Кинг Оуэн, Куратор- библиотека РусЛит

Куратор Оуэн Кинг
        Город в мире Америки стимпанка. Конные экипажи соседствуют с трамваями, жители обожествляют кошек, в трущобах свирепствуют эпидемии холеры и ветрянки. Только что произошла революция, и теперь страну раздирает гражданская война.
        Девушка по имени Ди просит назначить ее на пост куратора Общества исследований связей с иными реальностями, чтобы попытаться разыскать умершего старшего брата - если не среди живых, то среди мертвых… или в других мирах.
        А тем временем в соседнем полуразрушенном музее сами собой появляются странные экспонаты: таинственный чернобородый обитатель бывшего посольства до смерти пытает неведомо кем преданных ему на муки людей, и мрачный Корабль-морг собирает по ночам команду мертвецов…
        Оуэн Кинг
        Куратор
        «Принцесса была такая удивительная принцесса, что умела отгадывать все тайны. Она спросила у крошечной женщины: «Зачем ты ее прячешь здесь?» Тогда крошечная женщина поняла, что принцесса знает, почему она живет одна-одинешенька со своей прялкой, и стала на колени перед принцессой и просила не выдавать ее. Принцесса же отвечала: «Я никогда не выдам вас. Позвольте мне взглянуть на нее». Тогда крошечная женщина закрыла ставни, заперла дверь и, дрожа с головы до ног от страха, как бы кто не подглядел, открыла тайник и показала принцессе тень»[1 - Перевод М. Энгельгардта (здесь и далее примечания переводчика).].
        Чарльз Диккенс, «Крошка Доррит»
        «Скажу больше, все кошки принадлежат нечистому племени, хоть нередко бывают полезны. Кто не замечал гримасу Сатаны на их лукавых мордах?»
        Чарльз Портис, «Железная хватка»
        Owen King
        THE CURATOR

        Часть I
        Новые люди
        А может, и поболее иных
        Город, прозванный поэтами и городскими активистами Прекраснейшим по его реке, полноводной Фейр[2 - Прекрасная (англ.).], торчал на теле страны, как заусенец у ногтя. По преданию, город был основан каменотесом, выстроившим замок и оставившим его пустым в качестве приношения Богу, за что мастер получил в награду вечную молодость, однако несколько веков спустя в замок тайком проникли нищие попрошайки, и их внезапное появление так шокировало хозяина, что он пал замертво. Ближе к правде лежала версия, что первые поселения в этих краях основали мореплаватели-скандинавы. В новейшую эпоху город прославился резиденцией статных монархов с хмурым челом, своим конгрессом и судами, своей деловой хваткой, закалкой, связями и доходами, разнообразием своей наемной армии, насчитывавшей, по слухам, «двунадесять языков»; рекой Фейр, бравшей начало в горах, делившей метрополис на западную и восточную части и сбрасывавшей свои пресные воды в океан; крутыми скалистыми берегами полуострова, сглаживавшимися по мере приближения к морю параллельно Фейр; суетой и торговлей своего порта; двумя консольными мостами;
достижением прогресса в виде разветвленной сети электротрамваев; огромным городским парком Королевские Поля и расположенным в нем Королевским прудом, где праздные гребцы рассекали водную гладь на лодках с носовыми фигурами в виде монархов с хмурым челом - от Мейкона I до Зака XXI; конкуренцией между роскошными отелями, соперничавшими, чей кот-талисман красивее; своими культурными объектами - театрами, музеями и Плавучим моргом; тремя каменными монолитами на равнине у начала Великого Тракта в нескольких милях от городской черты, куда по традиции новобрачные со всего света съезжались с молотками и кирками отбить на память каменной крошки в знак нерушимости принятых обетов; иронией названия своей единственной вонючей и грязной «водной артерии»; пожарами на своей фабрике; пожарами в ее окрестностях; многолюдными нижними кварталами Лиса[3 - Подонки, отбросы (англ.).]; плодовитыми бедняками, населявшими Лис и скармливавшими поколения за поколениями эпидемиям и армии; пережитками язычества; тайными обществами; терпкостью тузлука, которым приправляли здешних устриц; деятельными шайками несовершеннолетних
преступников, наводнявших улицы; отвагой и силой своих мужчин; мудростью и выдержкой своих женщин и, как все крупные города - а может, и поболее иных, - своей принципиальной некартографируемостью.
        Новые люди
        До переворота она вкалывала прислугой в Национальном университете, но теперь изловчилась получить должность в Обществе психейных исследований. В городе остро требовались новые люди - а когда было иначе? - на места, ранее занимаемые представителями свергнутого режима и их подпевалами. Это относилось не только к правительству и военным, но частым гребнем прошлось по повседневности, где всё - от школ и магазинов до газовых станций и театров - испокон веков управлялось знатью. Порог Общества психейных исследований Ди переступала всего однажды, еще девочкой, но в памяти остался большой зал, где она ждала, пока слуга приведет ее старшего брата, неофита Общества. Пол был устлан огромным красно-золотым ковром, достаточно толстым, на детский взгляд, чтобы закопать в его ворсе мраморный шарик. Книги плотно заполняли высокие стеллажи, целиком закрывавшие стены. За письменным столом дама в широкополой голубой шляпе, склонившись над открытым гроссбухом, чертила что-то по линейке, сверяясь с компасом. Изящная маленькая эстрада служила выставкой принадлежностей фокусника, с потолка свисал мобиль галактики, с
солнцем размером с крокетный шар, и одиннадцатью планетами приблизительно с бильярдные шары, а в кожаном кресле у камина, засунув под мышки ладони скрещенных рук, с блаженной улыбкой дремал джентльмен в твидовых бриджах.
        В трудные годы, последовавшие за тем единственным визитом, Ди часто мысленно возвращалась к идее спокойствия и возможностей, воплощением которой казался этот просторный, причастный к культуре зал. Если столь идеальное место могло существовать в таком городе, может, существует и нечто большее - иная, скрытая сторона жизни?
        Посещение Общества случилось в жизни Ди пятнадцать лет назад, когда бунт против сильных мира сего казался немыслимым и непредставимым, а вскоре ее брат Амброуз скончался после недолгой борьбы с холерой. Два события - визит в Общество и смерть Амброуза - слились для Ди воедино.
        Она часто вспоминала последние слова брата. Проникнутые благоговейным трепетом, они слетели с запекшихся губ, прозвучав неожиданно четко:
        - Да, я вижу тебя. Твое… лицо.
        Чье лицо? Амброуз был сама скрытность - вечно уходил от ответа, а иногда говорил такое, что Ди не знала, принимать ли его всерьез. Однажды брат заявил, что существуют иные миры. Может, это и правда: Ди почти не сомневалась, что в свои последние мгновенья брат что-то видел - не галлюцинацию, а нечто реальное и поразительное. В его голосе слышалась убежденность.
        Если существует жизнь после смерти, или будущая жизнь, или что угодно, Ди хотелось бы найти там своего брата.
        Однако в реальной жизни эта надежда посещала ее лишь в мечтах, когда ее, бывало, посылали с поручениями на Лигейт-авеню и Ди замедляла шаг, проходя мимо уединенной улочки Малого Наследия, чтобы взглянуть на прекрасный кирпичный особняк, упрятанный в тень одинаковых тополей, где размещалось Общество психейных исследований.
        Но наконец возможность представилась сама: революция буквально распахнула перед Ди красные двери Общества.
        ?
        Ди спросила своего любовника, лейтенанта добровольной гражданской обороны Роберта Барнса, не мог бы он ей помочь, и Роберт ответил, что сделает все, чего ей хочется, но - «психейные исследования, Дора? Что это - клуб легкомысленных богатых дам, которым нравится, когда им гладят ладони и организуют общение с покойными знаменитостями? Судя по названию, так оно и есть».
        - Лейтенант, - прервала его Ди, - кто может отдать такое распоряжение?
        ?
        Они отправились в штаб-квартиру временного правительства, занявшую здание мирового суда на восточном берегу.
        На площади они отыскали адъютанта генерала Кроссли. Студенты, докеры и прочие радикалы стали катализаторами массовых волнений, но именно поддержка лидеров оппозиции со стороны Кроссли ускорила и довершила революцию: без вспомогательного гарнизона восставшие не смогли бы вынудить силы режима оставить город.
        Упомянутый адъютант, сержант Ван Гур, восседал за маленьким письменным столом, поставив подбородок на кулак. Ван Гур носил запонки с крупными изумрудами и исподтишка старался направить отраженный луч жидко-зеленого света, испускаемый одним из изумрудов, прямо в глаз разъяренному каменному тигру, установленному посреди крытой рыночной площади. Ди заподозрила, что эти запонки лишь недавно перешли в собственность сержанта.
        Ее лейтенант объяснил, чего они хотят, и поручился, что она патриотка.
        - Это правда? - улыбнулся ей Ван Гур. Ди кивнула, опустив глаза. - Прекрасно, вы меня убедили, - сказал он. - Можете приступать.
        Но Роберт хотел чего-то более официального, чтобы устранить в будущем самую возможность малейшего недопонимания и проблем. Выудив из кармана листок, он написал постановление о передаче в распоряжение Ди здания Общества и прилегающей территории, «дабы обеспечить сохранность общественного имущества вплоть до учреждения открыто избранного правительства и проведения оценки здания с целью его дальнейшего использования». Постановление Роберт зачитал адъютанту вслух.
        Ван Гур засмеялся, сказал, что это исчерпывающе, и старательно вывел свои инициалы внизу листка.
        Роберт и Ди пешком отправились на северо-восток города. Они шли так близко, что касались друг друга локтями при каждом шаге.
        ?
        Брошенное пианино, разодранная скатерть, битые винные бутылки, резиновое дерево с клубком корней в расколотом вазоне, разбросанные книги и тысячи других вещей - обломки крушения свергнутого правительства и его сторонников, выпавшие из карет и экипажей, - загромождали Национальный бульвар. «Раз прислугу теперь повысили, придется каждому научиться убирать за собой», - подумала Ди.
        Люди только-только начали появляться на улицах после боев, вытеснивших из города части королевской внутренней охраны. Горожане, мимо которых проходили Роберт и Ди, стояли с потрясенными лицами и озирались по сторонам, словно пытаясь сориентироваться среди разбросанного хлама.
        - Уже все в порядке, - уверял ее лейтенант растерянных горожан, хотя его ни о чем не спрашивали. Люди моргали, нерешительно улыбались, приподнимали в ответ шляпы и словно бы приходили в себя.
        - Вы уверены, сэр? - переспросила одна женщина, глядя на Роберта через поцарапанные стекла крошечных очков. Ее юбка была черной и пыльной. Нянька, решила Ди, или учительница.
        - Да, - ответил Роберт.
        - Они окружены?
        - Они ушли, - сказал лейтенант, - и больше не вернутся.
        Женщина в перепачканной юбке нахмурилась, но слова Роберта обрадовали других, стоявших рядом. Некоторые зааплодировали и залихватски заухали.
        - Ну, взяли, что ли, - сказал, приободрившись, какой-то мужчина, и люди как мухи облепили остов перевернутой повозки, чтобы отодвинуть помеху с трамвайных путей.
        Краем глаза Ди видела, как ее лейтенант самодовольно улыбнулся. В профиль он и впрямь был военная косточка: вьющиеся черные волосы до верхнего края ушей и ложбинки на затылке, красивый прямой нос, мужественный выступавший подбородок. Ди нередко спохватывалась, как же сильно Роберт ей нравится. Когда он говорил, что все в порядке и так отныне и останется, ему хотелось верить.
        На улицах для поддержания порядка расставили молодых людей с зелеными повязками волонтеров гражданской обороны. Роберт - бывший студент университета, как и многие волонтеры, - небрежно-ироничным жестом приветствовал знакомых воинским приветствием, и те в ответ тоже вскидывали руку к козырьку.
        Маленький мальчик, обутый в где-то подобранные желтые женские лодочки, выбежал навстречу и отсалютовал лейтенанту. Роберт остановился, пригвоздил мальчишку к месту зорким суровым взглядом и четким движением отдал честь. Мальчишка кинулся прочь, пища от удовольствия.
        Из-под опущенных жалюзи со второго этажа лейтенанта окликнули:
        - Нет ли работы для голодного человека, командир?
        Ее лейтенант прокричал спрашивавшему идти в штаб военного лагеря на территории мирового суда и найти сержанта, который подписал постановление Ди.
        - Скажете, что вас направил лейтенант Барнс!
        Голодного накормят и найдут ему занятие, ибо работы непочатый край.
        - Спасибо за вашу помощь, сэр! Я вас не посрамлю! Я буду работать со всем усердием, куда меня поставят! - обрадованно кричал им вслед незнакомец. - Я как начну, за мной никто не угонится! Да улыбнется вам кошка, сэр! И вашей леди тоже!
        Таких встреч случалось много, и каждый раз Роберт останавливался и говорил с людьми, давая совет, как получить еду, работу или иную помощь. Ди даже зауважала своего лейтенанта, глядя, как он не сторонится встречных, многие из которых явно нуждались, были одеты в лохмотья и грязны. Поглядывая на гордо расправленные плечи Роберта после каждой из этих консультаций, Ди подумала, что ее лейтенант тоже в восторге от самого себя.
        Дойдя до границы правительственного округа, где за чередой посольств начинался тихий центр, Ди и Роберт свернули на Лигейт-авеню. Здесь признаки недавнего конфликта казались не так очевидны. У посольств еще висели флаги их государств, весело играя красками под ярким утренним солнцем, хотя послы и дипломаты выехали все. Необычно пустынная авеню вытянулась, будто исключительно для Роберта и Ди, во всю свою длину, до железного столба с указателем «Улица Малого Наследия».
        События, которые привели к свержению королевского правительства
        Часть I
        Человек по имени Йовен, владелец знаменитой фарфоровой фабрики, обвинил министра финансов Вестховера в грубой мошеннической афере.
        С фабрикой был заключен договор на производство двух с лишним сотен тарелок, блюд, ваз, пепельниц и прочего для кабинетов и столовых городского особняка министра Вестховера, его загородного дома и его же имения на Континенте. Согласно контракту, в роспись сервизов полагалось включить атрибуты вестховерского ремесла, поэтому на каждой тарелке министр финансов изображался в римской тоге и с весами в руках, на одной чаше которых лежала горка монет, а на другой - зерна пшеницы. Для каждой резиденции Вестховера сервизы были выполнены в своем цвете: для городского особняка - в красном, для загородного - в зеленом и в строгом черном - для континентального.
        Все эти подробности стали достоянием общественности, когда Йовен, оскорбленная сторона, напечатал в газетах ядовитый памфлет «Человек, слово которого ничего не весит».
        В памфлете содержался подробный отчет о том, как Вестховер принял доставленный товар и в одностороннем порядке изменил вознаграждение, предложив лишь малую часть от заранее согласованной суммы. Йовен отказался принять измененные условия и потребовал вернуть посуду. Министр финансов проигнорировал его требования, оставив сервизы себе, и воспользовался своим влиянием, чтобы все суды Йовен со своими требованиями компенсации проиграл.
        «Министр дружит с судьей, который рассматривал дело; более того, они соседи, что возмутительно и недопустимо при судебном разбирательстве».
        В своем cri de coeur[4 - Крик души (фр.).] производитель фарфора не утаил, что изображение министра финансов на сервизах безбожно идеализировано: «Я даже изобразил Вестховера согласно его прихоти, потому что он пожелал так и никак иначе, хотя стройностью он не отличается».
        В ответ министр финансов выпустил собственный памфлет, где заявлялось, что фабрика Йовена использовала некачественное сырье, в результате чего тарелки получились слишком тонкие, а фарфор - низкосортным. Кроме того, всем известно, что Вестховер просто широк в кости. «Прискорбно, что отдельные индивидуумы, отличающиеся низкой моралью и таким же происхождением, осмеливаются оскорблять тех, кто превосходит их во всех отношениях».
        Засим министр подал иск за диффамацию и тут же отсудил денежную компенсацию.
        Эта тяжба, начинавшая напоминать комедию, стала долгожданным развлечением для горожан, среди которых с некоторых пор росло глухое недовольство.
        На южных окраинах, в бедных кварталах Лиса, холера свирепствовала сильнее обычного; приезжих строго предупреждали не пить воду и не пробовать здешнюю снедь. Перчатки свисали из-под дверных молотков на домах, которые посетила болезнь: целые улицы «натянули перчаточку». Забастовка портовых рабочих провалилась, зачинщиков уволили. В северных провинциях весенняя засуха погубила посевы, в результате чего вздорожали хлеб, бобы, мясо и многое другое. Армия под командованием славного Гилдерслива, воевавшая по контракту на Континенте с франками, застряла в горах, потерпев серию поражений и понеся серьезные потери, и всенародный любимец генерал в одночасье превратился в символ старческой слабости. Ходили слухи, что в неблагополучных городских кварталах хулиганье отрывало у прохожих рукава и заставляло бедолаг сжигать их прямо на мостовой под угрозой избиения[5 - Гилдерслив (Gildersleeve) буквально означает «позолоченный рукав».].
        Претенциозные сервизы министра финансов стали воспринятым на ура доказательством развращенности королевской семьи и правительства, которые не упускали возможности сделать народу внушение насчет прямой связи скандальных трат бедняков на спиртное, азартные игры и идолопоклонство с их вопиющим обнищанием. Соответственно, взбучка, устроенная жестковыйному торговцу фарфором с его завиральными понятиями о справедливости, воспринималась горожанами с горьким удовлетворением, как старинная пьеса, исполненная с новым пылом. Все прекрасно знали, что ошибка Йовена состояла не в выборе сырья, а в том, что он забыл, как устроен мир. Пусть Йовен успешно вел торговлю и делал деньги, но Вестховер - не первый, не второй и даже не третий Вестховер на посту министра финансов - был денежным мешком.
        В газетных карикатурах зло высмеивали приземистую фигуру и обширную лысину Йовена. Художники намекали на его безумие, пририсовывая ему дикие глаза и выводя торчащими зигзагами три-четыре уцелевшие волосинки. На одном рисунке Йовен размахивал тарелкой, из многочисленных трещин которой вытекал клей, и орал: «Видите? Прекрасная работа!», на другом Йовен сидел на огромной куче битых черепков, обливая все вокруг фонтанами слез, и вопил: «Нет, пожалуй, я не возьму их назад!», а четыре волоска, торчавшие дыбом, лили каждый свои собственные слезы.
        Может, Йовен действительно помешался - или прослыл помешанным в последние угарные дни обреченного правительства, но из непреклонности даже после вердикта суда он отказался признать поражение.
        Йовен вырос в нищих кварталах Лиса, недалеко от залива. Он никогда не ходил в школу, ремеслу учился у мазилки-гончара, а первые неуклюжие тарелки, сформованные из илистой глины Фейр, обжигал в самодельной каменной печи. Позже Йовен придумал смешивать густую жирную глину Фейр с костяной мукой, начал создавать посуду ручного формования, достаточно гладкую, чтобы она могла сойти за фабричную, и постепенно, продавая сервиз за сервизом, сколотил свое состояние.
        Ребенком Йовен избежал холеры и прочих болячек. В юности он не попал в армию. Он никогда не был женат. Все, чем он когда-либо занимался, - это работой и расширением бизнеса в отсутствие связей и влияния, пока не обзавелся фарфоровой фабрикой, складом и прекрасным особняком под высокой крышей почти что в правительственном квартале - особняком, совсем недалеко отстоявшим от родовой усадьбы министра Вестховера.
        Пальцы Йовена были сожжены до полной потери чувствительности еще в юности, когда он орудовал в раскаленной печи самодельными приладами. Он обладал характерной напористой, какой-то набыченной походкой, заставлявшей встречных шарахаться в стороны. Никто из его окружения ни разу не слышал от Йовена, что ему что-нибудь понравилось. Если что-то - узор, чашка кофе, место в экипаже - отвечало его стандартам, он мог рявкнуть: «Да!», но большей похвалы от него не дожидались никто и ничто. Он будто находил удовольствие в том, чтобы уничтожать безупречно выполненные тарелки, швыряя их под ноги своим мастерам и разбивая вдребезги с такой силой, что отлетавшие осколки порой резали ему руки. За такую недостачу любезности Йовена на фабрике прозвали Очаровашкой, или просто Чарой.
        Еще мальчишкой, продавая вразнос горшки и плошки, Йовен никому никогда не верил в кредит ни на пенни и не делал скидок. Десятки владельцев салунов и харчевен Лиса воздвигли невидимые памятники его нахрапистости и высокомерию. Вот угол улицы, вот дверь, вот место у бара, где молодой Йовен стоял с выпачканными речной грязью босыми ногами, и смотрел на собеседников, выпятив губу, и наставлял на них свой ничего не чувствующий палец, и говорил, что уговор есть уговор, не хочешь - не бери.
        Иначе говоря, даже те, кто с ним знался, не любили Йовена. И неважно, что он поднялся на такой уровень, которого отродясь не добивались неграмотные речные крысы. Им восхищались за его гениальность, завидовали его удаче, но дружбы с Чарой никто не искал.
        ?
        Холодным весенним утром ворота особняка министра Вестховера распахнулись, и четверка гнедых лошадей, цокая подковами в стелющемся тумане, в котором тонули копыта, повлекла на мостовую лакированную белую карету. Поджидавший у забора Йовен вышел наперерез карете и с силой запустил в нее тарелкой (это была копия, которую он самолично сделал с суповых тарелок из сервизов Вестховера).
        Истинный лисец, Йовен отнюдь не разучился пускать камни блинчиком: тарелка, бешено вертясь в воздухе, врезалась в дверцу кареты и оставила глубокую зазубрину в полированном белом дереве.
        - Вот тебе некачественное сырье, сучий потрох! - Йовен прянул вперед, подхватил тарелку с булыжной мостовой и торжествующе помахал целехонькой тарелкой над головой, показывая ее прохожим - прислуге, рассыльным, дворникам, плотникам, спешившим на стройку: - Идеальна! Ни оспины, в отличие от его безобразной рожи!
        Кучер натянул поводья, разом остановив лошадей. Министр финансов открыл треснувшую дверь и выглянул наружу. Кучер слез с козел; с запяток спустился гайдук.
        Йовен бросился на них с тарелкой, сжав другую руку в кулак, но был свален с ног выстрелом из пистолета, который гайдук выхватил из своей ливрейной куртки. Пуля попала Йовену в бедро.
        Тарелка выпала, на сей раз неудачно ударившись о мостовую, и разломилась на два ровных полукруга.
        - Держите его, - приказал из кареты Вестховер. Кучер с гайдуком подошли к лежащему Йовену и прижали его руки и плечи к булыжной мостовой.
        В карете имелась маленькая жаровня, чтобы главный экономист Короны не озяб в прохладные утра вроде сегодняшнего. Натянув толстую рукавицу, Вестховер вынул из жаровни горячий уголь, спустился на мостовую и подошел к троице.
        Йовен вырывался, но его держали крепко. Министр присел на корточки и попытался затолкать тлеющий алый уголек ему в рот. Йовен сжал губы и замотал головой, обжигая щеки и нос, но не позволяя министру финансов втолкнуть ему уголь в рот. При этом он утробно рычал. От его движений стелившийся по земле туман заколыхался, закидывая длинные языки на спины и ноги стоявших.
        Минуту или две спустя министр Вестховер хрипло хрюкнул, отбросил уголек и швырнул задымившуюся рукавицу. Кое-как он выпрямился, стоя над человеком, распростертым на мостовой.
        Министр финансов, моложе посудника лет на десять, но обрюзгший и непривычный к физической нагрузке, тяжело сопел и отдувался, будто выпив лишнего. На светлых усах повисла мутная капля из носа, синий шелковый галстук сбился под горлом. Вестховер похлопал себя по карманам, моргая, сглатывая и судорожно втягивая воздух. Его люди отпустили Йовена и встали. Туман начал снова затягивать маленькую прогалину, образовавшуюся на месте потасовки.
        Йовен приподнялся на локте и плюнул на туфли министра. Кожа на щеках и носу висела клочьями там, где прижимали раскаленный уголь.
        Но Йовен торжествовал.
        - Ты не скормишь мне свое дерьмо! Можешь вовсе сжечь мне нос, но жрать твое дерьмо я не стану!
        Собравшаяся толпа держалась на расстоянии: горничные в чепчиках, ропщущие мужчины с ручными тележками. Вопли Йовена казались эхом их мыслей.
        - Вы видели, видели! Он пытался меня убить!
        Йовен пополз к министру боком, как краб, подтягиваясь на руках: он явно намеревался подобраться поближе и не ограничиться плевком. Кровь из раны на бедре размазывалась по камням; туман превращал ее в черную краску. Йовен смеялся: никто прежде не слышал смеха Чары.
        - Он думает, ему все позволено, баклану, - захапает все что хочет! Не исполнить уговор со мной!.. Он думает, ему можно убивать честного ремесленника прямо на улице!
        Министр финансов шумно вдохнул и сжал губы. Большим пальцем он провел по краям ногтей остальных, точно проверяя, достаточно ли они ровные.
        Внезапно Вестховер сунул руку в карман ливреи стоявшего рядом гайдука, выхватил пистолет и дважды выстрелил Йовену в грудь.
        Неотесанный, необразованный, с сожженными пальцами горшечник, взлетевший так высоко, был убит наповал, застрелен на глазах тридцати с лишним свидетелей. Взбухший вздох тумана вытянулся и медленно опустился на труп.
        ?
        В толпе послышались рыданья.
        - Убили, - сказал кто-то, и его поддержали другие голоса. Министр финансов сунул пистолет гайдуку, и тот принял оружие.
        - Мы все видели! - истерически крикнула женщина, за ней другая и третья.
        Тут же какой-то мужчина спросил:
        - Зачем вам надо было это делать?
        Вестховер не ответил. Он вернулся в карету и с размаху захлопнул щербатую дверцу. Его слуги вновь заняли свои места. Кучер развернул четверку лошадей, и карета покатилась обратно в раскрытые ворота, которые тут же захлопнулись за ней.
        Через несколько минут на место происшествия прибыли констебли и приказали собравшимся разойтись. Туман уже превратил Йовена в неразличимую темную груду.
        ?
        На следующий день было учинено расследование, и дело похерили без предъявления обвинений. Министр финансов, как установило магистратское следствие, действовал в пределах необходимой самообороны.
        А что в этом большом доме?
        Но, свернув на улицу Малого Наследия, они увидели, что здание Общества сгорело.
        Невозможно было понять, случайность или поджог стали тому причиной: отступая, лейб-гвардия и часть полиции, оставшиеся верными Короне, поджигали все без разбора. Временное правительство только начинало описывать нанесенный городу ущерб. Однако улица Малого Наследия отнюдь не являлась торной, поэтому причиной несчастья могла быть и опрокинутая свеча, и искра из камина. Лейтенант растолковывал Ди все эти очевидные вещи, пока они оглядывали руины, стоя на тротуаре.
        Соседние дома остались неповрежденными. Эффект получался как от гнилого зуба в ослепительной улыбке.
        Ди прошлась по дорожке до самых тополей у бывшего крыльца. Красную дверь, которую она запомнила с детства, взрывом сорвало с петель, и теперь она косо торчала из газона, глубоко уйдя углом в землю. Крыша обрушилась. Через дверной проем внутри виднелись груды обгорелых досок, кирпичей и черепицы. Сквозь резкий запах гари пробивалась глубокая кислая земляная нота, будто пламя жарило столь нестерпимо, что горела даже земля. От закопченного остова до сих пор исходило слабое тепло, а над останками дома колыхалась черная дымка из мельчайших частиц пепла.
        Не успев начаться, план, в который Ди никогда не позволяла себе до конца поверить - что она найдет в Обществе какие-нибудь записи о своем брате или доказательства важности его последних слов, разваливался на глазах. Модель галактики с солнцем и планетами обратилась в пепел; от письменного стола, за которым что-то чертила дама в шляпе, остались одни угли; место, где дремал у очага веселый джентльмен, завалило обломками. Большой зал канул в небытие вместе с особняком и Амброузом.
        Но Ди не могла позволить себе роскошь огорчаться - только не в ее положении. Можно хранить в памяти вид парадных залов и воспоминания о мертвых братьях, но если ты сама зарабатываешь себе на хлеб, у тебя вся жизнь в движении. Ты всегда идешь вперед, если, конечно, хочешь выжить.
        - Дора, - ее лейтенант подошел и встал рядом, - ты в порядке?
        Ди взяла его под руку, и они вернулись к тротуару.
        - В порядке. Надеюсь, при пожаре никто не пострадал.
        - Д?хи точно не пострадали, - сострил Роберт. - В этом мы можем быть уверены.
        У Ди сложилось стойкое ощущение, что Общество психейных исследований имело мало общего с д?хами и привидениями, но она не стала спорить. Правду говоря, она никогда не понимала, чем конкретно занимается Общество, и знала только, что посвященные проводили здесь некие исследования и эксперименты и что Амброуз, пусть и недолго, был одним из неофитов.
        - Это большое утешение, лейтенант. Я об этом не подумала. Быть д?хом - не самое веселое занятие, но хоть не грозит обратиться в пепел. - После учреждения волонтерского корпуса Ди обращалась к Роберту по званию.
        Для его приятелей, молодых революционеров из университета, Ди была лишь тихой маленькой горняшкой, которую ловкач Бобби взял себе в любовницы, незаметной тенью в сером платьице и чепчике. Никто не догадывался, чт? на самом деле происходило между ней и «ее лейтенантом». Неведение приятелей добавляло для Роберта остроты в отношения, о чем Ди прекрасно знала.
        Роберт сказал:
        - Будь даже д?хи уязвимы для огня, они улетучились бы при первых клубах дыма - ведь привидения умеют проходить сквозь стены и окна, просачиваться под дверьми или втягиваться сквозь почтовые щели - как письма, только наоборот. Это уж каждый дух сам выбирает.
        - Где ты всего этого наслушался?
        - От няньки.
        - Она у тебя что, попивала?
        - Да. И я ее очень любил.
        Ди сказала - это все неважно, просто ей очень нравился особняк, вот и все. Ей не хотелось пускаться в объяснения про Амброуза или свою семью: без этого с Робертом было проще. Роберту она нравилась такой, какой он ее считал.
        - Я понимаю, тебе хотелось внести свою лепту в общее дело, Дора, но есть много других мест, где нужен пригляд. Мы еще даже до хороших музеев не дошли.
        Они вернулись к началу улицы Малого Наследия. Угловому зданию - огромной бетонной коробке с фундаментом из рябых каменных блоков - словно было тесно на занимаемом месте. Роберт показал направо, к северу от Лигейт, мимо посольства важнейшего союзника свергнутого правительства:
        - Идем на улицу Большого Наследия, и я обещаю, мы отыщем для тебя… - Он замолчал, окинув взглядом бетонную громадину рядом. - Погоди-ка, а что в этом большом доме?
        Сейчас кое-что произойдет
        Много лет назад к ним на улице привязались мальчишки. Восьмилетняя Ди шла с братом, а незнакомые мальчишки болтались возле аптеки. Одетые в синюю школьную форму и фуражки, на вид они были помладше Амброуза, которому уже сравнялось пятнадцать - почти взрослый. Брат держал Ди за влажную ручонку, а другой рукой она бережно поддерживала свою спящую куклу.
        - О, дорогая, какая у тебя прелестная крошка! - кривляясь, протянул один из мальчишек, с очень светлыми волосами. Из жилетного кармана у него, как у взрослого, свисала золотая цепочка карманных часов. В витрине аптеки выставлялись рисованные плакаты: мужчина с перевязанной головой, женщина с воспаленным глазом, красный распухший палец, окруженный черными зигзагами боли, чтобы было понятно, какие травмы и болезни лечат аптечные пилюли и бальзамы.
        - О, дорогой! - в тон ему закудахтал другой мальчишка. - Это бэбик!
        Так совпало, что ее куклу и в самом деле звали Бэби, и Ди привыкла думать, что Бэби очень красивая в своей ночной рубашке цвета слоновой кости, с кружевным воротничком. Издевка больших, прилично одетых мальчиков смутила и задела Ди, и она сглатывала слезы, пока брат уводил ее прочь.
        Сзади начался настоящий кошачий концерт, с мяуканьем и неприличным урчанием. Заводила не унимался, продолжая осыпать их с Амброузом насмешками:
        - А это небось твоя маленькая женушка? Отличная работа, сэр, просто отличная!
        Ди не понимала, отчего брат не укоротит им языки: он старше и сильнее хулиганов. Но Амброуз на них даже не взглянул. Не останавливаясь и не поворачивая головы, он прошептал:
        - Тише, Ди. Их только радуют твои слезы. Я никому не позволю тебя обидеть. Ты мне веришь?
        Ди ответила утвердительно, хотя уже не знала, чему и верить. Она еще не сталкивалась с тем, что в мире есть мальчишки, которые могут обзываться только потому, что ты маленькая и у тебя есть любимая игрушка. Слезы полились сильнее, совсем закапав Бэби.
        - Вот и хорошо. А теперь не отставай и будь внимательна, - сказал Амброуз. - Сейчас кое-что случится. - Мальчишки за ними не увязались, и улюлюканья не стало слышно, когда брат и сестра повернули за угол и вышли на соседнюю улицу. Остановившись, брат велел Ди оглядеться вокруг: - Смотри как можно пристальнее, подмечай все.
        Вдоль улицы тянулись красивые дома, похожие на их с Амброузом дом, почти все трехэтажные, а некоторые и в четыре этажа, с каменным крыльцом, выходившим прямо на тротуар. Тонкие параллельные линии трамвайных рельсов делили мощеную улицу вдоль. На трамвайной остановке мужчина, держа ботинок в руке и балансируя на одной ноге, отскребал что-то с подошвы о фигурное навершие кованого ограждения. Женщина в чепчике и фартуке прислуги несла на голове корзину кочанного салата. Уличный метельщик собирал с мостовой лошадиный навоз в свою ручную тележку - совковая лопата скрежетала о камни. На трамвайных проводах, висевших над рельсами, сидели скворцы, четко выделявшиеся на фоне серого неба без облаков.
        Ди вновь перевела взгляд на брата. Как и те злые мальчишки, Амброуз был в школьной фуражке, только в серой, немного темнее серого неба, и фуражку он носил надвинув на самые брови. Ди на всю жизнь запомнила брата таким - острый нос и умная заячья, обнажающая верхние зубы улыбка под козырьком школьной фуражки.
        - Ты поняла, что произошло?
        - Кажется, нет.
        - Мы заставили их исчезнуть нашей особой магией.
        Ди знала, что это неправда - людей нельзя заставить исчезнуть силой мысли, как бы сильно ты их ни ненавидел, однако ей понравилась фантазия про их с Амброузом особую способность, утешительный приз. Пусть у светловолосого мальчишки красивая цепочка от часов, но у него нет такого брата, как у Ди, и никогда ему не увидеть заячьей улыбки, которую Амброуз приберегал специально для нее; и нет у него такой сестры, как Ди, которой можно всецело доверять и положиться хоть в чем.
        А может, по сравнению с тем, что объединяло Ди и Амброуза, противные мальчишки становились такими ничтожными, что практически исчезали?
        Мать терпеть не могла, когда Амброуз называл сестру Ди, а не Дорой, но в этом заключалась еще одна причина их тесной дружбы. Когда Ди только родилась, язык Амброуза запутывался в длинном хвосте ее имени, и после нескольких безуспешных попыток брат сократил его до лаконичного Ди.
        Нянька обожала пересказывать эту историю.
        - Барчук-то наш сказал: «Ну да, стану я выговаривать такое длинное! Она еще маленькая, хватит с нее одной буквы!»
        Ди и не воспринимала себя иначе. С этим прозвищем она чувствовала себя особенной, обласканной вниманием старшего брата. Пусть одна буква - всего ничего, но букв только двадцать шесть, и четвертую брат навсегда отдал ей.
        - Я тебя люблю, - призналась она. Амброуз потрепал ее по плечу и сказал, что тоже ее любит.
        Они так и стояли на тротуаре, поэтому прислуга, куда-то спешившая с корзиной салата на голове, осторожно их обошла.
        ?
        Когда они вернулись домой, нянька лежала на полу между кухней и черным входом. Отец еще не пришел с работы, мать отправилась куда-то по своим делам. Нянька засмеялась и помахала детям рукой. У нее было пухлое морщинистое лицо, напоминавшее веселую тучку. Ди ни разу не слышала от няньки худого слова: если та не смеялась, то всегда готова была прыснуть со смеху.
        - Гляньте-ка, ноги-то у меня подогнулись и усадили на пол! Как вам это понравится? - Нянька снова засмеялась кудахчущим смехом. - Кажется, у меня снова легкий приступ… Но я скоро поправлюсь.
        Амброуз помог ей подняться.
        - Конечно, поправишься. - Он подвел ее к кухонному столу и усадил. На Ди повеяло странным сладковатым запахом, как от опавших яблок, которые уже начали портиться и которые никто не подберет.
        Ди присела напротив и принялась гладить старуху по мягкой влажной руке, приговаривая слова, что всегда говорила ей нянька, когда Ди случалось прихворнуть:
        - Не терзайся, дорогая, будет и на твоей улице праздник…
        Услышав это, нянька испустила вопль восторга, уронила голову на стол и весело застонала. Ди ласково потрепала ее по руке.
        Ее брат снова застегнул тужурку, вызвавшись сбегать за микстурой для успокоения няниных нервов.
        - Пригляди пока за нашей пациенткой, Ди.
        Аптека находилась буквально за углом. Амброуз снял с крюка у плиты совок для угля и пообещал обернуться за пять минут.
        ?
        Месяц или два спустя нянька снова заболела. Амброуз предупреждал Ди, что рано или поздно это случится, и просил ее принять на себя ответственность чрезвычайной важности немедленно уведомить его, буде стрясется такая оказия. Их родители не должны были узнать о хрупком здоровье няньки: вместо того чтобы идти домой сразу после школы, Амброуз появлялся дома за считаные минуты до возвращения матери с шопинга и разнообразных встреч. Если няньку уволят, новая бонна вряд ли станет смотреть сквозь пальцы на опоздания Амброуза.
        - Я не такой сын, о котором они мечтали. Я не хочу работать в банке или стать мужем той, которая мечтает выйти замуж за финансиста. Я не такой, как наши родители. - Амброуз подмигнул сестре из тени козырька своей сизой фуражки.
        - А какой ты? - с любопытством спросила Ди.
        - Я интересный, - ответил Амброуз.
        - А я интересная?
        В самых смелых мечтах Ди не считала себя такой же интересной, как старший брат, но, может, есть разные степени интересности.
        - А ты знаешь интересных людей?
        - Тебя, - ответила она.
        - Ну, тогда в тебе что-то есть, - сказал брат. - Или будет, потому что это прилипчиво. Я свел знакомство с интересным человеком, то да сё, и вот я стал частью целой группы интересных людей, и мы, между прочим, спасаем мир. Надеюсь, рано или поздно и ты к нам присоединишься… Ну, так что мы решим? Будешь ты моим человеком и сбегаешь за мной, если няня заболеет?
        Ди сказала, что сбегает, соображая, от чего друзья Амброуза спасают мир.
        Прежде чем выйти из дому, Ди подсунула под голову няньке подушку, потому что достойной старушке поплохело на полу в ванной. Как учил Амброуз, Ди проехала две остановки на трамвае, сошла и направилась к перекрестку, где на указателях значилось «Улица Великого Наследия» и «Лигейт-авеню». Свернув, Ди зашагала по Лигейт и через квартал увидела табличку «Улица Малого Наследия». Как ее брат и описывал, второй дом от угла был сложен из красного кирпича, а по обе стороны от входа росли два высоких стройных дерева.
        Ди перебежала улицу, подошла к красной двери с выложенным серебром треугольником и постучала.
        ?
        Швейцар выслушал имя Амброуза, поприветствовал Ди в Обществе психейных исследований и пропустил в выложенную плиткой переднюю. За тяжелыми портьерами открылся бескрайний зал.
        - Гранд-холл, мисс, - объявил швейцар.
        Он велел ей повременить, пока он отвлечет молодого джентльмена от его занятий, и вскоре скрылся за другой портьерой в дальнем конце зала.
        Ди не отказывалась подождать там, где ее оставили. Ее родители являлись людьми весьма зажиточными - у Ди были и пища, и одежда, и кров, - но подчеркнуто роскошное, почти царственное величие зала, куда ее привели, ошеломляло. Ди почувствовала, что ее искренняя преданность брату вознаграждена сверх самых смелых ожиданий, и жалела лишь об одном: что не взяла с собой Бэби.
        Книжные полки тянулись во всю немалую длину боковых стен и высились до самого потолка, где созвездие цветных шаров - планет, как догадалась Ди, - балансировало на хитроумном механизме из изогнутых серебристых проволочек. В центре устройства был самый крупный шар - солнце, выкрашенное желтой краской. Конструкция медленно вращалась по часовой стрелке, и острые лучи света кололи выпуклые бока планет.
        В зале шла тихая сосредоточенная работа. В центре красного ковра с золотыми узорами за письменным столом сидела женщина, согнувшись над огромной книгой. Широкие поля эффектной дорожной шляпы, украшенной цветами и жемчугом, закрывали лицо незнакомки. С помощью некоего измерительного инструмента дама что-то чертила в своем гроссбухе. На стремянке, прикрепленной к стене, стоял человек, читая названия на книжных корешках на самой верхней полке. В углу зала небольшая компания пила что-то из чашек и с блюдец, оживленно общаясь. Две одинаковые дамы - близнецы! - в длинных платьях с высокими воротничками тихо переговаривались друг с другом, стоя перед шаром на бронзовой подставке.
        В кожаном кресле перед мраморным камином дремал развалясь пожилой джентльмен в твидовых бриджах. Даже во сне он казался занятым: руки у него были засунуты под мышки, рот приоткрыт в задумчивой улыбке, а на щеке от жара камина цвел румянец.
        Пахло в зале чудесно: кедром, дымком, дорогой кожей, полиролью и воском.
        Ди балансировала на краю необъятного ковра, утопив носки туфель в винно-красный ворс со сложной вязью треугольников - как на двери особняка Общества, только золотых, а не серебряных, - а пятками стоя на пороге. Тяжелая портьера касалась ее спины. Еще чуть-чуть вперед или назад, и Ди потеряет равновесие. И как у брата хватило храбрости пройти дальше порога?
        Она принялась смотреть вверх, на планеты, решив, что если она на чем-то сосредоточится, то не будет отличаться от остальных и на нее не обратят внимания. Сквозь гул разговоров ее детский слух различал высокое монотонное гуденье крутящегося аппарата с проволочками.
        - Добро пожаловать, добро пожаловать! Именно свежая кровь делает наше Общество бодрым и энергичным! - Джентльмен, только что дремавший в кресле, вдруг оказался перед Ди. Он по-прежнему сиял улыбкой и держал руки под мышками, будто у него зябли пальцы. Серовато-белые, как фабричный дым, волосы обрамляли его лицо крупными завитками, а жилет под твидовым пиджаком был золотистый, блестящий. Ди и не знала, что существуют такие жилеты. Ей показалось, что этот человек занимает какой-то очень почетный пост.
        - Я не член Общества, сэр, я только жду своего брата Амброуза - Ди отступила от кромки ковра, вернувшись под сень портьер. В случае чего она нырнет под тяжелую ткань и со всех ног припустит через переднюю.
        - Амброуза? Прелестно! Значит, ты гостья. И такая милая, красивая девочка! Надеюсь, ты тоже решишь к нам присоединиться. Как видишь, в нашем Обществе есть и женщины.
        Ласковые манеры незнакомца и то, что руки он держал под мышками, немного ободрили Ди. Она несмело двинулась вперед, отойдя от портьер.
        - Я оставила нашу няньку на полу ванной. Она приняла слишком много лекарства.
        - Весьма распространенная проблема. Ты ведь знаешь решение, не правда ли?
        Ди помотала головой.
        - Надо дать ей еще лекарства! Запомни.
        - Запомню, сэр.
        - Вот и хорошо. Как тебе зал?
        - Очень нравится, - призналась Ди.
        - А ты заметила планеты?
        - Да, сэр.
        - Не боишься, что одна из них сорвется со своего крючка, упадет тебе на голову и раскроит череп?
        - Нет, сэр.
        - Умница. Такого никогда еще не случалось - крючки и проволочки надежно укреплены. Тебе уже показали интерьер?
        - Нет, сэр, мне сказали повременить тут.
        - Так не годится обращаться с потенциальным членом Общества! Давай-ка что-нибудь посмотрим. Позволишь пригласить тебя на тур по залу? - Не вынимая рук из-под мышек, дружелюбный джентльмен кивнул вбок.
        - Конечно, сэр.
        Он двинулся по залу, петляя между письменными столами и зонами отдыха. Идя следом, Ди не отрывала взгляда от задников его мягких туфель и боролась с желанием наступать только на вышитые золотые треугольники. Никто не бросил на нее даже случайного взгляда.
        - А теперь взгляни на это, дорогуша, только хорошенько взгляни и скажи, для чего служат эти вещи.
        Они остановились перед маленькой эстрадой, торчавшей между двумя массивными стеллажами, как вытянутый язык. На эстраде стоял столик и внушительная прямоугольная коробка с красным бархатным нутром и красной дверью - целый шкаф. Дверцу шкафа покрывал узор из таких же серебристых треугольников, как на входной двери особняка Общества, только мельче. На столике лежали черная шляпа-цилиндр, черная палочка вроде дирижерской, разложенная веером колода карт и серебряное яйцо.
        - Ну-с?
        Джентльмен в золотом жилете смотрел на нее с юмором, комично прищурив один глаз и вытаращив другой. Он держался на удивление приветливо, и Ди решилась на откровенность, а не просто ответила, будто она не знает.
        - Это для сюжетных игр, да? Чтобы унести все это в шкаф, надеть цилиндр, снова выйти с остальными вещами и рассказать какую-нибудь сказку?
        Ди почти не сомневалась, что странный набор на столе для этого и предназначен. Дома она использовала свой гардероб как грим-уборную во время сказочных представлений, которые устраивала для няньки.
        - Почти угадала, - восхитился веселый джентльмен. - Что за умница девочка! - Он фыркнул и потерся носом о плечо. - Перед тобой эстрада иллюзиониста, а это - инструменты одного фокусника, ценного члена нашего уважаемого клуба. Не знаю, что тебе известно об искусстве иллюзиониста, но это как рассказывать сказки. Скорее, это и есть рассказывать сказки. Иллюзионист излагает невероятную историю и приводит тебе доказательства, что это правда. Ушлый такой бизнес, вроде воровства, только иллюзионист крадет веру. А человек, который показывал фокусы на этих подмостках, был самым замечательным преступником, какого ты только можешь себе представить.
        Национальный музей рабочего
        Вход в массивное здание с фундаментом из грубых каменных блоков на углу Лигейт и Малого Наследия не украшали сады или декоративные кустарники - для них тут не было места: внушительная серая громада начиналась прямо на тротуаре. Стены взлетали ввысь прямо и широко, препоясанные пятью зелеными ремнями шелушащихся крашеных оконных жалюзи, по числу этажей. Ди показалось, что она и в детстве застала этого бетонного монстра, но при своих огромных размерах бетонная коробка оказалась ничем не примечательной, и детская память ее почти не сохранила, в отличие от нарядного особняка Общества с ярким кирпичным фасадом. Бетонный монстр не походил на творение человеческой мысли - он словно выдавался из земли, как валун в поле.
        Бронзовые буквы, прикрученные к стене над высокими входными дверьми, объявляли его название и назначение:
        «Национальный музей рабочего.
        Посвящается безымянным строителям».
        В дверной проем, прикрытый тяжелыми металлическими створками, можно было въехать на лошади. Небольшая табличка на стене информировала всех любопытных, что двери изготовлены из переплавленных инструментов: узнаваемые фрагменты головок кувалд, молотков с круглым бойком и конусовидных выступов кузнечных наковален проступали на неровной поверхности, точно под простыней.
        Роберт нажал на ручку правой створки, и дверь приоткрылась - музей оказался незапертым. Ди заметила, что ее лейтенанту это не понравилось. Сложно было определить, посещал ли кто музей после свержения правительства Короны.
        - Я могу найти и другое занятие, это неважно, - сказала Ди. Теперь место действительно не играло особой роли - были и другие учреждения и другие задачи.
        - Сейчас все важно, - отмел ее возражения Роберт. - Теперь это принадлежит народу.
        Он придержал дверь открытой, а Ди нашла на полу за порогом железный стопор и вставила его в щель.
        Узкий луч дневного света пробил царивший в музее мрак, упав поперек широких ступеней, ведущих в галерею первого этажа. Роберт сказал, что ему лучше идти первому («Вдруг там притаились королевские недобитки»), и взбежал по короткому лестничному маршу. Ди последовала за ним, не выждав ни минуты.
        На первой площадке стояла будка билетной кассы, а впереди в туманной коричневой полутьме тянулась галерея; свет сочился между планками закрытых ставен в бесконечных стенах. Пахло пылью, железом и кислым дымом с пепелища здания Общества.
        - Эй, есть тут кто? Я лейтенант добровольческого корпуса гражданской обороны, у меня есть постановление временного правительства, дающее мне право войти и распоряжаться этими помещениями! - Ее лейтенант достал из кобуры пистолет. - Я не причиню вам неприятностей - положите на пол все, что взяли, и выходите с пустыми руками, тогда я отпущу вас восвояси. - Его слова отдавались эхом, налетая друг на друга, прежде чем стихнуть.
        Роберт поглядел на Ди, изогнув уголок рта. Она видела, как он напряжен; мимикой он спрашивал, действительно ли ему стоит пристрелить кого-нибудь и, более того, верит ли Ди, что он на это способен.
        Шесть месяцев назад, когда они познакомились, Роберт грыз гранит науки в университете. За сорок восемь часов беспорядков и вооруженных стычек, ограничившихся пределами правительственного округа, ее лейтенанту так и не довелось понюхать пороху. Его поставили на западном берегу у Южного моста через Фейр и выдали ножовку, велев в случае поступления соответствующего приказа перерезать телеграфные провода. Роберт еще шутил с Ди об удивительной тривиальности своего поручения. От скуки он читал граффити, которыми были кругом исписаны ламповые опоры, и поделился принесенным с собой хлебом с маленькой попрошайкой из Лиса.
        - Не скажу, что боевые действия оказали на меня расслабляющий эффект, - рассказывал Роберт, - но на своем посту я почерпнул весьма полезную информацию. Ты, например, знала, что пиво в «Стилл-Кроссинге» в основном состоит из речной воды, но смешано с мочой и уксусом, поэтому пить его безопасно?
        Ди не знала, трус Роберт или нет. Ей неоткуда было это знать - Роберт и сам еще не разобрался. Она только порадовалась бы, если бы ее лейтенанту никогда не пришлось это выяснять. Ди поправила ему зеленую повязку волонтера.
        - Если здесь и побывали мародеры, лейтенант, они, по-моему, уже ушли.
        - Согласен, - отозвался Роберт, глубоко вздохнул и аккуратно убрал пистолет в кобуру, застегнув пуговку.
        Ди поцеловала его в щеку.
        Он удовлетворенно заурчал и провел рукой по ее боку, притиснув ребра. Ди вывернулась и подошла к ближайшему окну. Распахнув ставни-жалюзи, она пошла по галерее, резко открывая одно окно за другим. Ставни гулко стукались о стену, и деревянные половицы разворачивались широкой ковровой дорожкой, полосатой от пыльного солнца. Первым экспонатом, который удалось разглядеть в хлынувшем в галерею свете, оказалась модель какого-то увеличенного шестереночного механизма, смонтированная посреди зала. Плакат под потолком гласил: «Машины и их операторы». Экспозиция первого этажа была посвящена достижениям механики - печатному станку, пилораме, паровому двигателю, хронометру, велосипеду, а заодно инженерам и операторам, управлявшим этими механизмами. Крупные экспонаты перемежались компактными застекленными витринами, установленными на деревянных помостах.
        Распахнутые навстречу дню, окна по левой стене музея выходили на Лигейт, тогда как окна справа, серые от копоти недавнего пожара, позволяли увидеть руины сгоревшего здания Общества. Окна на торцевой стене выходили на задний двор соседнего посольства неведомых империалистов.
        Электричество в музей не проводили: к стенам были прикручены давно не чищенные газовые лампы. Ди повернула у одной краник, услышала шипенье и сразу перекрыла газ.
        Роберт подозвал ее к шестеренкам - экспонат оказался интерактивным. Шестеренок было три, каждая высотой с лейтенанта. Роберт подтолкнул первую, та, в свою очередь, зацепила зубцы средней, которая повернулась и задействовала третью, отчего весь слегка приподнятый круглый пол под шестернями начал медленно вращаться. Зубцы шестеренок лязгали, и вращение платформы сопровождалось скрипучим бурчаньем.
        - Нужно смазать, - постановил Роберт.
        К некоторым моделям приставили восковых специалистов. Печатник в красных нарукавниках изучал газетную ленту, выходившую из печатного станка. У пилорамы стоял, упершись руками в бока, лесозаготовщик с трубкой в искривленном рту и скептически наблюдал за действом. Два восковых человека в длинных кожаных перчатках и кожаных фартуках обслуживали паровой двигатель; щеки у них рдели пунцовым румянцем и были испещрены беловатыми каплями, изображавшими пот от нестерпимого жара. Молодой механик ковырял отверткой болт на переднем колесе велосипеда, пока наездница в длинной юбке удерживала своего железного коня вертикально за руль. При этом восковые фигуры не походили друг на дружку; подобно живым горожанам, манекены отличались друг от друга вплоть до оттенков кожи и телосложения.
        Лестница в конце зала вела на второй этаж, в галерею, посвященную ручному труду. Здесь свет, хлынувший через распахнутые Ди окна, позволил приобщиться к профессиям каменщика, охотника, обдирщика шкур, ковроткача, веревочника, портного, гончара, торговца и пекаря.
        Булочница вынимала из печи железный лист с деревянными буханками, добела затертыми руками недоверчивых посетителей. Роберт взял одну, взвесил на ладони и положил обратно с глухим стуком.
        - Зачерствел, - сообщил он восковой женщине, стоявшей с болезненно напряженным лицом. Ди подумала, что булочница, должно быть, устала держать противень столько лет да еще и терпеть насмешки насчет своего деревянного хлеба: ее восковые глаза покрывал тонкий слой пыли.
        Веревочница, сразу показавшаяся Ди очень знакомой, сидела в гнезде из перепутанных конопляных прядей. Ее морщинистые щеки весело круглились - вот-вот прыснет смехом. Грубые саржевые штаны каменщиков подпоясовались кусками белой бечевки - Ди догадалась, что ремни, видимо, кто-то украл. Тонкая пыль покрывала глаза и этих фигур. У гончара несколько мисок и ваз были разбиты и заново склеены.
        Галерея третьего этажа называлась «Дороги, которые мы выбираем». Здесь восковые вагоновожатые вели трамваи, машинисты держались за рычаги паровозов с двумя-тремя вагонами, кучера управляли экипажами, а команда моряков выполняла свою работу на галфдеке китобойного суденышка, утвержденного на деревянных лесах посреди зала.
        У многих восковых манекенов, хоть и выполненных на редкость подробно и правдоподобно, зияли лысинки там, где выпали или были вырваны волосы. Встречались повреждения и посерьезнее: недостающие пальцы, стесанная кожа, треснувшие или вовсе отсутствующие глаза. Иные фигуры, подобно каменщикам, тоже стали жертвами воришек, лишившись подобающего им снаряжения: собирательница устриц, например, вместо железного ведра держала вытянутое ведерко для угля. Большинство демонстрационных механизмов были сломаны: из полудюжины паровозных свистков, укрепленных на столе, чтобы пробовать детям, лишь самый маленький реагировал на нажатие кнопки, испуская обиженный стон, а насос, питающий колесо пилорамы, не качал воду. Авральные меры - не слишком старательные попытки исправить ситуацию (подпоясанные веревкой штаны каменщиков, ведерко для угля с выступающей «губой») - отдавали халтурой, равнодушием незаинтересованных рук.
        Рядом с некоторыми экспонатами на стенах или спинках скамей были привинчены памятные таблички с именами донаторов. Даты говорили сами за себя: в последний раз музейная экспозиция пополнялась больше двадцати лет назад. Ди сомневалась, что Национальный музей рабочего подвергался серьезной опасности расхищения - вернее, дальнейшего расхищения, если вспомнить ремни каменщиков и ведро собирательницы устриц: экспозиция уже давно не представляла интереса для посетителей. Да и возможностей поживиться в городе стало хоть отбавляй.
        На четвертом этаже размещалась экспозиция «Популяризаторы и хранители знаний», а на пятом, и последнем, - «Из земли и камня: шахты, фермы и леса».
        ?
        В дальнем углу галереи пятого этажа, у ручья, сделанного из толстого стекла, притулилась эрзац-хижина золотоискателя. В ручье под прозрачной поверхностью на проволочных петлях висели керамические карпы. Восковой старатель, промывавший в лотке песок, был по щиколотку заключен в стеклянную воду. Поодаль его жена развешивала выстиранные тряпки на бельевой веревке.
        Роберт уселся на один из плетеных камышовых стульев перед входом и положил руки на колени.
        - Сказать тебе, что я думаю? По-моему, это на редкость показательно, Дора. Это заведение - готовая иллюстрация.
        - Хм? - Ди ступила на стеклянный ручей и легко прошлась, оставляя маленькие следы на пыльной поверхности.
        - Возможно, ты заметила отсутствие в экспозиции фигур королей, или герцогов, или министров, или мэров, или законотворцев. Весьма странно, не правда ли? Люди, в руках которых сосредоточено богатство нации, те, кто выносит судьбоносные судебные вердикты или принимает решение о начале войн, - их нет в музее рабочего человека. Отчего это, как ты считаешь?
        Ди не заметила ни экспонатов, прославлявших профессию домашней прислуги, ни даже скромной восковой уборщицы с метелкой в руках, неслышно выполняющей свои обязанности, но на всякий случай промычала что-то одобрительное.
        - Красноречиво, не правда ли? Устроители, конечно, действовали без задней мысли, а между тем посмотришь - и доходит, что людям определенных занятий не место среди рабочего люда, ибо они не приносят никакой пользы. Во всяком случае, обществу. А взгляни, в каком небрежении экспонаты! Повсюду грязь, облупленные места, одежда на манекенах расползается от ветхости, еле держится или вообще отсутствует, ни черта не работает - это ужасающе точная аллегория того, как сильные мира сего смотрят на простой народ, вернее, привычно не замечают его… - Увлекшись, Роберт говорил и говорил, затронув, в частности, первичные комитеты, которые уже создаются в городских кварталах; группы специалистов, которые станут распоряжаться ресурсами честно и эффективно; своих зашоренных, ко всему безразличных родителей, по-своему неплохих, но не знающих ничего за пределами своего поместья в северных провинциях; штабеля наличных, обнаруженных в сыром подвале особняка премьер-министра, сгруженных на паллеты, в темноте, заплесневевших и полуразложившихся: этих денег хватило бы накормить тысячи голодных, а их, деньги, буквально
бросили гнить… - Я бы рад назвать это метафорой того, чем больна наша страна, да только это были настоящие банкноты, превратившиеся в компост…
        На его щеках вспыхнул румянец, на лбу выступил пот, глаза расширились, выпучившись, будто у лягушки. Ее лейтенант снова стал мальчишкой, которого университетские приятели звали Бобби.
        Пока он распространялся, как они планируют, фигурально выражаясь, пробурить все слои экономики, чтобы богатство широким потоком устремилось вниз, к пересохшим от недоедания корням нации, Ди вспоминала, как впервые увидела Роберта на университетской площадке, где шла оживленная игра. Ди как раз двигалась по краю двора, неся стопку сложенных простыней в один из жилых корпусов, когда Роберт, в зеленых от травы шортах и разорванной полосатой футболке, вырвался вперед с кожаным мячом под мышкой, со смехом крича догонявшим его юнцам: «Никогда, никогда, никогда!» Ди переполнило ощущение чего-то прекрасного; ей хотелось снова и снова слышать этот счастливый смех юного упоения собой и беспечного наслаждения молодостью.
        - И не стоит удивляться, - вернулся наконец ее лейтенант к основной теме, - что здесь царит запустение. Какой рабочий захочет прийти сюда, если сфере его деятельности воздают так мало уважения?
        Спроси лучше, могла бы ответить Ди, какой рабочий захочет тратить свои драгоценные свободные часы, осматривая восковые фигуры других рабочих.
        - Чему ты улыбаешься? - спросил Роберт. Ему бы в жизни не пришло в голову, что Ди находит его забавным, и тем более - что таким в ее глазах он становится еще привлекательнее.
        - Я улыбаюсь, лейтенант, - отозвалась она, - потому что меня только что посетила мысль, как еще можно выразить нашу признательность рабочим. - Ди расстегнула три пуговки своего серенького платья и стянула сначала рукава, а потом и все платье, вышагнув из него.
        ?
        Они занимались этим сперва на стеклянном ручье, а во второй раз, по настоянию лейтенанта, на длинном прилавке в галерее четвертого этажа, где восковые банковские кассиры сидели в ряд, отсчитывая сдачу из ящиков и изучая бумажные полоски с цифрами, выползавшие из печатных машинок под стеклянными колпаками. Роберт говорил не умолкая:
        - Что за шоу ты для них устраиваешь! О таком вкладе мечтает каждый бухгалтер!
        Перед каждым кассиром стояла тарелка с разнокалиберными серебристыми шайбами. Ди держалась за края прилавка, и с каждым сотрясением металлические кругляши дребезжали, подпрыгивая на тарелках, а иногда соскакивали с прилавка и раскатывались по половицам. Бумажные полоски, свисавшие из восковых пальцев до пола, издавали слабый шелестящий звук.
        Ди не ощущала ни возбуждения, ни удовольствия: в основном она чувствовала одни толчки. При всех прочих достоинствах ее лейтенант был плохим любовником. Его трепотня во время секса утомляла. Раньше Роберт говорил о том, как трахнул бы ее в пустыне, вминая в песок, пока волки будут смотреть на них и выть; он говорил о том, чтобы трахнуть ее в лодке на реке, пока люди на берегу играют себе как ни в чем не бывало; он говорил о том, чтобы трахнуть ее на людной улице, трахнуть ее в трамвае, набитом пассажирами, трахнуть ее на глазах публики в городском оперном театре, трахнуть ее на спине статуи тигра у мирового суда, к удовольствию туристов. Предлагались и иные многочисленные сценарии, которые Ди позабыла или, отвлекшись, не услышала.
        Ди не шокировали эти фантазии, но это были его фантазии, в них не оставалось места для нее, какой Ди себя понимала. Ее собственные фантазии больше сосредоточивались на том, каким она впервые увидела Роберта - с раскрасневшимися от бега щеками, с зажатым под мышкой мячом, обогнавшего других игроков. Ей хотелось, чтобы кто-то хотел ее так, как Роберт хотел убежать от соперников, - эйфорически, ликующе, упоительно. Это ее заводило. Только их самый первый, импульсивный любовный опыт оказался чем-то похожим; потом начало казаться, что Роберт гонится за собой самим и одновременно пытается убежать от себя. У ее лейтенанта было доброе сердце, но в этом отношении он оказался больше мальчишкой, чем надеялась Ди.
        Прилавок качнулся в последний раз. Роберт вскрикнул и обмяк.
        Ди повернула голову в сторону. Один из кассиров буквально нависал над ней. Зеленый козырек заслонял его глаза, но позволял видеть широкую улыбку.
        ?
        За будкой билетной кассы отыскалась дверь с табличкой «Куратор» с облезшей позолотой. За дверью оказался маленький кабинет без окон. Ключ от музея висел на гвозде с обратной стороны двери - неуклюжий, громоздкий, длиной с руку Ди.
        Оставив своего лейтенанта в этом жалком офисе, Ди вновь поднялась на пятый этаж, где заприметила воскового сборщика фруктов с торбой из мешковины. Сняв лямку сумки с шеи манекена, Ди вывалила деревянные яблоки к его ногам. Кто-то уже поживился, забрав у сборщика, весь гардероб которого состоял из саржевых штанов и обвислой соломенной шляпы, один стеклянный глаз. Ди почувствовала себя немного виноватой за усугубление и без того нелегкой судьбины манекена. Но если она возьмется за этот музей, сборщик в каком-то смысле тоже будет ее, как и все другие фигуры.
        - Я скоро верну тебе сумку и посмотрю, что можно придумать насчет глаза, - пообещала Ди. Рано или поздно она привыкнет к восковым фигурам, но пока казалось неправильным ничего не сказать. В манекенах чудилась та же важность, что и у трупов в открытых гробах: фигуры не казались живыми, но не выглядели и мертвыми.
        Ди подошла к окну, заслоненному хижиной, ступая по вделанному в пол участку земли, который под взглядом своей восковой гончей не очень убедительно обрабатывал восковой фермер, державший в руках метлу вместо мотыги. Из окна Ди выглянула вниз, на руины здания Общества. Сверху развалины походили на вспоротый живот. Почерневшие кирпичи, закопченные балки, обгорелая черепица - все смешалось внутри устоявших внешних стен. Глаз различал легкие подвижки в кучах щебня, сыпавшиеся здесь и там ручейки камушков и гипса - пепелище еще не устоялось. На уровне второго этажа из дальней стены торчал обломок пола; под ним Ди узнала эстраду, на которой некогда были выставлены предметы, принадлежавшие кудеснику-иллюзионисту.
        На подмостках по-прежнему стоял волшебный шкаф, но дорогая ткань, которой он был обит изнутри, выгорела, и дверца исчезла. Теперь шкаф напоминал черную коробку. От стола с атрибутами фокусника - цилиндром, палочкой, картами и серебряным яйцом - ничего не осталось. Насколько удалось различить, единственными узнаваемыми элементами внутреннего убранства оставались торчащий выступ второго этажа и обгоревший шкаф.
        На газоне перед сгоревшим особняком пушистая белая кошка подлезла под косо торчавшую дверь, глубоко зарывшуюся углом в мягкую землю, и принялась тереться о нижний край.
        Даже на уровне пятого этажа на стеклах тончайшими волнами осела сажа. Ди воспользовалась собственным грязным отражением, чтобы поправить чепчик.
        ?
        Роберт с задумчивым видом сидел на единственном стуле, поставив локти на стол и положив подбородок на сплетенные пальцы. Единственным недвижимым имуществом в кабинете, не считая гвоздя для ключа в двери, был колок для одежды, на котором висел драный твидовый пиджак. Единственным украшением офиса служил ферротип с портретом августейшего отца свергнутого короля, чье правление пришлось на юность твидового пиджака. По причине отсутствия электричества в кабинете куратора не имелось ни индукционного телефонного аппарата, ни провода, чтобы его подключить.
        Да, подумала Ди, Национальный музей рабочего давно не видел посетителей. Что-то сталось с предыдущим куратором? Судя по всему, надобность в нем давно минула.
        Роберт спросил:
        - Дора, ты уверена? В городе множество музеев и библиотек, можем найти что-нибудь поуютнее, где меньше восковых фигур.
        Ди ответила, что в этом нет необходимости.
        - Этот музей отлично мне подойдет, лейтенант.
        Роберт улыбнулся и ударил ладонью по столу:
        - Ну, будь по-твоему! Отныне ты новый куратор.
        Ди обошла стол сбоку и остановилась над своим лейтенантом.
        - Так оно и есть. Почему ты в моем кресле?
        ?
        В постановлении, подписанном порученцем Кроссли, Роберт вымарал «Общество психейных исследований» и аккуратно вывел «Национальный музей рабочего». Засим они вышли из здания, затворив тяжелую дверь и заперев ее за собой. Увесистый ключ Ди опустила в джутовую торбу.
        Они шли вместе. Роберта ждало вечернее заседание чрезвычайной комиссии по правосудию, а Ди возвращалась в университет, в крыло прислуги, готовая приступить к новым обязанностям в музее с завтрашнего утра.
        На углу Лигейт-авеню они обратили внимание, что, пока они были в музее, кто-то спустил империалистический флаг, реявший над посольством. Его место занял лоскут зеленой ткани, символизировавший революционное движение. Роберт сказал Ди подождать минуту, пока он представится тому, кто вступил в должность. На этот раз Ди послушалась.
        На стук Роберта дверь открылась почти сразу. Свет заходящего солнца резал глаза, отражаясь в стеклах и оловянных крышах посольств и заставляя сверкать трамвайные рельсы, рассекавшие улицу вдоль. Щурясь, Ди смогла разобрать только смутный облик - густая борода, широкие плечи - собеседника Роберта. Беседа оказалась короткой, и вскоре лейтенант сбежал по ступенькам крыльца, а дверь посольства закрылась.
        - Это один из капитанов Кроссли, - доложил он. - Зовут Энтони. Работает над вопросами безопасности.
        Если у Ди возникнут проблемы или будет нужен телефон, пусть обращается в бывшее посольство. Ее сосед, капитан Энтони, ей поможет.
        Джентль
        «Саймон Джентль» было сценическим псевдонимом, но иначе иллюзиониста никто не звал. По-настоящему его звали не то Скотт, не то Алан, не то Сальвадор. Его вырастили собиратели устриц, которые спасли его младенцем из створок раковины огромного моллюска, оставшегося на песке во время отлива у Южного моста. Или же это были рыбаки, которые нашли младенца Джентля в пустой лодке в заливе. Или же он впервые осознал себя потерявшим память мальчишкой шести-семи лет, сидя на ржавом ограждении смотровых площадок скалистых западных берегов и что-то насвистывая. Когда на скалу поднялась женщина - впавшая в крайнюю бедность прислуга, решившая свести счеты с жизнью, мальчик спросил, не она ли его мама, и бедняжка ответила «да». Или же профессор педагогики усыновил сироту из Ювенильного пансиона, дабы развить этот малообещающий образчик босяка из Лиса и доказать совершенство своего педагогического метода. Словом, легенд имелось не счесть, и хотя Джентль отказывался подтверждать досужие домыслы, он ничего и не отрицал. Самое большее, в чем он когда-либо признавался, было: «Пусть я не всегда звался Саймоном, но
Джентлем я родился».
        Во времена Джентля власти косо смотрели на всякую ловкость рук и заклинания: закрепившаяся за фокусниками недобрая слава мастеров карманной тяги гремела громче, чем в нынешние дни, хотя в горных городках северных провинций до сих пор порой топят тех, кто якшается с лесными демонами или занимается иной непотребной волшбой. Однако Джентль был любимым исключением, потому что его иллюзии были очаровательны и подкупающе безобидны.
        Серебряное яйцо, например, Джентль пускал по рядам, дабы желающие могли ощутить его вес и плотность. Когда любопытство зрителей бывало удовлетворено и яйцо возвращалось к фокуснику, Джентль объявлял, что свойство ртути - подвижность. Черной палочкой он широко писал слово «Сегодня» - светящиеся буквы повисали в воздухе, а в следующее мгновенье разбивал их рукой. Разлетевшиеся буквы сами складывались в новое слово: «Завтра». Джентль ударял по этому слову своей палочкой, и светящиеся буквы осыпались на пол мельчайшим серым порошком. Тогда Джентль брал серебряное яйцо в руку и сжимал. Жидкое серебро просачивалось между пальцами, и он ловил капли в свою шляпу. В заключение иллюзионист переходил от зрителя к зрителю с маленьким пинцетиком и методично выдергивал по одному седому волосу с каждой головы, утверждая, что эти волосы побелели за время представления. Волоски он сжимал в кулаке, а когда разжимал, на ладони лежало целехонькое серебряное яйцо, а шляпа оказывалась пуста.
        На другом представлении Джентль съедал колоду игральных карт. Усевшись за свой столик с флягой чая, чашкой и блюдцем, Джентль разрывал каждую карту на неровные кусочки и пережевывал. В процессе трапезы он то и дело останавливался пригубить чаю и промокал рот салфеткой. Джентль описывал вкус некоторых карт: тройка бубен вызывала в памяти мшистую прохладу грота, вход в который скрыт густыми виноградными лозами, шестерка треф напоминала соленое пиво, семерка червей ассоциировалась с нежным ветерком, валет пик походил на тот момент, когда вы понимаете, что ваш сын знает больше вас, и чувствуете гордость и смешанную с горечью радость от сложения с себя родительских обязанностей и первых, еще робких признаков приближающейся старости. Проглотив всю колоду, Джентль просил зрителей проверить ридикюли и бумажники, и каждая дама находила у себя королеву треф, похожую на нее, а мужчины выуживали короля червей - копию себя. Джентль собирал королев и королей и складывал из них домик на своем столе. Закончив, он приглашал желающих из зала попытаться сдуть карточный домик (это ни разу никому не удалось).
        В личной жизни Саймон Джентль был либо очень сдержан, либо бездарен. Он проживал в отеле «Метрополь» без жены или любовницы. После его кончины анонимная горничная из «Метрополя» засвидетельствовала, что Джентль поддерживал безукоризненную чистоту, но пепельницы у него приходилось менять каждый день, потому что он много курил. Служащие «Метрополя» в один голос твердили, что Джентль обожал живой талисман отеля, знаменитую Талмейдж (в те дни - Талмейдж Третью) и всячески ее баловал. Фокусник приносил пушистой белоснежной красавице лакомые кусочки из мясной лавки и шутил, что научился всему у кота, который выглядел в точности как сам Джентль.
        (На этом месте повествования лицо веселого джентльмена в золотом жилете исказила мимолетная гримаса.
        - Не будем осуждать Джентля за его суеверные привязанности. Не забывай, дорогая моя, это происходило в более примитивную эпоху, и даже самые незаурядные люди порой теряют объективность.
        Ди понимающе кивнула. Ее родители не были завсегдатаями церковных служб, но пренебрежительно отзывались о так называемых простых людях, которые верили, будто кошки священны, хотя эти мелкие хищники всего лишь глупые переносчики всякой заразы.
        Саму Ди кошки восхищали; в детстве она мечтала о котенке. Она не считала, будто кошки распространяют болезни, и не верила, будто они глупы. Кошки вечно вылизываются, и выражение мордочек у них умное и созерцательное. Невозможно сказать, какие выводы для себя делают кошки, но очевидно одно: они всё воспринимают всерьез.)
        Джентль жил в дотрамвайные времена, поэтому за ним водилась привычка гулять по городу. Иллюзионист был не чужд тайне, но отнюдь не таился: его видели на улицах, на тропинках в полях, на смотровых платформах западных скал. При встрече Джентль неизменно приподнимал шляпу. Худощавый, почти хрупкий, он не казался внушительным и походил на второстепенного персонажа, какими изобилует задний план знаменитых полотен: даже тонкие усики, оттенявшие верхнюю губу Джентля, художники обычно рисуют второстепенным персонажам. Он делал умеренные ставки на скачках и выигрывал не больше других. Став членом Общества психейных исследований, Джентль обзавелся друзьями в высших эшелонах власти, среди промышленной элиты и даже свел знакомство с представителями королевской семьи.
        ?
        Вестибула, как он называл свой шкаф, играла ключевую роль в самой завораживающей иллюзии Джентля (как он раздобыл эту приладу, сконструировал ли Вестибулу сам или завладел иным способом, так и не удалось установить).
        Для начала Джентль просил помощи у самой красивой дамы из аудитории. Когда доброволица поднималась на сцену, фокусник спрашивал, боится ли она смерти. Если дама признавалась, что боится, Джентль уверял ее, что это всего лишь перемена обстановки, вроде переезда в другой дом. Если же женщина отвечала, что она не боится смерти, Джентль поворачивался к зрителям и говорил: «Вот увидите, она передумает еще до конца представления».
        Он открывал Вестибулу, давая обозреть пустой, обитый бархатом шкаф, обстукивал стенки изнутри и снаружи (никакого глухого эха ни разу не выстучал) и галантно предлагал доброволице войти с ним в шкаф, обещая аудитории, что они вскоре вернутся. На этом дверца черного шкафа закрывалась.
        Проходило десять или пятнадцать минут, в течение которых квартет, сидевший у сцены, настраивал свои инструменты. Потом музыканты начинали играть вальс. На вторую или третью долю дверца шкафа распахивалась, и оттуда, кружась в танце, выплывали фокусник и его добровольная помощница, однако выглядели они иначе: его голова сидела на ее шее, а голова женщины - на шее Джентля. Пока аудитория выла от ужаса и удовольствия, пара красиво вальсировала. Когда вальс подходил к концу, Джентль опускал голову на собственное плечо, а женщина, носившая его тело, вела их в танце обратно в Вестибулу, и дверца со стуком закрывалась за ними.
        Когда через минуту-другую шкаф открывался, Саймон Джентль и его партнерша по танцу выходили с собственными головами на плечах. Красавица часто двигалась будто во сне. Иллюзионист хватал ее за руку, на которой можно было заметить капельку крови на указательном пальце, и толкал даму в низкий поклон.
        Шоу Джентля приводили публику в восторг и собирали аншлаги. Все с нетерпением ждали продолжения: чем же он сможет превзойти Вестибулу?
        Джентль и не смог.
        ?
        Один ревнивый муж нанес Джентлю с десяток ударов ножом в живот и пах, оставив иллюзиониста истекать кровью на ковре в большом зале Общества. Жена этого человека во время представления вызвалась войти в Вестибулу, и ревнивец кричал, что Джентль позволил себе вольности. Остаток жизни та дама настаивала, что это неправда, описывая свое пребывание в шкафу теми же туманными словами, что и остальные доброволицы: там находилось окно, на оконном стекле сменялись разные лица, фокусник помог ей надеть его отражение, сам надел ее отражение и предложил ей тур вальса. Они вышли в танце на сцену и снова зашли в шкаф. Когда женщина вернулась в зал, в памяти у нее были провалы, но физически ей не причинили никаких неудобств, если не считать крошечного прокола на указательном пальце.
        Муж ей не поверил и после нападения угрожал ножом обступившим его членам Общества, порывавшимся подойти и оказать помощь раненому.
        - Его лицо… - стонал Саймон Джентль, извиваясь на ковре. - Его настоящее лицо…
        На густо-красном ковре так и осталось бурое пятно, очертаниями напоминающее карту материка, а два треугольника превратились из золотых в коричневые.
        - Мы считаем, что это его кровь, но точно не уверены, - рассказывал Ди ее новый знакомый в золотом жилете. - У нас с тех пор несколько раз был ремонт… - На протяжении всего рассказа руки веселого джентльмена оставались зажатыми под мышками, но один рукав у него съехал, обнажив полоску шелушащейся бледной кожи. - Экстраординарная, экстраординарная история.
        Конец рассказа смутил Ди. Что произошло в шкафу, раз этот муж так взбесился, что убил Саймона Джентля? И какие такие «вольности» позволял себе фокусник? Но больше всего Ди волновала судьба любимицы иллюзиониста: что-то сталось с чудесной балованной белой кошкой, которая жила в отеле? Ди подмывало попросить собеседника показать руки, но она понимала - это будет неприлично. Еще она хотела спросить, нельзя ли ей войти в шкаф - не закрывая дверцы, конечно, - и простучать стенки, как делал Саймон Джентль, но Ди и на это не осмелилась.
        - Спасибо, что рассказали мне такую историю, - сказала она вместо этого. - Когда я подрасту, я обязательно разберусь в ней лучше.
        Джентльмен развеселился еще больше и похвалил ее за то, что она такая милая и смышленая девочка.
        Наконец из-за второй портьеры показался Амброуз, и вскоре они с Ди бежали на трамвай, оставив позади нарядный особняк красного кирпича.
        Дома няньке уже удалось принять сидячее положение.
        - О, мои ужасные нервы!
        Амброуз подал ей новую бутылку тоника, и крупная дрожь у няни унялась как раз вовремя - за минуту или две до возвращения матери семейства.
        Вечером брат пришел в комнату Ди и присел у ее кровати. Ди достойно справилась с поручением, и Амброуз гордился сестренкой. В темноте его заячья улыбка точно плавала в воздухе.
        - Как тебе этот тип в золотом жилете?
        - По-моему, он потешный и нескучный дядя, - сказала Ди.
        - О, это уж точно, - отозвался Амброуз, пряча лицо в ее одеяле, чтобы заглушить смех. Ди тоже пришлось зажать рот ладошкой.
        - А зачем ты ходишь в тот дом? - прошептала она.
        - Я тебе уже говорил - мы пытаемся спасти мир, - сказал Амброуз. - А может, и не только этот. Может, мы сможем принести добро и в другие миры. Потому что миров как волос у тебя на голове, Ди. Нам лишь нужно отыскать места, где прядки пересекаются. Что ты об этом думаешь?
        Ди машинально провела пальцами по волосам.
        - От этого у меня голова чешется, - призналась она, вызывав у Амброуза новый приступ смеха и прыснув сама.
        Брат так и не сказал ей, что происходило за портьерой в дальнем конце большого зала, куда допускались только члены Общества вроде него самого и джентльмена в золотом жилете.
        Тот, кто в состоянии записать пару слов
        Вечером в зале верховного суда на заседании чрезвычайной комиссии по правосудию три главы временного правительства восседали за столом у подножия судейской кафедры. На стене выделялись бледные квадраты на месте снятых портретов короля, королевы и главного министра. Зал заполняли в основном волонтеры из студентов - приятели Роберта - с зелеными повязками, туго затянутыми выше локтей, но присутствовали и солдаты вспомогательного корпуса Кроссли. Члены профсоюзов сгрудились на галерее; лейтенант обратил внимание, что они, будто подчиняясь неписаному кодексу, носили свои зеленые лоскуты не на рукавах, а как шейные платки.
        Первым председателем временного правительства был Джонас Моузи, выдвиженец от профсоюзов грузчиков и других портовых рабочих; вторым - ровесник Роберта и его знакомый по университету Лайонел Вудсток, организатор студенческих протестов, а третьим - драматург Алоис Ламм, рассеянный старик восьмидесяти с лишком лет, которого Кроссли назначил исполняющим обязанности премьер-министра. Тройка получилась на редкость разношерстной: члены нового правительства разительно отличались буквально всем. Роберт не мог избавиться от мысли, что происходящее напоминает не политическую конференцию, а первое знакомство троих уцелевших при кораблекрушении на чужом и негостеприимном берегу: так и подмывало делать ставки, кто первым подберет булыжник и попытается раскроить головы остальным. От правительства переходного периода Роберт ожидал большего, но он сказал себе, что постепенно все притрется и наладится и, в конце концов, временное правительство - оно же не навсегда.
        Моузи назвал наивным предложение Лайонела заново переписать уголовный кодекс - вот так запросто, с кондачка.
        - Ставите человека перед присяжными и говорите, что он сделал, потом он со своей колокольни излагает, что он сделал, а присяжные решают, что правда, а что нет. - Профсоюзный вожак был огромным, мрачным, раздражительным детиной и сидел, навалившись на стол, взбугрив плечи и сложив огромные руки на груди, сердито сверкая глазами из-за горы своих мышц. - Чем вам это не нравится?
        - Не то чтобы мне что-то не нравится, - медленно заговорил Лайонел, моргая за стеклами очков. Тщательность формулировок выдавала в нем оратора университетского дискуссионного клуба. - Но нам нужна уверенность в том, что мы знаем, что делаем.
        - Я знаю, что я делаю, - отрезал Моузи.
        - Я и не утверждаю, что вы не знаете, - парировал Лайонел.
        - Джентльмены, джентльмены, - вмешался Алоис Ламм, из которого сыпались либо прописные истины, либо дежурные фразы, либо дежурные истины, - мы должны быть абсолютно понятными. Народу нужно все видеть, народу нужно все слышать. Ответы должны угадываться в самих вопросах, верно?
        И драматург, восхищенно цокнув языком от собственной мудрости, кивнул убеленной сединами головой.
        После реплик Ламма неизменно наступала пауза, пока Моузи и Лайонел силились отгадать, на чьей он стороне. В университете Роберт читал одну из пьес Ламма, «Ловушка для волка», вернее, пьесу прочла Дора и пересказала ему содержание. Речь там шла о двух людях, которые поймали дьявола, но, как сказала Дора, на самом деле это дьявол их поймал. Роберт еще подумал с тоской: какая нелепая тягомотина, однако происходившее в зале суда мало чем уступало сюжету «Ловушки».
        - Даже у суда присяжных должны существовать правила, - сказал Лайонел.
        - Суд присяжных - само по себе правило, - отбрил Моузи.
        - Признание хочет быть весомым, - проскрипел Алоис Ламм. - Но нужна ли ему весомость? Я не уверен. Убежденность и доверие - вот стержень всего предприятия, подобно становому хребту огромного зверя…
        Прения продолжались в том же духе, и где-то посреди затянувшегося обмена мнениями насчет мудрости решения Кроссли без промедления распустить остатки констебулярии[6 - Полиция.] и запереть полицейские участки вплоть до набора и обучения новых констеблей мысли Роберта, несмотря на все его усилия не отвлекаться от важных тем, тихонечко ушли к Доре. Он обожал свою маленькую горничную, обожал звук ее негромкого голоса, когда она произносила: «Лейтенант», отделяя каждый слог, будто дольку шоколада: лей-те-нант. Он со сладкой истомой вспоминал, как она выглядела, вытянувшись на фальшивой банковской стойке в музее, когда ее маленькое тело казалось бесконечным в своей наготе. Дора была удивительно легкой - даже странно, что она ходила, как все, по земле: сейчас в фантазиях Роберта она плыла с места на место, как облачко тумана. Отчего же он торчит здесь, когда мог находиться рядом с Дорой и обнимать ее? Как он допустил такое? Революция была необходима, чтобы повысить уровень жизни низших классов, вернуть им человеческое достоинство и дать возможность обрести голос, но ведь есть же еще и Дора, парящее
облачко под носом восковых кассиров, и Дора тоже необходима!..
        Удар деревянного молотка возвестил об окончании собрания.
        Сидевшие рядом волонтеры, которым не терпелось выбраться из переполненного, душного зала, живо заставили Роберта подняться. Он медленно двигался по ряду, неловко сутулясь. О каких принципиальных судебных правилах удалось договориться и удалось ли вообще, улажен ли вопрос с констебулярией, он не знал, да и не интересовался: основной заботой было не задеть кого невзначай эрегированным членом.
        Кто-то схватил его за локоть, и Роберту показалось, будто желудок сжала невидимая рука: он не сомневался, что его эрекцию заметили.
        - Вот же хлебом не корми, а? Развели говорильню… Слушайте, сэр, у вас, наверное, времени ни минуты, и мне крайне неприятно вас беспокоить, но мне нужен кто-нибудь, способный записать пару слов. Дело конфиденциальное. Очень обяжете. - Роберт извернулся и увидел сержанта Ван Гура, порученца Кроссли, который помог им с Ди утром. Сержант шел по соседнему ряду. - Вы что-то сутулитесь. Никак спину потянули?
        - Да вот, затекла. - К замешательству Роберта прибавилось раздражение на наблюдательность сержанта. - Значит, вам требуется записать пару слов? Любых, в любом порядке?
        Ван Гур заржал. Он так и держал Роберта под локоть, и они двигались параллельно по своим рядам. Изо рта Ван Гура несло несколькими ланчами, причем все они были с луком.
        - Да там ничего особенного, сэр, клянусь вам! Срочно нужен человек, поднаторевший в письме. Я не забыл, как быстро и красиво вы настрочили бумагу для вашей мисс сегодня утром.
        Большинство солдат из вспомогательного корпуса Кроссли были малоразговорчивы, а то и откровенно враждебны к студентам университета и представителям профсоюзов, создавшим добровольную гражданскую оборону и расхватавшим важные посты во временном правительстве. Роберт их не винил. Прежде всего, они верны своему генералу. Во-вторых, солдаты необразованны и находятся на скудном денежном довольствии; самым ценным имуществом для них была форма, которую они получали в счет жалованья при поступлении на службу. Ван Гур, в сущности, такой же неуч, как его собратья, был приятным исключением со своей доброжелательностью; вероятно, поэтому Кроссли и взял его себе в порученцы.
        В ту ночь, когда восставшие захватили правительственные здания, именно Ван Гур принес Роберту ножовку, чтобы в случае необходимости перерезать телеграфные провода.
        - Как увидите вспышки взрывов - значит, самое оно. Резанете разочек, провода и рассядутся. Потом сапоги долой, прыгайте в воду и плывите подальше от стрельбы. Мост здесь низкий, головой не приложитесь. Ничего с вами не случится в темноте, разве что шальной пулей зацепит, - объяснял сержант. - Главное, держитесь ближе к берегу, ясно?
        - Ясно, - сипло прошептал Роберт. Ван Гур хлопнул его по плечу и сказал, что он - золото-парень.
        Низенький, кривоногий, с желтушным цветом лица и каким-то ступенчатым носом - видимо, после давнего избиения, - сержант напоминал Роберту батраков в имении его отца, с которыми он все детство был на дружеской ноге. Не отец, а именно те работники научили Роберта ставить силки, курить трубку и, взяв в качестве примера жеребца и кобылу, наглядно объяснили механику полового акта.
        Кстати, Роберт не был уверен, что отец хорошо разбирался в последнем пункте, да и вообще хотел разобраться. Продолжение рода - дело откровенное, можно сказать, голое, а такие люди, как его отец, больше всего на свете страшились наготы любого рода.
        Следующим звеном в цепочке размышлений Роберта стало происходившее между родителями за дверьми спальни, и лейтенант почувствовал, что эрекция у него окончательно пропала.
        Он охотно пообещал Ван Гуру записать все что нужно; в отношении конфиденциальности на него можно положиться. Роберт распрямился, когда они вышли в боковой проход, где толпа заметно поредела; его осенило, что Ван Гур, должно быть, не обучен грамоте.
        - О, вот это славно! Благодарствую вас, лейтенант Барнс, сэр!
        Порученец повел Роберта к одностворчатой двери в дальнем конце зала. Шпоры Ван Гура звенели в такт его торопливым шагам.
        Роберту пришло в голову, что конфиденциальное дело, которое его повлекли фиксировать, окажется любовным письмом какой-нибудь душечке Ван Гура. Дору это позабавит. «А он говорил что-нибудь романтическое о ее утробе, лейтенант? - так и слышал Роберт ее негромкий голос, живо представляя полуопущенные веки Доры. - Я требую подробного отчета. Вы же знаете, как я люблю романтику».
        Дора не походила на других горничных. Наедине с Робертом в ней появлялась уверенность, и между ними завязывалась маленькая игра в начальника и подчиненную, однако в присутствии других Дора стушевывалась. А еще она знала грамоту, в отличие от Ван Гура и большинства мужчин и женщин их класса. Не раз, как с той малопонятной пьесой Ламма, Роберт просыпался и видел, как Дора, опираясь локтем о подушки, читает его учебники при свете ночника. Когда Роберт спрашивал, что она думает о том или ином тексте, Дора неизменно отвечала: «О, я лишь искала, нет ли там чего-нибудь пикантного» - и откладывала книгу в сторону, хотя лейтенант подозревал, что Дора всерьез настроена на саморазвитие.
        Теперь у нее появится такая возможность.
        Они справились с задачей, объединив усилия, грамотные и неграмотные заодно: надавили на тормоза государственной махины и остановили ее прежде, чем она успела поглотить новые жизни. Они вернули национальное достояние людям, которые его зарабатывали. Если Дора захочет вступить в один из женских комитетов, которые совсем скоро начнут возникать, или принять на себя иную роль в поддержке нового представительного правительства, ей никто не помешает это сделать.
        И раз уж сержанту потребовалась помощь в составлении скабрезной цидульки своей разлюбезной, он, Роберт, не откажет собрату по оружию в таком пустяке.
        - Ну вот, нам прямехонько сюда.
        Они прошли сумрачный холл, обшитый дубовыми панелями, и остановились перед массивной дверью. Рядом на скамье сидел человек в кучерском облачении - фрак и алый шарф, повязанный на лоснящийся цилиндр. Руки возница плотно скрестил на груди, угрюмо выставив квадратный подбородок. Роберт невольно порадовался, что он не лошадь этого человека.
        - Как вы управились, кстати? - Ван Гур остановился у двери, игнорируя мрачного кучера на скамье. - С музеем, за которым вызвалась присматривать ваша мисс? Психическое чего-то там или клуб какого-то доктора? На улице Наследия, я вспомнил! Или Малого Наследия?
        - Мы осмотрели и приняли помещение, - коротко ответил Роберт, не собираясь объяснять Ван Гуру суть Общества психейных исследований: сержант мог и заинтересоваться. Ради духа товарищества Роберт, так и быть, поднесет ручку к бумаге, дабы описать все оттенки возбуждения Ван Гура, но склонен решительно подвести черту под обсуждением любых суеверий, которых придерживается этот порученец. Да и о внесенных в «постановление» исправлениях сержанту знать необязательно.
        - Славно! - Ван Гур постучал по стене костяшками пальцев. - Прелестная девица ваша мисс.
        - Она не моя мисс. - Пусть кое-кто из университетских приятелей в курсе, что Роберт связался с горничной, однако лейтенант отнюдь не стремился стать предметом сплетен среди нижних чинов. Он убеждал себя, что это и ради Доры тоже. - Она мой соратник по освободительному движению.
        - Ну разумеется, сэр, - отозвался сержант грубовато-простецким тоном, в котором словно и не слышалось сарказма, и открыл дверь, прежде чем Роберт успел отреагировать.
        Они вошли в кабинет главного судьи. Угол занимал огромный, словно грузовая баржа, стол, по обеим сторонам которого высились книжные стеллажи, уставленные увесистыми томами в красных и зеленых кожаных переплетах. За панорамным окном широкой сизой веной извивалась Фейр.
        В креслах у стола сидели двое - так, наверное, сиживали прежде юристы в частных беседах с главным судьей. Один из присутствующих был в военной форме; золотые галуны с кисточками на плечах указывали на офицерское звание, а медали и нагрудные нашивки позволяли догадаться, что это не кто иной, как генерал Кроссли, командующий вспомогательным гарнизоном. От этого Роберт опешил и мгновенно переоценил ситуацию, покосившись на Ван Гура. Сержант не скрываясь ухмылялся, наслаждаясь удивлением Роберта.
        Напротив Кроссли восседал тучный человек в ослепительно белом пиджаке, словно только что вернувшийся с катания на лодке на Королевском пруду; этот был явно гражданский. Собеседники курили сигареты и потягивали прозрачную коричневую жидкость из бокалов граненого хрусталя. Кроссли сидел прямой как шомпол, с кислым лицом, зато человек в белом выходном костюме пребывал в великолепном настроении, выпуская сизый дым длинными струями.
        - …жиденький творог - единственное, что он может удержать в желудке. Жив, можно сказать, единым творогом, - говорил он. Повернувшись на звук открывшейся двери, толстяк воскликнул: - А, нашли секретаря!
        Он жестом показал Роберту обойти стол и присесть. Ручки, чернила и бумага уже были приготовлены.
        Едва Роберт опустился в кресло судьи, толстяк в белом пиджаке выжидательно взглянул на генерала. Генерал сверился с запиской, убрал ее в карман и приступил к формальному интервью. Широкое лицо и волна светло-желтых волос надо лбом у «белого пиджака» казались очень знакомыми, но лишь когда тот официально представился Рональдом Джоном Вестховером, Роберт понял, что перед ним не кто иной, как министр финансов смещенного правительства.
        Кроссли попросил Вестховера дать анализ финансовой ситуации в стране.
        Вестховер, покряхтев, кивнул, словно признавая справедливость этого вопроса, и начал с общих фраз, что для вникания в подробности понадобится не один вечер.
        - …баланс наличности уже некоторое время оказывался неблагоприятным, и это могло создать определенные неудобства…
        Вестховер перевел стрелки на главного министра и советников Короны, принимавших решения с целью личного обогащения, однако напрямую их в коррупции не обвинил.
        - …в одних случаях распродавались права на разработку месторождений полезных ископаемых, в других - акции и облигации, но распродавались так, чтобы, пока текли народные денежки, неплохой ручеек струился бы в карманы отдельных личностей…
        Вестховер не преминул подчеркнуть падение доходности военных контрактов с франками в свете недавних сокрушительных поражений на поле боя:
        - …если вы одалживаете свою армию по правильной цене, вы получите прибыль при любом раскладе. Хоть всех солдат перебьют начисто, свои деньги вы заработаете. При этом нельзя отрицать, что вы заработаете гораздо больше, если вас не перебьют поголовно, потому что в таком случае неминуемы расходы на набор и обучение новобранцев, а от этого страдает маржа, как вы сами понимаете…
        Здесь Вестховер отступил от темы и высказался по поводу состояния ума Гилдерслива:
        - Как ни уважаю я его за смелость и способность привлекать к себе симпатию огромных людских масс, Гилдерслив стар и болен и, чего греха таить, никогда не умел быстро ориентироваться в обстановке…
        В заключение Вестховер изложил свою версию убийства Йовена.
        - …этот сумасшедший снова начал меня провоцировать. К сожалению, мой человек оставил пистолет в кармане, откуда я смог выхватить оружие, когда у меня вскипела в жилах кровь. Даже держа пистолет в руке, я не намеревался застрелить этого психа, но он уставился на меня в упор. Я вздрогнул от негодования - как он вообще смеет смотреть мне в глаза! - палец самопроизвольно дернулся и надавил на спусковой крючок. И вот злодей мертв. Я пришел в ужас - мне до сих пор не по себе. Конечно, в этом нет моей вины, ведь он был записным хамом и необузданным босяком. Кто поручится, что он не впился бы в меня зубами? Он же взбесился. Это все речная вода, которая отравляет кровь в прибрежных районах, кишащих подобными вырожденцами! Но в глубине души меня до сих пор терзает сожаление. - Министр нахмурился и жестом показал недоверчивое изумление, поведя пальцами куда-то вбок. - Видимо, на миг я заразился его безумием.
        Ночная мгла за окном начала редеть, когда генерал вновь сверился с запиской, в которую поглядывал всю ночь, - она была написана, как заметил Роберт, очень жирно и красными чернилами, - и объявил, что на сегодня пора заканчивать. Лейтенант собрал и выровнял исписанные листы и оставил их на столе. Когда Ван Гур повел его к выходу, генерал и министр налили себе по последней.
        В холле человек в ливрее, свернувшись, спал на скамье.
        ?
        Выйдя из здания суда, Роберт и сержант остановились у каменного тигра. Было по-летнему тепло, и многие солдатские палатки, разбитые на травянистых участках между полосками брусчатки, стояли с открытыми клапанами. Из одной долетело сонное бормотанье:
        - Ну Маргарет, не упрямься…
        Роберт не сразу смог вытянуть сигарету из портсигара, настолько он был ошеломлен услышанным. «Ведет себя как ни в чем не бывало! Вестховер продолжает делать вид, что это не его вина, раз он убил того посудника». Министра финансов оправдали на том основании, будто он действовал в порядке самообороны, но правда жила в упорных слухах и всплывала в анонимных памфлетах и граффити. Убийство Йовена послужило триггером, подстегнувшим тайные антиправительственные митинги среди студентов, докеров и представителей других профсоюзов. Если богатого человека можно безнаказанно убить посреди улицы в присутствии целой толпы свидетелей, на какое же правосудие надеяться остальным?
        Ван Гур нагнулся, чиркнул спичкой о брусчатку и поднес к сигарете Роберта.
        - Да, это гнусно, сэр.
        - Благодарю вас… Я и понятия не имел, что он под стражей. Я думал, он сбежал.
        - Если просочится слушок, парни его вздернут. Вот почему требовалось все сделать конфиденциально.
        - Разумеется, я никому не скажу.
        - А заманчиво бы подвесить его повыше, сушиться на солнышке! Но не сейчас. Конченый тип. Я участвовал в обыске в его особняке. Своеобразные пристрастия… И ведь даже не скрывал. Говорить неохота. - Сержант с сожалением покачал головой.
        Роберту стало любопытно, но спросить, не показавшись похотливым, он не мог.
        - В любом случае, - продолжал Ван Гур, - надо сперва выяснить, куда сгребли самое дерьмо. Прижмем его малость.
        - Он не выглядит сколько-нибудь напуганным. Вы слышали, как он рассказывал об убийстве?
        Как всегда, когда речь заходила о покойном владельце фарфоровой фабрики, Роберт вспоминал сервиз в своем фамильном имении, где тарелки украшало изображение жеребца на лугу. Роберт убеждал себя, что у родителей сервиз в одну краску, а не в три цвета, как у тщеславного министра. Его родители не отличались жадностью, но они жили как в шорах. Отец много лет носил одни и те же сапоги и платил жене одного из батраков за ремонт. Когда лорд Барнс в своих дорожных сапогах и тяжелом пальто останавливался у кромки поля, приветствуя своих работников, его отличало лишь безмолвие. Вместо «здравствуйте» он сдержанно кивал батракам и откашливался в знак приветствия. «Гм-гм», - доставалось каждому проходившему мимо вместе с наклоном головы. Отец Роберта был хороший человек, просто он родился помещиком и ничего иного не умел.
        Роберт снова дал себе слово написать родителям - дело, которое он откладывал уже несколько месяцев, - и изложить в письме свои взгляды и как все вот-вот изменится к лучшему.
        - Не, он как на иголках, просто держит лицо, - отозвался Ван Гур, тоже прикурив сигарету. Сунув ее в один угол рта, он выпустил сизый дым из другого. - Кроссли с ним любезничает, чтобы разговорить. Сразу видно, он надеется выйти сухим из воды. Вот увидите, все его благодушие сразу пропадет, когда его потащат на виселицу. Готов спорить, в люк он пролетит с визгом.
        - Я с нетерпением жду, когда его признание будет публично зачитано в суде, - сказал Роберт.
        - О да. Тогда мы все повеселимся.
        Роберт почувствовал, что недооценивал сержанта. А ведь переворот организовывался как раз для того, чтобы дать пробиться наверх таким людям, как Ван Гур, неотесанным, но неглупым, в каком-то смысле его собратьям. Роберту захотелось как-то это выразить, и он не придумал ничего лучше, чем сказать:
        - Вы не стесняйтесь обращаться, я всегда рад помочь. Даже с личной корреспонденцией, если у вас возникнет необходимость. Вы мне либо продиктуете, либо обрисуете в общих чертах, что вы хотите сказать, а остальное я беру на себя.
        Сержант кашлянул.
        - Как мило с вашей стороны, лейтенант.
        Ван Гур покачивался на каблуках сапог, потирая большим пальцем изумруд в своей запонке. Так делать не годится - для этого берут мягкую ткань, но Роберт не стал указывать на это сержанту, сочтя подобное замечание неэтичным. Он предположил, что запонки достались Ван Гуру от отца, а может, и от деда - драгоценное наследство, и весь род Ван Гуров, один безобразный коротышка за другим, терли изумруд большим пальцем, создавая историю жирных пятен. В этом Роберту чудилось своеобразное достоинство - мощное давление грубых пальцев простых людей на маленький камушек. Несмотря на то что он ничего не сказал, Роберт вдруг почувствовал себя так, словно ему следует извиниться.
        Образ отца у кромки поля, кивавшего батракам и издававшего конфузливое покашливание, пришел ему на память. Торопясь прогнать эту ассоциацию, Роберт сказал:
        - Если вам понадобится починить сапоги, я уверен, что Дора - девушка, которую я вам представил и которой вы помогли, наша соратница, - о вас позаботится. Я уверен, она будет только рада.
        - Починить мои сапоги? - Ван Гур, помедлив, кивнул, улыбнулся и затушил окурок о бедро тигра. - А-а… Очень любезно с вашей стороны, сэр.
        В следующее мгновенье лейтенант смутно почуял некое недопонимание. Неужели Ван Гур решил, что он, Роберт, предлагает ему Дору? Мысль была омерзительной, но Роберт не знал, как проверить свою догадку, не оскорбив сержанта.
        По брусчатке зацокали копыта, и на площадь въехали двое солдат.
        Ван Гур резко свистнул и зашагал им навстречу. Роберт двинулся за ним, пробираясь между спящими. Споткнувшись о кого-то, он не удержался на ногах. Пока лейтенант извинялся перед полупьяным, не до конца проснувшимся солдатом, поперек которого упал, сержант Ван Гур уже оглушительно орал дежурному будить генерала.
        Солдаты привезли новость о том, что недобитые королевские войска, бежавшие в гористые районы к северу от города, перекрыли Великий Тракт и подожгли почтовый дилижанс. Сил у них имелось не так много, но сопротивление обещало быть ожесточенным.
        - Хватит еще боев на нашу долю? - спросил Роберт у сержанта.
        - А как же, еще как хватит, сэр, - отозвался Ван Гур.
        Он побежал трусцой, не дожидаясь ответа Роберта, который ради духа товарищества решился наступить на горло своей совести.
        ?
        Только к полудню Ван Гур вспомнил о кучере во фраке. Да и то сказать, за все утро не присел, разнося сообщения. Отряд кавалерии и несколько пушек были откомандированы задать жару позициям противника. Простая математика показывала, что Кроссли легко одолеет жидкий арьергард свергнутого правительства, если дойдет до вооруженного противостояния, однако, если дать врагу закрепиться, схватка может оказаться кровопролитной. Генерал уже получил сообщение противной стороны; планировались переговоры о капитуляции.
        Сержант мечтал только об одном - выпить и завалиться на свою походную кровать, когда вспомнил о чертовом кучере. Тот таскал чемоданы в вестховерскую карету, когда министра финансов арестовали, вот солдаты и привели его для допроса, хотя все понимали, что он никто и звать его никак. Ван Гур надеялся, что кучер проявил смекалку и дал дёру.
        Но не тут-то было.
        Ван Гур нашел его уже проснувшимся все на той же скамье у кабинета главного судьи.
        - Я рассказал о Вестховере все что знаю, то есть ничего. Я на него работал. Мне здесь теперь целый год сидеть? - сварливо спросил кучер.
        - Ты будешь сидеть там, где я тебя посажу, - отрубил сержант.
        Кучер шмыгнул носом. Он поднял руку и поправил свой дурацкий шарф, который свешивался с его дурацкого цилиндра, но благоразумно промолчал.
        Ван Гур зашел в пафосный богатый кабинет и сел за стол писать донесение. Затем он перечитал написанное, шевеля губами, вывел адрес на обратной стороне, сложил листок и запечатал бордовой печатью судьи. Он отлично умел писать, что бы ни возомнил себе этот чертов «лейтенант».
        Сержант Ван Гур даже всхрапнул от смеха. До вчерашнего вечера он думал, что нет на свете человека, который вызовет у него больше отвращения, чем министр финансов, который раскололся до пупа, лишь бы сохранить себе жизнь, и держался так, будто он по-прежнему у власти, словно никто не знал, какой он двинутый разложенец, у которого в спальне все шкафы набиты костями животных.
        (Когда их отправили в особняк министра искать документы, учетные книги - все, где могли оказаться записи о преступлениях Короны, Ван Гур лично выдернул первый ящик бюро - и невольно отскочил: костей оказалось так много, что штук двадцать выпали и разлетелись по полу. Все, кто случился рядом, засмеялись.
        - Да пошли вы, - огрызнулся сержант. - Поглядим, как вы сами наткнетесь на ящик с объедками вампира!
        Все пять ящиков бюро оказались набиты костями, и Ван Гуру не давало покоя не столько их количество, сколько то, что кости выглядели идеально чистыми, совсем белыми. Как министр вообще находил время грабить страну? Он каждую свободную минуту должен был посвящать вывариванию бедных тварей. Ван Гур не сомневался, что причиной тому стали извращенные сексуальные привычки Вестховера.)
        Вернувшись в холл, сержант обратился к кучеру:
        - А вот теперь я хочу, чтобы ты мне кое-что сказал.
        - Валяйте, - отозвался кучер. - Мне все равно больше делать нечего.
        - Я похож на человека, который ни бельмеса не смыслит в книжках? - спросил Ван Гур.
        - В каком смысле?
        - В прямом. Меня можно принять за неграмотного?
        Едва заметный прищур щедро приправил сомнением и без того циничную физиономию кучера.
        - Да нет, необязательно…
        А что ж тогда «лейтенант» Барнс, этот школяр, чье истинное звание по жизни чуть ниже уличного дерьма, - один день провел в действующей армии и позволяет себе мнения насчет Ван Гура! - предположил, что тот не умеет читать, хотя без грамоты сержантом не сделаться, этого требует устав!.. Барнс с его высокомерием вызывал у Ван Гура меньше отвращения, чем Вестховер с его костями, но тоже задел сержанта за живое. Ван Гур привел Барнса записывать трепотню Вестховера только потому, что бывшему министру комфортнее болтать в присутствии человека, похожего на секретаря, а еще потому, что после идиотской затеи с каким-то психическим сообществом сержанту показалось, что они со школяром поладили. А это ничтожество смотрит на него свысока, и это после того, как Ван Гур оказал ему услугу, подписав бумагу для его шлюхи и отдав в ее распоряжение целый особняк!.. Такая грубость уязвила Ван Гура в самое сердце, и не в последнюю очередь своей небрежностью: он не такой человек, чтобы позволить на себя плевать! А потом лейтенантишка еще набрался смелости предложить свою шлюху в качестве компенсации, будто Ван Гуру нужно
его разрешение!
        - Хотя я бы не удивился, - запоздало добавил кучер, прервав мысли сержанта. - Не обижайтесь, но вы не похожи на книжного червя, - хохотнул он. - Хотя куда уж мне разбирать. Я живу в коридоре.
        Резким движением сержант протянул ему запечатанное послание.
        Вместо того чтобы сразу же принять конверт, кучер задержал взгляд на изумрудной запонке Ван Гура.
        - Красивая вещица. Дорого платили?
        Запонки достались сержанту даром, и кучер это прекрасно понимал. Платить пришлось другому - тому, кто недостаточно проворно уступил изумруды. У Ван Гура от природы был низкий порог терпения дерзости.
        Но он устал. Бросив конверт на колени кучеру, он приказал:
        - Отнесешь по этому адресу. Тут коротко про твою ситуацию. Там запишут твои данные на случай, если нам понадобится еще с тобой потолковать, возьмут с тебя присягу на верность и отправят восвояси.
        Кучер ухмыльнулся:
        - И все, что ли? Вы меня битые сутки ради этого продержали?
        Ван Гур устал, но не настолько, чтобы спустить такое. Он еле сдерживал бешенство. Если придется проучить этого типа, свидетелей все равно нет.
        - Ты мне грубишь, что ли? - спросил он.
        Ухмылка кучера исчезла.
        - Вовсе нет.
        - Мне грубить не надо. - Ван Гур побарабанил пальцами по рукоятке своего пистолета.
        Взгляд собеседника на секунду зафиксировался на шевелящихся пальцах сержанта и быстро обвел пустой холл.
        - Я не грубил.
        Сержант по-прежнему стоял над ним.
        - Потому что я этого не потерплю. А я могу быть грубее тебя, поверь.
        - Я того, - решился кучер, - я тогда, пожалуй…
        - Да уж, пожалуй. Вонючий грубиян. - Ван Гур щелкнул по высокой тулье кучерского цилиндра - он отозвался глухим щелчком - и не пошевельнулся. Чтобы встать, кучеру пришлось скользнуть задницей по скамье вбок, подальше от Ван Гура. Поднявшись, он попятился к выходу, помахивая запечатанным листком.
        - Я сразу туда сейчас, - заверил он. - Я этот адрес знаю. Я туда министра возил. Угол Малого Наследия. Это же посольство, да?
        - Ага, - отозвался Ван Гур. - Было посольство.
        Два очка горняшке в чепчике
        Из гардероба в комнатах, принадлежавших прежде сынку министра королевского правительства, Ди реквизировала две большие сумки. Если большинство студентов на волне всеобщего воодушевления записались в волонтеры, то министерский сынок остался верным своему классу и дал тягу из кампуса.
        Уложив в сумки свое скромное имущество, она прибавила постельное белье сбежавшего сынка, кое-что из его одежды и разные мелочи, которые, по здравом размышлении, могли оказаться небесполезными. Она поискала денег в обычных местах, но безуспешно. В ящике тумбочки лежала опасная бритва и, к брезгливому неудовольствию и недоумению Ди, человеческий зуб. Бритву Ди взяла, зуб оставила.
        Заперев за собой комнаты, она вернулась в общежитие для прислуги. В кухне она взяла кое-какой бакалеи, а в кладовке - щетки, мыло и мастику для пола. Все это тоже отправилось в ее новые сумки.
        Одна из горничных, Бетани, вошла в кухню и тихо ахнула, увидев, как Ди распоряжается в кладовой.
        - Дора, это же не твои сумки!
        - Теперь мои, - отозвалась Ди. - Я нашла новое место и сюда не вернусь.
        Бетани была нескладной долговязой девушкой с длинным подбородком, костлявыми локтями и большими ступнями. Она выглядела и держалась так, словно ее с силой тряхнули, так что кости ссыпались внутрь, и сложили заново. Как большинство девушек из университетской обслуги - да и сама Ди, - Бетани была сиротой и выпускницей Ювенильного пансиона. Ди считала, что перетрясли ее именно там.
        - Чего еще за новое место? Какое такое новое место?
        - Просто место, и все. Ты тоже давай о себе подумай. Университет закрылся и непонятно когда откроется, какой смысл здесь оставаться?
        - Но в городе опасно! По улице утром проходила кавалерия, еще до рассвета, - сказала Бетани.
        - Значит, патрулировали город. Кому-то надо поддерживать порядок, пока все не уляжется. Мой друг из волонтерского корпуса говорит, что они планируют сформировать новое, более честное правительство. Ты же читала памфлеты!
        - Ах, твой дружок? Твой мистер Барнс?
        Брак Бетани был одним из жалких предметов ее гордости. Ее муж, Гид, немолодой человек, зарабатывал на полунищенское существование, присматривая за терьерами господина ректора. Бет однажды угораздило обмолвиться, что, обучая щенков, Гид порой даже спит в питомнике. Отвратительные издевки прочей прислуги не замедлили принять вполне предсказуемое направление, но Ди предупредила главную заводилу, что травлю надо прекращать.
        («А с чего бы нам над Бет не позабавиться?» - возмутилась девица. «Вот отделаю тебя совком для угля, тогда поймешь», - ответила Ди, и издевки сразу сошли на нет.)
        Ди была разочарована, но не удивлена неблагодарностью Бетани: когда тебя трясут изо всех сил, внутри отбиваются и отлетают куски. Остаток жизни из тебя торчат режущие кромки да острые углы.
        - Верно, - сказала она, в упор глядя Бет в глаза. - Мой друг.
        Бетани нахмурилась и опустила взгляд на плитки пола, который каждая из них мыла, стоя на коленях, бесчисленное множество раз.
        - Пара этих, с зелеными повязками, приходили к Гиду спрашивать о ректоре, но ведь ректор смотал удочки вместе с остальными. Гид твердит мне не волноваться, но я боюсь.
        - Так уходите вместе. Найдите себе новую работу, смените имена…
        - Гид никогда не бросит своих щенков, - возразила Бет.
        Она стояла, выпятив нижнюю губу, всем видом желая, чтобы подруга с ней заспорила, но Ди нечего было добавить. Ей пора было идти. Она подошла к Бет, поцеловала ее в щеку и попрощалась. Уходя, она слышала, как всхлипывает сзади Бетани, но не оглянулась.
        ?
        Несколько мужчин и женщин гнали стадо черномордых овец по Университетской авеню. У ягнят на боках были намалеваны красные знаки имений, которым они принадлежали. Ни один из овечьих пастухов не носил зеленых нарукавных повязок: это были простые работяги, а не студенты или солдаты. Один точно был дворником, потому что погонял овец длинной метлой. Овцы испуганно блеяли и оставляли за собой на мостовой множество «орешков».
        - Приходи на ужин, красавица! Тут на всех хватит! - окликнул Ди пастух.
        Ди даже не посмотрела на него.
        На трамвайной остановке собралась целая толпа ожидающих. Уличный певец с подвижным лицом пел под гитару ироническую песенку о Йовене, фабриканте, которого убил на улице министр свергнутого правительства:
        - «Он был гордым, и лысым, и мертвым, Он был грубым, приземистым, мертвым. У него и друзей-то не было, - заявил Вести. - Правильно я его пристрелил». Но последнее слово осталось за безумцем. О да, последнее слово осталось за безумцем!
        Обмирая от стыда и удовольствия, люди стояли с пунцовыми щеками, прикрывая ладонями рты. Они еще не привыкли к тому, чтобы такое распевали при всем народе.
        В последней строфе говорилось, как горожане свергли правительство, а Йовен вознесся на небеса, но отказался есть амброзию с халтурно сделанных ангельских тарелок. В шляпу уличного певца полетели монетки, и он спел еще две песни, прежде чем наконец показался трамвай.
        Однако вагоны были переполнены до отказа - головы торчали даже из открытых окон. Трамвай прошел мимо, не останавливаясь.
        - Простите! Некому работать! Только экспресс! - прокричал вагоновожатый.
        Чувство приятного единения, вызванное прозвучавшей песней, сразу испарилось. Остановка проводила трамвай отборными ругательствами, и некоторые из стиснутых в вагонах пассажиров не замедлили сочно ответить на прощанье.
        Ди с усилием подняла тяжелые сумки и зашагала вдоль реки. Музей находился на восточном берегу реки Фейр, университет - на западном.
        Она начала переходить Северный мост - по-простому Северюгу, один из двух консольных городских мостов, препоясывавших Фейр.
        На том берегу мост соединялся с Великим Трактом, широким крюком огибавшим верхние городские округа. Там, среди холмов, стояли особняки самых богатых министров, промышленников и помещиков.
        Слева от Ди, где Фейр круто сворачивала к ближним провинциям, длинное здание мирового суда заканчивалось у самой воды: крыша щетинилась каминными трубами, флагштоками и громоотводами.
        Справа от Ди река катила свои воды на юг, к заливу. В двух милях отсюда ее пересекал Южный мост (в народе Южнила), ниже которого оба берега становились совсем пологими и шли почти вровень с водой. Там находились кварталы Лиса: издали темная масса тесно построенных домишек напоминала пятно плесени.
        Легкий ветерок теребил завязки чепчика Ди и высушивал пот на ее шее. От тяжелых сумок ломило плечи. Ди поставила свою ношу и остановилась отдохнуть. Воздух был непривычно чист. На северо-востоке, дальше точки, где Великий Тракт пропадал среди холмов, в туманной дымке угадывались смутные очертания горных вершин. На юге, ближе к заливу, зелень Фейр разбивалась о темно-синюю чешую океана. И по всей этой разграфленной панораме взблескивали пятнышки серебра - это свет отражался от паутинно-тонких трамвайных проводов.
        Ди не сразу поняла причину такой исключительной прозрачности воздуха. Из десятка заводов, выстроенных по берегам Фейр, ни один не работал. Фабричные трубы не дымили.
        На мосту было почти безлюдно. Во всполошенных взглядах случайных прохожих читалась та же неуверенность, с которой они встречали вчерашнее утро, только сегодня рядом не было Роберта, который сказал бы им - все будет хорошо. Ди вспомнила слова Бет о предрассветном проходе кавалерии, вспомнила об отаре, которую гнали из города, вспомнила переполненный трамвай. Необходимо держать ухо востро на тот ничтожный шанс, что Роберт ошибся и ситуация начнет ухудшаться.
        - Выбью за вас пыль, - сунулся к ней вихляющийся сумасшедший. Его черное пальто было выношено так, что швы побелели, а в руке он держал деревянную палку, служившую прежде ручкой метлы или лопаты. - Портьеры, ковры, что угодно. Выбиваю пыль за любую плату. Делаю что угодно за любую плату.
        Ди много раз видела этого сумасшедшего и нередко гадала, поймал ли кто-нибудь его на слове. Сегодня утром он казался необычайно взбудораженным - глаза красные, грудь вздымается часто и сильно, палка стучит по брусчатке моста. Ди его не боялась, но вела себя с ним осторожно: проявить легкомыслие было верным способом стать такой же.
        Она подхватила сумки и быстро зашагала вперед, обойдя безумного и избегая глядеть ему в глаза.
        - Я знаю, что у вас есть пыль! - заорал он ей вслед. - Я выбью пыль за любую плату, мисс!
        ?
        На середине Северюги шустрый уличный подросток играл в «мало-помалу». Долговязый - почти шести футов ростом, но на гладких щеках не заметно даже пушка. Ди решила, что ему лет пятнадцать-семнадцать. На балюстраде у его локтя высилась пирамидка камушков. Кепка была ему велика, и юнец залихватски сдвинул ее на затылок, где она чудом держалась. Жидкие огненно-рыжие волосы закрывали уши, а несколько вьющихся прядей доходили до подбородка.
        Помощь шустрого пацана могла пригодиться. Малолетние воришки были в курсе всего и вся.
        Поравнявшись с ним, Ди поставила сумки и непринужденно взяла один из камушков.
        - Бери, не стесняйся, - иронически сказал рыжий. - Я для того и собирал подходящие биты и пёрся на середину моста, чтобы кто попало мог их цапать.
        Играть в «мало-помалу» просто: бросаешь камни в воду, метя в проплывающий речной мусор, и зарабатываешь очки. Самое сложное - вести счет. Горячие поклонники этой игры, в основном уличные дети и опустившиеся игроманы, отдававшие предпочтение «мало-помалу» перед более утонченными состязаниями вроде игры в кости или собачьих боев, славились ожесточенными спорами, сколько очков принесло то или иное попадание; но в целом чем необычнее бросок, тем больше очков. Каждому игроку полагалось определенное число попыток - чаще три или пять. Если один из камушков попадал, допустим, в кусок плавника, это приносило всего-навсего очко, тогда как если удавалось задеть плывущий башмак, это тянуло на все три, а то и четыре очка. Если посчастливилось попасть в несомую рекой падаль, это приносило целых девять очков, а уж если в утопленника - это бесспорный выигрыш.
        - Какой у тебя счет? - спросила Ди.
        - Мой счет такой: не поверишь, но у этого моста есть целая другая сторона - вон, напротив, а это мои биты, я их сюда принес.
        - Сейчас с той стороны густая тень, я не разгляжу, куда целиться.
        Это принесло ей одобрительный взгляд: надо же, горняшка что-то смыслит в игре.
        - Тебе, может, нужно чего? Я, глядишь, смог бы помочь. Новое платье? Красивое ожерелье? Барахло сейчас можно очень дешево взять. Только бумажные деньги не годятся, монеты нужны. Или честный обмен, одно на одно.
        - Очень любезно с твоей стороны. А почему вдруг барахло так подешевело?
        Ди знала почему, но ей хотелось послушать, как рыжий уйдет от прямого ответа, если перед ней действительно уличный шустрила.
        Постукивая одной из своих биточек по балюстраде, подросток покачал головой:
        - Я в этом не кумекаю - в городе говорили, а я слышал. Но чует мое сердце, что лавочка скоро прикроется.
        Неглупый малый, раз не дал сбить себя с толку. Дора представилась и спросила имя собеседника. Рыжий велел называть его Айком. Они договорились сыграть по три камушка.
        Из-под моста показалось тележное колесо. Облепленное зеленой слизью, оно блестело на солнце. Дора и Айк использовали по одной попытке и оба промазали, хотя камушек Ди врезался в воду ближе. Вскоре они дождались сломанного весла, но предпочли пропустить ход. Через минуту течением принесло большой кусок мешковины, и Ди попала в середину с громким всплеском.
        Парнишка зааплодировал.
        - Два очка горняшке в чепчике! Отличная работа! - Удовольствие на его мягком, освещенном солнцем лице было искренним, словно он впервые в жизни попробовал сахара.
        - Два очка? Точно? Я бы сказала - одно.
        - Не, - возразил Айк, - чистое попадание. Это ценится.
        - Повезло, - пожала плечами Ди.
        - Угу, мисс Дора, так все мазурики говорят. - Рыжий указал подбородком на сумки: - Натырила?
        - Это мои вещи, - ответила Ди. - Поднеси их для меня, пожалуйста. Мне нужно на Малое Наследие, рядом с Лигейт.
        - Идет. - Рыжий оторвал увесистые сумки от брусчатки. - Значит, ты потайная чемпионка, притворяющаяся горничной. Прикольно. Часто играешь?
        - Нет. Раз в пятнадцать лет.
        - Угу. Спорим, ты ни разу не видела, как колокол звякает!
        Колоколом в игре назывался верный выигрыш - утопленник.
        - Видела, - сказала Ди. - Однажды даже сама позвонила.
        Айк округлил глаза:
        - Угу. Позвонила она.
        Они сошли на другой берег и зашагали к зданию суда. Ди спросила Айка, что слышно в городе.
        - Уж кто-кто, а ты точно в курсе дел.
        - Я знаю, что нельзя расслабляться, не то попадешься. Ну и что, если всех констеблей поувольняли? Это как с «налетай, подешевело»: ненадолго. Зеленые повязки еще ладно, но вот люди Кроссли… Хоть они и вспомогательный корпус, но все же настоящие солдаты, и если прицепятся к человеку, то что констебли, что эти - без разницы. Мне-то фиолетово, кого расставили на улицах, потому что я профессионал. А дешевые дилетанты видят, где что плохо лежит, и начинают хватать что под руку попало. Ты Айка слушай, Айк плохого не посоветует: всегда будь начеку, особенно если покажется, будто не с чего осторожничать.
        - Теперь я буду слушать только Айка.
        - Ты реально однажды в колокол позвонила, мисс Дора?
        - Реально.
        - А теперь по чесноку!
        Чтобы показать, что она не позволит сомневаться в своих словах, Ди приподняла носик и не ответила. Рыжий засмеялся и заявил, что он так и думал.
        На фонарном столбе у подножия моста был приклеен плакат:
        «Вниманию общественности: чрезвычайный комитет по правосудию официально вступил в полномочия. Мелкие хищения, попытки нападения и иные преступления будут СУРОВО караться».
        Айк приподнял одну из сумок, чтобы потыкать пальцем в слова «чрезвычайный комитет по правосудию»:
        - Это зеленые повязки. Шантрапа, пешки.
        И они пошли по Восточной набережной.
        ?
        По дороге Айк показал Ди сгоревший дотла склад военного снаряжения - прежнее правительство подожгло при отступлении.
        А вот на этом перекрестке он видел клячу, околевшую прямо на трамвайных путях. Собралась толпа, и пока люди решали, как поступить, между человеческих ног прошмыгнул серый кот и вспрыгнул на бок мертвой лошади, усевшись с таким видом, будто собрался произнести речь. Айк видел это собственными глазами. Никто кота трогать не стал. Официального запрещения на это не имелось, но каждый знал, что дурная примета гнать живого кота с мертвой лошади. В Лисе, как Ди небось слышала, многие жители, особенно старики, задабривают кошек подношениями и просят у них исполнения желаний, а то и верят, что коты способны творить чудеса. Айк не придерживался определенной религии, но все их уважал. К счастью, кот в конце концов ушел сам минут через пятнадцать-двадцать.
        - Вот ты бы согнала кота, мисс Дора?
        - Нет, - ответила Ди.
        - Ну и правильно.
        Дальше по улице был офис адвоката, который курил мак. В хороший день этот тип вас от чего хотите в суде отболтал бы, а в плохой из него слова не вытянуть. Айк сам не проверял - может, и врут люди, но за что купил, за то и продавал.
        - А среди твоих знакомых есть любители опиума, мисс Дора?
        - Нет.
        Айк посетовал, что не может сказать того же самого.
        Спящие на причале люди оказались портовыми рабочими. После переворота по Фейр проходило совсем мало судов, но портовые грузчики свою территорию держали. Заводские, кемаря или дробя от нечего делать щебень, тоже ждали на фабричных дворах, не откроются ли ворота. Некоторые радовались свободному часику, но зарабатывать-то все равно было нужно, иначе что в рот положишь? Прямо злость брала.
        - Я уверена, временное правительство скоро снова запустит фабрики и заводы.
        - Как скажешь, мисс Дора.
        Причин жалеть уволенных констеблей у Айка, однако, не было.
        - Эти пусть хоть под трамвай ложатся, как та дохлая кляча.
        Прожженные воры, все до единого, заклеймил он блюстителей закона: крышуют профессионалок и игорные дома по бешеным расценкам.
        - Но знаешь что? - сказал рыжий, когда они поравнялись с торговкой вразнос, продававшей с лотка пакеты соленых устриц.
        - Да, что такое, Айк?
        Ди пришелся по душе этот парнишка. Ее забавляло нескрываемое желание Айка выложить все, что ему известно, и было немного жаль своего рыжего носильщика: он накопил достаточно житейского опыта, чтобы прожить своим умом, но в нем не было уличной жестокости, а ум без жестокости - все равно что кошка без когтей.
        - Толковых соленых устриц выше Южнилы не купишь. Чем дальше на север, тем поганее качество. Если уж захочешь соленых устриц, мисс Дора, понапрасну не траться, ступай ниже Южнилы и выбирай там. Айк плохого не посоветует.
        - Ах ты, срамник! - выругалась лоточница.
        - Значит, правда, - кивнул Айк, будто торговка подтвердила его слова. Они с Ди двинулись дальше, но Айк крепко оседлал кулинарного конька: - А несоленых устриц даже в рот не тащи - верный способ подцепить холеру. Но это ты, наверное, знаешь.
        - Да, - отозвалась Ди, - это я знаю.
        ?
        Айк умел выбрать самую короткую дорогу из точки А в точку Б и поддерживал широкую сеть знакомств и связей - от лисских старьевщиков до профессионалок с Южнилы, от конюхов, работавших в платных конюшнях возле мирового суда и казначейства под купольным сводом, до сапожников, портных и модисток с Силк-террас и Сейбл-стрит, от торговцев опиумом, сидевших на табуретах у щелей для писем в домах на Брейси-сквер в ожидании пароля с последней страницы ежедневной газеты, до работниц консервных заводов на Танни, от докеров Северо-восточной и Юго-западной эстакад до девчонок из Ювенильного пансиона, старавшихся всучить трубочки с корицей в Королевских Полях гуляющим ухажерам, от игроков и букмекеров, осаждавших ипподром в Олд Брикс, до дворников, бдивших тротуар перед магазинами на улицах Турмалин и Перидот, от спекулянтов, предлагавших миниатюрные бутылочки спиртного у театров перед спектаклем и раздававших скидочные купоны в салуны после представления, до золотарей, которые выгребали нечистоты за важными людьми, живущими в особняках в Хиллс, и вывозили это пахучее добро. Словом, у Айка везде были знакомые,
и всюду он пользовался уважением.
        - Мой бизнес - знать все ходы и выходы, - заявил он. - Поверь мне, мисс Дора.
        - Я верю, Айк, - отозвалась Ди, и подросток бросил на нее быстрый взгляд - дабы убедиться, что она не улыбается исподтишка. И когда он увидел, что Ди серьезна, то сам расплылся в улыбке, не подозревая, что откровенное облегчение на его лице читается как в открытой книге.
        Ди улыбнулась в ответ.
        ?
        Но революция все сбила с привычного курса, сокрушался Айк, когда они свернули с набережной на Лигейт-авеню, вступив в центр восточной части города. Лошадиные скачки, букмекеры и дома с профессиональными леди прикрыли незадолго до переворота, и непонятно, когда они снова откроются и откроются ли вообще. Мелкоту, придававшую будням пикантности, замели и приняли вместе с по-настоящему плохими людьми - политиками, банкирами и констеблями. Это вызывало у Айка озабоченность.
        При встрече с новым человеком Ди всегда фантазировала, как он живет, чисто ли у него дома и сколько грязи он оставляет таким, как она, после своего внезапного бегства. Многое можно сказать о человеке, за которым убираешь. Роберт, например, в своих комнатах поддерживал порядок, но, переступив порог, начисто забывал об аккуратности и походя бросал окурки и мусор себе под ноги. Сразу было видно, что он из богатой семьи.
        А для Айка Ди представила угол чердака или подвала какого-нибудь бордингауза, где пол устелен сеном, а от стены до стены натянута веревка с постиранным бельем - сменной рубашкой и подштанниками. На первый взгляд его жилище могло показаться грязным, но сено на полу лежало свежее и хитроумно скрывало неприбитую половицу, под которой рыжий хранил свои сбережения и особые сокровища. Это была приличная комната, полная надежды.
        - Сама посуди, разве можно жить без досуга? - не унимался Айк, рассказывая о своих безработных друзьях.
        - В самом деле, - согласилась Ди. - У тебя есть родные, Айк?
        - Где-то есть. Я с ними познакомлюсь, когда сколочу капиталец и молва об этом разойдется по городу. Тут же явятся с визитами.
        - По-моему, ты какое-то время жил в Ювенильных пансионах. Долго?
        - Пока уже выносить не смог, вот сколько.
        - А сейчас где ты живешь?
        - В «Метрополе», разве не видно? В пентхаусе. Раньше жил в «Короле Мейконе», но меня достал их кот с его капризами и…
        - Эй, вы! Стоять! - Волонтер, поставленный на углу, махнул им рукой.
        Впереди, совсем близко, маячил поворот в переулок. Ди схватила Айка за запястье, прежде чем подросток метнулся туда.
        - Ты и так от него убежишь, если придется.
        Айк зашипел.
        - Сам же говорил, что зеленые повязки - шантрапа, - напомнила Ди, пока волонтер шел к ним.
        Немолодой, с седыми висками, он был одет в мешковатый шерстяной костюм. Блестящие бежевые латки на локтях и коленях были явно вырезаны из тяжелой портьерной ткани. Он, безусловно, не принадлежал к студенческому крылу волонтеров. Ди показалось, что перед ней какой-нибудь радикал - профессор или журналист. Походка у него была переваливающаяся, торопливая - можно сказать, созданная для того, чтобы пробиваться сквозь толпу в баре, подталкивая попадающиеся на пути локти и заставляя расплескивать кружки. Ди представила себе запущенные комнаты, где повсюду лежат раскрытые чужие книги корешками вверх, а стол уставлен пустыми винными бутылками. За поясом у волонтера был длинноствольный пистолет.
        - Это не твои сумки, оборванец, - начал он, наставив палец на Айка. На шее у него болтался свисток на бечевке. - Ты разве не знаешь, что воровство явилось причиной, по которой мы свергли старое правительство и обрели свободу? Больше никто воровать не будет. А ну, бросай сумки там, где стоишь!
        Айк поставил сумки на тротуар. Когда он нагнулся, штанины внизу приподнялись, и Ди заметила костяную рукоятку, торчащую из-за края носка. Пожалуй, она недооценила своего рыжего помощника. Айк выпрямился, и рукоятка скрылась под брючиной.
        Ди достала постановление из кармана фартука.
        - Это мои сумки, сэр.
        Волонтер выхватил у нее бумагу. Лицо у него пошло морщинами, пока он читал. Сложив листок, он подал его Ди.
        - Я слышал о Ван Гуре, но здесь не написано, что у тебя есть право набивать сумки.
        - Как же мне поддерживать порядок в здании без соответствующих средств?
        Не ответив, волонтер снова повернулся к Айку:
        - И о тебе тут ничего не сказано.
        - Потому что я тут ни при чем. Она мне сказала, чтобы я помог, иначе она на меня заявит, и тогда мне не исполнить мечту всей жизни, и не вступить в чрезвычайный комитет по правосудию, и не видать зеленой повязки, как у вас, сэр. - Айк снял шляпу и, держа ее обеими руками, таращился на волонтера, часто моргая.
        Волонтер всматривался в его лицо, соображая, можно ли верить рыжему шустриле, и не выпуская из пальцев свистка. Айк начал ковырять ножкой мостовую.
        Там, где в носке у него был нож, обозначился небольшой бугор.
        - Почему бы нам не поступить вот как, - вмешалась Ди. - Как ваше имя, офицер?
        - Рондо.
        - Отлично. Вы задерживаете мои сумки, а я отправляю донесение сержанту Ван Гуру, что офицер Рондо конфисковал мои вещи. Он пришлет к вам солдата за сумками, чтобы отнести в музей, или явится за ними лично, а вас поблагодарит за внимание к мелочам. Время сержант Ван Гур найдет, уверяю вас.
        Волонтер засопел.
        - Еще чего… - Он махнул одними пальцами: - Проходите. Сержант, может, и найдет время для такой чепухи, а вот я занят.
        ?
        Ликующий Айк внес сумки в музей и поставил у порога.
        - А что я говорил? Эти зеленые повязки сами не знают, что делают! Сборище старых толстяков и прифрантившихся желторотых фантазеров! Ты его лицо видела? Впору в рамку вставить, чтобы всегда любоваться! - Невольное движение пуститься наутек явно было изъято из протокола, отчего Айк начал нравиться Ди еще больше.
        Она расстегнула сумки и раскрыла их, предложив Айку взять что-нибудь себе. Он порылся в одежде и других вещах, потирая ткань брюк и рубашек двумя пальцами, чтобы оценить материал.
        - Качественная, - похвалил он, - но уж ладно. Будешь мне должна.
        Тогда Ди опустила руку в карман фартука и из-под сложенного постановления достала опасную бритву с рукоятью слоновой кости, которую реквизировала из тумбочки министерского сынка. Она не спеша раскрыла бритву на ладони.
        Айк приподнял бровь.
        - Я предпочту, чтобы Айк был мне должен. - Ди подала ему бритву рукояткой вперед. - На, положишь во второй носок.
        Айк принял подарок и одобрительно погладил жемчужную инкрустацию большим пальцем.
        - У меня на третьем этаже собирательница устриц без ведра, - сказала Ди. - Можешь достать мне ведро, Айк?
        События, которые привели к свержению королевского правительства
        Часть II
        Беллоу, сын министра королевского правительства, подозвал Лайонела и предложил ему взять выходной и посетить Плавучий морг. Можно осмотреть труп Йовена, скверного посудника, покусившегося на убийство министра Вестховера.
        После расследования, постановившего, что министр совершенно безвинен, невостребованное тело стало собственностью города, и власти решили выставить его в Плавучем морге, где тела известных преступников и прочих ненормальных индивидуумов сохранялись во льду и химикалиях и были доступны для всеобщего обозрения. Расположение морга на реке, как считалось, способствовало гигиене и предотвращало распространение болезней. Йовен находился в морге уже больше месяца.
        Лайонел заподозрил подвох. Мнения о Беллоу он держался самого низкого.
        - С чего вдруг ты решил там побывать?
        - Так развлечься же хочется! - Беллоу невесело засмеялся и протяжно зевнул. Разговор происходил в университетской гостиной. Министерский сынок сидел развалясь, перебросив ногу через подлокотник кресла. - С утра меня прям осенило: «А сходить посмотреть на прожженного преступника?» Светлая у меня голова на плечах, раз меня осеняют столь блестящие идеи-то? Я говорю себе: спрошу вот первого, кто войдет, не составит ли он мне компанию. И тут входит Дейкин с расстегнутой ширинкой. Тогда я говорю себе: следующего спрошу, кто войдет и кто не дурак, и входишь ты, Лайонел! У меня прям отлегло - ты же не дурак, вечно о чем-то думаешь. Я хочу съездить в морг с тем, у кого в голове мозги, а не дерьмо. Ну, что скажешь? Признайся, заманчиво же забросить книжки на денек и проветриться! Будет тебе образование на выезде.
        Это было почти смешно, а чувство юмора у Лайонела имело свои пределы. Как он слышал, Беллоу учебников отродясь не открывал и образованием не интересовался - ни полевым, ни камеральным. Профильным предметом Беллоу можно было считать привычку зонтиком задирать горничным юбки, а непрофилирующим - вопрос, нет ли у кого настроения сходить пожрать.
        Лайонел знал о своей репутации ботаника и носил ее без сожаления и даже с некоторой гордостью. Поэтому он как-то рассчитывал, что уж к нему-то Беллоу потянется в последнюю очередь.
        Беллоу совершенно не был популярен в университете. Если прилежание Лайонела снискало некоторую симпатию, то привычка Беллоу хвастаться своими деньгами и успехами у проституток не принесла ему ни одного приятеля.
        Однако Йовен Лайонела действительно интересовал, в этом Беллоу не ошибся.
        Газетные отчеты, в которых всячески выпячивалась «самооборона» министра финансов, неизменно коробили Лайонела. За вычетом конкретных персоналий и специфических обстоятельств происшествия оставались трое мужчин с пистолетом против одного, вооруженного тарелкой.
        Были и иные алогичности, с недавних пор не дававшие ему покоя: старый официант из университетской столовой, который, примостившись на ящике на заднем дворе, перебирал объедки, тщательно очищая куриные кости и откладывая остатки мяса на салфетку, чтобы забрать домой; студенты вроде Беллоу, не проявлявшие интереса к занятиям, однако числившиеся в университетских списках по единственной причине - их родственники занимали посты в правительстве; необъяснимость того факта, что национальная великая армия вела войну за тысячу миль, по другую сторону океана, и при этом жизнь вокруг текла как обычно, ибо ни у Лайонела, ни у его знакомых не служили ни родственники, ни приятели. Можно было искренне забыть, что идет война, настоящая война под национальным флагом страны.
        Лайонел сказал, что съездит с Беллоу в Плавучий морг.
        - Класс! Вестховер с моим папашей дружбаны с самых тех пор, как они тут учились, - продолжал трепаться министерский сынок. - Как тебе идейка: может, один из нас когда-нибудь тоже пристрелит психа и наши сыновья пойдут поглазеть на его труп! Во ржачно-то будет, Лайонел!
        ?
        От университета они поехали на трамвае на западную окраину города, где был пришвартован Плавучий морг. Беллоу, захвативший с собой фляжку, с ходу прицепился к какой-то нищенке, настаивая, чтобы она с ним выпила.
        Женщина сидела напротив. Каштановые, с сильной проседью волосы, оплывшие черты лица - почти старуха. Она утопала в заплатках и лохмотьях, а мятые бумажные цветы, пришпиленные к обвислой коричневой шляпе, подрагивали в такт тряске вагона.
        - Да ты понюхай, а потом будешь отказываться! - уговаривал Беллоу, размахивая фляжкой с отвинченным колпачком под носом у нищенки. Сидевшему рядом с ним Лайонелу не требовалось подносить к носу флягу, чтобы уловить запах: этим пойлом разило даже от кожи Беллоу.
        Женщина испуганно обнимала непокрытую корзину у себя на коленях, наполненную поцарапанными дверными ручками, ржавыми петлями и непонятными бронзовыми штуковинами, и отвечала ручейком слов на незнакомом языке. Лайонел предположил, что женщина набрала хлама в обвалившихся постройках или на мусорных кучах, и вспомнил официанта, руки которого покрывали старческие пятна; он обирал волоконца мяса с куриных костей, бережно откладывая свою добычу на салфетку. Жизнь Лайонела спокойно текла в университете, тогда как другие люди вытягивались в нитку, чтобы выжить.
        - Она тебя не понимает, - сказал Лайонел, желая, чтобы Беллоу оставил нищенку в покое. Министерский сынок и ухом не повел, убеждая женщину:
        - Если ты сделаешь глоток этой живительной влаги, я куплю твою лучшую дверную ручку. Черт, да я и худшую куплю! А теперь, раз мы договорились по чесноку, давай сюда дверную ручку, а затем я дам тебе отхлебнуть. - Беллоу отпил, рыгнул и помахал фляжкой: - Видишь? Прямо мед на языке!
        Женщина испуганно улыбнулась и что-то затараторила.
        - Не понимаю я твоей тарабарщины, - отмахнулся Беллоу. - Будем пить или нет?
        Нищенка поспешно сошла, едва дождавшись следующей остановки.
        Беллоу пьяно засмеялся.
        - Бедняки бывают ужасными снобами, скажи? - Он протянул фляжку Лайонелу, приподняв бровь.
        Лайонел знал, что Беллоу полный дурак, но не предвидел, каково будет провести несколько часов в его обществе. Предприятие грозило обернуться публичным позором.
        - Нет, спасибо, - отказался он.
        Беллоу снова зашелся смехом.
        - Мне больше достанется!
        Трамвай покатил дальше, и дорожный компаньон Лайонела почувствовал тягу к описанию проплывавших за окном сцен.
        - О, глянь! - Беллоу указал на выцветший дом, чиненый досками разных цветов. Под дверным молотком висела серая перчатка. - Эта означает, что жильцы заражены холерой и умирают. Ну что за кретины! Нельзя пить оттуда, куда гадишь и мочишься, - когда ж до них дойдет?
        Вдоль трамвайных путей появились рыночные лотки, заваленные одеждой.
        - Если у тебя закончится запас грязных тряпок, рекомендую пополнить дефицит, - съязвил Беллоу. Женщины в платках перебирали груды барахла. На махристом коричневом платке одной из них читались буквы «УКА». До Лайонела не сразу дошло, что платок выкроен из мешка для муки.
        Дорога шла под гору, следуя особенностям городского рельефа - холмы на севере, Лис в низине.
        - Смотри, смотри! - оживился Беллоу, тыча пальцем в стекло. Жилистый старик в одном жилете, с голыми руками, сводил мула по деревянной лестнице со второго этажа. С каждым шагом мула со ступеней сыпалась грязь, и вся постройка содрогалась от фундамента до крыши. Трамвай проехал мимо, прежде чем Лайонел успел разглядеть, благополучно ли спустились мул и его погонщик.
        - Как считаешь, у них законный брак или они так, по любви? - Беллоу отпил из фляги. - Не захочешь - обалдеешь. Каждая тварь находит способ выживать.
        Лайонел хотел сказать, что это люди, но понимал - Беллоу и это вышутит.
        Мелом на кирпичных и дощатых стенах были написаны объявления:
        «Семейный пансион на ночь»
        «Братство докеров в 10 на обычном месте»
        «Дешевый превосходный поташ Дримма»
        «Опытный костоправ - спросите Колла наверху в задних комнатах».
        Дымок, сочившийся из труб, торчавших из крыш и стен, был угольно-черным из-за всякой дряни и мусора, который жгли вместо дров; от химической вони во рту появлялся вкус дегтя. Когда трамвай свернул к реке, к тяжелому духу гари добавились запахи рыбы, речного ила и прочих субстанций. Из заводских труб ниже Южного моста валили серые клубы, размазываясь по небу; их рвал на ленты ветер над заливом. Этот более светлый дым принес ноту свежей краски, щекотал ноздри и давил изнутри на глаза, заставляя Лайонела сгорать от неловкости на удобном трамвайном сиденье.
        - А сколько тут прелестных кошечек! - ехидничал Беллоу.
        Кошек и в самом деле было много: они сидели на крышах, подоконниках и лестницах. Лайонел даже заметил кота, восседавшего на закопченной спине купидона на карнизе. Завернув полосатый серый хвост шестеркой, кот сонными желтыми глазами рассматривал грязное небо.
        Беллоу одобрительно продолжал:
        - Они борются с грызунами, а в суровую зиму вот тебе и мясо в супе. Местные клянутся, что ни-ни - дескать, кошки священны, но это вранье: и жрали раньше, и будут впредь, не сомневайся. Когда припрет, лопаешь своих слуг. Такой закон у человечества.
        Маршрут заканчивался на западной набережной возле Южного моста. Плавучий морг был пришвартован в полумиле от остановки. На мосту у балюстрады Лайонел заметил группу детворы.
        - Кажется, это называется «мало-помалу», - сообщил Беллоу. - Стараются попасть камнями в мусор на реке. Излюбленный спорт у маленьких кретинов, верь не верь.
        Здесь берега Фейр были совсем отлогие. На отмелях старатели в закатанных штанах промывали песок, и хотя до осени было далеко, губы у них были синие от холодной воды, плескавшейся вокруг босых ног.
        - На! - Беллоу припечатал фляжку к груди Лайонела, и на этот раз тот выпил.
        ?
        Передавая фляжку друг другу, они ждали в очереди на пристани, откуда на Корабль-морг были перекинуты сходни. Когда фляжка опустела, Беллоу достал вторую.
        На борт Плавучего морга допускались по двое желающих зараз. Большинство возвращалось на пристань с явным облегчением и даже в приподнятом настроении.
        - Ничего в нем особенного! Не понимаю, с чего Вестховеру вообще заблажило в него стрелять, когда он мог переломить его пополам, как палку! - сказал какой-то мужчина своему спутнику, проходя мимо. По качеству одежды и шляп и по частным экипажам, ожидавшим на перекрестке, было понятно, что это представители лучших классов.
        От спиртного у Лайонела развязался язык.
        - Только богачам придет в голову швырять деньги на подобные зрелища.
        - Ха! - войдя в раж, гаркнул Беллоу. - Мы таки умеем развлекаться!
        Захмелев, Лайонел сознательно не противоречил разбушевавшемуся Беллоу. Сынок члена правительства ничего не значил: тут люди жили в одной комнате со своими ослами и работали посиневшие от холода дети. Но Лайонел больше не считал, что сам он значит намного больше. Очередь медленно укорачивалась - они продвигались вперед.
        У края пристани они вручили смотрителю два четвертака, получив взамен по клочку ваты заткнуть ноздри.
        Беллоу нахмурился.
        - Он же на холоде лежит, не протух?
        - Сохранность у него нормальная, это от химикалий, которые не дают ему портиться. - Мешки под глазами сторожа набрякли до самых ноздрей, а кожа была какая-то растертая, словно он спал в сетях лицом вниз. - Не волнуйтесь, джентльмены, вы не зря потратите деньги, - добавил он, и то, как он произнес «джентльмены», заставило Лайонела отвести взгляд.
        Они с Беллоу плотно заткнули ватой ноздри.
        Лайонел первым прошел по расшатанным, огороженным цепями дощатым мосткам, соединявшим Корабль-морг с берегом, и ступил на скользкую палубу.
        - Я прямо думал, этот смотритель меня расцелует, - хохотнул, догоняя его, Беллоу. - Ты небось ревнуешь, Лайонел! Небось завидуешь, что он не захотел расцеловать и тебя?
        Лайонел, не сдержавшись, в упор глянул на Беллоу:
        - Ты заткнешься, наконец?
        Резкость его тона словно бы удивила Беллоу.
        - Я просто прикалываюсь, приятель, - сказал он.
        Переделанный из малого торгового судна, Корабль-морг так давно стоял на приколе, что корпус оброс ракушками до самого фальшборта. Ржавчина местами насквозь проела трубу, гребное колесо покрылось плотным слоем темно-зеленой слизи. Доски палубы всхлипывали и хлюпали под ногами.
        Через рубку Лайонел и Беллоу по короткому трапу спустились в темноватый подпалубный трюм. В длинном помещении с низким потолком на деревянной платформе под висячей лампой стояла серая от окислов оцинкованная ванна в форме гроба, но шире и немного глубже. Воздух был затхлый и холодный. Вдоль стен стояли ведра с ледяными глыбами. Несмотря на вату в ноздрях, Лайонел почувствовал сладковатый медицинский запах.
        Беллоу обошел ванну с правой стороны, Лайонел - с левой. Между ними, наполовину погруженный в суп из изумрудно-зеленой жидкости с плавающими кусками льда, лежал труп Йовена. Несмотря на малые размеры мертвого тела, Лайонел почувствовал, что не может воспринять этого человека целиком. Взгляд Лайонела блуждал от бугристого купола черепа с пятью волосинками, прилипшими к коже, к закрытым сморщенным векам, острому подбородку, лужицам зеленой жидкости, собравшимся в углублениях ключиц, узкой груди с двумя следами от пистолетных пуль - черными бескровными дырами, одна под другой, и к крупным, непропорционально большим для Йовена рукам, покоившимся ладонями вверх, с утолщенными суставами и грубыми мозолями там, где полагалось быть подушечкам пальцев.
        Лайонел не мог отвести взгляд от этих мозолей, от которых после многодневного вымачивания начали отслаиваться крошечные полоски кожи. Ему вновь вспомнился официант, бережно очищавший куриные кости, обирая каждый кусочек мяса.
        Лайонелу стало нехорошо, он отступил от ванны - и вдруг словно впервые целиком увидел мертвеца, лежащего во льду и химическом растворе. Наполовину надвинутая крышка контейнера закрывала покойника до пояса - Йовен будто лежал под одеялом. Он выглядел объектом жуткого жертвоприношения.
        Все было неправильно. Все. Весь их мир. Лайонел давно это подозревал, но сейчас убедился окончательно.
        - Честно говоря, - сказал Беллоу, - я бы, наверное, выглядел не лучше. Такая обстановка никого не красит.
        От слов сочувствия Лайонела переполнило облегчение.
        - Верно, - сказал он.
        Беллоу вынул из пиджака вторую фляжку и постоял, пристроив руку на край ванны. Края ватных комков, торчавших из ноздрей Беллоу, трепетали от его дыхания. Он хмыкнул, указывая на ярко-зеленую жижу:
        - Не стал бы я пробовать эту живительную влагу, даже на спор. За все деньги мира не стал бы.
        - Да уж, - согласился Лайонел.
        - Вот тебе и да уж, - Беллоу выпил. Беспощадный свет висячей лампы заливал труп Йовена. Корабль поскрипывал. Лайонел вдруг подумал о реке за стенками трюма, катящей свои воды к океану, и услышал собственный всхлип.
        - Ты готов идти?
        - Почти. - Беллоу убрал фляжку. - Вот только спрошу его кое о чем.
        Сынок члена правительства нагнулся над телом, почти касаясь носом кончика носа Йовена:
        - Я одно хочу знать: ты сожалеешь?
        - Ты что делаешь? - Слова Лайонела прозвучали негромко, словно он боялся, что Йовен проснется. - Перестань!
        Если Беллоу и слышал его, он не подал виду. Ватные концы раздувались, когда он засопел сильнее. Свободной рукой Беллоу взялся за губы мертвеца и, стиснув их так, что они выпятились, принялся возить их взад-вперед. Голос, которым Беллоу озвучил якобы ответ Йовена, вышел брюзгливым и ноющим:
        - О да, о да, я о-очень сожале-ею, о-очень!
        Беллоу поднял налитые кровью глаза:
        - Что скажешь, Лайонел? Принять нам его извинения?
        - Пожалуйста, - проговорил Лайонел. К горлу у него подступил комок, во рту появился вкус выпитого ранее.
        Беллоу прищелкнул языком.
        - Нет, я этого сделать не могу. Такое быдло всегда уверено, что раз у него в карманах начало побрякивать, так сразу в благородные угодил, хотя это всего-то слепая удача. Повезло ему, ясно? Ты должен радоваться, что тебе так свезло! В моче моего папаши больше благородства, чем в тебе. - Беллоу вынул из кармана опасную бритву и открыл ее. - Сейчас зуб возьму на сувенир, и мы покинем этот плавучий отстойник.
        ?
        Миновала полночь, когда ушли последние зеваки и смотритель, которого звали Зейнс, поднялся на борт и нагнулся втянуть сходни. На сходнях сидел кот. Драгоценные камни в его ошейнике сверкали в ночи. Кот был черный, с белой манишкой и белым подбородком. Он сидел аккуратно и выжидал.
        Зейнс уважал старую религию. Он снял фуражку и отступил в сторону.
        - Будь благословен, друг.
        Кот взбежал на борт, не удостоив Зейнса взглядом, пересек палубу и исчез за дверью рубки.
        Сторож спустился в трюм и нашел кота на Йовене: пушистый визитер уселся на сухом островке груди мертвеца, впившись в бескровную кожу когтями. Пристально глядя в лицо трупа, кот ровно мурчал.
        Зейнс, прижимая фуражку к груди, подобрался ближе, машинально бормоча ежедневную молитву:
        - Благослови меня, друг, и взгляни на меня благосклонно, и укажи мне путь…
        Смотритель понимал, что присутствует при свершении чуда.
        Кот, мурча, с усилием терся лбом о грудь Йовена, словно бодая его. Река ровно шептала что-то снаружи, поглаживая ребра судна. Ледяные глыбы в ванне с покойником звякали о цинковые стенки.
        Спустя некоторое время кот словно бы унялся. Он перестал тереться, зевнул, потянулся и соскочил с груди Йовена на пол.
        Не обращая внимания на Зейнса, черный с белым гость взбежал по трапу на палубу, позванивая ошейником, и спрыгнул на пристань за секунду до того, как швартовы Корабля-морга ослабли и, медленно развернувшись, сползли с кнехтов.
        Зейнс перевел взгляд на покойника. Губы Йовена приоткрылись.
        ?
        Лайонел проснулся в своих комнатах с похмельной головой и в рубашке, запачканной рвотой. Он быстро умылся и через силу погнал себя в университетскую библиотеку. Остаток утра он, не обращая внимания на оглушительную головную боль, писал свой страстный «Моральный призыв к улучшению жизни бедных и безгласых». Закончив, Лайонел отпер редакцию университетской газеты и на печатном станке принялся делать оттиски.
        Салют
        К Ди лейтенант вернулся в приподнятом настроении. Они вошли в кабину одного из выставочных локомотивов, Роберт сел на место машиниста, а Ди оседлала его.
        - Помаши же людям, грязная девчонка! Помаши всем, кто смотрит, как мы проносимся мимо!
        За плечом Роберта усердно работавший восковой кочегар наклонился вперед с пустой лопатой в руках, дабы накормить железную пасть топки, тоже пустой, но выкрашенной изнутри красной краской для обозначения огненного жара. Кочегар стоял голый до пояса, темно-синие подтяжки свешивались до колен, а стеклянные глаза были повернуты так, будто он разговаривал с машинистом. Однако сейчас машиниста заслоняли Роберт и Ди, поэтому казалось, что кочегар безмолвно наблюдает за тем, чем они занимаются. Ди позабавила эта мысль, и она некоторое время тешилась ею, пока ее лейтенант, по своему обыкновению, болтал не умолкая.
        Она представила, как восковой кочегар продолжает орудовать лопатой, не отводя глаз, и погружает лопату в уголь, и поднимает, и подбрасывает в топку, и снова всаживает лопату в уголь, задавая свой ритм, и поднимает, и всаживает… От кочегара должно разить на всю кабину, подумалось Ди, но не п?том, а углем и сажей, разить так, будто уголь овладел им, будто сам он сделан из сажи. В словах не было надобности, только его глаза и ее глаза - и сила, с которой они старались расколоть друг друга.
        Ди была близка к оргазму, когда Роберт вздрогнул, застонал и дернул за веревку свистка. Паровоз оглушительно закричал на весь третий этаж музея. Ди в одно мгновенье словно выбросило обратно в реальность.
        - Ох, черт, - хрипло засмеялся Роберт. - Кажется, мы врезались.
        Пальцы Ди проникли в кудрявую поросль у него на груди. Ей хотелось выдернуть эти волосы с корнем.
        - Жаль, - сказала она, убрала руку и слезла на пол.
        - Что ты делаешь? Дора? Ты что, оставишь меня голого на поезде, несущемся… Господи, я даже не знаю, куда мчится этот поезд!
        Ди быстро оделась. Когда Роберт спустился с локомотива, она уже сидела на ближайшей скамье, делая пометки в записной книжке.
        - Не нравится мне этот кочегар - у него какое-то двусмысленное выражение лица… Что ты пишешь?
        - Уголь или дрова для топки.
        - Для какой? Для бойлера в подвале? Но ты же не считаешь, что в этом бараке холодно?
        Она на секунду подняла глаза и заметила, что Роберт вытирается клетчатым платком, раньше торчавшим из заднего кармана кочегара. В ушах у нее до сих пор звенело от паровозного свистка.
        - Топка в кабине паровоза пуста. Можно подумать, что кочегар бросает в топку воздух.
        - О, а я и не знал, что ты планируешь всерьез за это взяться. Молодец! - Он огляделся, держа липкий платок на отлете. - Тебе бы быть леди и владелицей усадьбы, Дора. У тебя отличная голова для всяких мелочей, которых мужчина не замечает без подсказок женщины.
        Дора следила за ним, уже зная, что он забросит платок под вагон. Роберт так и сделал.
        - Поздно, - сказала она. - При новом порядке леди уже не будет, и лордов тоже.
        Это замечание заставило Роберта нахмуриться. Он поднял с пола брюки и встряхнул их.
        - Это верно.
        На семейной фотографии, которую Роберт держал у себя в комнате, мать казалась маленькой, как воробушек, со стиснутыми у талии руками: она явно испытывала неловкость, позируя перед фотокамерой. Что-то с ней теперь станется, подумал Роберт. В самом деле, как же быть с родителями? В Ди еще не утихло раздражение от паровозного свистка и носового платка, но от этих вопросов она смягчилась. В ее лейтенанте жил Бобби, ответственный за эти проделки, и именно внутренний Бобби не хотел видеть неизбежных последствий революции для родителей-землевладельцев.
        Ее лейтенант начал рассказывать об интервью, записывать которое его вызвали накануне в кабинет главного судьи. Бывший министр финансов подробно излагал, как Корона, сдавая внаем государственную армию, одновременно вкладывала огромные суммы в тайные торговые сделки с другими странами ради собственного обогащения.
        - Притом что в Лисе есть люди, которые зимой умирают от удушья, потому что приходится спать вплотную по многу человек, чтобы не замерзнуть!
        Ди слышала и о вещах пострашнее, но сейчас лишь кивнула.
        Солнце село, в галерею вошли сумерки. Машинист и кочегар на своем паровозе превратились в два безликих силуэта. Ди первой поднималась по лестнице, а Роберт шел сзади и рассказывал, как министр заявил - он убил Йовена лишь потому, что на миг заразился от посудника безумием.
        - Я подобных россказней в жизни не слышал! Он не испытывает ни малейших угрызений совести, можешь в это поверить, Дора?
        - Нет, - отозвалась Ди, хотя поверить она, конечно, могла. Не все богатые молодые люди в университете держались таких передовых взглядов, как у Роберта. Было полно и тех, кто счел бы действия Вестховера более чем обоснованными, - например тот же сынок члена правительства, который требовал, чтобы горничная подносила ему плевательницу отхаркнуть табачную слюну. Ди забеспокоилась, уж не на облаке ли жил ее лейтенант: на нынешней стадии обновления нации его удивление выглядело несколько экстравагантным.
        Когда они поднялись на пятый этаж, Ди подвела его к хижине старателя, которую выбрала в качестве своей комнаты - там стояла единственная во всем музее кровать. Ди заменила грязные холщовые простыни на тонкое постельное белье, взятое из комнат сынка члена правительства, пристроила на маленький стол вторую лампу, кувшин воды и стаканы. Будучи частью экспозиции, хижина не имела крыши и насчитывала всего три стены - заднюю и боковые, поэтому Ди, чтобы замкнуть пространство, натянула поперек одну из старых простыней. Стены, кстати, были довольно прочными, сложенными из неошкуренных бревен, а щели замазаны глиной.
        Ди зажгла лампу.
        Роберт перестал говорить о полной испорченности министра финансов и остановился у порога.
        - Ты реально собираешься тут жить? В хижине бродяги?
        - Это музейный экспонат. Хозяин стоит в стеклянном ручье, моет золото. Моя обязанность - смотреть за музеем. Я давала подписку о верности новому режиму. Мне нужно где-то жить.
        Роберт шагнул в хижину.
        - А что, если бесприютные призраки, лишенные крова после пожара в Обществе чародеев, переберутся сюда, вселятся в восковые манекены, и начнут расхаживать по галереям? Знаешь, Дора, будь я призраком, первым делом вселился бы в одного из этих восковых мужчин и набросился на тебя.
        - Мне это не приходило в голову, - сказала Ди. - Думаешь, мне стоит беспокоиться?
        - Пожалуй, лучше выбросить из головы эту идею. Но ты же понимаешь, что я не смогу оставаться у тебя каждую ночь?
        Его шутливый тон, с которым Дора всегда легко мирилась, начинал раздражать. Ди понимала, что такое обязанности, лучше, чем когда-нибудь будет понимать Роберт.
        Но она ответила ровно:
        - Разумеется. Я запру двери.
        - У нас не хватает людей - часть войск пришлось отправить разбираться с сопротивленцами, окопавшимися на Тракте. У меня все-таки воинское звание, долг.
        Это проливало свет на ситуацию с кавалерией, покидавшей город, о чем утром говорила Бет.
        - Все так серьезно?
        - Нет. Остатки регулярной армии застряли по самую задницу в снегах за тысячи миль отсюда. Это всего лишь недобитки, но они заняли выгодную позицию на Тракте, а наше командование хочет избежать прямой атаки. Уже ведутся переговоры… вернее, переговоры о переговорах. - Он пересек хижину в три шага и нагнулся осмотреть кровать. - Это нас замедляет, затрудняет организацию выборов и определение юридических процедур, но этим и ограничивается наносимый нам вред.
        - Но потом все станет как обычно? Заводы заработают, по реке пойдут корабли?
        - Все станет даже лучше, - пообещал ее лейтенант, щупая простыню двумя пальцами. - Странно, но у этого старателя шелковые простыни. Это лишено исторической точности.
        - Может, он напал на золотую жилу?
        Роберт не нашелся что возразить, пожал плечами и присел на кровать. Покачавшись и сокрушенно вздохнув насчет пружинистости, он прилег на бок, подперев голову кулаком и свесив ноги с края кровати.
        - Будет трудно.
        - Мы справимся. - Прежде чем Ди могла присоединиться к Роберту, нужно было пройтись по музею и погасить свет. - Я вернусь через несколько минут.
        Она взяла лампу со стола.
        - Дора?
        - Да, лейтенант?
        Он пристально вглядывался в нее, рассеянно водя по усам согнутым пальцем. В свете лампы его волосы казались лакированными.
        - Прости, что я иногда заговариваюсь. Это же скучно, вся эта политика…
        - Лейтенант…
        - Порой мне хочется, чтобы ты называла меня Робертом.
        - Хорошо, Роберт.
        - Ты в курсе, что я знаю и ценю, какая ты умная? Мне неважно, что ты работала. Ты столь же прекрасна, как и любая женщина.
        В его тоне появилась некая странность - в нем слышалось раскаяние. Неужели виной тому шелковые простыни? Если бы он спросил, откуда они взялись, Ди сказала бы правду: она их реквизировала. Причем она не сомневалась, что Роберт бы ее одобрил. Но почему он словно извинялся за ее поступок? Получалось, он чувствовал свою вину перед ней, что тоже было нелогично. Чем он мог ее обидеть? Они не давали друг другу клятв, которые могли бы нарушить; Ди никогда не просила ни о чем подобном. Все ее родственники умерли; все, что у нее есть, - она сама, а теперь еще и музей.
        - Спасибо, Роберт, - сказала она. - Ты очень добр ко мне.
        Он улыбнулся и хлопнулся спиной на кровать.
        - Я постараюсь не заснуть, пока ты ходишь. Но обещать не могу.
        Она сказала: «Ладно» - и сделала движение к двери.
        - Послушай, - не выдержал ее лейтенант, неловко кашлянув, - если сержант Ван Гур, который подписал нам постановление, вдруг явится сюда, а меня не будет, немедленно найди меня. Не медли, не проводи ему экскурсию, ничего такого не делай, а тут же отправляйся меня искать. Тревожиться не о чем, он хороший человек, разве что простоватый. Но некоторые вещи он понимает по-своему, поэтому лучше, чтобы разговоры с ним вел я. Если он появится здесь, немедленно зови меня, обещаешь?
        Ди пообещала и вышла, однако этот разговор не давал ей покоя. Роберт хотел что-то сказать, но умалчивал о главном.
        Чтобы дойти до лестницы, сначала пришлось миновать стеклянный ручей, таинственно-темный и взблескивающий серебристыми рыбами. Через несколько шагов начинался фруктовый сад из трех деревянных яблонь. Одноглазый сборщик, чью торбу она одолжила, стоял под центральной яблоней и словно бы выжидательно глядел на Ди.
        - Ты не знаешь, что он имел в виду? - спросила его Ди, но сборщик, разумеется, не знал, и она пошла дальше.
        Спустившись на первый этаж, она проверила засов на дверях, выключила настенные светильники и поднялась к следующей галерее. Погасив лампы на втором этаже, Ди впервые заметила, как лунный свет меняет лица двух каменщиков, стоявших у стены высотой до половины человеческого роста, в каплях старого цемента. Веселые улыбки превратились в болезненные гримасы, будто они устали друг от друга, от шуточек, запахов и звуков друг друга. И кто их обвинит? Если бессмертные не начинают рано или поздно мечтать о смерти, они наверняка хотят смерти других бессмертных.
        На третьем этаже Ди приблизилась к темному локомотиву и пошарила под вагоном. Нащупав грязный носовой платок, она спрятала его в карман фартука, чтобы потом выстирать. За окном заухала сова. Ее сдавленная невнятная жалоба проникла через тонкие музейные окна и так испугала Ди, что она едва не выронила лампу. Когда сова закричала второй раз, Ди почти не обратила внимания и погасила свет на четвертом этаже, погрузив во тьму банковских кассиров, телеграфного оператора и учительницу в маленьком классе, чья челка была хулигански срезана ножницами. Прежде чем направиться к лестнице, Ди остановилась у окна, выходящего на сгоревшее здание Общества, и взглянула на пепелище. На куче щебня сидела, вылизываясь, белая кошка, подчеркнуто безразличная к угрозам совы.
        На пятом этаже Ди снова подошла к фруктовым деревьям и пожелала сборщику доброй ночи, после чего направилась к стеклянному ручью.
        - Пожалуйста! - завопил сборщик фруктов, но с его голосом было что-то не так, будто он схватил сильный насморк. «Пожалуй…» прозвучало искаженно, скомканно и хрипло, а «…ста» пронзительно взорвалось. Ди замерла. Хлопнул выстрел, и умолявший - настоящий человек, не восковой манекен - замолчал.
        ?
        Минуту или две спустя тяжелая дверь черного хода посольства распахнулась. Ди уже перешла к окнам, выходившим на каменный дворик. Она вздрогнула, но осталась на месте. Солдат, который вышел из посольства, нес на плече что-то длинное, замотанное в ткань. Сверток мог оказаться и скатанным ковром, но Ди понимала, что это не ковер: в свете луны она отчетливо видела темные пятна на ткани.
        Солдат был без рубашки. Его густая черная борода, закрывавшая щеки, подбородок и шею, превращалась в курчавую темную поросль на широкой груди. Сбоку на брюках были нашиты лампасы, на ремне висела кобура с пистолетом, но на макушке красовался цилиндр с повязанным шарфом, какие носят кучера. Длинный сверток солдат нес без видимых усилий.
        Задний двор посольства заканчивался конюшней. Подойдя к воротам, солдат пнул носком сапога задвижку, и створки распахнулись. Когда солдат перешагивал порог, длинный сверток на плече сдвинулся, и на брусчатку выпал ботинок.
        Полуголый солдат появился из конюшни без своей ноши. Он пошел к черному ходу посольства, но остановился и метнул взгляд на окна музея. Широкая улыбка, в которой недоставало зубов, разверзлась в гуще черной бороды. Он отдал Ди честь.
        Ди мысленно приказала своей руке подняться, и маленькая кисть помахала в ответ.
        Сосед кивнул, опустил руку и снова скрылся в посольстве. Спустя мгновенье из темного дома во двор вылетел цилиндр, подскочил на брусчатке и перевернулся. Дверь звучно захлопнулась.
        ?
        В хижине Ди поставила выключенную лампу на стол и прилегла рядом со своим лейтенантом. Едва она закрыла глаза, как сразу увидела высоченного соседа, который с улыбкой отдавал ей честь, и на макушке у него сидел цилиндр с повязанным вокруг тульи шарфом. Ди мгновенно открыла глаза и стала слушать дыхание Роберта, дожидаясь, когда снова взойдет солнце.
        ?
        Когда рассветные лучи подсветили пылинки в воздухе и выбелили назначенную стенкой простыню, Ди встала и подошла к окну взглянуть на двор посольства.
        Цилиндр еще лежал на земле. Язык красного шарфа, обвязанного вокруг тульи, вытянулся на плитках. У ворот конюшни, куда мрак прятался от света нового дня, вилась и танцевала мошкара.
        Подошел ее лейтенант и остановился рядом. Зевнув, он пожелал ей доброго утра.
        - Доброе, - отозвалась Ди. - Что ты знаешь о человеке, живущем по соседству?
        - О капитане Энтони? Ничего, кроме того, что, по его словам, он занимается вопросами безопасности у Кроссли - проводит собеседования, как он выразился. А почему ты спрашиваешь?
        - Из любопытства, - ответила Ди. - Капитаны выше лейтенантов по рангу?
        - Боюсь, что выше, - сказал Роберт и обратился к сборщику фруктов, оказавшемуся ближе всех: - Надеюсь, ты возьмешь себе на заметку, друг мой: как только рядом появляется мужчина с более высоким статусом, женская любовь сразу остывает.
        Ди не пожелала продолжать этот разговор. Ей хотелось стереть все из памяти и, что еще важнее, чтобы об всем забыл и Роберт. Эту дверь следовало запереть на засов и выкрасить под цвет стены.
        Ди вошла в его объятья и поцеловала в шею.
        - Так-то лучше. Как спалось? - спросил Роберт.
        - Нормально, - ответила Ди.
        Слушай
        В Ювенильном пансионе учителя и учительницы говорили детям слушать, но Ди быстро усвоила, что на самом деле от детей требовалось помалкивать.
        Холера, забрав Амброуза, забрала и их родителей, и когда выяснилось, что инвестиции отца пошли прахом, его троюродная сестра из Канады, выразившая желание взять опеку над Ди, передумала. Дом, мебель и даже пианино-миньон, которое Ди получила на день рожденья, были проданы за долги.
        - Если бы не мой муж, Ди, я бы тебя взяла, но муж сказал «нет». Ты ведь знаешь, что я бы тебя взяла? Знаешь? - снова и снова спрашивала нянька, ведя Ди в Ювенильный пансион. Дважды по дороге им пришлось остановиться, и нянька убегала за угол стошнить.
        Ди заверила, что все понимает, и даже поглаживала няньку по мягкой спине, не признавшись, что ей известно: нянька - вдова.
        Нянька привела Ди в пансион № 8, иронически прозванный Гэммон-кортс[7 - Ветчинный дворик (англ.).], ибо ни одна часть свиньи отродясь не подавалась к обеду юным воспитуемым.
        - Ты будешь слушать, - сказала начальница пансиона, - и научишься полезным ремеслам.
        - Да, мэм, - сказала Ди. Начальница отвесила ей оплеуху и гаркнула, что она еще не договорила.
        ?
        - Ну, что слышно? - спросил член городского совета, прибывший с инспекцией.
        Все двадцать воспитуемых, все мальчики и девочки пансиона № 8, выстроились перед ним в мастерской. Инспектор поднял золотые часы на цепочке и покачал ими в воздухе.
        - Секунды тикают, сэр! - выпалила самая старательная девочка. Член совета назвал ее тупой грязной лгуньей, потому что у этих превосходных швейцарских часов абсолютно бесшумный ход и стоят они дороже, чем ее никчемная жизнь, после чего они с нынешним начальником разразились оглушительным хохотом.
        После начальник долго макал старательную девочку в ванну с грязной водой, приговаривая:
        - Посмотрим, сможешь ли ты как следует отмыть свои уши!
        ?
        - Я ясно выразилась? - спросила как-то раз преподавательница шитья.
        Кто-то громко выпустил воздух, отчего кто-то другой хихикнул. Учительница взвизгнула от ярости, подбежала к мальчишке, сидевшему за рабочим столом ближе всех и не издавшему ни звука, и воткнула ему в плечо иглу от швейной машинки.
        ?
        Все уроки сильно походили друг на друга и бесконечно повторялись в течение семи лет, в течение которых Ди выживала в Ювенильном пансионе. В пятнадцать лет она выехала, получив свою первую работу уборщицы в Национальном университете. Это тоже был ценный урок, и смысл его звучал как «не существуй».
        Идеальная горничная, в представлении Ди, соткана из воздуха и легкими мановениями ветерка орудует швабрами и щетками, пока весь мир спит. Идеальная горничная - существо мистическое.
        Тихая и маленькая не значит невидимка, но порой это почти одно и то же.
        ?
        В торцах длинного помещения, где стояли койки для девочек, имелись окна. Иногда по ночам, после вечернего обхода начальника или начальницы, девочки молча собирались у одного из окон посмотреть на кошку на булыжной мостовой.
        Там всегда сидела минимум одна кошка (как правило, их было больше). Луна любовно освещала их гибкие тела, подсвечивая полосы и пятна, и наполняла глаза серебром. Другие девочки шептались, как им хочется ту или эту кошку, совсем как Ди, когда ее родители и Амброуз были живы, а она сама была маленькой. Но чем больше Ди наблюдала за кошками - как они подкрадываются к добыче, припадая к земле, как без усилий взмывают с земли на высоту подоконника, как светятся в темноте их глаза, - тем меньше ей хотелось себе кошку.
        Ди хотелось самой стать кошкой, ходить, куда захочется, и наносить раны острыми когтями.
        ?
        В первую ночь в музее Ди сидела на кровати в хижине золотоискателя, закрыв глаза, и прислушивалась.
        Кусок мела, которым вели по деревянному полу, вздрагивал на стыках половиц: ш-ш-ш-к, ш-ш-ш-к, ш-ш-ш-к.
        Нянька стояла на улице, всхлипывая по своей Ди. Ди была ее дитём, и она совершила ужасную ошибку, отдав девочку.
        Самый молодой начальник пансиона, с потрескавшимися губами и дергавшим шею нервным тиком, бродил между койками, бормоча что-то о вшах:
        - Приносят ли вшей грязные дети, или же вши приносят грязных детей? Ха-ха, ха-ха, ха-ха…
        Сынок члена правительства велел ей поднести ему плевательницу - «А вот тебе подарочек, красотка», после чего отхаркнул зеленоватый комок мокроты и выплюнул в оловянную миску.
        В университетской библиотеке тихо гудели лампы, когда Ди смотрела в глаза Роберту, а он смотрел в глаза ей.
        Ди выдохнула, и выдох расширился в просторную кипучую тишину музея с его залами и стенами, с его экспозициями и витринами, с его лавками и прочим инвентарем, с его мужчинами и женщинами, сделанными из воска. Все это принадлежало ей - имущество и, что еще важнее, огромные пустые галереи.
        Она вспоминала, как брат увел ее за угол и заставил мальчишек исчезнуть и назвал это магией. Это не было волшебством; магия заключалась в том, что рядом с братом Ди чувствовала себя особенной, хотя была совсем малявкой и к тому же девчонкой, раздражавшей своих родителей.
        - Амброуз? - Ди слушала, как растет имя ее брата, заполняя галерею пятого этажа, упираясь в потолок и стены. - Ты меня слышишь?
        Она прислушивалась к эху собственных слов, пока они не исчезли.
        - Смотри, что я сделала!
        Ди ждала. Слышал ли он? Видел ли? («Да, я вижу тебя. Твое… лицо».)
        - Почему? - закричал кто-то в бывшем посольстве. - Почему?
        Спрашивавший не унимался, повторяя свой вопрос снова и снова, и Ди слушала это бесконечно долго, пока крики не прекратились, но если ее сосед, капитан Энтони, что-то и ответил, это осталось за пределами слуха.
        События, которые привели к свержению правительства Короны
        Часть III
        Целый день они кружили по Лису с его облезлыми, пыльными, загаженными улицами и переулками, с его зловонными трущобами и грозившими обвалиться домами-душегубками. Группу вел активист благотворительного движения; кроме Джонаса Моузи присутствовали лидер университетских протестов и несколько студентов. Предводитель нелегального союза портовых грузчиков все поглядывал на университетского барчука Лайонела, предвкушая, как тот подожмет хвост и сбежит к себе в кампус.
        В одной обшарпанной комнате с покосившимися стенами они увидели одиннадцать истощенных детей, на что Моузи и бровью не повел. Одна из девочек деловито объяснила, что несколько дней назад их было двенадцать, да вот Бетси свернулась комочком и померла. Им показали место Бетси на полу, а какой-то мальчонка добавил, что оно несчастливое: «На этом месте всегда умирают».
        В тесной каморке они беседовали с женщиной, проживавшей с мужем и сыном, ослепшими от бракованного лекарства, которого оказалась целая партия. Моузи не в первый раз слышал о подобных трагедиях. Слепой, сидевший спиной к стене, повернул хмурое лицо в сторону говоривших.
        - Что, интересно вам, да? - спросил он.
        Его сын, прижавшись к плечу отца, обводил пальцем щель в полу, глядя в пустоту невидящими глазами с расширенными зрачками.
        Вслед за сморщенной хозяйкой бордингауза (полпенни в неделю) группа поднялась на скрипучую, замусоренную перьями крышу, чтобы осмотреть голубятню: старухе очень хотелось продемонстрировать свой метод сворачивания голов. Резкий поворот шеи - и птица испускала струйку белого помета, вяло обвисая в руке. Это слегка покоробило даже Моузи (а голубя так вообще прикончило). Старуха тут же ощипала и разделала тушку на покрытой пятнами крови доске, пока остальные птицы хлопали крыльями и кричали в своих клетках, сколоченных из всякого хлама.
        Однако позорного бегства Лайонела Моузи так и не дождался.
        Лайонел держал в руке надушенный шелковый носовой платок с монограммой (стоивший, по мнению докера, больше всего наличного гардероба любого из тех, кого они посетили) и прижимал его к носу всякий раз, как они выходили из очередной каморки, но тщедушный юнец дошел до финиша вместе с остальными, ни разу не заныв. Если он и был потрясен нищетой, то держался достойно, признал про себя Моузи.
        Затем визитеров повели смотреть на огромный отстойник, над которым просела почва и увлекла за собой полдома; из выгребной ямы не смогли выбраться две лошади и человек по имени Валль. Вот тут Лайонел отошел на несколько ярдов, и его стошнило, но и с другими студентами приключилась та же беда. Моузи и сам еле сдержал подступившую к горлу желчь от смрадных испарений, стоявших над поверхностью гигантской багрово-серой лужи.
        Напоследок они посетили Пойнт - южную оконечность города, где океанский воздух почти побеждал вонь гари и испражнений. Моузи хорошо знал это место - на Пойнте сохранилась самая древняя кумирня в городе. Среди травинок, пробивавшихся из засыпанной галькой почвы, стояли каменные и деревянные идолы разного возраста и сходства с персонажами легенды: иные почти утратили очертания человеческих фигур, не говоря уже о кошачьих. У подножия тотемов лежали приношения - цветы, рыбьи скелеты и кусочки рыбы. Несколько стареньких верующих молились, припав к земле. Чтобы задобрить свою мать, Моузи молился в Пойнте бесчисленное множество раз, но после ее смерти не был здесь ни разу.
        Как почти везде в Лисе, здесь жили бродячие кошки. Эти вездесущие твари грелись на камнях, возлежали возле идолов или сидели в усыпанной гравием траве, ожидая, пока просители закончат молиться и можно будет съесть жертвенную рыбу. Они были по-своему величавы, эти бродячие коты с рваными ушами, шрамами на мордах и жесткой косматой шерстью. Некоторые нетерпеливо помахивали хвостами, но в основном кошки выжидали, сузив глаза и застыв в царственной неподвижности.
        И снова Лайонел удивил Моузи. Тот ожидал, что университетский студентик сморщит нос при виде нищих стариков, молящих кошек об улыбке. Но Лайонел, увидев, что одному из просителей трудно подняться с колен, подошел и помог ему встать.
        - Как вы, сэр? - спросил Лайонел у бедняка, чья ветхая, выгоревшая на солнце шляпа была лучшим предметом его жалкого гардероба. Из багрового пористого носа вытекали два темно-желтых поршня соплей.
        - Я в порядке, сэр, спасибо. Вы знаете, если мы будем заботиться об этих тварях, они в свою очередь позаботятся о нас! Да-да, это правда. Помните историю о девочке, которая заблудилась в пустыне?
        - Нет, - ответил Лайонел. - О чем там говорится?
        Влажное, нездоровое лицо старика осветилось радостью.
        - Одна девочка вышла в темноту поглядеть, как там устроено в темноте, и не смогла найти дорогу домой. Она блуждала много часов и дней, изнемогая от жажды, и в конце концов упала на песок, думая, что умрет. Но тут появился - кто бы вы думали? - черный кот потрясающей красоты, с шелковистой черной шубкой. Девочка заглянула ему в глаза, а кот заглянул в глаза девочке, и ей стало понятно: если она поднимется и подойдет к сухому дереву в царапинах, о которое черный кот точил когти, и направится в ту сторону, то найдет и воду, и дорогу домой.
        - И она нашла? - поторопил Лайонел.
        - О да, сэр!
        Мать Моузи рассказывала ему чуть иначе: девочку бросили в темницу за преступления злого короля, а кошка поскребла по полу там, где под половицами был спрятан ключ, но общая идея примерно совпадала. Мать научила Моузи всем своим сказкам, начиная с самой любимой, о том, как дьявол, устав от своих проделок, заснул, и его мудрость выбралась наружу, приняв вид кошки, и наделила смекалкой признательных мужчин и женщин для их преуспеяния. Родители Моузи перебрались в этот город из своей родной страны еще до его рождения; его отец был одним из иностранных рекрутов Великой армии, соблазнившихся обещанными военными трофеями. Когда папаша скончался от пневмонии в разгар первой Оттоманской кампании Гилдерслива, не оставив ни пенсии, ни добычи, мать Моузи, беременная им, забросила веру предков и всей душой предалась местному культу. Выгода от этой перемены оказалась сомнительной: ее ребенок выжил, но сама она умерла, когда Моузи было десять лет. Внутри у нее все сгнило, поэтому она улыбалась сыну и одновременно скрежетала зубами от боли. Так уж повелось в Лисе среди верующих и неверующих: смерть от болезни,
когда приходится делить комнату с двенадцатью соседями, или голодная смерть, когда ты покалечился на работе и не можешь больше работать, или смерть от пожара, когда нищие так уставали просить на улицах, что засыпали, уронив свечку на кучу лохмотьев, или смерть от иностранной пули, потому что Гилдерслив погнал тебя в наступление, а теперь добавилась еще и смерть от чертовой прогнившей почвы, когда ты стоишь на земле, и вдруг она разверзается под тобой без предупреждения. Если и существовала какая-нибудь монструозная волшебная кошка, которая присматривала за верующими, она явно отличалась поганой пунктуальностью, неизменно выжидая со своей помощью до тех пор, пока верующий не помирал какой-нибудь жуткой смертью.
        - А когда мы умрем, то, если мы жили достойно и были добры к меньшим братьям, - старик показал на кошек, лениво бродивших по каменистой площадке, - нас примет Большая кошка, Великая мать. Она придет и подхватит нас за шиворот, как своих котят.
        - Правда? - серьезно переспросил Лайонел.
        - Истинная правда. - Верующий расплылся в беззубой улыбке, показав черные десны, и похлопал себя по грязной шее сзади. - Это не больно, клянусь. Она знает, как брать за шкирку. Она отнесет нас туда, где мягко, тепло, где всегда течет молоко, и станет всегда защищать нас.
        - Буду ждать этого с нетерпением, сэр, - сказал Лайонел:
        - Как и я! - отозвался старик и пожелал университетскому студентику, чтобы ему улыбнулась кошка.
        Моузи машинально повторил принятую формулу, раздраженно пробубнив ее себе под нос.
        Лайонел пожал старику руку и подал ему свой дорогой носовой платок:
        - Возьмите, добрый человек. Оставьте себе.
        Моузи почувствовал себя виноватым. Он купил у торговки рыбью голову и положил на один из алтарей. Отступив в сторону, он смотрел, как пара пестрых кошек потрусили к приношению, припали к земле, выставив лопатки, и принялись за дармовой обед. Разрывая рыбью голову, они с клацаньем грызли кости, стукаясь мохнатыми лбами. Докер попытался найти слова, но чувство вины уже притупила обида, и единственное, что он смог выдавить, так это «Будьте благословенны, друзья!».
        Колючий ветер с залива бросил крошечные крупинки соли Моузи в лицо. Одна из кошек вальяжно отошла, неся в зубах дрожащий рыбий глаз.
        Обернувшись, Моузи увидел, что Лайонел за ним наблюдает. Университетский студентик кивнул. Моузи его проигнорировал.
        Хотя Лайонел Вудсток не оправдал ожиданий Моузи в смысле слабости натуры, общаться с молодым патрицием грузчику совсем не хотелось. Вскоре они покинули Пойнт, торопясь на встречу с другими заговорщиками.
        ?
        Ночь пала на город, когда группа ехала в элитный район Метрополитен, где предполагалась крупнейшая встреча разных партий бунтовщиков: старших докеров, работников трамвайного депо, фабричных мастеров и горстки студентов, помогавших Лайонелу распространять его памфлеты в городе. Моузи соображал, что туристы и праздные театралы подумают о странном шествии мужчин в мазаных рабочих куртках и гладколицых университетских студентиков, жадно сосавших свои сигареты. Зрелище было комичное, если не брать во внимание - достаточно одного любопытного констебля, чтобы всех закатали в каталажку.
        Они свернули в переулок возле отеля «Лир». Моузи никогда не захаживал ни в «Лир», ни в какую-либо другую из трех лучших городских гостиниц: он вообще ни в один отель отродясь заходил - в Лисе были исключительно бордингаузы. Однако грязь в переулке прямо-таки доставила ему удовольствие: вонь от мусора богатых не отличалась от смрада помоек ниже Южнилы.
        Грузчик и студенты проникли в «Лир» через люк для доставки провизии, откуда был выход на ледник. Пробравшись между рядами подвешенных говяжьих туш, они поднялись по лестнице для слуг - с голыми ступенями и стенами. На третьем этаже перед дверью в холл восседал талисман отеля - совсем еще котенок, вылитый разбойник в черной полумаске и белой манишке.
        Лайонел шел первым, Моузи за ним. Студентик остановился и почесал котенка между ушей:
        - Ты, должно быть, новый Селандайн?
        Котенок печально пискнул, провожая взглядом людей. Несмотря на свою пошатнувшуюся веру, Моузи любил котов, а этот был на редкость красив.
        - Вы читали в газетах? - Лайонел обернулся к Моузи. - «Лиру» не везет с Селандайнами - кошки постоянно пропадают. Это четвертый кот меньше чем за год.
        Моузи хмыкнул, обозначив свое безразличие. Он отлично знал газетные байки о трагедии «Лира» и его знаменитых кошар, потому что в газетах только и писали что о подобной чуши. Недавно несколько дней кряду первые полосы пестрели сообщениями, что Корабль-морг вдруг снялся с прикола и уплыл в ночь с трупом Йовена на борту. Можно подумать, ржавая посудина с мертвецом в ванне способна была изменить жизнь тысяч бедняков, которым нечего есть!.. История с кошками - наверняка очередная утка, призванная отвлечь народ от серьезных проблем вроде продажного расследования, спасшего задницу Вестховера от обвинения в преднамеренном убийстве, или настоящего числа жертв среди мирного населения во Франкской кампании, или того факта, что люди мрут от голода, потому что им не на что купить еды. Какой-нибудь доверенный слуга короля небось крал этих Селандайн, уносил в горы и отпускал - Моузи готов был биться об заклад, что так оно и есть. Подкинули репортерам работенки, чтобы будоражили народ сказками про братьев меньших, а не правдой про братьев б?льших.
        Они подошли к двери с номером «3Б» - вслед им неслось плаксивое мяуканье - и переступили порог номера старого драматурга-радикала Алоиза Ламма, который предоставил свои комнаты для встречи очень разношерстных повстанцев.
        К профессии Ламма Моузи относился без пиетета. Единственная литература, которая его волновала, - запись в его платежном квитке, а торговля пришла в упадок, потому что правительство Короны спускало каждый народный пенни на приключения наемников Гилдерслива в стране франков. Докер ставил этому виду искусства самые низкие оценки, пока не попал в черные списки за организацию забастовок. Объемы импорта и экспорта упали вдвое, а расхлебывать кашу, как всегда, приходилось рабочему люду. На кой им драматург, когда им нужна армия!
        Вот почему это собрание было явлением уникальным и почему Моузи решился на союз с другими объединениями: именно за обещание армии. Генерал Кроссли, командующий вспомогательным гарнизоном, тоже присутствовал среди собравшихся.
        Совет держали в гостиной Ламма. Стульев не хватало, поэтому безбородые университетские студентики уселись на ковер у камина. В очаге пылали толстые поленья - жар добавлял духоты переполненной комнате. Над камином висела картина, изображавшая роскошную блондинку-охотницу, державшую отрубленную голову лисы, не подозревая, что за ее спиной из среза шеи мертвого животного выбирается волк. Не интересовавшийся драматургией, Моузи остался безразличен и к живописи, сочтя картину просто нелепицей: волки же гораздо крупнее лисиц!
        Книжные стеллажи выстроились по периметру комнаты; на полках перед солидными томами громоздились всевозможные безделушки, статуэтки, морская галька и выцветшие фотоснимки в рамках. По углам стояли пыльные фикусы в вазонах. Торчавшие из стен лампочки были защищены стеклянными плафонами в форме желудевых шапочек. Кресла в номере стояли массивные, с огромными «ушами» на спинках. Моузи, обливаясь потом, прислонился к стене - в бедро сразу врезался край бюро - и пригнулся, чтобы не задеть один из стеклянных желудей-светильников. В гостиной пахло табаком, горящей древесиной, каким-то вонючими мазями и луком. Моузи все это не нравилось. Из-за фикусов в напольных горшках гостиная напоминала салон в борделе.
        Он с недоверием относился к ловушкам цивилизации - достаточно вспомнить, куда завели Йовена его связи с министрами и особняк в Хиллс! Опасность всей этой галантерейности не столько в том, что тебя оболванивают, сколько в том, что ты с радостью делаешь из себя дурака. Моузи принадлежал к иной породе, нежели Ламм с его дорогими апартаментами, Лайонел с его шелковыми утирками и Кроссли с грудью в медалях; докера бесила вынужденная необходимость доверять этой троице, он с трудом убеждал себя, что на них действительно можно положиться. Моузи был истинным сыном грязной реки Фейр и гордился этим; он гордился, что, хотя ему скоро стукнет полтинник, в порту никто не обгонит его в работе, и Моузи ценил свое отвращение к богатому сброду, смотревшему на него свысока и писавшему в газетенках, что он заслуживает виселицы за организацию беспорядков. Пусть смотрят как хотят и пишут что угодно - им не отнять у Моузи умения добиться справедливой оплаты. И нет у них права убивать людей на улицах, когда в голову моча ударит, и называть это прогрессом!
        Моузи пришел не на коврах валяться, как курильщик опиума; он явился поглядеть, есть ли здесь серьезные люди, готовые вступить в борьбу. Восстание он считал единственным способом добиться перемен, ибо взывать к совести богатых или требовать от них выполнения условий контракта - напрасный труд. Чара вон испробовал и то и другое.
        Чтобы успокоиться, Моузи представлял, как, если эта встреча окажется подставой и в номер ворвутся констебли, он схватит совок с железной подставки и начнет крушить черепа. Если и его положат в лед в качестве ценного трофея, Моузи позаботится, чтобы в его теле было вдвое больше дырок от пуль, чем в трупе Йовена.
        В гостиной все замолчали, когда дряхлый седовласый Ламм с помощью собравшихся забрался на ящик.
        - Дорогие друзья, спасибо, что вы почтили своим присутствием мое жилище. Я недавно переехал в эти комнаты и вижу - здесь тесно, совсем тесно. Но в тесноте есть и хорошие стороны: она сближает. Мы сейчас бок, можно сказать, о бок. Доживете до моих лет - научитесь брать силу от молодых. - Ламм поплотнее скрестил руки на впалой груди, спрятав ладони под мышки. - Я еще застал период, когда северо-восток города представлял собой луга да пашни - это было два Зака и одного Мейкона тому назад. Трамваев не водилось, Северный мост только начали строить. Еще водные такси бегали! Я был совсем юным, мог бегать, лазать и делать все то, что можете вы, молодые. Глядя на меня сейчас, в это трудно поверить. И я жил так, как живет молодежь - и как должна жить молодежь, безразличная ко всему, кроме желаний молодости. Меня переполнял солнечный свет, и в его сиянии я становился всесильным красавцем. Ах, я бы луну с неба снял - честное слово! - чтобы снова стать молодым. Я бы решился на любое преступление - любое! - лишь бы вернуть молодость… - Ламм обвел слушателей меланхолическим взглядом, раздвинув белые брови, и
Моузи испугался, что сентиментальный старый дурак пустит слезу. - И кто меня упрекнет?
        Слушатели постарше закивали и пробормотали что-то одобрительное.
        - Но часы нашего мира идут вперед, и только вперед, - горестно продолжал Ламм. - Как ни желай, а времени не остановишь. Народ становится беднее и голоднее, правительство - богаче, а короли - толще. Закон блюдет интересы тех, кто его пишет. Суеверия позволяют гадким животным беспрепятственно распространять болезни. Наша армия воюет в чужеземных краях, а наши сыновья возвращаются домой калеками. Все это чудовищно неправильно.
        «Неплохо», - подумал Моузи, аплодируя вместе с остальными. Начало было так себе, но к концу драматург вроде разогнался. Дальше очередь выступать генералу - интересно узнать, что на уме у этого Кроссли.
        - Но и сегодня есть молодежь, живущая так, как должны жить молодые. И мы не должны на них обижаться. Нельзя обижаться на свежесть их чувств, на восприимчивость к наслаждениям, которые нам приелись, - например, мчаться во всю прыть, дыша полной грудью, или замирать при виде необъятного простора, открывающегося с наших западных утесов. Слышать нежный искренний смех добрых женщин или двойной звоночек трамвая, подъезжающего к перекрестку. Любоваться образчиками разноцветного бархата, выставленными у ателье, - алыми, ультрамариновыми, горчичными, трепещущими на весеннем ветру…
        Да что тут происходит, блин? Ламм словно забыл, что люди собрались обсудить революцию, и пустился перечислять милые своему сердцу пустяки? Скоро эта старая перечница примется расписывать обстоятельства, при которых ему свезло незабвенно облегчиться! Кабинка нужника с засовом, через сердечко на двери тянуло запахами от прилавка торговки оладьями, а за стенкой уличный певец распевал колыбельную под перебор гитарных струн!.. Лица сидевших на полу у камина университетских студентиков в отблесках пламени казались блестящими, точно восковыми.
        - …Ощущать, как молодые зубы прорывают шершавую кожицу горошины и на язык попадает нежная сладкая сердцевина… - Ламм испустил тяжкий, прерывистый вздох. - Вот ради чего все это. Ради завтрашней молодости, бесстрашной молодости. Мы хотим ее вернуть, мы хотим снова пережить молодость. Не правда ли, генерал Кроссли?
        Кроссли, стоявший отдельно от всех, высокий и неподвижный, как вешалка, при этих словах вышел вперед. Моузи с облегчением выдохнул. Если бы Ламм нудил и дальше, студентики бы отрубились и попадали в камин.
        - Но мне кстати вспомнилось сказание об одиноком каменщике, который, по легенде, основал наш город…
        - Достал уже, - пробурчал еле слышно Моузи и услышал, как одновременно с ним те же слова вырвались у кого-то еще. Вытянув шею из-под светильника, он увидел, как Лайонел, стоявший у стены в нескольких футах, обернулся поглядеть на свое эхо. Щеки молодого человека залились румянцем, и он прикрыл рот чистым новым платком, заглушая смех.
        ?
        Наконец драматург дал возможность выступить Кроссли, однако скучный доклад военного мужа обескуражил грузчика не меньше, чем досужая болтовня Ламма.
        - Я гарантирую полную поддержку со стороны солдат под моим началом, - заявил генерал.
        - У нас достаточно сил захватить и удержать все главные правительственные учреждения, - изрек он.
        - Я подчинюсь власти временного гражданского правительства, - заверил он.
        После каждой фразы Кроссли делал паузу, сверялся с маленьким листком, исписанным красными чернилами, вздыхал, будто под тяжестью ноши, и продолжал говорить. Тупой сукин сын не умел связать двух слов, не заглядывая в шпаргалку! Моузи подумал, что перед ним самый халтурный оратор, какого ему доводилось слышать.
        Может ли такой человек действительно гарантировать поддержку вспомогательного корпуса? Как послушаешь, усомнишься, что Кроссли способен заказать чашку кофе, не то что солдатами в бою командовать. После велеречивой проповеди престарелого драматурга отрывистые фразы Кроссли смахивали на какую-то пародию.
        Порой при разгрузке корабля вытягиваешь ящик, готовясь взвалить его на спину, и чувствуешь, что он пустой: крючники в порту отгрузки себя не обидели. Между собой грузчики прозвали такие нежданчики кладкой грифоновых яиц или любовными клятвами. Вскроешь слишком легкую поклажу и увидишь кучку высохшего дерьма (стивидоры славились своеобразным чувством юмора), но чаще ящики бывали абсолютно пусты.
        Редкая возможность сама валилась в руки - правительство, пресытившись протестами и памфлетами, не обращало внимания на растущее недовольство среди рабочих с пустыми карманами, и если Кроссли и в самом деле что-то собой представляет, можно неожиданно ударить и захватить власть. Однако, вытерпев речи слабоумного старца и деревянного генерала, Моузи не мог побороть своего природного пессимизма. Вся затея казалась ему кладкой грифоновых яиц, ящиком воздуха.
        Далее решено было провести отдельные дискуссии между партиями, а затем выслушать предложения и поставить на голосование. Моузи, избегая любого общения, отошел к камину. Взяв кочергу с решетки, он потыкал ею в горящие поленья, подняв сноп искр.
        К нему подошел Лайонел и встал рядом.
        - Вы, наверное, думаете, что я авантюрист и для меня все это игра, - негромко сказал он.
        - Ну, допустим, думаю, - отозвался Моузи, удивленный прямотой щуплого студентика.
        - Сэр, я хочу, чтобы вы знали: я питаю к вам глубочайшее уважение. Я верю в общее человеческое начало, которое всех нас объединяет. Я не считаю, что люди, которых мы сегодня видели, должны жить так, как они живут, пока король, министры и члены правительства утопают в роскоши, а их друзья, владеющие огромными заводами, получают все контракты.
        - Можно теперь я вам скажу, что я считаю? - Моузи искоса взглянул на студентика.
        - Конечно, - согласился Лайонел.
        - Я вот считаю, что умирать больно, - произнес Моузи.
        Лайонел выдохнул через нос. Кадык на его щуплой шее торчал как дверной стопор.
        - Думаете, этим для нас все и закончится?
        Моузи сказал:
        - Этим все для всех заканчивается, но, послушав этих двоих, я подозреваю, что для нас все закончится довольно скоро.
        - Я готов рискнуть, - выпалил Лайонел и закусил губу, словно чтобы не дать сказанным словам вернуться в рот.
        Грузчик уставился на него. Глаза Лайонела подозрительно блестели, но он не отвел взгляд. Моузи почувствовал, как отхлынуло раздражение и осталась безнадежная грусть, такая же неотъемлемая часть его натуры, как и Фейр. Студентик говорил правду. И он не трус.
        - Для них это нормально, - проговорил Лайонел. - Под землю провалилось полдома и живой человек, а вокруг никто и ухом не повел. Хуже всего, что они даже не удивились, не схватились за оружие…
        - Потому что это нормально, - пожал плечами Моузи.
        - Но так не должно быть, - возразил Лайонел. - Вы поддержите нас на голосовании? Согласитесь объединить наших с вами последователей?
        На каминной полке, под картиной с блондинистой охотницей, лежали полированные черепа каких-то животных, маленьких тварей с острыми зубами, большими пустыми глазницами и вызывающими жалость черными ямками там, где раньше были уши. Грузчик подумал, что если эти зверьки обладали разумом, то они испытывали страх до самого конца.
        Он коротко кивнул, отвечая на предложение студентика:
        - Согласен.
        - Спасибо, - проговорил Лайонел.
        - Не благодари меня. Коли дело провалится, нам повезет, если нас просто повесят.
        - Что вы думаете о Ламме?
        - У него в башке мозги скисли, и половина через уши вытекла.
        - А о Кроссли?
        - Мужик из камня. Я удивлюсь, если в нем вообще есть хоть капля крови.
        - Как вы считаете, он лжет, что он на нашей стороне?
        - Не будь он на нашей стороне, собрание закончилось бы в первую же минуту. Но мне не нравится доверять мою жизнь в чужие руки, особенно каменные, а таков уж он есть.
        Лайонел, нахмурившись, взял один из черепов, повертел в руках и с глухим стуком вернул на каминную полку.
        - Я пришел к аналогичным выводам. Нам нужно держаться друг друга, мистер Моузи. - Лайонел поглядел на докера. Глаза у него были сухи.
        Искренность взгляда юноши заставила Моузи потупиться.
        - Джонас.
        - Лайонел.
        Они обменялись рукопожатием и некоторое время так постояли. Портового грузчика нелегко было смутить, но внезапно открывшееся родство душ между ним и образованным молодым чужаком пробудило в душе Моузи нечто похожее на неловкость. Он пожалел, что в руке нет кружки пива, чтобы отпить, прикрывая лицо.
        Лайонел снова его удивил, усмехнувшись углом рта:
        - Впервые вижу столько хлама в одной комнате. А вы?
        Моузи кивнул.
        Лайонел повел рукой на камин:
        - И это я не совсем понимаю. А вы, Джонас?
        Моузи усмехнулся и тоже не одобрил дизайн. Прежде ему ни разу не доводилось видеть треугольных каминов.
        ?
        Собравшиеся проголосовали за Джонаса Моузи, Лайонела Вудстока и Алоиса Ламма в качестве равноправных лидеров временного правительства. Их полномочия в этом качестве должны были продлиться вплоть до избрания первичных комитетов и написания и утверждения национального соглашения о всеобщем равенстве перед законом. Генерал Кроссли предложил свои услуги новому правительству, и услуги были приняты.
        Приготовления начались всерьез.
        ?
        И вот однажды ночью, спустя чуть более трех месяцев, силы, действовавшие от имени народа и под командованием временного правительства, захватили сторожевые башни над заливом, городские телеграфы и оба моста через Фейр. После непродолжительных уличных боев, ограничившихся пределами центрального округа, королевское правительство было низложено, а коррумпированные министры, судьи и чиновники изгнаны из всех официальных учреждений и выдворены за пределы города вместе с арьергардом из солдат-лоялистов.
        На рассвете одержавшие победу бунтовщики насчитали менее двадцати случайных жертв среди мирного населения и всего несколько сожженных зданий.
        Сквозь зеленое стекло
        Гробовщики, приехавшие за телом Амброуза, завернули на него края простыни, снизу завели веревки и туго затянули, чтобы простыня не раскрылась. Первый человек легко взвалил запеленутое тело Амброуза на плечо и вынес вон. Следом за ним вышел второй, волоча одной рукой матрац, а в другой неся подушку.
        Ди наблюдала за операцией с порога своей спальни. Нянька, источая аромат мятных леденцов, не снимала руки с ее плеча, будто в утешение, но на самом деле, как догадывалась Ди, чтобы не потерять равновесие и не грохнуться. Родители удалились в гостиную и плотно закрыли дверь. Матрац, волочась по полу, размазал меловую линию, которую нянька провела поперек входа в комнату Амброуза. Крошки мела, чертя изломанные линии, тащились за матрацем по всему коридору.
        Заслышав, как грохнула входная дверь, Ди сбежала вниз поглядеть в узкое зеленое стекло, вставленное в одну из створок.
        Мужчины свалили завернутое тело Амброуза в крытую повозку; туда же бросили матрац. Тот, кто нес подушку, швырнул ее сверху и вернулся к дому, держа перчатку. Ди встретилась взглядом с его усталыми глазами через волнистый ромб зеленого стекла. Мужчина кивнул ей. Послышалось звяканье, когда он приподнял железный дверной молоток и подсунул под него перчатку, чтобы соседи знали - в доме кто-то умер от холеры, нужно тщательно проверять, какую воду они пьют. Если больше никто не заболеет, родители Ди смогут убрать перчатку и зажить нормальной жизнью.
        Мужчина забрался на козлы к напарнику, тот резко присвистнул, и лошади дернули повозку. Когда лошадиные копыта зацокали по мостовой, сзади из повозки выпала подушка, угодив в выбоину, наполненную водой.
        Ди смотрела, как подушка темнеет, пропитываясь водой, и думала: «Подожди, подожди, чье лицо?»
        Если брат кого-то видел, значит, он где-то существует, и, возможно, Ди найдет его снова.
        Но как?
        Она прижалась лбом к прохладному зеленому стеклу. Подушка окончательно утонула в глубокой луже.
        Часть II
        Город кошек
        «Очнувшись от сморившей его дремоты, Зверь почувствовал себя непривычно и вскоре обнаружил у себя в груди полость, где он раньше держал свою Мудрость. Малая его часть сбежала, пока он храпел: на влажной глине остались отпечатки маленьких лап».
        Устное предание
        Генерал М. В. Гилдерслив на борту головного транспортника
        На борту флагманского военно-транспортного корабля, спустя четыре недели после начала революции и одну неделю после отплытия на родину, генерал М. В. Гилдерслив встретил рассвет на раскладном стуле и в наброшенном на плечи одеяле, поедая полужидкий творожок из жестяной кружки. Генералу было восемьдесят два года. Его желудок напоминал пианино, в котором поселились осы: когда они не жалили, то катались по струнам, заставляя их вибрировать. Несколько месяцев назад начались нестерпимые боли слева. Творог облегчал дискомфорт, но не совсем: сколько бы ос ни топил генерал в жидком твороге, численный перевес неизменно оказывался на их стороне. Странно, что генерал жил до сих пор - после стольких лет и стольких убийств.
        Первым убитым им человеком стал русский в Севастополе, в тридцать пятом году. Рядовому Гилдерсливу было двадцать лет. Безоружный, он вбежал, преследуя врага, в маленький сельский домишко, где русский, пытаясь на бегу зарядить винтовку, щедро просыпал порох. Поскользнувшись на порохе, Гилдерслив увлек за собой противника и навалился сверху. Под головой у русского оказалась вышитая подушка-думка с зелеными и белыми цветками - над ней, вероятно, трудилась искусная женушка неведомого фермера. Гилдерслив шомполом давил солдату на горло, пока не выжал из него последний русский вздох, пахнувший пивом и желудочным соком. И только когда все было кончено, когда лицо русского стало цвета сливы, а мертвые губы замерли, глуповато выпятившись, будущий генерал почувствовал, что армейский нож погружен по рукоять в его, Гилдерслива, правую подмышку и по руке течет кровь. Опомнился Гилдерслив лишь три недели спустя на больничной койке. Обломок ножа так и остался в теле - хирурги не смогли его извлечь.
        После Оттоманской кампании семьдесят первого года, после второй Оттоманской кампании восемьдесят третьего года и после побед на Балканах в восемьдесят девятом году Гилдерслив во главе великой армии ехал на белом коне по Великому Тракту и Национальному бульвару, и народ славил его и приветствовал.
        Тысячи мужчин из разных стран погибли под его командованием. Некоторые шептали ему последние слова на языках, которые Гилдерслив не понимал. На поле боя он видал оторванные головы и вывалившиеся в грязь кишки, а однажды под беглым огнем, когда пули взрывали землю фонтанчиками, мимо метнулся волк с зажатой в пасти частью человеческой грудной клетки - вылитый говяжий бок с алой кровью, обугленной кожей и белыми ребрами - и невредимым скрылся в каком-то немецком лесу.
        Последняя кампания генерала оказалась провальной. Они два года воевали по франкскому контракту, однако ничего не добились и вынуждены были отступить.
        Но это же вопрос военной удачи! Выставляешь б?льшую часть своих солдат против б?льшей части солдат противника, завязывается бой, а там как карта ляжет. Потом собираешь уцелевших и воюешь дальше.
        За флагманом шла вереница транспортников, нарушая тишину басовитыми гудками и распуская маленькие золотые волны. Всего перевозили пятьдесят тысяч солдат. В трюмах топотали и ржали лошади.
        Эта заваруха - мятеж в городе - и новость о предательстве Кроссли не слишком заботили Гилдерслива. С этим он справится. Генерал отправил в рот ложку творога, думая, как хорошо было бы съехать по борту корабля и пройтись по воде, слушая, как шлепают сапоги по маленьким золотым волнам.
        Он подумал о Плавучем морге, куда однажды ходил взглянуть на труп преступника, якобы на кого-то похожего. Неожиданно Гилдерслив словно стал этим трупом, неподвижно лежащим в ванне с водой, на поверхности которой плавали куски льда, и услышал, как двое незнакомцев переговариваются над его мертвым телом:
        - Он зашел слишком далеко, теперь он у них на крючке. Мы не сможем взять его в команду, - сказал один из них, усталого вида немолодой человек. Другой, коротышка с упрямым лицом и тремя волосинками, прилипшими к лысой макушке, возразил:
        - Команду наберем какая только понадобится. Сперва нужно найти, где пристать к берегу на этой ржавой посудине.
        Гилдерсливу показалось, что кто-то обманом погрузил его в это ужасное состояние, какой-нибудь виртуоз-мошенник.
        Боковым зрением он различил мутные белесоватые тени.
        Гилдерслив заморгал, прогоняя морок, и сквозь тени отчетливо проступило воспоминание, как мать называла его «мамин Мэт». Генерал не помнил ее лица - ведь она умерла семьдесят лет назад и была моложе, чем тот русский солдат, чьи щеки не знали бритвы. Для Гилдерслива она навсегда осталась неясным пятном в чепчике, от которого исходил веселый голос: «Где тут у нас мамин Мэт? А вот он, а вот он!»
        Генерал не знал, действительно ли ему явилась мать, или же неизвестная самозванка вторглась в его разум.
        - Мама, - прошептал он, собирая ложкой остатки творога со дна. - Я сегодня совсем выбит из колеи.
        - Исполняй свой долг, - ответил смутный силуэт нежно, но решительно. - Тебе пока нельзя умирать. Мамин Мэт выполнит свой долг, а уже потом ему достанется смерть.
        - Хорошо, мама, - ответил Гилдерслив. Мамин Мэт был послушным мальчиком.
        Депеша министра финансов с приказом от имени Короны незамедлительно разорвать контракт с франкским правительством и срочно возвращаться защищать отчизну лежала сложенной пополам в кармане генеральской рубашки. Внизу, ниже подписей министра финансов и свидетелей, шла строчка выведенных красными чернилами крошечных символов - шифр? - которых ни Гилдерслив, ни его подчиненные не смогли разобрать. Поломав голову, военные согласились не обращать внимания ни на символы, ни на странный источник распоряжения (министр финансов?! По протоколу такой приказ мог отдать лишь премьер-министр) и немедленно ощутили облегчение. Более того, как только генерал перестал всматриваться в листок с депешей, он немедленно забыл о красных символах, как и его подчиненные.
        Город в руках восставших. Это означало, что береговые орудия развернуты на залив, то есть оставались лишь пути подхода по суше. Они высадятся в Нортлендсе и двинутся по Великому Тракту на юг. При благоприятной погоде солдаты через десять дней дойдут до столицы и легко сметут бунтовщиков.
        Рой ос в животе собрался в кулак и врезал генералу в правый бок тысячью жал. Гилдерслив выронил кружку, с лязгом покатившуюся по палубе, и рванулся вперед из складного стула. Перегнувшись через перила, он выблевал творог в океан.
        Обессиленно вися на перилах, генерал М. В. Гилдерслив раздумывал, не сошел ли он с ума. Стальной корпус флагмана пробила ржавчина. Волны хлестали корабль и отступали. Мутные беловатые силуэты вновь появились на границе зрения, пульсируя в такт биению генеральского сердца. Тело Гилдерслива вдруг стало вялым, как у куклы, и свесилось с позвоночника на гудящих рояльных струнах. Похоже, он все-таки сошел с ума. Однако еще одну небольшую войну он обязан выиграть, раз обещал маме.
        Он рухнул обратно на стул. Тут же подоспел адъютант.
        - Вам нехорошо, сэр? Проводить вас в каюту?
        Гилдерслив отказался. Он желал еще посидеть наедине со своими мыслями.
        - Принесите мне другую чашку творогу, - сказал он.
        Повторное открытие
        Однажды утром, за три недели до генеральских раздумий в море, Ди вновь распахнула двери Национального музея рабочего. Через два дня явился первый посетитель.
        Айк пришел часов в одиннадцать, с робким выражением лица и, как и просила Ди, с ведром под мышкой. Ведро было рябым от вмятин и изъеденным солью.
        - Извини, другого не достал, но вообще по жизни они такие.
        Ди заверила, что лучшего и желать нельзя.
        Она повела Айка на третий этаж к восковой сборщице устриц, шагавшей по искусственной отмели. Ди сняла и отставила в сторону ведерко для угля и повесила видавшее виды ведро на восковую руку - целую, но покрытую сеткой трещин.
        - Видишь? Если бы ведро было новеньким, не смотрелось бы.
        - Точно, - согласился Айк.
        Он обошел отмель, представлявшую собой приподнятую восьмиугольную платформу с приклеенным сверху слоем песка. Местами песчаная поверхность поизносилась, и проглядывала деревянная основа.
        - Песка бы тебе на пляж, - сообщил он.
        Присев на скамью, Айк натянул рукав и краем начал натирать маленькую бронзовую табличку с именем и фамилией человека, пожертвовавшего деньги на покупку этого экспоната полвека назад. Отклонившись назад, чтобы оглядеть палубу китобойного судна, где восковые китобои столпились у правого борта, Айк вдруг засмеялся.
        Ди спросила, что он нашел смешного.
        - Так и ждешь, что они в тебя плюнут, скажи? - Но тут же добавил в качестве комплимента: - Зато рожи у них как у настоящих моряков, это я тебе говорю. Одна разница - от этих не воняет.
        Ди показала на отмель и сборщицу устриц:
        - А этот экспонат как тебе?
        - Да ничего, - отозвался рыжий. - Как я сказал, не помешает подсыпать свежего песку. Но наша бабенка накопает себе жирных устриц. Лишь бы не соблазнилась слопать их сырыми, не то подцепит холеру.
        - Но ты же видел, как собирают устрицы, Айк! Я знаю, что видел. Она тебе кажется законченной?
        Собирательница устриц находилась в прекрасной форме. Белые волосы падали на плечи, обтянутые коричневой холщовой блузой, рот растягивала яростная улыбка. Восковая статуя была схвачена в движении, на полушаге, рука с ведром вынесена вперед. Хотелось представить, как собирательница устриц что-то напевает себе под нос.
        (В ее комнате, как представляла Ди, над покоробившимся, в песке, полом висит гамак с нанизанными ракушками, а единственную полку занимает коллекция безделушек - красивых камушков и всяких находок, которые собирательнице повезло откопать в речном иле. Хозяйка каждый день смахивает пыль со своих сокровищ, но отродясь не тратила времени на подметание пола.)
        Айк оглядел восковую фигуру с разных сторон.
        - Ну, можно добавить перчатки. Те, которые каждый день по берегу ходят, работают в перчатках. Берегут пальцы.
        Ди, которая и сама неоднократно видела собирательниц устриц, сразу поняла, что Айк прав.
        - Разумно! И трещин на руках видно не будет. Ты мог бы достать пару перчаток, Айк? И песка, чтобы засыпать проплешины? И немного клея, чтобы приклеить песок?
        Рыжий донатор только отмахнулся с великолепной небрежностью. Перчатки, песок, клей - добыть такую ерунду не составит труда.
        - Тогда и шаль нужна - они вечно заматываются. У воды свежо даже летом. Я найду ей шаль, только не яркую, они таких не носят.
        Проводив Айка до порога, Ди вручила ему список всякой всячины для музея и спросила, сколько с нее за ведро. Айк покачал головой:
        - Да все нормально.
        - Айк… - предупреждающе начала Ди, знавшая, что даром ничего не делается.
        Шея подростка залилась краской под неотрывным, невозмутимым взглядом Ди, но он стоял на своем:
        - Да мне правда нравится помогать! Я как те, с табличек на скамейках. - Он попятился к выходу, тронув кепку в знак почтения. - Ты это, малость уставшая, мисс Дора. Не надрывайся в заботах о ненастоящих людях. Иди и организуй себе сон красоты, это тебе приказ от Айка.
        И ее шустрый мальчишка вприпрыжку кинулся прочь.
        Ди постояла на пороге, чтобы поглядеть, в какую сторону он направился. Она предупредила Айка, что на верхнем конце Лигейт больше патрулей, и хотела убедиться, что он принял ее слова к сведению. И только увидев, как Айк свернул налево, в сторону реки, противоположную бывшему посольству, Ди вернулась в музей.
        ?
        Двумя днями позже, когда явился ее лейтенант, все, чего он хотел, - это спать. Он рухнул на кровать золотоискателя, не раздеваясь.
        Как временный добровольный председатель комитета по здравоохранению и благосостоянию народонаселения, Роберт опустошал оранжереи, сады и кладовые крупных имений в Хиллс и организовал более дюжины пунктов раздачи пищи нуждающимся. Он досадовал на поведение некоторых горожан, с которым ему довелось иметь дело.
        - Едва подойдет их очередь, как они начинают: «Где мясо? Где мясо? Я тут никакого мяса не вижу!» Только о мясе и речь, будто я корову под курткой спрятал!
        - А ты не спрятал? - Ди нагнулась над кроватью и похлопала его по куртке. Роберт натянул на себя одеяло.
        - Была корова, да вся вышла. Прости, Дора. Я хотел и тебе оставить, но это оказалась очень маленькая коровка. Карманная. На один укус.
        Ди подумала о людях, гнавших овец по Университет-авеню. Может, сейчас в городе и нет мяса, но оно было.
        - Люди так привыкли, что их обкрадывают, что теперь, когда мы бушелями раздаем зелень и свежий хлеб, они не могут поверить, что это не очередное надувательство. Можешь в такое поверить, Дора?
        - Нет, - отозвалась Ди, хотя вполне могла и про себя соглашалась со здравомыслием горожан. В честности своего лейтенанта она не сомневалась, но зелень и хлеб, которые раздавали волонтеры, привезли не из закромов усадьбы Барнсов. Какими бы темными ни были люди, они умели распознать разницу между раздачей реквизированного и отдаваемым добровольно. Роберт собственным добром пока не пожертвовал. Возможно, он и на это способен. Может, он оставит себе семейную фотографию - патриарх, матриарх и наследник на вышитом диване в окружении напольных ваз с орхидеями, а с остальным найдет в себе силы расстаться, отдав и особняк, и лошадей, и землю, и работников, и банковские счета… Но пока он этого не сделал.
        - Если восковые фигуры оживут и тоже начнут предъявлять претензии, - сказал ее лейтенант, поудобнее устраиваясь на кровати, - скажи им, что у меня дежурство кончилось. Если что-то архисрочное, пусть обращаются к капитану в соседнем здании.
        Не прошло и минуты, как Роберт крепко спал.
        Крики начались примерно через час после наступления темноты, как и в другие ночи.
        ?
        Прикрутив лампу до слабой искорки, Ди сидела и глядела на Роберта, пока продолжались пытки в бывшем посольстве. С разгладившимся, вдохновенным лицом он казался ребенком. Его сон напоминал сказочное оцепенение. Другого объяснения не нашлось - лишь чары могли закрыть слух от ужасных воплей. Если его разбудить, волшебство потеряет силу: Роберт услышит крики, пойдет разбираться и погибнет. Либо ее сосед убьет Роберта, либо его закажут люди повыше, которые входят во временное правительство и направили сюда капитана Энтони. Глазами души Ди видела, как чернобородый гигант остановится и отсалютует ей на обратном пути в посольство, когда отнесет труп ее любовника в бывшую конюшню.
        - Нет! Нет! - выл кто-то. - Я не… - Дальше мольбы перешли в высокий визг.
        Другой голос не произносил слов, а только кричал, надрывно, истошно, так что Ди невольно стиснула руки. Кричала женщина - без слов, просто криком. Голос принадлежал женщине.
        Наконец в ночи прогремели три выстрела, и стало тихо.
        Роберт во сне пробормотал что-то жалобное.
        Ди подошла к окну.
        Задняя дверь империалистического посольства широко распахнулась, и цилиндрический объект, перевязанный веревкой, вытолкали наружу. Сосед Ди появился на крыльце со вторым похожим свертком, обернутым холстиной, и переступил через первый, не дававший двери закрыться. Он отнес свою ношу в конюшню и вернулся за другой. Ди показалось, что она расслышала глухой удар, с которым свертки падали в общую кучу.
        Хотя луна пошла на убыль и стало темнее, чем в первую ночь, Ди все равно различила белизну зубов в косматой бороде, когда капитан Энтони остановился на пороге посольства и приложил руку к фуражке.
        Лежа рядом с Робертом, Ди пыталась представить комнату, в которой обитает ее сосед, но ничего не получалось. Только мрак.
        На рассвете лейтенант проснулся, оделся и, уходя, поцеловал ее в щеку.
        - Снова на работу, дорогая, - сказал он.
        Гид
        Если это ее устроит, сказал Гид своей жене Бет, он пойдет к солдатам и скажет им, что ректор уехал, хотя он и так уверен - солдаты прекрасно поняли это еще в первый раз, когда приходили за ректором. Он принесет ей чертово подтверждение в письменном виде, раз иначе Бет не отцепится.
        - Как бы хуже не стало, - всполошилась Бет. - Я ж просто волнуюсь, и все тут.
        Едва заметный намек на противоречие окончательно деморализовал задерганного Гида.
        - Если я принесу документ, где будет написано, что я чист, ты отвяжешься от меня с этим ректором?
        - Да, - ответила Бет, - но тебе необязательно…
        - Хватит! Так и сделаю! - Гид рывком встал со стула и потопал к двери. - Надеюсь, ты не против, если сперва я покормлю щенков!
        Прежде чем отправиться тратить время на добывание ненужной бумажки, Гид выполнит свой долг перед щенками господина ректора.
        - Что ж, я не против, - ответила Бет.
        - Щенки сами себя не покормят, у них и рук-то нет, - напомнил Гид.
        - Да, Гид, - уступила Бет.
        Он выпустил щенков из вольера, чтобы порезвились на лужайке, принадлежавшей господину ректору. Щенки были замечательные - рыжие, длинные и гибкие, с мощными лапами, просто рожденные для охоты. Когда они наигрались и устали, Гид зазвал их в вольер и скормил каждому курятину и молоко. Сидя на табурете, он следил, чтобы ни один питомец не украл ничего у другого.
        - Жили-были четыре рыжих щенка, которых нельзя было бить. Они обучались уму-разуму, как хотел господин ректор, потому что такая уж у них должность. Как следует потрудившись, они получали свои харчи. Щенки всегда слушались своего старого друга Гида, который был для них самым большим псом, и проблем у них не возникало. Ну, что вы об этом думаете?
        Гид рассказывал щенкам эту историю каждое утро, и если подопечные оставались глухи, то смотрителю питомника его речь приносила величайшее удовлетворение. Он всей душой обожал рыжих щенят и сентиментально относился к своей роли «большого пса». Часто, лежа с женой в кровати, он думал о щенках и растроганно говорил Бет:
        - Ты должна понять, Бет: для них я самый главный пес.
        Бет уверяла, что понимает, но Гид не верил. Девушка она была хорошая, любила его, кормила досыта, но существует глубокая связь между человеком и собакой, заложенная в нашу натуру симпатия, которую не посадишь на поводок.
        Когда питомцы поели, Гид со стоном опустился на колени и почесал щенкам головы и их теплые висячие уши, позволяя облизывать себе лицо.
        - Хорошие песики, - сказал он. - Большой пес вас любит.
        Выйдя из питомника, он направился к трамвайной остановке, но она была переполнена, поэтому Гид потащился на другой берег по Северюге. К нему пристал ненормальный бродяга, предлагая выбить за него пыль.
        - Нет, благодарю, - отказался псарь.
        Гид размышлял насчет обеда. Главный повар в университетской столовой выдал Бет баранью рульку вместе со стопкой тарелок с авторским изображением видов университета и набором разделочных ножей с серебряными ручками - все равно все это выбросят и заменят новыми. Чистая дурость - вещи-то как новые, но тем лучше для них с Бет. Гид с нетерпением ждал первоклассного ужина, предвкушая, как будет есть баранину с одной из фарфоровых тарелок, отрезая кусочки одним из больших ножей. А потом он нарубит косточку на равные части и отдаст щенкам ректора.
        На этой мысли он будто споткнулся о непривычный, обескураживающий вопрос: раз ректор сбежал, чьи теперь щенки?
        Сойдя с моста, Гид пошел по набережной. Вопрос не давал ему покоя, кружа вокруг него, как щенки вокруг загнанной лисицы. Он подумал о ректоре, который приходил за собаками с карабином на плече и сигарой во рту. Свои сигары он называл «кубанос» - их привозили с какого-то далекого острова.
        - Отличный денек для охоты, - с улыбкой говаривал ректор, вынимал изо рта изжеванный сырой окурок и протягивал Гиду: - Хочешь докурить?
        - Нет, сэр, благодарю вас, - неизменно отвечал Гид.
        Да какая разница, вдруг решил он. Щенки должны кому-то принадлежать, а пока им выбирают хозяина, Гид возьмет их на попеченье. Они на него рассчитывают. Он для них большой пес, в конце концов!
        Расчувствовавшись, смотритель питомника вытер повлажневшие глаза.
        Перед зданием мирового суда людям в военной форме было некогда: они спешно грузили повозки, проверяли бочонки с порохом, катили орудия. Гид бродил посреди этой суеты, робко спрашивая, где он может подтвердить под присягой, что ректор университета удрал и это все, что ему известно.
        - Почем я знаю? - ответил один из солдат.
        - С дороги, старое дерьмо! - рявкнул другой. - Мне своих забот хватает!
        У Гида едва не сдали нервы. Он был бы рад забросить свою затею, но Бет тогда не перестанет волноваться, и ему придется вернуться сюда еще раз. Гид хотел ужинать, хотел любить свою молодую жену, когда не чувствовал себя слишком уставшим, хотел засыпать вечерами и вставать по утрам, и заботиться о щенках, и выпускать их, чтоб набегались. Не видать ему спокойной жизни, если Бет так и будет изводить его своим беспокойством.
        - Да что тебе неймется-то! - вспылил он, когда Бет изрезала одно из старых одеял господина ректора, превратив его в занавеску.
        Гид намеревался отдать одеяло щенкам, чтобы у них было где поваляться на мягком; он дал его Бет только постирать, чтобы убрать табачный дух, способный навредить чувствительному собачьему обонянию. А она взяла ножницы, и разрезала прекрасное одеяло пополам, и повесила на окно.
        Бет со слезами на глазах сказала:
        - Мне показалось, что так будет хорошо, Гид. У нас станет уютнее. Я надеялась, что тебе понравится.
        Он только руками всплеснул. Нужен ему этот уют! А как же щенки?
        Гид высмотрел военного с офицерскими знаками отличия, сидевшего за маленьким столом возле статуи тигра. Военный курил и крутил свои красивые запонки с зелеными камушками, поворачивая их так и эдак.
        Офицер заметил, что Гид с надеждой переминается с ноги на ногу, и спросил, чего ему надо.
        - Видите ли, сэр, - начал Гид и рассказал, как ректор внезапно уехал, и больше он ничего не знает, только присматривает за охотничьими собаками и будет продолжать это делать.
        - Ну и молодец, - ответил офицер, но Гид глубоко вздохнул и решился:
        - Сэр, вы уж меня извините, но мне нужно бумагу, чтобы успокоить жену.
        Офицер покрутил головой.
        - До таких лет дожил, а не понимаешь, что даже в старости нельзя позволять бабе вертеть мужиком? Позорище!
        - Сэр, - вымолвил Гид, - это не для чего дурного, а только ради душевного спокойствия.
        - Ну, если ты жить не можешь без проблем… - пожал плечами офицер, черкнул на клочке бумаги какой-то адрес и подал Гиду. - Небось удивился, что я умею читать и писать?
        Гид и помыслить не мог, откуда у офицера взялось такое впечатление.
        - Нет, сэр, я в жизни…
        - Поговори с человеком по этому адресу, а отсюда вали. От тебя разит псиной.
        Гид понуро поплелся прочь. Люди стали вконец раздражительные. Чего так-то срываться?
        Вскоре он оказался перед сгоревшим зданием. Перед пожарищем, косо зарывшись в землю, торчала бывшая входная дверь. Вот беда…
        Большая пушистая белая кошка вышла из-за двери, будто соткавшись из воздуха. Усевшись, она уставилась на Гида блестящими голубыми глазами.
        - Добрый день, - сказал Гид, который брал за правило разговаривать практически со всеми, кто ходит на четырех лапах. По дороге сюда он сообщил особенно проворной белке на набережной, что она точь-в-точь шустрый мальчишка, которому не терпится потратить полученный пенни.
        Давным-давно бабка учила Гида, что кошки - это сбежавшие черти, мятежные приспешники дьявола.
        - Они нам не совсем друзья, зато ему они заклятые враги, - говорила бабушка, тыча указательным пальцем вниз, чтобы было понятно, кого она имеет в виду - Зверя из темного мира. - Я не говорю, чтобы ты им поклонялся, хотя это не повредит и даже может тебе помочь, но ты в любом случае держись с ними предупредительно, Гид.
        И Гид всю жизнь следовал бабкиному совету.
        Белоснежная кошка не сводила с него пристального взгляда.
        - Я только улажу одно дело и пойду домой, - сказал Гид извиняющимся тоном в ответ на пугающе неотрывный кошачий взгляд. - Где тут семьдесят шестой дом, как вы полагаете?
        Оглядевшись, Гид понял, что ошибся улицей: здесь высились сплошь музеи. По соседству с пожарищем тоже возвышался похожий на коробку музей - по крайней мере, так было написано над дверью. Без таблички Гиду бы не догадаться: здание, конечно, внушительное, но простое до неприметности.
        - Будь благословенна, подруга, - сказал он, но кошка успела незаметно исчезнуть, пока Гид оглядывался.
        Дойдя до угла, он свернул направо. Вот так штука - под номером семьдесят шесть оказалось какое-то посольство.
        ?
        Бородатый военный, открывший дверь, впустил Гида в приемную и велел присесть, пока он принесет сладкого кофе.
        - Извини, - сказал бородач, - я как раз намеревался приступить к работе. Мне еще парочку других надо выслушать. Возможно, тебе придется обождать своей очереди.
        Эти слова не произвели на Гида большого впечатления - он глаз не мог оторвать от хозяина посольства. Тот открыл дверь голым до пояса и не спешил надевать рубашку, расхаживая в одних полосатых солдатских штанах. Черные волосы густо покрывали его грудь и руки. Громадным ростом и шириной плеч солдат напоминал ту самую дверь, застрявшую в жирной земле газона сгоревшего здания за углом.
        Полуобнаженный гигант поднес ему изящную чашечку на блюдце и присел, плотно заполнив собой богатое кресло напротив.
        Стены гостиной были оклеены обоями в бордовую полоску, а у стены на столике стоял телефонный аппарат с ручкой сбоку. Над телефоном висела картина с изображением парящего в небе орла с какой-то лентой в клюве и свертком пергамента в когтях. В углу осталось знамя - древко с навершием в виде орла и повисшим флагом иностранного государства. На полу, у ног полуголого солдата, лежал кожаный баул с инструментами.
        - А, - сообразил наконец Гид. Этот человек работал на конюшне - на бауле был выдавлен рисунок в виде лошадиной подковы. Чтобы делать подковы, нужно быть силачом. - Я гляжу, у вас инструменты. - Гид отпил из чашечки. Кофе оказался приторно-сладким, но из вежливости Гид проглотил.
        - Да. Кроме каминных кочережек, тут решительно не с чем было работать. Эти я нашел в конюшне - просто незаменимы при интервью. - Бородач нагнулся, открыл баул и начал доставать по очереди крюк, рашпиль и тяжелые клещи. - Видишь?
        - Да… - Гид вспомнил, что солдат говорил о еще двоих впереди него в очереди. - А кто-то уже пришел до меня?
        Вокруг никого не было, только этот солдат без рубашки.
        - Я их наверху поместил, - пояснил гигант. - Где мы проводим собеседования. Там места больше.
        - Я подпишу какие скажете бумаги. Я ходил за щенками ректора, и все. Псарь я. Мое дело собаки. - Гид с усилием двигал челюстью, которая начала словно заедать. - Мне бы только расписку для жены, чтобы не волновалась. Она беспокоится, а не хочу. Я. Сейчас она ужин готовит. Бет то есть. Жена моя. - В горле запершило, и Гид машинально отхлебнул сладкого кофе. Орел на стене поплыл в своей раме, лента в клюве затрепетала. Гид заморгал. Камин не топили, но в комнате вдруг стало странно жарко. - Ректор уехал, вот почему все и… Из-за чего это все… Больше я ничего и не знаю…
        Бородач, звякая инструментами, сложил их в баул.
        - Все вы так говорите. - Он откинулся в кресле и скрестил руки на волосатой груди, глядя на Гида. Его красные губы сложились в мрачную гримасу. - А нам нужно установить факты, разобраться, что к чему.
        Чашка выпала у Гида из пальцев. Он отстраненно ощутил, как горячий кофе выплеснулся ему на щиколотки. Недоверие бородатого солдата озадачило Гида. Он же псарь, кем еще он может быть? Но сделать ничего нельзя - его словно завалили грудой мягких кирпичей. Бет оставит ему ужин, если он опоздает. Это была идея Бет пожениться - Гиду бы и в голову не пришло. Ректор однажды велел Бет отнести Гиду вина для щенков, и не успел Гид оглянуться, как Бет начала носить ему еду, фрукты и сыр, а для щенков кусочки хлеба.
        - Если хочешь, я буду о тебе заботиться, - сказала она однажды и поцеловала его.
        - Хорошо, - услышал Гид собственный голос.
        Так они и поженились.
        Но вместо того чтобы быть дома с молодой женой, он сидел тут со слипающимися веками, не в силах противиться мягкой тяжелой лавине, а полуголый гигант хмурился, глядя на него, с губами, полными крови.
        Гиду приснились щенки, несущиеся за кроликом по шелестящей зеленой траве: как чудесно было смотреть на их бег!
        Щенки исчезли, и он остался один. Ветер пробирал до костей, и Гид обхватил себя руками - так крепко, будто руки у него превратились в веревки. Бет прошла по траве, приминая ее своими длинными молодыми ногами, и приоткрыла портьеру, вырезанную из старого одеяла. Гид не мог не признать, что ей удалось отстирать неплохую ткань до определенной красоты. Может, и хорошо иногда отделять себя от мира, когда захочется. Гид хотел сказать жене, что она права и занавеска хорошая, а он зря возмущался и вел себя недостойно и что он любит ее больше, чем умеет выразить, но когда Гид открыл рот это сказать, его угораздило проснуться.
        Наведение порядка
        Травянистый участок за музеем, примерно пятнадцати шагов в длину и столько же в ширину, от заднего двора бывшего посольства отделялся невысокой каменной стеной, а от газона Общества психейных исследований - плотной самшитовой изгородью. Посреди участка торчала колонка, вокруг которой разбит целый огород, довольно запущенный - прежний куратор, видно, совсем забросил не только музей. Но на грядках нашлись и помидоры, и капуста, и всходы других овощей, и Ди подумала, что при регулярной прополке можно рассчитывать на неплохой урожай. Если вооруженное противостояние на Великом Тракте затянется и подвоза продуктов не будет, огород ее выручит на первое время. Сидя на пороге черного хода, Ди размышляла, кто мог носить старомодный твидовый пиджак, который так и остался на крючке в кабинете, и жевала огурец. Куда бы ни уехал прежний куратор, Ди надеялась, что с ним все в порядке.
        Запах гари с пожарища смягчился до чуть заметной пряной ноты. День был солнечный, погожий, птицы распевали вовсю. То, что Ди слышала прошлой ночью, казалось невероятным и далеким.
        ?
        Ди принялась наводить чистоту. Натаскав воды, она добавила в ведра мыльных хлопьев, захваченных из университета, и начала с первого этажа. Стоя на четвереньках, она терла темные половицы тряпками, пока дерево не становилось теплым на ощупь. А чтобы полы побыстрее просохли, Ди распахнула двери и окна.
        Высунув голову в окно поглядеть на остов здания Общества, Ди впервые заметила, что сажа, осевшая на бетонной стене, образовала прочную черную корку.
        Стоя снаружи, Ди окатывала грязную стену мыльной водой и терла изо всех сил, но черная копоть лишь размазывалась. Заветный особняк буквально пошел прахом - сгорели книги, ковры, портьеры, кожаное кресло, в котором дремал добродушный джентльмен, планеты проволочного мобиля, - и густая сажа, осевшая на стену музея, состояла, должно быть, из крошечных частиц утраченного интерьера.
        Тут не обойтись без скребка, подумала Ди, обнаружив, насколько плотной и въевшейся оказалась копоть.
        ?
        Над огородом появился новый запах, присоединившийся к слабой горчинке гари. Несло со стороны бывшего посольства. Какая-то кислятина, вроде порченых яиц.
        Снова наполнив ведро и вернувшись в музей, Ди на этот раз заперла за собой заднюю дверь.
        ?
        В деревянных ящиках для пожертвований, привинченных на лестничных площадках, скопился всякий мусор: использованные билеты, обертки от сигар и леденцов, корка заплесневевшего хлеба, окровавленный жесткий носовой платок, листовки других музеев, рекламки распродаж, буклетики с лекарствами и комки жвачки, завернутые в обрывки газет. Денег всего набралось двенадцать пенни, а в коробке на четвертом этаже нашлась половинка десятилировой банкноты.
        ?
        Ди отложила хлебную корку, носовой платок, монеты и разорванную банкноту, а остальное выбросила. Отмыв ящики изнутри, она оставила их открытыми высыхать. Монеты она распределила по кассовым ящикам банковских сотрудников, а обрывок банкноты искусно расправила так, чтобы не было заметно, что она разорвана. Отстирав кровь с платка, Ди повесила его сохнуть. Возле печатного пресса на первом этаже печатник в красных нарукавниках на неподвижных восковых руках застыл с газетной полосой, на которой красовался заголовок «Легенда о двух лунах». Ниже лист был девственно-чистым, не считая карандашной надписи, оставленной каким-то хулиганом: «И все?» Ди размочила хлебную корку в чашке воды, разломила хлеб и осторожно стерла надпись с газеты.
        Когда носовой платок высох, она повязала его на шею фермерского пса.
        ?
        Интерьер музея изобиловал треугольниками: концы половиц крепились тремя гвоздями, намечавшими вершины треугольников, клейма на подлокотниках скамеек были в виде вдавленных треугольников, на табличках треугольники открывали и замыкали надписи: «? Пекарь ?», «? Машинист и кочегар ?». Железное основание трех гигантских шестеренок было треугольным, и даже на конце цепочки унитазного бачка в подвале болтался ржавый металлический треугольник. Ди вспомнила серебряный треугольник на двери здания Общества - той самой, которая косо торчала теперь из газона - и задалась вопросом, что может означать это совпадение. Очевидный вывод - что оба здания проектировал один и тот же архитектор - казался весьма интересным.
        ?
        Застекленные витрины Ди приводила в порядок мягкими сухими тряпками, оттирая со стекол целые слои жирных отпечатков пальцев. У некоторых витрин она задерживалась, открывая их и изучая содержимое. В одной лежали пластиковые отливки рук рабочих разных специальностей с аккуратными подписями: «? Типичный гуртовщик ?», «? Типичный пивовар ?», «? Типичный дровосек ?» и тому подобное. Ди пробовала пожать некоторые руки. Почувствовав неровность огромной ручищи «? Типичного коновала ?», она перевернула отливку и увидела, что ладонь испещрена отпечатками шрамов. В другой витрине экспонировались сверла - Ди провела пальчиком по их витым канавкам. Самый большой бур был длиной с меч и толщиной с фонарный столб; на табличке значилось: «? Стволопроходческий бур ?». А самое миниатюрное сверлышко, толщиной с зубочистку, предназначалось, согласно табличке, «? Для взятия образцов из мелких метеоритов ?». Крошка-сверло оказалось слегка заржавленным; решив найти мела и отполировать экспонат, Ди опустила его в карман фартука и закрыла витрину.
        ?
        Щеткой она промела распластанные шкуры, разложенные на земле в лагере кожедёров; мех был жесткий, как зубья расчески. Дюжие восковые кожедёры, завернувшись в одеяла, ели восковое мясо с восковых костей, греясь у круга камней с облупившейся краской, призванной имитировать их родство с углем. Задержавшись возле экспозиции, Ди записала в блокнот черную краску.
        ?
        Пыли в галереях было предостаточно - и на выставочных механизмах, и на столах, и на скамьях, и на самих восковых фигурах.
        - Извините, если щекотно, - сказала Ди, обрабатывая метелочкой удивительно знакомое морщинистое лицо старушки-сучильщицы, сиявшее безбрежным искренним счастьем. - Подскажите, мисс, где мы встречались?
        В музей понемногу прокрадывались сумерки. Сидя напротив восковой работницы, Ди распутывала клубок конопляной веревки. Справившись с узлами, Ди пропустила веревку между рук счастливой сучильщицы, будто та показывает только что законченную работу.
        По соседству началась ночная работа: какой-то мужчина с неистовой скорбью в голосе кричал:
        - О, моя бедная жена! О, моя бедная милая жена!
        Ди даже не пыталась заснуть. Она сидела рядом с сучильщицей, в присутствии которой ей становилось легче.
        - Мой брат однажды рассказал мне, что существуют и другие миры. Может, там мы и встречались - в другом мире? - спросила Ди у манекена. В тени милое лицо старушки казалось лукавым.
        Умирающий завопил и вновь зарыдал, стеная, что его ждет жена. Он лишь хотел пойти домой, пожалуйста, отпустите его домой к его бедной милой жене!
        - Они ведь тоже это слышат? - спросила Ди. Стеклянные глаза сучильщицы красиво мерцали в темноте.
        ?
        Ди имела в виду других соседей.
        В тот день, когда она пришла на улицу Малого Наследия, соседние дома еще подавали признаки жизни. Строения на этой неторной улице неуловимо походили на Национальный музей рабочего - не размерами и безликостью, а тем, что в них размещались организации, занятые изучением всяческих научных направлений, а еще своим состоянием, выдававшим давнее небрежение. Параллельно музею тянулся Институт времени - вылинявшее желтое здание с часовыми циферблатами, выгравированными на плитках заросшей сорняками дорожки. Напротив сгоревшего здания Общества находился темно-синий Архив исследований океанских глубин и морской разведки, с узлом-восьмеркой из облезлого позолоченного троса на лаковой черной двери. Дальше находилась Академия танца и человеческой формы мадам Кёртис, обнесенная ржавеющим забором из изящно вывернутых рук и балетных пуантов, а за ней - Музей кукольных домиков и изящных миниатюр с парапетом на кровле, составленным из деревянных фигурок детей - лица совершенно сгладились от многолетнего пребывания под открытым небом. Крыша здания Ассоциации братства исторической гильдии трамвайных работников
частично обрушилась под тяжестью упавшего дуба.
        Однажды, взглянув на Архив исследований океанских глубин и морской разведки, Ди заметила похожего на стервятника старика, недобро смотревшего на нее из окна второго этажа. В другой раз она видела, как шевельнулись портьеры в Музее кукольных домиков и изящных миниатюр, и разглядела за жаккардовой тканью чей-то скрюченный силуэт.
        Ей казалось, что улица Малого Наследия - самая невостребованная улица в городе: улица совершенно непонятного назначения, будто нарочно созданная, чтобы сюда никто не приходил. Судя по всему, улочка стала неторной задолго до недавних происшествий, и таинственные соседи явно предпочитали, чтобы все оставалось как есть.
        В этом Ди полностью поддерживала жильцов Малого Наследия. Она не сомневалась, что соседи прекрасно отдают себе отчет в том, что происходит в бывшем посольстве - ей не верилось, что, подобно Роберту, обитатели странных домов беспробудно спят ночами, словно под волшебным заклятьем. Ди не беспокоила соседей, надеясь на ответную деликатность. К тому же, пока все молчат, оставался призрачный шанс, что никаких ночных кошмаров нет, а просто у нее разыгралось воображение.
        ?
        Ди вдруг поняла, кого напоминала ей сучильщица.
        - Ты там внутри, няня? - спросила она.
        Ди прижалась лицом к восковой шее восковой женщины. Шея оказалась липкой, но не как влажная кожа, а как смола, и запах от воска исходил леденечно-приторный, а не винно-сладковатый. Зато манекен был надежно-твердым, и Ди стало спокойнее.
        - Я прощаю тебя, - сказала она в восковую плоть.
        Некоторое время спустя раздались душераздирающие вопли, потом выстрелы и хлопанье двери. Куратор Национального музея рабочего вскочила на ноги и подошла к окну показаться соседу и ответить на его военное приветствие, чего он, как чувствовала Ди, ожидал.
        ?
        Она осторожно раздела многие манекены, чтобы выстирать их одежду, развязывая и расстегивая покровы хрупких полых тел. Ди выбирала тех, чье облачение было достаточно крепким, чтобы выдержать стирку. Худшие обноски она отложила на тряпки.
        Она не ждала, что у восковых рабочих будут половые органы; их и не оказалось. Между ног у них торчали бесформенные выпуклости; груди женских фигур были без сосков. Разутые ступни оказались без пальцев и без лодыжек. При виде такой бесполости и незаконченности форм Ди посетила странная идея: пока восковые люди усердно занимались своим ремеслом, забивая костыли при прокладке рельсов, вскапывая дерн и суча веревки, их тела медленно созревали, и, когда минет срок - тысяча лет или две, они смогут наконец воплотиться. Безграничным терпением они походили на настоящих рабочих, веривших, что однажды придет и их время. Ди их понимала: она тоже долго ждала и до сих пор ждет.
        Узнает ли ее Амброуз? Сдвинет ли он на затылок свою фуражку, вглядится ли в Ди, спросит ли: «А чье это у нас тут личико?»
        Когда Ди раздевала хирурга у операционного стола (четвертый этаж, «? Популяризаторы и хранители знаний ?»), произошла небольшая авария. На столе лежал пациент, накрытый простыней. (Манекен кротко смотрел в потолок и, как обнаружила Ди, оказался обнаженным. Безызвестный вандал написал на выпуклости его паха: «Тута яйцы должны быть!» Ди стерла надпись все той же заплесневелой хлебной коркой.) Скальпель и прочие инструменты давно исчезли с подноса, но на хирурге по-прежнему красовался белый медицинский халат со стоячим воротничком. Когда Ди снимала с него халат, ткань собралась под подбородком, что-то заскрипело - и голова со щелчком отскочила, упала на пол и закатилась под стол. Из шеи торчали два заржавевших пружинных зажима. Ди бросилась подбирать голову, будто кто-то мог ее увидеть и устроить ей неприятности.
        Дотянувшись до головы под столом, Ди перевела дух. Ничего особенного не произошло. Если бы кто-то и увидел, к управляющему не побегут. Единственный человек, которому можно ее заложить, - она сама. Она вправе делать что угодно. Она куратор.
        Ди повертела голову в руках. Неведомый мастер запечатлел свою модель в тот момент, когда врач будто пытался проглотить что-то большое: уголки губ втянуты, ноздри расширены, брови над светло-серыми глазами приподняты. Самым заметным у восковой головы был внушительный блестящий лоб, предполагавший наличие превосходного мозга: так полированная винная бочка заранее внушает уважение к своему содержимому.
        - Оставить бы тебя вот так, - сказала Ди хирургу. - Что бы ты тогда запел?
        Она подумала о черном шкафе в сгоревшем особняке, том самом, куда заходили иллюзионист и его партнерша, а потом появлялись из шкафа с чужими головами на плечах.
        Хирург придержал язык, поэтому Ди аккуратно надела голову обратно на зажимы и надавила, пока голова со щелчком не встала на место.
        - А где же уборщица отмывать кровищу, которую ты выпускаешь из своих пациентов?
        Ответа снова не последовало.
        Ди выстирала белый медицинский халат и остальную одежду и разложила на свободных горизонтальных поверхностях. Когда вещи высохли, Ди заново одела своих людей.
        ?
        В процессе уборки Ди наткнулась на экспонат, который вначале проглядела. Находился он, как и оперирующий хирург, на четвертом этаже, среди «? Популяризаторов и хранителей знаний ?». Хотя это был лишь скромный стенд рядом с банковским прилавком с кассирами, Ди даже не понимала, как упустила такое. Он словно вырос тут за ночь.
        Кедровый куб примерно три фута высотой - чуть выше талии Ди - с окуляром на верхней плоской грани, а рядом - восковой щеголь в красной униформе и красной феске с золотой кисточкой. У манекена было удлиненное лицо и мрачный взгляд, одновременно сонный и суровый. На тужурке с золотыми пуговками не хватало средней пуговицы, и между полами проглядывало белье, придавая манекену неожиданно рассеянный вид. Глядя на воскового человека, Ди представила опрятную комнату на втором этаже с матрацем в углу и стулом у зашторенного окна, а на занавеске выцветшее пятно там, где он привык придерживать ее двумя пальцами, украдкой наблюдая за прохожими и составляя о каждом собственное мнение. Длинной восковой рукой человек в феске указывал на ящик - дескать, не тушуйся. Ди приняла его за дворецкого, но понятия не имела, как включать экспонат.
        Сдув с окуляра длинный белый волос, она приблизила к линзе глаз. Смотреть было не на что: внутри короба царила темнота.
        Выпрямившись, она заметила у окуляра черную кнопку. Рядом остались бороздки, словно кто-то скреб или царапал ящик. На кнопке был намалеван белый треугольник. Ди вдавила кнопку. Раздался щелчок, и ящик задрожал; внутри него ожил некий механизм, и колесики пришли в движение. Окуляр засветился мягким белым светом.
        Ди нерешительно нагнулась к нему второй раз.
        Под линзой появилось изображение роскошной пушистой кошки. Рисунок не был раскрашен, но Ди видела, что кошка белая. Шею животного украшал ошейник, усаженный драгоценными камнями. Кошка сидела на подлокотнике кресла с загадочным и непроницаемым видом. Картинка мелькнула, сменившись почти идентичной, потом мелькнула снова, и стало видно, что кошачий хвост сместился влево. Еще картинка, и хвост сместился дальше. Вскоре хвост заметался непрерывным движением, когда смена картинок набрала скорость. Границы рисунка мягко расширились, и стало видно сидевшего в кресле человека в длинном сюртуке, каких не носили уже лет сто. Черные волосы взбиты в блестящий кок надо лбом, маленькие очки почти пропадают в глубоких глазницах. Некоторое время человек передавал из руки в руку туза бубен, затем поддернул манжеты, и карта исчезла. Человек повернул голову поглядеть, что кошка поняла из его трюка, но кошка продолжала смотреть на Ди. Человек картинно вздохнул и небрежно почесал питомицу между ушей.
        Появилась карточка с надписью: «Высокомерие сгубило фокусника. Он верил, что мастерство иллюзиониста его защитит. О слепец!..»
        Карточку сменила очередная живая картинка: дверь открылась в темноту. Человек, показывавший фокус с тузом бубен, прошел в эту дверь, увлекая за собой смеющуюся женщину в длинном цветастом платье с кисточками.
        Они оказались в освещенной комнате, но уже с повязками на лицах: на каждой повязке были нарисованы треугольные глаза. На столе перед ними лежала спящая женщина, покрытая паутиной. Мужчина и женщина протянули руки и принялись трясти спеленутую даму, пока не разбудили ее. Женщина поднялась и вышла за границы рисунка - паутина тянулась за ней как шлейф. Мужчина и женщина ждали с мечтательными улыбками на лицах, а треугольные глаза на повязках моргали.
        Дама в паутине вернулась, неся в одной руке внушительную длинную пилу, а в другой - огромную швейную иглу. Зажав иглу в зубах, она приставила пилу к шеям ослепленной пары.
        Выскочила новая карточка с надписью: «На каждый фокус найдется свой хитроумный трюк…»
        На следующей картинке две узловатые руки подали огромный нож человеку во фраке, с широким ярким кушаком на талии, будто он собирался на премьеру в оперу. Мужчина в сюртуке стоял с потным лицом, вытаращив глаза на нож и неистово ероша волосы. Наконец он потянулся взять клинок из скрюченных рук, владелец которых оставался за границами рисунка.
        Выскочившая надпись гласила: «Он своими руками подал нож рогоносцу!»
        На четвертой картинке мужчина наклонился и прошептал что-то фигуре, которая была им самим. Лицо слушавшего обмякло, он поднял руку и погрузил ногти в собственную глазницу, вращая кистью туда-сюда, словно пытаясь снять примерзшую крышку с банки. Из глазницы потекли струйки крови. Шепчущий наклонился куда-то ниже края рисунка и через секунду выпрямился, оказавшись с новой головой - женской, удерживаемой на шее жуткими большими стежками. Изменившийся шептун повернулся к другому креслу, где сидела женщина с такой же головой, и протянул себе записку. Двойница взглянула на листок, и выражение ее лица стало далеким и отстраненным. Она встала, забралась на кресло и потянулась рукой куда-то наверх, за границу рисунка. Сдернув оттуда петлю, она накинула ее себе на шею.
        Новая надпись возникла под окуляром: «Обманутые чудовищным мороком, они приносят себя в жертву!»
        С глухим стуком свет в кедровом ящике погас, и Ди поняла, что снова смотрит во мрак.
        Она выпрямилась, моргая, и нажала кнопку еще раз. Устройство не ожило, окуляр не засветился. Она вдавливала кнопку снова и снова, но ничего не добилась. Она постучала по ящику - безуспешно. Прижавшись ухом к деревянной стенке, Ди прислушалась, но стояла тишина. Она попыталась приподнять ящик или хотя бы наклонить его и проверить, нет ли внизу отверстия или окошка, но он был слишком тяжелым. Ди чувствовала себя обманутой, взволнованной и раздразненной.
        ?
        Настала ночь.
        - Я никогда!.. - надрывался какой-то мужчина. - Господи! - молил он. - Господи!..
        Ди пошла гасить свет и закрывать окна, думая о зеркалах, поставленных под углом, об обмане зрения, о потайных люках, отодвигающихся панелях и фальшивых стенках.
        Когда в музее стало темно, Ди выключила лампу и легла на кровать в хижине золотоискателя. Крики продолжались - голосил целый хор жертв, четверо или пятеро: трудно было разобраться в октавах боли. Среди них находился мужчина, который требовал Бога, и женщина, которая уверяла, что это не она, что она ничего не сделала, но в основном все кричали о помощи, помогите, помогите, если кто-нибудь слышит, помогите.
        Ты знаешь, что я никогда не переставал думать о тебе?
        Костюм он позаимствовал в гардеробной молодого человека в богатом доме в Хиллс. Айк предположил, что костюм воскресный, предназначавшийся для поездок за город, катания в экипаже или увеселительных прогулок в лодке с профилем одного из королей на Королевском пруду. Брюки, удивительно приятные на ощупь, были с идеально отглаженными стрелками, а широкий воротник пиджака заканчивался щегольскими отогнутыми углами. Оттенком костюм был густо-коричневый, как дорожки ипподрома перед первым забегом.
        Голубую шелковую рубашку Айку повезло отыскать в кабинете богатого врача. Там Айка кто-то опередил, вскрыв и опустошив медицинские шкафчики. Неведомый ловкач выгреб все до последней таблетки и порошка, не забыв и инструменты, на которые Айк имел свои виды. Судя по крюкам на голых стенах, воры неровно дышали к искусству, но прохлопали три запасные рубашки в нижнем ящике докторского стола, лежавшие каждая в отдельном аккуратном свертке, перевязанном белым шнуром и снабженном карточкой с наилучшими пожеланиями от портного. Айк пришел в восторг, убедившись, что рубашки ему как раз впору - врачу посчастливилось быть такого же телосложения, как Айк, - и долго прикладывал рубашки к коричневому костюму, пока не решил, что голубой с коричневым составляют самый выигрышный контраст.
        После крупного обмена с таким же шустрым предпринимателем (в обмене участвовал набор шахматных фигур из слоновой кости, который Айк упромыслил из обитой бархатом столовой в доме профессиональных леди недалеко от Северюги) он стал владельцем красновато-коричневого кожаного ремня и таких же брогов.
        Шляпу Айк подобрал на улице в ночь переворота - должно быть, слетела с чьей-то головы. Котелок лежал на булыжниках мостовой большим шоколадным грибом, ожидавшим, когда его сорвут. Айк отряхнул его и напялил еще тогда.
        Костюм, рубашка, пояс, ботинки, котелок - вставьте в рамку и любуйтесь. С таким мужчиной любая рада будет свести знакомство.
        Оставался галстук. У Айка руки чесались позаимствовать один из сумок Доры, но это означало бы проявить слабость, поэтому он продолжал поиски.
        В узкой чердачной каморке над «Стилл-Кроссингом» Айк развесил своих «дорогих папаш», как он их про себя называл, на гвоздь, забитый в среднюю балку. Броги он пристроил на балку сверху, а ремень застегнул вокруг нее. Ночью, поев, помывшись и добавив то, что ему удалось заработать или подтибрить за день, в дыру в потолке, служившую ему персональным банком, Айк снимал повседневную одежду и осторожно облачался в роскошные вещи.
        В середине чердака как раз хватало высоты, чтобы выпрямиться. Приосанившись, Айк репетировал подхваченные у взрослых словечки, которые джентльмены говорили своим леди: «Пожалуйте сюда, дорогая. После вас, дорогая. Не оступитесь, милая». (Айк заметил, что мужчины так и сыплют подобными указаниями своим дамам.) «Не будете ли вы столь любезны? - пробовал свои силы Айк. - Не окажете ли мне честь?» И коронная фраза: «Ты знаешь, что я никогда не переставал думать о тебе?»
        Последний вопрос казался ему наполненным особым смыслом. Эти слова, адресованные миниатюрной пожилой женщине, Айк услышал зимним вечером в трамвае из, так сказать, уст запущенного седого бродяги. Дама, одетая во все гладкое и черное - в пальто, шляпку и платье, будто возвращалась из церкви, явно была сердита на старого босяка: губы у нее поджались, как завязанный мешок. Бездомный - в костюме, состоявшем из одних заплат, свалявшаяся борода кишела блохами - вдруг откашлялся и, пристально глядя на старуху, спросил, смягчая свой хриплый рык: «Ты знаешь, что я никогда не переставал думать о тебе?»
        Через несколько мгновений после этого вопроса старуха всхлипнула, рот ее задрожал и расслабился, она уткнулась лицом в плечо бродяги и промочила слезами любви его засаленный пиджак.
        - Ты знаешь, что я никогда не переставал думать о тебе, мисс Дора? - шепотом вопросил Айк, стоя на чердаке и обращаясь к синему платью, тоже свисавшему с центральной балки.
        В Доре он узнал свою - прошедшую ад Ювенильного пансиона и оставшуюся несломленной, кроткую на вид, но непостижимую и загадочную, как лицо под маской. И вообще она девица не промах - просто диву даешься, как лихо Дора взялась за этот огромный сарай или как сказала, что ей доводилось «звякнуть в колокол», - настолько буднично, что Айк ей почти поверил.
        Ему ужасно хотелось, чтобы и Дора обратила на него внимание. Пусть она знает, что Айк любит ее и позволит хоть всю жизнь выигрывать у него в «мало-помалу», если такова цена ее счастья.
        Облачившись в коричневый костюм, Айк покрутил плечами и любовно провел ладонью по шелковой рубашке. Ткань издавала восхитительный шепчущий шорох. Постукивая лакированной туфлей по полу чердака, как джентльмен, поджидающий свой экипаж, Айк выпячивал подбородок так и этак.
        Это прям против природы, сказал он себе, так изводиться тому, кто выглядит настолько клёво.
        Темно-синее платье, висевшее на гвозде вместе с остальной одеждой, предназначалось, конечно, для Доры. Белые ленты у пояса, бархатные цветы на плечах, а сзади - небольшой аккуратный турнюр. Платье взялось из того же богатого дома, что и коричневый костюм. В необъятной гардеробной при хозяйской спальне оказалось множество платьев, и каждое на своем деревянном торсе: утопавшие в пышных оборках, перехваченные алыми, розовыми и серебристыми кушаками, с турнюрами и длинными шлейфами, которым настал бы конец после коротенькой прогулки в любой части города. Задача выбора платья для Доры испугала Айка своей непомерностью, и он поспешно отступил. Теперь он даже радовался, что не цапнул один из тех расфранченных нарядов: Дора не такая девушка, ей не по нраву броскость и не нужна помощь, чтобы быть красивой. Сдержанное синее платье подойдет ей как нельзя лучше.
        Оно нашлось в шкафу в комнате при покоях маленькой девочки. Там стояла узкая кровать, на стене висела грифельная доска с выведенными мелом цифрами, у окна пианино, полки с книгами и - неприятный сюрприз - стеклянный ящичек со сморщенной лягушкой, лежавшей кверху брюхом: сдохла от голода. Айк прикинул, что это, вероятно, комната домашней училки хозяйской девчонки, хотя чего там изучать в дохлой лягушке, было выше его понимания. Однако платье показалось ему подходящего размера; при виде его Айк сразу представил в нем Дору, как ее волосы падают на плечи и на эти бархатные цветочки и как она улыбается ему иначе, видя в нем не щенка, а настоящего мужчину.
        У него припасено и золотое колечко, припрятанное в заначке в потолочной дыре, - тоже трофей из богатого дома: Айк нашел его на тумбочке в спальне - хозяйка особняка оставила впопыхах, когда удирала из города. Само колечко гладкое, но сверху кружком выложены розовые бриллианты с такими острыми гранями, что можно палец уколоть.
        Айк облизал пересохшие губы.
        - А ты думала обо мне хоть иногда, мисс Дора? - спросил он пустое платье, и от судьбоносности вопроса у него даже навернулись слезы. Айк поразился себе - он не кисейная барышня, колотушки ему не в новинку, просто сейчас, задав вопрос, он осознал, что, пожалуй, никто о нем не думал - ну, так, как женщина думает о мужчине. Вот было бы славно, если б Дора о нем думала!
        Они могли бы просто лежать в темноте, и этого хватило бы. Чтобы она принадлежала ему, а он - ей, и тогда до конца жизни они с Дорой не были бы одинокими…
        Дело стало за галстуком.
        Для завершения ансамбля требовался подходящий галстук. Только форменным щеголем Айк решится задать свой вопрос и преподнести Доре красивое колечко.
        Перебирая заветные фразы, он пробовал разные позы: небрежный взмах правой рукой, полупоклон с расставленными руками, бойкое прикосновение к шляпе. Огонек масляного светильника, поставленного на центральной балке рядом с основной частью Айкового имущества, отбрасывал тени до самых стен чердака и превращал снятый котелок в настоящий котел.
        ?
        На рассвете Айк спрыгнул через люк в салун на первом этаже. Рэй, как всегда, была за стойкой, следила за парой завсегдатаев, почти перешедших в жидкое состояние. В столь ранний час в этой дыре не оказалось ни души, кроме Гроута, мужа Рэй, который сидел у единственного замурзанного окна «Стилл-Кроссинга», жевал соленых устриц и глазел на улицу, тянувшуюся вдоль реки.
        Стены «Стилла» были сложены из грязного кирпича. В потрескавшемся зеркале бара с облачками уцелевшей амальгамы отражалось нечто расплывчатое. Пара масляных светильников нехотя освещали заведение, но, к счастью, не настолько, чтобы посетители разглядели тошнотворный пружинящий «ковер» на утоптанной земле, состоявший из табачного пепла, плевков, панцирей насекомых и устричных раковин. При каждом шаге на полу что-то лопалось, хрустело или скользко хлюпало.
        - Летучая мышь покинула насест, - хмыкнула Рэй.
        Айк подошел к Гроуту и тиснул устрицу с его тарелки.
        - Возьмешь еще одну, и я набью тебе рот смертельным салатом, паршивый щенок! И прослежу, чтобы ты как следует его прожевал и проглотил, а если меня не устроит твоя благодарность, обеспечу тебе вторую порцию! - зарычал Гроут, отдернув тарелку.
        На сыром, пропахшем уксусом заднем дворе «Стилла» торчал высокий уродливый пень, на который мочился Гроут. Он называл пень своим Мочевым столбом и орошал его не первое десятилетие, в результате чего обрубок оброс пушистой серо-зеленой плесенью, напоминавшей овчину. Гроут называл эту плесень смертельным салатом и неизменно угрожал накормить им тех, кто не платил по счету, цеплялся к Гроуту или иначе нарушал этикет. Оставалось лишь догадываться, как Гроут, старый как мир и передвигавшийся на костылях, собирался осуществить свою угрозу, но никто ему не возражал. Гроута в Лисе очень уважали: здесь не было другого человека, который своей мочой вызывал бы к жизни новую разновидность флоры.
        Айк открыл раковину, съел устрицу, выпил сок и вернул створки на блюдо:
        - Извиняюсь.
        - Он извиняется, Гроути, дорогой, - любовно подхватила Рэй.
        - И правильно делает, - огрызнулся Гроут и подставил физиономию, состоявшую из жестких седых бровей, морщинистой кожи, лопнувших кровеносных сосудов и воспаленных век, бледному солнцу, пробивавшемуся сквозь грязное стекло. Поговаривали, что когда-то Гроут был боксером. Айк в это верил.
        Рэй налила Айку пива и выставила кружку на стойку.
        Айк, с хрустом давя устричные раковины и прочие составляющие верхней корки пола, подошел и присел на последний из трех барных стульев. Он с опаской понюхал пиво: жидкость в кружке была коричневая, с плававшими в ней горчичными точками и разила п?том.
        В Лисе поговаривали, что в те редкие моменты, когда бар пустовал, Рэй, как припадет охота, выходила на задний двор с ведром и выжимала в него смертельный салат, будто мокрую тряпку, а набрав полное ведро мочи Гроута, добавляла ее в пивные бочки, чтобы хватало на подольше. Обитавший на чердаке паба Айк лучше других знал, так сказать, кухню «Стилл-Кроссинга», чтобы принимать это обвинение на веру: он ни разу не видел и не слышал, чтобы хозяйка такое делала. Однако он отсутствовал по целым дням и не мог за всем уследить: откуда, скажите, взялись эти горчичные пятнышки, плавающие на поверхности жижи? Даже ничтожный риск хлебнуть пива, сдобренного мочой Гроута, был для Айка чересчур. Он отодвинул кружку.
        Из-под куртки он извлек серебряный столовый набор - перечницу и солонку - и пододвинул хозяйке салуна. Набор завалялся в дальнем углу буфета в одном из брошенных таунхаусов возле Турмалайн и своей изысканностью мог оскорбить революционные вкусы некоторых горожан. Однако Айку находка понравилась: в самом деле, если не сущее удовольствие и подлинная роскошь иметь прекрасную вещь в хозяйстве, тогда что прикажете считать подлинной роскошью? И кто не хочет купаться в роскоши и удовольствиях? В будущем Айк твердо решил обзавестись двумя такими наборами для себя и Доры, чтобы один ставить на стол, а другой припрятать подальше и получать удовольствие от сознания, что он у тебя есть.
        Рэй, не только его хозяйка, но и надежная скупщица, заворковала при виде солонки и перечницы:
        - Какая прелесть! - Она проворно спрятала серебро в свой фартук. - Отличный товар, живо уйдет.
        Айк кашлянул и слегка кивнул на смердящее пиво. Рэй поворчала, будто он только что не отдал ей серебра простым весом дороже, чем все прогнившие доски и лопнувшие устричные раковины «Стилла», но забрала кружку и вылила пиво обратно в бочонок. Вынув из-под стойки свою личную бутыль, Рэй сперва хлебнула виски сама, а потом плеснула в пустую кружку примерно на палец и толкнула ее Айку:
        - Пожалуйте, ваше величество!
        В присутствии Рэй утихали самые буйные. Миниатюрная - в ней не было и пяти футов росту - хозяйка салуна отличалась величественнейшей черной с проседью шевелюрой, окружавшей плащом ее плечи и ниспадавшей на спину, и ее привычная поза - с согнутой спиной и с ладонями на стойке - не оставляла иллюзий насчет того, кто тут главный. Айк уважал Рэй и восхищался ее преданностью и беззаветной любовью к полоумному мешку костей, которого она называла своим мужем. А еще Айка занимала способность Рэй вечно пить и вообще не спать. Гораздо лучше было иметь ее в союзницах, чем в недоброжелателях. Если кто когда и накормит неучтивца смертельным салатом, это скорее сделает Рэй, чем ее Гроут на своих костылях: под барной стойкой у нее лежала дубинка, ощетинившаяся двухдюймовыми гвоздями.
        - Что слышно, Рэй? - поинтересовался Айк.
        - Ничего, Айки, - ответила Рэй. - Все тихо.
        - Это хорошо.
        Чем дольше перекрыт Великий Тракт (уже две недели), тем лучше для искателей приключений вроде Айка. Пока солдатам есть чем заняться, волноваться приходится лишь о всяких волонтерах вроде того толстозадого, которого Дора шуганула на днях.
        Однако прекрасное времечко долго не задержится. Каждый день временное правительство печатало новые сводки, обещая, что революция вскоре возобновит свое победное шествие. Даже когда сбежавшие дипломаты разнесли новость о перевороте по всему континенту и там не одобрили случившегося, в результате чего все меньше иностранных кораблей проходили мимо сторожевых башен залива в порты Фейр, даже когда жизнь и торговля на городских рынках практически замерла по причине отсутствия товаров, в сводках утверждалось, что разрозненные части лоялистов вот-вот капитулируют и конфликт будет завершен. Временное правительство уверяло, что съестные припасы и разнообразные товары вот-вот хлынут в город, и пока ему верили: докеры постоянно находились на своих местах в порту, а заводские по утрам по-прежнему приходили на фабричные дворы. Как только обстановка придет в норму, сразу закрутят гайки. Айк про себя радовался, что до сих пор не затянули.
        - Мне это не нравится, - вдруг сказала Рэй.
        - Чему тут не нравиться?
        - У этих возле Тракта целая армия, а у тех, кого отсюда вышвырнули, только по собственному комариному х…ру, так почему все затягивается?
        - Какая разница? Пусть себе тянут, а мы пока свои дела сделаем. В сводках пишут - все закончится со дня на день.
        - На заборе тоже пишут, только вот за ним дрова лежат!
        - Ну, это твое дело, - сказал Айк.
        - Написать можно что угодно, Айки, необязательно правду. Слишком уж все легко - от этого становится не по себе. Не теряй нюх, не расслабляйся.
        Это уже попахивало оскорблением.
        - Я никогда не терял нюха, Рэй. Я не какой-нибудь приблуда. У меня такой острый нюх, что я весь в порезах сверху донизу!
        - Уже многих скрали, - проскрипел не просыхавший завсегдатай «Стилл-Кроссинга», сидевший рядом с Айком. Пьяницу звали Марл. Крупный, опухший, с пятнами на щеках, Марл безвылазно торчал в «Стилле». Без него стало бы пусто, все равно что исчезла бы треснувшая барная стойка.
        Слева от Марла сидел Элджин, сгорбившись над почти опустевшей кружкой и опустив набрякшие веки. В своих драных фуфайках и заношенных обтрепанных штанах Элджин напоминал бесформенный серый мешок. Он не был таким разбухшим, как его собутыльник, зато с такими же пятнами на щеках. Когда Элджин двинулся на стуле, Айку показалось, что он расслышал бульканье.
        - Кха-ха-ха, - закряхтел Элджин. - Эт’ правда.
        - Кучера знакомого, - подхватил Марл, - садовника знакомого, молочника опять же. И других еще, много кого.
        Элджин кивнул, заходясь в кашле:
        - Кха! Кхе!
        - Достал уже! - вскинулась Рэй, отвесив ему затрещину. - Нечего тут мокроту харкать!
        - Это из него болезнь выходит. - Марл треснул Элджина по спине, отчего тот опасно покачнулся на стуле. - Его даже холера не взяла, скажи, Элджин?
        - Эт’ правда, - грустно отозвался Элджин, будто сожалея о таком исходе. Затевать беседы по душам с персонажами, которые большую часть пропитания получали из пивных бочонков Рэй, было неблагоразумно, но Айк не мог унять беспричинной смутной тревоги.
        - Вы что, мужики, перебрали? Что за туфту вы несете? Каких еще людей «скрали», кому надо…
        - Если за мной придут, смертельного салата в пасть набью! - рявкнул Гроут, заставив всех замолчать. От толчка его тощих коленей стол подпрыгнул, и устричные раковины с тарелки присоединились к своим предшественницам на полу салуна. - Морды расквашу и салатом накормлю!
        - Не кипятись, Гроути, - сказала Рэй, мешкотно семеня из-за стойки и останавливаясь рядом с мужем. - Нужды нет. Никто не посмеет тебя отсюда забрать, - и она погладила его костлявое плечо.
        Гроут угрюмо заморгал в мутное оконное стекло. Вспышка гнева отняла у него последние силы. Он с усилием засопел.
        - Хотят не хотят, а сожрут все до крошки, - пробубнил он.
        - Сожрут, сожрут, - успокаивала мужа Рэй, гладя его по плечу.
        - Да вы что, сговорились надо мной прикалываться? - снова начал Айк, на этот раз негромко, чтобы не вызвать гнева Гроута. - Молочника у них похитили! Да кому он сдался, ваш молочник?
        Это казалось бессмыслицей: без молочника не дождешься молока, зачем его похищать?
        Гроут понемногу впал в свой обычный ступор, и Рэй вернулась за стойку.
        - Я тоже слышала. Многие поисчезали, кто раньше в богатых домах служил или при прежнем правительстве. Может, сбежали вместе с… - не закончив, она снова отхлебнула виски, перевела дух и поставила бутылку. - Разные слухи ходят.
        - Никуда они не сбежали, - вмешался Марл. - Их похитили, и ты это знаешь. И знаешь кто…
        - Мне на коленках вас умолять или как? Что происходит?
        Рэй и забулдыги избегали встречаться с Айком взглядом - так прохожие старательно отворачиваются при виде похоронной процессии. Айк заметил, как у Рэй на щеках ходят желваки, и его тревога усилилась: не в характере хозяйки салуна было умалчивать сплетни.
        - Что-то в глотке пересохло. - Для вящей наглядности Марл провел рукой по губам. От этого движения у него отскочила прищепка подтяжек, и серая лямка уныло повисла. - Купил бы ты мне выпить, сынок, этого нектара, как у тебя и Рэй. Мне и Элджину. А у нас бы, глядишь, языки и развязались.
        Айк мог и сам догадаться, чего будет стоить их откровенность. Ему пришлось поставить им аж по три порции - на целых шесть пенсов! - прежде чем он услышал, как Корабль-морг, стоявший на вечном приколе, вдруг отошел от пристани и начал бороздить моря и веси.
        Корабль-морг
        Прошлой осенью, почти год назад, когда Корабль-морг со своим сторожем Зейнсом и трупом преступника Йовена исчез из порта, высказывались мнения, что старую посудину сорвало с прикола, и она продержалась на воде пару часов, пока дрянной корпус, лишенный поддержки пристани и швартовов, не сложился внутрь, после чего в трюм хлынула вода, затопив Плавучий морг и увлекая его на дно Фейр. При этом никто не видел, как корабль отошел от пристани.
        Все, что знали в городе, - только что Плавучий морг стоял у причала, а теперь его нет.
        ?
        Однако Фейр была чрезвычайно туманной, темной, глубокой и грязной рекой, особенно ниже Южнилы, в месте своего впадения в океан.
        Облетевшая город новость об исчезнувшей местной достопримечательности была подхвачена с редким ажиотажем. Айк помнил эту историю - она даже попала в газеты. Люди приходили на пристань постоять и поглазеть, на высоком западном берегу собирались настоящие толпы, но как ни высматривали зеваки корпус корабля, вытягивая шеи в надежде различить знакомые очертания под глянцево-зеленой водной поверхностью, на дне ничего не было. Рыбаки выходили на самую середину реки и опускали в воду свои длинные весла, но ничего не нашарили.
        Постепенно интерес к событию спал. Появились другие сенсации: Селандайны, кошки-талисманы отеля «Лир», пропадали одна за другой; иностранные рекруты нового набора понесли серьезные потери в живой силе, вследствие чего правительство Короны обратилось к старослужащим с призывом продлить контракт; Национальный университет закрылся из-за студенческих протестов. Все это произошло почти год назад.
        ?
        А с десяток дней назад по городу поползли слухи.
        ?
        Глухой ночью две профессиональные «леди», распивавшие бутылку на двоих на восточном берегу возле Южнилы, видели под мостом грузовое судно. Они удивились - ночью корабли по Фейр не ходили с самого начала беспорядков. В ярком свете электрических фонарей профессионалки хорошо разглядели две темные фигуры на палубе, и настаивали, что судно было не абы какое, а знаменитый Плавучий морг, а у леера стояли смотритель Зейнс и покойник Йовен, лысый как колено.
        ?
        Той же ночью - или другой, такой же - уличная девчонка, шарившая в береговых развалинах в поисках металла на продажу, не только разглядела знакомые очертания на воде, но и расслышала плеск. Корабль стоял на якоре в нескольких ярдах от берега. К нему подплыли двое, с борта сбросили конец и втащили их на палубу. Один из пловцов, как хорошо запомнила девчонка, был в высокой блестящей шляпе с шарфом, какие носят кучера в богатых домах.
        Девчонка уверяла, что на палубе все мужчины обнялись.
        - Как добрые друзья, - заявила она.
        ?
        Два контрабандиста на своей плоскодонке были застигнуты непонятно откуда взявшимся плотным туманом неподалеку от знаменитых монолитов. Они почувствовали, как лодка задела корпус большого корабля.
        Задвижка на сундуке с лязгом отлетела, и они услышали звон и грохот.
        - Дешевка! - проревел кто-то из тумана. - Второсортный хлам! Слышь, Бартол! - оглушительно рявкнул кто-то, назвав по имени одного из контрабандистов. - А мы за тобой!
        Бартола, третьего члена шайки, в лодке не было.
        - Его здесь нет! - крикнул один из контрабандистов.
        Неожиданно ему ответил сам Бартол, причем его голос звучал отовсюду, окружая лодку:
        - Пора мне, ребята. Может, когда и свидимся в море. Этот человек зовет меня в свою команду.
        После этого туман сразу рассеялся, и контрабандисты невольно зажмурились от ослепительного сияния погожего утра. Плоскодонка стояла, зарывшись носом в песчаный берег Фейр, откуда они отплыли накануне вечером. А товар, который они собирались выгодно толкнуть на континенте, - тарелки с золотыми искорками из дома одного министра - был расколот в мелкие черепки.
        Бартола так и не нашли - как в воду канул.
        ?
        На берегу под пролетом Южнилы обосновалась обнищавшая семья с двумя детьми. Глава семейства заболел, и жена с утра ушла за помощью во временное правительство - может, дадут лекарств, еды, поденной работы, хоть чего-нибудь. День клонился к вечеру, а она все не возвращалась.
        Ее муж очнулся от горячечного сна, когда рядом громко лязгнула тяжелая цепь: увесистый якорь шумно скользнул в воду. Воспаленные глаза сгоравшего от лихорадки человека разглядели корабль, покачивавшийся в сумраке под ближайшей аркой моста.
        - Джинни! - позвал голос с борта. - Нам не помешает помощница!
        - Да что вы, сэр? Хорошо, сэр!
        Его жена Джинни уже сошла с берега и пробиралась по мелководью к кораблю.
        Пораженный муж приподнялся с вороха лохмотьев и газет, служившего семейным ложем, и хрипло закричал жене не ходить дальше - течение здесь куда сильнее, чем кажется.
        - Меня уже подхватило иным течением, любимый, - услышал он. - Поцелуй за меня детей. Прощай.
        Развернулась сброшенная с борта судна веревочная лестница, Джинни начала по ней карабкаться, хотя муж умолял ее остановиться, и корабль окутал плотный туман. Последнее, что увидел бедняга, - лысого плотного человека, протянувшего Джинни руку, чтобы помочь перебраться на палубу.
        ?
        Содержатель игорного дома и его адвокат, оставшиеся без работы (как и все, кто не был солдатом или волонтером), меланхолически потягивали один косячок на двоих в кабинете адвоката.
        Неожиданно содержатель притона ткнул адвоката в плечо, заставив очнуться от блаженного оцепенения: в одном из множества зеркал в кабинете покачивался корабль! Курильщики опиума смотрели, как корабль проплыл до самой золотой рамы и появился в следующем зеркале.
        Ошеломленные планокуры поднялись и пошли за кораблем от одного зеркала к другому. Приплюснув носы к зеркальной поверхности, они рассмотрели на палубе больше десятка мужчин и женщин. Один из пассажиров был вылитый ворюга Бартол, которого адвокат не однажды защищал в суде против обвинений в кражах и даже пристроил истопником в прачечную к богатым людям.
        Прильнув к простенкам между зеркалами, адвокат и содержатель притона явственно расслышали плеск воды, поскрипывание снастей и разговоры людей у борта:
        - Нам нужно найти где причалить, - сказал кто-то в стене.
        Содержатель игорного притона выхватил карманный нож и полоснул по шелковым обоям, за которыми оказалась лишь деревянная перегородка.
        - Надо вытащить их из стены, Чарли!
        - Идиот, - рявкнул адвокат, оттаскивая его за шиворот. - Утонуть захотел? В стене-то не только корабль, но и океан!
        Соленая вода, просочившаяся через царапину, засохла длинной белой слезой.
        ?
        Ходили упорные слухи, что это не кто иной, как Чара собственной персоной, что капитаном пустившегося в плаванье Корабля-морга стал посудник Йовен. Он восстал из ванны со льдом, обрубил концы и встал за штурвал, а сторож Зейнс стал первым помощником.
        Корабль показывался только по ночам, зато решительно не знал преград, бороздя и Фейр, и Хиллс, и правительственный округ, и Лис, и западный берег, и восточный, появляясь и в дешевых плохоньких зеркалах, и в картинах с изображением моря, посещая и Королевские Поля, и утопавшие в грязи кривые переулки.
        На западе города, у знаменитых монолитов, орнитолог-любитель, угнездившийся в кроне сосны, тоже стал свидетелем явления Корабля-морга. Судно запросто выплыло из-за скалы, и с палубы опустили сходни на одну из смотровых платформ; на борт поднялась женщина со значком чиновницы мирового суда. Орнитолог обратил внимание, что сидевшая на штурвале белая куропатка не взлетела с места, даже когда корабль с новой пассажиркой растворился в многослойной гряде плотных серых облаков.
        В Национальном университете ночной библиотекарь доложил о восхождении на корабль ректорского псаря: на рассвете известное всему городу судно появилось в воздухе над квадратным университетским двором. Согласно рапорту библиотекаря, Плавучий морг завис на высоте около двадцати футов от земли, и с борта спустили трап, по которому псарь резво взбежал наверх.
        - Засим корабль направился в густую крону старой липы и скрылся в листве, - заявил ночной библиотекарь. - Я стремглав кинулся туда, и знаете, какой запах я уловил? Мокрой псины. Это, несомненно, был псарь нашего ректора, больше такого зловония ни от кого не слышно!
        Известный городской сумасшедший по прозвищу Выбью-вашу-пыль, как утверждали досужие языки, бросился головой вниз в фонтан на Брейси-сквер и больше не вынырнул. Случайная свидетельница подошла к чаше фонтана и заглянула за край. Глубоко под водой она увидела Выбью-вашу-пыль, уменьшившегося до размера шахматной пешки, плывшего саженками к кораблю, тоже совсем маленькому и находившемуся очень далеко. В следующую секунду круги, разошедшиеся по водной поверхности от прыжка безумца, скрыли от нее эту сцену.
        ?
        Всех, кто ступил на борт Корабля-морга, - Джинни, Бартола и Выбью-вашу-пыль - больше никто не видел. Очевидно, бедняги умерли, а Йовен сколачивал команду из призраков. Стало быть, на город и его жителей пало проклятие. Чара собирал обреченные души, и вместимость его корабля не знала пределов.
        Королевские Поля
        Часть I
        В уплаченную за эти бредни цену Айк включил и подтяжки обоих забулдыг: по его расчетам, эта деталь туалета отлично подойдет для Дориных каменщиков, которые не могли расхаживать с обрывками бечевки вместо ремней.
        Презентовав Доре ведро для устриц, Айк продолжил снабжать Национальный музей рабочего всякой полезной всячиной: толстыми перчатками и шалью для восковой собирательницы устриц, которые он выменял у настоящей собирательницы устриц, банками белой, черной, красной и синей краски - хватит облагородить любое количество экспонатов, машинным маслом смазывать петли, здоровенные шестеренки, паровозные свистки, валики демонстрационного прядильного станка, на котором крутили демонстрационные нитки, и забившиеся грязью механизмы десятка других устройств, куском меди и молотком для жестянщика со второго этажа, который выглядел особенно жалким и без инструмента в занесенной сжатой руке, и без объекта починки; корзиной с двумя ручками для торговки деревянными сластями, которые лежали рассыпанными у ее ног, и целым ворохом старой одежды на смену износившейся. Если поглядеть, как Дора отмыла-отшоркала музей сверху донизу и обиходила экспонаты, заведение положительно можно было считать обновленным. Айк даже погордился результатом: что ни говори, а люди должны выглядеть как люди, пусть даже они из воска и поэтому
малость жутковатые. Но больше всего его окрыляло, что Дора с признательностью принимала его помощь.
        Оставался еще длинный список вещей, которые она хотела для музея, куда входили и инструменты хирурга, которые Айк рассчитывал найти в кабинете богатого врача, но искал до сих пор. Тут крылся не просто романтический императив - найти то, что захотела девушка; на карту была поставлена профессиональная гордость. Хороший вор не оставит попыток что-то украсть только потому, что этого не оказалось в первом доме, куда он забрался.
        Имея в виду медицинские прилады, Айк придумал нанести визит коновалу, который, в отличие от многих других коновалов, не чурался отхожего промысла - лечил людские болячки, требовавшие сильной руки: вправлял вывихи, вырывал зубы и проводил небольшие ампутации. Коновал принимал страждущих в конюшнях на Королевских Полях, пользовался репутацией редкого умельца и, что для Айка было немаловажно, славился чистотой своих инструментов.
        - Если тебе припрет отхватить твою пипку чисто и быстро, иди к коновалу, который на Полях лошадей пользует. У него целый ящик серебряных ножей. Он и Гроуту причинное место отхватил, - балагурила Рэй.
        (На это Гроут, естественно, грозился скормить целый бушель смертельного салата тому, кто осмелится покуситься с ножом на его мужское достоинство. Разговоры в «Стилл-Кроссинге» вращались вокруг раз навсегда определенных тем, с непременной остановкой у ядовитого плевела одряхлевшего боксера.)
        В Лисе докторов с такими чистыми инструментами и в заводе не было - здесь обходились инвентарем попроще. Конечно, богатеи не ходили к коновалу с флюсом или переломами, но те, кто работал на богатеев, ходили. Если лошадиный доктор окажется на месте, может, Айку удастся выменять у него какие-нибудь ненужные щипцы. Если же коновала где-нибудь носит либо его забрали (такая возможность упорной черной точкой села у Айка в мыслях после дурацкой байки, рассказанной забулдыгами), инструменты можно просто забрать.
        ?
        Даль до Королевских Полей была порядочная, и Айк решил доехать на трамвае. Первый, подъехавший к остановке у Южнилы, был набит битком. Айк, работая локтями, пробился вдоль трамвайного бока, рядом с вращавшимися железными колесами, и залез на переднюю ступеньку. Водитель ехидно предложил ему еще за фонарный столб уцепиться. С заспанными глазами и недовольной физиономией, он будто все силы тратил на отращивание усов, черных и удивительно густых. На голове у вагоновожатого красовалась голубая шляпа-котелок.
        - Погоди ругаться, - урезонил его Айк. - Я сунулся сюда только потому, что моя сестра хочет знать, как ей выйти замуж за трамвайщика. Она считает, что у вас шикарная жизнь и что вы, водилы, точь-в-точь джентльмены.
        - Насчет шика не скажу, - отозвался вагоновожатый. Недовольная гримаса на его лице обозначилась резче, и он продолжал с вызовом и надеждой: - Но это разумная карьера. - Он переключил трамвай на вторую скорость, и вагон с частым перестуком покатил вперед. Айк стоял на ступеньке, держась за дверную ручку. А клёвая шляпа, думал он, слишком клёвая для усатого трамвайщика. - Нас нельзя вышвырнуть за ворота, как других, - эти ящики сами-то не поедут. Вот чего народ никак не может понять. Трамваем должен кто-то управлять, тут без солидного опыта никуда. А сестрица у тебя какая из себя?
        - Видел изогнувшуюся бабу, которая разлеглась в фонтане на Брейси-сквер? Вот в точности такая, только не привыкла валяться без дела. То готовит, то шьет что-нибудь…
        Следующие полторы мили Айк расписывал свою сестрицу Мэри-Энн: и как она художникам позировала, и как ей светит солидное наследство от богачки, у которой она убиралась, и ее романтическое увлечение вагоновожатыми.
        - Ее завораживает сила, с которой они двигают этим штырем, то пуская, то останавливая трамвай.
        Приблизившись еще мили на две к Королевским Полям, Айк заметил двух желторотых оборванцев с оттопыренными пазухами и решил малость изменить планы.
        - Правда, есть у моей сестры одно качество, которое тебе может не понравиться, - предупредил он водителя.
        - Вот уж не знаю, - удивился вагоновожатый, который все больше и больше привязывался к Мэри-Энн.
        - Она никогда не станет сосать у дурака. Сбрей свои дурацкие усы!
        С быстротой молнии Айк сдернул с вагоновожатого голубой котелок и соскочил с подножки. Бросившись вслед за интересной парочкой, он нагнал оборвышей у начала Северного моста.
        - У меня времени не целый день тут торчать, - предупредил он, и троица двинулась на середину моста.
        Первый раунд остался за Айком - два очка за чистое попадание по обрывку рыболовной сети. Во втором раунде он дал маленьким бродягам фору («дубль или ничего»), позволив им еще и играть вместе, и снова выиграл, на этот раз потопив плывший по реке газетный лист.
        - Вставьте в рамочку и любуйтесь! - восторженно завопил Айк. - Повесьте над камином и показывайте гостям!
        - И ничего такого! - возразил мальчишка.
        - Газета-то почти потонувшая! - поддержала его товарка.
        - Так, глупыши, это было мастерское попадание от мастера игры, - отрезал Айк. - Конечно, вам обидно, но не позорьте себя подобными жалобами. Я в этой игре непревзойденный чемпион, один из лучших в городе. Можете гордиться, что проиграли мне. А теперь выкладывайте свои сокровища.
        Ничуть не утешенные бродяжки выложили три пенса, атласную черную подушечку для булавок, ощетинившуюся серебряными иголками, и живую недовольную черепашку, брюзгливо выглядывавшую из-под своего панциря. Черепашка до смешного напоминала Гроута.
        - Вас как кличут? - осведомился Айк.
        - По-разному, - ответил наученный уличным опытом мальчишка.
        - Говори, как тебя звать, таинственный мелкий поганец!
        - Ну, Лен, - надулся тот. У Лена были черные волосы и близко посаженные глаза, как у чайки.
        - А я Зил, - сама представилась девчонка.
        - Значится, Лен и Зил. Я буду Айк. Что в городе слышно?
        - А сколько дашь? - поинтересовалась Зил. Веснушки покрывали ее лицо до самых бровей.
        Айк кивнул на перила моста:
        - Может, проверим, умеешь ли ты плавать?
        Осень понемногу вступала в свои права, но на мосту было тепло. Здесь стоял запах вспотевших лошадей, тянувших экипажи на другой берег, и лошадиного навоза, который коняги роняли в процессе. Можно думать что угодно о прежнем правительстве, но дерьмо при нем убирать не забывали.
        - А почему у тебя шляпа на шляпе? - спросил Лен. Айк нахлобучил свой новый голубой котелок на старую бурую кепку.
        - Потому что я величайший из ныне живущих чемпионов «мало-помалу». Я сам устанавливаю моду и задаю вопросы. - Он щелкнул Лена по уху. - А ну, скажи мне что-нибудь интересное!
        Оборвыш высморкался, сложил руки на груди и притворился задумчивым, будто он обладал залежами ценной информации и затруднялся решить, с чего начать.
        - Утром и вечером на пунктах кормления раздают хлеб.
        - Только в хлебе в основном зола, - встряла Зил.
        - Это всем известно, - отмахнулся Айк. - Еще что?
        - Со вчерашнего утра не было сухогрузов. Ни единого.
        - Интересно. А вот не слыхали вы чего о пропавших людях?
        Оборванцы переглянулись, и Айк понял, что получил ответ.
        - Чушь, - упрямо сказал он. - Мало ли что болтают. Рыбы не ходят по земле, корабли не плавают по небу. Чара мертв, его застрелил министр, и это очень жаль, потому что, раз ты мертвец, твоя забота теперь всегда быть мертвым. Нельзя управляться на судне и при этом оставаться дохляком. Вы Айка слушайте, он зря не скажет: нечего разиня рот верить всяким россказням, которые и в рот не положишь, и в карман не спрячешь.
        - Корабль Чары не такой, как обычное судно, - с вызовом приподняла конопатую мордашку Зил. - Он волшебный.
        Айк невольно смягчился. В Лисе наивность могла сослужить ребенку плохую службу - Айк это знал лучше многих, но ничего не мог с собой поделать.
        - Допустим, что не простой. Но что волшебного похищать людей из собственных домов? Тоже мне, магия!
        - А может, он их не похищает, - ответил Лен, показав в улыбке желтые молочные зубы. - Может, он их спасает!
        - Ну, разве что, - отозвался Айк, снова поддавшись природному великодушию. - Кстати, о похищениях… Эта штучка, - он потрогал пальцем подушечку для булавок, - не такая, как все остальное.
        - И что? - снова ощетинилась Зил. - Дверь была открыта, туда уже кто-то наведался. Я вбежала и схватила первое, что под руку попалось. Это всего лишь подушка для булавок!
        - Молодец, - похвалил Айк, - но если кто-нибудь из зеленых повязок перетряхнет твои шмотки и найдет серебришко, тебя посадят в тюрягу. Либо сбрось, либо спрячь, при себе не носи. Зеленые повязки - дураки, но не надо быть еще глупее. Знаешь в Лисе «Стилл-Кроссинг»? Там хозяйкой Рэй, она хорошую цену даст.
        Он вернул детям три пенни, подушку с булавками и крошечную черепашку.
        - Скидка вам на первый раз. А теперь извиняйте, мужчина не может целый день учить желторотых искусству игры. Ему на жизнь зарабатывать надо. А черепашку варите подольше в чистой воде и потом только ешьте.
        Он снял щегольской голубой котелок (все равно ему слишком велик, да на чердаке и так лежит коричневый, под костюм), нахлобучил его на головенку Зил, надвинув на самый нос, и зашагал прочь, пока девчонка кричала ему вслед что-то сердитое.
        За пару кварталов от моста он увидел очередь за едой. Айк мог и задержаться - хлеб с золой лучше, чем никакого, - но стоять пришлось бы несколько часов.
        С широких проспектов он свернул в умеренно зажиточные кварталы, идя дворами, прячась за живыми изгородями и зорко поглядывая вокруг в поисках брошенных домов, куда можно будет наведаться ночью. На этот раз не повезло: повсюду из открытых окон слышались голоса, а в опрятном желтом домишке с белоснежными занавесками бренчали на пианино - какой-то легкий игривый мотивчик, под который Айку вдруг захотелось протанцевать в своем роскошном костюме с мисс Дорой. В синем платье, которое добыл для нее Айк, Дора кружилась бы в танце по одной из галерей музея, огибая экспозиции и восковые фигуры… Фантазия сразу оборвалась, когда Айк обошел желтенький дом и увидел выломанную ручку кухонной двери и пятно высохшей крови на гранитной ступеньке, а рядом садовую тачку, груженную столовым серебром и сложенными льняными простынями.
        Пианино смолкло, и грубый мужской голос сказал:
        - Хватит валандаться. Нечего дурака валять.
        Айк метнулся к живой изгороди, отделявшей двор от соседнего, и снова двинулся к Королевским Полям.
        ?
        В парке Айк первым делом спустился в канаву, тянувшуюся вдоль широкой аллеи. Предосторожность была нелишней: нельзя, чтобы тебя засекли вблизи того места, которое ты собираешься обнести. А если напорешься на кромешников вроде тех, что засели в желтеньком доме, из канавы до лесной чащи два шага. Хотя городские угодья и прозывались Королевскими Полями, но, если не считать пешеходных дорожек и аллей для экипажей, одинокого теннисного корта и деревянных лесенок для детей, парк представлял собой почти что девственный лес. Шум улиц уступал место потрескиванию нагретой коры и полуденному гуденью насекомых, а старые высокие деревья смыкали над аллеей плотный зеленый шатер, лишь кое-где пробитый копьями света. К счастью, Айку никто не встретился.
        Аллея вывела его к Королевскому пруду, который заслуживал титуловаться настоящим озером: в самом широком месте он выпятился на полмили, а в длину составлял более мили. На пруду тоже никого не оказалось - ни за коваными столиками с паучьими ножками, сгрудившимися в каменной беседке, ни на деревянном мостике, аркой вставшем над «талией» пруда, ни в воде у берега - водяные лилии ковром покрывали пруд почти до середины.
        Утки скользили по водной глади. На дальнем берегу, полускрытый высокой травой, черный кот, пригнувшись и напружинившись, следил за ними желтыми глазищами. На пруду виднелась единственная лодка - должно быть, унесло от пристани.
        Знаменитые гребные шлюпки, каждая с носовой фигурой в честь какого-нибудь короля, сдавались напрокат, с лодочником или без оного. До переворота в такой погожий день, даже будний, пруд рассекали бы не менее шести лодок с влюбленными парочками - мужчины в соломенных шляпах, женщины с кружевными зонтиками… Одинокая лодка, болтавшаяся посреди пруда, медленно вращалась против часовой стрелки.
        Айк не знал, что за деревянный король укреплен на носу - может, Зак или Мейкон, тезка нынешнего, сбежавшего из города в своей золоченой карете, но, судя по стилю и солидному возрасту резной фигуры, правитель был из прежних. Почерневшие от древесной гнили жилки портили широкий нос короля, глаза вытаращились, а кончики старомодных усов завивались колечками, как молодые побеги. Вот убрать эти усы и позолоченную диадему над мысиком волос, и место этому монарху прямо в музее мисс Доры. Такое лицо запросто подойдет и скотоводу, и колеснику.
        Осторожно ступая, Айк слушал, как тихо хрустит под подошвами прошлогодняя листва, скопившаяся в канаве.
        Что-то было неладно, несмотря на все возражения Айка, упорно не желавшего верить байке о Плавучем морге. Обстановка в городе напоминала просеку, параллельно которой он двигался: царивший вокруг зеленый полумрак лишь изредка разбавляли ярко освещенные солнцем участки.
        Революция свершилась, но отчего-то этого не чувствовалось. Несколько зданий сгорели, в отдельных районах города постреляли, некоторые жители уехали. Вот и все. В городе было неспокойно, хотя не так много чего и изменилось. Появилось временное правительство, но в распространяемых ими сводках завтрашнего дня вроде как и не предвиделось. На улицах раздавали хлеб с золой и расхаживали всякие-разные с зелеными повязками, но это казалось не очень реальным. Айк снова подумал о восковых манекенах в музее Доры, которые тоже нельзя принять за настоящих людей, хотя они точно схвачены в застывших движениях. А вдруг выяснится, что вооруженное противостояние у Великого Тракта и не думает заканчиваться?
        Что, если настоящая схватка впереди? Что, если каким-то образом кто-то - не Чара, конечно, это невозможно - действительно похищает людей в неясных собственных целях?
        Впереди за поворотом послышался хруст веток. Полускрытые беседкой, показались конюшни, к которым он столько времени добирался. У коновязи топтались лошади. Айк заметил два экипажа, черных с золотом.
        Он пригнулся пониже, прячась за обнаженными узловатыми корнями старого дерева, напоминавшими щупальца гигантского осьминога.
        Со стороны его канавы из лесу показался старик в нарядном полосатом костюме, прекрасном белом шелковом шарфе и белых парусиновых туфлях, сопровождаемый дородным здоровяком в клетчатом костюме. Третий - долговязый и тощий, с впалыми щеками, в военной форме, увешанной медалями, - брел за ними, спотыкаясь на каждом шагу. На ходу он внимательно читал какой-то листок.
        - Я знаю, что другая дверь гораздо удобнее, но мы выполняем свой долг, - через силу проговорил старик. Блестящий белый шелк его чудесного шарфа так и светился под тенистым зеленым пологом.
        - Вы не услышите от меня ни слова жалобы, сэр, - отозвался его помощник.
        - Я знаю, министр, и ценю это. Вы доказали свою верность, редкостную верность.
        За ними из чащи показались еще пятеро - трое хорошо одетых джентльменов и две дамы в одинаковых платьях цвета морской волны. Как и полосатый в шарфе, все они были преклонного возраста: из-под шляп выбивались седые пряди, да и лесную тропку и широкую аллею они одолевали с явным трудом, медленными шажками. Айку показалось странным, с чего вдруг таким почтенным богачам резвиться в лесу. Напрягая зрение, он разглядел, что старухи - близнецы.
        - Я еще раз взглянул на этот приказ, сэр, - сказал военный. - Мне поручено посоветоваться с вами насчет переговоров о капитуляции… - Судя по голосу, у него совсем не осталось сил.
        - Послушай его! Такой милашка! - восхитилась одна из близнецов.
        Ее сестра засмеялась.
        - Себя послушай. Это ты милашка!
        - Да, - подтвердил старик в шарфе, видимо главный в их компании, несмотря на медали генерала. - Я считаю, мы можем даровать изгнанникам еще неделю на рассмотрение предложений, которые мы сделали через наших дипломатов. Разве не об этом вы писали в своих рекомендациях, генерал?
        - Я? - Генерал снова вгляделся в листок. - А, совершенно верно, сэр!
        Айк шевельнулся и задел плечом выступающий корень. Сорвавшийся ком сухой земли упал на опавшие листья на дне канавы. Пересохшая листва хрустнула. Айк дернулся выхватить из носка опасную бритву, но и бритва вылетела из его потных пальцев, приземлившись на листвяное ложе.
        Старухи-близнецы, замыкавшие процессию, остановились.
        - Сестрица… - сказала одна.
        Они обернулись, с шорохом мазнув зеленовато-синими подолами по плотно утоптанной земле. На таком расстоянии Айк не мог разглядеть ни малейших различий между двумя дамами: у обеих были натянутые пергаментные лица и странная скользящая походка, будто они не шли, а катились на хорошо смазанных колесиках, спрятанных под длинными юбками.
        Остальные продолжали идти вперед, кроме генерала, который обернулся, задержав взгляд на своих спутницах:
        - Что-нибудь не так, леди?
        - О, разве что чуть-чуть, - отозвалась та, что слева.
        - Если вообще что-то не так, - поддержала правая. Генерал кашлянул и поспешил нагнать уходящих, направлявшихся к конюшням.
        Айк решил делать ноги. Когда старуха слева извлекла из сумочки отделанный жемчугом пистолет, а ее сестрица синхронно повторила ее жест, вынув такой же инкрустированный пистолетик из своего ридикюля, Айк понял: выхода нет. По прямой от этих бабулек футов тридцать; если броситься в чащу, им понадобится редкая удача, чтобы в него попасть.
        Двинувшись вперед, близнецы прошли через солнечные капли, сочившиеся через просветы в зеленом пологе, и Айк ясно разглядел лица престарелых сестричек. Ноги у него будто налились свинцом, и, вместо того чтобы броситься наутек, он вжался в землю.
        Мисс Пинтер, вот как их звали. Айк помнил, как начальник пансиона выстроил воспитанников в шеренгу и объявил, что обе мисс Пинтер - крупные меценатки Ювенильных пансионов, и любой, кто посрамит начальство, пожаловавшись насчет всего двух обильных и питательных трапез в день или поклянчив одеяла, будет горько раскаиваться и носить на себе следы этого раскаяния остаток жизни.
        Две сестры переходили от одного воспитанника к другому, трепали детские щеки своими пальцами в перчатках телячьей кожи и спрашивали:
        - Ты когда-нибудь бывал ужасно счастлив?
        Или:
        - Тебе доводилось видеть хорошие сны? Не расскажешь ли нам свой сон?
        Или:
        - А что ты любишь?
        Одна из мисс Пинтер - Айк так и не разглядел в них различий - задала ему вопрос, бывал ли он когда-либо ужасно счастлив. Улыбающиеся лица близнецов оказались совсем рядом. Дыхание обеих мисс Пинтер пахло свининой и луком, а взгляды карих глаз, широко расставленные на узеньких личиках, щекотали кожу, как лапки насекомых.
        Айк вспомнил визит благотворителей и привезенные ими подарки и ответил:
        - Когда мне дали новое одеяло.
        - Давай выберем девочку, которая мечтает встретиться со своими родителями в раю, - пробормотала другая сестра, улыбаясь и кивая при этом Айку.
        - Но ты тоже забавный, - сказала ему первая сестрица. С силой ущипнув его за щеку, она выпрямилась и объявила директору, что они забирают Тони, черноволосую девочку помладше Айка. Они заберут ее немедленно и выучат ее, счастливицу, на горничную в своем богатом доме, но сперва устроят, по выражению одной из мисс Пинтер, «хороший обильный ланч». Начальник пансиона зааплодировал Тони, остальные воспитанники подхватили аплодисменты. Тони залилась краской, помахала всем на прощанье и пообещала написать, после чего уехала с близнецами Пинтер.
        Больше о Тони не было ни слуху ни духу, и никому она не написала. Возможно, она просто постаралась забыть пансион как страшный сон, но Айк помнил, как одна из сестер обратилась к Тони со словами: «Из тебя получится настоящий пир!» Айк еще подумал: «Как странно, она же имела в виду не что они съедят Тони, а только что они поужинают все втроем. Верно?»
        Старухи-близнецы прошли освещенный участок и снова оказались в зеленом полумраке, держа пистолеты наготове. «Нет, им не понадобится редкая удача, чтобы меня подстрелить. Им понадобится просто хорошенько прицелиться, а по тому, как они держат оружие, видно, что они хорошие стрелки». Он слышал, как постукивали каблуки туфель, скрытые подолами длинных платьев, шелестевших по дорожке.
        Айк закрыл глаза и представил Дору в ее чепчике на первом этаже музея, рядом с гигантскими шестеренками, вспомнил ее неизменную собранность и невозмутимость. Хоть бы Дора поверила, что он не просто сбежал. Только не он со своими чувствами к ней.
        Сухо треснули четыре выстрела, и Айк опомнился на четвереньках в грязи.
        ?
        Дождавшись, когда разъехались экипажи, Айк счел за лучшее отложить посещение коновала до другого дня. Восковой хирург Доры может подождать. Айк отправился подальше от конюшен, углубившись в лес, чтобы успокоиться.
        Выстрелы его потрясли, как и то, что сталось с черным котом, следившим за утками. В Лисе вдоволь насмотришься не только на падаль, но и на мертвецов, но где же такое видано - превращать священное животное в кровавые брызги и ошметки черного меха!
        Через несколько ярдов Айк набрел на остатки хижины лесника. Перед ним оказались две стены высотой до бедра, рухнувшая каминная труба, обросшая лишайниками, и большой ледник с распахнутой дверцей, выставивший пустое нутро. Айк присел на груду кирпичей, оставшихся от камина, прислушиваясь к звукам леса и стуку собственного сердца.
        Одинаковые мисс Пинтер разнесли кота на части. Такой поступок напрашивался на проклятье. Разговор старика в шелковом шарфе с неуверенным в себе генералом поражал своей странностью, но хуже того пугало необъяснимое обстоятельство - с чего такой компании появляться из лесной чащи? Айк остро чувствовал неладное. Он убеждал себя, что их дела его не касаются, и хоть бы никогда не коснулись ни его самого, ни друзей, ни его любимой Доры. Только что мимо прошла настоящая опасность, а не какой-то корабль-призрак, который знай себе бороздит небеса.
        Лесная прохлада успокаивала - сердце Айка забилось ровнее. Мухи вились над липким коричневым пятном у открытого ледника, но их гуденье казалось даже приятным. Внизу стенки ледника пестрели старыми, уже проржавевшими царапинами, будто лесное зверье не один год пыталось забраться внутрь. Как, должно быть, они остались разочарованы, когда кто-то распахнул дверцу ледника, и зверьки убедились, что внутри ничего нет!
        Постепенно до Айка дошло, что дверца-то не от ледника: это была тяжелая деревянная дверь, выкрашенная белой краской, притом что сам ледник металлический. Да и огромный какой, хоть коровью тушу внутри подвешивай. Для богатого дома ледник, не для лесниковой хижины. Немалый труд принял на себя тот, кто притащил его сюда…
        Мысли Айка разбрелись. Монотонное гуденье мух убаюкивало. Постепенно он пришел в себя. Мало ли что он видел - пустое все это.
        Когда он наконец поднялся, интерес к массивному леднику совершенно угас, и Айк ушел, не взглянув на дверь с наружной стороны, где кто-то серебряной краской вывел несколько треугольников.
        «Ловушка для волка», пьеса Алоиса Ламма
        Акт 1, сцена 3
        Элдер Грей вводит мула, запряженного в телегу, во двор обветшалой хижины. Томас со злостью ударяет палкой по клетке. Дьявол, втиснутый в маленькую клетку, стонет.
        Томас: Ха! Ты крадешь души и насылаешь хворь на домашний скот. Мне тебя не жаль.
        Дьявол: Какая разница? Мне жаль себя за нас обоих.
        В открытом окне появляется тетка Карина.
        Тетка Карина: Кто это?
        Элдер Грей: Мы поймали дьявола! Разве я не говорил, что я его поймаю?
        Тетка Карина: А по мне, так он не похож на дьявола.
        Дьявол: Она права, я не дьявол! Ты должна мне помочь!
        Элдер Грей указывает на краснокожее чудовище в клетке.
        Элдер Грей: Он выглядит вареным заживо! У него рога! (Хватает дьявола за хвост, который свисает между прутьями клетки.) У него раздвоенный хвост!
        Дьявол шипит от боли и отдергивает хвост.
        Тетка Карина: Он, наверное, просто подхватил какую-нибудь болезнь.
        Дьявол: Я знал, что ты на моей стороне!
        Элдер Грей: Ты меня слушай! Я подбросил кота под дерево, где раньше встречались бандиты - ну, то, на котором вырезан треугольник. А мы с Томасом спрятались в кустах. Этот вот, извиваясь, вылез из-под земли и принялся за угощение! На запах приполз, скотина. Разве человек так сделает?
        Томас: Тетушка, я прямо на него клетку уронил!
        Томас, давясь от смеха, показывает жестами, как ловушка упала на дьявола.
        Дьявол (к зрителям): Позвольте объяснить насчет меня и кошек. Давным-давно они были частью меня самого, но выбрались наружу из уголка рта, пока я плел прекрасную ложь одной восхитившей меня даме. Теперь я просто возвращаю кошек туда, где им место, а они силятся порвать меня когтями, мелкие бестии.
        Тетка Карина: Погоди, какого кота? Уж не…
        Элдер Грей: Да, Сумрака. Он уже был дохлый.
        Дьявол (к зрителям): В самом деле, не такой свежий, как хотелось бы.
        Тетка Карина пронзительно кричит и скрывается в глубине хижины.
        Томас: Отец!
        Элдер Грей: Да, сын?
        Томас: Я это…
        Элдер Грей: Задавай свой вопрос.
        Томас: А что нам теперь с ним делать, раз мы его поймали?
        Скрипки в оркестре начинают играть «Тему дьявола». Свет на авансцене почти гаснет, оставляя Элдера Грея и Томаса застывшими темными силуэтами.
        Дьявол: Неужели вы поверили, что они действительно меня поймали?
        Хвост дьявола раскручивается между прутьями клетки и дотягивается до замка. Дверца клетки распахивается. Выбравшись, дьявол роется в маленькой груде кошачьих костей в дальнем углу клетки и выбирает одну, подносит к губам и начинает играть на ней, как на флейте. Он играет виртуозно. Оркестр подхватывает мелодию, снова повторяя «Тему дьявола». Элдер Грей и Томас корчатся под музыку. Дьявол прекращает играть, но оркестр продолжает тихо вести тему.
        Дьявол: Треугольник на дереве вырезал никакой не бандит. Такая отметина - знак входа в мой дом. Я люблю, когда люди приносят обед мне на порог; теперь я набрался сил. Хотите следующие два акта смотреть, как я убеждаю этих неотесанных мужланов убить друг друга? Надеюсь, что да, потому что деньги за билет вам уже никто не вернет!
        Он втискивается обратно в клетку и ловко запирает замок хвостом. Оркестр завершает «Тему дьявола». Над сценой вновь загораются прожекторы. Элдер Грей и Томас приходят в чувство.
        Элдер Грей (будто и не было никакой паузы): Что мы с ним сделаем? Ну… Пожалуй, стоит содрать с него шкуру.
        Томас: Это разумно!
        Дьявол (с присмиревшим и испуганным видом): Послушайте, джентльмены, вы совершили ошибку. Я не дьявол! Будь я дьяволом, моя кожа была бы красной… - Он машет красной лапой, показывая ее мужчинам. - Видите? Она же не красная!
        Томас и Элдер Грей озадачены.
        Элдер Грей: Но я мог поклясться… Как по-твоему, она красная?
        Томас: Нет, точно не красная.
        Дьявол (обращаясь к залу): А вы помалкивайте.
        Перед входом в музей
        Первыми посетителями музея стали супруги-иностранцы, застигнутые в городе переворотом. Немолодые молодожены - оба в очках - явились в бриджах, жилетах и сапогах, стандартной униформе туристов. Держались они весело, временами почти развязно; язык знали хорошо, но говорили с сильным акцентом.
        - Музей рабочих! - дурашливо завопил муж, идя по галерее первого этажа. - Надеюсь, про ученых тоже не забыли!
        Ди поприветствовала посетителей и продемонстрировала им работу гигантских шестеренок. Она смазала оси, и зубчатые колесики теперь вращались гладко, приводя друг дружку в движение.
        - Колоссально! Повсюду царит сплошная гармония, - паясничала жена, поглядев на мужа долгим взглядом и благоговейно протянув «гармо-ония». При этом супруги оглушительно расхохотались.
        Свою историю молодожены выложили буквально с порога, похваставшись двумя осколочками серо-голубого камня - фрагментами одного из знаменитых монолитов. Отдавая дань местной традиции, сразу после свадьбы новобрачные отправились на плато у Великого Тракта. Ди никогда там не бывала, но видела иллюстрации в одной книге: выставленные по диагонали три прямоугольных скальных монолита, неизвестно для чего воздвигнутые сгинувшим древним народом. По поверью, фрагменты монолитов символизировали вечную супружескую верность.
        Осколки, тонкие и зазубренные, размером не больше ногтя, слегка серебрились. Даже от прикосновения к таким крошкам Ди почувствовала плотность древней скальной породы.
        - Остаток жизни мы сможем смотреть на них и знать, кому принадлежат наши сердца, - заявил муж.
        - А когда посмотрим, - подхватила жена, - сразу вспомним, как мы переплыли океан и попали в гущу гражданской войны, чтобы отколоть кусочек камня!
        Ди и без представления догадалась бы, что гостями музея стали преподаватели университета. Она достаточно навидалась их в бытность горничной, чтобы узнать обороты речи и специфическую манеру держаться, когда молодожены осматривали экспонаты, сосредоточенно хмурясь и неловко нагибаясь, чтобы разглядеть экспозиции под разным углом. Ди вымыла достаточно профессорских комнат, так что придумывать особо было нечего: она узнавала и хрупкие статуэтки на краю переполненных книжных полок, чудом удерживавшиеся от самоубийства о твердый пол, и дипломы в рамочках, упорно не желавшие висеть ровно, и покоробившиеся полы в прихожей, потому что профессора легкомысленно оставляли мокрую обувь и зонты обсыхать прямо на деревянных половицах, и хилые, засыхающие растения в горшках.
        На четвертом этаже внимание посетителей привлек кедровый ящик с окуляром, однажды показавший Ди живые картинки.
        - Так-так, а что это у нас тут? - заинтересовалась новоиспеченная жена.
        - Я надеялась послушать ваши объяснения, мэм, - ответила Ди, и все трое весело рассмеялись.
        Позже Ди нашла сложенную записку, торчавшую из щели коробки для пожертвований. Это был отзыв, оставленный супружеской парой. В записке говорилось, что они рады возможности куда-то сходить, и весьма похвально, что музей продолжает работать, несмотря на обстоятельства. При этом прискорбно, что в музее присутствует лишь необразованная уборщица, которая с редкой бестактностью ходит за посетителями по пятам. Разумеется, куратор музея не может заниматься каждым гостем, но кто-то из официальных лиц должен находиться на работе. Нельзя не упомянуть и удручающее состояние многих экспонатов: в частности, у манекенов не хватает глаз, отчего впечатление получается довольно зловещее.
        Иностранный муженек наследил грязными сапогами на полированных полах всех четырех этажей. Отмыв оставленную грязь, Ди спустилась в кабинет куратора и написала собственную записку, дабы повесить ее на входной двери:
        «Пожалуйста, вытирайте свои чертовы ноги перед тем, как войти в музей».
        Бросившись бегом через всю галерею, Ди выскочила на задний двор и напилась воды из колонки. Ночная чернота уже проступала на синем небе. Смрад порченых яиц, исходивший от бывшего посольства, усилился.
        Вернувшись в музей, Ди снова села за письменный стол. Разорвав первую записку, она написала вторую:
        «Пожалуйста, тщательно вытирайте ноги перед входом в музей».
        ?
        На бугристую стальную дверь либо на бетонную стену объявление крепиться не желало. Ди задумалась.
        Отойдя от музея, она направилась к руинам Общества.
        Уязвленная Ди не обратила внимания на трех кошек - рыжую полосатую, шоколадно-бурую и пеструю, лениво разлегшихся на газоне, и на уже знакомую красную дверь, глубоко ушедшую в дерн. Трава без ухода сильно выросла - тоненькие былинки щекотали нижний край двери. Через пустой дверной проем Ди беспрепятственно видела внутренность выгоревшего особняка вплоть до обугленного шкафа фокусника, Вестибулы, чудом сохранившегося под уцелевшим фрагментом пола второго этажа. В узком прямоугольном ящике таилась темнота, однако четвертая кошка, белая и очень пушистая, безбоязненно точила когти о закопченную деревянную стенку. От этого зрелища Ди стало не по себе, но задумываться было некогда. Ей нужно повесить объявление, чтобы единственное правило музея неукоснительно соблюдалось.
        В отросшей траве лежал бесформенный кусок обгорелой кирпичной кладки. Подняв его, Ди вернулась к музею.
        У крыльца ее ждала Бет.
        Нескладная, долговязая, она прижимала к боку накрытую корзину. При виде Ди лицо Бет исказилось отвращением. Свободная рука поднялась к горлу, будто сдерживая рвотный позыв.
        - Простите, мэм, - сказала Ди, - но на сегодня мы закрыты.
        Она прошла мимо Бет и положила листок на ступеньку слева от входа, придавив объявление куском кирпичной кладки, чтобы бумагу не унесло ветром.
        - Мэм?! Ты знаешь, кто я! А я знаю тебя, Дора, я отлично знаю, кто ты есть! Я не стану называть это вслух, но знать-то я знаю. Про тебя уже все знают. От тебя на всю улицу прет!
        Ди встретилась с ней взглядом. Бет стала еще тщедушнее, чем две недели назад: узкие сутулые плечи и согбенное тело грозили вот-вот надломиться, будто держались на ржавых клипсах, как головы у восковых фигур из музея.
        Но Бет глядела на Ди так, словно Ди была субстанцией, которую следовало засыпать лопатой земли, а потом еще и ногой наступить. Бет глядела на Ди так, будто не желала помнить, что именно Ди остановила Полину и остальных уборщиц, изводивших Бет тем, что ее Гид спит с собаками.
        - Я, - сказала Ди, - временный куратор Национального музея рабочего. А кто вы, мэм?
        У Бет исторгся пронзительный вопль - так причитают по покойнику. Крик пролетел от одного конца улицы до другого, и Ди почти почувствовала, как окна домов закостенели в своих рамах и притаившиеся за ними любопытные тоже сжались.
        - Мой муж здесь? - Бет шагнула к Ди. Ее била крупная дрожь - так, что в корзине что-то позвякивало. - Ты завлекла к себе моего Гида и держишь его здесь?
        Ди уставилась Бет в лицо.
        - Что?! Нет, я его не видела.
        - Ты лжешь!
        - Бет, что ты городишь? Зачем ты пришла?
        - Потому что мне солдат сказал! - зарыдала Бет. Слова вырывались у нее неровно, лающе. - Я говорила с солдатом, сказала ему, что мой муж смотрит за собаками, а солдат ответил, что помнит Гида! «А, псарь этот», - сказал он! «Как я мог забыть», - сказал он! И добавил, что отправил Гида сюда, по адресу за углом отсюда, и больше он Гида не видел! - Бет мотнула своей звякнувшей корзиной в сторону посольства, ранее принадлежавшего империалистическому союзнику свергнутого правительства, но теперь получившего иное назначение. - Я шла туда спросить, и вдруг кого я встречаю на улице?! Тебя, Дора! Что ты сделала с моим Гидом? Неужели он забыл меня? Неужели он не скучает по своим щенкам?
        - Перестань кричать.
        - Этот дурак библиотекарь всем рассказывает, будто видел Гида на университетском дворе, как он взбежал на корабль, висевший в небе! Я этому не верю! По-моему, тут не обошлось без тебя, Дора!
        - Бет, ты должна перестать кричать, - повторила Ди, стиснув тощее запястье не помнящей себя женщины.
        - Я знаю, тебе известно, где он! - Бет сунула руку под тряпку, прикрывавшую корзину, и нашарила нож, но Ди перехватила и эту руку, заставив пальцы разжаться и выронить нож обратно в корзину.
        Первым порывом Ди было оттолкнуть Бет, но милосердие взяло верх: она прижала к себе старую подругу и прошептала ей на ухо:
        - Если Гид приходил в дом за углом, он пропал. Ни один из тех, кто туда попадает, не вышел оттуда на своих ногах. Новое правительство присылает туда людей на пытки и смерть, и человек, который их пытает и убивает, исключений не делает. Если ты не хочешь, чтобы он и тобой занялся, уходи от этого дома и с этой улицы. Иди и забудь сюда дорогу.
        Отель «Метрополь»: лейтенант
        Как временного добровольного председателя комитета по здравоохранению и благополучию населения, лейтенанта Барнса попросили взять слово и выступить с отчетным докладом перед членами временного правительства на конференции, собранной на четвертом этаже отеля «Метрополь». Присутствовал и генерал Кроссли, однако он не сидел за бильярдным столом вместе с представителями гражданской власти - Моузи, Лайонелом и Ламмом. Молчавший, если только к нему не обращались с вопросом, прямой как шомпол, Кроссли сидел у стены, неподвижно глядя перед собой и, по мнению Роберта, почти не отличался от восковых болванов в заброшенном музее Доры.
        Ряды кресел заполнялись приглашенными на совещание старшими офицерами вспомогательного корпуса и лидерами волонтеров. В соответствии с репутацией «Метрополя» как самого «художественного» из трех крупнейших гостиниц картины на стенах были на сюжеты пьес и опер. На полках стояли заключенные в рамки афиши знаменитых постановок, а по углам на подставках в виде дорических колонн красовались бюсты муз с увенчанными цветочными гирляндами головками и длинными белыми шеями. Портьеры цвета шардоне на высоких окнах были подхвачены бантами, позволяя видеть главного конкурента «Метрополя» - отель «Лир» на другой стороне бульвара.
        Роберт вышел на середину комнаты, остановившись у бильярдного стола, и отчитался о первых шагах, предпринятых волонтерами под его началом для обеспечения сохранности и переписи содержимого складов бакалейных товаров. Далее он планировал заняться национализацией содержимого кладовых, теплиц и погребов в поместьях бывшей элиты в Хиллс, о чем тоже представит подробный отчет. В отношении нехватки скота Роберт высказал мнение, что тут они опоздали: воры-угонщики и торговцы черного рынка раскрали животных накануне переворота. Покамест население довольно позитивно реагировало на нормированную раздачу муки и овощей, но это, разумеется, не могло служить постоянным решением.
        - Ясное дело, - хмыкнул Моузи. Портовый грузчик выбрал место на углу стола и сейчас бесцельно крутил красный бильярдный шар на зеленом сукне.
        - Дай ему договорить, Джонас, - сказал Лайонел, сидевший посередине.
        На третьем стуле, у другого угла, кемарил Ламм, задремавший во время отчета Роберта. Во сне он похрапывал.
        Моузи рявкнул:
        - Извиняюсь, блин! Продолжайте, что ли, лейтенант Барнс!
        Докер слегка подтолкнул красный шар.
        Роберт колебался.
        Ламм спал.
        Лайонел пристроил щеку на ладонь и сказал:
        - Вы слышали моего коллегу.
        Две бодрствующие «главы» временного правительства пикировались таким образом весь день. Роберту пришло в голову, что однажды здесь возникнет музей революции и восковым копиям присутствующих будет назначено вечно сидеть в одной экспозиции. Он постарался запомнить эту мысль, чтобы поделиться с Дорой. Роберт давно хотел ее навестить, но был по горло занят обязанностями на новом посту и - тут он чувствовал свою вину, хотя и не имел на то причин - патриотически настроенной молодой посудомойкой «Метрополя». Уилла отличалась красотой, но Роберт скучал по своей умной горничной. К тому же ему не давало покоя нелепое опасение, что Дора вовсе не скучает по нему.
        Роберт продолжал:
        - Насколько я могу судить, в городе нарастает недовольство. Люди не знают, какой теперь будет жизнь. В бюллетенях, которые мы печатаем, мы лично убеждаем население, что окажем всемерное содействие в создании первичных комитетов и выборах представителей из самых низов. Людям нравится эта перспектива, нравится возможность в кои-то веки обрести собственный голос, однако, с их точки зрения, в этом мало пользы, раз мы до сих пор в переходном периоде. Прошло четыре недели. Комитеты сформированы, представители избраны всеобщим голосованием, но им пока нечем заняться.
        Основные проблемы уже обозначили другие командиры волонтеров. Город закрыт, поэтому докерам нечего разгружать или грузить. Нет пшеницы для пивоварен, встали стройки - нечем платить рабочим, и так далее. Кое у кого еще есть сбережения, но их некуда тратить. Заявления, что лоялисты, окопавшиеся на Великом Тракте, вот-вот капитулируют, встречались горожанами без сочувствия. С каждым днем, прожитым без четкой передачи власти новому правительству, которое вновь откроет торговлю и оживит экономику, терпение народа истощалось. Подозрения, что революция в большой опасности, крепли.
        ?
        Чего Роберт не упомянул в своем докладе, так это потрясшего его диалога, состоявшегося накануне в очереди за хлебом на западной окраине Лиса.
        Человек семь или восемь слушали, как Роберт описывал общие принципы устройства местных комитетов, которые будут следить за порядком в кварталах, а позже объединятся в единый орган управления с национальными представителями, выбранными прямым голосованием. Речь Роберт держал на углу улицы, вдоль которой тянулись кривобокие бордингаузы. День был душный, жаркий, пыль висела над голодными людьми в очереди, конец которой терялся за поворотом, и над слушателями Роберта, стоявшими с усталыми глазами.
        Лейтенант произнес вытверженную речь, которой гордился и в которую до сих пор верил. Это была вариация на тему выступления Лайонела Вудстока на первом подпольном митинге, который Роберт посетил несколько месяцев назад. Лайонел говорил о стагнации богатства, о том, что горстка людей владеет огромными состояниями по случайному праву рожденья или благодаря разбогатевшим предкам. Богатство ведет к накоплению большего богатства, с которым хозяева уже не знают, что делать, тогда как большинство населения едва сводит концы с концами. Такой порядок кажется установленным раз и навсегда, словно по некоей высшей воле, однако это не так. Если люди хотят, чтобы каждый получал долю товаров и собственности в соответствии со своим вкладом в создание национального богатства, чтобы немощным и инвалидам выделялись социальные пособия, чтобы развитие экономики повышало благосостояние всех граждан без исключения, - добиться этого им по силам.
        Речь Лайонела захватила воображение Роберта, но опыт общения с батраками в отцовском имении сподвигнул лейтенанта подбросить и свои три гроша в виде некоторой конкретики.
        Он закончил свою речь просьбой к слушателям вообразить толпу представителей разных специальностей - горничных, плотников, прачек, дровосеков.
        - Эти мужчины и женщины работают в богатых домах и тучных полях. Они знают свое дело - как сменить портьеры, как вымыть окна, как ухаживать за садом, как менять сгнившую кровельную дранку и тому подобное. Они ложатся спать, когда уже темно, встают тоже затемно и принимаются за работу. К концу дня они возвращаются в свои комнаты. Живут по шесть, семь, восемь человек, а то и больше, но от усталости засыпают даже в такой невыносимой тесноте и духоте, под шумное дыхание соседей. Но даже такую жизнь иные из вас, добрые люди, сочтут завидной, не правда ли?
        А пока спят все эти горничные и плотники, что происходит в роскошном доме? Ничего. Холлы пусты, спальни пусты, постели не смяты. В доме ни души, не считая домашнего кота. Отчего так? Оттого, что у хозяина есть несколько роскошных домов и ночует он сегодня в каком-нибудь другом. Прискорбное явление, друзья!
        Его речь была встречена безмолвием, если не считать легкого покашливания, и прилив адреналина, который Роберт неизменно ощущал, когда разговор заходил о роскошном пустом особняке, почти сразу спал. Поверх голов своих слушателей Роберт заметил человека в пожелтевшем мужском исподнем, показавшегося на крыльце домишки напротив. Мужчина задержался, раскуривая трубку, выпустил первое кольцо дыма, сунул руку в прорезь на кальсонах и поправил яйца.
        Роберт робко добавил, что вскоре жизнь станет куда менее трудной и что главное, о чем нельзя забывать, - каждый должен делать свое дело, как шестеренка заводского механизма.
        - Но отныне с вами больше не будут обращаться как с бездушным механизмом. Вы сможете гордиться своей работой, своей новой ролью в…
        Лейтенант осекся, наткнувшись на взгляд женщины слева от себя. На ее лице запеклись грязь и копоть, одежда превратилась в лохмотья. Женщина не выглядела старой - она казалась вне возраста. Только глаза жили на этой грязной маске, и взгляд этих глаз буквально сверлил Роберта.
        Лейтенант выждал несколько секунд, ожидая резких возражений. Он даже желал, чтобы нищенка вспылила. Если люди озвучат свои опасения, он сможет объяснить им то, чего они не видят. Бедняки ведь отнюдь не плохие, они просто необразованные.
        Очередь сместилась вперед, и его слушатели тоже передвинулись, из вежливости перемещаясь бочком, чтобы не отворачиваться от Роберта.
        В отчаянии лейтенант спросил с ненавистью уставившуюся на него женщину:
        - Разве вам не радостно это услышать, мэм?
        - О, еще как, - ответила та. - Мне очень понравилась ваша сказка. Я буду мечтать о собственной комнате в роскошном доме весь остаток жизни. Мысленно я отделаю ее по своему вкусу и обрадуюсь еще больше.
        Роберту показалось, что он уловил издевку, и в нем плеснулось раздражение: он же старался помочь!.. Они пытаются помочь им всем, воодушевить упавших духом, облегчить им жизнь, оздоровить общество своей помощью простым людям, которые, в свою очередь, станут помогать другим людям.
        (Эту идею он попытался изложить в письме родителям, которое не раз начинал и бросал и которое, будь оно закончено, дожидалось бы отправки вплоть до снятия блокады с Великого Тракта. Кроме того, он не знал, в каком из своих поместий остановились лорд и леди Барнс: при новости о случившемся перевороте они могли уехать подальше на север.)
        Лейтенант готов был доказать, что это не мечта, а истина, но не хотел показаться ребенком, умоляющим чумазую нищенку неопределенных лет поверить ему.
        - Да у нас в Лисе каждый день счастливый! - продолжала та, уже не скрывая издевки. - Счастья полные штаны. Благодарю вас, сэр. Удачи вам, сэр. Да улыбнется вам кошка, сэр!
        Вместе с другими она медленно двигалась дальше вместе с очередью. Роберт, как того требовал устав, прикоснулся к своей фуражке, глядя перед собой невидящим взглядом и соображая, что он сказал не так, в какой момент он потерял аудиторию.
        - Проблема, че ли? - заорал голодранец, поправлявший у себя в кальсонах. Ему показалось, что лейтенант пристально смотрит на него.
        Роберт покачал головой и опустил взгляд.
        Двое беспризорников, мальчишка и девчонка в безвкусно ярком голубом котелке, съезжавшем ей на уши, как шлем, сидели у стены. Рядом с каждым высилась горка камней. Роберт смотрел, как дети важно и серьезно сравнивали свои сокровища, взвешивая их на ладони и пробуя в коротких бросках, уговаривались и проводили обмен - камень на камень.
        ?
        - Никто так не стремится к окончанию вооруженного противостояния, как ваш покорный слуга, но у нас есть возможность избежать кровопролития, - сказал генерал Кроссли. - Таков приказ, который я получил от временного правительства: избегать кровопролития. Я правильно цитирую? - Он вынул мятый листок из-за обшлага мундира и заглянул туда, будто упомянутый приказ был записан на клочке бумаги.
        Но Роберт, стоя возле генерала, видел, что листок покрывают не слова и строки, а крошечные символы, выведенные красными чернилами: полумесяцы, звезды и треугольники. Военный шифр, подумалось ему. Во время интервью с Вестховером генерал тоже сверялся с запиской, написанной красными чернилами. В чём, в чём, а в скрупулезности старого вояки, равно как и в его слабости к красным чернилам, сомневаться не приходилось.
        - Да, черт побери, это был наш приказ, - начал Моузи, - да только отданный после ваших заверений, что эти на Великом Тракте не продержатся и пары дней! А прошло уже четыре недели, и мы не хотим утратить поддержку населения, что тоже чревато кровопролитием…
        - Мирные переговоры - сложная штука, - изрек генерал, сложив свой листок. - Вы хотите мира и справедливости. Я добуду вам и мир, и справедливость. Я абсолютно уверен в группе переговорщиков, которых я набирал, сообразуясь с рекомендациями мистера Ламма. Мне обещали… - он помахал своей бумажкой, - вот здесь, что через несколько дней условия капитуляции будут согласованы.
        Моузи поморщился, глядя на Кроссли без всякого энтузиазма. Генерал невозмутимо смотрел перед собой.
        Лайонел жестом показал Роберту продолжать.
        Лейтенант заговорил о циркулирующих слухах о похищении людей, косвенно связанных с прежними властями. Выступавшие до него командиры волонтеров тоже упоминали об этом.
        - Я даже записал некоторые имена, которые мне назвали, и проверил по обвинительным приговорам чрезвычайного трибунала и по спискам задержанных, находящихся в камерах предварительного заключения при мировом суде: исчезнувших среди них не оказалось. Я согласен с предположением предыдущих ораторов, что пропавшие, будь то лоялисты или нет, каким-то образом скрылись из города, однако меня беспокоит, что я не мог убедить распространителей слухов в искренности и непредвзятости моей информации…
        Ламм вдруг очнулся от дремоты, встрепенулся и сел прямо. Причмокнув губами, он вытаращил глаза и заговорил:
        - Слухи, даже самые шальные и сумасбродные, не лишены эмоциональной правды, а правда, как мы знаем, обладает твердостью алмаза. Похороните правду на тысячу лет, затем откопайте ее - а она не изменилась. Не изменилась! Режьте правдой камень - она не утратила своей остроты. Спустя тысячу лет это все та же самая правда…
        Драматург заморгал. У Роберта возникло тягостное, сосущее ощущение, что Ламм пытается вспомнить, где он находится, либо кому он вещает, либо и то и другое. За месяц работы временного правительства старый драматург заметно сдал; щеки так запали, что, если уложить Ламма на бок, в углубление поместилась бы пригоршня мелких монет.
        - …Но слухи или суеверия, коль скоро речь у нас зашла об этом, если повертеть их так-сяк и тряхнуть хорошенько, слухи поведут себя не как камень, а как одуванчик. Летучие семена разнесет ветер, а это плохо: зачем же помогать одуванчику? Тут нужен садовник, способный отличить зерна от плевел, свет от тьмы, истину от лжи.
        У всех сейчас играют эмоции. Незрелый ум подвластен чувствам и ослеплен переживаниями. Для этого и творит художник, пишет сочинитель и играет актер. Наша цель - обмануть аудиторию, а зрители хотят быть обманутыми. А поэтому… поэтому мы должны контролировать наши симпатии, не лишаясь, однако, симпатий к нам. И вскоре, джентльмены, вы почувствуете, что снова наткнулись на правду, на твердую, неудобную правду, которая суть алмаз.
        Драматург стиснул свои руки в перчатках и с улыбкой кивнул Роберту и небольшой аудитории волонтеров и офицеров. В белой щетине на небритой щеке поблескивала струйка слюны.
        Роберт заметил, как переглянулись Моузи и Лайонел. Студенческий лидер приподнял бровь, глядя на представителя профсоюзов. Моузи, который к середине совещаний обычно сидел с видом узника, почти расставшегося с надеждой на спасение, прикрыл ладонью рот и отвел глаза. Неподвижный, неестественно прямой Кроссли не шелохнулся.
        - Вы же поняли мою точку зрения? - с надеждой спросил Ламм. Слюна со щеки потекла по небритой шее. В голосе драматурга лейтенанту почудилась мольба.
        - Да, сэр, - отозвался Роберт, но про себя подумал, что крайний скептицизм у бедняков не так уж необоснован.
        Отель «Метрополь»: сержант
        В коридоре при общей гостиной расхаживали люди. Роберт содрогнулся при виде грязных следов на нежно-песочных коврах «Метрополя». Горничным придется попотеть, отчищая ковровые дорожки.
        У лифта он заметил Ван Гура. Сержант смотрел на диск над золотой табличкой, будто завороженный медленным перемещением стрелки от цифры 3 к цифре 2. Сквозь гул разговоров из шахты доносилось позвякиванье лифтовых цепей.
        - Обязательно прокатитесь, - сказал Роберт.
        Ван Гур мгновенно обернулся и рассмеялся:
        - Вот уж не знаю, сэр! Старый служака вроде меня - и такая красивая вещица… Я, пожалуй, сломаю его ненароком. - Он показал на свои сапоги, облепленные грязью. - Только гляньте на мои обувку! Мне понадобится ваша леди, которая приведет их в порядок. У нее найдется хороший сапожный крем?
        Роберт почувствовал, как у него загорелись щеки. Он не забыл о прискорбном недопонимании в мировом суде и о ложном понятии о доступности Доры, которое он невольно внушил Ван Гуру. Сержант тоже прекрасно все помнил. Роберт не винил этого человека, который явно рос в суровой обстановке и ничего лучшего не знал, но недоразумение следовало уладить не откладывая.
        - Вы ничуть не хуже других, Ван Гур. Давайте дождемся лифта и спустимся вместе.
        - Это приказ, лейтенант? - Лицо у Ван Гура было насмешливым, но славным.
        - Это как вам угодно, - ответил Роберт. То, как сержант обратился к нему по званию, вызвало в Роберте неприятную ассоциацию с привычкой Доры делать это в совершенно иных обстоятельствах.
        - Хорошо, - отозвался сержант. - Солдат знает свое место.
        - Послушайте, - начал Роберт, - раз вы об этом заговорили, я должен признаться - я ошибся.
        - Ни в жизнь не поверю, лейтенант! - широко ухмыльнулся Ван Гур. - Такой человек, как вы, не может ошибаться!
        Роберт с облегчением засмеялся. Ему нравилось эта пикировка старых боевых товарищей.
        - Представьте себе, все-таки ошибся. Боюсь, Дора не умеет чинить обувь.
        Сержант прищелкнул пальцами, комически утрируя свое разочарование:
        - Ох ты! Ну, тем хуже для меня.
        Когда стрелка над лифтом переползла с 2 на 4, холл почти опустел. Кабина со звоночком остановилась, с ритмичным пощелкиванием отодвинулась дверь-гармошка, и лейтенант с сержантом увидели молодую лифтершу в фиолетовой униформе и шапочке с кисточкой, балансировавшей на ее упругих кудрях. По преувеличенно широкой улыбке нельзя было понять, одобряет лифтерша или нет новую клиентуру отеля. В углу кабины вольготно разлеглась кошка «Метрополя». Она сонно заморгала, глядя на вошедших, и снова опустила подбородок на пушистый белый хвост
        Мужчины вошли в кабину, и Роберт сказал лифтерше - на первый.
        - Превосходно, господа! - взвизгнула она и ухватилась за край дверцы.
        - Вам понравится, - заверил Роберт Ван Гура, который озирался вокруг, оглядывая изогнутые позолоченные карнизы.
        - Еще бы. Я не усомнился бы в вас, лейтенант.
        - Не найдется ли места еще для двоих? - послышался дребезжащий голос.
        В коридоре показались Алоис Ламм и генерал Кроссли. Согбенный драматург тащился, цепляясь за локоть генерала. Кроссли шагал прямой как шомпол, с бесстрастным лицом.
        - Ого, кто тут у нас, - проговорил Ламм, подойдя к лифту.
        Лишь через мгновенье Роберт понял, что Ламм обращается к кошке. Сморщившись, старик погрозил кошке пальцем.
        - Умно, очень умно, - бросил он и поднял взгляд на стоявших в лифте. Гримаса сменилась прежней безмятежностью. - Какая прелесть - она ездит на лифте! Бережет силы для охоты… Здесь как будто слишком многолюдно, генерал, а нам не помешает пройтись. Давайте спустимся по лестнице.
        Роберт и Ван Гур шагнули вперед, запротестовав и предлагая подвинуть кошку или уступить свои места, но Ламм, цепляясь за Кроссли, уже потащился к лестнице, хрипло бормоча:
        - Нет-нет, все хорошо, все прекрасно…
        Сержант и лейтенант вернулись в лифт. Кошка в углу преспокойно закрыла глаза, не испытывая ни малейших угрызений совести. Ван Гур пожал плечами, глядя на Роберта:
        - В Лисе все обожают кошек. Кое-где для них до сих пор строят маленькие храмы. Я вот никогда не понимал, какой в кошках смысл.
        Выбор слов сержанта заставил Роберта усмехнуться.
        - Не уверен, что у животных есть смысл. Они, как и мы, живут себе, и всё. Помню, был у нас конюх - такой крупный, лысый, малоразговорчивый. Я, маленький, спросил, отчего у него нет волос. Он поглядел на меня как на ненормального и ответил: «Потому что не выросли». Другие конюхи покатились со смеху. Я почувствовал себя дураком, а лысый - его звали Рейтер - не только не засмеялся, но даже не улыбнулся, ограничившись фразой: «Таковы факты». И вернулся к своей работе. Я часто вспоминаю об этом, когда случится задуматься, в чем смысл того или иного явления. Вы меня поняли?
        - Да, - отозвался Ван Гур. - Хорошо сказано, лейтенант. Вот это и вправду хорошо.
        Лифтерша закрыла дверцу, набросила задвижку и, попросив господ приготовиться, опустила рычаг управления:
        - Это самая интересная часть, господа.
        Слегка задрожав, лифт с тихим постукиванием начал плавно опускаться на своих цепях.
        ?
        Говоря про смысл, Ван Гур имел в виду преувеличенное заискивание перед кошками: неумеренное восхищение, привычку заводить живые талисманы и оставлять кошкам лучшие куски, причем так поступали даже бедняки, которые сами не всегда ели досыта. Это уже была не бестактность школяра, говорившего с ним как со слабоумным, но непроходимая уверенность грубого школяра в своем превосходстве. Сперва этот Барнс посмел предположить, что Ван Гур неграмотный, а теперь счел, что Ван Гур впервые видит лифт, хотя именно в этой кабинке сержант и поднялся на четвертый этаж!
        Каких оскорблений ждать дальше? Может, лейтенантишка научит его, где право, а где лево? Или покажет, как обращаться с ножом и вилкой? Или же молодой ублюдок перейдет прямо к делу и разъяснит Ван Гуру, как подтирают задницу?
        Сержант и без того едва сдерживал раздражение. Что бы ни втирал Кроссли так называемым лидерам временного правительства (ну и команду подобрали - дубоголовый докер, еще один школяр и говорящий труп!), ситуация на Великом Тракте и не думала приближаться к капитуляции. Со стороны Кроссли это была лишь попытка прикрыть себе задницу. Никто не умеет так прикрывать задницу, как генералы, вот это как пить дать.
        Эмиссары вернулись из лагеря лоялистов, но, насколько удалось выведать Ван Гуру, переговоры не продвинулись дальше выяснения, «у кого длиннее»: спорили, кто будет говорить за кого, в каком регламенте, где пройдут переговоры, как расставить чертовы столы и стулья. Вопреки заверениям Кроссли, Ван Гур не видел ни малейших признаков, что Корона готова выбросить белый флаг: лоялистам было вполне комфортно оставаться там, где они засели, распевать королевский гимн из-за своих укреплений, стрелять дичь в окрестных лесах и ждать, когда осень вступит в свои права. Для Ван Гура это означало, что ему придется сидеть возле статуи тигра почти круглосуточно, перенаправляя приказы из штаба войскам на Великом Тракте и отвечая на идиотские вопросы разных кретинов. То какой-нибудь раззява-капрал не разглядит, что отхожая палатка установлена посреди площади, то сунется клерк министерства финансов, библиотекарь министерства иностранных дел или иная перетрусившая мелкая сошка - егерь, молочник, парикмахерша богатой леди, нянька детей мирового судьи, вонючий псарь - список можно продолжать до бесконечности. Каждый
идиот в городе, оставшийся без хозяина, удравшего на север, требовал от Ван Гура указаний. Сержант незамедлительно отправлял этих растерянных ничтожеств на Лигейт-авеню делать признания и получать шлепки по рукам, но это отнимало уйму сил. Сержант не вспоминал о Барнсе после интервью Вестховера, и если бы не новая порция оскорблений от зарвавшегося юнца, скорее всего, так не вспомнил бы.
        Но теперь Ван Гур твердо решил - хватит. Он проявил достаточно великодушия, спустив на тормозах первый раз, но нельзя же позволять втаптывать себя в грязь! Без чувства собственного достоинства живо превратишься в пешку, в сигарету, которую докурят и выбросят, в ступеньку, на которую наступают по пути наверх.
        ?
        Ван Гур рос в провинциальном городке и был отдан в науку к каретнику, редкостному невеже и сквернослову Карнелу, которому примерещилось, что в фамилии подмастерья скрыт кладезь остроумия. Ван Гур перебывал у него и Ван Гнусом, и Ван Мохнаткой, и Ван Ссаном, и Ван Золотарём, и Ван Подметаном, и Ван Неуклюжим, и Ван Лентяем, и Ван Тупицей, и Ван Нищебродом, и Ван Всем-Даваном, и Ван Пожалте, и Ван Простите, и Ван Хныком, и так до бесконечности. Два года Ван Гур терпел унизительные издевки и сиплый каркающий смех каретника: «Хи-и-и - хи-и-и - хи-и-и, хи-и-и - хи-и-и - хи-и-и».
        Однажды солдат привез Карнелу армейскую повозку подтянуть расшатавшееся колесо. Работа была несложная, но каретник устроил обычное представление, походив вокруг повозки, вздыхая и пощипывая вялую кожу у себя на шее, ахая над состоянием оси и обода - словом, делая вид, будто ремонт может оказаться невозможен. Он всегда так делал перед тем, как заломить непомерную цену, а после самодовольно заявить: «Немногие вам бы это починили, сэр!»
        Солдат, однако, сразу оборвал Карнела, бесцеремонно спросив:
        - В чем дело? Я что, не по адресу приехал?
        - Как же, как же, по самому правильному адресу! - залебезил Карнел и заорал Ван Гуру принести ему второй из самых маленьких молотков. Когда подмастерье подал требуемое, Карнел швырнул в него молотком, попав по колену и обеспечив здоровый синяк.
        - Я тебе что сказал принести? Я сказал - самый маленький молоток, Ван Говнюк!
        Занимаясь установкой колеса, Карнел, в ярости от того, что солдат его раскусил, окатывал Ван Гура потоком оскорблений:
        - Ван Блевота, шевелись! Ван Пустое место, ты теперь Ван Оглох?
        Солдат, которого Ван Гур больше никогда не видел, присел на нижнюю ступеньку лестницы на сеновал и вытянул ноги в начищенных черных сапогах с красной полосой.
        Ван Гур привык к оскорблениям, но в присутствии солдата, который прекрасно все слышал, отдыхая в своих сияющих сапогах, ему вдруг стало нестерпимо стыдно своей суетливой приниженности.
        Когда работа была сделана, солдат подергал колесо, постучал по нему носком сапога и заявил - удовлетворительно. Он отдал Карнелу деньги и слегка кивнул в сторону Ван Гура:
        - Я удивлен, что он мирится с таким отношением. Грубость, по моему опыту, порождает грубость. А от этого страдает мораль.
        - Он мирится и даже благодарен, - заверил каретник. - Ван Благодарный я его называю, хи-и-и - хи-и-и - хи-и-и. - Отвисшая кожа на цыплячьей шее каретника колыхалась в такт смеху: - Хи-и-и - хи-и-и - хи-и-и…
        - Угу, угу, - сказал солдат с интонацией, которая обычно означает «нет», и сел на козлы. Он прищелкнул языком лошадям, и те тронули задребезжавшую повозку вперед по длинной пыльной улице, которая выводила на большой тракт.
        Однако этот разговор что-то пробудил в юном Ван Гуре.
        В нем уже некоторое время крепла невеселая уверенность, что он либо убьет Карнела, либо сойдет с ума. Убить было несложно - Ван Гур молод и силен, а каретнику доходил шестой десяток, однако за убийство хозяина Ван Гура ожидала виселица.
        Слова солдата изменили направление его мыслей. Рамки возможностей точно раздвинулись от ключевого слова: грубость. Карнел был груб с Ван Гуром - запредельно и беспрестанно груб. А солдат сказал, что грубость порождает грубость. Более того, решил Ван Гур, грубость заслуживает ответной грубости.
        Убийство - это все же чуть больше, чем простая грубость, к тому же оно позволяет жертве сорваться с крючка. Убитому не приходится до конца дней жить с ощущением претерпленной грубости, невидимой замаранности, с воспоминанием, что с тобой обошлись как со скотом.
        А вот все, что меньше убийства, все, что оставит жертву в живых, очень даже сгодится. Таким образом, Ван Гуру для изучения и раздумий досталось обширное меню разнообразных грубостей.
        Лежа на соломенном тюфяке на сеновале, подмастерье обдумывал месть и с завистью вспоминал непринужденную уверенность, с которой солдат расселся у них на лестнице, выставив высокие сияющие сапоги. Если ты носишь форму и шикарные сапоги с красной полосой, люди поостерегутся обзывать тебя всяко-разно.
        На следующий день Ван Гур решил, что разорвет свой контракт и запишется в армию. Его распирал энтузиазм при мысли об армии, где существуют нормы поведения, где чтят мораль да еще и выдают прекрасную обувку.
        Прежде чем уйти, Ван Гур раздобыл металлический прут и притаился в предрассветных сумерках в крытом проходе между домом и сараем. Когда Карнел, возясь с ширинкой, вышел, как всегда, отлить с утра, Ван Гур ударил его прутом по затылку. Оттащив оглушенного каретника в сарай, он привязал его к к?злам, связав руки и ноги, и стал ждать, когда Карнел придет в себя.
        Когда каретник очнулся, моргая и постанывая, он начал умолять отпустить его.
        - Я же просто шутил, Ван Гур! - кричал он.
        - Теперь я для тебя Ван Бог, - ответил Ван Гур, проделывая со своим хозяином нечто неслыханно грубое, чтобы каретнику и в голову не пришло донести на него властям или пожаловаться на разорванный контракт.
        Позже он услышал от знакомого, что Карнел охромел и еле ходит. От этой новости Ван Гур засмеялся:
        - Хи-и-и - хи-и-и - хи-и-и!
        Но даже в армии проблема грубости возникала прискорбно часто. Грубые иностранцы размахивали юридическими документами, написанными по-иностранному; грубые рядовые ставили под сомнение его, Ван Гура, обращение с пленными; грубые хозяева салунов надоедали ему требованиями заплатить по счету; грубые проститутки шептали непристойности ему в уши, пока Ван Гур старался сосредоточиться, а однажды запредельно грубый пьяница в лисском пабе позволил себе снисходительно бросить:
        - Сколько тебе лет-то, приятель? Небось, сороковник ломится? По виду сороковник. И даже не капитан до сих пор? Чего ж не производят? Не ценит тебя белая кость?
        В какой-то момент сдержанность уступает инстинктам. Грубость порождает грубость и заслуживает ответной грубости, а при необходимости, как считал Ван Гур, он способен быть грубее всех на свете.
        ?
        Лифт, позвякивая цепью, спустился с четвертого на третий и на второй.
        Лейтенантишка вернулся к теме ремонта сапог. Хотя Дора (шлюха, для которой он урвал целое здание), к сожалению, не владеет сапожным ремеслом («Нет смысла к ней ходить, уж не взыщите»), он, «лейтенант» Барнс, случайно знает приличный магазин кожаных изделий на Сейбл-стрит. Вот там хозяин настоящий профи. Ван Гуру обязательно нужно к нему сходить - прекрасный мастер!
        - Схожу, - пообещал Ван Гур, потирая большим пальцем одну из своих изумрудных запонок.
        Прежним владельцем этих побрякушек был узкогрудый доктор-лоялист из Хиллс. Доктор отклонил решительное требование сержанта сдать оборудование и лекарства, поэтому Ван Гуру пришлось открывать шкафы его головой и, в качестве урока, оштрафовать его вот на эти прекрасные запонки.
        - Ты был груб, - сказал он доктору, надавив носком сапога на солнечное сплетение хлюпика, пока тот лежал на полу своего кабинета, окровавленный и плачущий, - и нарвался на ответную грубость с моей стороны. Надеюсь, теперь ты усвоишь, что не тебе со мной тягаться в грубости?
        Так вот, Ван Гуру показалось, что «лейтенант» бросил чертов носовой платок, или чертову розу, или чертову шляпу, или другую чертову безделку, которыми бросаются школяры в знак крайней досады. Но Ван Гур не собирался раздавать пощечины, как богатые щенки при выяснении отношений. Он так отделает этого барчука, как тому и во сне не снилось, а после заставит смотреть, как он будет трахать его шлюху.
        Выйдя из лифта, сержант сказал:
        - Знаете, лейтенант, для меня, старого солдата, настоящее удовольствие учиться у такого умного и утонченного джентльмена, как вы.
        Широкая улыбка на покрытом шрамами, кривым от старых переломов лице ободрила Роберта. В его душе затеплилась надежда: вот человек, который не боится сохранять позитивный настрой!
        - Не сомневаюсь, что и мне есть чему поучиться у вас, - сказал он Ван Гуру на прощанье.
        Сержант словно бы засомневался и покачал головой, но отозвался:
        - Хочется надеяться, лейтенант.
        Отель «Метрополь»: Семнадцатая
        Талмейдж XVII выскользнула из лифта вслед за двумя военными и пересекла развернувшийся павлиньим хвостом вестибюль, неслышно ступая по васильковому ковру. Оказавшись у стойки консьержа, Семнадцатая вспрыгнула на стол и улеглась на поднос с исходящей почтой. Отсюда она прищуренными глазами следила за входившими и выходившими двуногими. В прежние времена богатые туристы и путешественники останавливались повосхищаться белоснежной кошкой, погладить ее ушки и почесать под шейкой; теперь это делали солдаты.
        - Будь благословенна, подруга, - сказал какой-то солдат, проведя кончиками толстых пальцев по нежному, длинному меху Талмейдж вдоль хребта. - Какая же ты красавица!
        Нельзя было отрицать, что Талмейдж XVII на редкость хороша собой. Она стала всего второй (после Талмейдж Третьей) кошкой в истории «Метрополя», но постоянные постояльцы сходились во мнении, что это самая умная, самая красивая и самая кровожадная Талмейдж на их памяти.
        Семнадцатую доставили в «Метрополь» по традиции в последние дни Талмейджа XVI. Семнадцатую только-только забрали от матери, а Шестнадцатый, страшно исхудавший от рака, уже почти не двигался, скорчившись на фиолетовой атласной подушке в кабинете управляющего. Шестнадцатый зашипел на нее, не поднимаясь, но крошечная наследница сидела рядом как ни в чем не бывало и ждала. Даже печалясь об умирающем коте, работники отеля отдавали должное ее невозмутимости.
        На следующую ночь Семнадцатая спала на собственной новехонькой подушке фиолетового атласа.
        Это было четыре года назад. Кошечка выросла в роскошное пушистое облако, настоящее воплощение обволакивающего уюта, ожидавшего постояльцев в «Метрополе». Она беспрепятственно ходила по передним и служебным комнатам, по вестибюлю, офисам, прачечной, ванным и подвалу и ездила на лифте вверх и вниз, когда душа пожелает. Что бы ни происходило в «Метрополе», Семнадцатая всегда оказывалась в центре событий - сидела в углу, сворачивалась в нише, выглядывала из-за решетки радиатора, куда умудрялась пролезть. Некоторые горничные называли ее Прекрасной Шпионкой и шутили, что если бы кошка могла понимать слова, в отеле не осталось бы секретов от Семнадцатой.
        Другие горничные прозвали ее Истребительницей. Весь отель, и особенно горничные, обожали Семнадцатую, расправившуюся с давней проблемой «Метрополя» - грызунами. К концу правления Шестнадцатого мыши и крысы, будто почуяв его немощь, наводнили великолепный отель. Семнадцатая положила этому конец. В первые дни ее царствования горничные поутру находили по шесть-семь растерзанных крыс, предусмотрительно выложенных в ряд у мусоропровода. Среди персонала ходила шутка, как они рады не враждовать с Семнадцатой: представить только, что она сделает с тем, кого невзлюбит!
        Напротив стойки, где на подносе для почты возлежала Семнадцатая, находилась зона отдыха с креслами, ломберными столиками, широколистыми растениями в кадках, серебряными плевательницами и барным шкафом, за которым следил бармен в фиолетовой униформе. Стена за зоной отдыха рябила от ниш, где были выставлены чучела «удалившихся на покой» Талмейджей. Они сидели за огромной решеткой в своих величественных белых шубках, замершие в полном расцвете сил, со стеклянными, широко открытыми глазами. Шестнадцатый соседствовал с Пятнадцатым, а справа оставалась пустая ниша. В отличие от других Талмейджей, как замечали завсегдатаи «Метрополя», Семнадцатая вела себя подчеркнуто безразлично по отношению к выпотрошенным телам своих предшественников: она ни разу не запрыгивала в ниши лизнуть былых собратьев, никогда не выгибала спину и не распушала хвост при виде чучел котов. Впрочем, когда она вытягивалась на одном из кресел, ее прищуренный взгляд порой останавливался на пустой нише справа от Шестнадцатого, но с кошками трудно сказать, куда они смотрят. Кажется, они скорее дремлют, чем наблюдают.
        - Хорошая кошечка, - сказала горничная, смахивая пыль вокруг подноса и почесав Семнадцатую под шейкой. - Хорошая кошечка. Какая у нас красивая шпионка! Будь благословенна, подруга.
        Семнадцатая замурлыкала и потянулась, но, даже повернув голову к горничной, продолжала следить за вестибюлем.
        Два военных, ехавших с нею в лифте, прошли через стеклянные двери, разойдясь на улице в разные стороны.
        Через минуту-другую в вестибюле появилась вторая пара людей, которые предпочли спуститься по лестнице. Возле зоны отдыха они остановились. Старик повернулся и оглядел стену с Талмейджами. Его спутник продолжал твердо поддерживать хозяина под локоть. Хвост Семнадцатой заметался из стороны в сторону.
        Сгорбившись, будто под сильным дождем, старик снова потащился к выходу, поддерживаемый своим компаньоном. На ходу он бросил взгляд в сторону Семнадцатой. Его голубые глаза встретились с ее голубыми глазами, и старик еле заметно ухмыльнулся. Он что-то прошептал сопровождающему, тот кивнул, и они вышли на улицу.
        Кошка спокойно встала и потянулась.
        Компаньон старика, положив руку на кобуру на бедре, вернулся в вестибюль и направился к кошке. Семнадцатая спрыгнула со стойки, сбросив с подноса несколько писем, и потрусила, не особенно торопясь, мимо кресел консьержей в служебное помещение. Остановившись перед дверью на улицу, Семнадцатая мяукнула номерному, который сворачивал сигаретку, прислонившись к стене, и тот открыл кошке дверь:
        - Будь благословенна, подруга.
        Семнадцатая выбежала на улицу, в город.
        ?
        Оставив позади район дорогих отелей, кошка направилась на юг. Она пробиралась дворами, позади конюшен, мусорных баков и выгребных ям. Чтобы одолеть высокие заборы, она забиралась на тюки сена или ползла по грязи, протискиваясь под изгородями. Во дворах она держалась тени вязов, или кралась по-за кучами мусора, или пряталась в зарослях подмаренника, росшего вокруг помойных ям. Если бы оборванные мальчишка с девчонкой заметили Семнадцатую, они бы громко озвучили свое восхищение: выхоленный талисман «Метрополя» походил на пуховку из пудреницы, хотя вел себя совершенно иначе.
        Но так как операция требовала стать невидимой, никто кошку не увидел.
        Два беспризорника в переулке за два квартала от «Метрополя», упоенно любовавшиеся белым шелковым шарфом, который они стащили из богатого экипажа, не заметили Семнадцатую.
        Кучер оставил дверь кареты открытой, провожая престарелого пассажира в «Метрополь».
        - Просто шел и нашел, Зил! - бахвалился воришка. - Это и кражей назвать нельзя.
        Конюх на конюшенном дворе, жаловавшийся второму работнику, что сосед украл у него простыни, тоже не заметил Семнадцатую.
        - …Сдернул прям с веревки, а я углядел их у него на постели через окно! Ну никакого стыда! Я пожаловался зеленой повязке, а тот мне - у него, дескать, и так работы не обобраться! А я ему толкую, что меня самого обобрал простынный вор! Где ж закон хоть какой-нибудь? - обижался конюх.
        Сборщики утиля, рывшиеся в мусорных бочонках в соседнем дворе, тоже не увидели Семнадцатую. Они говорили об армии и спрашивали друг друга, что сталось с Гилдерсливом и настоящей армией, а не со сбродом Кроссли и прочей студенческой сволочью.
        - Кричат, теперь все равны, и тут же отдают тебе кучу приказов! Те, кто сейчас убирает навоз, и при прежней власти убирали навоз! Всех перемен - мяса днем с огнем не достать и нет констеблей окоротить воров!
        Гроут тоже не заметил Семнадцатую.
        - Корабль по ночам плывет где хочет… И нет ему преград и заслонов… - задумчиво бормотал он, подпершись костылями на заднем дворе «Стилл-Кроссинга» и орошая Мочевой столб.
        Но белая кошка - Прекрасная Шпионка, Истребительница, Талмейдж XVII - видела всех и вовремя укрывалась от них, да и слышала все прекрасно. Не забывайте, у нас нет способа проверить, чт? понимают кошки из людских разговоров.
        ?
        Престарелая актриса Лорена Скай, единственная обитательница театрального дома Гудхарт - недействующего полуразвалившегося театра меньше чем в двух кварталах от «Стилл-Кроссинга», жила в уцелевшей оперной ложе, спала на мягких сиденьях театральных кресел и укрывалась тяжелым холщовым задником с намалеванной Ривьерой: виллы и извилистые улочки зеленоватого камня, ведущие к лазурной гавани. В свое время Лорена была непревзойденной комедианткой, но возраст и несправедливая репутация несговорчивой испортили ее карьеру: со столичных сцен Лорену вытеснили на провинциальные, и в конце концов она, как говорится, скатилась ниже Южнилы - в Гудхарт, скорее танцзал, чем театр, который все равно закрылся, когда несколько лет назад у него провалилась крыша. Что-то важное в самой Лорене тоже обрушилось, хотя внешне она оставалась неунывающей. Появление кошек ее не встревожило.
        Как пестрый ручеек, кошки текли через воронкообразную дыру в крыше, спрыгивая с вывешенного языка кровельной дранки на стропила, а со стропил на сцену. Среди кошек были и полосатая, и рыжая, и пестрая, и потрясающей красоты белоснежная, при виде которой Лорене вспомнился талисман одного из дорогих отелей (названия она уже не помнила, но там подавали содовую с ароматом корицы), и еще несколько сказочно прелестных животных. Одна за другой кошки спустились на сцену и начали, по своему обыкновению, подходить и мочиться на потрепанный сценарий, лежавший в углу.
        Кошки наведывались в театр не в первый раз и неизменно повторяли странный ритуал: каждая п?сала на сценарий. Будто спектакль разыгрывали.
        Лорена задалась вопросом, уж не спектакль ли это, в самом деле. Сюжет такой: группа кошек проникает в театр через крышу, писают на бумаги в углу сцены, сходятся в центре, садятся в кружок, мотают хвостами и смотрят друг на друга. Конец! Смысл действа от Лорены ускользал, но зрелище завораживало. Она была одинока, а тут такие актрисы в расцвете сил, да еще и удивительно слаженные!
        Поистине, смеха достойно - Лорена много лет и близко не нюхала хорошей роли. Лучшие партии разобрали кошки.
        Но на этот раз, когда кошки завершили сцену мочеиспускания и сели в круг в середине сцены, действие изменилось. Кошка с пестрой мордой вышла в центр и что-то уронила на пол. Кажется, комок шерсти? Черной шерсти? А ведь если задуматься, разве не черный кот неизменно фигурирует в пьесах? Как же называется…
        Лорена непроизвольно ухватилась за позолоченный край оперной ложи, когда за пестрой кошкой в круг вышла полосатая и уронила на сцену клочок бумаги.
        Представьте себе кошку, которая носит бумажки!.. Нет, но какие таланты! Сперва они подвинули актрис, а теперь отбирают хлеб и у собак?
        Дальше все пошло как обычно: кошки мотали хвостами по доскам, смотрели друг на друга, мотали хвостами, смотрели, минуты шли, хвосты мотались, взгляды горели. Конец. Кошачьи актрисы уходят через дырявую крышу в звездную ночь.
        Лорена выпрямилась и зааплодировала, но кошки на поклон не вернулись. Лорена чувствовала себя необыкновенно хорошо. В последнее время легкие будто налились свинцом, было трудно дышать, а в глазах темнело, но сегодня тело стало удивительно легким.
        Завернувшись в холст с Ривьерой, она спустилась по пыльной лестнице в партер и через лабиринт заплесневелых портьер пробралась к проходу за сценой.
        Лорена шла рассмотреть сценарий. На желтой измятой обложке значилось: «Ловушка для волка», Алоис Ламм. Об этой пьесе она не слышала, но можно не сомневаться, рецензии были разгромные.
        Лорена высвободила руку и с интересом приподняла волглую пачку листков двумя пальцами. Отсыревший бумажный ком отвалился, оставив в руке Лорены единственную страницу.
        «Томас несколько раз колет ножом Элдера Грея. Элдер Грей умирает. Томас начинает отпиливать Элдеру Грею голову. Дьявол с извиняющимся видом поворачивается к залу и говорит, перекрывая звук перепиливаемых хрящей и костей.
        Дьявол: Он делает это каждую ночь, а я все никак не привыкну. (Томасу): Пожалуйста, перестань. Ты убил его. Это неприглядное зрелище утомляет зрителей.
        Томас останавливается и всхлипывает.
        Томас: Я любил его, а он любил ее. Что с нами произошло?
        Дьявол: Я обошелся с тобой жестоко. Но есть и хорошая новость: ты теперь как я.
        Томас: То есть как?
        Дьявол: Коль скоро ты пролил родную кровь, ты можешь жить вечно и делать все, что тебе захочется.
        Томас: Да на кой мне это сдалось?!
        Дьявол потирает лицо в комическом огорчении».
        Лорена выпустила страницу из пальцев. Ну и хитрый же негодяй этот Дьявол, оказывается! Это подразумевалось с самого начала, но все равно какая досада! Пьеса неплоха, решила она, но не настолько интересна, чтобы читать с листков, подмоченных кошками.
        И она пошла взглянуть на оставленные подсказки.
        Черный комок шерсти оказался куском мяса с черными волосами. Отшатнувшись, Лорена выпустила холст, который крепко сжимала, и бывший задник шумно рухнул на сцену. Лорена вздрогнула от холода, восхищенно покачав головой: ну и бутафорию научились изготовлять!
        Нагнувшись за смятой бумажкой, Лорена увидела, что листок надорван на уголке и запачкан известковой пылью. На листке было крупно написано:
        «Пожалуйста, вытирайте ноги перед входом в музей».
        Так вот в чем дело! Кошачья пьеса была о музее. Это объясняло упорные переглядывания - ведь в музее принято рассматривать экспонаты. Смотришь на произведение искусства и поглядываешь на других кошек, которые тоже пришли поглазеть на произведения искусства. Ходишь в музей - держишься подальше от неприятностей. Проще некуда.
        Лорена представила себя в кошачьем теле, гладком, длинном, молодом и властном, и почувствовала, как сзади заметался невидимый хвост. Да, такая роль ей по силам, а в отсутствие черной кошки им не помешает дублерша. В следующий раз, решила Лорена, она предложит свою кандидатуру.
        Она повернулась поднять свою холщовую шаль.
        В лазурной бухте Ривьеры оказался корабль, которого она раньше не замечала. Корабль приближался. Какой гений-бутафор делал этот задник? Лорена присела, чтобы получше рассмотреть.
        - Эй, на палубе! - весело сказала она.
        - Лорена! - донеслось в ответ. Стоявший у леера человек напомнил, что она слишком долго простояла в кулисах. Для нее есть роль.
        - Черт побери! - ахнула Лорена. - Ни слова больше! - Она ступила на холст и оказалась на палубе Корабля-морга, хотя ее тело осталось на балконе, где она перестала дышать уже некоторое время назад.
        Новость
        Для каменщиков Айк принес две пары простых коричневых подтяжек. От них разило перегаром, но в остальном подтяжки были хоть куда. Айк настоял, чтобы самому надеть их на восковые фигуры.
        - А ну-ка, парни, давайте, давайте…
        Ди была тронута старательностью, с которой Айк пристегивал подтяжки, расправлял и пристраивал на плечах, как положено.
        Наконец он отступил на шаг, и они с Ди постояли, любуясь каменщиками.
        Новые старые подтяжки вместо бечевок, временно замещавших давно исчезнувшие ремни, вернули некоторое достоинство улыбающимся каменщикам, не стеснявшимся недостачи зубов и всем своим видом выказывавшим приветливую расторопность. Ди представила, что эти двое живут в Лисе в подвале с земляным полом, который невозможно вымыть или подмести. В этой сырой дыре, освещенной единственной свечкой, они спят на одной кровати, чтобы сберечь деньги, и хохочут до колик, рисуя скабрезные картинки на каменных стенах обломками кирпича, а забывшись тяжелым сном, дышат густым запахом речной глины.
        - Вид у них по-прежнему простецкий, - заключил Айк, - но это законом не запрещено. Наше дело им помочь: как людям думать о работе, если с них штаны падают? К тому же вокруг тоже не одни писаные красавцы. Ты бывала в Королевских Полях, где лодки с деревянными королями? По королевской голове на каждую лодку. Если прикрыть корону, так короля не отличишь от любого из этих каменщиков - вот, мисс Дора, как широко распространилась неказистость!
        - На тебя она не распространилась, Айк. Тебя можно вставить в рамку и любоваться.
        Айк покраснел, и Ди стало стыдно за свое поддразнивание. Она притворилась, что заметила пятно на витрине с гипсовыми отливками рук. Подойдя, Ди лизнула палец и потерла несуществующее пятно.
        - Как обстановка в городе? - спросила она, чуть повернув голову.
        Вопрос прозвучал сухо и резко. Она плохо спала - после визита Бет была долгая ночь. «Дайте я это сделаю! - надсадно кричал мужской голос. - Дайте я, дайте я, дайте я!», но сосед Ди не позволил ему это сделать. Сосед предпочитал работать в своем темпе.
        Ди кашлянула и с улыбкой обернулась, повторив свой вопрос.
        - Неспокойно, - ответил Айк, справившись с собой. На его скулах еще полыхал румянец, но Ди впервые заметила тени у него под глазами. Похоже, ее уличный рыцарь тоже плохо спал. - Лучше не ходи никуда, целее будешь. Айк плохого не посоветует. Двери-то запираешь?
        - Запираю, воров полно развелось. А что ты имеешь в виду под словом «неспокойно»?
        Дела шли как-то криво - вот, если коротко, что рассказал ей Айк. Без приходящих торговых судов доки, заводы и пивоварни закрылись. Если ничего не производится, ничего не тратится и ничего не покупается. Большая куча ничего. Люди привыкли к малому - и на малом можно прожить, но чтобы совсем ничего… Поневоле задумаешься, что же будет дальше. Нельзя бесконечно кормить целый город устрицами и хлебом с золой. Если бои закончены и прежняя власть побеждена и изгнана, тогда что происходит? Волей-неволей начнешь размышлять. Айк вот уже начал.
        - …Люди стращают друг друга всякими байками, - нахмурился он.
        - Какими байками?
        Айк только рукой махнул.
        - Ну расскажи!
        - Про Корабль-морг знаешь?
        Ди знала достаточно, а именно что невостребованные трупы выставлялись на всеобщее обозрение на жалком суденышке, стоявшем на вечном приколе у пристани ниже Южнилы. Ди слышала разговоры, но пропускала их мимо ушей: что такое мертвое тело, как не опустевшая оболочка? Ее куда больше занимало, что сталось с тем, что раньше находилось в этой оболочке - или кто стался, если можно так выразиться. Чье лицо?..
        Айк пересказал историю тоном комического ужаса. Первая часть была знакома Ди - она читала в газете, как Корабль-морг, построенный, примерно еще когда луна раскололась, и державшийся на честном слове и на одном гвозде, уплыл в неизвестном направлении и, вероятно, вскоре затонул в Фейр.
        - Но кому понадобилось угонять старую трупарню? - спросил Айк с утрированным отвращением. - Так вот, - продолжал он, - пошли слухи, что корабль угнал мертвый Йовен на пару со смотрителем, и теперь они вдвоем бороздят город, сворачивая в переулки и вплывая в зеркала, заманивая на борт одних людей и похищая других. То-то и оно. Пропадет у кого жена или муж, так это не потому, что они устали глядеть на твою рожу или перепили пива, а потому, что их призраки забрали! Многие из тех, кого черти взяли, работали на бывшее правительство или в богатых семьях. Прям вот никак они не могли сбежать из города, волшебный корабль за ними приплыл! Святая правда, мисс Дора, и ничего, что Чара покойник уже больше года! - Айк засмеялся и притопнул ногой. - Говорю же - дурацкая страшилка!
        Однако усталость не ушла из его глаз, и Ди почувствовала, что Айк в глубине души ждет ободрения.
        - Да. - История о призраках ее не обеспокоила, показавшись такой же глупой и неправдоподобной, как болтовня Роберта о д?хах, вплывающих через щели для писем и газет. Зато ее волновало остальное. Ди, как и остальные горожане, прекрасно знала, что еще ничего не кончилось. Человек, поселившийся в бывшем посольстве, отправлял людей в плаванье каждую ночь.
        Прежде чем проводить Айка с новым списком вещей для музея, Ди повела его на четвертый этаж к ящику с окуляром. Ей хотелось знать, что скажет о нем Айк. Все, что смогла определить сама Ди, - это какая-то разновидность камеры. Через линзу она видела внутри картинку с человеком и котом - кот мотал хвостом, а человек поворачивал голову, а потом выскакивали короткие объяснения, так что это не совсем рисунки, а живые картинки. Были и другие движущиеся картинки и другие подписи, объяснявшие происходящее, добавила Ди, не вдаваясь в лишние подробности. История с двигавшимися на картинке кошкой и человеком и без того отдавала сумасбродством, поэтому Ди решила опустить эпизоды с пилой, ножом и двойниками.
        Действия Айка почти буквально повторяли действия самой Ди после того, как прибор выключился: Айк долго вглядывался в темный окуляр, потыкал кнопку с белым вдавленным треугольником, обратил внимание на царапины на деревянном корпусе возле кнопки, прикладывал ухо к ящику, простукивал деревянные стенки и умудрился даже слегка наклонить тяжелый ящик назад, а затем вперед. Лоб его пошел морщинами, и Айк наконец сказал, указывая на окуляр:
        - Согласен с тобой, что эта штука для какого-то просмотра, но больше я ничего не понял.
        ?
        Изучив список, рыжий мастер карманной тяги объявил, что достать все это не составит особого труда: он уже имеет качественную наводку на хирургические инструменты, просто клиент еще не созрел. Ди попросила его не трогать несозревших клиентов и не рисковать зря.
        - Айк, я серьезно: оно того не стоит. Если вдуматься, все это пустяки.
        Айк пропустил предупреждение мимо ушей и указал на первый пункт списка:
        - Так, а вот это, мисс Дора, насчет новых глаз, кажется мне основным. Я еще в первый раз об этом подумал. Многовато тут одноглазых рабочих, куда больше, чем в реальной жизни. А если ты махнешь рукой и вставишь какую-нибудь отдаленно подходящую стекляшку, станет еще хуже. Тут белый шарик, тут черный, тут пестрый, представь только! - Он выпучил глаза и скорчил гримасу удавленника. - Тогда у твоих рабочих будет дьявольский вид. Стеклянные глаза - особый товар, придется порасспрашивать в городе. Но если кто и сможет их достать, так это Айк.
        - Точно?
        - Точнее не бывает. - Он отдул рыжую челку, уязвленный, что его способность найти стеклянные глаза в городе с четвертью миллиона обитателей поставили под сомнение.
        - Я знаю. - Ди тронула его за локоть, чтобы мальчик не кипятился. - Айк, услышь меня прямо сейчас: я не хочу, чтобы ты влип, понял? И тем более не хочу, чтобы ты влип из-за меня.
        - Айк не муха, он не влипнет, - не удержался от улыбки Айк, но тут же густо покраснел и отобрал руку.
        - Не дурачься. - Ди смехом замаскировала свое раздражение. - Влипнуть может каждый. Кто угодно.
        - Что ж мне, делать дела и оглядываться?
        Ди снова засмеялась:
        - Вот именно, дуралей! Тогда не влипнешь.
        Айк нахмурился.
        - Нехорошо смеяться над людьми, мисс Дора.
        - Прости, если я тебя задела, Айк. Ты же вроде неуязвимый?
        - Я аккуратный, поэтому я не влипну, - упрямо ответил он.
        И когда Айк выпятился спиной вперед из кабинета куратора, красный и взъерошенный, Ди до глубины души поразило, заставив внутренне вздрогнуть, как от порыва ветра с ледяным дождем, поразило открытие, в какое отчаянье способна повергнуть самоуверенность юнца.
        Она осталась стоять, чувствуя себя опустошенной и обессилевшей, и убеждала себя, что все обойдется: если кто и выкрутится, так это Айк. Рыжий обиженно топтался в коридоре.
        - Прости, - сказала она, - я просто устала. Я сейчас не высыпаюсь. Мне не хочется, чтобы с тобой что-нибудь случилось, вот и все.
        Эти слова, казалось, принесли Айку облегчение. Ди проводила его до крыльца, выйдя под яркий солнечный свет, и впервые заметила, что кто-то украл ее объявление из-под камня.
        Айк сошел на тротуар.
        - Можно, я тебе кое-что скажу, мисс Дора? - спросил он.
        - Ты можешь сказать мне все, Айк, - ответила Ди.
        Он глубоко вдохнул, снова отдул челку со лба и вдруг метнулся в сторону - только пятки засверкали.
        - Я скажу, вот только момент подходящий выберу! - прокричал он на бегу.
        На углу Айк якобы внезапно решил свернуть налево, картинно затормозив на одной ножке и подняв облако песка и пыли, бешено крутя руками в воздухе, словно удерживая равновесие. В следующую секунду он скрылся за поворотом, прежде чем Ди успела сказать: «До скорого свидания».
        ?
        Зловоние как от тухлых яиц, которым веяло из-за соседнего посольства, заметно сгустилось и лезло в ноздри. Смрад напомнил Ди, что если она не станет ночью ждать у окна капитана Энтони, чтобы принять его приветствие и блестящую чернобородую улыбку, он придет ее искать, и найдет ее, и накажет так, как он наказывает людей каждую ночь. И поделом ей будет. Если Ди сомневалась в преступлениях наказанных и в справедливости постигшей их кары, если она не сделала ничего, чтобы остановить капитана Энтони, тогда она должна остаться и защитить хотя бы Роберта. Так все-таки меньше трусости, а кем бы ни побывала Ди за свою жизнь, трусихой она не была. Зажав рот рукой, с трудом сдерживая рвотный позыв, она вернулась в сумрачную прохладу музея.
        Брюстер
        Брюстер Алдайн, вагоновожатый, оставшийся с непокрытой головой после кражи голубого котелка, жевал свой ланч во дворе трамвайного депо, когда к нему подошел волонтер. Случай выместить плохое настроение представился сам, и Брюстер с нажимом попросил волонтера его не отвлекать.
        - Я сейчас ни с чем помочь не смогу, нечего меня дергать. Я имею право пообедать. И вообще, ты не констебль.
        - Я всего лишь подошел по-дружески поздороваться. Что с тобой не так?
        Волонтер со стоном опустился на гору ржавых цепей в нескольких футах от Брюстера с его солеными устрицами, разложенными на носовом платке на коленях. Неряшливый человек, на котором заплатанная одежда висела, как на вешалке, осторожно пристроил собственные припасы - луковицу, булочку и книгу - на разные витки горы цепей, точно маленькие монументы на миниатюрном холме. Выставка вызвала у Брюстера раздражение: он не любил читать, зато любил лук и булочки, и ему страшно надоело изо дня в день питаться одними устрицами.
        - Что со мной не так, спрашиваешь? Я тебе скажу. Будь ты констеблем, тебе пришлось бы что-то сделать с теми, кто колобродит по ночам и обрезает провода, - огрызнулся Брюстер. - Это во-первых. Мы, получаемся, идем по маршруту с опозданием, народ злится, и раздражение выливается на нас, вагоновожатых. Ты не поверишь, что нам приходится выслушивать, когда люди не могут вовремя добраться, куда им надо!
        - Я не по этой части, - отозвался волонтер. Взяв булку, он откусил побольше своими кривыми зубами и принялся жевать. Захрустела черствая корка.
        - Да уж конечно, не по этой! - бросил Брюстер. - Воры уже шляпы с голов рвут!
        Хотя волонтеру полагалось бы выслушать - они же вроде как охраняли порядок, но не несли никакой ответственности и с преступниками ничего не делали.
        Буквально на днях Брюстер видел двух почтенных беззащитных бабулек в шляпах размером с тележное колесо, бродивших по трамвайному двору с садовыми секаторами и корзинками диких цветов. Встретились эти эфирные создания Брюстеру на рассвете, когда еще не растаял реденький осенний туман. Брюстер как раз отмывал трамвайные сиденья, готовясь к выходу на маршрут, когда из тумана вынырнула эта парочка - сперва обозначились моложавые стройные силуэты, и лишь вблизи проявились морщинистые лица и старческий пушок волос под шляпами, тяжелыми от гигантских бумажных цветов и наверченных лент. Еще удивительнее, что дамочки оказались похожи как две капли воды: надо же, в таком возрасте - и близнецы!
        - В чем дело, мадам? - спросил Брюстер.
        Старушки, хихикая, как дети, наперебой объяснили, что собирают дикорастущие цветы, дабы наделать букетиков для сироток из Ювенильных пансионов. Жизнь в пансионах и в лучшие времена была нелегкой, а в нынешний непонятный период сиротки, должно быть, совсем приуныли.
        - Вы не видели тут полевых цветов? - спросила одна.
        - Или кошек с прелестными длинными хвостами? - спросила другая, и обе зашлись хриплым старческим смехом.
        Брюстер сказал - ему крайне жаль, но им нельзя здесь находиться. Вокруг полно подозрительных личностей, которые режут трамвайные провода и портят редукторы; хулиганье может быть опасным. У него мелькнула мысль, что сами старухи могли обрезать трамвайные провода своими секаторами, но Брюстер отогнал ее как нелепую: чтобы пожилые богатые леди, да еще и близнецы, занимались саботажем? Это уже ни в какие ворота!
        Сестрички заахали - о, какой ужасный вандализм! - и пожелали ему удачного дня, после чего посеменили себе под ручку на выход.
        Сейчас что угодно может случиться с человеком, и ни одна душа об этом не узнает. Брюстер с презрением относился к долетавшим до него разговорам пассажиров о Йовене и летучем корабле, полном привидений; просто в городе царит полная анархия. Сперва всякие проходимцы без зазрения совести лезут на подножку трамвая, насмехаются над вагоновожатыми и сдергивают шляпы у них с голов, а там доберутся и до ранних пташек, престарелых любительниц диких цветов.
        - Кто-нибудь мог обидеть старых женщин, а ты сидишь тут, хлеб жрешь. - Брюстера особенно задевала эта булка, которую пережевывал волонтер. Он всю неделю питался почти исключительно устрицами, да еще купленными у своей хозяйки по тройной цене.
        - Знаешь что, я лучше почитаю свою книгу, - сказал волонтер и, отправив в рот сочный ломоть лука, откромсанный от луковицы, начал его тщательно пережевывать вместе с превратившимся в кашу хлебом. Жуя, он не переставал говорить, по-ослиному двигая челюстью. С губ у него летели белые и коричневые крошки. - Дай мне подкрепиться и дать ногам отдых. Я сюда пришел в поисках тишины, а не скандалов. Ты сказал, чтоб тебе не мешали, а теперь сам мне мешаешь. Если в моих силах чем-то тебе помочь, я помогу после ланча. А сейчас у меня перерыв.
        Волонтер открыл книгу резким взмахом, будто стряхивая сопли со страниц. Рисунка на обложке не было, лишь название: «Неудовлетворение: пятьдесят пять стихов». А снизу жирно напечатали фамилию автора: Рондо.
        - О неудовлетворении я тебе могу рассказать вдоль и поперек, - не удержался Брюстер. - Навидался вдоволь.
        - Да твою ж… - волонтер желчно выдохнул, подхватил луковицу и прочее имущество и убрался прочь.
        ?
        Оставшись в одиночестве, Брюстер Алдайн бросил устричные раковины на гору ржавых цепей и загрустил по Мэри-Энн, сестре юного негодяя, который поиздевался над ним и похитил его голубой котелок. Мэри-Энн, которая просто обязана была понравиться Брюстеру во всех отношениях, которую он хотел бы носить на руках, не существовало вовсе. Брюстер чувствовал себя одиноким и глупым.
        Голубой котелок он купил совсем недавно - прямо перед свержением прежнего правительства. Такую роскошь он никогда себе не позволял. Точно такой же красовался на голове хозяина галантерейного магазина на Сейбл-стрит, самодовольно стоявшего у входа; ярко-голубой, как сойка, котелок он носил слегка набекрень. Франт окончательно заманил Брюстера в силки, подмигнув ему и спросив:
        - Ну, друг, украсим тебя чем-нибудь?
        Вагоновожатый давно лелеял фантазию сделать женщине предложение, а когда она взвизгнет: «Да!», подхватить ее на руки и закружить по комнате, торжественно объявив, что с этого момента ей больше не придется платить за трамвай. Теперь Брюстер добавил к этой сцене новый котелок: он сорвет с головы голубую шляпу перед тем, как задать вопрос. Пока рыжий шельмец расписывал ему Мэри-Энн, Брюстер начал думать, что его мечте и впрямь суждено сбыться. Ему, убаюканному трёпом паршивца, даже показалось, что импульсивная покупка голубого котелка станет заветным ключом к его счастью.
        Люди и раньше вытворяли в трамвае неописуемые гадости - оставляли мусор, размазывали по полу всякую вонючую дрянь, капали кровью, но они спешили удрать, пока не заметил водитель. А сейчас злоба будто сорвалась с цепи, выплеснувшись на улицы. Брюстер Алдайн угадывал ее в огненно-рыжих волосах, слышал в издевательском смехе и стремительном беге по гулкой мостовой, и от этого в нем тоже просыпалось нечто зловещее.
        ?
        - Прости, что я так с тобой говорил, - сказал Брюстер. В приступе раскаянья он отправился искать волонтера и нашел его в кабине списанного трамвая на другом конце двора. - Я был в прескверном настроении. - Брюстер протянул руку.
        Волонтер поджал губы, сидя со сложенными на груди руками.
        - Нельзя вскидываться без всякого повода, как запальчивый засранец. Так начинаются целые войны. Более того, так началась и эта конкретная война. Необязательно разбираться в экономике или тонкостях политики, чтобы это понимать. Корона вела себя как запальчивый засранец по отношению ко всем нам, держалась бесцеремонно и высокомерно, была алчной, превратилась в красную воспаленную дыру, откуда десятилетиями сыпалось дерьмо, и если наступившие неизбежные последствия причиняют тебе временные неудобства, в конечном итоге они приведут к улучшению жизни.
        - Ну, прости уж, - велеречивая отповедь волонтера совсем обезоружила Брюстера.
        - Разумеется, я приму твои извинения, - сказал волонтер. - Я тоже испытывал сильные чувства. Если разобраться, это фактически предмет моих исследований.
        Они обменялись рукопожатием. Брюстер соображал, в каком смысле предмет исследований, но спрашивать не решился.
        Он назвался, а волонтер в ответ представился Хобом Рондо и великодушно позволил вагоновожатому поставить ему выпить.
        ?
        Ответом была девиантность - ее Рондо и исследовал. Кто способен чувствовать глубже девианта?
        - Поджигатели, убийцы, маньяки, особенно сексуальные, некрофилы, эксгибиционисты, которые прячутся в переулках в шаге от оживленных улиц, смотрят, как мимо спешат прохожие, и играют с собой - вот какие люди меня интригуют. Я пишу с точки зрения девианта. Я как бы становлюсь проводником и даю им возможность исповедаться. Я вселяюсь в них и позволяю говорить моими устами, как дух через медиума на спиритическом сеансе, хотя эти медиумы - шарлатаны.
        - О, - только и сказал Брюстер. - Ну ладно.
        - Вот одна из моих книг. - Поэт потряс тощим томиком «Неудовлетворения». - Это сборник стихов о блестящем, но наделенном обостренной чувствительностью писателе, над которым издевается самодовольный жирный издатель, и в ответ писатель дает клятву перерезать ахилловы сухожилия всем знакомым этого издателя.
        Если в начале знакомства вагоновожатый кипел раздражением, то теперь он чувствовал растерянность и некоторый страх. Хоб Рондо говорил быстро и почти монотонно, лишь изредка делая паузу, чтобы всхрапнуть по-ослиному или хлебнуть из кружки.
        - Всем до единого, - продолжал Рондо. - Вплоть до старого портного, который подгоняет огромные брюки жирного издателя. Своим оружием писатель выбирает опасную бритву, - гоготнул он.
        Единственный ответ, с которым нашелся Брюстер, был:
        - И что, он на это решается?
        - О да. - И Рондо глотнул коричневого пива. Пена цеплялась за щетину, лезшую у него на подбородке какими-то клочками.
        Этот разговор происходил в темном, как погреб, салуне «Стилл-Кроссинг», где новых знакомцев совсем прижали к барной стойке. Несмотря на разгар дня, в баре было людно и шумно от выкриков дюжины выпивох, одновременно жаловавшихся на качество пива. Вагоновожатый подумал о Мэри-Энн, слишком скромной и почтительной, чтобы указывать мужу, куда ему ходить, а куда нет, но если бы они поженились - ну, то есть будь она реальной, - он, Брюстер, в жизни не обманул бы ее доверия и не замарал репутацию, переступив порог такой дыры, как «Стилл-Кроссинг».
        - Подползает по земле к своим жертвам, когда они рассеянны, выхватывает бритву и полосует их по сухожилиям. Таков его метод. - Рондо собрал пену с губ большим серым языком. - Оболганный писатель увечит их всех, оставляя проклинать имя жирного издателя, но в итоге ему легче не становится. В этом и заключена мораль.
        - Мне пора возвращаться к работе, - сказал Брюстер. - У меня смена вот-вот начнется.
        - Спасение в законе и ни в чем ином, дорогой мой. В законе для всех, а не только для богатых и благородных. Месть не исцеляет - вот что мое искусство демонстрирует в данном случае, пусть это и не теплое молочко для утехи чувствительного желудка благодушия - Рондо скромно улыбнулся Брюстеру, явно стараясь быть дружелюбным в своей неприязненной манере. - Ну, давай еще по одной, и выпьем за то, чтобы все стали друзьями и имели достаточно. Сейчас все катаются бесплатно, и тебе уже не нужно говорить беднякам и увечным, чтобы шли пешком, раз у них нет ни гроша. - Рондо помахал барменше. - Наверняка у тебя с души как камень свалился.
        - Ага, - отозвался Брюстер, которого меньше всего заботило возросшее разнообразие пассажиров, раскатывавших на трамваях с тех пор, как волонтеры сорвали ящики для мелочи. Отчего-то он почувствовал себя пристыженным.
        Рондо продолжал:
        - Скажи, что ты знаешь о комитетах, которые сейчас создаются? Я уверен, ты захочешь вступить и…
        - Боюсь, мне действительно пора, мистер Рондо, - перебил Брюстер, выкладывая на стойку монету. Пробившись сквозь толпу, он вывалился через открытую дверь на улицу.
        Теплый ветер с мельчайшим песком взъерошил волосы Брюстера. Перед ним лежала набережная, за ней поблескивала река, а на противоположном берегу высились береговые укрепления - изъеденные солью башни с рядами пятидесятифунтовых орудий, направленных на вход в залив. Чайки чертили зигзаги по небу, убивая тишину надрывными криками. Одинокий кулик что-то искал в илистом песке у кромки воды, тягучим голосом жалуясь на чаячий переполох. Коричневый кот разлегся на крошащемся каменном горне, не сводя глаз с куличка. Река плескалась и бормотала, катя свои воды в залив.
        Брюстер глубоко вздохнул. Недаром все говорили: с тех пор как заводы встали, воздух стал чище.
        Слова волонтера заставили Брюстера задуматься о положении бедняков. Сам он не считался богачем, но все-таки у него имелась работа. У него было что в рот положить, пусть даже выбирать не приходилось. У него даже хватило денег на ту прекрасную голубую шляпу. А ведь вокруг полно людей, особенно здесь, у южного конца трамвайной линии, у которых ничего нет, кто голодает. Брюстер видел их в своем зеркале заднего вида: грязные, без обуви, закутанные в несколько слоев лохмотьев или, наоборот, одетые чересчур легко. Отчего он совсем не думал о них раньше?
        Но ведь вагоновожатый должен делать свою работу - управлять трамваем, а сейчас это стало намного сложнее, чем раньше. Жизнь в благополучных районах города должна идти своим чередом, иначе к чему все придет?
        Брюстер не был дурным человеком. Лично он не возражал, если в трамвай садились оборванцы. Он не терпел только вандалов и воров. Он ничего не имел против опустившихся людей, если они не бездельники и честно стараются заработать свой хлеб.
        Необъяснимая и неудобная мысль пришла ему в голову, острая, как пронзительный стальной визг, от которого щекотало ноздри, когда Брюстеру случалось сорвать рычаг и тормоза въедались в рельсы: а король или сынок какого-нибудь богатея тоже тянется в нитку, чтобы выжить?
        Брюстер грыз ноготь большого пальца, отдававший уксусом после его обеда. Если бы Мэри-Энн была реальной, с какой радостью он обсудил бы с ней эти вопросы, не дававшие ему покоя!
        Вода в Фейр казалась гнетуще-черной в солнечном свете.
        Мимо пробежали двое беспризорников - конопатая девчонка в мужском голубом котелке, налезавшим ей на глаза, и босой мальчишка. Девчонка что-то прятала под блузой - небось стибренную где-нибудь вазу, судя по удлиненной форме, и всячески старалась скрыть, что несет. Но это произвело на Брюстера меньше впечатления, чем ее котелок.
        У вагоновожатого запылали уши. Перед ним мелькнул не обокравший его ворюга, громогласный рыжеволосый создатель и уничтожитель Мэри-Энн, однако Брюстер мгновенно узнал свою шляпу!
        Дети вбежали в «Стилл-Кроссинг» и смешались с толпой пьяниц.
        Через несколько мгновений в дверях появился Хоб Рондо, расталкивая толпу бедрами и задом и приговаривая: «Упс… упс… упс…» - там, где другие люди сказали бы: «Извините». В руках он держал по кружке пива и протянул одну Брюстеру.
        - Я думал, ты уже ушел. Ты забыл свое пиво, братец… - Рондо замолчал при виде выражения лица вагоновожатого. - Что случилось?
        - Прямо с головы у меня сорвал, блин! - рявкнул Брюстер и шагнул ко входу в салун.
        Волонтер забежал вперед и заступил ему дорогу. Если водителю был нанесен ущерб, есть законный способ это исправить.
        Рондо отвел Брюстера на несколько ярдов в сторону, и, пока они приканчивали пиво, вагоновожатый объяснил насчет своего голубого котелка, вора, который его сдернул, и оборванки, которая только что вбежала в «Стилл-Кроссинг», принарядившись не по средствам.
        - Забавно, - протянул Рондо, - но я, кажется, встречал вашего похитителя шляп. Он шел с молодой женщиной, очень приличной. При ней находилась официальная бумага с правом занимать должность смотрителя музея. Но вот он мне не понравился. Заносчивый дерзец.
        Брюстер немного успокоился, хотя по-прежнему был вне себя от гнева. Прямо с головы, блин!.. Нет, этого так оставлять нельзя.
        - Не будем торопиться, - сказал Рондо, кивая собственному совету. - Здесь замешан не один преступник, а целый синдикат. Девушка, которую я встретил с вашим вором, если это один и тот же субъект, тоже может быть в опасности. Возможно, ее угрозами принудили к содействию.
        И поэт предложил обратиться к человеку, который занимается проблемами общественности, к одному из подчиненных генерала Кроссли. Это некто Ван Гур, сержант, и найти его обычно можно под статуей тигра у мирового суда.
        Королевские Поля
        Часть II
        - Я тебя повсюду искал, - сказал Роберт, когда Ди подняла голову от письменного стола и увидела, что ее лейтенант сидит напротив. - Я даже начал думать, ты убежала с одним из твоих восковых обожателей. По-моему, они меня недолюбливают, Дора, особенно собирательница устриц с ее маленьким пляжем. Она напоминает мне чью-то грозную мамашу. В ее присутствии на меня нападает робость. Меня удручает все это заведение, но этот манекен в особенности: она выглядит на редкость самодовольной и самоуверенной, размахивая своим ведром. Дора, у нее победоносный вид. У меня чувство, что она вот-вот скажет мне, что ее дочь, в которую я влюблен, приняла предложение сынка какого-нибудь богатея или дала слово одному из восковых шахтеров.
        Дора моргала заспанными глазами - она заснула в кабинете куратора. Лейтенант смотрел на нее, поставив локоть на стол и пристроив чисто выбритый подбородок на кулак. Заторможенная муть наполняла маленький офис.
        - Ты бросила меня ради одного из шахтеров?
        - Нет, ради телеграфиста. Который час?
        - Начало первого. Середина дня. А разве телеграфист… О, я вспомнил, маленькая выгородка рядом с лабораторией химика, над дверью надпись «Телеграф». Телеграфист в белом костюме, держит блокнот и карандаш? Дородный такой?
        - Да.
        - У него же брыли! - Роберт показал на себе обвисшие щеки и нахмурился. - У манекенов ведь нет сокровенных мест?
        Ди покачала головой.
        - Нет, они там гладкие. Но телеграфист доставляет мне удовольствие иными способами.
        - Ах он сукин сын, я его убью, - неубедительно пообещал Роберт и уселся повольготнее, положив ногу на ногу. Кивнув на ферротип короля на стене, он сказал: - Тебе лучше это снять.
        Признавая правоту своего лейтенанта, Ди встала и крепко взялась за раму портрета, встретившись взглядом с глубоко посаженными тусклыми глазами старого короля, глядевшими из-под мохнатых бровей. Айк не ошибся насчет деревянных королей на прогулочных лодках: убери медали вокруг воротника, так и смотреть будет не на что. Лицом старый король был вылитый золотарь со второго этажа, подагрически скрючившийся над тачкой с нечистотами.
        Приподняв раму, Ди сняла портрет с крюка, открыв желтый прямоугольник невыцветшей краски.
        - У тебя жалкий вид, - сказал Роберт.
        Ди поставила ферротип на пол, повернув к стене.
        - Телеграфист не дает поспать.
        - Довольно!
        - Забавно, но именно это я говорила телеграфисту прошедшей ночью.
        Роберт решительно заявил, что немедленно уведет ее куда-нибудь: ей необходимо побыть на солнце и отдохнуть от этого музея.
        - Да и запах здесь чудовищный, - добавил он. - Ты не проверяла, может, что-нибудь забралось в подвал и приказало долго жить?
        ?
        Гулять логичнее всего в парке, и Ди подумала - Айк обрадуется, узнав, что она посмотрела на лодки, о которых он рассказывал. Она предложила побродить в Королевских Полях, и ее лейтенант горячо одобрил это предложение.
        Выйдя с улицы Малого Наследия, они повернули на север. Роберт взял Ди под руку. Когда они проходили мимо бывшего посольства, Ди старалась туда не смотреть.
        - Все лучшие заведения сосредоточены на улице Большого Наследия: и Национальный музей искусств, и Национальный научный музей, и Национальный исторический институт. Вот туда надо было тебя устроить, зря я не настоял. На Малом Наследии все какое-то странное. Ей бы называться улицей Очень Малого Наследия.
        Он дал Ди кусочек шоколада. Шоколад немного отдавал шерстью от кармана мундира, но вкус у него оказался райский. Ди даже застонала от удовольствия, и Роберт дал ей еще кусочек, который был еще лучше. С Лигейт они свернули на улицу, где пахло поздними летними розами. Ди чувствовала солнце на лице и волосах, дышала полной грудью, и напряжение начало ее отпускать.
        - Мне не стоило говорить, что у тебя жалкий вид, - поправился Роберт. - Жалкой ты не будешь ни при каких обстоятельствах. Я имел в виду, что ты выглядишь усталой.
        - Не нужно быть таким добрым ко мне, - сказала Ди.
        - Отчего же?
        - Это наводит меня на подозрения, - ответила она.
        Роберт кашлянул, выдав свою тайну за три-четыре лишние секунды, на которые затянулась пауза.
        - Тогда не будет тебе больше шоколада.
        Ди погладила его по локтю. Она вовсе не сердилась.
        - Вы хороший солдат, лейтенант.
        И она прильнула к нему, чувствуя, как он сразу расслабился под ее тяжестью.
        ?
        Приблизительно год назад, вечером того дня, когда Ди впервые увидела красивого юношу, далеко оторвавшегося от бежавших за ним юнцов, зажав мяч под мышкой и радостно горланя: «Никогда, никогда, никогда!», она вошла в университетскую библиотеку, решив удовлетворить свое любопытство.
        Ди подошла к стойке выдачи книг и сообщила ночному библиотекарю, известному своей эксцентричностью, что ее попросили взять книгу для одного преподавателя и принести ему в комнаты вместе с чистыми простынями.
        Библиотекарь оторвался от листка, который читал, высунув от усердия язык. Ди разобрала перевернутое крупное заглавие: «Моральный призыв к улучшению жизни бедных и безгласных». Памфлет она видела не впервые - эти прокламации наводнили кампус.
        - Действуй, не стесняйся, - сказал ночной библиотекарь, проглотив ее ложь без всякого интереса. - Только смотри у меня, а то какой-то шут гороховый взял моду книги пачкать.
        Корпевшие над учебниками студенты за длинными столами в читальном зале не подняли голов, когда Ди, неслышно ступая, шла по центральному проходу к лестнице.
        Ди высматривала утреннего красивого юношу и нашла его в недрах библиотечного подвала, на корточках у высоких стеллажей: он вглядывался в надписи на корешках книг, явно что-то ища. Электролампочки в недавно натянутых под потолком гирляндах были слабыми, способными разве что чуть-чуть согреть верхнюю полку. Расслышав тихие шаги, юноша повернул голову, но вставать не стал.
        - Здравствуйте.
        - Я Дора, сэр, - представилась Ди.
        - Я вас узнал. Я Роберт Барнс. Боюсь, вы забрели не в ту секцию, Дора. Здесь одни пьесы, которые никто не открывал уже полвека, - непринужденным жестом он обвел полку. - Раздел простыней вон там, за секцией книг по истории, которых не читали последние сто лет.
        - Я тоже узнала вас, сэр. Я видела, как вы занимались спортом во дворе университета. Вы очень талантливы.
        - Спасибо, очень любезно с вашей стороны. К сожалению, Дора, в других дисциплинах я проявил себя не так блестяще. Я пропустил слишком много часов драматургического семинара, и преподаватель отправил меня сюда выбирать книгу на дополнительную оценку. По-моему, он задумал испортить мне зрение в качестве наказания.
        Роберт Барнс улыбнулся открыто и искренне - так улыбаются люди, которых за всю жизнь никто не обижал. Ди не могла представить, как можно не проникнуться к нему немедленной симпатией, - и не могла представить, чтобы Роберт Барнс допускал, будто он может кому-то не понравиться. Ди представила себе его комнаты: все поверхности до блеска натерты горничными, ряды начищенной обуви, над которой потрудились чистильщики, на вешалках в шкафу - пиджаки с отвисшими карманами, тяжелыми от забытой мелочи. Тени будто отступали с его чистого, красивого лица.
        - Можно, я помогу вам искать, сэр? - спросила Ди. - Иногда новая пара глаз бывает полезна.
        - Сделайте одолжение! Буду чрезвычайно благодарен, - шутливо отозвался Роберт.
        Ди выставила перед собой стопку простыней. Роберт поднялся и взял белье.
        - Благодарю вас, сэр.
        Она спросила имя автора и повела пальчиком по корешкам книг на полках, спустившись до нижней, где Роберт уже искал нужный том: фамилии авторов начинались с «ЛА». Ди подобрала юбки и присела.
        Вглядываясь в тома на нижней полке, она ждала, что Роберт скажет что-то еще, но он не сказал, молча стоя рядом. От его брюк слабо веяло камфорным мылом из университетской прачечной.
        Вокруг на едва различимом пределе громкости звучала миниатюрная симфония, то нарастая, то затихая: сытое потрескиванье десятка тысяч кожаных переплетов, гул и жужжанье электроламп, бормотанье пыли, торопливое стаккато мышей. Было приятно находиться почти в темноте с этим юношей, наслаждаться его терпением, пока обступившие их стены надежно удерживали все остальное снаружи. Ди будто не помнила себя, и это ей понравилось. Если она - не она, тогда она ничего не теряет и ничего не хочет. Если она - не она, значит, она - кто-то другой, а если речь идет о ком-то другом, в мире нет абсолютно ничего невозможного.
        Тощая книжица была засунута между двумя толстыми томами - корешком назад, страницами вперед. Ди не без труда извлекла ее. Алоис Ламм, «Ловушка для волка» - пьеса, которую тщетно искал Роберт. На обложке иллюстрация - две аплодирующие руки без тела. С ладоней сочились ноты.
        Ди поднялась на ноги.
        - Она была втиснута так, что вы не видели названия.
        Они проделали обратный обмен - простыни на книгу. Совершив передачу, Ди не двинулась с места, и они стояли совсем близко друг к другу в проходе между стеллажами. На Ди веяло запахом сигарет и тоника для волос.
        - Спасибо, Дора, - сказал Роберт. - Это было на редкость любезно с вашей стороны - вы куда-то шли, но остановились мне помочь. - Выражение лица молодого человека стало серьезным, кожа напряглась вокруг мягких глаз и большого рта. - В детстве я знавал людей, ходивших за лошадьми, сеявших зерно, ухаживавших за посевами и собиравших урожай, и считал их своими друзьями. Я верю, что ценность простых людей не ограничивается рамками, навязанными им обществом. Я не считаю, что одни должны делать всю работу, а другие - только пожинать плоды. Мой приятель Лайонел собирает группу людей, которые хотят, чтобы все было по справедливости, и я тоже примкнул к ним.
        Ди стало интересно, а считали ли Роберта своим другом те люди, которые сеяли зерно, ухаживали за посевами и собирали урожай. Пожалуй, что и нет, подумалось ей, но она все равно кивнула.
        - Хорошо, сэр.
        Лицо Роберта снова разгладилось.
        - Не поверите, у меня там даже звание, как в армии. Я лейтенант.
        Она снова кивнула - ну, если ему так хочется.
        - Хорошо, лейтенант.
        - Я не имел в виду… - Роберт засмеялся. - Получается, я сам напросился… Неужели этот старый дурень библиотекарь тут и спит? Где его нора?
        - Он здесь не спит.
        Ее лейтенант повернул к ней голову. Ди показалось, что он догадывался, в чем дело, но воспитание не позволяло ему в это поверить.
        - Тогда что вы тут делаете с этими простынями?
        - Я шла к вам, лейтенант, - сказала Ди. - А простыни несла в качестве предлога. Они ни для кого не предназначены. Но, может, вы захотите их взять. Может, вы придумаете, что с ними делать. Может, мы вместе сможем это придумать.
        ?
        Как много лодок пустилось в свободное плавание, подумала Ди.
        Пустая лодка на середине пруда медленно вращалась против часовой стрелки, словно полная призраков. От этого у их идиллии появилась цель: поймать отвязавшуюся лодку и вернуть ее под навес, к прочей монархической братии.
        По настоянию Роберта честь выбора спасательного судна досталась Ди.
        Она прошлась по дощатому полу крытого ангара, переделанного из пустовавшего павильона, оглядывая суровые мины носовых фигур. Лодки, привязанные к именным бронзовым тумбам, с тихим стуком покачивались в своих персональных выемках. Ди выбрала Мейкона XI, у которого рот был приоткрыт, как у человека с сердечным приступом, а вокруг ноздрей налипла беловато-зеленая ряска.
        - Потому что он самый яростный и самый сопревший? - уточнил Роберт.
        - Да, - ответила Ди.
        - Превосходно, - сказал лейтенант, влез в лодку и помог Ди сойти и присесть на скамью напротив. Лодка была на четверых. На сиденьях лежали мягкие белые подушки.
        Роберт вставил весла в уключины, Ди отвязала конец, и они выплыли из тени ангара на открытую воду под яркое солнце. Сине-зеленая гладь пруда казалась покрытой потрескавшейся глазурью из золота и серебра. На берегу светло-серый плиточный пол павильона и узорные кованые столы выглядели раскаленными. Выгнутый мост, предназначенный для любования окрестностями, таял в дымке, поднимавшейся от воды.
        Ди прикрыла глаза от солнца. Роберт крякнул и налег на весла, отчего они плавно понеслись к брошенной лодке.
        - Мы же никуда не спешим? - спросила Ди. Ей не хотелось слишком рано возвращаться в музей, к окну, выходящему на двор посольства.
        - Нет, спешить некуда, - отозвался Роберт.
        Уключины щелкнули, когда он вытянул весла из воды. Ди чувствовала, как движение замедлилось, и лодка легла в дрейф. Их маленькое суденышко поскрипывало. Тоненько чирикали птицы. На воде пахло еще приятнее: запах моря смешивался с нагретой зеленью деревьев и травы парка. Ди развязала завязки чепчика под подбородком.
        Роберт кашлянул и выдохнул. Ди не открыла глаза.
        - Как у вас дела, лейтенант? Как поживаете?
        - Пожалуй, я тоже несколько переутомился.
        Она слышала, как потянулся ее лейтенант - каблуки сапог гулко стукнули по днищу лодки. Затем послышалось чирканье спички, и Ди почувствовала запах серы, а затем дымок сигареты.
        - Народ волнуется.
        - Для этого есть поводы?
        - Нет, - сказал Роберт, но произнес это так, словно хотел сказать «возможно».
        Лодка медленно плыла. Солнце согревало лицо Ди, и это было приятно. Она слушала, как Роберт курит, затягиваясь сигаретой.
        Ди открыла один глаз. Роберт, опираясь локтями о борт, держал сигарету в пальцах правой руки. Поймав взгляд Ди, он вопросительно приподнял бровь.
        - Я бы хотела побольше узнать о твоей матери, - сказала Ди. - Расскажи мне о ней.
        - Мама скромная, мягкая. Очень миниатюрная, ниже тебя ростом. Замечательно вышивает. Что еще? Читает романы, пишет письма своей сестре. Иногда мне кажется, что у нее меланхолия - я слышу, как она вздыхает за закрытой дверью, но если спросить: «Мама, все в порядке?», она ответит: «У меня? О, обо мне не беспокойся. Пока ты в порядке, я в порядке». Это несколько утомляет.
        - Ты что-нибудь слышал о ней после…
        Роберт покачал головой.
        - Тракт перекрыт, почта не доходит.
        Родители ему не простят, что он пошел против их интересов, против их усадьбы и земель. Роберт об этом не задумывался, но грядущий семейный разрыв был неизбежен. Барнсам Ди не сочувствовала, однако жалела своего лейтенанта, своего Бобби со сбившимся галстуком, стряхивающего пепел в блестящую воду. Дотянувшись, Ди поправила его носок, торчавший из-под серой брючины.
        Роберт сказал:
        - Когда я был маленьким, мама говорила, что нашла меня в лесу под грибом и принесла домой в чайной чашке. Она обожала пересказывать эту историю гостям. Выносила чашку, в которой якобы меня принесла, и пускала по кругу.
        - Это правда?
        - Моя мама не лгунья, Дора.
        - Как думаешь, я ей понравлюсь? - спросила Ди. Роберт выпустил кольцо дыма. Крохотные ручейки золота текли по его уложенным кудрям.
        - Нам обязательно говорить, что ты была горничной?
        - Я бы предпочла, чтобы ты этого не рассказывал.
        - Значит, не скажем. В этом случае - да, ты ей понравишься.
        - Хорошо. Я очень хочу с ней познакомиться.
        - Вот чего я не могу объяснить, - начал Роберт, глядя куда-то вдаль, - на нашей стороне был элемент неожиданности и народная поддержка, а у противника не нашлось армии. У них по-прежнему нет армии, только кучка солдат-лоялистов - я читал боевые донесения, я видел цифры. Мы можем покончить с ними в любое время. Да, у них выгодная позиция, при штурме неизбежны жертвы с нашей стороны, но ведь мы позволяем им тянуть время. Кроссли утверждает, якобы спешки нет. И вот этого я не могу понять, Дора. Мы, волонтеры, постоянно твердим Лайонелу, Моузи и Ламму - хотя бедный старый Ламм почти ничего не понимает, - что народ больше не верит нашим словам, и я вижу, что Лайонел и Моузи озабочены услышанным. Но Кроссли тут же парирует, что он вот-вот заставит противника сложить оружие, а они в одной связке, они же…
        Роберт долго говорил о не оставлявшей его смутной тревоге, будто они бредут против встречного ветра, которого не чувствуют и не слышат, словно на пути возникла невидимая преграда.
        Ди снова прикрыла глаза. Солнце раскрасило алым изнанку век. Она опустила голову на край борта. Мягкое покачивание спускалось по шее, пробегая мурашками по телу. Лодка поскрипывала, щелкали уключины, верещали птицы, а Роберт все говорил и говорил. Казалось, они вдвоем в этом парке, в городе, во всем мире.
        Ди сжала его щиколотку:
        - Роберт…
        Он прервал свою речь:
        - Что?
        - Представь, что есть только мы.
        - А?
        - Представь, что остались только мы. Никого больше нет. Что мы будем делать?
        - Что, совсем никого не осталось?
        - Ни одного человека.
        - Гм… Я не знаю. А что мы будем делать?
        Ди опустила руку в воду, теплую от солнца, как в ванне.
        - То, что делаем сейчас.
        - А потом?
        - Займем покои его величества в королевском дворце и останемся там, пока не кончатся комнаты с застеленными кроватями. Мы не будем спать на одной кровати больше одного раза. Из королевского дворца перейдем в особняк министра иностранных дел… И я никогда не заправлю ни единой кровати до конца своих дней. Ваша очередь, лейтенант.
        Прошло несколько секунд, пока он прикуривал новую сигарету. Маленькие волны чуть слышно шлепались о бока лодки. Роберт чиркнул спичкой, затянулся и выдохнул.
        - Я научу тебя пить.
        - Превосходно. - Ди с облегчением услышала, что ее лейтенант не опустился до банальщины и начал не с секса.
        - Для начала коктейли в салоне «Метрополя». В первую ночь один бокал, во вторую два, и так далее. Когда мы прикончим запасы «Метрополя», примемся за «Лир». Когда я увижу, что ты в состоянии противоборствовать опьянению, мы пойдем в «Короля Мейкона» и займемся настоящим саморазрушением. А еще я научу тебя разным спортивным играм.
        - Я очень постараюсь.
        - Не с таким отношением, - сказал он. - Поднимемся на западные скалы и будем отрабатывать броски, отправляя мячи в океан.
        Ди предложила заходить в брошенные дома и читать чужие дневники.
        Если исчезнут только люди, а животные останутся, сказал Роберт, нужно будет выпустить их на свободу. Лошадей из конюшен, додо из зоопарка, голубей из голубятен.
        Животные останутся, согласилась Ди. Иначе быть не может. Без людей - одно дело, но без кошек городу не выжить.
        Роберт сказал, что она будет водить трамвай, а он - ждать на остановке: «И ты наденешь форму». Ди отозвалась - ну конечно, она наденет форму и будет носить ее лучше, чем кто-либо до нее. Роберт ответил, что он в этом не сомневается. Он держался того мнения, что и снимать форму у Ди получится лучше всех на свете.
        - Может оказаться небезынтересным что-нибудь поджечь, - продолжал он. - Как насчет твоего треклятого музея? Конечно, они твои друзья, Дора, но я хочу расплавить всех этих восковых мужчин. Что скажешь?
        Дора ответила, что если уж разрушать, то нужно разбить молотками анатомически нелепую статую женщины в фонтане на Брейси-сквер. Роберт возразил, что статуя ему нравится, это великое искусство, которого Ди не понимает, но лучше, пожалуй, будет ничего не разрушать. Наоборот, следует сохранить подобные сокровища. Он обрадовался, что Ди напомнила о Брейси-сквер: нужно будет тщательно отдраить статую щеткой при первой возможности.
        - Можем сжечь дотла Ювенильные пансионы, - предложила Ди. - Тут я возражать не стану.
        - Хорошо, - согласился Роберт.
        - Вот и славно, - отозвалась она.
        А он покажет ей свою родовую усадьбу, спросила Ди.
        Конечно, покажет, как же иначе? А по дороге они смогут подняться в горы, поглядеть на монолиты и отколоть себе по кусочку. Он всегда мечтал увидеть их вблизи.
        Лодка медленно плыла под солнцем, и разморенным пассажирам захотелось спать. Роберт повел Ди в лес, окружавший фамильную усадьбу, и показал платформу на дереве, сколоченную для него работниками отцовых конюшен. Лейтенант показал, где выцарапал вилкой свое имя: «Боб».
        - Я тогда был только Бобом, - сказал он.
        Ди отправилась в спальню миссис Барнс, но двери оказались плотно закрыты и заперты. Вечное уединение было единственным подарком, который она могла сделать отсутствующей женщине.
        Роберт гадал, сколько они смогут развлекаться в отсутствие людей, не затоскуют ли по обществу других.
        Ди опустила в воду носовой платок, выжала и протерла лицо - щеки, обгоревшие на солнце, начинало неприятно стягивать.
        - Если мы будем скитаться достаточно долго, кто-нибудь и отыщется. Можем отправиться на лодке через океан в Париж или в Константинополь… или в Лондон…
        Но Роберт возразил:
        - Нет, Дора, все исчезли. Остались только мы. Тебе придется удовольствоваться мной, а я попытаюсь удовольствоваться тобой, и нам придется довольствоваться тем, что осталось в мире. Ты сама установила эти правила.
        Тогда Ди заговорила о других мирах. Может, они отправятся в иные миры. Может, существуют волшебные двери, через которые можно туда попасть. Раньше она верила, что в особняке Общества психейных исследований живет волшебство, с этой идеей носился ее брат…
        - Нет, - капризно настаивал Роберт. - Придется смириться с тем, что у нас есть только этот мир.
        - Хорошо, - ответила Ди.
        Но в конце концов они покинули родовую усадьбу, когда в стране не осталось ничего посмотреть. Они уплыли во Францию, пили чай в Бомбее, осматривали пирамиды. Состарились. Лежа на одеялах на набережной Ялты, они глядели, как солнце пробкой отскакивает от Черного моря и попадает точно в зазор между двумя полумесяцами, как желток, вернувшийся в скорлупу. Они поселились в незнакомом душном дворце, где лежал толстый слой пыли и было много книг на языке, которого они не знали, а вокруг благоухал разросшийся буйный сад.
        Ди и Роберт вяло спорили, кто умрет первым и оставит другого в одиночестве.
        - Ну, это уже от нас не зависит, - сказала Ди.
        - Не зависит, - признал Роберт.
        Роберт перебрался на корму и вытянулся рядом с Ди, найдя ее руку. Лодка плавно покачивалась.
        - Ты мне дорог?, - проговорил он. - Ты же это знаешь?
        - Да, - ответила Ди, подумав: «Я тоже немного люблю тебя, Роберт Барнс». - Под моим началом нет другого мужчины, которого я предпочла бы тебе, - пробормотала она.
        Она повернула голову и прижалась разгоревшимся лицом к виску Роберта, вдохнув анисовый запах его тоника, запах его пота и запах летнего дня. Понемногу они задремали.
        Вестибула
        Вечер еще не наступил, когда Роберт попрощался с Ди у музея. Он не мог остаться на ночь - его ждал комитет по здравоохранению и благосостоянию народонаселения.
        - А как насчет моего здоровья и благосостояния, лейтенант? - спросила Ди.
        Роберт поцеловал ее.
        - Я уверен, ты сумеешь о себе позаботиться, Дора. Но я постараюсь прислать сюда людей вскрыть сточную трубу в углу. Пахнет наверняка оттуда. Видимо, забилась.
        Ди подняла руку, но ее лейтенант уже отвернулся и зашагал прочь. Гнилостный смрад стал еще плотнее на дневной жаре, и атмосфера на улице казалась невыносимой. Трупная вонь словно сгустилась и обрела плоть: Ди так и чувствовала, как потрескавшиеся желтые пальцы проникают за ворот платья.
        Она отперла дверь большим ключом, вошла в музей и сразу задвинула засов.
        В галерею первого этажа она поднималась медленными, шаркающими, пробуждающими эхо шагами - ноги точно свинцом налились после долгого дня на солнца. Волосы на затылке, промокшие от пота, высохли жесткой коркой. Ди хотелось, чтобы Роберт остался, но вместе с тем она испытывала облегчение оттого, что он ушел: лейтенанту безопаснее находиться подальше от музея и ее соседа.
        К черному выходу предстояло двигаться через всю галерею. От резкого перехода с вечернего солнца к сумраку огромного зала Ди ощутила легкую дурноту. На Полях они пили воду из крана, но она была теплой и отдавала пылью, и Ди по-прежнему мучила жажда. Ей нестерпимо хотелось вволю напиться холодной воды из колонки.
        - Добрый вечер, - на ходу сказала она молодой женщине в сером комбинезоне с толстым диском в руках, сидевшей на стуле позади печатного пресса. - Передайте всем, что я сейчас вернусь. Мне нужен лишь глоток воды.
        Когда до двери на задний двор оставалась пара шагов, Ди вдруг остановилась. Она раньше не видела в музее восковую женщину в комбинезоне.
        ?
        Огненно-рыжие волосы, забранные в высокий плотный пучок, прямая спина, сжатые челюсти восковой женщины придавали ей сосредоточенное, мрачноватое выражение. Серый комбинезон был сшит из толстой ткани, оказавшейся удивительно гладкой на ощупь - Ди оттянула край двумя пальцами. Талию восковой женщины охватывал ремень с кобурой, над которой выдавалась толстая прямоугольная рукоять пистолета. На груди была белая бирка с вышитой черными нитками надписью: «Лейтенант Харт». Женщина казалась не старше самой Ди.
        Узкая кровать с простым коричневым одеялом, натянутым без единой морщинки, подумала Ди: больше в комнате этой аккуратной, серьезной и странно одетой молодой женщины почти ничего и не было бы. На стенах ни одного украшения, маленький чемодан с одеждой задвинут далеко под кровать. Единственным предметом мебели, помимо кровати, будет ночной столик, на который она кладет на ночь черный пистолет в кобуре, потому что эта женщина каким-то образом служит в армии. Она боевой офицер, настоящий лейтенант, не как ее Бобби.
        Ди вынула диск из рук восковой женщины.
        Оказалось, это два диска, вставленные в восьмиугольную темно-синюю табличку толщиной с небольшую книгу. На диске слева была маркировка «ГОРИЗ», на правом - «ВЕРТ». По внутренней окружности дисков шли цифры, как у компаса, со стрелками над нулем. В центре непонятного устройства находилось окошко с вдавленным значком, в котором Ди узнала мишень для стрельбы. Под мишенью находилась маленькая красная кнопка. На кнопке был знакомый музейный символ, нанесенный белой краской: ?.
        Треугольник подтверждал - женщина-солдат на своем месте, она экспонат музея. Под кнопкой стояло словосочетание, которого Ди не поняла: «ПОЛЕЗНАЯ НАГРУЗКА».
        На ощупь пластинка оказалась твердой и тонкой - Ди еще не приходилось встречать подобного материала. Когда Ди постучала по ней ногтем, пластинка отозвалась звонким щелчком. На полу у ног лейтенанта Харт стоял большой зеленый металлический ящик с четырьмя маленькими турбинами, торчавшими из стенок. «БЕСПИЛОТНЫЙ БОЕВОЙ ЛЕТАТЕЛЬНЫЙ АППАРАТ», - было выведено белыми буквами на крышке зеленой коробки.
        Ди не знала, что делать с женщиной-лейтенантом, равно как и с двумя прилагающимися объектами; у нее лишь промелькнуло ощущение, что меньший, несмотря на отсутствие соединяющего провода, каким-то образом контролирует больший. Более того, Ди не могла понять, как она проглядела этот манекен - женщина-военный находилась рядом с дверью в крошечный огород, куда Ди выходила десятки раз, таская ведра с водой или собирая овощи.
        Ди могла поклясться, что раньше восковой женщины с ее непонятными устройствами здесь не было, но это невозможно - вот же она. Да и приборы не так уж непонятны: на первом этаже выставлены машины и их операторы, а устройства, которыми управляют солдаты, называются оружием.
        Ди неотрывно смотрела на контроллер, который держала в руках. От кнопки с треугольником («Полезная нагрузка») ощутимо исходило что-то нехорошее, опасное.
        Ди почти бросила пластинку на колени восковой женщины, будто диски обжигали ей ладони.
        Ей вспомнилась еще одна кнопка с треугольником - на кедровом ящике с окуляром. Пушистая кошка в кресле на живых картинках была копией белой кошки, которую Ди видела на пепелище возле Вестибулы. Когда фокусник уводил женщин в свой шкаф, они выходили с чужими головами на плечах… с чужими лицами…
        Пересохшими губами Ди втянула воздух, наждаком прошедшийся по сухому языку. Когда она напьется воды, то сможет все нормально обдумать. В этот момент внизу раздался грохот, и тяжелая входная дверь распахнулась.
        Напряжение разом отпустило Ди. Все кончено. Она так долго боялась и через секунду-другую снова начнет бояться, но на мгновенье ее охватила блаженная, хоть и вынужденная покорность. Это было неизбежно - рано или поздно сосед из посольства должен нанести ей визит.
        - Привет! Есть кто живой? - Высота потолков галереи удваивала и утраивала эхо. - Я сержант Ван Гур из временной администрации!
        По ступеням зашаркали подошвы сапог.
        Ди выдохнула. Значит, это еще не за ней. Ее очередь не сегодня.
        - Я ищу горняшку по имени Дора! Прелестную маленькую патриотку, которая дружит с лейтенантом Барнсом! - Голос насмешливо протянул третий слог, так что прозвучало «лейтена-а-антом». - О господи, горничная Дора, ну и вонь стоит снаружи! Наверняка нам нужен человек пробить стоки! - Его смех загремел в галерее.
        Ди помнила, как Роберт предупреждал не общаться с сержантом Ван Гуром. Тогда она его не поняла, зато отлично понимала теперь. Обороты речи вроде «прелестной маленькой патриотки» и издевательское «лейтена-а-ант» сразу заставили ее насторожиться.
        Ван Гур затянул снова:
        - Мне ж только словом перемолвиться насчет кражи со взломом! Дело серьезное, но тебе волноваться не придется, как и лейтенанту… - («Лейтена-а-анту!») - …Барнсу, если ты будешь со мной честной! Ты же ничего плохого не натворила? Конечно, нет, как можно! - Снова глумливый смех. - Это если не считать того, что ты шлюха! А, все-таки у тебя проблема, ха-ха! Но я уверен, мы придумаем, как ее решить, горничная Дора. Выходи, поболтаем!
        Последние сомнения в том, что сержант явился сюда по ее душу, пропали.
        Глупая, порожденная отчаяньем мысль вдруг пришла в голову Ди: схватить швабру, прислоненную к стене, зайти за печатный станок, повернуться спиной к проходу галереи, замереть и притвориться восковой уборщицей, которую прежние кураторы забыли включить в список.
        Ди отбросила обреченный план, прежде чем овладевшая ею паника толкнула ее на этот безрассудный шаг, и крадучись двинулась к двери. Юбками она задела стул лейтенанта Харт. Контроллер соскользнул с восковых коленей и упал на твердый пол с гулким грохотом.
        - Горничная Дора? - оживился сержант. - Я слышу, как ты там возишься! Не трудись с уборкой ради меня-то!
        В начале галереи через отверстие средней шестеренки Ди разглядела черный силуэт. Ван Гур поднял руку и подвигал пальцами в знак приветствия.
        Ди распахнула дверь черного хода и вихрем вылетела наружу.
        ?
        Смрад едва не сбил ее с ног, ударив по глазам, проникнув в открытый рот и скрутив желудок. Ди вырвало. Она бросилась вправо, к самшитовой изгороди, отделявшей территорию музея от лужайки Общества. Под ноги ей попалось оставленное ведро, и Ди потеряла равновесие, налетев на шпалеру плетистых помидоров и сломав деревянные планки. Растянувшись на земле, она почувствовала, как теплый сок спелых томатов пропитывает платье на груди.
        Кое-как поднявшись на ноги, она сорвала с себя чепчик и запустила им в сторону низкой каменной стены, окружавшей территорию посольства. Кинувшись в гущу самшита, она начала пробиваться сквозь крепкие, перепутанные ветки. Колючки цеплялись за волосы, впивались в фартук и юбки, но Ди прорывалась вперед, не щадя одежду и оставляя на кустах пряди волос. Шелест листьев и треск веток казались наполненными буйным и страшным весельем, словно самшит смеялся над ее попытками одолеть живую преграду.
        Последнюю петлистую стену веток Ди преодолела на четвереньках и оказалась на газоне сбоку от бывшего особняка, где трава выросла по щиколотку. Оглушенная бегом, Ди встала и машинально пошла к рухнувшей стене. В голове сильно стучала кровь, но Ди все-таки расслышала лязг дверной ручки и звук распахнувшейся двери по другую сторону живой изгороди. Она уцепилась за обгоревшую стену и ускорила шаг, двигаясь в сторону улицы.
        - Горничная Дора, из-за чего такой переполох? - веселился сержант, скрытый самшитом. - Ох, какая жалость, вы раздавили ваши помидоры! Но куда же вы убежали? Я вижу ваш прелестный чепчик, но…
        Преодолев три четверти стены, Ди услышала, как сержант ломится через живую изгородь. За углом развалин она метнулась влево, держась второй стены и торопясь уйти подальше от музея. Впереди зиял пустой дверной проем. Дыхание, вырывавшееся из груди с тонким писком, походившим на запавшую клавишу самой высокой ноты органа, привело Ди в ярость. Она побежала быстрее. Влетев в дверной проем, она с разбегу вскарабкалась на груду обломков, осевшую неровными волнами битого кирпича и ощетинившуюся расщепленными досками. Впереди, под маленьким неровным выступом, оставшимся от пола второго этажа, сидела белая кошка, которую Ди уже видела раньше. Кошка невозмутимо точила когти о косяк Вестибулы, оставляя бледные бороздки сырого дерева на обгоревшей поверхности и не обращая никакого внимания на растерзанную Ди.
        - Значит, ты решила надо мной подшутить, горничная Дора? Я умею ценить хорошую шутку, но в воровстве и блуде ничего смешного нет! - Голос сержанта приближался, долетая из-за стены здания Общества, выходившей на музей. - Неучтиво заставлять мужчину бегать за тобой, если он пытается следить за общественным здоровьем!
        Гора обломков поползла под ногами Ди, когда она бешено карабкалась наверх. Она попыталась за что-нибудь ухватиться, но почувствовала, как пригоршня почерневших бумаг превратилась в прах под ее пальцами. Ди съехала назад, но немедленно вскочила и вновь полезла наверх. Она не позволит этой глумливой свинье убить ее.
        Почерневший прямоугольник Вестибулы стоял на островке пола в нескольких ярдах справа от нее. Ди бросила попытки перелезть через обломки и пошла вбок по краю кучи мусора, пробираясь к впадине между двумя вершинами. Оттуда по рыхлому склону осыпи она подобралась к нижнему краю Вестибулы. Белая кошка с непроницаемым видом смотрела на нее. Ди ухватилась за торчащие доски, подтянулась и забралась наверх, бросившись мимо кошки в зияющую черноту открытой Вестибулы.
        ?
        Прижимаясь к левой стенке шкафа Саймона Джентля, она неслышно двинулась к заднему углу, где ее труднее всего разглядеть с порога бывшего особняка. Однако шкаф оказался слишком очевидным укрытием - единственный не до конца сгоревший предмет в рухнувшем здании. Если удача ей изменит, Ван Гур войдет и найдет ее, и когда это случится, она окажется в ловушке один на один с ним.
        - Умный ход - бросить туда свой чепчик, но я же слышал, как ты продиралась через кусты! - Сержант вошел в сгоревшее здание, и его голос уже не встречал препятствий. - Не будь неучтивой, горничная Дора! Живо спускайся! Я еще не разозлился… - Послышался хруст, скрежет и сопенье - сержант полез по груде щебня. - …Но могу и разозлиться, если эта игра чересчур затянется!
        В шкафах фокусников есть фальшивые стенки, иначе как объяснить иллюзию исчезновения? В этом и заключалась последняя надежда Ди.
        Слова веселого джентльмена в блестящем золотом жилете, который вел ее по залу Общества пятнадцать лет назад, зазвучали в ушах Ди:
        - Иллюзионист излагает невероятную историю и приводит тебе доказательства, что это правда. Ушлый такой бизнес, вроде воровства, только иллюзионист крадет веру. А человек, который показывал фокусы на этих подмостках, был самым замечательным преступником, какого ты только можешь себе представить.
        «Забавный дядечка», - сказала о нем Ди, а Амброуз отозвался: «О да, весьма», и они давились смехом, боясь разбудить мать и отца. Всего через несколько недель гробовщики завернули ее лучшего в мире брата в его же простыни и вынесли в повозку, чтобы увезти и сжечь.
        Двигаясь вдоль стенки шкафа, Ди прижимала ладони к дереву. Пыль тихо скрипела под ее подошвами.
        Густота мрака в Вестибуле озадачила Ди. Вечерний свет словно задерживался вокруг дверного проема, не в силах проникнуть внутрь, и внутри царила чернильная темнота, настолько густая, что Ди не могла разглядеть собственной руки, не говоря уж о стене, которой касалась.
        - Надеешься, что придет лейтенант Барнс? Не придет. Я видел, как он шел прочь отсюда. Правду говоря, я тут болтался неподалеку и ждал, пока он отчалит.
        Почувствовав под пальцами приподнятый треугольник, Ди судорожно надавила на него, но ничего не произошло. Это была не кнопка, а всего лишь вырезанный треугольник. Над ним нашелся еще один выпуклый треугольник, и еще один, и еще. Ди нажимала на каждый, но все они оказались твердыми. Звук, вырывавшийся из ее груди, стал еще тоньше.
        - Но я уверен, он сюда еще наведается, и какой забавный сюрприз будет его ждать! Видишь, я люблю хорошую шутку, просто я переборчив насчет того, кому шутить…
        Свет. Ей нужен свет, разглядеть, под каким из треугольников кнопка, открывающая потайную дверь. Ди сунула руку в карман фартука, ища спички, и острый кончик крошечного сверла («? Для взятия образцов из маленьких метеоритов ?»), который она брала отполировать, воткнулся ей в ладонь между указательным и большим пальцем. Закусив губу, Ди отдернула руку, чувствуя, как горячая кровь капает с ладони, и ветер, долетевший откуда-то с задней стенки Вестибулы, шевельнул ее изорванные юбки.
        ?
        Она дошла до конца длинного коридора, оказавшегося в Вестибуле, и открыла дверь в летний день.
        Фиолетовые полевые цветы ковром покрывали три холма, один выше другого. Облака, похожие на состриженную овечью шерсть, неподвижно застыли в ярко-синем небе. В воздухе чувствовался запах океана, щеки гладил сладкий лепечущий бриз. Откуда-то донеслось негромкое мяуканье и царапанье, будто кошка скреблась в дверь.
        Ди оглянулась. Дверь, через которую она прошла, стояла среди травы. Снова послышалось царапанье - и «мяу».
        Что там за легенду рассказывали верующие? Что в пустыне росло дерево, и черный кот царапал кору, совсем как белая кошка обгорелую стенку шкафа, и заблудившаяся нашла дорогу…
        Ди сделала шаг открыть дверь и впустить кошку - или выпустить? - но бриз тронул волосы у нее на затылке, и она обернулась.
        В воздухе висело окно. Ди увидела в стекле свое отражение. Оно расплывалось, как свежая краска, и Ди поняла, что здесь, в этом месте, она может видеть себя какой пожелает.
        Размазанное отражение сложилось в образ самой красивой женщины, какую Ди видела в жизни, - актрисы с розовыми щеками с театральной афиши, на которую маленькой Ди указала нянька.
        - Это Лорена Скай, - говорила нянька. - С таким-то именем разве можно выглядеть по-другому?
        Ди видела, что она безмятежно улыбается, как прекрасная двойняшка Лорены, но одновременно она чувствовала, что по-прежнему тяжело дышит и ей не хочется чужого лица.
        Танцующая пара на живых картинках была в повязках с нарисованными глазами. Ди провела рукой по лицу. Нечто гораздо легче и тоньше, чем повязка, спало, и мир изменился.
        Там, где круглились три холма, под болезненно-ярким желтым светом лун торчали три высоких колонны - большая, еще больше и самая большая. Тени от исполинских камней искаженными, неровными силуэтами ложились на каменистое плато. Дорожка, освещенная светящимися шарами, вела под гору.
        Окно оказалось гильотиной, под которой стояла ивовая корзина, а рядом на табурете сидела древняя старуха. Ее белые волосы свешивались до земли, и она смотрела на Ди заспанными глазами. В руке она держала огромную сверкающую иглу с вдетой в ушко черной бечевкой. На лбу старухи была татуировка - темно-красный треугольник.
        Усердный работник
        Гляньте на этого шелудивого вола, подумал Ван Гур, смерив взглядом бородатого гиганта в оборванной рубашке и штанах, который стоял у его стола под каменным тигром, освещенный полуденным солнцем, прижимая к груди шляпу, состоявшую почти из одних дыр.
        - Тебя лейтенант Барнс прислал?
        - Так он представился, сэр, - заговорил великан. - Он сказал к вам подойти насчет работы. Я усердный работник, сэр, я могу делать все что надо, хоть какую грязную работу. Мне бы на хлеб себе заработать.
        - А ты знаешь, что он ненастоящий лейтенант? - Ван Гур отдавал должное мужеству желторотого волонтера - явиться с утра пораньше и потребовать целое здание в качестве подарка своей подстилке, но все-таки он не военный, как его ни называй. - Эти зеленые повязки, которые студентики на себя понацепляли, просто тряпки, лоскуты. - Сержант постучал по знакам различия у себя над нагрудным карманом: - А вот это настоящее.
        - Да, сэр, - закивал немытый гигант. - Я усердный работник, сэр, я в работе хоть кого обгоню.
        - Это ты так говоришь, но, насколько я вижу, хорошо у тебя получается только тень отбрасывать. Где я тебе возьму работу?
        - Я усердный работник, сэр. - И великан улыбнулся маленькой красной улыбкой - будто яркая вена проступила в черной массе бороды.
        - Ты это уже три раза сказал.
        Гигант заморгал. Ну и тетеря! Но это даже хорошо. Каждой армии нужно побольше тетерь.
        Хмыкнув, Ван Гур придвинул к себе пухлую стопку бумаг, где требовались люди на различные должности. Листая заявки, сержант поглядывал на огромную фигуру перед ним, соображая, куда бы употребить такие габариты. Он спросил, грамотен ли этот «усердный работник», ожидая услышать «нет». Однако проситель сказал «да».
        Великан достал из кармана мятый листок, развернул и протянул Ван Гуру:
        - Вот стихи, которые я написал.
        Сержант взял листок. Название гласило: «Избранная душа». Стих начинался так: «Избранница всех душ, на небе ты теперь, избранница сердец, любимая сердечно…»
        Ван Гур был приятно удивлен:
        - Неплохо.
        Может, на вид этот верзила не лучше кучи дерьма, но стихи у него настоящие. Даже университетский щенок вроде Барнса лучше не напишет. Стихотворение было подписано «Энтони».
        - Ладно, Энтони, вот что мы с тобой сделаем… - Сержант вернул листок и велел Энтони сходит к экипировщикам за формой, а затем отправляться на Лигейт-авеню в брошенное посольство и готовиться вести учет.
        Ван Гур будет отправлять к нему бывшую челядь богатеев и разных мелких сошек свергнутого режима. В корпусе Кроссли есть профессионалы, которые допрашивают арестованных, но им нужен человек для разговора с этими мелкими прихлебателями Короны, а по площади зря шататься нечего. Посольство, к которому Энтони отныне приписан, принадлежало государству, которое временное правительство не планирует пока звать обратно, поэтому Энтони может устраиваться как дома.
        - Сперва записывай их имена, - объяснял Ван Гур. - И проводи беседу. Скажи строго: расскажите мне все, что вам известно о хапугах, на которых вы работали, плюс еще что-нибудь интересное - короче, выкладывайте все как на духу. И записывай, что они скажут. Закончишь - отправляй их восвояси, а мне присылай рапорт со своими выводами. Как думаешь, тебе это по силам?
        Чернобородый Энтони ответил, что справится. Он с ними побеседует. Он усердный работник.
        Это было три недели назад.
        ?
        Уже наступила ночь, когда Ван Гур бросил поиски. Он больше часа рыскал по пожарищу. Горничной там не оказалось - ни за горами обломков, ни в сгоревшем шкафу, ни под слоем пепла. Он схватил кусок оплавленного кирпича и швырнул в белую кошку, сидевшую на выступающем остатке пола второго этажа, гаркнув от досады. Кирпич пролетел мимо кошки и исчез в темноте с глухим ударом. Кошка и ухом не повела, безмятежно глядя на сержанта светящимися голубыми глазами. Она смотрела на него с таким выражением, что Ван Гура даже посетила мысль, будто шлюха-горничная каким-то образом превратилась в кошку. Но это, конечно, крестьянские байки. Сержант сказал кошке, что жаль тратить на нее пулю, и в гневе вышел через дверной проем без двери.
        Идя по галерее к черному ходу, сержант отчетливо слышал треск живой изгороди, но теперь заинтересовался чепчиком на земле. Чепец лежал у стены, отгораживавшей двор от участка бывшего посольства на Лигейт.
        Не желая снова лезть через густой самшит, как какой-нибудь чертов уж, Ван Гур, топча высокую траву перед сгоревшим зданием, вышел на улицу и направился на угол Малого Наследия и Лигейт. Если горничной и не окажется в бывшем посольстве, оттуда можно позвонить на коммутатор, попросить мировой суд и вызвать подкрепление. С полудюжиной людей и парой собак он обыщет весь квартал и найдет эту дрянь еще до рассвета.
        Ван Гур соображал, как будет действовать дальше: он заведет эту горничную за угол для допроса, она потянется к его пистолету, и ему придется застрелить ее в порядке самообороны. Это не принесет ему такого удовольствия, как он планировал, но все равно сведется к ценному уроку для «лейтенанта». Если ты грубый спесивый павлин, тебя можно и окоротить, убив твою шлюху. И кто знает, если Барнс усвоит урок, может, на том разногласия можно будет и похерить.
        Пламя ярости быстро сожгло остаток сил, оставив Ван Гура просто мрачным. Он и пришел уставший, а теперь положительно выдохся; признаться, он и не смог бы сейчас позабавиться с этой шлюхой, как рассчитывал. Пока все лейтенанты Барнсы в мире суетятся без толку, людям с обязанностями и присесть некогда: как только он разберется с этой горничной, его уже будет ждать новая задача. Утром сержанту нужно отправляться в южные кварталы ловить вора, сорвавшего чертову идиотскую шляпу с идиота вагоновожатого, а заодно выкурить всех крыс из одной лисской дыры, где скупают краденое и куда проюркнул упомянутый вор.
        По мнению сержанта, это все стрельба из пушек по воробьям, откровенно неосмотрительная, раз в городе уже началось брожение из-за блокады, безработицы и нехватки продуктов, но Кроссли высказался предельно ясно: ему нужен показательный пример.
        - Они хотят, чтобы констебли поддерживали порядок. Мы докажем, что в состоянии справиться с этим сами. Мы покажем, как поступаем с теми, кто решил воспользоваться ситуацией, - объяснил генерал Ван Гуру свой приказ и добавил, что посылает вместе с ним пару репортеров, чтобы рейд нашел отражение в печати и новость распространилась повсеместно.
        Кроссли был хладнокровен, как рыба, - невозможно представить, чтоб он хотя бы неровно задышал. Он вечно глядел в свою особую бумажку, которую держал в нагрудном кармане и с которой сверялся, как иные люди с карманными часами. Ван Гур однажды оказался рядом с генералом, когда Кроссли вынул листок, и смог заглянуть в заветную генеральскую шпаргалку, но на листке не оказалось слов, которые сержант привык разбирать, а только мелкие изображения змей, часов и треугольников красными чернилами. Что это такое? Какой-то заговор на удачу или шифр? Не то чтобы Ван Гур засомневался в генерале, просто это было как-то странно.
        На углу Лигейт сержант повернул направо, на ходу расстегивая кобуру и вынимая пистолет, готовый отстрелить замок с брошенного посольства.
        Смрад, окружавший здание, стоял чудовищный - ничего подобного Ван Гур отродясь не обонял: тут тебе и гниющее мясо, и дерьмо, и какая-то едучая кислота. Аж слезу вышибло. Он мог сравнить этот запах разве что с полем битвы, но ни на одном поле битвы, где побывал Ван Гур - а он побывал на нескольких, - так густо не пахло.
        У крыльца Ван Гур остановился при виде белых цифр, прибитых над дверью: 76.
        Погодите, так он же знает этот адрес! Он писал его по меньшей мере раз тридцать разным людям, подходившим к его столу на площади: «Лигейт-авеню, 76». Сюда сержант отправил того верзилу-нескладёху - а, да, Энтони! - записывать показания мелких прислужников бывшей власти.
        Это облегчало дело - Энтони поможет ему искать мерзавку горничную. Ван Гур убрал пистолет в кобуру, поднялся по ступенькам и забарабанил в полированную дверь.
        В ожидании ответа Ван Гур выдохнул сквозь зубы и покопался в памяти насчет этого Энтони. Ему впервые пришло в голову, что, регулярно направляя к нему мелких чиновников и слуг бывших членов правительства, он ни разу не получал от Энтони отчетов.
        Дверь открылась, и изнутри на Ван Гура пахнуло таким смрадом, что сержант отшатнулся, задохнувшись.
        Энтони стоял босиком, одетый только в военные штаны; заросли курчавых волос у него на груди блестели от пота. Ван Гур решил, что стук пробудил гиганта ото сна - ну, тем хуже для него.
        - Сержант?
        Ван Гур, не отвечая, отодвинул деревенщину плечом и прошел в маленькую гостиную.
        - Я ищу женщину, она самовольно жила в здании позади твоего. - Гостиную освещала единственная настольная лампа, так что можно было различить только силуэты кресел, низкого столика, камина, секретера и дверь в соседнюю комнату. - Она саботажница, очень опасная. Я пришел забрать ее для допроса, а она сбежала. Возможно, она прошла через задний двор. Ты ее видел?
        - Нет, - ответил Энтони, - я как раз выходил, прибирался. Она там не проходила, сэр.
        - Ты уверен?
        - Да, сэр, - сказал Энтони. - Хотите сладкого кофе, сэр?
        - Где телефон? И что здесь происходит? Воняет как десять тысяч куч дерьма!
        Взгляд Ван Гура упал на картину, на которой в этой темноте можно было разглядеть нечто похожее на птицу. Телефонный аппарат стоял под картиной.
        Ван Гур подошел, снял похожую на воронку трубку и прислушался. Кашляя на каждом втором слове от стоявшего в комнате густого зловония, сержант говорил, прикрыв рот рукавом:
        - Мы вызовем сюда подкрепление с собаками и найдем ее. Надеюсь, она сдаст того, с кем состояла в заговоре, в обмен на снисхождение. Я, пожалуй, поговорю с ней наедине. Я смогу ее убедить. Чем здесь так воняет, эй, ты?
        - Хотите сладкого кофе, сэр? - повторил Энтони.
        Ван Гур опустил руку и уставился на Энтони, который уже закрыл входную дверь и вышел на середину гостиной. Его длинные руки висели по сторонам, потная обезьянья грудь блестела.
        - Нет, я не хочу сладкого кофе! Мне, того гляди, помойное ведро понадобится! Открой дверь, чтобы хоть воздух шел! Ты что, идиот? У тебя сточная труба переполнилась? Почему ты никого не вызвал починить? Если даже нельзя починить быстро, они бы известью засыпали, меньше воняло бы! Как ты сам терпишь? Тебе что, не пахнет?
        - Как привыкнешь, так и перестаешь замечать, - отозвался Энтони и задумчиво переспросил: - Известь, значит?
        - Да, известь! Потому что здесь воняет, как в августе на бойне! - Насколько помнилось сержанту, этот верзила довольно способный - вспомнить хоть его стихи о душах, но, похоже, Ван Гур в нем ошибся: гигант оказался законченным чурбаном. - Чем ты здесь занимался? - все сильнее заводясь, говорил сержант. - Ты допрашивал людей, которых я присылал, или просто смотрел на них и тупил, пока они не уходили? Где донесения, которые ты обязан был присылать?
        - Давайте я сделаю вам сладкого кофе, сэр, - сказал гигант.
        Ван Гур только рукой махнул - дело безнадежное. Нельзя одновременно говорить с имбецилом, дозваниваться до коммутатора и пытаться не задохнуться в этой вони.
        Из трубки долго не слышалось сигнала. Сержант наклонился проверить провод, уходивший в тень за секретером. Вытянув его, Ван Гур увидел, что провод аккуратно обрезан.
        ?
        Из соображений безопасности Энтони, хотя это не было его настоящее имя, обрезал провод садовым секатором. Молодая гувернантка, служившая в семье мирового судьи, удивила его, когда очнулась от своего кофе и направилась к телефону. Человек, которого вообще-то звали не Энтони, легко успел ее остановить, но предупреждение принял к сведению и провод обрезал.
        После этого он провел с ней особенно подробное и полное интервью, во время которого гувернантка рассказала ему все, каждый секрет, который когда-либо хранила, и каждую надежду, которую питала.
        - Вы верите, что она вас тоже любила? - спросил ее Энтони ближе к концу. Они давно перешли от делишек мирового судьи - гувернантка видела хозяина всего однажды, он не интересовался младшими детьми и не различал близнецов - к исследованию ее природных склонностей, которыми занимались довольно глубоко. Речь зашла о ее интрижке с другой служанкой, с поварихой. - Говорите правду, мэм.
        Оставшееся веко гувернантки затрепетало, и она выдохнула с тоненьким присвистом:
        - Нет… Я в это не верю…
        Она казалась искренней, но, с другой стороны, люди бывают ненадежны. Если хочешь добраться до сути дела, нельзя верить на слово.
        - Вы понимаете, мэм, что для нее не исключена возможность рано или поздно оказаться там, где вы сейчас, и я смогу перепроверить ваши слова?
        Губы гувернантки сложились в слабую улыбку.
        - Да, - прошептала она. - О да… Надеюсь, так и будет…
        Человек, которого звали не Энтони, тоже на это надеялся.
        Он всегда чувствовал себя не таким, как все. Узнавать людей было интересно - они начали становиться понятнее. Они оказались куда более похожи на него, чем он привык думать.
        Сержант Ван Гур выпрямился у секретера, держа в руке обрывок провода. Крепко сбитый коротышка с кривым носом и пренебрежительной ухмылкой, он напоминал человеку, которого звали не Энтони, бойцового пса.
        - Почему ты не сказал, что провод обрезан, чертов идиот? Эта стерва бегает по округе, а ты мое время тратишь? Так?
        - Сэр… - начал гигант.
        - Это ты обрезал, чертов волосатый кретин? Зачем? - Сержант отбросил провод. - Чем ты здесь занимался? Это вонь от того, что ты делал? Где донесения? Ты обязан мне отчетом! - Ван Гур шагнул вперед и ударил по влажной волосатой груди человека, которого звали не Энтони.
        Верзила видел с высоты своего роста, как коротышка уставился на свою руку, на секунду прижавшуюся к курчавым зарослям: даже в свете лампочки можно было понять, что волосы на груди влажны от крови. Ван Гур отступил на шаг, но человек, которого звали не Энтони, выхватил сзади из-за ремня длинные клещи и ударил сержанта в левый висок. От удара коротышка отлетел на стул, который развалился под его весом. Через мгновенье сержант оказался на четвереньках и пополз вперед, стукнувшись головой в стену, как слепой. Он упал на бок, и человек, которого звали не Энтони, разглядел, что клещи разъели кожу под волосами до кости: в ране зиял как бы кусок белого кафеля в мелких цветных прожилках. Ван Гур извернулся и упал на спину. Лицо у него было как у пьяного, глаза закатились, язык вывалился изо рта, но правая рука нашла кобуру на бедре и выдернула оттуда пистолет. Человек, которого звали не Энтони, размахнулся клещами еще раз, сломав Ван Гуру три пальца и размозжив деревянную ручку пистолета. Сержант закричал, но схватил здоровой левой рукой противника за пах и сжал. Человек, которого звали не Энтони,
задохнулся и ударил клещами в третий раз, отчего левое предплечье Ван Гура приняло форму буквы V, а пальцы разжались.
        Человек, которого звали не Энтони, попятился и ухватился за стену. Кое-как вздохнув, он выблевал на ковер посольства. Уже давно никто не причинял ему боли. Но он не обиделся - теперь все вокруг казалось ярче. На полу, разбросав изувеченные руки в стороны, судорожно дышал Ван Гур. Отлетевшая от деревянной ручки пистолета щепка прилипла к крови и поту на лбу сержанта.
        - …Почему? - выговорил он.
        - Потому что мне нужно знать то, что знаете вы, - ответил его собеседник, медленно дыша и чувствуя, как осколок льда, который соединял его тестикулы с желудком, тает и уменьшается. - Я не смогу закончить, пока вы мне не скажете все.
        И он сдержал слово, хотя закончили они очень не скоро. К тому времени, когда Ван Гур рассказал все, что знал, - и о ненадежности временного правительства, и о патовой ситуации на Великом Тракте, и о волнениях в городе, и о Корабле-морге, который якобы бороздит моря и воздуся, и о молодой горничной с ее музеем и любовником лейтенантом, и о том, где взять известку в достаточном количестве, - к тому времени, когда Ван Гур сделал полное признание в своих многочисленных преступлениях: надругательствах, насилии и жестокости, наступило утро. Только тогда его собеседник очень вежливо перерезал сержанту горло.
        Часть III
        Куратор
        Бродячая кошка
        Игру в бродячую кошку придумал Амброуз. Играющим полагалось притаиться там, где потемнее, - например за дверью, и когда мать, отец или нянька пойдут мимо, выпрыгнуть и схватить их за ноги. Если раздастся испуганный вопль, значит, ты отличная бродячая кошка.
        ?
        Служанка из небогатой семьи видела Амброуза в Лисе. Он все отрицал, но мать ему не поверила. Отцу было все равно. Ди слышала, как пикировались родители.
        - Ну и что, если сходил разок? - отмахнулся отец. - Мальчишки повсюду бродят.
        Отец работал в банке и больше всего любил покой. С Ди он играл в единственную игру собственного изобретения под названием «Шустрая девочка».
        В этой игре Ди приносила газету с консоли у двери, отдавала отцу и говорила: «Пожалуйте, сэр», а он с силой нажимал большим пальцем на ее ладонь и говорил: «Вот умница, н? тебе пенни». Когда отец учил Ди играть, ей было даже интересно, но оказалось, что это вся игра. Получив газету, отец отсылал дочь из комнаты с наказом вести себя тихо и прилично.
        - Папа, а давай я буду приносить газету кому-нибудь еще? - предложила однажды Ди.
        - Нет, пока не вернешь мне мой пенни, - ответил отец, посмеиваясь за развернутой газетой.
        Мать во многих отношениях проявляла еще больше безразличия. Обычно она была по горло занята собой - зваными обедами, концертами и шопингом. Ди видела ее только перед сном, когда мать целовала дочь на ночь после того, как ее уложит нянька.
        - Вот умница, совсем готова смотреть сны, - произносила мать и быстро выходила в коридор, плотно прикрыв дверь и оставив в темной спальне шлейф лавандовых духов.
        Однако слухи об Амброузе деморализовали мать, совсем как в тот раз, когда она углядела морщинку на обоях в столовой. Она буквально не могла есть - взгляд то и дело метался на огрех на стене. В конце концов отец приказал горничной встать у стены, закрыв собой морщинку, чтобы мать могла проглотить несколько кусков, а на другое утро пришел мастер и переклеил обои.
        - Что он там делал? - добивалась мать, дергая щеткой заузленную прядь Ди. Впервые на ее памяти мать после купания отослала няньку к себе и пришла обиходить дочь сама.
        - Он туда не ходил, - ответила Ди. Вообще-то у нее возникло подозрение, что брат бывал в Лисе, - Амброуз ежедневно наведывался в Общество, следовательно, мог посещать и другие места, но с ней не делился. Ди надеялась, что, если она его не выдаст, брат ей потом что-нибудь расскажет.
        - У мальчишек порой возникают плохие идеи, - продолжала мать.
        У девочек тоже случались плохие идеи. Когда Ди представляла, как Амброуз отлупил дерзких мальчишек совком для угля, ей нисколечко не было их жалко, а, наоборот, становилось даже радостно. Матери этого не понять. Она хотела, чтобы Ди выросла гладкой, как обои.
        - А если ты увлечешься вредной идеей и совершишь что-то плохое, - продолжала она, - на тебя сядет пятно. Некоторые пятна выводятся, но большинство пятен - нет. Лис кишит людьми, которые пошли на поводу у дурных идей и запятнали себя, и теперь они вынуждены гнить в собственной грязи. - Мать так потянула щетку, что Ди показалось, будто ее скальп отделяется от черепа, но она закусила губу и стояла смирно. - Девушка с пятном никому не нужна, это я тебе сразу могу сказать, Дора.
        - А его видно, пятно?
        - Иногда, - ответила мать, и ее голос перешел в шепот. - Только это непохоже на пятно. Скорее это выглядит как бугор. От этого тебя начинает тошнить, и все это замечают.
        ?
        Амброуз еле сдержал раздражение, когда Ди доложила ему о подозрениях матери. В доме все уже спали.
        - Она думает, я подцеплю там ветрянку, - сказал он, присев на краешек постели Ди.
        - А ты ходил в Лис?
        - Мои странствия влекут меня по всему городу.
        - А ты подцепишь ветрянку?
        - Нет.
        - А что такое ветрянка, Амброуз?
        - Еще одна бяка, от которой можно умереть. Ты лучше волнуйся о грабителе с ножом или о холере.
        О холере Ди знала. «Перчатка на двери, пару дней живи, грязную воду в рот возьмешь и на Плавучем морге уплывешь».
        - Люди, как правило, легковерны, - сказал Амброуз. - Это инстинкт выживания. Потому что они не такие сильные, как мы. Мать не понимает, что это ради постижения истины. Она из самых глупых, она не в состоянии до конца познать истину.
        - А я? - тут же спросила Ди. - Я в состоянии познать истину?
        В темноте нельзя было разглядеть заячью улыбку, но она слышалась в голосе Амброуза:
        - Сейчас, пожалуй, только половину истины. Существуют невероятные силы, Ди. Если мы научимся ими управлять, эти силы дадут нам безграничную власть. Мы сможем останавливать войны, побороть бедность. Мы сможем провидеть будущее и избегать катастроф. Мы сможем даже победить смерть и спасти мир - или перейти жить в другой мир, оставив этот. Большего я тебе пока сказать не могу. Надо дождаться, пока ты подрастешь.
        Пожелав ей сладких снов, он ушел, а Ди боялась, что Амброуз тайком уйдет из дому под покровом ночи и станет жить со своими друзьями в Обществе психейных исследований, и читать книги под огромным мобилем галактики, и обедать у большого камина, и делать все, что полагается ученику, который хочет овладеть огромными силами, могущими спасти мир, - и забудет о сестренке. Ди обязательно последует за братом, но ее страшило, что вот она подойдет к нарядному особняку красного кирпича, постучится в алую дверь с серебряным треугольником, а на этот раз ей не откроют, оставив стоять на крыльце. Они должны ее впустить! Куда бы брат ни пошел, ей необходимо увязаться за ним. Ведь без брата у нее не останется даже имени.
        ?
        Несколько дней спустя Амброуз спросил, не хочет ли она пойти с ним выполнять поручение. Конечно, Ди сразу согласилась.
        Спрашиваться было не у кого: мать летала по магазинам, отец трудился в банке, а нянька приняла слишком много своего лекарства и снова заболела, как и предполагал веселый джентльмен из Общества психейных исследований. Амброуз дал ей еще лекарства, и няньке полегчало, но она все равно прилегла вздремнуть и погрузилась в тяжелый сон.
        Они доехали на трамвае до конца маршрута и сошли у Южного моста через Фейр. Публика почище, вроде самих Амброуза и Ди, постепенно редела, и в трамвай поднимались люди в старой и не такой нарядной одежде. Воздух, проходивший в открытые окна, стал дымным и пахнул рыбой. Ди качало на скамье, когда трамвай тормозил или поворачивал. У женщин в трамвае были ивовые плетеные сумки и нечищеная обувь - мыски торчали из-под вывоженных в грязи подолов. Небритый мужчина с потрескавшейся губой, на которой запеклась кровь, и в шляпе со сломанным орлиным пером, болтавшимся над лентой, подмигнул Ди. Красно-белые пузырьки начинались от угла его глаза и густо усыпали кожу под бровью. Ди мучило любопытство, но она отвела взгляд и принялась смотреть в окно на косматого полосатого кота, сидевшего на подоконнике, на человека с лопатой, разбрасывавшего грязь, на черного кота, кравшегося по карнизу, на женщину, выбивавшую половик, на кота с белой манишкой, свернувшегося на пороге дома с черной перчаткой под дверным молотком - ой, сколько же тут красивых кошек, и никто ей об этом не сказал!
        Но подмигивание незнакомца докучало как муха, присевшая на обнаженный локоток Ди, и не было способа ее согнать. Ди чувствовала, что мужчина по-прежнему смотрит на нее.
        Когда они вышли из трамвая, человек со сломанным пером увязался за ними и окликнул хриплым голосом:
        - Эй ты, школяр, продавать ее ведешь?
        Амброуз схватил Ди повыше локтя и быстро повел прочь.
        - Я шу-чу! - прокричал человек. - Я сражался бок о бок с Гилдерсливом, чтоб ты знал! Не найдется четвертака для старого солдата?
        Наклонившись к Ди, Амброуз прошептал:
        - Не обращай внимания на этого бродягу, он через месяц-другой умрет от ветрянки. Слушай, ты, наверное, теряешься в догадках, сделал ли я что-нибудь с теми грубиянами, когда выходил с совком для угля. По-моему, ты решила, что я что-то с ними сделал.
        - Да.
        - Вот и умница. Значит, ты знаешь, что со мной ты в безопасности и бояться не надо.
        Ди все равно было страшно, но она кивнула. Если она признается, что боится, больше Амброуз ее с собой не возьмет, а потом насовсем уйдет жить в Общество, а ее бросит.
        Улица шла под уклон. Миновав несколько кварталов, они попали в район, где дом? стояли тесно друг к другу, а булыжная мостовая сменилась набросанными досками. Ди чувствовала, что они почти на уровне реки: коричневая вода с грязной пеной хлюпала под досками при каждом шаге. Черная плесень пробила двери до самых дверных ручек, а дома были сколочены из разных кусков и досок и заметно кренились влево, будто уклоняясь от удара.
        А еще здесь жили десятки кошек. Они смотрели из окон, с карнизов, с безлистых веток чахлых деревьев, с покосившихся заборов, с крылечек, из подворотен, со сломанных бочек или разбитых ящиков. Ди представилось, что по кривым закоулкам и каморкам кривых домишек гуляют целые сотни кошек - теплых, бесшумных и всезнающих.
        - Им в этих местах поклоняются те, кто не видел ничего получше, - тихо сказал Амброуз, заметив, что Ди вертит головой, любуясь кошками. В его голосе слышалось презрение, и Ди показалось, что он повторяет то, чему научился от своих друзей из Общества. Она запомнила, что веселый джентльмен тоже не одобрял страсти фокусника к красивому коту, жившему в отеле. - Вот почему они тут кишмя кишат.
        Ди хотела спросить, что в этом плохого, - она находила кошек очень любопытными. Вот бы походить за ними, поглядеть, чем они занимаются и где бродят, - сразу видно, что у кошек множество секретов, но Ди пришлось спешить, чтобы не отстать от брата, который ускорил шаг. Они углубились в заболоченный квартал. Амброуз не обращал внимания на приоткрывавших от удивления рты прохожих, угрюмых мужчин в мятых пиджаках и женщин с усталыми лицами и в чиненых платьях.
        У ничем не примечательного переулка брат круто свернул влево, увлекая за собой Ди по дощатой дорожке, которая вела к боковому входу в незнакомый дом.
        За дверью начиналась крутая темная лестница. Под подошвами скрипели опилки, свет проходил только через дыры в наружных стенах. Слышалось, как напевает женщина, утешая расплакавшегося младенца, а иногда долетал надсадный мужской кашель. Пахло рвотой. Ди закрыла нос ладошкой.
        - Не отставай, - сказал Амброуз.
        Навстречу им спускалась женщина в платке, несшая влажный сверток из мешковины, перевязанный шпагатом. Ди уловила запах сырого мяса. Шаги женщины были торопливые, частые, и за ее каблуками поднималась мелкая пыль, повисавшая золотыми облачками в узких солнечных лучах, пронзавших дырявые стены.
        На площадке второго этажа стоял маленький стол со свечными огарками. В полумраке Ди разглядела какие-то черепки. Она взяла один из них и увидела рисунок части кошачьей морды - вертикальный зрачок и желтый глаз.
        - Ты здесь ничего не трогай, Ди, - Амброуз потянул ее дальше. - Нам некогда задерживаться.
        Амбре густело с каждым поворотом: к запаху рвоты прибавилась затхлость кошачьей мочи.
        На третьем этаже они остановились. В дальнем конце коридора кто-то сидел - силуэт чернел на фоне маленького окошка. Амброуз двинулся туда, Ди за ним. Человек, примостившийся на стуле рядом с последней дверью, курил трубку и зазубренным ножом срезал огромную мозоль на пятке.
        - Элджин, - позвал Амброуз.
        - Гм, - буркнул тот, не прерывая своего занятия.
        Дети молча смотрели, как лезвие ножа проникло под кожу - металл виднелся под полупрозрачным ороговевшим слоем. Мозоль была желтой, цвета лимонной корки. Пепел сыпался с сигареты на фартук с пятнами крови, прикрывавший колени незнакомца. Мужчина шумно сопел своим широким плоским носом.
        - Дрянь занятие, но если осторожно, крови не будет.
        С пятки медленно отвис лоскут кожи размером с доллар.
        Ди поняла, что Амброуз сейчас продаст ее этому ужасному человеку, и стиснула губы, удерживая рвавшийся крик. Она будет вести себя тихо. Если брату так нужно, она докажет, что ей можно доверять.
        Когда остался лишь небольшой перешеек кожи, на котором держалась срезанная мозоль, человек перепилил его и щелчком сбросил на пол. Потянув носом, он вскинул на пришедших невеселый взгляд. Лицо у него было рябым, как мягкая земля, побитая коротким дождем, под глазами красные круги, и белки глаз в красных прожилках. Из ноздри свисала желтая капля. Пахло от него нянькиным лекарством и рвотой.
        - Снова ты, - бросил он Амброузу. - Порученец.
        Несмотря на явные свидетельства обратного, незнакомец говорил так, будто это Амброуз был чем-то тошнотворным. Ди прижалась к бедру брата.
        - Я пришел забрать заказ. - Амброуз вынул из школьной курточки комок сложенных банкнот и протянул Элджину. Брат ничего и никого не продавал. Он покупал. - Товар у вас? Весь чистый?
        Мясник Элджин воткнул нож в пол и выхватил у Амброуза деньги.
        - Еще бы не чистый - два дня варил эту дрянь. Едва пальцы не пожег ради тебя и твоих дружков. Чище некуда! - Выдернув нож из половицы, Элджин поднялся. - Надеюсь, ты знаешь, с кем ложишься в кровать, щенок, - бросил он и скрылся в комнате, плотно прикрыв за собой дверь.
        ?
        Через три остановки они сошли и пересели на другой маршрут. Амброуз нес мешок, который отдал ему мясник. Внутри что-то побрякивало. Звук был как от корзины с вязальными спицами, которые звякают и скользят друг о друга, но брат ответил - нет, это не вязальные спицы. Ди принялась отгадывать: растопка, шары для крокета, сушеные яблоки, карандаши. Амброуз вначале веселился, отвечая, что она «сказочно ошиблась», «впечатляюще промахнулась» или «прелестно заблуждается», но вскоре погрустнел и сказал, что устал от этой игры. Пока они ждали трамвай, Ди заметила, что брат держал мешок на отлете, подальше от себя.
        - У тебя все в порядке? - спросила она.
        - Более-менее, - отозвался он. - Иногда важные дела бывают неприятными. Хоть и знаешь, что это ради высоких целей, но на душе все равно тяжело.
        - Это мешок для твоих друзей?
        - Да.
        - Не стыдись своих поступков, Амброуз. Ты хороший!
        Брат улыбнулся ей из-под козырька фуражки, но улыбка казалась невеселой.
        - Ты милая.
        Ди вдруг захотелось его развеселить.
        - А вот и нет. Я на тебя донесу. Расскажу маме, что ты ходил в Лис и встречался с новым знакомым с прекрасными ногами.
        - Ты опять? - прорычал Амброуз голосом мясника, скорчив гримасу.
        - Не ты, а мы! - парировала Ди. - Я помогала.
        - Знакомый с красивыми ногами, - фыркнул брат, покрутив головой. Ди засмеялась. Амброуз тоже не выдержал и прыснул. Он поставил мешок и обнял сестру, и они постояли, медленно покачиваясь.
        - Я тебя очень люблю, - сказал он. - Это ты хорошая.
        Смех Ди оборвался всхлипом. Она уткнулась брату в живот, в накрахмаленную рубашку между полами куртки. Ей было восемь лет, и остаток жизни тянулся перед ней, как все трамвайные пути на свете, выстроенные в одну линию. Без Амброуза она останется одна.
        - Мне все равно, что в этом глупом мешке, Амброуз. Я никогда на тебя не донесу, только обещай, что ты меня не бросишь.
        - Обещаю, - сказал он, в свою очередь мягко обнимая ее, - Если и ты меня не бросишь.
        ?
        Мешок они отдали швейцару, открывшему дверь особняка Общества. Потом Амброуз повел Ди на Северный мост и научил играть в «мало-помалу». Игра была простая: бросать камушки в реку, стараясь попасть по плывущему мусору. Когда Ди попала по жестяной банке, Амброуз прикоснулся к козырьку фуражки.
        - Три очка юной леди! - провозгласил он.
        Ди сделала книксен. Над водой было хорошо, куда приятнее, чем в полузатонувшем квартале Лиса. Солнце отражалось от банки, которая отправилась дальше по Фейр, бултыхаясь в воде.
        Наблюдавший за ними уличный мальчишка поправил Амброуза:
        - Это пять очков, парень! Не меньше пяти - зацени размер. Это крутое попадание, в такую-то мелочь. Давай не скупись, суди как надо!
        У мальчишки было изуродованное ухо - все в шрамах, сжатое в маленький кулачок.
        - Ты слышала джентльмена, Ди. Пять очков!
        Мальчишка сыграл с ними и попал камнем по проплывавшей барже.
        - Это так просто, что у тебя надо отнять одно очко! - весело прокричал матрос с палубы и выставил средний палец, на что оборванец показал ему сразу два средних пальца.
        Амброуз объявил его победителем, но тот покачал головой и отказался взять пенни.
        - Не, это я ради забавы. Но я продаю устриц. Свежие, чистые. - Он вынул маленький джутовый мешочек и пакет соли.
        - Я, конечно, голодный, - сказал Амброуз, - но умирать мне пока рановато.
        - Хвалю за осторожность, но это привозные устрицы, не из Фейр. Смотри, какие здоровенные.
        Амброуз заглянул в мешочек и потряс раковины.
        - Да, крупные, - сказал он и протянул продавцу пенни. Когда Амброуз открыл раковину и посолил устрицу, мальчишка почесал кожу над своим загубленным ухом.
        - Ты мне вот что скажи: сдается мне, я тебя у Элджина видел?
        Ди хотела тоже попросить устрицу, но тут ноги у нее подогнулись, и всякая мысль о еде пропала.
        Будто желая показать, что вопрос не из важных, Амброуз поднес раковину к губам и наклонил, чтобы устрица соскользнула в рот.
        - Я был бы хорошим фокусником, если б мог ответить, что тебе «сдается».
        - Я не собираюсь учить тебя жизни, - сказал юный торговец устрицами. - Может, это и не ты. Но я бы в жизни не брал мясных обрезков у этого типа, если бы варианты были. То, что он называет свиньей, мы с тобой зовем совсем иначе, если ты понимаешь, о чем я. - Мальчишка дважды дернул за свое изуродованное ухо и добавил совсем тихо, почти не шевеля губами: - Это, слышь, не случайность, что только в его доме во всем Лисе не найдешь ни единой кошки.
        ?
        Домой Амброуз шел заметно помрачневший и молчаливый, словно ему не давал покоя разговор на Северном мосту. Занятый своими мыслями, он машинально раскрывал и вновь закручивал мешочек с оставшимися устрицами и дважды предлагал их Ди, забыв, что она уже отказалась.
        На следующее утро у него поднялась температура, и он не смог встать с постели. Пришел доктор, объявил, что у Амброуза холера, и приказал кипятить воду, которую пьет семья, пока ее проверяют химики. Подхватить заразу мальчик мог где угодно - выпил грязной воды, которая казалось чистой. В приличных районах, вдали от реки, такого почти не бывает, но проверить нужно.
        Амброуз бессвязно бредил, говоря о лунах.
        - Солнце останавливается у двери, но луны вдвое ярче, если взглянуть на них с обратной стороны! - Потом он некоторое время настаивал, чтобы кто-то невидимый отдал его фуражку, хотя она висела на столбике кровати: - Это же часть моей школьной формы, кретин! Мне что, сходить за совком для угля?
        Он стонал и звал мать, отца, сестру - где его милая младшая сестренка? - будто не видя их, а они не могли к нему подойти.
        Хотя доктор разрешил находиться рядом с Амброузом и брать его за руку, потому что таким способом холера не передается, родители приказали няньке провести черту у порога спальни, куда Амброуз никак не мог дотянуться, и запретили всем в доме переступать эту черту.
        - Я здесь, - говорила Ди. - Я здесь, - повторяла она, когда невидящие глаза брата скользили по родственникам, стоявшим за меловой линией. Мать держала Ди за плечи так сильно, что девочка чувствовала - у нее останутся синяки.
        - Мы ничего не можем сделать, - сказала мать. - Справиться может только он сам. Нам остается лишь молиться за его силы.
        Нянька принесла стулья из гостиной и поставила их за меловой чертой. В бреду Амброуз царапал воздух и смеялся насчет кошачьих лап.
        - Дай пять, будет десять! Приложи свою лапу к моей! - И тут же всхлипывал: - Это гадко, гадко, им ведь тоже больно, больно, больно, как можно с ними такое творить? Для чего столько костей?
        Он погружался в забытье на час или два, а затем, дернувшись, просыпался.
        На второй день Амброуз объявил, что кого-то ждет.
        - Он встретит меня у тех скал. - Слюна текла из уголков его рта. - Вы же видите мой треугольник, он вытатуирован у меня под коленом. - Глаза его стали красными, а лицо посерело. - Конечно, президент, - сказал он как нечто очевидное. - Кто же еще?
        Несмотря на открытые окна, запах испражнений Амброуза стал невыносимым.
        Отец прикурил сигарету и помахал ею, чтобы дым распространился вокруг.
        - Ну же, мальчик, - сказал он сквозь зубы, подавшись вперед на стуле. - Бросай попытки или же соберись и выздоровей.
        Ди взглянула на отца. Он поглядел на нее, приподняв бровь:
        - Что?
        Не дождавшись ответа, он истолковал ее взгляд по-своему и ладонью начал подгонять к ней сигаретный дым:
        - Вдохни, вдруг поможет.
        - Дорогуша, давай-ка мы уложим тебя отдохнуть.
        Нянька потянула Ди за рукав, но Ди пригнулась еще ниже к полу, коленями вплотную к меловой черте.
        - Спина болит. Долгий был день, хочу холодного молока. - прошептал Амброуз. - Холодного молока для всех. Всё для всех, и больше никаких мучений.
        Палкой они пододвинули ему ведро воды с плававшей в нем чашкой, но Амброуз не сделал движения взять ее.
        - Да, я вижу тебя, - с неожиданным удивлением проговорил Амброуз. - Твое лицо… - И его последний вздох со свистом вышел между передними заячьими зубами.
        ?
        Поглядев через зеленое стекло, как увозят тело Амброуза, Ди поднялась наверх и некоторое время слушала разговор в гостиной, взявшись за бронзовую ручку.
        - Я думал, он сильнее, - сказал отец.
        - А я думала, он умнее, - отозвалась мать. - Поверить не могу, что он принес эту заразу в наш дом!
        Он спросил, хочет ли она сигарету, и мать согласилась. Чиркнула спичка, и Ди почуяла сладкий запах отцовского табака.
        - Хочешь еще одного? - спросил отец.
        Мать неприятно засмеялась:
        - Ну и вопрос…
        Они поговорили об урне для праха - ничего броского и безвкусного. Поговорили о своих друзьях, которым доводилось хоронить своих детей. Поговорили об ужине - они не голодны, но есть-то надо. Если совсем не есть, ничего хорошего не выйдет.
        - Может, мы и попытаемся, Эдди, - наконец сказала мать. - Я знаю, ты хочешь, чтобы в семье был мальчик. - Ее голос звучал устало. - Вот весной и попытаемся.
        Отец гмыкнул с подобающей серьезностью.
        - Но это печальный день, - сказал он.
        Мать заявила, что ей надо выпить. Отец попросил:
        - Тогда и мне принеси.
        Мать открыла дверь, и Ди выпрыгнула перед ней, шипя и согнув пальцы, как кошачьи когти. Мать ахнула и отвесила дочери оплеуху, от которой девочка отлетела к стене.
        - Он не был глупым, он мир спасал, - выпалила Ди. - Он мне рассказывал. Он помогал своим друзьям спасти мир. Он, может, даже не умер, а просто ушел в другой мир и когда-нибудь еще вернется ко мне.
        Мать гневно уставилась на нее - в ее взгляде читалось отвращение - и через секунду с размаху захлопнула дверь.
        - Ты же вроде выпить принести хотела, - послышался приглушенный голос отца.
        В детской нянька спала в кресле-качалке. Чепчик у нее съехал набок, мягкие щеки дергал тик, глаза ходили под веками.
        Обхватив себя руками, Ди сидела на подоконнике, глядя на улицу. Отсюда ей было видно булыжную мостовую, где останавливалась повозка, на которой увезли Амброуза. В нескольких ярдах дальше, в выбоине, наполненной грязной водой, осталась полуутонувшая подушка.
        Лорена Скай: на борту Корабля-морга
        - Куда мы направляемся? - спросила она.
        Рядом с ней у края борта стоял человек, которого называли первым помощником. У него было вялое лицо и старая, изрезанная морщинами кожа.
        - По идее, домой, - отозвался он.
        В черной поверхности моря отражались незнакомые созвездия. Мягкий теплый воздух щекотал щеки.
        - А что с нашим нынешним местоположением? Мы заблудились? - Лорена в любом случае не боялась. Она уже умерла, и смерть оказалась не только безболезненной, но и откровенно интересной. Лорена просто пролезла через холст - кто бы мог подумать? Честное слово, знай она раньше, давно бы это сделала.
        - Нет, берег совсем рядом. - Первый помощник показал куда-то в темноту. - Но мы не можем причалить без пристани.
        - Я ничего не вижу, но верю вам на слово, мистер…
        - Зейнс.
        - Мистер Зейнс. А я Лорена Скай. Зовите меня Лорена или миз Скай. Очень любезно с вашей стороны было пригласить меня на борт. Простите, но… почему вы это сделали?
        Лорена успела перезнакомиться со многими пассажирами. На корабле оказалось несколько домашних слуг, рядовые государственные чиновники и даже человек, зарабатывавший на жизнь присмотром за собаками, однако больше ни одного ветерана театра.
        - Мы забираем всех, кого обманули. Мы начали это делать, едва пустившись в плаванье.
        - Обманули в чем, дорогой мой?
        - Недодав причитающейся им по праву жизни.
        - Не могли бы вы уточнить?
        Первый помощник отозвался, не отрывая взгляда от звездной темноты:
        - Мы набрали команду в основном из убитых, но рады видеть на борту и тех, кому не везло, и тех, с кем поступили несправедливо.
        А, подумала Лорена, это понятно. Ее с уверенностью можно отнести к третьей группе.
        - Продолжения не последует, пока мы не пристанем к берегу, - пояснил Зейнс.
        - А каким оно будет, продолжение? Что начнется, когда мы высадимся на берег?
        - Если высадимся, - поправил Зейнс. - Капитан не дает никаких гарантий. Говорит, нам понадобится удача, а для этого нужна кровь. Кровь и дверь. Кровь - это и плата, и ключ.
        Зейнс напоминал Лорене пессимистически настроенных рабочих сцены, которые не давали никаких обещаний и пробавлялись табаком и раздражением, но умели из подручных материалов соорудить дымомашину или приделать дополнительные петли к заднику и неизменно оправдывали ожидания.
        - Уверена, у нас все получится, - заверила Лорена. - Предположим, мы высадились. Что тогда?
        - Мы отомстим.
        - Кому?
        - Угнетателям, злодеям, кровопийцам. Тем, кто истязает кошек.
        Лорена не нашла аргументов против такого выбора врагов. Даже угнетатели, злодеи и кровопийцы не любят других угнетателей, злодеев и кровопийц. К дьяволу их всех! А истязать кошек способны только чудовища.
        - Прекрасно, - с жаром сказала она. Зейнс ковырял веко. Лорена спросила, не болит ли у него глаз. Зейнс пожал плечами. Тогда Лорена осведомилась, любит ли он спектакли.
        - Не люблю.
        - Это вы еще хорошего спектакля не видели, - заверила его Лорена.
        Она спросила, что он думает о капитане.
        - Жесткий человек, - сказал Зейнс.
        - Мягкий бы не справился, - напомнила Лорена.
        Она взглянула на рулевую рубку. Капитана было видно сквозь мутное окошко - он хмурился, пять-шесть волосинок прилипли к лысому черепу, руки сжимали штурвал. Говорили, раньше он занимался гончарным бизнесом. Неожиданная смена амплуа - из посудников в мореходы, однако за штурвалом Йовен выглядел абсолютно на своем месте, готовый грудью встретить любой шторм или девятый вал. Лорена подумала, что она в жизни не встречала более решительного человека.
        ?
        До той ночи, когда на борт Корабля-морга пробралась кошка и разбудила Йовена, запустив когти в его голую бескровную грудь, его душа бродила по грязному коридору, где было по щиколотку жидкой глины. Коридор выглядел самым заурядным - длинным и тускло освещенным, но Йовена это не заботило: он не искал выход. Вместо этого он торчал на одном месте, упорно пытаясь сделать хоть одну твердую вещь.
        Но как ни сдавливал он комки глины, она просачивалась сквозь пальцы. Целую вечность Йовен пытался укротить жидкую глину. Он понимал, что мертв, что его убил проворовавшийся министр; он откуда-то знал, что если перестанет наклоняться и набирать пригоршни грязи, пытаясь сформовать из них хоть что-нибудь, то начнет тонуть в этой трясине, погрузится в нее с головой, и там ему будет хорошо и прохладно.
        Но Йовен не хотел приятной прохлады. Он хотел добиться сотрудничества от чертовой грязи, чтобы она позволила найти ей форму, переделать ее в чашку, или полоскательницу, или хоть в примитивный глиняный шар. Если глина думала, что сможет довести его до отчаянья и заставить бросить затею, она ошибалась. Неудачи приводили Йовена в ярость, заставляя пылать бешенством его вспыльчивое нутро и стискивать грязь еще сильнее.
        Раньше его в шутку звали Чарой за пресловутую черствость. Никто не понимал, что дело обстояло как раз наоборот: Йовен все чувствовал. Его жизнь была прострелена навылет чужими сомнениями: сомнениями в его способности выполнить заказы, сомнениями в его способности вернуть кредиты, сомнениями в качестве его продукции, сомнениями насчет его происхождения, сомнениями в его честном слове. Сомневающиеся задевали его гордость; их скептические усмешки бороной проходились по его самолюбию. Йовен так и не женился и жил бобылем в своем особняке в Хиллс, где гуляло эхо, потому что не хотел, чтобы кто-нибудь слышал, как он отчаянно рыдает во сне, в бешенстве на приснившихся ему людей, которые гнали его от своих порогов пренебрежительным жестом.
        Работа не приносила ему удовлетворения. Тысячи прочных блестящих тарелок и блюд, украшенные пасторальными сценами из дикой природы или тонко выписанными символами почитаемого культурного наследия, от которых ломились дубовые горки богатейших усадеб не только в стране, но и на континенте, не приносили Йовену радости ни в процессе создания, ни фактом своего существования. Его удовольствие - мрачное и неизменно короткое - заключалось лишь в одном: бросить вызов тем, кто не считался с ним, кто полагал, будто он пытается прыгнуть выше головы.
        Беспристрастные цифры бухгалтерской отчетности подтверждали - Йовен доказал свою состоятельность: он продемонстрировал министру и всему миру, что его проще убить, чем подмять, и министр, убив Йовена, лишь доказал его правоту.
        Но Йовен не чувствовал себя победителем.
        Гончар опускал руку в грязь и перемешивал, добиваясь консистенции, которая останется в руке.
        Неожиданно Йовен обнаружил, что длинный коридор привел его к двери. Жидкая глина пропала. Крупный черный с белым кот описывал восьмерки вокруг его ног и поддавал здоровенным лбом в дверной косяк всякий раз, как оказывался рядом, отчего дверь подрагивала в своей раме. Йовен заключил, что это кот привел его к двери. Он обиделся, что его прервали.
        - Я вообще-то делом занимался, - сказал он коту и показал свои перепачканные руки. - Я творил. Верни глину.
        Кот перестал тереться о его ноги и начал царапать дверную раму. Из-под когтей летели щепки.
        - Да ладно, не разоряйся, - сказал Йовен коту, однако потянулся к дверной ручке, думая, что чем скорее кот уймется, тем быстрее можно будет пойти искать глину. Ручка не поворачивалась. По здравом размышлении, это даже справедливо, решил Йовен. Если кот взял в привычку во что бы то ни стало оказываться по другую сторону закрытых дверей, пусть отрастит себе руки или учится принимать поражение.
        - Очень жаль, - сказал Йовен, - но тебе придется найти другую дверь и другого швейцара. А меня верни в коридор с грязью.
        Кот поднялся на задние лапы и вытянулся, так что его глаза оказались почти на одном уровне с замочной скважиной. Йовен догадался: кот хочет, чтобы он туда заглянул. Он подумал о лисских котопоклонниках, которые оставляли бродячим котам лучшие куски в надежде, что животные наделят их даром предвидения. Йовен, однако, не просил предвидения и даже не хотел видений, поэтому обиделся на понукания кота. Ему жидкую глину нужно приручать, а тут…
        - Я не привык быть на побегушках у тех, кто вылизывает себе задницу, - сказал он коту, и кот длинно и обиженно мяукнул. Он повернул голову и заморгал прекрасными зелеными глазами, блестящими, как мурава[8 - Прозрачная глазурь цвета свежей травы.]. Что за замечательный оттенок - яркий, тонкий и бездонный! Такую зелень можно увидеть только ранним утром, когда рассветные лучи коснутся болотистого берега Фейр… Йовен даже пожалел, что он мертв и при нем нет его красок.
        К своему удивлению, он почувствовал на глазах слезы.
        Кот снова мяукнул.
        Йовен наклонился к замочной скважине.
        За дверью оказалась великолепная зала, посреди которой стоял обеденный стол, ломившийся от яств: тут красовались и блюда с бараниной, и подносы, на которых лежали целые рыбины, и супницы с дымящимся супом, и хлеб, щедро политый медом. За столом сидело с дюжину волков - невероятно старых, отживших свой век. Высохшие волчьи голени непрерывно дрожали на бархатных сиденьях, свалявшаяся серо-черная шерсть лезла клоками, обнажая шелушащуюся розовую кожу. Йовен пораженно моргнул, и больные старые волки вмиг превратились в людей в костюмах, и среди них оказался этот гнусный обманщик, грязный убийца Вестховер! Йовен моргнул еще раз и снова увидел за столом волков, но он уже знал - это алчные богачи, которыми волки были при жизни.
        Хищники защелкали зубами и принялись жрать, капая слюной на скатерть и уничтожая изысканную сервировку. Морды и зубы вымазались в соусах и испачкались едой. Блюда и тарелки стукались друг о дружку и падали на пол.
        И тут Йовен ахнул: это же его тарелки, сервиз, который он создал для своего собственного дома! Он вспомнил речной пейзаж, который сам нарисовал тушью, полоску песчаного берега Фейр, который помнил столько же, сколько себя.
        Бешеные ублюдки жрали с его личного, блин, сервиза!
        Йовен отскочил от двери и яростно пнул ее.
        - Открывайте! А ну, открывайте!
        Из-за двери послышались торжествующие хохочущие завывания. Йовен бил в дверь с размаху, но она даже не дрогнула в своей раме. Он колотил по ней ногами, пока не выдохся.
        Черный с белым кот сидел, аккуратно подобравшись, и глядел на него зелеными глазами. Йовен понял, что животное ожидает, когда он успокоится.
        - Ну? - спросил он у кота. - Валяй дальше. Я же вижу, ты хочешь мне что-то сказать.
        И разрази Йовена гром, если кот ему не улыбнулся!
        В зеленых глазах отразилось зеленое видение справедливой мести: гора убитых волков, целый вонючий курган из волчьей падали.
        - Да, - сказал Йовен. Кот согласно замурчал и облизнулся, и Йовен открыл глаза в ванне со льдом.
        ?
        Покойный владелец фарфоровой фабрики поднялся на палубу в сопровождении потрясенного Зейнса. Нос корабля разрезал черные волны - Фейр и город остались далеко позади.
        - Что происходит? - растерянно спросил смотритель Плавучего морга.
        - Мы плывем, - ответил Йовен.
        - Куда? - спросил Зейнс.
        - Наверное, на те огни, - ответил Йовен и указал на красный отсвет далеко-далеко на воде, а потом потребовал, чтобы сторож нашел ему какие-нибудь штаны.
        Но красный свет оказался не фонарем пристани. Это был незнакомец, хотя имя незнакомца само собой сорвалось с языка Йовена. Они взяли беженца на борт, затем еще одного, и еще, и еще, набирая команду.
        Йовен не ожидал, что знает каждого из них, однако так обстояли дела. Это, несомненно, были проделки кота, и Йовен ничуть не возражал. Кот хотел того же, что и Йовен, того же, что и бедолаги, которых они брали на борт: правосудия. Содрать волчьи шкуры с оборотней, укравших у них жизнь. Йовен верил, что, когда пробьет час, кот поступит, как учили верующие, - укажет им путь, поможет пристать к берегу и осуществить их месть. Улыбнулся же он Йовену, в конце концов…
        А пока они всё плыли, выручая заблудившихся.
        ?
        Лорена снова перевела взгляд на море. По правому борту на поверхности воды появился целый кластер красноватых огней. В них была живость, отличавшая их в этом неподвижном ночном мире: огни дрожали и слабо переливались. Исходивший от них свет длинными красными рубцами ложился на волны.
        - Что это? - спросила Лорена у первого помощника капитана.
        - Еще такие же, как мы, - сказал Зейнс. - Нашей команды прибыло.
        Стилл-Кроссинг
        Айк спрыгнул через дыру с чердака, поставил на стойку наплечную сумку и спросил у Рэй:
        - Что бы ты ответила, если бы у тебя спросили, где достать стеклянных глаз?
        - Если б спрашивал двуглазый, я бы сказала, что он ищет проблем, - не задумываясь отозвалась Рэй. - Знаешь, Айки, в свое время Гроути слыл отменным бойцом. Любого мог вздуть, поверь мне.
        Прислонясь к полке с бутылками, хозяйка салуна с мечтательной полуулыбкой глядела на Гроута, который сидел на своем обычном месте и моргал, глядя на солнце, пробивавшееся сквозь грязное стекло. Остатки волос, росшие какими-то клочками, светились белым.
        - Я и не сомневался, - нетерпеливо отмахнулся Айк, желая вернуться к теме стеклянных глаз. Он не мог тратить время на исторические экскурсы: ему не давало покоя, какой усталой вчера выглядела Дора, расстроенной и встревоженной, и какой маленькой и одинокой казалась она на пороге огромного музея. Айк решил сегодня попросить ее стать его женой. Когда она сказала, что его хоть в рамочку вставляй - да, это его словечки, и все фартовые так говорят, и шулера, и лошадиные букмекеры, - от ее голоса Айку стало так лестно и стеснительно, как никогда.
        Всю ночь, лежа на тюфяке на чердаке «Стилл-Кроссинга», он репетировал свою речь, обращаясь к двускатному потолку.
        - Ты знаешь, с того дня, когда я встретил тебя на мосту, когда ты так прелестно выглядела и по-честному обставила меня в «мало-помалу», я не переставал думать о тебе, мисс Дора. И никогда не перестану. И не захочу переставать. И поэтому, мисс Дора, я бы хотел назвать тебя своей женой. Пойдешь за меня?
        Аккуратно сложенные, в сумке лежали прекрасный коричневый костюм, шляпа-котелок, нарядная голубая рубашка, начищенные броги, густо-синее платье с белыми лентами и дорогущее кольцо с кружочком из розовых бриллиантов. Галстук придется поискать по дороге - пусть не самый козырный, но сочетающийся с остальным ансамблем. А если в качестве подарка он принесет еще и стеклянных глаз для Дориных восковых любимцев, то Айк положительно не видел причин для отказа с ее стороны.
        - Так что насчет стеклянных глаз, Рэй? - спросил Айк.
        Рэй не ответила - она еще не закончила сагу о боксерской карьере мужа.
        - Обычно Гроути атаковал пригнувшись, подставляя противникам свой затылок, свой твердый затылок, и пока они лупили его по башке, он крушил им ребра - раз-раз-раз! А со сломанными ребрами они начинали задыхаться.
        Хозяйка салуна провела руками по своей великолепной гриве, показав старческие родинки на висках и морщины на лбу. Рэй была моложе мужа (старше Гроута в Лисе вообще никого не водилось), но все равно ей минуло ого-го. Грустная мысль посетила Айка: придет время, и гнилой обрубок, обросший курчавым мхом, останется торчать во дворе, а Гроута и Рэй не будет. Он тут же поклялся себе, что их не забудут. Он расскажет о них своим детям. «Дети, - скажет он, - слушайте историю о салуне, где я вырос, и о старой барменше, которая прикрывала мои косяки и была прижимиста всего-то на полногтя, а муж у нее питался исключительно пивом и солеными устрицами и угрожал накормить поперечников тошнотворной растительностью, которую поливал из своего природного крантика, но так и не заставил никого испробовать лишайник собственного создания, да и не обидел никого на моей памяти…»
        - Гроути, ты бы и сейчас их вздул? - окликнула его Рэй.
        - Любому кусачему псу… - Гроут напрягся. - Кха! - Он харкнул мокроту на пол и продолжал, не отводя взгляда от мутного света за окном: - Любому кусачему псу, который подойдет чересчур близко, я забью в глотку бушель смертельного салата и протолкну прямо в желудок. А если понадобится, то и придержу, пока салат не переварится.
        - Как есть правда, Гроут! - поддакнул Айк, надеясь, что прогиб обеспечит ему благосклонность Рэй.
        Хозяйка салуна покосилась на него с подозрением. Элджин и Марл спали, уронив головы на липкое дерево барной стойки. Рэй поковыряла ногтем в зубах, рассмотрела вытащенное и щелчком отправила это на Марла. Отрубившийся забулдыга не шелохнулся.
        - Стеклянные глаза, значит? С чего ты решил, я что-нибудь знаю о такой диковине?
        - Если кто и знает, так это ты.
        - Верно. Кстати, мне понравились двое юных проныр, которых ты прислал. Молодые, да ранние, глаз у них горит…
        - Оставь этих двух бродяжек, им еще учиться и учиться. Если ты собралась сыпать комплиментами, будь поласковей с твоим верным Айком, который таскает тебе подарки, скрашивает суровые будни и вообще тебе как сын. Ну, Рэй, ну, где достать стеклянных глаз? Подскажи волшебное слово!
        - Волшебное слово тебе? - С полки с бутылками Рэй взяла горящую свечку и капнула воском на голову Марлу, а затем Элджину. Пьяницы не пошевелились. - Чара, - договорила она.
        ?
        - Чара? В каком смысле - чара?
        «Что, нашел себе слепую подружку, Айк? Красивая?» - хотела подначить Рэй, но насчет подружки и так было понятно по тому, как мальчишка брал и снова ставил свой стакан, покусывая губу.
        Ты ж подумай, у их Айка завелась подружка! У Айка, который забрел в «Стилл» в поисках крова - ему тогда и десяти годочков не сравнялось - и умолял, чтобы его оставили. «Я молодой, но я могу помогать, мисс», - сказал он. Рэй заметила дорожки от слез на его грязном, остреньком, как у белки, личике и сказала, что он может занять чердак. «Но если тебя съедят крысы, я не буду печалиться». - «Ура!» - закричал Айк, вместо того чтобы в испуге выбежать из салуна. Он прошел проверку, доказав, что способен выжить в Лисе, и Рэй позволила себе привязаться к нему. Невозможно было найти мальчишку счастливее, чем Айк в тот день!
        И ведь вырос молодец молодцом, превратившись в смазливого юнца и ловкого вора. Неудивительно, что он нашел себе подружку. В Рэй всего лишь заговорила ностальгия по своим когда-то бывшим романтическим увлечениям.
        - Я говорю о Йовене по прозвищу Чара.
        Она посоветовала Айку наведаться в лавочку при бывшей фарфоровой фабрике. Чара позволял своим работникам продавать вещицы, которые они изготавливали в свое свободное время. Помнится, в лавке выставлялись стеклянные шарики для игры, но не обычные: некоторые из них раскрашивались под человеческие глаза.
        Айк соскочил с табурета:
        - Я твой должник, Рэй!
        - Не, - отозвалась она, - это бесплатно, малыш.
        - Да прям! - недоверчиво засмеялся Айк и метнулся на улицу.
        Такое недоверие чуть-чуть задело Рэй, но она решила - это и к лучшему. Она сердечно относилась к Айку, но что хорошего, если парень размякнет из-за юбки и утратит хватку?
        Рэй снова поглядела на мужа. Да, Гроут походил на жратву, которую съели дважды, но даже сейчас в его оттопыренной нижней губе, покрытой трещинками, она угадывала молодого боксера, который признался ей, что только она в целом свете способна отправить его в нокаут.
        - Что за слово-то, Рэй? - вдруг спросил Гроут, будто подслушав ее мысли. Он повернул голову и уставился на жену. Губы его сложились в щербатую улыбку.
        - Везунок, - сказала Рэй, - вот тебе то самое слово. А ты достал бы мне стеклянных глаз, если бы я захотела?
        - Ага, - сказал Гроут.
        - Знаю, что достал бы, Гроути, - согласилась Рэй, чувствуя, как сердце расширилось, будто переполнившись, - этот фокус удавался только Гроуту. Она начала переставлять на стойке кружки и стаканы, плюя на замеченное пятно и до блеска натирая стекло.
        Элджин в панике проснулся.
        - А! А! - Он дернул комок воска, налипший на волосы. Взгляд дергающихся глаз беспорядочно метался: было видно, что пьяница смертельно перепуган. - Ненавижу то, что заползает мне в мозг, когда я сплю! - всхлипнул он.
        - Чт? там осталось от твоего мозга, Элджин, - беззлобно сказала Рэй и налила ему пива, а себе чуть-чуть виски. Подняв стакан, она мысленно произнесла тост за подружку Айка, эту оторву, которая потребовала себе в подарок стеклянных глаз. Рэй она уже заранее нравилась; хозяйка салуна дождаться не могла, когда Айк приведет ее знакомиться.
        Всхлипы Элджина разбудили Марла, который с недавних пор побаивался, что его извечный собутыльник теряет разум, а ведь мозгов у Элджина отродясь не водилось в избытке. Марл увидел, что Элджин сосет пиво и по его щекам текут слезы. На волосы несчастного пройдохи налип свечной воск размером с птичью каплю. Зрелище душераздирающее. Впрочем, через речку плыть - да не замочиться?
        - Мне тоже пива, Рэй, - попросил Марл.
        - Еще бы тебе не пива, - проворчала хозяйка салуна, но налила и ему. Марл выпил.
        Гроут поднялся на ноги и поковылял к задней двери, с хрустом давя костылями устричные раковины. Рэй спросила, не помочь ли ему.
        - Не, - прохрипел Гроут.
        - Бедные мои мозги. - Элджин испустил дрожащий вздох: - Э-хе-хе…
        Марл хлопнул Элджина ладонью по спине.
        - У тебя просто сушняк, приятель. Помнишь мисс Алфавит? - обратился он к Рэй.
        Мисс Алфавит была как Элджин сейчас - еще одно душераздирающее зрелище.
        - Такое не забудешь, - хмыкнула Рэй.
        Лет пятнадцать назад одна сумасшедшая, просившая милостыню на берегу Фейр, с плачем звала Ди-Ди-Ди, свою хорошую, милую Ди-Ди-Ди, и приставала к прохожим с вопросом, не видели ли они «крошку Ди». Многие над ней потешались: эта мисс растворила себе мозги неумеренным потреблением «тоников от головной боли», которыми смело можно чистить серебро, и где-то в процессе потеряла четвертую букву алфавита. В Лисе ее прозвали мисс Алфавит. Когда над ней смеялись, она обычно тоже отвечала смехом, и комедия начиналась сызнова.
        Марл не видел в ней ничего комичного. Он ее жалел. Женщина носила чепчик, как порядочные горничные и няньки, и, может, даже служила когда-то нянькой или горничной, но опустилась до уличной жизни. Мисс Алфавит смеялась, даже плача над своей буквой. Это запало Марлу в душу - смеющееся лицо, залитое слезами.
        Поговаривали, что раньше она слонялась возле Ювенильных пансионов, выпрашивая свою букву, пока оттуда не вышел начальник и не отлупил ее до бесчувствия. Из этого Марл дедуктивным методом вывел, что мисс Алфавит сделала малышку Б с мистером В, назвала ее Д и сдала ребенка в сиротский дом. Бедная девчушка…
        В те дни Марл работал ночным охранником и не раз, когда было холодно и дождливо, забирал мисс Алфавит с ее места под открытым небом в крытый переулок возле своего офиса. Единственное, о чем он просил, - чтобы она никому не говорила.
        - Если ты начнешь вопить и звать свою букву, сюда припрутся другие, и я быстренько окажусь на улице вместе с вами, - всякий раз втолковывал ей Марл.
        - Ди была несносная кошечка, но золотая девочка. Поднимала, слушала, помогала своей бедной няньке, когда нянька болела. Иногда она меня пугала, а я все равно смеялась. - Сумасшедшая покачивала своей бутылкой с «лекарством» и смеялась. Чепчик у нее сделался серым от пота, и пахло от нее не лучше, чем от Фейр во время отлива. - Благослови вас небо, сэр, спасибо вам, сэр, я посижу тихо-тихо и найду мою крошку Ди завтра.
        Однако сколько веревочке ни виться, а конец будет. Наступила дождливая январская ночь, когда ни Марл, ни кто другой не предложил нищенке помощи. Окоченевший труп мисс Алфавит нашли на одной из пристаней с вытаращенными глазами, отвисшей челюстью и посиневшими губами. Когда ее подняли, под ней оказалась целая лужа крови.
        Бедная баба… Люди порой бывают очень жестоки. Марл пожалел, что у него нет ни пенни: он бы купил куриной печенки и пошел в святилище - поговаривали, что в храме на Пойнт до сих пор держится древняя магия, - и оставил бы печенку для кошек, и попросил бы их улыбнуться мисс Алфавит.
        Марл отхлебнул из своей кружки. Моузи и студентики обещали, что революция сделает жизнь лучше и справедливее, а он по-прежнему сидит без гроша. Марлу стало абсолютно наплевать на слизняков, которым дали под зад коленом, - на короля, его правительство и его министров. Приятной неожиданностью было застать, как с ними обошлись хоть вполовину так скверно, как они с Чарой.
        Но, как бы красиво ни звучало это «лучше и справедливее», если ты пожил на свете, сказками тебя не обманешь. Игроки могут меняться сколько угодно, но верх неизменно берет пройдоха, у которого на руках все козыри.
        - Не стесняйся, поплачь, раз тебе скорбно, - сказал Марл Элджину. - Это твое право.
        Он помахал Рэй. Хозяйка, видно, пребывала в снисходительном настроении, потому что выставила новую кружку, и Марл почувствовал угрызения совести из-за того, как планировал потратить несуществующее пенни: по справедливости монету полагалось отдать Рэй в счет долга.
        - Спасибо, Рэй. Я тебе на днях заплачу. - Он поднял кружку: - Ну, за маленькую букву мисс Алфавит.
        ?
        В кошмарах все происходило наоборот. В кошмарных снах Элджина кошки разрубали людей и варили их сутками, чтобы отделить кости, а кошки побогаче, в золотых ошейниках, приходили с тугими комками банкнот в зубах и покупали белые кости для своего особого клуба. Коты-мясники и не думали терзаться угрызениями совести, как Элджин в свою бытность мясником. Кошки в его кошмарах казались огромными, размером со слона. Они проворно несли человеческие руки, ноги и головы к кипящим котлам и бросали в воду - бульк! Когда мясо становилась мягким, коты вылавливали руки-ноги из котлов и держали вертикально, а разварившаяся плоть - бульк! - соскальзывала с костей, падая на пол красными грудами. Элджин с криком метался в своих снах, чувствуя, как мозги вылезают через уши, и кричал, что очень сожалеет, что его заставил человек в золотом жилете.
        Когда тот тип в жилете пришел к нему с первым заказом, Элджин наотрез отказался. Дело не в деньгах. Коты - животные особенные, даже магические. Богач или бедняк, урод или красавец - твоему коту все равно, он будет тебе другом. Кошки могут даже показать тебе дорогу, как той девочке, которая заблудилась в пустыне.
        Фантазия золотого жилета казалась порождением больного ума: человек просил расчленить кошек, сварить, а потом достать кости.
        Золотой жилет спросил Элджина:
        - Друг мой, а друг мой, ты хоть знаешь, кто я?
        И не успел Элджин ответить, как гость представился, и Элджин понял, что золотой жилет не лжет.
        Элджин струсил, взял деньги и делал то, за что ему заплатили: ловил, убивал и варил, мешками отдавая маленькие косточки порученцам золотого жилета. Все это время он надеялся, что хоть одна из царапин, которые оставляли ему несчастные коты, воспалится и он умрет, но неожиданно заболел холерой. В отличие от большинства заболевших, Элджин не умер, однако пока лихорадка сжигала его в комнате, где под дверной молоток была заложена перчатка, золотой жилет забыл о нем - или нашел кого-то другого совершать это ужасное кощунство.
        Элджин изо всех сил старался не просыхать, но у этого способа забвения имелись недостатки. У преступлений длинные ноги - от старых грехов не убежишь. Едва протрезвеешь, они тут как тут.
        - Он сказал мне свое имя, я не успел его остановить! - выпалил Элджин Марлу. - А теперь у меня не в порядке с головой.
        - Да уж, - посочувствовал Марл. - Элджин, хоть мозги у тебя сгнили, ты все равно мне друг.
        - Во сне они никогда не кладут меня в свои котлы, я вижу только куски других… - Элджин сгорбился над стойкой и с силой потер лицо. - Я бы с радостью пошел в котел! Бросьте меня в котел!
        - У тебя еще будет такая возможность, - утешал его Марл. - Кто ж его знает, что приготовило для нас завтра? Выпей, полегчает.
        ?
        На заднем дворе «Стилл-Кроссинга» Гроут, навалившись на свои костыли, ждал, пока сможет побрызгать на Мочевой столб. Курчавый мох особенно эффектно смотрелся на закате, когда лучи солнца проникали в зазоры двускатных крыш, окружавших салун. Пушистый ковер оживляла игра красок - тут были все оттенки кровоподтека: фиолетовый, желтый, зеленый. Не помешало бы добавить серебра, милого сердцу серебра, которое с годами подсветлило замечательные волосы Рэй. Гроут считал, что лучше ее черной гривы нет в целом свете, однако серебро лет оказалось еще прекраснее.
        Послышался гулкий удар. Гроут изогнул шею и увидел, что часть забора повалилась, и во двор зашел плотный лысый коротышка. Гроут сразу узнал лисского горшечника. В гости к нему пожаловал не кто иной, как Йовен, Чара, бесцеремонный посудник.
        - Спрячь пипирку, Гроут, - велел Йовен.
        - Чего тебе надо, Чара? - требовательно спросил Гроут. Он знал Йовена сорок лет, с тех пор, как тот подростком ходил от дома к дому, предлагая свои тарелки, сделанные из речной глины, и отказывался уступить хоть полпенни. Гроут несчетные разы угрожал досыта накормить наглеца «смертельным салатом».
        - Пора в путь. - Йовен указал на корабельный трап, тянувшийся за его спиной. Над забором Гроут разглядел форштевень Корабля-морга, висевшего в воздухе.
        - Ты уверен? - переспросил Гроут.
        - Да, - сказал Йовен. - Понимаешь, что это значит?
        - Понимаю, - ответил Гроут. - Ты скотина. У тебя нет права впираться на кораблях в чужие дворы. Ты высокомерный лысый козел. Для мертвеца у тебя чересчур нахрапистая громкая глотка. Готов спорить, в такую глотку поместится весь этот чертов треклятый салат.
        - Может, и поместится, - признал Йовен и скрестил руки на своем выпирающем брюшке. - Но ты нам нужен, Дэйви. Если мы пристанем к берегу, нам понадобится человек, который знает, для чего мужчине кулаки.
        Дэвид Гроут давным-давно не слыхал своего имени и невольно подивился, как этот идиот министр мог забрать в голову, что можно урвать хоть пенни с такого, как Йовен.
        - Хорошо, - сказал он. - Мне только нужно попрощаться.
        Йовен отрицательно покачал головой.
        ?
        У салуна сержант Редмонд, назначенный на должность Ван Гура после дезертирства последнего, велел трем своим людям, взятым в рейд на этот известный в узких кругах лисский кабак, погодить минуту, а сам подошел к двум журналисткам, которых навязал ему генерал Кроссли. При виде журналисток, оказавшихся старухами-близнецами, одетыми в одинаковые фиолетовые платья с оборками и огромные шляпы, сержант едва не надерзил генералу вопросом, не взять ли ему на акцию еще и танцующих цирковых медведей. Про себя Редмонд называл репортерок Первой Кошелкой и Второй Кошелкой, хотя фамилия этих мисс была Пинтер.
        Близнецы стояли посередине замусоренной приречной улицы с радостными, наивно-искренними минами.
        - Как увлекательно! - восхитилась Первая Кошелка, когда сержант подошел.
        - Просто воодушевляет, - отозвалась Вторая.
        - Миледи, - начал Редмонд, - ради вашей безопасности попрошу вас обождать здесь с Мюрадом, пока мы не выведем преступников. Если вы хотите задать им несколько вопросов, зададите, пока мы будем их паковать.
        - Вам лучше знать, сержант, - согласилась Первая Кошелка.
        - Наши читатели оценят это по достоинству, - подхватила Вторая.
        - Это же так важно - нарисовать для наших читателей полную картину, - вновь взяла слово Первая. - Если вам удастся повязать кого-нибудь из детей, которых эксплуатировали эти преступники, нам бы чрезвычайно хотелось с ними поговорить.
        - Наши читатели крайне заинтересованы в судьбе детей. - Вторая Кошелка вытерла уголок глаза. - Может, мы могли бы одолжить ребенка и поговорить с ним подробнее?
        У Редмонда не было ни малейшего намерения кому-либо одалживать несовершеннолетних правонарушителей, поэтому он проигнорировал последнюю просьбу, однако пообещал журналисткам обеспечить испрошенный доступ.
        Утро выдалось пасмурным и прохладным. Фейр исполосовали длинные волны с пенным краем. Чайки пронзительно кричали, носясь над водой. Редмонд был настоящим солдатом, он воевал за Гилдерслива, прежде чем перевелся во вспомогательный корпус, и привык исполнять приказы, даже если требовалось подменять собой констеблей и арестовывать босяков и озорных сорванцов, ворующих шляпы, однако Редмонду это не нравилось. Ему остро не нравился ни этот рейд, ни старые репортерки, ни даже произведение из капралов в сержанты, свалившееся на него на рассвете. Когда сливается даже такой паскуда, как Ван Гур, известный всем мародер и злопамятный ублюдок, значит, запахло жареным. Хотя это и без Ван Гура дураку понятно. Во вспомогательном гарнизоне Кроссли насчитывалось пять тысяч человек, однако генерал больше месяца не может решить вопрос с силами противника в три сотни душ. А Редмонда посылают ловить мелких жуликов. Сержант не улавливал в происходящем решительно никакой логики.
        Беспризорник лет пяти, одетый лишь в заплатанные штаны, оказался единственным зевакой в столь ранний час. Прислонившись к коновязи, он рассеянно ковырял пупок грязным пальцем, разглядывая собравшихся перед Стилл-Кроссингом.
        - А вы феи-крестные? - спросил он у обеих мисс Пинтер.
        - Да! - одновременно ответили старухи, и их смех напоминал два ржавых колокольчика, которыми неистово трясли. Мальчишка сорвался с места и скрылся в переулке.
        Редмонд жестом велел капралу Мюраду остаться, а сам с двумя солдатами направился ко входу в салун.
        ?
        Эдна Пинтер, старшая из близнецов, отличавшаяся от своей сестры Берты черным пятнышком на коричневой радужке левого глаза, вынула из ридикюля миниатюрные бронзовые часики:
        - Уложимся за сто двадцать.
        Редмонд со своими людьми успели зайти в салун.
        - Да, - отозвалась Берта.
        Приставленный к репортершам Мюрад заметил часы, обратив внимание на гравировку - узор из переплетенных треугольников.
        - Какая тонкая работа! - не удержался он.
        - Я очень сентиментальна в отношении этих часов. - Эдна поднесла их поближе к своему глазу с черной отметинкой, следя за отсчетом секунд. - Их корпус сделан из одной из поножей нашего отца.
        - Он погиб во время разграбления Рима варварами, бедняга, - добавила Берта.
        - Мои соболезнования, мисс, - сказал капрал Мюрад. Он не знал, что можно встретить живых свидетельниц разграбления Рима.
        - Это случилось более четырех веков назад, - сказала Эдна, - но все равно спасибо.
        - Да, благодарим вас, - подхватила Берта.
        Мюрад учился в школе и знал, что век - это сто лет. Ему показалось, что он ослышался.
        - Четырех веков? - переспросил он.
        - Все, пора, - сказала Эдна, опуская затейливые часики обратно в сумочку.
        Из своего ридикюля Берта извлекла пистолет и вдавила ствол Мюраду в живот. Капрал засмеялся нелепому розыгрышу, а Берта, засмеявшись в ответ, нажала на спусковой крючок. Живот Мюрада почти заглушил выстрел.
        Молодой солдат осел на мостовую, икая кровью, текшей изо рта на подбородок.
        ?
        - Обойдемся без прощаний, - сказал Йовен. - Это не для таких, как мы.
        - А я говорю - мне надо попрощаться, - возразил Гроут.
        Вена вздулась на лысой голове Йовена.
        - Поднимайся на корабль, ты! Немедленно!
        - Просто чудо, что тебя не укокошили раньше! Ты был упертый мальчишка и упертый мужик, а теперь ты упертый труп! Посуду ты делал недурную, но манеры у тебя безобразные!
        - Недурную?! Ты пойди найди лучше!
        - Не дам я тебе смертельного салата, Чара! Вдруг он тебе понравится. А теперь я пойду и попрощаюсь!
        - Я сказал, ты поднимешься на корабль, вонючий старый зассанец! - Йовен указал на корабль у себя за спиной.
        - Ладно, черт с тобой! - рявкнул Гроут. Йовен выдохнул. - Вот только попрощаюсь.
        ?
        В салуне Редмонд повелительным жестом указал на хозяйку с черно-серебряной гривой и объявил, что все арестованы по подозрению в скупке краденого. Двое забулдыг у прилавка продолжали безразлично тянуть пиво, но хозяйка выбежала из-за стойки с опасного вида палкой с двумя гвоздями на конце. Новоиспеченный сержант ткнул ее под дых стволом карабина, и она рухнула на пол, усыпанный раздавленными устричными раковинами.
        Салун представлял собой жалкую дыру. Воздух был невыносимо спертый, свет тусклый, нога тонула во всякой дряни, как в трясине, а потолок оказался настолько низким, что сержант едва не задевал о него макушкой. Двое пьяниц, раздувшихся, как жабы, и вдвое безобразнее жаб, выглядели так, будто их придется перелить в подходящие резервуары, чтобы куда-то транспортировать. Они обернулись на своих высоких стульях и осоловело уставились на происходящее, пристроив пивные кружки на огромные животы. Редмонду было противно даже думать, откуда у них в волосах комки застывшего воска.
        - Вы в порядке, мисс? - осведомился сержант, подавая руку хозяйке, чтобы помочь подняться.
        - Конечно, я в порядке, - ответила она и треснула по протянутой руке Редмонда. - Ты меня врасплох застал, только и всего. Не ожидала от человека в военной форме такой трусости.
        Она была миниатюрная женщина с худым гордым лицом.
        - Полноте, мисс, - сказал Редмонд. - Вы мне в мамаши годитесь, а я вам в сыновья.
        - Лучше всего тебе отвалить отсюда, не теряя времени, - насмешливо улыбнулась хозяйка, будто это сержант лежал на полу, а она стояла с винтовкой. - Сейчас вернется Гроут, и будет тебе туши свет. Он набьет тебе рот таким, что тебе не понравится, мальчик мой, и не отпустит, пока не прожуешь.
        Один из забулдыг слез со стула и помахал огромной пьяной ручищей.
        - Гроут не такой человек, чтобы с ним не считаться, джентльмены. У него взрывной характер…
        В этот момент его штаны, лишенные ремня и подтяжек, соскользнули с бедер и упали к щиколоткам, выставив на обозрение серое исподнее и голые ноги.
        Второй пьяница застонал, будто имя Гроута причиняло ему мучительную боль.
        Оба солдата Редмонда поглядывали на своего сержанта, слегка струхнув перед этим Гроутом со зловещей репутацией.
        - Что еще за Гроут, черт побери? - спросил Редмонд, тоже начиная нервничать. - Если он попробует оказать сопротивление, я вставлю вот этот ствол ему в ухо и украшу здешние стены его мозгами!
        Уличная дверь за его спиной открылась, и Редмонд, обернувшись, увидел, как в салун входят старухи-репортерки, с хрустом давя устричные раковины.
        - Леди, - сказал сержант, едва сдержав раздражение от неожиданной перспективы выслушивать новую порцию чепухи и от души пожелав Ван Гуру гореть в аду за это несуразное поручение, свалившееся на голову ему, Редмонду, - если вы соблаговолите обождать с Мюрадом еще несколько минут…
        ?
        Эдна подняла пистолет. Первая пуля попала Редмонду под правый глаз, вторая ткнулась в середину груди, опрокинув его на пол.
        Одновременно Берта убила второго за сегодня человека, выбрав в мишени солдата, стоявшего на расстоянии вытянутой руки от местных забулдыг. Ее пуля попала солдату в позвоночник, отбросив на стойку. Солдат, мягкий, как тряпичная кукла, боком сполз на пол и рухнул лицом в мотню штанов Марла, как в гамак.
        Оставшийся солдат перепрыгнул через барную стойку, но обе старухи выстрелили в него прежде, чем он успел укрыться, и изрешетили крупнокалиберными пулями, которые прошили его навылет и разнесли несколько бутылок. Солдат рухнул вместе с полками, перебив оставшиеся бутылки.
        Берта положила ридикюль на стол Гроута и начала перезаряжать пистолет.
        Эдна прицелилась в Марла.
        - Ну, не так же, - взмолился Марл, обеими руками указывая на свои драные подштанники и мертвеца, лежавшего у него между ног, но Эдна все равно выстрелила Марлу в сердце.
        ?
        Йовен кричал Гроуту, что на него тошно смотреть, что его замшелые кости держит вместе только его ослиное упрямство, что он настолько вонюч и неопрятен, что даже выпущенные из кишечника газы брезгуют находиться рядом с ним, что он так несносен, что его истинное призвание быть чирьем на заднице сборщика налогов, но, говоря все это, Чара без надобности золотил лилию: Гроут еще хуже, и гораздо хуже.
        - Да, у меня есть свои недостатки, но я никогда и не спорил, - нехотя признал он.
        ?
        Крошечный розовый флаг свисал с губы сержанта. Рэй догадалась, что это часть откушенного языка. Сержант лежал на спине совсем рядом, повернув голову и глядя на Рэй невидящими глазами.
        - Ни с места, растрепа, - приказала убившая его старая карга, наведя ствол на Рэй. Ее копия стояла у стола Гроута, перезаряжая пистолет. Элджин по-прежнему сидел у стойки, таращась на труп Марла у своих ног.
        У старухи, державшей Рэй на мушке, лицо напоминало заветрившееся в витрине пирожное - мягкое и угловатое одновременно. Если бы не брызги крови на ее фиолетовом платье и фиолетовых перчатках, престарелая дамочка могла бы сойти за одну из «сознательных гражданок» в «гуманитарной экспедиции», которые несколько раз в год приезжали в Лис изучить обстановку - поужасаться, какими грязными, пьяными и опустившимися бывают люди. Черное отверстие ствола смотрело на Рэй в упор - достаточно большое на вид, чтобы забраться внутрь.
        Но старуха оказалась просто дурой. Пусть Рэй грязная, пьяная и опустившаяся, но считать она не разучилась.
        - У тебя кончились пули, - сказала она и схватила свою дубинку, лежавшую среди устричных раковин.
        Рэй молниеносно нанесла удар по руке с пистолетом. Гвозди вонзились в ладонь: старая ведьма вскрикнула и выронила оружие. Рэй дернула дубинку на себя, раздирая плоть между большим и указательным пальцем.
        Поднявшись на ноги, она хватила дубинкой зашатавшуюся старуху. Два гвоздя прошили шляпу с цветами и воткнулись в череп со звуком чуть плотнее, чем скрип отделяемой от раковины устрицы. Глаза старой карги сошлись на переносице, она повалилась на спину - двухдюймовые гвозди поразили мозг, прибив шляпу к голове, - и забила ногами, отчего подол платья высоко задрался, открыв атласные нижние юбки.
        - Поделом тебе, - бросила Рэй, поворачиваясь ко второй карге.
        Вторая ведьма, успевшая перезарядить пистолет, навела его на хозяйку салуна:
        - Ты убила Эдну.
        - А то, - хмыкнула Рэй и приподняла руку: - Но мы можем объявить ничью, и ты уберешься отсюда, иначе я напущу на тебя Гроути. Выбирай.
        Старая карга взвела курок.
        ?
        Раздался грохот, от которого заложило уши, потом ее прошила невероятная боль, и Рэй снова оказалась на полу. Опять над ней склонилось старческое личико будто из затвердевшего теста. Это была уже другая карга, и на этот раз Рэй не чувствовала ног, но ситуация была до тошноты похожей.
        - Мою единственную сестру, - проговорила старуха и вытянула стилет, спрятанный среди матерчатых цветов на огромной безвкусной шляпе.
        Так вот как она намерена ее прикончить, подумала Рэй: ножом. Рэй не слишком испугалась. Будет больно, но когда не бывало-то? Гроут не единственный в семье, которому доставалось на орехи. Старый добрый Гроути. Он до небес взовьется при виде этого бардака…
        А вслух Рэй ответила:
        - К чертям твою сестру… и тебя к чертям…
        Ведьма взревела и замахнулась стилетом, но тут дверь черного входа с грохотом распахнулась, ударившись о стену. Рука старухи замерла, она подняла голову и увидела Гроута, ковылявшего к ней на своих костылях, с силой подавая вперед непослушную нижнюю половину тела. Он приближался с неумолимостью заводной игрушки, в порошок давя набалдашниками устричные раковины.
        - Я накормлю тебя смертельным салатом за то, что ты обидела мою девочку! - прорычал Гроут и бросился на старуху, повалив ее на пол и вцепившись зубами в нос. Берта ударила его стилетом в шею сбоку, и кровь фонтаном забила из перерезанной артерии, но Гроут грыз и рвал нос женщины из стороны в сторону. Оторвав кусок, он снова вцепился ей в лицо - в верхний край глазницы, и только когда кость хрустнула под его зубами, Гроут умер.
        ?
        Когда отзвучало эхо выстрелов, Элджин, опираясь на стойку, кое-как поднялся на опухшие ноги и перешагнул через переплетенных Марла и солдата. За стойкой второй солдат, пытавшийся там укрыться, лежал лицом вниз, усыпанный битым стеклом.
        Элджин отважился взглянуть на своих друзей. Рэй распростерлась рядом с солдатом с офицерскими нашивками. Ее серебряно-черные волосы были усыпаны мелкими осколками устричных раковин, глаза раскрылись, а на губах застыла волчья, кровожадная ухмылка. Платье у нее на животе пропиталось кровью. Гроут лежал на старухе в фиолетовом платье, впившись зубами ей в лицо. Из его шеи торчала рукоять стилета. Кровь тонкими струйками продолжала брызгать из раны, но Элджин видел, что Гроут не жилец. Старуха под ним корчилась в агонии - дыхание вырывалось из нее резко и шумно. Ее сестра-близнец лежала ближе к двери. Дубинка Рэй, пробившая ей череп, торчала строго вертикально, будто колышек, воткнутый в садовую грядку для обозначения места посадки зеленого горошка. Получалось семь мертвецов и восьмая, которая вот-вот испустит дух.
        В салуне стоял знакомый запах - так пахло в мясной лавке Элджина в былые дни. Только тут было еще хуже от вони кордита, приторных духов из розового масла, устриц, уксуса и близости Фейр.
        Элджин знал, что снаружи висит корабль с Йовеном на баке и его призовут служить. Но это невозможно, потому что Элджин выжил, а Марл, Гроут, Рэй, трое солдат и две богатые дамочки в фиолетовых платьях - нет. Он был бы рад стать девятым. Он сполна заслужил свой приговор в наказание за то, что делал с бедными котами и для кого он это делал.
        Элджин оттолкнулся от стойки и обошел старуху с гвоздями в голове, пробираясь к приоткрытой двери, после чего бочком выскользнул на улицу.
        Над трупом еще одного солдата на корточках сидел мальчишка, разглядывая подсыхавшую лужу крови. Он поднял голову и недоуменно спросил у Элджина:
        - Чего ревешь?
        Элджин коснулся своих мокрых щек.
        Он посмотрел направо, налево, оглядел реку - корабля нигде не было. Тогда Элджин пошел на поводу у инстинкта и через пятнадцать минут сидел в «Утоленной жажде», где благополучно выпросил кружку пива в кредит.
        Айк
        Айк стоял на галечном отрезке пляжа возле устья Фейр. В сотне ярдов высился фарфоровый завод Йовена - кирпичная махина, увенчанная, будто рогами, множеством труб и упиравшаяся задним фасадом в выступ прибрежной скалы. Из стены, выходившей на реку, торчали изогнутые водосточные желоба, выдаваясь далеко над водой. Морские птицы сидели на верху труб, из которых не шел дым.
        Территорию окружал высокий деревянный забор, а ворота стягивала массивная железная цепь, с которой свешивался амбарный замок. Айк уже походил вокруг, пробуя забор там и сям, но доски оказались толстыми и хорошо подогнанными: на безопасность Чара не скупился. Можно было найти топор и прорубить дыру, но Айк не хотел оставлять следов и привлекать внимание случайных прохожих: гору свежих щепок заметят даже зеленые повязки.
        За фабрикой забор был вделан в скалу, которая неровными уступами спускалась к ленивой зеленой Фейр. Желоба и трубки, добела выгоревшие на солнце, проходили через дыры в досках. В спокойные времена через эти трубки в реку сливали отработанную воду, но сейчас что эти трубы, что фабричные торчали без толку.
        Айк решил этим воспользоваться.
        Там, где берег был повыше, стоял маленький алтарь. Айк спрятал свою сумку от любопытных глаз за жертвенником, у подножия которого лежали всего несколько рыбьих скелетов, а каменный кумир настолько пострадал от непогоды, что только по изогнутому, как пастуший посох, хвосту его удавалось отличить от выброшенного волнами мусора.
        Сев на гальку и расшнуровывая ботинки, Айк мельком подумал, не придет ли кто помолиться и не найдет ли его лучшую одежду, но счел это маловероятным. За пределами Лиса приверженцев старой религии было мало: в этой части города большинство жителей ходили в церковь. Однако до конца прогнать опасения Айк не смог, поэтому достал из сумки колечко с розовыми бриллиантами и накрутил его на мизинец.
        ?
        Связав ботинки за шнурки и повесив на шею, Айк, извиваясь, вылез из входного отверстия водостока и спрыгнул на огромную промышленную печь. Он сбросил одежду, вымазанную в вязкой дряни, скопившейся в трубе, выжал и разложил сохнуть на удобной широкой печи, однако ботинки натянул.
        Беглый осмотр первого этажа позволил ему полюбоваться бесчисленными трубами, торчавшими из стен и потолка, печами, чанами, вентиляторами и колесами. Все покрывал толстый слой пыли. Людская инертность поразила Айка в самое сердце: как такие сокровища до сих пор остались неразграбленными? Это было прискорбно и непонятно.
        Айк, почти в первозданном виде, не спеша обходил цеха, не сомневаясь, что скоро приберет все стеклянные гляделки, какие любая девушка будет рада заполучить.
        Рядом с цехом находился склад. Десятки высоких стеллажей, предназначавшиеся для продукции фабрики Йовена, оказались абсолютно пусты: черные круги в пыли обозначали места, где стояли стопки тарелок. Сердце Айка упало, хотя он вчуже зауважал неведомого коллегу: какой-то деловой - наверное, подобрав отмычку - вынес отсюда все, кроме пыли. Снимаю шляпу перед чистой работой.
        Со склада Айк попал в фабричную приемную, где, по словам Рэй, рабочие держали лавочку и продавали свои цацки.
        Выдвижные ящики конторки были буквально выдернуты и отброшены в сторону. Полки пусты, на полу осколки разбитой посуды. Больше в лавке ничего не оказалось. Айку расхотелось снимать шляпу перед неизвестным вором. Существовало неписаное правило: красть кради, но не свинячь. Открыть банки трудно, что ли? Айк отбросил стекляшки носком ботинка.
        В углу он заметил еще одну дверь, слегка приоткрытую. Айк понимал - туда можно и не ходить, яблоньку уже обтрясли. К тому же он начал зябнуть, расхаживая по безжизненной фабрике в одних ботинках.
        Он повернул обратно в цех, но остановился, вспомнив еще одно неписанное правило: если он собирается сказать своей жене, что искал везде, это должно быть правдой.
        - Я никогда не лгал тебе, Дора, и никогда не солгу, - сказал он вслух и вернулся в ограбленный магазин. Пройдя через приоткрытую дверь в углу, Айк поднялся по короткой лестнице.
        ?
        Лестница заканчивалась в кабинетике с окном, откуда цех просматривался как на ладони. Чертежный стол был завален бумагами, пол тоже спрятался под разбросанными документами.
        Айк поднял листок. Это оказалось письмо поставщику сырых металлов за подписью Генри Йовена. На краешке можно было разглядеть слабые черноватые отпечатки пальцев. Ого! Значит, Айк собственной голой персоной, не считая ботинок, стоит в личном офисе Чары с личной Чариной корреспонденцией! Во картинка - хоть в рамку вставляй и любуйся!
        Айка восхищало, что Йовен родился на тех же улицах, что и он сам. У него в голове не укладывалось, как это можно настолько разбогатеть и стать хозяином большущей фабрики, а потом помереть и сперва угодить в ванну со льдом, на обозрение любопытным, а потом превратиться в призрака, пользующегося недоброй славой, и пугать доверчивых обывателей, якобы верстая души в свою команду на пр?клятый корабль.
        Айк и сам хотел сходить посмотреть на труп Йовена, но четвертак за вход оскорбил его убеждения. Теперь он сожалел об уплывшей возможности. Люди в основном удивлялись размерам трупа: какой маленький, говорили они.
        Когда Айк приложил свои пальцы к черным следам пальцев Йовена, все вдруг стало возможным. Глазами души он увидел прекрасный дом в Хиллс, какой был у Йовена, а в доме длинный стол, уставленный целой армией блестящих серебряных солонок и перечниц, и на противоположном конце сидит его жена Дора и улыбается ему. Айк представил, как везет ее покататься в экипаже и на полпути через Южный мост говорит вознице: «Останови здесь, дружище». Одетые в самые лучшие наряды, они с Дорой выходят из кареты и играют в «мало-помалу», а пижоны, воры, бродяги и ханыги останавливаются и снимают шляпы из уважения к Дориной красоте и шику Айка.
        Айк встряхнул головой, отгоняя фантазии: нужно сделать дело и отправляться к Доре, не то он схватит пневмонию.
        В кабинете были встроенные шкафы, но в них нашлись только учетные журналы и документация. Айк простукал стенки в поисках гулкого эха, но тайников не нашел.
        Одежный шкаф тоже сперва показался пустым: ни на вешалках, ни на полу ничего не оказалось. Айк пошарил рукой на верхней полке и в самом углу наткнулся пальцами на что-то мягкое. Он вытянул маленький хлопковый мешочек-кисет, в котором что-то звонко постукивало. Развязав шнурок, Айк заглянул внутрь: мешочек был полон стеклянных глаз.
        Внутри лежала записка:
        «Особый заказ куратора Национального музея рабочего, ул. Малого Наследия».
        Айк торжествующе завопил и засмеялся. Внизу хлопнула дверь, и он зажал рот ладонью.
        ?
        - Ты что-нибудь слышала, Зил?
        - Покойника, если он сию минуту не выйдет!
        Айк вошел в фабричную лавку, спустившись из кабинета Йовена.
        - Что, пришли работы поискать? Простите, но для парочки безмозглых мелких вандалов мест не предусмотрено!
        Он поддал ногой мелкие осколки в сторону двух бродяжек. Лен и Зил проворно отскочили.
        - Хладнокровней, Айк! - крикнул Лен. - Это не мы сделали, мы тут в первый раз! Нам просто здание понравилось. Ты глянь, что мы нашли за алтарем на пляже! Тут и платье, и вечерний прикид какого-то простофили… - Он похлопал по боку Айковой кошелки, которую держал под мышкой. - Хочешь, поделим?
        - Лучше я все заберу, - сказал Айк, - потому что это мои шмотки.
        Шагнув вперед, он вырвал сумку из рук Лена и зашел за конторку.
        Все это время Зил прикрывала глаза ладошкой.
        - А ты всегда разгуливаешь голым по пустым фабрикам, напялив только ботинки и бриллиантовую цацку?
        - Всегда, - отрезал Айк, сбрасывая ботинки и вынимая из сумки свою прекрасную одежду. - Как вы сюда проникли? Отсюда все хорошее уже вывезли, но если вы прорубили дыру в заборе, к завтрашней ночи тут и пыли не останется.
        - Нет, у нас стремянка, - начал Лен.
        - А, ну, стремянка точно не привлечет внимания, - огрызнулся Айк. Все-таки эта зелень безнадежна, просто руки опускаются. Айк натянул брюки.
        - Мы ее за собой на веревке втащили! - возмутилась Зил.
        - Умно, - нехотя признал Айк. Может, надежда все-таки есть.
        - Спасибо. А тут что? - Она взяла кисет с конторки и заглянула внутрь. - О-о-о! Стеклянные глаза! Вот чудн?й, скажи, Лен? Бегает голышом, в ботинках, с бриллиантовым кольцом и мешком стеклянных глаз!
        - Вставь в рамку и любуйся, - парировал Лен.
        - Такое только в шкаф убрать, чтобы соседи не увидели, - нашлась Зил.
        Айк не без труда выкрутил кисет из цепких пальцев девчонки и снова положил на конторку, подальше от нее.
        - Всегда недолюбливал мелких.
        - А можно я платье себе возьму? - спросила Зил.
        - Нельзя, - отрезал он.
        - Ты все это Рэй продашь? - спросил Лен. - Думаешь, она купит глаза? Кто их вообще возьмет? Мы ей кое-что толкнули. Ты прав, она справедливее других.
        Зил сказала:
        - Мы справлялись о тебе, чтобы передать поклон, а она сказала, тебя где-то носит и ты изображаешь из себя важную птицу.
        Решив не реагировать, Айк аккуратно застегнул шелковую рубашку неведомого доктора и заправил в брюки. Продев в шлевки кожаный ремень, он присел на табурет надеть подходящие к ремню броги. Затем настала очередь коричневого котелка, который Айк тщательно осмотрел, снял невидимые пушинки и аккуратно надел на макушку. Пиджак он оставил напоследок.
        Маленькие оборванцы вскоре действительно потеряли интерес к пикировке и принялись трепаться о том, как им подфартило по мелочи (серебряные ножи для конвертов и сахарницы), и о невкусных сделках с Рэй (Айк про себя отметил, что хозяйка «Стилл-Кроссинга» и правда занижала цену). Потом разговор перешел на свежие версии старых историй про очереди за хлебом (людей больше, хлеба меньше), про волшебный корабль, который висел над шпилями мирового суда, и о растущем недовольстве («Временное правительство только на других вину умеет перекладывать, а народ радуется поводу подраться больше, чем лишнему куску хлеба с золой», - заявил Лен).
        Айк слушал вполуха. Достав карманное зеркальце, он оглядел себя, вытер пальцами частицы грязи, приставшие к лицу в сточной трубе и одними губами повторил заветные слова: «Знаешь, с того дня, как я встретил тебя на мосту…»
        Айк сунул зеркальце в сумку и встал. Воришки замолчали.
        Такая расстановка - маленькие оборвыши по одну сторону конторки, среди битого стекла и пыли, и он по эту сторону, в лепёхе и на подкрадухах, будто директор фабрики, - произвела на Айка впечатление. Он вдруг почувствовал себя очень взрослым. Открытие, к его удивлению, оказалось неожиданно печальным. Вот буквально вчера он был таким же, как Лен и Зил, но больше уже никогда не будет.
        Замурзанная веснушчатая мордашка Зил залилась густым румянцем.
        - Ты сейчас ужасно красиво выглядишь, Айк.
        - Клёвый прикид, - поддержал ее Лен и сипло хмыкнул, придавая комплименту мужественности.
        - Ну, спасибо, знатоки. - Охваченный новым ощущением собственной взрослости, Айк почувствовал себя обязанным дать желторотикам на прощанье пару советов: - Я иногда бываю с вами строг, но…
        - Ему надо что-то на шею, - перебила его Зил. - Слышь, Лен, может, ту шелковую финтифлю, которую ты стырил из кареты старого пердуна у «Метрополя»?
        Лен прищелкнул пальцами.
        - Точняк! - Он пошарил за пазухой, извлек белый шелковый шарф и протянул Айку: - Н? тебе вместо галстука!
        ?
        Айку казалось, будто он носит на шее змею - льдисто-гладкую алебастрово-белую змею. Ощущение было изумительным, а невероятная удача, благодаря которой шарф попал к нему, казалась подарком судьбы. Айк помнил того дряхлого щеголя с Королевских Полей, чьим шиком он любовался из канавы, и если это не тот самый шарф, в котором старикан гулял по лесу, то, получается, его близнец: пять футов белого шелка с вышитым на концах орнаментом из золотых треугольничков. С нечеловеческой элегантностью Айк трижды накрутил шарф на шею, перебросив один конец через левое плечо, а другой свесив вперед.
        - Не поставил бы я против такого красавца, - сообщил Лен. - Я бы по твоему слову даже ставку поднял.
        Маленькие бродяги проводили его через фабричный двор к стремянке, прислоненной к забору изнутри.
        Айк залез наверх и помедлил. На плече у него висела сумка с платьем для Доры и мешочком стеклянных глаз. Дети смотрели на него снизу вверх с восхищенными улыбками.
        - Я должен вам за шелк. Уж за кем-кем, а за Айком не пропадет.
        - Да ладно, пустяки, - сказал Лен тоном опытного профессионала, который украл столько шелковых шарфов, что искренне рад избавиться от одного.
        - Если будете меня искать, я, наверное, буду реже бывать в «Стилле», - сказал Айк и дал им адрес Национального музея рабочего, описав массивное здание с облупившимися зелеными ставнями. - Дайте мне пару-тройку дней, и я раздобуду несколько монет или что-нибудь хорошего на обмен. И дам вам фору в «мало-помалу» - за счет заведения.
        Он залихватски коснулся своего котелка и перемахнул через забор. Дети услышали, как Айк спрыгнул на землю, и тут же раздались частые легкие шаги, удалявшиеся в сторону улицы.
        Зил, которая правильно сложила в уме нарядный костюм, женское платье и бриллиант на мизинце, выпалила:
        - Я буду молиться, чтобы она сказала «да»!
        ?
        К огорчению Айка, никто из прохожих, попадавшихся ему навстречу от фабрики Йовена до Национального музея рабочего, не оценил его великолепного облачения. В основном люди спешили на юг, в сторону Южнилы и Лиса; некоторые даже бежали. Мимо пронесся больничный экипаж с белыми и красными полосами: лошади скакали галопом, а санитар с размаху лупил по колокольчику молотком и орал:
        - Есть пострадавшие! Все с дороги! Есть пострадавшие! А ну, все с дороги!
        Посреди узкого тротуара какая-то женщина всхлипывала в объятьях подруги. Айку пришлось прижаться к стене, чтобы с ней разминуться, даже задеть подол платья расстроенной женщины, но та не обратила внимания.
        - Все мертвые, - говорила она подруге сквозь слезы, - все до единого, кто там был. Зверски убиты… Кровь повсюду…
        Подруга немедленно обвинила во всем «сукина сына докера Моузи», который поручился за богатеньких студентиков и солдатню Кроссли, и это вылилось в бойню.
        Разговор пробудил в Айке смутную тревогу. С того дня в Полях, как он следил за старым мухомором в шелковом шарфе, жуткими сестричками Пинтер и неизвестным военным генеральского вида, Айк чувствовал неладное. Он размышлял, что бы это могло быть, и понял: это затянувшееся ожидание. Ожидание официального мира, новых законов, новых констеблей. Вот почему революция до сих пор не казалась реальной.
        Когда Айк был еще мальцом, сбежавшим из Ювенильных пансионов, как-то утром он заработал пенни, волоком дотащив ведро одной собирательнице устриц, у которой разломило спину. Получив за труды монету, Айк присел на корточки и принялся пускать свой пенни волчком на камнях, чтобы полюбоваться его блеском. За этим занятием его и застала незнакомая леди.
        Леди пообещала за полпенни принести ему пачку сахарного драже из дома своей сестры, и Айк с готовностью отдал ей монету. Дама пообещала скоро вернуться с леденцами и сдачей. Айк ждал до темноты лакомства и полупенни, прежде чем наконец побрел в «Стилл» и с рёвом рассказал обо всем Рэй.
        Докер у барной стойки услышал его рассказ, засмеялся и зычно проревел:
        - Обещать не значит жениться!
        Рэй взъерошила Айку рыжие волосы, потрепала по щеке и ласково заметила:
        - Больше ты не попадешься на эту удочку, правда, Айки?
        И теперь его посетило знакомое чувство - когда начинаешь осознавать, что тебя грубо обманули.
        Если временное правительство пало, им с Дорой нужно быть осторожными. Но это ничего: Айк умел проявлять осторожность и уже убедился, что и Дора всегда осмотрительна.
        Он не стал останавливаться и расспрашивать о природе очередного кризиса. Если стряслось что-то серьезное, новость скоро распространится по городу.
        А у Айка сейчас другая задача, и он чертовски хорошо выглядит, даже если началась очередная заваруха и всем стало не до него.
        ?
        Айк толкнул незапертую дверь музея и позвал Дору. Ответа не последовало, и под ложечкой у него, где непонятно когда успела лечь холодная тяжесть, немного оттаяло. Видно, Дора вышла за припасами. В будущем, решил Айк, ей не придется никуда ходить, потому что все необходимое приносить будет он.
        Айк вынул платье из кошелки, досадливо покачав головой оттого, что оно помялось, и разложил его на письменном столе в кабинете куратора. А рядом оставил мешочек стеклянных глаз.
        Больше делать было нечего, и он пошел осматривать экспозицию.
        Айк толкнул огромные шестеренки - они вращались плавно и бесшумно. Очень довольный, Айк прошелся туда-сюда через отверстие средней шестерни.
        На втором этаже, разглядывая восковую булочницу, Айк, повинуясь какой-то причуде, опустился на четвереньки и заглянул ей под юбки, желая узнать, как устроено у манекенов между ног, но тут же его охватила неловкость, и он поспешно поднялся на ноги. Извинившись перед манекеном, он объяснил, что кое-что искал на полу, решив, что обронил.
        - Вам, конечно, все равно, вы же восковая, - сказал он и ушел, не оглядываясь на булочницу.
        Подойдя к окнам, он некоторое время рассматривал развалины сгоревшего здания. Три или четыре кошки бродили по кучам битого кирпича, еще несколько мелькали в высокой траве. Айк не думал, что Дора поклоняется кошкам, но готов был делать приношения на кошачий алтарь, если она захочет. Айк любил мелких пушистиков - как их можно не любить? - но не верил, что они способны защитить от зла.
        На четвертом этаже он попытался оживить деревянный ящик с окуляром, но добился не больше, чем в прошлый раз.
        - Он реально объявил забастовку, слышь, - сообщил он восковому мужчине со змеиным взглядом, который был поставлен рядом и отвечал за ящик.
        На пятом этаже Айк задержался перед необычной экспозицией, посвященной горному делу, которую проглядел в свои прежние визиты. Рудокоп в белом комбинезоне, с кайлом в руках, стоял возле бочки, наполненной ярко-желтым песком, рядом с восковой леди в немыслимом наряде в облипочку. Что за странный песок выкопал шахтер? И при чем здесь леди, какова ее роль? Женщина в облегающем платье выглядела ликующей, прямо на седьмом небе от счастья. Она что, покупает этот песок? И что думает ее муж о таких откровенных платьях? Хотя мужу, наверное, нравится, но не когда рядом крутятся другие мужчины…
        Айк не смог понять значение этой сцены и пожалел, что Доры нет и некому объяснить.
        Прошло больше часа. Айк надеялся, что Дора не слишком задержится. На душе снова стало неспокойно. Залы казались огромными, точно музей изнутри был больше, чем снаружи, хотя это, конечно, ерунда, а восковые манекены словно бы двигались, когда он на них не смотрел. Айк сказал себе - это не страх, просто от волнения он как на иголках. При слове «иголки» у него зазудела кожа на тыльной стороне запястий; пришлось почесать.
        - Как только ты спишь тут одна, Дора, - сказал он вслух. От звука собственного голоса ему стало легче.
        Немного желтого песка высыпалось из бочки вокруг стеклянного ручья. На песке остались следы. Айк пошел по следам туда, где в стеклянную воду был вделан восковой старатель в ветхой шляпе, шерудивший в металлическом сите, полном блестящих камушков. Жена старателя развешивала на веревке драную одежду. Вот эти экспонаты Айк помнил.
        Айк снял свой котелок перед четой старателей.
        - Добрый день, поселяне, я Айк, будущий Дорин муж.
        Веревка для белья тянулась из хижины. У закрытой входной двери стояли два тростниковых стула.
        Айк подумал - может, Дора спит в лачуге? Ну, вдруг там есть кровать? Он решился постучать.
        - Дора?
        Внутри было тихо. Айк взялся за ручку, но не решился потянуть на себя дверь: может, Дора как раз просыпается. Он не хотел показаться нескромным и застать ее сонной и неодетой.
        Айк напомнил себе, что он взрослый мужчина в прекрасном костюме и с бриллиантовым кольцом на пальце, однако напряжение усиливалось. Что, если он откроет дверь, а Дора скажет ему убираться, даже закричит, чтобы он убирался вон?
        Что, если она отвергнет его предложение?
        Что, если она рассмеется ему в лицо?
        Нельзя плакать, приказал он себе. Не вздумай реветь, даже не вздумай…
        Айк убрал пальцы с дверной ручки и погладил прохладный шелк белого шарфа. И чего он себя зря накручивает? Как Дора может сказать «нет»? Он принес все, о чем она просила!
        На всякий случай Айк приготовился к худшему, зная, что, если она даже скажет «нет», он все равно будет ей служить - столько, сколько понадобится, чтобы ее завоевать. Он будет служить ей, пока не упадет замертво, если придется.
        - Дора, - повторил он, - это я, Айк. Можно войти?
        ?
        Человек, который жил в посольстве и которого звали не Энтони, проснулся от голоса Айка, когда тот приветствовал восковых старателей. Человек тихо сел на кровати и босиком подобрался к занавеске, служившей четвертой стеной лачуги. При каждом маленьком беззвучном шаге боль из паха простреливала тело до корня языка, но человек проглотил страдания, которые сержант Ван Гур причинил ему простым движением пальцев.
        - Дора? Это я, Айк. Можно войти? - спросил молодой голос. Человек из посольства выскользнул наружу и начал красться вдоль стены. Гость вел себя учтиво. Что ж, это зачтется в пользу юного негодяя.
        Человек, которого звали не Энтони, зашел за спину молодому, хорошо одетому парню. Как это понимать? Ее будущий муж, так он представился?
        Человек, которого звали не Энтони, несколько часов беседовал с Ван Гуром и отдохнул совсем немного, но его любопытство снова разгорелось. Тут без подробного интервью не обойтись.
        Он оглядел ближайшие восковые фигуры - старателя, его жену, сборщика фруктов, шахтера и его счастливую подругу и фермера с его псом, но все до единого манекены старательно смотрели в другую сторону, будто если не видеть происходящего, то можно остаться ни при чем.
        Молодой негодяй по имени Айк замер, почувствовав дыхание у себя на шее.
        - Извини, - шепнул ему на ухо человек, которого звали не Энтони, - Дора куда-то отлучилась. Зато ты застал меня. Возможно, я смогу тебе помочь.
        Сон длиной в три дня
        Она вышла из Вестибулы в душный, пасмурный день. Осторожно спускаясь по осыпи обломков и щуря глаза от яркости белого неба, Ди вышла через пустой дверной проем на заросший газон сгоревшего здания Общества. Напротив угрюмо возвышался темно-синий особняк Архива исследований океанских глубин и морской разведки. Облезлая позолоченная восьмерка из троса на двери напоминала полуразвязавшийся галстук-бабочку.
        Ди двинулась вперед. Отросшая трава с шелестом расступалась перед подолом верхней юбки. Желтый лист тополя, запутавшийся в траве, застрял в складке ткани. Ди машинально смахнула лист. Она чувствовала себя отдохнувшей, но не вполне проснувшейся.
        В Вестибуле она заснула и всю ночь видела странные яркие сны.
        Во снах были живописные холмы, необъятное синее небо и окно, возле которого можно изменить свое лицо, превратившись в самую прекрасную из женщин. Но Ди догадалась, что на глазах у нее повязка, и сбросила эту повязку. Открывшимся, реальным зрением она увидела, что стоит ночь, луны заливают окрестность болезненно-желтым светом, а пологие холмы не что иное, как знаменитые монолиты на равнине над Великим Трактом. Ди поднялась к горному перевалу. Вдоль дорожки с двух сторон были уложены плинты, увенчанные стеклянными шарами, и в некоторых шарах горели огоньки. Приглядевшись, Ди увидела, что в каждом светящемся шаре горит крошечный человек. Хотя кожа сморщивалась и покрывалась пузырями, человек не отрывал взгляда от миниатюрного зеркала, где на его лице застыло блаженное выражение, а телу не причинялось никакого вреда. Заточенные в освещенных шарах, зачарованные мужчины и женщины были объяты пламенем, но в большинстве шаров остался только пепел, будто их обитатели сгорели дотла. Во сне Ди понимала не всё, но смутно чувствовала себя обязанной разобраться. Возле одного из темных шаров, где чья-то душа
лежала в виде пепла, Ди охватило мощное ощущение Амброуза, будто брат вдруг оказался рядом. Тонкий флер, окутывавший ее разум, прорезало как ножом. Наконец-то! Она нашла Амброуза! Ди охватило отчаянное желание срочно найти помощь. С перевала дорожка спускалась в естественную чашу между горными хребтами, где раскинулось неведомо кем воздвигнутое святилище-амфитеатр с сотней каменных сидений. Примерно с дюжину мест занимали глубокие старцы, мужчины и женщины, погруженные в глубокий сон. Седые волосы свешивались до твердой, как камень, земли, на золотых одеяниях плясали отблески пламени: на бортике, обегавшем святилище, лежало много светящихся шаров. Ди быстро пошла назад, к татуированной старухе, сидевшей у двери, через которую она сюда попала. Теперь, без повязки, Ди разглядела, что дверь представляла собой треугольный портал.
        Подойдя к старухе, Ди принялась сбивчиво объяснять, что возле шара с пеплом почувствовала близость своего брата, пятнадцатилетнего юнца в фуражке, которую он надвигал на глаза и улыбался заячьей улыбкой. Не видела ли мадам кого-либо подходящего под это описание?
        - Тебе нужно изменить лицо? - спросила карга и чудовищной швейной иглой размером с разделочный тесак указала на гильотину.
        Ди отказалась; она ищет своего брата Амброуза. Не видела ли его мадам?
        - Твои глаза открыты, женщина. Если твой брат приходил сюда, и его нет среди золотых одежд, и он не горит, значит, сама видишь, что с ним сталось. Они напитались его светом. Они его выпили. Не хочешь знать - не надо было снимать повязку с глаз. Хочешь новое лицо или нет?
        Когда Ди не ответила, старуха зарычала и ткнула иглой в ее сторону. Ди повернулась и нетвердым шагом вышла через треугольный портал.
        ?
        - А! Вот вы где!
        Человек в одежде, запорошенной чем-то белым, приветственно замахал Ди широкополой шляпой. Перед входом в музей на мостовой стояла телега. Две лошади пощипывали траву, выросшую между булыжниками.
        - У меня ваша известь! - прокричал возница. - Простите за задержку. - Он помахал шляпой перед лицом. - Да, я вовремя! Мощно прет! Уборная, да?
        Возчик был средних лет, с мягким лицом, просто созданным для улыбок: круглые щеки, широкий рот и нос картошкой. Самая располагающая внешность. Ди представила себе крытую тростником лачугу, продавленный тюфяк, закопченный чайник, кресло-качалку, весело поскрипывающую на густо усыпавшей пол белой пыли, которую хозяин приносит домой из своей известковой ямы. Но возчик приехал не по адресу.
        - Я не заказывала известь, сэр. Простите за недоразумение.
        Озадаченный возчик выставил свой круглый подбородок.
        - Но парень, который сделал заказ, велел привезти мешки на угол Малого Наследия и Лигейт, а сдается мне, что на Лигейт сейчас никого не осталось. Я сам принимал заказ. Высокий парень, военный.
        Внимание Ди привлекли побуревшие кое-где листья в кроне дуба перед Ассоциацией гильдии вагоновожатых, на противоположной стороне Малого Наследия. Она оглянулась на развалины Обществ и заметила тонкие желтые жилки, переплетавшие зеленые колокола пирамидальных тополей.
        Но у природы еще не было осенних красок, когда Роберт проводил ее домой с Королевских Полей. Ей напекло голову, хотелось пить, она вошла в музей и… там оказался новый экспонат… Нет, разумеется, не новый, а тот, который она раньше не замечала. Военнослужащая, женщина-лейтенант с оружием, назначение которого Ди не смогла отгадать…
        …а потом она пошла спать в развалины здания Общества и увидела сон.
        Ди оглядела свои юбки, изодранные колючей живой изгородью и перемазанные черной сажей от сгоревших развалин здания, куда она убежала, спасаясь от сержанта, желавшего ее убить. На руке, между указательным и большим пальцами, была грязная, уже покрывшаяся струпом ранка от маленького сверла.
        - Может, вас не предупредили? Ваш хозяин дома? - спросил водитель.
        - У нее нет хозяев.
        Ее сосед, одетый в военную форму, вышел из-за угла и остановился в нескольких футах за возницей. Руки капитана Энтони были сложены ладонь к ладони перед грудью, и стоял он чуть наклонившись и ссутулившись. При дневном свете в его позе чудилось нечто скромное и извиняющееся - рефлекторная неловкость великана в мире людей. Он указал на огромное здание:
        - Она присматривает за музеем. Это я живу на Лигейт, за углом.
        - Оу, - сказал водитель и недоуменно оглядел Ди в перепачканной одежде. - Кто б мог подумать… что Лигейт не совсем опустела. Прощенья просим, мисс.
        - Если вы сложите мешки на углу, я их сам отнесу на задний двор.
        - Правда? Там много таскать для одного, как бы вам спину не потянуть. - В телеге лежала минимум дюжина мешков, густо усыпанных словно бы мукой. - А что у вас стряслось-то? Уборная переполнилась? Труба забилась, я вам точно говорю!
        - Жуть, - согласился сосед Ди.
        Дружелюбный возница ожидал дальнейших объяснений, но молчание улыбавшегося бородатого гиганта затягивалось. Возчик засуетился.
        - Ладно, ладно, я сейчас сниму вам мешки. Как скажете. Раз вы хотите.
        И он начал выгружать известь из телеги на тротуар.
        Ди, словно зачарованная, осталась стоять на пороге музея - ей даже не пришло в голову зайти внутрь. Видеть чернобородого соседа вблизи было все равно что стать свидетельницей того, как каменная горгулья снялась с карниза и плавно слетела во двор. Видеть его было все равно что лицезреть, как все затонувшие суда со дна Фейр одновременно вырвались из воды, решив снова бороздить речную гладь, - облепленная илом мокрая призрачная армада - и устремились в открытое море. Видеть его было будто наблюдать за волком в запекшейся людской крови, вставшим на задние лапы и напялившим солдатскую форму, чтобы принять дюжину мешков извести и перебить запах разлагающихся трупов людей, которых он замучил и сложил в конюшне за своим логовом.
        Капитан Энтони подошел к ней, наклонив голову так, будто он собирался обратиться к левому локтю Ди. Двигался он заметно прихрамывая: раньше Ди не замечала, чтобы он подволакивал левую ногу.
        - Капитан Энтони, мисс, - поклонился сосед. - Простите, не зашел представиться раньше. Как вы знаете, я был занят работой. - Его взгляд на мгновенье стрельнул к ее глазам, а уголки рта, изогнутого в покаянной улыбке, опустились, выдав невеселый и саморазрушительный характер его еженощной обязанности убивать людей. Ди и раньше догадывалась, что он сумасшедший, но сейчас при виде его лица у нее не осталось сомнений. Его губы напоминали пару красных червяков в черных зарослях бороды.
        - Меня зовут Дора, сэр, - сказала Ди и сделала книксен.
        Сосед снова изогнул шею и обратился к ее локтю:
        - Я за вас беспокоился. - Он говорил мягким, ласковым голосом. - Вы отсутствовали трое суток. Я думал, с вами что-то случилось.
        - Я заснула в развалинах здания Общества, - ответила Ди. Ей и в голову не пришло солгать этому человеку.
        - Что, в этих развалинах? - Капитан Энтони показал на пепелище с выражением веселого изумления. - Странный поступок.
        - Да, сэр, - машинально согласилась Ди, и тут до нее дошел смысл услышанного. - Вы сказали, трое суток, сэр?
        - Ну да. Вы, должно быть, ужасно утомились, раз проспали так долго.
        Ди подумала, что виной тут не только усталость, но согласилась:
        - Да, сэр.
        Капитан Энтони охотно сменил тему:
        - Я присматривал за вашим музеем. Каждый день заглядывал. Вот это музей так музей, Дора! Истинная дань уважения рабочему люду. Напоминает, как добродетельно, чтобы каждый имел свои обязанности. Шахтер добывает нам уголь, сборщик фруктов приносит нам сладкие плоды, моряк привозит нам рыбу, учительница помогает нашим детям освоить цифры и буквы. Мне понравились все, даже те, кто занят ремеслами, о которых я и слыхом не слыхивал, однако они трудятся в поте лица, и это достойно всяческих похвал. Я и сам перепробовал разных профессий, я не всегда был солдатом. Это же я, я показан во всех прежних ипостасях: и батрак в поле, и гончар, и копатель могил - все как есть! Мне аж щекотно стало, когда я подумал: «Глянь, сколько ты потрудился, приятель!»
        Ее сосед чуть ли не застонал от удовольствия.
        - Но кое-где рабочий люд, и даже довольно многие, - он метнул на Ди взгляд сузившихся глаз, - представлены в самом жалком виде. Ветхая одежда, отсутствие обуви. На доске учительницы выцарапаны скверные слова. У многих манекенов недостает глаз.
        - Я знаю, сэр, и занимаюсь обновлениями.
        - Вчуже стыдно на это смотреть. Представьте, если вы зайдете и увидите свою товарку по профессии в лохмотьях! Рабочие иногда действительно так выглядят - жизнь у них тяжелая. Может, даже большинство так выглядит - я и сам таким ходил, но это безобразие. В таком большом музее мы должны быть выставлены в самом лучшем виде.
        - Да, сэр.
        - Я рад, что у нас одинаковая точка зрения. Покуда вы не опускаете рук, мои симпатии на вашей стороне.
        - Благодарю вас, сэр.
        - Я беспокоился о вас, Дора. Мне не хотелось верить, что вы покинули свой пост.
        - Я бы так не поступила, сэр.
        Чернобородый гигант понизил голос:
        - Сержант Ван Гур, который вас доискивался, - я с ним потолковал по душам. До самого донышка докопался и вопрос уладил. Так что бояться вам нечего, можете возвращаться к своим обязанностям.
        - Благодарю вас, - прерывающимся голосом выговорила Ди, - сэр.
        Сосед отмахнулся от благодарности огромной ручищей.
        - Нам с вами тоже надо бы выбрать время и поговорить. Выяснить кое-что в связи с тем, что мне сказал сержант. Убедиться, что все чисто и мы знаем все, что нам нужно знать. Тогда вы бросите кокетничать и расскажете, где на самом деле пропадали три дня. - Кожу вокруг глаз прорезали смешливые складки. Вблизи Ди разглядела, насколько огрублены погодой участки не заросшего бородой лица, и догадалась, что у ее соседа редко когда оказывалась крыша над головой - ну, до недавнего времени. Он большую часть жизни провел под открытым небом. Когда Ди впервые попыталась представить себе его обиталище, она видела только черноту - и не ошиблась: это был ночной мрак. Сейчас она снова вызвала это виденье и услышала звуки - птичьи крики, возню грызунов, гуденье насекомых, бряканье колодезной цепи, жующий солому козёл и голоса, доносящиеся из открытых окон крестьянского дома. Семья не знает о человеке под окнами, о бродяге, который вытянулся на земле, подложив под голову свою котомку, и с улыбкой слушает их вечернюю молитву.
        Ее сосед поднес ко рту ноготь с грязной каймой и начал его грызть. Борода встопорщилась, потому что сосед нахмурился.
        - Знаете, Дора, я зря сказал «надо бы». Строго говоря, нам давно пора поговорить. И никаких уверток. Мне и с лейтенантом Барнсом нужно объясниться - его имя тоже пару раз всплыло в разговоре с сержантом. Придется посадить вас обоих рядышком и провести беседу.
        Желчь подступила к горлу Ди, но она пересилила себя. Наверняка ее сосед знает, что она боится, но Дора не собиралась этого показывать. Она не подарит ему такого удовольствия - придется ему потрудиться, раз он так явно гордится своей квалификацией.
        - Когда? - спросила она.
        - В этом-то все и дело - я пока не знаю, - ответил сосед. - Вы тут одна справляетесь, без помощи, у вас дел по горло, но и мой ежедневник заполняется до отказа, едва перевернешь страницу. Однако как только я освобожусь, даю вам слово - я подойду и постучу к вам в дверь, и мы поговорим, хорошо?
        - Конечно, сэр, - сказала Ди.
        Гигант поклонился, искательно заглядывая ей в глаза. Его подобострастная манера напоминала уличных продавцов грошовой вялой зелени или кусков бечевки, будто смерть, которую разносил сосед, была чем-то вроде завалящего товара.
        - Хорошего дня, Дора, - сказал он. - Принимайтесь за дела. Ночью я ожидаю увидеть вас в окошке.
        Хотя инцидент с сержантом теперь помнился Ди отчетливо, воспоминания носили почти абстрактный оттенок. Ван Гур намеревался ее убить якобы в отместку за неуважение со стороны Роберта, а Ди от него улизнула. В свою очередь, Ван Гур не смог улизнуть от ее соседа. Ван Гур был опаснейшим типом, Ди радовалась, что он мертв, и не жалела, что он мучился. У нее не было времени об этом раздумывать: скоро, как обещал сосед, он придет к ней на разговор.
        Ди сосредоточилась на своем сне в Вестибуле, который продлился трое суток. Значит, минуты там означали часы здесь. Она подумала о лунах, походивших на гнойные чирьи, подумала о стеклянных шарах со счастливыми горящими фигурками, не замечавшими, что пламя пожирает их плоть. Она подумала о шарах, где остался лишь пепел - рядом с одним из них ей почудилось присутствие Амброуза. Она подумала о престарелых спящих в золотых одеяниях, залитых отсветом пламени горящих шаров. Она подумала о повязке на глазах и о старухе с длинной иглой, сидевшей рядом с гильотиной и спросившей, хочет ли Ди изменить лицо. Поднявшись на четвертый этаж, Ди направилась к кедровому ящику с окуляром, который словно притягивал ее: старуха с иглой и гильотиной была похожа на покрытую паутиной женщину, появлявшуюся на движущихся картинках с пилой и иглой. Ди страшно жалела, что ящик барахлит и нельзя снова увидеть живые картинки. Хранитель магического короба, восковой человек в феске и со взглядом ящерицы, указывал куда-то вниз.
        Проследив за направлением его руки, Ди заметила на коробе какие-то царапины. Нагнувшись, она провела пальцами по свежим бороздкам. Она не забыла, как кошка у Вестибулы точила когти о закопченное дерево, потому что хотела, чтобы Ди вошла внутрь.
        Значит, в ее отсутствие кошка проникла в музей и по-своему отметила короб, желая, чтобы Ди заглянула внутрь.
        Ди нагнулась к окуляру и нажала кнопку с белым треугольником - таким же, как на странном устройстве воскового лейтенанта Харт, - в надежде, что ящик снова заработает.
        Раздался щелчок, корпус вздрогнул, внутри вспыхнул свет, и под линзой появилась важная кошка в украшенным драгоценными камнями ошейнике, сидевшая на подлокотнике кресла и смотревшая на Ди, водя хвостом туда-сюда.
        ?
        Это была та самая история, которую Ди когда-то услышала от друга Амброуза в золотом жилете - правда, с изменениями. Некоторые детали веселый джентльмен опустил, как умолчал и о своем имени.
        На живых картинках обходительный человек в старомодной одежде, с бубновым тузом в руке и с прекрасной кошкой, так похожей на ту, которая то и дело попадалась Ди, - словом, Саймон Джентль - выходил с повязкой на глазах из своего волшебного шкафа, ведя в танце партнершу («Высокомерие сгубило фокусника. Он верил, что мастерство иллюзиониста защитит его. О слепец!»). Джентль так и не постиг сути волшебства, символами которого служили пила и иголка старухи в паутине («На каждый фокус найдется свой хитроумный трюк…»). Ди не видела обладателя узловатых старческих рук, которые подали нож обезумевшему человеку («Он своими руками подал нож рогоносцу!»), а в заключительной сцене центральная фигура то и дело менялась, надевая лица своих жертв, чтобы убедить их убить себя («Обманутые чудовищным мороком, они приносят себя в жертву!»).
        Однажды в читальном зале ночной дежурный показал ей древний фолиант. «Поди сюда, девочка!» - окликнул он ее из-за стойки обмена книг, когда Ди оттирала следы пальцев с бронзовых абажуров. Ди едва не падала с ног от усталости после целого дня уборки за богатыми студентами, но сунула тряпку в карман фартука и послушно подошла. Вокруг не было ни души.
        - Видишь?
        Под лампой лежал раскрытый том со страницами тонкого пергамента, исписанными убористым почерком.
        - А теперь смотри между строк, - сказал библиотекарь. Указательным пальцем он поддел страницу и чуть приподнял, чтобы свет проходил через велень. Строки текста потемнели, но между ними проступили иные слова смутных, неясных очертаний.
        - Видишь их? - спросил ночной дежурный. - Видишь грязные тайны, которые писавший столь ненавязчиво разместил в междустрочиях, чтобы смогли прочесть его тайные грязные друзья?
        Версия истории Саймона Джентля, которую рассказывали живые картинки, напоминала те едва заметные слова в интерлиньяже старинной книги: грязный секрет, предназначенный только для грязных дружков писавшего.
        Но эта тайна не желала оставаться в кедровом коробе. В Ди крепло ощущение чего-то затаенного, почти неуловимого, исподволь проникающего повсеместно и внутри, и вовне музейных стен.
        ?
        Ди обошла музей, вовсе не удивившись появлению трех новых экспонатов на первом и четвертом этажах, которые не замечала раньше. На втором этаже, где экспозиция была посвящена ручному труду, возле ткацкого стана появился длинный стол с натянутой кожаной лентой, на которой разложили детали каких-то приборов, зажимы, болты, винтики, куски серой глины и металлические шарики. Три восковых сборщика - две женщины и мужчина - стояли нагнувшись над столом на равном расстоянии друг от друга. На головах у них были шлемы с прозрачными окошками тяжелого стекла. В конце стола лежал готовый образец их продукции: толстая прямоугольная зеленая пластина на коротеньких металлических ножках. От пластины тянулся провод к стальной рукоятке с кнопкой. На лицевой стороне красовалась надпись: «? Направь на врага ?».
        К череде локомотивов на третьем этаже прибавилась невиданная металлическая самодвижущаяся повозка. Квадратная, выкрашенная в волнистые полосы оливкового и коричневого, повозка сидела на мощных черных колесах, липких на ощупь, как шеллак. Повозкой управляли два восковых солдата в форме, как у женщины-военнослужащей («Лейтенант Харт»), сидевшей на первом этаже. Лица солдат тоже раскрасили в оливковые и коричневые тона. Один из солдат сидел на кожаном сиденье, держась за маленький руль, а другой, наполовину высунувшись из круглого отверстия в крыше повозки, припал к винтовке на растопыренной подставке. Прямоугольные металлические таблички, привинченные к бортам повозки, были помечены белыми треугольничками.
        На пятом этаже экспозиция пополнилась рудокопом и богатой женщиной.
        Ди догадалась, что одна из фигур изображает рудокопа, потому что манекен держал кирку, правда, заметно отличавшуюся от изогнутых кайл с деревянными ручками, с которыми стояли соседние горнодобытчики. Кайло рудокопа целиком сделали из серебристого металла, отполированного настолько хорошо, что Ди видела в нем свое отражение. Плотный белый комбинезон и большие очки, защищавшие глаза шахтера, были припорошены пылью, как у возницы, который доставил мешки с известью, однако здесь пыль оказалась желтой.
        Хотя облегающий покрой синей юбки и жакета восковой женщины был совершенно незнаком Ди, она сразу поняла, что перед ней богачка: на плече у дамы висела сумка из прекрасной кожи. Как и рудокоп, женщина носила большие очки и плотные белые перчатки. Между ними стояла открытая бочка. Рудокоп указывал на ее содержимое, а женщина склонялась над ней с восторженной улыбкой, словно желая познакомиться с очаровательным малышом. Бочка была до краев наполнена желтым песком, чья яркость казалась неестественной еще до того, как Ди заметила зловещий символ на боку бочки: круг, окруженный тремя силуэтами щипцов, вписанными в треугольник.
        Ди попыталась представить себе комнаты, принадлежавшие рудокопу в плотном комбинезоне и нарядной женщине, но воображение ей отказало. Отчего-то представлялся выложенный белым кафелем университетский морозильник, где на крюках висели говяжьи туши, а под ними лежали глыбы льда, чтобы мясо не портилось. Сейчас Ди увидела такой же морозильник с белым кафелем, только вместо говяжьих боков на крюках висели плотные белые костюмы.
        Новые манекены появились между огородиком старателя и тремя деревьями сборщика фруктов - Ди проходила здесь по многу раз в день и никак не могла проглядеть рудокопа и дамочку. Желтый песок, будто разнесенный ветром, высыпался из бочки, тонким налетом осев на матерчатые листья фруктовых деревьях и затуманив зеркало ручья.
        Ди инстинктивно понимала назначение новых экспонатов, не зная, как они называются. Они были напрямую связаны с наблюдением, коммуникацией, передвижением, новыми видами энергии и, главное, с уничтожением людей. Они явно представляли какую-то страшную профессию будущего.
        ?
        Наступал вечер. Возчик, доставивший известь, уехал, ее сосед убрал мешки с тротуара. Мешки оказались с прорехами - белый известковый след тянулся за угол.
        Ди свернула к пепелищу.
        С десяток кошек разных мастей и узоров бродили среди высокой травы, отбрасывая длинные вечерние тени. Другие сидели на краю рухнувших стен, мотая хвостами по кирпичам. Пушистая белая кошка тоже была среди них: она лежала перед дверью, вонзившейся в землю, положив подбородок на лапы и следя за Ди прищуренными, недобрыми глазами. Кошка не казалась обладательницей сверхъестественных сил - она выглядела хорошо поевшей.
        Ди подошла к стене музея, выходившей на пепелище и дочерна закопченной во время пожара - сажа насела до самой крыши.
        Приставив к стене острие миниатюрного бура («? Для взятия образцов из маленьких метеоритов ?»), Ди оставила маленькую вдавлину. Покрутив, она сделала дырку шире и продолжила ее углублять. Наступили сумерки, а Ди все поворачивала сверло, врезаясь в бетонный блок.
        Когда ее усилия увенчались появлением кратера в дюйм глубиной и столько же шириной, она остановилась и отступила на шаг, размышляя над результатами. Вместо бледно-серого бетона из-под сверла сыпалась какая-то черная порода, не светлее нетронутой поверхности, окружавшей рябину. Дым и пепел сгоревшего Общества психейных исследований впитались в толщу стен музея.
        Предыдущий куратор
        В ту ночь звуки были другими: вместо воплей - плотная волна ударов и криков.
        Ди все равно не спала, думая о Вестибуле. Она пришла к выводу, что не ошиблась с самого начала - иной мир существует. Если снять повязку с глаз, увидишь - он почти такой же, как этот, лишь немного отличается. Фокусник Саймон Джентль пал жертвой иллюзии этого другого мира, и Ди начало казаться, что и Амброуз тоже. Живые картинки в кедровом ящике показали, как это работает, и Ди готова была признать их правоту. Когда она прошла через портал, в окне отразилось лицо из ее фантазий. Люди в горящих шарах завороженно смотрели на собственные отражения. А может, то, что предстало их взорам, не являлось их отражением? «Да, я вижу тебя, - сказал перед смертью Амброуз. - Твое… лицо». Может, это лицо, которое они принимали за лик Бога? Чем бы ни была иллюзия, она наполняла их таким блаженством, что люди не замечали, как сгорают заживо.
        Что до короба с картинками, военных приборов и бочки, наполненной желтым песком и помеченной зловещим символом, то эти предметы появились из мира с технологиями, намного обогнавшими промышленный прогресс в ее мире. Они явились не из того мира с тропой, горящими шарами и старухой с гильотиной и швейной иглой. Может, сгоревшая Вестибула открыла дверь в еще один из соседних миров? А если не открыла дверь, то проделала трещину в невидимом барьере, и тот мир начал просачиваться сюда?
        Ди вспомнилась входная дверь в доме, где прошло ее детство. По обе стороны двери размещались декоративные прямоугольные прорези, застекленные зелено-желтыми витражами: тут тебе и трапеции, и ромбы, и треугольнички. Через какой фрагмент цветного стекла ни взгляни, мир менялся, изгибаясь по-особенному. Так вот, других миров могло быть столько, сколько фрагментов стекла вделали в те длинные прорези. Уничтожение Вестибулы выбило одно из стеклышек; от пожара треснуло другое.
        Что произойдет, если треснувший осколок выпадет, и обитатели мира военных машин валом хлынут сюда? Короб с живыми картинками не казался зловещим, но он был скорее исключением, которое Ди могла приписать разве что кошке. Он все равно что записка на черной подарочной коробке. А что произойдет, если все стеклышки повыпадают и проходы междумирья окажутся открытыми? Такую перспективу Ди не могла до конца постичь из-за ее масштабности, но она пугала. Военные приборы, появившиеся в музее, вызывали невольный трепет: а что, если существуют еще более жестокие миры с еще более мощным оружием?
        Снаружи звуки непривычного оживления и сумятицы стали отчетливее.
        ?
        Ди вышла из лачуги старателя и спустилась на улицу. Выйдя из музея, она сразу обратила внимание, что ужасный трупный смрад исчез, сменившись покалывающей ноздри едкой свежестью.
        Известь, подумала Ди. Он засыпал трупы известью.
        Остановившись на углу Малого Наследия и Лигейт, на перекрестке с Национальным бульваром Ди увидела толпу людей. Мелькали фонари и факелы; их неверный свет отражался в стволах винтовок, лезвиях ножей и лопат, кувалдах и даже сковородках.
        - Открывайте! Открывайте Тракт! Открывайте порт! Открывайте! - скандировала толпа.
        - И я их не виню. - В паре ярдов сосед - огромная, с квадратными плечами фигура - сидел на крыльце посольства. Белые светящиеся мошки роились над его головой. - Убеждать себя, что пепел и мел - это мука, можно, лишь пока отплевываться не надоест.
        - Добрый вечер, сэр.
        - Добрый вечер, Дора.
        - Они идут маршем, чтобы с города сняли блокаду?
        - Да.
        - А что говорит временное правительство, сэр?
        - Оно говорит: «Вот-вот».
        - Вы с этим согласны, сэр?
        - Так я особо ничего не знаю - я занимаюсь мужчинами и женщинами, которых мне присылают, изучаю их информацию. Похоже, у населения наконец лопнуло терпение. - Он прищелкнул языком. - Ах да, вы же отсутствовали… Дело не только в нехватке припасов, плохом хлебе и затянувшемся ожидании. Три дня назад в Лисе случился пребезобразнейший инцидент - представьте себе, полная пивная мертвых ханыг и солдат, и никого за это не повесили. Убийцы разбежались, и их никто не ищет, потому что констебулярию упразднили. Зеленые повязки, за которых Кроссли поручился и выдвинул в председатели - докер и еще двое, - похоже, теряют хватку. Кормят народ обещаниями, но они много чего обещали… Народ уже начинает склоняться к мнению, что при прежних порядках было безопаснее.
        Среди толпы показалась женщина верхом на лошади, размахивавшая зажженной метлой. Искры летели от горящей соломы и дождем осыпали идущих за ней людей.
        Ди соображала, цел ли Роберт. По крайней мере, Ван Гур до него не добрался. Она волновалась и за Айка, но убеждала себя, что он слишком ловок, чтобы дать себя поймать.
        - Сэр… лейтенант, который назначил меня на этот пост, он приходил, пока я отсутствовала?
        - Нет, - сказал сосед, - я не видел лейтенанта Барнса.
        Ди едва слышно выдохнула.
        - Но если я его увижу и он спросит, мне придется ему сказать, что вы отсутствовали на посту в течение трех дней. Вы же понимаете, Дора.
        - Да, сэр, - сказала Ди.
        - Знаете, пару раз мне казалось, что ваши манекены понемногу ко мне подбираются. Краем глаза я видел, как одна из фигур вроде бы наклонилась… - Ди смотрела, как в темноте всплыла огромная ручища и показала, как именно наклонился манекен. - Чуть-чуть, будто ожидая, пока я отвернусь, чтобы переступить ногами за моей спиной.
        Ди ответила не сразу. В этом заключалось что-то почти комичное - стоять тут в сумерках и вести беседу, как с обычным соседом, - но именно почти. Чернобородый гигант был безумен и - в этом Ди не сомневалась - твердо решил ее убить, как только в его расписании появится окно.
        - Да, сэр, - ответила она наконец, потому что он был не тот человек, с которым можно не соглашаться. - Порой они действительно выглядят как настоящие.
        Вдали темная людская масса, озаряемая светом факелов, двинулась вверх, следуя уклону улицы, напомнив Ди огни на горном перевале, который она видела по ту сторону портала.
        - Могу я кое-что вам сказать? - вдруг спросила она. Возникшая между ними отвратительная близость напоминала старую болячку, которую ее палец потянулся ковырять без разрешения Ди.
        - Ну конечно, все что угодно, - отозвался сосед. - Я здесь как раз для этого.
        - Я много лет ищу моего брата, сэр, - сказала Ди, - хотя он умер от холеры, когда я была маленькой. Я не могла расстаться с мыслью, что он слишком красивый, славный и особенный, чтобы умереть, что он не бросил бы меня одну и наверняка просто перебрался в другое место, и если как следует поискать, я его отыщу. Не знаю, верила ли я в это по-настоящему, но я его, кажется, действительно нашла, и действительно в другом месте. Правда, я не думаю, что он там долго протянул. Я пришла к убеждению, что он все-таки умер. Кажется, кошка пыталась мне это сказать, а потом я увидела своими глазами. Моего брата одурачил монстр; он показал моему брату иллюзию, которой тот жаждал больше всего на свете, и пока брат смотрел на эту иллюзию, монстр сжег душу моего брата, как сжигают горючее. По-моему, это его пепел я видела в лампе. Женщина с иглой сказала мне, что если я не хочу знать правды, то нечего было и повязку с глаз снимать. Она имела в виду, что мой брат сгорел.
        Чернобородый сосед задумчиво нахмурился. Белые мошки танцевали над его головой. Толпа демонстрантов, редея в арьергарде, продолжала скандировать:
        - Открывайте! Открывайте Тракт! Открывайте порт! Открывайте!
        - Вот так история, Дора, - сказал гигант. - Особенно про кошку. Говорят, кошки произошли от дьявола, они плоть от его плоти. Я размышлял, как так может быть, чтобы люди поклонялись дьявольскому семени как чему-то священному. Раз кошки от дьявола, значит, они нечестивы? - Он подмигнул Ди и постучал по носу. - Хотя какая разница… Если в вашей истории замешаны кошки, это все объясняет.
        Ди требовалось высказаться, чтобы услышать собственные слова и осознать их смысл, но теперь она готова была взять сказанное назад.
        - Это все выдумка, сэр.
        - Но я мог бы в нее поверить, - сказал сосед. - Мне нужно прослушать историю еще раз и кое-что уточнить, но я готов в нее поверить.
        Он пожелал доброй ночи и, осторожно приволакивая больную ногу, ушел в бывшее посольство, оставив улицу Ди.
        ?
        Ди вернулась в музей.
        Плотно закрыв тяжелую стальную дверь, она задвинула засов. Масло в лампе заканчивалось, и она пошла в кабинет куратора за жестяной канистрой.
        На письменном столе разложили платье, а рядом - матерчатый мешочек. Этих вещей не было, когда Ди в последний раз наведывалась в свой офис - в тот день, когда Роберт повел ее на Королевские Поля. Ди предположила, что Айк заходил, пока она находилась в Вестибуле, и, к счастью, разминулся с ее соседом.
        Ди поставила лампу на сиденье стула.
        Не найдя записки, она подняла платье за плечики и поднесла к лампе, чтобы хорошенько разглядеть. Платье было темно-синим, с бархатными цветами на плечах и белыми лентами у пояса.
        - Мой верный Айк, - сказала она, невольно польщенная. Платье будет идеально смотреться на восковой учительнице в школьной экспозиции.
        Отложив платье, Ди занялась мешочком и развязала шнурок, стягивавший горловину. Внутри что-то слабо поблескивало. Когда Ди опустила руку в кисет, пальцы коснулись холодного гладкого стекла с плавными обводами - шарики! Ди вынула один посмотреть. Шарик был расписан под бледно-зеленый глаз с идеальным черным зрачком.
        Ди рассмеялась, дивясь изобретательности своего уличного рыцаря. «Сколько же слепых тебе пришлось ограбить?» - станет она дразнить Айка. Ди снова опустила руку в мешочек, перебирая стеклянные глаза и позволяя им закатываться на ладонь и между пальцев.
        Пронзительный вопль заставил ее сильно вздрогнуть. Пригоршня стеклянных глаз вылетела из руки и раскатилась по полу.
        - Хо! Хо! - выкрикивал кто-то, словно пытаясь остановить повозку. Но повозка не останавливалась, и человек продолжал реветь: - Хо! Хо!
        Ди опустилась на колени и принялась собирать стеклянные глаза. Крики мужчины, которого пытали в соседнем особняке, продолжались. Ди гадала, какие звуки исторгнутся у нее, когда придет ее черед. Она попыталась взять себя в руки, но каждый вопль заставлял ее дергаться и ронять подобранные глаза. Они снова раскатились, поблескивая стеклянным блеском в дрожащем свете лампы.
        Когда Ди наконец нашла все шарики, она была мокрой от пота, а вопли терзаемого человека стали реже и не такими оглушительными. Ди с трудом поднялась с коленей, смаргивая плававшие перед глазами пятна и держась за стену. Плечом она задела ветхий твидовый пиджак, висевший на крючке для одежды, - тот, который предположительно принадлежал ее предшественнику на посту куратора. Пиджак соскользнул с крючка и с тихим шорохом упал, открыв висевший под ним сверкающий золотой атласный жилет.
        Ди сразу вспомнила веселого джентльмена, который был так добр и внимателен, пока она ждала своего брата в большом зале Общества, рассказал ей историю легендарного иллюзиониста («Ушлый бизнес, вроде воровства») и показал хранившиеся там инструменты фокусника и пятно на ковре, где Джентль истек кровью. Ди так и не узнала имени человека в золотом жилете, как не узнала о нем решительно ничего.
        Стеклянные глаза снова посыпались у нее из рук, но она не сделала движения их поднять.
        Коллекция карточек
        В кармане золотого жилета нашлась целая коллекция визитных карточек.
        «А. Ламм, куратор Национального музея рабочего, улица Малого Наследия, 1».
        «А. Ламм, старший библиотекарь Института времени, улица Малого Наследия, 2».
        «А. Ламм, президент Общества психейных исследований, улица Малого Наследия, 3».
        «А. Ламм, главный архивариус Архива исследований океанских глубин и морской разведки, улица Малого Наследия, 4».
        «А. Ламм, почетный хореограф Академии танца и человеческой формы мадам Кёртис, улица Малого Наследия, 5».
        «А. Ламм, председатель правления Музея кукольных домиков и изящных миниатюр, улица Малого Наследия, 6».
        «А. Ламм, главный смотритель Гильдии вагоновожатых, улица Малого Наследия, 7».
        «Мистер Алоис Ламм, отель «Лир», номер 3Б, Национальный бульвар, 131».
        ?
        Прежде чем встало солнце, Ди вымылась у колонки, надела нарядное темно-синее платье, которое оставил Айк, и заплела волосы перед прекрасным зеркалом заднего вида громоздкой военной повозки, управляемой солдатами с раскрашенными лицами.
        Небо начало сереть, когда она вышла на улицу. Через окно второго этажа за ней снова следил похожий на грифа-стервятника старик, угнездившийся в Архиве исследований океанских глубин и морской разведки. Ди на мгновенье встретилась с ним взглядом, и портьеры перед грифом-стервятником тут же плотно сомкнулись.
        Визитные карточки подтвердили, что этот «гриф», как и другие незнакомцы, мелькавшие за окнами зданий по улице Малого Наследия, водворился там явочным порядком, как сама Ди в музее. Предыдущий куратор Национального музея рабочего, равно как и главный архивариус Архива изучения морских исследований и океанских глубин, исполнял сейчас функции премьер-министра при временном правительстве.
        Бывший куратор оказался тем самым веселым джентльменом, которого Ди встретила в тот далекий день в большом зале Общества психейных исследований, другом ее брата, рассказчиком истории Саймона Джентля и обладателем сверкающего золотого жилета. И у него было имя: Алоис Ламм.
        Сейчас Ламм, вероятно, весьма преклонных лет: рассказывая о совещаниях глав временного правительства, Роберт описывал драматурга как выжившего из ума старца. Ди помнила, как ее лейтенанту задали прочитать одну из пьес Ламма, но осилила его сочинение только она.
        В первую совместную ночь в комнатах Роберта, не в силах спать, но не желая уходить, Ди взяла с ночного столика сборник пьес. У горничных было мало возможностей читать, да и университетское начальство не одобряло такого увлечения среди служанок, держась того мнения, что чтение будет сбивать их с толку и отвлекать от работы.
        Роберт спал, а Ди прочла пьесу до конца - историю о дьяволе, обманом заставившем отца семейства убить свою сестру, а его сына - прикончить своего папашу. Мужчины думали, что они поймали дьявола в ловушку, но дьявол сам позволил поймать себя. Когда сын накладывает на себя руки, дьявол с извинениями уходит со сцены в левую кулису и появляется вновь из правой кулисы в виде молодого человека в костюме импрессарио. Изменившись таким образом, он приглашает на сцену персонажа, обозначенного в списке действующих лиц как «молодая красавица», и спрашивает, выпила бы она кровь этих дураков, если бы это дало ей вечную жизнь. «Вы серьезно?» - переспрашивала красавица, и дьявол отвечал: «Абсолютно!» Красавица некоторое время размышляла - с напускной скромностью, как указывала авторская ремарка, - и начинала ответ фразой: «Ну, раз уж мы здесь говорим начистоту…»
        На этом занавес опускался, и оркестр вновь начинал играть «Тему Дьявола».
        Когда Роберт проснулся, Ди рассказала ему, что пьеса о двух охотниках, которые решили, будто они поймали дьявола, но на деле вышло как раз наоборот. А про себя она подумала, что пьеса Ламма больше всего напоминает подробный отчет о нескольких казнях. Дьявол ни разу не попадал в реальную опасность и все безошибочно спланировал - такой подход отдавал дешевым шулерством. В чем прикол, если у героев с самого начала не было шансов?
        Впрочем, сейчас Ди ехала не затевать полемику с Алоисом Ламмом по поводу его опуса.
        Она только спросит: «Что сталось с моим братом Амброузом? И почему страшное будущее просачивается через вашу магическую дверь прямо в стены моего музея?»
        И последнее, и самое главное: «Почему вас надо оставить в живых?»
        В воздухе чувствовалась гарь ночных пожаров, свежесть и сырость. Низкий, по колено, осенний туман расползался по улицам. Ди одолжила сумку у восковой женщины с экспозиции, посвященной добыче желтого песка. Сумка оказалась непростая - неярко поблескивающий и слегка липкий материал, а подкладка из бирюзового шелка. На ярлыке внутри напечатано слово «Гуччи» - вероятно, имя дамы, однако на посторонний взгляд - особенно мужской - в сумке не содержалось ничего странного. В нее уместились мешочек со стеклянными глазами и массивный бутафорский пистолет из кобуры «лейтенанта Харт». Громоздкий пистолет был металлическим, как настоящий, но не таким тяжелым, как предполагали его размеры. Им можно разве что отвлечь внимание: приглядевшись, любой сообразит, что пистолет ненастоящий: гладкая рукоять переходила сразу в ствол: куда вставлять патроны, если нет барабана? Да и спусковой крючок заклинило.
        Свернув на Лигейт-авеню, Ди торопливо прошла мимо бывшего посольства, вспомнив далекое утро, когда нянька заболела и Ди выполнила обещание, данное брату, - лично приехала сюда за Амброузом.
        Она думала и об утре, когда Роберт провожал ее к Обществу психейных исследований, куратором которого Ди хотелось стать, и как они еще шутили, что обитавшие там духи превратились в пепел.
        Те утра казались немыслимо близкими сегодняшнему - их, как параллельный мир и сгоревшую Вестибулу, разделял всего один шаг. Ди не слишком удивилась бы, встретив прежнюю себя, идущую навстречу.
        Каблучки легко постукивали по тротуару. Сзади Ди чувствовала непривычный турнюр.
        Она ощущала и еще кое-что: она не одна. Боковым зрением Ди замечала кошек, беззвучно бежавших за ней во всю прыть: маленькие силуэты тонули в тумане, цеплявшемся за фундаменты домов. Если одна кошка отставала, ее место занимала другая.
        Такая компания Ди не пугала, хотя она не думала, будто кошки питают к ней какую-то исключительную любовь. От них исходила странная целеустремленность. Ди казалось, что у кошек свои, особые цели и эти цели как-то совпадают с ее целью - по крайней мере, сейчас.
        События, которые привели к свержению временного правительства
        Часть I
        Услышав храп Джонаса, Лайонел понял, что любовника, от волнения не спавшего большую часть ночи, все-таки сморил сон. Как только они договорились предъявить ультиматум генералу Кроссли - открыть Великий Тракт за счет немедленной капитуляции правительственных сопротивлянтов либо масштабного наступления или уйти с поста главнокомандующего, Лайонел заснул с легким сердцем. Ситуация обострилась до предела: общественное недовольство резко выросло, мирные переговоры буксовали, противостояние на Тракте затягивалось, Кроссли вел себя все более непонятно, а Ламм все более рассеянно, однако в Лайонеле крепла иррациональная уверенность в успехе. Проблемы всегда кажутся сложными, пока их не решишь, и сейчас они накануне долгожданного прорыва.
        - Рано или поздно все обязательно пойдет как надо, - убеждал он, а Джонас возражал: да черта с два, ничего подобного - и называл его сладким идиотом.
        - Вот увидишь, - сказал Лайонел и поцеловал его, и Джонас ответил на поцелуй и сдавленным голосом проговорил: «Яйца грифона!», что на докерском сленге что-то там означало.
        Лайонел оделся, стараясь не разбудить Джонаса, и задержался на пороге, с любовью глядя на своего докера. Во сне напряжение ушло с лица Моузи, унеся с собой лет двадцать возраста и придав докеру бесхитростное, простодушное выражение, которое Лайонел считал отражением истинного характера Джонаса. Это не был бескомпромиссный портовый грузчик, который смело выступил в защиту бедных и обездоленных и за законность и справедливость; тот Джонас слишком много повидал, чтобы поверить в новый порядок. Вера пробивалась из самой глубины его существа, где еще жила юность.
        На толстой ручище Джонаса, лежавшей поверх одеяла, была татуировка в виде веревки, обвивавшей предплечье от кисти до локтя. Лайонел любил водить по этой веревке пальцем - она не имела ни начала, ни конца, замыкаясь сама на себе.
        - Все верно, малой, - говорил Джонас. Мал?м он называл Лайонела, к полному восторгу последнего. - Это потому, что я завязал узелок там, где ты не увидишь.
        Он подмигнул и улыбнулся своей щербатой улыбкой, показав недостачу зубов.
        Лайонел стал мал?м Джонаса Моузи. Разве может ситуация не разрешиться наилучшим образом, если удача на их стороне?
        Однажды, когда Джонас думал, что он спит, Лайонел услышал молитву своего любовника.
        - Ударь лапой по опасности и прогони зло обратно в нору… - бормотал докер.
        Его вера тронула Лайонела. Жестоковыйный гордец, Джонас смиренно просил помощи, обращаясь к невидимому.
        Лайонела охватило желание вернуться и присесть рядом с Джонасом, и снова провести пальцем по вытатуированной веревке, и шепнуть, что беспокоиться не о чем, дело не сорвется, раз они вместе. Но рассветное солнце уже ворвалось через нижние пластины жалюзи.
        - Увидимся за завтраком, Джонас, - шепнул Лайонел спящему и вышел в коридор, тихо прикрыв за собой дверь.
        ?
        Моузи видел во сне Лайонела.
        Лайонел стоял на корме какого-то корабля. Сняв шляпу, он прижимал ее к груди и серьезно глядел на Моузи, который остался на берегу. У бортов по обе стороны от Лайонела стояли десятки мужчин и женщин. В одной из пассажирок Моузи узнал миниатюрную хозяйку салуна «Стилл-Кроссинг», промышлявшую скупкой краденого. А еще на палубе стоял Йовен - лысый, приземистый, с недовольной складкой губ.
        Состояние корабля привело Моузи в ужас: корпус оброс ракушками до самого планширя, палубная рубка походила на дощатую хибарку. Он крикнул Лайонелу:
        - Надеюсь, малой, ты умеешь плавать!
        ?
        С первых дней переворота Лайонел и Моузи обосновались в «Метрополе» - так людям Кроссли было проще обеспечить им охрану (Ламм решительно отказался перебираться из своих апартаментов в соседнем «Лире»).
        Роскошь гранд-отеля смущала Лайонела, но он не мог отрицать удобства ситуации. Никто из знавших Лайонела и Моузи не усомнился бы в их приверженности делу. Новое размещение облегчило возможность тайных встреч: номер Джонаса находился на третьем этаже, Лайонел жил на пятом, охрана разместилась в холле, горничным позволялось проводить уборку только днем, когда Джонас и Лайонел были на заседаниях. Таким образом, единственным, о чем надо помнить, - это не пользоваться лифтами, чтобы лифтерша случайно не обратила на это внимания.
        Как обычно, весь огромный холл третьего этажа пустовал, не считая очередной реинкарнации талисмана «Короля Мейкона» Аристы, сидевшей у двери на лестницу. Как и ее предшественницы, кошка была сиамкой шоколадного окраса.
        Ариста потрусила к Лайонелу по красной дорожке с золотым узором и принялась льнуть к нему своим гибким телом, крутясь у ног.
        - Доброе утро, мэм. - Лайонел наклонился почесать кошку между ушами. Он забыл, двадцать вторая или двадцать третья эта Ариста, к тому же кошка ошиблась отелем - «Метрополь» принадлежал Талмейдж. - Рад вас видеть, но вам положено пребывать в «Мейконе». Если вас увидит Талмейдж, боюсь, у вас будут неприятности.
        Ариста тихо замурлыкала.
        - Ты улыбнешься мне, малютка? Если да, то ты не пожалеешь. Приходи ко мне на завтрак, и я отдам тебе кусочек ветчины, а мой приятель - целых два.
        Лайонел пошел дальше. Кошка метнулась за ним, проскочив между ног, отчего он споткнулся и схватился за стену. От толчка перегородка загудела, и Лайонел оглянулся, не выглянул ли кто из номера. Однако все было тихо.
        Он снова поглядел на Аристу. Кошка снова уселась перед дверью на лестницу, неотрывно глядя янтарными глазами на Лайонела, и мяукнула.
        Лайонел приложил палец к губам.
        - Понял, понял, - прошептал он, хотя ничего не понял, и обошел Аристу. Кошка снова мяукнула. - Я помню о ветчине, - тихо отозвался он через плечо.
        ?
        Самый молодой из лидеров временного правительства открыл дверь и вышел на лестницу.
        - Сэр, - сказал ему солдат в форме вспомогательного корпуса, сидевший на ступеньках, ведущих на четвертый этаж. У него была лысина в венчике седых волос и ободранные щеки. На коленях у него лежала винтовка.
        - В чем дело? - спросил Лайонел. Он не успел испугаться, когда другой солдат, стоявший справа от двери, вонзил штык ему в спину. Лайонела шатнуло в сторону, но третий солдат, обойдя закрывшуюся дверь, поймал его и поставил прямо. В голове Лайонела обрушились водопады: ему показалось, что тело распалось на составные части. Он чувствовал только, как скрючились пальцы ног в туфлях, и как потная рука зажимает ему рот.
        Его убийца погрузил нож в живот Лайонела, выдернул и снова воткнул. Старый солдат на ступеньках и не подумал подняться.
        Он почесывал ссадины на щеке, глядя Лайонелу в глаза с несколько извиняющимся выражением.
        Лайонел подумал: «Я только хотел помочь людям».
        Он подумал: «Надо было послушать кошку».
        Он подумал: «Надеюсь, Джонас знает, что я его любил».
        В трамвае
        Брюстер даже не обратил внимания на здоровенную пушистую кошку: эти бестии постоянно заходили в трамваи. Эта забежала на северной остановке «Лигейт - Национальный бульвар» вслед за молодой женщиной в нарядном синем платье. Брюстер принял ее за учительницу или дамочку из какого-нибудь благотворительного общества. Кошка вспрыгнула на сиденье и принялась вылизывать лапу. Женщина села напротив нее,
        Брюстер повернул ручку контроллера, и трамвай, дребезжа, двинулся вперед.
        На улицах было тихо после ночных беспорядков. В обоих вагонах ехало всего с полдюжины пассажиров, в основном загулявшие пьяницы либо работники утренних смен. Почти все дремали. Брюстер и сам устал - он не мог заснуть после новости о бойне в лисском салуне. Мысли о зря загубленных жизнях, о всплеске народного гнева, вызванного этой трагедией, и о том, что это он, Брюстер Алдайн, заварил кашу вместе с растреклятым Хобом Рондо, согласившись пойти к сержанту по поводу украденной голубой шляпы, не давали ему покоя.
        Брюстер поклялся себе в жизни больше не носить шляп. Он готов был набить морду галантерейщику, который заманил его в магазин и всучил аляповатый котелок. Ему хотелось отлупить и Хоба Рондо. Но больше всего Брюстер хотел кому-нибудь объяснить, как все вышло, и услышать в ответ, что он хороший, любимый и, конечно, не виноват. Но такого человека у него в жизни не было. Несколько минут тем самым утром, когда на подножке его трамвая висел уличный мальчишка, Брюстер почти поверил, что такая особа нашлась, однако Мэри-Энн оказалась лишь приколом. В салуне погибли люди, и это его вина, Брюстера Алдайна.
        В зеркале заднего вида он поискал, чем отвлечься, и загляделся на молодую женщину в ловко сидящем синем платье.
        - Куда спешите, мисс? - спросил вагоновожатый.
        - В отель «Лир», - ответила она.
        ?
        Роберт потер щеку, горевшую от пощечины Уиллы: оплеуху он схлопотал после слов, что не хочет новых встреч. Роберт счел пощечину заслуженной, пусть и несколько формальной: Уилла не была особенно к нему привязана. А вот привязанность Доры вышла для него на первый план. Раньше это не казалось важным, а теперь вдруг стало. Революция сдулась, в Лисе случилась бойня, горожане вышли на улицы, требуя перемен. Дора казалась единственным надежным островком в этом непостоянном мире.
        Лейтенант вдруг понял, что Дора, эта горничная без роду и племени, девчонка из Ювенильных пансионов, не умевшая играть на пианино, рисовать, танцевать и делать красивые безделушки, не в шутку дорога ему. Роберт чувствовал, что и в самом деле тронул ее сердце, и не потому, что он из богатой семьи, умен и оказывал ей знаки внимания. Деньги были для нее неважны, ума Доре самой не занимать, и вокруг найдутся десятки мужчин, которые станут оказывать ей знаки внимания, стоит ей пальцем поманить.
        - Не стой тут, как остолоп, - крикнула Уилла. - Проваливай! Когда женщина дает пощечину, это означает - проваливай ко всем чертям!
        Он ушел через кухню «Метрополя». Оказавшись в переулке, отделявшем «Метрополь» от «Короля Мейкона», Роберт закурил сигарету.
        По улице в обоих направлениях с грохотом проносились повозки и экипажи. Напротив, у входа в «Лир», дворник собирал с мостовой навоз в тачку.
        Старик в форме вспомогательного корпуса прислонился к стене «Короля Мейкона». Роберт отдал ему честь, оглядев с головы до ног. Солдат опирался на трость и сильно горбился. Седые патлы свисали из-под фуражки, возя по тощим плечам. Роберт был обескуражен. Чем будет воевать такой солдат, миской овсяной каши?
        Старик ответил на приветствие и откашлялся в согнутый локоть:
        - Я тут друзей жду, сэр.
        На тыльной стороне морщинистой кисти у него была татуировка в виде треугольника.
        - Замечательно, - отозвался Роберт.
        ?
        У водителя трамвая был заморенный вид. Ди представила квартирку, обставленную дешевой мебелью; на столе крошки от ланча, приготовленного квартирной хозяйкой, захватанная газета прочитана дважды, а на полке красуется какая-нибудь немудрящая безделушка, тотем мужской гордости и вместилище его любви: парусник в тщательно вытертой бутылке либо кричаще-яркая вычищенная шляпа.
        - Что вы думаете насчет вчерашних убийств в Лисе, мисс? - спросил вагоновожатый, и Ди догадалась - ему неважно, куда она едет, он ищет свободные уши обсудить важную для него тему. - По-моему, ужасная трагедия, но ведь подобное и раньше происходило в тех кварталах. Нельзя же обвинять всех подряд, - с вызовом закончил он, будто ожидая возражений.
        - Простите, я ничего об этом не знаю, - ответила Ди.
        ?
        Новый сержант за столом перед статуей тигра ответил Хобу Рондо, что ничем не может ему помочь: он не знает, где найти сержанта Ван Гура.
        - Нет, вы можете мне помочь, и вы мне поможете, - холодно поправил собеседника Рондо. - Мне нужно поговорить с сержантом Ван Гуром. Мне нужно, чтобы он объяснил мне эту чертову кровавую баню, которая имела место быть в Лисе с его попустительства и поставила под удар проект нового общества, которое мы пытаемся построить, где не все мрачное, прогнившее и больное будет свалено на плечи бедняков, а жирные богачи будут запивать топленые сливки шампанским и щекотать себе неудобсказуемое шёлком от безделья. Вы можете мне помочь, и вы мне поможете!
        Сержант выслушал эту диатрибу с видом застигнутого громом среди ясного неба.
        - Слушайте, я только заступил на должность, - забормотал он. - Я всего-то… - Он поворошил бумаги, которые Ван Гур исписал своим крупным корявым почерком, и среди них мелькнул список в двадцать с лишним имен с адресом «Лигейт-авеню, 76». - Семьдесят шестой дом на Лигейт-авеню! - заторопился сержант, хватаясь за соломинку, чтобы сбыть с рук нежданную проблему. - Вот куда вам нужно! Ван Гур наверняка там.
        ?
        - Веди они себя нормально, никто бы не пострадал. А случившееся лишний раз доказывает их опасность для общества. Если вам доводилось слышать об этом салуне, вы знаете, что это известный притон воров и мошенников.
        Мнение вагоновожатого о салуне, где кого-то убили, не интересовало Ди. Она думала о том, что ей предстояло сделать. Она думала о том, как Амброуз доверял Алоису Ламму.
        Трамвай, дребезжа, ехал мимо закрытых театров; афиши извещали о вечерних спектаклях, которые шли накануне бегства прежнего правительства. Белая кошка закончила свой туалет и свернулась клубком на холщовом продавленном сиденье.
        Ди протянула руку осмотреть ошейник. Кошка наблюдала за ней полуприкрытым глазом, но не отстранилась. «Талмейдж XVII, резидент отеля «Метрополь», - значилось на маленькой серебряной табличке. Ди легонько погладила кошку по голове, Талмейдж не казалась падкой на ласку - и отодвинулась.
        Кошачий глаз закрылся, и хотя тельце подрагивало в такт вибрации трамвая, белая кошка казалась мирно спящей.
        ?
        Невозможно узнать, о чем думала Семнадцатая или что ей приснилось на трамвайном сиденье: скучала ли она по «Метрополю», где персонал уже не на шутку волновался из-за ее отсутствия в течение нескольких дней, особенно в свете недавних исчезновений кошек из отеля «Лир»; как она отреагировала бы, встретив Аристу в одном из своих коридоров, удобно ли было Семнадцатой в маленькой каменистой ямке в руинах Общества, понимала ли она, что некоторые традиции, вроде привычки держать кошек в роскошных отелях, стремительно приближались к своему концу; что заставило ее дважды проникнуть в музей и точить когти о кедровый короб с окуляром; осознанно ли действовала Семнадцатая, или же ее вел инстинкт.
        Но она мурлыкала во сне. В желудке переваривалась мышь, которой Семнадцатая полакомилась на рассвете в развалинах. Она нагнала ее одним прыжком, придержав когтями, и немного поиграла с добычей, после чего выпустила кишки и съела.
        ?
        Элджин плелся по Южниле. Настолько пьяный, что не соображал, куда идет - на восток или на запад. Настолько пьяный, что забыл данное себе обещание и поглядывал на реку, боясь увидеть Йовена, Корабль-морг и своих мертвых друзей из «Стилл-Кроссинга».
        Однако под мостом была только вода. В тумане Фейр казалась серо-зеленой мятой простыней. Элджин выдохнул. Солнце, тускло просвечивая сквозь облачные наносы, опускалось за горизонт за заливом. Значит, все в порядке.
        Кто-то тронул его за плечо.
        - Не бойся, брат, - сказал Марл, остановившись рядом с Элджином.
        Труп пьяницы пролежал на мосту довольно долго. Растянувшийся на булыжниках у самых перил, Элджин казался спящим.
        ?
        Нож, которым Бет перерезала себе вены, один из разделочных с университетской кухни, выпал из ее пальцев и воткнулся в пол. Она сидела на стуле Гида у очага, свесив руки. Текшая по коже кровь казалась горячей. Бет слышала слабый перестук капель. Кто-то убил ее Гида, поэтому она убила себя.
        Жизнь была к ней жестока, поэтому Бет не ожидала ничего хорошего и после смерти. Она не ждала, что Мать-Кошка унесет ее в теплое место, или что она встретит своих родителей, которые обрекли ее существовать в тоске и унижении в Ювенильных пансионах, или что она воссоединится с Гидом. Бет могла ожидать только новой жестокости. Больше всего она надеялась, что там, за гробом, ничего нет.
        Голова Бет свесилась набок. Взгляд упал на нож, воткнувшийся в пол. Кровь натекла вокруг него лужей и все капала, капала из нее. Бет слушала эту кровавую капель, пока ее не заглушили другие звуки - лязганье цепей, плеск волн и громкий мужской голос, зычно распорядившийся спустить шлюпку и привезти эту бедную женщину.
        ?
        Лен и Зил так и не узнали, что разминулись с Ди всего на час. Они явились в музей с «призывом к общественности» - род деятельности, который Зил хотелось попробовать с тех самых пор, как она услышала эту фразу от богатой леди перед театром. Однако на стук в огромную металлическую дверь никто не открывал.
        - Как думаешь, она ответила ему «да»? - спросила Зил. - Он ушел такой красивый…
        - Обыкновенный, - отрезал Лен. Он не только скептически отнесся к концепции «призыва к общественности», потому что ему пришлось, по настоянию Зил, встать в очередь к уличной колонке и отмыть лицо ледяной водой, но его мнение об Айке, взлетевшее до небес на фабрике, падало с тех самых пор. По мнению Лена, Айк слишком много из себя строил. - Чего он расписывал-разливался, будто всех обставил в «мало-помалу»? Уши вянут… - Лен указал подбородком на пепелище здания Общества: - Только глянь на эту кучу!
        Зил знала - это его способ сказать, что он хочет поиграть в закопченных развалинах.
        - Хочешь там поиграть? - спросила она, не сомневаясь, что Лен в жизни не признается.
        - Вот еще! - фыркнул он. - Я для разговору.
        - Тогда пошли отсюда.
        Лен хмыкнул и поддал мыском что-то невидимое. Его действительно тянуло к этим черным развалинам.
        - Фигня этот твой призыв к общественности, - мстительно сказал он.
        Зил не обратила внимания на то, что он надулся. Она была разочарована, не узнав, что вышло из предложения Айка, ей не терпелось поглядеть на его суженую, и в то же время она беспокоилась, как-то Айк отнесется к известию о кровавой драме в «Стилл-Кроссинге». Веснушчатая уличная девчонка догадывалась, что Айк любил Рэй и всех, кто погиб в салуне.
        На углу Лигейт шедший впереди Лен остановился и прошипел:
        - Сдай назад! Зеленая повязка шляется.
        Они промчались мимо музея и вбежали в пустой дверной проем сгоревшего здания.
        Со второго этажа бывшего посольства человек, которого звали не Энтони, заметил обоих оборванцев прежде, чем они скрылись за углом. Он любил детей, особенно сорванцов; он и сам рос таким. Он надеялся, что беспризорники поселятся поблизости. Он был бы рад с ними познакомиться.
        Снизу гулко прозвучал стук дверного молотка. Человек, которого звали не Энтони, хромая, спустился и впустил в посольство Хоба Рондо.
        ?
        С протяжным гнусавым скрипом трамвай остановился на середине Национального бульвара. Остановка находилась между «Метрополем» и «Королем Мейконом»; напротив высился «Лир».
        - Пусть вам улыбнется кошка, мисс, - пожелал усталый вагоновожатый, когда Ди выходила.
        События, которые привели к свержению временного правительства
        Часть II
        Моузи разбудило царапанье и тихие ноющие звуки.
        В дверь скреблась кошка. Моузи лежал на боку, моргая от солнца, проникавшего между планками жалюзи. Он чувствовал, даже не глядя, что Лайонела на кровати нет.
        Моузи сел, почувствовав, будто все внутри ухнуло в желудок, а тело сделано из камня. Если Кроссли откажется сотрудничать и не отдаст приказ двинуть войска на штурм позиций лоялистов на Великом Тракте, им с Лайонелом придется отстранить генерала и самим отдать приказ о начале наступления. А если вспомогательные солдатики Кроссли останутся недовольны, значит, с ними тоже придется покончить.
        Лайонел настаивал на невозможности поражения революции. Моузи постепенно полюбил его, найдя в молодом человеке собеседника, с которым он мог посмеяться, как ни с кем больше, и поверил, что Лайонел абсолютно искренен, что этот студент хочет сделать жизнь лучше, справедливее и не такой тоскливой. И все же для умника он был безумным оптимистом. Эх, малой, революция еще как может потерпеть поражение…
        В замок снаружи вставили ключ и со щелчком повернули. Это было необычно - Лайонел не носил с собой ключ. Между ними существовал уговор, что Моузи запирает дверь не до конца. У горничных, конечно, ключ имелся, но для уборки было слишком рано.
        Моузи вскочил в одних трусах и схватил с кровати одеяло.
        Дверь распахнулась, и в номер вошел лысый солдат вспомогательного корпуса с какими-то ссадинами на щеках, держа наперевес винтовку с примкнутым штыком. За ним маячили еще двое, тоже с расцарапанными щеками. Моузи швырнул скомканное одеяло в первого вошедшего. Выстрел проделал дыру в плотном хлопке.
        Будто крохотные зубы вонзились в обнаженную грудь и шею Моузи, и он с ревом кинулся вперед. Схватив за горло барахтавшегося в одеяле солдата, он толкнул его на стоявших сзади. Столкновение получилось такой силы, что тот, кто шел последним, отлетел к противоположной стене коридора. Его винтовка выпалила в потолок - на ковер полетели куски штукатурки. Второй солдат рухнул на пол, захрипев. Лысый, запутавшийся в одеяле, извивался, стараясь изрезать одеяло своим штыком.
        Моузи вывалился в коридор. Солдат на полу чем-то напоминал кузнечика: длиннорукий, длинноногий, с вытаращенными глазами и торчащим кадыком. Судя по седым патлам, свисавшим из-под фуражки, почти старик. Моузи с размаху топнул босой ногой по паху старого хрыча и почувствовал, как кое-что важное для мужчин лопнуло под пяткой. Солдат завопил, но вопль тут же перешел в натужный сип.
        Выпаливший в потолок сползал по стене, хватая воздух ртом и сжимая винтовку. Докер рванул оружие у него из рук. И этот тоже старик - сросшиеся густые белые брови, усыпанные перхотью, близко посаженные глаза. Моузи чиркнул штыком по этому лицу, рассекая кожу между бровями и глазами до кости. Кровь забрызгала докеру лицо и шею. Старик в солдатской форме рухнул мешком.
        Моузи развернулся к самому первому, который возглавлял нападение.
        Лысый стоял в нескольких футах. Он наконец сбросил одеяло и спокойно смотрел на Моузи. Он не был столь же пожилым, как двое его спутников, лет на пять старше самого докера - и мускулистый. Глядя на Моузи, лысый охлопывал нагрудный патронташ, нащупывая пулю.
        Второй из нападавших, на которого наступил Моузи, хрипел, будто подавившись куриной костью, и слабо хватал приклад винтовки, лежавшей рядом. Другой бился в конвульсиях, пропитав ковер своей кровью. У двери, ведущей на лестницу, сидела, выгнув спину, коричневая сиамская кошка, наблюдая за происходящим.
        Других звуков на этаже не слышалось. Никто не выглянул из номеров. Моузи решил, что солдаты перед покушением очистили этаж. Умно, весьма умно. Кожа горела там, куда попали фрагменты пули.
        - Вы его убили, да? Вы убили моего приятеля?
        Лысый солдат нашарил патрон и достал его, но не сделал движения зарядить винтовку, понимая, что не успеет. Моузи бросится на него прежде, чем он нажмет на спусковой крючок, и дело закончится рукопашной на штыках. Помедлив, лысый сунул патрон обратно в бандольер.
        - Да, - ответил он.
        - Быстро?
        Лысый кивнул.
        Моузи провел кулаком по мокрым глазам.
        - Спасибо хоть за это. Вас Кроссли подослал?
        - Еще чего! - засмеялся солдат. - Мы с Ламмом.
        - Вот как? - отозвался Моузи, гадая: это они с Лайонелом были идиотами или Ламм чересчур умный.
        Вывернув шею, солдат потерся расцарапанной щекой о плечо. Моузи разглядел, что на щеках у него не ссадины, а свежая татуировка: волнистые красные линии, прерванные красным треугольником. У всех троих были такие татуировки.
        - Староват ты воевать.
        Отчего-то это замечание вызвало смешок у лысого.
        - Не в моей особой армии.
        - Татуху для устрашения набивал? - буркнул Моузи. - Зря старался.
        - Неужели?
        - Такого урода еще поискать… - Моузи чувствовал, как убывают силы: он ранен и полуобнажен, а лысый оказался орешком покрепче, чем его товарищи. Однако это ничего не меняло. - Я тебя убью, - сообщил он.
        - Не убьешь, - отозвался солдат, стоя в расслабленной позе. Он опустил винтовку прикладом на пол и придерживал ее сбоку.
        Моузи начал закипать.
        - Я не собираюсь брать тебя в плен… - начал он, не замечая, что старик на полу наконец добрался до оброненной винтовки.
        Распростертый на ковре потянул за спусковой крючок, яростно клокоча горлом. Пуля прошила тело докера навылет - куски желудка и ребер прилипли к обоям. Так умер второй лидер временного правительства.
        Отель «Лир»
        Белая кошка спрыгнула на землю раньше Ди, но не осталась с ней и не забежала вперед что-нибудь царапать. Вместо этого она забилась под скамью на трамвайной остановке. Подобрав под себя лапки, Талмейдж XVII пристально смотрела из тени, но не на Ди, а на фасад отеля «Лир» на другой стороне Национального бульвара.
        Похоже, кошачье сопровождение подошло к концу. Ди оставалось только догадываться, что это означало: по мнению Семнадцатой, она на верном пути.
        Ди перешла улицу.
        ?
        - Вы слышали, сэр? - спросил швейцар «Лира» в серой униформе с черным кантом и отделанными черным шнуром плечами у гостя в кремовом костюме, которому он открыл дверь. Где-то поблизости раздались два хлопка.
        (Первым хлопком стал выстрел через одеяло, когда лопнувшая пуля усыпала осколками шею и грудь Моузи, а вторым - выстрел в потолок коридора «Метрополя».)
        Ди ступила на тротуар в нескольких футах. Она колебалась, оправляя рукав, и поглядывала на двоих мужчин у входа в «Лир».
        Раздался третий хлопок (это был выстрел, убивший Джонаса Моузи).
        - Кажется, я действительно что-то слышал, - согласился джентльмен в светлом костюме. Ему вторил новый хлопок, более отдаленный, но мощный: мягкое «бу-ум».
        ?
        (Орудийную пальбу производила артиллерия Гилдерслива: лоялисты открыли огонь по лагерю вспомогательного корпуса Кроссли на Великом Тракте.
        Армия Гилдерслива высадилась на северо-западном мысу четыре дня назад; ночными переходами солдаты подошли к позициям лоялистов и остановились в лесу, в миле от лагеря сторонников Короны. Инженеры разобрали три огромных пушки, и солдаты на ручных тележках с хорошо смазанными колесами бесшумно перевезли части по крутым горным тропам. На плато при свете факелов артиллерийская обслуга вновь собирала пушки, укрывшись за знаменитыми каменными монолитами. В свинце и порохе недостатка тоже не было.
        Тем временем Гилдерслив приказал своим пехотным командирам объявить во вверенных им частях, что любого вставшего на пути или даже попавшегося на глаза следует считать солдатом врага.
        - А когда мы достигнем городской черты, сэр? - спросил капитан.
        Боли в желудке заставляли Гилдерслива руководить подготовкой и отдавать приказы, лежа в гамаке в палатке. Генерал уже не мог проглотить даже разведенный водой творог.
        Он сверился с письмом с красными символами и снова сложил листок.
        - Капитан, разведка донесла, что многие предатели из вспомогательного корпуса переоделись в гражданское платье, некоторые даже вырядились женщинами. Стреляйте во всех, кто покажется на улицах.
        - Слушаюсь, сэр, - сказал капитан.
        Когда в генеральскую палатку пожаловал его величество Мейкон XXIV, Гилдерслив извинился, что не может подняться на ноги.
        - В моем животе угнездилась злая хворь, милорд.
        Король великодушно простил генерала и спросил, готовы ли они.
        Гилдерслив ответил:
        - Если на то будет ваша воля, милорд.
        Воля короля на это имелась: его величество отдал приказ перейти в наступление. Гилдерслив, который, несмотря на физическую немощь, не снимал военной формы (нового образца, с треугольными нашивками на плечах, которые письмо велело ему добавить к прежним знакам различия), уснул вечным сном в тот момент, когда начался артиллерийский обстрел позиций Кроссли.
        Через несколько часов, когда армия Гилдерслива, истребив остатки единственной части вспомогательного корпуса Кроссли на Великом Тракте, начала перегруппировку, подтянув дополнительную артиллерию для обстрела города, тело генерала было уже холоднее, чем его душа при жизни.)
        ?
        - А вот и еще, - сказал швейцар, заслышав новый отдаленный раскат. Он высунулся на улицу, глядя в сторону городских окраин и не отпуская длинной бронзовой дверной ручки.
        Заметив это, Ди направилась ко входу.
        - Точно что-то гремит, - согласился джентльмен в светлом костюме.
        Ди обогнула его и, подобрав юбки и не поднимая головы, вошла в отель «Лир», незамеченная и неопрошенная.
        ?
        Главной особенностью кремового вестибюля «Лира» служили параллельные ряды красных японских кленов в черных вазонах. Клены обрамляли ковровую дорожку, ведущую к парадной лестнице и делившую холл на две части. Справа располагался бар и стол консьержа, слева - зона ресепшена. Лифт, позднейшее дополнение к оригинальной постройке, находился слева за парадной лестницей. Его золотая дверь была открыта, и можно было видеть сидевшую в кабине лифтершу. У первой ступени лестницы стоял солдат вспомогательного корпуса; еще один занимал пост перед лифтом.
        Когда Ди вошла, почти все в огромном зале - солдаты Кроссли, обслуга в серо-черных ливреях, молодые люди с повязками волонтеров - при звуках орудийных залпов подняли головы за стойками красного дерева или встрепенулись в креслах, расшитых лианами плюща, у камина и обернулись к широким цельным окнам поглядеть, что происходит на улице. Рядом с камином скрипач во фраке продолжал играть что-то мажорное.
        - Это пушки, - объявил хриплый голос со стороны бара.
        Понимая, что уже невозможно стушеваться настолько, чтобы остаться незамеченной, Ди отпустила платье, выпрямилась и пошла не спеша. Женщина со статусом, постоялица отеля «Лир», не привыкла торопиться. Толстый кремовый ковер пружинил под ногами. Под мышкой у Ди была сумка Гуччи, где словно хранилось ее сердцебиение.
        Вокруг раздались обеспокоенные разговоры, а хриплый голос продолжал:
        - Я этой музыки достаточно наслушался в Оттоманской кампании со Сливви.
        По парадной лестнице торопливо сбежал университетский студент с зеленой повязкой волонтера. Ди вспомнила, что его зовут Дейкин и что он был очень привередлив в том, как следует крахмалить его воротнички, поэтому оставлял записки прачкам в таком духе: «Настаивая, чтобы вы правильно выполняли свою работу, я отнюдь не считаю свою просьбу непомерной».
        Глядя вперед, Ди прошла мимо. Дейкин пробежал дальше, бросив на нее короткий растерянный взгляд.
        - Найдите Лайонела! - услышала Ди за спиной, уже пройдя половину холла.
        Справа из-за красных кленов показался служащий отеля в форме, торопившийся в другую половину вестибюля. При виде Ди он остановился. Блондин с полным лицом и холеной седеющей бородкой оказался не кем иным, как управляющим, о чем свидетельствовал нагрудный бейдж. Ди машинально представила вылизанные до блеска комнаты, три кружки на трех крючках, заправленные простыни, чистые подоконники и запечатанный конверт в верхнем ящике ночного столика с распоряжениями на случай внезапной смерти.
        Управляющий смерил Ди оценивающим взглядом. «Бежать еще слишком далеко», - мелькнуло у нее в голове.
        Но с какой стати ей переходить на бег? Она важная гостья.
        Пока управляющий решал, продолжать ли свой путь или поприветствовать постоялицу, Ди ускорила шаг и подозвала его нетерпеливым жестом, давая понять, что даже ангельскому терпению может прийти конец (такой жест появлялся у супруги университетского ректора, когда горничные, явившись с утра на уборку, тихонько проходили через гостиную, беспокоя хозяйку во время завтрака).
        - Сэр, - начала Ди.
        Управляющий поклонился - привычка взяла верх над экстраординарностью ситуации.
        - Доброе утро, мадам. Как вам нравится в «Лире»?
        Ди досчитала до четырех, прежде чем ответить.
        - Более или менее, - сказала она, подчеркнув выдержанной паузой, что скорее менее, чем более.
        - Превосходно, мадам?.. - Управляющий нахмурился, пытаясь припомнить имя гостьи, которое он обязан был знать. На самом деле все, что ему следовало помнить, - что ее муж может позволить себе номер в «Лире» даже в такое неспокойное время и что его деньгам будут рады в любом другом элитном отеле.
        - Снаружи у входа маленькая попрошайка, - в голосе Ди появился металл. - Я никогда не сталкивалась ни с чем подобным. В «Метрополе» такого не допускают, это я вам точно говорю.
        Управляющий щелкнул каблуками и снова поклонился.
        - Мадам, позвольте принести вам извинения от имени «Лира». Я прикажу швейцару немедленно этим заняться.
        - Благодарю, - бросила Ди. - Это создание скрылось, когда я ее прогнала, но, по-моему, далеко она не убежала, прячется где-то рядом.
        - Доверьте это дело мне, мадам. Больше вас не побеспокоят.
        Отклонившись от своего изначального курса, управляющий поспешил к выходу. От нового мягкого толчка дрогнул воздух, и красные листья кленов затрепетали. Скрипичная мелодия оборвалась с резким взвизгом.
        Ди дошла до конца кленовой аллеи, кивнула солдату вспомогательного корпуса у парадной лестницы («Мэм», - вежливо сказал тот) и направилась левее, вдоль перил. Вот перед ней второй пост - у лифта.
        - Офицер, - сказала Ди.
        - Мэм. - У солдата были черные усы с прилизанными воском острыми кончиками, лопнувшие капилляры под глазами, розовый блестящий шрам на подбородке и широкая добродушная улыбка, которая так и приглашала разделить смех и пару кружек, если у вас найдется время. Ди подумала, что в его доме царит беспорядок и вечная сутолока: там снуют сыновья, дочери и жена, тоже любительница посмеяться и выпить.
        - Мне нужно увидеть ваш ключ, - сказал дружелюбный охранник.
        Ди сунула руку в сумку Гуччи, слегка задев странный пистолет, и нащупала мешочек со стеклянными глазами.
        ?
        То, что сработало с управляющим, не сработает с охранником. Вынув мешочек, Ди подала его солдату:
        - Вообще-то я не постоялица отеля. Я должна доставить это мистеру Ламму на третий этаж.
        Солдат развязал шнурок и заглянул в кисет.
        - Это что?! - У него вырвался смех. - Старина Ламм в своем репертуаре! То он книги получает, то коробки чая из России, то особые черные поленья для своего камина. На днях ему доставили статую человека с осьминогом вместо головы - посмотришь, не заснешь, - да такую тяжелую, что ее пришлось втаскивать на лебедке через окно в торцевой стене! Ну и чудак! Куда ему без запаса стеклянных глаз! Старый добрый мистер Ламм…
        Солдат пошевелил пальцем в мешке. Стеклянные глаза постукивали друг о друга. Он покачал головой, снова засмеялся, затянул шнур и отдал мешочек Ди.
        - Спасибо, - сказала она, легко улыбнувшись в ответ.
        Опустив мешочек в сумку, Ди сделала попытку пройти дальше, но рука солдата преградила ей дорогу к лифту.
        - Извините, мэм. Конечно, такая красавица, как вы, никому вреда не причинит, но мы обязаны сперва спросить мистера Ламма.
        Отель дрогнул от нового мягкого «бу-ум». Взволнованные голоса в холле зазвучали громче.
        - Разумеется, - согласилась Ди и отступила.
        - Ванесса, можете позвонить мистеру Ламму и сказать, что ему доставили стеклянные глаза?
        Лифтерша, немолодая, с распущенными каштановыми волосами и в очках с узенькими линзами, насупленно наблюдавшая за общением солдата с Ди, встала со стула:
        - Могу. - Она сняла трубку-колокол с аппарата на стенке кабины, прижала к уху и буркнула в воронку: - Дайте три «бэ».
        - Мы доставим вас наверх, как на крыльях, мэм, - заверил солдат. На Ди повеяло запахом воска для усов.
        Вестибюль снова дрогнул от мягкого толчка. Улыбка солдата подувяла, но он глубоко вдохнул и снова заулыбался.
        - Нет причин паниковать, - сказал он и большим пальцем потер свой шрам. Ди показалось, что он уговаривает скорее себя, чем ее.
        - Доброе утро, сэр, - начала лифтерша. - Это с первого этажа беспокоят. К сержанту Гаспару подошла молодая леди с доставкой для вас из… - Женщина взглянула на Ди: - Мэм?
        - Я работаю на производителя. Доставка для Национального музея рабочего. Мистер Ламм - куратор музея.
        - Для Национального музея рабочего. В доставке партия стеклянных глаз. - Некоторое время лифтерша слушала, кивая, и вновь обратилась к Ди: - Ваше имя, мэм?
        Сержант Гаспар улыбался, сверкая кончиками навощенных усов и глядя на Ди с высоты своего роста. Необходимую паузу обеспечил новый артиллерийский залп. Ди вдруг поняла, что ей не пройти сержанта Гаспара и Ванессу, даже если она наставит на них пистолет Гуччи: поднимется тревога, и ее перехватят на третьем этаже. Даже если она кинется бегом, ее догонят и арестуют, и она никогда не узнает, что сталось с ее братом. Неужели все, что ей суждено узнать от Ламма, - это история Саймона Джентля, «самого замечательного преступника», которого можно себе представить?
        Эхо орудийного выстрела утихло.
        - Мэм? - Между бровями сержанта появилась складка. Он немного подался к Ди: - Как вас зовут, мэм?
        И тут Ди сообразила, что вообще-то у нее остался один козырь в рукаве.
        - Симона Джентль, - ответила она. - Меня зовут Симона Джентль.
        События, которые привели к свержению временного правительства
        Часть III
        Генерал Кроссли мялся на пороге номера Ламма.
        - Расскажите мне еще раз, как все произойдет, мистер Ламм!
        Драматург сидел у стола, опустив свои многострадальные руки в миску с горячей водой.
        - Взгляните в свою записку, друг мой, - отозвался он, глядя, как генерал достает из нагрудного кармана маленький листок, бывший его неразлучным спутником последние месяцы.
        Когда они решили, что генерал готов, Вестховер написал Красное Письмо традиционным способом - малой берцовой костью кошки в качестве ручки и собственной кровью вместо чернил - и отправил его Кроссли. Этот метод контроля требовал большого напряжения и срабатывал только на слабовольных или очень больных, но они сделали ставку на Кроссли и не прогадали. Листок был измят и истерт до пушистости, красные символы и буквы едва угадывались.
        - Что там сказано? - спросил Ламм.
        - «Моя душа становится светом», - прочитал генерал, и его лицо разгладилось. - Верно. Это хорошо.
        - Вы получите прелестный стеклянный домик с изумительными, изумительными видами…
        Стеклянный дом фактически представлял собой шаровидную лампу, а тощая душа Кроссли не столько станет светом, сколько обратится в пепел. Лавры достанутся Ламму и его друзьям, которые купались в свете душ, как саламандры, омолаживаясь и возвращая себе силы, - но сейчас не было нужды вносить в генеральскую душу смятение лишними подробностями.
        Мягкий глухой раскат донесся с северной окраины: заговорили пушки Гилдерслива.
        - А что будет с моими людьми?
        Разговор с Кроссли часто сворачивал на этот утомительный вопрос. Ламма потешало, каким безнадежно мрачным и унылым стал генерал (уныние - одна из причин, отчего души так хорошо горят), но последний оставшийся в живых глава временного правительства буквально дышал на ладан. Тянуть с перерождением было нельзя.
        - С ними все будет в порядке. Мы же добавили к их форме новые наплечные знаки отличия, с треугольничками. Их души тоже станут светом - прелестными маленькими светлячками. А теперь, друг мой, поспешите же в свою комнату!
        Вестховер, который молча сидел рядом с Ламмом, уставясь на огненно-оранжевый кончик своей сигареты, поднялся из кресла проводить генерала.
        - Прощай, старое дерьмо, - сказал он, дружелюбно потрепав Кроссли по плечу, после чего выпихнул его в коридор и захлопнул дверь.
        ?
        Генерал Кроссли, волоча ноги, дотащился до своего номера «3Ф» и вошел, не заботясь прикрыть за собой дверь. Он сверился с запиской, в которой появилась надпись: «Вырежи треугольник на своей руке».
        Он спрятал листок и вынул складной нож, на ходу отогнув лезвие. Вытянув левую руку, он три раза полоснул по тыльной стороне запястья, образовав треугольник. Боли не было. Кровь выступила в порезах и потекла по пальцам, капая на пол.
        Кроссли вытер лезвие о штанину, сложил нож и убрал в карман.
        Он снова вынул записку, в которой появилась надпись: «Залезай на стул».
        Посреди маленькой гостиной уже был выставлен стул. Петля свисала с трубы под потолком. Эти приготовления заранее сделал сам Кроссли, следуя указаниям письма.
        Он подошел к стулу и встал на него.
        Хотя теперь действия казались очевидными, генерал на всякий случай сверился с запиской. «Надевай петлю и шагай вперед», - было написано там.
        С севера снова донеслись пушечные залпы, гулкие и объемные. Кроссли вспомнил о своих солдатах и снова заглянул в записку. Там находились его люди - нарисованные красными чернилами и защищенными линиями красного света, отводящими снаряды. Солдаты вспомогательного корпуса выкатывали собственные пушки, тоже красные и огромные. Генерал не помнил, чтобы он видел такие мощные красные пушки, но был рад их наличию.
        Сложив записку, он убрал ее в карман и продел голову в петлю.
        Куратор
        - Ну что, дельце сделано, - сказал министр финансов, выпроводив генерала. Переодевание не могло до конца скрыть вульгарность Вестховера. Очки с темными стеклами, густая желтая борода, приклеенная театральным клеем, темный костюм от хорошего портного - Вестховеру полагалось выглядеть мелким банковским клерком или стенографистом, безвредным существом, однако министр финансов выглядел как продавец порнографических картинок. Это больше соответствует его истинной сущности, подумал Ламм. Впрочем, маскировка была ненадолго; Вестховер хорошо сыграл свою роль, нарочно задержавшись в городе, чтобы попасть под арест и дать показания, от которых Лайонел, Моузи и прочие воспылали яростью на несколько недель, тратя драгоценное время на законотворчество и финансовую риторику, а основной конфликт оставался неулаженным.
        Сразу по возвращении прежнего правительства Вестховер вновь вступит в должность и продолжит работу в качестве главного политического представителя Общества психейных исследований. Кроссли под предлогом «риска для жизни» не поместил бывшего министра под стражу, ограничившись домашним арестом в «Лире», но, пока революционеров не перебили, Вестховеру не стоило высовываться.
        Ламм опустил взгляд на свои руки. Всякий раз, когда его возраст приближался к семидесяти, руки начинали желтеть и шелушиться. На восьмом десятке кожа приобретала серый оттенок и облезала большими лоскутами. Теперь ему снова восемьдесят, и кисти словно омертвели - бескровно-синие, исчерченные пустыми черными венами. Вернуть им некоторую чувствительность удавалось, лишь погрузив в очень горячую воду.
        Закавыкой было то, что Ламм не знал, отчего это происходит. Он вообще многого не знал. Ему нравилось строить из себя без пяти минут дьявола, но на деле он оставался всего лишь литератором, разменявшим четвертую сотню лет, и законно избранным президентом Общества психейных исследований.
        Его предшественница Фрида утверждала, что история об основавшем город каменщике, который умер от удивления в своем замке, в основном правдива, только вторженцы-нищие были не людьми, а кошками. Фрида считала, что разъяренный дух каменотеса проделал первый портал в Сумеречное место и что Общество берет начало от смелой девушки, которая заметила этот проход в кустах терновника и не побоялась исцарапаться, чтобы туда войти.
        - Ну а кто тогда эта баба с корзинкой для шитья и гильотиной, которая меняет наши лица? - скептически спросил Ламм.
        Фрида призналась, что не знает.
        - Когда я пришла, она там уже сидела. Я даже не смогла добиться от старой карги, как ее зовут. Но она предана своему делу.
        Фокусник Саймон Джентль (настоящее имя Дик Дженнити) считал, что Сумеречное место - ошибка.
        - Это как изношенное место на рубашке, Алоис, голубь мой. Вот возникнет проруха под мышкой или у воротника, а кто-то пропихнет туда толстый палец, и надорвет ткань сильнее, и получит больше, чем положено.
        Саймон самостоятельно нашел Сумеречное место и начал демонстрировать тамошние возможности мутабельности на своих представлениях. Не без самодовольства он отказывался открыть, как узнал тайну, какие материалы использовал, чтобы построить Вестибулу, и даже как он ее выстроил. Он капризно настаивал, что всей магии его научила кошка.
        - Я тебе уже говорил, Алоис, голубь мой, что фокусы мне передала большая белая кошка. Выцарапала на коре дерева, как в легенде.
        Невероятно раздражающий тип, выходец из подлого сословия, воплощенная «ловкость» немытых «рук», тёмный язычник - словом, Дик Дженнити до мозга костей, Джентль так и не понял Сумеречного места. На своих представлениях он не воздавал должного обаянию мира по другую сторону двери, как и его доброволицы из зала: через портал они бежали к зеркалу, которое меняло им лица. Этот кретин Дженнити верил, что вся фишка в зеркале!
        Ламм написал Красное Письмо и передал его легковерному мужу красавицы, которая уединялась с иллюзионистом в волшебном шкафу, после чего Саймону Джентлю, урожденному Дику Дженнити, пришел конец. «Умри на полу медленной смертью, голубь мой».
        Сумеречное место, старая карга с ниткой и гильотиной, то, чем занималось Общество ради своей вечной молодости, способы, которые они узнали из старых пергаментов и глиняных табличек и довели до совершенства, - Ламму льстила мысль, что вселенная считает их избранными, заслуживающими особых благ. Ему нравилось думать, что вселенная осознала - харизматичные люди не должны умирать так рано, как заурядные людишки. Конечно, вслух этого говорить не стоило - очарование крылось равно (если не более) в несказанном и сказанном, но это был один из уроков, которые, как надеялся Ламм, можно извлечь из его пьес. Мало что делало Ламма счастливее, чем воображаемая картина, как непритязательное простонародье, случайно завернув в театр, посмотрит одну из его пьес и сочтет за лучшее и впредь ни на что не притязать, а вести себя предупредительно и с почтением и век благодарить за выпавшую на их долю удачу прожить свою единственную жизнь в тени более талантливых собратьев.
        Оставалась необходимость регулярно освежать декорации и укреплять власть нужных людей - подставных фигур вроде Вестховера, чтобы Общество могло спокойно работать и проводить свои эксперименты.
        Где-то с год назад нытье городской бедноты насчет грязи, из-за которой холера и прочие болячки циркулировали год за годом, низких жалований и поражений армии стало до тошноты беспрестанным. Вестховер, выйдя из себя, прикончил ничтожного мазилку-гончара на глазах у толпы свидетелей, но университетские радикалы начали публиковать свои памфлетишки, и громкость стенаний заметно возросла.
        Ламм сразу ухватил суть. Возникла революционная ситуация, которая, если позволить ей долго тлеть без внимания, могла вылиться в неуступчивое, бесцеремонное и чересчур дорогое новое правительство. Решение Ламма, с которым все согласились, было весьма остроумным («Хитрый, как всегда!» - прокаркала Эдна, мир ее праху. «Еще хитрее, чем всегда!» - возразила Берта, тоже уже покойная): следовало все ускорить, помочь чудовищу родиться до срока - и задушить его в колыбели.
        Настойчивыми уговорами Ламм привлек на свою сторону тупоголовых подстрекателей вроде докера Джонаса Моузи и романтиков вроде студента Лайонела Вудстока. Когда смутьяны приняли его как равного, Ламм ввел в правительство Кроссли, и революционерам показалось, будто лучшего и желать нельзя.
        Кроссли и его вспомогательный гарнизон захватили город, и лоялисты отступили, но тем дело и кончилось: ничего не решилось. Горожан оставили медленно вариться в обещаниях бессильного временного правительства, не умевшего противостоять упрямству Кроссли, а тем временем Гилдерслив получил Красное Письмо и отплыл домой вместе с регулярной армией. Дальше как по нотам разыграли убедительное доказательство отсутствия реальной власти у временного правительства, устроив резню в занюханной пивнушке в Лисе. Народная поддержка революционеров, и без того сильно подорванная, практически сошла на нет.
        Хотя в планы Ламма и не входило лишиться двух лучших наемных убийц, размен вышел вовсе не плохим. Пинтерши беспрестанно хихикали, при этом он не помнил ни единой остроумной шутки из их уст. При всей своей преданности Эдна и Берта постепенно превращались в одержимых, и Ламму в любом случае - в этой жизни или в следующей - пришлось бы от них избавляться.
        Если что-то и вызвало у Ламма досаду, так это нештатность их смертей. Он ненавидел отступления от сценария.
        Итак, Гилдерслив вернулся. Его армия ликвидирует гарнизон Кроссли, смутьянов и радикалов. Лоялисты получат карт-бланш на небольшое кровопускание городу и перебьют всех, кто высунет нос на улицы. Это послужит предупреждением населению впредь всегда дружно вставать на защиту Короны. Убитые солдаты будут использованы для иных нужд, а стенания бедняков надолго попритихнут.
        В воде несчастные руки Ламма казались голыми подводными островами вулканического происхождения.
        Оставались слухи о Корабле-морге, Йовене и пропавших людях, просочившиеся даже на третий этаж отеля «Лир». Чистая мистика - Ламм не знал, как к этому относиться. Поверить в летающий корабль, которому не преграда ни стены, ни узкие переулки, Алоис Ламм мог скорее большинства людей, но слухи, наверное, все-таки лгали.
        Единственной заботой Ламма были кошки: он не знал, что они могут замышлять.
        ?
        В отношении кошек Алоис Ламм был непреклонен.
        Некоторые члены Общества называли его суевером, считая истребление кошек отжившей традицией и оборотной стороной глупости темных пращуров, которые молились маленьким монстрам о ниспослании удачи и указании верного пути. Упомянутые члены Общества горячились, что написание Красных Писем кошачьей косточкой не более чем жеманство: опыты доказали, что магия действует ничуть не хуже, если символы выведены обычным гусиным пером.
        Эдна с Бертой, нужно отдать им должное, относились к этой теме серьезно и с кошками не церемонились.
        Одной из причин, отчего Ламм поселился в «Лире», стало расположение гранд-отеля, позволявшее престарелому драматургу находиться в гуще событий да и самому казаться доступнее. В центре города не было недостатка в удобных квартирах, где не держали этих избалованных тварей, вылизывающих себе зад, однако Ламм намеренно выбрал «Лир», чтобы дать кошкам понять: он бродит, где ему вздумается. Он говорил на их языке и метил их территорию.
        Вольнодумцы могли кипятиться сколько угодно, но кошки знали, что члены Общества носят другие лица. Кошки безошибочно вычисляли бессмертных. Они глядели на них иначе, чем на обычных людей. Кошачьи глаза расширялись, тела напружинивались, и бессмертный почти чувствовал, как мохнатые твари закапывают его недоеденные куски на потом.
        «Да кошки на всех так таращатся!» - возражали маловеры.
        Ладно, прекрасно. Предположим, вы допускаете, что этот неприязненный, хищный, пристальный взгляд у кошек от природы. Но тогда как вы объясните их тягу к самому первому порталу в Королевских Полях? Почему они вечно там трутся, сколько их ни убивай, ожидая возможности поскрести когтями стенку ледника? Разве не очевидно, что кошки хотят пробраться внутрь? Они ждут, чтобы кто-нибудь открыл портал и впустил их в Сумеречное место.
        Сомневающиеся со смехом кричали: «Кошки терпеть не могут любые закрытые двери!»
        Прелестно, очень хорошо. Предания Общества об опасности кошек - мифы, и смотрят кошки на всех одинаково, и их одержимость закрытыми дверьми - просто животный инстинкт. Ламм готов был подарить все это скептикам.
        Но кое-что он знал не понаслышке. Он видел это собственными глазами.
        ?
        Фрида позволила себе слишком состариться.
        Это было два Мейкона, два Зака, одного Бертрана и одного Ксана назад, в эпоху катапульт, лечения пиявками и всеобщей веры в то, что Земля плоская. Замечательное время во многих отношениях.
        Участники Общества в очередной раз достигли точки, когда целесообразным становился новый старт, однако Фриде заблажило дождаться Замочной скважины - парада лун, случавшегося раз в тринадцать лет. В библиотеке Общества отыскался чрезвычайно хрупкий пергамент интригующего происхождения - из пирамиды в окрестностях Александрии. Пергамент покрывали письмена на неизвестном языке, которые Фриде после многолетних усилий удалось перевести. Это оказалось описание метода шлифовки линз, которые, будучи наведены на Замочную скважину, укажут местонахождение портала в еще один мир, богаче и благоприятнее, чем Сумеречное место. В Обществе давно теоретизировали на эту тему. Если существуют два мира, отчего же не быть бесконечному множеству миров с неисчерпаемыми богатствами и покоренными мощными стихиями, которые можно нацедить себе в карман?
        Хороший восстанавливающий Сон длился год или два, и Фриде не улыбалась перспектива ждать еще тринадцать лет, чтобы припасть глазом к линзам. Поэтому, когда остальные члены Общества скрылись в портале, с трудом передвигая искривленные артритом ноги, Фрида осталась здесь со своим секретарем Алоисом Ламмом.
        - Знаешь, Алоизиус, - доверительно сказала она, - ты, мой самый верный слуга, вторым ступишь в тот новый, неизведанный мир.
        Фриду вечно заносило в высокопарность: она держалась так, будто минимум спасла его из лап каннибалов (на самом деле на момент знакомства с Фридой Ламм был актером бродячего театра и честно зарабатывал себе на хлеб, увеселяя крестьян балаганом с привидениями).
        Заветный свиток пергамента был подделкой Ламма, и когда остальные удалились в Сумеречное место, оставалось только ждать. Холодным весенним утром Фрида предложила прокатиться в своей карете к западным скалам «попробовать соли», и Ламм понял: вот она, долгожданная возможность.
        В тот ранний час на берегу никого не было. На старых, непослушных ногах, опираясь на трости, они с Фридой еле-еле ползли к краю одной из террас, сложенных в те дни из неотесанных бревен. Океан, серо-синий и рябой, простирался до горизонта, смыкаясь с голубоватым небом. Чайки, раскинув крылья, купались в невидимых воздушных потоках.
        Фрида, застегнув булавкой золотую шаль под подбородком, с наслаждением подставила лицо яркому свету.
        - Какое приятное солнце, правда, Алоизиус? - спросила она, блаженно улыбаясь.
        - Фрида, мне ужасно жаль, - сказал Ламм.
        - О чем ты? - спросила она, не открывая глаз и не повернув головы.
        Ламм выпустил трость, схватил Фриду поперек туловища и перекинул через перила.
        С отчаянным криком Фрида камнем полетела вниз в кочане развевающихся юбок. От удара о мокрые скалы хрупкое старческое тело разлетелось на части, точно сделанное из палок.
        От физического напряжения у Ламма прихватило поясницу, но это не уменьшило его восторга. Он навалился на перила, чувствуя, как горит спина и шумит в голове кровь, и засмеялся над размозженным телом Фриды, за которое уже принялся прибой. Никто не поверит, что это произошло случайно, но никто и не станет возражать: случившееся само по себе доказывало негодность Фриды. Она начала допускать ошибки, а Алоис стал очевидной кандидатурой на ее место. Ламм искренне жалел, что никому не может рассказать самый цимус своей шутки: пергамент был изготовлен из шкуры осла.
        Постанывая сквозь зубы, Ламм выпрямился и попятился от края. Отдышавшись, он почувствовал, что давление выравнивается и в глазах уже не темнеет. Вокруг по-прежнему не было ни души.
        Осторожно нагнувшись за тростью, Ламм напоследок выглянул за край террасы. Он хотел запомнить Фриду такой - кусками мяса и кровавой слизью, размазанной по скалам.
        Движение внизу справа привлекло его внимание, и у Ламма отвисла челюсть. Океанский бриз немедленно бросил ему в рот горсть соленых брызг.
        Неровные уступы скал были узки для человеческих ног, но не для кошачьих лап.
        Двадцать кошек, тридцать кошек, сорок кошек - кто их знает, не сосчитать - бежали по уступам, зигзагами спускаясь на пляж пестрым караваном белого, черного, рыжего, коричневого и серого. Кошачья река стекала по обращенной к океану скальной стене к нагромождению мокрых от прибоя валунов. Инстинктом выбирая дорогу между влажными острыми обломками, главная кошка, черная, как ночное небо, перепрыгивала с одного торчащего сухого камня на другой.
        Направление кошачьего каравана вызвало у Ламма интерес: он перегнулся через перила - и тут заметил, что Фрида шевельнулась. Совсем немного, всего лишь легкий поворот головы - вернее, напоминающей голову кляксы, оставшейся от нее.
        Черная кошка припала к кляксе, закрыв ее от Ламма, вторая кошка остановилась над окровавленной грудью Фриды, и через секунду кошачья стая накрыла ее целиком меховым шевелящимся пестрым одеялом. Прежде чем Ламм отпрянул, снизу долетели два звука, заглушившие прибой: душераздирающий вопль и дружное жадное чавканье.
        Общество психейных исследований знало много чудесных открытий, но Ламм ни с кем не посмел поделиться своей невероятной историей. Фрида погибла в результате несчастного случая, ее останки смыло в океан; конец истории. Ламма выбрали президентом Общества, после Сна старая карга пришила ему новое лицо, и началось его долгое и плодотворное правление.
        Но он не забыл того, чему стал свидетелем. Ламм знал, чем хотят полакомиться кошки, и это никак не рыбьи головы.
        ?
        Да и не убьешь их. Отдельных котов убить можно - Ламм пробовал (совсем недавно он с наслаждением истребил с полдюжины Селандайн), однако не существовало способа одолеть их в большой массе. Кошек не просто слишком много - они плодятся, как крысы, - так еще и простолюдины любят их и лелеют. В Лисе этих тварей тысячи, а может, даже сотни тысяч. В трущобы и без того опасно ездить, с тамошней-то заразой, которая неустанно прореживает народонаселение, а тут еще эта мохнатая чума размножается как ни в чем не бывало. Если в Лисе тебя поймают за убийство кошки, считай, что ты легко отделаешься, если тебя просто прирежут на месте. Членство в Обществе было делом эксклюзивным, у Общества не имелось лишних людей, чтобы рисковать.
        Поэтому Ламм засел в «Лире» и надеялся, что намеки, которые он делал с каждой новой Селандайн, будут истолкованы правильно.
        Не раз он жалел, что не может вернуться в свой кабинет и попытаться перевести старейшие книги - не подделки, а подлинные тексты, написанные на грубых шкурах животных, которых не застал никто из ныне живущих, - и узнать, что там говорится о кошках. Он раскаивался в своем решении сжечь особняк со всеми его секретами и покинуть тихую улочку. Ламм давно опасался, что кто-нибудь - Эдна, или Берта, или Эдна и Берта - попытаются сместить его тем же способом, которым он в свое время сместил Фриду. Теперь, когда от красного особняка остались одни головешки, в мудрой голове Алоиса Ламма хранилось много бесценных знаний, и это делало его незаменимым. Прежде этот план казалось ему надежным страховым полисом, но теперь в нем обнаружилась масса неудобств. Пожар уничтожил Вестибулу Дика Дженнити, и отныне всякий раз, как Ламму нужно было в Сумеречное место, приходилось ехать в Королевские Поля и тащиться через лес к оригинальному порталу.
        Настроение у Ламма было самое кислое. Ему остро требовался Сон.
        После Сна Ламм, пожалуй, попросит старую каргу сделать его женщиной. Это показалось ему забавным - стать очень некрасивой женщиной, которую окружающие либо не замечают, либо недооценивают.
        ?
        - Достаточно, - объявил Ламм, вынимая руки из воды.
        Вестховер принес ему полотенце и осторожными прикосновениями промокнул кисти старика.
        - Лучше?
        - Немного. - Ощущения, которые горячая вода возвращала пальцам и суставам, были болезненными, покалывающими, причем с каждой старостью болело сильнее. Вестховер помог ему натянуть перчатки из телячьей кожи.
        Зазвонил телефон.
        - Лучше ответь, - сказал Ламм. - Это, наверное, Лаверинг звонит доложить, что покончил со студентом и с тем кретином.
        Министр финансов подошел к аппарату на стене, снял с крючка воронкообразную трубку и некоторое время слушал.
        - Ясно, подождите. - Прикрыв мембрану ладонью, Вестховер поглядел на Ламма поверх своих черных очков: - Доставка для Национального музея рабочего, какие-то стеклянные глаза.
        Ламм озадачился. Последние месяцы он и думать забыл о своих владениях на улице Малого Наследия. Впрочем, цель тех заведений и состояла в том, чтобы отбивать всякое внимание. Однако Национальный музей рабочего стал его любимым детищем, и хотя Ламм покупал так много вещей, что потерял им счет, заказ на стеклянные глаза он помнил.
        - Кто доставил?
        Министр финансов спросил имя, кивнул, услышав ответ, и снова прикрыл трубку рукой:
        - Симона Джентль.
        После паузы Ламм сказал:
        - Пусть поднимется.
        Не тот, кем он себя мнил
        Длинный полированный дубовый стол почти упирался в донельзя заставленный буфет, и без того ломившийся от тарелок, блюд и декантеров: ваза с павлиньими перьями соседствовала с сосудом с мутной жидкостью, в котором плавал зародыш свиньи, рядом лежала гипсовая маска с открытым ртом и высилась стопка книг в кожаных переплетах. На зеркальной каминной полке вокруг часов под стеклянным колпаком были разложены мелкие беленькие косточки каких-то животных. Высокие окна на противоположной стене, выходившие на улицу, занавешивали тяжелые портьеры.
        Секретарь усадил Ди почти рядом с дверью в коридор; на другом конце стола поместился Ламм. Слева от него в углу стояла статуя, о которой говорил сержант: мускулистый обнаженный человек «с осьминогом вместо головы» - извивающиеся щупальца схвачены в движении. Через открытую дверь в соседней комнате можно было видеть стеллажи, заставленные книгами и всякой всячиной - статуэтками, чучелами животных, новыми костями и целой армией засохших или больных растений с повисшими листьями. Над треугольным камином висела большая картина, изображавшая сцену охоты.
        Секретарь присел в противоположном от статуи углу и прикурил сигарету, поставив пепельницу на колени и улыбаясь Ди между сизыми выдохами. Глаза его были скрыты темными очками. Солдата вспомогательного корпуса, встретившего Ди на этаже и проводившего ее в номер, отослали.
        Ламм тоже улыбался. Он превратился в весьма уменьшенную копию весельчака, которого Ди встретила в тот день в Общества психейных исследований. Плечи совсем высохли от старости, отчего драматург по-собачьи сутулился. Среди белых волос жирно блестела плешь.
        Послышался новый отдаленный «бу-ум», вызвавший гвалт на улице: люди что-то кричали, солдаты отдавали приказы, дребезжали колеса повозок.
        Мужчины продолжали с улыбкой глядеть на Ди.
        Под воротом платья у нее вспотела шея. Ди изо всех сил старалась не обращать внимания на то, как зудит кожа под тканью. Ей хотелось поджать пальцы на ногах, а руки неудержимо тянулись открыть сумку, стоявшую перед ней на столе. Однако Ди пересилила себя.
        Ламм не знает, что ей известно, а что неизвестно. В этом ее преимущество. Она ждет ответа уже пятнадцать лет и сможет подождать еще несколько минут.
        Старик первым нарушил молчание:
        - Доброе утро, миз Джентль. Кажется, у вас есть для меня глаза?
        ?
        Ди вынула мешочек из сумки Гуччи. Секретарь взял его и отнес Ламму, после чего вернулся в свой угол.
        - О-о, какие красивые, - восхитился Ламм, держа стеклянный глаз двумя обтянутыми перчаткой пальцами. В его движениях сквозила опаска. - Я заказал их тому посуднику, Йовену. Замечательный ремесленник. Торгуется как черт, но мастер дивный, просто дивный.
        Секретарь Ламма что-то промычал в знак согласия.
        - Иные заботы отвлекли меня от обязанностей в Национальном музее рабочего, равно как и от обязанностей в целом ряде других организаций, где я занимаю почетные посты, однако я чрезвычайно люблю это огромное здание с его воплощениями выдающихся тружеников нашей страны. Вы там бывали?
        - Да, сэр, - сказала Ди.
        - Я обратил внимание, что некоторые манекены начали слепнуть, и подумал - надо бы их подновить. Как вам мысль?
        - Хорошая, сэр.
        - Вы кажетесь на редкость благонравной девицей, - заметил Ламм.
        Стекла дрогнули от нового пушечного залпа - заметно ближе предыдущих. Стеклянный колпак на каминных часах тоненько задребезжал.
        - Если вам так угодно, сэр, - сказала Ди.
        - Знаете, у вас интересное имя. Курьезное совпадение. Много лет назад жил такой Саймон Джентль, участник еще одного моего общества - психейных исследований.
        Ламм бросил на Ди лукавый взгляд из-под кустистых бровей и вновь принялся рассматривать стеклянный глаз, поворачивая его так и этак. Глаз был желтого цвета.
        - Саймон был большим шалуном. Не хочу вас шокировать, но он путался с замужней женщиной. Ревнивый муж выстрелил ему в пах, и Саймон истек кровью.
        - При этом убийца находился под гипнозом.
        Ламм уронил стеклянный глаз в открытый мешочек.
        - Где вы такое слышали? Какая неординарная теория!
        Значит, живые картинки не солгали.
        - В музее есть экспонат, посвященный этому событию.
        Ламм покачал головой.
        - Этого не может быть. Вы выбрали странное время для шуток, дорогая моя. Конечно, такой неискушенной особе это простительно, но подобное остроумие кажется несколько низкопробным. А в чем, собственно, дело? Мы знакомы?
        - Да, - ответила Ди. - Хотя я уверена, что вы не вспомните. У нас был общий знакомый по имени Амброуз, который посещал ваше Общество психейных исследований.
        - Ах, вот что. - Ламм, прищурясь, вгляделся в Ди. - Я помню Амброуза. Пытливый юный ум. Явился к нам на порог и спросил, чем мы занимаемся. Мне пришлась по душе его искренность. Трагический исход. У него был такой потенциал! Колоссальный потенциал. Холера, эта чудовищная болезнь… А откуда вы его знали?
        - Он сказал мне, что помогает вам спасать мир.
        - Ха! - послышалось из угла.
        - Тише, - оборвал Ламм.
        - Извиняюсь, - сказал секретарь и улыбнулся Ди, стряхивая пепел с сигареты в пепельницу на коленях.
        - Он был о нас слишком высокого мнения, милый мальчик. Академическое направление Общества обладает неизмеримым потенциалом, но, вынужден заметить, пока мы далеко не все понимаем…
        - Вы его предали. - Ди сама удивилась, как легко эти слова сошли с языка. Они раскрылись просто, как скатерть.
        - Простите, что вы сказали? - Рот Ламма сжался в куриную гузку.
        - Вы отправили его с поручением забрать кошачьи кости у мясника для какого-то абсурдного ритуала, - сказала Ди. - А потом Амброуз заболел и умер и попал в тайное место, которое вы и ваши друзья держите для себя. Я долго мечтала найти его снова - это все, чего мне хотелось, но и в том тайном месте Амброуз снова умер. Он стремился стать таким, как вы и ваши друзья, хотел изменить свое лицо, но вы поместили его в круглую лампу и показывали ему то, что он хотел видеть, а сами постепенно сожгли его дотла.
        - Это серьезное обвинение, чертовски серьезное обвинение! - согнутым запястьем Ламм вытер слюну из уголков рта. Роберт описывал его заговаривавшимся стариком, но сейчас Ламм отчеканил быстро и желчно: - Довольно! Как ваше настоящее имя? Где вы взяли эти глаза? Вы что, самовольно проникли в музей? Если помещениям нанесен ущерб, это же настоящее преступление, уголовное преступление…
        От нового пушечного зала затряслась люстра над столом, звеня круглыми подвесками.
        Ламм выпрямился в кресле, глядя на Ди с откровенной неприязнью.
        - Как ты узнала способ пройти через портал, самонадеянная дрянь?
        Ди посетила внутренняя уверенность, что ее собеседник не тот, кем он себя мнит. Это читалось в капризно дрожащем напряженном подбородке Ламма, когда старик, пытаясь собраться, словно просел, провалился внутрь себя: вид у него стал не повелительный и властный, а отталкивающий и жалкий. Это угадывалось и в обстановке его апартаментов: нагромождение разнородных вещей говорило не о глубоких знаниях, а о неодолимом стяжательстве. Ламм не был чернокнижником и повелителем тьмы, как ожидала Ди в глубине души, а лишь надменным кислым стариком, который привык всегда настаивать на своем. Ди даже показалось, что Ламм не знает, что такое кромешная тьма. Настоящий мрак имеет облик красногубого гиганта с черной бородой, и у этого мрака нет цели устрашить или обмануть, а только заставить страдать.
        - Вы выпили Амброуза до последней капли? - спросила она. - Я хочу знать. Я имею право знать.
        - Какая ты уродина… Я бы на тебя и не взглянул. Я бы не взял тебя даже в привратницы.
        Оскорбления Ди не задели. Она все равно добьется ответа.
        - Вы забрали Амброуза в ваше секретное место и обратили в пепел?
        - Он был слуга! Он умер здесь и удостоился высшей чести послужить еще! Ему казалось, что он в раю! Большинство людей были бы благодарны за один миг такого служения! Боль он почувствовал только в самом конце! - Старик махнул рукой в перчатке. - Уберите ее.
        Могильщики унесли Амброуза, завернув в его простыни, и оставили Ди одну жить с родителями. Амброуза, который побил злых мальчишек, чтобы защитить ее. Амброуза, который заботился о ней в холодном доме, где отец напирал большим пальцем на ладошку Ди, чтобы она ему не докучала, а мать предупреждала не запятнать себя, потому что запятнавшие себя девушки никому не нужны. У Амброуза имелась для нее особая улыбка. Он был ей больше чем брат - он стал для нее первым настоящим другом. Амброуз был нужен Ди в Ювенильном пансионе № 8, где директриса походя отвесила ей оплеуху. Он был нужен Ди, когда она убегала от Ван Гура. Амброуз столько раз был ей нужен, но его не было рядом, потому что его отнял Ламм. Последний раз, когда Ди видела брата, он был завернут в простыни, как небольшой ковер.
        Ее любовь к Амброузу не уменьшилась оттого, что он был слугой. Ди тоже была служанкой, вытирала табачные плевки, меняла грязные от секса простыни, отскребала дерьмо с унитазов.
        А сейчас она послужит самой себе. Она должна придумать, чем прикончить это жуткое старое чудовище, убившее Амброуза.
        Секретарь снял пепельницу на пол, встал и шагнул к Ди. От нового залпа снаружи дрогнула вся комната. Гвалт на улице перешел в сплошной рев.
        - Я читала одну из ваших пьес, - сказала Ди, - и считаю ее глупым сочинением с претензией на умничанье. - Она вынула из сумки бутафорский пистолет и навела на Ламма: - Прикажите ему сесть.
        - Сядь, - бросил Ламм, вдруг успокоившись. Секретарь в черных очках вернулся на свое место и сел, положив ногу на ногу. Он снова закурил, не утруждаясь, однако, взять пепельницу. Его светлая борода показалась Ди ненастоящей. - Ты ничего не понимаешь в драматургии. Какую пьесу ты читала? - не удержался Ламм. - Впрочем, мне все равно - ты круглая дура. Где ты взяла этот пистолет?
        Ди незаметно поглядывала по сторонам, ища что-нибудь потяжелее, чтобы размозжить негодяю череп. В нескольких футах от часов под колпаком стоял тяжелый бронзовый подсвечник.
        Нужно было, чтобы Ламм продолжал сидеть и говорить, поэтому Ди ответила первое, что пришло ей в голову: правду.
        - В музее.
        Отодвинувшись на стуле, она резко встала, стараясь удержать плясавший в руке пистолет.
        - Никогда не видел такого оружия. А ты, Вестховер?
        - Не могу сказать, чтобы видел, - согласился человек, сидевший в углу. - Квадратный какой-то.
        - Музей я знаю вдоль и поперек. Там есть манекен кузнеца, но нет оружейника.
        Ди бочком двинулась к каминной полке, говоря:
        - Экспозиция пополняется. Что-то сгоревшее в здании Общества впиталось в стены музея вместе с копотью и дымом, и он начал разрастаться. Это одно из новых поступлений.
        - Вот как? - В голосе Ламма появилась заинтересованность. - Какие же новые плоды выросли на музейном древе?
        - Машины для уничтожения людей. Предметы, которые применяются в каком-то другом мире. Устройства, которые лучше бы не существовали.
        - Интере-есно, - протянул Ламм. - О-очень интересно.
        - Покончив с вами, я уничтожу портал, из которого в наш мир лезут новые вещи, отвратительные устройства из отвратительного мира. - Ди схватила подсвечник размером с ее руку и навела пистолет на секретаря: - Идите в кабинет!
        - Не пойду, - отозвался тот и снова встал, вынув из пиджачного кармана настоящий пистолет и наведя его на Ди. - Поставь подсвечник и положи свою нелепую игрушку.
        Висящий человек
        Светлобородый секретарь в черных очках отобрал у Ди оружие, держа ее на мушке, пока Ламм, кряхтя, натягивал дорожный плащ.
        - Только не здесь. Я пришлю кого-нибудь собрать мои вещи - их перевезут в новый дом, и мне здесь не нужно… беспорядка. Уведи ее в комнату Кроссли. Я уверен, он оставил дверь открытой.
        - С удовольствием, - ответил секретарь. Не отводя ствола от Ди, он с интересом разглядывал бутафорский пистолет, вертя его в свободной руке. Нащупав сбоку маленький бугорок, он большим пальцем подал его вдоль бороздки.
        - Хм, - пробормотал он. - Странная игрушка.
        - Не забудь поставить на нее знак, - велел Ламм.
        - Разумеется. - Секретарь приложил бутафорский пистолет плоской стороной к виску. - Надо же, вроде металлический.
        - С Королевских Полей я пришлю экипаж за тобой. - Ламм обошел стол, цепляясь за спинки стульев и придерживаясь за стену.
        - Вы же рассыпаетесь на ходу, - не удержалась Ди. - Вы рискуете умереть, не доехав.
        - В смекалке тебе не откажешь, раз ты пробралась сюда, - отдуваясь, проговорил Ламм. - Мерзкая оборванка. - Артиллерийские залпы снаружи звучали уже беспрерывно, напоминая тяжелые шаги приближающегося великана. - Но смекалка - еще не мудрость.
        На этом он вышел.
        Секретарь сунул бутафорский пистолет в карман, подошел к комоду и достал восковой карандаш, который бросил Ди:
        - Нарисуй на запястье треугольник.
        Откуда-то всплыло воспоминание: Амброуз в бреду говорил, что сделал татуировку треугольника под коленом.
        - Ну? - поторопил секретарь. Ди подчинилась. Нужный момент еще представится, но не сейчас.
        - Зачем это?
        - А чтобы мы могли снова увидеться в Сумеречном месте.
        - Чтобы вы могли использовать меня до конца, как Амброуза, - поняла Ди.
        - Верно. А теперь выходи в коридор и поверни налево. Нам в номер «3Ф».
        Ди двинулась к двери, думая схватить с буфета вазу с павлиньими перьями и обрушить ее на голову секретаря, но ей в спину уперся ствол пистолета:
        - Ты только облегчишь мне задачу, если попытаешься бежать.
        Твердый металл отвел Ди от буфета с целой горой потенциального оружия и подтолкнул в коридор.
        - Не бойся, у меня мало времени. Я тебя только пристрелю.
        Все вокруг казалось необычайно ярким: серый ковер приобрел оттенок воды в заливе в ненастный день, и белые обои с выпуклым узором (серебристые чайки в полете), и окно в конце коридора, за которым виднелся кусочек неба и фасад «Метрополя». Ди подумала: «Я улизнула от Ван Гура, но мне не увернуться от пули».
        Секретарь успевал трепаться на ходу:
        - Не поверишь, но Ламм куда прикольнее, чем кажется. Как припрет, так он прямо маньяком становится. Он архидолго и тщательно все планировал - шутка ли, такое предприятие! Нужно было собрать всех тугодумов и двинуть в нужную сторону, а это дьявольски сложная задача.
        Они подошли к приоткрытой двери. Ди спросила, чтобы потянуть время:
        - И что теперь будет?
        - Армия Гилдерслива перебьет всех предателей, пособников предателей и потенциальных пособников предателей.
        - Не понимаю, - сказала Ди. Секретарь протянул руку над ее плечом и толкнул дверь.
        - А тебе и не надо.
        Ботинок резко поддал ей в турнюр. Захрустел проволочный каркас. Ди потеряла равновесие, налетела на пару вялых щиколоток, споткнулась о стул и растянулась на ковре.
        - Ну ни фига себе, Кросси! - гоготнул секретарь. - Картина маслом! Ты что, не знал, что когда удавочка затягивается, висельник непременно обмарает штаны?
        Приподнявшись, Ди с пола смотрела на человека в военной форме, висевшего в петле. Его лицо выглядело темно-фиолетовым, язык торчал изо рта, как кусок печенки из переполненного сандвича. Кровь текла по пальцам из вырезанного на запястье треугольника. Генерал был еще жив и скрипуче хрипел, как ржавое тележное колесо. Глаза закатились, между век проглядывали полумесяцы красной склеры. Кончики носков сапог упирались в сиденье стула.
        Когда Ди налетела на повешенного, носки сапог проехались по сиденью. Труба под потолком, за которую была захлестнута веревка, заскрипела.
        Ди поднялась, держась за спинку стула. Дуло пистолета смотрело на нее, но бородатый секретарь с упоением разглядывал удавленника.
        - Кросси, Кросси, Кросси… Вот, довелось тебе помирать с кучей дерьма в штанах. Знаешь, когда за завтраком ты заказал наструганную говядину, я подумал - ох, и вонять же будет…
        Скрип трубы стал протяжным и тонким.
        Медлить было нельзя. Ди схватила подрагивавшие в воздухе ноги за икры.
        - Х-х-х-х-х, - захрипел повешенный, вдохнув воздуху, и потянулся руками к петле. Ди толкнула изо всех сил, и удавленник, дергаясь, полетел на секретаря.
        Бородатый вскрикнул, когда тело качнулось на него маятником, и невольно нажал на спусковой крючок. Оконное стекло брызнуло осколками. Повешенный оседлал плечи секретаря и намертво обхватил ногами шею; проехавшийся по щеке каблук раздавил темные очки и оторвал половину желтой бороды. Секретарь, извиваясь, беспорядочно палил в потолок.
        Не чуя ног, Ди двинулась к открытой двери.
        Потолочная труба сломалась с громким хлопком, и сверкающая струя чистой воды хлынула на ковер. Оба дерущихся упали на пол, не расцепившись. Пистолет отлетел в сторону. Ди подхватила его за ствол и выбежала в коридор.
        Дверь с лестницы отворилась, и в холл шагнул Роберт. На его лице проступила оторопь.
        - Дора! Внизу я встретил Дейкина - ты же помнишь Дейкина? - И он заявил, что видел тебя в…
        - Роберт, погоня! Нам нужно уходить! - крикнула она.
        - Дора, почему у тебя в руках пистолет?
        Два выстрела оглушительно грохнули в номере. Ди взглянула на пистолет, который сжимала в руке, и протянула оружие Роберту, точно несла специально для него.
        Это был бутафорский пистолет.
        Роберт машинально протянул руку и взял оружие.
        - Дора, что здесь происходит? Откуда у тебя…
        Послышались неровные тяжелые шаги. Оглянувшись, Ди увидела, как в коридор вывалился секретарь - без темных очков и с окровавленным лбом. Светлая борода совсем отвалилась и висела, зацепившись за воротник, как грязная салфетка. В руке он держал настоящий пистолет.
        Роберт шагнул вперед, загородив Ди, и не успела она предупредить, что в пистолете нет пуль, что Роберту нужно вынуть свой, из кобуры, ее лейтенант нажал на плавно подавшийся спусковой крючок - Вестховер сдвинул предохранитель. Грянул выстрел. Министра финансов отшвырнуло назад. В груди у него появилась дыра размером с блюдце. По инерции он скользил несколько футов по серому ковру и умер прежде, чем остановился.
        Роберт
        Роберт шел первым, спустившись в морозильный подвал, который помнил с первого посещения «Лира», когда в апартаментах Ламма они договаривались с докерами. Люк морозильника выводил в переулок позади отеля. Пока они торопливо шагали к Национальному бульвару, Роберт сорвал зеленую повязку и бросил на землю.
        На бульваре царила суета. Волонтеры и солдаты вспомогательного гарнизона, не знавшие, что их генерал лежит мертвый в затопленном номере отеля «Лир», воздвигали баррикады из опрокинутых телег и мешков с песком. Женщины тянули за руку плачущих детей, верховые пробивались сквозь толпу. Горожане бежали во все стороны - каждый старался убраться подальше до того, как начнутся уличные бои. Кто-то кричал, что Моузи мертв:
        - Они убили Моузи! Они Моузи убили!
        У перекрестка оборвались трамвайные провода - трамвай встал на рельсах. Вагоновожатый кричал толпе, чтобы сильные мужчины помогли дотолкать трамвай до перекрестка, где он подсоединит токосъемники обратно, однако никто не останавливался.
        Посреди людской круговерти Роберт заметил несколько кошек, мудро удиравших на юго-запад, подальше от надвигающегося переполоха. Над толпой стоял запах кордита, принесенный ветром с Великого Тракта.
        ?
        Когда Дейкин заметил Роберта у входа в «Метрополь», он подбежал к приятелю, затряс за плечи и взволнованно выпалил две новости:
        - Бобби, солдаты говорят, стреляют с Великого Тракта, туда подошла артиллерия Гилдерслива! А еще я видел твою девушку в «Лире», к лифту шла! - На этом Дейкин опустил руки, улыбаясь, но с такой гримасой, будто готов вот-вот заплакать, и добавил: - Запасайся патронами.
        Договорив, он бросился обратно в «Метрополь».
        После этой встречи мысли Роберта приняли иное направление, переключились на тему смерти, предсмертных страданий и возможности больше не увидеть мать и отца. Как в угаре, он перешел улицу, почти не ощущая толчков в толпе.
        В «Лире» усатый сержант, стоявший на посту у лифта, доложил, что молодая женщина приходила с доставкой стеклянных глаз для мистера Ламма, но милейший старичок только что уехал, а дамочка еще не спускалась. Роберт не стал ждать лифта и побежал по лестнице, ненадолго переключившись со своих экзистенциальных дум на шараду, для чего Дора принесла стеклянные глаза Алоису Ламму. И только когда он застрелил бывшего министра финансов из странного пистолета, недобрые предчувствия, не дававшие ему покоя, окончательно оформились. Роберт хотел жить и счел за лучшее немедленно порвать с революцией, найти надежное убежище и критически переосмыслить случившееся.
        На бульваре, когда они приблизились к воздвигаемой баррикаде, Роберт пониже надвинул фуражку, чтобы не узнали знакомые. Дора инстинктивно поняла его и прошла вперед. Схватив его за руку, она начала пробиваться через толпу, повторяя:
        - Пропустите. Пропустите, пожалуйста!
        Разглядывая ее в новом синем платье и дивясь непривычной для нее бесцеремонности, Роберт мельком весело подумал, что Дору действительно можно привести домой знакомить с родителями. Ничто не выдавало ее происхождение и не указывало, что она хоть раз в жизни стояла на коленях, отмывая полы. Если сочинить убедительную историю, Дора сойдет за дочь убитого офицера с крепкой туманной родословной. Манеры у военной косточки могут быть грубоватыми - никому и в голову не придет что-то заподозрить.
        Роберт едва удержался от смеха, вспомнив, что день начался с пощечины Уиллы. Он убил человека, бросил службу, подумывает о свадьбе, а ведь еще нет и полудня!
        Дора вопросительно взглянула на него, когда он подал ей руку, чтобы преодолеть препятствие в виде застрявшего экипажа, выехавшего на тротуар. Раскатистым артиллерийским залпам вторил кашляющий звук ружейных выстрелов.
        - Что ты? - погромче спросил Роберт, перекрывая шум.
        - У тебя сейчас был очень довольный вид, - сказала Ди.
        ?
        В музей они вошли уже днем. Роберт немедленно задвинул засов, затем со скрежетом приволок скамью из галереи первого этажа и с грохотом стянул по ступенькам, придвинув поперек двери в качестве баррикады.
        Дора опустилась на другую скамью. Она успела стянуть турнюр, и проволочный каркас лежал на полу у ее ног, нелепый, похожий на помятый подарок. Вытерев блестящее от пота лицо, она молча передала носовой платок Роберту.
        - Что ты там делала, Дора? В «Лире»? - Голос изменил Роберту. Только когда вопрос был произнесен, лейтенант понял, что боится услышать ответ. Он боялся, что у Доры есть еще один любовник.
        Дора ровно ответила:
        - Ламм был куратором этого музея. В определенном смысле он до сих пор им является. На его имя пришла доставка, и я пошла разбираться, что мне с ней делать.
        - Это в самом деле так? - В голову Роберту пришел новый вопрос: - А где ты взяла этот пистолет?
        Странный пистолет он опустил в карман своей куртки.
        - Это пистолет человека с фальшивой бородой. У него было два пистолета. Я думала, это игрушечный.
        - Ясно. - Роберт с облегчением огляделся, будто ища подтверждения. Восковой человек с лысой головой и лупой-моноклем, вставленным в глаз, склонился над столом над какими-то зубчатыми колесиками и пружинками. Рукава рубашки были закатаны, и в каждой руке манекен держал по булавке. Его лицо казалось маской запальчивой сосредоточенности.
        - Это часовщик, - подсказала Дора. - А может, тот, кто чинит часы, не знаю.
        - Оу. - Роберт подошел, промокая шею платком, вынул собственные часы и положил их перед часовым мастером. - Вот. Так лучше.
        - Спасибо, Роберт, - сказала Ди.
        Однако у него остались вопросы.
        - Но почему в отеле тебя преследовали? Ты знаешь, что это был Вестховер? Я его узнал. Что произошло в номере?
        - Ламм оставил меня с ним. Ламм назвал его своим помощником. Я Вестховера никогда раньше не видела. Он велел мне идти с ним в тот номер, а там оказался еще один человек, военный. Они начали драться, я схватила пистолет, выбежала в коридор, а там ты.
        Она говорила все тем же спокойным голосом, но Роберт не улавливал смысла в рассказе.
        - Но что Вестховер делал у Ламма?
        - Я не знаю, - повторила Ди. - Говорю тебе, я даже не знала, что это Вестховер.
        Роберт повернулся к ней. На ее коленях лежала блестящая черная сумочка, которую, как и платье, он видел впервые. Тонкая прядка волос прилипла к щеке прелестным штопором. Роберт не хотел, чтобы Дора ему лгала.
        - Может, Вестховер как-то одурачил Ламма? - предположил он, не желая озвучивать иную версию, в которой заключалось больше смысла с учетом сказанного Дорой, - что Ламм предатель, состоявший в сговоре с бывшим министром финансов.
        - Может быть.
        Дора подняла на него свой чистый взгляд, обводя пальчиком выпуклый треугольник на кованом подлокотнике скамьи. Роберту показалось, что последнюю фразу он мог и не говорить.
        - По-моему, все кончено, - сказал он.
        - Мне очень жаль.
        Он отошел к окну и уставился на сгоревший особняк, который Дора вначале хотела себе. Не меньше двух дюжин кошек бродили среди развалин. Одна из них напоминала пушистую белоснежку, которую Роберт видел в лифте «Метрополя», однако не могла же гостиничная кошка забрести так далеко! Количество животных впечатляло. Роберт гадал, что же они там нашли. Должно быть, старые запасы провизии… Звуки артиллерийского обстрела, почти заглушенные толстыми стенами музея, вернули Роберта к действительности. Он подошел к скамье Доры.
        - Если мы затаимся и выждем, то в ближайшие дни будет возможность выбраться из города. Можем пойти в имение моих родителей. Отступающих будет много, мы сольемся с толпой.
        План рождался на ходу, но Роберту он вовсе не казался плохим.
        - Хорошо, - отозвалась Дора.
        - Если меня узнают, скажешь, что мы с тобой незнакомы. - Он едва не прибавил: «Только не говори никому о том, что случилось в отеле», но отчего-то не смог этого произнести.
        - Ты не должен себя винить, - сказала Дора, будто прочитав его мысли, и потянулась к Роберту. - Тебе пришлось его застрелить, иначе было нельзя.
        - Да - Роберт сжал ее руку.
        На плечи ему легла огромная невидимая тяжесть, и лейтенант опустился на скамью рядом с Дорой, не отпуская ее руки.
        Роберт всегда сомневался, что он способен убить человека. Бывший министр финансов был негодяем и убийцей. Больше Вестховер никому не навредит… однако никому и не поможет, и не засмеется, и не закажет стейк, и не откроет галантно кому-то дверь. А если Вестховер в свободное время читал книгу, ей суждено остаться недочитанной.
        - У тебя скверно на душе, потому что ты не из тех, кто радуется страданиям других. В тебе есть порядочность, поэтому тебе сейчас тяжело. Но скоро тебе станет легче, поверь. Сознание непоправимости случившегося уйдет.
        Роберт не представлял, откуда Доре это знать, но очень хотел, чтобы она оказалась права.
        Дора нежно гладила его большой палец своими пальчиками.
        - Вот бы провести еще денек на пруду, правда, Роберт?
        - Да.
        Что, если они смешаются с толпой, чудом выйдут из города, доберутся в имение, а его родители не пустят их на порог? Глаза защипало откуда-то изнутри. Роберт зажмурился.
        - Дора, а что тебе во мне нравится?
        Быстрота ее ответа удивила его.
        - Я о тебе много думала, - сказала Дора. - Мне нравится твой нос. Мне нравится, как ты двигаешься. Мне нравится, что ты застрелил человека, который хотел отнять у меня жизнь.
        - Ну, это простая порядочность… - усмехнулся Роберт и стер слезинку, скатившуюся из уголка глаза.
        - С тобой интересно говорить. Мне нравится представлять, как ты состаришься и немного располнеешь и сколького ты добьешься. Мне нравится тобой распоряжаться. Мне нравится, что у меня такой помощник. У тебя красивые карие глаза. Мне нравится, что твои друзья зовут тебя Бобби. Иногда я мысленно произношу: «Мой Бобби», и от этого на душе становится удивительно хорошо.
        Роберт чувствовал влагу, неудержимо копившуюся под веками, и радовался, что Дора на него не смотрит.
        - Скажем моим родителям, что твой отец был офицер. Он был мой друг и геройски погиб в бою. Им не обязательно знать о твоем прошлом. Они нам помогут. Если понадобится, переправят нас через границу. Можем уехать в Швейцарию.
        - С удовольствием, дорогой.
        Роберт глубоко вздохнул и прижался к Доре. От ее волос пахло кордитом.
        ?
        Когда наступил вечер, Ди повела Роберта наверх, в хижину старателя.
        Когда они проходили мимо рудокопа и женщины с бочкой желтого песка, Роберт не обратил на них внимания, даже когда песок захрустел под ногами на поверхности стеклянного ручья. Ди усадила Роберта на кровать и даже нагнулась снять с него сапоги, чего никогда не делала и надеялась больше никогда не делать. Когда Роберт заснет, она отправится в соседние развалины и пройдет через Вестибулу. Ди твердо решила найти Ламма и убить его, а затем навсегда закрыть портал.
        Роберт лег на кровать без единого слова и вскоре задремал.
        Ди присела за грубо сколоченный стол и написала ему письмо.
        «Дорогой Роберт!
        Человек из посольства, капитан Энтони, очень опасен. Здесь тебе нельзя оставаться, придется уйти.
        Поверь мне, он убьет тебя, если ты не убьешь его. Вот что я хочу, чтобы ты сделал: спустись в галерею на втором этаже, сними одежду с рыжего каменщика (он примерно с тебя), переоденься и уходи к южным окраинам. Как доберешься до Южного моста, спрашивай у прохожих, где найти «Стилл-Кроссинг». Это салун, в нем есть мальчик по имени Айк. Скажи ему, что тебя послала я и велела тебя спрятать, а потом помочь уйти из города. Передай ему мои доподлинные слова: никакому другому Айку я бы такое дело не доверила.
        Роберт, я тебе очень благодарна за многое. Когда ты женишься и твои дети будут весело играть, а твоя супруга музицировать, в памяти у тебя всплывет смутное воспоминание обо мне. Если ты припомнишь еще и мое имя, я сочту это за большой комплимент.
        Не медли. Не разговаривай с капитаном Энтони. Уходи из города. Это приказ, лейтенант.
        Вечно твоя Дора».
        Сложив листок, Ди затолкала его в портсигар. Куртка Роберта висела на спинке стула. Утром он захочет курить и увидит записку.
        Ночь еще не вступила в свои права, но в музей пробрались сумерки. Ди писала при свете лампы, намереваясь взять ее с собой. Перед уходом она обернулась поглядеть на своего любовника. Тени, ложившиеся на спящего, стерли всякую индивидуальность, сообщив лицу Роберта благоговейное выражение, будто мраморной маске.
        Ди не удержалась и коснулась его щеки - чтобы убедиться, что Роберт живой и теплый.
        Он открыл глаза. Значит, не спал - или дремал чутким сном.
        - А ты разве не приляжешь со мной? - спросил он.
        - Прилягу, - согласилась Ди, радуясь, что мир еще немножечко подождет.
        Она тоже устала. От лачуги старателя до Вестибулы идти было минут пять, но при мысли об этом тело начинало ныть, как перед долгой дорогой. Передышка не помешает. Передышка даже пойдет на пользу. Ди сняла синее платье и легла под одеяло на узкую койку.
        - Ты выглядел таким печальным.
        - Правда? - Бок лежавшего рядом Роберта был теплым и твердым. - А ты будешь скучать по музею, по всем твоим восковым друзьям?
        - Буду. Куда бы мы ни пришли, тебе придется найти мне новый музей.
        - Вот как раз это я и хотел предложить… Дора, точно все в порядке? Тебе не надо бояться, я даю слово позаботиться о тебе…
        - Я знаю, Роберт, знаю… Может, это все мысли о моем брате - я много думаю о нем в последнее время.
        - Ты не говорила, что у тебя был брат, - удивился Роберт, но ответа не последовало. Некоторое время он слушал сонное дыхание Ди. Там, где их тела соприкасались, лейтенант чувствовал, как бьется ее сердце. Он закрыл глаза.
        ?
        Роберт стоял на палубе корабля, вглядываясь в сумрак галереи первого этажа. Треугольные созвездия мигали среди пригнувшихся темных манекенов. Он не понимал, где верх, где низ: небо словно бы находилось на полу, и корабль парил над ним.
        Где-то в ночном небе лошадь сломала ногу. Это произошло, когда Роберт был еще мальчиком. Он услышал ее крики и убежал из своей комнаты к отцу, который рассказал ему, что случилось.
        - Знаешь, Боб, - утешал его отец, - это не боль заставляет животное кричать, а страх.
        От жутких криков у Роберта подкатило к горлу, и он потерял равновесие. У него закружилась голова, и он камнем полетел вниз. Звездные треугольники ринулись ему навстречу.
        Он рывком сел на узкой кровати.
        Вокруг было темно. Дора крепко спала рядом. Бешеное сердцебиение начало замедляться, но тут послышался новый крик лошади - душераздирающий захлебывающийся вой, и сердце Роберта снова сорвалось в галоп.
        - Дора, - позвал он, - ты это слышала?
        Она пошевелилась, но спустя мгновенье ее дыхание вновь стало ровным.
        Здание завибрировало от пушечного выстрела. Обстрел начался снова, и на этот раз гораздо ближе: палят с городских окраин, подумал Роберт. Больше криков не слышалось, но сон окончательно соскочил с Роберта. Ему стало жарко в тесной кровати, его трясло от странного сна, пронзительных воплей и обстрела. Нужно покурить.
        Он осторожно слез на пол и подошел к стулу, где висела куртка. Не надевая ее, он вынул портсигар и спички. Взяв лампу со стола, он зажег ее, прикрутив фитилек, и вышел из хижины через заднюю стену-занавеску, чтобы не разбудить Дору.
        Он шел по галерее пятого этажа к лестнице, убеждая себя, что вопль издала сова или другая ночная птица, когда в бывшем посольстве мелькнул свет. Солдат вспомогательного корпуса - капитан Энтони, вспомнил Роберт, с такой густой черной бородой, - видимо, тоже был разбужен этими звуками.
        Можно постучаться в дверь посольства, возобновить знакомство - гигант держался очень добродушно - и почитать его отчеты. Можно спросить Энтони, слышал ли он этот ужасный крик.
        У окна под деревом стоял восковой сборщик фруктов с торбой. В одной орбите у него не было глаза. Очень жаль, что Дора не взяла один из доставленных для Ламма глаз и не починила парня.
        И отчего она никогда не говорила ему, что у нее был брат? Раз уж Роберт теперь ее Бобби, он хочет знать о ней все. Да вот только, понял он, вспомнив темный взгляд Доры, это вряд ли возможно. В ней скрыто слишком много и слишком глубоко. Это сознание развеселило Роберта, и опечалило, и принесло облегчение. Любимая черта характера Доры - ведь он, как ему казалось, искренне любил Дору - заключалась в том, что она не грузила, если существовал способ обойтись без этого. За ее карими глазами скрывалась целая анфилада прохладных комнат, и Роберту показалось, что по ним можно гулять остаток жизни, но так и не найти тайной дверцы, за которой Дора замышляет свои планы.
        Три пушечных залпа сотрясли воздух - исполинские хлопки по гигантской миске с мукой. Роберта это не беспокоило. Он фантазировал, как бетонная глыба музея примет прямое попадание, а когда пыль рассеется, ответит легкой отрыжкой, как толстяк после сытного обеда.
        Роберт кивнул восковому сборщику фруктов, потрепал его по плечу и начал спускаться по лестнице.
        Много мертвых людей хоронить
        Несколько недель назад, в день начала революции, ему заплатили доллар, чтобы он выкопал могилу на маленьком семейном кладбище. Он бродил по полуденным улицам, слушая разговоры о волнениях и забастовках, о памфлетах, разоблачавших короля и правительство, об армии, сгинувшей по ту сторону океана. Детали его не интересовали, но носившееся в воздухе предчувствие беды кружило голову. Казалось, город накануне значительных и ужасных потрясений. Он надеялся оказаться рядом, когда это начнется.
        - Эй, ты! - окликнул его какой-то человек. - Как тебя зовут?
        - Губерт, сэр, - ответил он, назвавшись именем, которое прочел на выброшенной в канаву коробке из-под овсяных хлопьев. Он никогда не привязывался к именам.
        Окликнувший отличался осанистостью и важностью; поперек жилета у него тянулась массивная цепочка от часов. Он сказал, что его мать обряжают к похоронам, а могильщик не явился.
        - Ты с виду достаточно сильный, чтобы вырыть яму, Губерт. Я дам тебе доллар. Что скажешь?
        Человек, назвавшийся Губертом, ответил:
        - Хорошо, сэр. Я усердный работник.
        - Вот и славно.
        Человек, назвавшийся Губертом, прошел за человеком с цепочкой от часов к большому красивому дому. За домом находилось маленькое опрятное кладбище, обнесенное кованой изгородью. На всех могильных камнях была выгравирована фамилия Беллоу.
        Новоявленный могильщик вырыл требуемую яму у подножия самого нового камня и ушел в тенек под деревья. Никто ему не заплатил, но ему все равно. Деньги для него были еще менее важны, чем имя. Опираясь на выданную ему лопату, он наблюдал. День уже клонился к вечеру, когда вынесли гроб.
        Священник сказал несколько слов и помахал вокруг крестом. Родственники в черных костюмах и черных платьях молились, склонив головы. Всхлипывающее старое пугало бросило в могилу какую-то бумажку, и хозяин с часовой цепочкой увел его - должно быть, своего вдовца-папашу - обратно в дом. Другие скорбящие потянулись следом, и вскоре у могилы остался только круглолицый молодой человек.
        Привалившись боком к одному из могильных камней, он вынул бутылку из кармана черного пиджака.
        Могильщик вышел из-за деревьев и приподнял шляпу.
        - Мои соболезнования, сэр. - Он кивнул на открытую могилу: - Как вам яма?
        - Вообще класс, - сказал круглолицый юнец и отхлебнул из бутылки.
        Хотя вечер был нежарким, молодой человек оплывал п?том и был влажен, как вымешанная глина. Могильщику показалось, что бутылка, из которой юнец потягивал живительную влагу, была не первой за день.
        Человек, назвавшийся Губертом, подошел к груде земли у надгробного камня - «Камилла Мария Беллоу, супруга Энтони» - и вонзил в середину лезвие лопаты.
        - Бабке повезло, вовремя прибралась, - заговорил молодой человек. - Подонки, вся эта голытьба продолжает брюзжать, хотя мы дали им все, чтобы они могли сидеть на своих грудах мусора и пить с утра до вечера. Абсурд! Не наша вина, что они не приучены к чистоте и болеют холерой. Как только они не задохнутся от собственной вони! - Указав горлышком бутылки на могильщика, он подмигнул: - От тебя тоже здорово несет, приятель.
        - Извините, сэр, - отозвался тот.
        - Ну и бородища у тебя! Ты, может, прячешь в нее лакомые кусочки на пот?м? Ням-ням?
        - Нет, сэр.
        - Я пошутил! - Юнец снова подмигнул. - Я учился в университете, пока он не закрылся. Больше туда не вернусь. Там одни радикалы и болваны.
        Человек, назвавшийся Губертом, сбросил первую лопату жирной земли в могилу. Мелкие комья забарабанили о крышку гроба.
        Молодой человек отхлебнул, судорожно подышал и передернулся.
        - Бедная бабка… Я успел посмотреть на Йовена перед тем, как уплыл Корабль-морг. Ну и вонь там стояла! Мне пришлось заткнуть себе ноздри ватой, и все равно чуть не стошнило. Зря Вестховер уложил его пулей - ему бы устроить медленное повешение, ты согласен?
        - Я ничего об этом не слышал, сэр.
        - Конечно, не слышал, не понимаешь и не в курсе от слова совсем. Хорошо, что ты это сознаешь. Заведи себе кота и молись на мохнатого засранца, благословляй короля, делай свою работу, не поливай грязью вышестоящих и будь счастлив. Вот это правильное отношение к жизни. Что ты думаешь о протестах?
        - Я и о протестах не слышал, сэр. Я просто делаю свою работу.
        - Королю нужно проявить твердость. Ему бы приказать Кроссли, начальнику вспомогательного гарнизона, открыть огонь по бунтовщикам. Как твое мнение?
        Тени деревьев удлинились и стали гуще, погрузив маленькое кладбище в полумрак и оставив на траве лишь несколько солнечных пятачков. Из дома слышалось звяканье кастрюль и сковородок - повара готовили поминальный обед. Могильщик не мог больше сдерживать улыбку, которая так и рвалась из него.
        - Тогда надо будет хоронить много мертвых людей, - сказал он.
        - О да! - фыркнул смехом круглолицый внук Камиллы Беллоу и запрокинул голову, вливая в горло спиртное.
        Могильщик покосился на дом - за окнами никто не маячил. Он неожиданно сделал выпад и воткнул лезвие лопаты в живот смеющегося юнца.
        Молодой Беллоу издал странный звук («Хллк!») и повис на черенке лопаты, наколотый на лезвие. Бутылка выпала на землю, содержимое впиталась в траву. Кровь выступила на губах молодого Беллоу. Он скреб ногтями по черенку, моргая на могильщика обиженными глазами:
        - Хллк! Хллк!
        - Хллк! - ответил ему могильщик. - Хллк! Хллк!
        Он повернулся, волоча молодого Беллоу на лопате, и сбросил его в открытую могилу. Беллоу приземлился на крышку гроба с глухим ударом. Человек, назвавшийся Губертом, отбросил лопату и прыгнул в яму сам, гулко пристукнув башмаками по деревянной крышке.
        - Хллк! - крикнул Беллоу, на этот раз громче, но могильщик схватил его за горло и сдавливал, пока глаза молодого человека не закатились.
        Человек, назвавшийся Губертом, приподнял голову над краем могилы. Вокруг на уровне глаз торчали могильные камни, края лужайки тонули в сумраке. Вокруг по-прежнему не было ни души. На кухне гремели посудой.
        Он поглядел на молодого Беллоу. Кровь, пропитавшая рубашку, стекала по стенкам навощенного дубового гроба. Беллоу еще дышал - толстая рука дергалась, постукивая о гроб массивным кольцом с рубином, насаженным на большой палец. Могильщика не интересовали драгоценности, но ему было любопытно, что там на листке, лежавшем на гробе у ботинок Беллоу: эту бумажку в могилу бросил трясущийся старик. За свою жизнь человек, назвавшийся Губертом, неоднократно убеждался - люди часто пишут то, что не осмеливаются сказать вслух.
        Он поднял листок, развернул и, напрягая зрение в свете угасающего дня, разобрал заголовок: «Избранная душа».
        «Избранница всех душ, на небе ты теперь, избранница сердец, любимая сердечно», - начиналось стихотворение. От чтения уставали глаза. Человек, назвавшийся Губертом, сунул листок в карман, чтобы прочесть позже.
        Выбравшись из ямы, он подобрал лопату и споро пошвырял оставшуюся землю в яму, закопав и полуживого юнца, и гроб с телом бабки этого полуживого юнца.
        На улице загрохотали выстрелы. Поднялась суматоха - ржали лошади, кричали люди. Похоже, происходила вооруженная стычка. В доме начался бедлам - обитатели спешно грузили чемоданы в экипажи, готовясь удирать.
        - Где Том? - кричала какая-то женщина, но Тома нигде не могли отыскать.
        Над холмиком свежей земли могильщик стащил шляпу и склонил голову из уважения к мертвым.
        Переполох на улице стал громче. Утром назвавшийся Губертом пойдет искать новую работу. При любом порядке дело для усердного работника всегда найдется.
        ?
        - Я уже встречал человека с таким же кольцом, лейтенант.
        Человек, которого звали не Энтони, кивнул на руку Роберта, в которой тот держал кружку кофе. Когда лейтенант постучался в посольство, человек, которого звали не Энтони, пригласил его в гостиную на чашку сладкого кофе.
        - Это университетское кольцо, - ответил лейтенант, причмокнув. Он сидел в одном из кресел. Человек, которого звали не Энтони, присел напротив. - Я уже не он, вообще-то. Не лейтенант. Есть кое-что сказать вам, что я должен… - Он снова причмокнул губами и сжал челюсти. - То есть я кое-что должен вам сказать. Отныне я просто Роберт. Зовите меня Роберт.
        - Вот как?
        - Да, я сложил с себя полномочия.
        - А молодая леди, она еще сохраняет свою должность в музее?
        - Дора?..
        - Да, Дора, - сказал человек, которого звали не Энтони. - Недавно молодая леди отсутствовала несколько дней кряду. Я присматривал за музеем, пока ее не было, и случайно наткнулся на это. - Он положил перед Робертом листок. Это было постановление, передававшее музей в ведение Доры. - Тут сказано: «Общество психейных исследований», а потом зачеркнуто и надписано «Национальный музей рабочего». До того, как найти этот документ, я говорил с сержантом Ван Гуром. Мы затронули целый ряд тем, но в процессе беседы он сообщил, что, насколько ему помнится, он передавал в ведение молодой леди только здание Общества. Я опасаюсь, что она изменила документ без разрешения.
        Сожаление появилось на расслабленном лице Роберта, и он глубоко вздохнул, подняв плечи.
        - Кофе…
        Человек, которого звали не Энтони, сказал:
        - А ведь вы меня не помните.
        - А?
        - Это ничего, вы же со многими людьми разговаривали. Просто именно вы направили меня на эту службу. Я обратился к вам, когда искал работу, а вы направили меня к сержанту Ван Гуру, который меня нанял. Теперь вспомнили? Я хочу, чтобы вы знали, как я вам благодарен. Надеюсь, что и вы порадуетесь, несмотря на обстоятельства, что оказали добрую услугу незнакомцу.
        Голова Роберта тяжело упала назад, на спинку стула. Рот приоткрылся, а глаза уставились на флаг, свисавший с увенчанного золотым орлом штандарта в углу. Когда человек, которого звали не Энтони, водворился в посольстве, в каждой комнате стояло по такому флагу с красно-белыми полосами и темно-синим окошком с россыпью звезд. Не-Энтони увидел в этом руку провидения: когда закончились ковры и холстины, в которые он заворачивал мертвецов, он стал употреблять на это дело флаги.
        - Я не знаю, почему на нем такой узор, - сказал он Роберту. - И символы не понимаю, но мне они начали нравиться.
        Снаружи
        От удара грома в хижине сошла легкая известковая лавина, разбудившая Ди. Уже много недель ей не удавалось толком выспаться - глубоким, никем не нарушаемым сном. Она резко села на кровати, испуганно ахнув, набрала полный рот пыли и, судорожно закашлявшись, упала с кровати на пол. Грохнул новый залп, и опять со стропил со свистом сошло новое облако пыли и мелкого песка.
        Куртка Роберта висела на стуле, но самого его в комнате не было.
        Кашляя и зовя Роберта, Ди в одном белье выбежала в галерею. Новый удар - совсем рядом - сотряс здание. Желтый песок вылетел из бочки и рассыпался по полу. Ди казалось, что еще раннее утро, но в окна сочился свет оттенка горчицы, окутывая манекены и предметы едкой пеленой. В паузах между залпами слышался бешеный колокольный трезвон: звонили колокола на городских башнях и сигнальные колокольчики скорой помощи и пожарных экипажей. Слышались трескучие винтовочные выстрелы - беспорядочная пальба, настоящий шквал выстрелов, которые невозможно сосчитать.
        Итак, это случилось: бои шли в городе.
        Роберт. Нужно найти Роберта.
        Ди вернулась в хижину, быстро натянула свое рабочее платье и фартук и вынула из куртки лейтенанта громоздкий пистолет.
        ?
        Входная дверь была закрыта, но скамья, которую Роберт подтянул, загородив вход, оказалась отодвинута. Значит, он вышел поглядеть, что происходит. Дурак! Очевидно же, что происходит: война!
        Ди вышла наружу, в густой дым, более едкий и плотный, чем раньше: словно ворсистая колеблющаяся коричневая портьера висела над стелющимся утренним туманом по пояс высотой. Солнце сквозь дым казалось обломком тусклого кварца.
        Подобрав юбки одной рукой и держа в другой пистолет, Ди двинулась к углу музея. Она не видела мостовой под ногами, не различала домов напротив.
        - Роберт! - закричала Ди.
        Затрещали винтовочные выстрелы. Звонили колокола - большие и малые; трезвон перекрывали панические крики, искаженные разреженным воздухом: казалось, кричат сразу далеко и близко. Пахло так, будто залитый водой камин выблевал на город свой пепел.
        Ди дошла до угла, смутно догадавшись об этом, когда справа в коричневой дымке замаячило здание посольства. Зацокали подкованные копыта, и мокрый бок лошади без всадника прорезал туман в полуфуте от стоявшей Ди. Оказалось, она сошла с тротуара на мостовую: еще два шага, и ее бы раздавило.
        Ди отступила к стене.
        - Роберт! - крикнула она.
        - Они всех убивают! Стреляют, не разбирая! - заорал кто-то будто в ответ. Мимо бежали люди, но Ди не могла сказать, куда движется толпа - к реке или в центр города. - Не выходите из домов! Нас убивают!
        Ди прокралась мимо посольства на Лигейт-авеню. Споткнувшись, она едва не выронила пистолет, но удержалась на ногах. Хрустело разбитое стекло. В дыму посреди мостовой цвел алый куст. Ди разглядела, что это горит экипаж.
        - О, моя голова, - слабо простонал кто-то.
        Винтовочные выстрелы напоминали лопавшиеся устричные раковины. Ди видела такую забаву у уличных мальчишек: они спорили, кто громче всех раздавит устрицу. Наверняка и Айк в это играл… Ди звала Роберта, осторожно продвигаясь вперед. Кто-то сильно задел ее на бегу, толкнув в плечо; на нее повеяло духами с мятным ароматом.
        От пушечного залпа задрожало все вокруг, и Ди услышала огромный вздох рухнувшего здания, гул сложившихся каменных стен. Она закричала:
        - Роберт! Роберт!
        ?
        Далеко ли она прошла? Четыре квартала, пять? Больше? Ди знала только, что она по-прежнему на Лигейт. Она искала и звала Роберта по крайней мере час. Соль разъедала губы - у Ди текли слезы от дыма.
        Впереди показалась девушка - а может, и старуха: Ди смогла разглядеть лишь силуэт малорослой женщины. Незнакомка прикрывала рот краем черной шали. Она тоже плакала, но в наплаканных глазах не было страха, и от этого становилось не по себе.
        - Корабль причалил к лавке молочницы!
        - Что? - переспросила Ди.
        - Корабль висел у дома молочницы, где сгорел второй этаж. Вин и его семья выбирались по сходням. Теперь они в безопасности, Чара их спас.
        - Я ищу мужчину в сером костюме. Он должен был идти с той же стороны, что и я. Вы его не видели? - глотнув дымного воздуха, Ди закашлялась. Когда она отдышалась, незнакомка уже ушла. - Роберт! - позвала Ди, двинувшись вперед, и споткнулась о какое-то низкое препятствие. Юбка затрещала, зацепившись за какие-то металлические выступы, тонкие ветки неведомого дерева ломались и запутывались в волосах. Падение остановил узкий ствол, в который Ди уперлась спиной. Это оказался огороженный клен. Ее занесло влево, и она споткнулась о железный бордюр высотой до щиколотки. Можно сказать, снова повезло - еще шаг, и Ди рисковала выколоть себе глаз торчащей веткой. Вот была бы отличная пара сборщику фруктов!.. Устричные раковины по-прежнему с треском лопались вокруг, по булыжной мостовой стучали тяжелые сапоги, и какая-то женщина кричала: «Нет! Нет!»
        Ди кое-как выпутала волосы из веток. Кожу саднило. Ди схватилась за клен, часто дыша и стараясь взять себя в руки, сосредоточившись на коре под пальцами.
        Если Роберт в городе, ей его не найти. Он сам, если сможет, проберется в музей. Надо вернуться и ждать. Если Роберт не явится, она пройдет через Вестибулу и сделает то, что должна сделать. Впрочем, Ди не верила, что Роберт погиб. Он слишком молод и слишком Бобби, азартно удиравший от оравы юнцов, чтобы лежать где-нибудь под ногами обезумевшей толпы и истекать кровью на булыжной мостовой.
        Ди перешагнула низенький кованый барьер и выбралась на тротуар. Новый залп на мгновенье разорвал дымную завесу, и Ди разглядела серебристые трамвайные провода над Национальным бульваром, пересекавшим Лигейт. Она стояла на перекрестке ровно в шести кварталах от музея.
        Снова подобрав юбки, Ди повернула назад. Она шла медленно, стараясь не потерять направления, и чутко прислушивалась, не бежит ли кто-нибудь навстречу.
        Впереди снова показался горящий экипаж, от которого исходило потрескивание горевшего дерева и волны белого дыма, растворявшиеся в коричневым смоге. Вокруг экипажа кружили кошки, казавшиеся огромными на фоне пламени - не меньше статуи тигра у мирового суда. Ди подумала об Айке, ловком, как кошка, и всем сердцем пожелала, чтобы мальчик остерегся тигров.
        - Роберт! - позвала она, надеясь найти своего лейтенанта и не в силах расстаться с этой надеждой.
        Где-то кричали люди. Вернее, люди кричали везде. В воздухе свистели пушечные ядра, земля тряслась под ногами. Над городом плыл сплошной гул колоколов. Мужчины, женщины и дети города вдруг словно скопом оказались на реке, уносимые течением из-под спасительных Северюги и Южнилы, а артиллеристы играли в «мало-помалу», и колокола отзванивали счет попаданий.
        Воздух стал ядовит: горящее дерево, горящий кирпич, горящее масло - горело все. Ди, задыхаясь, брела из последних сил. Но она знала, что поворот на улицу Малого Наследия уже близко: всякий раз, как туман расходился от пушечных залпов, она видела очертания знакомых зданий. С каждым разом ядра ложились все ближе к посольству ее соседа - и к углу музея.
        Амброуз говорил ей, что в их власти сделать так, чтобы мир исчез - за счет особой магии, но он ошибался. Мир караулит тебя по одну сторону двери или по другую, и у мира прорва терпения. К тому же этот мир отнюдь не единственный… Ди простила брату ложь. Амброуз сам в это верил и поплатился за свое легковерие.
        Она идет уже пятнадцать лет. Если она сейчас остановится, сказала себе Ди, то превратится в воск. Ее поставят в музей на свободное место и сунут в руку метелку для обметания пыли. И в музее наконец-то появится уборщица.
        «Лучше я расплавлюсь», - подумала Ди.
        Дым вытолкнул из себя силуэт человека.
        - Роберт? - спросила Ди, лишь спустя мгновение сообразив, что это столб коновязи в нескольких футах от угла Лигейт и Малого Наследия.
        - Ты-ы-ы, - протяжно проскулил столб. Из-за столба показался сосед Ди - другой, гриф-стервятник, самовольно водворившийся в Архиве исследований океанских глубин и морской разведки. В руке он держал кочергу. - Почему ты всегда смотришь в мое окно?
        Ди представилось, что стены его комнаты исписаны бессмысленной тарабарщиной, одеяла грудой свалены в углу, а в пустую жестянку сложены осколки разбитой чашки: потрясешь - и она выбалтывает леденящие кровь истины, внятные лишь пр?клятым ушам.
        - Не приближайтесь ко мне, - сказала она и навела на соседа пистолет восковой лейтенантши, немного удивившись, что не потеряла его.
        - Ты все шмыгаешь через бугристую дверь в доме напротив. - Дым и туман бродили по его телу корявыми завитками. Казалось, будто гриф-стервятник только что соткался из воздуха и воздух постоянно развоплощает его и переделывает. - Это необычная дверь. Она зыбкая.
        - Отойдите от меня, - сказала Ди.
        - Я хотел отдохнуть, - проскрипел сквоттер. - У меня давно не было своего угла. Но вышло неладно. Голоса выбрались из моей головы. Ты слышала их по ночам?
        - Я ищу своего друга. Оставьте меня в покое.
        Сосед забормотал сквозь сжатые зубы, отчего голос приобрел фальшивые, полузадушенные интонации.
        - Крики, плач, мольбы - они сидели во мне, в моей голове. - Он поводил концом кочерги по виску, показывая, где раньше таились крики. - Я не хотел их выпускать.
        Ди немного расслабила палец на спусковом крючке. Перед ней явно сумасшедший, но вряд ли он хочет ей вреда.
        - Конечно, не хотели. Возвращайтесь в ваш дом, там безопасно.
        Гриф-стервятник покачал головой.
        - Я должен убить крики. - Он со звоном опустил кочергу на булыжники. - В дыму я могу незаметно подкрасться.
        - Вам лучше побыть в доме, - повторила Ди.
        - В моем новом доме есть старинные книги о том, что нашли на морском дне. Я читаю их, когда не могу заснуть. Левиафаны, римские галеоны, рыбы без названий. Никто не знает точной глубины океана в морских саженях.
        Улицу тряхнуло от нового пушечного залпа. Туман колыхнулся.
        - Погоди, погоди! - Его брови высоко задрались, а лицо исказилось гримасой ужаса. Сумасшедший сделал шаг к Ди, мотая жидкими волосами. - Значит, это ты?
        Ди повела податливый спусковой крючок, думая, что выстрела не произойдет, что она промахнется.
        Руки безумного сжали кочергу. Рукоять в виде рыбьего хвоста покрывала ржавчина.
        - Это ты была голосами боли?
        - Да, - сказала Ди, - это я была голосами боли в вашей голове.
        Сквоттер испуганно закричал, выронил кочергу на мостовую, и наплывший туман на мгновенье скрыл его. Ди метнулась влево, где серый дым был погуще.
        Она слышала скрип башмаков и частое дыхание безумца, шлепавшего ладонями по булыжникам.
        - Ага! - крикнул он, со скрежетом подтянув к себе кочергу.
        Ди споткнулась обо что-то невидимое и упала. Острый камень впился через юбки в колено, развалив давнюю мозоль. Пистолет отлетел куда-то в сторону. Ди прикусила губу, удерживая крик боли, и глубоко вздохнула. От дыма остро защипало в ноздрях.
        Кочерга с размаху ударила по камням совсем рядом.
        Ди поползла сквозь туман. Окровавленное колено посылало острые иглы боли в бедро, мелкие камушки впивались в ладони. Ди знала, что посольство совсем рядом. Если она доберется до стены, окружающей посольство, то сможет дойти до музея.
        Сквоттер водил вокруг себя кочергой, как слепой тростью. Кочерга издавала противный скрежет.
        - Ты должна была оставаться в моей голове! - хрипел сумасшедший. - Ты должна была…
        Послышался мягкий толчок, как от столкновения тел. Сквоттер снова выронил кочергу.
        - Что вы делаете, во имя неба? - возмутился незнакомый мужской голос. - Уберите руки!
        - Я охочусь! - отозвался безумный.
        Послышался сильный глухой удар и звуки полновесных тумаков.
        Ди поднялась, выставила руки перед собой и вскоре наткнулась на стену, окружавшую посольство. Ведя кончиками пальцев по бетону, она дошла до угла и свернула, не отрывая руки от стены. Здесь звуки уличных боев слышались не так отчетливо.
        ?
        Ди оказалась в выложенном плиткой проходе. Дым и туман заметно поредели: стало видно на несколько шагов вокруг.
        Купы глицинии окутывали стену посольства, усиливая ощущение, что хаос остался позади и плиточная дорожка ведет в желанное затишье. Рассаженное колено не сгибалось, поэтому Ди шагала вперед здоровой ногой и подволакивала пострадавшую.
        Хотя зрительно воздух был чище, пахло здесь хуже: сквозь пороховой дым, влажность и гарь пробивался сладковатый запах разложения. Ди подумала о фруктах, которые с виду хороши, но если взять их в руку, палец проваливается в подгнивший бочок. Высокая стена заглушала грохот артиллерийских залпов, зато откуда-то доносилось странное усиливавшееся гуденье. Ди смотрела на свою подволакиваемую по плиткам ногу, смотрела на пальцы, будто по своей воле сорвавшие листок глицинии, - гуденье забивало все: она не слышала шороха подошвы по камням и щелчка ветки, отдавшей лист. Ди остановилась.
        Впереди квадратные плитки таяли в тумане, но Ди узнала это место - она столько раз смотрела сюда с пятого этажа. Это мощеный дворик за посольством - вот тут дверь черного хода, а напротив длинная конюшня под двускатной крышей.
        В конюшне лежали люди, которых он убил.
        Они лежали в темноте, завернутые в ковры и одеяла и присыпанные известью, не до конца спасавшей положение. Вот откуда запах и гуденье. Гудели мухи, целая туча мух. Их было столько, что Ди шла сквозь плотный рой, как по колено в воде.
        Темнота конюшен совсем рядом, скрытая высоким, до небес, коричневым дымом.
        Как же он должен ее ненавидеть, как должен ненавидеть ее капитан Энтони, чтобы оставить ее напоследок, дать ей прожить дольше всех со знанием, чем он занимается, и с бессилием его остановить!
        Впереди стена, отделявшая посольство от музея, становилась ниже. Там можно перелезть и через живую изгородь попасть в огород. Но Ди не могла двинуться с места. Просто не могла.
        ?
        Неожиданная боль ожгла икру сзади, и Ди обернулась. Белая кошка в ошейнике с драгоценными камнями шипела на нее, выгнув спину. Пересыпанная сажей шерсть стояла дыбом. Зрачки бирюзовых глаз стали узкими, как бойницы. Талмейдж XVII махнула передней лапой, раздирая воздух. Кошка словно вызывала Ди на бой.
        ?
        Очарованные красотой кошек, текучей плавностью их движений и подчеркнутому пренебрежению законами гравитации, верующие их романтизируют. Когда кошка вдруг сбрасывает с себя равнодушие, подходит и позволяет себя погладить, людям кажется, что их любят и принимают в друзья. В светящихся кошачьих глазах верующие искали неизмеримую глубину милостивого взгляда мудрого бога и тешили своих детей занятным вымыслом о Матери-Кошке, которая позаботится о них в загробной жизни.
        При этом все, кроме наиболее трезвомыслящих, вроде бабки Гида, забывали самую старую легенду, что первая кошка произошла от дьявола - отделилась от его тела, пока он спал. Верующие романтики упускали из виду, чьим потомкам они поклоняются.
        Кошки - убийцы, им нравится убивать. Кошки умеют выживать: в суровые зимы они съедают свое потомство. Пусть солнце выгодно подсвечивает их дивные масти и узоры, но настоящую силу кошки обретают в сумраке: их друг темнота. Кошки теплы, потому что полны крови.
        ?
        Ужас от близости мертвых тел вибрировал в ушах, отдавался в черепе, заползал в ноздри, между губами и вниз по глотке. Она давно несет на себе бремя вины - может, с того дня, когда Амброуз вышел из дома с совком для угля, и уж точно с того, когда она смотрела через волнистое зеленое стекло на утонувшую в луже подушку.
        Но ведь есть и другие - Роберт, Айк, вагоновожатый, женщина, прикрывавшая рот концом шали, матери, которые не считают своих дочерей запятнанными, отцы, которые плачут, потеряв сына, и таинственные братья, и верные сестры, и потные каменщики, и растрепанные собирательницы устриц, и пьяные няньки, и уборщицы вроде них с Бет, отскребавшие свою жизнь от чужого дерьма и грязи. Есть целый город других людей. Ламм обманывал смерть, сжигая чужие жизни, как масло в лампе, и мнил себя самим дьяволом и великим писателем.
        Ди не знала, сможет ли она исполнить заветное желание Амброуза и спасти мир, если убьет Ламма. Возможно, этот мир уже не спасти.
        Однако требовалось позаботиться о будущем.
        Белая кошка зашипела. В ее глазах не было любви, только вызов.
        Ди расправила плечи, глубоко вздохнула и продолжила путь.
        Разве вы плохая?
        Она перелезла через стену, не спеша пробралась через ветки живой изгороди и вышла в огород позади музея. Согнувшись над колонкой, Ди заработала рычагом. Ловя ртом холодную воду, хлынувшую из носика, она отплевывалась и пила, отплевывалась и пила, стараясь смыть с языка вкус дыма.
        Она долго мыла лицо и шею, глядя, как на землю капает черная вода, а потом опустилась на землю прямо у колонки. Ее изодранная юбка почернела от копоти.
        Белая кошка явилась следом. Под долетавшие с улицы звуки бойни, развернувшейся в городе, Семнадцатая прошлась между грядами, фыркая на ботву моркови и с интересом пошевелив лапой листья кочанного салата.
        - Иди сюда, - хрипло позвала Ди.
        Талмейдж XVII приблизилась, остановившись чуть дальше, чем могла дотянуться Ди, и несколько мгновений не мигая смотрела на нее. Затем кошка села и принялась грызть коготь.
        - В детстве я бы тебя обожала, - сказала Ди. - Тебе, конечно, наплевать, но когда я бы это поняла, я, наверное, обожала бы тебя и за это. За то, что тебе наплевать. Однако мои родители не одобряли кошек в доме.
        Кошка с сопеньем принялась за следующий коготь.
        - Ты просто красавица, но это ты знаешь. Я не против того, что ты тайком пробиралась в мой музей и царапала вещи. Я знаю, это твоих лап дело. Даже сейчас, перепачканная сажей, ты прекрасна. Жаль, что ты не можешь сказать, что ты обо всем этом думаешь. Я буду звать тебя Семнадцатой, хорошо? Не самое пышное прозвище, но ведь и Талмейдж так себе…
        Ди приподняла подол осмотреть колено. Плотная мозоль, образовавшаяся от многолетнего мытья полов, разошлась на две неровные половины.
        - Как бы там ни было, на колени в обозримом будущем мне не встать, да, Семнадцатая?
        Мокрая земля вокруг колонки промочила юбку сзади. Ди понимала, что у нее нет причин откладывать свою миссию, но ей не хотелось двигаться. Туман цеплялся за самшитовую изгородь и решетку для помидоров. Ди прижала исцарапанные ладони к прохладной траве. Мир казался полкой, уставленной хрупкими вещицами, сыпавшимися одна за другой, но зная, что скоро все закончится, Ди вдруг успокоилась.
        - Что глупее - говорить с кошкой или сама с собой?
        Талмейдж XVII закончила обихаживать когти и уселась, подобрав лапки и немигающе глядя на Ди.
        - Пожалуй, с кошкой, - заключила Ди.
        Опираясь на колонку, она поднялась на ноги. Семнадцатая тоже встала, пересекла огород и исчезла за забором, где начиналась территория бывшего Общества.
        ?
        Хромая, Ди шла по галерее первого этажа.
        - Роберт! Ты здесь? Хорошо, что ты ушел в отставку, иначе я бы подвергла тебя военно-полевому суду за самовольство!
        Ноющий скрип заставил ее поднять глаза на плакат, подвешенный под потолком: «Механизмы и их операторы». Плакат покачивался от сотрясения, вызванного только что смолкшими орудийными залпами. С потолочных балок струйками сыпалась всякая труха, пачкая натертые Ди полы. Воздух в галерее был сероватым от висевшей пыли.
        Ди пришло в голову, что нелишне запастись каким-нибудь оружием. На пятом этаже у фермера есть мотыга, а у лесоруба - ржавый топор. А еще лучше взять блестящее кайло у рудокопа из будущего.
        Роберт полеживает себе в лачуге старателя. Последовательность событий предстала перед Ди в своей уморительной простоте.
        Он захотел облегчиться, спустился и беспечно вышел на улицу с намерением воспользоваться ближайшим кустом, но заметил, что вокруг все полыхает и перевернуто вверх дном. И тогда он пошел в маленький туалет в подвале, а дверь толком не запер, потому что был полусонный. Ди спустилась через минуту после него. Как только она выбежала на улицу, Роберт небось поднялся из подвала, взошел на пятый этаж и завалился досыпать, не задумавшись, куда делась Ди. Пока она в панике искала его на улице, боясь наткнуться на его труп, Роберт спал сном младенца.
        Ди дошла до конца галереи - и, в полном соответствии с ожиданиями, входная дверь оказалась запертой, а под ручку подставлена лавка. На обратном пути Роберт, спохватившись, задвинул засов и вернул на место скамью.
        Повезло ему, что у Ди нет при себе ведра с холодной водой или чем-нибудь похлеще: вот когда бы она его окатила! Ну уж ладно, пусть видит сладкие сны. Она только заглянет в хижину, увидит, что он живой и здоровый, и уйдет, не разбудив. Возьмет из восковых рук рудокопа кайло и отправится в Вестибулу. Ди повернулась и вновь пошла через всю галерею к лестнице.
        Плакат покачивался с протяжным скрипом. На огромные шестерни оседала мельчайшая пыль. На лице печатницы застыло выражение радостного внимания, будто она с восторгом увидела что-то на почти пустом газетном листе. Ди брела медленно, вздрагивая от боли в разбитом колене. Наверху надо будет снять с веревки какую-нибудь тряпку жены старателя и перевязать ногу.
        Волосы у печатницы оказались длинные и каштановые. Она стала велосипедистом. Вернее, на плечах печатницы оказалась голова велосипедиста, хотя ниже начиналась привычная рабочая блуза с красными нарукавниками. Оператор лесопилки тоже изменился: голова, ранее принадлежавшая печатнице, сидела у него на плечах.
        Может, она задумалась, пока шла от черного хода, или не обратила внимания из-за пыли, повисшей в залах, но Роберт поменял головы. Он зачем-то снял с зажимов головы печатницы и пильщика и в шутку поменял местами.
        Взгляд Ди упал на часовщика, трудившегося бок о бок с выставкой печатного дела: на шее часового мастера оказалась голова женщины-лейтенанта. Голова сидела криво, и казалось, будто женщина поглядывает на Ди, хотя руки часовщика по-прежнему держали длинные булавки.
        Ди двинулась дальше.
        Один из двух инженеров, управлявших паровым двигателем, стоял с головой пильщика. Взгляд его тоже был направлен на Ди. Маленький молоток с круглым бойком, зажатый в кулаке, которым инженер чинил один из клапанов, казался предупреждением не приближаться. Голову пожарного заменили на голову часовщика и тоже направили лицом в сторону Ди; в глазнице так и осталась зажатая лупа-монокль.
        Теоретически перемена голов должна была показаться смешной из-за легкости, возможности и дурашливости самой затеи, но эффект получился жутковатым. Восковые фигуры всегда казались Ди эхом настоящих людей, а сейчас эхо вдруг изменилось, становясь громче вместо того, чтобы затихать. На миг Ди обдало жаром от шальной мысли, что она нечаянно вторглась в реальную жизнь воображаемых людей.
        Она пошла быстрее, но через несколько шагов увидела Роберта и снова остановилась.
        ?
        Он не смотрел на нее, он сидел на корточках, занимаясь велосипедным колесом. Черные волосы были слегка взъерошены, будто он почесал в затылке от досады или недоумения, как это Ди могла пройти мимо и не заметить. Кровь из отрубленной шеи пропитала плечи куртки механика, а из макушки торчал металлический штырь. Пробив череп насквозь, штырь соединял голову с телом восковой фигуры.
        Значит, это не Роберт закрыл входную дверь и подстроил розыгрыш с манекенами.
        - Где вы? - проговорила Ди.
        Капитан Энтони кашлянул. Без рубашки, но в военных брюках и ботинках, он показался в проеме двери, ведущей на лестницу. В сложенных на груди руках он баюкал большие ржавые клещи. Ди даже удивилась, как она вообще могла надеяться сбежать от него.
        - Мисс Дора.
        Ди знала, что ее ждет, и как ни ненавидела она этого человека, в душе считала свое наказание заслуженным. Но Роберт ни в какой мере не заслужил того, что это чудовище с ним сотворило. Несправедливость стала почти нормой в этом мире и в жизни Ди, однако по-прежнему обладала властью выдавить воздух из ее груди и исторгнуть из нее неслышный крик.
        Белые зубы капитана Энтони блеснули в сером сумраке.
        - Я толкнул один из ваших манекенов, когда присматривал за музеем в ваше отсутствие, а голова возьми и отскочи и покатись по полу - трампити, трампити, трампити! Жаль, вы не видели, как я за ней погнался, мисс Дора! Я выглядел дурак дураком. Зато мне пришла в голову мысль: «Когда придет время, я ее разыграю и тоже слегка напугаю. Пусть подумает, что манекены решили ее сцапать». - Прихрамывая, Энтони двинулся к ней, лавируя между музейными витринами. - Я вас напугал?
        - Да, - ответила Ди.
        - Здорово! Я никогда не умел шутить, но знаю, что люди любят посмеяться. Я стараюсь научиться.
        В нескольких футах он остановился и одарил Ди довольно близким подобием сочувственного взгляда. Гримаса была правильной, но в глазах чего-то недоставало. Когда Ди заглянула в эти глаза, она будто увидела жирную муху, бьющуюся изнутри о стекло. Ее сосед был этой мухой, а мир всегда оставался для него за стеклом, непонятный и крайне занимательный.
        - Я хотел поговорить с мистером Барнсом подольше, но, по-моему, мы и так обсудили все важные темы. Теперь я понимаю, почему вы были к нему неравнодушны, мисс Дора. Он заверил меня, что вы невиновны: это он настоял, чтобы вы заняли музей, и сфальсифицировал документ. Он был, пожалуй, убедительнее всех, с кем я имел удовольствие общаться. - Энтони покачал головой в отвратительно фальшивой демонстрации соболезнования. - Мне искренне жаль. Я восхищен глубиной его признания, это я могу вам честно сказать.
        - Какой документ? - переспросила Ди, не понимая, как еще удерживается на дрожащих ногах.
        - Постановление, передававшее в ваше распоряжение Общество психейных исследований. Текст документа был изменен, и вам был передан Национальный музей рабочего. Я нашел постановление, пока вы отсутствовали, а я присматривал вместо вас за музеем.
        Ди с трудом вспомнила разговор на площади перед мировым судом. Роберт сам написал распоряжение, а Ван Гур назвал документ изрядным и подписал. Они с Робертом изменили название учреждения, когда обнаружили, что здание Общества сгорело, а музей стоит брошенный.
        - Знаете, мисс Дора, я с самого начала подозревал, что так и окажется, - продолжал гигант. - Не представляю, чтобы вы нарушили закон. Такая маленькая, днем и ночью трудились как пчелка, чтобы навести порядок в этом сарае, сделать его презентабельным, дать возможность простому человеку взглянуть на себя. Я старался сохранить беспристрастность, не поддаваться симпатии, но жить рядом с вами все эти недели… Вы же не будете против, если я признаюсь, что очень полюбил вас? Иногда мне казалось, будто мы почти коллеги. Разговор с мистером Барнсом снял камень с моей души. Он обеспечил себе обвинительный приговор, весьма мужественно взяв вину за преступление на себя. - Капитан Энтони продолжал, постукивая клещами по бицепсу: - Я знаю, что на вас нет греха, мисс Дора. Возможно, вы единственное безгрешное существо в целом свете, никогда не причинявшее другому зла.
        Ди неотрывно смотрела на него.
        - Безгрешное существо. - Она снова поглядела на затылок Роберта, на его взъерошенные волосы. Возможно, он сам растрепал их в задумчивости или это она взлохматила отросшие пряди, лежа в его объятьях. - Безгрешное существо.
        - Состоя при особом поручении, невольно усомнишься, существует ли на свете тот, который ни разу не ходил кривой дорожкой. Вы восстановили мою веру, мисс Дора. - Гигант выглядел таким довольным, будто готов был пуститься в пляс. - Прежде чем мы окончательно утрясли вопрос с мистером Барнсом, я прочитал ему ваше письмо.
        - Письмо… - Дора судорожно вздохнула и уловила исходивший от гиганта запах. Ее замутило - от капитана Энтони пахло кровью. Кровью Роберта.
        - Вряд ли мистер Барнс возражал бы против того, чтобы я рассказал вам, как он плакал, слушая чтение. Я и сам чуть не прослезился. Очень милое и трогательное письмо, мисс Дора. И я не держу на вас зла за то, что вы написали, будто я опасен. - Он улыбнулся, почесывая клещами волосатую грудь. - Потому что ведь это чистая правда, да? Однако мне пора. Я искренне извиняюсь за то, что подурачился с вашими восковыми людьми и не остаюсь помочь переставить головы обратно, но обстоятельства не позволяют мне задерживаться. У меня осталось еще одно собеседование, а фигурант сам ко мне не явится. Придется мне сходить к этому Айку. К счастью, из вашего письма я узнал, где его искать, за что я вам очень признателен.
        - К Айку…
        - Совершенно верно. Пока вы отсутствовали, здесь побывал молодой субъект, представившийся этим именем. Он самовольно проник в музей, и, не хочу вас шокировать, мисс Дора, по-моему, он имел на вас виды.
        «Айк, - подумала Дора. - Мой верный Айк».
        - Я думал, что держу его, а он топнул мне по ноге и выдал такой спринт! Я этого не ожидал. Шарф с его шеи остался у меня в руке. Как вам это нравится? Он пулей вылетел на лестницу, оставив мне свой шарф. Не робкого десятка мальчик. Возможно, он бросился наутек из чистого испуга, но мне обязательно надо с ним потолковать. Людям, которые убегают, очень часто есть что скрывать. Из вашего письма я сделал вывод, что у вас были деловые отношения с этим молодым человеком. По вашему лицу я вижу, что не ошибся. Вы хотите что-нибудь сказать в пользу этого Айка?
        - Вы не можете, - выговорила Ди. - Пожалуйста.
        Ее сосед слегка отпрянул. Жужжащее насекомое в его глазах растерянно поползло по стеклу, которое отделяло капитана Энтони от человечности.
        - Простите?
        - Вы не можете пойти за Айком, - повторила Ди. - Он не проникал самовольно, я сама его пригласила. Он мой друг.
        - Мисс Дора, - возразил капитан Энтони, - я обязан с ним побеседовать. Вы незамужняя женщина. Не имеет значения, пригласила незамужняя женщина к себе гостя или нет: мужчина не должен входить без разрешения. Так диктует благопристойность. Если юноша позволяет себе подобные вольности, кто знает, на что еще он способен.
        - Я скорее умру, чем позволю вам это сделать, - сказала Ди.
        - Лучше бы вы этого не говорили.
        Она выдернула молоток из руки инженера-пильщика. Восковая фигура, задрожав, упала на пол с глухим стуком, эхом отдавшимся в огромной галерее.
        - Мисс Дора… - Энтони нахмурился и сжал длинные ручки клещей. Муха потирала лапки, силясь понять, но не постигая. - Неужели и вы плохая?
        Ди бросилась на него, высоко подняв молоток, думая, что это ее шанс спасти Айка. Если она застанет гиганта врасплох, может, удастся сбить его с ног. Это ее единственная надежда.
        Если не получится, она окажется в его руках. Как только она окажется в его руках, ей конец, но она попытается убедить его, что Айка в «Стилл-Кроссинге» нет. Однако Ди слышала, как люди кричали по ночам, и им не помогли ни их матери, ни их боги. Когда это чудовище примется за работу, в конце концов не останется ничего, что он позволит ей утаить. Она сможет задержать его лишь до собственной кончины, а потом он пойдет и сделает с Айком то же, что и с ней.
        Энтони шлепнул ее по руке, отчего молоток вылетел, как рыбка. Громадная ручища с клещами описала плоскую дугу, конец которой пришелся на переносицу Ди.
        Через считаные секунды ощущение пламени посередине лица заставило ее очнуться. Ди закряхтела, ощутив вкус крови во рту и почувствовав горячие струйки на подбородке. Перед глазами, как черный снег, мельтешили точки. Она поглядела на свои колени. Ей удалось различить лежащую на юбке голову часового мастера. Значит, падая, она задела часовщика-инженера. Из восковой глазницы на нее уставилась лупа-монокль.
        - Обопритесь, мисс Дора. - В поле зрения Ди появилась волосатая ручища. - Пойдемте наверх. Здесь не место для разговора.
        Ди взялась за предложенную руку. Сосед нагнулся, приобнял ее за спину и осторожно поставил на ноги. Восковая голова со стуком выпала на пол.
        Ди выпрямилась, но гигант так и стоял согнувшись, заботливо поддерживая ее. Его борода задевала ее по лицу, но Ди не чувствовала запаха сломанным носом.
        - Можете стоять?
        - Одну минуту, пожалуйста.
        Собственные слова показались ей неразборчивым бормотаньем, но сосед понял.
        - Конечно.
        Ди опустила руку в карман фартука. Пальцы сомкнулись вокруг маленького бура («? Для взятия образцов из маленьких метеоритов ?»). Она вынула бур, подняла руку и воткнула его в мягкий висок над левым ухом капитана Энтони.
        Ты видишь меня? Видишь мое лицо?
        Они лежали рядом на полу довольно долго.
        Ди подумала, что она, наверное, ненадолго уснула, потому что кровь из сломанного носа уже засохла на лице; Ди чувствовала, как трескается корка, когда она двигала губами.
        Она повернулась на бок. Человек, которого звали не Энтони, распростерся перпендикулярно ей. Он казался спокойным, но дышал неглубоко и часто. Натекшая из виска кровь собралась на половицах большой лужей. Сквозь темно-красную жижу тускло блестели шляпки гвоздей, образовавших треугольник. Правый глаз капитана Энтони моргал, глядя в потолок.
        Ди взяла его голову обеими руками и повернула к себе.
        - Ты видишь меня? - прошептала она. - Ты видишь мое лицо?
        Правый глаз поморгал еще немного, и дыхание перешло в клокочущие вдохи и еле слышные выдохи.
        ?
        - Когда настала ночь, нянька захрапела и мои родители заснули, я прошла в комнату Амброуза. Его куртка висела в шкафу. Мешочек сырых устриц так и остался в кармане.
        Амброуз был моим братом. Он любил меня, и я любила его, а когда какие-то мальчишки принялись меня дразнить, он побил их совком для угля. Я знала - пока брат жив, я как за каменной стеной. Но он связался с одними людьми - вернее, с одним человеком, который сказал ему, что они спасают мир, и предложил Амброузу стать одним из них. Все это оказалось ложью. Это были алчные, отвратительные люди, хотевшие жить вечно и не заботившиеся о тех, кто страдал по их вине. Амброуз заболел, выполняя их гнусные поручения. Он заболел и умер. Его душа ушла в иной мир, и он поверил, что узрел Бога, однако алчные люди убили его снова, сожгли дотла его душу, обратив в ничто.
        Но в ту ночь я знала лишь, что его больше нет. Я осталась одна, и никто меня больше не любил. Мать не сомневалась, что рано или поздно я запятнаю себя. Отец делал мне больно, чтобы я его не отвлекала. Нянька была пьяницей.
        Я взяла мешочек с устрицами и пришла в спальню родителей. Они не проснулись. Он спал на боку, и она спала на боку. Я подошла к его тумбочке и опустила устрицу в его стакан с водой, а потом подошла к ее тумбочке и опустила устрицу в ее стакан с водой.
        Амброуз же заболел из-за устриц. Мы не едим сырых устриц из Фейр - все знают, что вода там грязная. Поэтому их маринуют. Но мальчишка сказал Амброузу, что это океанские устрицы, их можно смело есть сырыми. Оказалось, что лучше не стоило. Мой брат заразился холерой.
        Я присела у туалетного столика моей матери и подождала, пока устрицы раскроются. Тогда я их выловила и выбросила в помойное ведро. Вымыв руки, я вернулась в свою кровать и заснула с легким сердцем.
        Пару дней спустя они заболели. Все предположили, что родители заразились от Амброуза, но холера так не передается. В любом случае, они не подходили к нему близко, когда он слег. Холера ждала их в стаканах на ночных столиках, в воде, которую они первым делом пили каждое утро. Они мучились так же, как мучился Амброуз - заговаривались, метались в жару и умерли один за другим. За ними пришли, завернули их в простыни и вынесли, как Амброуза…
        Я была зла и безутешна, а они не любили меня. Я их убила. Я бросила устриц им в воду. Я дважды «позвонила в колокол».
        Долгий урчащий звук вылетел из глотки капитана Энтони. Красные губы по-рыбьи хватали воздух.
        Неожиданно Ди услышала шум дождевых струй, хлынувших на деревянный пол. Хриплый голос рявкнул:
        - Поднимайтесь, черт побери!
        - Если бы все вернуть, я бы так не поступила. Ты ошибся, я не безгрешна, я уже давно живу с грузом вины. Я сожалею о том, что я их убила… но не о том, что я убила тебя. Ты был дьяволом.
        Новые люди
        Из ночного моря Корабль-морг въехал в длинную галерею с высокими потолками.
        Киль со скрежетом проехался по деревянному полу. Корабль со стоном накренился вправо и уперся в стену, выдавливая окна и в щепки кроша жалюзи. Когда палуба встала почти вертикально, Лорена потеряла равновесие, но первый помощник Зейнс подхватил ее под руку и выручил. Вывеска, срезанная со своих проволок корабельной трубой, рухнула рядом и разломилась надвое: «Механиз…» и «…мы и их операторы».
        - Вы в порядке, миз Скай? - спросил Зейнс.
        Неожиданная смена декораций ошеломила Лорену, но она быстро овладела собой - сказалась актерская привычка к импровизации.
        - Благодарю вас, мистер Зейнс, - сказала она, переведя дыхание. - Я в полном порядке, но, если оглядеться, кажется, мы сели на мель в музее?
        Дверь капитанской рубки распахнулась, и Йовен вскарабкался по наклонной палубе к ограждению. Зацепившись локтем за поручень, он развернулся к лежавшим вповалку у другого борта.
        - Поднимайтесь, черт побери! - проревел он. - Настало время! Время настало, черт побери!
        Помогая друг другу, команда Корабля-морга поднялась на ноги и уцепилась кто за что мог, слушая капитана.
        - Так! - проорал Йовен. - А теперь слушайте меня: мы выйдем на улицы и будем воевать за наших. Вы уже умерли, поэтому все, что еще с вами может случиться, - буза. Кто со мной?
        - О капитан, я с вами! - воскликнула Лорена, бурно зааплодировав. Она всегда хотела роль в спектакле с батальными сценами. - Что нужно делать?
        Йовен показал за планширь:
        - Сперва вы высадитесь. - Внизу, на музейном полу, мерцали незнакомые красные созвездия. - А затем найдете себе тела и заберетесь в них!
        ?
        Ди села, но не двигалась с места и сидела, слушая, что происходит вокруг. В галерее раздавались жесткие шаги негнущихся ног, обутых в туфли, сабо и сапоги, шорох брючин из грубой ткани, шелест заплатанных юбок.
        Слушая эти звуки, Ди глядела на лужу крови, натекшую под мертвецом, и на треугольники из набитых гвоздей, шляпки которых странно блестели сквозь вязкую красную жижу. Музейные половицы под ладонями казались неестественно теплыми: какое-то движение происходило в самой структуре дерева. Будто жизнь, покинувшая тело ее соседа, впиталась в треугольный символ, и треугольник направил ее в новое тело - в полы, стены и балки музея.
        Жесткая рука коснулась ее плеча.
        Ди судорожно вдохнула и обернулась.
        Отрубленная голова Роберта сидела на плечах воскового механика - знакомая рабочая куртка покрылась подсохшей кровавой коркой, но даже с телом механика Роберт по-прежнему был, как отчетливо и немедленно почувствовала Ди, самим собой.
        Они невольно улыбнулись друг другу.
        - Привет, лейтенант, - сказала Ди.
        Роберт приложил восковую ладонь к ее щеке. Сгибаясь, пальцы трещали, и воск осыпался с них мелкими крошками. Хотя рука получила возможность двигаться, она мало напоминала человеческую. Воск затвердел в нечто напоминающее камень, в нем не чувствовалось тепла - и, конечно, он ничуть не напоминал настоящую кожу.
        Ди заплакала:
        - Бобби, Бобби, Бобби…
        Он подхватил ее под мышки восковыми руками и мягко поднял на ноги, заключив в свои бескровные объятья.
        Вокруг них собрались обитатели музея: лесоруб-инженер, солдат-часовщик, велосипедист-печатник, каменщики, моряки, собирательница устриц, фермер со своей собакой, машинист, пожарный, телеграфист, колесник, рудокоп из будущего, женщина Гуччи, хирург и пациент хирурга, дубильщики кож, сборщик фруктов и прочий рабочий люд в оборванной, но чистой одежде, с глянцевыми щеками, некоторые одноглазые, некоторые с инструментами в руках. Выражения лиц различались от меланхолической серьезности до ликующей радости, но от всех исходила уверенность, солидарность, странное и властное добро. Они вызывали трепет, но Ди не боялась их.
        За толпой собравшихся она разглядела корабль Йовена. Плавучий морг сел на мель в начале галереи, привалившись к стене. Корабль прекрасно поместился в зале с высоченным потолком. Вода стекала с мокрых бортов на пол.
        Слухи оказались правдой: старый корабль не затонул, а ушел в плавание, а теперь души, собранные на нем, нашли себе новые тела - восковые фигуры из Национального музея рабочего.
        Наверху что-то с усилием заскрипело, послышался звон разбиваемого стекла и треск ломаемого дерева, а потом раздался пронзительный металлический скрежет, как от торможения поезда на рельсах. Ди догадывалась, откуда эти звуки.
        - Что вы будете делать? - спросила она у Роберта.
        Его потрескавшиеся губы медленно проартикулировали три слова. Он повторил их, чтобы Ди поняла, затем повторил еще раз.
        - Мы будем защищать, - прочла она по губам.
        Роберт кивнул.
        - Людей, ты имеешь в виду? - переспросила она. - В городе?
        Он снова кивнул.
        Наверху загромыхало отчетливее. Тяжелый стук колес отдавался гулким эхом в лестничном колодце.
        - Будь осторожен, дорогой, - сказала Ди.
        Роберт подмигнул.
        ?
        Восковая армия развернулась и, переступая негнущимися ногами, двинулась из музея.
        За ними выехала громоздкая железная повозка с третьего этажа, громыхавшая на лестнице. Проломив дверной проем, она влетела на первый этаж в облаке разлетевшейся кирпичной пыли и штукатурки. Повозка с ровным гулом прокатилась по галерее, задевая экспозиции и скамьи, что-то посшибав, а что-то раздавив в мелкую крошку своими огромными колесами. Проезжая мимо, солдат с раскрашенным лицом, стоявший за невиданной мощной винтовкой на железной крыше, повернулся к Ди - его форма была белой от гипсовой пыли - и отдал честь.
        Железная повозка набрала скорость, подняв широкие водяные брызги от луж, натекших с Корабля-морга. Подпрыгивая на ступенях, она одолела последний лестничный пролет, и стена дрогнула от сильного удара, когда военная машина прорвалась на мостовую.
        Друзья
        - Я тебя с одного раза уделаю! - Зил покачивала осколком стекла, метя в фигуру, появившуюся в дымном дверном проеме развалин.
        Лен с боевым кличем выскочил из-за кучи щебня и запустил в угрожающий силуэт ботинком. Пришелец завопил от боли.
        Из дыма выпрыгнул Айк с рассеченной губой и схватил Лена за шею. У Зил даже сердце защемило при виде огромных дыр на коленях прекрасного коричневого костюма Айка.
        - Я думал, это за нами кого-то принесло! - Лен извивался, пытаясь разжать Айкову хватку, но тот его не отпускал.
        - Ты мне в лицо каблуком попал! - Айк надавил суставами пальцев Лену на голову и начал возить туда-сюда.
        - А-а-а! Моя нога! - Лен запрыгал на одной ноге, держа босую ступню на весу.
        Никогда не упускавшая возможности извлечь мораль из ситуации, особенно когда дело касалось Лена с его ослиным упрямством, Зил заметила:
        - Тут повсюду острые камни, а этот ботинками швыряется!
        - Что вы, чертова мелкота, тут делаете? - спросил Айк, отпустив мальчишку.
        - Мы с социальным призывом ходили! - сердито огрызнулся Лен.
        - Вот именно, - поддержала Зил.
        Айка это не впечатлило.
        - Что за завиральная хрень этот ваш социальный призыв?
        - Это то, чем люди занимаются, Айк. - Лен стер слезинку с глаза и всхлипнул. - Обычай такой.
        - А какого фига вы сидите здесь? Я же вам сказал, что буду в музее!
        - Сюда шел волонтер, - объяснила Зил, - и нам пришлось по-быстрому ныкаться. Только затихарились, на улице началась пальба и стрельба.
        - Смотри, сколько тут кошек! Если в них верить, то здесь безопасно. - Лен показал на действительно впечатляющую кошачью стаю - через дверной проем можно было насчитать дюжины две. Кошки неподвижно сидели и вольготно валялись на камнях, на рухнувших стенах, на торчавших обгорелых досках. Ни одна не проявляла ни малейшего неудовольствия по поводу дыма. Вокруг кошек клубился туман.
        От Зил не укрылось, что Айк не уберег не только костюм, но и белый шелковый шарф, который они ему дали, а убитая, несчастная мина явно связана не только с рассеченной губой. Его явно терзала какая-то забота, вытеснившая лихую прожженность, которой Айк козырял раньше.
        - Что с тобой случилось, Айк? - не выдержала Зил. И тут ее осенило: - С ней был другой мужчина, да? У нее был другой мужчина, и он тебя побил? О Айк, мне так жаль! - Зил порывисто обняла его, прежде чем Айк успел рот раскрыть. - Ты найдешь себе другую.
        ?
        Гораздо легче было оставить Зил в заблуждении, что ему предпочли другого, чем признаться, как он не помня себя улепетывал от страшного человека, застигшего его в музее. Получилось, что Айк сбежал, подставив Дору.
        - Но сперва тебе придется кое-что мне рассказать, - шепнул тот человек Айку на ухо, и Айк с удивившим его самого спокойствием, невозмутимый, как речной мусор, выплывший из-под Северюги, ответил:
        - Я скажу все что хотите, мистер. Я не ищу неприятностей.
        Такой ответ вызвал невольный смешок у появившегося из ниоткуда человека, и Айк ощутил, как стоявший сзади едва заметно, на самую крошечку, расслабился. Тогда Айк топнул каблуком по босой ноге этого типа и сбежал. Шелковой тканью ему ожгло шею - подстерегший его человек успел ухватиться за элегантно свисавший конец шарфа, но Айк спасся. На лестнице он на секунду оглянулся и увидел громадного роста солдата с черной бородой как куст крапивы и с его шарфом в руке.
        - Мы с тобой еще побеседуем, Айк! - чуть повысил голос верзила.
        Айк живо улепетнул в Лис, где его оглушила новость о гибели друзей - доброй Рэй и славного старины Гроута, ближе которых у Айка не было. Марл тоже погиб. Хотя перестрелка в «Стилл-Кроссинге» случилась не далее как утром, тела уже выволокли, запеленали в саваны и отдали Фейр, которая унесет их в океан. Айк не успел попрощаться.
        Он дал несколько пенни солдату, поставленному у салуна, чтобы пропустил его внутрь. Пропитанный кровью пол шевелился от копошившихся жуков, и нестерпимо воняло железом, дерьмом и дешевым спиртным. Айк выскочил на улицу, так и не поднявшись на чердак за своими вещами, и выблевал на мостовую.
        Солдат на посту засмеялся:
        - Нюхай, дружок, хлебный душок!
        После этого Айк нигде не оставался надолго. Он не знал, причастен ли бородатый громила из музея к тому, что произошло в «Стилле» (правда, Айк не представлял, каким боком), и не был уверен, не придут ли убийцы и за ним. Ждать, болтаясь в Лисе, становилось попросту опасно: тот мужик знал его имя.
        Ночевал Айк под мостами, а днем шатался по равнине и лазал на смотровые платформы, нередко задумываясь, не броситься ли на острые камни внизу. Каждую секунду у него перехватывало дыхание: Айк чувствовал себя как в силках. Ему не давала покоя собственная трусость, когтившая его вместе с ветром на скалах, принюхивавшаяся к нему носами крыс, шмыгавших по ночам под мостами. Айк чувствовал, что позорно не оправдал собственных надежд.
        Дора себя в обиду не даст, но с громилой не ей силой мериться, он самого Айка едва не сцапал! Айк не переставал думать о девушке с самого знакомства, но сейчас пожалел об этом: он не мог прогнать видение, как чернобородый сжимает ей горло и Дора становится фиолетово-синей.
        Только когда заговорили пушки и ружья Гилдерслива, Айк набрался смелости вернуться к музею. Всеобщее смятение - не только орудийный обстрел, но и выбежавшие на улицы обезумевшие, кричащие люди - вытеснило затянувшееся самобичевание Айка, и он вновь обрел самого себя.
        До улицы Малого Наследия он добирался небыстро и с приключениями. Город, окутанный дымом и туманом, казался призрачным. Один неверный поворот грозил увести Айка в совершенно другой город, похожий, но иной, где тоже есть переулки, салуны, музеи, театры, люди, которые имеют много, и люди, у которых ничегошеньки нет, Королевские Поля и Фейр, но называются они по-другому, и Айк окажется там чужаком и единственный будет знать свой родной язык.
        В центре города канонада буквально оглушала. Улицы были запружены народом - Айка то и дело толкали налетавшие на него горожане. Он упорно шел вперед, уговаривая себя, что с Дорой, может, все и обошлось, может, бородатый ее не обидел, а только посадил под замок. Айк фантазировал, как убьет великана и освободит Дору. Наконец он добрался до музея, чей безликий, заслонявший небо фасад проступил перед ним в клочьях тумана.
        Но когда Айк прижал ладони к бугристой от бывших молотков входной двери, мужество опять покинуло его. Да как же он справится с таким громилой?
        Айк царапал себе запястья, кусал себя за руку, бил себя кулаком в плечо, стараясь побоями заставить себя подергать дверь. «Да тут небось заперто, можно будет уйти восвояси!» - рядился он сам с собой.
        Но даже попробовать дверь было слишком большим риском для его жалкой, трусливой жизни. Айк отступил, мысленно вопя от собственного бессилия, - и заметил движение в соседних почернелых развалинах.
        ?
        Дети вздохнули с облегчением, когда Айк пообещал увести их в Лис, подальше от уличных боев. У него не хватило мужества сказать им, что, если бои перейдут и туда, деваться будет некуда, только броситься в залив.
        Взявшись за руки, они пошли по усыпанному сажей газону на улицу. Айк держал ручонку Зил, а Зил вела Лена. Ладошка у Зил была потная.
        - И почему у малявок вечно такие чертовски грязные руки? - взъелся Айк.
        - За других не скажу, - чинно отозвалась Зил. - А у меня грязные потому, что я их запачкала о груды всякого дерьма.
        - Я тоже, - вставил Лен.
        - Крепко запомните, - начал Айк, - я никому не дам вас в обиду. Эту привилегию я оставлю за собой…
        Перестук шагов - неизвестные шли маршем - донесся из тумана. Айк невольно зашипел. Они остановились, сбившись в кучку, не доходя до угла с Лигейт. Туман вокруг немного разошелся. В нескольких футах на земле лежал согнувшийся мертвый человек с торчавшей из живота кочергой.
        - А мы точно уцелеем? - прошептал Лен.
        - Да точно, - заверил его Айк. - Но приготовьтесь драпать.
        Впереди показалась человеческая фигура с развевающимися волосами. В царственном развороте плеч угадывалось что-то невероятно знакомое.
        - Рэй? - едва не рассмеялся Айк. - Каким, блин…
        Собирательница устриц из музея, повернув голову, поглядела на Айка. Игра теней уменьшила ее до роста миниатюрной Рэй, но она была, как всегда, высокой, и раскрашенное восковое лицо с выплавленной яростной улыбкой обрамляла белоснежная шевелюра, а не как у Рэй - черная с серебром.
        Одна из восковых рук опустилась на голову Айка и взъерошила рыжие волосы.
        У него перехватило дыхание, когда он ее разглядел, но тут же и отпустило - бояться было нечего. Ощущение от ее руки было холодным, неживым, но знакомым.
        - Рэй, - проговорил Айк, потому что это была она. Рэй стала ему почти как мать, ближе у него никого не было и не будет. Он узнал бы ее в каком угодно облике.
        Собирательница устриц - Рэй в новом теле - кивнула, неделикатно отпихнула его в сторону и пропала в тумане. Зил и Лен жались за Айком. Из клубившегося тумана выходили другие манекены, размахивая негнущимися руками и покачиваясь на ногах, лишенных суставов, шли мимо и снова скрывались в плотном дыму.
        Вот появилась сгорбленная фигура с головой женщины и телом пухлого коротышки, с мрачной миной. Айк ни разу не видел такой в музее. Но сутулая спина показалась до боли знакомой.
        - Гроут?
        Восковой человек не совсем дружески ткнул Айка кулаком в грудь. Едва новое воплощение Гроута скрылось в дыму, на улице раздался оглушительный скрежет металла и перемалываемого в крошку щебня. Железный ящик размером с хорошую повозку, размалеванный зеленым, выкатился из густого дыма на блестящих черных колесах. Невиданная машина была густо усыпана обломками кирпичей и щепками, а из дыры в крыше торчал восковой человек, припавший к винтовке величиной с небольшую пушку. Дым сразу втянул в себя массивную самодвижущуюся повозку, но Айк еще долго слышал ход мощных колес, когда железная махина свернула на Лигейт и направилась к центру города.
        Лен, плача, уткнулся лицом в пиджак Айка.
        - Что нам делать? - спросила Зил.
        - Во-первых, не раскисать, - сказал Айк. - Мы с вами давайте пойдем в другую сторону. Да и не причинят они нам вреда, у меня среди них вон друзья имеются.
        ?
        Кордон пехотинцев Гилдерслива выловил троих предполагаемых преступников. Их поставили у стены на перекрестке Лигейт и Национального бульвара, и солдаты навели на них винтовки.
        - За акт предательства и неблагонадежность… - начал офицер.
        Одна из предполагаемых преступников, девочка-подросток, истерически закричала, что она ничего такого не делала.
        - Я просто шла домой!
        Другая предполагаемая преступница, пожилая женщина, бессильно осела на землю среди своих пышных юбок.
        - Да пошли вы к черту, подлые жополизы, - сказал третий предполагаемый преступник, Брюстер Алдайн. Его трамвай сломался, и он оставался при нем, как полагается вагоновожатому, а люди Гилдерслива стащили его с водительского сиденья и взяли под арест. - Я не революционер, но если вы намерены меня убить, считайте, что я один из них! - И он показал расстрельной команде средний палец.
        В этот момент в дыму, затянувшем Лигейт, раздался гулкий топот сотен ног, усиленный эхом.
        - Цельсь туда! - скомандовал офицер, и с десяток солдат, стоявших шеренгой, повернулись кругом и прицелились в непроницаемую пелену дыма.
        Марширующие приближались. Дым начал подрагивать в такт звукам шагов.
        - Огонь! - теряя мужество, крикнул офицер, нарушив правило не ввязываться в бой до установления визуального контакта с противником. Трое солдат залпом выпалили в плотный дым.
        Клацающие шаги продолжались без всякого сбоя. Наконец вуаль дыма разошлась, открыв толпу гражданских с блестящими лицами и стеклянными глазами, двигавшихся на негнущихся ногах. У некоторых в телах зияли дыры от пуль, но ни один не истекал кровью.
        - Это не люди, - вырвалось у одного из солдат. Он бросил карабин и кинулся бежать.
        - Стоять! - скомандовал офицер идущим на него фигурам, когда они начали теснить его людей, однако те не послушались.
        Брюстер тем временем увел других предполагаемых преступников к ближайшему подъезду.
        - А кто эти люди со странными лицами? - спросила девочка, которая хотела только добраться домой. Водитель трамвая оглянулся и увидел огромный зеленый вагон, вырвавшийся из дымной мглы, плюясь огнем из здоровенной винтовки на башне, и дергавшихся солдат Гилдерслива, чьи тела рвали пули. И Брюстер закричал, перекрывая оглушительный дробный грохот, закричал своим товаркам идти, идти и не останавливаться.
        Охота
        Когда восковые люди с человеческими душами ушли или уехали в город, Ди взялась за рукоять миниатюрного бура, торчавшего из виска ее бывшего соседа, и дернула. Сверло оказалось измазано чем-то блестящим и почти черным, что там было в черепушке этого чудовища. Ди вытерла бур о край почерневшей юбки и снова опустила в карман фартука - на всякий случай. С этой же целью она забрала ржавые клещи из мертвой ручищи гиганта.
        Ди двинулась по галерее. С каждым шагом из-под ног летели брызги речной воды, натекшей с обросшего ракушками Корабля-морга.
        Там, где раньше был вход, зияла огромная неровная дыра: зеленая повозка снесла часть стены и протащила дверь из бывших молотков до середины мостовой.
        Ди вышла в сгущавшиеся сумерки. Что-то мягкое и теплое нетерпеливо потерлось о ее щиколотки, и Ди свернула налево, к развалинам здания Общества.
        ?
        В Вестибуле Ди вела рукой по треугольным углублениям в дереве, нащупывая дорогу из ночной темноты в непроглядный мрак. На этот раз не было нужды царапать руку - кровь из сломанного носа заливала лицо.
        Белая кошка шла рядом с ней, как и несколько десятков других, наводнивших развалины: кошки рядами сидели на полуобвалившихся стенах, ожидая ее. Теперь пушистые тела то и дело касались ее ног. Было слышно, как кошки острят когти и утробно мурлычут. Ди достаточно навидалась домашних животных за годы работы и догадывалась, что понадобилось этой ораве: так кошки себя ведут, когда хотят, чтобы им открыли дверь и выпустили поохотиться.
        Этого они хотели с самого начала, поняла Ди: чтобы она открыла им дверь. Джентль не просто так колол пальцы своим доброволицам: секрет Вестибулы заключался в том, что портал открывала свежая человеческая кровь. Поэтому кошкам нужна была Ди.
        Ведя пальцами по стене, другую руку, с зажатыми клещами, Ди выставила перед собой. Горячий ветер с мельчайшим песком шевельнул ее волосы, и в конце длинного коридора появилась желтая вертикальная полоса. Она открывалась все шире и шире.
        ?
        Один за другим темные шары на дорожке, ведущей к храму, оживали, загораясь изнутри. Ламм, тащившийся из последних сил, то и дело останавливался поглядеть, как в пламени возникали души убитых солдат и немедленно начинали зачарованно смотреть на собственные отражения в крошечных зеркалах. Вестховер подсказал добавить нарукавные нашивки с треугольниками и вспомогательному гарнизону, и регулярной армии, и Ламм вынужден был признать - идея оказалась блестящая. В прошлом, чтобы добыть необходимое число душ для поддержания огня в светильниках, омолаживавших тела членов Общества, приходилось рассылать уйму Красных Писем, заставлявших людей метить себя треугольником и совершать самоубийство. А когда гибли солдаты с треугольниками на нашивках, их души сразу попадали в шары. Инновация оказалась в высшей степени эффективной: солдаты изничтожали смутьянов, а все потери, какие несла армия, незамедлительно объявлялись в Сумеречном месте, становясь ценной помощью для элиты людского рода.
        Где, кстати, Вестховер? Он обещал переправиться сюда, как только покончит с этой злющей маленькой дрянью, затеявшей нелепую вендетту. Ламм не питал приязни к этому двурушнику, но бывший министр финансов был ему полезен.
        Драматург попытался отгадать причину ее враждебности. Что значил для нее этот Амброуз, которого Ламм и не вспомнил бы, если бы не его торчащие заячьи зубы? В любом случае девчонка сделала плохую ставку. Ложные привязанности, причинявшие женщинам страдания, заставляли Ламма брезгливо морщиться: вспомнить хоть беспечную Фриду, доверчиво потащившуюся на скалистый утес в сопровождении не слишком щепетильного спутника лишь потому, что они были приятелями каких-нибудь несколько сотен лет!
        - Ложные привязанности, - повторил вслух Ламм, обращаясь к солдату, материализовавшемуся в ближайшем вспыхнувшем шаре и уставившемуся на свое отражение с одурманенным благоговением, хотя его тело пожирал огонь. - Что скажешь о таком названии пьесы?
        Самому Ламму название показалось на редкость удачным и экспрессивным. Он почувствовал прилив вдохновения.
        Президент Общества психейных исследований потащился в сторону равнины с порталом, желая поглядеть, не прибыл ли Вестховер. Нежные усики нового замысла начали разворачиваться в его голове: одержимая девка, блестящий драматург, которому она завидует, вред, который она пытается ему причинить, и окончательное правосудие, которое он вершит в ответ. Визит музы даже отвлек Ламма от боли в артритных коленях и тупой тяжести в мертвых руках. У начала дорожки он боковым зрением заметил белый цветок - в этом каменном мире приглушенных красок это могла быть только песчинка в глазу - и заморгал, прогоняя виденье. Ненависть одержимой девицы к блестящему драматургу будет вызвана его мягким упреком по поводу ее бездарных литературных поползновений. Предположим, что она написала скучную пьесу о… кошках!
        Ламм захихикал про себя. Он так и видел вставную дурацкую пьесу этой девки в своем спектакле: актеры в костюмах кошек бегали на четвереньках и мечтательно тянули фразы вроде: «Как я надеюсь, что какой-нибудь милый ребенок возьмет меня домой!»
        Белый цветок не исчезал - он рос. Ламм остановился и повернул голову.
        На него неслась белая кошка, мчась так быстро, что ее лапы словно не касались земли. Она увеличивалась на глазах, как вспышка света, скрадывая расстояние огромными, недоступными восприятию прыжками. За белой кошкой из портала хлынула разномастная кошачья лавина - невозможно сосчитать. Белая бестия стремительно приближалась, и Ламм отчего-то вспомнил, как фокусник-парвеню, этот низкопробный негодяй, так и не удосужившийся объяснить, где он научился настоящей магии, обещал своей аудитории целый список удовольствий на любой вкус и с треском пускал колоду карт из одной руки в другую с такой скоростью, что пятьдесят две карты сливались в одну.
        Кошка прыгнула, и Ламм закричал:
        - Кто тебя сюда пустил?
        В лицо ему впились крошечные острые зубы, крошечные острые когти и беспощадный взгляд голубых глаз как из безупречного лазурного стекла.
        - Что, черт побери, происхо…
        ?
        На этот раз Ди видела все предельно ясно - ведь повязки на глазах у нее не было.
        Кошки обогнали ее живой рекой, заливаемой желтушным лунным светом. Семнадцатая бросилась первой, а остальные нахлынули приливной волной - черные, белые, рыжие, коричневые, и одноцветные, и полосатые, и пятнистые, затопив пустынное плато с неудержимостью текущей воды. Они пересекли тени каменных монолитов, направляясь к дороге, уставленной горящими шарами.
        У края равнины виднелась одинокая фигура. Человек, очень старый, скрюченный, был одет в сверкающие золотые одежды. Ламм, подумала Ди. Старик в золотом балахоне испустил крик - дрожащий, слабый крик ужаса, а потом Семнадцатая и остальные покрыли его живой массой, и он будто растаял под их весом. А из портала спешили все новые и новые кошки, готовясь принять участие в пиршестве.
        Ди выронила клещи, и они упали на землю с глухим стуком.
        Сидевшая у гильотины татуированная старуха, покачиваясь на своем стуле, сухо фыркнула смехом:
        - Я знала, что рано или поздно кошки сюда вернутся. - Приглядевшись, старая карга нахмурилась: - Надеюсь, ты прикончила сукина сына, который сделал такое с твоим лицом!
        - Прикончила, - отозвалась Ди. - Кто ты?
        Старуха почесала ноздрю одной из своих спиц.
        - Не помню, забыла. Я режу шеи и пришиваю лица. А ты кто?
        - Я Ди. Я была куратором Национального музея рабочего. Теперь я никто.
        Ладонью Ди заслонила глаза от болезненно яркого света желтых лун. Ей казалось, что, если она двинется в любую из сторон, ноги ей изменят.
        - Хочешь мою работу? - спросила старуха. В ее голосе послышалась надежда.
        - Нет, - сказала Ди. - Извините.
        Старуха фыркнула смехом. На этом разговор закончился. Старая женщина закрыла глаза и уронила голову на грудь.
        Семнадцатая протрусила мимо в обратную сторону, держа в зубах серый человеческий палец. Не обращая внимания на Ди, она скрылась в портале со своей добычей.
        Ди вдруг оценила поданную старухой идею. Превозмогая себя, она дотащилась до ближайшего каменного сиденья, опустилась на него и закрыла глаза.
        Перед ней появилась маленькая девочка. Она не походила на Ди, не была ее ребенком. У девочки были забавные хвостики и веселый вид. Улыбка открывала не тридцать два, а все сорок два зуба.
        - А что мы сегодня будем делать, няня? - спросила она.
        - Я научу тебя играть в «мало-помалу», - сказала Ди. - Чтобы ты смогла победить всех мальчишек.
        На Северюге они встретили Айка. Он вырос, раздался и стал отменным молодым человеком, достаточно красивым, чтобы больше не красть: женщины охотно позволяли ему брать взаймы. Но, несмотря на пополневшее лицо и широкие плечи, Айк был все в той же кепке, сдвинутой на самую макушку.
        - Гляньте, кто к нам пожаловал! Вставить в рамку и любоваться! - воскликнул он, завидев Ди и девочку.
        Ди представила свои комнаты: опрятная кухня, гостиная с камином и спальня с узкой кроватью, а рядом окно и фиолетовый закат между деревьями. Повсюду царила чистота, а на двери красовался новый начищенный замок. Ей не придется впускать к себе в дом тех, кто ей не по сердцу.
        Зима
        После отражения армии Короны, выторгованного мирного договора и выборов прошло три месяца. Новое временное правительство возглавил студент университета, известный как Барнс - или кем там на самом деле был этот тип с восковым телом велосипедного механика и отрубленной головой волонтера. Во время уличных боев появление в городе бескровных воинов обратило в бегство и рассеяло войска лоялистов, а когда Барнс, пробравшись в тыл нападавших, появился на скалах над Великим Трактом, держа на руках труп короля Мейкона XXIV, и швырнул покойника с обрыва, преемник Гилдерслива выбросил белый флаг и сдался.
        Пока отбирались кандидаты в новое законодательное собрание, Барнс с тремя восковыми манекенами - двумя солдатами с лицами, раскрашенными в коричневый и зеленый, и гончаром - занимались делами, заседая в магистратском суде. Четверка, как их почти сразу стали называть в народе, передавала свои пожелания в письменном виде единому комитету из двадцати одного вполне живого человека, в который вошли представители разных профессий - и студент, и юрист, и водитель трамвая, и стекольных дел мастер, и пекарь, и портовый грузчик, и многие другие. Не забыли и женщин - в комитете работала бывшая посудомойка, драившая в свое время кастрюли и сковороды в «Метрополе».
        Пока Четверка решала политические вопросы, их восковые соратники расчищали улицы от обломков и хоронили мертвых.
        ?
        После выборов Четверка самораспустилась.
        Барнс отбыл, оставив после себя лишь несколько капель крови и воска на столе главного магистрата. Хотя горожане были благодарны Барнсу, его внешность - шея с обрубленными хрящами, с которой постоянно капала свежая кровь, и живое лицо над ней, притом что другие люди были обыкновенными, - смущала многих, поэтому новость о его исчезновении была воспринята с облегчением. В последний раз Барнса видели идущим по Великому Тракту на север, в сторону бывших помещичьих имений.
        Что до других временных лидеров, то восковой гончар перебрался в Лис и немедленно начал ваять статуи из речной глины и обжигать их в общественных горнах. Люди видели, как он работает днем и ночью, не прерываясь ни на час.
        Двое восковых солдат утопили свою чудо-повозку в реке и ушли в отставку, поселившись на третьем этаже «Метрополя». Видели их редко, но персонал отеля в один голос утверждал, что постояльцы они образцовые. Беспорядка они не оставляли, шуметь практически не шумели, и Талмейдж XVII их обожала. Кошка частенько забиралась в лифт и поднималась на третий этаж навестить своих восковых приятелей. Она упорно скреблась к ним в дверь, пока ей не открывали и не впускали в комнаты.
        ?
        Примерно в это время и Айк навсегда ушел из «Стилл-Кроссинга».
        Однажды утром он спустился с чердака с чемоданом, в котором хранились его сокровища. Собирательница устриц за барной стойкой улыбалась яростной улыбкой, выплавленной на восковом лице, белые волосы падали ей на плечи, однако, как бы она ни выглядела, это была Рэй, несомненно и окончательно.
        После подписания мира они вернулись в «Стилл» в новых телах. Рэй-собирательница сразу прошла за бар, а Элджин и Марл, ибо это были именно они, вновь уселись у стойки в телах восковых каменщиков, на которых красовались их собственные старые подтяжки. Манекен с телом пухлого старика и головой суровой молодой женщины занял место Гроута за столом у грязного окошка. В пылу боя шрапнель вырвала большой кусок женской восковой головы, оставив глубокий неровный кратер, но этот изъян как нельзя лучше подходил Гроуту.
        Однако в «Стилл-Кроссинге» стало тихо. Новые версии старых друзей уже не препирались, не травили байки, не угрожали никого накормить смертельным салатиком, который продолжал расти на высоком пне. Гроут выходил иногда постоять рядом, но, конечно, уже не мочился на него. Кружки пива, которые собирательница устриц Рэй выставила перед каменщиками Элджином и Марлом, были полны, как в тот день, когда она их налила. Тарелка маринованных устриц, стоявшая перед Гроутом, тоже оставалась нетронутой.
        Айк слышал о похожих случаях по всему городу. Восковые манекены вернулись в родные их душам места и в целом были приняты своими близкими и любимыми. Сперва они все переделывали на свой лад, но, за редким исключением вроде целеустремленного гончара, в которого, как все считали, вселился дух самого Чары (кстати, двух солдат с раскрашенными лицами считали Джонасом Моузи и Лайонелом Вудстоком), большинство вскоре прекратили суетиться и вновь стали походить на восковые фигуры. Айку казалось, что однажды они, наверное, вовсе перестанут двигаться, однако теперь люди будут тщательно о них заботиться: а вдруг придет нужда разбудить их заново.
        Айк прошел к двери, с хрустом давя устричные раковины, и обернулся на пороге:
        - Как-нибудь зайду на недельке!
        Собирательница устриц подняла негнущуюся восковую руку. Айк помахал в ответ и вышел.
        И только когда за ним закрылась дверь, из стеклянных глаз Рэй скатились две слезы.
        ?
        Решение переселиться сильно облегчило то, что Айку было куда пойти.
        - Зачем? Еще этот корабль противный на первом этаже застрял! - возмутился Лен, когда Айк поделился с ним планами обосноваться в Национальном музее рабочего. - Неужели ничего получше не нашел?
        Зил тоже осталась не в восторге, правда, по другой причине:
        - Тебе пора забыть о ней и жить дальше!
        Айк ни за что бы не признался, но он постепенно привязался к этим двум оборвышам. Он остался очень доволен, когда «мелкота» начала регулярно посещать новую общественную школу и училась читать, писать и считать всякие числа.
        - Ценю вашу заботу, - отозвался он. - Я и оттуда буду следить за вашими успехами и, разумеется, за вами самими. Вас, бесталанные паршивцы, еще столькому научить придется, что ого-го.
        - Спасибо. - Лен, заметно тронутый этим прочувствованным обещанием, обнял Айка.
        Айк похлопал его по спине.
        - Я просто буду жить чуть севернее, но вы приходите в любое время.
        Однако переубедить Зил было невозможно.
        - Я не хочу, чтобы ты помер от разбитого сердца, Айк!
        Она свела брови, глядя на него, и Айк заметил, что ее веснушки побледнели. Начинало проступать настоящее лицо Зил, обещавшее стать очень красивым, озаренное ее острым умом. Вот подрастет, и всякие сопливые кавалеры станут ходить за ней хвостом в надежде проиграть ей в «мало-помалу». Они захотят вставить ее в рамочку и любоваться, но Зил им не позволит.
        При виде лица Айка Зил пришла в ярость.
        - Чему ты улыбаешься? - требовательно спросила она.
        - Да так, - туманно ответил он. - Единственное, что может разбить сердце старому доброму Айку, - это если с вами что-нибудь случится.
        ?
        У начала Северюги Айк увидел одноглазого сборщика фруктов, который в музее стоял под тряпочной яблоней на пятом этаже. Восковой человек маячил у перил, неподвижный, если не считать того, что его единственный глаз катался вправо-влево, будто следя за проезжающими по мосту повозками. На плече манекена висела торба для сбора фруктов, а рядом стояла трость. Первые осенние заморозки украсили его восковые щеки сверкающим инеем.
        При виде трости Айк кое-что понял и подошел к сборщику фруктов:
        - Выбью-вашу-пыль?
        Сборщик кивнул и постучал тростью по перилам.
        - Если я принесу тебе пару тряпок, вытрясешь их для меня?
        Сборщик с энтузиазмом застучал тростью по перилам.
        - Молодец, - похвалил его Айк. - Я к тебе скоро зайду.
        На мосту он остановился погладить черную кошку, разлегшуюся на булыжниках, выставив огромный толстый живот.
        - Чего только ты так объелась? - спросил Айк. Кошка замурлыкала.
        - В жизни не видывала столько толстых кошек, - заметила проходившая мимо женщина. - Сдается мне, это к большой удаче.
        Айк коснулся козырька кепки и подтвердил, что иначе и быть не может.
        В воздухе кружились первые снежинки, когда он дошел до музея.
        ?
        Первые дни новый куратор подметал первый этаж. Привалившийся к стене Корабль-морг обсох, лужи речной воды на полу тоже высохли. Колонии рачков погибли и крошились на половицы, ложась пепельно-серым ковром. Айк сгребал сор в мешки из-под извести, которые нашел неподалеку, и волоком вытаскивал их по одному, высыпая мусор в развалины по соседству, где в свое время нашел двух маленьких бродяг.
        Снег валил, укрывая толстым покрывалом груды обгорелых кирпичей и торчащие концы сломанных брусьев. Раньше в углу стояла дверная рама, которую защищал выступавший потолок, но она либо сама рухнула, либо ее сломали вандалы. Теперь на том месте была только груда сгоревших досок. Снег накрыл и ее.
        Когда опустилась ночь, Айк отложил швабру и поплотнее запахнулся в пальто: по галерее гуляли сквозняки из разбитых окон, выдавленных бортом корабля. Айк уже раздобыл досок починить разбитый вход, но окна тоже придется заколотить, а потом он изведет на дрова гнилой корабельный остов. Это обещало занять всю зиму, но Айк никуда не торопился.
        Он пошел наверх через галереи, неся перед собой зажженную лампу. Никто не вел поезда, не сидел за выкрашенными черной краской камнями вокруг костра, не присматривал за печью в пекарне, не стоял возле кедрового куба с окуляром. Без населявших музей восковых людей экспонаты под высокими потолками казались совсем маленькими, однако Айк подумал - нет худа без добра. Когда в музей придут посетители, они смогут забраться на локомотивы, побродить вдоль хлебного прилавка и вместо восковых фигур постоять на месте машиниста или булочницы.
        Перед хижиной старателя Айк поколебался, живо помня, как на этом месте к нему подкрался неизвестный гигант. Бояться, впрочем, было нечего: тот громила был мертв. Айк своими глазами видел, как две восковые фигуры выволокли из музея огромный безобразный труп.
        Айк вошел в хижину, поставил лампу на стол, прикрутил фитиль и улегся на узкую кровать.
        Новый куратор лежал, прислушиваясь к шагам, которых, как он знал, на самом деле не было, и вдыхая запах мыла от шелковой наволочки, порошкового мыла с лимонной отдушкой, которым пользовалась Дора. Айка удивляло, что запах держится столько недель. Но ведь Дора и сама такая - не знаешь, чего от нее ожидать. Разве у старателей бывают шелковые наволочки? Ясное дело, где-то подтибрила!
        Айк погладил себя по щеке, представляя, что его гладит ладонь Ди и что воображаемые легкие шаги принадлежат ей, вернувшейся домой, к нему.
        Вскоре Айк заснул глубоким спокойным сном.
        Настоящая, живая женщина, наблюдавшая за ним из темноты, крадучись вышла из музея.
        ?
        Портал в Королевских Полях тоже был уничтожен. Никто не обратил внимания на старый домашний ледник, который кто-то изрубил топором.
        ?
        Вблизи Великого Тракта, недалеко от начала тропы к монолитам, Роберт Барнс ждал в пещере.
        Вход в пещеру прикрывал занавес из корней и отчасти загораживал куст. Роберт ждал, поглядывая в просветы между ветвями, как ночи изжевывают луны и снова выплевывают их. Он ждал, и пауки ползали по его восковым рукам, а грызуны подбирались поближе, принюхиваясь к крови, капавшей из незаживающего среза отрубленной шеи. Роберт ждал. Несколько раз тощая полосатая кошка, коричневая с рыжим, пробравшись через куст, примащивалась у воскового бедра и мурлыкала, запуская когти через штанину комбинезона механика, и тогда они с Робертом ждали вместе. Падал снег, а Роберт все ждал и ждал, пока однажды ночью на Великом Тракте не показался одинокий женский силуэт.
        - Роберт Барнс! - крикнула она. - Бобби! - Она подняла лампу и посветила вокруг. - Лейтенант! Лейтенант!
        Он отодвинул корни и куст и пошел к ней через зимнее поле.
        На гулкий стук его шагов по промерзшей земле женщина обернулась.
        - Можно вот этим отколоть кусочки от монолитов, - сказала Ди, вынув из кармана пальто маленький бур и поднеся на ладони своему любимому поглядеть.
        Об авторе
        Оуэн Кинг - автор романа «Двойной сеанс» и «Мы все в этом виноваты: роман и рассказы», соавтор «Спящих красавиц» и «Введения к внеземному вторжению» и соредактор «Кто теперь нас спасет? Новые супергерои и их поразительные (короткие) истории». Он живет на севере штата Нью-Йорк со своей семьей.
        notes
        Примечания
        1
        Перевод М. Энгельгардта (здесь и далее примечания переводчика).
        2
        Прекрасная (англ.).
        3
        Подонки, отбросы (англ.).
        4
        Крик души (фр.).
        5
        Гилдерслив (Gildersleeve) буквально означает «позолоченный рукав».
        6
        Полиция.
        7
        Ветчинный дворик (англ.).
        8
        Прозрачная глазурь цвета свежей травы.