        — Вальтер!  — закричала она, увидев палатки, замахала рукой — каждому, всем; Вальтер стоял к ней спиной, обсуждал что-то с Тобиасом — они все только приехали, вон и карта Лесного угла на коленях; Тобиас-Оргайл выглядел потрясающе: он был из реконструкторов, весь в железе, которое сам ковал, и в дорогой ткани, и в настоящих кожаных сапогах; ремень в полудрагоценных камнях — его отец богат, они даже ездили на какие-то конкурсы, турниры в столицу; привозили фотографии; некоторые Клавдия даже распечатала, повесила на стену, над столом, к постерам с Вилле Вало и Колином Данном.

        — Клавдия, привет,  — Вальтер обернулся; он был маленьким, хрупким — мальчик-шахматист; темные волосы, бандана, расшитая коричневым и зеленым бисером,  — это она ему вышивала руны, которые он сам придумал, означающие «после власти орлов — власть воронья»; темные глаза; пушок на щеках совсем мальчишеский; в магазинах, когда он покупает пиво и сигареты, постоянно спрашивают паспорт; коричневая рубашка, зеленые жилетка со шнуровкой и штаны; сапоги-кирзачи; сережка золотая в ухе — воронья лапка, это ему Тобиас привез; встал с колен, карта упала на траву, наступил, чтоб поцеловать ее, она засмеялась — какой неловкий; ответила на поцелуй, но быстро отстранилась, «я притащила вам ваши дурацкие рюкзаки с едой, мне помог… гм… Лукаш; это Лукаш, мой троюродный брат из Чехии»,  — отступила; парни с изумлением оглядели Лукаша, переглянулись: ого, круто.

        — Привет, Лукаш,  — Вальтер протянул ему руку, Лукаш недоуменно тоже, обе руки повисли в воздухе. Тобиас засмеялся:

        — В Чехии по-другому здороваются? Я слышал, что в одной стране, Болгарии, что ли, по-другому машут головой на «да» и «нет» — наоборот.

        — Я не знал, что у тебя есть троюродный брат,  — убрал руку невозмутимо Вальтер, сел обратно в траву к карте.

        — У меня сонмы неизвестной родни в Чехии, мама же и дядя Вацлав оттуда.

        — Клево выглядишь, Лукаш, вы там тоже играете, в Чехии?  — продолжал знакомиться Тобиас.  — Я, кстати, Тобиас, по игре меня зовут Оргайл.

        — Герцог, знаю, Клавдия мне рассказала.

        — Да, герцог; можно?  — Тобиас дотронулся до колета Лукаша, потом до плаща.  — Потрясающе, просто супер. Невероятно! Где брал такие вещи? Там, в Чехии, наверное, полно всяких средневековых лавочек.

        — Полно,  — ответил Лукаш; Тобиас ему понравился: огромный, медведь просто, и при этом очень ловкий в бою, грациозный, как манекенщица; его клан проигрывал, но сам Оргайл всегда побеждал. Его пальцы нащупали меч, Лукаш обернулся, они встретились взглядами и замерли, будто Лукаш преступник, а Тобиас — следователь и стоит возле спрятанного в вазе с фикусом окровавленного ножа; и Клавдия испугалась. Вальтер правил на ходу карту, что-то рисовал и ничего не замечал, а Клавдия смотрела, сжав руки на груди, словно спектакль времен Шекспира: еще чуть-чуть — и Тобиас что-то поймет, а Лукаш может выхватить меч, а может…

        — Сам ковал?  — спросил Тобиас.

        — Нет,  — «а может улыбнуться», и Лукаш улыбнулся: — У нас в Менильене есть династия оружейников при королевском дворе; они куют мечи уже третью эпоху и знают секрет бриллиантовой стали.

        — Бриллиантовой стали? При королевском дворе? Ну-ка, расскажи. Ты что, король?

        — Нет, я принц, но когда-нибудь стану королем.

        — Где?  — спросил Вальтер. Он наконец услышал, поднял голову, увидел Лукаша — он обожал иные миры.

        — В Менильене.

        — Менильен — так называется ваш мир?

        — Да.

        — У вас там тролли, эльфы и орки?

        — Нет, только люди и маги.

        — Здорово, кто-то тоже играет не по Толкину. А какие у вас правила?

        — Как у вас,  — ответил Лукаш через паузу, секундную; Клавдия вздохнула с облегчением.

        — Поможет мне кто-нибудь отнести рюкзаки?  — Тобиас взял Лукаша за рукав и повел знакомиться со всем лагерем; разговаривать; Вальтер взял один рюкзак: «уфф, тяжелый; как вы их доперли»; «да так и доперли,  — ответила она,  — Лукаш — тяжеловес-воз»; Вальтер засмеялся, позвал Кееса. «Привет, Кеес, привет, Мэри»; Кеес и Мэри — два неразлучных друга; если бы Клавдия не влюбилась в свое время в Вальтера, то обязательно встречалась бы с кем-нибудь из них: Кеес — просто Жан де Лои, оруженосец Жанны д'Арк из фильма Бессона, романтичный, красивый, темноглазый; он появился однажды из ниоткуда на пороге квартиры Вальтера, который вечно ютил странников-хиппи; пожил у него несколько дней, влюбил в себя всех арчетовских девчонок, быстро вошел в игру, стал сержантом; потом познакомился с Мэри; и они снимают теперь вместе жилье, сумасшедшую мансарду какого-то известного художника, родственника Мэри,  — всю разрисованную в золото и серебро; сам художник вечно в разъездах; Мэри — рыжий, зеленоглазый, шумный, смешливый, из семьи художников, тоже учится на реставратора; они нападали и умирали всегда вместе; сидели в
«мертвяке», пили пиво, веселили всех так, что даже «живые» заглядывали, садились послушать, похохотать; «ребята, не пугайтесь абсолютно средневекового парня — это мой брат из Чехии» «у него арбалет?» «нет, но зато меч семейный, из бриллиантовой, как он утверждает, стали» «какой-какой?» — переспросил Кеес и даже рюкзак уронил; «а почему не булат?» — спросил Мэри; «воображения не хватило»,  — отрезала Клавдия…


        Тобиас предложил играть Лукашу за его клан — Оберон, но Лукаш спросил: «а за кого играет Клавдия?» «Клавдия — Ровена, лучшая лучница в Арчете и леди Груандана»,  — ответил Тобиас; «тогда я буду в Арчете»,  — сказал Лукаш; Тобиас вздохнул: на игру Оберона приехало в два раза меньше, чем Арчета,  — это была первая игра в сезоне, май, все обероновцы учились в университетах, застряли на зачетной неделе; а в Арчете обитали в основном неудачники — бросившие или вылетевшие; они все стояли у границы между лесом и «замком герцога» — у поваленной не раз ограды; Лукаш на минуту стал центром внимания: его наконец увидели все; «крут, крут,  — шепотом произнес Мэри за спиной Клавдии,  — уфф, все, пропали наши с Кеесом шансы на секс и любовь в этом сезоне»; Клавдия фыркнула в рукав. «Повторяй за мной клятву вассала: я, Лукаш, клянусь тебе, Груандан…» — начал Вальтер; «я принц Менильена,  — ответил Лукаш,  — я не могу быть ничьим вассалом»; «черт,  — сказал Вальтер,  — ты играешь или нет, чех»; «играет, успокойся, Вальтер; пусть он будет приезжим принцем, который принял твою сторону»,  — вдруг выступил Кеес;
«ладно»,  — махнул рукой Вальтер, и игра началась. Оберон побежал в свой замок, Арчет — врассыпную, в лес; Клавдия, переодевшаяся в форму Арчета: коричневая рубашка, зеленый камзол, только вместо кирзачей — горные замшевые коричневые ботинки с высокой шнуровкой, лук и стрелы за плечом, настоящие, дядя Вацлав привез из Южной Америки, потом по всему лагерю собирали и отдавали ей стрелы,  — обернулась: Кеес и Лукаш стояли рядом и говорили; и видно было, что не просто так: «ты кто, это у тебя что?» — а будто встретились спустя много-много лет, как мушкетеры, и у них есть что сказать друг другу; они знакомы? Потом ее ударила в спину стрела кого-то из обероновцев: они уже засели в стенах и всех не успевших спрятаться арчетовцев начали забрасывать стрелами; «блин,  — подумала Клавдия,  — от этого Лукаша, барона Мюнхгаузена, одни неприятности: не успела игра начаться — я уже умерла, лучшая лучница Арчета, ха». Она отправилась в «мертвяк», палатку на краю лагеря, налила себе из термоса маминого, зеленого с жасмином чаю, достала книгу — «Сказки английских писателей», потому что в «мертвяке» никого еще не было,
поболтать не с кем; через полчаса народ, правда, пошел — все девчонки; и все ее вдруг засыпали расспросами о Лукаше: «ах, какой он красавчик, Клавдия, расскажи, расскажи!» — а что рассказывать; она хотела было напридумывать нелепиц всяких, пусть потом ходит, обсмеянный, как Чацкий. «Девчонки, я и сама мало что знаю: ну, чех, ну, ролевик» «а он свободен, не знаешь, есть у него девушка?» «не знаю,  — ответила она,  — ах, я не знаю, дайте дочитать; и вообще, может, пойдем, приготовим что-нибудь из еды? скоро два — и мне пора опять играть; а я не хочу есть печенье». Она вышла из палатки и врезалась в Кееса. «Ты умер?» «Нет,  — ответил он,  — я хочу спросить» «обед еще не скоро, девчонки раскудахтались насчет Лукаша, их только ведром холодной воды успокоить» «я тоже насчет Лукаша» «о-о, Кеес, почему бы вам не спросить у него самого: кто он, откуда и свободен ли он?» Кеес засмеялся тихо, потом взял ее за руку — так крепко, будто держал на весу над пропастью: «послушай, Клавдия, я знаю, кто он, мне это не нужно, просто скажи: он пришел за тобой?» Девушка побледнела: «Кеес, а ты кто? Я ведь не знаю, кто ты.
Может, ты Лестат? Вечный Жид? Путешественник во времени?» «Что-то вроде, Клавдия; так он пришел за тобой, взять тебя в жены?» «да» «и ты согласилась?» «не знаю, Кеес, а надо?» «тебе решать». И Кеес, библиотекарь-колдун, отпустил ее, и ей показалось, что она упала в ледяной океан — с «Титаника».
        Вечером ее опять «убили» — кто-то из своих; запустили мечом — коротким, почти гладием; Вальтер увлекся Древним Римом в прошлом сезоне, и они понаделали таких мечей и круглых щитов с желтыми кругами, на которых Мэри нарисовал черным маслом вороньи лапки; «вы что, это же я, Ровена!» — завопила она, подбирая меч; «ой, прости, Ровена»,  — вышел какой-то новенький парень; «я увидел лук, подумал, что такие только у обероновских зимовыродков: они же делают как настоящие…»; она стукнула его мечом пребольно по руке, но удар не считался все равно; и пошла к костру. Там уже мастерили ужин: в котелке кипели крупа, тушенка, овощи и специи; пахло обалденно; а еще сидели ребята-музыканты — бэнд, который играл на всех фолковых вечеринках города; они воевали за Оберон, но ушли из крепости и расчехляли инструменты: флейта, волынка, скрипка, барабан, мандолина и звенелки — Клавдия так и не выучила названия; «что сыграть тебе, красавица Ровена?» — спросили они ее; «да хоть что, рил какой-нибудь шотландский, из «Храброго сердца»» «а ты станцуешь?» «станцую»; она положила лук и стрелы на траву, и вдруг на талию ей
легла чья-то рука, теплая, сильная,  — Лукаш; «позволь станцевать с тобой»,  — сказал он, и она почувствовала себя в Средневековье: она леди, он принц, вокруг — бал; настоящая сказка. «Ты умеешь танцевать шотландский рил?» — спросила она; боже, она не видела его весь день, она знает его только этот день; «эта музыка очень похожа на нашу,  — ответил он,  — а я, как настоящий принц, не люблю танцевать; но с самой красивой девушкой Арчета — почему бы и нет»; музыканты заиграли, остальные захлопали, отбивая ритм. «Как тебе наша игра? и еще: откуда ты знаешь Кееса?» «тсс,  — произнес он,  — раз-два-три»; и повел ее — легко, словно они танцевали не у костра в лесу, на песке, камнях, траве, а на паркете в танцклассе — на оценку; танцевал он безупречно; на площадке столпился весь клуб. Арчет и Оберон, и все смотрели, как они танцуют, сложно и слаженно, в свете огромного пламени. Музыка менялась: то австрийский вальс, то шаманские пляски — вызвать дождь, изменение судьбы; у Клавдии кружилась голова от жара и мужских рук, от темпа; она не видела, есть ли в толпе Вальтер; весь мир были только глаза Лукаша — и
огонь.

        Глаза его —
        озера
        вишни в шоколаде
        из-за них спускаюсь в ад
        в Дант
        по лесенке из камня —
        к тайнам мирозданья и звезды на дне
        как черника в лесу зрачков собираются
        на моей ладони…

«Браво, браво!» — захлопали все, когда музыка закончилась и Лукаш поклонился ей церемонно. «Вы репетировали?» — спросил Вальтер, когда она свалилась рядом с ним и своим луком; «мм,  — ответила она, тронула щеки: они горели, как во время гриппа,  — давайте есть и пить». Лукаш сел рядом с Тобиасом и Кеесом, по другую сторону костра; они положили ему в миску всего-всего и налили в кружку нагретого красного вина; он, не смущаясь, стал есть и пить, а она смотрела на него через костер и думала: нет, он не сумасшедший, точно; он такой веселый, красивый, как Кеес и Мэри, уверенный, как Тобиас; вдруг он и вправду принц? И о чем он говорит? О Менильене; «тихо-тихо,  — затолкали все друг друга,  — Лукаш говорит; Лукаш, расскажи про Менильен: что это?»

        — Менильен — это мир, один из тысячи,  — сказал Лукаш,  — чтобы попасть в ваш мир, я прошел от самой вершины Темной Башни до самого низа и увидел, что Менильен — один из лучших: там есть добро и зло, есть города и горы; как во всех мирах; но человеку не нужно в Менильене скрывать своей сущности: если он рыцарь или колдун — он может им стать; а не мечтать, работая библиотекарем,  — Клавдия вздрогнула; «холодно?» — Вальтер накинул ей куртку свою на плечи, она прижалась к нему в поисках защиты от этого инкуба.

        — Какие у вас там девушки?
        Ролевики засмеялись.

        — Мудрее парней. Девочки у нас всегда рождаются весной, а мальчики — осенью, поэтому девочки всегда чуть старше мальчиков и знают о жизни чуть больше.

        — Неправда!  — крикнул кто-то из парней.

        — Правда!  — откликнулся кто-то из девчонок.

        — Лукаш, скажи, а что за магия в Менильене?

        — Всех уровней: от бытовой — ею владеют все хозяйки: а как без магии сварить горячий шоколад или поставить домашнее вино?  — до уровня, разрушающего Темную Башню.

        — Да что такое эта Темная Башня?

        — Это место, где сходятся все миры, где ты можешь уйти в другой мир или что-то изменить в своем…  — «как пробки поменять»,  — пошутил Мэри.  — Это может быть маяк, может быть старая водонапорная башня или остаток крепости, главное — разжечь огонь; не просто костер, а свет. Ну и чтобы тебе действительно было нужно в другой мир.

        — И много у вас таких магов — ядерных боеголовок?  — спросил Кеес.

        — Немного. Вернее, был только один. Его звали Корнелис — колдун-ворон.

        — Ворон? Здорово,  — оживился Вальтер,  — расскажи, может, он займет место и в фольклоре Арчета, все-таки я Коготь…

        — А кто придумал вам герб?  — спросил Лукаш.

        — Кеес,  — дружно зашумели все.  — Кеес, помнишь? Сначала хотели коготь барса или росомахи, но Кеес предложил, а Мэри нарисовал…
        Лукаш улыбнулся — столько разных улыбок имелось у него в запасе — будто разных цветов, запахов, трав у знахаря, кружев, тесьмы, румян у модницы.

        — Значит, уже занял место,  — он посмотрел на Кееса, и внутри пламени костра что-то вспыхнуло, стрельнуло брызгами раскаленными; девчонки взвизгнули.  — Он жил в Первую эпоху, эпоху героев; тогда в Менильене находилось место для таких существ — беспредельной силы, красоты, жестокости; например, он воспитал Короля с Золотыми Глазами — короля, от имени которого умирали птицы на лету, так много пролил он крови в войнах; а ведь в самую славу король был совсем мальчишкой — он умер в семнадцать лет. Вторая эпоха — это власть темных сил; однажды с запада пришла Тьма — войско страны Ночи; в той стране одни льды и северное сияние, холодное море, пронзительные ветра; в вечной Ночи жили люди с очень белой кожей, черными глазами и серебристыми волосами; они пошли войной на весь Менильен и покорили его; их мечи были изо льда, и с собой они несли тьму, непогоду, ураганы, снег и град; Менильен прожил под их властью несколько сотен лет; и колдун-ворон был их слугой…

        — Зачем ему это было нужно?  — спросил Мэри.

        — Саруман, еще одна псевдотолкинская история,  — пробормотал Вальтер ей в куртку,  — этим всегда все и заканчивается.

        — Слугой, разве?  — вдруг произнес Кеес.  — Так думал весь Менильен, а Корнелис просто смотрел, сидел в замке изо льда и смотрел на этих людей, воинов Мрака, и восхищался: почему они не его создания, почему он — все, но не Бог?

        — Он хотел завоевать Менильен, он хотел стать королем?  — произнес кто-то из девушек, сидящих все ближе и ближе к Лукашу; Клавдия вдруг ощутила ревность — до еды ей казалось, что она голодная просто до смерти, а теперь вот совсем расхотелось; точно отравилась чем-то накануне, еле встала, и есть теперь вообще опасно.

        — Нет,  — сказал Кеес.

        — Да,  — сказал Лукаш.
        Они сказали это одновременно.

        — Корнелис знал, кто будет по-настоящему великим королем; Менильен поднялся наконец и пошел войной на Мрак, а с ними второй по могуществу волшебник после Корнелиса — некий Мариус; он вернул королям секрет бриллиантовых мечей, несущих свет, и те разбили войско Мрака; а будущий король в то время был еще маленьким мальчиком и смотрел на войну из-за спины Мариуса…  — и Кеес улыбнулся Лукашу, а Лукаш улыбнулся ему; «вот и познакомились»,  — услышала Клавдия, а больше никто не услышал.

        — Давайте вампирить,  — сказал кто-то, и история про Кееса — она поняла, что это история про Кееса,  — оборвалась; будто загасили свечу — свет дали; «Клавдия, пойдешь?» «нет, спать буду»,  — и залезла в палатку, Вальтер влез следом. «Клавдия, что происходит?» «в смысле?» «кто этот парень, Лукаш, что ему от тебя надо? это любовь, да?» «ты что, что, это мой брат…» «да какой брат!..» — зашипел он внезапно, испугался сам своего гнева, взял ее за руку; за стеной палатки заметались факелы и тени; игра в вампиров заключалась в следующем: несколько человек, назначенных вампирами, гонялись за остальными — людьми, а люди их пытались убить; когда вампиры побеждали — они тушили все факелы и костры, а когда побеждали люди — факелы и костры горели повсюду; и так до утра, пока лагерь не упадет спать без сил. «Вальтер, перестань, Вальтер, мы же с тобой так давно вместе, и мы же договорились: у меня будет семь мужей, как у Элизабет Тейлор, я переживу их всех, ты переживешь всех своих жен — и в старости мы будем вместе, и вместе нас похоронят, и у нас будет шикарное надгробие — ангел с книгой в руках, как в
«Кошмаре на Рождество» Тима Бартона» «это шутки,  — сказал Вальтер,  — а я говорю серьезно; Клавдия, послушай меня, пожалуйста: то, как смотрит на тебя брат из Чехии,  — не шутки» «интересно, когда мы с ним успели поиграть в гляделки,  — я не видела его весь день, и он меня; он был с тобой, между прочим, а меня убили два раза, и я просидела весь день в «мертвяке»» «он был с нами, когда мы атаковали «замок герцога», сказал, что все не так, спросил, почему бы мне просто не вызвать герцога на дуэль, раз я наследник, а он узурпатор; и мы подрались с Оргайлом; он был секундантом Оргайла, а моим был Кеес; ох, Клавдия, ты что-то темнишь; я ведь люблю тебя, люблю…»


        Однажды они с Вальтером засиделись в кафе, нашли его случайно в самом центре — в подвале, маленькое, со стенами из красного старинного кирпича и деревянными балками; пили вишневое вино, ели мороженое с вареньем, смеялись, обсуждали музыку, кино и книги; а потом спохватились: время; оба жили в спальном районе, до которого из общественного уже ничего не шло; на такси же денег не хватало, а просить подвезти просто так — чревато; они пошли пешком; добрались до начала своего района — огромного супермаркета; на улице повсюду стояли тележки, и они начали в них кататься; потом легли на капот одной машины и стали смотреть в небо, считать звезды, рассказывать про созвездия, кто какие знал; а под рассвет заснули; Вальтер был ей дорог, как брат, настоящий брат, которого не существовало. Она лежала в спальнике в палатке, делая вид, что спит; дышала ровно, слушая, как дышит рядом Вальтер: он тоже не пошел играть в вампиров; и думала о Лукаше, о Кеесе, о сказках, о страхах; так и не заснула; а Вальтер заснул; она посмотрела на его лицо: мальчишеское, тонкое, доброе, чистое, как портрет Гейнсборо; выбралась из
палатки, пошла к реке умываться. Из травы поднимался туман; она села на камни, завернувшись в расстегнутый спальник; как хорошо, подумала; утро было золотисто-серебристо-зеленое, вода журчала еле слышно, словно шла на цыпочках; «здравствуй, Клавдия»; он сел рядом так неслышно — точно лист упал с ветки. «Здравствуй». И они сидели молча, слушая рассвет; «как ты решил, что это должна быть я? ты сказал, тебе предсказали…» «Мариус сказал мне; он колдун и мой учитель» «такой же великий, как Корнелис?» «ты слушала, я думал, никто не слушал; нет, не такой великий, как Корнелис, таких больше нет; но, пожалуй, второй после Корнелиса, второй человек в Риме; они с моим отцом воевали против сил Тьмы и победили; сколько я себя помню, в моей жизни всегда был Мариус — не постоянно при дворе, а в трудные минуты; отец решил, что мне нужно жениться, потому что я слишком много времени провожу на охоте, с друзьями, и оно проходит; пригласил всех дам королевства, всех заморских принцесс, и ни одна мне не понравилась: они были зануды, кокетки, слишком красивые, слишком решительные — решившие выйти за меня, слишком
принцессы, герцогини, баронессы, леди, не знаю; а потом пришел после бала Мариус, посмеялся надо мной и спросил, хочу ли я и вправду жениться; я сказал, что хочу полюбить, а это то же самое в наших краях; тогда он показал тебя в зеркале». «О боже,  — занервничала, засмеялась Клавдия,  — я наверняка ковырялась в носу в этот момент» «нет, ты шла под дождем, и он тек по твоему лицу, и ты улыбалась небу; кружилась, танцевала, пела что-то про праздник воды, и я подумал, что хочу познакомиться с тобой,  — такая ты была свободная и счастливая; Мариус провел меня сквозь миры — и вот я здесь»; «и как я тебе не в зазеркалье?» «ты думаешь, я сказал бы тебе: «будь моей женой», если б не полюбил с первого взгляда?» Клавдии стало нестерпимо жарко — в руках, на щеках, в животе; сейчас он положит мне руку на плечо, развернет, и мы поцелуемся, как в диснеевских мультах; но он не шевелился, и она тоже; и бабочка летала между ними. «А обратно ты можешь вернуться в любой момент?» — спросила она шепотом; «да,  — и, словно кто-то загородил ему солнце, слегка недовольно: — ты уже говоришь мне «нет»?» «я не знаю, Лукаш, это
слишком странно для меня, слишком много, слишком — я просто не верю; я же обыкновенная девушка, не красавица, самая обычная, посмотри на меня: у меня черты лица неправильные, нос, видишь, рубильник настоящий, и волосы не роскошные, не до колен, и я матерюсь иногда, и в меня влюблялся пока только Вальтер; я не верю в это, Лукаш; это как в фильмах моей мамы; пойдем лучше к костру, позавтракаем». И она встала, ушла, оставив его на камнях одного; он не пошел за ней, как она ждала,  — остался сидеть на своем плаще; не снял его ни разу, до сих пор — не показывает свой меч, подумала она, не хвастается, а будто лучше не надо, не смотрите, не думайте, он только для боя, для настоящей крови…


        Долго-долго все просыпались; Клавдия приготовила на всех — свирепо, стараясь не думать о белом медведе; навалила каши, тушенки, лаврушки, налила воды, все время помешивала, чтоб не убежало, не пригорело; потом на запах выползли Кеес и Мэри; они принялись сразу ерничать и своим хохотом разбудили весь лагерь. После завтрака стал собираться дождь; потемнело, похолодало, но игру решили продолжить, пока уж совсем дурно не станет; Оберон ушел в свой замок, а Арчет остался ждать гонца — с оскорбительным письмом от герцога к Груандану, в коем последний обзывался самозванцем и заочно приговаривался к смертной казни за охоту на герцогских оленей. Арчет отреагировал бы на письмо воинственными воплями и атакой на замок — арчетовцы привезли с собой таран, расписанный Мэри; все прыгали вокруг этого тарана в полном восторге, а гонец все не шел и не шел, пока Вальтер не сказал: «что-то случилось»; и они пошли по дороге и увидели Оберон в окружении местной дачной молодежи — обычно те не добирались до места игры, далеко, но эти, видно, гуляли-гуляли; несмотря на тучи, полуголые, с пивом, с полотенцами на обгорелых
шеях, они тыкали пальцами в Оргайла: «глянь-ка, кинжал; ну мужик, дай поиграть, настоящий, а камушки-то, камушки; а у этого кольчуга, эх ты, Властелин колец просто…» На появление коричнево-зеленых арчетовцев, половина которых была в беретах с перьями, одобрительно загудели: «Серый, смотри, робингуды»; Клавдия поморщилась — это следовало перетерпеть, такое редко, но бывало; иногда они сами ходили в поселок, за пивом там, или мороженым, или за хлебом, и там реагировали так же; но не трогали, тронешь — и такое махалово начнется. Один гопник задел ее плечом, зацепил: «настоящий лук и стрелы, давай, девка, давай постреляем» — и помахал огрызком яблока; она показала язык; гопники засмеялись опять дружно, будто по телевизору — смех в ситкоме, и уже пошли по дороге дальше, а кто-то из Оберона полез на стены коттеджа,  — и вдруг Лукаш крикнул: «стой, мразь, как ты смел ее тронуть!» Парни обернулись: «что? кто? да вот этот, в плаще! ты чего, парень, мы же пошутили, но если хочешь разборок…» — и парень кинул полотенце на землю, щелкнул ножом карманным, встал в стойку, мелко-мелко замахал им перед Лукашем; и все
случилось в сотые секунды. «Лукаш, погоди, постой,  — коснулся его Кеес,  — нам не обидно, понимаешь, это просто местные дачники, они всегда на нас так реагируют: мы для них просто карнавал»; и все стояли и слушали слова Кееса, и кивали, бледные. «Кеес, ты мог бы завоевать этот мир одним взмахом руки и разрушить, где твоя сила, Кеес?  — вдруг спросил Лукаш громко.  — И тебе не стыдно быть человеком, Кеес; изгнанник, твой король презирает тебя, твой король призывает тебя!» — и ударил его по лицу с такой силой, что Кеес полетел на землю, упал, будто с большой высоты, и вдруг исчез, а с земли взлетела гигантская ворона, взмахнула крыльями — и небо почернело от этого размаха, тучи понеслись со страшной скоростью; «ну что, парень, ты дерешься?» — крикнул сквозь гром гопник, а Лукаш развернулся. «Не-е-ет!» — к Лукашу ринулись Клавдия и Тобиас, знавшие, что у него за спиной настоящий, острый меч; а Лукаш вытаскивал уже этот меч, поднял его над головой — и из туч вышел огромный луч; казалось, Лукаш держит в руках свет, огромный сноп света; это было как рождение Христа — такой красоты и сверхъестественности; а
потом ворон сел Лукашу на плечо, накрыл его своей исполинской черной ледяной тенью, и Лукаш опустил меч — рука с ножом упала на землю, хлынула кровь. Завопили все: ролевики, раненый парень, его приятели; точно под ними всеми рухнула земля; ударила молния, с неба посыпался град; все побежали в разные стороны, и только Клавдия осталась стоять, Клавдия и Тобиас; ее этот ужас парализовал, а Тобиаса притянул; «я, наверное, фашист или римлянин,  — оправдывался он потом,  — но мне не было страшно, я подумал: ох, как жаль, что это не я сделал, как хочется на самом деле махнуть настоящим мечом — и по-настоящему, по негодяю». Раненый парень упал на колени, и Лукаш приставил меч к его горлу и что-то говорил, а парень мычал, кивал-кивал и пытался остановить кровь; ворон сидел по-прежнему у Лукаша на плече и чистил клюв.

        — Что ты наделал?  — услышала Клавдия саму себя.  — Какой ужас! О боже!
        Лукаш обернулся. Лицо его было мокрым, острым, четким, черным и белым.

        — Он обидел тебя.

        — О черт! Кеес же сказал тебе! Где Кеес? О, кошмар, что такое бывает! Это просто придурки, просто уроды, зачем, Лукаш? Мы же не настоящие, мы ведь правда не настоящие… О боже… У нас нельзя убивать людей…

        — Он достал нож, он хотел убить меня. Значит, можно.

        — Ты все испортил. Мы бы сейчас играли, а ты… ты все испортил. Нам теперь отвечать за тебя, настоящего рыцаря, черт возьми, чтоб тебе провалиться. Уходи, Лукаш, уходи в свой мир, оставь нас в покое, игрушечных. Меня. Я тебя ненавижу, я ненавижу жестокость.
        Лукаш смотрел на нее сквозь дождь, сменивший град и становившийся все сильнее и сильнее, словно готовился второй потоп; парень без руки вскочил и побежал, петляя, будто ему целились в спину; она побрела в лагерь, услышала, что Лукаш пошел за ней. Переоделась прямо при нем, собрала свои вещи, он пытался помочь понести рюкзак, она оттолкнула его; так они и шли по дороге до остановки под ливнем: она — пыхтя, с рюкзаком, он — позади; меч Лукаш убрал обратно под плащ, накинул капюшон, она глянула назад раз, завязывая будто шнурок,  — он остановился покорно; плащ не поменял цвета, не промок — просто эльфийский. Дождались автобуса, сели — автобус был почти пуст — в разных концах; приехали почти под ночь. «Вот сейчас мама спросит, что так рано приехала; у нее наверняка гость какой-нибудь, с шампанским, кружатся по дому в вальсе, целуются, а тут я, дочка старшая, вся мокрая, грязная, в ванну полезу, потом на кухню — ужинать, пальцами из кастрюли, из рагу, вытаскивать кусочки мяса»; она содрогнулась, вспомнив отрубленную руку; до этого ей не приходилось видеть увечий и несчастных случаев; вот и ее окна — в
них свет и в Сашиной комнате; Саша приехала, ура, значит, никаких пьяных поклонников. Обернулась — он стоял, опустив голову, будто перед плахой молился, аристократ, гвоздика в петлице.

        — Прощай, Лукаш,  — сказала она.
        Он поднял голову, откинул капюшон:

        — Ты не со мной?

        — Нет.

        — Ты ненавидишь меня. Ты сказала, что ненавидишь меня.

        — Не знаю. Я постараюсь забыть тебя. А ты забудь меня. Ты еще найдешь себе невесту. Знаешь, сколько в мирах девушек, которые хотят платье цвета солнца.

        — Не надо, не становись сама жестокой,  — он был такой несчастный, живой, молодой; она шагнула к нему по лужам в приступе нежности, жалости, и он обнял ее, завернул в плащ; на минутку — подумала она, так, слабость, сейчас, минутку, и все; и слушала, как бьется его сердце, сердце из другого мира.

        — Клавдия,  — сказал он; она почувствовала, как ее имя прошло по его телу, и его голос.

        — Терпеть не могу свое имя. Ну, все, отпусти, я просто попрощаться.
        Он не отпускал: нашел в плаще ее правую руку и надел на средний палец кольцо.

        — Что это?  — это было то самое серебряное кольцо с цепочки, старое, легкое, словно из бумаги, кружева, а не из металла; елочная игрушка из фольги.

        — Это кольцо означает, что я — властелин мира, но не в этом мире; пусть оно будет у тебя, а то и вправду забудешь,  — отпустил ее.  — Иди лучше, ведь мне нужно умереть, чтобы вернуться.

        — Умереть? Ты не сказал…

        — А ты не спрашивала. Ты спросила про возможность.

        — Я думала, ты войдешь в дверь какую-нибудь, там тебя будет ждать Мариус с фонариком…

        — Может, и будет. Он сам себе на уме старец,  — и он быстро пошел по улице, отражаясь в лужах, нереальный, в развевающемся от шага плаще, и фонари отражались в лужах, очень чисто; опять зазеркалье, двойное пространство; «сейчас он потянется за мечом,  — поняла она,  — чтобы вонзить его себе в грудь, как Джульетта кинжал»; побежала за ним: «ох, черт, не надо, погоди!» — а он уже поднял руку вверх; из-за угла вылетела черная лакированная машина, странная, длинная, хромированная, под начало века, будто из старого фильма с Одри Хепберн,  — на скорости, как всегда в это время суток на окраинных улицах; светофор висел на «желтом»; могла бы затормозить, но не успела; удар оказался такой силы, что Лукаш пролетел пол-улицы и врезался в стену дома; сполз на тротуар. «Лукаш,  — закричала она,  — о, Лукаш»; подбежала, упала на колени, порвала джинсы, схватила его за плечи, развернула — он был еще жив, кровь текла изо рта.

        — Клавдия,  — прошептал он.  — Прости, ты не любишь, когда тебя так называют…  — и выплюнул кровь ей на ладонь, и умер, звездный мальчик, эльф, принц из пятого измерения; «Лукаш, Лукаш…»; сердце его уже не билось; и вдруг он начал исчезать, быстро-быстро, точно нарисованный мелом силуэт — под струей воды из поливальной машины; она увидела свои окровавленные руки сквозь его слегка мерцающее тело, и вдруг его не стало совсем, словно он приснился; только кровь на асфальте и руках; и кольцо. Где он, что случилось — подбежал водитель, машину от удара развернуло, прижало к дереву, из-под капота шел дым. «Что случилось?» — спрашивал водитель; Клавдия подняла голову и увидела, что он молодой, красивый очень, черноглазый, невероятные черные глаза, мрачные, готические, без дна и жизни, будто озера из Эдгара По; и он в шоферской форме, видно, работает в каком-нибудь отеле или у миллионера. Клавдия затрясла головой и поняла, что Лукаш был настоящий: он действительно приходил за ней из другого мира, вот оно — колдовство, волшебство, а она сошла с ума, не поверила, не поверила в сказку странствий, и вот теперь
осталась здесь, а он сейчас неведомо где; ведь есть и другие миры, кроме этого; куда он попадет, вдруг не туда; в Пустоши, а не в Менильен; и теперь Клавдия его никогда не увидит; и закричала так, что водитель подумал, что она сошла с ума,  — что-то африканское, огненное чудилось в этом вое.


        Она не помнила, как вернулась домой,  — вечер был тихий, чудесный; мама приготовила глинтвейн: красное душистое вино двух сортов, светлый изюм, гвоздика, корица; налила ей, промокшей, продрогшей, чумазой, большую чашку, себе большую, и маленькую — Саше; выпили «за нас»; потом смотрели подарки — Саша привозила всегда кучу безделушек из поездок, безделушки были культом в семье Петржела: глиняные кружки, женские статуэтки, янтарные и жемчужные сережки, браслеты на ногу, кошки-копилки, заварочные чайники в форме ботинок, стеклянные шары с домиками и снегом внутри; потом они с Сашей принимали вместе ванну с пеной, пускали мыльные пузыри в ней и пели песни — они так редко виделись с сестрой, что дружили; Саша настоящая балерина: невысокая и худая-прехудая, с высоким чистым лбом, постоянно убранными в пучок волосами — Клавдия знала, что они длинные, вьются и потрясающего медового оттенка, с блестками на солнце, но Сашиному балету это не нужно; было так здорово сидеть с ней в теплой ванне, закинув ноги на бортики,  — а ноги у них одинаковые, красивые, с ямочками всякими, и в синяках и ссадинах;
разговаривать о мальчиках — у Саши двое сразу: один хочет стать хореографом, обещает Саше самые красивые балеты; а второй — пока только по переписке, мальчик из Англии, из лондонской балетной школы Royal Ballet, они познакомились на большом балетном фестивале; «а твои дела как?» — спросила Саша, «мои ничего, я по-прежнему с Вальтером» «у-у, как все запущено, ты так быстро состаришься — столько времени с одним мальчиком»; Клавдия засмеялась даже; потом все сели на огромный белый диван смотреть «Отпуск по обмену»: мама посерединке, дочки по бокам — все в белых халатах; и большая миска оливье; «я знаю, что мне не приснилось, но я сейчас не плачу — я потом, я одна потом»,  — сказала себе Клавдия.


        Она лежала и смотрела на плывущие в тишине и звездах Землю и Луну и думала: где же сейчас Лукаш? все с ним хорошо? вернулся ли он в свой Менильен — страну, полную гор, вышитых белым вереском? и чем закончилась история с тем парнем, с отрубленной рукой; наверное, теперь все будет плохо: попадет в газеты, их затаскают по судам; ролевое движение запретят; настоящая катастрофа, все ее ненавидят, проклинают; мысли теснились, толкались, будто в автобусе в час пик, грубили друг другу; ах, подумала Клавдия, как же мне плохо; пошла на кухню, налила ледяного персикового сока и наткнулась на дедушкину телеграмму. Надо спросить, поедут ли Саша с мамой?

        — Поедете?  — спросила она за завтраком: какао, гречневая каша с жареными бананами — изобретение Саши, которое прижилось, булочки с персиком и заварным кремом, круассаны с шоколадом — за углом у них французская булочная; Вальтер обожал ее переулок — парк и чудесный аромат корицы и сладкого теста.

        — Мне через неделю на занятия,  — сказала Саша с набитым ртом; когда она приезжала, мама воплощала все свои кулинарные фантазии: утку с апельсинами, картофельные блинчики, оладьи с абрикосовым джемом и маслом, борщ и тефтельки в томатном соусе; может, многие балерины и сидят на диете, но не Саша, кожа да кости; конституция такая, как говорили врачи семейные в девятнадцатом веке,  — мы поедем на фестиваль в Японию, ставим танец с зонтами. Я хочу к дедушке, но если только с мамой: я соскучилась.

        — Ты мой котенок,  — растрогалась мама.

        — Мам, поехали, а? Пожалуйста! Не хочу торчать в городе,  — Клавдия посмотрела на маму, сжала символически горло руками — мама поняла: экстраординари.

        — А сессия?

        — Сдам осенью, договорюсь, чтобы не отразилось на стипендии.
        Она не ожидала этого от себя — и вправду позвонила в университет и договорилась с деканом; декан был поклонником мамы — заочно, слава богу, по их квартире он с мамой в вальсе не кружился; но автограф она передавала; наверное, это помогло; доделать один перевод, забрать за него денежку и можно собираться; мама постучалась — «ага, войдите»,  — заглянула в комнату.

        — Странная ты, дружок. Что-то случилось? Что-то на игре? Как чувствовала?

        — Ага. Ужасно. Поругалась с Вальтером.

        — Прям до смерти?

        — Прям до смерти, мам. Станет звонить — меня нет и не было никогда; у тебя одна дочь, которая учится в балетной школе, а вторая мальчику привиделась.
        Мама улыбнулась, закрыла дверь. Они уехали через два дня — пока никто не звонил и в газетах ничего не появилось; от этого Клавдии стало еще страшнее: а вдруг ей все это приснилось в кошмарах; а был ли мальчик; до дедушки добирались на электричке — в сторону большой реки, которая впадала в море; дедушкин поселок находился прямо на берегу паломничества туристов — мест совпадения воды, где в хорошую погоду всегда была радуга; они ехали такие красивые, что на них оборачивался весь вагон: молодая мама, две дочки — все трое в широкополых соломенных шляпах, белых шелковых шарфах, платьях в цветочек, в босоножках со стразами — и полные булочек и круассанов сумки из соломки, под шляпы; запах выпечки сводил с ума, говорил о том, как хороша жизнь.

        — Дедушка!  — первой повисла на длинном, метр девяносто, дедушке Михае Саша, с разбега; реакция у деда была самурайская: он поймал ее на лету, закружил, потом поставил на ноги; Саша засмеялась, захватала воздух руками; обнял их всех. Клавдия любила жить у дедушки: у него была в городе квартира, огромная, на пять комнат, просто нереальная, в одном из старинных, «имперских», как называла эти высокие сталинские дома с колоннами и арками мама; по прихожей они с Сашей действительно катались на велосипедах — когда на улице шел дождь; но дедушка построил дом в этом дачном поселке и почти не жил в городе: открыл на первом этаже дома магазинчик «Цветы», в котором продавались семена, луковицы, горшки, земля, удобрения, лекарства, лопаточки, всякие украшения для сада, книги и атласы; магазинчик работал с десяти утра и до семи вечера в будни, перерыв на обед — с часу до трех; а в субботу и воскресенье — без перерыва и до последнего покупателя. Дом был из красного кирпича, гладкого, яркого; двухэтажный; на первом — гостиная, зимняя кухня, летняя кухня — с видом и выходом в сад — и комната под склад — уютная,
со множеством шкафчиков и полочек; Клавдия думала о ней в детстве: комната волшебника-знахаря, везде лечебные и колдовские травки; на втором этаже — спальни: дедушкина, дяди Вацлава — он иногда приезжал к дедушке,  — мамы и их с Сашей — когда-то она была вся в игрушках; игрушки потом убрали на антресоли — «для ваших детей»,  — сказал дедушка,  — а вот розовые обои с феями и лепреконами и тонкие белые балдахины над кроватями остались. Девочки обожали эту комнату и вообще дедушкин дом — в нем было что-то древнее, от крепости: высокие, с узкими, как бойницы, окнами, решетки ажурные на дверях; и здесь собиралась порой вся семья Петржела — у камина в гостиной, где по стенам развешены старые черно-белые и цветные фотографии мамы и дяди Вацлава из их фильмов: они держатся за руки и скачут на конях по заснеженной долине; на маме совершенно дивный плащ, розовый, атласный, с длинным и узким внизу капюшоном; дядя Вацлав сражается на шпагах, прыгает с лестницы; мама у очага, в грязной одежде, перебирает рис и чечевицу, и тут к ней прилетают голуби — помогать… Пятнадцать лет дедушка проработал в КГБ; потом ушел в
следователи; навидался всякого; кто-то потом не спит ночами, кто-то владеет заводами и правит страной, кто-то просто собирает модели машин и самолетов, а дедушка построил дом, родил детей и посадил сад; его было не видно с улицы — дедушка обнес территорию кирпичным забором,  — но когда покупатель сомневался в сорте тюльпанов, роз, гладиолусов, салата, укропа, редиса, бархатцев, помидоров, дедушка брал его за руку и вел в заветное, мимо шкафчиков с травами, мимо летней кухни, полной плетеной мебели из Франции,  — в сад — и показывал, как прекрасен мир.


        В его саду росло все, помидоры вперемешку с тюльпанами, даже самое прихотливое и сложное приживалось, как родное; «дедушка, ты волшебник»,  — говорила Клавдия; она помогала дедушке в магазинчике и готовила в обеденный перерыв еду — что-нибудь простое: холодные салаты с курицей, супы из овощей с зеленью, бутерброды, сэндвичи, хот-доги — морковка че, сосиска с сыром, майонез с лимонным соком, кетчуп и горчица; пили они лимонады, квас, соки, в холодильнике всегда был лед; выносили кресла в сад и сидели, слушали, как гудят пчелы. Через неделю мама с Сашей уехали, а Клавдия осталась еще на неделю, потом еще на одну; «да ты оставайся на все лето, внученька». Почему бы и нет, подумала Клавдия; «деда, только я съезжу за вещами, а то у меня всего два платья, даже купальник не взяла»; «конечно,  — сказал дедушка,  — привези мне книжку какую-нибудь из города, которую все хвалят»; она села рано утром в электричку, смотрела, как встает солнце, как играет среди ветвей — электричка шла через лес, через дачные поселки,  — и думала: хорошо ли я выгляжу? Шляпа, платье в цветочек от Naf Naf, босоножки на высоком
каблуке, в стразах, сумка из соломки; в ней — ранняя клубника для мамы и Саши, укроп и зеленый лук; в городе Клавдия поймала такси и поехала не домой; старинное здание — как его только отдали под жилое, старинный лифт — с дверями, которые сам закрываешь, самый верхний этаж, а потом по отдельной лестнице — в мансарду. Позвонила в дверь, выкрашенную в золото. Открыл Кеес. Он был хорош: в белой рубашке, небритый пару дней, взъерошенный — от подушки, прекрасные карие глаза, огромные, яркие, словно в них отражается костер, в черных вельветовых штанах, босиком; от него пахло медом, хлебом; он удивился, улыбнулся.

        — Какая ты красивая, девушка Cosmo, я едва узнал.

        — Привет, ты один?

        — Нет, с Мэри, мы как раз собираемся позавтракать; разделишь с нами омлет с сыром и пончики с белым шоколадом?

        — Я думала, вы вообще не едите, как Вальтер.

        — О да, Вальтер — задумчивый человек, ему не до еды, как физику-ядерщику. Так зайдешь?

        — Да, сейчас; у меня есть клубника, домашняя, дедушкина, надо только маме оставить; погоди, Кеес, пока я не зашла и вы не начали с Мэри шутить обо всем на свете; скажи: ты Корнелис?
        Он смотрел на нее и улыбался самым краешком губ, алых, малиновых, как спелые ягоды в ее корзине,  — совсем как Лукаш; и ей стало больно, как от хорошей песни: «…ты платишь за песню луной, как иные платят монетой, я все бы отдал, чтобы быть с тобою, но, может, тебя и на свете нету, королевна»; потом щелкнул пальцем, и в его руке очутилась роза — огромная, с кулак величиной, бледно-розовая, перламутровая, с капельками росы в середине и на краях; Кеес поцеловал розу и протянул Клавдии.

        — Как ты умер? Ведь иначе ты не покинул бы Менильен…

        — Не покинул. Лукаш был прав: это лучший из миров; там люди — как здесь боги; Христос был из Менильена, уверяю тебя; настоящий рыцарь Розы; меня убила девушка, которую я полюбил. Она, правда, говорила, что не любит меня, считала, что я великий злодей, что я предал Менильен; многие даже говорили, что я открыл ворота Белого города легионам страны Ночи; она пришла ко мне, пришла и убила меня — я пустил ее, позволил: пусть станет героиней для своей страны. Она была такая красивая, как ты, Клавдия; когда я увидел тебя в этом мире первый раз — даже испугался, подумал, что Мариус прислал ее за мной наблюдать, чтоб я не дай бог этот мир не испортил; вы так похожи с Этери: обе страстные, нежные и ледяные; если что придумаете про себя, то из вас это не выбьешь никак; она, например, думала, что не любит меня, ненавидит, а на самом деле любила; у нее так дрогнули губы, когда она перерезала мне горло — мечом, кстати, как у Лукаша, из бриллиантовой стали…

        — А я что придумала про себя?  — она нюхала розу; Вальтер не дарил ей роз, считал, что это слишком примитивно, дарил тюльпаны и ландыши весной, флоксы из-за песни «Флоксы» группы «Точка Росы», гладиолусы осенью…

        — То же самое: что ты не любишь Лукаша — а ты его любишь,  — она стукнула его розой по щеке — не сильно, так, чтобы не оцарапать.

        — Я люблю Вальтера.

        — Ну да,  — насмешливо, будто она показывает ему фокус, а он видит край платка и монетки; в дверь заглянул Мэри: «с кем это тут болтаешь, о, Клавдия, какой визит, какое удовольствие!» — и втащил ее в квартиру. Мансарда была залита утренним солнцем и сверкала, как сказочный царский терем; потолок казался серебряным, а стены — золотыми; мебель тоже серебряная и золотая, резная, легкая, словно летняя обувь; и только пол был естественным, деревянным — паркет; и в окно улетала занавеска из белоснежного тюля, и повсюду настоящие цветы — простые: фиалки, герань; все цвело: розовое, белое, фиолетовое; а у окна стоял мольберт, на нем был нарисован ночной город сверху, растекающийся в дожде; «как тебе наши плащи?» — Мэри надел и покружился — зеленый плащ, из теплого мягкого сукна, с атласной коричневой подкладкой, с длинным острым капюшоном; потом они сели завтракать за золотой стол, Клавдия достала клубнику, Кеес нашел стеклянную вазочку — словно из советских кафе-мороженое; Мэри показал Клавдии свои рисунки — одна из сотен папок, в которой были только виды города; она не могла поверить — ей весь город
казался заурядным, кроме ее переулка, крошечного, чистенького: кафедральный православный собор, круглосуточная аптека, булочная, всего лишь несколько домов, старые, деревянные и белые пятиэтажки, и парк из толстых тополей; а Мэри увидел Париж, Венецию, Прагу, каталонский рыбацкий поселок, Альпы; «могу подарить что-нибудь,  — сказал Мэри,  — если нравится» «конечно,  — ответила она — это… это здорово, Мэри, потрясающе» «да он скромничает,  — сказал Кеес,  — его работы взяли в галерею Богарне, это очень круто; как если бы юного модельера, только-только из школы, с улицы, рэпера, взяли бы в дом Версаче»; Клавдия выбрала рисунок: центральная улица и то кафе, где они с Вальтером засиделись допоздна,  — небрежный набросок цветными мелками; «ну, я пойду, наверное»; попрощалась, постояла на лестнице, прочитала про себя «Девушка пела в церковном хоре» — и поднялась, постучала вновь в золотую дверь, и вновь открыл Кеес, будто ждал за дверью, не уходил никуда.

        — Ну, что еще?  — улыбался лукаво, как Джуд Лоу, но в глазах была грусть, словно знал, что она спросит — про дом; у него был замок из белого камня, с огромной башней, с которой был виден весь Менильен; он поднимался туда ночами — и смотрел на страну — и посылал всем прекрасные сны; что она расскажет — про ночь в лужах, про черную лакированную машину и шофера с черными глазами.

        — Скажи, что было потом? После того как мы ушли?

        — Ничего. Все собрались вечером у костра и сделали вид, что ничего и никого не было. Игра закончилась разгромом Оберона, похоже, история завершена. Кстати, знаешь, на следующую игру к нам приезжают столичные ребята, будем играть по их правилам… Когда вернулись в город, Тобиас разыскал тех парней, и им заплатили, Тобиас ведь богатый… Вальтер пытался дозвониться до тебя, но у тебя не работал телефон, а идти он боялся: вдруг ты с ним…

        — Мне никто не звонил.
        Кеес прикрыл дверь, вышел на площадку; внизу кто-то громко слушал The Rasmus.

        — Лукаш умер?

        — Да. Но ведь только в этом мире, скажи, Кеес, ты ведь знаешь. С ним все в порядке? Он вернулся в Менильен, правит своей страной, ест, пьет, ездит на охоту, по-прежнему смеется?

        — Откуда я знаю…

        — Ну как ты не знаешь? Ты ведь великий волшебник — так сказал Лукаш!  — она схватила его за локти, прижала к стене; со стороны казалось, будто она хочет его — без прелюдии, без поцелуев.

        — Я не могу смотреть за Лукашем, он не мой ученик. За Мэри могу, за тобой, потому что вы просто люди; а Лукаш — маг, как и все правители Менильена; он закрыт от меня; а может, его Мариус закрыл — от меня и от тебя; он не ожидал, верно, что ты не согласишься…  — он коснулся ее щеки, нежной, розовой; «как же она похожа на Этери…» — он увидел ее, как Лукаш, в зеркале: королевну в белом платье с вышитыми золотом и лазурью рукавами, королевну с золотыми волосами до колен — здесь такие только в кино; а к нему такая однажды вошла в спальню, в белой рубашке, в черном камзоле — в одежде воинов Ночи, стриженная под мальчика, он вздохнул тогда: вот и все, сбылось: кто-то ждет славы, кто-то — смерти, кто-то — выходных, а он хотел смотреть на нее, и пусть бы мир сдвинулся; а теперь Клавдия похожа на нее и так же смотрит в его темные глаза, и думает, и ждет, что там для нее: бездна? надежда? боль? тысяча лет жизни — и равнодушие? Лестат, нет, Арман…

        — Кеес, а ты можешь… можешь открыть мне путь в Менильен? Ты же можешь пойти в Менильен?  — шепотом.  — Ты же больше не изгнанник, он позвал тебя…

        — Да, слышал. А ты как хочешь: посмотреть, жив ли он, и вернуться?

        — Д-да,  — губы у нее задрожали, она отпустила его, нашла перила, сползла по ним на ступеньки; «кошмар,  — подумала,  — в светлом платье сижу на ступеньках подъезда; просто героиня Ахматовой».

        — Да ты трусиха: сначала убила, а потом хочешь, чтобы он был жив,  — он удивился даже, словно раскрыл цветок под микроскопом и увидел незнакомое: строение тычинки, мертвое доисторическое насекомое.

        — Думаешь, твоя Этери не раскаивалась?

        — Нет. Я залил кровью ей всю одежду, но она сжала зубы и прожила спокойно, без валидола, без травяных успокаивающих капель, до старости, ни разу не заплакала.

        — А ты думаешь, мы только плачем?

        — А как еще можно сожалеть?

        — Мастурбировать,  — она улыбнулась, а Кеес покраснел.

        — Я не могу провести тебя; этот путь открыл Мариус, и только он может помочь.

        — А Мариус — как найти его?

        — Никак.

        — Тупик, значит? Никакого хрустального шара, чтобы погадать, никакого зелья, никакого сосуда с волшебной водой, колоды Таро?  — она вскочила и побежала вниз, стуча каблуками; надо же еще книгу дедушке купить.

        — Я же говорил, что ты его любишь,  — крикнул вслед Кеес, послал ей воздушный поцелуй — в воздухе зазвенело, рассыпалось золотым, розовым; больше они не виделись.


        Любимый книжный Клавдии располагался в старинном, купеческом когда-то доме, обшитом драгоценными, мореного дуба, панелями; книги не помещались на полках, лежали стопками на полу — до потолка, как древнегреческие колонны, или в коробках — нераспакованными, просто подписанными: здесь то-то и то-то, Трейси Шевалье, Дэн Браун, Пэлем Грэнвил Вудхауз, Толкин,  — красивым, витиеватым почерком, похожим одновременно на арабскую вязь и черновик математика, весь перечеркнутый; это почерк хозяйки магазина — невероятно красивой девушки с неземным именем Венера; их мамы дружили; Венера старше Клавдии на семь лет, но им всегда было о чем поболтать: у Венеры смешной маленький ребенок, мальчик Руди, она рассказывала Клавдии истории, как он ел кашу, например, и сказал: «я сам», отобрал у мамы ложку; «привет, Венера, мне бы книжку для дедушки» «про цветы?» «не, про цветы он сам что хочешь напишет; про какого-нибудь парня на необитаемом острове, искреннюю, хорошую, честную, ведь мой дедушка назван в честь героя книжки под названием «Будь честным всегда»»; «Пиньоля возьми, «В пьянящей тишине», модная, но все равно
классная: парень приехал на далекий северный остров погоду измерять, думал, целый год будут только он и смотритель маяка; а смотритель какой-то странный, с ума сошел, похоже, прячется; а из воды лезут по ночам какие-то твари типа чужих; и еще есть девушка из этих тварей, он ее взял в плен, мучает, бьет и все равно влюбляется». Клавдия вздохнула: везде любовь; взяла Пиньоля и Филипа Дика, любимого дедушкиного Дика, этих повестей у него не было, и себе «Джонатана Стренджа и мистера Норелла»; и поехала домой собирать вещи. Красная лампа в форме пухлых женских губ, купальник — почти цельный, маечка со шнуровкой и шортики, черные, в обтяг,  — и платья — только платья, почему-то ей совсем расхотелось носить джинсы; а если станет холодно — есть черный вельветовый пиджак, приталенный, с длинными узкими рукавами, доходящими до середины пальцев, она купила его в одном секонд-хенде, где продавали старые диски — первые альбомы Duran Duran, например,  — работающие граммофоны, старинные фотоаппараты на треногах и с накидками и на редкость стильную одежду, всю будто из фильмов про тридцатые годы; плюс пижама,
любимый плюшевый медведь — «засыпайка» — в ночном колпаке и с подушкой в лапах. Она обожала плюшевых медведей; заехать еще в магазин игрушек, купить что-нибудь для долгих летних вечеров: смешную настольную игру, «Манчкин», или серьезную — «Колонизаторов»; сядут с дедушкой у камина с чашками горячего шоколада; и к черту всех принцев на свете. Она стояла уже на пороге, как зазвенел телефон; дома не было ни Саши, ни мамы; она посмотрела на телефон, как на ящик Пандоры: «нельзя, не надо»; и все-таки взяла.

        — Клавдия?  — услышала она голос Вальтера, далекий-далекий, будто он звонил издалека совсем, из другого города, где море, и огромный маяк, и все время дождь, волшебный, соленый, разноцветный от света маяка по ночам,  — и от дождя такие помехи в связи.  — Клавдия, ты? Скажи мне что-нибудь, я все-таки не просто парень, я твой парень, хотя бывший, наверное, уже…

        — Вальтер,  — он так обрадовался, что она отозвалась, начал говорить, говорить — про последнюю игру, с ребятами из столицы: «ну и говнюки же они, извини мой клатчский, ходили нос задрав, смеялись над нами: а-а, это, мол, тот Арчет, который ползает на коленках, когда у них типа ноги ранены; и еще у них в моде деньги — не игровые, а вполне обычные: убили тебя — плати десятку и так далее»; про Мэри, что его картины висят теперь в престижной галерее, про последний фильм о Средних веках — Ридли Скотта, о крестоносцах; «ты уже ходила?»

        — Нет, я у дедушки Михая живу, ничего о мире не знаю.

        — А можно к тебе приехать?  — раньше Вальтер часто приезжал к ним в гости, и они с дедушкой говорили об оружии, о войне, дедушка рассказывал истории из прошлого — о всяких преступлениях; например, как один парень положил полгорода; город был маленький, глубоко в провинции, в лесах; оборвалась связь, и прислали отряд; заходят в город, а там все в пепле и крови — и этот парень стоит посреди улицы с дробовиком американским; сказал, что население превращалось в вампиров; он стрелял в них, а потом забивал им колья в сердце; «…и знаете, там действительно были вампиры, просто по всем уликам ничего другого мы предположить не могли; смелый парень, шел на них совсем один; и с ума не сошел; синеглазый, красивый; до сих пор помню, какие синие у него глаза,  — на картинах голландцев есть такой цвет, он то черный, то фиалковый; хотели взять его к себе работать, но он не пошел; он работал в местном театре, сказал, ему этого хватает — денег и спутникового телевидения; так что я верю в разные вещи, всего насмотрелся»; было здорово — бояться, сидя в кресле-качалке у камина, с чашкой «Ахмада», черного с бергамотом,
или того же горячего шоколада…

        — Нет,  — сказала она.  — Нельзя. Я хочу побыть одна.

        — Я обидел тебя чем-то? Или ты просто разлюбила?

        — Я просто… просто мне нужно подумать, что же это. Знаешь, посмотреть на огонь в камине, познать самое себя.

        — Тоже хочу огонь в камине,  — проворчал он, и она улыбнулась,  — возвращайся. Все тебя будут ждать. Я буду жениться и переживать всех своих жен, как и договаривались.

        — Спасибо, Вальтер.



…Дедушка встретил ее на перроне; был закат, огромный, словно по небу шла флотилия кораблей с алыми и золотыми парусами; «вот книги, дедушка; две — Дик и новенькая; а третья, белая с черным вороном,  — мне; там про волшебников; но если захочешь почитать — дам» «а что за огромный пакет?» «дедушка, он тяжелый, я сама понесу» «нет, ты что, думаешь, дед совсем немощный; да я от пола на кулачках жмусь сто раз» «дедушка, ты будешь смеяться: там всякие игрушки» «кубики, что ли?» «нет, настольные; и еще раскраски с принцессами и карандаши к ним; и еще куча всяких штук» «раскраски точно мне»; так они дошли до дома, сквозь красный и золотой свет; тихо-тихо шелестели деревья; камин уже горел, горячий шоколад ждал на плите; «там ужин — вареники с картошкой и грибами, с маслом; я не знал, приедешь ты голодная или сытая, да и девочки обычно не едят на ночь» «обычно как раз едят, так что спасибо, дедушка»; она поела, а потом они с дедушкой играли в «Манчкин», хохотали, дедушка выиграл пять раз подряд; и так шло лето: все дни она работала у дедушки в магазине, советовала людям, какие семена взять и какие к ним
удобрения; стала настоящим специалистом, начиталась дедушкиных книг про сад и огород; даже сама посадила клумбу; как русалочка — круглую, сплошные алые цветы; ходила на рынок, познакомилась со всеми торговками, научилась разбираться в зелени, мясе и овощах; а по вечерам они сидели у камина, играли, разговаривали, потом дедушка шел спать, а Клавдия все сидела, в гостиной или в своей комнате, полной фей, при свете красной лампы, с фломастерами над раскрасками; одна картинка ей нравилась больше всех, она сделала ее самой первой и повесила на стенку: принцесса сидит в кресле у камина, у очага, большой камин, целое бревно в нем горит, вся такая средневековая, в платье с длинными, до самого пола, рукавами, отороченными мехом; а у ее ног, на звериной шкуре, сидит принц, что-то ей рассказывает, она слушает с улыбкой — видно, что они не влюблены друг в друга; или не просто влюблены, а настоящие друзья; еще были бархатные раскраски, которые надо раскрашивать специальными блестящими красками,  — Клавдия купила всю серию: рыбки среди кораллов, девушка-эльф и единорог, сцена охоты, бабочки; а еще были два замка,
рыцарский и волшебника, и кукольный домик — все из картона; Клавдия их клеила под настроение; а самой красивой ей казалась крошечная деревянная мебель, которую нужно было собрать, тридцать предметов: кроватки — большая для папы-мамы, маленькая для старшего и колыбель для младшего, туалетный, кухонный и письменный столики, несколько стульев, пианино, кресла, ванна, разнообразные шкафчики — и тоже раскрасить. «Какой ерундой я страдаю, дедушка»,  — смеялась она; «а мне нравится,  — говорил дедушка,  — у тебя все так хорошо получается; можно потом везде все развесить и поставить, и сразу будет видно, что у меня внучки».

        — А ты хотел внука?

        — Ну, как тебе сказать — сын-то у меня есть, Вацлав, он отличный парень, я им горжусь, он фотографирует все на свете; и вами я тоже горжусь: Саша станет второй Плисецкой, а ты…

        — А я вот кем, дедушка?

        — Журналистом или игрушечным мастером; или откроешь детский магазин.

        — Было бы здорово. Просто я боюсь, что никем не стану. То есть стану, а потом буду расстраиваться: не то, не так. Странный страх, правда? А ты чего боишься, дедушка?

        — На ночь глядя? Вампиров, вервольфов, глупых грабителей, не знающих, что сад под напряжением и что в доме дробовик.

        — И что ты работал в КГБ…

        — Ну, однажды нам пришлось вести дело вместе с инквизицией римской — вот это были страшные ребята, особенно Великий Ричи Визано; о нем до сих пор ходят легенды — был он великим или сумасшедшим; такой юный голубоглазый ангел, а через минуту — просто Ганнибал Лектор какой-то; он ни одного человека не помиловал — как в старые добрые времена: в чем-нибудь да виноват.

        — А я думала, Великой Инквизиции уже нет лет триста.

        — А чего им пиариться? Мы тоже не вывешивали рекламные щиты на автострадах…

        — Да уж, представляю: КГБ — работа для ваших мышц и мозгов.

        — Да, на самом деле я боялся Ричи Визано. Уфф, не к добру мы его вспомнили.

        — Он умер?

        — Да, его убил какой-то парень на улице — окликнул и выстрелил раз восемь; все как у Джона Леннона; Ричи шел из магазина, с бумажными пакетами, все разлетелось по улице; в гробу он был прекрасен, как эти мальчики из мальчуковых групп для девочек; совсем не священник, не Инквизитор; и ему принесли столько роз — вся церковь была в розах: оказывается, он из ордена святого Каролюса, чей цветок — роза.

        — Красиво.

        — Да. Тогда, стоя среди этих роз, я простил ему страх, который он внушал мне.

        — Но ты до сих пор боишься.

        — Иногда я вспоминаю все, что видел в этой жизни: это как смотреть фильм, который видел раз сто, но все равно нравится — бояться…
        В один из таких вечеров дедушка сидел с трубкой; он курил настоящий английский табак, цитируя фильм «Ганновер-стрит»: «что у вас за табак?» «ароматический, французский» «хороший, наверное» «дерьмо»; на ковре валялись части мебели, Клавдия искала ножку от стульчика к пианино; на столе — чай с бергамотом, курабье свежее, книга о розах, она увлеклась ими после рассказа дедушки о Ричи Визано,  — и Клавдия в обмен рассказала ему о Лукаше, обхватив ноги руками, уткнув подбородок в колени; просто, без эмоций почти; будто это случилось с ее подругой, причем даже не близкой — знакомой, которой делала перевод не в первый раз; дедушка сразу поверил, перестал курить даже, расстроился, что история такая страшная.

        — «Страшная»? Ты думаешь, дедушка, она страшная?

        — Конечно. Парень умер, а ты тут сидишь и печалишься по нему, потому что влюбилась в него, да поняла не сразу.

        — Ну вот, Кеес тоже так считает.

        — Кеес умный парень; он не тот, кто есть, я ведь прав?  — дедушка знал Кееса, они с Мэри и Вальтером приезжали пару раз все вместе, пололи грядки, сгорали на солнце, мазались простоквашей с рынка, пили домашний лимонад.

        — Я думала, ты их не различаешь.

        — Да уж, конечно, так я стар, слеп; может, я еще и цветов не различаю…

        — Ты не дедушка, ты бабушка: дедушки не разбираются в чувствах.

        — Ах, Клавдия, да у тебя на лице написано — оно истончилось, будто ты не отдыхаешь у меня, а диплом пишешь; не спишь ночами, клеишь, раскрашиваешь — это ты сублимируешь.

        — Ах, дедушка, я вовсе не влюблена, я просто переживаю: вдруг он и вправду умер, не попал, не вернулся в свой мир, домой; бродит где-нибудь в Древнем Риме или вообще в нереальной галактике типа «Безумного Макса»; мне бы как-нибудь проверить…

        — А как ты проверишь? Только твое сердце подскажет тебе, что с ним.

        — Мое сердце как раз и подсказывает: что-то не так…


        Так прошло лето — в красном свете лампы в форме губ Мэй Уэст; в цветочном магазине; в разговорах у камина; Клавдии казалось, что она девушка, которая позирует прерафаэлиту, для «Офелии»: лежит в ванне, смотрит в высокий-высокий потолок в лепнине, вся в цветах, в кисейном платье, и ни о чем не думает, потому что не слышит ничего, вода заливается в уши; даже о том, красивой ли получится картина,  — потому что это так здорово: лежать и ни о чем не думать; просто быть; в конце августа у знакомой дедушки — одной из самых постоянных его клиенток, вся квартира в луковичных — кошка принесла котят, и Клавдия стала бегать к ней по вечерам, после закрытия магазина,  — играть; «дедушка, давай возьмем котенка»; «выбирай»,  — сказал дедушка. Выбрать было совершенно невозможно; всю жизнь Клавдия мечтала о пушистом белом котенке, который вырастет в огромного толстого кота; и чтоб назвать его Битлз. Такой котенок был: толстый, пушистый, правда, не белый, а какой-то персиковый,  — чудесный котенок, спокойный, как альпинист; «сангвиник»,  — говорила соседка; у нее были кот и кошка, брат и сестра: кот вечно где-то
носился, прибегал только поесть, а кошка была предметом воздыхания всех прочих окрестных котов, не брата; котята у нее рождались каждый год — и соседка их никогда не топила; «я же умру,  — говорила,  — котята — это такое чудо»; воспитывала их профессионально — они были «дети»; звала: «дети, кушать» — и они бежали маленьким таким табунчиком; приучала сразу ходить в туалет, есть из мисочки, сидеть на руках; котята росли у нее ласковые. «Не знаю, как его назвать: Персик-Абрикосик, что ли?» — смеялась соседка; «Битлз»,  — хотела ответить Клавдия, потом взяла на руки: «нет, совсем он не Битлз, имя должно быть верным, как Адамово: он… ну конечно, Рики Хаттон — английский боксер»; она видела один его бой, когда он победил Костю Цзю; мамы и Саши не было дома: мама ночевала у поклонника, Саша выступала в очередном Париже; Клавдия накупила углеводов и валялась, смотрела телевизор — с ней такое редко случалось; а вдруг оказалось так хорошо, так здорово посмотреть «Новости», потом фильм, потом бокс — и все на диване, огромном, белом; с горкой бутербродов… «Дедушка, как тебе кот по кличке Рики Хаттон?» Волновалась
— сейчас скажет: ты что, коты должны быть только Васьки; но дедушка сказал: «наверное, отличный кот, чувствуются мышцы; знаешь, как за локоть ухватить хрупкого на вид мальчика в рубашке с длинным рукавом; и неожиданно под тканью — сила»; Клавдия вспомнила Кееса, потом Лукаша, и ей стало беспокойно, тяжело, как будто давление поднялось перед грозой. «Я пойду,  — сказала она,  — проведаю малышей, фаршу им отнесу; там еще один славный котенок, худенький, маленький, последыш, черный с белым; я взяла его на руки, он заснул, и я боялась встать — такой нежный он был, как «К Элизе»; потом проснулся, другие котята внизу играли с моими ногами; он посмотрел на них сверху, лапки скрестил, полный достоинства, будто адмирал оглядывает море боя; я подумала — Нельсон, точь-в-точь…» «ну, давай возьмем двоих»; Клавдия взвизгнула: «деда, ты… ты… мегадед!» — «Дед Мороз,  — сказал дедушка,  — иди, я постою в магазине, уже закат, будем закрываться». Клавдия ушла, а дедушка закурил трубку, принес из кухни Пиньоля, углубился в чтение. Кто-то вошел в магазин.

        — Скажите, какие цветы цветут только осенью?  — голос был глубоким, сильным, словно человеку часто приходилось говорить речи перед большой толпой, с трибуны или с первой попавшейся бочки; дедушка поднял глаза от книги: старик его возраста, очень хорошо одетый, элегантно, но не броско, стройный, высокий, широкоплечий — когда-то очень сильный, мог банку закрытую пепси разорвать, наверное, одними пальцами; с длинной бородой, не седой, а серебристой, ухоженной, как у калифов в сказках Гауфа; в руках человек держал шляпу и трость, красивую, черную, лакированную, набалдашник — роза; внутри лезвие, как у англичан, подумал дедушка.

        — Садить все равно поздно,  — ответил он.

        — Я соскучился по цветам,  — сказал старик.  — В моей стране они не цвели целую эпоху и, похоже, совсем разучились… а где ваша внучка? Не Саша — Саша, знаю, в городе, репетирует балет новый,  — Клавдия меня интересует; я ее совсем не вижу, будто кто-то колдует.

        — Вы маньяк?  — дедушка опустил Пиньоля на колени; больше никакого оружия поблизости, справлюсь, подумал.

        — Нет. Я Мариус.


        Клавдия вернулась с Рики Хаттоном; Нельсон чем-то разболелся младенческим, соседка сказала: «пусть пока побудет в яслях»; Рики заснул у нее на плече, пушистый, живой, крошечная вселенная, как из «Людей в черном», всего лишь шарик, украшение; она несла его и думала о детских книгах: «Хоббите», «Школе мудрых правителей», «Востоке»; в темном воздухе скапливался дождь, ароматный, как корзина лесных ягод; весь поселок спал; и в их доме свет был только в одном окне — в гостиной, слабый: лампа на столике для кофе и печенья и камин, теплый, как этот котенок, сквозь красные шторы; Клавдия придумала историю о мальчике, который был богат; единственный наследник империи; но сбежал, исчез, везде объявления, описания; проходят годы — и его объявляют умершим; и однажды кто-то идет по улице вот таким же поздним вечером, напоенным летним дождем, не дождь, а вино; и видит одно окно, там такой свет, красная лампа, красные шторы, и у окна стоит молодой человек, улыбается еле слышно,  — в белой рубашке и черном жилете вязаном, в джинсах, тонколицый, как икона, темноглазый, с пушистой черной челкой; и этот кто-то его
узнает: тот мальчик, из новостей много лет назад… «Дедушка, ты где?» — прошла сквозь кухню; они сидели в гостиной, у камина, в креслах, вся комната была в дыму от их трубок: коричневой, короткой, изогнутой — у дедушки и длинной, черной, прямой — у незнакомого человека, старика в красивом костюме; наверное, дедушкин знакомый, подумала Клавдия, или даже друг; работали вместе, ели пончики с апельсиновым джемом или чем там питались следователи КГБ: домашние бутерброды в промасленной коричневой бумаге, с огурцами, паштетом куриным, финской салями, с сырокопченой колбасой; «здравствуйте»; старик встал и поклонился — церемонно, и Клавдия испугалась, такой он был величественный — король из старинных баллад.

        — Э-э, дедушка…

        — Не пугайся, Клавдия, это… это Мариус.
        Клавдия поняла, что это действительно Мариус; именно так она представляла себе светлого мага — намного страшнее темного; дедушка как раз рассказывал Мариусу историю о парне с синими глазами и дробовиком, который убил весь свой городок, сражался с вампирами; «ого,  — сказал Мариус,  — какой смелый и, самое главное, умный, ведь рассчитал как-то, что останется жив» «а как же удача?» «удача — это уж когда совсем не везет; хорошие полководцы вообще не знают слов «удача», «погода», «преимущество»; если это честно, то это действительно игра, шахматы, бильярд в бисер; да, давно я не встречался с вампирами; а кто там был главным?» «не знаю; когда мы пришли, там остался только пепел» «если он убил одного из старейших вампиров, то он маг, не иначе; удивительно, почему в вашем мире так мало магии? она ушла как женщина, которой не верили; я встречал несколько таких миров: они словно алкоголики или лентяи, пропившие, проговорившие талант». На столике перед ними тарелки с бутербродами — хлеб, масло, красная рыба, петрушка; с курабье, с виноградом; и вино — в пузатых французских бокалах, гордости семьи Петржела:
каждому случаю своя посуда; дедушка сам делал вино — из яблок, и еще ему присылали из Франции, старые друзья, семья де Фуатенов, у них были свои виноградники, превосходные, мягкое солнце, бархатная тень; специализировались они на белом; с каждого урожая по десять бутылок в полтора литра; под столиком стояло уже три таких и две из-под яблочного. Котенок проснулся и полез из пиджака, запищал, Клавдия спустила его на пол, на ковер.

        — Симпатяга,  — сказал Мариус, встал аккуратно, не задев стола, ничто не зазвенело, не дрогнуло; «а я бы от такого количества дедушкиного вина свалилась, точно,  — подумала Клавдия,  — запуталась бы в собственных ногах, в ножках кресла, уронила бы тарелку или бокал, валялась бы на ковре и хихикала, какое у меня смешное имя».  — Думаю, ему нужен фарш, который есть у вас в холодильнике. Или еще рано? Я плохо разбираюсь в маленьких детях.

        — Я принесу,  — Клавдия ушла на кухню, вытащила фарш, он был подмерзший, поставила размораживаться в микроволновку, налила в мисочку воды. Вернулась в гостиную; Мариус сидел, как мальчишка, на полу, гладил котенка, поднял на нее глаза, улыбнулся сквозь трубку: колдую, чтоб ему сразу стало как дома; она поставила все перед котенком, тот радостно накинулся на еду.

        — Это Нельсон или Рики?  — спросил дедушка из кресла.

        — Рики. Нельсон заболел чуть-чуть.

        — Будешь вино?  — дедушка взялся за бутылку.

        — Дедушка, я…  — в горле застряло, будто она и вправду хотела пить и думала лишь о воде, о кока-коле несколько часов.

        — Не бойся меня, Клавдия, я не убить тебя пришел,  — сказал Мариус,  — я пришел просить помощи, и скорее униженно, чем властно.

        — Это я хотел убить его, уже был готов, вспомнил старый спецназовский приемчик, замахнулся,  — отозвался дедушка,  — но Мариус поймал мою руку и, держа меня на весу, как непослушного, час объяснял, в чем дело. Если будешь вино, принеси себе стакан. И еще бутербродов. А может, лучше поужинаем?
        Клавдия покорно ушла на кухню; достала фарш, сварила рис, нарезала помидоры, перец, зелень, слепила тефтелек, затушила их; ей хотелось возиться как можно дольше, тоньше, только бы не думать, не думать о Лукаше. Как он?

        — Он вернулся,  — услышала она, обернулась: Мариус стоял на пороге.  — Он вернулся, но это единственная хорошая новость.

        — Он не женился?  — она отвернулась демонстративно: неинтересно, вот, я девушка гордая, будто женских журналов начиталась; посмотрела тефтельки в кастрюле.

        — Нет. Не женился. Он…  — Мариус вздохнул,  — он болен. Будто при переходе он потерял часть души, а может, и всю. Я вижу, он оставил вам свое кольцо,  — все лето Клавдия проносила его на цепочке, как носил сам Лукаш; хотела положить в шкатулку — чудесную, перламутровую, обклеенную ракушками, Саша привезла из Норвегии, там лежали их совместные сокровища: красивые камешки, кусочек янтаря, кедровая шишка, полная орехов, флакончик из-под духов XIX века, хрустальный, вставленный в сеточку из потемневшего золота,  — но все время вспоминала, как Лукаш исчез из ее рук,  — и хваталась за кольцо: вот оно, настоящее, значит, она не сошла с ума, не придумала его себе…

        — Да. Я спросила его, что это за кольцо, и он ответил, что в нашем мире оно ничего не значит, а в его мире — значит, что он властелин Вселенной.

        — Это правда. Он должен быть королем. Его отец стар и устал и хочет отдать ему корону. Я планировал, что Лукаш женится и пойдет на войну…

        — Он говорил, что война закончилась.

        — Большая война — да, но теперь, оказалось, есть что делить — победившим. Кучка королей-соседей выясняет, кто сильнее…

        — У нас это называется феодальными распрями.

        — Все миры похожи. Лукаш, без сомнений, самый сильный из королей, он должен отстоять свои земли и помочь паре вассалов, а он… он заболел. Лежит и не может жить, просто пьет отвары и смотрит в потолок; такой красивый, такой сильный когда-то, он превратился в тень, Клавдия.

        — И вы пришли обвинить в этом меня? Вот зачем вы пришли?! А я-то подумала, ну уж нет, я не скажу, что я подумала,  — Клавдия рассердилась: пусть я смешная, маленькая, в кухонном платке и фартуке в бело-синюю клетку, не валькирия, но я все скажу, что накипело за лето.  — Лучше скажите, что вы думали, когда посылали его сюда: что я вот так сразу и соглашусь? Сразу полюблю его?! С первого взгляда? Так ведь не бывает.

        — Почему?  — просто спросил Мариус.  — Я ведь ему даже запах дал — яблоневых садов.

        — У-у,  — Клавдия топнула ногой,  — вы… вы циничны. Вы даже не подумали, что я живая — что у меня есть парень, университет, мама, сестра, Рики вот… своя жизнь!

        — И Лукашу в ней нет места?

        — Лукаш,  — прошептала она, произнесла его имя и почувствовала, какое оно,  — роза; розой пахнет, хоть розой назови ее, хоть нет; села на пол в своем смешном фартуке и расплакалась: ах, как, оказывается, много накопилось на сердце, словно шкаф, забитый вещами с распродаж; Мариус сел рядом — Мариус, великий колдун из неведомого мира, Гэндальф, Дамблдор, обнял ее за плечи — и оказался добрым, как дедушка; пахло от него табаком, печеньем, чуть-чуть потом, чуть-чуть пылью; «я ничего не прошу,  — прошептал он,  — просто сходи и посмотри на Менильен; может, ты захочешь остаться там и навестить моего принца» «а если нет?» «тогда вернешься» «так же как и он — без души?» — и услышала, как он вздохнул: как человек, который не может понять: «Лукаш сам сделал такой выбор — оставить свою душу тебе…»



        — Ты уйдешь?  — спросил дедушка; она доклеила очередной картонный замок — не спалось; приняла душ, расчесалась, намазалась кремом, надела пеньюар — Саша подарила, даже размер угадала, на прошлый Новый год, длинный, с бесконечным шлейфом, розовый, шелковый, на тонюсеньких бретельках, невероятный просто; сидела и смотрела в книгу, не читала; на кровати спал Рики; дедушка постучался; «входи, деда».

        — Не знаю.

        — Иди.

        — А мама, Саша? Ты? А вдруг я захочу вернуться? Ох, дедушка… как же это случилось со мной?

        — Это, наверное, как нести кольцо в Мордор?  — он сел рядом в кресло, можно — показал на трубку; она кивнула; дедушка оглядел комнату; маленькая, Девчачья-девчачья, эдакий кукольный домик, в рисунках их детских и сегодняшних, в ее поделках; красная лампа эта на столе, в виде губ; Сальвадор Дали, Мэй Уэст; плюшевые игрушки — Клавдия любила медведей и что-нибудь странное: синих жирафов, коров в разноцветные пятна; а Саша — собак и зайцев.  — Не бойся. Куда только не зайдешь за любовью?

        — А ты любил, дедушка?

        — Да,  — дедушка улыбнулся, выпустил колечко дыма,  — твою бабушку. Она ушла от меня, но вовсе не потому, что у нас не срослось, или она полюбила другого, или я пил. Она просто была из странной семьи, феминистской: в ее семье все женщины уходили от мужчин, рисовали или открывали кафе; мужчины им почему-то в жизни мешали; мужчины и дети; она ушла и оставила мне твою маму и Вацлава…

        — Ты думаешь, я люблю его?

        — Не знаю. Я много чего видел, но любовь — это не преступление, так что я не знаток. Но ты беспокоишься о нем, таешь на глазах, как солнце осенью; вдруг тебе рядом с ним станет легче? Вернешь ему кольцо, и как знать, что случится дальше.

        — А если я не вернусь, дедушка? Что ты скажешь маме и Саше?

        — Правду. У тебя великие мама и сестра — они поймут, я уверен; они привыкли ко мне, привыкнут и к тебе; Сашу за мужество можно даже выдать потом замуж за премьер-министра.

        — А ты, разве ты не будешь скучать?

        — Буду. Но что значит дедушка, когда где-то, может быть, без тебя страдает любимый?
        Клавдия засмеялась, обняла дедушку, и они проговорили еще полночи — обо всем.


        Утром, за завтраком, дедушка и Мариус обсуждали, как Клавдии пройти в Менильен. «Нужна башня,  — говорил Мариус,  — маяк, что-нибудь такое, только обязательно старое: только через десять минимум лет, если они их выдерживают, башня и маяк становятся частью Темной Башни»; «что такое Темная Башня?» — и пока Мариус объяснял дедушке философию Темной Башни, Клавдия ела и думала — напряженно, словно на экзамене: все вокруг твердят о любви, будто она любит Лукаша, но любит ли она? «Не знаю, нет, наверное, но я беспокоюсь о нем,  — ответила она сама себе, показала себе руки — чистые, и карманы вывернула: никаких шпаргалок,  — он болен, надо отдать ему его кольцо. Пусть встанет с постели и воюет. А я посмотрю на его мир, на него, в доспехах, на коне, и вернусь в свой мир, выйду замуж за Вальтера, перестану верить в сказки, буду сублимировать, рисовать, писать диссертацию…»

        — Я вспомнил, есть башня, не совсем башня, маяков-то у нас нет почти, чай, не море; а водонапорная, в трех станциях от нас на электричке, старая-старая, еще до революции построенная; говорят, даже действует, но ею, конечно, никто не пользуется. Она забитая, но глава поселка — мои знакомый, сможем договориться, открыть…  — говорил где-то дедушка.

        — Попробуем,  — отвечал Мариус.  — Клавдия? Клавдия? Вы нас слышите?

        — Да,  — все вокруг было прозрачное, солнечное, даже не верилось в чудеса, другие миры, просто хотелось взять купальник и побежать на озеро; пить там на пляже квас, смотреть на рябь, будто не ветер, а Биче Сениэль бежит по воде, святой Каролюс Дюран шагает…

        — Клавдия, у вас есть старинная одежда, под старинную? Лукаш сказал, вы увлекаетесь, играете в какие-то игры… Вам нужно надеть; вдруг все получится, и вы попадете в Менильен, а там — Средневековье.

        — Хорошо,  — ответила она, доела пирог — яблочный, с корицей и сливками; поднялась в свою комнату; ролевую одежду она всегда брала с собой: иногда ей нравилось ходить в ней просто так, релакс, как кто-то ходит голышом, в капле духов Шанель; она выбрала не костюм Робина Гуда, не парадную одежду леди Ровены — бордовое бархатное платье, отделанное золотым шнуром и красными камнями,  — а то, что называла нарядом служанки; Клавдия сшила его по иллюстрации из «Спящей красавицы», там в такой одежде спала девушка; удивительная была картинка: служанка с кувшином воды — намного красивее самой принцессы; белая рубашка с широким рукавом, синий суконный корсет с черным шнуром; черно-зеленая юбка и несколько пышных нижних, разноцветных; ни разу его не надевала. Полосатые шерстяные чулки, жарко, наверное, будет… интересно, в Менильене тоже лето? Кожаные туфли с широкими пряжками, на крошечном каблуке — просто из магазина; «такие ирландские, правда?» — сказала она в свое время Вальтеру.


        Они приехали на нужную станцию вечером — и все равно дачники в электричке глазели на Клавдию: карнавал, что ли? С собой Клавдия ничего не взяла, кроме кольца; и прокладок; спрятала под юбки — там был такой хитрый кармашек; и плащ перекинула через руку — тот самый, синий, бархатный, цвета ночи из рассказов Александра Грина. Башня стояла у самого перрона; невысокая, в два этажа всего; красивая; Клавдия подумала: если бы у нее было много свободного времени, она бы завела хобби — фотографировать такие башенки, брошенные, но не снесенные; будто люди чувствуют: почему-то их не нужно сносить — вдруг кто-то сможет попасть из одного мира в другой; вся из красного кирпича, окошки и дверь забиты; наверняка внутри полно грязи, пауков и битого стекла; дедушка ушел куда-то искать главу поселка, договариваться; а они с Мариусом ходили туда-сюда по перрону; «надо было семечек взять»,  — сказала она; «семечек?» — выгнул бровь Мариус; «ну или томик Диккенса…» Дедушка вернулся довольный, с топором и распиской от мэра: разрешаю; рубанул по двери, она поддалась вдруг легко, словно ее подтолкнул кто изнутри; они
увидели ступеньки, заросшие мхом; «дедушка»,  — она обернулась; «иди»,  — сказал дедушка, а глаза его блестели, точно не она, а он сейчас пойдет на поиски друга; «вот, возьмите»,  — Мариус дал ей в руки фонарь — неожиданный, тяжелый, старинный, не фонарь, а целый дом, несут за кольцо, а чтобы зажечь огонь, тоже открывают дверь; провел по нему ладонью — и внутри запылала свеча; «а если,  — сказала она,  — а если я никуда не приду, просто поднимусь и спущусь?» «ничего,  — ответил Мариус,  — что-нибудь еще придумаем»; и она пошла в башню, ступила на лестницу, настоящую, винтовую; она и вправду оказалась полна стекла, камней, обломков фанеры; и фонарь был совсем не нужен — сквозь доски проникал вечерний свет. Сейчас поднимусь наверх, говорила она себе, и ничего особенного не увижу, постою чуть-чуть, прочитаю пару граффити, потом спущусь; все друг на друга немножко посердятся, как всегда, когда что-то могло случиться, но не случилось; и приедем домой, я переоденусь, приготовлю ужин… Уфф, только бы не навернуться. В башне было всего два этажа, она их прошла в считаные минуты, и то — шла очень медленно,
чтобы не наступить на камешек случайный, коварный; стекло хрустело под ирландскими ботинками; «и что?» — сказала она, оглядываясь; вот и пара граффити — чудных для местности: «Когда я хочу прочесть книгу, я ее пишу», «Темнее всего в предрассветный час»; что-то же должно было случиться: башня вырасти до небес, у ее подножия расцвести поле роз; но ничего не менялось, в башне царила тишина, полная звуков, как дорогая белая ткань — оттенков; Клавдия вздохнула и пошла вниз; толкнула дверь — и тут погас фонарь, и дверь открылась, медленно-медленно, будто не дверь, а ворота замка навстречу торжественному королевскому кортежу; и Клавдия увидела свет, нежный, желтый, и аллею, полную старых, высоких деревьев; у них была странная кора — блестящая, словно золотая; Клавдия вышла из башни, под ногами захрустел песок — белый, прозрачный, кристаллики сахара; вот теперь она услышала настоящую тишину — когда ни птиц, ни электричек вдалеке, ни голосов прохожих; а только этот свет; и шуршание листьев — они падали с деревьев, кружились замысловато, коричневые, золотистые, красные; осень, подумала Клавдия, янтарное
королевство; если это не рай, то это Менильен, и в Менильене осень.


        Башня за ее спиной изменилась — здесь она была по-настоящему старой; черный камень порос серебристым мхом; в окошках блестела слюда; черепичная черная крыша полна листьев не за одну осень; «спасибо»,  — прошептала Клавдия, коснулась камня рукой — он оказался теплым; Клавдия закрыла глаза: башня тихо гудела под ладонью, словно была антенной; «может быть, я еще вернусь»,  — и пошла по аллее, в золото. Аллея казалась бесконечной; в волосах запутались листья; «наверное, я попала в какое-то переходное место — как дети в «Хрониках Нарнии»: путешествовали между мирами и попадали в странное зеленое озеро, сонное, заколдованное; промежуточная станция»; и вдруг аллея закончилась — открылись поля, такие же бесконечные, как море, если смотреть в желтое стеклышко; у Клавдии дух захватило от такой красоты. Здесь никогда не было машин, подумала она, воздух аж звенит от чистоты, словно горный; воздух золотой и лазурный. Ветер пронесся по травам, точно волны побежали, рябь, и открыли дорогу — тоненькую тропинку; прошел кто-то пару раз, собирая последние цветы, напевая что-нибудь из «Точки Росы»: «Ирландский король
пошел на войну…», «Мои триста шагов». Клавдия развела руками стебли — и шагнула; вокруг все золотилось; тоннель из травы; «я сплю,  — подумала девушка,  — какой красивый сон: сначала деревья, теперь трава; может, потом будут облака?» Она шла и шла и не уставала, а потом и поля закончились — она вышла в маленький лес, в котором тоже медленно падали листья, словно сочиняли не слышную никому музыку; лес рос на холме, а с него открывался вид на такие же поля, а там уже было селение; Клавдия прищурилась: не город, не деревня, просто хутор — поместье; услышала, как залаяла собака; дым шел из нескольких труб. Клавдия подобрала юбки и побежала с холма, опять врезалась грудью в травы, но теперь она не наслаждалась, просто шла к цели, думала: «что я скажу? здравствуйте, я Клавдия, девушка из другого мира; как поживает наш принц? я к нему, принесла ему кольцо и привет от Корнелиса… наверное, при имени «Корнелис» меня сразу закидают камнями, раз он у них числится в предателях… Саруман, Белый маг, ставший черным». Звуки жизни стали слышнее — Клавдия даже различила кудахтанье кур; звенела цепь колодца; «откуда я
знаю,  — подивилась себе девушка,  — я никогда не слышала колодцев…» Поместье было обнесено частоколом; Клавдия пошла вдоль обструганных темных бревен, провела пальцем — гладкие, точно лакированные; как много здесь цвета, запаха и прикосновений. Забор кончился, ворота оказались открыты: видно, здесь никого не боялись. Двор был чистый, хороший, посыпан соломой; словно пол; гуляли куры, рыжие и черные; посреди и вправду стоял колодец; к Клавдии подбежала большая пушистая рыжая собака. «Привет»,  — сказала Клавдия, протянула руку вверх ладонью: видишь, какая маленькая, бояться нечего; собака внимательно посмотрела, обнюхала, коротко тявкнула, словно позвала; «кто там, Ред?» — ответил женский голос, молодой, звонкий; из одного из сараев вышла женщина; Клавдия обрадовалась, что их одежда похожа: суконная клетчатая юбка, корсет, рубашка белая, с широкими рукавами, полосатые чулки, ботинки тупоносые, на широких низких каблуках; женщина была красивой, румяной, рыжей — под стать своему хозяйству.

        — Кто вы?  — спросила она приветливо, в руках у нее было деревянное ведро.

        — Меня зовут Клавдия, я ищу работу.

        — Работу? А что вы умеете делать?

        — Что скажете. Если чего-то не умею, научусь.
        Девушка улыбнулась, оглядела Клавдию с ног до головы.

        — Вы не из наших мест.

        — Как вы догадались?

        — У нас юбки других цветов носят. И корсет шнуруют по-другому. Мне нравится, как у вас. Откуда вы, Клавдия? Извините, что спрашиваю, вот Ред вам доверяет…

        — Я понимаю. Я оттуда, с востока, мои мама и сестра,  — «здесь недавно была война,  — подумала Клавдия,  — я могу сказать что угодно, и прозвучит правдоподобно»,  — они…  — сглотнула и сказала правду: — Когда-нибудь мы свидимся…

        — Понимаю,  — кивнула девушка,  — простите. Мой брат не вернулся с войны, а он был чуть старше нашего принца. Меня зовут Хлоя. Нам действительно нужна служанка. Мы делаем сыр, вино, так что еще одна пара рук лишней не будет. Тем более что с каждым днем все тяжелее: эта осень бесконечная…

        — Осень?

        — А, вы не из наших краев. Наша осень длится уже третий год — с тех пор как наш принц Лукаш вернулся из путешествия; искал какую-то принцессу, вернулся совсем больным, чтоб этой принцессе пусто было; одни говорят, околдовали его; другие говорят, что это проделки изгнанника Корнелиса, колдуна-ворона; наш принц должен был стать надеждой новой эпохи, первым королем после войны, а он слег и не встает, ни живой ни мертвый; никакие отвары, заклятия не помогают. Он вернулся, когда у нас стояла осень; осень так и осталась. Я уже не помню запаха яблонь и роз,  — Хлоя вздохнула.  — Пойдемте, познакомлю вас с моей семьей и со слугами.



…У нас прошло только лето, а здесь — три года; Мариус не сказал ничего про осень, хотел, чтобы я увидела сама; наверное, надо было сразу идти в город, в столицу, просить аудиенции у принца; но Клавдия никуда не пошла, осталась жить на хуторе у семьи Эмбарж; Клавдии они понравились: все рыжие и веселые, звонкоголосые; «эй, ты где?» — кричали они друг другу из комнаты в комнату; отец, Анжей, его вторая жена, Лисбет, приходившаяся Хлое мачехой,  — но у них, вопреки сказкам, были отличные отношения; «мама умерла, когда стоял Мрак,  — рассказала Хлоя,  — был еще брат, Эммер, но он погиб, сражаясь за Свет»; Хлоя показала его портрет — хороший, словно фотография: молодой парень, рыжий, конечно, зеленоглазый, красивый, как старинный маленький городок в горах, красовался на холме, улыбался, в руках у него был лук, за спиной — колчан со стрелами; зеленый плащ; «настоящий арчетовец,  — подумала Клавдия,  — я бы в него влюбилась, точно». «Ты ненавидишь Мрак?» — спросила Клавдия; «нет,  — ответила Хлоя,  — знаешь, однажды я шла по лесу; я была тогда совсем маленькой, только училась готовить и вышивать; я собирала
цветы, самые ароматные, чтобы засушить, положить в подушку и спать хорошо; как вдруг в лесу, на поляне, полной самых красивых цветов — таких синих, темных, бархатных,  — увидела мальчика; у нас такие не идут на войну, а у Мрака идут — они с детства учатся воевать; он был из них, людей Ночи: весь в черном, только воротник и манжеты белые, тонкие руки, ноги, тонкое лицо, неясное, нечеткое, меняющееся под взглядом, словно лунный свет, и серебристые волосы; он был ранен, истекал кровью, умирал, и я увидела, что кровь у него красная, как у меня; он тихонечко стонал, будто ему снился плохой сон, и мял цветы руками, а потом вдруг замолчал, открыл глаза, огромные, черные, без дна, поднес руки к лицу, понюхал их — они были все в соке травы — и сказал, и я поняла, что он увидел меня, знал, что я здесь,  — он сказал: «как они прекрасны, в моей стране нет цветов…» Я не могу их ненавидеть,  — сказала Хлоя,  — хоть они и убили моего брата, и прихватили душу нашего прекрасного принца».



…Это была страна легенд, страна историй; место, из которого не уйти. Клавдия поняла, что не уйдет, даже если никогда не осмелится прийти к Лукашу, и осень будет длиться вечность — всю ее жизнь. Она училась готовить: сладкие каши на завтрак, кексы, сбитни, варенье — ягоды и фрукты покупали в других странах Менильена; фаршированных уток и гусей; паштеты и рагу; мыла посуду и полы, носила воду, стирала, гладила, ухаживала за скотиной, доила коров — простые и волшебные вещи. Училась шить и вязать, и даже плести кружева и ткать полотно, заводить тесто и вести долгие разговоры осенними синими вечерами; Эмбарж не делали разницы между собой и слугами: все садились за стол вместе, все говорили друг другу «ты», помогали друг другу; Хлоя полюбила Клавдию, иногда прибегала к ней ночью, залазила в кровать, рассказывала что-нибудь девичье; а потом они спали в обнимку. Хлоя даже научила Клавдию колдовать; «у меня не получится»,  — говорила Клавдия; «почему,  — не понимала Хлоя,  — это же просто, это как счет и чтение»; и Клавдия действительно заучила несколько заклинаний: чтобы белье быстрее сохло, чтобы не пошел
или пошел дождь, подул или не подул ветер, чтобы тесто быстрее поднялось; ну и конечно же, чтобы кожа была нежнее шелка, глаза блестели, губы и щеки сияли, а руки и ноги не гудели так после целого рабочего дня. И еще лечебные отвары — это нравилось Клавдии больше всего, только травы тоже были привозные, и Хлоя переживала, что сила не та: вот если собирать их самой, на лугах, приговаривая, напевая…
        У Клавдии была своя комната — маленькая, будто на чердаке или келья; стены обшиты деревом, светлым, бледно-золотым; из такого же дерева была сделана мебель: кровать с занавесками, маленький столик с тазом для умывания, несколько табуреток, шкафчик, полный белья, разноцветных юбок и полосатых чулок, и кресло-качалка у окна; окно выходило в сад, сейчас голый, но летом — «когда-нибудь же придет лето,  — говорили в поместье,  — о, как хорош наш сад летом, хорош, как влюбленная впервые и сразу взаимно девушка». Постель пахла сухими цветами; и одеяло лоскутное; над столиком — зеркало, в которое Клавдия смотрела редко, но, когда смотрела, понимала, что хороша, как сад, и всегда улыбалась своему отражению. Ей казалось, что она опять у дедушки, только та комната была красной, а эта — золотая; еще одна раковина; «я никогда не выйду наружу». Как прекрасен Менильен; Клавдия гуляла по уже родным лугам и лесам, но ни разу не поворачивала к башне — зачем? Менильен проник в ее кровь, сказка, янтарь, мед, ей казалось, что она родилась здесь — здесь, в Средиземье, Шире и Нарнии. Сколько минуло лет или недель — она
не знала; здесь был свой календарь, но осень сбивала всех с толку, и иногда за столом спорили, прошел уже праздник Воды или еще впереди…

        — Клавдия, надо испечь пирог, не просто пирог — самый лучший пирог, ведь скоро праздник,  — сказала однажды утром Хлоя.

        — Опять? Как у вас любят праздники. Что на этот раз?

        — День рождения принца Лукаша. Все незамужние девушки в стране, принцессы и служанки, пекут пироги в день рождения принца, если принц не женат, и отправляют их во дворец. Ты ведь не замужем?  — засмеялась.  — Этому обычаю уже тысяча лет. Его отцу пекли пироги, его дедушке, его прадедушке, его прапрадедушке — хоть война в Менильене, хоть осень.

        — И принц ест все эти пироги? Толстенькие, должно быть, у вас наследники престола.

        — Нет, что ты. Какая ты смешная. Принц выбирает один на вид — и если ему понравится и его вкус, то он приглашает девушку во дворец, танцует с ней, ужинает, дает приданое. Ах, сколько ни колдовала, мой пирог ни разу не выбрали.

        — А ты хотела бы?

        — Конечно! Принц Лукаш такая душка.

        — Ты же говоришь, он покойник почти.

        — Перестань, Клавдия. Ты просто не видела его никогда.

        — Не видела. А ты видела?

        — Да. Мы были в городе, на ярмарке, и он тоже пришел; он простой и веселый; слез с коня и стрелял по яблокам из лука на приз.

        — Выиграл?

        — Конечно. Он же принц. Он попал во все яблоки, выиграл огромного игрушечного медвежонка и подарил его одной девочке…

        — Не тебе?

        — Не мне. Ух, как я рыдала!

        — Представляю. Какой он? Какие у него глаза? Волосы? Рост? Улыбка?

        — Не помню,  — и Хлоя улыбнулась.  — Если бы он был моим парнем, моей судьбой, я бы знала, а так — просто сияние. Понимаешь?
        Клавдия кивнула, и они пошли на кухню вместе; никто им не мешал сегодня, все знали: девочки пекут пирог принцу, это святое. Лисбет приготовила обед, а они сидели каждая у своего теста, Хлоя что-то шептала — заклинания, догадалась Клавдия; сама же она знала, какие нужны, но не сказала, пусть будет, какой будет. «Ты уже все?» — заглянула Хлое через плечо; «нет, что-то не подходит» «ставь уже в печь; не обижайся» «я не обижаюсь, очень нужен мне ваш принц»; Хлоя поставила свой пирог, сладкий, с ягодами, ушла за вышиванием; а Клавдия достала медленно из выреза рубашки теплое-теплое кольцо — она носила его все это время как нательный крестик; теперь оно должно вернуться к хозяину. «Выздоравливай, Лукаш,  — прошептала она и вмяла кольцо в начинку — грибы с мясом и зеленью,  — я помню, какие у тебя глаза,  — карие…»


        Пироги отвез в город сам Анжей, вернулся с подарками: травы, ягоды, шоколад, атласные шнурки на корсет; за ужином выпили за здоровье принца Лукаша, Клавдия чуть-чуть пригубила, хотя вино у Эмбарж было дивное, медовое, сладкое, нежное и горячее, как некоторые сны; «наверняка это колдун-ворон, Корнелис, кто еще мог пожелать ему такого зла?»; «он сам»,  — хотела сказать Клавдия; а утром ранним, еще туман стелился по земле, в ворота постучали — громко, будто арестовывать пришли.

        — Что случилось?  — все столпились в столовой, за широким длинным столом, смотрели в окна; Анжей открыл ворота — въехал всадник на белом коне, сбруя из золота с зеленым и алым.

        — Это из города, видишь, цвета короля,  — и Хлоя вцепилась зубами в пальцы, глаза ее стали большими-пребольшими.

        — Девушка, которая испекла пирог с грибами, девушка по имени Клавдия,  — посланец короля был высоким, стройным, молодым, легкие доспехи, меч под плащом; «наверное, они друзья,  — подумала Клавдия,  — охотились вместе, а теперь он постоянно путешествует, ищет лекарство, что-нибудь, и вот — приехал за мной; такое можно доверить только лучшему другу…»

        — Это я,  — сказала она.

        — Здравствуйте. Одевайтесь, мы едем к принцу, принц выбрал ваш пирог: попробовал — и он пришелся ему по душе.

        — Принцу стало лучше?
        Рыцарь взглянул хитро на Клавдию и улыбнулся, кивнул:

        — Лучше.
        Она пошла в свою комнату, одеваться; что же делать, придется говорить, конечно, так легко от Лукаша не отделаешься; в комнату постучали — Хлоя; «заходи, Хлоя»; та влетела, в ночной рубашке, кинулась ей на шею: «о, Клавдия, как тебе повезло, ты чужеземка, но принц выбрал тебя, как здорово! нет, не надевай это, я тебе принесу свое самое лучшее платье, у нас же с тобой один размер» «ну, я же не замуж иду,  — отбивалась Клавдия,  — я просто еду в гости — позавтракать там, или на что он еще способен» «нет, Клавдия, ну пожалуйста»; Хлоя убежала; и прибежала, кинула на кровать платье — простое, но при этом чудесное: нежно-голубое, до самого пола, с длинными рукавами, на корсете серебряная вышивка. Платье цвета неба — вспомнила Клавдия.


        Поверх платья она надела свой плащ; рыцарь посадил ее сзади: «вы ездили раньше на коне?» Она помотала головой; «тогда держитесь крепко за меня, не стесняйтесь, вцепитесь прямо, я переживу; просто принц велел доставить вас как можно быстрее; вы были знакомы раньше?» Она опять замотала головой; «ну что ж,  — сказал рыцарь,  — наверное, вы здорово печете пироги»; и они полетели. Клавдия ничего не помнила из этой скачки — только плащ рыцаря, его плечи, волосы; от него пахло чем-то родным: травами, медом; потом она устала и обняла его покрепче, как он и предлагал, заснула; и удивлялась после — как она держалась, спящая; но держалась; он разбудил ее бережно: «просыпайтесь, мы приехали»; «уже?» — она открыла глаза; они были во дворе настоящего замка — настоящего, огромного, из белых камней, невероятной красоты; не замок, а горы, полные снега. «Белый город,  — сказал рыцарь,  — вам нравится?» «о да»,  — прошептала она; где-то наверху развевался золотой флаг, и даже неба не было видно из-за количества башен. Рыцарь взял ее за руку, и они пошли по бесконечным белым лестницам; пришли в круглую башню, в
круглую гостиную: ковер из белого меха, огромный камин, размером со шкаф с сокровищами, и все стены в книгах, красных, черных, коричневых; «наверх,  — показал рукой рыцарь,  — он ждет вас». И она пошла, медленно, по винтовой лесенке; «что-то она мне напоминает,  — сказала она себе,  — всюду башни»; и остановилась на пороге маленькой круглой белой комнаты; на полу лежал такой же, как внизу, в гостиной, ковер из белого меха, ноги утопали в нем по щиколотку; камин здесь был меньше, и в нем пылал жаркий огонь; а посредине стояла огромная кровать, белая, с витыми колоннами из перламутра и серебра; и белые занавеси кругом, из белого бархата и газа; среди белых подушек, одеял, кружев лежал маленький человек, совсем мальчик; «Тутти,  — подумала она,  — кто это»; а потом поняла: это Лукаш; как же он изменился…

        — Здравствуй, Клавдия,  — сказал он, повернул голову; голос его был призраком прежнего — глубокого, низкого, сейчас он звучал как хрусталь с трещиной — еле слышно.

        — Здравствуй, Лукаш,  — он показал прозрачной рукой на кресло рядом — низкое, уютное, тоже белое, полное подушечек. Она приблизилась и села. Как он похудел, одни глаза остались, огромные, темные, два незамерзших озера в снежном парке.

        — Ты все-таки пришла.

        — Да, я подумала, что нужно вернуть тебе кольцо. Ты же не можешь без него стать королем.

        — Не могу.

        — Ну вот. Я вернула. Становись королем.

        — Зачем?

        — Защищать свои земли, свой народ.

        — А, ну да…  — складка легла между бровей, тонкая, будто штрих на японской картинке.  — Необычный способ ты выбрала. Я чуть не подавился.

        — Ну, извини. В моем мире такую штуку с кольцом проделала принцесса в одной сказке… Там принц тоже подавился, но не умер. Ты ведь не умер?

        — Я изо всех сил стараюсь, но нет, не умер, как видишь. Красивое платье. Твое?

        — Нет. Мне его одолжила подруга, дочка хозяев, у которых я работаю.

        — Ты работаешь? Кем?

        — Служанкой.

        — С ума сойти. И все это ради меня?

        — Да.
        Он замолчал, смял одеяло, попытался сесть, не смог, Клавдия подхватила его — он был тонкий и горячий, оттолкнул ее, потом смягчился.

        — Нам сейчас принесут завтрак, хочешь есть? Наверное, тебя разбудили… Нравится моя башня?

        — Да, очень уютно. Я, правда, думала, что у тебя все стены в картинах сражений, охоты, оружие висит…

        — Это моя детская комната. Внизу — библиотека, там мы занимались с Мариусом, а есть еще лестница наверх — там, скрытая, в стене; надо нажать на камень за твоей спиной; она ведет в обсерваторию: там я наблюдал за звездами…  — и не выдержал, крикнул почти: — Почему ты пришла?! Ты сказала, что ненавидишь меня!

        — Я тоже так думала, даже хотела прибить пару раз, а потом… ты ведь умер у меня на руках. Я никогда не видела смерть. Я поняла, что ты был, настоящий, не сон, не сумасшедший, и стала думать: как же такое бывает? как ты решился пройти сквозь миры к незнакомой девушке? и как ты там: вернулся? Ты ведь принц, ты должен вернуться, ты важен для людей, которых я не знаю; а вдруг ты умер совсем… Не знаю, что это — испуг или совесть, я поняла, что поступила нехорошо, грубо, мне теперь нужно знать, что с тобой все в порядке,  — такая дурацкая ответственность, исправить все, не навязываться: вот, мол, я передумала; нет, я буду безумно рада, если ты полюбишь другую и станешь счастливым; я почувствую облегчение: вот, у Лукаша все хорошо; я думала о тебе каждый день, и у меня все сердце изболелось; а теперь ты выздоровеешь, я знаю, я чувствую, моему сердце легче; теперь я могу вернуться; а если не вернусь — ничего, проживу тихо на хуторе жизнь и буду знать: в ней все было, в ней был ты…
        Он молчал. В комнату кто-то тихо вошел, вкатил стеклянный столик — на нем стоял сервиз: две чашки, сливочник, чайничек, масленка, сахарница — все крошечное, белое, словно кукольное; она боялась смотреть на Лукаша, лицо ее горело; свет в комнате изменился: от окна пошло белое сияние; колдовство — подумала Клавдия, подняла глаза на окно — за окном шел снег. «Снег,  — улыбнулась она,  — значит, осень закончилась, наступила зима, значит, принц выздоровел…»

        — Что же это, если не любовь?  — тихо сказал он.
        The chauffeur

        Шофер Ван Гарретов приехал за Эдмундом уже в шесть вечера, хотя официально отпустить мальчика обещали в семь; но мальчик не вышел на крыльцо академии ни в семь, ни в восемь, ни в девять; шофер понял: что-то не так,  — и позвонил: «вы знаете, мальчика до сих пор нет, мне подождать?» «нет еще? как же так… нет, не ждите, езжайте домой, сегодня же сочельник»; развернул лимузин и уехал с чистой совестью: в конце концов, действительно сочельник, ему тоже нужно домой, к маме, жене и дочке; вот и на сиденье рядом полно подарков — коробок, обтянутых розовым; в одной набор: наушники, шарф, варежки, сумочка — пушистое все, ярко-нежно-розовое, дочке; в другой — вишни в шоколаде, целый килограмм, маме; она веселая женщина, сказала, что это и есть ее мечта — килограмм сладостей на Рождество, и еще фильм с Харрисоном Фордом, «Ганновер-стрит»; в третьей коробке — чудесный кашемировый русский платок, для жены; она ему подарок уже сделала: была беременна — мальчик, они уже даже имя придумали — Эрик, принц из диснеевского мультфильма; когда Ван Гарреты разберутся, в чем дело, поедет их подопечный на Рождество или
нет, то пусть такси вызывают или сами едут — на одной из своих пяти машин.
        Эдмунд же был наказан: стоял в парадной зале академии, полной портретов генералов, маршалов, эха, лепнины, колонн; обычно в ней проходят балы и сборы, утренние и вечерние; стоял на одной ноге с шести вечера или около того — с перемены, на которой ударил парня двумя курсами старше,  — и до одиннадцати; «будешь здесь стоять до отбоя»,  — сказал сержант роты, мужик незлой, но рассердившийся; ведь с Эдмундом и без того никто не дружил, его невозможно было любить, холодного, молчаливого, эльфа-подменыша из народной сказки, Кая, за которым не пришла Герда; в тот день во всех газетах напечатали новость: скончался дядя Эдмунда, Алекс Сеттерфилд; на фотографии невероятно красивое лицо — тонкое, изысканное, словно ирис, японская каллиграфия; ««…в сумасшедшем доме»,  — прочитал парень двумя курсами старше,  — вот откуда корешки у Эдмунда, немочи бледной»; голос у парня был нарочито тихий, но Эдмунд услышал — хоть и стоял в другом конце коридора,  — услышал, будто эти слова сами пришли к нему, будто их принесли ему в письме: конверт на подносе, рука дворецкого в белой перчатке. Эдмунд побежал по коридору,
точно собрался прыгать с моста в реку Северн, самоубийца, пустая квартира, машина на автостоянке супермаркета; врезался в этого парня, сшиб с ног, как стол, полный посуды; загрохотало, зазвенело; «да как ты смеешь,  — закричал,  — гад, гнида, сволочь, мразь!» — и ударил в лицо — как-то так странно, не слева, не справа, а прямо, словно не лицо было впереди, а кусок стены, который нужно пробить,  — а за ним поля, свобода; кровь брызнула совершенно, как в японском кино,  — во все стороны; все взвизгнули, словно не военная академия, а институт благородных девиц. Эдмунда оттащили сначала в кабинет по соседству — военной истории, где он все рассказал портрету Наполеона — самой красивой картине на свете — где он изображен на Аркольском мосту, с мечом и флагом, волосы развеваются, тучи клубятся; а потом уже в этот зал — стоять на одной ноге — его, единственного наследника Сеттерфилдов, одной из самых богатых фамилий в мире. Кроме дяди Алекса, у Эдмунда был еще один дядя, дядя Артур, но он католический священник, военный хирург — и отказался от какой-либо собственности, поэтому все: деньги, нефть и золото,
картины, поместья и парки — доставалось Эдмунду; об этом тоже писали в газете; но Эдмунд не обрадовался; он был раздавлен — он обожал Алекса. Алекс был красив, Алекс рисовал удивительные картины, на которых цвели розы и шел снег,  — как настоящие, Алекс здорово рассказывал про книги, которые читал; по его дому бродили привидения, Алекс пил с ними вино и занимался любовью — все думали, он спятил, а на самом деле Алекс просто умел существовать сразу в нескольких измерениях; Эдмунд приходил к нему несколько раз в гости и все понял: дядя Алекс — хранитель луча Темной Башни, в его доме сходятся миры; в одной зале, например, зеркала были всегда запотевшими — в огромной бальной зале: двенадцать хрустальных венских люстр весом в сто килограмм каждая, потолок в золоте и французских акварелях восемнадцатого века — и зеркала, от пола из нескольких сортов дерева до потолка, по трем стенам,  — и вот они всегда были мокрыми, словно здесь танцевала куча народа, несколько сотен человек разом; пахло духами, потом, пудрой, раздавленными цветами; и они там и вправду танцевали — только в другом мире…

«Свободен»,  — прервал размышления Эдмунда сержант: он уже успокоился, уже выпил чуть-чуть до Рождества — за сочельник — и вспомнил об Эдмунде, заглянул в ледяную парадную; «иди домой, за тобой приезжала машина, но уже уехала; можешь вызвать такси за счет академии»,  — будто он теперь не самый богатый мальчик в мире, а самый обычный; Эдмунд опустил занемевшую ногу — она стукнулась о паркет, неживая, потребовала пощады, но Эдмунд все равно пошел, сразу и быстро, не оглядываясь, будто убил в этой зале кого-то розовой вазой династии Мин по голове — кого ненавидел несколько лет, жил этой ненавистью, а теперь надо жить заново; «с Рождеством»,  — сказал ему в спину сержант, а Эдмунд шел и шел и не оглядывался, и сержант подумал: «не вернется, что ли, больше? странный ребенок; кто придумал отправить его учиться в военную академию? художника…» У самых дверей мальчик побежал, толкнул двери, и они распахнулись, точно в рассвет; побежал в одной форме, без пальто, без рюкзака; сразу на крыльцо, посмотрел на город: весь в огнях, никто не спит, Рождество; прошел лестницу, аллею заснеженную; открыл калитку в
огромных ажурных воротах — меч и ворон — герб академии; здесь учились его дед и отец; их любили, а Эдмунда нет; «любить Эдмунда — это особое умение»,  — шутила мама давным-давно, когда он был еще совсем маленький; все люди любят огонь в камине — теоретически, но, чтобы действительно любить его, надо построить камин, найти хорошие дрова для него, купить спичек и газет, разжечь, а это требует усилий; еще надо любить снег — кружиться под ним, как в сказке; и еще слышать старинный хрусталь: с трещинкой? нет? И еще уметь ходить тихо — вот таким надо быть человеком, чтобы полюбить Эдмунда; Эдмунд — темно-красное терпкое вино с корицей и гвоздикой, вкус не для всех; родители его любили, и Алекс любил; и Гермиона полюбила; а больше его никто не любил…
        Холода он не чувствовал, у Сеттерфилдов горячая кровь, бежит по венам и приговаривает: «они должны быть как огонь»,  — это тоже из маминого фольклора. «Сеттерфилды — древний род, выходцы с самого севера: каменные замки высоко в горах, снег, лавины, сосны вековые — ни одному королю не подчинить себе Сеттерфилдов; но холод в этих замках тот еще»,  — такие она рассказывала на ночь сказки; поэтому Эдмунд идет без пальто и говорит себе, что все в порядке, что городской холод ему — как укус комара. «Подарки, покупаем, покупаем, парень, не проходи мимо»,  — высокий негр в шапке Деда Мороза продает бусы — классные бусы — стеклянные, разноцветные, в сотню рядов некоторые, африканские колдунские; Эдмунд шарит по карманам — ему приглянулись черно-желтые, черный — атласный, блестящий, а желтый — темный, медовый, густой, горячий; но мелочи совсем чуть-чуть, ему бы еще такси поймать,  — и качает головой, просто смотрит и запоминает сочетания цветов, идет дальше; центральная улица — сплошные кафе и рестораны — золотые окна со шторами винного цвета, девичьи силуэты в черных облегающих платьях: одна нога на
другой, туфля на высоком каблуке раскачивается, рука изящная, с браслетом тонким, цепочка, узор из стразов — цветок или знак зодиака,  — словно из картона черного бархатного вырезана; Гермиона такие режет в пять секунд, когда делает свои картинки,  — из бумаги черной и золотой, кусочков ткани, засушенных листьев и раздавленных в сверкающее напыление елочных игрушек. Эдмунд смотрел на одно окно почти целый час: как девушка покачивает этой своей туфлей от Маноло, крутит локон на пальце, подносит к губам сигарету — лица и цвета волос девушки не было видно, только силуэт на занавеске — такой театр одной тени; потом побрел дальше и опять замер: кафе закончились; перед Эдмундом вырос огромный игрушечный магазин. После смерти родителей, десять лет назад, он ни разу не был в семейном доме — не хотел, боялся, что будет плакать, плакать-плакать и умрет от слез, задохнется, захлебнется; в огромном, занимающем пол-улицы, из красного кирпича доме; не знающие ничего о Сеттерфилдах думали, что это музей, который закрыт на реставрацию; в этом доме была детская — его детская, Эдмунда,  — и она была полна игрушек со
всего мира; его родители коллекционировали игрушки, познакомились в Лондоне, на международной выставке антикварных и авторских кукол, миниатюр и медведей; и он любил игрушки — самые разные: простые и сложные, плюшевые и механизмы; никогда не ломал, не рвал, а рассаживал, раскладывал бесконечно по местам, разговаривал, играл, оглядывался — а мама и папа стоят на пороге детской и улыбаются в обнимку, как в фильме семейном, с хеппи-эндом, про собаку, или по книжке Бернетт — про маленького принца… Здесь были игрушки, за которые настоящие музеи отдали бы пару взрослых ценностей: куклы ручной работы — семнадцатого и восемнадцатого веков, с коллекциями одежды, которая никакой Барби не снилась,  — таких кукол посылали знатным дамам, чтобы рассказать о моде; целые войска оловянных и деревянных солдатиков всех битв: при Карфагене, Пуатье, Бородино, Курской дуге; железная дорога с мостами, деревушками, лесами; настольные футбол и хоккей, дартс ручной работы. Когда умерли родители, Эдмунда будто Ледяная Дева поцеловала: он все время мерз, не играл, сидел, закутанный в плед, и смотрел в окно на дожди — родители
погибли осенью; потом наступило Рождество, и ему подарили опять игрушки: все знали, что у Сеттерфилдов чудесный ребенок — унаследовал страсть к игрушкам; но Эдмунд не тронул их, даже не открыл, так они и лежат где-то в том доме, в коробках и пакетах; и с тех же пор Эдмунд вдруг стал «читать» людей — как книги в книжном магазине, незнакомые, открыть, пробежать отрывок: понравится-не-понравится, купить-не-купить,  — чего им хочется, кофе, любви, шоколада, чем они живут, деньгами, детьми, какого цвета диван в доме. А на прошлое Рождество Гермиона подарила ему огромного плюшевого медведя, серого, с клетчатыми шотландскими заплатками; он испугался, сейчас расплачется — и расплакался глубоко ночью, в ванной, и стал мучиться, что там, в неоткрытых коробках с игрушками…
        Этот магазин был лучше его комнаты: трехэтажный, с передвижными лестницами, как в Хогвартсе,  — все обожают Гарри Поттера — и с копиями работ старых мастеров, на которых были изображены дети: Инфанта, дофин, сын Наполеона, мальчик в голубом, хромой мальчик; в центре магазина высилась исполинская елка — Эдмунд обошел ее несколько раз — настоящая, и даже не из нескольких деревьев составленная; вся в белых и золотых шарах; под ней лежала гора подарков в бело-золотых коробках и бумаге: «Для детей, больных раком, которые сейчас лежат в больнице номер…  — прочитал Эдмунд.  — Каждая вторая покупка, сделанная в нашем магазине, идет на счет…» — и пошел дальше; в магазине было полно людей, несмотря на то что Рождество вот-вот наступит и надо бы уже на кухне нарезать последний салат или в телевизоре смотреть репортаж из такого вот магазина, работающего до последнего. «Хозяин этого магазина — не фея Бефана,  — подумал Эдмунд,  — а одинокий дивный стильный старик, типа Билла Найи, худой, стройный, первые места в чемпионате по ирландским танцам в юности, пиджак цвета сливочного мороженого, рубашка белая в
тонкую голубую полоску, серый мягкий пуловер от «Томми Хельфигер», брюки от «Джон Ричмонд», цвета тмина, и очень мягкие замшевые светло-коричневые, почти бежевые, ботинки с красными шнурками»; улыбнулся, зашел в отдел мягких игрушек, продолжил фантазировать: «когда-то у хозяина магазина была дочка, маленькая красивая девочка, из тех, что в школьном театре всегда играют Золушку и Гретель; тонкие светлые волосы — и не знаешь, не угадаешь: с годами станут великолепными, как романы Фицджеральда, или потемнеют, остригутся, эмансипе, женщины в послевоенные годы; девочка ушла в школу в обычный предзимний день: красное пальто, красные полуботинки, красный беретик, винтажный рюкзачок с Минни-Маус, полный книг: математика, французский, история Древнего мира, «Матильда» Роальда Даля и альбом по рисованию — черт, альбом с рисунками остался в рюкзаке в академии»; Эдмунд сожалел о нем целых десять секунд; почти все листы — зарисовки первого снега: как он падает на крышу, деревья, двор академии, необыкновенный, не белый — а голубой, розовый, серебристый, золотой, зеленоватый — какой угодно, только не белый; а
последние страницы — это Гермиона: ее улыбка, глаза, ресницы, нос, волосы на лбу и плечах; Эдмунд нарисовал ее сквозь призму: множество граней, смотришь — и ничего не видишь, только цвета радуги, а потом, когда уже отводишь взгляд, вдруг — боковым — а потом и прямо — видишь красивое девичье лицо; итак, девочка в красном пальто и берете, она ушла в школу — и не вернулась; никто ее не нашел: ни полиция, ни частные детективы, ни ясновидящие; все истории в мире про любовь — и нет ни одной про исчезновение… Эдмунд смотрел на корзину, полную крошечных игрушек: лягушек, змеек, рыбок, мышей, котят, собак — всех мыслимых расцветок, будто осенние листья, сметенные в парке в одну кучу; и вдруг кто-то сказал ему в затылок, в фуражку:

        — Как ты догадался?

        — О чем?  — он обернулся и увидел старика — один в один как придуманный хозяин магазина, только гораздо красивее Найи — и пуловер бледно-голубой с серым, а не просто серый.

        — О том, что она ушла в школу и не вернулась?

        — Кто?

        — Моя дочка.

        — Я просто… просто придумал это, сэр. Я часто думаю об исчезнувших людях, куда они исчезают — зачем, и встречаются ли где-то, в уговоренном месте, в каком-нибудь кафе с красными шторами — или же на холодном белом пляже, передают какие-то вещи… простите, сэр, а вы читаете мысли?

        — Нет. Просто ты говорил вслух, а я приметил тебя еще на входе — ты сегодня во всех газетах… Эдмунд Сеттерфилд?

        — Да, сэр. К вашим услугам, сэр,  — Эдмунд отдал честь — белой перчаткой к виску.

        — Я не военный чин, не напрягайся. Рональд Уильямс-Маккуин, владелец этого магазина. Я знал твоего папу — чудесный был человек. И половина твоей легендарной детской комнаты — моих рук дело.

        — Я почувствовал себя на секунду очень плохо, а потом очень хорошо, сэр, когда вошел.

        — Понимаю. Показать тебе что-нибудь новое из игрушек? На самом деле, по-настоящему нового ничего не появляется — разве что по мотивам голливудских фильмов; а те твои железная дорога и дартс — таких уже и не сделают — разве можно превзойти совершенство…

        — Нет, сэр, спасибо, достаточно. Я сейчас не люблю игрушки, я просто так зашел — посмотреть. Извините за… мысли вслух.
        Рональд Уильямс-Маккуин улыбнулся ему — «вот в чем дело,  — подумал Эдмунд,  — я просто знаю его, я просто вспомнил»; и пошел дальше, смотреть зал детских фильмов, сделанный под библиотеку: ряды деревянных стеллажей, все по алфавиту; зал елочных игрушек — под Аладдинову пещеру сокровищ, и освещение в ней волшебное — тысячи елочных гирлянд; «может, я даже знал его дочку — ходили вместе в парк, друг к другу на дни рождения, и если бы она не исчезла, то я бы не встретил Гермиону: мы дружили-дружили бы все детство, потеряли зонтик в луже, поцеловались, потом расстались — ее отдали бы в одну частную школу, меня в другую, а не в эту академию,  — эх, а потом мы бы встретились опять, уже в студенчестве, молодые, красивые, избалованные, и стали бы встречаться и поженились… и я бы сидел по уши в игрушках и не знал, как поет треснутый хрусталь…» В зале маскарадных костюмов — молчаливые ряды плащей, мантий, платьев с кринолинами и рукавами-буфф, трико Человека-паука и Бэтмена, чудесные резные туалетные столики с огромными зеркалами — как в театре: баночки с гримом, парики, цветы искусственные в волосы, шляпы
всех форм и цветов на подставках, полочках, крючках; Эдмунд нашел стеклянный лифт — не как в большинстве супермаркетов, деловитый, с металлом, камерой, а настоящий, стеклянный, круглый, со стеклянным полом, потолком, стеклянными кнопками, звенящий, скрипящий, сказочный,  — и поехал вниз, а за ним погас этаж — магазин все-таки закрывался; лестницы передвинулись в последний раз, и у самых дверей его поймал за руку продавец, одетый котом в сапогах: «подарок под елкой»; «какой подарок?» — испугался Эдмунд; «мистер Уильямс-Маккуин сказал, что юный джентльмен в кадетской форме может взять любой подарок из-под елки,  — это подарок ему от мистера Уильямса-Маккуина; возьмите, сэр»; Эдмунд замер перед елкой в нерешительности; Кот в сапогах переминался с каблука на каблук, в руках он сжимал ключи — закрыть магазин; «ему тоже хочется домой,  — подумал Эдмунд,  — дома у него сливочно-ореховый торт и фруктовый салат, три бутылки самого дорогого шампанского — они празднуют вдвоем с девушкой; обычно они не позволяют себе такого, а тут такой случай: друг, известный пианист, уехал в другой город, осталась пустой
квартира на праздники — шикарная, в новом доме, где консьержка и цветы на площадке; стены в белых шелковых обоях, белый пушистый ковер, бледно-розовый кожаный диван с ворохом разноцветных подушек, камин, дрова ясеневые и настоящая барная стойка на кухне, из карельской березы и стекла цветного; ключа от шкафа со спиртным, правда, не оставили, поэтому они решили купить классное шампанское, к квартире — раз в год можно попробовать». Эдмунд выбрал самую маленькую атласную белую коробку, сунул ее в карман: «спасибо, счастливого Рождества»; попытался поймать на улице такси, но ни одна машина не остановилась; рука замерзла; Эдмунд подышал на нее и побрел опять по улицам дальше — то прямо, как в клипе группы The Verve, наталкиваясь на локти и плечи людей с бенгальскими огнями, то заворачивая во все дворы и подворотни; везде люди запускали фейерверки, пели, пили; и вдруг дома и дворы внезапно закончились: Эдмунд вышел в парк — будто упал с лестницы; открыл всю в резьбе дверь в старинном доме, а там — вместо комнаты роскошной, в коврах и тяжелых портьерах, в которых золотое шитье и привидения,  — пустота, мрак,
начало и конец всего; и словно зеркальная прихожая — расстилался огромный, заснеженный, темный, в центре не замерзший до конца пруд, черный, блестящий, точно огромный зрачок,  — и Эдмунд понял, что заблудился. Смахнул с лавочки снег и сел; смотрел на пруд; за спиной полыхал, весь в огнях, город, кипящий, как смола, бульон, от праздника, напоминающий Город Грехов бессонницей и обилием цвета,  — а здесь звенела едва тишина, хрупкая, будто кто-то лег спать и еще не спит, а думает о человеке, которого любит,  — как сегодня на ресницах его сияло зимнее солнце; Эдмунд тоже стал думать о Гермионе — как они познакомились; он шел по улице, он любил гулять по городу, до сегодняшних газет его лица никто не знал, и он спокойно отпускал лимузин, натягивал фуражку пониже, на самые глаза, и смотрел, слушал, как люди живут — чудесно или грустно; Эдмунд не представлял, как у него получается это — узнавать их жизнь; как с этим мальчиком из магазина игрушек, Котом в сапогах, он просто видел, как ясновидящие видят пропавших, войны или великого человека — в его величии, на Аркольском мосту, с мечом и флагом,  — так Эдмунд
видел обыкновенных людей, насквозь, их новые покупки и болезни; смотрел в окна на первом этаже, сквозь шторы — красные, синие, белые, бежевые — не окна, а цветные стеклышки в калейдоскопе — и сам мечтал быть таким — обыкновенным. В тот день шел дождь: серый, вязкий, осенний,  — золотые и рубиновые листья под ним превращаются в черные; Эдмунд был без зонта, промок до костей, собрался уже звонить шоферу, и вдруг увидел девочку на качелях — там когда-то был детский сад, теперь не знали, что делать со зданием, и оно обветшало совсем, а парк держался: песочницы, горки, качели; и на одних сидела Гермиона — под шикарным зонтом с акварельным рисунком Лондона: улица, полная людей, тоже с зонтами, и магазинов, красный двухэтажный автобус; акварель растекалась — на картинке тоже был дождь; Эдмунд остановился, пораженный в самое сердце тем, какая она: маленькая, метр пятьдесят плюс-минус два сантиметра, хрупкая, словно утренний иней; густая челка за левое ухо: одна прядь черная, одна медовая — и так все волосы, волнистые, ниже плеч; и этот зонт, и то, как она покачивала в такт качелям маленькими, безумно
красивыми, безупречными, как песенка Kaiser Chiefs или картина Рафаэля, ногами в узких темно-синих джинсах и коричневых замшевых туфельках, совершенно непрактичных в дождь: без каблука, с круглыми носами, украшенными крошечными розовыми и лиловыми стразиками; и свитер в оранжевую, коричневую, темно-зеленую, красную, черную полоску; на коленях у нее лежал журнал — New Musical Express; это потом Эдмунд узнает, что она покупает все основные музыкальные издания — ищет новости про одного человека; «если она сейчас встанет и уйдет и я больше никогда ее не увижу — буду приходить, смотреть на мокрые качели, а ее не будет уже,  — то я просто умру»,  — подумал Эдмунд, подошел, встал напротив, она подняла на него глаза, зеленые с карим отливом, кошачьи такие; «привет»,  — сказал мальчик. «Мы где-то встречались?» — голос у нее оказался нежным, как сливочный крем, с неверным «р», трогательным, сексуальным. «Нет,  — Эдмунд вздохнул от волнения.  — Я просто захотел с тобой познакомиться, вот и подошел, ничего?» «ничего,  — она подняла брови, яркие, черные, и ресницы такие же, кожа золотистая, губы розовые — Господь
не пожалел на нее красок; с такой девочкой здорово встречаться осенью — будто летние заготовки бабушкины: варенье из вишни и кураги, цветочный мед, яблочный джем.  — Если ты не маньяк»; «не знаю…» «Интересно, а каким ты увидела меня?» — спросил он однажды, рассказал про зонт и про ноги в коричневых туфлях — как они свели его с ума, словно биолога — новый подвид кораллов, инфузорий, неизвестная доселе красота; «ты показался мне привидением; я ждала одного человека — и на секунду ты был им: бледный, хрупкий, прозрачный почти, такие тонкие черты лица, такие надменные, старинный портрет подростка, призрак, который приходит к мальчикам своего рода и доводит до порока, до падения; а потом увидела, что ты — в черной кадетской форме, форма на тебе здорово сидит, и ботинки у тебя хорошие, а я обожаю обувь…»
        Эдмунд улыбнулся, вспомнив про обувь, и почувствовал, как замерзли у него губы — заледенели, еле тянутся; и руки, и ноги еле живые, и зубы стучат — на плечах снег; «сейчас замерзну здесь, в парке, засну, вспоминая Гермиону, и умру во сне — не поможет ничья кровь; и найдет меня утром маленький совсем мальчик по имени Кай, сын дворника; глаза у мальчика черные, без зрачков, инопланетные; он скажет: «Эй, просыпайтесь, просыпайтесь!» — а я не смогу…» «Просыпайся»,  — Эдмунд ударил себя по щеке, сполз с лавки и побрел в сторону огней, назад; увидел такси, стильное, словно ночное джазовое кафе, где счет подают в книге,  — черная хромированная машина под сороковые годы; в таких катались президенты и кинозвезды; Эдмунд постучал в окошко — оно опустилось; таксист оказался молодым и красивым — странной, мрачной, готичной красотой, из рассказов Эдгара По и фильмов в стиле нуар: белое лицо, черные глаза — как у придуманного мальчика Кая, как тот пруд в парке, бездонно-безнадежно-ледяной; на черных блестящих волосах шоферская фуражка, тоже будто из старого кино про секреты Лос-Анджелеса, с диалогами Чандлера,
а в эпизоде, в роли блондинки — подружки главного мафиози, которая открывает дверь молодому красивому следователю,  — Мэрилин Монро.

        — Отвезете на улицу Красных Роз? А Рождество уже наступило?

        — Я не таксист, парень. Наступило. С Рождеством.

        — А шашечки на лампочке на крыше? И вас тоже.

        — Я не таксист,  — спокойно очень; «револьвер у него под рукой, что ли,  — подумал Эдмунд,  — или книга на коленях, что-нибудь из классики. Диккенс, Филдинг, Теккерей; в такой он безопасности, как дома, в кресле-качалке, зеленый с серым плед».

        — Ну ладно,  — сказал Эдмунд медленно, будто одной ногой в могиле, облака летят над ним; губы по-прежнему двигались с трудом, и мысли путались, не согревали; шофер вгляделся в лицо чудного подростка, кадета: совсем замерз где-то парень, без пальто, мокрые от дыхания перчатки, и что он вообще в Рождество делает на улице один; сжалился, толкнул дверь: «садись»; Эдмунд не сказал ничего, вроде: «но вы же говорили…» — сел; в салоне было тепло и пахло духами — причем сразу несколькими, дорогими: розой, ванилью, апельсином, черным перцем, шафраном, жасмином, корицей — Tous Touch, Insolence, Christian Lacroix Rouge; сиденья были обтянуты черным бархатом, невероятно мягким, рука замирала от чувственного восторга; а по полу катались маленькие стеклянные шарики. Шофер был в черной форме: куртка, застегнутая под самое горло, длинные рукава,  — не видно, что там, под ней: белая классическая рубашка в синюю полоску, от Маркса и Спенсера, или черная мятая футболка с надписью «Розенкранц и Гильденстерн мертвы», с черепом; брюки не узкие, не широкие, ткань тоже удивительная — между атласом и шерстью; на коленях —
«Сказки английских писателей»: Рескин, Несбит, Толкин; и классные, классные ботинки — замшевые, черные, мягкие, чуть-чуть потертые уже, от щетки, от осени, точь-в-точь по ноге — и красные шнурки; и Эдмунд понял, что шофер — не просто шофер: это были очень дорогие ботинки, в них можно танцевать вальс, можно идти по свету в поисках принцессы. Шофер тем временем откуда-то снизу, из-под бархатного сиденья, извлек термос — высокий, стальной, словно снаряд Первой мировой, открыл крышку, налил в нее: «пей»; в чашке оказался глинтвейн — раскаленный, острый, пряный, с лимоном, изюмом, имбирем и яблоками; Эдмунд задохнулся, закашлялся, кровь прилипла к щекам; шофер постучал бережно по спине; на руках у него тоже были белые перчатки, и если бы не знаки отличия на форме Эдмунда — герб академии, погоны,  — они были бы совсем похожи, как тропинки в снегу.

        — В порядке? Как тебя зовут? Если хочешь, доедем до одного кафе, возьмем по горячему шоколаду; куришь? Синий «Голуаз»?

        — В порядке, спасибо. Да, курю, спасибо. Меня зовут Эдмунд… Эдмунд Сеттерфилд,  — и посмотрел в зеркало заднего вида, кто отражается в нем: он или шофер; отражались оба,  — а разве все кафе не закрыты на празднование Рождества?

        — Это не закрыто. Кафе для странных и странников. Еще глинтвейна?

        — Да, можно? Такой вкусный, сами готовили?

        — Да,  — шофер улыбнулся, будто понял, что Эдмунд — еще секунда — и все узнает про него одним прикосновением, но это его не пугает, словно узнать порой — почти что излечить.  — Где замерз так?

        — В парке, вон там… Меня не забрала машина домой — я был наказан, стоял на одной ноге в парадной зале, перед портретами генералов — я учусь в военной академии, и у нас там такие дремучие методы; иногда на доске пишешь сотню раз фразу «Я больше не буду петь The Killers на уроке»; и вот я вышел на крыльцо, а машины нет — за мной присылают лимузин — это правда, я не хвастаюсь…  — заметил улыбку на розовых губах — нежных, лепестки роз, которыми осыпают невесту; машина кружилась на скользком, разноцветном от отражающихся во льду огней асфальте — среди других машин, пустых, роскошных, брошенных, нагроможденных беспорядочно, без мыслей о ближнем,  — словно фантастический фильм: эпидемия, все бегут или вымирают; но все-таки выбралась; и они поехали, а Эдмунд продолжил рассказ: — И я пошел бродить — без пальто, потому что мне так хотелось на улицу, будто меня кто-то там ждал, а меня никто не ждал, я вспомнил об этом уже на улице; но возвращаться ужасно, не просто дурная примета; я вообще туда не вернусь, я надеюсь,  — и я пошел бродить по городу; и заблудился…

        — Неужели тебя никто не ждет? А как же люди, пославшие за тобой лимузин?  — они встретились глазами в зеркале; по их бледным лицам скользили рождественские огни и рекламные вывески; так надпись на кольце всевластия отражалась на лице Фродо.

        — Ван Гарреты — они мои опекуны. Бедные, так напугались, когда их назначили опекунами — Ван Гаррет один из адвокатов Сеттерфилдов,  — будто я Дэмьен Торн,  — Эдмунд выпустил дым из ноздрей, как манерная девочка; в академии курить запрещалось, а вне академии он курил похожие — крепкие; беспорядочно, все, что было в магазине: «Честерфилд», «Лаки Страйк», еще что-то; «Голуаз» ему пробовать не приходилось, и он был классный, словно кто-то приятный тебе прикурил сигарету и дал из своих губ.  — Не знают, что со мной делать в Рождество: вся моя семья — католики, а они — протестанты; шофер отвозил меня в церковь Лурдской Божьей Матери, я стоял в задних рядах, слушал мессу, потом садился опять в машину и приезжал в спящий дом — свет горел в моей комнате, в малой гостиной, где стояла елка и лежали подарки для меня, и в кухне — где было полно еды, тоже только для меня; никто из них не встречал, не поздравлял — только утром, когда они возвращались из своей церкви…

        — А раньше все было не так?

        — Не так,  — Эдмунд посмотрел на шофера в зеркало; какие черные у него глаза — как тоска девушки, которую бросил парень, и она сидит на диване, обхватив себя руками, и слушает Джони Митчелл; чуть позже ей станет легче, она позвонит подружке, напьется, купит потрясающее маленькое черное платье, но сейчас все вокруг такое черное-пречерное, холодное, бездонное,  — все было не так. Мы с папой и мамой приходили в церковь за несколько часов до мессы, помогали развесить последние гирлянды, потом сидели в первых рядах; и долго со всеми друзьями-прихожанами обнимались; распивали несколько бутылок хорошего вина; а дома открывали все дружно подарки — папа и мама приглашали толпы гостей праздновать: все вокруг носились, пели гимны, целовались под омелами и вообще везде; и еще праздничный ужин: гусь, салаты, торт вишнево-шоколадный, пудинг с пуговицами и кольцами,  — Эдмунд вздохнул.

        — Они погибли, твои родители?  — спросил шофер, включил тихонечко радио — пела Дайдо; песенка из фильма «Реальная любовь»: один из героев признался в любви девушке, которая недавно вышла замуж за его лучшего друга.

        — Да, они поехали отдыхать на острова, у них там был красивый легкий домик, «из соломы и шелка»,  — шутила мама, а я заболел ангиной и остался на попечение дяди Алекса; а дом вместе с ними снес ураган…  — Эдмунд вздохнул и глотнул еще глинтвейна.

        — Страшная история; сколько тебе было?

        — Десять.

        — А у дяди Алекса нельзя было остаться? Или он красивый, но зануда?

        — Дядя Алекс — классный. Откуда вы знаете, что он красивый?  — Эдмунд осекся.

        — Из сегодняшних, уфф, то есть уже вчерашних, газет.

        — Так вы думаете, я из этих Сеттерфилдов? Украдете меня сейчас, потребуете у Ван Гарретов выкуп?
        Шофер улыбнулся в зеркало опять — словно взмахнули белым батистовым платком, пробуя новые духи, для девушек, которые впервые выходят в свет,  — невинное, нежное, светлое, теплое и соблазнительное, как подтаявшее мороженое с соком и шоколадной крошкой.

        — Нет, даже в голову не приходило. Мне с моей работой хватает на книги, кино и хорошие ботинки; и еще сейчас хватит на горячий шоколад; остальное — лишь пыль…

        — А что у вас за работа, если вы не таксист?  — но шофер не ответил, развернулся и встал между двумя машинами, «порше» роскошным и битым «жигуленком», аккуратно так, будто разбил яйцо на сковородку. «Сиди, я принесу»,  — вышел грациозно, точно женщина в вечернем платье — на красную дорожку; кафе располагалось в подвале, над лесенкой вниз горела вывеска — красная мельница; вернулся через минуту, держа в руках два высоких широких картонных стакана с крышечками,  — а на стаканах рисунок: красная мельница, и в стиле Тулуз-Лотрека буквы: «Красная Мельня»; Эдмунд думал, там что-то вроде какао — обычно это называют «горячим шоколадом на вынос»; но там было нечто опять раскаленное, и густое, тягучее, безумно сладкое, ароматное; «как здорово»,  — сказал Эдмунд и почувствовал, как защипало глаза, защекотало в горле и что почти счастлив — так растроган.

        — Рождество все лучше и лучше?  — шофер сел на свое место, подмигнул в зеркало.  — Термос у тебя?

        — Да, там еще осталось,  — Эдмунд передал, осторожничая с шоколадом,  — вот это стаканы, не пожадничали.

        — Хорошо. Всем моим пассажирам нужна поддержка.

        — Вы — Санта-Клаус, спасаете людей от холода, одиночества и тоски?  — Эдмунд хотел сказать «спасибо», но шофер почему-то помрачнел — сделал радио погромче, играли Franz Ferdinand, что-то про очень красивую девушку, тронулся — стакан его стоял на панели и чуть не свалился ему на колени.

        — Нет, я просто шофер,  — и они опять заскользили по улицам, и Эдмунд смотрел, как над крышами взрываются и расцветают фейерверки.

        — Прошлое Рождество было хорошее,  — прервал он молчание,  — я вам, наверное, уже надоел? Хотите, высадите меня вот здесь прямо, я уже не замерзну, допью шоколад, продержусь до утра.

        — Утром тем более такси не будет,  — ответил шофер, лицо его смягчилось — странное, белое, как у мима,  — я покатаю тебя часов до пяти-шести утра, а потом отвезу к этим… Ван Гарретам… просто мне нельзя сейчас уезжать далеко в самоволку: я жду человека, отвезу в еще одно место, потом еще одного человека забрать и отвезти в другое место — и так всю ночь. Понимаешь? Я не таксист — я развозчик, Харон такой… Так в чем прелесть прошлого Рождества?

        — Я провел его с Гермионой и ее дедушкой.

        — Гермиона — твоя девушка?

        — Да; и они тоже католики, но ходят в другой приход, Святой Екатерины, в центре; и я поехал на ночную рождественскую мессу с ними, в Снятую Екатерину; и было так здорово: мы пихали друг друга в смешных местах, пели гимны с одной книжки; дома приготовили еды с яблоками: гуся, английский салаг, шарлотку, глинтвейн — ее дедушка сварил — правда, из белого вина с яблоками «банан»…

        — Альпийский глинтвейн.

        — Да; а под елкой лежали подарки — куча-куча подарков, знаете, как в игрушечных магазинах, как в сказке «Щелкунчик»,  — мне так хотелось подарить ей весь мир: восемь книг Роальда Даля, первые альбомы брит-поповских групп, которые можно достать только по переписке, шарф и галстук цветов Гриффиндора, черное с золотом вечернее платье, оно ей безумно нравилось, такое, в древнеримском стиле, туника, с открытой спиной, туфли к нему золотистые, плоские, на ленточках под колено, и все гели для душа Miss Milkie; а она мне надарила тоже всего-всего: медведя плюшевого, шоколад, классные мелки цветные, восковые — я ведь рисую…

        — А что рисуешь? Комиксы? Обложки дисков?

        — Пейзажи, портреты; сижу иногда на улице, на автобусной остановке, рисую людей — они подходят, знакомятся, иногда бывают очень приятные, как хороший чай; в парках много рисую — акварелью; ношу с собой бутылку «Бон Аквы», чтобы кисточки полоскать…

        — А показать у тебя нет ничего?

        — Нет, я забыл рюкзак в академии, альбом в нем, и пальто забыл, и шарф.

        — Ты хочешь быть художником?

        — Не знаю; нет, наверное; я просто это умею; кто-то умеет запоминать книги: сюжет, названия, имена героев и авторов, куски текста; кто-то — готовить; а я — рисовать… Я же все равно не стану художником, кто мне позволит? Мой дядя Артур стал священником и хирургом, но он просто другой — он суперчеловек, как Росомаха из «Людей Икс», красивый, сильный, целеустремленный невероятно — как Наполеон, как поезд скорый; а я… как дядя Алекс — проживу свою жизнь полупризраком.

        — Это все из-за Рождества в одиночестве? Почему Гермиона в эту ночь не с тобой?

        — Она уехала к своему второму дедушке; сказала, что ей надо подумать.

        — Над чем?

        — Над нашими отношениями.

        — А, так у вас все серьезно?

        — Конечно; она беременна.
        Шофер посмотрел в зеркало: мальчик на заднем сиденье снял крышечку с красной мельницей и отпил шоколада; вытер губы — тонкие, розовые, шелк и кашемир; и сам он был как стебелек, весеннее растение — гиацинт, зиму бережно зревший в красивом глиняном, расписанном вручную горшке,  — подарить маме на женский день; лицо тонкое и прозрачное — эльф, заманивающий в чащу крестьян и рыцарей; темные волосы отросли далеко за нормы военной академии — длинные пряди с висков на щеки; и разговаривал он забавно: иногда надменно, только что пальцем не щелкал — кофе мне в постель, иногда еле-еле, стесняясь своего существования; сколько ему лет? сколько им лет?

        — Сколько вам лет?

        — Четырнадцать…
        Машина затормозила у края тротуара возле старинного двухэтажного дома, гостиные с эркерами; во дворе катаются с горки и пускают китайский фейерверк; Эдмунд подумал, что остановились из-за него — сейчас шофер обернется и начнет ругаться: с ума они, что ли, сошли, с Гермионой, в таком возрасте; а он попытается объяснить, как все случилось, какой была вся история — про любовь; и тут дверь рядом с Эдмундом открылась — пахнуло морозом, снегом, селитрой, духами Elvie,  — и в машину, на одно сиденье с мальчиком, впорхнула девушка, ослепительная, белоснежная, как «Снежная королева» с иллюстрациями Владислава Ерко: белые волосы с серебристым отливом, ниже пояса, белая короткая шуба, ноги невероятной длины — с дорогу через всю страну, когда только день и ночь, и еда, и «Нефритовые четки» Акунина, и последний альбом HIM; ноги в белых чулках, со свадебной подвязкой на левой, и в серебристых остроносых туфлях на каблуке высотой с Эйфелеву башню; в машине стало тесно, будто и вправду села невеста — всюду шифон и атлас; «Привет, Кристиан! С Рождеством!» — звонко крикнула девушка, перегнулась через сиденье,
чмокнула шофера в щеку, засмеялась, стирая серебряный отпечаток помады: «хочу твоего волшебного глинтвейна; есть? а это кто?»

        — Я Эдмунд,  — Эдмунд покраснел, густо, с испариной, точно духи девушки поглотили весь воздух; шуба распахнулась, а под ней — только белое кружевное белье с серебристой вышивкой — снежинки, россыпи белых стразов.

        — А я Снегурочка,  — она налила в крышечку термоса глинтвейн, отхлебнула, откинула голову назад,  — уфф, какое счастье, это то, чего мне так не хватало, еще туфли снять,  — лицо у нее было все в серебристых блестках, губы — в серебристой помаде, глаза — в серебристых накладных ресницах; Эдмунд думал про себя: «кто она? откуда? карнавал?» — а девушка продолжала болтать: — Господи, есть же извращенцы — лед и снег им подавай. Вышел бы да и лег в сугроб; нет, все в хрустале ценой с весь мой гардероб за всю жизнь, включая первые пинетки. Я промерзла до костей,  — она еще выпила, вытащила из кармана шубы длинную белую сигарету, закурила, опять повернулась к Эдмунду: — А откуда ты взялся, Эдмунд? Вы друзья с Кристианом? Празднуете вместе Рождество? У меня подруга однажды в Рождество работала, а я нет, и вот я пришла ее поздравить — она была продавцом в ночном винном магазинчике, так стильно, правда? Мы с ней сидели в этом магазинчике, ели бутерброды с чудной «Докторской», с фисташками, и всю рождественскую ночь проговорили о парнях; ей пить было нельзя на работе, и я в итоге одна выпила ее подарок —
бутылку просто нереального вина — красного, вишневого, густого, как варенье…

        — Он мой пассажир,  — сказал, не оборачиваясь, Кристиан; они тронулись, и опять вывески, как мысли, скользили по их лицам.

        — Ты же не таксист,  — засмеялась Снегурочка,  — шашечки же для отвода глаз…  — махнула рукой на крышу.

        — Он подошел ко мне, весь синий от холода, попросил довезти, а где он возьмет такси в эту ночь? Не бросать же его умирать… Я сказал, что смогу отвезти его только в семь утра, он согласился; вот и катаемся — пьем, курим, зайдем потом еще раз в «Красную Мельню», еды возьмем…

        — Прикольно,  — она улыбнулась своими серебристыми губами, инопланетянка, Венера, протянула руку: длинные, как струи дождя, пальцы, ногти в стразах: — Лида,  — Эдмунд пожал, рука неожиданно оказалась теплой и мягкой, девчачьей; как кресло в стиле хай-тек — металл, пластик, стекло,  — думаешь, сяду и кости переломаю, а оно такое уютное — читать и спать,  — это мое настоящее имя, для клиентов я Снежана.

        — А, так вы проститутка?  — вежливо спросил Эдмунд; он был такой милый, юный, с такой нежной жемчужной кожей, что она не обиделась.

        — Ну да; что это у вас из «Красной Мельни»? Горячий шоколад?

        — Хотите?  — Эдмунд протянул ей свой стакан.

        — Не жалко?  — прищурилась.

        — Здесь много,  — и она взяла, улыбнулась опять, отпила, достала платок бумажный из кармана шубы, вытерла губы, достала помаду, перегнулась через плечо Кристиана, накрасила губы в зеркало.

        — В «Амбассадор»?  — спросила; Кристиан кивнул.  — Сволочи, как я их ненавижу, они же все женатые; что с ними всеми, Кристиан? И ненавижу быть Ледяной женщиной; куда лучше в золотом. Я ведь вся в золотом обычно, Эдмунд, такая языческая красавица, жрица солнца; наверное, это у меня кризис жанра… А потом ты куда?

        — В «Англетер», там Лиза.

        — А, передашь ей привет — наверное, мы не увидимся; я надолго, до утра, у меня там портье знакомый, у него мои вещи есть, я переоденусь и поеду на метро, передашь боссам? Мужик все равно по карте расплатился уже, а что мое — то мое.

        — Передам,  — Эдмунд слушал их разговор и представлял, как живет эта девушка: снимает квартиру с друзьями, двумя голубыми парнями; веселая, раздражительная, любит кино, набрать попкорна, шоколада, колы, сидеть и смеяться или плакать; душа у нее как свадьба — шумная, яркая, пышная, романтичная и полупьяная; два раза поступала на актерское, но оба раза срезалась на сочинении — писала какую-нибудь ересь, типа: «Евгений Онегин» — такая скучища, то ли дело Барбара Кортланд или Чак Паланик; с Кристианом они могут часами говорить об актерах, как-то пять часов проговорили только о Леонардо ДиКаприо — какой он гений; в «Полном затмении» переходит грани реальности и мыслимого; а любимый ее актер — Венсан Винсент — «как жаль, что он умер,  — приговаривала она,  — я никогда с ним не поцелуюсь»; комната у нее полна живых цветов — целая оранжерея, это ее увлечение — цветы; даже на кровати рассада; «не стану актрисой,  — говорит она,  — невелика беда: стану садовником»; а то, что она работает проституткой,  — это все от этой страсти к актерству: от них требуют играть — девушку Бонда, Мессалину, Снегурочку вот…
        Они высадили ее на огромной площади, летом полной фонтанов, а сейчас — ледяных горок и фигур из снега: Деда Мороза, саней и оленей, домиков с узорными окошками; люди в них фотографировались; «желаю счастья в личной жизни, Пух»,  — сказала на прощание Эдмунду Лида; Кристиан развернулся и пересек площадь — «Англетер» и «Амбассадор» смотрели друг другу в глаза; только он остановился, как дверь открылась, и рядом с Эдмундом села еще одна девушка — запах от нее шел дивный — роз, иланг-иланга; словно она принимала ванну с маслами и лепестками, как Клеопатра; у Эдмунда закружилась голова — так она была хороша, ослепительна просто; как огонь, внезапно вспыхнувший в темноте,  — обычная спичка, а будто новая звезда; рыжая, пышная, плечи в веснушках, глаза зеленые, брови и ресницы пушистые, черные, будто птицы; губы пунцовые, как у героев Энн Райе; ведьма, настоящая, булгаковская; «привет,  — сказала она Кристиану,  — а это кто?»

        — Я Эдмунд,  — с готовностью отозвался мальчик.  — Я пассажир. Хотите глинтвейна?

        — Я Лиза,  — девушка улыбнулась, взяла термос, пальто зимнее, красное, длинное, приталенное, раскрылось, теперь только он увидел, как она выглядит,  — дурацки,  — засмеялась она,  — не смотри,  — в красных чулках, сапожках, вышитых красным бисером; красные прозрачные лифчик и трусики оторочены белым мехом; и колпак дедморозовский в руке.  — Пассажир?

        — Он бы замерз на улице иначе; за ним не приехала его машина, и он бродил по городу без пальто и шарфа, а он, быть может, гениальный художник, ты бы не сжалилась?  — сказал Кристиан.

        — Сжалилась, конечно, даже если бы он был в пальто и шарфе,  — засмеялась Лиза; она была совсем другая, и при этом такая же — усталая немного, но не грустная.  — Он так хорош!

        — Этого, прости, не заметил,  — Кристиан вел машину легко и говорил легко, словно в гостиной — ничего не значащий разговор; «он может говорить и так, и по-настоящему — жалеть, утешать, смешить,  — подумал Эдмунд — он самый лучший друг на свете».

        — Ну, тебе и не надо,  — Лиза отпила глинтвейна, вернула термос Эдмунду.  — А теперь извини, Эдмунд, отвернись, пожалуйста, мне нужно переодеться. А пока можешь рассказать про себя. Какая такая машина за тобой не приехала?

        — Опекунов,  — сказал Эдмунд; он послушно отвернулся к окну, подышал на стекло, нарисовал на нем сердечко и в нем букву «Г»,  — вернее, она приехала, но я был наказан; я учусь в военной академии, и нас там обожают наказывать…

        — Ставить коленками на горох?  — спросила Лиза; она смешно шумно пыхтела, еле слышно материлась, не пролазя во что-то, трещала ткань, запахло тальком.

        — Ну да, что-то в этом роде. Я в итоге вышел из академии в десять часов только; и побрел куда глаза глядят — по улицам, в магазин игрушек, в парк… А потом меня подобрал Кристиан.

        — А я изображала Деда Мороза среди толпы потных мужиков — дарила им подарки из мешка: ключи от новой машины начальнику и батареи крутого спиртного в коробках золотых — одно охранное агентство так празднует Новый год; а сейчас я буду зваться Лилит и буду всех пороть; как я вам, мальчики?  — Эдмунд повернулся: Лиза оказалась закована под горло, как рыцарь,  — открыто только лицо; в красный латекс, обтягивающий, как мокрое; перчатки, сапоги; «здорово»,  — еле вымолвил он; она была словно сам дьявол; улыбнулась, накрасила через плечо Кристиана в зеркало губы, абсолютно так же, как Лида, накинула пальто, выскочила на мороз, «пока»; она учится на повара-кондитера, хочет свое кафе, копит деньги; мужчины для нее — ничто, окружающее, необходимое, неизбежное, как ступеньки, запах кофе, тетради; она смелая и дерзкая, ее никто никогда не сможет шантажировать; дома у нее — картины младшего брата; он художник, пейзажист, хороший, юный, красивый; учится в Северной академии живописи,  — пшеничные поля, залитые солнцем — березовый лес, луга, ручей, все прозрачное, прописанное ювелирно; Лиза постоянно дает ему
денег, любит его; и еще у нее рыжая кошка, ждет котят, и все котята уже заочно разобраны — знакомыми и даже клиентами; «вам не нужен котенок?» — спокойно спрашивала она после секса; «почему бы и нет?» — отвечал мужчина, улыбался, давал телефон.

        — Есть хочешь?  — спросил Кристиан.  — У меня сейчас перерыв, все девушки заняты — можно пока поехать в «Красную Мельню», заказать фри и рыбу в овощах или котлету «Медвежья лапа», ел такую? Из свинины и свиной печени, с оливками; и что-нибудь на десерт: мороженое с джемом и тертым шоколадом или кусок черничного пирога со сливками; там простая еда, для портовых рабочих и студентов-художников; переживешь?

        — Не знаю, но звучит здорово — еда для художников; а горячий шоколад еще раз можно будет заказать?

        — Конечно.

        — Только… только у меня нет денег. Я типа очень богатый, но у меня нет с собой денег.

        — Ничего страшного, я же уже сказал, что в состоянии прокормить и себя, и тебя.

        — Кристиан, а это и есть твоя работа — возить девушек?

        — Ну да. Обычно работы больше, и я не подбираю одиноких замерзших, потому что некогда; просто сегодня Рождество — люди в основном с семьями, а не с проститутками.

        — А почему бы тебе просто не устроиться шофером? Лимузины водить…

        — Ты приглашаешь, что ли?

        — Ну-у, если хочешь. Ты бы не уехал, не дождавшись меня.

        — Не уехал бы,  — и до «Красной Мельни» они доехали в молчании; стеклянные шарики бились об их ноги, как прибой; за окном кружились, как вальс, улицы; «приехали»,  — сказал Кристиан, припарковался точно, словно выстрелил из лука, попал в яблочко, Робин Гуд, Вильгельм Телль, и заслужил улыбку и ленту прекрасной юной герцогини; Кристиан водит машину, будто пишет стихи, подумал мальчик, искусные, изящные, виртуозные, как у средневековых китайцев: прочитал я парчовые знаки твои, и казалось, что иероглифы рыдают, сотни рек, сотни гор преградили пути, но желанья и мысли у нас совпадают… «Выходить?»; Кристиан кивнул; Эдмунд вылез — на улице стоял страшный дубак, воздух аж трещал; он завернулся в собственные руки, Кристиан выключил радио, вытащил ключи, хлопнул дверью; «ах ты бедняга, как же они тебя, как собаку…»; «Красная Мельня» располагалась в подвале — и без того крутая, как из фильма про скалолазов, лесенка обледенела; возле входа курили люди: две девушки — в пышных юбках, корсетах и два парня — в коже, в толстых свитерах — такие рок-н-ролльные; «привет, Кристиан, с Рождеством!». Кристиан поздравил
в ответ; они спустились, вошли — свет и дым ударили в лицо. Играла музыка — то же радио, что у Кристиана в машине,  — выключенная на середине Brainstorm «Thunder Without Rain»; девушки-официантки в красных платьях и передниках с оборочками носились по залам — с низкими арочными потолками, красными кирпичными стенами; и в каждом зале по электрокамину — жара стояла невероятная. Эдмунд сразу покрылся испариной, словно стекло; «привет, Кристиан, с Рождеством!» — крикнула через зал одна официантка; «привет, Адель, нам бы столик»,  — хотя они все были явно заняты; но девушка кивнула, умчалась куда-то, потом вернулась, помахала рукой и отвела в маленький зал: два столика на двоих и два больших, на компании; девушка просто посадила одну пару к компании — принесла шампанского за счет заведения; «ого,  — подумал Эдмунд,  — как его любят»; «спасибо, Адель, я оплачу шампанское»; «перестань, Кристиан, сегодня его никто не считает, мы вот уже по паре бутылок себе взяли»,  — засмеялась. Она была очень-очень молодая, почти как Гермиона, школьница, темно-каштановая, и глаза цвета темного дерева; красное платье ей
очень шло; «может, это она,  — подумал Эдмунд,  — пропавшая дочка Билла Найи из магазина игрушек; пропала, покрасила волосы и стала официанткой, как Амели». Эдмунд открыл меню, краем уха слушая разговоры сзади, за столиком, где сидела компания и двое с шампанским, самые обычные парень и девушка, в каких-то свитерах, темноволосые: «…и вот входит эта демоническая дама…» ««демоническая дама»? как вкусно звучит, как салат с соленым огурцом»; обернулся — компания подобралась хорошая: три парня и одна девушка, и все в черном; девушка — в платье, обтягивающем, как перчатка, настоящем, маленьком, черном, от Шанель, на тонкой белой балетной шее крошечное бриллиантовое колье, светлые волосы в высокой прическе, как у Лоры Палмер на фотографии со школьного бала; парни разные: один — в костюме и галстуке, мафиози такой юный, второй — в вельветовом пиджаке и шляпе, лихо сдвинутой на затылок,  — нью-йоркский журналист тридцатых, третий — в толстом свитере с горлом, глаза красные, сморкается смешно в платок — белый, правда. Они пили капучино и «Кровавую Мэри». Эдмунд слушал дальше: они болтали о Рождестве, о
подарках; только что вернулись с ночной мессы из церкви, куда ходили Гермиона и ее дедушка,  — Святой Екатерины; обсуждали проповедь — «классная»; настоятель — замечательный молодой синеглазый человек, ему нравилось быть священником; Эдмунд вспомнил, и ему стало тоскливо. Кристиан заметил.

        — Не грусти, Эдмунд, у тебя еще все впереди — сколько захочешь рождественских месс.

        — А вдруг нет? Вдруг я в этот год решу лечь в ванну и умереть?

        — Так только девочки умирают, а ты же не тринадцатилетняя девочка.

        — Откуда это?

        — Из «Девственниц-самоубийц».
        Эдмунд рассмеялся: Гермиона обожала этот фильм, и еще «Зачарованную»; открыл меню. По радио заиграла «Перкеле-полька» Дартс; Адель подошла с блокнотиком и красным фаберовским карандашиком; и Кристиан заказал картофель с грибами и мясо по-капитански, кофе глясе и шоколадный торт, а Эдмунд — кровяную колбасу с брусничным вареньем, чай «Ахмад» с корицей и тройную порцию мороженого с фруктами.

        — Можно ведь?  — спросил он Кристиана.

        — Нужно,  — ответил тот,  — если только у тебя нет ангины скрытой. Не хотелось бы убить тебя раньше, чем ты этого захочешь сам.

        — Не, у меня в прошлое Рождество, на каникулах, была ангина: я встал ночью, захотел пить, открыл холодильник, достал молоко — обожаю холодное молоко,  — тут зажегся свет, и вошла тетя Рина, ну, мадам Ван Гаррет, она не следила, просто тоже пришла попить, и как завопит: «у тебя ангина, а ты пьешь молоко ледяное — хочешь умереть?» — и плакала оттого, что я жестокий, а я так и не понял, в чем дело.

        — Нельзя пить молоко при ангине, тем более ледяное: от этого еще больше заболеваешь.

        — Да?  — Эдмунд искренне удивился. «Наверное, они в отчаянии от него,  — подумал Кристиан,  — Эдмунд и вправду жестокий; чудной, одинокий, читающий жизни как газеты — небрежно, бросая на середине; ему место в Древнем Риме или в сериале «Секретные материалы».
        Адель принесла кофе и чай.

        — Можно я расскажу тебе о Гермионе?  — спросил Эдмунд.

        — Расскажи.

        — Я буду рассказывать ужасно длинно и подробно, с цветами и запахами, можно? Знаешь «Стеклянный магазин» на углу Северной и де Фуатенов?

        — Да, чудесное место, просто сказочное.

        — Это магазин ее дедушки. Мы познакомились в парке, я говорил? Я проводил ее до перекрестка напротив: «вот там,  — сказала она, махнув рукой,  — я живу, там магазин и квартира за ним, приходи как-нибудь». Она снилась мне каждую ночь, я просто с ума сходил: то ел по две-три порции, будто только что из осажденного города, то не мог проглотить ни кусочка, нахватал двоек по одним предметам, пятерок по другим; наконец наступили выходные, и я приехал — отпустил шофера; я стоял, смотрел на вывеску и думал: что со мной? толкнул дверь магазина, звякнул колокольчик серебряный — и я просто онемел: там было так красиво! Солнечный день — наверное, последний той осенью; солнце сияло сквозь витражные окна; разноцветные блики на каждой вещице — всех этих бокалах, статуэтках, вазах; словно по пояс вошел в водную рябь… и стал их рассматривать, вроде как выбираю подарок,  — Эдмунд глотнул чая.  — Там здорово, правда? Ковер этот бесконечный, темно-синий, почти черный, под ногами, и тишина — слышно, как звенит сам с собой хрусталь. И везде кресла, стулья, столики с лампами и книгами в нишах: сядешь в одном месте,
думаешь, лучше не бывает, потом увидишь интересную штуку рядом с другим креслом, устроишься там еще лучше; и так бесконечно. Я бродил часа три; влюбился во множество вещей: в крошечных зверей из цветного стекла, их там целый стеллаж, в коллекцию стеклянных замков, копии реальных европейских; ее дедушка — мистер Родерик Бейтс: высокий, худой, негибкий, фонарный столб просто, белоснежная голова, длинные, тонкие, как макаронины, пальцы ювелира или карманника, красивое породистое лицо потомка древнего-предревнего рода, историки даже не задумываются, есть ли у таких потомки, настолько они древние, Плантагенеты какие-нибудь, такие лица не старятся, а только еще больше утончаются,  — посмотрел на меня в конце концов поверх очков, улыбнулся и спросил, не ищу ли я кого; не что-то конкретное, а именно — кого; я покраснел, назвал ее имя еле слышно — вдруг она обманула и просто убежала, подумала, что я и вправду маньяк. В центре магазина лестница наверх, широкая, и потом на две стороны расходится — как в больших старинных зданиях: университетах, театрах, музеях; и огромный витраж посредине, готический такой:
замок черный, красные, розовые и белые розы, желтая луна, силуэты девушки и мужчины с крыльями, они держатся за руки, но так, будто расстаются; мистер Бейтс подошел к этой лестнице и крикнул: «Гермиона», позвал негромко, они громко не говорили, и даже на улице разговаривали еле слышно — по привычке — из-за стекла кругом; и она через пару минут появилась на лестнице, справа, потом спустилась в центр, под витраж, и стояла на его фоне, такая красивая, домашняя, в полосатой бело-голубой рубашке, жилетке черной вязаной, и в светло-голубых джинсах, закатанных до колен, и в белых носочках; волосы распущены, руки в клее — она все время что-то мастерит, всякие симпатичные хрупкие поделки: из бумаги, листьев, ракушек, камней, кусочков стекла, цветного песка, трубочек для коктейлей…

…Она покраснела, как и он, будто бежали на поезд; «привет,  — сказала,  — это дедушка, а это Эдмунд; мы, не поверишь, познакомились на улице — не в библиотеке, не в театре, и даже не в «Макдоналдсе»»; дедушка рассмеялся; «что-нибудь выбрали?» — спросил, но так вежливо, ненавязчиво, знал, что у мальчиков его возраста нет денег; «это тест,  — улыбнулась Гермиона,  — покажи, что тебе понравилось, дедушка решит, что ты за человек». Эдмунд сосредоточился и показал на пару подсвечников — простые, высокие, почти стаканы, из стекла морского цвета, с пузырьками; «я знаю, что это подсвечники, но я бы пил из них воду,  — сказал честно,  — и ставил небольшие цветы», дедушка похвалил: «вам не хватает простой жизни, у моря, в маленьком домике»; «я боюсь моря,  — ответил Эдмунд,  — мои родители погибли от моря»; «извините,  — дедушка расстроился,  — возьмите их просто так, за то, что я обидел вас». «Я не обиделся; на самом деле я хочу увидеть море, но боюсь»; «ох, сказал дедушка,  — нам определенно нужен чай с кексом, чтобы забыть про этот разговор и начать говорить заново»,  — и Гермиона пошла по лестнице вверх, и
он пошел за ней; наверху оказался не магазин, а их квартира — очень уютная: на полу ковер, коричневый, пушистый, как шкура, камин, пара кресел темно-красных, подушки по всему полу разноцветные, вышитые, в кружевах, бантиках, с пуговицами,  — она их шила под настроение, можно было выбрать любимую; несколько маленьких деревянных столиков, перед которыми сидят на полу, опять же; на одном лежал собираемый пазл — старинная карта мира, на другом — недоклеенная картонная игрушка-мобиле: домик, сельский, беленький, с красной крышей, разноцветными окошками, а к нему цеплялись на ниточках забор, коровы, куры смешные, цветы, трава, сам фермер с граблями, его жена с ведром — все ее рисунки; у камина, на своей любимой подушке, белой и мохнатой, возлежал пушистый кот, рыжий экзот; «Сэр Персиваль,  — представила Гермиона,  — любишь кошек?» «э-э…» «ну-у, ясно,  — ответила она,  — ты просто еще не встретил кота, которого бы полюбил; а я вот жуткая кошатница; мой второй дедушка, старший брат моего дедушки,  — писатель, Реймонд Бейтс; не читал? он классный, ведет свою колонку в «Эсквайре», написал специально для меня
книжку про Сэра Персиваля, как он появился у нас, и как привыкал, и какие у него повадки; его хозяева, дедушкины постоянные покупатели, коллекционеры бокалов для вина, уезжали в другую страну и отдали нам кота просто так; Персиваль жутко породистый, взял призов двадцать на всяких конкурсах кошачьих; теперь он уже совсем старенький и все больше спит; можешь погладить…» Они пили чай с кексом, кекс пекла Гермиона; она вообще отвечала за весь дом — дедушка выдавал ей деньги на хозяйство, на весь месяц, она ходила по магазинам, убиралась, готовила, стирала, покупала сама себе учебники и одежду; «ты, наверное, очень взрослая»; «наверное»,  — она сидела на подушке из коричневого атласа, с розово-золотой вышивкой, сложив ноги в позе недо-лотоса, засмеялась, черные и темно-золотые волосы, розовые, словно вереск, губы; ему захотелось дотронуться до нее везде, погреться, почувствовать, какая она живая,  — крохотная голубая жилка трепетала и билась у нее на горле в вырезе рубашки; Эдмунд даже испугался силы, скрутившей ему грудь. Ее родители тоже погибли — при взрыве в церкви, на воскресной мессе; какая-то
радикальная сумасшедшая мусульманская секта; Эдмунд даже помнил из детства — так много писали про этот взрыв в газетах; «ты тоже сирота и тоже католичка?» «конечно; почему тоже?» «я тоже католик» «о, это здорово; можно вместе справлять Рождество»,  — и смутилась, покраснела; доклеила и подняла игрушку — коровы, куры, трава, фермер и его жена закрутились, затрепыхались на разноцветных ниточках-мулине: «ну как?» Игрушка была очень веселой, яркой и выглядела совершенно не ручной — а как из магазина. «Подари»,  — попросил Эдмунд; «а разве тебе есть куда вешать?» «есть, у меня же своя комната; я в ней редко бываю, но она есть, и в ней ничего особенного — кровать, картина какая-то дорогая, обои шелковые; я живу у опекунов и не знаю, чего хочу от комнаты, это уже пятое мое жилище». «Я бы все завалила уже, захламила,  — убежденно сказала Гермиона,  — все пять, я просто ужас для пространства, я не знаю, что такое фэн-шуй, я обожаю вещи; сейчас она подсохнет…» Он остался на ужин, простой и хороший: острый цыпленок с овощами; помогал ей на кухне: чистил, резал картофель, помидоры, фасоль, цветной перец; ели они
в гостиной, кто где хотел: дедушка в кресле у камина, с книгой, тарелка на коленях; Эдмунд с Гермионой на ковре, среди подушек; после ужина Гермиона вытащила настольную игру «Каркассон»: они ползали по полу, Гермиона выигрывала. «Но это потому, что ты правила еще толком не знаешь»,  — утешала, но все равно радовалась, что выигрывает, хлопала в ладоши; потом он увидел, что уже полночь, засобирался домой. «А ты еще долго в увольнительной?» «все, завтра уже обратно в академию» «если хочешь…  — посмотрела на дедушку, тот кивнул с улыбкой,  — приезжай на следующие выходные к нам в гости»; «хорошо»,  — ответил Эдмунд. Вызвал такси, она проводила его через магазин — уже темный, хрусталь таинственно мерцал, и ему казалось, что он попал в сказочное зимнее царство, дворец Снежной королевы, пещеру со сверкающими стенами, по которой плыли Элли с двоюродным братом в «Семи подземных королях». «Пока»,  — прошептала Гермиона, он стиснул зубы, наклонился и поцеловал ледяными губами ее в теплую душистую щеку — пахла она медом, клубникой, нагретыми лугами; Гермиона замерла под его прикосновением — «наверное, потому, что
я такой холодный, Кай просто; где моя кровь, которая должна меня греть…»; такси коротко просигналило за дверью; он выбежал и уехал к опекунам — спать; а утром рано вернулся в академию, и с Ван Гарретами они даже не увиделись.
        Следующие выходные были длинные, почти как каникулы: в академии началась эпидемия гриппа и всех незаболевших и непривитых отправили по домам, до вызова; Эдмунд был так счастлив, что не заболел; опять отпустил лимузин и ехал на автобусе, слушал разговоры людей; впереди него сидели мужчина и мальчик, оба бледные, словно жемчужные, и черноволосые; мужчина в черном плаще, дорогом — словно он тоже отпустил лимузин — спал, прислонившись лбом к спинке кресла спереди; мальчик сидел рядом тихо-тихо, почти не дыша, будто боялся разбудить, будто городской шум рядом — ничто, а вот любое его движение грому подобно; держал мужчину за руку; их мыслей Эдмунд прочитать не смог — кто они: отец с сыном, сбежавший мафиози с заложником? Таинственно, как лес, как книга, которую прочитал в детстве, и не запомнил ни названия, ни автора, рассказываешь всем продавцам в детских книжных отделах, но никто из них не знает такой книги; и кажется, если найдешь, то жизнь изменится к лучшему… Стояли последние дни осени — золотые и серые; роскошное платье; Эдмунд смотрел сквозь грязное окно автобуса на город и опять фантазировал:
есть в пространствах мир, где всегда осень; что-то случилось: принц этого мира, великий маг, влюбился в девушку, а она не ответила ему взаимностью, и теперь в этом мире всегда осень — такое колдовство, разбитое сердце короля-колдуна; девушка, конечно же, Гермиона… Лицо Эдмунда запылало, будто от гриппа; он чуть не проехал нужную остановку — ту, от которой пройти всего два квартала — и «Стеклянный магазин»; «добрый день»,  — сказал дедушка Гермионы; он сидел в роскошном кресле, резном, львиные лапы, вишневый бархат, не кресло — трон; читал письма — бумага желтоватого цвета, точно из восемнадцатого века, и конверт из нее же, ручной работы, и разрезан тонким ножом со стеклянной ручкой, невероятной красоты вещь, как горы; «вы к нам?» — просто так, словно Эдмунд их старый знакомый, кузен, росли вместе с Гермионой, ездили на море, собирали на пляже ракушки, целовались за шторой в сочельник, были пойманы старшими, наказаны лишением пудинга; «проходите, хотите чаю? Гермиона в школе, вернется вечером» «ох, тогда… тогда я пойду» «куда? Гермиона же вас приглашала погостить; вот и гостите; я буду весьма рад; вы
очень ей нравитесь»; Эдмунд опять покраснел, как вина выпил горячего со специями: «ну-у… я с сумкой; нас надолго отпустили — эпидемия гриппа в академии; я не заразный, вы не думайте, у меня прививка»; «у нас тоже; давайте отнесем вашу сумку наверх, в комнату для гостей; хотите — переоденьтесь; у вас же есть там светская одежда?» Он встал из кресла, закрыл магазин, отвел Эдмунда наверх, показал ему комнату для гостей — маленькая, угловая, а окно выходит во внутренний двор-колодец, в котором росло огромное узловатое и ажурное, словно с картин романтиков, дерево; альбом был у Эдмунда с собой — «нарисую»,  — подумал он; перелез из формы в белый свитер в обтяжку, мягкий, с длинными рукавами, до кончиков пальцев почти; обычно одежду ему выбирали Ван Гарреты или продавцы, Ван Гарреты приводили его в магазин, дорогой, огромный: «вот молодой человек, подберите ему что-нибудь»; «что вы хотите, в каком стиле?» — спрашивали продавцы, консультанты по шопингу, а он пожимал плечами; поэтому радикальное, оранжевое, розовое, с рок-группами в его гардероб не попадало, только классика: поло, пуловеры, рубашки — белые,
темные и полосатые; аккуратные джинсы, по фигуре — прямо инженерно, и вельветовые брюки, коричневые, серые, черные; но этот свитер ему по-настоящему понравился; «интересно, я красивый?» — подумал он впервые в доме Гермионы, посмотрел в зеркало: темные волосы, глаза большие, впалые щеки, губы четко очерченные — непонятно; спустился по витражной лестнице в магазин. «Отлично выглядите»,  — сказал дедушка Гермионы, улыбнулся хорошо, будто Эдмунд — это приятный сюрприз; он уже накрыл чай на одном из столиков: «вам с молоком? печенье?» — а сервиз из серебра, английский, тонкий, изящный, кукольный просто; и каждое движение отражается. Эдмунд не знал, о чем разговаривать, но дедушка сам повел беседу — легко и интересно — расспросил об академии, что за порядки там — адские, дедовщина, или просто скучные; что Эдмунд любит — «ах, рисовать, а какие любимые художники? Обри Бердслей? о, у меня есть знакомый коллекционер, у него есть что-то оригинальное, можно договориться, съездить посмотреть…» Рассказывал о магазине — стекло он полюбил уже взрослым — с братом у них был журнал о современном искусстве, брат писал, а
он собирал иллюстрации, и вот однажды попал на выставку старинного стекла — трещины, сколы, но цвет… Ему рассказали, что секрет таких сочных и чистых цветов, рубина и сапфира, утерян, и дали подержать бокалы в руках и даже провести пальцами по краю — понять, как поет старое треснувшее стекло: печально, нежно, балерина, у которой в прошлом большая слава, а сейчас ревматизм ног; и это стекло снилось ему; и он стал сначала собирать его, а потом купил маленький магазин, который разорялся, торговал плохим хрусталем, советским, массовым: вазы для цветов, бокалы для шампанского; все переделал, списался с самыми утонченными коллекционерами, антикварами, производителями эксклюзива — и на самом деле зарабатывает тем, что находит какие-то редкости на заказ для этих самых коллекционеров, у одних покупает, другим перепродает, ездит по аукционам, по неблагодарным наследникам, оценивает, консультирует; две-три сделки в год достаточно для безбедного существования; а магазин — это для души… Потом дедушка опять вернулся к своим письмам, а Эдмунд стал бродить по магазину, смотреть вещи — на этот раз ему понравились
мозаики, изображавшие старинные византийские иконы; они были разных размеров: от крошечной — можно повесить на шнурок, носить как образок на шее — до картины размером с окно в богатой парадной гостиной; и шарики, просто шарики, на которые играл еще Том Сойер, и в «Амели» они рассыпались на весь экран…

        — И у тебя в машине такие шарики,  — сказал он.

        — Да, я их там купил,  — ответил Кристиан.  — Они мне тоже понравились. Может быть, я зашел в магазин днем раньше или днем позже тебя; есть просто стеклянные, а есть с ароматическим маслом внутри…

«…Может, что-то сделать нужно?» «Можешь протереть вон тот стеллаж с бокалами — они, кстати, все девятнадцатого века, я продаю их дорого, но на самом деле среди знатоков они не очень ценятся, их много в мире, так что, если разобьешь, не переживай; «я заплачу»,  — сказал Эдмунд; но ничего не разбил; тряпочка была чудесная — очень мягкая, тонкая; и кисточка — как для женского лица, театральная почти, с позолоченной ручкой; бокалы тихо отзывались на прикосновение, и Эдмунд понял, почему Гермиона и дедушка ее так тихо разговаривают и часто молчат: казалось, будто он сидит у воды,  — так много звуков издавали хрусталь и стекло — как природа; про такие звуки невнимательные обычно говорят: «какая тишина…» Приходили покупатели, уходили, звенел колокольчик, Эдмунд вздрагивал: вдруг она, вдруг забыла его, вдруг рассердится, что пришел; Гермиона вернулась совсем в вечер, когда он уже протер все бокалы, упал в одно из кресел — большое, мягкое, красное, яркое, как Сальвадор Дали, рябина зимой; дедушка выдал ему каталог стеклянных подсвечников: «я помню, у вас есть вкус, если что-то покажется вам интересным,
наклейте бумажку»; Эдмунд просто провалился в этот каталог, ему казалось, ничего интереснее в его жизни еще не случалось; и оказанное доверие приятно щекотало в затылке; правда, стикеры он клеил чуть ли не на каждую картинку; и вот когда он скинул ботинки, залез в кресло с ногами, дошел до сто восемнадцатой страницы — вновь звякнул колокольчик, и пришла она — в большом черном вязаном берете, упавшем на плечо, как у художников эпохи Возрождения, в клетчатом приталенном пальто выше колена — черно-желто-зеленом, в ботинках — замшевых, черных, тупоносых, на квадратном каблуке, и в черных гетрах, и в черных вязаных митенках, и в черном коротеньком шарфике; куча пакетов бумажных в руках; Эдмунд сразу вскочил перехватить их — увидев его, она замерла, ойкнула; «здравствуй, милая»,  — сказал дедушка как ни в чем не бывало; «как дела в школе? написала контрольную?»; а Эдмунд стоял рядом, с пакетами, пожирал ее глазами, запоминал каждую клеточку пальто, каждую ресничку, как латинские глаголы к экзамену; «наверное, это любовь,  — билось его сердце,  — наверное…»

        — Наверное,  — усмехнулся Кристиан. Он слушал внимательно, будто знал, что случится дальше, и ждал самого любимого момента.

        — Она так здорово выглядела всегда, и я был благодарен небу и Ван Гарретам, что богат и у меня хорошая одежда, хорошая кожа; отнес пакеты на кухню — там оказалась еда: разноцветные фрукты всякие, мясо, зелень, хлеб — она покупала необычный, лючиану с сыром; «…ничего себе, какие тяжелые, как она их несла»; и только в одном были не продукты — «ой,  — сказала она,  — дедушка, прости, я купила себе тряпочку»; «здорово,  — сказал дедушка,  — ну-ка, покажись»; когда она убежала наверх переодеваться, дедушка сказал: «у нас много денег, а она все равно переживает из-за каждой траты на себя, извиняется, а меня только и знает, что балует, мороженым каким-нибудь фисташковым»; она вернулась — «тряпочкой» был ретросарафанчик, коричневый, клетчатый, с карманом на груди; «ну как?» — спросила она; «прекрасно»,  — ответил дедушка; «ты похожа на девушку из фильма про Битлз»,  — сказал Эдмунд; «это хорошо или плохо?» — сердито; «хорошо»,  — и на сотую секунды воздух вокруг наполнился запахом роз, таким сильным, будто в жаркий день; дедушка смотрел на них и улыбался, и сказал что-то странное: «теперь я вижу: он
действительно очень похож на Ричи»; «не надо, дедушка, пожалуйста»,  — секрет какой-то; покраснела опять, разозлилась, убежала наверх, перелезла в домашние голубые джинсы, носочки полосатые, бело-голубые, голубую рубашку; и на шею — кожаный шнурок тоненький, с лунным камнем-капелькой; стояла так на кухне и готовила ужин — блинчики с начинкой: грибы с картофелем, помидоры с ветчиной, бананы и шоколад; пока блинчик жарился, она читала книжку про тамплиеров, документальную, без мистификаций, Жоржа Бордонова; на холодильнике стоял музыкальный центр небольшой, и она подпевала; «что это за музыка?» — спросил Эдмунд; он пристроился на стульчике рядом — у них потрясающая кухня, из журнала про современный дизайн, плита стеклянная, и стола как такового нет, а есть стойка высокая, широкая, с барными стульями, высокими, в которые можно ноги заплести, как косы; «это Suede, старый альбом, самый лучший, «Dog man star»; правда у него голос, как у Элвиса?»

        — Она слушает странную для ее возраста музыку, даже не джаз или классику, что в ее школе уже наверняка признак полного сумасшествия — она слушает брит-поп, ты знаешь? Ну ты как дядя Алекс, по возрасту, и как раз Алекс слушал такую — ему тогда было четырнадцать — в начале девяностых, брит-поп; я так и не понял, почему именно эта музыка, как она про нее узнала, где находила диски; но ей эти группы — мальчики из колледжа, с челками и гитарами — очень подходят; такие же стильные; все эти Suede, Blur, Oasis, Elastica, Kula Shaker, Stone Roses… Не просто музыка, не просто одежда; она живет так, будто рисует красивую картину: не как художник, а как дизайнер — добивается совершенства, подбирает трепетно каждый штрих, каждый оттенок; и если отойти на расстояние, небольшое, как раз для работ импрессионистов,  — видно, что она сама — часть картины…
        Дедушка закрыл магазин: включил сигнализацию, выключил свет; и они все опять сидели у камина в гостиной, на подушках-ковре, с тарелками; «Хочешь книгу какую-нибудь?  — спросила Гермиона.  — Мы с дедушкой постоянно читаем за едой, а в школе меня ругают в столовой»; «Нет,  — сказал он,  — ты, если хочешь, читай, а я просто посижу» — «посмотрю на тебя, ты такая красивая…» — но это уже про себя, ведь вслух такое прозвучало бы неприлично, как в книжках девятнадцатого века про страсть; «тогда я буду читать тебе вслух» — и читала — как раз про процесс над тамплиерами; «ненавижу Дэна Брауна,  — сказала она, закрыв книгу,  — напридумал черт знает что, коды какие-то, Грааль, женщина вместо апостола, да Винчи; Опус Деи грязью облил, а дедушка — член Опус Деи, но он же с ножом не бегает; а тамплиеры были такие обычные — скучные даже, благородные, простые, очень хозяйственные; как я,  — засмеялась,  — я тамплиер в душе; если бы я писала книгу о Боге, я придумала бы красивого-красивого священника, молодого, почти мальчишку, с карими огромными глазами, темной челкой, веснушками, улыбкой, как у Марка Оуэна; он
был бы капелланом — военным священником и шел бы с войском, сражавшимся с неверными, например, с теми, кто взорвал ту церковь»,  — она покраснела, губы ее задрожали; «она же это видит,  — подумал Эдмунд,  — до сих пор — как летят в разные стороны куски камня и дерева, и огонь почти до неба — как показывали в новостях»; «…во главе войска стоял бы маршал, его друг,  — тоже очень красивый парень, только синеглазый; когда он шел по улице, на него бы все оглядывались — такой он стройный, великолепный, стремительный, словно май, словно в наушниках у него песня Take That «Patience» или Suede «The Power»; и вот сражение у стен Черной крепости, которой когда-то владели тамплиеры, маршал говорит, опираясь на меч: «эта крепость видела столько сражений, напьется она нашей крови»; и правда, сражение вышло очень кровопролитное, погибли почти все — и маршал ранен, он чувствует сильную боль и слабость, и ему кажется, что он тоже умирает, он лежит и смотрит в небо, по которому несутся огромные облака, к нему подходит священник — он видит свет над его головой. «Друг,  — говорит маршал,  — я умираю, отпусти мне грехи»;
«ты притворяха,  — отвечает ему священник,  — с тобой все в порядке, подумаешь, плечо ранено, тебе плащ его передавил, от этого так больно, вот я его разрезаю; ну как, легче? я пойду к тем, кому я действительно нужен»; маршал встает, опираясь на свой меч, и видит, как его друг идет — в своей скромной черной рясе с капюшоном, четки длинные, из белых и черных бусин, на поясе — по полю, усеянному телами; и из каждого его шага вырастает огромная красная роза, и скоро все поле полно роз, благоухающих, как разбитый флакон с розовым маслом на солнце; маршал зовет друга по имени, но тот не слышит его — раскрывает руки навстречу — будто кто-то бежит, кого он один видит; и в небе рвутся облака, огромный сноп света озаряет землю, и в небе видны воинства небесные — ангелы и архангелы, крылатые, с огненными мечами, и сам Господь протягивает руку священнику; и маршал понимает, что друг его погиб…» Эдмунд смотрел на Гермиону, потрясенный ее страстью,  — теперь она вся дрожала, так люди плачут от горя; словно этот священник — ее друг, а она — синеглазый маршал; в комнате воцарилась тишина, Гермиона оглянулась на
дедушку — тот спал, засмеялась нервно, провела рукой по щеке, приходя в себя, разбудила дедушку; «ох,  — разволновался тот,  — я не храпел? извините, очень уж книжка скучная, не рассказывай об этом Реймонду, он так рекомендовал мне ее»; посуду сложили в раковину; «завтра помою, зевнула Гермиона,  — уфф; спать?» И Эдмунд ушел в свою комнату — маленькую, как шкатулка для украшений у девочки-подростка, а в ней бусы бисерные, и ракушки, и камешки самые красивые,  — разделся, нырнул в кровать, белье розовато-голубоватое, и пахло лавандой, одеяло тоже как из сказки — лоскутное, разноцветное; Эдмунду стало тепло и легко, он смотрел в потолок — занавески он не задернул, и на потолке в квадрате света дрожала кружевная тень дерева; потом встал, нашел в сумке рубашку — белую, приталенную, с широким отложным воротником, как у романтиков немецких на портретах в Эрмитаже; надел ее и джинсы, вышел босиком в коридор — комната Гермионы точь-в-точь напротив; дверь была приоткрыта — для Сэра Персиваля, должно быть; и на полу лежал лучик света — тепло-оранжевого; «ночник»,  — подумал Эдмунд; постучался тихо-тихо.

        — Войдите,  — ответила девушка; он вошел, и комната поразила его; он даже не сразу увидел саму Гермиону — она сидела на кровати в позе недо-лотоса, в оранжевой фланелевой с жирафами пижаме; ужасно милая; и опять читала.

        — Привет, это я, извини, не помешал? Как у тебя… сказочно, лавка чудес, словно ты продаешь талисманы,  — потолок был в звездах из фольги, раскрашен мерцающей темно-синей краской, казалось, там и вправду космос — глубинный, завораживающий, вот-вот ноги оторвутся от земли и тело поплывет в невесомости, словно в лучшем за жизнь танце; шторы и балдахин над кроватью, из разноцветных тканей, спускались на пол, лежали на нем складками, гигантскими шлейфами, среди складок таились гирлянды, колокольчики, мишура новогодняя, бумажные цветы, нити с нанизанными на них бисером, камешками, блестками; и между стенами натянуты нити, на них что-то висело, сверкало, кружилось, звенело, шуршало, сияло, все ее поделки, безделушки, игрушки, картинки.

        — Комната Хаула из мультика, я знаю,  — сказала она,  — нет, не помешал, я как раз читаю очередную книжку про поделки — из стекла цветного…

        — Ты уже сама можешь, наверное, писать такие книжки.

        — А я и пишу, правда-правда, фотографирую свои поделки для иллюстраций; она будет клевая — для мам и маленьких детишек — всякие штуки из глины, бумаги, теста; для маленьких детей таких пособий почти не написано…

        — Здорово. Ты такая… талантливая — столько всего умеешь: рисовать, придумывать истории, готовить.
        Гермиона наклонила голову набок — как Суок из еще одной сказки, не засмеялась, но улыбнулась лукаво, прищурилась.

        — Какой ты странный, Эдмунд, ты либо хитрый, либо простодушный, но мне кажется, ни то, ни другое. Извини, что так театрально, но что тебе от меня нужно?
        Он все еще стоял у двери приоткрытой, в которую, наверное, рано-рано утром приходит Сэр Персиваль, запрыгивает к ней на кровать, в лавандовое белье, устраивается на груди, тыкается в руку — погладь, она гладит сквозь сон, потом кот переходит в ноги, ищет складки поудобнее и зарывается в свой пушистый рыжий хвост носом — к холодам; а ей приятно-тяжело и тепло от него; «почему у меня всего этого нет? почему я не талантливая хорошенькая девочка? почему я не могу жить в дивной комнате, забитой вещами, сокровищами, понятными только мне одному: старое пианино с витиеватыми подсвечниками, красивые подарочные коробки, куда можно складывать коллекцию открыток с домиками, медвежатами, маяками или с шедеврами живописи, пушистый — аж до лодыжек ворс — белый ковер, красная лампа в форме губ Мэй Уэст,  — почему я должен быть Эдмундом Сеттерфилдом? бесконечно одиноким…» Он прошел и сел к ней на кровать — теплую, мягкую, нашел рукой ее затылок, зарылся в чудесные, ароматные, как у куртизанки в Древнем Риме, густые нежные волосы и поцеловал в губы — неловко, потому что она сразу же начала сопротивляться; он
надавил на ее губы своими, чтобы разомкнуть, она уперлась коленкой ему в грудь, толкнула сильно, он упал на кровать, и тут она размахнулась и ударила в лицо, прямо в нос, да так больно, что от боли Эдмунд на секунду потерял сознание, сполз в складки балдахина на пол, зажимая хлынувшую кровь; Гермиона испугалась.

        — Эдмунд, ты жив?  — спрыгнула с кровати рядом, схватила за плечи.  — Что там?
        Он убрал ладони от лица; «уфф,  — сказала она,  — ужас, погоди, я сейчас», побежала в свою ванную, загремела там шкафчиком, стеклом, принесла вату и спирт, от запаха ему стало дурно, он закашлялся, чтобы не затошнило; «ну дай продезинфицирую» «я лучше просто умоюсь»; он побрел в ванную; такая маленькая, просто кукольная, вся розовая, большое зеркало, в ее рост, на двери; «точно,  — подумал он,  — в комнате же ни одного зеркала, она открывает дверь и смотрится»; кровь все еще текла, и он закапал себе рубашку, джинсы; боль была как предмет, который очень хочется переставить — свет загораживает; Гермиона же смотрела в зеркало на двери, как он умывается, тонкий, стройный, невозможно красивый в этой своей белой рубашке, в джинсах, точно по бедрам, восхитительным, будто не тело, а самолет в разгоне, сейчас взлетит, Говард Хьюз сжимает пальцы на штурвале,  — и до сих пор ощущала его руку на своем затылке, уверенную, твердую, не мальчишескую вовсе — мужскую; и губы — нежные, как чизкейк с малиной и ежевикой, горьковато-сладкие; словно кто-то услышал на небе ее желания: пусть он найдется, придет, красивый
такой, трагичный; и он пришел — увидел, что она совсем еще девочка, и ему нежно и грустно — чем эта девочка может ему помочь? Вот если бы она была взрослой, невозможно красивой, одинокой, жила бы одна в большом красивом доме, полном комнат с разной обстановкой: комната только с двумя креслами у камина, комната, в которой только картины или книги, диванчик красный вельветовый посредине, чтобы сидеть и любоваться часами, комната с плетеной мебелью, в корзине — вышивание; и так бесконечно — можно отправиться в путешествие со свечой в руке однажды ночью; была бы писательницей, сочиняла истории, похожие на сказки, фантастику, для девушек и детей; или оперной певицей, сопрано, в большом театре, любила бы Перголезе и Пуччини, люди приезжали бы издалека специально на «Богему» с ней; а девочка, с дедушкой и котом, со стеклянным магазином,  — зачем ему?

        — Ричи,  — позвала она в зеркало, он уже прекратил умываться, нашел полотенце — розовое, с атласной лентой по краю, вытерся, осмотрел — нет ли крови; не услышал.  — Эдмунд…

        — Мм,  — отозвался.

        — Ты как? В порядке? Извини, я не хотела ударить тебя так сильно…

        — Это ты извини, я подонок, мне не место в твоем доме, я просто ужасен. Я сейчас такси вызову, уберусь; извини, что я такой, что мы познакомились… ты меня больше не увидишь, вот, я обещаю. Ты только не подавай на меня в суд за приставания, ты все равно проиграешь, каждый меня поймет, даже судья, просто ты слишком красива,  — кровь опять пошла,  — черт,  — он включил воду и сунул нос под ледяную струю.

        — Какой ты смешной,  — она зашла в ванную, погладила его по мокрым черным волосам.  — А ты богатый? Чтобы в суд на тебя подавать — есть что отсуживать?

        — Да, я богатый,  — он фыркал, чтобы было чем дышать.  — А тебе что-то нужно?

        — Ой, ну я же ужасная, ужасная растратчица, я бы накупила себе платьев, туфелек всяких, книг, дисков, посуды, цветов, картин; и поехала бы в Африку, чтоб с джипом, фотоаппаратом классным, завела бы фонд, чтобы помогать кому-нибудь там — зверям, или детям, или лесам Амазонки…

        — Ну, хочешь, завтра пойдем по магазинам. Мне вот нужна новая белая рубашка.

        — Я завтра в школе учусь, это ты болеешь гриппом.

        — А я тебя заразил.

        — Дедушка не рассердится, если я пропущу пару дней в школе, я хорошо учусь, и он мне доверяет; даже если буду по магазинам ходить…

        — Здорово тебе,  — он запрокинул голову, она взяла его за плечи и довела до своей кровати; «не надо,  — говорил он,  — я пойду к себе»; «ложись,  — сказала она,  — спи»; поправила подушки, чтобы голова лежала низко, села рядом, стала читать вслух книжку про поделки из стекла, и он под ее голос заснул; ему снилось, будто он в огромном восточном городе, где полно паломников, верблюдов, продавцов в полосатых халатах, чалмах, предлагающих воду со льдом, жара, шум, рынок, где все продают с криком, спором, и деньги — монеты; всюду фрукты, украшения, ковры; Эдмунд никак не может понять — Средневековье это или наше время; и тут видит свое отражение; лавка зеркал — думает, но потом отражение делает то, чего не делал он: покупает цветы, улыбается, пьет воду; Эдмунд подходит ближе и видит, что это не отражение, а взрослый мужчина, но такой тонкий, худой даже, хрупкий, с синевой под глазами и щеками впалыми, оттого и похож по-прежнему на подростка, глаза у него, нос, губы, подбородок, как у Эдмунда. И тут он тоже замечает Эдмунда, даже щурится, чтобы рассмотреть получше, поднимает брови — он тоже понял, что
они невероятно похожи,  — машет рукой: подойди, мол; Эдмунд подходит и чувствует запах цветов — это розы, много роз, алых, бордовых, малиновых, вишневых, гранатовых, пурпурных, багряных,  — впервые чувствует во сне запах; мужчина наклоняется через букет и шепчет ему на ухо, а дыхание у него теплое, свежее, как если бы он только что пил апельсиновый сок, и волосы на виске Эдмунда трепещут; голос хрипловатый, будто он курит только крепкие сигареты, и бархатный, звучный, как у диджея ночной радиостанции: «скажи ей, что я не умер»…

        — Кто это был?  — спросил Кристиан.

        — Ричи Джеймс Эдвардс,  — ответил Эдмунд.  — Парень из группы Manic Street Preachers. Тоже брит-поп; он был у них гитаристом и главным поэтом, красивый такой парень; он исчез — страдал долго депрессией, болел, резал себе руки, пил алкоголь; потом вроде выздоровел, вернулся домой; утром к нему пришел кто-то из друзей, звонил, стучался — Ричи не открыл; взломали дверь, памятуя о его привычке самоубиваться; но в квартире никого не было, а документы, деньги, вещи были на месте; машину нашли где-то брошенной, возле моста, где все прыгают от несчастной любви, но тела не нашли; дали объявления во все газеты и на телеканалы, но он так нигде и не объявился. Официально он считается мертвым — уже прошло положенное количество лет; но Manic Street Preachers все еще верят, что он жив, и даже организовали ему счет в банке, куда идут все ему положенные отчисления… Как-то я плохо рассказал эту историю — на самом деле она трагична, и романтична, и безнадежна, как история Гаспара Хаузера.

        — И она влюблена в Ричи,  — Кристиан подпер подбородок ладонью — черно-белый, изысканный персонаж старого кино, выдержанного, как вино: Феллини, Уайлдера, Висконти.  — А ты на него похож.

        — Я рассказал ей этот сон после того, как мы уже были по-настоящему вместе, и спросил: она пригласила меня в гости, она со мной — только потому, что я похож? Она удивилась и ответила: «совсем не похож».

… Он проснулся на рассвете — было пасмурно; и рассвет — всего лишь серый свет да моросящий по окну дождик, мелкий, будто крошки; она спала на соседней подушке, сопела тихонько, в ногах спал Сэр Персиваль; Эдмунд боялся шевельнуться, так тепло и спокойно было в комнате, полной сказочных вещей; он стал рассматривать те, что висели над его головой: кукол итальянского кукольного театра — из искрящегося бисера и гирлянды из листьев осенних, желтого шелка и парчи; потрогал нос — он не распух, удивительно, и почти не болел, несколько капель крови запеклись на подушке. Потом он все-таки решил встать — медленно вытащил ногу из-под кота; нога затекла, и Эдмунд посидел на кровати, подождал, пока в ногу вернется кровь, и смотрел на Гермиону, какая она красавица, будто с картины классика, Психея, над которой склоняется Амур, медовые и черные волосы разметались, заросли диких роз; губы розовые приоткрыты, ресницы почти до середины щеки… Эдмунд поцеловал простынь рядом с ней и на цыпочках ушел…
        Дедушка утром внимательно смотрел на него: «кажется мне или нет, что вы ударились?» «да, в ванной, я балда, мыло уронил, поскользнулся, приложился к бортику; сильно ужасно выглядит?» «да нет, вам даже к лицу благородная синева»; Эдмунд засмеялся: «потому что я благородных кровей?» «а вы благородных кровей?» «ну да, я же Сеттерфилд». Дедушка пожал плечами, в списках его клиентов Сеттерфилды не значились. Эдмунд встал рано, но все равно испугался, что проспал: вдруг она уже ушла в школу, забыла про свое желание купить полмира; оделся: черные вельветовые брюки, с замшевым, красивым очень ремнем, мягким, черным, женским почти, черный свитер под горло, облегающий, нежный, как растаявшее масло; босиком подкрался к ее двери, постучал: «Гермиона…» — но она не отозвалась, и он толкнул дверь; отворилась — в пещеру Сезам, свет слабо пробивался сквозь занавеси, полные игрушек; «словно реквизитная кукольного театра»,  — подумал Эдмунд, вдохнул полной грудью красоту и отправился искать; нашел по голосу Бретта Андерсона — она стояла у плиты, подпевала магнитофону, размахивая ложкой,  — ждала, когда сварятся
яйца; кастрюльки у нее все были зеркальные, английские; «у меня приступ любви к Бретту Андерсону…» — вместо «доброе утро», словно и не было ничего ночью; «я хочу себе футболку, черную, в обтяг, с коротким рукавом и капюшоном, и надпись на груди: «Собственность Бретта Андерсона», а на спине — его фото, есть такое черно-белое, где он курит, держит в тонких пальцах сигарету, прядь до губ, серьга пиратская в ухе и взгляд такой коварный, порочный, Вальмона из «Опасных связей»». Эдмунд сел на один из стульев, сплел босые пальцы с холодным металлом, «ты любишь вкрутую или всмятку?» «всмятку» «ой, я тоже! а есть еще джем из зеленых помидоров, пробовал когда-нибудь?» Она расставила вазочки, тарелочки на стойке, а на подносе — дедушке; тот вошел в кухню по пути в магазин, взял поднос и тогда-то увидел синяк Эдмунда. Гермиона сказала дедушке на ушко: «можно, я не в школу, можно мы просто погуляем по улицам?» «деньги на кафе есть?» — спросил дедушка тоже на ушко; «правда он милый, самый чудесный дедушка на свете?» — а сама все-таки оделась для школы: серая юбка, в складочку, почти до колена, на подтяжках черных,
тонких, с красными автомобильчиками, белая рубашка классическая, с широким, как у романтиков, воротником, просто портрет Шелли, галстук серый, в тонкие черные, серебристые и красные полоски; но поверх, на улицу, надела что-то совершенно чудесное и сумасшедшее: ярко-розовый, почти сиреневый, плащ в горошек, в цветочек, и резиновые сапожки с фотографиями флоксов; и этот зонт с дождливым Лондоном; на улице тоже шел дождь, мелкий, крапинками, как молотый кофе; «это чтобы было веселее — такой серый день, а я такая яркая; тебе весело?» Эдмунд улыбнулся. Он был весь в черном, ловил отражение в витринах — они оба словно с рекламы, и люди на них оглядывались, на двух стильных и странных детей. Наверное, это то, что ей требуется,  — красота. «Зайдем в кафе?» — спросила она. «Нет,  — сказал он,  — сначала, как я и обещал, по магазинам; что тебе нужно?» «ничего, конечно же,  — ответила она,  — это тебе нужна белая рубашка»; «нет,  — сказал Эдмунд,  — у меня никакого настроения покупать рубашки, это ведь надо мерить: снимать свитер, надевать свитер, волосы в разные стороны потом; на самом деле — пока никто, кроме
тебя, не слышит — я обожаю обувные магазины, я фактически фетишист — схожу с ума по женской обуви; если бы я мог, я бы коллекционировал всякие разные: красивые вечерние, летние, может быть, даже старинные туфли — это плохо? ты теперь будешь бояться оставаться со мной наедине?» Она засмеялась: «да нет, это даже круто; а почему ты не можешь коллекционировать туфли? денег нет?» «нет,  — сказал он,  — просто меня нет — человека, который бы попросил у опекунов комнату под туфли, начал бы выписывать каталоги, тратить время на походы по магазинам и плевать хотел бы на мнение окружающих,  — у меня не хватит на это сил; я трачу их на выживание среди совершенно чужих мне людей, на одиночество — чтобы не сойти с ума; давай походим по обувным, пока у меня есть время и пространство, и ты; есть у тебя, например, кожаные черные высокие сапожки на каблуке и на шнуровке, с тупым носком, мэрипоппинсовские такие?» «нет»,  — она засмеялась; «а тебе они очень пойдут»,  — и Эдмунд крепко взял ее за руку; «где тут поблизости лучший обувной магазин?» «лучший обувной на площади Звезды,  — сказала Гермиона,  — он, правда, не
совсем близко, на трамвае надо проехать остановок пять, но там действительно продают только обувь, причем разную, независимо от сезона: и зимнюю, и спортивную, и демисезон, и свадебные туфли,  — пять этажей самой разной обуви, а на шестом кафе «Хрустальная туфелька», дедушка привозил им под заказ хрустальные туфельки для интерьера…» «здорово,  — сказал Эдмунд,  — пойдем выбирать тебе сапожки мэрипоппинсовские»; они шли, потом ехали в синем гремящем, как банка жестяная, в которой один леденец остался, трамвае, смеялись, считали цифры на билетиках — у Эдмунда оказался предсчастливый; «встречный»,  — сказала Гермиона; «возьми, кого-нибудь встретишь»,  — сказал он, хотя уже знал, о ком она думает каждый час — о Ричи Джеймсе; «а ты?» «я уже встретил тебя»; и она взяла; город за окнами был прекрасен — серый, словно нарисованный карандашом проект, и можно все изменить: раскрасить, дорисовать, стереть; и Эдмунд не отпускал ее руки — теплой, нежной, как лавандовая пена в ванне; чувствовал каждую косточку, и сердце его колотилось — он впервые держал девочку за руку. Всем кажется, ну что может быть проще —
прикосновение, а у него после смерти родителей не было ни одной знакомой девочки, и он только в кино видел, как это: держаться с девочкой за руку; в одном черно-белом фильме, британском, старом, им показывали в академии на истории искусств; все кино были про войну, Коппола, Стоун, русские режиссеры; а вот это единственное — про любовь; в аудитории хихикали, ерзали, перешептывались, кто-то ел даже на задней парте, кто-то спал; а Эдмунд думал: «хочу там жить, в другом мире, где ты не Сеттерфилд, не остался сиротой, не отдали тебя в военную академию, где у тебя есть друзья: и мальчики, и девочки»; и теперь сбылось, как желание на день рождения, он впервые шел с кем-то, с девочкой — за руку…
        Они накупили обуви на все оттенки желаний: ботинки чуть выше щиколотки, в клетку «барберри» — бежевые с коричневым и серым, на шнурке, тупоносые; и такие, как хотели,  — высокие, черные, кожаные; и балетки — Гермиона обожала балетки — золотые и белые, отливающие розовым, почти пуанты, из атласа; «ты правда любишь обувь?» — Гермиона сначала решила, что он пошутил, но он так радостно ходил по отделам, смотрел все швы, морщился и поджимал губы, нюхал украдкой, надевал на ладонь, гнул, смотрел на свет, будто не с обувью имел дело, а с драгоценными камнями, со старинными монетами; «ну да, я же сказал, я почти фетишист, Захер-Мазох»; а потом она запереживала из-за денег: «они очень дорогие!..» — когда они выбрали первую пару, но Эдмунд вынул из кармана золотую «визу», девушка-продавец нахмурилась, не поверила, тогда он достал удостоверение академии, она все равно не верила, вызвала управляющего, тот позвонил в банк, и, видно, ему сказали что-то жесткое, он покраснел, вытер лоб платочком клетчатым английским, извинился и потом шел с ними по всем отделам, все эти часы, пока они мерили, ждал терпеливо в
стороне, сложив руки, как в церкви, идеальный дворецкий; «Эдмунд, получается, ты и вправду богат»,  — шепнула Гермиона; «ну я же сказал, я почти принц; в кафе?» Они поднялись с коробками по эскалатору на шестой этаж; в торговом центре было почти пусто, оттого казалось, что им принадлежит весь мир; это ощущение усилилось в кафе — крыша и стены стеклянные, и кажется, что они сидят надо всем и властвуют; «как на чертовом колесе»,  — сказала Гермиона; «как на маяке»,  — сказал Эдмунд. Меню — шоколадное, просто Роальд Даль: ароматное мясо с красным перцем под шоколадным соусом, салат из манго и сельдерея с гвоздикой и шоколадной крошкой; они заказали фондю Тоблерон — принесли настоящее, с огнем, с медом и миндалем, на широкой глиняной тарелке — кусочки фруктов, хлеба и печенья, которые полагалось макать в шоколад, цепляя на длинные деревянные вилочки; на колени выдали коричневые бумажные салфетки. За окном пошел дождь, серый-серый, натянулся на город, точно палатка; «“Небо над Берлином”,  — сказала Гермиона,  — такое мрачное кино, всем кажется, что романтичное, а по мне — такое безнадежное, городское,
осеннее»; «я не видел»,  — смутился Эдмунд…

…Ночью она пришла к нему; постучалась, поскреблась, Эдмунд подумал сначала: Сэр Персиваль? Он взял с собой в комнату очередной каталог стекла — теперь уже бокалов с чудными названиями, как из книги по белой магии: пламя, капли, тюльпан, стилет…

        — Это я,  — прошептала,  — можно? Ты не спишь?

        — Нет,  — он сел на кровати, опять как вчера — в белой рубашке, новой, из сумки, узкой, тонкой, рукава закатаны по локоть, Лео ДиКаприо такой юный, вельветовые штаны, черные, мягкие-мягкие, будто сразу ношенные много лет, на подтяжках.  — Заходи.

        — Ой, какой ты… мафиози… будто из «Багси Мэлоун»; тоже не видел?  — она покраснела — так он ей понравился. И она понравилась ему — смешная, в пижаме фланелевой, желтой, как цыпленок, с капюшоном; от их совместной симпатии в воздухе запахло дневным шоколадным фондю с медом и миндалем.

        — Нет, я же тебе сказал, что видел несколько фильмов про войну и один про любовь.

        — Хочешь, завтра посмотрим? Сделаем гору салата какого-нибудь, «Тоску» — с курицей, сыром, шампиньонами жареными и оливками или английский картофельный, завалимся возле телевизора? У меня завтра как раз только два урока с утра, и потом весь день свободный…

        — Я не могу, мне завтра надо к опекунам, они точно знают, что в академии карантин, и скоро поднимут всех на ноги…

        — Жалко. А ты не можешь нас познакомить и остаться у нас?

        — Не знаю. Они не поймут, где я с тобой познакомился. Я же… сумасшедший для них, такой мальчик-дьявол, с раздвоением личности или агорафобией. Они будут думать, что вы проходимцы, хотите денег, захватываете мой мозг, или еще что-нибудь, иезуитское, они такие скучные…

        — Какой ты милый; может, с ними все в порядке, а с тобой нет,  — она села на краешек его кровати,  — знаешь, а я в этой комнате почти не была — только прибираюсь, и постель вот застелила вчера; какая она маленькая, только стихи писать, правда?

        — Да, или фантастическую повесть, про город, в котором все время идет дождь, но не как «Гадкие лебеди» Стругацких, взрослое, с апокалипсисом, а такое крапивинское, детское, незрелое, зимнее; дети там, ты и я, например, ходят в гости друг к другу, рисуют, лазят по городу этому странному, находят брошенные квартиры, в них — фотографии, дневники, и тоже сочиняют истории,  — он улыбнулся; почему-то он чувствовал себя здесь комфортно, словно и вправду это была его комната — на рождественских каникулах; носки везде, рубашки, журналы; книги любимые на полках: «Школа мудрых правителей», зачитанная, затертая; «Дама с камелиями» — родители, увидев, что он заинтересовался, сводили сына на «Травиату», и его поразил мир оперы в самый мозг — ложа с золотом, запах пыли, пудры, цветов,  — он читает и слушает теперь, собирает все записи, такое увлечение странное, совсем не подростковое,  — собирать все записи «Травиаты», еще хуже, чем туфли женские; «Химия без взрывов» Перельмана, тот же Крапивин — почти весь; и эпопея Булычева про Алису Селезневу; и французская энциклопедия по истории Средних веков, потрепанная,
вся в закладках-заметках, на Жанне, на Варфоломеевской ночи,  — он же католик; они с Гермионой стали придумывать повесть дальше, конкретно, будто собирались писать, прославиться; смеялись тихонько, легли на кровать вместе — «можно так?» — она к нему на плечо; опять как в кино, думал Эдмунд, какая она теплая, тяжелая, живая; она говорит, и слышно, как голос ее идет из груди, по горлу, будто вода бежит по трубам; «ой,  — засмеялась,  — у меня в желудке урчит, извини»; и волосы ее дивные, королевы эльфов,  — черные, медовые, оплели ему шею; она рассказывала ему про Ричи Джеймса, про свою школу — у нее есть подруга, такая милая девочка, из семьи театральной, создала в школе театр, сама пишет пьесы, сама ставит, и Гермиона у нее играла уже два раза главных принцесс. А Эдмунд ей рассказал про то, что «видит» других людей — иногда — после смерти родителей, он называл это «видеть», не придумал другого слова; «а что-то особенное чувствуешь: запах апельсинов, земляники, корицы, головокружение?» «нет, ничего, просто будто смотришь в воду: она темная, рябь еле слышная порой, и вдруг видишь дно — камешки, рыбка
мелькнула, какой-то блеск — кольцо кто потерял? да, вот так вижу — как дно — то, чем живут люди: деньгами, страстью, кофе…» Это показалось ей восхитительным; она как-то сразу поняла, что это не ясновидение, не гадание, не центурии. «Знаешь, у нас одна девочка занимается вуду — я спросила ее, жив Ричи или нет; она провела обряд и ответила «нет»»; она уже почти засыпала, в краешках глаз проступили слезы, капли янтаря на коре; «я знаю, это странно, но я любила его с самого детства, как прочитала в газете заметку сразу под репортажем о взрыве в церкви; я недавно как раз научилась читать, жила у дедушки Реймонда и читала потом только газеты, до самой школы; дедушки были в отчаянии; а он исчез в тот день, когда погибли папа с мамой,  — и мне казалось, что я ему теперь друг, и так важно, чтобы его кто-то ждал; я знаю, его ждут родители, друзья, а я ему по-настоящему совсем-совсем никто»; Эдмунд погладил ее по волосам: «ты не никто — ты само чудо; а гадалке своей не верь; закажи себе футболку с его портретом, где он невозможной красоты, и надписью «Ричи жив»»; «как Ленин; лучше — «Я хочу верить»»,  —
вздохнула и заснула, задышала жарко ему в подмышку; он обнял ее — аккуратно, чтобы не разбудить; слушал ее дыхание; за окном опять пошел дождь, с сильным ветром — а в комнате было тепло и тихо, сиял ночник, и Эдмунду казалось, что они крошечные, такие муми-тролли, и плывут на крошечном корабле из скорлупки, мачты из соломки, снасти из паутины, якорь — слюдяной камушек; плывут посреди большого моря, в трюме горшки с цветами и уютная мебель: кресла, столики для собирания пазлов, гамак; это было так прекрасно, что он даже боялся засыпать, как пропустить по радио свою любимую песню, диджей знакомый, обещал поставить — «Wasting Away» Марка Оуэна; но заснул, проснулся с нею в объятиях…
        Эдмунд прижал пальцы к щекам, пальцы были холодными, а щеки пылали. Кристиан улыбнулся: такая вечная история — любовь впервые; вышел покурить, на лестнице запахло звездами…

        — И что, это случилось утром?

        — Нет, потом, даже после Рождества,  — сказал Эдмунд,  — а тогда я опять уехал к Ван Гарретам, рассказал им как бы невзначай за ужином про Гермиону, про ее дедушку, они слушали, поджав губы, вечером подкрался к гостиной — они думали, я у себя в комнате, а я подслушивал… Я был абсолютно прав: они говорили о том, что нашлись-таки проходимцы, околдовавшие последнего Сеттерфилда; выбирали, кого послать к Бейтсам сначала: частного детектива — разузнать или сразу адвоката — запугивать. Я позвонил Гермионе, предупредил, она смеялась; я слушал ее смех и прямо болел, как растение от недостатка света; потом Ван Гарреты смирились, узнали все, что хотели: что денег у Бейтсов не меньше, чем у них, а порядочности больше; и я спокойно приезжал к Бейтсам на выходные; мы гуляли в парке — она всегда была такая красивая, в клетчатом сарафане своем, в гетрах; под листьями, потом под снегом — самый первый снег шел, как в сказке: густой, бриллиантовый, покрыл город до самых крыш; мы сделали снеговика-денди, Гермиона нашла среди дедушкиных вещей старые цилиндр, манишку, бабочку, трость; мы купили фотоаппарат, смешной,
красный, все время фотографировались; и я всегда брал с собой в академию ворох фотографий, смотрел их перед отбоем, мне казалось, что моя жизнь наконец-то станет нормальной: я женюсь, мы заведем кучу детей, и я продолжу коллекционировать игрушки, медведей плюшевых с заплатками, например, и, может быть, даже начну рисовать, прославлюсь; в Гермионе столько жизненной силы, она точно маленькая электростанция, самое то для городка среди гор: надежная, укрытая со всех сторон, новаторская защита от лавин плюс несколько запасных генераторов; ее энергии хватало даже на меня… Мы мечтали, как ее дедушка станет моим опекуном, а мы — почти братом и сестрой; нам было так хорошо вместе — словно мы и вправду оказались разлучены года в три, революцией какой-нибудь: потерялся кто-то один, оторвался от гувернантки в уличном беспорядке — и рос потом в бедности, на улице, научился всяким ужасам, но помнил, как держать вилку и нож и какого цвета у второго глаза; видел их во сне; а второй рос за границей — родители эмигрировали, перетрусили — и ездил на балы, но ни в кого не влюблялся, потому что тоже видел во сне другого;
ну и как-нибудь они встретились — и началась совсем уже нездоровая история: побег, инцест, страсть, нежность…

        — Это очень красивая история, Эдмунд, идеальная; почему же ты на ней не женишься?

        — Ну, я же… призрак, я тебе говорил,  — Эдмунд взъерошил волосы, стал похож на персонаж из умильного, какого-нибудь культового французского мультика, по сказкам Уайльда например,  — я же как дядя Алекс. Мне так хорошо было в то лето с дядей Алексом. Мы понимали друг друга по вибрациям воздуха. Его дом постоянно пытались арендовать киношники — вылитый Торнфильд: огромный заросший парк, башни круглые по краям дома, терраса, полная статуй и листьев; бесконечные комнаты, уставленные разной-разной мебелью,  — иногда Алекс играл в игру: брал свечу и гулял по дому, удивляясь, радуясь комнатам, будто перечитывал старые письма; а в его комнатах жили люди — из других миров; понимаешь? У него был не просто дом, а точка пересечения нескольких измерений — например, чего стоит только бальная зала с запотевшими зеркалами: там в другом измерении шел бал, бесконечный, жаркий, многолюдный, будто из «Мастера и Маргариты»; мы стояли с ним в этой зале и слушали музыку; «слышишь? из «Орфея в аду», второй акт?» — Алекс так сжился со своим домом, что даже видел танцующие пары, а я чувствовал только жар и влажность… У
Алекса были даже друзья и любовники из других миров — к нему приходили двое молодых людей, в ином мире это поместье принадлежало им; они очень дружили: пили чай, вино из подвалов обоих миров, готовили ужины, играли в настольные игры, на клавесине и в покер,  — и спали втроем; я видел одного — он был невозможно красив: синеглазый, черноволосый, с удивительно белой, сияющей, как серебро, кожей, в странной одежде — черном камзоле, белых манжетах, воротнике кружевном, бархатных брюках, на пальцах серебряные кольца,  — не человек, а драгоценность; «он вампир?» — спросил я Алекса тогда, Алекс пожал плечами — могло быть все, что угодно. И при всем этом безумии у Алекса имелась жена — юная, белокурая, совсем девочка, дорогая фарфоровая кукла, даже несовершеннолетняя, по-моему; ее звали Илона; она была влюблена без памяти в Алекса, но этот дом свел ее с ума — она пыталась покончить с собой несколько раз, ее забрали дедушка и бабушка, чехи, Рудольштадты настоящие: горбатая старушка и старик с длинными волосами; ее родителям не было до нее никакого дела — двоюродные брат и сестра, они почти не общались; брак
заключили ради наследства — замка, драгоценностей; он пропадал на охоте и в публичных домах, она — в лечебницах: здорово пила; последнее, что сделал дом с Илоной,  — на нее напал один из друзей Алекса, второй, которого я не видел,  — изнасиловал и избил ее; она убежала из дома, в разорванном пеньюаре, в крови, ее чуть не сбила машина на дороге; попытались обвинить Алекса, но он сам пришел в ужас, даже поджег дом — чудом удалось спасти половину здания, а там был настоящий музей: картины, портьеры, гобелены, мебель, статуи, зеркала, посуда; Алекса упекли в сумасшедший дом… Вот я такой же, как Алекс,  — я вижу слишком много, оттого не способен на обычную жизнь… мне хотелось бы жить далеко от центра мира, в маленьком-маленьком городке, в маленькой-маленькой квартирке, с настоящим камином, с красными шторами и красной ночной лампой в форме губ, в этой квартире так тихо, словно на улице всегда третий час ночи и идет первый снег; собирать пазлы, играть на пианино, пить малиновый чай, работать продавцом в ночном книжном магазине, где стены обшиты деревянными панелями и тоже есть настоящий камин, а возле него
— мягкие кресла; или смотрителем кладбища — маленького провинциального, садить розы; в общем, быть кем-то, кто не подчиняется общечеловеческим законам, а живет по каким-то своим, вселенским, по песочным часам…

        — И что же тебе мешает купить квартирку в городке на краю света, в горах, и смотреть там за кладбищем?  — улыбнулся Кристиан. Они заказали еще по горячему шоколаду; Адель предложила добавить сливок, варенья для вкуса, Эдмунд согласился на малиновое варенье; вот почему сказал про малиновый чай, наверное…

        — Все,  — сказал Эдмунд.  — Опекуны, которых тысяча; деньги; реставраторы, которые восстанавливают дом Алекса,  — это большой научный труд, там уже три диссертации; журналисты, которые еще не нашли меня, последнего Сеттерфилда; дядя Артур, синеглазый священник, из-за которого я последний Сеттерфилд; Гермиона, которая полна сил и не понимает, что у кого-то их нет; как кто-то талантлив и не понимает, как другой человек может просто рисовать — без страсти быть знаменитым, бессмертным; она, конечно, чудо, но ей очень понравится жить в доме Алекса, устраивать там приемы, окультуривать сад, завесить его гирляндами, строить беседки и мосты; так что единственный выход — это подлость: исчезнуть, как Ричи Джеймс Эдвардс, как ты.

        — Как я?  — и они посмотрели друг на друга, словно убили кого-то нечаянно вместе — что будем делать? Словно увидели друг друга на свет…

        — Как ты,  — повторил Эдмунд.  — После заметки о Ричи Джеймсе Гермиона читает не только все музыкальные журналы, она читает почти все газеты, где печатаются объявления,  — из-за объявлений о пропавших людях. Она состоит даже в каком-то обществе родственников и друзей пропавших людей, которые жертвуют на частных детективов и билеты на самолет, дежурит два раза в неделю на телефоне доверия; вырезает и собирает все эти объявления, а какие-то, показавшиеся ей особенными, вешает на стену над рабочим столом в своей диво-комнате. Там есть статьи о пропавшей профессорше средневековой литературы, что ушла из парижской квартиры за круассанами к завтраку и не вернулась, ее муж, тоже профессор, средневековой истории, Европы, в отчаянии; о ее ученике, аспиранте, тоже специалисте по Средневековью, он пропал через несколько дней после профессорши, правда, в одной из археологических экспедиций; журналистам просто мозг вынесло подобное совпадение, в газетах печатались такие безумные истории — приплели и фашистов, и святой Грааль; я даже имя молодого ученого помню — Лео Моммзен; и там же, на стене, есть вырезка
пятилетней, по-моему, давности — об исчезновении сына одного очень известного режиссера и владельца крупной кинокомпании; пропавший без вести студент университета кинематографии, тоже будущий режиссер, Кристиан Хеллстром, если я не ошибаюсь…

        — Не ошибаешься. А что, там была моя фотография?

        — Да, была. Ты очень нравился Гермионе, потому что тот же типаж, что и Ричи,  — черные волосы, бледное лицо… извини, я не обидел тебя?

        — Нет.  — Кристиан прикоснулся к щекам,  — правда, я весь заледенел. Ты точно не специально подошел к моей машине?

        — Точно. Я не выдам тебя, клянусь, никому не скажу, что видел тебя.

        — Это хорошо. А что ты хочешь взамен?

        — Ничего. Ты же спас мне жизнь. Но если ты дашь мне совет, будет совсем замечательно.

        — Совет?

        — Ну да. Я же хочу исчезнуть, как ты, как Ричи; неужели ты не понял?
        Над столиком висела хорошая картина: дождливый ночной город, красные и желтые огни, расплывающиеся в каплях, не капли — пионы; узнавалась улица Св. Каролюса. Между молодыми людьми стало так тихо, точно не было никакого кафе кругом, Рождества, шампанского, шоколада; словно они не сидят за столиком, а идут по воздуху, сказочному пространству, нарисованному Миядзаки: звезды вокруг, запах цветов и музыка еле слышная, вызывающая слезы,  — «Вальс цветов» Чайковского.

        — Это работа Сатина Богарне, я его знал,  — сказал Кристиан,  — очень давно, он учился на художника, у него все в семье художники, трудно стать кем-то другим, но он передумал, ушел учиться на инженера и строит теперь корабли; настоящий человек, красивый, длинноногий, широкоплечий, из книг Джека Лондона словно. Странно, почему тебя не отдали учиться в художественную школу?  — прибавил он.  — Не представляю тебя в военной академии: упал-отжался; хотя форма тебе идет.

        — Мне все равно,  — наморщил нос Эдмунд.  — Это же не настоящая жизнь. Знаешь, я живу как тело; будто у меня есть тайна, вторая жизнь — словно я мальчик из приличной семьи, который на самом деле герой комикса или Стивена Кинга: он умеет жечь взглядом предметы, двигать их, или у него лезвия вместо пальцев иногда, когда он злится; и нужно, чтобы что-то аномальное случилось, тогда я смогу выбраться из замка, спуститься с горы или спалить весь город — стать настоящим, живым… Это пафосно?

        — Нет,  — сказал Кристиан,  — только моя история совсем другая. Я боюсь, что не смогу тебе помочь. Ты влюбился в девушку и понял, как ты хочешь жить; но хочешь уйти от нее, чтобы начать жить. А я исчез, чтобы быть с девушкой, в которую влюблен. Это куда пафоснее, почти Гомер,  — и засмеялся. Эдмунд тоже почувствовал, как ему стало легко, когда не осталось тайн.

        — А ты не встречал Ричи Джеймса? А то у меня целая теория, что все добровольно исчезнувшие общаются, что это заговор такой, общество масонов; у них есть свои места, где можно получить помощь материальную, общение; нет?

        — Нет,  — улыбнулся Кристиан.  — Я не видел Ричи Джеймса, хотя знаю, кто он такой. Он исчез, когда я учился в школе и был как ты, как Гермиона, мы обожали такую музыку и такие истории. У меня, наверное, те же диски, что у Гермионы; когда я ушел из дома, они все остались там, в прошлой жизни, и я все искал и докупал; я до сих пор слушаю брит-поп. Ну и еще оперу.

        — Ужас,  — сказал Эдмунд.  — А где ты живешь? Снимаешь? Ты же шофер, не очень-то богатый парень, ты сам сказал.

        — Квартиру я купил предусмотрительно, это правда, на имя нашего старенького управляющего — он единственный знает, куда я пропал. Я звоню ему иногда, он рассказывает, что с мамой, с папой, с сестрой, как их здоровье, дела… Это очень больно.

        — Ага, значит, ты готовился, чтобы пропасть?

        — Да, я возился целый год.

        — Так кто же эта девушка? Такая же классная, как Гермиона?

        — Думаю, да. Когда я слушал твой рассказ, то понял, что они похожи: в них столько силы и страсти, столько материального, они так любят жизнь; знаешь, все эти штучки, которые, собственно, жизнь и есть: горячий шоколад, блинчики с бананами и шоколадом, маленькие кофейни, дождь и красивый зонтик — у моей девушки он с картиной Ван Гога, той знаменитой, «Терраса кафе ночью»; ее зовут Лив. Моя история — коротенькая повесть Кейна или Маккоя, в мягкой обложке, черно-белое, безысходное. Мы с ней встретились в книжном магазине, очень похожем на тот, в котором ты хотел бы работать,  — с деревянными стеллажами и стенами, картины повсюду, очень хорошие зимние пейзажи, сияющие такие, художник по фамилии Клевер; и настоящий камин, и кресла для читающих; был поздний вечер, я ехал с лекций; я учился тогда на втором курсе; мой отец очень поддерживал меня, считал, что я действительно талантлив, пригласил меня ассистентом в свой новый фильм, легкий, смешной, рок-н-ролльный мюзикл об уличных бандитах, стильных, на мотоциклах, актеры все сплошь почти мальчишки и девчонки; мы очень дружили с главным героем — Венсаном
Винсентом, может, слышал?  — Эдмунд отрицательно мотнул головой.  — А, ну да, ты же видел всего одно нормальное кино; он шикарный актер — был, он умер, я уже пропал тогда, прочитал в газетах — он выбросился из окна. Венсан был гений — люди боялись дышать, когда он просто шел, садился на стул, курил, гасил окурок о каблук,  — таким плотным от эротики и выразительности становился воздух, как черничный пирог; кстати, тоже сирота — из приюта; он играл в кино с детства; мы много разговаривали; я мечтал снять свой первый фильм с ним и еще с одним парнем — Оливером Рафаэлем, моим однокурсником; не человек, а последняя фантазия — Хоул из «Ходячего замка», высокий, тонкий, развевающиеся черные волосы, огромные глаза, черты лица полудевичьи; он все время танцевал и читал; не знаю, какой он актер, но красавец невероятный; я мечтал снять с ними «Преступление и наказание», сумасшедшее такое, где все были бы влюблены в Оливера — Раскольникова, где его красота — роковая движущая сила и сам он раздражается из-за того, что мир не подчиняется ему просто так, и оттого убил бы старуху,  — потому что она мерзкая, страшная
и презирает его за красоту; Венсан играл бы его друга — Разумихина… Вот такой я был — юный, полный планов, писал сценарий, слушал рок-н-ролл и брит-поп, работал и учился допоздна; этот книжный был круглосуточный — я шел между полок и искал «Ночной полет» Сент-Экзюпери, мне вдруг захотелось его почитать, тоже придумать что-нибудь: молодого летчика, обреченного, красивого, черно-белые кадры хроники, дрожащие, падающие самолеты, взрывающиеся города, музыка Muse повсюду; и увидел ее — поверх книг, с той стороны стеллажа, она тоже увидела меня и улыбнулась — поверх книг; она стояла и читала «Тайный дневник Адриана Моула», удлиненное тонкое лицо, как с картин Гейнсборо, черные ресницы, черные брови, черные длинные волосы, ниже пояса,  — и ослепительно-белая кожа и пухлые алые губы; просто Белоснежка — снег, кровь и черное дерево, такой монохром; одета она была просто — в черный облегающий свитер и темно-синие джинсы. Я был потрясен ее красотой, сказал: «Боже, вы просто симфония Сибелиуса»; она засмеялась — так мы познакомились; потом шли вдоль полок и называли свои любимые книги. Я сразу все-все ей
рассказал про себя, она — кое-что: имя — Лив Адэр, и на кого учится — на юриста, и что живет с кучей родственников, и это ужасно; поэтому она проводит много времени в этом книжном и в библиотеках — просто чтобы побыть одной. Мне сразу захотелось жениться на ней, купить ей дом — настоящий особняк, как у Матильды Кшесинской, в мраморных колоннах, в лестницах с резьбой, с полами из редких пород дерева, с антикварной мебелью; я довез ее до дома; «красивая машина»,  — сказала она; это был «Майбах Цеппелин», он стоит целое состояние, мне подарили его, когда я поступил в университет — сам, без взяток, все экзамены на «пять»,  — а там, помимо собеседования и творческого экзамена, где могло помочь имя папы, еще были история, язык, литература — довольно жесткие; и вообще я обожаю винтажные автомобили, читаю о них, езжу на выставки и аукционы — такое увлечение, как кто-то читает все о Древнем Риме или собирает рождественские открытки с домиками или виниловые пластинки с классикой…

        — Или богемское стекло,  — сказал Эдмунд.  — Или все издания «Молота ведьм». Твое такси — еще одна твоя машина?

        — Да. Шикарная, правда? «Ситроен-11», гангстерский автомобиль. Я купил ее специально для… Подожди, не обгоняй, дай я расскажу нормально. Я довез ее до улицы, которую она назвала, получил поцелуй в щечку — ароматный, как земляника, но ни телефона, ни свидания. «Не нужно»,  — сказала она; «я тебя чем-то обидел?» «нет,  — ответила Лив,  — напротив, ты слишком хорош, чтобы быть реальностью,  — знаешь такое?» Я не знал, не понял, ужасно разозлился и всячески пытался ее забыть — честно сказать, это сложно: она ведь самая красивая женщина на свете; прошло так много времени — месяц, нет, чуть больше,  — месяц и одна неделя; я уже не помнил черты ее лица, но помнил, что она прекрасна; у меня все разболелось внутри за этот месяц, я даже пил обезболивающее, будто это зуб; все время слушал одну и ту же песню — «Falling Down» Duran Duran; ее крутили почти по всем радиостанциям — от «Радио-любовь», самого попсового, до «Тумана», где у всех диджеев мания самоубийства; придумал нашу вторую встречу: о чем мы будем говорить; как она, наконец, расскажет, что любит — ванильное мороженое с шоколадной крошкой, фильмы
Вуди Аллена, просыпаться рано утром и кататься на велосипеде по рассветным улицам; как я приглашу ее в итальянский ресторанчик, где у меня знакомый повар — он готовит народную кухню, для рабочих и крестьян, большими порциями, с огромным количеством масла и зелени, и она не будет худеющей девушкой, а оценит; потом отвезу на море — на какой-нибудь остров, где очень-очень мало людей и самые красивые в мире раковины: завитые, как локоны Венеры на картине Боттичелли, бело-розовые, перламутровые, с серебристыми вкраплениями, будто слюда; думал, какую роль мог бы дать ей в кино — в черно-белом, классический нуар, что-нибудь по Рэю Чандлеру, длинные черные платья с вырезом на спине и прозрачные пеньюары от Лагерфельда; представлял что-то совсем безумное: что она полюбит меня, что она прекрасная и чудесная, само совершенство, тоже любит читать, как и я; и как мы будем жить вместе сто лет, заведем детей; иногда мне казалось, что она уже моя, живет со мной, и я становился уверенным, лихорадочно веселым; и вдруг земля притянула меня к себе: двоюродный брат пригласил на вечеринку — «чисто мальчишескую,  —
предупредил,  — не вздумай приводить девчонок, там их будет полно — мой друг женится»; «а книжку можно взять?» — он хохотал так, что опрокинул на себя свой эспрессо. Чтоб он им подавился тогда и умер в страшных, как от бубонной чумы, мучениях. Я пришел — честно сказать, такие вечеринки часто бывают у состоятельных мальчиков — это ты нестандартный состоятельный мальчик; мне постоянно жалко времени; но они постоянно происходят; и я пришел — подумал, наверное, это то, что нужно, когда влюблен в несуществующее, в собственные придумки. Девушки там оказались очень красивые, рыжие, блондинки и черноволосые, в кружевном нижнем белье, чулках и на высоких каблуках,  — такой классики я уже сто лет не видел, даже в видеоклипах; «я нашел,  — хвастался брат,  — наконец-то открыли приличное агентство — никакого шантажа — классные девушки, одеваются в горничных девятнадцатого века, в черный латекс, в монашек — во все, что попросишь, и танцуют, связывают, мешают коктейли, делают массаж с аромамаслами»; и там была Лив…
        Эдмунд ахнул, будто наступил на краску разлитую, красную, в новых ботинках, и испугался не за обувь, а что не краска — кровь.

        — Н-да,  — Кристиан закурил и стал похож на персонажа из своего неснятого нуара — на самого Марлоу: очень молодого, очень печального, когда блондинка умерла, и только дождь и бар для одиноких,  — там была Лив… Такая красивая… вся в черном кружеве и красных чулках… Я увидел ее, а она увидела меня, мы сделали вид, что не знаем друг друга; я ушел в спальню с другой, блондинкой в белом… Я нашел Лив через это агентство — приехал на своем «Майбах Цеппелине» в рабочий квартал у реки, дворы полны зелени и детей, одиннадцатый этаж, подъезд весь разрисован, и лифт — кто-то написал там серебристым маркером: «Вера в звезды, в числа, пожалуй, и означает слияние разума с магией» — это из Томаса Манна, «Доктор Фаустус», так просто эту книжку не прочитаешь — от скуки, в поезде или метро там,  — ее читают, наверное, только бедные филологи по программе; я подумал: на этом лифте кто-то из другого мира ехал — из моего; на площадке запах жарящейся картошки и рыжий кот — он сразу кинулся обтираться о ноги; я позвонил, дверь открыла толстая женщина в полосатом фартуке, кот радостно нырнул в квартиру; «вам кого?» —
спросила женщина; «Лив»; «Ли-ив!  — трубно закричала она в глубь квартиры.  — К тебе хахаль!» — и та вышла из этой раскаленной глубины, в домашнем платье в горошек, детском совсем, коротком-коротком, ноги босые, и густо покраснела. «Что ты здесь делаешь?» «нашел тебя» «зачем?» «влюбился»; в машине у меня лежал огромный букет роз: белых, розовых, с алыми прожилками, только-только из оранжереи, с капельками росы на лепестках; я надеялся, что заберу ее отсюда, увезу — на край света, где пляж и горы, и домик с камином, креслами и библиотекой; но она отказалась — ехать, вообще сесть в машину, взять букет; надела балетки — черные, в белый горошек, с бантиками, девочка из черно-белого фильма в ожидании принца; и мы шли просто по улице — облетали тополя, я все время чихал; она рассказывала: что она из бедной семьи, что у нее никогда не было своей комнаты, что она единственная окончила школу, поступила в университет, причем на что-то невообразимо сложное — международное право; и учится уже на третьем курсе — на «отлично», получает стипендию, староста группы; что она обожает Набокова, писала свою первую
курсовую по делу Гумберта Гумберта — теоретическому, перевела право того штата с английского языка; научный руководитель, старенький профессор, был ею очень доволен, и теперь они вместе пишут работы именно по литературным судебным делам, собираются выпустить целую книгу; «иногда я чувствую себя гением»,  — она рассмеялась, но Кристиан увидел: она действительно счастлива, когда говорит о книгах; что же до агентства самых красивых девочек по вызову — это обратная сторона луны, амбиций Лив: она любит покупать одежду, диски, цветы, книги, ходить в хорошие места…

        — И только поэтому?  — подпрыгнул Эдмунд.

        — Однажды она спала с мужчиной — богатым; может быть, даже с моим братом, кто знает; его жена отдыхала на море вместе с няней и детьми, он привез Лив к себе домой; ванная была фантастической: в полу — огромная ванна, в форме раковины, словно бассейн маленький; вокруг светло-коричневая плитка, колонны миниатюрные, и стены все расписаны под фрески греческие; потом она вернулась домой — в четырехкомнатную квартиру, что немыслимая роскошь по меркам рабочего квартала; а в ней и вправду куча родни — братья, сестры, у всех свои дети уже; Лив самая младшая; она стащила соль из той греческой ванной, но ванну принять дома так и не смогла — постоянно стоят тазики с замоченным бельем; или висит уже постиранное, капает на голову, или кто-нибудь начинает ломиться с дикими воплями: «чего ты там расселась? одна, что ли?» «И я сказала сама себе, как Скарлетт: больше никогда в жизни я не буду мыться в ужасной ванне и ходить в ужасный туалет»,  — она сама смеялась, и я не поверил, что хорошая ванная комната так важна для красивой девушки. Схватил ее за руку и сразу предложил все ванные и душевые на свете — но она
расплакалась тут же, сказала, что даже если бы я появился тогда, когда еще ничего не было, кроме желаний,  — она бы и то не согласилась: слишком хорош я для нее; все бы думали, что у нас брак по расчету; а сейчас она все слишком испортила в своей жизни, чтобы портить еще и мою; «никогда,  — сказала она,  — никогда я не буду с тобой…» Ах, если бы ты видел ее, Эдмунд! Какая она красивая! Будто королева эльфов — такая сказочная, неестественная у нее красота, порой она даже кажется уродливой из-за этой нечеловечности. И в моей любви, наверное, тоже есть что-то неестественное — что-то от проклятия, колдовства, приворота отравленных яблок, вина… Я думал целый год, не видел ее целый год, пытался даже покончить с собой: лег в ванну и надрезал вены; когда мне стало плохо, вдруг подумал: я же ее не увижу теперь никогда-никогда, в аду мы окажемся в разных кругах-этажах; я представлял ад черным дворцом со стрельчатыми окнами и полом в черно-белую клетку; круги — это этажи — представляешь, жить на разных этажах… уфф… еле вылез, перевязал запястья и на следующий день бегал у отца на съемках как ни в чем не бывало;
но любовь не уходила, выкручивала мне внутренности, словно рак какой-то; однажды у меня даже загорелась постель — от моих раскаленных мыслей; я говорил и говорил сам с собой — что мне нужно; и сказал сам себе, что мне даже не нужна ее любовь — просто видеть ее хоть иногда, ехать вместе в машине, молчать, слушать радио…
        И я исчез. Я устроился на работу в агентство шофером, сшил форму, купил «Ситроен», шарики внутрь — я видел это в одном клипе, черно-белом: винтажная машина, на заднем сиденье девушки в нижнем белье занимаются любовью, а по полу машины катаются стеклянные шарики; пару пледов, чтобы девушкам было хорошо; квартирку крошечную, в красивом старинном квартале, где полно антикварных лавочек и маленький рынок рядом — со свежей зеленью и рыбой; все на имя своего управляющего; он иногда приходит пить чай, он любит овсяное печенье в шоколаде; чудесный старик, такой английский, всегда в костюме-тройке, галстуке в тон, с тростью и маленьким вредным кокер-спаниелем; очень переживает, но верит, что закончится все хорошо; что Лив согласится выйти за меня, а родители примут нас… Я ужасно полюбил эту квартиру — у нее окна на солнечную сторону, настоящий камин, а в подъезде вместо обычных стекол — витражи; это старинный дом, в нем когда-то был детский приют при католической церкви; кстати, церковь по-прежнему на углу, открыта круглые сутки, всегда можно зайти, помолиться, поставить свечку Деве; булыжные мостовые; в
антикварных лавочках и в IKEA я накупил всяких штук для дома: белое кресло, белые занавески, диван полосатый, белый ковер, пушистый, фотографии черно-белые, пожелтевшие, на стены — жизнь проститутки; ужасно, да, но я потом догадался, а с первого взгляда они мне безумно понравились: сложные и дорогие по постановке, и при этом удавшиеся — безупречные; проститутка там молодая и старая, никакой обнаженки, просто какие-то моменты: вот ее будто сбила машина, она несла корзину яблок, яблоки рассыпались по всей мостовой, шофер помогает ей встать; она расстегивает запонки изысканному хлыщу, комната, полная вещей, и зевающая бывалая товарка на заднем плане; цикл был неполный, антиквар пообещал поискать еще; купил полотенца, постельное белье, корзинки всякие, комодик, выкрашенный в белый, коллекцию белых перламутровых ракушек на каминную полку; никогда не думал, что возиться с домом так приятно. И бокалы под белое вино — старинные, один с трещинкой, желтоватые; я их как раз нашел в «Стеклянном магазине». И большую часть дисков и книг покупал заново — я перечитываю книги и могу слушать один альбом целый месяц.
Это было нескучно — даже великолепно — я придумывал мир, в котором буду жить; словно собирался снимать наконец-то фильм… Когда я первый раз приехал в шоферской форме за Лив, она меня не узнала — она не узнавала меня почти год, пока уже все девушки со мной не подружились, не разболтали: «о, у нас такой дивный шофер!..» Она плакала, кричала, что я извращенец, как я мог погубить свою жизнь, а я вез ее к очередному клиенту и боялся, что от волнения попаду в аварию: все размывалось перед глазами, как у разбившего очки; а потом она приехала ко мне домой, в мою маленькую квартирку, ночью — я был выходной несколько дней, не спал, читал в кровати, детектив Суджаты Масси, «Мастер икебаны», пил вино из любимого с трещинкой бокала, в пижаме,  — она позвонила по телефону сначала, разбитым пьяным голосом: «я к тебе еду, готовь коньяк»; «я не пью коньяк и не хочу тебя видеть такой» «а какой я должна быть, принцессой из «Зачарованной»? тебе же нравится страдать, нравится, что я Дама с камелиями, что я Роксен»,  — но она все-таки приехала, я открыл: она была просто ужасная, пропахшая потом, сигаретным дымом и духами;
еле уложил ее спать — она попыталась изобразить стриптиз, покидала в меня всю свою одежду, я вытащил футболку чистую, надел на нее, она смеялась и выворачивалась; потом уснула все же, что-то бормотала во сне, мое имя несколько раз; я оставил гореть ночник и то читал, то смотрел на нее — думал, неужели мне и вправду нравится страдать; утром она проснулась — села, стала оглядываться: у меня вся комната в киноплакатах, я обожаю кино по-прежнему, покупаю понравившиеся в кинотеатрах после того, как фильм пройдет; я сидел в кресле у окна — там я заснул, проснулся рано утром, помылся, переоделся, выпил кофе уже, она же спала долго-долго, в комнате стоял тяжелый запах спиртного, я открыл окно, был солнечный день; «Кристиан?» — я посмотрел на нее поверх книги; она потом сказала, что испугалась меня, испугалась, что я разлюбил ее,  — такой я был красивый и надменный; «это твоя квартира?» «да» «просто кукольный дом какой-то, музей Тургенева» — это, наверное, из-за антиквариата и белого; «сильно я вчера нахулиганила? спасибо, что приютил; иди сюда, ко мне»,  — протянула ко мне руки из постели, я не шевельнулся.
«Нет, простого «спасибо» достаточно» «что? уже не любишь?» — она кинула в меня подушку, я увернулся; «как тебя любить, такую страшную?» — а она засмеялась, провела рукой по лицу — вся в потекшей косметике: «о да, я, наверное, похожа на персонажа из фильма «Ворон»; у тебя есть душ и чистое полотенце? нет, лучше не чистое, дай мне свое»,  — я дал ей чистое полотенце и белый банный халат; она ушла, пела там, в душе, песенку Монро: «Ту-ту-пи-ду-у»; я сварил кофе; она вышла нежная, чистая; «ну как тебе моя маленькая ванная?» — я помнил про нее, когда обустраивал дом, и ее сделали белой, зеленой и латунной, под модерн; над ванной — полочка с цветами; «как же у тебя много всяких гелей и скрабов, больше, чем у меня»,  — она забыла разговор про ванную, а я не стал напоминать, сказал, что просто люблю покупать красивые упаковки; «кофе?» — но она обняла меня, прошептала: «а теперь можно?»; и я помню только, что в голове у меня играло что-то восхитительное, сладкое, темное, как вишневое варенье,  — «One Night» группы Travis; а потом мы еще сварили кофе, потому что этот остыл; я хотел сготовить завтрак; «нет, мы
пойдем в мое любимое место,  — сказала она,  — я угощаю, не волнуйся, оно совсем недорогое». И мы пошли во «Фрай»; это место я знал — кофейня недалеко от меня, там продавали чай хороший на развес и кофе, и всякую посуду: чашечки, чайники, турки, ситечки для чая — все из разных стран: из Китая, Японии, Эстонии, Франции; пекли свой хлеб — с орехами и специями, можно было купить обычный хлеб, его заворачивали в бумажные промасленные полотенца; мы заказали гору всего — будто не ели лет сто: салат, круассаны, булочки, торт, пирог, желе, мороженое с йогуртом, блинчики с бананами и малиновым вареньем… Так я стал ее парнем: мы ходим в кино, по книжным, продуктовым, мебельным, выбираем одежду вместе — она иногда живет у меня; однажды мы даже ездили на море… почти, как я мечтал… Иногда она ненавидит меня, уходит, гуляет, пьет, смеется над моими книгами и страстью к занавескам, как она называет,  — я вправду люблю посидеть дома, навести уют, прикупить что-нибудь из штучек: торшер, картинку, чашку… Потом возвращается, плачет, целует мне руки, кричит, что разбила мне жизнь, что ей теперь только в Иерусалим босиком
идти, грех за меня замаливать; я отговариваю, смешу ее, готовлю ужин, и мы смотрим под него фильм, старый, черно-белый, с Одри Хепберн, словно какая-нибудь семья…

        — Но почему же она не может быть с тобой всегда?

        — Наверное, недостаточно любит. Девушки — они же совсем другие; часто они любят вещи больше, чем мужчин. Ты же сам рассказывал про Гермиону — может, она полюбила тебя после покупки пяти пар туфель?

        — Ну-у, я же сам их купил ей, это я люблю туфли,  — Эдмунд засмеялся.  — Но ты же можешь купить любую вещь, как я Гермионе?

        — Могу. Меня еще не объявили мертвым, я могу вернуться и все ей купить… Она просто трусиха. Она боится старости, бедности, одиночества. Она хочет побыстрее умереть, чтобы уже все закончилось и чтобы я ушел.

        — А я увижу ее?

        — Да. Мы сейчас поедем за ней. Сегодня я развожу Лиду, Лизу и Лив.

        — Какая грустная история, Кристиан,  — сказал Эдмунд; подошла Адель, принесла счет, Кристиан положил денег, не глядя.

        — Не то что твоя — настоящая рождественская. Не понимаю, почему ты хочешь удрать из этой истории.

        — Не удрать. Наоборот. Гермиона дала мне сил — начать наконец-то собственную жизнь. В маленькой квартирке, как у тебя, только не белой, а красной. Буду жить в красной квартирке, собирать туфли…

        — Гермиона вряд ли будет счастлива, очутившись с ребенком на руках в четырнадцать лет и одна…

        — У нее два чудесных деда — они смогли воспитать ее, смогут и очередного последнего Сеттерфилда; послушай, ты прав — надо позаботиться о ней; я напишу записку, где все оставлю ей; она сможет реставрировать поместье Алекса и изгнать оттуда всех призраков, она — сам солнечный свет, ее слушаются вещи, продукты и растения. Наверное, она будет классной мамой. Как моя…  — Кристиан на секунду обнял Эдмунда, поцеловал в пушистый затылок.

        — Поехали. Я отвезу Лив, а потом тебя домой — наконец-то.

        — К Ван Гарретам.

        — Все равно. Там есть хорошая ванная и теплая постель.

        — Это да. И пушистый кот. Знаешь, я попросил Ван Гарретов его купить, после того как познакомился с Сэром Персивалем. Впервые в жизни чего-то попросил у них — они так испугались, когда я заговорил. Рыжего пушистого кота — желательно, уже взрослого, отказника; знаешь, когда люди уезжают, и кот им только в тягость… Дядя Барт отвез меня в приют для животных, и там нашелся такой кот — его отдали только вчера; мы с ним сразу залюбились, его зовут Реджинальд; он всегда спит со мной, а когда меня нет — то в моей комнате; правда здорово?
        Они сели в машину — на улицах было уже тихо, у краев крыш светало; весь тротуар — в мишуре и конфетти; воздух пах селитрой и порохом; холодно было немилосердно; хорошо, что Кристиан оставил включенной печку,  — окна в машине запотели. «Ой, ой,  — быстро забрался назад Эдмунд,  — если б не ты, Кристиан, я бы умер» «живи еще сто лет»,  — сказал Кристиан, они тронулись; «а ты говорил, что покупал пледы для машины…» «да, ты на них сидишь» «ой, и вправду» «замерз?» «нет, немножко хочу спать» «немножко? пять утра, бедняга, спи, конечно» «ты только разбуди меня, когда будет Лив, пожалуйста, я очень хочу на нее посмотреть, обещай, Кристиан» «обещаю, я тебя разбужу, когда будет Лив». И Эдмунд закутался в красный, мягкий, как пенка от молока, плед и задремал, тяжело, неудобно, точно ногу отсидел; слышал все песни по радио — Кристиан включил тихо-тихо, но Эдмунд все равно слышал: песенку из «Титаника», ПиДжей Харви, Reelroadъ, Моби; и под эту музыку ему снилось даже что-то: ванна в доме Алекса — белая, огромная, почему-то вся в кувшинках, будто не ванна, а пруд; и он, Эдмунд, в ней лежит, чувствует, что вода
остыла, а шевельнуться, включить горячую свежую — так лень, а в руках у него книга — старинная, огромная, в кожаном переплете, такие не берут в ванную — семейная реликвия; в ней нужно найти, прочитать что-то важное — заклятие против безответной любви, против драконов, против вампиров; Эдмунд чувствует, какая книга тяжелая, что она сейчас упадет, он спохватывается, чтобы ее удержать, и просыпается — и видит рядом девушку; та переодевается; «извините»,  — бормочет он; «ничего,  — отвечает она мягким, свежим, как кокосовый коктейль с мятой, голосом,  — спи, заяц»; «вы Лив?» — спрашивает он; «да, я Лив»; он смотрит на нее — она в свитере уже, толстом, облегающем, с высоким горлом, в настоящем зимнем свитере, темно-красном, что очень нравится Эдмунду — он любит красный, о чем тут же сообщает девушке; она смеется, и Эдмунд видит, какие у нее красивые зубы и губы тоже — алые, как кровь, будто нарисованные, но они не нарисованные, они такие и есть — алые, как кровь; как в сказке про Белоснежку — королева уколола палец иглой, вышивая, уронила каплю крови на снег; потом Эдмунд опять спит, опять читает книгу в
ванне, заросшей кувшинками, опять просыпается — уже почти рассвет — и он хорошо видит девушку: она у самого окна, смотрит на него, не улыбается, просто смотрит, она устала, и она невозможно красива, будто с картинки в детской книге сказок — принцесса, чье сердце украла злая колдунья, держит его в ларце из черного дерева, ларце цвета волос принцессы; принцесса не может никому отдать свое сердце, у нее его просто нет; называют ее бессердечной в сонетах, а у нее действительно нет сердца; вместо него — сапфир чистой воды, синий-синий, как ее глаза; никому не спасти принцессу Одетту; это Эдмунд тоже прочитал в книге из сна. «Это Лив,  — подумал он сквозь сон,  — это не принцесса, это Лив, девушка, которую любит Кристиан. Она и вправду красавица, Гермиона тоже красивая, и девушки в кино тоже красивые, но Лив — это что-то невозможное. Кристиан прав — она самая красивая женщина на свете. С ней так хорошо, от нее чудесно пахнет — апельсиновым маслом, без примесей, комбинаций, шлейфов; это не духи, сложные, дорогие, марочные, как у других девушек, а просто аромамасло, для ламп, для ванной; и это чудесно,
восхитительно, только за это в нее можно влюбиться…» Но спать хотелось невероятно, и Эдмунд провалился в очередную страницу книги под Яна Тирсена из радиоприемника; а проснулся от того, что Кристиан его тихонечко тряс: «куда ехать, Эдмунд?»

        — А где Лив?

        — Она уже дома.

        — У тебя дома?

        — Да, уже легла спать, в такую чудесную белую постель, изо льна, с нитяным кружевом по краям; и я тоже туда хочу. Куда ехать, скажи, чтобы отвезти тебя? Уже шесть часов, не понимаю, почему тебя не ищет вся полиция города.

        — Вербная улица, десять. Знаешь, на самом деле Ван Гарреты спят и видят, как бы я исчез, так я им надоел со своими странностями.

        — У тебя ни одной странности — ты самый обычный мальчик, кроме того, что ты иногда знаешь, что у человека на ужин и какого цвета диван у его тети; вот они со странностями — отдать мальчика-художника в военное училище…

        — Да ладно, там спокойно. Там нет школьного психолога, нет людей, которые хотят со мной дружить, нет людей, которым есть дело до того, хочет ли со мной кто дружить или нет, и поэтому надо окунать меня головой в унитаз или вести уничижительные разговоры; никому — самое главное — нет дела до моих рисунков; там действительно можно быть одному; не так, как: все ушли, и ты один дома, можно налить себе чаю, налопаться конфет — а одному, совсем; я почти забыл это ощущение — я был этот год с Гермионой, с ее музыкой, играми, любовью; а теперь вот опять один — и понял, что я хочу быть один,  — эгоистично, махрово, но что в этом плохого? Я чувствую себя живым, когда я сам для себя. Гермиона научила меня покупать одежду, книги, еду; ты — как можно грамотно исчезнуть…

        — Я ничему тебя не учил. Ты все равно слишком маленький, чтобы исчезнуть сейчас,  — тебе всего четырнадцать. Тебе не купить квартиру. И работу тебе никто не даст.
        Эдмунд сердито засопел. Вербная улица была из благополучных — целый квартал на склоне горы: красивые коттеджи с садиками, маленькими фонтанами, террасами, клумбами; летом здесь очень красиво, как на фотографиях с проспекта для туристов. Сейчас же было тихо, снежно, холодно. Все спали. Черная машина отсчитала дома и остановилась возле каменного белого дома со снеговиком.

        — Красивый снеговик,  — сказал Кристиан.  — Ручной работы. Морковка и шарф вязаный, все как надо, ворчун ты эдакий. Обычные и даже, наверное, симпатичные люди. У них есть дети?

        — Двое,  — ответил Эдмунд, по-прежнему в пледе.  — Мальчик и девочка. Младше меня. Толстенькие, крепенькие, бюргеры такие, с открыток. Девочку хотят за меня замуж. Пожалей меня, Кристиан.

        — Куда я тебя дену? У меня уже есть ребенок,  — сказал Кристиан,  — Лив. А у тебя Реджинальд, и скоро появится еще кто-нибудь; судя по тому, что ты говорил о Гермионе, она не будет делать аборт и наплюет на мнение окружающих. Давай, Эдмунд, выковыривайся.
        Эдмунд неохотно вылез из ставшей родной машины, посмотрел на дом, вздохнул.

        — Ну, пока,  — сунул руки в карманы брюк, чтобы не заледенели сразу, и вдруг нащупал маленькую коробку — белую, атласную — подарок из магазина игрушек, от мистера Уильямса-Маккуина, протянул ее Кристиану: — Нет, подожди, это тебе. С Рождеством.
        Кристиан курил; удивился, взял, сказал спасибо. По радио играла «Starlight» Muse.

        — А мне вот нечего тебе подарить, хотя…  — Кристиан наклонился и поднял с пола один из шариков,  — вот, пусть напоминает тебе эту странную ночь.

        — Спасибо,  — шарик был гладкий и тяжелый, теплый, точно пропитался всем, что происходило когда-то в машине, и от всего этого невероятно порочный; Эдмунд помнил прикосновение к шарику всю жизнь — настоящее жесткое сексуальное переживание. Он вздохнул резко и пошел к воротам, Кристиан смотрел ему вслед, потом развернулся аккуратно и поехал домой. Лив спала среди подушек, невозможно прекрасная, в его рубашке. Он сел на краешек постели, все еще в шоферской одежде — Лив ненавидела ее, называла фашистским облачением, и вправду, что-то в этом было: все безупречное, черное; развернул атлас — в коробочке оказалась маленькая машинка, модель «роллс-ройса» шестидесятых, очень дорогая игрушка; Кристиан узнал — у него были такие в детстве; улыбнулся. Потом разделся, помылся под душем — ванну он не любил — и лег рядом с Лив; поцеловал ее в плечо; они спали до вечера — никому не нужно ни на работу, ни к друзьям, ни к родственникам; первой проснулась Лив — в комнате было уже темно, она сначала испугалась: где она,  — а потом увидела, что это комната Кристиана и что он спит рядом, зарывшись в подушку — словно
кто-то наверху громко слушает тяжелую финскую музыку; смотрела на него почти целый час и ни о чем не думала, просто смотрела, как на произведение искусства в музее: сесть на обитую красным бархатом скамеечку, вытянуть уставшие ноги в красивых замшевых сапогах и смотреть, пока на картине не зашевелятся листья, не заиграет солнце на воде, будто побежал кто-то легкий, красивый — «святой Каролюс,  — говорили рыбаки,  — святой Каролюс побежал по воде», когда все начинало сверкать; потом Кристиан проснулся, и они решили, что нужно поехать в один чудесный загородный ресторанчик, «дача», заказать там рыбу с базиликом, словно лето скоро; и тут позвонили из агентства, срочно вызвали и Лив, и Кристиана; и Лин рыдала, когда он ушел одеваться в свою фашистскую форму; а Кристиан, только одеваясь, заметил, что они в кафе с Эдмундом поменялись фуражками; улыбнулся: как он там? смешной мальчик-эльф, пьет холодное молоко, спит с рыжим котом, мечтает сбежать; «ненавижу, ненавижу,  — сказала она уже в машине,  — давай скажем все, давай действительно все, ты еще готов жениться на мне, хоть я и такая, и старая уже?» И он
услышал в ее голосе что-то новое — настоящую боль, так звучит треснувший хрусталь; ее сердце разбилось. «Да»,  — сказал Кристиан; Дева услышала его, все эти пять лет он ходил в церковь на углу и молил, чтобы Лив поверила ему, и вот она поверила, она готова быть с ним; «о боже, Лив, да». Она позвонила директору и сказала: «извини, мы все, мы не едем туда, мы уволились, мы оплатим этот заказ»; директор знал, как и все, что Кристиан, парень из ниоткуда, с черными огромными пустыми глазами, будто со старых фотографий, еще дореволюционных, довоенных,  — влюблен в Лив и только поэтому работает у него шофером; и хоть был ужасный циник, подумал: «Рождество» — и отпустил их; «с Рождеством,  — сказала она,  — о, Кристиан, какая же я дура, я так люблю тебя, Кристиан» — и засмеялась; красивая, в шарфе красном, вязаном, в митенках, в берете, невозможно красивая, он отвлекся на ее алую красоту — и тут на дорогу выскочил какой-то парень, под самые колеса, притом что движение было скудное; «самоубийца»,  — подумал Кристиан, нажал на тормоза, колеса завизжали, поехали по льду, машину затрясло, будто старенький
космический корабль, который сейчас развалится от перегрузок; Лив закричала, схватилась за него; «Нет!..  — закричал Кристиан.  — Отпусти, Лив!» — но все равно ничто уже не помогло бы: парень стоял и ждал, когда «Ситроен» убьет его, будто ждал заслуженной казни; Кристиан увидел, что он в странной одежде — старинной: не в пальто, шапке, джинсах, а в длинном коричневом плаще с капюшоном, и меч у него за спиной — и голова непокрытая, темноволосая, принц Каспиан; парень вытянул руку, загораживаясь от света, и тут Кристиан вывернул руль и врезался в стену и увидел, как разбивается стекло, летит ему в глаза, сверкающее, мелкое, будто снег, но ничего не почувствовал — только губы Лив, в последнюю секунду она обняла его и поцеловала — а потом машина перевернулась в воздухе несколько раз, упала и загорелась, но они уже умерли…
        А Эдмунд позвонил в ворота Ван Гарретов; «кто? что?» — спросил сонный голос дяди Барта; «это я, Эдмунд»,  — у Эдмунда от холода уже зуб на зуб не попадал, в динамике молчали потрясенно, потом ворота медленно поползли в стороны; «сволочи,  — подумал Эдмунд,  — они действительно даже не побеспокоились вызвать полицию, позвонить в академию: куда я пропал; им просто наплевать на меня, вот устрою им, нажалуюсь адвокатам; может, никуда не исчезать, а попросить просто Бейтсов в опекуны?» Он вошел в дом — в фойе стояли все Ван Гарреты, в пижамах, в халатах, словно ожидая, что он закричит на них, но он молча прошел мимо, в ботинках, сразу на кухню, открыл холодильник, достал молоко, нашел кастрюльку, плеснул туда, зажег плиту и сел на краешек табурета — ждать, когда оно согреется. Снял фуражку, положил на стол и только сейчас заметил, что это шоферская фуражка, Кристиана, и его это тронуло. Он подумал, что нетрудно будет найти эту машину в городе; наверняка Кристиана все таксисты знают. Приятно, что у него появился такой друг, взрослый, начитанный и знающий, где самый вкусный горячий шоколад в городе.
Перелил горячее молоко в кружку — они все висели на крючках, разные; он выбрал самую большую, бульонницу практически, с толстыми стенками, темно-коричневую внутри, цвета слоновой кости снаружи; а раньше он не обращал внимания, из какой кружки пил; ему понравилось, что он все замечает и ему теперь не все равно на себя. Потом он нашел в холодильнике еду: сэндвичи с курицей и зеленью, паштет, язык, масло, всего наложил себе, сделал тосты, поел и стал почти добрым. Поднялся в свою комнату — Реджинальд был тут как тут, начал обтираться о его ноги, мурлыкать, Эдмунд чуть не разрыдался; на кровати уже лежали чистые полотенце и пижама; прислуга и та больше заботится о нем, чем официальные опекуны. «Все,  — сказал себе Эдмунд,  — вот сейчас помоюсь, посплю и обязательно что-нибудь решу: исчезну или уйду жить к Бейтсам; это просто ужасно, я больше не могу быть никем». Он включил воду — набирать ванну, небрежно дернул с себя брюки с лампасами, из кармана выпал шарик, подаренный Кристианом, стукнулся о розовый кафель и разбился на мелкие кусочки; внутри шарика было апельсиновое масло, оно смешалось с парами
горячей воды, и ванная мгновенно наполнилась чудесным ароматом — свежим, пронзительным, теплым. Эдмунд задохнулся от горя, сел на пол, стал собирать кусочки стекла, перемазался маслом, разрыдался. Его прорвало — как тогда, в прошлое Рождество, когда Гермиона подарила ему плюшевого медвежонка и он вспомнил свою комнату, полную игрушек; дедушка испугался, что у него истерика, налил ему коньяка; он выпил и сразу чуть-чуть захмелел; и среди ночи спустился в магазин — посмотреть на вещи, какие они, когда их никто не видит; на полу мерцал белый ковер с серебристыми нитями, повсюду стояли крошечные елочки в серебристых горшках, на столиках и полочках, выкрашенных в белое,  — коллекции хрустальных и стеклянных, прозрачных и белых домиков, подсвечников, елочных игрушек — шаров, сосулек, ангелов; повсюду стеклянные, белые, в форме звезд гирлянды — царство Снежной королевы; и тогда Эдмунд впервые услышал хрусталь. Теперь же он не знал, почему плачет; ему было так жаль этот шарик — у него не было больше подарков на Рождество; и он все рыдал и рыдал, пока не свело руки; потом он с трудом встал, снял рубашку, трусы
и залез в воду — прозрачную, горячую, от которой сразу покраснела кожа; просидел в ванне целый час в одной позе — прижав ноги к подбородку, пока вода не остыла окончательно; ему казалось, что она остыла от его вновь замерзшего сердца — точно не было никакой Гермионы, никакого прошлого Рождества, никакого горячего шоколада… Он уже не помнил, как дополз до кровати, влез в пижаму, помнил только, как поднял одеяло, чтобы Реджинальд залез к нему под бок; они так и спали вдвоем — мальчик и кот — день, потом вечер; Ван Гарреты боялись шуметь, не включали телевизор даже, тот большой, в гостиной, хотя у детей был новый мультик; отправились ужинать на кухню, чтобы посмотреть новости — на кухне стоял телевизор; в новостях показали машину Кристиана — его сразу опознали; «…пропавший без вести пять лет назад сын известного киномагната, режиссера, продюсера, Кристиан Хеллстром…» — а Эдмунд все спал и спал, и вся комната его пропахла апельсиновым маслом: и волосы, и постель, и кот Реджинальд — любимым запахом Лив Адэр, самой красивой девушки на свете.
        Union of the snake

        Сначала пошел дождь — и шел он не день, не два, а целую неделю, а потом месяц, а потом все лето; казалось, что дождь отныне и навсегда, как в «Гадких лебедях»,  — ливневки не выдерживали, вода лилась по асфальту в подвалы, поднималась до первого этажа, так что промокали ковры; городские службы не справлялись — дождь был как апокалипсис; наступила осень, мокрая, вязкая; наступила зима, а снег так и не выпал — каждое утро жители города просыпались в надежде: вот, снег, можно вылезти из галош и плащей, надеть пальто, думать о Рождестве; но снега не было; дожди сменил лютый холод. Умирали животные, бомжи, старые люди, младенцы, словно город убегал от кого-то-чего-то, терял вещи по дороге и убивал любимых, близких, слабых, лишь бы не брать с собой; хоть и год был не високосный, и комета не падала. А потом людям стали сниться сны — вернее, один и тот же сон, но совершенно разным людям: водопроводчикам, домохозяйкам, порнозвездам, шоферам лимузинов, продавцам сахарной ваты в парке, продавцам книжных магазинов, официантам, грузчикам в порту, миллионерам, учителям, киномеханикам, музыкантам из оркестра
Оперы, студентам, психологам, таксистам, бухгалтерам, фотографам, барменам, аптекарям — то есть самым обыкновенным людям; а сон был такой: обычное утро, люди идут на работу либо с работы, дети бегут в школы, и вдруг все улицы сотрясает дрожь, и центральная площадь города — площадь Звезды — покрывается трещинами, а потом и вовсе раскалывается; и из раскола поднимается в небо, выше самых высоких небоскребов, огромный стебель с исполинским бутоном; но цветок не распускается, просто замирает, чуть-чуть не дойдя до облаков; проходят годы, люди привыкают к цветку, трещины заделывают, цветок становится достопримечательностью города; проводятся исследования, пишутся работы и картины, приезжают туристы, фотографируются на фоне; несколько поколений сменяется; и однажды утром, точно таким же, как тогда, много лет назад, ранним-ранним, бутон издает легкий щелчок и распускается — в огромный алый цветок, который накрывает весь город,  — и людям, которые спешили на работу или с работы, детям, бежавшим в школы, снизу кажется, что это и есть сам рассвет…
        Потом люди начали уезжать из города — бросая, как сам город до этого, все вещи — почти все; забирая только разве кошку, или гитару, или книгу — «Маятник Фуко» Эко — в другие города; дома пустели; странное было зрелище: жилые кварталы, еще теплые от разговоров, чая, ванн с аромамаслами,  — безмолвны; только ветер носит позавчерашние газеты; тот, кто оставался, мог спуститься этажом ниже и поискать нужную вещь: приправу, цветные карандаши, аспирин — среди брошенных вещей в чужих квартирах; никакого мародерства и грабежей — в этом-то и была странность: вещи потеряли для людей ценность; а потом случилось то, что снилось,  — почти.
        Хоть люди и уезжали массово — точно город охвачен революцией или чумой,  — город жил по-прежнему: работало вовсю отопление, дымили заводские трубы, грохотали портовые краны, ночные клубы приглашали известных музыкантов и модных диджеев, а на рынки привозили свежее мясо, рыбу и овощи; витрины всех магазинов украсились желто-зелено-сине-красными гирляндами и омелой, стеклянными шарами с домиками внутри — приближалось Рождество, несмотря на отсутствие снега. И в рождественскую ночь вдруг задрожала земля, асфальт и брусчатка покрылись сетью трещин; в кафедральном соборе Святой Екатерины Александрийской рухнула из-под купола одна из статуй — их было четыре, четыре ангела, работа восемнадцатого века, очень изысканная, совсем светская; у всех ангелов одно лицо: они сделаны с одного английского лорда, современного красивого рокового молодого поэта, из-за него стрелялись и травились; у ангела отбился край крыла, но люди завизжали, словно он раскололся на тысячу частей, побежали из храма, переворачивая скамейки; но улицы были забиты столь же испуганными людьми, бежавшими из ресторанов, кафе, квартир; от
землетрясения завыли сигнализации у всех машин; «что случилось?» «Господи, помоги!» «Лиза, Лиза, где ты?» — кричали люди. И вдруг начал гаснуть свет — один за другим дома, кварталы; и вскоре город оказался в полной темноте, а воздух трещал от мороза. И тут тряхнуло так, что все закричали в один голос,  — это земля раскололась; потом во всех газетах появились фотографии из космоса — такой был огромный разлом; город просто поехал в разные стороны — будто не город, не земля, а корабль гигантский, «Титаник»; точно исполинский бисквитный пирог разломился пополам. Машины, дома, деревья, люди — посыпались в пропасть, которая все росла и росла, будто летела; так разбился город — на два осколка, и берега уходили друг от друга все дальше и дальше, словно два корабля, в море расходящихся. И только через час земля остановилась, будто решила, что хватит; воцарилась тишина, лишь камешки последние сыпались, и люди всхлипывали, кто уцелел, удержался; и вдруг в этой апокалипсической тишине с неба медленно полетел снег — в первые минуты редкий, мелкий, крошками, а потом настоящий, рождественский — огромными узорчатыми
хлопьями; люди выходили на разбитые улицы, ловили снег руками, и кто-то даже, ошалев от всего случившегося, от радости, открыл бутылку шампанского, тоже каким-то чудом уцелевшую…
        Уже на рассвете из других городов прибыла помощь — на вертолетах, грузовиках; никто из ученых так и не объяснил, не нашел причины столь странного движения земли; «сердце разбилось,  — сказал один профессор своей жене,  — будто у земли разбилось сердце, вот и все; но это ж не научно». Город раскололся на две неравные части: треть и две трети, причем обе части остались практически целыми, не считая улицы, рухнувшей в пропасть, и разбитых дорог; уже на этой неделе восстановили все городские сети: свет, газ, отопление, канализация, Интернет… Пропасть же оказалась невероятно глубокой, словно внизу была еще земля; камешек летел почти час до дна — а на дне текла по камням со слюдой и обломкам города речка, прозрачная, никогда не замерзавшая; речка пробилась где-то на третий день после катастрофы; по утрам от нее поднимался туман почти мистической силы, долгий, молчаливый, густой. Теперь это было два города: один большой, другой маленький; но они оба выжили, и люди выбрали тот, что больше. Те, кто уехал раньше, испугавшись снов, предчувствий, возвращались как ни в чем не бывало в свои брошенные квартиры в
Большом городе, опять любили вещи: синие джинсовые диваны, торшеры вышитые, коллекцию черно-белых мультфильмов; а те, кто уехал из Маленького, возвращались, забирали свои вещи и уезжали в Большой; так Маленький город почти опустел. В нем оставались жить чудаки и одинокие; работала одна школа и несколько магазинчиков, очень милых, с настоящими каминами и креслами возле них; был свет, газ и телефон, одна газета — вечерняя; но почти не осталось транспорта; парк и клумбы разрослись, городок стал похож на одичавший сад. А с края пропасти можно было смотреть на Большой город — он становился все больше и больше, сиял ночью огнями; и нисколько не интересовался своей бывшей половиной.
        Среди людей, переживших катастрофу и оставшихся жить в Маленьком городе, была семья Лавальер. Семья состояла из мамы и дочки: маму звали Сибилла, а дочку — Берилл. В то Рождество, когда случилось землетрясение, они были в церкви — не в Екатерине, а в часовне Святого Себастьяна на углу их улицы — очень красивой, крошечной, почти кукольной церквушке; стены разрешили разрисовать маленьким детям, на скамеечках лежали подушки, которые сшили приходские девочки, в том числе и Берилл, а на кухне у каждого прихожанина стояла своя кружка. Когда дрогнула земля, прихожане под предводительством священника, молодого золотоглазого отца Теодора, дружно вышли на улицу, крепко держа за руки детей, и ждали, чем закончится ночь: кто-то читал Розарий, кто-то рассказывал детям сказку; они все уцелели, и их улица тоже; и когда землетрясение закончилось, все вернулись назад в часовню, и отец Теодор дослужил рождественскую мессу, а потом все пили на кухне чай и обсуждали, что же это было, а дети во дворе часовни лепили снеговика. И никто не уехал, когда город стал Маленьким. Отец Теодор не потерял ни одного прихожанина. А
семье Лавальер даже понравилось, что город стал Маленьким. Сибилла Лавальер была золотошвейкой — ремесло передавалось от матери к дочери уже пять веков; почти все дни напролет Сибилла сидела в широком низком кресле в большой, пустой и светлой комнате в три стрельчатых окна, почти круглой,  — и вышивала: платья, покрывала, ризы; на одну вещь у нее уходило несколько месяцев, а то и лет; все заказы присылались и отсылались по почте, и оплата шла так же, потому что к Сибилле обращались из разных городов и стран; еще в одной комнате хранились ткани и золото; так что Сибилле все равно было, где жить — в большом или маленьком городе,  — работала бы почта; а ходила женщина, кроме почты, только в магазины — за продуктами или книгами; в этом мире, кроме золота, книг и дочери, ее мало что интересовало. Берилл она очень любила; Берилл была странным ребенком — как раз для вышивания золотом: чудачкой, молчаливой, способной сидеть на одном месте часами и очень внимательной. Еще Берилл постоянно читала, это она унаследовала от мамы, и ходила босиком — даже зимой Сибилла не могла уговорить ее на обувь. «Мне не
холодно»,  — твердила Берилл; «мой эльф,  — называла ее Сибилла,  — такая странная, будто родилась от луны».
        Когда Берилл была маленькой, она четко решила, что влюблена в святого Себастьяна и больше ни в кого никогда. Она собирала изображения святого Себастьяна, работы разных художников, а кроме этого влюбленность ее ничем внешне не выражалась — она цвела внутри, как огромный вишневый сад, звучала как опера; она была всегда с Берилл; разговаривать с людьми Берилл казалось затруднительным: они интересовались чем-то внешним, а Берилл любила говорить с прошлым, с книгами, с деревьями, с вещами. Люди любили вещи как свои, а Берилл — словно вещи были людьми, иным, экзистенциальной сущностью. Когда люди стали бросать свои дома, она приходила в эти дома, бродила по ним, трогала все и слушала истории, сродни андерсеновскому «Старому дому»; но брала оттуда только книги, показавшиеся ей интересными. Ее комната была забита книгами — они лежали стопками, они заменяли ей мебель; иногда она помогала хозяину книжного магазинчика: принимать, раскладывать, вести бумаги; только разговаривать с посетителями она не могла, даже Сибилла не знала, почему Берилл так редко говорит — от застенчивости или равнодушия; многие в
приходе считали Берилл немой и жалели: «такая красавица…» Хозяин магазинчика — Николя де Мондевиль, старенький, элегантный: шейные платки, пуловеры из тончайшей шерсти, изящный, как водяной паучок, бывший профессиональный танцор старинных танцев, сейчас он писал о них трактаты,  — очень любил Берилл; своих детей у него не было, и он уже написал завещание в ее пользу; магазинчик был ему под стать: легкие низкие деревянные шкафчики, читающие статуэтки повсюду, кресла, обитые шелком, с изогнутыми ножками,  — женский будуар эпохи рококо…
        После раскола край пропасти стал популярным местом — его называли Край, будто земли, как у Терри Пратчетта; молодежь обожала сидеть на пледах и смотреть на Большой город, кидать камешки на дно пропасти; летом в воскресенье, после мессы, почти весь Маленький город собирался на Краю: люди загорали, устраивали пикники; Берилл же могла там жить — на Краю: сидеть, слушать тишину одного берега, шум второго, особенно летней ночью, когда над обоими городами плыла огромная луна. «Ма, я на Край,  — говорила она Сибилле, пробиралась сквозь золотые складки — полотнище устилало весь пол, золотые крылья архангела Михаила, что-то для Ватикана,  — ты не загрустишь? не забудешь пообедать?» «не забуду, не загрущу, ты же мне оставила «Клуб ракалий»? ох, осторожнее, не зацепи нитку»,  — целуясь на прощание. Сибилла не переживала за дочку: в городке все знали друг друга, жить здесь было безопасно. Иногда Берилл уходила на Край на весь день, брала еду с собой: бутерброды, яблоки, молоко; а еще плед и книгу, иногда даже две; лежала, читала, могла даже заснуть; оттого именно она первая увидела вторую катастрофу: как
погас Большой город.
        Берилл шестнадцать лет, в следующем году она окончит школу. А когда город раскололся, она была совсем маленькой — как ей казалось; она помнила, что читала «Ветер в ивах» и «Школу мудрых правителей», помнила, что в школе проходили дроби, которые она до сих пор не понимает, помнила дожди — у них с мамой пропала одна дорогая ткань, белая, атласная, прошитая серебром, от сырости,  — и помнила снеговика, которого они, приходские дети, слепили на радостях от снега. Берилл была влюблена в трещину — потому что именно трещина позволила ей стать властелином города — его душой; за эти годы, пока она росла, взрослела, она исходила все улицы, все закоулки, излазила все брошенные дома и заросшее дикими розами и крапивой кладбище, узнала тысячи тайн и историй — город ей нравился, и она понравилась городу: такая маленькая, хрупкая, нежная, как лунный свет; город расщедрился и открылся ей; теперь она ничего не боялась: город и Трещина стали ее миром. С собой у нее были книги: Фридрих Шиллер, сборник пьес, и «Легенды о докторе Фаусте» — из личной библиотеки месье де Мондевиля, в потертых серо-зеленых переплетах; и
плед в черно-белую клетку — она расстелила его на траве, несколько камешков скользнуло вниз, но звука падения она не услышала; как, впрочем, за все эти годы; на середине «Коварства и любви» она захотела есть: достала молоко, коробку с печеньем — овсяным, с корицей и шоколадом; поела, а потом заснула, крепко, будто дома на диване; замерзла во сне, потянула плед, завернулась в него, а проснулась от прикосновения росы к щеке. Открыла глаза — была ночь. Огромная, словно Колизей, луна плыла по облакам — исполинская ладья. Большой город сиял на противоположном берегу, как «Титаник», тишина такая — ни кузнечиков, ни птиц,  — что слышно музыку и машины. Берилл оглянулась на свой город позади — он спал, горела только пара огоньков: у кого-то оранжевый ночник — ребенок боится спать в темноте, кто-то просто полуночничает, читает на кухне — мама, наверное, с чашкой чая, черного, с бергамотом, еле слышным, и ложкой малинового варенья — им всегда соседка давала осенью целый комплект солений-варений, она обожала их готовить, а девать некуда — дети все уехали в Большой город; Берилл вздохнула, обхватила себя всю
руками, чтобы согреться; и вдруг Большой город погас — не один за другим кварталы, как в фильмах-катастрофах, а разом; девочка протерла глаза, чтобы проверить, но Большой город действительно погрузился целиком во мрак, точно утонул; и только луна сияла над ним, словно он уже умер давным-давно, а не только что, и здесь развалины, и трава повсюду, и маяк старый, на косе; и проснулись кузнечики и соловьи, все ожило, а город погас…
        Берилл оглянулась на свой город — заметил ли кто, но ничего не изменилось, по-прежнему горело несколько окон; нет, не хочу знать, что все это значит, подумала она; завернулась панически в плед, нашла книги и побежала по мокрой траве; город принял ее в свои теплые улицы, нагретые за день, тихие, но не безмолвные; «мама, ты спишь?» — лампа горела на окне, мама сидела в кресле и спала, такая уютная, как кошка, как полевые цветы в глиняной вазе на картине кого-то из фламандцев; «ма-ам!» — Берилл растолкала Сибиллу, как в детстве, когда приснится кошмар; когда страшно: а вдруг мама приснилась; «мам, проснись, мам, это я!»; Сибилла сразу проснулась: «что, котенок, что случилось, эльфеныш мой?» Взяла бледное тонкое лицо Берилл в ладони, посмотрела, как в ручей, что там, на дне, у этого неправильного, но сияющего изнутри лица, словно в мозгу этого ребенка драгоценный камень ослепительной красоты, как у лягушки, такое дивное, чудное это лицо, что и не важно, красивое ли оно; губы у Берилл дрожали. «Мам, Большой город… погас; там ничего не взрывалось, не горело, просто погас, будто кто-то задул его»;
Сибилла вздохнула; она так любила уединение Маленького города, а теперь оно будет нарушено: понаедет спасателей, журналистов, и опять откроются гостиницы, кафе, церкви других конфессий, ей даже не особенно жалко Большой город… Она поцеловала Берилл в лоб, свежий, холодный, как фрукт, и сказала: «не бойся; наверняка это объяснимо, уже утром будет в газете; месье Фредерик, редактор, начинает свой день с того, что звонит в Большой город, сыну; они же не могут жить без горячей воды и радио, так что уже все чинят, зажимая в зубах гаечные ключи…»
        Берилл легла спать; кровать у нее была чудесная — старинная, настоящий антиквариат, прапрабабушкина: с балдахином, амурчиками, колоннами резными, на возвышении — нескольких ступеньках; ей часто снились сны восемнадцатого-девятнадцатого века: балы, надушенные записки, язык веера, молодые люди, в которых были влюблены прабабушки; но теперь она лежала и никак не могла заснуть, согреться; слезла с кровати, нашла, надела пижаму, в которой спала зимой только; из фланели, розовая, с коричневыми медвежатами; она пахла лавандой и горячим утюгом; словно кто-то ее обнял; и только после заснула и так глубоко, так надолго, будто от колдовства, на сто лет, дожидаться принца. Сибилла несколько раз заглядывала к ней утром и днем, она успела уже сходить в редакцию к месье Фредерику, отнести ему свежих круассанов с сыром и шоколадом; она покупала их по соседству; рядом с их домом была пекарня, и в ней — маленькое кафе «Звездная пыль»: красные диванчики, фотографии старых актеров: Дмитрий Дорлиак, Венсан Винсент, Джин Харлоу, Энн Дворак; они с Берилл любили сидеть в этом кафе в дождливый день, заказать горячего
молока и пирожков с вареньем или по большому куску пирога с вишней и обсуждать книги; в кафе с утра битком народу: люди узнали про Большой город, обсуждали, что могло случиться; не отвечал ни один телефон — ни стационарный, ни сотовый,  — и телеканалы Большого города не работали, только центральные, далекие, столичные. Сибилла послушала разговоры в кафе, потом купила круассанов и пошла в редакцию. Редакция тоже была неподалеку — на втором этаже очень красивого старинного особняка в стиле модерн, лестницы все в завитушках, витражи; на первом — гостиница, которая пустовала, но тем не менее работала; обычно маленькая редакция — три человека, включая самого месье Фредерика, редактора,  — пила поутру чай; у каждого были свой стол и свое кресло, а в центре столик для посетителей, круглый, антикварный, шахматный, на него все ставили печенье и сэндвичи и придвигали свои кресла; ничего не изменилось и на этот раз: месье Фредерик обрадовался Сибилле; он иногда просил ее, и она писала в газету заметочки о рукоделии и рецензии на новые книжки. Ей сразу налили чаю — черного, с ванилью и розовыми лепестками,
придвинули тарелочки с домашним апельсиновым джемом и тартинками. «А у меня тоже кое-что вкусное…» — достала круассаны, а потом рассказала про Берилл, как та прибежала ночью; «да,  — сказал месье Фредерик,  — я не могу дозвониться до сына, и никто не может — до Большого города; даже Интернет оборвался у них, и самолеты их аэропорт не принимает; будто город накрыло куполом, в него нельзя попасть, он виден, но не слышен,  — вот и все, что пока известно; в какой-то момент, когда к городу приближается машина, поезд, человек, дорога хитро уходит куда-то, и оказывается, что они возвращаются назад, движутся по кругу; а самолеты просто не видят город, приборы словно слепнут; причем мне это рассказали центральные информационные агентства, порвали телефон с утра просто; если б не сын, не тревога за него, я бы заважничал; всех интересует, что опять происходит с этим городом: паранойя, магнитная аномалия, дыра в пространстве; но я ведь не врач; эх… Одно могу сказать: готовьтесь; о нас вспомнили в мире — уже к вечеру к нам понаедет миллион разного народу: журналисты, ученые, охотники за привидениями, специалисты
по Бермудским треугольникам, продавцы амулетов…» Сибилла и журналисты засмеялись; и Сибилла ушла домой. Берилл все еще спала. Сибилла приготовила завтрак: салат из риса, яиц, крабов, зелени, хлеб с маслом и медом, а потом ушла в свою круглую комнату вышивать и забыла за вышивкой про Большой город совсем — вокруг нее кружилась золотыми бликами Вселенная — день был солнечный.
        А Берилл проснулась ночью, через сутки. Чтобы она не испугалась пробуждения, Сибилла оставила на туалетном столике — таком же старинном, как кровать, с зеркалом в амурчиках и потайным ящичком с двойным дном,  — включенную лампу, очень слабую, сделанную каким-то кипрским умельцем; ее подарил Берилл на прошлый день рождения месье де Мондевиль; из настоящей витой раковины — лампочка в двадцать ватт, тонкий розовый прозрачный провод; из-за этого нежного света сквозь занавески кровати проснулась — словно внутри розового цветка, как Дюймовочка,  — Берилл даже не поняла, что это ее комната; сердце ее часто билось, потому что во сне она встретила подобие святого Себастьяна: такого же тонкого, высокого, статного, ослепительно-прекрасного; она танцевала на балу с ним — с молодым человеком в черном камзоле, расшитом золотым и алым, в самых дорогих кружевах, без парика — свои черные волосы, яркие, слегка припудренные лишь и подхваченные золотой лентой; и серо-зеленые глаза, с золотыми блестками внутри, будто там живет кто-то — на самом дне, в самой глубине; в маленьком домике, словно с рисунков Томаса
Кинкейда; сидит возле огня в камине, качается в кресле-качалке и ждет Рождества; будто этот кто-то из домика отвечает в Рождество за все огни в мире: гирлянды, фейерверки, бенгальские, свечи ароматические и крошечные на елке — и рисует схемы, чертит, стирает, рвет, опять рисует — весь год; вначале молодой человек не показался ей красивым: просто правильное, хорошее с точки зрения изобразительного искусства лицо — хотелось его рассматривать, словно сложную картину: из каких деталей состоит; но чем дольше она смотрела на него, тем прекраснее он становился — встречаться с ним было бы фантастикой; «я будто собираюсь прыгнуть с огромной высоты,  — подумала она во сне,  — так сжимается у меня сердце»; ощущение огромной высоты не оставляло ее: «…будто я собираюсь прыгнуть с Края»; и танцевал молодой человек восхитительно, подхватывая, помогая, напоминая, но не властно, еле дотрагиваясь, отчего желание прикосновения в Берилл становилось просто нестерпимым, как ожог; и пахло от юноши чудесно: свежим цветочным медом, нагретыми летними травами. Больше во сне ничего не происходило — только этот танец; и когда он
закончился, им зааплодировали, точно они были женихом и невестой; огромная золотая зала, и люди все в золоте, серебре, перьях; молодой человек поклонился Берилл и вдруг вынул из манжета, похожего на букет, букет — настоящий, из ослепительно-белых и розовых роз, с позолоченными по краям лепестками; «вы волшебник!» — вскрикнула она и проснулась от собственного вскрика… Берилл поняла, что это ее комната, а свет — это лампа-ракушка, и вздохнула: жаль, что нельзя жить во снах; сны она любила: некоторые записывала, многие помнила; места и люди в них постоянно повторялись — и этот бальный зал ей был знаком, она в нем уже не раз танцевала и кокетничала напропалую, но этот молодой человек появился впервые; иногда у Берилл оставались синяки и царапины от падения во сне или болели ноги, как сейчас, словно и вправду всю ночь танцевала; как в сказке братьев Гримм про двенадцать принцесс, которые по ночам сбегали на бал, а утром кряхтели и стонали, а их туфельки, накануне совершенно новые, были вдребезги разбиты и всмятку стоптаны; «этим сном я буду жить год,  — подумала Берилл,  — мм, ужасно хочется есть, я,
наверное, проспала и завтрак, и обед, и чай, и ужин; мама, раз я сплю, ничего не готовила, и придется довольствоваться бутербродами и стаканом молока…» И тут она вспомнила про Большой город. Она сразу забыла о еде — может, это тоже ей приснилось? Берилл так испугалась, что даже не оделась, только плед накинула; прошла темную квартиру наугад; дверь в мамину спальню была приоткрыта, там тоже горел свет — полосатый, как носок, ночник; мама его очень любила; полоски были зеленые, оранжевые, темно-синие, желтые, а сам ночник круглый, как театральная тумба; значит, заснула она совсем недавно, читала новый роман Джонатана Коу; Берилл старалась идти легко-легко, как привидение; чтобы не разбудить. И только когда вышла в подъезд, побежала — с грохотом по ступенькам, по улице, сквозь весь город — к Краю.
        Большой город угадывался в темноте — он был чернее ночи. Берилл села на траву, закуталась в плед и смотрела в ужасе на эту громадную темноту, точно это она сделала так, что город погас. Она даже не замерзала — сидела, будто молилась; через несколько часов начал заниматься рассвет, небо стало нежным, как пенка дорогого капучино, и окрасилось в бледно-синий, серебристый цвет; а из расщелины поднимался туман — Берилл он всегда казался живым — таинственным, как история о Фаусте, настоящая, немецкая народная, про его дом, который до сих пор стоит в глубине леса и полон ночами криков и огней; он клубился, будто пышное платье танцовщицы из «Мулен Руж», и в нем Берилл вдруг увидела человека — тонкий, высокий, стройный силуэт молодого мужчины в длинном развевающемся пальто; «и ведь точно,  — подумала Берилл сквозь шепот умершего Большого города, его гаснущих воспоминаний,  — ведь уже осень; скоро придется идти в школу»; она встала из травы — молодой человек заметил ее и остановился; туман скользил по их лицам, телам, такой плотный, что чувствовался на коже — молодой мех; становилось все светлее, и туман
двигался, будто дракон, ползущий на деревню, пока та еще спит; молодой человек зашагал к Берилл — все ближе и ближе, пока не встал напротив, совсем вблизи; он оказался и вправду очень высокий, широкоплечий, длинноногий, темноволосый; белая рубашка расстегнута на груди, небрежно заправлена в темные узкие джинсы, а они, в свою очередь, очень аккуратно, будто влитые,  — в высокие черные сапоги, из красивой кожи, такие в Англии носят на старинных картинках наездники-аристократы, или носили, пока не запретили охоту на лис. Он смотрел на нее и удивлялся: кто она? Девочка-эльф? Волосы и кожа совсем белые и светятся в темноте от такой белизны, словно она упавшая звезда; прозрачные совсем глаза, но не голубые, а темные, темные и прозрачные, как очень глубокая и очень чистая река, и на дне — сплошь слюдяные камешки, в солнечный день все дно в золотых монетах. Она босиком и в оранжевом мохеровом пледе, и в пижаме, смешной, розовой, в коричневых медвежатах, фланелевой, он уже сто лет фланели не видел, думал, ее уже не изготавливают; ему сразу захотелось девочку обнять, вспомнить, как здорово пахнет фланель:
горячим утюгом, постелью, полной чудесных снов про приключения, звездную пыль.

        — Привет,  — сказал он, голос у него был такой великолепный, глубокий, звучный, как оркестр для великого тенора.  — Ты не замерзла? Ты из Маленького города?

        — Ты святой Себастьян?  — спросила девочка. Он изумился.

        — Нет, но как ты угадала? Мое второе имя Себастьян. Так хотел назвать меня папа, но мама назвала меня Эриком, в честь принца диснеевского… видела мультик? Про Русалочку?

        — Тебя зовут Эрик?  — девочка нахмурилась, между бровей у нее появилась очаровательная складочка, смешная такая, точно, плюшевый медвежонок от «Холмарк».

        — Да. Эрик Рустиони.

        — Кто ты?  — требовательно, будто маленький часовой.

        — Я инженер. В Большой город,  — он махнул рукой в сторону Края,  — никак не попасть. И решили строить мост.

        — Вы его не построите,  — сказала она, будто ясновидящая.

        — Почему? Ты ясновидящая?  — он хотел коснуться ее, такая она была удивительная, просто видение; он пошел смотреть на Край и встретил это создание — фею и гнома в одном флаконе; но она испугалась и побежала, оранжевый плед развевался в тумане ярким лоскутом.  — А кто ты?  — крикнул Эрик ей вслед, прикинул: догнать? Но передумал: она и вправду была напугана. Он сел на траву и стал смотреть на Большой город сквозь туман; небо окрасилось в золото и пурпур, и вершины небоскребов засияли. «Какой большой,  — подумал он,  — просто огромный, как Нью-Йорк; теперь понятно, почему их так срочно вызвали и платят такие большие деньги…»
        А Берилл бежала, словно по углям; сердце ее колотилось — и от бега, и от любовной боли,  — потому что это был молодой человек из сна; но он не святой Себастьян; что же теперь делать? Она чуть не сшибла мальчика на велосипеде, он развозил почту; «эй, Берилл,  — закричал он,  — ты что, с ума сошла окончательно?!»

        — Что с тобой?  — спросила Сибилла; она уже проснулась, обнаружила, что так и не выключила лампу и что Берилл нет, но у нее тоже горит ночник; все выключила, заправила обе постели, готовила завтрак: абрикосовый омлет.

        — Они приехали строить мост,  — сказала Берилл, плюхнулась за стол, налила себе стакан молока и залпом выпила. За ней на полу тянулись следы, но Сибилла уже привыкла.

        — Кто?

        — Там, на Краю, был парень, и он сказал, что они приехали строить мост.
        Сибилла перевернула омлет, задумалась.

        — Неплохая идея,  — и вдруг поняла: — Ты с ним разговаривала?

        — С кем?

        — С этим парнем? Ты с кем-то разговаривала… с посторонним, с незнакомым. О, Берилл! Что же это за человек, что сумел тебя разговорить?
        Берилл так густо покраснела, что казалось: об нее можно зажигать спички.

        — Он… у него зеленые глаза…

        — Звучит замечательно… а что еще?

        — Он инженер. Но во сне,  — Берилл задумалась, омлет шлепнулся с вилки на тарелку,  — он был фокусником.

        — Он приснился тебе во сне, а сегодня утром ты его увидела наяву?  — Сибилла была в восторге.

        — Да,  — мрачно сказала Берилл, поймала омлет и съела, взяла еще со сковородки.

        — Ну, так, может, это судьба? А, Берилл? Выйдешь замуж, нарожаешь кучу дивных детей, заведешь собаку, уедешь далеко, в Париж, будешь ходить в оперу…

        — Бэ-э,  — отозвалась Берилл.  — Ты же знаешь, я собираюсь быть как ты: читать и шить и создать самый красивый гобелен на свете со святым Себастьяном.
        Сибилла засмеялась, но на самом деле была рада — всему: и что Берилл влюблена, и что она такая странная — влюбляется во сне, и что она хочет стать золотошвейкой.
        А Маленький город и вправду наполнялся народом: рано-рано утром пришел поезд вне расписания, и на платформу выгрузили гору чемоданов, саквояжей, сумок, рюкзаков; приехали инженеры и ученые, и два министра, и толпы журналистов, и часть рабочих; гостиницы не хватило, и мэр предложил расселиться по брошенным квартирам; на этой неделе предполагалось построить поселок на Краю для рабочих; и только одна бригада уже соорудила себе дом — он был удивительный, о нем больше всего сплетничали в «Звездной пыли»: дом раскладывался, как хитрая китайская игрушка; его и привезли-то в большой коробке, обитой алым бархатом. Из этой коробки вытащили стены, крышу — космические технологии, какой-то странный, очень легкий, но прочный материал. Сказочный домик, Томас Кинкейд: круглая башня, как в старину строили водонапорные — красная крыша, стены шероховатые, серые, точь-в-точь старый камень, и теплые — впитывают солнечный свет; и окна — узкие, тонкие, как ногти, из цветных стеклышек; окна вставляются потом, после того как весь дом собран; только дверь, похоже, самая обычная — из дерева, вся резная, антиквариат;
говорят, отдельно везли, не в алой коробке; дом стоит недалеко от Края, поскольку тому, кто в нем живет,  — инженеру Рустиони, молодому, гениальному, он-то и придумал себе и своим ассистентам этот дом — хочется все время наблюдать за строительством; а строительство будет вестись круглые сутки. Так что теперь не останется тишины: следующим поездом везут краны, прожектора, балки, сваи и еще рабочих…
        Кафе работало круглосуточно, гостиница была переполнена, в фойе постоянно толпился народ: все курили, читали газеты, говорили по телефону; «будто какая-нибудь нью-йоркская редакция, и все ищут супермена»,  — пошутил месье Фредерик. Берилл до ночи уходила помогать месье де Мондевилю: рабочие, пока не началось строительство, покупали множество открыток и отправляли своим близким; многие из них, и инженеры, и журналисты, покупали оттого, что ничего не происходит, книги; приятно удивлялись богатому выбору и самому магазину; «я прямо боюсь повернуться,  — сказал один из рабочих,  — такой хрупкий у вас магазинчик, еще зашибу кресло ненароком или вас, сударь» — это месье де Мондевилю; месье де Мондевиль чувствовал себя прекрасно, «мой салон»,  — смеялся, рассказывал сюжеты, угощал новых постоянных покупателей каким-то удивительным ванильным чаем в шелковых пакетиках и чизкейком с малиной, а Берилл слушала разговоры, улыбалась, когда упоминали Эрика Рустиони — всегда в сочетании со словами «удивительный», «фантастика», «невероятно»,  — пряталась от всех и раскладывала новый товар по полочкам, по-прежнему
молчаливая и босая, в удивительном платье — из полупрозрачного шелка светло-розового цвета, с шелковыми шнурами, с корсажем из сливочного атласа — и в длинной белой мохеровой кофте поверх. И только один раз ее поймали; кто-то коснулся ее плеча, когда она раскладывала особенно красивые открытки; она не заметила подошедшего человека, не спряталась — залюбовалась открытками в стиле модерн, словно нарисованы Мухой или Бердслеем,  — приключения девушки: вот она принимает гостей, вот она у зеркала, в одном корсете и чулках, вот лежит в постели, пьет кофе и читает письмо; и все с черной ленточкой по краю, с бантом и пайетками черными — такие роковые, немного мрачноватые даже открытки; и кто-то коснулся вдруг ее плеча — легко, будто боялся обжечься.

        — Привет,  — капризный мальчишеский голос, ломающийся, хрупкий, как верба.
        Берилл испуганно подняла голову. Он был чуть-чуть выше ее, совсем капельку, на челку; светловолосый, хрупкий, но гибкий, словно девочка-гимнастка; и вправду совсем юный. Очень здорово одет: серый облегающий свитер, с горлом, серые вельветовые брюки, через плечо серый пиджак, сделанный под мундир южан в Гражданскую войну; легкие ботинки из серой замши; глаза у него под челкой были тоже серыми, в обрамлении черных ресниц, огромных, будто синяки.

        — У вас есть здесь Вудхауз? Ужасно хочу «Деву в голубом»…
        Она встала с пола, положила открытки обратно в коробку, нашла полку с английской литературой и вытащила «Деву в голубом», в мягком переплете, но очень хорошего качества: с подходящей импрессионистской картинкой на обложке, с белой бумагой внутри.

        — Классно. Я куплю. А ты кто здесь?
        Берилл молчала. Он с любопытством рассматривал ее, улыбнулся совершенно потрясающе — абсолютно розовыми, будто из рекламы, «лепестки розы», губами; зубы у него были мелкие, не очень хорошие; и вообще он был некрасив, но как-то очень породисто, тонко, каллиграфично; словно все в его семье были очень красивыми, а он такой один — гадкий утенок, но зато самый стильный и обаятельный. От него пахло дождем и ванилью, точно он недавно готовил или пил кофе мокко. И он стоял невероятно близко, но Берилл почему-то не хотелось, чтобы он уходил. Он был как она. Чудной ребенок… А он и не уходил.

        — Ты не любишь разговаривать или не умеешь?

«Не люблю» — показала жестом Берилл.

        — Клево. А то в мире столько болтунов. Взять моих сестер, как сядут чай пить… Ну хотя бы скажи, как тебя зовут?
        Она взяла открытку, ручку с накладной и написала: «Берилл». Он взял ручку из ее руки и написал рядом: «Джеймс».

        — Но все зовут меня Спенс, Джеймс Спенсер, вот как. Ты классная. Такое красивое платье, ты в нем фея просто. А босиком ты всегда ходишь, даже зимой? А по углям можешь?
        Она на все кивнула и написала в открытке: «А ты что, за южан?»

        — А ты думаешь, что янки были такие хорошие, за негров? Как же! Бабло им было нужно!.. А южане были хотя бы честными — сражались за то, во что верили, за свои обычаи, землю и семьи.

«Хочешь чаю?»

        — В подсобке?
        Она засмеялась и замотала головой.

        — Ты приглашаешь в гости?

«Нет, здесь».

        — А ты недотрога. Ну, давай. А этот месье де Мондевиль, француз, он тебе кто? Дедушка?
        Она кивнула. Она привыкла считать месье де Мондевиля кем-то очень близким, в городе уже даже образовалась ложная память — что она вправду ему внучка, а Сибилла дочка. Джеймс сел в одно из изогнутых шелковых кресел, Берилл принесла на золотистом подносе розово-золотой набор: тоненькие розовые чашечки на золотистых блюдечках, золотистая сахарница, розовый сливочник, розовые и золотистые розетки с джемами и мороженым и чизкейк с малиной — его специально для магазина пекли в «Звездной пыли», в самом кафе его не продавали; золотистые крошечные ложечки; «это сервиз дочки Марии-Антуанетты»,  — написала Берилл в открытке.

        — Круто. Твой дедушка разрешает тебе им пользоваться? Если б я налил гостям чай в веджвудский фарфор, меня бы посадили в Тауэр, или в чулан, или в семейные подземелья…

«Он подарил мне этот сервиз, а я обычно очень аккуратна. Ты, пожалуйста, тоже будь таким».

        — Хорошо, я постараюсь. Но если я что-нибудь разобью — обещаю, что куплю тебе не хуже: что-нибудь из кукольного Виндзорского.

«Ты англичанин?»

        — Ну да. Не поверишь, младший сын герцога, совершенно бесполезное существо. Так что я занимаюсь чем хочу. Могу даже жениться на тебе, на девушке из ниоткуда, из маленького городка, из книжного магазина.
        Берилл улыбнулась. Она чувствовала себя счастливой, так ей было легко и хорошо с Джеймсом, словно с хорошей книгой; он поставил чашечку осторожно, точно нитроглицериновую бомбу, на поднос.

        — Ты так улыбаешься… ты похожа на эльфа из легенд. Если ты сделаешь так еще раз, я точно на тебе женюсь. Не улыбайся. Или мне придется убить тебя. Найти меч и заколоть. Ты же эльф, ты заманиваешь людей в рощи, леса, отбираешь у них память об их семье, о прошлом… Я вот уже почти забыл лицо старшего брата… Черт, уже столько времени, мне нужно идти, можно, я возьму на память эту открытку? Я просто уверен, что тебя не существует, что ты мне придумалась-привиделась-приснилась, со мной такое часто бывает, я влюбляюсь в девушек из сна, такой я чудак.
        Она замотала головой: ей так хотелось оставить открытку себе.

        — Что я за нее должен отдать?
        Она пожала плечами. Джеймс стал рыться в карманах.

        — У меня есть счастливый автобусный билетик, и еще вот гайка, и кусочек хрусталя, это был брелок, там фея внутри, видишь, китайская штучка, и еще платок с моими инициалами, батистовый, но ужасно сопливый, это я точно не дам, стыдно, еще заразишься; и вот печенье миндальное, с шоколадом, в фольге… хочешь?
        Она мотала головой и смеялась. Знакомство с Джеймсом длилось не более получаса, но ей казалось, что всю жизнь.

        — Ладно,  — решился Джеймс,  — тогда я оставлю тебе кольцо, как и полагается в сказках: рыцарь дарит свой перстень неизвестной деве, чтобы она потом положила его в пирог… есть же такая сказка? Я помню, мне няня рассказывала… там был еще Черный колдун Корнелис, я его обожал…  — он снял с левого безымянного пальца серебряное, с черной эмалью и бриллиантовой резьбой кольцо, широкое, какой-то языческой красоты, но Берилл отказалась.

        — Ну, пожалуйста, возьми, это до следующей встречи: если я тебя увижу во второй раз, я его заберу. А ты мне отдай открытку. Я при второй встрече верну, честное индейское.
        Она вздохнула, протянула ему открытку, а он надел ей на палец кольцо. Оно было как раз, но Берилл не любила кольца и решила, что будет носить его на цепочке, как Фродо. Джеймс ушел, а она вернулась к коробкам и полкам, и Эрик забылся ей…
        В городке только и разговоров было что про мост. Про опоры — какой длины они будут, если будут, ведь у этой пропасти непонятно где дно; да к тому же туман, который поднимается по утрам, мешает работе, а от специальных химикалий, растворяющих туман, он, наоборот, становится только гуще; про то, что до приезда Эрика Рустиони мост привезли готовый — на вертолете, и сразу попытались его поставить, и он рухнул с того края, где Большой город, буквально через несколько минут, и полетел в расщелину, как игрушечный, как в вестерне карета, переворачиваясь и разваливаясь на лету; и что приехала целая команда скалолазов, они должны перелезть на ту сторону, но боятся: все их снаряжение падает в пропасть, потому что тот берег отталкивает любой металл; и что Эрик Рустиони сел на Краю, на пледе, рядом со своим домиком-башней, и просидел так день и ночь, куря длинные крепкие темно-коричневые сигареты, погруженный в созерцание и размышление, будто пытался услышать Большой город; «я тоже так умею,  — подумала Берилл,  — слушать Большой город»; а потом начал кидать в тот берег камни и все, что под руку подвернется,
точно обезумел; об Эрике вообще говорили больше всего: откуда, кто он, какой красавец и умница; он сын знаменитого иллюзиониста и супермодели; рос на гастролях с отцом, смотрел, как делаются сложные номера, например исчезновение Эйфелевой башни или полет отца над залом в десятки тысяч человек; и захотел стать не иллюзионистом, а инженером; рассказывали о том, что он ученый наподобие средневековых: изучает звезды, травы, камни и металлы и изобретает не просто предметы, а чудеса; и что люди в команде у него тоже необыкновенные: их всего четверо, а с Эриком — пятеро; один из них, говорят, умеет летать; второй чувствует металлы, разговаривает с ними, плавит или сковывает одним прикосновением; третий управляет погодой и может подчинить себе туман; четвертый все знает о растениях, камнях и земле — может вырастить за день розовый куст и сосну высотой с грот-мачту; и если они не построят мост через расщелину, то уже никто, и тогда Большой город точно погиб. Последнее, что услышала Берилл,  — Эрик все еще сидит на Краю; она зашла в «Звездную пыль» купить еды: они с Сибиллой ничего не готовили уже дня три,
поскольку им пришел большой заказ — гобелен тринадцатого века с Успением Святой Девы, из очень старинного монастыря, где хранилось одно из уцелевших платьев Девы; монахиня, которая вышивала этот гобелен, была слепой, но ясновидящей, и рисунок оказался сверхъестественной красоты: когда они с Сибиллой развернули гобелен — вздохнули от восторга, хотя вещь была в ужасном состоянии; «представляешь,  — сказала Сибилла,  — она вышивала это и видела их, как если бы рисовала с натуры, с человека, сидящего напротив, или с реальных событий, на которых побывала; она видела, как ее хоронят, видела Деву в гробу, какая она прекрасная и спокойная и какое на ней платье, и покрывало, и цветы вокруг…» Гобелен требовал частичной реставрации — чистки и замены ниток; но, помимо восстановительных работ, монастырь заказал новую кайму, золотую, и новое покрывало Деве — тоже золотое. Сибилла вздохнула: ей нравился оригинал, темно-синий, цвета вечереющего летом неба. За этим гобеленом они провели три дня, не разгибаясь, питаясь тем, что было в холодильнике и буфете: бутербродами, джемами, кашами, фруктами; но сегодня Сибилла
села за кайму, в своей круглой, полной солнца и сияния комнате, и можно было опять вернуться к книгам, готовке, прогулкам; «мама, чего ты хочешь?» — спросила Берилл; Сибилла, не поднимая головы, ответила: «вишневый пирог из “Звездной пыли”»; от золота лицо ее казалось освещенным лампой; Берилл спустилась на улицу; улицы были полны людей, которых она не знала: рабочих, туристов, репортеров. Она стояла, растерянная, город стал чужим — живым и ярким — и больше не нуждался в Берилл. Потом вздохнула и двинулась к кафе; и услышала там разговоры об Эрике и его команде. Она сразу поняла, что тот, кто умеет летать,  — это Джеймс, потому что, когда он был в магазине, он двигался совершенно бесшумно, словно вовсе не касался земли, паркета… Берилл купила не только вишневый пирог; дома вообще же ничего не было — и она пошла в магазин, такой тихий раньше; теперь же в нем было не подойти к полкам с йогуртами и спиртным; Берилл купила молока, хлеба, чая, кофе, какао, масла, зелени, овощей, риса, мяса, цыплят, орехов, белого вина, сметаны, грибов, чеснока, сахара и рыбы. Донести пакеты ей помог один рабочий — в кепке,
в комбинезоне; она спросила, как продвигаются дела с мостом; он сказал, что все инженеры ждут решения Эрика Рустиони, но склоняются к висячему мосту, а Рустиони пока сидит, курит и смотрит на Край. Разговор ей дался легко-легко, будто она самая обыкновенная девушка, а не в платье из золотистого шифона и лимонного шелка, с золотым кружевом, и не босиком; она даже улыбнулась и поблагодарила; и стояла и смотрела на пороге на пакеты, и не могла понять тайны: почему, когда она говорит об Эрике и говорила с Эриком, ей было так легко — говорить; были необходимы — голос, слова; ведь в обычной жизни она не умела, не любила, не хотела говорить, не говорила…
        А на следующий день она проснулась от криков на улице — будто коронация или революция: «Мост! Мост!» — а ей снился Эрик; на этот раз она стояла в толпе в бальной зале, разодетая в шелк, в цветы, парчовые туфельки жали ноги, а он танцевал посреди залы с другой девушкой — все так же легко, как будто он блик от воды или зеркала,  — с незнакомой, черноволосой, как он, с тонкими чертами лица, бледной, как статуя; сердце Берилл истекало кровью, словно порезалось: «он же мой, он должен быть влюблен в меня!» — но он улыбался другой; и Берилл пряталась за шелковыми и бархатными спинами и следила за каждым его движением; а проснулась от криков. Какой ужасный сон, подумала, надо его найти, и услышала: «Мост! Мост!» — ликующее, будто над городом летят тысячи воздушных шаров; вскочила, оделась; «мам, что там?» — Сибилла вышивала и не слышала; она словно уходила в другой мир гулять — в мир, полный золота, шуршащих осенних листьев; Берилл прикрыла тихо дверь и побежала в толпу; толпа двигалась в сторону Края, девушка слилась с ней, и они все одновременно вышли к расщелине, как к берегу моря; и увидели Алые
Паруса — мост; самый удивительный мост на свете, подумала Берилл; мосты Нью-Йорка на цепях и разводные Санкт-Петербурга она видела на фотографиях, но такого не встречала; такой мост мог нарисовать красивый молодой художник, оформляя чью-то книжку, совершенно сказочную, полную замков, вампиров, драконов, ведьм, а главный герой вовсе не из этого мира, а из другого — обыкновенного, как и мальчик-художник: обыкновенный парень, который любит группы Muse и Arctic Monkeys, ходит на рок-концерты, сам играет на бас-гитаре в группе еще со школы, любит сидеть и ждать кого-нибудь из друзей в кафе наподобие «Звездной пыли», есть там пироги, пить капучино с шоколадной крошкой и корицей, учится на астронома, читает конспекты по высшей математике и Олдиса одновременно; и вот однажды он собирается в университет, проспал, а первая пара — семинар очень важный; он носится по квартире, весь в пене для бритья, «Нивея» для чувствительной кожи, с ромашкой, в пижаме смешной, в снежинки, в дверь звонят, он открывает и видит невозможной красоты девушку в средневековой одежде, в плаще до пола, с остроконечным капюшоном,  — она
принцесса из другого мира, ее королевству нужен король, ей нужно выйти замуж, иначе ее земли завоюют Темный Властелин и соседние короли; ей показывали портреты всевозможных королей, принцев и герцогов, они сами приезжали, устраивали турниры, и балы, и охоты, и серенады пели, и дарили драгоценные камни, но никто ей не понравился; и тогда старый колдун, ее крестный, показал ей в хрустальном шаре его — этого мальчика; и она влюбилась в него с первого взгляда; и прошла сквозь миры, хрупкая и сильная, как лед; и он уходит с ней в ее мир; и там есть такой мост, в том мире, по которому едет их карета в их замок,  — металлические балки, заросшие розами… Такой сказочный был этот мост, не совсем еще мост — самое его начало; высокий, словно не в сторону Большого города, а в небо, лестница для ангелов; сквозь толстые и тонкие ветви и густую разноцветно-зеленую листву сверкали цепи и железо; на ветках сидел молодой человек и варил шов, искры рассыпались во все стороны; а второй, на соседней балке, перевязывал маленькие ветки белыми тонкими лентами; сам Эрик, в рубашке белой, приталенной, незаправленной, в хороших
узких темно-синих джинсах, в длинном развевающемся пальто-сюртуке, взъерошенный, кинозвезда просто, стоял в окружении рабочих и объяснял им что-то; «он собирается вырастить мост,  — сказал в толпе, за спиной Берилл, какой-то журналист,  — как дерево… и это гениально; ведь тот берег отталкивает металл… а этот мост не сможет — он просто врастет в берег»; Эрик поднял глаза и увидел Берилл в толпе, такую яркую, словно она одна стояла на Краю; она была в белом-белом атласном платье, с серебряным узором, белые волосы сияли, как лунный свет; он прошел сквозь рабочих, сквозь толпу, и все расступались перед ним — высоким, стройным, королем.

        — Здравствуй,  — голос его был как опера Масканьи — что-то абсолютно восхитительное, как горячий шоколад и звездное небо,  — как тебе мой мост? Или ты все равно не веришь и видишь другое?

        — Я не ясновидящая,  — сказала она; лицо у нее было тонкое и строгое, словно она не улыбалась никогда; словно всю жизнь ей приходилось воевать и судить; только крыльев ей не хватало за спиной, огромных, сверкающих, точно снег.

        — Какое счастье, что ты есть, что я тебя не придумал и что ты не порождение тумана,  — он снял пальто и накинул ей на плечи,  — ты пообедаешь со мной?

        — Где?

        — Где захочешь. Только здесь, на Краю, пикник не получится: теперь здесь толпы народа…

        — Теперь здесь строят мост. Как корабль. Как новый город.

        — Да,  — он обнял ее, будто они помолвлены, и поцеловал в макушку, и ей стало тепло,  — его будут строить все время, растить — ночью станут светить прожектора; извини меня, я разрушил твой мир…

        — У меня есть еще много интересного в шкатулке,  — ответила она и взяла его за руку; и повела — по городу, по своей улице, показала церковь Святого Себастьяна, он улыбнулся, вспомнив, что она сразу назвала его святым; показала кафе «Звездная пыль», потом свой дом — он был трехэтажным, с красной крышей, с узкими стрельчатыми окнами с красивыми ставнями, с картинки — средневековый чешский городок; и по краям, вместо углов, башни; «похоже на мой дом,  — сказал Эрик,  — люблю башни: они меня вдохновляют, кажутся воротами в другие миры» «моей маме тоже нравится; у нее круглая комната, и в ней необыкновенно много света — ей нужно, она вышивает золотом»; они вошли в квартиру — было тихо, только голоса с улицы; Берилл постучала в дверь круглой комнаты: «мама, ты будешь есть?» — никто не ответил; Берилл открыла дверь: в вышивальной Сибиллы не оказалось, она спала в своей спальне; Берилл запустила Эрика в круглую комнату и показала ему гобелен.

        — Я его видел,  — сказал Эрик удивленно,  — я был в часовне, где висел этот гобелен; совсем маленьким мама возила меня по всяким святым местам, где есть вещи Девы; потому что мне все время снились плохие сны… я помню его… он ужасно выглядел, а теперь как новый… словно его только сейчас делают…

        — Тебе нужен был мишка-засыпайка, чтобы сны не снились плохие.

        — А что это?

        — Плюшевый мишка в ночном колпаке и с подушкой в лапах… я тебе сошью…  — она погладила его по волосам, черным и таким нежным, что хотелось пропускать сквозь пальцы, как фасоль, крупу; некоторые так делают, потому что пальцы чувствительные, от удовольствия можно даже потерять рассудок; Берилл закусила себе губы, а он даже не заметил, улыбнулся только на прикосновение. Потом она привела его на кухню: круглый стол, плетеная лампа над ним, вместо табуреток и стульев — кресла, черные, бархатные, потертые; сварила какао, достала из холодильника салат из курицы, винограда, кукурузы, зелени, оливок, грецких орехов и подогрела тефтельки и пирог с яблоками, мандаринами и сахарной пудрой — это они уже сами с Сибиллой пекли, по бабушкиному рецепту; посуда вся была глиняная или деревянная, дорогая, а кастрюли — стеклянные, только чайник обычный — зеркальный, со свистком; Эрик рассматривал квартиру — очень простую и очень уютную, в которой можно прожить всю жизнь, никуда не уезжая: много ламп, будто их кто-то коллекционировал, много старинной мебели, за которую в столичных антикварных лавках дрались бы, а здесь
в ней жили — везде небрежно лежали расшитые подушки, одежда; в настоящем вольтеровском кресле в гостиной спала пушистая белая кошка; «соседская,  — сказала Берилл,  — но соседи уехали недавно в Большой город как раз накануне, когда он погас… и бросили ее; мы ее забрали; она всегда нас очень любила, родила в прошлом году в этом кресле семь котят», стол эпохи Людовика XIV был весь в пятнах от горячих кружек и тарелок; и всюду книги — стопки книг — самых разных: романы английские, альбомы по искусству, мемуары и автобиографии, пьесы и трактаты, сказки и фантастика; несколько старинных, в коже с тиснением, с потемневшими золотыми уголками, и все на старофранцузском и провансальском; «это месье де Мондевиля, про танцы»; Берилл села и поставила босые грязные ноги на одну из стопок для удобства; Эрик ел и смотрел на эти ее ноги, изящные, маленькие, как у японки; когда он допил какао, Берилл опять взяла его за руку — Эрик чувствовал себя Алисой в стране Чудес; она показала ему свою комнату, тоже в книгах, старинную кровать с балдахином — это «прапрапрапрабабушкина»; а потом подошла к узкой и высокой, в ее
рост, картине: святой Себастьян в окровавленных доспехах, черная прядь волос на глаза, розовые губы — Киллиан Мерфи из «Ветра, что качает вереск»; что-то нажала, что-то щелкнуло — картина оказалась потайной дверью — а за ней притаилась еще одна комната, маленькая, вся в шкафах — резных, черных, розовых, золотистых, красных; на полу лежал мягкий черный ковер, словно земля в лесу, и воздух здесь был сухой, мягкий, и лампа на цепочках, круглая, неяркая, точно вечер.

        — Что это?

        — Хранилище,  — Берилл стала открывать дверцы шкафов: везде лежали ткани, кружева, золото, серебро, жемчуг и топазы для вышивания; все сверкало и переливалось, будто сокровищница дракона. Она распахнула руки, словно хотела обнять это все.  — Красиво?

        — Невероятно; это и есть твоя шкатулка?

        — Одна из,  — Берилл вытянула с полки кружевную белую ткань, прошитую серебром.  — Она кажется жесткой из-за серебряных нитей, но потрогай — сама нежность,  — Эрик коснулся материи.

        — Правда, как трава летом, ночью.

        — Это я купила — я мечтала о ней ужасно долго; отреставрировала один гобелен, не такой сложный, как этот, с Успением; этот старый, а тот был просто в копоти от свечей; и меньше намного, с флаг величиной; на гобелене был Иисус — подросток, таких изображений очень мало в мире; он смотрел прямо на меня, пока я чистила нитки, и улыбался: он держал в руках книгу, будто оторвался на мгновение взглянуть на меня, через века, через Вселенную, на самом интересном месте; приключенческая, наверное, книжка, про каких-нибудь пиратов, ведь тогда уже существовали пираты; он был рыжий, кареглазый, красивый, как один из братьев Фелпс; это были мои первые деньги — за гобелен; и я купила себе книг и эту ткань.

        — Ты хочешь сшить себе платье?
        Она схватилась за голову.

        — Ты что, нет, конечно! Это же святотатство.

        — А что с ней делать?

        — Танцевать, смотреть, накидывать на плечи, лежать, трогать,  — она вытащила весь отрез и положила на ковер; и стала кружиться в этой крошечной комнатке, будто под снегом, и вытаскивала еще и еще ткани: дорогой муар, крепы, тафта, бархат шанжан, ткани гофре, гипюры, шелк-крэш и бархат-деворе, жаккарды с вытканными рисунками — разноцветные, переливающиеся, целый ворох; вальсировала с ними, бросала их на ковер и потом упала сверху, как в стог сена; и постучала ладонью рядом — ложись, мол; Эрик улыбался и смотрел на нее сверху.

        — Ты совсем еще девчонка, и я тебя совсем не знаю. Я даже не знаю, как тебя зовут.
        И он был такой красивый, такой безупречный: прямой нос, твердый подбородок, завитки волос возле ушей и шеи, и щетина эта идеальная, фотографическая, и зеленые глаза с блестками, казавшиеся в сумраке комнаты совсем черными, и ресницы, густые, как листва, изогнутые, и влажные красивые губы, будто с картины прерафаэлитов,  — что у нее заболело все тело, словно она протанцевала всю ночь во сне; он вздохнул и лег рядом, посмотрел ей в глаза.

        — Меня зовут Берилл,  — сказала она, и он увидел ее имя — сверкающее, как ее сокровища; взяла его лицо в ладони: щеки у него были колючие, но это оказалось фантастически приятно, будто гладить молодой кедр; и поцеловала его; она совершенно не знала, как это делается, только в книжках читала; и ей понравилось, какие нежные у него губы, как у нее самой — когда она смотрела на себя в зеркало, после ванны, и трогала свое лицо, представляя, что это кто-то другой, и тело болело вот так же, как сейчас. Потом у нее закончился воздух, и она отстранилась.

        — И целоваться ты не умеешь,  — пробормотал он.  — Берилл… драгоценный камень,  — и погладил ее по волосам, нежным, совсем невесомым.  — Я очень боюсь тебя, Берилл, я не знал, что ты здесь есть, в этом городе, и не знаю, что мне делать теперь. Мое сердце думает сейчас совсем не о мосте, не о людях, что, быть может, умирают там, в том городе, до которого не достучаться, не дозвониться, а о тебе… босой девочке, которая не говорит ни с кем, только со мной…

        — И с мамой,  — сказала она.  — Это несправедливо, ты знаешь все обо мне, а я о тебе — ничего. Расскажи. Какой твой любимый цвет? Что ты читал в детстве? Что пьешь утром: чай, кофе, или какао, или горячее молоко?
        Эрик подумал, что Берилл права: она привела его к себе домой, показала эту комнату, как дети показывают коллекцию фантиков; все равно осталась такой же загадкой, как пламя свечи,  — но стал рассказывать: его любимый цвет — красный; а по утрам он пьет горячий белый шоколад с корицей — он всегда его заказывал в одной маленькой кофейне в одном портовом городе, где все время шел дождь, разноцветный от маяка высоко на горе, который светил красным, синим, желтым и зеленым, как новогодняя гирлянда; Эрик купил потом себе кофемашину с хорошим капучинатором — рецепт простой: кипятишь молоко с плиткой воздушного белого шоколада; «так что почти молоко»; обычно он наливает его в тамблер от «Старбакса», коричневый, с золотистой русалкой, и пьет по дороге на работу, обдумывая тонкости, либо в парке гуляя, когда нет работы,  — он живет в Лондоне, и рядом с его домом большой красивый парк, он собирает листья осенью, сушит в Диккенсе, раскрашивает потом золотой краской; он сын известного иллюзиониста и супермодели; мама сейчас второй раз замужем, у нее от этого брака ребенок, тоже мальчик, очень миловидный, и она
всюду с ним фотографируется, даже снялась с ним в рекламе детского питания; а Эрик в детстве был в отца — смуглый, замкнутый, выразительный, но некрасивый; поэтому он мало интересовал ее; он рос на гастролях отца, с огромной труппой, в том числе с инженерной бригадой, которую возглавлял, собственно, его дядя, брат отца, старший, седой с подросткового возраста — пошел на спор с девушкой на кладбище ночью и увидел там убийство и поседел; дядя был гениальным конструктором и изобретателем, научил Эрика всему, что знал, и самому главному — вдохновению…

        — Но сейчас ты очень красивый, разве ей это неинтересно?  — вдруг спросила Берилл.

        — Интересно,  — ответил Эрик,  — но мне неинтересно.

        — Ты скучаешь по ней?  — она привстала на тканях, на локте.

        — Нет.

        — Я бы умерла без мамы.

        — А я без отца и дяди.

        — А ты много построил мостов?

        — Да. И башен, и домов, и каруселей, и декораций,  — она опять легла, он вновь погладил ее по волосам.  — Мне уже пора идти, Берилл. Спасибо за обед и за секрет. И за поцелуй. Я пока не могу сказать, что чувствую к тебе, прости.

        — Ты видишь меня во сне.

        — Да,  — он поразился ее умению угадывать; раз она не хочет, чтобы он называл ее ясновидящей, просто улыбнулся.  — А ты меня видишь?

        — Да,  — она оттолкнула его руку.  — Ты там танцевал с другой.
        Эрик растерялся.

        — И что мне делать? Как извиниться? Знаю, я в ответ приглашаю тебя на ужин — завтра, к себе домой. Знаешь, где мой дом? На Краю. Башня с красной крышей. Это удивительный дом, я покажу тебе, чего ты никогда не видела и в книжках об этом не читала. Придешь?  — и он поцеловал ей ладонь, встал, поднял ее, и поставил рядом с собой, и придерживал за талию. От нее чудесно пахло — лавандой и болотным багульником — не сильно, но пьяняще; Эрик любил болотный багульник — костюмерша его отца тоже пользовалась саше с багульником, чтобы моль не заводилась.  — Придешь?
        Берилл обняла его за талию и закрыла глаза, щека ее упиралась ему не в грудь, а ниже — куда-то в желудок, так дети обычно достают до взрослых; и закрыла глаза; Эрик был тронут.

        — Приду,  — тихо сказала она.  — У тебя ведь тоже полно секретов…
        Потом он ушел, сердце его было уже тронуто ею, как старинное здание оплетено диким виноградом, плющом; одежда пахла диким багульником, лавандой; и тело все горело, руки, губы — Эрик ужасно давно не влюблялся. Это как все время слушать одну и ту же песню, которая очень нравится, перестать различать слова: «…никогда навсегда, никогда насовсем, лучше просто сейчас, и желательно всем… Если жить — то в лесу, если запах — цветы, если пить — то росу, если рядом — то ты… Пусть на всех одно большое пламя» — но это именно то, что надо, ты уже готов принять решение, которое все изменит, сломает или починит; он шел через Маленький город, люди оглядывались ему вслед — он говорил сам с собой, решал в приступе вдохновения какое-то безумно сложное уравнение, заброшенное еще в студенчестве…
        А Берилл, закрыв за ним дверь, вернулась в потайную комнату, легла опять на ткани и заснула; во сне она стиснула кольцо Джеймса, которое висело под одеждой на тонкой серебряной цепочке, антикварной, прабабушкиной, из потайного ящичка туалета; там было полно драгоценностей; во сне же она вышла из комнаты, из дома, чуть-чуть последила за Эриком, не отражаясь в витринах; он шел к Краю; к своему Мосту; на Краю по-прежнему стояла огромная толпа: мост строился — вернее, рос — на глазах; первые балки-ветви уже тянули свои тонкие молодые прутья к противоположному берегу, вот-вот дотронутся; Эрик вошел в толпу, как огромный ледокол во льды, раскидывая ледяную плоть во все стороны,  — люди расступались перед ним в восхищении; он вошел в свой загадочный дом и переоделся, появился в простом черном рабочем комбинезоне, черном свитере, черных тяжелых ботинках, почти горных — по колено, на шнурках; надел сварочные очки и полез на мост, к друзьям,  — ветви росли быстро, но им нужно было помогать, чтобы не завязывалось цветов, чтобы они не становились слишком тонкими от быстрого роста — соединять две-три в одну —
сваривать; они работали до поздней ночи: сидели в этих зарослях, как птицы, разговаривали, кричали друг другу, смеялись, кидали инструменты и бутерброды; друзей было четверо; совсем рядом с Эриком работал темно-рыжий, почти красноволосый, и черноглазый юноша; он был такой стильной внешности: длинноносый, с черными и изогнутыми, как у итальянской куртизанки в кино, бровями, с ямочками в уголках губ,  — что казался нарисованным, персонажем комикса; его звали Матье Белл; он все время курил крепкие французские сигареты, «Житан», без фильтра, и сплевывал крошки табака каким-то очень изящным манером; один парень просто сидел и слушал ветер — он усилился — мост затрещал; люди закричали на Краю, заговорили, но парень этот поднял руку — и ветер стих; это было необыкновенно, как в сказочных фильмах; парень сжал кулак, словно ветер поселился там, в его ладони,  — и рядом сидящий молодой человек кивнул ему и продолжил работать; он, как и Эрик, варил балки — искры сыпались во все стороны; и вообще они были похожи, эти двое; «они братья,  — поняла Берилл,  — близнецы»; Джун и Мервин Джеймсоны; их семья владела
рецептом виски, производила его уже пять веков, крепкое, золотое; они тоже были крепкими и золотыми: волосы темно-русые; глаза янтарные; светло-коричневые, будто молочный шоколад, брови и ресницы; золотистая кожа, полная солнца; тонкие красивые носы в крошечных веснушках; «шарман»,  — сказала бы какая-нибудь старая дева; братья были как два сочных сладких золотых яблока; солнечный сентябрь, тепло и хороший урожай: яблоки, груши, сливы; и до дождей еще далеко… И только на самой верхней балке Берилл увидела Джеймса Спенсера — совсем крошечного, хрупкого, как фарфоровая статуэтка трубочиста из Андерсена; она простояла весь день, глядя на них; наступила ночь, и луна вышла на небо, и все вокруг стало серебряным, колдовским, будто в инее, но ребята на мосту этого не видели: из их дома, с верхнего этажа, включили прожектор — как с маяка; Берилл почувствовала, как ее ноги утопают в росе; людей на Краю уже не осталось — ужин, вечерние новости, хотя там то же самое: Край и Мост, сон, сны; и только Берилл стояла в темноте, мерзла, жалела, что не взяла шаль или плед; прячась от прожектора, от Эрика; и она первая
услышала треск. Прожектор был направлен на ребят, чтобы им было видно руки и работу; а в свете луны Берилл увидела, как первые ветви достигли противоположного берега, коснулись его и мгновенно увяли, и увядание это, смерть, холод серебром побежали по балкам дальше и дальше, и мост начал весь увядать и трещать: огромный, как многоэтажный дом в землетрясение, он просто медленно просел, как тогда дома, в то Рождество; и Берилл услышала, как Эрик кричит: «все, все уходим!» Берилл увидела их страховку — длинную черную веревку, которая блестела, словно змеиная шкура, и крепилась к их дому; они все ловко заскользили по ней, будто в фильме играли, про альпинистов: зима, университет в горах, загадочные убийства; и только Джеймс остался один, наверху; мост трещал и проседал медленно, Джеймс балансировал на нем, как в цирке — на канате; и тут балка ровно под ним переломилась, и весь мост обрушился со страшным грохотом, вниз, и мальчик упал, и Берилл закричала, побежала на свет, и такая тишина, такое молчание наступили в мире. Он летел, раскинув руки, в пропасть, словно космический корабль падал на Солнце —
одинокий, свободный, сломанный; и Берилл проснулась от собственного крика, волосы и одежда прилипли к телу.
        В квартире была ночь, свет горел только на кухне, мама слушала радио, мурлыкала в такт — какая-то оперная ария, Паваротти,  — готовила ужин: пахло нагретым медом, мясом, специями, жареным луком; Берилл неслышно выскользнула из квартиры и побежала по спящим улицам; врезалась в мокрую холодную траву и увидела, что мост и вправду упал — не весь, но большая часть его исчезла; поломанные ветви висели, будто его взорвали; от света прожекторов все казалось огромным и таинственным, точно в церкви; толпились рабочие, шумели какие-то машины; и среди всех Берилл наконец-то увидела Эрика: он стоял в черном рабочем комбинезоне, в черном свитере с горлом, на лбу сварочные очки, щека вся перемазана; она протолкнулась к нему — люди с изумлением смотрели на девочку в белом платье: что она здесь делает; «мне нужен Эрик»,  — повторяла она, и ее пропускали; и она добралась до него, и схватила за локоть.

        — Берилл, что ты здесь делаешь?

        — Я видела,  — она еле дышала от бега,  — я видела, как он упал.

        — Мост?  — спросил Эрик.  — Ты была здесь? Это же очень опасно. Я попрошу закрыть территорию,  — она ему очень мешала; мост упал, и это ужасно, но было так странно видеть ее здесь, среди рабочих, все в том же белом платье, в котором она поцеловала его; Эрик будто раздваивался.

        — Нет,  — даже воздух вдыхать больно, не то что говорить.  — Джеймс.

        — Спенс?  — он был потрясен.  — Откуда ты знаешь его?

        — Он умер? Он разбился?  — ему хотелось трясти ее, узнать, откуда она знает Джеймса, но она так умоляюще, с таким горем смотрела на него, что он ответил правду:

        — Нет. Он упал, но он же на страховке, причем в связке со мной. Ты была здесь все это время?
        Берилл замотала головой, заплакала от счастья. Если бы Джеймс умер, она бы оплакивала его всю жизнь, как брата, ушла бы в монастырь и вышивала там гобелены к Скорбным тайнам Розария. От облегчения она села на утоптанную траву и теперь только поняла, как ужасно болит одна нога; она посмотрела: порезалась на бегу, довольно зверски, об стекло, наверное; кровь текла нешуточно, толчками, от сердца. Эрик увидел кровь, позвал кого-то, попросил принести аптечку; аптечку притащил молодой человек с красными волосами, «Матье»,  — представился; он был веселый, тоже весь в саже, и так чудесно, по-французски произносил «р», что его хотелось поцеловать в горло; «я очень хорошо управляюсь с девчачьими ногами, доверьтесь мне,  — сказал он.  — У меня три сестры»; промыл и перебинтовал ей ногу; «почему вы босиком, вам нужны какие-нибудь маленькие кроссовки или балетки из мягкой кожи или бархата; у одной моей сестры есть очень смешные — расшиты будто мордочка котенка: ушки, носик, глаза, усы — все блестящее; хотите, я вам такие закажу?» Она пожала плечами и кивком поблагодарила. Матье с улыбкой смотрел на нее — ему
понравилось, что она такая красивая; «чаю?» — спросил он, снял с себя куртку рабочую, надел на нее; из мягкой замши, приталенная, почти как пиджак; Матье был щеголь, любил одежду, обувь, вещи; она опять поблагодарила — глазами, кивком. Людей вокруг становилось все больше и больше; странно, подумала она, кто они, эти суровые рабочие, с руками и глазами; будто они только-только со строительства какой-нибудь большой ГЭС на горной реке; что они здесь делают, шумят, говорят, ведь на мосту были только Эрик и его ребята… потому что это магия, поняла она, Эрик — маг, такой же, как его отец, и ему не нравится, когда с его магией знаком кто-то иной, чужой… Матье протянул ей чашку с горячим-горячим чаем; «там мед,  — сказал Матье; чтобы она услышала его, ему пришлось наклониться к ней совсем близко, говорить прямо в ухо, и Берилл почувствовала его теплое дыхание, пахло от него орехами и малиной,  — любите мед? я просто не знаю, пьете ли вы с сахаром, вот и добавил меда, чтоб было сладко…» Берилл глотнула — будто огнем окатило; она захватала воздух ртом, точно там был перец; Матье засмеялся: «ну, там еще виски,
ирландский, мягкий, это чтобы вы наверняка не заболели». Он сел рядом с ней на землю, и ей было хорошо, что он рядом, она даже пожалела, что не встретила его раньше, до Эрика и Джеймса; влюбиться в Матье было бы здорово — он так похож на маму: любил яркие цвета, вкусы, запахи; от чая ей стало тепло-тепло, и тут пришел Эрик: «что ты дал ей? чай; здорово; а мне можно?» Матье кивнул и ушел; Эрик сел на место Матье и стал смотреть на мост.

        — Черт, он упал.

        — Не весь.

        — Не весь. Но расти он не сможет: он мертв. Тот берег заморозил его.

        — Это ужасно?

        — Нет. Я что-нибудь еще придумаю.

        — Ты гений?

        — Да,  — он взял ее руку, поцеловал,  — теплая, как ванна. Ты придешь завтра на ужин?

        — Да.

        — Скажи, откуда ты знаешь Джеймса? Меня это мучает. Я, если честно, ревную. Черт, Берилл! Откуда ты его знаешь?  — он сжал ее руку, и стало ужасно больно.

        — Он купил книжку в магазине месье де Мондевиля, я ему нашла ее. Мне больно. Я не смогу вышивать.

        — Прости,  — он отпустил ее,  — Джеймс абсолютно сумасшедший. Он вечно прыгает.

        — Потому что он умеет летать?
        Эрик посмотрел на нее внимательно.

        — Так говорят,  — она пожала плечами. Молодой человек вздохнул и посмотрел на обвалившийся мост, на погасший город на том берегу. В свете прожектора его лицо казалось черно-белым, совсем фотографией — какого-нибудь прекрасного, но забытого актера из «Звездной пыли», актера, который играл прекрасных принцев, а потом уехал в Африку, жил с племенами, писал книги, рисовал углем, просто жил…

        — Я познакомился с ним в Англии, на каком-то торжественном приеме; он младший сын герцога, все время смеется над этим; учился в университете, на искусствоведа, его семья владеет престижным аукционом живописи; он стоял у Шагала с бокалом джина с тоником и рассуждал; искусствовед он неплохой — внимательный и остроумный, как Оскар Уайльд; мы разговорились, пошли гулять по террасе, пили джин с тоником, и все бы здорово, обычное светское знакомство,  — только он шел по перилам…
        Берилл представила: ночной парк, белый мрамор.

        — Высоко?

        — Примерно как в уличном цирке: метров пять…

        — Высоко.

        — Я понял, что он даже не замечает этого. У него были потрясающие каскадерские навыки; я спросил, не работал ли он в цирке, он спросил, не предлагаю ли я ему работу, он не любит свою семью и свой образ жизни. Я пригласил его в гости, чтобы проверить, угадал ли я, и тогда, если ответ «да», взять его на работу. Мой дом… у меня странный дом. Я думал поразить тебя завтра, но придется рассказать один секрет. В одной зале стеклянный пол — из черного стекла; когда по нему идешь — кажется, что под тобой пропасть, мрак и пустота, и еще огоньки далекие светятся, будто внизу маленький городок…

        — Красиво,  — сказала Берилл,  — у Грина в «Золотой цепи» замок, полный чудес.

        — Да,  — отозвался Эрик,  — у меня есть эта книга. Все кричат и пугаются, а Джеймс шел спокойно, как по тропинке в лесу, наслаждаясь природой; вокруг горели свечи, и он был такой маленький, как Ганс из сказки… заколдованный мальчик… Он просто не боится высоты. Он не умеет летать. Он просто не боится высоты. Не так, как мы с тобой можем не бояться, когда лезем на дерево или на скалу,  — разумом, привычкой, силой; он родился без страха, без инстинкта самосохранения, как рождаются слепыми, такая, особая форма аутизма, непонимания. Джеймс пошел ко мне работать: он делает обычно самые сложные и тонкие работы — на самом верху, проверяет прочность и устойчивость конструкций… Я его очень люблю и всегда боюсь, что однажды он упадет. Хотя он постоянно падает. Но я как мамаша…
        Она засмеялась, допила чай; повернулась, чтобы отдать чашку, широкую, как бульонница, толстую, керамическую, ярко-желтую, и увидела, как напряжено лицо Эрика, словно говорить о Джеймсе ему было больно, как о бывшей возлюбленной; дотронулась до грязной щеки.

        — Он падал сегодня — так красиво, на самое дно; я даже забыл, что он на страховке, думал, у меня сердце разорвется от такой красоты и отчаяния; а потом он повис, раскачиваясь там, внизу, у самой реки, и смеялся, злой мальчишка; Матье и Мервин закидали его шуточками; мост падал и падал, на него летели огромные куски железа и дерева; а он ничего не боялся, висел и радовался тому, что свободен…
        Он любит его, подумала Берилл, он любит его как ребенка; он сам не знает, но любит его больше всех на свете; ей стало печально, потому что не ее, и радостно, потому что Джеймс заслуживал такой любви — пришелец, капризный, хрупкий, прекрасный, удивительный, как снег в канун Рождества… Тут пришел Матье со второй чашкой, черно-белой, с фотографией Чарли Чаплина,  — для Эрика; она протянула ему желтую чашку, поблагодарила улыбкой, встала и ушла, легко, как растворилась,  — сахар в горячем. Матье смотрел ей вслед, ошеломленный.

        — Где ты нашел ее?  — спросил он Эрика.  — И когда? Отвечай немедленно, это же фантастика.

        — В тумане,  — ответил Эрик, глотнул из кружки и тоже захватал воздух ртом, как Берилл, не ожидая в чае виски. Матье засмеялся, он любил алкоголь.  — Черт, Матье! Хотя это то, что нужно… Я шел смотреть на берег в первый раз, сразу, как приехали, и увидел ее в тумане; она была в пижаме и оранжевом пледе. Раз ты ее видел, значит, она не видение. Слава богу. Я пригласил ее на ужин завтра к нам; приготовишь что-нибудь замечательное?

        — Приготовлю,  — родители Матье были поварами, сейчас работали в петербургском ресторане «Жорж Ламур», в таком шикарном, что люди старались сохранить адрес его в секрете, чтобы место не стало популярным; вырос на кухне, учился читать по рецептам и прекрасно готовил; один чемодан с вещами у него всегда забронирован под посуду и специи, ликеры, сиропы, соусы, а Маленький город сразу заслужил его симпатию, потому что здесь были — и все в одном магазине — свежая зелень, хорошее оливковое масло, орехи, грибы и имбирь, и никуда не нужно было ездить, искать, доставать, выписывать. Матье уже даже придумал завтрашний ужин: роскошный, нездешний, совсем не для Берилл — она, наверное, росой питается, творожными йогуртами с персиковым джемом,  — а для абстрактной девушки-брюнетки, с короткой стрижкой, оголенной шеей, изогнутой, как ножки у антикварного столика; в черном платье с пайетками; такой, роковой, из повести Рэя Чандлера,  — утиные ножки с черносливом и соусом из красного вина, кресс-суп из шпината, овощной салат — перец, оливки, козий сыр и бальзамический уксус — и два вида парфе: ореховое с медом и
творожное; он всегда придумывал героев для своих обедов и ужинов; как писатель; если бы небо не дало ему второй талант — знать все про металл, Матье стал бы поваром. Металл и еда были его самыми сильными дарами: он видел и то и другое, чувствовал, как срастаются или расщепляются молекулы; это как ясновидение; еще он умел рисовать, хорошо знал математику, играл на пианино; одно из его самых ярких воспоминаний детства — о том, как в пять лет он брал уроки рисования у одной очень известной молодой художницы; отец должен был заехать за ним, но что-то случилось, задержался в ресторане; и Матье просидел у девушки допоздна; он был ей не в тягость, они очень нравились друг другу, напекли шоколадных и черничных кексов, сели пить чай; тут пришла ее подруга, вся в деревянных ожерельях, в бархатном платье с этнической вышивкой, в волосы заплетены бусины и разноцветные нитки,  — подруга увлекалась хиромантией, астрономией, гаданием на Таро; она взяла руку Матье, крошечную тогда лапку, и ахнула: «у этого мальчика так много талантов, как плодов в осеннем саду; и он напрямую связан с космосом; у него на ладони целое
звездное небо»; в общем-то, карьера повара устраивала Матье, но в старшем классе он познакомился с Эриком; отец того постоянно переезжал, гастроли, но иногда он делал остановки в городах, где были заводы, чтобы изготовить очередную конструкцию для нового трюка; а в этот раз — из-за дяди-инженера; тот заболел, сердце, а в этом городе хороший кардиологический центр, и дядю направили сюда; вся труппа приехала за ним, а Эрика записали в очередную новую школу; он сел за парту с Матье; и они подружились — красивые, умные, амбициозные, мечтательные… «Смотри, что я умею»,  — сказал однажды Матье; он так доверял Эрику, что решился показать: взял ложку в руки, и она, как в «Матрице», изогнулась, заплелась; потом показал на велосипеде — порвал его, как бумагу, на части, а потом сварил, склеил словно, сшил, слепил, будто пластилиновое, будто больших усилий и не надо: «не знаю, наверное, это что-то странное, типа двиганья предметов глазами или как в комиксах есть люди-резина, люди — серная кислота»; Эрик был в восторге. Матье мог сделать сплав сильнее или слабее, мог создать самые сложные вещи, как ювелир или
часовщик, один, ночью, просто руками, проникая в ткань. Так Эрик выбрал за него. Повар ему был не нужен, музыкант и художник тоже. Матье иногда думал: а не появись Эрик в его жизни… но очень редко думал — жизнь ему нравилась.
        И вот они пили чай с виски и медом, смотрели на мост, будто Нерон и придворный на догоравший Рим, и вместе думали о Берилл; Матье просто как о красивой девушке, вспоминая запах, нежность, завитки волос у шеи, линию губ, наслаждаясь воспоминаниями; Эрик о том, что все-таки влюблен и что с этим делать, ведь она не уедет из этого городка, это как в греческих мифах: если дриаду снять с ее дерева и запереть во дворце, она умрет через день; он все еще верил, что мост они построят быстро, и уже даже думал о другой работе, на другом конце земли… Потом подошли братья и тоже захотели чая с виски и медом: «и можно с печеньем?»; только Джеймс не появлялся, и Эрик пошел его искать. Джеймс сидел на самом Краю, лицо у него было сумасшедшее, грязное, с царапины на лбу на щеку натекла кровь и засохла, отчего Джеймс сделался похожим на персонажа с картины Делакруа о восстании каком-нибудь, на тонколицего юного коммунара; Эрик обнял его, как ребенка, Джеймс дрожал и не замечал, что замерз: он был в приталенной тонкой дорогой белой рубашке — только он мог так пойти работать на сварку, но все уже привыкли к его
чудачествам; «Спенс, пойдем домой, чай пить, Матье туда добавляет вискаря и меда, чай сразу горячее вдвое; мост мы все равно сейчас не починим»,  — он повторил это раз пять; Джеймс наконец услышал его, кивнул, но встать не смог, и Эрик подхватил его на руки, понес; Джеймс был легкий, с пушистого рыжего годовалого кота; такой же теплый; Джеймс прижался к щеке Эрика своей щекой и заснул, пока они шли… Со дна пропасти опять поднялся туман — густой, молочный; Мервин уже не удерживал его…
        Берилл же шла по Маленькому городу и слушала, как люди спят. Ей казалось, что она призрак; девушка, которая была влюблена и собиралась замуж, как вдруг ее жених влюбился в другую и женился на той, другой; и в день, когда была свадьба, полная розовых лепестков, подарков в серебристой бумаге, она умерла: покончила с собой; и стала призраком — вилисой, сильфидой, морской пеной; теперь она может мстить: приходить к своему возлюбленному и насылать ему плохие сны, разбивать его любимые вещи, рвать рукописи — он писатель; а может простить: приходить и насылать хорошие сны, целовать беломраморный лоб, гладить яркие черные волосы, целовать закрытые, розово-голубые, точно раковины со зреющими жемчужинами внутри, веки; улицы словно менялись под шагами Берилл — становились булыжными, и дома ужимались, покрывались ставнями, башнями, окнами с разноцветными стеклышками; и казалось, вот-вот на старинной ратуше старинные часы пробьют полночь; хотя в реальности было уже намного позже… Берилл решила идти не домой, а в свой самый любимый дом в городе — она обнаружила его в одном из странствий; дом был будто
сегодняшняя ночь — не из этого мира; Берилл подозревала, что так оно и есть или дом обладает способностью быть сразу в нескольких мирах; потому что несколько раз там случалось что-то со временем: например, она приходила туда на закате, а в доме стояла уже глубокая ночь или раннее утро, причем солнечное, жаркое, летнее, пахнущее цветами, а в Маленьком городе кончался декабрь, самый канун Рождества. Дом был похож на церковь: высокий, черный, с узкими башнями по краям и огромными резными темно-вишневыми дверями; круглое окно, роза, с изображением черной сверкающей змеи, обвившейся вокруг меча; чугунные старинные фонари вдоль мостовой; крыльцо из трех огромных полукруглых ступеней; над дверями выбита надпись на латыни: «Змей был хитрее всех зверей полевых, которых создал Господь Бог» — и выложена когда-то золотом и черной эмалью, но все стерлось и облетело; ключ от дверей Берилл нашла в одной из ниш, в горшке с перламутрово-розовыми розами — за ними никто не ухаживал, но они росли, будто заговоренные; обвили дом, словно в плен поймали. Когда она уходила, то всегда возвращала ключ на место, в горшок; и
когда приходила, всегда говорила: «Здравствуй»,  — дом казался ей живым; в нем всегда было тепло, все работало; точно он ждал кого-то — и Берилл пока устраивала его в качестве хозяйки. Она даже подумала переехать сюда, привела однажды Сибиллу — показать самое главное: библиотеку высотой в дом и комнату, полную старинных платьев, длинных, с фижмами, шлейфами, кринолинами, жабо, эпох Марии Антуанетты, мадам Рекамье, Маргариты Валуа; и все в размер Берилл; точно в доме жила ее сестра-близнец; но Сибиллу дом напугал; «уж больно он странный,  — сказала мама,  — кто здесь жил раньше? если бы я была ребенком, я бы бежала из него со всех ног; он словно переделан из церкви; повсюду витражи с изображением змей, на полу — узоры и надписи на латыни»; Берилл пожала плечами; в доме Змеи, так она назвала его, в первое же посещение нашла галерею — на всех картинах изображен святой Себастьян, словно ее сестра-близнец тоже была влюблена в него…
        Берилл взяла ключ и вошла; двери открывались тяжело, будто думали, впускать тебя или нет, придерживали за руки; сразу за ними расстилался зал, огромный, но пустой, ничего, кроме флагов, разноцветных, свисающих из-под потолка, неизвестных Берилл стран — таких не нашлось ни в одном атласе; и разноцветного пола, золото-коричнево-бежево-черно-алого, и опять эта черная змея, обвившая золотой меч; Берилл уже знала, где включать свет — здесь, от огромной театральной люстры он был мягким, медовым; и зал при всей своей пустоте и пустынности становился уютным; от него в разные стороны лучами расходились комнаты: кухня, спальни, гардеробная с теми самыми платьями и ванная; словно здесь жил один человек, но принимал очень много людей и не любил маленьких помещений — в этом было что-то древнеримское; самая большая дверь, такая же, как две на входе, темно-вишневая, винная, вся в витиеватой резьбе, вела в библиотеку, в которой стоял темно-рубинового цвета рояль, лакированный; когда горел свет, он сиял, будто и вправду сделан из драгоценного камня; резные кресла: львиные лапы, малиновая обивка, высоченные
заостренные спинки — троны, а не кресла; вишневый бархатный диван безумной мягкости, огромный черный камин, а вместо потолка — стеклянный купол. Берилл шла по дому и везде включала свет. На мгновение замерла в библиотеке — посмотрела на потолок, на стекло: что там? Там плыла огромная луна, в несущихся, рваных, черных, как мантия опального волшебника, тучах; Берилл вздохнула: в реальности небо было ясным, полным звезд; потом ушла на кухню — тяжелую, рыцарскую: огромный стол из черных досок, резные табуреты, лавки, кастрюли и сковородки свисают с потолка, с балок, вся посуда из дерева и глины; кладовка была полна еды еще до прихода Берилл: мешки с картофелем, луком, морковью, капустой, перцем, полки все в консервах, меде, джемах и вареньях; девочка выкинула, что испортилось, принесла необходимое: соль, сахар, чай, специи; постоянно докупала молоко, яйца, масло, ветчину, помидоры; обычно она оставалась здесь ночевать: читала всю ночь, засыпала на диване в библиотеке, потом просыпалась, завтракала; сейчас Берилл поставила чайник — плиты здесь были газовые — и ушла в ванную; это была огромная купальня,
стены и бассейн выложены мозаикой, словно миф о купании одной из жен Юпитера, довольно сочный; но Берилл нравилась здешняя чувственность; грела и укрывала от внешнего мира. Она включила краны, стены сразу запотели; ей казалось, что внутри нее лед, так она промерзла, пока смотрела на мост, на Эрика и Джеймса; она набрала почти кипяток; на мозаичных полочках полно всяких благовоний и солей, кремов, травяных настоек, духов; в стеклянных разноцветных бутыльках и пузырьках, в глиняных кувшинах; пару из них Берилл даже попробовала: больше всего ей понравились духи со вкусом белого мускуса, малины и фиалки, невероятно концентрированные,  — она добавляла в воду в бассейне совсем чуть-чуть и потом благоухала неделю; именно их она сейчас накапала, из бирюзового флакона; разделась, спустилась в бассейн по разноцветной лесенке и поплыла. Бассейн не был глубоким, в нем можно даже стоять, и вода доставала до середины груди; иногда Берилл там читала книги, как в обычной ванне, и пила чай; но сейчас она чуть-чуть попрыгала, покувыркалась, отогреваясь, потом расслабилась и легла на поверхность воды, закрыла глаза и
чуть не заснула от жары и аромата. Еле выбралась, голова у нее кружилась, она завернулась в большое белое полотенце и села отдышаться на крошечную, почти кукольную, кушетку; потом в полотенце пошла на кухню, чайник уже весь иссвистелся, заварила в глиняном чай — «Даржилинг» с «Эрл Греем» — мама обожала эту смесь, дала ей готовую, в красивой жестяной коробке из-под венского печенья; приготовила себе салат из перца, кукурузы, горошка, копченой курицы; поела и пошла выбирать платье на завтра. Из-за платья Берилл и пришла в дом Змеи, и еще из-за ванной — духов и бассейна; ей казалось, что здесь живет она другая, жила — взрослая, прекрасная, соблазнительная, как золото, опытная — коварная иногда, как Лукреция Борджиа; ей хотелось ходить и трогать платья, и разговаривать с такой девушкой, с Берилл, которую она называла Эмбер, которая все-все знала о мужчинах и могла помочь.

        — Я влюблена,  — сказала Берилл шелковому розовому платью с розовым и серым жемчугом на корсаже и рукавах,  — но не знаю в кого.

        — Наверное, просто пришла пора потерять невинность, ответила ей Эмбер,  — вот это мне больше нравится,  — про темно-серое платье с розовой каймой.

        — Ты что?! Я говорю тебе о настоящем чувстве, об Эрике, он тоже настоящий, настоящий принц, Артур Грей, ода к Радости, настоящая звезда.

        — Так в чем же дело?

        — Я для него слишком странная и маленькая. Я же еще год буду учиться в школе. И целоваться не умею. Он не станет ждать, он не человек, он ветер.

        — Тогда люби Джеймса. С ним ведь даже не нужно говорить, так вы понимаете друг друга, будто сестра и брат, Тутси и Суок, отыскавшие друг друга. Он даже дал тебе кольцо. Как в средневековой сказке или американском кино.

        — Джеймс…  — повторила, как эхо, Берилл и увидела бледно-зеленое платье, с зелеными лентами и зеленым бисером, словно травяное; коснулась его, платье отозвалось невозможной нежностью, пальцы еле слышали его. Оно было похоже на Джеймса — бледное, словно блики, отблески, а не сам свет, цвет.  — Эмбер, на самом деле я вовсе не хочу влюбляться, я хочу жить, как раньше: читать, вышивать, говорить только с мамой, любить святого Себастьяна… И ужасно хочу влюбиться. Ведь мама была когда-то влюблена — раз появилась я… Но она ничего не рассказывает — значит, это оказалось не так уж важно, раз мама живет как и ее мама: вышивает, читает, готовит, подпевает опере и Эдит Пиаф… И у ее мамы, моей бабушки, тоже что-то было с мужчиной, но тоже ничего не изменило. Что же мне делать, Эмбер? Что такое любовь — падение или полет?
        Эмбер засмеялась где-то внутри Берилл, тепло, будто глоток горячего чая Матье, и ушла. Берилл вздохнула, сняла зеленое платье с вешалки и еще одно — итальянское, флорентийское, века шестнадцатого: белая батистовая рубашка с золотой вышивкой по краю, золотое с янтарем и жемчугом сюрко, а само платье белое, розовое, золотое — переливающаяся ткань; как в конце мультфильма, когда феи не могут решить, какого цвета наряд будет у принцессы, и она танцует с принцем, а они все спорят, машут волшебными палочками, и ткань в танце все время меняет цвет. С платьями Берилл пошла в спальню; спален в доме Змеи было несколько — одна точно принадлежала девушке: обитая темно-желтым шелком, вышитым золотыми нитями, с медовыми занавесями, темно-коричневой мебелью; вот почему девушку внутри себя, появляющуюся в этом доме, она назвала Эмбер. Обычно Берилл в этой янтарной комнате и ночевала; положила платья на кровать. Эмбер ничем не могла ей помочь. Тогда она пошла в комнату к Стивену — настоящему хозяину этого дома. Она нашла его дневник в первый же визит — в библиотеке, он вел его там, сидя за столом
насыщенно-красного дерева; в столе были тысячи бумаг, многие из них зашифрованы, но Берилл умела читать шифры, она даже не замечала их; дневник был написан очень сложным, витиеватым почерком, будто человек писал и вычеркивал большую часть, да к тому же писал чернилами, точно жил давным-давно, но он жил до сих пор где-то, не сомневалась Берилл; она даже нашла его фотографии и портрет, сделанный черным углем, легкими, словно падение листьев или танец феи Драже, штрихами: очень-очень красивый, темноволосый, кареглазый, с алыми губами, тонким носом, он был похож на английского политика эпохи Наполеона — из-за рваной челки, высоких белых воротников и черных галстуков, приталенного пальто, трости, длинных тонких белых заостренных пальцев; на фотографиях он редко улыбался, но глаза у него всегда были теплыми, живыми, яркими, словно он думал о чем-то веселом и добром, вроде как купить дочке мяч новый или щенки родились у любимой собаки, смешные такие; дневник его, черный, бархатный, в темно-синюю, фиалковую, полоску, с черной атласной закладкой, потряс Берилл — она постоянно перечитывала его осенью, в дождь,
слякоть, туман.

«Меня зовут Стивен Леви. Я живу в странном доме, внешне очень мрачном, как старинная католическая церковь, из черного камня; но внутри он оказался очень добрым. Здесь есть все, что мне нужно, и даже больше. Ванная в древнеримском стиле, помпеевском, здорово развратная, но оттого теплая и расслабляющая; часовня, вся в святом Себастьяне, которого я весьма чту, потому ничего не буду переделывать. Я только обустрою спальню для дочери и библиотеку. Здесь есть подобие, но книг очень мало; и ни одного кресла; я уже приглядел в одном петербургском антикварном магазине набор из красного дерева, с вишневой обивкой, такой, имперский. Я думаю, этот дом прекрасно сохранит все мои тайны и орден, который я создал. Не знаю, кто жил раньше в этом доме, здесь повсюду изображения змей, так что я назвал его домом Змеи и свой орден — Орденом Змеи. Никаких сложных символов и скрытых смыслов — это всего лишь из-за дома.
        Мой отец — вампир, Данте Леви; моя мать — смертная женщина, Черри Мели. Моя жизнь была счастливой в детстве, потому что я рос с матерью, юной красавицей; почему-то отец отпустил ее, не сделал рабыней и не убил; отпустил, просто сделав ей ребенка, хотя считается, что вампиры не могут иметь детей; очень редко могут; я рос с мамой в какой-то романтической, гетевской идиллии, в итальянской деревушке рядом с Флоренцией, среди цветов, книг с картинками и сказками, игрушек, песен; но когда мне исполнилось одиннадцать лет, отец приехал и забрал меня, потому что других детей у него не было и больше быть не могло, а ему захотелось ребенка. Он увез меня далеко на север, в горы, где только сосны, лед и снег; на вершине горы стоял огромный черный острый замок, в нем жила Королева вампиров, а у подножия горы находилась деревня, управляющим которой являлся мой отец. В деревне жили люди; они обслуживали замок и вампиров, которые приезжали сюда на приемы, аудиенции к Королеве и на балы. Отец был женат на вампирше, молодой, красивой, жестокой; она сразу невзлюбила меня, просто как в сказке про Золушку; жизнь моя
стала глубоко несчастной, потому что я не понимал, что я должен делать в этом мире — в невозможно суровом климате, среди страшных существ с бледной кожей, не спящих ночами, пьющих кровь из бокалов. По счастью, из живых кровь они пили редко: вампиры берегут свои тайны и стараются, чтобы люди ничего о них не узнали. Кровь была донорской, почти все кланы занимаются медицинским бизнесом. По это я уже узнал позже; первые мои воспоминания так ужасны… Я сидел и дрожал на постели в огромной спальне, под ворохом пледов; если бы не люди, слуги, я бы умер там, потому что ни отец, ни мачеха не понимали, что я не вампир, я смертный, я ребенок, что мне нужно тепло, настоящее, теплая ванна, пижама, огонь в камине, горячий чай, обыкновенная еда…» Это был совершенно удивительный мир — мир записок Стивена: странная деревня, совершенно средневековая, несмотря на электричество и конец времен; люди сами готовили вино и во все добавляли красный перец; мужчины ходили на охоту, женщины носили длинные платья, разноцветные нижние юбки, корсеты, чепцы. Стивен рос в отчаянном одиночестве; друзей у него не было — для вампиров он
был уродом; во-первых, ребенком: все вампиры были взрослыми, жили сложной, взрослой жизнью, читали книги, путешествовали, носили дорогую одежду, детей в их мире не было — с ними одни заботы, да и как ребенок найдет себе кров и кровь; во-вторых, ребенком от живой женщины — это считалось не чудом, а извращением; а для людей он был вампиром, странным, маленьким, но все-таки будущим вампиром, сыном Данте Лев и, страшного, черноглазого, в черном плаще с кровавым подбоем. «Мой отец коллекционировал орудия пыток, он мечтал быть управляющим-садистом, карающим пытками или смертью любую провинность. Подвал нашего дома был превращен в тюрьму и камеру пыток: там были дыба, «ведьмин трон», Нюрнбергская дева; я очень много читал и однажды начал «Молот ведьм»; отец вошел ко мне во время обеда и увидел книгу на полу, схватил меня за шкирку, потащил в подвал; Королева вампиров была справедливой и доброй женщиной, но иногда и она не могла чему-то препятствовать — старым обычаям, девушку, которая пыталась убить вампира, посадили в «деву»; отец решил продемонстрировать мне настоящую смерть: открыл дверцу «девы» — и меня
с ног до головы окатило девушкиной кровью; я отпрыгнул и налетел на «ведьмин трон», схватился за него и не почувствовал боли, так было мне страшно, и шипы пронзили мне руки насквозь; от вампиров у меня необычайная способность к регенерации, но эти шрамы остались на всю жизнь, маленькие красные точки на руках, «будто о раскаленный дуршлаг обжегся» — шучу я сейчас… Я месяц пролежал в нервной горячке после этого кошмара; ухаживала за мной одна девочка; ее прислала Королева, узнав из сплетен, что Данте Леви довел своего сына до припадка; девочку звали Роуз Эмбер, она была удивительная — словно не отсюда, не из этих краев; здесь, на севере, люди были бледнокожие, черноволосые, с голубыми глазами; а Эмбер словно с юга, где полно солнца и садов,  — златоволосая, румяная, алые губы, глаза карие; когда она сидела рядом, вышивала, вязала или читала мне вслух, я чувствовал запах меда, и молока, и пряностей: она постоянно помогала на кухне и вся пропахла вкусностями. Она читала мне вслух сказки братьев Гримм, огромную книгу в черном бархатном переплете, со странными прозрачными акварельными рисунками братьев
Трауготов; и когда дотрагивалась до меня — поправить подушку, дать лекарство, то не боялась и не презирала, а была нежна и заботлива, точно я ее младший брат; руки ее всегда были теплыми, словно она только что из ванны; больше никто ко мне не заглядывал: отцу я был противен за то, что не жесток…» После выздоровления Стивена Роуз исчезла; он не пытался искать ее, спрашивать, куда она делась,  — он знал, что никто не ответит; он по-прежнему вел в имении отца полупризрачное существование: жил в своих комнатах, ни с кем не говорил, зато прочитал почти всю библиотеку, а библиотека в поместье была богатая, научился по книгам рисовать, ботанике и медицине, лазил по горам, начал предсказывать лавины и погоду, как все местные жители; пока не был приглашен на бал Королевы в замок — как наследник Леви; «ну наконец-то,  — сказал отец, когда Стивен стоял у зеркала в белом бархатном костюме в бронзовых и белых шнурах, плащ с красным подбоем, новые сапожки из белой кожи, а вокруг суетились портные,  — наконец-то ты станешь вампиром, и все будет хорошо — и у тебя, и у меня»,  — так по-человечески устало, что Стивен
простил ему суровость своего детства; «Королева была прекрасна, как из сказки Андерсена: в белом платье с огромным кружевным воротником, длинным тяжелым шлейфом; платье переливалось, сверкало — оно все было усеяно крошечными бриллиантами; и сама она — крошечный бриллиант: белая сияющая кожа, серебристые волосы, серебристые глаза; я даже усомнился, что она вампир, такой она была юной и приветливой, кивала всем головой, и слуги в замке были не то что в деревне — смелые, улыбались, разговаривали между собой и провожали Королеву влюбленными взглядами, и это воодушевило меня — пока я не дотронулся до ее руки, целуя: рука была ледяной. Больше всего меня потрясло, что многие из вампиров казались обыкновенными людьми, а некоторые и вели себя так: жили среди людей, очень тщательно маскируясь, учились и преподавали в университетах; работали архивариусами, искусствоведами, актерами; они разговаривали со мной более чем дружелюбно: сегодня я должен был стать одним из них — вампиром; молодым, красивым и сильным; я заметил, что уже многим понравился. Клан вампиров строго выбирал, кто станет его частью, поэтому я и
был такой тяжелой проблемой для отца — человек, который непонятно во что вырастет; но вот я вырос, и мной можно гордиться. Я и еще несколько избранных молодых людей должны были выпить Золотой крови. Золотая кровь текла в жилах одного старинного рода — именно их кровь превращала человека в вампира: бессмертный, регенерирующий организм плюс сила, скорость, память, способность становиться невидимым или превращаться в туман, тень, летать, читать мысли, видеть цвета, слышать, ощущать запах, вкус и прикосновения ярче, полнее, насыщеннее… Это был дар, и дар этот в себе носили женщины семьи Эмбер — только женщины; три сестры Эмбер, две родные и двоюродная, стояли сейчас посреди залы, в золотистых платьях, ослепительно-красивые, златоволосые; мрачная сказка… Они должны были подойти к нам, сделать надрез на руке и дать нам выпить своей крови; когда одна приблизилась ко мне — я узнал Эмбер: от нее по-прежнему пахло горячим молоком с медом и специями. «Здравствуй, Эмбер»,  — сказал я. «Здравствуй, Стивен»,  — сказала она, и мы стояли и смотрели друг на друга, и было так тихо, словно снег пошел вокруг нас, и
словно мы в лесу, а не в зале, полной огней; «мне совсем не хочется становиться вампиром,  — понял я,  — мне хочется быть человеком, прожить свой срок, иметь детей, любить, мерзнуть, греться у камина, пить крепкий чай, горячий глинтвейн, есть мороженое; умирать от боли, выздоравливать»; и мне хотелось бы, чтобы вот такая девушка была рядом со мной всю мою жизнь и чтобы мы старились вместе и увидели наших внуков; мне хотелось Рождества, ошибок, ссор, падения с лыж и саней, разочарований; мне хотелось, чтобы мое сердце билось, как сумасшедшее, когда она разворачивает мой подарок… «Какая ты стала красивая, у тебя, наверное, уже кто-то есть?» — сказал я дальше, поигрывая атласной перчаткой, а она засмеялась: «как можно так издеваться над простой девушкой? стоишь передо мной такой взрослый, статный, в бархате, принц из сказки, невозмутимый, и словно не знаешь, что я влюблена в тебя с детства…» И тут я решил, что нужно сделать: схватить ее за руку и побежать далеко-далеко из этих мест, на другой край земли, где нас никогда не найдут; мы оба знаем вампиров и сможем от них спрятаться… Ту же мысль я прочитал в
ее золотых глазах… О, моя Роуз Эмбер! Тогда я разыграл обморок от вида крови, она тоже завизжала, разыграла истерику; нас растащили по разным комнатам с кроватями, а рано утром, когда бал закончился и все спали — и вампиры, и слуги,  — мы сбежали…» Они поженились в Ирландии, в маленькой старинной церквушке из черного камня, заросшем розами; и прожили долго-долго; у них было пятеро детей: четыре сына и одна дочь — самая младшая; сыновья разъехались по всему свету, и они не боялись за них, а вот дочка, Лисбет, была носителем дара — превращать людей в вампиров; и они берегли ее: она училась дома, а в парк и театр ходила только с папой или братьями, и вообще, ее старались не оставлять одну, только в ванной; ограда дома была под напряжением. Но никто их не искал, не беспокоил. Роуз умерла очень-очень старой; Стивен держал ее за руку — они все-таки ошиблись, и Стивен старел не так быстро; «можешь жениться еще три раза и прожить еще три жизни»,  — пошутила жена; он поцеловал ее: «никто, кроме тебя»; а после ее смерти посвятил себя странному — собиранию знаний и сведений о вампирах. Однажды он шел по улице,
довольно поздно, возвращался с театра, моросил легкий дождь, прохладный, приятный, и Стивен решил прогуляться; дома с Лисбет были два старших брата, приехали в гости; готовили ужин, собирали пазлы, играли в шесть рук на рояле; и вдруг под ноги Стивену кинулся человек со страшным криком: «спасите, пожалуйста, вампиры!» — юноша, подросток, тонкий, бледный, хорошо одетый, но весь в крови; кровь толчками хлестала из рваной раны на горле. «Вампиры так не кусают,  — подумал Стивен,  — по кодексу кровь из живых людей пить вообще запрещено; а если и пьют, то не калечат»; Стивен вызвал «скорую», поехал с ним в больницу, но и там мальчик продолжал твердить о вампирах; врач пожал плечами: трудно сказать, может, нож тупой, а может, сумасшедший какой — верил, что вампир; когда юноша пришел в себя, Стивен начал его расспрашивать — и услышал совершенно невероятную историю: на мальчика напала девочка из его класса — она совсем недавно пришла к ним в школу, дорогую, частную; она была очень красивой, волшебной какой-то, волосы и кожа словно сияли, от нее дивно пахло цветами, и одевалась она всегда не в джинсы, как все
девчонки, а в платья, какие-то принцессины: пышные, с корсажами, рукавами-фонариками, воротниками, расшитыми кружевами или жемчужинками; мальчик влюбился в нее без памяти; он был из богатой семьи, одной из самых богатых в городе, единственный ребенок, и поэтому ему было сложно смириться с ее отказом; он стал ее преследовать, задаривать подарками, угрожать, умолять; она согласилась на свидание, они ходили в ресторан, где она ничего не ела, только выпила бокал красного вина, потом пошли в галерею, смотреть комиксы, и потом гуляли по этой улице, он говорил ей о своей любви, и тут она ударила его со страшной силой и вцепилась ему в горло; он готов поклясться, что, когда она пила его кровь, они взлетели над городом; а потом она его бросила, будто разозлившее письмо, в грязь; и исчезла… Стивен пошел по адресу, который дал ему мальчик,  — туда, где жила девочка; увидел черный особняк: на первом этаже лавка для художников, выше — старинная гостиница; и на самом верху — одна-единственная, огромная, вся в черно-розово-золотом квартира; «она обычно пустует,  — сказал хозяин гостиницы,  — но иногда туда наезжает
масса народу: танцуют, играет целый оркестр, приезжают лимузины и «роллс-ройсы», заказы из ресторанов и цветочных магазинов…» Стивен понял, что квартира принадлежит одному из кланов — тому, кто активно живет в мире людей; он даже остался на ночь и подглядел: спутать вампиров с кем-то еще было трудно; его поразила эта история, и он записал рассказ; а потом начал ездить по свету и разыскивать людей, на которых тоже нападали вампиры. Оказалось, их не так мало; Стивен обзавелся связями в полициях, секретных службах, Ватикане; сам же он, правда, старался не светиться: оказалось, есть и официальные охотники за вампирами, а он и его дочь Лисбет стали бы для них роскошной добычей; а еще ведь есть сумасшедшие, а еще журналисты; но больше всех Стивен боялся некоего Габриэля ван Хельсинга — в дневнике был даже его портрет: черноволосый, синеглазый, невероятной красоты человек, такой стремительной, средневековой, точно он король иного мира, где королевство захватил Черный колдун, посадил короля, подростка еще, в темницу в башне, но король сбежал и ушел в другие миры — искать кристалл и меч, которые свергнут
колдуна; «если ван Хельсинг узнает обо мне и о Лисбет, он не пожалеет, не пощадит, не поймет: у него нет сердца, у него только вера…» Берилл поняла, что это какой-то особо жестокий охотник на вампиров. Стивен собирал и фольклор, и фотографии; люди как-то удивительно верили и не верили в вампиров, но Стивену помогали — следователи, врачи, ученые, профессора-искусствоведы, модельеры, фотографы, актеры, биржевые маклеры, ювелиры; это действительно превратилось в орден; постепенно у ордена выработался устав, Стивена официально провозгласили магистром, назначили даты заседаний; и даже плащи пошили… Орден не только собирал информацию и свидетельства; но также помогал пострадавшим — многие из них просто сходили с ума, и тогда орден оплачивал лечение; некоторые лишались близких — например, имелась такая история: в один маленький городок приехал жить молодой человек, по всем манерам явно из высшего света; но он так и не обмолвился ни словом о своем происхождении; судя по молодости — он просто сбежал из дома, исчез без вести; в городке он устроился работать смотрителем кладбища — когда-то здесь был монастырь,
где жили и умерли несколько католических святых, и кладбище раньше являлось популярным местом паломничества, но сейчас находилось в запустении; окна домика смотрителя выходили на могилы; но юноше это даже понравилось — он придвинул к окну стол, сказал, что кладбища его умиротворяют и вдохновляют; он писал какой-то роман, шутил, называл его «католическим», а одним из главных героев был как раз святой из этих мест; юноша и вправду не боялся — часто люди бахвалятся, а он действительно был спокойным и открытым; он влюбился в здешнюю девушку: в ее семье было целых восемь сестер — его избранница вторая,  — и все, как на подбор, красавицы; юноша дружил с каждой сестрой, и они его любили как родного: он практически купался в свитерах, шарфах, носках, варежках, пирогах, джемах; и тут старшую сестру нашли на кладбище мертвой на старинной могиле из окаменевшего дерева; у нее были вскрыты вены на руках, и молодой человек сверхъестественно обо всем догадался: «Вампиры…» Юноша стал охранять дом сестер и несколько раз отгонял вампира — это был молодой жестокий красивый вампир, который восхитился семьей и решил убить
всех сестер — вампир-коллекционер; он убивал редко, только необыкновенное, и последней его жертвой стала молодая супружеская пара: брат и сестра; теперь он охотился на сестер; в итоге он влюбился в этого парня и забрал его; Орден Змеи увез сестер подальше от этого городка, обеспечил их; правда, та сестра, что осталась без жениха, ушла в монастырь. Или, например, крутой боевик: на маленький городок напали вампиры и убили всех, кроме одного молодого человека, актера местного театра; он жил на окраине, занимался спортивной стрельбой — первые места в соревнованиях; и вот он просто пошел и убил всех вампиров; Стивен пишет о нем с восхищением, он даже встречался с ним: «Абсолютное бесстрашие, как у капитанов, которые открывали Северный полюс»; ведь парень не сошел с ума, не испугался, не удрал, просто собрал все свои ружья и устроил засаду; возглавляла вампиров девушка — она вышла, чтобы соблазнить юношу, он не поддался, а взял и разнес ей голову из дробовика… Орден помог полиции восстановить городок и историю событий.
        Берилл вздохнула и закрыла дневник. Ей хотелось бы познакомиться с Лисбет Эмбер, она много раз искала в доме что-нибудь, что хотя бы намекнуло, куда уехали отсюда люди и почему; она надеялась, что причиной тому — бродяжничество Стивена, а не страшный ван Хельсинг или кто-нибудь из вампиров… Она заснула на кровати Стивена и проснулась поздно днем, когда солнце заливало дом Ордена Змеи, словно краской,  — таким плотным и ярким был свет; сердце Берилл бешено забилось: она вспомнила, что идет сегодня в гости к Эрику и Джеймсу, и к Матье, и к братьям Джеймсонам; «Платья!» — они лежали на кровати Эмбер, и Берилл пробежала из спальни в спальню, будто огромную лестницу или целую улицу, запыхалась, распахнула двери: они оба мерцали на кровати, восхитительные, словно вино; Берилл выбрала то, что золотое с розовым…
        Вечером она постучала в резную красную дверь домика-маяка-башни. Мост уже почти полностью обвалился; его ничто не чинил, он висел на самом краю — точь-в-точь увядший куст розы — сгоревший, страшный, печальный; сквозь туман в свете прожекторов призрачные краны гудели и возили в тумане огромные балки и трубы, самые обычные — деревянные и железные. Не светил и прожектор с дома-башни, горели только узкие разноцветные окошки — как новогодняя гирлянда. «Эрик и ребята больше не работают,  — поняла Берилл,  — их уволили. Но ведь то, что строят сейчас,  — это очередной обычный мост; Большой город съест его, как бисквит, и могут погибнуть люди: обвалится в считаные секунды и безо всяких надежд. Нужна магия Эрика и способности его парней; ведь это то же самое, что бороться с драконом: нужно следовать традициям — латы, конь, меч, вера в Бога; дракона не победить огнестрельным оружием; как же люди умеют не верить». Она была в плаще, длинном, розовом, атласном, с острым капюшоном и серебряными завязками; в руках держала пирог с яблоками, апельсинами и корицей, который испекла в доме Стивена,  — он получился как
живой: воздушный, ароматный; не пирог, а куст роз; и штуку для Джеймса: конверт из бирюзовой блестящей бумаги, с рукописью внутри. «Открыто, входите»,  — крикнул кто-то звонко из дома, точно дом был совсем крошечным, хоббичьей норой, уже полной гостей, Рождества, кружек с грогом; она наугад толкнула дверь, та открылась внутрь, медленно, без скрипа. Берилл вошла и замерла: в прихожей было абсолютно темно — как с закрытыми глазами; она слышала свое дыхание и не могла понять, тепло здесь или холодно, большая комната или маленькая.

        — Эй,  — сказала она неуверенно, и голос ее отразился от невидимых стен эхом, будто здесь была не прихожая, а целый театр.  — Это я, Берилл… Здесь очень темно. Есть тут кто-нибудь? Эрик… Джеймс…
        Вдалеке — словно Берилл стояла на пороге коридора пещер — появился огонек; он отражался в стенах, на полу и потолке миллионами, миллиардами сияющих точек — будто в дожде; кто-то шел с лампой — серебряная ножка в форме русалки, льняной абажур. Это был Джеймс.

        — Берилл,  — сказал он,  — привет. Ты пришла. Здорово. Мы тебя ждем. Матье уже давно все приготовил,  — он шел и шел к ней, и при этом оставался по-прежнему далеким, а пространство вокруг все расширялось, становилось бесконечным, черным, полным отражений его лампы. Берилл оцепенела от страха: под ногами зияла черная бездонная ночь, пылающая огнями.  — Берилл,  — вдруг оказалось, что он совсем рядом, юный, милый, взъерошенный, в белой полурасстегнутой рубашке, приталенной, с кружевными манжетами, восемнадцатый век, кавалер де Грие,  — что с тобой?
        Она боялась даже дышать, так страшно ей не было никогда: ни во сне, ни в реальности,  — даже когда начал рушиться город; посмотрела на него мучительно.

        — Это всего лишь иллюзия,  — сказал он.  — Зеркала. Придумка Эрика. Он обожает иллюзии. Мы всегда шутим: пока Эрик не построит свое гнездо, он не сможет жить. В доме полно ненастоящих лестниц, ненастоящих дверей, ненастоящих окон, исчезающих и появляющихся, говорящих портретов, летающих ваз…  — он говорил и стоял ногами на бездне, и ни капельки не боялся, держал русалку за серебряную талию; шагнул к Берилл и обнял ее, крепко-крепко, прошептал: — Не бойся, я с тобой, а я умею летать. Со мной ты не упадешь — ни в бездну, ни в другие миры. Ты пришла за открыткой?
        Она кивнула. Он щелкнул выключателем, и лампа погасла. Она вздохнула от восторга: вместо темноты теперь было звездное небо — везде; и звезды сияли, крошечные, и двигались; и они с Джеймсом словно и вправду летели.

        — Вот видишь,  — сказал Джеймс.
        Она нащупала кольцо у себя на груди, на цепочке, сдернула его, цепочка порвалась, скользнула по телу куда-то вниз; положила кольцо на ладонь Джеймса, но Джеймс сжал ее пальцы вместе с кольцом; она ойкнула — такая сила вдруг обнаружилась в нем.

        — Знаешь, я думал-думал и подумал: возьми его насовсем, пожалуйста.
        Она молчала, лежа щекой на его плече, слушая сквозь мягкий батист рубашки его сердце, его тело, тонкое, гибкое,  — девочки-балерины. Джеймс нашел ее руку и вновь надел ей кольцо на палец.

        — Ты можешь опять не носить его на руке, можешь носить на цепочке, держать в шкатулке в ящике стола; я хотел бы быть с тобой помолвленным, вот почему я даю это кольцо; я хочу быть с тобой; потому что ты лучшая девушка на земле, Берилл; но ты уже с Эриком; что я могу поделать?
        Голова у нее уже кружилась; Джеймс был горячим, точно у него поднялась температура; Берилл посмотрела ему в глаза; их лбы соприкасались, и она рассмотрела каждую черточку, будто ткань для работы: тонкие брови, нарисованные японской тушью, чистый лоб без единой морщинки, словно он никогда ни о чем не задумывался, тонкий, длинный, как стебель свежесрезанной садовой розы, нос, чуть длинноватый для совершенства, настоящий аристократический английский, резко очерченные скулы, твердый подбородок — и розовые тонкие губы с ямочками, от маленькой принцессы из мультфильма; «теперь,  — подумала она,  — я запомнила его навсегда — Джеймса, моего брата; так не учат сонеты, партии для фортепиано, как запоминают лица, когда боятся, что вот-вот расстанутся; я забуду все книжки, а его лицо буду помнить»; Джеймс улыбнулся.

        — Ты так чудесно смотришь на меня, точно видела меня во сне и сейчас сравниваешь: такой-не-такой,  — и поцеловал ее; губы у него были совсем другие, сладкие, ароматные, словно он ел мороженое с шоколадной крошкой, кусочками ананасов; и поцелуй был другой — нежный и ласковый, будто они целовались во сне и кто-то из них уже давно умер, всего лишь призрак, воспоминание, видение…  — Что это у тебя?  — сказал он, отстраняясь.  — Коробки какие-то, не обнимешь толком.
        Она сняла крышку; пахнуло корицей и апельсинами на всю прихожую, как дождем.

        — О, пирог, здорово. А это? Это мне?
        Она кивнула.

        — Что там? Письмо?
        Она замотала головой. Там была сказка, написанная Стивеном давным-давно для дочери, Лисбет, на красивой атласной бежевой бумаге; от руки, чернилами, с завитушками, ажурными заглавными буквами; не сказка, а будто черновик сказки; и в этом очарование: можно придумать свое; Берилл казалось, что Джеймсу понравится. Он взял конверт в руки, но не стал крутить, распечатывать, а прижал к груди и повел Берилл через звездное небо. Она бы тоже так сделала — сберегла бы до кровати и распечатала перед сном, чтобы снилось чудесное: «Прекрасная девушка говорит под сенью деревьев, слушая птиц, как она несчастна, как ей скучно; мимо проходит колдунья и превращает ее в птичку; за оградой стоял прекрасный юноша, он влюблен в девушку, ставшую птичкой; находит в отчаянии старого мага, тот уже давно не помогает людям, но его внук — мальчик, похожий на ангелов с фресок в старинных церквях,  — просит помочь юноше, и маг превращает юношу тоже в птичку; они сидят с девушкой в клетке и поют, а в других клетках тысячи птичек, и это все разные люди; потом за ведьмой является ангел смерти — он похож на выросшего внука мага;
парень-птичка: «А как же мы?» — ангел: «Превращениям я не обучен»; все, что он может сделать,  — это открыть клетки; они летят обратно, через много лет, в старый сад, где вновь под деревьями гуляет прекрасная незнакомая девушка и говорит о том, как она несчастна; а птички поют, и за оградой вновь стоит прекрасный юноша, похожий на ангела с фрески из старинной церкви, и улыбается птичкам…»
        Звездная прихожая закончилась и перешла в чудесную гостиную, будто зал маленького старого кафе для художников: стены из красного кирпича, штукатуренный потолок весь в толстых деревянных балках; в огромном камине пылал огонь, и один из братьев, Джун, сидел на полу, на бурой медвежьей шкуре, и жарил на длинной палочке яблоко; стены все в книжных полках и картинах, из мебели — огромный красный диван с кучей черных подушек да два кресла, красное и черное,  — потертые, продавленные; и куча ковриков на полу — деревянном, из разных пород; у дивана столик, низкий, черный, на колесиках, на нем стояла бутылка вина, на треть пустая. Мервин и Матье играли на полу в «Манчкин», Эрик лежал на диване и курил, на груди у него стоял стакан с вином.

        — А вот и Берилл,  — сказал Джеймс,  — добро пожаловать в наш брутальный закуренный красно-черный мир,  — она и вправду на секунду — замерла, розовая, золотая, серебристая, прозрачная, парни вздохнули от восторга дружно, а потом распались на возгласы: «о, Берилл, приятно познакомиться» «вина будете, Берилл?» «ужин, Матье, ужин». И Эрик, севший на диване, босой, небритый, улыбающийся: «ты просто Джульетта, Золушка, принцесса Аврора…»
        Она вручила Матье пирог, села в красное кресло; парни расположились возле ее ног, дали ей на колени салфетку, тарелку с горой еды, сунули в руку стакан воды с вином; она ела и слушала их разговор — о мосте; их действительно отстранили.

        — Не уволили пока, потому что не хватило решимости сказать. Я так сердито смотрел на главного инженера… Он замялся и пробурчал: «На время…»

        — …пока их мост не обвалился. Я сегодня смотрел весь вечер: они взяли деревянные и стальные балки — тупой плагиат. Еще и сваи решили заколачивать: во-первых, какой они будут длины, во-вторых, какой они будут длины…

        — А помните, какие мы были сумасшедшие, когда только придумывали все? Берилл, видели бы вы Эрика, который вдруг вскочил и начал пулять в тот берег всем, что под руку попадалось,  — так написали журналисты; на самом деле мы потом все часами кидались — камнями, деревом разных сортов, пластмассой, стеклом; пытались понять, что остается на том берегу, а что отталкивается…

        — Камни и железо отлетали, но мы подумали, что вдруг живой мост победит магнитное поле и просто врастет…

        — Да, жутко получилось. Спенс чуть не погиб; как всегда, впрочем. Теперь мы думаем о мосте из ткани — знаете, как во всех приключенческих романах про побег из тюрьмы: связать кучу простыней… Берилл, какая ткань прочнее? Не из батистовых же рубашек нам мост вязать…
        Берилл взяла салфетку и поискала карандаш; ей сразу предложили пять — желтых фаберовских, остро заточенных; вообще, в комнате полно было ручек, карандашей, фломастеров, бумаг с вычислениями и чертежами — видимо, мост не на шутку занимал их умы; это превратилось в соревнование с Большим городом, в победу, а не работу; она написала: «лен, хлопок, если это парусина; джинсовая ткань обычно прочная, она тоже из хлопка; брезент, тик».

        — А Эрик теперь бредит стеклянным мостом, правда? И еще из разноцветного стекла, для эффекта, он же фокусник. Работать со стеклом мы пока не умеем — опыта не было; но, представляете, Берилл, как красиво: восход солнца и сверкающий мост…  — они все замолчали, представив, и такая наступила тишина, словно кто-то сказал: дождь идет, слышите?  — и все стали слушать. В камине выстрелило полено, Спенс ойкнул и плеснул на себя вином; Джун первым засмеялся, разрядив обстановку; Берилл уже заметила, что они с братом совсем разные: Мервин серьезнее, и глаза у него темнее, и волосы; и читает он наверняка серьезные книги — по химии, математике, иногда только Диккенса; а Джун как солнечный зайчик — смешлив и лукав; жизнь для него — удовольствие, а не размышление.

        — На самом деле нужно просто ждать,  — сказал Мервин,  — пока упадет их мост…

        — Причем желательно три моста,  — ввернул Джун.

        — И тогда нас опять позовут. Эрик очень страдает, что нас отстранили.
        Эрик покраснел.

        — Вовсе нет, я злюсь, но не страдаю. В конце концов, у нас полно другой работы; мы можем хоть сейчас собраться и уехать; и покорить весь мир, застроить его гениальными мостами…

        — Ну конечно. Ты же ученый, ты не можешь этого просто так оставить; Большой город околдовал тебя… или Берилл?
        Теперь покраснела Берилл.

        — Честно говоря, нам совершенно нечем заняться. Мы все исписали формулами и рисунками, но нам хочется уже что-то делать, трогать руками, кидаться друг в друга деталями, а пока делать нечего,  — сказал Матье.  — Ужасно скучно.

«Можно зайти в книжный магазин месье де Мондевиля, моего дедушки, купить собрание сочинений Роальда Даля, сесть читать; можно гулять по городу,  — написала Берилл,  — здесь много интересного. Брошенные дома, в них целые миры…»

        — Погодите, Берилл, пока я не забыл, у меня для вас подарок,  — сказал Матье и вышел из комнаты; вернулся через секунду: в руках у него была небольшая розовая коробка.  — Это от одной моей сестры, я описал ей вас, и она сама выбрала из своей коллекции,  — он положил коробку Берилл на колени бережно, как спящего котенка.  — Посмотрите.
        Берилл открыла коробку — там оказались туфли, балетки из розового атласа, настоящие пуанты, только без гипса в носках; розовые ленты-завязки, острый вырез; Берилл испугалась, что они все сейчас смотрят на нее, а она не знает, как реагировать: обрадоваться или отказаться,  — она никогда не носила обуви; но туфли были такими красивыми, такими восхитительными, как сон, в котором ты влюблен и все получается.

        — Как она угадала, что вы будете в нежно-розовом атласе,  — сказал Матье.  — Это туфли одного молодого модельера, он делает только обувь, мои сестры обожают его — Кароля Калиновского… вам нравится?  — он вытащил их из коробки, взял ее ногу и надел одну балетку, обмотал розовыми лентами лодыжку; прикасался он легко и тепло, Берилл захотелось закрыть глаза и плыть, как на корабле.  — Ну как? Не тесные?
        Она помотала головой. Это было странное ощущение: нога в туфле. Но не плена или защищенности — а сродни надетому на палец кольцу Джеймса — какому-то символу. Она вытянула ногу, покрутила ею в воздухе; парни засмеялись. Туфля была точь-в-точь, как сшитая на заказ, даже разнашивать не нужно, можно сразу бежать на бал. Матье, довольный, надел ей вторую. Она встала с кресла и покружилась чуть-чуть в нескольких па из книг месье де Мондевиля. Парни захлопали. Она поклонилась и вернулась в кресло; Матье принес чай, кофе, еще вина и ее пирог, разрезанный на шесть частей, и взбитые сливки к нему.

        — Так что там про путешествие по Маленькому городу? Мервин, по-моему, этим уже занимается,  — сказал Матье.
        Мервин кивнул.

        — Я открыл для себя кафе «Звездная пыль», там божественные кофе глясе и вишневый пирог…

«Я живу рядом; там по утрам пекут чудесные круассаны с сыром и шоколадом»,  — написала Берилл.

        — Здорово, значит, я шел правильным путем. Еще я был в часовне Святого Себастьяна,  — «это мой приход»,  — написала Берилл.  — А еще я видел очень красивый и мрачный дом из черного камня, весь в розах; я сначала подумал, что это церковь, но двери были заперты, и окна тоже; он необыкновенный — будто на грани других миров; знаете, я читал в одной книжке: есть такие места, в них словно пропускной пункт в то место, где сходятся все миры,  — в Темную Башню, так было в той книжке; порталы; вот этот дом — такой портал; наверху роза из разноцветного стекла, змея, обвившаяся вокруг меча…

«Это дом Ордена Змеи; там жил человек, который был сыном смертной женщины и вампира, его звали Стивен Леви. Я очень люблю этот дом, знаю, где лежит ключ от него; у Стивена была дочь, Лисбет Леви, я сейчас сижу в ее платье». Они прочитали и оцепенели от красоты и невозможности истории. Воздух наполнился запахами гвоздики, хвои и мандаринов, словно в Рождество. Потом Матье сказал: «не могу, пойду глинтвейн приготовлю, все будут? мне нужно подумать»; вернулся с подносом, на котором стоял глиняный кувшин и шесть глиняных кружек. Глинтвейн был из белого вина, с очень сладкими яблоками и кусочками апельсинов.

        — Может быть, пока наш мост не готов, строится где-то в другой реальности — в этой мы побродим по городу?  — предложил Джун.  — Встанем рано утром, поедим в «Звездной пыли» круассанов…

        — Вишневый пирог, вишневый пирог и горячий шоколад!  — закричал Джеймс.  — Там подают горячий шоколад?  — и посмотрел на Берилл. Она кивнула: «с корицей и сливками».  — То что нужно, еще свежий номер «Эсквайра»; вчера пришел, возьму с собой.

        — А потом пойдем в тот дом? Вы согласны, Берилл? Дом впустит нас?
        Берилл пожала плечами. Дом ведь и вправду был живой. Как и весь город. Ее город. Ее сердце забилось: теперь у нее есть друзья, которым можно показать секреты и сокровища, с которыми можно бродить бесконечно, может быть, даже говорить о снах, о книгах, сидеть ночью на Краю, на пледе, и пить какао из термоса, и смотреть на луну. Ей захотелось, чтобы стеклянный или льняной мост никогда не построили; такими они были все красивыми. «Там библиотека, вам понравится; она как раз вся в красных тонах, даже рояль в ней красный; ванна как бассейн, выложена мозаикой, и зал, полный изображений святого Себастьяна»,  — когда Эрик прочитал это, то посмотрел на нее внимательно и ласково; они решили утром встретиться у дома Берилл. На выходе Эрик обнял ее за плечи: «ты не останешься?»; она вскинула на него ресницы испуганно, точно ее пригласили впервые на танец; руки его даже сквозь плащ были тяжелыми и горячими, и сам он незнакомым — он выпил много вина, много курил и был совсем взрослым, чужим, будто незнакомой землей; Берилл почувствовала себя очень хрупкой.

        — Нет,  — пробормотала она.  — Нет… я…
        Он сжал ее крепко-крепко, словно это не она была вовсе, а какая-то оставленная далеко, давно близкая, знакомая, любимая; они стояли на пороге, наступила уже совсем ночь, и почему-то прожектора не горели, и люди не работали; точно сегодня все забыли про мост и отправились по домам, смотреть «Книжный магазин Блэка»; было темно-темно, и ветер шелестел в травах, и Большой город на том берегу казался морем, огромной черной бездной, больше ночи, сам космос. Потом он отпустил ее, и она пошла сквозь траву и почувствовала вдруг: что-то не так, непривычно — ноги не намокли от росы; сняла балетки — пришлось сесть в траву, чтобы развязать ленты: Матье, инженер, закрутил на совесть; она засмеялась, вспоминая их улыбки, глаза, разгоряченные слова, кто как держит сигарету; и растрогалась: ей казалось, она влюблена в них во всех…
        Утром она надела самое простое: белый, тонкий, будто из шелка, свитер с коротеньким рукавом, белую пышную, рок-н-ролльную юбку и кольцо на новой цепочке; поколебалась и надела балетки; подумала: «ну вот, теперь чулки, колготки, носки подбирать — что-нибудь белое, розовое, оранжевое, бежевое, полосатое»; стояла и ждала их возле «Звездной пыли», волновалась: а вдруг не придут; но они пришли — появились вместе с солнцем; они шли посреди улицы, все пятеро, как музыканты на съемке клипа — в ногу; и каждый уникален, прекрасен — созвездие, ювелирная коллекция; Эрик посредине — высокий, стройный, в приталенном черном итальянском пальто, в черной водолазке, джинсах, сапогах, мистер Дарси на скачках; слева от него — Джеймс, утренний цветок, пышная челка, в рубашке поло, в серых узких вельветовых брюках, в серой кепке, в сером пиджаке Конфедерации; справа — Матье, яркий, как орхидея, как девушка, которая осталась с вечеринки ночевать у парня, совершенно до вечеринки незнакомого; и теперь, в рабочее утро, едет в автобусе в красном платье с пайетками, на огромных каблуках,  — Матье в малиновом свитере, в
темно-коричневых облегающих джинсах, черный кожаный пиджак через плечо; и по краям — братья: янтарь, курага, коньяк, бренди, молочный шоколад — в одинаковых рубашках цвета палой листвы, в вязаных бежевых жилетах, в синих джинсах и клетчатых куртках с коричневыми вельветовыми капюшонами. Люди на них оглядывались, глазели, как на аварию…

        — Привет, Берилл, как ты хороша,  — расцеловали ее, закружили, будто они все дружат со школьных времен, будто история не про странные города и непостроенный мост, а про школьную рок-группу, про любовь, про Элвиса, про Битлз, про челки и напомаженные коки, про вельветовые пиджаки, про молочные коктейли, про мотоциклы и танцы — в пабе и поздней ночью, когда родители спят или уехали в гости, и вы вдвоем; Элвис поет: «Люби меня нежно», или Роб Томас: «Мое, мое, мое»; никто еще не сказал: «Я люблю тебя», но уже скоро — вы, обнявшись, танцуете, и торшер розово-оранжевый; ночной город за окном, и никого, кроме вас… Они завалились в «Звездную пыль», заказали всего-всего: блинчиков с бананами, омлет с сыром, круассанов, шоколадного мороженого, горячего шоколада, вишневого пирога, пирожков с малиновым и персиковым вареньем, горячего молока; Берилл слушала их разговоры — все про мост — и любовалась каждым; подумала: «как здорово быть бандой». Между ними существовала фантастическая химия, от них точно отлетали искры, так им хорошо и интересно друг с другом; они были словно маленькая атомная электростанция;
воспоминаниями об одном этом утре в кафе можно обогреваться несколько зим подряд. Они курили, все по-разному: Матье свой «Житан», сплевывая очень манерно, будто девица с рисунков Тулуз-Лотрека, отчего хотелось смотреть на его яркие губы; Эрик сигарету за сигаретой, тоже очень крепкие, но разные — у него было сразу несколько пачек: «Лаки Страйк», «Голуаз», «Капитан Блэк»; Джун курил с мундштуком, который сделал сам еще подростком, а Мервин — самокрутки, у него была машинка и чудесная коричневая сливовая бумага и сливовый табак; а Джеймс курил маленькую трубку. Берилл попробовала все и ужасно закашлялась. То, что парни не съели, им завернули в красивые фирменные пакеты; и они отправились гулять — Берилл показывала им свои любимые дворы: с лавочкой, на которой было вырезано: «Моей любимой Никки. Я хочу сидеть с тобой рядом всю жизнь. Рэй»; со стеной, расписанной под фреску Микеланджело; с садиком, полным роз — они бы завяли, ведь в доме никто не жил,  — но Берилл ухаживала за ними уже несколько лет, хотя ничего не смыслила в розах: просто подрезала и поливала в жару, и розы цвели так, словно кто-то
больше ничем не занимался, а только ими; а потом они пришли к дому Змеи. Он лег на них тенью, хотя день стоял солнечный, будто они действительно собирались перейти в другой мир, где шла война — народ с севера захватил все страны, и Светлый маг собирает войско, и растит короля, который сможет возглавить его; король совсем мальчишка, у него золотые глаза, но он уже видел смерть и боль, и только любви ему не хватает, чтобы стать сильнее всех… Джун вздохнул:

        — Страшно. Там точно нет подвала с Нюрнбергской девой?

«Там очень уютно на самом деле»,  — написала Берилл; с собой она взяла красивый блокнотик с черно-белым изображением старинного Лондона, с черной закладкой-лентой и сразу с карандашом, мягким, черным, рассыпчатым.

        — А по-моему, настоящее приключение,  — сказал Джеймс. Берилл улыбнулась, она тоже всегда так думала: вот настоящее приключение; показала им, где ключи, сказала дверям: «Здравствуйте», и ребята тоже, вразнобой, никто не удивился; зал с флагами их поразил; «что это, тронный зал,  — сказал Мервин,  — я так себе и представлял; торжественно и мрачно»; она включила свет, и сразу стало уютно; они разбрелись кто куда. Только Эрик и Джеймс направились с Берилл в библиотеку.

        — Ого,  — восхитился Джеймс,  — какие лестницы!  — Берилл никогда не замечала их: лестницы вдоль полок, до самого верха, тонкие, изящные, из красного дерева; можно было стоять на ступеньке и двигать лестницу, опираясь на полки и просто отталкиваясь: они крепились к нижним и верхним полкам каким-то простым, но гениальным механизмом.  — У моих родителей такие же.

        — Не надо, Спенс,  — сказал Эрик.  — Это старый дом. Может, здесь не все работает. Берилл, ты проверяла лестницы?

«Нет,  — хотела сказать Берилл,  — я только сейчас их заметила; я всегда жалела, что их нет, потому что здесь потрясающие книги, но до некоторых не дотянуться; я залазила на кресла…» Но Джеймс уже вскарабкался на одну: «что вам достать? тут одни приключения: «Робинзон Крузо» в кожаном переплете, кажется, первый экземпляр…»; он залез на самый верх и стал двигать лестницу, восклицая от восторга; «Спенс, прекрати, это ужасно выглядит, меня тошнит, будто я на карусели»,  — поморщился Эрик; «Рустиони, ну, пожалуйста, я же сказал, что у меня дома такие…» — и тут верхняя ступенька, за которую держался Джеймс, лопнула; о нет, подумала Берилл, нет, только не здесь, почему на лестнице, в библиотеке, почему так нелепо; почему он не мог упасть где-нибудь в горах, где красиво, сосны и огромное небо; со стеклянного моста, чтобы падать и смотреть на небо, и думать, что летит; а Джеймс уже падал, медленно, раскинув руки, словно внизу — снег или озеро, которые его подхватят; огромные ладони; и в куполе засияло солнце; и Джеймс очутился ровно посредине столба света, будто спускался с небес: святой или падающая звезда,
королевский рубин; иди, Роланд, есть и другие миры, кроме этого…
        Он упал на красный ковер, неловко, подвернув руку, лежал и не двигался; Эрик в секунду перепрыгнул рояль, как тигр, и упал рядом с ним на колени; взял его лицо, нежно, как бабочку, стараясь не повредить крылышки; но Джеймс был уже мертв, поняла Берилл; дом Змеи убил его или просто случайность — уже неважно; кольцо Джеймса казалось раскаленным, она почувствовала ожог на коже, словно оно знало, что случилось с хозяином; и теперь он вечно будет падать здесь, в библиотеке, в снопе, в столбе света, хрупкий мальчик; она задыхалась, не могла поверить, не могла закричать, заплакать — «я немая,  — подумала она,  — теперь я совсем немая, как русалочка»; а Эрик сжал кулак и зарыдал.
        Planet earth

        Ангел села на кровать — огромную, розовую; не кровать, а торт на день рождения Трех Толстяков; всю в бантах, рюшах, подушках, книгах, золотистых обертках из-под конфет; вздохнула, будто собралась лезть в горячую-горячую ванну — после того как попала под ливень, надо, а то еще придется пол-лета болеть,  — и развернула журнал — толстый, глянцевый, яркий, как целый ворох бабочек в лицо; тираж миллион пятьдесят тысяч; может быть, сейчас миллион или пятьдесят тысяч девушек раскрывают его на той же самой странице — на интервью с Кристофером Руни, на его ослепительно-прекрасном, как падение звезды, как солнечный блик, лице. Рано утром журнал купила ее старшая сестра, Дениза, по пути на работу — она работала в замке Скери первым садовником; покупала газеты, журналы в страшном количестве — обо всем — о кино, дизайне, девчачьи, про моду, кулинарные; когда журналы пересыпались за порог ее комнаты, она раздражалась, ехала в IKEA, приобретала там коробки, собирала, относила все на чердак, кряхтя и ругаясь, но все равно покупала; а этот сразу побежала отдать Ангел, открыв на странице с Кристофером; Ангел
работала в этот день — она три дня в неделю работала официанткой в кафе «Звездная пыль»: красные диванчики, фотографии старых актеров — Дмитрия Дорлиака, Венсана Винсента, Джин Харлоу, Энн Дворак; «я даже на работу опоздаю,  — сказала сестра,  — посижу у тебя, съем второй завтрак, ну скажи, что там, что? там есть про тебя?» «Дениза, ну, пожалуйста… у меня посетители… я вечером посмотрю»; Дениза закатила глаза, сделала заказ: глясе и блинчики с абрикосовым джемом и корицей — и сказала: «заметь, не про кино журнал, не мужской, а Cosmo! это настоящая слава…»; на обложке улыбалась какая-то очередная модель, в летнем, желтом, с коричневыми и синими цветами платье; «красивое,  — подумала Ангел,  — надо будет поискать себе такое»; все заголовки разноцветные — и этот — ярко-красный, алый, пунцовый, цвет «МаксФактор»: «Кристофер Руни, голубоглазый гений»; Ангел носила журнал с собой весь день, в кармане фартука; Дениза купила мини-Cosmo, а карманы в фартуке были большие: помимо журнала, туда влезали салфетки — вытирать со столов, сдача, чаевые, блеск для губ, книжка — «Из праха восставшие» Рэя Брэдбери; и куча
круглых шоколадных конфет в золотой фольге; весь день смесь любопытства, чуда и ревности не покидала ее. Она не стала читать после смены, когда кафе закрылось и весь персонал сел пить чай с вишневым пирогом; она даже чуть не забыла журнал в кармане фартука: уже переоделась в чудесное голубое платье со сползающими с плеч рукавами-фонариками, с летящей юбкой по колено — она купила его зимой и мечтала: скорее бы наступило лето, чтобы носить,  — и белые атласные балетки; закрыла свой шкафчик и вспомнила: журнал! Кинула в сумку и сразу пошла домой; пешком ходить было одно удовольствие: весна пришла как костер — яркая, жаркая; пахло черемухой, сиренью — так густо, будто главную улицу облили из канистры духами вместо бензина; подожгли весной; мама и бабушка уже спали; только из комнаты Денизы шел свет — розовый, будто в комнате творилось волшебство: у них с дочкой Катрин был чудесный розовый ночник-шар, огромный, как старинный глобус; Ангел поставила набираться ванну, налила туда сиреневой пены и не выдержала — села на кровать, открыла журнал. Фотография была потрясающей: лицо Кристофера снято очень близко,
четко, со всеми порами; и весь он бело-розовый, девчонка такая, крошечные родинки над узкой верхней губой, а пухлая нижняя губа чуть тронута блеском для губ, отчего казалась влажной, сверкающей и еще более пухлой и изогнутой,  — не рот, а бутон, как в средневековых поэмах; черная челка на один глаз, такой персонаж аниме; и огромные голубые глаза. Ангел показалось, что она в них отражается, как в зеркале, проваливается в зазеркалье, как Алиса Кэрролла. Само интервью было небольшое — Кристофер терпеть не мог интервью; отвечал коротко; конечно же, его спрашивали о девушке: есть, нет; он ответил, что есть, но это безнадежно. Ангел расстроилась, так капитально, словно все еще с утра не складывалось, а теперь вот вечером, перед выходом в оперу или на вечеринку, вдобавок и колготки порвала, и на платье опрокинула йогурт.
        Кристофер был влюблен в нее с детства, с первого класса. Они сидели за одной партой; он приносил ей цветы: зимой — тюльпаны, весной — черемуху и сирень; перевязывал цветы разноцветными ленточками; дарил ее любимые конфеты — шоколадные, круглые, в золотистых обертках; они продавались в кондитерском магазине на развес; все девчонки в школе сразу возненавидели ее за эту любовь — и никто с Ангел не дружил, не здоровался, все только шушукались при виде нее — все десять лет; это было ужасно, и Ангел терпеть не могла за эту пытку Кристофера. Она его боялась — ведь дедушка Кристофера был известным композитором, писал дивные — звенящие, нежные, переливающиеся, сверкающие, словно платья принцессы из «Ослиной шкуры», таинственные, как падение снежинок в стеклянном шаре с домиком, саундтреки к странным, награждаемым на всяких узкоспециальных изысканных кинофестивалях мультфильмам: по рисункам Тулуз-Лотрека, про космос по Стругацким, по «Поминкам по Финнегану» Джойса; Ангел видела последний — совсем сумасшедший мульт, мрачный, готический какой-то, больше немецкий, чем ирландский; потом дедушку Кристофера
пригласили в местную музыкальную школу директором, и он быстро превратил ее в самое престижное начальное музыкальное заведение в стране; родители записывали детей в очередь с младенчества, чтобы те учились в этой музыкальной школе; а еще он писал рождественские и пасхальные оратории для их кафедрального собора; слушать их приезжали люди со всей Европы; на Пасху и Рождество с пяти утра стояли, чтобы занять место; главную женскую партию исполняла всемирно известная сопрано, причем совершенно бесплатно; Ангел трепетала перед этим человеком, Андреасом Руни — высоким, тонким, седым, элегантным, невероятно красивым, как заледеневшее море; а отец Кристофера, Леонард Руни, был поэтом, в десять лет у него уже вышла первая книжка — «Отражение комнаты в елочных игрушках»; а когда Кристофер учился в пятом классе, его отец стал лауреатом Нобелевской премии по литературе, самым молодым в истории премии; он владел большим книжным магазином в городе и был директором городской библиотеки — библиотеке насчитывалось несколько сотен лет; устроенная в здании бывшей церкви, средневековая, вся в витражах, с каменным резным
полом, винтовыми лестницами, она казалась святилищем из «Имени розы»; и в ней на самом деле хранились очень редкие книги по искусству, до которых допускались только люди в перчатках и со стопкой разрешений; Леонарда Руни Ангел видела всего несколько раз: рыжеволосый, кареглазый, вечно небритый, действительно очень молодой, в коричневом вельветовом пиджаке с заплатками на локтях, в потертых джинсах, он не выглядел всемирной знаменитостью и сыном всемирной знаменитости; он был, скорее, похож на Индиану Джонса — искателя приключений с докторской степенью по археологии; он был безумно привлекателен. Но не женат. Кристофер появился в результате студенческого приключения: Леонард переспал с одной девушкой, но она собиралась замуж за другого, а делать аборт ей было нельзя по состоянию здоровья, и тогда Леонард поклялся, что заберет ребенка и никогда не напомнит о себе, и заставил ее подписать документы об отказе. Все ждали, что он женится на местной девушке, но он так и не женился — похоже, ему хватало книг. То же и с Андреасом: бабушки у Кристофера не имелось — Андреас был женат в молодости, но они
развелись, и Андреас как-то забрал Леонарда от мамы и сам растил его. Ангел казалось, что Руни владеют всем городом, что они главное национальное достояние страны. Мужчины Руни жили за городом, в удивительном доме — большом, деревянном, недалеко от города, среди сосен; внутри тоже все было деревянным, золотистым, медовым, коричневым, бежевым; диваны и кресла в разноцветные полоски и заплатки, лоскутные ковры и пледы, большая кухня, библиотека, комната с роялем, комната для гостей, спальня Андреаса, спальня Леонарда, лестница наверх — в мальчишескую комнату, полную игрушек; и самое главное — огромный круглый камин в центре дома, очаг; на втором этаже, вместо пола, в маленькой гостиной было стекло, и казалось, что там тоже камин, можно раскачиваться в кресле-качалке и смотреть на огонь сверху; и свет можно не включать — комната наполнялась теплыми бликами, шедшими снизу; в этом было что-то от мифов — огонь земли. В одном из журналов по дизайну, которые покупала Дениза, как-то написали об этом доме — оказывается, его проектировал сам Андреас для Леонарда, а потом в нем вырос и Кристофер. Сейчас —
знаменитый режиссер.
        Первый фильм он снял в семнадцать — он назывался «Absolution», черно-белый, с цветными вставками типа огня или крови, или красных губ после поцелуя, или красного платья девушки а-ля «Плезантвиль»; мюзикл, все песни в фильме звучали полностью, их написала и исполняла какая-то сумасшедшая английская группа — симфорок, очень мрачный, тяжелый, драйвовый и изысканный; разбиваемое пианино, рев гитар, барабанный бой; и голос — молодой, злой, кристальный, добирающийся до немыслимых высот; и сюжет — бешеный микс из Сент-Экзюпери, его «Военного летчика» и «Маленького принца»: молодой парень оканчивает летное училище, и тут объявляют войну, совершенно безнадежную, потому что страна проиграет; но их самолеты все равно летают, сражаются, их убивают, а в это время мирное население эвакуируется; и на фоне этих глобальных событий молодой летчик влюбляется в девушку, которую мельком увидел в толпе; и мечтает о жизни с ней — вот они поженились, вот их дом, вот их дети, внуки, сад; между полетами еще пишет сказку о Маленьком принце; как он встретил его в пустыне; в конце он со своим самолетом объявлен пропавшим без
вести; и самый последний кадр: он летит над морем — и тень самолета на волнах превращается в тень летящего человека; и все это вперемешку с кадрами старой военной хроники. Ангел смотрела фильм в кинотеатре; сердце ее остановилось, когда она увидела последние кадры; ей показалось, что в зале так много людей, что нет воздуха; она стала выбираться на улицу, спотыкаясь об людей, наступая на чьи-то ноги и рассыпанный попкорн, поминутно извиняясь; выбежала и схватилась за стену, будто у нее сердечный приступ. Кто-то обернулся, пожал плечами: вот странная девушка. Кто ему сказал? Ему кто-то сказал? Ведь о ее секрете знают только семья, ее подруга Милана и Оливер.
        Наверное, это просто совпадение, интуиция влюбленного Кристофера.
        И даже Оливера не было рядом, чтобы поддержать,  — ее лучшего друга. Он играл в этом фильме главного героя, летчика.
        Все вокруг считали, что Ангел Вагнер влюблена в Оливера Рафаэля, поэтому она отвергает Кристофера Руни. Оливер был старше ее на три года; они познакомились, когда Ангел исполнилось четыре года, а ему — семь. Они гуляли с Денизой возле школы, там стояли качели, горки, даже маленькая карусель; Дениза отвлеклась на чудесного котенка, серебристого британца, которого кто-то принес похвастаться — подарили на день рождения; «а где моя сестренка?» — хватилась Дениза; Ангел исчезла. Вся детвора кинулась искать сестренку Денизы. Среди них был Оливер, одноклассник Денизы. «Как она выглядит?» «Вся в красном,  — сказала Дениза,  — красные беретик, пальто, шарфик, чулочки, платье, перчатки, сапожки и зонтик — все красное». Оливер ее нашел. «Привет,  — сказал он,  — куда ты идешь, девочка в красном?» Она стояла в луже и смотрела на свое отражение. «Как ты думаешь, ответила она,  — там, в луже, тоже я, такая же, с теми же привычками и любовью, или же совсем другая девочка?» Уже в четыре года Ангел умела читать и размышлять. Оливера она растрогала. «Совсем другая,  — сказал Оливер,  — там совсем другая девочка. Ее
зовут не Ангел, а Легна, и она рисует левой рукой. И любит наверняка не просто горячее молоко, а молоко с “несквиком”». Ангел это понравилось, и они подружились. На следующий день Оливер пришел к их дому, самому сумасшедшему в городке — розовому; это был дом мечты бабушки, чье детство прошло в войну: все вокруг суровое, серое, коричневое, черное; и однажды ей в руки попала книжка про Барби; с тех пор она мечтала о розовом доме, полном розовых вещей; и когда стала взрослой, позволила его себе. Дом был с красной черепичной крышей, золотыми оконными рамами и верандой из разноцветных стеклышек. Внутри — розовая кухня с розовой посудой; две розовые ванные; розовая гостиная — с розовым диваном, розовым ковром, розовыми шторами и лампами; и пять розовых спален с огромными кроватями в форме сердечек, да еще с бело-розовыми балдахинами. Бабушка три раза была замужем, но со всеми мужьями разошлась; от второго брака у нее осталась дочь, мама Денизы и Ангел; та тоже развелась с мужем и вернулась в мамин розовый дом; потом и Дениза вышла замуж, но ушла от мужа в первый же год; у нее росла дочка Катрин, и розовый
дом радостно принял их обеих в свои сахарно-плюшевые объятия. Оливер вычислил комнату Ангел по висящим в качестве украшения пуантам — Ангел обожала танцы — и кинул ей в окно аккуратно камешек; она выглянула; вышла на розовое крыльцо, оплетенное розами; а потом посмотреть, кто там, вышла бабушка; Ангел их познакомила, бабушка пригласила Оливера на чай с шарлоткой; Оливер был в восторге от их дома, хотя в городе при упоминании о нем крутили пальцем у виска. Пять женщин в розовом доме… Но Оливер сам из странной семьи — Рафаэли были хиппи, двери в их доме всегда открыты нараспашку; там играла музыка, курилась трава; из пианино росли цветы; всегда имелся горячий чайник и свежий чай — потому что постоянно кто-то находился в гостях; детей в семье было девять, половина умела читать мысли или предсказывать будущее, и все девять с чудными, как цикл детских стихов, именами: Облачко, Осень, Снег, Лепесток, Ромашка, Дуг, Калина, Капелька, Река; Луг — это настоящее имя Оливера; Оливером он назвал себя после первой своей роли — Оливера Твиста в школьном спектакле; и Ангел называла его Оливером. Они качались на
качелях, купались в море, собирали ракушки и делали из них украшения, рисовали картинки, катались на велосипедах, сочиняли истории; потом Ангел пошла в школу и на танцы, а он встречал, провожал ее; и у них оказалось полно секретов; Кристоферу уже не было места в жизни Ангел.
        Он злился, потому что привык, что ему сразу все удается, падает в руки, поскольку он — Руни; все ждали от него таланта — и он оказался гениальным режиссером; в пятом классе ему подарили камеру; а до этого он много-много рисовал, везде, на всем, яркие сумасшедшие комиксы — про банду, про пятерых ребят: у одного, когда он злится, пальцы превращаются в лезвия, второй кидается огнем, третий плюется кислотой, четвертый превращается в гигантское насекомое, пятый может тянуть руки и ноги в бесконечность — как резина; а потом он все начал снимать: свет, дождь, как кто-то долго играет на пианино; Ангел — как она качается на качелях; рассвет, прибой; как загорается и гаснет постепенно и опять загорается гирлянда на новогодней елке; как распускаются по утрам розы в розовом саду замка Скери, в котором работала Дениза… А потом он подошел в школе к Оливеру: Оливер был очень худой, он лет с тринадцати начал курить, и от этой нездоровой худобы он казался еще выше, Кристофер ему еле до плеча достает, и тонкий, хрупкий даже, как фарфоровая пастушка,  — и стал ему что-то говорить, а в школе все шептались,
шушукались: ну что же там, у этой троицы,  — срослось-несрослось, кто с кем? Оливер был потрясающе киногеничен. Кристофер первым увидел, что неуклюжий мальчик-хиппи безумно красив, словно Мальчик-звезда из сказки Уайльда: фиалковые глаза, черные ресницы, черные волосы, дивно изогнутые губы, идеальный нос; только бабушка Ангел давно заметила, как хорошеет Оливер, но решила подождать, когда это заметит внучка; а Кристофер попросил Оливера попозировать, поиграть — для маленького фильма, но на большой конкурс. Оливер просто курил, смотрел в ночное окно; но это была абсолютная красота, этим кадрам аплодировали стоя; и Кристофер получил первый приз, хрустальную статуэтку, и немало денег — и в итоге бросил школу и стал снимать; путешествовал, купил свет, сложные камеры, набрал народ, подружился с кучей музыкантов, снял Оливера еще в паре короткометражек, а потом они уехали и сделали этот фильм. Оливер постоянно звонил и писал; говорил «скучаю»; и точно так же звонил Кристофер, а письма его были километровыми; так Ангел осталась жить в Скери одна.
        До конца школы она так ни с кем и не разговаривала. Девочки ей не прощали двух крутых парней. Ангел и дела до одноклассников не было. Она окончила еще и танцевальную школу и стала заниматься танцами с маленькими детьми — четыре раза в неделю; а три раза работала официанткой в «Звездной пыли»; и была счастлива.
        Она дочитала журнал и вздохнула. Безнадежно? Кристофер был то слишком близко, то слишком далеко. Его нужно выслушивать, поддерживать, вдохновлять. Ездить с ним по миру, наливать ему чай. А она не хотела никуда ехать. Ей нравился ее Скери, город, которому тысяча лет в следующем году; в войну ему повезло, он остался почти нетронутым. Узкие, мощенные булыжником улочки, на которых не развернуться современной машине; маленькие магазинчики с выставленными на улицу корзинами с фруктами и цветами, на английский манер целиком занимавшие первые этажи, городская площадь с кафедральным собором и ратушей, домики с разноцветными дверьми, садиками и окнами, которые украшали кто чем мог: статуэтками читающих детей, моделями кораблей и маяков, раковинами. Главная улица города выходила к морю, к бухте и дальше — к пляжу и прогулочной полосе; в море виднелись три маяка; а в конце города было старое кладбище и закрытая церковь. От моря город шел в две горы: на вершине одной стояли две мельницы, они по-прежнему мололи муку, и все пироги в городе стряпались только из местной муки; а на другой стоял замок Скери — он, в
отличие от города, не был старым: ему насчитывалось от силы сто пятьдесят лет; это всего лишь реконструкция родового замка семьи Дюран де Моранжа, который сгорел в революцию; сама семья спаслась, уехав из страны; со всеми деньгами и драгоценностями, и воспоминаниями, и чертежами; по ним один из Дюран де Моранжа и выстроил копию замка. В буклетах для туристов его называли просто: «Дом с хорошим видом». Хотя это был настоящий замок — с потайными лестницами, библиотекой, башнями, огромным розовым садом. Последний из рода — Макс Дюран де Моранжа — уехал, стал известным писателем, автором ужастиков и сказок о вампирах, и подарил замок городу, по-прежнему выплачивая деньги за его содержание. Замок открыт для посещений; вся семья Вагнер работала в нем: бабушка была там когда-то служанкой и помнила Макса Дюрана еще маленьким, катающимся на велосипеде по саду с учебником по алгебре; существовала какая-то загадочная история с его отцом, матерью и бабушкой; кажется, его отцом был его дядя, а его мать и бабушка влюбились в одного и того же человека; бабушка Ангел была нелюбопытной, считала, что истории сами тебя
находят, а не нашли — ну и не стоят они того; мама работала экскурсоводом, а Дениза — первым садовником. Вид из окон замка и с лавочек на море и город внизу действительно был изумительный — словно ты попал в сказку — «Властелин Колец» или Андерсен, что-то бесконечно совершенное. А еще можно сидеть в саду и смотреть, как цветут розы… Ангел обожала Макса Дюрана, прочитала все его книжки, вырезала все интервью с ним или даже просто упоминания; над столом у нее висела фотография с автографом: «Ангел Вагнер, чудесной девочке»; это Оливер подарил — ведь лучшим другом Макса был старший брат Оливера — Снег Рафаэль, композитор и следователь; они учились вместе в школе и теперь вместе жили где-то далеко, в мире; Оливер почти не помнил брата, но собирал про него вырезки и писал ему письма, а однажды попросил для Ангел фото и автограф, и Снег ответил, прислал — о чудо — на один из дней рождения Ангел; а про мир было здорово думать, но Ангел никуда не хотела уезжать, она любила этот город, полный тайн, жизни, чудесных мест, роз, скамеек, крика чаек, запаха моря; любила прикасаться к стенам обыкновенных домов,
каменным, заросшим плющом, виноградом, хмелем, жимолостью; и слушать, что они говорят; любила кафедральный собор, исполинский, черный, в узких, как ресницы, окнах; в золотых, красных, синих стеклах; в шпилях — как еж; она ходила в него с детства, у ее семьи были даже свои места — пятый ряд слева, первые три; с расшитыми бисером подушечками и молитвенниками; кто-нибудь в день да посещал мессу: бабушка, или Дениза с Катрин, или мама, или Ангел; у мамы чудесный голос, и она иногда пела псалмы, хотя в голосах недостатка не было; она училась в музыкальной школе Руни, играла на скрипке и пела в хоре, не окончила, отвлеклась на личную жизнь, но Андреас Руни ее помнил и улыбался, здоровался, давал петь, и мама потом весь вечер спрашивала: «ну как? ну как?» — а все ее уверяли, что прекрасно, лучше, чем великое сопрано; и бабушка пекла мамину любимую шарлотку. С Ангел Андреас тоже здоровался, и Ангел думала: «А знает ли он обо мне и о Кристофере?… Наверное, он бы не простил такого жестокосердия: какая-то девчонка из розового дома украла сердце внука и держит в обитой атласом шкатулке для украшений — в форме
кошки, в розовых атласных оборочках. Но я не жестока, это Кристофер бессердечен в своей страсти… забрал у меня Оливера…»
        Кристофер писал ей о своих планах на кино: он снимет «Щелкунчика», мрачного и яркого, в стиле Бартона, потом «Алые паруса» — из этой книги сделали слащавое говно, а на самом деле она такая крутая, жесткая и красивая; но самое главное — это снять «Преступление и наказание»; он прочитал эту книгу сам, не по программе русской литературы, а потому что нечего было читать, а его отец накануне говорил за ужином о Достоевском: его пригласили на тематическую конференцию в Санкт-Петербург; шел дождь, и нельзя было гулять, и Кристофер прочитал «Преступление и наказание» за несколько часов; и сразу влюбился в него — в Раскольникова, в свои мысли о нем, классическая влюбленность. «Кстати, он был замечательно хорош собою, с прекрасными темными глазами, темно-рус, ростом выше среднего, тонок и строен». У Кристофера началась увлеченность красотой; он собирал репродукции со святым Себастьяном и штудировал Умберто Эко. «В моей семье принято увлекаться чем-то абстрактным, безжалостным, безупречным; отец был увлечен цветописью; дедушка — игрой в бисер. Есть успокаивающие поговорки, вроде что все люди красивы, что
настоящая красота идет изнутри, что тело — лишь сосуд и прочая. Но когда в толпу входит безупречно красивый человек, сразу хочется сделать кому-нибудь больно. «Кстати, он был замечательно хорош собою, с прекрасными темными глазами, темно-рус, ростом выше среднего, тонок и строен». А-а! Я просто пел. Я сразу увидел его, прекрасного. Я без конца рисовал, фотографировал вещи, тени, улицы, представлял ему костюм: темно-синий, почти черный пиджак, как мой, белая рубашка с грязным воротником и цепочка — со скорпионом или жуком-скарабеем… Даже нарисовал его на стене, маслом; «у тебя очередной приступ ремонта?» — спросил отец, когда я взял стремянку; я показал: это Раскольников идет по улице, руки в карманах, высокий, стройный, самые красивые ноги и плечи на свете, походка бывшего танцора,  — Саймон Де Бон, клип на «Ordinary World». «Я думал, он страшный и в пальто»,  — сказал отец; он курил и тоже был само совершенство. По книге глаза у Раскольникова черные, но мне виделись синие, глубоко синие, внезапно синие, как синий шар стеклянный от IKEA, дизайнерская безделушка, способная заменить человеку модель
Вселенной и целый мир. Я рассказал отцу свою теорию: красота Раскольникова — основной стержень романа, связующая, клейстер. Движущая сила событий — его красота; все в него влюблены. А старуха — это безобразие, это обыкновенный мир; столкновение обыкновенного и высшего — абсолюта, красоты, эталона — в этом конфликт. В каждом романе Достоевского есть роковая красивая истеричная женщина, из-за которой весь сыр-бор. В этом романе такой женщины нет, в этом романе la femme fatale — Раскольников. Целый клубок мыслей. Отцу понравилось. Но ты сама понимаешь, кто будет Раскольниковым, кто есть мой Раскольников,  — мое бесконечное спиртное, мое вдохновение — Оливер…» — писал ей Кристофер — он писал старомодно, на бумаге, странным почерком, витиеватым, с длинными хвостиками у «д», «у», «в», будто перечеркивал; будто старинную карту рисовал; Ангел шутила, что человек, разобравший этот почерк, может управлять всем миром и проникнуть в суть вещей, прочесть всего Канта и звездные карты Древней Месопотамии; сама же она хорошо ориентировалась в его почерке, потому что читала записки Кристофера с первого класса. Все его
записки, письма, открытки, рисунки она хранила в коробках в гардеробе — пять коробок, круглых, клетчатых, красных с зеленым, черным, желтым и фиолетовым,  — Ангел купила их в отделе упаковки подарков; ему она тоже писала, реже намного, но писала — Кристофер отказывался читать письма по электронке, она рассказала об этом лучшей подруге однажды, Милане; Милана жила в большом городе, на севере, проработала полжизни в огромном книжном магазине, потом ушла, открыла свой — детской литературы, но во всех штуках канцелярских очень разбиралась и знала, где что достать, эксклюзив; и вот она прислала Ангел несколько упаковок чудесной бумаги, будто из восемнадцатого века — носовые платки какой-нибудь маркизы, юной, блистающей в свете, фаворитки короля; розовой, нежно пахнущей апельсином; на ней Ангел и писала, все подряд: о чем говорят посетители в кафе — о политике, о Джонни Деппе и погоде, смешные словечки ее детей с занятий, рецепты, придуманные бабушкой, и какие сорта роз высаживает в этом году Дениза; чтобы Кристофер не забывал Скери, какой он, чем сейчас живет, как пахнет; обо всем — только не о себе; «надо
будет написать о ремонте собора,  — подумала она,  — о святом Патрике, он весь в лесах и открыт только по вечерам, на мессу; к Рождеству надеются закончить; ремонт капитальный, потому что стены все в трещинах и влаге; собираются переделать полностью один неф, где куча старинных погребальных плит, убрать их все и поставить там новый орган невероятной красоты, весь в золоте и красном дереве, который подарили Андреасу Руни, его ораториям, и сделать хоры новые, и еще скамеек поставить, и повесить мраморные дощечки, где будут золотом выбиты нотные куски его произведений. Такой зал славы Андреаса Руни…»
        Ангел поняла, что совсем не хочет принимать ванну — сейчас; фото Кристофера ее так взбурлило, взволновало; захотелось страсти, приключений — отправиться с кем-нибудь на свидание, посмотреть смешное кино, залезть в чужой сад; она вырвала страницы с фото и интервью, положила их в одну из коробок; выключила воду, надела кофту — белую, вязаную, с капюшоном, с узкими рукавами; вышла на улицу тихонько, чтобы никто в розовом доме не услышал, не проснулся; в соседних домах свет уже не горел, все спали; только ветер теплый раскачивал оранжевые фонари — старинные, они все сохранились, застекленные, с дверцами — фонари, которые по утрам нужно, как звезды, гасить, а по вечерам зажигать; Ангел знала человека, который работал фонарщиком — всю свою жизнь; в детстве они с Оливером ему даже помогали — летом. Девушка послушала ночь, Скери — как по нему идет весна; и взлетела — легко, правая нога уже в воздухе, левой оттолкнуться от земли — маленькой ступней в белой атласной балетке — балерина перед прыжком; но балерины зависают и опускаются и танцуют дальше, а потом цветы, гримерка, душ; а Ангел умела летать — это
и был ее секрет. Она думала о том, чтобы стать балериной, и везде бы писали, какой долгий у нее прыжок: «она словно летает»; но решила, что это все-таки жульничество. Оливер не понимал, в чем тут жульничество: «ну, будут писать, что ты умеешь летать, но это же правда; ты бы сделала и Тальони, и Павлову»; но Ангел смеялась и даже воображение преподавателя в балетной школе решила не потрясать, просто танцевала выше среднего, даже почти хорошо. Ее секрет знала только семья — она в младенчестве парила над кроватью во сне; и это не пугало ее маму и бабушку, а напротив — потому-то девочку и назвали Ангел: она одна из ангелов; но все понимали, что испортят ребенку жизнь, если об этом узнает мир,  — ее будут исследовать, изучать, демонстрировать; зачем? Ангел была им благодарна за создание и сохранение тайны; ее устраивала просто жизнь, полная солнца; она терпеть не могла внимание и устремление; и еще знал Оливер: она однажды слетела с качелей, но не упала, кувырнулась в воздухе, нашла точку опоры и встала; «я в порядке», уверила друга, а он, разинув рот, смотрел на нее снизу; потом нашелся: «я вижу твои
трусы — розовые»; Ангел сбежала по воздуху вниз и стукнула Оливера, когда его макушка оказалась под ее рукой. И еще знала Милана — они познакомились в… воздухе; Милана тоже летала. Ангел смотрела на спящий Скери сверху — он был прекрасен, точно с фламандской картинки: покатые крыши, у кого-то дым идет из трубы — разжег камин, хоть и весна, тепло, мечтает, читает книгу, занимается любовью; люди возле паба курят, разговаривают, смеются; яхты и лодки в бухте, позвякивают цепи; и свет от фонарей на судах отражается в воде в такт и дрожит, рассыпается, расплывается, будто кто-то плачет. Воздух оказался теплым, плотным и ароматным; Ангел чувствовала его как воду, и волосы и платье точно плыли, намокали; Ангел раскинула руки и подумала, что от нее будет пахнуть, как от ванны с сиреневым маслом. Она решила летать недолго — просто посмотреть на город и посидеть на крыше церкви; она любила сидеть на крыше собора, читать там, брала даже иногда с собой бутерброды и воду; села за шпилем — отсюда почти ничего не видно: ни ратушу, ни площадь, только улицу, маленькую, как внутренний двор, и сейчас совсем темную, с
гостиницей, маленькой и уютной, бед-энд-брекфаст, и мальчишки там, в арке, иногда прятались, курили после мессы. Ангел обхватила себя руками, прижала колени к подбородку; опять этот Кристофер; Оливер ей тоже писал, совсем странные письма: он диктовал ей на кассетки маленькие, на старенький диктофон, всегда носил его с собой; «я как Дейл Купер, а ты моя Диана, секретарша»,  — и вправду перечислял, где и что они ели, записывал песни с радио, которые ему нравились, и уличных музыкантов — Оливер обожал музыку, любую, он под нее танцевал, везде, смущая людей на улицах, спешащих по делам и живущих нормальной жизнью; Оливер сводил их с ума — красивый, невменяемый, танцующий, курящий, читающий — он еще и читал всегда и везде, таскал за собой тонны книг; невозможно пройти мимо него и не увидеть, не запомнить, не заболеть; он был катастрофой, как нашествие инопланетян, падение астероида. Оливер сказал в последнем письме, что Кристофер живет с девушкой — ее зовут Таня, как-то так, она актриса, очень красивая, играет в новом фильме Кристофера главную женскую роль; у нее свой дом, большой, красивый, весь в
зеркалах, коврах, и они с Оливером живут там; она ничего не имеет против Оливера, хотя он везде курит, оставляет окурки и пепел, захламил все книгами, притащенными от букиниста и из библиотеки; Ангел почувствовала, что разваливается. Вот он говорит в интервью, что влюблен, но все безнадежно, значит, это не та, не Таня, а она, Ангел? Но он постоянно твердит ей, что любит, и так же постоянно встречается с другими девушками. Что в школе — Клеа, которая до сих пор терпеть не может Ангел, одна из инициаторш ее изоляции в школе; Кристофер встречался с ней, первом красавицей в школе, недолго, танцевал на школьном балу — и при этом не прекращал заваливать Ангел цветами, записками, конфетами; был у него роман и со взрослой женщиной, фотографом, которая приезжала делать о Скери книгу; они познакомились на улице, и, говорят, у них все было, хотя разница лет двадцать. «Кристофер — чудовище,  — подумала она,  — он просто терзает меня. Вот столкну его в море…» Ей так захотелось убить его, прямо по-настоящему, вот не будет Кристофера, и станет все хорошо.
        В темноте, внизу, кто-то закурил. Ангел вздрогнула, выходя из жажды мести,  — так тихо появился этот человек. Кроме огонька сигареты, ничего не видно. И даже отсюда Ангел услышала запах сигареты — ароматной, вишневой; Оливер курил иногда такие — темно-коричневые, длинные, «Капитан Блэк». Человек курил долго, и Ангел пыталась услышать еще что-нибудь, кроме дыхания и треска сигареты; может, чертыхнется; может, плеер слушает; но было тихо, как в пустом доме; словно город накрыло куполом; не слышно ни голосов, ни машин; человек докурил, бросил окурок на землю, огонек погас. И даже звука удаляющихся шагов до Ангел не доносилось, даже эха. Она слушала воздух и поняла: что-то не так — секунд через двадцать; пахло не весной, а дымом; но не сигаретным, тонким, а обычным, резким, разъедающим легкие. Она осторожно передвинулась по крыше, вцепилась в черепицу и заглянула вниз: горели леса.
        Она действовала быстро, как в фильмах-детективах: спустилась на площадь, побежала через нее наискось к пабу — еще никто не видел пожара; «скорее,  — закричала она,  — телефон, пожарная, собор Святого Патрика горит!» — ей не поверили, выскочили на улицу; пламя поднялось уже над крышей, над шпилем, такое же узкое и высокое, упиралось в небеса — все закричали дружно, так красиво и страшно это было; а собор уже трещал, леса рушились — настоящий «апокалипсис нау»; приехали пожарные и даже «скорая», хотя в соборе был только сторож, молодой, рыжеволосый, красивый, и он успел выскочить, не спал, слава богу; читал Аристотеля, «Поэтику», готовился к поступлению в университет; и пожар затушили; «кто-то облил леса бензином»,  — услышала в толпе Ангел; они вцепились со сторожем — Робом Мирандола — в руки друг друга, хотя были едва знакомы; «что ты здесь делала?» — спросил он ее потом; оба в копоти, с перемазанными лицами; «ну…  — сказала она,  — просто решила погулять по Скери, послушать весну»; и он поверил.
        В газете утром писали, что экспертиза подтвердила слухи: леса действительно были пропитаны бензином; теперь опрашивали и проверяли всех рабочих; бабушка читала газету вслух за завтраком — оладьи с медом и джемом, ветчина, яблоки в карамели, круассаны с сыром; Дениза с Катрин ели мюсли с шоколадом и мандариновым джемом; «какой кошмар»,  — постановили все; похвалили Ангел за скорость реакции; все поняли, что она летала; только про человека с сигаретой Ангел решила пока никому не говорить — ни полиции, ни семье; но точно была уверена, что во всем виноват он. Что-то странное трепыхалось в той тишине, которая наступила, пока он курил; он заполнил собой всю темноту, принес ее с собой и напустил из коробочки, создал для себя абсолютную ночь, только что крылья черные не шуршали. Ангел даже стала думать о вампирах — благородных, прекрасных, словно из «Сумерек». После завтрака — у нее был выходной, она не работала в кафе, только вечером занятия с детьми в балетной школе,  — Ангел решила наведаться в ту гостиницу позади собора: может, этот человек остановился там? Двор гостиницы был завален остатками пожара,
пеплом, обугленными балками, хозяин сидел в отчаянии: во-первых, бардак, во-вторых, погиб его сиреневый садик. Ангел пообещала ему помощь Денизы в восстановлении сирени; «нет, никого у меня нет незнакомого среди гостей, все уже не первый год у меня останавливаются,  — ответил на вопрос хозяин,  — я бы сам сразу донес, это ж такой ужас, наглость, зло — поджечь собор». Ангел в течение дня обошла все гостиницы и отельчики в городе — их было немного, штук десять; все маленькие, уютные, с кафе на улице — весна; спрашивала не в лоб, а так, будто посплетничать, заказывала какао с булочкой с корицей или сок свежевыжатый; поскольку ее все знали, то отвечали честно: нет, никого нового; не сезон еще; сезон — это Рождество и лето, когда приезжали на море, на пляж. К концу дня Ангел ужасно устала — приходилось ведь ходить, а не летать, объелась булочками и посмеялась над собой: тоже мне, Марлоу, Дюпен, Фандорин, Холмс; приняла все-таки ванну и выкинула все из головы: Кристофера, собор, вампира с вишневой сигаретой; пела в ванной под Роба Томаса; потом вытерлась, оделась в белые бриджи и футболку с Джеймсом Джойсом
и побежала с мокрой головой на занятие — после полетов и бананового пирога больше всего на свете она любила занятия с детьми. Мамы и папы привозили деток, болтали с ней и друг с другом, пока те переодевались — девочки всегда во все розовое: гетры, гольфы, прозрачные юбочки, шортики, платья; а мальчики в футболки с бундокскими святыми, с Мерфи и Патриком, или Бэтменом — Ангел обожала Бэтмена; вести занятия ей предложил после окончания танцевальной школы ее преподаватель — она не поехала ни на какие кастинги для танцевальных шоу или театров; осталась в городе, словно десять лет балета нужны были ей просто для времяпровождения; и преподаватель позвонил ей однажды: «у меня набирается в этом году аж восемь детских групп, я не успеваю, не хочешь попробовать попреподавать?» — Николя де Мондевиль; тонкий, маленький, хрупкий, напудренный старичок; безумно строгий, требовательный, всегда с тростью, которую чуть что пускал в ход по спинам и коленкам; все ученики перед ним трепетали. Ангел тоже; она даже молоко пролила на колени, когда поняла, что месье де Мондевиль ей предлагает: стать учительницей в его школе
балета; это как получить звание рыцаря от королевы. Учительского диплома у нее не было, сдавать экзамены девушка собиралась лишь в следующем году: теорию танца, французский, фортепиано; но родители учеников ее уже полюбили, доверяли, приносили цветы и домашние кексы: «ой, вы такое не едите, наверное, вы же балерина, у вас диета»; диеты у Ангел никакой не было, месье де Мондевиль обзывал ее «жирдяйкой»; «да, месье, я безнадежна, банановый и вишневый пироги» «ужасно» «а еще салат «Тоска» из курицы, сыра, жареных грибов и оливок» «пошла вон, негодяйка»; так что она благодарила, брала кексы и ела потом без угрызения совести со стаканом молока по вечерам в постели, читая Энн Бронте… Станок, растяжка, потом диагональ, прыжки, потом танцы — какие-нибудь несложные; несколько раз она уже ставила что-то, чаще всего народные, бретонские, шотландские, ирландские, тухэнды, «стены Лимерика», например, для представлений на Рождество и Пасху; а иногда с детьми они просто бегали, играли во всякие игры — она включала музыку, что-нибудь славное, типа «Shine» Take That, потом внезапно выключала, и они должны были стоять
неподвижно: кто шевельнулся, тот выбывает из круга, и так — пока не останутся двое, а потом один. Она старалась быть строгой, как месье де Мондевиль, могла и стукнуть по затылку, если кто-то расшалился и не слушался; но при этом и справедливой, и честной; смотрела на родителей, кто чего хочет от ребенка: чтобы тот стал настоящим танцором? Или они всего лишь сдают «обузу» на танцы, как в детсад или няне,  — чтобы побегать по магазинам, посидеть с друзьями? Так и обращалась с детьми: этот может только играть и прыгать — ну так пусть играет и прыгает, а эта девочка уже тянет носок и явно слышит музыку; значит, к станку, значит, руки, и ноги, и спина… Она наполнялась счастьем на этих занятиях, особенно когда дети были неуправляемыми и она, видя, что они уже ничего не могут сегодня, садилась на пол; и они все вокруг нее, как сладости — кусочки торта, пирожные, конфеты — вокруг чайника; и Ангел рассказывала какую-нибудь сказку пострашнее, из братьев Гримм, или Андерсена, или Нила Геймана, или Эдгара По, или ирландскую историю о призраках; и они визжали, охали, хватались за ее руку в самых душещипательных
моментах — когда Синяя Борода показывал на пятнышко крови на ключе…
        Вечером она решила зайти в собор — посмотреть, не сильно ли он пострадал изнутри, поздороваться с Робом; у нее аж синяки проступили на запястьях, так крепко он держал ее; сильный, стройный; она знала, что он профессионально занимается теннисом; «почему он в меня не влюбился,  — вдруг подумала она,  — почему не этот, открытый и смелый, сильный и рыжий, ну почему же Кристофер Руни, жестокий голубоглазый принц; это как быть возлюбленной Бэтмена — не с ним и ни с кем»; сгоревшие леса успели собрать и увезти, и рабочие уже сбивали новые; пахло свежераспиленным деревом, грохотали молотки; месса началась, священники вышли к алтарю; она скользнула на заднюю скамью; Роб помогал в платье служки, подавал Библию, полотенце, улыбнулся ей.

        — Все в порядке,  — сказал он после мессы; он был хорош: в черной облегающей футболке с Гизмо, и мускулы перекатывались, и на руке татуировка, чуть ниже плеча, кельтская вязь; темно-синие узкие джинсы с порванной коленкой, оранжевые кеды; прямой нос, алые пухлые губы, черные яркие ресницы, карие глаза — при ярко-рыжих волосах; «черт возьми,  — подумала Ангел,  — где были мои глаза; он похож на ночной ларек с цветами: огненными тюльпанами и пышными темно-красными розами»,  — в соборе все в порядке, только стены копотью снаружи покрылись. Но все равно бы их зачищали, так что… может, сходим куда-нибудь?
        Она улыбнулась.

        — В «Звездную пыль»?

        — Ты же там работаешь, тебе не надоело?

        — Нет. Я потому там и работаю — очень нравится.

        — Хорошо. Сейчас… мне нужно кое-что отцу Томашу сказать… подожди пару минут.
        Он ушел в ризницу, она стала ходить по собору, остановилась в часовне Девы — в своем любимом месте; это был маленький темный зал с темно-вишневыми бархатными скамеечками для молитвы перед изображением Девы Марии невероятной красоты — из мрамора, босая, со сложенными руками, с золотой короной на голове; лицо у нее было задумчивое, нежное и удивительно настоящее, не абстрактное, непохожее на других Дев; Ангел полагала, что скульптор наверняка ваял ее с живой женщины — своей возлюбленной или соседской девушки, просто очень красивой, на которую все парни оглядываются на улице, свистят, зовут на танцы; она будто только что прочитала классное стихотворение: «В тот день все были в церкви. Мы одни Сидели с нею рядышком на кухне И чистили картошку. В тишине Лишь было слышно, как ныряли клубни В наполненный водою котелок. Так было хорошо работать вместе, Не торопясь,  — беседуя без слов Картофелин поочередным всплеском. И вот сейчас, когда над ней псалом Бубнит — и кто-то плачет понемножку, А кто-то повторяет за попом, Я вспоминаю котелок с картошкой, Склоненное ее дыханье слышу… С тех пор уже мы не бывали
ближе» — и подняла глаза от книги, чтобы еще раз его услышать — внутри себя. Ангел смотрела на Деву, и «время ушло пить чай»; она могла сидеть здесь, в часовне, и в саду замка Скери часами, годами — и не пожалела бы ни об одном мгновении; «Ангел!» — услышала она голос Роба; в церкви уже погасили свет, только свечи, поставленные прихожанами возле Христа, Марии и святого Патрика, горели, дрожали на сквозняке, будто продолжали за людей шептать просьбы, молитвы; она вышла из часовни, помахала ему рукой и пошла через колонны; и вдруг над головой услышала скрежет и увидела, как побледнел Роб и побежал к ней, перепрыгивая через скамейки, как Саймон Пегг через заборы в английском кино, типа «Крутых легавых», когда играл полицейского; ей показалось восхитительным — как слаженно он двигался; потом Роб налетел на нее всей тяжестью, и они вместе свалились в часовню, а на место, где только что стояла Ангел, упал камень — кусок стены — и раскололся на части. Роб тяжело дышал.

        — Ты в порядке?  — и ей показалось, что он уже говорил эту фразу сегодня вечером. Он трогал ее лицо, волосы, плечи.  — Ты жива, боже… Что это было?
        И тут за их спинами раздался грохот падающих камней — обвала,  — и в них полетели осколки и пыль. Роб опять закрыл Ангел, и они ждали, когда это закончится; и это закончилось: часовня Девы оказалась отрезанной от мира. «Кажется, все»,  — сказала Ангел полузадушенно; Роб был ужасно тяжелый и горячий; слава богу, от него чудесно пахло: почти женскими духами, теплыми, страстными, а еще орехами и карамелью.

        — Роб, прости, но ты не мальчик-с-пальчик. Как там у Стругацких: «Встань с меня».

        — Я тебе жизнь, между прочим, спас,  — засмеялся он, скатившись на каменный пол рядом. Он был весь в пыли, словно библиотеку разбирал. Ангел стала его отряхивать; только потом они увидели, что выход полностью завален.  — Вот черт… что же нам теперь делать? У тебя есть телефон?

        — Там остался, на скамейке, в сумочке.

        — А я свой утопил несколько дней назад, разговаривал со своей девушкой в душе, он намок и не работает.

        — Что же нам теперь делать?  — «у него есть девушка; ну конечно же, хорошие парни всегда заняты… а зачем он тогда приглашал меня в «Звездную пыль»?»

        — Ждать утра, видимо. Никого, кроме нас, не осталось, отец Томаш ушел, оставил мне ключи.

        — Пить хочется,  — сказала она.

        — Да ладно,  — Роб встал и стал трогать камни, расшатывать,  — до утра продержимся. Не начинай умирать раньше времени.

        — Тебе не кажется это странным? Сначала пожар, леса в бензине, теперь обвал…

        — Думаешь, кто-то пытается уничтожить собор? Или тебя?

        — Думаю, собор.

        — Странно. Ведь в Скери все католики, и все любят собор. Это же наша достопримечательность. Проще было бы вмешаться в какие-нибудь бюрократические паутины и запретить реставрацию, тогда он сам развалится…
        Ангел улыбнулась. Роб все пытался разобрать завал, ободрал себе пальцы, вздохнул и сдался, сел на пол рядом.

        — Ничего. В шесть утра приходят рабочие… Так что приглашение в «Звездную пыль» не отменяется. Нас раскопают, и мы сходим, позавтракаем. Что там самое классное к завтраку?

        — Омлет с беконом и помидорами, ну и блинчики с медом и кленовым сиропом.

        — Звучит заманчиво.

        — Роб, а почему ты приглашаешь меня? У тебя ведь есть девушка?

        — Ну,  — он взъерошил волосы, роскошные, огненные, Ангел тоже захотелось дотронуться до них.  — Я знаю, ты с Оливером и Кристофером…

        — Я не с тем и не с другим, прекрати…

        — В любом случае с Кристофером Руни тебе света белого не видеть. И я подумал: а почему нет? Вроде ни того, ни другого нет в городе… а мы вроде как познакомились наконец, и ты ведешь у моего младшего брата танцы… и мы пережили пожар… вот и можно отпраздновать знакомство. А Кристен ревновать не будет, она отличная девушка, доверяет мне и жалеет тебя, потому что правда — все же думают, что ты либо с Оливером, либо с Кристофером.

        — Круто,  — Ангел вспомнила младшего брата Роба, Тимоти, ему пять лет, и он такой же чудесно-рыжий и длиннореснитчатый. И танцует отлично, правда, все больше рэп и хип-хоп.

        — Что, уже не пойдешь со мной завтракать?

        — Пойду. Ненавижу Кристофера Руни. А Оливер мне просто друг.
        Роб засмеялся.

        — Ах, блинчики с медом и кленовым сиропом…

        — Роб, у меня проблема.

        — Что такое?

        — Я ужасно хочу в туалет.

        — Ну, я отвернусь. Можно сделать лужу вон в тот угол…  — просто ответил он.

        — Но это же… часовня…

        — Я думаю, прихожане и Дева тебя простят…

        — Так ты всем расскажешь?

        — Ага, это же самое главное. Принцессы писают. Просто я надеюсь, что и ты никому не расскажешь,  — я ведь тоже через пару часов захочу в туалет…

…Они чудесно провели ночь: болтали о книгах, о музыке, о религии, о парнях и девушках. Роб оказался на два года ее старше; в университет он поступал только в этом году, потому что его отец тяжело болел, а сидеть с ним было некому: мать их бросила давно, после рождения Тимоти; она пила, уехала с другим человеком, который ей позволял пить, в отличие от их отца; теперь отцу лучше; и Роб может уехать. «Ты уезжаешь этим летом?» «ну, если поступлю; я хочу на философский факультет, там довольно сложные экзамены»; но Ангел не сомневалась, что он поступит, и ей было жаль терять так быстро нового друга. «Ну, будешь мне писать, а я тебе» «Думаю, против этого Кристен все-таки будет возражать» «Так мы же просто друзья… тем более сидим тут вместе». Пить в какой-то момент захотелось совсем нестерпимо; Ангел вздохнула, представила себе стакан молока, горячего, с пенкой, как у капучино, с корицей и с трубочкой, такой подавали в «Звездной пыли»; и она дома иногда намешивала, с цветочным медом еще; а потом задремала, замерзла во сне, Роб ее обнял, и ей стало тепло; и ей снилось, как она летает над васильковыми лугами,
вся в солнечных лучах; «не обгореть бы»,  — подумала она во сне, а потом проснулась от грохота — теперь это был уже спасительный шум: разбирали завал…

        — Бедные мои,  — хлопотал над ними отец Томаш, настоятель собора, высокий, седой, с глазами цвета южного неба, выгоревшего от постоянного зенита; он казался то совсем молодым, то очень старым; в зависимости от усталости, от здоровья,  — какое счастье, что вы живы… Собор совсем старый, капремонт ему требовался еще пятьсот лет назад…

        — Отец Томаш, а вот Ангел думает, что кто-то нарочно…  — и Роб подавился чаем — Ангел его пнула под столом ногой; в «Звездную пыль» они не пошли: отец Томаш настоял, чтобы они позавтракали с ним, в его квартирке в доме рядом с собором, полной книг, кактусов, тишины и света; он прекрасно сам готовил, обходился без помощи женщин из прихода; напек ребятам вафель; «а еще он умеет готовить йогуртовые торты,  — сказал по секрету Роб,  — такие, с фруктами, и желе сверху». Но отец Томаш не услышал: он осматривал гигантский кактус; «болеет что-то,  — пожаловался,  — а Дениза разбирается в кактусах?» — А вдруг правда?  — прошептал Роб.

        — Ну, вот найду доказательства… Окурок там,  — она подумала о вишневых сигаретах.
        Роб засмеялся, пожал плечами: «не представляю тебя ползающей по асфальту в поисках пепла, как Шерлок Холмс» — и продолжил жевать вафли; потом проводил ее до дома — на них все оглядывались; «надеюсь, потому, что мы в грязи, как будто всю ночь рыли подкоп»,  — вздохнула Ангел; дома ее ждала вся в безумии и волнении бабушка.

        — Где ты была?  — и всплеснула руками, увидев Роба и Ангел такими чумазыми; словно ее поразила именно грязь.

        — Бабушка, пожалуйста… я в душ, а потом расскажу, а потом спать… у меня сегодня смена в «Звездной пыли», но я не могу… спасибо, Роб, пока.

        — Пока,  — он чмокнул ее в щечку и ушел. Она позвонила в кафе, потом ушла в душ — и это без объяснений, потом вышла в полотенце, села с ногами на розовый диван и рассказала.

        — Я с ума сойду!  — закричала бабушка.  — Подожди, я сейчас…  — сходила за валидолом, рассосала таблетку.  — Подумать только… тебя ведь могло не быть… ты могла погибнуть… если бы не Роб Мирандола… Бог благословит его, у него все получится в жизни, я буду об этом неустанно молиться. Но чтоб нога твоя в собор больше не ступала.

        — Бабушка…

        — Отцу Томашу нужно перенести алтарь куда-нибудь на улицу, внутри мессы служить нельзя.

        — Каски можно всем выдавать на входе…

        — Очень смешно.
        Ангел зевнула и ушла спать. Никогда еще ее розовая кровать не казалась ей такой прекрасной. Вечером все вернулись с работы, а она еще спала; тихонечко зашли мама и Дениза и поцеловали ее поочередно; бабушка оставила на кухне ужин: английский пирог с почками и телятиной, накрыла салфеткой; его хорошо есть холодным; и кувшин тыквенного сока, и кувшин молока; и домашний мармелад; Ангел проснулась ночью, когда все уже спали; увидела, что заснула в полотенце; перелезла в пижаму, потом передумала и оделась, поняла, что простужается,  — ночь на каменном полу церкви дает о себе знать; надела легкий белый свитер в обтяжку, джинсы, полосатые — розовые, белые, серые — носочки и розовые балетки; вышла на улицу. Скери спал. Воздух опять был пьянящий — сирень, черемуха, ранние розы, море,  — хотелось набрать его в бокал и пить; влюбляться. Ангел подумала: а не поискать ли дом Роба, сесть к нему на подоконник — такой парень, как он, наверняка спит с открытым окном, чтобы видеть дивные сны и утром касаться ногами раскаленного от холода пола, и бежать быстро в душ; и радоваться весне; как ей хотелось быть сейчас
Сеси из «Апрельского колдовства» Брэдбери — проникнуть внутрь его сильного молодого тела, заставить поцеловать себя… Вздохнула, обняла себя руками, поняла, что не расскажет никогда о том, что происходит с собором, ни Кристоферу, ни Оливеру; а вот кому стоит — это Милане. Можно вместе в сыщиков поиграть, поискать вокруг собора вишневые окурки… Она написала по электронке, легла опять спать; всю ночь ужасно мерзла, собрала по дому все пледы, какие были; утром бабушка нашла ее с температурой возле камина, который она пыталась развести; вызвала врача; Ангел уложили в кровать, завалили одеялами; и она спала и спала; помнила, что приходил Роб, принес цветы; они чудесно пахли; букет темно-синих гиацинтов; а потом проснулась почти здоровой и обнаружила, что рядом, на подушках диванных, под розовыми пледами, как Дюймовочка среди лепестков розы, спит Милана…
        С Миланой они познакомились на одной из крыш мира; вернее, Балбригана, соседнего со Скери города; летом Ангел много летала, даже днем,  — и очень-очень высоко, над всеми проводами; Балбриган она тоже очень любила — это был настоящий морской город, больше Скери раз в пять; солнечный, весь пропахший рыбой и морской капустой, порт, там были доки, там было три маяка; и высокие здания; Ангел опустилась на одно из них — какой-то дорогой жилой дом, весь в зеркалах и цветах, и вместо балконов — площадки, чтобы люди могли поставить там скамейки или барбекю или просто развести маленький персональный сад; на крышу был выход только у консьержа; поэтому Ангел села спокойно, раскрыла книжку, открыла сок и тут увидела, что не одна: неподалеку загорала голышом очень красивая и уже достаточно смуглая девушка. Ангел засмущалась, не знала, улетать или просто не шуршать; но девушка, видно, ее почувствовала, сняла очки — смешные, в форме сердечек, как у Долиты Стэнли Кубрика, сказала просто: «привет».

        — Здравствуйте, извините, я не знала, что вы здесь…

        — Что за сок?

        — Тыквенный.

        — Поделишься?
        Ангел перебралась ближе к девушке и протянула сок.

        — Ты здесь не живешь,  — определила девушка. Она была ее возраста, может, чуть старше; волосы темные, длинные, с оранжевыми и красными прядями; и ярко-синие глаза; она была похожа на вечернее коллекционное красное платье от Версаче; все в пайетках, но при этом не вульгарное; для красной дорожки.  — Как тебя зовут?

        — Ангел… Ангел Вагнер.

        — А я — Милана Эрнестина. Ты летаешь?

        — Что?…

        — Я видела, как ты села на крышу. Ты летаешь.

        — А ты живешь в этом доме?

        — Если бы я жила здесь, я бы загорала на балкончике… Нет, я тоже летаю,  — так спокойно, будто речь шла всего лишь об умении играть на фортепиано «К Элизе»,  — летом в основном, с целью позагорать; ищу самые высокие дома; здесь здорово, высоко, никто не пялится, и никто не ходит — нет ни труб, ни антенн; и крыша не течет; так что даже никаких ремонтников… Ну ладно, не буду тебя смущать,  — она стала одеваться: белое кружевное белье; белое полупрозрачное, все в разрезах, батистовое платье; босоножки с длинными завязками из шелка; на всю спину у нее раскинулась татуировка — огромные крылья.

        — А кто ты?

        — Я работаю в книжном магазине; осенью открою свой — детский; там будет огромная деревянная железная дорога; правда здорово? А ты?

        — Я учу детей балету; а еще в кафе три раза в неделю, официантю… в таком, семейном, с диванчиками и пирогами…

        — Потрясающе. Не отказалась бы сейчас от пирога, полного вишен, а сверху — корочка сахарной пудры. У тебя есть с собой? Или полетели к тебе в кафе? Или ты хочешь почитать?
        Ангел засмеялась — такой открытой и смелой была эта девушка, яркой, как калейдоскоп,  — на нее можно смотреть вечность…
        Ангел разбудила ее бесцеремонно, чтобы обнять и выразить восторг; приезд Миланы напоминал ей Рождество — такое же ожидание чуда, сильные запахи: еды, хвои, мандаринов, кофе с кардамоном, хруст подарочной бумаги… «О, ты жива»,  — прокряхтела Милана, она ненавидела рано просыпаться: «будто с живой кожу содрали»; распутала ворох розовых пледов: «обожаю спать на ворохе тряпья, у меня дома тоже сотни пледов — оранжевых, правда»; отправились сразу на кухню — розовый стол, табуретки, белые и розовые плитки пола — «нет, я с ума схожу по вашему дому»; Милана сварила себе кофе — она всегда возила с собой турку, настоящую, турецкую, антикварную, и специи; запахло на весь дом. Милана заполняла собой все пространство — как Марлон Брандо киноэкран; Ангел почувствовала себя в безопасности. «Ну что случилось, рассказывай». Она рассказала, как их завалило с Робом в церкви; «мм, а как этот Роб? приставал?» «ты что, очумела? нам не до того было, мы там писали только по углам…» «прекрасная история».

        — Мне кажется, кто-то хочет причинить вред собору.

        — А смысл?

        — В этом все и дело. Не знаю. Ему скоро исполняется тысяча лет, и будет торжество…

        — А ты уверена, что кто-то… собор же старый у вас, может, само все падает? У моих родителей такой дом — они хотели очень жить в замке, купили маленький, где-то в Шотландии, за немыслимые деньги, начало тринадцатого века, и не жалуются, что у них из отопления только камины, и воду носить нужно, и все петли и ступени скрипят, и потолок чуть живой…

        — Собор не замок, его не продашь и не купишь.

        — Если очень захотеть… Может, спросить у настоятеля: не предлагали ли ему за собор бешеные деньги англиканцы или православные? Ваш настоятель засмущался, а тем временем в ход было решено пустить силу…

        — Перестань,  — Ангел нахмурилась; ей показалось, что среди словесного мусора Миланы промелькнуло что-то блестящее; рассказала, как летала ночью и увидела человека с сигаретой, вернее, его сигарету.

        — А чего это ты на ночь глядя полетела?

        — Да… прочитала интервью с Кристофером в Cosmo…

        — А, я тож читала. Херня какая-то. Ни о чем вообще.

        — А меня там каждое слово разозлило…

        — Фотка, наверное, особенно. Как он там хорош!

        — Милана!  — она кинула в подругу куском булочки с малиновым джемом и попала в волосы; начался бой; на адские звуки прибежала маленькая Катрин в ярко-розовой с золотыми полосками пижаме, и еще медвежонок вышит на кармане розовый, обнимающий подушку, и надпись. «Сладких снов»; «ой, не могу, хочу такую пижаму, ну почему для взрослых таких не шьют?!» — и Милана закрутила Катрин в бешеном танце; кухня была вся разгромлена; Ангел подумала: «Милана — это стихия; дождь из розовых лепестков и лягушек одновременно…»
        Потом Милана долго красилась, сушилась феном, выбирала обувь: клетчатые балетки или оранжевые кроссовки; «никуда твой собор не делся, не разобрали его на кирпичи, не бойся, я, когда летела, видела его сверху, вполне себе целый»; но Ангел все равно стояла над душой, прыгала на одной ноге и ныла: «быстрее, быстрее, вдруг что-то случилось, пока я болела»; «ну да, превратили твой собор всего лишь в мечеть»; и потом шли по солнечным улицам; «как у вас славно, давно я запаха сирени не слышала; или это у тебя духи новые?» Собор стоял на месте — такой же острый, колючий, черный, серый; в свежих лесах; рабочие ползали по ним туда и обратно, латали стены, латали крышу; казались игрушечными в оранжевых жилетах; Ангел вздохнула — и вдруг увидела: один из витражей разбит; схватила Милану за руку; это оказался самый старый витраж — ему было лет восемьсот; на нем изображен герб Талботов; один из Талботов, лордов, рыцарей, красивый, носатый, с сапфировой серьгой в ухе, заложил этот собор; он просил о победе и поклялся, что если победит, то построит собор; победил и построил. Из собора вышел Роб, увидел Ангел и
махнул ей — против солнца тонкая, стройная тень, и казалось, что солнце у него в руках; «хорош»,  — шепнула заговорщически Милана; а он уже шел им навстречу, и солнце пылало в его волосах, будто он святой и вот-вот взлетит… как было бы здорово, подумала Ангел, иметь такого летающего друга… «привет, я Роб Мирандола» «Милана Эрнестина», и они уже идут рядом и разговаривают, точно знакомы лет сто, шутят; а Ангел плетется рядом и молчит; Роб тоже в оранжевой жилетке, руки в грязи; «в собор нельзя, там все в щебенке и побелке, в камнях; я собирался отмыться и сходить кофе попить; хотите кофе?» Они повернулись и смотрят на Ангел.

        — А что, мессы не служатся?

        — В семь на площади, то есть на улице. Отец Томаш после того, как нас завалило тогда, решил, что служить в помещении небезопасно…

        — А что с витражом? Нечаянно разбили?

        — Эх… Я сидел ночью и читал, услышал только звон — прибежал, а он разбит…

        — Он же самый старый. Он же…  — у Ангел перехватило голос: она все-таки оказалась права. Никто из жителей города не разбил бы витраж — именно этот витраж; он был единственным настоящим с тех самых времен, когда собор только открыли.

        — Был шторм; я думаю, это ветер…

        — Ну конечно,  — пробормотала Ангел,  — восемьсот лет выдерживал, а теперь вот разбился… Еще что-нибудь?

        — Ну,  — сказал неохотно Роб,  — алтарь сломался…  — Алтарь был удивительный: цельный кусок белого камня, исполинский просто, с серебристыми прожилками.  — На него упала лестница железная, он раскололся. Руни подключились, искали по всей стране новый камень; заказали на одном заводе, из какого-то редкого малахита; жалко, конечно, но всякое случается…
        Ангел пришла в ужас; вокруг собора явно кто-то скручивал темноту; ей представился некромант, колдун. Черный властелин, Король-ворон, как из книжки «Джонатан Стрендж и мистер Норрел»; Милана пихнула ее в бок: «ты что помрачнела? все к лучшему; может, вам давно нужны были новые витражи и алтари; может, это сам собор — хочет себе новое платье» — и улыбнулась Робу: «куда идем?» Они пошли в «Звездную пыль»; «ты выздоровела? работать завтра сможешь?» — сразу спросил хозяин; «не,  — ответила Ангел,  — если честно; я вся в соплях»; им принесли только испеченные слоеные гипфели с абрикосовым джемом, за счет заведения; «с ума сошли,  — сказал Роб,  — поболеть человеку нельзя; эксплуататоры», но гипфель умял. Все глазели на них: Милана громко смеялась, такая незнакомка, в красном платье к тому же и с коралловыми бусами, а Ангел Вагнер сидела рядом с Робом Мирандола, да еще и намочила слюной салфетку и вытерла ему грязь со щеки; «ого-го»,  — сказал кто-то в паузе между двумя песенками из ретрорадиоприемника — красного, мигающего огоньками; Ангел обернулась: за столиком напротив сидела Клеа с компанией друзей,
бывших одноклассников; она училась в каком-то колледже; видимо, начались каникулы, и она здесь, «ну и славно,  — подумала Ангел,  — у меня будет чудесное лето без Кристофера и Оливера; проведу его с Миланой и Робом. В поисках убийцы собора…»
        Ночью они с Миланой намастерили сэндвичей: ветчина, сыр, базилик, листья салата, кинза; налили в розовые тамблеры кофе, самого крепкого, какой возможно; «жевать и сплевывать»,  — пошутила Милана; надели свитера, джинсы, кеды и отправились на крышу собора — сидеть в засаде.

        — В этом было что-то мистическое,  — сказала Ангел,  — когда он появился; будто все замерло, как в кино: птицы замолчали, ветер не шуршал в деревьях; как перед снегом или признанием в любви…

        — Мм,  — отозвалась Милана,  — мы караулим мрачно-романтический персонаж, Монте-Кристо, вампира Лестата, Люцифера.

        — Тебе шутки, но я и вправду почувствовала что-то необычное. Не понимаю, я же с таким не сталкивалась никогда…

        — Запах вишневых сигарет,  — Милана щелкнула зажигалкой; она курила ментоловые.  — Нас, летающих девушек, и не ангелов при этом, тоже не бывает.

        — Ты невозможна,  — Ангел взяла у нее из пачки еще одну и тоже закурила; в пять часов, когда рассвет стал необратим — алый, розовый, золотой, прекрасный, как песенка старого бойз-бэнда, что-нибудь про «shape of my heart»,  — они разодрали себе рты зевотой и полетели домой; Скери еще спал; «как красиво,  — сказала Милана,  — теперь я понимаю, почему ты живешь здесь, и ничего тебе больше не нужно, даже возлюбленного»; пустые улицы сияли, отражая небо, и в море словно горела целая флотилия кораблей; а потом они проспали весь день, вместе, на огромной Ангеловой кровати сердечком; бабушка заглядывала к ним и улыбалась; и так прошла почти неделя: по ночам они сидели на крыше собора, дожидаясь человека с вишневыми сигаретами, болтали обо всем на свете; днем отсыпались; вечером готовили что-нибудь итальянское — Милана обожала итальянскую кухню, холодильник ломился от спагетти, грибов, помидоров, перца, пряных трав, тирамису, пиццы, лазаньи, ветчины, оливок, маслин, чеснока — но семья не возражала; потом опять летели на крышу собора; но ничего не случалось, не рушилось, не билось; «все, хватит,  — сказала
Милана,  — он нас испугался; посмотри: синяки под глазами, ногти без маникюра; я бы тоже нас испугалась; этой ночью никуда не идем, а смотрим кино и спим потом, а утром отправляемся на пляж»; Ангел вздохнула; но все так и случилось: они смотрели полночи «Гордость и предубеждение» с Колином Фертом, вопили и млели от того, как он хорош все-таки, ели конфеты — вся гостиная усыпана по щиколотку золотой фольгой; а утром пошли на пляж. Ангел не очень-то любила загорать; она надела шляпу из белой соломки, с длинной белой лентой, платье с длинными рукавами, белое, в голубой горошек, взяла книжки — «Задверье» Нила Геймана и «Собиратель автографов» Зэди Смит,  — не знала, какую выбрать, решила: какая пойдет; Милана же растянулась на песке; «почему не крыша?» «у вас дома все невысокие, а на крыше собора загорать кощунственно, да и небезопасно уже — вдруг рухнет; хотя… если на руки твоему вишневому злодею…» — и получила книжкой по голове, засмеялась: «у вас волшебный песок — белый, нежный; я просто с ума схожу от прикосновения; мне мужчины не надо; даже туфель от Маноло Бланик, даже от Кароля Калиновского…»; на
следующий день они полетели в Балбриган — за покупками, Милане всегда не хватало вещей: белья, какой-нибудь смешной подушки, бижутерии, пляжной сумки, купальника, масла, лосьона для и от загара; «кто ж знал, что у вас будет такая хорошая погода, у нас-то вечные дожди, в Петербурге, славный город для вампиров»; с кучей пакетов и с молочными коктейлями они сидели в воздухе и болтали.

        — Нас точно никто не увидит?  — Ангел обычно осторожничала в людных местах; люди текли под ногами, крошечные, но все же…

        — Да ладно, все такие невнимательные и неверующие; люди даже на тучи не смотрят: откроет кто-нибудь в толпе зонтик — все за ним; я уж молчу о звездах; а летающих девушек, помнишь, не бывает…

        — Да еще с кучей пакетов из «Меги»…

        — Да уж…  — Милана легла в воздухе. Ангел тоже так любила, ведь воздух казался плотным, осязаемым, подчиняемым; можно наколдовать кресло — и сидеть в нем было легко, как в настоящем, можно даже класть руки на воображаемые подлокотники; только пакеты надо держать в руках.  — Так что у вас там с Кристофером?

        — Ничего. По-прежнему. И навсегда. Почему ты спрашиваешь одно и то же?

        — Эта твоя история мне нравится гораздо больше, чем про собор и незнакомца, который собирается его разрушить.

        — Так ты не веришь, что он существует?

        — Просто пока ничего не случилось. Но я верю. Безотносительно событий. Так расскажи мне про Кристофера. Он тебе не нравится?

        — Я тебе сотни раз рассказывала. Уже совершенно неважно, нравился он мне или нет. Он все портит. Мне Оливер написал… что Кристофер живет с девушкой. Что прикажешь делать мне? Почему он должен мне нравиться? Со мной никто не разговаривал в школе, у меня нет друзей, кроме Оливера…

        — Ах, этот Оливер, самый красивый парень на свете. Он по-прежнему читает мысли?

        — Да. Звонит мне за тысячу километров и говорит ласково: «Не переживай; у тебя все получится с Кейт Бернард; она очень застенчивая; просто будь с ней предельно ласковой, не торопись, представь, что она — чашка, полная горячего чая, и тебе нужно отнести ее в комнату на втором этаже»; есть у меня в группе девочка — она не могла танцевать, прыгать, играть, вообще ничего, стояла будто молнией ударенная, только руки в кулачки сжимала; я теперь с ней нежничаю прямо, и она отзывается — делает станок, и даже кружится иногда с кем-нибудь в паре… а вдруг она великая балерина…

        — Так почему ты не с Оливером? Он слишком чудаковат для любви?
        Ангел пожала плечами; она сама часто размышляла, почему же она все-таки не влюблена в Оливера, а просто его любит. Он был чем-то неправильным, аномальным — как огромный город, из которого все внезапно уехали, и теперь сквозь мостовые прорастает трава; потом город разрушится, и останется только маяк, Темная Башня; и потом опять место найдут, по маяку: ага, здесь очень удобная бухта, и сопки самое то для города,  — и снова построят — и снова огромный; а потом что-то опять случится: пойдет по всей главной улице, через площадь трещина, из которой в небо поднимется огромный алый цветок… Кристофер написал, что Оливер ходил по отелю, в котором они жили, дорогому и солидному, с традициями, «Рэдисон Сас», в одном полотенце, обмотанном вокруг бедер, с мокрыми волосами, босиком и с раскрашенным лицом — наполовину черным, наполовину белым; пугал людей в баре; они думали, что он Джокер…

        — Однажды,  — сказала Милана,  — тебе придется решить, с кем быть. Или уехать ко мне, открыть по соседству с моим магазином балетную школу для самых маленьких и встречаться с каким-нибудь совсем другим, новым парнем. Правда здорово?

        — С рок-музыкантом?  — Милана жила уже лет десять, со школы еще, с рок-музыкантом, сумасшедшим, веселым, лохматым; он, правда, вечно был на гастролях; она тосковала, выпивала в день по бутылке дорогого вина, курила свой ментол; и только магазин ее радовал — в несколько залов, для девочек — розовый, для мальчиков — разноцветный, с игровой площадкой, батутами, воздушными шарами, железной дорогой, горками, карусельками, домиками из кубиков и «Лего»…

        — Только не с рок-музыкантом.
        Потом они полетели домой, и на одном перекрестке Ангел кинула взгляд вниз, на стоящих послушно на «красный» людей; один парень поднял голову и увидел их — он был красивый, тонкий, стройный, темноволосый, в светло-желтой футболке с Бартом Симпсоном, бриджах цвета хаки, с плеером в ушах, на роликах; лицо его вытянулось; Ангел помахала ему рукой, и он, к ее изумлению, улыбнулся и тоже махнул; «может, он курит траву и решил, что я его галлюцинация»; но такое хорошее лицо у него было — славное, свежее, как из фильма «Общество мертвых поэтов», что Ангел решила думать, что он открыт всем мечтам. Даже летающим девушкам; даже девушкам — падающим звездам…
        Милана царила у них недели три — весь дом был завален косметикой, дорогими шампунями, гелями для душа, скрабами, масками, специями, туфлями и сумасшедшим бельем: красным в горошек, сеточкой, зеленым с фиалками; они катались в пять утра на велосипеде, смотрели все фильмы про супергероев, которые только нашлись в их прокате, загорели, съели в «Звездной пыли» миллион пирогов и булочек с корицей; даже сходили в трехдневный поход с Робом Мирандола — он взял трехместную палатку, розовые спальники для них: «это спальники Кристен и ее подруги, они разрешили»; по всему побережью когда-то, лет пятьсот назад, были построены дозорные башни короля Мартина — смотреть, чтобы с моря не плыли враги; башен было пятнадцать, и девушки решили увидеть все, хотя они были абсолютно одинаковыми; понаделали кучу фотографий; а потом Милана уехала; через день уехал Роб, поступать в университет,  — и написал, что поступил. Ангел стало так тоскливо, что не передать словами; она обклеила фотографиями с похода всю комнату; купила книжку «Французская кухня» и стала учиться готовить этот адски сложный буйабес; с каждым разом
получалось все лучше и лучше; были варианты «один», «два» и «три», в зависимости от рыбы, которая появлялась на рынке; Катрин любила больше всего вариант «три», с карпами, а Дениза номер «два», с камбалой, щукой и с маленькими кальмарами; а потом пришло письмо от Оливера: о том, что фильм про Раскольникова закончен; и он уже совсем не похож на книжку; он с резкой музыкой, ярким солнечным светом, отражающимся от желтых городских стен; и теперь Кристофера точно все критики убьют; и они завтра вернутся в Скери; самым первым поездом; может, она их встретит; он так по ней соскучился… таким трогательным было это слово «соскучился», таким доверчивым, детским; словно он все время читает ее мысли, бережет от врагов-суперменов…
        Первый поезд приходил в полседьмого утра; Ангел надела платье, выбранное вчера вечером, после прочтения письма; Милана подарила ей несколько платьев, они так часто летали в разные города за покупками, что идеально знали размеры друг друга; одно было сумасшедшее, в ее стиле: короткое, черное, из кружев, платье-корсет, держалось оно только на груди; второе было вечернее — красное, со шлейфом; а третье было это — бледно-лимонное, приталенное, с развевающейся юбкой по колено, мерцающее, «платье цвета луны,  — пошутила Милана,  — я сразу подумала про тебя, луна — это ведь ты, загадочная, одинокая, вечно юная, вечно старая…». И любимые белые балетки, и белая кофта вязаная, с капюшоном. На улице был густой туман; но Ангел обожала летать в нем; она тихо опустилась на перрон — туман, как паутина, облеплял руки и ноги, и волосы, и лицо; кроме нее, поезд никто не встречал; «только машина Руни где-нибудь возле,  — подумала она,  — черная, лакированная, в хроме; и Леонард внутри читает книгу из архива, в перчатках, и слушает что-нибудь из классики: «Пер Гюнта» или Ханса Циммера, саундтрек к «Коду да Винчи»…»
Поезд подходил медленно, разбрасывая свистки во все стороны и пар; она пожалела, что сейчас нет паровозов; вышло несколько человек; остальные ехали дальше — конечной был Балбриган; «Ангел!» — Оливер оказался рядом быстрее, чем она успела его заметить, и обнял, сгорбившись; а она засмеялась: ему неудобно обнимать ее — ведь он был очень высоким, а она — маленькой; «я тебя люблю, Оливер»,  — сказала она; «это потому что я привез тебе классный подарок?» «я же не ты, я не умею мысли читать, просто от души»; он обнимал ее и обнимал, раскачивал в объятиях, как в танце; и она поняла, что он вправду соскучился; прижался к ней небритой щекой и щекотал ресницами уши. «А что за подарок?» «Волшебный фонарь; включаешь, он медленно вертится, и по стенкам тенями скользят всякие фигурки: ведьма на метле, такая носатая, в остроконечной шляпе, ангел с крыльями, балерина, дракон…» «Ох, как здорово, Оливер!» Потом Оливер отпустил ее, и она увидела Кристофера. Он молчал; стоял, уронив сумку, дорогую, в клетку «барберри», на ногу, и мрачно смотрел на них. Он был хорош, черная челка на ярко-голубые глаза, белая кожа, розовые
губы; «каждый раз он приезжает, и я каждый раз думаю — как он хорош собой, как альбом «How the mighty fall» Марка Оуэна: прозрачный звук, гитары, пианино, привязчивые мелодии, голос молодой, звонкий, но порой уходит в глубину Брайана Ферри»; он был в белой облегающей водолазке, в темно-синих, как у Роба, джинсах, узких, дудочкой, и в темно-синих джинсовых кедах с белыми шнурками.

        — Привет,  — произнесла она спокойно, хотя сердце ее толкалось, напоминало о себе, как ребенок.

        — Привет,  — отозвался он; даже не улыбнулся; теперь она увидела, что он очень устал, синяки под глазами; голос с хрипотцой, будто он курил и разговаривал всю ночь; хотя с Оливером невозможно разговаривать всю ночь — Оливер любил читать и терпеть не мог отвлекаться на ерунду, вроде: разговоры, попить чая, игры настольные, смотрение в окно на пробегающие мимо пейзажи…

        — Ну, мы, наверное, с Оливером пойдем, а тебя ждет папа…

        — Дедушка, сегодня меня встречает дедушка,  — он по-прежнему был холоден; «да что я такого сделала? всего лишь надела платье цвета луны…»

        — Ну, пока.

        — Пока.
        Ох, черт. У него же девушка. Он разлюбил меня. Ангел улыбнулась, повернулась, взяла Оливера за руку; поразительно, но у него не было никакой сумки с собой, даже пакета; он вообще непонятно как существовал с вещами, ходил, в чем придется; сейчас о нем явно заботился Кристофер: практически чистая футболка, лазурная, со знаком Супермена, темно-синий, почти фиалковый, вельветовый пиджак, фантастически красивый, идеально сидящий на Оливере — плечи, талия; «я в нем играл Раскольникова»,  — ответил он; такие же, как у Кристофера, темно-синие облегающие джинсы и кеды — в одном магазине покупали, наверное: «дайте мне все одинаковое, только сорокового и сорок четвертого размеров»; на пальце серебряное кольцо с маленьким синим камнем: «антикварное, ему две тысячи лет, наверное, мы купили в Риме, в какой-то маленькой лавочке; смотрели натуру для съемок следующего фильма» «про что?» «про парня, который живет в обычном мире и ведет дневник, будто он родом из Атлантиды; он не понимает, откуда это: точно в нем живет кто-то другой, рассказывает ему эти истории — самые обычные: про магазины, еду, девушек, храмы…»
«очень красиво» «да… там еще будет золотой сад… не понимаю, где Кристофер денег возьмет» «а он снимет дешевый и хороший фильм, как обычно, и посрамит весь Голливуд». Оливер обнял ее за плечи, и они пошли через весь город — как любила Ангел.

        — Ты еще летаешь?

        — А ты еще читаешь и танцуешь?
        Он засмеялся.

        — А что еще?

        — На собор кто-то нападает.

        — Орган Руни не нравится?

        — Не знаю. Но собор поджигали, потом обвалились камни внутри, так просто рухнули колонны; разбили алтарь и витраж…

        — Ангел, ты параноик. Ты слишком любишь детективы.

        — Да я ни фига не люблю детективы! Эх… Ни ты, ни Милана — вы оба мне не верите…

        — А что, Милана приезжала? Круто… жалко, я с ней не увиделся. Она, как всегда, сумасшедшая: хохочет, ест спагетти, курит и носит красное и декольте?

        — И загорает топлес. Все наши парни не знали, куда глаза девать.

        — Она чудо.

        — А я?
        Оливер поцеловал ее в макушку.

        — А чего Кристофер такой мрачный? Съел что-то не то? Булочку с корицей вместо булочки с тмином?

        — Ну, ты же встречалась с Робом Мирандола все лето.

        — Замечательно! Уже кто-то донес. Не встречалась… Ах, надо было уехать с ним в Петербург и стать, наконец, счастливой. Но у него чудесная девушка. И разве не ты мне писал, что Кристофер с кем-то живет? С актрисой по имени Таня…
        Оливер зевнул.

        — Ох. Ангел… У тебя такой голос пронзительный. Пойду я спать. Хотя у Капельки родился сын два месяца назад, я там хрен посплю… Ор, гам… детское питание, машинка стирает пеленки в бесперебойном режиме.

        — Можешь пойти ко мне. Ты же знаешь, бабушка, мама и Дениза всегда тебе рады. А Катрин уже большая, ей не нужны пеленки и детское питание, она весь день смотрит в наушниках «Русалочку» и «Белоснежку».

        — Чудо-ребенок. Ну, если ты, правда, не против… Я так соскучился по розовому цвету…
        Оливер весь день спал на розовом диване в гостиной, под розовым пледом, Ангел ушла на смену в «Звездную пыль», потом вернулась — переодеться к занятиям; он все еще спал — приоткрыв рот; бледная, перламутровая рука с длинными узкими пальцами свисает живописно до пола; бабушка сидела рядом, на розовом пуфе, и смотрела на него; на столике стоял поднос со стаканом молока и шоколадным печеньем; «бабушка, ты чего?», но бабушка прижала палец к губам: «он похорошел, правда?» Ангел улыбнулась: бабушка все пыталась открыть внучке глаза на красоту Оливера; «он самый красивый парень на земле, бабушка, как его еще земля носит»… В итоге оказалось, что в комнате Оливера устроили детскую для сына Капельки, Света, и теперь там маленькая кроватка и куча игрушек, а все книги Оливера унесли на чердак; и бабушка пригласила Оливера пожить у них; после душа Оливер зашел в гостиную; Катрин смотрела «Спящую красавицу», а все остальные читали,  — и он был тронут: «ты же знаешь, в городе про вас много сплетен ходит, пять женщин в розовом доме; всем кажется, вы должны страдать по мужикам и уставать друг от друга, и мучиться
прочими фрейдистскими комплексами; а вы читаете, готовите, разговариваете; у вас можно прожить вечность, даже не выходя посмотреть на погоду…» «потому что розовый цвет успокаивает; как тебе твоя кровать сердечком?» «ноги чуть-чуть висят; а так — просто супер, можно спать вдоль и поперек; и балдахин умиротворяет: опустил занавески — и будто в домике; а лампу у меня узурпировала Катрин» «это нечестно; распиши с ней график пользования лампой» «а еще — какие девочке можно рассказывать сказки? она просит, а я знаю только со словами «расчлененный» и «выпотрошенный»; такие можно?» «там есть принцессы?» «ну, в общем… попадаются» «тогда те, где хотя бы принцесс не потрошат, а всех остальных — тех можно; знаешь такие?..»
        А Кристофера она так и не видела со времени приезда — он не писал, не звонил, не ждал в «Звездной пыли»; будто заболел; Ангел пыталась представить его комнату — по фотографии в журнале: узкая деревянная кровать, кресло-качалка и это стекло в полу, свет камина снизу; библиотека и рояль; три мужчины; «вам с семьей Кристофера надо подружиться,  — сказал однажды Оливер,  — там одни парни, у вас одни девчонки»; Ангел открывала окно, чтобы он мог курить, не слезая с кровати; она стукнула его по голове книгой — Оливер читал ее книги: историю Барби, нижнего белья, детских игрушек и абсента; Роальда Даля, Джонатана Страуда, Мелиссу Бэнкс, Банану Есимото, Майкла Чабона, Алана Маршалла, Туве Янссон, воспоминания институток и балерин, Тэффи, Джоан Харрис, Артюра Рембо; «я иду к Денизе, в замок, и к маме; хочу отнести им новый пирог бабушкин: с апельсинами, яблоками и с корицей и взбитыми сливками; пойдешь со мной?» «а пирог дадут?» «для нас там еще два; один тебе целиком; бабушка тебя обожает» «я знаю; я ее тоже; а она это знает? а если я женюсь на твоей бабушке, ты будешь против?» «я нет; только она,
наверное, не захочет; у нее уже было три мужа» «фигня; я все так романтично обставлю: свечи, утка по-пекински; подарю это кольцо…» «ты не способен на романтику; ты даже одеться самостоятельно не способен; вот футболка, она чистая; и джинсы, и кеды; Оливер, вставай!..»
        День был чудесный — из тех, что запоминаются на всю жизнь,  — как вещь, которую имел в детстве, потом потерял и вот ищешь во всех магазинах: шкатулка с чудесной мелодией, цепочка из горного хрусталя, книга «Щелкунчик и мышиный король» с дивными иллюстрациями, шар со снегом и домиком; медовый с изюмом — не день, а кекс; розовый сад цвел и благоухал; на лавочках отдыхали люди; Ангел отнесла пирог Денизе — та возилась в оранжерее с горшками, Ангел сунула ей кусок сразу в рот; «я сама не могу, я в перчатках… мм… какой божественный…» — вся в земле; мама вела экскурсию, подмигнула дочери, и Ангел оставила пирог на кухне, написала на салфетке: «мам, это тебе»; пошла искать Оливера — он лежал на траве, на склоне с видом на море, и читал, теперь уже Льюиса Кэрролла, «Дневник путешествия в Россию»; она легла рядом и смотрела, как двигается небо; и кто-то еще сел рядом; Кристофер.

        — Ангел…
        Она перевела взгляд на него — сначала не увидела ничего, потому что небо слишком яркое, поморгала, чтобы восстановить зрение; он был по-прежнему ослепителен: хрупкий, белый, юный, в футболке с короткими рукавами и капюшоном — цвета слоновой кости, в коричневых легких велюровых штанах, разношенных, с протершимися коленками, в коричневых кедах; он был похож на персиковый цвет; «привет»,  — сказала она.

        — Привет, Оливер…

        — Мм,  — Оливер уже задремал,  — какая скучная книжка… я думал, раз Кэрролл, будет смешно… привет, Кристофер… Ангел думала, что ты заболел.
        Ангел пребольно ущипнула его за руку, Оливер показал ей язык.

        — Да, простыл немного. Сидел дома и рисовал комиксы; и ел малиновое варенье. Ангел… скажи… Что за херня? Ты с Робом Мирандола?
        Ангел застонала и села, схватилась за голову.

        — А тебе-то кто сказал?

        — Клеа.

        — Надо будет в ее любимый кофе мокко с клубникой плюнуть. Она что, тебе про меня письма пишет?

        — Да. Еще толпы народу.

        — Ты сумасшедший, Кристофер.

        — Неважно. Так что, правда? Она сказала, что вы сидели в «Звездной пыли», и в поход вместе ходили, и за ручки прилюдно держались. Я его убью, этого Мирандола.

        — Он уехал. А Клеа не сказала тебе, что там моя подруга Милана была? И что мы с ней ходили в поход? И что у Роба есть девушка? Хорошо, а что ты на это скажешь: Оливер написал мне, что ты живешь с девушкой-актрисой, которая играет в твоем кино, ее зовут… погоди-ка, как же ее зовут…

        — Таня,  — сказал лениво Оливер; он уже не спал, а ел травинку.

        — Да. Что ты на это скажешь? Почему я не могу ходить на свидания с замечательным, красивым, умным и славным парнем? И на каком основании ты за мной следишь? Ух… Как это жестоко и унизительно,  — у Ангел аж руки похолодели, ей казалось, что она сейчас от боли и злости хлопнется в обморок. Кристофер смотрел на нее колючими, как сухие крошки в постели, глазами.

        — Вам, ребят, надо пожениться, вы ругаетесь уже, как старые супруги,  — сказал Оливер. Ангел встала, пнула его в ребро ногой, не больно, и ушла в замок; экскурсия шла уже в кухне — мама рассказывала, что девочек, даже в таких богатых семьях, как Дюран де Моранжа, рано приучали к хозяйству: они помогали мыть посуду; для этого изготавливались специальные низкие маленькие раковины и ступеньки к ним — такая игрушечная раковина была на этой кухне; Ангел мыла в ней в детстве посуду, вспомнила, растрогалась; пошла дальше, чтобы не мешать, в библиотеку; над камином висел ее любимый портрет — Макса, последнего из рода; прозрачное, тонкое, некрасивое, но страстное умное лицо, бледные глаза, серебристые волосы; лицо ученого, у которого все получается; он был в кружевной рубашке, сером камзоле; с кипой листов бумаги в руках, пером за ухом; и эта библиотека за спиной; Ангел легла животом на прохладный пол, не беспокоясь, что в белых бриджах и белой футболке, закрыла глаза. Сердце отдавалось в ушах барабанной дробью, рок-н-ролльной, Джерри Ли Льюисовской.

        — Ангел, прости, пожалуйста…
        Он сел на пол рядом, дотронулся до ее волос, она ударила его по руке.

        — Никогда. Не прощу. Ненавижу тебя.

        — За что?

        — За то, что ты лжешь. Ты говоришь в интервью, что влюблен, но это безнадежно. Говоришь мне, что влюблен. А сам живешь с девушкой. Спишь с девушкой. С девушками. С Клеа, с той девушкой-фотографом, с актрисой… А что мне делать? Я тоже хочу встречаться с парнями. Но никто ко мне не подойдет. Из-за тебя.

        — Я не живу с Таней. Оливер постарался — устроил шоу в стиле неонуар. Мы…  — он замялся, потом продолжил спокойно, словно рассчитал расстояние и перепрыгнул через лужу, не испачкавшись, не забрызгав новых брюк,  — занимались любовью; у нее сумасшедший дом, словно из «Основного инстинкта»: огромная кровать, зеркала на потолке и по стенам; и тут вошел Оливер, только из душа, мокрый, в одном полотенце, с сигаретой и книгой на изгибе локтя; встал и стал смотреть на нас; я кубарем скатился с кровати и стал его выпихивать, а он… обнял меня и поцеловал; и вода с его мокрых волос текла мне на щеки; и я ответил ему на поцелуй… и мы отражались во всех зеркалах…  — он усмехнулся.

        — И что?  — Ангел от такого ужаса привстала на локтях — чтобы увидеть лицо Кристофера. Щеки его порозовели, между бровей легла складка, и она увидела, что он совсем взрослый, и поняла, что ничего не знает о нем, о его жизни, хоть он и пишет ей письма; просто она никогда о нем не думает иначе, кроме как о раздражителе: как о пятне на платье, на манжете, как о боли в желудке.

        — Таня заорала на нас, чтобы мы убирались из ее дома; и теперь везде пишут, что мы педики — режиссер и его синеглазый актер-муза; эдакие новые Кокто и Марэ… Ты довольна?

        — Да. Так вам и надо,  — она опять легла на прохладный пол.  — Я чувствую себя отомщенной.

        — Ангел, я же живой человек,  — сказал он и опять тронул ее волосы, робко, еле слышно, как струны арфы,  — ты мне не отвечаешь, и я пытаюсь найти что-то другое… потому что это больно… быть нелюбимым… Ты смотришь на меня порой так, словно я страшное насекомое из «Превращения» Кафки, и я чувствую, что разваливаюсь на части, и ухожу, ищу того, кто полюбит меня…
        Она слушала его голос, низкий, темный, будто ночь и море, и ни одной звезды, и фонари беспокойно раскачиваются, отражаются ломко в воде, предчувствуя ураган, и смотрела на свою жизнь — с Кристофером-без-Кристофера — такое кино: вот девчонки из школы терпеть ее не могут, отворачиваются при малейшей попытке заговорить, шепчутся за спиной; Роб, они бегут по камням, и она падает, царапает ногу, он мажет ей ранку зеленкой, щиплет, он крепко держит ногу в руках, теплых, сильных, улыбается, и волосы его сияют на солнце, как золотое руно, как рубины; Оливер, который лежит на траве и смотрит, как она идет по воздуху… почему же она не пустила в свою жизнь Кристофера? Она не знала. Потому что влюбилась? Но в ее семье мужчин не любят; сердце хранят в коробочке… розовой коробочке в форме кошки, с розовым кружевом, и усики из золотого люрекса…

        — Оставь меня, пожалуйста…

        — Я хочу получить ответ: да или нет. И если нет, я решил — прости, я решил, что уйду навсегда. Я просто уеду, и ты меня больше никогда не увидишь. Я даже честное пионерское не скажу. У меня больше нет сил, Ангел. Ты всегда думаешь и говоришь только о себе. Как я тебя мучаю, как я тебя раздражаю… А как ты меня мучаешь, ты не думала. Я завтра приду к морю, на твою любимую скамейку, ту, самую последнюю на пляже, там никого нет обычно; и ты приди — и скажи мне…  — он вздохнул, поцеловал ей прядь волос, встал и ушел, она даже не услышала его шагов — будто он тоже умел ходить по воздуху; и в комнате потемнело; Ангел повернулась — надвигались тучи; Кристофер ушел и вызвал шторм…
        Ей хотелось заболеть; сильно-пресильно; как в детстве мечтаешь — чтобы тебя сразу все пожалели; она призывала внезапный бронхит, отравление или аппендицит; она боялась спросить совета у бабушки, мамы или Денизы; она боялась открывать книги, гадать по строке; она сидела на кухне и пила всю ночь горячий черный чай, смесь «Даржилинга» и «Эрл Грея»; он все время остывал, она грела и наливала новый; извела гору рафинада. Оливер читал в своей гостевой комнате. «Оливер,  — представляла она диалог,  — что мне делать? Что мне сказать Кристоферу? Ведь он уедет… и мне останутся только коробки клетчатые с письмами и вырезками, и конфеты… такие круглые, шоколадные, в золотых обертках; я буду их покупать и вспоминать, как Кристофер покупал их мне, приносил в школу килограммами», а Оливер будет курить, сигарета в тонких пальцах-макаронинах, и ничего не понимать: «Ну, ты же будешь только рада… он же тебя достал»; она постучала в его комнату — он действовал на нее успокаивающе, вроде как на рыбок в аквариуме смотреть часами; Оливер не ответил; она толкнула матовую белую стеклянную дверь: «Оливер, ты спишь?» — он и
вправду спал: длинный, худой, раскинулся на всей кровати поверх розового покрывала с золотыми и серебряными заплатками; сигарета тлела в пепельнице — Дениза курила и купила где-то розовых пепельниц с красными и золотыми прожилками, круглых, ромбовидных; они почти все перекочевали в комнату Оливера; в розовой чашке, огромной, бульоннице, на дне огромное сердечко,  — вся их посуда была из коллекций ко Дню святого Валентина, просто так розовую в мире не продают,  — давно остыл кофе; Оливер спал лицом в книге — «Агнес Грей. Незнакомка из Уайлдфелл-Холла» Энн Бронте. «Оливер…» — она села на краешек, где его не было, и коснулась плеча. Какой же он костлявый, словно подросток…

        — Мм…

        — Оливер, мне нужен твой совет.

        — Мм… я же ничего о жизни не знаю, что я могу посоветовать?

        — Какую книжку на ночь почитать? Когда сердце бьется как сумасшедшее и ты думаешь, что завтра все изменится; будто идешь на бал или на казнь; и кажется, что все книжки либо слишком тихие, либо совсем не о том…

        — Очень интересно. «Философский дневник маньяка-убийцы, жившего в Средние века».

        — Оливер… а ты не можешь написать Снегу?
        Оливер сразу проснулся, сел на кровати, нашел сигарету и прикурил ее от дотлевающей.

        — О чем?

        — О соборе.

        — Ты с ума сошла. Он же настоящий следователь: в трупах копается, смотрит в микроскоп…

        — А я слышала, что он расследует всякую чертовщину — типа нападений вампиров…

        — Ну, я знаю, что он сотрудничает с католической церковью, но по поводу всякого вселенского зла; мама раньше за него свечки ставила в Святом Патрике, пока он был открыт; хоть она и буддистка.

        — А вот теперь он закрыт. И Снег погибнет, если твоя мама свечку не поставит.

        — Я тебя сейчас ударю. Где же тут вселенское зло, что собор закрыт на реставрацию?

        — Оливер, напиши. Ну, хотя бы пусть расскажет, как понять: просто так людям на головы падают камни или их кто-то скидывает? Такой краткий курс начинающего следователя, по следам и зазубринам…

        — Не представляю, как это писать. Я же ничего не видел.

        — Давай я напишу. Пусть он мне даст несколько уроков. А вдруг я не балерина в душе, а настоящий детектив, Филип Марлоу, Эраст Фандорин. Тут же главное — интуиция, чувство, что что-то не так?

        — О-о-о, Ангел, а я думал, у тебя все мысли о любви… ты же девочка.

«У меня все мысли о любви,  — хотела сказать она,  — но я стараюсь, чтобы их не было. Это так… так страшно — сказать человеку, чтобы он уходил. А вдруг он уйдет и не вернется? Будто утонет в море…» Ей так не хватало часовни — поставить свечку и спросить Деву, услышать, что у тебя в голове: радость или страх, или песенка Travis «Closer»…
        Она надела красивые, но простые вещи, никаких лунных платьев: темно-вишневый свитер, черная юбка с подтяжками, черные шерстяные колготки — было ужасно холодно после шторма, словно осенью; и малиновые туфли без каблуков, с закругленными носками и пряжками, совсем детские; и пришла на пляж; лавочка стояла далеко — там, где кончался Скери; Кристофер уже сидел на ней, курил; он тоже был в свитере — черном, с горлом, длинные рукава как митенки; в черных брюках, классических, дорогих, под фрак; куртка рядом, черная, блестящая; «эй, ты не замерзнешь?» — ночью был шторм, берег весь в морской капусте, ракушках, если побродить, поискать, то можно найти янтарь; ветер рвал волосы — свежий, соленый, из далеких краев, где огромные города, маяки высотой с нью-йоркские башни и корабли самые маленькие — с «Титаник», но Ангел не чувствовала холода, ей было жарко, как ночью бывает, если накануне перегрелся на солнце, обгорел, и кожа вся пылает, и ничего не помогает: лед, мороженое, кока-кола, открытое окно; она решила: что первое почувствует, то и будет; «отвращение, раздражение — значит, долой Кристофера, и, может,
Роб расстанется с Кристен, своей девушкой, и тогда они будут вместе — лет через сто; ну да ладно, ради Роба можно и подождать, провалиться в столетний сон, построить огромный замок, вырыть ров, попросить Денизу развести сад, полный колючек; ну а если он будет ослепительно-хорош…» — он был ослепительно-хорош… И Ангел подумала: «черт возьми, с чего это я отдам такого парня каким-то актрисам?» — и засмеялась, и почувствовала, как ей легко стало, прямо взлетай и кувыркайся в воздухе, влажном, сером, полном мороси; а Кристофер смотрел на нее и не понимал, почему она улыбается, а щеки ее пылают, будто она с мороза тридцатиградусного, играла в снежки; он ведь настроился на трагедию.

        — Ангел…  — он встал.

        — Кристофер, я решила… только мне нужно рассказать о себе одну вещь… это большой-большой секрет… его знает только моя семья, Милана и Оливер… и больше никто в мире… вернее, показать. Вдруг ты меня разлюбишь?
        Кристофер все понял. Он не услышал про секрет, он услышал, что она будет с ним.

        — Ангел,  — он шагнул к ней, чтобы обнять, но она отбежала.

        — Погоди, Кристофер, это слишком странно… Ты и вправду можешь глубоко разочароваться во мне или испугаться…

        — Ты вампир?  — он засмеялся; он читал в перерывах между съемками «Сумерки», взял у Оливера — именно ту книгу, с которой Оливер зашел в спальню к ним с Таней,  — и злился, что не он снял фильм по книге.

        — Нет,  — сказала она.  — Я только умею… летать…  — и побежала по пляжу от него, от его ярко-голубых глаз, и взлетела, раскинула руки; воздух был как мокрая простыня, натягивался, облеплял; свитер, волосы сразу стали влажными. Потом повернулась и посмотрела на него с высоты: он сидел на песке, ошалевший совершенно, рот был открыт — точно узрел Христа. «Плохо,  — подумала она,  — теперь он даже пальцем меня не тронет, решит, что я ангел, а мне бы так хотелось… чтобы он… меня поцеловал… я ведь ни разу ни с кем не целовалась…» — Кристофер,  — позвала она его.  — Ты боишься?

        — Я знал,  — сказал он снизу,  — я знал, что ты необыкновенная. Оливер даже проболтался мне однажды, пьяный, но я решил, что он просто говорит метафорами… что он говорит о том, какая ты легкая, как здорово танцуешь…
        Голос у него был веселый и обычный — глубокий, яркий, ночное море. Она стала спускаться по воздуху все ниже и ниже, как по ступенькам, он тоже медленно шел к ней по песку и схватил, как только она оказалась в пределах его досягаемости. Ангел охнула — такими крепкими были эти объятия.

        — Почему ты решила быть со мной? Скажи,  — прошептал он ей в ухо.

        — Я… я подумала: ну, мы такие разные, поругаемся через пару лет, а то и месяцев, или даже недель, так что пусть будет…

        — Не поругаемся. Я слишком долго тебя ждал и хотел, чтобы так просто расстаться,  — и они стояли так на ветру, обнявшись; прибой доставал их брызгами до макушек; «ты совсем мокрая»,  — прошептал он; «это от воздуха, он как вода сегодня, хоть выжимай, хочешь попробовать?» «я тяжелый» «я смогу; там, наверху, мне легче, чем на земле»,  — и она поднялась с ним вверх, не очень высоко; полетела над морем; «боишься?» «нет,  — ответил он,  — нет, страшно, конечно, но я умею плавать, если что»; она засмеялась, и он не удержался, поцеловал ее в воздухе — крепко, ласково, настойчиво; губы у него были как цветы, теплые, и пахли глинтвейном с корицей и апельсинами; море под ногами шумело; мимо пролетела чайка. «Как твой мир огромен,  — сказал он, она еле расслышала его за шумом моря и ветра,  — а я думал, что ты делаешь в Скери, здесь же так скучно…»; потом они вернулись на пляж, неподалеку стояла его машина, маленькая, красная с черным верхом; игрушка; «куда мы поедем?» — спросила Ангел; «сначала мы будем долго-долго целоваться в машине и пить глинтвейн, у меня с собой в тамблере»,  — сказал Кристофер; вот
почему у него губы пахли вином и апельсинами; она покраснела: как теперь пить глинтвейн с друзьями; «а потом я отвезу тебя к моим родителям, знакомиться»; «это обязательно?» — она представила дом из журнала и таких недоступных Андреаса и Леонарда; «обязательно; они знают, что ты единственное, что привязывало порой меня к жизни; и будут рады; они замечательные; вот увидишь; вовсе не надменные, не эрцгерцоги, какими их все считают в городе; напротив, такие мамаши в передниках клетчатых; дедушка здорово готовит «ягодные лукошки» — корзиночки в форме кексов, но внутри они полые, и там куча начинки из цельных ягод, просто с сахаром, малина, клубника, вишня»; и они пили глинтвейн из тамблера «Старбакс» — темно-красного, новогоднего, с белыми полупрозрачными кружевными гуашевыми елками и оленями; «но сначала мы поедем к моим родителям»,  — сказала Ангел; «это обязательно?» «да; я жутко промокла, и мне нужно принять горячий душ и переодеться; что, боишься?» «да… наверное… у вас там столько женщин, и они все меня ненавидят» «конечно — зажарят и съедят». Они приехали к розовому дому, Кристофер жутко стеснялся
вылезать, Ангел тащила его за руку: «бабушка, мама, Дениза!» Сегодня была суббота, все отдыхали; по дому витал запах пирогов — «последнее бабушкино увлечение — слоеные пироги с корицей и шоколадным мороженым»,  — тут бабушка выглянула из кухни и уронила скалку; «бабушка, ну что же ты»,  — Ангел подняла скалку, пряча улыбку; «это Кристофер, ну вы знакомы»; бабушка шепнула на ухо Ангел: «ты что?…» Ангел кивнула головой, бабушка поняла, лицо ее стало сосредоточенным, но спокойным, как называла такое выражение Ангел скарлетт-о-харовским «я подумаю об этом завтра».
        Кристофер рассматривал дом: большой холл в нежно-розовато-лиловых обоях, золотой лепнине, розовых светильниках в форме раковин и морских звезд; это выглядело бы пошло, если бы светильники не были такими красивыми, из тонкого резного хрусталя, прозрачного, с золотистыми искорками; в комнатах на первом этаже не было дверей, только множество нитей с розовым бисером; на полу лежали то розовые лоскутные коврики, то розовый пушистый ковер, то плитки бело-розовые; «я сейчас вам сделаю чаю»,  — сказала бабушка; «о, здорово; ужасно горячего, пожалуйста; и сладкого; и с лимоном; мы промокли, бегали по пляжу» «янтарь собирали?» «нет… летали…»; бабушка еще раз что-то уронила, миску какую-то, очень звонкую; Ангел подмигнула Кристоферу, позвала его с собой: «покажу тебе мою комнату; она вся в феях и балеринах и в Максе Дюране»; он разулся и пошел послушно, хватал ее за юбку, она била его по пальцам; как ей было легко с ним, когда он стал ее возлюбленным; он такой чудесный, такой чертяка — ей ужасно нравились такие парни в книгах и в кино; «ну и дура же я была, такая мрачная, будто полные сапоги воды,  —
подумала она,  — а сейчас я как воздушный шарик — рвусь в небо». Оливер спал; она постучалась к нему, Кристофер заглянул, прижал палец к губам: «тсс, пусть спит, еще начнет тебя отговаривать»; и они вошли в ее комнату; она действительно оказалась вся в феях — они были на обоях; всюду черно-белые архивные фото балерин в рамочках: Марии Тальони, Пьерины Леньяни, но больше русских — Анны Шелест, Галины Улановой, Майи Плисецкой, Ольги Спесивцевой; ну и конечно, самый большой портрет, в центре,  — Анны Павловой. «А Кшесинская?» — спросил Кристофер; «ну ее, терпеть не могу, интриганка». Кровать в форме сердечка, под розовым покрывалом с рюшами, розовое постельное белье и розовый плед, на котором спит кошка — белая, пушистая; «это Раймонда,  — сказала Ангел,  — ждет котят»; туалетный столик, а на нем маленький розовый ноутбук и вавилонские стопки книг и блокнотиков — все в текстах танцев; книги везде: на полу, на кровати, на креслах — тоже розовых, низких, круглых; розовые пышные шторы, собранные наподобие балетной пачки: «Дениза сшила»; и пуанты висят вместо шнуров с кистями; позолоченные рамы; такое рококо
всюду. «Чудесно»,  — сказал Кристофер и упал на кровать; какая мягкая; закинул руки за голову; «эй, ты что, в мокром свитере»; он схватил ее за руку, повалил на себя; «я могу и раздеться» «я не могу так быстро, Кристофер»; он вздохнул и просто стал целовать ее в глаза, нос, щеки, губы — и коснулся шеи; она испугалась и отпрянула, так вспыхнуло все внутри. «Ну уж нет,  — сказала она,  — я в душ и переодеваться»; вернулась в розовом халате, он по-прежнему лежал и читал ее книгу на ночь — ту, что посоветовал Оливер, Мисиму; «кошмар,  — сказал Кристофер,  — спорим, это оливеровская?» «да» «он везде читает; когда мы покупаем в магазине что-нибудь, он тут же читает все этикетки: состав, способ употребления — будто это все лекарства, а он верит в их силу». Она надела черное платье с капюшоном на полосатый — оранжевый-зеленый-фиолетовый — свитер: «нормально? понравлюсь я твоим дедушке и папе?» «понравишься… они перед этим начитались историй о нас с Оливером, так что будут рады любой девушке» «любой?» Он засмеялся. «Какая ты несмешливая; ты серьезная, к этому нужно привыкнуть; и обидчивая; как маленькая
девочка; ты совсем не изменилась; я помню тебя такой с первого класса: маленькая балерина, жаждущая поклонения и ничего негативного; они давно знают мою историю любви; думаешь, кто давал мне денег на конфеты? они очень тебя любят; как хороший саундтрек или редкую книгу…» Казалось, он постоянно хочет ее держать в объятиях, целовать, столько прикосновений стало сразу; Ангел и не подозревала, что она такая живая. Они еле спустились вниз, к чаю; чай накрыли в гостиной, Катрин смотрела новый мультик — «Анастасию», и все смотрели, передавали друг другу сахар и мороженое, и никто не пялился на Кристофера, не спрашивал ничего — было уютно и радостно; мультик, правда, все обругали, даже сама Катрин. «Я люблю “Русалочку”»,  — сказал без задней мысли Кристофер, «я тоже!» — завопила Катрин; «у меня есть! придешь смотреть?» «приду»; а потом они поехали к Кристоферу; он слушал в машине Вагнера, оперу «Парсифаль»; пошел дождь, и Ангел смотрела, как капли бегут по стеклу и лес расплывается, будто кто-то разочаровался, расстроился и стирает, смывает собственную картину; а потом вдруг появился их дом — сказочный;
деревянный, словно вросший в лес; как дворец эльфов: огромные стеклянные стены и огромные пространства внутри, а балки — деревянные, и пол; лоскутные ковры, полосатые кресла и диваны, в заплатках; плюшевые медвежата вместо подушек; и огромный рояль в центре — белый, будто сугроб; и камин в центре дома. «Пойдем, я покажу тебе, как он выглядит из моей комнаты, а потом посмотрим библиотеку, а потом попьем чаю»; потолок в его комнате был наклонный — как на чердаке — и с окошком в разноцветные стеклышки; всюду подушки, чтобы валяться на полу, и книги; Раскольников-Оливер на стене, прямо по дереву, маслом; куча картинок, фотографий; и везде она, Ангел: полуобернувшись, против солнца, читающая, в кафе, записывающая заказ, у станка, уставшая, в сползших гетрах; и кресло-качалка на стекле в полу — огонь внизу был разожжен; и они подтащили подушки и легли смотреть; «такой же огонь горит во мне,  — сказал Кристофер,  — это мои истории, мои фильмы, сюжеты, у меня их сотни, я записываю, складирую, они греют меня, ведут к Богу, но иногда разрывают мозг, и я боюсь умереть и не рассказать их никому, не показать, как
они прекрасны, не успеть…» Она была тронута. «Кристофер, ты гений» «Я знаю,  — сказал он, улыбнулся печально,  — черт… пойдем пить чай. В любом случае, если что-то не получится — если все не получится,  — Бог дал мне тебя; мы проживем вместе долгую жизнь, у нас будут дети и внуки, и мы станем смотреть на этот огонь в камине, и будем вместе; кому-то Бог не дал любви». Его отец и дедушка ждали внизу, на кухне; это была современная кухня, очень светлая, вместо стола — высокая длинная стойка, сидеть полагалось на деревянно-стальных барных стульях; чай был роскошный, дорогой; с розовыми лепестками — черный и с цветками жасмина — зеленый; Ангел попробовала и тот и другой; им выдали по порции картофеля фри и по стейку; «я умру»,  — прошептала она Кристоферу на ухо; «он очень классный, попробуй; еще добавки попросишь»; Андреас Руни в клетчатом фартуке все равно был императором Австро-Венгрии; а вот Леонард Ангел ужасно понравился, чуть ли не больше самого Кристофера: он спрашивал, что она читает,  — она рассказывала, запинаясь, потому что он был такой красивый и обаяние его ощущалось в комнате физически,
настойчиво, как запах хвои, дождя, флер от аромалампы с маслом иланг-иланг, пачулей; хотелось быть с ним в комнате всегда, завести его, как домашнее животное, держать в плену. Потом Кристофер повел ее смотреть библиотеку — всю в полках и корешках до потолка, покатал на книжной лестнице — они двигались вдоль полок, достаточно было просто отталкиваться; «здорово,  — сказала Ангел,  — но, если бы я не умела летать, точно бы навернулась и сломала себе шею»; «я в детстве столько раз наворачивался, но шею не сломал, ура, только руку один раз; отец иронизировал: «Может, запретить ему читать?» В другой семье так и сделали бы, и вырос бы олух, зато руки целые». «А что ты хотел тогда достать?» «Конечно, Жюля Верна, его “Таинственный остров”!..»
        Домой она вернулась совсем поздно, но у Оливера еще горел свет; она стукнулась; «а, привет, Ангел, где ты была весь день?»

        — Ты меня убьешь…

        — С Кристофером, что ли?  — Оливер читал, курил и ел пирог одновременно, капая на книгу мороженым.

        — Да. Ужасно? Я пошла говорить ему, чтобы он свалил из моей жизни… а сказала, что люблю его. И полетела при нем. И даже его взяла с собой… немножко, он тяжелый все-таки, дедушка кормит его стейками…

        — Круто.

        — И все? Это все, что ты скажешь? Дай сигарету,  — она села к нему на кровать.

        — Я крепкие курю, «Житан»…

        — Ничего,  — она закашлялась.  — Древесные такие… Оливер!

        — Да, что? Ты мне читать мешаешь.

        — Почему же я его люблю?

        — Ну… проел он тебе мозг за все эти годы, вот и все.

        — Это плохо? Что это именно он? А не ты?
        Он посмотрел на нее наконец-то — фантастическими своими синими глазами с черными ресницами в полметра; черные завитки волос на шее и скулах; «такие лица у падших ангелов,  — подумала Ангел,  — в таком обличье дьявол приходит к человеку соблазнять, просить сочувствия, и человек готов поднять на Бога руку; человек пишет поэмы, как Мильтон, полные тоски и прелести, в которых не прощает Бога,  — потому что как можно не простить такую красоту… а под красотой этой — пустота, черный космос со свистящими астероидами, падающими звездами, лед и смерть» — и покраснела, поняв, что Оливер прочитал ее мысли.

        — Оливер,  — она пожалела его, дьявола, провела по худой щеке пальцами.  — Я люблю тебя больше. Но ты кому угодно принесешь только горе — как возлюбленный,  — поцеловала его в черные мягкие волосы, шелковые, нежные, ароматные, как ночной луг,  — и ушла, впервые почувствовав себя старше…
        А ночью она проснулась от огненных всполохов по стенам — ей снилось, что они с Кристофером лежат на полу и смотрят на огонь внизу, поэтому она не сразу поняла, что сон закончился; пожар был где-то в городе, и такой вышины, силы, что покрыл все улицы отблесками; гудела сирена, внизу проснулись и бабушка, и мама, и Дениза, только Катрин невозможно разбудить даже третьей мировой; Ангел быстро оделась в красном свете — она поняла, что горит: собор; черная футболка, свитер, джинсы, кеды; и выбежала на улицу; «Ангел, ты куда?» — крикнула мама; но она бежала быстро-быстро, взлетая иногда; на площади была толпа; пылала крыша собора — шпиль; еще секунда — и он заскрипел и рухнул; во все стороны брызнул огонь, раскаленный металл; на крышу собора лились тонны воды. «Это еще полгода работы и несколько миллионов,  — подумала Ангел,  — восстанавливать крышу, шпиль; к Рождеству собор точно не откроют; да где же ты, злодей? Что тебе нужно от нашего Святого Патрика?»; она стояла в начале улицы Роз, рядом никого не было; она решила, что с крыши какого-нибудь дома ей будет виднее; никто не увидит, как она взлетит; и
вдруг услышала запах вишневых сигарет; совсем рядом, словно кто-то курил за спиной; она обернулась — в конце улицы, уже заворачивая, мелькнул силуэт мужчины; и она побежала, стараясь не касаться камней ногами; запах был очень ярким, «Ищейка»,  — подумала она; завернула за угол, и вдруг ее схватили за горло, прямо в воздухе, и прижали к стене.

        — И не вздумай звать на помощь, маленький ангел, мне стоит только надавить чуть-чуть, вот здесь,  — и Ангел пронзила ужасная боль, десятибалльная, как удариться локтем об угол двери или стола,  — и тебя не будет,  — голос был низкий, но не хриплый, а звучный, яркий, насыщенный, как темно-красный цвет.

        — Кто вы?  — прошептала она сдавленно, сквозь его пальцы.

        — То же самое могу спросить у тебя. Кто ты такая?

        — Я просто живу здесь.

        — И просто летаешь. У вас здесь каждый второй летает?

        — Нет, только я…
        Он отпустил ее; Ангел вдохнула; дышать, правда, было теперь тоже больно, и синяки на шее останутся, точно; но он все еще прижимал ее к стене; высокий, сильный, жаркий, как камин; широкоплечий, мускулистый: пахло от него этими вишневыми сигаретами; и еще бензином и гарью и какой-то туалетной водой, с грейпфрутом и белым перцем; у Ангел голова закружилась; он дышал ей прямо в щеку; она скосила глаза: он был красивым, темноволосым, загорелым, с резкими выразительными чертами, длинным носом, густыми бровями, небритый, взрослый, мистер Дарси, «о чем я думаю,  — поразилась она себе,  — он же злодей, он же поджег собор…»
        А вы… вы дьявол?
        Незнакомец усмехнулся; Ангел чувствовала, как из него идет голос, смешок, дыхание, так близко он находился, его тело; будто в большом инструменте рождается звук — в контрабасе, в органе…

        — Для тебя и для этого собора — наверное…

        — Зачем вы хотите убить наш собор?

        — Ваш собор? Это ваш собор хочет убить меня… всю память обо мне…

        — Я не понимаю.

        — Конечно, не поймешь. Что ты знаешь о соборе? Хоть и живешь здесь всю свою маленькую жизнь, ты, птаха… да что собор… их тысячи… Вот ты диво дивное…

        — Я… никому не скажу. Только, пожалуйста, не убивайте собор. Он ведь живой.

        — А ты? Ты готова умереть сейчас за этот собор, за эту груду камня, железа, дерева, мрамора, стекла? Если я скажу: его жизнь или твоя?

        — Убейте меня,  — Ангел поняла, что не боится: если бы он хотел убить ее, он бы уже сделал это; человек отступил; она, лишившись опоры, свалилась на мостовую, стукнулась больно коленками, охнула, стала собирать тело в кучу. Человек смотрел на нее; он был просто невероятно сложен, великолепно — стройный, тонкий, и при этом в нем крылась мощь плотины.

        — Я видел, куда ты любишь ходить гулять,  — сказал он в темноте,  — это самая последняя лавочка на пляже. Ты встречалась там с этим парнем, летала с ним над водой. Смелый, должно быть, молодой человек…

        — Он меня любит,  — ответила Ангел.  — Я могу и вас поднять и сбросить с крыши. В воздухе мне легче — как обычным людям в воде.

        — Я не боюсь падать.

        — Я тоже.
        Она смотрела на него снизу вверх: он был в черном коротком, до середины бедра, приталенном пальто, в свитере и джинсах и в узких дорогих черных ботинках, модельных, «Прада» какая-нибудь; и если бы не запах бензина и синяки на шее, она бы ни за что не поверила… или поверила? Такой он был невероятный… Вампир Лестат — подумала Ангел.

        — Я приду завтра,  — сказал он,  — еще одно свидание. В пять утра, чтобы никто не видел…
        И исчез; темнота, словно платье, взметнулась за ним…
        Она не спала всю ночь; сначала смотрела, как тушат пожар; потом смотрела, как занимается рассвет; потом быстро переоделась — в лунное платье; он уже ждал ее на скамейке; день обещал быть ясным, словно кто-то сделал накануне что-то хорошее,  — так говорила бабушка. Вода сверкала, воздух нагревался; он сидел и курил, и пахло его вишневыми сигаретами за километр; он был в белой рубашке и в приталенном черном бархатном пиджаке, безупречном, ни пылинки; идеально красивый незнакомец.

        — Как тебя зовут?  — спросил он.

        — Ангел…

        — Ну конечно…

        — Правда. Ангел Вагнер. Мама и бабушка назвали меня так из-за того, что я летаю… они уже почти назвали меня Мари, но когда я взлетела первый раз, над кроватью… все же лучше, чем Ремедиос,  — второй вариант, в честь героини Маркеса, которая взлетела однажды со всеми простынями, которые вешала на просушку; имя Ангел предложила Дениза, моя старшая сестра…
        Он засмеялся; вытащил из кармана пиджака тонкую серебристую фляжку, отпил, предложил Ангел, она отрицательно мотнула головой.

        — Это амаретто, не любишь?

        — Нет, я вишню люблю только свежую или в пирогах, со сливками и сахарной пудрой.

        — Звучит заманчиво. А я думал, ты как жокей — на диете, чтобы быть легче.

        — Еще чего. Я просто танцую, поэтому толстею контролируемо. А так бы меня уже катали на скейтборде, как в мультике таксу… смотрели? Там такая жирная такса, у нее ножки не двигаются уже, она передвигается на скейтборде, и бока так висят… Ну, а кто же вы?

        — Седрик Талбот Макфадьен,  — он приподнял воображаемую шляпу.

        — Талбот,  — она нахмурилась.

        — Талбот,  — повторил он.  — Это девичья фамилия моей мамы.

        — Талботы… построили собор,  — и она зажала себе рот ладонью и уже почти поняла: под орган Руни сносили зал с их могильными плитами и прахом. Он кивнул и закурил, стал рассказывать, глядя на море, и был так красив, что Ангел хотелось сидеть здесь с ним вечность. Чтобы сверкало море, и чайки кричали, и пахло вишней.

        — Ну, хоть что-то ты знаешь. Собор построил мой прапрапрапра… боже мой… прадед. Талботы уехали из Скери полтора столетия назад, еще до замка этого смешного, Дюран де Моранжа; игрушечного; мы жили в Америке; там все хорошо: особняк, «порше», парфюмерные магазины моего отца — Макфадьена, и мужской одежды; и тут прабабушка, ей сто два года исполнилось в прошлом году, мамина бабушка, попросила меня съездить в Скери и договориться, чтобы ее прах был погребен в этом соборе; и чтобы лежала плита с гербом, в лучших традициях Талботов, «мы же Талботы,  — повторяла она,  — там моя мать и мой отец и мои дедушка и бабушка, и я там буду на месте, мое сердце»; я приехал, подошел к вашему отцу Томашу, а он отказал мне… сказал, что Талботов уже не помнит никто и что орган собору важнее… собор должен жить, а не собирать мертвецов…

        — И вы решили убить собор?  — вздохнула потрясенная Ангел.

        — Талбот построил этот собор,  — сказал Седрик надменно,  — и Талбот его снесет. Он наш.

        — Но ведь это… жадность… я уж не говорю, что паранойя, гордыня,  — и гореть вам в аду. Собор для людей. Чтобы они приходили к Деве, или к Христу, или к Патрику, и говорили, что жизнь тяжела, помоги. Господи… Это не собственность Талботов. Это собственность Бога,  — Ангел схватила его за руку, за бархатный рукав, он вздрогнул.  — О, если бы вы правда захотели взять мою жизнь — я бы отдала ее, только оставьте собор людям. Люди любят его. Он живой. Вы просто приехали договориться, вы ведь даже не знаете, какой он, как в нем хорошо! Слышали бы вы, какие в Рождество и Пасху играются оратории,  — люди со всей страны приезжают их слушать, стоят в очереди, чтобы занять место хотя бы стоя, хотя бы просто войти…  — голос ее звенел. Он смотрел на нее своими черными глазами с золотыми искрами в глубине, будто там тоже солнце бежало по воде или кто-то жонглировал горящими свечами; высвободил руку; улыбнулся коротко — губы у него были изогнутыми и малиновыми, как на старинных картинах, манерных, вычурных, Ватто и Фрагонар.
        Она потеряла надежду.

        — Вы слишком горды, чтобы слушать меня? Конечно, кто я? Всего лишь девочка, житель города; вы нас презираете, как бывших вассалов, слуг, крестьян…  — она сложила руки на коленях, на мерцающем своем чудесном платье, которое не помогло уже второй раз: первый раз, когда она встречала Кристофера и Оливера — и никто не сказал ей, как она прекрасна… И вдруг он коснулся ее щеки, властно повернул ее лицо к своему, и сердце ее остановилось.

        — Ангел… тебя верно назвали… Я не остановился бы снести весь этот городишко… мне было все равно… но когда я увидел в ту ночь летающую девушку… она спустилась с крыши собора и позвала на помощь… что можно было подумать? Что Бог сказал мне: уходи, здесь мой ангел, здесь мой дом… но я пытался… даже убить тебя…

        — Камни,  — прошептала она.

        — Да,  — он держал ее за подбородок и смотрел в самые глубины души, Ангел умирала от робости и восторга.  — Но тебя спас этот рыжий парень… и потом ты исчезла, и я разбил алтарь и витраж… с нашим гербом… а теперь ты опять появилась.

        — Я болела, я простыла, пока мы там сидели, в часовне заваленной…  — она внезапно охрипла; голос хотел спрятаться куда-нибудь в шкаф, в коробку из-под подарков.

        — И как тебя убивать? Тебя ведь так любят; и ты его тоже?  — она кивнула и почувствовала, что плачет. Он отпустил ее лицо, и она стала вытирать слезы руками; Седрик достал платок из кармана, легкий, нежный, сунул ей, она трубно высморкалась.  — Как все сложно… Придется соврать прабабушке и построить ей новый собор — краше этого… весь в слюде, драгоценных камнях и с витражами-гербами… что скажешь, Ангел? Это ведь богоугодно.

        — Но лучше в него не заходить другим людям, не Талботам, от греха подальше. Еще понравится, начнут ваши места на скамейках занимать…
        Он засмеялся.

        — Да, так я и сделаю. Просто построю новый. Высокий и сверкающий, как это море.
        Ангел смотрела на него и думала, что она была права: он Король-ворон, Черный колдун — такая сила от него шла, что дрожала земля, точно шел поезд; по мановению руки он мог построить город и разрушить его, менять курсы кораблей, передвигать звезды и горы. Он закурил.

        — Я уеду,  — сказал он,  — докурю и уеду. И никто больше не тронет ваш собор. Святой Патрик заступился за него на небесах.

        — Хорошо,  — сказала она.  — Я платок не успею вам постирать?

        — Не успеешь. Оставь. Когда я следил за тобой, я был не один. Будь осторожна, Ангел. За тобой давно ходит человек…

        — Кто?  — у нее похолодели руки. Она вдруг все поняла.
        Он кивнул.

        — Из ЦРУ или чего-то такого, тихого-громкого; кому-то интересно, что ты летаешь. Плохо, что твоя семья сделала из этого секрет,  — иначе тебя смогли бы защитить верующие. А так… однажды ночью тебя украдут… и, может, просто познакомятся и отпустят; а может, разберут на запчасти, чтобы выяснить, почему же ты летаешь, а они нет. Я убивал людей, Ангел, и я слышу: они могут убить тебя…
        И он ушел; Ангел даже не смотрела ему вслед; она смотрела на свои руки; и понимала, что ее жизнь разваливается: Кристофер, Скери, ее танцы, розовый дом; как она могла быть такой наивной? А потом они придут за Миланой; ведь их не бывает — летающих девушек… Шли часы, стало жарко; она встала и пошла в город, и за спиной ей слышались шаги; у нее была смена в «Звездной пыли»; «какая ты красивая»,  — сказали ей все в кафе; «спасибо»; она приносила людям картошку фри, сэндвичи, салаты, кофе, тыквенный сок, кока-колу со льдом, мороженое — разноцветное, с присыпками и сиропами; как кукла — искусная игрушка Дроссельмейера; она умирала. «Ангел,  — сказал ей хозяин,  — это правда, скажи: ты все-таки с Кристофером Руни?»; и тут она подняла голову: Кристофер… Ну уж нет. Если у него получилось — быть с ней, значит у нее тоже получится — спастись… «Седрик,  — пробормотала она,  — дай мне своей силы, дай мне его увидеть»,  — и увидела; она даже знала этого человека — мелкого служащего на почте; немолодого, в неизменном сером костюме; незаметного, плешивого, добродушного; он жил здесь всегда; его жена торговала на
рынке зеленью: укропом, кинзой, базиликом, мятой — травы росли у них в саду. Он всегда был там, где была она, Ангел,  — в кафе, на каждой ее смене; всегда заказывал одно и то же, непритязательное, как она тогда, когда искала незнакомца по гостиницам: булочку и какао; на рынке, когда они с мамой или бабушкой покупали продукты; гулял возле замка Скери, когда она приходила к маме или Денизе; гулял по набережной, здоровался кивком… Она чувствовала его взгляд теперь — липкий, плотный, постоянный, как тиканье часов; доработала смену, вышла в уже ночь — как тогда, когда появился Седрик в первый раз, поджег леса,  — напоенную ароматами, теперь уже летними — травами, розами; она шла и шла, через весь свой любимый город, слушала мостовые, стены, бухту и просила сил; и дошла до своей любимой скамейки — обернулась; он был близко, отвернулся; она разогналась, схватила его, грузного, пахнущего чесноком и страхом, и оттолкнулась от земли. Он завизжал.

        — Что ты делаешь, сумасшедшая девка?! Отпусти меня!

        — Но ведь вы же хотите узнать, как это — летать… Кому вы меня продали? Говорите, иначе уроню,  — она летела быстро, низко, почти касаясь носками туфель воды. Он вырывался, и это было мучительно.

        — Они придут за тобой, рано или поздно.

        — Когда вы скажете? Рано? Поздно? Как вам захочется, разве не так?

        — Отпусти! Тогда я позвоню им и скажу, что ты не летаешь больше… вышла замуж, забеременела, разучилась…

        — А они поверят? Я вот что-то не верю.
        Он укусил ее. Ей стало мерзко, она встряхнула его, он опять коротко взвизгнул.

        — Сука, сука, отпусти!

        — Вы упадете прямо в море, если будете орать и бить меня по ногам. Здесь уже очень далеко от берега, сами не доплывете, и вас не спасут.

        — Я убью тебя, сдам немедленно… Они ждут только моего звонка. Я тебе крылья-то повыдергаю.

        — Это правда?

        — Да!  — он сползал в своем пиджаке все ниже и ниже, цеплялся за нее и при этом царапался. Ангел стало совсем не страшно, таким отвратительным он был — не человеком; и пах он не как человек — мочой, потом; а чем-то холодным — железом, старой землей…

        — Правда?  — еще раз спросила она.  — Только от вас зависит моя жизнь?

        — Да, только от меня,  — и он засмеялся.  — Так что ты попалась,  — и тут она отпустила его; он посмотрел вниз — сколько ему падать; Ангел была под самыми облаками; он даже не закричал, летел как камень и умер, разбившись об воду… Его пиджак остался у нее в руках; «он выскользнул,  — сказала она себе,  — нет, я его уронила; я его уронила; я убила человека»; но не почувствовала ни боли, ни раскаяния; он хотел убить ее… летающую девушку. Она летела в облаках, волосы у нее заледенели; и только когда от холода заболели щеки, она очнулась, спустилась плавно вниз, к теплому ночному морю, опустилась в него, и нагревшаяся за день вода ласкала бедра; Ангел окунулась вся, легла на спину и поплыла; пока звезды не засияли; а потом она проснулась и охнула, выбралась на берег, выжала туфли, платье, волосы, побежала через город, через спящий сияющий Скери, по дороге; машин уже почти не было, а те, что были, видели ее издалека, сигналили, и она уходила с проезжей части, потом снова шла посредине; начался лес, а страх не оставлял ее, гнал, она так и не поняла, как не заблудилась, как сразу вышла на дорогу к их
дому; к дому Руни; и все это время она повторяла: «не лететь, не лететь, не летать; о боже, я теперь больше никогда не смогу летать, мне так страшно»; «Кристофер,  — повторяла она,  — спаси меня, Кристофер»; и увидела их дом; горел свет — на первом этаже, в библиотеке,  — настольная лампа; наверное, Леонард читает или пишет, рифмы, ритмы, что-нибудь про полночь, лунный свет, про Темную Башню; еще одна лампа в гостиной — и звуки рояля, какая-то очень печальная и нежная музыка, легкая, почти радио,  — насвистывать в ванной, но при этом очень трогательная, не надоедающая, как некоторые дети — могут играть сами, только молока им налей и печенья дай; и ты не заметишь, как прошел день, легко, сложился, как пазл; значит, и Андреас не спит; она постучалась; дверь открыл Кристофер в рубашке хаки, в подтяжках и в светло-коричневых брюках, эдакий молодой Индиана Джонс: «Ангел… о боже, Ангел, что с тобой? Ты ранена?» — ее любимое платье порвано, из руки текла кровь, оттаявшие волосы висели, в туфлях хлюпала морская вода, щеки были в соли и горели. Он обнял ее, ввел в дом, Андреас и Леонард стояли и смотрели,
растерянные; «с ней что-то случилось»,  — прошептал Кристофер; «вызвать полицию, “скорую”?» — спросил Леонард тоже шепотом; они подумали, что на нее напали и изнасиловали. Кристофер взял Ангел за лицо и заставил посмотреть на себя.

        — Ангел, что случилось? На тебя напали?
        Она замотала головой.

        — Ты упала?  — он подумал: а вдруг она разучилась летать?

        — Не я,  — сказала она, голос у нее был ужасный, горло раздирала соль.

        — Воды,  — сказал Андреас,  — она была в море. И наглоталась соли.
        Леонард побежал за водой.

        — Можно…  — она дрожала, но уже приходила в себя,  — можно мне в душ?

        — Конечно, только попей,  — она выпила воды, зубы стучали о край стакана; «боже,  — подумала она,  — я как в кино, из «Чужого», Кристоферу должно понравиться»; но потом устыдилась: он так волновался, глаза у него потемнели, и он держал ее руки и целовал их эпизодически.

        — Я… я убила человека. Кристофер, я убила человека…  — прошептала она.

        — Что ты такое говоришь? Кого?

        — Того, кто следил за мной.

        — Ты уверена?

        — Да. Мне сказал Седрик, что за мной давно следят, и я увидела его. И убила.

        — Кто такой Седрик?

        — Седрик Талбот… он гангстер и знает, что они могут убить меня… А тот, второй, он и убил бы меня, он кричал, что стоит ему только позвонить, и за мной приедут… из ЦРУ, я не знаю больше, но мне так страшно… вдруг они все-таки уже едут. Вдруг он должен был звонить им каждый вечер, а сегодня не позвонил, потому что я убила его?  — Кристофер обнял ее, она сжала его волосы; ему было больно, но он терпел, ждал, когда Ангел придет в себя, и весь этот бред устаканится, упорядочится — то ли это был сон, то ли… Он подумал: «А что, похоже на правду. На серию «Секретных материалов», но ведь похоже… вот черт». Он довел ее до душа, сел у дверей, позвонил к ней домой, успокоил бабушку: «Ангел у нас в гостях, останется ночевать в гостевой спальне», позвал к телефону Оливера.

        — Мм…

        — Ты что там, пирог ешь?

        — Ну да.

        — Ангел у меня.

        — Мм… так быстро.

        — Ты не прав. Она прибежала, вся в морской соли, будто потерпела кораблекрушение, в порванном платье, сказала, что убила человека, который за ней следил, чтобы сдать ее ЦРУ…

        — Похоже на кино. Уже снимаем?

        — Оливер. Подумай. Похоже это на правду? Она девушка, которая умеет летать…

        — Похоже.

        — Черт. Мы в жопе. Собирай вещи.

        — А что?

        — Не знаю. Книги, расческу, пирог — что там у тебя есть из вещей. И попроси бабушку Ангел собрать самое необходимое: пару платьев, не вечерних, джинсы там, свитера, белье… Скажи, что я умираю от страсти и везу ее в Вегас, венчаться…

        — А ты умираешь от страсти?

        — Ну и это тоже. Я спасу ее, а потом уже предамся страсти; ну и кино поснимаем какое-нибудь…

        — В Вегасе?

        — Не знаю. Посмотрю по рейсам, куда быстрее.
        А потом слушал душ, постучался. Она ответила как Оливер точь-в-точь:

        — Мм?…

        — Ты в порядке?

        — Нет.

        — …

        — До спины не достаю, у тебя есть в душе такая щетка с длинной ручкой?
        Он засмеялся.

        — Да. В шкафчике, слева. Но я бы потер тебе спину.
        В него влетела горсть шампуневой пены; она вылила на себя почти весь розовый «Эльсев» с протеинами жемчуга; ее поразила его ванная — белая, кафельная, шкафчики белые, в них белые коробочки; будто у девочки-пуританки, помешанной на карантине; но если открыть шкафчики, там куча флакончиков и гелей: зеленых, оранжевых, розовых, пунцовых, цвета какао; будто ванная Хаула — полно колдовства для красоты; может, он волосы в черный красит; поискала краску для волос — не нашла; потом поняла, что большинство флакончиков нераспечатанные — дарят, наверное, а он их складирует; и решила ему помочь: попробовала все, кроме геля для бритья и бальзама после. Особенно ей понравился один скраб — сливки с клубникой, полосатый, в стеклянной банке, запечатанный, как в старину варенье — клетчатой бумажкой с резиночкой; а внутри была ложка — ешь, как лакомство… Вышла наконец, вся благоухая. Он сидел на пороге ванной и был мрачен.

        — Ангел, если это правда — то, что ты говоришь,  — нам нужно срочно жениться и уезжать.

        — Прямо именно в таком порядке?

        — Можно сначала уехать, но ведь ты обожаешь собор Святого Патрика и венчаться, наверное, хочешь там. Дедушка попросит отца Томаша провести обряд… не знаю… среди банок с краской…

        — Ты хочешь жениться на мне… как странно… А я уже придумала историю дальше, за нас, где ты меня бросаешь через несколько дней; ты разлюбишь меня… подумаешь: я ее добился, и зачем она мне теперь? Ведь это по правилам…

        — О боже,  — сказал он,  — ты слишком много думаешь за меня. Мне это уже не нравится. Я собираюсь жить с тобой всю свою жизнь, мотаться по свету, снимать кино с Оливером и наделать кучу детей, мальчишек Руни и девчонок Вагнер…
        Она засмеялась, села рядом, положила ему мокрую голову на плечо; она пахла, как целое море васильков.

        — Даже если я разучилась летать, пока бежала по лесу?…

        — Даже если ты разучишься ходить, ты не избавишься от меня; наоборот, я буду нужен тебе, как никогда,  — катать тебя в кресле по розовому саду; ведь когда-нибудь у нас будет розовый сад, как в Скери, ничуть не хуже,  — а Ангел уже спала… сопела и спала; «как ангел,  — подумал он,  — я люблю ее, я люблю ее, я люблю ее…»
        Careless memories

        Письма пришли поздно вечером; лежали у консьержа, пока Снег и Макс не пришли домой, а они вернулись в три часа ночи; они были в опере — давали «Сельскую честь» и «Паяцев» — красно-золотой театр, императорская ложа; они ходили туда вдвоем, ели там домашние чипсы и крошечное печенье с карамелью и в молочном шоколаде; Макс пек утром и взял с собой в бумажном коричневом пакете. Макс был в сером свитере, облегающем, с горлом, и в темно-синих джинсах, и в сером узком коротком пальто; Снег же, как композитор, по старинке надевал сюртук, черный, приталенный, очень дорогой — зато сидел как влитой, ни единой морщиночки,  — и белую рубашку, тонкий черный галстук, подтяжки, черные брюки. «Ты похож на гангстера»,  — сказал Макс; «да ты говоришь это в сотый раз,  — разозлился Снег,  — ты же писатель, ищи сравнения, почему я не похож на Шопена, например?»; «ну, я ж не видел Шопена,  — сказал Макс,  — ну не сердись, согласен, я туплю, но ты похож на очень красивого гангстера, и все девочки в Чикаго — твои»; на самом деле Снег был похож на прекрасного вампира, но о вампирах они не говорили; Макс писал о них, а
Снег имел с ними дело. Снег любил «Сельскую честь», считал, что увертюра — совершенство; Макс уже на увертюре уставился на дирижера; «Снег, боже мой, посмотри на него… он просто Дроссельмейер»; Снег посмотрел в оркестровую яму: дирижер был совсем мальчишка, невысокий, челка до носа, чуть не сбил рукой пюпитр у ближней скрипки; он дрожал, прыгал, танцевал, кривился, прижимал палец к губам, прося оркестр затихнуть; это было волшебство, шаманство; Макс свесился с ложи и совсем не смотрел на сцену; «о боже, Снег, он нравится мне, как женщина»; «это Даниэле Эко,  — сказал Снег,  — я читал про него, ему двадцать четыре, как тебе; он гений, композитор, учитель пения, главный приглашенный дирижер здесь и еще в пяти оркестрах; живет в Лондоне»,  — он был угрюм: Даниэле ему тоже понравился, но они были так далеки друг от друга: Снег писал саундтреки к фильмам; а Даниэле жил в мире оперы. Как только закончились «Паяцы» — Даниэле закрутился в каком-то безумном фуэте — Макс выбежал из ложи и исчез; Снег стоял и ждал его с пальто в фойе; Макс вышел с Даниэле; Даниэле был мокр и прекрасен: длинный нос, тяжелый
подбородок, яркие пухлые губы; в белой рубашке; он был словно маленькая атомная станция, словно раскалившаяся на солнце крыша — такой энергичный и горячий; вытирал волосы маленьким белым шелковистым полотенцем; «это Снег Рафаэль, это Даниэле Эко» «привет» «привет»; они пожали руки, у обоих они были тонкие, белые, с нервными длинными пальцами — совершенство, как вещи: мундштуки из красного дерева, китайские рисунки на шелке, богемский хрусталь; администратор смотрела на них и улыбалась: все трое были такие молодые, хрупкие и гениальные — они похожи на супергероев, выпускников школы, в которой учат на людей Икс; они обязательно подружатся; «я вас знаю,  — сказал Даниэле, он говорил по-английски очень хорошо, с мягким, словно только из печки вынутый яблочный пирог с корицей, южным акцентом,  — я дома постоянно играю вашу музыку, к фильму про вампиров, где девушка влюбляется в вампира, он в нее тоже, но потом он ее бросает, и она ищет его по всему свету, чтобы убить, и убивает всех вампиров заодно по дороге; на фортепиано играю, она удивительная; такая простая и такая прелестная; ее можно повторять вечно»
«этот фильм по его книжке, кстати»,  — сказал Снег, толкнул Макса в бок; «соседи вам в стены стучат?» — пошутил Макс; «нет, у меня звукоизоляция,  — засмеялся Даниэле,  — да там полный дом музыкантов, он рядом с оперой, и в нем оперные снимают квартиры, очень удобно: можно в любую дверь позвонить, спросить, кто лучше всех пел Сантуццу, весь дом сбежится спорить». «Круто,  — сказал Макс,  — надо будет тоже снять там квартиру; вы сейчас куда? в аэропорт?» «у меня в три часа ночи самолет; я хотел съездить куда-нибудь поесть» «а мы тоже; итальянская кухня? рядом с нашим домом есть дивный ресторанчик, «Свелто», там готовят народную итальянскую еду, ничего вычурного: повар-итальянец вспоминает детство». Даниэле ушел переодеваться; «что ты сделал?» — спросил Снег; «то, что хотел,  — веселился Макс,  — влетел за кулисы и заорал: где это чудо, этот дирижер? меня стали выпихивать, я сказал: вы что, охренели, я Макс Дюран; и тут Даниэле сам вышел». Вернулся Даниэле, в черной водолазке, черных брюках, черных лакированных ботинках,  — ножки у него были маленькие, как у японской девочки; они вышли на улицу, где
дожидалась черная бронированная машина; «поехали на нашей, мы потом тебя и в аэропорт отвезем» «вау!» — сказал Даниэле; у Макса была темно-вишневая винтажная английская машина, вся в хроме; они отправились в «Свелто»; зал в красно-зеленых тонах, антикварная мебель красного дерева, вместо столиков — стойки и барные стулья; Снег с Даниэле напились: в «Свелто» делали свое домашнее вино, белое и красное, они выпили и того, и другого по кувшину; Макс не пил, он был за рулем; отвез Даниэле в аэропорт; пошел дождь, и они, мокрые, обнимались под ним на прощание; «приезжайте ко мне в Лондон,  — сказал Даниэле,  — мы сейчас репетируем Вагнера, «Тристан и Изольда», приезжайте на премьеру, я пришлю билеты; так и писать: Максу Дюрану?» «де Моранжа,  — уточнил Макс,  — а ты какие цветочки любишь? мы тебе цветочков притараним» «я их все равно дарю тетенькам из оркестра» «ну ладно, без цветочков; с вином из «Свелто» придем»; потом они ехали домой, и дождь стекал по стеклам, разноцветный от огней реклам и витрин; Снег напевал первую арию хора, а потом забеспокоился: «а его не разорвет на Вагнере на молекулы? Раз он
так отдается на Масканьи…» Макс улыбался в зеркало и курил: «да ты влюбился, братец» «ну, он же потрясающий» «согласен, он сама музыка»; потом Снега укачало; Макс втащил его в фойе; «простите нас,  — сказал консьержу,  — выпили чуть-чуть, от восторга перед оперой» «ничего, сэр; возьмете почту мистеру Рафаэлю?»; Макс взял; довел Снега до квартиры, до кровати, раздел и уложил; среди ночи Снег проснулся; на столике горела лампа — красная, в форме губ Мэй Уэст; он чувствовал себя абсолютно вменяемым, и было очень жарко; открыл окно, нашел письма рядом с сигаретами, вставил сигарету в мундштук и высунулся в окно, стал читать — пахло зеленым салатом, когда его рвут на части для готовки,  — дождь все еще шел. Одно было из Голливуда, от классного продюсера, они уже работали вместе, с предложением написать саундтрек к фильму про Хита Леджера; а второе… конверты Снег знал: это от шефа — черные конверты с золотой печатью, Ватикан и Интерпол в одном лице; ему поручали вести очередное странное дело: городок в горах, где погибают дети и подростки, а смерти никак не связаны между собой: одну девочку зарезали, когда
она открыла дверь, думая, что пришли родители, квартиру ограбили, грабителей не нашли; двоих детей, близнецов, брата и сестру, нашли раздетыми и изнасилованными на городской свалке, дети были сиротами, их родители погибли, дети жили под присмотром тети, а та пила, да так, что даже не заметила их исчезновения, никуда не заявила, нашли их случайно рабочие; один мальчик покончил с собой из отцовского пистолета, оставил печальный дневник, полный осени и одиночества; но слишком много смертей для такого маленького места; странность в том, что двадцать пять лет назад в этом городке было то же самое: умирали дети; и следователь, которому поручили эти дела, погиб — замерз в горах, непонятно, что он там делал, и поза — словно гнался за кем-то; он был на лыжах, в теплой куртке; Снег прочитал, уронил на пол; лег спать дальше. Утром он проснулся от треска в голове: ночью голова почему-то не болела, а утром просто заскрипела и начала расходиться по швам; Снег застонал, выбрался из-под оранжевого пледа и стеганого одеяла; окно Макс, видимо, закрыл, но на полу растеклась лужа дождевой воды; на кухне пахло омлетом с
базиликом и грибами; свежезаваренным «Эрл Греем»; Макс сидел за столом с белым эппловским ноутбуком и писал, забравшись с ногами в кресло; у них была удивительная кухня: маленькая, квадратная, очень светлая; на стене висели огромные старинные часы, башенные, стрелки с метр; правда, бой и звон они убрали; пол клетчатый, черно-золотой; а верх окна из цветных стеклышек; и деревянные полки, и глиняная посуда, и широкая плита, и чугунные сковородки; и стол круглый, из черного дерева, и два кресла — красное и золотистое; Макс сидел в золотистом; красное принадлежало Снегу; больше в этой кухне никто не предполагался. «Какое кресло мы бы поставили Даниэле,  — подумал Снег,  — коричневое, бархатное…»

        — Привет, Снег, ты живой?  — спросил Макс, отвлекся от ноутбука; трогательно взъерошенный — странные, пепельно-золотистые волосы, порой совсем бесцветные, как вода; в пижаме сливочного цвета, с розовыми полосками; и пепельница на подлокотнике, с рисунком Альфреда Мухи; Макс курил ментоловый «Кент».

        — Живой. Боже мой, каково там бедному Даниэле?

        — Он тоже живой, скинул нам сообщение.

        — Как мило…

        — Ну да. Кушать будешь?

        — Не-а, только чаю попью.

        — Письма нашел?

        — Да.
        Макс не стал спрашивать, что в письмах; Снег налил себе чаю, насыпал коричневого сахара — Макс пил с белым; и сел в свое кресло, закрыл глаза. Стал думать, ехать ему в этот маленький город или нет; смерть того следователя, в снегах, в горах, его не пугала; Снег пока еще не обрел личного врага — Джокера, Уиндома Эрла, профессора Мориарти; Снегу никто никогда не угрожал; он просто всего три дня назад закончил дело о серийных убийствах девочек-готов; их находили с отрезанными головами на кладбищах; сначала подозревали кого-то из мальчиков-готов, позакрывали все готские клубы и магазины; потом стали искать связь между могилами, на которых их убивали; потом совсем запутались и обратились к Снегу; Снег часами изучал трупы, порезы на телах, повреждения, ранки, запомнил все их головы и лица — девочки оказались, как на подбор, красивые, их было нестерпимо жаль; убийцу он нашел — это был высокопоставленный чиновник в дорогом костюме; очень ему девочки-готы нравились… После этого дела Снег часами отмокал в ванне — отмывался — и курил беспрерывно; Зуи Глас; Макс приносил ему еду — сладкое в основном:
шоколадный торт, яблоки в карамели, эклеры со свежей малиной и сливками; есть по-настоящему Снег не мог; поел он впервые только вчера; Даниэле заставил его вообще забыть об убийствах; и музыка… Он предпочел бы полгода ничего не расследовать, а писать шедевры; сегодня вечером они уже были приглашены на «Музыку во фраках и джинсах»; в первом отделении были заявлены классические вещи: Оффенбах, увертюра к оперетте «Орфей в аду», Чайковский, сюита из балета «Спящая красавица», Берлиоз, «Ракоци-марш» из драматической легенды «Осуждение Фауста»; а во втором отделении переодевались в джинсы и футболки и играли «Имперский марш» и музыку из «Парка Юрского периода» Уильямса, «Код да Винчи» Циммера, «Титаник» Хорнера и в том числе снеговскую вещь — которую любил Даниэле — из фильма «Улица Жанны д'Арк под снегом» — про девушку, которая ищет вампира…

        — Макс,  — сказал Снег,  — ты же читал письма?

        — Ну да,  — ответил Макс.

        — Что ты пишешь?

        — Про одного парня, Стивена Леви, он сын смертной женщины и вампира; живет у отца и очень одинок; его не принимают ни люди, ни вампиры; у его отца целый арсенал средневековых орудий пытки, и однажды, мальчиком, Стивен налетел на кресло ведьм — такое, с шипами… на руках остались на всю жизнь шрамы… ну, это я стащил у Бартона, конечно… вампирами в этом мире становятся, выпив крови девушек из рода Бекинсейл; их называют «золотая кровь»; Стивен и очередная девушка Бекинсейл, предназначенная, собственно, ему — отец очень хочет, чтобы он стал вампиром,  — влюбляются друг в друга и сбегают накануне обряда посвящения в вампиры…

        — А теперь за ними все гоняются?

        — Он не знает; он просто создает себе дом, с библиотекой, залом для балов, и живет в нем с девушкой; она рожает дочь, умирает; он воспитывает девочку, очень любит ее; такой уютный мирок, полный вещей, запахов, еды; и размышляет о том, что могут охотиться, скорее, за его дочерью, потому что она носительница дара…

        — Круто. Боевичок такой.

        — Да нет, на самом деле все медленно и занудно; я пишу его дневник — он старомодный такой, в стиле восемнадцатого века. Ты поедешь?

        — Сегодня же «Музыка во фраках и джинсах».

        — Поезд туда идет раз в два дня, отправление в четыре утра.

        — Ты уже посмотрел?

        — Ну да,  — Макс встал налить себе еще чаю, его пижамные штаны подкатанные до колен, сползли до щиколотки обратно; Снег растрогался, вздохнул, наложил себе омлета, нацелил вилку.  — Тосты?

        — С маслом и мандариновым джемом.
        Макс сделал тосты и сел обратно за свой рассказ, закурил очередную сигарету. Снег поел, нашел второй мундштук и тоже закурил.

        — Вкусно.

        — Я рад. Тому, что ты ешь.

        — Значит, уже можно опять смотреть на трупы. Там же дети.

        — Я читал.

        — А вдруг я умру? В снегах, на лыжах… Я ж даже на лыжах кататься не умею.

        — Значит, не умрешь. Все дело в лыжах.

        — О, Макс… ладно, закажи мне билет.

        — Я уже заказал. На сегодня. Мы даже успеем поужинать где-нибудь. И вот, возьми… Макс положил на стол цепочку с крестиком — это был его детский, серебряный, с маленьким бриллиантиком в центре; без распятого Иисуса; Макс не выносил распятого Иисуса; любил, когда он изображался с мечом и в короне; он считал Иисуса кем-то вроде Арагорна — последним королем.

        — Зачем?

        — Вдруг там дьявол?

        — Я же не верю в Бога.

        — Но зато я верю; возьми, пожалуйста, мне так будет спокойнее. Будешь думать обо мне, о старом друге, и это растопит все снега на земле…
        Снег взял так нежно, будто крестик был живой бабочкой, которая дрожит в пальцах и вот-вот упорхнет; надел и ушел в душ, где гель «Коттаж» с запахом карамели, шампунь «Эльсев» с протеинами жемчуга; потом собирать вещи — самые теплые: полосатые свитера, вельветовые штаны, красивые шерстяные носки из Выборга — с замками и рыцарями; микроскоп, набор колб и реактивов; блок сигарет — вдруг там таких не продают — и книгу потолще, «Приключения Кавалера и Клея» Чабона; вечером они сходили в концертный зал, «автор в зале!», пришлось встать, и Снегу долго аплодировали: композиция крутилась на всех радиостанциях — прилипчивая, как влюбленная девушка; потом поехали в «Красную Мельню» — маленькое кафе в подвальчике в центре города, там обычно тусовались всякие художники и поэты, а рядом была академия живописи; на красных кирпичных стенах развешаны постеры афиш Тулуз-Лотрека; кормили вкусно — они заказали от переживаний кучу всего: свинину с ананасами, крахмальную лапшу, рис с овощами и кальмарами, картошку фри, салат с яблоками и сыром маасдам; а потом Макс отвез Снега на вокзал; и опять пошел дождь; «ну, пока,
возвращайся, я приготовлю тазик оливье»; до отправления оставалось две минуты; Снег обнял его, маленького, мокрого, теплого, пахнущего ментоловыми сигаретами и клюквой; «мокрый ежик гуляет по облакам», и сразу пробрался в свое купе — одноместное, бархатное; и лег спать…
        Проснулся он оттого, что кто-то пел в коридоре: «Там-татадам-там-там-там, там-тадам-там-там»,  — саундтрек к «Гарри Поттеру»; почти правильно и негромко, но Снег все равно проснулся; голос оказался очень хорош; жалюзи ночью он не закрыл, и солнечные лучи запутались в ресницах; Снег проснулся ослепленный. «Хорошо,  — подумал он,  — солнце»; зима была снежной, пасмурной, и он уже забыл, каким бывает солнце — стеклянным, искрящимся; и еще жарким, аж нос вспотел; в коридоре продолжали петь; он выкрутился из одеяла, мягкого, шелковистого,  — вагон был дорогой, почти «Восточный экспресс» Агаты Кристи; ужасно то, что он спал в одежде, и теперь все тело болело; встал и выглянул в коридор: пела девочка лет четырнадцати; она была в темных очках.

        — Привет,  — сказал он,  — это из «Гарри Поттера», верно?

        — Да,  — она смотрела в окно, стоя на цыпочках; из-за своих белокурых пышных коротких волос шапочкой, как у пажа, и белой-белой, как свадебные кружева, кожи, на солнце она казалась совсем прозрачной.

        — А почему ты в очках?  — спросил Снег.

        — Мне операцию делали, на глаза,  — ответила она, смутилась, точно слово «операция» было неприличным, как в девятнадцатом веке, интимным и вульгарным,  — я еще не могу на сильный свет смотреть. Но я все равно смотрю, греюсь. Вам нравится?
        Очки «Дольче энд Габбана», черные, тяжелые, в стразах, казались слишком большими для ее тонкого удлиненного лица — некрасивого, но очень породистого, словно она потомок вымирающего, очень древнего — предки сражались при Креси — французского рода; в ней было что-то от лилии.  — Это очки Белинды, моей сестры…

        — Ужасные,  — сказал он. Девочка засмеялась.  — У тебя очень красивый голос; ты учишься в музыкальной школе, на вокале?

        — Нет,  — она покраснела, кожа была такая нежная, что видно, как кровь поступает в нее, кружится, как в воде.  — Я учусь… рисовать… учусь в художественной школе. Я люблю рисовать по стеклу. У вас тоже красивый голос. Такой… темно-синий… но не стекло… бархатный. Я вас не вижу, но вы мне кажетесь прекрасным принцем, таким Эдвардом Калленом.
        Снег подумал про «Иоланту» Чайковского и: «хорошо, что не видит, я выгляжу просто ужасно: растрепанный, мятый, небритый…»

        — Меня зовут Снег, а тебя?

        — Мелисса.

        — Чудесное имя, обожаю чай с мелиссой, зеленый.

        — Меня все дразнят Травой в школе.

        — Ну, извини, я не хотел тебя обидеть.

        — Я поняла. А ваше имя что-то значит, как индейское?

        — Думаю, оно означает… снег.
        Она засмеялась. Он вздохнул: так хорош был ее голос; нежный, проникновенный, чистый, будто весенняя ночь, полная дождя; «черт возьми, ей надо петь»; из соседнего купе вышла девушка — тоже светловолосая, с косой, короной уложенной вокруг головы, в очках в черной оправе; в облегающем черном свитере, узкой юбке по колено — настоящая молодая учительница из подростковых фильмов ужасов типа «Факультета»; откуда у нее очки «Дольче энд Габбана» со стразами; случайность; тайное; слабость; и с книгой на изгибе локтя.

        — Здравствуйте! Мелисса мешает вам?

        — О нет, что вы! Мы знакомимся.

        — Понятно,  — девушка обняла девочку за плечи и подтолкнула мягко в сторону купе. Книга на ее руке — «Психоанализ детских страхов» Фрейда, мягкая обложка; «…старшая сестра,  — понял Снег,  — и он ей не нравится; слишком красивый, слишком высокий… все слишком для незнакомца».

        — У Мелиссы отличный голос,  — сказал он.  — Если с ней заниматься, она может очень хорошо петь; сделать карьеру; это слышно даже за закрытой дверью.

        — Она все время поет,  — ответила девушка.  — Не обращайте внимания. Она сейчас не может читать и рисовать, не знает, куда себя девать.
        Снег понял, что будущее Мелиссы распланировано: она будет хорошо учиться, одеваться в такие вот свитера и юбки, станет юристом, бухгалтером, чем-нибудь полезным; и будет петь, дай бог, в ванной…

        — Меня зовут Снег Рафаэль,  — сказал он,  — я композитор и знаю хороших преподавателей…

        — Нам это не нужно, спасибо,  — и сестра Мелиссы закрыла дверь купе.

«Черт,  — подумал он,  — черт, ну куда я лезу… надо умыться и позавтракать… или пообедать»; он глянул на часы — они купили с Максом однажды одинаковые — такие они были классные: черные, с открытым механизмом, все колесики, зубчики видно, а цифры нанесены сверху, на стекло; у Макса цифры были золотые, у Снега серебристые; был час дня. Снег вернулся в купе, нашел полотенце, мыло, бритву, пену для бритья, зубную щетку; вспомнил, как шел однажды по улице усталый, после той бессонной ночи, когда нашли десятый труп девочки, и все люди на улице смотрели на него, и он думал: наверное, потому что я бледный, страшный; а потом понял, что у него из нагрудного кармана пальто, вместо платка или цветка, зубная щетка торчит… и манжеты в крови… Умылся — туалет был весь дезодорированный, зеркальный — и почувствовал себя лучше; надел голубую рубашку, темно-синий бархатный пиджак, вспомнил Мелиссу, улыбнулся, нашел вагон-ресторан, заказал кофе, омлет, сыр и тосты; смотрел за окно, завороженный; в своем купе он ослеп от солнца и не увидел, а в коридоре не обратил внимания — повсюду были горы, настоящие: синие, серебряные,
с облаками на макушках.

        — Красиво,  — сказал он, не оборачиваясь, тому, кто сел рядом,  — невероятно.

        — Это наши горы,  — ответила сестра Мелиссы.  — Ничего, что я к вам подсела? Я была так неприветлива в коридоре, простите, просто вы… необычный… Проводник сказал мне, что вы едете в наш город…

        — В Арклоу? Вы из Арклоу?

        — Да, мы там живем.
        Подошел официант, принес Снегу заказ, спросил, что принести девушке; «вы не возражаете?» — спросила она; «ну что вы»; она попросила принести зеленый чай с жасмином, картофельное пюре и жареную рыбу с кешью; «я вегетарианка и пытаюсь приучить к этому всю семью»; «большая часть моей семьи тоже вегетарианцы»,  — вспомнил Снег; «а почему не все?» «ну, я, например, не вегетарианец; мне стыдно — не могу устоять перед уткой по-пекински и классным стейком с кровью»; она поморщилась, будто он признался в чем-то неприличном, словно белье женское носит, красное, с пайетками; «вот блин,  — подумал Снег,  — точно учительница», и стал есть — омлет, тосты, кофе — все было свежее, горячее и яркое; стало хорошо.

        — Так каков из себя город Арклоу?  — спросил он, когда первая чашка кофе закончилась и принесли вторую.

        — Самый лучший город на свете!  — страстно сказала девушка, будто о французской революции.  — Кстати, меня зовут Белинда. Белинда Свон,  — она протянула руку, узкую, крепкую, и Снег подумал о первых женщинах, что получали образование: в пенсне, без корсетов, сплошь решительных и резких; отложил вилку, пожал ей руку; маленькую, твердую и прохладную, созданную для теннисных ракеток.  — Я учительница, сейчас у меня первый класс; самое красивое начнется завтра днем — спуск по серпантину; Арклоу находится в самом низу, у подножия гор; мы все время будем его видеть сверху, но приедем только вечером. Поезд едет медленно-медленно, потому что дорога очень опасная… Я уже сижу в пальто и хочу домой, представляю, что буду там делать: налью своего любимого чаю, с мятой и клубничными листьями, приму ванну, потом обязательно читать в кровати, а наш кот, Фродо, станет лежать рядом и мурчать…

        — Дома вы тоже читаете Фрейда?  — книга была с ней, на столе.

        — Иногда. Вы не любите Фрейда? Вы его вообще читали?  — в ее голосе слышалось пренебрежение; это презрение умной женщины: «вы, наверное, слишком красивый для книг».

        — Да,  — сказал Снег.  — Конечно. Даже курс лекций в университете читал, основанный на Фрейде и Юнге. Старомодный такой, но очень изящный. По психопатологии серийных убийц. Я следователь.

        — Я думала, вы композитор. Вы же сказали в коридоре…

        — И это тоже.

        — И в каком качестве вы едете в Арклоу?
        Снег задержался с ответом: если они уезжали, значит, не слышали об убийствах…

        — А кому-то в Арклоу может понадобиться композитор?  — улыбнулся.

        — Нашему театру.

        — Там есть театр?
        Белинда не обиделась.

        — Я же сказала вам, что это лучший город на свете. Он среди гор, у нас всегда много снега, и в горах давно построили лыжную базу, на которую ездят заниматься и олимпийские чемпионы… В городе куча кафешек — люди у нас обожают готовить, и в лесах растут черника, маслята, лисички, опята,  — так что наедитесь черничных кексов и соленых, жареных, маринованных грибов. И еще есть дивный каток, его придумали сами дети, лед заливают поверх их рисунков — это так красиво; и художественная школа, ее директор — очень знаменитая художница, в столице у нее своя галерея. И есть театр. Уникальный в своем роде. «Песочные часы». В прошлом году они возили один спектакль в Петербург и получили «Золотой софит»…

        — Мм,  — оценил Снег,  — неслабо.

        — Да. А работает там всего пять человек. Они даже сами полы моют и билеты продают. Здание было совсем старым, его починили, поменяли, все-все: крышу, стены, лестницы, двери, окна, трубы, сцену… Боже мой, они так прекрасны!  — он наконец увидел, что Белинда живая; мало того, от нее пошел жар, как от больного человека.

        — В кого-то влюблены?  — уколол он девушку.
        Она покраснела — румянец у нее был как у Мелиссы: медленный, завораживающий своим движением, растеканием; ей принесли картофельное пюре, чай и рыбу; Снег увидел, что руки у нее дрожат.

        — Я такая смешная, право,  — сказала Белинда,  — извините. Я подумала про Нима де Рюэ и сразу стала такой нелепой. А ведь у него девушка есть, и я ее знаю… да мы все друг друга знаем — Арклоу такой маленький, как телесериал; она преподает Мелиссе рисование…
        Снег подумал о Даниэле Эко и улыбнулся. Влюбленность. Это прекрасно. Проклятие и подарок. Сверкающий снег. Луна над Колизеем.

        — Ним де Рюэ — он актер?

        — Да, их пятеро: Ним де Рюэ, Жюстен Готье, Ив Уэйн, Эжен Сент-Жюст и Ноэль Нолан.

        — А кто у них женские роли исполняет?

        — У них почти нет женских ролей. Разве что эпизодические — девушка-видение… Играет кто-нибудь из их девушек, а остальные в городе умирают от зависти.

        — Странные у них, должно быть, спектакли… Мужской театр.

        — Ну, это вы Фрейда перечитали. Они сами придумывают сюжеты, и те восхитительны. Там полно Средневековья — поклонения Розе, и все такое… Вы должны обязательно сходить.

        — Если будет время… Я вообще не очень люблю театр, я люблю музыку, оперу, а вот театр… меня пугает… сидят одни люди в зале, а другие что-то изображают на сцене… мне все время хочется домой; я, как вы, сижу и представляю, что бы сейчас делал дома: чай пил, читал шикарную книгу, Зингера, Хэрриота, Филипа Дика… Правда, мой младший брат тоже актер, в кино играет, но я ничего не видел — только маленького, в школьном театре — в «Оливере Твисте».

«На самом деле,  — подумал Снег,  — мне хотелось бы поговорить о Мелиссе: а вдруг она гений? Я ведь слышал только край ее голоса…»

        — А музыкальная школа у вас есть?

        — Вы про Мелиссу все?  — догадалась девушка.  — Ну, мама просто рисовала, у нас весь дом в ее картинах… она умерла… а Мелисса тоже любит рисовать… вот и отдали ее сразу в художественную школу… Папе просто не нравится музыка: это не карьера, это шум. Мы даже радио не слушаем. Поп-звезды все эти…

        — Но ведь есть же опера «Травиата», и есть «Паяцы». И Элвис Пресли. И Дебюсси,  — Снег улыбался.  — Как без этого жить девочкам?
        Белинда пожала плечами.

        — Как вы не понимаете театра, так у нас в семье не понимают музыки… Ладно, закажу эту рыбу Мелиссе, она ненавидит рыбу, но эта очень хороша; я ищу интересные рецепты, чтобы переубедить ее, приучить; она все время прибегает из школы и кричит, что мы все хотим уморить ее голодом: то, что подают в школе, есть невозможно, а дома — сплошные каши и рыба; а брать с собой она стесняется; а мы так долго обсуждали, что будем вегетарианцами, все вместе приняли решение…  — Снег представил эту семью, с такими же, как и у его родных, убеждениями: что полиэтилен убивает китов, нефть губит птиц и воду, а одежда, обувь, сумки должны быть только из ткани. Белинда подозвала официанта, попросила отнести обед в такое-то купе.

        — Она совсем плохо видит? Или просто глаза еще не восстановились?

        — Она совсем плохо видит. Но обычно носит линзы. Операцию сделали, чтобы остановить ухудшение зрения, оставить хотя бы на этом уровне… Оно падает как-то мистически: Мелисса злится или печалится — и потом хуже видит.
        Снег подумал, что Максу это понравится. Он поблагодарил Белинду за компанию и рассказ; «приходите вечером к нам в купе играть в шахматы, у нас дорожные, красивые такие, стеклянные, с зеркальной доской, Мелиссе подарили на Новый год; играете в шахматы?»; вернулся к себе; надел совсем легкое, чтобы думать: футболку с картиной Энди Уорхолла — супами «Кэмпбелл» в пять рядов, вельветовые коричневые штаны, потертые уже на коленях; достал блокнот, стал писать — стенографией: итак, есть городок на краю света — среди гор; при том, что он крошечный,  — полон красоты и талантливых людей; должно быть, как у Макса в книгах — место, полное энергии; и каждые двадцать пять лет там происходят убийства; кто-то их помнит? Наверняка там есть старожилы; а какой там мэр? переизбираются каждые полгода, какие-нибудь местечковые карьеристы? или же один и тот же уже лет тридцать, король канализационных труб? Было бы здорово, если такой: он должен знать свой город, как хирург анатомию,  — наизусть, наугад, на интуиции… Снег еще раз просмотрел отчеты о смертях и нашел среди прочих бумаг дневник мальчика, Анри Дамьера,
который покончил с собой, выстрелив в рот из отцовского револьвера — взял его из постоянного места хранения, нижнего ящика письменного стола из красного дерева, настоящий ампир; отец адвокат, известный, дорогой, собирает антиквариат понемножку, и револьвер был старинный, коллекционный и рабочий при всем при этом,  — может быть, когда-то с помощью этого оружия грабили банки на Диком Западе… Дневник тоже очень хорош, эдакая вещь в себе, со старинной картой Европы на обложке, с бархатной темно-красной закладочкой; Снег любил карты, если было бы время, обязательно стал бы в них разбираться и коллекционировать; а бумага в блокноте — светло-желтая, плотная, линованная; почерк был молодой, но интересный: чувствовалось, что человек довольно много пишет рукой — не только печатает на компьютере; со всякими индивидуальностями, редкими в подростковом возрасте: угловатые, абсолютно совпадающие по написанию — угадай что — буквы «ч» и «т»; «ж» тремя линиями — амулет «узел долголетия», а не буква; очень вычурные цифры; Снег посмотрел на фотографию: мальчик с лицом из фильма «Общество мертвых поэтов» — молодым и
страстным, с огромными темными глазами, рваной, как у якобинцев, челкой…



«Познакомился с Анни… В парке. Очень красивая девушка. В черных брюках и рыжеволосая. Пасмурный день. Будет снег.


        Неделя прошла. Очень устал. Не люблю учиться. Грустно…


        Пасмурный день. Ночью был то ли снег, то ли дождь. Везде мокро. Мама ругается за ботинки. У Веги после прогулок грязные лапы. Встречаюсь с Анни. Ей семнадцать лет.


        Снова видел Анни. Целовались и ели мороженое. Она любит шоколад, я — нет.


        Шорох листьев по ночам. Моя комната на первом этаже, и слышны все звуки с улицы. Люблю, когда проезжают по дороге машины и свет их фар скользит в темноте по потолку. Не сплю, просто лежу и мечтаю.
        Много читаю, учил какое-то стихотворение о любви и первом снеге наизусть — хотел прочитать Анни. Задремал. Болят глаза.


        Чистить зубы по утрам — чертовски философское занятие. Гулял с Вегой и курил. Отец не убьет, но и руку не пожмет.


        Школа уже опротивела. Пинал консервную банку и купил пива. Гуляю с Вегой. Звонила Анни.


        Капитально, солнышка в этом октябре уже не будет.
        Опять ночью был снег. Что за люди, у которых в семнадцать лет болит голова? Или это время такое? Или голова? Или боль? Голова болит ужасно.


        Пишу черной пастой, очень нравится. Но черный цвет не люблю. Розовый люблю. И серый.


        Снег. Опять падает снег. Тихо так, слякотно. Каблуки увязают в грязи и хлюпают. Ботинки чистить — морока. Сидел в парке, на скамеечке, где встретил Анни. Скучал… Грустил…


        Отчего тоскливо? И падает снег. Падает и падает, хоть бы хны.


        Тоскливо. Тоскливо. Тоскливо. Снег…


        Ничего писать не буду…


        Учу астрономию. Очень нравится. Любимая планета — Сатурн… Я хотел бы превратиться в него.


        Анни перекрасила волосы в черный цвет. Чуть не застрелился. Потом долго смотрел на нее, она зажгла вечером свечи, и ее волосы так тускло и тепло мерцали. Очень красиво… Целовались.


        Заснул на закате. Нельзя, а почему — не знаю. Выгулял Вегу… Она бегала по парку, а я все боялся ее потерять в темноте. Дома пахнет вербой.


        Видел ворон. Черные… Угадайте, где? На кладбище. Ездили после обеда. Надел черные брюки. Тучи и сыро. Серое небо, жемчужное, тяжелое.


        Странно, когда падает снег, всем становится грустно и болит голова. Хочу есть… Сижу дома и в теории учу астрономию. На практике — ничего. Смотрю на себя в зеркало. Полетели первые снежинки. Не могу, пошел к холодильнику…


        Черная рубашка и коричневый галстук в белый горошек. Как вы думаете, они сочетаются?… Хочу курить, а обещал Анни бросить.
        Мать Анни настоящая стерва. Надел черную рубашку. Моя розовая — в стиральной машине. Улыбается и наливает чай, а сама давит на Анни, чтобы та меня бросила. Первый ясный день… Светло… Пойду выгуляю Вегу и сам заодно выгуляюсь.


        Размечтался — опять пошел снег. Хоть бы снег… Падают белые хлопья, и асфальт весь мокрый. Волосы мокрые, не хуже асфальта под каблуками, липнут к щекам. Уже привыкаю к пасмурным дням. Вега бегает, а я за ней.
        Почти ночь. Открыта форточка, и пахнет холодом и сыростью. Ходили с Анни по парку, а впереди бежала Вега. Рассказывали друг другу анекдоты. Хохотал до упаду.


        Смотрел в окно. Гудела перемена за спиной и голова на плечах. Зеленая рубашка под цвет лица. Смотрел на дорогу. По ней ездили машины, и она напоминала реку… Если идти, то увидишь реку. А если не идти, то не увидишь.


        Всю ночь не спал. Простудился — хотел речку перейти. Температура… Анни обещала зайти после школы. У нее сегодня химия. Ем малиновое варенье. Очень люблю малиновое варенье… Хорошая вещь… От него умирать не хочется. Пока предков дома нет, пойду покурю.


        В одной рубашке на дворе холодно. Умылся холодной водой… Каждые полчаса выхожу на задний двор курить. Дома никого нет, кроме меня, Веги и холодильника. Считаю холодильник за живого. Он так мурлыкает… Съел бутерброд. Температура 37. Сижу дома. Говорил с Анни по телефону.


        Вечер. Тихо падает снег. Романтическое настроение. Читал книжку и смотрел фильм. Где-то за тучами звезды… Сатурн — тоже звезда.


        Ночью снился странный сон. Одинокий дом в снегах и эхо. Я хожу по дому, и в нем много галерей. Звук щелкающих каблуков по паркету. Сколько можно ходить?… Помню еще разбитое зеркало. Пойти разбить, что ли?


        Снова гулял в парке. Тепло. Анни подарила мне белый шарф, и я его не снимаю. Встретил девушку, очень обычная, волосы какие-то красные, а вот глаза красивые, как у Анни. Каре-зеленые. Анни уехала, чуть-чуть скучаю. Каре-зеленые…


        Снег, снег. Ветер. Весь день в парке. Вега счастлива. Шелестят желтые листья по аллеям. Они все еще желтые, а скоро будут гнилые. Сквозь тучи светит солнце, и листья сияют. Смотреть больно. Пойду домой.


        Где-то рассвет. Приехала Анни.


        Встретил Русю. Покурили, напились. Устал ужасно… Почему в парке деревья черные? Тоска загрызла, а я сигарету…
        Есть такое чувство — нежность. Такое тонкое, как розовый шелк, и шелестит… Нежность. Чудесное слово. Плакал в парке допоздна.
        По ночам — звезды. Плохо. Вчера я умер.


        Снег.
        Снег.
        Снег…»


        Снег вздохнул — внутри дневник тоже был хорош; почти рассказ; он вспомнил себя в семнадцать лет: они с Максом уже четко знали, чего хотели, будто им это предсказали; уехали в столицу; Макс поступил на математическое отделение, смотрел в телескоп, создал журнал фантастическо-мистической литературы и необычной научной публицистики, нестандартных исследований, работ, монографий,  — «Медаззалэнд» — яркий, глянцевый, с флуоресцентной обложкой; внутри вкладки — схема машины времени или «Тысячелетнего сокола» — корабля Хана Соло, или шикарная фотография Марса, или северного сияния, или карта путешествия Стрелка из «Темной Башни» Стивена Кинга; журнал и Макс быстро стали знаменитыми, причем именно среди ученых; учредили даже премию для молодых физиков, математиков и астрономов от журнала; сейчас Макс почти ничего не пишет туда, кроме колонки редактора и рецензий. А Снег в это время учился на судмедэкспертизе — это было что-то ужасное — все дни в морге; Снег вспомнил забавный момент: в кабинет заглянула девушка, психолог, первый курс, она отстала от своей группы, никак не могла их найти в бесконечных
коридорах; Снег сказал ей, как пройти, и снял перчатку — перчатка щелкнула, и девушку всю забрызгало кровью, девушка упала в обморок; «хорошенькая»,  — подумал Снег, приводя ее в сознание; но у них ничего не было, она пришла в себя, отмылась и, извиняясь за свою слабость, ушла; а потом они встретились на его первом расследовании: серийный убийца Элайджа Волин сбежал из тюрьмы, оставляя за собой кучи трупов, но был неуловим — он убивал всех людей, которые попадались ему на пути: в магазинах, автобусах, попутках, мотелях; ножом, подаренным на пятнадцатый день рождения; им он убил всю свою семью — родителей, дедушку, младшего брата; потом соседей; из тюрьмы он сбежал, ударив охранника головой о косяк; затем снял с него пистолет и очень быстро передвигался по корпусу — стреляя в охранников и придерживая двери, а потом просто пошел через двор, изображая посетителя, и его пропустили, никому даже в голову не пришло, что это Волин, «бегущий по лезвию», как его прозвали газеты,  — была всего одна его фотография, школьная, охристая; а ему на момент побега уже исполнилось девятнадцать лет, и он был очарователен
— настоящий ангел, с ямочками на щеках, пухлым розовым ртом, пышными взъерошенными волосами, огромными голубыми глазами, ресницами как цветы — потерянный ребенок; маленький и хрупкий; для всех следователей оставалось загадкой, почему он убивал и как, откуда в нем были такие силы — на всех людей на своем пути, девушка-психолог умела читать мысли людей и видеть будущее; она улыбалась Снегу, тоже вспомнила его; «Элайджа ни о чем не думает,  — сказала она,  — вообще ни о чем, полная темнота; у него в голове дом, в котором снесены все лестницы и вылетели все пробки, и лампочки перегорели, и вода течет по стенам»; самым ужасным казалось убийство молодой рок-группы, они выпустили свой первый альбом, и песни из него крутили везде — они были новые боги: скрипка, рояль, бас-гитара, высокий яростный голос; они подвозили Элайджу, и он убил их, скинул тела в канаву; и Снег разъярился и нашел Элайджу в общественном туалете; и сам впервые был готов убить — полицейские держали его за руки, потому что он налетел на Элайджу так, будто упал с крыши, и начал бить головой об унитаз; просто Джеймс Бонд. Сейчас Элайджа
сидит почти в Азкабане — в тюрьме высоко в горах, туда и оттуда — только вертолетом; Снег вздохнул — в семнадцать лет он резал трупы, читал Ламброзо, Видока, ставил химические опыты; и еще писал музыку: однажды вечером за ужином — они сразу купили эту квартиру, большая, светлая, в красивом старинном доме, соседи их ненавидели за постоянные взрывы в комнате у Снега и за рояль, но потом, когда они стали знаменитыми, поутихли, улыбались при встрече,  — и однажды за ужином Макс сказал: «тут мультик ставят по братьям Стругацким, по «Стажерам», ищут композитора, я порекомендовал тебя»; «Макс, ты что?! я же ни разу ничего не писал…» «надо же когда-нибудь начинать»,  — спокойно ответил Макс и навернул на вилку еще клубок спагетти; и тогда Снег написал музыку — легкую, светлую, пафосную, стремительную, с трубами, волынками и барабанами, почти шотландский гимн; ему было комфортно, несмотря на переживания: команда, работавшая над мультфильмом, вся была молодая; а «Стажеры» получили кучу премий, в том числе и за музыку; как же они напились с Максом, когда ему дали «Золотой глобус» за лучший саундтрек… Ему никогда
не хотелось покончить с собой; если только от обилия дел и идей — как говорил Макс, свирепея: «вот было бы здорово сесть в теплую ванну, застрелиться, а потом помыться и пойти есть макароны».

        — Анри,  — сказал он, глядя на фотографию, поезд стучал колесами, за окном была уже ночь, в которой летели инопланетяне,  — кто же убил тебя?…
        Он поставил будильник на утро — ну, чтобы не пропустить начало серпантина и Арклоу внизу. Но разбудил его все равно голос Мелиссы — она пела возле его двери «Торбу-на-круче» про доброе утро: «С добрым утром, вот и я, с добрым утром, как вчера, буду петь тебе… тра-ла-ла…»; «если у нее дома никто не слушает музыку, откуда же она знает хоть какие-то песни,  — подумал Снег,  — не в школе же они учат ««Торбу-на-круче»»; он представил, как она сидит и ловит на самодельный радиоприемник какое-нибудь радио «Туман»: Muse, Travis, Роб Томас, HIM, Moby, Ханс Циммер; как в советское время ловили американское радио; и засмеялся; «я слышу, Мелисса, слышу; иду»,  — он опять уснул в одежде и в записях Анри Дамьера; а потом вышел в коридор; горы были у самого стекла,  — казалось, можно коснуться руками облаков и снега; «боже, как красиво». Она была по-прежнему в темных очках.

        — А приходите к нам в гости, у нас есть шикарный зеленый…  — она поморщилась выразительно, но, не меняя восторженной интонации, продолжила: — …с шиповником чай. И донатсы с шоколадом…

        — И стеклянные шахматы,  — сказал Снег.

        — Да. Вы играете?

        — Да, мы с Максом, моим другом.

        — И кто выигрывает?

        — Макс чаще. Он математик.

        — А вы всегда доигрываете до конца? Или рассчитываете ходы и говорите: «ну… ладно, как бы я ни пошел, ты все равно выиграешь…»?

        — Когда выигрывает Макс, то он просто говорит ходы, и я ругаюсь и иду ставить чайник, и завариваю какой-нибудь крепкий черный с кардамоном, а когда я выигрываю, то мы сидим до поздней ночи, утра, курим, все в дыму, а мир кружится вокруг нас, как планеты вокруг Солнца…

        — И что делает Макс, когда проигрывает?

        — Варит какао…
        Поезд медленно шел вниз; они пили ужасный чай, играли в шахматы: один раз выиграл Снег, один раз Мелисса, два — вничью; Белинда читала Фрейда; «видите, видите?» — воскликнула Белинда; Снег посмотрел в окно — голова кружилась, дыхание захватывало, адреналин хватал сердце рукой — так было высоко; вокруг был снег и сосны, а внизу — обрыв; поезд двигался еле слышно, точно впереди шел ребенок с лампой; Снег представил, как поезд падает вниз и от них остаются только обрывки цветной одежды; будто несколько сотен фарфоровых кукол разбилось; на дне виднелся город — крошечный, размытый, будто лежащий под водой; прошло часов пять; Белинда действительно надела пальто, шарф, высокие вышитые сапоги; а теперь это была рождественская открытка — Санта-Клаус летит на санях, над сияющим городком; он был ненастоящим, таким игрушечным, этот Арклоу в окне,  — такой идеальный, такой идиллический; Снег вспомнил одну открытку: средневековый городок, люди катаются на коньках, водяная мельница в центре города, мягкое желто-розовое небо, и на дереве сидят и смотрят на городок, на людей ангел, скрестив свои босые ножки, и
большой черный кот; Белинда стала рассказывать, где главная улица, что за магазины и кафе на ней: «…а вон то — ратуша, а дальше — церковь; у нас в городу почти все католики; а там, с башенкой, школа…»; еще было видно парк, каток, дороги; через пару часов стали различаться машины и даже дети — некоторые из них махали поезду рукой; Снег ушел к себе и начал одеваться; достал свитер в черно-бело-малиновую полоску, джинсы, сапоги под колено — «я в них как Хан Соло или капитан «Светлячка» Мальком Рейнольдс,  — сказал он Максу, когда купил их,  — чувствую, что у меня длинные стройные ноги — такое женское ощущение», а Макс хохотал,  — и черное пальто выше колена, с капюшоном; Снегу нравилось в нем больше всего то, что подкладка, карманы и капюшон были желтые и клетчатые; и классные финские перчатки — с открытыми пальцами и варежкой на пуговке; оранжевые, с белыми оленями и снежинками. Мелисса и Белинда уже стояли в коридоре; два зеленых чемодана; две теплые черные куртки; «ой, какой вы,  — сказала Белинда и разозлилась, что восхитилась им, ведь обещала себе.  — Вы совсем не похожи на специального агента; вы
похожи на модель Живанши… и на нашего мэра, Луция Орсини». Снег изогнул бровь — имя ему понравилось; он вытащил свою сумку — клетчатую, на колесиках — в коридор; а поезд все продолжал и продолжал идти вниз — но уже быстрее; и в какой-то момент оказался на ровной земле, и побежал, будто за мячиком, засвистел от радости; и стены задрожали, и занавески на окнах — от скорости; и потом опять начал тормозить, разбрасывая пар и скрип,  — это уже был Арклоу…
        Больше всего Снегу запомнился воздух — пронзительно-холодный, который сразу втягиваешь со свистом и стоном, как при боли,  — и необыкновенно чистый; он сразу подумал про «Имя Розы» — монастырь высоко в горах; про «Багровые реки» — университет и лавины; юноша поднял голову — текла ночь, и за светом фонарей гор было не видно, но они чувствовались, дышали, касались затылка; «у нас почти нет солнца — сказала Белинда,  — а вас встречают?» «не знаю»,  — ответил Снег, и вдруг кто-то его окликнул ясным-молодым-свежим, как запах апельсинов, голосом:

        — Снег Рафаэль?
        Белинда вздохнула. Снег обернулся: молодой человек одного с ним роста, одного телосложения, длинноногий, широкоплечий, узкий в талии, из журнала «Эсквайр», реклама «Прада»; идеальное лицо: яркие брови, карие глаза, греческий нос, подбородок с ямочкой, изогнутые губы, вечерняя небритость; высокие сапоги, обтягивающие джинсы, черная блестящая куртка с меховым капюшоном, теплые кожаные перчатки.

        — Я мэр Арклоу, Луций Орсини,  — парень снял перчатку, ладонь у него оказалась узкая, нервная, но очень сильная, хирургическая,  — и теплая; Снег стащил свои финские, и они пожали руки друг другу; будто знакомы тысячу лет, встретились сквозь времена и тревоги; Белинду и Мелиссу ждал их папа, грузный усталый человек, тоже в куртке с капюшоном; «видимо, это местная любимая одежда»,  — подумал Снег; он попрощался с ними кивком головы, хотя Мелиссу бы с удовольствием обнял; но это выглядело бы неприлично.  — Здравствуйте, мистер Свон; привет, Белинда. Мелисса, ты как?

        — Спасибо, мистер Орсини, все хорошо.

        — Понравилась столица?

        — Да я почти нигде не была, только в парке при больнице… там очень красиво — у них есть аптекарский огород, везде таблички и лекарственные растения; будто в средневековом садике монастырском…

        — Понятно… Надеюсь вскоре увидеть самые красивые глаза Арклоу снова…
        Мелисса улыбнулась словно взрослая — но не кокетливо, а будто сожалея о чем-то; будто ей лет сто. Снег подумал: «наверное, ей тяжело — с сестрой-ведьмой и отцом, которому ничего не нужно после смерти их матери; надо побыстрее расправиться с их вселенским злом и заняться уговорами — отдать Мелиссу в музыкальную школу; может, написать Даниэле…»

        — Я вам снял номер в гостинице; хороший; выбирал по принципу «понравилось бы мне самому здесь жить»…  — Луций улыбался; Снег подумал: «сколько ему лет?.. лицо у него молодое, Зака Эфрона, а вот манера разговаривать — как у Гэндальфа; ну да, он же мэр, он всех знает и обо всех заботится».  — Вид из окна на горы — хотя они везде… Красное постельное белье. Ну и конечно, кабельное.

        — Я не смотрю телевизор,  — сказал Снег.

        — Я, в общем-то, тоже, если только кино с диска. Что-нибудь старое — «Поющие под дождем», «Звуки музыки», «Забавная мордашка», и вообще мюзиклы: Одри Хепберн, Фрэнк Синатра, Фред Астор и Джинджер Роджерс; иногда что-нибудь зловещее: «Гражданин Кейн», фильмы с Белой Лугоси, серьезное — «Касабланка», «Лицо со шрамом»; я не педик, вы не подумайте,  — Луций рассмеялся, откинул капюшон, волосы у него оказались каштановые, взъерошенные, молодой Хью Грант, само совершенство,  — моя мама любила такое кино, я на нем вырос, на старом Голливуде…

        — А я люблю черно-белое, совсем старое, немое… я люблю под него играть, импровизировать на рояле,  — сказал Снег; на щеку ему легла снежинка — узорчатая, крупная; Снег поднял голову — снегом уже наполнилось все небо; Луций взял его чемодан: «я вас на машине отвезу; если вам нужна машина — скажите, но вообще у нас такой маленький городок, что в нем одно удовольствие ходить пешком»; «я не люблю водить,  — сказал Снег,  — спасибо, тем более в чужих краях; я много курю в машине, отвлекаюсь на музыку по радио, начинаю дирижировать». Ему понравился Луций, но в нем было что-то от Арклоу — тайна; будто он настрадался в детстве, растерял всю способность к ликованию и теперь просто доживает, придумав себе занятия: фотографировать росу и паутину смотреть ледоход и звездопад, держать магазинчик открыток… Машина у него была огромная — джип-вездеход; внутри пахло вишневыми сигаретами; «радио? у нас очень милая местная радиостанция; ею владеют молодые люди, два парня и одна девушка, парни в эфире могут обсуждать, куда делось пиво, ведь только что вот стояло под рукой… но музыка отличная — британская в основном;
могут саундтрек к «Звездной пыли» или к «Отелю «Миллион долларов»» поставить на всю ночь… вы же пишете саундтреки?» «да»,  — ответил Снег; «игра в бисер,  — сказал Луций,  — о, музыка для меня всегда была самым высоким даром; это как из «Близких контактов третьей степени» — быть человеком, которого заберут инопланетяне»; «а мне нравятся люди, которые умеют готовить…» Луций засмеялся: «я умею»; и они молчали, слушали по радио Kula Shaker и какой-то старый джаз с виниловой пластинки, судя по скрипам; а потом Луций сказал: «есть люди, у которых талантов — как перчаток: они играют на пианино, они читают ноты, они ездят на мастер-классы по психологии, а еще немножко рисуют и разбираются в артхаусе; и говорят на нескольких языках; они успешные и элегантные; а есть люди, у которых только один талант, но это дар Божий, он доведен до состояния безумия или алмаза,  — вот такие люди меня восхищают… вы принадлежите к первым или ко вторым?» Снег смотрел, как комья снега разбиваются о стекло машины — Арклоу был всего лишь цепочкой разноцветных огней, как елка в новогодних гирляндах; и думал о Даниэле; думал о
Максе; думал об Элайдже Волине — он так и не понял, не смог объяснить начальству, как поймал его: просто шел по улицам, усталый, запылившийся, было жарко, он все время покупал и пил кока-колу, в таких крошечных стеклянных бутылочках; а где-то существовала полиция, и она шла по трупам, которые оставлял за собой Волин, пыталась вычислить его маршрут; а Снег словно в какой-то момент стал Элайджей, шел по следам, будто они отпечатались в асфальте и мерцали, лишь на две минуты позже; это потом отследили по картам, по фотографиям с воздуха; и захотел в туалет, и там был Элайджа… «Я не игрок в бисер,  — сказал Снег,  — это точно… я просто занимаюсь тем, что у меня получается… больше ничем; даже не пытаюсь; мне всегда хотелось быть следователем; и когда у меня получилось первый раз найти человека, я был в ужасе; оказалось, у меня странный дар: они сами меня находят, я их притягиваю, как кто-то видит призраков, вызывает духов… а когда написал музыку и услышал ее в кинотеатре потом, то был… в восторге… но и в том, и в другом случае я чувствовал себя живым, на самой грани». Луций достал сигареты: «“Капитан
Блэк”, вишневые; хотите?» Снег взял. «Простите меня,  — сказал Луций,  — за этот разговор… я, наверное, очень устал; вот и способен только на философские беседы; вам, может, неприятно?» «ну что вы; за окном снег; поздний вечер; у нас вкусные сигареты; самое время для разговоров о смысле жизни…»
        Номер был восхитительным: обитый темным деревом, с огромной кроватью в центре, алое белье, вишневый плед, окно на полстены — правда, из-за снега в нем ничего не видно; всюду красные светильники; Снег выключил их все, кроме одного, у кровати,  — и окно светилось оранжевым; помылся — ванная оказалась в коричневых и цвета слоновой кости тонах, вода горячая, гели для душа, шампуни, полотенце цвета шоколада, величиной с простынь; и подумал: «а есть ли здесь ресторанчик или кафе?» — хотелось чаю, яичницы, бутербродов; Снег надел черную толстовку с капюшоном и рисунком — нотной записью кусочка из «Валькирии» Вагнера, черные вельветовые штаны, черные кеды; выглянул в коридор — гостиница была вся в дереве, словно викторианский дом, и в фотографиях гор; «здесь всенепременнейше должны буянить пьяные канадцы или скандинавы, как в «Твин Пиксе»; но было тихо. Снег спустился по роскошной лестнице с резными перилами, просто имперской, в холл, обратился к портье: «скажите, а поесть где-нибудь можно?» — старенький портье, разгадывающий кроссворд, кивнул, показал на соседнюю дверь, тоже деревянную, в резьбе; Снег
толкнул ее — и попал в маленькое кафе — одна его стена была целиком из стекла; «горы,  — подумал Снег,  — наверное, это как все время смотреть фильм «Властелин Колец»; но сейчас ничего не было видно, только оранжевый свет: из-за снега; над круглыми столиками с белыми скатертями горели маленькие красные лампы; так красиво и зловеще, будто в замке Дракулы. Подошла девушка-официантка, красивая, темноволосая, в белой блузке, темной юбке, на каблучках; Снег сел за столик у стеклянной стены; «здесь довольно холодно»,  — сказала девушка; «зато зрелище» «это да; но мы привыкли»; снегопад перешел в бурю. Снег глаз не мог оторвать от завихрений воздуха; потом все-таки посмотрел меню, выбрал салат из отварной курицы, сладкого цветного перца и кукурузы, стейк и мороженое с шоколадом; и чай — черный, с клубникой и сливками; чашку ему разрешили взять с собой в номер — «горничная уберет утром»; почитал немного, поставил будильник; погасил лампу и слушал бурю за окном: «…значит это что-нибудь? Кто-то мне здесь не рад?…»

        — Плохо спали?  — спросил Луций; Снег вышел из гостиницы, ошалевший от света, солнца, снега, гор — он проснулся от будильника, постель комком,  — и увидел горы — будто летел над ними; задохнулся от красоты. День был солнечным, везде лежал снег и ходили люди с лопатами, собирали снежные кучи, и ездили смешные маленькие оранжевые грузовички, увозившие снег куда-то.

        — Не знаю. Пытаюсь вспомнить, что снилось.

        — Верите в сны?

        — Бывает, что они помогают — увидеть, что вещи не то, чем они кажутся.

        — Как Дейл Купер…
        Снег поморщился. Луций открыл ему дверь джипа, откинул капюшон, и Снег увидел, что он вовсе не так молод, вовсе не их с Максом возраста: виски у него седые, у глаз морщинки; ему было, наверное, лет сорок при свете дня; Снег был в недоумении: это казалось волшебством — вчера он был совсем мальчишкой… Будто днем он старый король, а по ночам — юный принц; вода, яблоки, кровь, поцелуй — что там в сказках… Снег залез в машину. «Я отвезу вас в мэрию, она же полиция, мы в одном здании сидим, в ратуше, и там же находится редакция местной газеты; познакомитесь с шефом полиции; он хороший человек; родился здесь, здесь и живет, даже не ездил никуда; знает все про всех — это очень удобно, когда не понимаешь, какими словами человека уговорить или обругать; я тогда сразу звоню ему, спрашиваю, чем можно шантажировать; он еще ни разу не ошибался; Аркадий Страуд; и с редактором газеты, думаю, вам непременно следует поговорить — она тоже местная… уезжала однажды, на пять лет, училась в университете; Эсме Патту; у нее память, как у книжного продавца — на все сюжеты: кто, куда, зачем; а вообще у нас редко что
случается; ну, напьется кто из подростков, съедет на машине со склона; у нас полиция в основном как спасательный отряд — на случай обвалов и лавин; и у ребят на лыжной базе своя охрана; преступников искать мы не умеем; вы успели позавтракать?» Снег помотал головой. «Ну вот, за завтрак вы не беспокойтесь, у нас там и чай, и пирог, и кексы, и бутерброды, и грибы жареные — все из дома приносят, и кафе рядом; тут порой одна радость — гастрономическая; предаемся ей от души»; «вы не толстяк» «я — нет, работа нервная: то снега навалит, людям не пройти, то свет вышибет где-нибудь; а вот мистер Страуд — настоящий хоббит…» Теперь Снег мог рассмотреть город — он был по-прежнему пряничный: красивые старинные домики, дым из труб; дети катаются на санках, лепят снеговиков, играют в снежки — очень много детей, все в разноцветных вязаных шапках, меховых капюшонах, расшитых сапожках; «…школа сегодня не работает из-за снега — малышам сложно по нему идти». Ратуша и церковь составляли единый архитектурный ансамбль — окна-розы, остроконечные башенки; вокруг заснеженные сказочные деревья, на которых развешаны гирлянды;
«вечером очень красиво»,  — сказал Луций; внутри было тепло, пылал камин; простирался широкий деревянный стол — Снег подумал о средневековом замке — так все и выглядело: на столе лежали подробные карты города и окрестностей с обозначениями; настоящий совет шотландской знати перед битвой с англичанами. Шеф полиции действительно был очень толстый — круглый, румяный, маленький, лысый; не в форме — видимо, уже ничего не застегивалось,  — а в сером свитере, шерстяных брюках; на лице его, яблоке «фуджи», при виде Снега отразилось недоумение; «клетчатый капюшон,  — подумал Снег,  — столичные следователи так не выглядят»; ему дали чашку чая — огромную красно-оранжевую джамбу; а чай — «Голд Цейлон», крепкий и сладкий; в вазочке лежала куча кексов и печенья — Снег съел в разговоре несколько,  — все свежее, с кусочками фруктов…

        — Первой погибла Хелена Эйви; ей позвонили родители, сказали, что едут из супермаркета; у ее отца на следующий день был день рождения, и они накупили еды, ящик спиртного; она готовила обед и ждала родителей; это очень богатая семья, отец — продавец антиквариата, поэтому у них металлическая дверь со множеством замков, хотя вообще здесь такие ставить не принято; просто отец часто хранил дома вещи для продажи; так это чтобы клиентам было спокойнее: вот, все хорошо, дом на сигнализации, и двери надежные; так что когда в дверь позвонили, она просто открыла: думала, что это родители; ее зарезали… так быстро, что она даже убийцы, наверное, не увидела,  — шеф закрыл глаза, будто отсчитывал какое-то количество цифр на древнегреческом, чтобы успокоиться, как в «Индиане Джонсе»,  — она была их единственным ребенком… училась очень хорошо, собиралась стать биологом…
        Потом нашли этих детей на свалке — Ганс и Гретель Кнаак; как из сказки; нельзя так называть детей, обязательно случится что-нибудь плохое — с детьми же в сказке случилось; их родители погибли лет семь назад при обвале, хорошие люди были — спортсмены, и тогда тоже пошли в горы, прыгали с трамплина; ну и опекунство доверили сестре матери; она работает на лыжной базе, уборщицей; не сложилась жизнь, поэтому и пьет; но дом у нее приличный, дети вроде сытые ходили, в школе учились; в первом классе; а потом пропали; тете позвонила учительница — где дети, почему не ходят в школу? Тетя ответила, что они болеют оба; на самом деле она даже не помнит, когда те исчезли; у нее был очередной приступ отчаяния; вся кухня в бутылках из-под «Столичной»… У нас есть свалка, раз в неделю туда приезжают рабочие и сжигают весь мусор в печах; они и нашли детей — под грудой заледеневших бутылок из-под кока-колы, таких маленьких, стеклянных…
        Снег вздрогнул; «Замерзли?  — спросил Луций тихо.  — Сядьте ближе к камину»,  — и подбросил дров, они затрещали; Снег сел ближе, но холод полз по его плечам, ближе к сердцу; он понял, что это не совпадение — это намек: кто-то знает его — «помнишь Элайджу?.. так вот, я такое же… абсолютное зло…»

        — Вы в порядке, Снег?  — Снег поднял лицо. Все молчали и смотрели на него; «черт,  — подумал Снег,  — это всего лишь странные бутылки из-под кока-колы, их везде продают…»

        — Да,  — сказал он.  — Воздух…
        Все закивали, заулыбались: да-да, столичному следователю непривычен здешний воздух, разреженный, чистый; «будто не хватает его, да? голова кружится, и утомляетесь быстро,  — сказал Страуд,  — ничего, привыкнете; вот у местных жителей легкие — как кузнечные мехи».

        — Мы, конечно, сразу стали проверять приезжих: их довольно много сейчас — горнолыжный сезон в самом разгаре; шутка ли, изнасилование детей; вдруг кто из знаменитых спортсменов реализует свои темные замыслы подальше от столицы; ребята с базы нам очень помогли: всех проверяли, за всеми следили; но многие там уже не в первый раз останавливаются; так что зеро…

        — Ну и третий случай — Анри Дамьер…

        — Я читал его дневник,  — сказал Снег; Луций коснулся его плеча, дал ему чашку с новым, раскаленным чаем; «спасибо».  — Он довольно-печальный… такое случается, что подростки кончают с собой…

        — А этот чертов пистолет его отец купил у отца Хелены,  — пробормотал Страуд.

        — Анри писал рассказы в газету, причем уже довольно неплохие; Эсме, редактор, даже отправила один на конкурс молодых писателей, какой-то престижный — премия имени Кайла Маклахлана, и Анри занял первое место.
        Снег задумался: он знал премию имени Кайла Маклахлана и знал самого Кайла Маклахлана — он его обожал, считал гением — впрочем, как и половина населения земного шара; и эта премия действительно была очень престижной; можно потом уже ничего не писать; так и ходить в молодых гениях до старости; так что если Анри думал стать писателем, то у него уже все получилось. Снег знал по себе и по Максу: если у тебя что-то получается, ты ни за что не покончишь с собой; потому что это как идти по Желтой кирпичной дороге — впереди приключения; тебе просто интересно жить… «Отчаяние,  — подумал он,  — женщина, которая опекала детей, начала пить и упустила их из виду; и Анри почему-то впал в отчаяние… будто им кто-то сказал: как все плохо…»

        — В прошлый раз,  — сказал Страуд,  — в прошлый раз погибло четверо детей — всего за неделю; эта неделя на исходе; что нам делать: запереть их всех по домам? держать за руки?… Родители не паникуют, потому что смерти никак не связаны друг с другом; значит, просто неудачное расположение звезд… Но я и Эсме помним, что это не в первый раз… и тот парень, следователь, он был, конечно, не такой молодой и красивый, как вы… он что-то нашел; полез в горы, и его убила лавина… Вам, наверное, хорошо будет с Эсме поговорить; для нее память — это работа; она настоящий архивариус; кстати, можете порыться у нее в газетах, в старых подшивках, как-нибудь на досуге — она все хранит…
        Снег представил себе такую мисс Макгонагалл — высокую, сухую, узколицую, в тяжеленных круглых очках, линзы из телескопа; они шли по коридорам мэрии, и везде висели фотографии гор — ближе к редакции из цветных они стали черно-белыми и охристыми; а возле двери с табличкой «Редакция «Арклоу пост»» висели в резных красных рамках гравюры — настоящие драгоценности; Снег залюбовался; Луций пихнул его в ребро; в полумраке коридора лицо его опять стало юным. «Что же это за наваждение?  — размышлял Снег.  — Мерлином пахнет»; и они вошли в редакцию; на секунду Снегу показалось, что он у себя дома, в их с Максом квартире,  — так все было затянуто сигаретным дымом; «Эсме, открой окно! Немедленно! А то пожарных вызову!» — закричал Луций; кто-то из смога засмеялся, совсем по-девчачьи; окно открылось, и дым ушел в горы; а Снег увидел очень уютную комнату, квадратную, с высоким потолком, всю в полочках, стеллажах, как в IKEA,  — и коробки разноцветные на них, папки, кубки, фотографии в рамочках; у окна стоял письменный стол, которому исполнилось лет сто, но антикварным он не выглядел — никто его не берег: он был
весь в наклейках, в пятнах от горячих кружек, разрисованный; это был рабочий стол-тяжеловоз; на нем гудел компьютер и стоял маленький, в форме бокала для вина, аквариум, в котором задумчиво плавала туда-сюда, будто ходила по комнате, размышляя над рифмой, золотая рыбка; а пол весь в бумагах, смятых и факсовых; занавесок на окне не оказалось, только кремовые тканевые жалюзи; а подоконник забит кактусами; повсюду теснились мягкие, обитые черным и красным бархатом стулья; правда, на большей части из них тоже лежали бумаги.

        — Привет, Эсме, ну ты заработалась,  — сказал Луций женщине за столом; вместо офисного крутящегося серого стула у нее было кресло — настоящее, с резной спинкой, с львиными лапами-подлокотниками; Снег заочно ее полюбил. На столе стояли: принтер с вылезшими, напечатанными листами, портативная пишущая машинка, из которой тоже торчали листы, до кучи тамблер из «Старбакса» в кофейные зерна и мешковину, печати таможенные и снова кактусы. И целая коллекция пепельниц, будто их кто потихоньку собирал: из янтаря с погибшими насекомыми, с рисунком Альфреда Мухи, красная сердечком, литая серебряная…

        — Привет. Луций, ну ты кудахчешь, как мамаша,  — женщина за столом была в очках, но поднятых на лоб — красная оправа; темные вьющиеся волосы собраны в хвост, который вот-вот рассыплется; ни грамма косметики; зеленые глаза, черные брови, ресницы — точно нарисованные; яркие губы; курносый нос, веснушки; она была хороша, хоть и годилась Снегу в матери; в черном платье, хорошем, трикотажном, облегающем, и в красных туфлях на каблуках, которые просто валялись под столом, а ноги она поставила на них сверху — ножки в черных чулках; Снег почему-то не сомневался, что это чулки, причем на поясе.  — Вы Снег Рафаэль?

        — Да,  — ответил он, рассматривая хаос.

        — Есть хотите? Они вас там, на совещании, голодом заморили, небось.

        — Я выпил чаю с печеньем, спасибо,  — сказал Снег.

        — А у меня есть кофе, отличный, финский, с карамелью, мм?

        — Ну давайте.
        Она надела туфли и стала творить кофе — кофе был в яркой банке, с «Поцелуем» Климта, а кружка ему досталась высокая, черная, с рисунком Бердслея.

        — У меня дочь художница, так что вы не удивляйтесь, она собирает предметы домашнего обихода с принтами известных художников,  — догадалась Эсме Патту.  — Итак, ваши впечатления?

        — От Арклоу? Будто все все знают, но молчат. Знаете, викторианский роман. Об убийстве принца Эдди, завуалированном под смерть от инфлюэнцы.

        — Хорошо,  — сказала она, села в кресло, опять скинула туфли,  — тебе, Луций, я не предлагаю, если захочешь, сам себе нальешь, знаешь, где что стоит. Почти верно. Я помню, когда я училась в школе — я была ужасно влюблена, и тоже что-то вокруг происходило,  — кто-то из старшеклассников покончил с собой; двое — мальчик и девочка — они были незнакомы; но все решили, что между ними что-то было; Ромео и Джульетта такие… и по радио школьному все время заказывали «Don't fear the Reaper» в исполнении The Mutton Birds… вы садитесь, скиньте что-нибудь на пол просто.

        — А я этого не помню,  — сказал Луций; он не садился; смотрел на содержимое полок, будто что-то искал; или просто как в музее: что же это… а, помпейская вазочка, вернее, кусок…

        — Ну, ты тогда только и знал, что листать учебники по математике…  — Снег понял, в кого была влюблена тогда Эсме, но она все равно пояснила: — Мы учились с Луцием в одном классе; Луций собирался стать инженером; но он свой талант променял… на вечную молодость…

        — Я и есть инженер,  — ответил Луций сердито; тут в дверь постучали.

        — Мам, можно?  — нежный девичий голос; таким обычно озвучивают принцесс в диснеевских мультфильмах — зачарованных принцесс.

        — Входи, золотко,  — и в комнату вошла чудесная девушка — будто снежинка влетела: белая кожа, бледно-розовые губы, зеленые глаза, белый капюшон; в комнате запахло персиками; она вела на поводке заснеженного чау-чау; Эсме сразу же сорвалась с места, закурлыкала, стала обниматься с собакой; девушка же смотрела на Снега, не отрываясь, будто он приснился ей накануне; «здравствуй, Перл»,  — сказал Луций, и тогда девушка моргнула, отвела дивные глаза: «здравствуйте, мистер Орсини».

        — Знакомьтесь,  — Эсме подняла морду чау-чау,  — это моя большая радость, Джун; а это — жемчужина моего сердца, моя дочь Перл. А это мистер Снег Рафаэль, следователь.
        Девушка сняла пушистую белую перчатку, протянула Снегу руку — маленькую, с розовыми ноготками; совсем детскую; теплую-теплую, будто только что грелась у костра; Снег пожал ее.

        — Перл работает преподавателем в детской художественной школе,  — продолжала представление Эсме,  — а еще рисует декорации для местного театра «Песочные часы»; и вообще, театр — наполовину ее творение…

        — Мам, я им просто раскрасила стены,  — сказала Перл; покраснела — словно роза расцвела.

        — Ну конечно, по твоим эскизам сделаны вся мебель и витражи; и афиши ты им рисуешь, и программки…

        — Ох, мама…

        — Кстати, о театре! Луций, у меня два билета на сегодняшнее представление; не хочешь сходить с Перл?

        — Я же не хожу никуда по вечерам,  — отозвался мэр; он тоже наклонился погладить собаку, но Джун зарычала и отпрянула.

        — Ах, ну да… у тебя же жена…  — и в воздухе повисло что-то тяжелое; будто воздух выгорал.

        — Да,  — сказал Луций.

        — Может быть, тогда вы, Снег, сходите с Перл?

        — В театр? Мне уже много рассказывали про ваш театр… хорошего… я даже почти захотел пойти… я просто не люблю театр. Я чувствую себя обычно очень одиноким… будто я единственный чего-то не понимаю; ну, я обычно и не понимаю; может, мне не повезло с постановками: однажды в зал кидались коробками со сцены; это было кошмарно.

        — Коробками там точно никто не кидается; мармеладом один раз было… Ну а если вам будет скучно, Перл вас будет веселить; она обожает есть конфеты и складывать из программок и фантиков оригами. Но, я думаю, скучно вам не будет; сегодня чудесный спектакль — «Трое и река»; это мюзикл о радио; Луций, подумай… ты же обожаешь мюзиклы; а вы, Снег?
        Перл смотрела в пол, как и Луций; «она очень шумная,  — подумал Снег,  — и они стесняются Эсме, будто не оправдали ее надежд; будто она хранит их секреты в какой-нибудь цветной банке и иногда показывает краешек, пестрый, блестящий, чтобы сделать им больно…»

        — Я тоже люблю мюзиклы; я схожу, ладно; не могу устоять перед халявными конфетами.

        — Шоколадными,  — тихо вставила Перл, скрывая улыбку ладошкой.

        — А после приходите ко мне в гости, на ужин, и обо всем расскажете,  — сказал неожиданно Луций.

        — Спою и станцую,  — Снег сделал коронное движение Элвиса Пресли — бедрами в стороны; Луций улыбнулся,  — я сейчас в морг, а потом… в ваш театр принято ходить в…

        — В джинсах,  — сказала Перл.  — Так что вы уже отлично выглядите; правда, «морг» звучит ужасно.

        — Я переоденусь.

        — Я сейчас иду в художественную школу, у меня занятия; я учитель,  — она опять покраснела,  — вам покажут, где она, и вы потом за мной зайдете, в четверть седьмого?

        — Хорошо.

        — Мам, пока. Джун, пока,  — девушка поцеловала одну и другую; Луций вышел вместе с ними:

        — Я отвезу вас, Снег; морг в больнице, а больница на другом конце города.
        Снег смотрел вслед Перл.

        — Красивая девушка,  — заметил коротко.

        — Да, очень. Мало того, она славная — добрая, веселая, дети в школе ее обожают. Ну и местные парни тоже.

        — А она уже с кем-нибудь помолвлена?

        — Ну… в общем, да. С парнем из театра — Нимом де Рюэ…

        — А, я слышал о нем. Самый красивый парень в городе.

        — Верно. А откуда вы уже так много слышали местных сплетен?

        — Со мной в вагоне ехали две сестры, вы с ними здоровались на перроне: Белинда…

        — Белинда и Мелисса Свон. Да, я их знаю. Мелисса — настоящее чудо; но у нее тяжелая жизнь: Белинда после смерти матери захватила в семье власть, реализует свои педагогические идеи; их отец работает на лесопилке бригадиром; равнодушный ко всему человек; не пьет, но недалек от этого; он очень любил жену…

        — Отчего она умерла?

        — От рака, в позапрошлом году. Ему с каждым месяцем все тяжелее; отчаяние от него исходит, как запах,  — поневоле оглядываешься, когда он входит.
        Снег задумался.

        — Плохо.

        — Очень. А вы понравились Перл.

        — Так у нее же парень.

        — Ну так и что? Я тоже был помолвлен, когда уехал из города учиться…

        — Вы привезли жену?

        — Да. Она…  — и вдруг его лицо озарилось таким светом, что Снег сразу понял, в чем магия, почему он так юн; такая сила может двигать тучи и машины, не то что возраст.  — Она прекрасна. Я вас буду ждать после спектакля возле театра, на машине; мы живем за городом; останетесь у нас ночевать; книжку на ночь не берите, у меня большая библиотека, будете довольны…
        Снегу стало тепло от этой новой дружбы; он шел по коридорам больницы, и тепло таяло внутри него, растекалось — медленного самых кончиков пальцев, как хорошее спиртное; а потом он забыл обо всех — надел халат, фартук, перчатки; местный медик, пожилой врач, голубоглазый, усталый, добрый, солнце в каждой морщинке; «я не профессиональный судмедэксперт, честно,  — сказал он,  — вот мои записи после вскрытия и фотографии; я с вами не останусь, можно? не могу… это же дети; я их всех знаю, как и их родителей; они все родились здесь и у нас в больнице болели гриппом и коклюшем»; фотографии Снег уже видел; открыл холодильник; тела были аккуратно зашиты; он осмотрел ножевое ранение на горле, ушибы, след от выстрела; вскрыл заново — все совпадало с записями; Снег осмотрел ногти, зубы, кожу — вдруг все-таки серийный убийца; не нашел ничего необычного; сделал свои фотографии; промерз до костей; вышел, помыл руки; врач принес ему на выбор стопку водки и чашку чая; Снег выбрал чай; «вы уж, наверное, навидались?» — и Снег кивнул; чай был отменный — горячий, черный, «английский завтрак», в прозрачной стеклянной
кружке, с лимоном; вообще, в Арклоу пили исключительно хороший чай; Снег не стал рассказывать, что месяц назад имел дело с трупами красивых девочек, которым отделяли голову от тела номерным знаком и вырезали на груди кровавые распятия…
        А Перл в это время вела занятия, очень рассеянно; воздух вокруг был словно наполнен дождем и туманом, такой Лондон, люди казались в нем тенями; понимая, что ни с какими вопросами она сейчас не справится, поставила натюрморт на самостоятельное рисование — глиняный горшок, розовая скатерть, яблоко; внутри Перл звучали скрипки и голос Марка Оуэна; я запомню тебя на всю жизнь, думала она, как ты повернулся и посмотрел на меня — сапфировыми глазами; от них захватывало дух, будто вдруг научился летать; красивее человека она не встречала, он был даже не из кино, а из японских мультфильмов — «Тетрадь смерти»; высокий, стройный, длинноногий, как ливень; что же делать, как же теперь жить дальше… Перед последним занятием у нее было «окно» — и она побежала домой; мамы еще не было; Эсме обожала свой рабочий кабинет, сидела и курила, наверное, читала что-нибудь; Джун лежала у ее ног и дремала; Перл нашла свое самое красивое платье — она купила его давно, но ни разу не надевала; оно было само по себе — платье — не для лета, не для коктейлей, не вечернее — абсолютное платье; темно-красное, бархатное, с квадратным
вырезом, рукавами-фонариками из золотистого атласа, и подкладка из него же; мягкое, соблазнительное; вишневое мороженое, а не платье; следующий урок она вела у взрослых — людей, которые просто хотели научиться рисовать; приходили после работы; женщина из банка, управляющая, рабочий с лесопилки, повар из кафе; ей нравилось с ними заниматься — лепить что-нибудь, клеить аппликации, чтобы разрабатывать основы композиции, рассказывать о великих художниках — почему они великие; довольно трудно объяснить рабочему с лесопилки, чем хорош Кандинский… «Вы так здорово выглядите»,  — сказал ей повар; «спасибо, иду в театр»; «у вас какая-то дата с Нимом?» — улыбнулась управляющая; «просто так»; но когда в класс заглянул Снег, все поняли, спрятались за мольбертами,  — таким обнаженным, нежным, пылающим вдруг стало ее лицо; а Снег с любопытством оглядывал помещение — все в засушенных цветах, бутылочках, баночках, драпировках; гирлянды снежинок под потолком; «как у вас уютно»,  — сказал он; «у меня еще не закончилось занятие» «ну так дайте мне что-нибудь; раскраску какую-нибудь»; Перл засмеялась, выдала ему листы
бумаги и карандаши; Снег сел на табурет и стал мусолить зеленый карандаш; потом у него все губы были в этом карандаше; она вцепилась себе в ладонь, чтобы не утащить его в подсобку… «Здесь недалеко»; был уже поздний вечер, все в оранжевых фонарях, а дорога к театру — в разноцветных новогодних гирляндах; тропинка в снегу — Снег ровно ступал в следы Перл, потому что кругом были сугробы такой глубины и бесконечности, сверкающие, как бриллианты, что Снегу казалось: если он оступится, то провалится в них, как в болото, полное мертвых, или в ледяное море.

        — Откуда вы знаете про театр?

        — Белинда Свон была моей соседкой по вагону…

        — О, бедный…

        — Да, мне больше понравилась Мелисса.

        — Мелисса славная девочка; она занимается в моей группе, но рисовать — это не ее; Мелиссу надо было отдать в музыкальную школу: она чудесно поет; вернее, напевает, когда воткнется в рисунок и не замечает ничего вокруг. Правда, у нее из-за угрюмости отца и властности Белинды уже начинаются проблемы с общением; Мелисса стала бояться людей.

        — Я думаю о ней. Я услышал, как она поет в коридоре в поезде… И теперь переживаю, что погибает такой талант. Она может быть второй Нетребко.

        — Завидую.

        — Чему?

        — Что вы думаете о ней,  — Перл не оборачивалась; слушала, как он осторожно идет за ней, будто по хрупкому, из трех досок всего, мосту.

        — У вас же… вы же уже обручены.

        — Да… С Нимом… Белинда влюблена в Нима…

        — Как и полгорода.

        — А вы…

        — Я не влюблен. Я его еще не видел.
        Она засмеялась.

        — Я не об этом. Вы влюблены? Встречаетесь с кем-нибудь? Живете?

        — С другом. Его зовут Макс Дюран. Может, слышали? Он писатель, фантаст.

        — Да, читала что-то, красивое, про вампиров. «Улица Жанны д'Арк под снегом». И фильм смотрела. Вернее, сначала посмотрела фильм, а потом прочитала книжку.

        — Там моя музыка.

        — Здорово. Очень красивая; я ее в плеере слушала постоянно; теперь опять буду…
        Снег остановился.

        — Перл, послушайте…

        — Не хочу. Вы же скоро уедете… Чего вам бояться? Расскажите мне про Макса.
        Снег задумался: легко сказать — расскажите про Макса; что? как он сидит в своих инфантильных пастельных пижамах на кухне, курит ментоловые сигареты, чешет пушистую голову; или решает что-то сложное в кабинете, на доске, тонкий, хрупкий, как старинное стекло, в облегающем свитере, темно-синих джинсах; орет, когда ничего не получается, толкает доску, она прокручивается и ударяет его по лицу, как в кинокомедии; катается на велосипеде летом, без руля; и солнце сияет в его волосах — золотых и серебряных…

        — Он потомок старинного французского рода; он здорово готовит; он очень страстный и стремительный; он фантазер; он маленький; он курит ментоловые сигареты; мы с самой школы вместе; любим одних писателей и оперу; читаем друг другу свои вещи и играем в шахматы, ходим в кино; он католик и каждое воскресенье будит меня после мессы, потому что купил свежих круассанов с шоколадом и сыром и надо с ними вот сейчас сесть и попить чаю…

        — Вы гей?  — тихо спросила она.

        — Нет,  — Снег понял, запустил пальцы в волосы,  — мы живем вместе, и нам хорошо вместе… мы просто ученые, понимаете? Нам интересны книги, музыка, наши достижения. Макс математик, причем очень хороший, он доктор математических наук, и его книги по математике, а не про вампиров расходятся теми же тиражами… он почти Хокинг… Ну а я увлекаюсь химией, медициной; читаю лекции молодым врачам… нам немножко не до женщин…

        — Так… у вас совсем нет девушек? Вообще?  — Перл остановилась, повернулась, Снег в нее врезался, схватил за руки, чтобы не упасть; так они стояли, он — обнимая ее, поймав равновесие; и каждый думал: только бы по тропинке больше никто не пошел…

        — Хм, я думаю, у Макса много женщин, он весьма популярен; у него толпы фанаток и среди читательниц, и среди аспиранток… иногда он не приходит ночевать, возвращается весь измученный, пропахший вином и духами, ругается, что его режим нарушен, идет в душ, стирает одежду… потом что-нибудь готовит, чаще пасту, и успокаивается…

        — А у вас? Разве вам не попадались прекрасные преступницы, эдакие Миледи?

        — Бывает… разное…  — ответил он, а Перл встала на цыпочки и поцеловала его в самый краешек губ; Снег вздохнул и поцеловал ее крепко; свет вокруг них погас, будто из вежливости.

        — Ветер или снег,  — сказала она, отстраняясь,  — ну вот, теперь спектакля не будет.
        И тут же свет загорелся снова, а на тропинке послышались голоса; она взяла его под руку, и они дошли наконец до театра — настоящего замка, маленького, но со рвом, вода в нем заледенела; с горбатым мостиком, бойницами, с пылающими факелами на входе; «сейчас не видно,  — сказала Перл,  — но у него четыре разных фасада; это оригинальное здание; шедевр архитектуры; здесь и раньше был театр, но он горел; ребята его полностью реставрировали; оживили; а «Песочные часы» — во внутреннем дворе инсталляция есть; но сейчас темно, не увидим»; «да-а… кажется, что здесь есть и призраки — какой-нибудь задушенный в заговоре король; прячется в парадной спальне» «вполне может»; внутри множество лестниц, коридорчиков; будто Хогвартс, подумал Снег; множество уголков, где можно посидеть: в кресле, на скамеечке, на пуфиках, подушках, прямо на полу — золотых и алых; и все было в рисунках: двери, окна с разной погодой и видами, колонны; Снег чуть не попытался войти в одну дверь, такой настоящей она выглядела; на контроле стоял очень красивый юноша, рыжеволосый, кареглазый, в алом с золотом камзоле; он продавал и проверял
билетики — плотные, золотистые; «привет, Ив»,  — сказала девушка, он кивнул; «это Ив Уэйн,  — улыбнулась она,  — он душка». Зал был круглый, но без лож; только ряды алых кресел; они сели очень близко — в третьем ряду; пришлось протискиваться, зал был битком; «где конфеты?» — спросил Снег; Перл засмеялась, открыла замшевый вишневый клатч — он был полон круглых конфет в золотой фольге; занавесов висело несколько — алый, золотой, прозрачный; действо захватило Снега с первой секунды; сцен было две: одна классическая, а над ней, чуть вглубь — вторая, как этаж выше; это оказалась радиостанция; на ней два диджея вели эфир: курили, пили кофе, дремали, говорили всякие разности о смысле жизни, цитировали книжки, ставили музыку и когда она начинала играть, внизу, на первой сцене, разыгрывались сумасшедшие штуки: ребята переодевались в Элвиса, или в группу Take That, или в Битлз, или в Metallica, или изображали старый джаз-бэнд в белых костюмах и шляпах, или просто выезжал черный блестящий рояль, и кто-то играл и пел что-то нежное; они пели не под фонограмму, а сами, кавер-версии; чудесно двигались; но это было
не главное на первом этаже жили три парня — их в одну неделю бросили девушки, и они сначала напились, потом поехали жить, как Торо, в лес, на берег реки, в маленький домик; и размышляли там о жизни; один из них работал на радио, и взял с собой радиоприемник, и слушал его там, и плакал, грустил, радовался, вспоминал все время свою девушку; другой валялся в гамаке и читал, и больше ничего ему было не нужно; а третий стал видеть Деву Марию и всех святых, ходить по воде, и из его следов росли розы; Снег знал эту историю: это было что-то из жития святого Каролюса; не так давно канонизированного Ватиканом военного священника; он знал человека, лично знакомого с Каролюсом Дюраном,  — а Макс гордился, что они однофамильцы. Главным героем был мальчик, который скучал по своей девушке и постоянно слушал радио,  — а вовсе не святой Каролюс; Снегу понравилось, что смещен акцент, мальчика играл Ин, тот рыжий, что стоял на входе; он сидел на краю сцены, болтал ногами и говорил, а зрительный зал был рекой… Спектакль ставили без антракта; «вам понравилось?» — повернулась она к нему; «да, очень, я даже забыл есть
конфеты»; Перл пересыпала их из клатча ему в карман пиджака; он успел переодеться после морга в очередной черный бархатный пиджак с синим отливом, под цвет глаз; в белую рубашку, приталенную, которую носят поверх джинсов; выглядел как с рекламы новой туалетной воды, которая стоит столько, сколько новый «Стенвей».

        — Я чувствую себя звездным небом,  — сказал Снег, потянулся, хрустнул косточками,  — бесконечным и полным тайн; это здорово.

        — Они сами пишут сценарии,  — Перл рассказывала так вдохновенно, будто это ее собственная придумка, будто ребята из театра — ее создания, она пишет про них по ночам в бархатный блокнот,  — у них есть классный спектакль, смешной такой, а-ля ситком «Теория большого взрыва», где они все живут в одной квартире и все очень разные: ботаник, поэт, рокер, врач и игрок в покер; еще есть пьеса про смотрителя маяка; а иногда они переигрывают какие-нибудь известные фильмы — гангстерские, типа «Казино», «В джазе только девушки», «Парни Аль Капоне»,  — будто бы для владельца кинопроката, у которого крадут постоянно кассеты; ну, знаете, как в «Перемотке», только там они размагнитились; у нас на самом деле есть классный прокат, он называется «Голливудские копы»; его хозяин — Джош Оранж, он такой обаяшка; молодой, веселый; он собирает все гангстерские фильмы и про полицейских — всякий трэш, как он сам говорит; и кабинет у него сделан под офис старых частных детективов типа Марлоу: стеклянная дверь, стол, ящички с алфавитом; он спектакли эти снимает на камеру, и их потом действительно можно взять у него в прокате,
на кассете или диске, и посмотреть дома.

        — Джош Оранж… что-то знакомое…

        — Он написал им две пьесы: одну про смотрителя маяка, а из второй они сделали кино — «Постельные сцены», там все снято в кровати, парень и девушка… ее играла девушка Джоша… иногда девушки появляются на сцене как знак — например, в «Матрице», девушка в красном…

        — Точно,  — сказал Снег,  — «Постельные сцены», я его помню; его обожают всякие артхаусники; интеллектуалы; такой изящный и славный фильм, наград отхватил; они едят там, пьют чай, читают, болтают, целуются; но никакой пошлятины; и оба в пижамах; его можно бесконечно смотреть; такой мультфильм для взрослых; падение листьев.

        — Да, а написал и снял его Джош, любитель фильмов про копов.
        Они рассмеялись; люди вокруг тоже восхищались спектаклем, собирались, шелестели золотистыми программками и не хотели домой; «вас обязательно надо со всеми познакомить»,  — сказала Перл; «не надо; меня ждет Луций в гости»; «ну несколько минут!» — и она потащила его за кулисы. Там оказалась комната: вся в диванах, куча подушек на полу, витражные окна; люди пили пиво, вино и болтали; играла музыка — старенький забавный рок-н-ролл, с прихлопами, смешными голосами, негромко совсем; Снег застеснялся.

        — Перл, привет!  — Ив первым увидел их, сразу подал ей бокал с вином; он был в красном свитере, зеленых джинсах; яркий, как радуга.

        — Ребята, познакомьтесь, это Снег Рафаэль,  — она помахала руками, привлекая внимание. Высокий черноволосый парень встал с дивана, подошел к ней, поцеловал в лоб; Снег вспомнил: у него роскошный голос, как старое красное вино, мягкий, глубокий, сладкий, но не приторный, с сексуальными вздохами; он играл одного из диджеев и пел за Элвиса и Луиса Армстронга; он был в черной рубашке с короткими рукавами, приталенной, с серебристой ручкой в кармане на груди, с погонами, и в черных классических штанах с черными спущенными подтяжками; «настоящий гангстер»,  — подумал Снег; «Снег, это Ним, Ним, это Снег»,  — представила их Перл; они встретились глазами — у Нима они были поразительными — настоящими черными, без зрачков, и только в глубине мерцали золотые искры, будто проплывала русалка, блестя хвостом; кожа у него фарфорово-белая, красоты изумительной, брови тяжелые, черные; Ним не подал ему руки; Снег подумал, что не хочет неприятностей, Перл слишком откровенно смотрит на него, и лучше бы ему поехать к Луцию, сидеть у камина, пить глинтвейн или очередной чай, с мятой например; но Перл знакомила его уже
со всей труппой: святого Каролюса играл настоящий принц, синеглазый, загорелый, темноволосый парень, с поразительной красоты чертами — чистыми, резкими, одухотворенными; Снег подумал, что он на месте Перл скорее влюбился бы в него — тот еще не переоделся после роли, сидел в монашеской рясе и был похож на молодого средневекового ученого, только открывающего мир, звезды и основы поэтики; его звали Жюстен Готье. Парня, который играл второго диджея, со звонким, мальчишеским, весенним — капель, группа Fools'Garden — голосом, звали Ноэль Нолан; он пел за Гарри Барлоу, и за Мэрилин Монро, и за Oasis; светловолосый, голубоглазый, в синей футболке со значком Супермена, он был самым молодым и даже юным; «наверное, на роликах все лето катается и любит фильм «Амели»,  — подумал Снег,  — и спит, как Макс, в пижамах, смешных, с мишками»; лицо у него было смазливое, такой мальчик из бойз-бэнда; постер на стенку в комнате младшей сестренки на сезон; это если смотреть на него мельком; а если внимательнее — то уже не оторваться — его лицо было потрясающим, подвижным, как вода, как свет; тысяча выражений, гримас, как у
Джима Керри; как калейдоскоп. Парня, игравшего Марка Аврелия, персонажа, раскачивающегося в гамаке с томиком Цицерона, звали Эжен Сен-Жюст; он был изящный, щеголеватый, в сюртуке, в галстуке-шарфе, завязанном узлом «байрон»; похож на Джонни Деппа — тонкостью и беззащитностью черт; карие глаза, алые губы, темные пряди на щеках… Снегу дали бокал вина: «или пива?», он пожал плечами; на красном диване, в центре всех разговоров, сидел Джош Оранж; хорошая стрижка — короткая челка и пышные виски, черная футболка с короткими рукавами поверх оранжевой с длинными, широкие джинсы с цепями; Снег подумал, что ему идет быть сценаристом элегантных камерных короткометражек и собирать фильмы про копов; он выразил свое восхищение спектаклем; кажется, Перл представила его как композитора, потому что с ним все говорили об «Улице Жанны…», Джон обожал мультфильм «Стажеры», а Эжен — мультфильм по мотивам картин Тулуз-Лотрека, очень красивый и очень сюрреалистичный, про девушку, приезжающую из Прованса покорять Париж, такая помесь «Мулен Руж» Лурмана и «Наны» Золя: «Малышка-девчушка впервые в Париже А грохот как ливень
клокочет и брызжет Малышка-девчушка идет через площадь А грохот прибоем булыжники лижет Малышка-девчушка бульваром идет Мимо надутых лощеных господ И стук ее сердца не слышен Парижу»,  — прочитал Эжен Элюара; Снегу нравилось с ними, но его ждал Луций; и ему казалось, что это важнее; что разгадка — у Луция, а не здесь; «тогда я покажу еще инсталляцию»,  — сказала Перл, взяла его среди гама за руку, и это было обещание тишины; «я покажу»,  — вдруг появился рядом Ним; Снег почувствовал: страх, опасность — нет, не то; он пытался понять, что испытывает, когда натыкается взглядом на Нима,  — ощущение темной лестницы: «иди осторожно, здесь ступенек не хватает»; они нашли куртки, пальто, вышли втроем во внутренний двор; была тишина, и опять тихо падал снег — но не грозно, а лирично; и Снег увидел часы: это был шедевр скульптуры — серебряные мальчик и девочка сидели у подножия больших песочных часов; часы двигались — сейчас нижняя часть была полна, Ним толкнул их, и они безмолвно совершенно, не скрипя, повернулись — такие большие, в человеческий рост, встали, и песок зашуршал вниз; «их хватает где-то на час, 
— сказал Ним,  — летом все развлекаются, крутят их туда-сюда; первая половина девятнадцатого века; мы купили их у мистера Эйви»; «в них есть что-то от немецких романтиков,  — отозвался Снег,  — «Лесной царь» Гете… не знаю… дети, которые ждут смерти…» — и стало так тихо, что Снег услышал сердце Перл; но не услышал Нима. «в этом городе,  — подумал он,  — живет дракон; он прилетает за ними, раз в двадцать лет… и они отдают ему детей, чтобы жить красиво — среди гор, предаваться искусству… только как же они отдали Анри, сокровище…» Вдруг раздались шаги, скрип снега, «ау, Рафаэль, вы здесь?» — голос Луция, запах апельсинов — Снег читал, что его часто чувствуют ясновидящие перед видениями… «Да, я здесь, смотрю на часы»,  — откликнулся он, а что-то темное продолжало давить ему на виски, пытаясь проникнуть в самую суть и шептать: «зачем ты здесь? что тебе нужно? тебе не победить меня…» — так явственно, так четко, что Снегу хотелось спросить Перл и Ним: вы слышите? вы слышите?  — как Гарри Поттер на змеиное «Убей их»; «я так и знал, жуткие, правда?» — сказал Луций совсем рядом; Ним надул губы, Перл засмеялась;
«вы нас терпеть не можете, мэр; на спектакли не ходите, часы осуждаете» «Ним, не сердитесь… они интересные, но, видимо, в душе у меня есть печаль, и мне эти часы о ней напоминают…»; «очень поэтично»,  — поддразнил Снег, когда они залезли в джип; Перл взглянула на Снега на прощание с нескрываемым сиянием в глазах; словно у них все было, и еще будет: кольцо, путешествие, номер для новобрачных; «ох, этот театр… я очень люблю Жюстена Готье, он хороший актер, красивый малый; кстати, отличный стрелок, если что; живет за городом, как и я; ездит на разбитом «хаммере»; читает книги и стреляет по банкам из винтовки; ему предлагали роли в блокбастерах, с красивыми женщинами, сигарами, взрывающимися машинами, а он вернулся все-таки в Арклоу, потому что они, видите ли, все учились вместе и решили, что возродят театр…» «я тоже не люблю театр, но то, что я видел сегодня, меня потрясло; у меня даже слов не хватает в запасе… гениально… ослепительно… рождение сверхновой…» «я не против театра… я против, чтобы люди сюда возвращались…» Снег посмотрел на Луция: в свете фонарей с улицы лицо его опять было блистательным и
юным; молодой капитан — фрегата, эскадрильи, звездолета. «Так все-таки это дракон?» «дракон?» «кто-то или что-то приходит и раз в двадцать лет убивает детей…» Луций пожал плечами: «на самом деле, в отличие от Эсме, я правда не помню, что было, пока я учился в школе; вообще не помню ничего трагичного; наверное, она права: я слишком был погружен в свои мечты и вычисления»; «а почему вы не стали инженером?» «я стал инженером; у меня диплом Кембриджа; я специалист по мостам»; «а почему?…» — хотелось еще спросить, но Снег понял, что узнает, разгадает, ему откроют; взял сигарету из пачки Луция: «можно?» — и стал смотреть на дорогу в окно — город уже закончился, и они ехали по лесу; «вон там,  — показал поворот Луций,  — база; а туда — бродить дикарем; есть такая разновидность туризма; в горах попадаются домики, шале, с печкой, одеялами, запасами воды и еды, свечей; там можно пересидеть непогоду; можно даже спастись от лавины, но воздух быстро заканчивается»; они въехали в густой лес, а потом вдруг остановились, и Снег увидел дом — двухэтажный, деревянный, с красной крышей, весь в огнях, будто там шел бал;
«ой, у вас там…» «нет, просто моя жена любит, когда везде горит свет»; они вышли; дом был хорош — Снег подумал, что с таким количеством окон жить здесь одно удовольствие: сесть ночью на кухне, сварить себе какао и смотреть на лес и горы, слушать вечность, небо; они поднялись на крыльцо — деревянное, дверь была стеклянной; прихожей, холла не было — сразу начиналась гостиная, огромная, будто на весь этаж: камин, кресла-качалки, шкуры на деревянном полу, балки, с которых свисали лампы, сделанные под старинные, со свечами; и всюду картины, яркие, загадочные,  — лес: на рассвете, в полдень, в сумерки, ночной — продолжение Моне; и книжные полки — «ого»,  — сказал Снег, оценив количество томов: «а я что говорил»,  — сказал Луций; он увидел, что дом понравился Снегу, и улыбался, а потом, когда Снег согрелся, снял с него пальто, позвал кого-то из глубины: «Рэйвен!» — и она вышла — из кухни; и Снег понял, почему Луций живет в Арклоу, а не в Лондоне или Нью-Йорке; почему он забыл про свой диплом, про вычисления, про костры амбиций; она была в белом платье, расшитом золотым и зеленым, которое мелодично шуршало,
точно в складках прятались крошечные колокольчики; в сияющие и тоже золотые, до пола, волосы были вплетены жемчужины; в руках она держала чашку: белую, фарфоровую, с порванным на куски салатом, будто обычная женщина — готовит ужин.

        — Здравствуйте, вы, наверное, Снег,  — сказала она, и Снегу показалось, будто он хотел пить весь день, и вот ему, наконец, дали воды — прозрачной, холодной, сладкой, как мед. Он понял, что открыл рот, закрыл его и покраснел.

        — Да…

        — Это Рэйвен, моя жена,  — сказал Луций.  — Сейчас мы сядем у камина, поболтаем, покурим, я трубку, вы, если хотите, мои вкусные сигареты; а потом нам дадут что-нибудь поесть; а потом сготовим глинтвейн: с корицей, апельсинами, гвоздикой, белым перцем.

        — Не «что-нибудь»,  — возразила Рэйвен,  — а чудный салат из белых грибов и цыпленка, с пармезаном и рукколой, кресс-суп из копченых томатов, блинчики с лососем, французский козий сыр с овощным конфи и соусом песто и пирог с грушей под миндальным кремом.

        — Ого,  — Снег решил вести себя вполне светски,  — я даже половины слов не знаю; вы где-то учились?

        — Нет, я просто попросила Луция накупить мне кулинарных книг; причем старых, в букинистическом магазине: там рецепты вернее — без блендеров, миксеров и домашних комбайнов. Вино, минеральную воду?
        Снег пожал плечами.

        — Вино. Белое, если можно.

        — Если любите белое, сварим альпийский глинтвейн — из белого, с яблоками,  — сказал Луций; он сел в одно из кресел-качалок, достал трубку, длинную, как во «Властелине Колец».

        — Она эльф? Или упавшая звезда?  — Снег даже не спрашивал, он уточнял.

        — Эльф,  — ответил Луций,  — а вы поразительный человек.

        — Я просто много повидал…
        Рэйвен позвала их к столу — ели Орсини на кухне — «…здесь так уютно,  — объяснил Луций,  — моя мама проводила полжизни на кухне, и я рос здесь, делал уроки, пока она готовила, рисовал, помогал ей чистить овощи»; кухня была тоже огромной — для детей с велосипедами; еда — потрясающей; «Макс бы тоже на ней женился»,  — подумал Снег, улыбнулся; потом они сварили с Луцием глинтвейн; и Луций рассказал, где встретил Рэйвен: он уже окончил университет, через несколько недель его ждала работа в Нью-Йорке, и он, пока работа ждала, пошел в поход с друзьями, лодочный; это были красивые места, совсем дикие; озера, сосны с переплетенными корнями; Луций оставил лодку и пошел гулять по лесу с фотоаппаратом — и увидел девушку: она была словно отражение солнца в воде — ослепительна; она за ним наблюдала из-за деревьев и стала убегать со смехом; Луция охватил монте-карлоский азарт — он забыл о лодке, о друзьях и забрел в такую чащобу, что подумал: вот, смерть пришла; развел костер, курил всю ночь; на рассвете она вышла из леса; села рядом — она была будто из драгоценных камней, прозрачная и сверкающая; «кто ты?»
«все равно не твоя»; эльфы давно не являлись людям; вымирали; потому что люди были повсюду; «я не смогу родить тебе детей, не смогу жить в большом городе, далеко от леса — я умру через несколько дней» — но он готов был на все; отказался от работы, вернулся в Арклоу; работал начальником отдела в городских сетях; никто не понимал, что с ним, шептались за спиной, потом простили; старый мэр предложил баллотироваться; и его избрали почти единогласно — всем Арклоу; Рэйвен видят в городе нечасто: на приеме в ратуше, в день города, и на детском Рождестве она вручает малышам подарки в костюме Снежной королевы из тысячи прозрачных тканей, таких нежных, что их не чувствует рука; расшитых крошечными сапфирами; «людям в городе удобнее считать, что моя жена чем-то больна; Эсме — что она надменна; а мне все равно… я бесконечно счастлив» «только иногда вы выглядите взрослым; а иногда как я»; Луций коснулся висков, где были седые волосы; «думаю, это магия Рэйвен; она сказала, что я могу прожить лет сто; так случалось в старые времена короля Артура,  — он улыбнулся,  — рыцари влюблялись в женщин-эльфов; эльфы
становились смертными, но жили долго, и их избранник жил наравне с ними — молодым; а умирали они в один день… знаете, как заканчиваются многие сказки: жили они долго, счастливо и умерли в один день… а все из-за нескольких реальных историй»; «Эсме была влюблена в вас?» «не знаю; наверное; считает, что я испортил ей жизнь; но я не собирался жениться на ней, даже когда еще не встретил Рэйвен; ох, не вспоминайте; она все время так смотрит на меня; и ее собака на меня рычит; чувствует запах иного, потустороннего; Эсме хорошая женщина, но она придумала себе биографию еще в юности, и теперь та разрушается, потому что все пошло не так; я тоже распланировал, но и у меня все пошло не так… но я…» «вы счастливы; я вам ужасно завидую; я обожаю сказки; буду думать о вас на ночь, когда не спится и не видно неба; меня это будет поддерживать». Луций улыбнулся; проводил его до спальни: большая квадратная кровать, застеленная полосатым пледом, полотняный балдахин, стены из бревен и балки и камин — уже пылающий; Снег лег и подумал, что это и вправду похоже на сказку — старинную, рыцарскую; где любовь побеждает все; где
люди проходят сквозь миры, чтобы найти друг друга; смотрел на отблески пламени на потолке и придумывал всякое, хорошее…
        Утром Луций отвез его в ратушу — Снег собирался опять поговорить с Эсме и посидеть в архиве; поискать, были ли в старых «Арклоу пост» упоминания о подростковых и детских смертях, нескольких за одну неделю,  — хотя бы про тех мальчика и девочку, которые покончили с собой; Эсме встретила его с радостью; номер был сдан в печать, и ей было скучно: «кофе?»

        — Расскажите мне про Анри Дамьера,  — попросил Снег.

        — Анри был талантлив; он иногда писал мне даже что-то в газету — городские новости про шахматные турниры в парке, про новые фильмы, книги, ну и интервью с учителями и школьными тренерами; очень славные тексты, складные, легкие, остроумные; даже не поверишь, что мальчику было семнадцать… Но он все-таки был не журналистом, а писателем; ему нравилось именно придумывать истории; цеплять какую-то вещь, какое-то движение, слово — и сразу же у него расцветала новелла; представляете? У него были отдельные блокноты для сюжетов. Про летающих девушек в красных платьях, про парней, превращавшихся в кошек; мне он очень нравился. Я отправила его рассказ — он есть в подшивках, «Вербное воскресенье» — такой нуарчик — на премию Кайла Маклахлана; прочитала о ней в Интернете; подумала: почему нет? И он получил ее, вот было здорово. Я подарила ему бутылку жутко дорогущего шампанского; сказала, пусть держит ее до Нобелевской; и сигариллы — он покуривал тайком от родителей. А он купил всем подарков и машину, такую винтажную, маленькую, ярко-желтую; и собрался на ней после школы в путешествие. У него была чудесная
девушка: яркая, красивая, с красными волосами; она катается на коньках; на год старше его; я все подшучивала; но у них все было так серьезно — думаю, даже секс. Он был ребенком от Бога… и мне очень жаль.
        Снег сел в архиве — несколько соседних комнат с красными лампами, красными стенами, красным паласом на полу; полки все в подшивках — аккуратно, год за годом; «Арклоу пост» насчитывала уже семьдесят девять лет; городу же исполнилось девяносто; Снег вздохнул, запустил пальцы в волосы и решил начать с последних — крутить время назад; прочитал некрологи Анри, Хелене; заметку о том, что на свалке нашли трупы Ганса и Гретель; потом прочитал рассказ Анри «Вербное воскресенье»: наемный убийца получил заказ на человека, но никак не может убить его, потому что тот везде ходит с маленьким белокурым мальчиком; «а я не убиваю детей»,  — говорит он по телефону заказчикам; потом, наконец, застает жертву без ребенка — жертва с женщиной; «Алессандро улыбнулся и открыл дверь. Почти всю спальню занимала большая белоснежная кровать, на кровати лежали мужчина — тот, который ему был нужен давно,  — и женщина, молодая, тонкая, с яркой красной помадой. Мужчина привстал на постели, вытянул смуглую руку, будто закрываясь, и упал обратно: фонтан крови брызнул из его рта. Карие глаза женщины расширились, закричать она не
успела. Рука ее с ярко-красными ногтями глухо стукнулась о белый пушистый ковер. Он сел на постель. Закрыл лицо рукой. Он очень сильно устал. Потом сквозь пальцы увидел себя. Напротив висело зеркало — огромное, во всю стену, номер для извращенцев. Он смотрел и смотрел; вдруг увидел позади себя, в темном проеме двери, мальчика. Мальчик стоял молча, его детское лицо было, как у статуи, бледным и перламутровым, волосы сияли, словно нимб, темнели сапфировой синевой глаза. Он был в голубой байковой пижаме и держал за заднюю лапу огромного белого плюшевого медведя, который лежал на полу…»; ну и дальше уже кто-то заказал Алессандро — и он теперь везде ходит с этим мальчиком, чтобы не убили; Снег улыбнулся: похоже, в этом городе обожают гангстеров; нашел еще один рассказ, «Белые цветы»,  — про юношу, который очень долго болел в раннем детстве, и все, что помнит,  — это белая комната, с белой мебелью, постелью, занавесками на окнах, белыми цветами на столике у кровати; каждый день свежие; и пока он болел, он все время смотрел на эти цветы; они его зачаровывали; абсолютной своей белизной, безоттеночностью; и
теперь он уже старый человек и понимает, что эти цветы — самое яркое его воспоминание; рассказ тронул Снега своей неопытностью и проницательностью; прочитал рецензии на первый спектакль театра «Песочные часы», прочитал репортаж с его открытия; долго смотрел на фотографию — Ним, Жюстен, Ив, Эжен и Ноэль; спектакль шел по пьесе Шварца «Тень», очень странный, авторский; дети в зале кричали от страха. Проходили часы, Эсме несколько раз заглядывала, приносила кофе, карамельный, со сливками, не жадничала, и булочки — слоеные, французские, с яблоками, персиками, грушей; Снег прочитал о пожаре театра; фото оказались действительно страшными; труппа проводила репетицию, там было что-то с дымом, туманом, и они решили, что так и надо, и погибли, угорели; спасся только сторож; а потом — двумя месяцами ранее — вдруг увидел некрологи на трех детей сразу; два мальчика и девочка — пятнадцать, четырнадцать и восемь лет; и в следующем номере — еще два: две девочки — семнадцать и пять; «черт,  — подумал Снег,  — вот оно»; и смотрел-смотрел дальше; рецензия на спектакль еще целого театра, фотография труппы… Снег
пролистнул, потом вздрогнул, вернул обратно — не может быть, совпадение: среди людей, умерших двадцать пять лет назад в пожаре, лицо Нима — точь-в-точь — черные глаза, тяжелые брови, изогнутые и надменные, как у богини Лианы на картинах классицистов, губы; Снег подумал, отпил кофе; сделал закладку; сердце будто остановилось от страха; слишком уж это невероятно; продолжил искать — старые подшивки, двадцать лет назад, двадцать пять; ему казалось, он скоро сойдет с ума от этих пыльных газет, размытых фотографий; хотя вообще он любил сидеть в архивах. Вот они, некрологи, опять — черные рамки; две сестренки заблудились в лесу, разодраны зверем; мальчик утонул в школьном бассейне; раздел «Театр»: пьеса Уильямса «Стеклянный зверинец», опять труппа, молодые, привлекательные,  — и среди них вновь это надменное лицо с черными глазами; и потом — спустя еще пятнадцать лет; и снова детские смерти: мальчик и девочка разбились на машине, девочка перерезала себе вены в ванной, оставила дневник, а ее подруга наелась маминых снотворных таблеток — влюблены были, наверное… Снег закрыл глаза, сжал виски; в комнате стало
нестерпимо холодно; он почувствовал, что замерзает, открыл глаза, с губ срывался пар, края манжет, на которые он дышал, заиндевели.

        — Снег,  — дверь архива открылась — за окном была уже почти ночь, Эсме держала в руках телефонную трубку, рот ее, накрашенный, красный, как пион, дрожал. В комнату сразу вернулась плюсовая температура. Это… это Луций. Он говорит, что… еще одна девочка пропала.
        Снег встал и взял трубку.

        — Луций?

        — Снег, здравствуйте… вы все еще в архиве?

        — Да.

        — Нашли что-нибудь?

        — Да.

        — Это Мелисса… Мелисса Свон. Белинда только что позвонила мне и сообщила, что она не вернулась домой с занятий. Мелисса первый раз после операции надела контактные линзы, отучилась в школе, пришла домой, поела, взяла краски, мелки и ушла в художественную школу. И не вернулась. У Белинды истерика.

«И ее труп навечно останется в Тайной комнате»,  — подумал Снег.

        — А вы где, Луций?

        — Дома.

        — А вы можете позвать Рэйвен? Я хочу спросить… спросить, правда ли то, о чем я думаю.
        Тишина, треск; потом Снег услышал ее хрустальный голос:

        — Снег…

        — Рэйвен, скажите мне, это Ним?
        Она молчала; в комнате опять начал застывать воздух.

        — Да,  — тихо сказала она.  — Он… вы ничего не сделаете: он — Тень… Они приносят детей в жертву, чтобы город был как в сказке. Это тоже сказка — страшная…

        — Дракон,  — прошептал Снег.

        — Он живет в горах,  — сказала Рэйвен,  — высоко; там есть маленький домик; он ждет вас.

        — Снег,  — услышал он голос Луция,  — я вас отвезу.

        — Не нужно,  — ответил Снег.  — Я сам пойду.

        — Вы погибнете. Собирается буря. А у меня есть винтовка, и я позову Жюстена; с ним можно хоть куда — хоть на вампиров…

        — Не нужно,  — сказал Снег.  — Винтовки не помогут. Вы живете в этом городе; вы часть его. А я извне… у меня есть шанс… Просто скажите, влево или вправо с дороги?

        — Влево. И наверх. Там много снега, вы в нем просто застрянете, его по пояс и выше. А потом будет ветер и лед в лицо…
        Снег надел пальто, перчатки; Эсме налила в свой тамблер горячего чая: «возьмите». А потом опять зазвонил телефон: «это Перл»; и вдруг Снег подумал: а ведь нарочно Эсме родила ребенка ровно в то время, когда дракона не было: когда он вернулся, Перл уже выросла…

        — Перл, привет…

        — Снег! Мне позвонил мистер Орсини, чтобы спросить, была ли Мелисса на занятиях… она исчезла? Она уже умерла?

        — А она была на занятиях?

        — Была. Они рисовали Нима. Он приехал ко мне в школу, у них выходной сегодня, даже репетиций нет; и всем моим группам позировал… Потом предложил довезти ее до дома, они дружат; она поцеловала меня в щечку и убежала… О боже… Это Ним?

        — Думаю, да.

        — О боже… Боже…

        — Я сейчас ухожу в горы, искать какой-то домик.

        — Да, он есть, на левом склоне… там, где всадник; видели, такой странный рисунок: деревья так выросли и расщелины складываются; смотришь — и будто всадник на коне; нечеткий, конечно, не жокей на Сухаре,  — она нервно засмеялась,  — абстрактный, как у Петрова-Водкина… Ним там на лыжах катается.

        — Я найду.

        — Там буря.

        — Я найду.

        — Снег… я влюбилась в вас с первого взгляда.

        — Спасибо, Перл.
        Он услышал, как она заплакала, положил трубку, взял у Эсме теплый тамблер и вышел в ночь. Снег закручивался в спирали — от самого неба; юноша шел и шел, сквозь ветер; нашел дорогу, нашел поворот; застрял в сугробе, набрал полные сапоги холода; начался лес; заледеневшие ветки хватали его за рукава и капюшон, ломались, хрупкие, мертвые; скоро Снег почти ослеп и ужасно устал; лег на снежный наст, плотный, как кровать; почти потерял надежду; «сейчас я буду звать маму,  — подумал он,  — и мне будет стыдно до конца своих дней»; засмеялся еле слышно; дышать было больно — таким разреженным, острым был здесь воздух; его можно было ломать, как ветки; «поднимайся,  — сказал он себе,  — ну, давай; поедешь заслуженно на теплое море, валяться на белом пляже, собирать янтарь, смотреть на корабли и красивых девушек; вставай»; и он встал и пошел; ветра здесь не было; только ночь, лютый холод и снег выше пояса; иногда такой плотный, что Снег чувствовал себя ледоколом; а потом он увидел сквозь ветви огонек; «пряничный домик,  — подумал он,  — сейчас меня посадят в печку…» Щеки у него онемели; он начал их растирать;
ресницы будто накрашены — такие твердые; из трубы домика шел дым; Снег подумал о тамблере с чаем; вряд ли он выдержал такой минус; там, наверное, как в кока-коле из «Макдоналдса», ледышки стукаются друг о друга; нашел его в кармане; он был — о чудо — теплым; Снег еле открыл; и рот ему обожгло; сердце сразу забилось. Снег вытер рот и вышел на склон; возле домика виднелась утоптанная площадка; лежали чьи-то лыжи; вязанка дров; на пороге появился Ним: в черном свитере, черных джинсах, высоких горных ботинках со шнуровкой.

        — Кто это у нас? Сам Снег Рафаэль…

        — Да.

        — Ну надо же… поразительно. Ты даже не бегаешь по утрам…

        — Где Мелисса?

        — Я уже убил ее…  — в голосе не прозвучало ни довольства, ни злобы, Ним был спокоен, будто они со Снегом друзья и сейчас поедут на склон, выбирать маршрут.  — Как тех близняшек, на свалке… иногда я делаю это руками, а не…  — он коснулся головы, черных волос.  — А тебя убью как получится.

        — Кто ты? Дракон?

        — Можно сказать и так. Это мой город; я прихожу сюда, беру детей и ухожу в горы; и живу дальше; потом, когда жизнь заканчивается, я опять прихожу; и опять беру то, что мне нужно; тех, кто мне нужен; и я буду приходить сюда всегда; тебе не победить меня; ты не Георгий…
        Снег бросился на него и налетел на стену — изо льда и ветра, словно на металлическое, зеркальное; и упал в снег, ударился головой обо что-то — о дрова; висок разломился, потекла кровь; Снег застонал и поднялся на четвереньки; воздух вокруг вдруг остановился, и замер, и начал наполняться крошечными звездочками; стало так тихо, будто Снег повис в пустоте; это оказалось так красиво; и только глаза Нима оставались черными среди сияния; точно две дыры; а потом будто поры полопались — кровь хлынула у Снега из носа, изо рта, из-под ногтей; он изогнулся в судорогах от боли, невозможной, с ума сводящей боли, льда, игл.

        — Тебе ничего не поможет,  — сказал Ним,  — голос его раздавался повсюду, отражался от гор, и деревья задрожали, а камни поползли,  — ни Перл, ни мамочка, ничья любовь…
        Сколько это длилось, Снег не понял, не помнил; боль прошла, и Снег полетел через звезды, и почувствовал, что ему хорошо, и все его тревоги и радости кто-то забрал, унес, спрятал в золотой китайский ящик с секретом; наступил покой; «я умираю»,  — понял Снег; дотронулся до сердца — оно не билось; в пальцах что-то осталось — обрывок цепочки с крестиком Макса; он был теплым, от его тела; «Макс,  — подумал Снег,  — Макс, мой старый друг, из замка на вершине горы»; Макс, который сидит в бледно-лиловой пижаме и курит ментоловую сигарету; Макс, который ест картофель фри руками и весь в масле и в соли, как ребенок; Макс, который читает монографию своего соперника по математике и злится; Макс на улице, они идут после оперы, решили пройтись, не ехать на машине, и Макс поет во все горло, раскидывает руки в стороны, как крылья, представляя, что вокруг затихает оркестр, а потом разгоняется и пинает банку из-под пепси, и она летит с грохотом, будто не маленькая банка, а танк, взрывающийся на поле боя; «Макс…» — крестик грел ему пальцы, единственный источник тепла в космосе, пульсировал и толкал его сердце из
последних сил; «Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной… Макс»; и он встал; «Макс… ибо ты со мной…» «О ком ты думаешь?  — прошептал Ним,  — о ком ты думаешь… он все равно не спасет тебя, твой Бог…»; «мой Бог не спасет, я не верю в Бога, но Макс верит, мои друг; а за спиной Макса все божье воинство…» Снег поднял из последних сил голову и увидел, как из спины Нима вылезли огромные крылья, черные, рваные; и он зарычал, взлетел и исчез; Снег увидел, сколько крови из него вытекло на снег, ему показалось, что он на поле, полном красных роз; «о нет,  — подумал Снег,  — нет; я в Темной Башне»; и потерял сознание…

        — Мистер Рафаэль, мистер Рафаэль, вы живы?  — кто-то тряс его за плечо, и этот голос — ксилофон; Снег застонал; голова разваливалась, лицо горело; Мелисса сидела рядом, в куртке, в белых пушистых варежках; у Снега были такие в детстве; шерсть от них лезла в нос, в рот; ужасно; даже соплей не вытереть.

        — Мелисса,  — он перевернулся; лицо было сплошной раной, что-то отморожено, что-то разбито.  — Ты… ты жива…

        — Да, я сидела в домике, рисовала, потом легла спать, проснулась недавно, а Нима нет нигде; я вышла, а вы… вы здесь лежите…
        Он увидел ее глаза — золотисто-карие.

        — Ты блондинка, а глаза у тебя карие…  — прошептал он разбитыми губами.  — Ты очень красивая. И я найду тебе учителя пения… если хочешь…

        — Хочу. А вы… такой страшный.
        Снег засмеялся, горло болело.

        — Обычно мне все говорят, что я красивый…

        — У вас красивые глаза, синие; вам нужно встать, иначе вы подхватите воспаление легких; в домике есть горячий чай и бульон.
        Снег сглотнул.

        — Звучит здорово.

        — И сухарики. А Ним уехал на лыжах? Скоро будет?

        — Скоро.

        — Главное, чтобы он не попал под лавину; я слышала ночью — вдалеке был обвал…  — она помогла ему встать.  — А что вы здесь делаете?

        — Искал тебя. Белинда весь город на уши подняла; вот я и пошел за тобой.

        — Но Перл ведь знала, что я с Нимом… Ним был очень зол на вас. Перл влюбилась в вас?

        — Не знаю.

        — Все знают. Белинда видела вас вместе в театре; Перл была в красивом красном платье. Вы теперь женитесь на ней?

        — Ухх, какая ты быстрая, Мелисса… погоди… нет, я не женюсь на Перл.

        — У вас уже есть девушка?

        — Нет…

        — Тогда женитесь на мне, когда я вырасту?

        — Да, я женюсь на тебе, Мелисса…
        Он нашел в домике теплую воду, в котелке в пенке, умылся; Мелисса дала ему зеркальце; лицо было фиолетовое и распухшее. Обстановка в домике оказалась очень простой: стол, табуретки, узкая кровать, полосатые половички; «ваш телефон сломался»,  — сказала Мелисса; он снял пальто, попросил найти телефон — у него так болели руки, что он не мог ими двигать; под ногтями запеклась кровь; «ну что ж, будем надеяться, нас найдут»; она налила ему чая и бульона, он чуть-чуть поел; лег на кровать и смотрел, как она раскрашивает бутылочку из-под кока-колы — их было полно в домике — в красные, черные и золотые полоски; нашли их к вечеру; Луций, Страуд, «скорая помощь», суровые охранники с лыжной базы… Снега положили на носилки; он и вправду не мог идти; притянул к себе Луция.

        — Скажите, что Ним ушел кататься на лыжах и исчез; Мелисса говорит, что ночью был обвал; пусть он там погибнет…
        Кто-то из охраны кивнул: «да, сошла лавина»; Снег увидел, что Мелисса плачет, а потом ему ввели обезболивающее; и он провалился в теплое ватное блаженство — как в ванну, полную сиреневой пены…
        Через несколько дней Снегу позвонили с работы; он разговаривал по телефону из холла гостиницы; «я боялся, что вы уже про меня забыли и что я проведу здесь остаток дней»,  — сказал он; хотя ему было хорошо: он учился стоять на лыжах, занимался с Мелиссой пением — Белинда и их отец разрешили; Белинда ходила в трауре по Ниму, как и половина города; Снег набрал книжек из библиотеки Луция — перечитал всего Фицджеральда и Капоте; а «Летний круиз» и «Последнего магната» ему читала Перл — в первые дни он даже читать не мог из-за синяков под глазами; а еще выпросил рецепт блинчиков с ежевикой и сливками у Рэйвен; понял, почему у Луция светится дом в ночи: это не лампы, это сама Рэйвен; «что там?» — спросили из Ватикана; «он живет в горах; может быть, иногда принимает обличье дракона; я здесь ничего не могу поделать; рад, что жив остался; здесь нужны Дилан и, может быть, Габриэль»; в трубке трещало и шуршало, будто кто-то ел конфеты, разворачивая фольгу; «они приедут»; Снег сделал копии из архива: фотографии Нима, все некрологи; составил отчет; купил билет на поезд, собрал вещи; и через три дня после звонка
спустился в холл уже в пальто, с сумкой. Отчет он оставил в номере, на кровати; он уже записал в свой номер Дилана. Они стояли внизу, у стойки, ждали ключи.

        — Привет.

        — Привет.
        Со стороны могло показаться, что они едва знакомы; или знакомы, но в ссоре; или знакомы, но не нравятся друг другу. Дилан был невысокий, бледный, с синими кругами под глазами — словно он все время сидит по ночам и читает, а спит днем; в общем-то, так и было; и вид очень серьезный, будто он занимается про себя чем-то бесполезным, переводит «Гамлета» на старофранцузский, но это ему очень нравится, и все шумы его раздражают, отвлекают от ритма; тело и руки у него тонкие, и черты лица тонкие; точно его не нарисовали, а лишь набросали на бумаге еле уловимыми штрихами; юный средневековый философ, Пико делла Мирандола. Он был в коротком приталенном пальто с капюшоном, но не клетчатом, а черном; в черных митенках, серых джинсах и черных сапогах. Снег улыбнулся: «Хан Соло»; серый рюкзак через плечо — Дилану много не нужно для жизни — только книги и четки. Габриэль был его полной противоположностью: высокий, длинноногий, широкоплечий, с шапкой каштановых волос, загорелый, синеглазый; он был горячий, как профессиональная итальянская кофемашина; внесли его багаж — три роскошных красных чемодана; «виолончель, 
— подумал Снег,  — меч и набор огнестрельного оружия; ну и смокинг, конечно же, от Гуччи». Дилан Томас был священником, экзорцистом; а Габриэль ван Хельсинг — убийцей вампиров и прочей нечисти, с которой нужно было именно драться; «боевик Ватикана», как он сам себя шутливо называл.

        — Круто выглядишь,  — съязвил Дилан.

        — Да уж… спасибо. Пока.

        — Пока.
        И Снег вышел, полюбовался на горы — всадника он так и не увидел, хоть ему показывали и Мелисса, и Перл, и портье; и пошел на поезд; в столицу он приехал утром, в одиннадцать; город поразил его: серыми мокрыми мостовыми, серым мокрым небом, множеством голубей и домов; и горы сразу забылись, словно и не было их никогда; так, страшная сказка; Снег побродил немного, послушал дождь; потолкался среди зонтиков; купил во французской пекарне на первом этаже их дома шикарный кекс — «Мюрат», его пекли только здесь и редко; и вот, повезло, именно сегодня; кекс был круглым, высоким, как водонапорная башня, и полон цельных кусочков горького шоколада; «вот загадка,  — любил он повторять Максу,  — почему они не тают в тесте при выпечке? не могут же кондитеры их заковыривать после»; и взял круассанов — с апельсиновым джемом. Открыл дверь; играло радио, Duran Duran, песенка «What happens tomorrow»; Снегу нравилась эта песня; Снег бросил сумку и зашел на кухню: Макс сидел там в пижаме, поджав ноги, и увлеченно печатал на ноутбуке; судя по всему, спать он сегодня еще не ложился; сигарета тлела в уголке рта; стены
были в распечатанных листах новой повести — Макс всегда так делал, чтобы все висело перед глазами: у кого какой цвет глаз, кто какую книгу читает,  — а то вечно половина деталей теряется по дороге…

        — При-ивет, Снег, а я как раз завтрак сготовил: яйца всмятку, тосты, ветчина и салат теплый крабовый.  — Снег положил крестик ему на блюдечко, на салфетку с крошками от курабье; Макс кивнул, мельком оценил его синяки, но ничего не сказал — ни язвительного, ни сочувствующего.  — Пригодился?

        — Да.

        — Хорошо. Пойдем в оперу сегодня? На «Лючию ди Ламмермур», мм? Поет Нетребко; билеты стоят как винтажный «роллс-ройс», конечно…
        Снег кивнул. Ему стало хорошо; «сейчас в ванну, лавандовая соль, наверное; потом чистые футболка и вельветовые штаны; а потом — крабовый салат и кекс с шоколадными кусочками»; так и сделал, лежал в ванне и думал: почему же они не тают…