Хроники вечной жизни. Иезуит Алекс Кейн
        Хроники вечной жизни #2
        Вампир? Нет. Призрак? Нет. Тогда как случилось, что здесь, в викторианском особняке, мой друг рассказывает о событиях, приключившихся с ним триста лет назад? В то время он, молодой венгерский дворянин, отправился в зловещий замок Чейте, чтобы спасти пропавшую там возлюбленную. И лицом к лицу столкнулся с хозяйкой замка, графиней Батори, навевавшей ужас на всю округу. Так что за тайна позволяет ему не бояться Кровавой Графини?
        Алекс Кейн
        Хроники вечной жизни. Иезуит
        ЧАСТЬ I
        БАРАТ
        КОРОЛЕВСКАЯ ВЕНГРИЯ, XVII ВЕК
        Господи, как же хочется есть!
        Ласло Молнар был страшно голоден. Когда же он ел в последний раз? Кажется, третьего дня. Да, именно. Добрый священник в тот день кинул ему пфенниг с надписью «FUR DIE ARMEN», и счастливый Ласло смог купить ржаного хлеба и плошку каши. Но разве этого хватит надолго? Еще позавчера утром он доел последние крошки, и с тех пор ему ни разу не повезло. Ох-хо-хо, что ж делать-то?
        Ослабевшие от голода ноги отказывались слушаться. Ласло добрел до стога сена на лугу и с облегчением повалился на него. Нужно немного отдохнуть, подождать, пока закончится это странное жжение в груди, а потом идти в деревню - вдруг удастся что-нибудь выпросить. Если сегодня он не поест, завтра сил подняться уже не будет. Это старик знал точно, ведь бродяжничал он не первый год.
        Когда-то у Ласло была прекрасная жена, дом, мельница, благодаря которой он и получил фамилию. Жили небогато, но вполне счастливо. А потом началась черная полоса: Каталина умерла от жуткой болезни, называемой в народе Огнем святого Антония, а сам Ласло, таская тяжелые мешки с мукой, надорвал спину. В довершение всех бед в село, где он жил, пришли турки, разрушившие и дом, и мельницу. Поначалу Ласло нашел приют в монастыре, но вскоре рассорился с настоятелем, и тот его выгнал. Старику ничего не оставалось, как стать бродягой. С тех пор он ходил от деревни к деревне, голодный, оборванный и одинокий, а единственным смыслом его существования стал поиск еды.
        Бродяга закрыл глаза, и перед его мысленным взором появилась Каталина. Она стояла у огромной беленой печи, держа ухватом дымящийся глиняный горшочек. А в нем… В кипящем масле шипело и шкворчало сочное говяжье рагу с жареным лучком и салом, политое чесночным соусом. Старик заворожено наблюдал, как капля мясного сока стекает по горячей стенке горшка…
        Он потряс головой, отгоняя видение. Сглотнул наполнившую рот слюну, с трудом поднялся и направился к видневшимся неподалеку мазанкам под серыми соломенными крышами. На краю деревни Ласло затянул печальную песню и пошел вдоль улицы. Один его вид вызывал жалость: старик был невысок и настолько худ, что оборванная куртейка болталась на нем, как на пугале, темные глаза над впавшими щеками казались огромными, а остатки давно не мытых седых волос топорщились в разные стороны.
        Увы, бедолага старался напрасно, жители лишь равнодушно отворачивались, и никто не торопился подать ему кусок хлеба. В этом не было ничего удивительного: крестьяне, разоренные постоянными набегами турок, вели полунищенское существование.
        И вдруг… Боже, какой запах! Где-то рядом продавались булки, наполняя воздух ароматом свежеиспеченного хлеба. Ласло почувствовал, как до тошноты свело желудок.
        Минутой позже он увидел булочника, здоровенного детину, стоявшего рядом с разложенными на лотке куличами, плюшками и караваями. Тот обхаживал толстую переспелую девицу лет двадцати и, казалось, не обращал на свой товар никакого внимания.
        Но Ласло прекрасно понимал - это лишь видимость. Попытаешься украсть плюшку, и булочник непременно заметит. Что же делать? Горло сдавили спазмы, казалось, еще чуть-чуть, и его начнет рвать желчью от голода. Сил противиться искушению не осталось.
        «Будь, что будет, - решил старик, - хоть немножко откусить успею, а там пусть делают со мной, что хотят».
        Ласло взволнованно вздохнул - только бы получилось! - и направился к лавке. Проходя мимо лотка и изо всех сил стараясь не смотреть на хлеб, схватил лежавшую на краю булку, впился в нее зубами и как мог быстро поковылял прочь. Но не успел сделать и десяти шагов, как за спиной раздалось:
        - Стой!
        В два прыжка детина настиг Ласло, рывком развернул к себе… На голову и плечи бедняги посыпался град тумаков. Он присел на корточки, закрываясь руками, и жалобно завыл. Похоже, это конец, такие кулаки в живых не оставят.
        Рядом послышался злобный лай, и в то же мгновение удары неожиданно прекратились. Ласло робко поднял глаза: между ним и булочником, угрожающе рыча на его обидчика, стоял облезлый пес. Но разве такого здоровяка испугает бездомная собака?!
        В самом деле, детина попытался пнуть неожиданного заступника, тот ловко отскочил, но тут же бросился на врага и цапнул его за ногу. Булочник взвыл, а пес повернулся к Ласло и неожиданно мотнул головой в сторону поля, словно призывая: «Бежим!» Старик кое-как поднялся и заковылял прочь, а пес с оглушительным лаем прыгал у него за спиной, прикрывая отступление.
        Достигнув спасительного стога, Ласло в изнеможении повалился на сено и признательно посмотрел на собаку. В душе растекалось теплое чувство благодарности. Как давно никто о нем не заботился, не заступался за него!
        Пес чинно сел в сторонке.
        Трясущаяся рука Ласло все еще сжимала вожделенную булку. Он заметил это и жадно впился в нее зубами. Проглотив первый кусок, разломил и протянул половину псу.
        - На, держи.
        Но тот отрицательно покачал головой. Старик смотрел и не верил своим глазам: где ж это видано, чтоб собака была такой умной?! Переведя дыхание, он осторожно спросил:
        - Ты все понимаешь, да?
        Пес кивнул.
        - Прямо все-все? Любое слово?
        Снова кивок.
        Ласло не мог прийти в себя от изумления. Что ж это за чудо такое? Он затих, то и дело косясь на странное животное. Довольно большая, с бурой свалявшейся шерстью, собака выглядела обычной бездомной дворнягой.
        Немного успокоившись, старик опять взглянул на разломанную булку.
        - Точно не будешь?
        Ему показалось, что пес в ответ усмехнулся. Бродяга доел булку до последней крошки и принялся ощупывать голову и плечи. Больно, конечно, но вроде все цело. Он с облегчением вздохнул.
        Солнце зашло, в воздухе запахло сыростью. Ласло соорудил в стогу нору, забрался в нее и поманил своего заступника.
        - Иди сюда. Не бойся, не обижу.
        Тот залез в стог и устроился рядом. Старик осторожно погладил его.
        - Спасибо, приятель. Если б не ты, не сносить бы мне головы. Я смотрю, и тебе несладко пришлось. Паршиво выглядишь.
        Пес кивнул с тяжелым вздохом. Потом вытянулся, прижался к старику, согревая его своим телом, и закрыл глаза.
        А Ласло не спалось. За всю жизнь не видел он ничего более странного. Что это, ведьминские проделки? Или сам дьявол вселился в эту псину? Да нет, с какой стати дьяволу спасать бродягу?
        Старик настолько изголодался и настрадался, что был рад любой помощи. А потому махнул рукой на мрачные мысли.
        «Поглядим, что будет дальше», - решил он и забылся тяжелым, беспокойным сном.
        Ему приснилась Каталина. Она принесла обед на мельницу и теперь, сидя напротив, смеющимися глазами смотрела, как он за обе щеки уплетает галушки со сметаной. Теплой ладошкой жена поправила ему упавшие на глаза волосы, а потом достала из достала из корзины полную крынку молока. Выпив разом половину, он вытер усы, перегнулся через стол и смачно поцеловал благоверную.
        Чувствуя во сне теплый бок пса, Ласло покрепче прижимался к нему, словно снова лежал на соломенном тюфяке рядом со своей Каталиной.
        Старик дал псу имя Барат, и тот не возражал. Если бы еще неделю назад кто-то сказал Ласло, что собака может возражать, он бы только рассмеялся. А теперь совершенно серьезно советовался с псом и рассказывал ему о своей горестной жизни.
        Барат стал защитником и помощником бродяги. Если рядом был лес, пес охотился и нередко приносил пойманного зайца или белку. Ласло, поначалу отнесшийся к удивительной собаке с настороженностью и даже страхом, быстро оттаял и всей душой привязался к другу. Он уже не страшился голодной смерти, потому что знал, что умница-пес в состоянии раздобыть пищу для них обоих.
        - Знаешь, Барат, - как-то раз сказал Ласло, устроившись на ночь в овраге, - есть у меня тайная мечта.
        Пес с интересом взглянул на него и вильнул хвостом.
        - Тебе, так и быть, по секрету скажу… Ты ж меня не выдашь? Хочется мне иметь домишко, пусть маленький, лишь бы свой. Что смотришь? Чай, думаешь, помешался старикан? Не понимает, что ему и собачью конуру купить не на что? Понимаю, братец. Но знал бы ты, как мне надоело бродяжничать!
        Барат замер, точно к чему-то прислушиваясь, а потом вдруг встал на задние лапы, передние сложил перед собой, поднял морду и тихо, жалобно завыл.
        - Эй, ты чего, а?
        Но пес, не обращая на старика внимания, принялся вертеться на задних лапах, по-прежнему тихонько поскуливая.
        - Погодь, ты хочешь сказать… что можешь плясать и петь на ярмарках? - наконец сообразил Ласло.
        Пес остановился и кивнул.
        - Слушай, а это дельная мысль. Ай да псина, ай да молодец! Ты немного потанцуешь, мы соберем денег, купим дудочку, и я смогу тебе играть. Не думай, я умею.
        Барат посмотрел на него и радостно гавкнул.
        Теперь они шли от города к городу, от деревни к деревне и давали на площадях незамысловатые представления.
        - Оп-оп-оп-ла-ла-ла, - полукричал-полупел Ласло, а пес плясал, выл, а потом со старой шапкой в зубах обходил зрителей. Народ дивился ученой собачке и охотно бросал в шапку монеты.
        Каждый вечер перед сном старик тщательно пересчитывал собранную мелочь и докладывал Барату, сколько они уже накопили.
        - Смотри-ка, больше десяти пфеннигов.
        - Три - целых три! - крейцера! Или нет? Ох, я считать-то почти разучился. Чего ты? Удивляешься, мол, бывший мельник-то должен уметь? Дык считал-то я на палочках. Да и времени-то сколько прошло. Ох-хохо, побродяжничаешь столько годков и как звать-то тебя забудешь.
        Ласло, как и обещал, купил дудку, и теперь вместо его сомнительных подпевок собака танцевала под веселую мелодию. Старик был счастлив: нужда и голод остались позади, и впервые за много лет у него появилась надежда и в самом деле скопить на маленький домик. Безмерная благодарность к чудо-псу заполоняла сердце, постепенно превращаясь в искреннюю любовь.
        Они миновали Мункач, Унгвар и теперь шли по дороге, вьющейся среди полей, которые окружали город Кашшу. Ласло жмурился от яркого солнца и лениво поглядывал на колосящуюся рожь. Как хорошо! Вон там, вдали, виднеются ровные ряды капусты, но бежать к ней совершенно не хочется. Он не голоден! С этой чудесной животинкой жизнь и в самом деле налаживается. И даже ставшее почти привычным жжение в груди теперь появляется реже.
        Посмотрев на носящихся в воздухе ласточек, старик спросил:
        - Слушай, Барат, а ты только по-венгерски понимаешь?
        Пес покачал головой.
        - Батюшки, еще какие-то языки знаешь? Чешский? Словацкий? Польский?
        Короткий кивок.
        - Ух ты, по-польски можешь? А еще?
        Внезапно Барат остановился и принялся водить когтистой лапой в пыли дороги. Ласло с недоумением смотрел на палочки и кружочки, появляющиеся у его ног.
        - Это что же, буквы?
        Пес снова кивнул, а старик в полном обалдении уставился на него.
        - Что, и писать умеешь?!
        - Гав!
        - Ничего себе! Господи Боже, да как же это может быть?
        Барат начал было снова выводить что-то в пыли, но Ласло безнадежно махнул рукой.
        - Не трудись, друг, читать-то я не умею.
        Они вошли в Кашшу через крепостные ворота и по узким мощеным улочкам вышли к собору святой Эльжбеты, покровительницы Венгрии. Огромный готический храм с недавно пристроенной к нему Сигизмундовой башней потряс Ласло: ему доводилось видеть немало церквей, но эта была больше и красивее всех. Каменная махина словно нависала над рыночной площадью. Подняв голову, старик с изумлением рассматривал высоченные зеленые шпили. Потом, потирая затекшую шею, покосился на Барата - тот задрал морду и тоже, казалось, любовался величественным собором.
        На площади было полно народу, в воздухе стоял неумолкающий гул, а откуда-то справа доносился сладковатый запах тушеного мяса. Хозяйки в широких платьях и фартуках толпились возле лотков, а мужчины глазели на акробатов, выступавших в центре площади.
        - Ап! - то и дело слышалось оттуда.
        Три здоровенных парня прыгали через голову и перекидывались гирями. Зрители вяло аплодировали, было заметно, что такие зрелища им не в новинку и уже приелись.
        - Куркуренты, - проворчал Ласло и направился к одинокому лоточнику, который продавал товары для живописи.
        Старик выбрал картон, две большие кисти и несколько горшочков с цветными землями.
        Маленький толстый торговец взглянул на Ласло и хитро прищурился.
        - Значит, так, это полтора пфеннига да плюс три по полпфеннига да плюс еще два, итого… эм-м… итого восемь.
        Бродяга послушно полез в суму, а пес, навострив уши, угрожающе зарычал.
        - Чего это он? - забеспокоился лоточник.
        - Что, Барат?
        - Р-р-р-р-р…
        - Давай скорее деньги, забирай это барахло и катись отсюда со своей сумасшедшей собакой!
        - Да-да, конечно, - заторопился Ласло и отсчитал восемь монет.
        Пес положил передние лапы на лоток и возмущенно гавкнул на продавца. Тот попятился и попытался нащупать что-нибудь тяжелое, но под рукой ничего не оказалось.
        - Парень, мой пес без дела глотку драть не станет! - наконец сообразил Ласло. - Видать, что-то не так.
        Барат выразительно кивнул. Старик наклонился к нему.
        - Что, товар плохой?
        Пес не шелохнулся.
        - Цена высокая?
        - Гав!
        - Он меня обсчитал?
        - Гав! Гав! - пролаял пес и дважды кивнул.
        - Ты еще у мышей в амбаре спроси, - рассмеялся продавец.
        - Барат не глупее тебя, - обиделся Ласло. - Вот сейчас кликну стражника, он проверит, стоит ли моя покупка восьми пфеннигов.
        Лоточник побледнел: за обман покупателя вполне можно угодить в тюрьму. И тогда прости-прощай вольная жизнь.
        - Подождите, подождите, - засуетился он, - может быть, я обсчитался. Давайте-ка еще разок.
        Он быстро перебрал купленный товар, бормоча что-то себе под нос, и сдавленно сказал:
        - Да-да, я ошибся, с вас пять пфеннигов.
        - То-то же, - погрозил кулаком Ласло.
        Он присел, обнял пса и поцеловал в мокрый нос.
        - Умница ты моя…
        Расплатившись, старик забрал товар и пошел прочь.
        - Эй, погоди! - крикнул вслед торговец. - Твоя собака, что, умеет считать?
        - Да иди ты, - беззлобно отмахнулся Ласло.
        Представление акробатов закончилось, и центр площади теперь был свободен. Ласло разложил на мощенной булыжником земле картонки, взял в руки кисть и, размахивая ею, принялся созывать народ:
        От лотков отвлекаемся,
        Представление начинается.
        Привел собаку я из дальней дали,
        Такого пса вы сроду не видали.
        Не только воет и лает,
        Но пишет и книги читает.
        Дай задание ему,
        И увидишь, что к чему.
        Торопись скорей, народ,
        Представление уж идет!
        С десяток зевак уже стояли вокруг разложенного картона. Ласло, обмакнув кисточку в краску, подал ее Барату. Тот взял кисть зубами и выжидательно оглядел публику.
        - Кто тут грамотный, отзовись! - завопил старик.
        - Ну, я, - откликнулся юноша в темной мантии, похожий на семинариста.
        - А ну-ка, приятель, дай задание моему псу. Пусть напишет, что ты велишь.
        - Первую монету - Богу, - подумав, предложил тот.
        Зрители лузгали семечки и недоверчиво наблюдали, как пес медленно выводит на картонке корявые буквы. Когда он закончил, Ласло повернулся к юноше:
        - Ну что, правильно?
        - Да, но… То есть… Как?!
        Толпа заволновалась, раздались возгласы удивления.
        - А что я говорил? - обрадовался старик. - Он еще и не то может. Ежели кто шибко грамотный, предложите по-польски или по-французски.
        Народ, привлеченный реакцией зрителей, потянулся от лотков к центру площади. Толстый седой господин в камзоле и шляпе с пером выкрикнул:
        - Пусть напишет «Vive le Roi!».
        Ласло растерянно глянул на друга в надежде, что тот понял задание. И в самом деле, пес деловито наклонился над картонкой и криво, но вполне разборчиво вывел нужную фразу. Господин подошел поближе, внимательно прочел ее и потребовал:
        - А теперь переведи на венгерский.
        На свободном клочке картонки Барат написал: «Да здравствует король!».
        - Не может быть! - изумленно воскликнул толстяк. - Такого просто не бывает!
        Зрители все прибывали, и вскоре старика с собакой окружала плотная толпа. Только подошедшие спрашивали, что тут творится, а те, кто видел трюки, с горячностью посвящали их в суть происходящего.
        - Кто еще желает проверить знания моего друга? - вопрошал Ласло.
        Девушка лет шестнадцати, по виду дворянка, робко произнесла:
        - Gib mir mein Herz zuruck.
        - Ну-ка, дружище, напиши это.
        Пес сконфуженно опустил голову и прикрыл лапой глаза, давая понять, что такого языка он не знает. И это произвело не меньшее впечатление на зрителей, чем правильное написание венгерских и французских фраз.
        От толпы отделился тот самый лоточник, что недавно попытался надуть Ласло, и гордо сказал:
        - Я знаю этого пса. Он еще и считать умеет!
        Послышались недоверчивые возгласы, но их перекрыл чей-то крик:
        - А ну-ка, сложи один и три.
        Барат с готовностью гавкнул четыре раза.
        - Из семи убери пять, - прозвучало с другой стороны.
        - Гав! Гав!
        В толпе зашумели, заахали, послышались возгласы: «Ну, надо же!», «Прямо как человек!», и в конце концов зрители разразились аплодисментами. Публика кричала:
        - Браво!
        - Молодец!
        - Умница!
        Пес подхватил зубами лежащую рядом шапку и пошел по кругу. Восторженные зрители, не уставая ахать, щедро сыпали монетки. Обойдя всех, Барат вернулся к разложенным картонкам и как мог поклонился.
        Так повторялось в каждом городе, в каждом селении. Пес танцевал, рисовал по просьбе публики картинки или писал фразы. Зрители не могли прийти в себя от изумления - дрессированных собак они худо-бедно видели, но чтоб псина могла написать, что ей скажут… Невероятно! Пфенниги текли рекой, и очень скоро Ласло сказал своему верному спутнику:
        - А мы неплохо зарабатываем, милый мой Барат. Годик-другой так походим, и хватит на домик. Я хотел бы поселиться где-нибудь в окрестностях Пожони, ты ж не против, если мы туда и направимся?
        Пес согласно кивнул.
        День за днем, в ясную погоду и в дождь, они двигались на запад и постоянно давали представления. На ночь останавливались на постоялых дворах, выбирая комнатку подешевле. Осенью старик купил овчинный тулуп и теперь уже не походил на бродягу. Он экономил каждый пфенниг, но не жалел для Барата самые лучшие косточки: ему хотелось хоть как-то выразить свою любовь и признательность другу. Больше того - он отвел пса к цирюльнику, который вымыл и расчесал бурую шерсть. Барат стал выглядеть намного симпатичнее.
        Каждую ночь во сне Ласло видел их будущий домик. Осталось накопить совсем немного, несколько месяцев - и мечта осуществится. Может быть, даже будущим летом… Они поселятся вдвоем с Баратом где-нибудь в предместье Пожони, представлениями будут зарабатывать на жизнь, а все остальное время Ласло посвятит саду, вырастит много цветов, овощей, зелени, а может быть, даже заведет какую-нибудь живность, чтобы у пса всегда было мясо. Вокруг дома обязательно поставит плетень, и на его кольях будут сушиться глиняные крынки. Господи, неужели все это исполнится?! Даже поверить страшно…
        К апрелю они оставили позади Попрад, Тренчин, и едва миновали Вагуйхей, когда случилось непредвиденное. Уже несколько дней пес выглядел слабым и вялым, почти не ел, а утром у него начались судороги. Встать Барат не смог. Насмерть перепуганный Ласло гладил его по голове, трогал сухой, горячий нос и приговаривал:
        - Да что ж с тобой, милый мой песик? Как тебе помочь-то, а?
        И наконец понял, что ждать больше нельзя. Справившись у трактирщика, где живет ближайший лекарь, он взял Барата на руки и потащил в деревню Дилленце.
        Идти было трудно. Пес весил не менее полуцентнера, старику такой вес был давно не под силу, к тому же давала о себе знать поврежденная когда-то спина. Снова появилось жжение в груди. Ласло шел короткой дорогой, через лес, поминутно спотыкаясь о коряги. Ветки дубов и елей били по лицу, он тяжело дышал и поминутно останавливался, чтобы перевести дух.
        Ближе к деревне стало совсем тяжко, внутри словно взорвался огненный шар, и обжигающая боль разлилась по всей груди. Напрягая последние силы, Ласло дотащился до Дилленце.
        К счастью, лекарь жил совсем близко. С трудом передвигая ноги, старик без стука ввалился в дом и бессильно опустился на скамью. Из соседней комнаты выглянул мужчина лет сорока и с удивлением воззрился на гостя.
        - Умоляю, спасите моего пса, - прохрипел Ласло.
        - Я не лечу собак, - недоуменно ответил хозяин.
        Старик встал, осторожно положил Барата на лавку, доковылял до стола и вытряхнул из сумы целую гору монет.
        - Прошу вас, милостивый господин, не откажите. Возьмите все, только спасите его.
        - Но… я даже не знаю… Право, здесь слишком много… Столько денег за какого-то пса.
        - Его зовут Барат, - из последних сил прошептал Ласло. - Он мой друг.
        Жжение в груди стало невыносимым, ноги подкосились, он упал на колени и через мгновение повалился на пол лицом вперед. Лекарь кинулся к нему, но было уже поздно - Ласло умер.

* * *
        Пес остался у лекаря, которого, как ни странно, звали Магор Ковач. Выполняя последнюю волю бродяги, врачеватель старательно пичкал Барата микстурами и настойками, капал в глаза какую-то синюю жидкость и кормил, как на убой. Первые несколько дней пес чувствовал себя препаршиво и почти все время спал. Но усилия Магора не прошли даром, и скоро пациенту стало лучше.
        Ранним апрельским утром пес открыл глаза и увидел перед собой чудное видение: рядом с ним стояла девушка лет семнадцати и смотрела на него с ласковой улыбкой. Заметив, что Барат проснулся, она протянула руку и погладила его по голове мягкой, теплой ладошкой. В глазах ее мелькнули веселые искорки, она наклонилась и участливо спросила:
        - Ну, как ты?
        Более очаровательного создания Барат не видел за всю свою жизнь. У девушки были необыкновенные золотисто-медные волосы, глаза цвета липового меда, а на милом личике отчетливо проступали веснушки. Пес вытянул шею и осторожно лизнул руку незнакомки. Девушка мягко рассмеялась.
        Раздались шаги, в комнату вошел лекарь.
        - Агнеш, сынишка лавочника занемог, я пошел к нему. Вот тут, смотри, две микстуры, дашь псу обе с небольшим перерывом. И следи, чтобы он не вставал.
        - Хорошо, - кивнула девушка. - Не беспокойтесь, я за ним пригляжу.
        Она потрепала пса по голове и принялась хозяйничать. Перелив зелья в две плошки, Агнеш поставила одну из них перед Баратом.
        - На, миленький, попей. Ну, пожалуйста.
        Тот послушно вылакал содержимое, млея от мысли, что за ним ухаживает такое очаровательное создание.
        - Вторую - чуть позже, - объявила Ангеш. - А теперь поспи, ты еще очень слаб.
        Она вышла. Пес осторожно огляделся: он лежал посреди комнаты в чем-то, похожем на деревянное корыто. У окна стоял стол, а пространство вдоль стен заполняли полки с разноцветными склянками. В открытое оконце дул теплый ветерок, под потолком жужжала одинокая муха.
        Барат смутно помнил, как старик Ласло тащил его сюда, как отдал все деньги на лечение и упал замертво. Очень жаль! Он успел привязаться к этому забавному бродяге, хотя прекрасно понимал, что их путешествие не может длиться долго. А теперь он, Барат, снова один.
        «Пора искать новую жизнь, - лениво подумал пес. - И новый дом. Может быть, поселиться в этих краях? Почему бы и нет? В конце концов, какая разница?»
        Вошла Агнеш и поставила перед ним другую плошку. Барат снова покорно все вылакал, и его неудержимо потянуло в сон.
        Выздоровление заняло две недели. За это время несколько раз приходила Агнеш, которая, как понял пес, жила в той же деревне и иногда помогала лекарю. Девушка очень нравилась Барату: она была веселой и искренней, а когда смеялась, на щеках появлялись очаровательные ямочки.
        Пес уже не лежал, он бегал по всему дому, изучил двор и успел познакомиться с несколькими соседскими кумушками. Магор Ковач уже дважды, вздыхая, говорил:
        - И что мне с тобой делать? Ты совсем здоров, куда ж тебя девать-то, а?
        Судьба Барата (да и не только его) решилась теплым майским днем 1609 года, когда в доме лекаря появился необыкновенно красивый, чуть смугловатый юноша с правильными чертами лица, темными миндалевидными глазами и длинными, до плеч, черными кудрями. Лицо его светилось добротой, а на губах то и дело появлялась мягкая улыбка. Он был одет в охотничий костюм, на плече висело ружье.
        - Сударь, - обрадовался эскулап, - счастлив видеть вас. Чем могу быть полезен?
        - Я охотился неподалеку и решил зайти, чтобы забрать снадобье для отца.
        - Да-да, конечно, вот оно, прошу.
        - Благодарю, - ответил юноша, принимая закупоренную склянку.
        В этот момент взгляд его упал на сидевшего в углу пса. Он с улыбкой подошел, погладил Барата по голове и вновь обернулся к Магору.
        - Ваш?
        - Пациент, - усмехнулся лекарь, - да вот только хозяин его помер. Теперь не знаю, что с ним делать, он уже совсем здоров. Наверное, выгнать придется…
        - Хм, мне как раз нужен собака, - задумчиво проговорил юноша.
        А по его глазам было видно, что он просто пожалел пса.
        Магор радостно предложил:
        - Так не возьмете ли его, бан Иштван?
        Тот с готовностью кивнул… и тем самым подписал себе приговор.
        АНГЛИЯ, СОМЕРСЕТ, 7 ИЮНЯ 1932
        Голос доктора Голда становился все слабее. Он откинулся на подушку и закрыл глаза. Викарий заботливо наклонился к нему:
        - Отдохните, мой друг.
        Тот кивнул.
        - Да, Джон, спасибо. Простите, я вздремну буквально четверть часика.
        Майкл заснул, а викарий откинулся в кресле и задумался, рассеянно глядя в окно. В голове звучали слова, которые Голд сказал ему вчера: «Я живу на свете более четырехсот лет. В молодости я узнал способ переносить свою душу в другое тело с помощью прикосновения и простого заклинания».
        Конечно, нелегко было поверить в это. Но доктор детально разъяснил, каким необыкновенным образом получил этот дар, поведал столько подробностей… Рассказал, как много лет назад, находясь на смертном одре, забрал жизнь и тело у собственного сына, как позже познакомился с Екатериной Медичи и выдал себя за ее родича, как из-за этого обмана попал в зависимость к коварной Диане де Пуатье, но нашел способ избавиться от нее, способ жестокий и бесчеловечный. Как прожил при французском дворе годы, полные интриг и приключений, как потом состоял на службе у короля польского Стефана Батория, а затем…
        «Даже вспоминать страшно, - подумал викарий. - Еще одно присвоенное тело, еще одна погубленная душа, на этот раз русская».
        И в новом обличье, преодолев множество препятствий, этот удивительный человек достиг того, о чем мечтал. Как странно, как необычно вилась цепочка его жизни! Он убивал недругов, но при этом скольким помог, скольких спас… А когда получил в Московии неограниченное могущество… Неужели власть действительно способна так изменить характер? Исковеркать душу того, кто еще недавно поступал, как благородный рыцарь? Ведь он опустился даже до… Бр-р, даже вспомнить страшно.
        «Да, все это чудовищно, - размышлял священник. - Впрочем, можно считать, он за все сполна расплатился, ведь, дабы избежать смерти, ему пришлось переселиться в тело собаки. Тоже, поди, несладко - в облике облезлой шавки бегать… А до этого, несмотря на все дурные поступки, он пытался освободить подданных, дать им образование, сделать их жизнь лучше. Относился к ним, словно отец к детям. Какая же противоречивая натура этот Голд!»
        Преподобный перевел взгляд на грузную фигуру, лежащую на кровати. Голд все еще спал, и священник был этому рад: ему требовалось время, чтобы привести мысли в порядок. Всю прошлую ночь он провел без сна, сопоставляя факты, обдумывая их, сравнивая со сведениями, что сохранились о тех временах. Все совпадало. И к утру он вынужден был признаться себе, что верит другу.
        Позавтракав, викарий тут же поспешил к дому Майкла Голда, чтобы послушать продолжение удивительной исповеди. В саду, как и накануне, он заметил племянницу друга, миссис Роуз Делмор, и на ходу помахал ей рукой. Спустя пять минут он в сопровождении дворецкого уже входил в спальню доктора.
        - Джон, - улыбнулся Голд. Викарию показалось, что друг подавил облегченный вздох. - Проходите, присаживайтесь. Вот это кресло - оно самое удобное.
        Большая кровать под балдахином, витой шнур от колокольчика в головах, несколько зеленых, в полоску, вольтеровских кресел, чайный столик красного дерева, картины в тяжелых бронзовых рамах… Все как вчера. Пока гость устраивался, доктор обернулся к двери, где ждал дворецкий.
        - Ничего не нужно, Уоткинс, ступайте.
        Тот с поклоном удалился, а Голд повернулся к другу.
        - Как спалось, дорогой Джон?
        Священник усмехнулся.
        - Боюсь, не очень хорошо. Ваш вчерашний рассказ просто выбил меня из колеи.
        - Понимаю. Нелегко поверить в такое. Тем не менее, друг мой, это правда. Не забывайте, ведь я на исповеди. И готов ее продолжить. На чем мы вчера остановились?
        - Вам пришлось переселиться в собаку, и вы бежали из Московии.
        - Да, верно, - кивнул Голд и ненадолго погрузился в воспоминания. - Не буду утомлять вас, Джон, подробностями моего путешествия на запад. Я бежал проселочными дорогами, питаясь помоями на задворках постоялых дворов, на ночь же укрывался в ямах или оврагах.
        - Каково это - быть собакой, Майкл?
        - Даже не знаю, как передать эти ощущения. Очень странно, когда трава так близко, а дома и деревья такие высокие, когда при попытке что-то сказать из горла вырывается лай, а твой живот и руки… то есть лапы… покрыты грязной слипшейся шерстью. Мир казался несколько иным - предметы были словно растянуты, смазаны, и видел я не только то, что происходит передо мной, но и сбоку, и даже отчасти сзади. Цвета я различал плохо: трава, деревья, солнце, бабочки виделись светло-зелеными, а розы, маки, пионы - коричневыми. Но это меня не беспокоило, гораздо больше, чем на зрение, полагался я на усилившийся слух и ставший необычайно острым нюх. Чувствовал запахи зверей и не раз выслеживал в лесу зайца или белку. А как пах я сам, лучше и не вспоминать.
        Голд замолчал, печальная усмешка исказила его лицо.
        - Помню, как противно было поначалу есть с земли, особенно отбросы в городах и деревнях. Но требовалось как-то выживать, пришлось привыкнуть и питаться на помойках, и справлять нужду по-собачьи. Голова моя по-прежнему работала четко, но со временем я стал замечать у себя все больше животных повадок. Даже после того, как я перекинулся в человека, звериный нрав еще долго оставался со мной.
        - Вы сразу… эм-м… переселились? - сдавленно спросил викарий. Ему претила сама мысль о том, что Голд сейчас расскажет, как забрал еще одно тело.
        - Чтобы остаться в Московии?! Нет, благодарю покорно, меня уже один раз там убили. Спасся я чудом и повторения не желал. Больше того, не хотелось мне становиться и поляком, поэтому я пересек с востока на запад всю Речь Посполиту. Решил, что, лишь оставив позади королевство Польское, начну присматриваться к людям в поисках жертвы. Думаю, подспудно я стремился во Францию, по которой скучал, ведь я не был на родине более тридцати лет.
        - И что же? Вам удалось попасть туда?
        - Нет, - покачал головой Голд. - Миновав Речь Посполиту, я оказался в Королевской Венгрии, было в те времена такое государство. Напомню, благодаря общению со Стефаном Баторием я неплохо знал венгерский, потому сразу понял, где нахожусь.
        - Хм… Никогда не слышал такого названия.
        - Венгрия в те времена была огромной страной, включавшей земли многих современных государств, но в результате войн оказалась разделена на несколько частей. Королевской звалась территория, находившаяся под властью Габсбургов, в противоположность Османской Венгрии, завоеванной турками. А оставшуюся относительно независимой часть величали княжеством Трансильвания.
        - То есть вы оказались на земле Священной Римской империи?
        - Да, Джон, именно так. Именно там, в маленькой деревушке неподалеку от городка Унгвар, тихим июльским вечером 1607 года мне посчастливилось встретиться с Ласло Молнаром и спасти его от разъяренного булочника.
        Голд застонал. Викарий очнулся от своих воспоминаний и обеспокоенно посмотрел на друга. Тот открыл глаза и слабо улыбнулся.
        - Еще раз прошу простить меня, дорогой Джон. Я отдохнул и готов продолжать. На чем я остановился?
        - Кажется, вас захотел взять к себе некий бан Иштван, юноша с миндалевидными глазами.
        - Да-да, верно, - кивнул доктор. - Знаете, он был на редкость красив. Но увы, я ослышался. Лекарь сказал «бан», то есть «хозяин, господин», а мне показалось - «барон». Сердце мое забилось сильнее, я внимательно взглянул на юношу - молодой, красивый и, как я когда-то, барон. К тому моменту, как он кивнул, соглашаясь взять меня с собой, я уже принял решение и с готовностью потрусил за ним.
        Мы направились через лес, и всю дорогу Иштван ласково и беспечно болтал со мной, как со старым другом. Вскоре деревья расступились, и мы вышли к небольшому сельскому поместью. К дому из темного камня были пристроены два крыла с круглыми башенками по краям, вокруг разбит парк и цветочные клумбы. В общем, выглядело все красиво и маняще. Я окончательно утвердился в своем решении и теперь лишь ждал удобного момента. И вскоре он наступил.
        Не заходя в дом, юноша присел на каменную скамью и поманил меня к себе.
        - Дай лапу, - улыбнулся он и протянул руку.
        «Пора», - решил я, положил лапу на его ладонь и мысленно произнес: «Твоя душа во мне, моя душа в тебе». Тут же появилось знакомое головокружение, глаза на мгновение застила пелена. Когда она рассеялась, мир заиграл множеством ярких красок. Это было столь непривычно, что я на мгновение зажмурился.
        В этот момент одно из окон распахнулось, оттуда выглянула служанка в белом чепце и крикнула:
        - Бан Иштван, вас просит отец.
        Вот тут-то я и понял, что ошибся, и юноша вовсе не барон. Но было поздно: в его теле я сидел на каменной скамье, а на моей ладони лежала лапа пса, которым несколько секунд назад был я сам.
        В глазах несчастного животного светилось такое недоумение, такая растерянность, что мне стало не по себе. Я вскочил и топнул ногой, пытаясь отогнать пса, но тот сидел, как приклеенный. Пришлось легонько ткнуть его сапогом в бок, он взвизгнул и отскочил. А я повернулся и пошел к дому, пытаясь представить себе чувства юноши, который еще минуту назад был человеком, а теперь оказался жалкой собачонкой и смотрел со стороны, как кто-то в его облике заходит в его же дом.
        Дверь была приоткрыта, и через несколько мгновений я шагнул через порог в новую жизнь, сопровождаемый тоскливым собачьим воем.
        ЧАСТЬ II
        ИШТВАН
        КОРОЛЕВСКАЯ ВЕНГРИЯ, XVII ВЕК
        Стены холла, увенчанного сводчатым потолком, были увешаны алебардами, мушкетами и чучелами животных. Со всех сторон на Иштвана мертвыми глазами смотрели головы кабанов, лис и волков. Он поежился и в этот момент на лестнице, ведущей на второй этаж, заметил ту самую служанку, которую видел в окно. Девушка улыбнулась и махнула рукой в сторону правого крыла дома:
        - Бан Томаш ждет вас в библиотеке.
        - Спасибо, - кивнул Иштван.
        «Значит, моего нового отца зовут Томаш».
        Первая же дверь вела в библиотеку, и новоиспеченный юноша решительно шагнул внутрь. Здесь располагались несколько открытых книжных шкафов, большой, наподобие обеденного, дубовый стол и с полдюжины курульных кресел. В одном из них сидел бледный худощавый мужчина лет пятидесяти с тронутыми сединой усами и бородкой клинышком.
        - А, Пишта, - улыбнулся он, и его лицо озарились радостью. - Заходите же, садитесь.
        Юноша расположился рядом с Томашем, передал ему снадобье и выжидающе взглянул на него.
        - Спасибо. Вот что я хотел сказать вам, мой друг, - начал тот и на мгновение замялся, - дело в том, что приезжает дядя Золтан.
        Естественно, Иштван понятия не имел, о ком идет речь, поэтому, слегка нахмурившись, продолжал смотреть на отца.
        - Знаю, знаю, - махнул рукой Томаш, по-своему истолковав этот взгляд, - он не слишком вам приятен, но что же делать? Он брат вашей матушки, и, будь она жива, не одобрила б, что мы его не жалуем. Кроме того, Нади еще никому в гостеприимстве не отказывали, вы это знаете не хуже меня.
        «Значит, меня зовут Иштван Надь. То же самое, что и «Легран» по-французски… Что это, совпадение? Судьба? Похоже, фамилия преследует меня».
        - Конечно, отец.
        Он с удовольствием отметил, что слова дались ему легко, несмотря на трехлетнее пребывание в собачьем теле.
        - Ну, вот и прекрасно. Постарайтесь быть к нему терпимы, мой дорогой. Конечно, дядя Золтан иногда бывает… эм-м… грубоват, но я заранее прошу вашего снисхождения.
        Иштван с легкой улыбкой склонил голову. Он от души радовался решению поселиться здесь, ему положительно нравился этот бледный господин.
        - Как вы помните, Вихрь повредил ногу, а других лошадей для дяди Золтана у нас нет. Завтра рано утром управляющий едет в Пожонь, дабы закупить все необходимое. Прошу вас, мой милый сын, отправляйтесь с герром Майером и выберите для дядюшки хорошую кобылку.
        - Как прикажете.
        Боясь выдать себя нехарактерной интонацией или акцентом, Иштван старался говорить поменьше.
        - Спасибо, дорогой. А сейчас, может быть, вам подняться к себе и отдохнуть? Полагаю, вы устали после охоты? Марта разбудит вас к ужину.
        - Не стоит, отец. Позвольте мне отдохнуть до утра, я что-то неважно себя чувствую.
        - Как вам угодно, Пишта.
        Иштван твердым шагом вышел из библиотеки, на ходу пытаясь сообразить, где находится «его» комната. «Старик сказал «поднимайтесь», значит, мне на второй этаж», - решил он и взбежал по каменной лестнице.
        Оказавшись в коридоре, он огляделся: несколько дверей, одна из них открыта. Иштван направился к ней и столкнулся все с той же служанкой. Девушка посторонилась, пропуская хозяина, поправила выбившуюся из-под чепца темную прядь и с улыбкой сообщила:
        - Я как раз закончила у вас прибираться.
        Она аккуратно закрыла за собой дверь, и Иштван остался один. Он с любопытством огляделся. Комната была довольно просторной, уютно обставленной: кровать, неширокая, но на вид мягкая, каменный резной камин, небольшой стол, несколько кресел, бронзовые подсвечники. На стенах - гобелены со сценами охоты и старинные гербы.
        Внимательно все осмотрев, Иштван снял сапоги и блаженно растянулся на постели. Господи, как хорошо снова стать человеком, жить в прекрасном доме, спать на кровати, а не бегать по помойкам, не плясать на площадях! Взгляд упал на потертый герб, висящий напротив кровати. «Похож на герб Медичи… Боже, сколько же лет прошло? Екатерина давно мертва, нет в живых ни короля Карла, ни Генриха, ни Стефана Батория. Умерла моя Женевьева, все мои любовницы и дети. А я жив! И не в теле паршивой собаки, а в образе молодого, полного сил юнца».
        Иштвана вдруг охватила бурная радость. Конечно, тяжело терять близких, но это все в прошлом, зато сам он будет жить вечно! Узнает, как станет развиваться человечество, какие открытия совершат ученые, как изменятся нравы, быт, оружие, мода. Да никакому королю такое счастье не снилось! А положение… Он приобретет его, нужно лишь время. Мир велик, и он сможет поехать, куда захочет.
        «Я снова в Европе, далеко от опасной Московии… Да, власть потеряна, но тут я в безопасности, и никакие Шуйские не строят коварных планов, чтобы меня погубить! Поживу здесь, отдохну, а там видно будет».
        На рассвете он вскочил, выспавшийся и бодрый. На стуле, аккуратно сложенные, лежали чистые шоссы, рубаха и бордовый, с вышивкой, кафтан. Иштван некоторое время с удивлением разглядывал его.
        «Ого, а мода-то изменилась!»
        Одеваясь, он взглянул в окно и с ужасом увидел сидящего на скамье перед домом отца, а рядом с ним - злосчастного пса. Барат ластился, подсовывал под руку Томаша голову и жалобно повизгивал.
        «Ну, уж нет, - с внезапной злостью подумал Иштван, - ничего у тебя не получится. Ему ни в жизнь не догадаться».
        Он быстро прочел молитву и, вспомнив, что скоро предстоит поездка в Пожонь, поспешно спустился вниз.
        Томаш как раз входил в дом.
        - Пишта, - улыбнулся он и внимательно взглянул на сына, - как вы себя чувствуете?
        - Все в порядке, отец, я прекрасно выспался и готов отправиться в путь.
        - Ну-ну, не так скоро, друг мой, - рассмеялся тот, - сначала неплохо бы подкрепиться.
        Они прошли в небольшую столовую, где их уже ждал завтрак. Иштвану казалось, что ни разу за сто лет он не был так голоден, как сейчас. Он жадно накинулся на оленину, не замечая удивленного взгляда отца.
        Получасом позже Иштван в сопровождении управляющего, невысокого худого человечка с узким лицом и непропорционально большим носом, уже подходил к двухместной коляске, на козлах которой сидел здоровенный детина.
        Герр Майер был немцем и по-венгерски говорил с заметным акцентом.
        - Пожалайте, герр Надь, - прогнусавил он, указав на экипаж, и первым устроился на обитом сукном сидении.
        Иштван подошел к коляске, и в этот момент из кустов с оглушительным лаем выскочила собака и яростно вцепилась ему в ногу. Мощные челюсти без труда прокусили мягкую кожу сапога и вонзились в плоть. Иштван заорал от боли, а кучер, не растерявшись, одним махом спрыгнул на землю, подобрал толстую палку и принялся лупить ею пса. Тот взвыл, бросил свою жертву и опрометью кинулся в кусты.
        - Боже, мой мальчик! - Томаш уже спешил к ним, протягивая руки. - Януш, голубчик, помоги мне.
        Вместе с кучером они подняли Иштвана и, оставляя на дорожке кровавый след, осторожно перенесли в дом. Герр Майер тут же был послан за лекарем. Приподнявшись на кровати, юноша мельком осмотрел рану: похоже, ничего страшного. Он не сомневался в этом, ведь когда-то в паре с Нострадамусом ему довелось лечить сотни больных.
        Вскоре пришел взволнованный Магор Ковач, осмотрел ногу и расплылся в довольной улыбке.
        - Не волнуйтесь, бан Иштван, все будет в порядке. Сейчас я промою рану, наложу повязку с лечебной мазью, и через неделю все заживет. Вам повезло - укуси эта зверюга немного ниже, и хромота могла бы остаться на всю жизнь.
        Эскулап и не подозревал, что речь идет о той самой собаке, которой он совсем недавно спас жизнь.
        - Ну что, мой мальчик, вам лучше? - спросил Томаш после ухода лекаря.
        - Да, отец, боль уже гораздо слабее.
        - Прекрасно. - Отец помолчал и задумчиво добавил: - Я все думаю о собаке, что вас укусила. Странно это…
        - Не понимаю.
        - Я видел ее перед завтраком, она подходила ко мне, ластилась. А глаза такие умные… С чего ей вздумалось на вас нападать, Пишта? И откуда она вообще взялась?
        - Откуда ж мне знать, отец? - не подумав, поспешил с ответом Иштван.
        - Да-да, конечно, - вздохнул Томаш. - Но все-таки это очень странно.
        Пришлось Томашу самому ехать в Пожонь. Ему не хотелось покидать сына, но Марта и другие слуги уверили, что будут тщательно ухаживать за хозяином, лекарь обещал навещать больного каждый день, и успокоенный отец решился. Нельзя же, в самом деле, доверить герру Майеру столь важное дело, как покупка кобылы!
        Иштван, оставшись один, потихоньку осваивался в доме. Радужное настроение сменилось угрюмостью: он прекрасно понимал, что пес покусал его неспроста. Юноша осознавал свою вину: он отнял привычную жизнь и тело у того, кто еще вчера был человеком. А теперь этот несчастный парнишка на всю жизнь останется собакой - он же не знает спасительного заклинания.
        И в то же время в душе росла злость, продиктованная стыдом. Барат напоминал ему о совершенной подлости, почти убийстве, и с каждым днем это все больше раздражало Иштвана.
        По ночам юноша слышал разрывающий душу вой за окном. «Ясно, что эта псина не оставит меня в покое. Прячется где-то, поджидает… Ладно, мы еще посмотрим!»
        К тому времени, как Томаш вернулся, Иштван уже почти не хромал. Он изучил в доме каждый уголок и теперь чувствовал себя здесь хозяином. А выходя на улицу, прихватывал толстую палку, помня, что за любым кустом может поджидать тот самый пес, у которого он отнял привычную жизнь.
        По мере знакомства с поместьем Иштван все больше вникал в хозяйственные дела. Вспомнив опыт развития феода, приобретенный им в Романьяке и Орше, он приказал построить несколько мельниц, сыроварен и лесопилок, расширить посевы ржи, пшеницы, овса. Учитывая любовь венгров к приправам, приобрел семена гвоздики, имбиря, мускатного ореха и недавно завезенной из Нового Света паприки. Они договорились с отцом, что закупят несколько десятков коров для раздачи крестьянам, дабы те снабжали сыроварни молоком.
        Иштван старался не выдать знаний, приобретенных за минувшие десятилетия, контролировал каждое слово, но это не помогало. Томаш с удивлением наблюдал за тем, кого считал сыном. Странно, раньше тот совсем не проявлял интереса к хозяйству, а теперь распоряжается всем столь умело, словно занимался этим многие годы.
        «Растет мой мальчик», - с улыбкой думал отец.

* * *
        - Ха, родственнички, здорово!
        В библиотеку, где мирно беседовали сын с отцом, ввалился невысокий тучный господин лет сорока, с мясистым красным лицом и обвисшими усами. Под мятым, давно не чищенным камзолом виднелся шелковый жилет, с трудом сходившийся на животе.
        Гость хлопнул по плечу Томаша, потом обнял Иштвана и пробасил:
        - Все еще злишься на меня за прошлый раз?
        - Здравствуйте, любезный брат, - поклонился Надь-старший.
        - А вы, Томаш, по-прежнему не можете обойтись без церемоний, - захохотал гость.
        Золтан Вереш, человек грубый и жестокий, к тому же пьяница, считался в семье паршивой овцой. За свою жизнь он доставил близким немало хлопот, а последний случай - Золтан ранил из аркебузы соседа-дворянина - и вовсе сделал его парией. Родители стыдились сына, а вот сестра Эльза жалела и, выйдя замуж за Томаша Надя, часто приглашала брата погостить. Он приезжал регулярно, раз в год-два, даже после смерти сестры, и его наезды требовали от хозяев немалого терпения.
        - Ну, так что, злишься, спрашиваю? - прогремел Золтан и стукнул Иштвана по спине.
        - О чем вы, дорогой брат? - вступился отец. - Пишта добрый мальчик, и, я полагаю, вы не дадите ему повода сердиться.
        - Думаете? - гость насмешливо улыбнулся. - Ну-ну, посмотрим.
        На следующий день Томаш устраивал прием в честь приезда шурина. Нескольких слуг, живших в доме, не хватило, и хозяин позвал с десяток женщин из окрестных деревень.
        Иштван с нетерпением ждал вечера. Ему не терпелось возобновить привычную светскую жизнь, познакомиться с соседями, ездить к ним в гости. Как приятно снова окунуться в почти забытые переживания! Пока шла подготовка к обеду, он болтался по комнатам и всем мешал. Проходя мимо кухни, юноша задел служанку с подносом в руках. Она вскрикнула от неожиданности, покачнулась, пустые серебряные кубки, стоявшие на подносе, покатились по полу. Заметив растерянность хозяина, девушка прыснула.
        - ????
        - Ах, как вы неловки, бан Иштван.
        Юноша с удивлением и огромной радостью узнал Агнеш, ту самую девушку, которая поила его микстурами в доме лекаря. Он взглянул на ее смеющееся лицо, на ямочки на щеках и почувствовал, что на душе стало тепло и спокойно, как в детстве. Было приятно видеть эти веселые медовые глаза, пухлые губки и золотисто-медные кудри под белым чепцом. Несколько мгновений Иштван смотрел на девушку, а потом расхохотался вместе с ней.
        Она присела и быстро собрала кубки, лукаво поглядывая на него снизу вверх. По всему было видно, что ее так и разбирает сказать что-нибудь забавное и дерзкое.
        - Как тебя зовут? - быстро спросил Иштван. Он прекрасно помнил ее имя, но хотел услышать его из этих милых уст.
        Девица фыркнула и надула губы в притворной обиде.
        - Да неужто не помните, бан Иштван? Агнеш.
        - Агнеш, - повторил юноша, словно прислушиваясь к звучанию имени, - Агнешка…
        - Обычно называют Агица или Аги. А так никто не зовет.
        - Это по-польски.
        - Красиво, - задумчиво произнесла она, - очень красиво.
        Но долго оставаться серьезной Агнеш была не в состоянии, через секунду на ее щеках снова появились очаровательные ямочки.
        Иштван решительно забрал поднос из ее рук.
        - Куда нести?
        На мгновение она растерялась, а потом важно ответила:
        - В залу, пожалуйста.
        И тут же прыснула в кулачок и метнулась в кухню.
        В парадной зале собралось человек тридцать - окрестные дворяне с женами и детьми. Общество оказалось весьма пестрым: кто-то был одет по-венгерски, в широкие штаны, яркие безрукавки и косматые шапки с пером, кто-то - по-польски, в жупаны и контуши, а кто-то - на французский манер, в пурпуэны и о-де-шосс. Иштван с удивлением узнавал парижскую моду тридцатилетней давности.
        В противоположной от двери стороне залы был сооружен крытый сукном деревянный помост, на котором расположились музыканты с флейтами и лютнями. Свет от укрепленных по стенам факелов плясал на балках потолка. Большую часть комнаты занимали столы под алым бархатом, заставленные серебряной посудой, канделябрами и кувшинами с вином. Каменные стены и пол, облицованный шлифованными гранитными плитами, предохраняли от летней жары. Залу наполняли ароматы жареной оленины и пряностей.
        Проходя мимо, Томаш шепнул сыну:
        - Приглядись к Шандорам, их дочь Мария чудо как хороша.
        За столом Иштван сидел рядом с хрупкой белокожей брюнеткой с большими черными глазами, о которой говорил отец, и лениво слушал разговоры гостей.
        - Я слышал, турки на три года освободили Трансильванию от выплаты дани…
        - Да, ваша милость, самое время продавать туда нашу рожь…
        - Говорят, князь Баторий готовит поход на Валахию…
        - Не понимаю, зачем король Матьяш делает такие уступки протестантам. Эдак они скоро и нас задавят…
        По улыбке прекрасной Марии и ее раскрасневшемуся лицу было заметно, что Иштван ей понравился. Но ни она, ни какая-либо другая девица не приглянулись ему. Стараясь скрыть скуку, юноша любезно улыбался, а сам думал о хохотушке Агнеш. Какими неживыми, ненастоящими казались эти церемонные господа по сравнению с непосредственной служанкой! Лишь рокочущий бас полупьяного Золтана придавал какое-то разнообразие чинной беседе за столом.
        Конечно, стоило присмотреться к Марии или любой другой гостье, но Иштван знал: он тут ненадолго. «Нет смысла устраивать свою судьбу, коли я хочу лишь передохнуть здесь, а потом уехать. В Венгрии ничто меня не держит».
        Несколько раньше, отнеся в залу кубки, Иштван вернулся в кухню, но Агнешку не нашел. Девицы, работавшие там, с трудом сдерживали смех и бросали на него лукавые взгляды. Он попытался было поискать ее по дому, но тут его перехватил отец. Пришлось вместе с ним и дядюшкой встречать прибывающих гостей. И вот уже почти час сидел он за столом, многочисленные служанки сновали туда-сюда, принося новые блюда и унося грязную посуду, но Агнешка так и не появилась.
        Удивляясь сам себе, юноша вспоминал, как ждал этого приема, как хотел познакомиться с соседями и их прекрасными дочерьми. Неужели мимолетная встреча со служанкой способна так все изменить?
        Наконец Иштван увидел ее: она несла серебряное блюдо с запеченным фазаном. Нарочитая серьезность, которую она старалась сохранять на лице, показалась ему уморительной.
        Агнеш водрузила блюдо на стол, явно стараясь не смотреть в сторону Иштвана. Живя на свете более ста лет, он прекрасно понимал, что это значит: молодой хозяин понравился служанке-хохотушке.
        Юноша почувствовал, как в душе разливается тепло. Скука мигом исчезла, он повеселел и с большой учтивостью принялся ухаживать за соседками по столу.
        После обеда столы убрали, и ровно в восемь начались танцы. К немалому удивлению Иштвана, музыканты заиграли полонез, объявив его как «Ходзониц». Юноша сделал пару кругов с Марией Шандор и еще несколько - с другими соседками. Отблески свечей плясали на серебре посуды, шелковые платья шуршали, щеки дам раскраснелись. Мария ласково улыбалась Иштвану, но тот этого не замечал и взглядом все время искал Агнешку. Однако слуги уже покинули залу, лишь время от времени дворецкий Жигмонд разносил желающим кубки с вином.
        Утомившись танцами, Иштван вышел из залы и направился в сторону кухни. На этот раз ему повезло: в холле, куда вынесли столы, Агнеш собирала грязную посуду. Она заметила Иштвана, и веселые искорки заблестели в ее глазах.
        - Вам что-нибудь надобно?
        - Мне надобно погулять с тобой после приема, - решительно заявил он.
        - Да что вы, хозяин, нам же еще потом приборку делать, к ночи только домой тронемся.
        - Может, завтра?
        - Так я по хозяйству днями занята да у лекаря, - вздохнула она и лукаво улыбнулась. - Разве только вечером…
        - Прекрасно! - обрадовался юноша. - Где мне тебя ждать?
        - Я живу в деревушке Дилленце. Неподалеку, на окраине Чейтского леса, есть озеро, а рядом полянка, туда на закате и прибегу.
        Обрадованный Иштван поклонился служанке, словно принцессе.
        На следующий день, едва минуло шесть, Иштван начал собираться в дорогу. И только сейчас вспомнил о собаке. Что ж, придется ехать верхом и прихватить с собой хлыст.
        На поляну у озера он прибыл часа за два до заката. Чейтским оказался тот самый лес, через который настоящий Иштван и собака шли совсем недавно из Дилленце в поместье. А сейчас той же дорогой верхом ехал вор, укравший чужое тело.
        Он быстро добрался до озера, пес ему не встретился, и Иштван пребывал в прекрасном расположении духа. Время шло, нетерпение его возрастало. Но когда солнце скрылось за кромкой леса, он всерьез обеспокоился и принялся мерить поляну шагами. Неужели девушка обманула его? Мог ли он ошибиться и неверно оценить впечатление, которое произвел?
        Сумерки уже начали сгущаться, когда он увидел Агнеш, она спускалась с холма, отделяющего лес от деревни. Юноша выскочил ей навстречу.
        - Агнешка! Наконец-то!
        - Ох, бан Иштван, простите. Я совсем ненадолго.
        Против обыкновения, она не улыбалась, на лице лежала тревога.
        - Что-то случилось?
        - Видите ли… - она замялась, - ваш дядюшка… он был недавно в Дилленце. Сосед наш, старик Янош, видать, чем-то его нынче прогневил, и бан Золтан отстегал его кнутом. Вот мы с лекарем промывали раны да накладывали лечебные повязки. Боимся, как бы не помер…
        - Кто, дядя?
        - Да нет, Янош.
        - О, Господи, только этого не хватало!
        Иштван взял ее за руку, и некоторое время они стояли молча. Потом девушка встрепенулась, осторожно высвободила руку и проговорила:
        - Вы уж простите меня, хозяин, но надобно мне идти. У отца нрав уж больно крут, увидит, что меня затемно нет - все волосья повыдергает.
        - Да-да, конечно, - растерянно пробормотал Иштван.
        Он опомнился, когда девушка отошла уже шагов на тридцать.
        - Агнешка, стой! Когда же мы увидимся?
        - Ох, кабы знать… Может, на Святого Стефана? Днем мы пойдем к мессе, а в вечеру прибегу.
        Она вдруг хихикнула и вскоре растворилась в сгустившихся сумерках.
        Когда Иштван вернулся домой, Золтан уже спал. Возмущенный юноша рассказал отцу о нападении на старика. Томаш горестно покачал головой.
        - Господи, Пишта, начинается то же самое, что и в прошлом году. Чувствую, добром это не кончится.
        - Не знаю, отец. Мы же не можем его прогнать?
        - Ну что вы, нет, конечно, он брат вашей матери… - Он помолчал и задумчиво добавил: - Сегодня я снова видел ту собаку, что вас укусила. Такое милое, доброе создание… А смотрит так, словно хочет что-то сказать.
        Иштван почувствовал себя неуютно.
        - Отец, во имя Создателя, осторожнее, вдруг она и на вас кинется.
        - Да непохоже. Послушайте, Пишта, вы говорили, что вам нужна собака. Может, нам попробовать ее приручить?
        «Только этого не хватало!»
        - А если она снова набросится на меня? Отец, это животное непредсказуемо.
        - Да, мой мальчик, пожалуй, вы правы. Надо подумать…

* * *
        Покою в доме пришел конец. Золтан требовал к завтраку вина и целый день ходил с ружьем по окрестностям, пугая деревенских ребятишек. Не раз он буянил и в доме, кричал и замахивался на слуг.
        Томаш попробовал со свойственной ему деликатностью образумить шурина.
        - Любезный брат, зачем вам аркебуза? Еще пристрелите кого-нибудь по ошибке. Право, мой друг, оставьте ее дома.
        - Я что, по-вашему, похож на идиота? - прогремел в ответ Золтан. - Или я не имею права в гостях у родичей даже на охоту сходить?
        - Конечно-конечно. Но все-таки…
        - Оставьте, Томаш, не выводите меня из себя. Я и так весь на нервах.
        Иштван, слышавший разговор из коридора, шагнул в комнату и желчно спросил:
        - Что же вас так взволновало, дядюшка?
        Томаш бросил на сына удивленный взгляд, а Золтан повернулся и нервно хихикнул.
        - А то вы не знаете. Каждую ночь какой-то жуткий вой раздается то ли с поляны, то ли из леса…
        - Да-да, - кивнул Томаш, - я тоже не раз его слышал.
        - А теперь еще и привидение в парке завелось.
        Отец и сын удивленно переглянулись.
        - О чем вы, любезный брат?
        - Мелькает что-то белое среди деревьев в лунном свете. И воет. Небось, по мою душу. Ну да меня этим не испугаешь.
        Он расхохотался, но в глазах его плескался страх.
        - Может, вам показалось, дядя?
        - Вы считаете меня сумасшедшим? Говорю же, я его ясно видел. И хватит об этом!
        Золтан резко развернулся и вышел из комнаты, а Иштван с отцом остались недоуменно смотреть ему вслед.
        В день Святого Стефана Томаш с сыном полдня провели на мессе. Ни по дороге в собор, ни на обратном пути пес им не встретился, и Иштван вздохнул свободнее. Возможно, бедолага наконец смирился со своей участью и оставил их в покое?
        К вечеру юноша уже ждал Агнеш на той же поляне. На этот раз она не опоздала, и он с тихим восторгом наблюдал, как девушка спускается по холму. И сам себе удивлялся: казалось бы, в его возрасте смешно млеть, как мальчишка. Впрочем, он не раз замечал, что юное тело не только придает его характеру новые черты, но и добавляет энергичности, бесшабашности, дарит соки молодости. «Видно, так всегда и будет».
        - Агнешка!
        - Доброго вечерочка, бан Иштван.
        - Милая моя, - возразил он, - мне кажется, мы с тобой уже подружились. Так почему ж ты не зовешь меня просто по имени?
        - Ой, что вы, как можно, - зарделась она и вдруг рассмеялась. - Какой же вы забавный, бан… то есть Иштван.
        - Ты скучала по мне, Агнешка?
        - Да что ж… ну… не знаю…
        - А я-то как соскучился, красавица моя. Кажется, в жизни так ни с кем не ждал встречи.
        Но девушка вдруг перебила его романтический настрой.
        - Если мы друзья, бан… Иштван то бишь… может, соблаговолите нам помочь?
        - Конечно, милая, - обрадовался он, - только скажи, чего бы тебе хотелось.
        Агнеш помялась и, потупившись, прошептала:
        - Больно уж дядюшка у вас сердитый, бан Иштван. И все в нашу деревню ходит, ей-Богу, каждый день. Бранится, кричит, а то и из ружья стрельнет. Вы бы поговорили с ним, а?
        Иштван задумался. Что он может поделать с Золтаном? Как приструнить? Не убивать же его, в самом деле! Но и отказать Агнешке в первой же просьбе никак нельзя.
        - Я попробую.
        Она обрадовалась, на ее щеках снова появились очаровательные ямочки, и довольный Иштван заговорил о своих чувствах. Он никогда не был ловеласом, но за свою долгую жизнь приобрел немалый опыт общения с женщинами, и ему ничего не стоило очаровать неопытную деревенскую девушку. Никаких ухищрений юноше применять не пришлось, Агнешка полностью доверилась ему. Она смущалась, но слушала признания благосклонно. Иштван искренне этому радовался, но где-то внутри разум столетнего старика насмехался над пылкостью молодого сердца.
        Часом позже они простились, условившись встретиться через два дня. Иштван отправился домой, размышляя, как отвадить дядюшку от Дилленце.
        Золтан сидел в библиотеке, положив ноги в высоких охотничьих сапогах на спинку соседнего кресла. Под ними на сиденье валялись комочки земли и грязи. Иштван поморщился.
        - О, племянничек, - радостно прогудел полупьяный Золтан.
        В руке он держал крохотную блестящую коробочку, из которой пальцами достал темный порошок и, засунув его в ноздрю, шумно вдохнул. Секунду или две было тихо, потом лицо дядюшки исказилось.
        - Ап-хы! - шумно чихнул он.
        Юноша внимательно смотрел на него. Ну конечно, нюхательный табак! Он слышал о нем еще в Польше, да и Екатерина Медичи писала, что увлеклась этим порошком. Но видел его Иштван впервые.
        «Значит, табак уже и в Венгрии нюхают, - мысленно усмехнулся он. - То ли все вокруг быстро меняется, то ли я очень долго живу».
        Он решительно шагнул к Золтану.
        - Я хочу поговорить с вами, дядя.
        - А?
        - Мне не нравится, что со времени вашего приезда все в доме вверх дном. Вы пьете, буяните, оскорбляете наших слуг, пугаете крестьян в деревне. Настоятельно прошу вас прекратить все это, либо мы будем вынуждены отказать вам от дома.
        - Хе, - усмехнулся Золтан, но было заметно, что слова произвели на него впечатление. Лицо его вдруг скуксилось, и он заныл: - Ты думаешь, я просто так пью? Да это ж только чтоб призраков не видеть.
        Брови Иштвана поползли вверх.
        - Дядя, вам уже невесть что мерещится.
        - Не веришь? - в голосе Золтана появилась злость. - По-твоему, я их придумал? Все эти привидения, что по вашему саду бродят и воют? И плавающие огни тоже?
        Иштван почувствовал, что теряет терпение. С трудом сдерживаясь, он отрезал:
        - Я вас предупредил!
        И вышел, громко хлопнув дверью.
        Среди ночи Иштвана разбудил стук в дверь. Вернее, даже не стук, а настоящий грохот. Он с трудом разлепил глаза, потряс взлохмаченной головой и поплелся открывать. На пороге стоял Золтан со свечой в руке. Свет отражался в его горящих глазах.
        - Не верил мне, племянничек? Пошли, сам убедишься! - рявкнул он и потащил Иштвана за собой.
        По старым каменным ступеням они поднялись в башню правого крыла, где находилась спальня дяди. Золтан потушил свечку и шепотом приказал:
        - Встань вот здесь, сбоку от окна. Смотри, чтоб тебя не было видно.
        Юноша с недоумением подошел к окну и осторожно выглянул.
        - Ну что, видишь? Видишь?
        Светила полная луна, и в саду среди деревьев Иштван отчетливо различил фигуру в белом, медленно плывущую от дома. Откуда-то слева раздался протяжный вой, и тут же, словно в ответ, послышался другой, с противоположной стороны.
        - Слышал? - почти закричал Золтан.
        Озадаченный Иштван кивнул.
        Где-то вдалеке, в гуще Чейтского леса, мелькнул огонек, потом еще один, и еще…
        - Ты видел? - завопил Золтан, брызгая слюной. - Там ведьминский шабаш, они за мной пришли, за мной.
        Иштван с трудом сглотнул и спросил:
        - Кто «они»?
        - Нечистая сила, кто ж еще. Хотят мою душу сцапать.
        Юноша кивнул. Он нисколько не усомнился в словах дяди, поскольку, как и все, верил в существование потусторонних сил.
        «А вдруг они пришли не за дядей, а за мной? - вдруг подумалось Иштвану. - Вдруг по мою душу? Быть может, чаша терпения Господа переполнилась моими грехами?»
        Он испуганно поежился, растерянно глядя в окно.
        - И что мне делать? - требовательно спросил Золтан.
        - С кем? А… Может, вам сменить комнату? Из противоположной башни лес не виден.
        - Не мели ерунды! Разве от нечистого так избавишься?
        - Тогда завтра же велю поставить сюда большое распятие.
        - А вот это дело, - обрадовался дядя. - Должно помочь.
        Но не помогло. Вой продолжался, в лесу все так же мелькали огни, а время от времени среди деревьев Золтан видел белую фигуру. Всю ночь до рассвета он проводил у окна и лишь под утро забывался беспокойным сном. Чем сильнее он нервничал, тем больше пил и тем агрессивнее себя вел. У него стали случаться припадки буйства. Томаш старался пореже попадаться ему на глаза.
        Через пару дней Жигмонд обмолвился, что Золтан снова ходил в деревню. Стараясь держать себя в руках, Иштван поднялся в башню и без стука распахнул дверь в комнату дяди. Тот сидел у окна, приканчивая очередной кувшин глинтвейна.
        - Ха, драгоценный племянничек, - пьяно ухмыльнулся Золтан. - Ну заходи. Выпьешь?
        - Нет, - с трудом сдерживаясь, отрезал юноша.
        Он уселся на кровать и сходу начал:
        - Я уже предупреждал вас, дядя, чтобы вы перестали ходить по деревням и пугать наших крестьян. Особенно это касается Дилленце.
        Золтан расхохотался, его толстые щеки задрожали.
        - С чего бы это? У тебя там зазноба, что ль?
        - Не думаю, что это ваше дело. Но настоятельно прошу вас там не появляться.
        Дядя сощурился, глаза его злобно блеснули.
        - Интересно, кто же мне запретит?
        Иштван потерял терпение. Стрелой метнувшись к ненавистному Золтану, он наклонился и схватил его за грудки.
        - Я! Еще раз там появишься, клянусь, прирежу, как свинью! - прошипел он и быстро вышел.
        Иштван сам удивлялся, насколько остро воспринимает поведение Золтана. «В конце концов, что мне за дело до какого-то вечно пьяного венгра? Как приехал, так и уедет, да и я здесь ненадолго. Юные соки бурлят?» Поразмыслив, он пришел к выводу, что дело не только в молодой крови. Горячность и порывистость были чертами настоящего Иштвана. Но если тот был добр и кроток, то новый владелец тела под действием стыда и угрызений совести стал раздражительным и резким. А может быть, и какая-то собачья злость в нем еще осталась. Все это сложилось вместе, и результатом стала нетерпимость к поступкам дяди.
        «Надо получше себя контролировать, не то эта глупая юношеская горячность заведет меня в ловушку».
        Хотя Золтан ничего не обещал, Иштван уверил Агнешку, что теперь она может не опасаться его прихода.
        Они встречались почти каждый вечер, и он все больше влюблялся. Если поначалу он воспринимал отношения с ней как небольшое приключение, то теперь его привязанность переросла в настоящее чувство. Девушка отвечала ему взаимностью, и Иштван был на седьмом небе от счастья. Целыми днями он с нетерпением ждал встречи, и всякий раз его сердце пело, когда он ее видел.
        С тех пор, как Иштван оказался в доме Надей, он полюбил охоту. Теперь он частенько бродил по Чейтскому лесу, высматривая зайца или кабанчика. Это было приятное времяпрепровождение, оно не требовало больших усилий и не мешало думать об Агнешке.

* * *
        - Пишта!
        Иштван нетерпеливо обернулся. Он торопился на свидание, и ему не хотелось терять время на разговоры.
        - Да, отец?
        - Подойдите, мой дорогой, мне надо побеседовать с вами.
        Юноша неохотно вошел в библиотеку и сел.
        - Друг мой, - начал Томаш, - Золтан стал совершенно неуправляем. Я пытался поговорить с ним, но он рассказывает про какие-то огни, про привидений… И утверждает, что вы тоже их видели.
        - Это правда. Как-то ночью мне пришлось все это наблюдать из его окна.
        - И что, по-вашему, это может быть?
        - Дядюшка считает, что по его душу пришла нечистая сила. Не удивлюсь, если так и есть, он это заслужил.
        - Да-да, конечно, - пробормотал отец и вдруг в упор посмотрел на Иштвана: - Что с вами происходит, милый мой Пишта?
        Тот удивленно заморгал.
        - Я не слепой, дружок, и вижу, что вас что-то гнетет. У вас была такая добрая, такая прекрасная улыбка, а сейчас она больше похожа на усмешку. Вы стали нетерпеливы, категоричны, раздражительны, я никогда раньше не видел вас таким. Что с вами, дорогой мой?
        Кровь бросилась в лицо юноше: значит, отец заметил, что ведет он себя совсем не так, как настоящий Иштван! Замешкавшись, он процедил сквозь зубы:
        - Этот несносный дядюшка кого угодно может довести до бешенства.
        - О да, я помню, как вы в прошлом году чуть не накинулись на него, когда он ударил Жигмонда, - вздохнул Томаш. - Что делать, милый Пишта, он родич, брат вашей матушки, мы просто обязаны принимать его.
        - По-моему, вы слишком деликатны, отец.
        С опозданием в полчаса Иштван подходил к заветной поляне. Еще издали он услышал звуки, похожие на сдавленные стенания. Кто-то плачет?
        Юноша стремглав понесся вперед, выскочил из-за деревьев… и на мгновение оцепенел от увиденного. На краю поляны, прижавшись спиной к стволу старого дуба, стояла Агнеш. Пьяный Золтан обхватил ее огромными ручищами и насильно пытался поцеловать. Девушка, как могла, отбивалась и пыталась кричать, но силы были явно не равны.
        Иштван кинулся к ним, одним рывком отбросил дядю от Агнешки и изо всех сил ударил его кулаком в лицо. Он вложил в удар всю злость, накопившуюся за последние недели, всю ненависть к этому мерзкому, вечно пьяному чудовищу.
        Золтан навзничь рухнул в траву, но тут же вскочил. Как и многие злобные, чванливые люди, он был труслив, поэтому вместо того, чтобы дать племяннику сдачи, отбежал подальше и угрожающе проревел:
        - Ты еще поплатишься за это, мерзкий сосунок!
        И тут же бросился бежать. Иштван повернулся к Агнеш. Ее трясло, как в лихорадке, лицо перекосилось, она пыталась что-то сказать, но изо рта вырывались лишь нечленораздельные звуки.
        - Милая, все позади, все хорошо, я с тобой, - попытался успокоить ее влюбленный юноша, но это не помогало.
        Наконец, немного отдышавшись, Агнешка разразилась бурными рыданиями. Иштван усадил ее на траву и, пока она плакала, молча гладил по голове, понимая, что вместе со слезами уходят ее страх и волнение.
        Девушке понадобилось не менее получаса, чтобы прийти в себя. Когда она окончательно успокоилась, Иштван серьезно сказал:
        - Больше тебе не придется о нем волноваться, любовь моя. Я сегодня же вышвырну его из дома, хоть он и брат моей матери. Того, что он посмел сделать, я ему не прощу.
        Агнешка благодарно взглянула на возлюбленного и кивнула.
        - Отец, этот мерзавец должен убраться из нашего дома, - с порога заявил Иштван, - иначе я сам его вышвырну.
        Томаш с ужасом смотрел на гневное лицо сына.
        - Да что случилось-то? Золтан прибежал, потребовал коляску, кричал, что ни на минуту не останется в доме, где его избивает родной племянник… Ради всего святого, что между вами произошло?!
        - А, так он уехал?
        - Ну да.
        - Прекрасно, - обрадовался Иштван, - теперь все будет по-другому. Представь, этот негодяй увидел в лесу деревенскую девушку и попытался… пытался снасильничать.
        - Боже правый! - ахнул Томаш. - И что же дальше?
        - Я проходил мимо и вовремя вмешался. Разбил его мерзкую ро… лицо.
        Отец растерялся. С трудом подбирая слова, он недоверчиво пробормотал:
        - Вы ударили дядю, брата своей матушки? Но как же вы могли, Пишта?
        - Не хватит ли потворствовать этому наглецу, отец?
        - Но вы оскорбляете память матери и нарушаете законы гостеприимства!
        - Если он еще раз появится, я его пристрелю, - отрезал юноша и вышел вон.
        Томаш в замешательстве посмотрел ему вслед и прошептал:
        - Что же с тобой происходит, бедный мой мальчик?
        На следующий день после отъезда дяди Иштван отправился на охоту. Ему очень хотелось сходить в Дилленце, узнать, успокоилась ли Агнешка, но он удержался: они скрывали свои отношения, ведь ни его отец, ни родители девушки не одобрили бы их.
        В этот раз, против обыкновения, Иштван не стал углубляться в лес, а двигался недалеко от тропинки, ведущей в деревню. Он шел, внимательно разглядывая траву в поисках следов, когда в чаще что-то шевельнулось, и через мгновение из-за кустов показался хорошо знакомый бурый пес. Барат не рычал, не лаял, просто стоял и молча смотрел на Иштвана умными, печальными глазами. Юноша почувствовал, как в душе у него все перевернулось от этого взгляда. Краска стыда залила лицо. Дыхание участилось, руки затряслись, казалось, еще мгновение - и ему станет дурно.
        «Надоел!»
        Иштван сдернул с плеча аркебузу, прицелился и хладнокровно выстрелил. Пес тихо взвизгнул и упал замертво. Глядя на бездыханное тело, юноша прекрасно понимал, что убил человека, а не собаку. Он повернулся и, ломая ветки, побежал прочь от страшного места, где совершил еще одну подлость.
        Тем же вечером он отправился на свидание к Агнешке. Впервые он предпочел бы остаться дома, но о встрече было условлено заранее, и Иштван пошел.
        «Теперь и вовсе опасаться нечего, - убеждал он себя. - Пес мертв, Золтан уехал, можно жить и радоваться».
        Но это не помогло, на душе все равно было гадко и пакостно. Он не оправдывал себя, прекрасно понимая, что просто сделал, как ему выгоднее. А может, пес ждал в чаще, чтобы Иштван его убил? Кроткий и добрый юноша не захотел жить собакой и специально подставил себя под пулю?
        «Господи, ну почему я каждый раз должен выбирать между чужой жизнью и своей?!»
        Агнеш не заставила себя ждать, и вскоре они уже сидели на поваленном дереве, тесно прижавшись друг к другу.
        - Почему вы так грустны сегодня, мой дорогой?
        - Сам не знаю, - соврал Иштван.
        - Это из-за того, что вы подрались с дядей? - допытывалась Агнешка. - Он пожаловался на вас отцу?
        - Ну что ты, нет, конечно. Он обиделся и уехал, и теперь тебе нечего бояться.
        - Правда? Ой, как хорошо!
        Она помолчала и осторожно добавила:
        - Вам удалось сделать то, чего не смогли наши мужчины.
        Иштван с удивлением посмотрел на нее:
        - Они хотели побить Золтана?
        - Нет, что вы. Они пытались его отсюда выжить. Ведь вы не будете сердиться, если я вам расскажу один секрет?
        - О чем ты, Агнешка?
        - Парни из нашей деревни и других… В общем, они пытались напугать вашего дядю… Ну, чтоб он уехал.
        - Погоди-погоди, - начал догадываться Иштван, - ты говоришь об огнях в лесу?
        - Да. Они зажигали факелы, ходили по той части леса, что видна из его окон, и выли.
        - А привидение?
        - О, это Дьёзё, - рассмеялась она, - внук того самого старика Яноша, которого ваш дядя избил кнутом. Помните, я рассказывала?
        Иштван кивнул. Так вот как объясняются таинственные события, происходившие ночами возле их дома! Он с облегчением вздохнул - "Значит, это не призраки, приходившие по мою душу!" - и с изумленной улыбкой уставился на Агнешку.
        Вскоре к Томашу зашел Магор Ковач. Иштван не обратил бы на этот визит внимания, если б после ухода лекаря его не позвал отец. Глядя на его мрачное лицо, юноша понял, что разговор будет непростым.
        - Пишта, я хотел еще раз спросить про ту самую собаку, - начал Томаш. - Сейчас приходил Ковач, вы видели… Сказал, что обнаружил ее труп в лесу, у тропы в деревню. Кто-то ее застрелил.
        Иштван напрягся.
        - Что вы говорите, отец, - с деланым удивлением проговорил он.
        - Да, именно. А еще сообщил, что эта собака жила у него, и он отдал ее вам, Пишта.
        Отступать было некуда.
        - Совершенно верно, и что же?
        - Тогда почему же она оказалась в лесу?
        - Собачонка сбежала от меня по дороге, отец. Я не стал ее искать и просто ушел.
        - Но вы говорили, что не знаете, откуда она взялась, - в отчаянии воскликнул Томаш. - Вы лгали мне, сын!
        Иштван почувствовал, что начинает злиться.
        - Вовсе нет, я просто ее не узнал.
        - И это не вы ее застрелили?
        - Конечно, не я. Зачем мне убивать какую-то шавку?
        Томаш с беспокойством смотрел на сына, пытаясь взглядом что-нибудь прочесть в его душе. А тот встал и холодно спросил:
        - Я могу идти?
        Отец растерянно кивнул.
        «Далась ему эта псина! - недовольно думал Иштван. - Ну, теперь ее в нашей жизни не будет, все закончилось».
        Но он ошибся. Несколькими днями позже отец снова вызвал его на разговор. Лицо Томаша было мрачнее тучи.
        - Я не сказал вам в прошлый раз, сын: я попросил Ковача вскрыть тело и извлечь пулю.
        - Господи, грех-то какой!
        - Да, разрезать мертвого, даже пса, большой грех, каюсь. Но мне было важно понять, кто его застрелил.
        - И как же вы это выясните?
        Томаш вздохнул и, поколебавшись, протянул сыну небольшой свинцовый шарик.
        - Ковач достал ее из тела собаки, - пояснил он.
        Иштван с недоумением смотрел на его ладонь. Отец мрачно усмехнулся:
        - Неужели вы забыли, что все наши пули помечены? Присмотритесь.
        И в самом деле, с одной стороны шарика юноша увидел крошечную букву N. Как он раньше ее не заметил, ведь ему приходилось столько раз заряжать аркебузу!
        - Это наша пуля, Пишта, - печально сказал отец, - ни малейших сомнений. Я собаку не убивал, Золтан к тому времени уже уехал, остаетесь вы.
        - Да, я, - устало признался Иштван.
        Томаш горько усмехнулся.
        - А мне опять солгали.
        - Не хотелось огорчать вас, отец. Она напала на меня в лесу, я пытался отогнать ее дулом ружья, но не смог. Пришлось стрелять.
        - Она ранила вас? Покажите, где.
        - Нет, не успела.
        Пристально посмотрев на сына, Томаш спросил:
        - Чем же вы лучше Золтана?
        И стремительно вышел из комнаты.
        С того дня отношения между отцом и сыном стали охлаждаться. Но это не помешало им совместно развивать хозяйство. В ближайшем городке, Вагунхейе, они организовали регулярную ярмарку. Поначалу Томаш сомневался в этой затее, но Иштвану удалось убедить его, что с ней торговля начнет приносить больший доход. И в самом деле, вскоре ярмарка стала весьма популярна не только среди крестьян, но и у местных феодалов.
        Томаш не уставал удивляться внезапно появившимся способностям сына. Тот словно наперед видел, что способно приносить прибыль, и устраивал все наилучшим образом. Вкупе с непривычным поведением изменения были разительными. «Словно подменили моего мальчика», - не раз думал отец, не подозревая, насколько близок к истине.
        Но общие дела не могли наладить их личных отношений. Иштвана не особенно это беспокоило, ведь он не испытывал к Томашу сыновней любви. К тому же чувство к Агнешке вытеснило из его души другие переживания.
        Влюбленные продолжали встречаться все лето. Иштван вспоминал других своих женщин - утонченную Эльжбету, горделивую Марину, изящную Луизу - и удивлялся, насколько не похожа на них Агнешка. Пожалуй, больше всего она напоминала Женевьеву. «Забавно, - думал он, - с чего начал, к тому и пришел. Видимо, я навсегда останусь в душе сыном перчаточника».
        Он и сам удивлялся, насколько остро воспринимает все то, что связано с Агнешкой. «Похоже, юное тело все больше берет верх над опытной душой, и я день ото дня лишь молодею». Он уже не воспринимал дом Томаша Надя как временное пристанище, и всерьез подумывал о женитьбе на крестьянке. Немыслимо… Но чего только в жизни не бывает?
        В один из первых осенних дней Агнеш с грустью сказала возлюбленному:
        - Скоро нам придется расстаться, мой дорогой.
        Сердце у Иштвана замерло, потом скакнуло.
        - Как? Почему?!
        - Мать посылает меня в услужение к одной знатной даме. Говорят, она очень хорошо платит.
        - О, Господи! Надолго?
        - До весны.
        - Целых полгода! - в отчаянии воскликнул Иштван. - И где живет эта дама?
        - У нее замок неподалеку от Чейте.
        Юноша с облегчением вздохнул.
        - Но это же совсем рядом, с другой стороны леса.
        - Все равно радости мало, - возразила Агнеш. - Неизвестно, сможем ли мы видеться. Вдруг меня не выпустят из замка?
        - Ну что ты, милая, не может же эта дама держать тебя взаперти даже в воскресенье. Кстати, как ее имя?
        - Графиня Эржебет Надашдь.
        Иштван погладил Агнешку по руке и улыбнулся:
        - Не огорчайся так, что-нибудь придумаем.
        - Если б ты знал, как не хочется мне покидать тебя, дом, родителей. Но мать говорит, что я уже взрослая, нужно заботиться о семье.
        - Я понимаю. Когда ты едешь?
        - Послезавтра.
        - Тогда давай обсудим, как нам встретиться.
        Они решили, что Иштван подъедет к замку Чейте в воскресенье, в день святого Дорофея, после утренней мессы и будет ждать, а Агнеш выйдет, когда у нее появится возможность. Договорившись, влюбленные обнялись и долго стояли неподвижно.

* * *
        На святого Дорофея в час пополудни Иштван ехал верхом к замку Чейте. Дорога шла в гору. Вокруг высились покрытые лесом холмы. Легкий сентябрьский ветерок ласково шелестел листвой, в воздухе метались стрижи, откуда-то издалека доносилось посвистывание рябчика. Юноша, истосковавшийся за пять дней разлуки с Агнешкой, в нетерпении пришпоривал коня.
        Последний поворот дороги - и перед ним вырос величественный замок из светло-серого камня, возвышавшийся на холме. Иштван невольно залюбовался зубчатыми стенами и башнями, одна из которых по форме напоминала подкову. Ворота были закрыты, но тяжелая решетка - поднята. Широкие бойницы смотрели на него мрачным взглядом.
        На мгновение почудилось, что он снова оказался во Франции, в своем феоде. Юноша потряс головой, отгоняя наваждение. Он привязал коня и сел в тени деревьев.
        Ждать пришлось долго. Часа через полтора боковая калитка со скрипом отворилась, из замка гурьбой высыпали слуги и направились вниз по склону холма, к деревне. Среди них была и Агнеш. Она остановилась, пропуская других вперед, и огляделась. Медовые глаза вспыхнули радостью: девушка заметила Иштвана.
        Они долго стояли, обнявшись, а потом побрели вглубь леса в поисках полянки. Найдя солнечную просеку, уселись рядышком на ствол поваленного дуба. Агнеш достала завязанные в тряпицу булку и кусок сыра.
        - Вот, держи. Наверняка ж не обедал, - улыбнулась она.
        Иштван нежно погладил ее руку.
        - Спасибо, хозяюшка. Ну, как там?
        - Все в порядке, никто не обижал. Только больно уж я скучаю по тебе.
        - Я тоже, милая Агнешка, - вздохнул Иштван, обнимая девушку. - Надо нам встречаться почаще.
        - Нет, не получится. Выходной дают только в воскресенье, и то не с утра.
        Осеннее солнце играло ее в рыжих волосах, наполняя сердце юноши щемящей нежностью.
        - Кстати, а почему вас так долго не выпускали?
        - Слушали мессу, - пояснила она. - Графиня очень набожная, заставила нас долго молиться. А потом еще длинная проповедь была, пастор внушал нам, как важно быть послушными своей хозяйке.
        Иштван усмехнулся.
        - Забавно. А ты видела ее?
        - Угу, - кивнула Агнешка. - Красивая - страсть. Вот только глаза страшные.
        - Как это?
        - Словно бы мертвые… Смотришь, и жуть берет. Слава Богу, мне поручили убираться в дальних комнатах, и я встретила графиню всего один разок.
        Отношения между Иштваном и отцом стали налаживаться. Добросердечный Томаш не мог долго держать обиду в сердце; хоть он и не забыл, что сын его обманул, но мысленно его всячески оправдывал.
        После отъезда Золтана и смерти собаки юноша стал гораздо спокойнее, и отцу казалось, что он снова узнает прежнего милого Пишту. В действительности влюбленный Иштван был счастлив, а потому добр и снисходителен ко всем.
        Он продолжал ездить в замок Чейте каждую неделю. Агнешка, как и раньше, встречала его радостной улыбкой. Однако со временем юноше стало казаться, что она все больше и больше нервничает. Что-то явно тревожило ее. Но на расспросы она отвечала уклончиво:
        - Ничего не случилось, мой дорогой. Только почему-то мне здесь страшновато…
        - Что тебя пугает, милая Агнешка? Расскажи.
        - Не знаю. Но сердцем чувствую, что-то в этом замке не так. Он меня пугает.
        Как-то она сказала:
        - Мне внушает ужас этот отвратительный карлик…
        - Какой карлик? - не понял Иштван.
        - Прислужник графини. Все зовут его Фицко. Он сверлит меня своими маленькими злыми глазками, словно что-то задумывает. Знаешь, мне кажется, он колдун.
        В другой раз Агнеш пожаловалась:
        - Габи уехала, и это так странно… Доротея Шентес сказала, что она рассчиталась, но я не могу в это поверить.
        - Кто такие Габи и Доротея?
        - С Габи мы жили в одной комнате и подружились. Она убиралась в комнатах графини. А Шентес - личная служанка хозяйки, ее правая рука, она всем в замке распоряжается.
        - И почему ты не веришь ей? Твоя подруга и в самом деле могла уйти.
        - Нет, Иштван, ты не понимаешь. Она бы ни за что не ушла, не предупредив меня, обязательно бы сказала, попрощалась бы. Утром Габи, как обычно, пошла убирать покои графини и больше не вернулась.
        - Может, ее просто выгнали? - усмехнулся юноша.
        - Ты смеешься надо мной, - опечалилась Агнеш. - Если ее прогнали, зачем это скрывать?
        Иштван не нашел, что ответить.
        Наступила зима, и слуги перестали покидать замок на выходной. Одна лишь Агнешка каждое воскресенье выходила из калитки, кутаясь в шерстяную накидку.
        Срок ее службы в Чейте подходил к концу, когда она сообщила:
        - Представляешь, меня позвали к графине, и она разговаривала со мной. А после этого приказала перевести меня на уборку ее покоев.
        - О чем же вы говорили?
        - Хозяйка спрашивала, откуда я, кто мои родители, не собираюсь ли я остаться у нее подольше… А Магда, моя приятельница, сказала, что теперь я непременно уеду, раз уж меня отправили убирать в ее покоях.
        - Почему?
        - Ну, вроде как все, кого переводят туда, быстро уходят или их выгоняют. Магда считает, что они там что-то видят и пугаются. Ох, Иштван, мне страшно.
        - Агнешка, милая, да что там может быть такого?
        Через неделю Агнешка сказала:
        - Я уже жду не дождусь, когда можно будет уехать. Знаешь, милый, мне кажется, что графиня… она вампир.
        Иштван, пытаясь успокоить, обнял ее, но девушка высвободилась.
        - Не веришь? Давеча я чистила ее платье, и на нем была кровь. И на полу в будуаре, где стоит ее ванна, тоже видела красные пятна.
        - Может, она поранилась?
        - Я не знаю, но очень боюсь. Если бы ты видел эти мертвые глаза…
        В следующее воскресенье Агнешка не пришла. Иштван прождал ее до вечера, но ворота замка так и не открылись. Расстроенный, он отправился домой.
        Когда же неделей позже девушка снова не появилась, он всерьез обеспокоился. Сидя вечером перед камином, он рассеянно смотрел на огонь. Дрова весело потрескивали, но на душе у Иштвана было неспокойно. Куда подевалась Агнешка? Что с ней могло произойти?
        Дверь скрипнула, и в комнату вошел Томаш. Повинуясь внезапному порыву, юноша спросил:
        - Вы бывали в замке Чейте, отец?
        - Да. И вы тоже, Пишта. Впрочем, наверное, вы этого не помните, ведь вы были совсем маленьким. Кажется, вам тогда очень понравилась графиня Батори.
        - А кто это? - удивился Иштван.
        - Как кто? Хозяйка Чейте.
        - Хм… Мне казалось, ее зовут Надашдь.
        - Да - по мужу, - кивнул Томаш, - но он давно умер. А сама она принадлежит роду Батори.
        - Стефан Баторий, король Польский, ей, часом, не родственник?
        - Родной дядя.
        - Вот как, - Иштван призадумался. - Значит, она очень богата и могущественна?
        - Безмерно.
        Новость не обрадовала юношу. Похоже, вопреки воле графини будет сложно узнать, что же произошло с Агнешкой.

* * *
        Иштван активно взялся за поиски. В первую очередь он пошел в Дилленце и под благовидным предлогом справился об Агнеш у матери. Та ответила, что дочь ее работает в замке Чейте и вот-вот вернется.
        - Она, бан Иштван, должна была воротиться еще на святую Августу, но почему-то задержалась.
        Эти слова еще более встревожили юношу. Что могло помешать Агнешке вернуться домой?
        Иштван отправился в Пожонь. Здесь он обратился в судебную коллегию с официальным запросом о судьбе крестьянки, проживающей в одной из деревень его отца. Но как только принявший его член коллегии узнал, что последним местонахождением девушки был замок Чейте, он тут же ответил:
        - Боюсь, мы не сможем вмешаться в это дело, господин Надь. Соблаговолите обратиться напрямую к графине.
        Рассерженный Иштван добился приема у ишпана - представителя короля в Пожони. Но и тот лишь развел руками - род Батори был настолько могущественным и влиятельным, что связываться с ним никто не хотел.
        - Единственное, что могу вам посоветовать, сударь, - сказал наместник, - так это обратиться к графу Дьёрдю Турзо. Он был другом Ференца Надашдя, супруга графини Батори, и тот перед смертью поручил ему заботу о ней и детях. Говорят, граф имеет некоторое влияние на госпожу Эржебет. Он живет в Надьбиче, там у него замок. Не так давно король назначил его палатином, так что, пожелай он вам помочь - он сможет это сделать.
        Иштвану ничего не оставалось, как откланяться.
        Проведя несколько дней в Пожони и постучавшись во все официальные двери, утром в воскресенье он покинул город, не оставшись даже на мессу. Но направился не домой, а в замок Чейте - в нем еще теплилась надежда, что Агнешка может появиться.
        Иштван гнал коня галопом и вскоре после полудня уже подъезжал к замку. Как всегда, он укрылся в тени деревьев и стал ждать, не отводя взгляда от ворот. Мучительно тянулись минуты, складываясь в часы, но девушка не появлялась. Пошел мелкий промозглый дождик, земля под ногами превратилась в грязное месиво. Замерзший и усталый Иштван начал терять терпение.
        «Что делать? - размышлял он. - Постучаться, потребовать ответа? Или вернуться домой, разодеться в лучший наряд и нанести графине дружеский визит? Но что я от этого выгадаю?»
        Сам не понимая почему, он не хотел делать ни того, ни другого. И стоял, стоял среди деревьев в стороне от дороги, пока окоченевшие ноги не начали отказывать. Солнце зашло, но он не торопился уезжать, словно чувствовал - что-то должно произойти.
        И не ошибся. Около восьми часов вечера раздался знакомый скрип калитки, но на этот раз из замка вышли не радующиеся выходному слуги, а несколько мужчин в длинных черных одеждах. Лица их скрывали капюшоны.
        Два человека встали впереди, освещая дорогу факелами. Еще четверо шли следом, с видимым трудом таща странный длинный ящик.
        «Господи, да это же гроб!»
        Они проследовали мимо, не заметив Иштвана, и скоро свернули в лес. Юноша осторожно двинулся следом. Пройдя с полмили, процессия остановилась на небольшой поляне. Один из мужчин исчез, словно растворился в воздухе, но тут же его голова, плечи и руки показались над землей. Он протягивал товарищам лопаты.
        «Заранее вырыли могилу, - догадался Иштван, - и, судя по всему, неглубокую».
        Гроб между тем опустили в землю и вчетвером принялись его закапывать. Оставшиеся двое по-прежнему держали в руках факелы.
        Где-то поблизости глухо ухнул филин.
        Закончив свою скорбную работу, мужчины в черном поспешно ушли. А Иштван остался стоять в недоумении. Почему здесь, в неосвященном месте? И где отпевание? Где прощание с усопшим? Вот так, в лесу, без священника, не хоронили даже во время чумы! Может, почившая была ведьмой?
        Жуткая мысль пришла в голову, и он бессильно прислонился к дереву. Тайное погребение без малейших признаков христианского обряда… Неужели Агнеш была права, и графиня в самом деле вампир?! И, выпив кровь жертвы, приказала ее просто зарыть?
        «Боже милосердный, а вдруг в гробу Агнешка?!»
        Он поднял голову - небо затянуто тучами, ни звезд, ни луны не видно. В такой темноте нечего и думать о том, чтобы раскопать могилу. Шатаясь, Иштван вернулся к дороге, где ждал конь, трясущимися руками отвязал его и двинулся в деревню.
        Переночевав на единственном постоялом дворе и выпросив у хозяина лопату, на рассвете он уже подъезжал к страшной поляне. Всю ночь он не сомкнул глаз и сейчас просто падал от усталости, тем не менее, спешившись, упрямо зашагал к тому месту, где виднелась свежая земля.
        «Я должен узнать, кто в гробу, - подбадривал он себя. - Раз труп зарыли без обряда, значит, раскопать могилу не грех».
        Ветер усилился и теперь стонал между деревьями. Иштван глубоко вздохнул, собираясь с силами, перекрестился и принялся за работу. Он копал с таким остервенением, что буквально через полчаса лопата стукнулась обо что-то твердое. Сердце екнуло, и он принялся выгребать землю из могилы.
        Вскоре оголился грубо сколоченный ящик. Иштван прыгнул вниз и принялся отдирать широкую доску крышки. Пришлось изрядно помучиться, но наконец ему это удалось, с громким треском гвоздь отлетел в сторону, и конец доски остался в руках у юноши.
        Сердце бешено колотилось. Он поднял глаза к небу - «Господи, помоги!» - и, дрожа всем телом, глянул вниз. Из дыры в крышке на него смотрело лицо незнакомой молодой девушки. В первое мгновение у Иштвана вырвался вздох облегчения - не Агнешка и не ведьма, иначе похоронили бы лицом вниз - но потом его внимание привлек странный цвет кожи покойной. Она была настолько бледной, желтовато-серой, что, казалось, под ней не осталось ни капли крови.
        Иштвана трясло, зубы стучали, но он упорно разглядывал девицу. По виду явно крестьянка - простоволосая, в холщовой рубахе, горло прикрыто какой-то тряпицей. Юноша сорвал ее и увидел на шее девушки, у предплечья, длинный багровый надрез. Дрожащими руками он приподнял рубашку и осмотрел живот. Ничего. Судорожно вздохнув, схватил покойницу за плечи и рывком посадил. Заглянул за ворот и тихо завыл: трупных пятен не было. А значит, не было и крови в теле. «Господь всемилостивый, графиня и правда вампир!»
        Хорошо разбираясь в медицине, Иштван понимал: рана на шее и есть причина смерти. Но умерла бедняжка не сразу, наверняка долго мучилась и только потом скончалась от обескровливания.
        С трудом сдерживая тошноту, юноша пристроил доску на место, вылез из могилы и принялся ее закапывать. «Нет, это не следы зубов, ей просто перерезали шею чем-то вроде большого ножа».
        Ритмично работая лопатой, он немного успокоился. Надо вернуться домой, выспаться и подумать. Ему приходилось видеть немало трупов, но такой неестественной бледности он не встречал. Безусловно, от такой раны девушка потеряла много крови, но и это не могло оправдать столь странного цвета кожи и отсутствия трупных пятен…
        Иштван закопал могилу и опасливо оглянулся - вдруг кто-то его видел? Вокруг никого, но… Неожиданно он заметил еще одно место, где была насыпана свежая земля. Холодея, приблизился - так и есть, могила. Осмотрел поляну - третье захоронение! О Господи, да что же происходит в этом замке, коли они лес превратили в кладбище?!
        Где-то справа резко каркнула ворона, и тотчас целая стая взмыла над лесом. Голые ветки зловеще покачивались на ветру, постукивая друг о друга.
        Перекрестившись, Иштван принялся раскапывать второй труп. Сердце колотилось, дыхание прерывалось, но он копал и копал с решимостью отчаяния. Не прошло и нескольких минут, как лопата ткнулась во что-то мягкое. Он упал на колени и трясущимися руками стал разбрасывать землю. Мерзавцы! На этот раз даже не потрудились сделать подобие гроба, закопали прямо так! Судя по всему, девушка… Дрожащими пальцами юноша стряхнул комья с ее лица - нет, не Агнешка. Совершенно незнакомая и очень юная девица, тот же необычный цвет кожи и такой же надрез на шее.
        Иштван кинулся к следующей могиле и принялся разрывать ее руками, не пытаясь взять лопату. Очень скоро он почувствовал что-то мягкое, снова стал сметать пальцами землю… Широко раскрытые мертвые глаза смотрели, казалось, прямо на него. Бледный от ужаса Иштван облегченно вздохнул: не она! Какое счастье!
        Где-то неподалеку раздались голоса. Он так увлекся, что не услышал приближения людей. Мгновение он напряженно всматривался в чащу и тут понял - они уже здесь. Кто «они», юноша не знал, но, не раздумывая, метнулся в ту сторону, где был привязан его конь.
        Несколько мужчин, по виду слуги, вышли на поляну как раз в тот самый момент, когда Иштван вскочил в седло. Пришедшие мигом заметили разрытые могилы.
        - Негодяй!
        - Держи его!
        - Стреляй же, Ленци, стреляй!
        Иштван выскочил на дорогу и, пришпорив коня, во весь опор понесся вниз по холму.
        К полудню грязный, уставший и совершенно подавленный увиденным, юноша вошел в дом. Он сразу направился в себе и, вымывшись, без сил повалился на постель. Но уснуть не мог, слишком тяжело ему дались последние сутки.
        Послышался осторожный стук в дверь, и в комнату заглянул Томаш.
        - Пишта, вы не спите?
        - Нет, отец, заходите.
        - Что-то случилось, мой мальчик? Вы отсутствовали почти неделю, и глаза ваши так несчастны. Жигмонд сказал, что вы приехали весь в грязи.
        В отчаянии Иштван рассказал отцу все: как влюбился в Агнешку, как встречался с нею у ворот замка Чейте, как она странным образом исчезла и о тех событиях, свидетелем которых он стал нынешней ночью. Пораженный отец долгое время молчал, глядя во двор через разноцветные стеклышки витража. Потом со вздохом начал:
        - Не буду сейчас говорить вам, милый мой Пишта, что благородному человеку не подобает соблазнять крестьянскую дочь. Этот разговор мы отложим до того времени, когда она найдется. Но, боюсь, этого может и не случиться.
        - Как?!
        - Видите ли, вокруг этого замка давно ходят мрачные слухи. Странно, что вы их не слышали, Пишта. Если б я знал, что ваша рыженькая зазноба собирается туда ехать, ни за что бы не позволил. Мне не раз приходилось слышать истории о том, что отправлявшиеся туда девушки пропадали. Причем не только простолюдинки. Графиня нередко дает дочерям местных аристократов уроки этикета, и в прошлом году от нее не вернулась Людовика Пирош, племянница одного вагуйхейского дворянина. Он получил письмо с сожалениями от графини Эржебет, в котором она писала, что бедная Людовика пала жертвой неизвестной болезни. Тело ее хозяйка замка вернуть отказалась и пояснила, что его спешно захоронили, опасаясь эпидемии. Да что там, были и другие случаи.
        Потрясенный Иштван воскликнул:
        - А куда же смотрит король?
        - Ну-у, дорогой мой! Мне ли вам объяснять, каким влиянием обладает род Батори?! Сами знаете, они - князья Трансильвании, не говоря уж о Стефане, короле Польском.
        В глазах Иштвана блеснули слезы.
        - Что мне делать, отец? - просто спросил он.
        - Не знаю, чем и помочь вам, сынок. Если вы говорите, что дошли в Пожони до самого ишпана… Попробуйте и в самом деле обратиться к графу Турзо. Я с ним незнаком, но слыхал, что он человек благородный.
        - Нет, - покачал головой Иштван. - Я сам проберусь в замок и выясню, что же там происходит.
        - В этом нет нужды, Пишта. Вы вправе съездить к графине в гости.
        - И что мне это даст, отец? Я не смогу ничего выяснить.
        - Тогда позвольте мне нанять вам охрану.
        - Увы, нет времени. Агнеш пропала две недели назад. Ее нет в свежих захоронениях, значит, она еще жива. Но я чувствую, что должен торопиться.
        - Это опасно, дорогой.
        - Знаю. Но я рискну.
        «А что мне сделается? В крайнем случае, переселюсь в тело человека, которому графиня доверяет».
        Если не вывести на чистую воду эту вампиршу, она так и будет пить кровь девушек. Я думаю о трупе, который раскопал последним, это явно была не крестьянка. Лицо благородное, и одежда, как я сейчас вспоминаю, отнюдь не простая.
        С минуту Томаш молчал, теребя кисть балдахина, на лице его отражалась нелегкая внутренняя борьба. Наконец он вздохнул.
        - Что ж, сын мой, я не смею вас неволить. Лишь умоляю - будьте осторожны. Возможно, вы суете голову в пасть демона. Знайте, пока вы там, у меня не будет ни одной спокойной минуты.

* * *
        Двумя днями позже Иштван, одетый как простолюдин, в длинную рубаху с поясом и узкие шоссы, постучался в ворота замка Чейте. Единственным оружием, которое он смог себе позволить, был спрятанный в голенище сапога небольшой нож.
        Cбоку звякнула цепь, и открылось крохотное оконце, из которого выглянул стражник. Юноша объяснил, что желает наняться на работу.
        Его пропустили. Стоя во дворе, Иштван с любопытством оглядывался. А посмотреть было на что. Замок неправильной треугольной формы состоял из нескольких башен и соединяющих их помещений. С внешней стороны располагались пристроенные крытые галереи, по которым можно было спуститься на землю. Вокруг теснились многочисленные хозяйственные постройки, часовня, оружейная, псарня, кузница, конюшни. Под навесами были уложены дрова, стояли бочки с водой, рядом размещался небольшой склад. Огромный двор был полон народу: служанки в чепцах бегали из жилых комнат в подсобные помещения и обратно, рослые парни кололи дрова, кто-то тащил козу, кто-то кормил собак. Лай, блеяние, стук, разговоры, смех.
        - ????
        Иштвана сопроводили к кастеляну. Дородный господин с кустистыми бровями, почти сросшимися на переносице, растолковал юноше все условия и определил его на чистку лошадей.
        Вечером его отвели в небольшую каморку. Каменные стены, нары с набитыми соломой тюфяками, грубо сколоченный стол да несколько колченогих стульев - вот и вся обстановка комнаты, в которой теперь ему предстояло делить вместе с двумя другими слугами. Здесь было прохладно, и Иштван зябко поежился.
        Черноволосый мужичок лет сорока разжигал масляную лампу, а рядом молодой, белобрысый детина отрезал большие пласты от куска солонины.
        Юноша вежливо поздоровался с новыми товарищами и сел за стол. Немного освоившись, он завел непринужденный разговор, и вскоре все трое уже чувствовали себя приятелями.
        - Хозяйка наша щедра, но весьма сурова, - сказал Петер, тот, что был постарше. - Так что дело свое выполняй как можно тщательнее, чтоб не придраться. Да ты бери еду-то, не стесняйся, на всех же дают.
        - Спасибо. - Иштван с удовольствием впился зубами в кусок хлеба с солониной. - Говорят, она очень красива?
        - Мы ее редко видим, - пожал плечами Якоб, его подвижное лицо скривилось в хитрой гримасе, - она все больше затворничает. Если только верхом покатается али в другой замок когда поедет…
        - Получается, вы в жилые комнаты не заходите? - удивился Иштван.
        - Мужчинам туда хода нет, только вот ночуем тут, да и то в другой стороне. Если вдруг починить что-то, тогда да. А так вся работа на дворе.
        - Жаль, мне страсть как охота на нее поглядеть, - вздохнул юноша, старательно имитируя крестьянский говор.
        - Ты, дружище, никуда не лезь, - посоветовал Петер. - У нас тут всякие дела творятся, так вот лучше пока ослепни и память потеряй.
        - Что творится?
        - Будет, спать пора. Ложитесь, а то вставать спозаранку.
        Иштван разочарованно отвернулся.
        На следующий же день ему повезло, он имел счастье лицезреть хозяйку. Графиня пожелала совершить конную прогулку, и Иштван, стоя у конюшни, внимательно ее рассмотрел. Необыкновенно красивая, темноволосая, со строгими, правильными чертами лица, лет двадцати восьми, с высоко поднятой головой и горделивой осанкой, она выглядела поистине королевой. Глядя на нее, юноша понял, что имела в виду Агнешка, говоря, что у хозяйки жуткий взгляд: ресницы графини Батори были так длинны и густы, что не позволяли солнцу отражаться в ее черных глазах. Из-за этого порой казалось, что вместо глаз у Эржебет два темных омута.
        «Немудрено, что такой взгляд напугал мою впечатлительную Агнешку».
        В тот же день ему довелось увидеть и Фицко - хромоногого карлика с таким злобным лицом, словно он ненавидел все сущее. Тот проковылял через двор и, позвав одну из служанок, увел ее внутрь.
        Вскоре Иштван убедился, что в жилые покои ему пути нет. Как тогда узнать, где Агнешка?
        «Надо срочно что-то придумать», - размышлял он, водя щеткой по крупу лошади.
        - Эй, ты кто? - раздался рядом женский голос.
        Иштван обернулся - перед ним стояла девица лет двадцати пяти, в бежевом платье и чепце цвета слоновой кости. Лицо ее нельзя было назвать красивым, она постоянно щурилась, словно ее маленькие глазки плохо видели.
        - Я новый работник, - поклонившись, ответил юноша.
        - Тебя Бартош взял, кастелян?
        - Да.
        - А что, - девица сощурилась и улыбнулась, обнажив ряд больших желтых зубов, - ты хорошенький, даже очень.
        Она придвинулась вплотную, прижав его к крупу лошади. Иштван растерянно смотрел на ее грудь, не зная, как реагировать.
        - Илона! - раздался властный крик, и юноша увидел спускающуюся по лестнице женщину лет тридцати.
        Девица отскочила и присела в легком реверансе.
        - Тебя зовет госпожа, - коротко бросила женщина, и Илона мигом умчалась в замок.
        Иштван с интересом разглядывал подошедшую особу. Она была весьма мила, намного красивее первой, хоть и явно старше. Густые каштановые волосы заплетены в косу, обвитую вокруг головы, прямой взгляд серых глаз говорил о твердом характере. Но это явно была служанка: светлое платье, хоть и красивое, выглядело весьма простым, а лицу недоставало благородства.
        - Приставала? - усмехнувшись, спросила она и кивнула в сторону убежавшей Илоны.
        Иштван скромно опустил голову.
        - Нет, госпожа.
        - Ну-ну. Ты новенький?
        - Да, госпожа.
        Женщина стояла, внимательно рассматривая его, в глазах светился интерес.
        - А ты красавчик. Я Доротея Шентес, но все зовут меня Доркой.
        «Личная служанка хозяйки и ее правая рука. Она всем в замке распоряжается», - вспомнились юноше слова Агнешки.
        - А я Иштван. Иштван Балаши, - представился он, на ходу придумав фамилию.
        - Что ж, Иштван, слушай внимательно. Я тут самая главная, без моей воли в замке даже трава не растет. А потому советую со мной в дружбе жить.
        - Да, госпожа.
        Доротея в упор взглянула на него, медленно провела пальцем по его губам…
        - Ах, какой же ты сладенький…
        И, развернувшись, поднялась на галерею.
        После этого случая Иштвану пришла в голову мысль: если он сможет войти в доверие к Доротее, очаровать ее, возможно, у него появится шанс попасть в покои графини.
        «Но Дорка - не наивная Агнешка, завладеть ее сердцем будет не так легко. Ясно, что я ей понравился, и она хочет превратить меня в свою игрушку. Что ж, похоже, пора пустить в ход опыт, полученный при французском дворе. Посмотрим, кто чьей игрушкой станет в итоге».
        Воплощая свой замысел, юноша старался почаще попадаться ей на глаза, радостно улыбался при ее появлении, и вскоре она подошла снова.
        - Пойдем-ка, - коротко бросила женщина и направилась к замковой галерее.
        Он послушно поднялся по лестнице и вслед за ней вошел в коридор. Дорка, не оборачиваясь, повернула направо и открыла одну из дверей.
        - Заходи.
        Иштван вошел в комнату и услышал, как за спиной стукнул засов. Он незаметно огляделся: каменные стены, скромная кровать, стол, пара стульев, таз и кувшин для умывания. Примерно такая обстановка и должна быть у старшей служанки.
        Подойдя к окну, закованному в свинцовые ромбы, Доротея внимательно оглядела двор и повернулась к юноше.
        - Здравствуй, сладенький. Помнишь меня?
        - Да, госпожа.
        - Повтори-ка погромче.
        Иштван прекрасно понимал, что никто не называл ее госпожой, и чувствовал, как ей льстит это слово. Он поднял голову и скромно улыбнулся.
        - Да, госпожа.
        Доротея, пожирая его глазами, приблизилась.
        - Сегодня, как стемнеет, жди меня у конюшни, - сказала она. - И надень что-нибудь неприметное.
        - Хорошо, госпожа.
        Она прижалась к Иштвану, в ее глазах засветилось вожделение. Интуитивно почувствовав, как нужно себя вести, чтобы покорить эту женщину, он наклонился к ее губам. Она подалась вперед в предвкушении поцелуя, а он, тяжело дыша, помедлил и хрипло усмехнулся:
        - До вечера, моя госпожа.
        И тут же вышел вон, оставив ее гореть желанием.
        Едва стемнело, Иштван, оставив товарищей, пробрался во двор и из-под навеса принялся наблюдать за окном Доротеи. Не прошло и минуты, как он увидел ее: приложив козырьком ладонь ко лбу, она смотрела через стекло в сторону конюшни. Юноша заметил, каким нетерпеливым взглядом женщина обшаривает двор.
        «Хорошо! Теперь надо ее немного помучить».
        Он стоял, не шевелясь, и наблюдал, как Дорка поминутно подходит к окну. Наконец Иштван решил, что она ждет достаточно, и неторопливо направился к конюшне. Почти тут же послышался шорох платья и тихий шепот:
        - Пошли.
        Он скользнул за нею по лестнице, они миновали галерею и вошли в коридор. Лишь только Иштван понял, что их никто не может видеть, он резко развернул к себе Доротею и впился губами в ее губы. Та слабо охнула. Он оторвался от нее и легонько подтолкнул вперед. Женщина поспешно пошла по коридору, то и дело оглядываясь. В ее взгляде бушевал огонь.
        Едва они вошли в комнату, Иштван сорвал с нее одежду и взял ее прямо на полу, грубо, без ласк. Доротея извивалась в его сильных руках, изнемогая от любовного восторга.
        Когда буря стихла, он осторожно перенес ее на постель. Любовница попыталась обнять его, но он, склонившись над нею, провел языком по ее губам и прошептал:
        - До встречи, моя госпожа.
        Напрасно Дорка уговаривала его остаться - юноша лишь усмехнулся и вышел, осторожно прикрыв за собой дверь.
        Едва утром следующего дня он приступил к работе, как появилась Доротея с нарумяненными щеками, в самом красивом своем платье.
        - Ты же не откажешься прийти сегодня ночью? - в ее голосе послышались заискивающие нотки.
        Сладко улыбнувшись, Иштван поклонился и посмотрел на нее горящими глазами.
        - Конечно, госпожа.
        Лицо ее вспыхнуло, она придвинулась и жарко прошептала:
        - Я не хочу ждать.
        И потянула его за собой. Но он остановился, не дойдя до лестницы, твердо сказал:
        - Ночью.
        И ушел, не оглядываясь.
        Иштван все рассчитал правильно - через неделю он полностью овладел душою Доротеи. Будучи властной, она оставалась женщиной и потому склонилась перед силой Иштвана, признала его превосходство и подчинилась.
        Он брал ее то поспешно и грубо, то ласково и нежно, а она кусала в кровь губы, чтобы не закричать. Бывало, он отказывался до нее дотрагиваться, приказывал ей раздеться и ласкать себя у него на глазах. Пару раз согласился остаться у нее на ночь, но чаще возвращался в свою каморку: хоть ему и не терпелось найти Агнешку, он воплощал свой план шаг за шагом и очень боялся поторопиться или чем-то возбудить подозрения любовницы. Иштвану нужна была абсолютная власть над Доркой, чтобы вынудить ее помогать ему.
        И он добился своего - женщина влюбилась без памяти, полностью растворилась в нем и безропотно выполняла все его прихоти. Время шло, она все больше погружалась в пучину страсти и боялась лишь одного - что столь страстно обожаемый любовник ее бросит.
        Но однажды Дорка отказалась от встречи, пояснив:
        - Хозяйка желает, чтобы сегодня я ночевала с ней. У нее иногда бывают такие причуды.
        Иштван грозно нахмурился.
        - Ты спишь с ней?
        - Да ты спятил! - возмутилась Дорка, в душе ликуя: в словах любовника ей почудилась ревность.

* * *
        Настал момент, когда Иштван почувствовал - можно двигаться дальше. И как-то, лежа с Доркой в постели, сказал:
        - Забавно, что я ни разу не был во внутренних покоях замка, помимо этой комнаты и одного коридора. А мне интересно поглядеть на залы да подземелья.
        - Хозяйка не любит пускать внутрь посторонних, - покачала головой Доротея. - При ней только я, Илона, Ката Беницку да шут - карлик Фицко. Все остальные находятся здесь лишь для того, чтобы убирать, стирать, готовить, одевать ее, причесывать…
        - Но ты ж не откажешься показать мне замок, моя госпожа?
        - Зачем тебе это? Забудь. Иди лучше ко мне, - начала было Дорка, но Иштван молча встал, оделся и вышел.
        Следующей ночью он не появился, и Доротея чуть с ума не сошла от отчаяния. К утру она была согласна на все.
        - Что я должна сделать, чтобы ты так со мной не поступал? - спросила она, подойдя к Иштвану с видом побитой собаки.
        - Покажи мне покои графини, - сухо ответил он. - Я хочу видеть все комнаты и подземелья.
        - Зачем?
        - Это мое дело.
        - Хорошо, - вздохнула Дорка, - пойдем сегодня ночью.
        - Стой, а это что за коридор? - спросил Иштван.
        Они с Доротеей уже второй час бродили по замку. Огромные залы с высоченными потолками, поддерживаемыми колоннами, производили зловещее впечатление. Свет факелов плясал на сводах, и огромные тени двух идущих людей метались по стенам. Звук их шагов гулко разносился по коридорам. В прошлом веке Иштвану приходилось бывать во многих замках, но ни один из них не выглядел столь мрачно.
        В залах делать было нечего - в них явно не могли держать Агнешку. А вот узкие коридоры, освещенные редкими факелами, его очень интересовали. Один из них, маленький и длинный, привлек внимание юноши, и он остановился.
        - Там тупик, - махнула рукой Дорка.
        Но Иштван упрямо шагнул в узкое ответвление. Пройдя с десяток шагов, он уткнулся в железную дверь.
        - Что здесь?
        - Просто пустая комната.
        - Открой-ка.
        - У меня нет ключа, - она явно смутилась.
        - Дорка! - угрожающе прорычал юноша.
        Она, заломив руки, бросилась к нему.
        - Умоляю, любовь моя, не сердись. Это тайный ход, куда хозяйка никого не пускает. Она убьет меня, если открою!
        Иштван видел, что любовница лжет, но чувствовал, что настаивать бесполезно. Похоже, за этой дверью скрывается что-то важное, и Доротея ни за что не выдаст тайну. Пришлось сделать вид, что он ей поверил.
        Они выходили из очередного коридора, когда навстречу им выплыла белая фигура. Сердце Иштвана скакнуло: - «Привидение!» - но мгновение спустя он понял, что перед ним сама хозяйка в светло-серебристом рокетти. Черные волосы рассыпались по плечам, прекрасные глаза смотрели настороженно.
        - Что здесь делает этот юноша, Дорка?
        Голос у нее оказался неожиданно низким.
        - Госпожа, я… мы поспорили, виден ли из башни его родной Вагуйхей, - залепетала служанка. - Он не верил… и я хотела показать…
        Эржебет с интересом посмотрела на Иштвана и шагнула к нему.
        - Кто ты?
        - Ваш работник, госпожа, - ответил тот, мысленно прикидывая, чем может кончиться эта встреча.
        - Ты привела его, чтобы он меня увидел? - покосилась хозяйка на Дорку.
        - Госпожа… как можно…
        Графиня мягко провела рукой по щеке Иштвана и ласковым голосом сказала:
        - Еще раз появишься здесь, и я отдам тебя на растерзание бешеным собакам.
        Она повернулась и ушла, а Доротея схватила любовника за руку и поспешно потащила к выходу.
        Надь-старший не находил места от беспокойства. Прошло уже несколько недель, а от Иштвана не было никаких вестей. Наконец, волнение Томаша достигло предела, и он понял, что больше не сможет оставаться дома. Что делать? Обратиться к графу Турзо? Кому еще разбираться в этом кошмаре, как не палатину Венгрии? Но он покровитель Эржебет, друг ее покойного мужа, и Бог знает, как себя поведет. Нет, это рискованно.
        И Томаш, прихватив кучера Януша, отправился в Вагуйхей к Мате Пирошу, тому самому дворянину, племянница которого не вернулась из замка Чейте. Уж он-то, надеялся Томаш, наверняка захочет разобраться в этой истории.

* * *
        - Сегодня я не смогу быть с тобой, - сказала Дорка. - Хозяйка требует, чтоб я провела ночь возле нее.
        - Она чего-то боится?
        Женщина смутилась и поспешно ответила:
        - Чего ей бояться?
        - Не знаю, - пожал плечами Иштван, - может, ее мучают кошмары.
        - Может быть, - мрачно ответила Доротея.
        Юноше казались странными отлучки любовницы, и когда та в третий раз сообщила, что хозяйка требует ее присутствия, он решил проследить за Доркой.
        Едва стемнело, он встал под навесом конюшни, откуда прекрасно был виден колеблющийся свет свечи в ее окне. Прошло около получаса, в комнате мелькнула какая-то тень, и в ту же секунду свет погас.
        Иштван взбежал по лестнице на галерею, проскользнул в коридор и, дойдя до поворота, осторожно выглянул из-за угла. В дальнем конце узкого перехода он увидел удаляющуюся фигуру Доротеи. Недолго думая, он тенью метнулся следом.
        В замке было прохладно, из башни доносился вой ветра в бойницах. Ежась на ходу, юноша следовал за служанкой. Та шла, не оглядываясь, оставляя позади коридор за коридором. Она повернула за очередной угол, но, когда Иштван достиг его, Дорки нигде не было видно. Он медленно пошел по узкому проходу, пытаясь понять, куда она исчезла. И вдруг услышал откуда-то слева сдавленный стон. Пройдя еще пару шагов, он заметил узкое боковое ответвление.
        «Ба, да это же тот самый тайный ход графини!»
        Он шагнул туда и увидел, что дверь, запертая в прошлый раз, сейчас была приоткрыта, в проеме мелькал свет. Иштван приблизился, осторожно заглянул внутрь и… остолбенел.
        В большой комнате, освещенной двумя факелами, спиной к нему на высоком стуле сидела перед зеркалом графиня. От остального пространства ее отделяла деревянная ширма. Кроме нее, в комнате находились Доротея, Илона, еще одна служанка, карлик Фицко и… Агнешка. Она лежала, привязанная, на большом, немного наклоненном столе, на шее зияла резаная рана, из которой тонкой струйкой сочилась кровь. Рядом находилось приспособление в виде металлического желоба, по которому кровь стекала в стоящую на полу чашу.
        К столу подошла Илона, забрала почти полную чашу, заменив ее другой, и отнесла за ширму, где сидела графиня. Та обмакнула в еще теплую кровь тонкий батистовый платок и принялась протирать им лицо.
        Все это Иштван, остолбеневший от жуткой картины, наблюдал, не в силах двинуться с места. Когда же оцепенение спало, он, не думая о последствиях, закричал. И, словно безумный, рванулся к Агнешке, на ходу выхватив из-за голенища нож.
        - Мерзавцы! Вон отсюда!
        Слуги на мгновение замерли, а потом в испуге кинулись к двери. А Иштван подбежал к столу и принялся лихорадочно перерезать путы, стягивающие Агнеш. Она была без сознания, рана ее по-прежнему сильно кровоточила.
        В это мгновение из-за ширмы появилась графиня с платком в руке. Зарычав, словно дикий зверь, юноша бросился на нее с ножом. Она отступила, прижалась к стене и проговорила:
        - Неужели ты убьешь безоружную женщину? Ты, мужчина?
        - Не женщину - ведьму! Проклятую вампиршу!
        Эржебет в упор посмотрела на него своими бархатными черными глазами, и Иштван, словно под гипнозом, опустил нож. Вырвав у нее окровавленный платок, он метнулся обратно к столу и дрожащими руками перевязал рану на шее возлюбленной. Потом сунул оружие за пояс и, подняв Агнешку на руки, направился к двери.
        - Куда же ты пойдешь? - раздался позади насмешливый голос графини.
        - Будь ты проклята, - процедил он сквозь зубы и шагнул в коридор.
        Природная горячность сделала свое дело. В шоке и ярости от увиденного Иштван не подумал, как ему выбраться. И лишь теперь понял - он в западне. Куда ему деваться в замке, полном слуг, с беспомощной Агнешкой на руках?
        «Господи, почему я не переселился в зрелого и мудрого?»
        Едва он сделал несколько шагов, как дорогу преградили стражники.
        - Иштван! Иштва-ан!
        Он с трудом разлепил глаза и повертел головой. Движение отдалось острой болью. Все тело, казалось, представляло собой одну большую рану. Юноша застонал и осторожно скосил глаза, пытаясь определить, откуда доносится зовущий его голос. Вокруг были лишь темные, склизкие каменные стены.
        - Я здесь, наверху, - вновь послышался шепот.
        Он с трудом поднял голову и в слабом свете далеких факелов различил над собой женский силуэт. Приглядевшись, он узнал Доротею.
        - Что случилось? - слова давались ему нелегко. - Где я?
        - Здесь, в замке. Тебя избили и бросили в каменную яму.
        Иштван закрыл глаза и попытался напрячь память. Он помнил, как в коридор набежали стражники, а один из них, здоровяк со злобной рожей, с размаху ударил его в лицо. Защититься было невозможно, ведь Иштван нес на руках Агнешку. Все остальное вспоминалось как в тумане: крики, удары, брызнувшая кровь…
        - Давно я здесь?
        - С ночи, - вздохнула Дорка.
        - А сейчас сколько времени?
        - Три часа пополудни.
        - А где та девушка?
        Доротея помолчала, затем сдавленно спросила:
        - Ты любишь ее?
        Иштван вовремя сообразил: скажи он правду - и потеряет единственный шанс на спасение.
        - Конечно, - кивнул он и поморщился от боли, - ведь она моя сестра.
        Дорка тихо ахнула.
        - О, Господи, а я-то уж себе напридумывала! Она жива, но без сознания. Лежит в соседней комнате.
        - Ее не убили?
        - Нет. Хозяйка приказала подлечить девицу. Ведь крови в ней еще немало осталось. Некоторых госпожа по несколько месяцев так держит.
        Иштван сжал зубы, чтоб не закричать. Мерзавка, ведь как спокойно об этом говорит! Отдышавшись и немного успокоившись, он продолжил расспросы.
        - Какие у графини намерения? Она меня не выпустит?
        - Нет, конечно, - фыркнула Доротея.
        В голове юноши потихоньку прояснялось. «Нужно рассорить ее с хозяйкой, привлечь на свою сторону», - решил он, а вслух сказал:
        - Странно.
        - Почему? Ты ей враг, к тому же узнал ее тайну.
        - Тогда отчего она не приказала убить меня? - усмехнулся Иштван.
        - Не знаю.
        - Зато я знаю. Она в меня влюблена.
        Доротея наклонилась пониже и воскликнула:
        - Глупости!
        - Вовсе нет, она сама сказала.
        Удар достиг цели: глаза Дорки загорелись злобой.
        - Так вот почему она не позволила стражникам забить тебя насмерть, - процедила она и тут же ревниво спросила: - Ты ее любишь? Ты спал с ней?
        - Шутишь? Она чуть не убила мою сестру. Меня тошнит от нее.
        Дорка удовлетворенно усмехнулась и, протянув руку, что-то бросила в яму.
        - Держи, это ржаной хлеб. Если кто-то хочет, чтоб ты помер с голоду, то я этого не допущу. Нужно выждать, когда затянутся твои раны, а потом мы вместе сбежим через подземный ход. Ночью принесу воду, полотно и целебную мазь.
        Иштван скрипнул зубами: после того, что он увидел в эту страшную ночь, Доротея вызывала у него отвращение. Но она была нужна, чтобы спасти Агнешку, и он послушно кивнул:
        - Хорошо.

* * *
        И потянулись тяжелые длинные дни. Сидя на земляном полу, Иштван жестоко страдал от холода и влаги. Доротея сбрасывала ему одеяла, но их тепла хватало ненадолго, скоро они пропитывались стекающей по стенам водой и становились бесполезны. К счастью, Дорка заботилась о том, чтоб юноша не мучился хотя бы от голода и жажды. Каждую ночь она приносила ему кувшин с разбавленным вином, который спускала на веревке, еду и куски полотна, пропитанные целебными мазями. Хоть и медленно, но Иштван шел на поправку. Он уже мог вставать и даже попытался выбраться из ямы, но не смог дотянуться до края даже в прыжке.
        Он уговорил Доротею помочь Агнешке. Та согласилась и мазала ее раны такой же мазью. Но это, по ее словам, почти не помогало. Девушка по-прежнему находилась между жизнью и смертью.
        Иштван провел в яме не меньше недели, когда однажды услышал вдали тяжелые шаги. Он насторожился: никто, кроме Дорки, в эту часть замка не заходил, а ее поступь он знал хорошо.
        Шаги приближались, и вот уже до юноши донеслись тихие голоса:
        - Внимательно осматривай ямы, Януш, он может быть в одной из них.
        - Я смотрю, бан Томаш, не волнуйтесь.
        Иштвана затрясло: он узнал этот голос.
        - Отец, - яростно зашептал он, - сюда, отец, я здесь!
        Послышалось тихое «Ах!», и через несколько мгновений Томаш уже склонился над ямой.
        - Пишта, сынок, это вы? Вы живы?!
        - Да-да, отец, все в порядке. Дайте руку.
        Но сколько Томаш ни старался, достать до его руки Иштван не смог. Тогда вперед вышел Януш, здоровенный детина-кучер, он нырнул в яму по пояс и вмиг вытащил хозяина.
        - Сынок, дорогой мой, какое счастье!
        Они крепко обнялись. Иштван был настолько мокрым и грязным, что зеленая бархатная накидка Томаша тут же превратилась в тряпку. Тот взглянул на сына и воскликнул:
        - Что они с вами сделали, мой мальчик!
        Однако юноша, который не мог прийти в себя от удивления при виде Томаша, перебил его:
        - Как вы здесь оказались, отец?
        - Мы с Мате Пирошем приехали под видом посланников от местных дворян. Ну, вроде как в гости, и дела заодно обсудить. Но сейчас не время об этом, мой дорогой. Нужно бежать.
        - Я должен найти Агнешку, отец. Она где-то здесь.
        Януш, топтавшийся рядом, поторопил:
        - Бан Томаш, поспешить бы. Неровен час, кто заметит, что вашей милости нет в комнатах.
        Не успел он договорить, как послышался топот, и в проходе появились стражники. Увидев пленника, один из них завопил: «Измена!», и они бросились на гостей.
        Томаш выхватил шпагу, толкнул Иштвана назад и крикнул:
        - Бегите, Пишта, ищите ее, не беспокойтесь обо мне!
        Поколебавшись, Иштван кивнул и побежал по коридору. А Януш, расправив плечи, с грозным ревом бросился на защиту хозяина.
        Вскоре Иштван увидел дверь. Он рванул ее на себя и влетел в комнату.
        На кроватях лежали две девушки. Одной из них была Агнешка, в другой, присмотревшись, юноша с ужасом узнал Марию Шандор, дочку их соседей. Он метнулся к Агнеш, проверил пульс - жива! Повернулся к Марии, схватил за руку, потрогал шею… Нет, этой девушке уже ничем нельзя помочь, она умерла.
        И снова природная горячность взяла верх над рассудительностью. Иштван поднял любимую на руки, и тут ресницы ее дрогнули.
        - Агнешка, любовь моя!
        Девушка открыла глаза. Первые мгновения взгляд ее был мутным, но вскоре прояснился и остановился на лице юноши.
        - Мой дорогой, - прошептала она еле слышно. - Я знала, ты придешь!
        Голова ее запрокинулась, и Иштван почувствовал, что тело девушки разом отяжелело. Он положил ее на кровать, схватил за руки, стал трясти…
        - Аги! Агнешка! Ответь же!
        Но сам уже понимал, что ответить она не может. Он упал на колени, уткнулся лицом в ее грудь и зарыдал, как ребенок. Его больше не волновали ни погоня, ни собственная судьба. Единственное, что он знал - его любовь умерла.
        Он не слышал, как вошли стражники, не двинулся с места, и лишь когда они попытались его оттащить от Агнешки, стал вырываться, кричать, цепляясь за ее кровать. Понадобились усилия четырех здоровяков, чтобы вывести его из комнаты. Когда его вытащили в коридор и закрывшаяся дверь навсегда отделила его от любимой, Иштван потерял сознание.

* * *
        И снова он оказался в неволе. На этот раз его заперли в железной клетке, поставленной в одном из ответвлений коридора, неподалеку от комнаты графини. Нередко случалось, что Эржебет, проходя мимо, останавливалась и задумчиво смотрела на юношу.
        - Где мой отец? - спросил Иштван, когда она появилась возле его клетки в первый раз.
        - Мертв, - улыбнулась графиня. - Можете гордиться, господин Надь, он погиб как герой. Заколол пятерых моих людей с криками «Это вам за сына».
        - А Мате Пирош?
        - Он тоже умер, - она мрачно усмехнулась. - Я не сомневалась, что рано или поздно он приедет, чтоб отомстить за дочь, и давно ждала его. Едва он вошел в замок, я приказала стражникам не спускать с него глаз. Ваш отец совершил ошибку, взяв бана Пироша с собой. Если б не это, я бы ничего не заподозрила.
        Юноша опустил голову: за год жизни с Томашем он успел привязаться к нему. Больше разговаривать с хозяйкой Иштван не пожелал, впрочем, она тоже не спешила заводить с ним беседы.
        Раз в день ему приносили еду, все остальное время он сидел в запертой клетке и предавался унылым мыслям. Агнешка умерла, отец умер…
        «Зачем я здесь поселился! Лучше бы так и оставался собакой! Дошел бы до Франции, там, по крайней мере, нет таких зверств, как в этом диком краю».
        Иногда к нему прибегала Дорка. Она смертельно боялась своей госпожи, поэтому появлялась, только если той не было в замке. Кроме того, графиня вручила ей ключ от клетки Иштвана, и Доротея подозревала, что это сделано неспроста.
        - Она специально отдала ключи, проверяет меня. А как только я попытаюсь тебя выпустить, стражники набросятся и убьют нас обоих.
        - Не надо пытаться, - покачал головой Иштван. - Мне теперь все равно.
        - Это правда, что ты дворянин?
        - Правда.
        - И та девушка… она не была твоей сестрой, ты обманул меня, да?
        - Да, - коротко ответил он.
        Доротея печально вздохнула.
        - Что ж, я не сержусь на тебя. Тем более, ее уже нет.
        - Уходи, - процедил Иштван.
        - Ты влюбился в хозяйку, да? - злобно выкрикнула она. - Она ходит тут целыми днями вокруг тебя, словно кошка.
        - Убирайся и не приходи больше!
        Но совсем не приходить было выше ее сил. Доротею тянуло к возлюбленному, и она появлялась, едва графиня Батори покидала замок.
        Время шло, и вместе с уходящими неделями и месяцами уменьшалась и душевная боль Иштвана. Жизнь брала свое. Он стал все чаще задумываться о свободе и к началу осени решил, что пора что-то предпринимать. Тем более что от скудной еды и постоянной неподвижности юноша все больше слабел.
        Конечно, он мог бы переселиться в тело Доротеи, но считал, что бежать пока рано. У него оставалось здесь, в замке, важное дело - отомстить графине за смерть несчастной возлюбленной. Кроме того, Иштван чувствовал, что не вполне раскрыл тайну Эржебет, ведь он не понимал, зачем она убивает девушек. Он спрашивал Дорку, но та говорить об этом боялась и сразу же уходила.
        Несмотря на неприязнь, которую он к ней питал, Доротея была ему весьма полезна. Она приносила местные новости, а Иштван обдумывал, как можно использовать их для мести и побега.
        - Что-то графиня стала очень нервной, - как-то сказала Дорка. - Не удивлюсь, если она покончит с собой.
        - Туда ей и дорога.
        В другой раз она сообщила:
        - Преподобный Мартин приезжает.
        - А кто это?
        - Очень известный священник, почти святой. Вся знать ему исповедуется, вот теперь и хозяйка пожелала.
        Иштван на мгновение замер, а потом схватил Доротею за руку.
        - Приведи его сначала ко мне!
        - И ты хочешь? - криво усмехнулась Дорка.
        - Да. Так приведешь?
        - Ладно, он все равно мимо тебя не пройдет.
        Иштван радостно потер руки: теперь он знал, как осуществить свои планы.
        АНГЛИЯ, СОМЕРСЕТ, 7 ИЮНЯ 1932
        Доктор Голд взял с тумбочки стакан воды и сделал несколько глотков. Викарий терпеливо ждал, когда он продолжит.
        - Преподобный Мартин прибыл через три дня. Заранее предупрежденный Доротеей, я ждал его с самого утра. Признаюсь, я волновался, ведь если б мой план не сработал, выдумать другой было бы весьма непросто. От постоянного недоедания я уже с трудом держался на ногах, и голова моя соображала неважно.
        Исповедник появился ближе к вечеру. Заслышав шаги, я встал и вскоре увидел толстого пожилого священника, за которым семенила Дорка.
        - Святой отец! - завопил я.
        Тот приблизился, а Доротея тактично отошла в сторону.
        - Святой отец, умоляю, помогите! Я не сделал ничего плохого, за что ж графиня наказывает своего бедного слугу?
        - Ваш долг перед Господом - быть преданным своей хозяйке, сын мой.
        - Но со мной поступили несправедливо!
        - Гордыня - плохой союзник, - важно ответил преподобный, - смиритесь, сын мой.
        - Ох, святой отец, будь вы здесь, в клетке, в моем теле, а я - в вашем, что бы вы ответили, если б я посоветовал вам смириться?
        - Благодарение Богу, такое невозможно.
        - Почему вы так уверены, отец мой? - лукаво прищурился я. - Разве вы как священник не обязаны верить в чудеса?
        - Я верю.
        - Что ж, тогда я сейчас вознесу молитву, попрошусь в ваше тело, и, возможно, Господь явит нам такое чудо.
        Священник снисходительно улыбнулся, а я поднял глаза вверх и пошевелил губами, делая вид, что молюсь. Вслед за этим я схватил его за руку и неслышно прошептал: «Твоя душа во мне, моя душа в тебе».
        Привычное головокружение, пелена перед глазами - и вот я уже в сутане, а передо мной Иштван с выпученными глазами. То есть, конечно, священник в теле Иштвана.
        - Что это? - просипел он.
        - Чудо, отец мой. Благодарение Господу, оно свершилось.
        Бедняга выглядел совершенно растерянным. Он рассматривал то себя, то меня и был совершенно сбит с толку.
        - Но как же… как же? - бормотал он.
        Я похлопал его по руке и мягко сказал:
        - Прошу вас не волноваться, святой отец. Я скоро вернусь и снова вознесу молитву. Но, умоляю, сидите тихо, иначе чуда может не произойти.
        Сказав это, я отошел от клетки и повернулся к Доротее.
        - Я готов идти к графине.
        Она повела меня по коридору. Когда мы дошли до кованой двери, я сказал:
        - Будьте здесь, голубушка, никуда не уходите. И заклинаю вас именем Господа - не подходите к клетке, где заперт этот грешный юноша.
        Дорка с удивлением кивнула, а я решительно толкнул дверь в покои графини.
        И оказался в одной из самых красивых комнат, которые мне доводилось видеть. Стены, украшенные гобеленами, были искусно задрапированы темно-красным бархатом. Прекрасная резная мебель поражала своим изяществом. Стрельчатые окна были украшены ярким витражами со сценами из Священного Писания. Кованая люстра в виде колеса с двумя десятками свечей свисала с потолка на длинной железной цепи.
        Эржебет сидела в кресле и смотрела в окно. Неподвижная, словно статуя, и такая прекрасная, что я невольно залюбовался ею. На ней было красное шелковое платье с кружевным воротником, а черные, как смоль, волосы прикрывал затейливый головной убор.
        Клянусь, Джон, было мгновение, когда я дрогнул. Да и какой мужчина не дрогнул бы перед такой красотой? Пришлось напомнить себе об Агнешке и других убитых девушках, чтобы вернуть душе прежнюю суровость.
        Я тихонько кашлянул, и графиня наконец обратила на меня внимание. Она подняла глаза, в них блестели слезы.
        - Вас что-то тревожит, дочь моя?
        - Присаживайтесь и выслушайте меня, отец мой, ибо я грешна, - еле слышно промолвила Эржебет и начала свой жуткий рассказ: - Беда в том, что с самого детства мне внушали, что главное мое достояние - это кровь. Я всегда помнила, что принадлежу к знатнейшему, древнейшему роду, что я аристократка до кончиков ногтей. Я привыкла гордиться происхождением и знала - что бы ни случилось, я буду выше всех, за исключением разве что короля, да и то весьма условно. Вы не представляете, святой отец, как дорожила я своими корнями.
        - ????
        Я слушал ее с некоторой растерянностью: какое отношение ее род имеет к убийствам? Впрочем, она скоро это разъяснила.
        - Однажды, когда я только вышла замуж, а было это в пятнадцать лет, я поссорилась на каком-то приеме с одной юной дворянкой. Возможно, я была слишком кичлива и указала ей на свое превосходство, сказав, что я графиня, а она даже не баронесса, на что эта девица ответила: «Конечно, но у меня, по крайней мере, истинно дворянская кровь, и я не бастард». Поначалу я не поняла, о чем она говорит, и тогда она пояснила: оказывается, я была внебрачным ребенком своего отца, и женщина, которую я привыкла считать матерью, таковой на самом деле не являлась. Я была дочерью горничной, но отец забрал меня в свою семью, а его супруга согласилась признать себя моей матерью.
        Графиня надолго замолчала, а я сидел, боясь шелохнуться. Я понимал, что она подходит к самому главному.
        - Не могу передать, святой отец, - продолжала Эржебет, - каким это оказалось ударом. Я не хотела жить в том положении, в котором находилась. Если б самоубийство не считалось столь страшным грехом, клянусь, я бы покончила с собой. Мое происхождение, мои корни - все было мифом, а кровь моя на поверку оказалась порченой. С этой мыслью я жила много лет и жестоко страдала, пока одна старая ведунья по имени Анна Дарвулиа не подсказала простой способ - чтобы улучшить свою кровь, нужно пить кровь аристократок.
        «Вот оно!» - подумал я и весь обратился в слух.
        - Вскоре случилось так, что в моем замке заболела одна молодая гостья, сами понимаете - дворянка. Родных у нее не было, состояния тоже, и я понимала: исчезни она с лица земли - искать ее никто не станет. Она все равно бы умерла от болезни - я лишь ускорила ее кончину, ведь не могла же я пить из трупа. Я приказала служанкам сделать надрезы на всех ее крупных сосудах и собрать столько крови, сколько возможно. И выпила всю. Клянусь, святой отец, в ту ночь впервые за много лет я уснула спокойно.
        Я содрогнулся - меня едва не затошнило - и с ужасом смотрел на красавицу, которая совершенно спокойно рассказывала столь жуткую историю.
        - Когда я пила ее теплую кровь, несколько капель упали мне на руку. И я заметила, что в этом месте кожа стала более мягкой и нежной. К тому времени мне было уже около сорока, потеря молодости и красоты меня очень беспокоила. А тут такое открытие! Я не знала, что делать, то ли пить кровь, чтобы добавить аристократизма, то ли натирать ею кожу, сохраняя молодость. Выручила меня все та же ведунья. Она сказала, что для вечной юности подойдет кровь любой девственницы, даже крестьянки. А вот пить надо именно дворянскую.
        Помнится, я закашлялся, чтобы сдержать спазм в горле. Я пребывал в таком шоке, что не мог даже говорить. На мгновение мелькнула мысль - переселиться в ее тело и броситься в окно, чтобы это адское отродье исчезло с лица земли.
        Графиня грустно улыбнулась и с сочувствием посмотрела на меня.
        - Да-да, я понимаю, что слушать все это ужасно. Но молчать более не могу. После того первого случая я долго искала какую-нибудь обреченную девушку. Пришлось даже открыть больницу, где я могла получать кровь безнадежно больных… Но этого было мало. И если с чистотой крови еще можно было как-то подождать, то уходящая молодость ждать не хотела. Время безжалостно, старела я быстро, и редких примочек из крови девственниц, умиравших в моей больнице, явно не хватало. Поэтому я взяла за правило раз в неделю пускать кровь одной из своих служанок. И они начали разбегаться. Поймите, это никому бы не повредило, но они испугались! Пришлось втайне брать по одной девушке и постепенно выкачивать из нее всю кровь, доводя до смерти.
        - И многих вы таким образом погубили? - решился я подать голос.
        Она со вздохом ответила:
        - Десятки, если не сотни. В основном крестьянок, кровью которых я обтиралась, а иногда даже погружалась в нее. Изредка попадались и дворянки, их кровь я пила.
        Я еле дышал, голова кружилась, это было какое-то наваждение, я просто отказывался верить этой истории. Если бы графиня сказала, что она колдунья, вампирша, находится в сговоре с демонами - я бы поверил. Но убивать ради того, чтобы выглядеть моложе?!
        Она словно прочла мои мысли и горько усмехнулась.
        - Посмотрите на меня, святой отец. Разве можно поверить, что мне пятьдесят? Разве не нежна и не прекрасна моя кожа, разве вы видите на ней хоть одну морщинку?
        - И за это вы продали душу дьяволу?! - прошептал я.
        И тут она неожиданно разрыдалась, горько и жалобно.
        - Я только сейчас стала понимать, что наделала, - всхлипывала она, - только сейчас меня начала мучить совесть.
        - Что же произошло? Отчего вы так неожиданно прозрели?
        - Я полюбила, отец мой. Впервые в жизни я полюбила - чистого, благородного, доброго человека. И поняла, что рядом с ним я чудовище. Боже мой, сколько зла я натворила! Знали бы вы, как тяжко раскаяние. Я не сплю ночами, призраки убитых девственниц приходят ко мне, протягивают руки, душат… Их крики до сих пор стоят в моих ушах… Мне нужна кровь, чтобы не стареть, но я не могу, не хочу больше убивать! Что мне делать, святой отец? Умоляю, научите!
        Говорить, какое жуткое впечатление произвела на меня эта исповедь, думаю, не стоит. Вы и сами можете догадаться. Я смотрел на нее с отвращением, мое желание отомстить разом испарилось. Господь и так покарал ее сверх всякой меры. Мне же оставалось лишь вывести ее на чистую воду.
        Графиня змеей соскользнула с кресла и упала передо мной на колени.
        - Я не хотела, я не думала! - кричала она.
        Меня трясло, тошнило, ноги дрожали так, что я с трудом встал со стула. Помню, из последних сил я бормотал что-то про пост, про покаяние… Но она не слушала, рыдания ее становились все сильнее. У нее начиналась истерика.
        Оставаться и смотреть на это отвратительное зрелище я не собирался, а потому выскочил за дверь, схватил Дорку за локоть и потащил к клетке.
        Едва мы приблизились, преподобный в моем теле, сидевший на полу, вскочил и с воплем бросился к нам. Я велел Доротее открыть замок, и она не посмела ослушаться. Отомкнув его дрожащими руками, она замерла и взглянула на меня, как послушная овца. Грозным голосом я провозгласил:
        - А теперь приказываю тебе именем Господа показать нам тайный ход.
        Она покорно кивнула и заскользила по коридору, а я, подхватив под мышки ослабевшего бедолагу-священника, поспешил следом. Мы бесконечно поворачивали в разные ответвления, спускались по каким-то лестницам, и наконец Дорка остановилась, открыла небольшую сводчатую дверь и кивнула:
        - Туда, святой отец.
        Она вынула из держателя факел и сунула мне в руку, добавив пару монет. Я шагнул в проход, но тут же остановился, обернулся и спросил:
        - Пойдешь с нами?
        Несчастная беззвучно зарыдала, лицо ее перекосилось.
        - Не могу, святой отец… Здесь моя дочь.
        Я коротко кивнул и двинулся вглубь подземного хода.
        Потрясенный викарий долго молчал.
        - Я не в состоянии в это поверить! - наконец воскликнул он.
        - Увы, друг мой, это чистейшая правда. Именно такую историю поведала мне графиня Батори.
        - Просто страшно подумать. Столько убийств - и ради чего?!
        Голд глубоко вздохнул и потряс головой, словно сбрасывая страшные воспоминания.
        - Для этой женщины они стоили того.
        - А что за мужчина, которого графиня полюбила? Она имела в виду вас?
        - Не знаю, Джон. Возможно. Но так ли это, навсегда осталось тайной.
        - И чем же закончились ваши приключения в замке Чейте?
        - Ах, да… Подземный ход привел нас в пещеру на краю деревни, я дотащил святого отца до постоялого двора и положил на постель. Он был очень слаб, но упорно торопил меня вознести молитву о чуде обмена телами. Я не стал его дольше мучить, сел рядом, снова притворился, что молюсь, а сам мысленно произнес волшебную фразу. Когда привычная пелена спала, я, едва дыша, лежал на кровати, а передо мной сидел все еще не пришедший в себя священник. Вскочив со стула, он принялся ощупывать ноги, руки и все спрашивал меня: «Свершилось? Свершилось?»
        Вскоре он убежал, а я остался один. Надеюсь, Господь простит мне шутку над его служителем. Уверен, с тех пор святой отец и впрямь поверил в чудеса.
        Я отлеживался на постоялом дворе еще сутки, а потом двинулся домой. Немного пришел в себя после пережитого, а потом направился в Надьбич к графу Дьёрдю Турзо и рассказал историю Эржебет. Зная то, что знал я, он уже не мог не принять меры. Оказалось, моя жалоба стала далеко не первой, более того, нечто похожее на расследование уже велось. Однако после моего рассказа оно ускорилось, по всем окрестным деревням были разосланы дознаватели, собиравшие показания. Когда информация отовсюду начала стекаться к графу, он пришел в ужас: юные крестьянки пропадали в окрестностях Чейте сотнями.
        Сразу после Рождества Турзо с большим отрядом отправился в замок и предъявил графине Батори обвинение. Она и ее сообщники были арестованы. В замке провели обыск и наткнулись на три свежих трупа. Как видите, эта дама не оставила своих милых привычек.
        Дознаватели пошли дальше, перекопали весь лес и обнаружили десятки зарытых скелетов. Среди них было и тело Томаша Надя. Я опознал его по одежде и приказал перевести в поместье. Он похоронен в семейном склепе, и чувство вины перед этим человеком терзает меня по сей день.
        Дело дошло до суда, но приглашать на него Эржебет не стали, дабы не позорить ее род. Я, как и сотни других свидетелей, давал показания. Естественно, я умолчал об исповеди графини, но рассказал о трех трупах, найденных мной в лесу, о смерти Агнешки и Марии Шандор и, конечно, о зрелище, которое видел в ту ужасную ночь, когда Дорка забыла запереть тайную дверь. Иногда я думаю - может, она специально оставила ее открытой, чтобы я мог все увидеть и разоблачить хозяйку? У Доротеи в замке подрастала дочь, и она не могла не бояться, что однажды графиня убьет и ее.
        Суд признал Эржебет Батори и слуг виновными в восьмидесяти убийствах. Я пытался в своих показаниях хоть как-то обелить Дорку, но это не помогло, ее вместе с Илоной приговорили к сожжению, Фицко - к отсечению головы, а третью служанку, Кату Беницку, казнить не стали, сочтя ее участие вынужденным.
        Саму же графиню хоть и оставили в живых, но вряд ли она была этому рада. Ее замуровали в замке Чейте в собственной спальне, заложив кирпичом окна и дверной проем. Оставили лишь узкую щель, чтобы передавать пищу, поставили у двери часового и… забыли о ней. Эржебет прожила еще три года, тихо, молча, никого ни о чем не прося.
        Много лет спустя я узнал, что Батори была протестанткой. Ума не приложу, зачем ей понадобилась исповедь… Видимо, под воздействием любви душа графини немного очистилась, и ей стало так тяжело носить в себе эту жуткую ношу, настолько захотелось выговориться и быть выслушанной, что она пренебрегла правилами и позвала католического священника, ведь он был обязан соблюсти тайну исповеди. Если честно, мне даже немного жаль ее, она стала заложницей собственных представлений о величии.
        - А что же сталось с вами? - осторожно спросил викарий.
        - Не знаю, как объяснить, дорогой друг… Конечно, было очень тяжело. Моя возлюбленная погибла, отец тоже. Я чувствовал себя так паршиво, будто сам был помощником графини Батори. Конечно, мне удалось остановить ее и спасти немало возможных жертв, но случившееся подействовало на меня угнетающе. Даже сейчас, вспоминая об этой истории, я испытываю то же пакостное чувство.
        Целыми днями сидел я дома, пребывая в унынии, и лишь изредка выезжая к соседям. И однажды у Шандоров познакомился с французским священником, отцом Полем Лавуазье. Эта встреча определила мою судьбу на многие годы вперед.
        КОРОЛЕВСКАЯ ВЕНГРИЯ, XVII ВЕК
        - Вот такая ужасная история произошла в наших краях, - вздохнув, закончил рассказ Имре Шандор. - Теперь мы с Иштваном - товарищи по несчастью, сумасшедшая графиня убила среди прочих мою дочь и его отца.
        Они сидели втроем в библиотеке Шандоров, потягивая медовый напиток. Отец Поль, невысокий толстенький священник с добродушным лицом, прижал руку к груди.
        - Страшно представить, что вам пришлось пережить, господа. Особенно вам, мсье Надь. Как вы не побоялись сунуться в это логово?
        - У меня не было выбора, преподобный отец, - просто ответил Иштван.
        Глаза священника светились искренним сочувствием. Он смотрел на юношу так, словно хотел взять на себя его боль.
        - Не надо отчаиваться, сын мой, Господь милостив, и со временем ваши раны затянутся. Ах, если б я мог вам помочь!
        Иштван, искренне тронутый добротой церковника, с благодарностью посмотрел на него.
        - Да, я верю, все будет хорошо. Однако же давайте побеседуем о чем-нибудь более приятном. Вы прекрасно говорите по-венгерски, святой отец, где вам удалось этому научиться?
        - О, моя бабка из здешних мест, - с готовностью ответил священник, - и матушка часто говорила со мной на языке наших предков. Здесь я по делам епископства, сейчас преподаю богословие в Вене, а учился во Франции, в Марселе. Вы бывали там?
        Иштван, который много лет лечил там с Нострадамусом чуму, чуть было не брякнул «да», но вовремя опомнился.
        - Увы, отец мой, не довелось.
        «Н-да, так недолго и проговориться. Объясняй потом, почему я болтаю невесть что».
        Общение со словоохотливым Полем Лавуазье доставляло ему удовольствие. Тот смотрел с интересом и участием, словно в холодный ветреный день выглянуло солнышко и согрело своим теплом. И потому, когда священник попросил позволения как-нибудь навестить его, Иштван с радостью согласился.
        Отец Поль пришел на следующий день. Хотя они были едва знакомы, в разговоре не ощущалось неловкости. Падре так искренне интересовался делами и мыслями Иштвана, что тот чувствовал себя совершенно свободно.
        Они встречались несколько раз в неделю и говорили, кажется, обо всем на свете. Спустя месяц Иштван уже считал священника другом и духовным отцом.
        Как-то вечером, сидя перед камином, они вели неспешную беседу. Глядя на весело пляшущий на поленьях огонь, Иштван задумчиво потягивал гипокрас, который полюбил еще в Оверни.
        Помолчав, отец Поль сложил руки под на животе и объявил:
        - Сын мой, моя миссия здесь заканчивается, и скоро я возвращаюсь в Вену.
        Иштван в растерянности посмотрел на него.
        - Увы, дорогой мальчик, ничто не вечно, - развел руками священник, - мне очень жаль покидать вас, но я принадлежу ордену, а не себе.
        - Какому ордену, отец?
        - Обществу Иисуса.
        «Ого, иезуит», - с удивлением подумал Иштван.
        Он был наслышан об этих людях - ярых защитниках католичества и Святого престола. Поговаривали, что власть их огромна.
        - Мне тяжело расставаться с вами, святой отец. Я полюбил вас, словно родного отца.
        Священник перегнулся к Иштвану и взял его за руку.
        - Скажите, сын мой, а сами вы никогда не думали о служении Господу?
        - Эм-м… да как будто нет, - растерялся юноша.
        - А может быть, стоит об этом поразмыслить? Вы умны, красноречивы, из вас как минимум вышел бы прекрасный проповедник. Вспомните, вы сами говорили, что не видите смысла в жизни, что хотели бы покинуть Венгрию, которая принесла вам столько горя… Подумайте, может, это и есть ваш путь? Лично я уверен, что вы просто созданы для божественного служения.
        Иштван удивленно уставился на него. За сто лет жизни ему ни разу не приходило в голову, что он мог бы стать священником.
        - Боюсь, отец Поль, что мне… эм-м… Я слишком привязан к свету.
        - Чем же, мой мальчик? Ваша возлюбленная умерла, балы вы не посещаете, приемы тоже. Понимаю, страшно отказываться от привычной жизни, но вдумайтесь - на самом деле она пуста и ничем вас не держит. Почти все нити, связывавшие вас с прошлым, порваны. Не воля ли это провидения, дабы указать вам истинный путь?
        Юноша был настолько растерян, что не мог возражать.
        - Противиться божественному призванию - страшный грех, - продолжал отец Поль. - Взгляните, как много вам дано: вы здоровы, молоды, умны, благородны, обеспечены. Вам, дорогой мой мсье Надь, как и всем прочим, следует опасаться гнева Всевышнего.
        Иштван вдруг испугался. Бог вручил ему удивительный дар, но Он также волен и отобрать его. Может быть, и в самом деле стоит отблагодарить Господа, посвятив одну из своих жизней служению?
        - Я, право, не знаю, отец мой, - задумчиво пробормотал он.
        - Не надо отвечать прямо сейчас, - воодушевился священник. - Обдумайте все, взвесьте, загляните в свое сердце. И помните, я предлагаю вам не просто стать монахом, совсем нет, я приглашаю вас в орден, имеющий огромные преимущества перед другими, в самый сильный и могущественный. Среди моих братьев - помощники папы, кардиналы, духовники монархов. Вы вольны избрать такой же путь. А может, вам захочется воспитывать юные умы или посвятить себя миссионерству? Все зависит лишь от вас. Пока же вы можете учиться в венском новициате, я по-прежнему буду вашим духовником, и нам не придется расставаться.
        - То, что вы будете рядом, святой отец, - весомый довод в пользу вступления в орден. Но не могли бы вы рассказать про обучение поподробнее? Ведь я ничего об этом не знаю.
        - Охотно, мой дорогой мальчик. Если вы решитесь, то в нашем новициате будете два года проходить искус. По окончании вы сможете, не принимая обета, стать членом ордена - светским коадьютором, или же, если пожелаете, продолжить обучение богословию и принять сан. В этом случае от вас потребуется дать три обычных обета: целомудрия, послушания и бедности, и еще один, характерный лишь для иезуитов - на верность папе. Территории, на которых мы работаем, разделены на провинции, и, если вы проявите к тому способности, позже сможете дослужиться до главы одной из них - провинциала. Поверьте, это очень высокая должность и огромная власть.
        - Боюсь, я не смогу жить в монастыре, - задумчиво промолвил Иштван.
        - Друг мой, одна из наших целей - воспитание юношей и наставление невежественных в основах христианского учения, а потому мы не можем жить в отрыве от мира и людей. Иезуиты - не монашеский орден, мы не живем в общине и не отрешаемся от света.
        Услышанное весьма понравилось Иштвану. Помолчав немного, он торжественно объявил:
        - Обещаю, отец мой, что я самым тщательным образом обдумаю ваше предложение.
        После ухода священника Иштван долго ходил из угла в угол, размышляя над услышанным.
        «Он прав, здесь меня ничто не держит. Чего мне ожидать в Венгрии? Женитьбы на провинциальной дворянке? Нет, хочется жизни яркой, интересной, как раньше. Если я послушаюсь отца Поля, то наверняка со временем смогу стать кардиналом. А может, даже папой. С моим-то опытом это наверняка будет не так уж и сложно».
        Для Иштвана все было решено. На следующий день он дал согласие отцу Полю, и неделей позже оба были уже на пути в Вену.
        ЭРЦГЕРЦОГСТВО АВСТРИЯ, XVII ВЕК
        Вена полюбилась Иштвану. Ему нравилось бродить по широкой Грабен и слушать веселую болтовню торговок мукой и рыбой, нравилось выбирать фрукты у лавочников на Ам-Хоф. Из всех городов, в которых ему довелось жить за последние сорок лет, Вена больше всего походила на его родной Париж. Гуляя между могилами кладбища на Штефансплац, Иштван улыбался, вспоминая, как опасался таких мест в детстве и как боялся смерти, которую представлял в образе закутанной в черное фигуры. В Соборе святого Штефана он разглядывал захоронения королей и герцогов, а перед его внутренним взором вставала крипта аббатства Сен-Дени, где когда-то над саркофагом Филиппа Красивого он загадал роковое желание.
        Новициат располагался в бывшем кармелитском монастыре, подаренном ордену императором Фердинандом Первым. Иштвану отвели просторную, теплую и светлую комнату - иезуиты считали, что ученики должны жить в комфортных условиях.
        Ежедневно по пять часов Иштван и еще несколько молодых людей проводили в классах. Им преподавали богословие, теологию и риторику. Отдельной дисциплиной считалось изучение устава ордена, его правил и принципов.
        Преподавание велось на немецком и латыни, и, если последнюю Иштван худо-бедно понимал, то немецкий язык пришлось осваивать на ходу. Конечно, он мог бы попросить обучать его на французском или итальянском, но решил, что пока лучше скрыть знание языков.
        Остальное время юноша проводил либо в физических упражнениях (иезуиты считали их крайне важными для полноценного развития христианской личности), либо в своей комнате за чтением.
        Нередко Иштвана отправляли в монастырский госпиталь, где нужно было ухаживать за больными. Медицину он прекрасно знал, но не показывал виду. Ему хотелось, чтобы руководство новициата считало, что и языки, и врачевание он осваивает на ходу. В библиотеке он набрал множество книг и старательно делал вид, что изучает по ним испанский, итальянский и французский.
        «Пусть думают, будто я настолько талантлив, что за год-другой освоил три языка», - мысленно усмехался он.
        Отец Поль часто навещал его, вел благочестивые беседы и учил так называемым духовным упражнениям.
        - Заведите себе, сын мой, - сказал он как-то, - памятную книжку, разделите ее на дни и недели и вносите туда все свои грехи. Не перечисляйте, просто обозначайте каким-нибудь знаком, к примеру, точкой. Один грех - одна точка. Подсчитывайте их по воскресеньям и тщательно следите, чтобы раз от раза количество уменьшалось - так вы сможете наблюдать свой духовный рост.
        - Вам необходимо пробудить в себе умение к созерцанию, дорогой мальчик, - сообщил он в другой раз. - Представьте себе, к примеру, ад. Хорошенько рассмотрите эту страшную горящую пропасть, услышьте гудение огня, стоны и вопли грешников, ощутите горечь их слез и жар бушующего пламени, почувствуйте запахи серы, тлеющей плоти и гнили, царящие там… Потом таким же образом вызовите в своей голове видения рая. Научитесь созерцать любую картинку, словно она у вас перед глазами. Повторяйте это упражнение пять раз в день по часу, и вскоре сами удивитесь результатам.
        - Вы должны научиться отрешаться от всех ощущений, - учил отец Поль. - Сядьте, закройте глаза, постарайтесь ничего не слышать, ни о чем не думать и не ощущать ни тепла, ни холода, ни каких-либо неудобств. Отвлекитесь от всего внешнего, сосредоточьтесь на внутренних ощущениях. Запретите себе мыслить и испытывать какие-либо эмоции. Проводите в таком состоянии час ежедневно, и очень скоро вы поймете, как сильно это вам поможет.
        Иштван дивился столь необычным для монахов приемам, но старательно все выполнял. И со временем стал замечать, что может контролировать свои эмоции, по желанию вызывая экзальтацию или полную безучастность. Постепенно он приобретал контроль над своими мыслями и чувствами.
        По мере того, как юноша изучал правила ордена, ему становилось понятно, что отец Поль многое преувеличил. Общество иезуитов имело полувоенную организацию с жесточайшей дисциплиной и полным повиновением главе - генералу. О том, чтобы самому выбрать стезю - преподавание, миссионерство, проповедование - не было и речи, все распоряжения давались сверху. Подчинение вышестоящим было безусловным, и тут использовалось «правило трупа», которое гласило, что каждый иезуит должен предоставить своим наставникам управлять собой так, словно он - труп, не имеющий собственной воли и желаний.
        Когда Иштван намекнул отцу Полю, что правила ордена отличаются от его обещаний, тот лишь рассмеялся.
        - Вы считаете, что я обманул вас, сын мой? Напротив, я указал вам дорогу к могуществу. Поверьте, это именно то, чего вы хотите. Я знаю вас лучше, чем вы - сами себя. Пока многое от вас скрыто, но, став схоластиком, вы, дорогой мальчик, доберетесь до множества тайн и со временем сможете удовлетворить все свои желания. Я обещал, что вы получите то, чего хотите. Так и будет. И в чем же тут обман?
        - Простите, святой отец, но вы говорили о возможности выбирать поприще…
        - Иезуитская мораль учит нас, что дело не может считаться дурным, если было совершено с добрыми намерениями. А потому мой поступок справедлив и благонравен. Ведь именно цель определяет характер деяния, не так ли?
        - Как необычны ваши рассуждения, святой отец, - поразился юноша. - Чувствую, что в них скрыт подвох, но не могу сообразить, где.
        - Вскоре вы обучитесь искусству жонглировать понятиями, сын мой. Единственное, что от вас требуется - не сворачивать с выбранного пути. Остальное сделают способности, данные вам Богом, а они у вас, поверьте, немалые.
        Иштван задумался. Он, человек, десятки лет интриговавший при французском, испанском, польском королевских дворах, вдруг понял, что сидящий перед ним священник намного изворотливее и хитрее.
        «Если я научусь всему, что знает он, то весь мир будет у моих ног».
        Отец Поль, словно что-то почувствовав, обнял юношу. Его глаза снова смотрели по-отечески ласково.
        - Поверьте, вы достигнете больших высот. Изучите мудрость иезуитов, и сможете управлять самим папой.
        Два года пролетели незаметно. Иштван возмужал, отрастил усы и модную бородку клинышком. Раны его почти зарубцевались, и теперь все случившееся в Венгрии воспринималось скорее с грустью, чем с болью.
        Завершив искус, принеся иезуитскую клятву и торжественно приняв обеты целомудрия, послушания и бедности, Иштван вознамерился продолжить обучение в Венском университете. Однако отец Поль решительно воспротивился этому.
        - Поезжайте в Рим, сын мой, - сказал он. - Ваше место там. В моем покровительстве вы более не нуждаетесь, я дал вам все, что мог. Здесь вы не сможете подняться выше провинциала, а в папских владениях перед вами откроются большие возможности.
        Иштван подчинился. Пожертвовав ордену свое венгерское поместье, он тепло простился с духовным наставником и отправился в Рим.
        ЧАСТЬ III
        СТЕФАНО
        ПАПСКАЯ ОБЛАСТЬ, XVII ВЕК
        В конце лета 1613 года двадцатидвухлетний Иштван прибыл в Рим. Он уже вполне освоился со своим духовным званием и весьма уютно чувствовал себя в сутане и традиционной иезуитской четырехугольной шапочке.
        Отец Поль снабдил его рекомендательным письмом к кардиналу Фабрицио Вералли, попечителю Папского Григорианского университета, называемого по старинке Римской коллегией.
        В первый же вечер Иштван направился в палаццо кардинала на улице Святой Троицы. Величественное квадратное здание из светлого камня поражало своими размерами. Центральная арка вела во внутренний двор, откуда сквозь буйную зелень просматривалась колоннада противоположной стены.
        Его Высокопреосвященство принял Иштвана без задержки. Он сидел в огромном, богато отделанном кабинете, устроенном на современный лад. Вместо холодного камня мягкий шелк на стенах, вместо гобеленов - портреты в тяжелых бронзовых рамах, а высокий потолок расписан сценами из Библии.
        Хозяин кабинета сидел в кресле красного бархата, за спиной его стоял инкрустированный клавесин. Юноша с поклоном поцеловал кольцо на руке кардинала и замер в смиренной позе. Фабрицио Вералли, облаченный в красную мантию и шапочку-дзукетто, повелительным жестом предложил гостю присесть, а сам уткнулся в рекомендательное письмо. Иштван опустился в стоящее рядом кресло и с интересом посмотрел на хозяина.
        Кардинал был невысок, широк в кости, под сутаной отчетливо проступало брюшко. Черты лица не выдавали благородства происхождения, но проницательный взгляд и высокий лоб свидетельствовали о недюжинном уме. Седые усы и аккуратно подстриженная бородка делали его старше, хотя ему явно было не больше пятидесяти. Он читал, держа письмо левой рукой, а правой выстукивая на ручке кресла церковный хорал.
        - У вас блестящие рекомендации, синьор Надьи… Надие…
        - Надь, Ваше Высокопреосвященство.
        - Боюсь, имя сложновато для итальянцев, - рассмеялся кардинал. - Не возражаете, если я запишу вас как синьора Надьо?
        - Как вам будет угодно.
        - Отлично. Итак, за два года вы не только ознакомились с программой новициата, но и изучили немецкий, итальянский и французский, не так ли?
        Иштван скромно поклонился. Кардинал внимательно посмотрел на него.
        - Я намеренно упустил испанский, а вы меня не поправили. Похвально. И еще, как я вижу, вы изучали медицину?
        - Всего лишь небольшая помощь в госпитале, Ваше Высокопреосвященство.
        - Что ж, дорогой мой синьор Надьо, ваши способности впечатляют. Я отправлю вас к Роберто Беллармино, ректору Григорианского университета. Полагаю, он сумеет о вас позаботиться. Как ваше имя?
        - Иштван, Ваше Высокопреосвященство. То есть… Стефанио.
        Кардинал Вералли одобрительно улыбнулся и, пересев за рабочий стол, потянулся за пером.
        Кардинал предупредил Иштвана, что в городе орудует множество разбойников, и тот с первых дней взял за правило носить при себе небольшой кинжал.
        Рим поразил юношу. Он не раз бывал в Италии, но до столицы Папских владений не добирался. И теперь ходил по узким, замощенным булыжником улицам, разглядывая современные здания и развалины античных строений. Скромные базилики Santa Maria in Cosmedin и Sancti Marci, великолепные палаццо Венециа и Фарнезе, колонны Траяна и Антонина Пия с искусной резьбой - все это было так непохоже на постройки, которые Иштван привык видеть.
        Самым удивительным открытием стал Колизей. Огромный полуразрушенный амфитеатр нависал над остальными зданиями грозным великаном. Когда-то символ античного Рима, со временем он потерял свою значимость и обветшал. А после того, как пару веков назад он был поврежден землетрясением, богатые римляне, не стесняясь, выламывали из Колизея камни для строительства своих дворцов.
        Иштван с удивлением заметил, что между роскошными палаццо и храмами лепятся убогие лачуги простонародья. Жители Рима, как и всей Папской области, были в большинстве своем бедны: для покрытия процентов по огромным долгам Святейший престол обложил население драконовскими налогами.

* * *
        Неделю спустя новоиспеченный Стефанио Надьо приступил к обучению в Папском университете. Ректор быстро уладил все формальности и взял на себя труд негласно приглядывать за ним.
        Роберто Беллармино был выдающейся личностью. Он происходил из семьи обедневших тосканских дворян и положения достиг исключительно личными заслугами. Высокий, худощавый, с тонкими чертами лица и большим, с горбинкой, носом, он был священником и философом, прекрасно разбирался во всех науках, писал стихи, поэмы и хорошо понимал человеческую природу. Состоя, кроме ректорской, в должности Великого инквизитора католической церкви, он тринадцать лет назад был главным обвинителем на процессе знаменитого еретика Джордано Бруно.
        Преподаватель-иезуит Бернардо Вилларди, тучный священник лет сорока с проницательным, умным взглядом, проводил юношу в комнату, где за большим дубовым столом расположилось с дюжину студентов. Вокруг стояли массивные шкафы с книгами, в углу красовался огромный глобус.
        - Позвольте представить, братья, синьор Стефанио Надьо. Прошу вас, брат Стефанио, займите место за столом. У нас сейчас проходит диспут на тему коллегий. Надеюсь, с такими блестящими рекомендациями вам не составит труда быстро уловить суть сегодняшнего вопроса.
        Под любопытными взглядами студентов юноша поклонился в знак приветствия и прошел к свободному стулу.
        - Что ж, приступим, братья, - начал Бернардо Вилларди. - Сегодня мы поговорим о создании иезуитских коллегий. Представьте, что вам поручили организовать школы в городе, где об ордене ничего не слышали, и где нет никаких предпосылок для нашего дела. Средств у вас нет. Как вы будете действовать, чтобы в кратчайшие сроки добиться наилучших результатов и наибольшего влияния?
        Иезуит оглядел студентов и кивнул.
        - Прошу, брат Андреа.
        Со своего места поднялся высокий, стройный юноша с красивыми, благородными чертами лица, точеным профилем и родинкой на левом виске.
        - Я в первую очередь отправлюсь к королевскому наместнику, - уверенно заговорил он. - Расскажу о наших целях, о необходимости христианского образования и укрепления католической веры в городе.
        - А если он окажется протестантом?
        - Хм… Тогда я, пожалуй, умолчу о вере. Или найду лояльного нам члена городского совета.
        - Я понял ваш ответ, благодарю, - отец Бернардо обвел взглядом студентов. - Все согласны?
        Те дружно кивнули.
        - Нет!
        Учитель поднял удивленный взгляд.
        - О, наш новый брат имеет иную точку зрения? Что ж, прошу.
        - Думается, - начал Стефанио, - мы должны приходить на новое место босыми и в нищей одежде, питаться милостыней, жить при больницах и богадельнях, помогая самым несчастным, тем, кто тяжело болен и всеми покинут. Потом, немного освоившись, следует взять несколько учеников, преподавать им чтение, письмо и основы нашей веры. Бедняки охотно согласятся, если мы будем учить их детей бесплатно. Молва о нас быстро разнесется по городу, и вскоре количество учеников превысит возможности наших помещений. Тогда мы намекнем, что не можем брать детей богатых жителей из-за тесноты, и те охотно купят нам дом.
        - Так-так, - с интересом кивнул отец Бернардо.
        - Если не будет хватать учителей, позовем еще братьев. Таким образом мы сможем брать больше детей. Ну, а дальше уже само пойдет - как только купленный дом окажется мал, будут поступать новые пожертвования, и, возможно, нам уже хватит на коллегию, а через год-другой - на две или даже три. Спустя несколько лет окажется, что большая часть молодежи, в том числе и дети влиятельных персон, воспитана в наших школах, этим и будет обеспечиваться влияние ордена.
        - Браво, брат Стефанио! Прекрасно, просто прекрасно! - Бернардо перевел взгляд на Андреа. - Учитесь, синьор Кальво.
        После занятия братья окружили новичка, торопясь ему представиться.
        - Маркантонио Франкотти.
        - Джованни Питти.
        - Анджело Джори.
        И только Андреа Кальво обжег Стефанио недобрым взглядом и быстро вышел.

* * *
        Андреа был вторым сыном Камилло Кальво, графа да Корреджо. Это крохотное графство находилось на севере Италии и формально входило в состав Священной Римской империи. Семейство Кальво распоряжалось им на протяжении нескольких веков, имело право чеканить собственную монету и вести каталог местных дворянских фамилий.
        Всю жизнь Андреа лелеял мечту стать графом да Корреджо. Он любил свой неприступный замок, поля и равнины, раскинувшиеся между Альпами и Апеннинами, и мечтал обладать ими. Увы, этой привилегией владел его старший брат, Джованни Сиро, именно ему после смерти отца предстояло стать хозяином графства.
        Когда Андреа исполнилось семь, он придумал план: мальчик решил, что став лучшим в учебе, фехтовании, охоте, он сможет стать первым и в очереди на графский титул. Ведь если родители увидят, что старший сын во всем уступает младшему, то, конечно, передадут права наследования ему, Андреа.
        И он решительно приступил к исполнению своей мечты. Рьяно взялся за учебу и вскоре достиг больших успехов: отлично держался в седле, фехтовал, научился не только читать и писать, но и сочинять музыку, стихи. Часами корпя над книгами, он очень скоро стал разбираться в богословии и даже попытался вникнуть в экономические дела графства.
        Джованни же, напротив, ленился и к образованию относился без интереса. Не раз отец, глядя на сыновей, качал головой и мысленно вздыхал: «Как жаль, что первым родился именно Сиро».
        До пятнадцати лет Андреа пребывал в уверенности, что благодаря своим успехам сможет стать графом да Корреджо. Но потом отец умер, и Джованни Сиро тут же отправился к императору оформлять наследство. Выяснилось, что он был рожден еще до венчания родителей, и лишь потом синьор Камилло признал отцовство специальным нотариальным заверением. Эта формальность чуть было не помешала ему принять титул, но в конце концов все разрешилось, и в 1611 году Джованни добился своего.
        Смертельно разочарованный Андреа подался в иезуитский новициат, где проявил себя с самой лучшей стороны. Педагоги не могли нарадоваться на талантливого аристократа. С блестящими рекомендациями он поступил в Папский Григорианский университет.
        Привычка быть первым стала чертой характера: Андреа был лучшим во всех дисциплинах и не терпел, когда кто-то превосходил его умом или успехами. И потому, когда только что пришедший студент Надьо вступил с ним в спор и победил, Кальво не на шутку разозлился.
        Соседом Стефанио по комнате оказался невысокий, щуплый молодой человек по имени Роберто Бантини. Лицом он был довольно приятен, но из-за плохого зрения носил крепившиеся на переносице очки с вогнутыми стеклами, которые в сочетании с чуть крючковатым носом делали его похожим на филина. Благодаря добродушному нраву, плохо сочетающемуся с внешностью, он быстро приобрел расположение Стефанио. Сам же Роберто с первого дня искренне восхищался новым соседом.
        Кроме Бантини, Стефанио особенно подружился с Джованни Питти, невысоким худым пареньком с взлохмаченными волосами и вечно хлюпающим носом, и со светловолосым красавцем Маркантонио Франкотти, выходцем из старинного дворянского рода, ставшим иезуитом по настоянию отца.
        В Римской коллегии они изучали теологию, философию и семь свободных искусств. Немалое место в программе отводилось изучению работ видных мыслителей-иезуитов. Отец Бернардо Вилларди имел привычку начинать новую тему с диспута, сначала задавая по ней вопросы, и лишь затем освещая ее. Именно такие занятия зачастую становились полем битвы между Стефанио и Андреа.
        - Грешно ли слуге, вынужденному для снискания пропитания служить развратному господину и оказывать ему содействие в самых низких поступках?
        - Да, - отвечал Андреа. - Ведь устраивая такого рода хозяйские дела, он сам совершает дурное дело.
        - Нет, - говорил Стефанио. - Если слуга откажется, он будет изгнан и может умереть с голоду, то есть потеряет данную Господом жизнь.
        - Верно, синьор Надьо, - кивал учитель.
        Отец Бернардо испытывал студентов на каждом занятии.
        - Совершает ли грех сын, убивающий отца ради наследства?
        - Нет, ведь он желает не отцу дурного, а себе доброго, значит, поступок совершен из благих побуждений.
        - Понятно. А вы что скажете, брат Стефанио?
        - Мне кажется, что убить отца - грех при любом посыле.
        - Вот и нет. В данном случае прав синьор Кальво. А теперь ответьте, есть ли случаи, когда позволительно говорить двусмысленно или обманывать?
        - Да, если от этого зависит твоя жизнь, - вскочил Андреа.
        - Да, и не только ради спасения. Думаю, в любом случае, когда есть уважительное основание скрывать истину.
        - Синьор Надьо ответил верно.
        И так продолжалось бесконечно.
        - Грешно ли воровать нищему?
        - Нет, коли не имеется других средств спастись от нужды.
        - Нет, ведь по естественному праву все принадлежит всем.
        - Молодцы, оба ответа верны. А могу ли я давать клятву с заднею мыслью и скрытым смыслом? Опять никто не хочет ответить, кроме братьев Стефанио и Андреа? Что ж, тогда прошу, синьор Кальво.
        - Думаю, да, если нет возможности опровергнуть ваши слова.
        - А вы что скажете, синьор Надьо?
        - Вы можете дать такую клятву, но она должна быть так выражена, чтобы в случае иного оборота дела можно было б истолковать ее иначе и не поставить себя в затруднение.
        - Это ответ человека, тонко понимающего нашу мораль.
        Стефанио все чаще оказывался победителем в этих маленьких битвах. Он размышлял, слушал, усмехался и… учился. Отец Поль, тонкий знаток человеческих душ, оказался прав: иезуитская мораль на удивление подходила характеру Стефанио. Семена ложились на самую благодатную почву, и постепенно хитрость, с которой Франсуа де Романьяк когда-то интриговал при французском дворе, возвращалась - природные качества брали свое.
        Отец Бернардо, ставший духовным наставником Стефанио, всячески поддерживал в подопечном приверженность иезуитской морали. Он был согласен со своим венским коллегой: ему достался на редкость способный ученик. Главное, сохранять в нем веру в догматы, не позволяя усомниться в их правильности.
        Естественно, юному Андреа было тяжело тягаться с искушенным в дворцовых интригах Стефанио. Все чаще Кальво задумывался о мести.
        Месяц проходил за месяцем, и Стефанио все больше приобщался к работе в ордене. Он начал служить в церкви и уже мог произносить короткие проповеди, которые сам же и готовил. Поначалу отец Бернардо помогал ему, но вскоре убедился, что подопечный и сам прекрасно справляется.
        Немало времени проводил Стефанио в больницах и богадельнях. Одной из его любимых постоялиц была Элма, прежде разбитная, веселая девица, зарабатывавшая на кусок хлеба торговлей собственным телом. Жизнь обошлась с ней сурово, и сейчас сорокалетняя Элма выглядела старухой, а бледное лицо и впалые морщинистые щеки красноречиво свидетельствовали о былых излишествах. Ходила она с трудом, но по-прежнему не унывала. Стефанио нравился ее веселый нрав, насмешливое отношение ко всему на свете, и он заходил к ней при каждой возможности.
        - Ого, привет, красавчик, - приветствовала его Элма. - Чем сегодня порадуешь?
        - А что бы ты хотела, дорогая? - улыбался Стефанио и легонько сжимал ее шершавую руку.
        Она в ответ смеялась:
        - Чего бы я хотела, для того уже стара. Да и тебе, дружочек, не по сану. А когда-то я…
        И Элма принималась рассказывать очередную скабрезную историю.
        Римская коллегия не отличалась строгой дисциплиной, и, несмотря на физические упражнения, работу в церквях, больницах и богадельнях, у студентов оставалось время на развлечения. Членам ордена дозволялось не носить сутану, и нередко, поменяв ее на светскую одежду, Стефанио с друзьями гуляли по Риму, заходили в харчевни пропустить кружечку-другую вина и даже ночевали с девицами на постоялых дворах.
        Любимым местом студентов был трактир «Золотая форель». Дочь хозяина заведения, черноволосая Клариче, сама обслуживала за стойкой посетителей, покорив многих своим обаянием и острым язычком. Воспылал к ней и Роберто Бантини. Он молча смотрел на девушку и непрерывно вздыхал, то снимая очки, то снова водружая их на переносицу. Стефанио от души потешался над смятением друга.

* * *
        - В субботу на площади Венеции выступает Федели, пойдем?
        - Кто это, проповедник?
        Роберто рассмеялся.
        - Не пойму, ты шутишь? Или в самом деле не знаешь? Знаменитая театральная труппа, они играют комедию dell'arte.
        - Впервые слышу.
        - Ну да, конечно, в Венгрии такого нет. Это спектакли, которые профессиональные труппы дают на площадях или, к примеру, в тавернах. В сценарии всегда одни и те же герои, большинство из них в масках. Фабула обычно схожа: влюбленные, которым не дают соединиться родители или опекуны, и ловкие слуги, устраивающие счастье молодых.
        - И в чем же интерес, если маски и сюжет всегда одинаковы? - удивился Стефанио.
        - Сохраняется только основа, а большинство реплик актеры придумывают на ходу. Особенно смешно получается, когда шутка попадает на злобу дня. Пошли, а? Тебе понравится. Жить в Италии и не видеть комедии dell'arte…
        - Что ж, пойдем, посмотрим, что там за чудо такое.
        В субботу в три часа пополудни Роберто и Стефанио стояли на площади Венеции в ожидании представления. Со стороны развалин базилики Ульпия возвышался деревянный помост, в глубине которого был натянут задник - холст с нарисованными на нем улицами и зданиями. Два дома помещались прямо на сцене, слева и справа.
        Заиграли рожки, загудели трубы, и спектакль начался. Актеры взбежали на помост и, приплясывая и дурачась, прошли из одной кулисы в другую. Зашумели, засвистели зрители. Мальчишки что-то кричали, женщины, поставив на землю корзинки, украдкой посылали артистам воздушные поцелуи.
        Все актеры были в масках, кроме одного юноши и смуглой девушки с черными, как смоль, волосами. Наблюдая за ними, Стефанио спросил:
        - А они почему без масок?
        - Так принято, - ответил Роберто. - Маски носят комические персонажи, а эти двое - Изабелла и Орацио - влюбленные, их всегда играют с открытыми лицами.
        Музыка смолкла, и над площадью повисла тишина. Представление началось.
        На сцену выскочил шустрый паренек в маске и, подражая деревенскому говору, начал:
        - Привет, дражайший зритель, я тебе
        Представиться спешу, я - Арлекин.
        Хоть я в дворцах богатых не живу,
        Хоть из народа вышел, тем не менее,
        Вельможу я любого обману
        И обдурю - без всякого сомненья.
        Вы скажете: я глуп, необразован,
        Возможно, так. Но повторяю снова:
        Любого вокруг пальца обведу,
        И к счастью я влюбленных приведу.
        Зрители захлопали, Арлекин убежал, а ему на смену вышли Орацио и Изабелла. Последовала сцена любовного объяснения.
        Стефанио с удивлением смотрел на темноволосую актрису: она играла настолько проникновенно, что зрители стихли, жадно ловя каждое слово. Стройная, изящная, она, казалось, жила на сцене.
        - Бьюсь об заклад, она и в самом деле в него влюблена, - восхищенно прошептал Роберто.
        Сцена закончилась, Орацио и Изабелла удалились за кулисы, их место заняли купец Панталоне и слуга Бригелла. Стефанио сразу стало скучно. Хотелось, чтобы поскорее вернулась темноволосая красавица.
        Час пролетел незаметно, представление подошло к концу, и актеры под аплодисменты и улюлюканье зрителей вновь сделали парадный круг по сцене. Роберто с нетерпением спросил:
        - Ну, как?
        - Великолепно. С удовольствием посмотрел бы еще раз.
        - Правда? - обрадовался Бантини. - Подожди, сейчас.
        Активно работая локтями, он пробрался к сцене и что-то спросил у Орацио. А через минуту вернулся и сообщил:
        - В следующую субботу на площади у моста Святого Ангела. Только я с тобой не пойду, лучше посижу в «Золотой форели».
        - Ладно, схожу один.
        Однажды перед занятиями в аудиторию, где за длинным дубовым столом сидели студенты, вошел ректор, Роберто Беллармино, в сопровождении седобородого господина лет пятидесяти с вытянутым лицом, проницательным, вдумчивым взглядом и бородавкой на левой щеке. Причудливо изогнутые брови выдавали в незнакомце безудержного спорщика.
        - Господа, у меня для вас сюрприз, - объявил ректор. - Позвольте представить вам лучшего математика и астронома Европы, заслуги которого признаны многими университетами и правителями. Он любезно согласился прочесть вам несколько лекций.
        Беллармино выдержал эффектную паузу и объявил:
        - Синьор Галилео Галилей!
        Студенты тихо ахнули. Это имя было хорошо известно любому образованному итальянцу. Профессор Пизанского и Падуанского университетов, член Академии Рысьеглазых, автор многих трактатов, Галилей был ярым сторонником идей Коперника о Солнце как центре Вселенной и в своих работах полемизировал с Аристотелем и Птолемеем, полагавшими центром мира Землю.
        Стефанио с восторгом смотрел на незнакомца, все еще не веря сказанному. Величайший ученый, изобретатель зрительной трубы, открывший пятна на солнце, фазы Венеры, звезды Медичи, приехал, чтобы прочесть им лекции?! Невероятно!
        Все вскочили и окружили ученого, наперебой задавая ему вопросы.
        - Тихо, братья, тихо, - улыбнулся ректор. - Синьор Галилей сейчас начнет занятие, и ему нужно, чтобы все были спокойны и сосредоточенны. Прошу, садитесь на места. А вы, профессор, сюда, пожалуйста.
        Когда первые восторги улеглись, а Роберто Беллармино покинул комнату, Галилей встал, и четким, хорошо поставленным голосом начал занятие. Лекция была построена в виде спора сторонника общепринятой точки зрения о Земле как центре мира и приверженца теории Коперника. Речь ученого изобиловала ироничными, насмешливыми замечаниями в адрес схоластиков, цеплявшихся за старые представления и не желавших признавать достижений науки.
        - Не расходятся ли ваши взгляды со Священным Писанием, профессор? - спросил Роберто.
        Галилей с горячностью ответил:
        - А если и так, что с того? Тем хуже для Священного Писания.
        Пораженные студенты воззрились на него.
        - Вы берете на себя смелость спорить с церковью? - изумился Андреа. - Осторожнее, а то наш ректор отправит вас на костер, благо, опыт в этом деле у него есть.
        Все рассмеялись.
        - Да посмотрите же на мир объективно! - воскликнул ученый. - Откройте разум навстречу истине. Разве может быть что-либо убедительнее, чем явления природы? Если реальность вступает в спор с Писанием, чему надо верить? Своим глазам или тому, что нам говорят святые отцы?
        - А в чем же противоречие? - живо поинтересовался Стефанио.
        - Да во всем! Приглашаю вас, господа, сегодня же ночью посмотреть на небесные светила в зрительную трубу - я подарил ее университету. И вы сами все увидите. Впрочем, есть и те, кто отрицает очевидное. Некоторые до такой степени боятся отойти от традиционных представлений, что говорят, будто увиденное в трубу - иллюзия или какой-то обман с моей стороны. Коллегия кардиналов неделю - синьоры, неделю! - заседала, чтобы вынести решение, грешно ли смотреть в изобретенную мной зрительную трубу.
        Стефанио слушал Галилея, а в голове у него звучали слова, сказанные когда-то Нострадамусом: «Инквизиция - стопор всех наук. Сборище дураков, которые ищут ересь там, где ее нет, мешая при этом развитию медицины, астрономии, философии… А сами устраивают судебные процессы над животными, на полном серьезе судят саранчу, гусениц, мух. Назначают им адвокатов, выносят приговоры, отлучают от церкви… Ну не дураки ли?»
        - На самом деле инквизиторы и есть еретики, ибо мешают человеку познавать законы, созданные Великим Зодчим, - пробормотал Стефанио, цитируя Нострадамуса.
        Студенты этих слов не расслышали, а ученый, стоявший рядом, с живостью наклонился к нему.
        - Сколь мудро вы это подметили, синьор! Как ваше имя?
        - Надьо, профессор.
        Стефанио был смущен и польщен одновременно.
        - Я запомню ваши слова, синьор Надьо. Очень правильные слова. И смелые.
        Вечером того же дня Стефанио столкнулся с Галилеем в университетском коридоре.
        - А, дорогой мой синьор Надьо.
        Ученый быстро подошел и, понизив голос, сказал:
        - Я думал о том, что вы сказали на лекции. Позволите ли дать вам совет?
        - Почту за честь, профессор.
        - Ваши слова столь же опасны, сколь правильны. Никогда - слышите, никогда! - не произносите подобного вслух. Людей глупых, неразвитых гораздо больше, чем таких, как мы с вами, и они будут рады донести на вас инквизиции. Бойтесь невежд, цепляющихся за прошлое, особенно когда им принадлежит власть.
        Стефанио, польщенный этим «мы с вами», склонил голову и тихо ответил:
        - Спасибо, синьор Галилей. Я запомню ваш совет.
        Эту ночь каждый из студентов, без преувеличения, запомнил на всю жизнь. Увиденное в зрительную трубу и в самом деле походило на иллюзию: Млечный путь, эта туманная полоса, оказался скоплением звезд, пятна на Луне - равнинами и кратерами, а Сатурн виделся тройной планетой с непонятными отростками по бокам. Молодые люди, отталкивая друг друга от окуляра, с жадностью смотрели на Луну, планеты, звезды.
        Едва рассвело, на востоке взошла Венера. Ее тоже внимательно рассмотрели в зрительную трубу. Послышались удивленные возгласы:
        - Надо же, серп!
        - Прямо как Луна.
        - Как мало мы знаем о мире вокруг нас, - вздохнул Стефанио.
        - Верно, синьор Надьо, - кивнул Галилей, - пока в познании природы мы лишь малые дети. Но поверьте, придет время, когда ничто уже не сможет сдерживать науку.
        - Профессор, совет, что вы мне дали сегодня, можно адресовать и вам. Будьте осторожны.
        - Не могу. Не могу! Как иначе, не споря с церковью, заниматься геометрией, механикой, астрономией? Что прикажете делать?
        Стефанио усмехнулся и с чисто иезуитской хитростью ответил:
        - Говорите, что для математических целей теория Коперника годится больше, чем выводы Птолемея. Ничего опасного нет в том, чтобы сказать, что вы предполагаете, будто Земля движется, и используете это предположение в своих вычислениях. Но именно предполагаете, синьор профессор, а не утверждаете наверняка. Стоит назвать ваши изыскания плодом теоретической мысли, и они перестанут быть ересью.
        - Возможно, вы правы, - кивнул Галилей, - но я сейчас обдумываю, как убедить Папу, что система Коперника вовсе не идет вразрез с католическим учением. Надеюсь, мне это удастся.
        - Боюсь, что нет. Как минимум в трех местах Священного Писания утверждается, что Земля неподвижна, а Солнце вращается вокруг нее. Так что не тешьте себя напрасными надеждами.
        Ученый гордо вскинул голову и улыбнулся.
        - Пройдут годы, и все увидят, что я был прав. Господь избрал меня, чтобы нести в мир свет научной мысли!

* * *
        Конечно, не любовь к театру толкнула Стефанио вторично пойти на спектакль труппы Федели. Его живо заинтересовала актриса, так артистично сыгравшая влюбленную Изабеллу.
        В следующую субботу он отправился к мосту Святого Ангела. Это монументальное сооружение, украшенное статуями апостолов Петра и Павла, а в данный момент еще и парой подвешенных на шестах трупов, соединяло Рим с Ватиканским холмом, где располагалась зимняя резиденция Папы.
        На площади возвышался помост все с тем же задником. Все было, как и в прошлый раз: актеры перед спектаклем прошли по сцене, потом выскочил Арлекин, за ним последовали влюбленные.
        Стефанио жадно ловил каждое движение девушки. Ему нравилось в ней все - и черные блестящие глаза, и яркие чувственные губы, и волосы цвета воронова крыла, и голос с глубокими, грудными интонациями, и полные достоинства манеры, и даже светло-синее шелковое платье с широкой юбкой. Он смотрел на нее и ощущал, как теплая волна желания поднимается к груди.
        Уходить после спектакля Стефанио не спешил. «У этой девицы наверняка нет недостатка в поклонниках, - размышлял он, - и пустыми ухаживаниями ее не покорить. Значит, надо придумать что-то необычное… Ха, экзальтация! Это как раз то, что нужно».
        Он обошел помост и встал так, чтобы видеть уходящих актеров. Пока они не появились, Стефанио постарался отрешиться от шума и суеты вокруг. Через несколько минут щеки его порозовели, а в глазах появился восторженный блеск.
        «Изабелла» вышла одной из первых. Он бросился к ней и с поклоном сказал:
        - Синьорина, я восхищен вашим талантом! Позвольте сопроводить вас, дабы успеть выразить все то, что я имею сказать.
        Девушка насмешливо выгнула брови и кивнула на стоящую поблизости повозку.
        - Благодарю, синьор, но меня ждет коляска.
        Стефанио быстро взглянул в указанную сторону - в повозке никого, кроме кучера, не было. Он порывисто наклонился, выдернул из-за голенища кинжал, который всегда носил с собой, и приставил к шее.
        - Клянусь, синьорина, я перережу себе горло, если вы не позволите вас сопровождать.
        Она с удивлением взглянула на пылкого поклонника и рассмеялась.
        - Ох, сколько страсти. Что ж, если это для вас столь важно, извольте.
        Через несколько минут они уже сидели бок о бок в коляске, и Стефанио горячо говорил:
        - Я приехал из Венгрии, синьорина, и раньше никогда не видел таких спектаклей. Ваша игра поразила меня до глубины души. Я даже подумываю, не пойти ли и мне в актеры.
        Конечно, делать этого он не собирался, ему хотелось лишь польстить прелестной артистке.
        - Кто вы? - спросила она с едва уловимой насмешкой.
        - Меня зовут Стефанио Надьо. Не назовете ли и вы свое имя, божественная синьорина?
        - Лукреция. Лукреция Риччи.
        Всю дорогу Стефанио превозносил и игру Лукреции, и ее красоту. Она недоверчиво улыбалась, но не прерывала. Ей явно было приятно, что он отдает должное ее таланту.
        Вскоре они прибыли на площадь Минервы, где позади доминиканского монастыря, на улочке, столь узкой, что она даже не имела названия, приткнулся покрытый желтой штукатуркой домик девушки. Проводив ее до самых дверей, Стефанио взмолился:
        - Позвольте мне надеяться, что я скоро увижу вас снова.
        - Мы даем спектакли каждую неделю. Следующий будет в субботу на площади…
        - Нет-нет, синьорина Лукреция, это невыносимо долго. Прошу вас, назначьте день поближе.
        Сверкнув глазами, она ответила:
        - Что ж, рискну с вами встретиться еще раз. Скажем, на святого Бернардо, вскоре после полудня… Ждите меня здесь.
        - Благодарю, о, благодарю!
        Стефанио был на все согласен, лишь бы видеть чудный взгляд ее угольно-черных глаз. Девушка ушла, а он еще долго стоял, глядя на свечу, горевшую в окне ее дома. Впервые с момента смерти Агнешки он чувствовал себя счастливым.
        «Скоро вы станете моей, прекрасная синьорина».
        Лукреция Риччи родилась во Флоренции, в семье торговца вином, представителя древнего, но давно обедневшего дворянского рода. Она была старшим ребенком в семье, кроме нее супруги Риччи имели еще трех дочерей и двух сыновей.
        Несмотря на яркую внешность и непокорный характер, Лукреция была романтической натурой и с детства мечтала о настоящей любви. И поэтому, когда в пятнадцатилетнем возрасте отец стал ее сватать за обеспеченных, но не милых ее сердцу соседей, девушка решительно отказалась выходить замуж.
        - Подожду, пока Господь подарит мне настоящее чувство, - решительно заявила она.
        Родительские увещевания не нашли отклика в ее сердце, и настал момент, когда терпение отца закончилось. Последовала бурная ссора, после которой Лукреция покинула родной дом и переехала в Рим к старой тетке. Она поступила в театральную труппу Федели, а в свободное время шила на заказ. К моменту знакомства со Стефанио девушка неплохо зарабатывала и вела весьма независимый образ жизни.
        Стефанио ей понравился. Он был на удивление красив, пылок, имел изысканные манеры и, что немаловажно, оценил ее актерский талант. Сердце Лукреции затрепетало: может, она дождалась наконец своего счастья?
        Галилей оставался в Римской коллегии две недели и прочитал четыре лекции. За это время они со Стефанио не раз встречались в огромной библиотеке университета. По традиции всех общественных библиотек книги здесь во избежание воровства приковывались к полкам цепями, достаточно длинными, чтобы можно было с комфортом читать за столом. Ученый нередко использовал какой-нибудь фолиант, объясняя подробности своей теории.
        - Я уверен, друг мой, - говорил он, тыкая пальцем в пергаментные страницы, - что у Вселенной нет края, и вся она равномерно заполнена звездами. Их очень много, и расстояние до них огромно. Жаль, что не все разделяют мое мнение.
        - Какое вам дело до всех, профессор?
        - Конечно, мне безразлично, что думают невежды, но я ценю мнение каждого думающего человека. У меня есть коллега, немец Иоганн Кеплер, большая умница, скажу я вам. Так вот, он, как и я, полагает, что в центре мира находится Солнце, что планеты благодаря своим природным свойствам обращаются вокруг него, но не верит в бесконечную Вселенную и считает звезды краем мира.
        - А что за ним, за этим краем?
        - В том-то и дело, что ничего, - горячо ответил ученый. - А разве такое может быть? Но герр Кеплер говорит, что при бесконечном количестве звезд небо не может быть темным, ибо в любой его точке взгляд наткнется на звезду. И ведь он прав. Я пока никак не могу объяснить этот парадокс.
        Стефанио рассмеялся.
        - Забавно было бы. Только представьте, все небо яркое, как солнце.
        Внимательно посмотрев на него, Галилей сказал:
        - А знаете, жаль, что вы пошли в священники. Из вас вышел бы неплохой ученый.
        - Возможно. Кстати, профессор, давно хотел вас cпросить: в Польше мне доводилось слышать музыку, написанную неким Винченцо Галилеем. Не ваш ли он родич?
        - Отец, - кивнул ученый и с удивлением добавил: - Я не знал, что вы жили в Польше.
        Смешавшись, Стефанио ответил:
        - Нет-нет, не жил, просто однажды случилось побывать там.
        «Почему так сложно отделить прошлые жизни от нынешней? Все время приходится быть начеку».
        - Как это прекрасно! - воодушевился Галилей, - мой отец умер еще до вашего рождения, а вы знакомы с его музыкой. Не для того ли мы живем на свете, чтобы оставить что-то для потомков?
        - Эмм… Вообще-то человек живет, чтобы служить Господу.
        - Нет-нет, я знаю, что прав. Каждый должен вносить свой вклад в развитие человечества. Уж меня-то, надеюсь, люди не забудут.
        Стефанио, с интересом глядя на Галилея, мысленно усмехнулся:
        «Что ж, посмотрим лет через двести».
        Перед отъездом из Рима ученый оставил Стефанио свой адрес, и они начали переписываться.

* * *
        На святого Бернардо, пропустив занятия, Стефанио с полудня томился напротив дома красавицы. Он был одет в свои лучшие одежды, с плеч свисала вишневая накидка, а голову украшал фиолетовый берет с пером. В полотняном мешочке, висевшем на запястье, находился подарок - купленные в лавке соленые петушиные гребешки.
        Лукреция, увидев поклонника в окно, еще полчаса наряжалась, чтобы помучить его. Но когда она вышла, Стефанио ахнул: ее длинные черные волосы были убраны вверх, открывая изящную шейку, а тонкий стан облегало ярко-красное платье. Она была невероятно хороша.
        Очарованный ее красотой, Стефанио бросился к девушке и преподнес ей подарок, который она благосклонно приняла. Они направились вниз по улице, болтая, как старые знакомые.
        Лукреция живо интересовалась прошлым воздыхателя, но что он мог ей рассказать? Что родился сто двадцать лет назад и жил в нескольких телах? Или что он священник-иезуит, который никогда не сможет жениться?
        «Нет уж, она слишком мне нравится, чтобы ее терять».
        Поэтому он поведал Лукреции лишь о приключениях в замке Чейте, благоразумно умолчав об Агнешке и Дорке. В его изложении история звучала так: в окрестных деревнях стали пропадать девушки, исчезали и те, кто устраивался на службу к графине. Поэтому он, как сын владельца этих земель и благородный человек, вынужден был сам распутывать этот клубок.
        Рассказ о графине Батори потряс девушку. Она долго молчала, пытаясь прийти в себя.
        - Господи, какой ужас! - наконец воскликнула Лукреция. - Как же она, должно быть, была несчастна!
        - Почему? - поразился Стефанио.
        Она взглянула на него с недоумением.
        - Разве вы не понимаете? Она была одержима, а одержимость делает человека несчастным.
        - Возможно. Но за эти странности поплатились жизнью десятки девушек.
        - И вы помогли ее разоблачить… Какой же вы смелый, синьор Стефанио!
        Она смотрела с восхищением, он это видел и всячески пытался исподволь подчеркнуть свои заслуги.
        С каждым свиданием Стефанио все сильнее влюблялся. Лукреция же, поначалу такая неприступная, незаметно для себя так привязалась к поклоннику, что не могла прожить без него и трех дней. Она с нетерпением ждала новой встречи и уже ощущала, что хочет связать свою жизнь со Стефанио.
        Вместе они гуляли по улочкам и площадям Рима, заходили перекусить в таверны, посещали представления бродячих театров и цирков, ярмарки, буффонады. Иногда уходили за городские стены и часами наслаждались пением лесных птиц. И, конечно же, каждую субботу Стефанио приходил на спектакль Федели и любовался игрой Лукреции. Он перезнакомился со всей труппой и стал среди актеров своим человеком.
        - Сегодня прекрасная погода, Стеффо, - сказала Лукреция. - Хотелось бы погулять где-нибудь подальше от города.
        - Для вас, моя королева, я готов на все, - шутливо поклонился Стефанио.
        Они наняли коляску и доехали до небольшой деревушки Стоццино. Оставив повозку у местного трактира, влюбленные двинулись к лесу.
        Они шли через поле, где трава доставала до пояса. Лукреция напевала под нос серенаду и время от времени наклонялась, чтобы сорвать особенно понравившийся цветок. Солнце ласково припекало, ветерок играл локоном, выбившимся из прически девушки.
        Стефанио шел чуть позади, любуясь ее грациозной осанкой, изящной шейкой, тонкими руками, и сердце его замирало от нежности. Боже, как хочется прижать ее к себе и целовать, целовать…
        - Лукреция…
        Она обернулась, обняла его за шею и чмокнула в нос.
        - Пока только так, - с улыбкой сказала девушка и побежала к лесу.
        Он припустился за ней, догнал, но дотронуться не посмел. В Лукреции чувствовалась непонятная сила, которая не позволяла обращаться с ней фривольно.
        Идя по тропке в тени кипарисов, они тихонько переговаривались. И вдруг услышали крик:
        - Спаси-и-те-е!
        Не раздумывая, Стефанио кинулся на голос, Лукреция побежала следом.
        На небольшой полянке, прижавшись спиной к стволу огромного каштана, стоял парнишка лет шестнадцати, бледный и перепуганный. Его взлохмаченные черные волосы торчали в разные стороны, а светлая холщовая рубаха, разорванная на плече, взмокла от пота. Мальчишка с ужасом смотрел на окруживших его трех мужиков. Судя по одежде, они были простолюдинами, в руках держали ножи, позы их явно выражали угрозу.
        Увлеченные своей жертвой, они не услышали, как из-за деревьев выскочил Стефанио.
        - Кому нужно тебя спасать? - усмехнулся здоровяк в сиреневой рубахе и картузе, поигрывая тесаком. - Сдохнешь прямо здесь, если сейчас же не отдашь…
        - Отойдите от него! - раздался властный окрик.
        Мужики обернулись и, увидев дворянина и даму, слегка оробели. Не теряя времени, Стефанио бросился к ним. Как всегда при Лукреции, он был в светской одежде, при шпаге и, выхватив ее на ходу, первым же выпадом ранил здоровяка с тесаком. Тот вскрикнул и упал, ткань на плече окрасилась кровью. Двое других на мгновение замерли и разом кинулись бежать.
        Стефанио обернулся к спасенному юноше. Тот был невысок, очень худ, с узким хитрым лицом. Жуликоватые глазки смотрели тревожно.
        - Все, можешь отлепиться от дерева, - усмехнулся Стефанио. - За что они тебя?
        - Р-разбойники…
        - Как твое имя?
        - Чикко. Благодарствую, синьор мой, если бы не вы, меня б точно пришибли.
        - Что ж ты шляешься в одиночку по лесу? Пошли, проводим тебя до деревни.
        - Подожди, Стеффо, а как же этот? - Лукреция кивнула на лежавшего на земле детину. - Мы не можем оставить его здесь.
        Стефанио присел рядом с мужичком и бегло осмотрел его.
        - Ничего страшного, рана пустяковая. Пусть сам о себе позаботится, нечего на честных людей нападать.
        Взяв девушку под локоть, он повелительно махнул парню рукой и двинулся в сторону поля. Через несколько шагов обернулся - тот по-прежнему стоял возле дерева.
        - Ну, что такое? С нами совершенно безопасно.
        Спасенный нехотя отлепился от ствола и побрел к ним. В этот момент раненый застонал и открыл глаза.
        - Эй, синьор, постойте, - воскликнул он. - Это ж вор, мы проучить его хотели да отобрать украденное!
        Чикко метнулся было в сторону, но Стефанио схватил его за шиворот.
        - Стой! Выходит, не они разбойники, а ты?!
        - Синьор, не губите, я ведь не со зла, - заныл парень. - Кушать-то хочется. В Риме совсем нет работы, вот я и промышляю по мелочи.
        - Вы в кошеле у него поглядите. Он на рынке в Стоццино деньги украл.
        И правда, тряхнув кожаный мешочек на поясе воришки, Стефанио увидел несколько серебряных монет.
        - Негусто, - усмехнулся он.
        - Нам, синьор, и это тяжко достается, - укоризненно ответил раненый.
        Продолжая держать Чикко за шиворот, Стефанио подволок его к лежащему на земле крестьянину.
        - Помоги ему встать. В деревне разберемся.
        - Синьор, побойтесь Бога, они ж меня на кусочки порежут, - залепетал Чикко, но Стефанио не обратил внимания на его болтовню.
        Такой странной процессией они и вышли из леса: впереди шел раненый крестьянин, опиравшийся на плечо Чикко, которого, в свою очередь, держал за шиворот Стефанио, а замыкала шествие Лукреция.
        Заметив на поле мальчишку лет десяти, Стефанио кинул ему медяк и приказал:
        - У трактира осталась наша повозка, пригони-ка ее сюда.
        Через несколько минут все уже сидели в коляске. Чикко продолжал ныть:
        - Великолепный синьор, умоляю, отпустите. Ведь они меня живьем сожрут.
        Не слушая его, Стефанио доехал до деревни.
        - Где твой дом? - обернулся он к крестьянину.
        - Вон тот, серый, второй с конца.
        Они подъехали к старенькому домишке с покосившейся изгородью, подоспевшие крестьяне помогли дотащить раненого до спальни. Стефанио сам промыл и перевязал его рану. Когда он вышел из дома, вокруг коляски уже собралась толпа. Гвалт стоял оглушительный. Мужчины угрожающе потрясали вилами, а хозяюшки, ругаясь и обзывая Чикко, норовили ударить его кто поварешкой, кто мотыгой. Но к решительным боевым действиям не приступали, поскольку рядом с воришкой сидела Лукреция.
        Увидев Стефанио, крестьяне бросились к нему.
        - Он украл у меня серебряный кваттрино!
        - А у меня два медных!
        - Отдайте его нам, мы с ним разберемся!
        Вид у них был столь решительный, что Чикко, вцепившись в сиденье, заверещал:
        - Нет-нет, мой великолепный синьор, не отдавайте! Пожалуйста, умоляю, заберите меня отсюда!
        Стефанио делал вид, что раздумывает. Он стоял, качаясь с носков на пятки, и свысока поглядывал на орущую толпу. Лукреция с удивлением смотрела на него: какой он решительный и в то же время вальяжный. Сразу видно, что привык повелевать крестьянами в своем венгерском поместье.
        - Не стоит отдавать им этого бедолагу, Стеффо, - прошептала она.
        - Прекрасная синьорина права, послушайте ее, синьор, возьмите меня с собой… Я вам пригожусь.
        - Ладно. - Стефанио вздохнул и кинул крестьянам несколько серебряных монет. - Держите, а этого я забираю.
        - О, мой великолепный синьор, я ваш слуга на всю жизнь, - затараторил Чикко.
        - Будешь болтать - выкину на ходу, - пригрозил Стефанио, залезая в коляску.
        Приехав в Рим, влюбленные завезли Чикко домой. Стефанио дал ему пару монет, строго наказав:
        - С воровством завязывай.
        - О, великолепный синьор, не возьмете ли вы меня к себе на службу? - взмолился парень.
        - Вот уж нет. Но если будет нужда, я пришлю за тобой.
        Между тем осень подходила к концу, и гулять по улицам становилось все неуютнее. Стефанио снял две комнаты с отдельным входом в доме на Соляной дороге и предложил Лукреции проводить время там. Но девушка решительно отказалась: несмотря на внешность роковой красотки, она была весьма целомудренна. Пришлось Стефанио поклясться на Библии, что он не прикоснется к ней, и в конце концов она согласилась приходить в особенно холодные дни. Возлюбленный свято соблюдал обещание и не пытался ее соблазнить. Лукреции нравилось, что он держит слово.
        На самом деле свои мужские потребности Стефанио удовлетворял на стороне. Инстинктивно он чувствовал, что девушка может воспринять попытки сблизиться как оскорбление, и не хотел рушить установившуюся гармонию. Лишь бросал пламенные взгляды, дабы она видела, что он хочет ее, но, связанный обещанием, держит себя в руках. Вооруженный иезуитской моралью и столетним опытом, Стефанио прекрасно понимал, что это лучший способ сломить сопротивление Лукреции.

* * *
        Постепенно неприязнь между Андреа и Стефанио переросла в открытую вражду. Первый шаг был сделан, когда преподаватель логики поручил студентам написать небольшой трактат о парадоксе лжеца. Стефанио готовил работу не меньше месяца, но когда вечером накануне сдачи трактата зашел в свою комнату, то обнаружил в камине лишь обгоревшие обрывки.
        Глаза Стефанио угрожающе блеснули. Он не сомневался: это дело рук Андреа Кальво.
        «Ладно, парень, война так война. Посмотрим, сможешь ли ты переиграть дворцового интригана».
        Ночь ушла на то, чтобы попытаться восстановить утраченный трактат. Но разве возможно за несколько часов сделать то, на что полагался месяц? Работа получилась скучной и неглубокой.
        На следующий день он впервые получил выговор «за нерадение в учебе».
        Стефанио и Роберто Бантини сидели в «Золотой форели». Большой зал, освещенный множеством свечей, был полон народу. В углу на вертеле служанка в белом чепце жарила тушу кабана, аппетитный запах которого расплывался по всему трактиру. У противоположной стены музыканты развлекали гостей игрой на виолах, а рядом с полдюжины посетителей с азартом кидали кости. Разговоры, хохот, стук кружек, пиликанье виол сливались в громкий шум и создавали столь любимую многими атмосферу веселого безделья.
        Порядком набравшись, Стефанио и Роберто обосновались возле стойки Клариче и завели разговор о недавнем происшествии с трактатом.
        - Ты хоть кого-нибудь подозреваешь? - спросил Роберто.
        - И думать нечего, это Кальво.
        - Не знаю… Раньше я за ним такого не замечал.
        - Ох, уж этот ваш Андреа Кальво, - вдруг сказала девушка. - Как же он мне надоел!
        - О чем ты, Клариче?
        - Как ни придет, сразу ко мне, и ну меня уговаривать.
        - На что? - нахмурился Роберто, пытаясь понять, о чем идет речь.
        - А то вы не знаете, на что, - фыркнула трактирщица и красноречиво указала пальцем на потолок.
        Друзья ошалело уставились друг на друга. Наконец Стефанио сообразил, что девушка намекает на сдающиеся комнаты второго этажа.
        - Погоди, ты хочешь сказать, что он пытается тебя соблазнить?
        - Ну да. Постоянно уговаривает, просто проходу не дает. Нравлюсь я ему, видите ли. Да мало ли, кому я нравлюсь.
        - Эй, красавица, два глинтвейна, - крикнули из зала.
        Клариче быстро налила две кружки и отошла, а Роберто с недоумением уставился на друга.
        - Ты слышал?
        - Не глухой, - отмахнулся Стефанио и задумался. В глазах его мелькнули озорные искорки.
        - Вот что, Филин, - повернулся он к Роберто, - возвращайся в Григорианум, а мне еще надо кое-что сделать.
        - Да какое там возвращайся, с ума сошел? Ведь этот ловкач и в самом деле соблазнит ее. Стефанио, точно тебе говорю, я этого не переживу. Я ее люблю, понимаешь? По-настоящему люблю.
        - Я кое-что придумал. Положись на меня и спокойно иди. Не волнуйся, синьор Кальво ответит и за совращение, и за мой сгоревший трактат.
        Повздыхав, Роберто ушел. А когда вернулась Клариче, Стефанио отвел ее в сторонку и долго с ней шептался. Поначалу она пыталась возражать, но вскоре улыбнулась и согласно кивнула.
        Договорившись с девушкой, Стефанио отправился в богадельню.
        Андреа Кальво пребывал в эйфории: непреклонная Клариче, так долго отвергавшая его ухаживания, наконец сдалась и согласилась встретиться с ним в одной из верхних комнат трактира. Впрочем, он не сомневался, что рано или поздно это случится - среди многочисленных подружек Кальво считался неотразимым кавалером.
        Подходя к «Золотой форели», Андреа чувствовал радостное возбуждение. Он вошел в трактир, огляделся и направился к стойке, за которой находилась Клариче. Она застенчиво улыбнулась и указала взглядом на потолок. Кальво едва заметно кивнул и двинулся к лестнице, ведущей на второй этаж, а девушка скользнула в кухню, откуда тоже можно было пройти наверх.
        Поднявшись, Андреа шагнул в коридор, скудно освещенный стоящей на столике масляной лампой, и огляделся. В то же мгновение одна из дверей приоткрылась, и послышался шепот:
        - Сюда!
        Чувствуя сладкое возбуждение, он поспешил на зов и вошел в комнату. Здесь царила полная темнота. Кальво оглянулся, пытаясь сориентироваться, и тут почувствовал, как Клариче взяла его за руку и потянула за собой. Сделав пару шагов, он уперся коленкой во что-то твердое - это была кровать. Андреа, сгорая от желания, обхватил девушку, повалил на постель и принялся исступленно целовать. Он слышал ее тяжелое дыхание и чувствовал, как она пытается его раздеть.
        Мгновенно сорвав камзол и рубаху, он навалился на нее, провел дрожащей от возбуждения рукой по ее лицу… и замер. Кожа под его пальцами была грубой и шершавой.
        - Клариче?! - с недоумением воскликнул он.
        Раздался характерный щелчок огнива, сноп искр на мгновение ослепил Андреа. Зажмурившись, он выждал несколько секунд и открыл глаза. В колеблющемся свете скалилось жуткое беззубое лицо улыбающейся ведьмы с растрепанными седыми волосами. Содрогнувшись от ужаса, Кальво дико закричал и рванул к выходу.
        По пояс голый он выскочил в коридор, бессознательно сжимая в руке мятую рубаху. И тут…
        С десяток студентов встретили его дружным хохотом. Рядом стояла Клариче и смеялась громче всех. Андреа обвел товарищей растерянным взглядом - Бантини, Надьо, Франкотти, лохматый Питти и еще не меньше полудюжины человек.
        Так это было подстроено?! В бешенстве натянув рубаху, Кальво бросился к лестнице. Возле нее он обернулся и, едва сдерживая ярость, прошипел:
        - Ты заплатишь, Надьо, поверь!
        В том, что идея «шутки» принадлежала именно его недругу, Кальво ничуть не сомневался.
        А Стефанио, проводив его взглядом, заглянул в распахнутую дверь и со смехом воскликнул:
        - Элма, дорогая, ты бесподобна.

* * *
        К концу 1615 года до студентов дошел слух, что Галилея собираются привлечь к суду инквизиции. Стефанио, которому ученый был очень симпатичен, позвал Роберто, Джованни, Маркантонио и еще нескольких студентов и предложил отправиться к ректору. Он прекрасно понимал, что их мнение значит мало, но все же решил рискнуть.
        - Синьор Беллармино - человек авторитетный, кардинал, к тому же Великий инквизитор. Папа доверяет ему. Давайте пойдем к нему и попросим за Галилея.
        Возражений не последовало. Стефанио вместе с Джованни Питти написали письмо в защиту ученого, и уже на следующий день семеро студентов пришли к ректору.
        - Ваше высокопреосвященство, - начал Стефанио, - до нас дошли слухи, что синьора Галилея вызывают в инквизиционный трибунал. Мы пришли просить вас о снисхождении к профессору. Возможно, он бывает неосторожен в словах, но он талантливый ученый, сделавший для науки больше, чем кто бы то ни было…
        Беллармино, пряча улыбку, пробежал глазами письмо и серьезно спросил:
        - И что же вы предлагаете, братья? Попустительствовать ереси?
        - Теория Коперника не признана ересью.
        - Не беспокойтесь, будет, - заверил ректор.
        - Однако пока это не так.
        - Вы хотите сказать, что как только учение Коперника будет занесено в Индекс запрещенных книг, синьор Галилей перестанет его поддерживать? - ухмыльнулся Беллармино.
        - Я хочу сказать, что странно было бы осуждать человека, который занимается тем, что разрешено.
        Ректор сложил руки домиком и задумался.
        - Разумно, - сказал он через минуту и продолжил, с трудом сдерживая усмешку: - Что ж, братья, мне понятно ваше мнение, я его обдумаю. Это все, что я могу обещать.
        Через два месяца трактат Коперника «О вращении небесных сфер» был занесен в Индекс запрещенных книг. «Утверждать, что Земля не есть центр мира, что она движется и обладает даже суточным вращением, есть мнение нелепое, ложное с философской и греховное с религиозной точки зрения», - с такой формулировкой приговор под страхом отлучения от церкви запрещал не только издание, но даже чтение и хранение трактата.
        Однако Галилей не пострадал. Инквизиционный трибунал, возглавляемый Роберто Беллармино, отнесся к ученому на удивление снисходительно и ограничился лишь предупреждением, что всякая поддержка «ереси Коперника» должна быть прекращена.
        Студенты ликовали, каждый всерьез считал, что в спасении Галилея есть и его заслуга. И лишь Стефанио понимал, что синьор Беллармино поступил так, как посчитал нужным.
        В канун Великого поста в Риме проходил традиционный карнавал. Лукреция выбрала маску Коломбины, закрывающую верхнюю часть лица, и простой наряд служанки-трактирщицы, а Стефанио - бауту, дополнив ее длинным черным домино и треугольной шляпой, называемой здесь tricorno.
        Итальянцы воспринимали карнавал не только как праздник встречи весны: это действо давало возможность выйти за пределы сословных границ и позволить себе поведение, в обычной жизни непозволительное. Здесь все были равны, и герцоги, и свинопасы. Переодеваясь в маскарадный костюм, люди, опьяненные вином, танцами и безудержным весельем, отказывались от моральных запретов и религиозных норм. На карнавале можно было все.
        За неделю до Пепельной среды воздух Рима огласился музыкой и смехом. Толпы народа, толкаясь и пританцовывая, двинулись процессией по главным улицам. Горожане в разноцветных костюмах и масках Труффальдино, Коломбины, Арлекина, Пульчинеллы с трещотками и бубнами шли бесконечным потоком. Отовсюду доносились трели рожков, гудение труб, бой барабанов. На каждом углу устраивались игры и пляски, где-то демонстрировались фокусы, а где-то показывал короткие интермедии передвижной кукольный театр.
        Лукреция и Стефанио, взявшись за руки, шли в плотной толпе, пока девушка не выбилась из сил. Дойдя до столиков, выставленных у ближайшей таверны, она устало села за один из них.
        - Стеффо, давай передохнем.
        Тут же с хохотом подскочили какие-то люди в масках, налили вина и не отставали, пока оба они не выпили по солидной кружке. Разморенная Лукреция положила головку на грудь возлюбленного, он обнял ее и прошептал:
        - Отдохни, скоро начнутся танцы.
        Вечерело. Шествие закончилось, и толпы людей разбрелись по улицам. Повсюду зажигались свечи и факелы, музыка становилась все громче. И вот наконец перед таверной пустилась в пляс первая пара, стуча ботами по мощеной улице, за ней - еще и еще. Зрители аплодировали, кричали, пили, горланили песни. Все это происходило одновременно, стоял жуткий гвалт, который, тем не менее, не мешал танцующим.
        Глаза у Лукреции разгорелись, она дернула возлюбленного за руку:
        - Пойдем.
        Стефанио вскочил, и они, найдя свободное местечко, закружились вместе со всеми в безумной пляске, приседая, вертясь и выписывая немыслимые пируэты. Время от времени к ним подскакивали маски, подносили вина, обнимали то Лукрецию, то Стефанио, но влюбленные и не думали их прогонять: это был карнавал, а на карнавале можно все.
        Стефанио поднял девушку перед собой, и ее вздымающаяся грудь оказалась прямо напротив его лица. Почувствовав, что уже не может сдерживать непреодолимого желания, он осторожно поставил ее на мостовую, и, приподняв маску, впился губами в губы возлюбленной. Вокруг бушевало безумие карнавала, все прыгали, плясали, кричали, а они стояли неподвижно, слившись в блаженном поцелуе.
        - Лукреция… - хрипло прошептал Стефанио.
        - Да!
        Через пять минут они уже были на Соляной дороге. Едва войдя в комнату, Стефанио, словно, коршун, набросился на девушку, а она вздрагивала и постанывала от каждого прикосновения его губ.
        Всю ночь под грохот фейерверков, под веселые крики и смех занимались они любовью. Лишь под утро, уставшие и бесконечно счастливые, заснули, крепко прижавшись друг к другу.
        В жизни Стефанио наступило прекрасное время. Каждую свободную минуту он стремился провести с возлюбленной, к которой привязывался все сильнее.
        Они стали меньше гулять, и почти все время проводили в своих комнатах на Соляной дороге. У них даже образовалось что-то похожее на семью.
        Стефанио наслаждался настоящим и старался не думать о будущем. Он знал, что, будучи священником, не сможет предложить Лукреции брак. Но она все чаще намекала на это.
        - Надо бы нам подумать о будущем.
        - О чем ты, дорогая? - Стефанио упорно делал вид, что не понимает ее намеков.
        - Ну, не можем же мы вечно встречаться в этих комнатах.
        - О, у нас еще столько впереди.
        На самом деле Стефанио просто не знал, что отвечать.
        Наконец Лукреция поняла, что он не собирается жениться. Выход один - перестать с ним встречаться. Увы, эта гордая, независимая девушка была без памяти влюблена. Всякий раз, отправляясь на свидание, она клялась себе, что это в последний раз, и все же встречалась со Стефанио снова и снова. Если его не было рядом, она не могла ни о чем думать, не могла даже дышать свободно, чувствовала себя больной и разбитой. Это была не просто страсть, это была одержимость. Та самая, которая в конце концов делает человека несчастным.

* * *
        После занятий Стефанио сидел в своей комнате и ждал Роберто. Вдруг дверь распахнулась, и без стука вбежал Маркантонио Франкотти.
        - Филин умирает! - сходу выпалил он.
        - Что?!
        - Пошли скорее, он в нашем госпитале!
        Стефанио отбросил книги и кинулся вслед за Маркантонио.
        - Его нашли во дворе, - на ходу объяснял тот. - Никаких ранений, но без чувств. Больше ничего не знаю.
        За несколько минут они добежали до госпиталя, который располагался в западном крыле университета. У комнаты, где лежал Бантини, столпились студенты.
        - Говорят, скоро кончится.
        - Да нет, агония еще не началась.
        - Что же с ним случилось?
        - Вроде конвульсии…
        - Бедняга Филин!
        Стефанио рванул дверь на себя. На одной из коек лежал бледный, с яркими пятнами на щеках, Роберто; вокруг столпилось несколько преподавателей. Доктор, сидя на кровати больного, осматривал его. Стефанио встал рядом и внимательно следил за его действиями.
        Наконец тот встал и развел руками:
        - Не понимаю. Лихорадка, затрудненное дыхание, учащенный пульс, конвульсии. Причина неясна.
        Роберто вскрикнул, его голова дернулась в сторону. И Стефанио, приглядевшись, вдруг увидел возле уха красное пятнышко, вокруг которого алела яркая окружность. Перед его мысленным взором встала картинка из арабской книги «Канон врачебной науки», которую он когда-то изучал в Алжире.
        «Ну, конечно! И симптомы сходятся. Но нужно торопиться, если эту гадость не удалить, Роберто долго не проживет».
        Стефанио решительно отодвинул доктора и склонился над другом, внимательно разглядывая красное пятно. Но того, что ожидал, не увидел. Выпрямившись, он приказал:
        - Принесите оптическое стекло. Быстрее!
        Иезуиты переглянулись. Видимо, что-то в лице Стефанио сказало им, что в данной ситуации он командует неспроста. Один из педагогов молча вышел и через пару минут вернулся с увеличительным стеклом.
        Осмотрев пораженный участок кожи, Стефанио без труда заметил то, что искал - в центре пятна виднелась маленькая черная точка. Он удовлетворенно кивнул и принялся раздевать больного, внимательно проверяя шею, грудь, живот, пах. В результате он обнаружил еще два красных пятнышка, окаймленных алой полосой.
        - Нужен пинцет и масло оливы, - не отводя глаз от пациента, сказал Стефанио.
        Никто не пошевельнулся. Он оглядел иезуитов и внушительно добавил:
        - Пожалуйста.
        Получив и то, и другое, он тщательно намазал поврежденные участки маслом и принялся ждать. Вскоре черные точки в центре пятен стали увеличиваться, и на их месте над кожей появились маленькие темные бугорки. Стефанио осторожно подцепил их пинцетом и повернулся к топтавшимся рядом педагогам:
        - Вот и все.
        Те недоверчиво переглянулись, и один из них с иронией уточнил:
        - Он вылечился?
        - Практически да. Это ядовитые пустынные клещи, поражающие организм, пока у них есть доступ к крови. Если их вовремя удалить, больной быстро выздоравливает. Я смазал кожу маслом и тем самым перекрыл им доступ воздуха. Поэтому они вылезли на поверхность, откуда их легко вытащить пинцетом. Жар и конвульсии скоро кончатся, и Филин придет в себя, вот увидите. Ума не приложу, где он умудрился их подцепить…
        Сказав это, он спокойно вышел, оставив иезуитов стоять с открытыми ртами.
        Этот случай наделал много шума в университете, приведя в студентов в восхищение, а Андреа Кальво - в еще большую ярость. А учителя тихонько говорили между собой:
        - Похоже, Господь заботится, чтобы у ордена и в будущем был способный генерал.
        Стефанио по-прежнему выделялся отменными знаниями. После спасения Роберто он объявил наставнику, что намерен изучать восточную медицину для лучшего ухода за больными в богадельнях и госпиталях. С этой целью он накупил множество книг и регулярно запирался с ними в своей комнате. Бернардо Вилларди не уставал поражаться трудолюбию молодого человека.
        На самом деле Стефанио это ничего не стоило: он просто использовал знания, полученные в прошлом. Конечно, он полистал некоторые фолианты и даже нашел кое-что новое для себя, но это было лишь небольшое дополнение к уже имеющемуся опыту.
        Постепенно он стал применять восточные методы в госпиталях, и это ускорило излечение больных, а главное - еще больше повысило его авторитет в глазах иезуитов. Отец Бернардо внимательно следил за успехами Стефанио, с удовольствием слушал его проповеди, и все чаще наставнику приходила в голову мысль, что таланты, трудолюбие и упорство подопечного могли бы найти лучшее применение.
        - Стеффо, теперь ты должен решиться!
        - Милая, успокойся, давай поговорим.
        Лукреция сидела на кровати, дрожа всем телом, по щекам ее катились слезы. Она плакала не столько от горя и страха, сколько от унижения. Как неприятно уговаривать его!
        Впрочем, Стефанио был не в лучшем состоянии, в его голове все перемешалось. С одной стороны, случилось то, о чем он мечтал долгие годы: у него скоро родится ребенок, с другой - будучи священником, он не может жениться. Ох уж этот обет целомудрия! О чем он думал, когда поддался на уговоры отца Поля?! И что теперь сказать Лукреции?
        Наконец Стефанио решился. Глубоко вздохнув, он начал:
        - Милая моя, у меня не хватает слов, чтобы описать, как я тебя люблю. Именно поэтому я, опьяненный страстью, и позволил себе этот грех…
        Ее глаза гневно сверкнули.
        - О чем вы?
        - Я давал обет целомудрия, дорогая. Я… я священник.
        Потеряв дар речи, девушка с изумлением смотрела на него.
        - Но… как? Как это?
        - Иезуит. Нам разрешается не носить сутану.
        Голова Лукреции запрокинулась, словно он ее ударил.
        - Так вот оно что! Ты с самого начала все понимал и лгал мне!
        - Послушай меня, - он встал перед ней на колени и взял за руку, - я тебя люблю, и мы… мы можем повенчаться.
        Она вырвала руку и вскочила.
        - Ты смеешься надо мной?! Или богохульствуешь?! Ты священник!
        - Я откажусь.
        Стефанио лгал. Он прекрасно знал, что рукоположение налагает на человека «неизгладимую печать», лишить которой священника не может даже сам Папа. Но что было делать? Он понимал, что ребенок сейчас не ко времени, и, тем не менее, смертельно боялся, что Лукреция попытается его вытравить. А потому готов был обещать что угодно, лишь бы успокоить ее.
        В глазах девушки стояли слезы. Она посмотрела на него долгим, бесконечно долгим взглядом, который перевернул его душу.
        - Живите, как хотите, падре, - сдавленным голосом произнесла она, - а обо мне прошу забыть.
        Он попытался удержать Лукрецию, но она вырвалась и, не оборачиваясь, выбежала из комнаты. Стефанио уронил голову на постель и зарыдал.
        Необходимо было найти выход, который позволил бы остаться с Лукрецией и сохранить ребенка. Стефанио ничего лучшего не надумал, как обратиться за помощью к духовному наставнику. Конечно, не самое приятное решение, но что делать…
        - М-да, неожиданно, - пробормотал отец Бернардо, выслушав признание подопечного. - Как же это случилось?
        - Я так люблю ее, что совершенно потерял голову.
        - Ох уж эти женщины - вечное дьявольское искушение… Не то страшно, что вы нарушили обет целомудрия, сын мой, а то, что ни разу на исповеди мне об этом не рассказали. Если ректор узнает…
        - Грешен, - покаянно прошептал Стефанио.
        - И что вы теперь намерены делать?
        - Может быть, отказаться от сана?
        - Кого вы пытаетесь обмануть? - рассердился отец Бернард. - Вы прекрасно знаете, что не можете стать мирянином.
        Стефанио повесил голову. Он понимал, что наставник прав, сан - это навсегда.
        - Необходимо уговорить ее избавиться от младенца. Сейчас много способов…
        - Нет! Умоляю, отец мой, только не это! Я хочу, чтоб он родился, я уже люблю его!
        Отец Бернардо нахмурился.
        - Вы понимаете, какой это риск? Конечно, я постараюсь помочь и так все устроить, чтобы никто не знал, что этот ребенок - ваш. Но все равно…
        - Да, - твердо ответил Стефанио, - я все осознаю. Но не хочу, чтобы он умер, не родившись.
        - Что ж, сын мой, как знаете. В таком случае я отправлю вашу возлюбленную в монастырь клариссинок, там она поживет до родов. А потом их перевезут в Сиену, в дом моей сестры. Она позаботится и о матери, и о младенце. Позже, когда вы закончите учебу и обустроитесь, сможете взять их в свой дом и воспитывать ребенка, как дальнего родственника.
        - Благодарю, отец мой! Я ваш вечный должник.
        Усмехнувшись, наставник пробормотал себе под нос:
        - Вот это точно.
        Три дня Стефанио неотлучно дежурил возле дома Лукреции, но та не появлялась. Закрывшись в своей комнате, она снова и снова переживала ужасную сцену объяснения. Как он мог так лгать?! Негодяй! А она-то, дурочка, поверила, что он аристократ-бездельник, желавший переменить обстановку после пережитого в замке Чейте и потери отца. Может, и не было никакой графини Батори, а Стефанио все выдумал? С него станется!
        Но вырвать обманщика из своего сердца девушка не могла. Постепенно ее гнев стихал, и она мало-помалу начала оправдывать Стефанио.
        «А что ему было делать? Сознавшись, что он священник, он потерял бы меня. Вот он и пошел на обман, лишь бы остаться со мной».
        Она видела Стефанио, стоявшего на противоположной стороне улицы, и ей все труднее было подавлять искушение выйти к нему и поговорить. Она боролась, сколько могла, но к концу третьего дня тоска по возлюбленному толкнула Лукрецию к нему.
        - Вот такой план. Ничего другого я не могу предложить. Но обещаю: я буду обожать тебя и малыша, и ты никогда не пожалеешь, что согласилась остаться со мной.
        - Да можно ли тебе верить?
        - Я уже все объяснил, дорогая. Да ты и сама понимаешь - страсть к тебе перевесила все остальное. Ты же видишь, я не бросил тебя в трудном положении, напротив, сознался ради вас в грехе отцу Бернардо.
        Довод Лукрецию впечатлил.
        - Значит, нам придется расстаться? - помолчав, уточнила она.
        - Увы, милая, дальше мы встречаться не можем. Потерпи, как только закончу обучение, я вызову тебя, и мы будем вместе воспитывать нашего малыша.
        - Что ж, выбора у меня нет, - она горько усмехнулась. - Я похожа на того китайского кота из Венеции…
        - Какого кота? - не понял Стефанио.
        - Есть притча о коте, которого один бедный китаец привез в Венецию и подарил дожу. Кот избавил дворец от мышей, и обрадованный дож наградил китайца золотом. Тот вернулся домой и похвастался соседу богатством. И сосед решил: коли в Венеции так щедро платят за облезлого кота, то за шелка он и вовсе сможет выручить огромные деньги. И повез их в Венецию. Дож был в восторге и предложил за шелка отдать самое дорогое, что у него есть. Продавец, не думая, согласился, и так облезлый кот снова вернулся в Китай.
        Стефанио улыбнулся.
        - Забавная притча. Ты похожа на кота, потому что снова возвращаешься туда, откуда пришла?
        - Да.
        - А мне кажется, что этот кот не ты, а я - ведь я оказался совсем не тем, кого ты ожидала.
        Они посмотрели друг на друга и рассмеялись.
        Лукреция уехала, и Стефанио впал в уныние. Его не радовало ни первенство в учебе, ни походы в «Золотую форель». Он безмерно тосковал по возлюбленной. Мир словно разделился на две части: в одной, яркой и прекрасной, жила она, в другой - серой и безрадостной, помещались все остальные. И теперь Стефанио жил в этой второй половине. Ничто не могло быть хорошим без нее, а самый солнечный день казался мрачным и хмурым.
        И еще одна мысль внезапно встревожила его: чем больше он думал о «неизгладимой печати», тем страшнее ему становилось. Как человек, изучавший богословие, он знал - крещение, конфирмация и рукоположение оставляют в душе человека след, который не может исчезнуть. То есть, однажды приняв сан, останешься священником на всю жизнь. Но применительно к себе он задумался об этом только сейчас.
        «У всех одна душа и одна жизнь. А у меня? Душа одна, а жизней много. Значит, я теперь до скончания веков не смогу в глазах Господа быть мирянином и должен носить сутану? А крещение? Его нельзя повторять дважды. Меня крестили, когда я родился, а вторично я пошел на это сам, будучи Димитрием. Простит ли мне Господь этот грех?»
        Подобные мысли не способствовали хорошему настроению. Чтобы отвлечься от мрачных дум, он все время посвящал учебе.

* * *
        Как-то раз Стефанио задержался в госпитале и вернулся поздно. Роберто уже спал, на столе догорала масляная лампа.
        Быстро скинув сутану, Стефанио улегся в постель и блаженно закрыл глаза. И тут же почувствовал, как по его голой ступне скользнуло что-то холодное. Он рывком сел, дернул одеяло… и волосы зашевелились у него на голове. В тусклом свете лампы возле ноги блеснула змеиная чешуя.
        Стефанио с воплем скатился с кровати и метнулся к противоположной стене. Разбуженный шумом, вскочил Роберто. Он стоял и, в обалдении хлопая глазами, пытался понять, что происходит.
        - Змея, - тыча дрожащим пальцем в свою постель, прошептал Стефанио. - Там змея.
        Бантини недоверчиво покосился на него и с опаской шагнул к кровати.
        - Осторожнее!
        Едва дыша, Роберто приподнял одеяло и вдруг тихо засмеялся.
        - Тьфу, напугал. Ведь это уж!
        Стефанио встал и медленно приблизился.
        - Ты уверен?
        - Абсолютно. Смотри, на голове два желтых пятна.
        - Странно, я второпях не заметил. Это ты его туда положил?
        - Шутишь? - удивился Роберто. - Нет, конечно.
        Он взял ужа двумя руками и вынес из комнаты.
        Этот случай немало разозлил Стефанио. Проклятый Кальво!
        «Ладно, сочтемся. Узнаешь, как подкладывать мне змей в кровать, щенок! Я Диану Пуатье переиграл, а ты решил со мной силами помериться?»
        Весь день он придумывал план мести, но, как назло, в голову ничего не приходило. Стефанио стоял у окна и задумчиво смотрел, как во двор коллегии въехали два всадника. Спешившись, они привязали лошадей к коновязи и вошли в здание.
        «Что ж, - мысленно усмехнулся Надьо, - так тому и быть. Всего лишь несколько капель воды, а позора этому щенку хватит надолго».
        По окончании занятий студенты высыпали во двор. Стефанио подобрал сутану и шагнул прямиком к Андреа. Делая вид, что едва сдерживает смех, он громко сказал:
        - Пришел ваш смертный час, синьор Кальво. Я вызываю вас.
        Студенты, улыбаясь, переглядывались и с любопытством ожидали продолжения шутки.
        Андреа надменно усмехнулся.
        - Синьор Лучший Студент забыл, что служителям Господа не положено оружие?
        - Не беда. - Стефанио огляделся и указал на груду кольев, приготовленных для ремонтных работ. - Это вполне подойдет.
        Он взял два кола и кинул один из них противнику.
        - Защищайтесь!
        Кальво ничего не оставалось, как принять правила игры. Пусть дуэль и шуточная, но, отказавшись, он станет мишенью для насмешек.
        Перехватив кол поудобнее, Андреа приготовился отражать нападение. Он был отличным фехтовальщиком, но эта деревяшка скорее походила на алебарду, а с ней Кальво обращаться почти не умел.
        Стефанио сжал кол двумя руками и двинулся на Кальво. Когда-то он немало времени посвятил тренировкам с копьем, и теперь привычными движениями атаковал обидчика. Стремительным рывком Надьо заставил соперника отступить на несколько шагов, оттеснив его к коновязи.
        Когда Стефанио решил, что цель достигнута, он немного ослабил натиск, давая возможность сопернику раскрыться. Его хитрость удалась: Кальво, почувствовав, что может перейти в наступление, подался вперед, и тут Надьо перехватил кол и размахнулся, словно собирался воткнуть острие в грудь Андреа. Тот, изловчившись, отпрыгнул… и попал ногой прямиком в кучу конского навоза. Поскользнувшись на нем, бедолага упал, перемазав всю одежду.
        Студенты, с интересом наблюдавшие за поединком, сначала тихо прыснули, а потом разразились оглушительным хохотом. Андреа вскочил и попытался отряхнуться, но куда там: навоз накрепко прилип к сутане. Несчастный кинулся бежать, а Джованни Питти, картинно зажав нос пальцами, крикнул ему вслед:
        - Советую вам сменить духи, синьор Кальво!
        Под смех и улюлюканье Андреа скрылся в здании коллегии, а Стефанио мысленно усмехнулся:
        «Хм, и в самом деле скользкий, не зря я его водичкой поливал».
        «Любимый мой, вчера вечером я благополучно разрешилась мальчиком, ах, если б вы видели, какой он хорошенький! Не могу передать, как я счастлива. Однако он родился слабеньким, и матушка Бенедатта сказала, что везти его пока никуда нельзя. Как только Марио - так я его назвала - окрепнет, мы отправимся в Сиену и там будем ждать окончания вашей учебы.
        Передайте отцу Бернардо мою безмерную благодарность. Я молюсь каждый день за него и, конечно, за вас, милый мой Стеффо.
        Преданная вам,
        Лукреция»
        Прочитав полученную весточку, Стефанио бросился к наставнику. Сердце его колотилось - сын, сын! У него есть сын!
        «Спасибо тебе, Господь милостивый, за это безмерное счастье!»
        Отец Бернардо, выслушав радостную весть, со вздохом кивнул.
        - Что ж, пусть поживут пока у клариссинок, а как ребенок оправится, едут к моей сестре, представим ее дальней родственницей, вдовой.
        Стефанио порывисто поклонился и побежал писать ответ.
        Через пару месяцев он получил известие, что Лукреция и Марио благополучно добрались до сестры Бернардо Вилларди.
        Он хотел было сразу ехать в Сиену, но наставник решительно воспротивился этому.
        - Даже и не думайте, синьор Надьо, - строго сказал он. - Мы с сестрой и так оказались в двусмысленном положении, приютив вашего сына и его мать. Только вас там не хватало. По городу уже ходят слухи, что у сестры живет моя любовница и незаконный ребенок.
        - Вот я и развею эти глупости, признав Марио своим сыном.
        - Когда вы наконец поймете, что у священника не должно быть детей?! - воскликнул отец Бернардо, но тут же перешел на спокойный тон. - Вы влюблены, потому горячитесь. Прошу, наберитесь терпения, закончите учебу. Обзаведетесь своим домом, и забирайте свою Лукрецию. Хотя и тогда нужно будет соблюдать осторожность.
        Пришлось Стефанио подчиниться. Он не мог видеть любимую и сына, но ничто не мешало писать ей. Лукреция в подробностях рассказывала, как проходит каждый их день, и у него порой складывалось впечатление, что они и в самом деле живут вместе.
        Летом 1618 года Стефанио изъявил желание «изучить» польский и русский. Отец Бернардо пришел в недоумение.
        - Ну, польский еще понятно, сын мой, но зачем вам язык московитов? Вряд ли царь Михаил допустит кого-то из нас в свою православную страну. Если вы планируете стать миссионером, то обратите свой взор на Вест-Индию. Для проповедования в Перу вам понадобится испанский, а на восточном побережье - португальский. Так что советую выбрать его.
        - Что ж, я не против, - согласился Стефанио, - изучу и португальский. Но, думаю, Московия скоро станет большой силой, так что русский мне наверняка пригодится.
        - Не знаю, не знаю… Они и пишут-то не на латинице.
        - Мое намерение твердо, падре.
        Но оказалось, что найти в Риме книги, по которым можно изучать русский, не так просто. Они были большой редкостью и стоили баснословно дорого. На самом деле язык московитов Стефанио знал, но, опасаясь лишних вопросов, книги все-таки вознамерился купить. Однако откуда взять деньги? Собственных средств он почти не имел. Значит, необходимо что-то придумать.

* * *
        - Я позвал вас, брат Бернардо, чтобы обсудить старую проблему.
        - Слушаю, Ваше Высокопреосвященство.
        Ректор развалился в кресле своего кабинета и наставительно поднял палец.
        - Никогда нельзя забывать, что наши разговоры не предназначены для чужих ушей, дорогой брат. Вы заперли дверь?
        Бернардо Вилларди легко поднялся и проверил замок.
        - Закрыто.
        - Прекрасно. Так вот, проблема у нас все та же: каноник Спинола не хочет вступать в орден. А генерал Вителлески настоятельно требует, чтоб мы нашли способ уговорить этого упрямца. Оно и верно, каноник обладает хорошими связями и отменным красноречием. Он очень бы нам пригодился.
        - Подкупить пробовали?
        - Еще бы, - усмехнулся Роберто Беллармино.
        - А чем синьор Спинола объясняет свой отказ?
        - Говорит, что не в состоянии бездумно подчиняться приказам. А это, как вы понимаете, одно из главных требований ордена.
        Отец Бернардо надолго задумался.
        - Знаете, - наконец сказал он, - у меня есть подопечный, довольно способный. Стефанио Надьо, вы, может быть, помните его?
        - Еще бы. Когда-то я сам по просьбе кардинала Вералли оформил его сюда и с тех пор за ним наблюдаю. Довольно бойкий мальчик, насколько могу судить.
        - Ну, уже не мальчик, - засмеялся Бернардо, - ему, кажется, двадцать шесть. Видите ли, Ваше Высокопреосвященство, он очень неплохо проявляет себя. Не пора ли проверить его в деле?
        - Вы предлагаете поручить ему каноника? - не поверил Беллармино.
        - Совершенно верно.
        - Полно, брат мой. А если ваш синьор Надьо все испортит? Что мы тогда скажем генералу?
        - Уверен, он справится, Ваше Высокопреосвященство. В крайнем случае, одной неудачной попыткой будет больше. А если все пройдет благополучно, у вас в распоряжении окажется человек, которому можно доверить важное дело. А это немало.
        - Не знаю, не знаю, - покачал головой старый ректор. - Я подумаю.
        Стефанио шел по коридору коллегии, на ходу размышляя о теме очередного трактата. Уж его-то он не позволит сжечь! Впрочем, последнее время Кальво вроде бы угомонился и никаких враждебных действий не предпринимал. Видимо, история с навозом послужила для него хорошим уроком.
        Мысли Стефанио перескочили на русские книги. «Где же взять столько денег? Я уже похвастался, что могу выучить еще три языка, так что надо соответствовать, а то прослыву пустозвоном. Непременно нужно найти средства».
        И, словно в ответ на его размышления, на полу что-то блеснуло. Наклонившись, Стефанио поднял валявшийся перстень и внимательно его рассмотрел. Несомненно, оправа серебряная, и в ней чистый и довольно большой изумруд. Дорогая вещица.
        Он огляделся по сторонам - никого нет - и сунул перстень за пазуху.
        На следующее утро Стефанио, заложив находку у ростовщика, получил десять скудо. Он тут же отправился в книжную лавку и купил вожделенные книги.
        Днем позже его вызвали к Роберто Беллармино. За все время учебы такое произошло впервые, и, поднимаясь по лестнице, Стефанио гадал, что могло послужить этому причиной. Неужели его наконец заметили?!
        В кабинете, кроме хозяина, находились Бернардо Вилларди и, как ни странно, Андреа Кальво. Все трое мрачно уставились на вошедшего.
        - Заприте дверь, синьор Надьо, - приказал ректор, - и подойдите сюда. Ближе, пожалуйста.
        Стефанио с недоумением приблизился. Похоже, что ничего доброго это собрание не предвещает.
        - Синьор Кальво утверждает, что вы похитили у него перстень с изумрудом. Что скажете?
        «Так вот в чем дело! Этот щенок специально все подстроил!»
        - Это не так, Ваше Высокопреосвященство, - Стефанио старался, чтобы его голос звучал как можно тверже.
        - То есть вы не видели перстня и ничего о нем не знаете?
        - Этого я не говорил. Третьего дня я действительно нашел кольцо с изумрудом, но именно нашел, а не похитил.
        - Редкостная удача, - усмехнулся кардинал. - И где же вы изволили его найти?
        - В коридоре, возле статуи Девы Марии. Оно лежало на полу.
        - И вы можете это доказать?
        Пришла очередь Стефанио усмехнуться.
        - А синьор Кальво может доказать, что перстень действительно украден, а не потерян?
        Беллармино перевел взгляд на Андреа. Тот смешался.
        - Эм-м… я не совсем уверен…
        Ректор кивнул и снова обратился к Стефанио.
        - А вам не пришло в голову вернуть найденную драгоценность?
        - Кому, Ваше Высокопреосвященство? Я никогда не видел ее ни у брата Андреа, ни у кого-либо другого.
        - Вы могли бы прийти ко мне, - вмешался Бернардо Вилларди.
        Стефанио вдруг широко улыбнулся.
        - Зачем?
        Наставник растерялся.
        - То есть как?
        - Не вы ли, отец Бернардо, учили нас, что дело не может считаться дурным, если было совершено с добрыми намерениями? Я хотел блага для себя, и потому с чистой совестью забрал перстень.
        Роберто Беллармино тихо фыркнул и посмотрел на студента с нескрываемым интересом.
        - В чем же благо, сын мой? - голос ректора теперь звучал куда доброжелательнее.
        Повернувшись к нему, Стефанио попросил:
        - Выслушайте меня, Ваше Высокопреосвященство. Я вознамерился изучить язык московитов, но книги, которые могли бы мне в этом помочь, редки и очень дороги. Идя по коридору, я как раз мысленно возносил молитву, чтобы Господь послал мне денег. И вдруг вижу - на полу, прямо у ног Мадонны, лежит такое сокровище. Это был ответ на мою молитву, дар Божий! Вы считаете, взять его было грешно? Мне кажется, напротив, грехом было бы от него отказаться!
        - И где же сейчас этот перстень?
        - Я заложил его у ростовщика, а на вырученные деньги купил три книги. Потому и считаю находку благом, ведь она пошла на доброе дело.
        Ректор сложил руки домиком и задумчиво произнес:
        - Что ж, раз синьор Кальво не настаивает на версии похищения…
        Он метнул взгляд на Андреа, и тот поспешно кивнул.
        - …то, полагаю, мы можем принять объяснения синьора Надьо.
        Облегченно вздохнув, Бернардо встал и объявил:
        - Вопрос решен, можете идти, господа.
        Студенты направились к двери.
        - Минуту, синьор Надьо, - позвал Беллармино. - Я, как вы знаете, профессор полемического богословия. Так вот… Приглашаю вас в ученики.
        Стефанио на мгновение замер, а потом радостно кивнул.
        Когда за студентами закрылась дверь, старик с улыбкой покачал головой.
        - Ну и плут…
        - Да уж, - согласился Вилларди. - Вроде бы ясно - виноват, но так все красиво завернул, что и не подкопаешься.
        - Что ж, пожалуй, вы меня убедили. Пусть ваш подопечный попробует, это станет для него хорошей проверкой.
        Бернардо в недоумении нахмурился.
        - О чем вы, Ваше Высокопреосвященство?
        - Как о чем? О канонике Спиноле, конечно.
        Андреа был в бешенстве. Проклятый Надьо снова его обошел.
        «Мало того, что этот выскочка постоянно первенствует в учебе, так еще и все каверзы, которые я ему подстраиваю, оборачиваются против меня».
        Конечно, иногда Андреа удавалось насолить недругу, чего стоил один только сожженный трактат - как тогда профессор распекал Надьо! Но все остальное… Кальво с содроганием вспоминал историю с соблазнением Клариче - какой стыд! А дуэль на кольях? Но в этот раз он был уверен, что выскочке не отвертеться. Андреа пожертвовал перстнем ради того, чтобы ректор припер Надьо к стенке, уличив в воровстве. И надо же - тот опять вывернулся, да так, что Беллармино еще и в ученики его пригласил! Заговоренный он, что ли?
        Ярость и ненависть бушевали в душе Андреа. Он сам не замечал, как месть постепенно становилась главной целью его жизни.
        - Уговаривать его бесполезно, пробовали не раз. И деньги предлагали немалые.
        - Что ж, значит, придумаем что-то еще.
        - Я верю в вас, мой мальчик. Если понадобится помощь - только скажите. И помните, для вас это проверочное задание. Справитесь - не пожалеете.
        - Я все понял, отец Бернардо.
        «Хм… Убедить вступить в орден человека, который не хочет этого делать… Впрочем, отец Поль сумел уговорить меня за пару часов… Что ж, надо подумать».
        Первым делом Стефанио отправился в церковь Святой Марии и Мучеников, где каноник Спинола читал проповедь. Он пришел посреди мессы и сел, сверля взглядом священника.
        Это был высокий и довольно полный человек лет сорока пяти с открытым, честным лицом. Сверкая глазами, он грозно обличал с кафедры скаредность и мздоимство. Надьо внимательно смотрел на церковника - безусловно, тот говорил искренне.
        «Неудивительно, что его не удалось подкупить».
        Но разглядел Стефанио и то, чего, может быть, не заметил бы другой. Пухлые губы и мягкий подбородок каноника говорили о сладострастии натуры и склонности к безрассудным поступкам. Стефанио удовлетворенно улыбнулся и вышел: он увидел все, что хотел.
        Через час он уже подходил к дому, который снимала для своих нужд труппа Федели.
        Тремя днями позже к канонику Спиноле прибежал незнакомый юноша и позвал его к умирающей. Священник вошел в небогатый, но довольно приличный дом, пожилая служанка проводила его на второй этаж и постучала.
        Дверь в комнату открыл мужчина средних лет в длинном темном одеянии.
        - Здравствуйте, падре, - поклонился он. - Я доктор Пести.
        - Как больная?
        - Очень, очень плоха. Не знаю, как вы будете ее исповедовать, она еле говорит. Проходите.
        На кровати, которая занимала полкомнаты, каноник увидел красивую молодую женщину с закрытыми глазами. Лицо ее было бледно, на щеках горел болезненный румянец, грудь под тонкой полотняной рубашкой вздымалась. Спинола сочувственно покачал головой и обернулся к доктору.
        - Каковы ее шансы?
        - Никаких, падре. У синьоры Бернолло последняя стадия синдрома Святого Макария.
        Каноник не знал такой болезни, но по тону врача понял, что женщина находится на краю могилы. Он тяжело вздохнул.
        - Позвольте мне начать таинство.
        Пожилая служанка, все еще стоявшая в дверях, тотчас вышла, следом за ней комнату покинул и доктор.
        Священник положил на столике рядом с кроватью Библию, крест и открыл маленький пузырек с елеем. Потом сел на стоящий рядом стул и, осторожно взяв больную за руку, мягко спросил:
        - Вы меня слышите, синьора?
        Веки женщины дрогнули, одними губами она прошептала:
        - Да.
        У каноника сжалось сердце: такая молодая, красивая, ей бы жить да жить!
        - Синьора Бернолло, вам необходимо исповедоваться.
        Она что-то прошептала, но Спинола не расслышал. Он наклонился к ее губам, пытаясь разобрать слова, женщина вдруг обвила руками его шею, ее дыхание участилось. С силой, удивительной для умирающей, она притянула голову каноника к себе и впилась губами в его губы.
        От неожиданности он и не думал сопротивляться. Плоть его восстала, тело захватили горячие волны желания, и Спинола, позабыв обо всем, ответил на поцелуй.
        Короткая возня, сплетение тел… Синьора Бернолло вдруг громко застонала, и в ту же секунду дверь отворилась. Вошедшая служанка замерла и в ужасе уставилась на каноника в задранной рясе, оседлавшего ее госпожу.
        Священник плохо помнил, как унес оттуда ноги. Добравшись до дома, он попытался понять, что же произошло. Как умирающая вдруг так быстро ожила? Или это была ловушка? Зачем? Да и кто от всего этого выиграл? Непонятно.
        Однако на этом злоключения каноника не закончились. Через несколько дней прямо в церкви к нему подошли два сбира-инквизитора и препроводили в Службу святого следствия. Там за столом, покрытым черным бархатом, сидели два священника и инквизитор-председатель.
        Спинола не отличался трусостью, но и дураком не был, а потому ясно осознавал, куда попал. Отсюда обычно никто не выходил. Теперь понятно, для чего устроили представление с «умирающей» соблазнительницей. Кому-то он, отец Спинола, помешал, и его решили устранить самым действенным способом.
        Председатель гнусавым голосом зачитал обвинение. Так и есть: синьора Бернолло пожаловалась на попытку соблазнить ее во время исповеди. Хотя мало кто из священников в действительности соблюдал обет целомудрия, случаи, когда кого-то ловили за руку, тщательно расследовались и наказывались. Каноник отчетливо понимал: его обвиняют в страшном грехе, и ему никогда не доказать, что он сам оказался жертвой соблазнительницы.
        Тем не менее он отказался признать свою вину и был отправлен в тюремную камеру при инквизиционном трибунале «для размышлений о бесполезности упорствовать в грехе», как выразился председатель. Спинола понимал: у него есть день-два, а затем его начнут запугивать и пытать. Похоже, пора ставить на жизни крест.
        Дверь камеры открылась, и вошел молодой, на удивление красивый иезуит в сопровождении уже знакомого Спиноле инквизитора-председателя. Каноник тяжело поднялся с накиданной на полу соломы, служившей ему постелью. Уже неделю находился он здесь, каждую минуту ожидая вызова на допрос и пыток, но почему-то на этот раз святая инквизиция не спешила. Зато нервы узника за эти дни были измотаны до предела.
        Иезуит шагнул вперед и с поклоном сказал:
        - Здравствуйте, отец Спинола. Мое имя Стефанио Надьо. Генерал прислал меня уладить это досадное недоразумение.
        «Генерал? Он говорит о Вителлески? А этот здесь при чем?»
        Внутреннее чутье подсказало канонику, что вопросов лучше не задавать. Поэтому он лишь поклонился в знак приветствия и молча ждал продолжения.
        - Поскольку вы вступили в орден Иисуса, генерал имеет полномочия сам разбирать ваше дело. Вам следовало сказать господам из святого следствия, что вы иезуит, и тогда инцидент разрешился бы сам собой.
        Стефанио пристально посмотрел на каноника и со значением спросил:
        - С вами все в порядке? Вы ведь понимаете, о чем я говорю?
        Каноник мгновенно сообразил, что ему представляется уникальный шанс спастись. Если он сейчас подтвердит слова молодого красавца, то вступления в орден ему не избежать, но теперь оно казалось Спиноле гораздо более желанным, чем пару недель назад. Скрывая волнение, он кивнул.
        - Конечно, я все понимаю. Вы совершенно правы, брат Стефанио, мне следовало раньше сказать о вступлении в орден, но я как-то выпустил это из виду.
        Инквизитор прищурился, сверля его взглядом.
        - Вы подтверждаете, что являетесь членом ордена Иисуса?
        - Конечно, - снова кивнул каноник и обернулся к Стефанио. - Вы ведь можете показать бумаги, не правда ли?
        Тот едва заметно улыбнулся.
        - Уже.
        - Тогда вы можете идти, - сухо сообщил инквизитор. - Надеюсь, благочестивый генерал Вителлески не оставит ваше распутство без внимания.
        Вскоре Стефанио и Спинола уже ехали к зданию коллегии в карете Роберто Беллармино.
        - Я могу рассчитывать на вашу искренность, синьор Надьо?
        - Сделайте одолжение, отец мой.
        - Это вы… то есть ваши братья-иезуиты устроили представление с исповедью?
        - Каноник, - ужаснулся Стефанио, - как вы могли такое подумать! Синьор Беллармино узнал о вашем аресте и послал меня, чтобы спасти вас, только и всего.
        Спинола внимательно посмотрел на молодого человека, словно желая прочесть правду в его душе. Тот ответил прямым, честным взглядом, и опасения священника развеялись.
        - Я верю вам, мой друг, - проникновенно сказал каноник.
        Получасом позже, проводив Спинолу к ректору, Стефанио направился к дому, который снимала труппа Федели. Он спешил передать деньги актерам, сыгравшим синьору Бернолло, ее служанку и доктора. Плату Чикко, жуликоватому парню, спасенному им когда-то от разъяренных крестьян, а сейчас изобразившему посыльного, он вручил заранее.
        Весной 1621 года Стефанио закончил обучение в римской коллегии. Роберто Беллармино проводил бывших студентов словами:
        - Вам предстоит всю жизнь трудиться на благо нашего ордена, братья. Помните то, чему вас учили, используйте эти знания и таланты, данные вам Господом, на пользу дела нашего католического, и всегда держите ухо востро. Входите в мир кроткими овцами, действуйте там, как свирепые волки, а когда вас будут гнать, как собак, умейте подползать, как змеи.
        Напутствованные таким образом, молодые иезуиты разъехались. Кто-то отбыл с миссией в Вест-Индию, Китай и Японию, кого-то направили преподавать в европейские коллегии. Стефанио же, как лучшего ученика, орден оставил в Риме, дав ему должность в Священной конгрегации обрядов и церемоний. Этот орган был частью Папской курии, в его ведение входили вопросы соблюдения литургий и других католических обрядов.
        Андреа Кальво, мечтавший поначалу вернуться в графство да Корреджо, чтобы получить там со временем кафедру епископа, попросил разрешения остаться в Риме. Живя мечтой о мести, он хотел быть неподалеку от Стефанио, чтобы затаиться и дождаться момента, когда можно будет нанести удар.
        Роберто Беллармино удовлетворил его прошение, и Андреа остался в Григориануме преподавать теологию.
        Папская курия со всеми конгрегациями размещалась во дворце на вершине Ватиканского холма. Неподалеку, на склоне, располагались небольшие особняки для служащих, один из которых выделили Стефанио.
        Это был чудесный каменный дом с террасой и садом. Стефанио с удовольствием оглядывал комнаты, украшенные и обставленные в новом, недавно зародившемся стиле барокко. Стены пестрили росписью со сценами из жизни знати, потолки и камин украшала лепнина, помпезная мебель с изогнутыми ножками и позолоченными ручками была обтянута яркой парчой, шелком и бархатом. Во всех углах стояли скульптуры и гигантские вазы, а мраморные полы сверкали в лучах солнечного света, струящегося из огромных окон. Столовая была полна изящной посуды, а библиотека - книг, в том числе и довольно редких.
        Гуляя в тени олив и апельсиновых деревьев, Стефанио жмурился от яркого солнца, смотрел на дом и вспоминал когда-то прочитанную фразу Цицерона: «Если у тебя есть сад и библиотека, у тебя есть все». И в самом деле, для уюта и счастья не хватало лишь хозяйки.
        Едва заселившись, Стефанио тут же вызвал Лукрецию с сыном. Пока они были в дороге, священник отправился к знакомому нотариусу и за немалые деньги уговорил его сделать запись о браке Лукреции с неким дворянином Паоло Риччи из Милана и о рождении от этого брака сына Марио. Поставить такую же отметку в церковной книге согласился отец Бернардо.
        За те три недели, которые понадобились Лукреции с малышом, чтобы добраться до Рима, Стефанио весь извелся от нетерпения. Он ходил по пустым комнатам, представляя, как они будут жить здесь все вместе. Тем не менее, встреча оказалась для него неожиданной.
        Июньским вечером, вернувшись со службы домой, он увидел в столовой мальчугана лет трех, темноволосого и черноглазого. Не успел Стефанио сообразить, что это его собственный сын, как услышал насмешливый голос Лукреции:
        - Дорогой брат!
        В письмах они условились, что будут выдавать себя за брата и сестру. Но в ту секунду Стефанио от неожиданности забыл об этом. Он с радостным восторгом смотрел на ту, по которой тосковал все последние годы.
        - Лукреция!
        Стефанио бросился к ней, но она глазами показала на соседнюю комнату, где в это время прибиралась служанка. Истосковавшимся влюбленным ничего не оставалось, как чинно поприветствовать друг друга.
        Материнство изменило Лукрецию. Это была уже не та юная девушка, которую Стефанио провожал в монастырь клариссинок четыре года назад. На лице ее еще не появились морщинки, кожа осталась такой же мягкой и свежей, но что-то неуловимое, какая-то необъяснимая прелесть юности исчезла. И тем не менее это была она - та самая женщина, которую он любил.
        Стефанио обернулся к малышу. Тот стоял, накручивая на пальчик кудрявый черный локон, и задумчиво рассматривал незнакомца.
        Отец взял его под мышки и поднял перед собой.
        - Ну, здравствуй, Марио. Вот мы и свиделись. Какой ты большой!
        Безумно хотелось обнять мальчика, прижать к себе, но Стефанио помнил, что необходимо соблюдать осторожность. К счастью, служанка была приходящей. Прибравшись после ужина, она ушла, и влюбленные наконец остались одни.
        Они жили в разных комнатах, но ночи неизменно проводили вместе. Однако под утро, до прихода служанки, Лукреция всегда возвращалась в свою спальню, где возле ее постели стояла маленькая кроватка Марио.
        Малыша приучили называть отца дядюшкой. Стефанио не предполагал, как больно ему будет слышать такое обращение. Но изменить он ничего не мог и был рад хотя бы тому, что оба - и Лукреция, и Марио - находятся рядом.
        Сын рос не по дням, а по часам. К шести годам у него, к огромному удивлению отца, проявились художественные способности и интерес к живописи. Мальчик часами сидел за столом, рисуя пейзажи, портреты и натюрморты.
        Стефанио был озадачен. Он прекрасно помнил, как сто лет назад его маленький сын Франсуа увлекался тем же самым.
        «Что это, совпадение? Или в моей натуре есть нечто, дающее моим детям любовь к живописи? Какая странная шутка природы».
        Он нанял учителей, в том числе и художника, и беззаботное времяпрепровождение сменилось для Марио чередой занятий.
        Служа в Священной конгрегации обрядов, Стефанио сблизился со многими влиятельными людьми, в том числе со своим патроном, кардиналом Франческо дель Монте. Тому нравился умный молодой священник, и он не раз приглашал его погостить на свою виллу Мадама вместе с Марио и Лукрецией. Его Преосвященство догадывался, что она скорее жена, чем сестра Стефанио, но, к счастью, ханжество было чуждо кардиналу. С каким удовольствием они гуляли по огромному саду, разбитому вокруг виллы, любуясь белоснежными мраморными скульптурами! Над ними носились стрижи, в воздухе витали ароматы лавра и мирта, и Стефанио чувствовал себя абсолютно счастливым.
        Работа по упорядочению католических обрядов казалась священнику нудной и неинтересной. Она не занимала много времени, поэтому оставшуюся часть дня он трудился в архиве Апостольской библиотеки, писал труды по теологии, иногда давал лекции в иезуитских коллегиях. Немало времени посвящал и работе в ордене. В Ватикане были им довольны, и многие с уверенностью говорили, что в будущем он непременно станет кардиналом.

* * *
        Весенним вечером 1623 года Стефанио в своем кабинете работал над содержанием очередной проповеди, когда вошла Лукреция.
        - Милый, к нам пришел отец Бернардо.
        Брови Стефанио поползли вверх. Конечно, иногда он виделся с бывшим наставником, но тот ни разу не приходил к нему домой.
        Двумя годами раньше умер Роберто Беллармино, и теперь синьор Вилларди занимал должность вице-ректора Римской коллегии. Он еще больше располнел, на его пухлом лице сияла довольная улыбка.
        - Отец Бернардо!
        - Дорогой брат, как приятно вас видеть! Надеюсь, вы простите мой неожиданный визит?
        - Он подарил мне большую радость, - поклонился Стефанио. - Надеюсь, ничего плохого не случилось?
        - Нет-нет, все в порядке. Просто хотелось бы обсудить с вами кое-что.
        - Что ж, прошу в мой кабинет.
        Удобно устроившись в мягком кресле, отец Бернардо начал:
        - Видите ли, дорогой брат, я хочу побеседовать в вами в преддверии визита к Папе.
        - Вам назначена аудиенция у Его Святейшества?
        - Нет, не мне. Вам.
        Стефанио удивленно воззрился на отца Бернардо.
        - Да, друг мой, именно так. Я просто хотел предупредить и… э… так сказать, посвятить в суть вопроса. Дело в том, что Папе нужно решить некую проблему, и я позволил себе посоветовать для этого вас. Я до сих пор не могу забыть, как блестяще вы справились с привлечением в орден каноника Спинолы.
        - И что же мне надо сделать? - Стефанио никак не мог взять в толк, о чем идет речь.
        - Присоединить к Папским владениям герцогство Урбино, - просиял в ответ Вилларди.
        - Что?!
        - Да-да, всего-навсего. Вам же это нетрудно, правда?
        - Не пойму, отец мой, вы шутите?
        - Вовсе нет, - Бернардо вдруг посерьезнел и принялся четко и сухо излагать. - Дело в том, что Урбино - ленное владение Папы, и Его Святейшество давно мечтает вернуть его под свою власть. Если честно, все к этому шло. Последние полвека герцогством правил синьор Франческо делла Ровере. Он долгое время был бездетным, но, к сожалению, на старости лет у него все же родился ребенок. Зовут его Федерико и сейчас ему семнадцать. Два года назад синьор Франческо, которому семьдесят четыре, передал титул своему юному сыну.
        - И что же? - спросил Стефанио.
        - Если б у синьора Франческо так и не родился ребенок, то после его смерти герцогство перешло бы во владение Святейшего престола, поскольку раньше Папа выделил его как феод из своих земель.
        - Я все еще не понимаю, что от меня требуется.
        - Попробуйте сделать так, чтобы Урбино перешло под власть Папы.
        Сказав это, гость отбыл восвояси, а хозяин остался сидеть в глубокой задумчивости.
        На следующий день пришло уведомление о вызове к Его Святейшеству. Встреча была неофициальной, поэтому, когда Стефанио приехал в Квиринальский дворец, папский камергер безо всяких церемоний сопроводил посетителя в личную библиотеку понтифика. Они вошли в небольшую залу. Стены, вдоль который стояло множество шкафов, были расписаны яркими фресками на библейские сюжеты, а искусно вырезанный деревянный потолок покрывала позолота.
        Камергер указал Стефанио на одно из мягких кресел, которыми была заполнена библиотека, а сам встал рядом. Минут десять длилось ожидание, а потом дверь внутренних покоев распахнулась, и вошел Григорий XV.
        Гость тут же вскочил, а камергер с поклоном удалился. Папа, подойдя к Стефанио, протянул руку. Тот преклонил колено и поцеловал кольцо рыбака, невольно задев губами сухую, потрескавшуюся кожу понтифика. Его Святейшество повелительно указал на кресло, сам же опустился в соседнее.
        Стефанио не раз видел Папу, но общался с ним впервые. Это был здоровый, крепкий старик лет семидесяти с небольшой бородой и усами. Высокий лоб говорил о незаурядном уме.
        Сложив руки на животе, понтифик некоторое время молча изучал посетителя. От его внимательного взгляда, казалось, не укрылась ни одна складочка сутаны гостя. Через минуту, видимо, приняв для себя решение, Папа начал:
        - Я рад видеть вас, отец Стефанио.
        - Преданный служитель Вашего Святейшества.
        - Синьор Вилларди… то есть отец Бернардо… рассказывал про вас удивительные вещи. Возможно, вы сможете помочь и в нашем деле?
        - Почту за огромную честь, Ваше Свя…
        - Я хочу, чтобы вы придумали способ присоединить к нашим владениям герцогство Урбино. Молодой Федерико Убальдо, нынешний герцог, мало привержен делам государства. Он пьет, танцует в кабаках с красотками, посещает актерские сборища и с вечера до утра предается порокам. Мне думается, он очень быстро приведет свои владения к упадку, а жителей - к разорению. Мы не просто можем, а даже обязаны позаботиться о его подданных, вот почему я прошу вас как можно скорее приступить к заданию.
        «Эк как завернул. Хитрый лис», - подумал Стефанио, а вслух спросил:
        - Не угодно ли будет Вашему Святейшеству пояснить, в каких пределах я могу действовать?
        Внимательно посмотрев на него, Папа тихо ответил:
        - Это вопрос исключительно вашей морали и совести. Я могу лишь молиться, чтобы все обошлось без греховных деяний. И помните, что бы ни случилось, Святейший престол должен остаться вне подозрений.
        - Спрошу по-другому, - настаивал Стефанио. - Чего мне делать совершенно нельзя?
        Понтифик едва заметно улыбнулся.
        - Я уже ответил, вы не заметили?
        Он встал, показывая, что разговор окончен, и Стефанио пришлось подняться следом. Папа протянул было руку к шнуру от колокольчика, но тут же, словно о чем-то вспомнив, сказал:
        - Ах, да… Вам будет выдана на расходы любая разумная сумма.
        Он понизил голос и добавил:
        - Если вам, отец Стефанио, удастся ваша миссия, то после перехода Урбино под наш контроль я не вижу причин не назначить вас папским легатом, управляющим герцогством.
        Это было поистине царское обещание, и у Стефанио захватило дух. Ведь он практически станет главой герцогства! Его, конечно, тут же сделают кардиналом, а там и до папской тиары недалеко!
        Стараясь не выдать волнения, он вновь опустился на одно колено и, поцеловав перстень понтифика, произнес:
        - Для меня великая честь служить вам, Святейший отец.
        Неделю спустя Стефанио был уже на пути в Урбино. Трясясь в повозке, он обдумывал полученную задачу. Совершенно очевидно, что решить ее можно лишь одним способом, и Папа явственно на него намекнул. Что ж, придется действовать без стеснения.
        Хотя последние сто лет официальной столицей герцогства считался Пезаро, вся власть была сосредоточена в городе Урбино, где находился Palazzo Ducale - герцогский дворец. Впрочем, дворцом его можно было назвать весьма условно, снаружи он скорее походил на неприступный замок, нависающий над городом. Над стенами из шлифованного светло-коричневого камня возвышался величественный купол Кафедрального собора.
        Чтобы не скомпрометировать Святейший престол, Стефанио отказался от миссии официального папского посланника и прибыл в Урбино инкогнито как частное лицо, в светской одежде и без каких-либо деталей, могущих указать на его принадлежность к иезуитам. На поясе болтался кожаный кошель, полный золотых скудо.
        У Надьо не было конкретного плана, он надеялся на внезапное озарение и удачу. Въехав в город, Стефанио остановился на неприметном постоялом дворе и потихоньку стал наводить справки о Федерико Убальдо.
        Все, что он узнал, подтверждало слова Папы: молодой герцог действительно не обременял себя государственными делами, все время проводя в веселье и распутстве. По городу непрестанно ходили сплетни, как юный правитель гуляет то в одном трактире, то в другом.

* * *
        Примерно через месяц после приезда в Урбино Стефанио повезло: сидя вечером в таверне «Старый дуб», он наконец смог своими глазами увидеть одну из гулянок беспутного герцога. Федерико был в сопровождении компании человек в двадцать, включая девиц, которых мужчины называли актерками. Они сидели за огромным деревянным столом, занимавшим половину небольшого зала. Вино лилось рекой, шум, пляски, смех, звон кубков…
        В колеблющемся свете факелов Стефанио, сидя в уголке, внимательно наблюдал за герцогом. Совсем юный, с едва начавшими пробиваться усами, длинные волосы зачесаны назад, лицо капризное и своевольное. Он хлопнул кружкой по столу и повелительно крикнул:
        - Мальвазию!
        Тут же подскочил трактирщик с новой кружкой вина. Герцог схватил ее и осушил в три глотка. К нему с хохотом подошла какая-то девица, закрыв Федерико от взора Стефанио.
        Компания уехала за полночь, оставив после себя полный разгром: перевернутую посуду, опрокинутые лавки и стулья, закиданный объедками и залитый вином пол. Трактирщик и его жена обреченно принялись за уборку.
        Сидя в своем углу, Стефанио огляделся - никого, только хозяева орудуют тряпками и метлами.
        - Неплохо погуляли, - громко сказал он.
        - Да уж, синьор, что и говорить, - вздохнул трактирщик. - Жаль, после них столько грязи остается.
        - Что ж вы не наймете помощников?
        - Мы не можем позволить себе даже пса купить, - мрачно пояснил хозяин. - Мало того, что этот трактир съел все наши сбережения, так еще прошлогод случился пожар, пришлось влезть в кабалу к ростовщику. Да чего уж скрывать, мы на грани разорения, синьор. Что делать, ума не приложу.
        Стефанио встал и прошелся по комнате. Он смутно чувствовал, что наклевывается какая-то идея, но пока не мог ее ухватить. Минута проходила за минутой, трактирщик и его жена заканчивали уборку, а ничего стоящего Стефанио так и не надумал.
        - Как же я ненавижу эти компании! - вдруг воскликнула хозяйка. - Придут раз в месяц, а потом убирай за ними до утра.
        - Э, не скажи, дорогая, - добродушно возразил муж, - герцог и его друзья оставляют у нас кучу денег. Приходи они каждый день - мы б смогли расплатиться с Росси, и еще на многое хватило бы.
        В голове Стефанио словно что-то щелкнуло, раз-два - и план сложился. Стараясь не выдать возбуждения, он с деланым равнодушием сказал:
        - Так пусть Федерико с компанией каждый день приходит именно к вам.
        - Да что вы, синьор, разве это возможно, - грустно усмехнулся трактирщик и мечтательно добавил: - А как было бы хорошо…
        - Думаю, я смогу это утроить… Скажем, за десятину от прибыли с герцога.
        Конечно, Стефанио не нуждался в деньгах, но боялся возбудить подозрения хозяина излишним бескорыстием.
        Лицо несчастного трактирщика просветлело.
        - Ну, если… коли вам такое удастся… Да хоть две десятины! Ну, то есть… все же одну.
        - Что ж, договорились. Я принесу тебе эликсир, который усиливает действие вина. Добавишь его в кружку герцога, и, уверяю тебя, ему понравится. Будет каждый день возвращаться и еще просить.
        - Э, нет! А ну как там что-то ядовитое? Вы, синьор мой, простите, я ни в коем случае ничего дурного сказать не хочу, но ведь я вас не знаю. Может, вы только и думаете о том, как бы извести его светлость.
        Стефанио непринужденно рассмеялся.
        - Я тебе помочь хочу, дурачок. Ну и, конечно, десятина - тоже штука приятная. Не переживай, все по-честному. Если желаешь, я сам выпью этот эликсир при тебе, посмотришь, что нет в нем ничего дурного.
        Трактирщик бросил метлу и теперь стоял, почесывая голову. Стефанио отчетливо видел, как осторожность в нем борется с жадностью. Жадность победила.
        - Ладно, раз вы согласны у меня на глазах его принять, несите ваш эликсир.
        Следующим утром Стефанио отправился на рыночную площадь. Полдня он ходил от лотка к лотку, разглядывая разные травы, но ничего не присмотрел. Пришлось самому отправляться за пределы города на поиски необходимых растений.
        День за днем Стефанио верхом объезжал окрестные поля и леса, пока, наконец, не нашел место, где росли раскидистые хвойные кусты - эфедра. Походив по деревням, он обнаружил траву датуру, называемую в народе дурманом, и еще несколько похожих по свойствам растений. И, наконец, на берегу небольшой речки он заметил тот самый сорт лютиков, который был ему так нужен.
        Сложив все в суму, Стефанио вскочил на коня и направился в город. Солнце нещадно палило, над головой жужжали пчелы и шмели, наполняя воздух непрерывным гулом, но священник ничего не замечал. Он думал лишь о том, что теперь у него есть все необходимое, что вскоре он добьется своей цели, и путь к власти в Урбино будет для него открыт.
        Весь следующий день от давил, тер, выпаривал и к вечеру получил две склянки, наполненные прозрачной жидкостью. Тщательно пометив их, чтобы не перепутать, довольный собой Стефанио улегся спать.
        Проснулся он около полудня и сразу же отправился в «Старый дуб». Трактирщик, завидев Стефанио, явно обрадовался.
        - О, синьор! - пробасил он, подходя к столу, за которым устроился посетитель. - Не знаю вашего имени, не серчайте.
        - Меня зовут Гуандини.
        - Мое почтение, синьор Гуандини. А я Марко Луччи. Принесли?
        - Конечно, я же обещал. Тащи чего-нибудь выпить.
        - Я мигом.
        Марко умчался и вскоре вернулся с огромной кружкой вина. Осторожно поставив ее перед гостем, он присел рядом и шепотом спросил:
        - Ну?
        Стефанио отхлебнул и поморщился: «Гадость. То ли дело французские вина. Как здорово их делали в прошлом веке!». Он поставил кружку на стол, огляделся и, убедившись, что никто из посетителей не обращает на них внимания, протянул трактирщику склянку.
        - Вот он, твой эликсир, держи. Десять капель, и Федерико будет к тебе ходить каждый день, не отвяжешься.
        Тот осторожно взял бутылочку, повертел в руках, понюхал и отдал обратно.
        - Вы обещали показать на себе, синьор Гуандини.
        Ох, как не хотелось Стефанио этого делать! Он так надеялся, что Марко об этом забудет. Увы…
        - Ладно, капай прямо в вино.
        Хозяин, шевеля губами, отсчитал десять капель и не ушел, пока Стефанио все не выпил. Промакнув усы манжетом, тот спросил:
        - Ну что, убедился?
        - Верю, верю, теперь все в порядке. Значит, говорите, десять?
        - Да, и не больше, а то, не приведи Господи, отравишь его светлость.
        Трактирщик испуганно перекрестился.
        Едва выйдя из «Старого дуба», Стефанио вскочил на коня и галопом помчался к себе. С каждым мгновением держаться в седле становилось все труднее, улица расплывалась перед глазами, прохожие, казалось, увеличивались в размерах, и лишь огромным усилием воли он добрался до постоялого двора, взбежал на второй этаж и заперся в своей комнате.
        Тихая радость овладела им, он повалился на постель и принялся разглядывать балки потолка, чувствуя, как его наполняет необъяснимое блаженство. Вот стены слегка пошатнулись, кто-то прошел по комнате, еще и еще, но его это не напугало. Напротив, он любил этих непонятных существ, любил все, что было вокруг, ему хотелось спуститься вниз и расцеловать хозяина, выйти на улицу и обнять каждого встречного. Умиротворение и счастье заполонило душу, переливаясь через край.
        И все же разум его был достаточно чист, чтобы понимать: все это - лишь следствие выпитого эликсира. Никуда бежать нельзя, нужно лишь лежать и ждать, когда его действие закончится.
        «Как хорошо, что Папа послал меня сюда… Я люблю Федерико Убальдо… Какое наслаждение - жить».
        Каждый вечер Стефанио приходил в «Старый дуб» и проводил там пару часов, ожидая появления Федерико. На четвертый день герцог, наконец, появился. Понаблюдав, как Марко поставил перед ним кружку мальвазии и убедившись, что добавленный эликсир начал действовать, Стефанио счел за благо удалиться, дабы не привлекать внимания.
        Выждав два дня, он снова навестил Марко, специально выбрав время, когда посетителей почти не было.
        - Получилось! - возбужденно прошептал счастливый трактирщик, хлопнув перед гостем кружку кларета. - Пришел позавчера, я все, как вы велели, сделал, а он потом как начал хохотать да всех обнимать. Такой счастливый был… Он и так-то веселый, но таким довольным ни разу его не видел. Уж и актерки его удивлялись, и синьоры, что с ним вместе ходят.
        - Ну, а дальше? - нетерпеливо спросил Стефанио.
        - Да говорю ж, все радовался да уходить никак не хотел, чуть не до утра засиделись. Двоих актерок наверх, в комнаты, таскал, и все смеялся. И вчера, едва завечерело, а он уже тут. Подавай, говорит, свою волшебную мальвазию. И опять почти до утра хохотал да с актерками обжимался. Даже ко мне подходил, обнял. Я, говорит, счастлив.
        - Ну вот, видишь, - удовлетворенно хмыкнул Стефанио, - нечего было переживать. Герцог весел, доволен, а ты говорил - яд.
        - Уж простите, синьор Гуандини, глупость мою. Еще кларету?
        - Пожалуй, не стоит. В другой раз. Отсчитай мою десятину, скоро заберу.
        Мысленно потирая руки, он покинул таверну.
        Раз в пару дней Стефанио заходил в «Старый дуб» якобы за десятиной, а на самом деле - чтобы узнать, как идут дела. Марко взахлеб рассказывал, как герцогу полюбился его трактир.
        - Каждый вечер приходят, и денька не пропустят, а денег, денег-то оставляют… Уж я и не знаю, как благодарить вас, синьор Гуандини. Все мне теперь завидуют и смекнуть пытаются, чем я его привлек.
        Но однажды в конце июня трактирщик обеспокоенно сказал:
        - Что делать, синьор? Эликсир-то кончается. Вы б дали мне бутыль побольше, а я, окромя десятины, каждый день вас бесплатно бы кормил.
        - Принесу на днях, не волнуйся. Много у тебя еще осталось?
        - Так вот буквально капель двадцать, на два вечера то есть.
        - Хорошо.
        Утром во вторник, двадцать седьмого июня, Стефанио принес Марко еще одну склянку. Тот прижал ее к груди и нежно погладил.
        - Вот оно, мое сокровище, богатство мое. Ох, спасибо вам, синьор Гуандини, а то ведь только две капельки осталось.
        - Используй их, пока не испортились, а остальное дольешь из новой бутылочки.
        «Получается, он даст не десять капель, а восемь… Что ж, так даже лучше, эффект будет тот же, но попозже».

* * *
        Ранним утром следующего дня раздался деликатный стук в дверь. Вошел лакей в богатой красной ливрее и с поклоном сообщил:
        - Синьор Франческо желает видеть вас за завтраком, ваша светлость.
        Федерико Убальдо делла Ровере, с трудом разлепив глаза, потер лицо и недовольно ответил:
        - Скажи, сейчас приду. И давай мне умываться, быстро.
        Ох уж этот старый отец! Ни отдохнуть, ни поспать не даст, постоянный надзор и придирки. Когда это кончится?!
        Юный герцог был зол на весь мир. Трактирщик в «Старом дубе» обнаглел и стал на нем экономить. Вчера вино было обычным, и Федерико так и не дождался уже ставшей привычной эйфории. Так, легкая веселость, не больше. Этот мерзавец разбавляет его, что ли? Стоит запретить столь благородное название трактира, коли он такое себе позволяет!
        Меж тем лакей распахнул тяжелые створки окна, и спальню залил солнечный свет, отразившись от бронзовых рам висящих на стенах картин. Федерико поморщился и со вздохом встал. Завтракать совсем не хотелось. Герцог чувствовал слабость, к горлу подкатывала тошнота. Но что делать, если отец зовет, надо идти. Злить его неразумно и опасно.
        Четверть часа спустя Федерико уже шел по роскошным комнатам. Миновал тронный зал с огромным, до потолка, камином, и галерею, где под сводчатым потолком рядами висели портреты предков. Завернув за угол, герцог шагнул в молельную, наспех преклонил колено перед бронзовым, с драгоценными камнями, распятием, перекрестился и двинулся дальше.
        В богатой, обшитой деревянными панелями столовой, на каждой из которых был вырезан какой-нибудь святой, в окружении застывших лакеев сидели трое: высокий седобородый старик - синьор Франческо, отец Федерико, мать Ливия, красивая темноволосая женщина тридцати семи лет, и жена Клаудиа, девятнадцатилетняя дочь Великого герцога Тосканского.
        Его светлость, слегка поклонившись близким, сел напротив супруги.
        - Доброе утро, отец, матушка. Доброе утро, дорогая.
        Клаудиа откинула со лба непослушную прядь, поджала губы и отвернулась.
        - Что опять? - нахмурился герцог.
        - Вот именно, - кивнул синьор Франческо, - что опять случилось? Почему вы не ночевали дома, Федерико?
        - Отчего же, я вернулся вечером и провел ночь здесь, в замке.
        - Вечером?! В третьем часу - это вечером?
        Юноша поморщился.
        - Отец, ради Бога, не начинайте…
        Синьор Франческо в бешенстве бросил ложку на белоснежную скатерть.
        - Когда вы уже возьметесь за ум, Федерико? - гремел он. - Сколько можно? Посмотрите вокруг, вот портреты наших предков. Как жили они? Кем себя окружали? Утонченные, образованные, они дружили с лучшими людьми герцогства, с учеными, поэтами, музыкантами, кардиналами. Эти стены видели самых эрудированных людей Италии, слышали их изысканные, остроумные беседы. Мудрые друзья и придворные давали правителям Урбино бесценные советы, руководствуясь не личной выгодой, а исключительно интересами герцогства. А что делаете вы? Кого привечаете? Сплошные пьянки, распутство, расточительность! Вокруг вас какие-то актеришки, безродные проходимцы. Один этот флорентиец, Луиджи Веттори, чего стоит! Ваша задача - проводить дни в государственных делах, а ночью заботиться о продолжении нашей династии, а не шляться по трактирам.
        - Отец, оставьте, ну, право же, скучно.
        - Скучно?! - взвился старик, и седые кустистые брови угрожающе сдвинулись у переносицы. - Вам скучно?! Так знайте же, или вы немедленно возьметесь за ум, или я отпишу императору, чтоб лишил вас титула, и сам вернусь к делам. А вы отправитесь к Фердинанду Габсбургу и будете помогать ему воевать с еретиками!
        - Хорошо, - вздохнул Федерико. - Что нужно делать?
        - Сейчас идет отправка племенных лошадей Великой герцогине Тосканской, вашей, между прочим, теще. Извольте проконтролировать, чтобы все было правильно, Анджело даст вам список. А потом займитесь бумагами, на вашем столе их скопилось немало, и все требуют изучения.
        Синьор Франческо помолчал и сказал гораздо мягче:
        - Поймите, дорогой, вы моя единственная надежда. Я люблю вас и желаю только добра. Если вы не возьметесь за ум, что станет с вами и с Урбино?
        Приказав вынести кресло на балкон второго этажа, герцог развалился в нем и прикрыл глаза. Сейчас бы поспать!
        Конюшие вывели во двор с полсотни лошадей, покрытых желто-черными попонами - цвета Урбино. Цокот копыт по каменным плитам, ржание, суета, крики. Нет, покоя тут не будет. Понаблюдав, как упругие мышцы животных перекатываются под лоснящейся кожей, герцог взглянул на часы центральной башни. Одиннадцать. Боже, в какую рань пришлось встать! А лег он в три часа ночи. Он не выспался, ощущал все возрастающую слабость и жжение во рту. Болела голова и очень хотелось пить.
        «Ничего не случится, если я немного посплю. Займусь бумагами, когда мозги прояснятся».
        Он вернулся в спальню, велел лакею его не беспокоить и запер дверь. Как приятно растянуться на кровати и закрыть глаза. Зачем его разбудили? Лошадей и без него пересчитали и отправили.
        Жжение в горле перекинулось на щеки, а потом и на лоб. Федерико провел рукой по лицу и ничего не почувствовал - кожа полностью онемела.
        «Хм, забавно… Нет, определенно мне вредно рано вставать».
        Федерико задремал. Во сне его окружали придворные, вознося почести. Поэты читали оды, музыканты играли на лютнях и виолах. Вдруг от толпы отделился какой-то старик, подскочил к нему и начал душить. Герцог пытался оторвать руки безумца от своей шеи, но тот давил все сильнее, и юноша уже не мог дышать, сердце бешено стучало, глаза налились кровью. Из последних Федерико сил оттолкнул старика и… проснулся.
        Он открыл глаза - комната плыла перед его взглядом, изо рта на подушку текла слюна, горло онемело, он не мог ни сглотнуть, ни крикнуть. Дышать было трудно, сердце то колотилось, то замирало. Обезумев от ужаса, Федерико попытался подняться, но тело свело судорогой, он упал на подушки, захрипел… и сознание его померкло.
        Смерть герцога Урбино признали естественной. Врачи определили причиной эпилептический удар, но в народе поговаривали, что правитель умер от чрезмерного пьянства и распутства. Были и те, кто подозревал отравление, но всерьез эта версия не рассматривалась.
        Похороны состоялись в воскресенье, второго июля. Восемь вороных коней, запряженных цугом, тянули специальную открытую повозку, на которой стоял черный гроб. За ней следовала длинная вереница священнослужителей и сто двадцать пять высокородных дворян, одетых в траурные одежды. Каждый нес в руке факел.
        Скорбная процессия прошла через весь город. Кажется, все население Урбино высыпало на улицы. Женщины откровенно плакали, мужчины едва сдерживали слезы. Хотя Федерико и не заслужил признания, его отца, правителя справедливого и великодушного, любили и почитали. И сейчас горожане с болью наблюдали горе несчастного старика, который шел за гробом, еле передвигая ноги.
        Дойдя до Кафедрального собора, процессия остановилась. В капелле Распятия Христова синьор Франческо, едва не воя от горя, смотрел, как в саркофаг, который он приготовил для себя, опускают тело его юного сына.
        Всего этого Стефанио уже не видел. Узнав о смерти герцога, он предпочел покинуть Урбино, чтобы лишний раз не мелькать в городе, где ему вскоре предстояло стать папским наместником и правителем.
        Настроение было приподнятым. Как хорошо он все провернул! Сначала подсунул эфедру с дурманом, дающие ощущение счастья, а потом - аконит, сильнейший яд, содержащийся в лютике… Федерико, по словам врачей, умер после полудня в среду, а значит, даже Марко не догадывается, что мальчишку убил тот самый эликсир. Папа будет доволен и, конечно, назначит его прелатом в Урбино. А может, даже посвятит в рыцари ордена Золотой Шпоры.
        Всю дорогу Стефанио с наслаждением прикидывал, как будет управлять герцогством. «Конечно, это случится не сразу, ведь старый синьор Франческо еще жив. Но сколько осталось семидесятипятилетнему старику, сломленному горем? Так что максимум через год-два быть мне правителем», - с воодушевлением думал Стефанио.
        Но судьба в очередной раз посмеялась над его властолюбием. Едва прибыв в Рим, он узнал, что Папа при смерти. Через несколько дней, восьмого июля, Григорий XV скончался, так и не успев отблагодарить Стефанио за его службу. Единственной наградой, которую получил Надьо за убийство юного герцога, был мешочек с золотыми скудо, врученный ему при отъезде в Урбино.
        Стефанио понадобилась вся сила воли, чтобы справиться с разочарованием. В мечтах он уже видел себя правителем целого герцогства, а на деле… Он по-прежнему жил в маленьком домике на склоне Ватиканского холма и трудился на скромной должности в Священной конгрегации обрядов.
        - Что делать, мой дорогой, - разводил руками отец Бернардо, - вы прекрасно выполнили свою работу, но все мы в руках Господа, даже Его Святейшество.
        Наступило Sede Vacante - время без папы. Месяцем позже конклав избрал новым понтификом кардинала Маффео Барберини, принявшего имя Урбана VIII.
        Новый Папа ничего не знал о заслугах Стефанио, и потому тот по-прежнему был далек от воплощения своих мечтаний. Между тем, время утекало безвозвратно, и ему было уже за тридцать.
        Как-то Стефанио попалась на глаза небольшая работа Галилея под названием «Пробирных дел мастер». Он начал читать и обомлел. Трактат был посвящен спору о природе комет (которые ученый называл оптическим явлением и отказывался, как предлагал оппонент, считать небесными телами), но фактически оказался памфлетом в адрес преподавателя Римской коллегии, писавшего под псевдонимом Лотарио Сарси. Работа изобиловала едкими замечаниями в отношении взглядов иезуита, но, самое главное, была выдержана в откровенно оскорбительном тоне.
        «Увы, Сарси, что за чепуху ты там городишь? - с ужасом читал Стефанио. - Если только печатник не допустил при наборе ужасную ошибку, то твои слова абсурдны и глупы».
        - О, Господи!
        Он схватил книгу и бросился к главе Священной конгрегации обрядов Франческо дель Монте. Тот всегда покровительствовал Галилею и как мог продвигал его идеи.
        - Безумец! - воскликнул кардинал, прочитав первые несколько страниц. - Насколько он великий ученый, настолько же большой скандалист.
        - Ваше Высокопреосвященство, мы должны что-то сделать.
        - А что тут сделаешь, друг мой? Он сам ведет себя к очистительному костру. Это ж надо - оскорблять иезуитов, тем более открыто, на весь мир.
        - Да уж, самомнение его бесконечно. Галилей не понимает, что есть границы, которые переступать нельзя. Особенно теперь, когда все его покровители - и Роберто Беллармино, и Козимо Медичи - умерли. И даже снисходительный к его выходкам Павел Пятый…
        - Увы, двадцать первый год оказался богатым на потери, - кивнул дель Монте. - Я напишу ему. И предупрежу, что такие памфлеты могут дорого обойтись.
        - Благодарю, Ваше Высокопреосвященство.
        И все же, несмотря на обещание кардинала, Стефанио беспокоился. Поэтому в тот же вечер сам написал Галилею, умоляя впредь не вступать в полемику с иезуитами и не провоцировать их на войну.

* * *
        Новый Папа оказался намного моложе своего предшественника и вел гораздо более открытый образ жизни. Он давал приемы и широкие аудиенции, поэтому Стефанио частенько его видел. Понтифик был высоким темноволосым мужчиной с правильными чертами лица, усами и небольшой седеющей бородкой. Держался он с исключительным достоинством и элегантностью, отлично знал теологию, мог долго и красиво говорить на богословские темы и даже писал стихи.
        Не раз, глядя на него, Стефанио думал:
        «Как просто коснуться этого человека и самому стать Папой. Он довольно молод, активен, в его теле мне было бы комфортно. Но насколько это интересно - получить все готовое, не пройдя свой путь к вершине?»
        Но однажды простая мысль прервала все размышления на эту тему: переселившись в Папу, он лишится Лукреции и Марио. «Нет, это совершенно невозможно. Я должен получить власть сам».
        Стефанио ходил на все открытые приемы, которые давал Папа, держался к нему поближе и всячески старался обратить на себя его внимание. Понтифик был с ним приветлив, но в круг своих советников не приглашал.
        И даже когда в 1625 году синьор Франческо делла Ровере, будучи уже не в силах управлять герцогством Урбино, фактически передал его Папе, Стефанио не посмел намекнуть, кому Святейший Престол обязан своим торжеством.
        Однако его таланты все же не остались незамеченными, и в иерархии курии он активно продвигался, сумев к 1626 году дорасти до помощника префекта конгрегации.
        На одном из приемов Стефанио познакомился с молодым красавцем лет семнадцати, с черными как смоль волосами, глазами навыкате и едва начавшими пробиваться усами. Это был синьор Франческо д'Эсте, внук Чезаре д'Эсте, герцога Модены и Реджио.
        Стефанио заметил, что юноша на удивление похож на дочь Екатерины Медичи, Елизавету, когда-то бывшую королевой Испании. Спросив об этом нового знакомого, он получил ответ:
        - О да, отец мой, вы совершенно правы, Елизавета Испанская приходится мне прабабкой. Я внук ее дочери, Каталины Микаэлы.
        Взгляд Стефанио затуманился. Словно живая, встала перед ним четырнадцатилетняя французская принцесса, выданная замуж за испанского короля и едущая в чужую, враждебную страну. В то время он сам, будучи шевалье де Романьяком, сопровождал Елизавету в Толедо.
        «Господи, как долго я живу! Екатерина была ровесницей моего сына Франсуа, а теперь я разговариваю с правнуком ее дочери!»
        - Но как вы узнали, отец Стефанио? Моя прабабка умерла более полувека назад.
        - Я видел ее… - начал было священник, но, заметив, как удивленно вытягивается лицо собеседника, спохватился: - …ее портрет, и не один.
        - Я тоже видел, - усмехнулся Франческо, - но не нашел явного сходства. Вероятно, вы очень наблюдательны.
        Слово за слово, они разговорились, и Стефанио, прикрываясь тем, что очень любит историю, рассказал юноше множество случаев из жизни его предков. Тот с интересом слушал, восхищаясь начитанностью священника. Они проболтали весь вечер и расстались, весьма довольные друг другом.
        В течение нескольких недель, которые Франческо провел в Риме, они часто встречались, в том числе и в доме Стефанио. Юноша привязался и к нему, и к Лукреции, но особенно его покорил Марио. Он с удивлением рассматривал его работы и не мог поверить, что они созданы десятилетним ребенком.
        Стефанио, пользуясь своими связями, помог Франческо решить некоторые вопросы с Папой, и спустя месяц юноша уехал в Модену. Но связь между ними не прервалась, и после расставания они вступили в переписку. Стефанио, который с большой теплотой относился к Елизавете, видел ее отражение в правнуке и считал своим долгом поддерживать его. Тот, в свою очередь, отвечал искренней дружбой человеку, так много знавшему о его царственных предках.

* * *
        Вскоре пришел ответ от Галилея. Он благодарил Стефанио за заботу и сетовал, что Папа на него сердится, хотя много лет называл себя его другом.
        «И потому, - писал ученый, - я не смею обратиться к нему с просьбой и вынужден обеспокоить вас, мой дорогой отец Стефанио. Вы, должно быть, слышали о судьбе несчастного философа, математика, астролога Томаззо Кампанеллы, я, однако, расскажу вам о его жизни поподробнее. Он калабриец, житель Неаполитанского королевства, находящегося, как вы знаете, под испанской короной.
        Тому уж четверть века, как за попытку свержения власти его арестовали и должны были тогда же казнить, но инквизиция обвинила его в ереси, и Филиппу III пришлось передать узника в ее руки. Чтобы получить от несчастного признание в грехах, его многократно пытали, но он избрал удивительную стратегию защиты - прикинулся безумным, ибо, как известно, безумцев на очистительный костер не отправляют. Тогда, дабы развенчать это притворство, тюремщики почти двое суток держали его подвешенным и постепенно опускали, медленно насаживая несчастного на кол. Палачи и инквизиторы, присутствовавшие при этой страшной пытке, сменялись семь раз, потому что один человек не в состоянии столь долго смотреть на такое. Кампанелла потерял при этом десять фунтов крови, но от своего мнимого сумасшествия не отказался и все время пытки продолжал его изображать, говоря несуразности и распевая песни.
        Уверяю вас, мужество этого человека беспримерно. Святая инквизиция сломала об его упорство свои железные зубы и с той поры держит его в застенках. Как он выжил после кола - непонятно, знаю лишь, что рука у него была вывернута пытками, и для писания своих философских трактатов ему приходилось привязывать перо к кисти, ибо пальцы не работали. У него отбирали бумагу - он писал на стенах, очищали стены - учил свои произведения наизусть, благо память у него феноменальная.
        Мне удалось получить из Неаполя, где он заточен, несколько листков с его записями, и я утверждаю - это кладезь философской мудрости. Во время процесса надо мной он написал в мою защиту памфлет и нашел способ передать его на волю. И такой человек двадцать пять лет мучается в тюрьме! Молю, молю вас вмешаться! Уговорите Его Святейшество освободить несчастного, ведь ничто этому не препятствует. Ранее Филипп III отказывался обсуждать эту тему, но он умер, и понтифик может истребовать узника у Неаполитанских инквизиторов. Если вашего влияния на Папу окажется недостаточно, возьмите в союзники кардинала дель Монте, он, полагаю, помнит Кампанеллу, который в старые времена бывал на его вилле Мадама вместе со мной. Еще раз прошу, дорогой мой друг и ученик, не оставить без внимания мою просьбу, ибо даже самый последний глупец не заслуживает таких мучений и бесконечного заключения, а тем более столь великий ум, как Кампанелла».
        Прикинув так и эдак, Стефанио решил, что в одиночку с таким делом не справится, и обратился к дель Монте. Но тот лишь развел руками:
        - Я не вижу причины, по которой Папа мог бы его освободить.
        - Значит, надо ее придумать, - упрямо сказал Стефанио. - Ваше Высокопреосвященство, расскажите подробнее о Кампанелле. Быть может, что-то придет в голову…
        Кардинал кивнул и принялся вспоминать о тех временах, когда он собирал на вилле Мадама молодых художников, поэтов и ученых.
        - Говорите, хорошо предсказывал будущее? - переспросил Стефанио, когда он закончил.
        - Да, он очень сильный астролог.
        - Чувствую, из этого можно что-то вытянуть…
        - Дорогой мой, это бесполезно, Кампанеллу не освободить, он приговорен к пожизненному заключению. Меня сейчас гораздо больше беспокоит Испания…
        - Я слышал, Филипп недоволен присоединением к Папским владениям Урбино?
        - Совершенно верно, он надеялся посадить там кого-нибудь из своих ставленников, герцога Мантуи, например. И теперь просто пышет злобой. Кроме того, он не в восторге от союза Папы с Ришелье. Боюсь, как бы не получилось войны.
        - Уверен, Филипп Испанский не посмеет открыто пойти против Его Святейшества, - улыбнулся Стефанио. Теперь он знал, как освободить Кампанеллу.
        Субботние дни Стефанио обычно проводил с семьей. Они с Лукрецией и Марио гуляли по улицам, заходили в трактирчики и лавки, катались на лодке по Тибру, а иногда уезжали за пределы Рима. Несмотря на отсутствие статуса жены, Лукреция была счастлива: годы шли, а Стефанио по-прежнему любил ее, как в первые дни их знакомства.
        У Марио по мере взросления все больше проявлялся художественный талант, он уже писал неплохие картины, явно тяготел к зарождающемуся классицизму и гордился тем, что взял несколько уроков у знаменитого Николя Пуссена, с которым «дядюшка» познакомился на приеме у кардинала Барберини, брата Папы.
        Стефанио не возражал против желания сына стать художником. Они часто обсуждали будущее Марио с Лукрецией, которая предлагала при первой же возможности отдать его в Академию Святого Луки. Это популярнейшее заведение занималось обучением живописи и организацией художественных выставок. Мальчик с нетерпением ждал, когда достигнет подходящего для поступления в Академию возраста.
        По Риму поползли странные слухи: говорили, что астрологи предсказывают Папе скорую смерть, а некоторые полушепотом даже называли точную дату. Сколько приближенные ни уверяли Его Святейшество, что все это только козни злонамеренных испанцев, понтифик, будучи человеком мнительным и суеверным, все же беспокоился и горел желанием прояснить свое будущее. Каждый священник в Ватикане знал, что слухи о близкой смерти немало встревожили Его Святейшество.
        На тот день был намечен визит Папы в Римскую курию. Он прошел по всем помещениям, внимательно рассматривая, кто, где и как работает.
        На большом общем столе в Священной конгрегации обрядов лежали стопки документов. Проходя, Урбан VIII мельком взглянул на них. Его внимание привлек манускрипт с изображенными на нем четырьмя окружностями, в которые были вписаны треугольники, стрелки, квадраты. Над одним из кругов стояла цифра 1621, над вторым - 1623, над последним - вопросительный знак, а возле третьего красовалась загадочная надпись «1626 ritus +20».
        - Что это? - Папа изящным жестом указал на манускрипт.
        Священники с недоумением переглядывались и пожимали плечами. Тут вперед шагнул Стефанио:
        - Простите, Ваше Святейшество, мне пришло в голову использовать эти астрологические таблицы для своей работы.
        - Что они означают?
        - Да это просто расчеты одного узника. Вам не о чем тревожиться, Святейший Отец.
        Урбан VIII не ответил, выжидательно глядя на Стефанио. Тот с видимой неохотой пояснил:
        - Некий астролог, синьор Кампанелла, составил таблицы времени правления Пап.
        - И здесь вычислены даты смерти?
        - Да.
        - Вот эта, 1621 - Павел V?
        - Да, Ваше Святейшество.
        - Эта - Григорий XV?
        - Да.
        - А вот эта, где обозначен нынешний год - моя?
        Стефанио опустил голову.
        - Вам не стоит беспокоиться, Святейший Отец, нет никаких данных о правильности этих расчетов.
        - И тем не менее вы используете их для работы?
        - Ну… - развел руками Стефанио.
        - По виду манускрипт довольно старый. Когда он написан?
        - Около десяти лет назад, Ваше Святейшество.
        Папа побледнел.
        - То есть еще до смерти моих предшественников. Уже тогда синьор Кампанелла указал верные даты, и вы говорите, нет данных о правильности?!
        Стефанио покаянно вздохнул.
        - А что означает «ритуал плюс двадцать»?
        - Насколько я понял, если провести обряд, можно отсрочить печальное событие на двадцать лет.
        - Какой обряд? - быстро спросил Папа.
        - Не знаю, Ваше Святейшество. Это надо спрашивать у Кампанеллы.
        Понтифик обернулся к кардиналу дель Монте.
        - Это тот, что сидит в инквизиционной тюрьме Неаполя?
        - Совершенно верно, Святейший Отец.
        - Немедленно распорядитесь перевести его в Рим, мне нужно с ним поговорить. А вас, отец Стефанио, благодарю за то, что обратили мое внимание на судьбу этого несчастного узника.
        Тот поклонился, пряча ликующую улыбку. Не зря он так старательно состаривал пергамент и две ночи рисовал эту «астрологическую» белиберду. Стефанио не сомневался, что заключенный философ достаточно умен и не растеряется, когда его спросят про несуществующий обряд.
        Через две недели Томаззо Кампанелла был переведен в римскую крепость Сан-Анджело, где содержание ему значительно облегчили и откуда регулярно привозили в Квиринальский дворец к Папе. Тремя годами позже понтифик в благодарность за проведенный «ритуал», якобы сохранивший ему жизнь, приказал освободить узника.

* * *
        Вот уже восемь лет Андреа Кальво преподавал в Римской коллегии. За это время он обучил десятки студентов, написал множество работ по богословию и философии, но так и не смог обрести душевного равновесия. Он по-прежнему ненавидел Стефанио, следил за его успехами и иногда оппонировал ему в своих сочинениях. Андреа несколько утешало, что никаких особых достижений у недруга не было, тот тихо служил в конгрегации и даже перестал проповедовать.
        Впрочем, и сам Кальво пока немногого достиг. Возможность стать князем да Корреджо - а к тому времени его родное графство стало княжеством - он потерял: у его старшего брата Сиро родились два сына. Впрочем, в коллегии поговаривали, будто скоро Андреа дадут звание профессора, а это уже немало.
        Был и еще один повод надеяться на лучшее будущее: Сиро договорился о свадьбе своего сына Камилло с наследницей богатейшего банкирского рода Элеонорой Винчини. Конечно, для князей Корреджо это мезальянс, но очень выгодный. Будучи кредиторами Святейшего Престола, Винчини имели большое влияние на Папу, и Андреа не сомневался, что после свадьбы родичи невестки помогут ему получить кардинальское галеро.
        Дверь кабинета, где работал Андреа, скрипнула, и вошел Роберто Бантини в фиолетовой сутане и бирретте. Кальво, удивленно похлопав глазами, бросился к нему:
        - Филин!
        - Андреа! - Роберто шагнул в кабинет и порывисто обнял коллегу. - Привет!
        Кальво отстранился и с улыбкой оглядел Бантини.
        - Я смотрю, ты теперь епископ.
        Роберто сел в обитое гобеленовой тканью кресло, потупился и, разглаживая складки своего фиолетового одеяния, скромно ответил:
        - Да. Впрочем, совсем незначительный, мне дали кафедру в крошечном городке в Мантуе.
        - Ну ты даешь, всех обошел! Мне вот, к примеру, пока никто епископской кафедры не предлагает. И Надьо - тоже, а он был лучшим среди нас.
        - Да, знаю, мы с ним иногда переписываемся. Надеюсь, ты уже не держишь на него зла?
        - Нет, конечно, - соврал Андреа, - все это дела прошлые. Мы не общаемся, но и не враждуем.
        - Вот и хорошо, - обрадовался Роберто. - Рассказывай, как ты, как наши? А то я только про Стефанио и знаю, а про остальных - ничего.
        Андреа коротко обрисовал свое положение, упомянул кого-то из общих знакомых, и задал, наконец, интересовавший его вопрос:
        - Ну, а про Стефанио что знаешь?
        - Да так, - смутился вдруг Роберто, - ничего особенного.
        - Ладно, говори, чего уж там. Мы ж больше не соперники.
        - Ну, служит в Священной конгрегации обрядов. Живет в Ватикане.
        - Тоже мне новости, это я слышал.
        - А что еще? Сын у него рисует очень хорошо, хочет в Святого Луку поступать.
        - Сын? - насторожился Андреа. Сердце в груди подпрыгнуло: он почувствовал, что сейчас узнает что-то важное.
        - А ты не знал?
        - Кажется, что-то болтали, - с деланым равнодушием кивнул Кальво. - От него родила Мария… или как ее… Клара… Клариче…
        - Лукреция. Лукреция Риччи. Она и сейчас у него живет под видом сестры.
        - А сын где? В монастыре?
        - Нет, Марио с ними. Надьо писал, что у них небольшой домик в Ватикане.
        - Да-да, это я помню.
        - А сейчас, - воодушевленно продолжал Роберто, - освободилась епископская кафедра в Треви, и Стефанио добивается назначения туда.
        Андреа подмигнул:
        - Уверен, у него получится, так что недолго тебе среди нас единственным епископом оставаться.
        Оба рассмеялись, и вскоре Роберто ушел, не подозревая, маховик каких событий запустил своей болтовней.
        Андреа Кальво не желал и думать о том, что Надьо станет епископом Тревийским. Напротив, он решил сам претендовать на это место и обратился за поддержкой к семейству Винчини. Те, памятуя о будущем родстве, обещали помочь.
        Очень скоро Стефанио стало известно, что о епископстве, которое он считал почти своим, хлопочет богатый банкирский род. Он навел справки и быстро узнал, что за этим стоит Андреа Кальво, его давний враг.
        «Неужели не угомонился? Нет, это не может быть совпадением. Безусловно, он узнал, что я нацелился на это место, и решил меня опередить. Что ж, посмотрим».
        Несмотря на то, что у Стефанио были неплохие покровители - несколько кардиналов и Франческо д'Эсте, ставший на днях герцогом Модены и Реджио, обещали ему поддержку - он прекрасно понимал, что с таким семейством, как Винчини, справиться будет трудно.
        При следующей встрече с Роберто, который задержался в Риме по делам епископства, Стефанио поинтересовался, встречался ли тот с Кальво. Услышав утвердительный ответ, спросил напрямую:
        - Ты говорил, что я хочу стать епископом Треви?
        - Кажется, да, - смутился Роберто. - Нельзя было?
        - Что еще ты рассказал?
        - Да ничего. Он просто расспрашивал про Марио и Лукрецию.
        - Он знал про них?!
        - Вроде бы да… хотя… Ох…
        - И ты сказал, что она моя любовница, а Марио - сын? - мрачно уточнил Стефанио.
        - Да. Но ты не должен волноваться, Андреа давно забыл ваши старые распри.
        - Конечно. Видимо, поэтому Винчини сейчас и хлопочут для него о кафедре в епископстве Тревийском.
        Роберто изумленно уставился на него.
        - Серьезно?! Господь великий, что же я натворил!
        - Ладно, Филин, - устало вздохнул Стефанио, - что сделано, то сделано. Посмотрим, чем это обернется.

* * *
        Герцог Франческо д'Эсте был не на шутку обеспокоен готовящейся свадьбой юного Камилло с Элеонорой Винчини. Владельцы Модены и Реджио давно приметили этот лакомый кусок - Корреджо, и мечтали прибрать его к рукам. Князь Сиро был небогат и не мог позволить себе содержать большую гвардию. Это давало Франческо надежду, что через какое-то время он сможет захватить Корреджо силой. Но, женив сына на девушке из семьи Винчини, Сиро, безусловно, разбогатеет, и тогда завоевать его княжество будет ох как непросто.
        И потому, узнав, что Стефанио Надьо тоже не желает этой свадьбы, Франческо воодушевился и пригласил святого отца к себе. Вместе они что-нибудь придумают.
        Оформив в конгрегации надзорную поездку по церквям Северной Италии, Стефанио за три недели до венчания прибыл в Модену. Отсюда до Корреджо было несколько часов пути.
        Столица герцогства ничем не отличалась от десятков других городов. По узким мощеным улочкам гулким эхом разносился цокот копыт, с обеих сторон красовались разноцветные двухэтажные дома с деревянными ставнями, ремесленники в холщовых рубахах зазывно кричали, привлекая покупателей к своим лавкам. Посреди торговой площади высился старинный белокаменный собор с четырехугольной башней-колокольней, которая, к изумлению Стефанио, была наклонена. Местные называли ее Гирландина; построенная в XII веке, за пять столетий она и в самом деле немного накренилась, словно устала стоять прямо.
        Через дверцу кареты с рыночной площади доносились запахи пряностей и свежевыпеченного хлеба. Стефанио с удовольствием вдыхал их, предвкушая скорый конец утомительного путешествия.
        Они свернули за угол - и священник обомлел. Прямо в центре города возвышался старинный замок, окруженный рвом с водой. Такого Стефанио не видел даже сотню лет назад в Париже. Мощная квадратная крепость была сложена из буро-коричневого камня, в каждом углу находилась широкая башня, а перед мостом, перекинутым через ров, расположился барбакан, украшенный острыми, позеленевшими от времени шпилями. В многочисленных окнах замка сверкали разноцветные ромбики витражей.
        Франческо разместил гостя с максимальными удобствами и сразу по прибытии усадил за стол. Огромный обеденный зал, стол под парчовой скатертью, мерцание десятков свечей, отражающихся в зеркалах, подтянутые лакеи - все это напомнило Стефанио приемы в Лувре времен Генриха и Екатерины. А вот еда оказалась не в пример вкуснее.
        - Ваши повара прекрасно готовят, - похвалил священник, уплетая необычный, с терпким привкусом, салат.
        - О, это моя гордость. У меня на кухне колдуют два китайца. Они способны из вареной моркови сделать что-то бесподобное.
        - Подарите одного Папе, - пошутил Стефанио. - Его Святейшество невероятный гурман, поверьте, он оценит такой подарок.
        - Что ж, возможно, я так и сделаю, - засмеялся Франческо, подкручивая усики, - оба повара приняли католичество и наверняка были бы счастливы служить понтифику.
        - Никак не ожидал, ваша светлость, что вы живете в таком мощном замке, да еще со рвом.
        - Скоро планирую его сносить, отец мой. Хочу построить современный дворец. Надеюсь, вы приедете в нем погостить, даже если к тому времени станете Папой.
        - Обещаю, - с улыбкой кивнул Стефанио.
        После ужина они заперлись в кабинете, чтобы обсудить ситуацию.
        - Мы ни в коем случае не должны допустить этой свадьбы, - взволнованно сказал Франческо.
        - У вас есть какой-нибудь план?
        - Мои деньги и люди к вашим услугам, отец Стефанио, но сам я ничего не могу предложить. Просто не представляю, как мы им помешаем. Если только убьем Камилло.
        - Это не поможет. Пройдет год-два, и подрастет второй сын.
        - Тогда что же придумать?
        - Вы сами-то будете на свадьбе, ваша светлость?
        - Да, конечно, я приглашен.
        - Кто поедет с вами?
        - Думаю, возьму с собой Обиццо и Чезаре, младших братьев. Больше никого. Ну, и слуг, конечно.
        - Китайцев тоже? - поинтересовался Стефанио.
        - Зачем? Полагаю, у князя Сиро есть свои повара. Что вы задумали, святой отец?
        - Пока не знаю.
        - А вы поедете со мной?
        - Увы, не могу, ведь там будет дядя жениха - мой недруг.
        - Ах, да, конечно.
        - Говорите, ваша светлость, мне нужно как можно больше информации.
        Герцог задумался.
        - Ну, что вам рассказать, отец мой. Князь Сиро как правитель довольно плох. Сам он беден, дела его идут неважно. К тому же, заядлый картежник. Говорят, в Корреджо не осталось ростовщика, которому бы князь не задолжал. Скажу больше, в последнее время ходят упорные слухи, что Сиро пытается поправить свое положение с помощью чеканки фальшивых монет.
        - Хм, это может пригодиться. Что еще?
        - На свадьбу соберутся правители ближайших государств - Милана, Пармы, Тосканы, и вся местная знать. Полагаю, Сиро захочет поразить нас размахом празднества, и оно обойдется семейству Винчини недешево. Но те на все согласны, ведь Элеонора станет княгиней.
        Герцог замолчал и выжидательно взглянул на Стефанио. Тот сидел неподвижно, обдумывая услышанное. Наконец он оторвался от размышлений и сказал:
        - Что ж, ваша светлость, идей множество, но пока ни одна мне не нравится. С вашего позволения, я бы отдохнул. Надеюсь, утром у меня созреет какой-нибудь красивый план.
        Всю ночь Стефанио ворочался с боку на бок, прокручивая в голове рассказ герцога. Да, он услышал много всего интересного - карты, фальшивомонетничество, неспособность князя эффективно править, его бедность… Повара-китайцы… При чем тут они? Стефанио не знал, но его мысли почему-то все время возвращались к этим, как выразился Франческо, колдунам. Колдуны… Колдуют…
        Когда утром он вышел к завтраку, план уже был продуман до мелочей.
        Вечером того же дня герцог вызвал одного из поваров, Ли Чу, и они со Стефанио долго беседовали с китайцем.
        Свадьба Элеоноры Винчини с сыном князя да Корреджо Камилло состоялась в июне 1628 года. А уже в июле родственники новобрачной подали Папе прошение о разводе. Два старших брата Элеоноры прибыли во дворец Сиро и забрали сестру. Несколько месяцев, пока длилось разбирательство, она укрывалась в монастыре.
        Лишившись поддержки, Андреа Кальво не смог получить епископскую кафедру в Треви, и в сентябре она была отдана Стефанио. А в конце октября брак Элеоноры и Камилло был расторгнут.
        Первого ноября, готовясь к отъезду в Треви, Стефанио получил долгожданное письмо. Он с жадностью принялся читать.
        «Просто удивительно, - писал герцог Франческо, - как вы оказались прозорливы, отец мой. Все прошло примерно так, как и ожидалось. Я приказал закупить в большом количестве те травы, что вы назвали. За две недели до венчания мы прибыли в Корреджо и разместились во дворце князя. Естественно, в числе прочих слуг я захватил с собой Ли Чу. Его согласие участвовать в нашем плане стоило мне немало, но это сущие пустяки по сравнению с достигнутым результатом.
        Китаец готовил самые лучшие блюда, угощая ими всех, и вскоре уже многие, в том числе и князь, просили меня уступить этого волшебника.
        Когда мы сели играть в карты, я поначалу выигрывал, но затем проиграл. Сиро предложил расплатиться не золотом, а отдать в качестве долга Ли Чу. Я согласился, и проинструктированный мною повар - тоже. Князь не заподозрил подвоха, поскольку мы подвели его к тому, что он сам стал инициатором этого обмена.
        Дальше все пошло уже без моего участия. Повар начал добавлять травы в еду и вино Камилло примерно за неделю до свадьбы, и продолжал это делать до тех пор, пока Элеонора не заявила семье, что супруг не может выполнять супружеский долг. Винчини подали прошение Папе, поскольку отсутствие близости является причиной для расторжения брака. Камилло, как вы наверняка знаете, вынужден был признать свое мужское бессилие и подписать согласие на развод.
        План наш едва не сорвался, потому что Ли Чу неожиданно заболел, и мне пришлось употребить немало усилий, чтобы вылечить его в кратчайшее время. Но в целом, святой отец, вы разработали изумительную комбинацию. Я никогда не знал, что обычные травки могут оказывать такое сильное воздействие на организм. И, конечно, восхищен тем, как вы предвидите поступки людей. Я наслышан о хитрости иезуитов, но никак не предполагал, что она заходит столь далеко.
        Бесконечно благодарный и преданный вам…»
        Не дочитав, Стефанио кинул письмо в камин - не дай Бог, оно кому-то попадется на глаза.
        Закончив с письмом, он спустился вниз. В столовой хлопотала Лукреция, руководя сбором вещей. Стефанио попросил сока, и они уселись на открытой террасе.
        - Знаешь, мне даже жаль, что Папа назначил тебя епископом.
        - Почему? - изумился Стефанио, невольно опустив взгляд на свое фиолетовое одеяние.
        - Нам было так хорошо здесь, - прошептала Лукреция. - Новый дом, новая жизнь. Вдруг мы не сможем быть там столь же счастливы?
        - Тс-с, в доме полно людей.
        - Ох, Стеффо, неужели мы так и будем всю жизнь прятаться?
        - Поверь, родная, я сделал все, что мог. По нотариальным и церковным книгам ты вдова, а Марио - плод законного брака. Никто не сможет нас в чем-либо уличить, если мы по-прежнему будем осторожны.
        Лукреция тяжело вздохнула. Стефанио наклонился к ней и ласково потрепал по руке.
        - Все будет хорошо.
        Из сада по ступенькам террасы поднялся Марио. Ему было почти двенадцать, и Стефанио все отчетливее видел, что характер у сына своевольный и непокорный. Вот и сейчас на лице мальчика читался протест.
        - Ты все еще гневаешься, дружок?
        - Нисколько, дядюшка, - ответил тот, сердито сдвигая коричневый берет с пером. - Вы приказываете, я исполняю.
        - Ну-ну, зачем же так. - Стефанио притянул сына за руку, прижал к себе, обнял. - Я понимаю, что в Треви нет Академии, но мы что-нибудь придумаем, обещаю.
        - Дядюшка! - воскликнул Марио, умоляюще сложив ладони, - прошу, поедемте утром в Академию, быть может, они смогут принять меня.
        - Дорогой, завтра канун святого Джорджио, мы уезжаем, - напомнила Лукреция.
        - Но не с рассветом же. Я слышал, за нами приедут лишь к полудню. Мы вполне успеем съездить и вернуться. Пожалуйста, умоляю!
        Родители переглянулись, и Стефанио едва заметно пожал плечами.
        - Ну, если мама не возражает…
        - Матушка, пожалуйста, - бросился к ней мальчик.
        - Но как же ты будешь без нас, сынок? - удивленно спросила она.
        - Мне никак нельзя уезжать, матушка. В Риме все мое будущее. Подумайте сами, ведь здесь Академия, здесь синьор Пуссен, а там что?
        - Тебя все равно не возьмут, дружок, ты слишком юн.
        - Ну давайте хотя бы попробуем!
        Стефанио махнул рукой.
        - Ладно, съездим, коли тебе так хочется.
        - Спасибо, дядюшка!
        И Марио кинулся обнимать отца.
        Тот повернулся к Лукреции.
        - Рассчитай вечером прислугу, завтра нам уже никто не понадобится. Кучер сам погрузит вещи.

* * *
        Сказать, что Андреа был в ярости - значит не сказать ничего. Мало того, что брак его племянника с одной из самых богатых невест Италии расстроен, так еще и проклятый Надьо получил кафедру! Скоро этот негодяй уедет и будет наслаждаться епископской властью, а он, Андреа, по-прежнему останется жалким преподавателем богословия!
        «Как, как могло случиться, что Камилло оказался бессильным?! Неужели Надьо и тут вмешался? Нет, это невозможно, его и на свадьбе-то не было. Но кто получил от всего этого позора больше выгоды, чем он?! Это он обошел меня, он теперь епископ Треви! А может… Он все время вертится возле Папы, может, он и внушил ему мысль о неспособности Камилло иметь отношения с женщиной? Чую, он как-то к этому причастен. Все время встает мне поперек дороги! Ненавижу! Ненавижу!»
        И вот Андреа решился. Утром, в канун святого Джорджио он сунул за пазуху нож и направился к дому Стефанио.
        «Убью этого негодяя, и дело с концом!»
        Спускаясь вниз по холму, он непрестанно оглядывался. День стоял сумрачный, пасмурный, и все, похоже, попрятались. Андреа подошел к воротам и постучал.
        Дверь открылась, и из дома выглянула женщина лет тридцати с волосами цвета воронова крыла. На плечи был наброшен темный, с меховой оторочкой, плащ. Завидев священника, она накинула на голову капюшон и быстро пошла к воротам.
        «Так вот ты какая, таинственная любовница, - усмехнулся про себя Андреа. - Хороша! Но почему она сама открывает дверь? Неужто у них нет прислуги?»
        Женщина меж тем распахнула ворота и вопросительно взглянула на него.
        - Здесь живет епископ Стефанио Надьо?
        - Да, отец мой. Я его сестра.
        Андреа ласково улыбнулся.
        - Могу я с ним поговорить? Видите ли, синьора, я его друг по Римской коллегии. Меня зовут…
        - О! - перебила она. - Стеффо будет очень рад. Проходите же, проходите.
        Махнув рукой, она направилась к дому, на ходу объясняя:
        - Его сейчас нет, но он вот-вот придет. Видите ли, мы сегодня уезжаем в Треви, уже и прислугу отпустили. Но он непременно с вами поговорит, Стефанио очень любит друзей по коллегии. Как, вы сказали, ваше имя?
        - Роберто Бантини, - ответил Андреа, поднимаясь за ней по ступенькам террасы. И тут же понял, какой промах допустил.
        Лукреция резко обернулась.
        - Как? - В ее глазах мелькнуло недоумение. - Я знаю отца Роберто, и вы совсем непохожи на…
        Договорить она не успела. Мгновение - и Андреа, выхватив нож, вонзил его в грудь Лукреции. Она коротко вскрикнула и рухнула на ступени террасы. А он, оглядевшись, бросился бежать.
        Стефанио и Марио подъезжали к дому.
        - Не переживай, дорогой. Ну, пока рано в Академию, так поступишь через пару лет.
        Мальчик грустно кивнул.
        - Зато посмотри, какие хорошие книги дали. Поверь, ты многому по ним научишься. И вот здесь целый список заданий для тебя.
        - Я все понимаю, дядюшка. Но попробовать стоило.
        Отец ласково улыбнулся и потрепал его по волосам.
        Отпустив повозку, Стефанио с удивлением воззрился на распахнутые ворота.
        - Не пойму, вроде за нами еще не приехали? А вещи уже носят? Или что?
        Марио недоуменно пожал плечами. Они двинулись к дому и через секунду одновременно вскрикнули - в двух шагах от двери, на террасе, лежала Лукреция, в груди торчал нож. Ее платье и плащ насквозь пропитались липкой потемневшей кровью.
        Стефанио бросился к ней, приподнял ее голову трясущимися руками.
        - Родная! Что?! Что?!
        Веки ее дрогнули, и она приоткрыла глаза. Слабая улыбка появилась на лице.
        - Стеффо…
        Губы скривились, она силилась что-то произнести. Наконец ей это удалось.
        - Твой друг… по коллегии…
        - Какой друг?! - не отдавая себе в этом отчета, Надьо почти кричал. - Как его имя?
        - Он сказал Бантини… но он… не… Роберто.
        Взгляд ее замутился.
        - Лукреция! Лукреция! Не уходи!
        В шаге от них, в ужасе стиснув рот ладошками, стоял Марио. Но Стефанио не помнил о нем и видел лишь умирающую возлюбленную.
        Из последних сил она прошептала:
        - Красивый… родинка… у виска…
        «Кальво!»
        Тень вечности легла на ее лицо, и в ту же секунду голова Лукреции бессильно откинулась. Стефанио вцепился пальцами в ее пропитавшийся кровью плащ, закрыл глаза и протяжно, страшно закричал.
        Вернувшись домой, Андреа пришел в ужас от содеянного. Слепая ярость, охватившая его после назначения Надьо епископом и расторжения брака Камилло с девицей Винчини, прошла, и теперь он пребывал в растерянности. Похоже, разум у него и впрямь помутился, раз он решился на такое. Священник, убивающий женщину прямо на улице, где кто-то мог его увидеть… А если бы его схватили там же? Подумать страшно. А грех-то какой! Одно дело мелкие пакости, и совсем другое - убийство.
        Андреа не был уверен, что остался незамеченным, и потому подозревал - Надьо может узнать, кто виновник его горя. И решил подстраховаться.
        Несколькими днями позже, похоронив любовь, Стефанио сидел у камина и невидящим взором смотрел на огонь. На лице застыла уже почти забытая горькая усмешка. Кто-то постучал в дверь, служанка побежала открывать, но он этого не слышал: все думы его были о Лукреции.
        - Здравствуй, - раздался резкий голос.
        Стефанио поднял голову и оцепенел - перед ним стоял Андреа. Кипенно-белая колоратка бросалась в глаза на темном фоне сутаны.
        - Ты?! - взревел епископ. Зубы его заскрежетали, руки сами собой сжались в кулаки.
        - Я.
        - Как ты посмел прийти сюда после того, что сделал!
        - Подожди, - тихо сказал Кальво. - Если ты думаешь, что я убил твою сестру, то ошибаешься.
        - Я не думаю, я знаю! - прошипел Стефанио. - Она успела тебя описать. И эту твою проклятую родинку - тоже!
        Поняв, что обман не удался, Андреа усмехнулся.
        - Ты можешь выдумывать, что хочешь. Доказательств у тебя нет.
        - А они мне и не нужны. Я задушу тебя без всяких доказательств!
        Стефанио двинулся было на врага, но Кальво предупредительно выставил руку.
        - Вот для того, чтоб ты не сделал этой глупости, я и пришел. Знай, у меня есть завещание. Все, что я имею в Корреджо, оставлено… Марио. И если теперь что-то со мной случится, дознаватель сразу поймет, что это дело твоих рук. Или… - он сделал эффектную паузу, - твоего щенка. Так что молись, Надьо, молись день и ночь, чтобы со мной ничего дурного не произошло.
        Андреа резко развернулся и вышел, а Стефанио еще долго стоял, с ненавистью глядя ему вслед.

* * *
        Через две недели Стефанио покинул Рим. Невыносимая боль владела им. В ней смешалось и горе от потери Лукреции, и сознание того, что она погибла из-за него, Стефанио. Если бы не эта кафедра! Благодаря ей пострадала его возлюбленная, почти жена. Как мог он, зная мстительный характер Кальво, не позаботиться о ее безопасности?! А теперь и Марио под угрозой! Мало того, что он, Стефанио, не может убить негодяя, так сейчас ему и в самом деле нужно молиться, чтобы с врагом ничего не случилось. Поистине иезуитский капкан поставил им Кальво!
        - Дядюшка, - спросил однажды Марио, - вы ведь поняли, кого описывала мама перед смертью?
        - Эм-м… Возможно. Почему ты спрашиваешь?
        - Я убью его! - крикнул мальчик, сжав кулаки.
        Стефанио посмотрел на сына долгим взглядом.
        - Я сам его убью.
        Ни одной ночи, прошедшей со смерти Лукреции, Стефанио толком не спал. Он вспоминал их знакомство, свидания, ночь карнавала, когда она впервые отдалась ему… Одна за другой вставали перед мысленным взором картины их жизни. Лукреция! Красивая, страстная, полная жизни и достоинства, она всегда и во всем доверялась ему. А он ее не уберег!
        Боль переполняла сердце. Сидя в постели, он сжимал ладонями виски, раскачивался из стороны в сторону и тихо выл, не в силах переносить эту боль молча.
        Стефанио не желал покидать дом, где они с Лукрецией прожили восемь лет. Ему казалось, что жилище, в котором они были так счастливы, связывает его с умершей возлюбленной. Но Папа торопил с отъездом: в конце ноября Треви ежегодно отмечал день Святого Эмилиана, покровителя города. Встречать такой праздник без епископа было невозможно.
        И теперь, измученный бессонницей и опустошенный горем, Стефанио ехал в Треви.
        Вдали от Рима ему стало легче. В епископском доме, скорее напоминавшем небольшой дворец, ничто не напоминало о Лукреции.
        Его новое жилище и в самом деле было роскошным. Двухэтажный особняк с чердаком, черепичной крышей и двумя крыльями, расположенными под прямым углом к центральной части, был построен из желто-рыжего камня. Стефанио насчитал четырнадцать прекрасно обставленных комнат, включая кухню и подсобные помещения. Здесь было намного просторнее, чем в Ватикане, бархатные диваны с изогнутыми позолоченными ручками, изящные шкафы и секретеры красного дерева, резные столы и стулья наполняли дом радостной, почти праздничной атмосферой.
        Треви раскинулся на одноименной горе. На самой вершине, возле рыночной площади, стоял небольшой Собор Святого Эмилиана, построенный в романском стиле. Но Стефанио больше понравилась расположенная неподалеку, впритык к старой дозорной башне, церковь Святого Франческо. Центральная часть города была опоясана невысокой и очень старой - с античных времен - стеной. К ней примыкал дворец семейства Лукарини, самого знатного рода в Треви. Все строения в городе были маленькими, почти игрушечными. Узкие улочки, словно ручейки, сбегали вниз по склону горы.
        Стефанио понравилось в Треви. К радости Марио, здесь нашлась даже небольшая художественная школа. Оставляя мальчика там, отец был за него полностью спокоен.
        Немного оправившись от тяжелейшего удара, Стефанио начал думать, как защититься от нависшей над ними угрозы. Возможно, не так уж и плохо, что Кальво нельзя убить - эта кара для него слишком слаба. А вот лишить его того самого имущества, которое он завещал Марио…
        «Получится ли? - размышлял он. - Почему нет? Ведь сумел же я передать Урбино под власть Папы. Хотя это довольно опасно».
        Наконец, решившись, он сел за письмо Франческо д'Эсте. Конечно, излагать весь план на пергаменте рискованно, но иного способа снестись с герцогом не было.
        «Сколь помню, - писал Стефанио, - ваша светлость давно мечтает достичь цели, ради которой вы подарили некоему князю китайского повара. Я горячо ратую за то, чтоб вам удалось осуществить свою мечту, ибо для известного вам семейства, один из членов которого убил мою сестру, это самое достойное наказание. Если вы согласны, предлагаю следовать моему плану».
        Стефанио изложил суть своей идеи и в общих чертах расписал, что сделает сам, а что станет задачей герцога. Три недели он ждал ответа, волнуясь и сомневаясь - затея была довольно рискованной. И вот, наконец, Франческо прислал письмо: он сообщал, что согласен с предложенным планом, приступает к его воплощению, и это займет, по его мнению, два-три месяца. Стефанио вздохнул с облегчением.
        Проповеди в Соборе Святого Эмилиана проходили с большим успехом. Стефанио был прекрасным оратором, и, казалось, весь Треви приходил в храм, когда он проповедовал. Прихожане слушали епископа с трепетным вниманием.
        Довольно быстро он приобрел популярность среди горожан. После мессы к нему обращались за советом, дворяне приглашали на обед, а поскольку он разбирался в медицине, то порой и доктора спрашивали его мнение.
        Епископство давало неплохой доход, и теперь Стефанио стал не просто обеспеченным, а довольно богатым человеком. Впрочем, со временем он стал понимать, что деньги интересуют его гораздо меньше, чем власть.
        Он много работал, писал сочинения, трактаты, иногда выступал с лекциями в местной коллегии иезуитов. Каждый день получал по несколько писем из Рима, среди которых нередко встречались и послания от кардиналов. Стефанио отвечал на спорные богословские вопросы, помогал советами, выполнял просьбы. Все это давало ему возможность хоть немного забыться, отвлечься от своей боли.
        Надьо взял под покровительство художественную школу, которую посещал сын, и многих людей искусства в городе. Вскоре к Стефанио за помощью стали обращаться живописцы и поэты со всей округи.
        Здесь, в Треви, он гораздо больше времени проводил с Марио. Общее горе сблизило их, а отсутствие у ребенка матери подтолкнуло Стефанио больше времени уделять сыну. Они вместе ходили на службы, в гости к прихожанам, вместе гуляли в саду по вечерам и часами обсуждали живопись. Отец чувствовал, что Марио дорог ему, как никогда раньше.

* * *
        Стефанио находился в постоянной переписке с герцогом д'Эсте и знал, что пока все идет по плану. Пора было и ему вступать в игру.
        Он отправил длинное письмо старому отцу Полю Лавуазье, который ныне был ректором Венского университета.
        «Отец мой, зная, как вы близки с императором Фердинандом, обращаюсь к вам с просьбой. Сейчас, когда по всей Европе бушует война, когда империя только-только начала приходить в себя после монетного кризиса, я с негодованием узнал, что Сиро Кальво, князь да Корреджо, чеканит фальшивые деньги с завышенной реальной ценой. Проще говоря, в золото и серебро, используемое при производстве монет, он добавляет медь, тем самым способствуя понижению их стоимости и получая огромные прибыли. Очень прошу вас, отец мой, известить императора. Насколько я знаю, наказание за фальшивомонетничество для простых людей - смерть. Какую меру изберет Фердинанд в случае с князем, мне неважно, лишь бы прекратился поток низкопробных денег, идущий из его замка».
        Последней фразой бывший ученик намекнул, что он лично заинтересован в том, чтобы Сиро получил по заслугам. Отец Поль был очень хитер, и Стефанио не сомневался - он поймет истинный смысл послания.
        Через месяц пришел ответ: добрейший отец Поль сообщал, что довел нужную информацию до императора, и тот в бешенстве приказал расследовать деятельность Сиро. Если донос подтвердится, в Корреджо будет направлена комиссия, имеющая право арестовать князя и обыскать замок.
        Стефанио удовлетворенно улыбнулся. Приблизительно чего-то такого он и ожидал, значит, пока все идет по плану.
        Через три недели пришла еще одна весточка от отца Поля: дознаватели выявили на территории Австрии и Швейцарии немалое количество поддельных монет, и в их изготовлении подозревают владельца Корреджо. На днях из Вены, добавлял ректор, отправляется комиссия в земли князя Сиро.
        Прочитав это послание, Стефанио направился в Рим, где сразу же послал за Чикко. Этот воришка, который до сих пор исполнял для него мелкие поручения, превратился в редкого пройдоху, живущего мошенничеством. Он больше не воровал, но беспрестанно выдумывал хитрые комбинации для обмана горожан.
        - Я хочу, - тихо сказал Стефанио, когда Чикко явился, - чтоб ты поехал в Модену. Герцог Франческо ждет тебя. Он передаст тебе несколько тонких металлических полос и еще кой-какие мелочи. С ними ты отправишься в Корреджо, в замок князя Сиро. Мне нужно, чтобы ты пробрался туда тайно и нашел монетный двор. Ты оставишь там все, что даст герцог д'Эсте, и скроешься. Понял?
        - Ничего не понял, монсеньор, - ухмыльнулся Чикко. - На что же я поеду в Модену и оттуда в Корреджо?
        - Я дам достаточно денег, чтобы хватило и на дорогу, и на подкуп охранников замка. Лишнее оставишь себе. Найдешь способ пробраться туда?
        - О, можете не беспокоиться, монсеньор, уж что-что, а незаметно прошмыгнуть куда-либо я всегда смогу.
        Как только Чикко прибыл в Модену, Франческо д'Эсте тут же принял пройдоху-посланника. Герцог тщательно выполнил разработанный епископом план: начеканил имперских монет с более низким, чем необходимо, содержанием серебра и золота, и отправил фальшивые деньги с надежными людьми в Моравию, Австрию и другие части империи. Конечно, конкретный монетный двор на монетах указан не был, но зато у Стефанио появилась возможность обратить внимание Фердинанда на гуляющие по империи порченые деньги. Комиссия, созванная императором, легко их обнаружила и тем самым получила подтверждение, что кто-то чеканит фальшивые талеры и гульдены. Оставалось лишь проверить замок подозреваемого и найти доказательства. А ими как раз и должны были послужить предоставленные герцогом тонкие металлические полосы, сделанные из серебра заниженной пробы.
        Чикко успел в последний момент: едва он подбросил «доказательства» на монетный двор Корреджо, как в замок прибыли комиссары императора. Они нашли как полосы, привезенные мошенником, так и порченые слитки и ленты, которые монетчики Сиро в самом деле использовали для изготовления фальшивых денег.
        Князь защищался, как мог, но не смог спастись от обвинения. Посланники Фердинанда обнаружили следы масштабной деятельности по изготовлению низкопробных монет, он тут же был арестован и отправлен в замок Новеллара.
        Двумя месяцами позже пришло распоряжение императора о лишении Сиро княжеского титула, и вскоре его владения были конфискованы. Бывший князь протестовал, дело затянулось, и в результате долгих препирательств специальная комиссия вынесла постановление: хотя Сиро и был признан виновным в фальшивомонетничестве, ему предоставили право вернуть княжество при условии выплаты штрафа, который с учетом нанесенного империи вреда составил двести тридцать тысяч флоринов. Сумма оказалась гигантской, и выплатить ее Сиро, конечно, не смог. С несколькими ближайшими слугами он бежал в Мантую и там жил на правах простого дворянина.
        Андреа казалось, что жизнь рухнула. Родной замок, в котором он вырос, земля, по которой ходили и которой владели его предки, все это отнято и практически выставлено на продажу: кто первый выплатит проклятые двести тридцать тысяч, тому и достанется его, Андреа, родина.
        «И ведь я сам, напугав его завещанием, спровоцировал это! Он отнял у меня все, что я имел, дабы обезопасить своего выродка. Боже, какой же я дурак! Ну ничего, мы еще посмотрим…»
        Теперь Андреа было недостаточно простой мести. Он силился придумать что-то жуткое, такое, чтоб Надьо показалось, что небо рухнуло на его проклятую голову! Чтобы он испытывал такую же раздирающую сердце боль, какую сейчас чувствует он, Андреа.
        Оставшееся без хозяина Корреджо манило многих. Но энергичнее всех за дело взялся Франческо д'Эсте, еще три месяца назад предвидевший такое развитие событий. Выплата штрафа оказалась ему вполне по силам. Несколько лет герцог собирал требуемую сумму и частями пересылал в Вену. И когда все двести тридцать тысяч были выплачены, княжество Корреджо присоединилось к его владениям.

* * *
        В 1630 году разразилась эпидемия чумы, которая вскоре добралась до Рима. Первым побуждением Стефанио было вернуться в столицу и направить все силы на борьбу с черным мором, как когда-то он это делал в Провансе. Однако, поразмыслив, он решил не рисковать.
        «Тогда мне просто повезло, - мысленно убеждал он себя, - я заразился, но Нострдам меня вылечил. А если я заболею сейчас, кто мне поможет? Придется снова переселяться в чужое тело, и тогда я потеряю и Марио, и все, к чему шел долгие годы. Ныне я епископ и, по мнению многих, вскоре стану кардиналом, так что рисковать жизнью мне совсем не с руки».
        Оправдавшись таким образом перед самим собой, Стефанио остался в Треви, в то время как в столице чума уносила одну жизнь за другой.
        Едва Марио исполнилось четырнадцать, он уехал в Рим и поступил в Академию Святого Луки. Расставание далось Стефанио тяжело, но он понимал, что сын вырос и должен идти своей дорогой.
        В Академии талант юноши буквально расцвел. Под руководством опытных наставников он быстро прогрессировал и вскоре уже писал весьма профессиональные картины.
        Годом позже Академия организовала выставку, для которой в числе прочих были отобраны и две работы Марио. Через несколько недель Стефанио получил от сына восторженное письмо: юноша рассказывал, что его картины пользовались немалым успехом и были куплены частными коллекционерами в первые же дни. В конце письма стояла приписка:
        «Между прочим, дорогой дядюшка, на выставке я познакомился с прекрасной девушкой. Ей понравились мои работы, а я, смешно сказать, влюбился в нее с первого взгляда. Она красива, мила, у нее хорошее образование и манеры. Семейство ее богато, но не очень знатно. Ее зовут Элеонора Винчини, и с первой нашей встречи я мечтаю на ней жениться. Возможно, вы могли бы похлопотать об этом перед ее родичами?»
        Прочитав письмо, Стефанио так и замер. Винчини… Неужто та самая? Три года назад он, можно сказать, собственными руками развел ее с Камилло Кальво, а теперь на ней же хочет жениться его собственный сын? Воистину чудны дела Твои, Господи!
        Глава иезуитов, отец Муцио Виталески, решил, что орден не имеет достаточного влияния на инквизицию, и с этой целью с согласия Папы перевел многих братьев с занимаемых ими мест в трибуналы. В один из них, Римский, был назначен Андреа Кальво.
        Хотя в университете карьера Андреа складывалась неплохо, и он уже был профессором, новая должность вызвала у него ликование. Принадлежность к инквизиции делала его почти всесильным. Уж теперь-то он придумает, как отомстить ненавистному Надьо!
        Кальво начал службу в трибунале, а уже через два года сумел дослужиться до помощника главы, не в последнюю очередь благодаря влиянию генерала Виталески.
        - Что скажете, Гвидо? - спросил Лоренцо Винчини брата.
        - Даже не знаю, - задумчиво пробормотал тот, все еще держа в руках письмо. - Кто такой этот Марио Риччи? Художник? Тьфу, даже вымолвить противно. С другой стороны…
        Гвидо сидел в массивном кресле у стола, а его брат расхаживал вокруг, стуча каблуками по мозаичному полу.
        - Да-да, племянник епископа Тревийского, - кивнул Лоренцо, - без пяти минут кардинала. Я пару раз видел его в Ватикане. Он умен, красноречив, великолепно образован, имеет хорошие связи, множество покровителей и, весьма вероятно, когда-нибудь станет Папой.
        - Что ж с того, дружить с Его Святейшеством нам не впервой.
        - Не скажите, братец. Одно дело быть кредитором понтифика, и совсем другое - его родичем. Представьте только: синьор Гвидо Винчини - тесть племянника Папы.
        - Не знаю, не знаю. Наследник князя да Корреджо в качестве зятя мне нравился больше.
        - И где теперь этот князь? И не говорите мне о них, просто счастье, что этот брак распался.
        - Ну, кто ж знал, что все так сложится, - пожал плечами Гвидо.
        Разговор происходил в роскошном особняке во Фраскати, называемом Вилла Винчини. Братья сидели в богато отделанном кабинете, увешанном картинами Рафаэля, Карраччи, Пассаротти, Караваджо, и обсуждали письмо епископа Треви. Оба были высокими, широкоплечими, свои длинные волнистые волосы Лоренцо зачесывал назад, а кудри Гвидо шапкой падали на лоб.
        - Вашей дочери уже семнадцать, дорогой братец, а мы все выбираем…
        - Послушайте, Лоренцо, я все понимаю не хуже вас, поверьте. Но безродный художник… Бр-р…
        - Почему же безродный? Я слышал, его отец, синьор Риччи, из дворян, откуда-то из Северной Италии. Дядя - епископ - тоже дворянин, хоть и венгр. Так что с чистотой крови полный порядок. Правда, не графы и не герцоги, но в той же Венгрии, насколько мне известно, титулы вообще штука редкая.
        - Да знаю я, что он дворянин, - махнул рукой Гвидо. - Но художник, Лоренцо, художник! Какой это муж для Элеоноры? Все, на что они годятся - это расписывать дворцы и церкви.
        - Не скажите. Мы умрем, и о нас забудут, а это… - Лоренцо ткнул в картину с изображением пухлого розовощекого юноши, - будет жить в веках.
        - Вот это?! Да это непотребство давно пора отсюда убрать. Зачем вы вообще его повесили? Ладно Рафаэль, но этот, как его… Караваджо.
        Гвидо брезгливо поморщился, а Лоренцо поспешил перевести разговор на более безопасную тему.
        - А что думает Элеонора?
        - Да какая разница, что там она себе думает? - Гвидо нетерпеливо мотнул головой, но тут же глаза его потеплели. - Хотя этот мальчик ей нравится…
        И тут же снова нахмурился и с недовольством пожаловался:
        - Он моложе нее.
        Лоренцо, остановившись перед скульптурой Венеры работы Франсуа Дюкенуа, щелкнул ее по носу.
        - Всего-то на пару лет, ерунда. Зато когда отец Надьо станет Папой, он непременно сделает племянника кардиналом.
        - Это да. Непотизм еще никто не отменял.
        - Так что будем делать, Гвидо?
        Откинувшись на спинку кресла и вертя письмо в руках, отец Элеоноры надолго задумался. Лоренцо, чтобы не мешать его размышлениям, подошел к окну и замер, глядя на внутренний дворик через разноцветные стеклышки витража.
        Молчание длилось не менее получаса. Наконец, Гвидо со вздохом произнес:
        - Похоже, надо соглашаться. Глядишь, и я кардиналом стану.
        - Ну вот и отлично! - вздрогнув, воскликнул Лоренцо. Он так увлекся своими мыслями, что забыл о присутствии брата.
        - Прямо сейчас и отпишу ему. - Он махнул рукой в сторону двери и попросил: - Велите задержать обед на полчаса.
        Весной 1632 года Стефанио получил подарок от Галилея - его новый трактат «Диалог о двух главнейших системах мира». Зная задиристость ученого, открыл его епископ не без робости.
        Книга была написана не на общепринятой для подобной литературы латыни, а на итальянском, и отображала спор трех любителей науки - Сальвиати, сторонника системы Коперника, простака Симпличио, приверженца учения Птолемея, и неопределившегося Сагредо. В глупом, доверчивом Симпличио без труда узнавался оппонент Галилея, преподаватель Падуанского университета Чезаре Кремонини. Всей Италии были известны их беспощадные научные перепалки.
        И хотя во вступительном слове Галилей утверждал, что книга написана для развенчания теории Коперника, аргументы, которые приводил в дискуссии Сальвиати, неопровержимо свидетельствовали о его правоте.
        Читая, епископ сокрушенно качал головой: этот труд был фактически вызовом Папе и инквизиции. Галилей откровенно пренебрегал церковными запретами и подспудно поддерживал «ересь» Коперника.
        «Страшно подумать, что теперь будет, - удрученно думал Стефанио. - Впрочем, и сомневаться нечего, инквизиционный трибунал».
        Он тут же сел за письма нескольким кардиналам, пытаясь сгладить в них вину Галилея, хотя прекрасно понимал, что это вряд ли поможет.
        Спустя несколько месяцев состоялась роскошная свадьба Элеоноры и Марио. Венчание проходило в одной из главных римских базилик, Санта-Мария-Маджоре. Храм поражал своими размерами и великолепием. Два десятка белоснежных мраморных колонн отделяли центральный неф от боковых. Высокий потолок, выложенный деревянными кессонами, мозаичный пол, яркие фрески на Евангельские сюжеты вдоль стен… И огромное количество позолоты везде, где только можно.
        В присутствии тысячи гостей церемонию проводил глава Священной конгрегации обрядов кардинал Джованни Дэти. Стефанио сидел на первом ряду и влажными от умиления глазами смотрел на Марио. Тому шел шестнадцатый год, он был довольно высок, блестящие темные кудри волнами падали на белоснежный кружевной воротник, черные глаза светились счастьем.
        «Я живу на свете сто тридцать восемь лет, и впервые мой сын женится», - думал взволнованный Стефанио. И вспоминал крошку Катрин, маленького Франсуа, смелую, мужественную Бланку, нерожденного ребенка от Анны де Вре…
        Очнулся он, когда кардинал Дэти произнес:
        - Ego conjungo vos in matrimonium in nomine Patris, et Filii, et Spiriti Sancti.
        Стефанио потряс головой, отгоняя воспоминания, и вместе с другими гостями двинулся к выходу. На улице, вырвавшись из толпы гостей, Марио подскочил к нему и горячо обняв, прошептал:
        - Дядюшка, благодарю! Если б вы знали, как я счастлив!
        Десятки карет направились во Фраскати, к Вилле Винчини. Там, под золочеными потолками банкирского особняка, несколько дней продолжались свадебные торжества. С утра до позднего вечера играли музыканты, ежедневно проходили балы, гости съели сотни фунтов мяса, яиц, риса, топленого сала, миндаля и выпили около двухсот бочек вина.
        Стефанио, постоянно окруженный то друзьями, то представителями семейства Винчини, частенько поглядывал на красавицу Элеонору и Марио. Те нежно смотрели друг на друга и выглядели бесконечно счастливыми.
        «Похоже, она и правда его любит», - удовлетворенно думал епископ.

* * *
        Папа Урбан VIII теперь постоянно пребывал в скверном настроении. Неприятности сыпались одна за другой. Едва Томаззо Кампанелла отвел от него угрозу смерти (а сколько пришлось понервничать по этому поводу!), как европейская война подступила к самому порогу Папских владений. Старый герцог Мантуи умер, и Филипп Испанский возжелал посадить на его место своего ставленника. Франция выдвинула другого претендента, и началась свара. Что прикажете делать в такой ситуации? Испания владеет Неаполитанским королевством, граница с ним проходит чуть южнее Рима, так пустить алчного до земель Филиппа еще и на Север? Конечно, Папа поддержал Людовика и его первого министра, кардинала Ришелье, а те возьми да вступи в войну на стороне протестантской Швеции. И теперь испанцы кричат, что глава католической церкви заодно с еретиками. Очень красиво!
        А горожане? Все, как один, ставят ему в вину непотизм. Да, он возвел в кардиналы брата и двух племянников, дал им доходные земли и должности, ну и что? Все понтифики так делали, но никто не подвергался столь сильному осуждению, как он, несчастный Урбан VIII.
        А теперь еще и Галилей со своим «Диалогом»… Мало того, что в богомерзкой книжонке каждое слово пропитано ересью, так еще и в дурачке Симпличио профессор, как уверяют иезуиты, изобразил его, Папу. И этого человека он считал другом?
        Когда Галилей издал прошлую работу, «Пробирных дел мастер», где в оскорбительном тоне полемизировал с иезуитом Сарси, Урбан VIII запретил ордену спорить с ученым, защитил его от дальнейших нападок. И чем Галилей ему отплатил?
        Нет уж, теперь ни снисхождения, ни прощения не будет. Суд над своевольным профессором покажет всем, что католическая церковь сильна и умеет отстаивать догматы Священного Писания. Упрямец поплатится за ересь и, главное, за оскорбление. Впредь не будет в своих дурацких книжках называть Папу простачком!
        Винчини купили молодоженам роскошный особняк в Риме, и вскоре влюбленные переехали туда.
        Марио, к большому сожалению синьора Гвидо, по-прежнему посещал Академию и старательно учился живописи. Его картины теперь отбирали для каждой выставки, и большинство из них сразу же продавалось. Три работы он написал для собственного особняка и еще две - для дома «дядюшки» в Треви.
        Стефанио бесконечно гордился сыном: его художественным талантом, красотой, смелостью суждений и добрым сердцем. Марио отвечал ему искренней любовью.
        Сразу после свадьбы сына Стефанио узнал, что «Диалог» Галилея внесен в Индекс запрещенных книг. На ученого, которому было уже под семьдесят, пало обвинение в ереси. Папа рвал и метал, требуя, чтобы Галилей немедленно явился на суд инквизиции. Профессор, живший в Тоскане, попытался отговориться нездоровьем, но Папа категорично ответил:
        - ????
        - Приезжайте, иначе вас притащат сюда в кандалах!
        Пришлось Галилею подчиниться. Весной 1633 года он предстал перед инквизицией. После первого же допроса старого ученого арестовали, и почти три недели он провел в заключении в одном из служебных помещений трибунала.
        Узнав об этом, Стефанио срочно приехал в Рим, испросил аудиенцию у Папы и попытался вымолить его снисхождение. Но Урбан VIII был непреклонен.
        - Галилей, за которого вы, монсеньор, просите, своей книгой нанес большой вред нашей вере, - отрезал понтифик. - И вам, как католическому епископу, не следует его защищать. По крайней мере, если вы желаете когда-нибудь стать кардиналом.
        С этими словами Папа властно махнул рукой, приказывая Стефанио удалиться.
        Стефанио медлил с отъездом из Рима, все еще надеясь, что ему удастся что-то сделать. Он остановился в доме кардинала Джованни Дэти, здесь его и нашел неутомимый отец Бернардо. Епископ удивился визиту - всего несколько дней назад они виделись на свадьбе Марио - и приготовился к неприятностям.
        - Брат мой, - осторожно начал старик, - я имел вчера разговор с генералом, и он весьма недоволен вашим своеволием.
        Похлопав глазами, Стефанио удивленно спросил:
        - В чем я провинился?
        - На днях вы без его дозволения встречались с Папой…
        Лицо Стефанио окаменело.
        - Я много чего делаю без дозволения генерала.
        - Да, но не во вред ордену.
        - Чем же я навредил, отец мой?
        - Вы имели неосторожность защищать перед Его Святейшеством врага веры, - тихо ответил Вилларди.
        - Нет, вы ошибаетесь, Галилей добрый католик и…
        - Генерал просил передать, - ледяным тоном перебил отец Бернардо, - что вам запрещается перед кем бы то ни было хлопотать за этого человека.
        И переменив позу, добродушно улыбнулся.
        - Как поживают Марио и его очаровательная супруга, брат мой?
        Стефанио не посмел ослушаться приказа. Он уехал в Треви и оттуда получал известия о суде.
        В этом процессе Галилей, настроивший против себя всех власть имущих резкостью и своеволием, остался практически без поддержки. Единственным его заступником оказался Великий герцог Тосканский. Он сумел добиться, чтобы Галилея выпустили из заключения, и все оставшееся до приговора время ученый жил на вилле Медичи, где располагалось посольство герцогства.
        После двухмесячного разбирательства Галилей бы признан виновным в распространении книги с «ложным, еретическим, противным Святому Писанию учением», и перед ним встал незамысловатый выбор - отречься от своих взглядов или быть преданным «очистительному огню». Он выбрал первое.
        Последний акт драмы проходил в церкви Санта-Мария-над-Минервой. Больного, полуслепого старика поставили на колени, и он в присутствии всех членов трибунала, среди которых, кстати сказать, был и Андреа Кальво, прочел текст отречения:
        - Я, Галилео Галилей, флорентинец, на семидесятом году моей жизни, преклонив колена перед вами, достопочтенные господа, клянусь, что всегда веровал, теперь верую и при помощи Божией впредь буду веровать во всё, что проповедует Католическая Церковь. Но так как от сего Святого судилища мне было давно уже сделано законное внушение, дабы я покинул ложное мнение, полагающее Солнце в центре Вселенной и неподвижным, не защищал его ни устно, ни письменно, а я между тем сочинил и напечатал книгу, в которой излагаю осуждённое учение и привожу в пользу его сильные доводы, то признан я находящимся под сильным подозрением в ереси. Посему, желая изгнать из мыслей ваших, достопочтенные господа, это подозрение, законно против меня возбуждённое, от чистого сердца отрекаюсь, хулю и проклинаю вышеназванные заблуждения в ереси.
        С трудом разбирая написанные крупными буквами слова, Галилей читал отречение более получаса. Для гордого, своевольного ученого эта унизительная процедура была подобна смерти.
        Папа, которому трибунал предоставил выбор наказания, не стал арестовывать Галилея, и того отпустили домой с условием постоянного инквизиторского надзора.
        В ноябре состоялась очередная консистория, на которой Папа возвел в сан нескольких кардиналов. В их числе надеялся оказаться и Стефанио, но незадолго до собрания епископу намекнули, что вручение ему галеро откладывается.
        - Не стоило вам, монсеньор, так горячо защищать еретика Галилея.
        Стефанио был смертельно разочарован. Консистории проходили не чаще раза в год, значит, еще минимум год ему ждать кардинальской мантии. Видно, и правда не нужно было вмешиваться в дело Галилея, тем более, что пользы это не принесло. Но разве мог он не попытаться спасти своего старого учителя?
        «Наверняка не обошлось без Кальво, - горестно подумал он. - Ладно, подожду».
        В личной переписке Стефанио, как умел, поддерживал профессора. В последнем письме, которое он получил от Галилея, тот писал:
        «Я горд тем, что могу назвать себя философом. Ведь философы как орлы - парят высоко, встречаются редко, в то время как галки летают стаями, оглашают небо пронзительными криками, галдят и гадят на землю».
        Во время очередного визита в Рим Стефанио неожиданно встретил в Квиринальском дворце Роберто Бантини.
        - Филин, - бросился к нему Стефанио и тут заметил, что старый друг облачен с кардинальские одежды. Епископ встал в изумлении, как вкопанный.
        - Да-да, - улыбнулся Роберто, - теперь я кардинал и живу здесь, в Риме.
        - Поздравляю, - искренне сказал Стефанио. Конечно, он чувствовал некоторую досаду, что Бантини его опередил, но в самом деле был рад за друга. - Странно, что я об этом не слышал.
        - Действительно странно. Где ты остановился?
        - У кардинала Дэти.
        - А почему не у Марио? Я слышал, он женился…
        - Не хочу мешать молодым, - засмеялся Стефанио.
        - Что ж, в следующий раз прошу ко мне.
        - Ну, раз ты теперь в Риме, то, конечно, мимо не проеду.
        «Дорогой мой Андреа, пишет вам несчастный брат Сиро. Я по-прежнему живу в Мантуе с несколькими слугами, и положение мое незавидно. Впрочем, я взялся за перо не для того, чтобы огорчать вас подробностями своего существования. Мне необходимо рассказать вам удивительную историю.
        До недавнего времени у меня был повар-китаец по имени Ли Чу. Когда-то он работал на герцога Модены и Реджио Франческо д'Эсте, но незадолго до свадьбы моего сына Камилло вышеупомянутый герцог проиграл мне в ломбер и вместо денег отдал своего повара. Это было выгодное приобретение, так как стряпал китаец и в самом деле прекрасно.
        Несколько дней назад Ли Чу умер. Поскольку он давным-давно принял католичество, то, как положено, перед смертью исповедовался. Я послал ему моего личного священника, отца Игнасио. Этот человек предан мне телом и душой, и потому пошел на большой грех - выдал тайну исповеди.
        Итак, Ли Чу рассказал, что перед отъездом на свадьбу герцог вызвал его и за большое вознаграждение предложил перейти на службу ко мне, поставив одно условие: Ли Чу должен был все время до венчания и после него добавлять в блюда моего сына какие-то специальные травы, которые вызывают мужское бессилие.
        Теперь вы понимаете? Мой Камилло был опозорен, его вынудили признать свою несостоятельность в любовном вопросе и подписать об этом бумагу, уж не говоря о том, что наше семейство лишилось такой выгодной родни, как Винчини. И все это - дело рук Франческо д'Эсте! Он предпринял это, вероятно, ради того, чтобы не допустить усиления нашего княжества.
        Мне, дорогой Андреа, теперь нужен ваш совет. Я чувствую необходимость расквитаться с проклятым герцогом, но как это сделать? Как и отец Игнасио, я связан по рукам и ногам тайной исповеди. Кроме того, никаких доказательств у нас нет. Возможно, вам удастся использовать эту информацию или вы найдете способ, как я мог бы ее употребить. В любом случае, напишите, что вы об этом думаете, и что мы могли бы предпринять.
        Любящий вас брат Сиро Кальво да Корреджо (увы, теперь я даже не имею права подписываться этим именем)».
        Письмо выпало из рук Андреа. Так вот из-за чего расстроился брак! Вот почему они потерял поддержку семейства Винчини, вот почему епископ Треви сейчас Надьо, а не он, Андреа! Проклятый герцог!
        Поразмыслив, он сел за ответ и попросил брата немедленно прислать отца Игнасио в Рим.
        В преддверии приезда отца Игнасио Андреа встретился с главой Священной Конгрегации Римской и Вселенской Инквизиции Антонио Барберини, младшим братом Папы.
        - Меня терзает проблема, которую я не в силах разрешить, Ваше Высокопреосвященство.
        - Что же это, отец Андреа? - участливо спросил кардинал.
        - Мне стало известно, что некоему священнику на исповеди рассказали об ошибке, в результате которой одна знатная дама живет в блуде с мужчиной и считает его супругом.
        - Вы говорите о себе? Вы тот самый священник?
        - Нет, Ваше Высокопреосвященство, не я.
        - Тогда как же вы об этом узнали? Тот духовник нарушил обет и открыл вам тайну исповеди?
        - Разумеется, нет, - мягко улыбнулся Андреа. - Он просто поведал мне о своих сомнениях по поводу некой обманутой дамы.
        - Если я правильно понял, она считала себя вдовой и вторично вышла замуж? А теперь стало известно, что ее первый муж жив?
        - Что-то в этом роде, но подробностей я, естественно, не знаю.
        - И что же вы хотите от меня, отец Андреа?
        - Совета, Ваше Высокопреосвященство. Как поступить тому священнику? Он точно знает, что благодаря какому-то старому обману эту даму втайне от нее самой заставили погрузиться в грех прелюбодеяния.
        - Что ж, эта проблема не нова. Раскрыть тайну исповеди, не нарушив обета, священник может Папе, ведь он - наместник Господа нашего на земле. Если мой святейший брат из этого рассказа поймет, что целомудрие дамы и в самом деле было нарушено грехом, он спасет ее от блуда.
        Конечно, Андреа знал, что надо делать в таких случаях, но ему хотелось заручиться поддержкой кардинала и устроить отцу Игнасио аудиенцию у Папы.
        - Благодарю, Ваше Высокопреосвященство. Я попрошу этого священнослужителя приехать в Рим. Не соблаговолите ли вы помочь ему встретиться с понтификом?
        - Что ж, это легко устроить, - важно кивнул кардинал Барберини.
        Едва отец Игнасио прибыл в Рим, Андреа сдал его с рук на руки кардиналу, и уже на следующий день духовник беседовал с Папой. Заикаясь и обмирая от оказанной ему чести, священник передал понтифику рассказ умершего китайца.
        Его Святейшество покачал головой:
        - Ох уж эти мне герцогские интриги. Что ж, отец Игнасио, вы выполнили свой долг, и это похвально. Остальное предоставьте мне.
        Папа призвал к себе брата и долго беседовал с ним. Решено было, что по заявлению Андреа понтифик признает развод Камилло и Элеоноры незаконным, а потому она должна будет вернуться к мужу.
        Процесс наделал много шума. Против аннуляции существующего брака выступали все: и Марио, и его дядя, епископ Треви, и семейство Винчини, которым совсем не хотелось, чтобы Элеонора вернулась к Камилло, лишенному права наследования Корреджо и княжеского титула.
        Но Папа был непреклонен.
        - Хватит попирать нормы католичества! - твердо заявил он. - Тут нечего аннулировать, поскольку брака синьора Риччи не существует. Дама, которую он считает своей супругой, на самом деле - законная жена синьора Кальво, и я обязан вернуть ее мужу.
        Папе невыгодна была ссора ни с семьей Винчини, ни с епископом Треви, но понтифик махнул на это рукой. Его действиями в последнее время руководило лишь желание продемонстрировать власть католической церкви, и к доводам рассудка он прислушиваться не желал.
        Летом 1636 года развод Камилло и Элеоноры был аннулирован, и ее брак с Марио стал фикцией.
        Камилло, который во время разбирательства жил у дяди в Риме, попробовал забрать супругу в Мантую, но она решительно отказалась ехать. Но и остаться с Марио уже не могла. Ей ничего не оставалось, как уйти в монастырь.
        Андреа потирал руки - да, его семья немногое выгадала от этой истории, зато Надьо потерял богатейших родичей, а сын его пребывал в безутешном горе. Чего ж еще желать?
        - Я не вынесу этого! - рыдая на коленях отца, жаловался Марио. - Вы не представляете, дядюшка, как мне тяжело! Я обожаю Элеонору, не могу провести без нее и дня, а теперь она ушла в монастырь, и, возможно, мы никогда больше не встретимся. Проклятый Папа!
        - Господь с вами, Марио, что вы такое говорите!
        - Я ненавижу его, дядюшка. Зачем, зачем он это сделал? Кому от этого стало лучше? Видели бы вы, как страдает Элеонора, да и моя душа разрывается от горя!
        Они сидели возле потухшего камина в доме кардинала Роберто Бантини, где теперь всегда останавливался епископ Треви во время визитов в Рим. Особняк, который Винчини подарили молодоженам, Марио вернул.
        - Успокойтесь, дорогой мой, - сказал Стефанио, гладя шелковые кудри юноши. - Все как-нибудь утрясется.
        Но сам он прекрасно понимал, что исправить ничего нельзя. Сердце его сжималось, когда он смотрел на своего несчастного сына. Что же делать?
        «А все этот проклятый Кальво! Из-за него я потерял Лукрецию, а Марио - Элеонору».
        Он горел жаждой мести.

* * *
        После полудня Стефанио отбыл в Треви, а Марио вечером отправился в таверну «Лиса и голуби» в сопровождении друзей: художников Аббатини, Романелли, Розы, Сакки и скульптора Альгарди.
        Небольшой трактир был полон народу. Столы теснились вплотную друг к другу, со сводчатого потолка на ржавых цепях свисали железные кольца со свечами, а в закопченных стеклышках окон отражались десятки огоньков. В углу располагался очаг, в котором на вертеле жарился поросенок. Огонь весело потрескивал, облизывая свою жертву, а стекающие с тушки капли заставляли его поминутно шипеть. Но этого никто не слышал, все звуки здесь перекрывал разноголосый гомон посетителей.
        Друзья заняли стол рядом с очагом. Аппетитный аромат жареного мяса приятно щекотал ноздри. Заказав по кружке бордо, они неторопливо болтали. Но Марио их не слушал, боль от потери возлюбленной душила его и, казалось, резала сердце напополам. Ему хотелось хоть ненадолго избавиться от нее, и он пил, пил, пил…
        - Эй, остановись, дружище, - предостерег Алессандро Альгарди, пухленький круглолицый скульптор с глазами навыкате. Он был старший в компании и считал своим долгом опекать молодых неразумных коллег.
        - Отстань, - отмахнулся Марио. - Разве ты не видишь, что я хочу напиться?
        - Эй, полегче, - нахмурился Джованни Романелли, - ты и так порядком пьян.
        Друзья принялись уговаривать юношу остановиться, но тот, глядя на них глазами, полными слез, объяснил:
        - Если я не забудусь хоть на один вечер, то просто сойду с ума, понимаете? Она - моя любовь на всю жизнь, а ее у меня отняли… Папа отнял.
        - В восемнадцать любовь всякому кажется вечной, - усмехнулся Андреа Сакки. Ему было уже за тридцать, и он многое повидал.
        - Нет! - воскликнул Марио. - Уж поверь, я-то себя знаю. Мне никогда не полюбить другую.
        Он залпом осушил очередную кружку и пьяным голосом крикнул:
        - Еще бордо!
        - Сегодня ночуешь у меня, - предупредил его Альгарди. - Хочу быть уверен, что с тобой ничего не случится.
        - Мне все равно. Хоть в воду упаду, хоть разбойники прирежут - все едино. Зачем мне жизнь?
        - Ну, это тебе сейчас так кажется, - опять засмеялся Сакки, - а пройдет годик-другой…
        - Неправда! - Марио в ярости стукнул кружкой по столу. - Я был бы счастлив с ней всю жизнь, если бы не Папа! Зачем ему понадобилось вмешиваться?
        - Он обязан был, - сказал Сальватор Роза, тихий серьезный юноша лет двадцати.
        - Нет, не верю! - все больше распалялся Марио. - Ни у кого нет права разрушать чужое счастье! Мы дышали друг другом, понимаешь? А этот старик все испортил из-за каких-то глупых догм!
        Посетители таверны начали оборачиваться.
        - Эй, эй, ты с ума сошел? - встревожился Сакки. - Замолчи немедленно.
        Друзья напряженно переглядывались. Марио, словно очнувшись, уронил голову на руки и затих. Через пару минут он усмехнулся и сказал:
        - Я знаю, что делать. Напишу большое полотно. И там у Иуды будет лицо Папы. Или у самого дьявола! Уж я его во всех деталях изображу!
        Алессандро Альгарди встал, сгреб юношу в охапку и потащил к выходу.
        Андреа Кальво в одиночестве работал в служебной комнате трибунала, когда к нему заглянул стражник.
        - Пришел проситель, отец Андреа.
        - Веди.
        Через минуту в комнату зашел мужчина. Помявшись у двери, он шагнул к столу.
        - Что вы хотели, синьор?
        - Отец мой, я пришел донести Священному трибуналу на одержимого ересью.
        - Говорите.
        - Видите ли, я художник, и вчера мы с друзьями пошли в таверну… И там один из них, Марио Риччи, говорил ужасные вещи. Конечно, он был пьян, но все равно…
        - Как, вы сказали, его зовут? - подался вперед Андреа.
        - Синьор Марио Риччи, племянник епископа Треви.
        «Вот это удача! Только бы донос не оказался какой-нибудь ерундой».
        - И что же он говорил?
        - Мне даже повторить это страшно, отец мой. Грех…
        - Отпускаю вам его заранее. Рассказывайте.
        - Видите ли, отец мой, синьор Риччи был огорчен тем, что Святейший Папа аннулировал его брак… Он сказал… ох… он назвал Его Святейшество стариком, сказал, что он испортил им жизнь, что не имел права разрушать их счастье…
        - Хм, - нахмурился Андреа.
        «Нет, с таким обвинением Надьо его живо вытащит».
        - И еще кричал, что напишет Иуду или самого дьявола, и придаст ему сходство с Его Святейшеством.
        «А вот это уже интересно!»
        Доносчик, увидев просветлевшее лицо Андреа, воодушевился.
        - Сказал еще, что их с женой разлучили из-за глупых церковных догм.
        Кальво, отодвинув бумаги, с которыми работал, схватил чистый пергамент и принялся поспешно записывать обвинения дрожащей от радости рукой.

* * *
        Белая, с позолотой, дверь открылась, и вошел лакей.
        - Монсеньор, - поклонился он, - пришел синьор Альгарди, желает срочно с вами увидеться.
        Стефанио, который пребывал на обеде у самого знатного семейства Треви, удивленно переглянулся с хозяином, Виргилио Лукарини.
        - Я не знаю его.
        - Проси, проси, разберемся, - усмехнулся Виргилио.
        В просторную обеденную залу поспешно вошел невысокий полный господин, запыленный камзол которого свидетельствовал о том, что он приехал издалека. Незнакомец немедленно бросился к епископу.
        - Монсеньор, прошу прощения за вторжение. В церкви подсказали, где вас искать. Мое имя Алессандро Альгарди, я друг Марио. Он арестован.
        Стефанио пораженно замер. Лукарини, первым придя в себя, засыпал прибывшего вопросами:
        - Почему арестован? Когда? За что?
        Как и все жители Треви, он прекрасно помнил Марио.
        - Несколько дней назад он напился и прилюдно болтал всякие глупости. Следующим вечером за ним пришли инквизиторы. Монсеньор, вам нужно ехать в Рим.
        - Да-да, конечно, - растерянно пробормотал Стефанио. Впервые в жизни он чувствовал не просто страх, а парализующий животный ужас. Марио в тюрьме инквизиции?! Господи Боже, помоги ему!
        Через десять минут он был дома. Спешно переодевшись и упаковав сутану, Стефанио вскочил на коня, и они с Альгарди пустили лошадей в галоп.
        АНГЛИЯ, СОМЕРСЕТ, 7 ИЮНЯ 1932
        Доктор Голд прерывисто вздохнул, губы его дрожали.
        - Секунду, Джон, сейчас отдышусь и продолжу. Простите, очень тяжело это вспоминать.
        - Конечно, я понимаю, - поспешно кивнул викарий.
        Прошло минут десять, прежде чем Голд снова заговорил:
        - Поначалу я собирался заехать к Роберто Бантини, чтобы известить его о случившемся и переодеться. Но когда Альгарди рассказал подробности дела, я решил не терять времени и сразу отправился в инквизиционный трибунал.
        Однако сбиры отказались меня пускать: к вечеру, если не было срочных допросов, священники и секретари расходились. Я пытался их убедить, объяснял, что я епископ Треви и мне нужно повидать заключенного по срочному делу, но они лишь смеялись, ведь я был в светской одежде.
        Отчаявшись, я собрался было ехать к Бантини, чтобы переодеться в сутану и снова вернуться, но в этот момент тяжелые створки окна над нашими головами приоткрылись и сверху послышался голос:
        - Пропустите его.
        Стражники тотчас послушались и позволили мне войти. В три прыжка взбежав по лестнице, я шагнул в комнату, где сидел пригласивший меня инквизитор.
        В небольшой мрачной зале за длинным столом, покрытым черным сукном и рассчитанным человек на пять, сидел один-единственный, но самый страшный для меня священник - Андреа Кальво.
        Он криво усмехнулся и взмахнул рукой, приглашая меня приблизиться. Стульев с этой стороны стола не было, и я стоял перед недругом, словно еретик на допросе. Вольготно развалившись в кресле, он сказал с издевкой:
        - Слушаю вас, епископ Надьо.
        Наверное, мне следовало просить его, умолять, валяться в ногах… Впрочем, это было бесполезно. Я нахмурился и грозно спросил:
        - Где мой сын?
        От волнения я даже забыл, что выдаю Марио за племянника. Кальво тоже не стал обращать внимание на такую мелочь. Он ответил медленно-медленно, делая паузу после каждого слова:
        - Ваш сын арестован как одержимый ересью. Своей вины он не признал, и потому был подвергнут строгому испытанию.
        У меня потемнело в глазах, я знал, что означают эти лицемерные слова. Моего сына пытали. Вы наверняка наслышаны о зверствах инквизиции, но скажу вам, как человек, живший в те времена: все, что мы знаем об этом, и вполовину не столь страшно, сколь было на самом деле. После «строгого испытания» мало кто оставался здоровым человеком, в основном из застенков инквизиции выходили морально уничтоженные инвалиды. Впрочем, оттуда вообще мало кто выходил.
        А Кальво, сделав жуткую паузу, продолжал:
        - Синьор Риччи не выдержал испытания и отдал Богу душу. Без покаяния и исповеди, что говорит о его безусловной вине.
        Мой мир разом рухнул. Я понимал, что он не шутит и не лжет: если инквизиция признавала смерть узника, значит, так оно и было. Все поплыло вокруг меня, я схватился за стол, чтобы не упасть. Он покачнулся, чернильница опрокинулась, и Кальво вскочил.
        Его глаза оказались прямо напротив моих. В них было столько ненависти, что я содрогнулся. Помню, я тихо спросил, не узнавая своего голоса:
        - Где тело?
        - Зарыли сегодня утром.
        И вдруг лицо его исказила отвратительная улыбка, и он прошипел:
        - Твоему выродку было больно, очень больно. Понимаешь? Он визжал, как кошка, и извивался, как червяк. Я больше суток наслаждался этим зрелищем, его слезами, его кровью, его воплями. А перед тем, как сдохнуть, он обгадился. Недурно, правда?
        Что-то взорвалось у меня в мозгу, и контролировать себя я уже не мог. Боль и ужас захлестнули меня с головой, и все дальнейшее произошло словно помимо моей воли. Будто со стороны, я видел, как выхватил из-за голенища нож, схватил негодяя за грудки и с неведомо откуда взявшейся силой рванул на себя. Стол опрокинулся, и Кальво оказался рядом со мной. Я размахнулся и ударил ножом прямо в эти омерзительные смеющиеся глаза, потом в его грязный рот, в сердце, потом еще и еще куда-то. Кровь фонтанами хлестала во все стороны, а я бил и бил ненавистного Кальво, пока силы не покинули меня.
        Наконец я очнулся - передо мной лежало истерзанное тело. Я отполз в сторону, привалился к стене и завыл, как дикий зверь.
        Не помню, сколько прошло времени, но я выплакался, и стало немного легче. Туман в голове прояснился, и тут до меня дошло, в какой непростой ситуации я оказался. Убит инквизитор, помощник генерального комиссара трибунала, и меня в любой момент могут застать рядом с его телом.
        К счастью, на моем камзоле фиолетово-красного цвета кровь была почти не видна. Кое-как оглядев себя, я вытер лицо и руки платком, спрятал нож и поспешил к выходу. Вы не представляете, Джон, как трудно было спокойно пройти мимо сбиров и не сорваться на бег. Но я справился.
        Через четверть часа я был уже в доме Роберто. Конечно, я понимал, что меня будут искать. Я назвался стражникам, а значит, сомнений в том, от чьей руки пал Кальво, не возникнет. Оставалось одно - бежать.
        Я приказал разбудить Роберто и быстро рассказал ему о случившемся. Конечно, он пришел в ужас, но, к чести его надо заметить, помочь согласился сразу. Думаю, он сознавал: все мои несчастья начались во многом по его вине, ведь это он когда-то рассказал Кальво про Лукрецию и Марио. Но я все же счел нужным предупредить, как он рискует.
        - В Григориануме ты спас мне жизнь, - тихо ответил Роберто. - Теперь моя очередь.
        Я объяснил, что хочу бежать, но Филин вдруг покачал головой:
        - Даже не думай, ты не сможешь скрыться. В глазах инквизиции ты совершил страшное преступление, и тебя будут искать, пока не найдут.
        Увы, я понимал - он прав.
        - Что же делать?
        - Не знаю, Стефанио. Пока ты жив, тебе не будет покоя.
        Слава Господу, способность мыслить ко мне уже вернулась. И потому план пришел в голову сразу.
        - Есть идея. Коли ты мне поможешь, проблема будет решена.
        - С радостью, - тут же ответил он. - Говори, что надо делать.
        - Пошли сейчас же людей к пасечнику и торговцу красками. Пусть разбудят их, переплатят хоть втрое, но раздобудут пять фунтов воска и горшок белил.
        - Что ты задумал?
        - Увидишь. А сейчас скажи: ты уверен в своих людях? Они не выдадут?
        - Я всех привез из Мантуи, они служат мне много лет. Хотя, если их будут пытать…
        - Не будут. Главное, чтобы никто из них по собственной инициативе не донес на нас.
        - О, за это ты можешь быть спокоен, - улыбнулся Филин.
        К часу пополуночи наши гонцы вернулись со всем, что я заказывал. И закипела работа. Мне пришлось непросто, но ставкой в игре была жизнь, и я терпел. Ведь схвати меня инквизиторы - и во время пытки может не хватить времени переселиться в тело одного из них.
        Что было дальше, я знаю из рассказа Роберто. На рассвете нагрянули инквизиторы - всем было известно, что с того времени, как он поселился в Риме, я останавливаюсь у него. Мне польстило, что явился сам генеральный комиссар трибунала Винченцо Макулани.
        - Да, - ответил Филин. - Епископ пришел поздно вечером и сразу же ушел в спальню. Утром мы обнаружили его мертвым, должно быть, он отравился.
        - Прошу меня простить, Ваше Высокопреосвященство, но я обязан убедиться в этом лично. Ни в коем случае не подвергаю сомнению слово кардинала, но Ваше Высокопреосвященство знает - таков порядок.
        - Конечно, - милостиво кивнул Бантини. - Тело епископа находится в моей часовне, я как раз собирался туда. Прошу следовать за мной, синьоры.
        Вот когда пригодилось иезуитское умение вызывать в себе полную безучастность. Я слышал топот множества ног, но меня это нисколько не волновало: я уже вошел в то состояние, когда отрешенный от действительности человек ни о чем не думает и почти не дышит.
        Инквизиторы приблизились и сгрудились вокруг гроба, в котором я лежал. С минуту было тихо, затем послышался голос Макулани:
        - Благодарю, Ваше Высокопреосвященство. Теперь я со спокойной совестью напишу отчет о смерти епископа.
        Я слышал, как шаги удалились и замерли вдалеке, но лежал неподвижно, пока Роберто не вернулся.
        - Вставайте, синьор покойник, - со смехом сказал он. - Они уехали, я проследил в окно. Ты так хорошо вжился в роль, что в какой-то момент я и сам начал сомневаться, не труп ли передо мной.
        Сбросив с себя оцепенение, я сел в гробу. Попытался открыть глаза и замычал.
        - Сейчас, - заторопился Филин. - Потерпи немного, сниму с тебя воск, а потом и белила отмоешь.
        Вы уже поняли, дорогой Джон, что, дабы больше походить на покойника, я велел обмазать себя разведенными белилами, а сверху лицо и руки мне натерли горячим воском. Сам я не мог себя видеть, так как глаза мне заклеили, но Роберто сказал, что от трупа отличить меня было невозможно.
        - Удивительная история! - воскликнул викарий.
        - Вы про воск?
        - Про него тоже. Да уж, Майкл, вы прожили интересную жизнь.
        - И не одну, - усмехнулся Голд. - Впрочем, рассказал я пока далеко не все.
        - Прошу, продолжайте, если вы не утомились.
        - Нет, все в порядке. Впрочем, даже не соображу, что еще можно поведать о том периоде моей жизни. Не зная, куда податься, я прятался у Роберто еще несколько дней. Мы решили доверить нашу тайну отцу Бернардо, и тот предложил изящный выход. В документах иезуитов он, естественно, записал, что Стефанио Надьо, епископ Треви, умер. Но зато там не было отмечено, что это то же самое лицо, что и Иштван Надь, вступивший в орден в 1611 году. Как-то так получилось, что кардинал Вералли, сменивший мне имя, не упомянул об этом в иезуитских бумагах.
        Отец Бернардо записал себя моим наставником и направил - под именем Иштвана Надя, естественно - миссионером в португальские колонии в Новом Свете. Конечно, не Бог весть какая должность, но мне к тому времени до полусмерти надоели все эти интриги, ложь, ненависть. Кроме того, хотелось уехать подальше от Рима, где я пережил столько боли. Ну и, конечно, посмотреть на Вест-Индию… В общем, я согласился, и двумя днями позже, простившись с моими спасителями, отправился в Португалию.
        Конечно, я страшно переживал из-за смерти Марио. Весьма горько было и сознание того, что моя карьера разрушена. Ведь всего за несколько дней до этих событий все говорили, что буквально через месяц Папа возведет меня в кардиналы. Двадцать лет я шел к этому, и вот - вынужден был бежать из-за какого-то мстительного негодяя. Да, я отомстил ему за Марио и Лукрецию, но и сам потерял все.
        Впрочем, грех жаловаться. Сейчас я понимаю, как мне повезло, что вслед за потерей сына в моей жизни началась такая суета. Не будь необходимости имитировать смерть, подделывать документы, скрываться, я бы, наверное, сошел с ума от горя.
        Поначалу я планировал ехать морем и с этой целью направился в Геную. Но по дороге передумал и заехал сначала в Модену, к герцогу д'Эсте. Я верил ему и потому без опаски открылся, правда, своего «нового» имени не назвал. Он принял меня с распростертыми объятиями, благодарил за помощь в присоединении Корреджо, неимоверно сокрушался по поводу смерти Марио (к тому времени у герцога тоже родился сын, правда, ему не было еще и года) и снабдил меня в дорогу немалой суммой в золоте. Я, понимая, что отправляюсь в далекую неизведанную страну, составил список трав и порошков, которые могли пригодиться мне в Новом Свете, и герцог на следующий же день предоставил мне все лекарства.
        Из Модены через Милан я двинулся во Францию, в Романьяк, который воспринимал почти родным. Мне пришло в голову, что неплохо бы откопать клад, зарытый мною когда-то в лесу возле замка.
        Я просто не в состоянии описать ту ностальгию, что охватила меня по приезду в Романьяк. Когда-то он был моим феодом, а сейчас тут все изменилось. В замке никто не жил, поскольку мое баронство Екатерина упразднила, и он потихоньку ветшал. Я сидел в харчевне в деревеньке Ом, смотрел на крепость, вспоминал, сколько сил я вложил в ее восстановление, и всерьез опасался, что слезы начнут литься сами собой.
        Странное дело - благодаря своему дару я был практически бессмертным, но не мог вкусить обыкновенного человеческого счастья. Все четверо детей, родившихся у меня за сто сорок лет жизни, умерли, причем первого убил я сам. Господь, видимо, смеялся надо мной за глупое желание, загаданное когда-то над могилой французского короля…
        Тем не менее, в те времена я еще не понимал того, что понял позже, и полагал свой дар благом. Если честно, я считал себя полубогом, ведь кроме бессмертия я обладал возможностью творить что угодно, не страшась последствий. Я всегда мог переселиться в другое тело и избежать наказания, но разве это добавило бы мне счастья?
        Рассудив, что долгое нахождение в Романьяке не пойдет на пользу моему настроению, я поехал в лес на краю деревни, нашел большой дуб и откопал свою шкатулку. В ней по-прежнему лежали серебряная монета с изображением необычного мужского профиля с перьями на голове, крестик тамплиеров, перстень Ла Туров да десяток золотых экю. Я забрал свое сокровище и направился к западному побережью.
        Через месяц я уже был в Ла-Рошели, а оттуда морем добрался до Лиссабона. Прибыв в местную коллегию иезуитов, я представился Иштваном Надем и предъявил бумаги от отца Бернардо с распоряжением предоставить мне место на отправляющемся в Новый Свет судне. Ждать пришлось недолго, и несколькими днями позже я уже плыл на запад на небольшом бриге «Блаженный Амадей».
        ЧАСТЬ IV
        ЮЛА АМАУТА
        БРАЗИЛИЯ, XVII ВЕК
        Океан Иштван пересекал впервые. Впрочем, внешне он не мог найти отличий от Средиземного моря, по которому сто лет назад плавал на «Морской звезде». Та же безбрежная водная гладь, смыкающаяся на горизонте с небом, те же волны с веселыми пенистыми барашками и легкий бриз.
        Прислушиваясь к скрипу мачт и хлопанью парусов на ветру, Иштван вспоминал годы, проведенные на «Морской звезде», смелую и любящую Бланку, приключения в Танжере, нападение пиратов. Почему судьба отнимает у него всех, кого он любит?
        Священник стоял у борта брига, облизывая соленые от морских брызг губы, и размышлял, размышлял, размышлял… После убийства Кальво у него не было времени осмыслить случившееся, но сейчас, в пути, боль от потери сына вернулась с новой силой. «Бедный мой Марио! Страшно подумать, что они с тобой сделали!» Посещали Иштвана и другие мысли: «Ни один из моих детей не дожил до двадцати лет. Что это, расплата за дар бессмертия? Может, мне и в самом деле нельзя жениться?»
        В целом путешествие оказалось безопасным и довольно приятным. «Блаженный Амадей» сделал две остановки: на островах Мадейра и Сантьягу, а затем взял курс на юго-запад. По вечерам Иштван и еще несколько человек обедали с капитаном «Амадея», доном Берсальо, в кают-компании. За болтовней, кружкой вина и картами время летело незаметно.
        Небо было чистым, ветер - попутным, и шестью неделями позже вдали показалась суша и устье Амазонки, на берегу которой возвышались каменные стены форта Рождества Христова. Оттуда почему-то доносился громкий гул.
        Судно легло в дрейф. Иштван, которому не терпелось увидеть Новый Свет, с удивлением спросил капитана:
        - Почему мы не подходим к берегу, дон Берсальо?
        - Поророка, святой отец, - усмехнулся тот и, заметив недоумение на лице Иштвана, пояснил: - Так это называют местные. Приливные волны сталкиваются со встречным течением реки и образуют буруны, способные любой корабль разнести в щепки. Подождем отлива.
        Дон Берсальо протянул священнику раздвижную трубу.
        - Взгляните.
        Иштван посмотрел и ужаснулся. Над невероятно широким устьем огромной аркой висели столбы водяной пыли, а под ними то и дело возникали высокие пенистые буруны, с грохотом разбивающиеся о берег.
        - Так вот откуда этот странный гул!
        Капитан с улыбкой кивнул и удалился, а Иштван остался на палубе, с удивлением наблюдая за невиданным зрелищем.
        Через несколько часов «Блаженный Амадей» пришвартовался у форта Рождества Христова. Это была небольшая крепость, вокруг которой рассыпались дома местных жителей, церкви и лавчонки. Все вместе они образовывали небольшой городок под названием Счастливая Лузитания.
        Иштван попрощался с капитаном и отправился в местную иезуитскую коллегию, находившуюся позади рыночной площади. По дороге он с удивлением отмечал, насколько городок похож на европейский. Такие же, как в Испании, дома, улицы, церквушки. Впрочем, попадались и аборигены: худые и довольно высокие мужчины и женщины с длинными черными волосами и необычным, красновато-коричневым цветом кожи. Одеты они были в длинные рубахи тонкой кожи, поверх которых болтались разноцветные бусы, и холщовые европейские штаны. Иштван поразился, поняв, что ни один из индейцев не носит бороду.
        В длинной и узкой комнате, больше похожей на коридор, гостя встретил отец Фернандес, высокий иезуит с узким лицом и аккуратно подстриженной бородкой. Посмотрев бумаги Иштвана, он радостно воскликнул:
        - Как хорошо, что вы приехали, брат! Здесь очень нужна наша помощь. Увы, в Лузитании нас пока только двое. Большая часть братьев находится в глубине континента, в редукциях или местных племенах.
        О редукциях Иштван слышал не раз. Они представляли собой поселения индейцев, каждое из которых контролировал католический священник. На огромной территории от Рио де ла Плата почти до самых Анд редукции образовывали подобие теократического государства, которым руководили только иезуиты, не пуская туда ни испанцев, ни португальцев. Индейцы, объединенные в колонии по восемь-десять тысяч человек, работали на полях, пасли скот, пряли и ткали, а за свой труд получали еду, одежду, развлечения. Это был эдакий «Город Солнца», где всем руководили члены ордена Иисуса.
        - Я бы с удовольствием предложил вам остаться здесь, - продолжал отец Фернандес, - но в глубине континента вы гораздо нужнее.
        Он развернул манускрипт с тщательно отрисованной картой Южной Америки.
        - Где-то здесь, - отец Фернандес обвел пальцем большую зону в центре континента, - обитают инки, покинувшие Анды после появления европейцев. Они поселились в сельве и живут в абсолютном невежестве. Наша святая обязанность - познакомить их с христианством и обратить в истинную веру.
        - ????
        - Это равнина или предгорье? - спросил Иштван, внимательно разглядывая карту.
        - Сельва.
        Заметив недоуменный взгляд собеседника, отец Фернандес пояснил:
        - Непроходимые влажные леса. Чтобы передвигаться там, бандейранты прорубают дорогу топорами и мачете.
        - Бандейранты - это воины?
        - Нет, охотники за индейцами, торговцы рабами. Кроме того, они ищут золото, серебро, залежи драгоценных камней.
        - Ясно, - кивнул Иштван. - Но как же я туда доберусь?
        - Только вплавь. Вверх по течению Амазонки до Мадейры - это один из главных южных притоков - и далее по ней примерно сотню лиг. Дорога непростая, брат мой, но что поделаешь. Вас будут сопровождать несколько солдат, в одиночку вам ни в жизнь не добраться.
        Отец Фернандо замолчал, задумчиво разглядывая карту. Иштван смотрел на него и думал:
        «Гори в аду, проклятый Кальво! Если б не ты, я стал бы кардиналом, а не торчал здесь, думая, как попасть в забытую Богом глушь».
        - А знаете, - оживился отец Фернандо, - скоро вверх по течению отправляется экспедиция дона Педру де Тейшейры. Он намеревается совершить путешествие по Амазонке от устья до истоков, исследуя берега и определяя лучшие места для строительства фортов и поселений. Я поговорю с губернатором. Уверен, дон Педру не откажется взять вас с собой. Тогда хотя бы часть пути вы точно проведете в безопасности.
        Иштван усмехнулся: хитрые португальцы, которым принадлежало лишь восточное побережье, пользуясь унией с Испанией, старались проникнуть как можно дальше вглубь континента, чтобы закрепить за собой побольше колоний. «Видно, не верят они, что Филипп Испанский будет долго ими править».
        Отец Фернандес разместил Иштвана в своем небольшом доме, и они провели приятный вечер за разговором и бутылкой кальвадоса.
        - Первыми Парану начали осваивать монахи-францисканцы, - неторопливо рассказывал хозяин. - Среди них особенно прославились Франциско Солано и Луис…
        - Солано? - встрепенулся Иштван. Перед его мысленным взором тут же встала рыночная площадь в Толедо и мальчик, привязанный к столбу для аутодафе. - Это не тот, которого в детстве пытались сжечь за ересь?
        - Именно. Вижу, вы о нем наслышаны?
        - Да, я знал его.
        - Вряд ли это возможно, - снисходительно улыбнулся отец Фернандес. - Он умер лет тридцать назад, а до этого долго жил в Новом Свете. Вы же, кажется, здесь впервые?
        - Да, конечно. Я имел в виду… мой дед жил в Испании и рассказывал про него. Значит, он и в самом деле стал монахом…
        - Вы совершенно правы, в детстве с ним произошла удивительная история. Говорят, инквизиция пыталась его сжечь, но во время аутодафе вдруг наступила тьма, и все увидели, что мальчик стоит в бушующем пламени совершенно невредимый.
        Иштван покачал головой, притворившись удивленным, а про себя усмехнулся: ох уж эти слухи. Ему-то точно известно, что огонь разжечь не успели. Тогда, пытаясь спасти мальчика, он сделал все возможное, чтобы казнь перенесли на тот день, в который, по предсказанию Нострадамуса, должно было произойти солнечное затмение. И использовал его, как знак Господень. Инквизиторы поверили и отпустили парнишку, а тот, выходит, воспринял «чудо» всерьез и стал монахом-францисканцем, да еще знаменитым. Забавно.
        Очнувшись от воспоминаний, Иштван поинтересовался:
        - И что же, многих удалось обратить в христианство?
        - Да, - кивнул отец Фернандес. - И здесь, в Счастливой Лузитании, и по всему побережью живет уже немало индейцев-католиков. К сожалению, как минимум половина племен находится в глубине Бразилии, и до них наши братья попросту еще не добрались. Кстати, вам известно, почему эта страна так называется?
        - Нет.
        - Когда первые конкистадоры прибыли сюда, они нашли заросли красного дерева, называемого в Португалии pau-brasil. И хотя поначалу наши предки назвали эти места Землей Истинного Креста, со временем прижилось слово «Бразилия».
        - Интересно, - улыбнулся Иштван. - Я все думаю о путешествии в сельву… Вы же подскажете, что с собой взять?
        - Конечно. Кстати, отец Иштван, сколько вам лет?
        - Сорок семь.
        - Самый хороший возраст для такого путешествия. Организм еще не ослаб, а голова уже работает, - отец Фернандес засмеялся и потрепал Иштвана по руке. - Не беспокойтесь, уверен, вы легко преодолеете все трудности.

* * *
        Отец Фернандес горячо взялся за дело, и вскоре губернатор дал согласие на присоединение Иштвана к экспедиции Педру де Тейшейры. Капитан принял пассажира без возражений. Огромного роста, широкоплечий, загорелый, с волосами до плеч, пышными усами и окладистой бородой, он выглядел настоящим морским волком.
        Две недели сборов - и десятого октября 1637 года сорок семь небольших судов покинули Счастливую Лузитанию и направились на запад.
        Плыли медленно: грести против течения было нелегко. На каждом корабле находились два-три вооруженных португальца, десяток индейцев и двадцать-тридцать негров-рабов.
        Судном, на котором плыл Иштван, командовал сорокалетний португальский офицер Себастьян Гомеш. Священник ему понравился, вскоре они стали приятелями и каждый вечер проводили хотя бы час, беседуя на палубе за кружкой сидра.
        Иштвану, как и другим европейцам, выделили крошечную каюту, где он с трудом мог лечь в полный рост. Впрочем, у индейцев и негров и того не было, они спали прямо на палубе, прикрытой брезентовым тентом.
        Было душно и необычайно влажно, из-за чего жара ощущалась гораздо сильнее. Гребцы обливались потом. Иштван, сидя в неудобном кресле, осматривался по сторонам и поражался невиданной природе.
        Река была настолько широкой, что берега с трудом угадывались вдали. Тут и там встречались большие острова, поросшие каучуковыми деревьями и пальмами, вокруг которых вились стебли лиан. На одной из них Иштван заметил небольшую обезьянку, на другой - попугая яркой окраски. У берега покачивались листья гигантских кувшинок, над рекой летали разноцветные птички, а в глубине то и дело мелькали плавники незнакомых рыб. Не раз священник с изумлением видел, как из воды выпрыгивают дельфины необычного нежно-розового цвета. В воздухе стоял непрерывный стрекот насекомых.
        Не уставая удивляться, Иштван разглядывал необычных животных, мелькающих в джунглях, ярких птиц, гигантских черепах, водяных удавов… Это был необычный, чужой, совершенно дикий мир, которого раньше он не мог даже вообразить.
        Вблизи океана вода была синей и прозрачной, но чем дальше они продвигались вглубь континента, тем она становилась все более мутной, и вскоре река больше напоминала светло-коричневую ленту.
        Вдоль берега были раскиданы поселения индейцев. Капитан Тейшейра неизменно приказывал одному из кораблей причалить, чтобы обменять специально заготовленные товары на еду и пресную воду. Аборигены обычно встречали их приветливо и с любопытством разглядывали огромный водный караван. Но бывали случаи, когда местные жители прятались в чаще или даже стреляли из луков, демонстрируя свою воинственность.
        Иштван с интересом смотрел на прекрасно сложенных полуголых людей, выглядывающих из зарослей сельвы. Ему нравился цвет их коричневой, с красноватым отливом, кожи. Те индейцы, что сопровождали португальцев в экспедиции, одевались по-европейски, в полотняные штаны и рубахи, а местные порой вовсе не носили одежды, кроме каких-то кусочков кожи на бедрах. Зато многие были обвешаны разноцветными бусами и браслетами, а тела их украшали причудливые рисунки.
        Если на пути встречался остров с проходимым лесом, корабли останавливались для охоты и сбора съедобных кореньев. Рыбу ловили прямо с палубы, на ходу, и таким образом пополняли запасы провизии.
        Через несколько дней Иштван привык к окружавшей его красоте, еще через неделю она ему приелась. Обливаясь потом в своей шерстяной сутане, он отчаянно скучал и в сотый раз мысленно проклинал Андреа Кальво.
        Впрочем, в том, что он покинул Италию, была и хорошая сторона - здесь боль от потери сына ощущалась гораздо меньше. Прежняя жизнь в Риме казалась далекой, словно приснившейся. В гуще тропических лесов было трудно поверить, что где-то существуют мощеные улицы и великолепные дворцы.
        Когда Себастьян Гомеш был занят, Иштван вел беседы с индейцами и неграми, разъясняя им трудные для понимания места Библии. Так проходила неделя за неделей. Амазонка извивалась и петляла, и вскоре многим стало казаться, что мучительное путешествие никогда не закончится. Жара и назойливые насекомые вконец одолели людей. Единственным спасением были ежедневные тропические ливни, которые хоть ненадолго освежали воздух и позволяли передохнуть от нестерпимой духоты.
        По мере продвижения на запад селения встречались все реже и через два месяца пути исчезли совсем. Леса на берегу становились гуще, и экспедиция уже не могла делать частые остановки для пополнения провианта. Порой Иштван видел, как капитан подолгу смотрит на карту, словно сомневаясь, не сбились ли они с пути.
        - Дон Тейшейра сказал, что мы будем сопровождать вас в миссии, святой отец, - сообщил как-то вечером Себастьян Гомеш.
        - Кто это - мы? - поинтересовался Иштван.
        - Я и все индейцы да негры, что плывут с нами на судне. Будем охранять вас.
        - Благодарю.
        - Вот только я пока не знаю, святой отец, куда вы направляетесь.
        - Мне приказано пройти по Мадейре как можно дальше, - ответил Иштван, - и, насколько возможно, приблизиться к Андам.
        Гомеш усмехнулся и погладил треугольную бородку.
        - Как бы нам не угодить в Проклятый форт.
        - Проклятый форт?
        - Да, святой отец, - кивнул Себастьян, - есть там одно место…
        Заметив удивленный взгляд священника, он со вздохом принялся рассказывать:
        - Несколько лет назад я жил в Сальвадоре и там свел дружбу с двумя испанцами, весьма уважаемыми людьми. От них и услышал эту странную историю. Как вы знаете, власти Перу пытаются освоить земли на восток от Анд и постоянно устраивают экспедиции в этом направлении. Постепенно пробираясь вглубь сельвы, конкистадоры строят на своем пути укрепленные поселения. Одним из них стал форт Санта Круз, он стоял лигах в двадцати восточнее Анд, на берегу реки Мадре де Диос. В нем постоянно находилось несколько десятков солдат.
        Дон Себастьян устремил задумчивый взгляд на воду.
        - И что же? - поторопил его Иштван.
        - Однажды из Куско отправилась очередная экспедиция. Проходя мимо форта Санта Круз, конкистадоры с удивлением обнаружили, что он пуст.
        - То есть как?
        - А вот так. Ни одного человека. Вернее, ни одного живого. Только с дюжину обезображенных трупов.
        - А остальные?
        - Бесследно исчезли. Правда, через несколько дней экспедиция встретила в сельве заблудившегося солдата, но он, казалось, совсем тронулся умом. Бедняга рассказал, что парой недель ранее на форт напали призраки, которые выглядели, как обычные индейцы, но были неуязвимы для пуль и холодного оружия. Они якобы обладали большой силой и рвали испанцев на части голыми руками.
        Иштван с недоверием воззрился на офицера.
        - Никогда подобного не слышал.
        - Конкистадоры решили, что на форт напали индейцы, некоторых испанцев они убили, остальных увели в плен, а тот несчастный солдатик сбежал, но лишился ума, пытаясь выжить в сельве.
        - Видимо, так оно и было?
        - Возможно, - с сомнением протянул Себастьян. - Но дело в том… Власти прислали в форт новых солдат, а через полгода в Куско вернулись трое из них, в разорванных одеждах, полумертвые от усталости и голода. И рассказали точно такую же историю.
        - То есть как? Опять призраки?
        - Совершенно верно. По их словам, как-то ночью на форт напали индейцы - неторопливо вышли из джунглей и легко сломали укрепленные ворота. Они обладали невероятной силой и совершенно спокойно, без каких-либо эмоций, разорвали всех, кого застали врасплох. Испанцы пытались отстреливаться, но пули не причиняли этим существам ни малейшего вреда. Четверым солдатам удалось бежать, один из них погиб при переходе через горы, а трое, как я уже сказал, добрались до Куско.
        По телу Иштвана пробежала дрожь.
        - И этот форт расположен как раз там, куда мы направляемся?
        - Похоже, да, - кивнул Гомеш. - До истоков Мадейру никто не исследовал, но вполне возможно, что Мадре де Диос как раз и является одним из ее притоков. Или это вовсе одна и та же река.
        - А сейчас там есть гарнизон?
        - В Санта Круз? Нет. Испанцы решили больше не рисковать. Форт прозвали Проклятым, и ни один солдат не рискнет туда отправиться.
        - Послушайте, дон Себастьян, - помолчав, заговорил Иштван, - вы образованный человек и не можете верить в каких-то неуязвимых индейцев-призраков.
        - Те двое испанцев, которые рассказали мне эту историю, весьма серьезные люди. Они не станут выдумывать небылицы. Не сомневайтесь, святой отец, в Куско каждый верит - в Проклятый форт приходили духи инков, чтобы отомстить завоевателям. Это загадочная земля, и мы еще до-олго не узнаем всех ее тайн.
        На исходе четвертого месяца пути в воде Амазонки Иштван заметил отчетливо выделяющиеся светлые потоки. На одной из стоянок он обратил на них внимание капитана, и дон Тейшейра бодро ответил:
        - Это воды Мадейры, святой отец. Не поверите, здесь каждая река имеет свой цвет, и на много лиг вперед потоки не смешиваются.
        - Значит, мы скоро достигнем притока?
        - Не торопитесь, - засмеялся капитан, - до Мадейры мы будем плыть как минимум неделю.
        Он не ошибся. Только через десять дней слева по курсу они увидели широкий приток, несший свои золотистые воды в Амазонку. Иштвану показалось, что русло реки раздвоилось, но Себастьян Гомеш, к которому он обратился с вопросом, покачал головой.
        - Нет, это Мадейра.
        Прямо напротив устья путешественники заметили группу островов с песчаными берегами. Здесь экспедиция и бросила якорь.
        - Переночуем тут, - сообщил дон Педру главному кормчему, - а утром капитан Гомеш отправится вверх по течению. Возьмите три судна, Акошта, и идите вместе с ним. Вам необходимо исследовать устье Мадейры на несколько лиг вглубь. Составьте подробное описание берегов и постарайтесь найти бухту, удобную для основания поселения. В общем, все как обычно. Потом возвращайтесь, а мы за это время пополним запасы провизии. Ждем вас не позднее, чем через неделю.

* * *
        Следуя приказу, Бенту Акошта с тремя кораблями сопровождал судно Гомеша в течение четырех дней. На пятое утро он попрощался с Себастьяном и Иштваном, развернулся и направился вниз по течению.
        Маленькое суденышко продолжило путешествие по Мадейре в одиночку. Река была уже, чем Амазонка, и путешественники с палубы видели подступающий к берегам тропический лес, тут и там украшенный яркими экзотическими цветами. Острова здесь встречались гораздо реже, и возможности охотиться почти не было. Приходилось питаться свежей рыбой и расходовать запасы сухарей и вяленой козлятины.
        В первое же утро всех разбудил пронзительный визг. Иштван бросился на палубу и успел заметить, что стая разноцветных птиц испуганно взмыла ввысь. Из своей каюты выскочил дон Себастьян, и оба они с содроганием смотрели, как у берега небольшое животное, похожее на собаку, бьется в пасти каймана. Крокодил неумолимо сжимал челюсти, и вскоре несчастная жертва затихла и испустила дух.
        Священник перекрестился и пробормотал:
        - Надеюсь, Анды уже близко.
        На душе у Иштвана было неспокойно: одно дело путешествовать в составе огромной экспедиции, и совсем другое - передвигаться по неизведанной дикой реке в сопровождении единственного европейца, кучки индейцев и негров. Он с подозрением поглядывал на своих краснокожих спутников - а вдруг им захочется убить чужаков и вернуться к свободной жизни в сельве?
        Иштван шепотом поделился с Себастьяном своими опасениями.
        - Не волнуйтесь, - рассмеялся тот. - Эти люди из племен, живущих на побережье. Они прекрасно понимают, что в лесу не выживут. К тому же они не рабы, и их участие в походе оплачено. Опасаться скорее стоит негров, вот им терять практически нечего, да и опыта выживания в джунглях у них куда больше.
        Однако дни проходили за днями, никто из гребцов не роптал, и Иштван постепенно успокоился. Передвигались они теперь значительно быстрее: течение на Мадейре было не таким сильным, к тому же судно плыло без остановок. Жара уже не так мучила Иштвана и его спутников, возможно, они к ней просто привыкли. За время, прошедшее с момента расставания с Педру де Тейшейрой, им не встретилось ни одного селения.
        Капитан Гомеш делал замеры глубины, рисовал карту Мадейры, а Иштван сидел с томиком Библии на коленях и уныло думал:
        «В какую же глушь мы забрались!»
        По мере продвижения вперед река становилась все уже, и в начале апреля путешественники достигли места, где в нее впадал небольшой приток. Сама Мадейра здесь круто сворачивала на юг, а небольшая речушка, впадавшая в нее, уходила на запад.
        Дон Себастьян приказал бросить якорь и обернулся к священнику.
        - Куда направимся, отец мой? Прямо?
        Иштван задумчиво поскреб щеку и ответил:
        - Не знаю, сеньор Гомеш. В какой стороне Анды?
        Капитан махнул рукой в сторону неизвестного притока.
        - Там.
        - Что ж, значит, туда и поплывем.
        Себастьян тяжело вздохнул и отдал приказ сниматься с якоря. Было заметно, что ему не нравится выбор священника.
        Река, по которой они теперь плыли, в ширину не достигала и десяти эстадо. Берега были совсем близко, деревья с двух сторон наклонялись над водой и, соприкасаясь кронами, создавали тень. Путешественники наслаждались спасительной прохладой, но Иштван не раз замечал, что капитан хмурится, поглядывая вокруг.
        Однажды утром Иштван, как обычно, сидел на палубе и в который раз перечитывал взятую с собой книгу. Над рекой клубился туман, вокруг носились разноцветные бабочки, колибри и жуки, оглашая окрестности привычным гулом.
        С кормы подошел Себастьян и, облокотившись о борт, тревожным взором оглядел тропический лес.
        - Что-то не так, дон Гомеш? - спросил Иштван, оторвавшись от книги.
        - Река слишком узкая, - мрачно ответил тот. - При желании нас достанет даже прыгнувший с берега ягуар.
        Словно в подтверждение его слов, среди деревьев мелькнула чья-то тень. В следующее мгновение воздух наполнился пронзительным свистом, и судно накрыли десятки выпущенных с берега стрел.
        Дон Себастьян, захрипев, упал на палубу, снизу послышались крики раненых гребцов. Иштван почувствовал резкую боль в плече, неосторожно вскочил - и вторая стрела вонзилась ему прямо в грудь. Уже теряя сознание, он увидел, как от берега отделились несколько пирог, в которые на ходу прыгали полуголые индейцы.
        Иштван очнулся от жужжания какого-то насекомого. Не открывая глаз, прислушался - издали доносился смех и оживленная болтовня, но слов разобрать он не смог. Сразу же вспомнилось все случившееся на корабле. Привычной качки священник не ощущал - значит, он уже на суше. Плечо почти не беспокоило, а вот в груди ощущалось слабое жжение, дышать было больно.
        Рядом раздался стон, и Иштван, повернув голову, осторожно приоткрыл глаза. Возле него лежал совершенно голый Себастьян, торс его в нескольких местах облепили какие-то листья, привязанные лианами. Похоже, капитан был без сознания.
        «Что это? Его связали или таким образом дикари лечат раны?»
        Иштван огляделся. Они лежали в конусовидной хижине, построенной из тонких стволов деревьев, обтянутых шкурами, сквозь которые пробивался солнечный свет. Под потолком назойливо жужжала огромная муха. Было душно, очень хотелось пить.
        Переведя взгляд вниз, Иштван обнаружил, что тоже лежит голышом, обмотанный листьями и лианами. Судя по тому, что они находились на плече и груди, это были лечебные накладки, а не путы. Он осторожно пошевелил руками - не связаны.
        - Дон Гомеш, - шепотом позвал Иштван.
        Капитан открыл глаза, медленно повернул голову и попытался улыбнуться.
        - Святой отец, - с трудом проговорил он и закашлялся.
        Вдали раздался взрыв смеха, а вслед за этим послышались шаги. Чья-то рука откинула полог хижины, и вошел высокий индеец в длинной тканой юбке яркой расцветки. Он внимательно посмотрел на пленников и, заметив, что они пришли в себя, что-то гортанно крикнул.
        Через минуту в хижину набилось с полдюжины индейцев, среди них была одна женщина. Они с любопытством разглядывали лежащих перед ними пленников, удивленно тыкая пальцами в свои подбородки. Не заметив в них никакой воинственности, Иштван решился на просьбу.
        - Пить.
        Индейцы в недоумении переглянулись, но когда заметили, что пленник жадно облизывает губы, сообразили, о чем он просит. Женщина вышла из хижины и вскоре вернулась с пузатым сосудом, явно сделанным из какого-то плода. Она передала его одному из дикарей, тот встал возле Иштвана на колени, аккуратно приподнял ему голову и позволил сделать несколько глотков. То же самое он повторил и с Себастьяном.
        Снаружи послышались призывные крики, один из индейцев выглянул и крикнул:
        - Има?
        В ответ несколько голосов принялись что-то объяснять, перебивая друг друга. Он кивнул и обернулся к стоявшим в хижине товарищам. Ткнув пальцем в дона Гомеша, он скомандовал:
        - Яутаинчис кан.
        Индейцы схватили Себастьяна за руки и за ноги и потащили наружу. Капитан застонал.
        - Стойте! Куда вы его несете? - воскликнул Иштван, превозмогая боль.
        Он попытался приподняться, дикари помогли ему встать и выйти из хижины. Один из них указал на охапку соломы, лежавшую у входа, и знаками приказал сесть. Священник попытался сопротивляться, но его усадили силой, а рядом встали два индейца с заостренными каменными палками, похожими на копья.
        В бессилии Иштван смотрел, как дикари несут Себастьяна к большому костру, возле которого их собралось не меньше сотни. Стало понятно: они попали в племя людоедов, и сейчас капитана просто съедят. Приглядевшись, он увидел, что вокруг костра разбросаны окровавленные ладони и стопы с черной и коричневой кожей. Очевидно, страшная участь уже постигла остальных их спутников.
        Капитана положили на землю, и он, тоже поняв, что его ожидает, протянул руку к Иштвану.
        - Помолитесь за меня, святой отец!
        Тот рванулся было к нему, но охранявшие священника индейцы вновь усадили его на солому. Чуть не плача от беспомощности, Иштван перекрестил Себастьяна и принялся читать молитву.
        Один из индейцев, стоявший рядом с Гомешем, размахнулся и вонзил ему в грудь деревянный меч. Несчастный капитан со стоном испустил дух, и дикари принялись вырезать из его тела самые сочные части. Иштван с отвращением смотрел на это жуткое действо, все сильнее ощущая дурноту. А когда несколько индейцев принялись жарить куски мяса над костром, а в воздухе запахло горелой плотью, его стошнило, и он снова потерял сознание.
        Очнулся Иштван все в той же хижине. С ужасом вспомнил смерть дона Себастьяна и содрогнулся: никакого сомнения, его ждет та же участь. Конечно, он не умрет, успеет переселиться, но перспектива стать индейцем совсем не радовала.
        Он лежал, прислушиваясь к звукам снаружи, однако вокруг было тихо. В воздухе ощущалась прохлада, сквозь шкуры, покрывающие хижину, не проникало ни единого луча, и Иштван понял, что наступила ночь. Изредка он слышал шаги и шепот где-то недалеко: видимо, его охраняли.
        «Значит, эти изверги решили съесть меня завтра», - горестно подумал он.
        Невеселые мысли лезли в голову. Он не знает ни слова на их языке, как же он будет разговаривать, когда переселится в тело индейца? Хорошо бы сбежать, но куда? Вокруг дикие, опасные джунгли со змеями и крокодилами. Хищных зверей он не видел, но и они наверняка тут водятся. Нет, выжить можно только здесь, вместе с людоедами. Что же делать?
        Незаметно для себя он уснул, а проснувшись, увидел молодую симпатичную индианку. На ней была длинная, до колен, коричневая рубаха, на шее болтались несколько ожерелий из мелких камешков, а в длинных черных волосах виднелись разноцветные нити. В руках незнакомка держала глиняную плошку с мутно-желтым напитком.
        - Упиа, - протянув ее Иштвану, прошептала девушка.
        Он жадно выпил слегка кисловатую жидкость, прижал руку к груди, чтобы показать, как он ей благодарен, и случайно задел рану. Боль разлилась по всему телу, он застонал.
        На красивом лице индианки мелькнуло сочувствие, она что-то пробормотала и выскользнула из хижины. А через несколько минут вернулась в сопровождении высокого седоволосого старика в светлых одеждах и что-то сказала, указывая на грудь пленника.
        Тот опустился на колени, умелыми движениями размотал лианы и снял с раны листья. На изрезанном морщинами лице отразилась озабоченность.
        Иштван понял, что увиденное дикарю не понравилось. Скосив глаза, он попытался рассмотреть рану. Вроде ничего страшного. Но когда старик вернулся с новыми листьями, Иштван решительно покачал головой.
        - Нет!
        Лекарь его понял и на своем гортанном языке принялся объяснять, что рану надо обработать. Иштван в ответ знаками попытался дать понять, что сам сможет вылечиться, если индейцы отдадут его вещи. Тыкал пальцами в ту сторону, где, по его мнению, находилась река, изображал руками свой сундук, и, наконец, старик догадался, о чем идет речь. Он вышел, а через некоторое время вернулся в сопровождении двух дикарей, которые несли сундучок Иштвана.
        «Как они узнали, что это - мой?» - с удивлением подумал он и, с трудом приподнявшись, принялся выбирать нужные травы.
        В сундучке сохранилось все, индейцы ничего не взяли, напротив, сверху лежала сутана, в которой он был на корабле, и кожаный мешочек с серебряной монетой, крестиком тамплиеров и кольцом.
        К тому времени, как Иштван закончил разбирать сундук, в хижине набралось не меньше десятка индейцев. Все они были высокими, длинноволосыми, с коричневыми узкими лицами, совершенно лишенными усов и бород. Пленник знаками попросил разрешения одеться, и один из них, видимо, главный, согласно кивнул.
        Облачившись в сутану, Иштван почувствовал себя увереннее и стал показывать, что ему необходимо вскипятить воду. Дикари засуетились, помогли ему подняться и проводили к тому самому костру, на котором вчера зажарили его спутников. Сейчас здесь все было убрано, и ничто не напоминало о жутком пиршестве. Единственное, что заметил Иштван - небольшое пятно крови на песке.
        Он поспешно отвернулся и, стараясь об этом не думать, приготовил отвар в глиняной чаше. Индейцы, встав вокруг костра, с любопытством наблюдали за его действиями и тихонько переговаривались.
        Когда отвар был готов, он вернулся в хижину, достал из сундука платок, смочил его целебным зельем и наложил на рану. Дикари толпой ходили за ним и ловили каждое его движение. Было заметно, что человек, сведущий в медицине, вызывает у них уважение.
        Остатки отвара Иштван выпил, а потом демонстративно принялся читать найденную в сундучке Библию. Он понимал, что вечером его съедят, и всячески показывал хозяевам, что нисколько их не боится.
        Бестолково потолкавшись, индейцы вскоре вышли, их сменила девушка, которая утром давала ему воды. Сейчас она принесла круглую миску с лепешками, поставила их на лежанку и удалилась.
        Иштван осмотрел незнакомую еду, понюхал - пахнет неплохо. Откусив немного, он с удовольствием отметил - вкусно, и только сейчас понял, как сильно голоден. За несколько минут покончив с лепешками, он снова лег. И потянулись томительные часы ожидания.
        Вдруг неподалеку послышались крики.
        - Амару! Амару! - доносилось снаружи.
        С трудом поднявшись, Иштван выглянул из хижины и увидел, что несколько человек стоят возле растущего неподалеку дерева, с ветки которого, покачиваясь, свисает большая змея. Один из дикарей палкой сбросил ее на землю и пришиб камнем. Краснокожие посмеялись и разошлись. «Амару» стало первым словом, которое Иштван понял на их языке.
        Он опять лег и, прислушиваясь к каждому звуку, с замиранием сердца ждал, когда за ним придут. Но время шло, а никто его не беспокоил. Лишь все та же девушка заглянула, чтобы забрать пустую миску. Священник ломал голову, пытаясь понять, что же задумали людоеды.
        Измученный ожиданием, Иштван заснул прямо в сутане. Спал он беспокойно, часто просыпался и прислушивался к звукам, доносившимся снаружи.

* * *
        Прошло несколько дней, но ничего не изменилось. По утрам приходил старик-лекарь, осматривал грудь пленника и кивал, всячески показывая, что все идет хорошо. Рана Иштвана затянулась, слабость почти прошла, и чувствовал он себя прекрасно. Лишь постоянное ожидание смерти выбивало из колеи. Но индейцы его не трогали. Время от времени кто-нибудь из них заходил в хижину, что-то спрашивал, пытался объяснить, но Иштван ни слова не понимал.
        Он целыми днями лежал, вспоминая Агнешку, Лукрецию, Марио… Они виделись ему одинаково далекими, словно ненастоящими. Здесь, под крышей из шкур, почти невозможно было поверить, что его жизнь в Европе - реальность. Иштвана отделяли от нее тысячи километров, а казалось, тысячи лет.
        В то утро его, как обычно, разбудила все та же девушка, Она принесла завтрак. Иштван с удовольствием съел маисовую кашу, запил ее терпкой мутной жидкостью и снова взялся за Библию. Но не прошло и нескольких минут, как услышал единственное знакомое слово.
        - Амару! - кричали дикари.
        Опять увидели змею? Но в этот раз голоса их звучали куда тревожнее. Иштван откинул полог и увидел, как мимо его хижины несколько человек несут на руках юношу, почти мальчика, по лицу которого разливалась непривычная для местных бледность. Индейцы беспокойно переговаривались, срываясь на крик, и в каждой фразе звучало слово «амару».
        С другой стороны к ним уже спешил знакомый Иштвану седоволосый лекарь. Повелительно махнув рукой, он приказал уложить юношу на кожаную лежанку под навесом, находившуюся невдалеке, и быстро его осмотрел. Дикари топтались рядом, взволнованно переговариваясь и время от времени пытаясь что-то объяснить старику.
        Наконец тот встал и обернулся. Лицо его было мрачнее тучи, он что-то сказал окружившим его индейцам, те дружно вскрикнули и замолчали.
        Мгновенно оценив ситуацию, Иштван оттолкнул охранявшего хижину здоровяка и рванулся к юноше. Быстро осмотрев пострадавшего, священник заметил на голени крошечный алеющий след змеиных зубов. Дикари, которые помнили, как он варил свои зелья, почтительно расступились, а старик-лекарь покачал головой - бесполезно.
        Иштван опустился на колени и припал губами к ранке. Необходимо отсосать яд, пока не поздно! Он принялся вытягивать ртом кровь и сплевывать ее прямо на лежанку, вновь и вновь повторяя эти нехитрые действия. Время от времени он останавливался и массировал пострадавшую ногу, стремясь подогнать как можно больше крови к ранке. Судя по всему, змея укусила юношу совсем недавно, по цвету кожи Иштван видел, что яд еще не успел распространиться по организму.
        Решив, что отсосал достаточно крови, он жестами велел индейцам перенести больного в свою хижину. Дикари вопросительно взглянули на лекаря, тот, поколебавшись, кивнул, и они быстро перетащили юношу, в то время как Иштван лихорадочно перерывал сундук в поисках нужной травы. Наконец нашел и кинулся к костру, на ходу показывая, что ему нужна миска с водой.
        Через несколько минут отвар был готов, Иштван обработал им рану и перевязал ее куском найденной в сундуке полотняной ткани. В этот момент индейцы, толпившиеся в хижине, расступились и пропустили высокого мужчину с красивыми, благородными чертами лица и начинающей пробиваться сединой. На шее его красовались бусы из золотых кубиков, такие же кубики висели в ушах, золотые же браслеты, шириной больше похожие на наручи, украшали его запястья.
        Он упал на колени перед лежащим юношей и со слезами на глазах стал что-то ему говорить. Иштван приложил палец к губам и показал знаками, что больного лучше не беспокоить. Но гость не слушал, он схватил юношу за руку и уткнулся лицом в его грудь.
        Наконец Иштван понял - тот считал, что больной умер. Он попытался жестами и мимикой показать, что с мальчиком все будет в порядке. Индеец поначалу смотрел недоверчиво, но потом на его лице появилась надежда. Он обернулся к старику лекарю и задал вопрос на своем гортанном языке. Тот принялся важно объяснять, что было сделано для спасения юноши. Наконец обладатель золотых наручей кивнул и вышел.
        Через несколько часов юноша пришел в себя. Иштван вздохнул с облегчением: он вовсе не был уверен, что его методы подходят для этих мест. Индейцы радостно загалдели, но он их выпроводил, знаками объяснив, что больному нужно поспать.
        Он приготовил еще несколько отваров и поил ими юношу днем и ночью. За это время Иштван, все еще слабый после ранения, смертельно устал, но своего добился - через два дня мальчик окончательно оправился. Внимательно осмотрев пострадавшего, священник отпустил его и тут же, не раздеваясь, заснул мертвым сном.
        Он проспал полдня и всю ночь, а наутро его разбудили два пришедших индейца с голыми торсами, в ярких тканых юбках. Кланяясь и прижимая руки к груди, они знаками попросили следовать за ними.
        Впервые Иштван смог осмотреться. Тут и там росли огромные деревья с широкими потрескавшимися стволами и пышной кроной, тонкие листья тихонько шелестели на ветру. Между ними виднелись хижины, похожие на ту, в которой он жил. Встречались и другие, с плетеными стенами, крытые копной высохших пальмовых листьев. Идя по вытоптанной тропе, священник приметил несколько деревянных, гораздо большего размера, домов, которые, судя по всему, использовались как склады. Вскоре стали появляться и каменные строения, с крышей из огромных листьев фикуса.
        Вокруг резвилось множество детей - совсем маленьких и почти взрослых. Они копались в красноватой земле, с визгом бегали вокруг хижин, а иные стояли неподвижно, с удивлением разглядывая бородатого незнакомца.
        Минут через десять они вышли к храму в виде пятиярусной пирамиды высотой с десяток эстадо, искусно сложенной из плотно пригнанных друг к другу светлых камней. Каждый ярус был украшен резьбой, узоры которой явно что-то обозначали. К вершине вела широкая лестница, кончавшаяся перед большим ступенчатым крестом. Иштван застыл, задрав голову: он был наслышан о необыкновенных строениях индейцев. И в самом деле, ничего подобного раньше ему видеть не приходилось.
        - Интиканча, - гордо сказал один из туземцев, показывая на храм.
        Перед пирамидой находилась тщательно вытоптанная площадь, явно предназначенная для ритуалов. Посреди нее высилась вырезанная из дерева каменная скульптура, напоминавшая человека с квадратной головой. Идол стоял на круглой металлической пластине желтого цвета с пол-эстадо в диаметре. Иштван чуть не задохнулся, поняв, что это золото, и хотел рассмотреть его повнимательнее, но сопровождающие знаками показали, что им надо спешить.
        Напротив храма располагался прямоугольный каменный дом, покрытый все теми же пальмовыми листьями, вход в него был занавешен нарядной красной тканью с вышитыми на ней стилизованными фигурками зверей. Рядом на высоких кольях висели черепа, многие - со следами крови. Священник понял - это останки его несчастных спутников.
        Возле входа стояли стражники, расступившиеся при приближении гостей. Один из них откинул полог, и Иштвана провели в дом, разделенный шкурами на несколько помещений. В центральном на горе циновок, уложенных прямо на земляной пол, восседал тот самый пожилой индеец в золотых наручах.
        - Сутиуми Апу Ума, - гордо возвестил хозяин.
        Гость ничего не понял, но на всякий случай поклонился. Индеец произнес небольшую речь, а потом по его знаку один из стоявших у стены дикарей приблизился и протянул Иштвану небольшую плетеную коробочку. Тот открыл ее и с удивлением увидел десятка два неограненных изумрудов и сапфиров. Хозяин знаками показал, что это подарок.
        И тут из-за шкуры-перегородки вышел тот самый юноша, которого несколько дней назад укусила змея. Заметив Иштвана, он бросился к нему, прижал к себе, а потом отступил на шаг и с достоинством склонил голову. Священник понял, что мальчик благодарит его за спасение, а владелец наручей, должно быть, его отец или дядя.
        Юноша ткнул себе в грудь и сказал:
        - Сампа Анка.
        Заметив, что Иштван ничего не понимает, старший показал на себя, произнеся «Апу Ума», затем на мальчика, повторив «Сампа Анка», а потом с вопросительным выражением на лице указал на гостя.
        Сообразив наконец, что от него хотят, священник представился:
        - Иштван Надь.
        Индейцы переглянулись и попробовали повторить.
        - Ишиа На.
        - Шииа Даа.
        Оба одновременно рассмеялись и покачали головами - не получается. Старший вновь показал на Иштвана и произнес:
        - Юла Киспачи.
        Юноша, услышав это, радостно закивал.
        - Ари, ари, Юла Киспачи.
        Иштван догадался, что ему дали новое имя.

* * *
        Он больше не был пленником. Апу Ума оказался вождем, а Сампа Анка - его единственным сыном. Иштвану посчастливилось спасти от смерти самого важного человека племени, наследника божественной власти, и в благодарность за это получить свободу. Но идти ему было некуда.
        Апу Ума попытался переселить гостя из хижины в каменный дом по соседству со своим, но тот отказался: он уже успел привыкнуть к жилищу из шкур. Вождь явно огорчился, жестами пытаясь объяснить новому другу, что хижины предназначены для простых людей племени, а никак не для знатного белого человека. Но Иштван все же сумел настоять на своем.
        Он много гулял по селению и вскоре изучил здесь каждый уголок. В самом центре возвышался тот самый храм пирамидальной формы, посвященный, как позже узнал Иштван, богу Солнца Инти. От него в разные стороны расходились четыре широких тропы, каждая из которых упиралась в похожий храм поменьше. Эти две дороги, пересекавшие селение под прямым углом, назывались Путь Солнца - Инти Нани, и Путь Луны - Килла Нани. Знать - вождь с сыном, старик-лекарь, два жреца и еще несколько человек - жила в каменных домах, окружавших главную пирамиду и площадь, остальные довольствовались хижинами попроще.
        Свое селение туземцы называла Антавара Ллакта, что означало Город Вечерней Зари, или просто Антавара. Оно и в самом деле размерами больше напоминало небольшой городок, окруженный деревянным частоколом с единственными воротами. Неподалеку от них сгрудились глиняные сооружения, оказавшиеся на поверку печами. Здесь же находились хижины-мастерские, в которых изготовляли оружие, посуду, плели корзины и веревки из соломы, пряли и ткали яркие ткани.
        Вокруг города теснились поля с посадками маиса, томатов, коки, тыквы, маниока, табака и странных коричневых клубней, которые европейцы прозвали земляными яблоками. Здесь же, на освобожденной от джунглей полянке, паслись десятка три коз.
        Сампа Анка привязался к священнику всем сердцем и взялся обучать его языку. Он показывал на предметы и несколько раз отчетливо произносил названия, и вскоре Иштван уже знал, что «васи» означает «дом», «килла» - «луна», а «нина» - «огонь». Простые слова давались ему легко, а вот строить целые предложения оказалось сложнее. Дикари почти не использовали привычных европейцам конструкций и чаще всего добавляли одну или несколько букв к уже имеющемуся слову, если хотели уточнить его значение. Например, чтобы сказать «мой дом», нужно было после «васи» добавить звук «и», а «твой дом» произносился как «васиики». Ударение всегда падало на предпоследний слог и сдвигалось, когда к концу слова добавлялись буквы. Единственным исключением было «ари», означавшее «да».
        Иштвану пришлось помучиться, но когда он привык к столь необычным правилам, все пошло как по маслу. Спустя несколько месяцев он уже неплохо говорил на рунасими - человеческом языке, как называли его индейцы. Европейцы же, как позже выяснил Иштван, дали этому языку имя кечуа.
        Вскоре он узнал, как переводятся имена его новых друзей. Имя Сампа Анка означало Легкокрылый Орел, а Апу Ума - Великий Вождь.

* * *
        Индейцы оказались на удивление трудолюбивым народом. Каждый день одни пасли коз, другие возделывали поля, третьи что-то мастерили в хижинах возле ворот, четвертые ухаживали за храмами и другими священными местами, и никто не сидел без дела. По вечерам они собирались у костра, который Иштван заметил в первый день своего пребывания в племени, жарили еду, жевали листья коки, пели, танцевали. Пища их состояла из свежей и сушеной рыбы, фруктов, во множестве произрастающих на деревьях, маиса, лепешек и каш из маниока, картофеля. Но основным блюдом было мясо, которое ежедневно добывали охотники: кабаны, капибары, морские свинки, индейки, туканы и даже пумы.
        Каждый месяц отмечался какой-нибудь праздник, дикари забрасывали свои дела и собирались перед храмом Солнца. Впервые услышав бой барабанов, созывающих жителей на площадь, Иштван обрадовался: а вдруг на селение набрели европейцы? Увы, его ждало разочарование.
        По улице спешили ярко одетые жители, на многих были золотые украшения. Вместе с ними священник, давно сменивший сутану на индейскую рубаху и длинную юбку, направился к центру селения. На площади перед храмом, называемой куриканча, уже толпилось не меньше сотни человек. Все пять ярусов пирамиды были украшены цветочными гирляндами, а лестницу покрывал длинный половик, сплетенный из свежих лиан. На деревянном помосте возле своего дома лицом к храму восседал Апу Ума в красных одеждах с геометрическим орнаментом. Голову его венчал золотой обруч, из которого торчали два бордовых пера.
        Иштван смотрел на вождя и испытывал странное чувство, словно когда-то уже видел такую картину. Он мучительно пытался вспомнить, где наблюдал что-то похожее, но не мог. Впрочем, неудивительно, ведь в Европе никогда не было подобных зрелищ.
        Между тем из храма, который местные называли Интиканча, вышел коренастый, средних лет жрец в таких же, как и вождь, ярких одеждах, приосанился и произнес первые слова молитвы. Туземцы тут же воздели руки к небу, дружно вторя жрецу и прося Солнце даровать им хороший урожай.
        Так продолжалось не менее часа. Индейцы то падали ниц, опуская лица к земле и хлопая по ней ладонями, то поднимались, протягивая руки к светилу, то стояли с закрытыми глазами и тихонько раскачивались, и тогда молитва их больше походила на песню.
        Наконец жрец замолчал, к нему подошла девушка и на раскрашенном глиняном подносе преподнесла небольшую золотую фигурку индейца с огромным детородным органом. Иштван с удивлением смотрел, как коренастый поджег что-то на голове куклы и, засунув ее фаллос в рот, выдохнул струю густого дыма. Брезгливо поморщившись, священник повернулся к стоявшему рядом дикарю.
        - Что он делает?
        - Вкуривает священный табак, чтоб услышать голос духов, - шепотом ответил тот.
        - А в руке у него…
        - Церемониальная трубка.
        Дрожащие в воздухе клубы дыма поплыли над площадью, раздражая горло. Видимо, инкам это было привычно, а Иштван закашлялся, давясь спазмами.
        Наконец священное окуривание завершилось, и настало время жертвоприношения. Путаясь в длинных одеждах, жрец поднялся на вершину пирамиды, где его уже ждали два юноши. Один из них держал на руках козленка, которого тут же разложили на небольшом возвышении. Жрец, протягивая руки, несколько раз обратился к богам с просьбой принять жертву племени, потом взял кривой каменный нож и одним ударом убил животное. Кровь брызнула во все стороны, застучали барабаны, а от толпы внизу отделились с полдюжины молодых женщин с кувшинами в руках. Легко взбежав по ступенькам, они с поклонами поставили свою ношу к подножию ступенчатого креста на вершине пирамиды, а туземцы на площади снова упали на колени.
        - Боги приняли жертву, - радостно возвестил жрец, индейцы стали подниматься на ноги, улыбаясь и поздравляя друг друга. Настроение у всех было приподнятое, и праздник продолжился буйными песнями и плясками на площадке у костра.
        Религия занимала огромное место в жизни племени. Повсеместно в селении и за его пределами существовали так называемые уаки - священные вещи и места. Уакой могло быть что угодно - кучка камней, сложенных особым образом, скала, холм, ручей, источник, вырезанный из дерева идол, подобно стоявшему на куриканче. За всеми уаками индейцы тщательно ухаживали. Особым местом поклонения была Найакуна Пирка - длинная каменная стена, построенная к востоку от селения, которая состояла из отдельных полостей. В них жители селения хоронили умерших, закрывая каждую нишу деревянной дверцей.
        По мере того, как Иштван осваивал кечуа, он все больше узнавал о взглядах индейцев.
        - Вокруг нас существуют три мира, - рассказывал Сампа Анка, - подземный, земной и божественный. В подземном мире, Уку Пача, властвует свирепый бог смерти Супай. Там живут все умершие, еще не родившиеся младенцы, некоторые змеи, черви и семена. В земном мире, Кай Пача, находимся мы, люди, а еще животные, птицы, растения и призраки. В высшем мире - Ханан Пача - обитают божества грома, молнии, радуги, земли, Луны, Солнца. А над всеми тремя мирами властвует создатель всего сущего, верховный бог Виракоча.
        - Значит, вроде нашего Бога-Отца.
        - Не знаю, Юла Киспачи, но думаю, Виракочу можно назвать богом-дедом. Он был отцом Инти, который послал своего сына, Манко Капака, на землю к людям, чтобы обучить нас пахать землю, строить дома, прясть, ткать, делать посуду из глины.
        - Нет, Анка. На самом деле Бог-Отец отдал сына людям ради того, чтобы спасти их от ада. По-вашему, от Супая.
        - Так думают твои белые братья? Наши предки считали по-другому.
        - Что ж, слушай, как было на самом деле.
        Разговаривая с Анкой, его отцом и другими жителями селения, он выяснил, что попал в то самое племя, о котором говорил отец Фернандес. Его новые друзья были потомками инков, покинувших когда-то покоренные конкистадорами Анды.
        - Много-много лун назад, - рассказывал Апу Ума, - отцы наших отцов ушли с гор в сторону просыпающегося солнца. Они плыли по реке, шли через сельву и наконец добрались до этого места. Здесь они построили Стену Духов и город.
        - Стену Духов?
        - Я покажу тебе, Юла Киспачи. Раньше, когда инки жили в Андах, они строили большие и удобные дома из камня. Но здесь его нет, поэтому сейчас мы делаем жилища из дерева и шкур. А для Стены, храмов и главных домов камни возили в пирогах от самых гор. Это была очень трудная и долгая работа.
        «Значит, Анды не так уж и далеко, - обрадовался Иштван, - и, возможно, я смогу до них добраться».
        - А все остальное вы сохранили, как прежде?
        - Мы стараемся соблюдать обычаи предков, но сельва дарит свои законы. У нас теперь гораздо меньше золота и серебра, которые давали горы, мы почти разучились плавить руду. Одежды мы носим меньше, ведь здесь гораздо жарче, чем в Андах. Зато можем рубить деревья и на их месте делать поля. Наши деды привезли сюда лам и гуанако, но животные не смогли выжить в сельве. Остались лишь козы, с них мы получаем шерсть для тканей.
        Вождь помолчал, печально махнув рукой.
        - Мне больно говорить об этом, Юла Киспачи. У наших предков были великие города, а вожди правили мудро и справедливо. Но пришли твои бородатые сородичи и все разрушили. Отец моего отца привел своих людей сюда, они пробились через сельву, вырубили деревья и построили этот город. Но мало что смогли сохранить. Мы превратились в таких же дикарей, каких с легкостью покоряли раньше, и даже почти забыли кипу.
        - Кипу? Что это?
        - Ты, Юла Киспачи, смотришь на свою птицу мудрости, на кожаных крыльях которой нацарапаны червячки, и получаешь знания. Мы тоже когда-то умели разговаривать без голоса, но по-другому. Соединяли между собой множество разноцветных веревок и завязывали на них узелки. На черных нитях мы рассказывали о времени, обозначали, когда произошли события, достойные упоминания. На красных были сведения о войне и наших умерших, на зеленых - о землях, которые мы покорили, на желтых - добыча…
        - Но ты сказал, что все это забыл.
        - Да. Сейчас я уже не смогу понять кипу, помню лишь самые простые знаки. Многое потеряно, очень многое.
        - Наверное, вы ненавидите европейцев, которые лишили вас привычного образа жизни? - осторожно поинтересовался Иштван.
        - Я родился здесь и другой жизни не знаю, - усмехнулся Апу Ума. - А ненависть - это глупый зверь, который, прежде чем напасть на врага, вцепляется когтями в душу хозяина и рвет ее на части.
        - Но вы же… э-э… съели моего друга и всех наших спутников.
        - Это совсем другое. Они стали нашей военной добычей, и едим мы пленников не из ненависти, а по традиции. К тому же, это вкусно.
        Иштван вспомнил жуткую сцену убийства капитана, и к горлу снова подступила тошнота. Тем не менее он понял, что хотел сказать Апу Ума: индейцы пожирали пленников не из жестокости, это был ужасный, дикий обычай, которому они бездумно следовали.
        - Прошу тебя, Великий Вождь, позволь моим людям упокоиться с миром. Прикажи похоронить черепа, что висят у входа в твой дом.
        - Что ж, будь по-твоему, белый брат.
        Раз от раза, беседуя с Апу Ума, Иштван все отчетливее понимал, какую великую цивилизацию разрушили конкистадоры. Порой ему становилось стыдно за своих соплеменников, и тем не менее он всей душой мечтал к ним вернуться.
        С первого дня пребывания в Антаваре Иштван неустанно думал о побеге. Днем он работал вместе со всеми, а ночами, лежа в своей хижине, чуть не выл от тоски по цивилизации.
        Уже не раз Иштван просил вождя отпустить его. Но тот лишь качал головой.
        - Не могу, брат мой, и не проси. Наш город - тайна для белых людей. Никто не знает, что он существует.
        - Клянусь, Апу Ума, я не выдам вас.
        - Чем мы прогневили твое сердце, что оно хочет нас покинуть?
        - Я дитя другого мира, о, Великий. Мне хорошо с вами, но я мечтаю вернуться к своим единоверцам.
        - Понимаю, Юла Киспачи. Однако что-то может сложиться не так, и ты случайно или под принуждением расскажешь о нас. Я не могу подвергнуть племя такому риску, нам и без того живется нелегко.
        «Что ж, выбора нет, придется бежать», - думал Иштван.
        Как же улизнуть? Индейцы давно его не охраняли, и выйти из селения не представляло труда. Но что он будет делать один в джунглях? Допустим, возьмет с собой запасы еды и питья, прихватит нож… И что дальше? Как в одиночку пройти десятки лиг, отделяющих селение от Анд, если каждый шаг дается с трудом в этих Богом проклятых зарослях? Он не индеец и не знает тайных троп. Вот если бы у него был проводник…
        Эта мысль понравилась Иштвану. Вдвоем с помощником, выросшим в сельве, они наверняка смогут добраться до Анд. Надо лишь найти человека, который согласится на столь рискованный шаг.
        "И я его найду!"

* * *
        Как-то раз Сампа Анка сказал Иштвану:
        - Я прошу тебя, брат, не выходить сегодня после захода солнца на улицу.
        - Почему? - удивился священник.
        - Грозное полнолуние. Нельзя.
        Иштван ничего не понял и вечером, вопреки запрету, попытался выйти из хижины. Но оказалось, что сын вождя это предвидел: возле входа дежурили два огромных индейца. Едва священник откинул полог, они мягко, но настойчиво попросили его вернуться. Никакие протесты не помогли, пришлось подчиниться.
        Лежа на своей постели, он прислушивался к необычным звукам, доносившимся от костра. Бой барабана, крики, стенания. Потом все стихло, а позже начались обычные разговоры, которые Иштван слышал каждый вечер за ужином.
        «Что же у них там происходит, если мне нельзя даже взглянуть?»
        Инки не различали времени и пространства, и то, и другое называя единым словом «пача». Месяцы они считали по Луне, год называли Солнцем, а десятилетие - Большим Солнцем. Индейцы верили, что прошлое находится впереди - ведь его только предстоит узнать, а будущее - позади. Север у них располагался внизу, под ногами, а юг - над головой.
        О смене времен года Иштвану рассказал один из новых знакомых, Хайка Вайра, или Вольный Ветер, высокий широкоплечий юноша, один из самых красивых в племени. Они часто сидели вдвоем на кожаной лежанке под навесом и неспеша беседовали.
        - Посмотри на небо, Юла Киспачи, - сказал как-то вечером Вайра, указывая на Млечный Путь. - Это майю, небесная река. Далеко отсюда, там, где закат, в горах течет Вильканота - земное отражение майю. Каждый вечер солнце прощается с небом, проходит под дном Вильканоты и пьет из нее воду. А зимой оно пьет мало, слабеет, и поэтому на земле становится суше и холоднее. Правда, тут, в сельве, это не так заметно, как на нашей родине, в горах.
        - Странно, что Инти Нани проходит как раз под Млечным Путем, - задумчиво проговорил Иштван.
        - Это не случайность, белый брат. Все в мире связано, и мы должны жить по законам природы. Потому во всех городах главные улицы всегда прокладывались прямо под майю.
        - Но зачем? Это же просто дороги!
        - Нет, Юла Киспачи. Это нити, которые связывают всех инков в одно целое и объединяют их с богами.
        Как-то, гуляя по селению, они подошли к Интиканче. Хайка Вайра попытался объяснить, что означают рисунки, вырезанные на камнях храма.
        - Загляни внутрь себя, брат. Вы, белые, живете сами по себе, без связи с природой. А ведь она - часть человека. Посмотри, здесь нарисована женщина с глазами-звездами. Вот философ, видишь, тут изображены точки, они означают счет: один, два, три. Черточка - это пять.
        - Значит, вот эти две черты и четыре точки означают четырнадцать?
        - Твой разум быстр, как кондор, Юла Киспачи, - улыбнулся Вайра и продолжил: - А вот это - поэт, сочинитель песен.
        - Хм, что за плавные линии выходят из его головы?
        - Его разум дышит, трепещет, и эта вибрация порождает волны. Они рождают звук, превращающийся в песни, которые мы поем.
        Иштван слушал и дивился - нет, никогда не понять европейцу этих истинных детей природы.
        Здесь, в племени, Иштван впервые попробовал блюда из необычных растений, которые через некоторое время стали привычными в Европе - картофель, томаты, маис. Но большинство здешних блюд - маниок, арракача, амарант - позже никогда ему не встречались.
        Иштван общался только с мужчинами, а вот женщины почему-то боялись его. Единственным исключением была Тутаманта Чулла - Чистая Роса, та самая девушка, которая в первые дни приносила ему еду. Она совсем не робела перед бородатым пришельцем, часто заходила поболтать и задавала множество вопросов о его прежней жизни. Священник проникся к ней искренней симпатией, и она отвечала ему тем же.
        Чтобы не потерять счет времени, Иштван попросил туземцев выстругать длинную палку, на которой он отмечал дни, недели и месяцы. Впрочем, в этом не было особой необходимости, поскольку один из жрецов, наблюдая движение Солнца, вел точный календарь, необходимый племени для полевых работ.
        В сезон дождей, с Месяца Почитания Мертвых до Месяца Двойных Колосков, когда ливни шли по полдня, туземцы сидели по домам и не выходили до самого обеда. Иштван любил, приоткрыв полог, смотреть, как струи дождя скатываются с толстых кожистых листьев фикуса, растущего рядом с хижиной, и падают вниз, превращая землю в бордовое месиво.
        Он не только учился сам, но и делился знаниями с индейцами. Он рассказывал инкам, как лечить болезни, изготавливать простую мебель и даже пытался объяснить, что такое колесо.
        Иштван боялся, что Господь разгневается и лишит его волшебного дара, если он забудет о цели своей миссии. И потому исподволь пытался обратить туземцев в христианство. С их помощью он сложил напротив своей хижины крохотную часовню, поставил туда икону, а Тутаманта Чулла украсила ее цветами. Узнав, что Юла Киспачи означает «Белый Спаситель», он объяснил вождю, что спасителем европейцы считают только Бога, и попросил поменять ему имя. Апу Ума согласился, и вскоре инки стали называть Иштвана Юла Амаута - Белый Мудрец.
        Он жил в племени уже несколько месяцев, почти привыкнув к удушающей жаре и во всем переняв местный образ жизни. Ходил с индейцами на охоту, помогал сажать маис и томаты, носил длинную полотняную рубашку и анаку - накидку без рукавов. По праздникам он, как и все, надевал тукапу - яркое одеяние с геометрическими рисунками, каждый из которых что-то означал, - ходил на куриканчу, но местным богам никогда не молился. Индейцы не корили его за это, наоборот, любили вечерами слушать истории о Христе, Деве Марии и деяниях апостолов.
        Много лет спустя священник узнал, что инки очень терпимы к чужим религиям. Покоряя соседние народы, они добавляли новых богов в свой пантеон. И сейчас он с удивлением видел, что многие из них готовы принять Христа как равного Инти.
        Рассказывал Иштван и о жизни европейцев. О домах в несколько этажей, о лошадях, запряженных в повозки, о высоких каменных храмах с куполами и шпилями, о неприступных французских замках и римском Колизее, о больших городах и маленьких деревнях. Инки слушали и дивились: несмотря на былую развитость, они не знали ни колеса, ни лошадей, никогда не слышали о домашней птице и кошках, не пробовали молока и вина. А Иштван без устали (и не без корысти) потчевал их рассказами о балах и спектаклях, шелковых одеждах и мягких креслах, в то время как индейцы не использовали даже стульев.
        Самыми заинтересованными слушателями казались два молодых дикаря. Одним из них был невысокий, но мускулистый юноша с тонким хищным носом и слегка оттопыренными ушами. Его звали Куска Маки - Твердая Рука, он носил длинную кожаную рубаху, а волосы украшал кожаной же повязкой. Священник не раз замечал, что он был на удивление тих и сосредоточен, словно его угнетала тайная печаль.
        Вторым был Чалли Атук - Хитрый Лис, с которым священник уже успел свести приятельские отношения. Высокий, худой, узколицый, с вечно прищуренными глазами, он и в самом деле внешне производил впечатление хитреца. Но это было не так: Атук плохо видел и потому щурился, однако при этом обладал характером добрым и простодушным.
        Иштван наблюдал, как заинтересованно слушают оба его рассказы, и делал для себя выводы. Однажды он поинтересовался у Сампа Анки, что так тревожит Маки. Сын вождя приложил руку к груди и с улыбкой ответил:
        - Любовь, Амаута. Ты же знаешь Тутаманта Чуллу?
        - Конечно.
        - Она цветок его сердца. Увы, эта страсть не взаимна. Кажется, Чулле больше нравится Хайка Вайра.
        - Вот как… - пробормотал священник, задумчиво глядя вдаль.
        Как-то раз Иштван спросил вождя:
        - Почему вы не убили меня, как всех остальных?
        - Мы видели знак, - туманно ответил тот.
        - Какой знак? О чем ты говоришь, Апу Ума?
        - Пока не время, но когда-нибудь я расскажу тебе.
        Иштван терялся в догадках, пока не наступил праздник сбора урожая. Вечером все племя, несколько сотен человек, собралось на небольшой площадке рядом с костром, расставив вокруг него плошки и сосуды с едой и напитками. Вскоре появился Апу Ума, и, взглянув на него, Иштван замер. На голове вождя красовалось что-то типа короны из птичьих перьев. Точно такое же изображение было отчеканено на монете тамплиеров, найденной им когда-то в Мрачном доме возле аббатства Сен-Дени. Сейчас эта монетка лежала в его сундуке. Так вот почему во время первого праздника Иштвану показался знакомым вид вождя!
        - Да-да, - улыбнулся Апу Ума, заметив его удивление, - это и есть знак. Когда-то давно-давно к нашим предкам пришли белые бородатые боги. Они научили их добывать в горах серебро, плавить руду и делать из нее прекрасные вещи. Они дали умные законы и многое другое. Инки почитали белых богов, а те правили мудро и милостиво. Их было много, одни приплывали на огромных пирогах, другие уплывали, увозя с собой золото, серебро и сделанные из них монеты. Почти все с надписями, а таких, как у тебя, было совсем мало. Но однажды они вернулись и больше не уезжали. Стали жить среди нас и постепенно умерли, не оставив потомства, ведь богам нельзя любить человеческих женщин. И когда в твоем мешочке мы увидели ту самую монетку, то поняли - это знак, ты - один из них, и убивать тебя нельзя.
        Слушая вождя, Иштван не мог прийти в себя от изумления. Так значит, тамплиеры побывали в Вест-Индии задолго до сеньора Колумба?
        «Орден был богат, - размышлял он, - и вполне мог снарядить экспедицию для поиска новых земель. Тамплиеры приплыли сюда и нашли огромные запасы серебра и золота. Так вот откуда пошли легенды о несметном богатстве ордена! Одни приезжали, чтобы править инками, другие уезжали, увозя на кораблях бесценные сокровища. А что потом? Они вернулись навсегда… Вероятно, это было при Филиппе Красивом, который запретил орден и арестовал всех, кого смог найти. Но многие тамплиеры сбежали и жили здесь до самой смерти. Почему же они не оставили потомства? Изображали из себя богов? Ну конечно, ведь они были монахами! Не могли вступать в связь с женщинами и остались верны своему обету даже в таких условиях. А сколько раз я нарушал обет целомудрия? Эх…»
        Это открытие потрясло Иштвана. Все его знания об истории завоевания Вест-Индии оказались ошибочными. Тамплиеры открыли новый континент много веков назад, и среди них был тот рыцарь, скелет которого они с Филиппом когда-то нашли в Мрачном доме.
        И тут в голове молнией мелькнуло воспоминание.
        «Мечтающим - зарождение истины, алчущим - ее кончина; исток как рука, исход как взгляд». Так, кажется, было написано в старом манускрипте, который держал в руке найденный ими рыцарь. Тогда они с Филиппом разгадали лишь половину загадки, ту, которая говорила об исполнении желаний. А другую понять не смогли, только предположили, что где-то далеко на западе спрятаны сокровища. Так вот она, вторая тайна тамплиеров! Сокровища - это неизвестная земля, столь богатая залежами серебра, золота и драгоценных камней.
        Иштван облегченно вздохнул - теперь он знал все!
        Исподволь наблюдая за Куска Маки, священник все больше убеждался, что именно такой человек ему и нужен. Тот был смел, силен, с явным интересом слушал рассказы о жизни европейцев и, главное, страдал из-за несчастной любви.
        "Пожалуй, для побега он подойдет лучше, чем Атук".
        Маки считался одним из лучших охотников племени. Иштван, хорошо знакомый с этим занятием, часто вызывался ему помогать. Они вместе ходили на кабанов, капибар, ягуаров и со временем подружились. Священник делал все, чтобы соблазнить юношу мыслями о сытной и красивой жизни, играл на его чувствах, обещал прекрасное будущее.
        - Я видный человек среди белых, поверь. И смогу сделать так, что у тебя будет свой дом, богатство, титул.
        - Зачем мне это, Амаута? Беги один. А я здесь родился - здесь всю жизнь и проживу.
        "Ах, если б я мог добраться до Куско в одиночку", - горько усмехнулся про себя Иштван, а вслух сказал:
        - Ты не понимаешь, от чего отказываешься. Поверь, здесь, в сельве, вы лишь выживаете. Другие пересекают океан на больших кораблях, строят прекрасные дворцы, пьют вино, веселятся. А ваша единственная задача - не умереть с голоду. Разве это можно назвать жизнью?
        - И все же мне тут нравится.
        - Подумай сам, что тебя здесь держит? Чулла? Так она, по слухам, влюблена в Хайка Вайру. Так для чего ты хочешь остаться? Чтоб увидеть, как они поженятся, как у них родятся дети?
        - Ну, это только разговоры, - печально улыбнулся юноша. - Быть может, она еще обратит на меня внимание.
        - Подумай, Маки, ведь там, в Куско, живут тысячи женщин. Уверен, какая-нибудь из них понравится тебе не меньше, чем Чулла. Ты сможешь жениться на ней, будешь счастлив, богат.
        - Не знаю, Амаута. Не знаю.
        Несмотря на то, что Маки не соглашался на побег, Иштван видел, что эта мысль прочно засела в его голове, и не сомневался, что рано или поздно сумеет уговорить юношу.

* * *
        За первые два года пребывания Иштвана у инков умерло несколько стариков, в том числе оба жреца племени. Один из них был бездетным, к сыну второго, которого теперь стали называть Сапа Камаюк - Единственный Предсказатель, - перешли обязанности по «общению» с духами и наблюдением за Солнцем. Лет сорока пяти, он был высок и необычайно худ, длинная одежда жреца висела на нем, как на вешалке. Сросшиеся брови и тяжелая нижняя челюсть делали лицо Камаюка угрюмым и мрачным. В племени многие его не любили и даже боялись.
        Иштван тоже на раз замечал на себе тяжелый взгляд нового жреца. Опыт подсказывал ему, что ничего хорошего от такого человека ждать не стоит.
        Как-то вечером, когда священник уже ложился спать, в хижину зашел Куска Маки. Лицо его было мрачнее тучи. Он тяжело опустился на лежанку, прикрыв ладонью глаза.
        - Что случилось? - встревожился Иштван.
        Индеец попытался ответить, но изо рта его вырвался лишь прерывистый вздох. Он помолчал и, взяв себя в руки, сдавленно произнес:
        - Чулла выходит замуж.
        - За Вайру?
        Маки обреченно кивнул.
        - Да, за него. Впрочем, какая разница? Главное, моя звезда упадет в руку другого.
        Он вдруг поднял голову и, глядя священнику прямо в глаза, выпалил:
        - Давай убежим!
        Сердце Иштвана радостно скакнуло.
        - Ты решился?!
        - Да, - горько усмехнулся юноша. - Здесь мне больше делать нечего.
        Окрыленный священник тут же принялся строить планы, но Маки его перебил:
        - Не торопись, Амаута. В сезон дождей нечего и думать о побеге. Путь наш долог и труден, а потому мы должны тщательно подготовиться. Они поженятся через шесть лун, незадолго до этого мы и уйдем. Времени как раз хватит.
        Иштван с готовностью кивнул. Подумать только, через полгода он будет свободен!
        Многое в племени по-прежнему оставалось для Иштвана непонятным. Так, раз в несколько месяцев, в полнолуние, которое инки называли Грозным, священнику приказывали после заката оставаться в хижине, где его охраняли два дюжих индейца.
        Он долго ломал голову над этой загадкой, пока не заметил одну особенность - очень часто через два-три дня после этого кто-нибудь умирал. Причем не старик, а молодой парень или девушка.
        «Может, это какой-то ритуал, и они приносят жертвы?» - размышлял Иштван.
        Вернувшись с прополки недавно засаженного маисового поля, он решил попытаться убедить вождя раскрыть тайну и направился в центр деревни. Но Апу Умы не оказалось в доме, и священник, погрузившись в размышления, побрел прочь. Проходя мимо каменного строения, в котором жил жрец, он услышал голоса.
        - Через пару Больших Солнц от племени ничего не останется, - говорил вождь. - Ты должен что-то сделать, Сапа Камаюк.
        - Твое желание выше моей силы, Великий, - послышался ответ жреца. - Ведь даже мой отец, сильный и мудрый, не смог разрешить этой тайны. Мы должны подчиниться.
        Вход был занавешен шкурой ягуара, сквозь которую легко проникали звуки. Разговор показался священнику интересным и, спрятавшись в тени старого дерева какао, он прислушался.
        - Ты предлагаешь невозможное! Я не могу позволить, чтобы мои люди умирали без причины. Нас и так слишком мало.
        - Успокойся, Апу Ума. Гневом трудностей не преодолеть.
        - Так сделай же что-нибудь! Или я сам закрою ему вход в Антавару!
        - Не позволяй мудрости покинуть тебя, Великий Вождь. Если ты запретишь ему приходить, он разгневается и убьет всех.
        Повисло молчание. Потом послышался тяжелый вздох, и Апу Ума произнес:
        - Думай, Камаюк, думай. Если в следующий раз опять кто-нибудь умрет…
        Иштван тихонько выбрался из укрытия и направился к своей хижине, размышляя, что бы мог значить этот странный разговор.
        Между тем сезон дождей закончился, и Маки начал активно готовиться к побегу. Он знал, что при нападении на судно европейцев инки захватили несколько ружей, и планировал похитить одно из них. Уходя на охоту, он выбирал направление к Андам и постепенно прорубал путь в зарослях. Понемногу, чтобы не вызвать подозрений, запасал еду и ножи.
        Иштван сходил с ума от нетерпения. Ему казалось, что время тянется втрое медленнее обычного; он прилагал огромные усилия, чтобы не думать об этом и скрывать свои чувства от окружающих.
        Дабы как-то отвлечься, он частенько размышлял о подслушанном разговоре. Кому или чему вождь собирался запретить вход в город?
        За полторы недели до побега случилось очередное Грозное полнолуние. Иштвану снова приказали не покидать вечером хижину, а через два дня он узнал, что умер Хайка Вайра, жених Чуллы. Священник не сомневался, что еще вчера Вайра был совершенно здоров, ведь они общались почти каждый вечер.
        Сердце его обливалось кровью, когда он смотрел, как Тутаманта Чулла убивается над телом возлюбленного. Девушка рыдала, била себя ладошками по щекам, трясла жениха, словно пыталась разбудить, падала на землю. Вскоре к ней подошли две индианки и силой увели в хижину. Иштван знал - сейчас девушке остригут волосы. Он и раньше видел такое, но не задумывался о смысле этого странного обычая.
        - Зачем они это делают? - спросил он стоявшего рядом Чалли Атука.
        - Мы верим, что душа человека бессмертна, - охотно пояснил тот, - и после прощания со своим телом отправится далеко-далеко, в место нового обитания. В путешествии ей понадобятся разные вещи: еда, питье, драгоценности, и мы кладем все это в могилу. Чтобы душе было не одиноко, раньше с умершим хоронили его жену и близких. Но Апу Ума запретил убивать семью, ведь нас осталось совсем немного.
        - И что же?
        - Многие женщины после смерти мужа или жениха пытаются повеситься на собственных волосах, и вождь приказал стричь их, чтобы они не смогли этого сделать.
        Потрясенный Иштван с трудом перевел дыхание - ну и обычаи у этих дикарей!
        На следующий день Хайка Вайру похоронили. С самого утра у хижины, где он жил, толпился народ. Тело зашили в шкуру только что освежеванной козы, оставив открытым лишь лицо. Иштван смотрел на него и ощущал всю несправедливость такой судьбы.
        - Отчего Вайра умер? - спросил он у стоявшего рядом Сампа Анки.
        - Его забрал Супай, - туманно ответил тот, - как и предсказывал Дух Смерти.
        И тут же смешался, словно сболтнул лишнее. Иштван вопросительно посмотрел на него, но юноша не стал ничего объяснять.
        Послышался бой барабанов, завернутое в шкуру тело положили на носилки и медленно понесли по селению. Индейцы затянули печальную песню. В ней они перечисляли все добрые дела, совершенные покойным, и вспоминали битвы, в которых он участвовал.
        Процессия обогнула кострище и направилась к храму Солнца. Иштван подумал, что там будет долгая молитва, но ошибся: оказалось, по традиции необходимо посетить места, где любил бывать умерший.
        Пройдя дважды через все селение, индейцы двинулись к Стене Духов. Песни закончились, и началась Пача Сику - ритуальная музыка. Ритм задавал барабан, а флейта выводила печальную мелодию. Она звучала настолько пронзительно, что все - и родственники, и соседи - рыдали в голос. Время от времени вступала еще одна флейта, гораздо выше первой, она издавала то длинный монотонный звук, похожий на стон, то несколько коротких и прерывистых, словно плач. Иштвану, не слышавшему в Европе ничего подобного, казалось, что душа переворачивается. По телу его бежали мурашки, внутри все дрожало.
        Наконец процессия достигла Найакуна Пирки - Стены Духов. Дверца в «могилу» Хайка Вайры была приоткрыта. Напротив находилась очищенная от деревьев полянка, посреди которой лежал большой плоский камень, а рядом с ним - привязанный козленок. Начался ритуал жертвоприношения.
        Отвернувшись, Иштван слушал беспомощное блеяние. Застучали, ускоряя темп, барабаны, в воздухе раздался свист ритуального ножа, и кровь брызнула под ноги туземцам. На мгновение Иштвану показалось, что он снова стоит на варшавской площади, перед помостом, на котором казнят Самуила Зборовского, его злейшего врага. Он потряс головой, чтобы отогнать столь некстати возникшее видение.
        Между тем тело Хайка Вайры уже укладывали в нишу стены. Пристроив туда же миски с едой, кувшины с напитками, копье, лук и стрелы, индейцы закрыли дверь и укрепили засов. Похороны были окончены, и печальные дикари направились обратно в селение.
        Наутро в хижину священника заглянул Куска Маки. Улыбнувшись ему, Иштван нетерпеливо спросил:
        - Ну, как идут сборы? Все готово?
        Но тот покачал головой.
        - Я не могу бежать, Амаута.
        - Что?! - священник в ужасе вскочил. - Как не можешь? Почему?
        - Вайра мертв, и у меня снова появилась надежда.
        Иштван ошарашенно уставился на юношу, буквально лишившись дара речи.
        - Но… Да нет, это невозможно… Мы же договорились…
        - Прости, Амаута, - развел руками Маки. - Тутаманта Чулла теперь одна, и ей нужна моя поддержка. Найди кого-нибудь другого для побега.
        Он улыбнулся и, виновато вздохнув, вышел. А Иштван без сил повалился на постель. Боль разочарования накрыла его с головой. Господи, он так ждал, так надеялся, и все напрасно!
        Слезы сами катились из глаз. Он лежал, уставившись в "стену", сквозь которую пробивался солнечный свет, и ему тошно было даже подумать, что придется остаться в Антаваре. Иштван зарылся с головой в шкуры, служившие ему постелью, и замер. Минуты складывались в часы, а он не двигался, ни о чем не думал, словно жизнь остановилась.
        Только к вечеру Иштван немного оправился, и его деятельная натура принялась искать выход. Он и мысли не допускал, чтобы отказаться от побега.
        "Ладно, раз Маки передумал, найду кого-нибудь другого".
        На следующее утро Сампа Анка с удивлением заметил, что в бороде Иштвана прибавилось седых волос.

* * *
        Несколько дней спустя Иштван обедал у Апу Умы. На яркой тканой циновке, расстеленной прямо на полу, стояли желто-коричневые плошки, сосуды, кувшины, украшенные причудливыми узорами. Чего здесь только не было: блюда, полные золотых зерен маиса, жареная в земляной печи кабанятина, тыквенная похлебка с арахисом, какао с листиками ванили и прекрасно утоляющий жажду терпкий напиток мате.
        Гость и хозяин восседали на набитых соломой подушках и вели неторопливый разговор, когда чья-то рука откинула полог, и в дом заглянул охранник.
        - Чистая Роса хочет тебя видеть, вождь. Что-то случилось.
        Апу Ума кивнул, и через мгновение вбежала растрепанная Тутаманта Чулла.
        - Он ушел, ушел! - на ходу кричала она. - Его больше нет!
        Вождь покосился на гостя и предупреждающе поднял руку. Иштван сообразил, что Апу Ума запрещает девушке говорить что-либо при нем. Но та была столь возбуждена, что не обратила внимания на предостерегающий жест. Она бросилась на пол, опрокинув при этом сосуд из бутылочной тыквы, и прижалась лицом к колену вождя.
        - Он ушел, - рыдая, повторяла она, - вслед за теми, другими! Что мне делать?!
        - О, Великий, - осторожно начал Иштван, - не думаешь ли ты, что пора посвятить меня в эту тайну? Возможно, я смогу помочь.
        - Своим молчанием я лишь оберегаю тебя, Амаута, - возразил тот. - Пока ты ничего не знаешь, ты в безопасности.
        - Но я не хочу быть в безопасности, когда вам, моим друзьям, что-то угрожает!
        - Твое сердце подобно благородному орлу, брат. Но участие белого в этом деле нас не спасет. Помочь ты не сможешь, лишь подвергнешь себя ненужному риску.
        - И все же, пожалуйста, расскажи, - горячо попросил Иштван.
        - Боюсь, это будет вне твоего понимания. Ты не умеешь смотреть на жизнь и смерть, как мы.
        - Хотя бы попробуй. Если я не пойму, значит, так тому и быть.
        Погладив по голове рыдающую Чуллу, вождь вздохнул и сказал:
        - Что ж, слушай, мой белый брат. Восемь или девять Солнц назад мои воины подобрали в джунглях странного раненого человека. Они принесли его в город, и здесь нам удалось его выходить. Когда чужак поправился, то рассказал, что он - очень сильный колдун. Он не местный, о, нет. Кожа у него совсем черная, как у некоторых из тех, кто приплыл с тобой. Ты знаешь, я ничего не боюсь, но он страшный, словно проклятье Супая. Колдун этот сказал, что будет приходить иногда в полнолуние и проводить обряды, чтобы нас не захватили злые силы. Мы построили ему дом неподалеку от города, но ходить туда нам нельзя - он окружил свое жилище проклятием, через которое не может безнаказанно пройти ни один смертный. Поначалу все было хорошо - колдун приходил к нам на четвертую луну, проводил ритуал очищения, а мы кормили его богатым ужином и дарили подарки. Но потом он сказал, что видит на некоторых наших людях смерть. Приходя раз за разом, он стал вызывать духа Лоа, который указывал то на одного, то на другого, иногда на девушку, но чаще на юношу, и всякий раз этот человек вскоре умирал, не на охоте или от укуса змеи, а
просто так, по тихому зову Супая. И теперь мы теряем вроде бы здорового молодого юношу каждую четвертую луну. С тех пор мы называем этого колдуна Айа Найа - Дух Смерти.
        Затаив дыхание, Иштван слушал этот удивительный рассказ.
        - Как ты знаешь, мы ухаживаем за всеми захоронениями, - продолжал вождь. - Когда пища, которую мы туда кладем, портится, наши женщины заменяют ее новой. И вот однажды одна из них прибежала в большом волнении, прямо как сейчас Чулла. И сказала, что тело ее мужа исчезло из Стены Духов. Не поверив, я решил взглянуть, и точно - ни трупа, ни оружия, ни драгоценностей, которые мы туда положили. Ничего. С тех пор такое повторяется регулярно - тела наших братьев пропадают неведомо куда. А теперь, как я понимаю, исчез и Хайка Вайра, да, Чулла?
        Девушка скорбно кивнула.
        - Но разве это не то, о чем говорит ваша религия? - спросил Иштван. - Ведь вы считаете, что после смерти человек перебирается на другое место?
        - Не человек, а его душа. Я никогда раньше не слышал, чтобы пропадали тела.
        Вернувшись к себе, Иштван погрузился в размышления. Допустим, злобный Айа Найа действительно убивает индейцев, но как и зачем? Впрочем, способы могут быть разные, например, наслать порчу. С какой целью он это делает? И, главное, почему исчезают трупы? Возможно, дух умершего поднимает свое тело и уводит куда-то? Да нет, что за глупость!
        В голове Иштвана царила неразбериха. Но он был человеком действия, и потому вскоре расспросил вождя и его сына обо всех подробностях. Оказалось, тела исчезают на третью ночь после похорон.
        Когда двумя неделями позже на другом конце селения умер старик, Иштван решил проследить за его могилой.
        - Это неразумно, брат, - увещевал его Апу Ума, - и очень опасно. Только Виракоче ведомо, что происходит, когда тело исчезает. Вдруг все живое вокруг гибнет?
        - Поверь, Великий Вождь, я узнаю правду, - мрачно ответил Иштван. - Я не хочу, чтобы над нами тяготело непонятное проклятие.
        Он сам не знал, что его гонит в джунгли - забота о племени или неуемное любопытство. Выпросив у Апу Умы подзорную трубу и одно из ружей, которые индейцы забрали с судна дона Себастьяна, Иштван через два дня после похорон старика отправился к Стене Духов.
        Уже темнело, и он с трудом различал дорогу. Иштван шел вдоль частокола, с другой стороны тропы высились джунгли. В сумерках они казались серой громадой, тянущей руки-ветки к одинокому путнику. Спотыкаясь о торчащие тут и там корни, Иштван добрался до стены, обошел ее - двери всех захоронений выходили на восток - и принялся искать укромное местечко. Полянка с жертвенным камнем была окружена тропическим лесом, к нему-то священник и направился.
        Разрубив несколько лиан, он приметил толстенную сейбу и попытался на нее вскарабкаться. Потрескавшаяся кора царапала руки, ветви тыкались в лицо, но Иштван все же сумел забраться на толстый сук и оседлать его. Отсюда была прекрасно видна и сама стена, и дверца, скрывающая «могилу» почившего старика. Устроившись поудобнее, он принялся ждать.
        Вскоре стало совсем темно. Позади стены, в селении, кое-где горели факелы, а здесь, в сельве, трудно было разглядеть даже собственную руку. Сколько ни таращился он в трубу - не смог уловить ни единого движения.
        Резко вскрикнула птица, где-то вдалеке послышался грозный рык. Обливаясь потом, Иштван проклинал свою глупость - зачем он потащился сюда? Исчезают тела, и что же? Ему-то какое дело? Сидел бы сейчас в своей хижине в полной безопасности.
        Постепенно звуки джунглей стихли, и только ветерок слабо шелестел листвой. Чтобы подавить страх, Иштван попытался вызвать в себе безучастность, как учили в иезуитской коллегии. На какое-то время это ему удалось, но вскоре священник сообразил: случись что-нибудь - и он просто этого не заметит. Пришлось заставить себя возвратиться к действительности.
        Где-то вдали послышался еле различимый всплеск: река, на которой инки захватили европейцев, была недалеко. Иштван задумался: а что, если бежать вплавь? Добраться через сельву до воды, найти там пирогу. И что дальше? Как он в одиночку доплывет до обитаемого места? Куда приведет его река?
        За размышлениями незаметно наступил рассвет. Небо посветлело, окрасилось нежно-розовым светом… Пора возвращаться.
        Неловко спустившись, Иштван подошел к стене. Отодвинул засов, заглянул внутрь… Тело старика лежало нетронутым. Священник облегченно вздохнул и побрел в селение.
        На четвертое полнолуние после смерти Хайка Вайры Иштван попросил Апу Уму разрешить ему присутствовать у костра. Но сколько он ни убеждал вождя позволить ему посмотреть на страшного Айа Найу, тот решительно отказался.
        - Теперь ты знаешь нашу беду, но, надеюсь, пока Дух Смерти тебя не видел, ты в безопасности.
        Тяжело вздохнув, Иштван пошел в хижину. Снова, как и каждое Грозное полнолуние, он прислушивался к необычным звукам, а потом незаметно для себя заснул.
        Как ни странно, после визита колдуна никто не умер. Когда Иштван выразил удивление по этому поводу, Апу Ума спокойно ответил:
        - В этот раз дух Лоа не предвещал никому смерти.
        Но просто так сдаваться Иштван не собирался. И потому несколько месяцев понемногу убеждал вождя, что должен увидеть таинственного колдуна. Апу Ума колебался, и тогда священник предложил:
        - Позволь мне посмотреть издалека. Я буду стоять за деревьями, и Дух Смерти меня не заметит.
        Эта мысль понравилась вождю, и он согласился.

* * *
        На этот раз в сообщники для побега Иштван решил взять Чалли Атука. Юноша был настолько впечатлен рассказами о жизни белых, что, не колеблясь, согласился на его предложение.
        - Только скажи, Амаута, в Куско я смогу покреститься? Ты же знаешь, как мне нравится ваш белый Бог.
        - Конечно! Если мы благополучно доберемся, я возьму тебя в ученики, и со временем ты станешь священником.
        - О! Я буду жрецом и смогу говорить с духами, - обрадовался Атук. - А насчет дороги не беспокойся, Амаута. Я проведу тебя безопасными тропами.
        Иштван кивнул, все еще не веря своему счастью:
        - Не сомневаюсь. Приготовь все необходимое, чтобы мы могли отправиться как можно скорее.
        Вскоре настало время очередного Грозного полнолуния. Иштван ждал в своей хижине, когда Апу Ума подаст ему знак. Часа через полтора после заката появился Сампа Анка.
        - Он пришел. Пока ужинаем, но скоро начнется, - прошептал юноша и тут же исчез.
        Иштван осторожно выбрался из хижины и, стараясь держаться в тени, направился к костру. Он пристроился между большим деревянным складом и росшим рядом гигантским папоротником, отсюда было прекрасно видно все происходящее.
        Вокруг огня разместилось не менее двухсот индейцев, а перед ними, лицом к Иштвану, стоял высокий широкоплечий негр. Его лоб, щеки и подбородок были выкрашены белым цветом, поверх которого колдун так умело нанес темно-серые мазки, что издалека казалось, будто у него нет лица, лишь один голый череп. Тело Духа Смерти, покрытое алыми и желтыми красками, напоминало пламя, особенно когда он двигался. В темные кучерявые волосы были вплетены небольшие кости и тонкие острые палочки, а косточки меньшего размера, связанные лианой, служили колдуну ожерельем. Глядя на него, Иштван невольно содрогнулся.
        Дух Смерти стоял, расставив согнутые в коленях ноги, и напряженно смотрел на инков. Приглядевшись, Иштван заметил, что вокруг Айа Найи нарисованы в песке магические круги, в которых лежат какие-то фигурки.
        Колдун вдруг подпрыгнул, подхватил с земли бубен и принялся стучать в него, одновременно исполняя какой-то затейливый танец. Ритм его постепенно ускорялся, Дух Смерти, притоптывая и кружась, двигался все быстрее. Красно-желтые мазки на его коже шевелились, и казалось, что тело Айа Найа погружено в пламя. Туземцы, как завороженные, следили за каждым его движением.
        Иштван моментально узнал этот прием. «Ого! Он пытается вызвать состояние экзальтации. Ничего себе!»
        В самом деле, Айа Найа, казалось, уже ничего не понимал, находясь в каком-то буйном трансе. Он подпрыгивал, приседал, кружился в диком танце, потом вдруг остановился, воздел руки к облакам и громко, раскатисто крикнул:
        - Ло-о-а-а-а!
        И, снова ударив в бубен, продолжил свою буйную пляску. Руки и ноги ходили ходуном, казалось, даже земля под ним содрогалась. Вот он снова замер и закричал, подняв лицо к небу:
        - Ло-о-а-а-а! Дух, при-и-ди-и!
        Так продолжалось не менее получаса. Безумный танец с бубном сменялся дикими криками, пока вдруг тело его не затряслось в жутких судорогах. Колдун упал на колени и, подняв руки, завопил:
        - Спасибо-о, Ло-о-а-а!
        Корчась, словно от боли, он наклонился к самой земле и затих, изредка вздрагивая. И вдруг резко выпрямился, лицо его стало торжественным и надменным.
        - Кто звал меня? - раздался голос, столь низкий, что Иштван почувствовал боль в ушах.
        Он с удивлением смотрел на колдуна и пытался понять, как тот умудряется говорить столь густым басом. А индейцы, до этого сидевшие неподвижно, вдруг разом зашевелились и пали ниц.
        - Поднимитесь! - приказал Дух Смерти все тем же невероятным голосом.
        Дикари снова сели, а Айа Найа задал вопрос:
        - О чем вы хотели спросить?
        Иштван услышал дрожащий голос Сампа Анки:
        - Умрет ли кто-нибудь из нас в ближайшее время?
        Колдун прикрыл глаза и принялся раскачиваться из стороны в сторону. Вдруг он резко остановился и, выбросив вперед руку, указал пальцем на Чалли Атука.
        - Он!
        Парень тихо ахнул и закусил губу. Похоже, он нисколько не сомневался, что предсказание исполнится. Иштван сжал зубы: Господи, только не он!
        Между тем Дух Смерти тяжело вздохнул, лег на спину и словно задремал. Инки, сочувственно косясь на Чалли Атука, сидели неподвижно. Так прошло минут десять. Наконец колдун вздрогнул и поднялся. Казалось, из него выкачали все силы. Собрав разложенные на земле фигурки, он встал и молча направился к лесу. Несколько мужчин последовали за ним.
        Выбравшись из своего укрытия, Иштван подошел к индейцам. Они потихоньку приходили в себя. Он наклонился к Сампа Анке и спросил:
        - Куда они пошли?
        - Провожать Айа Найу, скоро вернутся.
        Помолчав, священник кивнул на неподвижно сидящего Чалли Атука.
        - Он и правда умрет?
        - Да, - мрачно кивнул юноша.
        Иштван шагнул к Атуку и тронул его за плечо.
        - Пойдем.
        Тот вздрогнул и послушно последовал за ним в хижину. Усадив индейца на лежанку, Иштван принялся его осматривать. Глаза, уши, язык, руки, ноги… Ничто не предвещало близкой кончины.
        - Ты не умрешь! - уверенно сказал священник. - Ты совершенно здоров. Скоро мы пойдем в Куско, и там ты станешь жрецом, вот увидишь.
        Атук слабо улыбнулся, в его черных глазах мелькнула надежда.
        Он умер на третье утро. Плач его сестры разбудил полселения. Иштван, последние дни с беспокойством наблюдавший за Атуком, был в бешенстве.
        "Бежать?! Обязательно, но сначала я выясню, что здесь происходит! И если этот размалеванный дикарь виноват в том, что мои планы второй раз срываются, ему несдобровать!"
        Он внимательно осмотрел тело, но причины смерти так и не обнаружил.
        Через два дня после похорон Иштван сказал Сампа Анке:
        - Я хочу этой ночью еще раз проследить за Стеной Духов.
        - Ты ведь уже ходил туда и ничего не увидел.
        - А вдруг сейчас повезет?
        Юноша помолчал, задумчиво разглядывая священника.
        - Я пойду с тобой, - вдруг сказал он.
        - Что ж, буду рад, - улыбнулся Иштван. - Встречаемся у ворот на закате.
        Через несколько часов они уже шагали на восток. Иштван позаимствовал у вождя два ружья и одно из них отдал Сампа Анке. Обогнув стену, он указал на толстую сейбу на другой стороне полянки:
        - В прошлый раз я сидел вон там. Очень удобно.
        - Что ж, - кивнул Анка, - пойдем.
        Неслышно ступая по толстому мху, они подошли к дереву. Юноша подсадил Иштвана, потом забрался сам, и они расселись на ветвях, словно птицы.
        - Не засни, - прошептал Иштван.
        - О, об этом можешь не беспокоиться. Я привык на охоте часами сидеть в засаде.
        Перебросившись еще парой фраз, они замолчали. Вскоре совсем стемнело, и на джунгли опустились ночь и прохлада. Стихли резкие крики попугаев и чавканье капибар, лишь вдалеке плескалась вода да время от времени слышался рык ягуара.
        Иштван начал было беспокоиться, что он, как и в прошлый раз, ничего не увидит, но тут над лесом взошла луна и озарила все вокруг мягким, серебристым светом.
        - Так еще более жутко, чем в темноте, - через силу улыбнулся Сампа Анка, и в это мгновение где-то недалеко хрустнула ветка.
        Оба напряженно замерли, уставившись на стену. Иштван чувствовал, как бешено колотится сердце. Он старательно прислушивался, но ничего, кроме тихого шелеста листвы, различить не мог.
        И вдруг… Из-за угла стены появилась тень, затем еще одна, и еще. Стараясь не дышать, Иштван отчаянно вглядывался в темноту. Легкий стук, точно кто-то пнул маленький камушек. И снова тишина.
        Неожиданно, словно из-под земли, в нескольких шагах от них выросли четыре фигуры. Они неторопливо двигались к захоронению Чалли Атука. Иштван почувствовал, как волосы зашевелились на голове. Скосив глаза, он взглянул на Анку: приоткрыв рот, тот с немым ужасом смотрел на прибывших, на лбу блестели крупные капли пота.
        В свете луны было отчетливо видно, что это индейцы - широкоплечие, длинноволосые. Подойдя к двери, они тихо сняли засов и распахнули створки. В глубине ниши белым пятном маячило мертвое тело, рядом с ним стояли дары. Один из пришедших неспешно побросал их в мешок и закинул его за спину. Все четверо выглядели совершенно спокойными. Они подошли вплотную к «могиле», молча вынули труп и опустили его на землю. Закрыв дверь и навесив на нее засов, индейцы легко подняли тело Атука и через несколько мгновений исчезли в тени деревьев, так и не обменявшись ни словом.
        Иштван обернулся к Сампа Анке и прошептал одними губами:
        - Пошли за ними.
        Но тот смотрел на него дикими глазами, обеими ладонями стиснув рот.
        - Испугался?
        Анка что-то пискнул, змеей соскользнул вниз по стволу и бросился бежать к селению. Иштван спрыгнул на землю и замер, не зная, куда двигаться - то ли за юношей, то ли за исчезнувшими индейцами. Поколебавшись, он махнул рукой и припустился за Сампа Анкой.
        В Антаваре было тихо, лишь слегка потрескивали воткнутые вдоль дороги факелы. Иштван направился в свою хижину. Сампа Анка был уже там, сидел на постели и дрожал всем телом. Священник устроился рядом, обнял юношу и ласково погладил по голове.
        - Ну все, успокойся.
        - Д… д… ду…
        - Что?
        - Духи! - отчаянно выпалил Анка.
        - Какие духи, о чем ты?
        Юноша, немного отдышавшись, попытался взять себя в руки и с дрожью в голосе спросил:
        - Разве ты не видел?
        - Индейцев? Видел. И что? Может, они из какого-то соседнего племени.
        И тут Анку прорвало. Вцепившись пальцами в накидку Иштвана, он яростно зашептал:
        - Какое еще соседнее племя? Тут на пять тупу вокруг никто не живет, кроме Духа Смерти. Ты что, в самом деле их не узнал? Там был Хайка Вайра и трое других, тоже наших. Вайру и Ллапи ты должен помнить, они умерли, когда ты уже жил здесь.
        Иштван в замешательстве уставился на юношу. Конечно, индейцы все похожи друг на друга, и в темноте он мог их не узнать, но…
        - Они же мертвы, - медленно проговорил он.
        - Вот именно! Я и говорю - духи! Вот почему пропадают тела - они оживают!
        Священник потряс головой, пытаясь привести мысли в порядок.
        - Погоди, погоди. Чалли Атук не ожил, они просто забрали его труп.
        - Значит, потом оживет! - уверенно заявил Сампа Анка.
        Иштван бессильно откинулся на покрытую шкурой лежанку, опасаясь, что сойдет с ума.
        Наутро, несколько успокоившись, они снова уединились в хижине.
        - Пойми, духи совсем не такие! - вразумлял друга Иштван. - Это были реальные люди из плоти и крови. Должно быть какое-то другое объяснение.
        - Хорошо, - послушно кивнул тот, - тогда растолкуй мне, в чем секрет.
        - Это мы и должны узнать. Расскажи все, что знаешь про них.
        Сампа Анка пожал плечами.
        - Да нечего рассказывать. Обычные парни.
        - Что их могло объединять?
        - Ничего. Только то, что все они умерли.
        - Когда именно?
        Юноша нахмурился, вспоминая.
        - Ну… Вайра восемь лун назад. Ллапи четырьмя лунами раньше. Остальные двое, кажется, незадолго до твоего прихода.
        Эта информация ничего не давала Иштвану, но он упорно забрасывал Анку вопросами, пытаясь нащупать хоть какую-то ниточку.
        - Кто-нибудь из них болел?
        - Вроде нет.
        - То есть все четверо умерли по предсказанию колдуна?
        Подумав, Сампа Анка уверенно кивнул.
        - И их тела исчезли на третью ночь?
        - Угу.
        Иштван ходил вдоль лежанки, напряженно соображая.
        - Нет, мы не сможем сами догадаться, - наконец сказал он. - Придется за ними проследить.
        Юноша криво усмехнулся.
        - Что ж, это будет несложно. Ты заметил, как медленно они двигаются?
        Словно молния, мелькнуло воспоминание. «Как-то ночью на форт напали индейцы - неторопливо вышли из леса и легко сломали укрепленные ворота. Они обладали невероятной силой и совершенно спокойно, без каких-либо эмоций, разорвали всех, кого застали врасплох». Ну, конечно! Именно этих дикарей они вчера и видели! Значит, это не легенда… Стоп. Дон Себастьян говорил, что нападения на испанский форт произошли несколько лет назад. А Хайка Вайра и остальные трое… все они умерли за последние три года. Выходит, таких призраков много.
        Анка, заметив, что друг замер, нетерпеливо спросил:
        - Что? Что?
        Иштван торопливо рассказал ему историю, услышанную от сеньора Гомеша.
        - Да, похоже, это те самые, - поразмыслив, кивнул юноша. - Такие же медленные, сильные - ты заметил, как легко они подняли тело? - и совершенно спокойные.
        - Ты слышал что-нибудь про этот форт?
        - Вроде нет. Как он называется?
        - Кажется, Санта Круз. А после этой истории его прозвали Проклятым.
        - Сейчас узнаем.
        Легко сорвавшись с места, Сампа Анка выбежал из хижины. Вскоре он вернулся и сходу выпалил:
        - Действительно, есть укрепленное селение белых на подходе к горам, наши разведчики его видели. Отец сказал, что раньше там были солдаты, а сейчас оно пустует. Но почему - неизвестно.
        - Что ж, значит, это не сказки, - кивнул Иштван. - Мы собственными глазами видели индейцев-призраков. И они разорили форт. Будем исходить из того, что они существуют.
        - И?
        - Значит, они где-то живут. Нужно узнать, откуда они приходят.
        - Из Уку Пача, откуда ж еще, - усмехнулся Анка, - их Супай посылает.
        Иштван начал терять терпение.
        - Хватит болтать чепуху! Когда ты уже поймешь, что никакого Супая нет?! На земле один Бог - Иисус.
        Юноша насупился и, словно разговаривая сам с собой, пробормотал:
        - Значит, призраков Иисус посылает.
        - Нет, Анка, нет! Должно быть другое объяснение. Возможно, это какой-то обман.
        - По-моему, тебе изменяет твой могучий разум, Амаута. Мы оба точно знаем, что Вайра и другие умерли. Ты сам присутствовал на его похоронах. Они были мертвы, это точно.
        - Да, согласен.
        - А вчера мы их видели живыми.
        - Скажи, Анка, а ты не мог ошибиться? Может, это был не Вайра?
        - Не сомневайся в моих словах, Амаута. И его, и остальных я знаю с детства.
        Иштван печально кивнул: сейчас он и сам был уверен, что Сампа Анка прав. Вчера от волнения он не узнал индейцев, но, подумав, вспомнил, что как минимум двое из них и правда жили в Антаваре.
        - Ладно, - вздохнул он. - Придется проследить за ними. Или за колдуном.
        Сампа Анка вдруг упал на колени и, опустив лицо и руки к земле, заголосил:
        - Брат мой, не надо. Я знаю, твое сердце бурлит отвагой, но прошу, не пытайся следить за Духом Смерти. Ты всех нас погубишь!
        Вечером Апу Ума прислал за Иштваном. Тот, предвидя, о чем будет говорить вождь, мысленно заготовил ответы. Но никак не ожидал, что застанет в его доме жреца.
        - Зайди, белый брат. Духота не спадает, желаешь выпить мате?
        - Нет, Великий, благодарю.
        - Тогда поговорим. Сампа Анка рассказал, как ваши души сотряслись прошлой ночью. Что ты думаешь об этом?
        - Пока это для меня тайна.
        - И ты желаешь познать ее, Амаута?
        - Да, Великий Вождь.
        Апу Ума взял из стоящей рядом плошки листья коки и принялся задумчиво жевать их, дабы «принести свет в мысли», как выражались инки. Иштван не торопил его, он помнил подслушанный разговор и понимал, что вождь на его стороне. А вот жрец…
        - Айа Найа - великий колдун, - не замедлил вмешаться тот, злобно сверкнув глазами, - и ты не сможешь с ним справиться. Его духи сильнее наших.
        - Но и оставлять, как есть, нельзя, - возразил Иштван. - Ведь он забирает жизни самых молодых и сильных.
        - Призраки связаны с Духом Смерти? - очнулся от задумчивости Апу Ума. - В твоем сердце нет сомнений?
        - Пока не знаю, Великий Вождь. Но очень хочу узнать.
        - Это опасно.
        - Не очень, - улыбнулся священник. - Поверь, Апу Ума, я тоже кое-что умею.
        Тот вопросительно посмотрел на жреца. Сапа Камаюк покачал головой и исподлобья посмотрел на Иштвана.
        - Я не знаю, чего хочет белый брат, - обратился он к вождю. - Быть может, цель его - поссорить нас с колдуном и уничтожить все племя. Ведь ты сам говорил, что он мечтает вернуться к сородичам.
        «Так вот почему Ума мне не доверяет, проклятый жрец задурил ему голову!»
        Вождь задумчиво переводил взгляд с Иштвана на Камаюка.
        - Сила Айа Найи безмерна, - наконец сказал он. - И у нас нет уверенности, что он отправляет наших людей к Супаю. Мы не будем подвергать опасности ни племя, ни тебя, Амаута.
        Жрец победоносно посмотрел на Иштвана и усмехнулся.

* * *
        Следующей умерла Тутаманта Чулла. Дух Смерти указал на нее, и через два дня девушку нашли мертвой. Тело ее исчезло на третью ночь после похорон, но проследить за похитившими его призраками Иштван не смог: Сампа Анка рассказал отцу, что он снова собирается к Стене Духов, и тот взял священника под стражу. Теперь ему не просто запрещали выходить из хижины во время визитов колдуна, но вообще не выпускали из селения. Никакие доводы и уговоры не помогали: Апу Ума считал, что своими неосторожными действиями белый брат может, сам того не желая, навлечь на племя опасность.
        Зато у Иштвана появилась надежда, что теперь, когда Чулла мертва, Куска Маки согласится с ним бежать.
        "Но не сейчас, позже, когда я наконец выясню, что тут творится".
        Увы, он ошибся. Через два дня после похорон Маки не вернулся с охоты. Через неделю инки нашли истерзанное зверями тело. Все решили, что парню просто не повезло, но Иштван был уверен - юноша сам выбрал свою смерть. Жить без Чуллы он не пожелал.
        Месяц проходил за месяцем, и каждое Грозное полнолуние дух Лоа, которого призывал колдун, указывал на одного из индейцев. Иштван был взбешен: глупые страхи жреца губили молодых, полных жизни мужчин и женщин. За два с половиной года, прошедшие после смерти Хайка Вайры, умерло восемь человек, не считая стариков, больных и погибших на охоте.
        Чуть ли не каждый день Иштван уговаривал вождя изменить свое решение. Но тот был непреклонен.
        - Пойми, Амаута, Дух Смерти здесь не при чем, - говорил Апу Ума. - Он лишь указывает на тех, кому суждено умереть. Разбираться в этом бесполезно: кого Супай решил призвать к себе, того он и призовет. А вот если ты начнешь следить за Айа Найей, он может разозлиться и убить все племя. Поверь, он очень сильный колдун.
        Иштван смотрел на детей разного возраста, тут и там резвящихся в траве, и думал:
        «Конечно, плодятся они быстро, может, оттого вождь и не ценит жизни молодых? Но ведь запретил же он убивать женщин после смерти их мужей. Значит, ему небезразлично, сколько народу будет в племени. Как же доказать, что бездействием он только вредит своим людям?»
        Потеряв надежду убедить Апу Уму, Иштван решил пойти на хитрость. Когда после очередного визита Духа Смерти умер молодой инка по имени Чунчу Пума - Дикая Кошка, священник притворился больным. На третий день после похорон он приказал отвести себя к костру и заварил сонную траву.
        Едва стемнело, Иштван выглянул из хижины и протянул охранявшему его индейцу плошку с зельем.
        - Выпей. Этот отвар сделает тебя еще более сильным воином.
        Доверчивый туземец опустошил миску и вскоре уже спал, привалившись к ближайшей пальме. Иштван, стараясь не шуметь, выбрался из хижины и направился к воротам.
        В этот раз он решил не залезать на сейбу, а спрятался за толстым стволом. Оружия при нем не было, только нож, но вся эта история так надоела ему, что он почти не думал об опасности.
        Взошла луна, залив серебром площадку между стеной и лесом. Стараясь не дышать, Иштван вжался в ствол и терпеливо ждал. Мошкара нещадно кусала его, все тело чесалось, но священник, сжав зубы, оставался неподвижным.
        Они появились бесшумно и неожиданно. На этот раз Иштван сразу узнал их: Хайка Вайра, Чалли Атук и еще двое, умершие за последние полтора года. Лоб священника покрылся потом: он прекрасно помнил, что сам осматривал труп Атука, и тот, безусловно, был мертв. «Господь милосердный, не дай мне сойти с ума!»
        Медленно, словно лениво, мертвые инки подошли к захоронению Чунчу Пумы, открыли дверь, вытащили сложенное в нише оружие, а потом достали и труп. Иштван напряженно следил за ними, боясь упустить хоть какую-то мелочь.
        Через минуту призраки, закрыв дверцу и повесив засов, скрылись за углом стены, унося с собой мертвое тело. Стараясь не шуметь, Иштван выбрался из своего укрытия и на цыпочках двинулся следом: хоть он и взмок от страха, но страстно желал разгадать тайну. И не любил проигрывать.
        Мертвецы неторопливо прошли вдоль частокола, защищающего селение, и направились на запад. Священник крался за ними по мягкому мху, из всех сил стараясь не терять их из виду.
        Индейцы шли через джунгли по едва заметной тропинке, иногда спотыкаясь и даже падая на колени, однако ни один из них не произнес ни слова. Где-то в глубине леса послышался грозный рык, но они не обратили на него никакого внимания. Лунный свет на тропу почти не попадал, кругом стояла непроглядная тьма, и Иштван, боясь потерять призраков из виду, вынужден был подойти совсем близко. Сердце его выскакивало из груди, дыхание прерывалось, руки тряслись. Мало того, что он преследовал живых мертвецов, так еще в любой момент из сельвы мог выпрыгнуть ягуар или пума. Он что было силы сжимал в руке нож.
        Они шли уже не меньше часа, когда Иштвану показалось, что стало немного светлее. И правда, вскоре впереди мелькнул огонек. Священник остановился, чтобы дать индейцам отойти подальше, и вовремя - через несколько шагов он споткнулся о валун, лежавший посреди тропинки, и с шумом упал на траву. Испуганно вскрикнула потревоженная птица. Лежа на земле, Иштван с ужасом поднял голову, не сомневаясь, что мертвецы его заметили. Но они уходили все дальше, так и не обернувшись. Он перевел дыхание, нашарил в траве упавший нож и двинулся следом. Пот струйками бежал по спине, хотя ночью было совсем не жарко.
        Еще сотня эстадо - и джунгли расступились. Перед Иштваном лежала окруженная частоколом полянка, посреди которой темной громадой возвышался дом. У двери горели два воткнутых в землю факела, освещая все вокруг резким, колеблющимся светом. В стороне стояло еще несколько небольших построек из дерева и шкур, похожих на хижины в индейском селении.
        Тут и там на кольях красовались вытянутые черепа, явно не человеческие. Кое-где с частокола свисали привязанные лианами выпотрошенные тельца летучих мышей, лягушек, ящериц. Священнику всерьез казалось, что он попал в какую-то жуткую сказку.
        Поежившись, Иштван огляделся и почти напротив лесной тропы заметил калитку, на кольях красовался длинный череп, напоминающий каймана. Тронул ее - открыта. Он проскользнул за частокол и присел в зарослях папоротника.
        - Принесли? - послышался властный голос, и из дома вышел колдун. Четыре призрака замерли перед ним, держа на весу свою жуткую ношу.
        - Туда, - кивнул Айа Найа на одну их покрытых шкурами хижин, и мертвецы двинулись к ней.
        Колдун дождался, когда они вернутся, и, заглянув в дом, крикнул кому-то:
        - Покорми их!
        У Иштвана остановилось сердце: из дверей неторопливо вышла Тутаманта Чулла с полной миской в руках. Она отдала еду одному из индейцев и снова скрылась в доме. Но священник успел заметить ее огромный, уже опустившийся в преддверии родов живот.
        «Ждет ребенка… От Хайка Вайры? Не может быть! Она умерла полтора года назад, а он - и того раньше. Выходит, она забеременела после смерти! Господь великий, что же здесь творится?!»
        От всего этого ужаса голова у Иштвана закружилась, ему даже показалось, что он сейчас потеряет сознание. Он с силой впился ногтями в ладонь, чтобы как-то привести себя в чувство. Руку пронзила острая боль, и стало легче.
        «Главное, ни о чем не думать. Просто смотреть. Поразмыслить я всегда успею».
        Между тем призраки неспешно скрылись за углом дома, а Айа Найа зашел в ту самую хижину, куда они положили труп Чунчу Пумы. Перебегая от укрытия к укрытию, Иштван попробовал приблизиться. Окон не было, пришлось довольствоваться разросшимся кустом коки, за которым он и спрятался.
        Из хижины доносилось монотонное бормотание и странные звуки, словно кто-то громко, в голос, выдыхал. Потом все стихло, и вдруг властный голос Духа Смерти скомандовал:
        - Открой глаза!
        В ночной тишине слова эти прозвучали так жутко, что у Иштвана мурашки пошли по спине. Между тем колдун продолжал:
        - Встань!
        В хижине послышалась какая-то возня, а потом тот же голос приказал:
        - Иди!
        Звук тихих, неуверенных шагов, полог над входом откинула чья-то рука, и из хижины вышел Чунчу Пума. Увидев его, Иштван задохнулся и без чувств рухнул на землю.
        Он не знал, сколько пролежал без сознания. Когда он очнулся, вокруг стояла тишина. Факелы перед домом все еще горели, но ни колдуна, ни призраков видно не было. Иштван отполз к частоколу и задумался.
        «Пора выбираться из этого ада. Но как я пойду в одиночку через джунгли? Мне и дороги-то не найти».
        Поразмыслив, он решил остаться здесь до восхода. Было бы здорово обыскать тут все, но ни сил, ни мужества на это уже не осталось.
        Лишь только небо начало сереть, Иштван скользнул через калитку в джунгли. Отойдя на несколько шагов, чтобы его нельзя было увидеть от дома, он остановился и, привалившись а стволу пальмы, стал ждать. Лишайник, покрывавший ствол, был мягче подушки, и священник с удовольствием пристроил на него голову.
        Вскоре рассвело настолько, что Иштван уже без труда видел тропу. Собрав последние силы, он побежал в сторону селения.

* * *
        Инки вставали рано. Не найдя Иштвана, они переполошились. Когда он, полумертвый от усталости и пережитого ужаса, доплелся до ворот, его встретили радостным гвалтом. Сампа Анка подхватил его под мышки и помог добраться до хижины.
        - Что с тобой случилось, белый брат? - непрерывно спрашивал он. - Где ты был?
        - Прости, Анка, - прошептал Иштван, опускаясь на лежанку. - Все расскажу, но сейчас нет сил.
        Он проспал почти сутки и проснулся бодрым, совершенно оправившимся от ночного потрясения. С трудом дождавшись утра, Иштван отправился к Апу Уме и поведал обо всем, что ему пришлось пережить.
        Сампа Анка, молча сидевший рядом, в ужасе таращился на священника, а вождь мрачно качал головой.
        - Ты нарушил мой запрет, Амаута, - сказал он, когда Иштван закончил рассказ.
        - Прости, Великий Вождь, но я не мог равнодушно смотреть, как умирают твои люди.
        - Я понимаю, тебя направило доброе и храброе сердце. Но чего ты достиг?
        - Ты говорил, Апу Ума, что колдун лишь указывает на тех, кого призывает Супай. Но теперь мы знаем, что он забирает тела, и призраки служат ему. Значит, и убивает индейцев тоже он.
        - Нет, белый брат. Ты лишь узнал, что Дух Смерти умеет воскрешать мертвых, но я и сам об этом догадывался.
        - Как? - поразился Иштван.
        - Да. По-другому мой разум не может этого объяснить.
        - Ты очень умен, Апу Ума. Что ж, тем легче будет придумать, что нам делать.
        Вождь усмехнулся.
        - Ничего. Мы не можем бороться с тем, кто умеет воскрешать мертвых и повелевает ими.
        Иштван опустил голову. В самом деле, как победить того, кто победил смерть? Но все в нем протестовало против бездействия. Он мрачно взглянул на вождя.
        - А если в следующее Грозное полнолуние он укажет на твоего сына?
        Апу Ума вздрогнул, но промолчал.
        - Отец? - тихо прошептал Сампа Анка.
        Вождь посмотрел на Иштвана и, тяжело вздохнув, сказал:
        - Делай, что считаешь нужным, Амаута. Однажды ты уже спас моего мальчика, надеюсь, тебе удастся это снова. Но, прошу тебя, постарайся, чтобы гнев колдуна не обратился против нас.
        Иштван кивнул и торжественно произнес:
        - Обещаю.
        - Что ты будешь делать, брат? - спросил Сампа Анка.
        - Возьму оружие и для начала еще раз схожу к дому Айа Найи.
        - Но то место проклято, - возразил юноша.
        - Со мной же ничего не случилось.
        - Что ж, тогда я пойду с тобой.
        Оба вопросительно взглянули на вождя, тот молча кивнул.
        Позавтракав, Иштван с Анкой взяли по ружью, набили пороховницы и отправились к дому колдуна. Солнце ярко светило, было жарко и душно. Над ними вились тучи насекомых, наполняя воздух постоянным гулом.
        Джунгли с двух сторон подступали к узкой тропинке. Папоротники и тянущиеся от дерева к дереву лианы не позволяли сделать и нескольких шагов вглубь сельвы. На пальмах и гевеях с поросшими лишайником стволами сидели разноцветные попугаи и туканы, с ветки на ветку прыгали обезьяны, в чаще мелькали яркие бабочки и жуки.
        Друзья шли, обливая потом и держа наготове ружья, готовые к любым неожиданностям.
        Поравнявшись с камнем, о который ночью споткнулся Иштван, Сампа Анка прошептал:
        - Здесь начинается проклятое место.
        - Наплевать, - злобно процедил священник. Страх его уступил место мрачной решимости.
        Не дойдя нескольких шагов до поляны, они сошли с тропы и скрылись в тени деревьев. Осторожно выглянули - дом был виден как на ладони.
        Позади хижин маячили индейцы. Их было человек десять и, судя по движениям, они сажали семена. Перед домом на куче соломы лежала Чулла, рядом стоял колдун. Сейчас, без краски на теле, он походил на обычного негра с судна капитана Гомеша.
        Поднятые ноги женщины лежали на плечах Айа Найи. Иштван было подумал, что колдун насилует Чуллу, но потом понял: она рожает. Дух Смерти что-то отрывисто говорил, а она лежала, устремив равнодушный взор в небо. В этой вроде бы мирной картине было что-то столь жуткое - может быть, этот невидящий взгляд? - что Иштван с трудом подавил желание сбежать. Он мельком взглянул на Сампа Анку - у того из глаз катились слезы.
        Неожиданно тишину разорвал детский плач. Чулла попыталась встать, а колдун, не обращая больше на нее внимания, направился к калитке. В руках он держал орущего малыша, почти такого же черного, как и он сам. Не дойдя нескольких шагов до частокола, Айа Найа свернул к большому глиняному чану, наполненному водой, и опустил туда кроху. Тот закричал еще сильнее, а Иштван испугался, что сейчас колдун утопит ребенка. Но нет, тот старательно обмыл кожу младенца от крови и слизи, вытащил из чана и… впился зубами в его животик. Тот завизжал, но очень скоро затих. Дух Смерти, чавкая и отплевываясь, поедал малыша, словно жаркое. А Тутаманта Чулла наконец поднялась и неторопливо направилась в дом.
        Иштван зажал рот руками, пытаясь сдержать рвоту. Зажмурился изо всех сил и постарался представить какую-нибудь картинку - что угодно, лишь бы не видеть этого кошмара!
        Между тем колдун покончил с трапезой и крикнул:
        - Эй, кто-нибудь, сюда!
        Один из индейцев подошел к нему, Айа Найа отдал ему обглоданный трупик и коротко приказал:
        - Зарой.
        Наблюдать за этим дальше Иштван не мог. Он дернул Анку за рукав и кивнул в сторону селения.
        Даже на Сампа Анку сцена поедания младенца произвела тяжелое впечатление.
        - Живьем! Сырого! - бормотал он по дороге, морщась от отвращения.
        Иштван же, вернувшись в хижину, в первую очередь выпил полную плошку воды. Только теперь он смог отдышаться и немного прийти в себя после жуткого зрелища.
        Вскоре появился сын вождя.
        - Мы увидели много неприятного, Амаута, но я не понимаю, чем нам это поможет.
        - Скажи мне, Анка, что происходит во время Грозного полнолуния?
        - Ты же видел, колдун вызывает духа.
        - А до этого?
        - Мы ужинаем, угощаем его самой лучшей едой.
        - А он… как сказать… касается вашей пищи?
        - Нет, но благословляет миску в руках каждого.
        - Правда? - оживился Иштван. - И как он это делает?
        - Ну… водит над ней руками.
        - Над каждой плошкой?! Вас же там много.
        - Не знаю, Амаута, я не приглядывался, - отмахнулся Сампа Анка.
        Вечером они собрались в доме вождя, чтобы посовещаться. Несмотря на протесты Иштвана, Апу Ума позвал жреца. Вчетвером они сидели вокруг циновки, заставленной плошками и сосудами, но ни один из них к еде не притронулся.
        - Говори первым, Амаута, - тихо приказал хозяин.
        - Сначала хочу спросить, сколько всего инков погибло после приходов Духа Смерти?
        Сампа Анка переглянулся с отцом и стал ногтем чертить точки и черточки прямо на земляном полу.
        - Ты живешь у нас почти пять Солнц, белый брат, значит, при тебе умерло… эмм… вот столько, - Анка ткнул пальцем на три черты и три точки под своим пальцем. - А до твоего появления он ходил к нам… Сколько, отец?
        Общими усилиями выяснили, что благодаря Айе Найе племя не досчиталось примерно тридцати инков.
        - Даже если все они живы, - воодушевился Иштван, - и будут его защищать, мы легко с ними справимся, у нас намного больше воинов.
        - Не забудь, Амаута, они очень сильны, - напомнил Анка. - Ты же сам рассказывал про Проклятый форт, помнишь?
        - И их нельзя убить, - с усмешкой подсказал Апу Ума.
        - Это лишь маленькая капля огромного озера, - вмешался жрец. - Самое главное, что Дух Смерти - великий и могущественный колдун.
        Повисло молчание. Прервал его вождь:
        - Сам видишь, Амаута, с его армией нам не справиться.
        - Что ж, тогда дождемся, когда он сам придет к нам, - подытожил Иштван.

* * *
        За две недели до Грозного полнолуния священник, получив согласие Апу Умы, принялся растолковывать индейцам, что нужно делать, когда придет колдун. Прямо возле костра наскоро построили хижину, кое-как крытую шкурами, в которой Иштвану предстояло наблюдать за происходящим, будучи невидимым для Духа Смерти.
        Сапа Камаюк, следивший за приготовлениями, активно пытался мешать. Каждый день он убеждал вождя, что вступать в противостояние с Айа Найей крайне опасно, что белый пришелец специально хочет разозлить колдуна, дабы тот уничтожил племя, но Апу Ума не хотел ничего слышать. Мысль о том, что дух Лоа в качестве следующей жертвы может выбрать его сына, прочно засела в голове вождя, и он полностью доверился Иштвану. Дело дошло до того, что священник был вынужден приставить к Камаюку незримых соглядатаев, так как всерьез опасался, что тот наберется смелости и пойдет к колдуну, дабы предупредить об опасности.
        И вот решающий момент настал. В день Грозного полнолуния в Антаваре царило настроение, близкое к панике. Все валилось у инков из рук, они нервничали и беспрестанно обменивались тревожными взглядами. Все знали, что Белый Мудрец вечером сразится с Духом Смерти.
        Иштван сбился с ног, пытаясь их успокоить, напоминал о том, что если сегодня они не попробуют победить Айа Найю, то любой может оказаться его жертвой, взывал к их смелости, и мало-помалу индейцы пришли в себя. И все же тем, кто особенно нервничал, священник приказал не выходить вечером из своих домов.
        На закате инки разожгли костер, приготовили ужин и, как обычно, сели вокруг огня в ожидании гостя. На небольшом возвышении, прямо рядом с новопостроенной хижиной, разместился Апу Ума, а Иштван с ружьем в руках спрятался внутри.
        И вот появился колдун. Как и в прошлый раз, лицо его было вымазано белой краской, изображающей череп, а вдоль тела алели яркие полосы, напоминающие языки пламени. В руке Дух Смерти сжимал макан - что-то вроде европейской палицы, на плече висел шерстяной мешок. В полной тишине он подошел к костру, был слышен лишь треск дров в огне да мерное постукивание косточек в ожерелье Айа Найи.
        Иштван, наблюдавший за приближением врага сквозь специально оставленную между шкурами щель, крепче сжал ружье. Сампа Анки у костра он не видел. «Где же он?!»
        Колдун спокойно уселся на приготовленную для него циновку, вытащил из мешка бубен и небольшие фигурки, похожие на тряпичных кукол, какими играют дети в Европе, и положил их рядом с собой вместе с маканом. Тут же встал Сапа Камаюк и медленно поклонился гостю. Лицо его выражало мрачную решимость. Вслед за ним все инки пали ниц перед Духом Смерти. Тот важно кивнул, индейцы поднялись и снова заняли свои места. Один из них ударил в барабан, и начался обряд освящения пищи.
        Едва Айа Найа занес руку над первой плошкой, Иштван стремглав выскочил из своего укрытия и перехватил его кисть. Наклонившийся колдун замер, снизу вверх с удивлением глядя на длиннобородого белого старика в индейской одежде.
        Священник силой повернул его руку и заставил разжать пальцы. На ладони Духа Смерти темнели крупинки черного порошка. Инки дружно ахнули и отступили от костра.
        - Привет, - улыбнулся Иштван, потрясая ружьем. - Знаешь, что это за штука? Убивает мгновенно.
        Раскрашенное лицо негра окаменело. Он выпрямился, повернулся к Апу Уме и ледяным тоном спросил:
        - Как ты посмел, вождь? Хочешь, чтоб я развеял твое племя по ветру?
        Глаза Умы вспыхнули гневом, он встал и шагнул к колдуну.
        - Объясни, Дух Смерти, что это за порошок? Ты травил моих людей?
        Вождь протянул руку, и Иштван высыпал крупинки на его ладонь.
        - Говори, или мы заставим тебя съесть это! - напирал Апу Ума.
        Священник толкнул Айа Найю обратно на циновку, вскинул ружье и приказал:
        - Рассказывай!
        - О чем?
        - Обо всем. Как ты травил индейцев, как воскрешал и заставлял работать на себя.
        На лице Айа Найи мелькнуло удивление. Он явно не ожидал, что кто-то так хорошо осведомлен о его делах. Внимательно разглядывая недруга, он молчал. И вдруг поднял руки к небу и воззвал:
        - Ло-о-а-а!
        По толпе индейцев пробежал испуганный вздох. Боясь, что они не выдержат, Иштван подошел вплотную к сидящему колдуну.
        - Оставь свои штучки, или накормлю тебя твоей же отравой.
        При этих словах, как и было уговорено заранее, несколько инков шагнули вперед. Сомневаться в их решимости не приходилось. Дух Смерти опустил руки, в упор взглянув на священника. В глазах его не было и тени страха, лишь ненависть.
        Иштван поднял дуло и приставил его ко лбу негра. Инки сделали еще шаг вперед, а Апу Ума, наклонившись, поднес ладонь с черными крупинками к его рту. Отблеск огня зловеще сверкнул на золотых наручах. Колдун дернулся и наконец выдавил:
        - Хорошо.
        Некоторое время он молчал, словно собираясь с духом, потом неторопливо начал:
        - Я бокор. Родился в Сахе. У меня была жена и трое детей. Сын и две дочки. Мы жили в небольшой деревушке недалеко от Ажуды. Однажды на нашу деревню напали работорговцы…
        - Что такое бокор? - перебил Иштван, сверля его грозным взглядом.
        "Мерзавец, сколько народу убил! Да и я который год гнию в этой дыре из-за него!"
        - Колдун, жрец.
        - Понятно. Продолжай. Напали работорговцы, и что?
        - И все. Жизнь кончилась. Меня и мою семью отправили на невольничий рынок.
        Айа Найа с ненавистью посмотрел на Иштвана.
        - Такие, как ты, белые… купили нас. Всех по отдельности. Я видел, как уводят мою жену и деток. От рынка в порт через пролом в городской стене вела Дорога Слез. Меня и сотни других негров, разлученных с семьями и с родиной, провели по ней, загрузили в вонючий трюм и отправили в Перу. Мы сидели, закованные в колодки, и едва могли пошевелиться. Мне хватило времени, проведенного в пути, чтобы понять, как с нами будут обращаться. Поэтому, когда нас перегнали в Куско, я сбежал.
        Иштван оживился.
        - Куско далеко отсюда?
        - Тоже мечтаешь о побеге? - усмехнулся колдун. - Понимаю, каждого тянет к своим. Да, далеко. Но я смог добраться до сельвы, связал лианами несколько бревен и поплыл вниз по реке. Есть было нечего, ловил птиц, ощипывал и глотал. Как-то пристал к берегу, чтобы поискать гнездо с яйцами, и наткнулся на пуму.
        - Она тебя ранила?
        - Да. Но я успел разорвать ее голыми руками.
        - Дальше, - скомандовал Иштван.
        - Меня подобрали вот они, - Дух Смерти кивнул в сторону инков, - и вылечили. Я сказал, что колдун. Видел, с каким страхом они ко мне относятся, потребовал, чтоб построили мне дом.
        - Зачем ты их травил?
        - Мне нужны были люди. В одиночку сложно прокормиться. А они и работают на меня, и защищают.
        Иштван чувствовал, что колдун тянет время. Он постоянно поглядывал в сторону индейцев, словно надеялся на их помощь.
        - Сиди спокойно. Вздумаешь бежать - выстрелю в спину.
        - От белого я другого и не ожидал, - злобно усмехнулся Дух Смерти.
        - Кто такой Лоа? Твой бог?
        - Нет. Всемогущий бог настолько велик, что ему нет дела до человека. Он не говорит с нами и не слышит наших молитв. Поэтому мы обращаемся к Лоа. Это дух, который есть у любого человека, животного, дерева. Он посередине между людьми и богом.
        - Ясно. Теперь рассказывай, как ты поднимаешь мертвых.
        - Они сами поднимаются.
        - Говори!
        - Они не мертвые.
        Инки за спиной Иштвана изумленно ахнули. Он скосил глаза - впереди толпы стоял жрец, напряженно глядя на Айа Найю.
        - Не мертвые? То есть как?!
        - На моей родине их называют нзамби. Там это часто происходит.
        - Да что «это»?
        - В наших морях водится рыба, которая при опасности надувается, как шар, и выпускает шипы. Она ядовита. Если высушить ее икру и внутренности, растолочь их в порошок, то можно убить любого.
        - При чем здесь ваша рыба?
        - Я нашел подобную в местной реке.
        - Понятно. Ты делал яд и подсыпал его в плошки, когда «благословлял» пищу?
        Колдун угрюмо кивнул.
        - То есть они все-таки умирали?
        - В наших местах любой бокор знает, сколько нужно этого порошка, чтобы человек не умер, а как бы заснул. Но так сильно, что от мертвого не отличишь. Если такой «труп» откопать на следующий день после похорон, он с помощью одной простой травки оживает и становится нзамби. Он почти не может соображать, ничего не чувствует, не разговаривает, но приказы понимает и выполняет.
        Индейцы зашумели, да и Иштван не верил своим ушам. Что за чушь? Такое невозможно! Но нет, он же видел оживших мертвецов собственными глазами!
        - Но трупы пропадали лишь на третью ночь, - пробормотал он.
        Колдун усмехнулся и снова кивнул.
        - Да, но ведь тут хоронят в стене. Видимо, в земле они портятся быстрее. Сначала я этого не знал и все не мог понять, почему они не превращаются в нзамби. Первых двух пришлось убить, их ум почти не пострадал. Потом я сообразил, что здесь тело лежит в стене и попробовал забирать его позже. Вот так по опыту и определил, что поднимать «мертвецов» лучше всего на третью ночь.
        - Их можно как-то вылечить? Вернуть к нормальной жизни?
        - Нет, конечно.
        - И долго они существуют в таком состоянии?
        - Кто как. Если их вовремя кормить, то некоторые по четыре-пять лет держатся.
        - А теперь скажи, почему их нельзя убить?
        - Отчего же, можно. Просто они не чувствуют боли и выполняют приказ, пока способны держаться на ногах.
        - Испанский форт - твоя работа?
        - Конечно, - засмеялся Дух Смерти. - Ненавижу белых. Мои нзамби неплохо справились, а?
        - А женщин-то зачем убивал?
        - И бокору нужна жена.
        - Ты спал с ними, а потом сжирал своих собственных детей…
        Впервые в глазах Айа-Найи мелькнуло нечто похожее на страх.
        - Одного попробовал оставить, но вскоре понял, что он растет нормальным, не нзамби.
        - Ты убил его, потому что он мог тебя выдать?
        Молчание.
        - И ты еще смеешь рассказывать, что любил своих детей?! - возмущенно вскричал Иштван.
        - Не тебе меня судить! - рявкнул Дух Смерти. - Это такие, как ты, лишили меня семьи!
        Он вдруг резко свистнул, и тотчас справа мелькнула тень. Священник не успел опомниться, как прыгнувший Сапа Камаюк повалил его на землю. Ружье отлетело в сторону. Инки в ужасе закричали. Изловчившись, Иштван напрягся и оттолкнул жреца, тот упал спиной в костер и дико завопил. В то же мгновение колдун, схватив валявшийся рядом макан, вскочил и занес его над головой лежащего перед ним белого…
        Грохнул выстрел, и над селеньем взмыла стая испуганных туканов. Прежде, чем рухнуть на землю, Дух Смерти успел обернуться и увидеть своего убийцу.
        Вокруг стоял невообразимый шум: индейцы галдели, женщины плакали, Камаюк, волосы и одежда которого моментально вспыхнули, истошно кричал. Иштван перевел дух и подскочил к колдуну.
        - Мертв.
        Он наклонился было к костру, чтобы попытаться вытащить жреца, но Апу Ума решительно его отстранил:
        - Нет! Пусть отправляется к Супаю!
        Иштван отошел, с содроганием наблюдая, как дикарь корчится в огне. В воздухе поплыл запах горящего мяса. Обступив костер, инки смотрели на агонию жреца. Тот уже не кричал, а хрипел. Наконец послышалось что-то похожее на поскуливание, и он затих.
        Иштван почувствовал дурноту. Эти вопли и запахи напомнили ему ведьму, сожженную когда-то на его глазах в Париже. Помнится, она прокляла всех, кто с интересом и равнодушием наблюдал за казнью, а потом началась давка, в которой погиб его отец.
        «Я ведь был в числе зрителей, - вдруг подумал священник, - значит, тоже проклят. Быть может, поэтому мои дети умирают?»
        Костер постепенно затухал, и инки осторожно вытащили почерневший труп. Иштван, очнувшись от воспоминаний, обернулся к вождю:
        - Почему он это сделал, Великий Вождь?
        - Душа его была трусливей лани. Он мог стать хорошим жрецом, но страх победил. Камаюк не верил тебе. Может быть, даже ненавидел. А Духом Смерти восхищался. Я видел, как Айа Найа сверлит его взглядом, и был готов стать преградой на его пути. Но не успел.
        - Но кто стрелял?
        Вождь усмехнулся и кивнул в сторону росшего неподалеку раскидистого фикуса. Возле него стоял Сампа Анка, все еще сжимая в руках ружье. Иштван шагнул к нему и с благодарностью обнял.
        - Спасибо! Ты все это время сидел в засаде?
        Юноша улыбнулся и кивнул, но тут же в глазах его мелькнула тревога.
        - Что теперь будет, Амаута? Нзамби придут мстить за Духа Смерти?
        - Нет, конечно. Думаю, просто умрут с голоду.
        Он не ошибся. Когда двумя неделями позже Иштван и Сампа Анка наведались в дом колдуна, они нашли там полтора десятка разлагающихся трупов.
        Дни складывались в месяцы, месяцы - в года, а Иштван все жил среди индейцев, не переставая надеяться, что судьба улыбнется ему, и он сможет добраться до мест, где обитают европейцы. Дикари любили «белого брата» всем сердцем, но его душа рвалась к цивилизации.
        Сампа Анка женился на красивой, скромной девушке, у них родился сын. Иштван искренне радовался за друга, но каждую ночь видел во сне, как обретает вожделенную свободу.
        После гибели колдуна священник стал героем племени. Сочтя момент благоприятным, он снова обратился к Апу Уме с просьбой отпустить его.
        - Ты сам видишь, Великий Вождь, что я предан тебе и твоим людям. Я избавил вас от проклятия Грозных полнолуний. Почему же ты думаешь, что я выдам вас белым?
        - Я верю тебе, Амаута, - вздохнул тот. - Если сердце твое рвется в Куско - иди. Но никто из нас не сможет тебя сопровождать, ведь мы сразу станем там рабами. А один ты дойти не сможешь. Даже вдесятером дорога туда трудна и опасна.
        Поразмыслив, Иштван понял, что вождь прав. Ему ни в жизнь не добраться до европейцев в одиночку. Оставалось ждать в надежде на чудо.
        Однажды Апу Ума предложил священнику отправиться в горы.
        - Я хочу показать тебе наши рудники, Юла Амаута.
        Иштван несказанно обрадовался - неужели он попадет в Анды? Оттуда до поселений белых рукой подать. В ночь перед отъездом он почти не спал, обдумывая план побега.
        Но когда наутро увидел, что в путешествие вместе с ним собрались двадцать вооруженных воинов, он приуныл. Будь их два-три человека, улизнуть было бы куда проще.
        По проложенной в сельве тропе отряд спустился к реке, и Иштван открыл рот от удивления: в небольшой бухточке стояли пироги и то самое судно, на котором он когда-то прибыл из Счастливой Лузитании. «Оказывается, у них есть от меня тайны».
        Путешественники погрузились на корабль и направились вверх по течению. Плыли недолго, и вскоре после полудня причалили к противоположному берегу. Отсюда начиналась еще одна тропа, прорубленная в тропическом лесу. Путаясь в папоротниках и спотыкаясь о торчащие корни, отряд, к большому недоумению Иштвана, направился на юго-восток. Любопытная обезьянка-игрунок сопровождала их, прыгая с ветки на ветку.
        Вскоре дорога пошла в гору, и идти стало еще труднее. Часа через два джунгли поредели, и путешественники вышли к холмам, грядой уходящим к горизонту.
        - Ну, вот и пришли, - весело сообщил Сампа Анка. - Ты не устал, Амаута?
        - Так это не Анды? - Иштван не мог скрыть разочарования.
        - Нет, конечно. Но и здесь немало серебра.
        Священник огляделся и уточнил:
        - Это какое-то ответвление от Анд?
        - Да нет же, Амаута. Просто несколько холмов в сельве.
        Иштван до боли закусил губу, чтобы не застонать. Так значит, бежать бессмысленно! Они по-прежнему находятся посреди джунглей.
        - Тебе здесь не нравится, белый брат? - обеспокоенно спросил Анка, заметив огорчение на лице друга.
        - Нет-нет, все в порядке, - через силу улыбнулся Иштван.
        - Пойдем, мы покажем тебе наши рудники.
        В сопровождении воинов они направились вверх, аккуратно обходя торчащие тут и там кактусы, а потом взяли левее. С другой стороны холм круто спускался к небольшой ровной площадке. Воины откатили в сторону валун, и Иштван увидел вход в пещеру.
        Они зажгли факелы, привезенные из селения, и вошли внутрь. Видимо, изначально пещера была совсем небольшой, но трудолюбивые инки углубили ее и в разных направлениях прорыли несколько штолен.
        - Смотри, вон там, видишь? - воодушевленно сказал Сампа Анка. - Вдоль стены идет золотая жила. А здесь начинается серебряный рудник. Когда возникает надобность, мы отправляем сюда людей, они работают вот такими айри.
        Он указал на сложенные у стены инструменты, напоминающие кирки.
        - Да, - кивнул Иштван, - в Европе используют похожие. Но что вы делаете с рудой? Апу Ума говорил, что вы разучились ее плавить.
        - Ты прав, Амаута. Во времена Великой Империи наши предки умели добывать из киновари ртуть и с ее помощью при выплавке получали чистейшее серебро и золото. Теперь нам недоступен этот способ, мы используем простые печи, поэтому плавим серебро низкого качества.
        Они долго ходили по штольням, разглядывая сверкающие в породе звездочки и прожилки.
        «Господи, да здесь богатства на несколько жизней! - с восторгом думал Иштван. - Нужно придумать, как оформить эти холмы на себя, когда я вернусь к европейцам. Сокровища должны быть моими!»
        Он уже не сожалел о сорвавшемся плане побега, восхищенно обводя взглядом стены рудника.
        Сампа Анка тронул его за руку, и священник вздрогнул.
        - Пора возвращаться, Амаута, иначе темнота застанет нас в пути.
        - Да-да, конечно.
        На обратном пути Иштван вертел головой, пытаясь запомнить дорогу. Он обязательно вернется сюда, захватит эти холмы именем закона или силой и станет самым богатым человеком в Вест-Индии!

* * *
        Теперь Иштван знал, что делать. Река - вот путь к спасению! Он найдет ту маленькую бухту, украдет лодку и доберется до Анд. Конечно, с судном капитана Гомеша в одиночку он не справится, но маленькой пирогой управлять сможет.
        Нетерпение священника было столь велико, что он решил не тратить времени на подготовку. Ночью, едва инки улеглись спать, он пробрался в амбар и доверху набил суму кусками вяленого мяса и печеными клубнями маниока, а все пустоты засыпал арахисом и маисом. Прихватил и кувшин с мате, но совсем небольшой: во время путешествия по реке жажда ему не грозила.
        С полной сумой снеди Иштван вернулся в хижину. Брать сундук он не стал: дотащить его в одиночку до реки не было никакой возможности. Прихватил лишь нож и кошель, в котором лежали его "сокровища" - монета, крест тамплиеров и перстень. Ну и, конечно, ружье, уже давно отданное священнику Апу Умой.
        Подготовив все, Иштван сел на постель. Сердце учащенно билось в преддверии побега. Что предстоит ему пережить? Сможет ли он добраться до гор?
        Он огляделся. "Как бы ни сложилось дело, сюда я уже не вернусь. Прощай, моя убогая хижина!"
        Едва небо начало сереть, он выбрался из селения и направился к Стене Духов. Там, на поляне, он дождался рассвета и по старой, прорубленной в джунглях тропке пошел на юго-восток, где, по его представлениям, протекала река.
        Солнце ярко светило, но раскидистые кроны создавали приятную тень. На ветках что-то бормотали попугаи, в воздухе носились яркие жуки, мелькали разноцветные колибри. Идти было легко. Но пройдя с пол-лиги, Иштван стал замечать, что тропинку все чаще закрывают лианы и молодые кустики. Поначалу он перешагивал через новую поросль, но вскоре ее стало так много, что пришлось пустить в ход нож.
        Прорубая путь, священник очень скоро устал и уже к полудню совершенно выбился из сил. К тому же, стало жарко и душно. Он сел, привалившись к стволу гигантского филодендрона, и прислушался. Жужжание насекомых, пение птиц - и ни малейшего всплеска, способного указать путь к реке. Но Иштвана это не беспокоило - тропа вела на восток, а бухта находилась именно там.
        Передохнув и выпив мате, он с новыми силами принялся прорубать себе дорогу. Взмах-удар, взмах-удар, взмах-удар. Некоторые лианы были настолько толстыми, что их приходилось буквально перепиливать. Иштван взмок, пот заливал глаза и рот, слипшиеся волосы падали на лицо.
        И тут он осознал, что тропинки уже нет, он продирается через густые заросли. Где же река? Может, он сбился с пути? Или вообще выбрал не ту дорогу? В прошлый раз они шли по тропе, идущей от самых ворот, но Иштван предпочел двигаться с поляны: там он мог отсидеться до рассвета, не опасаясь быть увиденным.
        И что теперь делать? Вернуться? Но тогда придется пройти мимо селения, и его непременно кто-нибудь заметит. Да и найдет ли он нужную тропу? От ворот их расходится десятки.
        Упрямо сжав зубы, он снова принялся рубить лианы. Взмах-удар, взмах…
        В воздухе мелькнула коричневая туша. За мгновение до этого, почувствовав опасность, Иштван повернулся. Молодая пума, оставляя когтями кровавые борозды, скользнула по его плечу. Священника отбросило на землю. Хищник оскалился и прыгнул снова. Иштван, из последних сил сжав слабеющей рукой нож, коротко замахнулся и всадил клинок в горло зверя. Кровь брызнула фонтаном, громкий рык огласил окрестности, и испуганные попугаи с шумом взмыли ввысь. Пума упала на бок, мощные лапы дернулись, и она затихла.
        "Хорошо, что не ягуар", - успел подумать священник перед тем, как потерять сознание.
        Очнулся он от боли и жжения. С трудом разлепил глаза и ужаснулся: над ним кружился рой насекомых, а в ранах на руке копошились оводы и слепни. Иштван испуганно дернулся, мухи взлетели, громким жужжанием выражая свое недовольство.
        Священник с трудом приподнялся и сел, прислонившись к стволу ближайшего фикуса. Оторвал зубами полосу ткани с рубахи и, превозмогая боль, кое-как перемотал раны на руке и плече. Потом дотянулся до валявшегося на земле кувшина с мате и допил последние капли. Над его головой по-прежнему вилось облако насекомых, но отогнать его не было сил.
        Немного передохнув, Иштван попробовал встать, держась за ствол. Но не успел выпрямиться, как перед глазами все поплыло, и он снова опустился на землю.
        Положение было отчаянным. Солнце клонилось к закату, а до Антавары не меньше двух часов пути. Священник, пытаясь привести мысли в порядок, потряс головой.
        "Ночью на запах крови сбегутся все окрестные хищники. Надо идти. Только сначала что-нибудь съем, иначе сил точно не хватит", - решил он и потянулся к оброненной суме.
        Но едва проглотил кусочек вяленого мяса, как его стошнило. Тяжело дыша, он попытался встать - опять безуспешно. И Иштван сделал единственное, что мог - пополз по прорубленной тропинке обратно в сторону селения, время от времени останавливаясь и отмахиваясь от надоедливых насекомых. Взять с собой вещи сил не было, суму он бросил, а ружье оттащил на сотню эстадо, надеясь позже его найти.
        Иштван полз, казалось, целую вечность, и этот путь был настоящей пыткой. Плечо горело, рука кровоточила, нестерпимо хотелось пить. Он не видел ничего, кроме узенькой тропки с торчащими тут и там корнями. Скорее, скорее, не обращая внимания на боль, усталость и это гнусное жужжание над головой! Успеет добраться до поляны - и он спасен!
        Вскоре в воздухе запахло прохладой, последние лучи солнца сверкнули и погасли, вокруг стало быстро темнеть. Сколько ни вглядывался священник в чащу, но различить просвета не мог. Он знал: еще четверть часа, и невозможно будет разглядеть даже собственную руку. Отчаянно сжав зубы, он с упорством безумца продолжал ползти из последних сил. Каждый вздох давался с огромным трудом, в мозгу врывались фейерверки. Еще одно усилие, и еще… Все тело горело, ныло, каждая клеточка умоляла о покое. И наступил момент, когда силы покинули его. Уронив голову на землю, Иштван заплакал от бессилия. Он не успел.
        - Амау-ута!
        Вздрогнув, священник поднял голову. Послышалось? Или у него начался бред? В последней, отчаянной надежде он прохрипел:
        - Я здесь!
        И потерял сознание.
        Первое, что ощутил Иштван - запах маисовой каши.
        "Я жив?"
        Он приоткрыл глаза: над ним нависал конический потолок из шкур. Антавара?
        - Тихо, тихо, Амаута. Не шевелись, - послышался тихий голос Сампа Анки.
        Священник попытался улыбнуться.
        - Ан… ка, - прохрипел он.
        Перед ним появилось обеспокоенное лицо сына вождя.
        - Пожалуйста, лежи спокойно, белый брат. Ты еще совсем слаб.
        Но Иштвану не терпелось все разузнать.
        - Как я здесь… оказался?
        - Ты охотился, и на тебя, похоже, напал ягуар.
        - Это была небольшая пума, - прошептал Иштван, мысленно радуясь, что инки приняли его побег за охоту.
        - Значит, повезло. Когда стало темнеть, отец обеспокоился и послал нас на поиски. Ты лежал недалеко от Стены Духов, но ни туши зверя, ни твоего ружья мы не нашли.
        - Я полз к селению… Очень долго полз.
        Глаза Анки округлились от удивления.
        - С такими ранами… Ты очень силен, Амаута.
        Но священник его уже не слышал: он спал.
        Сампа Анка не отходил от друга; забросив все свои дела, он днями и ночами сидел возле его постели, пока опасность не миновала.
        Иштвану понадобилось почти два месяца, чтобы залечить раны и вновь почувствовать себя здоровым. Все это время он с горечью думал о неудавшемся побеге. Похоже, ему отсюда не выбраться. Селенье индейцев стало его клеткой.

* * *
        В один из дней Месяца Сева Апу Ума послал за Иштваном. Тот поспешил к вождю и застал его в большом волнении. Забыв предложить гостю мате, индеец сказал:
        - Наши разведчики обнаружили отряд белых, Амаута. Они идут через джунгли в сторону Антавары.
        Сердце священника радостно подпрыгнуло, но в ту же секунду он подумал - если европейцы захватят селение, они узнают и о рудниках. Нет, этого нельзя допустить.
        - Как это - «идут»? Ведь сельва непроходима.
        - А как мы ходим? Прорубают дорогу ножами и топорами.
        - Сколько их?
        Вождь нахмурился и нарисовал на земляном полу семь параллельных линий. «Тридцать пять человек», - понял Иштван.
        - И когда они доберутся до нас?
        - Дня через два-три. Нужно организовать защиту.
        - Нет, - задумчиво сказал священник. - Мы должны устроить засаду. Тогда, во-первых, они не найдут селения, а во-вторых, благодаря неожиданному нападению у нас будет преимущество.
        Поразмыслив немного, Апу Ума кивнул.
        - Ты великий мудрец, Амаута. Мысли твои сильны и могучи.
        Вождь сразу создал небольшой отряд разведчиков. Они должны были незаметно следовать за европейцами и постоянно присылать в селение гонцов с информацией, чтобы Апу Ума понимал, где и когда организовать засаду.
        К вечеру следующего дня стало ясно: белые движутся прямо к городу, словно знают о нем.
        - Пора выступать, Великий Вождь, - сказал Иштван. - Послезавтра они наткнутся на селение, если мы их не перехватим.
        В поход собрались почти все мужчины. Вооружившись пращами, копьями, маканами, каменными топорами и луками, они выстроились в боевом порядке у ворот. Иштван впервые видел приготовления к войне и поразился тому, насколько четко и слаженно действовали индейцы.
        Он опустошил запасы Апу Умы, позаимствовав семь ружей с порохом и дробью. Их инки захватили на судне капитана Гомеша. Стрелять умели почти все. Иштван оставил два ружья себе, одно отдал Сампа Анке, остальные - самым метким и надежным воинам. Старого вождя уговорили остаться в селении.
        Рано утром отряд выдвинулся навстречу врагу. Идя по одним им известным тропинкам, индейцы быстро продвигались вперед. Иштван рассчитывал, что они встретят европейцев к вечеру и, напав на лагерь, застанут их врасплох, но вскоре после полудня разведчики доложили, что отряды разделяет менее часа пути.
        - Давай немного вернемся, - предложил он Анке. - К вечеру белые устроят привал, и мы нападем, когда они заснут.
        - ????
        В глазах сына вождя промелькнуло странное выражение.
        - Нет, - решительно сказал он, - такая победа недостойна воина. Мы нападем сейчас и разобьем их.
        И Сампа Анка принялся устраивать засаду. Послав несколько человек в разведку, он спрятал остальной отряд в чаще.
        - Запомните, - сказал воинам Иштван. - Никто не должен уйти, иначе сбежавшие сообщат о нас своим, и тогда конец. Они соберут тысячи солдат, и шансов у нас не останется. «И захватят мои рудники. А этого нельзя допустить».
        Полчаса спустя они услышали сначала стук топоров, которыми европейцы прорубали дорогу, а чуть позже и голоса. Иштван различал пока лишь отдельные слова:
        - el rio… ?rapido!…desconocido…
        «Испанцы. Эх, как жаль, что я вынужден с ними воевать».
        Сампа Анка знаком приказал окружить врага, и инки бесшумно заскользили между деревьями. В джунглях они чувствовали себя, как дома, и смогли вплотную приблизиться к неприятелю.
        Сотни стрел и камней обрушились на европейцев одновременно с шестью выстрелами. Полтора десятка испанцев упали сразу. Остальные, встав в круг и растерянно озираясь, приготовились отразить атаку.
        - Вперед! - крикнул Иштван и двинулся на них. - Ни один не должен уйти!
        - Вперед! - подхватил Анка.
        С традиционным боевым кличем индейцы набросились на врага. Испанцы храбро оборонялись, но силы были неравны. Воины Сампа Анки сразу же смяли их, и европейцы бросились врассыпную. Отстреливаясь, они ломились через заросли папоротников и коки, опутанные лианами, а дикари догоняли их по одному и добивали.
        Через четверть часа все было кончено. Сампа Анка приказал собрать тела и закопать их: за время своего пребывания в племени Иштван сумел многим внушить отвращение к людоедству, которое вовсе не было, как поначалу он думал, исконной традицией инков.
        Работая копьями, как лопатами, индейцы на удивление быстро похоронили трупы.
        - Все готово, Сампа Анка, - доложил один из них.
        - Сколько всего?
        Индеец на пальцах показал - тридцать четыре и добавил:
        - Один ушел. Мы пытались его преследовать, но он словно растворился в воздухе.
        - Плохо. Что ж, будем надеяться, он не дойдет до своих.
        Инки возвращались с богатой добычей. Подходя к воротам, Сампа Анка со смехом спросил Иштвана:
        - Кстати, Амаута, а почему ты отдавал приказы на языке белых?
        Иштван долго раздумывал, правильно ли поступил, когда помог туземцам победить белых. Возможно, стоило наплевать на рудники, пробраться к испанцам, предупредить об индейском поселении?
        Его мнение постоянно менялось: то он считал, что принял верное решение, то корил себя за глупость и поспешность. Да, он сохранил возможность получить рудники, но потерял шанс на свободу, возможно, единственный. Когда еще представится случай?
        "Дурак, дурак! - ругал себя священник. - Зачем мне золото в этой дыре? Я столько лет стремился вернуться к европейцам, а упустил такую возможность из-за глупой жадности!"
        Он понимал, что ничего уже не изменить. Отчаяние душило его, и Иштван был готов на все, лишь бы вырваться из селенья-ловушки.

* * *
        После сражения с испанцами Иштван стал замечать, что Апу Ума часто пребывает в задумчивости.
        - Что тебя тревожит, Великий Вождь? - решился спросить он однажды.
        - Рано или поздно белые доберутся до нас, - вздохнул Апу Ума.
        - Может, стоит уйти подальше в сельву?
        - Нет, Амаута. Это очень трудно. Пока мой дед добрался от Анд и построил здесь город, он потерял больше половины своих людей.
        - Что ж, значит, остается только молиться.
        - Да, ты прав. Но мне бы не хотелось, чтоб то немногое, что мы смогли сохранить, досталось белым.
        - Что ты имеешь в виду? - не понял Иштван.
        Апу Ума вздохнул и махнул рукой.
        - Пошли.
        Он кликнул Сампа Анку, и втроем они направились в один из деревянных складов. Иштван бывал здесь десятки раз, но никогда не видел чего-либо ценного. Корзины с маисом, мешки с маниоком и картошкой, сосуды с напитками. Вряд ли такие мелочи могли занимать вождя.
        Между тем Апу Ума собственноручно запер дверь изнутри, а Анка прошел в дальний угол и принялся освобождать его от корзин и прочей утвари. Вскоре Иштван увидел лежащий на полу большой плоский камень. Вождь с сыном отодвинули его в сторону, и взору открылся вырытый в земле лаз.
        - Подземный ход? - удивился Иштван.
        - Нет, - покачал головой Сампа Анка, - просто хранилище.
        Он взял в руки факел, и все трое осторожно спустились вниз. Там, под полом склада, оказалась небольшая комнатка, заваленная соломой. Апу Ума раскидал ее в стороны, и Иштван увидел необычную статуэтку с головой в виде куба. Она достигала четверти эстадо в высоту и была сделана из чистого золота. Это было то же самое изображение, что украшало куриканчу.
        - Это Виракоча. В Куско он стоял в храме, а теперь приходится прятать его здесь.
        В голосе вождя слышалась горечь.
        «Ничего себе! Фунтов сорок, если не больше».
        Апу Ума снова наклонился, и на этот раз из-под соломы показался золотой ларец.
        - Здесь изумруды и прочие камни, - пояснил он.
        - И ты боишься, что белые все это найдут?
        - Да, Амаута. Прошу тебя, придумай способ спрятать все так, чтобы никто никогда не отыскал Виракочу и камни.
        - Но ведь тогда и твои люди не смогут их найти.
        - Неважно. Я хотел послать несколько человек, которые бы надежно сокрыли Виракочу, а потом убить их, но рука не поднимается. К тому же, они могут разболтать тайну до своей смерти.
        - Я не понимаю тебя, Великий. Это очень дорогая вещь. Неужели нельзя найти способ продать ее? Пусть не саму статую, но вы можете ее переплавить - это лучше, чем где-то зарыть.
        - А вот этого, Амаута, ты понять никогда не сможешь. Ты мыслишь, как белый. Для вас золото - это хорошая еда, мягкая постель и даже власть над другими. Для нас - священный символ Солнца, его подарок. Мы бережем золото и радуемся ему, как вы радуетесь свежему утру или каплям дождя в жаркий день. И продать его так же невозможно, как ветер или росу.
        «Да уж, и в самом деле, этого мне не понять. Но как жаль прятать такую вещь! Впрочем, в «моих» рудниках золота в сотни раз больше».
        - Хорошо, Великий Вождь, - кивнул Иштван, - я придумаю способ.
        Через неделю он изложил Апу Уме свой план. Тот пришел в восторг и приказал немедленно изготовить двадцать одинаковых деревянных ящиков. Работа оказалась непростой, ведь у инков не было лесопилки, и каждую плашку они изготовляли вручную с помощью каменных и бронзовых топоров.
        Как только ящики были закончены, вождь, Иштван и Сампа Анка заперлись в доме. В один из них они уложили статую Виракочи, в другой - ларец с драгоценными камнями, а остальные наполнили черепками и булыжниками, уравняв все двадцать по весу. Потом под их присмотром мастера заколотили ящики столь крепко, что без специальных инструментов открыть их стало невозможно.
        Когда все было готово, вождь призвал шестьдесят мужчин, разбил их на группы по трое, и каждой поручил спрятать один из ящиков.
        - Храбрые мои воины, я велю вам укрыть эту ношу в самом надежном месте, которое вы только сможете отыскать. А потом - навсегда забыть к нему дорогу.
        Иштван видел, как нелегко Апу Уме расстаться со статуей Виракочи - видимо, это было все, что удалось сохранить его предкам после испанского нашествия. Вождь со слезами на глазах смотрел, как индейцы идут к воротам, таща тяжелые ящики. Ни один человек, даже сам Апу Ума, теперь не знал, в каком находится золотая статуэтка.
        Да и Иштвану решение буквально выкинуть такое количество золота далось нелегко. Он даже прикидывал поначалу, как бы узнать, куда инки спрячут сокровища, но тут другая мысль пришла ему в голову: а вдруг вождь его проверяет? И священник решил забыть о статуэтке, рассчитывая позже завладеть рудниками.
        Воины разошлись от ворот во все стороны и забрались так далеко, как только смогли. Одни утопили свой ящик посреди бурной реки, другие схоронили в найденных пещерах, третьи закопали в джунглях. Многие вернулись только через месяц, и теперь никто на свете не знал, где нашла приют золотая статуя Верховного бога Виракочи.

* * *
        - Чувствую, Супай зовет меня, - сказал Апу Ума. - Видно, пришло мое время.
        Он лежал на постели из шкур, а Иштван сидел рядом, держа в руках плошку с лечебным зельем.
        - Не беспокойся, Великий Вождь, я не дам тебе умереть. Буду рядом, пока ты не поправишься.
        - Нет, брат мой, у меня есть для тебя другое дело.
        Иштван с удивлением воззрился на Апу Уму. О чем он говорит? Или просто бредит?
        - Ты уже двенадцать Солнц с нами, Амаута. Я ждал этого срока, чтобы открыть тебе тайну. Помнишь, я рассказывал о бородатых богах, которые жили с нашими предками?
        - Конечно.
        - Я должен сознаться, что не был с тобой полностью откровенен. Белые боги сказали, что ты когда-нибудь приедешь, и несколько поколений инков ждали тебя.
        - Меня?!
        - Да. Боги оставили нам на хранение сокровище и велели передать его тебе.
        Иштван был смущен и заинтригован.
        - Почему ты решил, что речь шла обо мне, Великий Вождь?
        - Они сказали, что однажды придет такой же, как они сами, белый и бородатый, и принесет ту самую монетку, которую мы нашли у тебя. Он будет благородным и смелым, а ты именно такой. И мы должны отдать ему сокровище, дороже которого ничего не может быть.
        - Что же это?
        - Не знаю, - покачал головой Апу Ума. - Я никогда его не видел. Мой дед рассказывал, что оно похоже на кусок ткани.
        Иштван задумался - как может какая-то тряпка быть самым дорогим сокровищем? Наверное, это знамя тамплиеров. Хотя нет, вряд ли.
        Он хотел сказать вождю, что ему не нужно ничего, кроме свободы, но промолчал. Любопытство и алчность уже запустили когти в сердце Иштвана. Если в центре Франции, в Сен-Дени, тамплиеры смогли устроить тайник, исполняющий желания, то в Вест-Индии у инков должно быть спрятано что-то поистине грандиозное.
        - Мой сын покажет тебе дорогу, - прервал молчание Апу Ума.
        - Хорошо, Великий Вождь. Но скажи, почему ты так долго хранил эту тайну?
        - Я должен был убедиться, что белые боги говорили именно о тебе. Теперь я вижу - это так. Ты спас Сампа Анку, когда его укусила змея, убил Духа Смерти, защитил город от белых, придумал, как спрятать статую Виракочи…
        «Я так много для них сделал, - усмехнулся про себя Иштван, - а они двенадцать лет прятали от меня тайну тамплиеров».
        Неделей позже Апу Ума почувствовал себя лучше, и Иштван с Сампа Анкой собрались в путь. Их сопровождал один из лучших воинов племени по имени Якумама, что означало «Удав с ярко-красными и зелеными пятнами». Как-то Иштван поинтересовался, откуда взялось столь необычное имя, и тот ответил, что в раннем детстве принял такого удава за змею и задушил голыми руками.
        - ????
        Когда священник узнал, что путь их лежит в Анды, радости его не было предела. Уж в горах-то он найдет возможность сбежать! Не сомневаясь в побеге, он облачился в сутану - в индейском одеянии испанцы могли и пристрелить сгоряча. На поясе висел кожаный мешочек с монетой тамплиеров и другими "сокровищами".
        Иштван обнял Апу Уму и долго смотрел на него. Он знал, что они расстаются навсегда. Потом все трое попрощались с жителями селения и направились к реке.
        У ворот Иштван обернулся и бросил последний взгляд на место, где провел долгих двенадцать лет. Прощайте, потомки гордых инков, не поминайте лихом!
        АНГЛИЯ, СОМЕРСЕТ, 7 ИЮНЯ 1932
        Голд устало потер лицо ладонями.
        - Вспоминать о тех днях мне тяжело, Джон. Тогда я совершил один из самых позорных поступков за всю жизнь. Но клянусь, я обо всем поведаю совершенно откровенно.
        - Не сомневаюсь, друг мой, - кивнул викарий. - Мало кто смог бы столь чистосердечно рассказывать о себе не только хорошее, но и плохое.
        - Итак, мы сели в небольшую пирогу и поплыли вверх по реке. Обычно для строительства лодок индейцы брали дерево с широким стволом и выжигали середину. Но эта лодочка оказалась плетеной и совсем легкой. Течение здесь было слабым, потому Анка и Якумама гребли без устали.
        Часов через пять мы пристали к берегу, и я увидел тропу, проложенную через джунгли, такую широкую, какой никогда раньше в этих местах не встречал. Оказалось, по ней индейцы волоком перетаскивали лодки до другой реки, которую они называли Змеиной, а европейцы - Мадре де Диос. Даже такую легкую пирогу, как наша, нелегко было дотащить, но мы справились и к вечеру добрались до берега.
        Переночевали прямо в лодке, а утром мои спутники снова принялись грести. Плыли мы по Змеиной реке, если не ошибаюсь, дней пять, и вот, наконец, впереди показались Анды. Сердце мое забилось в предвкушении свободы.
        Пирогу пришлось оставить у подножья гор, и мы отправились пешком вдоль русла реки. Поднимались вверх, постепенно джунгли отступали, а потом и вовсе кончились. Теперь перед нами были лишь каменистые горы да заросли кактусов. Приходилось тяжеловато: все-таки к тому времени мне уже стукнуло шестьдесят. Сампа Анка, как мог, подбадривал меня, поддерживал под локоть и все время повторял:
        - Потерпи, Амаута, уже скоро.
        Мы свернули от реки вправо и долго карабкались вверх. Наконец Анка остановился и гордо произнес:
        - Вот!
        Я огляделся. Вокруг высились лишь голые скалы, да кое-где торчали кустарники и кактусы. Сын вождя был явно доволен недоумением, написанном на моем лице. Он кивнул на что-то, показавшееся мне складкой породы, и предложил войти. И тут я понял: это расщелина, ведущая в пещеру. У входа лежали заботливо приготовленные факелы. Мы с Анкой взяли по одному и направились вглубь горы, а Якумама остался снаружи, зорко оглядывая окрестности.
        51
        Довольно долго мы спускались (не скрою, я с любопытством поглядывал на стены, надеясь увидеть золотые прожилки), и вдруг вдалеке я услышал тихое журчание. Вскоре, к моему изумлению, мы подошли к подземной реке. Я и не предполагал, что такое возможно. Она текла из-под скалы, выдававшейся из стены. Но, самое удивительное, тут же стояло несколько пирог, не простых, а богато украшенных, словно приготовленных для императора. Мы сели в одну из них (сиденья были обиты на удивление мягкой тканью) и поплыли вниз по течению.
        Никогда не забуду я этого путешествия. Огромная пещера, тонувшая во мраке, подземная река, и мы в роскошной лодке. Время от времени свет факела выхватывал из темноты сталагмиты, причем многие рукой опытного резчика были превращены в статуи индейских богов. С восхищением смотрел я на эти фигуры, пока не заметил - то тут, то там в глубине пещеры что-то поблескивает. На мой вопрос Сампа Анка гордо ответил:
        - Ты в Пайтити, Амаута.
        Это слово сказало мне все. Еще в Европе слышал я легенды о таинственном золотом городе инков, дорогу в который не может найти ни один белый. Испанцы снаряжали десятки экспедиций, чтобы отыскать его, но тщетно. Кто бы мог подумать, что Пайтити находится под землей!
        Золото было везде. Свет факелов отражался от его поверхности, оттого вокруг и сверкали бесконечные звездочки. У меня захватило дух, хотелось тут же выпрыгнуть из лодки и бежать, бежать к золотым горам… Но я, как вы понимаете, благоразумно остался в пироге.
        Вскоре, однако, мы причалили, и тут я, наконец, получил возможность осмотреться. Мы находились в небольшом гроте, в центре которого возвышалось что-то похожее на пьедестал. На нем в окружении многочисленных золотых фигурок стоял золотой же ларец. Пока Сампа Анка открывал его, я успел оглядеться.
        Нет, это не был город в прямом смысле слова. Скорее, склад. На земле, на камнях и даже на сталагмитах лежали плошки, тарелки, стаканы, статуэтки, какие-то украшения, бусы, фибулы, ожерелья. И все это было из золота! Поверьте, Джон, даже самое богатое воображение не в состоянии такого представить. Я стоял, ошарашенно оглядываясь, пока Анка не позвал меня:
        - Амаута.
        Я подошел к нему, все еще пребывая в совершенном шоке от увиденного. Сампа Анка кивнул на открытый ларец. Он был почти пуст, лишь на дне лежал какой-то манускрипт. Развернув его (он был написан на латыни), я прочел:
        «Не нам, Господь, не нам, но имени Твоему во славу.
        Царь Эдессы Абгар Уккама узнал о чудесах Господа нашего Иисуса Христа и уверовал в Него. Почувствовав немочь великую, направил он в земли Израилевы художника своего по имени Анания, дабы нарисовал тот Божественный лик. Но сколь ни старался Анания, не смог он отобразить священные черты. И тогда Спаситель, умыв водой лицо, а затем вытерев с него влагу поданным Ему льняным платом, соизволил божественным и неизреченным образом запечатлеть на нем Свои черты. И Плат с Нерукотворным образом передал Он Абгару, дабы тот получил избавление от страданий.
        Исцеленный Абгар приказал поместить чудотворный Плат в оклад, украсить его драгоценными каменьями и повесить над вратами Эдессы. А тысячу лет спустя Спас Нерукотворный, именуемый по-гречески Мандалион, отдан был в Константинополь. Когда же оный завоевали крестоносцы во времена Четвертого похода, братья наши привезли сей Божественный Плат на корабле, как величайшую реликвию, в Арагон, а оттуда - в Париж, и сокрыли его в церковной крипте Тампля.
        Ныне же, когда коварный Филипп Французский объявил нам войну, мы отправляем сей Плат в Ла-Рошель, дабы оттуда перевезти его в открытую нами страну Серебряных гор. И будем молиться денно и нощно за его благополучное туда прибытие, вопреки ветрам и штормам.
        Париж, 1307 год»
        Затаив дыхание, читал я эту невероятную рукопись. Клянусь Вам, Джон, я и помыслить не мог, что индейцы хранят столь ценную реликвию. Немного придя в себя, я заметил внизу манускрипта приписку:
        «И ныне мы, оставшиеся в живых из Ордена бедных рыцарей Иерусалимского храма, передаем сей Божественный Плат брату нашему Инка Рока для сокрытия его, и до последнего вздоха будем надеяться, что он попадет в руки достойного и благородного рыцаря-тамплиера. Знай же, держащий в руках сей манускрипт, что ежели кто сим Платом оботрет свое лицо, тому тотчас же простятся все грехи его.
        Куско, 1351 год»
        С замиранием сердца я заглянул в ларец и увидел на дне сложенную вчетверо ткань. Осторожно развернул ее и вскрикнул от разочарования - на ней не было ни лика Спасителя, ни чего-либо другого.
        Но тут стоявший рядом Сампа Анка укрепил факел в какой-то трещине на полу и с улыбкой взял тряпицу из моих рук. Он встал так, чтобы свет шел через Плат, и я с благоговением увидел проступивший на ткани лик Христа. Помню, я упал на колени и долго молился, пребывая в каком-то блаженном неистовстве.
        Наконец мне удалось немного успокоиться. Анка, все это время неподвижно державший Плат, свернул его и отдал мне. Я бережно положил реликвию в суму, все еще не веря, что стал обладателем бесценного дара.
        Наступил решающий момент. Я шагнул к сыну вождя и, сколь мог проникновенно, сказал:
        - Отпусти меня, брат.
        Он долго не мог понять, о чем я толкую. Когда же до него дошло, что я мечтаю вернуться к европейцам, Анка горестно воскликнул:
        - Так тебе было плохо у нас, Амаута? Как жаль, что ты не сказал этого раньше! Теперь, когда ты знаешь о Пайтити, я никак не могу позволить тебе уйти к нашим недругам.
        Боже, каким я был дураком! Я десятки раз говорил вождю, что хочу к белым, но ни разу не сказал этого его сыну. Знай он об этом полчаса назад, и я был бы свободен! Но я еще не верил, что отказ окончателен, и принялся его убеждать:
        - Клянусь, я ничего им не расскажу!
        - Нет, брат мой, - покачал головой Сампа Анка. - Они будут мучить тебя, и ты можешь не выдержать. Нет, я никак не могу тебя отпустить. После твоего ухода племя должно будет покинуть город и уйти в сельву, а это десятки жизней.
        В его взгляде я прочел твердую решимость. Было понятно - сын вождя меня не отпустит. Он уже чувствовал ответственность за инков, и они были для него важнее моих желаний.
        Я никогда не смогу описать, что пережил в те короткие мгновения. Нельзя сказать, что я любил Анку как сына, но, безусловно, питал к нему большую симпатию. Он был моим другом, почти братом. И вот теперь он встал между мной и свободой. Свободой, о которой я грезил ночами, лежа на убогой индейской лежанке. Я ощущал себя арестантом, которого после долгих лет заточения отпустили на волю и тут же лишили ее снова. Что мне оставалось делать?! За двенадцать лет плена это была первая возможность сбежать, и если сейчас я отступлюсь, сколько придется ждать следующей? Я представил длинную череду жизней в шкуре индейца, и отчаяние охватило меня. А, может, в тот момент я просто сошел с ума…
        Я принял решение. Душа моя переворачивалась от боли и ужаса из-за того, что мне предстояло сделать. Но выбора у меня не было. И я… Выхватив из-за пояса нож, я размахнулся, чтобы вонзить его в грудь Анки. И тут наткнулся на его взгляд - прямой, открытый, удивленный… В этом взгляде было все: и доверие ко мне, и любовь, и непонимание… и низость моего падения.
        Страшно вспомнить, что я пережил в то мгновенье. У меня еще оставалась доля секунды, чтобы исполнить свой план. Жизнь Анки против моей свободы… Но рука моя опустилась. Быть может, я был слишком к нему привязан, или сын вождя просто оказался сильнее меня. Но я хотел вырваться! И потому сделал единственное, что мог: резко нагнулся и вонзил клинок в ногу Анки. Тот вскрикнул, я подхватил его и помог опуститься на землю.
        - Прости, - прошептал я, не сдерживая слез.
        Душевная боль, отразившаяся на его лице, заставила меня отвернуться.
        - За что, Амаута?!
        - Я стар, и жить мне осталось недолго, - пробормотал я, старательно глядя в сторону. - Хочу хотя бы последние годы провести среди своих сородичей. Не стоило становиться между мной и свободой… Скоро придет Якумама, вместе вы без труда доберетесь до Антавары.
        - Видно, я совсем не знал тебя…
        От этих слов у меня мороз пошел по коже. Дыхание перехватило, кровь бросилась в лицо от жгучего стыда. Еще мгновение, и я упал бы перед ним на колени. Но смог пересилить себя. Отводя глаза, я поспешно набил свою суму золотыми безделушками и побежал к пироге. А спину мне жег горький и презрительный взгляд Сампа Анки.
        "Это не грех, не грех, - убеждал я себя. - Я хотел не ему дурного, а себе доброго, значит, поступок мой совершен из благих побуждений".
        Но это не помогало. На душе было так пакостно, что хотелось выть.
        Выбравшись из пещеры, я сказал ожидавшему у входа Якумаме:
        - Сын вождя зовет тебя. Поспеши, ему нужна твоя помощь. А я подожду вас здесь.
        Он посмотрел на меня с удивлением, но вопросов задавать не стал и через мгновение скрылся в расщелине. А я побежал прочь.
        На глазах Голда выступили слезы. Викарий потрясенно молчал.
        - Да, Джон, я знаю, что вы скажете. Я поступил жестоко. Но что было делать? Возвращаться в селение, доживать там оставшиеся годы, а потом переселяться в индейца? Прежде, чем осуждать, попробуйте провести хотя бы год в жаркой, влажной сельве, в условиях, для жизни почти не приспособленных. Я ненавидел постель из шкур, меня тошнило от маисовой каши, а вид анаконды вызывал во мне первобытный ужас. Да, я купил свободу дорогой ценой, но поверьте, бремя вины давит на мою больную совесть вот уже почти три сотни лет. Хотя впоследствии я постарался ее искупить.
        Впрочем, тогда я не понимал, как тяжело мне будет вспоминать о совершенном предательстве.
        «Вернусь к реке, найду укромное местечко, - думал я, - достану Плат, оботрусь, и этот грех простится мне, как и все остальные».
        Так я и сделал. Отдалившись от пещеры, я принялся искать дорогу к руслу реки. С полчаса я шел по горной дороге, стараясь найти что-то знакомое в очертаниях скал и камней. Между тем погода вдруг испортилась, небо заволокло тучами, поднялся сильный ветер. Минут через пятнадцать я стал бояться, что меня просто сдует вниз, и решил переждать, укрывшись за большим валуном.
        Я сел, перетряхнул суму и достал Плат. Но едва развернул, как сильнейший порыв ветра чуть не вырвал его из моей руки. Вцепившись в ткань, я боролся со стихией, и в этот момент случилось то, чего мне не доводилось переживать ни до, ни после того рокового дня.
        Ветер резко усилился. Меня вдруг охватило странное беспокойство, оно все нарастало и очень быстро перешло в безотчетный ужас. Никакой видимой опасности не было, и, тем не менее, я чувствовал такой страх, словно вокруг меня столпились десятки привидений. Господь наказывал меня за нападение на Анку и за то, что я прикоснулся к священной реликвии.
        Лоб мой покрылся испариной, сердце трепетало, как пичужка в кулаке, а в голове билась одна мысль - спасаться! Вскочив, я бросился бежать. Невозможно описать это состояние, когда совершенно ничего не соображаешь, а нечеловеческий, мистический ужас гонит и гонит тебя вперед. Человек, не испытавший такого, никогда не поймет, какая это была жуть.
        Очередной сильнейший порыв ветра вырвал из моей руки Плат и понес его над горами, но мне уже было все равно. В панике метался я, как загнанный зверь, падая, скатываясь вниз и увлекая за собой сотни маленьких и больших камней. Без малейшего сожаления я скинул суму с золотом, которая мешала мне. Никакие блага не волновали меня в тот момент, всем существом управляло лишь одно желание - бежать.
        Не знаю, сколько прошло времени. Наконец я почувствовал, что страх потихоньку отступает. Израненный и уставший до предела, я забился в какую-то щель и там пролежал до утра. Ветер стих, на землю опустилась ночная прохлада, а я лежал, боясь пошевелиться и не зная, какие раны получил во время этого дикого припадка.
        Майкл Голд замолчал, пытаясь выровнять дыхание. Казалось, он вновь переживал ужас, охвативший его в горах Южной Америки.
        - И Плат пропал? - горестно воскликнул викарий.
        - Увы, Джон, да. Странное помешательство лишило меня этой ценнейшей реликвии!
        - Как жаль! А что же, по-вашему, это было?
        - Я ломал над этим голову триста лет, объясняя все местью высших сил. И лишь три года назад прочитал в «Санди Таймс» заметку, которая, как мне кажется, объясняет панический припадок, случившийся тогда со мной. В статье говорилось о том, что некий Джон Болдерстон, режиссер лондонского театра «Лайрик», готовил к постановке пьесу, где по ходу действия герои переносились в прошлое. Ему хотелось придумать что-то эффектное, чтобы зрители в этот момент ощутили психологическое напряжение. И мистер Болдерстон обратился за помощью к своему другу, физику Роберту Вуду. Тот изготовил трубу, типа органной, но длиннее и толще, которая могла издавать столь низкие звуки, что они находились на пределе слышимости, а, может быть, и еще ниже. Предполагалось, что труба как раз и произведет нужное впечатление. Но когда во время спектакля ее привели в действие, зрители повскакивали со своих мест и в панике разбежались. Позже, когда их расспрашивали журналисты, все как один заявили, что чувствовали беспричинный ужас и желали лишь одного - убежать. Согласитесь, это очень похоже на мои ощущения. Так что, вполне вероятно, в
тот день поднявшийся ветер создал в горах колебания воздуха, неразличимые человеческим ухом, но оказывающие столь жуткое влияние на разум.
        - Нет, Майкл, - не удержался священник. - Это не звуковые колебания, а сам Господь вырвал Плат из рук того, кто недостоин был им обладать.
        Доктор горестно усмехнулся.
        - Что ж, думайте, как вам угодно.
        - Простите меня, - смутился викарий. - Продолжайте, пожалуйста.
        - Наутро я выбрался из своего убежища и пошел на запад. Было безумно жаль потерянного золота и Плата, но на тот момент передо мной стояла совсем другая задача - выжить. Я понимал, что шансов спастись почти нет. Бегая в припадке ужаса, я сбился с пути и теперь находился в необитаемом месте, со всех сторон меня окружали горы, а полученные раны делали мучительным каждый шаг. Тем не менее, я шел и шел, пока была хоть какая-то возможность двигаться, то карабкаясь вверх, то спускаясь вниз. Когда же силы кончились, упал посреди этой горной пустыни, молясь, чтобы какая-нибудь птица-падальщик заметила меня и прилетела полакомиться моим мясом. Тогда, как вы понимаете, у меня появился бы шанс в нее переселиться. Но, увы, никому в целом мире, даже грифам, не было до меня дела. Последнее, что я помню - это облако в вышине, невероятно похожее на злобное, усмехающееся лицо.
        Я пришел в себя от странных колебаний, сотрясавших все тело. Оказалось, мне невероятно повезло: мимо шла испанская экспедиция, возвращавшаяся в Куско из сельвы. Как случилось, что аделантадо проходили именно там, где я лежал, не знаю - никакой дороги в том месте не было и в помине. Могу себе представить, как они удивились, когда среди гор обнаружили лежащего на земле священника с длинными волосами и бородой до пояса. Но, так или иначе, они заметили меня, и я обязан им жизнью.
        Идти я был не в состоянии, и меня несли на носилках. Я плохо помню те дни, поскольку большую часть времени пребывал без сознания. И лишь когда мы добрались до Куско и сразу несколько врачей занялись моим лечением, я почувствовал себя лучше.
        Это был удивительный город, уже перестроенный на испанский лад, но кое-где еще сохранявший дух империи инков. Многие колониальные здания были возведены на фундаменте старых индейских домов. Так, к примеру, во время моего пребывания там на обломках главного храма инков как раз строился огромный католический собор Санто-Доминго.
        Здесь, в Куско, гораздо сильнее, чем в Антаваре, ощущался уровень развития древней цивилизации. И опять, уже в который раз, сердце мое заполнила горечь - испанцы безвозвратно разрушили мощное и очень мудро устроенное государство.
        Губернатор города, сеньор Франциско Мальдонадо, принял меня с почестями. Я рассказал ему, как тринадцать лет назад прибыл в Вест-Индию, чтобы стать миссионером, как попал в плен к индейцам и провел там долгие годы. Дон Франциско поселил меня в своем доме и даже устроил в мою честь прием, на котором я познакомился с местной знатью. Нечего и говорить, что еще до этого я привел себя в порядок: остриг бороду и волосы, сменил сутану, но вернуть потерянных лет, увы, не мог. Взглянув в зеркало, я поразился - на меня смотрело загорелое лицо старика, испещренное глубокими морщинами.
        Из бесед с губернатором и другими испанцами я постепенно узнавал «новости». Оказалось, еще десять лет назад, в сороковом году, Португалия обрела независимость от Испании, а бушевавшая в Европе война закончилась совсем недавно, в сорок восьмом. Папа Урбан VIII, сыгравший столь горькую роль в моей судьбе, скончался в сорок четвертом, а мой друг Роберто Бантини - в сорок шестом.
        Я чувствовал себя дикарем, проведшим вдали от цивилизации целую вечность. За это время произошло множество важных событий, было сделано немало открытий, сменилась мода. Меня не покидало ощущение, что двенадцать лет я просидел в тюрьме.
        Но теперь плен был позади, и я вел приятнейшее существование в доме губернатора. Знакомясь с новыми людьми, я неспешно присматривал жертву, в которую мог бы переселиться, как вдруг случилось событие, изменившее мои планы.
        Однажды днем в дверь моей комнаты постучал лакей и с поклоном сообщил, что дон Франциско желает меня видеть. Не мешкая, я отправился к нему и в кабинете губернатора застал дворянина лет двадцати пяти. Раньше я его не встречал и терялся в догадках, зачем меня позвали.
        В ответ на мое приветствие дон Франциско весьма холодно поклонился и представил незнакомца:
        - Дон Хуан Мальдонадо, мой племянник.
        Молодой человек, едва кивнув, настойчиво сверлил меня взглядом. Молчание затягивалось. Наконец губернатор откашлялся и начал:
        - Сеньор Надь…
        Я был поражен. Никогда ни он, ни кто-либо другой в Куско не называл меня по фамилии. Обычным обращением были слова «святой отец». И потому я сразу же почувствовал, что над моей головой сгущаются тучи.
        - Полтора года назад дон Хуан вместе с другими аделантадо исследовал сельву вдоль берегов Мадре де Диос. Их отряд атаковали индейцы, во главе которых стояли вы, сеньор Надь. Тридцать четыре испанца были убиты по вашей вине, и лишь моему племяннику удалось скрыться. На днях он вернулся из очередного похода и узнал вас на вчерашнем рауте.
        Я попытался изобразить возмущение.
        - В каких страшных делах вы обвиняете меня, ваше сиятельство. Клянусь кровью Христовой…
        - Довольно, святой отец, - перебил дон Хуан. - «Вперед! Ни один не должен уйти!» - разве это не ваши слова?
        И тут я все понял. Действительно, в пылу боя, наслушавшись разговоров аделантадо, я случайно перешел на испанский, и Сампа Анка потом об этом говорил. Проклятье! Как я мог так ошибиться!
        Должно быть, я побледнел или как-то еще себя выдал. Но если до этого момента губернатор, может быть, сомневался, не ошибся ли племянник, то теперь на его лице отразилась настоящая ненависть.
        - Чтобы вы знали, святой отец, - процедил он, - в том бою погибли два моих брата. Впрочем, еще неизвестно, действительно ли вы священник. Ведь тогда на вас была индейская одежда, не так ли?
        Отрицать было бесполезно. И объяснить причину своего поступка, не открыв правды о рудниках, я не мог. Поэтому, краснея и бледнея, молча стоял под их презрительными взглядами.
        Вдалеке послышался колокольный звон. Доктор Голд тяжело вздохнул.
        - Вам пора, Джон?
        - Нет-нет, не волнуйтесь. Ничего страшного, если я немного опоздаю.
        - О том периоде своей жизни мне осталось рассказать совсем немного. Естественно, испанцы не простили мне убийство тридцати четырех соотечественников. «Сокровища» мои - монета, крест и кольцо - остались в шкатулке в доме губернатора, куда я положил их, как только у него поселился. Меня же посадили в крепость, и через некоторое время приговорили к казни. Обвинение было столь серьезным, что даже собратья-иезуиты не рискнули заступиться за меня.
        В ночь перед казнью мне приснился сон. Он перекликался с реальностью - во сне меня собирались повесить. Прочитали приговор, подвели к раскидистому дубу, на самой толстой ветке укрепили петлю и надели ее мне на шею. Но за мгновение до того, как ноги мои лишились опоры, я успел коснуться листвы и прошептать магическую фразу. И тут же стал деревом. Палачи разошлись, а я остался стоять, привязанный корнями к земле. Знаете, удивительное ощущение, когда, с одной стороны, ты вроде бы бессмертен и всесилен, а с другой - ничего не можешь изменить. День за днем в облике дуба я стоял и ждал, когда какой-нибудь усталый путник захочет отдохнуть под моей кроной, дабы переселиться в него. Я призывно махал ветвями, пытаясь показать проходящим мимо людям, как хорошо им будет в тени моей листвы, но никто не желал останавливаться. Если б вы знали, Джон, какое чувство безысходности охватило меня, и с каким облегчением я проснулся!
        - Да уж, - улыбнулся викарий, - весьма необычный сон… для обычного человека.
        - Вы правы, я не такой, как все. И, боюсь, осознание этого повредило мой разум.
        - Ну что вы, Майкл, не говорите так. Расскажите лучше, что произошло наяву.
        - Меня казнили в феврале 1651 года. Я шел к помосту, на котором ждал палач, и лихорадочно оглядывал толпу, выбирая, в кого можно переселиться так, чтобы не случилось скандала. Ведь душа человека, тело которого я займу, окажется в моем теле, и он тут же поднимет шум, возможно, обвинит меня в колдовстве… Бог знает, чем это могло бы кончиться.
        На небольшом возвышении напротив помоста, на высоких стульях, похожих на троны, сидели дон Франциско и его супруга, донья Каталина. Последний раз я видел ее около месяца назад, и тогда она была в положении. Сейчас же было заметно, что сеньора уже разрешилась от бремени. Подле нее стояла дородная женщина, вероятно, кормилица, с ребенком на руках, и донья Каталина время от времени поправляла ему чепчик и одеялко. Было совершенно очевидно, что она - мать младенца.
        «Лучше и придумать нельзя, - радостно подумал я. - Новорожденный не поднимет шума, а я стану сыном губернатора».
        Конечно, будь у меня выбор, я предпочел бы переселиться в тело юноши лет восемнадцати-двадцати, но в имевшихся условиях младенец был идеальным вариантом. Правда, до него нужно было еще добраться, потому что женщина-кормилица стояла на пол-эстадо выше меня.
        Проходя мимо возвышения, на котором располагалась семья губернатора, я повернулся к нему, словно собираясь ему что-то сказать. Сопровождающие меня стражники ничего не заподозрили и остановились. И тут я вскрикнул, схватился за сердце и рухнул к ногам кормилицы. Падая, вцепился в ее платье, словно со мной случилась судорога, и резко дернул вниз. Все произошло буквально за секунду, и среагировать никто не успел. Служанка, едва не выронив младенца, наклонилась, и я смог его коснуться и мысленно произнести: «Твоя душа во мне, моя душа в тебе». Привычный туман перед глазами, головокружение - и вот я, крохотный кулек, уже нахожусь на руках у кормилицы. А священник, которым только что был я, лежит у ее ног и орет в голос.
        В рядах зрителей случился небольшой переполох: им показалось, что приговоренный сошел с ума. Губернатор дал какие-то распоряжения, к отцу Иштвану подбежали солдаты, схватили его под мышки и потащили к плахе. То ли дон Франциско подумал, что иезуит изображает сумасшедшего, то ли не мог простить даже обезумевшего врага, но он приказал продолжать казнь. Раздался свист топора и… Ни один мускул не дрогнул на лице его сиятельства, когда отрубленная голова того, кто теперь был его сыном, скатилась с плахи на мостовую.
        Викарий поежился, но промолчал. Ему потребовалась вся его выдержка, чтобы сохранять внешнее спокойствие.
        - Да-да, Джон, вижу. Вы хотите сказать: «Еще одна смерть, еще одно убийство». Увы, это обратная сторона моего дара. Его издержки.
        - Продолжайте, Майкл, - деревянным тоном произнес потрясенный викарий.
        - Сознаюсь, я злился на дона Франциско и выбрал его ребенка отчасти из мести. Впрочем, переселиться в этого малыша было выгодно, позже вы поймете, почему. А теперь идите, Джон. Впереди история следующей жизни, и на сегодня я, пожалуй, закончу. Добавлю лишь, что лежа на руках кормилицы, я считал себя сыном губернатора и даже не мог представить, насколько сильно ошибался.
        В глазах священника загорелся интерес.
        - Вы неверно угадали? Ребенок не был сыном дона Франциско?
        - Увы, нет. Но позвольте мне сохранить интригу до завтра, дорогой друг, - улыбнулся Голд. - Идите, вам давно пора быть в церкви. А я нуждаюсь в отдыхе.
        Неловко поднявшись, викарий заторопился к выходу. Губы его дрожали, помимо своей воли он осуждал друга за совершенные злодеяния, а себя самого - за то, что жаждал услышать продолжение столь необычной исповеди.
        Он уже подошел к двери, когда в его голове мелькнул вопрос:
        «А что бы сделал я, будь у меня такой дар?»