Невидимый Андреа Кремер
        Дэвид Левитан

        Main Street. Коллекция «Аметист»
        Стивен проклят. Он уже родился таким — проклятым и невидимым. Он даже не видит самого себя, как никогда не видела мальчика даже его мать. Но одна девушка сумела проникнуть сквозь пелену наваждения, увидеть и влюбиться в него.
        У Стивена есть шанс вернуться в реальный мир, пока порождение злой воли не убило его. Но что готова Элизабет принести в жертву и спасти парня, которому отдала свое сердце?


        Андреа Кремер, Дэвид Левитан
        Невидимый


        Andrea Cremer, David Levithan Invisibility
        Печатается с разрешения издательства Philomel Books, an imprint of Penguin Young readers Group, a division of Penguin Random House LLC и литературного агентства Andrew Nurnberg.
          including the right of reproduction in whole or in part in any form
          2013 by Broken Foot Productions, Inc.
          2013 by David Levithan
                

***


        Посвящается Кейси Джеррину (способному видеть меня сквозь темноту)
  — АК

        Посвящается Джен Боднер (она никогда не была невидимой для меня)
  — ДЛ

        Оба автора выражают особую благодарность своим семьям, друзьям, коллегам, агентам и всем замечательным людям в издательстве Penguin, в особенности нашему редактору Джил Сантополо.


        Глава первая

        Я родился невидимым.
        Понятия не имею, как это произошло. Отправилась ли моя мама в больницу, ожидая, что у нее родится нормальный ребенок? Или она поверила в проклятие и, зная, что может случиться, родила меня тайно? Мне и самому даже мысль об этом кажется странной: появление на свет незримого младенца. Каким было то первое мгновение, когда меня поднесли моей матери, она же глядела на пустое место и могла, только дотронувшись, почувствовать меня? Она никогда мне об этом не говорила. Кажется, прошлое для нее было покрыто завесой невидимости, как и я сам. Как-то мама обмолвилась о существовавшем проклятии — но я был совсем мал, эти сердитые слова были адресованы моему отцу и не предназначались для моих ушей. Но этим все и ограничилось. Не было никаких других объяснений, почему это произошло, как это произошло. Был только сам факт — моя жизнь.
        Невидимый. Я невидим.
        Я хотел бы и дальше расспрашивать родителей, почему и как это случилось. Но этой возможности у меня больше нет. Спрашивать больше некого.
        Мой отец ушел от нас, когда я был маленьким. Не смог справиться с тем, что случилось.
        Моя мать держалась столько, сколько могла. Пятнадцать лет. А потом не выдержало ее тело. Кровеносный сосуд у нее в мозге.
        Вот уже почти год я один.
        Меня невозможно увидеть, как бы я ни старался. До меня можно дотронуться, но только если я сконцентрируюсь. И меня всегда можно услышать, если я решу заговорить. Очевидно, так действует проклятие. Я к этому привык, даже если и не понимаю. Когда я был маленьким, то мой вес не зависел от моих усилий — он просто был. Но по мере того как я начинал больше соображать, мне приходилось концентрироваться, если я хотел, чтобы меня можно было обнять. Я не превращаюсь в пар — на какую-то часть я всегда физически осязаем, поэтому не могу пролетать сквозь этажи и проходить через стены. Но для того чтобы дотронуться до меня, нужны усилия. Мир не воспринимает меня как нечто плотное, но сам он для меня плотен. Проклятие представляет собой сплетенную, прихотливую, порой противоречивую сеть, и я рожден в этой сети. Я слепой раб ее замысла.
        В Нью-Йорке на удивление просто быть невидимым, особенно если у тебя есть отец, который, хотя и не живет с тобой, но время от времени пополняет твой банковский счет. Абсолютно все — продукты, фильмы, книги, мебель — можно заказать в Интернете. Можно полностью исключить передачу наличных из рук в руки. Пакеты с покупками оставляют за дверью.
        Я часто сижу дома, но не всегда.
        Живу я в четырех кварталах от Центрального парка и большую часть дня провожу там. Мне здесь нравится. И моя не оставляющая следа и тени жизнь здесь словно еще одна часть пространства. Я среди деревьев, в воздухе, у воды. Иногда я по нескольку часов сижу на скамейке. Иногда брожу. Я все время наблюдаю. Туристы и местные жители. Собачники, которые ровно в полдень проходят мимо меня, точные, как часы. Большие компании подростков громко дурачатся, стараясь привлечь внимание друг друга. Старики, которые сидят и смотрят с таким видом, словно впереди у них целая вечность, хотя в глубине души понимают, что это не так. Я вбираю все это. Я вслушиваюсь в разговоры, наблюдаю за близкими отношениями. Но я всегда молчу. Так что о моем присутствии никто не подозревает, окружающие наблюдают за белками, птицами, за тем, как ветер колышет ветви деревьев.
        Я не существую. И все же я существую.
        Я скучаю по маме. Когда я был маленьким, она учила меня концентрироваться и обретать вес, когда я почувствовал, что в какой-то момент это перестало получаться само собой. Тогда она все еще могла, как раньше, носить меня на спине, предупредив, чтобы я за нее держался. Она учила меня жить в мире, не отделяя себя от него. Она не потерпела бы никаких шалостей с моей стороны: попыток что-то стащить, подглядеть — как-то воспользоваться своим положением. Я был проклят, но не должен был вредить другим. Да, я действительно был иным, но таким же человеком, как все остальные. Поэтому мне приходилось жить по законам человеческого мира — даже если я совсем не чувствовал себя человеком.
        Мама любила меня, что, конечно, было самым замечательным. Вопрос об этом никогда не стоял. То есть вопросов было много, но я никогда не сомневался в ее любви.
        Она научила меня читать, хотя большую часть времени ей приходилось самой переворачивать страницы. Писать, хотя даже такое простое действие, как набирать текст на клавиатуре, практически лишало меня сил. Она учила: говорить — когда рядом только она, молчать — когда рядом кто-то другой. Мама учила меня естествознанию, математике, истории и как стричь волосы и ногти. Она рассказывала мне о месте, где мы жили, или о том, что происходило во времена ее молодости. Она могла с такой же легкостью заговорить о том, что происходило в шестнадцатом веке, с какой пересказывала передачу, которую видела по телевизору. Единственным белым пятном оставался год моего рождения. Или все, что происходило до того. Или сразу после того.
        Мама не рассказывала об этом ни одной живой душе. Поэтому она тоже была совсем одна, если не считать меня. Яблоко от яблони недалеко падает. Были дети, вместе с которыми я рос, но я «познакомился» с ними только благодаря тому, что часто за ними наблюдал. Особенно за теми, кто жил в нашем доме. Алекс из квартиры 7А жил здесь дольше всех — впрочем, возможно, что он запомнился мне первым из-за своих рыжих волос, а может, из-за того, что постоянно ныл. Когда ему было шесть, он постоянно требовал все новые и новые игрушки. Сейчас ему шестнадцать, и он хочет поздно возвращаться домой, получать от родителей побольше карманных денег, но при этом чтобы они «оставили его в покое». Он меня просто достал, так же, как Грета из квартиры 6С, которая всегда вредничает, как Шон из 5С, который такой тихушник. Мне кажется, Шон позавидовал бы моей невидимости, если бы знал, что такое возможно. Но поскольку он об этом не знает, то выбирает другие способы, чтобы притворяться невидимым по собственной воле. Он закрывается от окружающих книгами. Он никогда не смотрит в глаза, избегая прямого контакта с миром. Его путь в
жизни — сплошное невнятное бормотание.
        А потом еще был Бен, который уехал. Бен — единственный, кто едва не стал моим другом. Когда ему было пять, а мне десять, он решил завести воображаемого друга. Стюарт — так он его назвал, и поскольку это имя было похоже на мое — Стивен,  — я решил ему подыграть. Он приглашал меня на ужин, и я приходил к нему. В парке он придвигался поближе, и я брал его за руку. Он приводил меня в детский сад, чтобы играть в «покажи и назови», и я стоял там, пока учитель потакал его прихоти, кивая в ответ на все, что Бен говорил обо мне. Единственное, чего я не мог,  — это говорить с ним, потому что знал: если он услышит мой голос, это разрушит иллюзию. Один раз,  — точно зная, что он не слушает,  — я прошептал его имя. Просто чтобы его услышать. Но он этого не заметил. А к тому времени, когда Бену исполнилось шесть, он перерос эту игру. Я не мог его за это винить. И все же я загрустил, когда он уехал.
        Мои дни похожи один на другой, как братья-близнецы. Я встаю, когда захочу. Принимаю душ, хотя мне и трудно запачкаться. Прежде всего я делаю это, чтобы сконцентрироваться на том, что у меня есть тело, а потом почувствовать, как вода касается моей кожи. В этих ощущениях есть нечто человеческое, тот контакт с обыденностью, в котором я нуждаюсь каждое утро. Мне не нужно вытираться: я исчезаю, и вода, оставшаяся на моем теле, попросту стекает прямо на пол. Я возвращаюсь к себе в комнату и что-нибудь надеваю — для тепла. Оказавшись на моем теле, одежда тоже становится невидимой: это еще одна из менее значимых особенностей проклятия. Потом я включаю музыку и читаю несколько часов. Ем я главным образом в обеденное время — проклятие так же касается всего, что я кладу в рот, поэтому, к счастью, мне не приходится видеть, как работает мой желудочно-кишечный тракт. Когда с ланчем покончено, я отправляюсь в парк. Нажимаю на кнопку лифта, потом жду в вестибюле, пока консьерж откроет дверь кому-то другому, тогда и я смогу выйти. Или, если никто не появится, я открываю дверь сам, полагая, что если кто-то это
увидит, то решит, что дверь открылась сама собой или из-за порыва ветра. В парке я выбираю скамейку, на которую никто не сядет: к примеру, ее облюбовали птицы, или отсутствует дощечка. Или же я петляю по Рэмблу[1 - Фрагмент Центрального парка Нью-Йорка, который спроектирован так, чтобы выглядеть как «дикая» часть территории.]. Когда я иду мимо искусственных озер, никто не увидит моего отражения в воде. Задержавшись рядом с эстрадой-ракушкой, я могу приплясывать под музыку, оставаясь незамеченным для всех. Проходя мимо прудов, я могу издать внезапный крик, заставив уток взмыть в воздух. Очевидцам и невдомек, что на самом деле произошло.
        Я возвращаюсь домой, когда темнеет, и еще какое-то время читаю. Потом недолго смотрю телевизор. Затем выхожу в Интернет. Опять-таки печатать мне тяжело. Но время от времени, через «не могу», я все-таки набираю предложения. Это мой способ приобщиться к языку живущих. Я могу говорить с иностранцами. Могу оставлять комментарии. Могу кого-то подержать, когда в моих словах есть необходимость. Другим людям вовсе не нужно знать, что на другом краю проводного пространства на клавиши клавиатуры нажимают невидимые пальцы. Им вовсе не нужно знать всей правды, если я могу обойтись лишь частью информации о себе.
        Так проходят мои дни. Я не хожу в школу. У меня нет родных. Владелец здания знает, что мама умерла — мне пришлось вызвать «Скорую помощь», пришлось смотреть, как ее увозят,  — но он считает, что отец все еще здесь живет. В одном отца нельзя упрекнуть: он никогда от меня не отрекался. Просто резко ограничил наши контакты. Я даже не знаю, где он. Отец превратился для меня в адрес электронной почты. В номер телефона.
        Когда мама умерла, все вопросы «как и почему» вернулись. Горе давало им подпитку. Неуверенность заставляла меня обращаться к прошлому. Впервые в жизни, в отсутствие защиты, которую создавала мамина любовь, я действительно почувствовал себя пр?клятым. Выбор у меня был небольшой: последовать за мамой или остаться. Я нехотя остался. Я растворился в чужих словах, со мной остался парк, и я начал вить гнездо моего будущего из тех отдельных веточек и обрывков, что сохранились от прежней жизни. Через некоторое время я перестал задаваться вопросом «почему». Я перестал спрашивать себя «как». Перестал замечать «что». Оставались я и моя немудреная жизнь.
        Я — человек-призрак, который так и не умер.


        Все началось с бывшей квартиры Бена — 3B. Она расположена через две квартиры от моей — 3D. Семья Бена переехала, когда мне исполнилось двенадцать. С тех пор эта квартира повидала три нашествия жильцов. Крейны оказались ужасной парочкой — они проводили все свое время во взаимных оскорблениях, находя в этом некое удовольствие, и разводиться не спешили. Соседи придерживались другой точки зрения. У Тейтов было четверо детей, но только надвигающееся рождение пятого заставило их осознать, что в двухкомнатной квартире им тесно. А Сьюки Максвелл прожила в Нью-Йорке всего год, потому что именно этот срок был определен для дизайнерского оформления новой манхэттенской квартиры ее клиента, а потом ей понадобилось сразу же отправиться во Францию, чтобы обустроить тому же клиенту дом. След, оставленный Сьюки в моей вселенной, был столь незначителен, что я даже не заметил, как она выехала. И только заметив, что грузчики вносят в подъезд старый вытертый диван — диван, который Сьюки Максвелл никогда бы не одобрила,  — я понял, что она покинула наш дом и теперь в квартиру 3B въезжает другая семья.
        Я прохожу мимо грузчиков и спешу в парк, не задумываясь о том, кто же станет моими новыми соседями. Меня куда больше интересует Айван, мой любимый выгульщик собак, как обычно нарезающий круги вместе с Иа и Тигрой (бассет-хаундом и таксой). Из разговоров, которые он ведет с другими выгульщиками собак, я узнал, что Айван приехал в Нью-Йорк из России три года назад и снимает комнату в нижней части восточного Манхэттена вместе с еще тремя русскими, с которыми он познакомился в Интернете. Это не очень-то удобно, особенно потому что Айван пытается ухаживать за Карен, няней младших членов семьи хозяев Иа и Тигры (няня живет вместе с ними). Я их тоже видел в парке, и мне кажется, что Айван и Карен могли бы составить хорошую пару уже хотя бы потому, что он обращается с собаками по-доброму и с юмором, а она точно так же ведет себя с детьми. Однако Айван, само собой, не может ночевать у своих работодателей, но и не хочет приводить Карен домой, где она может встретиться с его подозрительными соседями. Это тупик, и порой мне кажется, что я хотел бы найти выход так же сильно, как и сам Айван.
        По-видимому, сегодня дело сдвинулось с мертвой точки, потому что спустя десять минут после появления Айвана я вижу, что в парке появляется Карен с детьми. Понятно, что им хотелось бы пообщаться, но их смущает присутствие детей. Я следую за ними. Они направляются к скульптуре Алисы из Страны чудес, а потом, когда дети оставляют их, чтобы поиграть, придвигаются друг к другу ближе. Теперь с ними только Иа и Тигра, но ни Карен, ни Айван не решаются на первый шаг.
        Ничего не могу с собой поделать. Я наклоняюсь, концентрируюсь и толкаю собак в разных направлениях. Внезапно они начинают носиться кругами, и Карен с Айваном оказываются в центре между натянутыми поводками. Молодых людей бросает друг к другу, и, хотя сначала они шокированы, неловкость быстро сменяется улыбками и смехом. Собаки неистово лают; дети несутся к ним, чтобы посмотреть, что случилось. Айван и Карен прижимаются друг к другу, стараясь выпутаться.
        Я тоже улыбаюсь. Понятия не имею, как моя улыбка выглядела со стороны, но это не важно — главное она была искренней.
        Не уверен, что эта маленькая искорка, которая промелькнула между Айваном и Карен благодаря мне, вырастет во что-то большее. И все же я спешу домой в хорошем настроении. Я жду, пока миссис Уайли из квартиры 4А откроет дверь, чтобы войти в дом, и вбегаю вслед за ней. Мы вместе поднимаемся на лифте на четвертый этаж, а затем я нажимаю кнопку, чтобы спуститься на третий. Выйдя из лифта, я вижу, что перед квартирой 3B стоит девушка с тремя пакетами из ИКЕА. Пока она роется в сумке в поисках ключа, все три сумки падают на пол. Я с опаской прохожу мимо нее, потом жду у собственной двери: пока она возится в коридоре, у меня нет ни малейшей возможности достать ключ из потайного места, где он спрятан, и открыть дверь. Я стою и наблюдаю, как девушка засовывает обратно в пакет пару подставок для книг и несколько рамок для фотографий. Она осыпает проклятьями то ли себя саму, то ли свои сумки — точно не знаю. Погрузившись в мысли о том, что Сьюки Максвелл скорее умерла бы, чем позволила предметам из ИКЕА попасть в ее идеальную квартиру, я даже не замечаю, что эта новая девушка смотрит прямо туда, где я стою.
        — Ты что, и дальше собираешься здесь стоять?  — спрашивает она.  — Это у тебя развлечение такое, да?
        По телу словно пробегает электрический разряд, и я возношусь к такой степени осознания себя, какой прежде никогда не чувствовал. Я оборачиваюсь, чтобы посмотреть, нет ли кого у меня за спиной.
        Никого.
        — Я к тебе обращаюсь,  — говорит девушка.
        Не верю своим ушам.
        Она меня видит.

        Глава вторая

        Я думала, что в Нью-Йорке все будет по-другому. Но вот я стою, и резкие слова со свистом слетают с моих губ, точно отравленные дротики. Все так же, как было дома — каждый день. Но ведь этот мальчик вовсе ни на что не напрашивался. Ничего такого он не сделал. В конце концов, он не виноват в том, что я уронила пакеты.
        И — чего уж там — он вовсе не мальчик. Он явно примерно моего возраста. Моя мама назвала бы его моим «ровесником». По крайней мере, во время нашей поездки она то и дело напоминала мне, чтобы я искала своих «ровесников», как будто они какие-то особи на грани исчезновения и единственной целью является поймать их и каталогизировать, если, конечно, я не исчезну вовсе в результате переселения моей семьи на чуждую нам территорию.
        Однако у меня появилась привычка мысленно прибавлять себе десять лет. Не то чтобы меня так захватило сознание собственной зрелости или чего-то в этом роде, но я уже давно не соотносила свою жизнь с тем, как живут так называемые ровесники. Полагаю, этот парень — «нормальный» шестнадцатилетний, как и все другие парни, тогда как я — шестнадцатилетняя из серии «жизнь может сгубить меня на корню — и, скорее всего, так она и поступит».
        И хотя я вовсе не придерживаюсь того мнения, что каждая особь мужского пола должна открывать передо мной дверь или бросать мне под ноги свой плащ, чтобы я могла перейти через лужу во время прогулки в дождливый день, он мог хотя бы пробормотать: «Вот засада!» или подтолкнуть ко мне выпавшую вазу Farm. Как-никак эта ваза подкатилась прямо к нему и теперь лежит у его ног.
        Мне так и хочется фыркнуть: «Ладно, можешь забрать себе!» и забросить оставшиеся пакеты в квартиру, завершив всю сцену победоносным хлопаньем дверью.
        Однако эта затея не пройдет, потому что я все еще ползаю на коленях во всем этом хаосе, состоящем из рамок для фотографий, диванных подушек и стаканов с названиями вроде Flukta и Varmt, которые, как я совершенно убеждена, всего лишь ругательства, с помощью которых шведы издеваются над нами. Я начинаю шарить по полу в коридоре, пытаясь понять, куда упали мои ключи.
        Я чувствую укол совести: знак того, что рефлекторный взрыв ярости прошел и теперь я испытываю вину из-за того, что накричала на него, не говоря уже о дикой неловкости.
        А он просто стоит там и смотрит на меня.
        Вина и смущение уже заполняют мою грудь, сдавливают горло, вызывая желание перенестись куда угодно, лишь бы не оставаться в этом здании, которое совершенно не похоже на дом, но почему-то служит мне домом. Но я не в силах сдвинуться с места; ноги словно привинчены к полу этого коридора, вызывающего у меня приступ клаустрофобии.
        Я скучаю по воздуху, не загрязненному автомобильными выхлопами. Скучаю по горизонту. Что это за место, где даже нет горизонта? Люди возникли на шаре, кружащемся в постоянно расширяющейся вселенной. Горизонта не может не быть. Он подобен гравитации. Но люди на этом странном острове умудрились нагромоздить кучу стали и бетона, чтобы стереть то самое место, где небо соприкасается с землей. Такое впечатление, что они хотели сделать вид, что правила, принятые всем остальным человечеством, на них не распространяются. Возможно, будь я внимательнее, я бы заметила, что они не ходят по тротуару, а парят примерно в десяти сантиметрах над землей.
        Казалось бы, мама должна была упомянуть об этом в своем выступлении: «Дорогая, Нью-Йорк намного лучше Миннесоты, а ты хочешь быть художницей и все такое прочее»… однако она этого не сделала. И дело не в том, что меня нужно было подбадривать. После того как это произошло, я и сама была готова уехать — как и все мы. Не было никаких причин притворяться, что Нью-Йорк оказался для нас троих чем-то вроде аварийного люка. Впрочем, от этого наш переезд не становился проще. С тех пор, как мы сюда перебрались, я все время скрежещу зубами из-за постоянного шума, все как-то не так пахнет, и у меня постоянное ощущение того, что вот-вот начнется головная боль.
        Я бросаю взгляд на свою рубашку, потому что в последний раз, когда парень так долго смотрел на меня, оказалось, что у меня случайно расстегнулись три пуговицы (я таскала коробки с вещами, которые мама поставила в гостиной), и моя грудь бесстыдно выглядывала на свет.
        Опустив глаза, я замечаю, что с рубашкой все в порядке, значит, дело не в том, что незнакомец изучает мое тело. Может, девушки, к которым он привык, разговаривают не так, как я? Например, в Блейне[2 - Небольшой городок в штате Миннесота.] говорили по-другому. Считалось, что говорить вежливо важнее, чем быть откровенным. Если не считать того, что местные представления о вежливости не осуждали сплетни, вонзавшиеся точно острый нож в спину.
        Я надеялась, что, может быть, с моей манерой говорить правду в глаза будет легче в Нью-Йорке. Но, судя по всему, мое предположение, что «нью-йоркские девушки более жесткие», не срабатывает. Так и слышу мамин упрек: «Не стоит быть такой грубой, Элизабет».
        Вот какое впечатление произвожу я на собственную мать: ее дочь — шершавый кухонный скребок.
        Я протягиваю к парню руки.
        — Извини. Просто в метро было, как в сауне, лифт оказался занят, и мне пришлось подниматься по лестнице, а это плохая мысль. Чем больше я потею, тем хуже мне удается быть вежливой.
        Незнакомец уставился на мои пальцы так, словно они изъедены проказой, и я отдергиваю руку. Он вздрагивает, и его глаза встречаются с моими. Парень крайне осторожно наклоняется, обхватывая вазу пальцами — медленно, один за другим. Так же осторожно, тщательно отмеренными шагами, он приближается ко мне.
        — Извини… я… извини.
        Говорит он еще медленнее, чем ходит.
        Я разглядываю его, подумывая о том, что, быть может, ему трудно говорить по-английски. Впрочем, по-моему, вид у него вполне американский. Так бывает? Бывает, что человек выглядит, как американец? Может, дело в том, что он выглядит так, как я всегда представляла себе Нью-Йорк. Всевозможные места и времена, смешанные в теле одного человека. Светский — кажется, так это называется. В Блейне люди выглядят так, словно никогда не покидали Блейна. И никогда оттуда не уедут.
        У меня ком в горле, и приходится пару раз сглотнуть.
        — Нет. Это я вела себя грубо.
        Я вглядываюсь в странный маленький керамический предмет, который он мягко кладет мне в руку, стараясь не поднимать на него глаз, потому что теперь я чувствую себя стервой, идиоткой и, возможно, даже расисткой из-за своего внутреннего монолога про «американский вид». Ваза, которую он мне подал, напоминает яйцо, только почему-то с шеей. Я бросила эту вазу в тележку ИКЕА по воле причуды, чтобы добавить еще один пункт к списку моих странных заданий, которые мне надо выполнить, пока я буду исследовать мой новый островной дом.
        «Найти дикий цветок и посадить его в эту вазу. Комментарий: цветок должен быть диким, сорванный в саду или купленный не годится. Например, подойдет цветок, пробившийся сквозь трещину в тротуаре».
        Заставляю себя посмотреть на мальчика.
        — Мне не стоило пробовать заниматься эквилибристикой — лучше оставить это профессионалам. Жонглер из меня никудышный.
        «Жалкое, жалкое объяснение». Теперь я залилась краской, что только ухудшает ситуацию. Когда к щекам приливает кровь, это вовсе не улучшает цвет лица. Ох, я вовсе не стыдливая и нежная, а всего лишь невезучая, да вдобавок покрываюсь пятнами.
        Парень улыбается, и сквозь ту маску недоверия, что была на нем до сих пор, проглядывает живой человек. Он симпатичный. Небрежно-симпатичный, с длинной темной челкой, которую хочется убрать с его глаз. Его движения слишком продуманные, как будто если он до чего-то случайно дотронется, это приведет к беде. А его глаза… очень странные, но притягательные. Живописец, обладая палитрой с бесконечным множеством оттенков, вероятно, мог бы создать такой цвет, но ему пришлось бы очень постараться. Глаза незнакомца были того оттенка, что можно увидеть ровно перед началом заката, когда небо меняет цвет: только что было бирюзовым, подобно яйцу малиновки, и вот уже стало ржаво-розовым. Это горизонт, которого я не видела с тех пор, как мы очутились в лесу манхэттенских небоскребов.
        Я уже мысленно делаю зарисовку глаз мальчика, и мне приходится заставить себя перевести взгляд, чтобы рассмотреть его целиком. Ничего необычного в нем больше нет, как и ничего неприятного. На нем простая белая футболка и джинсы, и все это сидит на нем хорошо, что свойственно отнюдь не всем мальчикам. Мне становится немного легче, когда я замечаю, что он такой же вспотевший, как и я.
        — Нет. Ты права. Это я вел себя глупо.
        Судя по его голосу, он и вправду сожалеет и даже слегка нервничает.
        Я снова опускаю глаза. Отлично. Пусть моя грудь и не выглядывает из рубашки, зато пот превратил меня в единственную участницу конкурса «Мисс Мокрая футболка».
        Значит, извинения все-таки напрямую связаны с гормонами. Это так типично. Я все время с этим сталкиваюсь.
        Я скрежещу зубами, потому что слышу голос матери, словно она пытается управлять кораблем моей совести. Говорит мне, чтобы я держалась любезно. Заводила друзей. Знакомилась с соседями. В Нью-Йорке без соседей — никуда.
        Мама не скупилась на собственные вариации на тему нью-йоркской мудрости с тех пор, как месяц назад объявила о нашем переезде. Понятия не имею, когда она успела ее набраться, ведь ее семья покинула Нью-Йорк, когда маме исполнилось пять лет. Есть у меня подозрение, что все эти советы из смотренных-пересмотренных сериалов «Друзья» и «Сайнфелд», что не сулит нам ничего хорошего. Но, наверное, это все-таки лучше, чем марафоны «Закона и порядка», фанаткой которых мама тоже является. Если бы этот фильм служил для нашей мамы источником информации, нам с Лори приходилось бы прицеплять к себе GPS-навигаторы огромного размера каждый раз, когда мы выходим из дома.
        Парень снова разглядывает меня, покусывая губу. Можно подумать, что за этими его акварельными глазами зреет тысяча вопросов, а я уверена, что не настолько интересна.
        Похоже, он еще больше нервничает. Я слышу, как часто и отрывисто он дышит. В его взгляде читается отчаяние, словно его парализовало от нерешительности. Внезапно он падает на колени рядом со мной.
        — Эй…  — едва не вскрикнула я, но тут незнакомец принимается медленно сгребать всю палитру рассыпавшихся предметов обратно в сумки ИКЕА.
        Его прикосновения столь продуманы, столь аккуратны, словно он зачарован этим процессом. Складывалось впечатление, что он был бы рад взять любую из вещиц и подробнейшим образом изучить ее, прежде чем сложить в сумку.
        Что ж, это странно. Но может быть, он просто встревожен: думает, что я все еще сержусь на него: он же видел, как я все уронила, и боится, не начну ли я опять на него вопить, если он случайно сломает что-то, пытаясь мне помочь.
        В расстройстве я собираю оставшиеся предметы. Когда мне удается закончить с одной сумкой, парень снова поднимается, протягивая мне две других. По одной в каждой руке. Он по-прежнему смотрит на меня, почти не мигая. Теперь в его глазах появился какой-то новый свет, словно он никогда еще не получал столько удовольствия, как сейчас, держа в руках чьи-то покупки.
        Я замираю в нерешительности, неловко переводя глаза с парня на ключи в моих руках. Должна ли я еще раз перед ним извиниться? Могу ли впустить незнакомца в нашу квартиру? Но разве он незнакомец — он же мой сосед, верно? Должно быть, тоже здесь живет. Мама выбрала этот дом из-за расположения и безопасности. Видимо, «Закон и порядок» все-таки проявились в чем-то полезном. Я думаю о маме — она уже в больнице, ушла на двойную смену, хотя мы только вчера прибыли.
        — Кто-то же должен платить за это роскошное место,  — с усмешкой сказала мама, заглядывая ко мне в комнату в половине пятого утра. Несмотря на мое сонное состояние, я все-таки ответила на шутку хриплым смехом. Квартира действительно хорошая, вот только я сплю на надувном матрасе с дыркой.
        — Хочешь лимонада?  — спрашиваю я мальчика.
        Мне кажется, лимонад лучше всего способствует заключению мира в такую жару — хотя я тут же понимаю, что в нашем холодильнике его нет. Я уже собираюсь это сказать, но ничего не говорю, потому что он бледнеет так, как бывает с людьми, когда их вот-вот стошнит.
        Он закрывает глаза, после чего происходит нечто странное. Словно я моргнула, сама того не замечая. Он исчез так, как бывает, когда нечто ускользает из поля бокового зрения. Но ведь я не смотрю на него уголком глаза. Он стоит прямо передо мной.
        Мне срочно нужно зайти в квартиру, потому что я уверена: у меня тепловой удар. Хорошо бы он что-то сказал мне в ответ — тогда я могла бы, по крайней мере, услышать отказ и уйти. Потом до меня доходит, что я не представилась.
        — Я Элизабет,  — говорю я, безуспешно пытаясь вставить ключ в замок.  — Но подумываю о том, чтобы назваться Джо.
        — Элизабет и Джо.  — Парень склоняет голову набок, и его лицо слегка розовеет.  — Тебе не нравится Элизабет?  — мягко произносит он.
        Уф. Увлечение мамы «Маленькими женщинами»[3 - Роман американской писательницы Луизы Мэй Олкотт (1832 —1888), описывающий жизнь четырех сестер семейства Марч. Продолжение — роман «Маленькие мужчины».] так и не дает мне покоя. Я совсем не в настроении, чтобы рассказывать о своеобразном пристрастии мамы: она любит отдавать дань литературным произведениям через свидетельства о рождении своих детей. И уж тем более не время объяснять этому странному подростку, почему ей показалось такой отличной идеей назвать меня в честь девочки, которая умирает, а имя сильной героини, которой суждено выжить, сделать всего лишь моим вторым именем. Выживание как нечто само собой разумеющееся. И тут я понимаю, что если в ближайшие пять минут не выпью хотя бы глоток воды, то растаю, как мороженое на палочке.
        — Джозефина — мое второе имя.  — Я открываю дверь и делаю ему знак, чтобы проходил вперед.  — А Джо это еще и мой псевдоним.
        Парень поворачивается на 180 градусов и заходит в квартиру спиной, словно боится оторвать от меня взгляд. Наверное, мне все-таки надо сменить рубашку, прежде чем я признаюсь гостю, что вместо лимонада его ждет вода.
        — Псевдоним? Ты писательница?
        — У меня еще нет публикаций,  — отвечаю я,  — но то, что меня интересует, проходит, скорее, по разряду мужских занятий.
        — Журналистика?  — уточняет он.
        Это мой любимый момент.
        — Комиксы.
        — Ты хочешь сочинять комиксы?
        Он всерьез заинтригован… кажется. Возможно, он уверен, что я вожу его за нос. Что ж, мне это не впервой.
        — Сценарий, карандаши, чернила. Все или ничего!  — Стараясь приглушить желание обороняться, я меняю тему:  — Так мне скажешь или нет?
        — Что?
        — Как тебя зовут?
        С ним опять повторяется та же история. Глаза его закрыты, но у меня такое чувство, словно мое зрение расфокусировалось. Потом он снова смотрит мне прямо в глаза, и я никакими силами не могу отвести взгляд.
        — Стивен.
        Приходится наклониться к нему, чтобы расслышать.
        Когда он шепчет свое имя, его дыхание касается моего лица. Оно удивительно прохладное — особенно в сравнении с липкой жарой, царящей в квартире.
        — А, ты вернулась!
        Стивен шарахается в сторону и роняет сумки — повторяется история, случившаяся в коридоре. Но он не наклоняется, чтобы что-то поднять. Он уставился на моего брата, что вполне понятно.
        Лори растянулся на паркетном полу в окружении маленьких вентиляторов. Он без рубашки, закинул руки за голову и разглядывает потолок.
        — Ну, и как метро? Там так же подванивает, как я себе представлял? Я тут подумал: косметическим компаниям надо не в магазинах рекламировать свои товары, а начать обрызгивать образцами пассажи ров метро. Хорошая мысль, а? Вот увидишь, я еще буду править этим городом!
        Кондиционер до сих пор в коробке, которая стоит за спиной брата и вентиляторами. Такое впечатление, что вентиляторы собираются принести моего младшего брата в жертву — полчище жужжащих просителей, совершающих жертвоприношение богам фреона.
        Я уже собираюсь наорать на него за то, что он не установил оконный кондиционер, как вдруг замечаю возле него бокал лимонада. В ту же секунду мне хочется крикнуть брату, как сильно я его люблю.
        — Я установлю кондиционер после заката,  — говорит Лори, явно заметив мою первую реакцию и готовясь к худшему.
        — Да-да,  — говорю я, отмахиваясь от его извинений.  — Может, и нам со Стивеном нальешь лимонада? А еще — напиши-ка мне адрес магазина, чтобы я докупила то, что ты забыл.
        Лори садится. Он корчит такую рожу, какой я еще в жизни не видела: как будто улыбается и гримасничает одновременно — помесь веселья и обеспокоенности.
        — Кому?  — спрашивает он.
        — Стивену,  — отвечаю я.  — Он помог мне с сумками. Ну типа того.
        Я с улыбкой смотрю на Стивена: бьюсь об заклад, что искорка дружбы может вспыхнуть между нами, если мы оба посмеемся над общим для нас умением ронять сумки. Но парень смотрит на моего брата, и руки у него дрожат.
        Лори переводит взгляд на место справа от меня, где застыл Стивен. Брат хмурит бровь и снова смотрит на меня.
        — Ладно, Джози, в чем дело?
        — Каждый раз, когда ты называешь меня Джози, это обессмысливает мой псевдоним,  — говорю я.
        — Как скажешь, Бетти.
        Я показываю ему средний палец.
        — Слушай, братец. Как старший ребенок в семье, я имею право — и даже обязана — командовать тобой. Два лимонада. Немедленно.
        — Почему два? Не слишком ли ты взрослая, чтобы иметь воображаемого друга?  — ухмыляется Лори.  — А может, ты мечтала подыскать задушевного друга для меня, раз уж мы оказались в большом городе, который, по идее, должен быть более благоприятной средой для твоего чокнутого братца? Знаешь, я не настолько отчаялся… пока что. К тому же собственное воображение меня тоже не подводит, когда в этом есть необходимость. Но если что, я дам тебе знать.
        Я не понимаю. Мой взгляд перескакивает с Лори на Стивена и обратно. Казалось бы, жара в этой душной квартире достигла предела, но у меня такое чувство, словно кто-то обрушил мне на плечи ведро льда.
        — Не хами,  — предупреждаю я и тут же прикусываю губу, потому что напомнила себе нашу маму.
        — Э…  — Похоже, Лори озабочен всерьез.  — Ты, наверное, перегрелась, бедняжка.  — Он поднимается.  — Принесу тебе лимонад.
        Мое сердце колотится о грудную клетку, как шарик в пинболе, пока брат спешит на кухню.
        Рядом слышится шепот Стивена:
        — Все в порядке. Я пойду.

        Глава третья

        В течение первых нескольких минут я пытаюсь убедить себя, что проклятье разрушено. У него был определенный период действия, который теперь завершен. Я вернулся в мир с такой же легкостью, с какой исчез из него. Никто не говорил мне, что этот день наступит. Возможно, никто и не знал. Как бы то ни было, в этом коридоре — впервые в моей жизни — я стал видимым.
        Это и веселит, и пугает, и сносит крышу. Девушка видит меня, и я делаю вывод, что теперь каждый сможет меня видеть. Просто так вышло, что она увидела меня первой.
        Мое проклятье, срок моего заключения подошли к концу.
        Я пытаюсь сохранять спокойствие. Невозможно выразить то, что я чувствую. Вероятно, я смог бы выложить все начистоту незнакомцу, с которым бы никогда больше не встретился, но эта девушка живет со мной на одном этаже. Я должен вести себя как обычно. В смысле — как обычно не для меня, а для всех остальных.
        «Вот оно,  — думаю я.  — Мне это по силам.
        Проклятью конец.
        Я стал видимым».
        По мере того как я это осознаю, веселье, и ужас, и сносящая крышу обыденность происходящего объединяются в яростный эмоциональный разряд. Кажется, Элизабет его не замечает. Для нее я просто парень, живущий с ней на одном этаже.
        Невероятно.
        Я каким-то образом поддерживаю разговор. Каким-то образом говорю.
        Девушка видит лицо, которого я сам никогда не видел, потому что зеркала никогда меня не отражали.
        Она приглашает меня к себе выпить лимонаду. Я хочу посмотреть, насколько меня хватит. У меня такое чувство, что теперь все зависит от меня.
        И все-таки, для того чтобы поднять ее сумки, требуются усилия. Я должен сконцентрироваться, заставить свое тело обрести материальность. Вероятно, так сразу эта видимость вернуться не может. Это шок для всего организма. Полная его реорганизация. На это потребуется время. Я поднимаю сумки и следую за ней в ее квартиру.
        Похоже, мы там будем одни. Можно продолжать разговор. У меня есть возможность привыкнуть к тому, что я теперь видимый. Потом я вижу сидящего на полу брата Элизабет. Еще один человек.
        Я беру время на подготовку.
        Я готов к тому, что он меня увидит.
        Я готов.
        Но он не видит.
        Он меня не видит.
        Теперь эмоциональный разряд, который я испытывал, наполняет комнату, наполняет весь мир. Я замечаю удивление на лице Элизабет, но это ничто в сравнении с удивлением, которое бьет меня после осознания каждого нового факта.
        Он не видит меня.
        Но она меня видит. Видит.
        — Не слишком ли ты взрослая, чтобы иметь воображаемого друга?  — спрашивает он сестру.
        Так вот каково это — я заперт внутри чьего-то воображения. Внутри чьей-то мечты. И этот кто-то собирается проснуться.
        Мне как-то удается найти слова.
        — Все в порядке. Я пойду.
        К счастью, она оставила дверь открытой. К счастью, она слишком обескуражена, чтобы следовать за мной. Я бегу в направлении своей двери — совершенно бесшумно. Впрочем, может, девушка и слышит звук моих шагов. Я не знаю. У меня такое чувство, что я больше ничего не знаю. Обычно я тщательно осматриваюсь вокруг, прежде чем вставить ключ в замок. Но теперь мне все равно. Теперь мне просто необходимо попасть внутрь. Необходимо закрыть за собой дверь. Запереть ее. Вдохнуть. Закричать. Вдохнуть.
        У нас в прихожей висит зеркало. Все эти годы мама так и не могла понять, какую роль оно играет в моей жизни. А может, она считала, что мне нужно напоминание, и ей просто не хотелось всегда заниматься этим самой.
        И вот я снова гляжу в это зеркало.
        Я вижу стену у себя за спиной. Книжные полки. Луч света с улицы, падающий под углом.
        И это все.


        Значит, дело в ней.
        В последующие мгновения я понимаю: проклятие не было разрушено. Это девушка нашла способ его обойти. Дело в ней, а не во мне.
        Нужно проверить это предположение. Я жду, пока стемнеет, чтобы она наверняка заснула. Я вслушиваюсь в тишину коридора, в тишину всего здания, а потом осторожно выбираюсь наружу.
        Может, дело не только в ней. Я должен узнать.
        Я выбегаю из дома. Консьерж слишком увлечен просмотром поздних передач по телевизору, чтобы заметить, что открылась дверь. Этот консьерж всегда мне очень помогал.
        Стоит прохладная ночь, какие бывают в конце лета. На Верхнем Вест-Сайде попадаются случайные прохожие, но их не так много. Я прибегаю на станцию метро и с легкостью перепрыгиваю через турникет. Меня никто не окликает.
        Поезд прибывает ровно в ту минуту, когда я оказываюсь на платформе. Двери открываются, и я оказываюсь в заполненном наполовину вагоне. Я оглядываюсь, ожидая, что кто-нибудь — хоть кто-то — встретится со мной взглядом. Ничего. Тогда я начинаю двигаться. Подпрыгивать вверх и вниз. Дергаться, как паяц на ниточках. Обвиваться вокруг вертикального поручня. Дикое поведение. Безумное поведение. Такое поведение, которое заставляет других либо смотреть, либо отворачиваться.
        Ничего.
        Я перехожу из одного вагона в другой. Дверь открывается, дверь закрывается — это люди замечают. В последнем вагоне пассажиров поменьше. Всего несколько парочек и пассажир-одиночка. Я подхожу к нему. Мужчине лет тридцать. Он в костюме. Галстук снят. В бумажном пакете, стоящем у его ног вместе с сумкой для ноутбука, пиво. Каждая клеточка его тела говорит: «Вечер был долгий».
        Я стою прямо перед ним. Машу рукой. Наклоняюсь к нему и оказываюсь примерно в сантиметре от его лица. Делаю выдох. Он слегка отодвигается назад.
        — Вы меня видите?  — спрашиваю я вслух.
        Незнакомец вздрагивает.
        — Я здесь,  — продолжаю я.
        Он озирается по сторонам. Парочки слишком далеко от него. Он не понимает, откуда звучит голос.
        — Вы ведь не можете меня видеть, верно?
        — Какого черта?  — рычит он, по-прежнему озираясь.
        — Да вот же я!  — говорю я ему.
        Потом кладу руку ему на плечо. Концентрируюсь.
        Мужчина кричит.
        Я отодвигаюсь. Теперь он вскочил с места. Все смотрят на него.
        — Извините,  — шепчу я.
        Это моя остановка. Я выхожу из вагона.


        Я в самом центре Таймс-сквер. Освещение такое яркое, словно я попал в компьютерную игру. Здесь, конечно, больше народу, чем в метро: парочки тоже попадаются, но много и компаний по двенадцать, двадцать и даже тридцать человек, несмотря на то что уже за полночь. Подростки шутливо пихаются. Отцы несут уснувших дочерей на руках. Сверкают вспышки фотоаппаратов.
        Я хочу, чтобы меня увидел хотя бы один человек. Один из этих сотен, что фланируют по Таймс-сквер. Один из этих тысяч. Я просто хочу, чтобы один из них спросил меня, сколько времени. Спросил меня, что я делаю. Посмотрел мне в глаза. Уклонился, если бы решил, что я встал у него на пути.
        Я вытягиваю руки. Кружусь на месте. Взбегаю по освещенной красным лестнице в центре площади. Я присоединяюсь то к одной группе фотографирующихся, то к другой, то к третьей. Я позирую вместе с туристами. Я заслоняю собой объектив фотоаппарата. Я заслоняю им обзор, но они меня не видят. Я встаю у них на пути, но они меня не видят. Я здесь, но меня здесь нет.
        Погруженный в раздумья, я не могу заснуть почти всю ночь.
        Девушка и вправду меня видела?
        Если да, то — что она видела?
        Наверное, я был одет. Должно быть, я выглядел на свой возраст. И все-таки.
        Увидела ли она то, что хотела видеть?
        Увидела ли то, что я хотел, чтобы она увидела?
        Неужели она действительно — единственная?


        Несколько дней я стараюсь избегать эту девушку. Я слышу, как в ее квартиру вносят все новую мебель. Я слышу, как они с братом разговаривают в коридоре. Слышу, как она общается с матерью. Я не решаюсь выйти из квартиры.
        Что если она снова меня увидит?
        А что если не увидит?
        Все мои тайны начинаются с этой тайны. Вся моя жизнь построена вокруг тайн.
        Я не готов сказать: будь что будет. Не готов смотреть, что будет дальше. Может случится так, что дальше ничего не будет, и я этого не перенесу.


        Я вспоминаю те дни, когда умерла моя мама. Как мне приходилось скрываться от всего мира. Как я погрузился в такую тишину, что забыл звук собственного голоса, а также звук голоса мамы. Как мне казалось, что в звуке моего голоса нет смысла, раз я уже не услышу мамин.


        В конце концов, я должен выйти наружу — а то мне уже кажется, что я мечусь по клетке. Иду в парк. Начинаю искать Айвана и Карен. И других завсегдатаев. Но сегодня жарче обычного, и все куда-то торопятся.
        Я тоже возвращаюсь домой. Проверяю почтовый ящик, пока никто не смотрит. Выбрасываю все его содержимое, чтобы не пришлось ничего нести.
        Я сажусь в лифт и нажимаю кнопку своего этажа. Открывается дверь, и я вижу девушку.
        Можно не сомневаться: она меня видит. На ее лице — любопытство, смешанное с радостью.
        — Так-так, а вот и наш Исчезающий Мальчик[4 - Disappearing Boy — песня американской панк-рок группы Green Day.],  — произносит она.  — А я уже стала сомневаться, действительно ли ты здесь живешь.
        Я смотрю ей прямо в глаза. Ищу в них свое отражение. Пытаюсь разглядеть, как я выгляжу.
        Но я вижу только глаза соседки. Свет лифта. Заднюю стену.
        Двери начинают закрываться, а я еще не успел выйти из лифта. Она выставляет руку, чтобы двери не закрылись.
        — Спасибо,  — говорю я.
        — Ходил на прогулку?  — спрашивает она.
        — Да. Жарко.
        — Я в курсе.
        Это так неловко. Есть тысяча вопросов, которые я мог бы задать соседке, но ни один из них не сочтешь нормальным.
        Я выхожу из лифта, а она входит.
        — Увидимся,  — бросает она.
        — Да,  — отвечаю я.
        Двери закрываются.
        Девушки нет.


        Я не знаю, смогу ли с этим справиться. Все было под контролем. Все работало — а теперь вот это. Я забываю поесть. Я не могу читать, потому что все фразы указывают на меня самого. То, что показывают по телеканалам, кажется неестественным, ненастоящим.
        Если у тебя есть какая-то проблема, лучше не думать о ней постоянно.
        А я теперь думаю о ней все время.


        На седьмой день после того, как она впервые меня увидела, я нарушаю обещание, данное себе самому.
        Я пишу отцу по электронной почте.
        «В этом доме живет девушка, которая может меня видеть,  — пишу я.  — Как такое возможно?»
        Это все, что я могу сказать. Я ничего не хочу знать о его жизни. Я не хочу, чтобы он что-то знал о моей.
        Мне просто нужен ответ.


        — Расскажи мне о проклятии,  — упрашивал я маму.  — Это моя жизнь. Я имею право знать.
        — Я ничего не могу тебе сказать,  — отвечала она.  — Если я начну говорить, все будет только хуже. Гораздо, гораздо хуже.
        — Разве может быть еще хуже?!  — кричал я ей.  — Скажи мне, что может быть еще хуже?!
        Мама не могла обнять меня, когда ей этого хотелось. Не могла поцеловать меня, когда ей этого хотелось. Невозможно узнать, что такое любовь, когда все эти вещи у тебя отняты. Маме приходилось голосом выражать всю свою заботу обо мне, а всю свою преданность мне — взглядом.
        — Все может быть намного хуже, чем сейчас,  — уверяла она меня.  — Ты даже не представляешь. И, пока я жива, ты и не сможешь себе этого представить.
        За этой точкой не следовало нового предложения. За этой страницей не было нового рассказа. По крайней мере, так убеждала меня мама.


        На восьмой день я заказываю продукты через Интернет. Обычно на доставку заказа уходит четыре или пять часов, но на этот раз стук в дверь раздается уже через два. Это странно: я ведь дал четкие инструкции оставлять все пакеты за дверью без стука.
        — Просто оставьте их там!  — кричу я.
        — Что оставить?  — переспрашивают из-за двери.
        Это ее голос.
        Я в ловушке. Она знает, что я здесь. Я знаю, что она там.
        Я выглядываю в глазок и вижу, что она одна.
        — Эй, я ведь слышу, как ты дышишь там, за дверью,  — говорит она.  — Может, откроешь? Не хочу к тебе ломиться. Если я начну ломиться, мало не покажется.
        Я принимаю решение впустить непрошеную гостью. Собираюсь сделать вид, что все идет своим чередом. Она просто заглянула ко мне. Конечно же, она меня видит. Любой человек может меня видеть. Это просто визит вежливости. Я могу быть дружелюбным соседом — особенно когда ничего другого мне не остается.
        Я собираюсь с силами, чтобы моя рука смогла повернуть ручку.
        И открываю дверь.

        Глава четвертая

        Мне не следует здесь быть. Прежде я никогда так не поступала. По-моему, так делают только отчаявшиеся, зацикленные на себе люди, а я не хочу быть в их числе.
        Но я сердита и раздражена… и одинока. Причем одинока уже довольно давно. Так случается, когда на любой оклик «Эй, Лиз!» отвечаешь враждебным взглядом, ожидая какой-нибудь направленной против тебя ударной реплики. Бывало, что за ней следовали и настоящие удары.
        Большинство моих друзей за последний год буквально испарились. Когда поползли слухи насчет Лори, те «друзья», которые на самом деле друзьями не были, унеслись прочь со скоростью лавины. Это меня не удивляло.
        А вот по-настоящему больно стало тогда, когда те, кого я считала настоящими друзьями, стали меня сторониться. Двое моих лучших подруг попробовали остаться со мной, но, в конце концов, мне пришлось самой их оттолкнуть и смотреть, как они постепенно отдаляются. Я не могла вынести жалости, даже доброжелательной, взглядов и сочувственных телефонных звонков. Я не нуждалась в сочувствии. Я хотела, чтобы люди злились так же, как и я.
        Когда друзья меня покинули, я стала держаться ближе к Лори и маме. А когда это произошло, только к маме, пока мы курсировали между больницей и домом, одновременно с этим планируя наш побег. Но дальше бегства мы в наших планах не продвинулись. Вот так и получилось, что из-за нашего бегства я большую часть времени провожу в одиночестве. Мама на работе. Лори в летней школе, поскольку — с тех пор как это произошло,  — он пропустил восемь недель занятий. Впрочем, похоже, что оба они довольны жизнью.
        Мама всегда боролась со стрессом с помощью трудоголизма. Лори заверяет меня, что ему достаточно одной недели занятий, чтобы определить наверняка: две трети его одноклассников в десять раз более чудаковатые, чем он сам. Понятия не имею, как он производит такие расчеты. Я полагаю, что его ликование по поводу того, что он торчит в летней школе, связано не столько с относительной странностью его сотоварищей, сколько с тем, что, во-первых, у него в школе кондиционеры действительно работают, тогда как крошечный оконный кондиционер в нашей квартире больше брызгает водой, чем по-настоящему охлаждает, а во-вторых, по контрасту с карательными формами существования летних школ в нашем городке, здесь у Лори есть возможность посещать программу для ребят с творческими наклонностями. Музыка, театр, литература и все такое прочее — и он в восторге от этого. Если бы не тот факт, что он провел некоторое время, лежа на спине в кокситной гипсовой повязке, а потом еще долго приходил в себя, он, наверное, был бы рад, что пропустил окончание учебного года, раз в итоге оказался в своего рода версии Хогвартса.
        Вообще-то я бы и сама не отказалась от таких занятий. Программа школы изобразительного искусства, без сомнений, помогла бы мне в формировании моего портфолио. Но маме не хватает средств, чтобы оплатить обучение для двоих, к тому же я закончила учебный год, хотя мои глаза метали молнии, а руки были постоянно сжаты в кулаки.
        Сжаты они и сейчас. Я понимаю, что я стою перед дверью Стивена не только потому, что я одинока. Я поступила так, как велела мама. Я проявила вежливость. Пыталась «подружиться», как это сделал бы нормальный человек. Я даже предложила ему лимонад в стиле «нектар, способный предотвратить солнечный удар»  — и что с того, что у меня его не оказалось?  — чтобы начать обсуждать нашу новую дружбу. Но Стивен ретировался, оставив меня лепетать Лори что-то про мальчика, которого я встретила в коридоре, тем самым обрекая себя на часы пыток, которым младший брат подверг меня из-за моего невидимого приятеля. И в этом виноват Стивен. Я здесь, потому что я вне себя и мне не на кого кричать.
        Проходит вечность, прежде чем Стивен открывает дверь. Когда я наконец вижу его лицо, его рот подергивается, словно он испуган, или обеспокоен, или раздражен. Что бы он ни чувствовал, это нехорошее чувство. Не то чтобы я ожидала, что, увидев меня, он будет на седьмом небе от счастья. Он явно избегал меня, и это царапает мои и без того измотанные нервы, словно колючка. Я открываю рот, чтобы завопить на него, но звук застывает где-то в горле. Вместо крика у меня вырывается жалкий хрип, вялый и грустный. Стивен гримасничает в ответ. Смотрит в пол.
        Я делаю еще одну попытку. На этот раз мне удается выдавить из себя:
        — Эй.
        Он что-то бормочет в ответ. Я не могу разобрать слов, но полагаю, что это приветствие, поскольку он человек.
        — Ну, и…
        Стивен снова бормочет. Мой гнев снова начинает закипать.
        — Похоже, ты мастак по этой части.
        Моя реплика привлекает его внимание.
        Я делано улыбаюсь.
        — По части грубости.
        Он смотрит, широко раскрыв глаза, что меня более чем устраивает.
        — Нет,  — говорит он. Ничего больше — одно толь ко слово «нет».
        Мы уставились друг на друга. Нам становится по-настоящему неловко.
        — Что тебе нужно?  — спрашивает Стивен.
        — А теперь объясни мне — разве это не грубость?  — говорю я.
        Он вздыхает, глубоко и с невероятной для этого времени дня усталостью. Возможно, он страдает бессонницей.
        — Ты права. Извини.
        Это неожиданно. Я ждала, что он огрызнется в ответ или захлопнет дверь у меня перед носом.
        — Может, хочешь зайти?
        Он так задает этот вопрос, словно интересуется: не нужно ли мне, чтобы он стал донором костного мозга.
        И тут я чувствую неловкость. Зачем я вообще сюда пришла? Вероятно, я ожидала, что мы накричим друг на друга у порога, а потом я потопаю к себе домой и проведу остаток дня, извергая проклятия на тему о том, как бесконечно кошмарны остальные люди. Теперь же у меня есть выбор: из нас двоих я могу быть грубой и сумасшедшей, потому что именно я пришла к нему, или же могу принять его приглашение.
        — Ладно.
        Стивен делает шаг в сторону, чтобы впустить меня. В квартире у него холод собачий, и мне приходится растирать руки, внезапно покрывшиеся гусиной кожей.
        Я с первой минуты понимаю, что его квартира уютней нашей. Расположение комнат такое же, но у нас полно картонных коробок, а мебель самая пестрая. Мама назначила меня ответственной за обустройство квартиры, а это означает, что воз и ныне там. Наверное, с ее стороны это было проявлением любезности: дать мне карт-бланш, позволив решать, как будет выглядеть наше новое жилье. Но распаковывание вещей — занятие столь неувлекательное, что мы все еще живем так, словно въехали только вчера.
        А в этой квартире царит порядок, хотя мебели, пожалуй, маловато. Как же это называется? Ура — вспомнила! Функционально. Да, здесь все функционально. Вероятно, у него в комнате обстановка поживее. В прихожей и гостиной все какое-то слишком взрослое, застегнутое на все пуговицы. Кто бы ни занимался дизайном этого жилья, явно потратил массу усилий на то, чтобы обстановка была аккуратной и даже отчасти казенной. Похоже, здесь живет кто-то из родителей Стивена, а может, их даже двое, но сейчас мы тут совершенно одни.
        — Могу я тебе что-нибудь предложить?
        Этот вопрос заставляет меня подскочить на месте. Теперь его голос звучит спокойнее, отчетливее.
        — Э… да, конечно.
        — Лимонад?  — спрашивает Стивен с полуулыбкой, словно шутит.
        Я хочу бросить на него резкий взгляд, но только киваю.
        — Если он у тебя есть.
        — Располагайся поудобнее.
        Он указывает на кушетку, наблюдая при этом за своей рукой, словно он сделал тайный, символический жест.
        Я откидываюсь на жесткую обивку, царапающую кожу. В нашей квартире все еще жарко, поэтому я каждый день хожу в майке и шортах. Надеюсь, у него в комнате мебель более подходящая, потому что смотреть кино на этой кушетке было бы просто кошмаром.
        Я ловлю себя на этой мысли, и внутри у меня все сжимается. Я уже представляю себе, как смотрю кино с парнем, которого даже не знаю и который явно не хотел приглашать меня к себе, но почувствовал, что вынужден это сделать. Я плотно сжимаю веки, презирая себя за то, что так отчаянно ищу хоть кого-то, с кем можно проводить время. И когда я успела стать такой жалкой?
        — С тобой все в порядке?
        Стивен стоит передо мной, протягивая мне бокал. Лед позвякивает о край, плавая в бежевой полупрозрачной жидкости.
        — Да,  — отвечаю я, взяв бокал.  — Только голова болит.
        — Аспирин?
        — Нет.
        Я позволяю себе сделать большой глоток лимонада. Хотя он куплен в магазине, вкус терпкий — в общем, хороший и только из холодильника.
        — Со мной все будет в порядке. Лимонад — универсальный эликсир.
        Он садится рядом со мной — рядом, но не настолько близко, чтобы его нога задела мою или наши плечи коснулись друг друга. Я замечаю: все, что парень делает, он делает аккуратно. Садится он прямо и, в отличие от меня, не откидывается на спинку кушетки. Опасаясь, что Стивен сочтет меня потной неряхой, я выпрямляюсь, скрещивая лодыжки так, что и королева Виктория не могла бы ко мне придраться. Но так сидеть очень неудобно. Вскоре я сдаюсь и снова откидываюсь на спинку кушетки.
        Каждый из нас хранит молчание. Единственный звук — хлюпанье лимонада, который мы отпиваем с неровными интервалами. Я так и не могу понять — странный ли он или действительно терпеть меня не может, но, господи, мне нужно с кем-то поговорить. Ведь я целыми днями сидела в квартире, не разбирая вещи и не пытаясь обустроить наш быт.
        — Ты привидение?
        Он медленно поворачивается, глядя на меня так, словно всерьез обдумывает этот вопрос. Подозревая, что он пытается понять, насколько я сумасшедшая, я продолжаю говорить.
        — Или волшебник?
        Дышать становится чуть легче. Похоже, Стивен заинтригован. Я заинтриговала своего потенциального друга. Весь мой гнев из-за того, что он тогда удрал из моей квартиры, испаряется по мере того, как я торопливо говорю, стараясь, чтобы в нем не погасла искорка интереса ко мне.
        — Не то чтобы мой младший брат считал меня сумасшедшей, но твое поспешное исчезновение в тот день, несомненно, укрепило его в этом мнении.
        Когда я говорю «исчезновение», он вздрагивает.
        — Почему ты не остался?  — спрашиваю я.  — Я знаю, что Лори без рубашки — зрелище устрашающее, но, уверяю, он неопасен.
        Стивен не отвечает; он только наблюдает за мной.
        Я нервно тереблю пальцы.
        — Если Лори считает меня сумасшедшей, я по думала — может, мне просто смириться с этим? Это же старое здание, верно? Возможно, ты просто гостеприимный дух этих мест, приветствующий новых жильцов.
        Он смеется, а его глаза оживляются.
        Я тоже усмехаюсь.
        — Я вообще-то приняла тебя за мираж.
        — Мираж?
        — В тот день было по-настоящему жарко, а поговаривают, что перед тем, как умереть от жажды в пустыне, люди видят миражи.
        Он кивает.
        — А я и вправду умирала от жажды, и тут появился ты.
        — Я мираж,  — говорит он после паузы. Потом, нахмурившись, глядит на меня и спрашивает:  — А кто ты?
        — А я девушка из соседней квартиры,  — отвечаю я.  — Точнее — девушка из квартиры по соседству с соседней квартирой.
        — Элизабет, которую зовут Джо. Девушка из квартиры по соседству с соседней квартирой.
        Стивен снова смеется. Мне нравится, когда он смеется. Кажется, он как-то теплеет, когда это происходит, словно парень привык к тому, чтобы оставаться таким же застегнутым на пуговицы, как и его квартира, а смех немного раскрепощает его, и он становится более непринужденным. Кроме того, мне нравится, что он запомнил: я люблю, когда меня называют Джо. Эта тема сравнительно недавняя, поскольку для моих «друзей» в Миннесоте я всегда была Лиз, моя мать называет меня Элизабет, а Лори постоянно изобретает разные варианты моего имени.
        — А этот парень — твой брат?  — спрашивает Стивен.
        Теперь уже я застыла. Для этого нет видимых причин, но это рефлекс, который у меня выработался. Как только у нас дома слышалась фраза «твой брат», это приводило к скандалу, а один раз даже и к драке. Выяснилось, что я неплохо владею апперкотом. На выпускном Дженнифер Норрис все еще была в бинтах после экстренной ринопластики. Конечно, сама я на выпускном не была, но слухи до меня дошли.
        Я дышу, с трудом преодолевая стеснение в груди.
        — Да, Лори мой брат, на восемнадцать месяцев младше.
        — А сколько тебе лет?
        — Шестнадцать.
        — Мне тоже.  — Парень вдыхает и выдыхает, уставившись на свои пальцы, обхватившие бокал лимонада.  — Но ты не привела его с собой.
        — Он в летней школе,  — объясняю я.  — Так что большую часть времени я совсем одна.
        Я волнуюсь из-за того, что слишком откровенна. Или беспечна. Не следует говорить незнакомцам, что ты один дома. Неужели мне так отчаянно нужен друг? Э… Да, так и есть.
        Он выпрямляется немного больше, глядя прямо на меня. Глаза его, от интригующего голубого оттенка которых не оторвать взгляда, смотрят на меня более пристально и уже не пытаются ускользнуть.
        — А твои родители?
        — Моя мама — администратор в больнице,  — отвечаю я.  — Видимо, ее предшественник был просто ужасен, потому что она тратит все рабочее время, стараясь убедить своих подчиненных, что она не дьявол во плоти. Она мало бывает дома.
        Стивен кивает.
        — А твоя?
        Сначала он просто не отвечает, а потом говорит:
        — Ее здесь нет.
        — Круто,  — быстро говорю я, потому что не знаю, что подразумевается под «ее здесь нет», но не хочу выпытывать. Кто их знает, этих родителей… В любом случае я не собираюсь дружить с его мамой или папой.
        Я прикусываю губу, желая скрепить нас узами дружбы, прежде чем мы перейдем к какому-нибудь болезненному разговору на серьезные темы. Я ищу компаньона; мне не нужно копаться в прошлом. Я хочу, чтобы прошлое умерло и лежало закопанным в Миннесоте.
        — В общем, я пришла сюда, потому что у меня есть просьба,  — импровизирую я.
        Я пришла сюда, чтобы устроить Стивену выволочку, но теперь я снова хочу обрести друга. Он мой лучший — и единственный — кандидат.
        — Что за просьба?
        — Ты ведь неплохо знаешь окрестности?
        — Да.
        Отлично. Ровно на это я и рассчитывала.
        — Мне нужна твоя помощь,  — говорю я.
        Стивен смотрит на меня, и в глазах его сквозит подозрение.
        — Клянусь, что тебе не придется таскать коробки.
        Раздается звонок в дверь. Я напрягаюсь.
        — Просто бросьте их там!  — кричит он.
        — Кто это?  — шепотом спрашиваю я, словно за дверью поджидают грабители.
        — Доставка продуктов,  — отвечает хозяин.
        — Тебе привозят продукты домой?  — Я вскакиваю и иду к входной двери.  — Я должна это увидеть.
        Я распахиваю дверь и вижу, что у моих ног лежат три пакета с продуктами. Курьер уже почти дошел до лифта, но обернулся, услышав, что дверь открылась.
        Он смотрит на меня и хмурится.
        — Ха, я думал, ты парень.
        Я закатываю глаза и беру пакеты.
        — Кухня здесь?  — уточняю я, двигаясь в том на правлении, где находится кухня в нашей квартире. Поскольку Стивен встает и следует за мной, я делаю вывод, что мое предположение верно.
        Он смотрит, как я достаю продукты из пакетов. Берет те, которые нужно заморозить, и убирает в холодильник.
        — Знаешь, если в дальнейшем ты хочешь, чтобы тебя не обвиняли в грубости, для начала попробуй хотя бы открывать людям дверь,  — говорю я, протягивая ему картонку с яйцами.
        — Я попробую это запомнить,  — отвечает он.
        — Вот что я тебе предлагаю. Я здесь новенькая, и раз ты бросил меня с моими пакетами, а я помогла тебя с твоими, ты мне теперь должен.
        Кажется, Стивен собирается мне возразить, но ничего не говорит.
        Я вздыхаю — мне хочется вызывать симпатию, а получается, что я слишком требовательна.
        — Извини, у меня это плохо получается.
        — Что?  — спрашивает он.
        — О чем-нибудь просить.
        — Это почему?
        Мое горло сжимается. Я не хочу говорить о том, почему. И думать тоже не хочу.
        — Мне не хватает навыков общения.
        — Я это заметил.
        Смеясь, я подаю Стивену пакет с морковкой и случайно касаюсь пальцами его руки. Как только я дотрагиваюсь до него, мы оба замираем. Я не знаю точно, что случилось, но такое ощущение, что из комнаты вытянули весь воздух, и мы просто смотрим друг на друга. Кажется, мы оба не дышим.
        Я отворачиваюсь, засовывая руку в другой пакет с продуктами. Что это, черт подери, было?
        — А что за просьба?
        Голос Стивена звучит спокойно. Я не могу смотреть на него, поэтому смотрю на коробку замороженного сухого завтрака «Мини-Уитс» у меня в руках.
        Я совсем его не понимаю.
        — Ты о чем?
        Он забирает у меня коробку, но я по-прежнему на него не смотрю. Я разглядываю разделочный стол.
        — Манхэттен,  — говорю я, стесняясь своего пунцового лица, бьющегося сердца и неумения ориентироваться.  — Я знаю, что он расчерчен, как таблица, но я все время теряюсь, и, честно говоря, это меня немного пугает. Как-то не хочется потеряться в Нью-Йорке.
        Я поворачиваюсь к нему лицом. Когда я встречаюсь с ним взглядом, оказывается, что ничего не изменилось. Комната снова такая, как раньше. Я могу дышать. Возможно, я просто вообразила себе то мгновение.
        — Мне нужен гид,  — наконец говорю я.
        Он уставился на меня.
        — Ты хочешь, чтобы я тебе помог?
        — Научи меня ориентироваться в Манхэттене. Я теперь здесь живу. Мне нужно освоиться.
        По-моему, я вижу, как у него учащается пульс — по вене его горла.
        — Я…
        — Мы можем начать с малого. Просто прогуляться в округе.
        Он отворачивается.
        Я стараюсь, чтобы мой голос звучал мягче.
        — Обещаю: если я окажусь невыносимым человеком, больше я тебя не буду беспокоить. Даже для того, чтобы сказать тебе, какой ты грубый.
        — Ты можешь подтвердить это письменно?
        Мои улыбающиеся губы дрожат — я понимаю, что он скажет «да».
        — А что если так и есть?  — спрашивает он.
        Я сворачиваю пустой пакет из-под продуктов.
        — Извини?
        — Что если я действительно привидение?  — Парень облокачивается на столешницу, наблюдая за мной.  — Ты все еще не прочь со мной прогуляться?
        Вопрос хозяина ставит меня в тупик. Это шутка? Его слова звучат так, словно должны быть шуткой, но в тоне его нет ничего игривого или веселого.
        — Если ты решишь, что терпеть меня не можешь, я обещаю оставить тебя в покое,  — говорю я.  — Давай договоримся так: если я решу, что ты привидение, ты обещаешь меня не преследовать. Согласен?
        Он закрывает глаза, а мои увлажняются, из-за чего я вижу его словно в дымке. Я тру веки; когда я смотрю на него, обнаруживаю, что он уставился на меня, и я вздрагиваю под его пристальным взглядом.
        — Ладно.

        Глава пятая

        Я не знаю, как мне это сделать. Должен быть какой-то способ избежать этого. Я мог бы сделать вид, что смертельно заболел. Мог бы притвориться, что моя мать вот-вот придет. Мог бы пойти на кухню и устроить маленький пожар.
        Но, с другой стороны, я этого хочу. Мне нравится, как мы разговариваем. Нравится беседовать.
        Я по-прежнему хочу знать, почему проклятие играет со мной.
        Но пока что и я буду играть.
        — Как насчет того, чтобы пойти в парк?  — спрашиваю я.
        Ничто в реальной жизни не готовило меня к этому. К такой встрече лицом к лицу. Да, у меня была мать, и хотя я был для нее невидимым, я мог все время с ней говорить. Но разговор с девушкой? Такого у меня еще не бывало.
        Вместо этого у меня были книги. И телепередачи. И фильмы. И подслушанные разговоры. Из-за этого ритмы и схемы, принимаемые другими людьми как данность, не чужие и для меня. Этот обмен словами, искусство общения, когда ты чем-то делишься, а что-то скрываешь, доверяешь и убеждаешь,  — нечто, чем и я сейчас пытаюсь заняться. Я ведь так долго практиковался у себя в голове, даже не замечая, что практикуюсь. Теперь я извлекаю из памяти слова и способы их употребления.
        Гостья понятия не имеет, насколько поразителен для меня этот разговор. Она и представить себе не может, каково это — быть посторонним для внешнего мира… и вдруг оказаться допущенным внутрь.
        Я хочу и дальше говорить «привет». Потому что все это очень похоже на приветствие.


        В лифте мы болтаем о лифте. У моей новой знакомой уже была возможность проехаться вместе с Вонючим Парнем с шестого этажа, но чудесным образом ей еще предстояло встретиться с Ирмой из квартиры 2E, которая любит выгуливать своих кошек трижды в день. На поводках.
        В вестибюле я стараюсь хранить молчание, чтобы консьерж не подумал, что что-то не в порядке. Он открывает дверь перед Элизабет, и я быстро проскакиваю на улицу.
        Девушка замечает, что не все гладко.
        — По-моему, ты наступил мне на пятки,  — замечает она, когда мы оказываемся на улице.  — А что, у вас с консьержем какая-то вражда? Ты боялся, что он тебя запрет?
        — Они все приходят по мою душу,  — говорю я ей.  — Каждый консьерж в Нью-Йорке.
        — Почему?
        «Почему?» Вопрос довольно естественный, следующий логический ход в нашем разговоре. Но я запнулся, потому что у меня нет следующей реплики.
        — Гм… потому что однажды я обругал маму консьержа?
        Слова неловко повисают в воздухе. Теперь мне еще более неловко, что щеки горят, потому что я знаю: их могут увидеть.
        Элизабет воспринимает это спокойно.
        — И сколько ты здесь живешь?  — спрашивает она.
        К счастью, на этот вопрос ответить нетрудно.
        — Всю свою жизнь,  — отвечаю я.  — В одной и той же квартире. В одном и том же здании. В одном и том же городе.
        — Неужели?
        — Сколько я себя помню и даже до того, как я стал себя помнить. В сущности, с того самого дня, когда я появился на свет. А ты откуда?
        — Из Миннесоты.
        Мне нравится, как она это произносит: «Мин-на-соо-та».
        — Должно быть, для тебя это большая перемена,  — говорю я, делая взмах рукой в сторону спешащих такси, бесконечной линии зданий, толпы людей, окружившей нас.
        — Да.
        — Почему ты уехала?  — спрашиваю я.
        Она отворачивается.
        — Долгая история.
        Я уверен, что у долгой истории есть короткая версия, но мне кажется, что спрашивать о ней неправильно.
        Тогда Элизабет задает вопрос мне:
        — А где ты учился?
        Я понимаю, что на нее начинают поглядывать, когда она обращается ко мне. Потому что ее собеседника больше никто не видит. И даже в городе, где общим местом стало то, что люди говорят по крошечным мобильным телефонам или бормочут, ведя диалоги с самими собой, все-таки странно видеть человека, переговаривающегося с воздухом.
        Я ускоряю шаг.
        — В «Келлогге»,  — говорю я, выбирая первое попавшееся название школы. Элизабет из Миннесоты — откуда ей знать названия всех здешних частных школ.  — Это в другом конце Манхэттена. Совсем маленькая школа. А ты?
        — А я собираюсь в Стайвесант[5 - Stuyvesant High School (Старшая средняя школа «Стайвесант»)  — ведущая школа для развития талантов в науке, математике и технологии.] осенью.
        — О, Стай. Это круто.
        — Стай?
        — Да. Все ее так называют.
        — Буду знать.
        Теперь мы в парке. Народу здесь больше, соответственно, на Элизабет обращено больше взглядов. Правда, едва ли она их замечает. А может, она решила, что жители Нью-Йорка так себя ведут: грубят и пялятся. Но едва ли это заблуждение продлится долго.
        Чтобы наша беседа продолжалась, говорить в основном придется мне. По крайней мере сейчас, когда кругом столько людей. Я стараюсь говорить тихо, чтобы мой голос смешался с голосами других.
        — Значит, ты хочешь больше узнать о Нью-Йорке?  — спрашиваю я, когда мы ступаем на одну из тропинок.  — Мне особенно не с чем сравнивать, потому что я, в общем-то, больше нигде не жил. (Сказать по правде, я больше нигде и не был. Но этого я ей не говорю.)  — Мне кажется, здесь несколько иной язык, чем во всем остальном мире. Когда ты живешь в Нью-Йорке, волей-неволей приходится узнавать о том, что известно только ньюйоркцам. В основном это связано с тем, как мы привыкаем к разным вещам. Например, метро. Во многих уголках мира мысль о том, что существуют сотни миль подземных тоннелей с рельсами, через которые пропущено электричество и по которым взад и вперед движутся вагоны, представляется научной фантастикой. А здесь это обычная жизнь. Ты спускаешься туда каждый день. Ты знаешь точно, где встать на платформе. Если ты будешь делать это достаточно долгое время, начнешь узнавать некоторые лица. Несмотря на то что здесь миллионы людей, ты начнешь собирать вокруг своих соседей. Ньюйоркцы любят все большое — небоскребы, свободу, огни. Но им также нравится выкраивать для себя какой-то небольшой, но свой
собственный участок. Когда парень в магазине на углу знает, какую газету тебе нужно. Когда бариста знает, что ты закажешь, еще до того, как ты откроешь рот. Когда ты начинаешь узнавать людей на твоей орбите и знаешь, что, к примеру, если ты ждешь поезда ровно в восемь пятнадцать, то почти наверняка встретишь там ту рыжую с красным зонтиком.
        Бровь Элизабет приподнимается.
        — Так, теперь поподробнее о рыжей с красным зонтом.
        Я пожимаю плечами.
        — Не то чтобы я много о ней знаю. Просто она пытается быть в метро ровно в восемь пятнадцать. Ей, наверное, лет тридцать — может, немного больше. Она всегда читает журналы — «Нью-Йоркер», «Харперс базар» и все в таком роде. Умная. Однажды шел дождь, а у нее был этот ярко-красный зонтик. Наверное, я видел его один раз, но он произвел на меня впечатление, и теперь она всегда ассоциируется у меня с ярко-красным зонтом. Знаешь, как это делается? Как создаются талисманы для незнакомцев или людей, которых ты только что встретил? Например, это — человек со щелочкой между зубами. А это — женщина с фиолетовой сумкой. А она — рыжая с красным зонтом. Все остальное — предположения.
        — И часто ты строишь предположения?
        Это все равно что спросить меня, часто ли я дышу.
        — Все время!  — отвечаю я, возможно, слишком эмоционально.  — Я имею в виду, что нас окружает столько людей, столько жизней. Как мы можем не делать предположений?
        Я вижу, что эта игра по вкусу Элизабет. Она указывает на тучного человека, который сидит на скамейке, поедая пончик.
        — Как насчет него?
        — Гастроэнтеролог. От него только что ушла вторая жена. Он храпит.
        — А она?
        Элизабет указывает на развязную девицу-подростка: у нее в наушниках орет музыка, а сама она хмуро уставилась в телефон.
        — Русская шпионка. Очень, очень, очень глубоко законспирированная. Она выясняет на Фейсбуке, какие любимые группы у агентов ЦРУ, и сообщает об этом родине-матери.
        — А тот парень — явно сынок богатых родителей?
        — Поэт-лауреат штата Вайоминг, более всего известный своими хвалебными песнями, посвященными любви ковбоев к лошадям.


        — Я — та любовь, что далеко умчит?[6 - Парафраз строчки «Я — та любовь, что о себе молчит» из стихотворения лорда Альфреда Дугласа «Две любви» (1892) (в пер. А. Лукьянова).]
        — Ты знакома с его творчеством!
        Элизабет кивает головой, указывая чуть влево.
        — А эта женщина с четырьмя детьми?
        — Бродвейская актриса. Готовится играть роль женщины с четырьмя детьми. Ей столько всего предстоит узнать, ведь в жизни она одна-одинешенька, даже собаки нет.
        — А как насчет вон той девушки?
        Это сложно. Она показывает на саму себя.
        — Та девушка? Похоже, она совсем недавно в этом городе. Но он ее не пугает. Наоборот — это кажется ей чрезвычайно увлекательным. Она хочет увидеть его целиком. И да — кроме того, она состоит в мафии штата Миннесота. Там идут войны между бандами из-за сыра.
        — Это в Висконсине.
        — Я хотел сказать — там идут войны между бандами из-за того, какой из городов-близнецов был основан первым[7 - Речь о сдвоенных столичных городах штата Миннесота, из которых Сент-Пол является административным, а Миннеаполис — деловым и культурным центром.].
        — Ого! Слушать тебя — все равно что смотреть в зеркало.
        Женщина с четырьмя детьми смотрит на нас во все глаза, словно ее «материнский радар» настроен на девочек, слишком громко разговаривающих с собой в общественных местах.
        — Смотри, я тебе кое-что покажу,  — говорю я, обгоняя ее.
        Мы вышли на тропу, ведущую к эстраде-ракушке, справа от террасы Вифезда. Деревья, простоявшие здесь сотни лет, охраняют наш путь, указывая, чтобы мы шли вперед. Это одно из моих любимых мест, где природа набрасывает покров на все городские заботы и дарит атмосферу свежей листвы и света, людей, проходящих мимо, и мира, сохраняющего неподвижность. Я бегу, и Элизабет следует за мной. Я прыгаю вниз по ступеням к фонтану Вифезда, и она оказывается рядом. Статуя ангела приветствует нас, великолепная в своем спокойствии, величественная на своем пьедестале. Струи воды склоняются перед статуей, а музыканты окутывают ее музыкой. Вслед за мелодией плывут на лодках влюбленные. За ними бурно разрастаются деревья.
        Элизабет никогда раньше здесь не была. Это легко понять по выражению ее лица. Я уже замечал такое раньше — у человека перехватывает дыхание от восторженного изумления. Я хочу сказать ей, что это только в первый раз, что будет еще и второй, и третий, и четвертый. Что она начнет приходить сюда день за днем, год за годом. Потому что именно так поступал я. Но чувство того, что ты здесь, в водовороте города, ничуть не уменьшается.
        — Это удивительно,  — наконец выдыхает Элизабет.
        — Вы тоже так думаете?  — откликается парень, стоящий на расстоянии примерно двух футов от нее. Он полагает, что девушка обращается к нему. И по тому, как он на нее смотрит, ясно, что он не прочь продолжить разговор.
        — Но это еще не все,  — говорю я своей спутнице.
        Я хотел взять ее за руку, но вовремя опомнился: нет, не стоит этого делать. Ее рука просто будет смешно болтаться в воздухе, и все это увидят.
        Я увожу мою спутницу прочь от туристов, музыкантов и парящего над всем этим ангела. Я перевожу ее через деревянный мост и увлекаю в леса, в тишину. Мы подходим к Рэмблу, где парк вступает в противоречие с ландшафтом и превращается в спутанный клубок потайных тропинок. Всего пятьдесят шагов — и вы уже вдали от города, да и от мира.
        Элизабет замечает перемену.
        — А это здесь тусуются серийные убийцы?  — спрашивает она.
        — Только по средам,  — отвечаю я.  — Мы в безопасности.
        Деревья смыкают свои ряды у нас за спиной, и благодаря этому я чувствую, что мы можем вести себя свободнее. Теперь мне не нужно так беспокоиться о том, как мы выглядим со стороны.
        — Так вот — хотя я и легко установил твою связь с мафией Миннесоты,  — говорю я,  — мне кажется, что в своих предположениях я все-таки упустил пару вещей. Не поможешь ли завершить твой портрет?
        — О, я всего лишь простая девушка,  — отвечает Элизабет с саркастической улыбкой,  — которая почему-то усложняет все, к чему прикасается. Я как царь Мидас[8 - Персонаж древнегреческой мифологии, наделенный даром пре вращать в золото все, к чему прикасался.] — только все, к чему прикасаюсь я, превращается в драму. По крайней мере, так поговаривали мои так называемые друзья в моем так называемом родном городе. Я никогда раньше не ела блюд тайской кухни, и стыдно признаться, когда я наконец узнала, как произносится само слово — тайский. В пятом классе я была времен но одержима татуировками — до такой степени, что родным пришлось спрятать все мои фломастеры. Три года я посещала хор, чтобы проводить там время с моими так называемыми друзьями, но так и не спела ни единой ноты. Правда, я хорошо научилась раскрывать рот, притворяясь, что пою. Из-за этого Лори мне очень завидует, потому что в нашей семье именно он претендует на роль поп-звезды. Хотя не думаю, что это ему действительно по нраву. Впрочем, я его, кажется, никогда об этом не спрашивала.
        Мы добрались до потайной скамейки. На ней медная табличка: «Посвящается Грейс и Арнольду Голберам в память об их щедрости».
        Я думал, что Элизабет сядет, но вместо этого она только притормаживает, чтобы прочитать надпись на табличке, а потом делает еще несколько шагов, прежде чем остановиться и взглянуть на меня.
        — Мой портрет завершен,  — говорит она.  — А теперь — могу я сделать несколько предположений о тебе?
        — Конечно, давай.
        Она смотрит на меня долго и пристально. Этот взгляд действует мне на нервы. Я не привык к тому, чтобы меня так изучали. Я не знаю, какое выражение придать своему лицу, какую позу принять.
        — Прошу прощения,  — говорит Элизабет,  — меня на время отвлекли твои прошлые сущности. Дай-ка мне сконцентрироваться.
        Еще один долгий взгляд. Улыбка.
        — Ты любишь читать, в этом нет сомнений. Возможно, ты прочитал «Маленьких женщин», хотя они не настолько тебе понравились, чтобы ты читал «Маленьких мужчин». Ничего страшного — я тебя прощаю. Может, ты фанат Марка Твена. Или Воннегута. В глубине души ты отчасти все еще веришь в Нарнию, и Шоколадную фабрику, и рыцарей Круглого стола. Правда, ты, возможно, не веришь в Тайный сад, но я прощаю тебя и за это. Ну как, тепло?
        — Не то слово — обжигает!  — признаюсь я.
        — Отлично. Мне кажется, что ты, возможно, любишь и математику — в особенности в качестве метафоры. А еще ты играл на музыкальном инструменте — возможно, на скрипке? В твоей манере поведения есть что-то от скрипача. Но ты это дело бросил. Слишком долго приходилось практиковаться. Слишком много времени проводить в помещении. Ты любишь этот парк — впрочем, это уже не предположение. Ты сам предъявил мне веские доказательства. Конечно же, ты приводишь сюда всех девушек. Ровно на это самое место. И каждый раз они на это ведутся.
        — Неужели?
        Она кивает.
        — Эта атмосфера, напоминающая о серийных убийцах, самый настоящий афродизиак.
        — Как устрицы.
        — Ого! Пожалуй, из всех парней, с которыми я ходила на прогулку, ты единственный, кто знает значение слова «афродизиак». Это уже само по себе афродизиак.
        Я знаю, что нужно ответить, но вместо этого немного иду на попятную.
        — Так вот чем мы занимаемся?  — спрашиваю я.  — Прогуливаемся?
        Элизабет подходит чуть ближе.
        — А что, разве можно это отрицать?
        Она снова смотрит на меня. Изучает меня. Ничего не поделаешь — это меня затягивает. Такой новый опыт. Такой неожиданный поворот. В моей голове зарождается вопрос, и, не успев себя остановить, я понимаю, что задаю его вслух.
        — Что ты видишь, глядя на меня?
        Никогда прежде у меня не было случая задать этот вопрос. Произнося его, я вздрагиваю: можно подумать, что я разорвал свою грудь и показал спутнице, что внутри. Я совсем не готов к такому, но все равно это делаю.
        — Я вижу парня,  — отвечает она.  — Я вижу того, кто всегда готов исчезнуть, погрузившись в свои мысли. Я вижу взлохмаченные волосы и пухлые губы. Вижу, как ты не можешь стоять спокойно. Я вижу, как сидит на тебе футболка, как сидят джинсы. Я вижу, что ты не знаешь, что тебе делать. И мне это очень близко. Правда.
        — Какого цвета мои глаза?  — спрашиваю я почти шепотом.
        Элизабет наклоняется ко мне.
        — Голубые. Как яйцо малиновки с несколькими коричневыми крапинками.
        Невозможно описать, что я чувствую. Никогда раньше такого не испытывал. Она сказала мне то, чего я не мог узнать всю свою жизнь.
        В эту минуту мы так близки. Ни один из нас не знает, что делать.
        — Какого цвета мои глаза?  — спрашивает она.
        Теперь моя очередь к ней наклониться. Хотя я уже знаю ответ.
        — Карие,  — говорю я.  — Темно-карие. Словно ко фе без капли молока.
        Она улыбается, и я не знаю, какие слова должны последовать за этими словами, какое мгновение — за этим мгновением.
        — Мне нравится гулять с тобой,  — признается Элизабет. Потом отступает назад, оглядывается и смотрит на деревья.  — Не могу поверить, что мы в центре города Нью-Йорка. Этот парк — какое-то безумие!
        — Именно так,  — соглашаюсь я, и мы идем дальше.
        Я уже не знаю, где мы находимся. Моя спутница это сразу же замечает.
        — Мы что, потерялись? Мы ведь посередине Центрального парка!
        — Нет,  — настаиваю я.  — Если будем двигаться дальше, наткнемся на Замок.
        — Да ты просто прекрасный принц!  — Элизабет что-то достает из кармана.  — Вот. Может, это тебе пригодится.
        Все происходит слишком быстро. Она вытаскивает компас из кармана и бросает его мне. Когда я понимаю, что случилось, уже слишком поздно. Я успеваю протянуть к компасу руки, но не успеваю сконцентрироваться, чтобы они обрели плотность.
        Компас падает прямо сквозь пальцы.
        Элизабет видит, как компас падает прямо сквозь пальцы.
        — Извини,  — говорю я.
        Наклонившись, я очень аккуратно, очень осознанно поднимаю компас с земли. Я разыгрываю целый спектакль, вглядываясь в него. Определяя наше положение. Потом возвращаю его Элизабет. Когда она берет его, наши пальцы соприкасаются. Это ощущение отдается во всем моем теле, в моих мыслях и в слишком многих моих надеждах.
        «А она это видела?  — мысленно спрашиваю я себя.  — Видела ли она, что компас провалился прямо сквозь мое тело? Или все-таки было похоже на то, что я его уронил?»
        Я слышу, как приближается бегун, тяжело дыша на последнем круге. Я делаю шаг в сторону. Не говорю ни слова, пока он не пробежал мимо. Элизабет о чем-то думает, но не говорит ни слова, пока он не пробегает мимо.
        — Что это?  — спрашивает она, когда бегун скрылся из виду.
        — Что ты имеешь в виду?
        — Это выражение лица. Что оно значит?
        Все тайны возвращают нас к одной большой тайне. Выдать один секрет — значит, выдать все.
        Я должен быть осторожен.
        — Я к этому не привык.
        — К чему?
        Я показываю на нее и на себя.
        — К этому. Говорить правду, чтобы кто-то другой ее слышал. Отдавать слова — и получать слова в ответ. Я просто… не привык к этому.
        Она снова изучающе на меня смотрит.
        — Ты все держишь при себе?
        Я киваю.
        — Да, все держу при себе. Но сейчас ситуация впервые изменилась. Я держу… при тебе, наверное. Я держу при тебе.
        Слишком много. Слишком быстро. Слишком напряженно. Стеклянная душа падает на землю, разбиваясь на тысячу слов. Невидимый мальчик стал видимым, и внезапно его чувства озарили все неоном.
        — Извини,  — говорю я.  — Это всего лишь прогулка. Ничего особенного. Я, наверное, просто смешон.
        — Нет,  — возражает Элизабет.  — Не надо так.
        Она протягивает ко мне руку, и на мгновение мне кажется, что ее рука тоже пройдет насквозь. Но сейчас я готов. Она дотрагивается до меня и чувствует мою руку.
        Мы в центре города, но на мгновение оказывается, что никакого города нет. Мы в глубине леса, но на мгновение лес тоже исчезает. Мы окружены людьми, но на мгновение нет никакого страха, что нас прервут.
        — Это начало чего-то,  — произносит Элизабет.  — Никто из нас не знает, чего, но это нормально. Имеет значение только то, что это начало чего-то. Ты ведь чувствуешь это, правда?
        Я чувствую. И это так же удивительно, как то, что ко мне прикасаются, что меня видят.
        Спутница читает это в моих глазах.
        — Хорошо,  — говорит она.  — Давай сейчас не пойдем дальше этого. Тем более что тебе еще пред стоит показать мне весь остальной парк.
        Снова возникает лес. Снова возникают люди. Снова возникает город. Мы возвращаемся на дорожку, и она ведет нас все дальше и дальше — от одной тропинки к другой. Мы бродим, пока не наступает закат и не зажигаются лампы. Время от времени я что-нибудь говорю, и моя спутница тоже — время от времени что-нибудь говорит. Но главное — мы наблюдаем. Делаем предположения. Украдкой поглядываем друг на друга. Наблюдаем друг за другом. Делаем предположения друг о друге. Потом еще немного бродим.
        Только когда я добираюсь домой, я снова способен почувствовать тяжесть всего того, о чем я не могу ей рассказать, всего того, чем являюсь.

        Глава шестая

        Пока я поворачиваю ключ в замке, смех Лори доносится из-за запертой двери. Я тайком бросаю последний взгляд на Стивена, который открывает свою дверь. Он быстро машет мне рукой на прощание, прежде чем скрыться у себя в квартире. Я стараюсь подавить вздох, и мое сердце сжимается из-за того, что Стивен ушел.
        Мой друг. Больше, чем друг. Моя надежда на какое-то будущее.
        Рука моя лежит на дверной ручке, пока я борюсь с желанием броситься вслед Стивену и провести еще час наедине с ним. Я осознаю, что до сих пор не вернулась в дом. Я все еще в парке вместе с ним — возношу мольбы ангелу. Мольбы о том, чтобы этот мегаполис дал мне жизнь, о которой я втайне мечтала. Фонтан с ангелом является идеальным местом для пожеланий, которые, страшно признаться, вы спрятали подальше и не извлекаете даже в сумеречные мгновения перед отходом ко сну, когда ваше сердце открывается подобно цветку, расцветающему в ночи. Из-за этого прятать свои желания становится еще труднее. Но когда я стояла рядом со Стивеном в лесу, таком тихом и обособленном (я думала, что в этом городе это невозможно), желания буквально затопили меня, и мне оставалось только сложить их к ногам ангела, надеясь на его милосердие.
        Вот бы он по-прежнему был рядом, а его пальцы переплетались с моими так, чтобы мое сердце билось сильнее. Но уже поздно, и Лори забеспокоится, если я не появлюсь. Я стряхиваю с себя затянувшиеся воспоминания о парке и поворачиваю дверную ручку.
        Бросаю ключи на до сих пор не распакованную коробку у входа. Множество одинаковых коробок, поставленных друг на друга, расставлены по всей квартире — в зависимости от того, какую комнату теоретически займет их содержимое. Теоретически, потому что содержимому еще нужно выбраться из коробок и снова начать выполнять свои функции в качестве светильников или предметов интерьера. Теоретически, потому что мама и Лори явно ждут, когда я все распакую,  — как-никак именно я одна дома целый день,  — но я опровергаю их предположение. Опровергаю то, что я единственная, чья жизнь «поставлена на паузу», кто пробирается сквозь липкую тяжесть летней жары по направлению к осени, когда школа затянет меня обратно в привычный круговорот жизни.
        Я пинаю коробку, но тут мое настроение улучшается: мне в голову приходит мысль о том, что распаковка вещей даст мне возможность проводить больше времени со Стивеном. Я почти обернулась, чтобы удрать, и едва не задохнулась, понимая, что я ведь и вправду хотела удрать — постучаться к Стивену и попросить у него помощи, чтобы извлечь из коробок белье, но окрик Лори останавливает мое головокружительное бегство.
        — Эй, незнакомец!
        Резко обернувшись, я подавляю свой импульс и спешу в гостиную — и все лишь для того, чтобы обнаружить, что Лори сидит, свернувшись, как кот, на спинке дивана. Рядом с ним — мальчик, которого я вижу впервые. Получается, окрик брата был обращен вовсе не ко мне. Как только я вхожу в комнату, мальчик поднимает голову — лицо у него открытое, улыбающееся,  — но, едва заметив меня, мальчик складывается, точно коробка оригами.
        — Гм… привет.
        Я пытаюсь улыбнуться незнакомцу, но он избегает моего взгляда.
        Лори соскальзывает со своего насеста и устраивается рядом со скрытным мальчиком.
        — Шон, это моя сестра…  — Он смотрит на меня, его рот искривляется в усмешке.  — И как мы теперь тебя называем?
        — Джо… да чего там, зови меня просто Элизабет.
        Я устала напоминать всем подряд, что хотела изменить свое имя в ту самую минуту, когда мы переехали: это были знаки того, что без переезда мы бы просто не выжили. Я могу быть Элизабет для простоты обращения, но клянусь, что на бумаге я всегда буду Джо.
        Кривая усмешка Лори становится шире.
        — Шикарно. Значит, Шон, познакомься с Элизабет. По крайней мере, так ее зовут сегодня.
        — Негодяй,  — говорю я и плюхаюсь на стул.
        Стул стоит рядом с тем местом, где сидит Шон, и ровно в ту секунду, когда моя задница шлепнулась на сиденье, он отпрянул, словно он черепаха, а диван — панцирь, куда он пытается спрятаться. Мальчик что-то бормочет — видимо, приветствие.
        — Я тоже рада познакомиться.
        Мой тон резче, чем следовало бы, но меня бесит, что Шон ведет себя так, словно я вторглась в его пространство, хотя это он сидит на моем диване. Лори мечет в меня дротики свирепых взглядов.
        — Шон живет в 5С,  — поясняет брат.  — На два этажа выше, через одну квартиру от нас. Мы все время натыкаемся друг на друга, когда достаем почту из ящиков, вот я и подумал, что надо познакомиться с одним из соседей.
        Лори улыбается одной из тех улыбок, что только он может себе позволить, и Шон слегка распрямляется.
        — Кстати, вы можете стать добрыми приятеля ми.  — Лори взял происходящее под свой контроль и теперь режиссирует спектакль с мастерством профессионала.  — Мы с Шоном заговорили, потому что он таскает с собой вот это.
        Я только теперь замечаю, что Лори держит в руках комикс — он машет им передо мной. Шелест страниц заставляет Шона поежиться, и теперь я отчасти проникаюсь к нему симпатией. Он выхватывает книгу из небрежных лап Лори.
        — «Сказания»,  — замечаю я, пытаясь улыбнуться Шону.  — Хорошая серия. Vertigo печатает много всего интересного[9 - Vertigo — импринт американского издательства комиксов DC Comics; их продукция ориентирована на взрослую аудиторию. В комиксе «Сказания» (Fables) использованы мотивы фольклора и народных сказок.].
        Он вроде бы улыбается в ответ и что-то бормочет, но в ту же секунду срывается с дивана и мчится к выходу. Лори следует за ним, и я слышу, как брат прощается, открывая и закрывая дверь.
        — Что это было?  — спрашиваю я, когда Лори вразвалочку входит в комнату и в полный рост вытягивается на диване.
        — Ты о чем?  — переспрашивает брат.
        — Почему он так внезапно ушел?  — уточняю я, а сама думаю: неужели я произвожу такое ужасное первое впечатление?
        — Он извинился и сказал, что ему нужно идти на обед,  — отвечает Лори.  — Разве ты не слышала?
        Я не слышала ничего из сказанного Шоном и хотела бы знать, как это Лори удалось так быстро приноровиться к секретному языку полутонов, которым пользуется наш сосед сверху. Но Лори наделен даром завоевывать людей. Впрочем, это работает далеко не всегда.
        — Славный, правда?  — спрашивает Лори, разглядывая потолок.
        Я замечаю, что он подмигивает, и внутри у меня все сжимается.
        Не могу сказать, что Шон показался мне славным. Я вообще едва ли его запомнила. Вроде бы у него черные волосы, он худой, но не костлявый. Он слишком старался слиться с нашим диваном, чтобы я могла хорошенько оценить его внешность.
        — И он любит читать,  — произносит Лори.  — И за это ему дополнительные очки. Думаю, теперь я буду чаще ждать почтальона…
        — Ладно тебе, Лори,  — перебиваю я.  — Ты ведь даже не знаешь, сам-то он…
        Я осекаюсь, но слишком поздно. Легкомысленный румянец сходит со щек брата. Он садится, перекидывая ноги через боковой валик дивана и глядя прямо на меня.
        У меня перехватывает горло, но я с трудом проговариваю:
        — Я не хотела… Извини.
        Я не хочу, чтобы у меня выработался такой рефлекс запрещенного удара. Когда я позволяю страху одолеть меня, я начинаю себя ненавидеть. Я реагирую, как побитая собака: стоит ей увидеть швабру, как она вздрагивает и рычит.
        Брат выжидает, и еще одну безмолвную минуту я сижу в луже собственной вины.
        — Извини,  — повторяю я снова.
        — Забудь.
        Дверь в квартиру распахивается. Мы с Лори вскакиваем. В гостиную вваливается мама.
        — Я дома! И я принесла поесть!
        Она показывает на пакеты с китайской едой на вынос. Кажется, она скупила целый ресторан.
        Лори с радостными воплями бросается к маме. Мгновенно вытащив коробки с едой, мы устраиваем пикник на полу гостиной. Мама просит прощения за то, что вечно отсутствует, но, судя по тому, как она сияет, ей очень нравится новая работа. Лори болтает о школе, а когда он упоминает о Шоне, я лукаво ему подмигиваю. Он бросает на меня лучезарный взгляд, и я знаю, что прощена. Когда мама с братом спрашивают меня, как прошел мой день, я прошу прощения за то, что не распаковала вещи и упоминаю о том, что бродила по парку. О Стивене я не говорю. Кое-что из сказанного им в парке все еще мчится по моим венам, идеально двигаясь в одном ритме с моим сердцебиением.
        «Я держу это при тебе».
        Мне нужно, чтобы это было именно так. Я не готова к тому, чтобы подпустить сюда кого-то еще. Поэтому я молчу, пока Лори и мама обрисовывают свои жизненные планы. Мы не говорим о Миннесоте. Не говорим о папе. И где-то между пельменями цзяоцзы и свининой мушу мы на пару часов становимся семьей.


        Уже за полночь, но я не могу заснуть — зато теперь я знаю, что в Нью-Йорке мапо тофу куда острее, чем миннесотский вариант того же блюда. Хотя у меня урчит в животе, я вовсе не против того, чтобы в одиночестве бодрствовать у себя в комнате. Нам досталась тихая квартира, но я все-таки слышу звуки города — оживленного и делового — доносящиеся снизу, с улицы. Я думала, что в Манхэттене одним из источников раздражения для меня как раз будет отсутствие тишины, но, как выяснилось, мне нравится постоянный гул человеческой деятельности. Он напоминает мне о часах, которые никогда не нужно заводить; их шестеренки всегда вращаются, всегда поддерживая движение жизни в надлежащем ритме.
        Бессонница также не тревожит меня, потому что я думаю о Стивене. Я лежу на спине, уставившись в потолок над кроватью; там — карта звездного неба, которую я взяла в чикагском планетарии во время семейных каникул, когда мне было десять лет. Но я не смотрю на звезды, как это обычно бывает, когда я пытаюсь уснуть. Я прокручиваю свой день в голове, оживляя в памяти парк, прохладное прикосновение Стивена, от которого по всему моему телу разливается тепло, тембр его голоса, ослабляющий мою тревогу из-за того, насколько незнакомым оказался для меня мой новый дом. Это лучший день из всех, что были в моей жизни. Я хочу быть там снова, и снова, и снова.
        Я переворачиваюсь на бок и засовываю руку под кровать, чтобы достать ящик с принадлежностями для рисования. Их я распаковала первым делом — прежде чем достать одежду или подушки. Я перебираю кисти, тюбики с краской и баночки с пастелью. Если уж не удается заснуть, я, по крайней мере, могу сохранить этот день лучшим из известных мне способов. Сперва я подумала, что идеальным средством для этого станет акварель. Размытые тона, перетекающие друг в друга, будут соответствовать неопределенности в наших отношениях. Однако я хочу ощущать тяжесть угля в руке, когда я касаюсь листа бумаги, проводя линии, чтобы запечатлеть лицо, которое я уже запомнила. Запомнила, даже не думая о нем.
        Я сажусь за стол и достаю блокнот для набросков. Устраиваюсь на кровати, тру пальцем по шершавому, как замша, углю для рисования и начинаю делать зарисовку. Я работаю над наброском несколько часов и даже не помню, когда я заснула. Просыпаюсь, когда комната озаряется лучами солнца. Я раскинулась на кровати, вокруг меня разбросаны тяжелые листы бумаги для рисования. Пальцы мои перепачканы углем, но, должно быть, я заснула еще до того, как мне удалось сделать хоть один набросок Стивена или парка. Листы, окружающие меня, совершенно чистые.
        Я завтракаю и впопыхах принимаю душ. Мама и Лори уже ушли по своим делам, и я решаю воплотить идею свидания со Стивеном под предлогом распаковки вещей. Не проходит и часа, а я уже стучусь в дверь 3D.
        — Кто там?
        Мурашки пробегают вниз и вверх у меня по рукам при звуке его голоса.
        — Это я.
        В отличие от нашей вчерашней встречи он не заставляет меня ждать за порогом. Дверь открывается почти мгновенно, и вот уже он улыбается мне. Я разглядываю его волосы, глаза, губы, руки. Мое сердце проделывает тройное сальто.
        — Привет,  — мягко говорит он.
        Возникает чувство близости — его голос звучит тихо, только для меня. Ноги становятся ватными.
        — Привет.
        Я улыбаюсь, как идиотка, но ничего не могу с этим поделать.
        — Может, зайдешь?
        Он делает шаг назад, чтобы пропустить меня, но я мотаю головой.
        — Я пришла просить тебя об одолжении,  — говорю я.  — Мне нужно, чтобы ты зашел ко мне. Я знаю, что прошу слишком много,  — я ведь живу так далеко и все такое.
        Я смеюсь, но Стивену, похоже, неловко. Кажется, я догадываюсь, почему.
        — Мама и Лори ушли на весь день,  — быстро говорю я.  — Там только я и мои коробки.
        От его улыбки я словно приподнимаюсь над землей.
        — Коробки?
        — Мне не помешала бы помощь в распаковке вещей,  — объясняю я, стараясь выглядеть соблазнительно.  — Помощника ждет награда.
        Он смеется, и я тут же вспоминаю, что обычно у меня не получается быть соблазнительной — в такие мгновения я выгляжу, скорее, маниакально, и вот теперь заливаюсь краской и пинаю косяк двери Стивена.
        — Хорошо, я помогу тебе распаковать вещи,  — говорит он, но в его голосе слышна неуверенность.
        Я начинаю сомневаться в своем плане. С какой стати ему захочется разбирать книги и посуду? Вчера он водил меня по красивым местам Центрального парка, сегодня моя очередь, и вот что я ему предлагаю? Попытка не удалась.
        Я поспешно стараюсь спасти свой план.
        — Вообще-то нет особой необходимости разбирать вещи. Мне просто нужно продемонстрировать хоть какой-то прогресс в этом деле. Я ведь ответственна за коробки, и если сегодня я не открою хотя бы одну или две, меня могут вышвырнуть из квартиры.
        — Лишить крова, да?  — Стивен ухмыляется.  — Это был бы трагический поворот событий.
        — Вот именно,  — соглашаюсь я.  — Такой симпатичный дом. Говорят, хороших соседей не так-то легко найти.
        И я начинаю пятиться назад.
        — Я буду у тебя через минуту,  — говорит он, ныряя к себе в квартиру.
        Я направляюсь к своей 3B и жду его у двери. Он появляется спустя несколько минут, закрывает свою квартиру и следует за мной.
        Мы стоим посередине гостиной. Стивен окидывает комнату взглядом.
        — Похоже, у тебя нашествие коробок,  — замечает он.  — Боюсь, проблема серьезная.
        Я смеюсь и спешу на кухню за ножиком. Когда я возвращаюсь в гостиную, гость подталкивает ко мне коробку.
        — Вот, нашел,  — говорит он.  — Эта коробка — для нас.
        — Да будет так.
        Взмахнув ножом, я начинаю разрезать скотч, которым заклеена коробка. Мы открываем ее вместе, а затем медленно отрываем липкие остатки ленты. Коробка до краев наполнена предметами, завернутыми в пузырчатую пленку. Я достаю один из загадочных объектов и надавливаю на несколько пузырьков, получая удовольствие от щелкающего звука, а уже потом разрываю пластиковый кокон. Стивен стоит, слегка раскачиваясь, наблюдая за мной, словно человек, сражающийся с пузырчатой упаковкой,  — самое увлекательное зрелище на земле. Его внимание вызывает у меня головокружение.
        — Красиво,  — говорит он, когда я сбрасываю защитную упаковку, высвобождая вазочку для конфет, сделанную из переливчатого цветного стекла и принадлежавшую моей бабушке.
        — Тебе решать, куда ее поставить,  — говорю я, протягивая конфетницу Стивену.
        К моему удовольствию, он принимает ее аккуратно. Она дорога нам только как память, поэтому трогательно, что он так осторожен, когда берет в руки стеклянную вещицу.
        — Значит, когда ты смотришь на меня, у тебя возникает мысль «дизайнер интерьеров»,  — говорит Стивен, блуждая по комнате в поисках места для конфетницы.
        — По-моему, ты обладаешь нужными для этого качествами,  — отвечаю я, распаковывая музыкальную шкатулку. Я машинально завожу ее, хотя я знаю, что это лишит меня некоторой доли моего счастья. Дребезжащая музыка разносится по гостиной.
        Стивен молча слушает, а потом спрашивает:
        — «Впустите клоунов?»[10 - Песня из мюзикла Стивена Сондхайма «Маленькая ночная серенада» (1973), созданного по мотивам фильма Ингмара Бергмана «Улыбки летней ночи».]
        Я киваю.
        — Это вещица Лори.
        — Да?
        — У него она с пятилетнего возраста,  — сообщаю я.
        — Не очень-то легкая вещь для пятилетнего.
        Стивен ставит вазочку для конфет на журнальный столик. Она выглядит одиноко без разноцветных, похожих на драгоценные камни конфет.
        — Моя бабушка,  — произношу я, указывая на пустую вазочку,  — подарила ему конфетницу на Рождество, потому что он любил музыку и клоунов. Едва ли она понимала, что это грустная песня. Ни за что не поверила бы, что бабушка знала, кто такой Стивен Сондхайм.
        Я встаю, покачивая музыкальную шкатулку в ладонях.
        — А как осваивается твой брат?
        — Лучше, чем я,  — со вздохом признаюсь я.
        Стивен слегка вздрагивает, и я прикусываю губу.
        — Я не имела в виду… Сейчас мне хорошо,  — говорю я.  — Когда мы вместе…
        Мое сердце бешено колотится. Я не хочу сболтнуть лишнее и все испортить.
        — Но у Лори — школа и все такое прочее, так что он при деле. А вот я вещи должна распаковывать.
        — Ах… какая несправедливость.
        Он снова улыбается, и мне становится легче.
        — Правда же?  — говорю я и прижимаю ладонь ко лбу, изображая страдание.  — Но Лори уже умудрился завлечь в свои сети кое-кого в этом доме. Мальчика, который живет над нами… В 5C.
        — Это Шон,  — догадывается Стивен.
        — Вот как,  — я склоняю голову набок, повторяя его задумчивое выражение.  — Ты его знаешь?
        — Немного,  — уклончиво отвечает Стивен.  — По-моему, он предпочитает людям книги.
        — Я последняя, кто счел бы это недостатком,  — говорю я.  — И все же — болтуном его не назовешь, верно? Я не могла понять ни слова из того, что он говорил, но не сомневаюсь, что Лори уже возомнил, что они лучшие друзья. Бог знает, что из этого выйдет…
        Я наблюдаю за реакцией Стивена — точнее, за отсутствием реакции. Лицо у него открытое, приятное.
        — По-моему, Шон очень робкий,  — предполагает Стивен.  — Потому и бормочет.
        Я держу музыкальную шкатулку немного крепче.
        — Давай сделаем перерыв. Я поставлю это в комнату Лори.
        — Перерыв? Так скоро?  — Стивен окидывает взглядом другие коробки, разбросанные по комнате.  — Мы распаковали всего две вещи.
        — Я же сказала — мне нужно только свидетельство того, что я не сижу на месте,  — объясняю я, кивая на конфетницу.  — Вот ты и предоставил это свидетельство.
        Он пожимает плечами.
        — Дело твое — это ты можешь остаться без крова.
        Я вывожу Стивена из гостиной в прихожую, останавливаясь, чтобы водрузить музыкальную шкатулку на комод Лори. Я скриплю зубами, раздражаясь на себя за то, что наступаю на одни и те же грабли. Когда твоя защита — самосаботаж, это всегда заканчивается плохо.
        Не легче и по той причине, что Стивен проходит все мои тесты. Вчера это тоже с ним случилось. Пускай мои тесты были простыми, но все-таки это тесты. Когда я упомянула Лори и поп-звезду в одном предложении, Стивен лишь едва заметно вздрогнул. А когда я заговорила о дружбе Шона и Лори, это тоже не смутило моего гостя.
        Я бы не вынесла, если бы он оказался одним из тех. Из тех, кто пытается сохранить невозмутимый вид, но неизбежно корчит гримасу. Из тех, кто пожимает плечами, говоря: «Мне все равно, чем они занимаются, но я не желаю об этом слышать». Из тех, кто шушукается за твоей спиной, кто извиняется, когда ты говоришь, что с некоторых пор этот человек вас избегает.
        Мой последний парень оказался одним из них. В том, что наши отношения себя исчерпали, не было особого трагизма. Рано или поздно они бы все равно сошли на нет. Его реакция на поведение моего брата была всего лишь катализатором, приблизившим наше расставание.
        Теперь я редко думаю о Робби, но, задержавшись у двери в спальню, я понимаю, почему он мне вспомнился именно сейчас, хотя мне и не хочется в этом признаться. Ассоциации приносят мне боль. Но я не могу отрицать эти скользящие по моему телу ощущения: жаркое покалывание на затылке в сочетании с «бабочками в животе»  — все это признаки начинающейся влюбленности. В последний раз я испытывала подобное, когда налетела на Робби с целым ворохом кистей и красок, которые я несла в комнату для рисования в нашей школе. Я разразилась такими ругательствами, что чуть не задохнулась, а Робби расхохотался. Всего через неделю мы уже встречались. А спустя два месяца я уже кричала на него на школьной парковке, пока наши одноклассники наблюдали, шептались и хихикали.
        — А вот моя комната,  — говорю я.  — Хочешь посмотреть ее?
        Я беспокоюсь, не слишком ли я тороплю события: наверное, стоило бы спросить, не хочет ли он посмотреть фильм в гостиной, но я хочу, чтобы он увидел меня, а я — это моя комната.
        — Если ты хочешь мне ее показать,  — отвечает Стивен.
        Я делаю вдох и захожу. Несмотря на всю мою предварительную подготовку к мероприятию «Распаковка вместе со Стивеном», я не включила в эту схему уборку спальни. Последствия бессонной ночи, во время которой я так ничего и не сотворила, по-прежнему разбросаны по кровати. Пижама свисает со стула рядом со столом. В корзине для белья полно выстиранных вещей, ждущих, чтобы их сложили.
        — Ой,  — восклицаю я, спеша убрать с кровати бумагу и уголь. Собираю все в ящик с принадлежностями для рисования и заталкиваю его под кровать.  — Прости за беспорядок.
        — Ничего,  — ободряет меня Стивен.  — По крайней мере, тут не пахнет.
        Я сажусь на кровать и хлопаю по смятому одеялу рядом со мной.
        Гость усаживается рядом со мной, но недостаточно близко, чтобы я могла к нему прикоснуться. В моей груди словно стучит огромный молот. Мне хочется пробежать пальцами по предплечью Стивена, от локтя до запястья, а потом сжать его руку в своей руке. Но прежде я должна кое-что сделать. Я должна преодолеть свой собственный страх.
        — Терпеть не могу такие моменты,  — признаюсь я.  — Но вчера, когда я говорила, что здесь что-то есть, я говорила серьезно.
        — Я в этом не сомневаюсь.
        Его пальцы легко ложатся на мои.
        Я переворачиваю руку, и наши пальцы сплетаются.
        — Но есть кое-какой багаж, с которым мне пред стоит разобраться.
        — Еще какие-то вещи?  — спрашивает он, задумчиво улыбаясь.
        — Другого рода.
        Я откидываюсь назад, опираясь на локти, и мне жаль, когда рука моя выскальзывает из его руки, но мне нужно сконцентрироваться, если я собираюсь осуществить задуманное. Когда Стивен дотрагивается до меня, трудно думать о чем-то другом.
        Он наклоняется вперед и кладет руки на колени. Его голос звучит жестче.
        — У тебя там, в Миннесоте, остался парень?
        Я нервно смеюсь от испуга — особенно если учесть, что я как раз думала о Робби.
        — Бывший парень — причем парень так себе, на троечку. Уверял, что его призвание — заново собирать мотоциклы,  — говорю я.  — Но я никогда не видела его рядом с мотоциклом и более чем уверена, что, положи я перед ним трубный ключ, торцовый ключ и молоток, он не смог бы отличить один от другого. Ну, разве что молоток.
        Когда он смеется, я испытываю облегчение.
        — И никакой связующей нити между вами нет?  — уточняет он.
        — Я перерезала ее в апреле,  — отвечаю я.
        — Так о каком багаже речь?  — спрашивает он.
        Я снова испытываю неловкость, начиная сожалеть, что вообще завела этот разговор.
        — Ты спросил, почему мы уехали.
        — То есть багаж тяжелый?  — предполагает он.
        Я плотно сжимаю губы, медленно выпуская воздух сквозь ноздри.
        — Да.
        — Тогда ты должна рассказать мне. Это будет еще одним свидетельством прогресса.
        Он произносит это так спокойно, что я почти сворачиваюсь в клубок, испытывая желание положить голову ему на колени. Вместо этого я сжимаю пальцы, спрятав их в одеяле.
        — Мы переехали из-за Лори.
        Стивен не отвечает, а только наклоняется ближе, слушая.
        — Мой брат не такой, как все.
        И опять — ничего. Гость не моргает, не двигается, только слушает. Когда я молчу, он, видимо, понимает, что мне что-то нужно. Он кивает.
        — Этой весной шестеро подонков из моей школы избили его.  — У меня начинает дрожать голос. Я не помню, когда я в последний раз говорила о случившемся.  — Бейсбольная дедовщина, говорили они. Скорее уж — преступление на почве нетерпимости.
        У меня начинает кружиться голова, подкатывает дурнота, и я сажусь прямо.
        — А его сильно избили?
        — Сломанная челюсть, сломанная ключица, сломанные ребра, сломанная рука.  — Я цепляюсь за край кровати.  — У них были биты.
        Я слышу, как он резко втягивает воздух.
        — Он пролежал в больнице несколько недель,  — продолжаю я.
        — Наверное, это было ужасно,  — произносит Стивен.
        — Да. Но учитывая, что это у Лори были переломаны все кости, он перенес это лучше, чем все мы. Он всегда был заводилой в нашей семье. Но мама и папа разошлись. Папа не смог смириться с тем, что Лори особенный, но… никто из нас не ожидал того, что папа сделал потом. Он винил Лори в том, что на него напали, без умолку говорил о том, что Лори, должно быть, сам их спровоцировал, уверял, что это «хорошие мальчики», и мы не должны подавать на них в суд. Маму это привело в бешенство.
        — Я предполагал, что твои родители в разводе,  — промолвил Стивен.  — Вы ведь переехали сюда с одной только мамой.
        — Они как раз проходят все формальности, необходимые для развода,  — объясняю я.  — Папина семья консервативная, хотя он всегда уверял, что он самый либеральный из них. Мы редко общались с родственниками по папиной линии. Похоже, его либеральности хватило только до первых трудностей.
        Стивен качает головой.
        — Мне очень жаль…
        — Дело не только в отце,  — говорю я.  — Люди вообще не знали, как относиться к этой истории. Мои друзья начали странно себя вести — даже те, кому действительно было до меня дело. Уверена, что в этом есть доля и моей вины, но я была разгневана. Уже никому не могла верить.  — Я поднимаю на него глаза.  — И порой мне кажется, что я до сих пор не знаю — как верить.
        — Это мне понятно.
        — Вот что я пытаюсь сказать: последние четыре месяца я училась быть в одиночестве, избегать окружающего мира, ненавидеть практически любого, кто хотя бы покосился на меня. Но когда я с тобой, я больше не хочу быть таким человеком.
        — Спасибо,  — тихо говорит Стивен.
        Якорь боли, который я таскала за собой по Манхэттену, высвобождается и тонет в прошлом, где, как я надеюсь, он будет покоиться с миром. Стивен знает. Он знает и он все еще здесь. Я хочу смеяться и плакать. Но еще больше я хочу другого. Я придвигаюсь к нему поближе. Он не двигается. Я смотрю на его губы, взглядом прослеживая их форму.
        Я закрываю глаза и быстро наклоняюсь вперед. Я ощущаю его дыхание на лице, но внезапно я уже больше не наклоняюсь. Я падаю. Приземляюсь лицом вниз рядом с кроватью, и в нос мне ударяет знакомый запах кондиционера для белья. Запутавшись в ткани, я переворачиваюсь. Стивен наклоняется надо мной, широко раскрыв глаза. Я смотрю на него. У меня в горле ком. Стивен явно уклонился, когда я попыталась его поцеловать.
        Щеки у меня горят, но кровь стынет от унижения.
        «Какая же я идиотка. Нельзя так торопиться…»
        Я быстро-быстро моргаю, чтобы не заплакать, но слезы пощипывают в уголках глаз. Я хочу плакать, потому что мне стало легче: наконец-то я смогла поговорить о Лори с кем-то добрым. Я хочу плакать, потому что мальчик, который мне нравится, не захотел меня поцеловать. Я хочу плакать, потому что я в большом городе и мне одиноко.
        — С тобой все в порядке?  — спрашивает он.
        Я не могу покачать головой или кивнуть. Я вообще боюсь двигаться. Паралич — единственное, что отделяет меня от полного коллапса.
        — Прости, Элизабет, но я должен идти.  — Он все еще склоняется надо мной, его руки уперлись в кровать по обе стороны от меня.  — Ты не виновата в том, что так произошло.
        Он смотрит на меня так, что у меня перехватывает дыхание. Не закрывая глаз, он наклоняется ко мне. Потом его губы касаются моих, легкие, как перышко.
        Я все еще чувствую его поцелуй — словно мои губы пронзил электрический разряд,  — но Стивен уже выходит из комнаты.
        Я лежу и слушаю, как открывается и закрывается дверь. Стивен уходит. Я все еще лежу, когда мне приходит в голову мысль: я понятия не имею, что он имел в виду.

        Глава седьмая

        Я понимаю, что мне все труднее и труднее целиком сконцентрироваться, когда я рядом с ней. Если я слишком занят этой девушкой — заботой о ней, мыслями о ней,  — я забываю о своем теле. Я исчезаю в моих мыслях о ней.
        Прежде я не испытывал таких проблем. Забывать о моей собственной истории так долго, чтобы стать частью чьей-то другой истории,  — такого соблазна у меня никогда не было. С моими родителями я всегда знал, что происходит. Каждый эпизод нашего с ними взаимодействия был неотрывно связан с тем, кем я являюсь. Все наши разговоры, в той или иной степени, оказывались посвященными мне. Но с Элизабет я теряю эту связь. Мои мысли освобождаются, и я могу думать только о ней. Но если мои мысли заходят слишком далеко, то мое тело, оставленное без присмотра, теряет способность прикасаться, удерживать, оставаться.
        Мне придется научиться осознавать ее присутствие и в то же самое время не забывать о собственном присутствии.
        Этот опыт для меня совсем новый. Подозреваю, что остальные называют его любовью.
        Я возвращаюсь в ее квартиру через час — после того как мне снова удалось сфокусироваться и отрепетировать концентрацию.
        К счастью, она впускает меня. К счастью, ее брата и матери все еще нет дома.
        Элизабет явно вымещала гнев и смущение на коробках. Ее кожа поблескивает от испарины, а комната являет собой хаос: горы коробок и разбросанных вещей.
        — Что это было?  — спрашивает она.
        — Я хочу, чтобы все шло быстро,  — объясняю я ей,  — но мне нужно, чтобы все шло медленно.
        Она допытывается:
        — Почему?
        Если я не могу сказать ей всю правду, я могу сказать ей часть правды.
        — Потому что я никогда раньше этого не делал.
        — Никогда.
        — Да. Никогда.
        — И никаких злобных бывших?
        — Никаких бывших, можешь мне поверить. Ни злобных, ни каких-либо других.
        — Почему?
        Я качаю головой.
        — Этого просто не случалось.
        Я не могу сказать ей, что она — первый человек, к которому я испытываю чувства. Это не так. Но в то же самое время я не могу сказать ей, что она первый человек, к которому я испытываю чувства и который знает, что я существую. Потому что это правда. И такие слова ее, несомненно, испугают.
        — Ты не можешь просто взять и уйти,  — говорит мне Элизабет.  — Если что-то идет не так, если что-то не по тебе, ты не можешь просто сказать «мне жаль» и выйти из комнаты. Если ты еще раз так сделаешь, дверь захлопнется за тобой и с того момента будет для тебя заперта. Ты это понимаешь? Да, ты мне нравишься. Но, кроме того, нужно, чтобы мне нравилось быть рядом с тобой. А сейчас? Сейчас мне совсем не понравилось.
        Я говорю ей, что понимаю.
        — Ну что ж, ладно.  — Элизабет окидывает взглядом комнату.  — И кто же мой бестолковый носильщик?
        Я улыбаюсь.
        — Я твой носильщик.
        — Боюсь, я тебя не расслышала.
        — Я ТВОЙ БЕСТОЛКОВЫЙ НОСИЛЬЩИК!
        Теперь она улыбается.
        — Вот так намного лучше. А теперь давай приступим к работе.


        Я концентрируюсь. Срывая упаковочную ленту, я концентрируюсь. Складывая пустые коробки так, чтобы они лежали максимально плоско, я концентрируюсь. Когда Элизабет показывает мне книги, спрашивая, нравятся ли мне те или иные авторы, я концентрируюсь. И когда кипы этих книг вырастают вокруг нас, точно стражники, и она просит меня придвинуться поближе, чтобы услышать ее любимое стихотворение Маргарет Этвуд, я сосредоточиваюсь. Оно заканчивается такими строчками:
        Я хочу быть воздухом,
        что находится в тебе лишь одно мгновение.
        Я хочу быть столь же незаметным
        и столь же необходимым.

        Элизабет поворачивается ко мне, и я концентрируюсь. На ее дыхании. На ее глазах. На ее губах. Она склоняется ко мне, и я концентрируюсь. На ее тепле. На ее коже. На ее руках. Мы целуемся, и я концентрируюсь.
        «Я воздух, что находится в тебе лишь одно мгновение»,  — думаю я.
        «Я воздух, что находится в тебе».
        «Я воздух».
        За этим следует почти идеальная неделя.
        Погода на этой неделе совершенно отвратительная — гроза следует за грозой,  — зато есть идеальный повод оставаться в доме. Поскольку брат Элизабет в летней школе, а ее мама на работе, мы можем быть вдвоем целыми днями. Наши квартиры и коридор между ними становятся единственной необходимой нам территорией, Нашим Исключительно Суверенным Государством, и мы чередуем новизну ее жилища с долгой историей моего.
        Она обнаруживает старые настольные игры моих родителей в чулане в прихожей, и вскоре мы уже в них играем, иногда в две игры одновременно. «Риск», и «Монополия», и «Эрудит», и «Счастливый случай». Прошло немало времени с тех пор, как я играл в эти игры в последний раз, из-за чего поначалу на меня накатывает прилив сентиментальности.
        Почувствовав это, Элизабет спрашивает:
        — Ты скучаешь по родителям?
        Я замираю с фишкой в руке. Откуда она знает? А потом я понимаю: она верит моему рассказу, что родители уехали на лето в какую-то исследовательскую поездку. Элизабет верит: я скучаю по ним так же, как человек скучает по чему-то, что в один прекрасный день должно к нему возвратиться.
        — Да, немного,  — отвечаю я, а затем прибавляю:  — Теперь твоя очередь.
        За настольными играми Элизабет многое рассказывает мне о Миннесоте, и о Робби, и о Лори, и о своих родителях. Я говорю ей о тех, кого встретил в парке, о жильцах дома, о других вещах, которые я подслушал или свидетелем которых был в последние несколько лет. Тут есть разница между автобиографией и биографией, и если Элизабет ее замечает, то не упоминает о ней. Несколько раз она спрашивает меня о школе, и я выдумываю ответы. Или, к примеру, она спрашивает меня о родителях, и я предлагаю ей измененный вариант событий. Портрет матери, который я для нее набрасываю, вполне узнаваем: те же самые причуды, забавные эпизоды, все те же пробелы в семейной истории. Только в моем рассказе мать жива. И у нее нет невидимого сына.
        Мой портрет отца не так близок к оригиналу. Впрочем, я в этом не уверен. Поскольку я его, в сущности, совсем не знаю, вполне возможно, что в моих словах о нем есть доля правды.
        Между тем мы проводим время не за одними только разговорами, распаковкой и настольными играми. Есть и чудесные моменты, когда мы обнимаем и целуем друг друга, вместе дышим и чувствуем. То и дело я ловлю себя на том, что, с головой ныряя в свое личное счастье, я забываю о концентрации. Но потом я замечаю, что глаза Элизабет закрыты и что она ничего не заметила. В то мгновение мои губы просто показались ей легкими. А мои объятия — нежными, мои прикосновения — подобными бризу.
        Так или иначе, это работает.


        Единственный источник напряжения в том, что я до сих пор не познакомился ни с ее братом, ни с матерью.
        — Они могут решить, что я тебя выдумала,  — говорит Элизабет.
        Я не могу ей сказать, что видел Лори не далее как вчера: он мечтательно бродил возле почтовых ящиков, делая вид, что читает книгу, а при этом постоянно поглядывал на дверь. В тот день, когда я впервые увидел его, в глаза мне бросилась только его полуобнаженная бравада. Теперь же, когда я гляжу на Лори внимательнее, зная о том, что ему пришлось пережить, я способен разглядеть его ранимость, его энтузиазм, эту смесь вызывающего поведения на поверхности и одиночества внутри. Он ждал пятнадцать минут около почтовых ящиков, и я тоже пятнадцать минут ждал вместе с ним. Если мальчик и чувствовал мое присутствие, то ничем этого не выдал. Я видел его шрамы — те, что были заметны,  — но также видел, что перенесенная травма ничуть не лишила его красоты. Если уж на то пошло, он стал сильнее, потому что выжил. На самом деле я даже завидовал тому, как удобно ему в его теле. И как он никому бы не позволил отобрать это у него.
        Потом появился Шон. Он тоже читал книгу. И тут на лице Лори мелькнуло отражение невероятной нервозности, за которым последовало выражение целеустремленности и иллюзия полного спокойствия.
        — Привет тебе,  — сказал он, и Шон, похоже, был рад его видеть.
        И тогда я ушел. Конечно, они были уверены, что стоят там только вдвоем, но я-то бы знал, что я тоже нахожусь рядом. И у меня не было никакого права на то, что они сочли бы нужным разделить друг с другом.
        Опять-таки, ничего этого я не могу рассказать Элизабет. Я не могу сказать ей, что ее брат что-то для меня значит, даже если, как ей известно, я видел его только во время той короткой беседы в день их приезда. Она хочет, чтобы мы пообщались все вместе, чтобы я получше узнал Лори, и я даже не знаю, как тут быть. И вот в один прекрасный день возможность пообщаться с ним представляется мне сама собой. Лори звонит, придя после школы, и я прошу Элизабет передать мне телефон.
        — Ты уверен?  — спрашивает она.
        Я киваю, и она передает мне телефон.
        — Лори?  — спрашиваю я.
        — Да?
        — Это Стивен.
        — Не может быть!
        — Может.
        — То есть это не какой-то там актер, которого моя сестрица наняла изображать своего выдуманного дружка?
        — Если и так, эта работа мне по вкусу.
        — Фу!
        — Ладно, ты знаешь, какой сегодня день?
        — День бесплатного мороженого?
        — Тепло. Давай начнем с того, какой сегодня день недели.
        — Если не ошибаюсь, среда.
        — Правильно! А что такое среда?
        — Э… день после вторника?
        — А вот и нет. Это день, когда выходят новые комиксы.
        — Интересно, почему тебя это волнует?
        — Меня — нет, а вот тебя это должно волновать. Сейчас ты пойдешь в магазин «Мидтаун Комикс» и заберешь специальный выпуск «Беглецов», вышедший сегодня. Твоя сестра хочет его получить.
        — А что мне за это будет?
        — Шон, Лори. Все дело в Шоне. Он бывает там каждую среду в четыре часа.
        В трубке молчание.
        — Что тебе сказала моя сестра?
        — Мне кажется, Лори, не только у нее есть воображаемый друг, но и у тебя. Так пусть он станет твоим другом по-настоящему. Если, конечно, ты этого хочешь.
        — Благодарю тебя, мой новый духовный наставник. Я рассмотрю твои рекомендации.
        — Только сделай это до четырех часов, ладно? Да, и я не шучу: ты действительно должен забрать экземпляр «Беглецов» для сестры.
        — Слушаю, капитан.
        Потом Элизабет и Лори какое-то время разговаривают. Но еще до того, как отключиться, Элизабет смотрит на меня так, словно я сделал что-то очень, очень хорошее.
        — А ты уверен, что Шон примет предложение дружбы?  — спрашивает она, когда разговор закончен.
        Я пожимаю плечами.
        — Не уверен. Но Лори не узнает, если не попробует. И даже если Шон не захочет с ним дружить, мне кажется, он откажется в мягкой форме.
        (Я не говорю Элизабет о том, что когда я видел Шона в коридоре, он отчаянно пытался восстановить подключение к Wi-Fi, чтобы продолжить разговор с каким-то парнем из Далласа.)
        — Что ж, мне кажется, ты покорил моего брата,  — говорит Элизабет.
        — А тебя? Тебя мне удалось покорить?
        Она смеется.
        — Ну, со мной все не так просто, как с братом.


        Я знаю, что все это не может продолжаться долго. Я знаю, что эта благодать балансирует на основании, тонком, как лезвие бритвы, и в любой момент ветер может ее опрокинуть.
        Но я получаю удовольствие. Получаю удовольствие от общения с Элизабет. Благодаря этому мне легко забыть.
        Элизабет спешит к себе домой на ужин. Она приглашает и меня, но я говорю, что не могу пойти. Она не пытается узнать, почему, только целует меня на прощание.
        Спустя два часа я сижу на кушетке, читая комикс «Одеяла», который она мне дала, и вдруг слышу шум у дверей.
        Сперва я не понимаю, что происходит. Это не стук. И не доставка…
        В дверь вставляют ключ.
        Я кладу книгу. Встаю.
        Ключ поворачивается в замке.
        Дверь открывается.
        Входит мой отец.
        Он постарел.
        В последний раз я видел его год назад, но это было на похоронах моей матери, поэтому я не обратил на него особого внимания.
        Зато теперь я его вижу. Волосы у него совершенно седые. Он все еще высокий, все еще сильный — но какой-то высохший. На нем другие очки. В тонкой серебряной оправе.
        — Стивен!  — зовет он меня.
        «Я здесь»,  — хочется мне сказать. Но вместо этого я просто стою там и наблюдаю за ним. Он осматривает квартиру. Закрывает дверь. Ставит свой портфель — портфель, а не чемодан, значит, он не планирует ночевать.
        Это нечто вроде взрослого варианта игры, в которую мы всегда играли, пока он не ушел: прятаться, но не искать. Я всегда в роли ребенка, который прячется. Он в роли отца, который не ищет.
        «Я прямо здесь».
        Отец снова зовет меня. Переминается с ноги на ногу. Начинает понимать.
        — Стивен,  — говорит он уже тише. Он знает, что я в комнате.
        — Привет, папа.
        Это слишком короткая реплика — ее недостаточно, чтобы определить мое местонахождение. Отец поворачивается в моем направлении, но все-таки смотрит не на меня, а куда-то рядом со мной.
        — Как дела?  — обращается он к пустому пространству.
        Я не могу устоять перед соблазном: отодвигаюсь дальше, чтобы поставить его еще в более дурацкое положение.
        — Все в порядке,  — отвечаю я.
        Голова отца дернулась в другом направлении.
        Я продолжаю двигаться.
        Не очень-то веселая игра для нас обоих.
        — Почему ты здесь?  — спрашиваю я.
        — Получил твой е-мейл,  — отвечает отец.  — Про девушку. И понял, что прошло уже много времени…
        — С тех пор как ты видел меня в последний раз?
        — С тех пор как я был здесь в последний раз.
        — Ты не был здесь с тех пор, как она умерла.
        Он кивает.
        — Верно.
        Я перестал двигаться, и теперь он смотрит прямо на меня. Часть меня хочет буквально разнести его на части: неужели он считает нормальным оставить подростка одного на целый год — после того как умерла его мать. Но другая моя часть твердо помнит: он выписывает чеки. Если бы он перестал меня содержать, я бы оказался на улице. И вообще-то мне совсем не хочется, чтобы отец был здесь. Мне куда веселее одному.
        К тому же мне в какой-то степени его жалко. Все мое детство и отрочество эта тема была одной из важнейших в моем сознании: каким бы я был родителем? Под этим подразумевается: если бы у меня, например, был невидимый сын, как бы я поступил? Предпочел бы я уйти от него или остаться с ним? Я так и не смог дать определенного ответа на этот вопрос. Иногда я не сомневался, что был бы, как моя мать,  — заботливым родителем. Тем, кто так остро чувствует связь с ребенком. Тем, кто строит гнездо. А в другие дни, особенно когда я стал старше, я начал думать: «Ты обманываешь себя. Ты хочешь быть, как твоя мама. На самом деле ты папа. Окажись ты в такой ситуации, тебя бы уже через секунду и след бы простыл».
        Это было бы жестоко, но я не сказал бы, что я выше жестокости. Посмотрите на меня сейчас, когда я спрашиваю отца:
        — Как твоя новая семья? Как насчет моих единокровных братьев и сестер — они видимы хотя бы наполовину?
        Моя мама сказала бы в таком случае: «Когда ты так говоришь, ты делаешь больно самому себе».
        Но ее здесь больше нет.
        — У тебя нет единокровных братьев. Только две сестры. Маргарет и Лайла. У них все замечательно, спасибо. Они красивые.
        — О, значит, ты их видишь.
        — Стивен.  — Заметно, что отец начинает сердиться.  — Я проделал долгий путь, чтобы помочь тебе. Но если ты и дальше будешь разговаривать в такой манере, я могу улететь в Калифорнию следующим рейсом.
        — Манера? А что, неужели тебя что-то смущает в моем тоне?
        — Последние восемь часов я провел в самолете и такси. Я собираюсь слегка освежиться, чего-нибудь выпить, а потом вернуться и пообщаться с тобой. Надеюсь, к тому времени ты будешь готов к разговору.
        — Ты не забыл, где ванна?  — спрашиваю я.
        Он уходит, не говоря ни слова.


        Я опять сажусь на диван. Пробую читать «Одеяла»[11 - Blankets — автобиографический графический роман (2003) Крейга Томсона.]. Пытаюсь погрузиться в слова и картинки, но я настолько отвлекся, что мне едва хватает концентрации, чтобы переворачивать страницы.
        Я знаю, как поступит отец. Вернувшись, он сделает вид, что предыдущей беседы не было вовсе.
        По этой части он никогда не разочаровывает.
        — Итак,  — говорит он, засучив рукава рубашки и держа в руке имбирный эль,  — расскажи мне об этой девушке.
        — Ее зовут Элизабет. Она живет через две квартиры от нас — там, где раньше жила Сьюки Максвелл. Если ты помнишь ее с похорон.  — Молчание.  — Как-то раз я наткнулся на нее в коридоре, и… в общем, она меня увидела.
        — Ты уверен?
        — Да. Мы провели вместе немало времени за последние две недели. Я уверен: она меня видит.
        Он садится на диван рядом со мной.
        — Послушай, Стивен. Твое желание быть с кем-то естественно. Вполне возможно, ты слишком долго был одинок. Этим можно объяснить происходящее.
        — Что ты имеешь в виду?
        — Ты куда-нибудь ходишь с этой девушкой? Например, в кино?
        — В парк. Но по большей части мы проводим время здесь.
        — И она с тобой разговаривает.
        — Все время.
        Отец печально качает головой.
        Я почти с увлечением обнаруживаю, что, оказывается, он может разочаровать меня еще больше.
        — Ты мне не веришь, да?  — спрашиваю я.
        — Я хочу тебе верить, Стивен. Но ты должен понять… никто не способен тебя видеть.
        — Я тоже так думал! Но она способна. Она меня видит.
        — А остальные люди видят тебя? Когда вы с ней в парке?
        — Нет! Но это все равно работает.  — Я вижу, что не убедил его.  — Неужели ты считаешь, что я все придумываю?
        — Я уверен — ты хочешь, чтобы это было по-настоящему. И вполне понятно, что дал волю своему бурному воображению, поскольку ты целыми днями один…
        Я не могу продолжать этот разговор.
        — Так ты мне не веришь?!  — кричу я, вскакивая.  — Что ж, отлично. Я покажу тебе.
        С этими словами я подбегаю к телефону, беру трубку и набираю номер Элизабет.
        — Привет,  — говорит она.  — Я думала, ты занят сегодня вечером.
        — Слушай, у меня для тебя маленький сюрприз. Приехал мой папа. Это совершенно неожиданный визит. Не знаю точно, сколько он здесь пробудет, но он хочет с тобой встретиться. Может, ты к нам заглянешь?
        — Познакомиться с твоим отцом? Ничего себе… Видишь ли, я сейчас вроде как в том, в чем я обычно рисую, поэтому, если я зайду прямо сейчас, твой отец может подумать, что я чокнутая, перепачканная чернилами замарашка. Так что дай мне, пожалуйста, минут десять.
        — Увидимся через десять минут.
        Судя по выражению папиного лица, он, кажется, предпочел бы что-нибудь покрепче имбирного эля. Похоже, никто из нас не знает, что делать: такое впечатление, что и его, и моя жизнь поставлены на паузу до тех пор, пока не прибудет Элизабет. Мы даже не пытаемся поддерживать светскую беседу. Просто сидим. Ждем.
        Наконец раздается стук в дверь.
        — Я открою,  — говорю я.
        Отец встает и нерешительно стоит рядом со мной, пока я открываю дверь. На пороге Элизабет — похоже, у нее головокружение. Она смотрит прямо на меня, говорит «привет», и я быстро сосредоточиваюсь, потому что она целует меня в щеку, а я хочу, чтобы этому поцелую было куда приземлиться.
        Потом она проходит мимо и здоровается с отцом. Тот потерял дар речи.
        — Элизабет — папа. Папа — Элизабет.
        — Рада познакомиться с вами,  — произносит Элизабет.
        Дар речи возвращается к папе.
        — Мне тоже приятно с вами познакомиться.
        — Миссис Суинтон все еще в Лондоне?  — спрашивает Элизабет.
        По папиному лицу проскальзывает болезненное выражение, и я чувствую неуверенность. Я ведь не говорил ему, что Элизабет не знает о смерти мамы.
        — Было бы здорово, если бы она могла с вами по знакомиться,  — отвечает отец.
        Впервые я смотрю на отца и замечаю, как сильно он всем этим тяготится. Он не хочет вести этот разговор. Не знает, как ему поступать.
        — Мистер Суинтон?  — спрашивает Элизабет.  — С вами все в порядке?
        Он мотает головой.
        — Извините. Перелет был долгим, и я боюсь, что слегка утомился.
        Элизабет поняла намек.
        — Все в порядке. Я рада, что представился случай с вами познакомиться. Надеюсь снова увидеть вас до вашего отъезда.  — Она подходит ко мне и снова целует меня в щеку.  — Оставляю вас одних — вам нужно поговорить.
        Я благодарю ее и провожаю к выходу. Мы с отцом все еще молчим, прислушиваясь к ее шагам по коридору, а потом к тому, как открывается и закрывается дверь.
        — Как такое возможно?  — спрашивает отец, падая на диван.
        — Не знаю, папа,  — признаюсь я.  — Может, ты мне объяснишь?
        — Ты не понимаешь. Такого просто не может быть.
        — Единственная причина, по которой я не понимаю, в том, что ты так и не объяснил мне, как все это произошло.
        Папа качает головой. Он вовсе ее хочет говорить на эту тему.
        — Только она может тебя видеть?  — спрашивает он.
        — Да.
        — Ты уверен.
        — Да.
        — Это невозможно.
        — Ты уже это сказал. Но она меня видит.
        Отец вздыхает.
        — Если бы твоя мать была здесь.
        И тут он возвращается — гнев.
        — Ты не имеешь права так говорить,  — заявляю я.
        — Что?
        — Ты не имеешь права на такое желание. Если бы ты, действительно, хотел, чтобы мать была здесь, ты бы и сам находился здесь, когда она еще была жива. Ты должен был быть здесь. И точка.
        — Стивен, я не могу вести с тобой этот спор. По крайней мере, прямо сейчас. Я должен понять, что происходит.
        — Мы оба должны понять, что происходит. Помоги мне, папа.
        Он встает.
        — Я помогу тебе. Обещаю. Постараюсь помочь. Но прямо сейчас… прямо сейчас я не могу думать. Мне нужно идти. У меня номер в отеле… в общем, мне нужно идти. Но завтра я вернусь. Мы можем по ужинать. Я приду в шесть. А до того я… постараюсь понять, что происходит.
        У него в руках портфель. Я знаю, что его не остановить, а он знает, что я не собираюсь этого делать.
        Он открывает дверь, но, прежде чем уйти, говорит мне еще одну вещь:
        — Раньше, когда я сказал, что хотел бы, чтобы твоя мать была здесь, я имел в виду вот что: если у кого-то на свете и было право тебя видеть, это у нее. И тот факт, что еще кто-то может тебя видеть… он бы так много для нее значил. И не имеет значения, что это предвещает. Вот и все. Несправедливо, что эта девушка, а не твоя мать может тебя видеть. Но я знаю, что она была бы рада.
        Наконец он нашел что-то, с чем я не могу спорить.

        Глава восьмая

        Мне следует радоваться. И большую часть времени я радуюсь. Большую часть времени «радость»  — слово, которого едва ли хватит, чтобы описать мое состояние. Я теряю себя в Стивене, не чувствуя себя потерянной. Я нахожу себя в Стивене, поскольку раньше я даже не знала: я ждала, чтобы меня нашли.
        Когда он говорит со мной, когда он ко мне прикасается, я испытываю такое головокружение, у меня так широко раскрыты глаза, что я боюсь, как бы не выплеснуть все это сентиментальное месиво из розовых лепестков и леденцовых сердечек, скопившееся у меня внутри. Я этого не хочу. Это совсем не в моем стиле, и я до сих пор слишком боюсь все испортить. Раньше я никогда не чувствовала, что мне нужен кто-то кроме моей семьи. Стивен сумел это изменить.
        Если отбросить в сторону романтику — выпученные глаза и глупую ухмылку,  — я испытываю неловкость. И это беспокойство совсем не из тех, что естественным образом сопутствуют страху быть отвергнутой. Ощущение «что-то не так» овладевает мной, когда мы порознь. Я пытаюсь его игнорировать, делая вид, что не замечаю: в самой глубине моего подсознания возникает сомнение. Но оно там есть, и от него все сложнее отделаться.
        Я виню в этом свою семью. Не то чтобы я очень сердита, но я устала от этой манеры — вечно искать, кого назначить ответственным. Мама, немного освоившаяся со своими обязанностями в больнице, все еще подолгу работает, но теперь она чаще появляется, чтобы поужинать с нами или посмотреть кино. Лори объявил своей новой миссией расширение нашей коллекции DVD, поскольку, хотя «Охотники за привидениями» и потрясающий фильм, он все-таки не может смотреть его больше двух раз в неделю. Действительно, мы смотрим «Охотников за привидениями» каждый раз, когда больше смотреть нечего, потому что это единственный фильм, который нам всем нравится. Мой выбор — «Хранители» и «Донни Дарко»,  — но и мама, и Лори закатывают глаза, когда я предлагаю посмотреть эти фильмы. Маме нравятся зарубежные фильмы, а мне нет, потому что вместо действия там обычно какие-то суровые и тягостные рассуждения о жизни, да и Лори говорит, что не может следить за действием, поскольку постоянно отправляет эсэмэски во время просмотра. Лори навязывает нам Кэри Гранта, что в принципе неплохо, только мы с мамой устаем от черно-белого кино. В
общем, мы решили, что не так уж и плохо, если Лори возьмется решить нашу проблему. Подозреваю, что ему просто нужен повод, чтобы выполнить означенную миссию вместе с Шоном в качестве подельника. Этот мямлящий лентяй больше не бывал у нас дома… по крайней мере, я его не видела… но я несколько раз видела, как Лори что-то бормотал по телефону. Когда я попыталась привлечь его внимание, он посмотрел на меня взглядом, означающим «Пошла вон отсюда, или я с тобой не разговариваю», и я не стала настаивать на своем.
        Но после ужина, когда он торжественно предъявляет нам «Призрака в доспехах», я уже не могу молчать. Я сразу же попадаю на крючок, поскольку это аниме, а мама заинтригована, потому что фильм японский. Лицо Лори сияет самодовольной усмешкой, когда мы обе одобрительно хмыкаем. Но невозможно поверить, что он сам выбрал этот фильм.
        — А вот и доказательство того, что у твоего нового приятеля хороший вкус,  — говорю я.
        — Что-что?  — оживляется мама.
        — Заткнись, Элизабет,  — говорит брат.  — Или я отнесу назад «Беглецов», которых купил твой дружок и заставил меня забрать.
        Сидя лицом к лицу за кухонным столом, мы с братом словно зеркальные отражения друг друга. Скрещенные руки, напряженные улыбки, ядовитые взгляды.
        — По-моему, нам не нужно никакого фильма,  — произносит мама.  — Смотреть, как вы сражаетесь из-за своих тайных страстей,  — отличное развлечение.
        Легкой маминой насмешки достаточно, чтобы наши гневные ухмылки сменились смущенным румянцем. Она мастер снимать напряжение, и, наверное, по этой причине ей всегда с легкостью удавалось получать лучшие административные должности в известных больницах.
        — Ну, кто расскажет мне первым?  — спрашивает мама.
        Щеки у Лори, словно розы, и чувство вины за то, что я его задразнила, вынуждает меня первой сделать признание.
        — Я встретила мальчика,  — начинаю я, думая, что более по-детски выразиться невозможно.
        — Он существует,  — подтверждает Лори.  — Я говорил с ним по телефону.
        — В последний раз повторяю,  — говорю я, бросая гневный взгляд на Лори,  — с какой стати я стала бы придумывать себе парня?
        — Понятия не имею,  — признается Лори.  — Ты же писательница… или типа того. Может, что-то вроде работы над ролью методом перевоплощения.
        У меня из горла вырывается нечто среднее между спазмом и рычанием.
        Мама хлопает меня по руке.
        — Как его зовут?
        — Стивен.
        Когда я произношу его имя, мой голос меняется. Я сама его с трудом узнаю. Мамина улыбка — удивленная, но нежная, говорит о том, что она прекрасно понимает мои чувства. Мне больше ничего не нужно говорить.
        Она поворачивается к брату.
        — Итак?
        — И что, это все?  — Он бросает на меня обвиняющий взгляд.  — Ты же только имя ей сказала.
        Я не обращаю на него внимания.
        — Лори, я жду,  — говорит мама, обрывая всякое дальнейшее обсуждения моего начинающегося романа.
        Ища способа подразнить меня за то, что у него есть сладостная возможность рассказать о своих похождениях, Лори нелепо ухмыляется.
        — Он живет в этом доме,  — говорит брат.  — Двумя этажами выше нас. Его зовут Шон. Ростом он где-то метр восемьдесят. Поджарый, но не слишком худой. У него чудесные волосы, и они падают ему на глаза самым восхитительным образом. И он о-о-о-очень умный. Даже Элизабет не такая умная.
        — Спасибо,  — говорю я.
        Мама улыбается мне.
        — Видимо, это серьезно.
        Я торжественно киваю ей.
        — Эй вы,  — скулит Лори,  — нечего надо мной потешаться. Он мне действительно нравится.
        — Мы посмеиваемся любя, милый,  — улыбается мама.  — Я рада, что у тебя новый друг.
        Лори в таком экстазе от своего нового увлечения, что, по-моему, едва не падает со стула.
        — Не забывай дышать, Тигра,  — напоминаю я.
        — Раз уж мы услышали о Шоне,  — продолжает мама,  — будет справедливо, если ты еще немного расскажешь нам о Стивене, Элизабет.
        В отличие от Лори, для которого новое знакомство непременно сопровождается бурным выплеском чувств, я испытываю неловкость. Мои пальцы вцепляются в сиденье.
        — Гм… Он славный.
        — И?
        — Живет через две квартиры от нас.
        — Правда?  — Мамины брови изумленно подняты. Она переводит взгляд с меня на Лори.  — Что-то слишком много новых увлечений для одного дома. Если вы не будете осторожны, это может обернуться французским фарсом.
        Мама сама смеется над своей шуткой, потому что мы смотрим на нее непонимающе. Осознав, что ее шутка не удалась, мама становится серьезнее.
        — А как насчет родителей?  — интересуется мама.
        — Шон не очень-то ладит со своими,  — отвечает Лори.  — Похоже, они придурки.
        — Ты с ними еще не знаком,  — наставительно произносит мама.
        — Я сужу по тому, что мне сказал Шон,  — гнет свою линию брат.  — Они точно придурки. Мы никогда не ходим к нему, если они дома.
        — Понятно,  — говорит мама, переводя взгляд на меня.  — Элизабет?
        — Мама Стивена сейчас в Лондоне, а с его папой мы познакомились вчера вечером.
        Говоря это, я хмурю лоб. Я пришла в такое воодушевление, когда Стивен захотел, чтобы я встретилась с его папой, но в этом было нечто неловкое, что усилило мое необъяснимое беспокойство по поводу наших отношений.
        — Ой-ой-ой,  — вздыхает мама, сцепив пальцы.  — Что ж, похоже, я не могу рассчитывать, что за вами приглядит кто-то из взрослых — так же, как они не могут рассчитывать на меня.
        — Приглядывать за нами?!  — Лори соединяет пальцы крест-накрест.  — Как же!
        — Меня часто не бывает дома,  — говорит мама, глядя на Лори и качая головой.  — И я знаю, что вы достаточно сознательны и вас можно оставить без присмотра. Но дружба и любовь могут привести к необдуманным решениям.
        Мы с Лори стонем от нетерпения — куда же она клонит? Но мама идет на попятный, несмотря на наши протесты.
        — Полагаю, когда в этом возникнет необходимость, вы обсудите со мной то, что необходимо для вашей безопасности. И знайте: вам лучше бы воз держаться от сексуальных отношений, пока вам не исполнится восемнадцать… по меньшей мере. Вы оба еще не до конца сформировались — физически и эмоционально.
        Мне кажется, я вот-вот взорвусь, а Лори выглядит ошеломленным. Возможно, мама отлично умеет решать конфликты, но когда речь идет о здоровье, она всегда говорит тоном медика.
        Мама кладет салфетку на пустую тарелку и расправляет юбку.
        — Раз мы с этим разобрались, давайте все уберем и посмотрим фильм.


        Тарелки вымыты, вытерты и убраны, я устраиваюсь на диване. Лори ставит диск с фильмом, пока мама солит попкорн, который уже блестит от растопленного масла; все так, как мы любим,  — никакой пищевой ценности, никакой пользы для здоровья. Лори все еще без умолку трещит о красоте волос Шона, падающих на лоб, и я улыбаюсь, понимая: хотя Лори набросился на меня за то, что я рассказала маме о Шоне, сам он умирал от нетерпения поговорить о своем новом друге. Шон — первый, с кем брату удалось подружиться, и хотя я до конца не уверена, в каких они отношениях, Лори явно счастлив. Когда я думаю об этом, нечто внутри меня — что-то острое и хрупкое,  — начинает смягчаться. Старая рана начинает зарубцовываться.
        Мы с Лори устраиваемся по обеим сторонам от мамы, и внезапно я чувствую такое умиротворение, что у меня в уголках глаз начинают пощипывать слезы. Единственное, чего мне не хватает,  — это чтобы Стивен тоже здесь был. Теперь, когда я рассказала о нем маме, послушала, как он говорит с Лори по телефону,  — да еще и получила такой чудный подарок, который Лори должен был принести мне,  — я хочу, чтобы он познакомился с моей семьей.
        Я вытаскиваю телефон из кармана, но потом вспоминаю, что он ужинает с отцом.
        Когда я увидела отца Стивена, мне стало не по себе. Комната показалась мне слишком маленькой, воздух — слишком спертым. Вспоминая о том, какой вердикт Лори вынес родителям Шона, я подумала, что, может быть, Стивен и его папа ссорились до того, как я к ним пришла. Но зачем тогда было приглашать меня? Потому что он не хочет скрывать от меня свою жизнь — даже плохое. Только так мы можем быть вместе. Вот поэтому я лю….
        Эта мысль застала меня врасплох. Вот, значит, о чем я думаю. «Поэтому я люблю его».
        — Что, испугалась?  — спрашивает Лори, вытаскивая меня из глубин моего сознания.  — Это всего лишь анонс.
        Я опускаю глаза и вижу, что невольно прижимаю к груди диванную подушку.
        — Нет,  — быстро отвечаю я,  — только слегка про студилась.
        — Серьезно?  — Брат удивленно уставился на меня.  — На улице, наверное, миллион градусов.
        — Надеюсь, ты не больна,  — озабоченно говорит мама.
        — Все в порядке,  — отвечаю я, отводя ее руку, прежде чем она успевает потрогать мой лоб.  — Давайте просто смотреть фильм. Мне ужасно интересно.
        Я благодарна маме и брату за то, что они не пытаются муссировать эту тему. Все еще немного трепеща из-за того, что призналась себе в чувстве, сотрясающем все мое тело, я пишу Стивену эсэмэску.
        «Беглецы» классные. Ты мой герой. Наверно, ты и для Лори герой, потому что он все время трещит о Шоне. Надеюсь, ужин проходит хорошо. Скучаю по тебе».
        Я хочу написать «Люблю тебя», но слишком боюсь так рисковать. Даже думать об этом все еще страшно.


        К тому времени, когда я ложусь спать, ответа от Стивена так и не пришло. Когда я просыпаюсь, ответа все еще нет. Что, если он все-таки вычитал мое тоскующее «Я люблю тебя» между строк сообщения, и это его отпугнуло? А что, если их с отцом ужин прошел неудачно, и Стивен слишком огорчен, чтобы позвонить? Что, если их такси трагическим образом попало в аварию, и теперь они в палате интенсивной терапии в больнице моей мамы? Мои объяснения того, почему Стивен не пишет и не звонит мне в течение последних двенадцати часов, становятся все более дикими. В самой последней версии участвуют обезьяны, сбежавшие из зоопарка в Бронксе, и запряженные лошадьми кареты в Центральном парке. Тревога заползает мне под кожу, из-за чего я разгуливаю по дому в пижаме, пока Лори зачитывает мне список ингредиентов кексов «Поп-тартс», чтобы доказать, что они на 99 процентов искусственные.
        — Зачем ты тогда их ешь?  — спрашиваю я, глядя на телефон в миллионный раз.
        Он пожимает плечами.
        — У них отличный вкус. Я пристрастился к искусственным фруктам и консервантам.
        — Интересный диагноз ты себе поставил,  — говорю я брату.
        — Я обладаю необъяснимыми возможностями в том, что касается оценки моего состояния. Например, судя по последним данным, я серьезно пристрастился к искусственной чернике.
        — Ох…
        Лори слизывает с пальцев крошки «Поп-тартс».
        — Ну, когда же я его увижу?
        — Что?  — спрашиваю я, снова уткнувшись в телефон и почти не слушая.
        — Твоего загадочного, но не воображаемого парня,  — говорит брат.  — Стивена. Похоже, ты не на шутку им увлеклась. И хотя тот разговор по телефону был вежливым первым шагом, я хочу убедиться в том, что могу одобрить его кандидатуру. А упомянутое одобрение предполагает встречу лицом к лицу.
        Я не отвечаю, уставившись на Лори.
        — Разве ты не хочешь, чтобы я с ним увиделся?  — Похоже, Лори упал духом.
        — Конечно, хочу,  — говорю я.
        До меня доходит, что брат предложил мне идеальное решение кризиса, который у меня происходит. Стивен пригласил меня встретиться со своим отцом. Это серьезный шаг в отношениях. Значит, следующим шагом будет предложить ему встретиться с братом. Лори — прекрасная кандидатура. Все-таки во встрече с родителями есть нечто пугающее, и я уверена, что, будь у Стивена брат или сестра, он сделал бы так, чтобы я сперва встретилась с кем-то из них. К тому же его отец не всегда бывает в городе, значит, нужно было встретиться с ним, когда представился случай.
        — У тебя есть несколько минут до выхода?  — спрашиваю я Лори.
        — Я планировал насладиться еще одним кексом,  — признается брат.  — А что, хочешь пригласить чудо-мальчика прямо сейчас?
        Я прикусываю губу.
        — По-твоему, еще слишком рано?
        — Да нет,  — говорит Лори, оглядывая меня с ног до головы.  — Просто нельзя сказать, что ты как следует причесана.
        — Так ты хочешь с ним встретиться или нет?  — спрашиваю я.
        — Если тебя устраивает роль девушки в пижаме и с растрепанной головой, не буду становиться у тебя на пути.
        «Поп-тартс» выпрыгивает из тостера. Лори нюхает его с таким видом, словно определяет вкусовые оттенки хорошего вина.
        Меня немного смущает перспектива увидеть Стивена до того, как я приняла душ, но я не хочу упустить шанс. Я беспокоюсь и из-за того, что он мне не позвонил, и из-за того, что потом мне не хватит духу устроить их встречу с Лори, если я не буду действовать под влиянием внезапного порыва.
        Я набираю номер Стивена. Раздаются два гудка.
        — Привет.  — У него усталый голос.
        Я совершила ошибку.
        — Я разбудила тебя. Извини.
        — Нет,  — отвечает он,  — не разбудила. Я не сплю. Я вообще не спал.
        — Ой,  — говорю я. Он не спал всю ночь и не смог отправить сообщение или позвонить. У меня такое ощущение, что мое сердце куда-то проваливается.  — У тебя все в порядке?
        — Я пытаюсь в этом разобраться,  — отвечает Стивен.  — Как прошел киносеанс?
        Его голос звучит не так мрачно, и я улыбаюсь с облегчением.
        — На самом деле, здорово…  — Я бросаю взгляд на Лори, чьи глаза закрыты, поскольку он, видимо, достиг нирваны от поедания «Поп-тартс».  — Может, заглянешь?
        — Прямо сейчас? Ты одна?
        — Да,  — отвечаю я.  — Я…
        От чувства вины у меня пересыхает в горле. Я буду одна довольно скоро, но пока что я хочу, чтобы Лори встретился со Стивеном. Это ведь не очень большая ложь, верно?
        — Хорошо,  — говорит Стивен, перебивая меня.  — Мне нужно с тобой кое о чем поговорить.
        Улыбка исчезает с моего лица, а мое сердце словно разбилось вдребезги. Разговор. Он хочет поговорить о том, что нам нужно расстаться. Он каким-то образом вычитал «я люблю тебя» между строк моего сообщения, решил, что я слишком назойлива, и хочет прийти, чтобы поговорить со мной о расставании. А когда он увидит меня непричесанную, в мятой пижаме, у него появится дополнительный повод меня бросить.
        Я пытаюсь заговорить, чтобы задержать его,  — хочу сказать, что я передумала и нам сейчас не следует видеться. Но у меня словно вата во рту, а губы онемели.
        — Я сейчас зайду,  — говорит он и вешает трубку.
        Я кладу телефон на столик.
        — Ну что, он идет?  — спрашивает Лори.
        Я киваю. Он соскальзывает со стула и подходит ко мне, гримасничая.
        — Что-то не так? У тебя такой вид, словно тебя сейчас стошнит.
        Я не хочу отвечать, потому что мне кажется, что меня и правда стошнит, если я открою рот.
        Слышится легкий стук в дверь, и она распахивается.
        Лори оборачивается и говорит с улыбкой:
        — Видно, она действительно к тебе неравнодушна, если ты привык заходить сюда так, словно ты здесь живешь.
        Если бы меня не трясло от сознания, что меня сейчас бросят, я бы улыбнулась. Я всегда оставляю дверь открытой для Стивена. Я люблю, когда он входит, всегда открывая мне объятья еще до того, как мы поздороваемся.
        — Странно.
        Лори смотрит на открытую дверь, куда-то мимо Стивена, застывшего в нескольких шагах от порога.
        Лори глядит на меня.
        — Кажется, кто-то стучался?
        — Это Стивен.  — Мой голос похож на воронье карканье.
        Стивен так и не пошевелился. Он явно не хочет рвать со мной в присутствии моего брата — так же, как я этого не хочу. Однако мы все здесь.
        — Стивен, это Лори,  — говорю я.  — Он как раз собирается в школу. Я думала, вы можете поздороваться, прежде чем он уйдет.
        Мне и самой невдомек, почему я пытаюсь способствовать этой неловкой — первой и последней — встрече моего брата с мальчиком, намеревающимся растоптать мое сердце, но я не знаю, что еще делать.
        — Элизабет…  — хмуро тянет Лори.  — Здесь же нет никого.
        — Опять ты за свои шутки про воображаемого друга,  — говорю я.  — Это не смешно.
        Брат бледнеет.
        — Между прочим, я не шучу.
        Лори не отвечает, но снова поворачивается к двери и смотрит туда.
        — Стивен, это ты его подговорил?  — тихо спрашиваю я.
        Стивен по-прежнему не двигается, но теперь сжимает кулаки, держа руки по бокам.
        — Да что, черт возьми, происходит?  — спрашивает Лори и трет глаза.
        — Лори,  — тихо, но твердо говорит Стивен.
        — О господи!  — Лори отпрыгивает, сбивая локтем стакан сока. Стакан падает и разбивается.  — Кто это?
        Теперь Стивен смотрит уже на меня. Наши глаза встречаются — у него грустный взгляд. Его плечи поднимаются и падают; он вздыхает. Отсутствующие детали мозаики начинают вставать на свои места.
        Происходит нечто такое, чего никогда со мной не происходило. Даже когда я видела, как Лори увозит «Скорая помощь». Я начинаю кричать и не могу остановиться.

        Глава девятая

        На мгновение мое сознание оказывается в замкнутом цикле.
        Это не может происходить.
        Значит, это не происходит.
        Это не может происходить.
        Значит, это не происходит.
        Тут Элизабет начинает кричать, и я знаю, что, да, это может происходить и, да, это совершенно точно происходит. И все то, что, как я думал, я собирался сказать — извинения за моего отца, ложь по поводу моей матери, еще ложь, чтобы отвлечь взгляд Элизабет от правды,  — все это в одно мгновение сошло на нет.
        — Все нормально,  — произношу я.
        Возможно, это самая большая ложь из всех. Но приходится так говорить. Ты говоришь что-то вроде: «Все нормально» не потому что это действительно так, а потому что надеешься, что благодаря этим словам все каким-то образом станет нормально. Даже несмотря на то что так никогда, никогда не происходит.
        Брат хватает ее за плечи, спрашивая, что происходит. Он в таком смущении. И она в смущении. Я здесь единственный человек, который понимает, что происходит.
        — Элизабет, извини меня,  — говорю я, подходя ближе.
        — Нет,  — отвечает она, отодвигаясь.  — Не подходи ко мне.
        Лори встает между нами, хотя и не видит меня.
        — Это не смешно,  — бросает он.
        — Да,  — говорю ему я,  — это совсем не смешно.
        Теперь Элизабет прислонилась к стене. Она смотрит на меня. Лори глядит на нее. Замечает, какой пристальный у нее взгляд.
        — Ты ведь и вправду видишь его, да?  — спрашивает он.
        — А ты и вправду не видишь,  — отвечает Элизабет.
        Это даже и не вопрос. Она просто знает.
        — Я могу объяснить,  — вмешиваюсь я. Хотя, на самом деле, я не могу.
        — Ты… ты привидение?  — спрашивает Элизабет.
        — Нет. Я живой. Просто… невидимый.
        Вот. Я это сказал. Я произнес это слово.
        Теперь брат рядом с сестрой. Он обнимает ее.
        Успокаивает. Он именно там, где хочу быть я.
        — Если ты невидим,  — спрашивает Лори,  — как же она может тебя видеть?
        — Не знаю. Я так же сильно был этим удивлен. Никто никогда меня не видел. Никто.
        Я говорю это Лори, но смотрю на Элизабет. Смотрю прямо на нее.
        — Ты не можешь себе представить, каково это,  — говорю я ей.  — В тот первый день в коридоре… про жить всю жизнь так, что меня не видела ни одна живая душа, и вдруг ты говоришь «привет», приглашаешь меня к себе. Это было потрясающе. Но вся эта история… ты и я… она ведь не только об этом. Она гораздо, гораздо больше. И хотя я не знаю, почему ты меня видишь, я так рад, что именно ты видишь меня.
        — Почему же ты мне об этом не сказал?  — спрашивает Элизабет.
        — Я думал, ты мне не поверишь. Или, того хуже, ты могла бы наконец узнать об этом, и при этом ты стояла бы там, а я здесь. Я не хотел, чтобы мы чувствовали то, что чувствуем сейчас.
        — Ты где?  — хочет знать Лори.
        — Прямо здесь,  — отвечаю я.  — Следуй за звуком моего голоса.
        Он приближается ко мне.
        — Да. Вот здесь. Прямо. Здесь.
        Теперь мы стоим лицом к лицу. Только Лори не может видеть моего лица. А вдруг он захочет меня ударить? Вышвырнуть меня вон. Вместо этого он поднимает руку. Я знаю, что он делает. Я повторяю его движение. Концентрируюсь.
        Когда наши руки соприкасаются, парень отшатывается, потрясенный. Потом приходит в себя. Я снова сосредотачиваюсь. Он дотрагивается до моей ладони. Наугад касается моей руки. Плеча. Шеи. Лица.
        — Боже мой,  — только и вырывается у него.  — Боже, боже, боже…
        Элизабет наблюдает за нами.
        — Я настоящий,  — говорю я ей.  — Это все еще я.
        Лори снова отшатывается.
        — И как долго ты был таким?  — спрашивает он.
        — Всю мою жизнь,  — отвечаю я ему.  — По-видимому, существует проклятие, сделавшее меня таким. Я родился невидимым.
        — То есть тебя и вправду никто никогда не видел?
        — Нет. Никто, кроме Элизабет.
        Я надеюсь, что выражение ее лица станет хоть чуточку нежнее. Теперь, когда я ей объяснил, когда она знает, я хочу, чтобы она дала хоть какой-то знак, что наши отношения все еще возможны. Что, даже если она уже не будет моей девушкой, даже если она больше не захочет ко мне прикасаться, она все же останется в моей жизни.
        Но нежность подавлена. Растерянность и гнев все еще главенствуют.
        — Значит, ты не ходишь в школу,  — произносит Элизабет.  — Дело ясное.
        Я качаю головой.
        — И когда я заходила прошлым вечером, твой отец не мог тебя видеть.
        — Верно.
        — А как еще ты меня обманывал?
        Ее тон стал резким, свидетельствующим о том, что она глубоко задета. И я думаю: «Я совсем не так хотел бы ей рассказать». Но я больше не могу отодвигать этот момент.
        — Моя мама умерла,  — говорю я.  — Она жила со мной. До прошлого года. Мой папа почти не присутствует в моей жизни; он просто оплачивает счета. Но мама была для меня всем.
        — Мне очень жаль,  — говорит Лори.
        А Элизабет все еще обуревает гнев.
        — Ты лгал об этом? Зачем тебе было об этом лгать?
        — Элизабет,  — предостерегающе произносит Лори.
        — Нет,  — говорю я,  — этот вопрос вполне оправдан. Хотя не знаю, существует ли ответ на него. То есть я не знаю. Таков ответ. Просто это вырвалось у меня в тот самый раз, когда мы об этом заговорили, и, сказав это, я уже не знал, как изменить ситуацию. И признаюсь, иногда мне нравилось делать вид, что мама все еще жива. Это была горькая радость, но все же она была.
        — Наверное, я предоставила тебе немало шансов притворяться,  — говорит Элизабет.  — Притворяться, что ты видим. Притворяться, что у тебя есть мама. Притворяться, что я тебе нравлюсь. Какая насмешка. Должно быть, эта насмешка доставила тебе массу удовольствия.
        Я действительно не могу понять, зачем Элизабет такое говорит.
        — Я не притворялся,  — пытаюсь я ее разубедить.  — По крайней мере, не с тобой. С тобой я настоящий. Более настоящий, чем мне когда-либо позволялось быть. Потому что ты можешь меня видеть.
        — Это несправедливо,  — говорит Элизабет.  — Просто несправедливо.
        Теперь гнев ослабевает, но ему на смену приходит печаль, а не нежность.
        — Пожалуй, тебе лучше уйти,  — говорит Лори.
        — Нет,  — протестую я.  — Нет, пока…
        И тут я осекаюсь. Пока — что? Пока она не поймет, что время, которое мы проводили вместе, никогда не было ложью? Пока она не скажет: эй, хотя ты и невидим для остальных людей, я рада остаться с тобой навсегда? Пока кто-нибудь рядом с нами не признает, что мне все это тоже нелегко? Что мне никогда не было легко и что сейчас все мои надежды оказались собраны в кучу, скомканы и сброшены в одну аккуратную черную дыру?
        Я пытаюсь думать, что еще я могу сказать, и тут Элизабет, как ни странно, начинает смеяться.
        — Что?  — спрашиваю я.
        Она качает головой. Однако она не может остановиться.
        — Просто дело в том, что… я подумала: «Ты должна сказать ему, что больше его не видишь». Разве это не смешно? Я тебя больше не вижу. По-моему, это так смешно — обхохочешься!
        — Ладно, Джо, перестань,  — прерывает ее Лори.
        Он подходит к ней, чтобы снова ее утешить, но и она его отталкивает.
        — Нет, Лори… разве это тебе не кажется смешным? Животики надорвешь! Моя жизнь — все, что со мной случилось в Нью-Йорке,  — это самая настоящая хохма. Так разве мне нельзя над этим посмеяться?
        — Ты можешь смеяться, сколько хочешь,  — ласково отвечает Лори,  — но я не думаю, что тебе это действительно кажется смешным. И мне не кажется, что это кажется смешным Стивену.
        — Спасибо, Лори,  — тихо говорю я.
        Теперь его очередь качать головой, словно он не может принять мои извинения.
        — В самом деле,  — произносит он,  — тебе надо идти. Хотя все мы знаем, что это не хохма, ты должен признать, что это невероятно, невероятно запутанная история.
        — Уж поверь мне, я это знаю. Я в этом живу всю свою жизнь.
        Я знаю, что теперь должен идти. Знаю, что, выйдя из комнаты, я рискую больше никогда не быть допущенным сюда. От меня тут ничего не зависит. И я это знаю.
        — Я ухожу,  — говорю я и снова смотрю на Элизабет.  — Ты этого хочешь?
        Она не говорит ни слова. Только кивает.
        Я уже поворачиваюсь, чтобы уйти, но тут меня окликает Лори.
        — Эй… еще один момент,  — произносит он.
        — Да?
        — Шон… он типа… ну… не один из вас, да?
        — Один из нас?
        — Ну, это ведь не какой-то дом, куда типа тайно селят мутантов, да?
        Наверное, это не так уж плохо, что Лори не видит выражения моего лица.
        — Нет,  — заверяю я его.  — Я такой один.
        — Спасибо.
        Я концентрируюсь на ручке двери, на том, чтобы выйти отсюда. Потом, подойдя к моей двери, я опять концентрируюсь на ручке двери, на том, чтобы войти. Кажется, это было бы самым простым способом жить: просто концентрироваться на небольших вещах и никогда не позволять своему разуму пытаться охватить нечто большее. Однако это ложная посылка, построенная на предположении, что человек может выбирать, на чем сосредоточится его разум. Или куда отправится его сердце.
        Я прошу прощения. Мне следовало снова сказать ей об этом прежде, чем уйти. Хотя от меня это не зависело, мне жаль, что она попала в мою историю. Ведь если она чувствует хотя бы толику одиночества, которое испытываю я, или даже толику разочарования — что ж, тогда она права… Это глубоко несправедливо.
        — Извини,  — громко говорю я. И снова:  — Извини.
        Но кто тут есть, чтобы это услышать?
        Никого, кроме меня.

        Глава десятая

        Лори подводит меня к дивану. Меня колотит и слегка подташнивает. Моя кожа натянута, а в голове что-то пульсирует.
        — Я принесу тебе воды,  — предлагает брат.
        Я обхватываю себя руками, стараясь изгнать из своего тела холод, охвативший его.
        Слова, начинающиеся с «не», кружатся у меня в голове злобной каруселью. Невозможно. Невероятно. Невообразимо. Неприемлемо. Неоспоримо.
        Но все это возвращает меня к одному слову: невидимый.
        — Вот.  — Лори вставляет мне в руку стакан.
        Я делаю глоток.
        — Ты можешь опоздать,  — говорю я.
        Он смеется.
        — Джози, мы прямо сейчас узнали, что не толь ко возможно быть невидимым, но этого невидимого человека даже не обсуждают в новостях «Дейтлайн». И это твой парень.
        Меня передергивает.
        — Извини.  — Голос Лори звучит мягче.  — Воз можно, ты не готова это услышать, но я знаю, каково тебе. Не вини его за то, в чем он не виноват. Прежде чем это случилось, что ты чувствовала по отношению к Стивену?
        Я пью воду — еще и еще. Я думала, что он раздробит мое сердце в измельчителе отходов для раковины, когда порвет со мной.
        Лори отвечает вместо меня.
        — Ты же безумно влюблена в него. Я тебя такой раньше не видел.
        «Но теперь я в неистовстве, потому что он невидим».
        Я едва заметно усмехаюсь моей безмолвной шутке. Я не знаю, означает ли это, что мне становится легче или, наоборот, совсем плохо.
        — Ты хочешь ему помочь?  — спрашивает Лори.
        — Он невидимый,  — дрогнувшим голосом произношу я.
        — Знаю,  — отвечает он.  — Должно быть, это ужасно.
        Лори сделал то, что у него получается лучше всего. Он видит мир глазами другого человека — человека, которому больно. Он видит жизнь глазами невидимого мальчика, который видит все, хотя самого его никто не замечает.
        — Если тебя не видят, как можно тебя узнать?  — продолжает Лори.  — Такое одиночество, наверное, подобно язве, которая вечно гложет твои внутренности.
        — Но…  — пытаюсь возразить я.
        Чувство вины начинает ослаблять мой гнев, но гордость подбрасывает хвороста в пыл моего негодования.
        — Но что?  — перебивает Лори.  — Ты знаешь, что это правда. Ты слышала, что он сказал. Никто и ни когда его не видел. Даже его собственная мать.
        Я киваю. Внутри словно что-то надломилось, и я задрожала. Лори обнимает меня одной рукой.
        — Никто его в жизни не видел. Кроме тебя.
        Он делает паузу, чтобы я вникла в его слова. Я снова киваю.
        — Это должно что-то значить,  — говорит Лори.
        — Но что?  — шепчу я.
        — Мне кажется, это значит, что именно ты можешь его вылечить.
        — Вылечить его?
        Я тут же хочу позвонить маме. Она ведь знакома с людьми из клиники Мейо. Она может употребить свое влияние. Мы решим этот вопрос.
        Заметив блеск в моих глазах, Лори хватает меня за руку.
        — Нет, Элизабет. Наверное, «вылечить»  — неправильное слово. Не надо его лечить. Это не болезнь. Если ты будешь обращаться с ним… таким образом, ты больше никогда его не увидишь, и он в лучшем случае попадет на «Дейтлайн».
        — Но откуда ты знаешь?  — спрашиваю я.  — Может, его как раз нужно вылечить?
        Часть меня ищет рационального объяснения. Чего-то, что наука может поместить в учебник, чтобы мы научились с этим жить, потому что кто-то уверяет, что понимает это.
        — Стивен признался, что проклят,  — продолжает брат.  — Проклятие — не болезнь, это…
        Теперь до него начинает доходить, что он собирается сказать. Он только беспомощно вздыхает.
        — О боже,  — говорю я.  — Колдовство? О чем ты говоришь!
        — Но он невидим!  — Лори встает и начинает расхаживать по комнате.
        — Я знаю!  — восклицаю я, подтягивая колени к подбородку.  — Но волшебство? Этого не может… быть.
        — А невидимым быть можно?  — спрашивает брат.  — Элизабет, я не мог его видеть. Я ничего не видел. Вообще.
        — Я знаю… просто я… как такое может…
        Я зарываю кулаки в диванные подушки.
        — Сперва я решил, что у меня галлюцинации на почве употребления «Поп-тартс».
        — Прекрати.  — К шуткам я еще не готова.
        — Я серьезно,  — говорит Лори.  — Если съесть больше пятнадцати пирожков, становишься слегка безумным.
        — Ну и пожалуйста.
        Раздражение окутывает меня, словно одеяло, и мне становится лучше. Все гораздо проще, когда сердишься. Долгое время гнев был моим доспехом, и мне снова комфортно, когда я в него облачаюсь.
        — Не надо.  — У Лори есть идеи получше.  — Не делай этого.
        — Я ничего не делаю,  — уверяю я, все глубже уходя в себя.
        — Врунья,  — говорит брат.  — Гнев ни к чему тебя не приведет.
        — Вот только не надо диктовать мне, как себя чувствовать.
        — Тогда перестань вести себя как ребенок,  — настаивает Лори.  — Стивен не собирался причинять тебе боль.
        — Он мне врал!
        Это самое ужасное. Я все еще не могу поверить, что он невидим. Я могу его видеть. Я его обнимала. Целовала его. Но ложь слишком реальна.
        — Ты хочешь обвинить его?  — спрашивает Лори. Когда я бросаю на него яростный взгляд, он добавляет:  — Само собой, ты можешь так и делать. Но я думаю, что ты неправильно относишься к ситуации.
        Я резко отворачиваюсь от Лори и сосредотачиваюсь на виде невключенного телевизора. Я вижу Лори и свое собственное отражение на экране, как будто мы участники уже час транслирующейся в прямом эфире драмы, которую может видеть весь мир.
        — Будь ты на его месте, как бы ты поступила?  — спрашивает брат.
        Я смотрю на Лори, открываю рот и понимаю, что ответа у меня нет.
        — Никто и никогда его не видел,  — говорит Лори.  — Кроме тебя.
        Внезапно он выходит из комнаты. Я смотрю ему вслед, думая, что он высказал свою точку зрения, а теперь предоставил меня самой себе, чтобы я либо гневалась, либо дулась, или сама нашла какое-то решение. Однако минуту спустя брат возвращается с комиксом в руке. Он подходит ко мне и буквально тычет мне «Беглецами» в лицо.
        — Кто заставил меня забрать это для тебя?
        — Заткнись,  — резко бросаю я.
        — Прекрати!  — кричит Лори.  — Прекрати себя жалеть и постарайся понять, что здесь происходит!
        — Почему бы тебе не объяснить мне это, раз у тебя есть все ответы!
        — Да он влюблен в тебя!  — Лори швыряет в меня комикс.  — Когда он понял, что я там, он мог поплестись к себе, подождать, пока ты появишься, а потом извиниться, сказав, что он якобы что-то забыл. Он мог найти способ снова солгать, Элизабет, но он этого не сделал. Он сказал тебе то, что никому не говорил. И мне тоже сказал. Черт подери, он позволил мне проследить руками очертания его лица. Это ведь было очень странно, не находишь?
        Я хочу закричать на него, но не могу. Я не могу ничего делать, кроме как прижимать к груди «Беглецов».
        Лори еще не закончил.
        — Стивен влюблен в тебя, а ты влюблена в него, и вам нужно разобраться в том, как быть дальше. И ему нужно, чтобы ты это сделала. И если ты хочешь, чтобы я и дальше уважал тебя, мне тоже нужно, чтобы ты это сделала.
        — Хорошо,  — говорю я тихо.
        — Хорошо?  — Грудь Лори все еще вздымается, словно он ждал еще одного или двух приступов крика.  — Ох…
        Он садится рядом со мной.
        — Так что мне теперь делать?  — спрашиваю я.
        — Понятия не имею,  — отвечает он.  — Это ведь ты его знаешь. А что, по-твоему, тебе следует делать?
        — Извиниться?
        — Возможно.  — Лори улыбается.  — Но тут главное — не перестараться. Ты права насчет лжи. Ложь — это плохо. Хорошая мысль — простить его, но меня вовсе не радует, что парень моей сестры не был честен.
        Я улыбаюсь ему в ответ.
        — Спасибо!
        — Не за что.
        В голове у меня роятся вопросы.
        — Ты серьезно веришь во всю эту историю с проклятием и колдовством?
        — Не знаю, насколько здесь уместно слово «серьезно»,  — рассуждает вслух Лори.  — Скорее, у меня просто нет другого выбора, поэтому приходится остановиться на этом варианте.
        — А как работают проклятия?
        — Передаем свежие новости,  — говорит Лори.  — Я парень со странностями, но не колдун. А вот Дамблдор и колдун, и со странностями, но в последний раз, когда я наводил о нем справки, он был всего лишь персонажем книги.
        Я смеюсь, и брат меня обнимает.
        — Несмотря на то что я тут вещал с трибуны, я озадачен не меньше, чем ты, Джози,  — говорит Лори.  — Я не знаю, что делать.
        — А что, если он меня возненавидел?
        Мой разум перепрыгивает с одного на другое с такой же скоростью, как и мое внезапно забившееся сердце.
        — Не спеши,  — успокаивает меня Лори.  — Давай решать проблемы по мере их поступления. Помнишь, как мысль о том, чтобы извиниться, впервые пришла тебе в голову?
        Я киваю.
        — Попробуй это,  — предлагает брат.  — Затем перейди на следующую ступень.
        — А какая следующая ступень?  — спрашиваю я.
        — Если тебе повезет… или, как он думает, ему повезет, то вам стоит устроить свидание в знак примирения — причем, возможно, дойти до третьей базы. Хотя, может, вы уже вовсю развлекаетесь в парке,  — добавляет он с ухмылкой.
        — Лори!  — Я швыряю подушку ему в лицо.
        — Я просто пытаюсь дать тебе подсказки.  — Он все еще смеется.  — Я знаю, какой упрямой ты можешь быть, если дело касается признания ошибок.
        Мои щеки горят, но я благодарна за то, что больше не чувствую холода и тошноты.
        — Пройди через это,  — говорит Лори.
        — А что, если его нет дома?
        Я знаю, что это звучит жалко, но мой гнев утих, и осталось только смущение, а также оживший страх быть отвергнутой. Если бы сегодня утром я не думала, что меня отвергнут, все могло бы закончиться предыдущей вспышкой моего гнева.
        Лори смотрит на меня долгим взглядом.
        — Если его нет дома, ты вернешься домой, примешь душ и превратишься в «живую, привлекательную Элизабет» вместо того, чтобы изображать из себя «зомби Элизабет», какой я вижу тебя сейчас.
        Теперь все, что я хочу сделать, это принять душ.
        — Я шучу,  — ободряет меня брат, заметив выражение беспокойства на моем лице.  — Ты неплохо смотришься в пижаме. Кстати, твой вид поможет тебе реализовать сценарий свидания, о котором я упоминал. Отправляйся к Стивену. Поговори с ним.
        — А потом?
        — Разве мама не провела с тобой беседу?  — спрашивает Лори.  — Разве ты не уяснила принципа свидания? Ох-ох… может, ты еще и не знаешь, что такое третья база?
        — А разве ты не должен мне помочь?  — фыркаю я, испытывая прилив благодарности к брату за то, что он посмеивается надо мной, хотя я и залилась краской с ног до головы.
        — Так я и помогаю.  — Он действительно помогает.  — Когда свидание подойдет к концу, поговори с ним, спроси, что он знает обо всей этой истории с невидимостью, а потом вместе вы решите, какой следующий шаг предпринять.
        — И какой следующий шаг?  — спрашиваю я.
        — Не знаю,  — пожимает плечами Лори.  — Полагаю, Стивен тоже этого не знает. Все происходит впервые — для всех участников этой истории. Решения должны приниматься совместно, так мне кажется.
        — Правильно,  — соглашаюсь я, а сама думаю: «Жаль, что я так и не успела даже расчесать волосы».
        — Я буду ждать здесь — на случай, если что-то пойдет не так,  — любезно предлагает брат.  — При необходимости куплю тебе мороженое.
        — Нет,  — говорю я, пытаясь сменить гнев на милость и найти в себе немного решимости.  — Иди в школу. Со мной все будет в порядке.
        — Ты уверена?  — уточняет Лори.  — Я буду о тебе волноваться.
        — Я не хочу, чтобы ты сидел здесь в ожидании, пока я по пытаюсь миновать третью базу,  — объясняю я, чтобы одновременно прибавить себе уверенности и поддразнить брата.
        — Слишком много информации, слишком много информации!  — вопит Лори, уносясь прочь из комнаты.
        — Ты первый начал!  — кричу я ему вслед.
        Он выглядывает из-за двери, ухмыляясь.
        — Ладно — я пошел в школу, и если я сяду на нужный поезд, то, может, даже окажусь там вовремя.
        — Хорошо,  — отвечаю я с улыбкой, хотя и начинаю терять терпение.
        Он показывает мне свой телефон.
        — Я все время на связи. Если понадоблюсь — сразу же вернусь.
        — Спасибо,  — говорю я.
        Вернувшись в гостиную, брат обнимает меня.
        — Будь честна и не делай вид, что ты не влюбилась — по-настоящему, безумно и глубоко — в этого парня. Если станешь это отрицать, попадешь в беду.
        Подождав, пока Лори уйдет, я шаркающей походкой направляюсь к Стивену. В пижаме я чувствую себя по-идиотски, но знаю: любое промедление приведет только к тому, что я насовсем обоснуюсь в Стране трусливых. Я упряма, и уж если решу всерьез обидеться на Стивена, то могу не разговаривать с ним до конца жизни.
        Когда я стучусь в дверь, в животе у меня словно какой-то клубок.
        Нет ответа.
        Я переминаюсь с ноги на ногу, считаю до десяти и снова стучусь.
        Из-за двери очень тихо доносится голос Стивена.
        — Элизабет?
        — Да,  — отвечаю я.
        Сердце готово выпрыгнуть у меня из груди.
        Дверь открывается. Он стоит там. Видимый.
        Я не знаю, что сказать. Я смотрю на него и думаю, как несправедливо, что такое прекрасное лицо скрыто от остального мира.
        Лори прав. Стивен видим для меня. Только для меня. Это должно что-то значить.
        Все, что я хочу,  — прикоснуться к нему и сказать, как чудесно его видеть. Что я обещаю никогда не относиться к моей способности видеть его как к данности.
        Я протягиваю руку. У меня дрожат пальцы.
        Он смотрит на меня мгновение, прежде чем взять мою ладонь обеими руками.

        Глава одиннадцатая

        Я рассказываю ей обо всем, что мне известно. На это уходит не так много времени.
        Думаю, это способ поблагодарить ее. Уверен, это способ доказать, что больше никаких секретов нет. Надеюсь, это способ убедить ее остаться.
        Я жил с этой правдой так долго, что свыкся с ней. Только по реакции Элизабет я вижу, как это странно. Как невероятно. Как нереально.
        Кроме того, я вижу, как это грустно.
        — Ты никогда не ходил в школу,  — произносит Элизабет. Мы сидим на диване, глядя друг на друга.  — Тебя никогда не навещали друзья. У тебя никогда не было…
        — Все, что у меня было,  — это я и моя мама,  — говорю я.  — Каждая валентинка. Каждое домашнее задание. Каждая настольная игра. Каждый именинный торт. Каждое все.
        — Наверное, ты очень по ней скучаешь.
        Я качаю головой.
        — Я себе этого не позволял. Во всяком случае, не так, как ты это себе представляешь.
        — Почему нет?
        — Потому что если бы я скучал, я бы не смог сюда вернуться.
        Для меня мучительно произносить это вслух. Выручает только одно: меня кто-то слышит.
        — Извини,  — говорю я.
        Элизабет качает головой.
        — Не извиняйся.
        — Нет, ты не понимаешь. Я прошу прощения за то, что поставил тебя в это положение. Несправедливо, что ты — единственная. Это было несправедливо по отношению к маме. Теперь это несправедливо по отношению к тебе.
        Ужасно, что она видит, что у меня больше никого нет. Однако это часть всего того, что я знаю.
        — И ты понятия не имеешь, откуда взялось это проклятие?
        — Нет.
        — Не знаешь, кто это сделал. Не знаешь, почему.
        — Понятия не имею.
        — Но твой отец знает.
        — Да. То есть я так думаю.
        — Так почему же нам не спросить его?
        — Я пытался.
        — Что ж, в этот раз мы возьмемся за него с двух сторон. Или с трех, если Лори присоединится.
        Уже одна мысль о том, что мы наконец можем получить ответы, вызывает у меня головокружение, страх.
        Я пересаживаюсь на диване так, чтобы положить голову на колени Элизабет. Сконцентрироваться, чтобы найти у нее хоть какое-то утешение.
        — Ты не обязана это делать,  — говорю я.
        Она пробегает пальцами по моим волосам.
        — Знаю. Я не обязана здесь быть. И все же я здесь.
        — Почему?  — спрашиваю я.
        — Наверное, это как-то связано с любовью,  — произносит Элизабет.  — А теперь нужно успокоиться. Давай чуть-чуть отдохнем. Нам надо о многом подумать.
        Я поворачиваю голову так, чтобы смотреть на нее. Она наклоняется ко мне.
        Моего поцелуя недостаточно. Я столько всего хочу с ней разделить.
        Любовь.
        Страх.
        Благодарность.


        Мы идем в парк.
        В этот раз она замечает — то, как все меня игнорируют. То, как все смотрят на нее, если она что-то мне говорит. То, что я не оставляю следа.
        — Каково это?  — спрашивает Элизабет, когда мы находим тихий уголок под одним из каменных мостов.
        — Трудно сказать,  — уклончиво отвечаю я, но, заметив, что это ее не устроило, пытаюсь дать более развернутый ответ.  — Дело даже не в одиночестве. Источником одиночества является мысль, что ты можешь участвовать в жизни остального мира, но ты не участвуешь. Быть невидимым — значит, жить уединенно, не имея шанса на то, что ситуация может измениться. Поэтому через какое-то время ты просто устраняешься от мира. Это можно сравнить вот с чем: ты находишься в театре — сидишь один в зрительном зале, и все остальное происходит на сцене.
        — Это ужасно,  — говорит Элизабет.
        — И да, и нет. Порой, скорее, да, порой, скорее, нет.
        — Но я знаю, что ты подразумеваешь под одиночеством. Мне кажется, ты более всего одинок, когда люди, которым ты доверяешь, обращаются против тебя. Когда ты изгнан. Я проходила через это — по крайней мере, в некоторой степени. Это все равно что быть сброшенным со сцены и сосланным в зрительный зал — наблюдать, как все на свете происходит без твоего участия.
        И вот мы сидим. Под каменным мостом, наблюдая, как люди мчатся, ходят, шагают, пробегают мимо.
        Теперь нас двое в зрительном зале.


        Когда мы возвращаемся домой, Элизабет говорит:
        — Я хочу, чтобы Лори тоже там был. Когда придет твой отец. Мне кажется, он нам поможет.
        — Ты уверена?  — спрашиваю я.
        — Да. Мне не так уж трудно производить впечатление сильного человека, когда я с тобой. Но действительно ли я такая? Я стараюсь избегать конфликтов. У меня плохо получается в них участвовать. А вот Лори на этом собаку съел. Представляешь, когда отец провожал нас в аэропорту, притворяясь, что мы просто отбываем в какую-то семейную поездку без него, а не уезжаем насовсем, чтобы начать новую жизнь без папы, я даже поцеловала его на прощание. А вот Лори назвал его придурком. Что было совершенно правильно.
        — Что ж, в тесноте, да не в обиде,  — соглашаюсь я.
        Элизабет собирается позвать брата.
        Вернувшись домой и ненадолго оставшись в одиночестве, я не знаю, чем себя занять.


        Они стучатся ко мне в половине шестого. Я знаю, что это именно они, поскольку папа никогда не стучится.
        — Ничего себе,  — восклицает Лори, когда я открываю дверь.
        Я должен запомнить, что он не привык к тому, что, например, двери могут открываться сами по себе.
        — Заходи,  — говорю я ему.
        — А тут симпатично,  — замечает Лори, осматриваясь.
        Возможно, это всего лишь проявление вежливости. Я уже и не помню, когда меня волновало, что думают о моей квартире другие люди. За последний год она во многом стала музейной версией себя самой. Когда мама умерла, я не стал заказывать новую мебель или развешивать на стенах какие-то другие картины.
        Все мы слегка напряжены и слишком внимательно следим друг за другом. Я присматриваюсь к реакциям Элизабет, она — к моим, а Лори вглядывается в нас обоих, хотя за моими реакциями, конечно же, проследить труднее. Лишенный возможности наблюдать за моим выражением лица, Лори разглядывает квартиру в поисках подсказок. Если они и есть, сам я их ни разу не видел.
        Элизабет сует руку в карман.
        — Наверное, это выглядит странно, но я кое-что тебе принесла.
        В руках у нее — сложенный лист бумаги. Вместо того чтобы сразу дать его мне, она его разворачивает. Разглаживает. Кладет на стол в гостиной.
        Это набросок. Портрет мальчика.
        — Он далек от совершенства,  — говорит Элизабет.  — То есть это просто упражнение. Нарисовать что-то по памяти.
        — Это?..  — спрашиваю я.
        — Да. Это ты.
        — Он никогда себя не видел?  — вмешивается Лори.
        — Нет,  — отвечает Элизабет, глядя мне в глаза.  — Думаю, не видел. Правда?
        — Правда,  — шепчу я.
        Я не хочу видеть портрет.
        Я хочу его видеть.
        Я его вижу.
        Вот он, я.
        Я.
        Это я. Быстрый набросок моего лица.
        — Я просто подумала, что ты бы…
        — Ты права. Да. Спасибо.
        Лори протягивает руку к изображению и берет его, чтобы лучше рассмотреть.
        — Неплохо,  — говорит он.  — То есть ты выглядишь… как настоящий.
        — Я и чувствую себя настоящим,  — говорю я.
        Никто из нас не знает, что с этим делать.
        — Могу я осмотреть остальные комнаты?  — спрашивает Лори.
        В ответ я провожу для них что-то вроде экскурсии. Все мы ждем, когда появится отец. И в шесть часов ровно он появляется.
        Поворот ключа в замке. Отец произносит мое имя.
        Мы возвращаемся в гостиную.
        — Папа,  — говорю я,  — ты помнишь Элизабет.  — Я уверен, что он помнит ее, но, может, забыл ее имя.  — А это ее брат Лори.
        У папы растерянный вид.
        — Он тоже способен тебя видеть?
        — Нет,  — отвечаю я.  — Только Элизабет.
        Мгновение мы стоим в неловкой тишине. Папа предлагает Элизабет и Лори напитки, как будто он здесь живет. Лори просит воды, давая папе возможность на секунду покинуть нас и уйти на кухню.
        — Тебе нужно спросить его,  — говорит Лори, как только отец исчез из поля зрения.
        — Что?
        — Как получилось, что ты такой. Спроси о проклятии.
        — Он мне все равно не скажет.
        — Ладно,  — говорит Лори.  — Тогда я спрошу.
        — Лори…  — предостерегающе произносит Элизабет.
        Но разве не за этим она привела его сюда в первую очередь?
        Не успела она закончить фразу, как появляется папа со стаканом воды. Дождавшись момента, когда стакан переходит из рук в руки, Лори огорошивает отца вопросом:
        — Почему Стивен невидим?
        Рука отца слегка отдергивается, вода выплескивается за край и струится по его пальцам. Потом он отдает стакан Лори, качая головой.
        — Стивен?  — спрашивает папа.  — Что происходит?
        Но Лори не унимается:
        — По-моему, у Стивена тот же вопрос.
        — Все в порядке, Лори,  — говорю я.  — Теперь предоставь это мне. Почему бы нам всем не сесть?
        И вот мы собираемся в гостиной, как будто нам предстоит говорить о школьной экскурсии, на которую мне предстоит поехать, или попросить у отца денег, чтобы мы втроем могли основать музыкальную группу.
        Папа все еще пытается уйти от этого разговора.
        — Я сомневаюсь, что сейчас подходящее время…  — начинает отец.
        — У него черные волосы,  — перебивает Элизабет.  — Точнее, темно-каштановые. Но кажутся черными. А глаза у него ярко-голубые. У него родимое пятно — небольшое — прямо возле левого уха. И у него красивые плечи.
        — Зачем вы мне это говорите?  — спрашивает папа срывающимся голосом.
        — Потому что вам нужно это знать. Он личность. Я могу его видеть. Он из плоти и крови, хотя вы и не можете видеть его плоть или кровь. Мне кажется, вы не воспринимаете его как личность. По крайней мере, вы не считаете, что он такой, как все.
        — Но он не такой, как все,  — возражает отец.
        — Только в одном,  — отвечает Элизабет.  — Причем на меня это не распространяется. Вот. Смотрите.
        Она вручает набросок отцу. Он не знает, что это, когда берет его в руки. Потом он смотрит на него, и его рука дрожит. Стараясь сморгнуть слезы, он кладет листок на стол.
        — Но все же — почему вы мне это говорите?
        — Потому что,  — отвечаю я,  — время пришло, отец. Я знаю, ты не хочешь мне рассказать, но тебе придется мне рассказать. То, что случилось с Элизабет, все изменило. Это значит… в общем, это значит, что возможны и другие вещи. Проклятие можно разрушить.
        Отец выглядит рассерженным.
        — Ты не должен знать о проклятии!
        — Но я знаю. И что из этого?
        — Ничего ты не знаешь!
        — Так расскажи мне!  — восклицаю я, тоже начиная злиться.
        — Слушайте, вы оба,  — быстро вмешивается Лори.  — Не кричите. Соседи услышат. Я хотел сказать — другие соседи.
        Папа встает со своего места и подходит к книжному шкафу. Он стоит к нам спиной. У него опущены плечи.
        — Мистер Суинтон?  — окликает его Элизабет.
        Он что-то бормочет. Через мгновение я понимаю, что он сказал.
        «Я всегда считал его блондином».
        Потому что моя мама была блондинкой.
        Потому что ребенком папа и сам, возможно, был блондином.
        Он представлял себе меня. Все эти годы представлял меня.
        И вот оказалось, что он ошибался.
        — Скажи мне,  — говорю я.  — Пожалуйста. Раз и навсегда.
        Отец оборачивается и смотрит на Лори и Элизабет.
        — В их присутствии я не могу,  — произносит отец.  — Это их не касается.
        Я вижу, что Элизабет уже готова с ним согласиться. Но тут вмешивается Лори.
        — Нет,  — возражает он моему отцу.  — Стивену нужно, чтобы мы были здесь. Со всем уважением, сэр, вы слишком долго оставляли его одного. Если мы нужны ему здесь, вы должны позволить нам остаться.
        — Это правда,  — говорю я.  — Будет неправильно, если ты расскажешь мне одному. Даже если ты выгонишь их сейчас, это не имеет никакого значения. Тогда я расскажу им, когда ты уйдешь.
        Папа смотрит на Лори и обращается к нему:
        — Я не чудовище. Понимаю, что, наверное, кажусь вам таким. Но у меня есть причины не говорить Стивену. Даже если он узнает, это вряд ли что-то изменит. Это ничего не изменит. Ничего нельзя изменить.
        — Позвольте ему решать,  — отвечает Лори.  — Не вам. Это его жизнь.
        Я вижу, как отец делает выбор. Хотя я и не могу прочитать его мысли, я уверен: он собирается сказать все, что я когда-либо хотел от него услышать. И вместе с приливом адреналина усиливается и страх. Теперь все изменится — в ту или иную сторону. И я больше не могу этому препятствовать. Это неизбежно.
        Сейчас мой отец расскажет мне правду.
        — Тебя проклял твой дед,  — произносит отец.  — Я знаю, что это, наверное, звучит невероятно. Вначале и мне это казалось невероятным. Но это случилось. Это действительно случилось. Твой дед все контролирует. Под этим я подразумеваю не то, что он любит все контролировать,  — хотя, наверное, и это тоже. Когда я говорю, что он все контролирует, я имею в виду, что он обладает особыми способностями. Ему подвластны такие вещи, которые никто из обычных людей делать не может. Он не колдун и не волшебник. Он не бог. Тут что-то другое, хотя он обладает свойствами и тех и других. Я не так много знаю о его происхождении — это отец твоей матери, и она ни о чем таком не говорила. Никогда не говорила о чем-то подобном!
        Он замолкает. Я прошу его продолжать. Он выполняет мою просьбу.
        — В юности твоя мать пережила настоящий ад. Ее мать — твоя бабушка — умерла, когда она была совсем ребенком. Она осталась со своим отцом. Его звали Максвелл Арбус. Как человек, обладающий способностью проклинать, он вообще не был склонен к добрым поступкам. По крайней мере, в своей работе, но я не слышал и о том, чтобы он делал добро вне работы. Особенность тех, кто проклинает — ты должен это уяснить,  — в их отличии от тех, кто насылает заклятия. Те, кто способны к заклинаниям — если в это верить,  — могут не только разрушать, но и создавать. По крайней мере, так мне говорила твоя мать. А проклинающие всегда только разрушают. Опять же, я не знаю, как. Я не знаю, почему. Знаю только одно: твой дед обладал такой силой. И ты служишь этому доказательством.
        Отец снова замолкает, и в его молчании я распознаю многое из того, что и сам чувствовал, когда открыл Элизабет собственную тайну: страх перед произносимыми словами в сочетании с облегчением из-за того, что наконец удалось их проговорить.
        — Я доказательство,  — произношу я.
        Отец бросает взгляд туда, где я стою. Туда, откуда доносится мой голос.
        — Да.
        — Что произошло?  — спрашиваю я.  — Почему он проклял меня?
        Отец горестно качает головой.
        — Он проклял не тебя. И не меня. Тогда мы даже не были знакомы с твоей матерью. Проклятие было адресовано ей, Стивен. Ты должен понять. Это случилось задолго до твоего появления на свет.
        Элизабет берет меня за руку. Она как будто понимает, что это потребует от меня концентрации. Будто знает, что мне нужно, чтобы отец продолжал говорить.
        — Расскажите нам,  — говорит она.
        Мой отец видит, как ее рука ложится на мою. Он понимает.
        — Как я уже сказал, у матери Стивена было со всем не счастливое детство. Способность насылать проклятия — очень мощная, но, тем не менее, сама по себе она не поможет, например, заплатить за квартиру. И вот Максвелл менял одну работу за другой, становясь все более и более злобным, отчего его склонность насылать проклятия только усиливалась. Когда твоя мать была совсем маленькой — лет семи или восьми,  — она попыталась сбежать. В результате дед наложил на нее проклятие, чтобы она не могла его покинуть. С тех пор ей всегда надо было находиться в определенном радиусе от него, как на невидимом поводке. Твоя мама пыталась бежать или, наоборот, стоять неподвижно, когда он отдалялся, но ничего не получалось. Она не чувствовала боли, но просто не могла уйти далеко, потому что ее тело само следовало за отцом. Я не знаю, зачем он хотел, чтобы твоя мать была с ним. Наверное, отчасти для того, чтобы заботиться: готовить еду, управляться с их убогим бытом. Думаю, ему жилось очень одиноко. Будь у меня основания проявлять к нему доброту, я бы даже допустил, что он горевал из-за смерти жены. Но в глубине души он
был злой, терзаемый страстями человек, использовавший свою волю, чтобы мучить других. Его талантом была жестокость. Если продавец в магазине заставлял его ждать слишком долго, он мог наложить на него такое заклятие, что тот, вернувшись домой, начинал забывать собственную жену. Забывать ее имя, да и о самом ее существовании… вообще обо всем, что с ней связано. Или он мог так проклясть политика, что тот начинал ухлестывать за всеми женщинами из его избирательного штаба, а судью обречь на постоянные визиты в какое-нибудь казино. Конечно, его власть была небезгранична, но он использовал ее при каждом удобном случае. В конце концов он ослабил поводок, на котором держал твою мать, чтобы она все-таки пошла в школу, но ей все же не позволялось уезжать в другой город. Единственной светлой стороной проклятия было то, что больше ничего плохого он ей сделать не мог: видимо, на одном отрезке времени человека можно проклясть только одним способом. Твой дед пытался делать вид, что это не так, и угрожал ей другими проклятиями. Но твоя мать стала называть это блефом. Она начала показывать характер: отказывалась для
него готовить, отказывалась выполнять его приказы. Такое поведение приводило его в ярость. И хотя он не мог наслать на нее очередное проклятие, он не гнушался тем, чтобы кричать на нее, даже избивать. Твоя мать не могла заявить на своего отца в полицию, потому что, даже если бы они попытались избавить ее от него, она вынуждена была бы следовать за ним, куда бы он ни пошел. Она не хотела, чтобы что-то из этого стало тебе известно. У меня такое чувство… что я рассказываю тебе историю, которая мне не принадлежит. Я знаю, что ты думаешь иначе, но я скучаю по твоей матери каждый день, каждый час. Я не мог с ней остаться — она это знала,  — но я до сих пор по ней скучаю. Жизнь некоторых людей более или менее справедлива. Но остальные люди… Они несут на себе всю тяжесть несправедливости этого мира. Так было с твоей матерью. Пока ты не появился на свет, в ее жизни был сплошной мрак.
        — Но разве я не был самым ужасным в ее жизни?  — не могу не спросить я.  — Я думал, ты клонишь именно к этому — разве нет?
        — Нет. Ты был самым лучшим в ее жизни. Даже несмотря на то что ты… родился таким, каким родился. Она любила тебя безгранично.
        — Но что случилось с ее отцом?  — хочет знать Лори.  — Надо понимать, ей удалось разрушить проклятие и уйти от него, да?
        — Да, я как раз приближаюсь к этому моменту. Каким-то образом твоей матери удалось продолжить учебу в старших классах. Друзей у нее было немного — всегда получалось, что они хотели пойти куда-то, куда она не могла, и она боялась приглашать их домой, поскольку отец мог вернуться. Постепенно все ее мысли стало занимать, откуда берутся проклятия: она пыталась следовать за отцом, чтобы подсмотреть, не встречается ли он с себе подобными, но, видимо, он не встречался. Она обыскивала их дом, когда отца там не было, в поисках книг или журналов или еще каких-то записей о том, как работают проклятия. Но она ничего не могла найти — ни единого слова. Она понятия не имела, как это работает, только понимала: она в ловушке. Ничего не сообщив отцу, она стала работать после школы, чтобы скопить денег. Заканчивая школу, она подала заявления в несколько университетов, и в некоторые из них ее приняли. Когда она заговорила об этом с отцом, его ответ был резко отрицательным: она должна остаться с ним на всю жизнь. В отчаянии твоя мама обратилась к тому, что называется «отыгрывать проклятие»: то есть полностью ему
поддаться и довести его до абсурда. Если отец не собирался ее отпускать, она тоже не собиралась его отпускать. Она не отходила от него ни на шаг. Следовала за ним повсюду. Отец кричал на нее, и она отвечала ему тем же. Он толкал ее, и она толкала его. Впервые она стала замечать его слабости. Твой дед не знал, что делать. Он не мог наложить еще одно заклятие, не отменив предыдущего. Он пытался что-то обещать твоей маме. Уверял, что она тоже способна насылать проклятия. Что он научит ее этому. Что ей не нужно идти в университет — у нее другое, более важное предназначение. Но она не поддавалась. Перестала с ним разговаривать. Она постоянно была рядом, куда бы он ни смотрел. Но она не говорила ни слова, делая вид, что его нет. Это сводило деда с ума. Она его не отпускала. Она все больше отыгрывала проклятие. И наконец он не выдержал.
        Отец делает глубокий вдох. Я все еще задерживаю дыхание.
        — Я точно не знаю, что произошло. Мне неизвестно, что привело к ссоре, положившей всему конец. Твоя мама никогда мне об этом не говорила. По ее словам, это не играло важной роли; к разрыву привела совокупность факторов, а не какой-то один. Весь гнев, все презрение — все это нарастало и нарастало, и твой дед не нашел никакого другого вы хода, кроме как наслать проклятие. Жестокое, очень жестокое проклятие.
        Твоя мать стремилась к свободе. Дед сказал — хорошо, она получит свободу. Но за это нужно платить. Ни она, ни кто-то из тех, кого она любит, больше не смогут его видеть. Весь остаток дней он будет для нее невидимым. Отменить это проклятие невозможно. Но не только он сам будет невидимым для нее: ее дети тоже станут невидимыми, но не только для нее, а и для всех остальных. Старому проклятию наступил конец. Началось новое.
        — А почему он не сделал невидимой ее саму?  — спрашивает Лори.
        — Во-первых, я не уверен, что проклятия работают таким образом,  — отвечает мой отец.  — Но, во-вторых,  — и это более важно,  — он знал, что делает. Гораздо мучительнее смотреть, как твой ребенок страдает из-за твоих поступков, чем страдать самой. Так оно и вышло.
        Поразительно. Я все это слушаю. Это — история. Я в роли наблюдателя — созерцаю боль моего отца, который рассказывает мне все это, созерцаю любопытство Лори, молчание Элизабет. Но теперь у меня такое чувство, словно вся моя жизнь переписана, и от этого так же больно, как если бы мне собрали заново все кости.
        Я уже не думаю о себе.
        Я думаю о матери.
        Сейчас отец уже не может остановиться.
        — Твоей маме удалось бежать. Она вышла из комнаты и никогда больше не видела твоего отца. Она могла чувствовать его присутствие — она поняла, что отец выполнил свою угрозу,  — но не хотела больше там оставаться. Главное было — вырваться оттуда. И идти вперед. Она убедилась, что предыдущее проклятие снято, только когда ее тело позволило ей уйти. Она шла и шла вперед, изо всех сил стараясь заметать следы, потому что опасалась, что отец может передумать и последовать за ней. Ведь он захочет, чтобы она вернулась. Твоя мать это знала. Как только он останется совсем один, он постарается ее вернуть. Но к тому времени она успеет уехать далеко-далеко. Думаю, он действительно верил, что его исчезновение из ее жизни станет для нее наказанием, что она пожалеет о своем уходе. Но, само собой, она не пожалела. Она поступила в университет, и, благодаря займам и стипендиям, смогла свести концы с концами. Твоя мать говорила, что ее родители умерли, и никто не подвергал это сомнению. У нее было свидетельство о смерти твоей бабушки, а про отца она сказала, что он вообще не присутствовал в ее жизни. Она сумела
оставить прошлое позади. Мы познакомились с ней после университета — на вечеринке. И были счастливы. Она ничего этого мне не говорила — я познакомился с ней, не зная о ее прошлом. Только после нашей свадьбы, когда мы заговорили о том, чтобы завести детей, она призналась мне во всем.
        Я не поверил твоей маме. Как я мог в такое поверить? Я не сомневался, судя по тому как она об этом рассказывала, что ее отец был чем-то ужасным. Но проклятия? Невидимость? Кто бы в это поверил? Она перестала об этом говорить. Твоя мама решила — по крайней мере, на тот момент — любить меня, несмотря ни на что. Она решила пойти на риск и завести ребенка. Она забеременела и, не говоря об этом мне, нашла акушерку, которая ей поверила. Рожала она тебя дома. Господи… я просто не могу вспоминать ту ночь. Я в это не верил, но ты появился — и при этом тебя там не было… Я обнаружил, что твоя мать вовсе не лгала.
        Отец подходит к дивану. По положению руки Элизабет он может определить, где я.
        — Стивен,  — произносит он.  — Посмотри на меня.
        Я смотрю. Смотрю ему прямо в глаза.
        — Твоя мама любила тебя. Еще до того, как ты появился на свет, твоя мама, несмотря ни на что, тебя любила. Она чувствовала, что навлекла это на тебя, но все равно любила тебя. Пожалуй, она любила тебя еще больше за то, что тебе пришлось разделить бремя ее проклятия. Я пытался сказать ей — правда, пытался,  — что твоя невиновность вовсе не делает виноватой ее. Иногда она мне верила. Иногда нет. Но она всегда любила тебя.
        — Я это знаю,  — говорю я.  — Ты не должен мне это объяснять.
        Но, может, он как раз должен. Возможно, я чувствую себя намного ужаснее, чем когда-либо чувствовал. Возможно, они были правы, когда не говорили мне об этом. Возможно, из-за этого все стало только хуже.
        Почему-то я думаю о бойкоте. О том самом бойкоте, который моя мама явно использовала против своего отца, а я — иногда — использовал против нее. Нечасто. Но будучи подростком, когда очень злился, я просто переставал с ней говорить. Она не могла меня видеть, а в такие моменты не могла даже и слышать. Это всегда огорчало ее, а теперь это огорчение приобретает дополнительный смысл. Пять лет спустя, десять лет спустя я чувствую такое искреннее раскаяние. Я понимаю, что никоим образом не мог обо всем этом знать, и она понимала это. И все же я причинял ей боль. Не просто самим моим существованием, но еще и в те моменты, когда я неправильно себя вел.
        Я знаю, что она любила меня. Но я также знаю, что ее любовь требовала усилий. Многих и многих усилий.
        Она рассказывала мне, что все мои дедушки и бабушки умерли. Вместо того чтобы выдумать для меня новых дедушек и бабушек, она попросту избегала этой темы.
        — С тобой все в порядке?
        Элизабет, а не мой отец, задает мне этот вопрос. Но все ждут моего ответа.
        — Я не знаю, кто я,  — отвечаю я.  — Понятия не имею.
        Папа отходит от меня. Потом оборачивается, чтобы закончить рассказ.
        — Мы пытались найти твоего деда,  — говорит он.  — После твоего рождения. Мама отправилась ту да, где оставила его, но старика уже и след простыл. Он тоже не оставлял следов. Мы наняли детективов. Они сказали: такое впечатление, что его никогда не существовало. Потом твоя мама постаралась найти других людей, насылающих проклятия, чтобы убедиться, нет ли какого-то противоядия, хоть какого-то способа положить этому конец. Но мы так и не нашли ни одного из таких людей. Только какие-то психи в Интернете, в том числе один или два, которые пытались водить нас за нос месяцами и даже годами. Ничего не получалось. Твой дед был ключом ко всему, но мы его потеряли.
        — То есть, по-вашему, дело в этом?  — спрашиваю я.  — Именно это нужно для того, чтобы снять проклятие?
        — Да,  — отвечает отец.  — Чтобы снять проклятие, нужно найти человека, которого найти невозможно.

        Глава двенадцатая

        Когда мне было двенадцать и моя семья еще не распалась, мы совершали нашу ежегодную поездку на ярмарку штата Миннесота. Лори побился со мной об заклад, смогу ли я выдержать три поездки на вертикальной карусели, сидя с ним спиной к спине. Мама пыталась убедить меня, что мало геройства в том, чтобы исторгать из себя непереваренные куски сыра, но я не могла проигнорировать вызов, брошенный мне младшим братом.
        И я это сделала. Меня не стошнило, но ощущение было такое, что мир кружился вокруг меня, по крайней мере, еще целый час.
        У меня и сейчас такое ощущение: я утратила равновесие, а земля снова и снова уходит у меня из-под ног.
        Никто не говорит ни слова. Отец Стивена откашливается, встает и выходит. Никто не пытается его остановить.
        — Ох… ничего себе,  — выдыхает Лори, не в силах больше выносить тяжести молчания.  — Вот это да…
        Стивен опускает голову на руки, а у меня вырывается неуверенный вздох. Глаза Лори встречаются с моими, и я осознаю: он понимает, что происходит со Стивеном, это скручивающее его ощущение горя, потому что оно отражается и на моем лице.
        — Не надо,  — говорит Лори.  — Не надо психовать.
        Стивен по-прежнему молчит. Я обвиваю его руками, упираюсь подбородком ему в плечо.
        Лори встает, расхаживая перед диваном.
        — Мы что-нибудь придумаем.
        Стивен поднимает голову, его руки сжимаются в кулаки.
        — Как? Что тут можно придумать? Я невидим, потому что мой дед был дьяволом. Вот и все. Я исчадие ада.
        — Ты вовсе не исчадие ада,  — возражаю я, чувствуя, как мои внутренности скручиваются узлом.
        — Человек, способный проклинать?  — напоминает мне Стивен.  — Насылать злые, жестокие проклятия — вот моя наследственность, и ты хочешь сказать, что это не зло?
        Стивена колотит, а лицо стало таким бледно-серым, что я тоже вздрагиваю.
        — Но ты не злой,  — протестую я.  — И твоя мама тоже не была злой. Она отвергла это наследство.
        — И посмотри, к чему это ее привело,  — с горечью произносит Стивен, вырываясь от меня. Он встает и идет к окну, глядя в пространство.  — Вот кто я. Я невидимый.
        — Нет, нет, нет,  — возражает Лори.
        Он подходит к окну, и я рада, что он не наткнулся на Стивена. Я также тронута, что он пытается сблизиться с кем-то, кого он даже не может видеть. Он очень старается.
        Лори машет руками, словно пытаясь разогнать дурной запах.
        — Никаких мокрых жилеток, никакого погружения в отчаяние. Кто за карму?
        — За карму?  — спрашиваю я.
        — Говорят, что ни одно доброе дело не остается безнаказанным, но это чепуха. Мать Стивена практически сотворила чудо. И мне кажется, это что-то значит.
        — Это значит, что она умерла, все еще неся наказание за то, что ее отец — злобный подонок,  — говорит Стивен.
        — Это скверно, никто не спорит,  — говорит ему Лори.  — Но это еще не конец истории. Это начало… ну, может быть, середина.
        Лори пытается ощупью найти Стивена, и я боюсь вздохнуть. Стивен замечает это движение, и я вижу, что он напрягается. Но Лори удается легонько дотронуться до руки Стивена. Почувствовав сокращение мышц у себя под пальцами, он передвигает руку выше, чтобы стиснуть плечо Стивена.
        — Теперь ты — история,  — говорит Лори.  — Тебе решать, как она закончится.
        Я встаю и подхожу к окну. Стивен наблюдает, как я беру его руку, а потом — руку Лори. Мы образуем круг, стоя друг напротив друга.
        Лори улыбается.
        — Твоя миссия, если ты решишься ее принять…
        Наконец улыбка касается и губ Стивена.
        — Отлично. Найти невидимого человека — более невыполнимую миссию придумать трудно.
        — Но я нашла тебя,  — напоминаю я.
        Стивен стискивает мои пальцы.
        — И у меня есть мысль,  — говорит Лори.  — Сейчас вернусь.
        Лори подмигивает мне и пулей бросается в коридор, плотно закрывая за собой дверь квартиры.
        — Почему я из-за этого нервничаю?  — спрашивает Стивен.
        — Потому что энтузиазм Лори заразителен, а заразное может быть весьма отталкивающим.
        Стивен привлекает меня к себе. Мы стоим, не говоря ни слова. Я могу его видеть. Я чувствую, как поднимается и опускается его грудь. У меня внутри бушуют гнев и горе, горячие и взрывоопасные, как бурлящий котел. Как кто-то мог наложить проклятие на собственного ребенка? Или на младенца? Стивен был похищен из этого мира еще до того, как сделал первый вздох. Чудо, что он вообще выжил. Возможно, Лори подметил ту единственную правду, за которую мы можем ухватиться, как за спасательный круг: история не окончена. Вопреки всему, Стивену все-таки удалось нащупать свой путь в мире, не знающем о его существовании. Вопреки всему, я переехала в дом, находящийся так далеко от моих родных мест,  — единственная девушка, способная увидеть своего невидимого соседа.
        Я хочу управлять собственной жизнью. Но я не могу отрицать невероятных обстоятельств, соединивших меня со Стивеном. И теперь, когда я здесь, я хочу верить, что невозможное возможно. Я готова к чудесам.
        — О чем ты думаешь?  — спрашивает Стивен.
        — О твоем спасении,  — отвечаю я.
        Наклонившись, он утыкается лицом мне в шею.
        Я понимаю, что он что-то шепчет, и прислушиваюсь.
        — Я люблю тебя,  — повторяет он.
        Мои пальцы вцепляются ему в плечи.
        — Я вернулся!  — объявляет Лори, хлопая дверью.
        Должно быть, это выглядит очень странно: я стою там, прижимаясь к невидимому мальчику, которого люблю, но за которого я страшно боюсь (а временами побаиваюсь и его самого).
        Мы отрываемся друг от друга, но все еще стоим так близко, что наши тела соприкасаются, когда мы оборачиваемся к Лори.
        — Вы только не сердитесь,  — просит Лори.
        — Что ты сделал?  — спрашиваю я.
        — Мне пришлось позвонить по телефону,  — отвечает Лори.  — Нам понадобится кое-какая помощь.
        — Кому ты позвонил?  — Стивен сделал шаг вперед, его глаза сузились.
        Щеки Лори розовеют.
        — Шону.
        — Что?  — Стивен напрягается и замирает на том месте, где стоял, глядя на Лори.
        — Лори!  — кричу я, шагая к нему.  — Нельзя использовать кризисные ситуации, чтобы произвести впечатление на новых друзей! Какого черта?
        Лори закатывает глаза.
        — Прекрати истерику, Джози. Ты покрываешься пятнами, когда злишься. Это непривлекательно.
        Голос Стивена звучит тихо и опасно.
        — Зачем ты позвонил Шону, Лори?
        — Не сердись,  — говорит Лори.  — Я ничего ему не сказал. Клянусь. Мне просто нужно было кое о чем его попросить.
        — О чем?  — Стивен подходит к нам.
        — Я вспомнил то, что он сказал мне, когда мы только познакомились.  — Теперь у Лори не только зарумянились щеки, но и глаза блестят. Что бы там ни было, он действительно увлечен этим.  — Я хотел познакомиться с Шоном поближе, но я знал только, что он любит комиксы, поэтому стал задавать ему о них разные вопросы.
        — И что — комиксы исцелят от проклятия?
        Мои руки скрещены на груди. Я снова начала злиться — неважно, покрываюсь я при этом пятнами или нет.
        — Речь не совсем о комиксах,  — говорит Лори.  — Когда я спросил Шона, где он обычно покупает комиксы, он назвал мне несколько мест, причем об одном из них говорил как-то странно.
        — Странный магазин комиксов?  — уточняю я.
        Лори кивает.
        — Он говорит, что это его любимый магазин, но вроде как боится туда ходить.
        — Почему?  — спрашивает Стивен.
        — Мне кажется, он упоминал что-то вроде «шоу уродов»,  — отвечает Лори.  — Идти в этот магазин — все равно что посещать дом с привидениям или логово безумного ученого. Шон сказал, что дети торчат на крыльце, подначивая друг друга провести в магазине более пяти минут. Он уверяет, что никто на это не способен.
        — Правда?  — спрашивает Стивен, глядя с настороженным любопытством.
        — Да,  — отвечает Лори.  — Шон сказал, что ему никогда не удавалось пробыть там больше пятнадцати минут.
        — Так зачем он вообще туда ходит?  — спрашиваю я.
        — По-моему, у них лучшая в городе коллекция редких книг и специальных изданий,  — отвечает Лори.
        Теперь уже мне становится любопытно.
        — Но какое отношение это имеет к нашей проблеме?  — спрашиваю я.
        — Не к проблеме,  — поправляет брат,  — а к нашей миссии. Давайте называть это миссией. Или квестом.
        — Какая разница, как мы это назовем?  — спрашивает Стивен.
        — Сила позитивного мышления. Карма,  — отвечает Лори.  — Стивен — не проблема. Он личность. Невидимость — не проблема, а проклятие. Наша миссия помочь личности — Стивену. Цель нашего квеста — найти способ снять проклятие.
        Мне кажется, у меня сейчас сердце разорвется от любви к брату.
        Стивен улыбается.
        — А магазин?
        — Шон говорит, что дурная аура этого магазина не из-за комиксов,  — сообщает Лори.  — Причина — в дальней комнате.
        Я представляю себе группу мафиози или наркобаронов.
        — Торгуют нелегальным товаром?
        — Вряд ли,  — сомневается Лори.  — Скорее, какие-то оккультные дела. Шон говорит, что у них работает колдунья.
        — Колдунья?  — переспрашиваю я, снова приходя в отчаяние.  — О чем ты говоришь?
        — Сперва выслушай меня.  — Лори бросает на меня жесткий взгляд.  — Эта дама явно предсказывает судьбу и оказывает обычные услуги экстрасенса, но Шон что-то говорит о снятии заклятий.
        — Снятие заклятий?  — У Стивена перехватило дыхание.
        — Да,  — отвечает брат.  — Мне кажется, нам нужно об этом разузнать.
        Я колеблюсь — вдруг это в прямом смысле слова охота за призраками?
        — Но отец Стивена говорил, что единственный способ снять проклятие — найти деда Стивена.
        — Это правда,  — подтверждает Стивен.
        — И колдуньи, Лори?  — говорю я, запуская руки в волосы на висках, словно собираясь их выдернуть.  — Неужели колдуньи?
        — Ну конечно, как можно верить в существование колдуний? Вот проклятия — совсем другое дело!  — восклицает Лори, бросая на меня яростный взгляд.
        — В точку попал,  — бормочет Стивен.
        — Я к чему клоню — мы не знаем, с чего начать,  — продолжает Лори.  — Я не утверждаю, что это окончание нашего квеста. Но нам нужен проводник, или карта, или еще что-то. Мы ведь не знаем, с чего начать. Может, в этом магазине нам подбросят какие-то идеи.
        — Может, все-таки назовем это «миссией», а не «квестом»?  — предлагаю я.  — А то у меня такое чувство, словно ты пытаешься быть нашим Мастером Подземелий или кем-то в этом роде.
        — Я пытаюсь придать нашему опыту возвышенность,  — поясняет Лори.
        Стивен смотрит на меня, пожимая плечами.
        — Мы хотя бы выберемся из дома. А то сейчас я чувствую себя в ловушке больше, чем когда-либо.
        Я понимаю его. В какой-то степени мир Стивена стал намного меньше, а границы его жизни — после признания отца — еще более сузились.
        — Ладно,  — говорю я.  — Я согласна.
        — Где этот магазин?  — спрашивает Стивен.
        — В подвальном этаже особняка на Восемьдесят четвертой улице,  — отвечает Лори.
        — Это недалеко,  — говорю я, отчасти сожалея, что здание не находится подальше.
        Мне хочется вдохнуть свежего воздуха, прочистить голову. Сегодня первый день за несколько недель, когда на улице не такая жара, как в адовом пекле. Возможно, там даже ощущается легкий бриз.
        — Да, недалеко,  — соглашается Стивен, уже спеша к выходу.
        Мне и раньше приходилось ходить со Стивеном по улицам. Сейчас я могу думать об этом только в системе координат «раньше — теперь». Раньше, пока я не узнала правду, прогулка выглядела одним образом. Теперь она выглядит иначе. Вот оно — теперь. Теперь я вижу, каким искусным образом приходится Стивену пробираться сквозь эту жизнь. Каким образом он старается уклониться от тех видимых, кто может наступить ему на ногу, толкнуть его или наткнуться прямо на него. Он вынужден постоянно приноравливаться, постоянно отодвигаться. По мере того как мы проходим через толпы ни о чем не подозревающих пешеходов, я хочу закричать. Возможно, если бы я кричала достаточно долго, привлекая внимание достаточного количества глаз, заставляя их обратить внимание на Стивена, одной только силы их взглядов хватило бы, чтобы разрушить проклятие. Я осознаю, что это глупо, но я в таком отчаянии, что готова прибегнуть к любому способу. Я хочу решить эту проблему прямо сейчас. Квест, предложенный Лори, меня пугает. Квесты слишком масштабны. Квесты отнимают целую вечность. А у нас нет вечности. Я даже не уверена, что у нас есть хоть
сколько-нибудь времени. Часть меня знает, что правда, которую Стивен услышал от своего отца, надломила его. Я тревожусь, что он может вообще угаснуть из-за того, что вовсе не захочет быть в этом мире. Я не могу этого допустить.
        Мы идем, и все внимание Лори сосредоточено на людях, на солнечном свете и на чудесном ветерке. Он не видит того лабиринта, по которому вынужден проходить Стивен. Лабиринт тел, в котором нужно ориентироваться только ему.
        Мы проходим мимо Музея естественной истории, оказываясь на оживленных улицах Верхнего Вест-Сайда. Мы шагаем мимо жителей Нью-Йорка, погруженных в свою суетную жизнь и не замечающих нас — тех, кто выполняет свой квест прямо среди них.
        — Это прямо перед авеню Колумба,  — поясняет Лори.
        Мы доходим до Восемьдесят четвертой улицы, минуя магазинчики и жилые дома безобидного вида.
        Лори колеблется, остановившись посередине квартала и рассматривая коричневое здание особняка.
        — Гм…
        — Что-то не так?  — спрашиваю я.
        Стивен хранит молчание. Я замечаю, как редко он разговаривает, когда мы среди людей. Я понимаю, что он вынужден так поступать, но мой гнев от этого не убавляется. Получается, что проклятие похитило даже его голос.
        — Вот этот дом,  — говорит Лори, указывая на коричневое здание.
        Не похоже, что здесь есть магазин. Нет ни вывесок, ни рекламы. Проходя мимо такого здания, я бы решила, что в нем только квартиры. У меня внутри что-то опускается под бременем разочарования. Но Лори, пожимая плечами, спешит к лестнице, ведущей вниз — к входу на уровне сада.
        Стивен следует за ним, а я замыкаю нашу группу. Мой брат смотрит на дверь, которая также совершенно не похожа на вход в магазин. Нет знака «открыто» или «закрыто». Не указаны часы работы. Нет даже коврика с надписью «добро пожаловать».
        — Ну что, стучаться?  — спрашивает Лори.
        — Просто дерни ручку двери,  — предлагает Стивен, из-за чего Лори едва не подпрыгивает.
        Брат тут же извиняется:
        — Прости меня. Иногда ты застаешь меня врасплох.
        — Все в порядке, Лори. Я знаю, что ты меня не видишь.
        Лори кивает и поворачивает ручку. Дверь распахивается, и все, что я вижу,  — темнота. Лори просовывает голову внутрь. Я слышу его возглас:
        — Вот это да…
        Он исчезает в сумрачном пространстве. Я вижу, как Стивен судорожно сглатывает, прежде чем последовать за Лори. Мое сердце отчаянно бьется о ребра. Я не могу объяснить прохладный ужас, разливающийся по моему затылку. Мне приходиться заставлять себя следовать за Стивеном.
        Первым делом смесь запахов ударяет мне в нос. Один из них мне знаком и, более того, входит в число моих любимых. Я уверена, что многие сочли бы меня сумасшедшей, признайся я, что люблю запах комиксов, но это правда. Они так свежо пахнут мелованной бумагой! Этот аромат принес бы мне успокоение, если бы не другие запахи, наполняющие сумрачное помещение. По-моему, некоторые из них я распознала: розмарин, растопленный воск. Другие такие экзотические и тяжелые, что у меня слегка кружится голова.
        Нет сомнений — это магазин. Однако я не могу понять, что это за магазин: контейнеры, полные комиксов, которые я бы радостно перелистывала часами, соседствуют с тяжелыми бархатными занавесками, закрывающими окна, и рядами горящих свечей на полках по периметру комнаты.
        — И где же колдунья?  — обращаюсь я к Лори.
        — Шон сказал, что она в задней комнате,  — отвечает брат, указывая в дальний конец магазина.
        За прилавком самообслуживания едва различимы контуры закрытой двери. Но я не знаю, можно ли туда зайти, или вход только для персонала.
        — И ты только сейчас об этом говоришь?  — спрашиваю я.
        — Не беспокойся на этот счет,  — говорит Стивен, затаив дыхание.  — Если вас обоих тут задержат, я могу заглянуть туда один.
        — Видишь? Нет худа без добра,  — откликается Лори.
        Я качаю головой и направляюсь в дальний конец магазина. Сперва мне кажется, что здесь никого нет, но потом я замечаю сгорбленную фигуру на табурете за прилавком. Голова человека опущена, можно подумать, что он спит. Но когда я подхожу ближе, он поднимает голову и смотрит на меня сквозь сумрак. Я рада, что мне удается сдержать испуганный вздох. У человека нет глаза, и пустую глазницу пересекает ужасный красный шрам, спускающийся через все лицо и шею, а потом исчезающий за воротником рубашки.
        — Нужна помощь?  — хрипло спрашивает он.
        — Э…  — Я застыла на месте.
        — Мы слыхали, у вас тут колдунья,  — говорит Лори так, словно ему приходится говорить такое каждый день.
        Смех человека напоминает хруст гравия под сапогами.
        — Как вы узнали?
        — Лори.  — Я дергаю брата за руку. Если этот человек решит, что мы просто шайка подростков-проказников, он в два счета выкинет нас отсюда и на всю жизнь запретит нам его посещать.
        — А зачем вам нужна колдунья?  — Человек смотрит не на Лори, а на меня. Мое сердце бешено колотится о ребра.
        — Чтобы помочь другу,  — бормочу я, сама не зная, зачем ответила.
        — Гм…
        Человек сползает с табуретки. Он проходит мимо нас к входу в магазин. Когда он закрывает входную дверь, брат хватает меня за руку.
        — Милли!  — кричит человек, разражаясь таким жутким кашлем, словно вот-вот лишится легкого. Когда приступ кашля проходит, он снова кричит:  — У тебя посетители!
        Я слышу, как кто-то поднимается по ступеням. Открывается дверь за прилавком. В магазин входит женщина. За ней я вижу ступени, ведущие вниз, в неизвестное… На вошедшей скромное платье с цветочным, напоминающим скатерть рисунком. Ее серебряные волосы аккуратно уложены так, как это бывает у дам, которые каждую неделю бывают в салоне красоты. Быстро смерив меня критическим взглядом, Милли качает головой.
        — Я не могу ему помочь,  — произносит она.
        — Что?  — спрашиваю я, уставившись на нее.
        Милли шевелит пальцами, и тут я понимаю, что ее пальцы указывают на Стивена.
        — Это за пределами моей квалификации. Извините.
        Стивен резко втягивает воздух:
        — Вы меня видите?
        Она не выражает ни малейшего удивления, услышав голос Стивена. Одноглазый человек косится в сторону Стивена с любопытством, но быстро принимает свою обычную ленивую позу на табурете.
        — К сожалению, нет,  — отвечает Милли Стивену.  — Но я вижу проклятие.
        Потом она обращается ко мне:
        — Долго же ты меня искала.
        Милли поворачивается и неуверенной походкой направляется к лестнице. Мы смотрим ей вслед, и тут она оглядывается и бросает через плечо:
        — Ну же.

        Глава тринадцатая

        — Кто вы?  — спрашивает Элизабет, пока мы направляемся в самые темные глубины отживающего свой век магазина комиксов.
        — Кто я — это к делу не относится,  — отвечает Милли.
        — Но для нас важно, чем вы занимаетесь,  — говорю я.
        — Совершенно верно,  — кивает Милли.
        Я чувствую, как что-то меняется. Мое собственное отношение к миру меняется. Я-то считал, что все устроено достаточно просто, на все можно взглянуть с одной или с другой точки зрения. Но теперь мне кажется, что я ошибался. Внутри мира, который я знаю, есть мир, совершенно мне незнакомый. И Милли, по-видимому, его посланница.
        В комнате, куда она нас приводит, все стены заняты книжными полками. Частная библиотека… но что-то здесь не так. Сначала я не могу понять, что приводит меня в замешательство, а потом замечаю: ни у одной из книг ничего не написано на корешке. Это безымянная библиотека. А может, библиотека, книги которой я не смогу читать.
        — Садитесь, пожалуйста,  — говорит Милли, указывая на стол посередине комнаты. Четыре стула окружают его, словно она как раз ждала трех посетителей.
        Я ловлю себя на мысли, что не мешало бы Лори немного разбавить эту ситуацию юмором, но он так же лишился дара речи, как и все мы.
        — Почему вы меня ждали?  — спрашивает Элизабет, когда все мы садимся.
        — Несомненно, по той же причине, по которой ты сюда пришла.
        — Я пришла, потому что он невидим.
        Милли качает головой.
        — Нет, ты пришла, потому что ты его видишь.
        — Вы насылаете проклятия?  — спрашиваю я.
        Старая женщина выглядит жестоко оскорбленной.
        — Я? Да никогда в жизни!  — восклицает она.  — Как можно говорить такие ужасные вещи!
        — Извините,  — стараюсь исправиться я.  — Просто дело в том…
        — Да будет тебе известно, я искательница заклятий! И…  — Милли смотрит на Элизабет,  — я всегда чувствую, когда встречаю таких же искателей, как я!
        — Простите?  — не понимает Элизабет.
        — Мы обнаруживаем заклятия. Мы их чувствуем. Мы способны их распознавать. Тебе ведь наверняка кто-то об этом говорил? Невозможно преодолеть проклятие невидимости, не имея специальной подготовки!
        — Но я правда понятия не имею, о чем вы,  — уверяет колдунью Элизабет.
        — Полностью поддерживаю,  — встревает Лори.  — Вроде вы говорите по-английски, но мы вас совсем не понимаем.
        — Пф-ф,  — фыркает Милли. Потом несколько язвительно добавляет:  — Выходит, у тебя талант от природы?
        — Уверяю вас, она не проходила никакого формального обучения,  — говорит Лори.  — В нашем городе даже не было клуба волшебников.
        — Послушайте,  — вмешиваюсь я,  — вы же явно знаете обо всем этом намного, намного больше, чем любой из нас. Мне известно, что мой дед умел насылать проклятия, что бы это ни означало. Я знаю, что он проклял мою мать, из-за чего я стал невидимым. Вот и все, что мне известно. Нам нужна помощь. Серьезная помощь.
        — Это очевидно,  — чуть менее враждебно, чем раньше, откликается Милли.  — Но вы должны понять, что я не могу быть вовлеченной в историю с проклятиями. Особенно когда речь идет о делах семейных.
        Одна часть меня хочет плакать, а другая — схватить ее за плечи и хорошенько встряхнуть. Оказаться так близко хоть к какому-то ответу и не получить его — лучше уж было оставаться в неведении. Но прошлого не вернешь.
        — Вы сказали, что можете видеть мое проклятие?  — напоминаю я.
        Милли вздыхает.
        — Да. Но это скучно, не правда ли?
        — Мне это вовсе не кажется скучным,  — вставляет слово Лори.  — Это ведь что-то вроде ауры?
        — «Что-то вроде ауры»?  — передразнивает его Милли. Затем обращается к Элизабет:
        — Милочка, может, ты ему объяснишь или предоставишь это мне?
        Элизабет непонимающе на нее смотрит. Милли снова вздыхает.
        — Это не похоже на цвет. Или на ауру. Нельзя сказать, что я буквально это вижу. Это что-то вроде дополнительного чувства.
        — Шестое чувство?  — снова встревает Лори.
        Милли фыркает.
        — Я не распределяю их по местам — первое, второе… А если бы и распределяла, оно бы точно не шло шестым номером.
        — Но я ничего не чувствую…  — с сомнением произносит Элизабет.
        — Конечно, чувствуешь, дорогая! Это единственная причина, по которой я догадалась, что ты над этим работаешь. Я всегда узнаю, когда неподалеку есть другой искатель заклятий. Так бывает нечасто, но когда бывает, я это узнаю.
        — Я не чувствовала ничего, кроме Стивена.
        — Ну, такого попросту быть не может. Это Нью-Йорк. Тут проклятия и заклятия на каждом шагу. Я пойму, если ты просто стесняешься — нелегко говорить о своем даре. Когда-то и я была такой же девочкой, как ты. Хотя, конечно, я так и не смогла настолько отточить свое мастерство, чтобы видеть сквозь проклятие невидимости. Можешь быть спокойна: я тебе не соперница. Все мы здесь ради общего дела. Поэтому если бы ты просто отбросила свою, скажем так, сдержанность, это бы нам очень помогло.
        Не знаю, что там с шестым чувством Милли, но, похоже, по крайней мере два ее других чувства (зрение и слух) нуждаются в усовершенствовании. Ведь яснее ясного: Элизабет вовсе не скромничает и не пытается что-либо скрыть. Она действительно понятия не имеет, о чем тут рассуждает Милли.
        Старая женщина продолжает.
        — Тот, кто тебя проклял, отлично справился со своей работой. Твое проклятие непроницаемо. Иногда бывает, что есть трещины, сквозь которые можно видеть,  — потому-то, знаете, люди и приходят ко мне. Но в твоем никаких трещин нет. Такой искусной работы я уже много лет не видела.
        — Его звали Максвелл Арбус,  — говорю я.
        Милли моргает, потом качает головой.
        — Я его не знаю. Он, верно, был не отсюда?
        — Да. Но вы ведь говорите, что есть другие люди, способные насылать проклятия?
        Теперь Милли смеется.
        — Это должно быть известно только мне, а тебе это знать не положено. Секреты ремесла. Грош мне цена, если не сумею держать язык за зубами.
        Мы с Лори ерзаем на стульях. Я гляжу на Элизабет и вижу, что она глядит на Милли. Смотрит на нее пристально, неотрывно. Милли тоже это замечает и перестает смеяться.
        — Что?  — спрашивает она дрогнувшим голосом.
        Никогда еще я не видел Элизабет такой. И судя по выражению лица Лори, он тоже.
        Она не испугана. Не потрясена. Она старается сосредоточиться.
        — Ваша мать думала, что вы обе умрете,  — шепчет она.
        Милли ахает от удивления.
        — Она не думала, что оба ребенка выживут,  — продолжает Элизабет.  — Тогда она наложила заклятие. Вы остались живы. Ваша сестра умерла. И с тех пор вы стали увлекаться заклятиями. Потому что они и дают жизнь, и убивают.
        — Но как… это невозможно… ты…
        — Элизабет?  — осторожно зовет Лори.
        Она поворачивается к нему. Моргает. Она снова с нами.
        — Ничего себе,  — бормочет она.  — Это было сильно.
        — Что ты сделала?  — спрашиваю я.
        — Я увидела заклятие. Оно было прямо там. Я не знаю, как. Но оно было…
        Милли встает.
        — Вы должны немедленно уйти. Еще не хватало, чтобы на меня нападали в моем собственном заклинариуме!
        — Что?  — спрашивает Лори, хватая книгу с полки.  — И что, все это, типа, колдовские книги?
        Он открывает книгу и, едва взглянув на страницу, кричит от боли. Книга выпадает у него из рук. Слезы брызгают у него из глаз.
        — Это не предназначено для твоих глаз,  — говорит Милли, подбирая книгу с пола.  — Очевидно, ты не обладаешь талантом своей подружки.
        — Подружки? Но это ни в какие ворота не лезет!
        — Опять-таки, я должна просить вас уйти.
        Мы с Лори встаем, но Элизабет упорствует.
        Она глядит прямо на Милли. Теперь она не разглядывает ее, а смотрит просительно.
        — Вы должны объяснить мне, что это значит,  — говорит она.  — Я понятия не имею, что делаю. И ни кто из нас этого не понимает.
        Наконец до Милли доходит. Вид у нее почти такой же потрясенный, как в тот момент, когда Элизабет увидела ее заклятие.
        — Так ты что, правда, не понимаешь?  — спрашивает она, обходя стол и становясь возле стула Элизабет. Изучая ее.
        — Клянусь, до сегодняшнего дня ничего подобного со мной не случалось. Я только видела Стивена. И это все.
        — В любом случае это только твоя версия событий.
        Милли снова садится на стул. Мы с Лори так и остаемся стоять, как будто понимая, что теперь дело касается их двоих, и если мы вмешаемся, то можем навсегда утратить поддержку Милли.
        — Когда я была девочкой, я все время видела разные вещи — просто я не понимала, что вижу их. На самом деле талант именно в этом. В том, чтобы знать, что ты видишь.
        — Просто у меня нет опыта в области… магии, наверное.
        Милли издает стон.
        — Магия! Как только не употребляют это слово! То, что мы делаем, является такой же частью системы, как физика, химия или биология. Просто это на много менее… публично. И должно быть таким. Если ты пока этого не понимаешь, скоро поймешь.  — Помолчав немного, она снова вздыхает.  — Я вижу, что придется начать с самого базового уровня.
        — Да,  — просит Элизабет.  — Пожалуйста.
        — В мире живут те, кто насылает заклятия, те, кто насылает проклятия, и искатели заклятий. Те, кто насылает заклинания,  — практики, использующие дар заклинаний, чтобы менять происходящее в хорошую или дурную сторону. Те, кто проклинает, действуют только во зло. А искатели заклятий — единственные, кто понимает, что происходит, даже если сами они не могут насылать ни заклятий, ни проклятий. С философской точки зрения нас не так много, как, в сущности, немного тех, кто насылает заклятия или проклятия. По большому счету, эти способности идут на убыль. Но они все еще обладают силой, если использовать их в нужном месте в нужное время.
        — И что, эти способности вроде как передаются по наследству?  — хочет знать Лори.
        — Одни рождаются с ними, другие приобретают их,  — отвечает Милли.  — Это зависит от ситуации.
        — А проклятия можно разрушить?  — спрашивает Элизабет.
        — Ох, мы опять вернулись к тому, с чего начали! Это для твоего второго дружка?
        — В этот раз вы ближе к истине,  — бормочет Лори.
        — А когда вы в последний раз видели искателя заклятий?  — хочет знать Элизабет.
        Не знаю, почему она отклоняется от основной темы — то есть моего проклятия,  — но, уверен, эта женщина знает, что делает.
        Милли снова мрачнеет.
        — Мне кажется, вопрос не по существу,  — фыркает она.
        — Десять лет? Двадцать?
        — Двадцать семь лет — это тебя устроит? Прошло двадцать семь лет!
        — Это очень долго. Наверное, вам было очень одиноко.
        — Ты себе даже не представляешь!  — Милли чуть не плачет.  — Девочка вроде тебя — такая молодая! Откуда тебе знать…
        — Милли, я хочу доверять вам. Я хочу, чтобы мы могли говорить о разных вещах. Но я не могу этого сделать — не смогу сюда приходить,  — если вы не поможете мне разрушить проклятие Стивена. Ведь если у меня это не получится, зачем мне вообще быть искательницей заклятий?
        — Но ты не можешь!
        — Не могу — чего? Сдаться?
        — Нет — речь о проклятии. Ты не сможешь разрушить его проклятие!
        — Конечно же,  — спокойно говорит Элизабет,  — в каких-то книгах вашего заклинаруума…
        — Заклинариума.
        — Да, заклинариума. Уверена, что какие-то из этих книг смогут нам помочь. Или истории о заклятиях, которые были разрушены.
        Милли качает головой.
        — Да, но ни одно…  — Она осекается.
        — Ни одно?..
        — Ни одно из заклятий Максвелла Арбуса, понятно? Ни одно! Никогда!
        — То есть вы знаете, кто такой дед Стивена.
        — Видишь ли, поэтому я и не могу в этом участвовать. Я поняла это сразу же, как только его увидела. Я сказала себе: «Это дело рук Максвелла Арбуса, и ты не должна в этом участвовать. Потому что, если он узнает, что ты постаралась разрушить одно из его проклятий, ты обречена». Именно так я себе и сказала.
        — Но как он узнает?  — спрашивает Элизабет.
        — Потому что он здесь был! Не в этой комнате, но в городе. Я чувствовала, как он работает. Но никогда его не видела.
        — А что, на его счету есть убитые?  — спрашивает Лори.
        Милли снисходительно смотрит на него, но все же удостаивает ответом:
        — Все не так прямолинейно. Ты ведь знаешь, не правда ли, что проклятия не могут вот так вот на прямую убивать людей? На то они и проклятия — ты должен жить с ними, в мучениях, долгое время.
        Это я готов подтвердить. И думаю, моя мама с еще большей готовностью подтвердила бы это.
        Но на мгновение я должен забыть об этой мысли. Я не должен думать о матери или о мучениях. Я раздумываю над другими словами Милли.
        — Он был здесь?  — спрашиваю я.  — Вы в этом уверены?
        — Да,  — говорит Милли. Потом осекается:  — Но я ведь не собиралась об этом говорить, верно?
        Элизабет делает такое движение, словно собирается уйти.
        — Что ж, в таком случае, думаю, нам пора. И мы с вами больше не увидимся.
        — Нет!  — протестует Милли. Потом снова обретает самообладание:  — Точнее, это было бы нецелесообразно. Почему бы нам не поступить следующим образом? Дайте мне немного времени на размышления. Почему бы вам не прийти завтра в пять? Тогда мы сможем продолжить разговор.
        — Хорошо,  — соглашается Элизабет.
        И тут, прежде чем мы успеваем встать, Милли наклоняется к Элизабет и берет ее за подбородок.
        — Посмотри на меня,  — говорит она.  — Я могу об учить тебя. Есть много, много вещей, которым я могу тебя научить. Ты так и не будешь знать, что видеть, пока не научишься, как видеть. По крайней мере, не будешь видеть все полностью. Нельзя это недооценивать.
        Элизабет ждет, пока Милли уберет руку. Потом встает.
        — Знаю,  — говорит она.  — Но сначала вы должны мне помочь.
        С этими словами мы уходим.
        Мы не разговариваем, пока не оказываемся снаружи, на безопасном расстоянии — примерно в трех кварталах от того дома.
        И вдруг что-то происходит с Элизабет. Только что она спокойно шла, и вдруг ее начинает колотить. Мы с Лори сажаем ее на скамейку в парке и говорим ей, чтобы она дышала глубже.
        — Извините,  — говорит она,  — мне просто нужно…
        — Выдохнуть,  — заканчивает фразу Лори.
        Мы садимся с ней рядом.
        — Это было превосходно,  — говорю я.
        — Ты ведь и вправду это видела, да?  — спрашивает Лори.  — Про ее сестру.
        Элизабет кивает.
        — Это было так невероятно странно. Я вдруг… увидела. Милли права — это как чувство. Вот только раньше я не знала, как им пользоваться.
        — А когда ты сказала ей, что она уже двадцать лет не видела другого искателя заклятий, это было потрясающе!  — восклицает Лори.  — Ты это тоже увидела?
        — Нет,  — отвечает Элизабет.  — Это было просто предположение.
        — Вообще-то я должен извиниться,  — говорю я.
        — Что? За что?
        — За то, что втянул тебя в эту историю. Здесь ведь целый клубок, который надо распутывать… Если бы меня не встретила, ты бы и не узнала об этом.
        — У меня такое чувство, что рано или поздно это все равно бы произошло,  — возражает Элизабет.  — Может, не на этой неделе, но — какая разница… Что сделано, то сделано. И я не жалею, что встретила тебя.
        — Пока не жалеешь,  — говорю я.
        — Никогда не пожалею,  — клянется она.
        — Эй, голубки!  — встревает Лори.  — Не могли бы вы на секунду отложить свои брачные игры? Сдается мне, на повестке дня куда более серьезные темы. Например, вся эта история насчет того, что магия и вправду существует в мире. Неужели я единственный, кого это слегка шокировало?
        — Меня это не особо удивило,  — признаюсь я.  — Но я же был невидимым всю мою жизнь.
        — Я потрясена до глубины души,  — признается Элизабет.  — До такой степени, что я боюсь того, что могу увидеть, потому что теперь я знаю: моему взору доступны заклятия и проклятия. То есть, казалось бы, куда больше пользы в том, чтобы видеть, например, места на парковке. Или людей в таких ситуациях, когда им необходима неотложная помощь.
        — Что касается меня, то я чувствую себя немного лишним на этом пиру сторонников магии,  — провозглашает Лори.  — Если только не окажется, что я тоже могу накладывать заклятия. Вообще-то мои чары действовали на многих мальчиков. Правда, погодите — вряд ли мне помогла в этом магия. Все объясняется тем, что я чертовски хорош.
        Элизабет резко хлопает брата по плечу.
        — Я так рада, что ты принимаешь это настолько всерьез. Правда, я это очень ценю.
        — Да вот просто хочу еще немного пообщаться со своей сестрой на равных, прежде чем ее отправят в какую-нибудь специальную школу волшебников.
        Я знаю, что тоже мог бы вступить в эту беседу и весело дурачиться, ведь это явно улучшает настроение Элизабет, да и вся ситуация кажется чуть менее пугающей, чем предстала нам в заклинариуме у Милли. Но выходит, что мы тем самым избегаем главного вопроса: что делать дальше?
        Я все еще чувствую вину за то, что втянул в это Элизабет и Лори. Теперь, когда я знаю, как это разрушило жизнь моей матери, я не хочу разрушать жизнь других людей.


        Когда мы выходим из лифта на нашем этаже, Элизабет задерживается в коридоре. Лори понимает намек и спешит к себе домой, оставив нас вдвоем.
        — Ты имеешь право уйти,  — говорю я ей.
        Она улыбается.
        — Знаю. Но в этом случае, по-моему, лучше как раз остаться.
        И все же я вижу, что в душе у нее много чего происходит. Пусть я и не искатель заклятий, я все-таки могу считывать выражения лица.
        Элизабет испугана. Она боится, хотя она и сильная.

        Глава четырнадцатая

        Я лежу в объятиях Стивена, наши пальцы то и дело сплетаются вместе. По-моему, я провела здесь час, а может, два. Кажется, время потеряло смысл: это лишь произвольный показатель в мире, полном возможностей и проблем, о которых до сегодняшнего дня я не имела ни малейшего представления.
        Мы лежим молча, но отсутствие бесполезных слов, которые все равно не помогут нам собрать воедино все, что мы видели и слышали за последние несколько дней, утешает. Когда его глаза встречаются с моими, кажется, что в голове моей царит уже не такая путаница. Его руки скользят по моему телу, губы касаются моих, благодаря чему я способна забыть все, чего я только что научилась бояться. По крайней мере, временно.
        И все же меня охватывает волнение. Волна спокойствия, нахлынувшая благодаря его прикосновению, сменяется потоком вопросов о том, кто я. Я осознаю, отчасти к своему стыду, что все это время я считала все это проблемой только Стивена. Он невидим. Это его беда. Его проклятие. Его семья. Мое участие в этом — всего лишь случайность.
        Но выходит, что весь этот хаос относится и ко мне тоже. Я не знаю, с чего начать. Я больше не знаю, кто я.
        — С тобой все в порядке?  — спрашивает Стивен.
        — Да,  — отвечаю я, но неуверенное звучание моего голоса свидетельствует о смешанных чувствах.
        Стивен не пытается помешать мне, когда я сажусь.
        — Тебе нужно побыть одной.
        Я улыбаюсь с благодарностью за то, что он может так просто догадаться о моем настроении.
        — Извини…
        — Не надо извиняться.
        Он убирает волосы с глаз. Темные волосы, которые вижу только я. Я протягиваю руку, чтобы до них дотронуться. Думаю, почему именно я. Почему его видят только мои глаза. Даже другой человек вроде меня не может его видеть… другой искатель заклятий… И до сих пор так странно, что появилась эта новая категория, к которой я могу себя отнести. Раньше я была Элизабет… Джо… дочь… сестра… девушка, которая хочет быть писательницей или художницей. Теперь еще и это.
        Не успев дотронуться до волос Стивена, я опускаю руку — этот порыв вновь взметает вихрь мыслей.
        — Слишком много информации,  — говорит Стивен, наблюдая, как я поднимаюсь.
        — Да,  — соглашаюсь я.
        Потрясающе. Эти мои вновь обнаруженные способности превратили меня в убежденного нарцисса. Я не могу перестать думать о том, кто я и что это означает, а тем временем Стивен остается невидимым. И все еще пр?клятым.
        — Если честно, мне нужно вздремнуть,  — говорит Стивен, потягиваясь для пущего эффекта.  — А если ты пойдешь со мной, я не смогу заснуть.
        Я киваю, стараясь улыбнуться в ответ на его проявление чувств, но мысли мои о другом.
        — Ты знаешь, где меня найти.
        Он уже покидает комнату, когда меня осеняет, что не только я не могу сосредоточиться. Оба наших мира порядком встряхнуло. Ему так же, как и мне, необходимо время, чтобы разобраться со всеми составляющими жизни — а тут и семья, и магия, и предательство. У нас было время, когда мы обнимали друг друга. Когда мы просто были. Но теперь нас разлучают наши нужды — у каждого они разные. Каждый из нас должен понять, какая история именно у него. Кое-что мы сможем сделать вместе. Какие-то вещи нам придется делать поодиночке.
        Едва он исчезает из виду, я начинаю жалеть, что сказала ему о том, что мне нужно побыть одной. Внутри у меня пусто, как обычно бывает, когда очнешься после кошмара и вспоминаешь, что слишком взрослая, чтобы звать маму.
        Я спешу домой и тоже сразу же направляюсь в свою комнату. Лори не видно, но когда я иду по коридору, то слышу, как он разговаривает по телефону. Я уже намереваюсь просунуть голову в дверь, чтобы проверить, не решил ли он поделиться результатами наших исследований с Шоном. Однако я слишком устала, чтобы рискнуть и поспорить с братом, поэтому я прохожу мимо его двери и захожу прямо к себе.
        Наверное, я тоже вздремну, как и Стивен. Но, рухнув на кровать, через несколько минут понимаю, что поспать не получится. Мой мозг не останавливается. Шум у меня в голове похож на бесперебойную барабанную дробь, которая никак не может завершиться звоном тарелок. Это сводит меня с ума.
        Я переворачиваюсь на бок и вытаскиваю из-под кровати принадлежности для рисования. В случае сомнений — рисуй. Но наброски на свободную тему сейчас не помогут. Нужно что-то, что полностью затянет меня в работу, и тогда я решаю погрузиться в историю, над которой я работала. Я надеюсь, что в один прекрасный день я смогу показать это издательствам Vertigo или Dark Horse, чтобы проложить себе дорогу в мир комиксов и графических новелл.
        Я перебираю свои зарисовки — некоторые из них уже с картинками и диалогами, другие пока что лишь наброски сцен,  — и вдруг мои руки начинают медленнее перебирать листы. Я называла эту серию «В плену теней», потому что это рассказ о людях, чьи шаги скованы невидимой силой, подчинившей себе каждое мгновение их существования, что, как правило, приводит к печальным результатам. Я смотрю на лист, вглядываясь в дело собственных рук. Они начинают дрожать.
        Я лгала Милли.
        И самой себе.
        — Они прокляты,  — шепчу я.
        Я начинаю перелистывать страницы заново, созерцая, как незавершенные иллюстрации изображают мир, полный людей, терзаемых магией, которую они не понимают и от которой отчаянно жаждут освободиться.
        Я могу видеть заклятия. Я рисовала их все это время. Вот поэтому я могу нарисовать Стивена, тогда как Милли может только чувствовать, но не видеть его.
        Я открыла свой талант от природы. Он всегда у меня был, но находился в скрытом состоянии и только ждал, когда я его обнаружу и признаю.
        Мне хочется закричать. Хочется заплакать. Хочется разразиться таким маниакальным смехом, чтобы меня отправили в психиатрическую лечебницу, чтобы я случайно не увидела ничего такого, с чем я не готова иметь дело. Но тут у меня возникает подозрение, что половина пациентов психиатрических лечебниц находятся там по причине проклятий.
        Отталкивая папку, словно она меня обжигает, я отступаю к двери своей комнаты. Потом я резко разворачиваюсь и мчусь по квартире, захлопнув за собой дверь комнаты.
        — Эй!  — кричит Лори с дивана, на котором смотрит телевизор.  — Пожар?! Горим?!
        Не ответив, я распахиваю входную дверь и несусь по коридору. У меня нет времени дожидаться лифта. Я ужасно спешу. Я сбегаю вниз по лестнице.
        Огонь пылает у меня в крови, он несется по моим венам. Я должна узнать, права ли я.
        Я останавливаюсь, только выбежав из дома. Наклоняюсь, опершись руками о колени, судорожно хватая воздух в ожидании, пока сердцебиение замедлится.
        Кто-то садится на корточки рядом со мной.
        — С тобой все в порядке?
        Лори выглядит напуганным. У него такой вид, как в тот день, когда ему было девять и у него заболел хомячок.
        Я киваю, все еще пытаясь отдышаться.
        — Видишь ли, я не могу принять такой ответ,  — говорит Лори.  — Ты едва не преодолела звуковой барьер, вылетая из квартиры.
        Я выпрямляюсь.
        — Просто… я кое-что поняла.
        Брат вопросительно приподнимает брови.
        — Мне нужно ненадолго уйти,  — говорю я, намереваясь уйти. Он хватает меня за руку.
        — Ну да, сейчас,  — говорит Лори, поворачивая меня к себе лицом.  — Что стряслось?
        — Серьезно тебе говорю — все в порядке.
        — Ты что, снова собираешься в этот странный магазин с подземной библиотекой в качестве бонуса?  — спрашивает он, морщась.  — Та дама ничего не сделала, чтобы нам помочь.
        — Нет,  — говорю я.  — Тут кое-что другое.
        — Но все равно это связано с нашим квестом.  — Брат скрещивает руки на груди.  — Ни за что не поверю, что ты бежишь в магазин за молоком. Кстати, оно у нас кончилось.
        Мгновение я смотрю на него. Какая-то часть меня думает, что это квест для одного. И все-таки мне страшно.
        Я решила сделать шаг ему навстречу.
        — Мои рисунки.
        — Что с ними такое?  — спрашивает Лори.
        — Все, что я рисую, посвящено тем, кто проклят… по крайней мере, я так думаю.
        Глаза брата широко раскрываются.
        — Да ты что! Правда?
        — Я почти уверена… Но мне надо прогуляться.
        — И чем прогулка тебе поможет?  — Лори смотрит на меня, склонив голову.
        — Мне нужно посмотреть на людей.
        То, как я это говорю, со стороны звучит по-идиотски. Но я знаю, что это правда. Я должна посмотреть на них… и увидеть.
        Лори распрямляет плечи.
        — Ладно. Давай сходим на прогулку.
        — Нет,  — протестую я.  — Я пойду одна. Ты вовсе не должен.
        — Нет, я должен,  — настаивает брат.  — Я не позволю тебе бродить по магической стороне Манхэттена в одиночестве. Даже если ты искательница заклятий, ты все-таки в этом деле новичок. Не хочу, чтобы какие-нибудь торговцы заклинателями похитили тебя, наивную дурочку, чтобы использовать в гнусных целях.
        — Я не думаю, что существуют торговцы заклинателями,  — возражаю я.  — Но кто его знает… Все может быть.
        Он видит, как тень промелькнула на моем лице.
        — Вот видишь. Я знаю, что прав. Считай меня своим помощником, пусть и лишенным магических свойств.
        — Хорошо,  — отвечаю я, стараясь, чтобы он не понял, с каким облегчением я принимаю его предложение.  — Но если будешь меня отвлекать, я тебя прогоню.
        — Лишенный магических свойств помощник обязуется не отвлекать нашу героиню!  — Он замолкает, а потом прибавляет с траурным вздохом:  — Вот блин…
        — Что?  — спрашиваю я, шагая по тротуару. Лори старается не отставать от меня.
        — Как лишенный магических качеств помощник, я обречен,  — говорит брат, ухмыляясь мне.  — Бестолковые подельники никогда не доживают до конца истории.
        Я качаю головой.
        — Не говори глупостей.
        — Я мог бы привести километры примеров из книг и фильмов, чтобы доказать, что ты ошибаешься, но ты и сама знаешь, что прав я.
        — Ты не обречен,  — отвечаю я, ускоряя шаг,  — потому что я скорее умру, чем позволю, чтобы с тобой что-то случилось.
        Лори опускает глаза, потому что знает: это действительно так.
        — Давай здесь остановимся,  — предлагаю я.
        Мы стоим перед магазином с большим тентом.
        Я делаю вид, что изучаю упаковки фруктов, но на самом деле рассматриваю других посетителей.
        — Что мы делаем?
        Я шикаю на брата, но стоит ему посмотреть на меня щенячьими глазами, я пасую.
        — Ладно. Купи что-нибудь, чтобы мы не вызвали подозрений, а потом позволь мне с этим разобраться.
        Довольный тем, что у него есть задание, Лори весьма серьезно инспектирует фрукты, уделяя особое внимание спелости бананов.
        Я делаю глубокий вдох и пытаюсь повторить то, что делала с Милли. Я сосредоточиваюсь, позволяя миру отступить. Я не могу допустить, чтобы ревущие гудки автомобилей, или твердость асфальта, или даже ветерок вернули меня в обыденность. Мое видение слегка расплывается. И вот я вхожу туда.
        Я не знаю, где это место. Даже те пару раз, когда мне это удалось, я не понимала, что это такое. Про себя я начала называть это «задним планом». Такое ощущение, что обычная вселенная, в которой я живу, все еще здесь, но я могу видеть и происходящее за кулисами. А именно за кулисами живет магия.
        Несмотря на то что картина мира меняется перед моим взором, я беспокоюсь, все ли работает. Я не чувствую и не вижу никаких изменений в людях, окружающих меня. Но тут я замечаю женщину на обочине. Сперва я ощущаю энергию, окружающую ее. Она похожа на статическое электричество. Я еще раз медленно набираю воздух в легкие и пытаюсь еще сильнее отойти на задний план. И тогда вижу, как формируется эта энергия. Она парит над женщиной, как тени, которые я нарисовала: аморфные, вечно движущиеся, полные собственной жизни. Живые заклятия. Я вижу, как похожие на соломинки частицы мелькают вокруг нее. И это плохо. Я начинаю понимать механизм того, как я могу контролировать мою способность видеть заклятия. И мне это совсем не нравится.
        — Ну как?
        Голос Лори возвращает меня к действительности.
        — Что я говорила насчет того, чтобы ты меня не прерывал?  — бросаю я на него яростный взгляд.
        — Извини.  — Он предлагает мне яблоко.  — Но если ты будешь слишком долго смотреть в пространство, нас разоблачат.
        Наверное, он прав, к тому же ему удалось найти яблоко «Гренни Смит», которое выглядит почти идеально. Я откусываю кусочек, наслаждаясь кисловатым вкусом.
        — Ну, что у нас по плану?  — спрашивает Лори, оглядываясь, словно ожидает, что новая, магическая «я» должна стоять где-то рядом.
        — Та дама.
        Я киваю в направлении женщины на обочине. Лори вытягивает шею, чтобы посмотреть на нее. Она пытается поймать такси. Это происходит уже полчаса. Я знаю это, хотя и наблюдала за ней только пять минут.
        — Она не может поймать такси,  — говорю я, задумчиво жуя кусок яблока.
        — Порой это требует времени,  — замечает Лори.
        Я улыбаюсь, потому что это не только странно, но и отчасти смешно.
        — Нет. Я имею в виду, что она вообще не может поймать такси. Она проклята.
        Лори фыркает.
        — Ничего себе проклятие — сделать так, чтобы человек не мог поймать такси.
        — Я знаю, что это звучит странно,  — отвечаю я, пожимая плечами,  — но такое у нее проклятие.
        — Так себе проклятие,  — говорит Лори.
        Я думаю о том, как двигается заклинание: судорожно и нестабильно.
        — У тебя такой вид,  — замечает брат, изучающе глядя на меня.
        — Какой вид?  — Я стараюсь придать своему лицу выражение, как я надеюсь, свойственное «обычной Элизабет».
        Лори смеется.
        — Вид, который бывает у человека, когда он вот-вот составит слово на сорок баллов в «Эрудите».
        Я неохотно улыбаюсь.
        — Мне кажется, я начинаю понимать, как заклинания работают.
        — Правда?  — Он все еще смеется, но в его взгляде сквозит интерес.
        — Значит, это бывает так, как ты только что сказал,  — говорю я.  — Такси. Она не может поймать такси, что, конечно, раздражает, но это не вопрос жизни и смерти… это не как со Стивеном.
        Лори кивает.
        — А ее проклятие такое… шаткое,  — продолжаю я, сожалея, что не нашла слова получше.  — Такое разбалансированное, словно не будет действовать долго. Что, если мой способ чувствовать заклятия связан с тем, насколько они сильные или злобные?
        — Пока что это предположение,  — замечает Лори.  — Почему бы тебе не попробовать еще раз?
        Я прикусываю губу. Лори отходит в сторону, демонстрируя, что не собирается больше меня отвлекать. Я хихикаю, и мне требуется минута, что я снова выскользнула из обыденности и сосредоточила все свое внимание на «заднем плане». Проходит всего минута, и у меня появляется новый объект для наблюдения.
        Женщина двигается сквозь толпу с явной целью. Она одета так, что ее наряд выглядит продуманным и изысканным, но не нарочитым. У нее звонит телефон. Ей требуется меньше двух минут, чтобы завершить сделку, над которой она работала весь день. Похоже, что на радостях она готова проскакать по улице, но это могло бы повредить ее образу, который она так тщательно создавала все эти годы. Когда она проскальзывает мимо меня, я чувствую, как вокруг нее кружится заклятие. Поблескивая, оно осыпает ее, точно нежный снегопад. Позвякивание колокольчиков и детский смех следуют за ней шлейфом.
        — Ого,  — бормочу я, стараясь избавиться от головокружения, настигшего меня, когда заклятие было рядом.
        Лори старается привлечь мое внимание:
        — Еще одно?
        — На этот раз хорошее,  — говорю я.  — Она была окружена успехом.
        — А как выглядит успех?  — хочет знать Лори.
        Я слегка съеживаюсь.
        — Сверкающий. Он не валится на голову — он ниспадает.
        Лори делает вид, что вытирает лоб.
        — Уф, хорошо, что мы не окружены сплошными проклятиями. Может, мы могли бы наслать заклятие на Шона — чтобы он сам пригласил меня пройтись?
        — Лори,  — со стоном отвечаю я.
        — Я просто пошутил.
        Брат умоляюще складывает руки, но я вижу, как в его голове крутятся шестеренки.
        — Никаких заклятий!  — Я трясу пальцем у него перед носом, а потом еще откусываю от яблока, обдумывая тем временем наш следующий шаг.
        — А себе ты ничего не купил?  — спрашиваю я, заметив, что в отличие от меня Лори не жует.
        Он показывает мне бумажный пакет.
        — Манго.
        Я вытираю с подбородка сок.
        — Ты что, по дороге собираешься это есть?
        — Нет,  — отвечает он,  — потом. Очень вкусно, если добавить ванильного мороженого.
        — А когда ты успел добыть мороженое?  — спрашиваю я, пока мы переходим улицу и направляемся в парк.
        — Я еще не добыл,  — ухмыляется Лори.  — Мне кажется, мы найдем его в одном из магазинов по дороге.
        Но на нашем пути больше не будет магазинов. То, что я вижу в парке, заставляет меня изменить направление. После получасовой прогулки Лори намекает, что хорошо бы нам уже выйти из парка и все-таки поискать мороженое, но тут я вижу этого человека.
        Он художник или хочет им быть, и я сразу же чувствую родство с ним. Кроме того, он нравится мне, потому что сидит прямо под ангелом, к которому Стивен привел меня вскоре после моего переезда в Нью-Йорк. Это место меня успокаивает. Хотя мир стал уходить у меня из-под ног после того, как я узнала о Стивене, а теперь и о себе, это место в парке напоминает мне, что, какое бы безумие ни уготовила нам жизнь, у нас со Стивеном всегда будет этот уголок. И мы тоже будем друг у друга.
        Этот человек молод — ему лет двадцать с небольшим, на нем очки в толстой пластмассовой оправе, а одежда самая разношерстная. Он уставился на пустой холст, перебирая кисти в руке, точно колоду карт.
        Я замираю, разглядывая его.
        Лори смотрит на меня долгим взглядом.
        — Мы проведем тут какое-то время?
        — Пожалуй, да,  — отвечаю я.
        Брат плюхается на траву и роется в сумке в поисках манго.
        — Что ж, ладно,  — говорю я себе.
        Каждый раз, когда я принимаюсь за свою новую деятельность, у меня такое чувство, что я делаю это впервые и что-то не сработает. Но через мгновение все вокруг расплывается, и я снова попадаю на «задний план». В фокусе остается только художник. Я жду, стараясь выровнять дыхание. Воздух вокруг молодого человека начинает двигаться, обретать форму. Это не похоже на падающую солому, скорее это нити, обвивающиеся вокруг его тела. Могу поклясться, я слышу тихое, напоминающее сердитый шепот шипение; оно обволакивает его тело по мере того, как двигаются нити. Я чувствую, как они завязываются в узлы, стягиваются все крепче.
        Я возвращаюсь с «заднего плана», слегка потрясенная тем, что увидела.
        Лори вскочил на ноги. Он хватает меня за запястья, стараясь успокоить. Пальцы у него липкие от сока манго.
        — Что случилось?
        — Он лишен вдохновения,  — говорю я.
        — Этот художник?
        Я качаю головой.
        — Ему перекрыт доступ к источнику творчества. В этом его проклятие.
        — И оно не такое, как то, что было у дамы, пытавшейся поймать такси?
        — Да,  — говорю я.  — Это проклятие надолго. Оно опутало художника. И у него был звук.
        Лори отшатывается.
        — У проклятий бывают звуки?
        — В его случае — да.
        Я смотрю на художника.
        Он встает и бросает кисти в сумку. Он пинает пустой холст, распугивая стаю голубей. Так и оставив холст лежать, молодой человек бредет прочь от фонтана.
        — Значит, это проклятие хуже,  — говорит Лори, провожая художника взглядом.
        Я не отвечаю. В этом нет необходимости.
        — Что ж, тогда пойдем,  — предлагает Лори.
        — Куда?  — спрашиваю я, все еще глядя художнику вслед. Его плечи, поначалу сердито приподнятые, опускаются в отчаянии по мере того, как он исчезает на тропинке.
        Лори ждет, пока я обращу на него внимание.
        — Пойдем посмотрим, как выглядит проклятие Стивена.
        Видно, что Стивен удивлен моим появлением. И еще больше удивлен, заметив, что рядом со мной Лори.
        — Привет,  — он быстро приходит в себя, наклоняясь, чтобы поцеловать меня.
        Я удерживаюсь от соблазна сразу же посмотреть на его проклятие. Его непременно нужно предупредить, прежде чем мы приступим. Хотя мы и знаем, что проклятие есть, и даже знаем его историю, такое глубокое погружение в эту тему перенесет нашу исследовательскую деятельность на следующий уровень.
        Я крепко обнимаю Стивена, не находя слов после того, что я созерцала сегодня днем. К счастью, у Лори таких проблем нет.
        — Она может их видеть!  — Он вразвалочку заходит в квартиру Стивена, опережая нас.
        — Ты о чем?  — Стивен обнимает меня за талию, и мы следуем за Лори в гостиную.
        Поскольку я не хочу, чтобы Лори продолжал говорить за меня, я перебиваю его, хотя он и закатывает глаза:
        — Заклятия. Я могу видеть заклятия.
        — Но Милли сказала…  — осторожно начинает Стивен.
        — Я знаю,  — перебиваю я, садясь на диван и подбирая под себя ноги.  — Но я думаю, что именно это она имела в виду, говоря, что у меня это свойство от природы. Я могу видеть заклятия. Именно их я и рисовала.
        Стивен садится рядом со мной, откидываясь назад. В течение какого-то времени он хранит молчание. Лори делает нетерпеливый жест, но я не обращаю на него внимания. Я не хочу продолжать без согласия Стивена.
        Наконец он делает глубокий выдох.
        — И как они выглядят?
        — Они принимают разные формы… У некоторых есть звук — в зависимости от цели заклятия.
        У Стивена напрягается челюсть.
        — И ты здесь, чтобы увидеть мое проклятие.
        — Только конечно если ты согласишься,  — торопливо говорю я.
        — А почему бы ему не согласиться?  — спрашивает Лори.
        — Действительно, почему бы и нет?  — бормочет Стивен себе под нос. И спустя мгновение прибавляет:  — Давай.
        — Ты уверен?  — Я не хочу его торопить.
        Он кивает, закрывая глаза.
        Я хочу держать его за руку, но беспокоюсь, что это может помешать мне увидеть проклятие. Мое сердце отчаянно бьется. Мне приходится несколько раз глубоко вздохнуть, прежде чем удается вытащить себя из комнаты. В квартире «задний план» оказывается другим — более тихим и закрытым. Я чувствую легкую клаустрофобию, словно стены наступают.
        Я заставляю себя успокоиться и сосредоточить свое внимание на Стивене. Сначала я просто вижу его — так же, как видела его раньше. Я отодвигаюсь, стараясь отделить мои чувства к нему от той магии, которую мне нужно увидеть. Она шевелится неохотно и медленно скользит вверх. Я заставляю себя подавить крик. Это не нити. Это щупальца. Толстые, шевелящиеся отростки, плотно окружившие его. Чавкающий звук их присосок, которые то присасываются к телу Стивена, то отрываются от него, невыносим, точно они высасывают из него саму суть его существования. Окруженный ими, Стивен неподвижен. Он обитает в гнезде своего проклятия.
        Я выдергиваю себя с уровня «задний план». Лори уставился на меня. Увидев мое лицо, Стивен начинает дрожать. Я срываюсь с дивана и несусь в ванную, едва успев добежать туда, чтобы меня не вырвало по дороге.

        Глава пятнадцатая

        Все это время я хотел точно знать, каким она меня видит. Я жадно ловил каждую деталь. Я ждал каждой подсказки.
        Теперь я уже не так в этом уверен.
        Можно предположить, что я убиваю ее. Просто потому что стою там. Самим фактом того, что она меня рассматривает.
        Я ее убиваю.
        Она выбегает из комнаты, и Лори следует за ней. Испуганный, я остаюсь там, где стоял.
        Я больше не хочу, чтобы она меня видела. Во всяком случае, если это оказывает на нее такое воздействие.
        Поскольку я был невидимым, мне никогда не приходилось сталкиваться с отвращением другого человека. Я никогда не был катализатором такой реакции.
        Теперь я знаю, каково это.
        И это меня убивает.
        Лори возвращается.
        — Ты где?  — спрашивает он.
        — Я здесь,  — отвечаю я.
        Он следует за моим голосом.
        — С ней все в порядке. Небольшое потрясение. Думаю, что на сегодня, пожалуй, хватит…
        Но не успевает он закончить фразу, как в комнату возвращается Элизабет.
        — Да, все в порядке,  — подтверждает она.  — Не беспокойся. Со мной все хорошо.
        Она смотрит на меня. Я хочу спрятаться. Для ее же блага.
        — Все хорошо,  — уверяет она меня.  — Я его выключила. То есть ту его часть.
        — А что ты видела?  — спрашиваю я.
        Элизабет качает головой.
        — Знаешь, это трудно объяснить. И я здесь не все понимаю. Я могу видеть вещи, но не знаю, как их интерпретировать. Я знаю только, что это сильное проклятие, которое наложил на тебя твой дед.
        — Но тебе было больно глядеть на него,  — говорю я.
        — Не уверена, что слово «больно» сюда подходит. Оно взяло надо мной власть. Как будто оно знало, что я смотрю, и должно было меня прогнать.
        — Больше этого не делай,  — прошу я.  — Обещай мне. По крайней мере, до тех пор пока мы не узнаем больше.
        — Я обещаю. До тех пор, пока мы не узнаем больше.
        Мой отец приходит домой на ужин. Я его не ждал, но нельзя сказать, что я очень удивлен.
        — Чем ты сегодня занимался?  — спрашивает он, как будто я только что вернулся домой с футбольной тренировки.
        Я смеюсь. Я даже не знаю, как ему рассказать.
        — Слушай,  — говорит он,  — что касается прошлого вечера… Надеюсь, это нормально, что я все это тебе рассказал. Весь день я бродил по городу, думая об этом. Я никогда не хотел, чтобы этот день наступил. Я искренне думал, что… в общем, я думал…
        — Ты думал, что об этом мне сможет рассказать мама. Тебе не приходило в голову, что когда-нибудь у нас состоится такой разговор, потому что ты считал, что это ее дело.
        — Так и есть.
        Я звоню в итальянский ресторан на нашей улице и заказываю нам ужин — оплаченный, как всегда, картой отца. Потом я сажусь за кухонный стол напротив него.
        У меня совсем немного воспоминаний об отце. Иногда я даже придумывал их себе. Я так часто видел, как отцы качают своих детей на качелях, играют с ними в мяч, я видел стольких отцов, наблюдавших, со смесью беспокойства и радостного возбуждения, как их сыновья впервые съезжают на санках по крутому заснеженному холму в Центральном парке. Я мог заставить себя поверить, что все это было и у нас с отцом,  — в те времена, которых я не помнил, во времена до его ухода. Мне не было нужно, чтобы отец чему-то учил меня, или был моим героем. Мне просто хотелось, чтобы он посадил меня к себе на плечи, когда мы ходили в зоопарк.
        Теперь он разговаривает со мной, рассказывая о своей жизни в Калифорнии, говоря о моих сестрах, пытаясь в кои-то веки заполнить пустоту, оставленную им в моей жизни. Он заполняет ее совершенно не тем, чем надо, но каким-то странным образом я способен оценить его попытку. В сущности, я и не слушаю; вместо этого я пытаюсь представить себе, каково это было: полюбить мою мать, жениться на ней и однажды узнать о проклятии, об этой угрозе. Он не хотел верить, что это правда, и кто может его обвинять? Я не хочу верить, что это правда и сам являюсь доказательством этого.
        Наверное, мне нужно задать себе такой вопрос: каковы мои ожидания относительно того, сколько мой отец действительно может вынести? Какая ответственность возлагается на человека, когда в игру вступают такие вещи, как проклятия и заклятия? Могу ли я винить его за то, что он не хотел иметь с этим ничего общего?
        Впрочем, если вдуматься, я могу его винить. Тогда вопрос формулируется так: следует ли мне его винить?
        — Конечно же,  — говорит сейчас отец,  — я не рассказал им о подлинной причине, по которой я здесь нахожусь. Но я хочу быть здесь ради тебя. Столько, сколько потребуется, чтобы с этим разобраться.
        — Что?  — спрашиваю я.
        — Я объяснил им, что возникла проблема с бизнесом. И я думаю — надеюсь,  — что жена знает меня слишком хорошо, чтобы вообразить, что я завел интрижку. Таким образом, я собираюсь побыть в Нью-Йорке. Мне не обязательно жить в этой квартире — я, конечно же, уважаю твое право на личное пространство. Но я ведь наверняка могу чем-то помочь.
        — Все в порядке,  — говорю я.  — Ты можешь ехать.
        — Нет. Мы должны это победить.
        Он говорит это с чувством, как будто у меня рак и он собирается держать меня за руку во время сеансов химиотерапии. «Мы должны это победить». Но не существует лечения, призванного с этим бороться. Нет необходимости в том, чтобы он держал меня за руку.
        Он снова заговаривает о моих сестрах, которых я в жизни не видел, о сестрах, не подозревающих о моем существовании.
        Приносят ужин. Пока мы едим, отец спрашивает, какие фильмы мне нравятся. Когда я называю ему несколько фильмов, о которых он даже не слышал, он говорит, что мы должны посмотреть их вместе. Я полагаю, что он говорит об этом гипотетически, но после ужина он подходит прямо к DVD-плееру и ставит один из дисков.
        Отец сидит на стуле — возможно, когда-то это был его стул. Я сижу на диване. Я видел этот фильм сотню раз, но этим вечером все по-другому. Мы смеемся в одни и те же моменты. Я чувствую, что мы оба болеем за главного героя. Заметно, что фильм отцу нравится.
        Это похоже на одно из моих фальшивых воспоминаний, только на этот раз все по-настоящему.


        На следующий день в означенный час мы с Элизабет и Лори возвращаемся в тайное святилище Милли.
        На этот раз охранник впускает нас, не говоря ни слова, попросту указывая на лестницу, ведущую в заклинариум.
        Сегодня Милли выглядит спокойнее и собраннее, чем вчера. Когда мы входим в помещение, она как раз кладет какие-то книги на полки.
        — Как я рада снова вас видеть,  — произносит Милли, даже не успев на нас взглянуть.
        Мы садимся на те же самые стулья, где сидели вчера.
        — Теперь,  — говорит она,  — прежде чем мы нач нем, я должна спросить ваши имена.
        Такая вот элементарная проверка на доверие. Никому из нас даже в голову не пришло представиться во время прошлого визита. Похоже, мы решили, что она и так знает.
        Мы представляемся полностью. Лори говорит, что он брат Элизабет. Я называю себя другом Элизабет и Лори.
        — Как же я не заметила сходства,  — произносит Милли, глядя на Лори и Элизабет.  — Надеюсь, вы меня извините. Меня… отвлекло другое.
        — Это более чем понятно,  — говорит Элизабет.
        Потом мы, кажется, минуту сидим в тишине, ожидая, пока Милли продолжит разговор.
        Наконец она сообщает нам, что не спала прошлой ночью.
        — Так что вам и за это придется меня извинить. У меня столько всего в голове, особенно учитывая то, что я собираюсь делать. Не хочу, чтобы вы думали, что, прежде чем открыть вам то, что я собираюсь открыть, я не обдумала свое решение. Для меня это непросто, и я хочу, чтобы вы это ценили.
        — Мы ценим,  — заверяет ее Элизабет.  — Мы ценим, что вы согласились снова увидеться с нами. Мы ценим все, что вы собираетесь сказать.
        Можно подумать, что кто-то отключил звук у меня и Лори. Между Элизабет и Милли существует какая-то связь, и, опять-таки, в ту минуту, когда мы вошли в комнату, история, которую мы разыгрываем, стала ее историей, а не моей. Милли не обращается ни ко мне, ни Лори, хотя она явно не возражает против того, что мы слышим ее слова. Но, по сути дела, она общается только с Элизабет.
        — Когда вы пришли сюда вчера, я испытала так много разных эмоций. И все это не давало мне спать минувшей ночью. Острее всего я почувствовала, что постарела. Такой старой я не чувствовала себя уже очень давно. Я ощутила бремя всего, что я видела, всего, что знаю, и как это бремя сделало меня медлительной, менее решительной. Чем старше становишься, тем мудрее — это правда. Но ты также начинаешь задаваться вопросом, какая польза от этой мудрости. Когда я начала ощущать твое присутствие, Элизабет, я полагала, что ты такой же реликт, как и я. Мне и в голову не могло прийти, что кто-то с такой силой, как у тебя, может быть просто девочкой. Необученной. С талантом от природы. Когда ты сюда пришла, я не знала, что делать, многое ли я могу тебе рассказать. Я так долго зарабатывала себе на жизнь, решая проблемы, которым была грош цена, поддерживая свою репутацию местной чудачки. Я отдалилась от всего того, чему меня учили.
        Она на минуту замолкает, чтобы убедиться в том, что Элизабет ее слушает; это ненужная пауза, потому что мы все обратились в слух.
        — Может показаться, что это странный дар — иметь возможность видеть заклятия и проклятия, при этом не обладая властью что-то с ними сделать. Это парадокс, с которым живут искатели заклятий. Это все равно что иметь возможность слышать музыку, но никогда в жизни не создавать ее самому. У нас есть свои удовольствия, но многие желания так и остаются нереализованными. К этому привыкаешь, но полного удовлетворения никогда не испытываешь. Хочется ведь воздействовать на мир, который видишь. Всем нам этого хочется. Я думала о том, сколько я могу тебе рассказать. Но я думаю, чтобы ты действительно все поняла, мне придется начать с самого начала или, по крайней мере, перенестись в давние времена. Не беспокойся — я не настолько стара. Мы не бессмертны; у нас такие же долгие или короткие жизни, как у остальных людей. Но есть истории — многие из самых последних находятся в этой комнате. Чтобы мы знали, как это было даже в давние времена. В наши дни искатели заклинаний только созерцают. Мы видим разные вещи, но мало что можем с ними поделать. В лучшем случае мы служим диагностами для тех, кто проклят. Мы
способны открыть человеку причину проклятия, но, похоже, мы утратили рецепты лечения. А вот сотни лет назад все происходило несколько иначе. Мы не были настолько беззащитными. Тогда число искателей заклятий значительно превосходило тех, кто эти заклятия насылал. И мы использовали наши способности, чтобы держать заклинателей под контролем. Некоторые даже подозревали, что кое-кто из самых могущественных искателей заклятий обладал способностью избавлять от проклятий и давать обратный ход заклинанием, но это только сплетни и досужие домыслы. Те искатели, что, возможно, обладали такого рода способностями, знали, как быстро они станут мишенью для тех, кто насылает заклятия. А может, они просто не хотели в одиночку нести бремя избавления от проклятий, ведь большинству из нас это недоступно. Я не виню их в том, что они не хотели быть в центре внимания. Если провести грубую аналогию, мы выступали и в роли полиции, и в роли судебных органов. Если тот, кто налагает заклятие, злоупотреблял своей властью, мы вмешивались в ситуацию. В результате проклятия налагались крайне редко, и это могло быть оправдано только
исключительными обстоятельствами. Как ни странно, мы оказывались защитниками свободы воли. И тех, кто насылал заклятия, это устраивало.
        Милли на мгновение замолкает. В ее глазах — неизбывная печаль.
        — Однако со временем ситуация изменилась. Не было какого-то одного события, какой-то революции в деле наложения заклинаний. Возможно, в этом и заключался план: чтобы мы просто сошли на нет. Я точно не знаю — следовало бы спросить у них. Но что бы там ни было, искателей заклятий становилось все меньше и меньше. Те, кто насылает заклинания, делали что хотели — без всяких последствий. И, как вы знаете, мир становился все больше и больше — таким, каким раньше не был, и это значило, что уже невозможно знать обо всех заклинателях и уж тем более контролировать их. Законы не столько нарушались, сколько разрушались. Хотя я и не последняя искательница заклятий, но наверняка одна из последних. Когда мир снова уменьшился — вернее, благодаря технологиям мы все оказались ближе друг к другу,  — я задумалась о том, нет ли какого-то способа возобновить контакты. Но ко мне ни разу не обратился другой искатель заклинаний, хотя я и не скрывала своих способностей. Вам же, наверное, не понадобилось много времени, чтобы найти меня? Так и было задумано.
        — Вам нужно знать только одно,  — вмешивается Лори.  — Стоит рассказать о чем-то любителям комиксов, и это станет достоянием всего мира.
        — Я не знаю, входило ли это в мои намерения, но многолетний опыт мне подсказывает, что твое предположение выдерживает критику. И все-таки моя открытость, конечно же, сделала меня отчасти уязвимой. Заклинатели, несомненно, знают, кто я.
        — Или же считают вас чокнутой,  — выдвигает версию Лори.
        — Или так. Это всегда возможно. Для нас хорошо, что заклинатели не способны сами искать заклинания: они могут насылать заклятия и проклятия, но видеть работу других не могут. Не могут они и чувствовать присутствие искателей так, как это чувствую я. Например,  — Милли смотрит на Элизабет,  — не думаю, что Максвелл Арбус знает о твоем существовании. Пока что.
        То, как она это говорит, заставляет меня вздрогнуть; можно подумать, что если дед узнает об Элизабет, это будет самым ужасным событием на свете.
        — Расскажите нам о нем,  — просит Элизабет.
        Милли собирается с силами. Само собой, это одна из тех вещей, над которыми она размышляла — стоит ли нам рассказывать о них или нет. Потом решила — да, стоит.
        — Из встречавшихся мне колдунов, что насылают проклятия, Арбус — один из самых злобных. В сущности, не существует людей, насылающих проклятия с добрыми целями: если вы добрый человек и у вас по какой-то случайности есть дар насылать проклятия, то вы никогда не станете им пользоваться. Существовало несколько заклинателей, использовавших свои способности только с целью наказания — то есть они проклинали только убийц, насильников и тому подобных. Людей, совершивших злодеяния. Но Арбус совсем не таков. Арбус — заклинатель самого худшего типа. Он умен. И когда способность насылать проклятия сочетается с умом, результатом становится садизм. Например, на одного человека он наслал такое проклятие: испытывать боль каждый раз, когда он видит голубой цвет. На первый взгляд это кажется незначительным моментом, да? Но представьте себе цвет неба, цвет моря. Вспомните, как часто вы видите голубой цвет в повседневной жизни. В другой раз он сделал так, что у женщины возникла аллергия на звук голоса ее собственного мужа. Стоило ему с ней заговорить, и у нее на коже возникали отвратительные язвы. И уже не имело
значения, как сильно они любили друг друга. Это было невыносимо. Те, кто насылает проклятия, не обладают неограниченной властью. У Арбуса есть гениальная способность: у него и крошечное проклятие имеет огромные, далеко идущие последствия. Поэтому, признаться, я была удивлена, когда узнала, что он сотворил проклятие невидимости. Такое проклятие стоит заклинателю значительной части его силы. Однако это было сделано, чтобы навредить его собственному роду — что ж, тогда понятно, почему он израсходовал столько сил. В большинстве случаев заклинатели тратят больше всего энергии на тех, кого знают близко.
        Я слушаю всю эту мрачную историю, а мой разум путешествует в какое-то мрачное место. Да, невидимость — мое проклятие, на которое меня обрекла злая магия. Но кажется, что это не более чем вторичное проклятие. Настоящее проклятие куда более случайное и куда менее магическое: обыкновенное проклятие наследственности. Мама была проклята в тот самый момент, когда родилась у такого злобного человека. Я был проклят в тот самый момент, когда появился у такого злобного деда. Чтобы увидеть это, не требуется искатель заклинаний. Все, что нужно знать,  — в моей крови.
        В этот день я обращаюсь к Милли впервые:
        — Вчера вы сказали, что мой дед был в Нью-Йорке. Вам известно, почему? Вы можете мне сказать, что он здесь делал?
        — Я не знаю наверняка,  — отвечает Милли. В ее голосе слышится скорбное сострадание.  — Проклятия, которые он здесь насылал, были не очень крупными — конечно же, обращенными против людей, которые его как-то рассердили. Но какого-то одного, большого проклятия Арбус не сотворил. Он был здесь по другой причине: возможно, наблюдал за тобой и твоей семьей.
        — Но у меня нет семьи,  — объясняю я Милли.  — Больше нет. Я один.
        Милли кивает.
        — Понимаю. Тогда, возможно, он сторожил тебя.
        — Но я думал, вы сказали, что заклинатели не видят заклятий?
        — Тех, что наложены другими людьми. Но свои собственные они чувствуют. Я бы предположила, что, хотя ты был бы для него таким же невидимым, какой ты для меня, он, безусловно, смог бы почувствовать проклятие. Но он не видел бы его таким плотным — они не могут видеть их так, как их видит Элизабет. Ты ведь можешь их видеть, милочка, правда?
        Элизабет кивает, но что-то во взгляде выдает ее.
        — Ох,  — вздыхает Милли.  — Это было довольно неприятное зрелище, да?
        — Просто ужасное,  — признается Элизабет.
        Я снова напоминаю себе, что не должен воспринимать это на свой счет. То, как выглядит мое проклятие, не имеет ничего общего с тем, кто я.
        И все же — мысль о том, что Элизабет смотрела на меня, а видела что-то ужасное… имеет непосредственное отношение ко мне.
        — Коль уж ты хочешь уничтожить проклятие,  — произносит Милли,  — я снова должна тебя пред упредить: я не уверена, что это вообще возможно. Проще всего мне было бы взять на себя ограниченную ответственность и сказать тебе: откажись от затеи, привыкни к этому. Стивен располагает теми картами, которые ему раздали, и ты просто должна пользоваться ими, жить, извлекая все, что можно, из существующего положения. Очень велик соблазн так сказать. Но то, что не дает мне спать по ночам,  — это вовсе не такой вот простой путь, требующий от меня только ограниченной ответственности. Потому что, милочка, ты сама джокер в этой игре. Нельзя исключать — нельзя исключать,  — что благодаря тебе невозможное станет возможным. Я не должна тебе этого говорить — у меня такое чувство, что ты уже и так знаешь,  — но я все-таки скажу: хотя быть искателем заклинаний — такая же работа, как и любая другая, часть этой работы становится неотъемлемой частью того, чем ты являешься. И эта неотъемлемая часть связана с неотъемлемой частью всех искателей заклятий, живших до тебя. Я жила годы — десятилетия — низко наклонив голову,
сосредоточиваясь на самых маленьких картинках. Но теперь мне кажется, что эта неотъемлемая часть говорит со мной, сообщая мне, что пора вернуться к большой картине. Было время, когда искатели заклятий следили за тем, чтобы жизнь была безопасной для всех, кто их окружает. Возможно, пришло время старой искательнице заклятий об этом вспомнить.
        — Так что вы собираетесь делать?  — спрашивает Элизабет.
        — Хочу отточить твое мастерство. Хочу показать тебе разные способы. А потом хочу найти Максвелла Арбуса и сбить с него спесь. Хочу стать первой искательницей заклятий, которой удалось разрушить проклятие невидимости. И я хочу сделать это как можно скорее, потому что у старушки осталось не так много времени.
        — Я с вами!  — бодро кричит Лори.
        Но взгляд Милли обращен вовсе не на Лори.
        — Я с вами,  — произносит Элизабет.
        — Ладно,  — говорит Милли, потирая руки.  — Мальчики, вы должны нас извинить. Нам предстоит кое-какое обучение.

        Глава шестнадцатая

        И Милли быстро выгоняет Лори и Стивена из заклинариума. Она даже напевно, тонким голосом произносит: «Кыш! Кыш!»  — вот уж не думала, что эти слова можно напеть. Лори покидает комнату и исчезает на лестнице, показав мне большие пальцы. Стивен уходит неохотно, наблюдая за мной. Он пытается скрыть хмурое выражение лица, и я улыбаюсь ему. Я стараюсь улыбнуться как можно шире, хотя на самом деле мне совсем не весело, но я знаю, что он обеспокоен, и не хочу, чтобы он беспокоился. Я там, где мне приходится быть. Мне нужно это сделать, хотя я толком не знаю, что это, и мне вовсе не светит оставаться наедине с женщиной, которую я почти не знаю и которая кричит: «Кыш!»
        В конце концов Милли закрывает дверь перед лицом Стивена. Он открыл рот, оставив меня в раздумьях о том, что он собирался сказать. Возможно, он просто хотел попрощаться, но в моем мире, где все каждую минуту поворачивается с ног на голову, я ничего не хочу пропускать. Даже самых обычных слов прощания. Чем больше я узнаю о том, что поставлено на карту, с чем мы имеем дело — с проклятиями, с магией… местью, тем больше я боюсь того, что мы можем утратить без предупреждения.
        Я стараюсь не обращать внимания на холод, возникший после разлуки с парнем, которого я полюбила. С невидимым парнем.
        — Милочка, милочка, милочка.  — Милли щиплет меня за щеки, выводя меня из ступора и заставляя отшатнуться от неожиданности.  — Желтые лица нам тут не нужны.
        Я уже хотела огрызнуться, спросив, какое отношение цвет моего лица имеет к поискам заклинаний, но передумала. Я знаю, что она пытается выказать доброту таким немного странным, бабушкиным способом, и отчаянно хочу унять нервную дрожь.
        Милли снисходительно улыбается мне.
        — Сейчас мы будем пить чай с вкусным печеньем.
        Да — стопроцентная бабушка.
        Милли исчезает за толстой бархатной тканью на стене: сначала я приняла ее за гобелен, но оказалось, что за ней скрывается коридор. Наверное, она пошла на кухню, но что там еще может быть? Живет ли она под землей, под улицами Нью-Йорка, одна, если не считать заклинариума и одноглазого стража наверху?
        Сначала меня отпугнула внезапная перемена в поведении Милли, но теперь я даже нахожу это приятным. Поскольку у мамы безумный рабочий график, а я часто отлучалась из дома, чтобы побыть со Стивеном, так вышло, что в последние несколько недель я почти не видела маму. Слушая приглушенное мурлыканье Милли, явно не попадающей в ноты, я вдруг понимаю, что для пожилой женщины это тоже странно. Тот душевный подъем, благодаря которому она собирается разрушать проклятие, возник не только из чувства вины, но из одиночества тоже.
        Я растираю руки, дрожа. Заклинариум больше смахивает на катакомбы, чем на жилище: место, чтобы спрятаться от мира и быть им забытым. И Милли жила здесь в ссылке… даже не знаю сколько лет.
        Не сомневаясь, что от таких мрачных мыслей неприятно желтеет лицо, я брожу по комнате в поиске развлечений.
        Но как мне сделать задачу более легкой? Я ученица. Это школа. Я знаю, что такое школа. Я могу учиться.
        Я стараюсь представить, что у меня первый день занятий. Что бы я делала?
        До того как Лори загремел в больницу, я была довольно старательной ученицей, сидела за одной из первых парт, отвечала на вопросы. После нападения я стала отстраненной, мрачной, стала раздражаться на одноклассников и даже учителей. Единственным моим желанием стало, чтобы меня оставили одну, и тогда я переместилась ближе к середине класса. Мне хотелось сидеть подальше как от отличников в первых рядах, так и от хулиганов и шутников, сидевших в конце класса. Сидя посередине, я могла присутствовать, но оставаться незамеченной. Я могла незаметно почитывать комиксы вместо учебников. Могла делать наброски вместо того, чтобы вести конспекты.
        Я вообще хотела исчезнуть.
        Эта мысль заставляет меня остановиться. Невидимость не только представляется мне теперь чем-то совершенно другим, но оказывается, весь смысл моего присутствия здесь в том, что я не могу просто так раствориться в пространстве. Я должна стать тем, кем должна стать, чтобы помочь Стивену.
        Распрямляя плечи, я тянусь за одной из толстых книг, прикидывая, что вообще-то могла бы начать еще до того, как Милли принесет чай. Не успела я снять с полки книгу, как услышала бряканье подноса о стол. Чай расплескался через край чашек, но быстро впитался бумажными салфеточками, украшающими серебряный сервиз.
        — Нет, нет!  — Милли отгоняет меня от полок. Я быстро отхожу от них, потому что не хочу, чтобы мне кричали «кыш».
        — Все эти книги об истории,  — объясняет Мил ли.  — А нас волнует современность. Тебе нужно действие. Прошлое — для размышлений и медитации, и это для другого раза. Садись.
        Она ждет, пока я подчинюсь. Я наблюдаю, как она с улыбкой ставит передо мной чашку чая. По аромату я догадываюсь, что это «Эрл Грей». Потом она придвигает ко мне тарелку, с горкой наполненную печеньем. Решив, что у меня нет выбора, я выбираю одно печеньице и жую его в надежде, что моя уступчивость подтолкнет Милли к тому, чтобы скорее начать мое обучение.
        Просияв, старая женщина делает глоток чая и говорит:
        — Ну что ж, пожалуй, начнем. Согласна?
        Я рада, что удается сдержать вздох облегчения и обойтись кивком головы.
        — Как я уже объяснила твоим мальчикам, не было какого-то внезапного переполоха, который превратил бы искателей заклятий из участников в наблюдателей,  — произносит Милли.  — Это происходило постепенно.
        Милли держится теперь чуть напряженнее, у нее дрожит губа.
        — Иногда мне кажется, что это была лень… а может, апатия.
        Я вижу, как меняется ее лицо: сначала она сомневалась, теперь выглядит более решительной. Она буквально пригвождает меня пристальным взглядом.
        — Но в мои самые лучшие дни первой реакцией был страх.
        — Страх?
        Чай и печенье оказывают успокаивающее воздействие, и я чувствую себя ребенком, которого затягивает диковинная история. Мне приходится напоминать себе, что я живу в этой истории, а не слушаю ее. Может, мне надо было бы делать записи.
        Милли обводит рукой комнату.
        — Ты видела мой дом. Конечно, это странное место, но это мое убежище. Я опасаюсь людей вроде Максвелла Арбуса. Заклинатели выполняли решения искателей заклятий, потому что были вынуждены это делать, но они всегда считали нас в лучшем случае помехой, а в худшем — врагами. Угроза, что заклинатели могут обратиться против тех, кто их преследует, существовала всегда.
        — Но вы не знаете?  — Я искоса поглядываю на ветхие книги.
        — Еще одна причина, по которой мы не можем рассчитывать на прошлое,  — качает головой Милли.  — Истории, которые тут у меня собраны,  — неполные. К тому же то, что меня интересует, едва ли было бы опубликовано официально. Все-таки это грязные дела.
        Я гляжу на нее, приподняв брови, и делаю еще один глоток.
        Милли смеется, и смех освещает ее лицо, благодаря чему она выглядит на десять лет моложе.
        — Я имею в виду шантаж, милочка. Причем самого скверного сорта. Не всю эту нынешнюю дурацкую лабуду о том, что кто-то спит с кем-то, с кем ему спать не положено. Нет, я говорю об угрозах семье человека. Об угрозе его собственному благополучию.
        Пока я добавляю слово «лабуда» в мой новый словарь милли-измов, в ее глазах снова сквозит печаль.
        — Ну, довольно рассуждений о прошлом. Давай начнем с того, что мы знаем и что нам еще только предстоит обнаружить. Когда ты впервые поняла, что обладаешь даром видеть?
        Я смотрю на нее в упор.
        — Я имею в виду — когда ты впервые смогла почувствовать проклятия?  — терпеливо спрашивает она.
        — Но разве я не всегда могла их чувствовать?  — спрашиваю я, нахмурясь.  — Я ведь только сегодня сообразила, как на них смотреть.
        Милли кивает.
        — Конечно, милочка. Я сейчас говорю о том, что мы называем пробуждением. Все искатели заклятий рождаются со скрытой способностью выполнять свою работу, но такой человек не способен почувствовать свою силу, пока не произойдет момент пробуждения. Обычно это какое-то событие. Какой-то повод, если хочешь.
        Я все еще хмурю лоб, не совсем понимая.
        — Тогда, вероятно, это случилось сегодня.
        Теперь хмурится Милли. Пока что у нее хватает на меня терпения, но я чувствую, что разговор начинает выводить ее из равновесия.
        — Нет-нет. Сегодня ты научилась сосредоточиваться на проклятиях и видеть их. Эта способность есть только у тебя и связана она с твоим талантом от природы. Мой вопрос: когда ты впервые почувствовала проклятия? Жаль, что ты была в этот момент одна, потому что это изменение могло повлиять на то, как ты видишь мир, но сама ты едва ли бы поняла, почему и что происходит.
        — Мне жаль…
        Я крошу печенье в пальцах, чувствуя себя глупой и беспомощной.
        К счастью, Милли хорошая учительница, одна из тех, кто не так-то быстро начинает сомневаться в своих учениках или отказываться от них.
        — Тогда расскажи мне, что заставило тебя сегодня выйти на улицу в поисках проклятий?
        — О!  — Я выпрямляюсь.  — Мои рисунки.
        — Так ты художница?  — Милли, по-видимому, приятно удивлена.
        Мне становится жарко, и щеки заливает краской.
        — Я… Я хочу быть. Хочу сочинять и иллюстрировать комиксы.
        — Как интересно,  — произносит Милли, хотя по ее лицу видно — она надеялась, что я художник более традиционного жанра.  — И как же твои рисунки привели тебя к поиску проклятий?
        — Это одна история, над которой я работала,  — говорю я медленно, тщательно подбирая слова.  — Она называется «В плену теней».
        Милли склоняет голову набок, ожидая, когда я продолжу.
        — И тут я поняла, что рисую проклятия. Пр?клятых людей.
        — А когда ты начала работать над этой историей?  — спрашивает Милли.
        Приходится поставить чашку на стол, потому что руки трясутся. Я знаю точно, когда начала работать над серией «В плену теней». Я не могла спать. Не могла есть. Ничего не могла делать. И вот я стала рисовать. Рисовала я на бумаге, которая должна была отправиться в корзину для мусора, но медсестры выпрашивали ее для меня. Я рисовала часами, пока мой брат лежал без сознания в святилище, полном пикающих машин и перекручивающихся пластиковых трубок.
        Я уставилась на свою полупустую чашку.
        — Напали на моего брата.
        Милли делает резкий вдох.
        — Заклинатели?
        — Нет,  — мотаю я головой.  — Люди. Просто люди.
        Когда я силой заставляю себя посмотреть в глаза Милли, она отвечает мне грустной улыбкой.
        — Удивительно, как люди поступают друг с другом даже без помощи заклинателей. Удивительно и ужасно.
        Я киваю, моргая из-за всех сил, чтобы слезы не брызнули у меня из глаз.
        Милли вежливо делает вид, что не замечает. Она действительно начинает мне нравиться.
        — Я считаю, что мы можем с уверенностью утверждать, что несчастье, случившееся с твоим братом разбудило твою способность,  — объясняет Милли.  — Такого рода пробуждения — чаще результат травмы, нежели радостного события.
        — А у вас это началось сразу же,  — тихо говорю я.  — Из-за вашей сестры. Вы осознавали ее отсутствие. Вы чувствовали пустоту, которую она должна была заполнить.
        Милли глубоко вздыхает, отчего ее плечи заметно поднимаются и опускаются.
        — Всегда. Да, мой случай был уникальным. Я чувствовала проклятия с самого начала.
        Тут я чувствую какую-то зыбкость и даже легкую тошноту. Я не уверена, что готова переварить такую информацию. Почему плохие вещи происходят с хорошими людьми? Для того чтобы разбудить суперсилу?
        Внезапно мне становится все равно, кем я могу быть или как можно помочь другим людям, пройдя подготовку, чтобы стать искательницей заклятий. Случившееся с Лори простить невозможно. Говорить, что у кошмара есть хорошая сторона, неприемлемо. Каждая клетка моего тела восстает против этой мысли.
        Должно быть, эмоции проносятся по моему лицу, словно бегущая строка, потому что Милли поднимается со стула.
        — Ну-ну-ну…  — Обойдя стол, она становится ря дом со мной и кладет руку на мою.  — Не стоит так переживать.
        На мгновение мне кажется, что Милли опять собирается отметить желтизну моего лица, но она просто стискивает мои пальцы своими, тонкими и костлявыми.
        — Если бы не беда с твоим братом, было бы что-то другое,  — говорит она.  — Твой природный талант превосходит все прочие, которые мне когда-либо встречались. Его пробуждение было всего лишь де лом времени.
        Мне удается стиснуть ее пальцы в ответ, хотя мне все это по-прежнему не нравится. Но я вынуждена признать, что в этом есть смысл. Ничего более инстинктивного, чем прилив эмоций, обрушившийся на меня вследствие нападения на Лори, я в жизни не испытывала. Мир вокруг изменился, стал ярче, острее, тверже. Он наполнился формами и очертаниями, которых я прежде не видела.
        Я восприняла это как обряд инициации, связанный со вступлением в клуб закаленных, а выясняется, что это просто были затяжные эффекты магии, доброй и злой, которые я почувствовала впервые.
        — Итак, мы определили, где это началось.  — Милли говорит мягко, выводя меня из темных уголков моего прошлого и возвращая в эту комнату.  — Ты хотела бы обсудить, куда это может привести тебя, начиная с этого момента?
        — Да.  — Я сама удивлена силой своего голоса.
        — Давай говорить начистоту.  — Милли колеблется, убирая руку с моей.  — Боюсь, мне тоже предстоит учиться. Уже очевидно, что твой талант больше моего.
        Я открываю рот, чтобы возразить, но она качает головой.
        — Это правда, очевидная и простая,  — настаивает она.  — Я только надеюсь, что это не помешает нам в достижении нашей цели.
        Милли возвращается на свой стол и закрывает глаза.
        — Когда я все еще определяла и анализировала проклятия, чтобы заработать на жизнь, я могла почувствовать долгосрочное воздействие, оказываемое магией на жертву. Можно назвать это отсроченными последствиями проклятия. Так бывает, когда смотришь на негатив фотографии, но в лучшем случае — на расплывшийся негатив.
        — Но вы сказали, что не можете отменять действие проклятий,  — говорю я.
        Она открывает глаза.
        — Да.
        — Тогда почему вам платили за услуги?
        — Те, кто насылает проклятия,  — надменный народ.  — В ее смехе чувствуется горечь.  — Когда начинаешь определять проклятие, нетрудно проследить, кто его наслал. Многие из тех, кто этим занимается, берут большую сумму, чем оговоренная изначально, если насылают проклятие от имени другого человека. Если проклятие личное, то бывает достаточно унижения жертвы, чтобы проклинающий разрушил свое заклятие.
        — Значит, вы помогали людям находить проклинающих?  — спрашиваю я.
        — Это самое большее, на что я была способна,  — отвечает Милли. Потом она взмахивает рукой, словно отгоняя муху.  — Но моих навыков хватит только на часть пути. От тебя я жду гораздо большего. Расскажи мне, девочка что ты видела, когда обнаружила заклятия.
        Я опираюсь руками на стол, словно надеюсь, что мне понадобится твердость дерева, чтобы обрести баланс.
        — Можно подумать, что я выпала из реального мира и попала… Я не знаю, что это и где оно находится. Я называю его «задним планом».
        Милли кивает, но поскольку она молчит, я продолжаю.
        — Когда я на «заднем плане», я могу видеть заклятия.
        — И как они выглядят?  — спрашивает она очень мягким голосом, заставляющим меня думать, что она старается не напугать меня.
        — Я видела три заклятия, когда ходила по улице с Лори,  — отвечаю я.  — У всех заклятий было что-то общее, но в то же время они отличались.
        — Расскажи мне о них.  — Руки Милли не знают покоя, хотя она старается проявлять терпение.
        — У них была специфическая форма, а иногда и звук,  — говорю я.  — Сперва я увидела женщину, которая пыталась поймать такси, но ей не удавалось.
        Я вздрагиваю от смешка Милли.
        — Извини. Но в Нью-Йорке это очень распространенное небольшое проклятие. Обычно такие проклятия — временного характера, они проходят в течение нескольких дней. Что еще?
        — Пространство вокруг ее тела было заполнено какими-то движущимися объектами, как будто вокруг сыпались соломинки,  — отвечаю я.
        — А звук?  — спрашивает она.
        Я нахмуриваюсь.
        — Звука не было. Ну, вообще-то он мог быть, если бы я чуть дольше подождала. Каждый раз, когда я ждала дольше, появлялись новые подробности.
        — Тогда расскажи мне о следующем заклятии,  — просит Милли.
        — Было похоже, что женщина только что прошла сквозь снежный шарик, который хорошенько встряхнули.  — Сделав паузу, я закатываю глаза.  — Казалось, что звучат колокольчики.
        — Ну, это не проклятие,  — объясняет Милли,  — а заговор на удачу.
        — Это я, в общем-то, поняла,  — говорю я.  — Она заключила множество хороших сделок. По работе.
        Старая женщина поджимает губы.
        — Некоторые заклинатели зарабатывают, предлагая людям свои услуги.
        — Неужели это так плохо?  — спрашиваю я.  — Кажется, эта женщина была весьма довольна.
        — То же можно сказать и о людях, выигравших в лотерею,  — но обычно им хочется больше,  — говорит Милли.  — Магия — штука хитрая, ненадежная, и у нее всегда бывают непредсказуемые последствия. Люди, которые опираются на магию, чтобы добиться успеха, играют в русскую рулетку. В конце концов, в одном из заклятий окажется пуля.
        Я вздрагиваю.
        — Это относится и к добрым заклинаниям?
        — Не существует добрых заклинаний,  — поясняет Милли.  — Есть те, кто творит заклятия, а есть те, кто насылает проклятия. Может показаться, что наложение заклинаний подразумевает доброе действие, но все равно оно опасно. Ведь не случайно такие, как мы, охраняют свободу воли: если стремишься подчинить природу своим желаниям, готовься за это заплатить. Чем больше ты просишь у природы, тем дороже тебе это обойдется в конечном итоге. А проклятия, конечно же, самые опасные в этом спектре.
        — И что, нельзя просто нанять заклинателя, чтобы тот отменил проклятие?
        Эту идею я держала про запас.
        — Нет,  — отвечает Милли.  — Один заклинатель не может отменить работу другого. Только тот, кто наложил заклятие или наслал проклятие, может его отменить.
        Я судорожно сглатываю. Значит, у нас нет другого выбора, кроме как найти Максвелла Арбуса. Хотя кажется, что избранная нами тропа ведет в этом направлении, я втайне надеялась, что мы найдем другой путь. Или сумеем пойти в обход.
        Я вспоминаю о художнике, чье творческое начало было опутано красными нитями, из-за чего он стал несчастным. Кто мог такое сделать? Кого бы ему пришлось просить о помиловании? Во что бы это ему обошлось?
        — Мне кажется, тебе следует рассказать мне о проклятии Стивена.  — Милли смотрит на меня в упор.  — Для меня проклятия подобны силуэтам или теням, но подробностей я не вижу. Мне нужно знать, что видишь ты.
        Я вздрагиваю.
        — Я знаю, оно ужасно,  — шепчет Милли.  — Любое проклятие, наложенное Арбусом, ужасно.
        Глядя прямо в глаза Милли, я вспоминаю чудовище, которое, как я увидела на уровне «заднего плана», присосалось к Стивену. Сначала она вздыхает с сожалением, потому, когда я описываю щупальца, ее дыхание сбивается, и она кивает.
        — Что-то не так?
        Милли отворачивается, и у меня кровь стынет в жилах.
        — Я не могу понять, как он мог сделать это… с собственной семьей,  — бормочет она.
        Ее кожа — и без того белая, как бумага,  — приобретает серый оттенок.
        — Милли, что Арбус сделал со Стивеном?  — Слова кажутся мне густыми, словно прилипающими к языку.
        Я не могу видеть боль в ее глазах.
        — Ты помнишь, я говорила тебе, что была удивлена, когда Арбус наложил такое могущественное проклятие на Стивена?
        — Да,  — говорю я,  — потому что ему пришлось потратить на это столько сил.
        — Он сделал так, чтобы проклятие передавалось от матери к ребенку,  — поясняет Милли.  — Но он не мог держать под контролем то, что может произойти в результате такой передачи. У такого проклятия появляется собственная жизнь, собственная воля. Оно само вырабатывает силу.
        — Что это значит?  — с ужасом спрашиваю я. Но я не хочу слышать ответ. Я хочу зажать уши, закрыть глаза в надежде, что я проснусь и этот кошмар закончится.
        Когда Милли смотрит на меня, в ее глазах поблескивает сожаление.
        — Это означает, что в конце концов он, возможно, убьет собственного внука.

        Глава семнадцатая

        Всю дорогу домой Лори волнуется, не потерял ли он меня. Дело в том, что когда мы молчим, он никак не может понять, есть я рядом с ним или нет. Он все время оборачивается, словно это каким-то образом поможет ему понять, что я отстал. Через несколько минут я говорю ему:
        — Просто думай, что я здесь. Я сообщу тебе, если начну отставать.
        Никто из нас не знает, что делать. Никто из нас не знает, что Милли делает с Элизабет, и не было ли это ошибкой оставить ее там.
        Вернувшись в наш дом, Лори открывает дверь и держит ее передо мной, сбивая с толку консьержа, погруженного в решение кроссворда. Лори чувствует, что дал маху, но не говорит ни слова. Он обращается ко мне только тогда, когда мы оказываемся в безопасности — вдвоем в лифте.
        — Хочешь залезть на крышу?  — спрашивает Лори.
        Этого я не ожидал.
        — Шон показал мне, как туда попасть,  — объясняет Лори.  — Ты же наверняка проводишь там все время?
        Я качаю головой, но Лори этого не видит.
        — Если мы пойдем к тебе или ко мне, мы будем просто ждать ее, понимаешь?
        Я знаю. Поэтому я говорю ему: конечно, полезли на крышу.


        Дверь на крышу тяжелая, но сигнализации там нет.
        Лори может с легкостью распахнуть ее, но мне всегда требовалось на это больше усилий.
        Я забирался на крышу только тогда, когда мне это действительно было необходимо.
        На крыше дневной свет воспринимается иначе — не так, как на улице, не так, как когда он попадает в окно. Мы в странном пограничном пространстве между землей и небом: находясь на девятом этаже, мы нависаем над пешеходами, над машинами, над менее высокими зданиями. Однако есть и более высокие здания, нависающие над нами.
        Эти более высокие дома стоят молчаливо, их окна, напоминающие остекленевшие глаза, закрыты. Мы находимся в нише городской тишины, звук дорожного движения превратился в тихий гул, голоса никогда не поднимаются до того уровня, где мы находимся.
        Лори подходит к ограждению, смотрит вниз. Я задерживаюсь. Он обращается ко мне, думая, что я там.
        — Одну секунду,  — говорю я.
        Такое чувство, что в последний раз я был здесь много лет назад, хотя я и не думал, что прошли годы. Жаль, что не существует какого-то индивидуального способа отмечать время, чтобы нам не приходилось рассчитывать только на дни, недели, месяцы и годы. У каждого из нас своя собственная мера, свои собственные представления об относительности. Расстояния между любовными историями. Расстояния между пунктами назначения. Расстояния между смертями.
        Или только одна смерть. До нее время летело быстро. После нее — целая вечность.
        — Ты здесь?  — спрашивает Лори.
        — Да,  — отвечаю я, становясь рядом с ним, не прикасаясь к ограде.
        Он смотрит на парк.
        — Ты часто сюда поднимаешься? Шон говорит, что иногда прячется здесь. Я подумал — наверное, и ты проводишь здесь время. То есть он думает, что он здесь один. Но никогда нельзя быть уверенным, правда?
        — Вообще-то я здесь не бываю,  — бормочу я.
        — Почему? Здесь так красиво. К тому же тебя-то они не поймают.
        — Дело не в этом,  — говорю я.
        — Боишься, что дверь вдруг захлопнется и ты окажешься в ловушке? Шон говорит, что этого можно избежать.
        — Нет. Просто… Я не очень-то люблю это место. И никогда не любил.
        Мне хорошо известно, что это ложь. Я думаю: «Почему же я не могу сказать ему правду?»
        — Тогда мы можем спуститься,  — предлагает Лори.
        Я думаю обо всем, через что он прошел. Не в последние два дня — со мной и Элизабет, а раньше.
        — Я оказался здесь в плохое время,  — объясняю я ему.  — В очень плохое время. Поэтому мне трудно возвращаться, не вспоминая об этом.
        Он кивает, но больше вопросов не задает. Он оставляет мне возможность рассказать самому.
        Думаю, он догадывается.
        — Случилось это сразу после смерти моей мате ри,  — говорю я.  — Я провел месяц в тумане, полно стью раздавленный. Я не мог поверить, что остался один. Все казалось невозможным. Я понимал, что на до есть, но этим все и ограничивалось. Отец писал мне, предлагая приехать. Я отказался. Я чувствовал, что от этого будет только хуже, в особенности из-за того, что он все равно бы не остался. Получается, что я бы просто отдалял свое полное одиночество. И вот как-то раз, ночью, я пришел сюда. Нашел в себе силы и открыл эту дверь. В первый раз с тех пор, как мама умерла, я почувствовал уверенность. Это была вспышка уверенности: я скоро умру. И способ, которым мне предстояло умереть, состоял в том, что я намеревался спрыгнуть с крыши. Это было единственным решением. Казалось, все остальные варианты отпали, стены наступали на меня, и в этом сузившемся мире мне оставался один путь к бегству, один выход.
        — Я подошел сюда,  — продолжаю я, указывая на одну часть ограждения, хотя Лори не может видеть, куда я показываю.  — Мне даже не нужно было оставлять записку — я подумал, что в конце концов отец заметит, что меня нет. Но он мог так и не узнать, правда? Я мог оказаться где угодно. Я поставил одну ногу на стену. Я был уверен в своем решении… и вдруг эта вспышка миновала. Я подумал: да, все-таки был один человек, которому мне следовало бы оставить записку. Моя мать. Понимаю, это выглядит безумием, но я чувствовал, что все-таки должен ей это. Но как только я подумал о ней, я сразу же представил, как сильно бы она опечалилась, если бы увидела меня в таком состоянии. Я представил, как мое искалеченное тело лежит там, на тротуаре, и никто бы даже не заметил, что все залито кровью. Мысль о том, что все будут перешагивать через меня долгие дни, или месяцы, или даже годы… это было самое печальное, что когда-либо приходило мне в голову, и я знал, что мама никогда, никогда бы не позволила мне это сделать. Не то чтобы я видел или слышал, как она говорит со мной. Я просто знал. Думаю, так я узнал, что не
существует такой вещи, как вспышка уверенности. Конечно, это вспышка, но это не уверенность, даже если она на нее похожа. И я не был здесь с тех пор именно по той причине, что это место напоминает мне о том, как близок я был… Как мрачно это было. Понимаешь?
        Лори протягивает мне руку. Я придвигаю свою и концентрируюсь, чтобы он мог до меня дотронуться. Чтобы он мог меня утешить, как это принято у человеческих существ.
        — Я никогда не хотел умереть,  — говорит Лори.  — Но я всегда знал, что такой вариант существует. Я чувствовал, что другие люди хотят, чтобы я это сделал, поэтому я сопротивлялся. Я никогда даже не рассматривал такую возможность. Это было бы огромным поражением для меня — я бы ни за что не ушел. Даже когда я лежал в больнице, даже когда мне приходилось туго — видимо, я испытывал нечто противоположное твоей вспышке уверенности. Уверенность, которую чувствовал я, была основой — тем, на чем строились все мои прочие мысли. Я должен через это пройти. Должен выздороветь. Должен убраться к черту из этого города. Они покалечили мое тело, но я не позволю им прикоснуться к моей жизни. В этом я был уверен. И я до сих пор уверен — кроме тех мгновений, когда я не уверен. Впрочем, это исключения.
        — Мне кажется, когда речь заходит об этом,  — признаюсь я,  — я вообще не понимаю жизнь.
        — У тебя было мало практики,  — предполагает Лори.  — Но я не уверен, что практика облегчает положение.
        — Кому нужны профессиональные заклинатели?  — спрашиваю я.  — Любители приносят ничуть не меньше вреда.
        Лори смеется — в этом смехе не столько юмор, сколько понимание.
        — Похоже, у нас обоих было много времени, что бы понаблюдать за человеческой природой,  — заме чает он.
        — Вот только я нахожу, что через какое-то время это становится скучно. Наблюдение никогда не помогает чего-либо достичь.
        Лори кивает.
        — Я только хотел снова встать на ноги.
        — И я решил, что хочу стоять на ногах. Существует разница между тем, чтобы прыгнуть и перепрыгнуть, правда?
        — И в чем же она?
        — Когда ты прыгаешь, все, что тебе предстоит,  — это падение. Но когда ты перепрыгиваешь, ты думаешь о том, что ждет на той стороне.
        — И у тебя такое чувство, что мы сможем перепрыгнуть?
        — У меня такое чувство, что мы уже перепрыгнули,  — говорю я после паузы.  — Ты знаешь, что ты не обязан быть частью этого, да? Я с этим родился. Возможно, Элизабет тоже. Но это не твое сражение. За Элизабет я говорить не могу, но я бы тебя понял, если бы ты отказался перепрыгивать.
        — Что? А потом видеть вас обоих на той стороне, не имея возможности что-либо с этим сделать? Даже не думай.
        Он отворачивается и снова смотрит за ограду.


        Я знаю, что мама хотела иметь еще одного ребенка. Я слышал, как родители это обсуждали, но так и не понял, о чем конкретно они спорили. Относилось бы проклятие и ко второму ребенку? Имело ли это значение?
        Мне нравится думать, что мама не хотела, чтобы я был один. Что она хотела, чтобы я чувствовал себя, как сейчас; чтобы я чувствовал, что рядом со мной кто-то есть.
        — У меня вопрос,  — говорит Лори минуту спустя.  — Если не хочешь, можешь не отвечать.
        — Валяй.
        — Я просто хотел бы знать, какого результата ты хочешь достичь. Разрушить проклятие, верно? И это значит, что ты станешь видимым. Как ты думаешь, ты к этому готов? Ведь когда человек видим, он становится по-настоящему уязвимым.
        — Не знаю, готов ли я,  — отвечаю я,  — но мне кажется, я бы хотел попробовать.


        Вдруг в тишину клином врезается шум — открывается дверь. На мгновение я думаю, что мне лучше спрятаться. Такое ощущение, что Лори позволил мне забыть, кто я.
        В свою очередь Лори оглядывается по сторонам в поисках места, где можно спрятаться. Он подозревает, что это кто-то из охраны здания. В сущности, здесь совершенно негде спрятаться, если, конечно, он не готов залезть на водонапорную башню.
        Но это вовсе не охранники, а Шон. Вид у него застенчивый и счастливый.
        — Я надеялся, что ты здесь,  — обращается он к Лори.
        — Притворись, что меня тут нет,  — шепчу я.  — Я уйду.
        Лори не может ничего ответить. Я жду, пока Шон отойдет с дороги, чтобы я мог выйти. Но вместо этого он так и стоит, преграждая мне путь.
        — Я послал тебе три эсэмэски,  — говорит он.  — И когда я посылал две последних, то чувствовал, что поступаю очень глупо.
        — Извини,  — отвечает Лори.  — Просто я был занят.
        — Чем?
        — Сестра таскает меня за собой.
        — А мне с вами нельзя?
        — Видишь ли… ей нужны… гм… кое-какие консультации.
        — Зачем?  — продолжает допрос Шон.
        — Ну знаешь… привыкание к новому месту. Ей нужен новый психотерапевт. Вот мы вроде как ходи ли, присматривались.
        Шон родился в Нью-Йорке, а значит, такая версия не должна ему казаться маловероятной. И действительно, он на нее клюет.
        — Отец однажды послал меня к психотерапевту, когда решил, что я провожу слишком много времени, глядя на Аквамена. Эх, папа, ты опоздал…
        — Да, тебе не позавидуешь,  — говорит Лори и замолкает.
        Я осознаю: Шон не знает, что случилось с Лори. Шон — часть его новой жизни, начатой с чистого листа.
        Шон подходит поближе, освобождая выход. Я понимаю — это знак, чтобы я ушел.
        — То, что достается легко,  — бессмысленно,  — говорит Лори, и я понимаю, что он обращается и к Шону, и ко мне.  — Имеет значение только то, что достается нелегко. Ради таких вещей можно и перепрыгнуть.
        — Как Аквамен?  — спрашивает Шон, слегка сбитый с толку.
        — Как Аквамен. Или Человек-волк, если ты этим увлекаешься. Или Невидимый мальчик. Если мы не будем сражаться с проклятиями других людей, что нам останется? Только быстрое падение на землю, а какой в этом смысл?
        Я знаю, что не могу ответить, ведь там стоит Шон. Приходится рассчитывать, что молчание донесет мое послание. Приходится рассчитывать, что Лори сам поймет: жаль, что его не было со мной, когда я был на крыше в прошлый раз. Приходится верить, что он знает: я рад, что я остался жить.

        Глава восемнадцатая

        Я приросла к стулу.
        Убивает его. Проклятие его убивает.
        Милли промокает уголки глаз носовым платком с кружевами. Она смотрит на меня и, возможно, размышляет, не нужно ли ей поискать платочек и для меня. Но я не плачу. Мой ужас медленно тает, превращаясь в гнев, и отплывает в сторону, точно айсберг, движимый теплым течением в океане.
        — Что значит — возможно?  — спрашиваю я.
        Мой тон заставляет Милли подпрыгнуть на месте.
        — Я тебя не поняла…
        — Что значит — оно, возможно, убивает его?
        Милли ерзает на стуле, явно испытывая дискомфорт.
        — Я просто пытаюсь предупредить тебя. Подготовить тебя к худшему. Невозможно знать наверняка…
        Судя по нерешительности Милли, она что-то скрывает.
        — Но?
        — У проклятий есть собственная мрачная логика,  — объясняет мне пожилая женщина.  — Естественный ход развития. Проклятие Стивена было наказанием не ему, а жестоким ударом по его матери — дочери Арбуса.
        — Не понимаю.
        Я расстроена, мне не сидится на месте. Я хочу вырваться из заклинариума Милли и найти Стивена. Можно подумать, что с каждым мгновением, которое я провожу здесь в ожидании объяснений Милли, Стивен все больше ускользает. Теперь он уже не просто невидим. Он собирается исчезнуть навсегда.
        Милли поджала губы.
        — Арбус задумал это проклятие, делающее ребенка невидимым, чтобы украсть его существование — начиная с радости и восторга, сопровождающих появление младенца на свет,  — и скрыть его от большей части мира, даже от его собственных родителей. Арбус весьма тщательно продумал это проклятие: он сделал так, чтобы Стивен остался в живых, что давало возможность ему, Арбусу, вечно преследовать мать мальчика. Он все просчитал, ни в чем не полагаясь на случай.
        — И поэтому его одежда исчезает. И поэтому он был здоровым младенцем. И поэтому он до сих пор жив.
        — Да, думаю, так и есть.
        Больше не в силах усидеть, я отрываю себя от стула и меряю шагами пространство возле двери заклинариума.
        Милли наблюдает за моим лихорадочным хождением по комнате.
        — Но когда Арбус наложил проклятие, оно было наложено на мать Стивена, а не на него самого.
        Она замолкает, и я вынуждена встать и посмотреть на нее в упор.
        — Я могу только делать предположения.  — Она говорит медленно, осмысленно.  — Но матери больше нет, и как нам теперь узнать каким будет воздействие проклятия? Если проклятие действительно, рассчитано на несколько поколений, со Стивеном, возможно, все будет в порядке. Но мы не можем быть уверены. Как я уже сказала, по своей природе и намерениям проклятие нестабильно.  — Милли вздыхает.  — Это значит, что оно непредсказуемо и очень, очень опасно. Для Стивена… и для тебя.
        Я ловлю ее немигающий взгляд, стараясь осознать сказанное. Нестабильно. Непредсказуемо. Что вообще означают эти слова? Я-то пытаюсь определить час судного дня и точно просчитать оставшееся нам время, а Милли предлагает мне солнечные часы в облачный день.
        Тогда я стараюсь сфокусироваться на чем-то, что могу контролировать: на себе.
        — Почему проклятие Стивена может представлять для меня опасность?
        — Потому что ты молода и влюблена.
        Милли улыбается, но я отворачиваюсь. Любовь кажется далекой, а вот возможность утраты — слишком близкой.
        — Это делает тебя импульсивной,  — продолжает Милли,  — и ты хуже учитываешь риски, которые угрожают тебе самой.
        — Меня это не волнует. Только скажите мне, что нестабильность проклятия сделает со Стивеном.
        Я поднимаю глаза и пристально смотрю на Милли, хотя мое сердце бешено колотится о ребра, словно птица, которая падает, потому что еще не научилась летать.
        Милли быстро втягивает воздух.
        — Вот ты и доказала мою позицию. Если хочешь помочь Стивену, тебе нужно позаботиться о себе. С твоим отношением к делу ты можешь принести больше вреда, чем пользы.
        — Но разве не поэтому я здесь?  — едко спрашиваю я.  — Чтобы вы научили меня заботиться о себе?
        — Безусловно.  — Милли тоже встает.  — А Стивен в достаточной безопасности. Столько времени выносить это проклятие — должно быть, он выносливый мальчик.
        Я готова засмеяться, но вместо этого поворачиваюсь к Милли спиной. Лично мне утверждение Милли напоминает слова человека, который говорит, что, раз мы пережили землетрясение, подземные толчки не представляют для нас опасности. Все, что приходит мне в голову,  — непредсказуемое гнездо щупалец, колышущихся вокруг тела Стивена. О какой безопасности может идти речь, если, например, одно из щупалец может, озверев, обвиться вокруг шеи Стивена и придушить его? В моем представлении Стивен стал целью некоего спектрального убийцы, который может поразить в любой момент, без всякого предупреждения. Сомневаюсь, что в этом случае заверения Милли нам на руку.
        Я как раз собираюсь об этом сказать, когда Милли без предупреждения проносится по комнате, подбегает ко мне и берет меня под руку.
        — Ну-ну-ну, не надо так хмуриться,  — говорит она, подводя меня к лестнице.  — У тебя появятся морщины к тому времени, когда тебе исполнится двадцать.
        Для женщины ее возраста Милли двигается с невероятной скоростью. Я стараюсь изо всех сил, чтобы не запнуться, когда мы взбегаем вверх по лестнице.
        — Куда мы направляемся?  — спрашиваю я.
        — Конечно же, чтобы завершить твое обучение,  — Милли вталкивает меня в магазин комиксов. Я, прищуриваясь, вглядываюсь в темноту.
        — Сол, нам нужно поработать,  — громко объявляет Милли.
        Нескладная тень за прилавком бросает на крошечную женщину любопытный взгляд.
        — После стольких-то лет? Неужели ты думаешь, что это разумно?
        — Ай-ай-ай!  — Милли хлопает в ладоши для пущего эффекта.  — Может, ты, конечно, и встревожен, но, скажу я тебе, ты что-то совсем потерял форму.
        Я смотрю, как Сол разгибается, выбираясь из-за прилавка. Когда он выпрямляется в полный рост, то оказывается, что его рост почти под два метра. Несмотря на преклонный возраст, Милли выглядит ребенком рядом с этим гигантом.
        — Он идет с нами?  — спрашиваю я.
        Раньше я вообще не обращала внимания на большого человека, тихо сидевшего, скорчившись, в сумраке магазина комиксов. В лучшем случае я считала, что он вышибала, нанятый для того, чтобы отгонять детей, которые стараются на спор зайти в магазин, чтобы хоть мельком увидеть местную «колдунью».
        — Само собой,  — говорит Милли.  — Искатель заклятий не может работать без телохранителя. Мы были бы слишком беззащитными.
        Она морщится.
        — Хотя я едва ли заслуживаю преданности Сола. Я неоднократно советовала ему поискать кого-то, кто и сейчас активен, а не сбитого летчика вроде меня.
        Сол мямлит что-то себе под нос, но я толком не могу разобрать.
        — Вы телохранитель Милли?  — смущенно спрашиваю я.
        По виду он, конечно, подходит на эту роль, но я пока что не понимаю, какого рода защиту он может предложить.
        — Защитник,  — поправляет меня Милли.  — У каждого искателя заклятий есть защитник, который охраняет его или ее, пока он или она идет по следам тех, кто проклинает, стараясь исправить их деяния.
        Под аккомпанемент болезненно звучащих щелчков и скрипов Сол методично выпрямляет руки, ноги, плечи и шею. Это напоминает мне то, с какими стонами возвращается к жизни механизм, давно не использовавшийся и остро нуждающийся, чтобы его хорошенько смазали маслом.
        — А от чего нужна защита?  — спрашиваю я Милли.
        На этот вопрос, фыркнув, отвечает Сол:
        — Думаешь, я потерял глаз, торгуя комиксами?
        Я вдвойне смущена: поймала себя на том, что не только уставилась на шрам, проходящий через пустую глазницу и все его лицо, но еще и вздрогнула. Это только вызывает у Сола смех.
        — Ладно тебе, Сол. Будь помягче,  — наставляет Милли, нежно улыбаясь огромному человеку.  — Она всего лишь девочка, а это довольно страшный род деятельности.
        — Вот поэтому и нечего с ней сюсюкать,  — возражает Сол.
        Я смотрю то на одного, то на другого члена этой странной пары. Они продолжают подшучивать друг над другом, и становится ясно, что они практически находились в спячке в этом темном магазине на Верхнем Вест-Сайде. Пока они — воодушевленные благодаря новой цели — спорят о том, насколько я готова к предстоящим испытаниям, я чувствую себя такой же невидимой, как Стивен.
        Через пять минут я откашливаюсь.
        — Так… от чего он должен вас защищать?
        Сол глядит сердито, недовольный тем, что его перебили, но Милли вспыхивает от смущения.
        — Конечно, милочка. Но позволь мне объяснить это тебе по дороге.
        — Куда мы идем?  — спрашиваю я, обернувшись к Милли, которая подталкивает меня к выходу.
        — В метро,  — отвечает Милли.  — Это хорошее место, где мы можем сидеть и наблюдать, не вызывая при этом подозрений. Люди, которые заходят в вагоны и выходят оттуда между Восемьдесят шестой улицей и Уолл-стрит, предложат нам славный ассортимент проклятий. Я довольно давно не ездила в нижнюю часть Манхэттена, но насколько я помню, финансовый район, как правило, трещит по швам от проклятий.
        Милли прямо-таки сияет от предвкушения, тогда как я пытаюсь понять, как можно ассортимент проклятий называть «славным» и хочу ли я так близко подходить к району, который славится таким количеством проклятий.
        Сол переворачивает табличку магазина, изменив статус с «открыто» на «закрыто», и вот мы уже за дверью. Он ведет нас за собой, идя такими размашистыми шагами, что нам с Милли приходится удваивать скорость, чтобы поспеть за ним.
        — Те, кто насылают проклятия,  — по природе своей весьма подозрительный народ,  — объясняет Милли, когда мы спешим по улице.  — Они ходят по свету, всегда оглядываясь. Они с особой антипатией относятся к нашей братии, считая нас назойливой мошкарой, которую лучше всего прихлопнуть или раздавить.
        — А они это могут?  — спрашиваю я.  — Раздавить нас?
        — Не с помощью проклятий,  — говорит Милли, когда мы поворачиваем за угол.  — Искатели заклятий обладают природным иммунитетом. Проклятия на нас практически не действуют. Конечно же, нужно укреплять свой иммунитет — как делают все люди в случае с более обыденными формами болезней. Со временем проклятия просто соскальзывают с нас.
        — Значит, у нас есть генетическое тефлоновое покрытие, защищающее нас от проклятий?  — усмехаюсь я.
        Милли смотрит на меня, сморщив нос.
        — Прошу прощения,  — говорю я, когда мы спускаемся по ступенькам в метро.  — И какую же опасность они представляют для нас?
        — После того как по моей вине одна из тех, кто проклинает, должна была выйти из бизнеса, она навестила меня,  — рассказывает Милли.  — Мой бедный Сол потерял глаз от удара ножом, предназначенного для его горла.
        Я ахаю, а Сол смотрит на меня с натянутой улыбкой.
        — Не волнуйся, малютка. Этот нож нашел себе уютное пристанище в животе этой проклинальщицы.
        К моему удивлению, Милли смеется.
        — Никто не сравнится в скорости с моим Солом!
        Сол ухмыляется ей.
        — Он ваш телохранитель?  — спрашиваю я.  — Это так работает?
        Милли кивает.
        — Те, кто проклинает, редко жалуются на то, что их деятельность может внезапно прекратиться, а их имена — стать достоянием общественности. Мы единственные, кто может выдать их или угрожать их жизнедеятельности.
        Когда мы проходим через турникет, Сол добавляет:
        — Но не только это.
        — В моем случае — нет,  — говорит Милли, слегка напрягшись.  — Потому что у меня нет такого таланта, как у тебя, Элизабет.
        Сол ощетинивается, занимая позицию внимательного наблюдателя на платформе, а Милли берет меня за локоть и притягивает к себе, чтобы мы могли говорить на пониженных тонах.
        — Я умею определять проклятия и помогаю жертвам понять, что с ними происходит,  — поясняет Милли.  — Я могу давать советы. Обычно моя работа состоит в следующем: оценить, как долго продлится проклятие и как не усугубить его эффекты.
        Я пытаюсь сконцентрироваться на ее словах, но это непросто. Лори был прав насчет смрада в метро. Из-за удушливой жары запахи, кислые и приторные, собираются вокруг нас. Но дело не только в мерзком зловонии пота, мочи и мусора, от которого к горлу подступает тошнота. Меня окружает тихое гудение — я его чувствую, но едва слышу. Шум становится громче, и накатившее головокружение заставляет меня пошатнуться. Пальцы Милли крепче держат меня за руку.
        — Ш-ш-ш. Я знаю, это неприятно, но старайся дышать глубоко и ровно. Не позволяй этому взять над собой власть.
        Поезд останавливается. Сол стоит перед нами, пока часть пассажиров выходит из вагона, а потом отодвигает желающих войти. Не считая нескольких приглушенных жалоб, никто из пассажиров не протестует, когда Сол прокладывает дорогу для нас с Милли, чтобы мы вошли в вагон, и проводит нас к местам. Это и понятно — мало кто, не считая профессиональных борцов, рискнул бы связаться с Солом.
        Теперь, когда я села, я чувствую себя немного лучше. Мои уши все еще наполнены гудением, но оно уже не так интенсивно.
        — Ты привыкнешь,  — утешает Милли, хлопая меня по руке.
        — Мне кажется, дело даже не в запахе,  — говорю я.
        Милли смеется.
        — Конечно, не в запахе. Это проклятия. Ты ведь начинаешь на них настраиваться. Вскоре ты сможешь улавливать их без всяких усилий.
        Я внимательно смотрю на Милли. Она сочувственно улыбается, и вокруг глаз у нее появляются морщинки.
        — Ты открыла калитку. Теперь дело только в том, чтобы пройти через нее.
        — Это гудение… эти звуки,  — бормочу я.  — Они вызваны проклятиями?
        — Магией вообще,  — кивает Милли.  — Кое-что из этого проклятия, кое-что — более доброкачественные заклинания. Твое тело естественным образом предрасположено к тому, чтобы их выискивать. Этот звук преследует тебя, пытаясь привлечь твое внимание. Он покажется тебе куда менее навязчивым, если ты не будешь с ним сражаться.
        — Но…  — Я хмурюсь, качая головой в тщетной попытке избавиться от гудения.  — Я не вижу проклятий, если я не на уровне «заднего плана».
        Я слегка вздрагиваю, произнеся слово, которое я выдумала для этого странного альтернативного мира, где можно явственно видеть форму и слышать звук проклятий. Милли ничего не пропускает мимо ушей. Она все еще улыбается.
        — Чтобы разрушить проклятия, тебе и нужно быть на «заднем плане», как ты его называешь,  — говорит Милли.  — Но — со временем и при наличии достаточной практики — ты научишься определять магию и на уровне обычной реальности.
        Вагон начинает движение. Сол стоит около одного из вертикальных поручней, словно стражник, неустанно обводя вагон единственным глазом.
        — Работа защитников вроде Сола заключается в том, чтобы ты была в безопасности, когда определяешь проклятие,  — объясняет Милли.  — Ты ведь абсолютно беззащитна, когда переходишь с уровня обычной реальности на магический уровень. Вот защитник и присматривает за тобой, охраняя от нападок.
        Я чувствую, что у меня покалывает кожу. Лори выполнял функции моего телохранителя, когда я экспериментировала: старалась разглядеть проклятия. Брат был моим защитником, хотя никто из нас об этом не знал. На меня накатывает волна благодарности, а ей на смену приходит ощущение пустоты. Внезапно я чувствую себя одинокой и хочу, чтобы со мной был брат, а не два чужих человека.
        — А Сол был к вам приставлен?  — спрашиваю я Милли, заставляя себя сконцентрироваться на происходящем.
        — Он нашел меня.  — Милли бросает взгляд на Сола, на несколько секунд годы сходят с ее лица, и мы видим девочку с широко раскрытыми глазами, прятавшуюся под бременем лет.  — Дни, когда защитников официально нанимали охранять искателей заклинаний, давно прошли. Но Сол происходит из династии защитников, поэтому он стремился быть верным своему признанию.
        Я бросаю осторожный взгляд на неуклюжего человека, чей единственный глаз ненадолго останавливается на мне, а потом продолжает обследовать вагон.
        — Понадобится ли мне мой собственный защит ник?
        Интересно, могла бы я подкупить Лори с помощью нескольких коробок «Поп-тартс», чтобы он взялся за эту работу? С другой стороны, мне как-то не хочется, чтобы брат ввязывался в драки на ножах.
        — Несомненно,  — отвечает Милли.  — Возможно, Сол поможет тебе кого-нибудь найти. Он до сих пор поддерживает отношения с теми, кто остался от их сообщества. Но самым простым решением было бы, если бы Сол служил твоим защитником. Польза от меня в магическом мире ограничена. А вот твой талант куда более ценен.
        Сол ничего не говорит, но, судя по внезапной задержке его дыхания, он совершенно не заинтересован в том, чтобы куда-то идти без Милли.
        — Впрочем, сейчас это для нас не самое важное,  — продолжает Милли, пока мы подъезжаем к следую щей остановке, и я рада, что она переменила тему.
        Милли берет обе мои руки в свои, привлекая к себе мой взгляд.
        — Сначала мы должны попрактиковаться в том, чтобы ощущать заклятия.
        Ее инструкции практически тонут в броуновском движении пассажиров, которые, теснясь, входят в вагон и выходят из вагона, но я понимаю, что это для нас благо, поскольку шум и толпа позволяют нам остаться незамеченными.
        — Переместись на тот уровень, где ты можешь видеть проклятия. Определи их в этом вагоне — например, здесь есть два, которые я могу определить прямо сейчас,  — а потом, когда ты к нам вернешься, постарайся не потерять эту связь. Постарайся, чтобы проклятия были видны тебе и на этом уровне.
        — Хорошо.
        Я делаю глубокий вдох и распрямляю плечи. Теперь мне гораздо легче, чем когда я попробовала это в первый раз. Я ускользаю из мира бодрствования в странный, окрашенный в тона сепии мир «заднего плана». Удовлетворенная тем, что могу сохранять дыхание ровным, я начинаю изучать вагон метро в поисках признаков проклятия. Гудение исчезло, а может, на этом — магическом — уровне оно воспринимается как естественные, присущие ему звуки. Такое впечатление, что скрежетание, заполнившее мою голову на платформе метро, было нечем иным, как ворчанием этого странного места, требовавшего моего внимания.
        Первое проклятие определить нетрудно. И я поражена тем, что его жертва — мужчина, сидящий прямо напротив нас с Милли. Мои щеки начинают гореть, когда я думаю, как терпелива Милли с таким новичком, как я: с тем, кто даже не видит проклятие перед собственным носом. Задвинув подальше свое смущение, я стараюсь сосредоточиться на заклятии. Оно не похоже на те, что я замечала, когда была с Лори. Его форма — фиксированная и твердая, оно напоминает прозрачную коробку, парящую вокруг головы мужчины. Звук этого заклятия — ровная пульсация в сопровождении света, похожего на вспышку в режиме стробоскопа. Заставив себя еще больше расслабиться, я стараюсь сосредоточиться на заклятии, чтобы его понять. Вскоре заклятие выдает свою историю.
        Это проклятие подобно тому, что было у художника в парке: здесь речь тоже об умственной деятельности. Проклятие этого пассажира — дефицит внимания. Он консультант, и через полчаса у него презентация, но он никак не может сосредоточиться. Раздражающий пульс проклятия нарушает работу его памяти, изгоняя оттуда столь хорошо отработанные приемы презентации. Проклятие делает этого человека несчастным, каждую минуту подрывая его уверенность в себе. Хотелось бы знать, индивидуальное ли это проклятие или какая-то форма корпоративного саботажа.
        Хотя я и сочувствую этому человеку, я должна двигаться дальше, поскольку мне нужно обнаружить следующее проклятие, чтобы продолжить наш урок с Милли. Второе проклятие заметить сложнее. Оно какое-то блеклое, что-то вроде дымки, окружающей девочку-подростка, стоящую в другом конце вагона. Тонкие завитки дыма танцуют вокруг тела девочки, не ограничивая ее движения, но все равно причиняя ей вред. Я нахмуриваюсь. Хотя это заклятие не такое серьезное, оно все-таки жестокое. Подозреваю, что это такая проказа, которую учинили просто из вредности — в силу дурного нрава ее автора. Девочке нужно добраться до дома, и она садится на этот поезд каждый день. Однако сегодня она заблудилась. Она не может понять, почему она так запуталась, или почему карта метро выглядит такой непонятной. Девочка приходит в ярость, но, судя по тому, как проклятие соскальзывает по ее телу, оно рассчитано ненадолго, и с каждой минутой ослабевает.
        Я начинаю понимать, что имела в виду Милли, говоря о «славном» ассортименте проклятий. Даже за короткое время моего знакомства с этим странным, скрытым миром, я поражена широтой диапазона существующих заклятий. Некоторые из них такие, как то, на которое я смотрю сейчас — маленькие и ничтожные, злобные шутки, которые путаются под ногами, но не наносят жизни непоправимого вреда; другие — как то, что поразило человека, сидящего напротив нас,  — способные не только испортить день, но и, в потенциале, разрушить карьеру; но есть и третий вид — как то, что терзает Стивена,  — мощные и злые, способные даже убить.
        Почувствовав острый приступ тошноты, я мечтаю уйти с этого уровня. Но я не могу. Я намерена быть хорошей ученицей на этом уроке. Поэтому, вместо того чтобы вырваться отсюда и вернуться в реальность, я постепенно набираю обороты, стараясь чтобы часть моих чувств была настроена на те два проклятия, которые я уже видела. А потом я возвращаюсь в свое тело. Вместе с этим ко мне приходят цвета и звуки знакомого мне мира. Милли смотрит на меня. Сол продолжает наблюдать за вагоном одним глазом.
        — Ну что?  — спрашивает Милли.
        Я киваю в сторону человека, сидящего напротив нас, слегка улыбаясь, когда замечаю, что все еще могу видеть мерцание вспышки стробоскопа вокруг его головы.
        — Он.
        Мои глаза ищут девочку в другом конце вагона. Она смахивает слезы, появляющиеся в уголках ее глаз, стараясь скрыть свою панику.
        — И она.
        Ленточки дыма все еще колышутся в воздухе вокруг ее тела. На этом уровне я могла бы принять их за сигаретный дым.
        Милли кивает.
        — Очень хорошо. А ты все еще видишь проклятие?
        — Да.
        — Она быстро учится,  — говорит Милли, улыбаясь Солу, который только пожимает плечами.
        Поезд останавливается на станции. Пр?клятый мужчина встает и, качая головой, выходит из вагона. В вагон вваливается масса тел, напирая на нас, и я замечаю, что многие пытаются, но безуспешно, подвинуть Сола. Придвинувшись к нам поближе, он наклоняется так, что его грозные очертания располагаются прямо надо мной и Милли.
        — А есть и другое,  — говорит Милли.  — Новое проклятие пришло в этот вагон с новой толпой. Можешь его найти?
        Я киваю, начиная освобождаться от гудения заполненного вагона. Милли хватает меня за плечо и встряхивает.
        — Нет, нет,  — говорит она, взмахнув рукой в сторону остальных пассажиров.  — Нужно попытаться увидеть его на этом уровне, не уходя на «задний план».
        — Ладно.
        Я уже не чувствую себя так уверенно, но начинаю с того, что снова фокусируюсь на той девочке. Я едва могу найти ее за толщей людей в вагоне. Но мне удается высмотреть ее и увидеть ленточки дыма, вьющиеся вокруг нее. Запоминая, каково это — увидеть то же самое проклятие на этом уровне, я медленно обвожу взглядом других пассажиров вагона.
        И тут мое видение идет в направлении звука. Все то же настойчивое гудение заднего плана, взывающего ко мне, старающегося привлечь мое внимание. Через два вертикальных поручня от Сола стоит женщина. Назвать ее зачуханной было бы слишком снисходительно по отношению к ней. Ее волосы похожи на крысиное гнездо — сплошные колтуны и мерзость. Глаза ее ввалились, а фиолетовые тени под ними достаточно темные, чтобы принять их за синяки, но я понимаю, что это симптомы истощения. Ее тонкие пальцы дрожат даже тогда, когда она хватается за поручень, чтобы сохранить равновесие. Она привидение, бредущее по миру людей.
        Звук, который привлек меня к ней, становится все отчетливее. Жужжание заклятия переходит в вой; плачущий, непрестанный. Он так ужасен, что мне отчаянно хочется закрыть уши, чтобы заглушить этот пронзительный вой. Глядя на женщину, я вижу ее проклятие. В отличие от большинства других, ее проклятие почти не двигается. Оно лежит на ней, темное и тяжелое, точно плащ, который должен ее придушить. Ему не свойственно то неистовство, которое я видела у многих других заклятий. Это густое проклятие налипло на нее, как смола.
        — Она не может спать,  — бормочу я.  — Или заботиться о себе. У нее нет надежды.
        Милли наклоняется ко мне.
        — Это мерзкое проклятие.
        Я все еще смотрю на женщину, замечая ее нестиранную одежду. Грязь под ногтями. Я чувствую, что это симптомы проклятия. Дело не в том, что у нее нет денег или дома, она просто утратила способность нормально себя чувствовать — физически и умственно.
        — Это убьет ее?  — спрашиваю я.
        — Само по себе проклятие не смертельно,  — говорит Милли.  — Но оно вполне может доконать несчастную женщину. Она так устала, что может пойти перед автобусом, не замечая, что он там. Проклятия бессонницы очень опасны. А к этому еще добавлен зигзаг отвращения к себе.
        Я смотрю на проклятие, лежащее, подобно трупу, на теле женщины. В отличие от заклятия, насланного на потерявшуюся девочку, которое, как я заметила, уже подходило к концу, это проклятие находится на пике, оно в самом расцвете. Оно еще долго останется с женщиной.
        — Мы должны ей помочь.
        Милли берет мое лицо в свои руки, поворачивая меня к себе, чтобы я не смотрела на гибнущую женщину.  — Ты еще не готова.
        — Но…
        — Девочка,  — перебивает она меня.  — Потерявшееся дитя в другом конце вагона. Ей ты могла бы помочь.
        Я сопротивляюсь желанию повернуться к другой женщине.
        — Как?
        Милли поднимает глаза на Сола. Он кивает.
        — Мы говорили, совещались,  — говорит она.  — Это, конечно, рискованно, но, мне кажется, тебе надо попробовать.
        — Что попробовать?
        Я начинаю терять терпение. Созерцание проклятий истощает — не физически, но эмоционально. Мои разум и дух установили связь с мраком, который раскрашивает мир в жестокие тона — тона мстительности, мелочности, власти, подкармливаемой гордыней. Этот мир полон уродливых истин; если ты увидел их, то уже не сможешь отыграть назад, и мне жаль, что я их видела.
        — Как я уже говорила раньше, моих способностей хватает только на то, чтобы распознать проклятие,  — говорит мне Милли. В ее глазах сквозит беспокойство.  — Но, в соответствии с обычаями и несколькими записями, которые мне удалось собрать вместе, возможно, тебе по силам большее.
        — Могу ли я уничтожать проклятия?  — спрашиваю я.
        Я слышу громыхание голоса Сола — он обращается ко мне:
        — Это нечто нутряное.
        Я вздрагиваю от слова «нутряное», в особенности, услышав его от этого человека, который, по моему предположению, видел достаточно кишок, учитывая род его деятельности.
        — Твой талант, возможно, позволит тебе вытягивать проклятие, словно яд,  — поясняет Милли, не глядя на меня.  — Когда ты это делаешь, проклятие уже не может воздействовать на жертву.
        — Хорошо,  — я выпрямляюсь.  — Как я могу это сделать?
        Милли качает головой.
        — Послушай, дитя. Нельзя вытянуть магию так, чтобы она просто вышла наружу. Ты вытягиваешь ее из тела жертвы, но впускаешь в свое собственное. Если ты на это способна, тебе понадобится время, чтобы укрепить иммунитет против последствий проклятия.
        Я перевожу взгляд с Милли на Сола.
        — Какое воздействие это окажет на меня?
        Милли все еще качает головой.
        — Мы точно не знаем,  — отвечает Сол. Он наклоняется ниже. Я стараюсь не глядеть на его пустую глазницу. На шрамы на его лице.  — У каждого искателя заклятий есть свои особенности. Но у твоего тела есть способность — по крайней мере, теоретически — бороться с проклятиями. Разрушать их.
        — Но сперва будут побочные эффекты,  — договаривает за него Милли.  — И мы не знаем, насколько серьезными они могут быть. И сработает ли это вообще.
        Я отвожу глаза от пары с безрадостными лицами и останавливаю свой взгляд на девочке в дальнем конце вагона. Теперь она закрыла глаза рукой, оставив попытки скрыть свое горе.
        — Мне все равно,  — лгу я.
        Правда в том, что я в ужасе. Но я не могу видеть тот, другой, мир, все те ужасы и не пытаться исправить то, что в нем неправильно.
        — Только скажите мне, как.
        Сол ворчит — кажется, что-то уважительное, а Милли стискивает мою руку.
        — Поскольку сама я этого делать не могу, остается только догадываться,  — говорит она.  — Но я верю, что твои инстинкты тебе подскажут. Ты рождена, чтобы этим заниматься.
        Ее слова меня пугают. Я никогда не верила в идею участи или судьбы. Мир всегда казался мне слишком ненадежным и несправедливым для таких возвышенных концепций. Но если судьба существует, то она привела меня к тому, что я влюбилась в невидимого мальчика. И я бы на все пошла, чтобы только его спасти.
        Не говоря ни слова, я ответно стиснула пальцы Милли, а потом ускользнула от нее. Ускользнула от мира. Передо мной вновь вырос «задний план», предлагая загадочную бесцветную картину. Пассажиры, закрывавшие от меня проклятую девочку, стали не более чем тенями. Теперь я могу видеть сквозь их эфемерные тела.
        Девочка, наоборот, очерчена очень ярко. Проклятие еще больше ослабело по сравнению с тем, когда я его видела в первый раз (совсем недавно). Минуту или две я наблюдаю за девочкой, думая о том, каким должен быть мой следующий шаг. С инстинктами все непросто: это же инстинкт, а не что-то, что можно вызвать по своей воле.
        Хотя мне и не терпится, я позволяю себе сидеть в ожидании, наблюдая, как проклятие двигается. Прислушиваясь к его шороху. Без всякого толчка, без какого-либо осознанного движения я ощущаю изменение в моем восприятии. Распрямление, вытягивание. Моя интуиция начинает фокусироваться. Обретает силу магнита. И начинает тянуть.
        Я остаюсь совершенно неподвижной, дышу ровно. Мой дух продолжает тянущее движение, устанавливая контакт между мной и девочкой, на которую наложили заклятие. Проклятие перестает окружать девочку. Завитки дыма плывут в мою сторону, оставив жертву позади. Я не двигаюсь, хотя готова закричать. Инстинкты, заработавшие в моем теле, подсказывают мне, что проклятие не будет просто парить со мной рядом. Установленная мной связь затянет магию внутрь моего тела, позволив ей устроить там неведомый хаос.
        И потом это происходит. Я втягиваю воздух, и дым проскальзывает в мои нос и рот. Я вздрагиваю и издаю стон. У меня пульсирует в голове.
        — Элизабет! Элизабет!  — трясет меня Милли.
        Я поднимаю голову — я вернулась в мир. Поезд остановился, и пассажиры входят и выходят как обычно. В мою сторону никто не смотрит.
        — С тобой все в порядке?  — спрашивает Сол.
        У меня болит голова, но не сильно — пара таблеток аспирина должна усмирить боль,  — а в остальном все кажется нормальным. Я выпрямляюсь и смотрю на девочку. Она уставилась на карту метро, висящую в вагоне. Она начинает хихикать. Потом смеется так громко, что привлекает внимание остальных пассажиров. Ее лицо озарено чувством облегчения. Она выбегает из вагона, едва двери начинают закрываться.
        — Это сработало,  — шепчу я.
        Милли обвивает меня руками.
        — Ты и вправду талантлива.
        Сухие губы запечатлевают поцелуй на моей щеке.
        С головной болью или без нее, я чувствую себя чудесно. У меня получается. Я могу спасти Стивена. И, возможно, я могу помочь бесконечному числу людей.
        Я встаю, двигаясь в направлении вертикального поручня между Солом и женщиной, на которую наложено проклятие отчаяния. Моя помощь нужна ей намного больше, чем потерявшейся девочке.
        — Элизабет, постой,  — следует за мной голос Мил ли.  — Тебе необходимо отдохнуть. Мы ни в коем случае не должны торопиться. Пусть у тебя большой талант, но ты все еще совсем новичок в этом деле.
        — Нет.
        Я не смотрю на Милли. Ухватившись за металлический поручень, чтобы не потерять равновесия, я соскальзываю на «задний план». Теперь это так просто — я могу переходить с уровня на уровень за секунду, а не за минуты.
        Кажется, откуда-то издалека ко мне обращается Милли. Я не обращаю внимания на этот звук, стараясь сосредоточиться на женщине, окутанной проклятием, которое способно ее убить. Мой дух распрямляется. Теперь я его лучше осознаю: он полон сочувствия, им движет стремление исцелять. Когда контакт установлен, я вздрагиваю, едва не теряя опору. Я способна чувствовать силу этого проклятия, куда более мощного, чем то заклятие, что я только что вытянула из девочки. Собравшись с силами, я подзываю к себе магию. То, как она движется, отвратительно. Если предыдущее заклинание парило в воздухе, это проклятие сползает со спины женщины и медленно течет в мою сторону. Я борюсь со страхом, когда черная лужа касается моей ноги. Затем она ползет вверх по моему ботинку и забирается под брючину. Я не ожидала, что заклятие может быть настолько материально, но у меня от него возникает ощущение чего-то осклизлого, к тому же оно оставляет на моем теле липкий след. И все же я продолжаю втягивать его в себя, пока не убеждаюсь в том, что вытянула его из жертвы и вобрала в себя целиком.
        Я хочу вернуться в мир и проверить, смогла ли я помочь женщине. Но меня лихорадит. По всему телу проносится жар. Моя кожа горит. Я смотрю на руки и вижу, что на них появляются красные бугры величиной с монету в пять центов. Они набухают и лопаются, превращаясь в гнойные язвы. Я кричу. Это кошмар. Это не может быть явью. Я выдергиваю себя с «заднего плана», взывая к Милли.
        Мне кажется, я слышу ее плач, но перед глазами у меня все расплывается. Сепия «заднего плана» исчезла, но мой мир наполнен вихрем звуков и красок.
        Моя кожа все еще покрыта язвами.
        — Помогите,  — пытаюсь крикнуть я, но у меня очень болит горло.
        Пылающий огонь пульсирует и грохочет у меня в голове, сшибая меня с ног и бросая прямо на руки Сола.

        Глава девятнадцатая

        — Стивен.
        Я открываю глаза, едва услышав голос отца, пробившийся ко мне сквозь сон.
        — Стивен, ты здесь?
        Он стоит прямо на пороге моей комнаты, и на мгновение я снова чувствую себя ребенком. В свете, озаряющем его сзади, он вовсе не кажется постаревшим. Это силуэт моего отца, который пришел разбудить меня, чтобы мы вместе поужинали. Мама ждет нас на кухне. Это наш дом.
        — Я здесь,  — говорю я. Мой голос уже далеко не детский.
        Отец включает свет. Таким же манером он будил меня, когда я был ребенком: резкое погружение в реальность вместо плавного и постепенного.
        — Папа!  — кричу я, пытаясь отвернуться от яркого света. Мне ведь не имеет смысла закрывать глаза рукой.
        — Извини,  — бормочет он (не торопясь при этом выключить свет).  — Четыре часа дня. Я не думал, что ты спишь.
        — Я думал, что ты работаешь.
        — Так и есть. Но на сегодня у меня осталась только электронная переписка, и я решил, что могу этим заниматься и здесь.
        — Но это вовсе не обязательно.
        — Я знаю.
        — Я хотел сказать — я не уверен, что хочу, чтобы ты это делал.
        — Слушай, я просто буду в другой спальне,  — говорит отец, собираясь выйти из комнаты.
        — Нет,  — останавливаю я его.  — Этого тебе тоже нельзя делать.
        — Ты о чем?
        — Ты не можешь игнорировать то, о чем я говорю. Ты не можешь просто так взять и уйти в другую комнату. Возможно, мама с этим мирилась, но я не собираюсь.
        То, как он меня разбудил. То, как он сказал — «другая спальня». Я опасаюсь, что он собирается отчасти взять меня под контроль после всех этих долгих лет. Но я не собираюсь позволить ему так поступать со мной. Я просто не могу.
        — Стивен, говори, что ты хочешь сказать.
        Я не хочу разрушать мост между нами. Я просто хочу, чтобы этот мост опускался и поднимался и чтобы я сам мог решать, когда это должно происходить.
        — Ты должен предупреждать меня заранее,  — говорю я.  — Ты не можешь приходить, когда захочешь.
        — Стивен…
        На мгновение мое имя повисает в воздухе. Если он воспользуется этим шансом, чтобы напомнить мне, кто оплачивает счета, я его никогда не прощу. Я уже очень четко это осознаю.
        Но я так и не услышу, что он хотел сказать, потому что, едва угасает звук моего имени, я понимаю, по какой причине он остановился.
        Кто-то колотится в дверь.
        Я вскакиваю и проношусь мимо него. Это явно не стук курьера.
        Это что-то срочное.
        Посмотрев в глазок, я вижу Элизабет, и Милли, и одноглазого человека из магазина Милли.
        — Кто это?  — спрашивает отец у меня из-за спины.
        Я распахиваю дверь — отец не запер ее за собой — и вижу Элизабет, слегка опирающуюся на Сола. Она бледна и дрожит.
        — Со мной все в порядке,  — говорит она.  — Нам просто нужно войти.
        — Что случилось?  — спрашиваю я, а Сол ведет ее к дивану.
        У Милли вид почти такой же ошарашенный, как у самой Элизабет.
        — Детскими шажками,  — говорит Милли.  — Я сказала ей — детскими шажками.
        — Кто эти люди?  — спрашивает отец.
        — Папа, не вмешивайся.
        Я слишком поспешно его оборвал. Этого он не примет.
        — Стивен, я не позволю тебе так разговаривать со мной.
        — Папа, сейчас не время.
        Милли подходит к моему отцу и протягивает ему руку.
        — Я Милдред Лунд. Я… учительница Элизабет. А это Сол, один из моих помощников.
        Можно подумать, что над головой моего отца, как у персонажа комиксов, появляется облачко с фразой: «Интересно, чему же могут научить эти люди?!»
        — Проклятиям, папа. Они рассказывают о проклятиях.  — Я снова поворачиваюсь к Элизабет.  — Что ты такое делала?
        — Я переела. А может, у меня пищевое отравление. Только отравилась я проклятиями вместо еды. А где Лори? Мы не могли пойти ко мне домой, ведь там могла быть мама.
        — Лори с Шоном. Ты хочешь, чтобы я ему позвонил?
        — Нет, все в порядке.  — Элизабет переводит взгляд на Милли и Сола.  — Правда, все в порядке. Вам не надо меня оберегать.
        Милли качает головой.
        — То, что ты сделала, так глупо. Так опасно. Я не стану тебя учить, если не будешь меня слушать.
        — Я хочу побыть с ней наедине,  — говорю я.  — Пожалуйста, не могли бы вы все уйти?
        Похоже, Сол даже рад моей просьбе: возможно, ему неуютно в квартирах, где есть окна. Милли не очень спешит уйти, продолжая охать над Элизабет. Мой отец, видимо, решил, что к нему моя просьба вообще не относится, и продолжает стоять там, где стоял.
        — Я бы хотела немного передохнуть,  — говорит Элизабет. Потом смотрит на Милли:  — Увидимся завтра. Обещаю, что до нашей следующей встречи больше ничего не буду делать. Я усвоила мой урок. Я слишком далеко зашла.
        Похоже, Милли удовлетворена этим обещанием.
        — Никаких наблюдений за проклятиями,  — наставляет она. Потом указывает в мою сторону:  — В особенности в его случае.
        Кажется, Элизабет уже усвоила тот урок.
        Сол у дверей, Милли следует за ним, оглядываясь на Элизабет каждые две секунды, чтобы удостовериться, правильно ли она себя ведет. Отец закрывает за ними дверь и нарочито театрально запирает ее.
        — Папа,  — прошу я,  — не мог бы ты оставить нас вдвоем? Нам надо поговорить.
        — Стивен, я твой отец.
        — Папа, а Элизабет — моя девушка. Я хочу с ней поговорить. Тебе не нужно быть здесь, когда мы беседуем.
        Судя по взгляду Элизабет, я слишком резок с отцом; однако она понятия не имеет, какова история наших отношений.
        — Слушай,  — продолжаю я уже просительно,  — возвращайся к ужину. Мы можем поговорить за ужином.
        Кажется, теперь моему отцу неловко.
        — Боюсь, у меня… у меня уже есть планы на вечер.
        Я не имею права раздражаться, но я раздражен. Это я опускаю и поднимаю мост — не он.
        — Ладно,  — говорю я.  — Тогда увидимся завтра.
        — За завтраком,  — откликается отец.  — Я вернусь к завтраку.
        — Рада была вас видеть, мистер Суинтон,  — говорит Элизабет.
        Хотя девушка явно слаба, у нее еще остались силы оставаться любезной.
        — И я был рад повидаться, Элизабет,  — отвечает отец, и я удивлен, что он запомнил, как ее зовут.
        Когда отец идет «в другую спальню» за своим ноутбуком, мы с Элизабет устраиваемся на диване. Конечно, я вовсе не хочу, чтобы мы там теснились,  — я знаю, что ей нужен воздух, пространство. Но я хочу быть на расстоянии вытянутой руки от нее в случае, если внезапно ей понадоблюсь.
        Уходя, мой отец ограничивается кратким «до свидания». После того как мы остались вдвоем, Элизабет продолжает поглядывать на дверь, а может, косится на то, что осталось за дверью.
        — Вот мы и одни,  — говорю я ей.  — Я хочу знать все.
        Она рассказывает мне о метро, о том, что с ней произошло.
        — Ты не должна заходить слишком далеко,  — замечаю я.  — По крайней мере, до тех пор, пока ты не готова.
        — Я это знаю,  — резко отвечает она.  — Пожалуйста, не примыкай к общему хору по этому поводу. Он уже и так слишком громкий.
        Мы сидим, чувствуя себя загнанными в тупик. Элизабет погрузилась в свои мысли, а я чувствую себя потерянным, потому что не могу их прочитать.
        — Мы должны найти его, верно?  — спрашиваю я.  — Ведь именно туда все ведет, правильно? Если за ним остается шлейф из проклятий, нам нужно за ними идти. Так мы сможем выйти на его след.
        — Кажется, таков план Милли,  — предполагает Элизабет. Кажется, она этому не рада.  — Но, кроме того, по-моему, она верит в меня куда больше, чем я этого заслуживаю.
        — Не говори так,  — протестую я,  — ты не знаешь…
        — Перестань. Я говорила это не для того, чтобы ты меня ободрял. Не обращайся со мной как с девушкой, которая только что спросила: «Я выгляжу в этом толстой?» Ты понятия не имеешь, каковы мои способности. Никто из нас этого не знает. И строить на этом наши планы… это довольно серьезно.
        — Слушай,  — говорю я, дотрагиваясь до лица Элизабет и прося этим жестом, чтобы она посмотрела мне в глаза,  — мы ничего не будем строить. Если мы не найдем его, так тому и быть. Я останусь невидимым. Я не так уж плохо справлялся все эти годы. Достаточно того, что ты можешь меня видеть. Ничего такого специально плохого не случится, если мы его не найдем. Никто не умрет.
        Услышав последнюю фразу: «Никто не умрет», Элизабет вздрагивает и отворачивается.
        — Что?  — спрашиваю я.  — Он обрек кого-то на смерть своим проклятием? Есть что-то, чего я не знаю?
        Элизабет качает головой.
        — Нет. Просто… Милли говорит так, словно то, что я делаю, очень важно. Все эти люди прокляты, и я одна из немногих оставшихся на свете людей, кто может им помочь. Я не знаю, как с этим быть.
        Я хочу сказать ей прямо сейчас. Я хочу, чтобы ответ существовал. Но единственный известный мне ответ таков: у нас разная жизнь. Наши судьбы необъяснимым образом органически соединились, но, тем не менее, они разные.
        — Я испугалась только потом,  — рассказывает Элизабет.  — Потому что была слишком захвачена процессом. Речь уже не идет о страхе, когда ты сталкиваешься с тем, чего боишься. Но потом я поняла, что подошла слишком близко к чему-то действительно плохому. Проклятия не позволяют просто себя уничтожить. Они дают сдачи.
        И тогда моя очередь говорить.
        — Хотя я и не знал, что это проклятие, я все-таки думал, что могу его разрушить.  — Я не обращался к этим воспоминаниям несколько лет, но теперь они со мной, ждут, чтобы я ими поделился.  — Я думал, что существует способ исправить положение. Не только молитвами — кстати, я очень много молился. Но я пробовал и другое. То, что способно причинить вред. Я услышал, как по телевизору рассуждали о шоковой терапии. Я толком и не знал, что это значит. Но в следующий раз, когда я оказался в комнате один, я засунул палец в розетку. Я держал его там столько, сколько хватило сил. Мои родители ничего не знали. К счастью, я не выдержал и вынул палец. И на секунду боль показалась мне такой сильной, что я подумал: в следующий раз, когда я моргну, я увижу свою руку. Я буду видимым. Но, конечно, я не стал видимым. Часть меня думала о том, что, может, смерть сделает меня видимым. То есть, когда я умру, мое тело наконец станет видимым. Чтобы мой дед смеялся последним.
        — Не говори о смерти,  — просит Элизабет, ее голос дрожит.  — И не надо больше совать палец в розетку.
        — А что будет, если мы найдем его?  — спрашиваю я.
        — Я не знаю. Я правда не знаю.
        Она выглядит очень усталой. Истощенной.
        — Все нормально,  — утешаю я ее.  — Ты можешь спать здесь. Просто спать.
        Я встаю, чтобы она могла как следует вытянуться на диване.
        — Я позвоню Лори,  — обещаю я Элизабет.  — Я им всем сообщу, где ты.
        — И что я в безопасности.
        — И что ты в безопасности.


        Я достаю ей одеяло, выключаю свет. Но прежде, чем я выйду из комнаты, она говорит:
        — Я хочу, чтобы ты пошел со мной к Милли. Я хочу, чтобы ты был моим защитником.
        Не знаю, о чем она говорит, но отвечаю «да».


        Когда мы с Элизабет приходим к Милли на следующее утро — после напряженного завтрака с моим отцом,  — Милли не желает меня впускать.
        — Это слишком опасно,  — объясняет она.  — Когда Элизабет открывает себя всем этим проклятиям, тебе нельзя быть рядом. Если она посмотрит на тебя, когда она настолько уязвима, я даже говорить не хочу, что может произойти.
        Что мне возразить? Меня изгоняют, и мне приходится вернуться к себе, где я меряю шагами квартиру, терзаясь мыслями о том, что делает Элизабет и не оказалась ли она лицом к лицу со злом.
        Так проходят недели. Отец приходит ко мне, чтобы сказать, что ему нужно возвращаться к семье, что он уже и так слишком долго отсутствовал. Он не собирается предлагать мне поехать с ним — нам обоим это известно. Он говорит, что вернется и что я должен обратиться к нему, если вдруг мне что-то понадобится. Мне нужно много чего, но сообщать о этом ему не стоит. Отец не спрашивает меня об Элизабет, о проклятиях, об «учителях», объявившихся в квартире. По правде сказать, ни о чем таком он знать не хочет. Он хочет остаться в своем собственном мире — в том мире, который большинство людей считают настоящим.
        Чуть ли не каждый вечер Лори заходит ко мне после школы, а Элизабет — после занятий с Милли. Мы смотрим кино. Едим китайскую еду. Все выглядит весьма обыденно, не считая того факта, что меня не видно.
        Труднее всего днем — долгие промежутки времени, которое я провожу в одиночестве, и это одиночество еще и усиливается звуками людей, которые отсутствуют. Я хожу в парк. Я брожу по музеям. Я страдаю от летнего зноя так же, как и все остальные. Но при всем при этом я знаю о проклятиях, которые не могу видеть. Знаю о проблемах, которые не могу решить. Я вижу, что Айван, который выгуливает собак, и Карен — няня, живущая в семье,  — теперь вместе. Я рад за них. Но я не чувствую этой радости внутри. По крайней мере, не днем.
        Однажды ночью, когда мать заснула, Элизабет выскальзывает из дома, чтобы остаться со мной. У них с Лори договоренность: он прикроет ее сегодня, если она прикроет его следующей ночью, чтобы он мог забраться на крышу с Шоном. Они планируют вместе встретить рассвет.
        Странное чувство: Элизабет со мной, и ей не нужно уходить до самого утра. Мы более робки друг с другом, но в то же время чуть более легкомысленны, чуть более свободны. Когда мы целуемся, нам не нужно спешить. Когда мы заходим дальше поцелуев, мы спешим только тогда, когда нам самим этого хочется.
        В наших отношениях мы не переступаем черту, отделяющую нас от секса. Мы еще к нему не готовы и знаем, что еще какое-то время не будем готовы. Не из-за обстоятельств, а потом что мы оба считаем, что нам следует действительно хорошо узнать друг друга, и это должно произойти задолго до того, как мы решимся на важный шаг. Но, конечно же, в глубине моего сознания существуют и обстоятельства. Я знаю, что мы были бы осторожны, очень осторожны. Но если бы что-нибудь пошло не так — а вдруг проклятие передалось бы дальше? Мы с Элизабет никогда об этом не говорим, никогда не упоминаем. Вряд ли ей это вообще приходит в голову. Но я об этом думаю. Это нависает над всем моим будущим.
        Более чем достаточно, чтобы Элизабет спала в моих объятиях. Более чем достаточно быть рядом, когда ее дыхание входит в ритм сна. Более чем достаточно проснуться и обнаружить, что она занята тем же самым: смотрит на меня, видит меня, восхищается всем этим.
        Это становится почти обыденным. Есть несколько минут, когда я чувствую головокружение, когда мне отчасти трудно удержаться на ногах, но я стараюсь на этом не зацикливаться: летом я часто чувствую себя обессиленным, но я так и не смог понять, как солнце влияет на мою кожу, если ее не видно. Могу ли я загореть? Получить солнечный удар? Элизабет уверяет, что я выгляжу хорошо, но я не уверен.
        Когда она приходит ко мне, мы почти как муж и жена, только это она уходит на работу. Я спрашиваю ее, как все прошло. Она рассказывает мне, что узнала, и я понимаю не больше половины этого.
        Однажды она приходит домой и сообщает мне нечто такое, что не требует дальнейших объяснений.
        — Он вернулся,  — говорит она мне.  — Это он, Стивен. Макс Арбус здесь.

        Глава двадцатая

        Я лгала Стивену. Ложь перекручивается у меня в животе, словно беспокойный клубок змей, как будто я уже заработала свое собственное проклятие. Я убеждаю себя, что ничего поделать с этим нельзя. Повторяю снова и снова, что эта нечестность служит великой цели. Но слова горчат у меня на языке, и я знаю, что я лицемерка. Я знаю, что лгать тому, кого ты любишь, всегда скверно.
        Но я ума не приложу, что еще делать.
        Все настолько хуже того, что ему известно. Пожалуй, это даже хуже того, что известно мне.
        Порой, когда я лежу в постели, уставившись в потолок, я пытаюсь вспомнить, как это произошло.
        Я заставляю себя вспомнить тот полдень, лихорадку, обжигавшую мое тело изнутри, потому что именно тогда воспоминания становятся немного отчетливее. Мне кажется, это как-то связано с тем, что лихорадка унесла меня в то место, которое не так уж сильно отличается от далеких берегов, где я провожу время между снами и пробуждением.
        Случившееся в метро возвращается ко мне мигающими вспышками, которые отбрасывают меня назад к себе самой, прежде чем я полностью погружаюсь в сон. Я могу слышать охи и ахи других пассажиров, после чего раздаются крики: «Надо позвонить 911!». Я чувствую, как меня хватают руки Сола, и я кричу, потому что его прикосновение к моей изъязвленной коже невыносимо. Несмотря на мои крики, он меня не отпускает и не теряет равновесия, когда поезд замедляет свой ход на следующей станции. Сквозь пелену боли и жара я чувствую, как поезд с визгом останавливается на рельсах и вокруг меня мечутся тела. Милли шепчет Солу что-то важное. Меня поднимают, уносят из яркого освещения вагона и погружают в сумрак. Люди кричат нам вслед, призывая, чтобы Сол вызвал «Скорую помощь», желая знать, куда он меня уносит.
        После этого я не помню ничего, пока мой рот не заполняется гнусной тепловатой жидкостью. Мне кажется, такой вкус должен быть у сточных вод. Я давлюсь этим питьем, кашляя так, что оно струится у меня по подбородку.
        — Ну, ну, ну,  — приговаривает Милли, промокая мою влажную кожу мягкой тканью.  — Ты должна это выпить. Выпей это, дитя.
        Я начинаю трясти головой, но Сол не дает мне закрыть рот. Болотная вода снова оказывается у меня во рту, и на этот раз Сол зажимает мне челюсть, чтобы я либо проглотила воду, либо утонула в затхлой луже.
        В животе у меня спазм, и я уверена, что меня вырвет.
        — Дыши,  — стискивает мою руку Милли.
        Я дышу. И вот, несмотря на омерзительный вкус у меня во рту, судороги отпускают мое тело. Что-то прохладное струится по моей крови и выходит сквозь поры. Огонь, обжигающий мою кожу, потушен, а гнойные язвы, выскочившие у меня на горле, груди, руках и ногах, бледнеют до состояния синяков, а потом и вовсе исчезают.
        Хватка Сола ослабевает.
        — Хватит с нее?
        — Думаю, да,  — отвечает Милли.
        Мир больше не расплывается у меня перед глазами, и я вижу, как она смотрит на меня.
        — Как ты себя чувствуешь, Элизабет?
        — Так, словно меня сейчас вырвет.
        Надеюсь, Милли не хочет, чтобы я продолжала говорить, потому что, если я открою рот, меня точно стошнит.
        Милли суетится вокруг меня, нервно нарезая круги.
        — Нет, нет, нет. Ты не можешь выплюнуть напиток. Он необходим твоему телу, чтобы победить проклятие. Сиди спокойно, тихо, и я сделаю тебе мятный чай.
        Милли бросает на Сола многозначительный взгляд, и его гигантские руки опускаются на мои плечи, из-за чего у меня не остается другого выхода — только сидеть. Я благодарна за то, что Милли предложила мне помолчать, потому что я ума не приложу, что говорить мужчине-гиганту, который пристально на меня глядит. Он стоит, как статуя; я даже не слышу его дыхания. В тишине я становлюсь суетливой, что кажется мне хорошим знаком. На смену чувству тошноты приходит просто ощущение неловкости. Когда Милли возвращается с чайником, чашкой и блюдцем, я уже готова попытаться заговорить снова.
        — Что это была за штука?  — спрашиваю я Милли.
        — Какая штука?  — Милли наливает чашку чая и ставит ее передо мной. Только после ее кивка Сол оставляет мои плечи в покое.
        Я делаю глоток чая. Он обжигает мой язык, но даже обжигающая перечная мята приятнее, чем послевкусие от снадобья Милли.
        — Та штука, которую вы заставили меня выпить,  — говорю я ей.  — Это было ужасно.
        — Эта ужасная «штука» спасла твою жизнь, юная леди,  — фыркает Милли.
        Она выглядит по-настоящему уязвленной, и я иду на попятный.
        — Прошу прощения… я не имела в виду…
        Милли принимает мои неловкие попытки за искреннее раскаяние, которым они, в сущности, и являются.
        — Я знаю, что вкус у него неприятный, зато оно эффективно.
        Милли наблюдает за мной, как встревоженная фея-крестная, и Сол оставляет свой пост возле моего плеча, чтобы нависнуть над ее плечом.
        — Рецепты напитка — одно из сокровищ библиотеки заклинариума.  — Милли гордо показывает на полки, заполненные книгами с потрескавшимися корешками и заплесневелыми фолиантами.  — Получается, я все-таки не совсем отстала от жизни.
        — Ты не можешь отстать от жизни, Милдред,  — так тихо произносит Сол, что я едва его слышу, но от его слов белые, как бумага, щеки Милли заметно розовеют. И все же спустя мгновение она смотрит на меня глазами, острыми, как у ястреба.
        — Ты хоть понимаешь, что ты сделала?  — спрашивает она. Ее тон заставляет меня сжаться.  — Тебе еще повезло, что мы вовремя успели доставить тебя в заклинариум.
        Для пущего эффекта Сол строго смотрит на меня из-за ее плеча.
        — Больше ты никогда, никогда не будешь извлекать проклятие без разрешения.  — Милли прижимает руки к груди, как будто дает торжественное обещание.  — Никогда.
        — Но…  — Я выпрямляюсь, и Сол тут же смотрит на меня еще более угрожающе.
        — До тех пор пока ты не будешь готова.
        Лицо Милли снова побледнело, и на нем не осталось и следа моложавого румянца, появившегося минутой ранее.
        Я не могу отступиться, хотя сказанное Милли меня пугает. Воспоминания о запахе гнойных язв на моей коже, о жуткой боли у меня в животе пугают меня. Но Стивен. Стивен.
        — Он может умереть,  — говорю я.
        Милли вздыхает, и Сол без лишних просьб выдвигает стул, на который Милли садится. Ее гнев испарился, и теперь она выглядит очень, очень усталой.
        — Ты могла умереть,  — произносит она.
        Ее усталость заразительна. Я тоже оседаю на стуле.
        — Я знаю.
        — Если бы только был простой способ этим заниматься.  — На губах Милли появляется едва заметная улыбка.  — Но поиск заклятий требует работы всего организма, вплоть до мозга костей. Твоему телу и духу требуется время, чтобы приспособиться к работе.
        Мне в голову приходит мысль, как можно упростить ситуацию.
        — А что, если мне всегда носить с собой напиток? Я могла бы использовать его как антидот против проклятий.
        Я еще не успела договорить, а Милли уже качает головой.
        — Эти напитки можно использовать только в экстренных случаях. Каждый раз, когда ты его используешь, эффективность падает. Тебе придется естественным образом укреплять иммунитет, чтобы быть неуязвимой для проклятий. И на это уйдет время.
        — А что, если у нас нет времени?  — спрашиваю я. Это бессмысленный вопрос, мне самой известно.
        Я знаю, что существуют всем известные романтические легенды, где любовь означает, что ты должен умереть. Где главное — самопожертвование. Но я не хочу умирать. Не хочу, чтобы Стивен умер. Я ищу сценарий, в котором мы оба останемся в живых. Где мы сможем продолжать создавать это чудо — любовь, и открытие, и доверие. Я даже не прошу о том, чтобы мы потом вечно жили счастливо. Пока что просто хочется выжить, чтобы жизнь могла идти своим чередом.
        Должен быть еще один вопрос. Что-то, что я могла бы облечь в слова, которые волшебным образом открыли бы нам безопасный путь по этому минному полю. Я гляжу на Милли в надежде, что она знает слова, неизвестные мне.
        Милли просто кладет свою руку на мою.


        Мне удается выжать из Милли одну-единственную уступку: она никогда не скажет Стивену, что на самом деле произошло в метро. Я пристально смотрю на Сола до тех пор, пока он не поклянется, пусть и ворчливо, что тоже будет хранить тайну.
        И начинается ложь.
        По мере того как проходит одна, вторая, третья неделя, меня волнует не только то, что я скрываю от Стивена такие опасные вещи. Ложь отдаляет меня от него. И не только в плане барьеров, которые приходится воздвигать там, где расположены мои ум и сердце. От Стивена меня отталкивает необходимость. Хотя я и обещала Милли не вытягивать проклятия без ее ведома, я не хочу ограничивать себя нашими ежедневными занятиями. Я не могу сказать Стивену, что я делаю. Видимо, Милли довольна тем, что я следую нашему плану занятий, и верит мне на слово. Я почти уверена, что Сол подозревает, что я вожу ее за нос; надо видеть как он устремляет на меня взгляд своего единственного глаза во время занятий в заклинариуме. Но доверься я Стивену, он бы попытался меня остановить. Он не готов рисковать мной так же, как я не готова рисковать им.
        И по той же причине я не могу рассказать о происходящем Лори.
        Получается, я остаюсь одна.
        Я отправляюсь в город. Одна. И я ищу проклятия.
        Я убеждаю себя, что не предаю Стивена, и Лори, и Милли, потому что я не рискую. Во всяком случае, не рискую по-крупному.
        Хотя мне удается отыскать проклятия всех форм и размеров, от смешных до ужасных, я вытягиваю только маленькие. Это те прививки, которые я сама себе делаю против проклятий. Мне пора уже получать проценты за всех тех людей, которым я помогла в итоге поймать такси. Милли не шутила, говоря, что невозможность поймать такси — самое распространенное заклятие в Манхэттене.
        Я пытаюсь еще как-то уменьшить степень моего предательства, сократив упражнения по вытягиванию проклятий до одного в день, после уроков с Милли, чтобы у моего тела было достаточно времени восстановиться. Если у меня нет слишком плохой реакции на проклятие, я бегу домой, чтобы посмотреть «Ходячий замок» или «Последнего единорога» в миллионный раз, или продолжать наше изобретательное соревнование по игре в «Эрудит», где все слова выдуманы, но создатель слова должен дать нам его значение, чтобы все участники согласились с тем, что значение убедительно. Мы со Стивеном заполняем время, проводимое вместе, всем подряд, но только не разговорами об искателях заклинаний и создателях проклятий.
        Иногда мне трудно скрыть, как я устала лгать и вытягивать проклятия. Когда это происходит, Стивен увлекает меня в свою спальню. Берет в свои объятия. И я сплю, свернувшись рядом с ним, пока не чувствую себя достаточно сильной, чтобы снова выйти на шумные улицы.
        Должно быть, он знает, что я скрываю от него разные вещи. Но он предпочитает не спрашивать, не разузнавать, почему я все чаще отсутствую в нашем доме. В нашем безопасном пространстве. Сперва я чувствовала необходимость создать мифическую цель, объясняя, что мне нужно научиться самой ориентироваться в Нью-Йорке, если осенью я хочу покорить школу Стайвесант. Стивен принял мои слова за чистую монету, несмотря на то что за ними ничего не. Я уверена, что он заполняет эту лакуну своим собственным рассказом о том, что я делаю на самом деле. Почему я все больше времени провожу в разлуке с ним.
        Но мы не ведем дальнейших обсуждений. Иногда я думаю: может быть, он боится спросить? Если он знает, что простукивание тонкой фанеры между правдой и вымыслом, которую я воздвигла, может разрушить все, что построили совместными усилиями. Но и я не спрашиваю. Кажется почти невозможным, что мы так сблизились, но при этом не переступаем последнюю черту.
        И вот мы продолжаем наш танец новой любви на очень близком расстоянии.


        И вот в то утро, когда привычный рисунок ломается, я задаю себе те же вопросы, которые задаю каждый день: становлюсь ли я лучше в этом деле? Укрепляется ли мой иммунитет? Не стоит ли мне вытянуть более сильное проклятие?
        У меня есть постоянный список мест, куда я то и дело прихожу в поиске проклятий. Фонтан с ангелом. Магазин «Эппл» напротив «Плаза-отеля». Торговец воздушными шарами возле зоосада в Центральном парке. Я даже время от времени возвращаюсь на красную ветку метро, по которой мы ездили с Милли и Солом, хотя, когда я так делаю, у меня неизменно случается боль в животе и я покрываюсь гусиной кожей.
        Сейчас я в «Коллекции Фрика»[12 - Frick Collection — частная коллекция старой западноевропейской живописи, расположенная на Пятой авеню в Нью-Йорке рядом с Центральным парком.], и это означает, что мне нелегко. Я скрываюсь в музеях, когда мне нужен перерыв. Не то чтобы я особенно избегала проклятий (здесь я уже заметила несколько), но среди этих культурных монолитов «Фрик» представляется довольно тихим местом, и я оказываюсь там, когда не чувствую в себе сил встретиться с широким кругом проклятий.
        В залах «Фрика» я не столько провожу время, изучая экспозиции, сколько глазею на здание, думая о том, зачем оно было построено изначально. Это был чей-то дом. Хотя я и прочитала достаточно, чтобы знать, что мистер Фрик построил дом с тем намерением, чтобы в один прекрасный день его коллекции стали доступными публике, я не могу не чувствовать, что здание словно раскаивается в собственной роскоши. Что лестницы и стены застенчивы, как будто понимают, что очень немногие жители земли прикоснутся к золотому великолепию, которое мог себе позволить основатель. Я считаю, что возрождение усадьбы в качестве музея является своего рода искуплением той жизни, которую этот дом вел в качестве обители сталелитейного магната: дворец эры прогрессивизма, стоявший всего в нескольких милях от разрушающихся, перенаселенных трущоб Нижнего Ист-Сайда.
        «Фрик», как очень многие места, напоминает мне о том, что Нью-Йорк был — и остается — идентичностью, построенной на противоречиях. Он является идеальным отражением отсутствия равновесия в жизни. Возможно, поэтому я стала себя чувствовать здесь как дома.
        Возможно, я прихожу во «Фрик», потому что тоже надеюсь на искупление. Надеюсь, что добрые дела в будущем помогут стереть из памяти мой нынешний обман.
        Получается так, что когда время, как мне кажется, начинает ускоряться, я смотрю на часы. Как многие другие часы в «Коллекции Фрика», эти тоже золотые, но я люблю их, потому что на них изображен ангел, стремительно летящий вниз с постамента. Его руки подхватывают человека, и я не уверена, означает ли это, что он спасает его, или что человек убегает от воина, выполняющего волю мстительного бога.
        Ангелы в этом городе повсюду. Когда я смотрю на этого, то задумываюсь: а вдруг ангелы Нью-Йорка перешептываются друг с другом о том, что видят. Когда они обмениваются своими историями, смеются ли они над нами или плачут? Возможно, и то и другое.
        Поскольку моя жизнь оказалась опутана заклинаниями и проклятиями, я много думала о сверхъестественных возможностях. Не такой уж это большой прыжок — от заклятий до телепатических ангелов в произведениях искусства.
        Но когда я начинаю слышать шепоты, мне кажется, что мое воображение неплохо бы немного приструнить. Я отхожу от часов, но звук тихих настойчивых голосов все еще проникает мне в уши. Мои руки начинает остро и прохладно покалывать. К бормотанию присоединяется ровное пощелкивание. Должно быть, это часы. То, что я приняла за шепоты, было жужжанием механизмов, а щелканье — классическим «тик-так».
        Я наклоняюсь, пораженная тем, что могу столь явственно слушать механическое звучание часов. Не помню, чтобы они были здесь во время предыдущих посещений. Когда мой нос приближается к циферблату настолько близко, что охранник предостерегающе откашливается, заставив меня отпрыгнуть, становится очевидно: источник звука не здесь.
        У меня пересохло во рту, и я чувствую бешеную скорость моего пульса. Я заставляю себя двигаться медленнее. Я не знаю, чего я ищу, но продолжаю слушать. Однако инстинкт подсказывает мне не делать резких движений.
        Помимо охранника, продолжающего подозрительно ко мне приглядываться, в гостиной еще четыре человека. Женщина с ребенком — мальчиком трех или четырех лет; мужчина в деловом костюме — похоже, что он заглянул в музей в ожидании завершения сделки; и пожилая женщина в наряде от Шанель, чьи серебряные волосы блестят так, словно их только что отполировал ее дворецкий. На мой взгляд, ничего необычного в этой группе нет.
        Потом мое внимание притягивает внезапно мелькнувшая тень. Во внутреннем саду, лицом к гостиной, стоит мужчина. Его взгляд сосредоточен на матери с ребенком. Она присела на корточки возле картины Беллини «Экстаз св. Франциска» и болтает с сыном. Может быть, она рассказывает ему об искусстве, обещая мороженое за хорошее поведение в музее.
        Я бросаю быстрый взгляд на мужчину, стоящего лицом к залу. Что-то не так с его кожей, а точнее, с очертаниями его тела. Я так отчетливо вижу его на фоне освещения в саду. Когда он придвигается на несколько шагов, то оставляет «отпечаток» в воздухе: этот силуэт словно обвели полицейские — только не мелом, а углем. И силуэт этот весьма подвижен. Нарисованный углем отпечаток пульсирует, точно через него пропущено электричество. Глядя в другую сторону, я стараюсь подобраться поближе. Хотя из-за подтвердившихся подозрений моя кожа похолодела еще больше, я чувствую себя вознагражденной, поскольку звуки становятся более отчетливыми по мере того, как я приближаюсь. Делая вид, что пристально рассматриваю вазу, стоящую у выхода во внутренний сад, я украдкой поглядываю на человека в саду. Смотреть на него непросто, и не только потому, что я стараюсь не привлечь его внимания. Мои глаза скользят по нему, не в силах сфокусироваться. Такое впечатление, что я не могу смотреть на него, по крайней мере, с близкого расстояния. Я быстро втягиваю воздух и фокусируюсь, и, по мере того как я сосредоточиваюсь, у меня
возникает ощущение, что я через что-то пробираюсь, чтобы по-настоящему его изучить. Опасаясь того, что мои последние действия могут вызвать отклик, я смотрю на вазу так пристально, что ее цветочный фасад начинает передо мной плыть. Наконец я отваживаюсь снова взглянуть на человека. Он не сдвинулся с места и не обратил на меня внимания. Он полностью сосредоточился на женщине с ребенком. Мать тихонько играет с сыном в ладушки. Мужчина улыбается, но его улыбка выдает злой умысел.
        Мне не нужно соскальзывать на уровень «заднего плана», чтобы увидеть, что произойдет дальше. Электрическая заряженность силуэта мужчины усиливается и сияет изнутри, точно тонкая туча, готовая вот-вот разразиться молнией. Не отрывая взгляда от женщины, человек бормочет слова, которых я не могу разобрать. Черная линия взрывается чем-то, вроде яркой вспышки фотоаппарата, и из нее появляется новый силуэт, тянущийся через весь зал от порога. Маленькие, похожие на дым овалы устремляются к ничего не подозревающей матери, и каждая темная фигура накладывается на следующую.
        Звенья цепи. Цепи, которая закует эту женщину в оковы проклятия. Я не могу дышать.
        Процесс наложения проклятия так отчетлив, так явственно виден, что мне трудно поверить, что другие посетители музея могут так праздно проходить мимо цепи, которая приковывает проклинающего к его жертве. Мужчина в костюме пробегает мимо заклинателя, доставая телефон, чтобы позвонить из внутреннего сада. Охранник, негодуя, бросается вслед за ним, поскольку пользоваться телефонами в музее нельзя, но вовсе не обращает внимания на проклинающего.
        Мне неизвестно, на что направлено проклятие. Но от этих черных, бесплотных звеньев цепи у меня мурашки по коже. В них столько силы. Я чувствую их, как электрический разряд, даже на расстоянии. Милли боялась, что я могу столкнуться именно с такими. Даже до того, как проклятие достигло женщины, я вижу, что оно окажется тяжелее для моего тела, чем проклятие в вагоне метро. Но, может быть, мои секретные упражнения по вытягиванию проклятий, все мои прививки уже достаточно закалили меня, чтобы я могла попытаться справиться и с этим.
        Это не имеет значения. Я должна остановить его. Я не могу допустить, чтобы цепь коснулась женщины.
        Я бегу прямо к заклинателю. Он так доволен тем, что задумал для этой женщины, что даже не двигается. Или же он, как большинство людей, просто не может поверить, что кто-то готов противостоять им во внутреннем дворе «Коллекции Фрика».
        Заклинатель оказывается массивнее, чем я предполагала. Врезаться в него — все равно что в кирпичную стену. К счастью, эта стена обрушивается. Падая, он вопит. Я приземляюсь на него, но тут же скатываюсь на пол, словно обожженная. Я знаю, что мне нужно отсюда выбираться. Я поднимаюсь, тратя секунду на то, чтобы удостовериться, что цепи больше нет.
        Женщина в гостиной подхватила своего сына. Она смотрит на меня, в шоке раскрыв рот. Взяв сына на руки, она мчится вон из зала.
        Я слышу лающий голос и вижу охранника, бегущего ко мне. Я подпрыгиваю и несусь к выходу, принуждая свои ноги бежать быстрее, хотя мышцы дрожат от напряжения.
        Я бегу и бегу. Я даже не знаю, как я бегу, потому что мой мозг замер, остался во музее.
        Я знаю, кто это.
        Когда я налетела на него, когда мои руки и ноги оказались переплетены с его конечностями, я почувствовала, как угольная линия проходит сквозь меня, и я увидела его. Одинокого, злого человека. Человека, который ест пищу так же, как и другие люди, но подлинное насыщение ему приносят страдания остальных. Человек, который хочет, чтобы его боялись. Человек, сделавший целью всей своей жизни контроль. Человек, в чьих жилах течет та же кровь, что и у невидимого мальчика.
        Я ни на минуту не сомневалась: я только что столкнулась с Максвеллом Арбусом.
        Я падаю на колени возле фонтана с ангелом. Туристы глазеют на меня, и человек в кепке с надписью «Я Нью-Йорк» громко отмечает, что все ньюйоркцы чокнутые. Не обращая внимания на взгляды, я сажусь спиной к основанию фонтана. Меня терзает мысль: а что если Арбус, преодолев шок из-за того, что в него кто-то врезался, все-таки сумел запомнить мое лицо? Я не могу справиться с ужасом при мысли о том, что он, возможно, последовал за мной и сейчас появится из-за колонн террасы, чтобы обрушить на меня свою месть.
        Но на террасе все мирно — никого, кроме туристов и завсегдатаев парка, и ангел благосклонно смотрит на меня сверху.
        Когда мне удается отдышаться, я удивлена своей первой отчетливой мыслью.
        Он не такой, каким я ожидала его увидеть.
        Потом я громко смеюсь, осознав, что дед Стивена вовсе не брат-близнец лорда Волдеморта. Мое внезапное нервное хихиканье привлекает ко мне еще больше опасливых взглядов туристов.
        Я медленно поднимаюсь, опершись на парапет фонтана. Наконец я стою. Ноги мои дрожат, как желе, но я должна добраться домой. В моем сознании проносится укоризненное лицо Милли, но я не могу идти к ней. По крайней мере, первым делом.
        Стивен заслуживает того, чтобы узнать об этом первым. Ему необходимо это знать.


        Максвелл Арбус здесь. На Манхэттене. И вряд ли это совпадение. Возможно, каким-то образом узнав о смерти дочери, он явился взглянуть на ее последнее пристанище. Не исключено что он ищет своего невидимого внука. Если ему вообще известно, что Стивен появился на свет.
        Потенциальные последствия появления Арбуса в Нью-Йорке обрушиваются на меня, как ливень. Возможно, я еще не готова ему противостоять, но это не имеет значения. Я должна надеяться, что я достаточно сильна, что я достаточно укрепила свой иммунитет, чтобы выжить в этой борьбе.
        Хотя жаркий воздух и обжигающий бетон кричат о том, что еще лето, я знаю, что свободные деньки уже наперечет. Мама засыпает меня вопросами, связанными с возобновлением учебы. Мне нужно выбрать, какие предметы я собираюсь изучать осенью. Когда меня запрут в школе, Стивен окажется один. Незащищенный. Что, если Арбус найдет его, а меня не будет рядом? Я не могу ждать. Мы должны найти деда Стивена прежде, чем он найдет нас. Я должна сказать Стивену, что человек, сделавший его невидимым, вернулся, и что, несмотря на риск и предупреждения Милли, у нас уже совсем нет времени.
        В тех соревнованиях по бегу, в которых я участвую, выигрыш означает поражение, и я только что увидела финишную прямую.

        Глава двадцать первая

        Мой враг.
        Мой дед.
        Я не знаю, что о нем думать.
        Если я невидимый парень, значит ли это, что он невидимый мужчина?
        Нет, не невидимый. Невидимый только для меня — мальчика, которого он проклял.
        Он видим для Элизабет.
        Он видим, и он здесь, и он что-то с ней сделал.


        Я заставляю Элизабет снова и снова повторять свой рассказ. Я жадно поглощаю каждую деталь, надеясь, что, когда я их проглочу, я буду знать больше. Я хочу, чтобы они собрались в единую картину. Я хочу, чтобы у имени появилось лицо, чтобы мне было кого во всем обвинять.
        — Мы должны рассказать Милли,  — говорю я.
        Мне это кажется очевидным, но Элизабет в нерешительности.
        — Она скажет, что я не готова. Скажет, что с моей стороны было глупо вмешиваться.
        — Ты совершила храбрый поступок. Она это поймет.
        Сказав это, я осознаю: чтобы Милли действительно сочла Элизабет храброй, той следует быть куда убедительнее, чем сейчас. В данный момент она вовсе не выглядит храброй. Она выглядит виноватой.
        — Что-то еще?  — мягко спрашиваю я.  — Что-то, чего ты мне не говоришь?
        Мы, как обычно, сидим рядышком на диване. Наша «зона комфорта», как она назвала ее однажды ночью, когда мы устроились, чтобы смотреть фильм. Но прямо сейчас она не прижимается ко мне, свернувшись клубочком. Она не улыбается. Она услышала мои слова и пытается составить из них ответ, но ничего не получается.
        Я чувствую себя полным идиотом. Она только что отважилась противостоять моему деду, моему врагу, и я не в состоянии помочь ей прийти в себя. Я хочу, чтобы она снова и снова оживляла это мгновение в памяти, чтобы я каким-то образом мог оказаться там вместе с ней. Чтобы я мог встретиться с этим человеком, с этой тайной, преследовавшей меня всю мою жизнь такими способами, к пониманию которых я не могу даже подступиться. Но как бы я ни стремился к этому прозрению, к установлению этого контакта, это несправедливо по отношению к Элизабет, поскольку не дает ей возможности выйти из этой ситуации, увидеть ее такой, какой она может стать, когда сиюминутный импульс остынет и можно будет взглянуть на ситуацию в перспективе.
        Я думаю, и уже не в первый раз: «Что я сделал с твоей жизнью?»
        Если бы я мог быть просто ее парнем. Если бы вокруг нас не вились все эти тени. Но даже если бы их не было, я бы по-прежнему сталкивался с ежедневной невероятной трудностью этой задачи — быть ее парнем. Хорошим парнем. Случаются моменты — такие как сейчас,  — когда мне кажется, что быть невидимым, возможно, единственное, что мне удается. У меня такое чувство, что слишком многое пришлось бы наверстывать, слишком многое из того, что все остальные уже знают. Если предположить, что мы выстраиваем наши нынешние отношения, руководствуясь прошлым опытом, то мне совершенно не на что опираться.
        Я вижу: что-то в Элизабет подпорчено, что-то в ней отравлено ядом. Мой дед. Мой враг. Он разрушил мир моей матери. Он обрек брак моих родителей на неудачу. Он предопределил мою жизнь. И даже теперь он диктует нам, что делать. Он стоит на моем пути, на пути Элизабет — точно так же, как стоял на пути у всех и вся.
        Слышится стук в дверь, и сразу после раздается крик Лори:
        — Эй, голубки, воркуете?
        Похоже, Элизабет рада, что нас перебили, что я воспринимаю как укор мне за мое неукротимое любопытство.
        — Я открою,  — говорит она.
        Как только дверь открылась, сразу же вбегает Лори. Он бросает на сестру быстрый взгляд и говорит:
        — Нет, явно не ворковали. А что происходит?
        Элизабет не отвечает.
        — Твоя сестра сегодня кое на кого наткнулась,  — сообщаю я.
        — Я его знаю?  — легкомысленно спрашивает Лори. Потом, взглянув на Элизабет, он становится серьезнее.  — Это кто-то из нашего города?
        Она качает головой.
        — Нет. Не это.
        — О господи, а я уже подумал…
        — Это был дед Стивена. Максвелл Арбус.
        Лори по-прежнему серьезен.
        — Плохие новости.
        — Нам нужно было его найти,  — поясняю я.
        — Он сделал какую-нибудь гнусность?  — хочет знать Лори.
        Элизабет кивает. Я предполагаю, что она все ему рассказывает, но она хранит молчание.
        — Похоже, она устала от расспросов,  — говорю я Лори.
        — Все хорошо,  — произносит Элизабет, но в ее голосе чувствуется раздражение, свидетельствующее об обратном.  — Мне просто надо подумать.
        — Нам всем надо подумать,  — говорю я.  — Всем вместе.
        Слова кажутся бесполезными. Я точно не знаю, почему. Я пристально смотрю на Элизабет. Она бледна и слишком озабочена. В потоке мыслей у нее в голове произошел затор, но меня в ее машине нет.
        Он что-то с ней сделал. Встреча с дедом — борьба с ним — что-то с ней сделали.
        Элизабет не говорит мне, что именно случилось, и я догадываюсь: она хочет, чтобы это произошло снова.
        Я хочу положить этому конец. Прямо сейчас я хочу вернуть все назад. Двигаться вперед слишком рискованно, и самая большая опасность грозит уже не мне.
        — Элизабет,  — обращаюсь я к ней.
        Я хочу, чтобы в моем голосе чувствовалось понимание и чтобы она это услышала.
        Она смотрит на меня. Смотрит прямо на меня, этим взглядом пытаясь охватить меня всего. Я до сих пор не могу привыкнуть, что я могу быть настолько виден.
        — Кто хочет пиццу?  — спрашивает Лори.  — Я вот точно знаю, что хочу пиццу.
        — По крайней мере, сейчас я уверена,  — произносит Элизабет,  — что если он окажется где-то поблизости, я это почувствую.
        — И тогда ты ему врежешь по первое число,  — говорит Лори.
        — Дорогой брат,  — отвечает она,  — это не так-то просто. Это будет совсем не просто.
        Милли в ужасе. Она в ужасе оттого, что Максвелл Арбус так близко. В ужасе оттого, что Элизабет его видела. Она в ужасе оттого, что Элизабет не бежала прочь в тот самый момент, когда узнала, кто он.
        — Разве я тебя ничему не научила?!  — кричит она, садясь на свой обычный стул в заклинариуме. Мы впервые оказались здесь поздно ночью, но, похоже, обстоятельства требовали, чтобы мы срочно встретились с ней, и пришлось буквально барабанить в дверь.  — Твоя неосторожность все разрушит.
        Это кажется мне несправедливым.
        — А что еще она должна была сделать?  — спрашиваю я.  — Позволить ему причинять людям вред?
        — Нужно думать о безопасности в более глобальном смысле, а не только о том, что происходит сию минуту,  — отвечает Милли, снова обращаясь к Элизабет.  — Ты хоть понимаешь, что ты натворила? Теперь он тебя знает. Он знает, что ты можешь видеть. И если ты хоть на секунду подумаешь, что он это забудет, то ты просто не достойна своих талантов.
        — Это произошло так быстро,  — возражает Элизабет.  — Я даже не уверена, что у него была возможность толком меня разглядеть.
        — А ты помнишь, как он выглядит? Помнишь каждую деталь того, что видела?
        — Да, но…
        — Тогда тебе придется осознать, что и он все помнит столь же отчетливо. А может, и более отчетливо. Ты пешка, а он король в этой игре. Скорее всего, это была ловушка.
        Элизабет не отвечает, и тогда Лори спрашивает:
        — А что за ловушка?
        Милли вздыхает. Наше с Лори присутствие явно обременяет ее, но, судя по ее тону, мы правильно сделали, что пришли.
        — Ты понятия не имеешь о том, что замышляет Арбус,  — продолжает пожилая женщина.  — Даже если он не видит Стивена, его, возможно, все еще притягивает к нему. Может статься, это непреодолимо. Он хочет заполучить ту силу, которая вернется к нему, когда действие проклятия завершится.
        — Что вы имеете в виду, говоря «действие проклятия завершится»?  — спрашиваю я.
        — Милли имеет в виду, что он хочет проверить, как там дело его рук,  — поясняет Элизабет.  — Каждое проклятие — это история, и каждый заклинатель испытывает естественное любопытство насчет того, чем закончится его история.
        Милли пристально на нее смотрит.
        — Это один из способов взглянуть на эту проблему,  — говорит она.
        — Хотите сказать, он знает, где Стивен?  — спрашивает Лори.
        — Я хочу сказать, что это возможно. Так же, как и то, что он знает: Элизабет — искательница заклятий, которая очень близка со Стивеном. Не исключено, что все увиденное Элизабет было устроено специально для того, чтобы ее подманить. Арбус может и не знать о связи Элизабет с его внуком, но точно знает, что в Манхэттене есть девушка, способная увидеть… как ты это назвала? Ах да. Дело его рук.
        — Вы думаете, все это было подстроено?  — спрашивает Элизабет. Ясно, что до сих пор она не рассматривала такого варианта и теперь чувствует себя глупо.
        — Мне кажется, человеку, столь опытному, как Арбус, нужна причина, чтобы устроить такое публичное представление,  — говорит Милли.  — И какое совпадение, что ты оказалась именно там! Но разумеется, я не могу быть в этом уверена. Быть может, он слишком стар, чтобы это имело для него значение. Вполне возможно. Вопрос в том, вероятно ли это.
        Я оглядываю заклинариум в поисках ответов. Милли утверждает, что ответов не знает, и мы тоже не знаем. Я вглядываюсь в тома на полках. Мы окружены таким количеством книг, столькими словами, столькими мыслями… и ничто из этого не может нам помочь. Я думаю: «Какой смысл во всей этой магии, если никто по-настоящему не знает, как ей пользоваться?» Но, пожалуй, то же самое можно сказать и о жизни. Она ведь тоже является формой магии, только менее показушной.
        Милли начинает задавать очень предметные вопросы о моем деде, и я задумываюсь, не показался ли мой допрос Элизабет таким же суровым. Та отвечает отрешенно — возможно, потому что уже прошла это со мной, а может, потому что наконец полностью осознала вероятность ловушки и внезапно пожалела, что была такой храброй. Но я не хочу, чтобы она об этом жалела. Что бы ни говорила Милли, спасение других всегда важнее собственного спасения. Так должно быть, иначе никто из нас не совершал бы добрых поступков. Пока Элизабет рассказывает обо всем в подробностях, я снова обвожу взглядом заклинариум, эту крепость из книг. И ход моих мыслей поворачивается таким странным образом, что я думаю о трех поросятах. Что если мы — поросенок, построивший свой дом из книг, слов и мыслей? Что случится, если сюда придет Серый волк? Выдержит ли наш домик? Или обрушится?
        — Это было очень… мощно,  — признается Элизабет.  — Напряженно. Можно говорить об этом сколько угодно, но когда это происходит, объяснить невозможно. Это просто есть. И требует ответа.
        — Ты не готова,  — упорствует Милли.
        — Но какая разница, готова ли я, когда это происходит?  — возражает Элизабет.
        — Ты не должна больше так поступать,  — настаивает Милли.  — Пообещай, что не будешь.
        — Обещаю,  — говорит Элизабет.
        Я смотрю на реакцию Милли, потом на то, как реагирует Лори. Оцениваю свою собственную.
        Все мы знаем, что она лжет.


        По дороге домой в основном разговаривает Лори: он фантазирует о том, что хорошо бы создать Милли новый имидж и устроить для нее реалити-шоу на канале «Браво». Эта болтовня ни о чем, умелое жонглирование словами, заставляет нас вопреки нашему желанию улыбаться. Эта попытка вызывает у меня восхищение. Элизабет, видимо, не слушает.
        Мы поднимаемся к себе на этаж, и возникает напряженный момент: все мы понимаем, что не знаем, каким будет следующий шаг Элизабет. Пойдет ли она ко мне или вернется домой вместе с Лори?
        Она смотрит на меня, словно извиняясь.
        — Скоро мама вернется,  — объясняет она,  — поэтому…
        — Можно, я позаимствую тебя еще ненадолго?  — Я не хочу, чтобы она уходила прямо сейчас — и прямо так.  — Обещаю вернуть тебя.
        — Валяй,  — соглашается Лори.  — Все равно я собираюсь на минуту подняться к Шону. А без меня воссоединение семьи все равно не пройдет на должном уровне.
        — Конечно,  — отвечает Элизабет. Больше я не услышу от нее ни слова, пока мы не окажемся у меня.
        Опять-таки, мне кажется, должны быть «правила поведения парня», которые помогали бы разбираться с такими ситуациями, но потом я думаю, что такие правила все равно не распространялись бы на эту проблему.
        — Что происходит?  — спрашиваю я.
        Я хочу это знать. У меня такое ощущение, что я должен знать, чтобы ей помочь. Я не могу быть рядом с ней до тех пор, пока не узнаю, где она должна находиться.
        Мой вопрос совершенно искренен, но, судя по ее реакции, можно предположить, что я спрашиваю о спортивной команде или о погоде.
        — Ничего особенного,  — отвечает Элизабет.  — А с тобой что?
        Я знаю, что лучше просто оставить ее одну. Надо, чтобы она говорила тогда, когда сама захочет. Но я не могу реагировать на то, чего не знаю. Я реагирую на пустоту, на одиночество, которые чувствую, когда она стоит прямо передо мной, и у меня такое ощущение, что мы на разных концах света.
        — Поговори со мной,  — умоляю я.
        Она качает головой, и я знаю: ей жаль, что она пришла со мной сюда. Она сожалеет, что согласилась зайти.
        — Ты должна послушать Милли,  — продолжаю пытаться я.  — Если она говорит, что это опасно, ты должна к ней прислушаться.
        — Ничего я не должна. Я понимаю, что Милли занимается этим гораздо дольше, чем я. Я это осознаю. Но и ты должен понять, что она, по сути дела, скрылась от мира. Она сдалась. И прекрасно, если она может сидеть взаперти и наблюдать, как причиняют вред другим людям. Я не могу. Я не такая. Кроме того, я могущественнее, чем она. Я способна на большее.
        — Я знаю,  — соглашаюсь я.  — Но тебе следует быть осторожной.
        — Осторожной. Да я больше не знаю, что это значит. Я ведь не специально ищу приключений на свою голову. Думаешь, я пришла во «Фрик» и подумала: «Ух ты, а что если Арбус тут?» У меня нет возможности выбирать — что видеть, что чувствовать. Больше нет. Эти люди, Стивен,  — они же просто как горящие здания. И выбор очень прост: либо ты проходишь мимо, либо что-то с этим делаешь. И осторожность не входит в этот план действий.
        — Но ты должна понимать границы своих возможностей. Ты не можешь брать на себя все. Особенно если речь об Арбусе.
        — Может, ты все-таки хоть немного поверишь в меня, а? Я бы так хотела, чтобы в меня хоть немного кто-то верил.
        Элизабет смотрит на меня испепеляющим взглядом. Ее голос одновременно и расстроенный, и неверящий.
        В каждых отношениях наступает такой момент: впервые люди не сближаются, а отдаляются друг от друга. Зачастую это лишь краткое мгновение, но в нашем случае оно длится дольше.
        — Давай не будем,  — говорю я.  — Это просто нелепо.
        — Что нелепо?
        Я стараюсь не накалять атмосферу еще больше. Стараюсь вернуть нас к привычной манере общения.
        — Большинство пар,  — говорю я,  — в первый раз ссорятся из-за того, какой фильм им посмотреть, или из-за того, как расплатиться по чеку. А наша первая ссора из-за того, как тебе лучше использовать свои способности по поиску заклятий. Неужели тебе это не кажется хоть немного смешным?
        Но ей не кажется. Ей это совершенно не кажется смешным.
        — Тебя там не было,  — говорит она.  — Никого из вас там не было. Никто из вас не видел, как это выглядит. Никто из вас не испытывал, каково это.
        — Это правда,  — соглашаюсь я, но не знаю, что говорить дальше. Я мог бы попросить ее рассказать, каково это, но я ведь уже попросил, а она не рассказала.
        Мы даже не присели. Мы так и торчим у дверей.
        — Даже если я не знаю, что делаю,  — говорит Элизабет,  — я все равно знаю об этом больше всех остальных.
        — Но Милли занимается этим намного, намного дольше, чем ты. И даже если тебе кажется, что она закрылась от мира, она немало повидала на своем веку. Если она говорит, что ты в опасности, тебе лучше ей поверить. Арбус разрушил мою семью. Мне приходится нести этот груз. Это такая же часть моей жизни, как и любая другая. Так что пусть и не до конца, но я понимаю, о чем она говорит, потому что жил с этим всю свою жизнь. Возможно, я не вижу то, что видишь ты, и не чувствую то, что ты чувствуешь, но именно я стал заложником жестокости Арбуса, и мне вряд ли поможет, если и ты окажешься у него в заложницах. Тебе незачем подвергать себя опасности. Во всяком случае, не из-за меня.
        — Что значит — не из-за тебя?
        — Это значит, что я причина, по которой мы хотим найти Арбуса. Я — причина, по которой все это началось. Ты вышла на его поиски, потому что я не могу этого делать. И я не хочу, чтобы ты пострадала из-за этого. Это не должно произойти. Никогда.
        Я кладу руку ей на плечо. Я приказываю руке быть там, чтобы Элизабет ее почувствовала.
        Она отшатывается.
        — Это касается не только тебя, Стивен,  — говорит она.  — Сейчас уже не только тебя.

        Глава двадцать вторая

        Когда проводишь немало времени, рисуя людей — особенно их лица,  — осваиваешь умение создавать собственную маску. Сегодня вечером я крайне аккуратно сделала себе такую маску. Я ношу ее без сомнения или сожаления.
        Мама настояла на том, чтобы наш семейный вечер прошел в более «интерактивном» ключе, поэтому вместо просмотра фильма мы играем в «Эрудит». Я удивлена, что она выбрала эту игру, и еще более удивлена, что Лори согласился играть в нее. Наша семейная история гласит, что именно я суперигрок в «Эрудите». Мама и Лори — а когда-то, давным-давно, и папа — жили в страхе из-за того, как мне удавался тройной счет слова. Правда, сегодня вечером мне не везет. Та искра, та ясность лингвистической архитектуры, благодаря которой я властвовала над полем, отсутствуют.
        Мама играет, нахмурив лоб. Ставя деревянные костяшки, она бросает в мою сторону любопытные взгляды. Мама почувствовала, что сегодня что-то не так. Причем еще до того, как мы начали игру. Я понимаю: она все это и затеяла в надежде на то, что победа поможет мне побороть то, что меня гложет. Но мамин план не сработал, и вот она ищет ответы на моем лице. Поэтому на мне маска.
        Лори решил применить другую тактику, заполняя поле такими непристойностями, что маме приходится прикрывать рот, чтобы не хихикать слишком громко, а ее щеки заливаются румянцем оттенка вишневой гигиенической помады. Мама попыталась вылечить ту скрытую рану, которая причиняет мне боль. План нападения Лори: спровоцировать меня с помощью юмора и шока, на то, чтобы я открыла свои настоящие чувства. Лори знает: как только маска треснет, очень скоро мое лицо откроется полностью. Он изо всех сил старается ускорить процесс. Взгляд, которым он на меня смотрит, вполне может быть резцом, с помощью которого он пытается расколоть гипсовый слепок, которым я закрыла свое истинное лицо.
        Я говорю, что мне нужно выйти, пока мама и Лори спорят о том, насколько слово «орал» в определенном контексте может использоваться не только как глагол, но и как существительное. В святилище моей комнаты я извлекаю блокнот для набросков. Рисование помогает мне думать, а сейчас мне как раз нужен план.


        Набросок, возникающий на чистом листе, приводит меня в замешательство. Это карта, но я не рисую карты. Предпочитаю фигуры и действия. И тем не менее я вижу, почему под моими пальцами возникают эти линии и тени. Сразу же опознается «Фрик». Вскоре вокруг него образуются смутные очертания. Пятая авеню. Восточные границы парка. Другие мои излюбленные уголки рядом с этим местом.
        Пока рисую, я размышляю, чувствуя, что работа моего мозга почему-то не связана с действием рук. Знакомые места продолжают материализовываться под моим взглядом. Столь привычные мне места, которые я посещаю,  — все в шаговой доступности от нашей квартиры. Исподволь поглядывая на нечеткие силуэты зданий, смазанные улицы и тропинки в парке, я вижу, о чем хотели мне сказать мои пальцы.
        Я нарисовала вовсе не карту. На этой странице обозначены внешние границы — границы, сформировавшиеся из вопроса, который я игнорировала, но который по-прежнему застает меня врасплох, врываясь в поток моих мыслей.
        Что, если это было подстроено? Что, если Арбус и вправду охотился, но не только за Стивеном, но и за мной?
        Даже если заклинатель только подозревал о моем существовании, то, что я бросилась на него в разгар процесса, конечно же, подтвердило его предположения. И если эта версия верна, я сталкиваюсь с серьезным вызовом. И, кажется, переоцениваю свои возможности. Все-таки Стив — по-прежнему тот, кто невидим. Именно ему нужно прилагать невероятные усилия, чтобы хоть как-то войти в физический контакт с материальным миром.
        Стивен — тот, кому я должна помогать.
        Но хотя я была сердита на него, когда говорила с ним, то, что я сказала ему, было правдой. Происходящее касается уже не только его. И не только меня. Невидимый мир, внутри которого живет Стивен, мир проклятий и магии, только начинает проявляться. Я не позволю ему оставаться тайной.
        Я продолжаю рисовать. Размытые формы обретают четкость. Мой взгляд перепрыгивает с листа на лист в поисках схем, подсказок. Я так долго смотрю на то, что сама нарисовала, что у меня все расплывается перед глазами. Я тру уставшие глаза и возвращаюсь к той охоте.
        Неужели Арбус раскинул широкую сеть, стараясь поймать меня? Был ли музей его первой остановкой, или он уже успел наслать еще проклятий, прежде чем найти меня?
        Что, если он специально выбрал своей целью женщину с маленьким ребенком, предположив, что человек, знающий историю Стивена, не позволит нанести вред двум столь же невинным людям?
        Или я придаю слишком большое значение этой встрече? Может, дед Стивена — человек настолько извращенный, что просто проводит время, насылая проклятия на людей?
        Стиснув зубы, я отбрасываю последний вопрос, потому что так подсказывает мне инстинкт. Вопрос не в том, что я не верю в скверные привычки Арбуса — мне каким-то образом известно, что он искал меня. Не обязательно меня, а искателя заклинаний.
        Интересно, что это значит. О чем должна говорить мне эта предполагаемая ловушка. Вспоминая о гневе Милли, об ее предупреждении, я также вспоминаю, как побледнело ее лицо. Как тряслись ее руки. Как она рассердилась — такую ярость способна выпустить наружу только паника, только угроза чьему-то тщательно выстроенному существованию. Понимание того, что Максвелл Арбус вернулся в Нью-Йорк, напугало ее больше всего остального. Она явно испугалась за себя. Но еще больше она испугалась за меня.
        Раздается стук в дверь, и, не дождавшись ответа, в комнату входит Лори и закрывает за собой дверь. Увидев мое лицо, он корчит гримасу.
        — Я знаю, что карандаш для век волшебно преображал Клеопатру, но, по-моему, ты перестаралась. В следующий раз попробуй придать себе загадочный взгляд, не превращаясь в енота.
        — Заткнись и дай мне салфетку.
        Я держу руку вытянутой, пока брат не вкладывает мне в нее салфетку.
        Пока я вытираю уголь с лица и пальцев, Лори бродит по моей комнате. Это можно называть подвигом, ведь не так-то просто прогуливаться в пространстве девять квадратных метров. Он осторожно косится на мой набросок. Мне лень его прятать — кому нужна моя расплывчатая псевдокарта территории между нашей квартирой и Верхним Ист-Сайдом?
        Осознав, что я не собираюсь все ему выбалтывать после нескольких секунд молчания и его косых взглядов, Лори пытается сделать вид, что ничего особенного не происходит.
        — И что ты рисуешь?
        — Этот район.
        Лори вытягивает шею, стараясь поймать меня на лжи. Но это и правда наш район — ну, может, с небольшим довеском.
        — Новая сюжетная линия?  — интересуется он.
        Я издаю какой-то неопределенный звук.
        — Джози!  — Лори выкрикивает мое имя с каким-то плаксивым рычанием.
        Затем он хватает себя за волосы и ерошит их так, что они торчат во все стороны. Это привлекает мое внимание. Он привык так делать постоянно, когда был маленьким и по-настоящему сердился на меня. Это меня тревожит, ведь после того, как он ерошил волосы, он, как правило, закатывал масштабную истерику — визжал, а его щеки становились томатными.
        — Лори…  — начинаю я.
        — Нет.  — Брат перебивает меня, заставляя себя делать глубокие вздохи, пока я с удивлением смотрю на его багровеющее лицо.
        — Слушай… меня…  — Пугающий взгляд Лори становится более убедительным.
        Я киваю, слегка обеспокоенная тем, что он может потерять сознание.
        — Ты скажешь мне, что происходит,  — говорит он.  — Я пытался быть не слишком настойчивым, но ты заставляешь меня проявить всю настойчивость, на которую я способен.
        — Гм.  — У меня нет для него ответа, но его лицо приобрело пастельно-розовый, а не багровый оттенок. Я вижу в этом хороший знак.
        — Несмотря на все это безумие, которое на самом деле вполне реально, ты все еще моя сестра, и я люблю тебя.
        После небольшой паузы я говорю:
        — Ладно.
        — И ты знаешь, что это значит.
        — Я знаю?
        Лори кивает.
        — Это означает, что я с тобой. И что ты расскажешь мне, что происходит, что ты замышляешь и как я могу помочь. Потому что я собираюсь помогать. Не заставляй меня брать в заложники твои принадлежности для рисования. Мы оба знаем, как скверно это может обернуться.
        Мне удается выдавить улыбку, на что он отвечает:
        — Вот и славно. А теперь выкладывай.
        — Похоже, Милли была права,  — выдавливаю я, признавая за ним победу. Показывая ему мой весьма предварительный набросок, чтобы он мог лучше видеть, я объясняю.  — Она сказала, что, возможно, Арбус старался меня приманить. Я не знаю, искал ли он именно меня, но у меня такое чувство, что он охотился за искателем заклятий.
        — Это твое паучье чутье дает о себе знать?
        — Да.  — Я откладываю страницу в сторону.  — Это просто мои мысли, изложенные на бумаге. Я так попыталась выяснить, куда еще он мог пойти.
        Лори снова смотрит на зарисовку.
        — Ты думаешь, он ошивается в нашем районе?
        — Я не знаю,  — признаюсь я.  — Но, может, это не так уж и плохо.
        — Интересно, каким же образом это может быть неплохо?  — спрашивает Лори.
        Я пробегаю пальцами по бумаге, размазывая линии, пересекая Центральный парк паутиной теней.
        — Потому что это значит, что я могу выманить его.
        Лицо Лори искажается.
        — А с чего бы тебе вздумалось это делать?
        — Чтобы я могла лучше разобраться в том, с чем имею дело,  — говорю я более уверенно, чем чувствую на самом деле.
        — Но как же насчет того, что говорила о нем Милли?  — Лори встает, качая головой.  — Ты не можешь лицом к лицу встретиться с таким, как Максвелл Арбус.
        — А я не думаю, что есть другой способ иметь с ним дело. Он настоящее зло. Мы должны повести себя по-мужски и выманить его.
        — Во-первых, я сделаю вид, что ты не говорила «по-мужски». Во-вторых… ладно, никакого во-вторых у меня нет. Все, что ты сейчас сказала,  — сумасшествие. Вот и все.
        — Просто послушай.  — Внезапно у меня появилось желание испытать мои предположения на Лори.  — По поводу сказанного тобой только что — думаю, ты прав.
        — Это насчет «по-мужски»?  — Лори приподнимает брови.  — Конечно, я прав. Никто не должен так говорить. Это не просто проявление неравенства полов. Это еще и полный отстой.
        — Нет,  — говорю я брату.  — Я подразумеваю предупреждения Милли насчет Арбуса. Не думаю, что она раскрыла нам все карты. Она что-то скрывает — возможно, нечто очень важное. Определенно это касается деда Стивена. Возможно, это связано с поиском заклятий.
        — И куда ты собираешься с этим идти?  — корчит очередную гримасу Лори.
        — Я не знаю,  — говорю я ему.  — Я думаю о том, чтобы выйти с ним один на один. О том, чтобы отразить его удар. Если я могу обезвредить проклятия после того, как их наложили, кто скажет, что я не могу остановить их при их возникновении?
        — Элизабет, перестань.  — На лице Лори читаются любовь и тревога.
        — Если ты хочешь быть частью этого, значит, мы должны его найти,  — говорю я брату.
        Лори валится на кровать рядом со мной. Теперь его очередь выглядеть побежденным.
        — Я даже не знаю, как объяснить тебе, насколько плохое у меня предчувствие на этот счет.
        — Не забывай, что из нас двоих именно у меня склонность к магии.  — Я толкаю его локтем.  — Когда речь заходит о чувствах и интуиции, надо следовать моему паучьему чутью.
        — Ладно,  — говорит брат, но тон у него отстраненный, и я знаю, что он думает о чем-то другом. О чем — догадаться нетрудно.
        — Ты должен мне обещать,  — говорю я ему, вызывая в памяти такие слова, как «твердый» и «кремнистый», в ожидании, чтобы Лори на меня посмотрел.
        Встретившись со мной взглядом, он стонет, понимая, что попался.
        — Пообещать тебе что?
        — Что ты не скажешь Стивену.  — Не так-то просто это сказать, но я должна.  — Он слишком близок к этому. Мы должны выяснить, что я могу сделать, чтобы остановить Арбуса, не вовлекая Стивена,  — по крайней мере, сейчас.
        Лори отвечает уж слишком поспешно:
        — Ладно. Только если ты обещаешь, что разрешишь мне помочь. Никаких секретов. А когда ты просишь, чтобы я прикрыл тебя перед мамой, это не считается помощью.
        — Ладно,  — соглашаюсь я, хотя и замечаю, что он быстро спрятал левую руку за спиной, и знаю, что он, вне всякого сомнения, скрестил пальцы, чтобы иметь возможность солгать. Лори мастак по части использования традиционных лазеек.
        Но я должна притворяться, что не видела этого. Я знаю: даже не нарушая своего обещания таким, с его точки зрения, справедливым способом, Лори наверняка разболтает о моих планах Стивену. Я его не виню.
        Это значит, что мне нужно действовать быстро. Я должна разыскать Арбуса прежде, чем Стивен найдет способ остановить меня. Или случится что похуже.

        Глава двадцать третья

        Подобно тому как во время жары мерзнут ноги, влюбленный ощущает одиночество сильнее.
        Элизабет не исчезла. Она все еще здесь, со мной. Но отчасти она потеряла со мной связь. Есть какая-то часть наших отношений, которая полностью отошла к ней. Мы не говорим об этом, потому что каждый раз, когда я об этом заговариваю, она отходит еще дальше.
        Мы с ней не воевали. И все же есть ощущение, что мы живем во времена перемирия. Прямо сейчас наше счастье может существовать в своего рода пузыре, где не принято спрашивать, поэтому я все время придумываю вопросы, которые могут проткнуть этот пузырь и поставят нас в неловкое положение, а может, ввергнут в спор.
        Элизабет ничего этого не признает.
        Если спросить ее, то у нас все отлично. По ее мнению, Арбус — нечто, что имело место в прошлом и там же осталось. Она считает, что мы действуем сообща.
        И все же я чувствую одиночество. Чувствую отсутствие даже в присутствии.
        Элизабет замечает это. Она не может не замечать. И по-своему — я еще только изучаю, как она это делает,  — она старается что-то исправить. Она по-прежнему не делится со мной информацией, но старается компенсировать ее отсутствие. Она приносит мне цветы и вместо того, чтобы поставить весь букет в одну вазу, оставляет по цветку в каждой комнате. Мы смотрим фильмы вместе. Иногда она остается у меня на ночь. И эта близость нередко заставляет меня забыть о моей тревоге. Я даже перестаю чувствовать себя одиноким. Но потом я просыпаюсь посреди ночи. Я смотрю, как она спит в синеватом сумраке. Я чувствую такую нежность… но также и уколы всего того, о чем я не говорю.
        Элизабет предлагает нам пойти в парк. Через час она должна быть у Милли, но еще осталось время для прогулки. Я спрашиваю, не хочет ли она пригласить Лори, но она говорит — нет, в этот раз мы пойдем вдвоем. Может быть, это означает, что она хочет мне о чем-то рассказать? Может быть, она что-то видела или о чем-то узнала?
        А может, она просто хочет, чтобы мы побыли вместе, что уже само по себе награда. Она берет меня за руку, когда мы пробираемся к Овечьему пастбищу[13 - Название луга в Центральном парке.]: она держит ее на совсем близком расстоянии от своего тела, рядом с бедром, чтобы прохожим это не казалось неестественным. Она также надела гарнитуру от телефона, чтобы мы могли беседовать, не привлекая внимания. Однако сегодня мы просто идем. Я беспокоюсь, вдруг мы не можем подобрать слова, но надеюсь, что позже разговор все-таки состоится.
        Вокруг нас сотни людей, большинство расположились на одеялах или полотенцах, некоторые в шезлонгах. Летом Овечье пастбище становится чем-то вроде городской площади Центрального парка: местом, где можно собираться, устраивать пикники, спрятаться от высоких зданий и полностью открыть себя солнцу. Сидеть на солнце — я уверен, это желание старо, как мир. Моя мать не знала, какое воздействие будет иметь на меня солнце,  — если вообще будет иметь. Оглядываясь в прошлое, я понимаю, что мама не понимала, каковы параметры проклятия. Невидим ли я только для других людей или для стихий тоже? Поскольку крем от загара мог бы и не защитить меня, мама держала меня в тени, в сумраке.
        Теперь я решил рискнуть. Потому что я знаю точно: я могу чувствовать солнце. Я знаю, что такое купаться в нем, подставлять ему лицо и чувствовать, как сияние легко оседает на коже.
        Элизабет раскладывает одеяло, и я сажусь рядом с ней. Для любого, кто посмотрит со стороны, это будет выглядеть так, словно она ждет своего парня. Ни у кого это не вызовет вопросов.
        — Ты когда-нибудь бывал на фестивале «Шекспир в парке»[14 - Фестиваль традиционных летних постановок под открытым небом в Центральном парке в театре «Делакорт».]?  — спрашивает меня Элизабет.
        — Нет,  — бормочу я, качая головой. Я все еще не привык к тому, что мне не нужно громко говорить «нет», когда я качаю головой,  — по крайней мере, с Элизабет.
        — Мы должны сходить на него до конца лета. Я встану на рассвете и достану два билета. Пусть это выглядит так, словно ты должен был прийти, но кинул меня.
        — Ты можешь отдать это место Лори. Я могу проникнуть следом за тобой и встать в проходе.
        — Нет,  — улыбается мне Элизабет.  — Я хочу пойти с тобой. Я хочу, чтобы ты сидел рядом со мной.
        — Не буду с этим спорить. Но лучше не говорить Лори.
        — Если он хочет пойти, пусть тоже встанет пораньше.
        — Какой шанс, что это случится?  — спрашиваю я.
        — Такой же, как то, что твой дед угостит нас ужином после спектакля.
        Вот оно. Она его упомянула. Я жду продолжения: похоже, что это переход к другому разговору. Но я жду на пару минут дольше, чем следует. К тому моменту, когда я понимаю, что зашел в тупик, уже слишком поздно прокладывать дорогу.
        — Однажды я играла Виолу в «Двенадцатой ночи»,  — вспоминает Элизабет.  — У нас была серьезная нехватка мальчиков, интересующихся драмой, поэтому Себастьяна играл корейский мальчик. Все были крайне удивлены, когда в конце выяснилось, что мы близнецы.
        — А почему Лори не играл твоего брата?
        — Ха! Когда Лори пошел в десятый класс, между ним и нашей преподавательницей по драме начались знаменитые бои по поводу школьного мюзикла. Она хотела поставить «Энни получает ваше оружие», а Лори хотел, чтобы поставили мюзикл о мальчике со странностями. Она сказала — «Энни должна быть первой», он ответил — «заглохни, стерва», после чего ему запретили участвовать в каких бы то ни было постановках. Единственная роль, которую учительница могла бы ему предоставить в «Двенадцатой ночи»,  — была роль шторма, из-за которого весь хаос и начался.
        Закрыв глаза, Элизабет откидывается назад.
        — Такое ощущение, что мы в другом времени, в другой стране. Кажется, чтобы освободиться, по требуется вечность, и вот наконец этот момент на стал, и ты здесь. Свободный.
        Она отворачивается и подставляет лицо солнцу. Я так и остаюсь сидеть, глядя на всех этих людей, окружающих нас, участвующих в своих собственных историях. По мере того как Элизабет погружается в сон, я пытаюсь разглядеть строчки и параграфы того, что происходит вокруг. Я теряю себя в других, потому что никогда не могу потерять себя в себе самом.
        — Это славно,  — бормочет Элизабет.
        — Да, действительно,  — соглашаюсь я.


        Элизабет спит. Посредине парка, в середине дня она спит. Как ребенок, погруженный в дневной сон. Она успокаивает себя. Отдыхает.
        Только когда проходит час и наступает время идти к Милли, у меня хватает духу разбудить ее.
        — Ого, и сколько же я спала?  — спрашивает Элизабет, пока я помогаю ей прийти в себя.
        Я говорю ей.
        — Извини,  — отвечает она.  — Наверное, мне это действительно было нужно.
        Она потягивается и оглядывается на людей, окружающих нас. Интересно, видит ли она то, что вижу я? Или у нее есть какой-то дополнительный слой восприятия. Под какими заклятиями могут быть все эти люди? Какие проклятия их уничтожат?
        Если она и видит что-то в этом роде, то не подает виду. Она стоит так, как стояла бы любая другая девушка на ее месте, собирает свои вещи так, как собирала бы их любая другая. По выражению ее лица невозможно сказать, видела ли она какие-нибудь заклинания или проклятия.
        — Наверное, я задержусь здесь немного дольше,  — говорю я Элизабет. Мне ведь особо не нужно никуда идти.
        — Классно,  — говорит она.  — Я бы оставила тебе одеяло, но, сам понимаешь, ты невидим.
        — Спасибо, что напомнила. Я ведь почти забыл.
        Улыбка на лице Элизабет все еще немного сонная, несмотря на то что солнце светит очень ярко.
        — Целую тебя на прощание,  — говорит она в микрофон телефона.
        — Я рад получить твой прощальный поцелуй,  — говорю я ей.
        Это самое большее, что мы можем позволить себе на публике. Жители Нью-Йорка еще могут простить человеку разговоры с воздухом, но начинают по-настоящему беспокоиться, когда кто-то начинает этот воздух целовать.
        Я смотрю, как Элизабет уходит. В то же время я понимаю, что нам удалось отложить одиночество почти на час.
        Но я понимаю это только потому, что чувствую его возвращение.


        Я сижу на траве, но по-настоящему не чувствую травы. Я сижу в парке, но парк не признает того, что я здесь. Дети играют вокруг меня. Влюбленные даже не представляют себе, что я настолько близко. Облако скользит, ненадолго закрывая солнце, но даже не подозревает, что я чувствую тень, которую оно оставляет.
        Я часто это делал, особенно летом.
        Сейчас все воспринимается по-другому.
        Появляется Айван, мой любимый эксперт по выгулу собак. Сейчас при нем ни поводка, ни собаки. Зато рядом с ним — няня Карен. На сегодня она свободна от детей. И вот Айван и Карен гуляют вдвоем — как любая другая молодая пара, только я не могу забыть о том, что знаю о них, поэтому все равно представляю себе рядом с ними собак и детей.
        Меня бьет дрожь, хотя солнце вернулось. Женщина, сидящая в одиночестве на одеяле рядом со мной, внезапно начинает расчесывать лицо. Я замечаю это уголком глаза. Вежливость требует, чтобы я смотрел в другую сторону, но что-то, происходящее с этой женщиной, заставляет меня пристальнее всмотреться в нее. Если раньше она расчесывала лицо, то теперь царапает его. Она вонзает в лицо ногти, начинает струиться кровь. Я хочу, чтобы кто-то это заметил. Я невидим. Я не могу помочь.
        Я слышу вопль. Видимо, кто-то заметил, что делает эта женщина. Но крик слышится с другой стороны. Я поворачиваюсь и замечаю, что какой-то мужчина поджег свое одеяло. «Мне так холодно!»  — кричит он, пока жена хватает ребенка с подожженного одеяла. Она продолжает кричать.
        Люди начинают смотреть в эту сторону. Пытаются понять, что происходит.
        Подбегает мужчина, который хочет помочь. Он похож на полицейского или пожарного, у которого сегодня выходной. Он топчет одеяло ногами… хотя отец семейства снова хватает спички и теперь уже пытается поджечь собственную одежду. Полицейский хочет крикнуть, чтобы тот остановился, но у него изо рта не вырывается ни единого слова. Он потрясен этим. Он снова пробует закричать, но ничего не выходит. Женщина пытается отобрать спички у мужа. У женщины с другой стороны от меня по лицу струится кровь, и ее пальцы вот-вот доберутся до глаз. Люди устремляются в разные стороны. Они бегут прочь, заметив огонь. Но одна девушка — едва ли она старше меня — тоже пытается бежать, но не может пошевелить ногами. Я вижу, как она старается. Однако ее ноги не работают. Она утратила над ними контроль.
        Я чувствую слабость. Мое тело сотрясает дрожь. Я не знаю, в чем дело, но чувствую ужасную усталость. И в то же самое время я ощущаю, что я несу ответственность. Я чувствую: нечто, исходящее от меня, превращается в это.
        А подсказку я получаю от ребенка. Мальчик, который был спасен с горящего одеяла. Пока люди бегут, и кричат, и пытаются помочь, взгляд ребенка зафиксирован на одной точке. Он видит кого-то, кого он может видеть, но кого не вижу я. И так я понимаю, что здесь мой дед.
        Кто-то повалил женщину на землю, не дав ей ослепить себя. Но она изо всех сил борется, кричит, что глаза нужно вырвать, что лицо нужно содрать. Девочка, которая не может бежать, плачет; мужчина, который не может говорить, застыл неподвижно.
        На помощь бежит Айван. Женщина, мимо которой он пробегает, падает на землю и начинает есть грязь.
        — БЕГИ!  — кричу я. Я не знаю, что еще делать.  — БЕГИ! БЕГИ!  — Я кричу это снова и снова — этот голос не привязан к моему телу. Я подбегаю к Айвану и отбрасываю его, толкаю назад, к Карен.  — УХОДИ!  — кричу я ему.  — ПРОЧЬ ОТСЮДА!
        Айван подчиняется.
        Теперь дед может меня услышать. Он знает, что я здесь. Впрочем, конечно же, он знал об этом все время. Мое проклятие дало ему подсказку.
        Он не может меня видеть. Я не могу видеть его. И все-таки мы оба здесь.
        Женщина, расцарапавшая свое лицо до крови. Мужчина, который чувствует такой холод, что готов себя поджечь. Мужчина, который не может говорить. Девушка, не способная двигаться. Женщина, которая ест грязь. Как он может насылать все эти проклятия одновременно?
        Я чувствую, как из меня что-то выходит. Энергия. Дело не в том, что проклятие ослабевает,  — я ничуть не более видим, чем обычно. Но он подпитывается от меня. Я это знаю. И поэтому я знаю, что мне надо бежать.
        Я стараюсь ни на кого не наткнуться. Я достаточно осторожен и стараюсь не оставить следа. Я не хочу, чтобы он знал, куда я иду. Хотя, если я прав, предполагая, что он чувствует меня, он и так узнает, что я ушел — и куда я направляюсь.
        Домой я идти не могу. Я не хочу вести его туда. И по той же причине я не могу идти к Милли. Тогда я мчусь на север — в дальнюю часть парка, так далеко от всех, как только могу. Я проталкиваюсь сквозь Рэмбл, лавируя между людьми, попадающимися мне на пути. Я снова позволяю себе быть исключительно невидимым мальчиком. Я разрываю связь с городом и становлюсь его внимательным привидением. Я проскальзываю сквозь толпу, крепко держась за иллюзию, что никакие мои действия не могут коснуться окружающих. Я причина без следствий. Я шаги без звука. Я не что иное, как воздух, заметный в движении, но исчезающий, едва появившись. Крики следуют за мной по воздуху.

        Глава двадцать четвертая

        Мне всегда казалось, что я отношусь к чаю равнодушно, но, сидя в заклинариуме, где Милли наливает мне, наверное, миллионную чашку (с тех пор как мы с ней познакомились), я делаю вывод, что попросту ненавижу чай. Я ненавижу все, связанное с этим местом. Бункер с секретами, оказавшийся совершенно ненужным. Как и чай, он нужен для того, чтобы сидеть там, зарывшись с головой, но с пренебрежением неизбежно приходит горечь.
        Я не добавила в чашку ни молока, ни сахара. Однако я все равно помешиваю янтарную жидкость нелепо крошечной ложкой — так что серебро скребет по фарфору, и это скрежетание перекликается с моим раздражением.
        Я готова разделить с Милли все мое недовольство, чтобы не страдать в одиночестве, но я жду подходящего момента.
        Милли прижимает к груди тонкие морщинистые руки.
        — Давай начнем.  — Она улыбается, я морщусь, но она не обращает внимания на мой кислый взгляд.  — Назови мне кодекс искателя заклятий.
        Повторение вслух — метод обучения, выбранный Милли.
        — Искатель заклятий определяет присутствие магии в мире.
        — С какой целью?
        — Чтобы способствовать ее справедливому применению и искоренять дурное.
        — Очень хорошо,  — улыбается мне Милли.
        — И как же мы искореняем?  — спрашиваю я, не дожидаясь следующего наводящего вопроса Милли.  — Я бы хотела добраться до пункта об искоренении как можно скорее.
        Бросив на меня быстрый, назидательный взгляд, Милли обходит вокруг стола, продолжая урок и явно желая, чтобы мой вопрос растворился в воздухе, подобно пару в моей чашке.
        — Каковы инструменты искателей заклятий?  — спрашивает она.
        Я делаю усилие, чтобы не застонать.
        — Знание, терпение и воля.
        — А как приобретается знание?
        — Путем изучения и наблюдения.  — Я обвожу взглядом паутину, связавшую с потолком верхнюю полку с массивными фолиантами,  — паутина так прочна, что напоминает кружево.  — А когда вы учились в последний раз?  — спрашиваю я, указывая на покрытые пылью книги.
        Милли упирает руки в бока и, на удивление, выглядит почти свирепо.
        — Юная леди, неужели вам необходимо тратить наше время на такой эгоистичный и грубый юмор?
        — Но вовсе не я здесь трачу время,  — бормочу я.
        Милли вскидывает руку еще до того, как я успеваю пошевелиться, и вот уже ее пальцы держат меня за подбородок.
        — Элизабет, я серьезна, как никогда. Время, которое мы посвящаем этим занятиям, драгоценно, и если ты хочешь помочь своему другу, ты должна воспринимать меня всерьез. Так это делается. Так это делалось всегда.
        Я резко отворачиваюсь от нее. Мои глаза горят, и я моргаю так быстро, как только могу. Но вовсе не ее слова спровоцировали мои слезы, а мое собственное раздражение. Неважно, какой большой опыт у Милли или как хорошо она знает традиции, это не оказывает на меня влияния. Я не могу здесь больше сидеть. По крайней мере, не тогда, когда неподалеку Арбус, замышляющий неведомо что. Почему Милли не в состоянии это понять?
        Придвинув стул поближе ко мне, Милли садится рядом. Я подавляю желание дернуться, когда она треплет меня по волосам; она ведь желает мне добра.
        — Ну-ну-ну, милочка,  — успокаивает меня Мил ли.  — Я знаю, тебе наверняка тяжело. Я просто пытаюсь тебя защитить.
        Я деревенею.
        — Защита нужна вовсе не мне, Милли. Стивен…
        Я не успеваю закончить, потому что у нас над головой разгорается какой-то скандал. Я слышу сдавленный крик, быстрый топот ботинок, за которым следует грохотание тяжелых сапог. Где-то распахивается дверь. Шум шагов нарастает, как лавина, по мере того как люди спускаются по лестнице.
        В комнату врывается Стивен. Я его никогда таким не видела. Волосы прилипли у него ко лбу. Он запыхался, но ему явно нужно срочно выговориться.
        Я встаю, когда он выдыхает: «Элизабет». В том, как он сказал мое имя, таится история, которую я боюсь услышать.
        — Почему ты здесь?  — обращается Милли в пространство, откуда донесся голос Стивена.
        Судя по страшному грохоту, доносящемуся с лестницы, я ожидаю падение валуна, но это Сол. Он размахивает ломом.
        — Где он?  — угрожающе выкрикивает Сол.
        Заметив у него в руках лом, Стивен мудро хранит молчание. И все же я пробираюсь, чтобы встать между ним и Солом.
        Милли трясет пальцем перед носом громадного мужчины.
        — Положи это немедленно. Это всего лишь мальчик.
        — Никто не может входить сюда, пока я его не осмотрел!  — кричит Сол. Вены у него на шее набухли.  — Мне плевать, кто это. Правила есть правила!
        Словно обращаясь к рассвирепевшему зверю, Милли успокаивает его воркующим голосом:
        — Все в порядке, Сол. Опасности нет. Стивен про сто не знал этого.
        Она смотрит на меня, явно обращаясь за помощью.
        — Что-то произошло,  — быстро говорю я.  — Правда?
        Удостоверившись в том, что Сол достаточно далеко от него, Стивен говорит:
        — Парк.
        Он начинает кашлять, все его тело бешено трясется, и я понимаю, что у него рвотный позыв.
        — Он болен?  — спрашивает Милли, косясь на Стивена и прислушиваясь к ужасным звукам, вырывающимся из его горла.
        — Я не знаю.  — Страх оставляет острый сырой привкус у меня во рту.  — Стивен…
        — Со мной все в порядке.  — Он приходит в себя, но лицо его совершенно поблекло.
        Сол наклоняется к Стивену.
        — Послушай-ка, мальчик…
        — Замолчите!  — обрываю я Сола.  — Если бы вы могли его видеть…
        Я осторожно подхожу к Стивену, поднимая руки, чтобы дотронуться до его щек кончиками пальцев. Он кладет ладони на мои руки. У него холодная кожа.
        — Рассказывай.  — Я смотрю прямо ему в глаза, надеясь, что наша с ним связь поможет ему преодолеть то, что его сейчас мучает.
        По-прежнему не отрывая своих глаз от моих, Стивен кивает.
        — Он был там, Элизабет, после того как ты ушла. Я не мог его видеть. Но он там был.
        — Твой дед?
        У меня дыхание перехватывает от ужаса, и я невольно перехожу на шепот. Это должно было произойти не так. Я собиралась не подпустить Арбуса к Стивену. Я — искательница заклятий. Я — та, кто может спасти Стивена. Но Арбус добрался до него первым. Я потерпела поражение, еще не начав.
        Стивен все еще говорит, его речь звучит лихорадочно.
        — Он выпустил на волю проклятия. Не одно. Все люди вокруг меня были прокляты.
        — Множественные проклятия?  — Я обращаюсь к Милли:  — Он на такое способен?
        Не ответив мне, Милли спрашивает Стивена:
        — Какие проклятия?
        Его колотит.
        — Проклятия, призванные убивать. Убивать ужасным способом. Мужчина… сам себя поджег.
        У меня перехватило дыхание. Ничто из того, что я видела — и считала самой ужасной пыткой, навлеченной проклятием,  — ничто и близко не подходит к этому.
        Но это еще не все.
        — Он заставил женщину есть грязь. А другую женщину… она собиралась выцарапать собственные глаза.
        Должно быть, я громко ахнула, потому что Стивен торопится сказать:
        — Люди остановили ее. Но она и потом с ними боролась, пытаясь сорвать с себя кожу.
        Милли закрывает рот руками, переводя взгляд со Стивена на Сола. Я пристально наблюдаю за ней и успеваю заметить, как изменилось выражение ее лица — глаза едва заметно дрогнули.
        Все еще под властью воспоминаний, Стивен не замечает этого.
        — Я ничего не мог сделать, чтобы это остановить.  — Он делает паузу, болезненно втягивая воздух.  — И у меня было такое чувство, словно он делает это, потому что я там.
        — О чем ты говоришь?  — Я убираю руки от его лица, чтобы схватить его за плечи.
        — Когда проклятия проявились, я не просто видел, какое воздействие они оказывают. Случилось что-то физическое. Как будто он откачивал из меня силу.
        Я провожу большими пальцами по тыльной стороне его ладоней, стараясь перенести хотя бы частицу тепла с со своей кожи на его кожу. Чтобы отдать ему немного жизни, которую его дед только что у него украл.
        — Во всем этом нет твоей вины,  — заверяю я Стивена.  — Никогда не было и никогда не будет.
        Стивен замолкает. Я держу его руки в своих, но смотрю на Милли.
        — Это он? Это Арбус?
        — Эти проклятия,  — медленно отвечает Милли, оседая на стуле,  — из числа из коронных проклятий Максвелла.
        — А это…
        Я поворачиваюсь к Солу, не зная, стоит ли задавать вопрос, который вертится у меня в голове, но замечаю, что громадина уже скрывается из виду, поднимаясь по лестнице. Израсходовав свой гнев, Сол, похоже, решил, что с него довольно. А может, заклинариум полон слишком болезненных для него воспоминаний, чтобы он мог здесь спокойно оставаться.
        Когда Сол уже не может меня слышать, я заканчиваю вопрос:
        — …это из-за Максвелла Арбуса Сол лишился глаза?
        — Да,  — сухо отвечает Милли.  — Но это было дав но. Сол оставил это в прошлом. И я тоже.
        От ограничений, которые я наложила на собственные чувства, не остается и следа.
        — Оставил это в прошлом?  — Я резко разворачиваюсь и бросаюсь к Милли, размахивая руками, как марионетка в маниакальном состоянии.  — Мне плевать, даже если это было так давно, что добраться туда можно только с помощью ТАРДИСА! Это нельзя оставить в прошлом, потому что оно происходит прямо сейчас!
        Милли вскакивает со стула, увеличивая дистанцию между нами. Я продолжаю надвигаться на нее.
        — Вы что, не видите?!  — схватив с полки книгу, я стряхиваю с ее страниц облако пыли.  — Это не помогает. Я не могу быть ученицей у вас в школе, когда Центральный парк превратился в зону военных действий. Я не стану тут с вами прятаться. Мы должны что-то делать!
        Я настолько загоняла маленькую женщину по комнате, что она испуганно прижимается к дальней стене.
        — Элизабет.  — Голос Стивена звучит тихо, но он совсем рядом со мной. Пузырь моего возмущения лопается.
        Я смотрю на сгорбленное тело Милли, на ее расширившиеся, испуганные глаза, и мне становится стыдно.
        Сдав назад и отведя глаза, я бормочу:
        — Извините. Мне не следовало…
        — Мы все боимся.  — Слова Стивена заполняют пустоту. Их правота заставляет меня почувствовать себя очень маленькой.
        Мягкое шарканье домашних тапок Милли по деревянному полу предупреждает о ее приближении. Я застыла на месте, не зная, плакать ли мне, притворяясь, что все в порядке, или попросить ее меня обнять.
        Милли хватает меня за локоть, ее морщинистая рука, коснувшись моей кожи, кажется покрытой пылью. Она вновь обрела свое достоинство и смотрит на меня с грустной улыбкой.
        — Такой шквал гнева я видела всего несколько раз в жизни.  — Она указывает на свой рот.  — И срывался он вот с этих губ.
        Я пытаюсь ответить ей улыбкой, хотя испытываю легкое недоверие.
        — Хотя мне и не нравится, когда на меня вопит привидение-плакальщица,  — продолжает Милли,  — пора признать, что ты права. Мы не можем дожидаться, пока Арбус распространит свою напасть на весь этот город. Если мы это ему позволим, это будет признанием того, что мы не справились со своим долгом искателей заклятий.
        — Искоренять дурное?  — Моя улыбка становится смелее.
        Милли сияет, и я вижу молодую женщину под слоями возраста. Женщину, полную сил и желания бороться.
        Я уже готова ухватиться за соломинку надежды, которую она мне протягивает, как вдруг мы обе вскакиваем, напуганные грохотом и скрипами, доносящимися с верхнего этажа. Шум перемещается в пространстве, тяжелые стоны сочетаются с резким визгом, словно что-то громоздкое тащат по магазину комиксов.
        Милли начинает подниматься по лестнице, а Стивен, без всяких объяснений, бросается бежать. Я спешу за ним. Он преодолевает по три ступеньки разом. Я уже на полпути вверх, а Милли еще внизу лестницы, когда Стивен уже пытается открыть дверь в магазин. Он вертит ручку, толкая дверь — та должна открываться наружу, но не поддается более чем на дюйм. Стивен снова толкает дверь. Она не открывается.
        — Сол!  — вопит Стивен.  — Откройте дверь, Сол!
        Нет ответа.
        Я уставилась на Стивена и на дверь, которая не поддается.
        — Он нас запер?
        Стивен стискивает зубы и надавливает на дверь плечом.
        — Да что он, черт возьми, делает?
        Дверь трещит, пока Стивен понапрасну с ней борется. С точки зрения Милли это, вероятно, выглядит так, словно беспокойный дух бушует на лестнице, стремясь привлечь к себе внимание живых.
        Запыхавшаяся Милли наконец добирается до верхней площадки. Она смотрит на дверь, затем закрывает глаза.
        — Нет,  — шепчет она, складывая руки у лица, словно в молитве.
        Стивен, доведенный до белого каления, оставляет дверь и поворачивается к Милли. Хотя она и не может видеть, как пристально смотрят на нее его голубые глаза, я уверена, что она чувствует настойчивость этого взгляда.
        — Почему он оставил нас тут?  — требует ответа Стивен.
        Плотно сжав губы, Милли качает головой. Ее руки дрожат, а у меня в животе точно камни ворочаются, когда я вижу, как ее глаза наполняются слезами.
        Стивен продолжает пристально смотреть на Милли, но я поднимаю руку, стараясь предотвратить дальнейшие расспросы.
        Голосом столь нежным, что я едва узнаю в нем мой собственный, я спрашиваю:
        — Милли, куда пошел Сол?
        — Он пошел за Арбусом,  — шепчет Милли.
        Гнев в голосе Стивена сменяется потрясением.
        — Вы уверены?
        — Да,  — отвечает Милли.
        Она качнулась так, словно у нее подкосились ноги, и я бросаюсь вперед, успевая подхватить ее за талию, чтобы она могла на меня опереться.
        — Почему?  — спрашиваю я.
        Милли начинает плакать, но я все-таки могу разобрать слова сквозь клубок горестных чувств.
        — Потому что Сол знает, что Максвелл Арбус не уедет из Нью-Йорка, не сделав попытки убить меня. И на этот раз у него получится.

        Глава двадцать пятая

        — Я поступила очень глупо,  — говорит Милли.  — Очень глупо.
        Перестав колотиться в дверь, я пытаюсь сквозь маленькую щель все-таки разглядеть, что препятствует тому, чтобы дверь можно было открыть шире. Между тем Элизабет подвела Милли к ступенькам, чтобы та села рядом с ней.
        — Почему вы поступили глупо?  — хочет знать Элизабет.
        — Сол предупреждал меня, что это может случиться. В то мгновение, когда вы ушли, в тот самый первый день он сказал, чтобы я этим не занималась. Он знал, что вы так или иначе приведете сюда Арбуса.
        — Но почему Арбус захочет вас убить?
        — Потому что я искательница заклятий. Потому что я одна из последних. Потому что много лет назад наши дороги пересеклись.
        — Почему же вы сразу нам об этом не сказали?  — закипает возмущением Элизабет.  — Вы нас обманули.
        Милли выпрямляется.
        — Уж не тебе, юная леди, читать мне лекции о том, что врать нехорошо.
        Я прекращаю свое занятие и вглядываюсь в лица Милли и Элизабет. Обе они выглядят разгневанными и виноватыми.
        — Что происходит?  — спрашиваю я. Я не могу подробнее сформулировать вопрос, потому что подробности мне как раз не известны.
        — Расскажите нам, что случилось,  — обращается Элизабет к Милли, как будто мой вопрос к ней не относился.
        Милли вздыхает.
        — Это случилось двадцать лет назад. У меня была скромная практика по поиску заклятий. Частные клиенты. Никакой рекламы — все только по рекомендации. Практика была небольшой, но этого хватало, чтобы платить по счетам. И я чувствовала, что приношу пользу. Я оказывала только диагностические услуги, но вы не поверите, как много это значило для людей. Знать, что они не виноваты. Знать, что они не сумасшедшие. Иногда мне доводилось сталкиваться с теми, кто насылал проклятия,  — в таком большом городе это неизбежно. Если эти колдуны живут не здесь, значит, бывают здесь проездом. Но для меня было редкостью встретиться с ними лицом к лицу. В большинстве случаев я знала о них по делам их рук. И вот внезапно стали появляться замысловатые проклятия. Я даже не знала, как к ним подступиться. Раньше я слышала о манере Арбуса насылать проклятия, но сама я их никогда не видела.
        — Кто вам о них рассказывал?  — спрашиваю я.
        — Другие искатели заклятий. Теперь они уже мертвы.  — Милли качает головой.  — Когда-то у нас была целая сеть. Теперь только отдельные сторожевые посты. Раньше было так: если появлялся кто-то вроде Арбуса, мне звонила дюжина людей. Теперь я не знаю, что делать.
        — А что случилось, когда вы стали видеть людей с его проклятиями?  — спрашивает Элизабет, стараясь вернуть Милли к основной теме разговора.
        — Я старалась изо всех сил. В некоторых из них я не могла разобраться. Другие не на шутку меня пугали. Я начала бродить по улицам в поисках следов Арбуса. Я была очень наивна — не столько молода, сколько наивна. Я не понимала, что он охотится за нами. Он хотел уничтожить всех искателей заклятий, чтобы те, кто насылает проклятия, могли править без помех.
        — Но откуда он узнал, что вы искательница?
        — Наверное, с помощью приманки. Это один из самых старых трюков в магической практике. Проклинающий насылает на кого-то проклятие, зная, что тот побежит к ближайшему искателю. Потом, когда пр?клятый обнаруживает, что искатель заклятий не может избавить его от проклятия, проклинающий возвращается, предлагая положить проклятию конец в обмен на информацию. Кто мог бы отвергнуть такое предложение?
        — Выходит, кто-то вас предал,  — говорит Элизабет.
        — Похоже, что так. А может, Арбус почувствовал меня — у меня нет способа узнать наверняка. Я часто задумывалась, что привело его в Нью-Йорк, но теперь предполагаю, что он искал твою мать, Стивен. Я склонна думать, что его приезд сюда не был совершенно случайным.
        — Так что случилось?  — спрашиваю я.  — Арбус вас выследил?
        Глаза Милли снова наполняются слезами по мере того, как она вспоминает.
        — Это была засада. Я как раз запирала дом на ночь. Уже стемнело, и я была не очень внимательна. И вдруг появляется он — внезапно, словно из воздуха. Он не сказал ни слова, но я поняла, кто это. Я по пыталась позвать на помощь, но его рука опередила меня — он схватил меня прямо за горло. Я уронила ключи, отбивалась, как могла. И Сол… Сол каким-то образом догадался, что со мной что-то не так. Я уже готова была потерять сознание, но тут появился Сол и спас меня, заплатив за это большую цену. Все это вызвало такой шум, что прибежали и другие люди. Арбус пытался избавиться от них с помощью проклятий, насылая их на каждого по одному, но он не мог справиться с таким наплывом людей одновременно. И тогда он бежал. А я осталась в живых. Но он не из тех, кто забывает о незавершенных делах, верно? Единственный способ избавиться от искательницы заклятий — убить ее. Уверена, что Арбусу это известно.


        Я смотрю на Элизабет, чтобы удостовериться, что она понимает. Я смотрю на Элизабет, ожидая, что она хоть чем-то выдаст свой испуг. Я хочу, чтобы она почувствовала страх, который чувствую я.
        Но если Милли совсем расклеилась, Элизабет сохраняет выражение спокойного упорства. Она старательно вбирает информацию, но не пугается. Это всего лишь информация. Это не смертельная угроза, потому что она не позволит ей стать такой.
        Хотел бы я знать, как.


        — Как успехи с дверью?  — спрашивает Элизабет.
        Я совершенно забыл про дверь.
        — Ну-ка,  — говорит она, вставая.  — У меня руки тоньше. Дай я попробую.
        Она наваливается на дверь и просовывает руку в щель между дверью и стеной.
        — Похоже, что он забаррикадировал дверь с по мощью всей мебели в комнате,  — сообщает она. По том достает телефон.  — Я вызываю подмогу.
        Лори требуется около двадцати минут, чтобы добраться сюда, а в течение еще десяти минут он отодвигает достаточное количество мебели, чтобы расчистить нам путь.
        Пока мы ждем, я пытаюсь побольше вытянуть из Милли.
        — Есть ли хоть какой-то способ остановить его?  — спрашиваю я.  — То есть что сейчас собирается делать Сол?
        — Я не знаю, что может предпринять Сол. Он не убийца. Ни один из нас не убийца. Но требуется именно это. Проклинающие — такие же люди, как и все мы. Если заколоть их, потечет кровь. Только надо добраться до них первыми. Застать их врасплох. А это очень тяжело сделать.
        — Но это можно сделать,  — говорит Элизабет. Я и не осознавал, что она слушает наш разговор.
        — Да,  — подтверждает Милли.  — Это можно сделать.
        Этот факт не кажется ей таким уж обнадеживающим. Она произносит слова, но в ее тоне чувствуется сомнение.


        — Почти пробился!  — кричит Лори.
        Я придвигаюсь поближе к Элизабет, чтобы Милли не слышала.
        — Давай сейчас пойдем домой,  — предлагаю я.  — Или сходим в кино вместе с Лори. Хочется чего-то нормального.
        Элизабет отстраняется от меня. Не слишком явно, но достаточно, чтобы я заметил.
        — Там Арбус,  — говорит она.  — И Сол там. Я должна помочь Милли найти их. Я знаю, ты не можешь, но я могу. Это мой долг.
        Ее голос не предполагает обсуждений, и она явно не спрашивает моего мнения.
        «Это дело значительнее, чем мы оба»,  — напоминаю я себе.
        Но я не хочу, чтобы так было. Я хочу снова сузить мир до нас двоих, хотя бы ненадолго. Я хочу, чтобы Элизабет могла спрятаться у меня под крылом, а я у нее.
        Когда к нам вламывается Лори, Элизабет крепко обнимает его, хотя он и потный, как черт. Я тоже хочу его обнять, но подозреваю, что это его только напугает. Люди хотят видеть тех, кого обнимают.
        — И почему это старая мебель всегда больше весит?  — интересуется Лори.
        — Время делает все более тяжелым и медленным,  — отвечает Милли.  — Можешь мне поверить.
        Однако когда мы все оказываемся на воле, она по-прежнему быстра.
        — Я должна пойти и найти его,  — произносит Милли. Она имеет в виду Сола.
        — Я помогу выследить его,  — произносит Элизабет. Она имеет в виду Арбуса.
        Милли это понимает.
        — Лучше оставь Арбуса в покое,  — предупреждает она.  — Ничего хорошего не выйдет, если наткнешься на него снова.
        — Я не собираюсь ничего делать,  — обещает Элизабет.  — У него должно быть логово. Я хочу найти его, чтобы мы могли проследить, куда он ходит и что делает.
        — Нет,  — протестует Милли.  — Я тебе не верю.
        Удивленное выражение лица Лори точно передает мои чувства.
        — Ого!  — восклицает он.  — Вам не кажется, что это перебор, а? Мы же все тут заодно.
        Но Милли не отступает.
        — Так и есть. Но мне кажется, у нас тут расхождения в трактовках. Не правда ли, Элизабет?
        — Если я говорю, что не собираюсь ничего делать, значит, я не собираюсь.
        — Может, кто-то мне объяснит, что здесь происходит?  — спрашивает Лори.
        Я рассказываю ему о Соле и Арбусе, упоминая и мое собственное столкновение с дедом.
        — Ну ладно,  — говорит Лори,  — вот что мы будем делать. Давайте сосредоточимся на том, чтобы вернуть Сола, пока он не совершил какую-нибудь глупость и его не прокляли так, чтобы он обо всем забыл, да? Кроме того, мы также будем держать ухо востро насчет Арбуса, но не станем его искать. Понятно?
        С этими словами он смотрит на сестру. Вместо того чтобы кивнуть, она сердито на него глядит. В ее взгляде явственно прочитывается: «Кто назначил моего брата главным?»
        Лори это не останавливает.
        — Милли, вы знаете Сола лучше, чем любой из нас. Поэтому мы с Элизабет и Стивеном последуем за вами.
        Милли обдумывает его предложение. Видно, что она хочет отправиться на поиски сама. Но она также понимает, что не может заниматься этим одна — по крайней мере, пока Арбус свободен и опасен.
        — Вы с Элизабет — да,  — отвечает Милли, подумав.  — Стивен — нет.
        — Почему нет?  — спрашиваю я.
        — Это слишком опасно. Очевидно, что Арбус может подпитываться твоей энергией. Значит, если мы с ним встретимся, ты можешь принести только вред, а не пользу. И ты не сможешь его увидеть. Выходит, если он нанесет удар, ты не сможешь нас предупредить.
        — Но я могу видеть Сола, верно?
        Милли уже на ногах и направляется к двери.
        — Мы теряем время, а это роскошь, которую мы не можем себе позволить. Стивен, слушай меня — ты не можешь нам помочь. Ты только все усугубишь. Ты в этом совершенно не виноват. Виновато в этом только твое проклятие. Я не могу отрицать, что ты приносишь вред, только для того, чтобы поберечь твои чувства. Не сейчас. Надеюсь, ты понимаешь. Но даже если не понимаешь, ты должен идти домой. Немедленно.
        Я смотрю на Элизабет в поисках помощи, поддержки. Но она так же непреклонна.
        — Я зайду к тебе, как только мы вернемся,  — уверяет она.  — Обещаю.
        Кажется, только Лори понимает, насколько покинутым я себя чувствую.
        — Ты нужен нам,  — утешает он меня.  — Только не прямо сейчас.
        Мне кажется несправедливым, что Лори может пойти, а я нет. Но скажи я такое вслух, это прозвучало бы по-детски. Это же не поход на бейсбольный матч.
        Милли пишет Солу записку на случай, если он вдруг вернется и не обнаружит нас. Я уже готов предложить подождать его здесь. Но если я собираюсь торчать один, это последнее место, где мне бы хотелось быть. Слишком уж здесь неуютно, сплошные призраки опасностей и потерь.
        — Ладно,  — соглашаюсь я.
        — Мы скоро увидимся,  — говорит Элизабет, немного смягчаясь.
        Я могу только надеяться, что это правда.
        Вернувшись домой, я чувствую себя бесполезным. Пока они идут вперед, я должен отступить. Я понимаю, почему, но это знание не приносит мне утешения.
        Если она встает на пути зла, я тоже должен встать на его пути. Я не должен находить убежище у себя дома.
        Мои мысли буквально оглушают меня по мере того, как я захожу в квартиру. Я не перестаю бранить себя, думая, что если бы я сказал что-то другое, поступил как-то иначе, я не был бы здесь совершенно один, вынужденный страдать в неведении. Только оказавшись у себя в спальне, я позволяю себе на мгновение остановиться. Я не могу перестать переживать, но бегущая строка переживания останавливается. Всего на секунду. На две секунды. Я гляжу на компьютер и думаю, не включить ли его. Потом снова делаю паузу.
        Я провел в этой квартире большую часть жизни. Я изучил каждый ее сантиметр, каждый уголок. Я знаю, какие книги стоят на какой полке, и даже в каком порядке. Но лучше всего я изучил звучание этой квартиры. Свист отопления зимой. Гудение кондиционера летом. Приглушенный гул трафика, доносящийся сквозь стекло. Холодильник, слегка переминающийся на своем месте. Дыхание половиц. Я не могу точно определить, в чем дело, но что-то не так. Появилось что-то новое — такое же тихое, как тиканье часов в спальне родителей.
        — Папа?  — зову я, думая, что, возможно, он вернулся. Может быть, спит в своей старой кровати.
        Но когда я заглядываю в ту комнату, отца там нет. Я снова зову его, но он не отвечает.
        «Вот,  — думаю я,  — что происходит, когда страх дает метастазы». Мое беспокойство за Элизабет — беспокойство за всех нас — распространяется на все мои рецепторы, тревожа нервные окончания.
        Вот что мне надо было сказать Элизабет и Милли: я должен что-то делать, потому что когда я ничего не делаю, это приносит такой же вред, как и встреча с опасностью лицом к лицу.
        Я думаю о том, чтобы позвонить отцу, потому что, должен признаться, было бы лучше, если бы он находился здесь. Вряд ли его присутствие помогло бы мне сейчас успокоиться, но, по крайней мере, я мог бы хоть немного отвлечься.
        Я спешу в гостиную, прикинув, что, раз уж я не могу пообщаться с другим человеком, можно хотя бы забыться, уткнувшись в телевизор. Я концентрируюсь и беру пульт управления, наблюдая, как он на секунду замирает в воздухе.
        — Тебе не следовало оставлять ключ снаружи,  — слышится голос.  — Никогда не знаешь, кто может к тебе зайти.
        Пульт выпадает у меня из руки. Я поворачиваюсь, чтобы посмотреть, откуда этот голос доносится.
        Никого нет.
        — Стивен,  — продолжает голос,  — я подумал, при шло время нам с тобой встретиться.
        Судя по голосу, его хозяин стар, но не слаб. Голос низкий, и грубый, и лишенный малейшего намека на доброту.
        Я храню молчание. Сказать что-то означало бы, что я признаю его присутствие. Я отказываюсь это делать.
        — Квартира совсем не такая, какой я себе ее представлял,  — произносит мой дед.  — Все эти годы я не сколько ошибался.
        Голос звучит так же, как голос любого другого человека. Но тела нет. Это задевает меня, причиняет мне боль. Теперь я знаю, каким я выгляжу в глазах других людей. Вот, значит, каково это: быть со мной в одной комнате.
        И какое совпадение: Максвелл Арбус — первый человек, которого не вижу я.
        — Я знаю, что ты здесь,  — говорит он.  — Я тебя чувствую. Видишь ли, это тоже входит в условия игры. Человек, который пишет картину, воспринимает ее не так, как посторонний: в каждой встрече есть элемент опыта, и этот опыт выказывает себя не в видении, а в чувстве. Так и с тем, что я делаю. Я знаю тебя, потому что я тебя создал.
        Он стоит прямо перед дверью. Он хочет, чтобы я точно знал, где он. Загораживает мне путь к бегству.
        Я не говорю ни слова.
        — Не нужно меня бояться. То, что прошло, оста лось в прошлом. Поскольку ты проводил время в обществе искателей заклятий, думаю, у тебя есть некоторое представление о том, что произошло. А может, твоя мать рассказала тебе. Или твой отец.
        Он ждет чего-то от меня. Я ему этого не дам.
        Арбус старается, чтобы его голос звучал терпеливо, но у него плохо получается скрывать неудовольствие.
        — Я слишком стар, Стивен. Я устал. Могу только вообразить, что рассказывала тебе твоя мать, но по верь мне, у этой истории две стороны. Она не была сильной женщиной, твоя мать. Она не хотела получить ту власть, которую я мог ей дать. Но ты, Стивен,  — ты сильный.
        На этот раз он делает вид, что я ответил.
        — Откуда я знаю, что ты сильный? Потому что я знаю твое проклятие. Я знаю, каких усилий требует жизнь под таким проклятием. Нужно быть сильным. Если бы ты не был сильным, ты бы не выжил.
        — Чего вы хотите?  — тихо спрашиваю я.
        — Ну вот, видишь. Хорошо, что мы с тобой говорим. Для себя я ничего не хочу, Стивен. По-настоящему — ничего. Я только хочу, чтобы ты принял то, что принадлежит тебе по праву рождения. У меня остается немного времени, и я хочу дать тебе то, что положено тебе. Мое наследство значительно — ты должен это понять. И мне больше некому его передать. Никто не заслуживает его в большей степени, чем ты.
        Я снова умолкаю. Сейчас его намерения кажутся разумными, а не дурными. Но все равно он — волк в овечьей шкуре.
        — Проклятие снять легко,  — продолжает он.  — Как только ты согласишься, я могу сделать это за несколько минут. Ты станешь видимым для всех. По думай об этом. Какая жизнь у тебя будет!
        Это приманка. Он хочет поймать меня на крючок.
        — Отвечай мне, Стивен. Скажи, что ты больше не хочешь быть невидимым.
        «Я не верю тебе». Вот они, слова Милли. Несмотря на то что часть меня хотела бы взять на себя эту ответственность, хотела бы заключить с ним сделку, я знаю, что не верю ему. Он предлагает это не по доброте душевной, потому что доброты в нем нет.
        Он тоскливо смеется.
        — Мне стоило это предвидеть — ты точно как твоя мать.
        С его стороны это явно не комплимент.
        Я хочу закричать на него. Хочу сказать ему, что ему неведомо значение слова «сила», если он считает мою мать слабой. Он даже не может себе представить, сквозь какой ад ей пришлось пройти и скольких усилий стоило там не пропасть. В особенности со мной, с ее невидимым сыном, о котором она заботилась каждый день своей жизни. И да — в конце концов этот ад ее одолел, ее тело не выдержало. Но мама держалась достаточно долго, чтобы я мог стать личностью. Она держалась достаточно долго, чтобы знать, что я выживу.
        Однако ничего этого я ему не говорю. Не кричу. Не нападаю. Я ведь не хочу, чтобы он считал меня своим врагом… хотя я и являюсь таковым.
        — Вы хотите сказать, что я тоже мог бы насылать проклятия?  — затаив дыхание, шепчу я, словно он Санта, готовый выполнить мое самое большое, самое сокровенное желание.
        — Конечно,  — произносит он нараспев.  — Ты же Арбус, как-никак.
        — И вы бы меня научили?
        Видимо, он кивает, а потом понимает, что я не могу этого видеть. Повисает пауза, после чего он говорит:
        — Да, научил бы.
        Значит, прямо сейчас я мог бы положить этому конец. От меня требуется только одно — сказать ему, что я этого хочу, и он положит конец тому, что я считал пожизненным заключением.
        Но если я это сделаю, он сможет наслать на меня другое, новое проклятие. А энергия, высвободившаяся из моего старого проклятия, может сделать его еще более могущественным, чем раньше.
        Я не могу так рисковать. Но я также не могу рисковать, давая ему понять, что противостою ему.
        — Мне нужно время,  — говорю я.  — Не очень много времени, но сколько-то времени мне потребуется. Потому что это все изменит. И я хочу к этому подготовиться.
        — Тебе незачем об этом думать,  — гневно возражает Арбус.  — Я предлагаю тебе то, чего ты хотел всю свою жизнь. Возможно, я больше тебе этого не предложу. Советую тебе согласиться сейчас.
        Я стараюсь соответствовать его гневному тону.
        — Мне удалось столько продержаться, потому что я не принимал поспешных решений. Вы говорите, что хотите, чтобы я участвовал в семейном бизнесе? Что ж, вам нужен работник, который действует под влиянием импульса, или тот, кто видит каждый аспект во проса? Если вы ищите глупого человека, вам на выбор предлагаются миллионы людей в этом городе.
        На этот раз молчит он.
        «Похоже, я зашел слишком далеко»,  — предполагаю я.
        Наконец Арбус произносит:
        — Даю тебе двадцать четыре часа. Это, как ты понимаешь, большая щедрость с моей стороны. Ты видел, что я могу делать с людьми. Опасайся принять неверное решение, ведь расплачиваться за него придется многим людям.
        Дверь открывается и закрывается. Полагаю, он ушел. Но, по-моему, он все еще здесь. Наблюдает. Преследует. Знает.
        Он не упомянул, как он собирается меня найти через двадцать четыре часа.
        Но едва ли это окажется проблемой.
        По крайней мере, для него.

        Глава двадцать шестая

        Я так привыкла к тихому шарканью Милли туда и обратно по замкнутому пространству заклинариума, что я поражена тем, как быстро она двигается сейчас. В ее серебряных волосах поблескивает дневной свет, она без промедления вливается в быстрое течение улиц Манхэттена, и я спешу, чтобы от нее не отстать.
        Лори тоже это подмечает.
        — Что, черт возьми, она кладет себе в чай?  — пыхтит он, догоняя меня, чтобы мы оба шли в одном темпе с Милли.
        — Один кусок сахара и немного молока,  — отвечаю я со стоном, поскольку уже потеряла Милли из виду — она смешалась с толпой, несущейся в направлении Музея естественной истории.  — Возможно, она занимается спортивной ходьбой в торговых центрах с другими стариками.
        — Новости для тебя, Джози,  — парирует Лори.  — Мы на Манхэттене. Это зона, свободная от торговых центров. Торговые центры остались в нашем миннесотском прошлом.
        Я хватаю брата за руку и тащу его вперед, приметив аккуратную укладку Милли, покачивающуюся в море туристов.
        Лори крепко стискивает мои пальцы.
        — Она что, пытается от нас отделаться?  — Похоже, он слегка обижен и очень напуган.
        Я его понимаю. Я и сама чувствую то же самое.
        Но вовсе не потому, что Милли так старается добраться до пункта своего назначения, что уже не беспокоится, сможет ли ее единственная ученица (и, возможно, единственная из оставшихся в живых искательниц заклятий), составить ей компанию. Я не могу не заметить, что дистанция между нами увеличивается. Люди постоянно преграждают дорогу нам с Лори, из-за чего мы идем еще медленнее, но при этом как будто расступаются перед Милли, которая шагает целеустремленной походкой.
        Отчасти я не считаю себя вправе упрекать ее в том, что она не следит, успеваю ли я за ней. Я же не была такой уж идеальной ученицей. Вместо того чтобы подпустить к себе людей, которые могли бы мне помочь в моем деле, я их отталкивала. Как бы я ни оправдывала принятые мной решения и несанкционированный Милли поиск заклятий, считая это необходимым для разрешения головоломки, которую являет собой проклятие Стивена, я знаю, что это тоже ложь. Просто еще один способ избежать того, что я боюсь больше магии или проклятий: доверия к другому человеку. Любви к другому человеку. Потребности в другом человеке.
        Обманывать самого себя — худший вид лжи.
        Массы людей, оккупировавших дорожку в западной части Центрального парка, образуют затор. Повсюду вокруг меня люди останавливаются, глазея на происходящее на другой стороне улицы. Из карманов появляются телефоны, чтобы рассылать сообщения со скоростью пулеметной очереди или снимать на видео. Тревога посылает в воздух электрический разряд — столь ощутимый, что я почти могу его видеть. Интересно, означает ли это, что теперь мы все прокляты.
        — Гляди за Милли в оба,  — говорю я Лори.  — Не теряй ее из виду.
        Полагаясь на то, что он меня услышал, я поднимаюсь на цыпочки, чтобы посмотреть, что происходит. Да, трудно упрекнуть зевак в том, что они не могут оторваться от зрелища.
        Я напрягаюсь, потому что Лори тихонько дергает меня за руку.
        — Все еще наблюдаю за ней, клянусь,  — уверяет он.  — Но что случилось?
        — Парк закрывают.
        Я смотрю, как, сверкая мигалками, появляются полицейские машины. Полиция Нью-Йорка устраивает баррикады, перекрывая все движение — включая пешеходное,  — идущее через Центральный парк. Металлические подковы стучат по тротуару, оповещая о прибытии конной полиции, которая преграждает путь наиболее любопытным зевакам, которые подошли совсем близко.
        Лори ведет меня вперед. Я напряженно вслушиваюсь, и, по мере того как я слышу прилив паники в голосах других наблюдателей, мне становится трудно дышать.
        — Весь парк? Нет. Разве так можно? Серьезно? Вот прямо весь парк?
        — Шесть человек? Я слышал — двадцать!
        — Хоть бы не было еще одного теракта. Только не это.
        — И правильно — ее нужно просто застрелить. Нельзя, чтобы мерзавцы отсюда выбрались. Небось прячутся в лесах.
        — Биотерроризм? О господи! Может, пора выбираться из города?
        — Все кончилось? Они всех смогли эвакуировать?
        Голос, звучащий совсем рядом, вытаскивает меня из гула других голосов.
        — Слава богу.
        — Что — слава богу?  — спрашиваю я брата, который резко тянет меня влево.
        — Милли повернула,  — отвечает он.  — Я больше ни секунды не выдержал бы на этом тротуаре.
        Я не знаю, подразумевает ли он людской затор, мешающий нам продвигаться дальше, или этот ужас, со скоростью эпидемии распространяющийся в толпе. В животе у меня осиное гнездо, живое и жалящее.
        Я и Стивен. Я и Стивен.
        С тех самых пор, как я его встретила, еще до того, как я узнала, что он невидим, все это лето было нашим. Ничего другого. Только мы двое. Как будто мы существовали за пределами мира. Были исключением из правил. Можно было позавидовать тому пространству, которое мы получили, чтобы открывать друг друга.
        Когда я получила объяснения причин проклятия от мистера Суинтона и от Милли, я снова вернулась в мир, хотя и некоторым образом измененный. Но в самой глубине все, что произошло с нами, по-прежнему означало: один плюс один равняется нам. Все прочее отошло на периферию.
        Максвелл Арбус в течение нескольких часов превратил это «прочее» в главное событие и сделал заложником весь Манхэттен — а как только новости разнеслись по федеральным каналам, и всю страну. Его совершенно не смущало, что он терзает невинных людей, чтобы осуществлять свою личную месть. Возможно, его действительно можно было назвать террористом.
        Лори тоже об этом думал.
        — Он сумасшедший. Закрыть Центральный парк. Кто так делает?
        — Злодей,  — бормочу я.
        Выбравшись из растущей толпы в западной части Центрального парка, Лори опускает мою руку, и мы переходим на бег. Я следую за его взглядом и замечаю Милли: она ждет на светофоре, чтобы пересечь площадь Колумба.
        Дождавшись зеленого света, Милли спешит перейти улицу. Мы с Лори бросаемся вслед, чтобы тоже успеть.
        Мы перебегаем на другую сторону площади Колумба — только одно такси гневно бибикает нам, и мы считаем это победой. Теперь Милли опережает нас всего на несколько метров. Она ненадолго останавливается, чтобы взглянуть на голубой навес. Ее плечи поднимаются и опускаются, словно она делает глубокие вдохи и выдохи. Потом она возобновляет свой путь и входит в магазин, находящийся под голубым навесом.
        — Это кофейня,  — объясняет мне Лори, когда мы подходим к дверям.
        — Я умею читать,  — огрызаюсь я, но не протестую, когда брат щелкает меня по лбу. Он ведь не заслужил моего раздражения, поэтому я говорю:  — Извини.
        — Прощаю.
        Я захожу в кафе первой. Это помещение даже лучшему агенту недвижимости было бы трудно продать под видом уютного местечка, поскольку втиснутые сюда четыре стола едва позволяют подойти к прилавку. Не спасает положения и то, что один из столов занят огромным человеком, чья туша растеклась на два хрупких стула. Милли стоит рядом с Солом — тот сидит, уставившись прямо. Его большие руки обхватили белую кружку, до краев наполненную черным кофе.
        — Обращаться с осторожностью,  — бормочет Лори у меня из-за спины.
        — Принято к сведению,  — отвечаю я.
        Подойдя ближе, я замечаю, что над кружкой Сола не поднимается пар. Может быть, он все это время просидел здесь? Сидел. Ждал. Чего?
        Милли обращается к Солу дребезжащим голосом.
        — Ты ведь точно не знаешь, придет он сюда или нет. Не будь таким упрямым ослом.
        Вместо того чтобы ей ответить, Сол смотрит на моего брата.
        — Так вот, значит, как вы выбрались.
        Бросив на нас взгляд, Милли поджимает губы и коротко кивает мне.
        — Напрасно ты нас запер, Сол,  — снова обращается к нему Милли — таким тоном, словно отчитывает малыша.  — Тебе следует извиниться передо мной и Элизабет.
        — Я свое дело знаю,  — отвечает Сол.  — Это должно произойти здесь. И лучше бы вас здесь не было.
        — А действительно, почему мы здесь?  — спрашиваю я Милли.
        — В этом здании находились мой офис и дом.  — Милли садится, и ее спина распрямляется от гордости, когда она говорит эти слова.  — До того как Арбус нашел меня здесь и загнал под землю. Когда-то заклинариум открывал двери посетителям.
        — А что у вас было на вывеске?  — фыркнув, спрашивает Лори.
        — Вывески не было,  — отвечает Милли.  — Те, кто во мне нуждался, знали, где меня найти.
        Пригладив несколько серебристых волосков, выбившихся из-под заколок, Милли вздыхает.
        — С тех пор это помещение прожило не одну жизнь. Сначала тут была забегаловка. Потом кондитерская. Затем бар. Потом дешевый бар. Теперь здесь подают кофе и предоставляют доступ к Всемирной паутине.
        Я окидываю взглядом кафе. Даже в этом крошечном пространстве малочисленные посетители скорчились над ноутбуками. Или лихорадочно пишут эсэмэски. Персонал кофейни сгрудился возле кофе-машины. Каждое лицо в кофейне побелело от страха. Никто не знает точно, что произошло.
        — Что будет дальше?  — спрашиваю я.
        — Он охотится на Милли,  — отвечает Сол.
        Милли тянется к нему. Ее рука, оттенком и фактурой напоминающая старый персик, исчезает в его ручище.
        — Мы не знаем этого наверняка.
        — Арбус не просто держит на кого-нибудь зуб!  — рявкает Сол.  — Он живет, чтобы творить зло. Не валяй дурака, Милдред.
        Румянец вспыхивает на щеках Милли, когда он называет ее полное имя.
        — Я не думала, что еще что-то значу. Прошло столько лет.
        Лори откашливается.
        — Не хочу преуменьшать значение вашей, гм, истории, но, по-моему, вы упускаете главное.
        — Что ты имеешь в виду?  — спрашиваю я.
        Когда Сол не скрывает своей насмешки, Лори осторожно делает пару шагов назад и говорит:
        — Не то чтобы вы были не правы. Я это понимаю. Арбус живет, чтобы творить зло.
        — Я не нуждаюсь в том, чтобы мне повторяли мои собственные слова.  — Сол научился бросать уничижительные взгляды даже одним глазом.
        — Без проблем, дружище. Э… сэр. Э…  — Лори сглатывает, взмахивая руками, словно изо всех сил старается остаться на плаву.  — Как бы выразиться поделикатнее…
        Сол приподнимается, но Милли цыкает на него, и он снова опускается на стул.
        Внезапно ахнув, я прижимаю ладонь ко рту.
        Лори показывает на меня.
        — Вот! Спасибо. До нее дошло! Пожалуйста, помоги мне, сестренка.
        — Возможно, в конце концов, он придет и за вами,  — говорю я медленно, стараясь восстановить дыхание.  — Но вы не самая неуловимая его добыча. Не за вами он охотится.
        — Ты не знаешь, о чем говоришь,  — рычит на меня Сол.  — Ты всего лишь ребенок, который учится ползать во всем этом.
        — О ребенке и речь,  — тихо произносит Лори.
        — Ох…  — резко вбирает воздух Милли.
        — Вы сами это сказали,  — я выдерживаю недружелюбный взгляд Сола.  — Арбус живет, чтобы творить зло.
        Я отвожу от него глаза, чтобы перехватить взгляд Милли.
        — И вам известно, на кого он затаил такое зло, перед которым меркнут его профессиональные обиды.
        — На свою семью,  — отвечает Милли.
        — На Стивена.  — У меня срывается голос, и все, что я могу,  — это опустить глаза.
        — А мы только что оставили его одного,  — договаривает за меня Лори.
        Вся наша четверка замолкает. Кофейня гудит, наполненная кликаньем клавиш и обеспокоенными голосами персонала.
        Я украдкой смотрю на Сола. Он качает головой, но его хватка на кофейной кружке ослабевает. Не так трудно понять, почему он с такой агрессией бросился в атаку один. Почему в итоге попал сюда — на место его последней встречи с Максвеллом Арбусом. Видимо, это пространство изобилует воспоминаниями, горькими и сладостными, о его жизни, посвященной тому, чтобы защищать Милли.
        В кризисные моменты мы сосредотачиваемся на том, чтобы обезопасить то, что по-настоящему любим. Едва ли только рабочей этикой объясняется то, что Сол, наполовину ослепший из-за проклятия, был готов сражаться до последнего, чтобы уберечь Милли от опасности.
        Сол черпает свою решимость там же, где беру ее я,  — и сейчас она заставляет меня покинуть остальных. И вот я уже выбегаю за дверь и мчусь со всех ног. Я уже пробежала полквартала, когда слышу, что Лори выкрикивает мое имя, но его голос быстро стихает. Мои ноги топают по тротуару так быстро, как я только могу. Если бы полиция Нью-Йорка не была полностью занята терактом Арбуса в Центральном парке, меня бы, конечно же, остановил один из офицеров. Во время своего бешеного бега я сбиваю с ног полдюжины несчастных пешеходов и почти переворачиваю детскую коляску. Я не останавливаюсь, чтобы извиниться. Я ни разу не оборачиваюсь. Вслед мне несутся все нелицеприятные эпитеты из словаря и даже несколько угроз.
        Когда я наконец вбегаю к нам в дом и проношусь мимо консьержа, мои легкие горят, а конечности как будто стали резиновыми.
        Консьерж следует за мной к лифту.
        — Все в порядке, мисс?
        Я согнулась и жадно глотаю воздух, но киваю и машу рукой, чтобы он шел по своим делам. Он смотрит на меня подозрительно, но, к счастью, приходит лифт, я вваливаюсь в него и жму на кнопку третьего этажа, пока двери не закрываются.
        Несмотря на мои попытки восстановить дыхание, черные пятна все еще мелькают у меня перед глазами, даже когда я подхожу к двери Стивена. Я начинаю колотить по дереву обеими руками, как сумасшедшая, осознавая, что танцую безумный, неприличный танец.
        Я подняла оба кулака, чтобы снова начать молотить по двери, но тут она открывается. Утратив равновесие, я лечу через порог. Хотя я и вижу там Стивена, испуганного, который выглядит таким же усталым, как я — сумасшедшей, я не знаю, сумеет ли он меня поймать. Он говорил мне об усилиях, которые ему требуются, чтобы обрести материальность. Это знание не особенно мне помогает, потому что я не могу остановить свое падение. Ведь я молотила по его двери со всей силой, которая у меня осталась.
        Я закрываю глаза. Не хочу видеть пол, когда ударюсь о него. Я еще могу согласиться с локтями и коленями в синяках, но не могу вынести мысль о том, что падаю сквозь него. Я не хочу видеть, как пролечу насквозь, как будто он не стоит передо мной. Мне нужно, чтобы он был там. Чтобы он был настоящим.
        И он есть.
        Он ловит меня.
        И я снова могу дышать.
        Но с дыханием приходят слезы. Слезы, которые были заперты внутри долгие месяцы. Слезы, которых, как я себя уверяла, у меня не было.
        Теперь освободившись, они потоком хлынули у меня из глаз. Их так много, и текут они так долго, что мне кажется — наверное, я в них утону.
        Стивен не говорит ни слова. Только прижимается ко мне.

        Глава двадцать седьмая

        Двадцать четыре часа.
        Но даже не это. Теперь уже двадцать три. Меньше.
        Люди говорят, что время сыплется у нас сквозь пальцы, как песок. Однако они не признают, что часть этого песка прилипает к коже. Это воспоминания, которые останутся в памяти, воспоминания о том времени, когда время еще оставалось.


        Три минуты.
        Я обнимаю ее три минуты. У меня хватает сил на три минуты. Мы вроде бы никуда не уходили, но такое чувство, что мы возвращаемся друг к другу. Слово «воссоединение» означает, что когда два человека снова вместе, они соединены. Два как один. Притянуть кого-то к себе — только временный символ. То, как вы дышите вместе,  — вот что по-настоящему свидетельствует о единении.


        Тридцать три мысли — все они умещаются в три минуты.
        Ты здесь.
        Что-то случилось.
        Я хотел только одного: чтобы ты была здесь.
        Он здесь был.
        Я боюсь.
        Тот факт, что я боюсь, пугает меня.
        Ты мне нужна.
        Не плачь.
        Я хочу только, чтобы мы с тобой так и оставались, так и оставались, так и оставались.
        Ты меня видишь.
        Он нас уничтожит.
        Я не должен был втягивать тебя в это.
        Тебе было бы настолько лучше без меня.
        Я сделал это с тобой.
        Он сделал это со мной.
        Держи меня.
        Держи.
        Подожди.
        Что случилось?
        Мне нужно тебе рассказать.
        Мне не нужно ничего, кроме этого, этого, этого.
        Это не так. Мир не ограничивается двумя людьми.
        Я проклят.
        Любовь ко мне — вот твое проклятие.
        Я должен тебя отпустить.
        Подожди.
        Нам надо его убить, но если он умрет, я останусь таким навсегда.
        Если мы попробуем убить его, он сам нас убьет.
        Меня смерть не пугает, но ты должна жить.
        Мне не следует об этом думать.
        Мне нужно просто держать тебя.
        Вот так, вот так.
        Я хочу, чтобы это стало песком на моих пальцах.
        Ты. Когда все остальное уйдет, я хочу помнить тебя.
        Я должен перестать думать об этом так, словно все кончено.
        Двадцать три часа.
        Вот бы мы так и оставались до тех пор.
        Раздаются четыре быстрых удара в дверь.
        Из-за двери звучит голос Лори. Я отпускаю Элизабет, снова растворяясь в комнате. Элизабет открывает дверь и впускает не только Лори, но также и Милли с Солом.
        — Вся банда в сборе,  — замечаю я.  — Даже наш незабвенный грузчик — и тот здесь.
        Хотя похоже, что Элизабет и Милли простили его, я еще не готов полностью забыть Солу то, что он забаррикадировал нас в заклинариуме.
        Но Сол и не просит прощения.
        — Лучше тебе было там и оставаться,  — говорит он.
        — Ты в безопасности?  — спрашивает Милли, оглядывая комнату.
        Это один из бонусов их пребывания здесь: если бы Арбус все еще находился здесь, они бы его увидели.
        Я объясняю, что случилось, и все четверо обходят всю квартиру, чтобы только убедиться, что его здесь нет. Я чувствую себя ребенком, который послал родителей изгонять привидение в середине ночи, поскольку он уверен, что оно поблизости — прячется в смертоносной зоне теней, где обитают призраки и чудовища.
        Когда уже не остается сомнений, что Арбуса здесь нет, мы перегруппировываемся. Элизабет и Лори объясняют мне, почему Сол так поступил, и меня почти забавляет, что Арбус за один присест умудряется заставить такое количество людей чувствовать себя такими беззащитными.
        Говорите о моем деде что хотите, но его действия не проходят бесследно.


        — Итак,  — говорит Лори, проверяя время на своем телефоне,  — нам известно, что он планирует вернуться через двадцать два часа сорок минут. Нам же достаточно этого времени, чтобы устроить ему ловушку, да?
        — Будь это так просто,  — угрюмо отвечает Сол,  — наверное, с ним было бы уже покончено.
        — Надо подумать,  — говорит Милли, как будто мы планировали что-то другое.
        — Нам надо его убить,  — заявляет Сол.
        — Нет!  — возражает Элизабет.  — Если мы его убьем, все его проклятия так и останутся в мире.
        — И в этой комнате,  — дополняет Лори.
        Сол качает головой.
        — Вы, дети, не понимаете. Вы не сможете заставить Арбуса взять его проклятия обратно. Никогда. Самое большее, на что вы можете надеяться,  — это что он снимет одно проклятие, чтобы наслать другое, и тогда вы убьете его в образовавшемся промежутке. Но даже в таком случае он может отменить только одно проклятие. Соответственно, у вас толь ко один выстрел. Все остальные проклятия останутся. Убить его нужно не для того, чтобы избавиться от проклятий прошлого. Убить его нужно, чтобы предотвратить проклятия в будущем.
        Зная, что Сол непреклонен в своих убеждения, я обращаюсь к Милли.
        — Есть ли еще какой-то способ?  — спрашиваю я.  — Кроме убийства. Есть ли какой-то способ ли шить его силы, превратив в обычного человека?
        Милли качает головой.
        — Если он и есть, то я никогда с ним не сталкивалась. Я искала. Поверь мне, я искала. Но, похоже, смерть — единственный способ остановить проклинателя. В былые времена существовали изгнание и заключение. Но теперь наш мир устроен по-другому. Нельзя взять и изгнать человека. Он просто переместится куда-нибудь еще.
        — Выходит, выбор у меня такой — либо убить собственного деда, либо к нему присоединиться?
        Вид у Милли встревоженный.
        — Особого выбора тут нет, верно?
        Я соглашаюсь. Но все-таки — должен же быть другой путь?


        Сол не находит себе места. Он то и дело поглядывает на дверь, переминаясь с ноги на ногу.
        Наконец Милли спрашивает:
        — Что?
        — Если Арбус уже забрался сюда один раз, ничто не помешает ему влезть сюда снова,  — говорит Сол.  — Я должен вытащить тебя отсюда.
        Не всех нас. Только ее.
        Милли тоже обращает на это внимание.
        — Это касается не только меня,  — мягко наставляет она помощника.  — Следует взглянуть на общую картину.
        — Что ж, предлагаю взглянуть на общую картину, когда мы вернемся домой,  — предлагает Сол.  — Там мы сможем себя защитить.
        Я вижу, что Милли готова и дальше протестовать, но я действительно хочу, чтобы они с Солом ушли. Я не собираюсь искать выход, пока они здесь, в особенности, сознавая, что Сол, даже не сомневаясь, швырнет меня в когти Арбуса, если это поможет ему спасти Милли.
        — У меня есть предложение,  — говорит Элизабет.  — Как насчет того, чтобы вы оба пока что отправились в заклинариум? Мы с Лори останемся со Стивеном — можем даже спрятать его у нас в квартире. Если он будет со мной, я смогу увидеть, что приближается Арбус. А тем временем мы можем попробовать разработать план на завтра. Потому что план должен быть.
        Милли кивает.
        — Приходите в восемь,  — предлагает она.  — Я хочу проверить пару моментов. Потом мы сможем сообразить, что делать дальше.
        Все мы держимся за иллюзию, что представляем собой команду. Но, по-моему, все мы знаем: Арбус может разлучить нас в одну секунду. В некоторых вопросах мы не так лояльны друг другу, как в других.


        Оставшись только с Элизабет и ее братом, я разрешаю себе ослабить бдительность. Возможно, у нас нет никаких ответов, но хотя бы нет и Сола, который смотрит на меня так, словно я троянец, открывший ворота для коня.
        — Почему, хотя нас целых пятеро, а он один, я все-таки чувствую, что численное превосходство за ним?  — хочет знать Лори.
        — Потому что ему это нужно больше, чем нам,  — отвечает Элизабет.
        — Нужно — что?
        — Уничтожить нас. В этом проблема, не так ли? Он хочет уничтожить нас больше, чем мы хотим уничтожить его. Потому что у нас есть моральный кодекс, а у него нет. В справедливом мире это дало бы преимущество нам. А в этом мире? Что-то не особенно.
        Элизабет отрицает собственную ярость, и мне интересно знать, почему.
        — Мы не можем позволять придуркам одерживать победу,  — уверен Лори.  — То есть именно в это все обычно и упирается. Смотрите — разве я хочу отрубить ему голову и поднять ее в воздух, как трофей? Ни капельки. Но я не хочу, чтобы он выиграл. Ни за что нельзя позволить ему выиграть.
        — Вот в этом как раз проблема, вызванная тем, что у нас есть моральный кодекс,  — поясняю я.  — Мы хотим уничтожить ту часть личности, что творит зло, но хотим спасти человека в целом, спрятанного под ней.
        — А ты думаешь, такое возможно?  — спрашивает Элизабет.  — Он старик. Ты единственный родной ему человек. Есть ли хоть малейший шанс убедить его измениться?
        Хотел бы я верить, что такой вариант возможен. Но я не могу.
        — Нет,  — отвечаю я.  — Если я откажу ему, на этом все будет кончено. Конец всему. Он не пойдет на попятную.
        — Тогда он должен умереть,  — говорит Лори.
        — Нет,  — отвечаю я.
        — Тогда — жить.
        — Нет.
        На мгновение мы так и замираем — в неясном промежутке между этими «нет».
        Тогда Элизабет говорит:
        — Точно. У меня точно такая же точка зрения.


        Я ненадолго отлучаюсь. Говорю, что вернусь через секунду. Мне просто надо побыть в другой комнате. Надо подумать обо всем этом, чтобы они, Элизабет и Лори, не стояли передо мной, чтобы я не видел, как последствия отражаются на их жизни.
        Я ищу убежище у себя в спальне, как я поступал всю свою сознательную жизнь. Оставшись наедине со всеми трудностями и ошибками моего прошлого, я задаюсь вопросом: достаточно ли я силен, чтобы уйти от всего этого? Потому что сейчас в моей голове как раз этот вопрос: если бы я ушел, последовал бы Арбус за мной? Что бы случилось, если бы невидимый мальчик исчез? Если бы я оставил этот маленький-маленький созданный мной мир, останется ли он в безопасности?
        Я думаю об отце, о его жизни в Калифорнии. Что если бы и я начал там новую жизнь? Хотя отец и не хочет, чтобы я был рядом, я знаю — он бы мне помог.
        Это возможно. Вполне возможно. В пустоте возможно. Потому что даже когда я сейчас об этом думаю, я знаю, что у меня нет способа уйти. Я хочу бежать, это правда. Но убежать я хочу не в будущее. Я хочу найти тропу, которая вернет меня к нам с Элизабет, а не уведет от нас. Это эгоистично, я знаю. Возможно, разрушительно эгоистично. Но я не могу быть настолько бескорыстным, чтобы отказаться от всего того, что я нашел в последние несколько недель.
        Моя мать осталась. Она здесь со мной сейчас, потому что осталась со мной тогда. Я уверен: она тоже думала о том, чтобы убежать. Однажды она действительно убежала, когда у нее не было никакой цели в жизни. Но она осталась, когда нашла что-то, и этим чем-то был я.
        — Что мне делать?  — спрашиваю я маму, зная, что ответом мне будет лишь молчание. Хотя я и осознаю, что мама не может ответить, мне все же нравится думать, что она слушает.
        Я слышу звук шагов Элизабет в коридоре. Она зовет меня, предупреждая, давая мне шанс остановить ее, если я хочу, чтобы она держалась от меня подальше.
        — Я здесь,  — откликаюсь я.
        Когда мы вдвоем, наше беспокойство так очевидно. Я вижу его на ее лице, и, должно быть, она видит его на моем.
        Элизабет не спрашивает меня, все ли у меня в порядке. Она и так знает. Вместо этого она спрашивает:
        — Я могу тебе чем-нибудь помочь?
        — Милли случайно не научила тебя поворачивать время вспять, а?
        Элизабет качает головой.
        — Это она приберегла для себя.
        — Плохо,  — говорю я,  — потому что чего бы я действительно хотел для нас сейчас, это существовать в мире, который был нам знаком пять недель назад. Я хочу, чтобы мы были в нем, чтобы все снова было, как тогда. Ни Арбуса. Ни Милли. Только мы вдвоем. Мы бы встречались и обладали миром, который был бы исключительно нашим.
        — Все пары ностальгируют по тем временам, когда их история только началась,  — объясняет мне Элизабет, подходя ближе.  — В этом нет ничего плохого.
        — Но не всем парам предстоит такой день, как тот, что будет у нас завтра.
        Элизабет обвивает меня руками. Я концентрируюсь, чтобы она могла меня чувствовать.
        — Мы не можем сделать это поодиночке,  — шепчет она.  — Ты это знаешь, да? Обязательно должны быть двое. Вместе. Другого пути нет.
        Это неправда. Существует множество других путей.
        Но это и правда тоже, потому что ни один из нас не согласится на другой вариант.


        Защита. Для очень многих пар это символический обет. Это форма заботы друг о друге в случае непредвиденных обстоятельств, защитный механизм, позволяющий защититься от неожиданного. Но мы с Элизабет сумели вплести это в ткань наших взаимоотношений. Поэтому я не должен пытаться это разделить — или разделить нас. Я должен нести все это.


        Мы возвращаемся в гостиную и обнаруживаем, что Лори лежит на диване, уставившись в потолок.
        — Сделал какие-нибудь открытия?  — интересуется Элизабет.
        — Нет,  — отвечает ее брат.  — А вот потолок, на мой взгляд, стоило бы еще раз покрыть краской.
        Подняв глаза, я замечаю те трещины и щербинки, которые Лори имеет в виду.
        — Сейчас это не приоритет,  — объясняет ему Элизабет.
        — Что ж, тогда просто добавим это к списку дел, которые нам предстоят после того, как со всем покончим, да?  — не колеблясь, отвечает Лори.
        — По-моему, неплохой план,  — соглашаюсь я.
        Каждое сражение за то, чтобы выжить, на самом деле является сражением за то, чтобы вернуться к незначительным аспектам обыденного. Я могу представить нас в этой комнате — простыни наброшены на мебель, краска капает с валиков, краска размазана по всем нашим вещам. Мы счастливы в гипотетическом будущем. Постараюсь этого придерживаться.


        — Нам уже пора быть дома,  — заявляет Лори.  — Мама скоро начнет беспокоиться.
        — Ты идешь с нами,  — сообщает мне Элизабет.  — Я не обманывала Милли — мы будем приглядывать за тобой и держать ухо востро насчет Арбуса. Не хочу, чтобы ты был здесь один — вдруг он решит навестить тебя раньше? Мы с Лори попросим разрешения уйти в восемь, и ты пойдешь вместе с нами. А до того будешь свидетелем славного, старомодного семейного ужина.
        Такая идея мне нравится.
        Должно быть, мама Элизабет и Лори слышит, что мы идем по коридору. Она открывает дверь еще до того, как Элизабет или Лори находят ключ.
        — Ты опоздал,  — говорит она Лори.
        Потом обращается к Элизабет.
        — Извините,  — говорит она.  — Это грубо с моей стороны.  — Она протягивает Элизабет руку.  — На верное, вы одна из подруг Лори по школе. Я его мама. Может быть, поужинаете вместе с нами?

        Глава двадцать восьмая

        Я понимаю, что мама не знает о наличии у меня невидимого парня, чей дед — маньяк, использующий черную магию. Я понимаю, что она не знает, что вышеупомянутый сумасшедший злодей — в городе, что он был в нашем доме, и что из-за него закрыли Центральный парк. Но у меня не хватает на это терпения.
        — Ха-ха,  — говорю я.  — Конечно, меня часто не бывает дома, но это уж слишком.
        — Прошу прощения?  — Мама хмурится; она смотрит на меня так, словно пытается что-то себе уяснить.
        Лори, всегда выступающий в качестве посредника, встает между мной и мамой.
        — А какое у нас сегодня меню? Китайское? Итальянское? А может, ускользающие, но от этого не менее притягательные, макароны с сыром?
        У мамы слегка опечаленный вид. Она смотрит на меня с выражением, означающим «Я плохая мать и хозяйка».
        — Если бы я знала, что ты приведешь гостью, я бы… но — работа.
        — Мам!  — вмешиваюсь я.  — Ты же знаешь, мы не ждем от тебя, что ты будешь готовить. На дворе двадцать первый век. Ты одна работаешь, чтобы наша семья могла позволить себе жить в Манхэттене. Забудь о макаронах и сыре.
        — Гм.  — Мама смотрит на меня так, словно не знает, засмеяться ей или отчитать меня. Потом просительно смотрит на Лори.
        — Может, ты нас все-таки познакомишь?  — говорит она, натянуто улыбаясь мне. Ее взгляд полон любопытства и растерянности. Она меня не узнает.
        Это доходит до меня только тогда, когда я чувствую у себя на плечах руки Стивена. Мои ладони тоже начинают дрожать, и дрожь быстро перекидывается на руки и ноги. По крайней мере, я не позволила дрожи охватить лицо, а то, если дрожат губы, то и гляди заплачешь.
        Мама меня не узнает. Она смотрит на меня и видит незнакомку.
        Чтобы стереть мамину память, должна быть резинка. Здесь. У нас дома.
        Максвелл Арбус посетил не только своего сына. Он нашел время заглянуть и в нашу квартиру, чтобы оставить прощальный подарок.
        Я уставилась на маму, понимая, что для нее эта ситуация, возможно, выглядит неловко и неприлично, но я не могу расстаться с мыслью, что, если я буду долго смотреть ей в глаза, она все-таки поймет, кто я. Она должна меня узнать.
        «Пожалуйста, мама. Пожалуйста».
        Маме удается сохранить свою улыбку, хотя она стала неуверенной. Я больше не могу смотреть на нее и перевожу взгляд на туфли.
        Лори не пропускает и секунды.
        — Ладно тебе, мама,  — говорит он приукрашенным голосом ведущего телеигры.  — Это семейный ужин.
        — А!  — Мама награждает Лори большой одобрительной улыбкой.  — Вы играете — это упражнение вам задали на дом, да? И вы — родные брат и сестра в сцене, которую должны разыграть?
        Дотронувшись пальцем до носа, Лори ухмыляется маме. Потом он смотрит на меня взглядом из серии «извини-но-что-черт-подери-еще-мы-можем-сделать». Несмотря на белозубую вспышку его улыбки, я вижу, что лицо его искажено паникой.
        Мама смеется и восторженно хлопает в ладоши.
        — Какая прелесть! Теперь у меня есть сын и дочь. И зовут ее…
        — Элизабет,  — спешит ответить Лори.
        — Чудесное имя!
        Я заставляю себя поднять на нее глаза.
        Мама улыбается мне, потом через плечо косится на нашу квартиру.
        — Надеюсь, я правильно запомнила, что вы любите, чтобы китайская еда была достаточно острой, но вегетарианской.
        — Да, люблю.
        Улыбаться ей в ответ больно. Я хочу закричать: «Это я!» Хочу обнять ее, и трясти за плечи, и умолять, пока не вспомнит, что мое любимое мороженое — «мятный леденец», что я подпеваю исполнителям на радио только во время поездок на машине, и что я посвятила себя такой карьере, что маме, скорее всего, придется всю жизнь обеспечивать меня страховкой.
        Но мама может смотреть на меня только с доброжелательной, вежливой сдержанностью незнакомого человека.
        Стивен наклоняется и шепчет:
        — Я здесь, рядом с тобой. Я все время буду рядом с тобой.
        Вот тогда я осознаю, что не могу делать то, что хочется. Я не могу выбежать из дома и бежать, не останавливаясь, пока не доберусь до Милли и не потребую, чтобы она исправила мою маму, мою жизнь. Вместо этого я должна сидеть в квартире, принадлежащей моей семье, но со мной будут обращаться так, словно я чужой человек, случайно оказавшийся здесь из-за домашнего задания Лори.
        Лучше бы я не видела этого проклятия. Ровно пульсирующие всполохи света парят в воздухе перед глазами моей мамы. Они слепят ее, точно бесконечная вспышка фотоаппарата. Я знаю, что могла бы вытянуть из нее проклятие, но я вижу, что оно запрограммировано на долгое время, а это значит, что оно может иметь для меня тяжелые последствия. Или убить меня. Зная, что столкновение с Арбусом может произойти в любой момент, без предупреждения, я не могу дать себя ослабить в попытке освободить разум моей мамы. Вскоре я уже не могу на нее смотреть. От вспышек у меня горят глаза, а голова раскалывается.
        Мама машет нам, чтобы мы вошли. Лори ободряюще сжимает мою ладонь, прежде чем мы следуем за мамой. Такое ощущение, что мои туфли превратились в шлакоблоки — с таким усилием приходится передвигать ноги, чтобы зайти в дом. Стивен обвивает руками мою талию, делая каждый шаг вместе со мной. Наверное, он боится, что я упаду, или просто так же сильно переживает из-за этого поворота в наших злоключениях, как и я сама.
        Я скрежещу зубами, увидев стол. Коробки с китайской едой на вынос уже открыты, над ними поднимается пар, они нас ждут. Стол накрыт на двоих. Мама спешит поставить тарелку для меня — для своей нежданно-негаданно появившейся дочери.
        Словно робот, я устраиваюсь на стуле напротив поспешно поставленного мне прибора. Стивен остается рядом со мной. Хорошо, что у Лори есть способности к актерскому мастерству. Он занимает маму, потчуя ее рассказами о школе и проделках манхэттенских подростков. Я тоже пытаюсь рядиться в актерскую мантию. Кивая, заставляя себя смеяться и добавляя небольшие виньетки к байкам Лори, я стараюсь не нарушить иллюзии. Я концентрирую свое внимание на Лори, а не на маме.
        Наконец мама, просияв, смотрит на меня и говорит:
        — Мне жаль выходить из образа, но должна сказать, что это очаровательно. Я всегда думала о том, что было бы, если бы у меня родилась дочь.
        Я превращаюсь в статую, чувствуя, как кровь отливает от моего лица, а пальцы леденеют. Даже Лори вздрагивает, давясь словами, застревающими у него в горле. Стивен встает рядом со мной на колени, держа мою руку в обоих своих. Он не может говорить — иначе услышит мама,  — но старательно растирает мои пальцы, чтобы вернуть жизнь моим заледенелым конечностям.
        Наконец Лори выпаливает:
        — Можно подумать, меня тебе мало!
        Мама, которая начала озабоченно морщить лоб, глядя на меня, быстро со смехом оборачивается к Лори:
        — Ах, миленький, ты же знаешь, что я не это имела в виду.
        Лори притворно надувает губы, и мама начинает любовно кудахтать надо ним.
        — Можно мне в туалет?  — Моя улыбка настолько резкая, что, по-моему, у меня сейчас треснет лицо.
        — Конечно,  — отвечает мама.  — Налево по коридору.
        Я киваю, как будто мне и вправду нужны указания, и выскальзываю из комнаты. Я хочу попасть в ванную, чтобы обрызгать лицо водой и освежить голову. Я прохожу мимо комнаты Лори, но, дойдя до своей спальни, останавливаюсь. Я не знаю, что я ожидаю увидеть, заглянув туда, но нет — в ней все так, как я это оставила: небольшой беспорядок, мои зарисовки, разбросанные по кровати и на столе, выстиранное белье, которое нужно сложить.
        Я слышу приближение шагов сзади и знаю, что это Стивен.
        — Как ты думаешь, что она видит?  — спрашиваю я его.  — Кладовку? Ее домашний кабинет? Гостевую комнату?
        Я ведь понимаю, что проклятие также распространяется на все, что видит мама. На стенах в коридоре и в рамках на журнальных столиках в гостиной по-прежнему есть фотографии, где мы с мамой и Лори. Мама ни на одной из них не видит меня.
        Я стала невидимой для своей мамы. Вся моя жизнь для нее не существует.
        Стивен берет меня за локоть и поворачивает к себе.
        — Мне так жаль.
        — Ты не виноват,  — отвечаю я машинально.
        Он качает головой, не высказывая возражений. Но я вижу, как черты его лица преображаются под тяжестью вины.
        Я прикусываю губу, чтобы она снова не задрожала.
        — Что нам делать?
        Стивен протягивает ко мне руку. Он держит мой подбородок в своих пальцах; его большой палец высвобождает мою губу из зубов. Он наклоняется ко мне, нежно меня целует, предлагая ненужное мне извинение, но вместе с ним совершенно необходимое мне тепло его прикосновения.
        Оторвавшись от моих губ, Стивен так и стоит, прижав лоб к моему лбу.
        — Я это исправлю.
        Я качаю головой, не отрываясь от него.
        — Мы. Мы это исправим.
        Стивен не отвечает, и я замираю.
        — Я не хочу видеть, как тебе причиняют боль,  — бормочет он.  — Мой дед наказывает тебя сейчас. По тому что ты меня любишь.
        Я не знаю, что сказать. Гнев и горе комом стоят у меня в горле.
        — Ага, вечеринка в коридоре!  — Рядом с нами по является Лори.  — Смотрю, вы тут времени не теряете. А мама уже решила, что ты отравилась. Она разглядывает коробки из-под еды с таким видом, словно подозревает их в убийстве.
        Скользнув по нам взглядом, брат смотрит в мою комнату.
        — Все как всегда.
        — Проклятие оказывает воздействие только на твою мать,  — поясняет Стивен, отступая от меня.
        В его голосе звучит внезапная отстраненность, решимость, которая меня пугает.
        Стивен переводит взгляд с меня на Лори.
        — Вам обоим нужно остаться здесь. Закончить ужин. Потом Элизабет может вытянуть проклятие из вашей матери.
        — Ты видела проклятие?  — нахмурясь, спрашивает Лори.
        — Да,  — отвечаю я.  — И если я что-нибудь с ним сделаю, мне грозит удаление до конца игры. Или что похуже.
        — Возможно, именно этого хочет Арбус,  — со вздохом предполагает Лори.  — Он ведь хитрый злой чувак, верно? Чтоб ему провалиться…
        — Я пойду к Милли,  — продолжает Стивен.  — Но вы должны сперва разобраться с этой ситуацией.
        Лори начинает качать головой.
        — Я уже объяснила вам, что не могу вытянуть это проклятие,  — говорю я им, украдкой поглядывая на Стивена.
        Он пытается сделать так, чтобы мы с Лори оказались подальше от того места, где, по-видимому, произойдет его последнее столкновение с дедом. Хотя я уверена, что не в последнюю очередь для него важно уберечь нас от зла, за тем стальным оттенком, который пробрался в его голубые глаза. Он пугает меня.
        — Я сейчас попрощаюсь, чтобы мы со Стивеном могли пойти к Милли,  — говорю я, прежде чем Стивен успевает сказать что-то еще.  — Лори, помоги маме помыть посуду, а потом скажи ей, что у тебя сегодня встреча с друзьями. Встретимся в заклинариуме.
        У Лори опускаются плечи. Ему не нравится, что мы уходим без него.
        — Я просто хочу убедиться, что больше никаких последствий для мамы не будет,  — говорю я Лори с натянутой улыбкой.  — А ты должен ей рассказать, какая я замечательная.
        — Что?  — гримасничает Лори.
        — Если все остальное не сработает,  — сухо объясняю я,  — тебе придется убедить ее удочерить меня.
        Лори фыркает, но его глаза сияют, пожалуй, чересчур ярко.
        — Да, сейчас. Можно подумать, мне нужна рядом такая заноза, как ты, когда я могу тут царить едино властно.
        Он бросается вперед и обнимает меня так крепко, что я не могу дышать. Это даже хорошо, потому что если бы я могла вздохнуть, я, наверное, начала бы всхлипывать.
        Мы возвращаемся на кухню, но сейчас Стивен уже не держит меня за руку и не дотрагивается до моего плеча. Он погружен в свои мысли и отдаляется от меня так, что я не могу это вынести, но и не знаю, как этому препятствовать.
        — С вами все в порядке, дорогая?  — спрашивает меня мама.
        — Да,  — отвечаю я.  — Спасибо за прекрасный ужин.
        — Вы не останетесь?  — Мама машет рукой в сторону гостиной.  — Обычно мы устраиваем просмотр фильмов с попкорном после наших семейных ужинов.
        Мне хочется сказать: «Я знаю», но я лишь качаю головой.
        — Благодарю вас. Может быть, в другой раз.
        В уголках глаз у меня начинает покалывать, и я кричу:
        — Пока, Лори!  — и бросаюсь к двери.
        Я не останавливаюсь, пока не добегаю до лифта, и начинаю сильно жать на кнопку. Руки Стивена обнимают мое запястье, отводя руку от кнопки. Я рада, что он снова ко мне прикасается, но все еще чувствую охватившую его напряженность.
        Приходит лифт, и мы заходим в него.
        Когда двери закрываются, я прошу Стивена:
        — Что бы ты ни задумал, не делай этого.
        Он не отвечает.
        — Стивен,  — поворачиваюсь я к нему.  — Мы говорили — вместе. Мы обещали. Разве не помнишь?
        Если бы время не работало против нас, я бы остановила лифт и держала бы нас в заложниках, пока Стивен не признался бы, какой секретный план он избрал с тех пор, как узнал о проклятии моей мамы. Но у нас так мало времени. Я не могу рисковать, задерживая нас.
        Мы не разговариваем, когда идем по Верхнему Вест-Сайду в магазин Милли, но на этот раз причина не в том, чтобы избегать удивленных взглядов прохожих, думающих, что я говорю сама с собой. Это молчание новое, незнакомое, осторожное. И мне оно не нравится.
        Когда мы подходим к коричневому зданию, на двери магазина висит табличка: «Закрыто». Повернув ручку двери, я обнаруживаю, что она не заперта. На этаже, где находится магазин, темно.
        — Сол?  — я вглядываюсь в сумрак, ожидая ответа. Ответа нет.
        Запахи мускуса и чернил мне знакомы, но я чувствую какое-то напряжение и покалывание, словно моя кожа реагирует на что-то чужое и неприятное в этом магазине.
        — Элизабет.
        Я слышу в голосе Стивена предупреждающие ноты и поворачиваюсь, чтобы попросить его замолчать. Разве у нас есть другой выбор, кроме как спуститься в заклинариум?
        — Ох!  — Я все еще стою, повернувшись к Стивену вполоборота, когда вдруг наступаю на что-то.
        — Что случилось?  — спрашивает Стивен.  — Ты в порядке?
        — Да,  — отвечаю я, глядя на то, что лежит в проходе.
        Это не что. Это кто.
        На полу лицом вниз лежит Сол. В темноте мне не видно, ранен он или нет. Его глаз закрыт, и я не знаю, мертв он или только потерял сознание. Я не трачу время на то, чтобы это выяснить.
        С криком тревоги я бросаюсь к двери, ведущей в заклинариум.
        — Элизабет, подожди!
        Не обращая внимания на Стивена, я несусь вниз по лестнице.
        — Милли!
        Милли сидит за столом с чайной чашкой и блюдцем в руках. Лицо ее белое от страха, но яростно сжатый рот похож на бритвенный порез. Рядом с ней высокий долговязый человек наливает ей в чашку чай. Однажды я его уже видела.
        Не удостаивая меня взглядом, Максвелл Арбус обращается к Милли:
        — О, неужели это твоя протеже, Милдред? Как мило, что она решила к нам присоединиться.
        Максвелл слегка наклоняет голову, словно к чему-то прислушивается.
        — И ты привела моего внука. Стивен, твое нетерпение меня разочаровывает. Наша встреча состоится только завтра. Как ты видишь, сейчас я занят другими делами. Ни к чему тратить драгоценные часы в этом городе, который никогда не спит.
        Я не слышала, как Стивен спустился по лестнице, но теперь он рядом со мной. Я беру его за руку. Когда я накрываю пальцами его пальцы, он остается неподвижен.
        — Вместе.  — Я выдыхаю это слово так тихо, что не уверена, слышит ли он меня.
        — Иди домой и жди меня,  — приказывает Арбус Стивену, не оборачиваясь.  — Я приду к тебе в оговоренный час.
        — Нет,  — тихо, но непреклонно отвечает Стивен.
        Я так сильно сжимаю его пальцы, что из моих костяшек уходит кровь. Тем не менее Стивен делает шаг вперед и высвобождается из моей хватки. Я стараюсь схватить его за руку, желая, чтобы он вернулся, встал рядом со мной. Но Стивен явно хочет идти вперед без меня, потому что когда мои пальцы до него дотрагиваются, они проходят прямо сквозь его кожу.

        Глава двадцать девятая

        Сол мертв, и я не сомневаюсь, что Милли последует за ним, если мы выйдем из этой комнаты.
        Я не могу видеть деда, но могу проследить за взглядом Милли.
        Она знает.
        Я бросаюсь вперед. Арбус этого не ожидает. Но он чувствует меня и слегка уклоняется, из-за чего я врезаюсь ему в бок. Я его опрокидываю, но ему удается избежать моей хватки.
        — Черт тебя побери!  — кричит он, отталкивая меня.
        Я не могу видеть, что он делает потом, но, судя по реакциям других, его намерения достаточно ясны. Он поднимается и бросается к Милли. В мгновение ока Милли вырывается из пут своего горя и, когда Арбус оказывается в пределах досягаемости, хватает чашку и плещет горячим чаем ему в лицо. Он вопит и пятится назад. Я следую за его голосом, вижу стекающую по воздуху жидкость и снова бросаюсь на него. Милли спешит на помощь, но Арбус высвобождается, привлекая всю свою силу,  — тем более что мне трудно одновременно концентрироваться и удерживать его.
        Сунув руку в карман, Арбус достает окровавленный нож — без сомнения, это тот самый нож, которым он ударил Сола в спину.
        Элизабет и Милли отскакивают от него. Я пытаюсь успокоить дыхание, стараясь стать настолько невидимым, насколько это возможно.
        — Так вот, значит, к чему все пришло,  — произносит Арбус, пытаясь найти меня, хотя он и не может меня видеть.
        Я стараюсь не проронить ни слова.
        — Упрямый, как твоя мать, и глупый, как твой отец. Ты был рожден, чтобы страдать, как они, и ты будешь страдать.
        Источником всего плохого, что случилось в моей жизни, является этот человек. Один-единственный человек.
        Он начинает пробираться к дверям. И вдруг с лестницы доносятся звуки.
        — Элизабет!  — кричит Лори.  — Стивен!
        — Нет, Лори!  — кричу я.  — Беги!
        Я думаю, что Арбус сейчас схватит меня, но вместо этого он поворачивается к лестнице и начинает бормотать проклятие.
        — Вы не смеете!  — кричит Элизабет.
        Я чувствую, что Арбус привлекает энергию моего проклятия, стараясь притянуть меня ближе. В то же самое время Элизабет делает движение руками и, по мере того как Арбус выпускает свое проклятие — я чувствую, как он это делает,  — она притягивает его к себе, забирая себе достаточную его часть, чтобы оно не сработало.
        В ярости Арбус пытается обратить проклятие против Элизабет, но это бесполезно.
        А вот нож может ему пригодиться. Когда становится ясно, что на магию Арбус положиться не может, он начинает размахивать оружием. Я вижу, как нож поднимается в воздухе, крепко сжатый его невидимой рукой. Ему все равно, как пустить кровь, как причинить боль. Магия и жестокость для него одно и то же.
        По мере того как Арбус продвигается вперед, Милли наклоняется через стол, чтобы остановить его. Я тоже бросаюсь к нему, чтобы преградить путь.
        Все, что я могу видеть,  — его нож, вот я и бросаюсь к ножу.
        Боковым зрением я вижу, что Элизабет пошатывается,  — то, что она вбирала в себя проклятие, лишило ее сил. Но я не могу сфокусироваться на этом. Я фокусируюсь на том, где должна быть рука Арбуса. Я бросаюсь туда всем телом и натыкаюсь на нее. Арбус кричит, пытаясь ударить меня ножом. Но в этот самый момент я прохожу насквозь. Он поворачивается, на мгновение потеряв равновесие, но потом приходит в себя.
        Я жду, что он набросится прямо на меня. Но он использует свое преимущество, чтобы броситься к двери. Я останавливаюсь, чтобы перекрыть ему путь, но уже слишком поздно.
        Я чувствую, как он выходит из комнаты. Я чувствую, как мое проклятие, выгибаясь, тянется за ним, поскольку его телу так необходима энергия этого проклятия.
        — Лори!  — кричит Элизабет. На ее лице выражение паники.
        Я хочу бежать за Арбусом, но меня должен вести кто-то, кто его видит. Насколько я понимаю, он наверху лестницы, ждет с ножом наготове.
        Милли спешит вперед. Я предупреждаю ее, чтобы она была осторожной, но ей все равно.
        Я следую за ней, а Элизабет, пошатываясь, идет за мной.
        Арбус не ждет нас наверху. Но здесь Сол, лежащий там, где я его оставил,  — он перевернут так, чтобы его рана была видна. Милли падает на колени рядом с ним, обнимая его тело. Я знаю, что она его не оставит, поэтому мне только и остается сказать: «Простите меня». Ведь разве не я навлек это на нее? Мое проклятие — маяк, приведший его в этот город.
        Пока на меня накатывает чувство вины, Элизабет берет ответственность на себя.
        — Закройте дверь,  — говорит она.  — На случай, если он вдруг вернется.
        Похоже, Милли даже ее не слушает. Она начинает выть — это животный, гортанный вопль горя, самый мучительный звук, которого нет ни в одном языке. Я хочу ее утешить, но какое утешение я могу ей дать? Единственное утешение может появиться, когда Арбус умрет.
        Но я не могу его убить. По крайней мере, до того как он снимет все свои проклятия, включая мое собственное.
        Элизабет уже вышла из комнаты. «Лори»,  — вспоминаю я. Его временное преимущество перед Арбусом — пара минут. Этого недостаточно.
        Надо полагать, Лори помчался домой. Элизабет пытается позвонить ему на мобильный, но он не отвечает. Возможно, ему трудно ответить, потому что он бежит.
        Арбус не может сдержать своих дурных намерений. Адреналин, выработанный во время нашего столкновения, должен проявиться в каком-то злодеянии. И он оставил за собой след. Ужасный след.
        Эти несчастные люди думали, что прогуливаются приятным летним вечером. Возможно, они возвращались домой после ужина или затянувшегося рабочего дня.
        Теперь они жертвы.
        Мужчина в костюме лежит на тротуаре и кричит: «Где мои ноги? Что вы сделали с моими ногами?» Одиннадцатилетняя девочка срывает с себя одежду, словно та кишит скорпионами. Мальчик рядом с ней вырывает у себя клочья волос, не видя, что пальцы его перепачканы кровью.
        В следующем квартале мы видим, что двое влюбленных, вышедших на прогулку, избивают друг друга до полусмерти. Мужчина, который вывел собаку на прогулку, теперь пытается повесить ее на поводке. Не колеблясь ни минуты, Элизабет подбегает к человеку и бьет его в грудь; ошарашенный, он роняет поводок, и спасенная собака убегает в глубь парка.
        Мы поставлены перед ужасным выбором: остаться и помогать все этим людям или пробежать мимо, стремясь остановить Арбуса?
        — Идем,  — говорит Элизабет, вырываясь вперед. Она снова достала телефон и звонит в полицию.
        Пускай этим занимаются полицейские. Мы должны бежать к источнику бед.
        — Он расходует так много энергии,  — говорит мне Элизабет, закончив разговор по мобильному.
        — Он хочет, чтобы мы его обнаружили,  — произношу я.  — И это все. Шах и мат.
        Добравшись до нашего дома, мы видим, что консьерж бьется об окно из зеркального стекла, выбивая своим телом осколок за осколком. Я не хочу к нему прикасаться, потому что у него вся кожа в стекле, но как еще можно ему помочь? Элизабет бросается, чтобы не подпускать его к окну, а я стараюсь поймать его, но он отталкивает нас, бросается на колени и начинает поднимать осколки, чтобы поднести их к губам. Элизабет выбивает стекло из его рук; он воет.
        К дому подходит другой жилец — Алекс, франтоватый придурок из квартиры 7A.
        — Что происходит?  — спрашивает он в шоке.
        — Держи его и не отпускай, пока не приедет полиция,  — командует Элизабет.
        Встав в бойцовскую позу, Алекс хватает консьержа и кивает.
        — Я держу его,  — говорит он непреклонно, не за давая вопросов.
        Мы бросаемся к лифтам.
        — В твоей квартире или в моей квартире?  — спрашивает Элизабет.
        Я качаю головой и указываю туда, куда уехали лифты. Оба лифта задержались на верхнем этаже.
        — Крыша,  — говорю я Элизабет.  — Должно быть, он на крыше.

        Глава тридцатая

        Я бегу к лестнице. Перепрыгивая через две ступеньки, я перелетаю с площадки на площадку. Я даже не смотрю на номера этажей. Не могу думать о подъеме, или о тех драгоценных минутах, которые уходят на каждый пролет, или о том, как горят мои легкие. Я знаю только одно: «Я не остановлюсь, пока не окажусь на крыше».
        Стивен следует за мной, но он молчит. У нас нет люфта, чтобы собраться с мыслями. Нет стратегии. Нет плана.
        И вот я оказалась перед выходом на крышу. Дверь сделана из толстого, тяжелого серого металла. Я протискиваюсь наружу.
        Наше приземистое девятиэтажное здание не из тех, где на крыше разбиты впечатляющие, модные сады. Пространство, куда я попадаю, жмурясь в неожиданно ярком, резком солнечном свете,  — открытый зацементированный квадрат, окруженный низкой кирпичной оградой.
        Сперва я вижу своего брата.
        — Лори!
        Я бросаюсь к нему, но леденяще спокойный голос останавливает меня буквально в нескольких метрах от него.
        — На твоем месте я бы не стал подходить ближе.
        Максвелл Арбус стоит, сцепив руки за спиной. Взгляд его пытливый, опытный, словно он прикидывает ценность какого-то антикварного предмета.
        Не отводя от меня взгляда, Арбус слегка кивает в направлении Лори.
        — Твой брат как раз обдумывает кое-какие не обычные идеи.
        Я иду на риск — отворачиваюсь от него, чтобы сосредоточиться на Лори. У брата остекленевший взгляд, а выражение его лица чрезвычайно спокойно.
        — Я еще не решил, чего Лори хочет больше всего,  — сообщает мне дед Стивена.  — Полететь или перепрыгнуть на следующее здание.
        — Не смейте.  — Мой голос почти срывается. Я не хочу разрыдаться из-за этого человека, но знаю, что я уже на грани.
        — Мне кажется, прыжок был бы более спортивным, не находишь?  — продолжает Арбус.  — Может, он и допрыгнет.
        Я пытаюсь начать переговоры.
        — Пожалуйста, отпустите его. Мой брат здесь совершенно ни при чем.
        Смех Арбуса похож на резкий лай.
        — Он здесь, не так ли? А раз так, то твой брат очень даже при чем.
        — А моя мать?  — Я не хочу этого делать. Я позволяю ему брать меня на крючок, но не могу остановиться. Ярость и страх управляют моими мыслями, моими словами.
        — Не сомневаюсь, она очаровательная женщина,  — отвечает Арбус.  — Очень жаль, что матери-одиночки не способны поддерживать у своих детей должный уровень дисциплины. Вот если бы у вас был достойный отец, уверен, вы бы не оказались в таком неприятном положении.
        Я теряю силы от его жестокости, и он это видит. Он улыбается одним уголком тонкогубого рта.
        — В сущности,  — голос Арбуса становится опасно тихим,  — было бы жаль, если бы она упустила лучшие пункты моего наставления.
        Слегка изменив положение тела и пробормотав пару слов, которые я не могу слышать, Арбус говорит:
        — Проклятие с вашей матери снято.
        Я прекрасно понимаю, что эта весть не принесет облегчения, и мои предчувствия подтверждаются, когда Арбус говорит мне:
        — Скоро она во всей полноте осознает, какая ошибка — оставлять детей одних на столько часов, когда они настолько свободны, что могут вмешиваться в жизнь других людей. Последствия таких поступков должны быть жесткими и запоминающимися. Иначе урок не будет усвоен.
        Арбус переводит взгляд на Лори. Мой брат с очарованной улыбкой начинает приближаться к краю крыши.
        — Нет!
        Крик не мой. Он исходит от Стивена.
        Лори останавливается вблизи от кирпичного бортика в два фута высотой, окружающего здание.
        Я понимаю, почему раньше Стивен молчал. Он не может видеть деда, но Арбус так свободно со мной беседовал, что парень теперь точно знает, где стоит тот, кто насылает проклятия.
        Глаза Арбуса сужаются, фокусируясь на пятачке за моей спиной.
        — А я как раз думал, Стивен,  — когда ты присоединишься к нашему разговору?
        Стивен не отвечает. Арбус продолжает смотреть мне через плечо, но периферическим зрением я замечаю, что Стивен быстро отходит в сторону. Я не позволяю своему взгляду за ним следовать. Дед Стивена ничуть не обеспокоен тем, что голосом выдает свое местоположение. Он слегка раскачивается, довольный тем, как разворачивается сцена на крыше.
        — Я хочу дать тебе еще один шанс,  — говорит Арбус пустому пространству, где находился Стивен.  — Шанс понять, что ты собой представляешь.
        Он машет рукой в мою сторону и в сторону Лори. Зачем все эти движения, если Стивен все равно не может их видеть? Потом я понимаю, что это рассчитано на меня. Что бы ни планировал Арбус, он хочет использовать меня в своих целях.
        Мое подозрение подтверждается, когда он продолжает обращаться к Стивену, но смотрит по-прежнему на меня.
        — Что ты можешь предложить этим людям?  — спрашивает Арбус.  — Твое наследство — боль. Нравится это тебе или нет, страдание будет распространяться вокруг тебя, словно болезнь. Неужели последние дни не убедили тебя в этом?
        — Но это вы!  — кричу я на Арбуса.  — Стивен не имеет к вашим проклятиям никакого отношения!
        Арбус смотрит на меня, сузив глаза, и я вижу, как Лори ставит одну ногу на бортик. Я не могу рисковать, снова отвечая Арбусу. Голова и плечи брата окружены роем серебряных и золотых крылатых существ, наполняющих воздух звенящей, шаловливой мелодией. Они двигаются так быстро, что я не могу сказать, феи они или птицы. Они ныряют в воздухе и кружатся вокруг моего брата, точно сверкающее торнадо, их сладостная музыка, их сияние заманивают его, обрекая на гибель.
        Сейчас я ненавижу Максвелла Арбуса больше, чем когда-либо кого-то ненавидела. Каждое из его проклятий сильнее меня. Я всегда была бойцом. Отважной. Дерзкой. Иногда упрямой. Но каждая толика пыла, с которой я участвую в борьбе,  — ничто в сравнении с многолетним опытом, имеющимся у Арбуса. Я все еще новичок, а его имя уже в «Зале славы». Наложив проклятие на моего брата, Арбус сделал меня беспомощной.
        Целая кинолента эмоций проносится передо мной в мгновение ока. Я вижу себя разной: всхлипывающей, кричащей, воющей, исторгающей рвоту, теряющей сознание. Ни одна из этих реакций не поможет мне, или Лори, или Стивену.
        И без того ужасный сценарий становится еще хуже, потому что Максвелл Арбус явно наслаждается нашим бедственным положением.
        — Я жду, Стивен.
        Арбус слегка взмахивает рукой, и Лори встает на бортик.
        Я на коленях. Онемевшая, вне себя от отчаяния.
        Хотя кривоватая улыбка все еще играет на губах Арбуса, он смотрит на меня, и я ловлю что-то в его глазах. В них мерцает настороженность. Я не могу дышать, но это не из-за страха. Арбус хочет, чтобы я лишилась самообладания, но это нужно ему не только в качестве уловки, чтобы получить от Стивена то, что ему нужно.
        Насылающий проклятия пошел к Милли. Отчасти он хотел отомстить ей за старые обиды, но не только это. Как искательница заклятий, Милли представляет угрозу для Максвелла Арбуса. И я тоже — угроза.
        Я остаюсь там, где была. Приниженная. Послушная. Но в голове у меня проносятся искры, заряжая мое тело до такой степени, что кровь наполняется электричеством. Я не из тех, кто сдается. Та часть Арбуса, которая меня опасается, проглядывает сквозь фасад его непоколебимой уверенности. Я узнала ее — и ухватилась за надежду, которую она мне дала. Единственный способ защитить Лори — воспользоваться ускользающей уязвимостью проклинающего.
        Я знаю, что должна делать.
        Неимоверным усилием воли я заставляю себя отвернуться от Лори. Сделав так, я выдаю местонахождение Стивена, но у меня нет выбора. Я искательница заклятий. Я могу пробиваться сквозь узлы боли и страданий, связанные чудовищами вроде Максвелла Арбуса в жизни других людей.
        Опираясь руками на нагретую солнцем крышу, я делаю глубокий вдох. Проклятие Стивена уже висит над ним в воздухе. Его темные щупальца, эфемерные, как туман, обретают плотность по мере того, как я смотрю на Стивена. Мои уши наполняются чавкающими звуками проклятия.
        Прежде чем начать, я говорю себе, что это не самоубийство. Я училась. Моя способность к сопротивлению повысилась. Если я возьмусь разрушить этот шедевр заклинателя, это меня не убьет. Эта ложь достаточно устраивает меня, чтобы я поверила в нее ради Лори. Ради Стивена. Я должна уменьшить силу Арбуса настолько, насколько это возможно.
        Глядя на деда, Стивен аккуратно, боком, пересекает крышу. Он внезапно останавливается, поворачиваясь ко мне лицом в ту минуту, когда мой разум установил связь с проклятием, словно я физически до него дотронулась. Его глаза расширяются в тревоге. Он начинает качать головой.
        Это не имеет значения. Это должно быть сделано. И тут я начинаю закачивать мрак в свои вены.

        Глава тридцать первая

        Что бы она ни делала, это для нее слишком.
        В одно мгновение она — сама сосредоточенность.
        Я ничего не могу поделать. Не могу ее остановить.
        В следующее мгновение она начинает распадаться.
        Сперва это отражается у нее в глазах. Шок. Ее тело падает назад, как будто его толкнули в живот. Она почти не может держаться прямо.
        Потом у нее носом идет кровь. Сперва тоненький ручеек крови. Потом еще. И еще. Кровь струится у нее по лицу. И, что самое страшное,  — она этого, по-видимому, не замечает.
        Ее руки дрожат. Едва открывшись проклятию, она перестала его контролировать.
        Мой дед начинает вспыхивать и гаснуть. У меня на глазах он то появляется, то исчезает. Я смотрю на свои руки. Впервые в жизни смотрю на свои руки и вижу их. Сначала я почти не обращаю на это внимания. «Должно быть, это руки другого человека»,  — думаю я. Они появляются, а потом опять исчезают.
        Элизабет падает.
        Я бегу к ней, стараясь всеми силами — голосом, руками, волей — оживить ее. Она корчится. Кровь не перестает течь у нее из носа. Сначала я вижу ее кровь на своих руках, но потом руки снова исчезают.
        Он убивает ее.
        Так же, как я вижу его мерцание, он видит, как мерцаю я. Но я не чувствую, что он подпитывается от моего проклятия, как раньше. Нет, это что-то другое.
        Лори зовет Элизабет. Он спрыгнул с бортика и бежит к нам.
        Дед смотрит мне в глаза, потом исчезает.
        Я ничего этого не чувствую.
        А Элизабет чувствует. Элизабет страдает.
        Элизабет умирает.
        Мой дед выигрывает. Он знает это, и в следующий раз, когда я могу его видеть, я замечаю улыбку на его губах. Удовлетворение.
        Я должен его остановить.
        Лори держит голову Элизабет у себя на коленях. Он обращается ко мне, спрашивая, что происходит, что происходит. Он кричит, чтобы я это прекратил.
        Я должен это прекратить.
        Из горла Элизабет доносятся хлюпающие звуки. Появляется еще кровь. Много крови.
        Я не могу просить деда остановиться. Я знаю, что он не остановится. Никогда не остановится. Я не могу забрать у него его могущество. Я не обладаю достаточной силой. Никто из нас не обладает достаточной силой.
        Если он не умрет, умрет она.
        Я хотел бы убить, не превышая пределов самообороны. Я бы хотел убить, не думая.
        Но сейчас другая ситуация.
        Я знаю, что должен сделать выбор.
        Пока Лори пытается вернуть к жизни единственную девушку, которую я когда-либо буду любить, я всем телом врезаюсь в деда, собрав в кулак всю силу, какая у меня есть. Когда мы мерцаем, мы не вполне люди, но не вполне и маги. Единственное, в чем можно не сомневаться: мы родственники. Он размахивает ножом, но я хватаю его за горло. Это встряхивает его, заставляет ослабить хватку. Я выкручиваю ему запястье, заставляя выронить нож.
        — Стивен,  — выдыхает он. Но я думаю только об одном: у него нет права знать мое имя.
        Мы снова невидимы, но я крепко вцепился в него. Я толкаю его назад, назад.
        Элизабет бьется в конвульсиях. Лори кричит и кричит.
        Мне нужно положить этому конец.
        Толкая деда к бортику, я прошу прощения у матери. Она бы не хотела, чтобы я это сделал, хотя, надеюсь, она бы меня поняла. Я прошу прощения у Элизабет, потому что мне не следовало встречаться с ней, не следовало позволять ей меня любить. Я прощу прощения у себя самого, потому что если я это сделаю, проклятие никогда не прекратится. Но единственная альтернатива — позволить ему наполнять Элизабет, пока она не умрет.
        Я не потеряю ее. Ни за что на свете.
        Мы на краю крыши. Мой дед борется, но теряет силы. Когда мы оба становимся видны, я замечаю ненависть в его глазах. Отвращение ко мне. Ко всем нам.
        Одной рукой я держу его за горло.
        Другой рукой толкаю.
        И в этот момент у Арбуса случается прилив сил. С мощью, о которой я даже не подозревал, он хватает меня. Если ему суждено погибнуть, он заберет меня с собой.
        На мгновение мы оказываемся в странном равновесии. Я наклоняюсь назад, он наклоняется назад, и мы парим в подвешенном состоянии, видимые и невидимые, на краю смерти, но все еще живые, дед и внук, проклинающий и проклятый.
        Потом хватка Арбуса становится еще сильнее, и я чувствую, как сам придвигаюсь к нему.
        Слышится крик. Крик моего деда. Меня обхватывает рука. Рука Лори.
        У моего деда торчит нож в боку. Он больше не в силах меня держать.
        Он падает.
        И когда он падает, он исчезает.
        И когда он падает, я исчезаю.
        Лори держит меня.
        Лори ждет.
        И я должен сделать так, чтобы Лори мог меня почувствовать. Пока я не увижу, как нож упадет на землю. Пока я не пойму, что все кончено и мой дед мертв.
        Я в безопасности и навсегда останусь невидимым, а Элизабет все равно умрет.
        Лори отпускает меня, бежит к сестре. Я следую прямо за ним. Она рискнула всем, чтобы меня спасти. Всем. И я не верю в справедливость мира настолько, чтобы думать, что теперь с ней все будет в порядке.
        Мы оба зовем ее. Мы видим, как ее грудь слегка поднимается и опускается, вдыхая и выдыхая, и мы благодарны за это. Трудно понять, остановилась ли кровь. Ее очень много, она повсюду.
        — Мы должны отвезти ее в больницу,  — говорит Лори.
        Я встаю, как будто могу что-то сделать.
        Но что я могу сделать? Никто, кроме человека на этой крыше, никогда не увидит меня, не познакомится со мной и даже не будет знать о моем существовании.
        Я снова опускаюсь перед ней на колени.
        Это самое ужасное чувство на свете: быть готовым отдать все, но знать, что этого недостаточно.
        Я дотрагиваюсь до руки Элизабет и вкладываю в это прикосновение все, что во мне есть. Каждое желание, которое я когда-нибудь испытывал, каждую унцию любви, которую получил в своей жизни. Я заимствую каждый кусочек будущего и втягиваю его сюда, в настоящее, чтобы Элизабет могла ощущать, чувствовать, знать.
        — Пожалуйста, Элизабет,  — говорю я ей.  — Пожалуйста, приди в себя.
        И чудесным образом ее глаза широко открываются.

        Глава тридцать вторая

        — Получилось.  — Я поднимаю глаза на Стивена, видимого Стивена, и пытаюсь улыбаться, несмотря на истощение, не зная, почему это маленькое слово заставляет его вздрогнуть.
        Я пробую сесть, но мои руки и ноги как будто лишены костей. Я гляжу вниз и вижу, что все залито кровью. Хлопок моей рубашки пропитался малиновой жидкостью, из-за чего ткань, теплая и тяжелая, прилипает к коже. Мне требуется мгновение — и солоновато-медный привкус на губах,  — чтобы я поняла, что кровь моя. Стивен начинает аккуратно приподнимать мою спину, но тут вмешивается Лори.
        — Ты не можешь ее нести,  — говорит Стивену мой брат.
        — Лори!  — То, что я планировала как веселый возглас, на поверку оказывается жалким хрипом.
        Лори встает на колени и берет меня за руку.
        — Да, Джози. Я здесь. Все будет хорошо.
        Когда Стивен неохотно отодвигается, Лори подхватывает меня на руки.
        — Ты уверен, что ее можно переносить?  — спрашивает Стивен, несмотря на тот факт, что сам толь ко что собирался меня поднять.
        Лори кивает.
        — Я беспокоюсь не за ее кости. Она потеряла много крови.
        Теперь, когда Лори поднимает меня, эти слова оживают в моем теле. С каждым движением перед моими глазами плывут пятна, и такое ощущение, что череп набит ватой.
        Хотя брат тащит меня к выходу с крыши, я пытаюсь оглядеться. Когда я поднимаю голову, меня начинает подташнивать, а перед глазами все плывет. Закрывая глаза, чтобы не видеть пятен и не испытывать тошноты, я спрашиваю:
        — Арбус?
        — Его нет,  — отвечает Лори.
        Я держу глаза закрытыми.
        — Нет или он умер?
        — Умер.  — Голос Стивена звучит совсем близко.  — Упал с крыши.
        Моим онемевшим пальцам удается схватить Лори за рубашку. Еще немного, и это мой брат упал бы за бортик вместо деда Стивена.
        — Думаю, тебе лучше сейчас не говорить, Элизабет,  — просит меня Лори. Его голос звучит нежно, и я понимаю, что это не шутка.
        Обычно у меня аллергия на послушание, но сейчас я очень, очень устала. Я кладу голову на плечо Лори, и пятна у меня перед глазами из маленьких точек мрака превращаются в большие шары, закрывающие собой весь свет.
        В следующие несколько часов мое восприятие становится причудливым, прерывистым, словно состоящим из эпизодов.


        Эпизод первый:
        Мой брат и Стивен ждут лифта и ведут разговор, которого я не понимаю.
        — Ты его не убивал,  — бормочет Стивен.
        Руки Лори крепче меня обхватывают.
        — Не говори об этом. Просто не говори.
        Стивен смотрит на меня, видит, что я хмурюсь, но смотрит в сторону.
        — Я должен это сказать. Ты спас меня. Больше ничего не произошло.
        — Я заколол его,  — отвечает Лори.  — Мне кажется, это и есть кое-что еще.
        Я заставляю себя поднять голову, чтобы увидеть лицо Лори. У него унылое выражение лица, из-за которого он выглядит куда старше, чем он есть на самом деле.
        — Тебе пришлось это сделать,  — тихо произносит Стивен.
        Лори отвечает:
        — Нам обоим пришлось.
        Последнее, что я помню,  — открывшиеся двери лифта, а потом наступает темнота.


        Эпизод второй:
        Ревущие сирены приводят меня в сознание. Верхний Вест-Сайд наводнили эвакуационные транспортные средства: последствия череды проклятий, которую наслал Максвелл Арбус на наш район. Положительный эффект всего этого ужаса в том, что мое состояние не кажется специалистам по оказанию медицинской помощи странным. Я всего лишь одна из дюжины и более жертв. Отрицательный эффект очевиден.
        По мере того как я перемещаюсь из рук Лори на каталку, я протягиваю руку к Стивену, следующему сзади.
        — Он мне нужен,  — говорю я специалисту, который толкает мою каталку к машине скорой помощи, которая сейчас увезет меня от Стивена.
        Специалист смотрит на Лори.
        — Он здесь.
        Лори наклоняется и шепчет:
        — Машина скорой помощи слишком переполнена. Если он туда залезет, он может с кем-нибудь столкнуться. Слишком большой риск.
        Я качаю головой, а Лори говорит:
        — Я сказал ему, в какой больнице ты будешь. Он встретит нас там.
        Дверь «Скорой помощи» захлопывается, и вой ее сирены вызывает новую волну мрака, которая меня поглощает.


        Эпизод третий:
        Освещение в комнате слишком яркое, а простыня, которой я накрыта, слишком шершавая. Очень чешется в изгибе правой руки, но когда я пытаюсь там потереть тыльной стороной руки, тут же чувствую резкую боль.
        — Ох!  — Это игла, соединяющая мою вену с капельницей для внутреннего вливания, наказывает меня за то, что я ее потревожила.
        Из-за моего крика кто-то подбегает к моей постели.
        Мама прижимает руку к моей щеке так, словно мне три года.
        — Дорогая, ты очнулась.
        — Ты знаешь, кто я,  — говорю я. В глазах у меня щиплет от внезапных слез.
        — Конечно, Элизабет.  — Мама смотрит на капельницу. Наверное, думает, что под воздействием лекарств я слегка тронулась умом.  — Как ты себя чувствуешь?  — спрашивает она.
        — Странно,  — отвечаю я.
        Я знаю, что этот ответ расплывчатый, но я как-то не хочу говорить, что мое тело кажется мне миллионом растянутых резиновых лент и что я до сих пор чувствую вкус крови.
        — Наверное, какое-то время ты будешь чувствовать себя странно.  — Мама улыбается, окидывая комнату взглядом. Следуя за ее взглядом, я вижу Лори, сидящего на одном из стульев в больничной палате. Стивен сидит рядом с ним на другом стуле. Не глядя на Стивена, Лори встает и подходит, чтобы присоединиться к маме.
        — Привет,  — говорит Лори. По его глазам видно, как он измучен.
        — Ты в порядке?  — спрашиваю я его. Когда я протягиваю руку, он ловит мои дрожащие пальцы своими.
        — Давай не будем волноваться обо мне,  — отвечает брат.  — Я ведь не пытался пожертвовать четыре галлона крови тротуару.
        — Что случилось?  — спрашиваю я Лори, зная, что он понимает — я подразумеваю: «Что мама знает о случившемся?»
        Отвечает мама.
        — Никто не знает, милая. Так много людей оказались под этим воздействием. И после случившегося в парке они думают, что это какой-то нейротоксин.
        Я издаю стон. Даже мертвый, Максвелл Арбус оставляет нам в наследство свои проклятия: одержимый паранойей город мечется в поисках виновника, которого они никогда не найдут, но всегда будут бояться. Ей-богу, куда лучше было бы, если бы я могла сказать ФБР и полиции Нью-Йорка, что они могут прекратить свое расследование прямо сейчас. Что этот хаос был вызван заклинателем, который пустился во все тяжкие, но теперь его больше нет, и все мы можем просто жить дальше. Но этого не случится. Я не хочу, чтобы меня перевели в психиатрическую палату.
        Стивен все еще сидит. Собрав все свое нахальство, я улыбаюсь ему.
        — Ты что, оробел при виде семейства или как?
        Лори кашляет.
        — Ты знаешь, я никогда не робею. Мама смотрела новости, поэтому она знает больше.
        Я бросаю на Лори раздраженный взгляд, все еще обращаясь к Стивену.
        — Хорошо, что ты нашел больницу.
        Мамина рука перемещается с моей щеки на лоб.
        — Ты нормально себя чувствуешь, Элизабет?
        — Кстати, что тут они тебе вливают?  — Лори делает вид, что возится с мешком от капельницы, но глазами посылает мне предупреждение.
        Я умолкаю. Что мне еще остается? Стивен смотрит на меня, не шелохнувшись. Он здесь. Со мной. И ничего не изменилось.
        Я единственная, кто может его видеть.
        Боль пронзает мои конечности, ведь мое тело напрягается, протестуя против всех вопросов, которые я не могу задать в присутствии мамы. Что, черт возьми, произошло? Почему я вся была в крови и в полубессознательном состоянии, если Стивен по-прежнему невидим? Как понимать то, что он невидим, а его дед мертв?
        — Элизабет?  — приглушенным голосом говорит мама, но я слышу беспокойство в ее голосе.  — Может быть, позвать медсестру?
        Я трясу головой, чувствуя благодарность, и тут мамино внимание переключается на стук в дверь.
        — Можно войти?
        Я не сомневалась, что представляю себе звук голоса Милли, но, когда через мгновение я вижу ее белую, как бумага, кожу и знакомое лицо в морщинах, мне кажется, что ее голос стал более низким, чем во время нашей последней встречи. На Милли черное платье и черные перчатки. У меня в животе все переворачивается, когда я вспоминаю, почему.
        — Как ты, милочка?  — Милли спрашивает меня еще до того, как представиться моей маме.
        Я пытаюсь найти объяснение ее появлению, но мама заговаривает первой.
        — По-моему, от лекарств у нее в голове легкий туман,  — делится она с Милли.  — Но доктора уверяют, что необратимых последствий не будет.
        — Слава богу,  — Милли смотрит на маму с ободряющей улыбкой.
        — А вы разве знакомы?  — Я представляю себе какую-то секретную встречу, которую Милли устроила с мамой, чтобы лучше контролировать мою деятельность.
        — Я позвонил Милли,  — звонко объявляет Лори.  — Подумал, что она захочет здесь быть.
        — И он был прав,  — кивает Милли.
        — Я рада, что Лори хватило здравого смысла нас познакомить,  — не без укоризны говорит мама.  — В следующий раз, когда устроишься на работу, надеюсь, не забудешь со мной посоветоваться.
        — На работу…  — Я смотрю на Лори, и он сразу же подхватывает:
        — В магазине комиксов. Я знаю, что это только на полставки, но ты столько рассказывала о Милли. Я решил, что должен сообщить ей о случившемся.  — Лори заставляет себя усмехнуться.  — Я не хотел, чтобы тебя уволили за прогулы.
        — Лори,  — наставительным тоном говорит мама.
        — Еще не время острить?  — Лори шутливо бьет себя по руке.
        Мама вздыхает.
        Стивен все еще на стуле. Он хранит молчание.
        — Мам, не могла бы ты принести мне сока?  — прошу я.
        — Вот вода.  — Мама подает мне стакан.  — Не знаю, можно ли тебе что-то другое.
        — Может, ты спросишь медсестру?
        Мама колеблется, но потом говорит:
        — Хорошо.
        Я жду, пока она выйдет из комнаты.
        — Стивен.  — У меня срывается голос.
        Он встает со стула и оказывается рядом со мной, напротив Лори и Милли.
        — Скажи мне правду,  — говорит он, гладя меня по волосам.  — С тобой все в порядке?
        Слезы душат меня, но я умудряюсь сказать:
        — Почему они тебя не видят?
        Стивен не отвечает. Я все еще чувствую прикосновение его пальцев к своему виску. Протянув руку, я накрываю его руку своей и смотрю на Милли и брата.
        — Почему вы не можете его видеть?  — спрашиваю я обвиняющим тоном, как будто то, что Стивен невидим, является результатом какого-то их сговора.
        — Дорогая Элизабет,  — тихо отвечает Милли,  — конечно, это проклятие. Так же, как это было всегда.
        Я трясу головой.
        — Но я же вытянула из него проклятие. Я чувствовала его внутри себя.
        Сказав это, я не могу унять дрожь. Конвульсии сотрясают мое тело при воспоминании. Заражение крови. Единственный способ описать это. Однажды я видела фильм, время действия которого было в прошлом, когда медицина была скверной, и один персонаж умер от заражения крови после того, как заражение проникло в его рану. Я помню ужасающий вид этой смертельной раны. Черные вены, словно пауки, вылезали из раны, свидетельствуя о том, что его тело обернулось против себя.
        Вот такое ощущение было у меня, когда я вытягивала проклятие Стивена из его тела и вбирала его в свое. Темные каракули ненависти и злобы, проникающие в мои вены, тошнотворные и болезненные.
        — Я должен был это остановить,  — наконец говорит Стивен.  — Это тебя убивало.
        Мой голос лишен выражения.
        — Я не умерла.
        — Ты могла умереть,  — настаивает Стивен. Он обращает умоляющий взгляд к Милли.
        — Это сильнейшее проклятие из всех, что я когда-либо видела,  — говорит Милли.  — Ты бы не смогла его пережить.
        Гнев колотится у меня в груди, отчего мне становится еще больнее.
        — Вы этого не знаете.
        Молчание Милли свидетельствует о том, что она действительно не знает.
        — Джози.  — Лори берет меня за руку.  — Как он мог пойти на такой риск?
        — Я не мог.  — Стивен наклоняется и прижимает свой лоб к моему.
        — Ты не мог,  — шепчу я, закрывая глаза, чтобы чувствовать только тепло его кожи. Я пытаюсь сказать себе, что это вполне нормально. Что достаточно того, что я чувствую, я вижу.
        — Сок!  — объявляет с порога мама. При звуке ее голоса Стивен отступает назад. Я открываю глаза.
        Мама театрально вручает мне стакан яблочного сока.
        — И кто у нас теперь супергерой?  — Она улыбается и подмигивает Милли, словно только что вступила в некий клуб людей, связанных с торговлей комиксами.
        Я пытаюсь улыбаться, но чувствую, что губы у меня дрожат. Лори и Милли смотрят на меня с сочувствием, граничащим с жалостью. Мне хочется швырнуть стакан с соком через всю комнату.

        Глава тридцать третья

        Я несу вахту. Доктора и медсестры входят и выходят. Мать Элизабет и Лори навещают ее. Элизабет засыпает и просыпается. Все это время я стою в углу, ожидая, когда мы с ней сможем остаться вдвоем. Даже когда она спит, я пытаюсь держать ее за руку. Когда она достаточно хорошо себя чувствует, то просит меня лечь к ней в постель, обнять ее там. Так мы лежим часами — только наши тела и дыхание,  — и гадаем, что будет дальше.


        Пока я несу вахту, полиция убирает искалеченное, окровавленное тело моего деда с тротуара около нашего дома. Это единственный в тот день смертельный случай, и его версия такова: на мужчину так сильно повлияло то неизвестное, что охватило несколько кварталов Манхэттена, что он заколол себя и бросился с крыши. Его тело пролежит в морге несколько недель — никто за ним не обратится. В конце концов его похоронят без должных ритуалов, в могиле для нищих — еще одна безымянная смерть.
        Мне не нужен отчет судмедэксперта, чтобы понять: возможно, удар ножом оказался для него неожиданностью, но погиб он от падения.
        Я чувствую, что сожаление должно распуститься во мне и превратиться в еще одно, особенное, проклятие. Но пока что этого не произошло.


        Мой отец оставляет сообщения на автоответчике.
        Я узнаю об этом только тогда, когда попадаю домой — через три дня после того, как Элизабет была доставлена в больницу. Хотя я и невидим, мне нужно принять душ и переодеться.
        Странно слышать голос моего отца, потому что он ничего не знает о случившемся. Такое впечатление, что прошлое зовет меня, не понимая, что я уже в будущем. Отец пытается говорить будничным тоном, как будто звонит мне в колледж, желая знать, как идут занятия. Он даже спрашивает меня об Элизабет и говорит, что она понравилась ему — за то недолгое время, что они находились в одной комнате. Искренность отца вызывает у меня ощущение неустойчивости; тяжесть всего того, чего он не знает, тянет меня вниз. Я сажусь на пол, закрываю глаза, восстанавливаю равновесие. Я прослушиваю другие его сообщения — каждое следующее звучит все более встревоженно из-за того, что я не отвечаю.
        Когда я наконец перезваниваю, в голосе отца слышится искреннее облегчение. Он спрашивает меня, где я был, и я сообщаю, что Максвелл Арбус мертв. Я решил, что это все, что он должен знать.
        Сразу же — нетерпеливо — он спрашивает, разрушено ли проклятие.
        Я отвечаю — нет. Я молча надеюсь, что он все-таки найдет способ меня любить.


        Я не могу сразу вернуться к Элизабет. Не хочу, чтобы она увидела мою ранимую потребность в ней, мою незащищенную нужду.
        Я звоню Лори и узнаю, что он в квартире Шона. Я извиняюсь, что помешал, но он уверяет, что я ему не мешаю. Он спрашивает, все ли в порядке с Элизабет. Я объясняю ему, что ненадолго зашел домой. Лори говорит, что сейчас спустится, и я не пытаюсь убедить его остаться с Шоном. Мне надо поговорить, хотя я и не уверен, что именно хочу сказать.
        Мы не поднимаемся на крышу. Возможно, мы больше никогда туда не поднимемся. Лори ложится на пол у меня в гостиной лицом к потолку. Я располагаюсь рядом и тоже смотрю вверх. Я специально шумно дышу, чтобы Лори точно знал, где я.
        — Шон мне нравится,  — говорит Лори.  — Но теперь все немного иначе. Шанс, что он узнает меня получше — что он будет хорошо меня знать,  — потерян. Я подумывал о том, чтобы рассказать ему, что произошло в Миннесоте. Но об этом? Только мы будем знать всю правду об этом, верно?
        — Да,  — соглашаюсь я.  — Что бы ни случилось, это наше.
        Он поворачивается ко мне и говорит:
        — Обещай мне кое-что.
        — Что?
        — Обещай мне, что мы не перестанем общаться. Когда со мной в последний раз случилось несчастье, я пережил его в одиночестве. Я не хочу, чтобы это когда-либо повторилось.
        Я смотрю прямо ему в глаза.
        — Мы никогда не перестанем общаться,  — обещаю я.
        Хотя он и не может меня видеть, похоже, что он видит меня. Похоже, что он прекрасно меня видит.
        — Хорошо,  — кивает он.
        Врачи не понимают, что происходит с Элизабет, а вот Милли знает. Хотя это и пугает ее, она все еще видит присутствие Арбуса в Элизабет, последние завитки темного проклятия, впившиеся в нее в таких местах, которые не имеют отношения ни к крови или коже, ни к мускулам или костям.
        — Это пройдет?  — спрашиваю я. Элизабет, к счастью, спит, и Милли не должна делать вид, что все в порядке.
        — Со временем, думаю, да,  — отвечает она. Но в ее ответе слышится неуверенность.  — Чудо, что она вообще выжила. Но раз ты остаешься невидимым, это означает, что та сила Арбуса, которую Элизабет вобрала в себя, никуда не исчезла, хотя он и умер. В сущности, мы рассчитываем на то, что ее магическая иммунная система расщепит то, что она впитала,  — мы надеемся, что Элизабет достаточно укрепила сопротивляемость своего организма, чтобы бороться с этим. Особенно учитывая, что она молода и от природы могущественна. Больше, чем многие другие.
        — Но прецедента нет?  — спрашиваю я.  — Ничего подобного никогда не происходило с вами или другой искательницей?
        Милли качает головой.
        — Ни с кем, о ком я знаю. Ни с кем, кто остался жив.
        — И вы ничего не можете с этим поделать?
        — Я это вижу. И только.
        — Значит, она будет жить с этим внутри?
        — Да. Ее тело придет в себя после шока. Но это будет в нем, пока не исчезнет. Но когда это произойдет, мне неведомо.
        Доктора считают, что Элизабет быстро идет на поправку. Но мы с Милли знаем, что происходит на самом деле. И я подозреваю, что Элизабет тоже это знает.
        Я смотрю, как она спит в больничной койке. Она в синяках. Ее волосы лоснящиеся, влажные. Под глазами у нее темные пятна, а на шее пятна. Иногда ее дыхание вырывается сгустками. Из уголка рта тянется слюна.
        Я никогда не любил ее больше, чем сейчас.
        Элизабет чувствует себя достаточно хорошо, чтобы покинуть больницу.
        Я сопровождаю Лори и их маму, которые должны отвезти ее домой на коляске. Это требование Элизабет: если ей придется ехать домой в инвалидном кресле (доктора беспокоятся, что она слишком ослаблена, слишком истощена), ее не должны везти в такси или на машине скорой помощи. Она хочет снова быть на воздухе. Хочет видеть город, который спасла. Хочет, чтобы я был рядом с ней,  — невидимый участник парада в честь возвращения домой.
        Сегодня прекрасный летний день. Хотя город все еще переживает страхи, запущенные «терактом» Арбуса, погода положительно влияет на ход мыслей, потому что все мы лелеем врожденную иллюзию, что ничего плохого не может случиться в прекрасный летний день.
        Элизабет улыбается в лучах солнца.


        Сделать так, чтобы мать Элизабет хоть ненадолго отлучилась, непросто, но спустя несколько часов после величественного возвращения Лори умудряется уговорить ее пойти с ним за продуктами, оставив нас с Элизабет вдвоем.
        — Как ты?  — спрашиваю я ее.  — Тебе что-нибудь нужно?
        Она сидит на диване. Хлопает рукой по дивану рядом с собой.
        — Иди сюда,  — говорит она.
        Я делаю мое плечо твердым, чтобы она могла на него облокотиться.
        — Я так и не помню большую часть происшедшего,  — говорит она мне.  — Интересно, вспомню ли я это когда-нибудь, или все утрачено навсегда.
        — Тебе и не надо это помнить.
        — Но я хочу вспомнить. Мне не нравится, что в моем прошлом образовалась лакуна.
        — Ты была храброй.
        — Я не об этом прошу.
        — Ты была потрясающей.
        — Прекрати.
        — Ты была сильной.
        — Но недостаточно сильной.
        — Конечно, недостаточно сильной. Его ведь больше нет, верно? Ты сделала то, что должна была сделать.
        Усталая, она закрывает глаза.
        — Все кончено,  — говорю я ей.  — Теперь мы воз вращаемся к нормальной жизни.
        У нее вырывается то ли смех, то ли вздох.
        — У тебя очень странное представление о том, что нормально.
        — Ты знаешь, что я имею в виду. Через несколько недель вы с Лори пойдете в школу. Я останусь дома и буду ждать вашего возвращения. Для других людей такая жизнь не нормальна, но для нас она будет нормальной. Только это имеет значение. Пусть для других это не нормально. Зато нормально для нас.
        Рука Элизабет находит мою руку. Стискивает ее.
        — Ты прав,  — соглашается она.  — Так и будет. Только все это еще не кончено. Мне по-прежнему предстоит многое, многое узнать.
        — Так же, как и нам всем. И мы это узнаем.
        Она кивает, и я вижу, что ей пора отдохнуть.
        Я целую ее перед недолгим расставанием.
        — Мы в безопасности,  — говорю я ей.  — И это главное.
        — Да,  — соглашается она.  — Мы в безопасности.
        А потом уплывает к своим снам.


        Я возвращаюсь к себе домой. Все эти знакомые, тихие звуки. Вся эта знакомая мебель, знакомая история.
        На мгновение я снова чувствую себя одиноким. Совершенно одиноким. Я могу поверить в жизнь, существующую только в этой квартире, сама по себе. Это моя старая жизнь. Жизнь, которая, как я считал, будет у меня всегда.
        Потом я представляю себе, как Лори и его мать возвращаются в квартиру. Я представляю Элизабет на диване. Я могу даже представить Милли — одну в заклинариуме, и надеяться, что она, в свою очередь, представляет себе нас.
        Это больше, чем я когда-либо мог желать. Это больше, чем я когда-либо рассчитывал получить.

        Глава тридцать четвертая

        После всего что произошло, когда я больна, надломлена и очень, очень устала, я наконец понимаю, что я не супергерой. Я обнаружила свою уязвимость, свою человечность.
        Встретив Стивена — увидев Стивена — я столкнулась с новыми эмоциями. Милли почувствовала во мне законную претендентку на магическое наследие, которое я еще только начинаю постигать. Она назвала меня искательницей заклятий.
        Сколько всего можно найти, если немного поискать.
        Я вижу проклятия. Я определяю их. Но когда дело идет о жизни и смерти, я могу потерпеть поражение.
        Я думала, что смогу помочь Стивену, смогу установить контакт со своим новым, магическим «я» и изменить мир. Но ничего не изменилось для Стивена с тех пор, как я впервые обнаружила, что он невидимый. Я все еще единственная, кто может его видеть. Он проходит по миру, менее заметный, чем легкая тень.
        Это несправедливо.
        Но жизнь вообще несправедлива.
        Как быстро мы забываем этот урок, чтобы тут же выучить его снова.
        Через некоторое время я вернусь в подвал к Милли, наполненный запахами чая и заплесневелых книг. Под видом того, что я работаю на полставки распространительницей моих любимых комиксов, я буду учиться у Милли. Я буду той старательной ученицей, которую она заслуживает. Я постараюсь заполнить пустоту, оставшуюся после Сола. Я буду становиться сильнее, лучше… страшнее.
        Но еще не сейчас.
        Я достаточно трезво расцениваю свои силы, чтобы понять, что не могу вот так просто оправиться от того, что случилось на крыше здания. Никто из нас не может. Это не просто расплывчатые представления о событиях, произошедших между моей попыткой вытянуть проклятие из Стива и тем моментом, когда я открыла глаза и увидела, что смотрю в небо. Правда, это было не небо, а яркая голубизна взгляда Стивена.
        Я не знаю, как умер Максвелл Арбус. Конечно, я знаю, что он погиб, упав с крыши девятиэтажного дома. Но я не помню, как Арбус оказался вместо Лори на краю крыши. Или что спровоцировало его падение.
        То, как Стивен и мой брат резко уводят меня в сторону от этой темы каждый раз, когда я к ней подбираюсь, заставляет меня думать, что, наверное, я и не хочу знать. Может быть, так лучше — чтобы мы хранили наши темные стороны поблизости, спрятанные в наших головах, защищенные нашими сердцами.
        Все мы справляемся, кто как может.


        Лори намекает, что собирается пригласить Шона на ужин, чтобы познакомить его с мамой. Для Лори это будет новая территория. Да и для всех нас тоже. Мы в ожидании первопроходческих дней.
        Стивен медленно восстанавливает связи с отцом. Они часто говорят, и Стивен передает мне содержание разговоров. Это его пограничная зона. Я вижу проблеск надежды в его легких улыбках, в постепенном таянии того льда, который звучал в его голосе при упоминании отца.
        Утешение приходит ко мне из знакомого источника. Я противопоставляю медленному выздоровлению моего тела остроту ума и стараюсь переплавить лихорадку, задержавшуюся в моей крови, в творчество. Мои руки совсем не дрожат, когда держат карандаш, пастель или уголь. Мое зрение четче всего, когда я смотрю на чистый лист.
        Я хочу рассказать историю, которую я держала при себе, думая, что она только моя.
        Но я заблуждалась.


        Стивен оказывается у порога, как только я стучу.
        — Привет.
        — Привет.
        Мы улыбаемся друг другу. Он берет меня за свободную руку, а его взгляд отмечает папку у меня под мышкой.
        Стивен приводит меня в свою комнату. Он садится на край кровати, пока я выкладываю содержимое папки. Ему приходится встать, чтобы расчистить достаточно места для всех листов. Я разложила их так, чтобы он мог видеть. Все лоскутное одеяло, покрывающее его кровать, завалено моими набросками. Некоторые из них окрашены в яркие тона. Другие едва ли представляют собой нечто большее, чем сгусток теней.
        Я делаю шаг назад, глядя, как он придвигается. Глаза его расширяются, потом сужаются. ОН знает эту историю. Это наша история.
        Желтые и голубые пакеты из магазина разбросаны в беспорядке.
        Комната, полная нераспечатанных коробок.
        Два бокала лимонада.
        Ангел, оберегающий нас.
        Дверь в пустую прихожую, оставленная открытой.
        Темный, завешанный бархатом магазин и человек с повязкой на глазу.
        Морщинистые руки, которые держат чайник.
        Женщина, баюкающая на руках младенца. Младенца, которого нельзя увидеть.
        Силуэт маленького мальчика и длинная, жестокая тень мужчины, падающая на него.
        Бунт цветов и форм: мой коллаж из проклятий.
        Другая мать с другим мальчиком. Музей. Та же самая тень.
        Моя комната в свете дня.
        Комната Стивена в лунном свете.
        Квартал Верхнего Вест-Сайда, отраженный в осколках зеркального стекла.
        Крыша.
        Небо.
        Голубые глаза и темные волосы.
        Больничная койка с двумя спящими.
        Увеличенное изображение переплетенных пальцев.
        Длинная, жестокая тень, превращенная в пепел. Развеянный ветром.
        Стивен долго смотрит на зарисовки.
        — Здесь есть начало и есть конец,  — говорит он, дотрагиваясь до края последнего листа.
        — Да.
        Он поворачивается ко мне лицом.
        — А после конца?
        — Другое начало.  — Я приподнимаюсь на цыпочки, чтобы поцеловать его.
        Я не говорю, что я не сдалась.
        Я не клянусь, что настанет день, когда я освобожу его от проклятия.
        Я уже поклялась в этом себе.
        Но я не знаю, когда придет этот день, к тому же было бы слишком просто забыть о том, что следует восхищаться красотой здесь и сейчас. Здесь и сейчас.
        Дотронувшись до щеки Стивена, я заглядываю в его небесно-голубые глаза. Он смотрит на меня. Движение его руки повторяет мое. Его пальцы согревают мою кожу.
        Мы видим друг друга, и этого достаточно.
        На сегодня.

        notes


        Примечания


        1

        Фрагмент Центрального парка Нью-Йорка, который спроектирован так, чтобы выглядеть как «дикая» часть территории.

        2

        Небольшой городок в штате Миннесота.

        3

        Роман американской писательницы Луизы Мэй Олкотт (1832 —1888), описывающий жизнь четырех сестер семейства Марч. Продолжение — роман «Маленькие мужчины».

        4

        Disappearing Boy — песня американской панк-рок группы Green Day.

        5

        Stuyvesant High School (Старшая средняя школа «Стайвесант»)  — ведущая школа для развития талантов в науке, математике и технологии.

        6

        Парафраз строчки «Я — та любовь, что о себе молчит» из стихотворения лорда Альфреда Дугласа «Две любви» (1892) (в пер. А. Лукьянова).

        7

        Речь о сдвоенных столичных городах штата Миннесота, из которых Сент-Пол является административным, а Миннеаполис — деловым и культурным центром.

        8

        Персонаж древнегреческой мифологии, наделенный даром пре вращать в золото все, к чему прикасался.

        9

        Vertigo — импринт американского издательства комиксов DC Comics; их продукция ориентирована на взрослую аудиторию. В комиксе «Сказания» (Fables) использованы мотивы фольклора и народных сказок.

        10

        Песня из мюзикла Стивена Сондхайма «Маленькая ночная серенада» (1973), созданного по мотивам фильма Ингмара Бергмана «Улыбки летней ночи».

        11

        Blankets — автобиографический графический роман (2003) Крейга Томсона.

        12

        Frick Collection — частная коллекция старой западноевропейской живописи, расположенная на Пятой авеню в Нью-Йорке рядом с Центральным парком.

        13

        Название луга в Центральном парке.

        14

        Фестиваль традиционных летних постановок под открытым небом в Центральном парке в театре «Делакорт».