Вавилон. Сокрытая история Ребекка Куанг
        Лауреат премии «Небьюла».
        Номинант премии «Локус».
        Книга года по версии книжной сети Barnes & Noble и Blackwell`s.
        Книжный Топ-100 по версии Time.
        Новый роман от создательницы трилогии «Опиумная война».
        Роман, являющийся тематическим ответом на «Тайную историю», с добавкой «Джонатана Стренджа и мистера Норрелла», в котором рассматриваются использование языка и искусства перевода в качестве доминирующего оружия Британской империи и студенческие революции как акт сопротивления власти.
        Traduttore, traditore. Акт перевода - это всегда акт предательства.
        1828 год. После погубившей Кантону холеры осиротевший Робин Свифт попадает в Лондон к загадочному профессору Ловеллу. В течение многих лет он изучает латынь, древнегреческий и китайские языки, готовясь к поступлению в престижный Королевский институт переводов Оксфордского университета, известный также как Вавилон. Его башня и его студенты - мировой центр перевода и, что важнее, магии. Искусства проявления потерянных при переводе смыслов, с помощью зачарованных серебряных слитков. Именно эта магия сделала Британскую империю непобедимой, а исследования Вавилона в области иностранных языков служат внешней политики Империи.
        Для Робина Оксфорд - это утопия, посвященная стремлению к знаниям. Но знания подчиняются власти, и, будучи китайцем по происхождению, Робин понимает, что служить Вавилону означает предать собственную родину. По ходу обучения молодой человек оказывается перед выбором между интересами Вавилона и тайного общества «Гермес», которое стремится остановить имперскую экспансию. Когда Великобритания развязывает захватническую войну с Китаем ради серебра и опиума, Робину приходится принять решение…
        Можно ли изменить могущественные институты власти изнутри, без лишних жертв, или революция всегда требует насилия?
        «Великолепно. Одна из самых блестящих, актуальных книг, которую я имела удовольствие читать. Роман является не просто фантастической альтернативной историей, а исследованием, рассматривающим колониальную историю и промышленную революцию, переворачивая и встряхивая их». - Шеннон А. Чакраборти
        «Блестящее и пугающее исследование насилия, этимологии, колониализма и их взаимосвязи. Роман “Вавилон” столь же глубок, сколь и трогателен». - Алексис Хендерсон, автор книги «Год ведьмовства»
        «Ребекка Куанг написала шедевр. Благодаря тщательному исследованию и глубокому погружению в лингвистику и политику языка и перевода она смогла создать историю, которая является отчасти посланием своих противоречивых чувств академической среде, отчасти язвительным обвинением колониальной политики, и все это является пламенной революцией». - Ребекка Роанхорс
        «”Вавилон” - это шедевр. Потрясающее исследование идентичности, принадлежности, цены империи и революции, а также истинной силы языка. Куанг написала книгу, которую ждал весь мир». - Пен Шепард
        «Настоящая магия романа Куанг заключается в его способности быть одновременно научным, но и неизменно доброжелательным к читателю, заставляя чувствовать язык текста на страницах столь же чарующим и мощным, как и чудеса, которые можно достичь с помощью серебра». - Oxford Review of Books
        «Удивительное сочетание эрудиции и эмоций. Я никогда не видел ничего подобного в литературе». - Точи Онибучи
        «Если вы планируете прочитать только одну книгу в этом году, то возьмите “Вавилон”. Благодаря невероятно правдоподобной альтернативной истории Куанг раскрыла правду об империализме в нашем мире. Глубина знаний писательницы в области истории и лингвистики поражает воображение. Эта книга - шедевр во всех смыслах этого слова, настоящая привилегия для чтения». - Джесси К. Сутанто
        Ребекка Куанг
        Вавилон, или Необходимость насилия: сокрытая история революции оксфордских переводчиков
        R. F. Kuang
        BABEL: AN ARCANE HISTORY
        Публикуется с разрешения автора и её литературных агентов - Liza Dawson Associates, США, при участии Агентства Александра Корженевского, Россия
        Cover illustration by Nicolas Delort
        
        Беннету,
        воплощению света и радости
        Заметки автора об исторической Англии и, в частности, об Оксфордском университете
        Проблема романа об Оксфорде в том, что каждый, кто там учился, будет тщательно изучать текст, чтобы определить, совпадает ли ваше описание Оксфорда с воспоминаниями читателя об этом месте. Совсем плохо, если вы - американский писатель, ведь американцы вообще ничего не знают. Скажу в свою защиту следующее.
        «Вавилон» - это художественное произведение, и речь в нем идет о фантастической версии Оксфорда 1830-х годов, чья история изменена серебряных дел мастерами (об этом я расскажу уже очень скоро). И все же я пыталась описывать жизнь викторианского Оксфорда как можно правдивее, в соответствии с историческими летописями, и вводить выдуманные элементы, только когда это необходимо для сюжета. Для описания Оксфорда начала XIX века я полагалась на интереснейшую книгу Джеймса Мура «Исторический справочник и путеводитель по Оксфорду» (1878 г.), а также на «The History of the University of Oxford» под редакцией М. Брока и М. Кертойса, тома VI и VII (1997 и 2000 гг. соответственно).
        Для изучения языка и общей картины жизни (например, оксфордского сленга начала XIX века, который сильно отличается от современного оксфордского сленга)[1 - Например, живя в Оксфорде, я никогда не слышала, чтобы Хай-стрит называли просто «Хай», однако Дж. Кокс утверждает обратное.] я использовала такие источники, как «A History of the Colleges, Halls, and Public Buildings Attached to the University of Oxford, Including the Lives of the Founders» Алекса Чалмерса (1810 г.), «Recollections of Oxford» Дж. Кокса (1868 г.), «Reminiscences: Chiefly of Oriel College and the Oxford Movement» (1882 г.) Томаса Мозли и «Reminiscences of Oxford» У. Таквелла (1908 г.). Поскольку художественная литература также может многое рассказать о жизни, по крайней мере о том, какой ее воспринимали современники, я также использовала детали из таких романов, как «The Adventures of Mr. Verdant Green» Катберта Бида (1857 г.), «Том Браун в Оксфорде» Томаса Хьюза (1861 г.) и «Пенденнис» Уильяма Теккерея (1850 г.). Во всем остальном я полагалась на собственные воспоминания и воображение.
        Тем, кто знаком с Оксфордом и готов воскликнуть: «Нет, все совсем не так!», объясню некоторые нюансы. Дискуссионное общество Оксфордского университета[2 - Студенческое сообщество дебатов в Оксфорде. Является одним из старейших студенческих сообществ Великобритании и одним из самых престижных частных студенческих сообществ в мире.] было создано лишь в 1856 году, так что в этом романе упоминается его предшественник, появившийся в 1823 году. Мое любимое кафе «Кладовые и сад» не существовало до 2003 года, но я провела в нем столько времени (и съела так много сдобных булочек), что не могла лишить Робина и компанию этого удовольствия. Насколько мне известно, в Оксфорде нет паба «Крученый корень».
        На Винчестер-роуд нет магазина «Тейлорз», хотя я очень люблю «Тейлорз» на Хай-стрит. Памятник оксфордским мученикам действительно существует, но его строительство было окончено только в 1843 году, через три года после завершения этого романа. Я немного сдвинула дату возведения памятника ради забавной отсылки. Коронация королевы Виктории состоялась в июне 1838-го, а не 1839 года. Железнодорожная линия Оксфорд - Паддингтон была проложена только в 1844 году, но здесь она построена на несколько лет раньше по двум причинам: во-первых, потому что это имеет смысл, учитывая альтернативную историю; а во-вторых, потому что мне нужно было быстрее доставить моих героев в Лондон.
        Я позволила себе много художественных вольностей при описании благотворительного бала, который гораздо больше похож на современный майский благотворительный бал в Оксбридже, чем на викторианское светское мероприятие. Например, я знаю, что устрицы были основным продуктом питания викторианской бедноты, но решила сделать их деликатесом из-за моего первого впечатления от майского бала 2019 года в колледже Магдалины в Кембридже - груды устриц со льдом. Я не взяла с собой сумочку и жонглировала телефоном, бокалом шампанского и устрицами в одной руке, в результате чего пролила шампанское на красивые туфли одного пожилого мужчины.
        Некоторых читателей может озадачить место размещения Королевского института перевода, также известного как Вавилон. Это потому, что я исказила географию, дабы найти для него место. Представьте зеленый островок между Бодлианской библиотекой, Шелдонским театром и Камерой Рэдклиффа. Увеличьте его и поставьте Вавилон прямо в центре.
        Если вы обнаружите другие несоответствия, помните, что эта книга - художественный вымысел.
        Часть I
        Глава 1
        Que siempre la lengua fue companera del imperio; y de tal manera lo siguio, que juntamente comencaron, crecieron y florecieron, y despues junta fue la caida de entrambos.
        Язык был неизменным спутником империи, они зарождались вместе, вместе развивались и процветали, их крушение тоже произошло одновременно.
        АНТОНИО ДЕ НЕБРИХА. ГРАММАТИКА ИСПАНСКОГО ЯЗЫКА
        К тому времени как профессор Ричард Ловелл нашел путь по узким переулкам до нужного адреса, уже слегка выцветшего в его блокноте, в доме остался в живых только мальчик.
        Воздух был спертым, а пол - скользким. У кровати стоял наполненный до краев кувшин с водой. Поначалу мальчик слишком боялся, что его вырвет, и не пил, а потом обессилел настолько, что не мог поднять кувшин. Мальчик был еще в сознании, хотя погрузился в туман полузабытья. И он знал, что скоро глубоко уснет и уже не проснется. Неделю назад это случилось с его дедушкой и бабушкой, на следующий день - с тетей и дядей, а еще через день - с англичанкой, мисс Бетти.
        Утром скончалась его мать. Он лежал рядом с телом, глядя, как ее кожа синеет и багровеет. Последним она произнесла имя сына - два слога, прошептанные совсем без дыхания. Потом ее лицо стало безжизненным и перекосилось. Язык вывалился изо рта. Мальчик попытался закрыть ее потускневшие глаза, но веки постоянно поднимались обратно.
        Когда профессор Ловелл постучал, никто не ответил. Никто не вскрикнул от удивления, когда он пинком вышиб дверь - она была заперта, потому что воры, пользуясь чумой, полностью обчистили соседские дома, и хотя в их доме было мало ценного, мальчик с матерью хотели получить несколько часов покоя, пока их не заберет болезнь. Мальчик услышал шум, но ему было все равно.
        К тому времени он уже хотел только умереть.
        Профессор Ловелл поднялся по лестнице, пересек комнату и долго стоял около мальчика. Мертвую женщину в кровати он не заметил (или решил не замечать). Мальчик тихо лежал в его тени, гадая, не собирается ли этот высокий бледный человек в черном вырвать его душу.
        - Как ты себя чувствуешь? - спросил профессор Ло- велл.
        Мальчику было слишком тяжело дышать, и он не смог ответить.
        Профессор Ловелл опустился на колени у кровати. Затем вытащил из нагрудного кармана тонкую серебряную пластину и положил на обнаженную грудь мальчика. Тот вздрогнул - металл обжигал как лед.
        - Triacle, - произнес профессор Ловелл по-французски. И добавил по-английски: - Исцеление.
        Пластина засияла бледным белым светом, и непонятно откуда донесся странный звук - не то звон, не то пение. Мальчик взвыл и свернулся калачиком на боку, озадаченно облизывая губы.
        - Смирись, - пробормотал профессор Ловелл. - Проглоти этот вкус.
        Текли секунды. Дыхание мальчика успокоилось. Он открыл глаза. Теперь он мог лучше рассмотреть профессора Ловелла, его светло-серые, как сланец, глаза и нос с горбинкой - из тех, что называют «ингоуби», то есть орлиный, такие бывают лишь у чужеземцев.
        - А сейчас как ты себя чувствуешь? - спросил профессор Ловелл.
        Мальчик снова сделал глубокий вдох. А потом ответил на удивительно неплохом английском:
        - Сладость… На вкус так сладко…
        - Хорошо. Значит, получилось. - Профессор Ловелл спрятал серебряную пластину обратно в карман. - Кто-нибудь еще выжил?
        - Нет, - прошептал мальчик. - Только я.
        - Ты хотел бы что-нибудь отсюда забрать?
        Мальчик некоторое время молчал. На щеку его матери села муха и поползла к носу. Мальчик хотел смахнуть ее, но не нашел сил, чтобы поднять руку.
        - Тело я забрать не могу, - сказал профессор Ловелл. - Только не туда, куда мы отправляемся.
        Мальчик долго не сводил взгляда с матери.
        - Мои книги, - наконец сказал он. - Под кроватью.
        Профессор Ловелл нагнулся и вытащил из-под кровати четыре толстых тома. Книги на английском с потрепанными от частого использования корешками, некоторые страницы настолько истерлись, что буквы были уже едва различимы. Профессор пролистал их, невольно заулыбавшись, и положил в сумку. Затем он просунул руки под хрупкое тельце мальчика и вынес его из дома.
        В 1829 году болезнь, позже названная азиатской холерой, начала свое путешествие из Калькутты, пересекла Бенгальский залив, сначала оказавшись в Сиаме, затем в Маниле, и, наконец, прибыла на берега Китая на торговых судах, и истощенные моряки с запавшими глазами испражнялись прямо в Жемчужную реку, загрязняя воду, в которой тысячи людей стирали белье, мылись, плавали и пили. Болезнь накрыла Кантон, как приливная волна, быстро распространившись от доков в жилые районы дальше от берега. Квартал, в котором жил мальчик, был заражен в течение нескольких недель, целые семьи погибали в своих домах, не дождавшись помощи. Когда профессор Ловелл вынес мальчика из закоулков Кантона, все остальные на улице уже умерли.
        Мальчик узнал все это, когда очнулся в чистой и светлой комнате на английской фактории, накрытый одеялами, мягче и белее которых в жизни не видал. Уже одно это слегка его успокоило. Ему было ужасно жарко, а язык казался плотным и шершавым камнем. Мальчик как будто парил над собственным телом. Всякий раз, когда профессор начинал говорить, в висках мальчика стреляла боль, сопровождающаяся красными вспышками перед глазами.
        - Тебе очень повезло, - сказал профессор Ловелл. - Болезнь убивает почти всех, к кому прикасается.
        Мальчик завороженно уставился на вытянутое лицо и светло- серые глаза чужестранца. Если чуть отвести взгляд, тот казался гигантской птицей. Вороном. Нет, хищной птицей. Зловещей и сильной.
        - Тебе понятно, что я говорю?
        Мальчик облизал потрескавшиеся губы и пробормотал что-то в ответ.
        Профессор Ловелл покачал головой.
        - По-английски. Говори по-английски.
        Горло у мальчика горело. Он закашлялся.
        - Я знаю, ты говоришь по-английски. - Голос профессора Ловелла звучал как предупреждение. - Так давай, говори.
        - Моя мама, - выдохнул мальчик. - Вы забыли мою маму.
        Профессор Ловелл не ответил. Вскоре он встал и перед уходом отряхнул колени, хотя вряд ли за несколько минут на них могла собраться какая-то пыль.
        На другое утро мальчик сумел выпить миску похлебки, и его не стошнило. А на следующее уже стоял, не испытывая сильного головокружения, хотя коленки так сильно дрожали, что пришлось схватиться за изголовье кровати, иначе он упал бы. Жар спал, вернулся аппетит. Когда мальчик снова проснулся, уже ближе к вечеру, то обнаружил вместо миски тарелку с двумя толстыми ломтями хлеба и куском ростбифа. Мальчик так проголодался, что ел руками.
        Днем он в основном погружался в лишенную снов дремоту, которая регулярно прерывалась появлением жизнерадостной и пухленькой миссис Пайпер: она вытирала ему лоб прохладной влажной тряпицей и говорила по-английски с таким странным акцентом, что мальчику несколько раз пришлось просить ее повторить.
        Когда он попросил об этом в первый раз, она хихикнула:
        - Боже ж мой, да ты небось отродясь не встречал шотландца.
        - Шотландца? А кто это?
        - Не волнуйся. - Она похлопала его по щеке. - Ты очень скоро узнаешь, что такое Великобритания.
        В тот вечер миссис Пайпер принесла ему ужин, снова хлеб с мясом, а также новости о том, что профессор хочет видеть его у себя в кабинете.
        - Это наверху. Вторая дверь справа. Поешь сначала, он никуда не денется.
        Мальчик быстро поел и оделся с помощью миссис Пайпер. Он не знал, откуда взялась одежда - европейская, но на удивление отлично сидящая на его тощей невысокой фигуре. Он был слишком слаб, чтобы о чем-то расспрашивать.
        Поднимаясь по лестнице, он дрожал, не то от усталости, не то от предвкушения, кто знает. Дверь в кабинет профессора была закрыта. Мальчик помедлил, чтобы перевести дыхание, и постучал.
        - Входите, - отозвался профессор.
        Деревянная дверь оказалась тяжелой. Мальчику пришлось навалиться на нее, чтобы открыть. Внутри в ноздри ударил густой мускусный запах книг. Они громоздились повсюду - одни были аккуратно расставлены на полках, другие без разбора свалены шаткими пирамидами в разных местах, некоторые просто валялись на полу и на столах, беспорядочно расставленных в тускло освещенном лабиринте.
        - Сюда, - позвал его профессор, почти невидимый за книжными шкафами. Мальчик осторожно пробрался к нему, боясь из-за одного неверного движения уронить какую-нибудь пирамиду.
        - Не робей. - Профессор сидел за большим столом, заваленным книгами, бумагой и конвертами. Профессор жестом велел мальчику сесть напротив. - Тебе не позволяли много читать, да? Но ты ведь хорошо говоришь по-английски?
        - Я читал кое-что. - Мальчик с опаской сел, стараясь не задеть книги - путевые заметки Ричарда Хаклита, сваленные у его ног. - У нас было мало книг. И мне приходилось перечитывать имеющиеся.
        Для человека, никогда в жизни не покидавшего Кантон, мальчик прекрасно владел английским. Он говорил лишь с легким акцентом. И все благодаря англичанке, мисс Элизабет Слейт, которую мальчик называл мисс Бетти: она жила с ними, сколько он помнил. Он никогда толком не понимал, что она делает у них дома, ведь его семья уж точно не обладала достатком, позволяющим нанимать прислугу, тем более иностранную, однако кто-то, видимо, платил ей жалованье, потому что она не ушла, даже когда началась эпидемия. Она сносно говорила на кантонском и могла без проблем перемещаться по городу, но с мальчиком общалась только по-английски. Ее единственные обязанности, похоже, заключались в заботе о нем, и мальчик начал свободно говорить по-английски благодаря разговорам с ней, а позже с английскими моряками в порту.
        Читал он даже лучше, чем говорил. С тех пор как ему исполнилось четыре года, он дважды в год получал большие посылки с английскими книгами. В качестве обратного адреса стоял дом в Хампстеде, в ближайшем пригороде Лондона, и это место, похоже, было незнакомо мисс Бетти, как, разумеется, и мальчику. Тем не менее они с мисс Бетти, бывало, сидели при свечах, тщательно водя пальцами по каждому слову, которое произносили вслух. Став постарше, мальчик целыми днями просматривал истрепанные страницы. Но десятка книг не хватало на полгода: мальчик перечитывал каждую столько раз, что к прибытию новой посылки успевал почти заучить наизусть.
        Теперь он понял, хотя и не вполне представляя себе общую картину, что посылки, вероятно, присылал профессор.
        - Но мне очень нравится читать, - робко произнес он. А потом решил, что нужно еще кое-что добавить: - Да, я хорошо говорю по-английски.
        - Прекрасно. - Профессор Ловелл взял с полки за своей спиной книгу и подвинул ее через стол. - Полагаю, эту ты не читал?
        Мальчик посмотрел на заглавие. «Исследование о природе и причинах богатства народов» Адама Смита. Он покачал головой.
        - Увы, не читал.
        - Ничего страшного. - Профессор открыл книгу посередине и ткнул пальцем. - Прочти вслух. Вот отсюда.
        Мальчик нервно сглотнул, откашлялся и начал читать. Книга была угрожающе толстой, шрифт - мелким, а текст оказался сложнее, чем в легкомысленных приключенческих романах, которые мальчик читал с мисс Бетти. Он запинался на незнакомых словах, о значении и произношении которых мог только догадываться.
        - Спе… специальные выгоды, которые всякая колони… колонизирующая страна извлекает из принадлежащих ей колоний, бывают двух родов: во-первых, это те обычные выгоды, которые всякое государство извле… кает? - Он откашлялся. - Извлекает от подчиненных ему вла… владений[3 - В седьмой главе четвертого тома Адам Смит выступает против колониализма на том основании, что защита колоний оттягивает ресурсы, а экономические преимущества монопольной колониальной торговли - это иллюзия. Он пишет: «От владения колониями Великобритания не получает ничего, кроме убытков». В то время это не было распространенной точкой зрения.].
        - Достаточно.
        Мальчик понятия не имел, о чем он только что прочел.
        - Сэр, что…
        - Все хорошо, - сказал профессор. - Я и не рассчитывал, что ты разбираешься в международной экономике. Ты хорошо справился. - Он отложил книгу, покопался в ящике стола и достал оттуда серебряную пластину. - Помнишь это?
        Мальчик уставился на пластину широко открытыми глазами, боясь до нее дотронуться.
        Он уже видел такие пластины. В Кантоне они встречались нечасто, но все о них знали. Иньфулу - серебряные талисманы. Их прикрепляли на носах кораблей, на бортиках паланкинов, подвешивали над дверями складов в квартале иностранцев. Мальчик так и не понял, зачем они нужны, а дома никто не объяснил. Бабушка называла их «заклинаниями богатеев», металлическими амулетами, несущими благословение богов. Мать считала, что в них заперты демоны, которых можно вызвать, чтобы они исполнили волю хозяина. Пластины нервировали даже мисс Бетти, которая всегда с громким презрением отзывалась о туземных китайских суевериях и постоянно распекала его мать за то, что та внимает голодным духам. «Это колдовство, - говорила она. - Порождение дьявола, вот что это такое».
        Поэтому мальчик не знал, что делать с иньфулу, он помнил только, что одна такая пластина несколько дней назад спасла ему жизнь.
        - Ну, давай, - сказал профессор Ловелл, протягивая ему пластину. - Посмотри на нее. Она не кусается.
        Мальчик поколебался, но все же взял ее обеими руками. Пластина была гладкой и холодной на ощупь, но в остальном совершенно обычной. Если в ней и томился демон, то очень хорошо спрятался.
        - Можешь прочитать, что там написано?
        Мальчик присмотрелся и заметил надпись: крохотные слова, аккуратно выгравированные с обеих сторон пластины. На одной стороне - английские буквы, на другой - китайские иероглифы.
        - Да.
        - Прочитай вслух. Сначала по-китайски, потом по-английски. Говори четко и ясно.
        Мальчик узнал иероглифы, хотя написаны они были странно, как будто кто-то скопировал их черточка за черточкой, не понимая значения. ????.
        - Хулунь тунь цзао, - медленно прочел он, стараясь четко произносить каждый слог. Потом переключился на английский: - Принимать, не раздумывая.
        Пластина загудела.
        Его язык тут же раздулся, перекрыв гортань. Задыхаясь, мальчик судорожно глотнул воздуха. Пластина упала к нему на колени и энергично завибрировала, заплясала как одержимая. Рот наполнился приторной сладостью. Похоже на финики, подумал мальчик как в тумане, и перед глазами начало чернеть. Мягкие, сладкие финики, спелые до тошноты. Он тонул в них. Горло полностью закупорилось, он не мог дышать…
        - Вот. - Профессор Ловелл наклонился и забрал пластину с коленей мальчика.
        Тот сразу же снова смог дышать нормально и повалился на стол, хватая ртом воздух.
        - Любопытно, - сказал профессор Ловелл. - Никогда не видел такой сильный эффект. Какой вкус ты ощущал во рту?
        - Хунцзао. - По щекам мальчика потекли слезы. Он поспешно переключился на английский: - Финики.
        - Хорошо. Очень хорошо. - Профессор Ловелл долго смотрел на него, а потом опять сунул пластину в ящик стола. - Даже превосходно.
        Мальчик вытер с лица слезы, хлюпая носом. Профессор Ловелл откинулся на спинку кресла, дожидаясь, пока мальчик придет в себя.
        - Через два дня, - наконец сказал он, - мы с миссис Пайпер покинем эту страну и отправимся в город под названием Лондон, в страну под названием Англия. Не сомневаюсь, ты слышал о них.
        Мальчик неуверенно кивнул. Лондон был для него как Лилипутия - далекий и воображаемый, фантастическое место, где никто и близко на него не похож, не говорит и не одевается, как он.
        - Предлагаю тебе поехать с нами. Ты будешь жить в моем поместье, я предоставлю тебе комнату и содержание, пока ты не подрастешь и не сможешь сам зарабатывать на жизнь. Взамен ты будешь обучаться по разработанной мной программе. В основном языкам - латыни, греческому и, разумеется, мандаринскому. Жить ты будешь в комфорте и достатке и получишь наилучшее образование. Я прошу от тебя лишь усердия в обучении.
        Профессор Ловелл сомкнул руки словно в молитве. Мальчика смутил его тон, совершенно лишенный эмоций. Непонятно было, хочет ли профессор Ловелл видеть его в Лондоне, предложение выглядело скорее сделкой, чем усыновлением.
        - Настоятельно советую тебе принять мое предложение, - продолжил профессор Ловелл. - Твоя мать и дедушка с бабушкой умерли, отец неизвестен, а другой родни у тебя нет. Останешься здесь, и у тебя не будет ни пенни за душой. Ты познаешь лишь нищету, болезни и голод. Если повезет, найдешь работу в порту, но ты еще мал, так что несколько лет будешь жить на подаяние или воровать. А если доживешь до зрелого возраста, то сможешь рассчитывать лишь на тяжелую долю моряка.
        Мальчик завороженно смотрел на лицо профессора, пока тот говорил. Не то чтобы мальчик никогда прежде не встречал англичанина. Он видел множество моряков в порту, со всем разнообразием белых лиц: от широких и румяных до истощенных, землистого цвета или бледных и суровых. Но лицо профессора представляло собой загадку другого рода. На нем имелись все обычные человеческие черты - глаза, губы, нос, зубы, все совершенно нормальные и здоровые. Говорил он тихо и без интонаций, но все равно вполне по-человечески. Однако тон его голоса и лицо были совершенно лишены эмоций. Просто чистая доска. Мальчик никак не мог догадаться, что на самом деле чувствует профессор. Описывая раннюю и неизбежную смерть мальчика, профессор как будто перечислял ингредиенты для рагу.
        - Но почему? - спросил мальчик.
        - Что почему?
        - Почему вы хотите, чтобы я поехал с вами?
        Профессор кивнул на ящик, в котором лежала серебряная пластина.
        - Потому что у тебя получается.
        Лишь тогда мальчик понял, что это было испытание.
        - Вот условия моего попечительства. - Профессор Ловелл подвинул по столу двухстраничный документ. Мальчик взглянул на него, но быстро бросил попытки читать плотные завитки почти неразборчивого почерка. - Они вполне просты, но прочитай документ, прежде чем подписывать. Сумеешь сделать это перед тем, как лечь в постель?
        Мальчик был слишком потрясен и лишь кивнул.
        - Очень хорошо, - объявил профессор Ловелл. - И еще кое-что. Мне пришло в голову, что тебе нужно имя.
        - У меня есть имя, - ответил мальчик. - Меня зовут…
        - Нет, оно не подойдет. Его не сможет произнести ни один англичанин. А мисс Слейт не дала тебе имя?
        Вообще-то, дала. Когда мальчику исполнилось четыре года, она настояла, что ему нужно такое имя, чтобы англичане воспринимали его всерьез, хотя никогда не уточняла, какие такие англичане. Они выбрали имя наугад из детской книжки стихов, и мальчику понравилось перекатывать на языке твердые и округлые слоги, поэтому он не стал жаловаться. Но больше никто в доме не называл его так, и вскоре мисс Бетти тоже перестала. Мальчику пришлось задуматься, прежде чем он вспомнил.
        - Робин[4 - «Кто убил птичку» - детская считалочка, в которой звери обсуждают смерть зарянки (robin).].
        Профессор Ловелл на мгновение замолчал. Выражение его лица смутило мальчика: брови нахмурены, словно в гневе, но уголок губ приподнят, будто от удовольствия.
        - А как насчет фамилии?
        - У меня есть фамилия.
        - Той, которая подойдет для Лондона. Выбери любую по вкусу.
        Мальчик удивленно заморгал.
        - Выбрать… фамилию?
        Фамилии не меняют из прихоти. Они ведь указывают на род, которому ты принадлежишь.
        - Англичане постоянно выдумывают новые, - сказал профессор Ловелл. - Постоянные фамилии сохраняются только в тех семьях, которые обладают титулами, а у тебя титула нет. Тебе нужен просто инструмент, чтобы представляться другим. Подойдет любая фамилия.
        - А вашу я могу взять? Ловелл?
        - О нет, тогда все решат, что я твой отец.
        - А, ну да.
        Глаза мальчика в отчаянии шарили по комнате в поисках подходящего слова или звука. И остановились на знакомой книге, стоящей на полке над головой профессора Ловелла, - «Путешествие Гулливера». Чужестранец на чужбине, которому приходится учить местные языки, чтобы выжить. Теперь мальчик понимал чувства Гулливера.
        - Свифт? - осмелился предложить он. - Если только…
        К его удивлению, профессор Ловелл засмеялся. Так странно было слышать смех из этих суровых губ, он звучал слишком резко, почти жестоко, и мальчик невольно съе- жился.
        - Очень хорошо. Робин Свифт, так тому и быть. Приятно познакомиться, мистер Свифт.
        Он встал и протянул руку через стол. Мальчик видел в порту, как иностранные моряки приветствуют друг друга, и знал, что делать. Он взял эту крупную, сухую и неприятно холодную ладонь в свою. И потряс ее.
        Два дня спустя профессор Ловелл, миссис Пайпер и мальчик, недавно нареченный Робином Свифтом, отплыли в Лондон. К тому времени благодаря постельному режиму, диете из горячего молока и сытной стряпни миссис Пайпер Робин достаточно окреп, чтобы передвигаться самостоятельно. Он тащил тяжелый сундук с книгами по трапу, стараясь не отставать от профессора.
        Кантонская гавань, ворота, через которые Китай встречался с остальным миром, была целой вселенной разных языков. В соленом воздухе плыли громкие и быстрые португальские, французские, голландские, шведские, датские, английские и китайские слова, смешиваясь в удивительно понятный для всех пиджин, хотя лишь немногие свободно на нем говорили. Робин хорошо знал этот язык. Первое представление об иностранных языках он получил, бегая по причалам: он часто переводил морякам в обмен на монетку или улыбку. Но никогда не думал, что сможет проследить лингвистические фрагменты этого языка до их источников.
        Они прошли по набережной, чтобы сесть на «Графиню Харкорт», судно Ост-Индской компании, которое в каждом рейсе брало на борт несколько пассажиров. В тот день море бурлило и шумело. Робин ежился от резкого морского ветра, который жестоко трепал его пальто. Хотелось побыстрее оказаться на судне, в каюте - там, где есть стены, - но посадка почему-то задерживалась. Профессор Ловелл отошел в сторону, чтобы разобраться, в чем дело. Робин последовал за ним. Наверху, у трапа, моряк распекал пассажира, и утренний холод пронзали отрывистые английские гласные.
        - Не понимаешь, что я говорю, да? Нихао?[5 - Приветствие на китайском.] А? А?
        Объектом этого гнева был китайский рабочий, сгорбившийся под весом ранца, висящего на его плече. Если рабочий и ответил, Робин этого не слышал.
        - Не понимает ни слова, - посетовал моряк и повернулся к остальным пассажирам. - Может кто-нибудь сказать парню, что он не может подняться на борт?
        - Ох, бедолага. - Миссис Пайпер потянула профессора Ловелла за руку. - Вы можете перевести?
        - Я не говорю на кантонском диалекте, - отозвался профессор. - Робин, давай ты.
        Робин колебался, внезапно испугавшись.
        - Ну же.
        Профессор Ловелл подтолкнул его вверх по трапу.
        Робин заковылял вперед. И моряк, и рабочий обернулись и посмотрели на него. Моряк выглядел слегка раздраженным, а рабочий явно воодушевился, как будто сразу же признал в Робине союзника, единственного китайца поблизости.
        - В чем дело? - спросил Робин на кантонском.
        - Он меня не пускает, - поспешно ответил рабочий. - Но у меня контракт на этом судне, до самого Лондона, вот, смотри, тут написано.
        Он сунул Робину сложенный лист бумаги.
        Робин развернул его. Документ был написан по-английски и выглядел как контракт ласкара, а именно - обязательство выплатить жалованье за рейс от Кантона до Лондона. Робин повидал много подобных контрактов, в последние годы они стали нередки: после возникновения трудностей с работорговлей возрос спрос на китайских работников. Робин уже переводил такие контракты: китайских моряков нанимали на суда, идущие в Португалию, Индию и Вест-Индию.
        Робину показалось, что бумаги в полном порядке.
        - В чем проблема? - спросил он.
        - Что он говорит? - поинтересовался моряк. - Скажи ему, что этот контракт не годится. Мне не нужны на судне китайцы. Когда я в последний раз плавал с китайцем, судно кишело вшами. Не хочу рисковать, беря на борт людей, которые не желают мыться. А этот и слово «мыться» не поймет, хоть прямо в ухо кричи. Эй! Мальчик! Ты понял, что я сказал?
        - Да-да. - Робин быстро переключился обратно на английский. - Да, я просто… Погодите минутку, я лишь пытаюсь…
        Но что тут скажешь?
        Ничего не понимающий китаец бросил на Робина умоляющий взгляд. Его лицо было морщинистым, загорелым и обветренным, так что он выглядел на все шестьдесят, хотя, скорее всего, ему было чуть больше тридцати. Ласкары быстро стареют от тяжелой работы. Робин тысячу раз видел похожие лица в порту. Некоторые ласкары бросали ему конфеты, другие узнавали его и приветствовали по имени. Это лицо было как будто родным. Но никогда еще ни один взрослый не смотрел на него так беспомощно.
        От чувства вины внутри у него все сжалось. На языке собирались слова, жестокие и ужасные, но он был не в силах соединить их в предложение.
        - Робин. - Профессор Ловелл подошел к нему и схватил за плечо так крепко, что стало больно. - Переведи, пожалуйста.
        Теперь все зависит от него, внезапно понял Робин. Ему выбирать. Лишь он один может определить истину, потому что только он способен разговаривать с обеими сторонами.
        Но что сказать? Он видел, как в моряке вскипает раздражение. Видел нарастающее нетерпение других пассажиров в очереди. Они устали, замерзли и не понимали, почему до сих пор не могут подняться на борт. Он ощущал, как палец профессора Ловелла проделал вмятину в его ключице, и тут ему пришла в голову мысль настолько пугающая, что задрожали колени. А вдруг, если он начнет доставлять неудобства, его тоже оставят на берегу и «Графиня Харкорт» отплывет без него?
        - Ваш контракт здесь не годится, - промямлил он. - Попробуйте сесть на другое судно.
        Ласкар негодующе ахнул.
        - Ты его прочел? Там говорится: Лондон, Ост-Индская компания, это судно, «Графиня…»
        Робин покачал головой.
        - Он не годится, - произнес он и повторил, словно это придаст словам больший вес: - Он не годится, попробуйте сесть на другое судно.
        - И что с ним не так? - спросил ласкар.
        - Он просто не годится, - с трудом произнес Робин.
        Ласкар уставился на него с открытым ртом. По обветренному лицу промелькнула тысяча эмоций: негодование, разо-чарование и, наконец, смирение. Робин опасался, что ласкар начнет спорить, даже драться, но вскоре стало ясно, что для этого человека такое обращение не внове. Это уже случалось. Ласкар развернулся и побрел вниз по трапу, расталкивая пассажиров. Через несколько минут он скрылся из вида.
        У Робина закружилась голова. Он сбежал вниз по трапу к миссис Пайпер.
        - Я замерз.
        - Да ты дрожишь, бедняжка.
        Она тут же превратилась в курицу-наседку, закутывая его своей шалью, и сказала несколько резких слов профессору Ловеллу. Тот вздохнул, кивая, а потом они протолкались в начало очереди, откуда быстро разошлись по своим каютам, пока носильщик собирал багаж и трусил за ними.
        Через час «Графиня Харкорт» вышла из гавани.
        Робин устроился на койке, завернувшись в толстое одеяло, и с радостью остался бы там на весь день, но миссис Пайпер позвала его на палубу: посмотреть на удаляющийся берег. Когда Кантон скрылся с горизонта, у Робина заныло в груди, а потом он ощутил щемящую пустоту, словно из тела выдернули крючком сердце. До сих пор он не осознавал, что теперь не ступит на родную землю многие годы, а то и никогда. Он не понимал, что с этим делать. Слово «потеря» казалось неадекватным. Потеря означает отсутствие чего-то, но не охватывает всей громадности этого отрыва, как будто у Робина выдернули якорь, лишив всего, что он когда-либо знал.
        Он долго смотрел на океан, не обращая внимания на ветер и глядя на воображаемый берег, давно исчезнувший вдали.
        Первые несколько дней плавания он спал. Он до сих пор еще приходил в себя, и миссис Пайпер настояла на ежедневных оздоровительных прогулках, но поначалу он мог ходить только несколько минут, а потом снова ложился в постель. К счастью, он был избавлен от тошноты морской болезни: проведя детство в порту и на реке, он привык к качке. Когда он достаточно окреп, чтобы проводить вечера на палубе, то полюбил сидеть у фальшборта, наблюдая, как бесконечные волны меняют цвет вместе с небом, и ощущая на лице морские брызги.
        Время от времени профессор Ловелл заговаривал с ним, и они вместе прогуливались по палубе. Робин быстро понял, что профессор - человек педантичный и немногословный. Он сообщал информацию, когда считал, что Робину она необходима, но в других случаях оставлял вопросы без ответа.
        Он рассказал Робину, что в Англии они поселятся в его поместье в Хампстеде. Но не сказал, есть ли у него там семья. Он подтвердил, что все эти годы платил мисс Бетти, но не объяснил почему. Он признался, что был знаком с матерью Робина и поэтому знал их адрес, но не уточнил природу их отношений и как они познакомились. В тот единственный раз, когда профессор упомянул знакомство с семьей Робина, он спросил, каким образом они переехали в эту лачугу на берегу реки.
        - Когда-то твоя семья вела процветающую торговлю, - сказал профессор. - До переезда на юг у них было поместье в Пекине. Так что же случилось? Азартные игры? Видимо, это был брат, да?
        Несколько месяцев назад Робин плюнул бы в лицо любому, кто так плохо отзывается о его семье. Но здесь, в одиночестве посреди океана, без родных и средств к существованию, он просто не мог найти в себе гнев. В нем не осталось огня. Он был напуган и устал.
        В любом случае все это соответствовало рассказам о былом семейном богатстве, которое полностью растворилось в течение нескольких лет после его рождения. Мать частенько и с горечью на это сетовала. Робин только смутно знал подробности, но история была похожа на многие печальные семейные истории в Китае эпохи Цин: стареющий патриарх, распутный сын, порочные и злокозненные друзья и беспомощная дочь, на которой по какой-то загадочной причине никто не хотел жениться. Когда-то, по словам родни, Робин спал в лакированной колыбели. Когда-то у них был десяток слуг и повар, который готовил деликатесы, привезенные с севера. Когда-то они жили в поместье, где могли бы разместиться пять семей и по саду разгуливали павлины. Но Робин всегда знал только хибару у реки.
        - Мама говорила, что дядя промотал состояние в опиумных притонах, - сказал Робин. - Поместье забрали кредиторы, и нам пришлось переехать. Когда мне было три года, дядя пропал, остались только мы, тетушки и дедушка с бабушкой. И мисс Бетти.
        Профессор Ловелл неопределенно загудел, выражая сочувствие.
        - Как печально.
        Не считая этих разговоров, профессор проводил б?льшую часть дня в своей каюте. Робин видел его только эпизодически в кают-компании за ужином, но чаще миссис Пайпер собирала тарелку с галетами и вяленой свининой и относила в каюту.
        - Он трудится над переводами, - объяснила она Робину. - Видишь ли, он всегда берет в плавание книги и рукописи, любит начать перевод еще до того, как доберется до Лондона. Там у него дел невпроворот, он ведь важная персона, член Королевского азиатского общества, знаешь ли, и говорит, что только в путешествиях по морю может побыть в тишине и покое. В Макао он купил несколько словарей с рифмами, чудесные книжки, но не позволяет мне к ним прикасаться, слишком уж у них хрупкие страницы.
        Робин с удивлением узнал, что они побывали в Макао. Он не слышал ни о какой поездке в Макао и по наивности считал, что профессор Ловелл приехал в Китай только ради него.
        - И долго вы там жили? В смысле в Макао?
        - Две недели с хвостиком. Вышло дольше двух недель из-за задержки на таможне. Они не хотели впускать иностранку, мне пришлось переодеться и изображать дядю профессора, можешь себе такое представить?
        Две недели.
        Две недели назад мать Робина еще была жива.
        - Все хорошо, дорогой? - Миссис Пайпер потрепала его по голове. - Ты что-то побледнел.
        Робин кивнул и проглотил слова, которые не следовало произносить.
        Он не имел права возмущаться. Профессор Ловелл столько всего обещал ему, хотя ничего не был должен. Робин еще не вполне понимал правила того мира, в который ему предстояло влиться, но знал, что ему стоит быть благодарным. Почтительным. Не стоит злить благодетеля.
        - Может быть, я сам отнесу профессору тарелку? - спросил он.
        - Спасибо, мой хороший. Это так мило с твоей стороны. Ступай, а после встретимся на палубе и посмотрим на закат.
        Время словно растворилось. Всходило и заходило солнце, но без какой-либо привычной рутины - не нужно было ходить за водой или бегать с мелкими поручениями - дни казались одинаковыми, в любой час. Робин спал, перечитывал старые книги и гулял по палубе. Время от времени он болтал с другими пассажирами, которым, казалось, всегда приятно было услышать почти идеальный лондонский выговор из уст китайчонка. Помня слова профессора Ловелла, он старался говорить и думать исключительно на английском. Когда вдруг появлялись мысли на китайском, он их отбрасывал.
        От воспоминаний он тоже отмахивался. Забыть жизнь в Кантоне оказалось так легко - мать, дедушку с бабушкой, десять лет жизни в порту, - быть может, потому, что переход был таким резким, а разрыв таким окончательным. Робин оставил позади все, что знал. Ему не за что было уцепиться, не к чему возвращаться. Теперь его мир состоял из профессора Ловелла, миссис Пайпер и далекой страны по ту сторону океана. Он похоронил прошлую жизнь, не потому что она была ужасна, просто только так он мог выжить. Робин натянул английский акцент, как новое пальто, всячески стараясь приспособиться к нему, и за несколько недель привык его носить. Вскоре никто уже не просил его сказать несколько слов по-китайски ради забавы. Через несколько недель никто уже и не помнил, что он китаец.
        Однажды утром миссис Пайпер разбудила его очень рано. Робин возмущенно засопел, но она настояла.
        - Пойдем, милый, такое нельзя пропустить. - Зевая, он надел куртку. Выйдя на палубу, в холодное утро, укутанное таким густым туманом, что едва можно было различить нос судна, он еще потирал глаза. Но когда туман немного рассеялся, на горизонте показались темно-серые силуэты. Так Робин впервые увидел Лондон - Серебряный город, сердце Британской империи, в то время крупнейший и богатейший город в мире.
        Глава 2
        Огромный город, что судьбу моей страны решает,
        Как и судьбы мира.
        УИЛЬЯМ ВОРДСВОРТ. ПРЕЛЮДИЯ
        Лондон был мрачным и серым, но тут же взрывался цветом; шумным, бурлящим жизнью, но жутковато тихим, населенным призраками и кладбищами. Пока «Графиня Харкорт» плыла вглубь страны по Темзе, к порту в бьющемся сердце столицы, Робин заметил, что Лондон, подобно Кантону, - город противоречий и толп, как и любой город, служащий гаванью для всего мира.
        Но, в отличие от Кантона, сердце Лондона билось, как отлаженный механизм. По всему городу гудело серебро. Оно мерцало на колесах кебов и колясок, на лошадиных подковах, сверкало под окнами и над дверями зданий, было закопано под улицами и скрыто в стрелках тикающих часов в башнях, выставлялось напоказ в витринах магазинов, а вывески гордо превозносили магические свойства хлеба, ботинок или всяких безделушек. Жизненная сила Лондона обладала резким и звонким тембром, совершенно не похожим на потрескивания шаткого бамбука, которыми был наполнен Кантон. Звук здесь был искусственным, металлическим - будто у ножа, скрипящего по стальному точилу; чудовищный промышленный лабиринт, как у Уильяма Блейка: «жестокий труд / Бесчисленных колес, вращающих одно другое / Тиранами-зубцами»[6 - Уильям Блейк «Иерусалим», 1804 г., пер. Д. Смирнова-Садовского.].
        Лондон собрал львиную долю серебряной руды и языков со всего мира, и в результате город стал крупнее, тяжелее, быстрее и ярче, чем позволяла природа. Лондон был прожорлив, разжирел на своей добыче и все равно голодал. Лондон был одновременно невообразимо богат и удручающе беден. Прекрасный, уродливый, разросшийся, тесный, рыгающий, чихающий, добродетельный, лицемерный, посеребренный, Лондон был близок к расплате, ибо настанет тот день, когда город либо пожрет себя изнутри, либо выплеснется наружу в поисках новых деликатесов, труда, капитала и культуры, которыми можно питаться.
        Но чаша весов пока еще не опрокинулась, и вечный пир пока продолжался. Когда Робин, профессор Ловелл и миссис Пайпер ступили на берег в лондонском порту, суматоха колониальной торговли достигла апогея. Корабли с мачтами и реями, инкрустированными серебром, помогающим плыть быстрее, стояли в ожидании, когда их трюмы опустошат от чая, хлопка и табака перед следующим плаванием в Индию, Вест-Индию, Африку, на Дальний Восток. Они развозили британские товары по всему миру. И возвращались с полными трюмами серебра.
        Уже тысячу лет серебряные пластины использовали в Лондоне, да и по всему свету, но со времен расцвета Испанской империи ни одно место в мире так не зависело от силы серебра и не обладало подобными запасами. Серебро, обрамляющее каналы, очищало воду даже в такой огромной реке, как Темза. Серебро в сточных канавах маскировало вонь дождя, слякоти и отбросов ароматом невидимых роз. Серебро в часовых башнях позволяло колоколам отбивать ритм, слышимый на много миль вокруг, и перезвон сливался в одну нестройную мелодию по всему городу и пригородам.
        Серебро имелось и в двухколесных кебах, которые нанял профессор Ловелл, после того как они прошли таможню: один - для пассажиров, а другой - для багажа. Когда они уселись, тесно прижавшись друг к другу в крохотном экипаже, профессор Ловелл указал на серебряную пластину, вмонтированную в пол кеба.
        - Можешь прочитать, что там написано? - попросил он.
        Робин наклонился и прищурился.
        - Скорость… и спес?
        - Spes, - уточнил профессор Ловелл. - Это латынь. От этого слова произошло английское speed, скорость, и оно означает нечто среднее между надеждой, удачей, успехом и достижением цели. Так экипажи ездят чуть быстрее и безопаснее.
        Робин нахмурился и коснулся пластины пальцем. Она казалась такой маленькой, такой незначительной, а производила огромный эффект.
        - Но как? - И он тут же задал второй, более насущный вопрос: - А я могу…
        - В свое время. - Профессор Ловелл похлопал его по плечу. - Но да, Робин Свифт. Ты будешь одним из немногих ученых в мире, владеющих секретами серебра. Вот для чего я и привез тебя сюда.
        Через два часа кеб доставил их в деревню под названием Хампстед, расположенную в нескольких милях от Лондона, профессор Ловелл владел там четырехэтажным домом из красного кирпича и белой штукатурки, окруженным обширным садом из аккуратно постриженных кустов.
        - Твоя комната на самом верху, - сказал профессор Робину, открывая дверь. - Вверх по лестнице и направо.
        Внутри было темно и промозгло. Миссис Пайпер пошла отдергивать шторы, а Робин затащил свой сундук по спиральной лестнице и дальше по коридору, как ему сказали. В его комнате было мало мебели - только письменный стол, кровать и стул, а еще книжный шкаф в углу, уставленный столькими книгами, что его лелеемая коллекция выглядела на их фоне жалко.
        Робин с любопытством приблизился. Неужели эти книги собрали специально для него? Это казалось маловероятным, хотя многие названия звучали привлекательно - только на верхней полке стояло несколько новых романов Свифта и Дефо, его любимых авторов. Обнаружились там и «Путешествия Гулливера». Он взял книгу с полки. Она была потрепанной, некоторые страницы засаленные, с загнутыми уголками, а другие с пятнами от чая или кофе.
        Робин смущенно поставил книгу на место. Видимо, в этой комнате кто-то жил до него. Другой мальчик, наверное, его ровесник, который так же сильно любил Джонатана Свифта и читал «Приключения Гулливера» столько раз, что чернила в верхнем правом углу, где палец переворачивал страницы, слегка выцвели.
        Кто это мог быть? У профессора Ловелла вроде бы не было детей.
        - Робин! - взревела миссис Пайпер снизу. - Тебя ждут на улице.
        Робин поспешил вниз по лестнице. Профессор Ловелл ждал его у двери, нетерпеливо глядя на карманные часы.
        - Комната подошла? - поинтересовался он. - Там есть все, что тебе нужно?
        Робин энергично кивнул.
        - Еще бы.
        - Хорошо. - Профессор Ловелл мотнул головой на ожидающий кеб. - Садись, нужно сделать из тебя англичанина.
        Он говорил в буквальном смысле. Остаток дня профессор Ловелл водил Робина по разным специалистам, приобщавшим его к цивилизованному обществу. Они посетили доктора, который взвесил и осмотрел его и неохотно объявил годным для жизни на острове. «Ни тропических болезней, ни блох, благодарение Богу. Немного мелковат для своего возраста, но, если кормить его ягненком и пюре, быстро наверстает. А теперь давайте сделаем прививку от оспы. Подними-ка рукав, будь любезен. Благодарю. Больно не будет. Считай до трех». Они зашли к цирюльнику, и тот подстриг непослушные, доходящие до подбородка пряди Робина совсем коротко, над ушами. Затем навестили шляпника, сапожника и, наконец, портного, который измерил Робина с ног до головы и показал несколько рулонов ткани, а утомленный избытком впечатлений Робин выбрал наугад.
        Когда солнце уже клонилось к закату, они заглянули в суд, где встретились со стряпчим, и тот составил несколько документов, согласно которым Робин становился законным гражданином Великобритании, а его опекуном назначался профессор Ричард Линтон Ловелл.
        Профессор Ловелл написал свое имя с размашистым завитком. Потом к столу стряпчего подошел Робин. Стол был слишком высок для него, и клерк подвинул скамейку, на которую он мог встать.
        - Я думал, что уже все подписал, - сказал Робин, глядя на документ.
        Текст очень напоминал соглашение об опекунстве, которое профессор Ловелл дал ему в Кантоне.
        - Здесь определяются условия наших с тобой отношений, - пояснил профессор. - Так ты станешь англичанином.
        Робин просмотрел закорючки текста: опекун, сирота, несовершеннолетний, попечительство.
        - Вы меня усыновляете?
        - Я стану твоим опекуном. Это не то же самое.
        «Почему?» - чуть не спросил он. От этого вопроса зависело что-то важное, хотя Робин был еще слишком мал, чтобы как следует разобраться. Повисла напряженная пауза. Стряпчий почесал нос. Профессор Ловелл откашлялся. Но время шло, а он так и не заговорил. Профессор Ловелл не считал нужным что-либо объяснять, а Робин уже знал - настаивать не стоит. Он подписал.
        К тому времени как они вернулись в Хампстед, солнце уже давно село. Робин спросил, может ли пойти спать, но профессор Ловелл позвал его в столовую.
        - Ты же не хочешь расстроить миссис Пайпер, она весь день провела на кухне. Хотя бы положи немного на тарелку.
        Миссис Пайпер счастливо воссоединилась с родной кухней. Стол, нелепо огромный для двоих, был уставлен молочниками, белыми булочками, жареной морковью и картофелем, соусами, а в серебряной супнице была, по всей видимости, целая курица. Робин с утра ничего не ел и должен был бы умирать от голода, но так устал, что при виде всей этой снеди его затошнило.
        Он посмотрел на картину, висящую позади стола. Она сразу бросалась в глаза. На ней был изображен прекрасный город в сумерках, но, как понял Робин, не Лондон. Какой-то более величественный. Более древний.
        - Ах да, - сказал профессор Ловелл, проследив за его взглядом. - Это Оксфорд.
        Оксфорд. Робин слышал это название, но не помнил где. Он попытался разобрать название по частям, как поступал со всеми незнакомыми английскими словами.
        - Там… торгуют скотом?[7 - Ox -(англ.)- - вол; ford - брод.] Это рынок?
        - Это университет. Там собираются величайшие умы страны, чтобы исследовать, изучать и обучать. Это чудесное место, Робин.
        Профессор указал на большое здание с куполом, находящееся в центре картины.
        - Это Рэдклиффская библиотека. А это, - показал он на башню позади нее, самое высокое здание на картине, - Королевский институт перевода. Именно там я преподаю и провожу бо?льшую часть года, когда не живу в Лондоне.
        - Как красиво, - сказал Робин.
        - О да, - произнес профессор Ловелл с нехарактерной теплотой. - Это самое прекрасное место на свете.
        Он раскинул руки, словно вообразил перед собой Оксфорд.
        - Представь город ученых, исследующих самые чудесные и завораживающие явления. Науки. Математика. Языки. Литература. Представь здания и здания, наполненные книгами, в каждом больше книг, чем ты видел за всю жизнь. Представь тихое, уединенное и спокойное место для размышлений. - Он вздохнул. - Лондон - отвратительная клоака. Здесь ничего невозможно делать - слишком шумно, город требует все твое внимание. Можно сбежать в места вроде Хампстеда, но вопящее нутро города притягивает обратно, нравится тебе это или нет. А Оксфорд предоставляет все необходимые для работы инструменты: пищу, одежду, книги, чай и покой. Это средоточие всех современных знаний и изобретений цивилизованного мира. И если ты будешь успешно там учиться, однажды тебе повезет назвать его домом.
        Единственным подобающим ответом на эту речь могло быть только благоговейное молчание. Профессор Ловелл с замиранием сердца смотрел на картину. Робину хотелось бы преисполниться таким же восторгом, но он не мог не коситься на самого профессора. Нежность и страстное томление в его взгляде поразили Робина. До сих пор за все время знакомства профессор Ловелл ни к чему не выказывал такую привязанность.
        Обучение Робина началось на следующий день.
        После завтрака профессор Ловелл велел Робину умыться и через десять минут вернуться в гостиную. Там уже дожидался дородный, улыбчивый джентльмен по имени мистер Фелтон (окончил колледж Ориел с самыми высокими оценками, между прочим), и, разумеется, под его руководством Робин освоит латынь на оксфордском уровне. Мальчик начал немного позже своих сверстников, но, если будет усердно учиться, это можно легко исправить.
        Утро началось с заучивания базовой лексики - agricola, terra, aqua, - и это оказалось крайне утомительным, хотя впоследствии показалось легким по сравнению с последующими головокружительными объяснениями склонений и спряжений. Робина никогда не учили основам грамматики: на английском он говорил правильно по наитию и поэтому, занимаясь латынью, изучал основы языка как такового. Существительное, глагол, подлежащее, сказуемое, дополнение; именительный, родительный, винительный падежи… В течение следующих трех часов он впитал обескураживающее количество сведений и к окончанию урока забыл половину, но получил чувство языка и узнал все слова, обозначающие то, как с ним можно обращаться.
        - Не беспокойся, приятель. - К счастью, мистер Фелтон был терпелив и явно сочувствовал Робину из-за жестокой пытки, которой подвергался его разум. - Когда мы закончим с основами, будет веселее. Подожди, когда мы доберемся до Цицерона. - Он посмотрел на записи Робина. - Но тебе следует быть тщательнее с орфографией.
        Робин не увидел никаких ошибок.
        - В каком смысле?
        - Ты забыл почти все диакритические знаки.
        Робин подавил недовольный вздох: он проголодался и хотел поскорее закончить и пообедать.
        - Ах, эти…
        Мистер Фелтон забарабанил по столу пальцами.
        - Длина звука имеет значение, Робин Свифт. К примеру, возьмем Библию. В первоначальном тексте на древнееврейском не уточняется, какой запретный плод змей уговорил вкусить Еву. Но в латыни malum означает «зло», а malum, - он написал это слово, с силой поставив черту, - означает «яблоко». Отсюда рукой подать до обвинения яблока в первородном грехе. Но, насколько нам известно, настоящей виновницей могла быть хурма.
        К обеду мистер Фелтон ушел, вручив Робину список из сотни слов для заучивания к следующему утру. Робин пообедал в гостиной в одиночестве, машинально засовывая в рот ветчину и картофель, и при этом непонимающе взирал на учебник грамматики.
        - Еще картошки, милый? - спросила миссис Пайпер.
        - Нет, спасибо.
        От тяжелой пищи вкупе с крохотным шрифтом в книге его клонило ко сну. Разболелась голова, ему и правда было бы неплохо поспать.
        Но не тут-то было. Ровно в два часа пополудни явился худой джентльмен с седыми бакенбардами, представившийся как мистер Честер, и в следующие три часа начал обучать Робина древнегреческому.
        Греческий стал упражнением на тему «Как сделать привычное необычным». Алфавит напоминал латинский, но лишь частично, и многие буквы звучали не так, как выглядели: например, «ро» писалась как латинская «р», а «эта» как латинская «h». Как и в латыни, в греческом были спряжения и склонения, но гораздо больше форм, времен и вокализмов, которые приходилось отслеживать. Звучание казалось более далеким от английского, чем в латыни, и Робин прикладывал усилия, чтобы греческие тона не звучали как китайские. Мистер Честер был более суров, чем мистер Фелтон, и раздражался, когда Робин постоянно путал окончания глаголов. К концу дня Робин чувствовал себя настолько потерянным, что мог лишь повторять звуки, которые выплевывал ему в лицо мистер Честер.
        Мистер Честер отбыл в пять, также оставив гору материалов для чтения, Робину даже смотреть на этот список было больно. Он отнес тексты к себе в комнату и, спотыкаясь, поскольку голова у него кружилась, спустился в столовую ужинать.
        - Как продвигается обучение? - поинтересовался профессор Ловелл.
        Робин замялся.
        - Хорошо.
        Профессор Ловелл изогнул губы в улыбке.
        - Слишком много сразу навалилось, да?
        Робин вздохнул.
        - Немножко чересчур, сэр.
        - В этом и прелесть изучения нового языка. Оно выглядит грандиозной задачей. Оно и должно тебя пугать. Только так ты оценишь, как много уже знаешь.
        - Но я не понимаю, почему это так сложно, - сказал Робин с внезапным ожесточением. Он ничего не мог с собой поделать: уже с полудня в нем копилось разочарование. - Почему так много правил? Зачем столько разных окончаний? В китайском всего этого нет, у нас нет времен, склонений и спряжений. Китайский гораздо проще…
        - Тут ты ошибаешься, - заметил профессор Ловелл. - Каждый язык по-своему сложен. Просто сложность латыни проявляется в форме слова. Морфологическое богатство - это достоинство, а не изъян. Возьмем предложение «Он будет учиться». Та хуэй сюэ. Три слова и в английском, и в китайском. А на латыни всего одно. Disce. Гораздо элегантнее, разве не так?
        Робин не был в этом уверен.
        Из этой рутины - латыни по утрам и греческого после полудня - состояла жизнь Робина в обозримом будущем. Несмотря на все трудности, он был за это благодарен. Наконец-то он жил по четкому расписанию. Теперь он чувствовал себя не таким неустроенным и растерянным: у него появилась цель, появилось место в жизни, и хотя Робин до сих пор толком не представлял, почему все это свалилось на портового мальчишку из Кантона, он относился к своим обязанностям с усердием и не жаловался.
        Дважды в неделю он практиковался с профессором Ловеллом в мандаринском[8 - Поскольку семья Робина переехала на юг не так давно, в детстве он разговаривал как на мандаринском, так и на кантонском диалектах. Но профессор Ловелл заявил, что кантонский ему следует забыть. При дворе императора Цин в Пекине говорят на мандаринском, это язык чиновников и ученых, и поэтому только его нужно принимать во внимание.^Э^та точка зрения - результат того, что Британская академия полагалась на скудные западные исследования предыдущих лет. Португальско-китайский словарь Маттео Риччи был написан на мандаринском диалекте, который автор изучал при дворе династии Мин; китайские словари Франсиско Варо, Жозефа Премара и Роберта Моррисона также были на мандаринском. В итоге британские китаеведы той эпохи уделяли гораздо больше внимания мандаринскому языку, чем другим диалектам. И потому Робина попросили забыть родной язык.]. Поначалу Робин не понимал, в чем смысл. Эти диалоги казались искусственными, ходульными, а главное, ненужными. Он и без того уже свободно говорил на мандаринском, не запинался, вспоминая слова или
произношение, как в разговорах с мистером Фелтоном на латыни. Зачем отвечать на примитивные вопросы вроде того, понравился ли ему ужин или что он думает о погоде?
        Но профессор Ловелл был непреклонен.
        - Языки забываются куда проще, чем ты можешь себе представить, - сказал он. - Стоит только перестать жить в китайском мире, и тут же перестанешь думать по-китайски.
        - Но мне казалось, вы хотите, чтобы я думал по-английски, - смутился Робин.
        - Я хочу, чтобы ты жил как англичанин. Это правда. Но ты все равно должен практиковаться в китайском. Слова и фразы, которые, как тебе кажется, намертво врезались в память, способны исчезнуть в мгновение ока.
        Он говорил так, будто это уже случалось.
        - Ты с детства овладел прочными основами мандаринского, кантонского и английского. Это большая удача - некоторые взрослые тратят всю жизнь на то, что ты получил с такой легкостью. И даже если им это удается, они достигают лишь сносного уровня и могут как-то объясняться, если как следует задумаются и вспомнят слова перед тем, как заговорить. Но ничего похожего на родной язык, когда слова приходят сами собой, без задержки и труда. А ты уже освоил самое трудное в обеих языковых системах - акценты и ритм, те несознаваемые нюансы, на изучение которых у взрослых уходит целая вечность, да и то не всегда получается. Тебе следует их сохранить. Нельзя растрачивать природный дар.
        - Но я не понимаю, - возразил Робин. - Если мои таланты заключаются в знании китайского, зачем мне понадобились латынь и греческий?
        Профессор Ловелл хмыкнул.
        - Чтобы понять английский.
        - Но я знаю английский.
        - Не настолько хорошо, как тебе кажется. Многие люди говорят по-английски, но мало кто по-настоящему его знает, его корни и каркас. А тебе нужно знать его историю, форму - все глубины языка, в особенности если ты собираешься обращаться с ним, как однажды научишься. И тебе нужно в совершенстве владеть китайским. Для этого и нужна практика.
        Профессор Ловелл был прав. Робин обнаружил, насколько просто забыть язык, когда-то знакомый, как собственная кожа. В Лондоне, где рядом не было ни одного китайца, по крайней мере в его кругу, родной язык Робина казался нелепым. Слова, произнесенные в этой гостиной, квинтэссенции английской жизни, звучали неестественно. Как выдуманный язык. И Робина порой пугало, как часто его подводит память, а слова, на которых он вырос, звучат совершенно незнакомо.
        Ему пришлось тратить больше усилий на китайский, чем на греческий и латынь. Он часами выводил иероглифы, трудясь над каждым штрихом, пока не добился четкости печатного текста. Вспоминал, как звучат разговоры по-китайски и что когда-то ему не приходилось останавливаться, пытаясь вспомнить тон следующего слова, оно просто слетало с языка.
        Но он начал забывать. Это приводило его в ужас. Иногда во время разговорной практики Робин не мог подобрать слово, хотя раньше постоянно его употреблял. А порой даже для собственного слуха его речь звучала как у европейского моряка, пытающегося имитировать китайский, не понимая ни единого слова.
        Конечно, он мог все исправить. Просто обязан. С помощью практики, зубрежки, ежедневных сочинений. Это не то же самое, что жить и дышать мандаринским, но довольно близко. Он был еще в том возрасте, когда язык накрепко врезается в память. Но приходилось стараться изо всех сил, чтобы не перестать видеть сны на родном языке.
        Как минимум трижды в неделю профессор Ловелл принимал в своей гостиной посетителей. Робин предполагал, что они тоже ученые, потому что гости часто приносили стопки книг или свитки рукописей, над которыми спорили до поздней ночи. Некоторые гости, как выяснилось, говорили по-китайски, и Робин иногда прятался на лестнице, подслушивая странные звуки - как англичане обсуждают тонкости грамматики классического китайского за чаем. «Это просто конечная частица», - настаивал один из них. А другой воскликнул: «Не могут же все они быть конечными частицами!»
        Профессор Ловелл, похоже, предпочитал, чтобы Робин не показывался на глаза гостям. Профессор никогда прямым текстом не запрещал ему присутствовать, но сообщал, что к восьми прибудут мистер Вудбридж и мистер Рэтклифф, что Робин понимал как намек скрыться из виду.
        Робина это не возмущало. Хотя, надо признаться, эти разговоры его завораживали: гости часто обсуждали необычные темы, например экспедиции в Вест-Индию, переговоры о производстве индийского хлопка и жестокие бунты на Ближнем Востоке. Однако сами визитеры его пугали: вереница суровых эрудированных мужчин, одетых исключительно в черное, как воронья стая, просто жуть.
        Однажды он случайно вторгся в это собрание. Он вышел в сад, совершая рекомендованный доктором ежедневный моцион, и тут услышал, как профессор и его гости громко обсуждают Кантон.
        - Напьер - просто идиот, - сказал профессор Ловелл. - Он слишком рано разыграл карты, слишком откровенно. Парламент не готов, а кроме того, Напьер раздражает компрадоров.
        - Думаете, тори в любой момент могут вступить в дело? - пробасил собеседник.
        - Не исключено. Но придется получить в Кантоне плацдарм получше, если они хотят привести туда корабли.
        Робин больше уже не мог сдерживаться и вошел в гостиную.
        - И что насчет Кантона?
        Все джентльмены разом повернулись к нему. Их было четверо, все очень высокие, и на каждом красовались очки или монокль.
        - Что насчет Кантона? - повторил Робин, внезапно встревожившись.
        - Потише, - отозвался профессор Ловелл. - Робин, у тебя грязные ботинки, ты повсюду наследил. Сними их и прими ванну.
        Но Робин не унимался:
        - Король Георг собирается объявить Кантону войну?
        - Он не может объявить войну Кантону, Робин. Войну нельзя объявить городу.
        - Значит, король Георг хочет вторгнуться в Китай? - напирал Робин.
        Джентльмены почему-то засмеялись.
        - Если бы это было возможно, - сказал джентльмен басом, - все стало бы гораздо проще, не правда ли?
        Джентльмен с большой седой бородой посмотрел на Робина сверху вниз.
        - А ты на чьей стороне? На нашей или поддерживаешь родину?
        - О боже! - Четвертый господин, чьи бледно-голубые глаза наводили на Робина жуть, наклонился и осмотрел его с головы до пят, словно через огромную невидимую лупу. - Это что, новенький? Да он похож на вас еще больше, чем преды…
        Голос профессора Ловелла как стеклом прорезал комнату:
        - Хейворд!
        - Ну в самом деле, это же просто невероятно, только посмотрите на его глаза. Не цвет, но форма…
        - Хейворд.
        Робин ошарашенно переводил взгляд с одного на другого.
        - Достаточно, - сказал профессор Ловелл. - Ступай, Робин.
        Робин промямлил извинения и поспешил вверх по лестнице, забыв о грязной обуви. Сзади до него донеслись обрывки ответа профессора Ловелла:
        - Он не в курсе, и не стоит наводить его на мысль… Нет, Хейворд, я не стану…
        Но когда Робин оказался в безопасности второго этажа, где мог свеситься через перила и подслушать, не рискуя, что его застукают, они уже сменили тему и обсуждали Афганистан.
        Тем вечером Робин встал перед зеркалом и напряженно всматривался в собственное лицо, пока не начал казаться самому себе незнакомцем.
        Его тетушки говаривали, что с таким лицом он везде сойдет за своего: его каштановые волосы и карие глаза были гораздо светлее, чем иссиня-черные у остальных членов семьи, и его легко могли принять как за сына португальского моряка, так и за наследника императора Цин. Однако Робин всегда приписывал особенности своей внешности случайному капризу природы, наделившей его чертами, которые могли бы принадлежать представителю любой расы, белой или желтой.
        Он никогда не задумывался, что может быть не полнокровным китайцем.
        А что, если так и есть? Вдруг его отец белый? Вдруг его отец…
        «Посмотрите на его глаза…»
        Разве это не безусловное доказательство?
        Тогда почему отец не признает Робина сыном? Почему Робин лишь подопечный, а не сын?
        Но даже в столь юном возрасте Робин понимал, что кое о чем не принято говорить вслух, только в этом случае жизнь может идти своим чередом. У него были крыша над головой, гарантированное трехразовое питание и столько книг, сколько за всю жизнь не прочитать. Робин знал, что у него нет права требовать большего.
        И тогда он принял решение. Он никогда не будет расспрашивать профессора Ловелла, никогда не будет докапываться до истины. Пока профессор Ловелл не объявит его своим сыном, Робин не будет пытаться назвать его отцом. Ложь - еще не ложь, пока она не высказана, непроизнесенные вопросы не нуждаются в ответах. Их обоих вполне устраивало пребывание в бескрайнем пространстве между правдой и отрицанием.
        Он умылся, переоделся и сел за стол, чтобы закончить перевод, заданный на вечер. Теперь они с мистером Фелтоном уже занимались «Агриколой» Тацита.
        Auferre trucidare rapere falsis nominibus imperium atque ubi solitudinem faciunt pacem appellant.
        Робин проанализировал предложение, заглянул в словарь, убедился, что auferre означает именно то, что он думает, и записал перевод[9 - Грабеж, кровопролитие и кража - вот что они называют империей, а оставляя после себя пустыню, называют это миром.].
        В начале октября начался осенний триместр, и профессор Ловелл отбыл в Оксфорд, где собирался провести два месяца. Он жил там все три учебных триместра, приезжая домой лишь во время каникул. Робин радовался этим периодам: хотя его занятия не прерывались, он мог наконец-то выдохнуть и расслабиться, не боясь разочаровать опекуна на каждом шагу.
        Это также означало, что профессор Ловелл теперь не дышал Робину в спину и тот мог исследовать город.
        Профессор Ловелл не назначил ему никакого содержания, но миссис Пайпер время от времени подкидывала мелочь на проезд, которую он копил, пока не хватило до Ковент-Гардена. Узнав от разносчика газет о конном омнибусе, Робин ездил на нем почти каждые выходные, исколесив сердце Лондона - от Паддингтон-Грин до Банка. Первые несколько поездок в одиночку привели его в ужас; несколько раз он был уверен, что никогда больше не найдет дорогу обратно в Хампстед и обречен на всю оставшуюся жизнь стать бездомным. Но он не прекратил попытки. Он отказался сдаваться на милость Лондона, ведь Кантон тоже был лабиринтом. Робин решил сделать это место своим домом, изучив каждый его дюйм. Постепенно Лондон стал казаться все менее подавляющим, все менее похожим на бурлящую яму с чудовищами, которые могут поглотить его на любом перекрестке, и все более похожим на лабиринт, чьи хитрости и повороты Робин мог предвидеть.
        Он читал город. Лондон 1830-х годов был завален печатной продукцией. Газеты и ежеквартальные, еженедельные, ежемесячные журналы, а также книги всех жанров слетали с полок, их бросали на пороги и продавали на каждом углу. Робин рассматривал газетные киоски, где продавались «Таймс», «Стандард» и «Морнинг пост»; читал статьи в научных журналах, таких как «Эдинбург ревью» и «Квотерли ревью», хотя не вполне их понимал; читал грошовые сатирические листки, такие как «Фигаро в Лондоне», мелодраматические псевдоновости вроде красочных криминальных сводок и предсмертных признаний осужденных.
        Он развлекался дешевым чтивом, вроде журнала «Волынка». Потом наткнулся на серию «Посмертные записки Пиквикского клуба» некоего Чарльза Диккенса, который писал очень смешно, но, похоже, ненавидел всех, кроме белых. Робин открыл для себя Флит-стрит, сердце лондонской издательской деятельности, где газеты сходили с печатных станков еще горячими. Он возвращался туда снова и снова, приносил домой стопки вчерашних газет, которые ему давали бесплатно из сваленной в углу груды.
        Он не понимал и половины прочитанного, даже если мог расшифровать все слова. В текстах было полно политических аллюзий, скрытых шуток, сленга и условностей, которых он не знал. Он пытался поглотить все это, заместив тем самым детство, проведенное вне Лондона, просматривал упоминания о тори, вигах, чартистах и реформаторах и запоминал, что они собой представляют. Он выяснил, что такое «Хлебные законы» и какое отношение они имеют к французу по имени Наполеон. Разобрался, кто такие католики и протестанты и что незначительные религиозные различия между ними (по крайней мере, по его мнению) привели к важным и кровавым последствиям. Он узнал, что быть англичанином - это не то же самое, что быть британцем, хотя ему все еще было трудно сформулировать разницу между этими двумя понятиями.
        Он читал город и изучал его язык. Новые слова в английском языке были для Робина игрой, потому что, понимая слово, он всегда узнавал что-то новое об истории или культуре Англии. Он радовался, когда неожиданно выяснялось, что одни слова образовались из других известных ему слов. Hussy составлено из слов house и wife. Holiday - из holy и day. Бедлам произошел, как ни странно, от Вифлеема. Goodbye, как ни удивительно, было сокращенным вариантом God be with you[10 - Hussy - женщина легкого поведения или шкатулка с принадлежностями для шитья; house - дом, wife - жена. Holiday - каникулы, праздники; holy - святой, day - день.^G^oodbye - прощай; God be with you - да пребудет с тобой Господь. Бедлам - психиатрическая больница в Лондоне.]. В лондонском Ист-Энде Робин познакомился с рифмованным сленгом кокни, который поначалу представлял собой большую загадку для него, поскольку он не понимал, каким образом Хампстед может означать «зубы»[11 - Hampstead Heath рифмуется со словом teeth (зубы). На сленге кокни многие слова заменяются на рифмы к ним.]. Но как только узнал об опущенной рифме, то начал радостно
придумывать собственные. Миссис Пайпер не очень понравилось, когда он назвал ужин «трапезой святых»[12 - Dinner, sinner - ужин, грешник.].
        Еще долго после того, как Робин узнал настоящие значения слов и фраз, которые когда-то сбивали его с толку, у него по-прежнему возникали забавные ассоциации, связанные с ними. Он представлял себе кабинет министров как ряд массивных полок с расставленными на них, словно куклы, мужчинами в модных нарядах. Он считал, что вигов назвали так из-за париков, wig, а тори - в честь юной принцессы Виктории. Лондонский квартал Мерилебон для него состоял из мрамора (marble) и кости (bone), район Белгравия был землей колоколов (bell) и могил (grave), а Челси назвали в честь ракушек в море (shell и sea). В библиотеке профессора Ловелла была полка с книгами Александра Поупа, и целый год Робин думал, что в его поэме «Похищение локона» говорится о взломе замка[13 - Rape of the Lock в современном английском можно перевести так же как «Насилие над замком». Поуп употребляет устаревшее значение слова rape - выхватить, отобрать силой; а также менее распространенное значение слова lock - локон.].
        Он узнал, что фунт стерлингов стоит двадцать шиллингов, а шиллинг - двенадцать пенсов, а с флоринами и фартингами разобрался чуть позже. А еще выяснил, что британцы, как и китайцы, очень разные, ирландцы или валлийцы во многом отличаются от англичан. Миссис Пайпер была родом из Шотландии, а значит, шотландка, и это объясняет, почему ее зычный и раскатистый акцент так отличается от четких и ясных интонаций профессора Ловелла.
        Лондон 1830 года никак не мог решить, каким хочет быть. Серебряный город был крупнейшим финансовым центром в мире, стоял на передовом краю промышленности и технологий. Но его прибыль не делилась на всех поровну. Лондон был городом спектаклей в Ковент-Гардене и балов в Мейфэре в той же степени, что и городом шумных трущоб в Сент-Джайлсе.
        Лондон был городом реформаторов, где Уильям Уилберфорс и Роберт Уэддерберн призывали к отмене рабства; где беспорядки в Спа-Филдс закончились обвинением лидеров в государственной измене; где последователи Роберта Оуэна пытались втянуть всех и каждого в свои утопические социалистические сообщества (Робин так еще и не выяснил, что такое социализм) и где трактат «В защиту прав женщины» Мэри Уолстонкрафт, опубликованный всего сорок лет назад, вдохновил многих гордых феминисток и суфражисток. Робин обнаружил, что в парламенте, в ратушах и на улицах реформаторы всех мастей борются за душу Лондона, а консервативный правящий класс помещиков при каждой возможности отбивается от перемен.
        В то время он еще не понимал сути этой политической борьбы. Робин лишь чувствовал, что лондонцы, да и вся Англия в целом, имеют очень разные мнения о том, кто они и кем хотят быть. И он понимал, что за всем этим стоит серебро. Ведь когда радикалы писали об опасностях индустриализации, а консерваторы опровергали это доказательствами бурного роста экономики; когда любая политическая партия говорила о трущобах, жилье, дорогах, транспорте, сельском хозяйстве и производстве; когда кто-либо вообще говорил о будущем Британии и империи, в газетах, памфлетах, журналах и даже молитвенниках всегда звучало одно слово: серебро, серебро, серебро.
        От миссис Пайпер он узнал об английской кухне и об Англии больше, чем мог себе представить. Он довольно долго привыкал к новым вкусам. Живя в Кантоне, Робин никогда не задумывался о еде - каша, булочки на пар?, пельмени и овощные блюда, составлявшие его ежедневный рацион, казались ничем не примечательными. Это были основные продукты питания бедняков, далекие от высокой китайской кухни. Теперь Робин с удивлением отметил, как скучает по этим незамысловатым блюдам. Англичане регулярно использовали только два вкуса - соленый и несоленый - и, похоже, не признавали никаких других. Удивительно, что жители страны, так хорошо зарабатывающей на торговле специями, категорически не желали их применять; за все время своего пребывания в Хампстеде Робин ни разу не попробовал блюда, в котором ощущался бы вкус приправ, не говоря уже об остроте перца.
        Он получал больше удовольствия от изучения еды, чем от ее вкуса. Обучение проходило само собой - миссис Пайпер любила поболтать и с удовольствием пускалась в объяснения, пока подавала обед, если Робин проявлял хоть малейший интерес к содержимому тарелки. Робину сказали, что картофель, который нравился ему в любом виде, не следует подавать на приемах в высшем обществе, поскольку считается едой простонародья. Робин узнал, что благодаря серебру в посуде блюда сохраняют тепло на протяжении всей трапезы, но раскрывать эту хитрость гостям невежливо, поэтому серебряные пластины вставляют на дно тарелок.
        А еще он обнаружил, что традиция перемены блюд во время ужина пришла из Франции и еще не стала общепринятой нормой лишь из-за враждебности к коротышке Наполеону. Робин узнал, хотя и не совсем понял, тонкие различия между ланчем, бранчем и полуденным обедом. А за любимые миндальные сырники ему следовало благодарить католиков, поскольку запрет на молочные продукты в постные дни вынудил английских поваров изобрести миндальное молоко.
        Однажды вечером миссис Пайпер принесла плоский круг: что-то вроде запеченного теста, разделенного на треугольные клинья. Робин отломил один кусочек и осторожно откусил. Тесто было очень толстым и гораздо плотнее, чем пушистые белые булочки, которые его мама готовила на пар? каждую неделю. На вкус блюдо оказалось малоприятным и очень тяжелым. Робин жадно глотнул воды, чтобы комок теста упал в желудок, и спросил:
        - Что это?
        - Баннок, - сообщила миссис Пайпер.
        - Сконы, - поправил ее профессор Ловелл.
        - Нет, это лепешка…
        - Сконы - это куски, - сказал профессор Ловелл. - А все целиком - баннок.
        - Нет уж, это баннок, и все куски - тоже баннок. А сконы - это сухие, рассыпчатые булки, которые англичане так любят пихать в рот…
        - Полагаю, вы говорите не о сконах собственного приготовления, миссис Пайпер. Их уж никто в здравом уме не назовет сухими.
        Миссис Пайпер не купилась на лесть.
        - Это баннок. И все куски - баннок. Моя бабушка называла это баннок, мать называла баннок, значит, баннок и есть.
        - Но почему… почему это называется баннок? - спросил Робин.
        Звучание этого слова вызвало в воображении горных чудовищ, когтистых и рычащих тварей, которые не успокоятся, пока не получат хлеб в качестве жертвоприношения.
        - Слово пришло из латыни, - объяснил профессор Ловелл. - Баннок происходит от panicium, что значит «печеный хлеб».
        Объяснение звучало правдоподобно, даже разочаровывающе очевидно. Робин снова откусил не то баннок, не то скон, и на сей раз ему понравилось, как тяжелый кусок опустился в желудок.
        Они с миссис Пайпер быстро стали союзниками в беззаветной любви к сконам. Она делала их на любой вкус: простые, с капелькой топленых сливок и малинового варенья; соленые, с сыром и чесноком; или усеянные кусочками сухофруктов. Робину больше всего нравились обычные - зачем портить то, что, по его мнению, и без того идеально? Он только что узнал о теории идей Платона и был убежден, что сконы - это платоновский идеал хлеба. А топленые сливки миссис Пайпер были изумительными - одновременно легкими, с ореховым привкусом и освежающими. В некоторых семьях молоко томят на плите почти целый день, чтобы получить верхний слой сливок, однажды рассказала она, но на прошлое Рождество профессор Ловелл принес хитроумное серебряное устройство, которое позволяет отделить сливки за несколько секунд.
        Однако профессору Ловеллу простые сконы нравились меньше всего, поэтому к пятичасовому чаю обычно подавали султанские сконы.
        - Почему их называют султанскими? - поинтересовался Робин. - Там же нет ничего, кроме изюма.
        - Точно не знаю, милый, - ответила миссис Пайпер. - Может, из-за происхождения. «Султанские» звучит по-восточному, правда? Ричард, где растет изюм? В Индии?
        - В Малой Азии, - поправил ее профессор Ловелл. - А султанским его называют, потому что он особого качества, бессемянный.
        Миссис Пайпер подмигнула Робину.
        - Ну вот, теперь ты знаешь. Все дело в семени.
        Робин не вполне понял шутку, но ему не нравился султанский изюм в сконах, и когда профессор Ловелл отворачивался, Робин выковыривал изюм, окунал сконы в топленые сливки и отправлял в рот.
        Помимо сконов, еще одной большой любовью Робина были романы. Два десятка книг, которые ежегодно доставляли ему в Кантон, были лишь скудной струйкой. Теперь он получил доступ к настоящему водопаду. Робин постоянно что-то читал, но ему приходилось проявлять изобретательность, чтобы втиснуть в свое расписание чтение ради удовольствия: он читал за столом, поглощая блюда миссис Пайпер и не задумываясь, что кладет в рот; читал, гуляя по саду, хотя от этого кружилась голова; он даже пробовал читать в ванной, но ему стало стыдно от мокрых и неровных отпечатков пальцев, оставленных на новом издании «Истории полковника Джека» Дефо, и он отказался от этой затеи.
        Больше всего на свете он любил романы. Романы с продолжением Диккенса были смешными и отлично написаны, но какое удовольствие держать в руках законченную историю. Робин читал все, что попадалось под руку. Он наслаждался творчеством Джейн Остин, хотя пришлось консультироваться с миссис Пайпер, чтобы понять описанные Остин социальные условности. Например, где находится Антигуа? И почему сэр Томас Бертрам постоянно туда ездил?[14 - Потому что он был рабовладельцем. Сэр Томас Бертрам - персонаж романа Джейн Остин «Мэнсфилд-парк».] Робин поглощал литературу о путешествиях Томаса Хоупа и Джеймса Мориера, благодаря которым познакомился с греками и персами, или, по крайней мере, с приукрашенной версией. Ему очень понравился «Франкенштейн» Мэри Шелли, хотя он не мог сказать того же о стихах ее менее талантливого мужа, которого находил излишне мелодраматичным.
        Вернувшись из Оксфорда после первого триместра, профессор Ловелл повел Робина в книжный магазин «Хатчардс» на Пикадилли, прямо напротив универмага «Форнем и Мейсон». Робин остановился у выкрашенной в зеленый цвет двери и замер. Он много раз проходил мимо книжных магазинов во время прогулок по городу, но никогда не думал, что ему разрешат зайти внутрь. У него сложилось впечатление, что книжные магазины предназначены только для богатых взрослых, а его оттаскают за уши, если только он посмеет войти.
        Увидев, как Робин мнется на пороге, профессор Ловелл улыбнулся.
        - Это всего лишь магазин для широкой публики, - сказал он. - Вот когда ты увидишь университетскую библиотеку…
        Внутри висел густой дух пыли и типографской краски. Если бы так пах табак, решил Робин, он бы нюхал его каждый день. Он шагнул к ближайшей полке, неуверенно поднял руку к книгам, боясь прикоснуться к ним. Они выглядели такими новенькими - с корешками, которые еще не успели перегнуть, с гладкими и блестящими страницами. Робин привык к потрепанным книгам с заляпанными страницами, даже его учебникам по латинской и греческой грамматике было несколько десятков лет. А эти сверкающие книги, только что из-под печатного пресса, казались чем-то совершенно иным, ими следовало восхищаться с почтительного расстояния, а не брать в руки и читать.
        - Выбери книгу, - попросил профессор Ловелл. - Тебе следует ощутить, каково это - купить свою первую книгу.
        Выбрать книгу? Всего одну, среди всех этих сокровищ? Робин не мог отличить одного названия от другого, перед глазами все плыло при одной мысли о том, что нужно пролистать книгу и принять решение. И тут взгляд остановился на заглавии: «Королевская собственность», Фредерик Марриет, с этим автором Робин пока что не был знаком. Но решил, что нечто новое - всегда хорошо.
        - Хм. Марриет. Я его не читал, но слышал, что он популярен у мальчиков твоего возраста. - Профессор Ловелл покрутил книгу в руках. - Ну что, значит, эта? Уверен?
        Робин кивнул. Он понял, что если сейчас же не примет решения, то никогда отсюда не уйдет. Он был как зашедший в кондитерскую голодающий, ослеплен открывшимися возможностями, но не хотел злоупотреблять терпением профессора.
        Уже на улице профессор вручил ему сверток в коричневой бумаге. Робин прижал его к груди, едва сдерживаясь, чтобы не сорвать обертку до возвращения домой. Он пылко поблагодарил профессора Ловелла, остановившись, лишь когда заметил, что тот чувствует себя неловко. Но когда профессор спросил, приятно ли держать в руках новую книгу, Робин с энтузиазмом кивнул, и впервые, насколько он помнил, они улыбнулись друг другу.
        Чтобы неспешно насладиться книгой, Робин собирался приберечь «Королевскую собственность» на выходные, когда у него был целый день без занятий. Но уже в четверг понял, что не может удержаться. После ухода мистера Фелтона Робин быстро проглотил бутерброды с сыром, приготовленные миссис Пайпер, и поспешил наверх, где свернулся калачиком в любимом кресле и начал читать.
        И тут же зачарованно погрузился в чтение. Роман «Королевская собственность» оказался историей о подвигах на море, о мести, отваге и борьбе, о морских битвах и путешествиях в далекие земли. Робин невольно вспомнил собственное плавание из Кантона и, приправив воспоминания атмосферой романа, вообразил, как сражается с пиратами, строит плоты, получает медали за храбрость и…
        Дверь со скрипом отворилась.
        - Чем ты занят? - осведомился профессор Ловелл.
        Робин поднял голову. Воображаемый образ капитана Королевского флота, бороздящего бурные воды, был настолько ярким, что Робин не сразу вспомнил, где находится.
        - Робин, - повторил профессор Ловелл, - чем ты занят?
        Внезапно в библиотеке стало ужасно холодно, золотистый послеполуденный свет померк. Робин проследил за взглядом профессора Ловелла - тот смотрел на тикающие над дверью часы. Робин совершенно забыл о времени. Но стрелки наверняка врут, он же не мог просидеть здесь три часа!
        - Простите, - сказал он, еще немного оглушенный. Он чувствовал себя как путешественник, которого подхватили где-то в Индийском океане и перенесли в этот мрачный и холодный кабинет. - Я не… Я потерял счет времени.
        По лицу профессора Ловелла он не мог понять, о чем тот думает. И это пугало Робина. Непроницаемая стена, нечеловеческое хладнокровие пугали гораздо сильнее, чем бурлящая ярость.
        - Мистер Честер ждет внизу уже больше часа, - сказал профессор Ловелл. - Я бы не заставил его ждать и десяти минут, но сам только что вернулся.
        У Робина все внутри сжалось от чувства вины.
        - Мне очень жаль, сэр…
        - Что ты читаешь? - прервал его профессор Ловелл.
        Робин мгновение поколебался, а затем протянул «Королевскую собственность»[15 - Это был первый и последний роман Марриета, прочитанный Робином. Оно и к лучшему. Романы Фредерика Марриета, насыщенные морскими приключениями и подвигами, чем так полюбились английским мальчикам, в то же время описывали чернокожих как довольных своим положением рабов, а американских индейцев - либо как благородных дикарей, либо как безвольных пьяниц. Китайцы и индийцы описывались как «народы низкорослые и женоподобные».].
        - Ту книгу, которую вы мне купили, сэр. Тут как раз говорится о грандиозном сражении, я просто хотел узнать, что…
        - Ты думаешь, имеет какое-то значение, что написано в этой дьявольской книге?
        Когда Робин позже вспоминал этот эпизод, он поражался собственной наглости. Наверное, он перепугался и был не в себе, потому что повел себя глупейшим образом - просто закрыл книгу Марриета и направился к двери, будто как ни в чем не бывало торопился на занятия, а проступок такого масштаба можно с легкостью забыть.
        В дверях профессор Ловелл замахнулся и врезал Робину по щеке кулаком.
        Удар был такой силы, что Робин свалился на пол. От шока он не почувствовал боли, просто загудело в висках, боль пришла позже, через несколько секунд, когда к голове прилила кровь.
        Но профессор Ловелл еще не закончил. Когда оглушенный Робин поднялся на колени, профессор схватил стоящую у камина кочергу и с размаху ударил Робина справа по ребрам. А потом еще раз и еще.
        Робин перепугался бы сильнее, если бы подозревал профессора Ловелла в склонности к насилию, но избиение оказалось настолько неожиданным, настолько противоречило характеру профессора, что казалось чем-то совершенно невероятным. Робину не пришло в голову умолять, плакать или даже кричать. Даже когда кочерга хрустнула по его ребрам в восьмой, девятый, десятый раз, даже когда он почувствовал вкус крови на губах, все это вызывало у него лишь глубочайшее недоумение. Казалось полной бессмыслицей. Как будто происходило во сне.
        Профессор Ловелл не выглядел человеком, подверженным вспышкам беспощадной ярости. Он не кричал, не сверкал глазами, даже щеки у него не порозовели. Как будто каждым твердым и рассчитанным ударом хотел сделать как можно больнее, не причинив при этом необратимых травм. Он не бил Робина по голове, сдерживал силу, чтобы не сломать ему ребра. После его ударов оставались только синяки, которые можно легко скрыть и которые со временем полностью исчезнут.
        Он очень хорошо знал, что делает. Похоже, он делал это уже не в первый раз.
        После двенадцатого удара он остановился. С такой же аккуратностью профессор Ловелл вернул кочергу на место, вернулся и сел за стол, молча глядя на Робина, пока тот поднимался на колени и вытирал с лица кровь.
        После долгого молчания профессор Ловелл заговорил:
        - Привезя тебя из Кантона, я четко обозначил свои ожидания.
        Из горла Робина наконец-то вырвались рыдания - запоздалая эмоциональная реакция, но он сдержал их, с ужасом воображая, что сделает профессор Ловелл, если он издаст хоть звук.
        - Вставай, - холодно произнес профессор Ловелл. - Сядь.
        Робин машинально подчинился. Один зуб во рту шатался. Робин пощупал его и вздрогнул, когда на язык потекла соленая струйка крови.
        - Посмотри на меня, - велел профессор Ловелл.
        Робин поднял голову.
        - Что ж, у тебя, несомненно, есть одно достоинство, - сказал профессор Ловелл. - Ты не ревешь после порки.
        У Робина зачесался нос. Он чувствовал, что вот-вот хлынут слезы, и изо всех сил пытался их сдержать. В его виски как будто впивались шипы. От боли он с трудом дышал, и все же ему казалось, что важнее всего ни намеком не выдать свои муки. Он никогда в жизни еще не чувствовал себя таким ничтожеством. Ему хотелось умереть.
        - Я не потерплю лень под своей крышей, - сказал профессор Ловелл. - Перевод - непростое занятие, Робин. Он требует сосредоточенности. Дисциплины. Ты и так уже отстал в латыни и греческом, начав слишком поздно, и всего за шесть лет тебе предстоит догнать сверстников перед поступлением в Оксфорд. Ты не должен бездельничать. Не должен терять время на пустые грезы.
        Он вздохнул.
        - Я надеялся, опираясь на сообщения мисс Слейт, что ты растешь усердным и трудолюбивым. Но теперь вижу, что ошибся. Леность и лживость присущи вашему народу. Вот почему Китай - отсталая страна, в то время как его соседи рвутся к прогрессу. Китайцы по природе своей глупы, безвольны и не склонны усердно трудиться. Ты должен бороться с этими наклонностями, Робин. Научись подавлять отраву в крови. Я многое поставил на твою способность с этим справиться. Докажи мне, что достоин, или можешь купить себе билет обратно в Кантон. - Он вздернул голову. - Ты хочешь вернуться в Кантон?
        Робин проглотил комок в горле.
        - Нет.
        Он и правда так думал. Даже после избиения, после утомительных занятий он не мог представить для себя иного будущего. Кантон означал нищету, ничтожность и невежество. Кантон означал болезни. В Кантоне не будет больше книг. А Лондон мог одарить всеми благами, о которых только мечтал Робин. И однажды он поступит в Оксфорд.
        - Так решай, Робин. Посвяти всего себя оттачиванию навыков, будь готов пойти на жертвы, которые это повлечет за собой, и обещай, что больше никогда не будешь ставить меня в неловкое положение. Или отправляйся домой на первом же пакетботе. Ты снова окажешься на улице - без семьи, без профессии и без денег. У тебя больше никогда не будет тех возможностей, которые я тебе предлагаю. Ты будешь только мечтать снова увидеть Лондон, а тем более Оксфорд. Ты никогда, никогда больше не прикоснешься к серебряной пластине. - Профессор Ловелл откинулся назад, глядя на Робина холодно и пристально. - Выбирай.
        Робин прошептал ответ.
        - Громче. По-английски.
        - Простите, - захрипел Робин. - Я хочу остаться.
        - Хорошо. - Профессор Ловелл встал. - Мистер Честер ждет внизу. Приведи себя в порядок и ступай учиться.
        Каким-то чудом Робин выдержал весь урок, хлюпая носом. Он был слишком ошарашен, чтобы сосредоточиться: на лице расцветал огромный синяк, а ребра пульсировали от невидимых повреждений. Мистер Честер благородно не сказал ни слова по поводу этого инцидента. Робин просклонял все глаголы неправильно. Мистер Честер терпеливо поправил его доброжелательным, хотя и слегка натужным тоном. Опоздание Робина не сократило занятия - они затянулись до позднего ужина, и это были самые длинные три часа в жизни Робина.
        На следующее утро профессор Ловелл вел себя так, будто ничего не случилось. Когда Робин спустился к завтраку, профессор спросил, закончил ли он переводы. Робин ответил, что да. Миссис Пайпер принесла на завтрак яйца и ветчину, и они поели в леденящем молчании. Робину было больно жевать, а иногда и глотать, за ночь его лицо еще больше опухло, но, когда он подавился, миссис Пайпер лишь предложила нарезать ветчину помельче. Они допили чай. Миссис Пайпер унесла тарелки, а Робин пошел за учебниками по латыни, ожидая прибытия мистера Фелтона.
        Робину ни разу не пришло в голову сбежать: ни тогда, ни в последующие недели. Другой ребенок испугался бы и уцепился за первую же возможность ускользнуть на улицы Лондона. Другой ребенок, лучше знакомый с добротой и нежностью, понял бы, что подобное безразличие к жестоко избитому одиннадцатилетнему ребенку со стороны миссис Пайпер, мистера Фелтона и мистера Честера пугающе ненормально. Но Робин был так рад вернуться к прежнему душевному равновесию, что не нашел в себе сил даже возмутиться.
        В конце концов, это никогда не повторится. Робин об этом позаботится. Следующие шесть лет он учился до изнеможения. Пока перед ним маячила угроза высылки, он из последних сил старался быть образцовым учеником, каким его хотел видеть профессор Ловелл.
        Через год, когда Робин овладел фундаментальными основами греческого и латыни и уже мог самостоятельно догадываться о значении слов, языки стали более занимательными. Теперь, встречаясь с новым текстом, Робин не столько бродил впотьмах, сколько заполнял пробелы. Выяснение точной грамматики фразы, которая не давала ему покоя, приносило такое же удовлетворение, какое он получал от поставленной на нужную полку книги или от обнаружения пропавшего носка - все фрагменты складывались воедино, и все становилось целым и законченным.
        На латыни он прочитал Цицерона, Ливия, Вергилия, Горация, Цезаря и Ювенала, на греческом - Ксенофонта, Гомера, Лисия и Платона. Со временем Робин понял, что ему неплохо даются языки. Он обладал хорошей памятью и быстро схватывал тональность и ритм. Вскоре он достиг такого уровня владения греческим и латынью, которому позавидовал бы любой выпускник Оксфорда. Со временем профессор Ловелл перестал отпускать комментарии относительно его прирожденной склонности к лени и теперь одобрительно кивал, узнавая о новых успехах Робина.
        История тем временем шла своим чередом. В 1830 году умер король Георг IV, и его сменил младший брат, Вильгельм IV, склонный к вечным компромиссам, а потому не угодивший никому. В 1831 году Лондон опустошила очередная эпидемия холеры, оставив после себя тридцать тысяч умерших. Основной удар пришелся на бедных и обездоленных; на тех, кто жил в тесноте и скученности и не имел возможности избежать заразных миазмов[16 - Когда ежедневные газеты начали писать о растущем количестве смертей, Робин спросил миссис Пайпер, почему врачи просто не пройдутся по окрестностям, исцеляя заболевших серебром, как вылечил его профессор Ловелл. «Серебро - дорогое удовольствие», - ответила миссис Пайпер, и больше они к этой теме не возвращались.]. Но Хампстед холера не затронула - для профессора Ловелла и его друзей в отдаленных поместьях эпидемия была событием, о котором можно вскользь упомянуть, поморщиться, выразив сострадание, и быстро забыть.
        В 1833 году произошло знаменательное событие: в Англии и колониях отменили рабство. Отработав шесть лет, бывшие рабы получали свободу. Гости профессора Ловелла восприняли эту новость с легким разочарованием, как проигранный матч по крикету.
        - Что ж, мы потеряем Вест-Индию, - посетовал мистер Халлоус. - Ох уж эти аболиционисты с их чертовым морализаторством. Я убежден, что нездоровое желание освободить рабов - не что иное, как стремление британцев ощутить хотя бы культурное превосходство после потери Америки. И какой в этом смысл? Как будто эти бедолаги не находились в таком же рабстве в Африке, под гнетом тиранов, которые ими правили[17 - Тут мистер Халлоус забывает, что рабство, при котором с рабами обращались как с собственностью, а не как с людьми, - всецело европейское изобретение.].
        - Я бы не стал пока ставить крест на Вест-Индии, - отозвался профессор Ловелл. - Там до сих пор законно разрешен принудительный труд…
        - Но без владения рабами производство становится слишком дорогим.
        - Быть может, это и к лучшему - в конце концов, свободные люди трудятся лучше рабов, а рабство на самом деле обходится даже дороже, чем рынок рабочей силы…
        - Вы слишком увлекаетесь Смитом. Хобарт и Макквин высказали правильную мысль - просто тайком привести корабль, набитый китайцами[18 - И в самом деле, после освобождения рабов на Гаити британцы пытались привозить рабочих других рас, например китайцев («трезвый, терпеливый, трудолюбивый народ»), в качестве возможной альтернативы рабам-африканцам. В 1806 году на Тринидаде была предпринята попытка основать колонию из двухсот китайских рабочих, привезенных на судне «Фортитьюд», чтобы создать «барьер между нами и неграми». Колония развалилась, и большинство рабочих вскоре вернулись в родной Китай. Тем не менее идея замены труда африканцев китайцами оставалась привлекательной для британских предпринимателей и постоянно возрождалась на протяжении всего XIX века.], и дело в шляпе. Они трудолюбивы и дисциплинированны, уж кому, как не Ричарду, знать…
        - Нет, Ричард считает их ленивыми, верно, Ричард?
        - Лично я хотел бы, чтобы женщины перестали принимать участие в дебатах против рабства, - вклинился в разговор мистер Рэтклифф. - Они сравнивают себя с африканцами и начинают воображать бог знает что.
        - Вот как? - сказал мистер Ловелл. - Неужели миссис Рэтклифф недовольна своим положением?
        - Ей хочется думать, будто от освобождения рабов до равно- правия женщин - один шаг. - Мистер Рэтклифф зло хохотнул. - Представляю, что тогда начнется.
        И беседа свернула к теме абсурдности женского равно- правия.
        Робин решил, что никогда не поймет этих людей. Они говорили о событиях в мире как о гигантской шахматной партии, где страны и люди - фигурки на доске, которые можно передвигать по своему усмотрению.
        Но если мир был для них абстрактным объектом, то для него - еще более абстрактным, поскольку Робин не имел никакого отношения к этим вопросам. Он воспринимал эпоху через ограниченный мир поместья профессора Ловелла. Реформы, колониальные восстания, восстания рабов, женское избирательное право и последние парламентские дебаты - все это ничего не значило для Робина. А имели значение только мертвые языки и то, что однажды, причем этот день с каждым годом становился все ближе, он поступит в университет, который знал только по картине на стене, - город знаний, город воодушевляющих шпилей.
        Но произошло это без помпы, совершенно обыденно. Однажды мистер Честер, собирая книги, сказал Робину, что получал удовольствие от их занятий и желает удачи в университете. Вот так Робин узнал, что на следующей неделе его отправляют в Оксфорд.
        - Ах да, - сказал профессор Ловелл, когда Робин спросил его об этом. - Разве я тебе не сообщил? Я написал в колледж. Тебя там ждут.
        Предположительно, нужно было заполнить бумаги, обменяться гарантийными письмами об оплате, но Робин ни в чем этом не участвовал. Профессор Ловелл просто объявил, что он должен отбыть к новому месту жительства двадцать девятого сентября, так что вечером двадцать восьмого следует собрать багаж.
        - Ты приедешь за несколько дней до начала триместра. Мы отправимся туда вместе.
        Вечером накануне отъезда миссис Пайпер испекла Робину твердое круглое печенье, такое вкусное и рассыпчатое, что таяло во рту.
        - Это шотландское песочное печенье, - объяснила она. - Не ешь все сразу, оно очень питательное. Я редко его пеку, потому что Ричард считает, что сахар портит детей, но ты заслужил.
        - Песочное печенье, - повторил Робин. - Потому что рассыпается, как песок?
        Они постоянно играли в эту игру, начиная с того спора о банноке.
        - Именно. Жир размягчает тесто.
        Робин проглотил сладкий жирный комок и запил его молоком.
        - Я буду скучать по вашим этимологическим урокам, миссис Пайпер.
        К его удивлению, ее глаза покраснели, а голос стал хриплым.
        - Напиши, если тебе понадобятся гостинцы, - сказала она. - Я плохо знаю, что происходит в этих колледжах, но еда там просто ужасна.
        Глава 3
        Но этого не будет никогда:
        Нам остается город лишь один,
        Построенный не для алкавших злата,
        Не для прожорливых империи волков.
        КЛАЙВ СТЕЙПЛЗ ЛЬЮИС. ОКСФОРД
        На следующее утро Робин и профессор Ловелл взяли кеб к станции в центре Лондона, где пересели на дилижанс в Оксфорд. Пока они ждали посадки, Робин ради забавы пытался угадать происхождение слова «дилижанс». Diligence - усердие? Странно.
        - Это слово произошло от французского carosse de diligence, то есть «проворный экипаж», - объяснил профессор Ловелл. - А скорость достигается за счет того, что лошадей меняют по пути. Я ненавижу постоялые дворы, поэтому мы будем ехать без остановки примерно десять часов, так что сходи заранее в туалет.
        В дилижансе они ехали с девятью другими пассажирами - обеспеченной семьей из четырех человек и группой сутулых джентльменов в поношенных костюмах с залатанными локтями, Робин решил, что это профессора. Робин втиснулся между профессором Ловеллом и одним из потрепанных джентльменов. Для бесед было еще слишком рано. Пока экипаж трясся по мостовой, пассажиры либо дремали, либо просто пялились в окно.
        До Робина не сразу дошло, что дама напротив глядит не на свое вязание, а на него. Когда он посмотрел ей в лицо, она быстро повернулась к профессору Ловеллу и спросила:
        - Он азиат?
        Профессор Ловелл дернул головой, очнувшись от дремы.
        - Прошу прощения?
        - Я спрашиваю про вашего мальчика, - сказала дама. - Он из Пекина?
        Робин бросил взгляд на профессора Ловелла, и его внезапно разобрало любопытство: что тот ответит?
        Но профессор Ловелл лишь покачал головой.
        - Из Кантона, - отрезал он. - Это южнее.
        - Вот как, - протянула дама, явно разочарованная краткостью ответа.
        Профессор Ловелл снова заснул. Дама снова с обескураживающим любопытством оглядела Робина с ног до головы, а потом занялась детьми. Робин хранил молчание. Внезапно у него защемило в груди, хотя он и не мог понять отчего.
        Дети тоже пялились на него широко открытыми глазами и разинув рты, это было бы забавно, если бы у Робина не возникло ощущения, будто у него отросла еще одна голова. Через мгновение мальчик потянул мать за рукав, чтобы она наклонилась, и что-то прошептал ей в ухо.
        - Ясно. - Она хихикнула и посмотрела на Робина. - Он хочет узнать, хорошо ли ты видишь.
        - Что-что?
        - Хорошо ли ты видишь, - повторила дама, повысив голос и произнося слова по слогам, как будто Робин плохо слышал. На «Графине Харкорт» он никак не мог понять, почему люди ведут себя с теми, кто не понимает по-английски, словно те глухие. - С такими-то глазами - ты все хорошо видишь? Или как будто через щелочку?
        - У меня прекрасное зрение, - тихо ответил Робин.
        Мальчик разочарованно отвернулся и начал щипать сестру. Дама как ни в чем не бывало вернулась к вязанию.
        Семья сошла в Рединге. Без них Робину стало легче дышать. К тому же он мог вытянуть ноги в проход и дать отдых окостеневшим коленям, и дама больше не бросала на него испуганные, подозрительные взгляды, будто застала, когда он шарил по карманам.
        Последние миль десять до Оксфорда они ехали по идиллическим зеленым пастбищам, на которых то тут, то там паслись стада коров. Робин читал путеводитель под названием «Оксфордский университет и его колледжи», но у него разболелась голова, и он начал клевать носом. Некоторые дилижансы снабжались серебряными пластинами, чтобы езда была гладкой, как на коньках по льду, но это была старая модель, и постоянная тряска выматывала. Проснулся Робин, когда колеса загрохотали по брусчатке, он выглянул в окно и обнаружил, что они едут по Хай-стрит и уже приближаются к воротам его нового дома.
        Оксфорд состоял из двадцати двух колледжей, и у каждого имелись собственные студенческие общежития, гербы, столовые, обычаи и традиции. Крайст-Черч, Тринити, колледж Святого Иоанна и колледж всех душ были самыми богатыми и обладали самой лучшей территорией.
        - Тебе захочется найти здесь друзей, хотя бы для того, чтобы гулять по саду, - сказал профессор Ловелл. - Вустера и Хертфорда лучше избегать. Они бедны и ужасны. - Робин так и не понял, что имеет в виду профессор Ловелл - колледжи или студентов. - И кормят там отвратительно.
        Когда они выходили из дилижанса, один из пассажиров сурово покосился на профессора Ловелла.
        Робину предстояло жить в Университетском колледже. Путеводитель сообщал, что обычно колледж называют просто универ, и там учатся все студенты, зачисленные в Королевский институт перевода, и выглядит он «сурово и респектабельно, как и положено старейшему университету». Здание и впрямь напоминало готический храм, на гладком белом камне фасада красовались башенки и одинаковые окна.
        - Что ж, ты на месте. - Профессор Ловелл сунул руки в карманы. Выглядел он немного смущенным. Теперь, когда они побывали у привратника, где Робин получил ключи, и перетащили чемоданы Робина с Хай-стрит на мощеный тротуар, стало очевидным, что расставание неизбежно. Профессор Ловелл просто не знал, как к этому подойти. - Что ж, - снова сказал он. - Осталось несколько дней до начала занятий, стоит потратить их на знакомство с городом. У тебя есть карта - да, вот она. Территория небольшая, ты будешь знать ее как свои пять пальцев после нескольких прогулок. Может быть, познакомишься с однокурсниками: они наверняка уже приехали. Моя резиденция находится севернее, в Джерико; я оставил тебе указания в конверте. Миссис Пайпер приедет туда на следующей неделе, и мы будем ждать тебя на обед в субботу через две недели. Миссис Пайпер будет очень рада тебя видеть. - Все это он протараторил, как заученный наизусть текст. Ему как будто трудно было смотреть Робину в глаза. - Ну что, договорились?
        - О да, - ответил Робин. - Я тоже буду рад повидаться с миссис Пайпер.
        Они уставились друг на друга. Робин чувствовал, что наверняка есть какие-то более подходящие случаю слова, чтобы отметить его взросление, отъезд из дома, поступление в университет. Но сам он таких слов не знал, как, очевидно, и профессор Ловелл.
        - Что ж, тогда ладно. - Профессор Ловелл отрывисто кивнул и развернулся в сторону Хай-стрит, словно подтверждая, что его присутствие больше не требуется. - Справишься с багажом?
        - Да, сэр.
        - Что ж, - опять повторил профессор Ловелл и зашагал по Хай-стрит.
        Такие неудачные слова для прощания, предполагающие, что последуют другие. Робин посмотрел вслед профессору, в глубине души ожидая, что тот повернется, но профессор Ловелл сосредоточенно подзывал кеб. Очень странно. Но это Робина не беспокоило. Так всегда было заведено между ними - незаконченные разговоры, невысказанные слова.
        Жилье Робина находилось в доме четыре на Мэгпай-лейн[19 - Когда-то Мэгпай-лейн называлась улицей Шлюх - здесь находились бордели. В путеводителе Робина об этом не упоминалось.], зеленом здании посередине узкого кривого переулка, соединяющего Хай-стрит и Мертон-стрит. Кто-то уже стоял у двери, возясь с замком. Наверняка тоже студент-первокурсник - вокруг него на мостовой валялись сундуки и сумки.
        Подойдя поближе, Робин понял, что перед ним явно не уроженец Англии. Скорее всего, юноша был откуда-то из Юго-Восточной Азии. У высокого и статного незнакомца были гладкая смуглая кожа и длинные темные ресницы - таких Робин еще не видел. Незнакомец оглядел Робина и остановил вопросительный взгляд на его лице, видимо, так же, как и Робин, пытаясь определить его происхождение.
        - Меня зовут Робин, - выпалил Робин. - Робин Свифт.
        - Рамиз Рафи Мирза, - гордо произнес тот, протягивая руку. Говорил он с идеальным английским произношением, прямо как профессор Ловелл. - Или просто Рами, если хочешь. А ты… ты ведь тоже будешь учиться в Институте перевода, верно?
        - Да, - подтвердил Робин и добавил: - Я из Кантона.
        Лицо Рами расслабилось.
        - А я из Калькутты.
        - Ты новичок?
        - В Оксфорде - да, в Англии - нет. Я приплыл в Ливерпуль четыре года назад и все это время проторчал в огромном и скучном поместье в Йоркшире. Мой опекун хотел, чтобы я привык к английскому обществу до поступления в университет.
        - Мой тоже, - с энтузиазмом сказал Робин. - И как тебе тут?
        - Ужасный климат. - Уголок губ Рами дернулся вверх. - А есть можно только рыбу.
        Они оба сверкнули улыбками.
        В груди у Робина возникло странное щемящее чувство. Он никогда еще не встречал человека, настолько похожего на него, и не сомневался, что, если покопаться, можно найти еще десяток общих черт. Ему хотелось задать тысячи вопросов, но он не знал, с чего начать. Не сирота ли Рами? Кто его содержит? Как выглядит Калькутта? Возвращался ли он туда? Кто привез его в Оксфорд? Внезапно от тревожного нетерпения язык у Робина окоченел: он не мог подобрать слова, да к тому же еще нужно было найти ключи, а вокруг валялся багаж, отчего переулок выглядел так, словно на него высыпалось содержимое трюма целого корабля, застигнутого ураганом…
        - Может… - начал Робин.
        А Рами одновременно с ним спросил:
        - Может, все-таки откроем дверь?
        Оба рассмеялись.
        - Давай затащим вещи в дом, - улыбнулся Рами и пнул сундук мыском ботинка. - А потом я достану коробку отличных конфет и мы их отведаем, да?
        Их комнаты располагались напротив друг друга - номер шесть и семь. В каждой были большая спальня и гостиная с низким столиком, пустыми книжными полками и кушеткой. Стол и кушетка выглядели неуютными, и Робин с Рами сели, скрестив ноги, на полу в квартире Рами, щурясь друг на друга, как застенчивые дети, и не зная, куда девать руки.
        Рами вытащил из своего сундука красочный пакет и положил на пол между ними.
        - Прощальный подарок от сэра Хораса Уилсона, моего опекуна. Еще он дал мне бутылку портвейна, но я ее выбросил. Хочешь попробовать? - Рами вскрыл пакет. - Здесь ириски, карамель, арахис, шоколад и разные засахаренные фрукты.
        - Бог ты мой… Пожалуй, возьму ириску, благодарю.
        Робин уже и не помнил, когда в последний раз общался со сверстником[20 - Мальчик по имени Генри Литтл приходил к ним в Хампстед со своим отцом, коллегой профессора Ловелла по Королевскому азиатскому обществу. Робин пытался вовлечь его в разговор о сконах, считая эту тему подходящей для начала, но Генри Литтл просто вытянул руки и дернул Робина за веки с такой силой, что тот от неожиданности пнул его по лодыжке. Робина наказали, отправив к себе в комнату, а Генри Литтла - в сад, с тех пор профессор Ловелл не приглашал коллег с детьми.]. И теперь понял, как сильно хотел с кем-нибудь подружиться, хотя и не знал, как это сделать, и мысль о том, что он попытается, но ничего не получится, вселяла ужас. А вдруг Рами сочтет его скучным? Раздражающим? Назойливым?
        Он откусил ириску, прожевал и сложил руки на коленях.
        - Так что, расскажешь о Калькутте? - попросил он.
        Рами заулыбался.
        В дальнейшем Робин много раз будет вспоминать тот вечер. Его всегда поражала таинственная алхимия их знакомства - с какой легкостью два не умеющих общаться, воспитанных в строгости незнакомца за считаные минуты превратились в родственные души. Рами выглядел таким же взволнованным, как и Робин. Они все говорили и говорили. Ни одна тема не казалась запретной; и во всем они тут же соглашались друг с другом (сконы лучше без изюма, это точно) либо начинали увлекательную дискуссию (вообще-то Лондон - прекрасный город, а вы, деревенские, просто завидуете. Только не стоит купаться в Темзе).
        В какой-то момент они начали декламировать поэзию - прелестные куплеты на урду, которые, по словам Рами, назывались «газель», и поэзию эпохи Тан, которую Робин, откровенно говоря, не любил, но звучала она впечатляюще. А ему так хотелось произвести на Рами впечатление. Его новый друг был таким остроумным, таким начитанным и веселым. У него на все была своя точка зрения, полная сарказма, - на британскую кухню, британские манеры и соперничество между Оксфордом и Кембриджем. «Оксфорд больше Кембриджа, но Кембридж красивее, и вообще, я думаю, его основали, чтобы обучать посредственностей». Он объездил полмира, побывав в Лакхнау, Мадрасе, Лиссабоне, Париже и Мадриде. Он описывал родную Индию как райское место:
        - Манго, Птах, - он уже начал называть Робина Птахом, - потрясающе сочные, на этом жалком острове ничего подобного не купишь. Я уже много лет их не ел. Я все бы отдал, чтобы увидеть настоящее бенгальское манго.
        - Я читал «Тысячу и одну ночь», - вставил Робин, опьянев от восторга и пытаясь не упасть в грязь лицом.
        - Калькутта - это не арабский мир, Птах.
        - Я знаю, - вспыхнул Робин. - Я просто хотел сказать…
        Но Рами уже распалился.
        - Только не говори, что знаешь арабский!
        - Не знаю, я читал в переводе.
        Рами вздохнул.
        - В чьем?
        Робин попытался вспомнить.
        - Джонатана Скотта?
        - Это кошмарный перевод, - взмахнул рукой Рами. - Выкинь его. Во-первых, это даже не прямой перевод - сначала книгу перевели на французский, а только потом на английский. А во-вторых, он и отдаленно не похож на оригинал. Более того, Антуан Галлан, переводчик на французский, постарался офранцузить диалоги и стереть все детали культуры, которые могли бы смутить читателя. Наложниц Харуна ад-Рашида он назвал dames ses favourites, то есть фаворитками. Как можно спутать наложниц с фаворитками? А еще он вымарал целые абзацы с эротикой и вставил разъяснения культурных особенностей, где посчитал нужным. Скажи, как можно читать эпическое повествование, когда унылый француз дышит тебе в спину во всех пикантных отрывках?
        Говоря это, Рами энергично жестикулировал. Очевидно, он не рассердился, а лишь со всей страстью и красноречием отстаивал истину, которую должен знать весь мир. Робин откинулся назад и смотрел на возбужденное лицо Рами потрясенно и с восхищением.
        Робину хотелось расплакаться. Он только сейчас понял, каким чудовищно одиноким был, а теперь больше не одинок, и он не знал, что делать с этим счастьем.
        В конце концов они начали клевать носом, не закончив предложения, конфеты были наполовину съедены, а пол в комнате засыпан фантиками. Зевая, они пожелали друг другу спокойной ночи. Робин поплелся к себе, захлопнул дверь и оглядел пустые комнаты. Они станут его домом на ближайшие четыре года - в этой кровати под низким скошенным потолком он будет просыпаться каждое утро, умываться под подтекающим краном над раковиной и горбиться за письменным столом в углу каждый вечер, царапая бумагу при свечах, пока воск не закапает на пол.
        Впервые после приезда в Оксфорд Робину пришло в голову, что он должен устроить здесь свою жизнь. Он представил, как это будет. Постепенно на пустых полках начнут появляться книги и безделушки, а новые накрахмаленные сорочки из сундука истреплются и порвутся, представил смену времен года и как ветер стучит в окно, которое не закрывается до конца. А напротив живет Рами.
        Не так уж плохо.
        Кровать была не застелена, но Робин слишком устал, чтобы возиться с простынями или искать одеяло, и он свернулся на боку, накрывшись сюртуком. А вскоре заснул с улыбкой на губах.
        Занятия начинались только третьего октября, а значит, у Робина и Рами осталось целых три дня, чтобы исследовать город.
        Три самых счастливых дня в жизни Робина. Ему не нужно было читать или заниматься, не нужно готовиться к сочинениям или докладам. Впервые в жизни он сам распоряжался своим временем и кошельком и сходил с ума от свободы.
        Первый день они посвятили магазинам. Они зашли к «Ид и Рейвенскрофт» снять мерку для костюмов, в книжный Торнтона, чтобы купить книги по списку, на лотках Корнмаркет-стрит купили чайники, ложки, постельное белье и аргандовы лампы. Приобретя все необходимое для жизни студента, они обнаружили, что осталась еще приличная сумма, которую вполне можно потратить, поскольку они получают ежемесячную стипендию.
        И они начали транжирить деньги. Купили несколько кульков с засахаренными орехами и карамелью. Взяли напрокат университетский ялик и всю вторую половину дня пытались лавировать между берегами Черуэлла. Зашли в кофейню на Квинс-лейн, где потратили безумную сумму на разнообразную выпечку, которую ни разу не пробовали. Рами обожал овсяные лепешки.
        - В них даже овес становится вкусным, - сказал он, - и я понимаю лошадей.
        А Робин предпочитал липкие сладкие булочки, настолько пропитанные сахаром, что от них много часов болели зубы.
        В Оксфорде они выделялись как белые вороны. Поначалу это нервировало Робина. В чуть более космополитичном Лондоне на иностранцев так не пялились. Но жителей Оксфорда они постоянно пугали. Рами привлекал больше внимания, чем Робин. Робин выглядел иностранцем только вблизи и при определенном освещении, но чужеродность Рами сразу же бросалась в глаза.
        - О да, - сказал он с деланым акцентом, когда булочник спросил, не из Индостана ли он. - У меня там большая семья. Только между нами, но я королевских кровей, четвертый в линии наследования. Какого трона? Ну, местного. Наша политическая система очень запутанная. Но мне захотелось попробовать обычную жизнь, получить настоящее британское образование, видите ли, вот и я покинул свой дворец и приехал сюда.
        - Почему ты так говорил? - спросил его Робин, когда они отошли подальше. - И что все это значит, ты и впрямь королевских кровей?
        - Любой англичанин при встрече пытается встроить меня в какую-нибудь известную ему историю, - ответил Рами. - Либо я грязный вороватый ласкар, либо слуга какого-нибудь набоба. И я понял, что в Йоркшире проще жить, если они будут думать, будто я принц из империи Великих Моголов.
        - А я всегда пытался раствориться среди местных, - признался Робин.
        - Для меня это невозможно. Приходится играть роль. В Калькутте нам рассказывали историю про Сейка Дина Магомеда, первого мусульманина из Бенгалии, который разбогател в Англии. Он женился на белой ирландке. И владел в Лондоне собственностью. И знаешь, как у него получилось? Он открыл ресторан, но прогорел, и тогда решил наняться дворецким или камердинером, но ничего не вышло. А потом ему пришла в голову блестящая мысль открыть в Брайтоне парную, где принимают ванны с пеной. - Рами хихикнул. - «Целительный пар! Массаж индийскими маслами! Он излечивает астму и ревматизм, и даже паралич». Конечно, мы знали, что это не так. Но Дину Магомеду нужно было только объявить себя целителем, убедить всех в магических свойствах восточной медицины, и публика начала есть у него с рук. О чем это говорит, Птах? Если о тебе сочиняют россказни, используй их в своих интересах. Англичане никогда не будут считать меня красавцем, но, если я впишусь в их фантазии, пусть хотя бы думают, будто я принц.
        В этом была разница между ними. Приехав в Лондон, Робин пытался не высовываться и ассимилироваться в местное общество, замаскировать свою инаковость. Он думал, что чем незаметнее станет, тем меньше будет привлекать внимания. Но у Рами не было другого выхода, кроме как выделяться, и он решил сверкать. Выделиться по максимуму. Робин находил его потрясающим и даже немного побаивался.
        - Мирза и правда означает «принц»? - спросил Робин, услышав, как Рами в третий раз объявил это очередному лавочнику.
        - Конечно. Ну, вообще-то, это титул, происходящий от персидского «эмирзаде», но довольно близко к принцу.
        - Значит, ты…
        - Нет, - отрезал Рами. - Ну, может, когда-то. В общем, это семейное предание. Отец говорит, что мы были аристократами при дворе Моголов, что-то в этом роде. Но то было давно.
        - И что случилось?
        Рами окинул его долгим взглядом.
        - Британцы, Птах. Не тупи.
        Тем вечером они потратили огромную сумму на корзину с хлебом, сыром и сладким виноградом, которую взяли в Южный парк на востоке территории колледжа, и устроили пикник. Они нашли тихое местечко у небольшой рощицы, достаточно уединенное, чтобы Рами мог помолиться на закате, и сели на траву, скрестив ноги, отрывали хлеб прямо руками и расспрашивали друг друга о жизни с трепетом мальчишек, которые много лет считали, что никогда не найдут подобного себе.
        Рами очень быстро догадался, что профессор Ловелл - отец Робина.
        - Как пить дать. Иначе зачем он так уклончив? И откуда еще он мог знать твою маму? Он знает, что ты в курсе, или до сих пор пытается это скрывать?
        Робина тревожила его прямота. Он привык обходить стороной эту тему, и ему странно было слышать такие откровения.
        - Не знаю. В смысле, все эти подробности.
        - Хм. Он похож на тебя?
        - Немного, мне кажется. Он преподает здесь восточные языки, ты наверняка с ним еще встретишься.
        - Ты никогда его об этом не спрашивал?
        - Даже не пытался, - сказал Робин. - Я… Я не знаю, что он ответит. - Нет, это неправда. - То есть вряд ли он вообще ответит.
        Они были знакомы всего один день, но Рами уже научился читать выражение лица Робина и благоразумно не стал напирать.
        Рами гораздо откровеннее рассказывал о своем прошлом. Первые тринадцать лет жизни он провел в Калькутте, у него было три младшие сестры, а семья прислуживала богатому набобу по имени сэр Хорас Уилсон. Следующие четыре года он жил в Йоркшире, в сельском поместье, пытаясь произвести впечатление на Уилсона чтением на древнегреческом и латыни и стараясь не выцарапать ему глаза от скуки.
        - Тебе повезло получить образование в Лондоне, - сказал Рами. - Ты хотя бы мог куда-нибудь сходить на выходных. А я торчал все детство среди холмов и болот, и вокруг никого моложе сорока. Ты когда-нибудь видел короля?
        Еще один талант Рами - так резко перескакивать на другую тему, что Робин с трудом за ним поспевал.
        - Вильгельма? Нет, он редко появлялся на публике. В особенности в последнее время, когда приняли Фабричный акт и Законы о бедных, после которых реформаторы устроили уличные беспорядки и выходить стало небезопасно.
        - Реформаторы… - с тоской повторил Рами. - Повезло тебе. А в Йоркшире самые значительные события - пара свадеб. Иногда курица сбежит из курятника.
        - Но я все равно не принимал никакого участия в событиях, - сказал Робин. - Честно говоря, мои дни были довольно монотонными. Бесконечная зубрежка для подготовки к поступлению сюда.
        - Но теперь ты здесь.
        - Выпьем за это.
        Робин со вздохом откинулся назад. Рами протянул ему чашку со смесью сиропа из цветков бузины с водой и медом, которую сделал лично. Они чокнулись и выпили.
        С высоты Южного парка они видели весь университет, укутанный золотистым покрывалом заката. В этом свете глаза Рами сверкали, а кожа сияла, как полированная бронза. У Робина появилось дурацкое желание дотронуться, он даже поднял руку, но тут разум вернул ее на место.
        Рами посмотрел на него. Черный локон упал ему на глаза. Робину это показалось очаровательным.
        - Все нормально?
        Робин откинулся на локтях и обратил взгляд на город. Наверное, профессор Ловелл прав. Это самое прекрасное место на земле.
        - Все прекрасно, - ответил он. - Просто идеально.
        На выходных заселились и другие жильцы дома номер четыре по Мэгпай-лейн. Но они не обучались в Институте перевода. Колин Торнхилл, пылкий будущий юрист, который всегда говорил только о себе, причем длинными абзацами; Билл Джеймсон, приветливый рыжий парень, который учился на хирурга и, похоже, постоянно волновался о ценах на все; а в конце коридора поселились близнецы Эдгар и Эдвард Шарпы, второкурсники, получавшие классическое образование, хотя, как они объявляли на каждом углу, больше хотели «обзавестись нужными знакомствами, пока не вступят в наследство».
        Однажды субботним вечером все собрались в прилегающей к кухне общей комнате, чтобы выпить. Когда вошли Робин и Рами, Билл, Колин и Шарпы уже сидели за низким столом. Хотя их пригласили к девяти, пирушка явно шла какое-то время: пол был засыпан пустыми бутылками, а братья Шарпы привалились друг к другу, совершенно пьяные.
        Колин разглагольствовал о различиях в студенческих мантиях.
        - По одежде можно узнать о человеке все, - с важным видом заявил он. У него был своеобразный, подозрительно подчеркнутый акцент, происхождение которого Робин не мог определить, но звучал он неприятно. - Мантия бакалавра чуть собрана у локтя. Мантия студентов-джентльменов - шелковая, и рукава на завязках. Мантия простых студентов - без рукавов, с завязками у плеча, а служащих можно отличить от студентов, потому что у их мантий нет завязок и на шляпах нет кисточек…
        - Боже мой, - сказал Рами и сел. - И он говорит об этом все это время?
        - По меньшей мере десять минут, - ответил Билл.
        - Но мантия надлежащего покроя имеет наиважнейшее значение, - настаивал Колин. - Именно так мы показываем свой статус, принадлежность к Оксфорду. Носить с мантией обычную твидовую кепку или пользоваться тростью - один из семи смертных грехов. А однажды я слышал о человеке, который, не зная всех правил, сказал портному, что он стипендиат и ему нужна мантия стипендиата, и на следующий день его высмеяли и выгнали из аудитории, когда выяснилось, что он не стипендиат, а обычный студент за плату…
        - И какая же у него была мантия? - оборвал его Рами. - Просто хочу знать, правильные ли мантии мы заказали у портного.
        - Смотря кто вы, - ответил Колин. - Вы джентльмены или работаете в Оксфорде, чтобы получать стипендию? Я плачу за обучение, но платят не все. Какие у вас финансовые отношения с Оксфордом?
        - Понятия не имею, - сказал Рами. - Как думаешь, черные мантии подойдут? Я знаю только одно - мы заказали черные.
        Робин фыркнул. Колин выпучил глаза.
        - Да, но рукава…
        - Да отстаньте от него, - улыбнулся Билл. - Колин слишком озабочен статусом.
        - Здесь очень серьезно относятся к мантиям, - торжественно объявил Колин. - Я прочел это в путеводителе. В неподобающем наряде тебя даже не пустят на лекцию. Так вы студенты-джентльмены или работаете в Оксфорде за стипендию?
        - Ни то и ни другое. - Эдвард повернулся к Робину. - Вы же балаболы, верно? Я слышал, что все балаболы получают стипендию.
        - Балаболы? - повторил Робин. Он впервые услышал это слово.
        - Из Института перевода, - нетерпеливо добавил Эдвард. - Вы же оттуда, верно? Иначе таких, как вы, сюда бы не приняли.
        - Таких, как мы? - выгнул бровь Рами.
        - А кто ты, кстати? - вдруг спросил Эдгар Шарп. Казалось, что он вот-вот заснет, но он сделал над собой усилие и сел прямо, словно пытаясь рассмотреть Рами сквозь туман. - Негр? Турок?
        - Я из Калькутты, - огрызнулся Рами. - А значит, индиец, если тебе угодно.
        - Хм, - протянул Эдвард.
        - «О улицы Лондона, где мусульманин в тюрбане встречает бородатого еврея, курчавого негра и смуглого индуса», - нараспев продекламировал Эдгар.
        Его близнец фыркнул и хлебнул портвейна.
        Рами в кои-то веки не нашелся с ответом и потрясенно вытаращился на Эдгара.
        - Точно, - сказал Билл, потеребив ухо. - М-да.
        - Это Анна Барбо? - спросил Колин. - Прекрасная поэтесса. Конечно, она не так ловко жонглирует словами, как поэты-мужчины, но моему отцу нравятся ее стихи. Очень романтичные.
        - А ты китаец, верно? - Эдгар перевел затуманенный взгляд на Робина. - Это правда, что китайцы ломают женщинам ступни бинтами, чтобы они не могли ходить?
        - Что?! - фыркнул Колин. - Что за глупость.
        - Я читал об этом, - настаивал Эдгар. - Скажи, это считается эротичным? Или просто чтобы они не могли сбежать?
        - Ну, я… - Робин понятия не имел, с него начать. - Это делают не повсеместно, у моей мамы не были перевязаны ступни, и в том месте, откуда я родом, многие против…
        - Значит, это правда, - проревел Эдгар. - Боже мой! Да вы просто извращенцы.
        - А вы правда пьете мочу младенцев в качестве лекарства? - продолжал допытываться Эдвард. - И как ее собирают?
        - Может, заткнешься уже и продолжишь капать вином себе на грудь? - резко вставил Рами.
        После этого все надежды завести дружбу быстро растаяли. Прозвучало предложение сыграть партию в вист, но братья Шарп не знали правил и были слишком пьяны, чтобы учиться. Билл сослался на головную боль и вскоре ушел. Колин разразился очередной длинной тирадой о запутанном университетском этикете, включая латинское изречение, которое предложил всем выучить наизусть, но никто его не слушал. Братья Шарп в странном порыве раскаяния задали Робину и Рами несколько вежливых, хотя и дурацких вопросов о переводе, но было ясно, что ответы их не интересуют. Если Шарпы искали в Оксфорде ценные знакомства, то явно не нашли их здесь. Через полчаса все разошлись по своим комнатам.
        В тот вечер они вроде бы договорились о совместном завтраке дома. Но когда Рами и Робин на следующее утро появились на кухне, то нашли на столе записку:
        «Ушли в Иффли, там есть кафе, которое знают Шарпы. Вряд ли вам там понравится. До встречи. К.Т.»
        - Полагаю, - сухо произнес Рами, - теперь будем «мы» и «они».
        Робина это ничуть не задело.
        - Меня вполне устроит и «мы».
        Рами улыбнулся.
        На третий день они прошлись по жемчужинам университета. В 1836 году Оксфорд переживал эпоху становления, как ненасытное существо питался богатством, породившим его. Колледжи постоянно ремонтировались, выкупали у города новые земли, заменяли средневековые здания более современными и красивыми, строили новые библиотеки для размещения недавно приобретенных собраний. Почти каждое здание в Оксфорде имело название - не по функции или место- положению, а по имени богатого и влиятельного человека, который вдохновил на его создание.
        Здесь находился массивный, внушительный музей Эшмола, в котором имелась витрина с диковинами, подаренными Оксфорду Элиасом Эшмолом, включая голову дронта, черепа бегемотов и трехдюймовый бараний рог, предположительно выросший на голове одной старушки из Чешира по имени Мэри Дэвис; библиотека Рэдклиффа с большим куполом, которая изнутри почему-то казалась еще больше и грандиознее, чем снаружи; Шелдонский театр, окруженный массивными каменными бюстами, известными как «Головы императоров», все они выглядели так, будто вдруг повстречали горгону Медузу.
        А еще здесь была Бодлианская библиотека, подлинное национальное сокровище, хранящая самую большую коллекцию рукописей в Англии («В Кембридже всего сто тысяч наименований, - фыркнул клерк, - а в Эдинбурге всего шестьдесят три тысячи»), и собрание продолжало пополняться под гордым руководством преподобного доктора Балкли Бэндинела. Ежегодный бюджет на закупку книг составлял почти две тысячи фунтов.
        Во время первого тура по библиотеке Рами и Робина вышел поприветствовать сам преподобный Бэндинел и проводил в читальный зал для переводчиков.
        - Я не могу доверить это библиотекарю, - вздохнул он. - Обычно мы даем дурачкам возможность побродить здесь самостоятельно, а когда заблудятся, они могут спросить, куда идти. Но вы переводчики и способны по-настоящему оценить то, что здесь происходит.
        Это был грузный мужчина с запавшими глазами, осунувшимся лицом и постоянно опущенными уголками губ. Но когда он шел по библиотеке, его глаза светились неподдельной радостью.
        - Начнем с главного крыла, затем перейдем в зал герцога Хамфри. По пути не стесняйтесь взглянуть - книги нужно трогать, иначе они бесполезны, так что не волнуйтесь. Мы гордимся последними крупными приобретениями. Это собрание карт Ричарда Гофа, подаренное нам в 1809 году, - Британский музей не хотел их брать, можете себе представить? А дар Мэлоуна десять лет тому назад значительно расширил коллекцию шекспировских материалов. Да, и всего два года назад мы получили собрание Фрэнсиса Дуса - это тысяча триста томов на французском и английском языках, хотя, полагаю, ни один из вас не специализируется на французском… Может, арабский? О да, это здесь; основная масса арабских книг Оксфорда находится в Институте, но у меня есть несколько томиков поэзии из Египта и Сирии, которые могут вас заинтересовать…
        Из Бодлианской библиотеки они вышли оглушенными и немного напуганными громадным объемом книг, оказавшихся в их распоряжении. Рами сымитировал обвисшие щеки преподобного доктора Бэндинела, но беззлобно; трудно было презирать человека, который так явно обожает копить знания ради самих знаний.
        В конце дня главный привратник Биллингс провел для них экскурсию по Университетскому колледжу. Оказалось, что до сих пор они видели лишь небольшой уголок своего нового дома. В колледже, расположенном к востоку от жилых домов на Мэгпай-лейн, имелось два четырехугольных зеленых двора, а его каменные здания напоминали крепостные стены. По пути Биллингс зачитывал список именитых студентов и их биографии, включая дарителей, архитекторов и другие значимые фигуры.
        - …Вон те статуи над входом - это королева Анна и королева Мария, а внутри - Яков II и доктор Рэдклифф… А эти великолепные расписные окна в часовне в 1640 году создал Абрахам ван Линге, да, они очень хорошо сохранились, а Генри Джайлс из Йорка сделал витражи восточного окна… Сейчас не идет служба, так что можем заглянуть внутрь, следуйте за мной.
        Внутри часовни Биллингс остановился у памятника с барельефом.
        - Полагаю, вы знаете, кто это, раз уж вы студенты-переводчики.
        Они знали. Робин и Рами постоянно слышали об этом человеке после приезда в Оксфорд. Барельеф был памятником выпускнику Университетского колледжа и широко признанному гению, который в 1786 году опубликовал основополагающий текст, определяющий протоиндоевропейский язык как язык-предшественник, связывающий латынь, санскрит и греческий. Сейчас этот человек был, пожалуй, самым известным переводчиком на континенте, если не считать его племянника Стерлинга Джонса, недавно окончившего университет.
        - Это сэр Уильям Джонс.
        Сцена, изображенная на фризе, показалась Робину несколько обескураживающей. Джонс сидел за письменным столом, закинув ногу на ногу, а перед ним покорно, как дети на уроке, сидели три человека, явно индийцы.
        - Именно так, - с гордостью произнес Биллингс. - Здесь он переводит свод индусских законов, а перед ним на полу сидят несколько браминов, которые ему помогают. Думаю, только на стенах нашего колледжа изображены индусы. Университетский колледж всегда имел особую связь с колониями[21 - И это правда. Среди выпускников Университетского колледжа были главный судья Бенгалии (сэр Роберт Чамберс), главный судья Бомбея (сэр Эдвард Уэст) и главный судья Калькутты (сэр Уильям Джонс).]. А вот эти головы тигров, как вы знаете, эмблема Бенгалии.
        - А почему только он сидит за столом? - спросил Рами. - Почему брамины на полу?
        - Ну, наверное, индусам так больше нравится, - ответил Биллингс. - Они любят сидеть, скрестив ноги, так им удобнее.
        - Ну надо же, - сказал Рами. - А я и не знал.
        Весь субботний вечер они рылись в глубинах бодлианских книжных шкафов. При поступлении им дали список для чтения, но оба, опьяненные внезапной свободой, забросили его до последнего момента. В выходные библиотека закрывалась в восемь вечера. Рами и Робин пришли без четверти восемь, но одного упоминания Института перевода, похоже, оказалось достаточно, потому что, когда Рами объяснил, что им нужно, библиотекарь разрешил им оставаться сколько пожелают. Дверь отопрут для ночного персонала, и они уйдут, когда будет удобно.
        К тому времени, когда они отошли из стеллажей, нагрузив сумки тяжелыми книгами, перед глазами у них все плыло от мелкого шрифта, а солнце уже давно село. Луна вместе с уличными фонарями освещала город слабым, потусторонним свечением. Булыжники под ногами казались дорогами, ведущими в другие столетия. Быть может, Оксфорд эпохи Реформации или Оксфорд Средневековья. Они шли в пространстве вне времени, вместе с призраками ученых прошлого.
        Дорога обратно в колледж занимала меньше пяти минут, но они сделали крюк по Брод-стрит и окрестностям, чтобы продлить прогулку. Они впервые гуляли так поздно; им хотелось насладиться ночным городом. Шли молча, не решаясь нарушить чары.
        Когда они проходили мимо Нового колледжа, от каменных стен эхом отразился взрыв смеха. А свернув на Холивелл-лейн, они увидели группу из шести или семи студентов в черных мантиях. Судя по походке, они возвращались не с лекции, а из паба.
        - Как думаешь, Баллиол-колледж? - пробормотал Рами.
        Робин фыркнул.
        Они поступили в универ всего три дня назад, но уже усвоили местные традиции и стереотипы относительно разных колледжей. Эксетер годился для джентльменов, но не для интеллектуалов; Брасенос славился пьянками и вечеринками. Соседние колледж Королевы и Мертон просто не принимались во внимание. Мальчики из Баллиола, которые платили за обучение в университете больше всех, наряду с Ориелом, были больше известны как транжиры, а не как усердные студенты.
        Когда Робин и Рами подошли ближе, студенты посмотрели в их сторону. Робин и Рами кивнули им, и некоторые кивнули в ответ, как принято среди университетских джентльменов.
        Улица была широкая, а шли они с противоположной стороны. И спокойно прошли бы мимо, вот только один студент вдруг ткнул пальцем в сторону Рами и выкрикнул:
        - Что это? Вы это видели?
        Его друзья со смехом оттащили его.
        - Да брось, Марк, - сказал один. - Пусть себе идут.
        - Нет, погоди, - ответил Марк и вырвался из рук товарищей. Он замер, прищурившись на Рами в пьяной сосредоточенности. Его рука зависла в воздухе, все еще указывая на Рами. - Да вы только посмотрите на него! Видите?
        - Пожалуйста, Марк, - сказал тот, что стоял дальше всех. - Не глупи.
        Больше никто из них не смеялся.
        - Он же индус, - не унимался Марк. - Что здесь делает индус?
        - Иногда они приезжают в Оксфорд, - сказал кто-то из его товарищей. - Вспомни тех двух иностранцев на прошлой неделе, персидских султанов, или кто они там были…
        - Кажется, припоминаю - те, в тюрбанах…
        - Но он в мантии. Эй! - прокричал Марк, обращаясь к Рами. - Как ты достал эту одежду?
        Его тон стал угрожающим. Атмосфера накалилась, студенческое братство, если и было, испарилось.
        - Ты не имеешь права носить мантию, - настаивал Марк. - Сними ее.
        Рами шагнул вперед.
        Робин схватил его за руку.
        - Не надо.
        - Эй, я с тобой говорю! - Марк уже пересекал улицу и шел к ним. - В чем дело? Не говоришь по-английски? Сними мантию, ясно тебе? Сними!
        Рами явно хотелось подраться - он сжал кулаки и чуть присел, готовясь к броску. Если Марк подойдет ближе, стычка кончится кровью.
        И Робин побежал.
        Он ненавидел себя за это, чувствовал себя трусом, но не представлял, что еще можно сделать для предотвращения катастрофы. Потому что он знал - ошарашенный, Рами последует за ним. И в самом деле, через несколько секунд он услышал за спиной шаги Рами, его тяжелое дыхание и ругательства, которые он бормотал себе под нос, пока они неслись по Холивелл.
        А вслед раздавался смех, опять смех, только теперь уже не порожденный весельем. Студенты Баллиола улюлюкали, как обезьяны; их гогот отражался от кирпичных стен с удлиняющимися тенями. На мгновение Робин испугался, что за ними гонятся, что обидчики следуют по пятам - отовсюду доносились шаги. Но это лишь стучала кровь в ушах. Те студенты их не преследовали: они были слишком пьяны, слишком взбудоражены и, конечно, уже занялись поисками следующего развлечения.
        Но Робин все равно не остановился, пока они не добежали до Хай-стрит. Вокруг не было ни души. Только они одни тяжело дышали в темноте.
        - Проклятье, - пробормотал Рами. - Проклятье.
        - Прости, - сказал Робин.
        - Не извиняйся, - отозвался Рами, хотя и не посмотрел Робину в лицо. - Ты поступил правильно.
        Робин сомневался, что хоть один из них в это верит.
        Теперь они оказались гораздо дальше от дома, но хотя бы вновь вернулись под свет фонарей и могли увидеть приближающуюся беду.
        Некоторое время они шли молча. Робин не мог придумать ничего подходящего, все приходившие на ум слова тут же вязли на языке.
        - Проклятье, - повторил Рами. Он резко остановился, положив руку на сумку. - Кажется… Погоди. - Он покопался в книгах и снова выругался. - Я потерял свой блокнот.
        Внутри у Робина все сжалось.
        - На Холивелл?
        - В библиотеке. - Рами прижал кончики пальцев к переносице и простонал. - И знаю, где он - в углу стола, я собирался положить его сверху, потому что боялся помять, но так устал, что, видимо, забыл.
        - А это не может подождать до завтра? Вряд ли библиотекарь станет его трогать, а если и уберет, мы можем просто спросить…
        - Нет, там мои заметки, и я боюсь, что завтра нас попросят их прочесть. Я должен вернуться…
        - Я сам его принесу, - поспешил сказать Робин.
        Ему казалось правильным, необходимым загладить свою вину.
        Рами нахмурился.
        - Ты уверен?
        В его голосе не было раздражения. Они оба знали то, что Робин не решался высказать вслух: в темноте Робин может сойти за белого, и если он наткнется на тех студентов из Баллиола, они не обратят на него внимания.
        - Это займет не больше двадцати минут, - поклялся Робин. - А когда вернусь, положу его у твоей двери.
        Теперь, когда он остался в одиночестве, Оксфорд приобрел зловещий вид; свет фонарей был уже не теплым, а жутковатым, растягивая и искажая его тень на мостовой. Библиотека была заперта, но ночной смотритель заметил, как Робин машет рукой у окна, и впустил его. К счастью, это был один из прежних служителей, и он без вопросов пропустил Робина в западное крыло. В читальном зале царили кромешная тьма и холод. Все лампы были выключены; Робин видел зал только в лунном свете, струящемся с дальнего конца. Дрожа, он схватил блокнот Рами, сунул его в сумку и поспешил на улицу.
        Он успел преодолеть лишь четверть пути, как вдруг услышал шепот.
        Ему следовало ускорить шаг, но не то интонации, не то формы слов заставили его остановиться. Лишь когда Робин замер и напряг слух, он понял, что говорят по-китайски. Одно китайское слово, которое произносят снова и снова, все быстрее и быстрее.
        - Усин.
        Робин осторожно выглянул за угол.
        Посреди Холивелл-стрит стояли трое, все молодые и худощавые, одетые в черное два молодых человека и девушка. Они тащили сундук. Видимо, дно раскололось, потому что на мостовую вывалились серебряные пластины.
        Все трое посмотрели на приближающегося Робина. Тот, кто яростно шептал по-китайски, стоял к Робину спиной и обернулся последним, когда его товарищи ошеломленно застыли. Он посмотрел Робину в лицо. У Робина бешено заколотилось сердце.
        Он как будто смотрел в зеркало.
        В свои карие глаза. На свой прямой нос и каштановые волосы, в точности так же падающие на глаза и кое-как зачесанные слева направо.
        У молодого человека в руках была серебряная пластина.
        Робин тут же понял, что тот хотел сделать. «Усин» на китайском означает «бесформенный, бестелесный, скрытый»[22 - ? означает отрицание («не», «без»), - - внешний вид, форму.?? означает не просто «невидимый», но и «неосязаемый». Например, поэт Чжан Шуньминь периода империи Сун однажды написал, что ??????, -????, то есть поэзия - это бестелесная (усин) живопись, а живопись - это овеществленная поэзия.]. Ближайший эквивалент на английском - «невидимый». Эти люди, кем бы они ни были, пытались скрыться. Но что-то пошло не так, потому что серебряные пластины не помогали, и при свете фонарей все трое казались полупрозрачными, но уж точно не исчезли.
        Двойник Робина бросил на него жалобный взгляд.
        - Помоги, - взмолился он. И добавил по-китайски: - Банман[23 - ?? (bangmang) - помогать.].
        Робин так и не понял, что побудило его действовать - недавний страх перед студентами Баллиола, полная нелепость происходящего или сбивающее с толку лицо его двойника, - но он шагнул вперед и положил ладонь на серебряную пластину. Двойник Робина отдал ее без единого слова.
        - Усин, - произнес Робин, вспомнив легенды, которые рассказывала ему мать - о духах и призраках, скрывающихся во тьме. Бесформенных, бестелесных. - Невидимый.
        Пластина в его ладони завибрировала. Откуда-то донесся тяжелый вздох.
        И все четверо исчезли.
        Нет, исчезли - не совсем то слово. Робин не мог подобрать нужное, запутался в переводе, не мог описать это состояние ни на английском, ни на китайском. Они существовали, но не как человеческие существа. Они стали не просто невидимыми сущностями. А вообще перестали быть сущностями. Они были бесформенными. Плыли по воздуху, расширяясь во все стороны, стали самим воздухом, кирпичной стеной, булыжниками мостовой. Робин не чувствовал своего тела, где оно заканчивается и где начинается, он был серебром, камнями, ночью.
        В сознании пронесся леденящий страх. «А вдруг я не смогу вернуться?»
        Через несколько секунд в конце улицы появился констебль. Робин затаил дыхание, сжав пластину с такой силой, что по руке стрельнула боль.
        Прищурившись, констебль уставился прямо на него, но не увидел ничего, кроме темноты.
        - Их здесь нет, - выкрикнул он через плечо. - Попробуем поискать в парке…
        И побежал дальше.
        Робин выронил пластину. Он больше не мог ее держать, просто не чувствовал ее. Свою руку он тоже не чувствовал, просто пытался оттолкнуть от себя серебро.
        И у него получилось. Воры снова материализовались в ночи.
        - Быстрее, - поторопил второй юноша, блондин. - Засуньте их за пазуху и бросьте сундук.
        - Нельзя просто бросить его, - возразила девушка. - Они его найдут.
        - Тогда уберите обломки и пошли.
        Все трое начали собирать серебряные пластины с мостовой. Робин на мгновение заколебался, не зная, куда девать руки. Но потом наклонился и начал помогать.
        Он до сих пор не осознал нелепости ситуации. Но смутно понимал, что происходит что-то противозаконное. Эти люди не могут быть связаны с Оксфордом, Бодлианской библиотекой или Институтом перевода, иначе не шатались бы ночью по улицам, одевшись в черное и скрываясь от полиции.
        Самым правильным и очевидным в этой ситуации было бы поднять тревогу.
        Но по непонятным причинам ему казалось, что нужно им помочь. Он не пытался понять, а просто действовал. Он словно провалился в сон, играл в пьесе, зная все свои реплики, хотя все остальное было загадкой. Это была иллюзия с собственной внутренней логикой, и по какой-то неизвестной причине Робин не хотел от нее избавляться.
        Наконец все серебряные пластины оказались за пазухами и в карманах. Робин отдал ту, которую забрал, своему двойнику. Их пальцы соприкоснулись, и Робин ощутил холодок.
        - Пошли, - сказал блондин.
        Но никто не пошевелился. Все смотрели на Робина, явно не понимая, как поступить с ним.
        - А если он… - начала девушка.
        - Нет, - твердо заявил двойник Робина. - Ты же не станешь?
        - Конечно нет, - прошептал Робин.
        Блондина это не убедило.
        - Было бы проще…
        - Нет. Не в этот раз. - Двойник оглядел Робина с головы до пят и, очевидно, принял решение.
        - Ты ведь переводчик, да?
        - Да, - выдохнул Робин. - Я только что поступил.
        - «Крученый корень», - сказал двойник. - Найди меня там.
        Девушка и блондин переглянулись. Девушка уже открыла рот, явно собираясь возразить, но тут же закрыла его.
        - Ну ладно, - сказал блондин. - А теперь пошли.
        - Подождите, - в отчаянии взмолился Робин. - Кто… когда…
        Но воры уже бросились бежать.
        И на удивление резво. Всего через несколько секунд улица опустела. Они не оставили никаких следов, подобрали все пластины до последней и даже унесли сломанный сундук. С таким же успехом они могли быть призраками. Если бы Робин нафантазировал эту встречу, он не заметил бы разницы.
        Когда Робин вернулся, Рами еще не спал. Он открыл дверь на первый же стук.
        - Спасибо, - сказал он, забирая блокнот.
        - Не за что.
        Они молча стояли, глядя друг на друга.
        Оба очень хорошо понимали, что произошло, и были потрясены внезапным озарением: им здесь не место, несмотря на поступление в Институт перевода, несмотря на мантии и притязания, на улицах находиться небезопасно. Они находились в Оксфорде, но не принадлежали ему. Однако груз этого понимания был таким тяжким, таким разрушительным, такой противоположностью тем трем золотым дням, которыми они слепо наслаждались, что ни один из них не мог произнести этого вслух.
        Они никогда и не произнесут. Слишком больно даже думать об этом. Куда проще притвориться, жить в иллюзии, пока это возможно.
        - Ну что ж, - неловко протянул Робин. - Спокойной ночи.
        Рами кивнул и, не говоря ни слова, закрыл дверь.
        Глава 4
        И рассеял их Господь оттуда по всей земле; и они перестали строить город. Посему дано ему имя: Вавилон, ибо там смешал Господь язык всей земли и оттуда рассеял их Господь по всей земле.
        БЫТИЕ, 11:8 - 9
        Заснуть Робин не мог. В темноте перед глазами стояло лицо его двойника. Может, от усталости и волнения Робин все вообразил? Но уличные фонари сияли так ярко, а черты лица двойника, его страх и паника так крепко врезались в память. Робин знал, что это не выдумка. Он не смотрел в зеркало, где его лицо отражалось в перевернутом виде, как фальшивый образ реальности, нет, он нутром чуял их одинаковость. Лицо того человека в точности повторяло его лицо.
        Может, именно поэтому Робин ему и помог? Инстинктивное сочувствие?
        Только сейчас он начал взвешивать последствия своих действий. Он что-то украл из университета. Может, это было испытание? Оксфорд славился странными ритуалами. Робин справился или провалил испытание? Или утром в дверь постучат констебли и попросят его уехать?
        «Но меня не могут отослать, - думал он. - Ведь я только что приехал». Внезапно все удовольствия Оксфорда - теплая постель, запах новых книг и новая одежда - стали такими незначительными, он сжался от напряжения, потому что теперь думал лишь о том, как скоро всего этого лишится. Он ворочался на пропитанных п?том простынях, воображая все новые подробности предстоящего утра - как констебли вытащат его из постели, свяжут ему руки и потащат в тюрьму, а профессор Ловелл сурово попросит Робина никогда больше не приближаться к нему и миссис Пайпер.
        В конце концов от истощения его сморил сон. Робин проснулся от настойчивого стука в дверь.
        - Чем ты там занят? - спросил Рами. - Ты что, еще даже не умылся?
        Робин непонимающе заморгал.
        - Что происходит?
        - Утро понедельника, придурок. - Рами уже был в черной мантии, а в руке держал шляпу. - Мы должны быть в башне через двадцать минут.
        Они успели вовремя, хотя и с трудом, почти бегом пересекли зеленую лужайку перед институтом, и когда в девять утра прозвенел колокол, их мантии еще развевались на ветру.
        На лужайке их ожидали два тощих юнца - видимо, вторая половина их курса. Один был белый, другой - чернокожий.
        - День добрый, - прощебетал белый, когда они приблизились. - Вы опоздали.
        Робин смотрел разинув рот и пытался восстановить дыхание.
        - Вы девушки!
        Он был потрясен. Робин и Рами выросли в полной изоляции, вдалеке от девушек своего возраста. Женский пол существовал только в теории, в романах и мимолетных взглядах на улице. Лучшее описание женщин Робин прочитал в трактате миссис Сары Эллис[24 - Известная писательница Сара Стикни Эллис опубликовала несколько книг, включая «Английские жены», «Английские матери» и «Английские дочери», в которых утверждала, что женщины обязаны улучшать общественное устройство добродетельным поведением и поддерживая семейные устои. У Робина не было собственной точки зрения по этому вопросу, он наткнулся на эту книгу случайно.], где девушки назывались «нежными, мягкими, деликатными и приветливыми». Для Робина девушки были загадочными существами, обладающими если не богатой внутренней жизнью, то некими качествами, превращающими их в потусторонних, непостижимых людей не от мира сего.
        - Простите… Я хотел сказать, здравствуйте, - выдавил он. - Я не хотел… В общем, ладно.
        Рами не так стеснялся.
        - Почему вы девушки?
        Белая девушка окинула его испепеляющим презрительным взглядом, хотя вместо Рами съежился Робин.
        - Ну, - протянула она, - полагаю, мы решили быть девушками, потому что мальчикам достаточно половины мозга.
        - Университет попросил нас так одеться, чтобы не смущать и не расстраивать юных джентльменов, - объяснила чернокожая девушка. Она говорила на английском со слабым акцентом, похожим на французский, хотя Робин не был уверен. Она приподняла ногу в таких идеально отутюженных брюках, как будто их купили только вчера. - Не все факультеты такие либеральные, как Институт перевода.
        - А это неудобно? - спросил Робин, храбро пытаясь доказать отсутствие предрассудков. - В смысле, носить брюки?
        - Очень даже удобно, учитывая, что у нас по две ноги и нет хвостов. - Она протянула ему руку. - Виктуар Деграв.
        Робин пожал руку.
        - Робин Свифт.
        Она выгнула брови.
        - Свифт? Но ты ведь не…
        - Летиция Прайс, - прервала ее белая девушка. - Летти, если угодно. А как тебя зовут?
        - Рамиз. - Рами неуверенно протянул руку, словно не знал, стоит ли дотрагиваться до девушек. Летти решила за него и пожала ему руку. Рами смущенно вздрогнул. - Рамиз Мирза. Для друзей Рами.
        - Привет, Рамиз. - Летти посмотрела по сторонам. - Значит, похоже, все здесь.
        Виктуар вздохнула:
        - Ce sont des idiots, - сказала она Летти.
        - Je suis tout a fait d’accord[25 - Они идиоты. Совершенно согласна -(фр.)-.], - пробормотала Летти в ответ.
        И обе захихикали. Робин не знал французского, но понял, что о них сказали гадость, и нашел это отвратительным.
        - Вот вы где.
        От дальнейшго обмена любезностями их спас высокий и худощавый чернокожий джентльмен, который пожал им руки и представился как Энтони Риббен, аспирант, специализирующийся на французском, испанском и немецком.
        - Мой опекун считал себя поэтом-романтиком, - объяснил он. - Он надеялся, что я унаследую его страсть к поэзии, но когда стало очевидным, что у меня еще и талант к языкам, отправил меня сюда.
        Он многозначительно умолк, ожидая, что они расскажут о своих языках.
        - Урду, арабский и персидский, - сказал Рами.
        - Французский и креольский, - сказала Виктуар. - В смысле, гаитянский креольский, если это считается.
        - Считается, - бодро отозвался Энтони.
        - Французский и немецкий, - сообщила Летти.
        - Китайский, - сказал Робин, почему-то чувствуя себя не в своей тарелке. - А еще латынь и греческий.
        - Ну, мы все знаем латынь и греческий, - заметила Летти. - Это ведь обязательное требование для поступления.
        Щеки Робина заполыхали: он этого не знал.
        Энтони это явно понравилось.
        - Отличная космополитичная группа, верно? Добро пожаловать в Оксфорд! И как вам здесь?
        - Замечательно, - ответила Виктуар. - Хотя… Даже не знаю, здесь странно. Как будто не по-настоящему. Такое чувство, словно я в театре и все не дождусь, когда опустится занавес.
        - Это ощущение не пройдет. - Энтони пошел к башне, поманив их за собой. - В особенности когда вы войдете в эти двери. Меня попросили до одиннадцати часов показать вам институт, а потом я оставлю вас с профессором Плейфером. Вы впервые здесь?
        Они посмотрели на башню. Внушительное восьмиэтажное здание из сверкающего белого камня, построенное в неоклассическом стиле, украшали декоративные колонны и высокие витражные окна. Оно доминировало на Хай-стрит, по сравнению с ним находящиеся по соседству библиотека Рэдклиффа и университетская церковь Святой Девы Марии выглядели довольно жалко. За выходные Рами и Робин проходили мимо него бесчисленное количество раз, восхищаясь им, но всегда издалека. Они не осмеливались подойти. Тогда еще нет.
        - Великолепно, правда? - довольно вздохнул Энтони. - К этому зрелищу невозможно привыкнуть. Добро пожаловать в ваш дом на следующие четыре года, верите ли вы этому или нет. Мы называем это место Вавилоном.
        - Вавилон… - повторил Робин. - Поэтому нас…
        - Поэтому нас называют балаболами?[26 - В западноевропейских языках Вавилон произносится как Бабилон. Дело в том, что это название пришло из греческого. В Средние века в Западной Европе было принято передавать греческую ? (бета) как «б», а в славянских - как «в».] - Энтони кивнул. - Эта шутка стара как мир. Но каждый сентябрь какой-нибудь первокурсник Биллиола думает, что придумал ее впервые, и мы обречены терпеть это дурацкое прозвище уже несколько десятилетий.
        Он стремительно шагнул на ступени. На камне перед дверью была высечена сине-золотая печать - герб Оксфордского университета. «Dominus illuminatio mea», - гласила надпись на нем. «Господь - свет мой». Как только нога Энтони коснулась печати, тяжелая деревянная дверь распахнулась сама собой, открыв залитое золотистым светом ламп внутреннее пространство с лестницами, суетящимися студентами в темных мантиях и бесчисленными книгами.
        От потрясения Робин остановился. Из всех чудес Оксфорда Вавилон казался самым немыслимым - башня вне времени, видение из грез. Окна с витражами, высокий, внушительный купол - все это как будто забрали с картины, висящей в столовой профессора Ловелла, и перенесли на унылую серую улицу. Свечение в средневековом манускрипте, дверь в сказочную страну. Казалось невероятным, что они будут приходить сюда каждый день на учебу, что у них вообще есть право сюда входить.
        И все же Вавилон был прямо перед ними и ждал.
        Энтони поманил их с сияющей улыбкой.
        - Ну же, входите.
        - Бюро переводов всегда были незаменимыми инструментами великих цивилизаций, даже их центрами. В 1527 году Карл V Испанский создал Секретариат переводчиков, сотрудники которого жонглировали более чем десятком языков для управления разными территориями его империи. Королевский институт перевода был основан в Лондоне в начале семнадцатого века, хотя в свой нынешний дом в Оксфорде он переехал только в 1715 году, после окончания войны за испанское наследство, после чего британцы благоразумно решили, что стоит обу- чать молодых людей языкам колоний, которые испанцы только что потеряли. Да, все это я выучил наизусть, и нет, я этого не писал, но провожу эту экскурсию с первого курса благодаря своему личному обаянию, так что у меня неплохо получается. Проходите сюда, через вестибюль.
        Энтони обладал редким талантом говорить без запинки, даже пятясь.
        - В Вавилоне восемь этажей, - сказал он. - В Книге Юбилеев утверждается, что древняя Вавилонская башня достигала в высоту больше пяти тысяч локтей, то есть почти две мили, что, разумеется, невозможно, хотя наш Вавилон - самое высокое здание в Оксфорде, а то и во всей Англии, не считая собора Святого Павла. Она почти триста футов высотой, не считая подвала, а значит, в два раза выше библиотеки Рэдклиффа…
        Виктуар подняла руку.
        - А башня…
        - Внутри больше, чем выглядит снаружи? - спросил Энтони. - Именно так.
        Поначалу Робин этого не заметил, и теперь это противоречие сбивало его с толку. Снаружи Вавилон был огромным, но все равно не казался настолько высоким, чтобы вместить гигантские книжные полки каждого этажа.
        - Это прелестный трюк серебряных дел мастеров, хотя я точно не знаю, какая словесная пара за это отвечает. Так уже было, когда я сюда приехал, мы принимаем это как должное.
        Энтони провел их мимо длинных очередей горожан, выстроившихся к окошкам.
        - Сейчас мы в вестибюле, здесь ведутся все дела. Местные торговцы заказывают серебряные пластины для своего оборудования, чиновники просят о поддержке городских работ, и все в таком роде. Это единственное место в башне, открытое для всех, хотя с учеными и студентами посетители почти не пересекаются, их обслуживают клерки. - Энтони жестом пригласил их подняться по центральной лестнице. - Сюда.
        На втором этаже находилась юридическая кафедра, заполненная учеными с кислыми физиономиями, которые что-то царапали по бумаге и листали толстые замшелые справочники.
        - Здесь всегда многолюдно, - сказал Энтони. - Международные договора, заокеанская торговля и все такое. Шестеренки империи, именно они приводят весь мир в движение. Большинство выпускников Вавилона в итоге оказываются здесь: тут неплохое жалованье и всегда нужны люди. Хотя и бесплатно приходится потрудиться: вся юго-западная секция переводит на европейские языки Кодекс Наполеона[27 - Откровенно говоря, это облагороженное описание юридического отдела. Можно также утверждать, что деятельность переводчиков в юридическом отделе заключалась в манипулировании языком для создания выгодных условий для европейцев. Одним из примеров является предполагаемая продажа земли в Виргинии англичанам вождем Паспехаем «за медь», несмотря на очевидную сложность перевода самого понятия «европейское королевство» или земли как собственности на алгонкинские языки. Юридическое решение этой проблемы свелось к заявлению, что алгонкины были слишком дикими, поэтому у них еще не возникло подобных слов, а значит, появление англичан - благо для них.]. Но за остальное мы берем немалые суммы. На этом этаже получают самый большой
доход для Вавилона, не считая серебряных дел мастеров, разумеется.
        - А где серебряные мастерские? - спросила Виктуар.
        - На восьмом этаже. На самом верху.
        - Потому что там самый лучший вид? - поинтересовалась Летти.
        - Из-за огня, - пояснил Энтони. - Если начнется пожар, то лучше, чтобы он был на последнем этаже, тогда все остальные успеют выйти.
        Никто так и не понял, шутка это или нет[28 - Он не шутил. Восьмой этаж института перестраивали семь раз с момента возведения здания.].
        Энтони повел их вверх по лестнице.
        - Третий этаж - основная база синхронных переводчиков. - Он жестом обвел почти пустую комнату, в которой было мало следов пребывания людей, не считая нескольких грязных чашек из-под чая, валяющихся на боку, и стопки бумаги на углу стола. - Они почти никогда здесь не бывают, но им нужно место для конфиденциальной подготовки информационных материалов, для этого и выделено помещение. Они сопровождают высокопоставленных лиц и сотрудников иностранных посольств в зарубежных поездках, посещают балы в России, пьют чай с шейхами в Аравии и так далее. Говорят, эти поездки очень выматывают, поэтому Вавилон выпускает не так много таких переводчиков. Обычно это прирожденные полиглоты, овладевшие языками где-то еще - путешествовали с родителями-миссионерами или проводили лето с родственниками-иностранцами. Выпускники Вавилона, как правило, избегают такой карьеры.
        - Почему? - спросил Робин. - Мне это кажется интересным.
        - Это подходящая профессия, если хочешь путешествовать за чужой счет, - ответил Энтони. - Но ученые по натуре одинокие домоседы. Путешествия кажутся привлекательными, пока не поймешь, что на самом деле тебе хочется остаться дома с чашкой чая и стопкой книг у теплого камина.
        - У вас очень смутное представление об ученых, - сказала Виктуар.
        - Я знаю это по личному опыту. Вы тоже в свое время поймете. Выпускники, избравшие карьеру устного переводчика, всегда уходят в отставку через пару лет. Даже Стерлинг Джонс, племянник сэра Уильяма, не выдержал больше восьми месяцев, а уж он-то везде путешествовал первым классом. В любом случае устный перевод не считается престижным, потому что в нем важно только одно - донести главную мысль, никого не оскорбив. Невозможно поиграть с тонкостями языка, а это самое интересное.
        На четвертом этаже людей было гораздо больше, чем на третьем. Да и в основном все были моложе - всклокоченные, с заплатами на рукавах, в отличие от лощеных, прекрасно одетых сотрудников юридической кафедры.
        - Литературная кафедра, - объяснил Энтони. - То есть здесь занимаются переводами на английский иностранных романов, рассказов и поэм, реже с английского на иностранные языки. Честно говоря, не особенно престижное занятие, но более желанная стезя, чем устный перевод. Должность на кафедре литературы после выпуска можно считать естественной ступенью к должности профессора Вавилона.
        К Энтони подошел молодой человек в мантии выпускника.
        - И кстати, кое-кому здесь действительно нравится. Это первокурсники?
        - Да, полный курс.
        - Не очень-то их много. - Молодой человек дружелюбно помахал им. - Доброе утро. Меня зовут Вималь Шринивасан. Я только что окончил курс и перевожу с санскрита, тамильского, телугу и немецкого[29 - Значительную часть основных западных исследований по санскриту сделали немецкие романтики, такие как Гердер, Шлегель и Бопп. Не все их монографии были переведены на английский язык, поэтому большинству студентов, изучавших в Вавилоне санскрит, приходилось также изучать немецкий.].
        - Здесь все представляются, называя свои языки? - спросил Рами.
        - Конечно, - ответил Вималь. - Языки определяют, насколько вы интересны. Восточные языки завораживают. Классические скучны. В любом случае добро пожаловать на лучший этаж башни.
        Виктуар с большим интересом рассматривала полки с книгами.
        - Так, значит, вы можете заполучить любую книгу, изданную за границей?
        - Большинство из них, - ответил Вималь.
        - И французские? Как только они выходят?
        - Да, алчная девушка, - беззлобно сказал он. - Наш бюджет на покупку книг почти бездонен, а библиотекари любят собирать полную коллекцию книг. Хотя мы не можем перевести все, что сюда поступает, просто не хватает рук. Значительную часть времени до сих пор отнимают переводы древних текстов.
        - Вот почему это единственная кафедра, у которой каждый год возникает дефицит средств, - сказал Энтони.
        - Мы здесь помогаем лучше понимать человеческую природу, и прибыль не главное, - фыркнул Вималь. - Мы постоянно делаем новые переводы классиков и по сравнению с прошлым столетием улучшили знания некоторых языков, поэтому классики будут становиться все более доступными. Я сейчас работаю над улучшенной латинской версией «Бхагавадгиты»…
        - И неважно, что Шлегель только что выпустил свой вариант, - поддел его Энтони.
        - Больше десяти лет назад, - отмахнулся Вималь. - К тому же «Бхагавадгита» Шлегеля просто ужасна, он сам говорил, что не разобрался в философии, лежащей в ее основе. И это заметно, потому что он использует семь разных слов для обозначения йоги…
        - В общем, - сказал Энтони, побуждая их идти дальше, - это кафедра литературы. Одно из худших мест после выпуска из Вавилона, как по мне.
        - Вам здесь не нравится? - спросил Робин.
        Он разделял восторг Виктуар и с радостью провел бы на четвертом этаже всю жизнь.
        - Мне? Нет, - хмыкнул Энтони. - Я в башне ради работы с серебром. Я считаю, что сотрудники кафедры литературы слишком потворствуют своим желаниям. Печально, ведь они могли бы стать самыми грозными учеными из всех, потому что именно они владеют подлинным пониманием языков, знают, чем те живут и дышат, как заставляют наше сердце биться, а кожу покрываться мурашками лишь из-за одной фразы. Но здешние ученые слишком поглощены копошением в любимых образах и не задумываются о том, что всю эту жизненную энергию можно сконцентрировать для чего-то более мощного. Разумеется, я о серебре.
        На пятом и шестом этажах находились хранилища учебных материалов и справочников - «Грамматики», учебники, книги для чтения, толковые словари и как минимум по четыре разных издания всех опубликованных словарей, по утверждению Энтони, для всех мировых языков.
        - Вообще-то, словари лежат по всей башне, но здесь можно найти какой-нибудь тяжелый том из архива, - объяснил Энтони. - Прямо посередине башни, как видите, чтобы при необходимости не пришлось спускаться или подниматься больше чем на четыре этажа.
        В центре шестого этажа в стеклянной витрине на алом бархате лежало несколько книг в красных обложках. В мягком освещении кожаные переплеты мерцали, и книги выглядели поистине магическими, скорее колдовскими книгами волшебников, чем простыми справочниками.
        - Это «Грамматики», - объяснил Энтони. - Выглядят впечатляюще, но можно потрогать. Они и служат для того, чтобы их читали. Только сначала оботрите пальцы о бархат.
        «Грамматики» представляли собой тома разной толщины, но в одинаковых переплетах, расположенные в алфавитном порядке по латинскому названию языка и дате публикации. Некоторые комплекты «Грамматики», в частности европейские языки, занимали целые витрины; другие, в основном восточные языки, имели очень мало томов. Китайская «Грамматика» состояла всего из трех томов; японская и корейская умещались в одном томе. «Грамматика» тагальского, что удивительно, состояла из пяти томов.
        - Но это не наша заслуга, - сказал Энтони. - Все переводы выполнены испанцами, вот почему на титульной странице вы видите также фамилию переводчика с испанского на английский. А многие «Грамматики» карибских языков и языков Южной Азии - вон они - до сих пор в работе. До Парижского мира, пока Британская империя не получила во владение соответствующие территории, эти языки не входили в сферу интересов Вавилона. Аналогичным образом «Грамматики» большинства африканских языков - это переводы с немецкого, в основном их делали немецкие миссионеры и филологи, у нас много лет никто не занимался африканскими языками.
        Робин не мог удержаться. Он жадно потянулся к «Грамматикам» восточных языков и начал листать. На титульном листе каждого тома аккуратным, убористым почерком были перечислены фамилии ученых, составивших первое издание каждой «Грамматики». Натаниэль Халхед написал «Грамматику» бенгальского, сэр Уильям Джонс - «Грамматику» санскрита. Робин отметил закономерность: все авторы были белыми британцами, а не представителями соответствующих народов.
        - Мы только недавно сделали основную работу по восточным языкам, - сказал Энтони. - В этом мы слегка отставали от французов. Сэр Уильям Джонс стал первопроходцем в санскрите, арабском и персидском, которые начал здесь преподавать. «Грамматику» персидского языка он написал в 1771 году, но только он один всерьез занимался этими языками вплоть до 1803 года.
        - И что произошло в этом году? - спросил Робин.
        - На факультете стал работать Ричард Ловелл, - ответил Энтони. - Я слышал о его талантах к дальневосточным языкам. Он в одиночку создал два тома китайской «Грамматики».
        Робин благоговейно протянул руку и взял первый том китайской «Грамматики». Книга оказалась на редкость увесистой, как будто чернила утяжеляли страницы. Он узнал мелкий и аккуратный почерк профессора Ловелла. Масштаб исследований был поразительным. Робин положил книгу, внезапно с беспокойством осознав, что иностранец знает о его родном языке больше, чем он сам.
        - А почему они в витринах? - спросила Виктуар. - Не очень-то удобно доставать.
        - Потому что это единственные экземпляры в Оксфорде. Есть еще копии в Кембридже, Эдинбургском университете и министерстве иностранных дел в Лондоне. Они ежегодно дополняются в соответствии с последними полученными данными. Но здесь находятся самые полные и авторитетные сборники знаний о каждом существующем языке. Новые данные вписываются от руки, как вы заметили, потому что слишком дорого печатать всякий раз, когда появляются дополнения, а кроме того, у наших печатных прессов нет подходящих для иностранных языков шрифтов.
        - Значит, если Вавилон сгорит, мы потеряем целый год исследований? - спросил Рами.
        - Год? Скорее десятилетия. Но этого никогда не случится. - Энтони постучал по столу, и Робин заметил десятки крошечных серебряных пластин. - «Грамматики» охраняются тщательнее, чем принцесса Виктория. Эти книги неподвластны огню и воде, их не может взять человек, не имеющий отношения к институту. Если кто-нибудь попытается украсть или повредить хоть один том, воров ударит такая мощная невидимая сила, что они перестанут что-либо соображать до прихода полиции.
        - И серебро на такое способно? - встревоженно спросил Робин.
        - Ну, что-то близкое к этому, - ответил Энтони. - Это просто предположение. Защитные механизмы создал профессор Плейфер, а ему нравится сохранять загадку. Но защита башни в самом деле ошеломляющая. Выглядит Вавилон как обычное оксфордское здание, но если кто-то попытается вломиться сюда, то мигом окажется на улице в луже крови. Я видел такое собственными глазами.
        - Серьезная защита для исследовательского института, - сказал Робин.
        Его ладони внезапно стали липкими, он вытер их о мантию.
        - Еще бы, - отозвался Энтони. - В этих стенах больше серебра, чем в сокровищнице банка Англии.
        - Правда? - спросила Летти.
        - Разумеется. Вавилон - богатейшее место в стране. Хотите узнать почему?
        Они кивнули. Энтони щелкнул пальцами и поманил их за собой вверх по лестнице.
        Лишь восьмой этаж Вавилона скрывался за дверями и стенами. Остальные семь представляли собой открытое пространство, не отделенное от лестниц, но на восьмом этаже лестница вела в кирпичный коридор, а тот, в свою очередь, - к тяжелой деревянной двери.
        - Преграда для огня, - объяснил Энтони. - На всякий случай. Преграждает путь к остальному зданию, чтобы не повредить «Грамматики», если что-то взорвется.
        Он навалился на дверь всем телом и толкнул.
        Восьмой этаж больше напоминал мастерскую, чем исследовательскую лабораторию. Ученые стояли, склонившись над верстаками, как механики, орудуя разного рода инструментами для гравировки на серебряных пластинах всех размеров и форм. Помещение было наполнено гулом, свистом и жужжанием. Рядом с окном что-то взорвалось, посыпались искры, сопровождаемые градом ругательств, но никто даже не повернул голову.
        Перед конторкой их ожидал дородный седовласый человек. У него было широкое морщинистое лицо, но глаза так сверкали, что ему можно было дать от сорока до шестидесяти. Его черную мантию магистра покрывал такой слой пыли, что она светилась при каждом движении. Когда он энергично говорил, его густые темные брови невероятно выразительно двигались, как будто вот-вот спрыгнут с лица.
        - Доброе утро, - сказал он. - Я профессор Джером Плейфер, глава факультета. Я немного болтаю на французском и итальянском, но моя первая любовь - немецкий. Благодарю, Энтони, вы свободны. У вас с Вудхаусом уже все готово для поездки на Ямайку?
        - Пока нет, - ответил Энтони. - Нужно еще взять учебник по патуа. Я подозреваю, что его снова забрал Гидеон, не расписавшись.
        - Что ж, тогда займитесь этим.
        Энтони кивнул, коснулся воображаемой шляпы, посмотрев на спутников Робина, и направился обратно к тяжелой двери.
        Профессор Плейфер обратился к ним с сияющей улыбкой:
        - Ну, вот вы и осмотрели Вавилон. И как у нас дела?
        Некоторое время все молчали. Летти, Рами и Виктуар, похоже, были настолько же ошеломлены, как и Робин. На них разом вывалили столько информации, что в результате Робин не чувствовал земли под ногами.
        Профессор Плейфер хихикнул.
        - Понимаю. В первый день у меня было такое же чувство. Это как войти в зачарованный мир, правда? Как пировать на балу у фей. Как только узнаешь о том, что происходит в башне, обыденный мир перестает казаться интересным.
        - Это потрясающе, сэр, - сказала Летти. - Невероятно.
        Профессор Плейфер подмигнул ей.
        - Это самое чудесное место на земле. - Он откашлялся. - А теперь я расскажу вам одну историю. Простите за излишнюю театральность, но мне хочется как-то отметить знаменательное событие, ведь это ваш первый день в самом важном научном центре в мире. Не возражаете?
        Он не нуждался в разрешении, но они все равно кивнули.
        - Благодарю. Итак, эту историю мы знаем от Геродота. - Он прошел взад-вперед перед ними, как игрок, отмечающий свою позицию на поле. - Он говорит, что египетский фараон Псамметих однажды заключил соглашение с пиратами Ионического моря, чтобы нанести поражение одиннадцати правителям, предавшим его. После победы над врагами он отдал союзникам большую территорию. Но Псамметих хотел получить гарантию, что ионийцы не обратятся против него, как когда-то прежние союзники. Он хотел предотвратить войны, основанные на непонимании. И поэтому отправил юных египетских мальчиков жить среди ионийцев и учить греческий, чтобы, когда вырастут, они служили переводчиками между двумя народами. Здесь, в Вавилоне, мы черпаем вдохновение от Псамметиха.
        Его сверкающий взгляд остановился на каждом новоиспеченном студенте по очереди.
        - Перевод с незапамятных времен служил посредником в достижении мира. Перевод делает возможной коммуникацию, а она, в свою очередь, уступает место дипломатии и сотрудничеству между разными народами, приносящим процветание всем. Конечно же, вы уже заметили, что из всех оксфордских колледжей только Вавилон принимает студентов неевропейского происхождения. Больше нигде в стране вы не увидите индусов, мусульман, африканцев и китайцев, которые учатся под одной крышей. Мы принимаем вас не вопреки, а благодаря происхождению. - Профессор Плейфер подчеркнул последнюю фразу, как будто это предмет для огромной гордости. - Из-за своего происхождения вы получили в дар языки, которыми не могут в той же мере овладеть рожденные в Англии. И вы, как и мальчики Псамметиха, расскажете о мировой гармонии и воплотите ее в жизнь.
        Он сложил руки перед собой как в молитве.
        - Вот так. Кстати, выпускники каждый год смеются надо мной из-за этой речи. Они считают это банальностью. Но, думаю, положение обязывает быть серьезным, вам так не кажется? В конце концов, мы собрались здесь, чтобы познать непознанное, познакомиться с незнакомым. Мы здесь, чтобы творить магию словами.
        Робин решил, что это самое приятное, что он когда-либо слышал о своем иностранном происхождении. И хотя от этого рассказа у него засосало под ложечкой, ведь он читал Геродота и помнил, что те египетские мальчики были рабами, его все равно охватил восторг: возможно, инаковость не обречет его вечно жить на обочине, а наоборот, сделает особенным.
        После этого профессор Плейфер собрал их за пустым верстаком для демонстрации.
        - Так вот, простой обыватель считает работу с серебром равноценной колдовству. - Он закатал рукава до локтей и повысил голос, чтобы его было слышно сквозь грохот. - Они думают, будто сила пластин заключается в самом серебре, будто серебро унаследовало какую-то магическую субстанцию, способную изменить мир.
        Он отпер левый ящик стола и вытащил оттуда гладкую серебряную пластину.
        - И не могу сказать, что они полностью заблуждаются. В серебре и впрямь есть нечто такое, что делает его идеальным носителем наших идей. Мне нравится думать, что оно благословлено богами - в конце концов, для очистки мы используем ртуть, mercury, а Меркурий - быстроногий бог. Меркурий, Гермес. Не значит ли это, что серебро неразрывно связано с герменевтикой? Но давайте отбросим излишнюю романтику. Нет, сила серебряной пластины заключена в словах. А если еще точнее, в том свойстве языка, которое не способны выразить слова, и оно утрачивается, когда мы переключаемся с одного языка на другой. Серебро улавливает утраченное и воплощает его в жизнь.
        Он поднял взгляд на их ошарашенные лица.
        - У вас есть вопросы. Не волнуйтесь. Вы не начнете работать с серебром до конца третьего года обучения. У вас масса времени, чтобы до этого момента ознакомиться с теорией. А сейчас важно, чтобы вы поняли масштаб того, чем мы здесь занимаемся. - Он потянулся за гравером. - А именно заклинаний.
        Он стал гравировать слово на пластине.
        - Я покажу вам простейший пример. Эффект будет скромным, посмотрим, почувствуете ли вы его.
        Он закончил писать на одной стороне и показал им пластину.
        - Heimlich. Немецкое слово, означающее «скрытый», «потайной», именно так я переведу его на английский. Но heimlich значит больше, чем просто секреты. Это слово произошло от протогерманского слова, означающего «дом». Сложите эти значения, и что вы получите? Нечто вроде тайного места или того чувства, которое охватывает вас, когда вы находитесь дома, скрывшись от внешнего мира.
        Говоря это, он выгравировал слово «потайной» на другой стороне пластины. И стоило ему закончить, как серебро завибрировало.
        - Heimlich, - произнес он. - Потайной.
        И снова Робин услышал пение, доносившееся непонятно откуда, нечеловеческий голос.
        Мир вокруг изменился. Что-то как будто связало их вместе, в воздухе возник какой-то неосязаемый барьер, поглотивший все звуки, и они словно оказались здесь одни, хотя и знали, что вокруг суетятся ученые. Одни. И ограждены от всех опасностей. Это была их башня, их убежище[30 - Сравните с другим немецким словом - unheimlich, сверхъестественное.].
        Эта магия не была им чужда. Все они уже видели эффекты серебра, в Англии этого невозможно избежать. Но одно дело - знать о свойствах серебряных пластин, о том, что они лежат в основе функционирования прогрессивного общества. И совсем другое - собственными глазами увидеть, как они меняют реальность, как слова улавливают то, что не опишешь никакими словами, и вызывают сверхъестественный физический эффект.
        Виктуар накрыла рот ладонью. Летти тяжело дышала. Рами быстро моргал, словно пытался сдержать слезы.
        А Робин, глядя на все еще вибрирующую пластину, ясно понимал, что это стоило всех страданий. Одиночество, побои, долгие, изматывающие часы зубрежки, поглощение языков как горькой микстуры - все ради того, чтобы однажды очутиться здесь.
        - И последнее, - сказал профессор Плейфер, провожая их вниз по лестнице. - Нам понадобится ваша кровь.
        - Прошу прощения? - отозвалась Летти.
        - Ваша кровь. Это не займет много времени.
        Профессор Плейфер повел их через вестибюль в маленькую комнатку без окон, скрытую за книжными полками. В ней ничего не было, не считая простого стола и четырех стульев. Профессор пригласил их сесть и шагнул к дальней стене - оказывается, в камне было встроено несколько ящиков. Он выдвинул верхний ящик, в котором в несколько рядов стояли крохотные склянки. На каждой была этикетка с именем ученого или студента, чья кровь там находилась.
        - Это для охранной системы, - объяснил профессор Плейфер. - Вавилон пытались ограбить чаще, чем все банки Лондона, вместе взятые. Двери пресекают почти все попытки, но охранной системе нужно как-то отличать ученых от грабителей. Мы пытались делать это по волосам и ногтям, но их слишком просто украсть.
        - Кровь тоже можно украсть, - сказал Рами.
        - Можно, - согласился профессор Плейфер. - Но в таком случае воры должны быть настроены решительнее.
        Он вытащил из нижнего ящика несколько шприцев.
        - Будьте добры, закатайте рукава.
        Они нехотя подчинились.
        - Неужели здесь нет доктора? - спросила Виктуар.
        - Не беспокойтесь. - Профессор Плейфер постучал по игле. - Я неплохо с этим справляюсь. Я быстро найду вену. Кто первый?
        Робин вызвался первым: ему не хотелось страдать в ожидании, наблюдая за остальными. Рами был следующим, за ним Виктуар, а потом Летти. Вся процедура заняла меньше четверти часа и прошла без происшествий, не считая того, что Летти буквально позеленела к тому моменту, когда игла вышла из ее вены.
        - Теперь вам надо хорошенько подкрепиться, - сказал профессор Плейфер. - Лучше всего кровяной пудинг, если найдется.
        Четыре новые склянки, промаркированные аккуратным мелким почерком, присоединились к остальным.
        - Теперь вы стали частью башни, - сказал профессор Плейфер, закрывая ящики. - Теперь башня знает вас как своих.
        Рами поморщился.
        - Немного жутковато, как по мне.
        - Вовсе нет, - возразил профессор Плейфер. - Вы находитесь в том месте, где творят магию. Внешне оно имеет все атрибуты современного университета, но по сути Вавилон - не что иное, как берлога алхимиков. Правда, в отличие от алхимиков, мы на самом деле нашли способ трансформации вещества. Но не с помощью чего-то материального. А с помощью слова.
        Студенты Вавилона питались в буфете рядом с Рэдклиффской библиотекой, вместе с учащимися еще нескольких гуманитарных факультетов. Предполагалось, что кормят там хорошо, но буфет был закрыт до начала завтрашних занятий, поэтому они вернулись обратно в колледж, успев как раз к концу обеда. Горячие блюда уже закончились, но до позднего ужина предлагался чай с легкими закусками. Все нагрузили подносы чашками, чайниками, сахарницами, молочниками и булочками, а потом лавировали между длинными деревянными столами, пока не нашли свободный в углу.
        - Так ты из Кантона? - спросила Летти.
        Как отметил Робин, она была очень напористой и задавала вопросы, даже самые доброжелательные, властным и строгим тоном.
        Робин как раз впился зубами в булочку, сухую и черствую, и ему пришлось глотнуть чая, прежде чем ответить. К этому моменту Летти уже обратила взгляд на Рами.
        - А ты из Мадраса? Бомбея?
        - Из Калькутты, - добродушно ответил Рами.
        - Мой отец жил в Калькутте, - сказала она. - Три года, с 1825 по 1828-й. Быть может, ты его видел.
        - Чудесно, - отозвался Рами, намазывая на булочку джем. - Быть может, это он однажды целился в моих сестер из пистолета.
        Робин фыркнул, но Летти и бровью не повела.
        - Я лишь хотела сказать, что уже встречала индусов.
        - Я мусульманин.
        - В общем, я лишь хочу сказать…
        - И знаешь, - добавил Рами, усердно намазывая булочку маслом, - ужасно раздражает, когда все приравнивают Индию к индуизму. Будто правление мусульман - какое-то отклонение, Великие Моголы - просто захватчики и подлинные традиции - это санскрит и Упанишады. - Он поднес булочку ко рту. - Но ведь ты даже не знаешь значения этих слов, правда?
        Отношения не задались с самого начала. Не все новые знакомые Рами понимали его юмор. Его разглагольствования нужно было воспринимать спокойно, а Летиция Прайс явно не была на это способна.
        - Кстати, о Вавилоне, - вмешался Робин, прежде чем Рами успел ввернуть что-нибудь еще. - Красивое здание.
        Летти бросила на него удивленный взгляд.
        - Да, неплохое.
        Рами закатил глаза, откашлялся и положил булочку.
        Они молча пили чай. Виктуар нервно звякнула ложечкой по чашке. Робин уставился в окно. Рами забарабанил пальцами по столу, но прекратил, когда Летти сердито посмотрела на него.
        Виктуар набралась смелости и решила продолжить разговор:
        - И как вам здесь? В смысле, в Оксфорде. Мне кажется, мы видели совсем крохотную часть, он такой огромный. Не как Лондон и Париж, но здесь полно потаенных уголков, как вы считаете?
        - Он невероятный, - слишком энергично ответил Рами. - Каждое здание великолепно. Первые три дня мы просто бродили вокруг и глазели. Мы видели все достопримечательности - оксфордский музей, сад у собора Христа…
        Виктуар выгнула брови.
        - И вас повсюду пускали?
        - Вообще-то нет. - Рами поставил чашку с чаем. - Помнишь музей Эшмола, Птах…
        - Точно, - отозвался Робин. - Там, похоже, были уверены, что мы что-нибудь украдем, нас заставили вывернуть карманы на входе и выходе, как будто не сомневались, что мы украли драгоценность Альфреда[31 - Драгоценность Альфреда - одно из самых известных произведений англосаксонского ювелирного искусства, датированное концом IX века. Его предназначение неясно. Изделие связывается с именем короля Альфреда Великого.].
        - А нас и вовсе туда не пустили, - посетовала Виктуар. - Сказали, что девушек не пускают без сопровождения.
        Рами фыркнул.
        - Это еще почему?
        - Наверное, из-за нашей тонкой нервной организации, - сказала Летти. - Чтобы мы не упали в обморок, увидев картины.
        - Но цвета и впрямь будоражат, - призналась Виктуар.
        - Сцены сражений и обнаженная грудь - это слишком для моих нервов, - заявила Летти, приложив ладонь ко лбу.
        - И как же вы поступили? - поинтересовался Рами.
        - Вернулись, когда дежурил другой смотритель, и притворились мужчинами. - Виктуар понизила голос. - Простите, мы приехали навестить кузенов, и пока они учатся, нам нечем заняться…
        Робин засмеялся.
        - Да ну?
        - И у нас получилось, - заверила его Виктуар.
        - Я тебе не верю.
        - Это правда, - улыбнулась Виктуар. Робин заметил, какие у нее огромные и прекрасные глаза, как у лани. Ему нравилось слушать Виктуар: она как будто вытаскивала смех из самых глубин его существа. - Наверное, они решили, что нам по двенадцать лет, но все прекрасно получилось…
        - Пока ты не расчувствовалась, - вставила Летти.
        - Ну ладно, все получилось, когда мы прошли мимо смотрителя…
        - Но потом она увидела Рембрандта и взвизгнула вот так.
        Летти пискнула. Виктуар стукнула ее по плечу, но тоже засмеялась.
        - Прошу прощения, мисс. - Виктуар опустила подбородок, изображая разгневанного смотрителя. - Вы не должны здесь находиться, вам следует уйти…
        - Значит, в итоге все-таки вас выдали нервы…
        И этого оказалось достаточно. Лед растаял. В то же мгновение смеялись уже все четверо - быть может, немного громче, чем предполагала шутка, но главное - они смеялись.
        - Кто-нибудь еще вас раскрыл? - спросил Рами.
        - Нет, похоже, все приняли нас за тощих юнцов, - ответила Летти. - Хотя какой-то тип наорал на Виктуар и велел ей снять мантию.
        - Он пытался стащить ее с меня. - Виктуар опустила взгляд на свои колени. - Летти пришлось стукнуть его зонтиком.
        - С нами произошло то же самое, - сказал Рами. - Какие-то пьяные студенты из Баллиола закричали на нас в ночи.
        - Им не нравится, когда под мантией скрывается темная кожа.
        - Это точно, - подтвердил Рами.
        - Сочувствую, - сказала Виктуар. - Они… В смысле, все обошлось?
        Робин бросил на Рами предупреждающий взгляд, но в глазах Рами до сих пор сверкало веселье.
        - Конечно. - Он обнял Робина за плечи. - Я был готов сломать пару носов, но Робин поступил мудро - бросился бежать со всех ног, как от бешеных собак, и мне не оставалось ничего другого, кроме как погнаться за ним.
        - Не люблю драки, - вспыхнул Робин.
        - Да уж, - согласился Рами, - ты бы хоть сквозь стену прошел, если бы мог.
        - Ты мог бы остаться, - заметил Робин. - Подрался бы с ними в одиночку.
        - И оставить тебя одного, в ужасной темноте? - ухмыльнулся Рами. - К тому же ты выглядел нелепо. Бежал так, словно у тебя переполнен мочевой пузырь и ты не можешь найти место, где облегчиться.
        И они снова засмеялись.
        Вскоре стало очевидно, что допустимы все темы. Они могут говорить о чем угодно, поделиться тревогами, которые до сих пор держали в себе, признаться, каким подвергались унижениям из-за того, что находятся не на своем месте. Они могли рассказать о себе все, потому что наконец-то нашли людей, для которых все это не было уникальным или смущающим.
        Потом они рассказывали о своей учебе до Оксфорда. Вавилон, похоже, помечал своих избранников в юном возрасте. Летти, уроженка южного Брайтона, поражала друзей семьи потрясающей памятью с тех пор, как научилась говорить; один из таких друзей, знакомый с оксфордскими профессорами, предоставил ей репетиторов по французскому, немецкому, латыни и греческому, пока она не стала достаточно взрослой для поступления в университет.
        - Хотя у меня чуть все не сорвалось, - призналась Летти, и ее ресницы затрепетали. - Отец сказал, что ни за что не станет оплачивать женское образование, и я так благодарна за стипендию. Пришлось продать несколько браслетов, чтобы оплатить дорогу.
        Виктуар, как и Робин с Рами, приехала в Европу с опекуном.
        - В Париж, - уточнила она. - Он был француз, но имел знакомства в институте и написал им, когда я подросла. Однако сразу после этого умер, и я долгое время не знала, сумею ли сюда приехать. - Она слегка запнулась. И отпила чаю. - Но я сумела связаться с его знакомыми в Оксфорде, и они все устроили, - туманно объяснила она.
        Робин подозревал, что это не вся история, но он тоже овладел искусством скрывать свою боль и не стал напирать.
        Их объединяло одно - без Вавилона в этой стране им некуда было бы податься. Их наделили привилегиями, о которых они и мечтать не могли, за них платили богатые и могущественные люди с не вполне понятными мотивами, и все это можно было потерять в одно мгновение. Такое шаткое положение придавало смелости и одновременно с этим пугало. Они получили ключи от королевства и не хотели их отдавать.
        К тому времени как они закончили пить чай, все четверо почти полюбили друг друга - почти, потому что истинная любовь требует времени и воспоминаний, но это было очень близко к любви с первого взгляда. Еще не настали те дни, когда Рами с гордостью носил нелепые шарфы, кривовато связанные Виктуар, а Робин выучил, сколько времени нужно настаивать чай для Рами, чтобы напиток был готов ровно к тому моменту, когда Рами с неизбежным опозданием придет в буфет с урока арабского; или когда они все понимали, что Летти придет на занятия с пакетом лимонного печенья, потому что пекарня Тейлора по средам продает лимонное печенье. Но в тот день они могли с уверенностью сказать, какими друзьями станут, и им это нравилось.
        Позже, когда все пошло наперекосяк и мир раскололся пополам, Робин вспоминал о том дне, как они сидели за столом, и гадал, почему они с такой готовностью и беспечностью друг другу поверили. Почему отказались видеть мириады путей, какими могут навредить друг другу? Почему не остановились поразмыслить о разнице в происхождении и воспитании, которая означала, что они никогда не будут на одной стороне?
        Но ответ очевиден: все четверо утонули в этом незнакомом мире и посчитали остальных тем спасательным плотом, уцепившись за который останутся на плаву.
        Девушкам не дозволялось жить в колледже, вот почему они встретились с Робином и Рами только в день инструктажа. Виктуар и Летти жили в двух милях от университета, в служебном крыле одной из оксфордских школ, где обычно размещались студентки Вавилона. Робин и Рами проводили их домой, как истинные джентльмены, но Робин надеялся, что это не превратится в ежевечерний ритуал, поскольку путь был неблизкий, а в этот час омнибусы уже не ходили.
        - И вас не могли поселить где-нибудь поближе? - спросил Рами.
        Виктуар покачала головой.
        - Во всех колледжах утверждают, что это развратит джентльменов.
        - Это несправедливо, - сказал Рами.
        Летти бросила на него насмешливый взгляд.
        - Еще как.
        - Но все не так уж плохо, - заявила Виктуар. - На этой улице есть несколько веселых пабов. Нам нравятся «Четыре всадника», «Крученый корень», и еще есть местечко под названием «Ладьи и пешки», там можно сыграть в шахматы.
        - Прости, ты сказала «Крученый корень»? - спросил Робин.
        - Это на Харроу-лейн, у моста, - пояснила Виктуар. - Хотя тебе вряд ли понравится. Мы заглянули туда и тут же вышли: внутри страшная грязь. Проведешь пальцем по стакану, а там жирные разводы и слой грязи с палец толщиной.
        - Значит, не место для студентов, да?
        - Нет, оксфордских студентов там прибьют. Это место для простонародья, а не для красавчиков в мантиях.
        Летти указала на стадо пасущихся коров, и Робин заговорил на другую тему. Позже, проводив девушек, он сказал Рами, чтобы возвращался на Мэгпай-лейн один.
        - Я совсем забыл, что нужно навестить профессора Ловелла, - сказал он. - Джерико ближе к этой части города, чем к универу. Но все равно путь неблизкий, так что не хочу тебя тащить.
        - Я думал, ты ужинаешь с ним только на следующих выходных, - сказал Рами.
        - Верно, но я вспомнил, что должен был навестить его до того. - Робин откашлялся - он ужасно себя чувствовал, потому что пришлось соврать Рами. - Миссис Пайпер сказала, что приготовила для меня печенье.
        - Благословение небесам! - Как ни удивительно, Рами ничего не заподозрил. - Обед был совершенно несъедобным. Тебе точно не нужна компания?
        - Нет, спасибо. День был долгим, и я устал, с удовольствием просто немного пройдусь в тишине.
        - Что ж, понимаю, - добродушно отозвался Рами.
        На Вудсток-роуд они расстались. Рами пошел на юг, обратно к колледжу. Робин свернул направо в поисках моста, о котором упоминала Виктуар, толком не понимая, что ищет, не считая воспоминаний о сказанной шепотом фразе.
        Но ответ сам его нашел. На полпути по Харроу-лейн он услышал за спиной шаги. Он обернулся через плечо и увидел на узкой дороге темную фигуру.
        - Долго ты добирался, - сказал его двойник. - Я тут целый день скрываюсь.
        - Кто ты? - спросил Робин. - И как… откуда у тебя мое лицо?
        - Не здесь, - ответил двойник. - Паб прямо за углом, пошли туда…
        - Отвечай, - потребовал Робин. Только сейчас он ощутил запоздалый страх. Во рту пересохло, сердце бешено стучало. - Кто ты такой?
        - Ты Робин Свифт, - сказал тот. - Ты вырос без отца, но с непонятно откуда взявшейся английской нянькой и бесконечным потоком английских книг, а когда появился профессор Ловелл, чтобы увезти тебя в Англию, навсегда попрощался с родиной. Ты думаешь, что профессор - твой отец, но он не признал тебя своим сыном. И ты не сомневаешься, что никогда не признает. Все верно?
        Робин потерял дар речи. Он открыл рот и дергал нижней челюстью, как будто жевал, но сказать ему было нечего.
        - Пошли, - сказал двойник. - Давай выпьем.
        Часть II
        Глава 5
        «Я равнодушен к резким выражениям, - с язвительным смехом перебил Монкс. - Факт вам известен, и для меня этого достаточно».
        ЧАРЛЬЗ ДИККЕНС. ОЛИВЕР ТВИСТ
        Они нашли столик в дальнем углу «Крученого корня». Двойник Робина заказал два стакана крепкого золотистого эля. Робин осушил половину своего стакана за три отчаянных глотка и почувствовал себя увереннее, хотя смятение никуда не делось.
        - Меня зовут Гриффин Ловелл, - сказал двойник.
        При ближайшем рассмотрении оказалось, что они с Робином все-таки не настолько похожи. Гриффин был на несколько лет старше, и его лицо носило жесткий отпечаток зрелости, который Робин еще не приобрел. Его голос был более низким и напористым. Гриффин был на несколько дюймов выше Робина, но при этом более худым; казалось, он состоит из одних острых граней и углов. Его волосы были темнее, а кожа бледнее. Словно Робин с напечатанной в книге иллюстрации, с увеличенными контрастами света и тени и выбеленными цветами.
        Как будто кто-то специально рисовал копию.
        - Ловелл, - повторил Робин, пытаясь собраться с духом. - Так ты…
        - Он так этого и не признал, - ответил Гриффин. - Ведь и с тобой так же, верно? Ты в курсе, что у него есть жена и дети?
        - Что?! - задохнулся Робин.
        - Именно так. Мальчик семи и девочка трех лет. Дражайшая Филиппа и малыш Дик. А жену зовут Джоанна. Он держит их в чудесном поместье в Йоркшире. Так он и получил деньги для поездок за границу. У него-то ни гроша за душой, зато жена чудовищно богата. Как мне сказали, пятьсот фунтов в год.
        - И она…
        - Знает ли она о нас? Ни в коем случае. Хотя вряд ли ее это взволновало бы, даже если бы она узнала, не считая очевидного удара по репутации. В этом браке нет любви. Профессору хотелось получить имение, а ей - возможность похвастаться. Они видятся пару раз в год, а остальное время он живет здесь или в Хампстеде. Самое смешное, что с нами он проводит больше времени, чем с теми детьми. - Гриффин вздернул подбородок. - По крайней мере, с тобой.
        - Я что, сплю? - пробормотал Робин.
        - А надо бы. Выглядишь ужасно. Выпей.
        Робин машинально потянулся за стаканом. Хотя его руки больше не дрожали, голова слегка гудела. От выпивки лучше не стало, но она хотя бы дала возможность чем-то занять руки.
        - Не сомневаюсь, что у тебя куча вопросов, - сказал Гриффин. - Я постараюсь на них ответить, но тебе придется набраться терпения. У меня тоже есть вопросы. Как ты себя называешь?
        - Робин Свифт, - озадаченно ответил Робин. - Ты сам знаешь.
        - Но какое имя ты предпочитаешь?
        Робин не совсем понял, что имеет в виду Гриффин.
        - В смысле… есть еще мое первое… то есть китайское имя… но никто… я не…
        - Ладно, - сказал Гриффин. - Свифт. Милое имя. И откуда ты его взял?
        - «Путешествия Гулливера», - признался Робин. Когда он произнес это вслух, прозвучало глупо. Что бы он ни делал, рядом с Гриффином он чувствовал себя ребенком. - Это… это одна из моих любимых книг. Профессор Ловелл велел мне взять любое имя, и это первым пришло мне в голову.
        Гриффин скривил губы.
        - Значит, он слегка смягчился. Прежде чем мы подписали документы, меня он отвел на перекресток и заявил, что подкидышей часто называют в честь мест, где их бросили. Сказал, что я могу пройтись по городу, пока не найду слово, которое не будет звучать слишком глупо.
        - И ты нашел?
        - Конечно. Харли. Я просто увидел это слово над лавкой, и мне понравилось, как оно звучит. Как нужно сложить губы, произнося последний слог. Но я не Харли, а Ловелл, так же, как ты не Свифт.
        - Так значит, мы…
        - Единокровные братья. Привет, братец. Так приятно с тобой познакомиться.
        Робин поставил свой стакан.
        - А теперь я хочу услышать всю историю.
        - Справедливое требование. - Гриффин подался вперед. Настало время ужина, и в «Крученом корне» стало так многолюдно, что гул посетителей заглушал все разговоры, но Гриффин все равно понизил голос до едва слышного шепота, и Робину пришлось напрячь слух. - Есть длинная и короткая версия. Я преступник. Мы с товарищами регулярно крадем из Вавилона серебро, рукописи и инструменты для гравировки и переправляем их из Англии нашим сообщникам по всему миру. Вчера вечером ты совершил государственную измену, и если кто-то об этом узнает, тебя запрут в Ньюгейте на двадцать лет как минимум, но только после того, как будут пытать, чтобы ты нас выдал.
        Все это он произнес очень быстро, не меняя ни тона, ни громкости голоса. А потом откинулся назад с довольным видом.
        Робин был способен только сделать еще один большой глоток эля. В висках у него стучало, и, поставив стакан, он сумел вымолвить лишь одно слово:
        - Зачем?
        - Это просто, - отозвался Гриффин. - Есть люди, которые нуждаются в серебре больше, чем богатые лондонцы.
        - Но… То есть кто?
        Гриффин ответил не сразу. Он несколько секунд пристально смотрел на Робина, вглядывался в его лицо, словно в поисках чего-то - какой-то особенной черты или сходства, которые все решат. А потом спросил:
        - Почему умерла твоя мать?
        - От холеры, - ответил Робин, слегка помедлив. - Была эпидемия…
        - Я не спросил как, я спросил почему.
        «Я не знаю почему», - хотел ответить Робин, но не стал. Он всегда это знал, только не позволял себе об этом думать. Все это время он запрещал себе задаваться этим вопросом.
        «Две недели с хвостиком», - сказала миссис Пайпер. Они пробыли в Китае больше двух недель.
        В глазах у него защипало.
        - Откуда ты узнал про мою мать?
        Гриффин откинулся назад, сцепив ладони за головой.
        - Почему бы тебе не допить?
        Выйдя на улицу, Гриффин быстро зашагал по Харроу-лейн, забрасывая Робина вопросами.
        - Откуда ты?
        - Из Кантона.
        - А я родился в Макао. Не помню, бывал ли я в Кантоне. Когда он тебя привез?
        - В Лондон?
        - Нет, придурок, в Манилу. Конечно в Лондон.
        Все-таки его брат редкостная свинья, подумал Робин.
        - Шесть… нет, семь лет назад.
        - Невероятно. - Гриффин без предупреждения свернул налево, на Банбери-роуд, и Робин поспешил за ним. - Неудивительно, что он никогда не приезжал ко мне. У него было кое-что получше, верно?
        Робин дернулся, поскользнувшись на мостовой. Восстановив равновесие, он поспешил вслед за Гриффином. Робин никогда прежде не пил эля, только слабое вино за столом миссис Пайпер, от опьянения одеревенел язык и тошнило. Зачем же он столько выпил? Голова кружилась, думать получалось в два раза медленнее, но, конечно, в этом и была цель. Гриффин явно хотел сбить его с толку, оставить без защиты. Робин подозревал, что Гриффину нравится заставать людей врасплох.
        - Куда мы идем? - спросил Робин.
        - На юг. Потом на запад. Это не важно, просто лучше всего двигаться, чтобы нас не подслушали. - Гриффин свернул на Кантербери-роуд. - Если остановишься, соглядатай может подслушать весь разговор, но пока петляешь туда-сюда, это гораздо сложнее.
        - Соглядатай?
        - Всегда нужно предполагать, что он есть.
        - Может, зайдем в булочную?
        - В булочную?
        - Я сказал своему другу, что должен увидеться с миссис Пайпер. - Голова у Робина еще кружилась, но воспоминания о лжи всплыли со всей ясностью. - Я не могу вернуться домой с пустыми руками.
        - Ладно. - Гриффин повел его по Винчестер-роуд. - Булочная Тейлора подойдет? Все остальное уже закрыто.
        Робин нырнул в лавку и быстро выбрал несколько самых простых пирожных: ему не хотелось, чтобы у Рами возникли подозрения, когда они будут проходить мимо стеклянной витрины булочной Тейлора. Холщовую сумку он оставил у себя в комнате и решил просто выбросить магазинную упаковку, когда придет домой, и переложить пирожные в сумку.
        Похоже, он заразился паранойей от Гриффина. Ему казалось, будто его пометили, покрыв ярко-алой краской, и даже если он заплатит, назовут вором. Забирая сдачу, он не мог посмотреть булочнику в глаза.
        - Короче говоря, - сказал Гриффин, когда Робин вышел. - Ты будешь для нас красть?
        - Красть? - Они снова зашагали с безумной скоростью. - В смысле, из Вавилона?
        - Ну разумеется. Не отставай.
        - Но зачем вам я?
        - Потому что ты вхож туда, а мы нет. Твоя кровь хранится в башне, а значит, ты можешь открыть двери, закрытые для нас.
        - Но почему… - Язык Робина заплетался от потока вопросов. - Ради чего? Что вы делаете с украденным?
        - Я уже сказал. Распределяем. Мы как Робин Гуд. Ха-ха! Робин. Нет? Ну ладно. Мы отправляем серебряные пластины и инструменты для работы с серебром по всему миру, людям, которые в них нуждаются, но им не повезло родиться богатыми англичанами. Людям вроде твоей матери. Видишь ли, Вавилон - потрясающее место, но лишь по той причине, что продает свои словесные пары очень ограниченному числу клиентов. - Гриффин оглянулся через плечо. Вокруг было пусто, не считая поломойки с ведром на другом конце улицы, но он все равно ускорил шаг. - Так ты с нами?
        - Я… Я не знаю. - Робин поморгал. - Я не могу просто… Ну, то есть у меня еще осталась куча вопросов.
        Гриффин повел плечами.
        - Так спрашивай. Давай.
        - Я… Ладно. - Робин попытался выстроить какую-то последовательность из своего смятения. - Кто вы?
        - Я - Гриффин Ловелл.
        - Нет, все вы.
        - Общество Гермеса, - поспешил ответить Гриффин. - Можно просто «Гермес».
        - Общество Гермеса. - Робин поворочал это название на языке. - А почему…
        - Это просто шутка. Серебро и ртуть, ртуть и Меркурий, Меркурий и Гермес, Гермес и герменевтика. Я уже и не помню, кому пришло в голову это название.
        - Это тайное общество? Никто о вас не знает?
        - Вавилон определенно знает. У нас… скажем так, довольно напряженные отношения. Но они мало про нас знают, уж точно меньше, чем хотели бы. Мы очень хорошо умеем держаться в тени.
        Не настолько, подумал Робин, вспоминая, как они ругались в темноте, в окружении разбросанного по мостовой серебра. Но произнес совсем другое:
        - Сколько вас?
        - Не могу сказать.
        - У вас есть штаб-квартира?
        - Да.
        - Покажешь мне, где она?
        Гриффин засмеялся.
        - Исключено.
        - Но… Вас же много, - напирал Робин. - Ты как минимум должен представить меня…
        - Не могу и не стану, - заявил Гриффин. - Мы же только что познакомились, братец. Ты можешь побежать к Плейферу, как только мы расстанемся.
        - Но тогда как… - Робин раздраженно всплеснул руками. - Ты ведь ничего мне не предлагаешь, но очень многого требуешь.
        - Да, именно так и функционируют нормальные тайные общества. Я не знаю, что ты за человек, и был бы дураком, рассказав тебе больше.
        - Но ты же понимаешь, насколько это все для меня усложняет? - Робин подумал, что Гриффин пытается отмахнуться от его вполне обоснованных опасений. - Я ведь тоже ничего о тебе не знаю. Ты можешь оказаться лжецом, подставить меня…
        - В таком случае тебя уже схватили бы. Так что это вряд ли. О чем, по-твоему, мы можем лгать?
        - Например, вы используете серебро не для помощи другим людям, - сказал Робин. - Например, общество Гермеса - это мошенники, продающие украденное богачам…
        - Я выгляжу богатым?
        Робин посмотрел на его тощую фигуру, потрепанный черный сюртук и нечесаные волосы. И вынужден был признать, что общество Гермеса не похоже на схему личного обогащения. Возможно, Гриффин использует украденное серебро для каких-то других тайных целей, но явно не для личной прибыли.
        - Я понимаю, что прошу сразу многого, - сказал Гриффин. - Но тебе придется мне довериться. Другого пути нет.
        - Я хочу тебе доверять. Но просто… просто это уж слишком, - покачал головой Робин. - Я только что сюда приехал, впервые увидел Вавилон и не знаю ни тебя, ни это место достаточно хорошо, чтобы разобраться в происходящем.
        - Тогда зачем ты это сделал? - спросил Гриффин.
        - Я… Что?
        - Вчера вечером, - покосился на него Гриффин. - Ты помог нам, не задавая вопросов. Даже не колебался. Почему?
        - Не знаю, - честно ответил Робин.
        Он задавал себе этот вопрос тысячу раз. Почему он активировал ту пластину? Не только из-за того, что вся ситуация - поздний час, лунное сияние - так напоминала сон, что правила и последствия как будто исчезли. Не только из-за того, что при виде своего двойника засомневался в реальности происходящего. Он почувствовал какой-то глубинный порыв, который не мог объяснить.
        - Просто мне показалось, что так будет правильно.
        - И ты разве не понимал, что помогаешь шайке грабителей?
        - Я знал, что вы воры, - ответил Робин. - Просто… Не считал, что вы делаете что-то неправильное.
        - На твоем месте я бы доверился своему чутью, - сказал Гриффин. - Поверь мне. Поверь, что мы поступаем правильно.
        - В каком смысле правильно? - не унимался Робин. - С твоей точки зрения? Для чего все это?
        Гриффин улыбнулся. Особенной, снисходительной улыбкой, и эта маска добродушия не коснулась глаз.
        - Вот теперь ты задал верный вопрос.
        Они сделали круг и снова оказались на Банбери-роуд. Перед ними стояла стена зелени университетского парка, и у Робина мелькнула надежда, что они срежут на юг к Паркс-роуд, потому что вечер был холодный, но Гриффин повел его на север, еще дальше от центра города.
        - Ты знаешь, для чего в этой стране в основном используют пластины?
        - В медицинской практике? - выдвинул предположение Робин.
        - Ха! Похвальное предположение. Нет, их используют для украшений гостиных. Да, именно так, в будильниках, которые кукарекают как петухи, в светильниках, которые становятся более яркими или тусклыми по голосовой команде, в меняющих цвет шторах и тому подобном. Потому что это забавно и английская аристократия может себе это позволить, а когда богатый англичанин чего-то хочет, он это получает.
        - Ладно. Но просто потому, что Вавилон продает пластины, соответствующие популярным запросам…
        - А хочешь узнать, каковы второй и третий по величине источники доходов Вавилона? - прервал его Гриффин.
        - От юристов?
        - Нет. От закупок армии, как государственной, так и частных. И от работорговцев. Юристы в сравнении с этим приносят гроши.
        - Это… это невозможно.
        - Но именно так и устроен мир. Давай я нарисую тебе картину, братец. Как ты уже наверняка заметил, Лондон расположен в центре обширной и постоянно растущей империи. Единственный и самый важный фактор, способствующий этому росту, зовется Вавилоном. Вавилон собирает не только серебро, но также иностранные языки и чужеземные таланты, используя их, чтобы творить магию перевода, которая способствует процветанию Англии и только Англии. Львиная доля серебряных пластин всего мира находится в Лондоне. Новейшие и самые мощные пластины написаны на китайском, санскрите и арабском, но в странах, где говорят на этих языках, не найти и тысячи пластин, да и те лишь в домах богатых и влиятельных. А это неправильно. Это хищничество. Фундаментальная несправедливость.
        Гриффин имел привычку подчеркивать каждую фразу взмахом ладони, словно дирижер, раз за разом показывающий одну и ту же ноту.
        - Но как такое произошло? - продолжил он. - Как вся сила иностранных языков сосредоточилась в Англии? Это не случайность, а намеренная эксплуатация иностранной культуры и зарубежных ресурсов. Профессора любят делать вид, будто башня - это убежище чистого знания, что она стоит выше будничных забот экономики и торговли, но это не так. Она неразрывно вплетена в ткань колониализма. Она и есть основа колониализма. Задай себе вопрос, почему литературный факультет переводит только на английский, а не с него, или зачем переводчиков посылают за границу. Все в Вавилоне поставлено на службу расширения империи. Только подумай: сэр Хорас Уилсон, первым в истории Оксфорда возглавивший кафедру санскрита, половину времени тратит на обучение христианских миссионеров. Цель всего этого - накапливать серебро. Мы владеем серебром, потому что выманиваем его у других стран путем манипуляций или угроз и заключаем торговые сделки, которые обеспечивают приток денег на родину. И обеспечиваем соблюдение этих торговых сделок с помощью тех самых серебряных пластин с выгравированными в Вавилоне надписями, благодаря которым наши
корабли быстрее, солдаты выносливее, а пушки смертоноснее. Это порочный круг наживы, и если какая-то внешняя сила не разорвет его, рано или поздно Британия будет обладать всем мировым богатством. Мы и есть та внешняя сила. Гермес. Мы раздаем серебро людям, сообществам и поселениям, потому что они его заслужили. Мы помогаем восстаниям рабов. Движению сопротивления. Мы берем серебряные пластины, предназначенные для чистки салфеток, и используем их для лечения болезней. - Гриффин замедлил шаг, обернулся и посмотрел Робину в глаза. - Вот для чего все это.
        Робин не мог не признать, что это самая убедительная в мире теория. Только, похоже, она затрагивала все, что ему дорого.
        - Я… я понял.
        - Так почему сомневаешься?
        И действительно, почему? Робин попытался разобраться в своем смятении, найти причину для опасений, не сводящуюся к одному лишь страху. Но дело было именно в нем - Робин боялся последствий, боялся разрушить величественную иллюзию Оксфорда, в который ему удалось поступить, хотя Гриффин только что испоганил эту иллюзию, не дав ею в полной мере насладиться.
        - Все это так внезапно, - пробормотал Робин. - И мы только что встретились, я многого еще не знаю.
        - Этим и отличаются тайные общества, - сказал Гриффин. - Их так легко романтизировать. Тебе кажется, что процесс ухаживания будет долгим - тебя будут обольщать, откроют двери в новый мир, покажут все рычаги и людей, приводящие механизм в действие. Если ты составил впечатление о тайных обществах только по романам и дешевым пьескам, то наверняка ждешь особых ритуалов, паролей и тайных встреч на заброшенных складах. Но все происходит не так, братец. Это не дешевая пьеска. Реальная жизнь запутанна, полна страхов и неопределенности. - Тон Гриффина смягчился. - Тебе следует осознать - то, о чем я прошу, очень опасно. Люди умирают за эти пластины, я сам видел смерть своих друзей из-за них. Вавилон с радостью нас растопчет, и лучше тебе не знать, что происходит с членами общества Гермеса, которые попадают им в руки. Мы существуем только потому, что у нас нет единого центра. Мы не держим всю информацию в одном месте. Поэтому я не могу попросить тебя выделить время, чтобы ее изучить. Я прошу тебя рискнуть только на основании моих доводов.
        Робин впервые отметил, что Гриффин уже не так уверен в себе, не такой грозный, несмотря на быструю дробь слов. Он дрожал на пронизывающем осеннем ветру, сунув руки в карманы и ссутулившись. И заметно нервничал. Он дергался, и ерзал, и всякий раз, закончив предложение, озирался через плечо. Робин был смущен и взбудоражен, а Гриффин напуган.
        - Так и должно быть, - настаивал Гриффин. - Минимум информации. Быстрые решения. Я с удовольствием покажу тебе свой мир, обещаю, ведь одному совсем не весело, но факт остается фактом - ты студент Вавилона, и мы знакомы меньше одного дня. Быть может, придет время, и я доверюсь тебе во всем, но лишь когда ты покажешь себя, а у меня не будет других вариантов. А пока я расскажу тебе, чем мы занимаемся и что нам от тебя нужно. Ты к нам присоединишься?
        Встреча подходит к концу, понял Робин. Его попросили принять окончательное решение, и, как подозревал Робин, если он откажется, Гриффин просто растворится в ночи, исчезнет из известного Робину Оксфорда, и придется только гадать, не вообразил ли он все эти события.
        - Я хочу… Честное слово, хочу, но пока не… Мне просто нужно время подумать. Прошу тебя.
        Он знал, что ответ расстроит Гриффина. Но Робин был в ужасе. Его как будто подвели к краю пропасти и велели прыгать без страховки. Он чувствовал себя как семь лет назад, когда профессор Ловелл положил перед ним договор и спокойно попросил подписать, изменив свое будущее. Только тогда у Робина ничего не было, поэтому и терять было нечего. На этот раз у него было все - пища, одежда, кров - и никаких гарантий выживания, если согласится.
        - Ладно, даю пять дней, - сказал Гриффин. Выглядел он сердитым, но не стал его бранить. - У тебя пять дней. В саду Мертон-колледжа есть одинокая береза, ты сразу ее заметишь. Если согласен, до субботы нацарапай на ее стволе крест. А если не согласен, то можешь не трудиться.
        - Всего пять дней?
        - Если к тому времени ты не разберешься, то толку от тебя не будет. - Гриффин хлопнул его по плечу. - Найдешь дорогу домой?
        - Я… Вообще-то нет.
        Робин не смотрел по сторонам и понятия не имел, где они находятся. Дома остались позади, и вокруг бушевала зелень.
        - Мы в Саммертауне. Красивое место, хотя и скучноватое. За этим леском Вудсток. Сверни налево и иди на юг, пока не увидишь знакомые места. Расстанемся здесь. Пять дней.
        Гриффин собрался уходить.
        - Погоди… А как я тебя найду? - спросил Робин.
        Когда расставание стало выглядеть неизбежным, Робин почему-то хотел его оттянуть. Он вдруг испугался, что если Гриффин скроется из вида, то исчезнет навсегда и все это окажется сном.
        - Я же сказал - никак. Если на дереве будет крест, я сам тебя найду. Это будет моя страховка на случай, если ты доносчик.
        - И что мне делать до этого времени?
        - В каком смысле? Ты ведь студент Вавилона. Так и веди себя соответственно. Ходи на занятия. Напивайся и устраивай драки. Хотя нет, ты слишком мягкотелый. Не впутывайся в драки.
        - Я… Ладно. Хорошо.
        - Это все?
        Это все? Робин чуть не рассмеялся. У него были тысячи вопросов, хотя вряд ли Гриффин на них ответил бы. Но Робин рискнул задать всего один.
        - Он о тебе знает?
        - Кто?
        - Наш… профессор Ловелл.
        - А. - На этот раз Гриффин не отбарабанил ответ немедленно. Теперь он задумался, прежде чем ответить. - Точно не знаю.
        Это удивило Робина.
        - Не знаешь?
        - Я ушел из Вавилона после третьего курса, - тихо произнес Гриффин. - И с самого первого вступил в общество Гермеса, но учился, как и ты. Потом кое-что случилось, и это стало небезопасно, тогда я пустился в бега. И с тех пор я… - Он умолк, а потом откашлялся. - Но это к делу не относится. Тебе нужно знать только одно: не стоит упоминать мое имя за ужином.
        - Это и так очевидно.
        Гриффин развернулся, помедлил и повернулся обратно.
        - И еще кое-что. Где ты живешь?
        - Что? В универе… Мы все живем в Университетском колледже.
        - Это я знаю. В какой комнате?
        Робин покраснел.
        - Дом четыре по Мэгпай-лейн, комната семь. Дом с зеленой крышей. Я в самом углу. Окна выходят на часовню Ориела.
        - Я знаю, где это. - Солнце давно село. Робин больше не видел лица Гриффина, полускрытого в тени. - Раньше это была моя комната.
        Глава 6
        - Когда я беру слово, оно означает то, что я хочу, не больше и не меньше, - сказал Шалтай презрительно.
        - Вопрос в том, подчинится ли оно вам, - сказала Алиса.
        - Вопрос в том, кто из нас здесь хозяин, - сказал Шалтай-Болтай.
        ЛЬЮИС КЭРОЛЛ. АЛИСА В ЗАЗЕРКАЛЬЕ
        Ознакомительный курс по теории перевода профессор Плейфер читал утром по вторникам на пятом этаже башни. Едва студенты успели сесть, как он начал говорить, наполнив узкую аудиторию раскатистым голосом человека, привыкшего к публичным выступлениям.
        - К этому моменту каждый из вас свободно владеет как минимум тремя языками, что само по себе подвиг. Однако сегодня я постараюсь произвести на вас впечатление уникальной сложностью перевода. Подумайте, как трудно просто сказать слово «здравствуйте». Казалось бы, поздороваться - это так просто! Бонжур. Чао. Нихао. И так далее, и так далее. Но, скажем, мы переводим с итальянского на английский. В итальянском языке ciao может использоваться при приветствии или при расставании - оно не указывает ни на то ни на другое, а просто используется по этикету. Оно происходит от венецианского s-ciao vostro, что означает что-то вроде «ваш покорный слуга». Но я отвлекаюсь. Дело в том, что, когда мы переводим ciao на английский, например, в сцене, когда персонажи расстаются, нужно учесть, что ciao было сказано на прощание. Иногда это очевидно из контекста, а иногда нет, и нам приходится добавить в перевод новые слова. Итак, все уже сложно, а мы еще только на этапе приветствия. Первый урок, который усваивает любой хороший переводчик, заключается в том, что между словами или даже понятиями одного языка и другого не
существует точного соответствия. Швейцарский филолог Иоганн Брейтингер, утверждавший, что языки - это всего лишь «наборы эквивалентных слов и выражений, которые взаимозаменяемы и полностью соответствуют друг другу по смыслу», страшно ошибался. Язык не похож на математику. И даже математика различается в зависимости от языка[32 - Это правда. Математика тесно вплетена в культуру. Возьмем систему счисления. Не во всех языках десятичная система. Или геометрия - концепцию пространства евклидовой геометрии разделяют не все. Один из величайших интеллектуальных сдвигов в истории связан с переходом от римских цифр к более элегантным арабским, поскольку позиционная система счисления и понятие нуля, означающего ничто, сделали возможными новые формы устного счета. Старые привычки умирают с трудом: в 1299 году во Флоренции торговцам запретили использовать как ноль, так и арабские цифры («Следует писать открыто и полностью по буквам»).], но к этому мы вернемся позже.
        Робин всматривался в лицо профессора Плейфера, пока тот говорил. Он сам толком не знал, что пытается найти. Быть может, отпечаток чего-то недоброго. Жестокого, эгоистичного чудовища, затаившегося внутри, которое нарисовал Гриффин. Но профессор Плейфер выглядел добродушным, улыбчивым ученым, влюбленным в красоту слов. Да, при дневном свете в этой аудитории теория заговора Гриффина казалась смехотворной.
        - Язык - это не набор универсальных понятий, - продолжил профессор Плейфер. - Если бы это было так, переводом мог бы заниматься любой - мы бы просто усадили полный класс розовощеких первокурсников за словари и в два счета заполнили полки трудами Будды. Нет, мы должны научиться танцевать между вековечной дихотомией, которую разъяснили Цицерон и Иероним: verbum e verbo и sensum e sensu. Может ли кто-нибудь…
        - Слово за словом, - поспешила ответить Летти. - И смысл за смыслом.
        - Хорошо, - отозвался профессор Плейфер. - Это и есть дилемма. Брать ли в качестве единицы перевода слова или подчинить точность отдельных слов общему духу текста?
        - Я не понимаю, - сказала Летти. - Разве точный перевод отдельных слов не выльется в итоге в столь же точный перевод всего текста?
        - Так могло бы быть, если бы, как я уже говорил, существовало точное соответствие между словами в каждом языке. Но его нет. Слова schlecht и schlimm в немецком языке означают «плохой», но как понять, когда использовать то или другое? Когда использовать fleuve или riviere во французском языке, означающие реки? Как перевести французское esprit на английский? Мы должны не просто переводить каждое слово само по себе, а вызвать у читателя чувство, что они органично встраиваются в текст. Но как это сделать, если языки действительно настолько разные? Эти различия нетривиальны - Эразм написал целый трактат о том, почему он перевел греческое logos как латинское sermo в своем переводе Нового Завета. Дословный перевод совершенно не годится.
        - Отринь же путь раба и не цепляйся за слова, - продекламировал Рами.
        - Ты благородней будь, найди за словом суть, - закончил цитату профессор Плейфер. - Джон Денхэм. Отлично, мистер Мирза. Как видите, переводчики не просто доносят послание, а переписывают оригинал. В этом и трудность. Переписывать - значит писать, а сочинение всегда отражает личные склонности и мировоззрение автора. В конце концов, не случайно на латыни translatio означает как «переводить слова», так и «переводить через что-то». Перевод в буквальном смысле подразумевает перемещение текстов в пространстве, через покоренную территорию, и слова доставляются как пряности из чужих земель. Когда слова переходят из римских дворцов в чайные современной Британии, они меняют смысл. И это мы еще не вышли за рамки лексики. Если бы перевод заключался только в поиске верных тем, верных общих идей, то теоретически мы могли бы в конечном итоге четко выяснить смысл. Но кое-что мешает - синтаксис, грамматика, морфология и орфография, все то, что составляет костяк языка. Рассмотрим стихотворение Генриха Гейне «Ein Fichtenbaum». Оно короткое, и его смысл довольно прост для понимания. Сосна, тоскующая по пальме,
олицетворяет томление мужчины по женщине. Однако перевести его на английский оказалось дьявольски сложно, потому что в английском нет категории рода, в отличие от немецкого. Поэтому нет возможности передать противопоставление мужского рода ein Fichtenbaum и женского einer Palme. Понимаете? Поэтому приходится смириться с неизбежностью искажения. Задача заключается в том, чтобы искажать правильно.
        Он похлопал по лежащей на столе книге.
        - Вы же все прочитали Тайтлера?
        Они кивнули. Накануне им задали прочитать вступительную главу «Принципов перевода» лорда Александра Фрейзера Тайтлера Вудхаусли.
        - Значит, вы знаете, что Тайтлер рекомендовал опираться на три базовых принципа. Каких, мисс Деграв?
        - Первый - перевод передает полную и точную идею оригинала, - ответила Виктуар. - Второй - перевод отражает стиль и манеру письма оригинала. И третий - перевод должен читаться с легкостью оригинальной композиции.
        Она говорила с такой уверенностью, как будто читала книгу. Робин был потрясен, когда обернулся и увидел, что она смотрит в пространство. Рами тоже обладал превосходной памятью, и Робин почувствовал легкое смятение в таком обществе.
        - Очень хорошо, - сказал профессор Плейфер. - Это самые базовые принципы. Но что мы понимаем под «стилем и манерой» оригинала? Что значит легкость чтения композиции? Какую аудиторию мы имеем в виду, выставляя эти требования? Все эти вопросы мы рассмотрим в течение этого триместра, эти завораживающие вопросы. - Он скрестил руки на груди. - Позвольте еще раз проявить эмоции при разговоре о нашем тезке, Вавилоне. Да, дражайшие студенты, я не могу не видеть романтизм этого учреждения. Прошу меня простить.
        Но тон был совсем не извиняющимся. Профессор Плейфер любил драматизм и мистицизм и наверняка отрепетировал свою речь за многие годы преподавания. Но никто не жаловался. Всем это нравилось.
        - Часто утверждают, что самая большая трагедия в Старом Завете - это не изгнание человека из райского сада, а падение Вавилонской башни. Ведь Адам и Ева, пусть и лишенные благодати, по-прежнему могли говорить и понимать язык ангелов. Но когда люди в своей гордыне решили построить путь на небо, Бог посрамил их и лишил взаимопонимания. Он разделил их, запутал и рассеял по земле. В Вавилоне было утеряно не только единство человечества, но и прамировой язык - нечто первозданное и врожденное, понятное и совершенное по форме и содержанию. Библейские ученые называют его адамическим языком. Некоторые считают, что это иврит. А некоторые полагают, что это реальный древний язык, ныне утерянный. Некоторые считают, что это новый, искусственный язык, который мы должны изобрести. А кто-то думает, что эту роль играет французский; и, быть может, им станет английский, когда прекратит заимствовать и трансформироваться.
        - Ну, с этим-то все как раз просто, - заявил Рами. - Это сирийский.
        - Очень смешно, мистер Мирза.
        Робин не понял - может, Рами и впрямь пошутил, но больше никто ничего не сказал. Профессор Плейфер двинулся дальше.
        - Однако для меня имеет значение не то, каким был адамический язык, ведь совершенно очевидно, что мы утратили к нему доступ. Мы никогда не заговорим на божественном языке. Но, собирая все мировые языки под этой крышей, весь спектр человеческих фраз, насколько это вообще возможно, мы можем попытаться. Мы никогда не доберемся до небес из мира смертных, но наше разделение небесконечно. Оттачивая искусство перевода, мы можем достичь того, что человечество утратило в Вавилоне.
        Профессор Плейфер вздохнул, тронутый собственной речью. Робину показалось, что в уголках глаз профессора блеснули подлинные слезы.
        - Волшебство. - Профессор Плейфер прижал руку к груди. - Мы творим здесь магию. Вам не всегда будет так казаться - в конце концов, сегодняшнее упражнение будет больше похоже на раскладывание белья по полочкам, чем на нечто эфемерное. Но никогда не забывайте, к чему вы стремитесь. Никогда не забывайте, что вы бросаете вызов проклятию, наложенному самим Господом.
        Робин поднял руку.
        - Значит ли это, что наша цель в том числе сплотить человечество?
        Профессор Плейфер вздернул подбородок.
        - В каком смысле?
        - Я только… - Робин запнулся. Он понял, как глупо это прозвучало, как детская фантазия, а не серьезный вопрос студента. Летти и Виктуар нахмурились, глядя на него, даже Рами поморщился. Робин попробовал еще раз - он знал, о чем хочет спросить, только не мог элегантно составить фразу. - Ну, ведь в Библии Бог разделил человечество. И я задумался: что, если цель перевода - снова объединить его? Может, мы переводим для того, чтобы… к примеру, снова вернуть тот рай на земле, мир между народами?
        Профессор Плейфер выглядел ошарашенным. Но его лицо быстро расплылось в сияющей улыбке.
        - Ну разумеется! Такова и есть задача империи, и поэтому мы переводим для королевского двора.
        По понедельникам, четвергам и пятницам у них были языковые занятия, которые после лекции профессора Плейфера казались надежной, твердой почвой.
        Три раза в неделю все четверо занимались латынью, вне зависимости от специализации. На этом этапе все, кто не специализировался на классической литературе, могли забросить греческий. Латынь преподавала профессор Маргарет Крафт, не особо отличавшаяся от профессора Плейфера. Она редко улыбалась и читала лекции без эмоций и по памяти, ни разу не взглянув на свои записи, хотя перелистывала их по ходу речи, как будто давно запомнила нужное место на странице. Она не спрашивала имен и обращалась к студентам, тыча пальцем, с холодным, резким «вы». Поначалу она казалась совершенно лишенной чувства юмора, но когда Рами прочитал вслух колкость Овидия - fugiebat enim, «ибо она бежала», после того как Иов умолял Ио не бежать, разразилась приступом девичьего смеха, от которого стала выглядеть лет на двадцать моложе, как их сверстница и студентка. Однако через мгновение маска вернулась на место.
        Робину профессор Крафт не нравилась. Говорила она с неуклюжим, неестественным ритмом, делая неожиданные паузы, из-за чего трудно было следить за ее рассуждениями и два часа занятий тянулись целую вечность. Летти, однако, она приводила в восторг. Та смотрела на профессора Крафт с сияющим восхищением. Когда после занятия они вышли из аудитории, Робин остановился у двери, дожидаясь, пока Летти соберет свои вещи, чтобы всем вместе пойти в буфет. Но вместо этого Летти подошла к столу профессора Крафт.
        - Профессор, я могу с вами поговорить?
        Профессор Крафт встала.
        - Занятие окончено, мисс Прайс.
        - Конечно, но я хотела попросить вас уделить минутку, если у вас есть свободное время. Ну, то есть как женщина в Оксфорде… В смысле, здесь нас немного, и я надеялась услышать ваш совет…
        Робин понял, что ему не стоит слушать их разговор, и решил поступить как джентльмен, но не успел он выйти на лестницу, как воздух прорезал ледяной голос профессора Крафт:
        - В Вавилоне не ущемляют женщин. Просто слишком мало представительниц нашего пола интересуются языками.
        - Но вы единственная женщина-профессор в Вавилоне, и мы, то есть все девушки, считаем это потрясающим, вот я и хотела…
        - Узнать, как так получилось? Тяжелый труд и прирожденный талант. Вы и так это знаете.
        - Для женщин все по-другому, и вы наверняка испытывали…
        - Когда я найду подходящую тему для занятий, мы обсудим ее в аудитории, мисс Прайс. Но сегодняшнее занятие окончено. И теперь вы злоупотребляете моим временем.
        Робин поспешил повернуть за угол и спуститься по винтовой лестнице, прежде чем его увидит Летти. Когда она села с тарелкой в буфете, Робин увидел, что уголки ее глаз покраснели. Но сделал вид, что ничего не заметил, а Рами с Виктуар тоже промолчали.
        В среду днем у Робина был урок китайского, только для него одного. Он почти ожидал увидеть в аудитории профессора Ловелла, но вместо этого его наставником оказался профессор Ананд Чакраварти, потрясающий и сдержанный человек, говорящий по-английски с таким безупречным лондонским акцентом, как будто вырос в Кенсингтоне.
        Урок китайского кардинально отличался от латыни. Профессор Чакраварти не читал лекцию и не просил Робина приводить цитаты. Он провел урок в форме разговора. Задавал вопросы, а Робин старался на них ответить, и оба разбирали его ответ.
        Начал профессор Чакраварти с таких примитивных вопросов, что Робин поначалу не счел их даже достойными ответа, пока не уловил двойное дно и не осознал, что они лежат за границами его понимания. Что такое слово? Какова наименьшая единица смысла и чем она отличается от слова? Отличается ли слово от иероглифа? В чем китайская речь отлична от китайской письменности?
        Это было странное занятие - анализировать и разбирать язык, который Робин вроде бы знал как свои пять пальцев, учиться классифицировать слова по идеограммам и пиктограммам, запоминать кучу новых терминов, в основном связанных с морфологией или орфографией. Он как будто рыл туннель в глубины собственного разума, разламывал слова на части, чтобы понять, как они работают, и это одновременно интриговало и тревожило.
        А потом начались трудные вопросы. Какие китайские слова можно проследить до узнаваемых изображений? А какие нельзя? Почему иероглиф «женщина» (?) также является основой для слова «рабство»? И для слова «хороший»?
        - Я не знаю, - признался Робин. - А почему? Неужели все женщины хорошие и рабыни?
        Профессор Чакраварти пожал плечами.
        - Я и сам не знаю. На эти вопросы мы с Ричардом до сих пор пытаемся ответить. Как видите, мы еще далеки от достойного издания китайской «Грамматики». Когда я учил китайский, у меня не было хороших англо-китайских словарей, приходилось пользоваться французскими изданиями - «Грамматиками» Абеля-Ремюза и Фурмона. Можете себе представить? Китайский и французский у меня до сих пор ассоциируются с головной болью. Но теперь мы значительно продвинулись вперед.
        И тут Робин понял, какое место здесь занимает. Он был не просто студентом, а коллегой, редким носителем языка, способным расширить границы существующих в Вавилоне знаний. «А может, серебряным рудником, который собираются разграбить», - раздался у него в голове голос Гриффина, хотя Робин отмел эту мысль.
        По правде говоря, его приводило в восторг то, что он может внести свой вклад в создание «Грамматики». Но ему еще многое предстояло узнать. Вторая половина занятия была посвящена чтению на классическом китайском, которым Робин занимался с профессором Ловеллом, но не систематически. Классический китайский относился к простонародному мандаринскому как латынь к английскому: можно догадаться о сути фразы, но невозможно интуитивно ухватить грамматические правила без усердного чтения. Пунктуация была игрой в угадайку. Существительные могли вдруг стать глаголами, когда им этого хотелось. Часто иероглифы имели разные и противоречивые значения, любое из которых предполагало несколько равнозначных интерпретаций: иероглиф ?, например, мог означать как «ограничивать», так и «большой, значительный».
        В тот день они занимались «Ши-цзин» - «Книгой песен», созданной в настолько далеком от современного Китая контексте, что даже читатели эпохи Хань сочли бы ее написанной на иностранном языке.
        - Предлагаю на этом прерваться, - сказал профессор Чакраварти после двадцатиминутного обсуждения иероглифа ?, который в большинстве случаев означал отрицание «не» или «нет», но в данном случае, похоже, использовался в качестве похвалы, что никак не пересекалось с тем, что Робин знал об этом слове. - Как я подозреваю, придется оставить этот вопрос открытым.
        - Но я не понимаю, - раздраженно сказал Робин. - Почему мы не можем просто узнать? Спросить кого-нибудь? Разве мы не можем поехать в исследовательскую экспедицию в Китай?
        - Мы могли. Но все усложнилось, когда император Цин ввел смертную казнь в качестве наказания тем, кто будет учить иностранцев китайскому. - Он похлопал Робина по плечу. - Так что приходится довольствоваться тем, что имеем. Вы - наше сокровище.
        - Здесь разве нет никого другого, кто говорит по-китайски? - удивился Робин. - Я что, единственный студент?
        На лице профессора Чакраварти появилось странное выражение. Предполагалось, что Робин не знает про Гриффина, как он тут же понял. Вероятно, профессор Ловелл взял со всех других профессоров факультета обещание держать это в тайне, может, Гриффина и вовсе не существовало по официальным документам.
        И все же Робин не мог не надавить.
        - Я слышал, что был еще один студент, за несколько лет до меня. И тоже с побережья.
        - О да, полагаю, был. - Профессор Чакраварти беспокойно забарабанил пальцами по столу. - Приятный юноша, хотя не такой усердный, как вы. Гриффин Харли.
        - Был? И что с ним случилось?
        - Ну, это печальная история. Он скончался. Перед четвертым курсом. - Профессор Чакраварти потер висок. - Он заболел во время исследовательской экспедиции и так и не вернулся домой. Такое случается сплошь и рядом.
        - Да?
        - Да, всегда есть определенный… профессиональный риск. Видите ли, приходится много путешествовать. Издержки неизбежны.
        - Но я по-прежнему не понимаю, - сказал Робин. - Наверняка есть китайские студенты, которые горят желанием учиться в Англии.
        Пальцы профессора Чакраварти забарабанили по дереву быстрее.
        - Да, конечно. Но, во-первых, дело в верности государственным интересам. Не дело готовить ученых, которые в любой момент могут сбежать домой, к правительству империи Цин, знаете ли. Во-вторых, Ричард считает, что… в общем, что требуется соответствующее воспитание.
        - Как, например, мое?
        - Как ваше. А иначе, по мнению Ричарда, у китайцев возникают определенные склонности… - Робин отметил, что профессор Чакраварти часто упоминает профессора Ловелла. - Короче говоря, он не думает, что китайские студенты здесь приживутся.
        Низший, нецивилизованный народ.
        - Понятно.
        - Но к вам это не относится, - поспешил добавить профессор Чакраварти. - Вы получили достойное воспитание и все такое. Вы исключительно трудолюбивы, и не думаю, что возникнут какие-то проблемы.
        - Да. - Робин сглотнул комок в горле. - Мне очень повезло.
        В субботу, через неделю пребывания в Оксфорде, Робин отправился на север: ужинать со своим опекуном.
        Оксфордский дом профессора Ловелла был бледной тенью поместья в Хампстеде. Чуть меньше и всего лишь со скромным садом позади дома и небольшим палисадником вместо обширного массива зелени, однако все равно выглядел гораздо богаче, чем мог позволить профессор на свое жалованье. Перед дверью выстроились в ряд деревья с сочными красными вишнями, хотя осень совсем не сезон для вишен. Робин подозревал, что если нагнется и осмотрит траву у корней, то обнаружит в почве серебряные пластины.
        Едва он успел позвонить в звонок, как появилась миссис Пайпер, смахнула листья с его сюртука и повернула туда-сюда, разглядывая тощую фигуру.
        - Мальчик мой! Боже милосердный, ты уже так исхудал…
        - Еда там ужасна, - сказал он. На лице Робина расплылась широкая улыбка: он и не осознавал, до чего соскучился. - Как вы и говорили. Вчера на ужин была селедка…
        - Нет, - охнула она.
        - …холодная говядина…
        - Нет!
        - …и черствый хлеб.
        - Это бесчеловечно! Но не волнуйся, я наготовила достаточно, чтобы все возместить. - Она похлопала его по щекам. - А как вообще университетская жизнь? Тебе понравилось носить эти широченные черные мантии? Завел друзей?
        Робин уже собирался ответить, но тут по лестнице спустился профессор Ловелл.
        - Здравствуй, Робин, - сказал он. - Проходи. Миссис Пайпер, его сюртук… - Робин снял сюртук и вручил его миссис Пайпер, которая неодобрительно посмотрела на заляпанные чернилами рукава. - Как продвигается обучение?
        - Непросто, как вы и предупреждали. - Заговорив, Робин почувствовал себя старше, а голос как будто огрубел. Он уехал из дома всего неделю назад, но как будто прошла целая вечность, и теперь он стал уже не мальчиком, а юношей. - Однако это приятно. Я многому научился.
        - Профессор Чакраварти говорит, что ты внес неплохой вклад в «Грамматику».
        - Не настолько большой, как мне хотелось бы, - ответил Робин. - Я понятия не имею, для чего существуют некоторые частицы в классическом китайском. Половину времени мы переводим почти наугад.
        - Я ощущаю то же самое уже десятилетия. - Профессор Ловелл махнул рукой в сторону столовой. - Пойдем ужинать?
        Они как будто вернулись обратно в Хампстед. Длинный стол был накрыт в точности так, как привык Робин, они с профессором Ловеллом сидели на противоположных концах, а справа от Робина висела картина, на этот раз с изображением Темзы, а не Брод-стрит в Оксфорде. Миссис Пайпер налила им вина и, подмигнув Робину, скрылась на кухне.
        Профессор Ловелл поднял бокал, глядя на Робина, и выпил.
        - Ты занимаешься теорией с Джеромом и латынью с Маргарет, верно?
        - Да. Мне нравится. - Робин глотнул вина. - Хотя профессор Крафт читает лекции так, будто находится в пустой аудитории, а профессор Плейфер явно мог бы с успехом выступать на театральных подмостках.
        Профессор Ловелл хихикнул. Робин невольно улыбнулся, потому что никогда прежде ему не удавалось рассмешить опекуна.
        - Он рассказывал про Псамметиха?
        - Да. Все это случилось на самом деле?
        - Кто знает, но об этом нам поведал Геродот, - ответил профессор Ловелл. - У Геродота есть еще одна хорошая история, и тоже про Псамметиха. Фараон хотел определить, какой язык лежит в основе всех земных языков, поэтому отдал двух новорожденных на воспитание, строго приказав, чтобы им не позволяли слышать человеческую речь. Через некоторое время младенцы начали что-то лепетать, как все дети. Однажды ребенок протянул ручки к воспитателю и воскликнул: «Бекос!», что на фригийском означает «хлеб». Поэтому Псамметих решил, что фригийцы были первым народом на земле, а фригийский - первый язык. Занятная история, не правда ли?
        - Предполагаю, что никто не принял его аргументы, - сказал Робин.
        - Нет, благодарение небесам.
        - Но могло бы из этого выйти что-то путное? - спросил Робин. - Можем ли мы узнать что-либо из детского лепета?
        - Насколько мне известно, нет. Проблема в том, что детей невозможно изолировать от человеческой речи, если воспитывать их как обычных детей. Возможно, было бы любопытно купить ребенка и посмотреть, но… Пожалуй, нет. - Профессор Ловелл наклонил голову. - Хотя любопытная мысль - существование прамирового языка.
        - Профессор Плейфер упоминал что-то подобное, - сказал Робин. - Идеальный, прирожденный и неиспорченный язык. Адамический.
        Теперь, проведя некоторое время в Вавилоне, Робин говорил с профессором Ловеллом увереннее. У них появилось кое-что общее, они могли разговаривать как коллеги. Ужин уже казался не допросом, а непринужденной беседой двух ученых, исследующих одну и ту же завораживающую область знаний.
        - Адамический язык, - скривился профессор Ловелл. - Не понимаю, зачем он забивает ваши головы этой чушью. Очевидно же, что это метафора, но периодически находится какой-нибудь недоучка, который решает открыть адамический язык в протоиндоевропейском или изобретает собственный, и всякий раз приходится несколько недель сурово втолковывать ему, что он не прав, пока не образумится.
        - Вы считаете, что прамирового языка не существует? - спросил Робин.
        - Конечно, не существует. Самые набожные христиане считают, что он есть, но если бы Святое слово было прирожденным и однозначным, то споров о его содержании было бы меньше. - Он покачал головой. - Некоторые ученые считают, что адамическим языком может стать английский, поскольку поддерживается достаточной военной мощью, чтобы уверенно вытеснить конкурентов, но тогда следует вспомнить, что всего столетие назад Вольтер заявил, что универсальным языком является французский. Это было, конечно, до Ватерлоо. Вебб и Лейбниц однажды предположили, что китайский язык, возможно, и впрямь когда-то был универсально понятным благодаря своей идеограмматической природе, но Перси опровергает это, утверждая, что китайский произошел от египетских иероглифов. Я хочу лишь сказать, что все это условно. Доминирующие языки могут сохранять силу даже после того, как армии приходят в упадок - португальский, например, который уже давно отжил свое, - но в конечном счете они всегда теряют актуальность. Думаю, существует чистая область смысла - промежуточный язык, где все понятия выражены идеально, к чему мы пока не сумели
приблизиться. Когда возникает чувство, что мы поняли все правильно.
        - Как у Вольтера, - сказал Робин, расхрабрившись от вина и преисполнившись энтузиазма, когда сумел вспомнить подходящую цитату. - Как он писал в предисловии к своему переводу Шекспира. «Я пытался воспарить вместе с автором - там, где воспарил он».
        - Именно так, - согласился профессор Ловелл. - Но как там сказал Фрир? «Мы считаем, что язык перевода должен, насколько это возможно, быть чистым, неосязаемым и невидимым элементом, средой для мысли и чувства, и ничем более». Но ведь все, что мы знаем о мысли и чувстве, выражается посредством языка, верно?
        - В этом и заключается сила серебряных пластин? - спросил Робин. Смысл беседы начал от него ускользать, Робин чувствовал, что не готов последовать за профессором Ловеллом в глубины его теорий и нужно поскорее вернуться к материальному, пока он окончательно не заблудился. - Они улавливают этот чистый смысл, размывающийся, когда мы пытаемся определить его с помощью грубого приближения?
        Профессор Ловелл кивнул.
        - Это наиболее близкое теоретическое объяснение. Но я также думаю, что по мере того как языки развиваются вместе с говорящими на них, усложняются и обогащаются опытом, по мере того как впитывают в себя разные понятия, растут и изменяются, чтобы со временем охватить еще больше, мы подходим к чему-то близкому к этому языку. Становится меньше возможностей для недопонимания. И мы только начинаем разбираться, что это значит для работ с серебром.
        - Полагаю, это значит, что романским языкам скоро нечего будет сказать.
        Робин пошутил, но профессор Ловелл энергично кивнул.
        - Ты совершенно прав. На факультете доминируют французский, итальянский и испанский, но из года в год они приносят все меньше прибыли серебряных дел мастерам. На континенте просто слишком много общения. Слишком много заимствованных слов. Понятия меняются и сближаются по мере того, как французский и испанский языки становятся ближе к английскому, и наоборот. Через десятилетия серебряные пластины с романскими языками, возможно, уже не будут иметь никакого эффекта. Нет, если мы хотим двигаться дальше, то должны обратить взор на Восток. Нам нужны языки, на которых не говорят в Европе.
        - Вот почему вы занимаетесь китайским.
        - Именно так, - кивнул профессор Ловелл. - Я совершенно уверен, что за Китаем будущее.
        - И поэтому профессор Чакраварти пытается набрать новых учеников с разными языками?
        - До тебя уже донесли сплетни о политике нашего факультета? - Профессор Ловелл хохотнул. - Да, в этом году многие негодуют, потому что мы взяли только одного студента на классическое отделение, и то женщину. Но так и должно быть. Нынешним выпускникам будет трудно найти работу.
        - Если уж мы заговорили о многообразии языков, хочу спросить… - Робин откашлялся. - Куда отправляют все эти серебряные пластины? В смысле, кто их покупает?
        Профессор Ловелл окинул его удивленным взглядом.
        - Кто может себе это позволить, разумеется.
        - Но Британия - единственное место, где я повсюду вижу серебряные пластины, - сказал Робин. - Они не настолько популярны в Кантоне или, как я слышал, в Калькутте. И это меня удивляет. Кажется немного странным, что ими пользуются только британцы, хотя основные компоненты для их работы вносят китайцы и индийцы.
        - Это же простая экономика, - сказал профессор Ловелл. - Чтобы купить наш продукт, требуется немало денег. И так уж получилось, что британцы могут позволить себе покупку. Мы заключаем сделки и с торговцами из Индии и Китая, но они часто неспособны оплатить экспортные пошлины.
        - Но здесь серебряные пластины есть даже в больницах и богадельнях, - возразил Робин. - У нас есть пластины, помогающие людям, которые больше всего в них нуждаются. Больше нигде в мире такого нет.
        Он знал, что затеял опасную игру. Но ему нужна была ясность. Не получив четкого подтверждения, он не мог представить профессора Ловелла и его коллег своими врагами, не мог согласиться с ужасной оценкой, которую дал Вавилону Гриффин.
        - Что ж, мы не можем тратить ресурсы на исследования ради легкомысленных целей, - усмехнулся профессор Ловелл.
        Робин решил прибегнуть к другого рода аргументам.
        - Просто… Мне кажется, должен происходить своего рода обмен. - Он сожалел о том, что так много выпил. Сейчас он чувствовал себя растерянным и уязвимым. Слишком страстным для интеллектуального спора. - Мы пользуемся их языками, их образом мыслей и описания мира. И взамен должны что-то отдавать.
        - Но язык - это не товар вроде чая или шелка, который можно купить за деньги, - возразил профессор Ловелл. - Язык - бесконечный ресурс. И если мы выучим его и пользуемся, разве мы кого-то обкрадываем?
        В этом была логика, но вывод беспокоил Робина. Уж конечно, все не так просто, наверняка под этим кроется принуждение или эксплуатация. Но он не мог сформулировать свои возражения, не смог определить, где изъян в этих аргументах.
        - Император Цин обладает одними из самых богатых запасов серебра в мире, - сказал профессор Ловелл. - У него много ученых. Есть даже лингвисты, понимающие английский. Так почему же он не заполнит свой дворец серебряными пластинами? Почему у китайского, несмотря на все богатство этого языка, нет собственной грамматики?
        - Может быть, у них нет ресурсов, чтобы начать, - предположил Робин.
        - Так с какой стати нам помогать им?
        - Но дело же не в этом, а в том, что они нуждаются в серебре, так почему Вавилон не пошлет ученых за границу по обмену? Почему мы не можем научить их, как это делается?
        - Все государства охраняют свои самые ценные ресурсы.
        - А может, охраняют знания, которые должны принадлежать всем, - сказал Робин. - Потому что если язык свободен, если знания свободны, почему все «Грамматики» лежат в башне под замком? Почему мы даже не приглашаем иностранных ученых и не посылаем ученых открывать центры перевода по всему миру?
        - Потому что Королевский институт перевода служит интересам Короны.
        - Это совершенно несправедливо.
        - Вот как ты думаешь? - В голос профессора Ловелла закрались ледяные нотки. - Робин Свифт, ты считаешь, что мы занимаемся несправедливым делом?
        - Я лишь хочу разобраться, почему серебро не могло спасти мою мать, - сказал Робин.
        Повисла пауза.
        - Что ж, мне жаль твою мать. - Профессор Ловелл взял нож и начал резать бифштекс. Он выглядел взволнованным и расстроенным. - Но азиатская холера распространилась в результате плохой гигиенической обстановки в Кантоне, а не из-за несправедливого распределения пластин. И в любом случае ни одна серебряная пластина не способна воскресить мертвых…
        - И это все объяснения? - Робин поставил бокал. Он сильно опьянел и потому был настроен воинственно. - У вас же были пластины, их легко сделать, вы сами говорили… Так почему же…
        - Бога ради! - рявкнул профессор Ловелл. - Она была всего лишь женщиной.
        Тренькнул дверной звонок. Робин вздрогнул, его вилка клацнула по тарелке и свалилась на пол. Он смущенно подобрал ее. Из прихожей донесся голос миссис Пайпер.
        - О, вот так сюрприз! Они сейчас ужинают, я вас проведу…
        И в столовую вошел привлекательный и элегантно одетый блондин с пачкой книг под мышкой.
        - Стерлинг! - Профессор Ловелл отложил нож и встал, чтобы поприветствовать незнакомца. - Я думал, ты зайдешь позже.
        - Закончил дела в Лондоне раньше, чем ожидал. - Стерлинг перевел взгляд на Робина и тут же застыл. - Добрый вечер.
        - Здравствуйте, - смущенно ответил Робин. Он понял, что это знаменитый Стерлинг Джонс. Племянник Уильяма Джонса, звезда факультета. - Приятно познакомиться.
        Стерлинг не ответил, лишь надолго задержал на нем взгляд. Его губы странно дернулись, хотя Робин не понял, что это означает.
        - Бог ты мой!
        Профессор Ловелл покашлял.
        - Стерлинг…
        Стерлинг смотрел на Робина еще несколько секунд, а потом отвернулся.
        - В любом случае добро пожаловать, - сказал он слегка запоздало, поскольку уже повернулся к Робину спиной, и слова прозвучали неловко и принужденно. Он положил книги на стол. - Ты был прав, Дик, ключ в словаре Риччи. Мы не разобрались в происходящем, когда пользовались португальским. Теперь я могу собрать всю цепочку. Если соединить символы, которые я отметил, вот здесь и здесь…
        Профессор Ловелл полистал страницы.
        - Здесь размыто водой. Надеюсь, ты не заплатил ему полную…
        - Я ничего не заплатил, Дик, я же не дурак.
        - Ну, после Макао…
        И они начали пылкий разговор, совершенно позабыв о Робине.
        Он пьяно смотрел на них, чувствуя себя не в своей тарелке. Его щеки горели. Он не доел, но продолжать ужин сейчас казалось как-то неудобно. Кроме того, у него пропал аппетит. Прежняя уверенность исчезла. Он снова почувствовал себя глупым мальчишкой, над которым смеялись и от которого отмахивались похожие на ворон посетители в гостиной профессора Ловелла.
        И он задумался над противоречием: ведь он их презирает, зная, что от них не стоит ждать ничего хорошего, но все же хочет, чтобы они уважали его и приняли в свои ряды. Его накрыла странная смесь эмоций. И он не имел ни малейшего представления, как в них разобраться.
        «Но ведь мы не закончили, - хотелось ему сказать отцу. - Мы говорили о моей матери».
        Грудь сдавило, сердце казалось зверем в клетке, стремящимся вырваться наружу. И это было удивительно. Ведь ничего необычного не произошло. Профессор Ловелл никогда не обращал внимания на чувства Робина, не пытался утешить, только резко менял тему и отгораживался холодной, равнодушной стеной, приуменьшал боль Робина до такой степени, что казалось несерьезным вообще о ней говорить. Робин уже привык к этому.
        Только сейчас, быть может, из-за вина или так давно копившегося напряжения, что оно достигло критической точки, Робину хотелось закричать. Расплакаться. Пнуть стену. Сделать что угодно, лишь бы заставить отца посмотреть ему в лицо.
        - Ах да, Робин, - вскинул голову профессор Ловелл. - Передай миссис Пайпер, что мы хотим выпить кофе.
        Робин схватил сюртук и выбежал из комнаты.
        Он не свернул с Хай-стрит на Мэгпай-лейн.
        Он пошел дальше, к Мертон-колледжу. Поздно вечером сад выглядел призрачным, искаженным, а из-за железных ворот, запертых на щеколду, тянулись, словно пальцы, черные ветви. Робин поковырялся в замке, но в итоге пролез между прутьями решетки. Он прошел несколько шагов по саду и вдруг сообразил, что понятия не имеет, как выглядит береза.
        Он отошел назад и огляделся, чувствуя себя довольно глупо. И тут взгляд привлекло белое пятно - светлое дерево, окруженное кустами шелковицы, подстриженными так, что они слегка изгибались вверх, словно в знак преклонения. Из ствола белого дерева торчала выпуклость; в лунном свете она выглядела как лысая голова.
        Или хрустальный шар. Почему бы и нет?
        Робин представил, как его брат, похожий на ворона в своем развевающемся черном пальто, лунной ночью проводит по белой коре пальцами. Гриффину понравился бы такой спектакль.
        Робин удивился, что в груди словно сжалась раскаленная пружина. Долгая отрезвляющая прогулка не умерила его гнев. Он по-прежнему был готов закричать. Неужели ужин с отцом так его разозлил? Неужели это и есть то праведное негодование, о котором говорил Гриффин? Но он ощущал не просто революционное пламя. В его сердце угнездились не решимость, а сомнения, негодование и глубокое замешательство.
        Он ненавидел Оксфорд. И любил его. Он проклинал его за то, как здесь с ним обходились. Но все равно хотел стать здесь своим, потому что было так приятно ощущать себя его частью, разговаривать с профессорами на равных, включиться с большую игру.
        В голову закралась одна неприятная мыслишка: ты просто маленький мальчик с болью в сердце, вот тебе и хочется, чтобы все уделяли тебе больше внимания. Но Робин отогнал ее прочь. Уж конечно, он не настолько мелочен, он ополчился на отца не потому, что чувствовал себя отвергнутым.
        Он видел и слышал достаточно. И понял, что лежит в основе Вавилона, он знал, что может доверять своему чутью.
        Робин провел пальцами по дереву. Ногтями тут ничего не сделаешь. В идеале нужен нож, но у Робина не было ножа. Наконец он вытащил из кармана перьевую ручку и вонзил перо в выпуклость. Дерево поддалось. Робин несколько раз с силой царапнул по коре, чтобы крест было хорошо видно. Пальцы болели, а перо было безнадежно испорчено, но он оставил отметину.
        Глава 7
        Quot linguas quis callet, tot homines valet.
        Сколько языков кто-нибудь знает, столько же раз он человек.
        КАРЛ V
        В понедельник Робин вернулся в свою комнату после занятий и обнаружил засунутую под подоконник записку. Он тут же схватил ее. С колотящимся сердцем он захлопнул дверь, сел на пол и прищурился, пытаясь разобрать убористый почерк Гриффина.
        Записка была на китайском. Робин озадаченно прочитал ее дважды, потом задом наперед и еще раз в нормальном порядке. Гриффин как будто написал иероглифы совершенно произвольно, они не складывались в осмысленные фразы, из них вообще нельзя было составить фраз - хотя присутствовали знаки препинания, иероглифы были расставлены без учета грамматики и синтаксиса. Несомненно, это был шифр, но Гриффин не предоставил Робину ключа, и Робин не мог вспомнить никаких литературных аллюзий или тонких намеков, которые бросил Гриффин, чтобы расшифровать эту бессмыслицу.
        И тут он сообразил, что все понял неправильно. Это не китайский. Гриффин использовал китайские иероглифы, чтобы передать слова на другом языке, видимо английском. Робин вырвал из дневника лист бумаги, положил его рядом с запиской Гриффина и записал транскрипцию каждого иероглифа. Над некоторыми словами пришлось поразмыслить, поскольку написание китайских слогов очень отличалось от английских, но, в конце концов выявив общую схему транскрипции (например, te всегда означало the, u читалось как «oo»), Робин разгадал код.
        В ближайшую дождливую ночь. Открой дверь башни точно в полночь, подожди в вестибюле, а через пять минут возвращайся обратно. Ни с кем не говори. Иди прямо домой.
        Не отклоняйся от моих указаний. Запомни их наизусть и сожги записку.
        Резко, прямо и малоинформативно - вполне в духе Гриффина. В Оксфорде непрерывно лил дождь. Ближайшая дождливая ночь будет завтра.
        Робин снова и снова перечитывал записку, пока не запомнил наизусть все подробности, а потом бросил и оригинал, и свою расшифровку в камин и напряженно всматривался в огонь, пока все клочки бумаги до единого не съежились и превратились в пепел.
        В среду лило как из ведра. Во второй половине дня стоял туман, и Робин с нарастающим страхом смотрел на темнеющее небо. Когда в шесть вечера он ушел из кабинета профессора Чакраварти, мостовая посерела от мелкой мороси. К тому времени как он добрался до Мэгпай-лейн, дождь забарабанил крупными каплями.
        Робин заперся у себя в комнате, положил на стол книгу на латыни, которую ему следовало прочитать, и попытался хотя бы смотреть на страницы, пока не наступит указанное время.
        В половине двенадцатого дождь превратился в ливень. От одного его звука становилось холодно, даже в отсутствие злого ветра, снега или града капли ударялись о мостовую с такой силой, словно кусочки льда о кожу. Теперь Робин увидел смысл в указаниях Гриффина - в такую ночь ни зги не видно, а если что и увидишь, разглядывать не станешь. Под таким дождем ходишь, пригнув голову и опустив плечи, не замечая ничего вокруг, пока не доберешься до тепла.
        Без четверти двенадцать Робин схватил пальто и вышел в коридор.
        - Куда это ты?
        Он замер. Он думал, что Рами спит.
        - Забыл кое-что в библиотеке, - прошептал он.
        Рами вскинул голову.
        - Опять?
        - Наверное, это наше проклятие, - прошептал Робин, пытаясь сохранять хладнокровный вид.
        - Льет как из ведра. Заберешь завтра, - нахмурился Рами. - А что ты забыл?
        Робин чуть не сказал «книги для чтения», но это было бы неправильно, поскольку, как предполагалось, он читал их весь вечер.
        - Мой дневник. Если он останется там, я не засну, слишком нервничаю, что кто-то увидит мои записи…
        - И что там, любовное письмо?
        - Нет, просто… просто я нервничаю.
        Либо он оказался превосходным лжецом, либо Рами был слишком сонным, чтобы встревожиться.
        - Разбуди меня утром, - сказал он, зевая. - Я всю ночь буду сидеть над Драйденом, и мне это не нравится.
        - Хорошо, - пообещал Робин и поспешил к двери.
        Беспощадный дождь превратил десятиминутный путь по Хай-стрит в вечность. Вдали теплой свечой сиял Вавилон, каждый этаж был освещен как в разгар дня, хотя за окнами не было видно силуэтов. Ученые Вавилона работали круглые сутки, но большинство в девять или десять часов уходили с книгами домой, а если кто-то задерживался в здании за полночь, то уже не покидал его до утра.
        Дойдя до зеленой лужайки, Робин остановился и осмотрелся. Но никого не увидел. Записка Гриффина была туманной, Робин не понял - стоит ли ему подождать, когда появится кто-нибудь из «Гермеса», или просто идти дальше и точно следовать указаниям.
        «Не отклоняйся от моих указаний».
        Зазвенел полуночный колокол. Запыхавшись, Робин поспешил к входу. Во рту у него пересохло. Когда он добрался до каменных ступеней, из тьмы появились два человека в черном. Из-за дождя лиц он не различил.
        - Давай, - прошептал один из них. - Быстрее.
        Робин шагнул к двери.
        - Робин Свифт, - произнес он мягко, но четко.
        Охранная система узнала его голос. Щелкнул замок.
        Робин открыл дверь и на миг замер на пороге, чтобы в башню успели проскользнуть еще два человека. Он так и не увидел их лиц. Они устремились к лестнице, словно призраки: быстро и бесшумно. Робин дрожал в вестибюле, и капли дождя стекали по его лбу. Он смотрел на часы, следя за тикающими секундами, пока тянулись пять минут.
        Все оказалось так просто. Когда пришло время, Робин развернулся и шагнул к двери. Он почувствовал слабый хлопок по спине, но больше ничего - ни шепота, ни клацанья серебряных пластин. Агентов «Гермеса» поглотила темнота. Через несколько секунд стало казаться, будто их и вовсе не было.
        Робин пошел по Мэгпай-лейн. Его трясло, а голова кружилась от осознания, какой отчаянно дерзкий поступок он совершил.
        Спал он плохо. Все ворочался в постели в кошмарном бреду, так что простыни промокли от пота. В полудреме его терзали видения: в дверь врывались полицейские и тащили его в тюрьму, объявив, что они все видели и все знают. Он заснул лишь на рассвете, настолько измотанный, что пропустил утренний звон колоколов. Робин проснулся, лишь когда в дверь постучал уборщик с вопросом, не подмести ли сегодня пол.
        - А? Да, простите, дайте мне минутку, и я уйду.
        Он побрызгал лицо водой, оделся и метнулся к двери. Его курс должен был собраться в аудитории на пятом этаже, чтобы перед занятиями сравнить свои переводы, и он ужасно опаздывал.
        - Вот и ты, наконец, - сказал Рами, когда он пришел. Они с Летти и Виктуар сидели за квадратным столом. - Прости, что ушел без тебя, но я подумал, что ты уже тут. Я дважды постучал, но ты не ответил.
        - Ничего страшного. - Робин сел. - Я плохо спал, наверное, из-за грома.
        - Ты хорошо себя чувствуешь? - озабоченно спросила Виктуар. - Ты какой-то… - Она махнула рукой в туманном жесте. - Бледный.
        - Это все кошмары, - ответил он. - Иногда бывает.
        Как только он это произнес, объяснение показалось ему глупым, но Виктуар сочувственно похлопала его по руке.
        - Конечно.
        - Ну что, начнем? - резко спросила Летти. - Пока мы только возились со словарем, потому что Рами не позволил начать без тебя.
        Робин быстро пролистал страницы, пока не нашел заданного вчера вечером Овидия.
        - Прости… Да, конечно.
        Он опасался, что не высидит до конца. Но каким-то образом теплые солнечные лучи на холодном дереве, скрип пера с чернилами по бумаге и четкий и ясный голос Летти помогли его измученному разуму сосредоточиться, и самой насущной проблемой начала казаться латынь, а не предстоящее исключение из Оксфорда.
        Встреча прошла бодрее, чем ожидалось. Робин, привыкший читать свои переводы вслух мистеру Честеру, который поправлял его по ходу дела, не ожидал таких пылких споров о той или иной фразе, пунктуации или допустимости повторов. Быстро стало очевидно, что у каждого из них совершенно разные стили перевода.
        Летти, оказавшаяся приверженцем грамматических структур, максимально точно придерживалась оригинала и могла закрыть глаза даже на самые неуклюжие выражения, в то время как Рами, ее полная противоположность, всегда был готов отказаться от точности ради красивых фраз, которые, по его мнению, лучше передают суть, даже если приходилось использовать совершенно другие грамматические конструкции. Виктуар, похоже, была разочарована ограничениями английского языка. «Он такой неуклюжий, французский подошел бы лучше», - заявила она, и Летти всегда горячо с ней соглашалась, а Рами фыркал, и тогда они забросили Овидия, чтобы повторить тему Наполеоновских войн.
        - Тебе уже лучше? - спросил Рами у Робина, когда они уже собирались разойтись.
        Ему и впрямь было лучше. Так приятно было погрузиться в прибежище мертвого языка, сражаться на войне риторики, итог которой на него не повлиял бы. Его поразило, насколько обыденно прошел остаток дня, насколько спокойно Робин сидел вместе с остальными на лекции профессора Плейфера и делал вид, что его занимает только Тайтлер. При свете дня ночные подвиги казались далеким сном. Ощутимым и прочным был один лишь Оксфорд, учеба, профессора, свежеиспеченные булочки и топленые сливки.
        И все же он не мог избавиться от затаенного страха, что все это - жестокая шутка и в любую минуту занавес откроется перед разгадкой шарады. Ведь не может же такого быть, чтобы все сошло ему с рук без последствий. Как он вообще может жить после подобного акта предательства, кражи из самого Вавилона, которому он в буквальном смысле отдал свою кровь?
        Ближе к концу дня его охватило сильнейшее беспокойство. То, что вчера вечером казалось такой захватывающей, праведной миссией, теперь выглядело невероятной глупостью. Робин не мог сосредоточиться на латыни; профессору Крафт пришлось щелкнуть пальцами у него перед глазами, прежде чем он понял, что она уже три раза просила его прочитать строку. В самых ярких подробностях он воображал ужасные сцены: как констебли ворвутся в дом, покажут на него пальцем и крикнут: «Держи вора»; как однокурсники ошеломленно уставятся на него; а профессор Ловелл, который почему-то был одновременно и прокурором, и судьей, хладнокровно приговорит Робина к петле. Робин представил, как холодно и методично опускается каминная кочерга, снова и снова, дробя каждую косточку.
        Но видение осталось видением. Никто не пришел его арестовывать. Медленно и спокойно тянулись занятия, и никто их не прервал. Его ужас ослабел. К тому времени когда Робин с однокурсниками собрались ужинать, ему стало удивительно легко притворяться, что прошлой ночи никогда не было. А когда они сидели за столом, ели холодный картофель с бифштексом, такой жесткий, что приходилось прикладывать немыслимые усилия, пытаясь откусить от него кусочек, и смеялись над тем, как профессор Крафт раздраженно исправляла цветистые переводы Рами, все это действительно казалось лишь далеким воспоминанием.
        Когда вечером он вернулся домой, за подоконником ожидало новое послание. Робин развернул его дрожащими руками. Нацарапанная записка была очень короткой, и на этот раз Робин расшифровал ее в уме.
        Ожидай дальнейших указаний.
        Собственное разочарование привело Робина в смятение. Разве он целый день не жалел, что впутался в этот кошмар? Он тут же вообразил насмешливый голос Гриффина: «Что, хочешь, чтобы тебя похлопали по спине? Дали печеньку за хорошо сделанную работу?»
        Он с удивлением обнаружил, что рассчитывает на продолжение. Но понятия не имел, когда снова услышит что-то от Гриффина. Тот предупредил Робина, что их общение будет нечастым: может пройти целый триместр, пока он снова не объявится. Робина позовут, когда он опять понадобится, но не раньше. На следующий вечер Робин не обнаружил записки, как и через день.
        Шли дни, потом недели.
        «Ты ведь студент Вавилона, - сказал ему Гриффин. - Так и веди себя соответственно».
        И оказалось, что это очень легко. По мере того как воспоминания о Гриффине и «Гермесе» блекли в памяти, скрываясь в темноте и кошмарах, жизнь в Оксфорде и Вавилоне расцветала яркими, ослепительными красками.
        Робина ошеломило, как быстро он полюбил это место и этих людей. Он даже не заметил, как это произошло. В первый триместр он вертелся как белка в колесе, ошеломленный и измотанный; занятия и домашние задания превратились в повторяющуюся череду усердного чтения допоздна, на этом фоне сокурсники стали единственным источником радости и утешения. Девушки, благословение Богу, быстро забыли о первом впечатлении, которое произвели на них Робин и Рами. Робин обнаружил, что они с Виктуар одинаково любят литературу - от готических ужасов до романов, и с большим удовольствием обменивались книгами и обсуждали последнюю партию бульварного чтива, привезенную из Лондона. А Летти, убедившись, что молодые люди достаточно умны, чтобы учиться в Оксфорде, стала гораздо терпимее. Оказалось, в силу воспитания она обладала и язвительным остроумием, и тонким пониманием британской классовой структуры, что делало ее на редкость интересной собеседницей, когда ее шутки не были направлены ни на кого из них.
        - Колин из тех прикормленных представителей среднего класса, которые любят притворяться, будто у них есть связи, потому что его семья знает репетитора по математике из Кембриджа, - заявила она после визита на Мэгпай-лейн. - Если он хочет стать юристом, то мог бы просто поработать в суде, но он здесь ради престижа и связей, только не настолько обаятелен, чтобы их приобрести. Он прямо как мокрое полотенце, влажное и липкое.
        Она тут же изобразила, как Колин, выпучив глаза, приветствует ее с излишним вниманием, и все засмеялись.
        Рами, Виктуар и Летти расцветили жизнь Робина, стали его единственным регулярным контактом с миром за пределами занятий. Они нуждались друг в друге, потому что у них больше никого не было. Старшекурсники Вавилона были агрессивны и замкнуты на себе; слишком заняты, пугающе талантливы и грандиозны. Через две недели после начала триместра Летти смело спросила у аспиранта по имени Габриэль, может ли она присоединиться к французскому читательскому клубу, но ее отвергли с особым презрением, на которое способны только французы. Робин пытался подружиться с японской студенткой третьего курса по имени Илзе Дэдзима[33 - Как и Робин, в Англии Илзе называли не именем, данным при рождении. Ее новое имя представляло собой сочетание произвольного английского имени (Илзе) и острова, с которого она приехала (Дэдзима).], которая говорила со слабым голландским акцентом. Они часто пересекались, входя и выходя из кабинета профессора Чакраварти, но в те несколько раз, когда Робин пытался с ней поздороваться, она так скривилась, будто он был грязью на ее туфлях.
        Они пытались подружиться и с второкурсниками, пятью белыми юношами, живущими напротив, на Мертон-стрит. Но все сразу же пошло наперекосяк, когда один из них, по имени Филип Райт, сказал Робину за ужином в буфете, что первый курс такой интернациональный лишь из-за политики факультета.
        - Совет факультета постоянно спорит о том, каким языкам отдать предпочтение - европейским или другим… более экзотическим. Чакраварти и Ловелл уже много лет поднимают шум по поводу разнообразия студенческого состава. Им не понравилось, что на нашем курсе все изучают классические языки. Полагаю, с вами они переусердствовали.
        Робин попытался ответить вежливо:
        - Не думаю, что это так уж плохо.
        - Что ж, само по себе не так уж плохо, но это означает, что места отбираются у других квалифицированных кандидатов, сдавших вступительные экзамены.
        - Я не сдавал никаких вступительных экзаменов, - сказал Робин.
        - Вот именно.
        Филип фыркнул и за весь вечер больше не сказал Робину ни слова.
        И поэтому Рами, Летти и Виктуар стали постоянными собеседниками Робина, и он начал смотреть на Оксфорд их глазами. Рами ужасно нравился пурпурный шарф в витрине «Ид и Рейвенскрофт»; Летти глупо смеялась над пучеглазым юношей, сидящим перед кофейней «Королевский переулок» с книгой сонетов; Виктуар была страшно рада, что в «Кладовых и саду» только что появилась новая партия булочек, но поскольку застряла на уроке французского до полудня, Робин просто обязан был купить ей булочку и носить в кармане, пока не закончится урок. Даже материалы для чтения стали казаться более увлекательными, когда он начал рассматривать их как исходный материал для интересных заметок, сердитых или смешных, которыми позже можно поделиться с товарищами.
        Не обходилось и без размолвок. Они бесконечно препирались, как это свойственно талантливым молодым людям с раздутым самомнением и разными взглядами. Робин и Виктуар долго спорили по поводу превосходства английской или французской литературы, при этом оба яростно отстаивали свои страны.
        Виктуар настаивала, что лучшие философы Англии не могут сравниться с Вольтером или Дидро, и Робин согласился бы с ней, если бы только она не продолжала насмехаться над переводами, которые он брал в Бодлианской библиотеке, на том основании, что «они ничто по сравнению с оригиналом, с таким же успехом можно вообще не читать». Виктуар и Летти, хотя обычно были довольно близки, казалось, вечно ссорились по поводу денег и того, действительно ли Летти можно счесть бедной только потому, что отец не выделил ей содержания[34 - Мальчики в эти разговоры не вмешивались. Рами считал, что Летти справедливо отмечала - как женщина, она не имеет права унаследовать поместье Прайсов. Робин же полагал, что она не может называть себя «нищей», получая, как и остальные, достаточно большую стипендию, чтобы ходить по ресторанам, когда вздумается.]. А чаще всего ссорились Летти и Рами, в основном из-за утверждения Рами, что Летти никогда не бывала в колониях и поэтому не должна рассуждать о преимуществах британского присутствия в Индии.
        - Но я кое-что знаю об Индии, - напирала Летти. - Я читала разные статьи, читала «Письма индийского раджи» в переводе Хэмилтон.
        - Вот как? - говорил Рами. - Ту самую книгу, в которой Индия - это чудесная страна индусов, а правят ей тираны, мусульманские захватчики?
        На этом этапе Летти занимала оборону и становилась сердитой и раздражительной до следующего дня. Но это была не совсем ее вина. Рами был явно настроен ее спровоцировать, развенчать каждое ее утверждение. Гордая, правильная Летти с вечно поджатыми губами олицетворяла все, что Рами презирал в англичанах, и Робин подозревал, что тот не успокоится, пока не заставит Летти изменить своей стране.
        И все же ссоры их не разъединяли. Скорее наоборот, сплачивали, оттачивали точку зрения и определяли, каким образом они все вместе соединятся в пазле своего курса. Все время они проводили вместе. По выходным сидели за дальним уличным столиком в кафе «Кладовые и сад», расспрашивая Летти о странностях английского языка, поскольку лишь она знала его с рождения. «Что такое солонина? - спрашивал Робин. - Есть баранина, телятина, а это какое животное?» «А кто такой «кидала»? - спросила Виктуар о слове, которое увидела в недавнем бульварном детективе. - И ради бога, Летиция, объясни, что значит «сиделец»?»
        Однажды Рами пожаловался на ужасную еду в столовой, отчего он заметно похудел (и это была правда; университетские кухни предлагали постоянное чередование жесткого вареного мяса, несоленых жареных овощей и неотличимых друг от друга котлет, а иногда непонятные и несъедобные блюда с такими названиями, как «Индийские маринады», «Черепаха в западно-индийском соусе» и «Китайское чило»[35 - Баранина, тушенная с луком, горошком и салатом, подается с рисом. Ученые считают, что «китайское» в названии намекает на восточное происхождение, но значение термина «чило» остается загадкой.], очень малое число из них были халяльными). Они прокрались на кухню и соорудили блюдо из нута, картофеля и специй, которые Рами тайком набрал на рынках Оксфорда. В результате получилось комковатое алое рагу, такое острое, что казалось, будто получил удар в нос. Рами отказался признать поражение; вместо этого он объявил это происшествие еще одним доказательством своего тезиса о том, что с британцами что-то не так, поскольку, если бы они смогли достать настоящую куркуму и семена горчицы, блюдо было бы намного вкуснее.
        - В Лондоне есть индийские рестораны, - возразила Летти. - На Пикадилли можно заказать карри с рисом…
        - Только если хочешь получить пресное месиво, - фыркнул Рами. - Доедай свой нут.
        Летти с несчастным видом засопела и отказалась делать еще хоть один глоток. Робин и Виктуар стоически засовывали полные ложки в рот. Рами обозвал всех трусами: по его словам, в Калькутте даже младенцы едят острый перец не моргнув глазом. Хотя даже он с трудом доел огненно-красную массу со своей тарелки.
        Робин не осознавал, что получил то, что так долго искал, пока однажды вечером в середине триместра они не оказались в пансионе Виктуар. Ее жилье было больше, чем у остальных, потому что никто не хотел делить с ней комнаты, а значит, у нее имелась не только спальня, но и собственная ванная, и просторная гостиная, где они собирались, чтобы закончить домашнее задание после закрытия Бодлианской библиотеки в девять часов. В тот вечер они играли в карты, а не занимались, потому что профессор Крафт уехала в Лондон на конференцию и у них выдался свободный вечер. Но карты вскоре были забыты, потому что комнату внезапно наполнил сильный аромат спелых груш, и никто не мог понять, откуда он, потому что они не ели груш, а Виктуар клялась, что в комнате их нет.
        Потом Виктуар покатывалась со смеху, потому что Летти продолжала кричать: «Где груши? Где они, Виктуар? Где груши?» Рами пошутил про испанскую инквизицию, и Летти, подыгрывая ему, приказала Виктуар вывернуть все карманы пальто, доказав, что ни в одном из них не спрятана груша. Виктуар повиновалась, но ничего не нашла, что вызвало очередные истерические крики. А Робин сидел за столом, наблюдал за ними и улыбался, ожидая возобновления карточной игры, пока не понял, что этого не произойдет: все слишком много смеются, и, кроме того, карты Рами валяются на полу лицевой стороной вверх, и продолжать бессмысленно.
        Тут он моргнул, неожиданно поняв, что означают эти самые обыденные и самые необычные мгновения - за несколько недель его однокурсники стали тем, чего он так и не нашел в Хампстеде, чего, как он думал, у него больше никогда не будет после Кантона: кругом людей, которых он любил так сильно, что у него щемило в груди при мысли о них.
        Они стали семьей.
        И тогда его охватило чувство вины из-за того, что он так сильно их любит, любит Оксфорд.
        Робину страшно нравилось здесь жить. Несмотря на ежедневные оскорбления, которые приходилось терпеть, прогулки по окрестностям приводили его в восторг. В отличие от Гриффина он не мог возненавидеть Оксфорд, не мог постоянно культивировать в себе подозрительность и готовность к бунту.
        Но разве он не имеет права быть счастливым? Прежде он никогда не ощущал такого тепла в груди, никогда так не ждал утреннего пробуждения. Вавилон, друзья и Оксфорд словно отперли что-то внутри него, какое-то солнечное место, он никогда не думал, что будет чувствовать такое. Мир вокруг стал светлее.
        Он был ребенком, изголодавшимся по любви, которую теперь имел в достатке. Так что же плохого в том, чтобы держаться за нее?
        Он не был готов посвятить себя «Гермесу». Скорее он был готов убить за любого своего однокурсника.
        Позже Робина поразило, что ему никогда не приходило в голову рассказать кому-либо из них о «Гермесе». Ведь к концу осеннего триместра он мог доверить каждому из них жизнь и не сомневался, что, если бы он упал в ледяные воды реки, любой из друзей нырнул бы вслед, чтобы спасти его. Но Гриффин и «Гермес» словно вышли из ночных кошмаров и теней, а однокурсники олицетворяли тепло, солнце и смех, и он просто не мог представить, как свести их вместе.
        Лишь однажды он испытал искушение рассказать. Как-то за обедом Рами и Летти в очередной раз поспорили об английском присутствии в Индии. Рами считал оккупацию Бенгалии полным бесстыдством, а Летти полагала, что победа британцев при Пласси была более чем справедливым возмездием за ужасное, по ее мнению, обращение с заложниками со стороны Сирадж уд-Даулы, и британцам не пришлось бы вмешиваться, если бы Моголы не были такими ужасными правителями.
        - И там все не так уж плохо, - сказала Летти. - Среди чиновников много индийцев, если они достаточно квалифицированы…
        - Да, только «квалифицированы» означает принадлежность к элите, говорящей на английском и пресмыкающейся перед британцами, - парировал Рами. - Нами не правят, нас эксплуатируют. Происходящее с моей страной иначе как грабежом не назовешь. Это не свободная торговля, а финансовое кровопускание, мародерство и воровство. Нам не нужна была их помощь, они придумали эту историю только из-за неуместного чувства превосходства.
        - Если ты так считаешь, то что делаешь в Англии? - буркнула Летти.
        Рами посмотрел на нее как на умалишенную.
        - Учусь.
        - Да? Чтобы отточить оружие, которым ты свергнешь империю? - фыркнула она. - Собираешься привезти домой несколько серебряных пластин и устроить революцию? Может, нам стоит сообщить Вавилону о твоих намерениях?
        В кои-то веки Рами не нашелся с ответом.
        - Все не так просто, - сказал он после паузы.
        - Вот как? - Летти нащупала его больное место и теперь вцепилась, как пес в кость. - Потому что мне кажется, что, раз ты здесь, получаешь английское образование, это как раз и говорит о превосходстве англичан. Или в Калькутте есть языковые институты получше?
        - В Индии полно великолепных медресе, - огрызнулся Рами. - Превосходство англичан заключается в их пушках. И в готовности использовать их против невинных людей.
        - Так ты здесь, чтобы отправить серебро тем бунтовщикам-сипаям?
        Может, так ему и следует поступить, чуть не сказал Робин. Может, именно в этом и нуждается весь мир.
        Но он сдержался, не успев открыть рот. Не потому что боялся выдать Гриффина, а потому что это признание разрушило бы их жизнь. И потому что сам он не мог разрешить противоречие: он хотел добиться успеха в Вавилоне, хотя день ото дня становилось все очевиднее, насколько неправедны источники его богатств. Робин нашел единственный способ, как оправдать свое нынешнее благополучие и продолжать танцевать на грани двух миров, - это терпеливо ждать ночных посланий Гриффина. Скрытый, молчаливый бунт, главной целью которого было избавиться от чувства вины за то, что все это золото и блеск достались так дорого.
        Глава 8
        В то время мы отнюдь не считали предосудительным для кучки юнцов, которых еще секли всего три месяца назад и которым дома не давали больше трех рюмок портвейна, засиживаться допоздна друг у друга в комнатах, объедаясь ананасами и мороженым и наливаясь шампанским и кларетом.
        УИЛЬЯМ ТЕККЕРЕЙ. КНИГА СНОБОВ, НАПИСАННАЯ ОДНИМ ИЗ НИХ
        В последние ноябрьские недели Робин помог обществу Гермеса совершить еще три кражи. Все прошло как по маслу, по образу и подобию первой - записка в двери, дождливая ночь, полуночная встреча, минимальный контакт с сообщниками, не считая быстрого взгляда и кивка. Ему так и не удалось поближе их рассмотреть. Робин не знал, те же это люди, что и в первый раз, или нет. Он так и не понял, что именно они украли и как этим воспользовались. Оставалось только верить словам Гриффина, что его вклад помог в борьбе против империи, хотя суть этой борьбы просматривалась смутно.
        Робин по-прежнему надеялся, что Гриффин снова позовет его на разговор у «Крученого корня», но единокровный брат, похоже, был слишком занят руководством обширной организацией, в которой Робин играл очень скромную роль.
        Во время четвертой кражи Робина чуть не схватили, когда в здание вошла третьекурсница Кэти О'Нелл, пока Робин ждал в вестибюле. К несчастью, Кэти была болтушкой, она специализировалась на гэльском, поэтому, вероятно, чувствовала себя одинокой, поскольку изучала его одна, и пыталась подружиться со всеми подряд.
        - Робин! - просияла она. - Что ты здесь делаешь так поздно?
        - Забыл книгу Драйдена, - солгал он, похлопав по карману, словно только что положил туда книгу. - Оказывается, я оставил ее в вестибюле.
        - А, кошмарный Драйден. Помню, как Плейфер заставлял нас несколько недель его обсуждать. Он методичен, но суховат.
        - Чудовищно сухой.
        Робин от всей души надеялся, что на этом она отстанет, ведь было уже пять минут первого.
        - Он заставляет вас сравнивать переводы на занятиях? - спросила Кэти. - Однажды он почти полчаса расспрашивал о том, почему я выбрала слово «красный» вместо «цвета спелого яблока». Под конец я вся взмокла.
        Прошло шесть минут. Взгляд Робина метнулся к лестнице, а потом обратно к Кэти и снова на лестницу, пока Робин не осознал, что девушка выжидающе на него смотрит.
        - Э-э-э… - Он моргнул. - Кстати, о Драйдене, мне правда нужно…
        - Ой, прости, на первом курсе всегда так сложно, а я тебя задерживаю…
        - В общем, рад был поболтать.
        - Дай знать, если я могу тебе чем-то помочь, - радостно сказала она. - Поначалу наваливается столько всего, но обещаю, потом станет легче.
        - Конечно. Мне пора. До свидания.
        Он чувствовал себя ужасно из-за того, что был так резок. Она была милой, а подобное предложение - весьма щедрое со стороны старшекурсницы. Но Робин мог думать только о сообщниках наверху и что случится, если они спустятся в тот момент, когда Кэти будет подниматься.
        - Тогда желаю удачи.
        Кэти помахала ему и пошла дальше. Робин молился о том, чтобы она не обернулась.
        Прошла, кажется, целая вечность, прежде чем по лестнице с противоположной стороны быстро спустились фигуры в черном.
        - О чем она говорила? - прошептал один из них. Его голос показался удивительно знакомым, но Робин был слишком взбудоражен, чтобы понять, кто это.
        - Просто дружеская болтовня. - Робин открыл дверь, и все трое быстро вышли в прохладу ночи. - Все в порядке?
        Но ответа он не получил. Они уже ушли, оставив его в одиночестве под дождем в темноте.
        Человек более осторожный тотчас порвал бы с «Гермесом», не поставил бы на кон все свое будущее ради таких неясных возможностей. Но Робин не отступил. Он помог с пятой кражей, а затем с шестой. Закончился осенний триместр, промелькнули зимние каникулы, и начался второй триместр. Когда Робин в полночь приближался к башне, сердцебиение больше не отдавалось в ушах. Минуты между входом и выходом больше не казались пребыванием в чистилище. Все стало выглядеть простой процедурой - всего-навсего дважды открыть дверь. Настолько простой, что к седьмой краже он убедил себя, будто опасности и вовсе нет.
        - У тебя отлично получается, - сказал Гриффин. - Им нравится иметь дело с тобой. Ты придерживаешься указаний и не пытаешься геройствовать.
        Спустя неделю после начала второго триместра Гриффин наконец-то соизволил лично встретиться с Робином. Они снова бодро шагали по Оксфорду, на этот раз следуя вдоль Темзы на юг, в сторону Кеннингтона. Встреча была похожа на промежуточный отчет об успеваемости перед суровым и редко появляющимся наставником, и Робин наслаждался похвалой, стараясь не выглядеть окрыленным младшим братом, хотя удавалось с трудом.
        - Так я хорошо постарался?
        - Очень хорошо. Я весьма доволен.
        - Так, значит, теперь ты расскажешь побольше о «Гермесе»? - спросил Робин. - Скажи хотя бы, куда отправляют пластины. Что вы с ними делаете?
        Гриффин хохотнул.
        - Терпение.
        Некоторое время они шли молча. Утром прошла гроза. Под темным небом быстро и шумно текла река Айзис, покрытая туманом. В такие вечера мир словно лишается красок, выглядит наброском к картине, карандашным рисунком в одних только серых тонах.
        - У меня есть еще один вопрос, - продолжил Робин. - Понимаю, ты не можешь рассказать подробности о «Гермесе». Но хотя бы скажи, чем все это закончится.
        - Чем все это закончится?
        - В смысле, ситуация со мной. Сейчас все идет прекрасно, пока меня не поймали, конечно. Но такое положение кажется… сам понимаешь, довольно неустойчивым.
        - Разумеется, оно неустойчиво. Ты будешь усердно учиться и окончишь университет, а потом тебя попросят делать всякие мерзости ради империи. Или тебя схватят, как ты и сказал. Все рано или поздно заканчивается, как это случилось с нами.
        - Все члены «Гермеса» покинули Вавилон?
        - Я знаю лишь немногих, кто остался.
        Робин не знал, как к этому относиться. Он часто убаюкивал себя фантазиями на тему жизни после Вавилона: место на кафедре, если он этого захочет, гарантирующее еще много безбедных лет обучения в великолепных библиотеках, проживание в комфортабельном пансионе и уроки латыни для богатых студентов, если ему понадобятся дополнительные карманные деньги; или захватывающая карьера, путешествия за границу с покупателями книг и синхронными переводчиками. У Чжуан-цзы, которого он только что перевел вместе с профессором Чакраварти, фраза таньту[36 - ??, tantu.] в буквальном смысле означала «ровную дорогу», а метафорически - «спокойную жизнь». Именно этого он и хотел: гладкого, ровного пути к будущему без неожиданностей.
        Единственным препятствием, естественно, была его совесть.
        - Ты останешься в Вавилоне, пока сможешь там оставаться, - сказал Гриффин. - Ты должен. Нам нужно больше людей в Вавилоне. Но это становится все труднее и труднее, сам понимаешь. Ты сам скоро убедишься, как тяжело примириться с тем, о чем тебя будут просить. А если тебя попросят заняться исследованиями для армии? А если пошлют на фронтир в Новую Зеландию или Капскую колонию?
        - А нельзя просто отказаться от таких назначений?
        Гриффин засмеялся.
        - Военные контракты составляют больше половины заказов. Без них не обойдешься, если хочешь получить место на кафедре. И платят тоже хорошо - многие профессора разбогатели во время Наполеоновских войн. Как, по-твоему, наш дражайший отец может содержать три дома? Его желания осуществляются благодаря такой работе.
        - И что тогда? - спросил Робин. - Как мне уйти?
        - Это просто. Инсценируй свою смерть и уходи в подполье.
        - Так ты и поступил?
        - Да, лет пять назад. И ты со временем поступишь так же. А потом станешь тенью на улицах Оксфорда, где когда-то ходил свободно, и будешь молиться, чтобы какой-нибудь другой первокурсник нашел в себе силы предоставить тебе доступ к библиотекам. - Гриффин бросил на него косой взгляд. - Тебя не устраивает такой ответ, верно?
        Робин колебался. Он точно не знал, как выразить свое смятение. Да, в какой-то степени его привлекала идея бросить Оксфорд ради «Гермеса». Он хотел сделать то же, что и Гриффин, хотел получить доступ к внутренней кухне «Гермеса», увидеть, куда отправляют украденные серебряные пластины и что с ними делают. Хотел увидеть этот скрытый мир.
        Но в таком случае он никогда уже не вернется обратно.
        - Просто так нелегко оказаться отрезанным от всего, - признался он.
        - Ты знаешь, как римляне откармливали сонь? - спросил Гриффин.
        Робин вздохнул.
        - Гриффин…
        - Твои репетиторы ведь задавали тебе читать Варрона? В трактате «Res Rustica»[37 - «О сельском хозяйстве».] он описывает глирарий[38 - Горшок для выращивания сонь, которые считались в Древнем Риме деликатесом.]. Это довольно элегантное приспособление. Керамический горшок, только с отверстиями, чтобы сони могли дышать, а поверхность отполирована так гладко, что сбежать невозможно. В углубления кладут еду, а чтобы мышам не было слишком скучно, делают выступы и дорожки. И самое главное - всегда держать их в темноте, чтобы сони думали, будто пришло время впадать в спячку. Они только и делают, что спят и нагуливают жир.
        - Ладно, - нетерпеливо сказал Робин. - Хорошо. Я понял.
        - Понимаю, это трудно, - сказал Гриффин. - Тяжело отказаться от преимуществ своего положения. Конечно же, тебе нравятся твоя стипендия, мантия и вечерние попойки…
        - Дело не в попойках, - возразил Робин. - Я не… Я не участвую в попойках. И дело не в стипендии или дурацкой мантии. Просто… Ну, не знаю, это такой скачок…
        Как это можно объяснить? Вавилон олицетворял нечто большее, чем просто материальные удобства. Именно благодаря Вавилону Робин жил в Англии, а не клянчил милостыню на улицах Кантона. Только в Вавилоне его таланты что-то значили. Вавилон обеспечивал ему безопасность. Да, наверное, все это неоднозначно с точки зрения морали, но что плохого в желании выжить?
        - Не волнуйся, - сказал Гриффин. - Никто не просит тебя покинуть Оксфорд. С точки зрения стратегии это неразумно. Видишь, я свободен и счастлив, находясь вне Оксфорда, но и не могу проникнуть в башню. Мы находимся в симбиотических отношениях с рычагами власти. Нам нужно их серебро. Нужны их инструменты. И, как ни противно это признавать, мы получаем преимущества от их исследований.
        Он хлопнул Робина по спине. Наверное, хотел выглядеть братом, но ни один из них не был опытен в таких отношениях, и жест вышел скорее угрожающим.
        - Усердно занимайся и оставайся внутри башни. И пусть противоречия тебя не тревожат. Твоя вина пока что невелика. Наслаждайся своим глирарием, маленькая соня.
        На углу Вудсток-стрит Гриффин его покинул. Робин провожал взглядом его худощавую фигуру в развевающемся пальто, придающем ему сходство с гигантской птицей, и удивлялся, как можно одновременно и восхищаться, и испытывать отвращение к одному и тому же человеку.
        В классическом китайском иероглифы ?? означают «неверность» или «намерение предать», а буквально они переводятся как «два сердца». И Робин очутился в немыслимом положении - он любил то, что предавал, причем дважды.
        Он обожал Оксфорд и свою жизнь в нем. Было приятно находиться среди «балаболов», во многих смыслах самой привилегированной группы студентов. Они хвастались своей принадлежностью к Вавилону, им разрешалось посещать любую библиотеку, включая великолепную Кодрингтонскую, в которой на самом деле не хранилось никаких нужных справочных материалов, однако они все равно туда ходили, потому что в ее высоких стенах и на мраморных полах чувствовали свое превосходство. Все их расходы на жизнь оплачивались. В отличие от других студентов, получающих стипендию, им не приходилось подавать еду в столовой или убирать комнаты наставников. Жилье, питание и обучение оплачивались непосредственно Вавилоном, студенты даже не видели счетов. Кроме того, они получали стипендию в двадцать шиллингов в месяц, а также имели доступ к особому фонду, из которого могли покупать все необходимое по своему выбору. Если удавалось доказать, что перьевая ручка с золотым колпачком поможет в учебе, Вавилон оплачивал ее.
        Робин никогда не задумывался над значением всего этого до того вечера, когда наткнулся в общей комнате на Билла Джеймсона, который с несчастным видом выписывал цифры на клочке бумаги.
        - Отчет за месяц, - объяснил он Робину. - Я потратил больше, чем мне присылают из дома, и скоро у меня не останется ни пенни.
        Цифры на бумаге поразили Робина: он и не представлял, что обучение в Оксфорде обходится так дорого.
        - И что будешь делать? - спросил он.
        - Заложу кое-что до следующего месяца, чтобы покрыть разницу. Или придется реже питаться. - Джеймсон поднял голову. Выглядел он ужасно смущенным. - Мне страшно неприятно спрашивать, но не мог бы ты…
        - Конечно, - поспешил ответить Робин. - Сколько тебе нужно?
        - Я бы не стал просить, но стоимость триместра… С нас взяли дополнительно за препарирование трупов по анатомии, и я…
        - Можешь даже не говорить. - Робин сунул руку в карман, вытащил кошелек и начал отсчитывать монеты. В этот момент Робин показался себе ужасно напыщенным: он только утром получил у казначея стипендию и надеялся, что Джеймсон не решит, будто он всегда ходит с таким набитым кошельком. - Этого хватит хотя бы на еду?
        - Ты просто ангел, Свифт. Я отдам в следующем месяце, сразу же. - Джеймсон вздохнул и покачал головой. - Вавилон. Он заботится о своих студентах, да?
        Да, заботится. Вавилон не только богат, но и уважаем. Их факультет был, безусловно, самым престижным в Оксфорде. Именно Вавилоном хвастались первокурсники, показывая приехавшим погостить родственникам университет. Именно студент Вавилона неизменно выигрывал ежегодную премию ректора Оксфорда, присуждаемую за лучшее стихотворение на латыни, а также стипендию Кенникотта для изучающих иврит. Именно студентов Вавилона приглашали на специальные приемы[39 - Эти приемы поначалу вызывали интерес, но быстро стали утомительными, когда выяснилось, что студенты Вавилона присутствуют там не столько как почетные гости, сколько как животные из зоопарка, от которых ждут танцев и выступлений для богатых спонсоров. К Робину, Виктуар и Рами всегда относились как к представителям стран, из которых они прибыли. Робину приходилось терпеть мучительные светские беседы о китайских ботанических садах и лаковой посуде; от Рами ждали подробностей о внутреннем устройстве «индусской расы», что бы это ни значило; а у Виктуар, как ни странно, всегда спрашивали совета по поводу финансовых спекуляций в Капской провинции.] с
политиками, аристократами и богачами, которые составляли основную клиентуру факультета. Однажды прошел слух, что на ежегодном приеме в саду факультета будет присутствовать сама принцесса Виктория; это оказалось неправдой, но принцесса подарила Вавилону новый мраморный фонтан, который через неделю установили на лужайке, и профессор Плейфер устроил так, чтобы фонтан выстреливал высокие сверкающие дуги воды и днем и ночью.
        К середине второго триместра, как и все студенты до них, Робин, Рами, Виктуар и Летти пропитались невыносимым превосходством университетской элиты. Их забавляло, как новички, которые в буфете относились к ним свысока либо игнорировали, начинали заискивать и жать руки, когда они рассказывали, что изучают теорию перевода. Друзья как бы случайно упоминали, что у них есть доступ в салон для отдыха, очень красивое и недоступное другим студентам помещение, хотя, по правде говоря, они редко проводили там много времени, поскольку трудно вести даже обычный разговор, когда в углу храпит морщинистый профессор.
        Виктуар и Летти, теперь понявшие, что присутствие женщин в Оксфорде - скорее всем известная тайна, чем явное табу, начали потихоньку отращивать волосы. Однажды Летти даже появилась в буфете в юбке, а не в брюках. Студенты перешептывались и указывали на нее пальцами, но персонал не проронил ни слова, и ей подали три блюда и вино без каких-либо происшествий.
        Но во многом они оставались здесь чужими. Никто не обслужил бы Рами в их любимых пабах, если бы он пришел первым. Летти и Виктуар не могли брать книги из библиотеки без присутствия студента мужского пола, который мог за них поручиться. Владельцы магазинов принимали Виктуар за горничную Летти или Робина. Портье регулярно просили всех четверых не ходить по лужайке, в то время как другие мальчики преспокойно топтали якобы нежную траву.
        Более того, им всем потребовалось несколько месяцев, чтобы научиться говорить как оксфордцы. Оксфордский английский отличался от лондонского и появился в основном за счет склонности студентов искажать и сокращать все подряд. «Магдалина» произносили как «Мадлен»; по тому же принципу улица Сент-Олдейт превратилась в Сент-Олд. Летние каникулы сократили до Летних. Новый колледж стал Новым; колледж Сент-Эдмундс стал Тедди. Прошло несколько месяцев, прежде чем Робин привык произносить «универ», когда имел в виду Университетский колледж. Пирушкой называли вечеринку с множеством гостей; «скворечником» называли деревянный ящик, куда поступала почта.
        Оксфордские традиции также подразумевали целый ряд негласных правил и условностей, которые, как боялся Робин, он никогда не поймет до конца. Ни один из его друзей не мог разобраться, например, в правилах этикета для визитных карточек, или как проникнуть в студенческий круг общения, или как функционирует множество разных, но пересекающихся уровней этой системы[40 - Через Колина Торнхилла и братьев Шарп Робин узнал о различных группах, с которыми можно столкнуться в Оксфорде, среди них были «проныры», «тугодумы», «книгочеи», «джентльмены», «холуи», «грешники», «хохотуны» и «святые». Себя Робин отнес к категории «книгочеев». Он надеялся, что не был «холуем».]. До них постоянно доходили слухи о бурных вечеринках по ночам в пабе, выходящих из-под контроля, о собраниях тайного общества, чаепитиях, где некий имярек нагрубил своему наставнику или оскорбил чью-то сестру, но сами они никогда не были свидетелями этих событий.
        - Почему нас не приглашают на пирушки? - спросил Рами. - Они восхитительны.
        - Я не пью вино, - заметила Виктуар.
        - Ну, мне просто интересна сама атмосфера…
        - Это потому что ты никогда сам не устраивал пирушки, - сказала Летти. - Тут же все должно быть взаимно. Кто-нибудь из вас отправлял кому-то свою визитную карточку?
        - Кажется, я никогда даже не видел визитной карточки, - ответил Робин. - Это что, особое искусство?
        - Ну, они выглядят довольно просто, - сказал Рами. - «Пенденнису, эсквайру. Мерзкое чудовище, приглашаю тебя сегодня на попойку. Проклинаю тебя, твой враг Мирза». Разве не так?
        - Очень изящно, - фыркнула Летти. - Неудивительно, что ты не принадлежишь к сливкам местного общества.
        Они определенно не были университетской элитой. Даже белые «балаболы», которые учились на курс старше, не принадлежали к элите, потому что в Вавилоне все студенты были слишком загружены учебой, чтобы вести светскую жизнь. Оксфордской элитой можно было назвать только второкурсника универа Элтона Пенденниса и его друзей. Все они были джентльменами и вносили высокую плату за обучение, чтобы избежать вступительных экзаменов и пользоваться определенными привилегиями. Они сидели за лучшим столом в буфете, жили в хороших квартирах, не таких, как пансион на Мэгпай-лейн, и играли в снукер в салоне для отдыха, когда вздумается. По выходным они развлекали себя охотой, теннисом и бильярдом, а каждый месяц отправлялись в экипаже в Лондон на званые ужины и балы. Они никогда не делали покупок на Хай-стрит; все модные новинки, сигары и прочее им доставляли прямо из Лондона торговцы, которые даже не называли цен.
        Летти, выросшая в окружении таких молодых людей, как Пенденнис, выбрала его компанию в качестве темы для постоянного потока язвительных замечаний. «Богатые мальчики учатся на отцовские деньги. Могу поспорить, они никогда в жизни не открывали учебник». «Не знаю, почему Элтон считает себя таким красавчиком. У него девичьи губы, зачем он их выпячивает?» «Эти двубортные фиолетовые сюртуки выглядят нелепо». «И не понимаю, почему он говорит всем, будто у него отношения с Кларой Лилли. Я знаю Клару, и она обручена со старшим сыном Вулкоттов…»
        И все же Робин не мог не завидовать тем, кто родился в этом мире и безупречно говорил на его языке. Глядя, как Элтон Пенденнис с друзьями прогуливаются и шутят на лужайке, он не мог не представить хотя бы на мгновение, каково быть частью этого круга. Он стремился к такой же, как у Пенденниса, жизни не столько ради материальных удовольствий - вина, сигар, одежды, ужинов, - сколько ради уверенности в том, что в Англии ему всегда будут рады. Если бы он только мог говорить так же бегло, как Пенденнис, или хотя бы подражать ему, он тоже вписался бы в гобелен этой идиллической университетской жизни. И больше не будет иностранцем, на каждом шагу сомневающимся в произношении, а станет своим, и никто не будет оспаривать его право здесь находиться.
        Однажды вечером Робин был потрясен, обнаружив в «скворечнике» карточку с тиснеными буквами. На ней было написано:
        -Робин Свифт!-
        Будем рады вашему обществу на вечеринке в пятницу, в семь часов, если вы соблаговолите явиться к началу, или в любое время позже, мы не привередливы.
        Послание было подписано впечатляющим каллиграфическим росчерком, который Робин не сразу разобрал: Элтон Пенденнис.
        - Ты придаешь этому слишком большое значение, - сказал Рами, когда Робин показал ему карточку. - Только не говори, что ты пойдешь.
        - Не хочу показаться грубияном, - слабо промямлил Робин.
        - Кому какое дело, если Пенденнис сочтет тебя грубияном? Он пригласил тебя не из-за безупречных манер, а просто хочет подружиться с кем-то из Вавилона.
        - Спасибо, Рами.
        Рами отмахнулся.
        - Вопрос только в том, почему он выбрал тебя. Я определенно более очарователен.
        - Но не истинный джентльмен, - вмешалась Виктуар. - В отличие от Робина.
        - Не понимаю, что вы имеете в виду под словом «джентльмен», - сказал Рами. - Люди постоянно используют это слово, говоря о высокородных и хорошо воспитанных. Но что оно означает на самом деле? Может, только то, что ты богат?
        - Я говорю о манерах, - объяснила Виктуар.
        - Очень смешно, - отозвался Рами. - Потому что дело явно не в манерах. Просто Робин может сойти за белого, а мы - нет.
        Робин ушам своим не верил, услышав от них такую грубость.
        - Неужели настолько невероятно, что ему просто может понравиться мое общество?
        - Это возможно, но маловероятно. Ты ужасен в общении с малознакомыми людьми.
        - Вовсе нет.
        - Нет да. Ты вечно замыкаешься и отступаешь в угол, как будто тебя собираются пристрелить. - Рами скрестил руки на груди и наклонил голову. - Зачем ты хочешь туда пойти?
        - Не знаю. Это же просто вечеринка.
        - И что с того? - не унимался Рами. - Думаешь, они впустят тебя в свой круг? Надеешься, что они возьмут тебя в клуб «Буллингтон»?
        Клуб «Буллингтон» был роскошным заведением с ресторанами и зонами отдыха, где молодые люди могли скоротать время за охотой или игрой в крикет. Членство в клубе присваивалось на таинственных основаниях, которые, похоже, были неразрывно связаны с богатством и влиянием. Несмотря на престиж Вавилона, никто из его студентов, насколько знал Робин, и не надеялся, что их туда пригласят.
        - Возможно, - сказал Робин из чувства противоречия. - Было бы занятно поглядеть, как там внутри.
        - Ты слишком восторженно реагируешь, - с укоризной сказал Рами. - Надеюсь, ты им понравишься.
        - Лучше признай, что ты просто завидуешь.
        - Только не приходи поплакаться, когда они обольют тебя вином и начнут обзывать.
        Робин ухмыльнулся.
        - И ты защитишь мою честь?
        Рами похлопал его по плечу.
        - Укради там пепельницу. Я заложу ее, чтобы заплатить долги Джеймсона.
        По какой-то причине Летти больше всех противилась тому, чтобы Робин принял приглашение Пенденниса. Когда они вышли из кофейни и направились в библиотеку, а разговор давно уже перешел на другую тему, она вдруг потянула Робина за локоть, и они на несколько шагов отстали от Рами и Виктуар.
        - Это отвратительные люди, - заявила она. - Они ленивые, пьяницы и плохо на тебя повлияют.
        Робин засмеялся.
        - Это всего лишь студенческая пирушка, Летти.
        - Но зачем ты им там нужен? - напирала она. - Ты же почти не пьешь.
        Робин не мог понять, почему она делает из мухи слона.
        - Мне просто любопытно, вот и все. Наверняка там не будет ничего интересного.
        - Так не ходи. Просто выброси эту карточку.
        - Ну уж нет, это невежливо. И у меня нет никаких дел в этот вечер…
        - Можешь провести его с нами. Рами с удовольствием что-нибудь приготовит.
        - Рами постоянно что-то готовит, и на вкус это отвратительно.
        - Так ты надеешься, что они примут тебя в свои ряды? - Она вздернула бровь. - Свифт и Пенденнис, закадычные друзья, ты этого хочешь?
        Он почувствовал вспышку раздражения.
        - Тебя так злит, что я могу завести других друзей? Поверь, Летиция, с твоим обществом ничто не сравнится.
        - Понятно. - К потрясению Робина, ее голос дрогнул. А глаза покраснели. Она что, вот-вот расплачется? Что это с ней? - Вот, значит, как.
        - Это всего лишь вечеринка, - раздраженно произнес он. - В чем дело, Летти?
        - Да ни в чем, - сказала она и ускорила шаг. - Можешь пить с кем заблагорассудится.
        - Так и сделаю, - огрызнулся он, но Летти уже ушла вперед.
        В следующую пятницу без десяти семь Робин надел лучший сюртук, вытащил из-под кровати бутылку портвейна, купленную у Тейлора, и пошел к пансиону на Мертон-стрит. Найти жилище Элтона Пенденниса оказалось нетрудно. Робин не успел даже дойти до нужной улицы, как услышал громкие голоса и нестройные звуки фортепиано, доносящиеся из окон.
        Ему пришлось постучать несколько раз, прежде чем его услышали. Дверь распахнулась, и на пороге появился блондин, которого, как смутно помнил Робин, вроде бы звали Сент-Клауд.
        - А, вот и ты, - сказал он, оглядывая Робина с головы до пят из-под набрякших век.
        Выглядел он совершенно пьяным.
        - Решил, что отказываться невежливо, - отозвался Робин. - Раз уж меня пригласили?
        Он с отвращением услышал в своей фразе вопросительные интонации.
        Сент-Клауд поморгал, развернулся и неопределенным жестом пригласил его в дом.
        - Ну, заходи же.
        В гостиной развалились в креслах еще три молодых человека. В комнате было так накурено, что Робин закашлялся.
        Молодые люди окружили Элтона Пенденниса, как листья цветок. При ближайшем рассмотрении оказалось, что отзывы о его внешности ничуть не преувеличены. Он был одним из самых красивых мужчин, которых Робин когда-либо встречал, воплощением байронического героя. Его глаза с полуприкрытыми веками были обрамлены густыми темными ресницами; а пухлые губы выглядели бы девичьими, как заявляла Летти, если бы их не подчеркивала сильная, квадратная челюсть.
        - Дело не в компании, а в скуке, - говорил он. - В Лондоне весело один сезон, но потом видишь те же лица из года в год, а девушки не становятся красивее, только старше. Побывав на одном балу, ты все равно что побывал на всех. Знаете, один приятель моего отца однажды пообещал своим близким друзьям, что оживит их сборища. Он приготовил замысловатый званый ужин, а затем велел слугам раздать приглашения всем нищим и бездомным соплякам, которые попадутся им на пути. Приехав, его друзья увидели пеструю смесь бродяг, пьяных в стельку или танцующих на столах, это было просто уморительно, жаль, что меня не пригласили.
        На этом шутка закончилась, и присутствующие засмеялись как по команде. Завершив монолог, Пенденнис поднял голову.
        - А, привет. Робин Свифт, верно?
        К этой минуте оптимизм Робина относительно теплого приема испарился. Он чувствовал себя опустошенным.
        - Да.
        - Элтон Пенденнис, - сказал тот, протягивая руку для пожатия. - Мы очень рады, что ты смог прийти.
        Он обвел комнату рукой с сигарой, из которой струился дым.
        - Это Винси Вулкомб. - Рыжий парень, сидящий рядом с Пенденнисом, дружелюбно помахал Робину. - Милтон Сент-Клауд, который обеспечивает нам музыкальное сопровождение. - Веснушчатый блондин, занявший место за роялем, лениво кивнул и заиграл нестройную мелодию. - А это Колин Торнхилл, с ним ты знаком.
        - Мы соседи на Мэгпай-лейн, - с готовностью подтвердил Колин. - Робин живет в седьмой комнате, а я в третьей…
        - Ты уже говорил, - перебил его Пенденнис. - И много раз.
        Колин умолк. Робин пожалел, что Рами этого не видит - он никогда не встречал человека, способного уничтожить Колина одним взглядом.
        - Выпить хочешь? - спросил Пенденнис. На столе имелся богатый выбор спиртного, от одного взгляда на все это у Робина голова шла кругом. - Наливай что пожелаешь. Мы никогда не можем выбрать одно и то же. Портвейн и шерри вон там… А, как я вижу, ты кое-что принес, так поставь на стол. - Пенденнис даже не взглянул на бутылку. - Тут есть абсент и ром… А джина осталось совсем мало, но можешь допить бутылку, он отличный. Еще мы заказали десерт у Сэдлера, так что угощайся, пока он не протух.
        - Я только выпью вина, - сказал Робин. - Если есть.
        Он редко пил вместе с однокурсниками, прежде всего из уважения к Рами, пока не изучил разницу между спиртными напитками, и не знал, что можно сказать о характере человека по тому, какой напиток тот предпочитает. Однако профессор Ловелл всегда пил за ужином вино, так что оно выглядело безопасным вариантом.
        - Разумеется. Есть кларет, портвейн или мадера, если хочешь чего покрепче. Сигару?
        - О нет, не стоит, но мадера подойдет, благодарю.
        Наполнив бокал, Робин сел на свободное место.
        - Так, значит, ты балабол, - сказал Пенденнис, откинувшись на спинку кресла.
        Робин потягивал вино, стараясь перенять манеру Пенденниса. Как можно одновременно быть таким расслабленным и таким элегантным?
        - Так нас называют.
        - И чем ты там занимаешься? Китайским?
        - Мандаринским, - ответил Робин. - Хотя я также изучаю японский и немного санскрит.
        - Так ты китаец, да? - напирал Пенденнис. - Мы точно не уверены, выглядишь ты как англичанин, но Колин божится, что ты азиат.
        - Я родился в Кантоне, - терпеливо сказал Робин. - Хотя могу назвать себя и англичанином.
        - Я знаю про Китай, - вмешался Вудкомб. - «Кубла-хан».
        На мгновение повисла пауза.
        - Да, - сказал Робин, гадая, зачем тот это сказал.
        - Это поэма Кольриджа, - уточнил Вулкомб. - Произведение с восточным духом. И все же очень романтичное.
        - Как интересно, - сказал Робин, изо всех сил пытаясь быть вежливым. - Нужно будет прочитать.
        Снова установилась тишина. Робин чувствовал, что должен поддержать разговор, и попытался задать встречный вопрос.
        - Так чем вы все собираетесь заняться? В смысле, когда получите диплом?
        Они засмеялись. Пенденнис подпер рукой подбородок.
        - Занятие, - протянул он, - такое пролетарское слово. Я предпочитаю жизнь ума.
        - Не слушай его, - сказал Вулкомб. - Он до самой смерти будет жить у себя в поместье и мучить гостей своими философскими разглагольствованиями. Я стану священником, а Колин - юристом. Милтон будет врачом, если заставит себя ходить на лекции.
        - Так ты не получишь здесь никакой профессии? - спросил Робин Пенденниса.
        - Я пишу, - заявил тот с хорошо рассчитанным безразличием: так закрытый человек выдает крупицы информации в надежде, что станет предметом обожания. - Пишу стихи. Пока что у меня их немного…
        - Покажи ему! - вскричал Колин как по команде. - Покажи. Они такие глубокие, Робин, только послушай…
        - Ладно. - Пенденнис подался вперед с деланой неохотой и потянулся к стопке бумаг, которые, как понял Робин, все это время лежали на журнальном столике. - Итак, это ответ на «Озимандию» Шелли[41 - Многие романтичные студенты универа воображали себя последователями Перси Шелли, который редко посещал лекции, был исключен за отказ признать авторство памфлета под названием «Необходимость атеизма», женился на чудесной девушке по имени Мэри, а позже утонул во время сильного шторма в заливе Лариси.], это стихотворение, как вы знаете, является одой неумолимому времени, которое несет опустошение всем великим империям и их наследию. Только я утверждаю, что в современную эпоху наследие можно создать надолго, и в Оксфорде на самом деле есть великие люди, способные выполнить такую монументальную задачу. - Он откашлялся. - Я начал с той же строки, что и Шелли: «Я встретил путника; он шел из стран далеких»…
        Робин откинулся назад и осушил остаток мадеры. Прошло несколько секунд, прежде чем он понял, что стихотворение закончилось и от него ждут похвалы.
        - В Вавилоне мы переводим поэзию, - туманно сказал он, поскольку не мог придумать ничего лучше.
        - Конечно, это не то же самое, - сказал Пенденнис. - Перевод поэзии - занятие для тех, у кого недостаточно собственного творческого огня. Приходится довольствоваться тенью чужой славы, переписывая чужие работы.
        Робин фыркнул.
        - Мне так не кажется.
        - Откуда тебе знать? - возразил Пенденнис. - Ты же не поэт.
        - Вообще-то, я думаю, - Робин потеребил ножку бокала, а потом все-таки решил высказаться, - что переводить гораздо труднее, чем сочинять, во многих смыслах. Поэт волен говорить что пожелает, может выбрать любой лингвистический прием из своего языка. Выбор и порядок слов, звучание - все это имеет значение, без одного элемента все стихотворение разваливается. Вот почему Шелли пишет, что переводить поэзию так же разумно, как бросать фиалку в тигель[42 - Несмотря на нелюбовь к Шелли, Робин все же прочитал его мысли о переводе, которые не мог не уважать: «Отсюда проистекает тщетность перевода; пытаться перевести с одного языка на другой творения поэта - это все равно что бросить фиалку в тигель, чтобы узнать, на чем основаны ее цвет и запах. Растение должно возродиться из семени, иначе не расцветет - и это тяжкий груз проклятия Вавилона».]. Переводчику следует быть переводчиком, литературным критиком и поэтом одновременно, он должен свободно читать оригинал и понимать все нюансы, передать смысл с максимально возможной точностью, а затем перестроить перевод в красивую структуру на своем языке, которая,
по его мнению, соответствует оригиналу. Поэт бежит по лугу без оглядки. Переводчик танцует в кандалах.
        К концу этой речи Пенденнис с друзьями пораженно уставились на него с разинутыми ртами, как будто не могли понять, что теперь с ним делать.
        - Танцует в кандалах, - повторил Вулкомб после паузы. - Как мило.
        - Но я не поэт, - сказал Робин, слегка агрессивнее, чем намеревался. - Так откуда мне знать?
        Его тревога полностью растворилась. Его больше не волновало, как он выглядит, правильно ли застегнут сюртук и не осталось ли в уголке губ крошек. Он не нуждался в одобрении Пенденниса. Ему было плевать, одобряет ли его кто-то из них.
        Правда о причинах приглашения всплыла в голове с такой ясностью, что Робин чуть не засмеялся в голос. Они не оценивали его, чтобы принять в свои ряды. Они пытались произвести на него впечатление и тем самым продемонстрировать собственное превосходство, доказать, что престижнее быть другом Элтона Пенденниса, чем учиться в Вавилоне.
        Но они не произвели впечатления на Робина. Это и есть сливки оксфордского общества? Вот эти люди? Ему было жаль их - мальчишек, которые считали себя утонченными эстетами высшей пробы. Но они никогда не сумеют выгравировать слово на серебряной пластине и не почувствуют, как тяжесть его смысла отдается в пальцах. Они никогда не изменят мир одним своим желанием.
        - И этому учат в Вавилоне? - спросил Вулкомб с едва заметным трепетом.
        Похоже, никто больше не обращался к Элтону Пенденнису.
        - И этому тоже, - ответил Робин. Каждое слово вливало в него новую энергию. Эти мальчишки были пустым местом; он мог уничтожить их одним словом, если бы захотел. Он мог вскочить на диван и выплеснуть вино на шторы без всяких последствий, потому что ему просто было плевать. Этот прилив пьянящей уверенности был ему совершенно незнаком, но чувствовал он себя прекрасно. - Конечно, истинная суть Вавилона - это обработка серебра. Все эти разговоры о поэзии - лишь лежащая в основании теория.
        Он говорил как на духу. Робин имел лишь очень смутное представление о теории, лежащей в основе обработки серебра, но сказанное отлично звучало и производило неизгладимое впечатление.
        - А ты сам работал с серебром? - спросил Сент-Клауд. Пенденнис стрельнул в него раздраженным взглядом, но тот не умолк. - Это трудно?
        - Я пока еще только изучаю основы, - признался Робин. - Сначала у нас два года теории, потом один год ученичества на одной из кафедр, а затем я смогу гравировать серебро самостоятельно.
        - А нам ты можешь показать? - спросил Пенденнис. - Я могу этому научиться?
        - У тебя не получится.
        - Почему это? Я знаю латынь и греческий.
        - Ты знаешь их недостаточно хорошо, - пояснил Робин. - Нужно жить и дышать языком, а не просто время от времени возиться с текстами. Тебе снятся сны на каких-то языках помимо английского?
        - А тебе? - отозвался Пенденнис.
        - Ну конечно. В конце концов, я ведь китаец.
        В комнате снова установилась напряженная тишина. Робин решил спасти положение.
        - Благодарю за приглашение, - сказал он, вставая. - Но мне нужно в библиотеку.
        - Разумеется, - сказал Пенденнис. - Вам наверняка много задают.
        Пока Робин забирал свое пальто, все молчали. Пенденнис лениво наблюдал за ним из-под полуприкрытых век, медленно потягивая мадеру. Колин быстро моргал и пару раз открыл и закрыл рот, так ничего и не сказав. Милтон собрался встать, чтобы проводить Робина до двери, но тот жестом велел ему не беспокоиться.
        - Ты найдешь дорогу к выходу? - спросил Пенденнис.
        - Безусловно, - ответил Робин, обернувшись через плечо. - Дом не так уж велик.
        На следующее утро он рассказал обо всем однокурсникам, вызвав раскаты смеха.
        - Повтори его стихотворение, - попросила Виктуар. - Пожалуйста.
        - Я не помню его целиком, но дай подумать… Да, точно, там была еще такая строчка: «Кровь нации течет в его благородной щеке…»
        - О боже!
        - «И дух Ватерлоо живет в кадыке»…
        - Не понимаю, о чем это вы, - сказал Рами. - Он же гениальный поэт!
        Не смеялась только Летти.
        - Мне жаль, что ты там не повеселился, - ледяным тоном сказала она.
        - Ты была права, - сказал Робин, стараясь проявить великодушие. - Они придурки. Я не должен был покидать тебя, моя милая и трезвомыслящая Летти. Ты всегда и во всем права.
        Летти не ответила. Она забрала свои книги, смахнула пыль с брюк и выбежала из буфета. Виктуар привстала, как будто хотела броситься за ней вдогонку, но потом вздохнула, покачала головой и снова села.
        - Пусть идет, - сказал Рами. - Не будем портить отличный день.
        - Она всегда такая? - спросил Робин. - Не представляю, как ты умудряешься с ней уживаться.
        - Ты ее разозлил, - отозвалась Виктуар.
        - Не защищай ее…
        - Да, именно так, - напирала Виктуар. - Вы оба ее подначивали, не отпирайтесь, и вам это нравится.
        - Только потому, что она всегда такая надменная, - фыркнул Рами. - А с тобой она ведет себя по-другому или ты просто привыкла?
        Виктуар переводила взгляд с одного на другого. Казалось, она пыталась принять решение. А потом спросила:
        - Вы знаете, что у нее был брат?
        - Что, какой-нибудь набоб из Калькутты? - спросил Рами.
        - Он умер. Четыре года назад.
        - Ой, - зажмурился Рами. - Как жаль.
        - Его звали Линкольн. Линкольн и Летти Прайсы. Они были так близки в детстве, что все друзья семьи называли их близнецами. Он приехал в Оксфорд на несколько лет раньше, но, в отличие от нее, не был книжным червем, и на каникулах они с отцом постоянно скандалили по поводу того, что он отлынивает от учебы. Он был больше похож на Пенденниса, чем на любого из нас, если ты понимаешь, о чем я. Однажды вечером он пошел пьянствовать. На следующее утро в дом Летти пришла полиция и сказала, что тело Линкольна нашли под экипажем. Он заснул на обочине, и возница заметил его под колесами только несколько часов спустя. Он умер незадолго до рассвета.
        Рами и Робин притихли, не зная, что думать и что говорить. Они чувствовали себя нашалившими школярами, а Виктуар как будто была их строгой гувернанткой.
        - Через несколько месяцев она приехала в Оксфорд, - продолжила Виктуар. - Вы знаете, что те, кто не получил особых рекомендаций, должны сдавать вступительный экзамен для поступления в Вавилон? Она сдала его и прошла. Это единственный факультет Оксфорда, куда принимают женщин. Она всегда хотела попасть в Вавилон и готовилась к этому всю жизнь, но отец отказывался отправлять ее сюда. Лишь после смерти Линкольна отец позволил ей занять место брата. Неприятно, когда твоя дочь учится в Оксфорде, но куда хуже, когда никто из твоих детей не учится в Оксфорде. Ужасно, правда?
        - Я не знал, - пристыженно сказал Робин.
        - Вы даже представить не можете, как тяжело приходится здесь женщине. Это на бумаге к нам относятся либерально, а на самом деле ни в грош не ставят. Хозяйки пансионов копаются в наших вещах, пока нас нет дома, в поисках свидетельств, что мы принимаем любовников. Каждая наша слабость подтверждает уничижительную теорию, согласно которой мы хрупкие, истеричные и слишком слабые от природы, чтобы справиться с предстоящей работой…
        - Полагаю, нам следует простить ее за то, что она ходит так, будто насажена на жердь, - пробормотал Рами.
        Виктуар окинула его насмешливым взглядом.
        - Порой она невыносима, это правда. Но она не стремится быть жестокой. Она испугана, потому что не должна здесь находиться. Считает, будто все хотят, чтобы на ее месте был брат, и стоит ей сделать один неверный шаг, как ее тут же отправят домой. Но больше всего она боится, что кто-то из вас может пойти по стопам Линкольна. Будьте к ней снисходительны. Вы понятия не имеете, в какой степени ее поведение диктуется страхом.
        - Ее поведение диктуется тем, что она занята только собой, - возразил Рами.
        - Как бы то ни было, мне приходится с ней жить. - Лицо Виктуар напряглось; она выглядела очень раздраженной. - Так что простите, если я пытаюсь сохранить мир.
        Летти никогда долго не пребывала в дурном настроении и вскоре молча простила их. Когда на следующий день они вошли в кабинет профессора Плейфера, она ответила на неуверенную улыбку Робина. Виктуар кивнула, когда он посмотрел в ее сторону. Летти поняла, что Робин и Рами все знают и сожалеют, она и сама сожалела о случившемся и немного смутилась, что так бурно отреагировала. Больше нечего было добавить.
        Тем временем им предстояли более захватывающие дебаты. На занятиях профессора Плейфера в этом триместре они рассматривали концепцию точности.
        - Переводчиков постоянно обвиняют в неверности, - буркнул профессор Плейфер. - Так что же означает эта верность? Верность кому? Тексту? Аудитории? Автору? Отличается ли верность от стиля? От красоты? Начнем с того, что писал Драйден об «Энеиде». «Я постарался сделать, чтобы Вергилий говорил по-английски так, будто родился в Англии и в наше время». Он обвел взглядом студентов. - Кто-нибудь здесь считает это верностью?
        - Возражу, - сказал Рами. - Я не считаю, что он прав. Вергилий писал в определенном времени и месте. Разве верно лишить его всего этого, заставить говорить как англичанин, с которым можно столкнуться на улице?
        Профессор Плейфер пожал плечами.
        - Но разве верно заставлять Вергилия говорить как чопорный иностранец, а не как человек, с которым вы бы с удовольствием побеседовали? Или, как это сделал Гатри, изобразить Цицерона членом английского парламента? Но, признаюсь, эти методы сомнительны. Если зайти слишком далеко, получится что-то вроде перевода «Илиады» Поупа.
        - Я считала Поупа одним из величайших поэтов своего времени, - сказала Летти.
        - Его оригинальные сочинения - быть может, - сказал профессор Плейфер. - Но он насыщает текст таким количеством британизмов, что Гомер у него звучит как английский аристократ восемнадцатого века. Разумеется, это не соответствует нашему образу воюющих греков и троянцев.
        - Похоже на типичное английское высокомерие, - заявил Рами.
        - Этим занимаются не только англичане, - возразил профессор Плейфер. - Вспомните, как Гердер набросился на французских неоклассицистов за то, что взяли в плен Гомера, одели его на французский манер и заставили соблюдать французские обычаи, раз уж он не может возразить. И все известные персидские переводчики предпочитали «дух» перевода, а не дословную точность, они даже считали возможным менять европейские имена на персидские и заменять афоризмы соответствующих языков на местные пословицы и поговорки. По-вашему, это неправильно?
        Рами смолчал.
        Профессор Плейфер продолжил:
        - Разумеется, здесь нет правильного ответа. Ни один теоретик до вас не нашел его. На эту тему до сих пор идут споры. Шлейермахер утверждал, что переводы должны выглядеть достаточно искусственными, с очевидностью обозначая иностранные тексты. Он утверждал, что есть два варианта: либо переводчик не трогает автора и приближает к нему читателя; либо не трогает читателя и приближает к нему автора. Шлейер- махер выбрал первый вариант. Однако в Англии сейчас преобладает второй вариант - переводить так, чтобы текст звучал настолько естественно для английского читателя, как будто это вообще не перевод. А что кажется правильным вам? Нам, переводчикам, стоит избрать трудный путь, сделав себя невидимыми? Или постоянно напоминать читателям, что текст написан на иностранном языке?
        - Это невозможный выбор, - ответила Виктуар. - Либо вы помещаете текст в его время и место, либо переносите его туда, где находитесь сами, здесь и сейчас. Всегда приходится чем-то жертвовать.
        - Так, значит, точный и верный перевод невозможен? - спросил профессор Плейфер. - Мы никогда не сможем полноценно общаться сквозь время и пространство?
        - Полагаю, что нет, - неохотно признала Виктуар.
        - Но какова противоположность верности? - спросил профессор Плейфер. Он приближался к концу своего монолога; теперь оставалось только добавить последний аккорд. - Предательство. Перевод означает насилие над оригиналом, искажение и извращение его для иностранцев, которым не предназначался текст. Так что же в итоге? Какой еще мы можем сделать вывод, кроме как признать, что перевод всегда является актом предательства?
        Завершив свою лекцию глубокомысленным заявлением, как обычно, он обвел всех присутствующих взглядом. И посмотрев ему в глаза, Робин ощутил в глубине своего существа горький привкус вины.
        Глава 9
        Переводчики всегда принадлежали и принадлежат к самому верному и стоическому племени: крупица золота, которую они нам приносят, скрыта от всех глаз, кроме самых терпеливых, среди залежей желтого песка и серы.
        ТОМАС КАРЛЕЙЛЬ. СОСТОЯНИЕ НЕМЕЦКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
        Студенты Вавилона не сдавали экзамены до конца третьего курса, поэтому третий триместр промелькнул без волнений, как и предыдущие два. Так подошел к концу первый год обучения - в водовороте бумаг, книг для чтения и тщетных вечерних попытках улучшить картофельное карри Рами.
        Обычно будущие второкурсники на летние каникулы отправлялись за границу, для погружения в языковую среду. Рами провел июнь и июль в Мадриде, где занимался испанским и изучал архивы Омейядов. Летти поехала во Франкфурт, где читала одну только зубодробительную немецкую философию, а Виктуар - в Страсбург, откуда вернулась с несносными комментариями о еде и высокой кухне в частности[43 - Например: «Вы знаете, как французы говорят о неприятной ситуации? Triste comme un repas sans fromage. То есть «печально, как еда без сыра». Вообще-то, это относится ко всем английским сырам».]. Робин надеялся, что летом у него будет возможность посетить Японию, но вместо этого его направили в Англо-китайский колледж в Малакке, чтобы он подтянул свой мандаринский. Колледж, которым управляли протестантские миссионеры, навязывал изнурительную рутину из молитв, чтения классики и курсов по медицине, этике и логике. У Робина не было возможности выйти за пределы территории колледжа на улицу Хирен, где жили китайцы; и несколько недель были наполнены беспощадным солнцепеком, песком и бесконечными встречами для изучения Библии
с белыми протестантами.
        Он был очень рад, что лето закончилось. Все вернулись в Оксфорд загоревшими на солнце и потяжелевшими от хорошего питания. И все же ни один из них не продлил бы каникулы, если бы появилась такая возможность. Они скучали друг по другу, скучали по Оксфорду с его дождем и ужасной едой, скучали по академической строгости Вавилона. Их разум, обогащенный новыми звуками и словами, напоминал мышцы, только и ждущие, когда их напрягут.
        Они были готовы творить волшебство.
        В этом году они наконец-то получили доступ на кафедру серебряных работ. До четвертого курса им не позволяли самим заниматься гравировкой, но они приступили к теоретическому курсу этимологии, который, как с определенным трепетом узнал Робин, читал профессор Ловелл.
        В первый день триместра они поднялись на восьмой этаж для участия в специальном ознакомительном семинаре профессора Плейфера.
        - С возвращением, - сказал он. Обычно он читал лекции в простом сюртуке, но сегодня надел черную профессорскую мантию с бахромой, которая эффектно развевалась у лодыжек. - Когда вас в последний раз пускали на этот этаж, вы видели, как здесь творят магию. Сегодня мы развеем тайну. Садитесь.
        Они расселись на стульях вокруг ближайшего рабочего стола. Летти отодвинула стопку книг, чтобы лучше видеть, но профессор Плейфер рявкнул:
        - Не трогайте!
        Летти вздрогнула.
        - Простите?
        - Это стол Эви, - пояснил профессор Плейфер. - Вы разве не видите табличку?
        И в самом деле, к столу была прикреплена бронзовая табличка. Они наклонили головы и прочитали ее. «Стол принадлежит Эвелин Брук. Ничего не трогать».
        Летти собрала свои вещи, встала и заняла место рядом с Рами.
        - Простите, - промямлила она, заливаясь краской.
        Несколько мгновений они сидели молча, не понимая, что делать. Они никогда не видели профессора Плейфера таким расстроенным. Но его черты так же резко разгладились, лицо стало дружелюбным, как прежде, и, слегка дернувшись, он начал лекцию как ни в чем не бывало.
        - Ключевой принцип, лежащий в основе работы с серебром, - это непереводимость. Мы называем слово или фразу непереводимыми, если у них нет точного эквивалента в другом языке. Даже если значение можно частично передать с помощью нескольких слов или фраз, часть смысла все равно будет утеряна, и эти семантические лакуны, разумеется, образуются из-за культурных различий в жизненном опыте. Возьмем китайское понятие «дао», которое мы иногда переводим как «путь», «дорога» или «то, как все должно быть». Однако ни одно из этих слов не отражает смысл дао - крохотного слова, для объяснения которого требуется целый философский том. Вы уловили суть?
        Они кивнули. Этот тезис профессор Плейфер вдалбливал им в головы весь последний триместр - что перевод неминуемо влечет некоторую долю искажений. И наконец-то они что-то из этих искажений извлекут.
        - Ни один перевод не способен идеально передать смысл оригинала. Но что это значит? Является ли смысл чем-то б?льшим, нежели слова, которые мы используем для описания окружающей действительности? Интуитивно мне кажется, что да. Иначе у нас не было бы оснований для критики перевода как точного или неточного, с каким-то невыразимым ощущением, что ему чего-то не хватает. Гумбольдт[44 - Карл Вильгельм фон Гумбольдт, пожалуй, наиболее известен тем, что в 1836 году написал книгу «О различии строения человеческих языков и его влиянии на духовное развитие человечества», в которой он, среди прочего, утверждает, что язык той или иной культуры глубоко связан с умственными способностями и особенностями тех, кто на нем говорит, и это объясняет, почему латынь и греческий лучше подходят для сложных интеллектуальных рассуждений, чем, скажем, арабский.], например, утверждает, что слова связаны с описываемыми ими понятиями чем-то невидимым, неосязаемым - мистическим царством смысла и идей, исходящих от чистой психической энергии, которая обретает форму, только когда мы приписываем ей несовершенное обозначение.
        Профессор Плейфер хлопнул по столу перед собой, где в аккуратном ряду были разложены серебряные пластины, чистые и с гравировкой.
        - Именно чистое царство смысла, что бы это ни было, где бы оно ни существовало, и составляет основу нашего ремесла. Главные принципы работы с серебром очень просты. Вы пишете слово или фразу на каком-то языке на одной стороне пластины и соответствующее слово или фразу на другом языке - на обратной. Поскольку перевод никогда не бывает совершенным, неизбежные искажения улавливаются и выявляются серебром. И это, дорогие студенты, так близко к магии, как ничто другое в сфере естественных наук. - Он окинул их оценивающим взглядом. - Вы уловили суть?
        Теперь они выглядели менее уверенными.
        - Если бы вы дали какой-нибудь пример, профессор… - сказала Виктуар.
        - Конечно. - Профессор Плейфер взял крайнюю правую пластину. - Мы продали немало таких пластин рыбакам. Греческое слово «карабос» имеет несколько различных значений, включая «лодка», «краб» и «жук». По-вашему, как связаны все эти слова?
        - Функцией? - предположил Рами. - Лодки используют для ловли крабов?
        - Хорошая попытка, но нет.
        - Формой, - попробовал Робин. И по мере рассуждений эта идея выглядела все более правдоподобной. - Представьте галеру с рядами весел. Они выглядят как маленькие шевелящиеся лапки, правда? Шевелить…
        - Вас что-то понесло не в ту степь, мистер Свифт. Но вы на верном пути. Сосредоточьтесь на слове «карабос». От него произошло слово «каравелла», то есть быстрое и легкое судно. Оба слова означают «корабль», но только «карабос» на греческом сохраняет связь с морским животным. Улавливаете?
        Они кивнули.
        Он похлопал по краю пластины, где с противоположных сторон были выгравированы слова «карабос» и «каравелла».
        - Прикрепите такую пластину к рыбацкому судну, и улов увеличится вдвое по сравнению с конкурентами. Эти пластины были весьма популярны в прошлом веке, пока из-за истощения ресурсов вылов рыбы снова не упал до прежних значений. Эти пластины могут изменить реальность только до определенного предела, они не способны создать новую рыбу. Для этого понадобится слово получше. Теперь все начинает обретать смысл?
        Они снова кивнули.
        - А вот самая распространенная пластина. Вы обнаружите ее в саквояжах у докторов по всей Англии. - Он поднял вторую справа пластину. - Triacle и «исцеление».
        Робин вздрогнул и отпрянул. Это была такая же пластина, как та, с помощью которой профессор Ловелл спас его в Кантоне. Первое магическое серебро, которого он коснулся.
        - Чаще всего ее используют для создания сладкой микстуры, действующей как противоядие от большинства ядов. Гениальное открытие студентки по имени Эви Брук - да, той самой Эви, она-то и поняла, что английское слово treacle, означающее как «исцеление», так и «патоку», появилось в семнадцатом веке в связи с обильным использованием сахара для маскировки неприятного вкуса лекарств. Затем она проследила это слово до старофранцузского triacle, означающего «противоядие» или «лекарство от укуса змеи», затем до латинского theriaca и, наконец, до греческого «териаки»: оба они означают «противоядие».
        - Но словесная пара состоит только из английского и французского слов, - заметила Виктуар. - Как…
        - Здесь использован принцип цепочки, - сказал профессор Плейфер. Он повернул пластину, демонстрируя латинскую и греческую надписи, выгравированные по бокам. - В этой технике используют устаревшие значения слов в качестве ориентиров, передающих смысл через мили и века. Можете считать их дополнительными колышками для палатки. Они поддерживают устойчивость и помогают точно определить искажение, которое мы пытаемся запечатлеть. Но это довольно сложная техника, пока мы не будем в нее углубляться.
        Он поднял третью пластину справа.
        - А вот эту я придумал совсем недавно по заказу герцога Веллингтона. - Он произнес это с явной гордостью. - Греческое слово «идиотес» может означать «дурак», что и подразумевает наше слово «идиот». Но оно также означает замкнутого человека, не занимающегося значительными делами, - его идиотизм происходит не от недостатка природных способностей, а от невежества и плохого образования. Когда мы переводим «идиотес» как «идиот», то исключаем одно значение. Эта пластина, таким образом, может заставить вас забыть, причем внезапно, то, что, по вашему мнению, вы хорошо знаете. Очень удобно, когда вражеские шпионы забывают, что видели[45 - Военное применение этой словесной пары на самом деле оказалось не таким впечатляющим, как заявляет профессор Плейфер. Невозможно было точно определить, какие фрагменты знаний нужно забыть, и часто эта словесная пара заставляла вражеских солдат забыть, как зашнуровывать ботинки или как говорить на примитивном английском. Пластина не произвела впечатления на герцога Веллингтона.].
        Профессор Плейфер отложил пластину.
        - Вот как все происходит. Довольно просто, если вы поймете главный принцип. Мы улавливаем то, что потерялось при переводе, а что-то всегда теряется, и пластина это воспроизводит. Ничего сложного, правда?
        - Но действие невероятно мощное, - сказала Летти. - С этими пластинами можно добиться чего угодно. Можно стать Богом…
        - Не совсем, мисс Прайс. Мы ограничены естественной эволюцией языков. Даже слова, которые разошлись в значениях, до сих пор сохраняют тесную связь. Это ограничивает масштаб действия пластин. Например, нельзя с их помощью вернуть к жизни мертвых, потому что не найти такой словесной пары, в которой жизнь и смерть не противопоставляются друг другу. А кроме того, у пластин есть еще одно довольно серьезное ограничение, из-за которого еще не каждый крестьянин в Англии расхаживает по окрестностям с пластинами в качестве талисманов. Может кто-нибудь догадаться, что это?
        Виктуар подняла руку.
        - Нужен носитель языка.
        - Именно так, - кивнул профессор Плейфер. - Слова не обладают смыслом, пока кто-то из присутствующих их не поймет. И поймет не поверхностно - нельзя просто сказать крестьянину, что означает по-французски triacle, и ожидать, что пластина заработает. Нужно думать на этом языке, жить и дышать им, а не просто узнавать разбросанные по странице буквы. Именно поэтому не подходят искусственные языки[46 - В конце восемнадцатого века на короткий срок возникло увлечение серебряным потенциалом искусственных языков, таких как мистический Lingua Ignota аббатисы Хильдегарды Бингенской, имевший глоссарий из более чем тысячи слов; «язык истины» Джона Уилкинса, включавший сложную систему классификации всех известных предметов во вселенной; и универсальный язык сэра Томаса Уркхарта из Кромарти, который пытался свести действительность к рациональным арифметическим выражениям. Все они натолкнулись на общее препятствие, которое позже в Вавилоне приняли как основополагающий принцип: что языки - не просто некий шифр, они должны реально использоваться для передачи мыслей другим людям.], именно поэтому не годятся и древние
языки вроде старо- английского. Староанглийский мог бы стать идеальным для серебряных дел мастеров, ведь у нас столько полных словарей и легко отследить этимологию, так что пластины были бы очень точными. Но на староанглийском никто не думает. Никто не живет им и не дышит. Отчасти именно по этой причине в Оксфорде такое строгое классическое образование. Знание латыни и греческого по-прежнему обязательно для получения диплома, хотя реформаторы уже много лет ратуют за то, чтобы мы отказались от этих требований. Но если мы когда-нибудь так поступим, половина серебряных слитков в Оксфорде перестанет работать.
        - Вот почему мы здесь, - сказал Рами. - Мы уже свободно владеем языками.
        - Вот почему вы здесь, - подтвердил профессор Плейфер. - Мальчики Псамметиха. Чудесно, не правда ли, обладать такой властью только по праву рождения в другой стране? Мне хорошо даются языки, и все же пришлось несколько лет учить урду, чтобы говорить так, как говорите вы, даже не задумываясь, как это удается.
        - И как функционируют пластины в присутствии носителя языка? - поинтересовалась Виктуар. - Почему они не утрачивают эффект, как только уходит переводчик?
        - Очень хороший вопрос. - Профессор Плейфер поднял первую и вторую пластины. Когда они оказались рядом, стало очевидно, что вторая чуть длиннее. - Вы затронули тему длительности действия. На стойкость эффекта пластины влияют несколько факторов. Во-первых, концентрация и количество серебра. Обе пластины на девяносто процентов состоят из серебра, остальное - медный сплав, который часто используется в монетах, но пластина «исцеление» примерно на двадцать процентов длиннее, а значит, прослужит на несколько месяцев дольше, в зависимости от частоты и интенсивности использования.
        Он положил пластины.
        - Многие дешевые пластины, которые вы встречаете в Лондоне, не действуют так долго. Очень немногие полностью состоят из серебра. Чаще всего они из дерева или дешевого металла и лишь покрыты тонким слоем. Их эффект длится не больше нескольких недель, после чего нужно снова их обновить.
        - За плату? - спросил Робин.
        Профессор Плейфер с улыбкой кивнул.
        - Чтобы было чем финансировать ваши стипендии.
        - Так, значит, этого достаточно для действия пластины? - спросила Летти. - Нужен только переводчик, владеющий языками из словесной пары?
        - Все немного сложнее, - ответил профессор Плейфер. - Иногда приходится заново гравировать надписи или менять назначение пластины…
        - И сколько стоят услуги Вавилона? - напирала Летти. - Двенадцать шиллингов, как я слышала? Неужели простое обновление столько стоит?
        Улыбка профессора Плейфера стала шире. Он напоминал мальчишку, которого застукали, когда он сунул палец в пирог.
        - За то, что обыватели считают волшебством, хорошо платят.
        - То есть цену просто взяли с потолка? - уточнил Робин.
        Вышло чуть резче, чем он намеревался. Но тут он вспомнил об эпидемии холеры, прокатившейся по Лондону, и как миссис Пайпер объяснила, что бедным просто невозможно помочь, ведь серебро стоит ужасно дорого.
        - О да. - Похоже, профессор Плейфер находил это забавным. - Мы храним свои секреты и можем устанавливать любые условия, какие пожелаем. Чудесно быть умнее других. И еще кое-что напоследок. - Он взял сверкающую чистую пластину с дальнего конца стола. - Должен предупредить. Есть одна словесная пара, которую вы никогда, никогда не должны использовать. Может кто-нибудь догадаться, о чем речь?
        - Добро и зло, - предположила Летти.
        - Хорошая попытка, но нет.
        - Имя Бога, - сказал Рами.
        - Мы рассчитываем, что вы не настолько глупы. Но все сложнее.
        Никто больше ничего не смог придумать.
        - Перевод, - сказал профессор Плейфер. - Это само слово «перевод», вот так просто.
        И произнося это, он быстро выгравировал слово на пластине, а потом показал им написанное: «переводить».
        - Глагол «переводить» имеет слегка различные значения в каждом языке. Английские, испанские и французские слова - translate, traducir и traduire - происходят от латинского translat, что означает «переносить через». Но когда мы выходим за пределы романских языков, то получаем нечто иное. - Он начал писать новый набор букв на другой стороне пластины. - Китайское «фаньи», например, означает «переворачивать» или «переворачивать что-то», причем второй иероглиф, «и», имеет значение изменения и обмена. В арабском языке «тарджама» может означать как биографию, так и перевод. В санскрите слово «анувад» также означает «повторять» или «повторять многократно». Разница в том, что здесь идет речь скорее о времени, а не о пространстве, как в латыни. В языке игбо есть два слова, означающие перевод, - «иапиа» и «кова», и оба связаны с повествованием, деконструкцией и реконструкцией, разбиением на части, что делает возможным изменение формы. И так далее. Различия и их последствия бесконечны. Не существует языков, в которых перевод означает абсолютно одно и то же.
        Он показал слово, написанное на оборотной стороне. Итальянское tradurre. И положил пластину на стол.
        - Переводить, - сказал он. - Tradurre.
        И в тот миг, когда он оторвал ладонь от пластины, она начала вибрировать.
        Все потрясенно смотрели, как пластина все сильнее и сильнее трясется. Это было ужасно. Пластина словно ожила, как будто в нее вселился какой-то дух, отчаянно пытающийся вырваться на свободу или хотя бы расколоть ее на части. Она не издавала никаких звуков, кроме яростного стука об стол, но Робин услышал в собственном разуме мучительный крик.
        - Словесная пара «переводить» создает парадокс, - хладнокровно объяснил профессор Плейфер, когда пластина начала трястись с такой силой, что подскакивала над столом, как в судорожном припадке. - Пластина пытается создать чистый перевод, соответствующий смыслам, заложенным в каждом слове, но это, разумеется, невозможно, потому что идеальных переводов не существует.
        В пластине возникли трещины, которые разветвлялись и расширялись.
        - Энергии словесной пары некуда деться, кроме как в саму пластину. Возникает непрерывный цикл, пока в конце концов пластина не сломается. И… вот.
        Пластина высоко подпрыгнула и разлетелась на сотни мелких кусочков, рассыпавшихся по столам, стульям и полу. Однокурсники Робина отпрянули, зажмурившись. Профессор Плейфер и бровью не повел.
        - Не делайте этого. Даже из любопытства. Это серебро, - он пнул ногой один из осколков, - нельзя использовать повторно. Даже если его переплавить, любые пластины, сделанные даже из унции этого серебра, будут бессильны. Хуже того, эффект заразителен. Если активировать пластину, когда она лежит на куче серебра, эффект распространится на все, с чем соприкасается. Легкий способ впустую растратить пару десятков фунтов, если не соблюдать осторожность. - Он положил гравер обратно на рабочий стол. - Вам все понятно?
        Они кивнули.
        - Хорошо. Никогда об этом не забывайте. Жизнеспособность перевода - это увлекательный философский вопрос, и, в конечном счете, именно он лежит в основе истории Вавилона. Но такие теоретические вопросы лучше оставить для занятий. А не для экспериментов, которые могут обрушить все здание.
        - Энтони был прав, - сказала Виктуар. - Зачем идти на кафедру литературы, когда есть кафедра серебряных работ?
        Они сидели в буфете за тем же столом, что всегда, охмелев от осознания собственного могущества. С тех пор как закончился урок, они повторяли одни и те же слова о работе с серебром, но все равно это казалось таким новым, таким невероятным. Когда они вышли из башни, весь мир показался другим. Они вошли в дом мага, увидели, как он смешивает зелья и произносит заклинания, и теперь не могли остановиться, пока не попробуют сами.
        - Кто-то произнес мое имя? - Энтони сел напротив Робина. Он посмотрел на их лица и понимающе улыбнулся. - Ага, припоминаю этот взгляд. Сегодня Плейфер устроил для вас демонстрацию?
        - Именно этим вы и занимаетесь целыми днями? - восторженно спросила Виктуар. - Играетесь со словесными парами?
        - Примерно так, - отозвался Энтони. - Приходится повозиться с этимологическими словарями, но когда наткнешься на то, из чего может выйти толк, это потрясающе. Сейчас я занимаюсь словесной парой, которая может пригодиться кондитерам. Мук? и м?ка.
        - А разве это не совершенно разные слова? - спросила Летти.
        - На первый взгляд так и кажется, - ответил Энтони. - Но я проследил их происхождение до слов «мять», «мягкий». То есть мука - это зерно, которое мнут, мучают. Со временем слова разошлись и стали означать совершенно разное. Если словесная пара заработает, пластины можно установить на мельницах, чтобы лучше молоть муку. - Он вздохнул. - Не уверен, что все получится, но если выйдет, я до конца дней буду обеспечен бесплатными булочками из «Кладовых и сада».
        - Ты получаешь роялти? - поинтересовалась Виктуар. - В смысле, когда создают копии пластин?
        - Нет. Я получаю скромную сумму, а вся прибыль идет Вавилону. Хотя мое имя впишут в книгу со списком всех словесных пар. Пока что моих там шесть. По всей Британской империи сейчас в ходу около тысячи двухсот пар, так что я мог бы уже почивать на лаврах. Это гораздо лучше, чем публиковать свои тексты.
        - Погоди-ка, - сказал Рами. - А тысяча двести - это не слишком мало? Ведь словесные пары используют со времен Римской империи, так как же…
        - Как так получилось, что мы еще не покрыли всю страну серебром со словесными парами для чего угодно?
        - Именно, - подтвердил Рами. - Или как минимум не придумали больше тысячи двухсот.
        - Ну, подумайте вот о чем, - сказал Энтони. - Проблема очевидна. Языки влияют друг на друга, у слов появляются новые значения, они как вода прорывают плотину, и чем преграда более проницаемая, тем слабее сила. Большинство серебряных пластин в Лондоне - это переводы с латыни, французского и немецкого. Но эти пластины теряют эффективность. Лингвистический поток течет через континенты, иностранные слова, такие как «соте» или «круассан», входят в английский язык, и семантические искажения теряют силу.
        - Профессор Ловелл говорил нечто подобное, - припомнил Робин. - Он убежден, что романские языки со временем будут давать все меньше отдачи.
        - Он прав, - сказал Энтони. - В этом столетии так много всего было переведено с других европейских языков на английский и обратно. Мы, похоже, не можем избавиться от интереса к немецким философам или итальянским поэтам. Таким образом, романские языки - это и впрямь самая хрупкая ветвь факультета, как бы переводчики с французского и итальянского ни пытались делать вид, что Вавилон принадлежит им. Классические языки также становятся все менее перспективными. Латинский и греческий еще немного продержатся, поскольку свободное владение любым из них пока остается прерогативой элиты, но латынь все больше проникает в разговорный язык. Где-то на восьмом этаже один аспирант работает над возрождением мэнского и корнского языков, но никто не верит, что у него получится. То же самое с гэльским, только не говорите Кэти. Вот почему вы трое так важны. - Энтони жестом обвел всех по очереди, кроме Летти. - Вы знаете языки, которые в Вавилоне еще не выдоили досуха.
        - А как же я? - возмущенно вскинулась Летти.
        - Ну, на некоторое время все будет в порядке, но только потому, что Британия пытается создавать чувство национальной идентичности в противовес Франции. Французы - суеверные язычники, а мы протестанты. Французы ходят в деревянных башмаках, а мы носим кожу. Пока что мы сопротивляемся нашествию французского на наш язык. Но на самом деле имеют значение только колонии и полуколонии - Робин и Китай, Рами и Индия. Вы, мальчики, - неизведанная территория. За вас все готовы сражаться.
        - Ты говоришь о нас как о сырьевых ресурсах, - сказал Рами.
        - Разумеется. Язык - такое же ценное сырье, как золото или серебро. Из-за «Грамматик» люди готовы сражаться и умирать.
        - Но это же нелепо, - сказала Летти. - Язык - это просто слова и мысли, невозможно помешать им пользоваться.
        - Разве? А ты знаешь, что в Китае введена смертная казнь за преподавание мандаринского иностранцам?
        Летти повернулась к Робину.
        - Это правда?
        - Думаю, да, - ответил он. - Профессор Чакраварти говорил об этом. Правительство империи Цин напугано. Они боятся чужаков.
        - Видите? - сказал Энтони. - Языки не просто состоят из слов. Язык - это способ видеть мир. Ключ к цивилизации. За эти знания можно и убить.
        - Слова рассказывают истории, - так в этот день начал свою первую лекцию профессор Ловелл в просторной аудитории без окон на пятом этаже башни. - А история самих этих слов - как они вошли в употребление и как их значения трансформировались в то, что они означают сегодня, - рассказывает нам о народе не меньше, если не больше, чем любой другой исторический артефакт. Возьмем, к примеру, слово «валет». Как вы думаете, откуда оно произошло?
        - Из игральных карт? Там есть король, дама… - начала Летти, но потом сообразила, что аргумент замыкается сам на себе. - Ой, не важно.
        Профессор Ловелл покачал головой.
        - Слово произошло от французского valet, «слуга», а оно, в свою очередь, от старофранцузского vaslet - «оруженосец». Но когда в конце шестнадцатого века рыцарство как институт исчерпало себя, а аристократы поняли, что дешевле и надежнее нанимать профессиональные армии, сотни оруженосцев остались без работы. И они поступили как свойственно молодым людям в трудных обстоятельствах - объединились с разбойниками и грабителями. Так слово приобрело второе значение - на французском карточном жаргоне «бубновый валет» означает мошенник и плут. Таким образом, история этого слова описывает не просто изменение языка, а изменение всего общественного строя.
        Профессор Ловелл не был прирожденным оратором. Перед слушателями он был скован, движения стали резкими и скупыми, а говорил он сухо, мрачно и прямолинейно. Тем не менее каждое слово из его уст было идеально выверенным, продуманным и захватывающим.
        Накануне лекции Робин боялся занятий со своим опекуном. Но оказалось, что все не так страшно. Профессор Ловелл обращался с ним так же, как и когда в Хампстед приходили гости, - формально, отстраненно, не задерживая на нем взгляд, как будто не видел пространства, в котором существует Робин.
        - Слово «этимология» произошло от греческого «этимон», - продолжил профессор Ловелл. - Что означает «подлинное значение слова», в свою очередь, оно произошло от слова «этимос» - «истинный». Таким образом, можно считать этимологию способом проследить, как далеко слово ушло от своих корней. Потому что слова путешествуют в чудесном танце, и в буквальном, и в метафорическом смысле. - Он вдруг посмотрел на Робина. - Как на мандаринском будет «большой шторм»?
        Робин вздрогнул.
        - Э-э-э… фэнбао?[47 - fengbao, -?.]
        - Нет, именно большой.
        - Тайфэн?[48 - taifeng, -?.]
        - Хорошо. - Профессор Ловелл обратился к Виктуар. - А какие природные явления обычно бушуют над Карибами?
        - Тайфуны, - ответила она и удивленно моргнула. - Тайфэн? Тайфун? Как…
        - Начнем с греко-латыни, - сказал профессор Ловелл. - Тифон - это чудовище, сын Геи и Тартара, разрушитель с сотней змеиных голов. На каком-то этапе он стал ассоциироваться с жестокими ветрами, потому что позже арабы описывали словом «туфан» жестокий штормовой ветер. Из арабского слово перешло в португальский, а оттуда на кораблях мореплавателей перебралось в Китай.
        - Но тайфэн - это не заимствованное слово, - возразил Робин. - Оно составлено из китайских слов: тай - это большой, а фэн - это ветер…
        - А тебе не кажется, что китайцы могли найти такую транслитерацию, которая имела бы собственное значение? - спросил профессор Ловелл. - Такое постоянно случается. Фонологические кальки часто являются также и семантическими. Слова распространяются по миру. По словам с удивительно похожим произношением можно проследить точки соприкосновения культур в истории человечества. Языки - это всего лишь меняющиеся наборы символов, достаточно стабильные, чтобы сделать возможным взаимный дискурс, но достаточно подвижные, чтобы отражать меняющуюся социальную динамику. Когда мы используем слова в серебряных пластинах, то обращаемся к этой меняющейся истории.
        Летти подняла руку.
        - У меня вопрос относительно метода.
        - Слушаю.
        - Исторические исследования - это замечательно. Нужно только искать артефакты, документы и все в таком духе. Но как проследить историю слов? Как определить, откуда они прибыли?
        Профессору Ловеллу вопрос явно понравился.
        - С помощью чтения, - ответил он. - Другого пути нет. Собираете все источники, которые можете найти, а затем садитесь решать головоломки. Ищете закономерности и нарушения. Например, мы знаем, что в латинском времен Древнего Рима не произносилась m на конце слова, ведь на надписях в Помпеях буква m на конце отсутствует. Именно так мы определяем звуковые изменения. Сделав это, мы можем предсказать, как должны развиваться слова, и если итог не соответствует прогнозам, вероятно, гипотеза о связанном происхождении неверна. Этимология - это детективная работа сквозь века, и дьявольски трудная работа, как поиск иголки в стоге сена. Но наши конкретные иголки, я бы сказал, вполне стоят того, чтобы их искать.
        В том же году на примере английского языка они начали изучать, как языки растут, изменяются, сливаются, размножаются, расходятся и сближаются. Они изучали звуковые изменения; почему в английском слове knee не произносится k, в отличие от немецкого аналога; почему взрывные согласные латинского, греческого и санскрита имеют такое точное соответствие с согласными в германских языках. Они читали Боппа, Гримма и Раска в переводе; читали «Этимологии» Исидора. Изучали семантические сдвиги, синтаксические изменения, диалектические расхождения и заимствования, а также реконструктивные методы, которые можно использовать для установления связей между языками, на первый взгляд не имеющими ничего общего друг с другом. Копались в языках, как в шахтах, отыскивая ценные жилы общего наследия и искаженного смысла.
        Это изменило их речь. Они постоянно останавливались, не договорив. Они не могли произносить даже обычные фразы и афоризмы, не задавшись вопросом, откуда взялись эти слова. Такие вопросы проникли во все разговоры, стали стандартным способом понимания друг друга и остального мира. Они больше не могли смотреть на мир и не видеть истории, сложенной повсюду, как многовековой осадок.
        А влияние других языков на английский оказалось гораздо глубже и разнообразнее, чем они думали. Кофе попал в английский язык из голландского (koffie), турецкого (kahve) и первоначально арабского «кахва». Кошки породы табби получили название в честь полосатого шелка, который, в свою очередь, был назван по месту своего происхождения: багдадского квартала аль-Аттабийя. Даже основные названия тканей были заимствованными. Дамаск произошел от ткани, производимой в Дамаске; клетка гингем - от малайского слова genggang, означающего «полосатый»; коленкор - это отсылка к городу Каликут в Керале, а тафта, как сказал Рами, происходит от персидского слова «тафте», означающего «блестящая ткань».
        Но не все английские слова имели столь далекие или благородные корни. Как вскоре выяснилось, на язык может повлиять что угодно: от привычек богатых и светских людей до так называемого вульгарного арго бедных и убогих. Низменные диалекты, тайные языки воров, бродяг и иностранцев внесли свой вклад во многие распространенные слова.
        Английский не просто заимствовал слова из других языков; его до краев переполняло иностранное влияние, это был язык Франкенштейна. И Робину казалось невероятным, как эта страна, граждане которой гордо считали себя лучше всего остального мира, не может обойтись без заимствований даже во время вечернего чая.
        В дополнение к этимологии в этом году каждый из них изучал еще один язык. Смысл был не в том, чтобы свободно овладеть им, а в том, чтобы в процессе углубить понимание основных языков. Летти и Рами начали изучать протоиндоевропейский язык с профессором де Вризом. Виктуар предложила консультативному совету ряд западноафриканских языков, но ей отказали на том основании, что Вавилон не располагает достаточными ресурсами для надлежащего обучения ни одному из них. В итоге профессор Плейфер уговорил ее изучать испанский, имевший отношение к окрестностям Гаити, но она была не слишком этим довольна.
        Робин занимался санскритом с профессором Чакраварти, который на первом же уроке отругал его за то, что до сих пор не выучил этот язык.
        - Студентов, изучающих китайский, сначала надо бы научить санскриту. Санскрит пришел в Китай через буддийские тексты, и это вызвало настоящий взрыв языковых изменений, поскольку буддизм ввел десятки понятий, для которых у китайцев не было простых слов. Монахиня, или «бхиксуни» на санскрите, стала «ни»[49 - ni, -.]. Нирвана стала «непань»[50 - niepan, -?.]. Основные китайские понятия, такие как ад, сознание и бедствие, пришли из санскрита. Сегодня нельзя разобраться в китайском, не понимая буддизма, а это означает понимание санскрита. Все равно что пытаться понять умножение, не умея писать цифры.
        Робин подумал, что несправедливо обвинять его в том, что он преждевременно выучил язык, на котором говорит с рождения, но не стал возражать.
        - В таком случае с чего начнем?
        - С алфавита, - бодро отозвался профессор Чакраварти. - С основных строительных блоков. Возьмите перо и выпишите эти буквы, пока у вас не выработается мышечная память. Думаю, это займет с полчаса. Приступайте.
        Латынь, теория перевода, этимология, главные языки и новый вспомогательный - это была на редкость серьезная учебная нагрузка, особенно когда каждый профессор назначал такие домашние задания, как будто других курсов не существовало. Преподаватели совершенно не сочувствовали студентам.
        - У немцев есть прекрасное слово Sitzfleisch, - заявил профессор Плейфер, когда Рами возмутился, что им приходится читать больше сорока часов в неделю. - В буквальном переводе оно означает «сидячее мясо». Это означает, что иногда просто нужна усидчивость.
        И все же находилось место и для веселья. Оксфорд стал их домом, и они прорыли в нем собственные норки, где их не просто терпели, а принимали с удовольствием. Они выяснили, какие кофейни обслужат их без лишнего шума, а в каких либо делают вид, что Рами не существует, либо объявляют его слишком грязным, чтобы сидеть на их стульях. Узнали, в какие пабы могут заходить после наступления темноты, не подвергаясь унижениям. Они сидели в аудитории Дискуссионного общества Оксфордского университета, с трудом сдерживая смех, когда студенты вроде Колина Торнхилла и Элтона Пенденниса с таким жаром кричали о справедливости, свободе и равенстве, что у них краснели щеки.
        По настоянию Энтони Робин занялся греблей.
        - Ничего хорошего в том, чтобы постоянно горбатиться в библиотеке, - сказал Энтони. - Нужно напрягать мышцы, чтобы мозги работали как следует. Разгонять кровь. Попробуй, тебе пойдет на пользу.
        И ему действительно понравилось. Он находил удовольствие в ритмичных упругих движениях, снова и снова загребая веслом. Его руки окрепли, ноги почему-то стали казаться длиннее. Постепенно Робин распрямился и нарастил мышцы, что доставляло ему глубокое удовлетворение каждое утро, когда он смотрелся в зеркало. Он стал с нетерпением ждать прохладного утра на Айсисе, когда город еще не проснулся и на многие мили вокруг слышно было только щебетание птиц и приятный плеск погружающихся в воду весел.
        Девушки тоже пытались проникнуть в лодочный клуб, но ничего не вышло. Они были недостаточно высокими, к тому же во время гребли приходилось много кричать, и им было трудно притворяться мальчиками. Но через несколько недель до Робина дошли слухи о двух агрессивных новичках в университетской команде по фехтованию, хотя Виктуар и Летти все отрицали.
        - Именно агрессия в этом и привлекает, - в конце концов призналась Виктуар. - Так забавно наблюдать. Мальчишки постоянно рвутся вперед и упускают из виду стратегию.
        - И в результате достаточно просто смотреть в оба и ждать, пока они ослабят защиту, - согласилась Летти. - Всего-навсего.
        Зимой Айсис замерзла, и они катались на коньках, хотя ни один из них, кроме Летти, никогда раньше этим не занимался. Они завязали ботинки как можно крепче («Еще крепче! - велела Летти. - Они не должны елозить, иначе переломаете лодыжки») и, качаясь, покатили по льду, цепляясь друг за друга, чтобы сохранить равновесие, хотя в результате падали все вместе, стоило одному не удержаться на ногах. Рами сообразил, что нужно наклониться вперед и пригнуть колени, тогда он сможет катиться все быстрее и быстрее, и на третий день уже нарезал круги перед остальными, даже Летти, притворившаяся расстроенной, когда он ее обогнал, не могла удержаться от смеха.
        Теперь их дружба стала прочной и долговечной. Они больше не были ошарашенными и испуганными первокурсниками, цепляющимися друг за друга. Они были усталыми ветеранами, которых объединили общие испытания; закаленными солдатами, опирающимися друг на друга в любой ситуации. Дотошная Летти, несмотря на ворчание, всегда делала пометки в переводе, не важно, поздно ночью или рано утром. Виктуар была «жилеткой» и выслушивала любое количество жалоб и мелочного нытья, не уходя от темы. А Робин мог постучать в дверь Рами в любое время дня и ночи, если хотел выпить чаю, над чем-нибудь посмеяться или с кем-то поплакать.
        Осенью они почти не обратили внимания на новый курс - четырех мальчиков с детскими личиками. Друзья вдруг стали вести себя как старшекурсники, которым завидовали на первом курсе. Оказалось, за снобизм и надменность они принимали усталость. Старшекурсники не собирались издеваться над новичками. У них просто не было времени.
        Они стали теми, кем стремились на первом курсе, - отстраненными, умными и усталыми до мозга костей. Они были несчастны. Они слишком мало спали и ели, слишком много читали и полностью утратили связь с миром за пределами Оксфорда или Вавилона. Они игнорировали мирскую жизнь; их жизнь стала строго интеллектуальной. И им это нравилось.
        А Робин вопреки всему надеялся, что никогда не настанет день, о котором предупреждал Гриффин, и он всегда будет вот так балансировать. Потому что он никогда не был счастливее: его слишком занимала очередная стоящая перед ним задача, чтобы задумываться о том, как соблюсти равновесие.
        В конце первого триместра в Вавилон приехал французский химик Луи Жак Манде Дагер и привез с собой прелюбопытнейший предмет. Это была гелиографическая камера-обскура, как он ее назвал, способная воспроизводить неподвижные изображения с помощью медных пластин и светочувствительных составов, хотя он не смог точно описать механику. Не могли бы в Вавилоне ее усовершенствовать?
        Проблема камеры Дагера стала предметом обсуждения всей башни. Преподаватели устроили соревнование: любой студент, допущенный к работам с серебром, который решит проблему Дагера, мог добавить свое имя к его патенту и получал право на долю в будущих доходах. В течение двух недель на восьмом этаже царила тихая суматоха: студенты четвертого курса и научные сотрудники листали этимологические словари, пытаясь найти словесную пару, которая позволит найти правильную смысловую связь между светом, цветом, изображением и имитацией.
        Головоломку в итоге разгадал Энтони Риббен. По условиям контракта с Дагером запатентованная словесная пара держалась в секрете, но ходили слухи, будто Энтони использовал латинское imago, которое помимо значения «подобие» или «имитация» также подразумевает «призрак». По другим слухам, Энтони нашел способ растворить серебряную пластину, чтобы получить пары нагретой ртути. О чем речь на самом деле, Энтони не признавался, но ему хорошо заплатили.
        Камера работала. Волшебным образом точное подобие запечатленного объекта удавалось воспроизвести на листе бумаги за удивительно короткое время. Устройство Дагера - дагерро- тип, как его назвали, - стало местной сенсацией. Каждый хотел сделать свой портрет. Дагер и преподаватели Вавилона устроили трехдневную демонстрацию в вестибюле башни, и нетерпеливые посетители выстроились в огромную очередь, загибающуюся за угол.
        Робин беспокоился за свой перевод с санскрита, который должен был сдать на следующий день, но Летти настояла, чтобы они пошли и сделали портрет.
        - Разве ты не хочешь запечатлеть нас на память? - спросила она. - Сохранить этот момент на века?
        Робин пожал плечами.
        - Не особо.
        - А я хочу, - упрямо заявила она. - Хочу помнить, какими мы были сейчас, в 1837 году. Не хочу никогда забывать.
        Они расположились перед камерой. Летти и Виктуар на стульях, сложив ладони на коленях. Робин и Рами встали позади них, не зная, куда девать руки. Положить их девушкам на плечи? Или на спинки стульев?
        - Руки по бокам, - скомандовал фотограф. - И не шевелитесь. Нет, сначала сдвиньтесь поближе друг к другу. Вот так.
        Робин улыбнулся, но понял, что не сможет растягивать рот столько времени, и перестал.
        На следующий день они забрали готовый портрет у клерка в приемной.
        - Господи, - вздохнула Виктуар, - это же не имеет с нами ничего общего.
        Но Летти была в восторге и настояла на покупке рамки.
        - Я повешу ее над камином, как думаете?
        - Я бы предпочел его выкинуть, - отозвался Рами. - Портрет выводит меня из себя.
        - Вовсе нет, - возразила Летти. Дагерротип, казалось, ее околдовал, она будто видела в нем настоящее волшебство. - Это же мы. Застывшие во времени. Оставшиеся в том мгновении, которое уже никогда не вернется, сколько бы мы ни прожили. Это чудесно.
        Робин тоже считал изображение странным, но вслух этого не высказал. Их лица выглядели искусственными, застывшими от неудобной позы. Камера исказила и сгладила связывавший их дух, и невидимая теплота и товарищество между ними теперь казались натянутой, вынужденной близостью. Дагерротип, подумал он, тоже своего рода перевод, и он всех их обеднил.
        И в самом деле, фиалки, брошенные в тигель.
        Глава 10
        Чтобы сохранить моральные принципы студентов, их ограничивают безопасной и элегантной глупостью классического образования. Истинно оксфордский наставник содрогнулся бы, услышав, как молодые люди спорят о моральных и политических истинах, создают и разрушают теории и предаются всей смелости политических дискуссий. Он не увидел бы в этом ничего, кроме оскорбления Бога и измены королю.
        СИДНЕЙ СМИТ. ПРОФЕССИОНАЛЬНОЕ ОБРАЗОВАНИЕ ЭДЖВОРТА
        В конце осеннего триместра Гриффин стал появляться чаще обычного. Робин уже начал гадать, куда он подевался, потому что после возвращения из Малакки получал задания не два раза в месяц, а всего один, а то и ни одного. Но в декабре Робин почти еженедельно стал получать записки с указаниями встречаться с Гриффином возле «Крученого корня», откуда они, как всегда, начинали кружить по городу. Обычно это были прелюдии к новым кражам. Но иногда Гриффин, казалось, не имел никаких планов, а просто хотел поболтать. Робин с нетерпением ждал этих разговоров, когда брат выглядел менее загадочным, более человечным, состоящим из плоти и крови. Но Гриффин так и не ответил на вопросы, которые Робин на самом деле хотел бы обсудить: что «Гермес» делает с украденным и как продвигается революция, если она вообще существует?
        - Я пока тебе не доверяю, - говорил Гриффин. - Ты еще новичок.
        «Я тоже тебе не доверяю», - подумал Робин, но промолчал. Вместо этого он решил зайти с другой стороны.
        - Сколько времени существует «Гермес»?
        Гриффин бросил на него насмешливый взгляд.
        - Я прекрасно понимаю, чего ты добиваешься.
        - Я лишь хочу узнать, это недавнее изобретение или…
        - Я не знаю. Понятия не имею. Как минимум десятки лет, а то и больше, но я так и не выяснил. Почему ты не спросишь меня о том, что тебя на самом деле интересует?
        - Потому что ты не скажешь.
        - А ты попробуй.
        - Ладно. Если «Гермес» существует так долго, я не могу понять…
        - Не понимаешь, почему мы до сих пор не победили, так?
        - Именно. Вообще не вижу смысла в «Гермесе», - сказал Робин. - Вавилон - это Вавилон, а вы просто…
        - Мелкая группа изгнанных студентов, пытающихся отгрызть кусочек у монстра? - закончил фразу Гриффин. - Скажи прямо, братец, не юли.
        - Я собирался сказать «идеалисты, оказавшиеся в меньшинстве», но ты прав. В смысле… Понимаешь, очень тяжело сохранять веру, когда неясно, каков результат моих действий.
        Гриффин замедлил шаг. Несколько секунд он молча размышлял, а потом ответил:
        - Я нарисую тебе картину. Откуда берется серебро?
        - Гриффин, честно говоря…
        - Будь добр, ответь.
        - У меня через десять минут занятия.
        - Это не просто ответ. А Крафт не выгонит тебя за одно опоздание. Так откуда поступает серебро?
        - Не знаю. С рудников?
        Гриффин тяжело вздохнул.
        - Они что, ничему вас не учат?
        - Гриффин…
        - Просто послушай. Серебро давно уже в ходу. Афиняне добывали его в Аттике, а римляне, как ты знаешь, стали использовать серебро для расширения империи, как только поняли, на что оно способно. Но серебро не стало международной валютой, не помогало развивать торговлю между континентами. До недавнего времени. Его просто было недостаточно. А потом, в шестнадцатом веке, Габсбурги, первая мировая империя, наткнулись на огромные залежи серебра в Андах. Испанцы извлекали его из гор благодаря туземным рудокопам, которым, как ты понимаешь, недоплачивали[51 - Это еще мягко сказано. Через несколько десятилетий после открытия месторождения Потоси в 1545 году город превратился в смертельную ловушку для порабощенных африканцев и туземных рабочих, которые трудились среди ртутных паров, грязной воды и токсичных отходов. Испанский «Царь всех гор и зависть королей» был пирамидой, построенной на трупах людей, погибших от болезней, принудительного труда, недоедания, истощения и отравленной окружающей среды.], и переплавляли его в пиастры, превратившиеся в постоянный поток богатств, текущий в Севилью и Мадрид. Серебро
сделало их богатыми, теперь они могли покупать яркий хлопок из Индии, которым расплачивались с африканскими рабами, работавшими на плантациях в колониях. Итак, испанцы богатели и повсюду, куда бы они ни двинулись, несли смерть, порабощение и нищету. Ты ведь заметил, куда я клоню, верно?
        Когда Гриффин вещал с серьезным видом, он очень напоминал профессора Ловелла. Оба резко взмахивали руками, словно использовали жесты вместо знаков препинания, оба говорили четко и отрывисто. Оба также предпочитали метод Сократа, превращая утверждения в вопросы:
        - Перенесемся на двести лет вперед, и что мы получим?
        Робин вздохнул, но подыграл ему:
        - Все серебро, все могущество перетекает из Нового Света в Европу.
        - Именно. Серебро накапливается там, где его уже используют. Испанцы долгое время удерживали лидерство, но голландцы, британцы и французы наступали им на пятки. Перенесемся еще на столетие вперед, и Испания превратилась в свою бледную тень; Наполеоновские войны подорвали мощь Франции, и теперь на вершине блистательная Британия. Крупнейшие запасы серебра в Европе. Лучший в мире институт перевода. Лучший флот, укрепившийся после Трафальгарской битвы, а значит, этот остров вполне может править миром, верно? Но за последнее столетие произошло кое-что забавное. То, что доставляет головную боль парламенту и всем британским торговым компаниям. Догадываешься, что это?
        - Только не говори, что серебро заканчивается.
        Гриффин ухмыльнулся.
        - Серебро заканчивается. Попробуй догадаться, куда теперь оно утекает.
        На это Робин знал ответ только потому, что слышал жалобы профессора Ловелла и его друзей в гостиной Хампстеда по вечерам.
        - В Китай.
        - В Китай. Британия буквально пожирает импортные товары с Востока. Никак не может насытиться китайским фарфором, лакированной мебелью и шелком. И чаем. Боже мой! Ты знаешь, сколько чая каждый год экспортируется из Китая в Англию? На сумму не менее тридцати миллионов фунтов стерлингов. Англичане так любят чай, что парламент велел Ост-Индской компании всегда хранить годовой запас на случай дефицита. Мы каждый год тратим многие миллионы на китайский чай и платим за него серебром. Но Китаю не нужны британские товары. Знаешь, как отреагировал император Цяньлун, когда получил от лорда Маккартни образцы предметов британского производства? «Ваши странные и дорогие товары меня не интересуют». Китайцам не нужно ничего из того, что мы продаем; они сами могут производить все что хотят. Поэтому серебро продолжает утекать в Китай, и британцы ничего не могут с этим поделать, ведь они не могут изменить спрос и предложение. В один прекрасный день не будет иметь значения, сколько у нас переводческих талантов, потому что запасов серебра просто не останется. Британская империя рухнет из-за собственной жадности. Тем
временем серебро будет накапливаться в новых центрах власти - там, откуда прежде были украдены ресурсы. У них будет сырье. Все, что им тогда понадобится, - это люди, способные работать с серебром, а таланты перетекут туда, где есть работа; так всегда бывает. Так что покончить с империей просто. Все необходимое сделают сама история и время, тебе нужно только помочь нам ускорить этот процесс.
        - Но это же… - Робин осекся, пытаясь подобрать нужные слова для возражения. - Это так просто, что просто не может… В смысле, нельзя же предсказать ход истории вот так, широкими мазками…
        - Можно многое предсказать. - Гриффин покосился на Робина. - Но в том-то и проблема образования в Вавилоне, правда? Вас учат языкам и переводу, но не истории, наукам и международной политике. Не рассказывают про армии, защищающие диалекты.
        - Но как это будет? - не унимался Робин. - То, что ты описываешь? Как все это произойдет? Мировая война? Или медленный экономический упадок, пока мир полностью не преобразится?
        - Не знаю, - сказал Гриффин. - Никто точно не знает будущее. Переместятся ли рычаги власти в Китай или Америку, или Британия будет всеми зубами и когтями цепляться за свое место - предсказать невозможно.
        - Тогда откуда тебе знать, что ваши действия на что-то влияют?
        - Я не могу предсказать, как сложится каждый акт, - уточнил Гриффин. - Но точно знаю, что богатство Британии зависит от добычи. И по мере роста у Британии остаются только два варианта: либо механизмы принуждения становятся гораздо более жестокими, либо страна терпит крах. Первое более вероятно. Но это может привести и ко второму.
        - Такая неравная борьба, - уныло произнес Робин. - На одной стороне - вы, а на другой - вся империя.
        - Только если считаешь империю непоколебимой. Но это не так. Возьмем нынешнее время. Мы застали уже самый конец большого кризиса в Атлантике, после того как монархические империи пали одна за другой. Британия и Франция проиграли в Америке, а затем вступили в войну друг против друга, что никому не принесло пользы. Сейчас мы наблюдаем новую консолидацию власти - это правда, Британия получила Бенгалию, голландскую Яву и Капскую колонию, и если получит желаемое в Китае, если сумеет обратить вспять торговый дисбаланс, она будет несокрушима. Но нет ничего высеченного в камне и даже в серебре, если уж на то пошло. Очень многое зависит от разных случайностей, и именно в такой переломный момент мы можем немного подтолкнуть. Именно в это время личный выбор, даже крохотная армия сопротивления играют роль. Возьмем, к примеру, Барбадос. Или Ямайку. Мы посылали туда пластины во время восстаний…
        - Но те восстания рабов подавили, - напомнил Робин.
        - А рабство запретили, разве не так? - возразил Гриффин. - По крайней мере, на британских территориях. Нет, я не утверждаю, что все хорошо, и не могу говорить, будто только благодаря нам внесли изменения в британское законодательство. Уверен, аболиционисты возмутились бы по этому поводу. Но если ты думаешь, что закон 1833 года был принят из-за моральной чувствительности британцев, то ошибаешься. Его приняли, потому что не могли и дальше нести убытки.
        Он помахал рукой, очерчивая невидимую карту.
        - Именно в такие моменты мы получаем рычаги власти. Если надавить в нужных местах, если устроим потери там, где империя не сможет их терпеть, мы создадим переломный момент. Тогда будущее становится шатким, и перемены возможны. История - это не готовый гобелен, который приходится терпеть, не закрытый мир, откуда нет выхода. Мы можем сами ее формировать. Творить ее. Мы просто обязаны.
        - Ты и правда в это веришь, - потрясенно сказал Робин.
        Для него такие абстрактные рассуждения стали бы поводом отрешиться от мира, укрыться в безопасности мертвых языков и книг. Для Гриффина это был призыв к сплочению.
        - Иначе нельзя, - ответил Гриффин. - Иначе выйдет, что ты прав. Что у нас ничего нет.
        После этого разговора Гриффин, похоже, пришел к выводу, что Робин не предаст общество Гермеса, и стал давать гораздо больше заданий. Не все они были связаны с кражами. Чаще Гриффин просил разные тексты: этимологические справочники, страницы из «Грамматик», орфографические таблицы, которые легко было получить, скопировать и вернуть, не привлекая внимания. Тем не менее Робину приходилось с умом выбирать момент, когда и как брать книги, поскольку он мог вызвать подозрения, если бы тайком брал материалы, не относящиеся к его сфере деятельности. Однажды Илзе, старшекурсница из Японии, поинтересовалась, что он делает с древне- немецкой «Грамматикой», и ему пришлось, запинаясь, объяснять, что он случайно вытащил эту книгу, когда пытался проследить хеттское происхождение китайского слова. Не важно, что он находился совсем не в той секции библиотеки. Илзе, похоже, поверила, что он просто глуповат.
        В целом просьбы Гриффина не доставляли хлопот. Все было не так романтично, как Робин себе представлял и, возможно, надеялся. Ни захватывающих эскапад, ни тайных разговоров на мостах над быстрой рекой. Все было так обыденно. Общество Гермеса гордилось своей незаметностью и тем, как хорошо умеет скрывать информацию даже от своих членов. Если в один прекрасный день Гриффин исчезнет, Робин с трудом сможет доказать кому-либо, что общество Гермеса существовало не только как плод его воображения. Ему часто казалось, что он часть вовсе не тайного общества, а скорее большого и скучного бюрократического учреждения, функционирующего с безупречной точностью.
        Даже кражи стали обыденными. Профессора Вавилона, казалось, совершенно не замечали, что у них вообще что-то крадут. Общество «Гермес» крало серебро в очень малых количествах, скрывая это с помощью бухгалтерских ухищрений, поскольку, как объяснил Гриффин, в этом и заключается преимущество гуманитарного факультета - здесь никто не разбирается в арифметике.
        - Плейфер не обратил бы внимания и на исчезновение нескольких ящиков серебра, если бы никто другой не проверял, - сказал он Робину. - Думаешь, он аккуратно ведет учет? Да он с трудом умеет складывать двузначные числа!
        Бывали дни, когда Гриффин вообще не упоминал «Гермес», вместо этого они целый час шли до Порт-Медоу и обратно, и Гриффин расспрашивал Робина о жизни в Оксфорде - его достижениях в гребле, любимых книжных магазинах, еде в столовой и буфете.
        Робин отвечал осторожно. Он все ждал, что разгорится спор, что его любовь к обычным булочкам станет доказательством буржуазных стремлений. Но Гриффин только спрашивал, и постепенно Робина осенило, что, возможно, Гриффин просто скучает по студенческой жизни.
        - Обожаю универ на Рождество, - сказал Гриффин однажды вечером. - В это время Оксфорд погружается в собственное волшебство.
        Солнце уже село. Приятная прохлада сменилась пробирающим до костей холодом, но город сиял от рождественских свечей и падал легкий снежок. Чудесно. Робин замедлил шаг, желая насладиться этим зрелищем, но тут заметил, что Гриффина трясет.
        - Гриффин, ты… - Робин заколебался, не зная, как вежливо спросить. - Это твое единственное пальто?
        Гриффин напрягся, как ощерившийся пес.
        - А что?
        - Просто… Я как раз получил стипендию, если хочешь, куплю тебе что-нибудь потеплее…
        - Не надо меня опекать. - Робин тут же пожалел, что заговорил на эту тему. Гриффин слишком горд. Он не примет милостыню, ему не нужно даже сочувствие. - Мне не нужны твои деньги.
        - Как хочешь, - обиженно отозвался Робин.
        Целый квартал они прошли молча. А затем Гриффин спросил в явной попытке протянуть оливковую ветвь:
        - А ты чем займешься на Рождество?
        - Сначала будет ужин в столовой.
        - С бесконечными молитвами на латыни, жареным гусем и рождественским пудингом, неотличимым от свиного сала. А что-нибудь приятное?
        Робин усмехнулся.
        - Миссис Пайпер припасла для меня пироги в Джерико.
        - С мясом и почками?
        - С курицей и луком. Мои любимые. А еще лимонный пирог для Летти и шоколадный пирог с орехами пекан для Рами и Виктуар.
        - Благослови Господь миссис Пайпер, - сказал Гриффин. - В мое время у профессора служила старая карга по имени миссис Питерхаус. Не стала бы готовить даже ради спасения собственной жизни, но всегда отпускала замечания о полукровках, как только я оказывался поблизости и мог услышать. Но ему это тоже не нравилось, наверное, поэтому он ее и уволил.
        Они свернули налево, на Корнмаркет-стрит. Теперь они оказались поблизости от башни, и Гриффин стал каким-то дерганным: Робин подозревал, что вскоре их пути разойдутся.
        - Пока я не забыл. - Гриффин сунул руку в карман, вытащил пакет и отдал его Робину. - Я тебе кое-что принес.
        Робин удивленно потянул завязки.
        - Инструмент?
        - Всего лишь подарок. С Рождеством.
        Робин разорвал бумагу и увидел прекрасную новенькую книгу.
        - Ты говорил, что любишь Диккенса, - сказал Гриффин. - Только что выпустили его новую книгу. Возможно, ты ее уже читал по главам в журнале, но я решил, что тебе захочется иметь ее целиком.
        Он купил Робину все три тома «Оливера Твиста». Робин начал что-то мямлить заплетающимся языком: он не предполагал, что они будут обмениваться подарками, и не купил ничего для Гриффина, но тот лишь отмахнулся.
        - Ничего страшного, я ведь старше тебя.
        Только позже, когда Гриффин в хлопающем по лодыжкам пальто скрылся на Брод-стрит, Робин понял, что брат выбрал эту книгу в качестве шутки.
        «Возвращайся вместе со мной, - чуть не сказал Робин при расставании. - Пошли в столовую. Приходи на рождественский ужин».
        Но это было невозможно. Жизнь Робина раскололась пополам, а Гриффин существовал в мире теней, скрытом от посторонних глаз. Робин не мог привести его на Мэгпай-лейн. Не мог представить друзьям. Никогда не смог бы открыто назвать его братом.
        - Ну ладно. - Гриффин откашлялся. - Тогда до следующей встречи.
        - А когда она будет?
        - Пока не знаю. - Он уже удалялся, и его следы засыпал снег. - Жди записку.
        В первый день второго триместра главный вход в Вавилон перегородили четверо вооруженных полисменов. Похоже, они занимались кем-то или чем-то внутри, но Робин ничего не видел за толпой дрожащих студентов.
        - Что случилось? - спросил он девушек.
        - Говорят, тут был взлом, - объяснила Виктуар. - Кто-то хотел украсть серебро.
        - И что же, полиция прибыла как раз вовремя? - спросил Робин.
        - Когда вор пытался выйти, сработала тревога, - сказала Летти. - И полиция прибыла быстро.
        Из здания вышли пятый и шестой полицейские, волоча за собой человека - видимо, вора. Средних лет, темноволосого, бородатого и в очень грязной одежде. Значит, он не из «Гермеса», с облегчением решил Робин. Когда полисмены потащили его вниз по ступенькам к ожидавшему кебу, лицо вора исказилось от боли, а над толпой разнеслись стоны. За вором на мостовой оставались кровавые полосы.
        - В него всадили пять пуль, - сказал появившийся рядом Энтони Риббен. Выглядел он так, будто его вот-вот стошнит. - Приятно узнать, что охранная система работает.
        Робин остолбенел.
        - Она может стрелять?
        - Башня защищена самой замысловатой охранной системой в стране, - сказал Энтони. - Охраняют не только «Грамматики». В здании находится серебро на полмиллиона фунтов, а вокруг только хилые ученые. Конечно, двери под ох- раной.
        Сердце Робина заколотилось так, что ритм отдавался в ушах.
        - Каким образом?
        - Нам не называют словесные пары, их держат в строжайшем секрете. Плейфер обновляет их каждые несколько месяцев, и примерно с той же частотой кто-нибудь пытается совершить кражу. Признаться, эта словесная пара мне нравится гораздо больше - предыдущая изрезала руки и ноги вора древними ножами, по слухам, из Александрии. Вор заляпал кровью весь ковер; если присмотреться, до сих пор видны бурые пятна. Мы несколько недель гадали, какие слова использовал Плейфер, но никто так и не разгадал.
        Виктуар проследила взглядом за удаляющимся кебом.
        - И что теперь с ним будет?
        - Ну, вероятно, первым же судном отправится в Австралию. Если только не помрет от кровотечения прямо в полицейском участке.
        - Все как обычно, - сказал Гриффин. - Зайти и выйти, ты даже нас не заметишь. Однако время немного другое, поэтому придется не спать всю ночь. - Он хлопнул Робина по плечу. - В чем дело?
        Робин поморгал и поднял голову.
        - А?
        - Выглядишь напуганным.
        - Я просто… - Робин на мгновение задумался, а потом выпалил: - Ты ведь знаешь об охранной системе?
        - Что-что?
        - Утром мы видели, как в башню проник вор. При этом сработало какое-то оружие, и его изрешетило пулями…
        - Ну конечно, - озадаченно произнес Гриффин. - Только не говори, что это для тебя новость. В Вавилоне есть смехотворная охрана. Разве вас не тыкали в нее носом в первую же неделю?
        - Но систему модернизировали. Именно это я и пытаюсь тебе сказать - теперь она может определить, когда через дверь проходит вор…
        - Пластины не настолько эффективны, - отмахнулся Гриффин. - Они могут только различить студентов, гостей и посторонних. Представь, что случится, если система сработает, когда какому-нибудь переводчику понадобится взять на ночь домой несколько пластин? Или кто-то приведет жену на факультет, не согласовав это с Плейфером? Тебе ничего не грозит.
        - Но как ты можешь быть уверен? - Голос Робина прозвучал жалобнее, чем он намеревался. Он откашлялся и попытался говорить более низким тоном. - Ты не видел того, что видел я, и не знаешь, каковы новые словесные пары…
        - Тебе ничего не грозит. Вот… возьми это, если волнуешься. - Гриффин покопался в кармане и бросил Робину пластину. На ней было написано «Усин - Невидимый». Та самая пластина, которой Гриффин воспользовался в ночь их первой встречи.
        - Чтобы быстро скрыться, - сказал Гриффин. - Если возникнут серьезные проблемы. Возможно, тебе придется воспользоваться ею и для своих товарищей - трудно незаметно пронести по городу сундук такого размера.
        Робин сунул пластину во внутренний карман.
        - Не стоит относиться к этому так легкомысленно.
        Гриффин изогнул губы.
        - Вот оно что, ты вдруг испугался?
        - Просто… - Робин на мгновение задумался, покачал головой и все-таки решил высказаться. - Просто у меня такое чувство, что я постоянно рискую, а ты лишь…
        - Что? - резко спросил Гриффин.
        Робин вступил на опасную территорию. По блеску в глазах Гриффина он понял, что зашел слишком далеко. Месяц назад, когда их отношения были более шаткими, он сменил бы тему. Но сейчас не мог смолчать. Он был раздражен и унижен, его вдруг охватило жгучее желание причинить боль.
        - Почему ты не пойдешь с нами? - спросил он. - Почему сам не можешь воспользоваться этой пластиной?
        Гриффин медленно прикрыл веки. А потом произнес слишком ровным и неестественным тоном:
        - Я не могу. Просто не могу.
        - Почему не можешь?
        - Потому что не вижу снов на китайском. - Выражение его лица не изменилось, как и тон, но ярость и презрение все же просочились в слова. Удивительно было наблюдать за тем, как он говорит. Он был так похож на отца. - Видишь ли, я твой неудавшийся предшественник. Наш старый добрый папочка слишком рано увез меня из страны. Я прекрасно воспринимаю тона, но это все. Мой разговорный язык в значительной степени искусственный. У меня нет воспоминаний на китайском. Я не вижу на нем снов. Я владею языком, но не всегда могу заставить пластины работать. В половине случаев вообще ничего не происходит. - Его кадык пульсировал. - Наш отец правильно поступил с тобой. Предоставил тебе созревать, пока не овладеешь грамотой. А меня привез сюда до того, как я сформировал достаточно связей, достаточно воспоминаний. Более того, я разговаривал с ним только на мандаринском, хотя мой кантонский был намного лучше. А теперь и он потерян. Я не думаю на нем и уж точно не вижу снов.
        Робин вспомнил воров в переулке, отчаянный шепот Гриффина, когда тот пытался сделать их невидимыми. А что случится, если и Робин забудет родной китайский? Сама мысль об этом наполнила его ужасом.
        - Ну вот, ты понял, - сказал Гриффин, не спуская с него глаз. - Теперь ты знаешь, каково это, когда начинаешь забывать родной язык. Ты вовремя к нему вернулся. А я нет.
        - Прости, я не знал.
        - Не извиняйся, - сухо сказал Гриффин. - Не ты разрушил мне жизнь.
        Теперь Робин увидел Оксфорд глазами Гриффина: университет никогда его не ценил, только подвергал остракизму и принижал. Робин представил, как Гриффин отчаянно старался учиться, чтобы заслужить одобрение профессора Ловелла, но так и не сумел добиться стабильной работы серебряных пластин. Как ужасно было пытаться возродить того неуклюжего китайца из прежней жизни, которую он едва помнил, и осознавать, что только это придает ему здесь ценность.
        Неудивительно, что Гриффин был в ярости. Неудивительно, что он так пламенно ненавидел Вавилон. У Гриффина украли все - родной язык, родину, семью.
        - Поэтому мне нужен ты, дорогой братец. - Гриффин протянул руку и взъерошил ему волосы. Его прикосновение было таким напряженным. - Ведь ты настоящий. Незаменимый.
        Робин понимал, что лучше не отвечать.
        - Жди записку. - В глазах Гриффина не было тепла. - Все быстро меняется. А это дело очень важное.
        Робин проглотил возражения и кивнул.
        - Хорошо.
        Неделю спустя Робин вернулся с ужина у профессора Ловелла и нашел за подоконником клочок бумаги, которого так страшился.
        «Сегодня в одиннадцать», - значилось там.
        Было уже без пятнадцати. Робин быстро накинул пальто, которое только что снял, забрал серебряную пластину из ящика стола и выбежал обратно под дождь.
        По пути он проверил обратную сторону записки - нет ли там чего-то еще, но Гриффин не добавил других указаний. В этом не было ничего странного: скорее всего, Робин просто впустит сообщников в башню и выпустит, но час был выбран на удивление ранний, и Робин запоздало сообразил, что ничего с собой не взял - ни книг, ни сумки, даже зонтика, - чтобы оправдать свое появление в Вавилоне в такое позднее время.
        Но он не мог не прийти. Как только колокол пробил одиннадцать, он бросился через лужайку и открыл дверь. Все это он проделывал уже десяток раз - сезам откройся, сезам закройся. А сам при этом держался в стороне. Пока в этих стенах хранится кровь Робина, охранная система не издаст ни звука.
        Два сообщника из «Гермеса» последовали за ним и скрылись на лестнице. Робин, как обычно, шатался по вестибюлю, приглядывая за припозднившимися студентами и отсчитывая секунды, пока не настанет время уходить. В пять минут двенадцатого его сообщники поспешно спустились по лестнице. Один из них нес набор гравировальных инструментов, а другой - ящичек с серебряными пластинами.
        - Отличная работа, - прошептал один. - Пошли.
        Робин кивнул и открыл дверь, чтобы их выпустить. И в тот миг, когда они шагнули через порог, грохнула безумная какофония звуков - крики, завывания, скрежет металлических деталей невидимого механизма. Это была угроза и предупреждение, смесь древнего ужаса и современных возможностей пустить кровь. За их спинами дверные панели сместились, обнажив темную полость.
        Грабители из «Гермеса» устремились на лужайку, не проронив ни слова.
        Робин помедлил, раздумывая, стоит ли бежать вместе с ними. Он мог бы успеть: ловушка была громогласной, но явно действовала медленно. Он оглянулся и увидел, что обе его ноги стоят на университетском гербе. А вдруг охранная система заработает, когда он сойдет с этого места?
        Был лишь один способ это выяснить. Робин сделал глубокий вдох и бросился вниз по лестнице. Он услышал грохот, а затем почувствовал дикую боль в левой руке. Он точно не понял, куда именно ранен. По всей руке разлилась страшная боль, как будто рана была не одна. Рука горела, взрывалась, словно вот-вот отвалится. Он бежал, не останавливаясь. Позади в воздухе свистели пули. Робин пригибался и вилял наугад; он где-то прочел, как уклоняться от выстрелов, но понятия не имел, верно ли это. Он услышал еще несколько хлопков, но новые очаги боли не появились. Ему удалось добраться до лужайки и свернуть налево, на Брод-стрит, откуда башню уже не было видно.
        Но боль и страх никуда не делись. Колени тряслись. Робин сделал еще два шага и привалился к стене, борясь с рвотными позывами. Голова плыла. Он не сможет убежать от полиции, если она прибудет. Только не в таком состоянии, когда по руке течет кровь, а зрение затуманено. «Сосредоточься». Он нашарил в кармане пластину. Левая рука была скользкой и темной от крови, от одного ее вида Робина снова затошнило.
        - Усин, - лихорадочно шептал он, пытаясь сосредоточиться, представить себе это слово на китайском. Пустота. Бесформенность. - Невидимый.
        Ничего не получилось. И не могло получиться: Робин не мог перейти на китайский, когда все мысли были только о чудовищной боли.
        - Эй, вы! Стойте!
        Это был профессор Плейфер. Робин вздрогнул, приготовившись к худшему, но на лице профессора появилась теплая и добрая улыбка.
        - О, здравствуйте, Свифт. Не знал, что это вы. Все хорошо? В здании какая-то суматоха.
        - Профессор, я… - Робин понятия не имел, что сказать, но решил промямлить хоть что-нибудь. - Я не… я был поблизости, но не знал…
        - Вы никого не видели? - спросил профессор Плейфер. - Охранная система должна застрелить вора, как вы знаете, но с предыдущего раза механизм, похоже, заело. Хотя, возможно, преступник все же ранен. Вы не видели, чтобы кто-нибудь хромал и кривился от боли?
        - Нет, не видел. Я был почти уже на лужайке, когда сработала система, но не успел повернуть за угол. - Неужели профессор Плейфер понимающе кивает? Робин не мог поверить в собственное везение. - А что, в здании вор?
        - Может, и нет. Не волнуйтесь. - Профессор Плейфер похлопал его по плечу. От этого по всему телу разлилась новая волна боли, и Робин стиснул зубы, чтобы не закричать. - Иногда охранную систему заедает. Наверное, пора ее заменить. Жаль, мне нравился этот вариант. Вы хорошо себя чувствуете?
        Робин кивнул и поморгал, изо всех сил пытаясь говорить ровным тоном.
        - Думаю, просто напуган… После того, что мы видели на прошлой неделе…
        - А, ну да. Ужасно, правда? Но все же приятно узнать, что моя идея сработала. Мне ведь даже не позволили проверить ее на собаках. Хорошо, что она по ошибке не включилась, когда там были вы. - Профессор Плейфер резко засмеялся. - А то начинила бы свинцом.
        - Точно, - слабым голосом произнес Робин. - Я так… рад.
        - Все будет в порядке. Выпейте виски с горячей водой, это поможет.
        - Да, наверное… Хорошая мысль.
        Робин собрался уходить.
        - Разве вы шли не в башню? - окликнул его профессор Плейфер.
        Робин выдал заготовленную ложь:
        - Я был немного взбудоражен, вот и решил начать работать над рефератом для профессора Ловелла. Но меня что-то трясет, поэтому вряд ли у меня сейчас получится что-то путное, лучше просто лечь спать.
        - Ну разумеется. - Профессор Плейфер снова похлопал его по плечу, на этот раз сильнее, и у Робина чуть глаза не выскочили из орбит. - Ричард назвал бы вас лентяем, но я вас понимаю. Вы только на втором курсе и можете позволить себе лениться. Ступайте домой и поспите.
        Напоследок профессор Плейфер еще раз дружелюбно кивнул и зашагал к башне, в которой по-прежнему завывала сирена. Робин глубоко вздохнул и заковылял прочь, изо всех сил стараясь не рухнуть на мостовую.
        Каким-то образом ему удалось добраться до Мэгпай-лейн. Кровотечение так и не остановилось, но, вытерев руку влажным полотенцем, Робин увидел, что пуля не вошла в руку. Она лишь срезала кусок кожи с мясом, чуть выше локтя. Рана выглядела обнадеживающе маленькой. Робин не знал, как правильно ее перевязать - видимо, для этого понадобятся иголка и нитка, - но было бы глупо в такой час разыскивать университетского врача.
        Он стиснул зубы от боли, пытаясь вспомнить, какие полезные советы почерпнул из приключенческих романов. Нужно продезинфицировать рану спиртом. Робин порылся на полках, пока не обнаружил полупустую бутылку бренди: рождественский подарок Виктуар. Он капнул его на руку, зашипев от боли, а затем сделал несколько глотков. Потом нашел чистую рубашку и разорвал ее на бинты. Робин плотно обмотал руку, придерживая ткань зубами, - он читал, что давящая повязка помогает остановить кровотечение. И больше он не знал, что предпринять. Может, просто подождать, пока рана затянется сама?
        Голова плыла и кружилась от кровопотери, а может, и от бренди.
        «Нужно найти Рами, - подумал он. - Найди Рами, он поможет».
        Нет. Тогда он втянет Рами в это дело. Робин скорее предпочел бы умереть, чем подвергнуть Рами опасности.
        Он сел, привалившись к стене и задрав голову к потолку, и несколько раз глубоко вдохнул. Он просто обязан пережить эту ночь. Для перевязки потребовалось несколько рубашек - значит, придется идти к портному, придумывать какую-то историю о катастрофе с бельем, - но в конце концов кровотечение удалось остановить. Вконец обессилев, он упал на пол и заснул.
        На следующий день, промучившись три часа на занятиях, Робин отправился в медицинскую библиотеку и порылся на полках, пока не нашел справочник полевого врача. Затем он отправился на Корнмаркет, купил иголку с ниткой и поспешил домой, чтобы зашить рану.
        Он зажег свечу, простерилизовал иглу над пламенем и после нескольких неловких попыток сумел продеть нитку. Потом сел и приставил острие игры к саднящей ране.
        Но он просто не мог этого сделать. Он подносил иглу к ране и тут же отдергивал ее, предвкушая боль. Робин достал бренди и сделал три глубоких глотка. Выждал несколько минут, пока спиртное растечется по желудку, а в руках и ногах начнется приятное покалывание. Именно такое состояние ему и было нужно - слегка притупить боль, но еще хорошо соображать, чтобы зашить себя. Он попробовал еще раз. Теперь стало легче, хотя приходилось останавливаться и затыкать рот тряпкой, чтобы не закричать. Наконец он наложил последний шов. На лбу у него выступила испарина, по щекам текли слезы. Каким-то образом он нашел в себе силы оборвать нить, завязать шов зубами и бросить окровавленную иглу в раковину. Затем он рухнул на кровать и, свернувшись калачиком, допил остатки из бутылки.
        В тот вечер Гриффин не появился.
        Робин понимал, что глупо ждать от него вестей. Узнав о случившемся, Гриффин, скорее всего, заляжет на дно, и по веской причине. Робин не удивился бы, если бы Гриффин пропал на весь триместр. И все же его переполняла черная обида.
        Он же предупреждал Гриффина, что так и будет. Рассказал в точности обо всем, что видел. И этого можно было избежать.
        Робину хотелось поскорее встретиться с ним, наорать на него, сказать, что предупреждал, а Гриффину стоило прислушаться. Что если бы Гриффин не был таким высокомерным, у его младшего брата не возник бы уродливый шов на руке. Но встречи все не было. Гриффин не прислал записку ни на следующий вечер, ни после. Он как будто исчез из Оксфорда, не оставив следа, и Робин не знал, как связаться с ним или с «Гермесом».
        Он не мог поговорить с Гриффином. Не мог довериться Виктуар, Летти или Рами. Эту ночь ему пришлось провести в одиночестве, жалко хныча над пустой бутылкой, потому что вся рука пульсировала болью. И впервые с тех пор как он приехал в Оксфорд, Робин почувствовал себя по-настоящему одиноким.
        Глава 11
        Однако мы рабы и трудимся на чужой плантации; мы ухаживаем за виноградником, но вино принадлежит хозяину.
        ДЖОН ДРАЙДЕН. ОТРЫВОК ИЗ ПРЕДИСЛОВИЯ К ЕГО ПЕРЕВОДУ ПОЭМЫ «ЭНЕИДА»
        До конца второго и даже третьего триместров Робин не виделся с Гриффином. По правде говоря, он едва ли обратил на это внимание: учиться становилось все труднее, и у него просто не было времени на сожаления.
        Пришло лето, хотя это было вовсе не лето, а скорее ускоренный триместр, и целыми днями Робин зубрил слова на санскрите для экзамена, назначенного за неделю до начала следующего триместра. Затем он перешел на третий курс, который принес привычную изнурительность Вавилона, но не его новизну. В том сентябре Оксфорд потерял свое очарование; золотые закаты и ярко-голубое небо сменились бесконечной прохладой и туманом. Постоянно лил дождь, а штормовые ветра казались необычайно злыми по сравнению с предыдущими годами. Зонтики постоянно ломались. Носки всегда были мокрыми. Греблю в этом триместре отменили[52 - Через две недели после начала триместра несколько первокурсников из Баллиола взяли напрокат лодки для гонок и в пьяном кураже создали затор посреди Черуэлла, где столкнулись три баржи и одна большая лодка, причинив огромный ущерб. В качестве наказания университет приостановил все гонки до следующего года.]. Никто не возражал. Ни у кого больше не было времени на спорт.
        Третий курс в Вавилоне традиционно называли сибирской зимой, и причина стала очевидной, когда они получили список предметов. Все студенты по-прежнему изучали свои главные языки и латынь, которая, по слухам, станет дьявольски трудной с появлением Тацита. Они также продолжали изучать теорию перевода с профессором Плейфером и этимологию с профессором Ловеллом, хотя нагрузка по каждому предмету теперь удвоилась, поскольку требовалось еженедельно делать пятистраничную работу по всем предметам.
        Но самое главное, каждому назначили руководителя, с которым предстояло выполнить независимый исследовательский проект. Это считалось прообразом диссертации - первой работой, которая в случае успешного завершения будет храниться на полках Вавилона как настоящий научный вклад.
        Рами и Виктуар их наставники сразу же не понравились. Профессор Джозеф Хардинг попросил Рами внести свой вклад в редактирование персидской «Грамматики», что считалось большой честью[53 - Чтобы внести хоть какой-то вклад в «Грамматику», требовались серьезные усилия и методичность. Оксфорд еще не оправился от пережитого позора, когда приглашенный лектор, француз Жорж Псалманазар, утверждавший, что родом с Формозы, заявил, будто его белая кожа - результат жизни под землей, как принято у туземцев. Он десятилетиями читал лекции и публиковал работы по формозским языкам, прежде чем его разоблачили как отъявленного мошенника.]. Но Рами не видел в таком проекте ничего романтичного.
        - Сначала я предложил перевести рукописи Ибн Хальдуна, - объяснил он. - Те, которые заполучил Сильвестр де Саси. Но Хардинг возразил, что французские востоковеды уже работают над переводом и вряд ли я смогу уговорить Париж одолжить мне тексты на триместр. Тогда я спросил, могу ли просто перевести на английский арабские эссе Омара ибн Саида, учитывая, что они уже почти десять лет хранятся у нас, но Хардинг ответил, что в этом нет необходимости, поскольку в Англии уже отменили рабство, представляете?[54 - Омар ибн Саид был западноафриканским исламским ученым, которого в 1807 году захватили в рабство. В 1831 году он написал свое автобиографическое эссе, находясь в рабстве у американского политика Джеймса Оуэна в Северной Каролине. Он оставался рабом до конца жизни.] Как будто Америки не существует. Под конец Хардинг сказал, что если я хочу сделать что-то важное, то могу отредактировать цитаты в персидской «Грамматике», и теперь он заставляет меня читать Шлегеля: «Uberdie Spracheund Weisheitder Indier». И знаете что? Шлегель даже не был в Индии, когда это писал. Он писал все это в Париже. Как можно
создать текст о «языке и мудрости» Индии, находясь в Париже?[55 - И это один из многочисленных недостатков работы Шлегеля. Ислам он считал «мертвым пустым теизмом». Он также предполагал, что египтяне произошли от индийцев, и называл китайский и иврит, в отличие от немецкого и санскрита, низшими языками, поскольку в них отсутствуют ударения.]
        Но возмущение Рами меркло по сравнению с положением Виктуар. Она работала с профессором Уго Лебланом, с которым вот уже два года без каких-либо проблем учила французский, но теперь он стал источником бесконечного разочарования.
        - Это невозможно, - сказала она. - Я хочу работать на креольском, да и он вроде бы не возражал, хотя и считает его вырождающимся языком, но теперь его интересует только вуду.
        - Языческая религия? - уточнила Летти.
        Виктуар смерила ее язвительным взглядом.
        - Да, религия. Он все время расспрашивает о заклинаниях и стихах вуду, которых сам не понимает, потому что они, разумеется, на креольском.
        Летти смутилась.
        - Но разве это не то же самое, что французский?
        - Даже отдаленно не похож. В креольском много французской лексики, да, но это совершенно отдельный язык, с собственными грамматическими правилами. Можно десять лет учить французский, но все равно без словаря не поймешь стихотворение на креольском. А словаря нет, поэтому лучше меня никого не найти.
        - И в чем проблема? - спросил Рами. - Неплохой проект.
        Виктуар замялась.
        - Дело в том, что тексты, которые он хочет переводить… ну, в общем, очень специфические. Важные тексты.
        - Такие специфические, что их и перевести невозможно? - спросила Летти.
        - Это наследие, - пояснила Виктуар. - Священные верования…
        - Так ведь не твои же…
        - Может, и нет, - сказала Виктуар. - Я не… Я не знаю. Но они не предназначены для всеобщего пользования. Ты бы согласился час за часом отвечать белому человеку, какая история стоит за каждой метафорой, за каждым именем бога, дав возможность покопаться в верованиях своего народа ради поиска словесной пары, запечатленной на серебряной пластине?
        Летти ее слова явно не убедили.
        - Но все эти верования… они ведь не имеют отношения к действительности.
        - Конечно имеют.
        - Да брось, Виктуар.
        - Они реальны в том смысле, о котором ты никогда не задумывалась. - Виктуар все больше распалялась. - До конца понять это может только выходец с Гаити. Но не Леблан.
        Летти вздохнула.
        - Почему бы тебе ему так и не сказать?
        - Думаешь, я не пыталась? - огрызнулась Виктуар. - Ты когда-нибудь пробовала убедить профессора Вавилона отступить от своей цели?
        - Ну, в любом случае, - воинственно и раздраженно сказала Летти, - что ты знаешь о вуду? Разве ты выросла не во Франции?
        Хуже она ничего и придумать не могла. Виктуар стиснула зубы и отвернулась. Разговор иссяк. Наступила напряженная тишина, которую не пытались нарушить ни Виктуар, ни Летти. Робин и Рами в недоумении переглянулись. Что-то пошло наперекосяк, нарушено какое-то табу, но они опасались нажать слишком сильно в попытке узнать, что именно.
        Робин и Летти были вполне довольны своими проектами, как бы они ни были утомительны и трудоемки. Робин вместе с профессором Чакраварти составлял список заимствований из санскрита в китайском, а Летти с профессором Лебланом продиралась сквозь французские научные труды в поисках полезных и непереводимых метафор в области математики и техники. Они научились не обсуждать детали в присутствии Рами и Виктуар. Собравшись все вместе, они говорили только о банальностях; Робин и Летти всегда «делали успехи», а Рами и Виктуар «боролись дальше».
        Однако Летти по секрету признавалась, что все не так уж благостно. Профессор Леблан стал камнем преткновения между ней и Виктуар, которую обижало и удивляло отсутствие сочувствия со стороны Летти, а Летти считала, что Виктуар придает этому слишком много значения.
        - Она сама это навлекла на свою голову, - пожаловалась Летти Робину. - Все было бы гораздо проще, если бы она сделала это исследование, ведь для гаитянского креольского нет даже «Грамматики»! Она могла бы стать первой, хотя учится только на третьем курсе!
        Когда Летти пребывала в таком настроении, спорить с ней было бессмысленно, ей требовалась лишь публика, которая ее выслушает, но Робин все равно попытался:
        - А вдруг для нее это значит больше, чем ты осознаешь?
        - Но это не так. Я знаю! Она совершенно не религиозна, в смысле, разумеется, она цивилизованная…
        Он присвистнул.
        - Это серьезное слово, Летти.
        - Ты понимаешь, о чем я, - надулась она. - Виктуар не гаитянка. Она француженка. И я просто не понимаю, зачем она все так усложняет.
        Ближе к середине триместра Летти и Виктуар уже почти не разговаривали. Они всегда приходили на занятия поодиночке, и Робин гадал, как они умудряются выйти в разное время, чтобы не наткнуться друг на друга по пути.
        Не только девушки страдали от разрыва. Атмосфера тех дней была гнетущей. Казалось, между ними что-то сломалось - нет, сломалось, пожалуй, слишком сильное слово, потому что они по-прежнему цеплялись друг за друга с упорством людей, у которых больше никого нет. Но их связь стала какой-то болезненной. Они по-прежнему проводили вместе почти все время, но боялись общества друг друга.
        Все казалось непреднамеренным оскорблением или намеренной обидой: если Робин жаловался на санскрит, это напоминало, что профессор Хардинг упорно считает санскрит языком Рами, хотя это не так; если Рами радовался, что наконец-то договорился с профессором Хардингом о направлении исследований, это было бездушно по отношению к Виктуар, которая ничего не добилась от профессора Леблана. Раньше они находили утешение в своей солидарности, но теперь видели друг в друге лишь напоминание о собственном несчастье.
        А хуже всего, с точки зрения Робина, были внезапные и загадочные изменения в отношениях Летти и Рами. Их разговоры были такими же пылкими, как и прежде, - Рами не переставал шутить, а Летти все так же вспыхивала в ответ. Но теперь реплики Летти приобрели странную обидчивую тональность. Летти срывалась в ответ на малейшие, зачастую неощутимые уколы. Рами же стал еще более язвительным и ехидным. Робин не знал, что с этим делать, и не имел ни малейшего понятия, в чем дело, но у него щемило в груди, когда он наблюдал за их перепалками.
        - Летти просто в своем репертуаре, - сказал Рами, когда Робин все-таки стал его расспрашивать. - Она хочет быть в центре внимания и думает, что истерика - верный способ этого добиться.
        - Ты чем-то ее расстроил? - настаивал Робин.
        - Еще сильнее, чем обычно? Вряд ли, - скучающим тоном произнес Рами. - Нужно только преуспеть с переводом, и все будет хорошо, Птах, обещаю.
        Но все явно было не хорошо. На самом деле все было очень странно. Рами и Летти, казалось, не выносили друг друга, и в то же время их тянуло друг к другу; они не могли нормально разговаривать, не входя в раж, так что становились главными протагонистами. Если Рами хотел кофе, Летти хотела чаю; если Рами считал картину на стене красивой, то Летти вдруг находила двенадцать причин, почему это пример отвратительной приверженности Королевской академии художественным условностям.
        Робин это не выносил. Однажды ночью ему приснилось, как он яростно толкает Летти в Черуэлл. Проснувшись, он попытался найти хоть намек на чувство вины, но не обнаружил его; образ мокрой и бултыхающейся Летти приносил такое же злобное удовлетворение и при свете дня.
        На третьем курсе их хотя бы немного развлекла практика: на протяжении всего триместра они помогали преподавателю в работе с серебром.
        - Теория происходит от греческого «теориа», означающего зрелище или представление, от этого корня происходит и слово «театр», - объяснил профессор Плейфер, прежде чем отправить их к наставникам. - Но недостаточно просто наблюдать за работой. Вы должны сделать что-то собственными руками. Должны понять, как поет металл.
        На деле это означало много неоплачиваемой тупой работы. К разочарованию Робина, подмастерья проводили очень мало времени на восьмом этаже, где проходили все захватывающие исследования. Вместо этого три раза в неделю он сопровождал профессора Чакраварти в поездках по Оксфорду, помогая устанавливать и обслуживать серебряные пластины. Он узнал, как полировать серебро до блеска (окисление и тусклость сильно ослабляли эффект словесных пар), как выбирать гравировальные перья нужного размера, чтобы кропотливо восстановить первоначальную четкость надписи, и как ловко вставлять и вынимать пластины из специальных креплений.
        Жаль, что Гриффин ушел в подполье, думал Робин, ведь ученичество предоставляло почти неограниченный доступ к инструментам и серебру в башне. Теперь ему уже не пришлось бы впускать полуночных воров. Находясь среди ящиков с гравировальным оборудованием и рассеянных профессоров, которые ничего не заметили бы, он мог взять из башни все, что заблагорассудится.
        - И часто приходится этим заниматься? - спросил он профессора Чакраварти.
        - О, бесконечно, - ответил тот. - Видите ли, именно так мы и зарабатываем. Пластины приносят неплохую прибыль, но настоящие деньги мы получаем за их поддержание в надлежащем виде. Хотя мы с Ричардом работаем больше других, поскольку у нас мало китаистов.
        В тот день они выезжали в поместье в Вулверкоте, где перестали работать серебряные пластины в саду позади дома, несмотря на годовую гарантию. Робин с профессором Чакраварти с трудом вошли через парадные ворота: экономка засомневалась, что они ученые из Вавилона, и заподозрила в них грабителей, но после предъявления различных доказательств, включая благословения на латыни, их наконец пригласили войти.
        - Такое случается пару раз в месяц, - сказал Робину профессор Чакраварти, хотя и выглядел раздосадованным. - Вы привыкнете. Ричарду гораздо проще[56 - Многие клиенты Вавилона были готовы поверить, что в серебряных пластинах используются иностранные языки, но только не в то, что их производят ученые иностранного происхождения, и профессору Чакраварти не раз приходилось брать с собой какого-нибудь белого старшекурсника, только чтобы их без проблем впустили.].
        Экономка провела их по территории поместья в очень пышный, красивый сад с журчащим серпантином ручья и несколькими большими камнями, разложенными в произвольном порядке. Как им сообщили, сад был выполнен в китайском стиле, который стал очень популярным, после того как Уильям Чемберс впервые представил в садах Кью ландшафт в восточном стиле. Робин не припоминал, чтобы когда-либо видел нечто подобное в Кантоне, но одобрительно кивал, пока не ушла экономка.
        - Что ж, проблема очевидна, - сказал профессор Чакраварти, отодвигая ветви от угла изгороди, где были установлены пластины. - Они возили туда-сюда тележку, она царапала пластину и наполовину стерла гравировку. Это произошло по их вине и гарантийному ремонту не подлежит.
        Он позволил Робину извлечь пластину и повернул ее, чтобы показать надпись. С одной стороны значилось: «сад», а с другой - иероглиф ?, который мог означать ландшафтный сад, но в более общем смысле - место для уединения, отрешения от мира для ритуального очищения, раздачи милостыни и даосского покаяния.
        - Идея состоит в том, чтобы сделать сад красивее и тише, чем позволяет городская суета Оксфорда. Пластина отпугивает всякий сброд. Эффект довольно незначительный, если быть честным; мы мало его проверяли, но на что только богачи ни готовы выбросить деньги, - объяснил профессор Чакраварти, полируя пластину. - Хм. Посмотрим, поможет ли это.
        Он разрешил Робину установить пластину обратно, а потом наклонился, чтобы проверить его работу. Результат его удовлетворил, профессор Чакраварти выпрямился и вытер руки о штанины.
        - Хотите активировать пластину?
        - Я… Что, произнести слова?
        Робин много раз видел, как это делал профессор, но даже не представлял, что это так просто. А потом вспомнил, как с первого же раза активировал пластину «Невидимый».
        - Ну, для этого необходимо определенное состояние ума. Вы должны произнести слова, но, что важнее, мысленно представить оба значения одновременно. Вы как бы существуете сразу в двух языковых мирах и воображаете, как пересекаете границу между ними. Вы уловили суть?
        - Я… Думаю, да, сэр. - Робин нахмурился и посмотрел на пластину. - И больше ничего не нужно?
        - О нет, не совсем. На четвертом курсе вы научитесь нескольким полезным умственным упражнениям и пройдете несколько семинаров по теории, но, в сущности, все дело в ощущениях, - произнес профессор Чакраварти со скучающим видом; у Робина сложилось впечатление, что его просто очень раздражает это место и он хочет поскорее уйти. - Приступайте.
        - Что ж… Хорошо. - Робин положил ладонь на пластину. - Чжай. Сад.
        Он ощутил под пальцами легкую вибрацию. Сад стал казаться более тихим и умиротворенным, хотя, возможно, это лишь разыгралось воображение.
        - Получилось?
        - Будем надеяться. - Профессор Чакраварти перекинул через плечо сумку с инструментами. Он даже не потрудился проверить работу Робина. - Давайте получим оплату.
        - Всегда необходимо произнести словесную пару, чтобы она заработала? - спросил Робин по пути обратно в университет. - Ведь пластин так много, а переводчиков так мало.
        - Это зависит от нескольких факторов, - ответил профессор Чакраварти. - Для начала от характера воздействия. От некоторых пластин достаточно получить кратковременный эффект. Допустим, нужен краткий, но впечатляющий физический эффект - многие пластины для армии работают именно таким образом. Их нужно часто активировать заново, и надолго этого не хватает. Но другие пластины действуют долго - как, например, пластины в башне или установленные на кораблях и каретах.
        - И по какой причине они работают дольше?
        - Для начала это зависит от качества серебра. Чем серебро чище, тем дольше держится эффект, а действие сплавов короче. Но есть и другие незначительные отличия в том, как произведен сплав и выгравирована надпись, вскоре вы об этом узнаете. - Профессор Чакраварти улыбнулся. - Вам не терпится приступить, верно?
        - Все это так будоражит, сэр.
        - Это пройдет. Если будете шататься по городу, снова и снова бормоча одни и те же слова, то скоро почувствуете себя скорее попугаем, чем волшебником.
        Однажды они пришли в музей Эшмола, чтобы исправить серебряную пластину, которую не могли активировать никакие слова. На английской стороне было написано «сверять», а на китайской - иероглиф ?, означающий «подтверждать». Он также мог означать «сопоставлять», «располагать рядом» и «сравнивать». Сотрудники Эшмолеанского музея использовали эту словесную пару для сравнения поддельных артефактов с настоящими, но недавно пластина не прошла несколько пробных испытаний, которые сотрудники мудро проводили перед оценкой новых приобретений.
        Профессор Чакраварти и Робин тщательно осмотрели пластину с помощью ручного микроскопа, но не обнаружили повреждений ни на китайской, ни на английской надписи. Даже после того как профессор Чакраварти обновил их крохотным гравером, активировать пластину не удалось.
        Профессор вздохнул.
        - Заверните ее и положите в мою сумку, будьте добры.
        Робин подчинился.
        - И что с ней не так?
        - Резонансная связь перестала работать. Такое время от времени случается, в особенности со старыми словесными парами.
        - Что такое резонансная связь?
        - Пойдемте в башню, - сказал профессор Чакраварти. - Сами увидите, о чем я.
        В Вавилоне профессор Чакраварти повел Робина в южное крыло восьмого этажа, мимо рабочих столов. Робин никогда раньше не бывал в этой части здания. Все его визиты на восьмой этаж ограничивались мастерской, занимавшей основное пространство за толстой противопожарной дверью. Но южное крыло отгораживал дополнительный ряд дверей, закрытых на три замка, которые профессор Чакраварти открыл звенящими на кольце ключами.
        - Вообще-то, я не должен был вам это показывать, еще рано. - Профессор Чакраварти подмигнул. - Закрытая информация только для избранных и все такое. Но иначе не объяснить.
        Он отпер последний замок. Они шагнули внутрь.
        И как будто попали в комнату смеха или внутрь гигантского пианино. С пола повсюду поднимались массивные серебряные стержни разной высоты и длины. Одни были высотой по пояс, другие возвышались над Робином, простираясь от пола до потолка, и между ними хватало места, чтобы пройти, ни одного не задев. Они напоминали Робину церковный орг?н; у него возникло странное желание взять молоток и ударить по всем сразу.
        - Резонанс - это способ снизить издержки, - объяснил профессор Чакраварти. - Чистое серебро мы приберегаем для пластин с длительным эффектом, которые отправляются на флот, оберегают торговые суда и тому подобное. А в Англии можем использовать и сплавы, поскольку поддерживаем их с помощью резонанса.
        Робин изумленно разглядывал пластины.
        - И каков механизм?
        - Проще всего представить Вавилон как центр, а все резонансно-зависимые пластины в Англии - как периферию. Периферия получает энергию из центра. - Профессор Чакраварти обвел комнату жестом. Каждый стержень, как заметил Робин, как будто вибрировал с очень высокой частотой, но хотя, казалось бы, башня должна звенеть в унисон, стояла полная тишина. - Эти стержни, на которых выгравированы часто используемые словесные пары, связывают пластины по всей стране. От стержня исходит активирующая сила, и в результате пластины снаружи не требуют постоянной активации.
        - Как аванпосты Британии в колониях, - сказал Робин. - Которые запрашивают у метрополии солдат и припасы.
        - Да, подходящая метафора.
        - Так, значит, это стержни резонируют со всеми пластинами в Англии? - Робин представил протянувшуюся по всей стране невидимую сеть смыслов, которая поддерживает действие серебряных пластин. Выглядело впечатляюще. - Тогда, как мне кажется, их должно быть больше.
        - Не совсем так. По всей стране существуют резонансные центры поменьше - например, один в Эдинбургском университете и один в Кембридже. С расстоянием эффект ослабевает. Но львиная доля находится в Оксфорде: Институт перевода не может поддерживать слишком много таких центров, поскольку для них требуются квалифицированные переводчики.
        Робин нагнулся, чтобы осмотреть ближайший стержень. Помимо словесной пары, большими буквами написанной на самом верху, он увидел несколько букв и символов, на первый взгляд совершенно бессмысленных.
        - И как же устанавливается связь?
        - Это сложный процесс. - Профессор Чакраварти подвел Робина к тонкому стержню у южного окна, опустился на колени, вытащил из сумки пластину из Эшмолеанского музея и поднес ее к стержню. Робин заметил несколько символов на боковой стороне стержня, соответствующих аналогичной гравировке на пластине. - Они должны быть выплавлены из одного и того же материала. И еще приходится поработать с этимологическими символами - всему этому вы научитесь на четвертом курсе, если будете специализироваться на обработке серебра. Вообще-то, мы используем искусственный алфавит, основанный на рукописи, впервые обнаруженной алхимиком из Праги в семнадцатом веке[57 - Рукопись, названная кодексом Бареша в честь алхимика, который представил ее на суд общественности (в современном мире известна как манускрипт Войнича), представляет собой переплетенный в пергамент том, содержащий, по-видимому, сведения, относящиеся к магии, науке или ботанике. Она написана с помощью алфавита, сочетающего латинские и совершенно незнакомые символы; в тексте нет ни заглавных букв, ни знаков препинания. Язык выглядит наиболее близким к латыни, и
в нем действительно используются латинские сокращения, но назначение и смысл рукописи остаются загадкой с момента ее обнаружения. Рукопись была приобретена Вавилоном в середине восемнадцатого века, и с тех пор многочисленным ученым Вавилона так и не удалось ее перевести; используемый для резонансных связей алфавит вдохновлен символами рукописи, но никак не помогает расшифровать оригинал.]. Это сделано для того, чтобы никто за пределами Вавилона не смог повторить процесс. Пока что можете считать, что это механизм для усиления связи.
        - Но я думал, искусственные языки не годятся для активации пластин, - сказал Робин.
        - Они не годятся для словесных пар, - пояснил профессор Чакраварти. - Но как связующий механизм прекрасно работают. Мы могли бы взять обычные цифры, но Плейфер любит загадки. Чтобы никто больше не воспользовался.
        Робин некоторое время стоял молча, глядя, как профессор Чакраварти поправляет гравировку на эшмолеанской пластине, осматривает ее через лупу и вносит соответствующие изменения на стержне. Весь процесс занял около пятнадцати минут. Наконец профессор Чакраварти завернул эшмолеанскую пластину в бархатный лоскут, положил ее в сумку и встал.
        - Это должно помочь. Вернемся в музей завтра.
        Робин читал надписи на стержнях, заметив, что по большей части в словесных парах используется китайский.
        - Все это поддерживаете вы с профессором Ловеллом?
        - О да, - отозвался профессор Чакраварти. - Больше некому. После вашего выпуска нас станет трое.
        - Вавилон нуждается в нас, - мечтательно произнес Робин.
        Как странно было осознавать, что вся империя зависит всего от маленький группки людей.
        - Еще как нуждается, - согласился профессор Чакраварти. - И для нас это очень хорошо.
        Они встали у окна. Глядя с высоты на Оксфорд, Робин думал о том, что город похож на хорошо настроенную музыкальную шкатулку, чья работа полностью зависит от серебра, и если оно закончится, если эти резонансные стержни сломаются, весь механизм, весь Оксфорд остановится. Умолкнут колокола, остановятся на дорогах кебы, а горожане замрут посреди улиц, подняв ногу для следующего шага и приоткрыв рот посередине разговора.
        Но Робин не мог представить, что серебро закончится. Лондон и Вавилон с каждым днем все больше богатели, потому что корабли, подгоняемые серебряными пластинами с продолжительным действием, привозили назад полные сундуки серебра. Не было в мире такой страны, которая сумела бы противостоять британскому натиску, даже на Дальнем Востоке. Поток серебра мог нарушиться только из-за коллапса всей мировой экономики, а поскольку сама мысль об этом смехотворна, Серебряный город, восхитительный Оксфорд, будет жить вечно.
        Однажды в середине января, войдя в башню, они обнаружили, что старшекурсники оделись в черное.
        - Это из-за Энтони Риббена, - объяснил профессор Плейфер на семинаре.
        Сам он был в лиловой рубашке.
        - А что с ним случилось? - спросила Летти.
        - Понятно. - Лицо профессора Плейфера напряглось. - Вам не сказали.
        - Что не сказали?
        - Летом Энтони пропал во время исследовательской экспедиции на Барбадосе, - ответил профессор Плейфер. - Он исчез как раз накануне отплытия корабля в Бристоль, и с тех пор мы ничего о нем не слышали. Предполагается, что он мертв. Его коллеги с восьмого этажа расстроены, думаю, они будут носить траур до конца недели. К ним присоединились и некоторые студенты с других курсов. Вы тоже можете, если хотите.
        Он сообщил это с такой беззаботностью, как будто они обсуждают, не прогуляться ли после обеда. Робин изумленно уставился на него.
        - Но разве он… Разве вы… У него что, нет родных? Им сообщили?
        Профессор Плейфер написал на доске тему лекции и одновременно с этим ответил:
        - У Энтони никого нет, кроме опекуна. Мистера Фалвелла уведомили по почте, и, как я слышал, он сильно расстроен.
        - Бог ты мой, - пробормотала Летти. - Это ужасно.
        Она бросила сочувственный взгляд на Виктуар, которая знала Энтони лучше всех. Но Виктуар выглядела на удивление невозмутимой; она не казалась потрясенной или расстроенной, лишь слегка не в своей тарелке. Словно надеялась, что они поскорее сменят тему. Профессор Плейфер с радостью так и сделал.
        - Что ж, перейдем к делу, - сказал он. - В прошлую пятницу мы остановились на нововведениях немецких романистов…
        Вавилон не объявил траур по Энтони. Факультет даже не устроил поминальную службу. Когда Робин поднялся в серебряную мастерскую в следующий раз, за столом Энтони работал незнакомый белобрысый выпускник.
        - Это омерзительно, - сказала Летти. - Поверить не могу… Он же выпускник Вавилона, а все ведут себя так, словно его никогда здесь и не было.
        За ее смятением скрывался глубинный ужас, который охватил и Робина, - ведь Энтони оказался расходным материалом. Они все - лишь расходный материал. А Вавилон, где они впервые почувствовали себя нужными, ценил и любил их, пока они живы и полезны, но на самом деле совершенно не заботился о них. В конечном счете они были лишь сосудами для языков, на которых говорили.
        Никто не высказал этого вслух, боясь разрушить чары.
        Больше всех новость должна была подействовать на Виктуар. Они с Энтони стали довольно близки за время учебы, ведь в башне было всего несколько чернокожих студентов и оба родились в Вест-Индии. Периодически Робин замечал, как они болтают, склонив друг к другу головы по пути в буфет.
        Но ни разу этой зимой Робин не видел ее плачущей. Робину хотелось ее утешить, но он не знал как, да и предпочитал не заговаривать с ней на эту тему. При упоминании Энтони она вздрагивала, быстро моргала, а потом всячески пыталась сменить тему.
        - Вы знаете, что Энтони был рабом? - спросила в столовой Летти как-то вечером. В отличие от Виктуар она говорила о нем при первой же возможности, как будто одержима его смертью до такой степени, что всем становилось не по себе. - В смысле, когда-то был. Владелец не хотел его освобождать и, когда вышел закон, собирался отвезти в Америку. Энтони смог остаться в Оксфорде только потому, что Вавилон его выкупил. Заплатил за него. Можете себе представить?
        Робин покосился на Виктуар, но ее лицо не дрогнуло.
        - Летти, - с ледяным спокойствием сказала она, - я, вообще-то, пытаюсь поесть.
        Глава 12
        Короче говоря, я из трусости не сделал того, что заведомо надлежало сделать, так же как раньше из трусости сделал то, чего делать заведомо не надлежало.
        ЧАРЛЬЗ ДИККЕНС. БОЛЬШИЕ НАДЕЖДЫ
        Когда наконец-то Гриффин снова появился, уже давно начался второй триместр. Прошло уже столько месяцев, что Робин перестал ждать записку и мог бы не заметить ее, если бы не сорока, которая тщетно пыталась ее вытащить.
        В записке указывалось, что Робин должен прийти к «Крученому корню» на следующий день в половине второго, но Гриффин почти на час опоздал. Когда он наконец пришел, Робина поразил его изможденный вид. Даже несколько шагов по пабу, казалось, его вымотали; сев за стол, он дышал так тяжело, словно только что бегом пересек весь парк. Он явно не менял одежду несколько дней, и стойкий запах привлекал внимание. Гриффин слегка прихрамывал, и Робин замечал бинты под рубашкой каждый раз, когда брат поднимал руку.
        Робин не знал, что делать. Он заготовил возмущенную речь, но проглотил слова, увидев, в каком состоянии пребывает брат. Пока Гриффин заказывал пастуший пирог и два стакана эля, Робин сидел молча.
        - С учебой все в порядке? - поинтересовался Гриффин.
        - Да. Работаю над исследовательским проектом.
        - С кем?
        Робин потеребил воротник рубашки. Теперь он чувствовал себя глупо, заговорив на эту тему.
        - С Чакраварти.
        - Здорово. - Принесли эль. Гриффин осушил свой стакан, поставил его и поморщился. - Просто прекрасно.
        - Остальные мои однокурсники не так довольны своими проектами.
        - Еще бы, - фыркнул Гриффин. - В Вавилоне никогда не дают заниматься тем, что тебе хочется. Только исследованиями, которые наполнят их закрома.
        Повисла долгая пауза. Робин смутно чувствовал себя виноватым, хотя и не видел для этого причин, червячок сомнений с каждой секундой все глубже внедрялся в его нутро. Принесли еду. От тарелки поднимался горячий пар, и Гриффин набросился на пирог с волчьи аппетитом, как будто оголодал. Вполне возможно, так оно и было: когда он склонился над тарелкой, на его острые выпирающие ключицы было больно смотреть.
        - Скажи… - Робин откашлялся, не зная, как лучше спросить. - Гриффин, у тебя…
        - Прости. - Гриффин отложил вилку. - Я просто… Я вернулся в Оксфорд только вчера вечером и жутко устал.
        Робин вздохнул.
        - Понятно.
        - В общем, вот список книг, которые мне нужно получить из библиотеки. - Гриффин сунул руку в карман и вытащил мятый листок. - Арабские тексты будет непросто найти, я записал для тебя названия на латинице, чтобы легче было отыскать нужную полку, но дальше придется тебе действовать самому. Они в Бодлианской библиотеке, а не в Вавилоне, так что можешь не беспокоиться, что кто-нибудь спросит, зачем они тебе.
        Робин взял записку.
        - И все?
        - И все.
        - Правда? - Робин больше не мог сдерживаться. Он ожидал от Гриффина черствости, но не этого притворного безразличия. Его сочувствие испарилось, как и терпение, и все обиды, подспудно бурлящие целый год, выплеснулись наружу. - Ты уверен?
        Гриффин настороженно покосился на него.
        - В чем дело?
        - Мы что, так и не поговорим о том, что случилось в прошлый раз? - спросил Робин.
        - В прошлый раз?
        - Когда сработала тревога. Мы активировали ловушку, активировали оружие…
        - Ты же справился.
        - Меня подстрелили, - прошипел Робин. - Что там произошло? Кто-то всех подвел, и это точно не я, потому что я находился ровно там, где следовало, а значит, ты ошибался насчет охранной системы…
        - Такое случается, - пожал плечами Гриффин. - Хорошо, что никого не поймали…
        - Мне прострелили руку.
        - Об этом я слышал. - Гриффин уставился на Робина через стол, как будто мог разглядеть его рану под рукавом. - Выглядишь ты вполне здоровым.
        - Мне пришлось самому зашивать рану…
        - Молодец. Это разумнее, чем идти к университетскому врачу. Ты ведь не пошел к нему?
        - Да что с тобой?!
        - Говори потише, - сказал Гриффин.
        - Говорить потише?
        - Не вижу причин на этом застревать. Я совершил ошибку, ты удрал, и больше это не повторится. Мы больше не будем посылать с тобой людей. Теперь ты сам будешь выносить все, что нужно, и…
        - Дело не в этом, - снова зашипел Робин. - Ты допустил, чтобы меня ранили. А потом бросил на произвол судьбы.
        - Пожалуйста, не преувеличивай. - Гриффин вздохнул. - Несчастные случаи неизбежны. Но ты цел. - Он помолчал, задумавшись, а потом уже спокойнее добавил: - Послушай, если от этого тебе полегчает, на Сент-Олдейтс есть безопасное место, где можно укрыться в случае необходимости. Рядом с церковью есть дверь в подвал, замок выглядит так, будто проржавел и не открывается, но нужно только найти, где установлена пластина, и произнести слова. Дверь ведет в туннель, о котором забыли, когда перестраивали здание…
        Робин взмахнул рукой.
        - Нет, от этого мне не полегчает.
        - В следующий раз все пройдет гораздо лучше, - настаивал Гриффин. - Да, случился промах, и по моей вине, но мы все исправили. Так что успокойся, пока никто не подслушал. - Он снова откинулся на спинку стула. - Так вот. Меня несколько месяцев не было в городе, поэтому я должен знать, что происходит в башне, и ты уж постарайся, пожалуйста.
        Робину хотелось его ударить. Он бы и ударил, если бы не боялся привлечь внимание, если бы Гриффин и без того не страдал от боли.
        Робин понимал, что ничего не добьется от брата. Как и профессор Ловелл, Гриффин был поразительно упертым; если его что-то не устраивало, он просто не признавал этого, и любая попытка чего-либо от него добиться заканчивалась лишь еще б?льшим разочарованием. У Робина возникло мимолетное желание просто встать и уйти, хотя бы для того, чтобы посмотреть на выражение лица Гриффина. Но это не принесло бы радости. Если бы Робин обернулся, Гриффин стал бы насмехаться над ним; если бы ушел, то разорвал бы связь с «Гермесом». Поэтому он сделал то, что у него получалось лучше всего, как с отцом, так и с братом: проглотил разочарование и смирился с тем, что Гриффин будет диктовать тему разговора.
        - Да ничего особенного не происходит, - сказал он, немного успокоившись. - В последнее время профессора не ездили за границу, да и охранную систему вроде бы не меняли. Ах да, случилось кое-что ужасное. Недавний выпускник, Энтони Риббен…
        - Конечно, я знаком с Энтони, - сказал Гриффин и откашлялся. - В смысле, был знаком. Мы однокурсники.
        - Так ты слышал? - спросил Робин.
        - О чем?
        - Что он мертв.
        - Что? Нет. - Голос Робина был на удивление безразличным. - То есть я хотел сказать, что был знаком с ним до своего ухода. Так он умер?
        - Очевидно, пропал на море, возвращаясь из Вест-Индии, - объяснил Робин.
        - Ужасно, - равнодушно произнес Гриффин. - Просто ужасно.
        - И только?
        - А чего ты от меня ждешь?
        - Он же был твоим однокурсником!
        - Неприятно тебе говорить, но такое случается время от времени. Путешествия опасны. Раз в несколько лет кто- нибудь пропадает.
        - Но это же… Это как-то неправильно. По нему даже не устроили поминальную службу. Все вели себя так, будто ничего не произошло. Это…
        Робин умолк. Ему вдруг захотелось расплакаться. Глупо было говорить об этом. И чего он ожидал? Возможно, какого-то подтверждения, что жизнь Энтони что-то значила и его нельзя так просто забыть. Но у Гриффина уж точно не следовало искать утешения.
        Гриффин долго молчал. Смотрел в окно, сосредоточенно нахмурившись, словно над чем-то размышлял. Как будто совершенно не слушал, что говорит Робин. Потом он вздернул голову, открыл рот и закрыл и, наконец, все-таки заговорил:
        - А знаешь, это неудивительно. Как Вавилон обращается со своими студентами, в особенности иностранными. Для них ты лишь источник дохода. Машина для перевода. И стоит тебе подвести Вавилон, как тебя вышвырнут вон.
        - Но он не подвел Вавилон, он погиб.
        - Это то же самое. - Гриффин встал и сгреб свое пальто. - В общем, книги мне нужны на этой неделе, я оставлю тебе указания, куда их принести.
        - И на этом все? - встрепенувшись, спросил Робин.
        Его окатила волна разочарования. Он не понимал, чего хочет от Гриффина, да и способен ли Гриффин это дать, но все равно надеялся на нечто большее.
        - Мне надо еще кое-куда, - сказал Гриффин не оборачиваясь. Он уже был на пути к двери. - Следи за окном.
        По любым меркам год выдался неудачным.
        Что-то словно отравило Оксфорд, лишило университет всего, что дарило Робину радость. Вечера стали холоднее, зачастили дожди. Башня теперь казалась не раем, а тюрьмой. Домашние задания напоминали пытку. Робин и его друзья больше не получали удовольствия от учебы, не ощущали ни волнующей новизны первого года, ни приятного предвкушения от работы с серебром.
        Старшекурсники заверяли, что так всегда и бывает, на третьем курсе усталость неизбежна. Но тот год казался особенно плохим и в других отношениях. Во-первых, участились попытки проникнуть в башню. Раньше Вавилон пытались ограбить пару раз в год, и это всегда было из ряда вон выходящее событие, студенты толпились у дверей, чтобы посмотреть, как на этот раз наказала грабителей охранная система профессора Плейфера. Но к февралю кражи стали происходить почти каждую неделю, и студентам надоело смотреть на полицейских, волочащих искалеченных преступников по мостовой.
        Башня не только подвергалась атакам воров. На нее постоянно мочились, бросали бутылки с остатками спиртного. Дважды они обнаруживали граффити, написанные за ночь кривыми алыми буквами. «Языки сатаны», - гласила надпись на задней стене; «Серебро дьявола», - написали под окном первого этажа.
        Как-то утром Робин с однокурсниками обнаружили перед Вавилоном десятки горожан, собравшихся на лужайке и злобно кричащих на студентов, входящих и выходящих через дверь. Робин с опаской подошел ближе. Толпа пугала, но была не настолько плотной, чтобы не протиснуться сквозь нее. Они готовы были рискнуть, лишь бы не пропустить занятия, и все шло благополучно, пока один здоровяк не шагнул к Виктуар и не начал реветь что-то с грубым и невнятным акцентом северянина.
        - Я вас не знаю, - охнула Виктуар. - Не понимаю, что вы…
        - Господи!
        Рами дернулся вперед, как будто его подстрелили. Виктуар завизжала. У Робина замерло сердце. Он увидел, что это всего лишь яйцо, предназначавшееся Виктуар, но Рами прыгнул, чтобы ее загородить. Виктуар отпрянула, закрыв ладонями лицо, а Рами обнял ее за плечи и проводил к крыльцу.
        - Что вы делаете? - закричала Летти.
        Бросивший яйцо человек в ответ рявкнул что-то нечленораздельное. Робин поспешно сжал руку Летти и потянул ее через дверь, вслед за Рами с Виктуар.
        - Все целы? - спросил он.
        Виктуар так сильно дрожала, что едва могла говорить.
        - Да, все нормально… Ой, Рами, прости, я достану носовой платок…
        - Не беспокойся. - Рами скинул сюртук. - С ним уже ничего не сделаешь. Куплю новый.
        В вестибюле студенты и клиенты столпились у стены, глядя на толпу через окна. Робин сразу же подумал, не замешан ли тут «Гермес». Но это вряд ли: кражи Гриффина всегда были тщательно спланированы, и в них использовались гораздо более тонкие методы, чем разъяренная толпа.
        - Ты знаешь, в чем дело? - спросил Робин у Кэти О'Нелл.
        - Кажется, это работники с мельницы, - ответила Кэти. - Я слышала, Вавилон только что подписал контракт с владельцами мельниц к северу отсюда, и эти люди остались без работы.
        - Все эти люди? - спросил Рами. - Лишь из-за нескольких серебряных пластин?
        - Ну, уволили несколько сотен рабочих, - пояснил Вималь, услышавший их разговор. - Предполагается, что это чудодейственная словесная пара, которую нашел профессор Плейфер, и доходов от нее хватило для ремонта всего восточного крыла. Так что меня не удивляет, что пластины заменили всех этих рабочих.
        - Но ведь это печально, - протянула Кэти. - Что они теперь будут делать?
        - В каком смысле? - спросил Робин.
        Кэти махнула рукой в сторону окна.
        - Как они будут кормить свои семьи?
        Робин устыдился, что не подумал об этом.
        Наверху, во время занятий по этимологии, профессор Ловелл высказался гораздо резче:
        - Не беспокойтесь о них. Обычный сброд. Пьяницы и дебоширы с севера, ничтожества, которые умеют выражать свое мнение, только выкрикивая его на улице. Разумеется, я бы предпочел, чтобы они написали его, но сомневаюсь, что хотя бы половина из них умеет читать.
        - Это правда, что они потеряли работу? - спросила Виктуар.
        - Конечно. Такого рода работа сейчас в дефиците. Подобные рабочие места давно следовало сократить, нет причин для того, чтобы не механизировать ткачество и прядение. Это необходимый прогресс человечества.
        - Но они явно рассержены, - заметил Робин.
        - О, они в ярости, - сказал профессор Ловелл. - Сами понимаете, по какой причине. Как серебро изменило нашу страну за последнее десятилетие? Оно невероятно увеличило производительность сельского хозяйства и промышленности. Оно сделало фабрики настолько эффективными, что достаточно четверти от прежнего числа рабочих. Возьмите текстильную промышленность - летающий челнок Кея, водяная рама Аркрайта, прядильный станок Кромптона и ткацкий станок Картрайта - все это стало возможным благодаря обработке серебра. Серебро позволило Британии опередить все остальные страны и лишило работы тысячи людей. И вместо того чтобы пользоваться умом и освоить навыки, которые могут оказаться полезными, они решили поныть у нашего крыльца. Уличные протесты - это не что-то новое, как вы знаете. Это болезнь нашей страны. - Профессор Ловелл внезапно распалился. - Началось с луддитов - нескольких идиотов-рабочих в Ноттингеме, которые решили, что лучше разбить машины, чем приспособиться к прогрессу, и с тех пор это распространилось по всей Англии. По всей стране есть люди, которые хотят нашей смерти. Подобным нападениям
подвергается не только Вавилон; напротив, мы еще не видели самых худших проявлений, поскольку нас хорошо охраняют. На севере эти люди устраивают поджоги, забрасывают камнями владельцев зданий, обливают кислотой управляющих фабриками. Они разбивают ткацкие станки в Ланкашире. Наш факультет уже не в первый раз получает угрозы, но впервые они осмелились забраться так далеко на юг, до самого Оксфорда.
        - Вы получаете угрозы? - встревожилась Летти.
        - Разумеется. С каждым годом все чаще.
        - И вас это не беспокоит?
        Профессор Ловелл усмехнулся.
        - Конечно нет. Глядя на этих людей, я вижу огромную разницу между нами. Я занимаю такое положение, потому что верю в знания и научный прогресс и использую их в своих интересах. А они там, потому что упрямо отказываются двигаться вперед, в будущее. Такие люди меня не пугают. Такие люди вызывают у меня только смех.
        - И теперь это затянется на весь год? - еле слышно прошептала Виктуар. - Там, на лужайке?
        - Нет, это ненадолго, - заверил ее профессор Ловелл. - К вечеру их разгонят. У этих людей не хватит куража. Они уйдут ближе к закату, как только проголодаются, или разбредутся искать выпивку. А если нет, полиция и охрана их прогонят.
        Но профессор Ловелл ошибся. Это была не просто кучка недовольных, и вечером они не исчезли. Утром полиция все-таки очистила от них улицы, но люди вернулись, хотя их стало и меньше. Несколько раз в неделю с десяток мужчин приходили к башне, выкрикивая оскорбления спешащим к ней студентам. Однажды утром пришлось эвакуировать все здание, потому что в кабинет профессора Плейфера доставили посылку, в которой что-то тикало. Это оказались часы, соединенные со взрывчаткой. К счастью, посылка промокла от дождя, и запал испортился.
        - И что произойдет, когда дождь перестанет? - спросил Рами.
        Ни у кого не было на это обнадеживающего ответа.
        В тот же вечер охрану башни удвоили. Почту теперь получали и сортировали два новых клерка в специальном помещении на другом конце Оксфорда. Вход в башню круглосуточно охраняли полисмены. Профессор Плейфер установил над парадной дверью новый комплект серебряных пластин, хотя, как обычно, отказался сообщить, какие словесные пары использовал и каким образом они действуют.
        Эти протесты явно нельзя было назвать незначительными. По всей Англии происходили какие-то изменения, последствия которых Робин с друзьями только начинали осознавать. Оксфорд, отстающий от остальных крупных городов Англии примерно на столетие, до сих пор делал вид, что не подвержен переменам. Теперь пертурбации внешнего мира стало невозможно игнорировать. Это касалось не только рабочих с мельниц. Реформы, беспорядки и неравенство стали главными словами десятилетия.
        В полной мере последствия так называемой серебряной промышленной революции, как назвал ее Питер Гаскелл всего шесть лет назад, только начинали ощущаться по всей стране. Машины, работающие на серебре, которые Уильям Блейк назвал «сатанинскими мельницами», быстро заменяли кустарный труд, но, вместо того чтобы принести всеобщее процветание, вызвали экономический спад и увеличили разрыв между богатыми и бедными, вскоре ставший темой для романов Дизраэли и Диккенса. Сельское хозяйство пришло в упадок; крестьяне массово переезжали в города, чтобы долгие часы трудиться на фабриках, где они теряли руки, ноги и жизни при ужасных несчастных случаях.
        Новый Закон о бедных 1834 года, призванный сократить расходы на помощь бедноте, был по своей сути жестоким и карательным; он лишал финансовой помощи, если заявители не переселялись в работный дом, а работные дома были таковы, что никто не хотел в них жить. Обещанные профессором Ловеллом прогресс и просвещение принесли лишь нищету и страдания; новые рабочие места, которые, по его мнению, должны были занять оставшиеся без работы, так и не появились. Воистину, единственными, кто, похоже, выиграл от серебряной промышленной революции, были богачи и те немногие избранные, кто оказался достаточно хитер или удачлив, чтобы разбогатеть.
        Но эти течения были нестабильными. В Англии шестеренки истории вращались быстро. Мир становился все меньше, все более механизированным и неравным, и пока было неясно, чем все закончится и что это будет означать для Вавилона и даже для самой империи.
        Однако Робин и его однокурсники поступили так, как всегда поступали студенты, - склонили головы над книгами и сосредоточились исключительно на своих проектах. Протестующие в конце концов исчезли с улиц, когда присланные из Лондона войска посадили главных зачинщиков в Ньюгейт. Студенты перестали задерживать дыхание каждый раз, когда поднимались по ступеням в башню. Они научились мириться с наплывом полиции, а также с тем, что теперь доставка новых книг и корреспонденции занимала вдвое больше времени. Они перестали читать редакционные статьи в «Оксфордской хронике» - новоиспеченном радикальном издании, выступавшем за реформы, которое, казалось, вознамерилось подорвать их репутацию.
        И все же они не могли не замечать газетных заголовков, вопящих на всех перекрестках по пути к башне:
        Вавилон - угроза национальной экономике?
        Из-за пластин люди оказались в работных домах.
        Скажи нет серебру!
        Все это было огорчительно, но, по правде говоря, Робин спокойно мирился с беспорядками, пока мог не обращать на них внимания.
        Однажды дождливым вечером по пути на ужин домой к профессору Ловеллу Робин увидел семью, сидящую на углу Вудсток-роуд с оловянными кружками для милостыни. Нищие были обычным явлением на окраинах Оксфорда, но целые семьи встречались редко. Двое маленьких детей помахали ему, когда он подошел, и при виде их бледных, мокрых от дождя лиц он ощутил укол вины, остановился и достал из кармана несколько пенни.
        - Спасибо, - промямлил отец семейства. - Да благословит вас Господь.
        У мужчины отросла борода, а одежда изрядно потрепалась, но Робин все равно узнал его - это был, без сомнения, один из тех, кто несколько недель назад кричал в его адрес ругательства по дороге в башню. Их взгляды встретились. Мужчина открыл рот, собираясь заговорить, но Робин ускорил шаг, и все слова потонули в шуме ветра и дождя.
        Он не рассказал об этой встрече ни миссис Пайпер, ни профессору Ловеллу. Робину не хотелось даже думать об их положении - несмотря на преданность делу революции, приверженность идее равенства и помощи тем, кто не имеет средств к существованию, он никогда не жил в настоящей бедности. Он видел тяжелые времена в Кантоне, но никогда не задумывался, откуда возьмется следующий обед или где придется спать ночью. Он никогда не задавался вопросом, что сделать, чтобы семья не умерла с голода. Хотя он и отождествлял себя с бедным сиротой Оливером Твистом, при всей жалости к себе, факт оставался фактом: ступив на землю Англии, он ни разу не ложился спать голодным.
        В тот вечер он ужинал, улыбаясь в ответ на комплименты миссис Пайпер, и выпил бутылку вина вместе с профессором Ловеллом. Обратно он пошел другим путем. В следующем месяце он забыл пойти в обход, но это уже не имело значения - семья пропала.
        Надвигающиеся экзамены превратили плохой год в ужасный. Ученики Вавилона сдавали два тура экзаменов: один - в конце третьего курса, другой - на четвертом. Четвертые курсы сдавали экзамены в середине второго триместра, а третьи - до начала третьего триместра. В результате после зимних каникул настроение в башне совершенно поменялось. В библиотеках и учебных аудиториях в любое время суток толпились нервные четверокурсники, которые вздрагивали при каждом вздохе и готовы были убить, если кто-нибудь осмеливался что-то шепнуть.
        По традиции в конце экзаменационной сессии Вавилон публично объявлял оценки четверокурсников. В пятницу, в полдень, в башне трижды прозвонил колокол. Все повскакивали с мест и поспешили вниз, в вестибюль, откуда выпроваживали клиентов. Профессор Плейфер стоял на столе в центре зала. Он был в парадной мантии с пурпурной каймой и держал в руках свиток, подобные которому Робин видел только в средне- вековых рукописях. Когда из башни выгнали всех посторонних, профессор Плейфер откашлялся и произнес:
        - Следующие ученики сдали квалификационные экзамены с отличием. Мэтью Хаундслоу…
        Кто-то в задних рядах громко вскрикнул.
        - Адам Мурхед.
        Студент спереди плюхнулся на пол прямо посреди вестибюля, прижав ладони к губам.
        - Это бесчеловечно, - прошептал Рами.
        - Страшно жестоко, - согласился Робин.
        Однако он не мог отвести взгляда от происходящего. Он пока не был готов к экзаменам, но они уже близились, и сердце стучало от ужаса. Хотя, несмотря на весь ужас, это было захватывающее зрелище - узнать, кто показал себя гением.
        Дипломы с отличием получили только Мэтью и Адам. Профессор Плейфер объявил, что Джеймс Фейрфилд получает поощрение, а Люк Маккаффи сдал экзамен. Затем он добавил мрачным тоном:
        - Следующий кандидат не сдал квалификационные экзамены, не будет приглашен в Королевский институт перевода для прохождения аспирантуры и не получит диплом: Филип Райт.
        Райт специализировался на французском и немецком и сидел рядом с Робином во время университетского ужина на первом курсе. За эти годы он отощал и выглядел изможденным. Он был из тех студентов, которые постоянно таскались по библиотеке, взирая на стопку книг на столе со смесью паники и недоумения, и выглядели так, будто несколько дней не мылись и не брились.
        - Вам предложили стипендию, - сказал профессор Плейфер. - И больше удобств, чем было полезно для вас. Теперь пришло время признать, что ваше пребывание здесь окончено, мистер Райт.
        Райт дернулся, словно хотел подойти к профессору Плейферу, но два выпускника схватили его под руки и оттащили. Он начал умолять, бормотал что-то о неверной интерпретации результатов, что он все объяснит, если ему дадут еще один шанс. Профессор Плейфер бесстрастно стоял, сложив руки за спиной, и делал вид, что не слышит.
        - Что случилось? - спросил Робин у Вималя.
        - Дал народную этимологию слова вместо истинной. - Вималь с преувеличенной серьезностью покачал головой. - Пытался связать канарскую утку с канарейкой, только они не связаны, они с Канарских островов, которые названы так из-за собак…
        Дальнейший ход рассуждений от Робина ускользнул.
        Профессор Плейфер вытащил из внутреннего кармана стеклянный пузырек, содержащий, как предположил Робин, кровь Райта, поставил его на стол и растоптал. Осколки брызнули на пол. Райт завыл. Было непонятно, как на него повлияла разбитая склянка: ноги и руки остались целы, крови видно не было, но Райт рухнул на пол, схватившись за живот, как будто его ударили.
        - Какой ужас, - потрясенно произнесла Летти.
        - Прямо-таки средневековье, - согласилась Виктуар.
        Они никогда прежде не видели, к чему приводит провал на экзаменах. И не могли отвести взгляд.
        Третий выпускник поспешил на помощь первым двум, и они втроем подняли Райта на ноги, подтащили к входной двери и без всяких церемоний вышвырнули на ступени крыльца. Все смотрели разинув рты. Подобная жуткая традиция, казалось, совершенно не вязалась с современным научным учреждением. И все же выглядела уместной. Оксфорд и Вавилон в частности когда-то были религиозными центрами, и, несмотря на всю утонченность, пронизывающие университетскую жизнь ритуалы по-прежнему основывались на средневековом мистицизме. Оксфорд был христианским и англиканским центром, а это означало кровь, плоть и ужас[58 - И даже этот экзаменационный ритуал был довольно умеренным по сравнению с тем, как это происходило в конце восемнадцатого века. В те времена четвертые курсы подвергались так называемому испытанию дверью, когда студенты после экзамена выстраивались в очередь, чтобы войти через дверь на следующее утро. Те, кто сдал экзамен, проходили через дверь без проблем; а тех, кто не сдал, охранная система башни считала посторонними и подвергала жестокому наказанию, как любых незваных гостей. В конце концов эту традицию
отменили на том основании, что причинение телесных повреждений - несоразмерное наказание за академическую неуспеваемость, хотя профессор Плейфер каждый год выступал за ее возвращение.].
        Дверь захлопнулась. Профессор Плейфер отряхнул мантию, спрыгнул со стола и повернулся к остальным.
        - Тут приберутся. - Он просиял. - Удачи на экзаменах. Поздравляю всех.
        Два дня спустя Гриффин попросил Робина встретиться с ним в таверне в Иффли, примерно в часе пешком от колледжа. Это оказалось сумрачным и шумным местом. Робин не сразу нашел брата, сидящего в глубине. Чем бы Гриффин ни занимался после их последней встречи, он явно не отъедался: перед ним дымились два пастушьих пирога, один из которых Гриффин пожирал с волчьим аппетитом, не боясь ошпарить язык.
        - Что это за место? - спросил Робин.
        - Иногда я здесь ужинаю, - ответил Гриффин. - Кормят ужасно, зато обильно, а самое важное, сюда не заходит никто из университета. Слишком близко к… как там называет их Плейфер? К туземцам.
        Он выглядел еще хуже - изможденный, со впалыми щеками и такой исхудавший, что торчали острые кости. Он напоминал попавшего в кораблекрушение человека, который проплыл огромное расстояние и едва выжил, хотя, конечно же, не стал бы рассказывать Робину, где был. Висевшее на спинке стула пальто пованивало.
        - Ты здоров? - Робин указал на его левую руку. Она была забинтована, и рана явно еще не затянулась, потому что темное пятно на повязке увеличилось в размере, с тех пор как Робин сел.
        - А, это. - Гриффин покосился на свою руку. - Это ерунда, просто никак не пройдет.
        - Значит, совсем не ерунда.
        - Пустое.
        - Выглядит паршиво. - Робин усмехнулся, но слова прозвучали печальнее, чем ему хотелось бы. - Наложи швы. Бренди поможет.
        - Ха! Нет, я лучше кого-нибудь попрошу. Ладно, позже займусь. - Гриффин закрыл повязку рукавом. - В общем, ты мне понадобишься на следующей неделе. Я пока что не знаю точного времени и даже дня, но дело важное - ожидается огромная партия серебра от «Магниака и Смита», и мы хотим утащить один ящик во время разгрузки. Для этого, конечно, потребуется серьезный отвлекающий маневр. Возможно, тебе придется сложить взрывчатку у себя комнате, чтобы до нее можно было быстро добраться…
        Робин вздрогнул.
        - Взрывчатку?!
        - Я и забыл, как просто тебя напугать. - Гриффин помахал рукой. - Ничего страшного в этом нет, я покажу, как отключить устройство, и если ты все хорошо спланируешь, никто не пострадает…
        - Нет, - отрезал Робин. - Нет, с меня хватит. Это безумие, я не стану этого делать.
        Гриффин вздернул бровь.
        - С чего это вдруг?
        - Я только что видел, как изгнали студента…
        - А… - Гриффин засмеялся. - И кого же в этом году?
        - Райта, - ответил Робин. - Пузырек с его кровью разбили. А его вышвырнули из башни и лишили всего…
        - Но с тобой такого не случится, ты слишком способный. Или я отвлекаю тебя от занятий?
        - Открыть дверь - это одно, - сказал Робин. - Но установить бомбы - совсем другое.
        - Все будет хорошо, доверься мне…
        - Нет, не буду, - выпалил Робин. Его сердце бешено колотилось, но было уже слишком поздно молчать. Сейчас или никогда, нельзя вечно держать все в себе. - Я тебе не доверяю. Ты слишком небрежен.
        - Небрежен?
        - То ты месяцами не появляешься, а когда появляешься, постоянно опаздываешь; твои указания небрежно нацарапаны, и приходится перечитывать их много раз и напрягать мозг, чтобы понять. Охрану Вавилона утроили, но тебя, похоже, не интересует, как ее обойти. И ты до сих пор не объяснил произошедшее в прошлый раз и в чем заключается твой новый способ обойти охрану. Меня ранило в руку, а тебе, похоже, плевать…
        - Я же сказал, что сожалею об этом, - устало произнес Гриффин. - Это больше не повторится.
        - И почему я должен тебе верить?
        - Потому что это очень важная операция. - Гриффин подался вперед. - Она может все изменить, сместить чашу весов…
        - Тогда расскажи. Расскажи обо всем. Ничего не получится, если ты вечно будешь держать меня в неведении.
        - Слушай, я же рассказал тебе про Сент-Олдейтс, правда? - раздраженно заявил Гриффин. - Ты знаешь, что я не могу рассказать больше. Ты еще новичок, не понимаешь, как рискованно…
        - Как рискованно? Это я рискую, я ставлю на кон все свое будущее…
        - Забавно, - сказал Гриффин. - А я-то думал, что твое будущее - это общество Гермеса.
        - Ты прекрасно понимаешь, о чем я.
        - Да, все вполне ясно, - изогнул губы Гриффин. В этот момент он был очень похож на отца. - Ты слишком боишься свободы. Это тебя сковывает. Ты настолько отождествил себя с колонизаторами, что считаешь любую угрозу для них угрозой для себя. Когда же ты поймешь, что не один из них и никогда им не станешь?
        - Хватит увиливать, - отрезал Робин. - Ты вечно увиливаешь. Когда я говорю про свое будущее, то не имею в виду денежную должность. Я говорю о выживании. Так скажи мне, почему это дело такое важное? Почему именно сейчас?
        - Робин…
        - Ты просишь меня рискнуть жизнью ради чего-то неизвестного, - огрызнулся Робин. - И я лишь прошу назвать мне причину.
        Гриффин на мгновение замолчал. Он оглядел зал, побарабанил пальцами по столу, а потом очень тихо произнес:
        - Афганистан.
        - И что происходит в Афганистане?
        - Ты что, не читаешь новости? Британцы собираются включить Афганистан в сферу своего влияния. Но кое-что запланировано, чтобы этого не произошло. Об этом я тебе рассказать не могу…
        Робин лишь рассмеялся.
        - Афганистан? Серьезно?
        - Что тут смешного?
        - Это все болтовня, - потрясенно сказал Робин. Что-то треснуло в его сознании. Наверное, иллюзия, что следует восхищаться Гриффином, что «Гермес» - важная организация. - Твой способ ощутить собственную важность, правда? Ведешь себя так, будто у тебя есть рычаги влияния. Я видел людей, которые на самом деле дергают за рычаги, и они совсем не похожи на тебя. Им не нужно бороться за власть. Они не устраивают глупых полуночных ограблений и не подвергают опасности своих младших братьев в безумной попытке получить власть. Она у них уже есть.
        Гриффин прищурился.
        - Ты о чем?
        - Чем ты занимаешься? - спросил Робин. - Правда, Гриффин, чего ты вообще добился? Империя по-прежнему крепко стоит на ногах. Вавилон никуда не делся. Солнце восходит, а Британия вцепилась своими когтями во все вокруг, серебро течет в нее без конца. Все твои потуги бессмысленны.
        - Скажи, что на самом деле ты так не думаешь.
        - Нет, я просто… - Робин вдруг ощутил резкий укол вины. Вероятно, он говорил слишком поспешно, но в целом был прав. - Я просто не вижу, чего вы добились. А ты просишь меня отдать многое, ничего не предлагая взамен. Я хочу тебе помочь, Гриффин. Но хочу и выжить.
        Гриффин долго не отвечал. Робин наблюдал, как брат спокойно доедает последний пастуший пирог, и его беспокойство все нарастало. Потом Гриффин отложил вилку и тщательно вытер губы салфеткой.
        - Знаешь, что интересного в Афганистане? - мягко произнес он. - Британцы не собираются вводить туда английскую армию. Они пошлют войска из Бенгалии и Бомбея. Заставят сипаев сражаться против афганцев, так же как сипаи сражались и умирали на Иравади, потому что у индийских солдат та же логика, что и у тебя, - лучше быть слугой жестокой империи, чем сопротивляться. Ведь так безопаснее. Надежнее, можно выжить. Вот так британцы и побеждают, братец. Натравливают нас друг на друга.
        - Я не ухожу окончательно, - поспешил заверить Робин. - Только… пока не закончится год, пока все не успокоится…
        - Так не получится, - сказал Гриффин. - Либо ты в деле, либо нет. Афганистан ждать не будет.
        Робин судорожно вздохнул.
        - Значит, нет.
        - Ладно. - Гриффин бросил салфетку и встал. - Только держи рот на замке, хорошо? Иначе мне придется все подчистить, а мне бы не хотелось…
        - Я никому не скажу. Даю слово…
        - Плевать мне на твое слово, - рявкнул Гриффин. - Но я знаю, где ты ночуешь.
        На это Робину было нечего ответить. Он знал, что Гриффин не блефует, но также понимал, что если бы Гриффин не доверял ему, то не отпустил бы обратно живым. Они долго смотрели друг на друга, не произнося ни слова.
        Наконец Гриффин покачал головой и сказал:
        - Ты заблудился, братец. Ты как корабль на волнах, ищешь знакомые берега. Я понимаю, чего ты хочешь. Я сам их искал. Но у нас больше нет родной земли. Она потеряна навсегда. - По пути к двери он чуть помедлил. Его пальцы сжали плечо Робина так сильно, что оно заныло. - Пойми, Робин. Ты не плывешь под чьим-то флагом. Ты волен искать собственную гавань. И способен на большее, нежели просто болтаться на воде.
        Часть III
        Глава 13
        Рожают горы, а родится смешная мышь.
        ГОРАЦИЙ. О ПОЭТИЧЕСКОМ ИСКУССТВЕ
        Гриффин сдержал слово. Он больше не оставлял записок для Робина. Поначалу Робин был уверен, что Гриффин просто некоторое время будет дуться, а потом снова начнет донимать его, только более мелкими и рутинными поручениями. Но неделя превратилась в месяц, а тот - в целый триместр. Робин ожидал, что Гриффин окажется более злопамятным - по крайней мере, оставит прощальное письмо с упреками. В первые несколько дней после разрыва он вздрагивал каждый раз, когда незнакомец смотрел в его сторону на улице, боясь, что общество Гермеса решило от него избавиться.
        Но Гриффин полностью разорвал с ним отношения.
        Робин пытался успокоить свою совесть. «Гермес» никуда не денется. Всегда будут битвы, в которых придется сражаться. Еще придет то время, когда Робин будет готов сражаться вместе с «Гермесом», в этом он был уверен. И он ничего не сможет сделать, если не останется в Вавилоне. Гриффин сам говорил, что им нужны люди изнутри. Разве это не достаточно веская причина, чтобы остаться там?
        Тем временем начались экзамены третьего курса. Экзамены в конце года в Оксфорде представляли собой особую церемонию. До конца прошлого века обычно проводили viva voce - устные опросы перед зрителями, - хотя к началу 1830-х годов для получения степени бакалавра требовалось сдать только пять письменных экзаменов и один экзамен viva voce на том основании, что устные ответы слишком трудно оценить объективно и, кроме того, экзамены излишне суровы. К 1836 году на viva voce перестали пускать зрителей, и горожане лишились ежегодных развлечений.
        Теперь однокурсников Робина ожидали трехчасовой экзамен с написанием сочинения на каждом языке, которые они изу- чали; трехчасовой экзамен по этимологии; экзамен viva voce по теории перевода и практический тест по обработке серебра. Студенты не могли остаться в Вавилоне, если провалят любой экзамен по языку или теории, а если провалят тест по обработке серебра, не смогут в будущем работать на восьмом этаже[59 - Хотя многие выпускники Вавилона с радостью работали на кафедре литературы или на юридической, экзамен по обработке серебра был особенно важен для студентов иностранного происхождения, которым было трудно найти престижные должности на других кафедрах, помимо восьмого этажа, где больше всего ценилось то, что они свободно владеют неевропейскими языками. Гриффину, провалившему экзамен по обработке серебра, предложили продолжить обучение на юридической кафедре. Но профессор Ловелл всегда считал, что имеет значение только обработка серебра, а все остальные кафедры - для бездарных дураков, не обладающих воображением. Бедняга Гриффин, привыкший к его презрению и высоким требованиям, с этим
согласился.].
        Viva voce проходил перед комиссией из трех преподавателей во главе с профессором Плейфером, славящимся строгостью. По слухам, он каждый год доводил до слез минимум двух студентов.
        - Бурда, - медленно выговорил он. - Это слово означало жуткий коктейль, который создавали бармены, когда в конце вечера подходили к концу все напитки. Эль, вино, сидр, молоко - они наливали все сразу и надеялись, что посетители не возмутятся, ведь они хотели просто напиться. Но это Оксфордский университет, а не таверна после полуночи, и нам нужно нечто более вдохновляющее, чем пьянство. Не желаете попробовать еще раз?
        Время, казавшееся бесконечным на первом и втором курсах, теперь стремительно утекало, как песок в песочных часах. Уже нельзя было отложить чтение, чтобы прогуляться у реки в надежде позже наверстать упущенное. До экзаменов оставалось всего пять недель, потом четыре и три. Последний день третьего триместра должен был увенчаться золотистым вечером с десертами, лимонадом из цветков бузины и катанием на лодке по реке Черуэлл. Но как только в четыре часа прозвенели колокола, все собрали книги и отправились прямо с занятий профессора Крафт в учебную аудиторию на пятом этаже, где каждый день в течение следующих тринадцати дней им предстояло корпеть над словарями, переводами отрывков и списком слов, пока не разболится голова.
        В качестве щедрого дара, а может, чтобы поиздеваться, преподаватели Вавилона предоставили экзаменуемым набор серебряных пластин. На этих пластинах была выгравирована словесная пара с английским словом «дотошный», meticulous, и его латинским предшественником metus, означающим «страх, ужас». Современную коннотацию это слово приобрело всего за несколько десятилетий до этого во Франции и означало боязнь допустить ошибку. Эффект пластин заключался в том, что они вызывали леденящую душу тревогу всякий раз, когда человек допускал ошибку в работе.
        Рами с отвращением отказался их использовать.
        - Они все равно не покажут, в чем ты ошибся, - посетовал он. - Только вызовут тошноту по неясной причине.
        - Что ж, ты мог бы быть осторожнее, - проворчала Летти, возвращая его сочинение со своими пометками. - Ты допустил целых двенадцать ошибок на странице, и предложения у тебя слишком длинные…
        - Они не слишком длинные, они в духе Цицерона.
        - Нельзя оправдать плохой слог на том основании, что он напоминает Цицерона.
        Рами небрежно отмахнулся.
        - Ничего страшного, Летти, я перепишу все за десять минут.
        - Но дело ведь не в скорости. А в точности.
        - Чем больше я пишу, тем больше у меня появляется вопросов, - сказал Рами. - Вот к чему мы на самом деле должны подготовиться. Не хочу, чтобы в голове было пусто, когда передо мной окажется лист бумаги.
        Беспокойство вполне обоснованное. Напряжение обладает уникальной способностью стирать из памяти студентов то, что они изучали годами. В прошлом году во время экзаменов на четвертом курсе один из экзаменуемых, по слухам, впал в неистовство и заявил, что не только не сможет завершить экзамен, но и не владеет французским, хотя на самом деле знал его с рождения. Все студенты считали, что не подвержены подобным глупостям, но однажды за неделю до экзаменов Летти вдруг разрыдалась и заявила, что не знает ни слова по-немецки, ни единого слова, на самом деле она самозванка и весь ее путь в Вавилон основан на притворстве. Никто не понял этой тирады, потому что Летти произнесла ее по-немецки.
        Провалы в памяти были лишь первым симптомом. Никогда еще беспокойство Робина по поводу оценок не вызывало физического недомогания. Сначала появилась непроходящая пульсирующая головная боль, а затем его начало подташнивать при каждом движении. Совершенно неожиданно накатывали волны дрожи; часто рука тряслась так сильно, что он с трудом держал перо. Однажды во время практической работы перед его глазами все потемнело; он утратил способность думать, не мог вспомнить ни одного слова, ничего не видел. Потребовалось почти десять минут, чтобы он пришел в себя. Он не мог заставить себя есть. Постоянно чувствовал себя измотанным и не мог заснуть от избытка нервной энергии.
        В конце концов, как и все старшекурсники Оксфорда, он понял, что сходит с ума. Соприкосновение с реальностью, и без того непрочное из-за длительной изоляции в городе студентов и ученых, стало еще более дробным. Многочасовая зубрежка мешала осмысливать знаки и символы, различать реальность и вымысел. Важными и насущными стали абстрактные понятия, а повседневные мелочи, такие как овсянка и яйца, вызывали подозрение. Будничные диалоги начали вызывать трудности, светская беседа приводила в ужас, и он перестал понимать, что означают основные приветствия. Когда портье спросил, хорошо ли он провел время, Робин молча стоял добрых тридцать секунд, не в силах понять, что тот подразумевает под словами «хорошо» и «время».
        - У меня все то же самое, - бодро заявил Рами, когда Робин рассказал ему об этом. - Кошмар. Я больше не могу вести самых затрапезных разговоров, все думаю, что на самом деле означает то или иное слово.
        - А я натыкаюсь на стены, - поделилась Виктуар. - Мир вокруг исчезает, и я замечаю только список слов для зубрежки.
        - Я вижу символы в чайных листьях, - призналась Летти. - Однажды я даже пыталась в них разобраться и хотела зарисовать на бумаге.
        Робин с облегчением услышал, что не только у него бывают галлюцинации, потому что больше всего его донимали видения. Ему начали мерещиться и люди. Однажды, копаясь на полках магазина Торнтона в поисках поэтической антологии на латыни, Робин заметил, как ему показалось, знакомый профиль у двери. Он подошел ближе. Зрение его не обмануло: за обернутый в бумагу сверток расплачивался Энтони Риббен, живой и здоровый.
        - Энтони… - выпалил Робин.
        Энтони поднял взгляд. Он увидел Робина. Его глаза округлились. Робин шагнул вперед, смутившись и одновременно обрадовавшись, но Энтони поспешно сунул книготорговцу несколько монет и выскочил из магазина. К тому времени как Робин вышел на улицу Магдалины, Энтони уже исчез из виду. Робин несколько секунд озирался по сторонам, а потом вернулся в книжный магазин, задумавшись, не принял ли за Энтони какого-то незнакомца. Но в Оксфорде было не так много молодых чернокожих мужчин. Это означало, что либо о смерти Энтони солгали, то есть все преподаватели разом устроили тщательно продуманную мистификацию, либо ему померещилось. В своем нынешнем состоянии он считал последнее более вероятным.
        Больше всего они боялись экзамена по работе с серебром. В последнюю неделю третьего триместра им сообщили, что следует придумать уникальную словесную пару и выгравировать ее прямо на глазах у преподавателя. На четвертом курсе, когда закончится период ученичества, они узнают правильную технику создания словесных пар и гравировки, поэкспериментируют с мощностью и продолжительностью эффекта, а также выяснят тонкости резонансных связей и произношения. Но пока, вооружившись лишь основными принципами работы словесных пар, им предстояло добиться хоть какого-то эффекта. Он не должен быть идеальным - первые попытки никогда не получаются идеальными. Но они должны сделать хоть что-то. Должны доказать, что обладают тем неосязаемым свойством, неподражаемым чутьем на нюансы смысла, которое превращает переводчика в мастера по серебру.
        Помощь со стороны выпускников была официально запрещена, но добрейшая Кэти О'Нелл тайком подсунула Робину выцветшую желтую брошюру по основам поиска пар, когда однажды днем застала его в библиотеке, где он сидел с ошеломленным и испуганным видом.
        - Эта книга из общедоступного фонда, - сочувственно сказала она. - Мы все ею пользовались. Прочитай, и беспокоиться будет не о чем.
        Брошюра была весьма старой, написана в 1798 году, и в ней использовалось много архаичных слов, но там был ряд кратких, легко усваиваемых советов. Первый из них - держаться подальше от религии. Этот совет они уже знали из десятков пугающих рассказов. Именно из-за теологии Оксфорд изначально заинтересовался восточными языками: единственной причиной, по которой иврит, арабский и сирийский языки когда-то стали предметом академического изучения, был перевод религиозных текстов. Но Святое Слово, как оказалось, было непредсказуемо и немилосердно к серебру. В северном крыле восьмого этажа находился стол, к которому никто не осмеливался подходить, потому что он еще время от времени дымился, хотя источник дыма оставался неясным. По слухам, какой-то недалекий аспирант пытался за этим столом перевести и записать на серебро имя Бога.
        Более полезным оказался второй пункт, в котором рекомендовалось сосредоточить усилия на поиске когнатов. Когнаты, то есть слова в разных языках, имеющие общего предка и часто схожие значения[60 - Так, например, английское night, как и испанское noche, произошло от латинского слова nox. Русское «ночь» также имеет с ним общие корни.], обычно служили лучшими подсказками для плодотворных пар, поскольку находились на близких ветвях этимологического дерева. Но сложность с однокоренными словами заключалась в том, что часто их значения были слишком близки, и при переводе возникали лишь незначительные искажения, а значит, и эффект пластин был слабым. Например, «шоколад» в английском и испанском означал одно и то же. Более того, в поисках однокоренных слов следовало опасаться «ложных друзей переводчика» - слов, которые кажутся однокоренными, но имеют совершенно иное происхождение и значение. Например, английское have (иметь) произошло не от латинского habere (держать, обладать), а от латинского capere (искать). А итальянское cognato означает не «когнат», как можно было ожидать, а «зять».
        «Ложные друзья переводчика» были особенно коварны, когда их значения также казались родственными. Персидское слово «фаранг», которое использовалось для обозначения европейцев, выглядело однокоренным английскому foreign - «иностранный». Но на самом деле «фаранг» возникло из обращения к франкам, а затем распространилось на всех западноевропейцев. Английское foreign, с другой стороны, произошло от латинского fores, что означает «двери». Таким образом, соединение фаранг и foreign ни к чему не приведет[61 - Не менее коварной ловушкой, чем «ложные друзья переводчика», является народная этимология: происхождение слов согласно народным поверьям, хотя на самом деле они имеют другое происхождение. Например, слово handiron означает металлическую подставку для поленьев в камине. Возникает соблазн предположить, что оно произошло от слов «рука» (hand) и «железо» (iron). Но на самом деле handiron происходит от французского andier, которое в английском языке превратилось в andire.].
        В третьем совете брошюры была представлена техника под названием «цепочка». Ее они смутно помнили из демонстрации профессора Плейфера. Если слова в бинарной паре слишком сильно отдалены друг от друга по смыслу, можно попробовать добавить третий или даже четвертый язык в качестве посредника, чтобы перевод был правдоподобным. Если все эти слова выгравировать в хронологическом порядке, по мере их эволюции, можно точнее направить искажение смысла в нужное русло. Другой похожий прием - выявление второго этимона, еще одного источника, который мог вмешаться в эволюцию значений. Например, французское fermer (закрывать, запирать), очевидно, основано на латинском firmare (делать твердым, укреплять), но на него также повлияло латинское ferrum, означающее «железо». Fermer, firmare и ferrum гипотетически могли бы создать невзламываемый замок.
        В теории все эти техники выглядели великолепно. Но повторить их было куда труднее. А самое сложное - это найти сами словесные пары. Для вдохновения Робин с друзьями взяли книгу с текущим списком пар, использующихся в этом году в империи, и пролистали ее в поисках идей.
        - Смотрите, - сказала Летти, указывая на строчку на первой же странице. - Я поняла, как создали эти трамваи без кучера.
        - Какие трамваи? - удивился Рами.
        - Разве ты не видел их в Лондоне? - спросила Летти. - Они едут сами по себе, без лошадей.
        - Я всегда думал, что там есть какой-то внутренний механизм, - сказал Робин. - Например, паровая машина…
        - В больших так и есть, - пояснила Летти. - Но разве ты не замечал, что маленькие вагонетки как будто едут сами по себе? - Она ткнула в нужное место на странице. - На рельсах заложены пластины. Слово «рельсы», track, родственно средненидерландскому trecken, означающему «тянуть», в особенности если прийти к этому слову через промежуточное французское. И теперь мы имеем два слова, означающие рельсы, но только одно из них подразумевает движущую силу. В результате трамваи едут сами. Гениально.
        - Отлично, - сказал Рами. - Осталось только придумать на экзаменах революционную транспортную систему, и дело в шляпе.
        Они часами изучали эту книгу, полную бесконечно интересных и талантливых изобретений. Многие из них, как обнаружил Робин, придумал профессор Ловелл. В одной гениальной паре использовался китайский иероглиф гу (gu, -), означающий «старый» или «престарелый», и слово «старый». Иероглиф? подразумевает долговечность и прочность; он даже включен в иероглиф ?, который означает «твердый», «сильный» или «прочный». Связь понятий долговечности и старости помогала предотвратить разрушение техники; фактически чем дольше та использовалась, тем надежнее становилась.
        - Кто такая Эвелин Брук? - спросил Рами, листая последние добавления ближе к концу тома.
        - Эвелин Брук? - повторил Робин. - Почему это имя кажется мне знакомым?
        - Кем бы она ни была, она гений. - Рами ткнул пальцем в страницу. - Только в 1833 году она придумала двенадцать словесных пар. А мало кто из выпускников придумал больше пяти.
        - Погоди, - сказала Летти. - Ты про Эви?
        Рами нахмурился.
        - Эви?
        - Стол, - напомнила Летти. - Помните? Когда профессор Плейфер рявкнул на меня за то, что села не на тот стул? Он сказал, что это стул Эви.
        - Видимо, она особенная, - сказала Виктуар. - И не любит, когда трогают ее вещи.
        - Но после того утра ее вещи все в том же виде, - сказала Летти. - Я заметила. Прошло уже несколько месяцев, а книги и ручки лежат в точности там, где она их оставила. Либо она педантична в пугающей степени, либо до сих пор не возвращалась к своему столу.
        По мере того как они листали списки, все явственнее проглядывала другая теория. Эви очень плодотворно работала с 1833 по 1834 год, но к 1835-му упоминания ее работ пропали. Ни единой словесной пары за последние пять лет. К тому же Робин с друзьями ни разу не встречали ее на факультетских праздниках и ужинах, она не читала лекций и не вела семинаров. Какой бы талантливой ни была Эвелин Брук, она явно больше не работала в Вавилоне.
        - Погодите, - сказала Виктуар. - Предположим, она окончила факультет в 1833 году. Значит, она училась на одном курсе со Стерлингом Джонсом. И Энтони.
        И Гриффином, понял Робин, хотя и не сказал этого вслух.
        - Предположим, она тоже пропала на море, - добавила Летти.
        - Какой-то про?клятый курс, - заметил Рами.
        В комнате вдруг стало ужасно холодно.
        - Предположим, нам следует вернуться к чтению, - сказала Виктуар.
        Никто не стал возражать.
        Поздно вечером, когда они уже пялились в книги так долго, что начали путаться мысли, они устроили игру - изобретали невероятные словесные пары для предстоящего экзамена.
        Робин победил со словом «цзисинь».
        - В Кантоне матери иногда дают на завтрак сыновьям, сдающим имперские экзамены, куриные сердца, - объяснил он. - Потому что куриные сердца, «цзисинь», звучат похоже на «цзисин», что означает «память»[62 - Jixin: ??; jixing: ??.].
        - И что это даст? - фыркнул Рами. - Капли куриной крови по всему экзаменационному листу?
        - Или сделает сердце размером с куриное, - сказала Виктуар. - Представьте, секунду назад у тебя было сердце нормального размера, и вдруг оно уже размером с ноготь и не может качать кровь как положено, поэтому ты падаешь…
        - Господи, Виктуар, - сказал Робин. - Что за кошмар!
        - Нет, тут все просто, - вклинилась Летти. - Это метафора жертвоприношения. Куриная кровь, то есть куриное сердце, поддерживает память. Нужно только зарезать курицу и принести ее в жертву богам, и сдашь экзамен.
        Они уставились друг на друга. Было уже очень поздно, а в последнее время все они страдали от недосыпа. И всех охватило особое безумие испуганных, но решительных студентов, для которых учеба выглядела не менее опасной, чем поле боя.
        Если бы Летти предложила немедленно разграбить курятник, любой без колебаний согласился бы.
        Пришла судьбоносная неделя. Они подготовились, насколько могли. Им обещали, что экзамен будет честным, если они как следует поработают, и они поработали. Конечно, они боялись, но все равно ощущали осторожную уверенность. В конце концов, именно на эти экзамены их натаскивали два с половиной года.
        Задание профессора Чакраварти оказалось самым простым. Робину предстояло перевести без словарей с классического китайского текст из пятисот иероглифов, составленный лично профессором. Это была очаровательная притча о добродетельном человеке, который потерял на поле среди тутовичных деревьев козу, но нашел другую. После экзамена Робин понял, что неверно перевел слово «яньши», означающее «любовную историю»[63 - Вполне объяснимая ошибка. Иероглифы в слове яньши (yanshi) - это ??. ?, то есть «ши», означает «история». ?, «янь», может означать как «колоритный, яркий», так и «сексуальный, любовный».], как более скромную «колоритную историю», тем самым ошибся в тональности рассказа, но надеялся, что двусмысленность слова «колоритный» намекнет на сексуальный подтекст.
        Профессор Крафт написала дьявольски сложный текст о переменчивой роли переводчиков в произведениях Цицерона. Они были не просто переводчиками, а еще и посредниками, а иногда даже давали взятки. Робину с друзьями велели раскрыть в этом контексте тему языка. Робин набросал восьмистраничное эссе о том, как термин interpretes был для Цицерона в конечном счете ценностно-нейтральным по сравнению с геродотовскими hermeneus, один из которых был убит Фемистоклом за использование греческого языка в интересах персов. В заключение Робин добавил несколько замечаний о лингвистической уместности и верности. Выйдя из экзаменационной аудитории, он не знал, хорошо ли справился - его разум прибег к ловкому трюку и перестал понимать написанное, как только Робин поставил точку в последнем предложении, но чернильные строчки выглядели ровными, и он знал, что, по крайней мере, звучат они хорошо.
        На экзамене профессора Ловелла было два задания. Первое - перевести трехстраничный алфавитный стишок («А - это абрикос, который съел Бегемот») на любой язык по своему выбору. Робин целых пятнадцать минут пытался подобрать китайские иероглифы, похожие на латинский алфавит, после чего сдался и пошел по легкому пути - просто написал на латыни. Второе задание содержало древнеегипетскую басню, написанную иероглифами, и ее перевод на английский, с просьбой определить без знания исходного языка основные трудности в передаче текста на язык перевода. Здесь очень помогло умение Робина разбираться в графической природе китайских иероглифов; он написал об идеографической силе и тонких визуальных эффектах и успел закончить вовремя.
        Viva voce прошел не так уж плохо. Профессор Плейфер был суров, как и обещал, но любил эффектные выступления, и беспокойство Робина рассеялось, когда он понял, насколько театральны снисходительный тон и возмущение профессора.
        - В 1803 году Шлегель писал, что не за горами то время, когда немецкий язык станет голосом цивилизованного мира, - сказал профессор Плейфер. - Обсудите это высказывание.
        Робин, к счастью, читал эту статью Шлегеля в переводе и знал, что Шлегель имел в виду уникальную гибкость немецкого языка, однако тем самым недооценивал другие западные языки, такие как английский (который Шлегель в той же статье обвинял в «моносиллабической краткости») и французский. Когда время выступления Робина уже подходило к концу, он поспешно вспомнил, что эти настроения также были безнадежными аргументами немца, осознающего, что германская империя не может оказать сопротивления все более доминирующему французскому языку, и ищущего убежища в культурной и интеллектуальной гегемонии. Этот ответ не был ни особенно блестящим, ни оригинальным, но оказался правильным, и профессор Плейфер лишь указал на несколько мелких неточностей, прежде чем отпустить Робина.
        Практический экзамен по работе серебром был назначен на следующий день. Им велели явиться на восьмой этаж с получасовыми интервалами: первой была Летти в полдень, за ней - Робин, потом Рами, а последней - Виктуар в половине второго.
        В половине первого Робин поднялся на семь пролетов и застыл в ожидании перед комнатой без окон в глубине южного крыла. В горле у него пересохло. Стоял солнечный майский день, но Робин не мог унять дрожь в коленях.
        Это же просто, твердил он себе. Всего два слова, нужно написать всего два простых слова, и все будет кончено. Нет причин для паники.
        Но страх, конечно же, нерационален. Обезумевшее воображение рисовало тысячу способов, как все может пойти наперекосяк. Робин уронит пластину на пол, ему откажет память, как только он переступит порог, или он забудет выгравировать слово, или произнесет его неправильно по-английски, хотя сотню раз повторял. Или словесная пара не будет работать. Она просто может оказаться неэффективной, и он никогда не получит место на восьмом этаже. Вот так быстро все и закончится.
        Распахнулась дверь, и появилась бледная Летти. Она дрожала. Робину хотелось спросить ее, как все прошло, но она быстро пробежала мимо и поспешила вниз по лестнице.
        - Робин. - Профессор Чакраварти высунул голову из двери. - Входите.
        Робин глубоко вздохнул и шагнул вперед.
        В комнате не было ни стульев, ни книг, ни полок - ничего ценного и хрупкого. Остался только стол в углу. Он был пуст, не считая одной серебряной пластины и пера для гравировки.
        - Ну что ж, Робин. - Профессор Чакраварти сцепил руки за спиной. - Что вы приготовили?
        У Робина так стучали зубы, что трудно было говорить. Он и не предполагал, насколько страх лишает сил. На письменном экзамене его тоже трясло и подташнивало, но как только перо коснулось бумаги, все пошло как по маслу. Нужно было всего лишь применить все, чему он научился за три года. Теперь предстояло нечто совершенно иное. Он понятия не имел, чего ожидать.
        - Все хорошо, Робин, - мягко произнес профессор Чакраварти. - Все получится. Вам нужно лишь сосредоточиться. Это рутина, которой вы будете заниматься еще сотни раз.
        Робин сделал глубокий вдох и выдох.
        - Это простая пара. Теоретически, в смысле метафорически, она немного запутанна, и я сомневаюсь, что она будет работать…
        - Что ж, почему бы сначала вам не рассказать, что да как, а потом посмотрим.
        - Минбай, - выпалил Робин. - Мандаринский. Это значит… значит «понимать», так? Но иероглифы насыщены образами. «Мин» - яркий, светлый, ясный. И «бай» - белый цвет. Так что это не просто означает «понять» или «осознать» - у слова есть визуальный компонент «сделать ясным», «пролить свет». - Он прервался, чтобы откашляться. Робин уже не так нервничал: заготовленная словесная пара звучала гораздо лучше, когда он произносил ее вслух. И казалась вполне стоящей. - Итак… вот в этой части я не очень уверен, потому что не знаю, с чем будет ассоциироваться свет. Но, вероятно, это будет способом прояснить ситуацию, выяснить скрытое, так я думаю.
        Профессор Чакраварти ободряюще улыбнулся.
        - Что ж, почему бы нам это не проверить?
        Трясущимися руками Робин взял пластину и поднес острие гравера к гладкой пустой поверхности. Ему пришлось приложить усилия, чтобы выгравировать четкие буквы. Но каким-то образом это его успокоило - заставило сосредоточиться на том, как равномерно нажимать гравером, вместо того чтобы думать о сотне способов все испортить.
        Он завершил гравировку.
        - Минбай, - сказал он, держа пластину так, чтобы профессор Чакраварти увидел иероглифы ??. Потом перевернул ее. - Понимать.
        Пластина запульсировала как живая, смело и мощно, словно порыв ветра или сокрушительная волна, и на долю секунды Робин ощутил источник ее энергии, то безымянное место, где созидался смысл, то место, которое слова никогда не могли определить до конца; место, к которому можно только обратиться на несовершенном языке, но оно все равно откликалось. Вокруг пластины засиял яркий, теплый свет, охватив их обоих. Робин не уточнил, какое понимание будет означать этот свет; он даже не задумывался об этом; но в этот момент все понял, как и профессор Чакраварти, судя по выражению его лица.
        Робин выронил пластину. Она перестала светиться и тихо лежала на столе между ними, обычный кусок металла.
        - Прекрасно, - сказал профессор Чакраварти. - А теперь позовите мистера Мирзу.
        Летти ждала его на крыльце. Она уже успокоилась, щеки снова порозовели, и больше она не таращила глаза в панике. Видимо, она успела сбегать в булочную и держала в руках мятый бумажный пакет.
        - Будешь лимонное печенье? - спросила она, когда Робин приблизился.
        Он вдруг понял, что жутко проголодался.
        - Да, конечно, спасибо.
        Летти протянула ему пакет.
        - Как все прошло?
        - Нормально. Не совсем тот эффект, которого я ожидал, но это было нечто.
        Робин замялся, поднеся печенье ко рту, ему не хотелось проявлять радость, если у Летти ничего не вышло.
        Но она тоже просияла.
        - И у меня. Я ждала хоть какого-то эффекта, и все получилось. Ох, Робин, это было так чудесно…
        - Как будто пишешь весь мир заново, - сказал он.
        - Как будто пишешь рукой Бога. Я никогда не чувствовала ничего подобного.
        Они в унисон улыбнулись. Робин смаковал вкус печенья, растворяющегося во рту. Теперь он понял, почему это любимое печенье Летти: такое маслянистое и мягкое, оно сразу же растворилось, и по языку, как мед, растеклась сладость с привкусом лимона. Они справились. Все хорошо, мир продолжает вращаться, и больше ничто не имело значения, ведь у них получилось.
        Колокола отбили час дня, и дверь снова открылась. Из нее вышел широко улыбающийся Рами.
        - У вас тоже получилось, да? - спросил он, хватая печенье.
        - Как ты догадался? - спросил Робин.
        - Потому что Летти ест, - ответил он, не переставая жевать. - Если бы кто-нибудь из вас провалился, она бы размолола это печенье в порошок.
        Виктуар пробыла в комнате дольше всех. Прошел почти час, прежде чем она вышла из башни, хмурая и взбудораженная. Рами тут же подскочил к ней и обнял рукой за плечи.
        - Что случилось? Все в порядке?
        - Я придумала креольско-французскую словесную пару, - ответила Виктуар. - И она сработала, причем чудесно, но профессор Леблан сказал, что не запишет ее в книгу этого года, потому что вряд ли креольский принесет помощь кому-либо, кто не говорит на креольском. А когда я сказала, что она может пригодиться для жителей Гаити, он засмеялся.
        - Ох, дорогая. - Летти погладила ее по плечу. - И тебе не позволили сделать другую пару?
        Она задала неправильный вопрос. Робин заметил вспышку раздражения в глазах Виктуар, тут же потухшую. Виктуар вздохнула и кивнула.
        - Позволили, французско-английскую, хотя она оказалась не такой эффективной, к тому же я была так потрясена, что не могла писать ровно, но кое-какой эффект все же был.
        Летти сочувственно засопела.
        - Уверена, ты сдала экзамен.
        Виктуар потянулась за печеньем.
        - Да, я сдала.
        - Откуда ты знаешь?
        Виктуар бросила на нее удивленный взгляд.
        - Спросила. Профессор Леблан сказал, что я прошла. Что мы все прошли. А что, вы не знали?
        На мгновение они озадаченно уставились на нее, а потом разразились хохотом.
        Вот бы выгравировать на серебре воспоминания, подумал Робин, чтобы они возникали снова и снова на протяжении долгих лет - не как резкие искажения дагерротипа, а как чистый и невероятный сгусток эмоций и ощущений. Ведь чернил на бумаге недостаточно, чтобы описать этот золотой полдень; теплоту незатейливой дружбы, когда все ссоры забыты, все грехи прощены; солнечный свет, стирающий воспоминания о холоде аудитории; липкий вкус лимона на языках и изумленное, восторженное облегчение.
        Глава 14
        Нам грезятся сегодня
        Улыбки, вздохи, и любовь, и перемены.
        В душе же сумасбродно.
        Мы облачаемся в фантазии, что необыкновенны.
        УИНТРОП МАКВОРТ ПРЕЙД. БАЛ
        Теперь они были свободны. Ненадолго - начались летние каникулы, а потом все мучения повторятся, только с удвоенной силой, во время экзаменов на четвертом курсе. Но сентябрь казался таким далеким. Стоял май, а впереди ждало целое лето. Сейчас казалось, что у них в запасе целая вечность, можно бездельничать и просто быть счастливыми, если только удастся вспомнить, каково это.
        Раз в три года в Университетском колледже проводился благотворительный бал. Эти балы были вершиной светской жизни Оксфорда; они давали возможность колледжам продемонстрировать свои прекрасные территории и огромные винные погреба, богатым колледжам - похвастаться спонсорами, а более бедным - попытаться пробить дорогу наверх по лестнице престижа. Балы позволяли колледжам спустить лишние деньги, которые они по какой-то причине не выделили нуждающимся студентам, на грандиозное мероприятие для богатых выпускников. Это обосновывали тем, что деньги привлекают деньги и нет лучшего способа получить пожертвования на ремонт аудиторий, чем повеселить богачей. Гости и впрямь отлично проводили время. Колледжи каждый год пытались перещеголять друг друга в разгуле и зрелищности. Всю ночь рекой лилось вино, не умолкала музыка, а те, кто протанцевал до зари, могли рассчитывать на завтрак, который с восходом солнца разносили на серебряных подносах.
        Летти настояла, чтобы они все купили билеты.
        - Нам именно это и нужно. Мы заслужили возможность побаловать себя после этого кошмара. Виктуар, ты поедешь со мной в Лондон, и мы купим подходящие платья…
        - Исключено, - заявила Виктуар.
        - Почему это? Деньги у нас есть. А ты будешь ослепительной в изумрудном или белом шелке…
        - Лондонские портные не станут меня одевать. Единственный способ для меня войти в ателье - это притвориться твоей горничной.
        Летти была потрясена, но лишь на мгновение. На ее лице тут же появилась деланая улыбка. Летти обрадовалась, что восстановила отношения с Виктуар, и постарается изо всех сил, чтобы так и оставалось, понял Робин.
        - Ничего страшного, ты можешь взять мое платье. Ты чуть выше, но можно выпустить подол. И у меня полно украшений, которые я могу тебе одолжить. Напишу в Брайтон и попрошу прислать мне кое-какие из маминых. У нее были прелестные шпильки, можно сделать что-нибудь с твоими волосами…
        - Похоже, ты не понимаешь, - тихо, но твердо сказала Виктуар. - Я в самом деле не хочу…
        - Пожалуйста, дорогая, без тебя не будет никакого веселья. Я куплю тебе билет.
        - Ох, только вот этого не надо. Не хочу одалживаться.
        - Можешь купить нам, - сказал Рами.
        Летти закатила глаза.
        - Сами купите.
        - Правда? За три фунта? Дороговато.
        - Поработай в серебряной мастерской одну смену, - предложила Летти. - Всего-то полчаса.
        - Птах не любит толпу, - заявил Рами.
        - Это точно, - подыграл ему Робин. - Становлюсь слишком нервным. Начинаю задыхаться.
        - Не валяй дурака, - фыркнула Летти. - Балы чудесны. Ты никогда не видел ничего подобного. Линкольн водил меня на бал в Баллиоле, и колледж совершенно преобразился! Там устроили такое светопреставление, какое и в Лондоне не увидишь. И бал бывает только раз в три года, в следующий раз мы уже не будем студентами. Я бы все отдала, лишь бы еще раз побывать на балу.
        Остальные беспомощно переглянулись. Погибший брат был ударом ниже пояса, и Летти это знала, но все равно не побоялась прибегнуть к этому приему.
        Поэтому ради бала Робин и Рами записались на работу. Университетский колледж разработал схему «труд вместо билета» для студентов, которые не могли позволить себе купить билет, и студентам Вавилона особенно повезло, ведь, вместо того чтобы разносить напитки или собирать пальто, они могли работать в так называемые серебряные смены. Многого от них не требовалось, только периодически проверять, чтобы пластины, служащие для украшения, освещения и музыкального сопровождения, не выскользнули со своих мест, но колледжи, похоже, не знали таких подробностей, а у Вавилона не было веских причин сообщать.
        В день бала Робин и Рами засунули фраки и жилеты в холщовые сумки и прошли мимо очереди гостей с билетами, тянущейся за угол. Они вошли через задний вход на кухню колледжа.
        Университетский колледж превзошел сам себя. На всю эту роскошь утомительно было даже смотреть, слишком много всего сразу: устрицы на огромных пирамидах льда, длинные столы со всевозможными сладкими пирогами, печеньем и пирожными, фужеры с шампанским, расставленные по кругу на хрупких блюдах, мерцающие гирлянды, пульсирующие множеством цветов. Всего за вечер во дворе колледжа соорудили сцены, на которых выступали арфисты, актеры и пианисты.
        По слухам, в столовой пригласили выступить итальянскую оперную певицу; время от времени Робину казалось, что он слышит ее трели, пробивающиеся сквозь гул. На лужайке выступали акробаты, они крутились вверх и вниз на длинных шелковых полотнах, вращая серебряные кольца на запястьях и лодыжках. Судя по одежде, они были иностранцами. Робин внимательно разглядывал их лица, гадая, откуда они родом. Странное дело: их глаза и губы были накрашены в преувеличенно восточной манере, но под гримом они выглядели как оборванцы с лондонских улиц.
        - Совершенно вразрез с принципами англиканской религии, - объявил Рами. - Настоящая вакханалия.
        - Как думаешь, устрицы могут закончиться? - спросил Робин. Он никогда их прежде не пробовал, у профессора Ловелла от них было расстройство желудка, поэтому миссис Пайпер никогда их не покупала. Клейкая мякоть и блестящие раковины выглядели одновременно гадко и крайне соблазнительно. - Я просто хочу узнать, каковы они на вкус.
        - Схожу принесу для тебя парочку, - сказал Рами. - Кстати, эти огни вот-вот потухнут, и ты мог бы…
        Рами скрылся в толпе. Робин забрался на стремянку и сделал вид, что работает. В глубине души он был рад здесь работать. Конечно, унизительно носить черное, как прислуга, пока вокруг танцуют другие студенты, но это наиболее мягкий способ влиться в безумие сегодняшнего вечера. Робину нравилось, что можно скрыться в углу и чем-то занять руки; так бал не накрывал его с головой. И ему очень нравилось узнавать, какие хитроумные словесные пары заготовил для бала Вавилон. Одна из них, придуманная, разумеется, профессором Ловеллом, сочетала китайскую идиому из четырех слов ???? с английским переводом «сто растений и тысяча цветов». Подтекст китайского оригинала, подразумевавший роскошное море цветов, сделал розы краснее, а цветущие фиалки крупнее и ярче.
        - Устриц нет, - объявил Рами. - Но я принес трюфели. Не знаю, что это, но народ их расхватывает. - Он протянул шоколадную конфету к верхней ступеньке стремянки, а другую закинул в рот. - О! Хм… Так. Не ешь это.
        - Интересно, что это. - Робин поднес трюфель к глазам. - Вот эта бледная кашица - сыр?
        - При мысли о том, что еще это может быть, меня бьет дрожь.
        - А знаешь, - сказал Робин, - есть такой китайский иероглиф «сянь»[64 - xian, -.], означающий «редкий», «свежий» и «вкусный». Но еще он означает «скудный» и «убогий».
        Рами выплюнул трюфель на салфетку.
        - Что ты хочешь этим сказать?
        - Иногда редкое и дорогое - самое худшее.
        - Только не говори англичанам, это вдребезги разобьет их чувство прекрасного. - Рами оглядел толпу. - Ух ты, смотри, кто пришел.
        Сквозь толпу к ним пробиралась Летти, таща за собой Виктуар.
        - Да вы просто… - Робин поспешил спуститься. - Выглядите потрясающе.
        Он говорил совершенно искренне. Виктуар и Летти было не узнать. Он так привык видеть их в рубашках и брюках и иногда забывал, что они женщины. Сегодня они стали существами из другого измерения. Бледно-голубое платье идеально подходило к глазам Летти. В огромных рукавах, казалось, поместилась бы целая баранья нога, но, похоже, такова была мода, потому что разноцветные пышные рукава заполнили весь колледж. Робин понял, что Летти очень красива, просто он никогда не замечал этого раньше - под мягким светом гирлянд ее высокие брови и острый подбородок выглядели не холодными и строгими, а царственными и элегантными.
        - Как тебе удалось так уложить волосы? - спросил Рами.
        Лицо Летти обрамляли светлые пружинистые кудряшки, как будто отрицающие существование гравитации.
        - Обычная завивка на папильотки.
        - Ты о колдовстве? Это же нечто сверхъестественное.
        Летти фыркнула.
        - Тебе нужно чаще встречаться с женщинами.
        - Где, на лекциях в Оксфорде?
        Она засмеялась.
        Однако по-настоящему преобразилась именно Виктуар. Изумрудная ткань платья окружила ее сиянием. Такие же пышные рукава на ней выглядели чарующе, словно защитное кольцо из облаков. Ее волосы были скручены в элегантный узел на макушке и закреплены двумя коралловыми булавками, а на шее, словно созвездия, сияла нитка таких же коралловых бус. Она была прекрасна. Виктуар и сама это знала; увидев лицо Робина, она широко улыбнулась.
        - Я хорошо поработала, правда? - Летти с гордостью посмотрела на Виктуар. - А она даже приходить не хотела, подумать только!
        - Выглядит она как звезда, - сказал Робин.
        Виктуар покраснела.
        - Приветствую. - К ним приближался Колин Торнхилл. Похоже, он уже порядочно набрался: взгляд был осоловелым и расфокусированным. - Как я вижу, даже балаболы соизволили прийти.
        - Привет, Колин, - с опаской отозвался Робин.
        - Отличная вечеринка, правда? Голос оперной певицы слегка дребезжал, но, возможно, дело в акустике часовни, которая не подходит для выступлений, нужно пространство побольше, где звук не потеряется. - Не глядя на Виктуар, Колин поднял перед ней бокал с вином. - Забери это и принеси мне бургундского, хорошо?
        Виктуар изумленно моргнула.
        - Принеси сам.
        - Что, ты разве здесь не на работе?
        - Она студентка, - рявкнул Рами. - И вы уже встречались.
        - Правда? - Колин был сильно пьян, его качало, бледные щеки стали ярко-малиновыми. Бокал в его пальцах опасно накренился, и Робин боялся, что он упадет и разлетится на куски. - Что ж, как по мне, они все на одно лицо.
        - Официанты одеты в черное, и у них подносы, - терпеливо сказала Виктуар. Робина поразила ее выдержка, он бы вышиб из рук Колина бокал. - Хотя, как мне кажется, тебе сейчас лучше перейти на воду.
        Колин прищурился, словно пытался лучше рассмотреть Виктуар. Робин напрягся, но Колин лишь рассмеялся, пробормотал себе под нос что-то вроде «Прямо как у Трегира»[65 - Габриэль Шир Трегир, лондонский книготорговец и оголтелый расист, в 1830-х годах выпустил серию карикатур, известных как «Черные шутки Трегира», целью которых было высмеять присутствие чернокожих там, где, по мнению Трегира, им не место.] и ушел.
        - Вот осел, - пробормотал Рами.
        - Я что, выгляжу как официантка? - с тревогой спросила Виктуар. - И что еще за Трегир?
        - Не важно, - поспешил ответить Робин. - Просто… не обращай внимания на Колина, он придурок.
        - А выглядишь ты божественно, - заверила ее Летти. - Нам всем следует сбросить напряжение. - Она протянула руку Рами. - Ваша смена ведь закончилась? Потанцуй со мной.
        Рами засмеялся.
        - Исключено.
        - Пойдем. - Летти схватила его за руки и потянула к танцующей толпе. - Вальс - совсем не сложный танец, я научу тебя шагам…
        - Нет, правда, остановись.
        Рами вырвал у нее ладони.
        Летти скрестила руки на груди.
        - Сидеть здесь совсем не весело.
        - Мы сидим здесь, потому что нас с трудом терпят, и пока мы не двигаемся слишком быстро и не говорим слишком громко, можем слиться с толпой и притвориться обслугой. Вот как обстоят дела, Летти. Человек со смуглой кожей на балу в Оксфорде - это смешная диковина, пока он держится особняком и не оскорбляет других своим видом, но если я буду танцевать с тобой, кто-нибудь меня ударит, а то и еще чего похуже.
        - Не преувеличивай, - засопела Летти.
        - Я просто соблюдаю разумные меры предосторожности.
        Тут к ним подошел один из братьев Шарп и протянул Летти руку. Жест выглядел грубоватым и небрежным, но Летти молча взяла его за руку и ушла, бросив на Рами сердитый взгляд через плечо.
        - Вот и хорошо, - пробормотал Рами. - Скатертью дорога.
        Робин повернулся к Виктуар.
        - Все хорошо?
        - Даже не знаю. - Она явно перенервничала. - Я чувствую себя такой… беззащитной. Как будто меня выставили на всеобщее обозрение. Я говорила Летти, что меня примут за служанку…
        - Не обращай внимания на Колина, - сказал Робин. - Он кретин.
        Ее это не убедило.
        - А разве не все такие, как Колин?
        - Привет. - Около них остановился рыжий парень в пурпурном жилете. Это был Винси Вулкомб - наименее отвратительный из друзей Пенденниса, как припомнил Робин. Он уже собрался ответить на приветствие, но тут взгляд Вулкомба остановился на Виктуар. - Вы ведь из нашего колледжа, верно?
        Виктуар огляделась, пока не поняла, что Вулкомб и впрямь обращается к ней.
        - Да, я…
        - Вас зовут Виктуар? - спросил он. - Виктуар Деграв?
        - Да, - ответила она, расправив плечи. - Откуда вам известно мое имя?
        - На курсе вас всего двое, - сказал Вулкомб. - Женщин-переводчиц. Нужно быть поистине гением, чтобы поступить в Вавилон. Разумеется, мы знаем ваши имена.
        Виктуар слегка приоткрыла рот, но промолчала. Казалось, она не может определить, не собирается ли Вулкомб над ней посмеяться.
        - J’ai entendu dire que tu venais de Paris. - Вулкомб опустил голову в легком поклоне. - Les parisiennes sont les plus belles[66 - Я слышал, что ты из Парижа. Парижанки самые красивые -(фр.)-.].
        Виктуар удивленно улыбнулась.
        - Ton francais est assez bon[67 - Ты неплохо говоришь по-французски -(фр.)-.].
        Робин слушал их разговор с изумлением. Быть может, Вулкомб не так уж плох, он ужасен лишь в том, что якшается с Пенденнисом. На миг Робин тоже задумался, не хочет ли Вулкомб посмеяться над Виктуар, но поблизости не было видно никого из компании Пенденниса, никто не смотрел на них украдкой, притворяясь, что не смеется.
        - Проводил лето в Марселе, - объяснил Вулкомб. - Моя мать - француженка, и она настояла, чтобы я выучил ее язык. По-твоему, я сносно говорю?
        - Ты немного растягиваешь гласные, - с готовностью ответила Виктуар, - но в остальном очень даже неплохо.
        К чести Вулкомба, он не обиделся на это замечание.
        - Рад это слышать. Не хочешь потанцевать?
        Виктуар подняла руку, задумалась, а потом взглянула на Робина и Рами, словно в поисках совета.
        - Давай, - сказал Рами. - Повеселись.
        Она приняла предложенную руку, и Вулкомб закружил Виктуар по залу.
        Робин и Рами остались вдвоем. Их «серебряная смена» закончилась; несколько минут назад пробило одиннадцать. Оба натянули одинаковые черные фраки, которые в последний момент купили в «Ид и Рейвенскрофт», но так и не покинули безопасный закуток у стены. Робин предпринял было попытку вступить в бой, но в ужасе отступил: все, с кем он был шапочно знаком, стояли плотными группками и либо полностью игнорировали его, когда он приближался, отчего он чувствовал себя неуклюжим олухом, либо спрашивали о Вавилоне, поскольку больше ничего о Робине не знали. Его забрасывали вопросами, и все они были связаны с Китаем, Востоком и обработкой серебра. Когда он наконец сбежал обратно к прохладе и тишине у стены, то был так напуган и измучен, что точно не вынес бы еще одной попытки.
        Как всегда, преданный Рами поддержал его. Они молча смотрели на вальсирующих. Робин взял у проходящего мимо официанта бокал кларета и осушил его быстрее, чем следовало, только чтобы притупить страх перед толпой и шумом.
        - Так ты собираешься пригласить кого-нибудь потанцевать? - наконец спросил Рами.
        - Я не знаю, как это делается, - признался Робин.
        Он вгляделся в толпу, но все девушки с пышными и яркими рукавами казались на одно лицо.
        - Как танцевать? Или как пригласить?
        - Ну… и то и другое. Но совершенно точно не знаю, как приглашать. Кажется, нужно быть знакомым с девушкой, только тогда это будет прилично.
        - О, ты достаточно привлекателен, - сказал Рами. - К тому же из Вавилона. Уверен, одна из них непременно согласится.
        Голова у Робина немного кружилась от кларета, иначе он никогда бы так не ответил.
        - А ты почему не стал танцевать с Летти?
        - Я не собираюсь сейчас затевать спор.
        - Нет, правда.
        - Прошу тебя, Птах, - вздохнул Рами. - Ты сам все прекрасно понимаешь.
        - Она хотела с тобой танцевать, - не унимался Робин. Он только что это понял, и теперь, когда произнес вслух, все казалось таким очевидным, как глупо было не заметить раньше. - Очень хотела. Так почему…
        - Неужели ты не понимаешь?
        Их взгляды встретились. Робин ощутил мурашки на затылке. Пространство между ними словно наполнилось электричеством, как в несколько секунд между молнией и громом, и Робин понятия не имел, что происходит и что будет дальше, но все это казалось очень странным и пугающим, как будто он балансировал на краю утеса под завывающим ветром.
        Рами резко встал.
        - Похоже, надвигается беда.
        У стены напротив стояли Летти и Виктуар, со всех сторон окруженные группой ухмыляющихся молодых людей. Среди них были Пенденнис и Вулкомб. Виктуар прижала руки к груди, а Летти что-то быстро произнесла, Робин и Рами не разобрали слов.
        - Пойдем-ка лучше туда, - сказал Рами.
        - Да, - согласился Робин и последовал за ним сквозь толпу.
        - Это не смешно, - огрызнулась Летти. Ее щеки от ярости покрылись пятнами. Она сжала кулаки как боксер, и они дрожали. - Мы не девушки из кордебалета, вы не можете…
        - Но нам просто любопытно, - сказал Пенденнис, пьяно растягивая слова. - Они правда разного цвета? Нам просто хочется посмотреть, у вас такое декольте, оно будоражит воображение…
        Он протянул руку к плечу Летти. Та занесла кулак и врезала Пенденнису по лицу. Он отшатнулся. Его лицо перекосилось от злости. Он шагнул к Летти, и на мгновение показалось, что может ударить в ответ. Летти съежилась.
        Робин прыгнул между ними.
        - Уходите, - шепнул он Летти и Виктуар.
        Девушки бросились к Рами, тот взял их за руки и повел к задней двери.
        Пенденнис повернулся к Робину.
        Робин понятия не имел, что будет дальше. Пенденнис был выше, тяжелее и наверняка сильнее, но его качало, а взгляд затуманился. Если дойдет до драки, она выйдет неуклюжей и постыдной. Никто всерьез не пострадает. Робин мог бы даже уложить Пенденниса на лопатки и сбежать, прежде чем тот очухается. Но в колледже были строгие правила относительно потасовок, и вокруг полно свидетелей, Робину не хотелось выступать против Пенденниса на дисциплинарном совете.
        - Можем и подраться, - выдохнул Робин. - Если ты этого желаешь. Но у тебя в руках бокал мадеры, ты правда хочешь провести весь вечер с красным пятном во всю грудь?
        Взгляд Пенденниса опустился на бокал, а потом вернулся к Робину.
        - Китаёза, - сказал он с издевкой. - Ты же просто переодетый китаёза, Свифт.
        Робин сжал кулаки.
        - И ты позволишь какому-то китаёзе испортить тебе вечер?
        Пенденнис ухмыльнулся, но опасность уже явно миновала. Раз уж Робин проглотил свою гордость, сказав себе, что это только слова, которые ничего не значат, он мог спокойно развернуться и уйти вслед за Рами, Виктуар и Летти, целым и невредимым.
        На улице прохладный ночной ветерок приятно обдувал раскрасневшиеся от жары лица.
        - Что произошло? - спросил Робин. - Что они говорили?
        - Да так, ничего, - ответила Виктуар.
        Ее трясло, Робин снял фрак и накинул ей на плечи.
        - Вовсе нет, - рявкнула Летти. - Ублюдок Торнхилл начал распинаться о наших разноцветных… наших… в общем, касательно частей тела, а потом Пенденнис решил, что мы обязаны их показать…
        - Это не важно, - сказала Виктуар. - Давайте прогуляемся.
        - Я его убью, - поклялся Робин. - Я вернусь и убью его.
        - Пожалуйста, не надо. - Виктуар схватила его за руку. - Ты сделаешь только хуже.
        - Это твоя вина, - бросил Рами в сторону Летти.
        - Моя? Да как…
        - Ни один из нас не хотел туда идти. Виктуар предупреждала тебя, что это плохо кончится, но ты все равно заставила нас пойти…
        - Заставила? - Летти резко засмеялась. - Ты вроде бы неплохо проводил время, с шоколадом и трюфелями…
        - Да, пока Пенденнис и его свора не попытались надругаться над Виктуар.
        - Они и ко мне приставали, знаешь ли. - Это был странный аргумент, и Робин не понял, зачем Летти это сказала, но она произнесла эти слова с яростной решимостью, повысив голос на несколько октав. - Это не только потому, что она…
        - Хватит! - выкрикнула Виктуар. По ее лицу потекли слезы. - Хватит, никто не виноват, мы просто… Мне просто следовало лучше подумать. Нельзя было приходить.
        - Прости, - пропищала Летти. - Виктуар, дорогая, я не…
        - Ладно. - Виктуар тряхнула головой. - Тебе не стоит… Ладно, не важно. - Она судорожно вздохнула. - Давайте просто уйдем подальше оттуда, хорошо? Я хочу домой.
        - Домой? - Рами остановился. - Что значит домой? Этой ночью нужно веселиться.
        - С ума сошел? Я хочу спать. - Виктуар приподняла подол юбки, уже заляпанный в грязи. - И хочу избавиться от этих дурацких рукавов…
        - А вот и нет. - Рами слегка подтолкнул ее к Хай-стрит. - Ты нарядилась для бала. Ты заслужила свой бал. И получишь его.
        Как оказалось, Рами решил провести вечер на крыше Вавилона, только вчетвером, с корзиной сластей, которые очень легко украсть на кухне, если выглядишь как обслуга, и телескопом под ясным ночным небом[68 - В середине восемнадцатого века ученые Вавилона на короткое время увлеклись астрологией, и на крыше установили несколько самых современных телескопов по просьбе ученых, которые считали, что смогут найти полезные словесные пары в названиях созвездий. Эти усилия так и не привели ни к чему интересному, поскольку астрология - фальшивая наука, но наблюдение за звездами оказалось приятным времяпрепровождением.]. Но стоило свернуть с лужайки, как они увидели огни и движущиеся силуэты в окнах первого этажа. В здании кто-то был.
        - Погодите… - начала Летти, но Рами уже взбежал по ступеням и открыл дверь.
        По всему вестибюлю, заполненному студентами и аспирантами, качались гирлянды. Робин узнал среди собравшихся Кэти О'Нелл, Вималя Шринивасана и Илзе Дэдзиму. Некоторые танцевали, кто-то болтал с бокалом вина в руке, а другие стояли, склонив головы над рабочими столами, притащенными с восьмого этажа, и напряженно смотрели, как аспирант гравирует что-то на серебряной пластине.
        Наконец их все-таки заметили.
        - Третий курс! - вскричал Вималь и помахал рукой. - Почему вы так задержались?
        - Были в колледже, - ответил Рами. - Мы не знали, что у вас частная вечеринка.
        - Тебе следовало их пригласить, - сказала темноволосая немка, которую вроде бы звали Минна, насколько помнил Робин. Говоря это, она протанцевала на месте, мотнув головой влево. - Как жестоко с твоей стороны отпустить их на этот ужасный бал.
        - Нельзя оценить рай, пока не побываешь в аду, - заметил Вималь. - Откровение. Или Евангелие от Марка. Что-то в этом роде.
        - Такого нет в Библии, - заявила Минна.
        - Ну и ладно, - отмахнулся Вималь. - Как будто я не знаю.
        - Как жестоко с твоей стороны, - сказала Летти.
        - Поторопитесь, - бросил Вималь через плечо. - Принесите девушкам вина.
        Бокалы перешли по кругу, разлили портвейн. Вскоре Робин уже порядочно набрался, голова слегка кружилась, ноги стали ватными. Он прислонился к шкафу, запыхавшись после вальса с Виктуар, и наслаждался чудесным зрелищем. Вималь забрался на стол и энергично отплясывал джигу с Минной. За противоположным столом Мэтью Хаундслоу, победитель прошлогоднего конкурса в аспирантуру, гравировал на серебряной пластине словесную пару, которая вызывала розовые и алые светящиеся сферы, скачущие по залу.
        - Ибашо, - произнесла Илзе Дэдзима.
        Робин повернулся к ней. Она никогда прежде с ним не заговаривала, он не был уверен, что она обращается к нему. Но больше поблизости никого не было.
        - Прошу прощения?
        - Ибашо, - повторила она, качнувшись. Она взмахнула руками перед собой, словно танцуя или дирижируя оркестром. Робин не понимал, откуда доносится музыка. - На английский это трудно перевести. Это означает некое место, где чувствуешь себя как дома, можешь быть самим собой.
        Она написала в воздухе иероглифы ???, Робин знал их эквивалент в китайском. Жилье. Место.
        В последующие месяцы, вспоминая эту ночь, он мог ухватиться лишь за горстку четких воспоминаний: после трех бокалов портвейна все превратилось в приятный туман. Он смутно помнил, как танцевал под неистовую кельтскую мелодию на сдвинутых вместе столах, потом играл в языковую головоломку, включающую много воплей и быстрых рифм, и смеялся так, что заболели бока. Он вспомнил, как Рами сидел с Виктуар в углу и дурачился, пародируя профессоров, пока у нее не высохли слезы, а потом они оба хохотали до слез.
        - Я презираю женщин, - произнес Рами суровым монотонным голосом профессора Крафт. - Они взбалмошны, легко отвлекаются и вообще не умеют серьезно подходить к учебе, как требуется в университете.
        Робин вспомнил английские фразы, которые невольно всплывали в голове, когда он наблюдал за весельем; фразы из песен и стихов, смысл которых он не совсем понимал, но звучали они уместно - возможно, именно это и есть поэзия? Смысл через звучание? Робин точно не знал - он только задумался об этом или же задавал этот вопрос вслух каждому встречному, но все пытался разобраться, что такое «ямочки ланит»[69 - Те улыбки, что таит Юность в ямочках ланит.Мильтон «Аллегро», 1645 год].
        А еще он помнил, как глубокой ночью сидел на лестнице с Летти, которая безудержно рыдала, уткнувшись ему в плечо.
        - Я хочу, чтобы он меня заметил, - повторяла она сквозь икоту. - Почему он меня не замечает?
        Конечно, Робин мог придумать множество причин, например, потому что Рами темнокожий, а Летти - дочь адмирала и Рами не хочет, чтобы его пристрелили прямо посреди улицы; или потому что Рами просто не отвечает ей взаимностью, а Летти ошибочно принимает его доброту и щедрость за особое внимание, ведь Летти из тех девушек, кто привык к особому вниманию. Но он знал, что лучше не говорить ей правду. Летти нужен был не честный совет, а тот, кто ее утешит, кто любит и окажет если не особое внимание, которого она так жаждала, то хотя бы его подобие.
        Поэтому он позволил ей всхлипывать, прижимаясь к нему, и заливать слезами его рубашку, и поглаживал ее по спине, машинально бормоча, что Рами просто идиот. Разве ее можно не любить? Она прекрасна, прекрасна, ей позавидовала бы сама Афродита - и вообще, сказал он, ей повезло, что богиня еще не превратила ее в муху. Тут Летти хихикнула и перестала плакать, а значит, у него получилось.
        У него появилось странное ощущение, что стоит ему заговорить, и он растворяется, становится фоном для старой как мир истории. Возможно, дело было в выпитом, но его завораживало, что он словно выходит за пределы своего тела и наблюдает откуда-то с карниза, как смешиваются ее плач с его бормотанием, как они плывут и превращаются в струйки конденсата на холодных витражных стеклах.
        К тому времени как вечеринка закончилась, все они были очень пьяны - кроме Рами, который все равно опьянел от усталости и смеха, - и только поэтому им пришло в голову пересечь кладбище за Сент-Джайлсом, выбрав длинный путь на север, где жили девушки. Рами что-то пробормотал себе под нос, и они прошли через ворота. Сначала прогулка казалась большим приключением: они спотыкались друг о друга, смеялись, обходя надгробия. Но потом воздух, казалось, очень быстро изменился. Тепло уличных фонарей померкло, тени от надгробий вытянулись и сместились, словно некая сущность не желала их здесь видеть. Робина внезапно охватил леденящий душу страх. Прогулки по кладбищу никто не запрещал, но вторжение на территорию кладбища в таком состоянии показалось ему святотатством.
        Рами тоже это почувствовал.
        - Давайте прибавим шаг.
        Робин кивнул. Они стали быстрее огибать надгробия.
        - Не надо было мне приходить сюда после вечерней молитвы, - пробормотал Рами. - Лучше бы я слушался маму.
        - Постойте, - сказала Виктуар. - Летти… Где Летти?
        Они обернулись. Летти отстала, остановившись перед могилой.
        - Смотрите, - показала она с округлившимися глазами. - Это она.
        - Кто «она»? - спросил Рами.
        Но Летти не ответила, уставившись на камень.
        Пришлось вернуться к ней, к потрепанному непогодой камню. На нем было написано: «Эвелин Брук, любимой дочери и студентке. 1813 - 1834».
        - Эвелин, - сказал Робин. - Это же…
        - Эви, - подтвердила Летти. - Девушка, за чьим столом мы работали. Девушка, которая придумала столько словесных пар. Она умерла. Уже давно. Пять лет назад.
        Ночной воздух вдруг показался ледяным. Остаток тепла от портвейна улетучился, как и веселье, теперь они стояли здесь трезвые, замерзшие и напуганные. Виктуар плотнее запахнула шаль на плечах.
        - Как думаете, что с ней произошло?
        - Наверное, что-то обыденное. - Рами смело решил прогнать мрачное настроение. - Вероятно, заболела, или произошел несчастный случай, или переутомилась. Может, каталась на коньках без шарфа. Или так погрузилась в исследования, что забывала поесть.
        Но Робин подозревал, что причина смерти Эвелин Брук не такая прозаичная, как обычная болезнь. Про исчезновение Энтони на факультете уже давно не вспоминали. Профессор Плейфер как будто совершенно забыл о существовании такого студента, он не сказал об Энтони ни слова с тех пор, как объявил о его смерти. А стол Эви уже больше пяти лет хранили в неприкосновенности.
        Эвелин Брук - особая студентка. И с ней случилось что-то ужасное.
        - Давайте пойдем домой, - прошептала через несколько секунд Виктуар.
        Наверное, они провели на кладбище уже довольно много времени. Темное небо постепенно уступало место бледному рассвету, а холод превратился в утреннюю росу. Бал закончился. Последняя ночь триместра тоже, и впереди ждало бесконечное лето. Они молча взялись за руки и пошли домой.
        Глава 15
        И осенние дни светятся мягким сияньем,
        И наливается наконец яблоко, и висит на ветке, созревшее и готовое упасть, -
        Тогда приходят самые счастливые, самые умиротворенные дни!
        УОЛТ УИТМЕН. БЕЗМЯТЕЖНЫЕ ДНИ
        На следующее утро Робин получил экзаменационные оценки («отлично» по теории перевода и латыни, «очень хорошо» по этимологии, китайскому и санскриту), а также следующую записку, напечатанную на плотной кремовой бумаге: «Совет бакалавров Королевского института перевода рад сообщить, что вы приглашены продолжить обучение в бакалавриате на следующий год».
        Только получив документы на руки, он ощутил, что это реально. Он прошел, все они прошли. По крайней мере, еще на год у них есть дом - оплаченное жилье и питание, стабильная стипендия и доступ ко всем интеллектуальным богатствам Оксфорда. Их не выгонят из Вавилона. Они снова могут спокойно дышать.
        В июне Оксфорд был жарким, душным, золотистым и прекрасным. На лето не задали ничего обязательного - они могли заниматься своими проектами, если пожелают, но обычно месяцы между окончанием третьего триместра и началом первого негласно считались заслуженной наградой, краткой передышкой перед четвертым курсом.
        Это были самые счастливые дни в их жизни. Они устраивали пикники на холмах Южного парка, брали с собой спелые фрукты, свежие рогалики и сыр камамбер. Катались на лодках вверх и вниз по Черуэллу - Робин и Рами неплохо в этом преуспели, но девочки никак не могли освоить искусство грести так, чтобы лодка шла вперед, а не к берегу. Они преодолели семь миль на север до Вудстока, чтобы осмотреть дворец Бленхейм, но внутрь не вошли из-за непомерно высокой цены билета. Приехавшая из Лондона театральная труппа показала отрывки из Шекспира в Шелдонском театре; играли актеры, бесспорно, ужасно, а смешки со стороны студентов еще больше ухудшили спектакль, но это было не так уж важно.
        В конце июня все только и говорили о коронации королевы Виктории. Многие студенты и аспиранты, все еще остававшиеся в университете, отправились на дилижансе в Дидкот, чтобы успеть на поезд до Лондона, а оставшихся в Оксфорде ждало ослепительное световое шоу. Ходили слухи о грандиозном ужине для бедняков и бездомных Оксфорда, но городские власти утверждали, что ростбиф и сливовый пудинг приведут бедняков в такое неистовство, что они не сумеют насладиться иллюминацией[70 - В то время власти Оксфорда, как и Лондона, похоже, воспринимали бедняков как детей или животных, а не нормальных разумных взрослых.]. Так что бедняки в тот вечер остались голодными, но хотя бы огни были прекрасны. Робин, Рами, Виктуар и Летти прогуливались по Хай-стрит с кружками холодного сидра в руках, пытаясь вызвать в себе тот же патриотичный настрой, которым преисполнились остальные.
        В конце лета они съездили на выходные в Лондон, чтобы насладиться жизненной силой и разнообразием, которых так не хватало Оксфорду, застрявшему в прошлом. Они отправились в «Друри-лейн» и посмотрели спектакль - игра актеров была не очень хорошей, но аляповатый грим и звонкий голосок инженю притягивали на протяжении всех трех часов.
        Они покупали сочную клубнику с лотков на улице Нью-Кат, медные безделушки и пакетики с якобы экзотическим чаем; бросали пенни танцующим обезьянам и шарманщикам; уворачивались от заманивающих клиентов проституток; с интересом рассматривали уличные ларьки с фальшивыми серебряными пластинами[71 - Как и в случае с любыми ценными и дорогими предметами, существовал огромный подпольный рынок поддельных и сделанных непрофессионалами серебряных пластин. На улице Нью-Кат можно было купить амулеты для изгнания грызунов, исцеления разных недугов и привлечения богатых женихов. Большинство словесных пар были составлены без базового понимания принципов обработки серебра и включали сложные заклинания на выдуманных языках, часто имитирующих восточные. Тем не менее некоторые такие пластины иногда оказывались довольно остроумным применением народной этимологии. По этой причине профессор Плейфер ежегодно проводил исследование нелегальных словесных пар, хотя результаты держали в строжайшей тайне.]; ужинали в «подлинно индийском» ресторане, который разочаровал Рами, но удовлетворил всех остальных; а переночевали в
одной тесной комнатке на Даути-стрит. Робин и Рами лежали на полу, завернувшись в пальто, а девушки примостились на узкой кровати, и все хихикали и шептались до глубокой ночи.
        На следующий день они совершили пешеходную экскурсию по городу, которая закончилась в Лондонском порту, где они прогулялись по докам и полюбовались массивными кораблями с большими белыми парусами и сложным переплетением мачт и такелажа. Они пытались распознать флаги и эмблемы компаний на отплывающих судах, гадая, откуда те приплыли или куда направляются. Греция? Канада? Швеция? Португалия?
        - А через год мы уплывем на одном из них, - сказала Летти. - Как думаете, куда плывет этот корабль?
        Каждый выпускник Вавилона после экзаменов на четвертом курсе отправлялся в грандиозное путешествие по разным странам, с полной оплатой расходов. Эти путешествия обычно были связаны с какими-то делами Вавилона - выпускники работали переводчиками при дворе Николая I, охотились за клинописными табличками в руинах Месопотамии, а однажды совершенно случайно чуть не вызвали дипломатический скандал в Париже, однако в первую очередь это была возможность для выпускников просто посмотреть мир и погрузиться в ту языковую среду, от которой они были оторваны в годы учебы. Чтобы знать язык, нужно жить им, а Оксфорд, как ни крути, был полной противоположностью реальной жизни.
        Рами не сомневался, что их всех отправят либо в Китай, либо в Индию. Ведь именно там происходит все самое важное. Ост-Индская компания потеряла монополию в Кантоне, а это значит, понадобятся переводчики для налаживания новых торговых связей.
        - Я готов отдать левую руку, лишь бы это была Калькутта. Тебе понравится: мы поживем немного у моих родных; я рассказал им о вас в письмах, они даже знают, что Летти не пьет слишком горячий чай. А может, поедем в Кантон - разве это не чудесно, Птах? Когда ты в последний раз был дома?
        Робин не был уверен, что хочет вернуться в Кантон. Он думал об этом, но не испытывал восторга от этой мысли, только растерянность и неясный страх. Там его никто не ждал: ни друзей, ни семьи, только город, который он помнил лишь смутно. Скорее Робин боялся своей реакции, если все-таки вернется домой; вернется в мир забытого детства. А вдруг, вернувшись, он не сможет заставить себя уехать?
        Или еще хуже - ничего не почувствует?
        - Скорее нас пошлют куда-нибудь на Маврикий, - сказал он. - Там девушки сумеют применить свой французский.
        - Как думаешь, маврикийский креольский похож на гаитянский креольский? - спросила Летти у Виктуар.
        - Это вряд ли, - ответила Виктуар. - Конечно, оба основаны на французском языке, но грамматическая основа гаитянского креольского из языка фон, а маврикийский креольский… хм… даже не знаю. В Вавилоне нет его «Грамматики», так что и посмотреть негде.
        - Может, ты сама напишешь его «Грамматику», - предположила Летти.
        Виктуар слегка улыбнулась.
        - Может быть.
        Самым счастливым событием того лета было то, что Виктуар и Летти опять стали подругами. Все трудно поддающиеся описанию страхи третьего курса испарились, как только они успешно сдали экзамены. Летти больше не действовала Робину на нервы и не хмурилась всякий раз, стоило Рами заговорить.
        По правде говоря, ссоры были скорее отложены, чем прекращены. Причины разногласий так и не выяснились, но все с готовностью приписывали их напряжению. Настанет время, когда придется признать реально существующие разногласия, когда друзья будут выяснять отношения, а не просто менять тему, но пока они наслаждались летом, снова вспомнив, что значит любить друг друга.
        Ведь это и впрямь были последние золотые деньки. Лето было тем более ценным, что все знали: оно не может длиться вечно и сейчас они развлекаются только благодаря бесконечным, изнурительным ночам зубрежки. Скоро начнется четвертый курс, потом выпускные экзамены, а затем работа. Никто из них не знал, как сложится жизнь после, но, конечно, они не могли постоянно оставаться вместе. В конце концов придется покинуть город манящих шпилей; придется приступить к работе и расплатиться за все, что дал Вавилон. Но пока можно было не задумываться о туманном и пугающем будущем, оно меркло на фоне сияющего настоящего.
        В январе 1838 года изобретатель Сэмюэль Морзе провел демонстрацию в Морристауне, штат Нью-Джерси, показав устройство, способное с помощью электрических импульсов передавать на большие расстояния сообщения, состоящие из точек и тире. Скептически настроенный Конгресс США отказался выделить ему финансирование на строительство линии, соединяющей Капитолий в Вашингтоне с другими городами, и будет тянуть с этим еще пять лет. Но ученые из Королевского института перевода, узнав, что устройство Морзе работает, отправились за границу и уговорили изобретателя на несколько месяцев приехать в Оксфорд. Кафедра обработки серебра была поражена, что для работы устройства требуются не словесные пары, а одно только электричество. К июлю 1839 года в Вавилоне появилась первая в Англии телеграфная линия, протянувшаяся до Министерства иностранных дел в Лондоне[72 - Сотрудничество Вавилона и Морзе сильно расстроило изобретателей Уильяма Кука и Чарльза Уитстоуна, двумя годами ранее установивших телеграфный аппарат на Большой Западной железной дороге. В телеграфе Кука и Уитстоуна использовались подвижные иглы, указывавшие
на символы на доске, что было гораздо неудобнее, чем более простой телеграф Морзе.].
        Первоначально азбука Морзе состояла только из цифр; предполагалось, что принимающая сторона найдет соответствующие слова в справочнике. Этого вполне хватало для разговоров с ограниченной лексикой - сигналов для поездов, метеорологических сводок и некоторых видов военной связи. Но вскоре после приезда Морзе профессора де Вриз и Плейфер разработали буквенно-цифровой код, позволяющий обмениваться любыми сообщениями[73 - Проявив небывалую щедрость, они разрешили называть свою систему азбукой Морзе.].
        Таким образом, телеграф можно было использовать в коммерческой и частной сфере. Быстро распространились слухи о том, что у Вавилона есть способ мгновенно связаться с Лондоном из Оксфорда. Вскоре клиенты - в основном бизнесмены, правительственные чиновники, а иногда и священники - теснились в вестибюле и выстраивались в очередь у здания, сжимая в руках сообщения, которые нужно отправить. Профессор Ловелл, утомленный шумом, хотел даже поставить ограждение, чтобы оттеснить толпу. Но взяли верх те, кто хотел получить больше прибыли. Профессор Плейфер, увидев большой финансовый потенциал, приказал переоборудовать под прием телеграмм северо-западное крыло вестибюля, которое раньше использовалось как склад.
        Возникли трудности и с поиском телеграфистов. Можно было бесплатно привлечь студентов, поэтому каждому студенту и аспиранту Вавилона велели выучить азбуку Морзе. Это заняло всего несколько дней, поскольку азбука Морзе оказалась тем редким языком, при переводе на который существует идеальное соответствие между языковыми символами, при условии общения на английском. Когда сентябрь перетек в октябрь и начался второй триместр, всех студентов обязали отработать по крайней мере одну трехчасовую смену в неделю. Поэтому каждое воскресенье в девять часов вечера Робин тащился в отгороженный в вестибюле уголок и садился у телеграфного аппарата со стопкой курсовых работ, ожидая, когда тот загудит.
        Преимущество поздней смены заключалось в том, что в эти часы в башню поступало очень мало корреспонденции, поскольку все в лондонской конторе уже уходили домой. Робину оставалось только бодрствовать с девяти до полуночи - на случай, если придут срочные депеши. В остальное время он мог делать все что заблагорассудится и обычно проводил эти часы за чтением или проверкой собственных сочинений для занятий на следующее утро.
        Время от времени он выглядывал в окно, щурясь, чтобы снять напряжение с глаз из-за тусклого освещения. Лужайка обычно пустовала. Хай-стрит, такая оживленная днем, поздно вечером, после захода солнца, обретала жутковатый, призрачный вид. При свете одних только бледных фонарей или свечей в окнах она выглядела другим, параллельным Оксфордом из царства фей. В безоблачные ночи Оксфорд особенно преображался: его улицы были чисты, камни безмолвны, шпили и башенки обещали загадки, приключения и мир абстракций, в котором можно заблудиться навсегда.
        Однажды такой ночью Робин оторвал взгляд от перевода Сыма Цяня и увидел двух людей в черном, быстро шагающих к башне. У него засосало под ложечкой.
        Лишь когда они добрались до ступеней крыльца и огни изнутри башни высветили их лица, Робин понял, что это Рами и Виктуар.
        Он замер, не зная, как поступить. Они явно посланники «Гермеса». Иначе и быть не могло. По-другому никак не объяснить их наряды, и то, как они озирались по сторонам, и их позднее появление в башне, когда им нечего было здесь делать, потому что они сдали свои работы на семинаре профессора Крафт всего несколько часов назад.
        Неужели их завербовал Гриффин? Конечно, наверняка так и есть, с горечью подумал Робин. Гриффин перестал иметь дело с Робином и обратился к его однокурсникам.
        Конечно, Робин на них не донесет - об этом и речи быть не может. Но следует ли им помочь? Нет, пожалуй, не стоит: башня еще не совсем опустела; на восьмом этаже еще оставались ученые, и если он спугнет Рами и Виктуар, то привлечет нежелательное внимание. Похоже, единственный вариант - ничего не делать. Если он притворится, что ничего не заметил, а они получат что хотели, хрупкое равновесие их жизни в Вавилоне не будет нарушено. Они продолжат жить под тонкой оболочкой отрицания, с которой Робин уже свыкся. Реальность, в конце концов, весьма податлива - факты можно забыть, правду замолчать, смотреть на жизнь под определенным углом, как через призму, если только принять решение не вглядываться слишком пристально.
        Рами и Виктуар проскользнули в дверь и поднялись по лестнице. Робин смотрел на свой перевод, стараясь не напрягать слух в поисках хоть какого-нибудь намека на то, чем они могут заниматься. Через десять минут он услышал шаги вниз по лестнице. Они получили то, за чем пришли. Скоро они снова уйдут. Потом все закончится, восстановится спокойствие, и Робин отбросит это происшествие на задворки сознания вместе с другими неприятными истинами, которые у него не было желания распутывать…
        В башне раздался пронзительный, буквально звериный вопль. Робин услышал грохот, а затем проклятья. Он выскочил из своего закутка.
        Рами и Виктуар оказались в ловушке прямо перед входной дверью, запутавшись в паутине сверкающих серебристых нитей, которые множились на глазах. С каждой секундой все новые нити обвивались вокруг их запястий, талии, лодыжек и горла. У их ног валялись шесть серебряных пластин, две старые книги и одно гравировальное перо. Эти предметы ученые Вавилона регулярно забирали домой в конце дня.
        Похоже, профессор Плейфер изменил систему охраны. Она стала даже лучше, чем опасался Робин, и теперь срабатывала не только когда через дверь проходили люди, но и когда они проходили с недозволенными целями.
        - Птах, - охнул Рами. Его шею обхватывала серебряная паутина, а глаза вылезали из орбит. - Помоги…
        - Не шевелитесь. - Робин дернул за нити.
        Они оказались липкими, но податливыми и ломкими; в одиночку выбраться было невозможно, но с чьей-то помощью - вполне вероятно. Сначала он освободил шею и руки Рами, потом вместе они вытащили из паутины Виктуар, хотя при этом нити обхватили ноги Робина. Такое впечатление, что паутина могла кого-то отдать, только получив взамен другого. Но ее злобная атака прекратилась; словесная пара, из-за которой сработала ловушка, похоже, перестала действовать. Рами освободил свои лодыжки и шагнул назад. На мгновение они озадаченно уставились друг на друга под лунным светом.
        - И ты тоже? - спросила Виктуар.
        - Похоже на то, - ответил Робин. - Вас послал Гриффин?
        - Гриффин? - опешила Виктуар. - Нет, Энтони…
        - Энтони Риббен?
        - Ну конечно, - сказал Рами. - Кто же еще?
        - Но он умер…
        - Об этом потом, - прервала его Виктуар. - Слушайте, сирены…
        - Проклятье, - выругался Рами. - Робин, наклонись-ка вот сюда…
        - Нет времени, - сказал Робин.
        Он не мог пошевелить ногами. Нити перестали множиться, возможно, потому что Робин не был вором, но теперь паутина стала невероятно плотной, затянув весь дверной проем, и Робин боялся, что, если Рами подойдет ближе, они оба окажутся в ловушке.
        - Оставьте меня и уходите.
        Они возмутились. Робин покачал головой.
        - Пусть это буду я. Я ведь в этом не участвовал и понятия не имею, что происходит…
        - Разве это не очевидно? - сказал Рами. - Мы…
        - Это не очевидно, так что и не рассказывай, - шикнул на него Робин. Сирена продолжала завывать, и вскоре на лужайке появится полиция. - Ничего не говори. Я ничего не знаю, и когда меня начнут допрашивать, только это и скажу. Быстрее уходите, а я что-нибудь придумаю.
        - Ты уверен… - начала Виктуар.
        - Идите! - напирал Робин.
        Рами открыл рот и закрыл его, а потом наклонился, чтобы подобрать украденное. Виктуар последовала его примеру. Две пластины они оставили - умно, подумал Робин, так будет очевидно, что Робин действовал в одиночку, без сообщников, скрывшихся с контрабандой. А потом они побежали вниз по ступеням, пересекли лужайку и скрылись в переулке.
        Кто-то крикнул:
        - Кто здесь?
        Робин увидел, как в другом углу двора качнулась лампа. Он повернул голову в сторону Брод-стрит и прищурился, пытаясь разглядеть хоть какие-то следы друзей. Они сбежали, все получилось, полиция явится только в башню. Только за ним.
        Он лихорадочно вздохнул и повернулся лицом к источнику света.
        Раздались гневные крики, яркий свет ударил прямо в лицо, Робина крепко схватили за руки. В следующие несколько минут он с трудом понимал происходящее; он осознавал только свое туманное, бессвязное бормотание, громкие крики полисменов, гаркающих приказы и вопросы ему в ухо. Он пытался придумать оправдание, какую-нибудь историю, как увидел воров, попавших в паутину, и они схватили его, когда он хотел их задержать, но получалось бессвязно, и полицейские только смеялись. В конце концов они освободили его от паутины и привели обратно в башню, в маленькую комнатку без окон в вестибюле, пустую, если не считать единственного стула. В двери было зарешеченное оконце на уровне глаз, и комната больше напоминала тюремную камеру. Робин подумал, что наверняка он уже не первый грабитель из «Гермеса», попавший сюда. И ему показалось, что едва заметное бурое пятно в углу - это запекшаяся кровь.
        - Оставайтесь здесь, - сказал констебль, свел руки Робина за спиной и надел наручники. - Пока не прибудет профессор.
        Он запер дверь и ушел. Робину не сказали, какой профессор придет и вернутся ли полицейские. Неведение было настоящей пыткой. Робин сел и стал ждать, колени у него дрожали, руки тряслись от накатывающих волн тошноты.
        С ним покончено. Прежнюю жизнь уже не вернешь. Так тяжело было думать об исключении из Вавилона, который так много вкладывал в своих талантливых студентов, с таким трудом найденных. Обычно студентам Вавилона прощали почти все виды преступлений, кроме убийства[74 - Список правонарушений, которые в прошлом сходили с рук студентам Вавилона, включает пребывание в общественном месте в пьяном виде, драки, петушиные бои и намеренное добавление вульгарщины в благодарственные слова на латыни перед ужином в столовой.]. Но, конечно, воровство и измена служили основанием для исключения. И что дальше? Камера в городской тюрьме? В Ньюгейте? Его повесят? Или просто посадят на корабль и отправят туда, откуда приехал, где у него нет ни друзей, ни семьи, ни будущего?
        В его сознании возник образ, который он хранил под замком уже почти десять лет: жаркая и душная комната, запах болезни, лежащая рядом мать и как ее осунувшиеся щеки синеют на глазах. Последние десять лет - Хампстед, Оксфорд, Вавилон - были наполнены волшебством, но он преступил закон, разрушил чары и скоро опять окажется среди бедных, больных, умирающих и мертвых.
        Дверь со скрипом открылась.
        - Робин.
        Это был профессор Ловелл. Робин попытался найти в его глазах хоть какие-то чувства - доброту, разочарование или гнев, которые могли бы подсказать, что последует дальше. Но лицо отца, как и всегда, было непроницаемой хладнокровной маской.
        - Доброе утро.
        - Садись.
        Первым делом профессор Ловелл снял с Робина наручники. А потом повел его вверх по лестнице в свой кабинет на седьмом этаже, где они сели друг напротив друга, будто ничего и не случилось, будто они проводят еженедельные занятия.
        - Тебе повезло, что полиция сначала предупредила меня. Представь, что было бы, если бы они сообщили Джерому. Ты бы уже лишился ног. - Профессор Ловелл подался вперед, положив сомкнутые в замок ладони на стол. - И давно ты крадешь серебро для общества Гермеса?
        Робин побелел. Он не ожидал от профессора Ловелла такой прямоты. Этот вопрос был очень опасным. Профессор Ловелл, очевидно, знал о «Гермесе». Но как много он знает? И о чем Робин может солгать? Возможно, профессор Ловелл блефует, и Робин выпутается, если найдет верные слова.
        - Говори правду, - твердо, но бесстрастно сказал профессор Ловелл. - Только это сейчас может тебя спасти.
        - Три месяца, - выдохнул Робин. Три месяца - это меньше, чем целых три года, но достаточно долго, чтобы звучало правдоподобно. - Только… только начиная с этого лета.
        - Понятно.
        В голосе профессора Ловелла не было гнева. И его спокойствие пугало еще больше. Робин предпочел бы, чтобы отец накричал на него.
        - Сэр, я…
        - Молчи, - сказал профессор Ловелл.
        Робин стиснул зубы. Но какая разница? Он все равно не знал, что сказать. Он не мог выпутаться, не мог оправдаться. Он мог только признать очевидность своего предательства и ждать последствий. Но если ему удастся не упоминать Рами и Виктуар, если он убедит профессора Ловелла, что действовал в одиночку, этого будет достаточно.
        - Сама мысль о том, что ты оказался настолько чудовищно неблагодарным… - сказал профессор Ловелл после долгой паузы. Он откинулся назад и покачал головой. - Я сделал для тебя больше, чем ты можешь себе представить. Ты мальчишка из кантонских доков. Твоя мать была изгоем. Даже если бы твой отец был китайцем, твое положение не стало бы лучше. - Кадык профессора Ловелла пульсировал, и это было больше всего похоже на признание, которое можно от него ожидать. - Всю жизнь ты зарабатывал бы гроши. Ты никогда не увидел бы берегов Англии. Никогда не читал бы Горация, Гомера или Фукидида - да что там, ты вообще никогда не открыл бы ни одной книги. Ты бы жил и умер в убожестве и невежестве, не представляя себе мир возможностей, которые я тебе показал. Я вытащил тебя из нищеты. Подарил тебе огромный мир.
        - Сэр, я не…
        - Да как ты посмел? Как ты посмел плюнуть нам в лицо после всего, что тебе дали?
        - Сэр…
        - Ты понимаешь, насколько привилегированное положение занимал благодаря этому университету? - Голос профессора Ловелла не стал громче, но сначала он тянул слова, а потом выплевывал слоги, словно откусывал их с конца. - Ты знаешь, сколько платят семьи, чтобы отправить своих сыновей в Оксфорд? Ты же живешь здесь и питаешься бесплатно. Ты получаешь ежемесячное пособие. У тебя есть доступ к величайшим хранилищам знаний в мире. Ты думал, что это в порядке вещей?
        В голове Робина пронеслась сотня аргументов: что он не просил привилегий Оксфорда, не сам принял решение уехать из Кантона, и щедрость университета не должна накладывать на него обязательство быть беспрекословно верным империи и ее колониальным проектам, иначе это очередная форма рабства, на которую он никогда не соглашался. Он не желал такой судьбы, за него все решили другие. Он не знал, какую судьбу выбрал бы сам - эту или жизнь в Кантоне, среди людей, которые выглядят и говорят так же, как он.
        Но какое это имело значение? Профессора Ловелла не разжалобить. Имело значение только то, что Робин виновен.
        - Что это для тебя? Развлечение? - Профессор Ловелл покривил губы. - Ты получал удовольствие? О, наверняка. Представляю, как ты воображал себя героем из какого-то романа, вроде разбойника Дика Турпина, да? Ты всегда обожал бульварные романчики. Днем - усталый студент, а ночью - смелый вор? Тебе это казалось романтичным приключением, Робин Свифт?
        - Нет. - Робин расправил плечи и попытался хотя бы говорить не так жалко и испуганно. Если его все равно накажут, он хотя бы не изменит своим принципам. - Нет, я поступал правильно.
        - Вот как? И что же в этом правильного?
        - Я знаю, вам плевать. Но не сожалею о том, что сделал, и вы можете поступать как вам угодно…
        - Нет, Робин. Скажи, за что ты сражался. - Профессор Ловелл откинулся назад, сцепил пальцы и кивнул. Как на экзамене. Как будто он на самом деле слушал. - Давай, убеди меня. Попытайся меня завербовать. Старайся как следует.
        - Вавилон несправедливо забирает себе все серебро, - сказал Робин.
        - Ах вот как, несправедливо!
        - Это неправильно, - продолжил Робин, распаляясь. - Эгоистично. Все наше серебро служит богачам и военным, идет на кружева и оружие, когда люди умирают по банальным причинам, и серебро могло бы это легко предотвратить. Неправильно, что Вавилон набирает студентов из других стран, чтобы работали здесь над переводами, а их родина ничего не получает взамен.
        Он прекрасно знал эти аргументы. Робин повторял сказанное Гриффином, те истины, которые он усвоил. Но лицо профессора Ловелла оставалось каменным, и теперь все эти слова казались глупыми. Голос Робина дребезжал от неуверенности.
        - Если ты и впрямь так возмущен тем, как обогащается Вавилон, - продолжил профессор Ловелл, - почему же ты с удовольствием брал его деньги?
        Робин сжался.
        - Я не… я не просил…
        Но больше он не смог придумать ничего связного. Его щеки пылали.
        - Ты пил шампанское, Робин. Получал стипендию. Жил в меблированной комнате на Мэгпай-лейн, расхаживал по улицам в одежде от хорошего портного, оплаченной университетом, но утверждаешь, что это кровавые деньги. Тебя ничего не беспокоит?
        И он попал в точку. Робин был готов, даже теоретически, отказаться ради революции, в которую он не очень-то и верил, лишь от чего-то незначительного. Он был не против сопротивления, только бы оно не мешало ему жить. И это противоречие его не беспокоило, пока он не слишком над ним задумывался. Но в таком мрачном изложении казалось неопровержимым фактом, что Робин отнюдь не революционер, у него, по сути, отсутствуют убеждения.
        Профессор Ловелл снова скривил губы.
        - Ну что, теперь тебя не так беспокоит империя?
        - Это несправедливо, - повторил Робин. - Неправильно…
        - Неправильно, - передразнил его профессор Ловелл. - Предположим, ты изобрел механическую прялку. И что, тебя следует обязать поделиться своим изобретением со всеми, кто до сих пор прядет вручную?
        - Но это не то же самое…
        - И что же, мы должны раздавать серебряные пластины по всему миру, отсталым странам, имевшим все возможности для создания собственных центров перевода? Для изучения иностранных языков не нужны большие вложения. Почему Британия должна помогать тем странам, которые не сумели воспользоваться своими преимуществами?
        Робин уже открыл рот, чтобы ответить, но не мог ничего придумать. Почему так трудно подобрать слова? С его аргументами что-то не так, но он не мог понять, что именно. Свободная торговля, открытые границы, равный доступ к знаниям - все это хорошо звучало в теории. Но если игровое поле и впрямь такое ровное, почему же вся прибыль скапливается в Британии? Неужели британцы на самом деле гораздо умнее и трудолюбивее? Может, они честно играют и выигрывают?
        - Кто тебя завербовал? - спросил профессор Ловелл. - Он хорошо постарался.
        Робин не ответил.
        - Это был Гриффин Харли?
        Робин вздрогнул, что само по себе было достаточно красноречиво.
        - Ну конечно. Гриффин. - Профессор Ловелл выплюнул его имя, как ругательство. Он долго смотрел на Робина, изучая его лицо, словно пытался найти призрак старшего сына в младшем. А потом спросил на удивление мягким тоном: - Ты знаешь, что случилось с Эвелин Брук?
        - Нет, - сказал Робин, хотя и догадывался, что с ней произошло.
        Да, он знал эту историю, пусть не в подробностях, но в общих чертах. К этой минуте он уже сложил все фрагменты, хотя не хватало финальной части, потому что он просто не хотел знать правду, не хотел в нее верить.
        - Она была потрясающе талантлива, - сказал профессор Ловелл. - Самая лучшая студентка Вавилона. Гордость и отрада факультета. Ты знаешь, что это Гриффин ее убил?
        Робин отпрянул.
        - Нет, этого не может…
        - Он тебе не рассказал? Честно говоря, я удивлен. Я думал, ему захочется позлорадствовать. - Взгляд профессора Ловелла помрачнел. - Позволь тебя просветить. Пять лет назад Эви, бедная невинная Эви, работала на восьмом этаже за полночь. Ее лампа горела, но она не заметила, что все остальные огни погасли. Такова была Эви. Увлекшись работой, она теряла представление о реальности. Все, кроме исследования, переставало существовать. Гриффин Харли вошел в башню около двух часов ночи. Он не увидел Эви, она сидела в дальнем закутке. Он думал, что один в здании. И Гриффин занялся тем, что у него получалось лучше всего, - кражей и мародерством, копался в драгоценных рукописях, чтобы контрабандой переправить их бог знает куда. Он был уже у двери, когда понял, что Эви его видела.
        Профессор Ловелл умолк. Его молчание смутило Робина, пока он с изумлением не заметил, что глаза профессора покраснели и увлажнились. Профессор Ловелл, не демонстрировавший ни намека на чувства все эти годы, плакал.
        - Она ничего не сделала, - хрипло произнес он. - Не подняла тревогу. Не закричала. Ей не дали такой возможности. Эвелин Брук просто оказалась не в том месте не в то время. Но Гриффин перепугался, что она может его выдать, и убил ее. Я нашел ее на следующее утро.
        Он протянул руку и похлопал по истертой серебряной пластине, лежащей в углу стола. Робин видел ее много раз, но профессор Ловелл всегда держал ее наполовину скрытой за рамкой для картины, а Робину недоставало смелости спросить. Профессор Ловелл перевернул пластину.
        - Знаешь, для чего служит эта словесная пара?
        Робин посмотрел на пластину. На одной стороне было написано ?. У него внутри все перевернулось. Он боялся смотреть на другую сторону.
        - Бао, - сказал профессор Ловелл. - Что значит «огонь». А кроме того, это значит «насилие», «жестокость» и «беспорядки». Сам по себе иероглиф может означать «необузданные, дикие зверства»; он же используется в словах, обозначающих «гром» и «жестокость»[75 - Иероглиф ? состоит из двух частей: ? и ?.]. И Гриффин перевел его как «вспышка», самый примитивный перевод, настолько примитивный, что едва ли вообще используется, поэтому вся эта сила, все разрушения были скрыты в серебре. И ее грудь взорвалась. Ребра разошлись, как будто кто-то открыл птичью клетку. А потом он оставил ее лежать среди полок, с книгой в руке. Когда я увидел ее, кровь залила половину пола. Все страницы были красными. - Он подвинул пластину по столу. - Вот, возьми.
        Робин вздрогнул.
        - Сэр?
        - Возьми ее, - рявкнул профессор Ловелл. - Почувствуй ее вес.
        Робин сомкнул пальцы на пластине. Она была ужасно холодной, холоднее других пластин, и необычно тяжелой. Да, он верил, что она способна убить. Она как будто гудела от скрытой в ней яростной мощи, словно бомба, которая вот-вот взорвется.
        Робин понимал, что спрашивать бесполезно, но все равно спросил:
        - Откуда вы узнали, что это Гриффин?
        - За последние десять лет у нас не было других студентов-китаистов. Кто еще мог это сделать? Может, я? Или профессор Чакраварти?
        Лгал ли он? Возможно. История была такой гротескной, что Робин с трудом в нее верил, ему не хотелось верить, что Гриффин способен на убийство.
        Но так ли это? Гриффин, говоривший о Вавилоне как о противнике на войне, посылавший собственного брата в самое пекло, не задумываясь о последствиях, Гриффин, убежденный в манихейской справедливости своей войны настолько, что не видел ничего другого. Мог ли он убить беззащитную девушку ради «Гермеса»?
        - Мне жаль, - прошептал Робин. - Я не знал.
        - Вот кому ты вверил свою судьбу, - сказал профессор Ловелл. - Лжецу и убийце. Ты воображал, что способствуешь освобождению всего мира, Робин? Не будь таким наивным. Ты только поддерживал иллюзии Гриффина в собственном превосходстве. И ради чего? - Он мотнул головой на плечо Робина. - Ради пули в руке?
        - Как вы…
        - Профессор Плейфер как-то обмолвился, что ты, вероятно, повредил руку во время гребли. Но меня не так легко обмануть. - Профессор Ловелл переплел пальцы в замок и откинулся назад. - Так вот. Выбор, как я полагаю, очевиден. Либо Вавилон, либо «Гермес».
        Робин нахмурился.
        - Сэр?
        - Вавилон или «Гермес»? Это просто. Тебе решать.
        Робин почувствовал себя сломанным музыкальным инструментом, способным издать лишь один звук.
        - Сэр, я не…
        - Ты считал, что тебя исключат?
        - Ну… Да, я не…
        - Боюсь, не так-то просто покинуть Вавилон. Ты свернул на кривую дорожку, но я верю, что это произошло в результате дурного влияния, которому ты не сумел воспротивиться. Ты наивен, безусловно. И разочаровал меня. Но ты не конченый человек. Нет необходимости отправлять тебя в тюрьму. - Профессор Ловелл забарабанил пальцами по столу. - Однако было бы неплохо, если бы ты дал нам что-нибудь полезное.
        - Полезное?
        - Информацию, Робин. Помоги нам их найти. Помоги избавиться от них.
        - Но я ничего о них не знаю. Даже имен не знаю, не считая Гриффина.
        - Вот как?
        - Это правда, именно так они и действуют, децентрализованно, они не говорят ничего новым сообщникам. На случай… - Робин нервно сглотнул. - На случай чего-то подобного.
        - Как неудачно. Ты уверен?
        - Да, я правда не…
        - Скажи прямо, Робин, не юли.
        Робин вздрогнул. Именно такие слова произнес Гриффин, он хорошо помнил. И Гриффин сказал их в точности так же, как сейчас профессор Ловелл, холодно и властно, как будто он уже выиграл спор и любой ответ Робина будет бессмыслицей.
        Робин представил ухмылку Гриффина и точно знал, что тот сказал бы: конечно, ты выберешь жизненные блага, как всякий изнеженный студент. Но какое право имел Гриффин осуждать его выбор? Пребывание в Вавилоне, в Оксфорде, было не прихотью, а способом выжить. Его единственный билет в эту страну, единственное, что отделяло его от нищеты.
        Внезапно он ощутил вспышку ненависти к Гриффину. Робин ничего этого не хотел, и теперь его будущее, а также будущее Рами и Виктуар, висело на волоске. А где Гриффин? Где он был, когда в Робина стреляли? Исчез. Он использовал их для своих целей и бросил, когда дела пошли худо. Даже если Гриффина посадят в тюрьму, он это заслужил.
        - Если ты молчишь, пытаясь сохранить ему верность, то ничего не поделаешь, - сказал профессор Ловелл. - Но, думаю, мы все равно еще можем работать вместе. Мне кажется, ты не готов покинуть Вавилон. Я прав?
        Робин сделал глубокий вдох.
        Неужели он и правда сдастся? Общество Гермеса бросило его на произвол судьбы, проигнорировало его предупреждения и подвергло опасности его лучших друзей. Робин ничего ему не должен.
        В последующие дни и недели он пытался убедить себя, что это была стратегическая уступка, а не предательство. Что он не отказывается от важного - ведь сам Гриффин говорил, что у них есть многочисленные убежища, где можно затаиться. И что таким образом Робин защитит Рами и Виктуар, а его не выгонят из Вавилона, и еще можно наладить контакты для возможного сотрудничества с «Гермесом» в будущем. Но он никак не мог отгородиться от неприятной истины - что дело не в «Гермесе», не в Рами или Виктуар, а в самосохранении.
        - Сент-Олдейтс, - сказал он. - Задний вход в церковь. Рядом с подвалом есть дверь, которая выглядит ржавой и запертой, но у Гриффина есть ключ. Они используют это место как убежище.
        Профессор Ловелл записал адрес.
        - И как часто он там появляется?
        - Я не знаю.
        - А что там внутри?
        - Я не знаю, - повторил Робин. - Я никогда там не был. Он и впрямь очень мало мне рассказывал. Простите.
        Профессор Ловелл окинул его долгим холодным взглядом и, похоже, смирился.
        - Я знаю, что ты не станешь лгать. - Он подался вперед над столом. - Ты ни в чем не похож на Гриффина. Ты скромен, но талантлив и усердно трудишься. Ты не так испорчен происхождением, как он. Если бы я только что с тобой познакомился, то и не подумал бы, что ты китаец. У тебя выдающийся талант, заслуживающий второй шанс. Но будь осторожен, мой мальчик. - Он указал на дверь. - Третьего шанса не будет.
        Робин встал и опустил взгляд на свою руку. Он до сих пор сжимал пластину, убившую Эвелин Брук. Серебро казалось одновременно ужасно горячим и очень холодным, и у Робина возникло странное чувство, что, если он будет держать пластину хоть еще одно мгновение, она насквозь прожжет ему ладонь. Он протянул пластину.
        - Вот, сэр.
        - Оставь ее себе, - сказал профессор Ловелл.
        - Сэр?
        - Я уже пять лет смотрю на эту пластину каждый божий день, гадая, что пошло не так с Гриффином. Если бы я по-другому его воспитывал или раньше разглядел бы его суть, может, Эви была бы еще… Ладно. - Голос профессора Ловелла отвердел. - Теперь пластина будет отягощать твою совесть. Храни ее, Робин Свифт. Носи в нагрудном кармане. И вытаскивай, когда тебя одолеют сомнения, пусть она напоминает, на чьей стороне зло.
        Он жестом велел Робину выйти из кабинета. Совершенно ошеломленный, Робин, пошатываясь, побрел вниз по лестнице, крепко сжимая пальцами серебряную пластину. Он только что перевернул весь свой мир вверх тормашками. Вот только Робин понятия не имел, правильно ли поступил, и что вообще значит правильно и неправильно, и как теперь могут лечь костяшки домино.
        Интерлюдия
        Рами
        Рамиз Рафи Мирза всегда был умным мальчиком. Он обладал потрясающей памятью и умел вести беседу. Он впитывал языки как губка и обладал абсолютным слухом к ритму и звуку. Он не просто повторял услышанные фразы, а произносил их, в точности подражая первоисточнику, с таким чувством, как будто на мгновение становился им. В другой жизни он выступал бы на сцене. Он обладал непередаваемым умением - заставлял простые слова петь.
        Рами был талантлив и имел достаточно возможностей проявить себя. Его семья успешно пережила все превратности той эпохи. Хотя она оказалась в числе мусульманских семей, потерявших землю и имущество после соглашения о Постоянном поселении[76 - Соглашение о Постоянном поселении - договор между Ост-Индской компанией и бенгальскими землевладельцами о фиксированном доходе с земель.], семья Мирзы нашла работу, хотя и не очень хорошо оплачиваемую, в семье мистера Хораса Хеймана Уилсона, секретаря Азиатского общества Бенгалии в Калькутте. Сэр Хорас проявлял большой интерес к индийским языкам и литературе и с большим удовольствием беседовал с отцом Рами, прекрасно говорившим на арабском, персидском и урду.
        В результате Рами вырос среди белой элиты Калькутты, среди домов с портиками и колоннадами, построенных в европейском стиле, и магазинов, рассчитанных исключительно на европейскую клиентуру. Уилсон рано проявил интерес к образованию Рами, и пока другие мальчики его возраста еще играли на улицах, он посещал занятия в Магометанском колледже Калькутты, где изучал арифметику, теологию и философию. Арабскому, персидскому и урду его учил отец. Латынью и греческим он занимался с репетиторами, нанятыми Уилсоном. Английский впитывал из мира вокруг.
        В семье Уилсонов его называли маленьким профессором. Благословенный Рами, ослепительный Рами. Он не имел ни малейшего представления о том, для чего все это изучает, только знал, что приводит взрослых в восторг. Часто он показывал фокусы гостям, которых приглашал сэр Хорас. Ему показывали несколько игральных карт, и он с точностью повторял масть и достоинство карт в том порядке, в котором они появлялись. Ему зачитывали большие отрывки из стихов на испанском или итальянском, а он, не понимая ни слова, декламировал их с теми же интонациями.
        Когда-то он гордился этим. Ему нравились удивленные возгласы гостей, нравилось, как они ерошат ему волосы и суют сласти в ладонь, прежде чем прогнать на кухню. Тогда он не понимал, в чем разница между сословиями и народами. Он думал, что все это игра. Рами не видел, как отец наблюдает за ним из-за угла, озабоченно сдвинув брови. Не знал, что произвести впечатление на белого человека может быть так же опасно, как и спровоцировать его.
        Однажды вечером, когда Рами было двенадцать, гости Уилсона вызвали его во время разгоряченного спора.
        - Рами, - подозвал его мистер Тревильян, частый гость в доме, мужчина с большими бакенбардами и сухой волчьей улыбкой. - Подойди.
        - Лучше оставьте его в покое, - сказал сэр Хорас.
        - Я пытаюсь доказать свою точку зрения. - Мистер Тревильян поманил его рукой. - Будь добр, Рами.
        Сэр Хорас не запретил Рами подходить, поэтому тот поспешил к мистеру Тревильяну и встал прямо, сложив руки за спиной, как маленький солдат. Он уже знал, что англичане обожают такую позу.
        - Да, сэр?
        - Посчитай до десяти по-английски, - попросил мистер Тревильян.
        Рами подчинился. Мистер Тревильян прекрасно знал, что Рами это умеет, представление предназначалось для других присутствующих джентльменов.
        - А теперь на латыни, - велел мистер Тревильян, а когда Рами справился и с этим заданием, добавил: - И на греческом.
        Рами подчинился. Раздалось одобрительное покашливание. Рами решил попытать удачу.
        - Маленькие цифры - для маленьких детей, - сказал он на превосходном английском. - Если вы желаете побеседовать об алгебре, выберите язык, я готов.
        Гости восторженно заохали. Рами заулыбался, покачиваясь взад-вперед на каблуках в ожидании непременной конфеты или монеты.
        Мистер Тревильян повернулся к гостям.
        - Взгляните на этого мальчика и его отца. Они обладают похожими способностями, похожим происхождением и образованием. У отца было даже больше преимуществ - как мне сказали, его отец был из богатых купцов. Но богатство приходит и уходит. Несмотря на прирожденные таланты, мистер Мирза сумел добиться лишь положения слуги. Ведь так, мистер Мирза?
        Рами увидел на отцовском лице очень странное выражение. Как будто тот пытается сдержаться, словно проглотил горькое семя, но не может его выплюнуть.
        Игра вдруг перестала казаться веселой. Теперь Рами пожалел, что решил покрасоваться, хотя и не мог понять, что происходит.
        - Ну что же, мистер Мирза, - сказал мистер Тревильян. - Вряд ли вы желали стать лакеем, не так ли?
        Мистер Мирза нервно кашлянул.
        - Служить сэру Хорасу Уилсону - большая честь.
        - Ох, бросьте, не пытайтесь быть вежливым, мы все знаем, как он портит воздух.
        Рами уставился на отца, которого до сих пор считал ростом с гору, ведь он научил его писать арабские и латинские буквы, научил, как делать намаз. Объяснил, что такое уважение. Его хафиз.
        Мистер Мирза кивнул и улыбнулся.
        - Да, это так, мистер Тревильян, сэр. Конечно, я предпочел бы оказаться на вашем месте.
        - Но вы на своем, - сказал мистер Тревильян. - Видите, Хорас, эти люди тоже честолюбивы. У них есть интеллект и стремление к самоуправлению, как и должно быть[77 - Хотя Рами этого и не знал, он оказался в центре дебатов между ориенталистами, включая сэра Хораса Уилсона, выступавшими за обу- чение индийских студентов санскриту и арабскому, и англицистами, такими как мистер Тревильян, которые считали, что талантливых индийских студентов следует обучать английскому. Эти дебаты выиграют англицисты, которые лучше всего представлены в известной работе лорда Томаса Маколея «Минутка об образовании», написанной в феврале 1835 года: «В настоящее время мы должны сделать все возможное, чтобы сформировать класс, способный стать посредником между нами и теми миллионами, которыми мы управляем, - класс индийцев по крови и цвету кожи, но англичан по привычкам, мировоззрению, морали и интеллекту».]. Лишь ваша образовательная политика удерживает их внизу. У Индии просто нет языков, пригодных для государственного управления. Местные поэмы и эпосы очень занимательны, но когда дело доходит до управления…
        Все снова начали громко спорить, позабыв о Рами. Он посмотрел на Уилсона, все еще надеясь получить награду, но отец бросил на него суровый взгляд и покачал головой.
        Рами был умным мальчиком. Он понял, что нужно незаметно удалиться.
        Два года спустя, в 1833-м, сэр Хорас Уилсон уехал из Калькутты и занял должность первого декана кафедры санскрита в Оксфордском университете[78 - Избрание Уилсона на эту должность вызвало определенную полемику. Он конкурировал с преподобным У.Х. Миллом, чьи сторонники распространили слух, будто Уилсон недостаточно тверд для этой должности, поскольку у него восемь внебрачных детей. Сторонники Уилсона защищали его, утверждая, что на самом деле внебрачных детей у него только двое.]. Мистер и миссис Мирза, разумеется, не возражали, когда Уилсон предложил взять их сына с собой в Англию, и Рами не держал зла на родителей за то, что не пытались оставить его при себе. К тому времени он уже знал, насколько опасно противоречить белому человеку.
        - Его будут воспитывать в Йоркшире, - объяснил Уилсон. - Я буду навещать его, когда смогу отлучиться из университета. Позже, когда он подрастет, я отправлю его в Университетский колледж. Чарльз Тревильян, возможно, прав и английский язык способен открыть дорогу для местного населения, но для ученых имеют ценность индийские языки. Английский годится для чиновников в гражданской администрации, а нам требуются настоящие гении, изучающие персидский и арабский. Кто-то должен поддерживать древние традиции.
        Родные попрощались с Рами в порту. Вещей у него было немного: из своей одежды он вырастет уже через полгода.
        Мать обхватила его щеки ладонями и поцеловала в лоб.
        - Не забывай писать. Раз в месяц, нет, раз в неделю, и обязательно молись…
        - Да, амма.
        Сестры прижались к его сюртуку.
        - Ты пришлешь нам подарки? - спросили они. - А с королем встретишься?
        - Да, - ответил он. - Нет, мне это неинтересно.
        Отец стоял немного в стороне, наблюдая за женой и детьми, и щурился, словно пытался получше запечатлеть все в памяти. Наконец, когда прозвучал сигнал к посадке, он прижал сына к груди и прошептал:
        - Аллах хафиз[79 - Арабское прощание, означающее «Да защитит тебя Аллах».]. Не забывай писать матери.
        - Да, аббу.
        - И не забывай, кто ты такой, Рамиз.
        - Да, аббу.
        В то время Рами уже исполнилось четырнадцать, и он хорошо знал, что такое гордость. Рами намеревался не просто не забывать. Ведь теперь он понимал, почему отец улыбнулся в тот день в гостиной - не от слабости или покорности, не из страха перед расправой. Он играл свою роль. Он показывал Рами, как это делается.
        Лги, Рамиз. Это был урок, самый важный урок, который ему когда-либо преподали. Прячь свое истинное «я», Рамиз. Покажи миру то, чего от тебя хотят; создай образ, который все хотят видеть, потому что, рассказывая собственную историю, ты получаешь над ними контроль. Скрывай свою веру, свои молитвы, ибо Аллах все равно знает, что в твоем сердце.
        И Рами тоже играл свою роль. Он без труда ориентировался в английском высшем обществе: в Калькутте было немало английских таверн, мюзик-холлов и театров, и в Йоркшире он лишь расширил представление о мире элиты, в котором вырос. Он усиливал и ослаблял свой акцент в зависимости от аудитории. Он усвоил все причудливые представления англичан о собственном народе, оттачивал их, как искусный драматург, и выплескивал обратно. Он знал, когда следует играть ласкара, когда слугу, а когда принца. Знал, когда нужно льстить, а когда заниматься самоуничижением. Он мог бы написать диссертацию о гордости белых, о любопытстве белых. Он знал, как заставить восхищаться собой и одновременно нейтрализовать себя как угрозу. Он отточил величайший из всех трюков - как надурить англичанина, глядя на него с уважением.
        Рами настолько в этом преуспел, что почти потерял себя настоящего. Он загнал себя в опасную ловушку, когда актер верит собственной игре, ослепленный аплодисментами. Он мог представить себя аспирантом, осыпанным знаками отличия и наградами. Богато оплачиваемым адвокатом на кафедре юриспруденции. Признанным переводчиком, курсирующим туда-сюда между Лондоном и Калькуттой и каждый раз привозящим богатые дары своей семье.
        И порой Рами пугало, как легко он танцует по Оксфорду, каким близким кажется это воображаемое будущее. Снаружи он был ослепителен. Внутри чувствовал себя обманщиком, предателем. И он уже начал отчаиваться, задаваться вопросом, не станет ли лакеем империи, как и предполагал Уилсон, ведь осталось так мало возможностей для сопротивления колониализму и они казались такими безнадежными.
        Пока на третьем курсе не воскрес из мертвых Энтони Риббен, который спросил его:
        - Ты с нами?
        Рами заглянул ему в глаза и без колебаний ответил:
        - Да.
        Глава 16
        Вполне очевидно, что китайцы, которые любят деньги и умеют их зарабатывать, как и любой другой народ, готовы торговать с иностранцами ради выгоды.
        ДЖОН КРОУФОРД. КИТАЙСКАЯ ИМПЕРИЯ И ТОРГОВЛЯ
        Наступило утро. Робин встал, умылся и оделся для занятий. У дома он встретил Рами. Оба не проронили ни слова, они молча подошли к двери башни, и, вопреки опасениям Робина, дверь открылась и впустила их. Они опоздали; когда они заняли свои места, профессор Крафт уже читала лекцию. Летти бросила на них раздраженный взгляд. Виктуар с непроницаемым выражением лица кивнула Робину. Профессор Крафт продолжала, словно не замечая их; так она всегда поступала с опоздавшими. Они достали ручки и начали делать заметки о Таците и его кошмарных аблятивных падежах.
        Аудитория казалась одновременно обыденной и душераздирающе прекрасной: утренний свет струился сквозь витражные окна, отбрасывая красочные узоры на полированные деревянные столы; мел четко скрежетал по доске; растекался сладкий древесный запах старых книг. Недостижимая мечта - хрупкий прекрасный мир, в котором Робину позволили остаться ценой своих убеждений.
        После обеда они получили извещения в почтовых ящиках, чтобы были готовы к отъезду в Кантон из Лондона к одиннадцатому октября - на следующий день. Они проведут в Китае три недели - две в Кантоне и одну в Макао, после чего по пути домой на десять дней остановятся на Маврикии.
        «Ваш пункт назначения находится в умеренном климате, но на море может быть прохладно, возьмите теплые пальто», - гласило сообщение.
        - А не рановато ли? - спросила Летти. - Я думала, мы уедем только после экзаменов.
        - Здесь есть объяснение, - похлопал по нижней строчке Робин. - «Особые обстоятельства в Кантоне». Там не хватает переводчиков с китайского, и мы должны восполнить пробел, поэтому нас посылают так рано.
        - Это так вдохновляет! - просияла Летти. - Наша первая возможность посмотреть мир и в чем-то поучаствовать!
        Робин, Рами и Виктуар переглянулись. У них зародились одинаковые подозрения, что этот внезапный отъезд как-то связан с событиями пятничного вечера. Но они не знали, означает ли это, что Рами и Виктуар признали невиновными, или путешествие означает что-то вроде тюремного заключения для всех четверых.
        Последний день перед отъездом был мучительным. Восторг предвкушения испытывала только Летти, которая взяла на себя смелость в тот вечер заглянуть к каждому в комнату и проверить, уложен ли багаж.
        - Ты не представляешь, как холодно бывает по утрам на море, - сказала она, складывая рубашки Рами в аккуратную стопку на кровати. - Одной полотняной рубашки недостаточно, Рами, потребуется как минимум два слоя.
        - Прошу тебя, Летиция. - Рами схватил ее за руку, прежде чем она успела добраться до его носков. - Я уже бывал на море.
        - А я много путешествовала, - заявила она, проигнорировав его слова. - И очень хорошо в этом разбираюсь. Нужно собрать аптечку - микстуру от бессонницы, имбирь… Не знаю, будет ли у нас время сходить в аптеку, но можно сделать это и в Лондоне.
        - Это всего лишь путешествие на маленьком судне, - огрызнулся Рами. - А не Крестовый поход.
        Летти застыла над сундуком Рами. Виктуар бросила на Робина и Рами умоляющий взгляд. Они не могли откровенно разговаривать в присутствии Летти, поэтому лишь ерзали от беспокойства. Всех терзал один невысказанный вопрос: что произошло? Их простили или над ними по-прежнему висит топор? Может быть, они наивно сядут на корабль до Кантона и там их бросят на произвол судьбы?
        Но что самое важное, как получилось, что общество Гермеса завербовало их по отдельности, а другие даже не знали? У Рами и Виктуар, по крайней мере, имелось объяснение - они были новичками в «Гермесе» и слишком напуганы требованиями тайного общества держать все в строгом секрете, поэтому ничего не рассказали Робину. Но Робин знал о «Гермесе» уже три года и никогда не говорил о нем даже с Рами. Ему на удивление хорошо удавалось хранить тайну даже от друзей, за которых, как утверждал Робин, он готов отдать жизнь.
        И, как подозревал Робин, это сильно беспокоило Рами. Вечером, проводив девушек домой, на север, Робин попытался заговорить на эту тему, но Рами покачал головой.
        - Не сейчас, Птах.
        У Робина заныло в груди.
        - Но я только хотел объяснить…
        - Тогда, думаю, следует дождаться Виктуар, - отрезал Рами. - Тебе так не кажется?
        На следующий день они отправились в Лондон вместе с профессором Ловеллом, которому предстояло стать их руководителем на протяжении всего плавания. Поездка, к счастью, была намного короче десятичасового путешествия в дилижансе три года назад, когда Робин приехал в Оксфорд. Летом наконец-то достроили железнодорожную линию между Оксфордом и вокзалом Паддингтон, и в честь ее открытия под платформой недавно построенного вокзала Оксфорда установили серебряные пластины[80 - После изобретения паровых машин, работающих с помощью серебра, железные дороги очень быстро покрыли всю Англию. Построенная в 1830 году линия Ливерпуль - Манчестер длиной в тридцать пять миль стала первой железной дорогой общего пользования, и с тех пор по всей Англии было проложено около семи тысяч миль путей. Линию от Оксфорда до Лондона завершили бы гораздо раньше, но оксфордские профессора отложили ее строительство почти на четыре года на том основании, что такой легкий доступ к столичным соблазнам нанесет моральный ущерб молодым наивным джентльменам, оставленным на их попечение. А также из-за шума.], поэтому поездка заняла всего
полтора часа, причем за это время Робин ни разу не встретился взглядом с профессором Ловеллом.
        Корабль отплывал только на следующий день; они остановились на ночь в гостинице на Нью-Бонд-стрит. Летти настояла на том, чтобы немного погулять и осмотреть Лондон, и в итоге они отправились на представление в салон женщины, которая называла себя принцессой Карабу. Принцесса Карабу пользовалась дурной славой среди студентов Вавилона. Когда-то она была дочерью скромного сапожника, но убедила нескольких человек в том, что она особа королевских кровей с острова Явасу. Однако уже почти десять лет назад принцессу Карабу разоблачили как Мэри Уиллкокс из северного Девона, и ее представление, состоявшее из странного танца с подскоками, нескольких очень выразительных фраз на выдуманном языке и молитв богу, которого она называла Аллах-Таллах (тут Рами поморщился), выглядело скорее жалко, чем смешно. Это зрелище оставило неприятный привкус во рту; они ушли раньше и вернулись в гостиницу усталые и молчаливые.
        На следующее утро они сели на клипер Ост-Индской компании под названием «Меропа», направлявшийся прямо в Кантон. Подобные корабли должны были как можно быстрее переправлять скоропортящиеся товары туда и обратно, поэтому их оснащали самыми современными серебряными пластинами для ускорения. Робин смутно помнил, что его первое путешествие из Кантона в Лондон десять лет назад заняло почти четыре месяца. Эти клиперы могли совершить такое плавание всего за полтора.
        - Уже предвкушаешь? - спросила его Летти, когда «Меропа» вышла из лондонского порта на Темзе в сторону открытого моря.
        Робин не знал, что ответить. С тех пор как они поднялись на борт, ему было не по себе, хотя он и не мог точно определить это ощущение. Его возвращение в Китай казалось нереальным. Десять лет назад, плывя в Лондон, он испытывал восторг, голова кружилась от грез о мире по ту сторону океана. На этот раз, как ему казалось, он знал, чего ожидать. И это его пугало. Он представлял возвращение домой с леденящим предвкушением, как будто боялся не узнать собственную мать в толпе. Узнает ли он то, что увидит? Вспомнит ли вообще свою родину? В то же время перспектива снова увидеть Кантон выглядела такой неожиданной и невероятной, что у него возникло странное убеждение: пока они доберутся до Кантона, город уже исчезнет с лица земли.
        Еще больше пугало, что, как только он приедет, его могут заставить остаться; Ловелл солгал, и вся эта поездка задумана, чтобы вывезти его из Англии; его навсегда отлучат от Оксфорда и всей прежней жизни.
        Тем временем предстояло еще пережить полтора месяца на море. Они оказались мучительными с самого начала. Рами и Виктуар напоминали ходячих мертвецов: побледневшие и дерганые, они вздрагивали от любого шороха и не могли поддержать простейший разговор. Университет их не наказал. Никого даже не вызвали на допрос. Однако профессор Ловелл, как считал Робин, наверняка их подозревает. Чувство вины было написано на их лицах. Как много известно Вавилону? А «Гермесу»? И что случилось с убежищем Гриффина?
        Робину ужасно хотелось обсудить все с Рами и Виктуар, но возможность так и не представилась. Летти всегда была рядом. Даже ночью, когда они уединялись в отдельных каютах, у Виктуар не было ни малейшего шанса улизнуть к мальчикам, не вызвав подозрений у Летти. Оставалось лишь притворяться, что все в порядке, но получалось с трудом. Они нервничали, суетились без причины и были взвинченными. Ни один не чувствовал восторга по поводу новой, самой захватывающей главы в карьере. При этом они не могли говорить ни о чем другом; даже старые шутки не шли на ум или звучали натужно. Напористая, болтливая и ни о чем не подозревающая Летти всех раздражала, и хотя они старались скрыть свое раздражение, ведь она ни в чем не виновата, но не могли не огрызаться, когда она в десятый раз спрашивала их мнение о кантонской кухне.
        В конце концов она сообразила, что происходит нечто необычное. На третий вечер, после того как профессор Ловелл покинул кают-компанию, она положила вилку и властно спросила:
        - Да что с вами случилось?
        Рами обратил на нее каменный взгляд.
        - Не понимаю, о чем ты.
        - Не притворяйся, - рявкнула Летти. - Вы ведете себя странно. Не притрагиваетесь к еде, валяете дурака на занятиях… Ты даже к своему разговорнику не притрагивался, Рами, и это забавно, потому что ты месяцами твердил, будто сумеешь имитировать китайский акцент лучше Робина…
        - У нас морская болезнь, - выпалила Виктуар. - Понятно? Ни один из нас не проводил все детство в плаваниях по Средиземному морю, в отличие от тебя.
        - А в Лондоне у вас тоже была морская болезнь? - спросила Летти, подняв бровь.
        - Нет, просто мы устали от твоего голоса, - язвительно заявил Рами.
        Летти надулась.
        Робин отодвинул свой стул и встал.
        - Пойду подышу воздухом.
        Виктуар окликнула его, но Робин сделал вид, будто не слышал. Он чувствовал себя виноватым, бросив Виктуар и Рами наедине с Летти, сбежав от этой катастрофы, но никак не мог сейчас находиться с ними за одним столом, ни секунды. Он весь горел, а под одеждой словно ползали тысячи муравьев. Если бы он не вышел, не размял ноги, то просто взорвался бы.
        Снаружи было холодно и быстро смеркалось. На палубе никого не было, не считая профессора Ловелла, курящего на носу. Заметив его, Робин чуть не повернул назад - с того утра, когда его поймали с поличным, они не сказали друг другу ни слова, не считая положенных по этикету любезностей, - но профессор Ловелл тоже его увидел. Он опустил трубку и поманил Робина к себе. С колотящимся сердцем Робин приблизился.
        - Я помню, когда ты совершил это путешествие в прошлый раз. - Профессор Ловелл мотнул головой на черные перекатывающиеся волны. - Ты был еще совсем маленьким.
        Робин не знал, что ответить, и просто уставился на него, ожидая продолжения. К его величайшему удивлению, профессор Ловелл положил руку ему на плечо. Однако прикосновение получилось неловким, натужным - слишком сильным и жестким. Они стояли в напряжении, смущаясь, как перед дагерротипом, словно не смели пошевелиться, пока не вспыхнет свет.
        - Я верю во второй шанс, - наконец сказал профессор Ловелл. Казалось, он отрепетировал эти слова, они вышли такими же неуклюжими, как и его прикосновение. - Я хочу сказать, Робин, что ты очень талантлив. И нам было бы жаль тебя потерять.
        - Спасибо, - отозвался Робин, все еще понятия не имея, к чему клонит профессор Ловелл.
        Тот откашлялся и взмахнул трубкой, словно помогая словам выйти из груди.
        - В общем, на самом деле я хотел сказать… должен был сказать уже давно… что я могу понять, если ты… разочарован во мне.
        Робин моргнул.
        - Сэр?
        - Мне следовало проявить больше сочувствия к твоему положению. - Профессор Ловелл снова посмотрел на океан. Казалось, ему трудно одновременно говорить и смотреть Робину в лицо. - Ты рос вдали от своей страны, покинул все, что знал, тебе пришлось привыкать к новой обстановке, в которой ты получал… меньше внимания и любви, чем нуждался… Все это повлияло и на Гриффина, и не могу утверждать, что во второй раз я справился лучше. Ты сам несешь ответственность за неверные решения, но признаю, частично я виню себя.
        Он снова откашлялся.
        - Мне хотелось бы, чтобы мы начали все сначала. С чистой доски с твоей стороны, а я постараюсь быть более хорошим опекуном. Давай притворимся, что случившегося несколько дней назад никогда не было. Забудем об обществе Гермеса, о Гриффине. Станем думать только о будущем, о том, каких высот ты добьешься в Вавилоне. Справедливо?
        Робин на мгновение потерял дар речи. По правде говоря, это было не бог весть какое откровение. Профессор Ловелл лишь извинился за то, что иногда был слишком отстраненным. Он не извинился за то, что не признал Робина сыном. Не извинился за то, что позволил его матери умереть.
        И все же он наконец признал чувства Робина, чего никогда не делал прежде. Впервые с тех пор, как они поднялись на борт «Меропы», Робин смог вдохнуть свободно.
        - Да, сэр, - промямлил Робин, не зная, что еще сказать.
        - Что ж, очень хорошо. - Профессор Ловелл похлопал его по плечу так неловко, что Робин съежился, и прошел к трапу. - Доброй ночи.
        Робин повернулся обратно к волнам. Он снова глубоко вдохнул и закрыл глаза, пытаясь представить, каково ему было бы, если бы он и впрямь сумел бы стереть из памяти прошлую неделю. Он находился бы в приподнятом настроении, правда? Смотрел бы на горизонт, устремляясь в будущее, к которому готовился. И какое захватывающее будущее - успешная поездка в Кантон, изнурительный четвертый курс, а затем должность в Министерстве иностранных дел или аспирантура в башне. Повторные поездки в Кантон, Макао и Пекин. Долгая и славная карьера переводчика от имени Короны. В Англии так мало квалифицированных китаистов. Он мог многое сделать первым. Мог нанести на карту столько территорий.
        Хотел ли он этого? Вызывала ли восторг эта перспектива?
        Робин по-прежнему мог всего этого добиться. Именно это и пытался донести до него профессор Ловелл - что прошлое можно стереть, имеют значение только нынешние решения. Что можно похоронить Гриффина и общество Гермеса в глубинах прошлого, и Робину даже не нужно предавать их, достаточно просто забыть - так же, как они с профессором Ловеллом похоронили все остальное, о чем, по их обоюдному мнению, лучше не упоминать.
        Робин открыл глаза и смотрел на перекатывающиеся волны, пока они не начали расплываться перед глазами, пока он не перестал вообще что-либо видеть, и пытался убедить себя, что, пусть его и нельзя назвать счастливым, он вполне доволен своей жизнью.
        Прошла целая неделя плавания, прежде чем Робину, Рами и Виктуар удалось поговорить наедине. Во время утренней прогулки Летти ушла в каюту, пожаловавшись на проблемы с желудком. Виктуар предложила ее проводить, хотя и не очень уверенно, но Летти отказалась: она еще была раздражена на них и явно хотела побыть одна.
        Как только Летти ушла, Виктуар шагнула ближе к Робину и Рами, так что все трое превратились в плотную, непроницаемую для ветра стену.
        - Так. И что, черт возьми…
        Все заговорили одновременно.
        - Почему вы не…
        - Думаете, Ловелл…
        - Когда ты в первый раз…
        Они замолчали. Виктуар попробовала еще раз:
        - Так кто тебя завербовал? - спросила она Робина. - Это явно не Энтони, он сказал бы нам.
        - Но разве Энтони…
        - Жив и здоров, - сказал Рами. - Инсценировал свою смерть за границей. Но ответь на вопрос, Птах.
        - Гриффин, - сказал Робин, до сих пор чувствуя дрожь от такой откровенности. - Я же говорил. Гриффин Ловелл.
        - Кто это? - спросила Виктуар.
        А Рами одновременно с ней переспросил:
        - Ловелл?
        - Бывший студент Вавилона. Думаю, он тоже… В смысле, он сказал, что он мой брат. Он очень похож на меня, и мы считаем, что Ловелл… то есть наш отец… - Робин запнулся. Китайский иероглиф ? означает и «ткань», и «рассказывать, повествовать». Правда вышита на тканевом гобелене, расстеленном, чтобы выставить его напоказ. Но Робин, наконец-то признавшись друзьям, не знал, с чего начать. Картина, которую он им показывал, была сбивчивой и запутанной, и как бы он ни описывал эту историю, она была слишком сложной и потому искажалась. - Несколько лет назад он покинул Вавилон и ушел в подполье в то же время, когда умерла Эви Брук… То есть… в общем, кажется, именно он и убил Эви Брук.
        - Господь милосердный! - выпалила Виктуар. - Правда? Почему?
        - Потому что она застала его, когда он крал для «Гермеса», - объяснил Робин. - Я не знал, пока мне не рассказал профессор Ловелл.
        - И ты ему веришь? - спросил Рами.
        - Да. Да, думаю, Гриффин вполне мог… Гриффин из тех, кто способен… - Он тряхнул головой. - Слушайте, важнее всего, что Ловелл уверен - я действовал в одиночку. Он говорил с кем-нибудь из вас?
        - Со мной - нет, - ответила Виктуар.
        - И со мной не говорил, - сказал Рами. - Никто с нами не говорил.
        - Отлично! - воскликнул Робин. - Разве нет?
        Повисла неловкая пауза. Рами и Виктуар совсем не выглядели обрадованными.
        - Отлично? - наконец сказал Рами. - И это все, что ты можешь сказать?
        - В каком смысле?
        - А сам как думаешь? Не пытайся уйти от темы. Как долго ты работаешь на «Гермес»?
        Робину ничего не оставалось, как только быть честным.
        - С самого начала учебы. С первой недели.
        - Ты шутишь?
        Виктуар дотронулась до его руки.
        - Не нужно, Рами…
        - Только не говори, что тебя это не взбесило, - огрызнулся на нее Рами. - Три года! За три года он не сказал нам, чем занимается.
        - Погоди, - сказал Робин. - Ты на меня злишься?
        - Прекрасно, Птах, наконец-то ты заметил.
        - Я не понимаю, Рами, что я сделал не так?
        Виктуар вздохнула и посмотрела на воду. Рами сердито покосился на него, а потом выпалил:
        - Почему ты не пригласил меня?
        Его напор потряс Робина.
        - Ты серьезно?
        - Ты был знаком с Гриффином несколько лет, - сказал Рами. - Лет! И у тебя даже мысли не возникло рассказать нам? Никогда не приходило в голову, что мы тоже захотим присоединиться?
        Это было несправедливо.
        - Но ведь и ты не рассказал мне…
        - Я хотел.
        - Мы собирались, - вставила Виктуар. - Умоляли Энтони и несколько раз чуть не проговорились, хотя он твердил, что нельзя, но мы решили, что все равно расскажем, собирались сделать это как раз в то воскресенье…
        - А ты даже не спрашивал Гриффина, верно? - рявкнул Рами. - Три года. Господи, Птах!
        - Я пытался вас уберечь, - беспомощно пробормотал Робин.
        Рами фыркнул.
        - От чего? Именно от того, к чему мы стремились?
        - Я не хотел ставить вас в опасное положение…
        - А почему ты не сказал мне, чтобы я мог решить самостоятельно?
        - Потому что знал, что ты согласишься, - признался Робин. - Потому что ты немедленно вступил бы в «Гермес» и бросил все, ради чего трудился в Вавилоне…
        - Я трудился только ради этого! - воскликнул Рами. - Думаешь, я приехал в Вавилон, чтобы стать переводчиком королевы? Птах, я ненавижу эту страну. Ненавижу, как англичане смотрят на меня, ненавижу ходить на их вечеринки как животное в зоопарке. Мне ненавистно, что одно мое присутствие в Вавилоне - это предательство моего народа и веры, потому что я становился тем самым человеком, которого мечтал создать Маколей. Я мечтал о чем-то подобном «Гермесу» с той самой минуты, как сюда приехал…
        - В том-то и дело, - сказал Робин. - Именно поэтому это было для тебя слишком рискованно…
        - Но не для тебя?
        - Не для меня.
        Робин внезапно разозлился.
        Он мог не объяснять. Робин, чей отец работал на факультете, Робин, который при правильном освещении мог сойти за белого, был защищен, в отличие от Рами и Виктуар. Если в ту ночь перед полицией предстали бы Рами и Виктуар, их не было бы на этом корабле, они находились бы за решеткой, и это в лучшем случае.
        Кадык Рами дернулся.
        - Проклятье, Робин…
        - Уверена, это было непросто, - смело вклинилась Виктуар, пытаясь их примирить. - «Гермес» так помешан на секретности, ты же помнишь…
        - Да, но мы ведь хорошо друг друга знаем. - Рами бросил на Виктуар сердитый взгляд. - По крайней мере, так думали.
        - «Гермес» - это катастрофа, - напирал Робин. - Они проигнорировали мои предупреждения, подвергли опасности своих людей, и если бы вы вступили в общество на первом курсе, это не принесло бы вам ничего хорошего…
        - Я был бы осторожен, - нахмурился Рами. - Я не такой, как ты, не боюсь собственной тени…
        - Но ты не осторожен! - в отчаянии бросил Робин. Теперь они начали обмениваться оскорблениями. Значит, разговор стал предельно откровенным. - Тебя же схватили, разве нет? Ты импульсивен, не задумываешься о последствиях… Стоит только задеть твою гордость, и ты тут же взвиваешься…
        - А как насчет Виктуар?
        - Виктуар…
        Робин осекся. Ему нечего было предъявить. Он не рассказал Виктуар о «Гермесе», потому что ей было что терять, но он не хотел произносить этого вслух, только в качестве аргумента в свою защиту.
        Однако она поняла, о чем он. И не обратила внимания на его умоляющий взгляд.
        - Слава богу, что появился Энтони, - сказала она.
        - И последний вопрос, - резко сказал Рами. Робин понял, что он буквально кипит от ярости. Это не просто очередной взрыв эмоций. Это поворотный момент в их отношениях. - Что ты сказал, чтобы отвертеться? Что выдал?
        Робин не мог солгать Рами в лицо. Он хотел, потому что слишком сильно боялся правды и того, как Рами посмотрит на него, когда ее услышит, но просто не мог ее скрыть. Иначе просто взорвался бы.
        - Он хотел кое-что узнать.
        - И?
        - И я кое-что ему сказал.
        Виктуар закрыла рот рукой.
        - Все?
        - Только то, что знал. А это немного, Гриффин об этом позаботился. Я даже не знал, что он делает с книгами, которые я приносил. Я рассказал Ловеллу только об убежище на Сент-Олдейтс.
        Но это не помогло. Виктуар все равно смотрела на него, как будто он только что пнул щенка.
        - Ты что, обезумел? - сказал Рами.
        - Это не имеет значения. Гриффин туда не ходит, он сам мне сказал, и его все равно не поймают, он очень осторожен и наверняка уже покинул страну.
        Рами потрясенно покачал головой.
        - Но ты его выдал.
        Это было крайне несправедливо. Робин ведь спас их, он сделал единственно возможное, чтобы уменьшить ущерб, а это куда больше, чем когда-либо делал для него «Гермес». Так почему они так набросились на него?
        - Я лишь пытался вас спасти…
        Рами это не тронуло.
        - Ты пытался спасти себя.
        - Слушай, - рявкнул Робин. - У меня нет семьи. Только договор, опекун и дом в Кантоне с мертвыми родственниками, которые наверняка до сих пор гниют на кроватях. Вот куда я плыву, вот каков мой дом. А у тебя есть Калькутта. Без Вавилона я никто.
        Рами скрестил руки на груди и сжал челюсти.
        Виктуар бросила на Робина сочувственный взгляд, но ничего не сказала в его защиту.
        - Я не предатель, - умоляюще произнес Робин. - Я просто хочу выжить.
        - Выжить не так уж сложно, Птах, - с суровым взглядом сказал Рами. - Но нужно постараться при этом сохранить достоинство.
        Оставшаяся часть плавания была ужасна. Рами, похоже, высказал все что хотел. В общей каюте они с Робином напряженно молчали. Обеды и ужины в кают-компании проходили не лучше. Виктуар вела себя вежливо, но отстраненно; она мало что могла сказать в присутствии Летти и пыталась поговорить с Робином наедине. А Летти все еще злилась на них, поэтому все разговоры практически прекратились.
        Дела обстояли бы лучше, если бы в кают-компании присутствовал кто-то еще, но они были единственными пассажирами на торговом судне, а моряки не проявляли интереса к общению с оксфордскими студентами, которых считали нежелательной обузой. Б?льшую часть дня Робин проводил либо в одиночестве на палубе, либо в своей каюте. При любых других обстоятельствах это путешествие стало бы увлекательной возможностью изучить уникальную лексику моряков, сочетающую многоязычие, неизбежное при многонациональном экипаже и далеких пунктах назначения, с техническими флотскими терминами. Что такое день баньяна?[81 - В «дни баньяна» на флоте не готовят мясных блюд.] Что такое шкимушгар?[82 - Линь, изготовленный из пеньки низшего сорта.] Обычно он был бы рад это узнать. Но сейчас пребывал в унынии, был одновременно озадачен и возмущен тем, что лишился друзей, пытаясь спасти их.
        Бедняжка Летти недоумевала больше всех. Остальные, по крайней мере, понимали причину внезапной враждебности. Летти не имела ни малейшего представления о том, что происходит. Она совершенно случайно попала под перекрестный огонь. Она понимала лишь, что все пошло наперекосяк, и изводила себя, пытаясь узнать причину. Кто-то другой, возможно, стал бы замкнутым и угрюмым, обидевшись на неразговорчивость ближайших друзей. Но Летти не утратила прежний напор, решив добиться своего силой. Когда никто так и не объяснил ей, что случилось, она стала подлизываться к одному за другим, пытаясь выведать их секреты с помощью обезоруживающего дружелюбия.
        Но это произвело эффект, противоположный ее намерениям. Рами стал выходить из кают-компании всякий раз, когда она входила. Виктуар, которая занимала одну каюту с Летти и не могла от нее сбежать, постоянно выглядела изможденной и раздраженной. Когда однажды Летти попросила у нее соль, Виктуар так злобно огрызнулась, что Летти отпрянула.
        Но это ее не остановило. Наедине с кем-либо из них она каждый раз заговаривала на очень личные темы, как дантист, прощупывающий зубы, чтобы увидеть, где болит больше всего, и найти зуб, нуждающийся в лечении.
        - Просто не будет, - однажды сказала она Робину. - У тебя с ним.
        Робин поначалу подумал, что она говорит о Рами, и окаменел.
        - Я не… О чем ты говоришь?
        - Это так очевидно, - ответила она. - Ты так на него похож. Все это видят, и все сходятся во мнении.
        Он понял, что Летти говорит о профессоре Ловелле, а не о Рами. Робин испытал такое облегчение, что позволил втянуть себя в разговор.
        - У нас странные отношения, - признался он. - Но я уже настолько привык, что перестал задаваться вопросом, почему дела обстоят именно так.
        - Почему он не признает тебя? - спросила Летти. - Из-за семьи, как ты думаешь? Из-за жены?
        - Может быть. Но мне все равно. Честно говоря, я не понимаю, как поступить, если он вдруг признает себя моим отцом. Не уверен, что хочу быть Ловеллом.
        - Но разве ты не страдаешь от этого?
        - С чего бы?
        - Ну, мой отец… - начала она и закашлялась. - В общем, вы ведь знаете. Отец со мной не разговаривает и не смотрит на меня после смерти Линкольна и… Я просто хочу сказать, что немного понимаю, каково это. Вот и все.
        - Мне жаль, Летти.
        Робин похлопал ее по руке и тут же пожалел об этом, потому что это выглядело слишком фальшиво.
        Но она приняла этот жест за чистую монету. Летти тоже, должно быть, изголодалась по общению, ей хотелось почувствовать, что друзья по-прежнему ее любят.
        - И я просто хотела сказать, что рядом. - Она взяла его ладонь в свою. - Надеюсь, я не разбережу рану, но я заметила, что он относится к тебе не так, как раньше. Он не смотрит тебе в глаза и не говорит с тобой напрямую. Не знаю, что случилось, но это неправильно, он поступает с тобой несправедливо. И если захочешь поговорить, Птах, я рядом.
        Она никогда не называла его Птахом. «Так меня называет только Рами», - чуть не произнес Робин, но вовремя понял, что хуже ответа не придумаешь. Он напомнил себе, что нужно быть доброжелательным. В конце концов, она лишь хочет утешить его. Летти напориста и порой невыносима, но заботится о нем.
        - Спасибо. - Робин сжал ее пальцы, надеясь, что, если он ничего не добавит, разговор на этом закончится. - Я это ценю.
        По крайней мере, можно было заняться работой, чтобы отвлечься. Практика Вавилона отправлять целый курс со специалистами в разных языках в одно плавание свидетельствовала о размахе и тесных связях британских торговых компаний. Колониальная торговля вцепилась когтями в десятки стран по всему миру, а ее работники, потребители и производители говорили на десятках языков. Во время плавания Рами часто просили переводить для ласкаров, говорящих на урду и бенгальском, хотя его бенгальский был довольно примитивен. Летти и Виктуар изучали судовые манифесты на следующий отрезок пути, до Маврикия, и переводили украденную в Китае корреспонденцию французских миссионеров и французских торговых компаний: Наполеоновские войны закончились, а конкуренция за имперские владения - нет.
        Каждый день с двух до пяти профессор Ловелл занимался с Рами, Летти и Виктуар мандаринским. Никто не ожидал, что, сойдя на берег в Кантоне, они будут свободно владеть языком, но предполагалось напичкать их достаточным лексиконом, чтобы они понимали основные приветствия, направления и простые существительные. Профессор Ловелл также утверждал, что изучение совершенно нового языка за короткий промежуток времени приносит большую пользу - заставляет ум напрягаться и устанавливать быстрые связи, сопоставлять незнакомые языковые структуры с уже известными.
        - Китайский язык ужасен, - пожаловалась Виктуар Робину однажды вечером после занятий. - В нем нет ни спряжений, ни времен, ни склонений - как вообще можно понять смысл предложения? Да еще эти тона! Я их просто не слышу. Возможно, у меня просто нет музыкального слуха, но я никак не могу их различить. Я начинаю думать, что это какое-то надувательство.
        - Это не имеет значения, - заверил ее Робин. Он был рад, что она вообще с ним разговаривает. Через три недели Рами наконец-то снизошел до обмена элементарными любезностями, а Виктуар, хотя и сохраняла дистанцию, простила его настолько, что разговаривала как с другом. - В Кантоне все равно не говорят на мандаринском. Для общения с местными понадобится кантонский.
        - А Ловелл на нем не разговаривает?
        - Нет. Поэтому ему нужен я.
        По вечерам профессор Ловелл разъяснял их миссию в Кантоне. Они будут помогать вести переговоры нескольким частным торговым компаниям, главным образом компании «Джардин и Мэтисон». Это будет труднее, чем кажется, потому что с конца прошлого столетия торговые отношения с империей Цин омрачены взаимным недопониманием и подозрениями. Китайцы, опасаясь иностранного влияния, не допускали британцев и других иностранцев дальше Кантона и Макао. Однако британские купцы хотели торговать свободно, им нужны были открытые порты и доступ к рынкам помимо этих островов, а также отмена ограничений на импорт определенных товаров, таких как опиум.
        Три предыдущие попытки британцев договориться о более широких торговых правах закончились плачевно. В 1793 году посол Джордж Макартни произвел фурор, отказавшись поклониться до пола императору Цяньлуну, и в результате остался ни с чем. Посольство Амхерста в 1816 году прошло примерно так же: лорд Уильям Амхерст отказался кланяться императору Цзяцину, и в итоге его вообще не пустили в Пекин. К этому прибавилась еще и катастрофическая неудача Нейпира в 1834 году, завершившаяся бессмысленной перестрелкой из пушек и бесславной смертью лорда Уильяма Нейпира в Макао от лихорадки.
        Курс Робина был четвертой посольской делегацией.
        - На этот раз все будет по-другому, - поклялся профессор Ловелл, - потому что на переговоры позвали переводчиков из Вавилона. Больше никаких фиаско из-за культурного недопонимания.
        - А раньше с вами не консультировались? - спросила Летти. - Это удивительно.
        - Вы поразитесь, как часто торговцы полагают, что не нуждаются в нашей помощи, - ответил профессор Ловелл. - Они считают, что всем следует научиться говорить и вести себя как англичане. И тем самым провоцируют враждебность со стороны местного населения, если кантонские газеты не преувеличивают. Так что не стоит ожидать теплого приема.
        Все они отлично представляли, какого рода неприятности ждут их в Китае. В последнее время они читали все больше и больше материалов о Кантоне в лондонских газетах, которые в основном сообщали, какой травле подвергают британских купцов дикие китайские варвары. Китайские войска, по данным «Таймс», запугивали торговцев, пытались изгнать их из домов и факторий и оскорбляли в собственных газетах.
        Профессор Ловелл был твердо уверен, что, хотя торговцы и могли бы вести себя деликатнее, возросшее напряжение целиком на совести китайцев.
        - Проблема в том, что китайцы считают себя величайшим народом в мире, - сказал он. - В официальных документах европейцев они описывают словом «и», хотя мы много раз просили их высказываться уважительнее, потому что «и» означает «варвары». И подобное отношение они перенесли на торговлю и дипломатические переговоры. Они не признают никаких законов, кроме собственных, и рассматривают торговлю с иностранцами не как благоприятную возможность, а как назойливое вторжение, с которым нужно покончить.
        - То есть вы выступаете за насильственные методы? - уточнила Летти.
        - Возможно, это наилучший способ обращения с ними, - с удивительным пылом заявил профессор Ловелл. - Так мы преподадим им урок. Китайцы - полудикий народ с отсталыми манчжурцами во главе, им же будет лучше, если мы насильно откроем страну для предпринимательства и прогресса. Нет, я не стану возражать против хорошей взбучки. Иногда ревущего младенца полезно высечь.
        Рами покосился на Робина, и тот отвернулся. Что тут еще можно сказать?
        Через полтора месяца плавание подошло к концу. За ужином профессор Ловелл сообщил, что к полудню следующего дня они прибудут в порт Кантона. Перед тем как сойти на берег, Виктуар и Летти следовало крепко стянуть грудь бинтами и постричь волосы, которые слишком отросли на последнем курсе.
        - Китайцы строго запрещают иностранкам находиться в Кантоне, - объяснил профессор Ловелл. - Они не любят, когда торговцы привозят свои семьи, поскольку это выглядит так, будто они намерены остаться надолго.
        - Но они же не могут на этом настаивать, - возмутилась Летти. - А как же жены? И служанки?
        - Иностранцы нанимают местную прислугу, а жены остаются в Макао. Китайцы очень строго подходят к исполнению этих законов. Когда в последний раз британец попытался привезти в Кантон жену, кажется, его звали Уильям Бейнс, местные власти угрожали послать солдат, чтобы ее изгнать[83 - В результате Бейнс поставил перед английской факторией пушку, чтобы китайцы не схватили его жену, и противостояние продолжалось две недели, прежде чем даму мирно убедили уехать.]. В общем, это для их же блага. Китайцы отвратительно обращаются с женщинами. У них нет представления о рыцарстве. Они низко ценят женщин, а в некоторых случаях даже не позволяют им выходить из дома. Лучше постарайтесь, чтобы вас приняли за мужчин. Вы быстро поймете, насколько китайское общество по-прежнему отсталое и несправедливое.
        - Интересно, какое оно, - сухо сказала Виктуар, надевая кепи.
        На следующее утро они уже на рассвете поднялись на палубу и столпились на носу, время от времени наклоняясь над фальшбортом, словно лишние несколько дюймов помогут заметить, как быстро по морским меркам судно приближается к берегу. В тот самый момент, когда на горизонте показалась серо-зеленая полоска, густой утренний туман рассеялся и появилось голубое небо. Медленно проступали детали, замыленные цвета превратились в силуэты зданий позади кораблей, сгрудившихся в крохотной точке, где Срединное государство встречалось с остальным миром.
        Впервые за десять лет Робин смотрел на берега своей родины.
        - О чем ты думаешь? - тихо спросил его Рами.
        Они впервые за несколько недель заговорили друг с другом напрямую. Это было не перемирие - Рами по-прежнему отказывался смотреть ему в лицо. Но все-таки какое-то начало, невольное признание - несмотря ни на что, Рами все еще заботится о Робине, и за это Робин был ему благодарен.
        - Я думаю о китайском иероглифе, означающем рассвет, - честно признался он. Робин не мог заставить себя сосредоточиться на чем-то более грандиозном. Иначе мысли улетели бы туда, где он не сумел бы их обуздать, поэтому он удерживал их в знакомой сфере языка. - Дань. Выглядит вот так. - Он начертил в воздухе иероглиф ?. - Наверху графема, означающая солнце - «ри». - Он начертил ?. - А под ней линия. Я как раз думал о том, как это красиво, потому что так просто. Видишь, это простейшая пиктограмма. Потому что рассвет - это солнце, появляющееся из-за горизонта.
        Глава 17
        Quae caret ora cruore nostro?
        Какие берега не знают нашей крови?
        ГОРАЦИЙ. ОДЫ
        Год назад, подслушав громкий разговор Колина и братьев Шарп в общей гостиной, Робин в одиночестве отправился на выходные в Лондон, чтобы увидеть знаменитую Афон Муй. Так называемую китайскую леди Афон Муй привезли из Китая американские торговцы, которые сначала надеялись использовать ее для демонстрации товаров, приобретенных за границей, но быстро поняли, что могут сделать состояние, показывая девушку по всему восточному побережью. Теперь она приехала в турне по Англии.
        Робин где-то прочитал, что она тоже из Кантона. Он не знал, на что надеялся, разве что просто посмотреть на соотечественницу. По купленному билету он вошел в аляповатый зал, обозначенный в рекламе как «китайский салун», с беспорядочно расставленной керамикой, неумелыми имитациями китайских картин и удушающим количеством золотого и красного дамаста под светом дешевых бумажных фонариков. Сама «китайская леди» сидела на стуле ближе к входу. На ней была голубая шелковая рубашка на пуговицах, а перебинтованные льняной тканью ноги лежали на маленькой подушечке перед ней. Она выглядела совсем крохотной. В брошюре, которую ему вручили в билетной кассе, говорилось, что ей около двадцати лет, но она вполне могла сойти и за двенадцатилетнюю.
        В зале было шумно и толпилась публика, в основном мужчины. Когда девушка медленно потянулась, чтобы разбинтовать ноги, все примолкли.
        В брошюре также рассказывалось о ее ногах. Как и у многих молодых китаянок, ступни Афон Муй в детстве были сломаны и перевязаны, чтобы ограничить их рост и изогнуть неестественной дугой, что делало ее походку неуклюжей. Когда она прошла по сцене, мужчины вокруг Робина подались вперед, пытаясь рассмотреть ее поближе. Но Робин не мог понять, что их так привлекает. Ее ступни не казались ему ни эротичными, ни завораживающими, скорее это было вторжение в интимную жизнь. Глядя на нее, он чувствовал себя столь же неловко, как если бы она спустила перед ним панталоны.
        Афон Муй вернулась на свой стул. Ее взгляд внезапно остановился на Робине; казалось, она рассмотрела всех присутствующих и нашла в нем родственную душу. Он покраснел и отвел глаза. Когда девушка запела, ритмично и завораживающе, хотя слов Робин не понял, он протиснулся сквозь толпу и вышел.
        Не считая Гриффина, с тех пор он не видел китайцев.
        Пока они приближались к порту, он заметил, что Летти все время смотрит то на него, то на лица докеров, как бы сравнивая их. Возможно, она пыталась определить, выглядит ли он как настоящий китаец, или понять, испытывает ли он какие-то сильные эмоции. Но в его груди ничего не шевельнулось. Стоя на палубе и отсчитывая минуты до того, как он ступит на родную землю после долгих лет отсутствия, Робин ощущал лишь опустошенность.
        Корабль бросил якорь в Вампоа, где они пересели на лодки, чтобы продолжить путь вдоль набережной Кантона. Здесь стоял страшный шум, непрекращающийся гул гонгов, грохот петард и крики лодочников, направлявших свои суденышки вверх и вниз по реке. Невыносимо громко. Робин не помнил такого шума: либо Кантон стал намного оживленнее, либо Робин отвык от городских звуков.
        Они сошли на берег в Джекасс-пойнт, где их встретил мистер Бейлис, представитель «Джардин и Мэтисон». Мистер Бейлис был невысоким, хорошо одетым человеком с темными умными глазами и говорил с удивительным воодушевлением.
        - Вы прибыли как нельзя вовремя, - сказал он, пожав руку профессору Ловеллу, затем Робину, а потом Рами. Девушек он проигнорировал. - Здесь творится сущий кошмар - китайцы с каждым днем все наглеют. Они разрушили всю схему распространения - на днях они разбомбили в гавани быстроходный краболов, слава богу, на борту никого не было. Если так пойдет и дальше, торговать будет совершенно невозможно.
        - А как насчет кораблей европейских контрабандистов? - спросил по пути профессор Ловелл.
        - Мы использовали этот обходной путь, но недолго. Потом вице-император послал людей с обыском по домам. Весь город в ужасе. Достаточно только упомянуть об опиуме, чтобы напугать человека до смерти. Во всем виноват новый представитель императора Линь Цзэсюй. Вы скоро с ним познакомитесь, это с ним нам придется иметь дело. - Мистер Бейлис быстро тараторил все это на ходу, но даже не запыхался. - В общем, он потребовал немедленно отдать весь ввезенный в Китай опиум. Это было в марте прошлого года. Конечно, мы отказались, тогда он приостановил торговлю и заявил, что мы не должны покидать фактории, пока не будем готовы играть по правилам. Можете себе представить? Он взял нас в осаду.
        - В осаду? - с озабоченным видом повторил профессор Ловелл.
        - Ну, в общем-то, не так уж все плохо. Китайская прислуга разошлась по домам, что стало настоящим испытанием - мне пришлось стирать самому, просто кошмар, но мы сохранили боевой дух. Единственной проблемой стало переедание и недостаток физических упражнений. - Мистер Бейлис издал короткий, неприятный смешок. - К счастью, с этим покончено, и теперь мы можем гулять по улицам когда хотим, с пользой для здоровья. Но они должны быть наказаны, Ричард. Должны понять, что им это с рук не сойдет. Ну, вот и пришли, вот ваш дом вдали от дома.
        Миновав юго-западный пригород, они подошли к ряду из тринадцати домов, выстроенных в линию, все явно западного дизайна: с большими верандами, неоклассическим декором и европейскими флагами. Здания так резко выделялись на фоне остального Кантона, что казалось, будто какой-то гигант выкопал аккуратную полоску Франции или Англии и бросил ее сюда. Это и есть фактории, объяснил мистер Бейлис, названные так не потому, что были центрами производства, а потому, что в них жили факторы - торговые агенты. Здесь селились также купцы, миссионеры, правительственные чиновники и солдаты.
        - Красота, правда? - сказал мистер Бейлис. - Как горстка алмазов на вершине навозной кучи.
        Им предстояло жить в Новой английской фактории. Мистер Бейлис быстро провел их через склад на первом этаже, мимо гостиной и столовой к комнатам для гостей на верхних этажах. Он отметил, что здесь также есть хорошо укомплектованная библиотека, несколько террас на крыше и даже сад с видом на реку.
        - Китайцы очень строго следят за тем, чтобы иностранцы не выходили за пределы своего анклава, так что не ходите исследовать город в одиночку, - предупредил мистер Бейлис. - Оставайтесь в факториях. На Императорской фактории, это дом номер три, есть уголок, где «Марквик и Лейн» продают всевозможные европейские товары, которые могут вам понадобиться, хотя книг у них немного, не считая морских карт. И никаких плавучих борделей, вы меня поняли? Наши торговые партнеры могут договориться, чтобы по вечерам к вам приходили женщины поприличней, если нужна компания.
        У Рами заалели уши.
        - Не стоит беспокоиться, сэр.
        Мистер Бейлис хмыкнул.
        - Как вам угодно. Ваши комнаты вот тут, дальше по коридору.
        Комната Робина и Рами была довольно мрачной. Стены, по всей видимости изначально выкрашенные в темно-зеленый цвет, теперь почти почернели. Комната девушек была такой же мрачной, но значительно меньше размером: между узкой кроватью и стеной едва хватало места для прохода. В ней даже не было окон. Робин задумался, как они проживут здесь две недели.
        - Фактически это кладовка, но мы не могли поместить вас слишком близко к джентльменам, - попытался оправдаться мистер Бейлис. - Вы же понимаете.
        - Конечно, - отозвалась Летти, заталкивая в комнату свой сундук. - Благодарю за предоставленное жилье.
        Разложив вещи, они собрались в столовой, где стоял очень большой стол, за которым могли разместиться не менее двадцати пяти человек. В центре над ним висел огромный веер из натянутой на деревянную раму парусины, слуга-кули постоянно дергал его вверх-вниз на протяжении всего ужина. Робина это отвлекало - его охватывало странное чувство вины каждый раз, когда он встречался взглядом со слугой, - но для других обитателей фактории, похоже, кули оставался невидимым.
        Ужин в тот вечер был просто невыносим. За столом собрались работники «Джардин и Мэтисон» и несколько представителей других торговых компаний - «Магниак и Ко», «Дж. Скотт и Ко» и других, чьи названия быстро вылетели у Робина из головы. Все они были белыми мужчинами и выглядели в точности как мистер Бейлис - не лишенные поверхностного обаяния разговорчивые люди, которые, несмотря на чистейшие костюмы, казалось, впрыскивают в воздух неосязаемую грязь. Помимо деловых людей, присутствовал также преподобный Карл Гюцлафф - родившийся в Германии миссионер, который, очевидно, чаще выступал переводчиком для торговых компаний, чем обращал китайцев в свою веру. Преподобный Гюцлафф был также членом «Общества распространения полезных знаний в Китае»[84 - Это общество, основанное в ноябре 1834 года, было создано с целью побудить империю Цин стать более открытой для западных торговцев и миссионеров с помощью «интеллектуальной артиллерии». Его создание было вдохновлено лондонским обществом, которое щедро одаривало образованием бедноту, тем самым сдерживая политический радикализм.] и в данный момент как раз писал
серию статей для журнала на китайском языке, чтобы объяснить китайцам западную концепцию свободной торговли.
        - Мы очень рады, что вы будете работать с нами, - сказал Робину мистер Бейлис, когда подали первое блюдо - безвкусный суп с имбирем. - Так трудно найти хороших китайских переводчиков, способных составить полноценное предложение на английском. Западные переводчики намного лучше. Вы будете переводить во время моей аудиенции с наместником в четверг.
        - Я? - удивился Робин. - Почему я? - Это был вполне уместный вопрос, ведь прежде он никогда не переводил разговорную речь и было странно выбрать именно его для аудиенции с главным чиновником в Кантоне. - Почему не преподобный Гюцлафф? Или профессор Ловелл?
        - Потому что мы белые, - язвительно произнес профессор Ловелл. - А значит, варвары.
        - А с варварами они, разумеется, не разговаривают, - пояснил мистер Бейлис.
        - Но Карл похож на китайца, - сказал профессор Ловелл. - Они по-прежнему убеждены, что вы наполовину азиат?
        - Только когда я представляюсь как Ай Хань Чжэ[85 - Преподобный Гюцлафф действительно часто называл себя Ай Хань Чжэ, что переводится как «Тот, кто любит китайцев». Это прозвище не было ироничным; Гюцлафф на самом деле считал себя защитником китайского народа, в переписке он называл китайцев добрыми, дружелюбными, открытыми и любознательными людьми, которые, к сожалению, оказались под «властью сатаны». Удивительно, как ему удавалось совмещать подобное отношение с одобрением торговли опиумом.], - ответил преподобный Гюцлафф. - Хотя, мне кажется, наместнику Линю не слишком нравится это имя.
        Все представители компании захихикали, хотя Робин не увидел здесь ничего смешного. Весь этот диалог пронизывало самодовольство, как будто они знают какую-то старую хохму, неизвестную вновь прибывшим. Это напомнило Робину сборища у профессора Ловелла в Хампстеде: он никогда не мог понять, в чем заключается шутка или чем так довольны гости.
        Суп ели мало. Слуги забрали тарелки и принесли сразу и основное блюдо, и десерт. Это был картофель с каким-то серым куском, политым соусом, - не то говядиной, не то свининой, Робин не разобрал. Десерт оказался еще более загадочным - ярко-оранжевое нечто, похожее на губку.
        - Что это? - поинтересовался Робин, ковыряя десерт.
        Виктуар подцепила кусочек на вилку и осмотрела его.
        - Думаю, это шоколадный пудинг.
        - Но он оранжевый.
        - Он просто пригорел, - сказала Летти, облизав палец. - И сделан из моркови.
        Остальные гости снова захихикали.
        - На кухне работают одни китаёзы, - объяснил мистер Бейлис. - Они никогда не были в Англии. Мы описываем им блюда, которые нам нравятся, но, разумеется, китаёзы понятия не имеют, каковы они на вкус и как их готовить, хотя забавно смотреть на их потуги. С вечерним чаем дела обстоят получше. Сладости они готовить умеют, и мы привезли из Англии коров для дойки.
        - Не понимаю, - сказал Робин. - Почему бы просто не попросить их готовить кантонские блюда?
        - Потому что английская кухня напоминает о доме, - объяснил преподобный Гюцлафф. - В далеких странах эти маленькие радости особенно ценны.
        - Но на вкус это совершенно отвратительно, - возразил Робин.
        - И это очень по-английски, - сказал преподобный Гюцлафф, энергично нарезая серое мясо.
        - В общем, - сказал мистер Бейлис, - с наместником дьявольски трудно иметь дело. По слухам, он чудовищно строг и суров. Кантон он считает клоакой разврата, а всех западных торговцев - гнусными злодеями, стремящимися обмануть его правительство.
        - Что довольно проницательно, - заявил преподобный Гюцлафф под одобрительные смешки.
        - Мне больше нравится, когда нас недооценивают, - сказал мистер Бейлис. - Так вот, Робин Свифт, речь идет о запрете опиума, согласно которому все иностранные суда несут ответственность перед китайским правительством за любой провезенный контрабандой опиум. Раньше этот запрет существовал только на бумаге. Наши корабли причаливали в… - как бы их назвать? - отдаленных гаванях, таких как Линьтинь, Цамсинмун и других, где мы распределяли груз для перепродажи местным партнерам. Но при наместнике Лине все изменилось. Его появление, как я уже говорил, стало серьезной встряской. Капитан Эллиот - приличный человек, но трус, - спустил все на тормозах, позволив конфисковать весь имеющийся опиум. - Мистер Бейлис схватился за грудь, словно испытывал физическую боль. - Более двадцати тысяч сундуков. Вы знаете, сколько они стоят? Почти два с половиной миллиона фунтов. Это беззаконный захват британской собственности, вот что я вам скажу. Конечно, это повод для войны. Капитан Эллиот считает, будто спас нас от голода и насилия, но он только показал китайцам, что они могут перешагнуть через нас. - Мистер Бейлис ткнул
вилкой в сторону Робина. - Вот для чего вы нам нужны. Ричард рассказал, чего мы хотим на этом раунде переговоров, да?
        - Я читал черновики договоров, - ответил Робин. - Но меня немного смущают приоритеты…
        - Да?
        - Ну, ультиматум по опиуму мне кажется несколько избыточным. Не понимаю, почему нельзя заключить более умиротворяющие сделки. Я о том, что вы наверняка можете договориться о торговле другими товарами…
        - Никаких других товаров, - отрезал мистер Бейлис. - Все остальное не имеет значения.
        - Точка зрения китайцев выглядит вполне обоснованной, - беспомощно промямлил Робин. - Учитывая, что это такой опасный наркотик.
        - Не говорите ерунды. - Мистер Бейлис широко улыбнулся. - Курение опиума - самое безопасное и джентльменское развлечение, насколько мне известно.
        В ответ на столь явную ложь Робин лишь пораженно уставился на него.
        - Но ведь китайцы называют его самым большим злом, отравляющим эту страну.
        - Ну, опиум не так уж вреден, - заявил преподобный Гюцлафф. - Врачи в Британии постоянно выписывают лауданум. Его даже принимают престарелые дамы, чтобы лучше спать. Он не вреднее табака или бренди. Я часто рекомендую его своим прихожанам.
        - Но разве курительный опиум не действует гораздо сильнее? - вмешался Рами. - Здесь ведь речь идет не о снотворном.
        - Дело совершенно не в этом, - сказал мистер Бейлис с ноткой раздражения. - Дело в торговле между странами. Мы ведь все либералы, не так ли? Не должно быть границ между теми, кто хочет продать товары, и теми, кто хочет купить. Это честная торговля.
        - Занятная линия защиты, - сказал Рами. - Оправдывать порок добродетелью.
        Мистер Бейлис фыркнул.
        - Китайскому императору нет дела до пороков. Он цепляется за свое серебро, вот и все. Но торговля существует, только когда есть что давать и получать взамен, а у нас образовался дефицит. Нам нечего предложить китайцам, за исключением опиума. Им они никак не могут насытиться. И готовы платить чем угодно. Дайте мне волю, и каждый человек в этой стране, включая детей, курил бы опиум до полного одурения.
        Он подвел итог, стукнув ладонью по столу явно громче, чем намеревался, - грохнуло так, будто прогремел выстрел. Виктуар и Летти съежились. Рами был слишком ошеломлен, чтобы ответить.
        - Но это жестоко, - сказал Робин. - Это… чудовищно жестоко.
        - Это же их добровольный выбор, разве не так? - возразил мистер Бейлис. - Нельзя винить торговцев. Просто китайцы грязные, ленивые и быстро становятся наркоманами. Уж конечно, не стоит винить Англию в недостатках низшей расы. В особенности, когда они приносят немалые деньги.
        - Мистер Бейлис… - Пальцы Робина завибрировали от какой-то странной энергии, он не мог понять, чего хочет - сбежать или ударить этого человека. - Мистер Бейлис, я китаец.
        Мистер Бейлис тут же замолчал. Его взгляд остановился на лице Робина, словно пытаясь найти в его чертах подтверждение этих слов. И вдруг, к большому удивлению Робина, расхохотался.
        - Нет, вы не китаец. - Он откинулся назад и скрестил руки на груди, не переставая смеяться. - Боже правый! Просто умора. Нет, вы не китаец.
        Профессор Ловелл промолчал.
        Робин начал переводить незамедлительно, уже на следующий день. Хорошие лингвисты всегда ценились в Кантоне и были нарасхват. Западные торговцы не любили пользоваться услугами переводчиков-китайцев, предоставленных местным правительством, поскольку они зачастую плохо владели языками.
        - Речь даже не об английском, - посетовал мистер Бейлис профессору Ловеллу. - Они и на мандаринском говорят с грехом пополам. А кроме того, нельзя доверить им представлять наши интересы. Всегда можно заметить, когда они говорят неправду - однажды китаец лгал мне в лицо о таможенных тарифах, когда прямо передо мной лежал лист с арабскими цифрами.
        Торговые компании периодически нанимали западных специалистов, свободно владеющих китайским, но их было трудно найти. Преподавание китайского языка иностранцу считалось преступлением, караемым смертной казнью. Сейчас, когда границы Китая стали чуть более проницаемыми, этот закон невозможно было строго соблюдать, но в итоге квалифицированными переводчиками часто выступали миссионеры вроде преподобного Гюцлаффа, у которых было мало свободного времени. А потому такие люди, как Робин и профессор Ловелл, ценились на вес золота. Бедные Рами, Летти и Виктуар целыми днями мотались с одной фактории на другую, обслуживая серебряные пластины, но Робин и профессор Ловелл с восьми утра присутствовали на разных деловых встречах.
        Вскоре после завтрака Робин отправился с мистером Бейлисом в гавань: разбираться с судовыми манифестами и чиновниками китайской таможни. Таможня предоставила собственного переводчика - тощего очкарика по имени Мен, который выговаривал английские слова медленно и робко, словно боялся напортачить с произношением.
        - А теперь мы разберемся с запасами, - сказал он Робину. Его почтительный тон, более высокий в конце фразы, звучал вопросительно, как будто он спрашивал у Робина разрешения.
        - Э-э-э… да. - Робин откашлялся и произнес на мандаринском: - Давайте.
        Мен начал зачитывать список, поднимая взгляд после каждого наименования, чтобы мистер Бейлис подтвердил, в каких ящиках хранятся эти товары.
        - Сто двадцать пять фунтов меди. Семьдесят восемь фунтов сырого женьшеня. Двадцать четыре коробки… бутыл…
        - Бетельного ореха, - поправил его мистер Бейлис.
        - Бетельного?
        - Ну да, бетельного, - сказал мистер Бейлис. - Или ореха пальмы арека, если вам угодно. Для жевания. - Он показал на свой рот и изобразил, что жует. - Понятно?
        Ошарашенный Мен посмотрел на Робина в поисках помощи. Робин быстро перевел слова мистера Бейлиса на китайский, и Мен кивнул.
        - Бутыльный орех.
        - Ох, довольно, - рявкнул мистер Бейлис. - Пусть этим займется Робин, вы ведь можете перевести весь список, Робин? Это сбережет нам кучу времени. Я же говорил, они безнадежны, вся страна, ни один человек прилично не говорит по-английски.
        Похоже, Мен прекрасно его понял. Он бросил на Робина испепеляющий взгляд, и Робин склонил голову над манифестом, чтобы не смотреть в лицо Мену.
        Так продолжалось все утро: мистер Бейлис встретился с делегацией китайских торговых агентов, с которыми обращался чрезвычайно грубо, а от Робина, казалось, ожидал, что тот не только точно переведет его слова, но и передаст исключительное презрение, которое испытывал мистер Бейлис к своим собеседникам.
        К тому времени когда они прервались на обед, у Робина началась мучительная, пульсирующая головная боль. Он не мог больше ни минуты находиться в обществе мистера Бейлиса. Даже ужин, который подали в Английской фактории, не принес облегчения: мистер Бейлис все время перечислял глупые претензии таможенников, причем излагал это так, будто постоянно отвешивает китайцам словесные пощечины. Рами, Виктуар и Летти выглядели смущенными. Робин почти не разговаривал. Он доел ужин, на этот раз более сносное, хотя и безвкусное блюдо из говядины с рисом, после чего объявил, что идет гулять.
        - Куда вы собрались? - поинтересовался мистер Бейлис.
        - Хочу посмотреть город. - Раздражение придало Робину смелости. - Мы ведь закончили на сегодня?
        - Иностранцам не разрешено выходить в город, - сказал мистер Бейлис.
        - Я не иностранец. Я здесь родился.
        Мистеру Бейлису нечего было возразить. Робин принял его молчание за согласие. Он схватил сюртук и зашагал к двери.
        Рами поспешил за ним.
        - Можно с тобой?
        «Конечно», - чуть не сказал Робин, но задумался.
        - Не уверен, что тебе разрешено.
        Робин заметил, что Виктуар и Летти смотрят на них. Летти хотела встать, но Виктуар положила руку ей на плечо.
        - Все будет хорошо, - сказал Рами, надевая сюртук. - Я же с тобой.
        Они вышли через парадную дверь и миновали все тринадцать факторий. Когда они вышли из иностранного анклава в кантонские пригороды, никто их не остановил; никто не схватил за руки и не потребовал вернуться туда, где им место. Даже лицо Рами не вызывало никаких комментариев; индийские ласкары были обычным явлением в Кантоне и привлекали меньше внимания, чем белые иностранцы. Как ни странно, положение в Англии было полной противоположностью.
        Робин шел по улицам Кантона наугад. Он не знал, что ищет. Знакомые по детству места? Достопримечательности? У него не было цели; не было места, которое могло бы вызвать бурю эмоций. Он просто ощущал потребность обойти как можно больше до захода солнца.
        - Ты чувствуешь себя здесь как дома? - спросил Рами, будто танцуя на цыпочках.
        - Ни в малейшей степени, - ответил Робин. Он был в смятении. - Здесь… Даже не знаю, как это описать.
        Кантон разительно отличался от того города, каким Робин его помнил. Строительство в порту, которое велось с незапамятных времен, вылилось в комплекс новых зданий - склады, конторы компаний, гостиницы, рестораны и чайные. Но чего еще он ожидал? Кантон всегда был изменчивым, динамичным городом, впитывающим все, что приносит море, и переваривающим все это в особый сплав. Как Робин мог предположить, что город будет держаться за прошлое?
        И все же эта трансформация выглядела предательством. Как будто город закрыл все пути домой.
        - Где ты раньше жил? - спросил Рами все таким же мягким, осторожным тоном, как будто Робин был сосудом с эмоциями, угрожающими выплеснуться.
        - В районе трущоб. - Робин огляделся. - Думаю, недалеко отсюда.
        - Хочешь туда сходить?
        Робин представил тот сухой, душный дом, вонь поноса и разлагающихся тел. Ему ни за что на свете не хотелось туда возвращаться. Но не взглянуть на старый дом казалось немыслимым.
        - Не знаю, сумею ли найти дом. Но можно попытаться.
        В конце концов Робин нашел дорогу к старому дому - не по улицам, которые теперь стали совершенно незнакомыми, он просто шел и шел, пока дистанция между портом, рекой и заходящим солнцем не стала казаться подходящей. Да, именно здесь должен стоять его дом: он помнил изгиб набережной у реки, а также стоянку рикш на противоположном берегу.
        - Это он? - спросил Рами. - Здесь везде только магазины.
        Улица совершенно не была похожа на прежнюю. Дом его семьи исчез с лица планеты. Робин даже не мог сказать, в каком месте находился фундамент - возможно, под чайной перед ними, или под конторой слева, или под богато украшенной лавкой в конце улицы, где на вывеске было написано ярко-красной краской: хуа янь гуань. Курильня. Опиумный притон.
        Робин зашагал к нему.
        - Ты куда? - Рами поспешил за ним. - Что это?
        - То место, куда стекается опиум. Сюда приходят его курить.
        Робина вдруг охватило нестерпимое любопытство. Его взгляд метался по витрине, пытаясь запомнить каждую деталь: большие бумажные фонари, лаковую отделку, манящих с витрины девушек с накрашенными лицами и в длинных юбках. Когда он приблизился, они заулыбались, протягивая руки, как танцовщицы.
        - Здравствуйте, господин, - защебетали они на кантонском. - Не хотите ли зайти и развлечься?
        - Боже милосердный! - воскликнул Рами. - Идем отсюда.
        - Погоди. - Робина тянуло к витрине какое-то яростное, извращенное желание понять, такое же нездоровое желание, как бередить рану, просто чтобы узнать, как сильно она может болеть. - Я лишь хочу взглянуть.
        Запах внутри ударил в нос, как будто Робин наткнулся на стену. Липкий и сладкий, и отталкивающий, и манящий одновременно.
        - Добро пожаловать, господин. - Появившаяся откуда ни возьмись хозяйка заведения взяла Робина под руку. - Вы в первый раз?
        - Я не…
        Робин не смог вымолвить ни слова. Он понимал кантонский, но разучился на нем говорить.
        - Хотите попробовать? - Девушка протянула ему же заж- женную трубку. В чаше алел горящий опиум, над ним поднималась тонкая струйка дыма. - Первый раз за счет заведения, господин.
        - Что она говорит? - спросил Рами. - Не трогай это, Птах.
        - Посмотрите, как это приятно. - Девушка обвела рукой комнату. - Неужели вы не хотите попробовать?
        Притон был заполнен людьми. Поначалу Робин не заметил их в темноте, но теперь увидел по меньшей мере с десяток полуодетых курильщиков опиума, растянувшихся на низких лежанках. Некоторые ласкали девушек, сидящих у них на коленях, некоторые вяло играли в карты, а другие лежали в оцепенении, с приоткрытым ртом и полузакрытыми глазами, уставившись в пространство.
        «Твой дядя не мог держаться подальше от опиумных притонов». При виде этого места в голове всплыли слова, произнесенные голосом матери, которые он не вспоминал лет десять, эти слова она повторяла ему все детство. «Мы были богатыми, милый. И посмотри, в кого мы превратились».
        Робин думал о матери, как она с горечью вспоминала сад, за которым ухаживала, и платья, которые носила до того, как его дядя растранжирил состояние семьи в опиумных притонах, подобных этому. Робин представлял свою мать молодой и отчаявшейся, готовой на все ради иностранца, который обещал ей деньги, использовал и надругался над ней, оставив ее с английской служанкой и непонятным приказом воспитывать их ребенка, ее ребенка, на языке, которого она сама не знала. Робин родился в результате выбора, сделанного из-за нищеты, а нищета произошла из такого притона.
        - Одну затяжку, господин?
        Прежде чем он успел осознать, что происходит, трубка оказалась у него во рту, он вдохнул, и девушка улыбнулась шире, говоря что-то, чего Робин не понял, и все вокруг стало таким сладким и туманным, прекрасным и ужасным одновременно. Он закашлялся и снова глубоко вдохнул - он должен был понять, насколько привлекателен этот наркотик, почему ради него можно пожертвовать всем.
        Рами схватил его за руку.
        - Так. Хватит, пошли отсюда.
        Они быстро прошли обратно через весь город, на этот раз дорогу выбирал Рами. Робин не произнес ни слова. Он не знал, как сильно повлияли на него несколько затяжек опиума, может быть, он лишь воображал симптомы. Как-то раз из любопытства он полистал книгу Де Кинси «Исповедь англичанина, употребляющего опиум», в которой эффект от опиума описывался как «придающий спокойствие, уравновешенность и самообладание» и «расширяющий сердце». Но Робин ничего такого не ощущал. Единственное, что он мог сказать о себе сейчас, - это что чувствует себя не в своей тарелке: его слегка подташнивало, голова плыла, сердце билось слишком быстро, а ноги двигались слишком медленно.
        - Как ты себя чувствуешь? - через некоторое время спросил Рами.
        - Как будто тону, - признался Робин.
        - Нет, ты не тонешь. У тебя просто была истерика. Мы вернемся на факторию, ты выпьешь стакан воды…
        - Это называется «янхо»[86 - yanghuo, -?.], - сказал Робин. - Так она называла опиум. «Ян» означает иностранный, «хо» - товар. А «янхо» - иностранный товар. Так здесь называют все подряд. Люди ян. Ян гильдии. «Янхоже» - одержимость иностранными товарами, опиумом. И я. То, что исходит от меня. Я тоже ян.
        Они остановились у моста, под ним сновали на сампанах рыбаки. Из-за постоянного гула, какофонии языка, от которого он уже отвык, так что теперь приходилось сосредоточенно расшифровывать, Робину хотелось зажать уши руками, преградить путь любым звукам из того места, которое должно быть его домом, но не выглядело таковым.
        - Прости, что не рассказал тебе о «Гермесе», - сказал он.
        Рами вздохнул.
        - Не сейчас, Птах.
        - Я должен был тебе рассказать, - не мог успокоиться Робин. - Должен был, но не рассказал, потому что все это до сих пор разделяется у меня в мыслях, и я не мог составить вместе два фрагмента, потому что просто не замечал… Не знаю, почему я не замечал…
        Рами долго смотрел на него в молчании, а потом шагнул ближе, и теперь они стояли бок о бок, глядя на воду.
        - А знаешь, - тихо произнес Рами, - сэр Хорас Уилсон, мой опекун, однажды взял меня на маковое поле, в которое он вложил капитал. В Западной Бенгалии. Кажется, я тебе об этом не рассказывал. В Бенгалии, Бихаре и Патне было много таких полей. Сэр Хорас владел долей на одной плантации. Он так гордился этим, называл будущим колониальной торговли. Он заставил меня пожать руки работникам на поле. Сказал, что когда-нибудь я стану управляющим. Мак изменит все, так он говорил. Возместит торговый дефицит. Я никогда не забуду увиденное. - Он облокотился о перила моста и вздохнул. - Сплошное море цветов, ряд за рядом. Такого ярко-алого цвета, что вся земля выглядела больной, кровоточащей. Мак рос по всей округе. Потом его собирали и отправляли в Калькутту, а оттуда на частных торговых судах везли сюда. Два самых популярных сорта опиума называются «патна» и «малва». Это районы в Индии. Из моего дома прямиком в твой, Птах. Забавно, правда? - Рами покосился на него. - Британцы превратили мою родину в военизированное наркогосударство, чтобы накачивать наркотиками твою. Вот так нас соединила империя.
        И тут Робин понял, какая огромная паутина опутывает его разум. Хлопок из Индии в Британию, опиум из Индии в Китай, серебро, превращающееся в Китае в чай и фарфор, и все течет обратно в Британию. Звучало вроде бы абстрактно, просто название товаров со стоимостью, но, как оказалось, это отнюдь не абстракция, стоит только понять, в какой паутине живешь и что твой образ жизни основан на эксплуатации, стоит только увидеть, как маячат над головой боль и тяжкий труд колоний.
        - Как мерзко, - прошептал он. - Мерзко, мерзко, мерзко…
        - Но это же просто торговля, - сказал Рами. - От нее выигрывают все, и все получают прибыль, правда, одна страна выигрывает больше всех. Постоянный доход, в этом же логика, верно? Так зачем же нам пытаться вырваться? Суть в том, Птах, что я, кажется, понимаю, почему ты не замечал этого раньше. Почти никто не замечает.
        Свободная торговля. Это всегда была главная линия британцев - свободная торговля, свободная конкуренция, одно поле для всех игроков. Только в итоге все совсем не так. Свободная торговля на самом деле означает доминирование Британской империи, ведь что может быть свободного в торговле, которую поддерживает огромный военно-морской флот, обеспечивая безопасный доступ к морям? Когда обычные торговые компании могут развязать войну, влиять на налоги и вершить гражданский и уголовный суд?
        Гриффин имел право на злость, подумал Робин, но был не прав, считая, будто это можно как-то изменить. Эта торговая сеть высечена в камне. Ничто не изменит такое положение дел: слишком много частных интересов, слишком много денег на кону. Можно понять, куда все это заведет, но власть имущие сами получают барыши, а те, кто страдает от таких обстоятельств, и вовсе лишены власти.
        - Об этом так просто забыть, - сказал Робин. - В смысле, на чем все основано. Потому что, когда ты в Оксфорде, в башне, это лишь слова, лишь бесплотные идеи. Но мир куда больше, чем я думал…
        - Он именно настолько большой, как мы думали, - сказал Рами. - Просто мы забыли о том, что все остальное в нем тоже имеет значение. Мы научились не замечать того, что находится у нас прямо перед носом.
        - Но теперь я вижу, по крайней мере, понимаю гораздо лучше, и это разрывает мне сердце, Рами, хотя я даже не понимаю почему. Как будто… как будто…
        Как будто что? Как будто он не видел ничего поистине ужасного? Как будто он не видел рабского труда на плантациях в Вест-Индии в самых жестоких формах, не видел умирающих в Индии жертв голода, которого можно было избежать, не видел убитых индейцев Нового Света? Он увидел только опиумный притон, но и этого достаточно, чтобы представить весь масштаб ужасов.
        Робин перекинулся через перила моста, задумавшись, что будет, если упадет вниз.
        - Ты что, хочешь спрыгнуть, Птах? - спросил Рами.
        - Мне просто кажется… - Робин набрал в грудь воздуха. - Мне просто кажется, что мы не имеем права жить.
        - Ты серьезно? - хладнокровно спросил Рами.
        - Нет, я просто… - Робин зажмурился. Его мысли путались, он не знал, как выразить то, что было у него на уме, он мог ухватиться только за обрывочные воспоминания. - Ты читал «Путешествия Гулливера»? Я постоянно читал, когда жил здесь, так часто, что почти выучил наизусть. Там есть глава, где Гулливер попадает в страну, которой правят лошади, они называют себя гуигнгнмами, а люди там - дикари, безмозглые рабы под названием яху. Все поменялось местами. И Гулливер настолько привыкает к жизни со своим хозяином-гуигнгнмом, настолько убеждается в превосходстве лошадей, что, когда возвращается домой, его ужасают собратья-люди. Он считает их идиотами. Ему невыносимо находиться рядом с ними. Вот именно так… именно так… - Робин качнулся взад и вперед над мостом. Как бы глубоко он ни вдыхал, ему не хватало воздуха. - Ты понимаешь, о чем я?
        - Да, - мягко ответил Рами. - Но не будет никакой пользы, если мы устроим по этому поводу истерику. Так что отойди, Птах, пошли обратно, тебе надо выпить воды.
        На следующее утро Робин сопровождал мистера Бейлиса в центр города, в правительственное здание, на аудиенцию у императорского наместника Линя Цзэсюя.
        - Этот Линь поумнее других, - сказал по пути мистер Бейлис. - Почти неподкупный. На юго-востоке его называют Линь Цинтянь[87 - ?? (qingtian); цин означает «ясный», тянь - «небо» или «небеса».] - «чистый, как небеса», настолько он невосприимчив к взяткам.
        Робин промолчал. Он решил вытерпеть остаток срока в Кантоне, делая только то, что от него требуется, а это не включало отклик на расистские замечания мистера Бейлиса.
        Мистер Бейлис как будто ничего не заметил.
        - А теперь навострите уши. Китайцы дьявольски изворотливы, двуличны по натуре. Всегда говорят одно, когда имеют в виду прямо противоположное. Осторожнее, не дайте им обвести себя вокруг пальца.
        - Я буду внимателен, - коротко пообещал Робин.
        По рассказам мистера Бейлиса можно было представить наместника Линя гигантом, чьи глаза пылают огнем, а на голове рога, как у черта. На самом деле он оказался человеком обходительным, с мягкими чертами лица, среднего роста и сложения. Силу его характера невозможно было предположить, если бы не взгляд, сверкающий и проницательный. Присутствовал и его личный переводчик, молодой китаец, представившийся как Уильям Ботельо; к удивлению Робина, он учил английский в Соединенных Штатах.
        - Добро пожаловать, мистер Бейлис, - сказал наместник Линь, и Уильям быстро перевел его слова на английский. - Мне сказали, что вы хотите поделиться со мной некоторыми мыслями.
        - Как вы знаете, дело касается торговли опиумом, - сказал мистер Бейлис. - По мнению мистера Джардина и мистера Мэтисона, она пойдет на пользу и вашему, и нашему народу, если представители компании смогут свободно продавать опиум в Кантоне. Они готовы принять официальные извинения за негостеприимный прием, который прежде оказали их торговым агентам. Будет справедливо, если конфискованный несколько месяцев назад груз опиума будет нам возвращен или хотя бы будет выплачена денежная компенсация, равная его рыночной стоимости.
        Первые несколько секунд наместник Линь, прищурившись, слушал, как Робин монотонно оттарабанил список требований мистера Бейлиса. Робин старался не передавать тон мистера Бейлиса, громкий и покровительственный, а перевел совершенно неэмоционально, насколько это возможно. И все же его уши покраснели от стыда: эта речь больше напоминала не диалог, а лекцию, как будто мистер Бейлис бранил непослушного ребенка.
        Мистера Бейлиса, похоже, не смутило молчание наместника Линя. Не получив ответа, он как ни в чем не бывало продолжил:
        - Мистер Джардин и мистер Мэтисон также хотели передать, что император Цин должен понять - политика его правительства по ограничению торговли не идет на пользу китайцам. Ваш народ противится торговым запретам, которые не отвечают его интересам. Китайцы предпочли бы свободно общаться с иностранцами, получив тем самым возможность разбогатеть. В конце концов, именно в свободной торговле и заключается секрет процветания государства, и, поверьте, ваш народ тоже это понял бы, прочитав Адама Смита.
        Наконец наместник Линь заговорил:
        - Нам это известно, - быстро перевел Уильям Ботельо. Это был странный разговор между четырьмя людьми, ни один из которых не обращался напрямую к тому, кого слушал. - Именно эти условия изложены в многочисленных письмах от мистера Джардина и мистера Мэтисона, разве не так? Вы пришли сказать что-то новое?
        Робин выжидающе посмотрел на мистера Бейлиса.
        - Э-э-э… - на краткий миг запнулся тот. - Нет, но повторив это лично…
        Наместник Линь завел руки за спину и спросил:
        - Мистер Бейлис, разве в вашей стране опиум не находится под строжайшим запретом?
        Он делал паузы, чтобы Уильям успевал переводить.
        - Да, но мы говорим о торговле, а не о запретах в Британии…
        - А кроме того, - продолжил наместник Линь, - разве наказание собственных граждан за употребление опиума не доказывает, что вы прекрасно осведомлены о вреде опиума для людей? Мы хотели бы спросить, разве Китай когда-либо предлагал вам столь же ядовитый товар? Разве мы продаем вам что-либо, кроме полезной продукции, на которую в вашей стране большой спрос? И вы утверждаете, что торговля опиумом в действительности принесет нам пользу?
        - Разговор идет сугубо об экономике, - настаивал мистер Бейлис. - Однажды адмирал захватил мое судно и обыскал его в поисках опиума. Когда я объяснил, что опиума у меня нет, поскольку я соблюдаю китайские законы, он выглядел разо- чарованным. Видите ли, он надеялся купить его по дешевке и продать. Это доказывает, что китайцы тоже получают от этой торговли немалую прибыль…
        - Вы по-прежнему избегаете ответа на вопрос о том, кто курит опиум, - сказал наместник Линь.
        Мистер Бейлис раздраженно вздохнул.
        - Робин, объясните ему…
        - Я перескажу вам наше письмо королеве Виктории, - сказал наместник Линь. - Те, кто хочет торговать с небесной империей, должны подчиняться законам, установленным императором. А новый закон императора, только что введенный в действие, гласит, что любой иностранец, который привезет в Китай опиум с целью продажи, будет обезглавлен, а вся собственность, находящаяся на борту его судна, конфискована.
        - Но вы не можете так поступить! - вспыхнул мистер Бейлис. - Речь идет о британских гражданах. И о британской собственности.
        - Можем, если они стали преступниками.
        Уильям Ботельо очень точно передал холодное презрение наместника Линя, даже легкий изгиб бровей. Это произвело на Робина впечатление.
        - А теперь послушайте, - сказал мистер Бейлис. - Британцы не подпадают под вашу юрисдикцию, наместник. Вы не имеете над ними власти.
        - Я в курсе, что вы считаете, будто ваши интересы стоят выше любого закона. И все же сейчас мы находимся на китайской территории. И напоминаю вам и вашим хозяевам, что мы будем применять свои законы, когда посчитаем нужным.
        - Тогда вы должны знать, что мы будем защищать своих граждан, как посчитаем нужным.
        Робин был так потрясен этими словами, что забыл перевести. Повисла неловкая пауза. Наконец Уильям Ботельо прошептал перевод наместнику.
        Тот сохранил полную невозмутимость.
        - Это угроза, мистер Бейлис?
        Мистер Бейлис открыл рот, но, поразмыслив, закрыл его. Как бы он ни был раздражен, но явно понял, что одно дело - оскорблять китайцев, а совсем другое - объявлять им войну без прямого указания правительства.
        Все четверо молча уставились друг на друга.
        Потом наместник Линь резко кивнул Робину.
        - Я хотел бы переговорить с вашим помощником нае- дине.
        - С ним? У него нет полномочий, - машинально перевел Робин. - Он всего лишь переводчик.
        - Я хочу просто поболтать, - ответил наместник Линь.
        - Я… но ему не дозволено говорить от моего имени.
        - Мне этого и не нужно. Думаю, мы с вами уже все друг другу высказали. Разве не так?
        Робин позволил себе позлорадствовать, глядя, как потрясение мистера Бейлиса сменилось негодованием. Робин раздумывал, не перевести ли его сбивчивые возражения, но решил промолчать, поскольку они все равно были нечленораздельными. Наконец мистер Бейлис за неимением лучшего вышел из зала.
        - Вы тоже, - велел наместник Линь Уильяму Ботельо, и тот молча подчинился.
        Они остались вдвоем. Наместник Линь долго смотрел на Робина, не проронив ни слова. Робин поморгал, не в силах вынести его взгляда, он чувствовал себя ужасно неловко, не в своей тарелке, как будто его обыскивают.
        - Как вас зовут? - тихо спросил наместник Линь.
        - Робин Свифт, - ответил Робин и смущенно моргнул. Английское имя звучало совершенно неуместным в разговоре на китайском. Но свое первое имя он так давно не использовал, что оно даже не пришло ему в голову. - То есть…
        Но он был слишком смущен, чтобы продолжать.
        Наместник Линь с любопытством его рассматривал.
        - Откуда вы?
        - Вообще-то отсюда. - Робин был благодарен за вопрос, на который так легко ответить. - Хотя я уехал из Кантона еще в детстве. И с тех пор не возвращался.
        - Любопытно. Почему вы уехали?
        - Моя мать умерла от холеры, и профессор из Оксфорда стал моим опекуном.
        - Так вы учились там, полагаю? В Институте перевода?
        - Да. Именно для этого я и поехал в Англию. Я всю жизнь учился на переводчика.
        - Весьма уважаемая профессия, - сказал наместник Линь. - Многие мои соотечественники с презрением относятся к изучению варварских языков. Но, заняв эту должность, я заказал немало переводов. Нужно знать варваров, чтобы контролировать их, не так ли?
        Почему-то Робину захотелось говорить с ним откровенно.
        - Они относятся к вам примерно так же.
        К его облегчению, наместник Линь засмеялся. Робин осмелел.
        - Могу я кое о чем спросить?
        - Спрашивайте.
        - Почему вы называете их «и»? Вам наверняка известно, как им это ненавистно.
        - Но ведь это означает «иностранец», - ответил наместник Линь. - Они сами настаивают на другой коннотации. Сами создали оскорбление для себя.
        - Не проще ли было бы говорить «ян»?
        - А вы позволили бы кому-то объяснять, что означают слова на вашем языке? У нас есть подходящие слова, когда мы хотим оскорбить. Им повезло, что мы не так часто называем их «гуй»[88 - gui, - может означать «призрак» или «демон»; в данном контексте его чаще всего переводят как «иностранный дьявол».].
        Робин хохотнул.
        - Справедливо.
        - Мне хотелось бы, чтобы вы ответили откровенно, - сказал наместник Линь. - Есть ли смысл вести переговоры на эту тему? Если мы проглотим свою гордость, если встанем на колени, исправит ли это положение?
        Робину хотелось ответить «да». Да, конечно, имеет смысл вести переговоры, Британия и Китай, которыми руководят просвещенные и рациональные правители, наверняка сумеют найти компромисс, не скатившись к вражде. Но он знал, что это не так. Знал, что Бейлис, Джардин и Мэтисон не собираются идти на компромисс с китайцами. Для компромисса требуется признать, что другая сторона заслуживает равного положения. Но британцы относились к китайцам как к животным.
        - Нет, - ответил он. - Они не согласятся на меньшее. Они вас не уважают, не уважают ваше правительство. Вы лишь препятствие, которое нужно устранить так или иначе.
        - Как это разочаровывает. При всех их разговорах о правах и достоинстве.
        - Думаю, эти принципы относятся лишь к тем, кого они считают людьми.
        Наместник Линь кивнул. Похоже, он принял решение, его черты стали тверже.
        - Значит, нет смысла тратить слова понапрасну, верно?
        Лишь когда наместник Линь повернулся к Робину спиной, тот понял, что аудиенция окончена.
        Не зная, что делать дальше, и чувствуя себя неловко, он неуклюже поклонился и вышел. Мистер Бейлис ждал его в коридоре, кипя от возмущения.
        - И что там? - спросил он, когда слуги проводили их из здания.
        - Ничего, - ответил Робин.
        У него немного кружилась голова. Аудиенция окончилась так внезапно, и он не понимал, что все это значит. Он настолько сосредоточился на процессе перевода, на передаче точного смысла слов мистера Бейлиса, что не сообразил, когда тон разговора изменился. Робин чувствовал, что произошло нечто чрезвычайно важное, но не знал, что именно, и не понимал своей роли в этом. Он прокручивал в голове ход переговоров, размышляя, не совершил ли какую-нибудь катастрофическую ошибку. Но беседа проходила так вежливо. Они лишь подтвердили позиции, закрепленные на бумаге.
        - Похоже, он принял окончательное решение, - сказал Робин.
        Сразу же после возвращения на Английскую факторию мистер Бейлис поспешил наверх, в контору, оставив Робина в одиночестве в вестибюле. Робин не знал, чем теперь заняться. Предполагалось, что он будет переводить весь день, но мистер Бейлис удалился, не дав никаких указаний. Робин прождал несколько минут и в конце концов отправился в гостиную, решив, что лучше всего находиться в общественном месте на случай, если он еще понадобится мистеру Бейлису. Рами, Летти и Виктуар сидели за столом и играли в карты.
        Робин занял пустой стул напротив Рами.
        - У вас разве нет серебряных пластин для полировки?
        - Рано закончили. - Рами раздал ему карты. - Честно говоря, тут немного скучновато, когда не владеешь языком. Мы подумываем отправиться на лодке, посмотреть сады Фа Ти на реке, если разрешат. Как прошла встреча с наместником?
        - Странно, - признался Робин. - Мы ничего не добились. Но я его явно заинтересовал.
        - Потому что он не может понять, каким образом переводчик-китаец стал работать на врага.
        - Наверное, - согласился Робин. Он не мог избавиться от гнетущего предчувствия, будто смотрит на собирающуюся грозу и ждет, когда разверзнутся небеса. Атмосфера в гостиной казалась слишком легкомысленной, слишком спокойной. - Как вы тут вообще? Думаете, вам дадут какое-нибудь более интересное задание?
        - Маловероятно. - Виктуар зевнула. - Мы как брошенные дети. Мама и папа слишком заняты, разрушая экономику, им нет дела до нас.
        - Бог ты мой. - Летти резко поднялась. Ее широко распахнутые от ужаса глаза были прикованы к одной точке за окном. - Смотрите, что это такое?
        На противоположном берегу полыхал огромный костер. Но, поспешив к окну, они увидели, что пожар явно держат под контролем, он выглядел катастрофическим только из-за масштаба огня и дыма. Прищурившись, Робин разглядел, что огонь поглощает груду сундуков, сложенных в лодки, которые вытащили на мелководье. Через несколько секунд он почувствовал запах их содержимого - ветер принес тошнотворно сладкий аромат к окнам Английской фактории.
        Опиум. Наместник Линь жег опиум.
        В комнату ворвался профессор Ловелл, по пятам за ним следовал мистер Бейлис. Оба были в ярости, лицо профессора Ловелла перекосилось от гнева, Робин никогда не видел его таким.
        - Робин! Что ты наделал?
        - Я… В чем дело? - Робин ошеломленно посмотрел на профессора Ловелла. - Не понимаю…
        - Что ты сказал? Что ты ему сказал? - повторял профессор Ловелл, тряся Робина за грудки.
        Профессор Ловелл распустил руки впервые с того дня в библиотеке. Робин не знал, чего теперь ожидать от профессора Ловелла - его взгляд был как у дикого зверя, совершенно неузнаваем. «Пусть он меня ударит, пусть сделает мне больно, - думал Робин. - Потому что тогда мы все поймем. Тогда не останется вопросов». Но наваждение быстро рассеялось. Профессор Ловелл отпустил Робина и сморгнул, как будто приходя в себя. Он отступил на шаг назад и стряхнул пыль с сюртука.
        Рами и Виктуар в напряжении стояли рядом, слегка пригнувшись, как готовые распрямиться пружины.
        - Прости, я просто… - Профессор Ловелл откашлялся. - Собирайте вещи и ждите меня снаружи. Все четверо. В гавани ждет судно «Эллада».
        - Но разве наша следующая остановка не в Макао? - спросила Летти. - В нашем расписании говорится…
        - Ситуация изменилась, - отрезал профессор Ловелл. - Мы купили билеты напрямую в Англию. Ступайте.
        Глава 18
        Не стоило ожидать, что не потребуется более значительная демонстрация силы, дабы их образумить.
        ДЖЕЙМС МЭТИСОН. ПИСЬМО ДЖОНУ ПЕРВИСУ
        Судно «Эллада» покинуло Жемчужную гавань в удивительной спешке. Через пятнадцать минут после того, как пассажиры взошли на борт, моряки обрубили швартовы, подняли якоря и распустили паруса. Судно устремилось в открытое море, а за ним стелился дым, казалось поглотивший весь город.
        Экипаж, которому не сообщили, что придется пристроить и кормить пять дополнительных пассажиров, вел себя раздраженно и резко. «Эллада» не была приспособлена для пассажиров, места и так хватало с трудом. Рами и Робину пришлось ютиться с моряками, но девушкам выделили отдельную каюту, которую они делили с единственной, помимо них, пассажиркой, Джемаймой Смайз, христианской миссионеркой из Америки. Она пыталась тайком проникнуть в глубь Китая, но ее схватили, когда она переходила вброд реку в пригородах Кантона.
        - Вы знаете, почему поднялась такая кутерьма? - спросила она, когда все сгрудились в кают-компании. - Это случайность или китайцы намеренно устроили поджог? Теперь начнется война, как вы думаете?
        Последний вопрос она взволнованно повторяла снова и снова, несмотря на заверения, что они не знают. Наконец она сменила тему и начала расспрашивать, чем они занимались в Кантоне, как проводили время на Английской фактории.
        - Под крышей фактории живут и священники, верно? Как там проводят воскресные службы? - Она вопросительно уставилась на Рами. - Вы посещаете воскресные службы?
        - Разумеется, - ответил Рами не моргнув глазом. - Посещаю, потому что меня заставляют, и при первой же возможности я шепчу извинения перед Аллахом.
        - Он шутит, - быстро вставила Летти, пока потрясенная мисс Смайз не попыталась обратить его в свою веру. - Разумеется, он христианин, для получения диплома Оксфорда мы все подписывали символ веры[89 - Это правда, хотя Рами подписал только потому, что иначе не получил бы диплом. Религия всегда была камнем преткновения между четверкой друзей. Хотя колледж обязал их посещать воскресные службы, только Летти и Виктуар делали это добровольно; Рами, конечно же, каждую минуту в церкви воспринимал с отвращением, а Робина профессор Ловелл воспитал как убежденного атеиста. «Христианство - это варварство, - говорил профессор Ловелл. - Самобичевание, подавление собственных желаний и отвратительные суеверные ритуалы, которые в итоге позволяют человеку делать все, что захочется. Ходи в церковь, если тебя заставляют, но воспринимай это как возможность мысленно повторить выученный текст».].
        - Очень рада за вас, - искренне сказала мисс Смайз. - Вы собираетесь распространять слово Божие и на родине?
        - Мой дом - Оксфорд, - ответил Рами, невинно моргая. Кажется, он вот-вот сорвется, понял Робин. - Вы полагаете, что в Оксфорде полно язычников? Боже ты мой! И никто не сказал руководству?
        В конце концов мисс Смайз устала от них и пошла на палубу помолиться, или чем там обычно занимаются миссионеры. Робин, Летти, Рами и Виктуар собрались за столом, нервничая, как нашалившие дети в ожидании наказания. Профессора Ловелла нигде не было видно, взойдя на борт, он сразу же отправился переговорить с капитаном. И до сих пор никто не объяснил им, что происходит и что будет дальше.
        - Что ты сказал наместнику? - тихо спросила Виктуар.
        - Правду, - ответил Робин. - Я лишь сказал ему правду.
        - Но ведь наверняка кто-то настроил его…
        В двери появился профессор Ловелл. Они замолчали.
        - Робин, - сказал он. - Давай поговорим.
        Не дожидаясь ответа, он развернулся и вышел в коридор. Робин нехотя встал.
        Рами коснулся его руки.
        - Ты справишься?
        - Да.
        Робин надеялся, что они не слышат, как колотится его сердце или как громко стучит кровь в ушах. Ему не хотелось идти вслед за профессором Ловеллом, а хотелось спрятаться и замереть, забиться в уголок кают-компании и накрыть голову руками. Но этот трудный разговор давно назревал. Хрупкое перемирие, установившееся в день его ареста, не могло продержаться долго. Робин и его отец слишком долго лгали друг другу. Невозможно вечно игнорировать проблему, прятать ее, рано или поздно нарыв пришлось бы вскрыть.
        Когда Робин вошел в каюту профессора Ловелла, тот сидел за столом и медленно листал словарь.
        - Мне просто любопытно. Тебе известна стоимость тех сундуков в гавани?
        Робин вошел в каюту и закрыл за собой дверь. Его колени дрожали. Ему как будто снова было одиннадцать лет, и его застукали за чтением недозволенных романов, он съежился в ожидании неминуемого удара. Но Робин больше не был ребенком. Он изо всех сил постарался, чтобы голос не дрожал.
        - Сэр, не знаю, что произошло с наместником, но я не…
        - Больше двух миллионов фунтов, - сказал профессор Ловелл. - Ты слышал, что говорил мистер Бейлис. Два миллиона, и за бо?льшую часть отвечают лично Уильям Джардин и Джеймс Мэтисон.
        - Он принял решение. Принял его еще до встречи с нами. Никакие слова не…
        - Твоя работа несложная. Озвучивать Харольда Бейлиса. Показать китайцам дружественное лицо. Сгладить противоречия. Мы вроде бы ясно высказали свои приоритеты, не так ли? Что ты сказал наместнику Линю?
        - Не знаю, что, по-вашему, я сделал, - произнес Робин, - но случившееся в порту произошло не по моей вине.
        - Это ты предложил ему уничтожить опиум?
        - Конечно нет.
        - Ты поделился с ним какими-либо сведениями о Джардине и Мэтисоне? Присвоил себе полномочия мистера Бейлиса? Ты уверен, что не совершил ничего предосудительного?
        - Я делал лишь то, что мне велели, - настаивал Робин. - Мистер Бейлис мне не нравится, но, поскольку я представляю компанию…
        - Хоть раз в жизни, Робин, попытайся четко выразить, что у тебя на уме. Будь честен. Ты ведешь себя постыдно.
        - Я… Что ж, хорошо. - Робин скрестил руки на груди. Ему не за что было извиняться, нечего скрывать. Рами и Виктуар в безопасности. Больше он не склонится, не промолчит. - Ладно. Давайте будем честны друг с другом. Я не согласен с тем, что делают в Кантоне «Джардин и Мэтисон». Это неправильно, отвратительно…
        Профессор Ловелл покачал головой.
        - Бога ради, это всего лишь торговля. Не будь ребенком.
        - Это суверенное государство.
        - Государство, погрязшее в суевериях и архаике, не признающее верховенства закона, безнадежно отстающее от Запада по всем статьям. Государство варваров, неисправимо примитивных идиотов…
        - Но в этом государстве живут люди, - огрызнулся Робин. - Люди, которых вы травите, чьи жизни разрушаете. И если вопрос в том, готов ли я этому помогать, то я отвечаю - нет, я больше не вернусь в Кантон, не буду работать на торговцев, заниматься чем-нибудь, хоть отдаленно связанным с опиумом. Я готов проводить исследования для Вавилона, переводить, но не это. Вы не можете меня заставить.
        Закончив, он тяжело дышал. Выражение лица профессора Ловелла не изменилось. Он долго смотрел на Робина, слегка прикрыв глаза и барабаня пальцами по столу, как на фортепиано.
        - Знаешь, что меня поражает? - очень мягко произнес он. - Насколько люди могут быть неблагодарны.
        И снова эта линия аргументов. Робин как будто задел какую-то струну. Всегда только это, словно его верность скована привилегиями, о которых он не просил, которых не выбирал. Разве он на всю жизнь обязан Оксфорду только потому, что пил в нем шампанское? Разве должен хранить верность Вавилону только потому, что однажды поверил в его ложь?
        - Это все не ради меня, - сказал он. - Я ничего такого не просил. Вы сделали это ради себя, потому что нуждались в китайском студенте, который свободно говорит…
        - Так что же, ты меня отвергаешь? - спросил профессор Ловелл. - За то, что подарил тебе жизнь? Дал возможности, о которых ты и мечтать не мог? - Он ухмыльнулся. - Да, Робин, я увез тебя из дома. Увез от убожества, болезней и голода. Чего ты хочешь? Извинений?
        Чего он хотел бы, так это признания в том, что сделал профессор Ловелл. Что все это соглашение изначально было противоестественным, что дети - не объект для экспериментов, нельзя судить о них по крови, нельзя увозить далеко от родины, на службу империи. Что Робин - нечто большее, чем говорящий словарь, а его родина - не просто курица, несущая золотые яйца. Но он понимал, что профессор Ловелл никогда этого не признает. Эта истина похоронена не потому, что болезненна, а потому, что неудобна, и профессор Ловелл просто отказывался ее обсуждать.
        Совершенно очевидно, что Робин никогда не был и не будет личностью в глазах отца. Нет, для этого требовалась чистая кровь европейца, расовый статус, делающий Робина равным профессору Ловеллу. Малыши Дик и Филиппа были личностями. Но Робин Свифт - лишь ценным имуществом, а рабы должны быть безмерно благодарны, когда с ними хорошо обращаются.
        Они не могли прийти к пониманию. Однако Робин как минимум мог добиться правды хоть в чем-то.
        - Кем была для вас моя мать? - спросил он.
        Этот вопрос, похоже, вывел профессора из равновесия, хотя бы на одно мгновение.
        - Мы здесь не для того, чтобы обсуждать твою мать.
        - Вы убили ее. И даже не потрудились похоронить.
        - Не говори глупости. Ее убила азиатская холера.
        - Вы находились в Макао еще за две недели до ее смерти. Мне сказала миссис Пайпер. Вы знали об эпидемии, знали, что можете ее спасти…
        - Господи, Робин, она же была просто китаёзой…
        - Я тоже просто китаёза, профессор. Я ее сын. - Робина охватило жгучее желание расплакаться. Он его подавил. Боль ни за что не вызвала бы сочувствие у его отца. Но злость, пожалуй, могла бы разжечь страх. - Вы думали, что избавитесь от ее частички во мне?
        Он так хорошо научился мыслить сразу в двух реальностях. Он англичанин и не англичанин. Профессор Ловелл - его отец и не его отец. Китайцы - глупый, отсталый народ, и Робин - один из них. Он ненавидит Вавилон и хочет вечно жить в его объятиях. Робин годами балансировал на границе этих миров, это было единственным способом выжить, примириться со сложившимся положением, он не мог полностью принять ни одну из сторон, боясь смотреть правде в лицо, потому что противоречия грозили его сломить.
        Но больше он не мог так продолжать. Не мог жить в двух мирах, когда его разум то стирал, то восстанавливал правду. Он почувствовал нарастающее давление где-то в глубинах мозга. Как будто голова вот-вот расколется, в буквальном смысле, если он не уничтожит эту раздвоенность. Если не сделает выбор.
        - Как вы думаете, - спросил Робин, - сколько мне нужно прожить в Англии, чтобы стать таким, как вы?
        Профессор Ловелл вздернул голову.
        - Знаешь, когда-то я думал, что потомство - это своего рода перевод. Особенно когда родители настолько разные. Любопытно посмотреть, что в итоге получится. - Пока он это говорил, его лицо претерпело странную трансформацию. Глаза все увеличивались, пока не стали пугающе выпуклыми; снисходительная усмешка стала более явной, между губами блеснули зубы. Возможно, это было гипертрофированное отвращение, но Робину показалось, что профессор Ловелл снял маску вежливости. Лицо профессора еще никогда не было таким уродливым. - Я надеялся воспитать тебя так, чтобы ты избежал промахов своего брата. Надеялся привить тебе более цивилизованные этические принципы. Quo semel est imbuta recens, servabit odorem testa diu[90 - «Чем сначала сосуд пропитан, тем он долго будет отдавать», - Гораций об образовании молодежи для предотвращения пороков.], и все такое. Я надеялся, что сумею развить в тебе более возвышенные качества. Но при всем твоем образовании тебя не оторвать от корней, от твоего естества.
        - Вы просто чудовище, - потрясенно сказал Робин.
        - У меня нет на это времени. - Профессор Ловелл захлопнул словарь. - Ясно, что не стоило привозить тебя в Кантон. Я надеялся, что это напомнит, как тебе повезло, но ты лишь запутался.
        - Я не запутался…
        - По возвращении мы пересмотрим твое положение в Вавилоне. - Профессор Ловелл указал Робину на дверь. - А пока что, думаю, тебе нужно поразмыслить. Представь, что проведешь остаток жизни в Ньюгейтской тюрьме, Робин. Можешь сколько угодно восставать против пороков торговли, находясь в тюремной камере. Ты этого хочешь?
        Робин сжал кулаки.
        - Назовите ее по имени.
        Брови профессора Ловелла дернулись. Он снова указал ему на дверь.
        - На этом все.
        - Назовите ее по имени, трус!
        - Робин.
        Это было предупреждение. Его отец провел черту. Все, что Робин совершил до этого момента, может быть прощено, если он отступит, если попросит прощения, склонится перед отцовской властью и вернется к роскоши наивности и неведения.
        Но Робин кланялся слишком долго. И даже золотая клетка остается клеткой.
        Он шагнул вперед.
        - Назовите ее по имени, отец.
        Профессор Ловелл оттолкнул стул и встал.
        Происхождение английского слова «гнев», anger, тесно связано с физическими страданиями. Оно берет начало в древне- исландском слове angr, означающем «недуг», которое произошло от древнеанглийского enge, что значит «болезненное, жестокое состояние», а оно, в свою очередь, произошло от латинского angor - «удушье, страдание, боль». Гнев - это удушье. Гнев лишает сил. Он давит на грудь, теснится меж ребер, пока человек не задохнется в его тисках, поскольку гнев не может вырваться. Гнев кипит, а потом взрывается. Гнев - это тиски, а последующее исступление - отчаянная попытка вдохнуть.
        Позже Робин часто задавался вопросом, не увидел ли профессор Ловелл что-то в его глазах, какой-то огонь, о котором не подозревал, и, может быть, именно ошеломление отца от того, что его лингвистический эксперимент обладает собственной волей, побудило Робина к действию. Он будет отчаянно пытаться оправдать свой поступок самообороной, опираясь при этом на детали, которые с трудом помнил, быть может выдуманные в попытке убедить себя, что на самом деле он не убил отца обдуманно и хладнокровно.
        Он снова и снова будет спрашивать себя, кто сделал первое движение, и это станет пыткой до конца его дней, потому что он на самом деле этого не знал.
        А вот что он помнил точно.
        Профессор Ловелл резко встал и сунул руку в карман. А Робин, то ли машинально, то ли чтобы спровоцировать его, сделал то же самое. Сунул руку в карман, где хранил серебряную пластину, убившую Эвелин Брук. Он точно знал, какое действие она оказывает. Он произнес словесную пару, потому что на ум пришли только эти слова, только они описывали весь масштаб этого мгновения. Он вспомнил, как кочерга профессора Ловелла снова и снова врезается в его ребра, пока он лежит, свернувшись калачиком, на полу библиотеки, настолько испуганный, что даже не может закричать. Он вспомнил Гриффина, вывезенного в Англию совсем ребенком, которого прожевали и выплюнули, потому что он подзабыл родной язык. Вспомнил безвольных людей в опиумном притоне. Вспомнил свою мать.
        Он не думал о том, как пластина разорвет отцовскую грудь. Конечно, в глубине души он знал, потому что слова могут привести пластину в действие, только когда ты этого искренне хочешь. Недостаточно лишь произнести их. Нужно мысленно представить иероглиф, все его изгибы, выгравированные на сияющем серебре, и произнести слово и его перевод вслух, нужно представить, что при этом произойдет.
        «Бао» - взрыв, который уже невозможно сдержать.
        Но лишь когда профессор Ловелл упал на пол, а в воздухе повис тяжелый солоноватый запах крови, Робин осознал, что сделал.
        Он опустился на колени.
        - Сэр?
        Профессор Ловелл не шевелился.
        - Отец?
        Он схватил профессора Ловелла за плечи. Между пальцами потекла горячая кровь. Ее невозможно было остановить, она была повсюду, из растерзанной груди изливался бесконечный поток.
        - Де?
        Он не знал, почему произнес это слово. Отец. Быть может, подумал, что от потрясения профессор Ловелл оживет, что Робин сумеет вернуть отцовскую душу обратно в тело, назвав его так, как никогда не называл. Но профессор Ловелл не шевелился, он был мертв, сколько бы Робин ни тряс его, а кровь не переставала течь.
        - Де, - повторил он.
        И вдруг засмеялся, потому что было так смешно, так остроумно, что в транскрипции это слово выглядело так же, как и «умереть»[91 - Die и die.]. А профессор Ловелл был так явно и необратимо мертв. Назад дороги нет. Притворяться бессмыс- ленно.
        - Робин?
        Кто-то колотил в дверь. Робин встал и как в тумане, плохо соображая, открыл ее. В каюту ввалились Рами, Летти и Виктуар, наперебой бормоча:
        - Ох, Робин, ты…
        - Что случилось?..
        - Мы слышали крики и решили…
        А потом они увидели тело и кровь. Летти приглушенно вскрикнула. Виктуар закрыла рот руками. Рами несколько раз моргнул, а потом очень тихо охнул.
        - Он?.. - едва слышно спросила Летти.
        - Да, - прошептал Робин.
        В каюте стало очень тихо. У Робина звенело в ушах, он поднес руки к голове, но тут же опустил их, потому что они были алыми и мокрыми от крови.
        - Что случилось? - спросила Виктуар.
        - Мы поссорились. - Робин едва мог говорить. Ему и дышать было трудно. В глазах потемнело. Ноги подкашивались, ему ужасно хотелось сесть, но на полу расплывалась лужа крови. - Мы поссорились и…
        - Не смотрите, - сказал Рами.
        Никто его не послушался. Все замерли, глядя на неподвижное тело профессора Ловелла, а Рами опустился рядом с ним и приложил два пальца к его шее. Прошли долгие секунды. Рами беззвучно пробормотал молитву: «Инна лилляхи ва-инна илейхи раджиун», а затем положил ладони на веки профессора Ловелла и закрыл их.
        Он очень медленно выдохнул, на мгновение прижал ладони к коленям, а потом встал.
        - И что теперь?
        Часть IV
        Глава 19
        «Сперва, - сказал я, - укажем на самую великую ложь о самых великих предметах: что, например, Уран совершил поступок, упоминаемый Гесиодом, и будто бы Кронос ему отомстил. О делах же Кроноса и о мучениях, перенесенных им от сына, хотя это было и справедливо, я не позволил бы так легко рассказывать людям неразумным и молодым, а лучше велел бы молчать о них».
        ПЛАТОН. ТЕОРИЯ ГОСУДАРСТВА
        - Давайте оставим его в каюте, - с удивительным самообладанием предложила Виктуар, хотя сама фраза была абсолютно безумна. - Можно просто… обернуть его простынями и спрятать подальше, пока не прибудем в Англию.
        - Невозможно прятать тело полтора месяца, - взвизгнула Летти.
        - Почему?
        - Оно начнет разлагаться!
        - Это верно, - согласился Рами. - От моряков пованивает, но не настолько.
        Робина потрясло, что их первым побуждением было спрятать тело. Это не отменяло того, что он только что убил собственного отца и, вероятно, сделает их всех соучастниками, не отменяло алых потеков на стенах, полу, его шее и руках. Но они говорили так, будто все можно поправить, словно о трудном переводе, который можно сделать, стоит лишь найти верную фразу.
        - Так, слушайте, вот как мы поступим. - Виктуар надавила пальцами на виски и сделала глубокий вдох. - Надо как-то избавиться от тела. Не знаю как, но мы найдем способ. А потом, когда причалим…
        - И как бы объясним экипажу, почему не вспоминали о нем полтора месяца? - поинтересовалась Летти.
        - Два, - уточнила Виктуар.
        - Что-что?
        - Это не один из тех быстрых клиперов, - объяснила Виктуар. - Плавание займет два месяца.
        Летти прижала ладони к глазам.
        - Боже милосердный!
        - Как мы объясним? - сказала Виктуар. - Скажем, что он чем-то заразился. Чем-нибудь редким… Робин, придумай что-нибудь экзотическое и омерзительное, чтобы всех отпугнуть. Скажем, он подхватил эту болезнь в трущобах, все будут бояться заходить к нему в каюту.
        Все ненадолго замолчали. Надо признать, логика в этом предложении была, по крайней мере, с первого взгляда оно казалось разумным.
        - Ладно. - Рами начал расхаживать взад-вперед по узкой полоске деревянного пола, еще не покрытой кровью. - Ох… Да простит нас Аллах. - Он потер глаза. - Да, это может получиться. Допустим, мы сумеем сохранить его смерть в тайне до прибытия в Лондон. А что потом?
        - Это легко, - сказала Виктуар. - Скажем, что он умер во время плавания. Например, во сне. И судовой врач не мог провести вскрытие, потому что риск заражения был слишком велик. Мы попросим сделать гроб и набьем его… ну, скажем, завернутыми в тряпье книгами, а потом вынесем и избавимся от него.
        - Безумие, - заявила Летти. - Полное безумие.
        - У тебя есть идея получше? - спросила Виктуар.
        Летти немного помолчала. Робин был совершенно уверен, что она будет убеждать их во всем признаться, но она всплеснула руками и сказала:
        - Можно просто сбросить его за борт среди бела дня, сказать, что он случайно утонул, а когда все увидят его мертвым, мы не вызовем подозрений.
        - И, по-твоему, это не подозрительно? - спросил Рами. - Мы просто протащим окровавленное тело по палубе, притворяясь, будто оно идет самостоятельно, а потом швырнем в воду, где любой может заметить дыру в его груди? И так мы докажем свою невиновность? Прояви изобретательность, Летти, нужно разыграть все правильно…
        Наконец Робин обрел дар речи.
        - Нет. Нет, это безумие, я не позволю… Вы все не можете… - Он запинался, пытаясь подобрать слова. Он глубоко вдохнул и слегка успокоился. - Это совершил я. Я расскажу капитану, признаюсь, и на этом все.
        Рами фыркнул.
        - Нет уж, об этом не может быть и речи.
        - Не глупи, - сказал Робин. - Вы же станете сообщниками…
        - Мы все равно замазаны, - заявила Виктуар. - Мы все иностранцы, возвращающиеся из чужой страны на корабле вместе с мертвым белым мужчиной. - К Летти это не относилось, но никто не поправил Виктуар. - В нашем мире не получится, чтобы тебя посадили в тюрьму, а остальных не тронули. Ты же сам это понимаешь, верно? Либо мы тебя прикроем, либо сами обречены.
        - Именно так, - твердо сказал Рами. - И ни один из нас не позволит тебе сесть в тюрьму, Птах. Мы все будем молчать, верно?
        Только Летти еще не высказалась.
        - Летти? - спросила ее Виктуар.
        Летти побледнела под стать бескровному трупу на полу.
        - Я… да. Хорошо.
        - Ты можешь уйти, Летти. - сказал Робин. - Тебе не обязательно слушать…
        - Нет, я хочу остаться. Хочу знать, что будет дальше. Я не могу просто позволить всем вам… Нет. - Она крепко зажмурилась и покачала головой, а потом открыла глаза и очень медленно, словно только что приняла решение, объявила: - Я в деле. С вами. Со всеми.
        - Хорошо, - быстро подвел итог Рами. Он вытер ладони о брюки и снова начал ходить взад-вперед. - Вот что я думаю. Мы не должны были плыть на этом судне. Изначально мы собирались вернуться четвертого числа, помните? Никто не ждет нас раньше этого срока, а значит, никто не станет его искать, когда мы причалим.
        - Точно, - кивнула Виктуар и тут же подхватила его мысль. Довольно пугающе было наблюдать за этими двумя. Чем дольше они говорили, тем становились увереннее. Как будто просто участвовали в групповом переводе, подстегивая гениальные догадки друг друга. - Очевидно, что нас могут поймать, если увидят труп. Значит, самое главное, как я и говорила, поскорее от него избавиться - как только стемнеет. А потом до конца плавания будем говорить всем, что он болен. Моряки страшно боятся иностранных недугов, разве не так? Стоит нам обмолвиться, что он заразен, и гарантирую, что никто за все эти недели не подойдет к его двери. А значит, единственное, о чем нам надо беспокоиться, - это как доволочь его до воды.
        - Ну, и убрать всю кровь, - добавил Рами.
        Безумие, подумал Робин. Просто безумие, и он не мог понять, почему никто не смеется, почему все с такой серьезностью размышляют о том, как протащить тело профессора по трапу вверх и выкинуть в море. Происходящее уже больше их не удивляло. Первый шок прошел, и невероятное превратилось в практическую задачу. Они говорили не об этике, а о способах транспортировки, как будто попали в перевернутый мир, где все бессмысленно, только никто, кроме Робина, этого не замечает.
        - Робин? - окликнул его Рами.
        Робин моргнул. Все с озабоченным видом смотрели на него. Он сообразил, что к нему обращаются уже не в первый раз.
        - Простите… Что?
        - Как ты думаешь? - мягко спросила Виктуар. - Мы собираемся выбросить его за борт.
        - Я… Ну, думаю, может получиться, только… - Он тряхнул головой. В ушах стоял звон, и трудно было собраться с мыслями. - Простите, я просто… Неужели никто не спросит меня, почему я это сделал?
        Все ошеломленно уставились на него.
        - Просто… вы все решили помочь мне скрыть убийство? - Робин ничего не мог поделать - все фразы превращались в вопросы. Весь мир сейчас казался одним огромным вопросом без ответа. - Вы даже не спросите, как или почему?
        Рами и Виктуар переглянулись. Но первой ответила Летти:
        - Думаю, мы понимаем причину. - Ее горло пульсировало. Робин не мог понять выражение ее лица - такой он раньше Летти не видел, это была какая-то странная смесь жалости и решимости. - И честно говоря, Робин, чем меньше мы будем об этом говорить, тем лучше.
        Каюту они убрали быстрее, чем рассчитывал Робин. Летти выманила у экипажа швабру и ведро под тем предлогом, что ее тошнит из-за морской болезни, а остальные пожертвовали кое-что из одежды, чтобы собрать кровь.
        После этого возник вопрос, как избавиться от тела. Они решили, что лучший способ вытащить тело профессора Ловелла на верхнюю палубу, не вызывая вопросов, - это затолкать его в сундук. Сундук поднимали дюйм за дюймом под напряженное сопение. Виктуар бросалась вперед каждые несколько секунд, проверяла, нет ли кого поблизости, а затем судорожно махала Робину и Рами, чтобы они подтащили сундук еще на несколько ступенек. Летти караулила на верхней площадке, изображая ночную прогулку на свежем воздухе.
        Каким-то образом им удалось взгромоздить сундук на фальшборт, не вызвав подозрений.
        - Так. - Робин откинул крышку сундука. Сначала они хотели сбросить сундук целиком, но Виктуар проницательно заметила, что дерево всплывет. Робин боялся заглядывать внутрь, ему хотелось по возможности сделать все так, чтобы не видеть отцовского лица. - Быстро, пока никто не смотрит.
        - Подождите, - вставил Рами. - Нужно его утяжелить, иначе тело всплывет.
        Робин представил покачивающийся в кильватере судна труп профессора Ловелла, привлекающий внимание моряков и чаек. Его затошнило.
        - Почему ты раньше этого не сказал?
        - Я запаниковал, ясно?
        - Но ты выглядел таким спокойным…
        - Я хорошо справляюсь с чрезвычайными ситуациями, Птах, но я не бог.
        Взгляд Робина метался по палубе в поисках того, что может послужить якорем, и падал на весло, деревянное ведро, доски. Проклятье, почему все на корабле прекрасно держится на волнах?
        Наконец он нашел бухту каната с узлами, похожими на гири. Он взмолился, чтобы канат не понадобился для чего-то важного, и потащил его к сундуку. Обвязать тело профессора Ловелла канатом оказалось неимоверно трудно. Его тяжелые, окоченевшие руки почти не двигались, как будто труп активно сопротивлялся. К ужасу Робина, канат зацепился за торчащие зазубренные ребра. Потные от страха ладони Робина то и дело соскальзывали; и лишь за несколько мучительных минут ему удалось плотно обмотать канат вокруг рук и ног профессора. Робин хотел быстро завязать узел и покончить с этим, но Рами настаивал, что торопиться не стоит; он не хотел, чтобы веревки распутались, как только тело окажется в воде.
        - Ладно, - наконец прошептал Рами, подергав за канат. - Годится.
        Они взялись за труп с разных сторон - Робин за плечи, а Рами за ноги - и вытащили его из сундука.
        - Раз, - прошептал Рами. - Два…
        Они качнули труп в третий раз и перебросили тело профессора Ловелла за борт. Казалось, прошла целая вечность, прежде чем они услышали всплеск.
        Рами перевесился через фальшборт, изучая темные волны.
        - Его нет, - наконец сообщил он. - Он не всплыл.
        Робин был не в состоянии говорить. Спотыкаясь, он сделал несколько шагов, и его вырвало на палубу.
        После чего, как велел Рами, они просто вернулись на свои койки, чтобы остаток плавания вести себя так, будто ничего не случилось. Просто - в теории. Но из всех возможных мест для убийства корабль посреди моря - самое худшее. На улице убийца может просто выбросить оружие и сбежать. Они же были привязаны к месту преступления еще на два месяца, в течение которых приходилось делать вид, будто они не взорвали человеку грудь и не выбросили тело в океан.
        Они пытались вести себя как ни в чем не бывало. Ежедневно прогуливались по палубе, отвечали на утомительные расспросы мисс Смайз, трижды в день по часам приходили на трапезу в кают-компанию, изо всех сил стараясь есть с аппетитом.
        - Ему что-то нездоровится, - ответил Рами, когда кок спросил, прочему уже несколько дней не видно профессора Ловелла. - Он говорит, что не особо голоден, что-то с желудком, но мы отнесем ему поесть.
        - А он сказал, чем болен?
        Повар был улыбчивым и общительным человеком; Робин не мог понять, пытается ли он что-то выпытать или просто дружелюбен.
        - Ну, у него целая гамма симптомов, - гладко солгал Рами. - Он жаловался на головную боль, несварение, но главным образом на тошноту. Если он долго стоит, его начинает тошнить, поэтому он в основном проводит время в постели. Много спит. Возможно, это морская болезнь, хотя на пути в Китай у него не было никаких проблем.
        - Любопытно. - Кок пригладил бороду и развернулся. - Подождите здесь.
        Он быстро вышел из кают-компании. Четверо друзей в ужасе уставились на дверь. У него что, возникли подозрения? Он собирается сообщить капитану? Или решил проверить каюту профессора Ловелла, чтобы узнать, правдив ли их рассказ?
        - И что теперь, - пробормотал Рами, - нам нужно бежать или…
        - Куда бежать? - прошипела Виктуар. - Мы посреди океана!
        - Мы могли бы опередить его у каюты Ловелла…
        - Но там ведь пусто, мы ничего не можем сделать…
        - Тсс!
        Летти мотнула головой через плечо. Кок уже возвращался обратно в кают-компанию, с маленьким пакетиком в руке.
        - Это засахаренный имбирь. - Он протянул пакет Робину. - Помогает от расстройства желудка. Ученые вечно забывают взять его с собой.
        - Спасибо. - С колотящимся сердцем Робин взял пакет, изо всех сил стараясь говорить ровным тоном. - Уверен, профессор будет очень благодарен.
        К счастью, больше никто в команде не спросил, где профессор Ловелл. Моряки не слишком интересовались учеными, за перевозку которых им платили гроши, предпочитая делать вид, что их вообще не существует. Мисс Смайз - совсем другое дело. Скорее всего, от скуки она настойчиво пыталась сделать что-то полезное. Она беспрестанно спрашивала о температуре профессора Ловелла, как звучит его кашель, о цвете и составе его стула.
        - Уж я-то повидала всяких тропических болезней, - сказала она. - Что бы у него ни было, я наверняка видела это у местных жителей. Просто дайте мне взглянуть на него, и я его вылечу.
        Каким-то чудом ее удалось убедить, что профессор Ловелл одновременно очень заразен и болезненно застенчив.
        - Он не останется наедине с незамужней женщиной, - торжественно поклялась Летти. - Он будет в ярости, если мы вас туда пустим.
        Тем не менее мисс Смайз настояла, чтобы они ежедневно молились вместе с ней за его здоровье, и Робин едва сдерживался, чтобы его не вырвало от чувства вины.
        Дни казались ужасно длинными. Время едва ползло, каждая секунда таила в себе вероятность разоблачения и вопрос: «Сойдет ли нам это с рук?». Робина постоянно тошнило. Но не так, как от накатывающей волнами морской болезни; его тошнило от бремени вины, грызущей желудок и когтями впивающейся в горло, от ее яда было трудно дышать. От попыток расслабиться или отвлечься становилось только хуже - как только он терял бдительность, тошнота усиливалась, гул в ушах грохотал все громче и громче, и мир перед глазами затуманивался, превращаясь в размытое пятно.
        Нужно было изо всех сил сосредоточиться, чтобы просто вести себя как обычный человек. Иногда он с трудом вспоминал, как дышать. Приходилось мысленно твердить себе: все хорошо, все хорошо, никто не знает, все считают тебя просто студентом и думают, что он болен. Но даже эта мантра грозила выйти из-под контроля; стоило Робину хоть на секунду расслабиться, как она трансформировалась в правду: ты убил его, продырявил ему грудь, его кровь повсюду - на книгах, на твоих руках, скользкая, влажная, теплая…
        Он боялся своих потаенных мыслей, боялся отпустить их на волю. Не мог долго думать о чем-то другом. Каждая мысль в голове превращалась в хаотическое нагромождение вины и ужаса, всегда сменяясь одним и тем же мрачным рефреном:
        Я убил своего отца.
        Я убил своего отца.
        Я убил своего отца.
        Он истязал себя, представляя, что случится, если их раскроют. Воображал эти сцены так живо, что они казались воспоминаниями - краткий и ужасный суд, презрительные взгляды судей, кандалы на запястьях, и если не виселица, то долгое, мучительное плавание в тесном трюме в колонию для преступников в Австралии.
        Он никак не мог разобраться, какое мгновение стало поворотным моментом и привело к убийству - всего доля секунды внезапного порыва ненависти, одна произнесенная фраза, один бросок. В «Аналектах Конфуция» утверждается, что даже колесница с четверкой лошадей не может угнаться за однажды произнесенным словом, его уже не вернешь. Но это казалось каким-то фокусом. Ведь так несправедливо, что столь незначительное действие может иметь столь грандиозные последствия. Событие, способное разрушить не только его жизнь, но и жизнь Рами, Летти и Виктуар, должно длиться долгие минуты и требовать значительных усилий. Случившееся имело бы больше смысла, если бы он стоял над телом отца с тупым топором, раз за разом обрушивая оружие на голову и грудь, пока кровь не забрызгает оба лица до неузнаваемости. Нечто жестокое и длительное, результат чудовищных намерений.
        Но это описание совсем не подходило к случившемуся. Никакой жестокости. Никаких усилий. Все произошло так быстро, что у Робина даже не было времени задуматься. Он и не помнил, как начал действовать. Разве можно замышлять убийство, если даже не помнишь, что хотел убить?
        Но что это за вопрос? Какой смысл разбираться, желал он смерти отца или нет, когда искореженный труп необратимо погружается на дно океана?
        По ночам было хуже, чем днем. Днем хотя бы можно было временно отвлечься, глядя на перекатывающиеся волны и брызги туманов. А по ночам в одиночестве гамака оставалась лишь беспросветная тьма. Ночи состояли из промокших от пота простыней, озноба и дрожи, а среди других спящих нельзя было даже застонать или вскрикнуть.
        Робин лежал, подтянув колени к груди и обеими руками закрывая рот, чтобы приглушить лихорадочное дыхание. Когда ему удавалось заснуть, сны были обрывочными и ужасающе яркими, они снова и снова показывали каждую секунду того последнего разговора, вплоть до разрушительного финала. Но детали постоянно менялись. Какие слова произнес напоследок профессор Ловелл? Как он смотрел на Робина? В самом ли деле шагнул к нему? Кто первым сдвинулся с места? Была ли это самооборона или упреждающий удар? А есть ли разница? Робин уничтожал собственные воспоминания. То бодрствуя, то засыпая, он пересматривал один и тот же момент с тысячи разных сторон, пока не перестал понимать, что произошло на самом деле.
        Он хотел, чтобы эти мысли прекратились. Чтобы они исчезли. По ночам черные бесконечные волны казались утопией, и больше всего на свете Робину хотелось шагнуть за борт, чтобы океан поглотил его вместе с чувством вины, затянул в стирающие память глубины. Но тем самым он бы приговорил остальных. Как будет выглядеть, если один студент утонул, а профессора убили? Из этого они не выпутаются, как бы ни были изобретательны.
        Но если смерть не выход, выходом может оказаться наказание.
        - Я должен признаться, - прошептал он Рами однажды бессонной ночью. - Это единственный вариант, нужно с этим покончить.
        - Не глупи, - ответил Рами.
        Робин лихорадочно выпрыгнул из гамака.
        - Я правда так думаю, я пойду к капитану…
        Рами соскочил с гамака и преградил Робину путь.
        - Вернись, Птах.
        Робин попытался протиснуться мимо Рами к трапу. Рами проворно дал ему пощечину. Каким-то образом от потрясения Робин успокоился - ослепляющая до белизны боль стерла из головы все мысли, пусть всего на несколько секунд, но этого оказалось достаточно, чтобы замедлить бешеное биение сердца.
        - Теперь мы все сообщники, - прошипел Рами. - Мы же вычистили его каюту. И выкинули тело, чтобы тебя прикрыть. Мы все многократно лгали, мы - орудия преступления, и если ты отправишься к палачу, то обречешь и нас. Это ты понимаешь?
        Робин пристыженно понурил голову и кивнул.
        - Вот и хорошо, - сказал Рами. - А теперь ложись спать.
        Единственным плюсом всего этого безумия было то, что они с Рами наконец-то помирились. Убийство перебросило мост через пропасть между ними, развеяло обвинения Рами в соучастии и трусости. Не имело значения, что это произошло случайно и Робин поступил бы по-другому, если бы мог. У Рами больше не было идеологических оснований обижаться на него, ведь именно Робин убил колонизатора. Теперь они стали соучастниками, и это сблизило их как никогда. Рами взял на себя роль утешителя и советчика, которому можно поплакаться в плечо. Робин почему-то решил, что, высказавшись, улучшит свое положение, но произнесенное вслух только еще больше запутало его, хотя он был отчаянно благодарен Рами за то, что тот хотя бы его выслушал.
        - Думаешь, я воплощение зла? - спросил он.
        - Не будь идиотом.
        - Ты часто меня так называешь.
        - А ты говоришь много глупостей. Но ты отнюдь не воплощение зла.
        - Но я убийца, - сказал Робин и повторил это еще раз, потому что слова звучали настолько нелепо, что даже произносить их было странно. - Я отнял жизнь. Намеренно и обдуманно - я знал, что сотворит с ним пластина, и вытащил ее, и наблюдал, как она разрушила его тело, и хотя спустя мгновение уже сожалел, что сделал это, я был доволен результатом. Это произошло не случайно. И как бы сильно я ни хотел вернуть все назад, я желал его смерти и убил его. - Он судорожно вздохнул. - И я… какой человек на такое способен? Только злодей. Бездушный мерзавец. Как иначе это могло произойти? Как такое можно простить?
        Рами вздохнул.
        - Отнять жизнь - все равно что убить все человечество. Так говорится в Коране.
        - Спасибо, - промямлил Робин. - Как утешительно.
        - Но в Коране также говорится о бесконечном милосердии Аллаха. - Рами немного помолчал. - И я думаю… Ведь профессор Ловелл был дрянным человеком, правда? А ты сделал это для самозащиты, верно? И то, как он поступал с тобой, твоим братом, вашими матерями… Быть может, он заслужил смерть. Быть может, его убийство предотвратило то зло, которое он мог причинить другим людям. Но это не твое решение. А Бога.
        - Так что же мне делать? - с несчастным видом спросил Робин. - Что же мне делать?
        - Ты ничего с этим не поделаешь. Он мертв, ты убил его, и это никак не изменить, ты лишь можешь молить Бога о прощении. - Он замолчал, барабаня пальцами по колену. - Но теперь главное - защитить Виктуар и Летти. А твое признание этому никак не поспособствует, Птах. Как и твое самоистязание на тему, чего ты стоишь как человек. Ловелл мертв, а ты жив, и, возможно, именно этого желал Бог. Больше я ничем не могу тебя утешить.
        Все четверо по очереди сходили с ума. В этой игре существовало негласное правило: каждому из них периодически позволено взбрыкнуть, но не всем одновременно, и обязанность здравомыслящих заключалась в том, чтобы успокоить безумца.
        Рами любил паниковать, озвучивая свои тревоги в самых экстравагантных, невероятно детальных подробностях.
        - Кто-нибудь войдет в его каюту, - объявил он. - Например, понадобится задать ему вопрос - что-нибудь банальное насчет даты прибытия или платежа за проезд. Но его там не окажется, и нас спросят об этом, и наконец зародятся подозрения, обыщут все судно, а мы притворимся, что понятия не имеем, куда он подевался, нам не поверят и в конце концов найдут пятна крови…
        - Умоляю, - сказала Виктуар. - Бога ради, прекрати.
        - И нас отправят в Ньюгейт, - продолжил Рами с такими интонациями, будто декламирует эпическую поэму, - и прозвонят колокола, и соберется огромная толпа, и на следующее утро нас повесят, одного за другим…
        Был только один способ заставить Рами остановиться - позволить ему изложить все эти больные фантазии, что он всегда и делал, с каждым разом все более и более гротескно описывая их казнь. Это приносило Робину некоторое облегчение: когда он представлял самое худшее, что может случиться, то уже не испытывал ужаса от неизвестности. Но Виктуар тирады Рами только расстраивали. Всякий раз после таких разговоров она не могла уснуть. Тогда наступала ее очередь терять голову: она будила Робина и Рами в четыре утра, шепча, что ей неловко мешать Летти спать, и они сидели с ней на палубе до рассвета, нашептывая бессмысленные истории обо всем, что приходило в голову, - о пении птиц, Бетховене, факультетских сплетнях.
        Хуже всего были приступы дурного настроения у Летти. Только она одна не понимала, почему Рами и Виктуар с такой готовностью встали на защиту Робина. И предполагала, что они защищают Робина как друга. А единственный мотив для убийства, приходящий ей в голову, - отцовское жестокосердие (в этом у нее с Робином было немало общего), ведь она видела, как профессор Ловелл схватил Робина за грудки в Кантоне.
        Однако она рассматривала смерть профессора Ловелла как изолированный эпизод, а не как верхушку айсберга, и постоянно старалась все исправить.
        - Должен же быть способ все уладить, - повторяла она. - Можно сказать, что профессор Ловелл пытался ранить Робина, а значит, это была самооборона. Профессор Ловелл потерял рассудок из-за стресса, он сам это начал, а Робин только хотел защититься. Мы все присягнем, что так и было, и Робина оправдают. Как ты считаешь, Робин?
        - Но все было совсем не так, - сказал Робин.
        - А можно сказать, что именно так…
        - Ничего не выйдет, - твердо стоял на своем Рами. - Это слишком опасно, а кроме того, неоправданный риск.
        Как объяснить ей, что она заблуждается? Что только безу- мец может вообразить, будто британская судебная система совершенно нейтральна, суд над ними будет справедливым, а люди, которые выглядят как Робин, Рами и Виктуар, могут убить белого оксфордского профессора, выкинуть тело за борт, лгать несколько недель и не получить никакого наказания. Как объяснить ей, что ее точка зрения лишь доказывает, в каких разных мирах они живут?
        Но они не могли втолковать ей эту истину, и Летти была непреклонна.
        - У меня идея, - провозгласила она после того, как они отвергли ее предложение насчет самообороны. - Как вы, вероятно, знаете, мой отец - человек довольно влиятельный…
        - Нет, - сказал Рами.
        - Просто дай мне закончить. Мой отец был довольно влиятелен в свое время…
        - Твой отец - адмирал в отставке, его отстранили от дел…
        - Но он до сих пор знает нужных людей, - настаивала Летти. - Он может попросить их об одолжении…
        - Какого рода одолжении? - спросил Рами. - «Здравствуйте, судья Блейзерс, вот какое дело - моя дочь и ее грязные иностранные приятели убили своего профессора, важного для империи человека, как с точки зрения финансов, так и дипломатии, поэтому заявите на суде об их невиновности, прошу вас».
        - И вовсе не так, - огрызнулась Летти. - Я только пытаюсь сказать, что, если мы объясним ему, что это был несчастный случай…
        - Несчастный случай? - повторил Рами. - А раньше тебе уже доводилось скрывать несчастные случаи? Думаешь, все просто отвернутся, когда богатая белая девушка кого-то убьет? Так это бывает, да, Летти? А кроме того, разве ты не на ножах с адмиралом?
        Летти раздула ноздри.
        - Я лишь пытаюсь помочь.
        - Мы это знаем, - быстро сказал Робин, отчаянно пытаясь погасить напряжение. - И я искренне тебе благодарен. Но думаю, лучше нам держать это в тайне.
        Летти сердито уставилась в стену и промолчала.
        Каким-то образом они дотянули до Англии. Прошло два месяца, и однажды утром они проснулись и увидели на горизонте Лондон, укутанный знакомой мрачной серостью.
        Симулировать болезнь профессора Ловелла на протяжении всего путешествия оказалось проще, чем ожидала даже Виктуар; видимо, очень легко убедить весь экипаж в том, что у оксфордского профессора удивительно слабое здоровье. Джемайма Смайз, несмотря на все свои усилия, в конце концов устала от слишком тесного соседства и не пыталась затянуть расставание. При высадке моряки не сказали ни слова. Никто не обратил внимания на четырех измученных путешествием студентов, пробирающихся по причалу, когда нужно разгружать товар и получать оплату.
        - Мы отправили профессора на берег пораньше, ему нужно к врачу, - объяснила капитану Летти, когда они прошли мимо него на причал. - Он просил передать… просил поблагодарить вас за плавание без происшествий.
        Капитан слегка озадаченно улыбнулся, но пожал плечами и помахал на прощание.
        - Плавание без происшествий? - пробормотал Рами. - Без происшествий?
        - Больше мне ничего не пришло в голову!
        - Лучше замолчите и пошли! - шикнула на них Виктуар.
        Пока они опускали свои сундуки по сходням, Робину казалось, что все их действия буквально кричат: «Мы убийцы!» Он с содроганием думал, что с минуты на минуту, достаточно сделать еще один шаг, кто-то посмотрит на них с подозрением, раздастся топот шагов и оклик: «Эй, вы! Стоять!» Уж конечно, им не позволят так просто покинуть «Элладу».
        На берегу, всего в каких-то двадцати шагах, была Англия, убежище, свобода. Стоит добраться до берега, и они растворятся в толпе, окажутся на свободе. Но это, разумеется, невозможно - ведь так легко обнаружить улики, связывающие их с той проклятой каютой.
        Робин ступил с трапа на твердую землю. Он оглянулся через плечо. Никто их не преследовал. Никто даже не смотрел в их сторону.
        Они сели на омнибус до севера Лондона, откуда поймали кеб до Хампстеда. Без особых споров они решили переночевать в резиденции профессора Ловелла в Хампстеде, поскольку уже не успевали на поезд в Оксфорд, и Робин знал, что миссис Пайпер сейчас в Джерико, а запасной ключ спрятан под китайским цветочным горшком в саду. На следующее утро они собирались сесть в Паддингтоне на поезд и вернуться в университет.
        В пути им приходила в голову очевидная мысль - бежать, бросить все и покинуть Европу, сесть на пакетбот до Америки или Австралии или вернуться в свои родные страны.
        - Мы можем сбежать в Новый Свет, - предложил Рами. - В Канаду.
        - Ты даже по-французски не говоришь, - заметила Летти.
        Робин закатил глаза.
        - Это же французский, Летти. Самая неуклюжая дочка латыни. Неужели он такой сложный?
        - Нам придется найти работу, - указала Виктуар. - Ведь больше мы не будем получать стипендию, на что мы будем жить?
        Это был резонный вопрос, который все почему-то проглядели. Много лет получая приличную стипендию, они позабыли, что сбережений едва ли хватит на несколько месяцев, за пределами Оксфорда никто не будет оплачивать им жилье и питание, а у них нет ни гроша за душой.
        - Что ж, а как люди находят работу? - поинтересовался Рами. - Полагаю, нужно просто откликнуться на объявление в каком-нибудь магазине?
        - Сначала придется быть учеником, - сказала Летти. - Нужно обучиться, а это стоит денег, так я думаю…
        - Тогда как же найти торговца, который возьмет на работу?
        - Не знаю, - раздраженно ответила Летти. - Откуда мне знать? Понятия не имею.
        Нет, у них не было реальной возможности покинуть университет. Несмотря ни на что, даже хотя они рисковали, что, если вернутся в Оксфорд, их арестуют, бросят в тюрьму или повесят, они не могли представить себе жизнь, не связанную с университетом. Ведь у них не было ничего другого. Ни навыков, ни сил, ни склонностей к простому труду, как и связей, чтобы найти работу. А самое главное, они ничего не знали о жизни. Ни один не имел ни малейшего представления о том, сколько стоит снять комнату, купить продуктов на неделю или обустроиться в любом городе, помимо Оксфорда. До сих пор обо всем заботились за них. В Хампстеде была миссис Пайпер, а в Оксфорде - слуги и прачки. Робин даже не знал, как стирают белье.
        Когда дошло до дела, они просто не могли думать о себе иначе, как о студентах, не представляли мир, в котором не имеют отношения к Вавилону. Университет был всем, что они знали. Их домом. Как бы это ни было глупо, Робин подозревал, что не только он в глубине души верит, что в конце концов, когда все эти неприятности закончатся, когда все утрясется, он вернется в свою комнату на Мэгпай-лейн, проснется под нежное пение птиц, а через узкое окно будет литься солнечный свет, и он снова целыми днями будет лишь изучать мертвые языки.
        Глава 20
        Благодаря помощи и информации, которую вы с мистером Джардином так любезно нам предоставили, мы дали нашим военно-морским, военным и дипломатическим представителям в Китае подробные указания, которые привели к этим обнадеживающим результатам.
        МИНИСТР ИНОСТРАННЫХ ДЕЛ ПАЛЬМЕРСТОН. ПИСЬМО ДЖОНУ ЭЙБЕЛУ СМИТУ
        Когда они сошли с кеба в Хампстеде, лил дождь. Дом профессора Ловелла они нашли по чистой случайности. Робину казалось, что он с легкостью вспомнит маршрут, но три года отсутствия сказались на памяти сильнее, чем он осознавал, а под барабанящими струями дождя все дома выглядели одинаково - влажные, угловатые, в окружении скользкой мокрой зелени. К тому времени когда они наконец-то нашли кирпичный дом с белой штукатуркой, они уже насквозь промокли и дрожали.
        - Стойте. - У самой двери Виктуар задержала Рами. - А не лучше ли войти с другой стороны? Вдруг кто-нибудь нас увидит?
        - Если нас и увидят, находиться в Хампстеде не преступление.
        - Но ведь очевидно, что мы здесь не живем…
        - Добрый день!
        Все четверо разом повернули головы, как перепуганные котята. С порога дома напротив им махала женщина.
        - Добрый день! - повторила она. - Вы ищете профес- сора?
        Они в панике переглянулись, поскольку не подготовили ответ на случай такого развития событий. Они предпочли бы избежать любых ассоциаций с человеком, чье отсутствие вскоре станет подозрительным. Но как еще объяснить свой приезд в Хампстед?
        - Мы его студенты, - быстро ответил Робин, прежде чем молчание успело вызвать подозрения. - Только что вернулись из-за границы, и он просил с ним встретиться после возвращения, только уже поздно, а в доме никого нет.
        - Наверное, он в университете, - сказала женщина вполне дружелюбно, враждебной она показалась только потому, что кричала на фоне дождя. - Он живет здесь всего несколько недель в году. Никуда не уходите.
        Она повернулась и скрылась в доме. Дверь за ней со стуком захлопнулась.
        - Проклятье, - пробормотал Рами. - Зачем ты это сделал?
        - Подумал, что лучше держаться ближе к правде.
        - Это слишком близко к правде, тебе не кажется? А если кто-то начнет задавать ей вопросы?
        - И что ты предлагаешь?
        Но женщина уже снова появилась на пороге. Она поспешно пересекла улицу, закрываясь от дождя рукой. Она протянула Робину ладонь.
        - Вот. - На ладони лежал ключ. - Это запасной. Профессор такой рассеянный, он попросил меня хранить ключ на случай, если потеряет свой. Бедняжки.
        - Спасибо, - сказал Робин, потрясенный неожиданной удачей. И тут его осенило. Он высказал свою безумную догадку: - Вы же миссис Клеменс, верно?
        Она просияла.
        - Точно!
        - Да, совершенно верно, он говорил, что, если мы не найдем ключ, можно обратиться к вам. Только мы не разобрались, в каком доме вы живете.
        - Хорошо, что я смотрела на дождь. - На ее лице играла широкая дружелюбная улыбка, все подозрения, если они и были, исчезли. - Люблю смотреть в окно, когда играю на фортепиано. Мир вокруг наполняет мою музыку…
        - Да, - повторил Робин. Его слишком переполняло облегчение, чтобы он мог добавить что-то еще. - Большое вам спасибо.
        - Не за что. Обращайтесь, если что-то понадобится.
        Она кивнула Робину, а потом Летти, но как будто даже не заметила Рами и Виктуар, за что, как подозревал Робин, они были ей благодарны. Затем она пошла обратно к своему дому.
        - Откуда ты знал? - прошептала Виктуар.
        - О ней писала миссис Пайпер, - ответил Робин, затаскивая сундук через палисадник. - Сказала, что в дом напротив въехала новая семья, жена весьма эксцентрична и много времени проводит в одиночестве. Думаю, она часто заходила сюда на вечерний чай, пока профессор жил здесь.
        - Что ж, благодарение Господу, что ты переписывался с экономкой, - сказала Летти.
        - Это точно, - сказал Робин и отпер дверь.
        Робин не был в Хампстеде с тех пор, как уехал в Оксфорд, и дом, похоже, сильно изменился в его отсутствие. Он казался гораздо меньше, а может, это просто Робин подрос. Лестница не была уже бесконечной спиралью, а высокие потолки не вызывали такого гнетущего чувства одиночества. Внутри было сумрачно, все шторы задвинуты, а мебель укутана покрывалами, чтобы защитить от пыли. Миссис Пайпер всегда зажигала лампы и свечи, но Робин понятия не имел, где она хранит спички, и пришлось искать их в темноте. Наконец Виктуар обнаружила огниво и свечи в гостиной, и получилось разжечь камин.
        - А это что такое, Птах? - спросил Рами.
        Он имел в виду китайские безделушки. Робин огляделся. Гостиная была заполнена расписными веерами, свитками, фарфоровыми вазами, скульптурами и чайниками. Как аляповатая кантонская чайная с английской мебелью. Неужели все это всегда здесь находилось? Почему он не замечал этого в детстве? Возможно, сразу после приезда из Кантона разница между двумя мирами не выглядела столь очевидной; возможно, только теперь, после полного погружения в истинно английский университет, он лучше научился подмечать иностранное и экзотическое.
        - Видимо, он был коллекционером, - сказал Робин. - Ах да, теперь припоминаю: он любил рассказывать гостям о своих приобретениях, откуда они и какова их история. Рассказывал с гордостью.
        - Как странно, - заметил Рами. - Любить все эти вещи и язык, но ненавидеть страну.
        - Не так странно, как тебе кажется, - сказала Виктуар. - В конце концов, люди и вещи - это не одно и то же.
        Экспедиция на кухню окончилась фиаско. Миссис Пайпер не хранила здесь продукты, когда жила в оксфордском доме. В Хампстеде водились крысы, как вспомнил Робин, но профессор Ловелл ненавидел кошек, а миссис Пайпер терпеть не могла оставлять что-либо на съедение этим тварям. Рами обнаружил банку молотого кофе и кувшин с солью, но сахара так и не нашел. Но они все равно сварили кофе. Напиток лишь распалил аппетит, но хотя бы помогал быть начеку.
        Потом они помыли и вытерли чашки. Робин не понимал, зачем наводить порядок, если хозяин уже никогда не вернется домой, но оставлять грязь все равно казалось неправильным. И тут раздался стук в дверь. Все подскочили. Человек у двери помедлил, а затем снова решительно постучал, трижды.
        Рами вскочил и потянулся за кочергой.
        - Что ты делаешь? - зашипела Летти.
        - Ну, если они ворвутся сюда…
        - Просто не открывай, притворимся, будто здесь никого…
        - Но горит свет, тупица…
        - Тогда для начала выгляни в окно…
        - Нет, тогда нас увидят…
        - Ау! Вы меня слышите? - раздался голос из-за двери.
        Они вздохнули с облегчением. Это была всего лишь миссис Клеменс.
        - Я открою. - Робин встал и сердито покосился на Рами. - Убери кочергу.
        На пороге стояла мокрая соседка с уродливым бесполезным зонтиком в одной руке и корзиной с крышкой в другой.
        - Я заметила, что вы не взяли с собой ничего поесть. Профессор всегда оставляет кладовку пустой, когда уезжает, из-за крыс.
        - Я… Понятно.
        Миссис Клеменс любила поболтать. Робин надеялся, что она не захочет войти.
        Больше он ничего не прибавил, и миссис Клеменс протянула ему корзину.
        - Я попросила Фанни собрать все, что есть под рукой. Тут немного вина, мягкий и твердый сыр и утренний хлеб, боюсь, уже зачерствевший, а еще немного оливок и сардины. Если хотите свежий хлеб, он будет утром, но дайте мне знать, что зайдете, тогда я пошлю Фанни за маслом, у нас оно почти закончилось.
        - Благодарю, - сказал Робин, потрясенный такой щедростью. - Это очень любезно с вашей стороны.
        - Не за что, - быстро отозвалась миссис Клеменс. - Вы знаете, когда вернется профессор? Мне нужно перемолвиться с ним словечком относительно живой изгороди.
        Робин похолодел.
        - Я… не знаю.
        - Вы разве не сказали, что ненадолго его опередили?
        Робин не знал, что ответить. Он смутно чувствовал, что чем меньше информации они оставят, тем лучше - он уже сказал капитану, что профессор Ловелл сошел на берег первым, а в Вавилоне они хотели сказать, что профессор Ловелл все еще в Хампстеде, и будет рискованно, если миссис Клеменс представит совсем другую версию. Но кто будет допрашивать все три стороны? Если бы полиция так далеко зашла, разве всех четверых уже не задержали бы?
        Ему на помощь пришла Летти:
        - Возможно, уже в понедельник, - заявила она, оттесняя его в сторонку. - Но в порту мы слышали, что его судно задерживается из-за плохой погоды в Атлантике, так что могут пройти и недели.
        - Как неудачно, - сказала миссис Клеменс. - И до этого времени вы останетесь здесь?
        - О нет, завтра мы отправимся в университет. Оставим ему записку на обеденном столе.
        - Очень разумно. Что ж, доброй ночи, - бодро произнесла миссис Клеменс и вернулась обратно под дождь.
        Сыр и оливки они поглотили за считаные секунды. Черствый хлеб нелегко было прожевать, но через несколько минут и с ним было покончено. Потом они с томлением посмотрели на бутылку вина, с одной стороны, боясь ослабить бдительность, а с другой - отчаянно желая напиться, и наконец Рами взял на себя ответственность и спрятал вино в буфет.
        К тому времени уже была половина двенадцатого. В Оксфорде все они еще не спали бы - корпели над домашними заданиями или смеялись вместе. Но сейчас были совершенно измотаны и слишком напуганы, чтобы разойтись по отдельным спальням, поэтому собрали по дому все одеяла и подушки и сложили их в гостиной.
        Они предпочли спать по очереди, чтобы один нес караул. На самом деле они не считали, что в дом ворвется полиция, тем более в этом случае мало что могли поделать, однако решили проявить осторожность.
        Робин вызвался дежурить первым. Поначалу никто не мог уснуть из-за кофе и нервов, но вскоре усталость взяла свое, и через несколько минут возня и шепот уступили место глубокому и ровному дыханию. Летти и Виктуар устроились на кушетке, Виктуар положила голову на руку Летти. Рами спал на полу рядом с Робином, свернувшись у кушетки, как защитная скобка. При взгляде на них у Робина защемило в груди.
        Он выждал полчаса, наблюдая, как поднимается и опадает их грудь, а потом рискнул встать. Робин решил, что вполне может покинуть свой пост. Если что-то случится, он услышит шум: дождь затих до легкого шелеста, и в доме стояла мертвая тишина. Задержав дыхание, он на цыпочках вышел из гостиной и поднялся в кабинет профессора Ловелла.
        В тесном кабинете царил беспорядок, как и раньше. В Оксфорде профессор Ловелл поддерживал в своем кабинете некое подобие порядка, но дома был управляемый хаос. На полу валялись отдельные листы бумаги; на полках высились стопки книг, некоторые были открыты, а из других торчали ручки, отмечающие нужные страницы.
        Робин прошел через всю комнату к столу профессора Ловелла. Робин никогда не сидел за ним, только напротив, нервно сцепив руки на коленях. С другой стороны стол казался неузнаваемым. В правом углу стояла картина в рамке - нет, не картина, а дагерротип. Робин старался не присматриваться, но не мог не заметить очертаний темноволосой женщины и двух детей. Он положил рамку изображением вниз.
        Он пролистал лежащие на столе бумаги. Ничего интересного - заметки о стихах эпохи Тан и надписях на гадальных костях, этими исследованиями профессор Ловелл занимался в Оксфорде. Робин попытался открыть правый ящик стола. Он ожидал, что тот будет заперт, но ящик без труда открылся. Внутри лежали пачки писем. Он вытащил их и поднес к свету одно за другим, не зная, чего ищет и что ожидает увидеть.
        Ему лишь хотелось составить портрет профессора Ловелла. Хотелось знать, каким был его отец.
        В основном профессор Ловелл переписывался с преподавателями Вавилона и представителями различных торговых компаний - несколько писем было от Ост-Индской компании, больше от «Магниак и Ко», но львиная доля от «Джардин и Мэтисон». Письма оказались весьма интересны. Робин читал все быстрее и быстрее, пропуская вступительные слова в поисках важных, где-то посередине…
        «…Блокада, которую предлагает Гюцлафф, может оказаться удачной… Потребуется всего тринадцать военных кораблей, хотя остается вопрос времени и расходов… Достаточно показать силу… Линдси хочет сбить их с толку, закрыв дипломатическое посольство, но это, конечно, поставит под угрозу оставшихся торговых агентов… Если поставить их в безвыходное положение, то они отступят… Не так уж трудно уничтожить флот, которым управляют моряки, никогда даже не слыхавшие о пароходах…»
        Робин медленно выдохнул и снова сел.
        Кое-что стало совершенно ясно. Во-первых, смысл документов не допускал никакого другого толкования. Письмо преподобного Гюцлаффа четырехмесячной давности содержало подробный план главного порта Кантона. На обороте приводился список всех известных кораблей китайского флота. Это были не гипотетические рассуждения о политике Британии в отношении Китая. А военные планы. Письма включали подробные отчеты о береговой обороне империи Цин с указанием количества джонок, защищающих военно-морские базы, расположения фортов на близлежащих островах и даже точной численности войск, размещенных на каждом из них.
        Во-вторых, профессор Ловелл был одним из самых воинственных среди собеседников. Поначалу у Робина зародилась глупая, беспочвенная надежда, что, возможно, профессор Ловелл не поддерживал войну, а призывал других остановиться. Но профессор Ловелл весьма резко высказывался не только о многочисленных преимуществах такой войны (включая огромные лингвистические ресурсы, которые окажутся в его распоряжении), но и о легкости, с которой «будут побеждены китайцы, вялые и ленивые, ведь их армия не отличается ни храбростью, ни дисциплиной». Его отец был не просто ученым, втянутым в торговые войны. Он помогал их планировать. Одно неотправленное послание, написанное аккуратным, убористым почерком профессора Ловелла и адресованное лорду Пальмерстону, гласило:
        «Китайский флот состоит из устаревших джонок, их пушки слишком малы, чтобы точно прицелиться. У китайцев есть только один корабль, способный противостоять нашему флоту, - купленное у американцев торговое судно ?Кембридж?, но у них нет моряков, способных им управлять. Наши агенты сообщают, что корабль просто стоит в гавани. ?Немезида? быстро с ним расправится».
        У Робина заколотилось сердце. Он жаждал узнать все подробности, определить масштаб этого заговора. Он лихорадочно прочел всю пачку писем; когда они закончились, достал из левого ящика другую стопку корреспонденции. В ней обнаружилось примерно то же самое. Целесообразность войны никогда не вызывала вопросов, только ее сроки и необходимость убедить парламент. Но некоторые из писем датировались еще 1837 годом. Каким образом более двух лет назад Джардин, Мэтисон и Ловелл могли знать, что переговоры в Кантоне перерастут в военные действия?
        Но это было очевидно. Они знали, потому что хотели этого с самого начала. Они хотели развязать войну, потому что нуждались в серебре, а если император Цин каким-то чудом не изменит мнения, единственный способ получить серебро заключался в пушках. Профессор Ловелл планировал войну еще до отплытия в Китай. Эти люди не собирались вести добросовестные переговоры с наместником Линем. Переговоры были лишь предлогом для военных действий. Профессору Ловеллу оплатили поездку в Кантон в качестве последней экспедиции перед внесением законопроекта в парламент. Эти люди рассчитывали на то, что профессор Ловелл поможет им выиграть короткую и жестокую войну.
        Как они поступят, когда поймут, что профессор Ловелл никогда не вернется в Англию?
        - В чем дело?
        Робин поднял голову. На пороге зевал Рами.
        - У тебя остался еще час до начала твоей вахты, - сказал Робин.
        - Не мог заснуть. Да и все равно эти вахты - чепуха, никто не придет за нами посреди ночи. - Рами встал рядом с Робином у стола профессора Ловелла. - Что, пытаешься что-нибудь разнюхать?
        - Вот, взгляни. - Робин похлопал по письмам. - Прочти это.
        Рами взял верхнее письмо из пачки, проглядел его и сел напротив Робина, чтобы получше рассмотреть остальные.
        - Бог ты мой!
        - Это военные планы, - сказал Робин. - В них есть все, с кем мы встречались в Кантоне. Вот, смотри, тут письма от преподобных Моррисона и Гюцлаффа - они использовали сан как прикрытие, чтобы шпионить за китайской армией. Гюцлафф даже подкупал информаторов, которые в подробностях рассказывали ему о размещении войск, какие влиятельные китайские торговцы выступают против британцев и даже какие ломбарды удобно ограбить.
        - Гюцлафф? - фыркнул Рами. - Серьезно? Вот уж не ожидал такого от немца.
        - Тут есть еще памфлеты, призванные распалить в обществе поддержку войны, - смотри, здесь Мэтисон называет китайцев «народом, отличающимся удивительными убожеством, скупостью, тщеславием и упрямством». А здесь некто Годдард пишет, что появление военных кораблей поддержит «спокойствие и благоразумие». Ты только представь. Спокойствие и благоразумие. Какое потрясающее описание военного вторжения.
        - Невероятно. - Рами все быстрее и быстрее перелистывал страницы, его взгляд скользил по ним сверху вниз. - Возникает вопрос, зачем вообще нас туда послали.
        - Потому что нужен был предлог, - сказал Робин. Теперь все встало на свои места. Это было так очевидно, до смешного просто, и ему хотелось дать себе пинка за то, что не заметил раньше. - Ведь нужно предъявить парламенту какую-то причину, по которой необходимо применить силу. Они хотели, чтобы Бейлис унизил Линя, а не достиг компромисса. Хотели, чтобы Линь первым начал враждебные действия.
        Рами фыркнул.
        - Только они совершенно не рассчитывали, что Линь спалит весь опиум в гавани.
        - Да, - согласился Робин. - Но, предполагаю, они все равно получили необходимый предлог.
        - Вот вы где, - сказала Виктуар.
        Оба подскочили от неожиданности.
        - А кто присматривает за дверью? - спросил Робин.
        - Все равно никто не ворвется сюда в три часа ночи. А Летти дрыхнет как бревно. - Виктуар пересекла комнату и уставилась на стопку писем. - А это что?
        Рами жестом предложил ей сесть:
        - Сама посмотри.
        Виктуар, как и Рами, начала читать все быстрее и быстрее, стоило ей понять, что перед ней.
        - Боже мой… - Она поднесла пальцы к губам. - Так вы думаете… что они никогда даже…
        - Именно так, - отозвался Робин. - Все было лишь для виду. Никто и не ожидал, что мы договоримся о мире.
        Она беспомощно тряхнула бумагами.
        - И что нам с этим делать?
        - В каком смысле? - спросил Робин.
        Она бросила на него озадаченный взгляд.
        - Это же военные планы.
        - А мы - просто студенты, - ответил он. - Что мы можем сделать?
        Повисла долгая тишина.
        - Ох, Птах, - вздохнул Рами. - А что мы вообще здесь делаем? Зачем вернулись?
        Оксфорд - вот ответ. Оксфорд, и в этом они все были согласны, потому что там, в западне «Эллады», сбросив труп профессора в океанские глубины, их успокаивала лишь надежда вернуться к нормальной и знакомой жизни, только эта мечта об иллюзорной стабильности не давала им сойти с ума. Все планы всегда заканчивались на благополучном прибытии в Англию. Но нельзя было по-прежнему избегать этой темы, слепо верить, что стоит только вернуться в Оксфорд, и все наладится.
        Однако пути назад не было. Все они это знали. Бесполезно притворяться, невозможно забиться в безопасный уголок от невообразимой жестокости и эксплуатации. Есть только обширная пугающая сеть колониальной империи и справедливое требование ей сопротивляться.
        - И что тогда? - спросил Робин. - Куда нам идти?
        - Что ж, - сказала Виктуар, - в общество Гермеса.
        И когда она это произнесла, все стало очевидным. Только «Гермес» может знать, что с этим делать. Общество Гермеса, которое предал Робин, возможно, не захочет принять их обратно, но только оно одно хотя бы заявляло, что борется с колониализмом. У них остался лишь один выход, редкий и незаслуженный второй шанс исправить ошибки, если только они найдут «Гермес», прежде чем их найдет полиция.
        - Так что, договорились? - Виктуар переводила взгляд с Рами на Робина. - Оксфорд, а потом «Гермес» и все, что от нас потребуется «Гермесу».
        - Да, - твердо сказал Рами.
        - Нет, - ответил Робин. - Нет, это безумие. Я сдамся, пойду в полицию, как только…
        Рами фыркнул.
        - Мы уже это проходили, и не раз. Ты признаешься, и что дальше? Забыл, что Джардин и Мэтисон пытаются развязать войну? Это важнее нас, Птах. Важнее тебя. У тебя есть обязательства.
        - Но все просто, - настаивал Робин. - Я признаюсь и тем сниму груз вины с вас. Это же отделит опиумную войну от убийства, как вы не понимаете? Освободит вас от…
        - Хватит, - отрезала Виктуар. - Мы тебе не позволим.
        - Разумеется, не позволим, - сказал Рами. - А кроме того, это эгоистично, слишком легкий для тебя способ выкрутиться.
        - Как это может быть легким способом…
        - Ты хочешь поступить правильно, - сказал Рами, все больше распаляясь. - Как всегда. Но считаешь, что стать мучеником - это правильно. Думаешь, если ты достаточно настрадаешься за свои грехи, то будешь прощен.
        - Я не…
        - Вот почему ты взял на себя нашу вину в ту ночь. Каждый раз, сталкиваясь с трудностями, ты просто хочешь от них избавиться и думаешь, что лучший способ сделать это - самобичевание. Ты одержим наказанием. Но так не бывает, Птах. Если ты попадешь в тюрьму, никому лучше не станет. Если тебя повесят, это ничего не исправит. Мир по-прежнему останется таким же. Война все равно надвигается. Единственный способ искупить вину - остановить войну, а ты не хочешь этого делать, потому что боишься, вот в чем причина.
        Робин счел его слова в высшей степени несправедливыми.
        - Той ночью я лишь пытался вас спасти.
        - Ты пытался снять себя с крючка, - возразил Рами, хотя и вполне добродушно. - Но от всех этих жертв ты не почувствуешь себя лучше. И не поможешь остальным, так что это совершенно бесполезно. А теперь, если ты завершил свои великие попытки принести себя в жертву, думаю, нам стоит обсудить…
        Он запнулся. Виктуар и Рами проследили за его взглядом - в дверях стояла Летти, скрестив руки на груди. Никто не знал, сколько времени она уже там провела. Ее лицо было очень бледным, не считая двух красных пятен на щеках.
        - Ой, - сказал Рами. - Мы думали, ты спишь.
        Горло Летти пульсировало. Похоже, она едва сдерживала рыдания.
        - Что за общество Гермеса? - спросила она дрожащим шепотом.
        - Не понимаю…
        Летти повторяла эти слова снова и снова, вот уже десять минут. И как бы остальные ни пытались объяснить - необходимость общества Гермеса и тысячи причин, по которым такая организация должна держаться в тени, - она все качала головой с пустым, непонимающим взглядом. Она выглядела не столько возмущенной или расстроенной, сколько озадаченной, как будто ее пытались убедить, что небо зеленое.
        - Я не понимаю. Разве вы не были счастливы в Вавилоне?
        - Счастливы? - повторил Рами. - Видимо, тебя никто не спрашивал, не натирали ли твою кожу ореховым соусом.
        - Ох, Рами, это правда? - Ее глаза округлились. - Но я никогда не слышала… И у тебя такая красивая кожа…
        - Или не пускали тебя в лавку по неясным причинам, - продолжил Рами. - Или не огибали тебя на тротуаре по широкой дуге, словно у тебя блохи.
        - Но это же просто тупость и провинциальность оксфордцев, - сказала Летти, - это не значит…
        - Я понимаю, что ты этого не замечаешь, - сказал Рами. - Я и не ждал этого от тебя, у тебя ведь совсем другая судьба. Но дело не в том, счастливы ли мы в Вавилоне. А в требованиях нашей совести.
        - Вавилон дал вам все… - Казалось, Летти не в состоянии сдвинуться в сторону от этой мысли. - У вас было все, что только можно пожелать, такие привилегии…
        - Этого недостаточно, чтобы забыть, откуда мы родом.
        - Но стипендия… В смысле, со стипендией вы могли бы… Я не понимаю.
        - Ты уже много раз это повторила, - огрызнулся Рами. - Ты ведь настоящая маленькая принцесса, верно? Большое поместье в Брайтоне, лето в Тулузе, китайский фарфор на полках и ассамский чай в чашках. Как же ты можешь понять? Твоя семья пожинает плоды имперских завоеваний. А наши - нет. Так что заткнись, Летти, и послушай, что мы пытаемся тебе втолковать. Нельзя так поступать с нашими странами, это неправильно. - Его голос стал громче и тверже. - А еще неправильно, что меня обучают обращать родной язык на пользу империи, переводить законы и тексты, чтобы облегчать ей владычество, когда народ в Индии, Китае, Гаити и по всей империи голодает, потому что британцы скорее украсят серебром шляпки и шпильки для волос, чем используют его во благо других людей.
        Летти восприняла эту речь лучше, чем ожидал Робин. Секунду она молча моргала, вытаращив глаза. А потом нахмурилась и спросила:
        - Но… но если дело в неравенстве, разве нельзя обратиться в университет? Есть много благотворительных программ, миссионеров. Почему бы не обратиться напрямую к правительствам колоний и…
        - Это довольно сложно, когда основная цель - сохранение империи, - сказала Виктуар. - Вавилон не сделает ничего, что не принесет ему пользы.
        - Но это же неправда, - заявила Летти. - Вавилон постоянно занимается благотворительностью. Я знаю, что профессор Леблан возглавляет исследование для лондонского водопровода, чтобы вода не была такой грязной и не приводила к болезням, да и по всему миру есть гуманитарные организации…[92 - Летти имеет в виду гуманитарные организации для защиты коренных народов на британских территориях, например, созданную авторами «Отчета парламентского комитета по делам туземных племен» 1837 года, которые, признавая, что британское присутствие было «источником многих бедствий для нецивилизованных народов», рекомендовали и дальше расселять европейцев и посылать британских миссионеров в Австралию и Новую Зеландию во имя святой «цивилизаторской миссии». Туземцы, по их утверждению, будут страдать гораздо меньше, если научатся одеваться, говорить и вести себя как подобает христианам. Противоречие в том, что гуманной колонизации не существует. Вклад Вавилона между тем заключался в поставке в миссионерские школы учебных материалов на английском и в переводе английских законов о собственности для народов, вытесненных
поселенцами.]
        - А ты знала, что Вавилон продает серебряные пластины работорговцам? - прервала ее Виктуар.
        Летти уставилась на нее и моргнула.
        - Что-что?
        - Capitale, - сказала Виктуар. - Латинское capitale, производное от слова caput, превратилось в старофранцузское chatel, которое в английском стало chattel. Капитал и имущество. Это пишут на пластинах, соединяя по цепочке со словом cattle, «скот», и пластины прикрепляют к железным кандалам, чтобы рабы не могли сбежать. Знаешь почему? Они становятся послушными. Как животные.
        - Но это же… - Теперь Летти моргала очень быстро, словно пытаясь избавиться от пыли в глазу. - Но, Виктуар, дорогая, рабство отменили еще в 1807 году[93 - Это ложь, в которую охотно верят белые британцы. Даже если не принимать во внимание дальнейшие аргументы Виктуар, рабство еще долгое время имело место в Индии под властью Ост-Индской компании. Рабство в Индии было специально исключено из «Акта об освобождении рабов» 1833 года. Несмотря на убеждение первых аболиционистов в том, что Индия под властью Ост-Индской компании была страной свободного труда, компания получала прибыль от рабства и во многих случаях поощряла его, включая принудительный труд на плантациях, домашний труд и рабство ученичества. Отказ называть такую практику рабством только из-за неполного соответствия трансатлантической плантаторской модели рабства - это глубокая семантическая слепота. Но британцы поразительно хорошо умели мириться с подобными противоречиями. Сэр Уильям Джонс, ярый аболиционист, в то же время говорил о собственном хозяйстве: «У меня есть рабы, которых я спас от смерти и страданий, но я считаю их слугами».].
        - И ты думаешь, работорговля прекратилась? - Виктуар издала не то смешок, не то всхлип. - Думаешь, мы не продаем пластины в Америку? Думаешь, британские промышленники не получают прибыль от кандалов? Думаешь, в Англии нет людей, до сих пор владеющих рабами, но просто хорошо это скрывающих?
        - Но вавилонские ученые не станут…
        - Именно этим и занимаются вавилонские ученые, - зло отрезала Виктуар. - Кому, как не мне, это знать. Именно таким исследованием занимался мой наставник. Каждый раз, когда я встречалась с Лебланом, он менял тему разговора на свои драгоценные пластины со словом chattel. Говорил, что ждет от меня особого понимания. Однажды даже спросил, не надену ли я их. Дескать, хочет убедиться, что пластина подходит для негров.
        - Почему ты мне не сказала?
        - Я пыталась, Летти.
        Голос Виктуар дрогнул. В ее глазах стояла боль. И Робин почувствовал глубокий стыд, ведь он только сейчас понял жестокую особенность их дружбы. У Робина всегда был Рами. Но в конце дня, когда они расставались с девушками, у Виктуар была только Летти, которая всегда клялась, что любит ее, обожает, но не желала слушать ни одного слова, если эти слова не подтверждали ее представлений о мире.
        А где же были Робин и Рами? Они отворачивались, не замечали, втайне надеясь, что девушки перестанут ссориться. Время от времени Рами устраивал перепалки с Летти, но только чтобы потешить самолюбие. Ни Робин, ни Рами никогда не задумывались, насколько одинока была Виктуар все это время.
        - Тебе было все равно, - продолжила Виктуар. - Летти, тебя даже не беспокоило, что хозяйка нашей квартиры не пускает меня в ванную…
        - Что?! Это же просто смешно, я бы заметила…
        - Нет, - сказала Виктуар. - Ты не заметила. Ты никогда не замечаешь, Летти, в том-то и дело. И теперь мы просим тебя, в конце концов, выслушай то, что мы пытаемся тебе сказать. Пожалуйста, поверь нам.
        Летти явно была на грани. У нее закончились аргументы. Выглядела она как загнанная в угол крыса. Ее взгляд метался туда-сюда в отчаянных поисках выхода. Она готова была уцепиться за любой самый нелепый предлог, принять самую искаженную логику, лишь бы не расставаться со своими иллюзиями.
        Робин знал это, потому что не так давно сам вел себя так же.
        - Значит, будет война, - наконец произнесла она. - Вы совершенно уверены, что будет война.
        - Да, Летти, - вздохнул Робин.
        - И это сделал Вавилон.
        - Ты сама можешь прочесть письма.
        - И что… что с этим может сделать общество Гермеса?
        - Мы не знаем, - сказал Робин. - Но, кроме него, никто ничего не сделает. Мы отдадим эти документы, расскажем все, что знаем…
        - Но зачем? - напирала Летти. - Зачем вовлекать «Гермес»? Мы сами справимся. Можем написать памфлеты, обратиться в парламент - есть тысяча способов что-то сделать, необязательно привлекать какое-то… какое-то тайное сообщество воров. Если люди узнают о сговоре, о коррупции, то вряд ли поддержат такой план, я уверена. А действовать исподтишка, обворовывать университет… это только во вред делу, разве не так? Почему просто не обнародовать письма?
        Все на мгновение замолчали, гадая, кто первым скажет Летти.
        Эту задачу взяла на себя Виктуар.
        - Интересно, - медленно начала она, - ты когда-нибудь читала, что писали об отмене рабства до того, как парламент в конце концов объявил его вне закона?
        Летти нахмурилась.
        - Я не понимаю, каким образом…
        - Квакеры представили в парламент свою первую петицию против рабства в 1783 году, - сказала Виктуар. - Эквиано опубликовал свои мемуары в 1789-м. Добавь это к бесчисленным историям о рабах, которые аболиционисты рассказывали британской общественности, - историям о самых жестоких, самых ужасных пытках, которые только можно причинить ближнему. Ведь было недостаточно того, что чернокожих лишали свободы. Людям нужно было увидеть, какие кошмарные формы это принимает. И даже тогда потребовались десятилетия, чтобы окончательно объявить работорговлю вне закона. И речь о рабстве. По сравнению с этим война в Кантоне за торговые права покажется сущим пустяком. Никакой романтики. Никто не пишет романов о последствиях опиумной зависимости для китайских семей. Если парламент проголосует за открытие портов Кантона с помощью военной силы, это будет выглядеть так, будто наконец-то торговля стала свободной, как и должно быть. Поэтому не говори мне, что британское общество хоть пальцем пошевелит, если узнает.
        - Но это же война, - возразила Летти. - Это совсем другое, наверняка вызовет возмущение…
        - Ты просто не понимаешь, сколько людей вроде тебя готовы смириться с войной, если она позволит им пить чай и кофе на завтрак, - вставил Рами. - Им плевать, Летти. Просто плевать.
        Летти надолго замолчала. Выглядела она жалко, такой потрясенной и хрупкой, будто ей только что сообщили о смерти члена семьи. Она судорожно и глубоко вдохнула и посмотрела на каждого из них по очереди.
        - Теперь я понимаю, почему вы никогда мне не гово- рили.
        - Ох, Летти. - Виктуар поколебалась, но все же положила руку ей на плечо. - Это совсем не так.
        Но на этом все и кончилось. Виктуар явно не могла придумать ничего более утешительного. Да и сказать больше было нечего, не считая правды, которую, разумеется, Летти доверить невозможно. Несмотря на все прожитые вместе годы, на все заверения в вечной дружбе, они не знали, чью сторону займет Летти.
        - Мы приняли решение, - тихо, но решительно сказала Виктуар. - Приехав в Оксфорд, мы отдадим эти письма «Гермесу». Тебе необязательно делать это вместе с нами, мы не можем заставить тебя пойти на риск, ты и так настрадалась. Но если ты не с нами, то хотя бы сохрани нашу тайну.
        - Что ты хочешь сказать? - вскрикнула Летти. - Конечно, я с вами. Вы же мои друзья, я с вами до конца.
        А потом она обвила Виктуар руками и разрыдалась. Виктуар застыла в нерешительности, но спустя мгновение осторожно обняла Летти.
        - Простите, - лепетала Летти между всхлипами. - Простите, простите…
        Рами и Робин смотрели на них, не зная, что сказать. Для кого-то другого это зрелище было бы слишком театральным, даже неприятным, но они знали, что Летти не притворяется. Она не умела делать вид, что плачет; не могла даже симулировать простые эмоции. Она была слишком негибкой, слишком очевидной; они знали, что она не способна действовать вопреки своим чувствам. Поэтому, глядя на ее рыдания, они с облегчением поняли - Летти наконец-то осознала, что они все чувствуют. Приятно было видеть, что она по-прежнему их поддерживает.
        И все же что-то казалось неправильным, и по лицам Виктуар и Рами Робин понял, что они тоже так думают. Через пару секунд он понял, что именно его тревожит, и потом уже не мог отделаться от этой мысли, уж больно парадоксальным казалось, что после всего сказанного, после всей боли, которую они разделили, именно Летти нуждалась в утешении.
        Глава 21
        О шпили Оксфорда! О купола и башни!
        Сады и рощи! Ваша красота
        Всю трезвость разума тотчас же подавляет.
        УИЛЬЯМ ВОРДСВОРТ. ОКСФОРД, 30 МАЯ 1820 ГОДА
        Возвращение в Оксфорд на следующее утро быстро превратилось в комедию ошибок, многих из которых можно было бы избежать, если бы четверка друзей не была слишком измотана, голодна и раздражена. Деньги заканчивались, и целый час они проспорили о том, разумно ли одолжить у миссис Клеменс карету до вокзала Паддингтон, но в конце концов раскошелились на кеб. Однако воскресным утром в Хампстеде трудно было найти кеб, поэтому они прибыли на вокзал только через десять минут после отправления поезда в Оксфорд. На следующем поезде не оказалось мест, а еще один задержался из-за коровы на рельсах, поэтому они прибыли в Оксфорд только после полуночи.
        Целый день пропал зря.
        Они коротали время в Лондоне, переходя из кофейни в кофейню, чтобы не вызвать подозрений, и все больше нервничали и суетились от абсурдного количества кофе и сластей, которые пришлось покупать, чтобы сесть за столик. Время от времени кто-то заводил разговор о профессоре Ловелле или «Гермесе», но остальные злобно отмалчивались - кто угодно мог подслушать, казалось, что весь Лондон полон врагов. Неприятно, когда тебе велят заткнуться, но ни у кого не было настроения для светской болтовни, и поэтому, наконец втащив сундуки в переполненный поздний поезд, они и вовсе потеряли желание друг с другом общаться.
        Всю поездку они провели в угрюмом молчании. В десяти минутах от Оксфорда Летти вдруг выпрямилась и запричитала, сбиваясь с дыхания:
        - О боже, боже мой, боже мой, боже мой…
        На нее начали коситься другие пассажиры. Летти схватила Рами за плечо в поисках поддержки, но тот нетерпеливо стряхнул ее руку.
        - Заткнись, Летти.
        Это было жестоко, но Робин его понимал. Летти и его донимала, целый день у нее почти не прекращалась истерика, и Робин был сыт по горло. Нервы у всех были на пределе, и Летти должна взять себя в руки, как и остальные.
        Летти потрясенно замолчала.
        Наконец поезд со скрежетом остановился на станции Оксфорд. Зевая и поеживаясь, они за двадцать минут дотащили сундуки по неровным мощеным улицам до колледжа. Решили, что девушки попросят привратника вызвать кеб: в такой темноте было небезопасно добираться на север пешком. И вот из темноты выступил суровый каменный фасад Университетского колледжа, и при виде его магических, зачарованных форм Робина охватило щемящее чувство ностальгии - несмотря ни на что, он считал это место своим домом.
        - Кто там? - окликнул их старший привратник Биллингс, размахивая фонарем. Он оглядел их с головы до пят и, узнав, наградил широкой улыбкой. - Наконец-то вернулись с Востока, да?
        Робин задумался, как они выглядят при свете фонаря - перепуганные, грязные, потные, во вчерашней одежде. Их истощение наверняка было очевидным, потому что на лице Биллингса проступило сочувствие.
        - Ох, бедняжки. - Он повернулся и пригласил следовать за ним. - Пойдемте.
        Пятнадцать минут спустя они уже сидели в столовой над чашками крепкого черного чая, а Биллингс суетился на кухне. Они просили его не беспокоиться, но он настоял на том, чтобы приготовить настоящий завтрак. Вскоре появились тарелки со скворчащей яичницей, сосисками, картошкой и тостами.
        - Для поднятия духа. - Биллингс поставил перед ними четыре кружки. - Немного бренди с водой. Вы не первые студенты, которых отправили домой из-за границы. Бренди всегда помогает.
        Запах еды напомнил о том, как они проголодались. Они набросились на предложенные блюда с волчьим аппетитом, жуя в напряженной тишине, а Биллингс сидел рядышком и с улыбкой наблюдал.
        - Итак, - сказал он, - расскажите о своем удивительном путешествии. Кантон и Маврикий, да? Вы ели там что-нибудь забавное? Видели местные церемонии?
        Они переглянулись, не зная, что на это ответить. Летти заплакала.
        - Ох, да полно вам. - Биллингс подвинул к ней кружку с бренди. - Не может же все быть так плохо.
        Летти покачала головой и прикусила губу, но завывания все равно вырвались наружу. Теперь она не просто всхлипывала, а плакала навзрыд. Она закрыла ладонями лицо и судорожно рыдала, неразборчиво что-то бормоча в пальцы.
        - Соскучилась по дому, - выдавила Виктуар. - Да, ужасно соскучилась.
        Биллингс похлопал Летти по плечу.
        - Все хорошо, дитя. Вы уже дома, в безопасности.
        Он вышел, чтобы найти кеб. Через десять минут у двери остановился экипаж, и девушки отправились к себе. Робин и Рами попрощались и потащили свои сундуки по Мэгпай-лейн. Когда Рами скрылся в своей комнате, Робин на мгновение забеспокоился - он привык к обществу Рами за много ночей плавания и опасался остаться в одиночестве впервые за долгое время, теперь ни один голос не смягчит темноту.
        Но когда он закрыл за собой дверь, то удивился, насколько буднично все выглядит. Стол, кровать и книжные полки были точно такими же, какими он их оставил. За время его отсутствия ничего не изменилось. Перевод «Шань хай цзин», над которым он работал для профессора Чакраварти, по-прежнему лежал на столе, оборванный на середине предложения. Должно быть, здесь совсем недавно побывал слуга, потому что на столе не было ни пылинки. Устроившись на мягком матрасе и вдыхая знакомый, успокаивающий запах старых книг и плесени, Робин понял, что стоит только лечь и закрыть глаза, и утром он встанет и пойдет на занятия как ни в чем не бывало.
        Проснувшись, он увидел рядом заслоняющего свет Рами.
        - О боже! - Робин вскочил, тяжело дыша. - Никогда так больше не делай.
        - Тебе стоит все-таки запирать дверь. - Рами протянул ему чашку. - Ну, в общем… чаю?
        - Спасибо. - Робин взял чашку обеими руками и глотнул. Это был его любимый ассамский чай, темный, терпкий и крепкий. На одно счастливое мгновение, пока через окно струился солнечный свет и тихо щебетали птицы, все случившееся в Кантоне показалось кошмарным сном, но затем нахлынули холодные и жуткие воспоминания. Он вздохнул. - В чем дело?
        - Девушки уже здесь, - ответил Рами. - Пора вставать.
        - Здесь?
        - В моей гостиной. Пошли.
        Робин умылся и оделся. Виктуар и Летти сидели на диване в комнате Рами, а Рами передавал чай, пакет с булочками и маленькую плошку с топлеными сливками.
        - Полагаю, никто не в настроении идти в столовую, поэтому позавтракаем здесь.
        - Отличные булочки, - удивленно произнесла Виктуар. - Где…
        - В кафе «Кладовые и сад», как только оно открылось. Там всегда продают вчерашние булочки с большой скидкой. - Ножа у Рами не было, поэтому он просто макал булочку в сливки. - Хорошо придумано, да?
        Робин сел напротив девушек.
        - Как вам спалось? - спросил он.
        - Неплохо, учитывая обстоятельства, - ответила Летти. - Такое странное чувство, когда возвращаешься обратно…
        - Да, это здорово, - согласилась Виктуар. - Вроде бы мир должен измениться, но… не изменился.
        Робин чувствовал то же самое. Казалось неправильным вернуться к прежней размеренной жизни, сидеть на диване у Рами и пить любимый чай с булочками из любимого кафе. Все это совершенно не вязалось с тем, что стоит на кону. Казалось, в мире должен бушевать пожар.
        - Значит, так, - сказал Рами, садясь рядом с Робином. - Мы не можем просто здесь прохлаждаться. Нужно использовать каждую секунду, пока мы еще не в тюрьме. Нужно найти «Гермес». Птах, как ты обычно связываешься с Гриффином?
        - Никак, - ответил Робин. - Гриффин был очень тверд насчет этого. Он знал, как меня найти, но у меня не было способов с ним связаться. Это их принцип.
        - И с Энтони то же самое, - посетовала Виктуар. - Хотя… он показал нам несколько мест, где можно оставлять для него украденное. Предположим, мы оставим там записку…
        - И как часто он проверяет эти места? - спросила Летти. - Станет ли вообще проверять, если ничего не ждет?
        - Не знаю, - разочарованно произнесла Виктуар. - Но это единственный вариант.
        - А я считаю, что они сами нас ищут, - сказал Робин. - После случившегося той ночью, когда нас поймали… В смысле, осталось много неясностей, и раз мы благополучно вернулись, они захотят с нами связаться.
        Судя по лицам остальных, это их не слишком приободрило. «Гермес» был совершенно непредсказуем. К ним могли постучаться и в ближайший час, а могли молчать еще полгода.
        - А сколько у нас времени? - после недолгого молчания спросил Рами. - То есть когда все поймут, что дражайший старина Ричард не вернется?
        Никто не мог сказать наверняка. Триместр начнется только через неделю, и тогда уже точно будет весьма подозрительно, что профессор Ловелл не приступил к лекциям. Но вдруг другие профессора знали, что они вернутся раньше?
        - А кто к нему ближе всех? - сказала Летти. - Разумеется, надо придумать какую-нибудь историю для факультета…
        - И еще есть миссис Пайпер, - вставил Робин. - Его экономка в Джерико, она уж точно начнет интересоваться, где он, нужно ее навестить.
        - Я кое-что придумала, - сказала Виктуар. - Можем пойти в его кабинет и просмотреть письма, может, у него назначены встречи. Или даже подделаем несколько ответов, чтобы потянуть время.
        - Для ясности, - сказала Летти. - Ты предлагаешь вломиться в кабинет человека, убийство которого мы покрываем, и шарить в его вещах в надежде, что никто нас не поймает?
        - И сейчас самое время этим заняться, - заметила Виктуар. - Пока никто не знает, что мы сделали.
        - И почему ты думаешь, что никто до сих пор не знает? - В голосе Летти прорезались визгливые нотки. - Откуда мы знаем, что нас не закуют в кандалы в ту секунду, когда мы войдем в башню?
        - Боже мой, - пробормотал Робин. Ему вдруг показался нелепым весь этот разговор, да и вообще их приезд в Оксфорд. - Зачем мы вообще вернулись?
        - Нужно отправиться в Калькутту, - внезапно заявил Рами. - Давайте сбежим в Ливерпуль, а там купим билет…
        Летти поморщилась.
        - Почему в Калькутту?
        - Там безопасно, мои родители нас прикроют, в мансарде много места…
        - Я не собираюсь провести остаток жизни на чердаке твоих родителей!
        - Это лишь временно…
        - Давайте все успокоимся. - Виктуар так редко повышала голос, что все сразу замолчали. - Это… это же как учебный проект, понимаете? Нужно только составить план. Разбить на этапы, завершить каждый, и все будет в порядке. - Она подняла два пальца. - Так вот что нам нужно сделать. Первая задача: связаться с обществом Гермеса. Вторая задача: собрать как можно больше данных, чтобы, когда мы передадим их «Гермесу», можно было что-то сделать.
        - Ты забыла про третью задачу, - сказала Летти. - Не попасться.
        - Это и так ясно.
        - Насколько мы рискуем? - спросил Рами. - Если подумать, на корабле было безопаснее. Трупы не говорят, и он уже не всплывет. Как мне думается, если мы будем держать язык за зубами, все будет хорошо.
        - Но возникнут вопросы, - не унималась Летти. - Очевидно же, в конце концов кто-нибудь заметит, что профессор Ловелл не отвечает на письма.
        - Значит, нужно говорить одно и то же, - сказала Виктуар. - Он заперся в своем доме, поскольку серьезно болен, вот почему не отвечает на письма и не принимает посетителей, а нам велел возвращаться без него. Такова наша история. Все просто, и не нужно выдумывать лишние подробности. Мы все будем отвечать одинаково, и тогда ни у кого не возникнет подозрений. А если мы будем выглядеть встревоженными, так это потому, что беспокоимся о любимом профессоре. Согласны?
        Никто не стал оспаривать ее предложение. Они уцепились за ее слова, и мир перестал бешено вращаться, выйдя из-под контроля, теперь важно было лишь то, что предложит Виктуар.
        - Вот что я думаю, - продолжила она. - Если мы попытаемся затаиться, начнем осторожничать, это будет выглядеть подозрительно. Мы не должны прятаться. Мы же студенты Вавилона. У нас много дел. Мы старшекурсники и слегка обезу- мели из-за кошмарной нагрузки. Нам не нужно притворяться спокойными, потому что студенты всегда немного не в своем уме, достаточно притвориться, что мы безумны по нужной причине.
        Ее слова звучали логично.
        - Разберись с экономкой, - обратилась Виктуар к Робину, - а потом сходи за письмами профессора Ловелла. Мы с Рами обойдем места, которые указал Энтони, и везде оставим зашифрованные сообщения. Летти, ты займешься будничными обязанностями как ни в чем не бывало. Если тебя будут спрашивать о Кантоне, оброни несколько слов о болезни профессора. Встретимся здесь вечером и будем надеяться, что ничего не случится. - Она глубоко вздохнула и обвела всех взглядом, кивая, словно пыталась убедить саму себя. - Мы справимся, обещаю. Просто не нужно терять голову.
        Вывод несколько преждевременный, подумал Робин.
        Они покинули Мэгпай-лейн один за другим. Робин надеялся, что миссис Пайпер не будет дома и он просто оставит в Джерико записку, сунув ее в почтовый ящик, но стоило ему постучать, и она с широкой улыбкой распахнула дверь.
        - Дорогой Робин!
        Она крепко обняла Робина. Пахло от нее теплым хлебом. У Робина защипало в носу, так что чуть не выступили слезы. Он высвободился и потер нос, делая вид, что пытается не чихнуть.
        - Ты похудел. - Миссис Пайпер погладила его по щеке. - В Кантоне тебя что, не кормили? Или тебе разонравилась китайская кухня?
        - В Кантоне все было хорошо, - промямлил он. - Но в плавании с едой было худо.
        - Как им не стыдно. Вы ведь еще дети. - Она сделала шаг назад и огляделась. - Значит, и профессор вернулся?
        - Вообще-то, пока нет. - Голос Робина дрогнул. Он откашлялся и попробовал еще раз. Прежде он никогда не лгал миссис Пайпер и сейчас чувствовал себя гораздо хуже, чем ожидал. - Он… На обратном пути он заболел.
        - Ох, неужели?
        - Он неважно себя чувствует и беспокоится, что может заразить кого-нибудь, поэтому устроил себе карантин в Хампстеде.
        - И он там один-одинешенек? - встревожилась миссис Пайпер. - Как глупо, он должен был написать мне. Я выезжаю сегодня же, он ведь и чаю себе не в состоянии сделать…
        - Пожалуйста, не надо, - взмолился Робин. - В смысле… это очень заразно. Болезнь распространяется по воздуху, при кашле или разговоре. Мы даже не могли заходить в его каюту на корабле. Он старался не встречаться с людьми. Но о нем позаботятся. Мы нашли врача…
        - Кого? Смита? Гастингса?
        Робин попытался вспомнить фамилию врача, который лечил его в детстве от простуды.
        - Э-э-э… Гастингса.
        - Хорошо, - заявила миссис Пайпер. - Смита я всегда считала шарлатаном. Несколько лет назад у меня была страшная лихорадка, а он поставил диагноз «истерия». Истерия! Я даже кастрюлю с бульоном не могла удержать, а он сказал, что я все выдумала!
        Робин сделал глубокий вдох, чтобы успокоиться.
        - Доктор Гастингс за ним присмотрит, не сомневаюсь.
        - Уж конечно, к выходным он явится сюда, требуя свои булочки с изюмом. - Миссис Пайпер широко улыбнулась, хотя глаза остались серьезными, но она явно хотела приободрить Робина. - Ну что ж, я хотя бы могу позаботиться о тебе. Накормить тебя обедом?
        - Нет-нет, - поспешил ответить Робин. - Я не могу остаться, я… должен сообщить другим преподавателям. Видите ли, они еще не знают.
        - Даже на чай не останешься?
        Робину хотелось остаться. Ужасно хотелось посидеть у нее за столом, послушать ее болтовню и хотя бы на мгновение ощутить тепло и уют детства. Но он знал, что не протянет и пяти минут: ей понадобится гораздо меньше времени, чтобы заварить чай и налить ему чашку дарджилинга. Если он останется, если перешагнет через порог, то не выдержит.
        - Робин? - Миссис Пайпер встревоженно посмотрела на его лицо. - Милый, ты выглядишь расстроенным.
        - Просто… - Слезы затуманили его зрение, он не сумел их сдержать. Его голос дрогнул. - Я просто ужасно боюсь.
        - Ох, мальчик мой.
        Миссис Пайпер обвила его руками. Робин тоже обнял ее, его плечи сотрясались от сдерживаемых рыданий. Робин впервые осознал, что, возможно, больше никогда ее не увидит, а ведь ему даже в голову не приходило задуматься, что будет с ней, когда станет известно о смерти профессора Ловелла.
        - Миссис Пайпер, я тут подумал… - Он освободился из ее объятий и сделал шаг назад. Он был так несчастен, так виноват. - У вас… у вас есть родные? К кому вы могли бы поехать?
        - В каком смысле? - смутилась она.
        - Если вдруг профессор Ловелл не выздоровеет. Я просто задумался, ведь если он не поправится, у вас не будет…
        - Ох, мальчик мой. - Ее глаза увлажнились. - Не волнуйся за меня. У меня племянник и брат в Эдинбурге. Особой любви между нами нет, но они примут меня, если я постучусь в дверь. Однако до этого не дойдет. Ричард и раньше подхватывал иноземные хвори. Он очень скоро вернется сюда и будет опять раз в месяц приглашать тебя на ужин, и в первый же день я приготовлю для вас жареного гуся. - Она сжала его плечо. - Сосредоточься на учебе, хорошо? Старайся как следует, а обо всем остальном не беспокойся.
        Робин знал, что больше никогда ее не увидит. Как бы ни сложились дальнейшие события, в этом он был уверен. Он всмотрелся в ее легкую улыбку, пытаясь запомнить этот момент.
        - Я постараюсь, миссис Пайпер. До свидания.
        На улице ему пришлось взять себя в руки, прежде чем отправиться обратно в башню.
        Кабинеты профессоров факультета находились на седьмом этаже. Робин подождал на лестнице, пока коридор не опустеет, и быстро сунул ключ в замок кабинета профессора Ловелла. Корреспонденция в кабинете была примерно такая же, как и в Хампстеде, - письма от Джардина, Мэтисона, Гюцлаффа и других относительно военных планов и предстоящего вторжения. Робин собрал несколько штук и сунул за пазуху. Он понятия не имел, что будет делать с письмами «Гермес», но лучше иметь доказательства, чем не иметь их, рассудил он.
        Он запер за собой дверь и вдруг услышал голоса из кабинета профессора Плейфера. Первый принадлежал женщине, громкий и требовательный.
        - Он пропустил три платежа подряд, и я ничего не слышала о нем уже несколько месяцев…
        - Ричард - очень занятой человек, - ответил профессор Плейфер. - И он по-прежнему в ежегодной заграничной экспедиции с четвертым курсом, не сомневаюсь, он сообщил вам об этом…
        - Не сообщил, - сказала женщина. - Вы же знаете, он страшно неорганизованный, никогда не знает, куда едет. Он не написал, даже не телеграфировал, ничего не прислал детям. Они уже начинают забывать, что у них есть отец.
        С колотящимся сердцем Робин на цыпочках дошел до угла коридора. Разговор по-прежнему был хорошо слышен. До лестницы оставалось всего несколько шагов. Если дверь откроется, он успеет сбежать на шестой этаж, прежде чем его заметят.
        - Понимаю, это, вероятно, э-э-э… очень тяжело, - неловко промямлил профессор Плейфер. - Хотя должен сказать, мы редко разговариваем с Ричардом на эту тему. Лучше вам обсудить это с ним напрямую…
        - Когда он должен вернуться?
        - На следующей неделе. Хотя в Кантоне кое-что случилось, как я слышал, значит, он может приехать и на несколько дней раньше. Я в самом деле не знаю точно, миссис Ловелл, я сообщу вам, как только что-то будет известно, но пока мы знаем не больше, чем вы.
        Дверь открылась. Робин уже собрался бежать, но умирал от любопытства и все-таки остался на месте. Он выглянул из-за угла. Ему хотелось убедиться, знать наверняка.
        В коридор вышла высокая дама с проседью. С ней было двое детей. Старшая девочка лет десяти явно плакала, хотя и пыталась скрыть всхлипы ладонью, а другой рукой цеплялась за мать. Мальчику было всего пять или шесть. Как только миссис Ловелл попрощалась с профессором Плейфером, мальчик вприпрыжку устремился за матерью в коридор.
        У Робина перехватило дыхание. Он сильнее высунулся из-за угла, не в силах оторвать взгляд. Мальчик был так похож на него самого и на Гриффина. Такие же светло-карие глаза, темные волосы, только чуть более кудрявые.
        Мальчик встретился с ним взглядом. А потом, к ужасу Робина, открыл рот и чистым голоском пропищал:
        - Папа.
        Робин бросился бежать.
        - В чем дело? - донесся до него уже на лестнице голос миссис Ловелл. - Что ты сказал, Дик?
        Сын профессора Ловелла что-то пролепетал в ответ, но Робин уже быстро бежал вниз и не услышал.
        - Проклятье, - сказал Рами. - Я и не знал, что у профессора Ловелла есть семья.
        - Я же тебе говорил, у него поместье в Йоркшире!
        - Я решил, что ты все выдумал, - признался Рами. - Я никогда не видел, чтобы он куда-нибудь уезжал. Он… не выглядел как семейный человек. Как он умудрялся пробыть дома достаточно долго, чтобы зачать детей?
        - Суть в том, что семья существует и встревожена. Он явно пропустил платеж на поместье. И теперь Плейфер знает - что-то пошло не так.
        - А если заплатим мы? - предложила Виктуар. - Подделаем его почерк и пошлем деньги. Сколько требуется для содержания поместья в месяц?
        - Если членов семьи всего трое? - Летти ненадолго задумалась. - Около десяти фунтов.
        Виктуар покраснела. Рами вздохнул и потер виски. Робин плеснул себе бренди.
        В тот вечер всех охватило уныние. Помимо пачки писем из кабинета профессора Ловелла, день ничего не принес. Общество Гермеса по-прежнему молчало. За подоконником Робина не появилось никакой записки. Виктуар и Рами побывали на указанных Энтони местах - у вынимающегося кирпича за собором церкви Христа, у потаенной скамейки в ботаническом саду, у перевернутого ялика в излучине Черуэлла, - но не нашли никаких признаков, что там кто-то недавно побывал. Они даже почти целый час гуляли перед «Крученым корнем» в надежде, что их заметит Гриффин, но привлекли только пристальные взгляды завсегдатаев.
        Однако и ничего катастрофического тоже не произошло - ни к кому не вломилась оксфордская полиция. Летти снова начала задыхаться за обедом в буфете, но Виктуар хлопнула ее по спине, сделав вид, что Летти просто подавилась виноградиной. Робин со злостью подумал, что поведение Летти, увы, подтверждает мнение о том, что женщины - нервные истерички с куриными мозгами.
        Пока им ничего не грозило. И все же они не могли отделаться от чувства, что время поджимает - у многих людей начнут возникать подозрения, и везение не будет длиться вечно. Но куда еще им податься? Если они сбегут, то общество Гермеса их не найдет. Они застряли в ловушке обязательств.
        - Ох, - выдохнул Рами, перебирая письма из своего почтового ящика, чтобы отделить бесполезные буклеты от важных сообщений. - Я кое-что забыл.
        - Что? - спросила Летти.
        - Прием на факультете. - Рами помахал толстой кремовой карточкой с приглашением. - Проклятая факультетская вечеринка уже в эту пятницу.
        - Разумеется, мы не пойдем, - сказал Робин.
        - Мы не можем не пойти, - возразил Рами. - Это же прием на факультете.
        Каждый год перед началом второго триместра Королевский институт перевода устраивал вечеринку в саду на территории Университетского колледжа для преподавателей, студентов и аспирантов. Четверо друзей побывали уже на трех. Это были долгие, ничем не примечательные мероприятия; как и на всех оксфордских приемах, еда была так себе, а речи длинными. Робин не мог понять, почему Рами придает этому такое значение.
        - И что с того? - спросила Виктуар.
        - А то, что идут все. Это обязательно, - ответил Рами. - Теперь все уже знают, что мы вернулись, ведь утром мы наткнулись на профессора Крафт перед камерой Рэдклиффа и многие видели Летти в буфете. Нам придется туда пойти.
        Робин не мог представить ничего более ужасающего, чем есть закуски в обществе всех преподавателей и студентов Вавилона.
        - Ты свихнулся? - возмутилась Виктуар. - Эти приемы длятся бесконечно, мы не выдержим.
        - Это всего лишь вечеринка, - сказал Рами.
        - Три перемены блюд? Вино? Речи? Летти едва держится, а ты хочешь поставить ее перед Крафт и Плейфером, чтобы она рассказывала им, как замечательно проводила время в Кантоне в эти три месяца?
        - Я справлюсь, - пролепетала Летти, никого не убедив.
        - Если мы не придем, возникнут вопросы…
        - А если Летти вырвет прямо на стол, вопросов не возникнет?
        - Она может притвориться, что отравилась едой, - заявил Рами. - Можно сказать, что все утро ее подташнивало, это объяснит, почему она такая бледная и потеет и почему у нее был припадок в буфете. Но что может быть подозрительнее, чем наше отсутствие на приеме?
        Робин посмотрел на Виктуар в надежде, что у нее найдутся контраргументы. Но Виктуар смотрела на него с теми же ожиданиями.
        - Если мы сумеем не выглядеть совершенно обезумевшими, - твердо сказал Рами, - то получим еще один день. Или два. Вот в чем дело. Больше времени. Только это имеет значение.
        Пятница выдалась не по сезону жаркой. Началось все с типичной для января утренней прохлады, но к середине дня солнце пробилось сквозь облачный покров и засияло в полную силу. Все они переоценили холод, когда одевались, но, оказавшись во дворе, уже не могли снять шерстяное нижнее белье, а значит, пришлось потеть.
        В том году вечеринка в саду была самой экстравагантной из всех, которые когда-либо устраивал Вавилон. Факультет купался в деньгах после визита в университет русского князя Александра в мае предыдущего года; остроумие и мастерство принявших князя переводчиков произвели на него такое впечатление, что он пожертвовал Вавилону тысячу фунтов стерлингов на любые нужды. Профессора тратили эти средства щедро, но непродуманно. В центре двора бодро играл струнный квартет, хотя все обходили его стороной, потому что из-за шума невозможно было разговаривать. По лужайке бродили полдюжины павлинов, которых, по слухам, привезли из Лондонского зоопарка, и клевали всех, кто одет в яркие цвета. По центру лужайки под шатром стояли три длинных стола с едой и напитками. Предлагались сэндвичи, пирожки, пестрая смесь шоколадных конфет и мороженое семи разных вкусов.
        Студенты и преподаватели Вавилона толпились вокруг быстро нагревающихся бокалов с вином, болтая о всяких пустяках. Как и на всех прочих факультетах Оксфорда, в Институте перевода процветали внутреннее соперничество и ревность по поводу финансирования и назначений. Проблема усугублялась тем, что каждый переводчик считал свой язык более богатым, более поэтичным, более литературным и более пригодным для серебра, чем другие.
        Вавилонские предрассудки были странными и запутанными. Романские языки считались более престижными на литературной кафедре[94 - Бедняги-германисты всегда проигрывали переводчикам с романских языков в словесных перепалках, поскольку им бросали в ответ слова их же короля Фридриха II Прусского. Фридрих был настолько подавлен литературным господством французского языка, что в 1780 году написал на французском эссе, в котором критиковал родной немецкий язык за то, что звучит по-варварски, недостаточно тонко и мелодично. Затем он предложил улучшить звучание немецкого языка, подставив «а» в конец многих глаголов, чтобы они звучали на итальянский лад.], хотя арабский и китайский высоко ценились в силу того, что сильно отличались от всех других, в то время как языки, более близкие к английскому, такие как гэльский и валлийский, не вызывали почти никакого уважения. Поэтому даже пустяковые беседы становились опасными; очень легко было обидеть собеседника, выказав слишком много или слишком мало энтузиазма по поводу его исследований.
        Среди гостей расхаживал преподобный Фредерик Чарльз Пламтр, декан факультета, и совершенно очевидно, каждому предстояло пожать ему руку, притвориться, будто они верят, что он их помнит, хотя он явно понятия не имел, как их зовут, и выдержать до боли банальный разговор о том, откуда они родом и что изучают, прежде чем он пойдет дальше.
        И все это длилось невыносимо долгие три часа, потому что никто не мог уйти, пока не закончится банкет. Места были распределены, и отсутствие сразу бросилось бы в глаза. Придется остаться до заката, пока не произнесут все тосты, а ученым и студентам не надоест притворяться, что они безумно рады общению.
        Это просто катастрофа, решил Робин, оглядевшись. Лучше было не приходить. Глупое решение. Робин заметил, как один аспирант трижды задал Виктуар вопрос, прежде чем она наконец обратила на него внимание. Летти стояла в углу и пила холодную воду стакан за стаканом, на ее лбу выступила испарина. Рами держался лучше всех, беседуя с группой первокурсников, засыпавших его вопросами о путешествии, но, когда Робин проходил мимо, Рами разразился таким резким, истерическим смехом, что напугал его.
        Когда Робин окинул взглядом собравшуюся на лужайке толпу людей, у него закружилась голова. Это безумие, подумал он, полное безумие, что он стоит здесь, среди профессоров, с бокалом вина в руке, скрывая правду о том, что убил одного из них. Он подошел к столам с закусками и наполнил небольшую тарелку, просто чтобы чем-то заняться, хотя при одной только мысли о тарталетке во рту его затошнило.
        - Вы хорошо себя чувствуете?
        Он подскочил и обернулся. Это были профессора де Вриз и Плейфер. Они встали по обе стороны от него, как тюремщики. Робин сморгнул, пытаясь изобразить вежливую улыбку.
        - Господа.
        - Вы прямо-таки взмокли от пота. - Профессор Плейфер встревоженно изучил его лицо. - И у вас огромные синяки под глазами, Свифт. Вы вообще спите?
        - Это все разница во времени, - брякнул Робин. - Мы не… мы еще не отрегулировали график сна, как следовало бы. И к тому же измотаны… э-э-э… чтением.
        К его изумлению, профессор Плейфер сочувственно кивнул.
        - Понятно. Знаете, как говорят - слово «студент» образовано от studere, что означает «методично и усердно заниматься». Если вы не ощущаете себя гвоздем, по которому постоянно бьют молотком, значит, недостаточно усердны.
        - Точно, - сказал Робин.
        Он решил, что нужно выглядеть скучным, тогда они потеряют интерес и отстанут.
        - Поездка была удачной? - поинтересовался профессор де Вриз.
        - Думаю… - Робин откашлялся. - Она оказалась более важной, чем мы ожидали. И мы рады вернуться обратно.
        - А то я не знаю. Международные дела ужасно изматывают. - Профессор Плейфер указал на тарелку в руке Робина. - Как вижу, вы нашли мои изобретения. Ну же, попробуйте.
        Робину пришлось откликнуться на просьбу и откусить тарталетку.
        - Хороши, не правда ли? - Профессор Плейфер пристально смотрел, как он жует. - Они на серебре. Чудесная словесная пара, на которую я наткнулся во время отпуска в Риме. Pomodoro - довольно любопытное описание томата, означает «золотое яблоко». А если добавить французское pomme d’amour, то получится богатый смысл, которого и в помине нет в английском…
        Робин жевал, стараясь выглядеть довольным. Но ощущал только склизкую текстуру, а соленый сок на языке наводил на мысли о крови и трупах.
        - У вас претогьес, - сказал профессор де Вриз.
        - Простите?
        - Претогьес. - Профессор де Вриз указал на его лицо. - Это голландское слово. Мерцающий взгляд. Мигающий взгляд. Так мы обычно называем непослушных детей.
        Робин понятия не имел, чего от него ждут в ответ.
        - Я… как интересно.
        - Думаю, мне пора поздороваться с деканом, - сказал профессор де Вриз, не дождавшись от Робина более вразумительного ответа. - С возвращением, Свифт. Веселитесь.
        - Итак. - Профессор Плейфер протянул Робину бокал кларета. - Вы знаете, когда профессор Ловелл приедет из Лондона?
        - Понятия не имею. - Робин глотнул вина, стараясь взять себя в руки. - Вы наверняка слышали, что он не выходит из дома, потому что подхватил какую-то заразу в Кантоне. Когда мы его покинули, выглядел он паршиво, и я не уверен, что он вернется к началу триместра.
        - М-да, - протянул профессор Плейфер. - Вам повезло, что никто из вас не заразился.
        - Ну, мы приняли меры предосторожности, как только он почувствовал недомогание. Карантин, маски на лицах и все в таком духе.
        - Да бросьте, мистер Свифт. - Голос профессора Плейфера вдруг посуровел. - Я знаю, что он не болен. После вашего возвращения я отправил в Лондон трех курьеров, и все они сообщили, что дом в Хампстеде пуст.
        - Правда? - У Робина зазвенело в ушах. И что теперь делать? Есть ли смысл лгать дальше? Или пора бежать? - Очень странно… Не понимаю, с чего бы ему…
        Профессор Плейфер шагнул ближе и заговорщицки наклонил голову к уху Робина.
        - А знаете, - прошептал он, - нашим друзьям из «Гермеса» очень хотелось бы знать, где он.
        Робин чуть не выплюнул кларет. Прежде чем он успел заляпать все вокруг, вино все-таки попало в горло, но не в то. Профессор Плейфер спокойно ждал, пока Робин кашлял и хрипел, все-таки обрызгав тарелку и бокал.
        - Пришли в себя, Свифт?
        Глаза Робина увлажнились.
        - Почему вы…
        - Я из «Гермеса», - добродушно промурлыкал профессор Плейфер, не сводя глаз со струнного квартета. - Если вы что-то скрываете, можете мне довериться.
        Робин понятия не имел, что с этим делать. Он уж точно не чувствовал облегчения. Никому не доверять - этот урок Гриффина он запомнил каждой клеточкой тела. Профессор Плейфер мог с легкостью солгать, чтобы с помощью простейшего трюка выудить у Робина информацию. Или мог оказаться союзником, долгожданным спасителем. Робина кольнуло раздражение. Если бы Гриффин рассказал больше, если бы не держал его в неведении, отрезав от других, оставив таким беспомощным.
        Ему не на что было опереться, помимо чутья, звериного чутья, что здесь что-то не то.
        - Благодарение Господу, - прошептал он, в точности как профессор Плейфер. - Так вы знаете о планах Гриффина в Кантоне?
        - Разумеется, - излишне резво ответил профессор Плейфер. - И все получилось?
        Робин задумался. Теперь надо разыграть все очень осторожно. Надо держать профессора Плейфера на крючке, чтобы тот заинтересовался, но пока не бросился на наживку. Робину нужно выиграть время, чтобы собрать остальных и сбежать.
        Профессор Плейфер обнял Робина за плечи и притянул ближе.
        - Почему бы нам не поболтать наедине?
        - Не здесь. - Робин обвел взглядом двор. Летти и Виктуар наблюдали за ним. Он усиленно вращал глазами, указывая на выход, а потом снова на них. - Только не на глазах у всего факультета, никогда не знаешь, кто может подслушать.
        - Конечно, - сказал профессор Плейфер.
        - Туннели, - сказал Робин, прежде чем профессор Плейфер предложил уйти с приема. - Я встречаюсь с Гриффином и остальными сегодня в полночь в туннеле под библиотекой Тейлора. Почему бы вам не прийти? У меня будут… будут все документы, которые они ждут.
        И у него получилось. Профессор Плейфер отпустил его плечи и отошел в сторону.
        - Прекрасно. - Глаза профессора радостно сверкнули, казалось, еще чуть-чуть, и он начнет потирать ладони, как злодей на театральных подмостках. - Отличная работа, Свифт.
        Робин кивнул и с трудом сохранил равнодушное выражение лица, пока профессор Плейфер не перешел на другую сторону лужайки, поболтать с профессором Чакраварти.
        Робину пришлось изо всех сил сдерживаться, чтобы немедленно не сбежать. Он поискал взглядом Рами, который был занят беседой с преподобным доктором Пламтром. Робин лихорадочно заморгал. Рами тут же опрокинул на себя бокал с вином, громко вскрикнул от ужаса, извинился и поспешил по саду к Робину.
        - Плейфер знает, - сообщил ему Робин.
        - Что?! - Рами огляделся. - Ты уверен?
        - Нужно уходить. - К своему облегчению, Робин увидел, что Виктуар и Летти уже идут к выходу. Ему хотелось последовать за ними, но пришлось бы пробираться сквозь толпу, поэтому им с Рами лучше было выйти через кухню.
        - Как…
        - Позже. - Прежде чем покинуть сад, Робин рискнул бросить взгляд через плечо. У него засосало под ложечкой - Плейфер говорил что-то профессору де Вризу, склонив к нему голову. Де Вриз повернулся и посмотрел прямо на Робина. Он отвернулся. - Пошли.
        Стоило им оказаться на улице, как к ним поспешили Виктуар и Летти.
        - Что стряслось? - выдохнула Летти. - Почему…
        - Не здесь, - отрезал Робин. - Пошли.
        Они быстро зашагали по Кибальд-стрит, потом свернули направо, на Мэгпай-лейн.
        - Плейфер нас подозревает, - сказал Робин. - Все кончено.
        - Откуда ты знаешь? - спросила Летти. - Что он сказал? Ты ему признался?
        - Конечно нет, - ответил Робин. - Но он притворился, будто из «Гермеса», пытался выудить из меня признание…
        - Откуда ты знаешь, что он не из «Гермеса»?
        - Потому что я солгал. И он купился. Он понятия не имеет, чем занимается «Гермес», и просто пытался что-нибудь разузнать.
        - И что же нам делать в таком случае? - вдруг спросила Виктуар. - Господи, что нам делать?
        Робин вдруг понял, что они бредут куда-то, не разбирая дороги. Теперь они направлялись на Хай-стрит, но зачем? Если профессор Плейфер обратится в полицию, их засекут за считаные секунды. На Мэгпай-лейн возвращаться нельзя: они окажутся в западне. Но они не взяли с собой денег, и не на что было добраться куда-либо еще.
        - Вот вы где.
        Все дернулись и в страхе обернулись.
        На дорогу вышел Энтони Риббен и оглядел их, пересчитывая пальцем, как цыплят.
        - Все здесь? Превосходно. Идемте со мной.
        Глава 22
        Это был замечательный кружок. Он исчез в невидимой глубине, которая разверзается позади сегодняшнего нашего дня.
        ВИКТОР ГЮГО. ОТВЕРЖЕННЫЕ
        Они не успели даже удивиться. Энтони перешел на бег, и они последовали за ним, не задавая вопросов. Однако вместо того чтобы вернуться на Мэгпай-лейн по Мертон-стрит, откуда можно было сбежать в сторону луга у церкви Христа, Энтони повел их обратно на Кибальд, к колледжу.
        - Что ты делаешь? - запыхавшись, спросил Рами. - Все же как раз там…
        - Не отставай, - шикнул на него Энтони.
        Они подчинились. Чудесно было осознавать, что кто-то наконец-то говорит им, что делать. Энтони провел их через дверь на кухню, мимо библиотеки прямо в главный зал. За стеной по-прежнему была в разгаре вечеринка в саду, через камень проникали звуки струнных инструментов и голосов.
        Энтони поманил их в часовню.
        - Сюда.
        Они прошмыгнули туда и закрыли за собой тяжелые деревянные двери. В перерыве между службами часовня выглядела странно - молчаливой, какой-то неземной. Воздух был тяжелым и спертым. Не считая их лихорадочного дыхания, все здесь замерло, только кружила пыль в лучах струящегося из окон света.
        Энтони остановился перед мемориальной табличкой сэра Уильяма Джонса.
        - Что ты… - начала Летти.
        - Тсс.
        Энтони протянул руку к надписи, которая гласила: «Он создал свод индусских и магометанских законов». Энтони касался букв в определенной последовательности, и те слегка погружались в камень при нажатии. Г, О…
        Энтони коснулся последней буквы в гораздо более длинной латинской надписи над фризом, в которой в цветистых выражениях перечислялись достижения Уильяма Джонса.
        «Горасахиб»[95 - «Гора» - «белый, бледный», в отношении цвета кожи. «Сахиб» - приветствие, выражающее уважение. Однако, произнесенное с сарказмом, это выражение означает нечто совершенно противоположное. Не стоит забывать, что, хотя Джонс на протяжении всей своей карьеры признавался в любви к языкам Индии, изначально он стал заниматься санскритом, поскольку подозревал местных переводчиков в нечестности и ненадежности.].
        Раздался тихий скрежет, а потом из стены хлынул холодный воздух. Фриз на несколько дюймов выскочил из нее. Энтони просунул снизу пальцы в трещину и сдвинул панель вверх. В стене образовалась угольно-черная дыра.
        - Залезайте.
        Один за другим они проникли внутрь. Туннель оказался шире, чем выглядел снаружи. На четвереньках пришлось ползти всего несколько секунд, а затем проход расширился. Робин встал, и макушка слегка коснулась влажного потолка, а Рами вскрикнул, стукнувшись головой.
        - Тихо! - снова буркнул Энтони, закрывая за собой дверь. - Стены здесь тонкие.
        Фриз со стуком встал на место. Свет пропал. Они на ощупь двинулись вперед, чертыхаясь и наталкиваясь друг на друга.
        - Ой, простите. - Энтони чиркнул спичкой, и в его ладони появился огонек. Теперь они могли различить, что в нескольких шагах впереди тесный туннель превращается в довольно широкий коридор. - Ну вот. Не отставайте, идти еще долго.
        - Куда… - начала Летти, но Энтони покачал головой, приложил палец к губам и указал на стены.
        По мере продвижения туннель расширялся все больше и больше. Ответвление, ведущее в университетскую часовню, было явно новым, потому что проход, по которому они шли сейчас, выглядел шире и древнее. Высохшая глина уступила место кирпичным стенам, а на некоторых перекрестках Робин заметил наверху прикрепленные по углам фонари. Темнота должна была вызывать клаустрофобию, но почему-то успокаивала. Погрузившись в чрево земли, по-настоящему скрывшись от посторонних глаз впервые после возвращения, друзья обнаружили, что наконец-то могут дышать свободно.
        Через несколько минут молчания Рами спросил:
        - И давно здесь этот туннель?
        - Вообще-то всего несколько десятилетий, - ответил Энтони. - Туннели были здесь всегда, их выкопал не «Гермес», мы лишь ими воспользовались, но этот вход - новый. Леди Джонс установила фриз с табличкой не так давно, и мы успели до завершения работ. Не волнуйтесь, никто не знает. Все в порядке?
        - Все нормально, - ответил Робин. - Но ты должен кое-что знать, Энтони…
        - Думаю, вам многое нужно мне рассказать, - отозвался тот. - Почему бы не начать с того, что вы сделали с профессором Ловеллом? Он мертв? Похоже, на факультете считают именно так.
        - Его убил Робин, - бодро произнес Рами.
        Энтони обернулся и посмотрел на Робина через плечо.
        - Вот как?
        - Это вышло случайно, - заверил его Робин. - Мы поссорились, и он… и я вдруг… В общем, я воспользовался его словесной парой, но не осознавал, что делаю, а потом все уже было кончено…
        - Что важнее, так это надвигающаяся война в Китае, - вставила Виктуар. - Мы пытались тебя найти, чтобы сообщить. Они планируют вторжение…
        - Мы знаем, - сказал Энтони.
        - Знаете? - удивился Робин.
        - Гриффин уже давно этого опасается. Мы присматривали за Джардином и Мэтисоном, следили за тем, что происходит в факториях. Хотя до такого обострения еще не доходило. До сих пор все было просто шумом. Вы думаете, они на самом деле собираются начать войну?
        - У меня есть письма… - Робин протянул руку к карману, словно письма до сих пор лежали в сюртуке, и выругался. - Проклятье, они у меня в комнате.
        - О чем там говорится?
        - Это переписка Ловелла с Джардином и Мэтисоном, а еще с Пальмерстоном и Гюцлаффом… Но я оставил их на Мэгпай-лейн.
        - О чем они?
        - Военные планы, - запыхавшись, сказал Робин. - Эти планы они вынашивали много месяцев, даже годы.
        - Они свидетельствуют о прямом столкновении? - уточнил Энтони.
        - Да, там указано, что переговоры велись не по-настоящему, последний раунд лишь послужил предлогом…
        - Хорошо, - сказал Энтони. - Очень хорошо. Этим мы можем воспользоваться. Мы пошлем кого-нибудь их забрать. Ты живешь в комнате Гриффина, верно? Номер семь?
        - Я… да.
        - Очень хорошо. Я с этим разберусь. А пока что предлагаю вам успокоиться. - Он помедлил, обернулся и тепло улыбнулся им. После кошмарной недели при виде лица Энтони, освещенного мягким сиянием свечи, Робину хотелось расплакаться от облегчения. - Теперь вы в надежных руках. Конечно, вы многое пережили, но в этом туннеле мы все равно ничего не решим. Вы отлично справились, наверняка напуганы, но теперь можете расслабиться. Взрослые за вами присмотрят.
        Подземный проход оказался довольно длинным. Робин уже перестал понимать, сколько они прошли, наверное, почти милю. Он гадал, насколько обширна эта сеть - время от времени они пересекали перекресток или встречали в стене дверь, то есть в университете были и другие тайные входы, но Энтони подгонял их вперед, не проронив ни слова. Видимо, это очередные секреты «Гермеса», решил Робин.
        Наконец проход опять сузился, так что пришлось идти гуськом. Энтони шел первым, подняв свечу над головой как маяк. Летти шла за ним по пятам.
        - Почему ты здесь? - тихо спросила она.
        Робин толком не понял - быть может, она не хотела, чтобы вопрос услышали другие, но в таком узком туннеле голос разносился до самого конца вереницы.
        - Ты о чем? - прошептал Энтони.
        - Тебе же так нравился Вавилон, - сказала Летти. - Я помню, как ты устроил нам ознакомительную экскурсию. Ты обожал Вавилон, и тебя все любили.
        - Это правда, - признал Энтони. - В Вавилоне со мной обращались лучше, чем когда-либо.
        - Тогда почему…
        - Она думает, все дело в личном счастье, - вмешался Рами. - Но мы же тебе говорили, Летти, не имеет значения, насколько мы счастливы, речь о мировой несправедливости…
        - Я не о том, Рами, я лишь…
        - Давай я попытаюсь объяснить, - мягко сказал Энтони. - Накануне отмены рабства в колониях мой хозяин решил вернуться в Америку. Там я не получил бы свободу. Он мог бы держать меня у себя как имущество. Этот человек называл себя аболиционистом. Он много лет осуждал работорговлю; казалось, он считал наши отношения особенными. Но когда предложения, которые он публично поддерживал, стали законом, он решил, что не хочет меня потерять. Поэтому я пустился в бега и нашел убежище в Оксфорде. Колледж принял меня и прятал до тех пор, пока меня официально не объявили свободным человеком - не потому что их заботила отмена рабства, а потому что профессора Вавилона ценили мой вклад. И они знали, что, если меня отправят обратно в Америку, они потеряют меня, я буду работать на Гарвард или Принстон.
        Робин не видел в темноте лица Летти, но слышал, как ее дыхание участилось. Он начал опасаться, что она опять расплачется.
        - Нет добрых хозяев, Летти, - продолжил Энтони. - И не важно, насколько они снисходительны, насколько милосердны, насколько заинтересованы в твоем образовании. Хозяин есть хозяин.
        - Но ты же не веришь этим рассказам про Вавилон, правда? - прошептала Летти. - Это совсем другое - Вавилон тебя не поработил… Господи, тебя же приняли в аспирантуру…
        - Ты знаешь, что хозяин сказал Эквиано, выдавая ему документ об освобождении? - мягко спросил Энтони. - Он сказал, что очень скоро тот сам заведет рабов.
        Туннель наконец уперся в лестницу, закрытую дощатой деревянной дверью, в щели которой пробивался солнечный свет. Энтони прижался ухом к доскам, чуть подождал, отпер дверь и толкнул ее.
        - Выходим.
        Они вышли на залитый солнцем двор перед одноэтажным кирпичным зданием, полускрытым за буйной растительностью. Вероятно, они оказались не так далеко от центра города, пройдя максимум пару миль, но Робин никогда прежде не видел этого места. Дверные замки и петли заржавели, как будто ими давно не пользовались, а стены почти целиком поглотил плющ, словно дом покинули много десятилетий назад.
        - Добро пожаловать в Старую библиотеку. - Энтони помог им выбраться из туннеля. - Ее построил колледж Дарема в четырнадцатом веке, чтобы хранить ненужные старые книги, а потом библиотеку забросили, построив новую ближе к центру города.
        - Просто Старая библиотека? - спросила Виктуар. - Никакого названия?
        - Мы называем ее только так. Другое название подчеркнуло бы значимость этого места, а мы хотим, чтобы оно оставалось незаметным и забытым, чтобы упоминания о нем пропускали, наталкиваясь в записях, и его можно было легко спутать с чем-то другим. - Энтони положил ладонь на ржавую дверь, пробормотал что-то вполголоса и толкнул. Дверь со скрежетом открылась. - Входите.
        Как и Вавилон, внутри Старая библиотека оказалась гораздо больше, чем предполагал ее внешний вид. Снаружи она выглядела так, словно в нее мог втиснуться максимум один лекционный зал. Внутри же вполне мог поместиться первый этаж библиотеки Рэдклиффа. Из центра расходились деревянные книжные полки, а другие выстроились вдоль стен, которые волшебным образом оказались круглыми. Все полки были тщательно промаркированы, а на противоположной стене висел длинный пожелтевший пергамент с описанием системы классификации. Недалеко от входа находилась полка с новыми поступлениями, на которой Робин узнал несколько книг, которые тайком брал для Гриффина в течение последних нескольких лет. На всех были написаны серийные номера Вавилона.
        - Нам не нравится их система классификации, - объяснил Энтони. - Она имеет смысл только на латинице, но не каждый язык можно легко транскрибировать на латиницу, верно? - Он указал на коврик у двери. - Вытрите ноги, нам не нужна грязь между полками. Там есть вешалка для одежды.
        На верхнем крючке вешалки почему-то висел железный чайник. Робин из любопытства потянулся к нему, но Энтони резко одернул его:
        - Не трогай!
        - Прости… Но для чего он?
        - Ясно же, что не для чая. - Энтони наклонил чайник в их сторону, и на дне сверкнуло серебро. - Это охранная система. Он свистит, когда рядом с библиотекой появляется кто-то незнакомый.
        - И какая словесная пара?
        - Интересно, правда? - Энтони подмигнул ему. - У нас своя система охраны, как и в Вавилоне. Каждый изобретает собственные ловушки, и мы не рассказываем, как они работают. У нас есть замечательная система, которая удерживает все звуки внутри здания, и никакой прохожий не может подслушать наши разговоры.
        - Но здание огромное, - сказал Рами. - Оно же стоит на виду. Каким образом вам удается здесь скрываться?
        - Самый старый трюк в мире. Мы прячемся на виду у всех. - Энтони повел их в глубь библиотеки. - Когда в середине шестнадцатого века колледж Дарема прекратил существование, а его здание занял Тринити, в передаточном акте забыли о дополнительной библиотеке. В каталоге имелись записи только о книгах, которыми никто не пользовался уже много лет, к тому же в Бодлианской библиотеке имелись дубликаты. И теперь мы полагаемся на бюрократию - все проходящие мимо знают, что это библиотека для архивов, но полагают, что она принадлежит другому, менее богатому колледжу. Видите ли, колледжи слишком богаты, вот и забывают о своем имуществе.
        - Ага, ты нашел этих студентов!
        Из-за полок появились люди. Робин узнал всех - бывших студентов и нынешних аспирантов, которых видел в башне. Видимо, появление Робина и его друзей не стало сюрпризом. Здесь были Вималь Шринивасан, Кэти О’Нэлл и Илзе Дэдзима, которая помахала им и подошла ближе.
        - Как я слышала, у вас выдалась нелегкая неделя. - Она вела себя гораздо дружелюбнее, чем в башне. - Добро пожаловать в «Гермес». Вы как раз успели к ужину.
        - Я и не предполагал, что вас так много, - признался Рами. - Кто еще из вас сфабриковал свою мнимую смерть?
        Энтони хихикнул.
        - Я единственный призрак в Оксфорде. Есть еще несколько человек за границей - Вайбхав и Фредерик, возможно, вы о них слышали, они якобы утонули, когда клипер возвращался из Бомбея. С тех пор они в Индии. Лизетта просто объявила, что возвращается домой и выходит замуж, и Вавилон был слишком разочарован, чтобы это проверить. Вималь, Илзе и Кэти по-прежнему в Вавилоне, как вам известно. Тем проще для них снабжать нас необходимым.
        - Тогда зачем ушел ты? - спросил Робин.
        - Кто-то должен постоянно находиться в Старой библиотеке. В любом случае я устал от университетской жизни, поэтому инсценировал свою смерть на Барбадосе, купил билет на следующий корабль домой и незаметно вернулся в Оксфорд. - Энтони подмигнул Робину. - Я думал, что ты раскрыл меня в тот день в книжном магазине. И неделю не решался покинуть Старую библиотеку. Пойдемте, я покажу вам остальное.
        Они быстро прошли мимо рабочих столов за стеллажами, и Энтони с гордостью продемонстрировал несколько текущих проектов. Среди них составление словарей региональных языков («Мы многое теряем, сводя все к английскому»), неанглийские словесные пары («Тот же принцип - Вавилон не будет финансировать исследования по словесным парам, которые не переводятся на английский, поскольку все его пластины предназначены для британцев. Но это все равно что рисовать только одним цветом или играть только одну ноту на пианино»), а также критика существующих английских переводов религиозных текстов и литературной классики («Ну, вы знаете мое мнение о литературных переводах, но должен же чем-то заниматься Вималь»). Общество Гермеса было не только рассадником Робин Гудов, как считал Робин из-за Гриффина; оно также выступало самостоятельным исследовательским центром, хотя проекты приходилось осуществлять втайне, со скудными и украденными ресурсами[96 - Другие проекты включали среди прочего:^1^. Сравнительный анализ количества сносок, добавленных в переводы европейских текстов, по сравнению с неевропейскими. Как выяснил
Гриффин, неевропейские тексты часто снабжались поразительным количеством объяснений, и в итоге текст воспринимался не сам по себе, а всегда через призму переводчика (белого европейца).^2^. Исследование потенциала жаргонизмов и арго для использования на серебряных пластинах.^3^. Планы выкрасть и вернуть в Египет Розеттский камень.].
        - И что со всем этим делать? - спросила Виктуар. - Ведь опубликовать невозможно.
        - У нас есть партнеры в некоторых других центрах перевода, - пояснил Вималь. - Иногда мы отправляем им свои работы для ознакомления.
        - Есть и другие центры перевода? - удивился Робин.
        - Ну конечно, - ответил Энтони. - Вавилон совсем недавно завоевал доминирующее положение в мире лингвистики и филологии. В восемнадцатом веке бал правили французы, а затем ненадолго настала пора расцвета немецких романистов. Разница в том, что мы можем делиться серебром, а они нет[97 - Общество Гермеса также наладило связи с центрами переводов в американских университетах, но они были еще больше связаны с эксплуататорами и опаснее, чем Оксфорд. Во-первых, их основали рабовладельцы, они строились и содержались с использованием рабского труда, а финансировались за счет работорговли. С другой стороны, американские университеты с момента своего основания всячески старались обратить в христианство, искоренить и уничтожить коренное население; Индейский колледж, основанный в 1655 году в Гарвардском университете, обещал бесплатное обучение и жилье индейцам, которые, в свою очередь, должны были говорить только на латыни и греческом, принять христианство и либо ассимилироваться в обществе белых, либо вернуться в свои деревни для распространения английской культуры и религии. Аналогичную программу в Колледже
Уильяма и Мэри его президент Лайон Тайлер описывал как тюрьму, где дети туземного населения «были заложниками ради хорошего поведения остальных».].
        - Однако они ненадежные союзники, - сказал Вималь. - Они полезны, поскольку тоже ненавидят британцев, но не борются с угнетением по всему миру. В сущности, все эти исследования - просто ставка на будущее. Пока мы не можем использовать их с пользой. У нас нет ни возможностей, ни ресурсов. Мы можем только добывать знания, записывать их и надеяться, что однажды появится государство, которое сумеет использовать все это в надлежащих, альтруистических целях.
        По стене на другом конце библиотеки как будто несколько раз выстрелили из пушки - она была обуглена, а в центре зиял кратер. Под ним стояли рядом два таких же обугленных стола, каким-то образом не рухнувшие, несмотря на почерневшие, искореженные ножки.
        - Ну вот, - сказал Энтони. - А это наша лаборатория по серебряным работам и… боеприпасам.
        - Это накопилось со временем или произошло сразу? - сухо спросила Виктуар.
        - Во всем виноват Гриффин, - ответил Вималь. - Он почему-то не подумал, что с порохом лучше работать не в помещении.
        Уцелевшая часть стены была закрыта огромной картой мира, испещренной разноцветными булавками с бирками, исписанными мелким убористым почерком. Робин заинтересованно подошел поближе.
        - Это наш общий проект, - пояснила присоединившаяся к ним Кэти. - Мы потихоньку добавляем новые точки, как только возвращаемся из-за границы.
        - И все булавки означают языки?
        - Да. Мы пытаемся сосчитать языки, на которых говорят по всему миру, и умирающие тоже. А умирающих языков немало. Самое большое вымирание началось в тот день, когда Христофор Колумб ступил на землю Нового Света. Испанский, португальский, французский, английский, как кукушата, вытесняют местные языки и диалекты. Думаю, не исключено, что однажды весь мир будет говорить только по-английски. - Она вздохнула, глядя на карту. - Я родилась слишком поздно и уже не могла вырасти среди говорящих на гэльском.
        - Но это же покончит с эрой серебра, - сказал Робин. - Приведет к лингвистической катастрофе. Нечего будет переводить. Никаких смысловых искажений.
        - В этом и заключается главное противоречие колониализма, - произнесла Кэти как нечто само собой разумеющееся. - Он неизбежно разрушает именно то, что больше всего ценит.
        - Пошли. - Энтони махнул в сторону двери, ведущей в маленький читальный зал, превращенный в столовую. - Давайте поедим.
        На ужин предлагались блюда со всего мира - овощное карри, вареный картофель, жареная рыба, по вкусу поразительно похожая на ту, которую Робин когда-то ел в Кантоне, и плоские упругие лепешки, хорошо сочетающиеся со всем остальным. Восемь человек расселись за изысканным резным столом, который смотрелся неуместно на фоне простых деревянных панелей на стенах. Стульев не хватило, поэтому Энтони и Илзе притащили из библиотеки скамейки и табуреты. Вся посуда была из разных сервизов, как и столовое серебро. Камин в углу весело пылал, неравномерно нагревая комнату, так что с левого бока Робин вспотел, а с правого - озяб. Вся сцена была символом командного духа.
        - И здесь только вы? - спросил Робин.
        - В каком смысле? - отозвался Вималь.
        - Ну, вы ведь… - Робин обвел жестом стол. - Вы все так молоды.
        - А как же иначе, - сказал Энтони. - Это опасное занятие.
        - Но разве… Не знаю, как сказать…
        - Разве среди нас нет по-настоящему взрослых? Подкрепления? - Энтони кивнул. - Есть и такие. Они рассеяны по всему земному шару. Я не знаю, кто они, - ни один из нас не знает, как и должно быть. Вероятно, даже в Вавилоне есть члены «Гермеса», о существовании которых мы не подозреваем, хотя, кем бы они ни были, я надеюсь, они начнут прилагать больше усилий.
        - И это проблема, как и неизбежные потери, - сказала Илзе. - Взять, например, Бирму.
        - А что случилось в Бирме? - осведомился Робин.
        - Случился Стерлинг Джонс, - сурово сказал Энтони, но раскрывать свою мысль не стал.
        Похоже, это была болезненная тема. На мгновение все уставились в свои тарелки.
        Робин вспомнил про двух воров, которых встретил во время первого своего ограбления, девушку и юношу-блондина, ни одного из них он больше не видел. Он не осмелился задать вопрос. Потому что знал ответ: неизбежные потери.
        - Но как вам вообще удается чего-то добиваться? - спросил Рами. - Если вы даже не знаете, кто ваши союзники?
        - Ну, не так уж это отличается от оксфордской бюрократии, - ответил Энтони. - Университет, колледжи и факультеты никогда не могут прийти к согласию о том, кто за что отвечает, но все как-то работает.
        - Ланге де беф с соусом мадера, - объявила Кэти, поставив в центре стола тяжелое блюдо. - Говяжий язык.
        - Кэти обожает готовить язык, - объявил Вималь. - Ей это кажется забавным.
        - Она создает словарь языков, - добавил Энтони. - Вареный язык, маринованный язык, сушеный язык, копченый…
        - Хватит! - Кэти скользнула на скамейку между ними. - Язык - мое любимое блюдо.
        - И самое дешевое, - заметила Илзе.
        - И отвратительное, - заявил Энтони.
        Кэти бросила ему картофелину.
        - А это как тебе?
        - А, помм-де-терр а-ля англез. - Энтони насадил картошку на вилку. - А знаешь, почему французы называют вареную картошку «английской»? Потому что считают отварные блюда скучными, Кэти, ведь вся английская кухня смертельно скучна…
        - Так не ешь, Энтони.
        - Пожарь картошку, - не унимался Энтони. - Потуши со сливочным маслом или запеки с сыром, не будь такой англичанкой.
        У Робина защипало в глазах. То же чувство у него возникло ночью на балу, когда они танцевали на столах под яркими гирляндами. Это же просто магия, думал он, просто невероятно, что такое место существует, это самая суть того, что предлагает Вавилон. Он искал такое место всю жизнь и все же предал его.
        К своему ужасу, он расплакался.
        - Ну, полно, - похлопала его по плечу Кэти. - Ты в безо- пасности, Робин. Ты среди друзей.
        - Простите, - жалко выдавил он.
        - Ничего страшного. - Кэти не стала спрашивать, за что он извиняется. - Теперь ты здесь. И это главное.
        Внезапно в дверь трижды постучали. Робин съежился, выронив вилку, но никто из аспирантов не встревожился.
        - Это Гриффин, - бодро сказал Энтони. - Он забывает пароли всякий раз, когда мы их меняем, и вместо этого отбивает свой ритм.
        - Он опоздал к ужину, - раздраженно произнесла Кэти.
        - Что ж, положи ему что-нибудь.
        - Пожалуйста.
        - Пожалуйста, Кэти. - Энтони встал. - А остальные - идемте в читальный зал.
        С колотящимся сердцем Робин вышел из столовой вместе с остальными. Он вдруг занервничал. Ему не хотелось встречаться с братом. После их последнего разговора мир перевернулся вверх тормашками, и Робин в ужасе представлял, что скажет об этом Гриффин.
        Как всегда, Гриффин выглядел изможденным, как будто устал после долгой дороги. Пока он отряхивал грязный черный плащ, Робин пристально разглядывал брата. Теперь, когда Робин знал, что сделал Гриффин, тот казался совершенно незнакомым. Каждая черта его лица рассказывала новую историю; эти худые умелые руки и проницательный бегающий взгляд - неужели это черты убийцы? Что чувствовал Гриффин, когда направил серебряную пластину на Эви Брук, прекрасно зная, что разорвет ей грудь? Засмеялся ли он, когда она умерла, так же, как сейчас, увидев Ро- бина?
        - Привет, Робин. - Гриффин по-волчьи улыбнулся и протянул Робину руку. - Я слышал, ты убил нашего дорогого папочку.
        «Это вышло случайно», - хотел сказать Робин, но слова застряли в горле. Они и раньше не звучали правдоподобно, а теперь он не мог заставить себя их произнести.
        - Молодец, - продолжил Гриффин. - Я никогда не замечал, что в тебе это есть.
        Робину нечего было ответить. Ему стало трудно дышать. Его охватило странное желание врезать Гриффину по физиономии.
        Гриффин как ни в чем не бывало махнул в сторону читального зала.
        - Может, займемся делом?
        - Задача, насколько мы ее понимаем, состоит в том, чтобы убедить парламент и общественность - война Британии с Китаем не в их интересах, - начал Энтони.
        - Катастрофа с поджогом опиума расставила все по местам, - сказал Гриффин. - Комиссар Линь издал указ, полностью запрещающий англичанам торговлю в Кантоне. Компания «Джардин и Мэтисон» тем временем восприняла эти враждебные действия как оправдание для войны. Они утверждают, что Англия должна действовать немедленно, чтобы защитить свое достоинство, иначе ей грозит вечное унижение на Востоке. Отличный способ взъерошить перья националистам. На прошлой неделе палата лордов начала обсуждать военную операцию.
        Но голосование еще не состоялось. Лорды в парламенте пока колебались, не решаясь бросить такие силы ради столь далекого и беспрецедентного предприятия. Однако речь шла о серебре. Победа над Китаем открыла бы Британской империи доступ к самым большим запасам серебра в мире, которое позволит военным кораблям плыть быстрее, а пушкам стрелять дальше и точнее. Если парламент предпочтет войну, будущее колоний во всем мире трудно даже представить. Британия, овладевшая богатствами Китая, сможет осуществить любые планы в отношении Африки, Азии и Южной Америки, которые до сих пор оставались несбыточными мечтами.
        - Но прямо сейчас мы ничего не можем сделать с этим заговором, - сказал Гриффин. - И не можем мыслить в масштабах глобальной революции, потому что нас слишком мало. Сейчас мы должны сосредоточиться на том, чтобы остановить вторжение в Кантон, а только после этого говорить о чем-то другом. Если Англия победит - а она обязательно победит, в этом нет сомнений, - то получит почти бесконечный запас серебра на обозримое будущее. Если нет, запасы серебра иссякнут, а имперские возможности значительно сократятся. Вот и все. Все остальное несущественно.
        Он постучал по доске, на которой в разных колонках были записаны фамилии лордов.
        - Палата общин еще не проголосовала. Дебаты еще открыты. Есть и сильная антивоенная фракция, которую возглавляют сэр Джеймс Грэм, виконт Махон и Уильям Гладстон. Замечательно, что Гладстон на нашей стороне - он ненавидит опиум больше, чем кто-либо другой; кажется, его сестра пристрастилась к лаудануму.
        - Но на кону стоит и внутренняя политика, - объяснила Кэти. - Правительство Мельбурна столкнулось с политическим кризисом внутри страны. Виги едва пережили вотум недоверия, так что теперь они ходят по тонкому канату между консерваторами и радикалами, это усугубляется проблемами во внешней торговле с Мексикой, Аргентиной и Аравией…
        - Как жаль, - сказал Рами. - И что же тогда делать?
        Кэти нетерпеливо махнула рукой.
        - Суть в том, что радикалам и избирателям с севера нужна нормальная заморская торговля, а вигам необходимо сохранить поддержку радикалов в противовес тори. И поможет в этом демонстрация силы в связи с опиумным кризисом. Однако голосование будет в любом случае напряженным.
        Энтони показал на доску.
        - В таком случае наша миссия заключается в том, чтобы получить достаточно голосов против войны.
        - Просто для ясности, - медленно произнес Рами, - вы собираетесь стать лоббистами?
        - Вот именно, - ответил Энтони. - Мы должны убедить их, что война противоречит интересам избирателей. Это непросто, потому что война влияет на разные классы неодинаково. Очевидно, что выкачивание серебра из Китая сулит огромные барыши для тех, у кого уже есть деньги. Но существует также мнение, что чем больше серебра, тем хуже для рабочего класса. Снабженный серебряной пластиной станок лишает работы дюжину ткачей; вот почему они постоянно бастуют. Это веский аргумент для радикала, чтобы проголосовать против.
        - Так вы нацелились на Палату лордов? - уточнил Робин. - Не на простых граждан?
        - Хороший вопрос, - сказал Энтони. - Именно лорды принимают решения, это так, но определенное давление со стороны прессы и широкой публики может качнуть чашу весов. Фокус в том, чтобы заставить обычного лондонца волноваться из-за войны, о которой он вряд ли что-либо слышал.
        - Обратитесь к их человечности и сочувствию к угнетенным, - предложила Летти.
        - Ха! - сказал Рами. - Ха-ха-ха!
        - Мне просто кажется, что не нужно вести себя слишком агрессивно, - напирала Летти. - В смысле, вы ведь даже не пытались вынести эту тему на публику. Вы никогда не задумывались, что мягкостью добьетесь большего?
        - Мягкость - синоним мягкотелости, - отрезал Гриффин. - Нам не нужна мягкость.
        - Но общественное мнение о Китае податливо, - вмешался Энтони. - Большинство лондонцев выступают против торговли опиумом, и в газетах довольно много сочувственных статей в адрес наместника Линя. Моралисты и религиозные консерваторы в Англии имеют вес. Вопрос в том, как заставить их беспокоиться об этом настолько, чтобы оказать давление на парламент. Непопулярные войны велись и по менее серьезным причинам.
        - Касаемо того, как распалить общественное негодование, есть у меня одна идея, - сказал Гриффин. - Словесная пара «полемика» и греческое «полемос», означающее, разумеется…
        - Войну, - вставил Рами.
        - Точно.
        - То есть получаем войну идей. - Рами нахмурился. - И каково действие этой словесной пары?
        - Мы работаем над этим и пока не закончили. Если удастся соединить это семантическое искажение с правильным реципиентом, что-нибудь да получится. Проблема в том, что мы ничего не добьемся, пока значительное число людей не поймет, чего мы добиваемся. Большинство англичан не понимают, что нужно вообще за что-то бороться. Для них война - нечто далекое, и она может принести лишь пользу, нет смысла о ней беспокоиться. Они не понимают, насколько война жестока, какое развязывает насилие. Они не знают, во что превращает людей опиум.
        - Такими аргументами никого не убедить, - сказал Робин.
        - Почему?
        - Потому что им плевать. Ведь война происходит где-то в далекой стране, о которой они ничего не знают. Она слишком далеко.
        - Почему ты так уверен? - спросила Кэти.
        - Потому что я сам таким был. Хотя мне время от времени и говорили, насколько все ужасно. Мне нужно увидеть все собственными глазами, лично, чтобы эти абстракции стали реальностью. И даже тогда я изо всех сил пытался отвернуться. Трудно свыкнуться с тем, чего не хочешь видеть.
        На несколько секунд все замолчали.
        - Ну что ж, - сказал Энтони с натужной бодростью, - значит, придется убеждать изобретательнее.
        Такова была поставленная на этот вечер задача: переставить машину истории на другой путь. Все было не так безнадежно, как казалось сначала. У общества Гермеса уже были готовые планы, в основном включавшие разные формы подкупа и шантажа, а один предполагал разрушение верфи в Глазго.
        - Голосование за войну зиждется на убежденности парламентариев в том, что ее легко выиграть, - объяснил Гриффин. - И, в сущности, это именно так, наши корабли могут полностью уничтожить кантонский флот. Но для этого требуется серебро. Несколько месяцев назад Томас Пикок…
        Рами скривился.
        - А, тот самый[98 - Томас Пикок, эссеист, поэт и друг Перси Шелли, долго служил в Индии в качестве чиновника Ост-Индской компании. В том году он был главным цензором индийской корреспонденции.].
        - Именно он. Он неистовый поклонник паровых технологий и заказал на верфи «Лэрд» шесть железных пароходов. «Уильям Лэрд и сын» базируются в Глазго. Эти корабли - самые грозные из тех, что когда-либо бороздили азиатские воды. На них установлены ракеты Конгрива, а малая осадка и паровая энергия делают их более маневренными, чем любой корабль китайского флота. Если парламент проголосует за, то по крайней мере один такой пароход направится прямо в Кантон.
        - Значит, надо полагать, ты отправишься в Глазго, - сказал Робин.
        - Первым же утренним поездом, - ответил Гриффин. - Поездка займет десять часов. Но я ожидаю, что парламент узнает о ее результатах через день после моего пребывания там.
        Он не уточнил, чем именно займется в Глазго, хотя Робин не сомневался, что брат способен уничтожить целую верфь.
        - Что ж, это гораздо эффективнее, - радостно объявил Рами. - Почему бы нам всем не сосредоточиться на саботаже?
        - Потому что мы ученые, а не солдаты, - сказал Энтони. - Верфь - еще ладно, но мы не можем уничтожить весь британский флот. Мы должны пользоваться своим влиянием, где только можно. А эффектными представлениями со взрывами пусть займется Гриффин.
        - Это не просто эффектные представления, - ощетинился Гриффин.
        - Ну ладно, эффектные маневры, - поправился Энтони, хотя Гриффин обиделся и на это. - И давайте сосредоточимся на том, чтобы повлиять на голосование в Лондоне.
        Они вернулись к доске. Войну за судьбу мира нельзя выиграть за одну ночь - теоретически они все это знали, но не могли заставить себя остановиться и лечь спать. Каждый час приносил новые идеи, хотя, когда время перевалило далеко за полночь, мысли начали терять связность. Предположим, им удастся втянуть лорда Пальмерстона в скандал с проституцией, подослав к нему переодетых Летти и Кэти, чтобы соблазнить его. Предположим, они убедят британскую общественность в том, что никакого Китая на самом деле не существует: это лишь искусная мистификация Марко Поло. В какой-то момент они разразились беспомощным смехом, когда Гриффин в мельчайших подробностях описал заговор с целью похищения королевы Виктории в саду Букингемского дворца якобы китайской преступной группировкой, которая будет держать ее в качестве заложницы на Трафальгарской площади.
        Да, задача была трудной, едва ли невыполнимой, но Робин находил в этой работе определенное удовольствие. Творческий подход к проблеме, разбиение важной миссии на десяток мелких задач, которые, в сочетании с огромной удачей и, возможно, даже божественным вмешательством, могут привести к победе, - он чувствовал себя как в библиотеке, работая над сложным переводом в четыре часа утра; он истерически смеялся, потому что все невероятно устали, но в то же время ощущал прилив энергии и невероятный восторг, когда решение неизбежно вырисовывалось из беспорядочных записей и мозгового штурма.
        Как оказалось, бросить вызов империи - это весело.
        По какой-то причине они постоянно возвращались к словесной паре «полемос», быть может, потому, что как будто участвовали в войне идей, в битве за душу Британии. Логические метафоры, заметила Летти, довольно часто вращаются вокруг военных образов.
        - Подумайте вот о чем, - сказала она. - Их позиция несостоятельна. Мы должны атаковать их слабые места. Должны выбить почву у них из-под ног.
        - Во французском есть такое выражение, - сказала Виктуар, - cheval de bataille[99 - В буквальном смысле «боевой конь» -(фр.)-, а в переносном - излюбленное выражение или аргумент в споре.].
        - Боевой конь, - улыбнулась Летти.
        - Что ж, - сказал Гриффин, - если уж мы заговорили о военных решениях, я по-прежнему считаю, что нужно начать операцию «Божественная ярость».
        - Что за операция «Божественная ярость»? - спросил Рами.
        - Не обращай внимания, - отозвался Энтони. - Дурацкое название, а сама идея еще глупее.
        - «Увидев это, Бог не позволил им, но поразил их слепотой и разноязычием и оставил их, как ты их видишь»[100 - Это не цитата из Книги Бытия, где рассеяние языков в Вавилоне описано гораздо мягче. Это цитата из «Третьего апокалипсиса» Варуха, ошибочно приписываемого писцу Варуху бен-Нерии. В приступе разо- чарования Гриффин некоторое время изучал различные версии падения Вавилона.], - продекламировал Гриффин. - Слушайте, а это же отличная мысль. Если бы мы могли разрушить башню…
        - Каким образом, Гриффин? - раздраженно вскинулся Энтони. - С какой армией?
        - Нам не нужна армия. Они же ученые, а не солдаты. Достаточно помахать перед их носом пистолетом и гаркнуть на них, и можно взять всю башню в заложники. А потом и всю страну. Вавилон - это ключ, Энтони, источник всего могущества империи. Достаточно захватить только его.
        Робин встревоженно уставился на него. На китайском фраза «хояовэй»[101 - huoyaowei, -??.] в буквальном смысле означает «вкус пороха», а в переносном - «воинственность». От его брата несло порохом. Воняло насилием.
        - Погоди, - сказала Летти. - Ты что, хочешь взять башню штурмом?
        - Я хочу захватить ее. Это будет несложно. - Гриффин повел плечами. - И решит наши проблемы, разве не так? Я давно уже пытаюсь убедить остальных, но они слишком трусливы.
        - А что нужно для захвата башни? - поинтересовалась Виктуар.
        - Наконец-то правильный вопрос, - просиял Гриффин. - Веревка, пара пистолетов, а может, даже они не понадобятся, хватит и ножей…
        - Пистолеты? - повторила Летти. - Ножи?
        - Просто чтобы напугать, дорогая, мы никого даже не раним.
        - Ты в самом деле… - возмутилась Летти.
        - Не волнуйся. - Кэти сурово посмотрела на Гриффина. - Мы совершенно ясно выразили свое мнение на этот счет.
        - Но подумайте, что это может сулить, - не унимался Гриффин. - Какой станет страна без магического серебра? Без людей, которые умеют с ним обращаться? Больше никаких паровых машин. Никаких вечно горящих ламп. Здания развалятся. Дороги придут в упадок, экипажи рассыплются. Не то что Оксфорд, а вся Англия за считаные месяцы распадется на части. Будет поставлена на колени. Парализована.
        - И десятки невинных погибнут, - сказал Энтони. - Мы не станем этим заниматься.
        - Ладно. - Гриффин снова сел и скрестил руки на груди. - Будь по-вашему. Давайте станем лоббистами.
        В три часа ночи они выдохлись. Энтони провел их к умывальнику в глубине библиотеки.
        - Простите, ванны у нас нет, так что придется вам намыливать подмышки стоя. - После чего он вытащил из шкафа кипу одеял и подушек. - У нас только три кровати, - сказал он извиняющимся тоном. - Мы нечасто здесь ночуем. Дамы, идите за Илзе в читальный зал, а джентльмены могут устроиться между стеллажей. Располагайтесь.
        Робин так вымотался, что даже кусок твердого пола между стеллажей казался привлекательным. Робин как будто не спал весь долгий день с тех пор, как они прибыли в Оксфорд, и за этот день испытал столько впечатлений, что хватит на всю жизнь. Он взял у Энтони одеяло и направился к стеллажам, но не успел он устроиться, как появился Гриффин.
        - Есть минутка?
        - Ты не хочешь поспать? - спросил Робин.
        Гриффин был полностью одет, черное пальто застегнуто на все пуговицы.
        - Нет, мне рано выезжать. Отсюда нет прямого поезда в Глазго, придется ехать в Лондон, а оттуда первым утренним поездом. Давай выйдем во двор.
        - Зачем?
        Гриффин похлопал по револьверу за поясом.
        - Хочу показать, как из него стреляют.
        Робин прижал одеяло к груди.
        - Исключено.
        - Тогда просто посмотри, как стреляю я. Мне кажется, нам нужно поговорить, ты так не думаешь?
        Робин вздохнул, положил одеяло и последовал за Гриффином на улицу. Полная луна ярко освещала двор. Видимо, Гриффин нередко тренировался здесь в стрельбе - Робин заметил, что деревья вокруг испещрены дырками от пуль.
        - А ты не боишься, что кто-нибудь услышит?
        - Вся зона защищена нашей охранной системой, - объяснил Гриффин. - Очень хитроумное устройство. Никто ничего не увидит и не услышит, если не знает, что мы здесь. Что ты знаешь о револьверах?
        - Почти ничего.
        - Что ж, никогда не поздно научиться.
        Гриффин вложил револьвер Робину в руку. Как и серебряные пластины, он оказался тяжелее, чем выглядел, и был очень холодным. В изгибе деревянной рукоятки было какое-то бесспорное изящество, уж больно идеально она легла в ладонь. И все-таки Робина накрыла волна отвращения. Металл как будто хотел его укусить. Робину хотелось швырнуть оружие на землю, но он боялся, что оно случайно выстрелит.
        - Это многоствольный револьвер, - объяснил Гриффин. - Весьма популярен у граждан. В нем используется капсюльный механизм, а значит, он может стрелять, даже когда намокнет… Не заглядывай в ствол, кретин, никогда не смотри прямо в дуло. Попробуй прицелиться.
        - Не вижу смысла. Я все равно никогда не буду из него стрелять.
        - Не важно, будешь ли ты из него стрелять. Важно, чтобы другие думали, будто ты выстрелишь. Видишь ли, мои коллеги до сих пор не утратили свою удивительную веру в человеческую добропорядочность. - Гриффин взвел курок и прицелился в березу на другой стороне двора. - Но я скептик. Я считаю, что деколонизация неизбежно сопровождается насилием.
        Он нажал на спусковой крючок. Грохнул выстрел. Робин отпрыгнул, но Гриффин и бровью не повел.
        - Он стреляет только один раз, - сказал он, крутанув барабан. - После каждого выстрела нужно взвести курок.
        Стрелял Гриффин метко. Прищурившись, Робин увидел в центре березы зарубку, которой раньше там не было.
        - Видишь ли, оружие меняет все. Дело не в прямом столкновении, а в том, какое впечатление оно производит.
        Гриффин провел пальцами по барабану, развернулся и наставил револьвер на Робина.
        Робин отшатнулся.
        - Господи…
        - Страшно, правда? Как думаешь, почему револьвер страшнее ножа? - Гриффин не убрал руку. - Он говорит: «Я тебя убью, для этого достаточно только спустить курок». Он может убить на расстоянии, без каких-либо усилий. Револьвер берет на себя всю грязную работу и убивает элегантно. Он сокращает дистанцию между решением и действием, понимаешь?
        - Ты когда-нибудь стрелял в человека? - спросил Робин.
        - Конечно.
        - И попал?
        Гриффин не ответил.
        - Ты должен понять, где мне довелось побывать. Там не только библиотеки и театры, братец. На поле боя все выглядит по-другому.
        - А Вавилон - это поле боя? - спросил Робин. - Эви Брук была вражеским солдатом?
        Гриффин опустил револьвер.
        - Так вот, значит, в чем дело.
        - Ты убил невинную девушку.
        - Невинную? Так сказал тебе отец? Что я хладнокровно убил Эви?
        - Я видел ту пластину. Она у меня в кармане, Гриффин.
        - Эви не была невинной свидетельницей, - усмехнулся Гриффин. - Мы несколько месяцев пытались привлечь ее на свою сторону. Это было сложно, потому что она была очень близка со Стерлингом Джонсом, но если у кого-то из них и была совесть, то наверняка у Эви. Точнее, нам так казалось. Я многие месяцы обсуждал все это с ней в «Крученом корне», пока однажды вечером она не сказала, что готова, она в деле. Только все это было подстроено - она докладывала обо всем констеблям и профессорам, и они разработали план, чтобы поймать меня с поличным. Видишь ли, она была великолепной актрисой. Она умела так посмотреть широко открытыми глазами, кивая, как будто полностью тебя понимает и сочувствует. Разумеется, все это было лишь спектаклем. Я думал, что получил союзника - мы многих потеряли в Бирме, я чувствовал себя таким одиноким и с восторгом ожидал ее в наших рядах. И Эви вела себя очень умно. Задавала много вопросов, гораздо больше, чем ты, как будто просто хотела разобраться, потому что так хочет начать борьбу и узнать, как она может помочь.
        - И как ты узнал правду?
        - Ну, она все же была не настолько умна. Если бы она была умнее, то не раскрыла бы себя, пока не оказалась вне досягаемости.
        - Но она сама тебе рассказала. - У Робина засосало под ложечкой. - Хотела позлорадствовать.
        - Она улыбалась, глядя на меня. Когда завыла сирена, Эви улыбнулась и сказала, что все кончено. И я ее убил. Я не хотел. Ты, конечно же, мне не поверишь, но это правда. Я хотел только испугать ее. Но я был зол и напуган, а Эви - просто дрянь. Если бы я дал ей возможность, она бы напала первой.
        - Ты правда в это веришь? - прошептал Робин. - Или это ложь, которую ты внушаешь себе, чтобы спокойно спать по ночам?
        - Я прекрасно сплю, - ухмыльнулся Гриффин. - А тебе нужна твоя ложь, верно? Дай угадаю - ты уговариваешь себя, что это вышло случайно? Что ты не хотел?
        - Я не хотел, - заверил его Робин. - Это просто случилось… не нарочно, я не хотел…
        - Не стоит, - перебил его Гриффин. - Не прячься, не притворяйся, это трусость. Признайся в том, что чувствуешь. Признай, что это приятно. Так приятно чувствовать свою власть…
        - Я бы обратил все вспять, если бы мог, - настаивал Робин. Он не понимал, почему так важно убедить Гриффина, но это казалось последней границей, которую нужно удержать, главной истиной о его сути. Иначе он сам не будет знать, кто он такой. - Лучше бы он был жив…
        - Ты же так не думаешь. Он получил по заслугам.
        - Он не заслужил смерти.
        - Наш отец, - громко произнес Гриффин, - был жестоким, эгоистичным человеком, который считал людьми только англичан с белой кожей. Он разрушил жизнь моей матери и позволил твоей умереть. Наш отец - один из главных поджигателей войны у нас на родине. Если бы он вернулся из Кантона живым, парламент сейчас уже закончил бы дебаты. Уже проголосовал бы. Ты дал нам время - несколько дней, а то и недель. Ну и что с того, что ты убийца? Мир без одного профессора стал только лучше. Хватит дрожать от груза вины, возьми на себя ответственность! - Он перевернул револьвер и протянул рукоятку Робину. - Возьми его.
        - Я же сказал - нет.
        - Ты по-прежнему не понимаешь. - Гриффин нетерпеливо схватил пальцы Робина и прижал их к рукоятке. - Мы вышли за пределы мира идей, Робин. Идет война.
        - Но если это война, то мы проиграли. - Робин по-прежнему отказывался взять револьвер. - Ты не победишь на поле боя. Сколько у тебя бойцов, пара десятков? Это самое большее. И ты хочешь победить всю британскую армию?
        - Вот тут ты ошибаешься, - сказал Гриффин. - Видишь ли, когда речь заходит о военных действиях, империя теряет гораздо больше, чем мы. Война подрывает экономику. Стоит нарушить один торговый маршрут, и по всей Атлантике упадут цены. Британская торговля очень уязвима, потому что ее такой сделали, потому что алчность капитализма наказуема. Именно поэтому восстания рабов оказываются успешными. Невозможно стрелять в собственных работников - это все равно что убить курицу, несущую золотые яйца. Но если система настолько хрупкая, почему мы так легко смирились с колониализмом? Почему считаем такое положение неизбежным? Почему Пятница не раздобудет винтовку или ночью не перережет Робинзону Крузо горло? Все дело в том, что мы живем так, будто проиграли. Мы все живем как ты. Видим их оружие, их серебро, их корабли и думаем, что для нас все уже кончено. Мы не задумываемся о том, насколько легко сравнять счет. И никогда не думаем о том, что произойдет, если мы возьмем в руки оружие. - Гриффин снова сунул револьвер Робину. - Осторожно, он тяжелый.
        На этот раз Робин взял оружие. И наудачу прицелился в дерево. Револьвер и впрямь норовил опуститься, Робину пришлось поддерживать запястье другой рукой, чтобы выровнять прицел.
        - Насилие показывает, на что мы готовы, - сказал Гриффин. - Насилие - единственный язык, который они понимают, потому что их система по своей сути является насильственной. Насилие сотрясает основы системы. И система не сможет это пережить. Ты даже не представляешь, на что способен, правда. Не представляешь, как изменится мир, пока не спустишь курок. - Гриффин указал на березу. - Нажми на спусковой крючок.
        Робин подчинился. От грохота у него зазвенело в ушах, он чуть не выронил револьвер. Он был уверен, что прицел сбился, и не был готов к отдаче, рука задрожала от запястья до плеча. Береза осталась целой. Пуля улетела куда-то в темноту.
        Но Робин не мог не признать правоту Гриффина - в этот момент он почувствовал удовольствие от того, какая огромная мощь подвластна его рукам, и эту силу он мог выпустить одним движением пальца.
        Глава 23
        У этих белых людей мелкие сердца, способные чувствовать только себя.
        МЭРИ ПРИНС. ИСТОРИЯ МЭРИ ПРИНС
        После отъезда Гриффина в Глазго Робин так и не смог заснуть. Он сидел в темноте, взбудораженный до дрожи. У него кружилась голова и перехватывало дыхание, как будто он стоит на краю утеса за мгновение до прыжка вниз. Весь мир, казалось, находится на грани катастрофических перемен, и Робин мог лишь цепляться за то, что его окружает, хотя они все вместе неслись к точке разлома.
        Через час Старая библиотека начала просыпаться. Как только часы пробили семь, сквозь полки донеслась симфония птичьих трелей. Звук был слишком громкий, чтобы доноситься снаружи, - среди книг как будто расселась целая стая невидимых птиц.
        - Что это? - спросил Робин, потирая глаза. - У вас что, зверинец в шкафу?
        - Это отсюда. - Энтони показал на деревянные напольные часы с боем, украшенные резными певчими птицами по краям. - Подарок от наших шведских партнеров. Они перевели gokatta как «вставать спозаранку», вот только на шведском gokatta означает «вставать спозаранку, чтобы послушать пение птиц». Внутри есть музыкальная шкатулка, но серебро имитирует настоящие птичьи трели. Чудесно, правда?
        - Но могло быть и чуть потише, - сказал Рами.
        - Ну, это лишь прототип. И он уже старый. Теперь можно купить такие в лондонских магазинах. Подобные часы очень популярны, богачи их обожают.
        Они по очереди умылись холодной водой в тазу. А потом присоединились к девушкам в читальном зале со вчерашними заметками, чтобы возобновить работу.
        Летти выглядела так, будто совершенно не спала. Под ее глазами залегли черные круги, она зевала, с несчастным видом прижимая руки к груди.
        - Ты хорошо себя чувствуешь? - спросил Робин.
        - Такое впечатление, что все это мне снится. - Моргая, она обвела затуманенным взглядом комнату. - Все шиворот-навыворот и вверх тормашками.
        И то верно, подумал Робин. Летти еще неплохо держалась, учитывая все случившееся. Он не знал, как вежливо выразить свою мысль, поэтому неуклюже спросил:
        - И что ты думаешь?
        - О чем, Робин? - в отчаянии спросила она. - Об убийстве, которое мы покрываем, о падении Британской империи или о том, что теперь до конца дней мы будем в бегах?
        - Обо всем этом.
        Она потерла виски.
        - Справедливость ужасно утомительна. Вот что я думаю.
        Кэти принесла дымящийся чайник с черным чаем, и все с благодарностью протянули кружки. Вималь, зевая, прошел из ванной на кухню. Через несколько минут по читальному залу растекся чудесный аромат жаркого.
        - Яичница-масала, - провозгласил Вималь, раскладывая по тарелкам жареные яйца с томатным соусом. - Скоро будут тосты.
        - Вималь, - простонала Кэти. - Я готова выйти за тебя замуж.
        Они набросились на еду, как голодные волки, в полном молчании. Спустя несколько минут стол опустел, грязные тарелки вернулись на импровизированную кухню. Входная дверь со скрипом открылась. Вошла Илзе - она вернулась из города с утренними газетами.
        - Есть новости о дебатах? - спросил Энтони.
        - Они по-прежнему колеблются, - ответила она. - Так что у нас еще есть время. Виги в большинстве своем не хотят голосовать, пока не будут уверены. Но завтра или послезавтра нам нужны в Лондоне листовки. Надо отправить кого-нибудь на двенадцатичасовом поезде и отпечатать их на Флит-стрит.
        - У нас есть люди на Флит-стрит? - осведомился Вималь.
        - Да. Тереза еще работает в «Стандард». Газета выходит по пятницам. Я сумею проникнуть туда и воспользоваться печатными прессами, если к сегодняшнему вечеру вы подготовите текст. - Она вытащила из сумки смятую газету и разложила ее на столе. - Кстати, вот последняя лондонская газета. Думаю, вам будет интересно почитать.
        Робин вытянул шею, чтобы прочитать перевернутый текст: «В Кантоне убит профессор Оксфорда. Преступники находились в сговоре с китайскими лоббистами».
        - Ясно, - сказал он, моргнув. - Полагаю, это по большей части верно.
        Рами перевернул страницу.
        - Ого, смотрите! Здесь нарисованы наши портреты.
        - Твой совсем не похож, - заметила Виктуар.
        - Ага, нос явно не удался, - согласился Рами. - А у Робина слишком маленькие глаза.
        - В Оксфорде это тоже напечатали? - спросил у Илзе Энтони.
        - Удивительно, но нет. В местной прессе все тихо.
        - Занятно. Что ж, значит, Лондон для вас закрыт, - сказал Энтони. Все разом начали возражать, но он поднял руку. - Не сходите с ума. Это слишком опасно, мы не будем так рисковать. Вы укроетесь в Старой библиотеке, пока все не утрясется. Вас не должны узнать на улице.
        - Как и тебя, - заметил Рами.
        - Меня считают мертвым. А вас - убийцами. Это совсем не одно и то же. Никто не печатает в газетах мой портрет.
        - Но я хочу отсюда выйти, - безрадостно произнес Рами. - Хочу сделать хоть что-нибудь, хочу помочь…
        - Из тюрьмы ты никак не сможешь помочь. Мы не сражаемся на войне, что бы ни воображал наш дорогой Гриффин. Эти дела требуют более деликатного подхода. - Энтони указал на доску. - Сосредоточьтесь на задаче. Давайте вернемся к тому, на чем мы закончили. Вроде бы вчера ночью мы говорили о лорде Арсено. Летти?
        Летти сделала большой глоток чая, закрыла глаза и, похоже, взяла себя в руки.
        - Да. Думаю, лорд Арсено в хороших отношениях с моим отцом. Я могу написать ему, попробую устроить встречу…
        - А тебе не кажется, что отец будет расстроен новостью о том, что ты убийца? - спросил Робин.
        - Летти нет в числе соучастников, - сказала Виктуар, изу- чив статью. - Там только мы трое. Ее вообще не упоминают.
        Повисла неловкая пауза.
        - И это очень хорошо, - как ни в чем не бывало заявил Энтони. - Дает нам некоторую свободу передвижения. А теперь садись за письмо отцу, Летти, а остальные займутся своими задачами.
        Один за другим они разошлись из читального зала по своим делам. Илзе отправилась в Вавилон - узнать, какие еще поступили новости из Лондона. Кэти и Вималь пошли в мастерскую - работать над словесной парой «полемос». Рами и Виктуар сочиняли письма к выдающимся лидерам радикалов от неких сторонников - разумеется, белых и среднего возраста. Робин остался вместе с Энтони в читальном зале - отбирать из писем профессора Ловелла самые яркие цитаты о предстоящей войне, чтобы включить их в пылкие прокламации. Как они надеялись, цитаты окажутся достаточно возмутительными, чтобы их подхватили лондонские газеты.
        - Осторожнее в выражениях, - предупредил его Энтони. - Постарайся избегать рассуждений об антиколониализме и уважении суверенитета других государств. Используй такие слова, как «скандал», «столкновение», «коррупция», «недостаток прозрачности» и так далее. Излагай так, чтобы привлечь лондонского обывателя, и не упоминай расовый вопрос.
        - Ты хочешь, чтобы я сделал перевод для белых, - сказал Робин.
        - Именно так.
        Около часа они работали в приятной тишине, пока у Робина не устала рука. С кружкой чая в руках он молча откинулся на спинку стула, дожидаясь, когда Энтони закончит абзац.
        - Энтони, могу я кое о чем спросить?
        Энтони отложил перо.
        - Да, о чем?
        - Ты правда считаешь, что из этого что-то может получиться? - Робин кивнул на стопку листовок. - Я о завоевании общественной поддержки.
        Энтони выпрямился и размял пальцы.
        - Как я вижу, брат промыл тебе мозги.
        - Гриффин всю ночь учил меня стрелять из револьвера, - признался Робин. - Он считает революцию невозможной без вооруженного восстания. И был вполне убедителен.
        Энтони задумался, кивая, и стряхнул перо о чернильницу.
        - Твой брат любит называть меня наивным.
        - Я не это хотел…
        - Знаю, знаю. Я только хотел сказать, что не такой мягкотелый, как думает Гриффин. Позволь напомнить, что я приехал в эту страну до того, как было принято решение не называть меня рабом. Я прожил бо?льшую часть жизни в стране, где до сих пор сомневаются, можно ли считать меня полноценным человеком. Уж поверь, я без особого оптимизма смотрю на моральные принципы белых британцев.
        - Но все же они приняли решение об отмене рабства, - заметил Робин. - В конце концов.
        Энтони тихо рассмеялся.
        - Ты думаешь, дело в моральных принципах? Нет, отмена рабства стала популярной идеей после того, как Британия потеряла Америку и решила, что теперь дойной коровой станет Индия. Однако хлопок, индиго и сахар из Индии не могли занять доминирующее положение на рынке, если не вытеснить с него Францию, а Францию невозможно было вытеснить, пока благодаря британским работорговцам Вест-Индия приносила ей такую прибыль.
        - Но…
        - Никаких «но». Движение аболиционистов, которое ты знаешь, - это сплошная напыщенность. Одна риторика. Питт изначально заговорил об этом, чтобы прекратить продажу рабов Франции. А парламент встал на сторону аболиционистов, потому что очень боялся восстания чернокожих в Вест-Индии.
        - Так ты думаешь, дело только в экономике и страхе?
        - Ну, необязательно. Твой брат любит говорить, что британцев побудило принять закон об отмене рабства восстание рабов на Ямайке, пусть и неудачное. Он прав, но прав лишь наполовину. Видишь ли, восстание завоевало симпатии британцев, потому что его лидеры были баптистами, а когда оно провалилось, белые рабовладельцы на Ямайке начали разрушать церкви и угрожать миссионерам. Те баптисты вернулись в Англию и заручились поддержкой из-за религии, а не из-за естественного права человека на свободу. Я хочу сказать, что отмена рабства произошла потому, что у белых возникли причины для беспокойства - будь то экономические или религиозные. Но пусть они считают, что сами до этого додумались. Бесполезно рассчитывать на их добропорядочность. Я не встречал ни одного англичанина, который поступил бы правильно из сочувствия.
        - А как же Летти? - возразил Робин.
        - Да, - признал Энтони, немного помолчав. - Пожалуй, ты прав. Но она - редкий случай, правда?
        - Так куда же мы движемся? - спросил Робин. - Какая конечная цель?
        - Цель - создать коалицию. И в нее нужно включить любых сочувствующих, даже в самой минимальной степени. Мы можем выкачать из Вавилона огромное количество ресурсов, но их все равно будет недостаточно, чтобы сдвинуть с места такие прочные рычаги власти, какими обладают Джардин и Мэтисон. Если мы хотим переломить ход истории, нужно, чтобы те люди, которые с легкостью готовы продать меня и подобных мне на аукционе, стали нашими союзниками. Мы должны убедить их, что глобальная британская экспансия, основанная на груде серебра, не в их интересах. Потому что собственные интересы - это единственное, что их волнует. Не справедливость, не человеческое достоинство, не либеральные свободы, которые они так ценят. А прибыль.
        - С таким же успехом можно убедить их пройтись по улице голышом.
        - Ха! Нет, зародыш для коалиции есть. В Англии настало время для революции. Всю Европу лихорадит в предчувствии реформ уже несколько десятилетий; она заразилась этим от французов. Нужно просто сделать войну классовой, а не расовой. И тут и впрямь все дело в классах. Кажется, будто речь об опиуме и Китае, но ведь не только китайцы могут проиграть. Все взаимосвязано. Серебряная промышленная революция - одна из главных причин неравенства, загрязнения окружающей среды и безработицы в Англии. Судьба семьи бедняков из Кантона на самом деле тесно связана с судьбой безработного ткача из Йоркшира. Ни один из них ничего не выиграет от расширения империи. И те и другие становятся лишь беднее по мере того, как компании богатеют. Вот если бы они только могли заключить союз… - Энтони сплел пальцы вместе. - Но в этом-то и проблема, видишь ли. Никто не задумывается о том, как все мы связаны. Мы беспокоимся только о собственных страданиях. Бедняки и средний класс этой страны не понимают, что с нами у них больше общего, чем с Вестминстером.
        - В Китае есть выражение, которое очень хорошо это передает, - сказал Робин. - Тусыхубэй[102 - Tusihubei, -???.]. Это значит «Когда умирает кролик, лиса горюет, потому что они оба животные».
        - Именно так. Только надо убедить их, что мы не добыча. Что в лес пришел охотник и мы все в опасности.
        Робин посмотрел на листовки. Они тут же показались ему негодными - всего лишь слова, всего лишь чернила на тонкой белой бумаге.
        - И думаешь, ты сумеешь их в этом убедить?
        - Нам придется. - Энтони еще раз размял пальцы, взял перо и продолжил разбирать письма профессора Ловелла. - Другого пути нет.
        Робин задумался о том, сколько сил потратил Энтони на то, чтобы тщательно «перевести» свою личность на язык белых, как много в его таланте и отточенном поведении искусственного, дабы соответствовать определенному представлению о чернокожем в белой Англии и обеспечить себе комфортное существование в Вавилоне. И Робин задавался вопросом, наступит ли когда-нибудь день, когда все это станет ненужным, когда белые будут смотреть на него и Энтони и просто слушать, когда их слова будут иметь ценность, когда не нужно будет скрывать, кто они такие, не нужно бесконечно менять себя, чтобы быть понятыми.
        В полдень они собрались в читальном зале на обед. Кэти и Вималь восторженно поведали об успехах со словесной парой «полемика», от действия которой, как и предсказывал Гриффин, листовки взлетали в воздух и порхали вокруг. Вималь дополнил эту пару латинским происхождением слова «дискутировать»: discutere может означать также «разбрасывать» или «рассеивать».
        - Предположим, мы прикрепим обе пластины к пачке напечатанных листовок, - сказал он. - Они будут летать по всему Лондону, даже если нет ветра. Неплохо для привлечения внимания, правда?
        Постепенно идеи, которые вчера вечером казались такими нелепыми, хаотичными каракулями, порожденными бессонницей, превратились во впечатляющий план действий. Энтони подвел итог их усилиям, отраженным на доске. В течение следующих нескольких дней, а если понадобится, и недель, общество Гермеса попытается повлиять на дебаты любым доступным способом. Знакомые Илзе на Флит-стрит вскоре опубликуют скандальный материал о том, как Уильям Джардин, заваривший всю эту кашу, коротает дни на курорте в Челтнеме.
        Вималь и Кэти через респектабельных белых посредников попытаются убедить колеблющихся вигов, что восстановление хороших отношений с Китаем даст возможности для торговли легальными товарами, такими как чай и ревень. Плюс к этому деятельность Гриффина в Глазго, а также листовки, которые разлетятся по всему Лондону. С помощью шантажа, лоббирования и общественного давления, заключил Энтони, можно набрать достаточно голосов, чтобы отклонить билль о войне.
        - У нас может получиться, - сказала Илзе, как будто с удивлением разглядывая доску.
        - Может получиться, - согласился Вималь. - Черт побери.
        - Вы настаиваете, что мы не можем пойти с вами? - спросил Рами.
        Энтони сочувственно похлопал его по плечу.
        - Вы свою роль сыграли. И очень храбро. Но пора доверить дело профессионалам.
        - Вы всего на пять лет нас старше, - возразил Робин. - Когда вы успели стать профессионалами?
        - Даже не знаю, - сказал Энтони. - Это просто факт.
        - А мы, значит, должны просто ждать и томиться в неведении? - спросила Летти. - Здесь у нас даже газет нет.
        - Мы вернемся после голосования, - пообещал Энтони. - И будем время от времени вас навещать - через день, если вы так нервничаете.
        - А если что-то случится? - настаивала Летти. - Если вам понадобится наша помощь? Или нам ваша?
        Выпускники переглянулись. Они как будто молча переговаривались, и Робин догадался, что этот диалог уже происходил между ними, и не раз - позиция каждого была определена. Энтони поднял брови. Кэти с Вималем кивнули. Илзе недовольно сморщила губы, но под конец вздохнула и повела плечами.
        - Давайте уже расскажем, - сказала она.
        - Гриффин был бы против, - возразил Энтони.
        - Ну, Гриффина здесь нет, - заявила Кэти.
        Энтони встал, на мгновение скрылся за стеллажами, а потом вернулся с запечатанным конвертом и положил его на стол.
        - Здесь информация по десятку союзников «Гермеса» по всему миру.
        Робин был потрясен.
        - Вы уверены, что следует нам это показывать?
        - Нет. Не следует. Как я вижу, ты впитал подозрительность Гриффина, и это неплохо. Но предположим, что кроме вас никого не останется. Здесь нет ни имен, ни адресов, только места, где оставить записку, и инструкции. Если вы окажетесь одни, у вас хотя бы будут возможности поддерживать работу «Гермеса».
        - То есть ты считаешь, что вы можете не вернуться, - сказала Виктуар.
        - Ну, есть ненулевой шанс, что не вернемся, разве не так?
        Воцарилось молчание.
        Робин вдруг почувствовал себя таким юным, совсем ребенком. Все это показалось лишь забавной игрой - посреди ночи плести заговор в обществе Гермеса, забавляться с револьвером старшего брата. Положение было настолько необычным, а условия победы настолько невообразимыми, что это больше походило на учебное задание, чем на реальную жизнь. Теперь до Робина дошло, что силы, с которыми они играют, на самом деле весьма грозные, а торговые компании и политическое лобби, которыми они пытаются манипулировать, не просто жупел, а невероятно могущественные организации с глубоко укоренившимися интересами в колониальной торговле, и ради своих интересов они готовы убить.
        - Но с вами все будет хорошо, - сказал Рами. - Правда ведь? Вавилон до сих пор не сумел вас схватить…
        - Нас ловили много раз, - мягко отозвался Энтони. - Отсюда и паранойя.
        - Отсюда и неизбежные потери, - сказал Вималь и сунул за пояс револьвер. - Мы знаем, чем рискуем.
        - Но вам ничего не грозит, даже если нас схватят, - приободрила их Кэти. - Мы вас не выдадим.
        Илзе кивнула.
        - Мы скорее откусим себе языки.
        - Простите, - вдруг сказала Летти и резко встала. Она была очень бледна и поднесла пальцы к губам, как будто ее вот-вот вырвет. - Я… Мне нужно на воздух.
        - Принести тебе воды? - встревожилась Виктуар.
        - Нет, это лишнее. - Летти поспешила к двери. - Я просто немного подышу, и все.
        - Двор с другой стороны, - заметил Энтони.
        - Я, пожалуй, пройдусь по улице, - сказала Летти. - Во дворе… Во дворе я чувствую себя как в загоне.
        - Тогда не уходи из квартала, - попросил Энтони. - Чтобы не попасться никому на глаза.
        - Да… да, конечно.
        Летти явно была не в себе, дышала быстро и неглубоко, и Робин опасался, что она упадет в обморок. Рами отодвинул свой стул, чтобы дать ей пройти. Летти остановилась в дверях и оглянулась через плечо - ее взгляд задержался на Робине, и казалось, она вот-вот что-то скажет, - но потом она поджала губы и поспешила на улицу.
        В последние минуты перед уходом Энтони обсудил с Робином, Рами и Виктуар хозяйственные вопросы. На кухне хранилось достаточно провизии, чтобы продержаться неделю, а если довольствоваться кашей и соленой рыбой, то и дольше. С чистой питьевой водой было сложнее: Старая библиотека получала воду из городских водокачек, но нельзя было открывать краны слишком поздно ночью или слишком надолго, поскольку снижение напора в других местах могло привлечь внимание. В остальном в библиотеке хватало книг, чтобы было чем заняться, однако им строго-настрого запретили совать нос в текущие проекты в мастерской.
        - И старайтесь не выходить, - сказал Энтони, заканчивая собирать сумку. - Можете по очереди выходить во двор, если хотите, но говорите потише - охранная система иногда сбоит. Если хочется подышать свежим воздухом, делайте это после захода солнца. Если испугаетесь, вон в той кладовке есть ружье - надеюсь, что оно вам никогда не понадобится, но если вдруг такое случится, умеет ли кто-нибудь из вас…
        - Я смогу, - сказал Робин. - Наверное. Принцип ведь тот же, что и у револьвера, верно?
        - Достаточно близко. - Энтони зашнуровал ботинки. - Потренируйся в свободное время, они отличаются по весу. А для гигиены вы найдете мыло и все необходимое в шкафчике в ванной. Не забывайте каждое утро вычищать пепел из камина, иначе он слежится. Ах да, раньше у нас было корыто для стирки, но Гриффин испортил его, когда возился с бомбами. Вы же обойдетесь несколько дней без смены белья?
        - Это вопрос к Летти, - фыркнул Рами.
        - А где Летти? - спросил Энтони после паузы.
        Робин взглянул на часы. Он и не заметил, как пролетело время, прошло уже почти полчаса с тех пор, как Летти вышла из здания.
        Виктуар встала.
        - Наверное, я лучше…
        У двери раздался визг. Звук был настолько пронзительный, что Робин не сразу понял, что это чайник.
        - Проклятье. - Энтони схватил винтовку. - Быстро во двор!
        Но было уже слишком поздно. Чайник визжал все громче, так что даже стены библиотеки, казалось, завибрировали. Через несколько секунд дверь с грохотом упала с петель, и внутрь ворвались оксфордские полицейские.
        - Руки вверх! - крикнул кто-то.
        Похоже, старшие гермесовцы были готовы к такой ситуации. Кэти и Вималь выбежали из мастерской с серебряными пластинами в руках. Илзе всем телом налегла на высоченный стеллаж, и тот рухнул, вызвав цепную реакцию падений на пути у полиции. Рами бросился на помощь, но Энтони крикнул:
        - Нет, прячьтесь… Читальный зал…
        Они отступили. Энтони пинком закрыл за ними дверь. Снаружи раздавались грохот и треск - Энтони выкрикнул что-то вроде «Маяк!», и Кэти что-то прокричала в ответ. Выпускники Вавилона сражались, чтобы защитить Робина и его друзей.
        Но какой в этом смысл? Читальный зал был тупиком. Здесь не было ни других дверей, ни окон. Оставалось только сгрудиться за столом, вздрагивая от каждого выстрела, доносящегося снаружи. Рами хотел забаррикадировать дверь, но, как только он начал подтаскивать стулья, дверь распахнулась.
        На пороге стояла Летти с револьвером в руке.
        - Летти? - потрясенно произнесла Виктуар. - Летти, что ты делаешь?
        На миг Робина охватила наивная радость, но тут же стало очевидно - Летти здесь не для того, чтобы их спасти. Она подняла револьвер, прицеливаясь в каждого из них по очереди. Похоже, она умела обращаться с оружием. Ее рука не дрожала. Зрелище было настолько нелепое - Летти, эта жеманная английская роза, держала оружие так хладнокровно, со смертоносной решимостью, что Робин на мгновение принял происходящее за галлюцинации.
        Но потом вспомнил. Летти ведь дочь адмирала. Уж конечно, она умеет стрелять.
        - Поднимите руки над головой, - приказала она. Голос был пронзительный и чистый, как полированный кристалл. Как будто принадлежал незнакомке. - Вам не причинят вреда, если будете вести себя тихо. Если не будете сопротивляться. Остальных они убьют, а вас возьмут живыми. Целыми и невредимыми.
        Виктуар бросила взгляд сначала на конверт, лежащий на столе, а затем на потрескивающий в камине огонь.
        Летти проследила за ее взглядом.
        - Не стоит этого делать.
        Виктуар и Летти зло уставились друг на друга, тяжело дыша.
        Все произошло в одну секунду. Виктуар бросилась к конверту. Летти дернула револьвером. Робин машинально прыгнул к ней. Он не знал, что будет делать, только хотел защитить Виктуар, но не успел добраться до Летти - его оттолкнул Рами. Робин упал, споткнувшись о ножку стола…
        И тут Летти выстрелила.
        Раздался щелчок, а потом грохот.
        Рами упал. Виктуар вскрикнула.
        - Нет! - Робин опустился на колени. Рами обмяк и не шевелился, Робин с трудом перевернул его на спину. - Нет, Рами, пожалуйста…
        На мгновение он решил, что Рами притворяется, ведь этого просто не может быть. Всего секунду назад Рами стоял и двигался. Мир не может рухнуть так внезапно, смерть не может быть такой быстрой. Робин похлопал Рами по щекам, по шее, пытался растормошить его, но все без толку, Рами не открыл глаза. Но почему? Это какая-то шутка, Робин не видел крови… и вдруг заметил ее - крохотную красную точку над сердцем Рами, которая быстро увеличивалась, пока кровь не промочила всю рубашку, сюртук, все кругом.
        Виктуар отошла от камина. Пламя поглощало бумаги, уже почерневшие. Летти не пыталась их достать. Она потрясенно стояла с широко распахнутыми глазами, безвольно опустив руку с револьвером.
        Никто не пошевелился. Все смотрели на Рами, застывшего навсегда.
        - Я не… - Летти коснулась пальцами губ. Она растеряла хладнокровие. Теперь ее голос стал пронзительным визгом, как у маленькой девочки. - Боже мой…
        - Ох, Летти, - тихо простонала Виктуар. - Что ты наделала?
        Робин опустил Рами на пол и встал.
        Придет день, когда Робин спросит себя, каким образом потрясение так легко превратилось в ярость, почему он не удивился такому предательству, а сразу же воспылал всепоглощающей ненавистью. И ответ ускользал и тревожил, потому что был связан с клубком любви и ревности без названия и объяснения, в котором они все запутались; эту истину они только начали осознавать, а после случившегося уже никогда не признают.
        Но в тот момент его зрение затуманилось красной пеленой, он видел только Летти. Теперь он понял, каково это - на самом деле желать человеку смерти, хотеть разорвать его на части, услышать его крики, причинить боль. Теперь он понимал, что чувствуешь, когда в ярости убиваешь: именно это желание убивать он должен был испытывать тогда с отцом.
        Он прыгнул на нее.
        - Нет! - вскричала Виктуар. - Она…
        Летти развернулась и бросилась бежать. Робин помчался за ней, но она уже скрылась за спинами констеблей. Он пытался протиснуться между ними, наплевав на дубинки и пистолеты, ему хотелось только одного - догнать ее, свернуть ей шею, разодрать белую сучку на кусочки.
        Чьи-то сильные руки схватили его и дернули назад. Его ударили по затылку. Он покачнулся. Виктуар закричала, но Робин не видел ее за констеблями. Кто-то накинул ему на голову мешок. Робин изо всех сил брыкался, рука врезалась во что-то твердое, и давление на затылок ослабло, но потом он получил удар по щеке и обмяк от ослепляющей боли. Ему завели руки за спину и защелкнули наручники. Подхватили с двух сторон, подняли и потащили из читального зала.
        Все было кончено. В Старой библиотеке установилась тишина. Робин дергал головой, пытаясь стряхнуть мешок, но лишь мельком заметил перевернутые стеллажи и почерневший ковер, прежде чем кто-то надвинул мешок плотнее. Робин так и не увидел ни Вималя, ни Энтони, ни Илзе, ни Кэти. И больше не слышал криков Виктуар.
        - Виктуар? - в ужасе просипел он. - Виктуар?
        - Тихо! - произнес кто-то басом.
        - Виктуар! - выкрикнул он. - Где…
        - Заткнись.
        Кто-то приподнял мешок и сунул Робину в рот кляп. А потом Робин снова погрузился в темноту. Он ничего не видел и ничего не слышал. Когда его тащили из разгромленной Старой библиотеки в поджидающий кеб, стояла жуткая тишина.
        Глава 24
        Но ты, о Птица, смерти непричастна, -
        Любой народ с тобою милосерд.
        ДЖОН КИТС. ОДА СОЛОВЬЮ
        Болезненная тряска по неровной мостовой. «Встать! Вперед!» Робин бездумно подчинился. Его вытащили из экипажа, бросили в камеру и оставили наедине с собственными мыслями.
        Тянулись часы, а может, и дни. Робин потерял счет времени. Он находился не в этом теле, не в этой камере; он свернулся калачиком на каменным плитах и забыл о ссадинах и боли. Он снова оказался в Старой библиотеке и раз за разом беспомощно смотрел, как Рами бросается вперед, как будто его подтолкнули между лопатками, а потом неподвижно лежит у него на руках и, как бы Робин ни старался, больше не шевелится.
        Рами мертв.
        Летти предала их, «Гермес» перестал существовать, а Рами погиб.
        Рами мертв.
        Горе душило его. Парализовало. Как жестокий, тяжелый сапог, прижатый к груди так сильно, что невозможно вдохнуть. Горе вырвало его из тела, сделало раны неважными. Текла кровь, но Робин не знал откуда. Все болело от наручников, впившихся в запястья, от твердого каменного пола, от того, как полицейские повалили его, словно хотели переломать все кости. Робин осознавал, что телесная боль существует, но не чувствовал ее; не чувствовал ничего, кроме ослепляющей боли от потери Рами. И не хотел чувствовать ничего другого, не хотел возвращаться в свое истерзанное тело, потому что физическая боль означала бы, что он жив и должен двигаться дальше. Но он не мог. Не мог жить дальше после такого.
        Он цеплялся за прошлое. Тысячу раз возвращался к этому мгновению, точно так же, как возвращался к смерти отца. Только на этот раз убеждал себя не в том, что он не хотел убивать, а в том, что Рами жив. Он на самом деле видел, как Рами умер? Или только слышал выстрел, видел кровь и падение? Может, Рами еще дышал, а в его глазах осталась жизнь? Это казалось таким несправедливым. Нет, казалось невозможным, что Рами так внезапно покинул этот мир, что был таким полным жизни еще мгновение назад и таким неподвижным после. Казалось, Рамиз Рафи Мирза не может замолчать от такой маленькой пули, это противоречило законам физики.
        И, конечно же, Летти не могла целиться ему в сердце. Это тоже невозможно. Она любила его, любила почти как Робин, она ведь даже призналась в этом, и если это правда, то как она могла хладнокровно выстрелить, глядя Рами в глаза?
        А значит, Рами еще жив, несмотря ни на что, наверняка выполз из разгромленной Старой библиотеки и где-то прячется, его еще можно спасти, если найти вовремя, вылечить рану. Маловероятно, но вдруг, но вдруг…
        Быть может, когда Робин отсюда выберется и они снова встретятся, то вместе посмеются надо всем этим до боли в ребрах.
        Он надеялся. Пока надежда сама не превратилась в своего рода пытку. Надеяться - значит желать, и Робин каждой клеточкой своего существа хотел оказаться в мире, которого больше не существовало. Он надеялся, пока ему не начало казаться, что он сходит с ума, пока он не стал слышать обрывки своих мыслей, как будто они доносятся откуда-то извне - тихие, хрипловатые слова, отражающиеся эхом от камня.
        «Я хотел бы…»
        «Я сожалею…»
        А затем поток признаний, ему не принадлежащих:
        «Я должен был любить ее сильнее».
        «Мне не стоило брать тот нож».
        И это была не игра воображения. Он поднял раскалывающуюся от боли голову. Щека была липкой от крови и слез. Робин потрясенно огляделся. Камни говорили, шептали тысячи признаний, начало следующего наслаивалось на конец предыдущего, и оставались лишь мимолетные фразы:
        «Если бы только…»
        «Это несправедливо…»
        «Я это заслужил…»
        И все же среди всего этого отчаяния:
        «Я надеюсь…»
        «Я надеюсь…»
        «Я надеюсь, вопреки всякой надежде…»
        Поморщившись, он встал, прижался лицом к камню и стал осматривать стену, пока не обнаружил блеск серебра. На пластине была выгравирована цепочка из перевода с греческого на латынь, а потом на английский. Греческое «эпитафион» означало «похоронная речь» - нечто произнесенное, то, что можно услышать; латинское epitaphium аналогично относилось к надгробной речи. И только современное английское слово «эпитафия» обозначало нечто написанное и безмолвное. Искаженный перевод подарил голос написанному. Робин был окружен исповедями мертвых.
        Он сел и накрыл голову руками.
        Какая кошмарная пытка. Какой гений это придумал? Цель, несомненно, заключалась в том, чтобы окунуть его в отчаяние всех бедолаг, когда-либо томящихся здесь, наполнить такой непостижимой печалью, чтобы он отдал что угодно, выдал кого угодно, лишь бы это прекратить.
        Но эти нашептывания ничего не меняли. Они не омрачали его мысли, а лишь вторили им. Рами погиб, «Гермес» уничтожен. Жизнь стала бессмысленной. Будущее выглядело лишь бескрайней чернотой, и хоть каплю надежды давало только обещание, что когда-нибудь все это закончится.
        Дверь открылась. Робин встрепенулся, вздрогнув от скрипа дверных петель. Вошел грациозный молодой человек со светлыми, собранными в узел на затылке волосами.
        - Здравствуйте, Робин Свифт, - сказал он. Голос звучал мягко и музыкально. - Вы меня помните?
        «Конечно нет», - чуть было не сказал Робин, но тут человек подошел ближе, и слова замерли у Робина на языке. Те же черты лица, что и на фризе в часовне Университетского колледжа: тот же прямой аристократический нос и умные, глубоко посаженные глаза. Робин видел это лицо всего один раз, более трех лет назад, в столовой профессора Ловелла. Он никогда не смог бы его забыть.
        - Ты Стерлинг. - Гениальный, знаменитый Стерлинг Джонс, племянник сэра Уильяма Джонса, величайшего переводчика своего времени. Его появление здесь было настолько неожиданным, что на мгновение Робин растерялся и просто глупо заморгал. - Почему…
        - Почему я здесь? - засмеялся Стерлинг. Даже его смех был полон изящества. - Я не мог такое пропустить. Ведь поймали младшего брата Гриффина Ловелла.
        Стерлинг втащил в камеру два стула и сел напротив Робина, положив ногу на ногу. Он расправил сюртук и посмотрел на Робина.
        - Бог ты мой, да вы и впрямь похожи. Хотя ты выглядишь попроще. Гриффин вечно такой взъерошенный и ухмыляется. Похож на мокрого пса. - Он положил руки на колени и подался вперед. - Так ты убил собственного отца, да? А с виду не похож на убийцу.
        - А ты не похож на полицейского, - ответил Робин.
        Но пока он произносил эти слова, ложная мысленная конструкция, разделение на ученых и клинки империи, распалась. Он вспомнил слова Гриффина. Вспомнил отцовские письма. Работорговцы и солдаты. Готовые убийцы, все они.
        - Ты так похож на брата. - Стерлинг покачал головой. - Как там говорят на китайском? Барсуки из одной норы или шакалы из одной стаи? Наглость, дерзость и невыносимое самодовольство. - Он скрестил руки на груди и откинулся назад, изучая Робина. - Помоги мне понять. Я никогда не мог разобраться в Гриффине. Почему? У тебя есть все, чего только можно пожелать. Тебе не пришлось бы работать ни дня в своей жизни - во всяком случае, по-настоящему; научная работа не считается. Ты купаешься в богатстве.
        - А мои соотечественники - нет.
        - Но они не твои соотечественники! - воскликнул Стерлинг. - Ты - исключение. Везунчик, выбился из грязи. Или ты и впрямь считаешь, что у тебя больше общего с нищими глупцами из Кантона, чем с коллегами из Оксфорда?
        - Да, - ответил Робин. - Ваша страна каждый день напоминает мне об этом.
        - Так вот в чем дело? Англичане не были к тебе добры?
        Робин не видел смысла дальше спорить. Глупо было в это играть. Стерлинг Джонс был таким же, как Летти, разве что не пытался изображать сочувствие и дружеское участие. Они оба считали, что дело в личном благосостоянии, а не в систематическом угнетении, ни один не мог посмотреть на мир с точки зрения людей, которые выглядят и говорят не так, как они.
        Стерлинг вздохнул.
        - Ой, только не говори, что тебе пришла в голову дурацкая мысль, будто империя - зло.
        - Ты сам знаешь, насколько ужасно она поступает, - устало сказал Робин. Хватит уже эвфемизмов, он просто не мог поверить, что умные люди вроде Стерлинга Джонса, профессора Ловелла и мистера Бейлиса на самом деле верят в эти нелепые оправдания. Лишь люди вроде них оправдывали эксплуатацию других народов и стран заумными фразами и запутанными философскими рассуждениями. Лишь люди вроде них считали, что на эту тему можно спорить. - Ты знаешь.
        - Предположим, вы добились своего, - сказал Стерлинг, как будто его не услышал. - Предположим, мы не начнем войну, а Кантон сохранит все свое серебро. И как, по-твоему, китайцы поступят с этим серебром?
        - Возможно, потратят его.
        Стерлинг фыркнул.
        - Мир принадлежит энергичным. Мы оба это знаем, потому что поступили в Вавилон. А твоей родиной правят ленивые и праздные аристократы, которые приходят в ужас от одного упоминания железных дорог.
        - В этом у нас есть кое-что общее.
        - Очень смешно, Робин Свифт. Ты думаешь, Англию следует наказать за то, что посмела воспользоваться дарами, данными нам Господом? Должны ли мы оставить Восток в руках развращенных отщепенцев, которые растратят богатство на шелка и наложниц? - Стерлинг наклонился вперед. Его голубые глаза сверкали. - Или мы поведем его за собой? Британия устремляется в сияющее будущее. Ты можешь стать частью этого будущего. Зачем отказываться?
        Робин промолчал. Не было смысла что-то говорить, Стерлинг все равно не желал слушать аргументы.
        Стерлинг всплеснул руками.
        - Неужели это так трудно понять, Свифт? Зачем плыть против течения? Зачем кусать руку, которая тебя кормит, это же абсурд!
        - Университет мной не владеет.
        - Ба! Университет дал тебе все.
        - Университет вырвал нас из родных стен и заставил поверить, что наше будущее - это служба Короне, - сказал Робин. - Университет твердит, что мы особенные, избранные, когда на самом деле нас оторвали от родины и воспитали как представителей класса, в который мы никогда по-настоящему не войдем. Университет настроил нас против своего народа и заставил поверить, будто есть только два варианта - либо быть соучастником, либо остаться ни с чем. Это не благо, Стерлинг. Это жестокость. Не проси меня любить своего хозяина.
        Стерлинг сердито уставился на него. Он тяжело дышал. Удивительное дело, подумал Робин, насколько Стерлинг распалился. Его щеки горели, лоб блестел от пота. И почему белые так расстраиваются, когда кто-то с ними не согласен?
        - Твоя подруга, мисс Прайс, предупредила, что ты стал фанатиком.
        Это была неприкрытая наживка. Робин цокнул языком.
        - Ну, давай, - ухмыльнулся Стерлинг. - Разве ты не хочешь о ней поговорить? Разве не хочешь знать почему?
        - Я и так знаю. Вы такие предсказуемые.
        Лицо Стерлинга перекосилось от злости. Он встал и придвинул свой стул ближе, так что теперь их колени почти соприкасались.
        - У нас есть способы выудить правду. От протогерманского san?ona произошли английские слова soothe, «успокаивать», и truth, «правда». Если соединить их по цепочке со шведским sanna, «подтверждать», они убаюкают, заставят потерять бдительность, утешат, пока ты не начнешь рассказывать все как на духу. - Стерлинг подался вперед. - Но мне такой путь всегда казался скучным. Ты знаешь происхождение слова «агония»? - Он пошарил в кармане сюртука, вытащил серебряные наручники и положил их себе на колени. - Из греческого оно пришло в латынь и потом в старофранцузский. Греческое «агониа» значит «борьба» - изначально это было спортивное состязание. Значение «страдание» слово получило гораздо позже. Но я перевел его с английского обратно на греческий, так что пластина может вызывать страдания, но не прекращать их. Умный ход, правда?
        Он довольно улыбнулся, глядя на наручники. В этой улыбке не было угрозы, только восторг от того, что древний язык можно приспособить для нужной цели.
        - Пришлось немного поэкспериментировать, пока все не заработало как надо, но теперь мы уже отточили эффект. И это больно, Робин Свифт. Чертовски больно. Я испытал на себе, просто из любопытства. Видишь ли, боль не поверхностная, не похожа на рану от ножа или даже ожог. Она внутри тебя. Как будто твои запястья дробят, снова и снова, и нет границ этой боли, потому что физически с тобой ничего не происходит - все у тебя в голове. И это ужасно. Конечно, ты пытаешься бороться. Но ничего не можешь поделать с такой-то болью. Однако с каждым твоим рывком боль только усиливается, раз за разом. Хочешь испробовать?
        «Я устал, - подумал Робин. - Я так устал. Лучше бы он пристрелил меня в голову».
        - Ну, давай. - Стерлинг встал, а потом опустился перед Робином на колени. - Вот, попробуй.
        Он защелкнул наручники. Робин закричал. Он ничего не мог с собой поделать. Ему хотелось замолчать, чтобы не доставлять Стерлингу удовольствия, но боль была настолько подавляющей, что он не владел собой, не чувствовал тела, только боль, она оказалась ужаснее, чем описывал Стерлинг. Его запястья не просто крошились, в кости как будто вбивали толстые железные прутья, и каждый раз, когда он дергался, пытаясь освободиться, боль усиливалась.
        «Возьми себя в руки, - произнес мысленный голос, очень напоминавший голос Гриффина. - Прекрати, возьми себя в руки, так боль будет слабее».
        Но она все равно только усиливалась. Стерлинг не солгал, боль не имела границ. Как только он думал, что уже не выдержит, что еще мгновение, и он умрет, боль усиливалась. Робин и не подозревал, что человеческая плоть способна выдержать такую боль.
        «Возьми себя в руки», - снова произнес Гриффин.
        А потом раздался другой голос, ужасающе знакомый: «Есть в тебе одна хорошая черта. Когда тебя бьют, ты не хнычешь».
        Выдержка. Подавление. Разве он не занимался этим всю жизнь? Пусть боль стекает, как капли дождя, не признавай ее, не реагируй, ведь единственный способ выжить - это притвориться, что ничего не происходит.
        С его лба капал пот. Робин пытался побороть ослепляющую боль, вернуть чувствительность рукам и держать их неподвижно. Эта задача оказалась труднее, чем все, что он когда-либо делал, как будто он сам подставил запястья под молоток.
        Но боль притихла. Тяжело дыша, Робин повалился вперед.
        - Впечатляюще, - сказал Стерлинг. - Посмотрим, как долго ты сможешь продержаться. У меня для тебя есть еще кое-что. - Он вытащил из кармана еще одну пластину и поднял ее к лицу Робина. Слева было написано: ????. - Полагаю, ты владеешь древнегреческим? Гриффин был в нем очень слаб, но, как я слышал, ты способнее. В таком случае ты знаешь, что означает «френ» - «средоточие разума и эмоций». Только греки считали, что оно находится не в голове. Гомер, например, писал, что френ находится в груди. - Он сунул пластину в карман Робина на груди. - А теперь можешь вообразить эффект этой пластины.
        Он занес кулак и врезал Робину в солнечное сплетение.
        Физические страдания были не так уж страшны - боль скорее резкая, чем острая. Но как только костяшки пальцев Стерлинга коснулись груди Робина, его сознание взорвалось: чувства и воспоминания хлынули на первый план - все, что он скрывал, чего боялся, все истины, которые не смел признать. Он бормотал какую-то чушь, не понимая, что говорит; слова на китайском и английском сыпались из него без разбора. «Рами, - сказал он, а может, подумал, Робин точно не знал, - Рами, Рами, я виноват, отец, отец, отец, мама… три человека, которые умерли у меня на глазах, а я и пальцем не пошевелил, чтобы помочь…»
        Он смутно осознал, что Стерлинг пытается направить его бормотание в определенное русло.
        - «Гермес», - повторял Стерлинг. - Расскажи о «Гермесе».
        - Убей меня, - выдохнул Робин. Он и правда этого хотел, больше всего на свете. Он жаждал все это прекратить. Только смерть могла заглушить этот хор. - Боже милосердный, убей меня…
        - О нет, Робин Свифт. Так просто ты не отделаешься. Мы не хотим твоей смерти, это противоречит нашим целям. - Стерлинг вытащил из кармана часы, посмотрел на них, а потом повернулся ухом к двери, словно к чему-то прислушиваясь. Через несколько секунд Робин услышал крик Виктуар. - Однако не могу сказать то же самое о ней.
        Робин подтянул ноги и боднул Стерлинга головой в живот. Стерлинг шагнул в сторону. Робин рухнул на пол, больно ударившись щекой о камень. Наручники вонзились в запястья, и руки снова взорвались болью, которая не прекращалась до тех пор, пока он не свернулся калачиком, задыхаясь и всеми силами стараясь не шевелиться.
        - Вот как мы поступим. - Стерлинг покачал часы на цепочке перед глазами Робина. - Расскажи мне все, что знаешь про общество Гермеса, и это прекратится. Я сниму наручники и освобожу твою подружку. Все будет хорошо.
        Робин со злостью посмотрел на него, тяжело дыша.
        - Расскажи мне, и все закончится, - повторил Стерлинг.
        Старая библиотека разгромлена. Рами погиб. Энтони, Кэти, Вималь и Илзе, скорее всего, тоже мертвы. Летти сказала, что остальных убили. Так кого еще он может выдать?
        Остался Гриффин. А еще те, из списка в конверте, и бессчетные другие, о которых Робин не имел понятия. Вот в чем все дело - Робин не знал, сколько их и чем они занимаются, но не мог рисковать, выдав сведения, которые подвергнут их опасности. Однажды он уже совершил эту ошибку, но больше не предаст «Гермес».
        - Скажи, или мы пристрелим девчонку. - Стерлинг опять покачал часами перед лицом Робина. - Ровно через одну минуту, в половине второго, ей в череп всадят пулю. Если только я не велю этого не делать.
        - Ты лжешь, - выдохнул Робин.
        - Нет. Пятьдесят секунд.
        - Вы этого не сделаете.
        - Нам достаточно оставить в живых только одного из вас, а она слишком упряма. - Стерлинг снова покачал часами. - Сорок секунд.
        Он блефовал. Наверняка блефовал, нельзя же так точно подгадать время заранее. И им нужны они оба - два источника информации лучше одного, ведь так?
        - Двадцать секунд.
        Робин лихорадочно пытался придумать правдоподобную ложь, лишь бы оттянуть время.
        - Есть другие институты перевода, - просипел он, - налажены контакты с другими институтами, прекрати…
        - Ага. - Стерлинг убрал часы. - Время вышло.
        Где-то дальше по коридору закричала Виктуар. Раздался выстрел. Крик затих.
        - Слава богу, - сказал Стерлинг. - Жуткий визг.
        Робин бросился Стерлингу в ноги. На этот раз у него получилось - он застал Стерлинга врасплох. Они рухнули на пол, Робин оказался верхом на Стерлинге, подняв руки в наручниках над головой. А потом обрушил кулаки на лоб Стерлинга и плечи - куда только мог дотянуться.
        - Агония, - прохрипел Стерлинг, - агония.
        Боль в запястьях Робина стала вдвое сильнее. Он ничего не видел. Не мог дышать. Стерлинг брыкался под ним, пытаясь вылезти. Задыхаясь, Робин завалился на бок. По его щекам хлынули слезы. Стерлинг встал над ним, тяжело дыша. А потом занес ногу и злобно пнул Робина в солнечное сплетение.
        Боль была ослепляющей, как от раскаленного добела металла. Ему не хватало воздуха, чтобы закричать. Он больше не владел своим телом, утратил достоинство, взгляд затуманился, губы обвисли, и на пол капала слюна.
        - Бог ты мой. - Стерлинг поправил шейный платок и выпрямился. - Ричард был прав. Вы все - просто животные.
        И Робин вновь остался в одиночестве. Стерлинг не сказал, когда вернется и что будет с Робином. Осталось только бесконечное время и накрывшее Робина черное горе. Он рыдал, пока не закончились слезы. Он кричал, пока не стало больно дышать.
        Иногда волны боли слегка отступали, и ему удавалось привести мысли в порядок, задуматься о своем положении и о следующем шаге. Что дальше? Можно ли еще мечтать о победе или только о выживании? Но все затмевали мысли о Рами и Виктуар. Каждый раз, когда Робин видел проблеск будущего, он вспоминал, что их там уже не будет, и снова начинали течь слезы, а горе давило на грудь тяжелым сапогом.
        Ему хотелось умереть. Убить себя будет нетрудно, достаточно только с силой удариться головой о камень или задушить себя наручниками. Боль его не пугала. Все тело уже онемело, он вряд ли почувствует что-то еще, кроме всепоглощающей иллюзии, что тонет, и, быть может, единственным способом вынырнуть на поверхность была смерть.
        Возможно, ему и не придется делать это самому. Когда из него выжмут все, что нужно, разве его не будут судить, чтобы потом повесить? В детстве однажды он мельком видел повешение в Ньюкасле; во время прогулки по городу он увидел толпу, собравшуюся вокруг виселицы, и, не понимая, что происходит, подошел ближе. На площадке стояли в ряд трое мужчин. Робин помнил, как заскрипел откидной люк, как резко вывернулись их шеи. И кто-то разочарованно пробормотал, что жертвы не брыкались.
        Смерть от повешения быстрая, а может, даже безболезненная и легкая. Он чувствовал себя виноватым за одну мысль об этом - Рами назвал бы это эгоистичным, слишком простым выходом.
        Но зачем ему жить? Робин не видел смысла в своем дальнейшем существовании. Его охватило глубочайшее отчаяние. Они проиграли, окончательно и бесповоротно, ничего не осталось. Если он и цеплялся за оставшиеся дни или недели жизни, то исключительно ради Рами, потому что не заслужил легкой смерти.
        Шло время. Робин дрейфовал между полудремой и явью. Из-за боли и горя он не мог полноценно заснуть. Но он устал, так устал, что мысли кружились по спирали, превращаясь в яркие, кошмарные воспоминания. Он снова очутился на «Элладе» и произносил те слова, из-за которых все и началось; смотрел на отца и пузыри крови на его растерзанной груди. Идеальная трагедия. Древняя как мир - отцеубийство.
        Греки обожали отцеубийство, любил повторять мистер Честер; обожали за бесконечный потенциал этой истории, ведь оно взывало к наследию, гордости, чести и доминированию. Грекам нравилось, что оно вызывает все возможные эмоции, потому что так ловко переворачивает самый главный принцип человеческого существования. Одно существо создает другое, лепит его по своему образу и подобию. Сын сменяет отца; Кронос уничтожает Урана, Зевс уничтожает Кроноса и в конце концов становится им. Но Робин никогда не завидовал отцу, ничего от него не хотел, кроме признания, и ему было противно видеть свое отражение в этом холодном, мертвом лице. Нет, не мертвом - ожившем, призрачном; профессор Ловелл смотрел на него, а за его спиной на берегах Кантона горел опиум, горячий и сладкий.
        - Вставай, - сказал профессор Ловелл. - Вставай.
        Робин резко очнулся. Лицо отца превратилось в лицо брата. Над ним нависал Гриффин, весь покрытый сажей. А за его спиной - растерзанная дверь камеры.
        Робин уставился на него.
        - Как ты…
        Гриффин помахал серебряной пластиной.
        - Старый трюк. Усин.
        - Я думал, у тебя не получается с китайским.
        - Забавно, правда? Сядь. - Гриффин опустился на колени за спиной Робина и начал возиться с наручниками. - Когда ты первый раз сказал это слово, я наконец понял, как надо. Как будто всю жизнь ждал, пока кто-то его произнесет. Господи, кто сотворил с тобой такое?
        - Стерлинг Джонс.
        - Ну конечно. Скотина.
        Он повозился с замком. Металл впился Робину в запястья. Робин зажмурился, изо всех сил стараясь не шевелиться.
        - Вот черт. - Гриффин пошарил в своей сумке и вытащил большие кусачки. - Не дергайся, я их разрежу.
        Робин ощутил ужасно болезненный нажим, а потом все закончилось. Его руки были свободны - еще в наручниках, но больше не связаны друг с другом.
        Боль пропала. От облегчения у него подкосились ноги.
        - Я думал, ты в Глазго.
        - Я проехал пятьдесят миль, когда услышал новости. И тут же сел на первый поезд обратно.
        - Услышал новости?
        - У нас есть свои способы. - Робин заметил, что правая рука Гриффина покрыта красными пятнами. Как будто от ожога. - Энтони не уточнил, что стряслось, просто отправил сигнал тревоги, и я понял, что дела плохи. А потом из башни дошли слухи, что вы здесь, поэтому я не пошел в Старую библиотеку, это в любом случае опасно, и направился прямо сюда. И угадал. Где Энтони?
        - Погиб.
        - Понятно. - Лицо Гриффина на миг исказилось, но потом он моргнул и снова обрел спокойствие. - А остальные?..
        - Думаю, все мертвы. - Робин чувствовал себя ужасно и не мог взглянуть Гриффину в лицо. - Кэти, Вималь, Илзе… все, кто был там. Я не видел, как их убили, но слышал выстрелы и больше никого не видел.
        - Больше никто не выжил?
        - Оставалась еще Виктуар. Ее привели сюда, но…
        - Где она?
        - Не знаю, - жалко сказал Робин.
        Скорее всего, она была мертва и лежала в своей камере. Или ее тело уже выволокли и бросили в неглубокую могилу. Он не мог сказать это вслух, иначе просто распался бы на части.
        - Тогда давай поглядим. - Гриффин схватил его за плечи и с силой тряхнул. - Ноги в целости, верно? Тогда вставай.
        Коридор на удивление оказался пуст. Робин ошарашенно посмотрел направо и налево.
        - А где охрана?
        - Я от нее избавился. - Гриффин похлопал по другой пластине на ремне. - Цепочка к слову «взрыв». Латинское explodere - театральный термин и означает «прогнать актера со сцены аплодисментами». От него произошло староанглийское слово, означающее «избавиться или прогнать с помощью громких звуков». И лишь в современном английском слово explode приобрело значение «взрыв». - Он выглядел весьма довольным собой. - Латынью я владею лучше китайского.
        - Но дверь при этом осталась?
        - Да, ужасный звук только разгоняет слушателей. Я оттеснил их на второй этаж, а потом запер за собой дверь.
        - Тогда откуда эта дыра?
        - Обычный черный порох. - Гриффин потянул Робина за собой. - Нельзя во всем полагаться на серебро. Ученая братия вечно об этом забывает.
        Они обыскали все камеры в коридоре в поисках Виктуар. Все они были пусты, и после каждой двери Робина еще больше охватывал ужас. Ему не хотелось заглядывать внутрь, не хотелось увидеть кровь на полу или даже ее безжизненное тело, с дыркой от пули в голове.
        - Сюда, - позвал его Гриффин из конца коридора. Он заколотил по двери.
        - Проснись, дорогая.
        Услышав приглушенный ответ Виктуар, Робин чуть не рухнул от облегчения.
        - Кто это?
        - Идти сможешь? - спросил Гриффин.
        На этот раз голос Виктуар звучал четче - видимо, она подошла к двери.
        - Да.
        - Ты ранена?
        - Нет. А Робин?.. - в смятении спросила она.
        - Это Гриффин. Робин тоже здесь. Не волнуйся, мы тебя вызволим.
        Гриффин вытащил из кармана нечто, похожее на гранату, - керамическую сферу размером с крикетный мяч, с торчащим с одной стороны запальным шнуром.
        Робину устройство показалось совсем небольшим.
        - Она взорвет железную дверь?
        - Этого и не потребуется. Дверь деревянная. - Гриффин повысил голос: - Виктуар, отойди в дальний угол и прикрой голову руками и коленями. Готова?
        Виктуар крикнула, что готова. Гриффин положил гранату в угол двери, поджег запал спичкой и поспешно оттащил Робина на несколько шагов. Через пару секунд граната взорвалась.
        Кашляя, Робин отогнал дым рукой от лица. Дверь не разлетелась на части - взрыв такой силы мог бы убить Виктуар. Но теперь снизу была дыра, в которую мог бы проползти ребенок. Гриффин пнул обугленную древесину, и отлетело еще несколько кусков.
        - Виктуар, ты сможешь…
        Она выползла наружу и закашлялась. Гриффин и Робин подхватили ее под руки и вытащили. Когда Виктуар наконец оказалась на свободе, она поднялась на колени и обхватила Робина руками.
        - Я думала…
        - Я тоже, - признался он, крепко обнимая ее.
        К счастью, Виктуар почти не пострадала. На ее запястьях виднелись следы веревки, но наручников не было, как и крови. И никаких пулевых ранений. Стерлинг блефовал.
        - Мне сказали, что тебя застрелили. - Она прижалась к его груди, дрожа. - Ох, Робин, я слышала выстрел…
        - А ты…
        Он не закончил вопрос и тут же пожалел, что задал его, он не хотел знать.
        - Нет, - прошептала она. - Прости, я думала… Раз уж нас все равно поймали, я подумала…
        Ее голос дрогнул, и она отвернулась.
        Робин знал, что она имеет в виду. Она решила позволить им убить его. Но это ранило не так больно, как должно было бы. Скорее многое прояснило - что стоит на кону и насколько мало значит их жизнь по сравнению с делом, которому они себя посвятили. Робин понял, что Виктуар сейчас начнет оправдываться, и одернул себя - ей не в чем оправдываться, потому что из них двоих только она не сломалась.
        - Где выход? - спросила Виктуар.
        - Четырьмя этажами ниже, - ответил Гриффин. - Охрана заперта на лестнице, но скоро они вломятся сюда.
        Робин выглянул в окно в конце коридора. И понял, как высоко они находятся. Он считал, что они в городской тюрьме в Глостер-Грин, но там было двухэтажное здание.
        - Где мы?
        - В Оксфордском замке, - пояснил Гриффин, вытаскивая из сумки веревку. - В северной башне.
        - А другой лестницы нет?
        - Нет. - Гриффин мотнул головой на окно. - Разбей стекло локтем. Будем спускаться здесь.
        Гриффин спустился первым, за ним Виктуар, а потом Робин. Спускаться было труднее, чем казалось со слов Гриффина, на последних десяти футах Робин так быстро съехал вниз, что веревка оставила кровоточащие отметины на ладонях. Снаружи стало очевидно, что Гриффин устроил не просто мелкую диверсию. Все северное крыло Оксфордского замка пылало, огонь и дым быстро поглощали здание.
        Неужели Гриффин сделал все это в одиночку? Робин покосился на брата и как будто увидел незнакомца. С каждой новой встречей образ Гриффина менялся для Робина, и эта версия была самой пугающей - человек с резкими, угловатыми чертами, который стреляет и убивает не моргнув глазом. Робин впервые связал абстрактные рассуждения брата о насилии с реальными действиями. И еще какими действиями. Робин не знал, бояться или восхищаться способностями Гриффина.
        Гриффин бросил им два простых черных плаща из своей сумки, смутно напоминающие плащи констеблей, и повел мимо замка к главной улице.
        - Поторопитесь и не оглядывайтесь, - шепнул он. - Сейчас все заняты другим, и если мы не будем нервничать и мешкать, то успеем скрыться.
        И на мгновение показалось, будто спасение и впрямь близко. Весь квартал у замка опустел, все часовые занимались пожаром, а высокие каменные стены отбрасывали густые тени, в которых можно было укрыться.
        Только один человек стоял между ними и воротами.
        - Explodere. - Стерлинг Джонс бросился к ним. Его волосы обгорели, а точеное лицо было исцарапано и в крови. - Умно. Не думал, что ты так прилично знаешь латынь, чтобы это устроить.
        Гриффин выставил руку перед Робином и Виктуар, словно пытаясь защитить их от напавшего зверя.
        - Здравствуй, Стерлинг.
        - Как я вижу, ты достиг новых вершин разрушения. - Стерлинг неопределенно махнул рукой в сторону замка. В тусклом свете фонарей, с кровью на светлых волосах и серо-белым пеплом на сюртуке, он выглядел жутко. - Разве тебе недостаточно было убить Эви?
        - Эви сама выбрала свою судьбу, - огрызнулся Гриффин.
        - Смелые слова для убийцы.
        - Это я-то убийца? После Бирмы?
        - Она была безоружна…
        - Она знала, что сделала. Как и ты.
        Робин понял, что Гриффина и Стерлинга связывает давняя вражда. Они не просто бывшие однокурсники. Они говорили как старые друзья, запутавшиеся в сложном клубке любви и ненависти, о котором Робин не имел понятия. Он не знал их истории, но было очевидно, что Гриффин и Стерлинг давно предвкушали это противостояние.
        Стерлинг поднял револьвер.
        - А теперь руки вверх.
        - Три мишени, - сказал Гриффин. - Один револьвер. В кого ты прицелишься, Стерлинг?
        Стерлинг не мог не понимать, что на их стороне численный перевес. Но ему, казалось, было все равно.
        - Думаю, ты знаешь.
        Дальнейшее произошло так быстро, что Робин едва успел заметить. Гриффин выхватил револьвер. Стерлинг нацелил свое оружие Гриффину в грудь. Наверное, они нажали на спусковые крючки одновременно, потому что грохнул только один выстрел. И оба рухнули.
        Виктуар закричала. Робин упал на колени, схватил Гриффина за сюртук и лихорадочно хлопал брата по груди, пока не нашел влажное, расширяющееся пятно крови у левого плеча. Рана в плечо ведь не смертельна? Робин пытался вспомнить то немногое, что почерпнул из приключенческих романов, - человек может умереть от потери крови, но если помочь ему вовремя и перебинтовать рану, или зашить, или что там делают врачи, чтобы достать пулю из плеча…
        - Карман, - выдохнул Гриффин. - В нагрудном кармане…
        Робин сунул руку в его карман и вытащил серебряную пластину.
        - Испытай ее… Я ее придумал, но не знаю, насколько…
        Робин прочитал надпись, а потом прижал пластину к плечу брата.
        - Сю, - прошептал он. - Вылечить.
        ?. Исправить. Не просто вылечить, а починить, устранить повреждения, физически заделать рану. Искажение было небольшим, но могло сработать. И что-то действительно произошло - Робин ощутил, как под его ладонью стягивается порванная кожа, услышал потрескивание срастающейся кости. Однако кровотечение не остановилось, он чувствовал его, кровь заливала серебро. Что-то пошло не так - плоть не могла срастись, потому что мешала пуля, засевшая слишком глубоко.
        - Нет, - взмолился Робин. - Пожалуйста, нет…
        Только не снова, уже в третий раз. Сколько раз он обречен склоняться над умирающим, беспомощно глядя, как жизнь покидает тело?
        Гриффин заворочался под ним, его лицо исказилось от боли.
        - Хватит, - попросил он. - Хватит, брось…
        - Кто-то идет, - сказала Виктуар.
        Робин застыл как парализованный.
        - Гриффин…
        - Идите.
        Лицо Гриффина стало белым как бумага, даже зеленоватым. ??????, глупо подумал Робин, почему-то мозг был способен только на эту мысль. Робин вспомнил, как профессор Крафт спрашивала, почему они по-прежнему переводят ?????? как «зеленый», хотя Гомер использовал это слово при описании свежих веток, меда и бледного от испуга лица. Может, это оттого, что поэт был слеп? Нет. А может, предположила профессор Крафт, это просто цвет природы, свежей зелени? Но это явно не так, потому что болезненно-зеленый цвет кожи Гриффина больше напоминал о смерти.
        - Я пытаюсь…
        - Нет, Робин, послушай. - Гриффин содрогнулся от боли. Робин крепко держал его, но больше ничего не мог сделать. - Есть еще кое-что важное. «Гермес»… есть безопасное укрытие, Виктуар его знает, знает, что делать… И в моей сумке… усин… там…
        - Они приближаются, - поторопила их Виктуар. - Робин, констебли… Они нас увидят.
        Гриффин оттолкнул его.
        - Бегите!
        - Нет. - Робин обхватил Гриффина и приподнял его. Но Гриффин был таким тяжелым, а руки Робина так ослабли. Его пальцы покрылись кровью. От солоноватого запаха перед глазами все поплыло. Робин попытался поднять брата, но они завалились набок.
        Гриффин простонал:
        - Хватит…
        - Робин. - Виктуар схватила его за руку. - Прошу тебя, нужно спрятаться.
        Робин пошарил в сумке Гриффина, пока не нащупал обжигающе холодную серебряную пластину.
        - Усин, - прошептал он. - Невидимый.
        Робин и Виктуар исчезли в тот самый миг, когда на площади показались бегущие констебли.
        - Господи, - сказал один из них. - Это же Стерлинг Джонс.
        - Он мертв?
        - Он не шевелится.
        - А этот еще жив. - Кто-то склонился над телом Гриффина. Послышался шорох ткани - это вытаскивали оружие, а потом резкий, удивленный смешок.
        - Нет, он же… - пробормотал кто-то без особого убеждения.
        Щелкнул курок.
        «Нет!», - чуть не выкрикнул Робин, но Виктуар зажала ему рот рукой.
        Грохнул выстрел, как будто выпалили из пушки. Гриффин дернулся и застыл. Робин согнулся пополам и закричал, но беззвучно, его боль была бесформенной, а он сам бесплотен, безголос, и хотя от сокрушительного горя хотелось кричать, разорвать весь мир на клочки, а если не мир, то себя самого, он не мог пошевелиться; пока площадь не опустела, он был в состоянии лишь ждать и смотреть.
        Когда наконец последние констебли ушли, тело Гриффина уже стало призрачно-белым. Его остекленевшие глаза были открыты. Робин прижал пальцы к его шее, пытаясь нащупать пульс, хотя и знал, что пульса нет. Как может быть иначе после выстрела в упор?
        Виктуар наклонилась над ним.
        - Он…
        - Да.
        - Тогда нам нужно идти, - сказала она, сомкнув пальцы на запястье Робина. - Мне не знаем, когда они вернутся, Робин.
        Он встал. Какая ужасная сцена, подумал он. Гриффин и Стерлинг лежали рядом на земле в луже крови, размытой дождем. На этой площади завершилась своего рода история любви - жестокий треугольник желаний, обид, ревности и ненависти, возникший со смертью Эви и прекративший существование со смертью Гриффина. Подробности оставались туманными, Робин так и не выяснит все до конца[103 - Например, он не узнает, что когда-то Гриффин, Стерлинг, Энтони и Эви считали себя такими же навечно связанными друг с другом однокурсниками, как Робин и его друзья; или что Гриффин и Стерлинг однажды поссорились из-за Эви, яркой, полной энергии, талантливой и прекрасной Эви, или что Гриффин и впрямь не хотел ее убивать. В своих рассказах о той ночи Гриффин выставлял себя хладнокровным и решительным убийцей. Но правда заключалась в том, что, как и Робин, он действовал сгоряча, из-за страха, но не по злому умыслу; он даже не особенно верил, что у него получится, потому что серебро не всегда откликалось на его команды, и он не понял, что произошло, пока Эви не истекла кровью на полу. Робин также никогда не узнает, что Гриффину,
в отличие от него, не на кого было опереться после этого поступка, никто не помог ему опомниться от потрясения. И тогда Гриффин уцепился за это убийство, сделал его своей частью, и если для других это стало бы первым шагом на пути к безумию, то Гриффин Ловелл превратил способность убивать в остро заточенное оружие.], но точно он понял лишь одно: Гриффин и Стерлинг уже не в первый раз пытались убить друг друга, но впервые у них получилось. А теперь главные герои этой истории были мертвы, круг замкнулся.
        - Пошли, - снова поторопила его Виктуар. - Идем, Робин, у нас мало времени.
        Так неправильно было бросать их здесь. Робин хотел хотя бы оттащить тело брата, положить в какое-нибудь тихое и уединенное место, закрыть ему глаза и сложить руки на груди. Но надо было бежать, покинуть кровавую площадь.
        Глава 25
        Один остался я из тех, кто жил
        В том ограниченном, ужасном заточеньи.
        ТОМАС БЕДДОУС. ШУТОЧНАЯ КНИГА СМЕРТИ
        Робин не помнил, как им удалось незаметно выбраться из Оксфордского замка. Со смертью Гриффина его рассудок помутился; он не мог принимать решения; даже с трудом определял, где находится. Самое большее, что он мог делать, - это ставить одну ногу перед другой, слепо следуя за Виктуар, куда бы она ни повела: в лес, через кусты и заросли, по берегу реки, где они затаились, скрючившись в грязи, пока мимо с лаем проносились собаки; затем по извилистой проселочной дороге в центр города. Только когда они снова оказались в знакомой обстановке, почти в тени Вавилона и библиотеки Рэдклиффа, Робин нашел в себе силы осмотреться.
        - А мы не слишком близко? - спросил он. - Может, лучше попробовать вдоль канала?
        - Только не вдоль канала, - прошептала Виктуар. - Он приведет нас прямиком к полицейскому участку.
        - Но разве мы идем не в Котсволдс?
        Робин сам не понимал, почему ему на ум пришли Котсволдские холмы, район к северу-западу от Оксфорда с пустынными полями и лесами. Просто казалось, что это самое подходящее место для побега. Может, когда-то он прочитал о нем в бульварном романе и решил, что Котсволдс кишит беглецами. В любом случае это лучше, чем центр Оксфорда.
        - Нас как раз и будут искать в Котсволдсе, - ответила Виктуар. - Они ждут, что мы сбежим, и уже прочесывают с собаками лес. Но неподалеку от центра города есть убежище…
        - Нет, мы не можем… Я выдал это убежище, Ловелл знал о нем, и значит, Плейфер наверняка тоже…
        - Есть еще одно, мне показал Энтони, рядом с Рэдклиффской библиотекой есть вход в туннель. Идем, я покажу.
        Ближе к библиотеке Рэдклиффа Робин услышал вдалеке собачий лай. Наверное, полиция обыскивает весь город, люди и собаки прочесывают каждую улицу. Но вдруг, как ни удивительно, он потерял желание бежать. Ведь в руке у него была пластина «усин», он мог в любой момент стать невидимым.
        А ночной Оксфорд оставался все таким же безмятежным, по-прежнему казался безопасным, как будто здесь их никогда не арестуют. Город, словно вытесанный из прошлого: древние шпили и башенки, мягкий лунный свет на старых камнях и мощеных улицах. Дома были такими обнадеживающе крепкими, древними и вечными. Пробивающийся сквозь арочные окна свет по-прежнему обещал тепло, старые книги и горячий чай; навевал мысли об идиллической жизни ученого, который может без каких-либо последствий разглагольствовать об абстрактных идеях.
        Но мечта разбилась вдребезги. Эта мечта всегда держалась на лжи. Ни у кого из них не было шанса стать здесь по-настоящему своим, потому что Оксфорду нужны только те, кто рожден для власти, ими же созданной. Всех остальных он пережевывал и выбрасывал. Эти высокие здания были построены на деньги, вырученные от продажи рабов, все здесь функционировало за счет кровавого серебра из шахт Потоси. Оно выплавлялось в душных кузницах, где рабочим платили гроши, а затем отправлялось на кораблях через Атлантику, где ему придавали форму переводчики, оторванные от своей родины, угнанные в далекую страну.
        Как глупо было думать, что он мог устроить свою жизнь здесь. Теперь Робин знал, что нельзя перейти за эту черту. Нельзя ходить туда-сюда между двумя мирами, нельзя видеть и не видеть, нельзя прикрывать рукой то один глаз, то другой, как ребенок в игре. Ты либо станешь частью этого мира, одним из кирпичиков, на которых он держится, либо нет.
        Виктуар взяла его за руку.
        - Ничего уже не исправить, да? - спросил он.
        Она крепче сжала его руку.
        - Да.
        Их ошибка была столь очевидна. Они решили, что Оксфорд их не предаст. Слепо верили, что их защитит университет, статус ученого. Вопреки всему полагали, что те, кто больше всего выиграет от дальнейшего расширения империи, найдут в себе силы поступить правильно.
        Листовки. Они считали, что могут победить с помощью листовок.
        Робин чуть не засмеялся, настолько нелепо это звучало. Власть находится не на конце пера. Власть имущие не станут действовать против собственных интересов. Власть имущих можно усмирить только такими актами неповиновения, которые невозможно проигнорировать. Только жестокой, несгибаемой силой.
        - Думаю, Гриффин был прав, - пробормотал Робин. - Все дело в башне. Нужно захватить башню.
        - Хм. - Виктуар сморщила губы, все так же крепко сжимая его руку. - И как ты собираешься это сделать?
        - Он сказал, что это легко. Сказал, что они ученые, а не солдаты. И что нужен только пистолет. А может, даже нож.
        Виктуар с горечью рассмеялась.
        - В это я верю.
        Всего лишь идея, скорее даже желание, но хоть что-то для начала. И эта мысль пустила в нем корни и стала расти, пока из смутной фантазии не превратилась в четкие вопросы: как и когда?
        На другом конце города крепко спали студенты. Рядом с ними тома Платона, Локка и Монтескье ждали, когда их прочтут и бурно обсудят. А те, кто обладает свободой, обсудят теорию о праве на свободу - устаревшую концепцию, которую они забудут сразу после выпускной церемонии. Сейчас эта жизнь и все ее заботы казались Робину безу- мием; он не мог поверить, что когда-то его волновало, какого цвета галстуки заказать у Рэндаллса или какие оскорбления выкрикнуть в адрес неповоротливых лодок, заполонивших реку во время тренировки по гребле. Все это были мелочи, пустяки, построенные на фундаменте постоянной, невообразимой жестокости.
        Робин смотрел на контуры Вавилона под лунным светом, на слабое серебристое свечение от многочисленных пластин. И вдруг в его голове возник образ разрушенной башни. Он хотел, чтобы она рассыпалась на куски. Хотел, чтобы Вавилон хоть в кои-то веки почувствовал ту боль, благодаря которой существует.
        - Я хочу его разрушить.
        Он увидел, как у Виктуар запульсировало горло, и понял, что она думает об Энтони, о выстрелах, о развалинах Старой библиотеки.
        - Я хочу, чтобы он сгорел.
        Часть V
        Интерлюдия
        Летти
        Летиция Прайс была неплохим человеком.
        Жестковатой, быть может. Холодной и суровой. А какой же еще быть девушке, которая хочет добиться в мире того же, что и мужчина? Но только потому, что суровость была единственным способом заставить людей принимать ее всерьез (лучше пусть боятся и не любят, чем считают миленькой глупышкой), ведь в Оксфорде уважали силу, терпели жестокость, но никогда не приняли бы слабость.
        Летти боролась изо всех сил и зубами вырвала все, чего добилась. Об этом нельзя было догадаться, глядя на нее, эту прекрасную английскую розу, дочь адмирала, выросшую в брайтонском поместье с полудюжиной слуг в ее распоряжении и приданым в двести фунтов в год. У Летиции Прайс есть все, говорили уродливые завистницы на лондонских балах. Но Летиция родилась второй после мальчика, Линкольна, зеницы ока ее отца. Между тем отец с трудом ее выносил, потому что видел в ней лишь бледную тень покойной миссис Прайс, умершей при родах в комнате, влажной от крови, пахнущей морем.
        - Разумеется, я тебя не виню, - сказал он как-то поздно вечером, изрядно набравшись вина. - Но ты должна понять, Летиция, почему мне не хочется тебя видеть.
        Линкольну было предначертано учиться в Оксфорде, а Летиции - рано выйти замуж. Линкольна ждала череда наставников, недавних выпускников Оксфорда, которые еще не нашли себе занятия в другом месте, а также красивые перья, кремовая промокательная бумага и толстые книги с блестящими обложками на дни рождения и Рождество. Что до Летти, то, по мнению ее отца, образование требуется женщине только в той мере, чтобы она могла поставить подпись под брачным договором.
        Однако именно у Летти обнаружился талант к языкам: она усваивала греческий и латынь так же легко, как и английский. Она училась, читая самостоятельно и прижав ухо к двери, за которой занимался Линкольн. Ее мощный ум удерживал информацию как стальной капкан. Она вцеплялась в правила грамматики, как другие женщины цепляются за обиды. Она подходила к языку с решительной, математической строгостью, а самые заковыристые латинские конструкции разгадывала усилием воли. Именно Летти натаскивала брата по вечерам, когда он не мог вспомнить слова, завершала его переводы и исправляла сочинения, когда ему становилось скучно и он отправлялся кататься верхом, охотиться или еще как-то развлекаться на природе.
        Если бы они поменялись местами, ее превозносили бы как гения. Она стала бы новым сэром Уильямом Джонсом.
        Но, увы, не такая судьба была написана ее звездами. Летти пыталась радоваться за Линкольна, вложить все свои мечты и надежды в брата, как и многие женщины той эпохи. Если Линкольн будет профессором Оксфорда, она могла бы стать его секретаршей. Но его разум был как кирпичная стена. Линкольн ненавидел учебу и презирал наставников. Чтение он находил скучным. Его влекло на природу, он не мог просидеть над книгой больше минуты, не ерзая. А Летти его не понимала. Почему, имея столько возможностей, он ими не пользуется?
        - Если бы я училась в Оксфорде, то читала бы, пока кровь из глаз не пойдет, - говорила она брату.
        - Если бы ты училась в Оксфорде, весь мир вздрогнул бы, - отвечал Линкольн.
        Она любила брата, несмотря ни на что. Но не могла выносить его неблагодарность, презрение ко всем полученным дарам. Как и следовало ожидать, Линкольна плохо приняли в Оксфорде. Его наставники из Баллиола жаловались адмиралу Прайсу на пьянство, азартные игры, ночные гулянки. В письмах домой Линкольн просил денег. Его письма к Летти были краткими, манящими, мельком описывали мир, который он явно не ценил: «Занятия - такая скука, даже ходить не стоит, уж точно не в сезон гребли, ты должна приехать и посмотреть на нас в гонках следующей весной». Вначале адмирал Прайс списал это на естественные трудности, на возраст. Молодым людям, впервые оказавшимся вдали от дома, всегда требуется время на адаптацию - и почему бы им не распространить свое семя? Со временем Линкольн возьмется за книги.
        Но все стало хуже. Оценки Линкольна так и не улучшились. Письма от его наставников стали более раздраженными и угрожающими. Когда на третьем курсе Линкольн приехал домой на каникулы, что-то изменилось. Летти увидела в нем какую-то червоточину. Что-то темное. Лицо брата было одутловатым, речь вязкой и язвительной. За все каникулы он почти ни с кем не перемолвился ни словечком. Дни он проводил в одиночестве в своей комнате, в обнимку с бутылкой виски. Вечерами либо уходил и не возвращался до глубокой ночи, либо ссорился с отцом, и хотя они запирали дверь в кабинет, сердитые голоса раскатывались по всем комнатам. «Ты позор семьи», - говорил адмирал Прайс. «Я ненавижу это место, - отвечал Линкольн. - Я там несчастен. И это твоя мечта, а не моя».
        В конце концов Летти решила поговорить с братом. Когда тем вечером Линкольн покинул кабинет, она ждала в коридоре.
        - Чего уставилась? - накинулся он. - Пришла позлорадствовать?
        - Ты разбиваешь ему сердце, - сказала она.
        - Тебе плевать на его сердце. Ты просто завидуешь.
        - Конечно, завидую. У тебя есть все. Все, Линкольн. И я не понимаю, почему ты так бездарно растратил свои возможности. Если тебя тянут назад друзья, избавься от них. Если учиться слишком трудно, я тебе помогу, поеду с тобой, буду просматривать все твои письменные работы…
        Но Линкольн покачивался с затуманенным взглядом и не слушал ее.
        - Лучше принеси мне бренди.
        - Да что с тобой происходит, Линкольн?
        - Ох, не тебе меня судить, - изогнул губы он. - Праведная Летти, талантливая Летти, которая должна была учиться в Оксфорде, если бы не дырка между ног…
        - Ты отвратителен.
        Линкольн только засмеялся и отвернулся.
        - Не приезжай больше домой! - крикнула Летти ему вслед. - Лучше бы ты сгинул. Лучше бы умер.
        На следующее утро к ним в дверь постучался констебль и спросил, здесь ли живет адмирал Прайс и не мог бы он пройти с ним для опознания тела. Кучер его не заметил, сказал он. Даже не знал, что кто-то лежит под экипажем, пока утром лошади не испугались. Было темно, шел дождь, а Линкольн был пьян и упал на дороге, адмирал может подать иск, он в своем праве, но вряд ли суд примет его сторону. Это произошло случайно.
        После этого Летти всегда боялась и восхищалась силой единственного слова. Ей не нужны были серебряные пластины в качестве доказательства того, что сказанное может сбываться.
        Пока отец готовился к похоронам, Летти написала наставникам Линкольна. И приложила к письму несколько собственных сочинений.
        Поступив в Оксфорд, она пережила тысячу унижений. Профессора разговаривали с ней свысока, как с дурочкой. Клерки постоянно словно пытались заглянуть ей под одежду. На занятия ей приходилось изнурительно долго идти, потому что факультет вынуждал женщин жить почти в двух милях к северу, и в этом пансионе хозяйка, похоже, путала жиличек с горничными и кричала на них, если они отказывались подметать. На факультетских вечеринках студенты проходили мимо, чтобы пожать руку Робину или Рами; если Летти открывала рот, все делали вид, что ее не существует. Если Рами поправлял профессора, его называли смелым и талантливым; если то же самое делала Летти, она только вызывала раздражение. Книги из Бодлианской библиотеки она могла взять только в присутствии Рами или Робина. Если она хотела ходить по улицам в темноте, одна и без страха, ей приходилось одеваться и вести себя как мужчина.
        Это не стало сюрпризом. В конце концов, она была женщиной в стране, где слово «истерия» происходит от греческого «хистера», матка. Ее друзья постоянно твердили о дискриминации, с которой сталкиваются как иностранцы, но почему никто не замечал, как жестоко Оксфорд обращается с женщинами? Однако, несмотря ни на что, они здесь и добились успеха, бросая вызов трудностям. Они взяли эту крепость. Заслужили здесь место и могли достичь чего-то большего, нежели было предначертано при рождении. У них была возможность стать тем самым исключением. И, конечно, они должны быть отчаянно благодарны.
        И вдруг после Кантона все остальные заговорили на языке, который она не понимала. Внезапно Летти оказалась вне игры, и этого она не могла вынести. Не могла взломать код, как ни старалась, потому что каждый раз, когда она спрашивала, ответом всегда было: «Разве это не очевидно, Летти? Разве ты не понимаешь?» Нет, она не понимала. Она считала их принципы нелепыми, верхом глупости. Она считала империю неизбежной. Будущее - неизбежным. А сопротивление - бессмысленным.
        Их убежденность сбивала с толку. Зачем биться головой о кирпичную стену?
        И все же она помогала им и хранила секреты. Она любила их. Готова была убить ради них. И не хотела верить в их недостатки, хотя полученное воспитание заставляло думать иначе. Они не дикари. Не низшие существа с хилым умишком. Их просто несправедливо недооценивали.
        Но до чего же ненавистно ей было смотреть, как они совершают все те же ошибки, что и Линкольн.
        Как они могли не замечать, насколько им повезло? Их пустили в прославленные аудитории, подняли из грязи, в которой они родились, до сияющих высот Королевского института перевода! Каждому из них пришлось всеми силами бороться за место в Оксфорде. И, сидя в Бодлианской библиотеке, листая книги, которые Летти не могла бы получить, если бы не училась переводу, она не могла не поражаться, как же ей повезло. Чтобы попасть сюда, Летти бросила вызов судьбе, как и все остальные.
        Так почему же им этого мало? Они уже взломали систему. Зачем же так стремятся уничтожить ее окончательно? Зачем кусать руку, которая тебя кормит? Разбрасываться дарами?
        На кону стоит кое-что поважнее, заявили они (покровительственным, снисходительным тоном, как ребенку, словно она вообще ничего не знает). Дело в глобальной несправедливости, Летти. В том, как империя грабит весь остальной мир.
        Она опять попыталась отбросить в сторону предрассудки, сохранить непредвзятость, разобраться, что именно их так тревожит. Вновь и вновь ее этические нормы подвергались сомнению, и она заявляла о своей позиции, как бы доказывая, что на самом деле не такой уж плохой человек. Конечно, она не поддерживает войну. Конечно, она против любых предрассудков и эксплуатации. Конечно, она на стороне аболиционистов. Конечно, она поддержит перемены, пока их добиваются мирно, цивилизованно и достойно.
        Но потом ее друзья заговорили о шантаже. О похищении, бунте, подрыве верфи. Ужасающе и кроваво. И Летти не могла смотреть, как Рами, ее Рами, кивает, пока кошмарный Гриффин Ловелл разглагольствует с довольным блеском в глазах. Она не могла поверить, что Рами стал таким. Что они все такими стали.
        Разве недостаточно ужасно, что они покрывают убийство? Неужели она должна стать сообщницей и в других преступлениях?
        Ее как будто окатили холодной водой, и она проснулась. Что она здесь делает? Во что впуталась? Это не благородная борьба, а лишь всеобщее помешательство.
        На этом пути не было будущего. Теперь она это поняла. Ее одурманили, втянули в тошнотворный фарс, и он закончится только двумя способами: тюрьмой или палачом. Только она одна сохранила остатки здравомыслия, чтобы это понять. И как бы ужасно она себя при этом ни чувствовала, нужно было действовать решительно - ведь если она не может спасти друзей, то должна спасти хотя бы себя.
        Глава 26
        Колониализм - это не машина, способная мыслить, не тело, наделенное разумом. Он представляет собой голое насилие и сдается только тогда, когда сталкивается с еще большим насилием.
        ФРАНЦ ФАНОН. ПРОКЛЯТЫЕ ЭТОЙ ЗЕМЛИ
        Тайная дверь рядом с погребом «Кладовых и сада» вела в грязный тесный туннель, куда можно было втиснуться только на четвереньках. Он казался бесконечным. Дюйм за дюймом они продвигались вперед, нащупывая путь вслепую. Робин пожалел, что они не прихватили с собой ни свечи, ни огнива, пришлось лишь довериться обещанию Энтони и ползти, слыша эхо собственного дыхания. Наконец потолок стал загибаться вверх, и потную кожу обдал поток прохладного воздуха. Они нащупали земляную стену и дверь в ней, а потом и ручку; толкнув дверь, они оказались в небольшой комнате с низким потолком, освещенной лунным сиянием через крохотное решетчатое оконце.
        Шагнув в нее, они огляделись.
        Кто-то недавно здесь побывал. На столе лежала буханка хлеба, еще свежая и мягкая, рядом стояла наполовину прогоревшая свеча. Виктуар покопалась в ящиках и нашла коробок спичек, зажгла свечу и подняла ее, освещая комнату.
        - Вот где скрывался Гриффин.
        Убежище показалось Робину удивительно знакомым, хотя он не сразу понял почему. Мебель была расставлена в точности так же, как в его комнате на Мэгпай-лейн, - стол под решетчатым окном, аккуратная кровать в углу и книжный шкаф напротив. Здесь, под землей, Гриффин, осознанно или нет, попытался воспроизвести свои университетские дни.
        - Как думаешь, здесь безопасно остаться на ночь? - спросил Робин. - В смысле…
        - Непохоже, чтобы здесь побывали посторонние. - Виктуар осторожно присела на край кровати. - Думаю, если бы они знали об этом месте, то уже перевернули бы здесь все вверх дном.
        - Наверное, ты права.
        Робин сел рядом с ней. Лишь сейчас он почувствовал, насколько вымотался: усталость поднималась по ногам к груди. Возбуждение побега отступило, теперь они были в безопасности, спрятаны под землей. Ему хотелось отключиться и больше не просыпаться.
        Виктуар наклонилась к стоящей рядом с кроватью бочке с чистой водой. Плеснула немного на валявшуюся неподалеку рубашку и протянула ее Робину.
        - Вот, оботрись.
        - В смысле?
        - У тебя кровь, - мягко произнесла она. - Вообще-то ты весь в крови.
        В первый раз после побега Робин пристально посмотрел на Виктуар.
        - Ты тоже вся в крови.
        Они сидели рядом и молча приводили себя в порядок. Они оба были такими грязными, что каждому потребовалось по рубашке, а потом еще одна. Кровь Гриффина оказалась не только у Робина на руках, но на щеках и за ушами, засохшая под слоем пыли и грязи.
        Они по очереди вытирали друг другу лица. Так приятно было ощущать прикосновения, это давало возможность сосредоточиться на чем-то простом, отвлечься от невысказанных слов, давивших тяжелым грузом. Хорошо, что не нужно было их произносить, эти черные, удушающие тучи слов. Сформулировать их все равно было невозможно. Оба думали о Рами, Гриффине, Энтони и всех остальных, кого так внезапно и жестоко вырвали из этого мира. Но ни Робину, ни Виктуар не хватало сил коснуться этой бездны горя. Еще слишком рано было называть ее, придавать ей форму и укрощать словом, и любая попытка их раздавила бы. Они лишь вытирали кровь с кожи и пытались дышать.
        Наконец они бросили грязные тряпки на пол и прислонились к стене, друг против друга. Было сыро и холодно, но без очага они не могли согреться. Они придвинулись ближе, накинув хлипкое одеяло на плечи. И очень долго молчали.
        - И что теперь? - наконец спросила Виктуар.
        Такой трудный вопрос, заданный вполголоса. Что теперь делать? Они хотели поджечь Вавилон, но разве это возможно? Старая библиотека разрушена. Друзья погибли. Все, кто был смелее и умнее, мертвы. И только они двое еще здесь и не должны допустить, чтобы друзья погибли напрасно.
        - Гриффин сказал, ты знаешь, что делать, - ответил Робин. - Что он имел в виду?
        - Только то, что мы должны найти союзников, - прошептала Виктуар. - Что у нас больше друзей, чем мы думаем, нужно только добраться до убежища.
        - Мы здесь. - Робин беспомощно обвел рукой комнату. - Но здесь пусто.
        Виктуар встала.
        - Только не надо вот так.
        Они начали обшаривать комнату в поисках ответов. Виктуар взяла на себя шкаф, а Робин - стол. В ящиках стола лежали многочисленные пачки писем и заметки Гриффина. Прищурившись, Робин подносил их к мерцающей свече. У него ныло в груди, когда он разбирал убористый почерк брата, так похожий на его собственный и на почерк их отца. В этих смелых и плотных строчках Робин видел неистового и методичного человека, каким никогда не знал Гриффина.
        И сеть Гриффина оказалась куда более обширной, чем подозревал Робин. Адресаты писем жили в Бостоне, Нью-Йорке, Каире и Сингапуре. Однако имена всегда были зашифрованы, заменены на литературных персонажей вроде «мистера Пиквика» или «царя Ахава» либо на банальных «мистера Рыжего» или «мистера Синего», они явно не выглядели подлинными.
        - Хм…
        Нахмурившись, Виктуар поднесла к глазам маленький бумажный квадратик.
        - Что это?
        - Письмо. Адресованное тебе.
        - Можно посмотреть?
        Она секунду поколебалась и отдала письмо. Тонкий конверт был запечатан. А на обороте резким росчерком Гриффин написал его имя - Робин Свифт. Но когда Гриффин успел это написать? Вряд ли после того, как Энтони привел их в «Гермес», тогда Гриффин еще не знал, где они. Гриффин мог написать письмо, лишь когда Робин порвал связи с «Гермесом» и объявил, что не хочет иметь с ним ничего общего.
        - Ты собираешься прочесть? - спросила Виктуар.
        - Я… Я просто не могу. - Он отдал письмо обратно, в ужасе от того, что там может быть, от одного прикосновения к конверту у него участилось дыхание. Он не в силах был читать осуждающие сентенции брата. Только не сейчас. - Сохранишь его для меня?
        - А если оно может нам помочь?
        - Вряд ли, - сказал Робин. - Думаю… там что-то другое. Пожалуйста, Виктуар, можешь прочесть его позже, если хочешь, но сейчас я не могу на него смотреть.
        Она поколебалась, а потом сунула письмо в карман.
        - Ладно.
        Они вернулись к поискам. Не считая писем, Гриффин хранил впечатляющую коллекцию оружия - ножи, удавки, несколько серебряных пластин и три револьвера. Робин не стал ни к чему прикасаться, а Виктуар провела пальцами по оружию, а потом сунула один револьвер за пояс.
        - Ты знаешь, как им пользоваться? - спросил Робин.
        - Да. Энтони меня научил.
        - Ты удивительная. Полна сюрпризов.
        Она фыркнула.
        - Ты просто никогда не обращал внимания.
        Однако списка союзников они так и не нашли, и никаких намеков, где искать другие убежища. Гриффин все зашифровал, создал настолько невидимую сеть, что после его смерти ее невозможно было восстановить.
        - Что это? - спросила Виктуар.
        На книжном шкафу стояла лампа, задвинутая так далеко, что ее почти не было видно.
        Робин потянулся за ней со страстной надеждой - и да, на дне лампы сверкнул знакомый блеск серебра. «Маяк!», - воскликнул Энтони. Робин вспомнил ожог на ладони Гриффина и что даже за сотни миль тот узнал - случилось нечто ужасное.
        Прищурившись, Робин перевернул лампу. ?. Ляо.
        Эту пластину придумал Гриффин. На мандаринском «ляо» означает «жечь» или «освещать». А еще означает сигнальную лампу. Над первой пластиной была вмонтирована вторая, поменьше. На ней было написано: beacen. Похоже на латынь, но Робин, покопавшись в памяти, не мог найти точного значения этого слова. Быть может, это немецкий?[104 - Эта дополнительная серебряная пластина - одна из редких пар староанглийского и английского, созданных ученым из «Гермеса» Джоном Фугесом. В 1780-х годах он участвовал в проекте, ради которого ученые заперлись в замке и три месяца говорили друг с другом только на староанглийском языке. С тех пор подобные эксперименты не повторялись, хотя и не из-за отсутствия финансирования; Вавилону просто не удалось найти добровольцев, готовых жить в полной изоляции, усугубляемой невозможностью нормально изъясняться с другими людьми. Староанглийское beacen означает звуковой сигнал, предзнаменование и знак, в отличие от скупого английского beacon, означающего просто большой сигнальный огонь, маяк.]
        И все же он смутно догадывался, в чем предназначение лампы. Это способ связи для «Гермеса». Они посылали друг другу сигналы с помощью огня.
        - И как, по-твоему, эта штука работает? - поинтересовалась Виктуар.
        - Возможно, они все каким-то образом связаны. - Робин передал ей лампу. - Вот как Гриффин узнал, что мы в беде, - видимо, носил одну такую с собой.
        - Но у кого другие? - Она повертела лампу в руках, провела пальцем по съежившемуся фитилю. - Как думаешь, кто получает послание?
        - Надеюсь, друзья. Но что нам им сказать?
        Она на мгновение задумалась.
        - Призвать к оружию.
        Робин посмотрел на нее.
        - Мы правда это сделаем?
        - У нас нет другого выбора.
        - Знаешь, в китайском есть поговорка: сы чжу бу па кай шуй тан[105 - ???????, si zhu bu pa kai shui tang.]. Мертвые свиньи кипятка не боятся.
        Она слабо улыбнулась.
        - Взялся за гуж - не говори, что не дюж.
        - Мы просто ходячие мертвецы.
        - Но именно поэтому нас и стоит опасаться. - Она поставила лампу между ними. - Нам нечего терять.
        Покопавшись в столе в поисках бумаги и пера, они сели писать письмо. Масла в лампе осталось угрожающе мало, фитиль догорел до жалкого огрызка. Послание должно было быть максимально кратким и четким. Чтобы не возникло никаких вопросов относительно их намерений. Когда они согласовали текст, Виктуар поднесла к лампе свечу. Лампа неуверенно замерцала, а потом резко вспыхнул огонь, и уже через мгновение перед ними танцевало яркое пламя.
        Они не знали, как работает маяк. Робин произнес словесную пару на мандаринском, и оставалось лишь надеяться, что загадочная дополнительная пара усилит эффект. Они составили исчерпывающий список всех возможных способов. Произносили сообщение прямо в пламя. Отбарабанили его азбукой Морзе. Повторили полученный код, засунув в огонь металлический стержень, который мерцал с каждой точкой и тире. Наконец, когда остатки масла уже начали шипеть и испаряться, сунули записку в огонь.
        И тут же увидели результат. Пламя взмыло вверх, а потом его длинные языки обвились вокруг бумаги, как пожирающие мир демоны. Бумага не сморщилась и не обуглилась, просто исчезла. А мгновение спустя масло догорело, огонь погас, и комната погрузилась в темноту.
        - Думаешь, у нас получилось? - спросила Виктуар.
        - Не знаю. Я даже не знаю, слушал ли нас кто-нибудь.
        Робин поставил лампу. Он ужасно устал, ноги налились свинцом. Он не знал, какой механизм они сейчас привели в движение. В глубине души ему и не хотелось знать, он мечтал просто свернуться калачиком в темноте и прохладе и исчезнуть. Да, он должен завершить начатое и завтра соберется с духом, чтобы этим заняться. Но пока ему хотелось уснуть мертвым сном.
        - Думаю, мы об этом узнаем.
        На рассвете они выбрались в город и прокрались к Старой библиотеке. Вокруг здания стояли десятки полицейских, а может, кто-то и залег в засаде, дожидаясь, не окажется ли кто-то настолько глуп, чтобы вернуться. Робин и Виктуар с удвоенной осторожностью прошмыгнули из леса во двор. Да, это было глупо, но они не могли устоять перед искушением оценить ущерб. Они надеялись, что сумеют прокрасться внутрь и прихватить что-нибудь нужное, но полицейских оказалось слишком много.
        Поэтому они просто смотрели, потому что, несмотря на риск, кто-то ведь должен запомнить этот символ предательства. Кто-то должен оценить потерю.
        Старая библиотека была полностью уничтожена. Заднюю стену разнесло взрывом, и в зияющую рану виднелся опустошенный зал. Выглядело это жестоко и унизительно. Полупустые полки. Уцелевшие после взрыва книги сложили в тележки, чтобы увезти в Вавилон, где, как предположил Робин, их проанализируют тамошние ученые. И вряд ли эти исследования когда-нибудь опубликуют.
        Это чудесное оригинальное исследование будет скрыто в имперских архивах из-за того, на что оно может вдохновить.
        Лишь подкравшись ближе, Робин увидел до сих пор лежащие среди мусора тела. Бледная рука под обломками кирпича. Обувная пряжка у обугленного голенища. А у боковой стены библиотеки он заметил массу черных, покрытых пылью волос. Он отвернулся, прежде чем успел рассмотреть лицо.
        Его затошнило.
        - Тела не убрали.
        Виктуар закрыла рот рукой.
        - Боже мой!
        - Тела не убрали…
        Робин встал. Он не знал, что собирается делать - оттащить трупы в лес один за другим? Вырыть для них могилы прямо рядом с библиотекой? Или хотя бы накинуть ткань на открытые глаза? Он не знал, но считал, что нельзя оставить их вот так, у всех на виду.
        Однако Виктуар потянула его обратно к лесу.
        - Нельзя, ты же знаешь, что нельзя…
        - Они же так и лежат там - Энтони, Вималь, Рами…
        Мертвецов не отвезли в морг. Даже не прикрыли. Оставили лежать там, где они упали, чтобы они истекли кровью на кирпичах и страницах, через тела просто перешагнули, обыскивая библиотеку. Что это, месть, расплата за причиненные ими неудобства? Или всем просто было плевать?
        Мир должен разломиться, подумал Робин. Кто-то должен за это ответить. Пролить кровь. Но Виктуар потащила его обратно, и лишь ее железная хватка помешала Робину броситься в бой.
        - Здесь нет ничего интересного для нас, - прошептала она. - Пора, Робин. Надо идти.
        Для революции они выбрали самый подходящий день.
        Первый день триместра, и, как ни удивительно, в Оксфорде стояла чудесная погода, теплая и солнечная, в отличие от беспощадных дождей и слякоти, которые неизбежно приносит второй триместр. Небо было чистым и синим, а в воздухе лишь намек на весенний ветерок. Сегодня все будут в здании - преподаватели, аспиранты и студенты, а в вестибюле башни не будет клиентов, поскольку в этом году на первую неделю триместра Вавилон закрыли на ремонт. Ни один невинный не попадет под перекрестный огонь.
        Остался только вопрос: как проникнуть в башню?
        Они не могли просто войти через парадную дверь. Их лица были во всех лондонских газетах, наверняка кто-то из профессоров их видел, даже если в Оксфорде все держится в тайне. К тому же дверь охранялась полицейскими. А профессор Плейфер наверняка уже уничтожил склянки с кровью, благодаря которым охранная система признавала их своими.
        И все же на их стороне было три преимущества: отвлекающая пластина Гриффина с explodere, пластина невидимости и тот факт, что охранная система двери была предназначена удерживать взломщиков внутри, а не снаружи. Правда, последнее они лишь предполагали, но с большой вероятностью. Насколько они знали, система активировалась, когда взломщики пытались выйти, а не войти. Воры всегда благополучно проникали в здание, если кто-то открывал им дверь, только выйти было проблематично[106 - Эта лазейка была, по сути, преднамеренной. Поначалу башня атаковала как входящих, так и выходящих из нее, но охранная система не была отлажена, и постоянно росло число увечий по случайности, пока городские власти не настояли на внедрении надлежащей процедуры. Профессор Плейфер решил ловить воров только на выходе, когда улики будут у них в карманах или разбросаны по мостовой поблизости.].
        А получится осуществить задуманное, они еще довольно долго не покинут башню.
        Виктуар глубоко вздохнула.
        - Готов?
        Другого пути не было. Всю ночь они ломали голову и не придумали ничего другого. Теперь осталось только действовать.
        Робин кивнул.
        - Explodere, - прошептал он и швырнул пластину Гриффина на лужайку.
        Воздух взорвался. В теории пластина была безвредной, но грохот стоял оглушительный, как будто весь город трещал по швам, словно рухнули пирамиды. Робину невольно захотелось укрыться, сбежать, и хотя он знал, что это всего лишь действие серебра на его мозг, пришлось приложить все силы, чтобы не броситься наутек.
        - Пошли, - дернула его за руку Виктуар.
        Как они и ожидали, полицейские высыпали на лужайку, а дверь резко захлопнулась. Перед ней осталась лишь горстка ученых. Робин и Виктуар пронеслись по мостовой, обогнули камень с высеченной печатью и протиснулись следом за ними. Оказавшись в здании, Робин затаил дыхание, но сирены не взвыли, а ловушки не сработали. Робин и Виктуар были внутри, целыми и невредимыми.
        В вестибюле было больше народу, чем обычно. Значит, их послание услышали? Может, кто-то из этих людей пришел сюда, ответив на призыв? Робин никак не мог узнать, кто поддерживает «Гермес», а кто нет; все, с кем он встречался взглядом, одинаково равнодушно, вежливо кивали и шли дальше по своим делам. Все вокруг выглядело абсурдно нормальным. Неужели никто здесь не знает, что мир рухнул?
        Профессор Плейфер прислонился к перилам на балконе второго этажа, напротив ротонды, беседуя с профессором Чакраварти. Профессор Чакраварти, видимо, пошутил, потому что профессор Плейфер рассмеялся, покачал головой и окинул взглядом вестибюль. Увидев Робина, он вытаращил глаза.
        Как только профессор Плейфер поспешил вниз по лестнице, Робин запрыгнул на стол в центре вестибюля.
        - Выслушайте меня! - крикнул он.
        Никто в наполненной суетой башне не обратил на него внимания. Виктуар забралась на стол вслед за ним, схватив церемониальный колокольчик, в который обычно звонил профессор Плейфер, объявляя результаты экзаменов. Она подняла колокольчик над головой и трижды энергично тряхнула. Вавилон затих.
        - Спасибо, - сказал Робин. - Так вот. Я должен вам кое-что сказать. - При виде массы внимающих слушателей он вдруг не смог найти ни одного подходящего слова. Несколько секунд он просто испуганно моргал, словно онемев, пока наконец не сообразил, что нужно сказать. Он сделал глубокий вдох. - Мы закрываем Вавилон.
        К ним протолкнулась профессор Крафт.
        - Мистер Свифт, что вы вытворяете?
        - Погодите, - сказал профессор Хардинг. - Вы же не должны здесь находиться. Джером говорил…
        - Надвигается война, - вдруг сказал Робин.
        При этих словах он поморщился, до того неуклюже и неубедительно они прозвучали. Он подготовил речь, но почему-то помнил только главные тезисы, а они теперь звучали глупо. Он видел, как на лицах собравшихся в вестибюле и на балконах верхних этажей попеременно отражаются сомнение, насмешка и раздражение. Даже профессор Плейфер, переводящий дыхание у подножия лестницы, выглядел скорее озадаченным, чем возмущенным. У Робина закружилась голова. Его затошнило.
        Гриффин знал бы, как заставить их слушать. Гриффин умел завести толпу, как истинный революционер, всего в нескольких ярких предложениях он нарисовал бы картину имперской экспансии, соучастия, вины и ответственности. Но Гриффина здесь не было, и Робин не придумал ничего лучше, кроме как вдохновиться духом умершего брата.
        - Парламент обсуждает военные действия против Кантона, - произнес он, стараясь, чтобы голос звучал громко и властно, проникая повсюду. - Без всякого повода, не считая жадности торговых компаний. Они хотят навязать Китаю опиум с помощью пушек, а фиаско дипломатической миссии, с которой послали наш курс, - всего лишь предлог для начала войны.
        Ну вот, наконец-то он произнес что-то осмысленное. По всей башне нетерпение сменилось любопытством и замешательством.
        - Какое отношение мы имеем к парламенту? - спросил аспирант с юридической кафедры, которого звали не то Коулбрук, не то Конвей.
        - Британская империя ничего не делает без нашей помощи, - ответил Робин. - Мы гравируем пластины, придающие силу ее пушкам, оттачиваем кинжалы владычества. Мы пишем договоры. Если мы откажемся помогать, парламент не объявит войну Китаю…
        - Я все равно не понимаю, как это касается нас, - настаивал не то Коулбрук, не то Конвей.
        - Касается напрямую, потому что за всем этим стоят наши профессора, - вмешалась Виктуар. Ее голос дрожал, но все равно звучал громче и увереннее, чем у Робина. - У Вавилона кончается серебро, во всей стране кончается, и кое-кто на факультете считает, что можно поправить дело, наводнив китайский рынок опиумом. Эти люди пойдут на что угодно, лишь бы добиться своего, готовы убить тех, кто хочет раскрыть их планы. Они убили Энтони Риббена…
        - Энтони Риббен погиб в море, - возразила профессор Крафт.
        - Нет, не погиб, - ответила Виктуар. - Он скрывался, пытался помешать империи развязать войну. На прошлой неделе его застрелили. Как и Вималя Шринивасана, Илзе Дэдзиму и Кэти О’Нэлл. Сходите в Джерико, найдите старое здание за лесом у моста и увидите обломки и тела…
        В зале зашептались. Вималя, Илзе и Кэти все на факультете любили. Гул нарастал, теперь стало очевидно, что их здесь нет, и никто не знал, где они.
        - Они обезумели, - рявкнул профессор Плейфер. Он распрямил плечи, как актер, наконец-то вспомнивший текст своей роли. И театральным обвиняющим жестом ткнул пальцем в сторону Робина и Виктуар. - Они обезумели, связались с бандой воров и бунтовщиков, им место в тюрьме…
        Но это заявление присутствующим оказалось переварить еще труднее, чем слова Робина. Раскатистый голос профессора Плейфера, который обычно так увлекал слушателей, сейчас казался слишком наигранным. Никто не имел представления, о чем идет речь, со стороны происходящее казалось спектаклем.
        - Почему бы вам не рассказать, что случилось с Ричардом Ловеллом? - потребовал профессор Плейфер. - Где он? Что вы с ним сделали?
        - Ричард Ловелл был одним из архитекторов этой войны, - выкрикнул Робин. - Он поехал в Кантон, чтобы получить информацию от британских шпионов, он напрямую связан с Пальмерстоном…
        - Это просто смешно, - фыркнула профессор Крафт. - Такого просто не может быть, это…
        - У нас есть документы, - сказал Робин. И тут ему пришло в голову, что теперь эти бумаги наверняка уничтожены или конфискованы, но все же как аргумент в дискуссии они сработали. - У нас есть цитаты, доказывающие все. Он годами это планировал. Плейфер в курсе, спросите у него…
        - Он лжет, - заявил профессор Плейфер. - Это просто чушь, Маргарет, мальчишка сошел с ума…
        - Но сумасшедшие не говорят так связно. - Профессор Крафт нахмурилась, переводя взгляд с профессора Плейфера на Робина и обратно. - А ложь используют для собственной выгоды. От его рассказа выгоды нет никому, уж точно не этим двум, - сказала она, указывая на Робина и Виктуар. - А говорит он связно.
        - Уверяю тебя, Маргарет…
        Робин обратился к ней напрямую:
        - Профессор, прошу вас, поверьте, он хочет развязать войну, годами это планировал. Сходите в его кабинет. И в кабинет профессора Ловелла. Просмотрите их бумаги. В них все есть.
        - Нет, - пролепетала профессор Крафт и нахмурилась. Она посмотрела на Робина, потом на Виктуар и как будто что-то заметила - быть может, их истощение, сутулые плечи, сочащееся из каждой клеточки горе. - Нет, я вам верю… - Она обернулась. - Джером? Ты знал?
        Профессор Плейфер немного помедлил, словно раздумывал, стоит ли притворяться дальше. А потом фыркнул.
        - Не делай вид, будто потрясена. Ты знаешь, кто правит бал в башне. Ты знала, что баланс сил скоро сместится, что мы должны как-то восполнить дефицит…
        - Но объявить войну невинным людям…
        - Не притворяйся, что ты не готова переступить эту черту, - сказал он. - Все остальное тебя вполне устраивало, ты ведь понимаешь, что Китаю особо нечего предложить миру, за исключением потребителей опиума. Так почему бы нам… - Он умолк. Похоже, понял свою ошибку - ведь он только что подтвердил теорию Робина.
        Но было уже слишком поздно. Атмосфера в башне изменилась. Сомнения испарились. Раздражение превратилось в осознание, что это не фарс, не истерический припадок, нет, все по-настоящему.
        Реальный мир редко проникал в башню. И никто не знал, что теперь делать.
        - Мы пользуемся другими языками, чтобы обогатить Вавилон. - Робин оглядел башню и напомнил себе, что не пытается убедить профессора Плейфера, он обращается ко всем остальным. - Мы забираем столько знаний, но они ведь не наши. Мы должны это прекратить. Это вопрос этики.
        - Так что вы задумали? - спросил Мэтью Хаундслоу. В его голосе не было враждебности, только неуверенность и замешательство. - Как ты и сказал, теперь решение за парламентом, и как же…
        - Мы объявим забастовку.
        Ну вот, теперь он обрел почву под ногами, на этот вопрос он знал ответ. Он поднял голову, пытаясь наполнить свой голос уверенностью Гриффина и Энтони.
        - Мы закроем башню. Начиная с сегодняшнего дня сюда не зайдет ни один клиент. Никто не будет создавать, продавать и ремонтировать серебряные пластины. Мы откажемся переводить для Британии, пока она не капитулирует, а она капитулирует, потому что нуждается в нас. Больше, чем в ком бы то ни было. Вот так мы победим. - Он умолк. В зале стояла тишина. Робин не знал, убедил ли он всех, не мог понять, что написано на лицах - неохотное согласие или недоверие. - Если мы просто…
        - Но вам придется запереть башню. - Профессор Плейфер язвительно хихикнул. - Придется подчинить всех нас.
        - Именно так, - сказала Виктуар. - Именно этим мы сейчас и занимаемся.
        В последующие несколько секунд до ученых и студентов Вавилона дошло, что теперь вопрос лишь в том, кто сильнее.
        - Вы! - обратился профессор Плейфер к студенту, ближе всех стоящему к двери. - Сходите за констеблями, впустите их и…
        Студент не сдвинулся с места. Это был второкурсник по имени Ибрагим, как припомнил Робин, араб из Египта. Он выглядел таким юным, совсем еще ребенком. Неужели второкурсники так молоды? Ибрагим посмотрел на Робина и Виктуар, потом снова на профессора Плейфера и нахмурился.
        - Но, сэр…
        - Не надо, - буркнула ему профессор Крафт, и тут два третьекурсника внезапно бросились к выходу.
        Один оттолкнул Ибрагима к книжному шкафу. Робин швырнул в сторону двери серебряную пластину.
        - Explodere, взрывать.
        Вестибюль наполнился чудовищным скрежетом и воем. Третьекурсники разбежались от двери, как перепуганные кролики.
        Робин достал из кармана еще одну серебряную пластину и помахал ею над головой.
        - Вот этим я убил Ричарда Ловелла. - Он не мог поверить, что произнес эти слова. Их как будто говорил кто-то другой, словно призрак Гриффина, его смелого и полубезумного брата, дергал за ниточки из потустороннего мира. - Если кто-нибудь сделает хоть шаг в мою сторону, если кто-нибудь попробует позвать на помощь, я его уничтожу.
        Он посмотрел на испуганные лица. Ему поверили.
        И это его беспокоило. Оказывается, все было так просто. Он настроился на то, что встретит сопротивление, но все, казалось, ему подчинились. Не шевелились даже профессора. Леблан и де Вриз жались друг к другу у стола, словно ждали выстрела из пушки. Робин мог бы приказать им станцевать джигу или одну за другой вырвать страницы из их книг, и они подчинились бы.
        Подчинились бы из-за угрозы насилия.
        Робин уже не помнил, почему раньше так опасался действовать. Гриффин был прав - Робин боялся не самой драки, он просто не верил, что добьется цели, цеплялся за безопасный статус-кво, за возможность выжить. Но теперь весь мир сорвался с петель. Все двери были широко открыты. Теперь Робин перешел из области идей в область действий, а к этому студенты Оксфорда были совершенно не готовы.
        - Да схватите их уже, в конце концов! - рявкнул профессор Плейфер.
        Несколько аспирантов неуверенно двинулись вперед. Все они были белыми европейцами. Робин вскинул голову.
        - Ну, попробуйте.
        Дальнейшее нельзя было назвать благородной битвой, ее никогда не поставили бы в один ряд с великими эпосами о доблести и отваге. Ведь ученые и студенты Оксфорда были лишь теоретиками, привыкшими к теплу и уюту своих кресел, писали о залитых кровью полях сражений гладкими и холеными руками. Захват Вавилона был неуклюжим, глупым столкновением абстрактного и материального. Аспиранты подошли к столу и нерешительно протянули руки. Робин отпихнул их. Они пинали друг друга, как дети, потому что были слишком напуганы, им не хватало отчаяния и злости, чтобы на самом деле его ударить. Казалось, они не знали, чего вообще хотят - повалить его, схватить за ноги или просто поцарапать ему лодыжки, - поэтому его ответные удары были такими же нечеткими. Они играли в драку, как актеры-любители, которым велели бороться.
        - Виктуар! - крикнул он.
        Один студент взобрался на стол позади нее. Она резко повернулась. Студент немного поколебался, оглядел ее с ног до головы и ударил. Но так, будто лишь теоретически знал, как драться - куда поставить ногу, как замахнуться, сжав кулак. Он неверно оценил расстояние и в результате лишь слегка шлепнул по плечу Виктуар. Она врезала обидчику левой ногой. Он с воем согнулся пополам, схватившись за ногу.
        - Хватит!
        Потасовка прекратилась.
        Профессор Плейфер где-то раздобыл револьвер.
        - Хватит этих глупостей! - Он прицелился в Робина. - Немедленно прекратите.
        - Ну, давайте, - выдохнул Робин. Он понятия не имел, откуда в нем взялось столько глупой бравады, но не чувствовал ни капли страха. Револьвер казался чем-то абстрактным, ненастоящим, а пули - неспособными его задеть. - Давайте же.
        Он поставил на трусость профессора Плейфера, который, может, и способен держать оружие, но никогда не выстрелит. Профессор Плейфер, как и любой другой ученый Вавилона, терпеть не мог марать руки. Он сконструировал смертельные ловушки, но сам никогда не дотрагивался до ножей. К тому же профессор не знал, сколько требуется силы воли или паники, чтобы убить человека.
        Робин не обернулся, чтобы посмотреть, как дела у Виктуар. Он и без того знал. Он раскинул руки, не сводя глаз с профессора Плейфера.
        - Так что же?
        Лицо профессора Плейфера напряглось. Он шевельнул пальцами, и Робин сжался. Грохнул выстрел.
        Профессора Плейфера отбросило назад, его грудь взорвалась алым. По всей башне раздались крики. Робин оглянулся через плечо. А Виктуар опустила револьвер Гриффина. Перед ее широко открытыми глазами змеились щупальца дыма.
        - Вот так, - сказала она, тяжело дыша. - Теперь все мы знаем, каково это.
        Профессор де Вриз внезапно бросился через зал. Он хотел схватить револьвер профессора Плейфера. Робин спрыгнул со стола, хотя находился слишком далеко, однако тут на профессора де Вриза бросился профессор Чакраварти. Они с грохотом упали на пол и начали бороться. Зрелище было на редкость некрасивое: два грузных профессора средних лет катались по полу в развевающихся мантиях. Робин с изумлением увидел, как профессор Чакраварти вырвал револьвер из рук профессора де Вриза и прижал противника к полу.
        - Сэр?
        - Я получил ваше послание, - сказал профессор Чакраварти. - Вы молодцы.
        Профессор де Вриз заехал профессору Чакраварти локтем по носу. Профессор Чакраварти отпрянул. Де Вриз вырвался из его хватки, и борьба возобновилась.
        Робин поднял с пола револьвер и прицелился в профессора де Вриза.
        - Встать! - скомандовал он. - Поднимите руки над головой!
        - Вы же не умеете им пользоваться, - ухмыльнулся профессор де Вриз.
        Робин прицелился в люстру и нажал на спусковой крючок. Люстра разлетелась вдребезги, засыпав вестибюль стеклом. Все съежились и закричали, как будто Робин стрелял в них. Профессор де Вриз развернулся и побежал, но задел ножку стола и шлепнулся на задницу. Робин крутанул барабан револьвера, как показывал Гриффин, и снова прицелился в профессора де Вриза.
        - Я не собираюсь с вами спорить, - объявил он, дрожа всем телом от той же безумной энергии, которую ощутил, когда стрелял впервые. - Мы захватили башню. Есть еще желающие сопротивляться?
        Никто не пошевелился. Никто не заговорил. Все в ужасе застыли. Кое-кто плакал, кто-то закрыл рот рукой, словно сдерживая крик. И все смотрели на Робина, ожидая его дальнейших распоряжений.
        На мгновение во всей башне слышны были только стоны профессора Плейфера.
        Робин оглянулся через плечо на Виктуар. Она выглядела ошарашенной, безвольно опустив руку с револьвером. В глубине души они оба не ожидали, что все зайдет так далеко. В воображении они рисовали картины неразберихи, насилия и опустошительной последней битвы, которая, скорее всего, окончилась бы бесславной смертью. Они готовились принести себя в жертву, но не были готовы победить.
        Однако им с легкостью удалось захватить башню, в точности как и предсказывал Гриффин. И теперь они должны были вести себя как победители.
        - Никто не покинет Вавилон, - объявил Робин. - Мы прекращаем все работы по серебру, включая ремонт имеющихся в городе пластин. Будем ждать, пока вся махина со скрежетом не остановится, и надеяться, что правительство капитулирует первым. - Он не понимал, откуда взялись эти слова, но звучали они хорошо. - Без нас эта страна не продержится и месяца. Мы будем бастовать, пока правительство не пойдет на уступки.
        - На штурм башни пошлют войска, - сказала профессор Крафт.
        - Нет, - возразила Виктуар. - Они не посмеют нас тронуть. Никто нас не тронет. Все слишком в нас нуждаются.
        Вот он, ключ к теории Гриффина о необходимости насилия, вот почему они могли победить. Они наконец-то это поняли. Именно поэтому Гриффин и Энтони были так уверены, что борются не напрасно, именно поэтому были убеждены, что колонии смогут одолеть империю. Империи нужна добыча. Насилие подорвет систему, потому что она не могла поедать сама себя. У империи связаны руки, ведь она не могла уничтожить источник своей прибыли. И как поля сахарного тростника, как рынки других стран, как рабочая сила невольников, Вавилон был ценной собственностью. Британия нуждалась в китайском и арабском, в санскрите и всех прочих языках колоний. Британия не могла навредить Вавилону, не навредив самой себе. И поэтому Вавилон, просто лишив империю своей помощи, мог привести ее в упадок.
        - И что будете делать? - спросил профессор де Вриз. - Все это время продержите нас в заложниках?
        - Надеюсь, вы к нам присоединитесь, - ответил Робин. - А если нет, вы можете покинуть башню. Сначала прикажите полиции удалиться, а потом можете выйти один за другим. Но вы ничего с собой не возьмете, только личные вещи, которые сейчас при вас[107 - Это решение стало предметом ожесточенных споров между Робином и Виктуар. Робин хотел взять всех ученых в заложники; Виктуар же привела убедительный довод, что несколько десятков ученых с гораздо большей вероятностью подчинятся, если под дулом пистолета их заставят покинуть здание, чем если на несколько недель запрут в подвале, где нельзя помыться, поменять одежду или просто сходить по нужде.]. - Он ненадолго замолчал. - Уверен, вы понимаете, что, если уйдете, нам придется уничтожить пробирки с вашей кровью.
        Как только он закончил, к двери выстроилась очередь. Увидев, сколько там человек, Робин впал в уныние. Уходили все студенты и преподаватели с кафедр классических языков и европейских, то есть почти весь факультет. Еще стонущего профессора Плейфера вынесли на руках профессор де Вриз и профессор Хардинг.
        Остались только шестеро - профессор Чакраварти, профессор Крафт, два студента - Ибрагим и миниатюрная девушка по имени Джулиана - и два аспиранта, Юсуф и Мегана с юридической кафедры и литературной. Не считая профессора Крафт, все были из колоний и цветными.
        Но все равно у них могло получиться. Они могли пожертвовать талантами, если будут контролировать башню. В Вавилоне хранились почти все ресурсы для работы с серебром в стране: «Грамматики», граверные перья, книги со словесными парами и справочные материалы. А самое главное - серебро. Профессор Плейфер и другие могли бы создать второй центр перевода в другом месте, но даже если бы сумели восстановить по памяти все необходимое для серебряных работ, потребовалось бы несколько недель, а то и месяцев, чтобы собрать материалы в необходимых количествах. К тому времени голосование уже состоится. И, если все пойдет по плану, страна уже будет поставлена на колени.
        - И что теперь? - пролепетала Виктуар.
        Робин спрыгнул со стола, и кровь прилила ему в голову.
        - А теперь мы расскажем всему миру, чего ему ждать.
        В полдень Робин и Виктуар поднялись на северный балкон восьмого этажа. Балкон играл в основном декоративную роль, поскольку большинство обитателей Вавилона не понимали, зачем кому-то может потребоваться прогулка на свежем воздухе. Никто туда не выходил, а дверь почти заклинило из-за ржавчины. Робин налег плечом и толкнул. Когда дверь резко распахнулась, он чуть не вывалился наружу и на мгновение, прежде чем восстановил равновесие, перегнулся через балюстраду.
        Раскинувшийся внизу Оксфорд казался таким крохотным. Как кукольный домик, изящное подобие реального мира для тех мальчиков, которым никогда не придется с ним взаимодействовать. Робин задумался, не таким ли видели мир Джардин и Мэтисон - миниатюрным, легко поддающимся манипуляциям. Как будто люди или места находились ровно там, где было нарисовано. Как будто города рассыпались в прах, стоило топнуть ногой.
        Внизу, на каменных ступенях перед башней, полыхало пламя. Склянки с кровью всех ученых и студентов Вавилона, кроме восьми оставшихся, разбили о кирпичи, облили маслом из ламп и подожгли. В этом не было особой необходимости; важно было лишь убрать склянки из башни, но Робин и Виктуар настояли на некоей церемонии. Профессор Плейфер показал, насколько важен внешний эффект, и этот мрачный спектакль был их заявлением, предупреждением. Замок взяли штурмом, а волшебника изгнали.
        - Готовы? - Виктуар положила на карниз стопку листов.
        В Вавилоне не было собственного печатного станка, поэтому все утро они кропотливо писали сотню листовок. В своей декларации они позаимствовали как риторику Энтони по созданию коалиции, так и философию насилия Гриффина. Робин и Виктуар объединили свои голоса в четком и лаконичном заявлении о намерениях - один красноречиво призывал объединить усилия в борьбе за справедливость, другой бескомпромиссно угрожал тем, кто выступал против них.
        «Мы, студенты Королевского института перевода, требуем от Великобритании прекратить рассмотрение билля об объявлении войны против Китая. Учитывая решимость правительства начать военные действия и жестокое подавление тех, кто пытается разоблачить меркантильные мотивы войны, у нас нет другого способа заявить о себе, кроме как прекратить все услуги Вавилона по переводу и обработке серебра до тех пор, пока наши требования не будут выполнены. Отныне мы объявляем забастовку».
        Какое интересное слово «забастовка»[108 - Глагол «забастовать» вошел в употребление первоначально как термин, используемый при игре в карты и обозначающий желание выйти из игры.], подумал Робин. Оно навевало мысли о людях, бросающихся на непоколебимую силу. Парадоксальная концепция: бездействием и ненасилием доказать, что нельзя отказываться исполнять желания тех, от кого зависишь.
        Внизу оксфордцы занимались привычными делами. Никто не смотрел наверх, никто не замечал двух студентов на самом высоком в городе балконе. Изгнанных переводчиков видно не было, если Плейфер и вызвал полицию, она еще не решила, как действовать. Город был спокоен и безмятежен и понятия не имел, что надвигается.
        «Оксфорд, мы призываем тебя встать на нашу сторону. В ближайшее время забастовка поставит город в трудное положение. Мы просим вас направить гнев на правительство, из-за которого мы вынуждены прибегнуть к забастовке. Мы просим вас перейти на сторону справедливости и чести».
        Далее в листовках говорилось о том, какую опасность несет избыток серебра для британской экономики, не только для Китая и колоний, но и для рабочего класса Англии. Робин сомневался, что кто-то дочитает до этого места. Он не ожидал, что город поддержит их забастовку; наоборот, как только серебряные пластины начнут выходить из строя, забастовщиков возненавидят.
        Но проникнуть в башню все равно никто не сможет, так что пусть ненавидят сколько угодно, лишь бы понимали причины своих неудобств.
        - Как, по-твоему, скоро обо всем узнают в Лондоне? - спросила Виктуар.
        - Через несколько часов, - ответил Робин. - Думаю, новости умчатся первым же поездом, идущим в Паддингтон.
        Они выбрали для революции самое неподходящее место. Оксфорд был не бурлящим центром, а убежищем, на десятилетия отставшим от остальной Англии во всех сферах, кроме науки. Университет задумали как бастион древности, где ученые могли вообразить, будто живут в любом из последних пяти столетий. Скандалы и беспорядки здесь случались настолько редко, что Университетский колледж выпускал специальный бюллетень, если в конце утомительно длинной проповеди в Крайст-Черч вдруг раздавалась птичья трель.
        Но хотя Оксфорд не был центром власти, именно в нем воспитывали власть имущих. Его выпускники управляли империей. Вероятно, прямо в этот момент кто-то мчался на вокзал Оксфорда с новостями о захвате башни. Кто-то наверняка понял, что происходит, что это не просто дурацкая студенческая выходка, а кризис государственного масштаба. Кто-то донесет эту новость до кабинета министров и палаты лордов. И тогда парламент решит, что делать дальше.
        Робин кивнул Виктуар - на греческом и латыни она говорила гораздо чище него.
        - Ну, давай. Пусти их в полет.
        - Полемикос, - сказала она, поднося пластину к пачке листовок. - Полемика. Discutere. Дискутировать.
        Она подтолкнула стопку с карниза. Листовки полетели вниз. Ветер нес их по городу, пронося над шпилями и башенками дальше на улицы, во дворы и сады; бумаги проникали по дымо- ходам и сквозь решетки, проскальзывали в открытые окна. Они прилипали к каждому встречному, цеплялись за пальто, хлопали по лицу, настойчиво приклеивались к сумкам и портфелям. Большинство прохожих с раздражением стряхивали листовки. Но некоторые подбирали их, читали манифест забастовщиков и постепенно осознавали, что это значит для Оксфорда, для Лондона и для империи. И вскоре забастовщиков уже не смогут просто игнорировать. Вскоре всему миру придется посмотреть в их сторону.
        - Ты как? - спросил Робин.
        Виктуар стояла как вкопанная, не сводя взгляда с листовок, словно хотела сама превратиться в птицу и полететь вместе с ними.
        - А ты как думаешь?
        - Я… Ну, сама знаешь.
        - Забавно. - Она избегала смотреть Робину в глаза. - Я ждала, что на мне это как-то скажется, но ничего не произошло. Все не так, как было с тобой.
        - Потому что это было по-другому. - Робин пытался подобрать слова утешения, способные показать все под другим углом. - Это была самозащита. И он еще может выжить, в смысле, он же не…
        - Это за Энтони, - твердо заявила она. - И больше я никогда не буду возвращаться к этой теме.
        Глава 27
        Хлеба вы взрастили - другой их пожнет;
        Богатства нашли вы - другой их возьмет;
        Вы платья соткали - кому? - для чужого;
        Оружье сковали - для власти другого.
        ПЕРСИ ШЕЛЛИ. ПЕСНЬ К БРИТАНЦАМ
        Все застыли в напряженном ожидании. Как дети, разворошившие муравейник, они со страхом гадали, насколько кошмарными будут последствия. Текли часы. Сбежавшие профессора наверняка уже связались с властями. К этому времени в Лондоне уже прочли листовки. Какую форму обретет ответный удар? Много лет все полагались на то, что в башню невозможно проникнуть, до сих пор охранная система защищала от всего. Тем не менее казалось, будто тикают последние минуты перед кошмарным возмездием.
        - Наверняка пришлют констеблей, - сказала профессор Крафт. - Даже если они не смогут войти. Несомненно, нас попытаются арестовать. Если не из-за забастовки, то за…
        Она бросила взгляд на Виктуар и умолкла.
        Повисла короткая пауза.
        - Забастовка тоже противозаконна, - сказал профессор Чакраварти. - Акт о рабочих от 1825 года запрещает профсоюзам и гильдиям проводить забастовки.
        - Но мы не гильдия, - сказал Робин.
        - Вообще-то, как раз гильдия, - заметил Юсуф с юридической кафедры. - Это записано в уставных документах. Выпускники и студенты Вавилона автоматически входят в гильдию переводчиков, поэтому забастовка нарушает закон.
        Они переглянулись и вдруг рассмеялись.
        Но веселье быстро улетучилось. Ассоциация между забастовкой и профсоюзами оставила у всех неприятный привкус, поскольку в 1830-х годах волнения рабочих, возникшие непосредственно в результате серебряной промышленной революции, окончились оглушительным провалом. Луддитов либо убили, либо сослали в Австралию. Ланкаширским прядильщикам пришлось вернуться на работу, чтобы избежать голодной смерти. Бунтовщики на востоке Англии, разбивая молотильные машины и поджигая амбары, добились временного повышения жалованья и улучшения условий труда, но эти меры были быстро отменены; более десятка бунтовщиков повесили, а сотни отправили в австралийские колонии.
        Забастовщики никогда не получали в Англии широкой общественной поддержки, потому что люди просто хотели пользоваться всеми благами современной жизни, не испытывая чувства вины из-за того, как эти блага получены. И с чего бы переводчикам добиться успеха там, где другие забастовщики, причем белые, потерпели неудачу?
        Но была по крайней мере одна причина для надежды. Они оседлали волну. Социальные проблемы, побудившие луддитов громить станки, не исчезли, а лишь усугубились. Ткацкие и прядильные станки, работающие на серебре, все больше дешевели и распространялись, обогащая только владельцев фабрик и финансистов. Каждый год машины лишали работы все больше людей, оставляли без средств к существованию все больше семей, калечили и убивали все больше детей, поскольку станки работали быстрее, чем мог уследить человеческий глаз. Использование серебра породило неравенство, и в Англии за последнее десятилетие в геометрической прогрессии увеличивалось как число серебряных пластин, так и неравенство. Страна трещала по швам. Это не могло продолжаться вечно.
        Робин был убежден, что их забастовка особенная. Они нанесли более серьезный удар, от которого труднее оправиться. Не существовало альтернативы Вавилону. Никто не мог его заменить. Без Вавилона Британия не выживет. Если парламент еще в это не верит, то скоро поймет.
        Полиция не появилась и к вечеру. Отсутствие какой-либо реакции сбивало с толку. Но более насущной проблемой стало отсутствие припасов и удобств. Стало ясно, что придется провести в башне довольно долгое время - неясно, когда завершится забастовка. В конце концов у них закончится еда.
        В подвале была крошечная кухня, которой редко пользовались, когда-то там жили слуги, а потом Вавилон перестал бесплатно предоставлять им жилье. Иногда студенты и преподаватели спускались туда перекусить, если засиживались допоздна. Порывшись в ящиках, Робин обнаружил запас продуктов - орехи, консервы, черствое печенье и овсянку для каши. Немного, но голодать пока не придется. А еще они нашли много бутылок с вином, оставшимся после факультетских приемов и вечеринок в саду.
        - Исключено, - заявила профессор Крафт, когда Джулиана и Мегана предложили принести вино наверх. - Положите на место. Нам нужно сохранять ясный ум.
        - Но надо же как-то скоротать время, - возразила Мегана. - И если мы умрем с голода, то можем хотя бы напиться.
        - Нас не заморят голодом, - заявил Робин. - Нам просто не могут позволить умереть с голода. Ничего нам не сделают. В этом и суть.
        - Даже если и так, - отозвался Юсуф. - Мы только что объявили о намерениях нарушить жизнь города. Вряд ли мы можем просто выйти и позавтракать.
        Они даже не могли высунуть голову на улицу и сделать заказ в бакалейной лавке. У них не было друзей в городе, никого, кто мог бы стать связным с внешним миром. У профессора Крафт в Рединге жил брат, но невозможно было ни передать ему письмо, ни безопасно доставить продукты в башню. Профессор Чакраварти, как выяснилось, связан с «Гермесом» лишь постольку-поскольку - его завербовали, только когда он получил должность научного сотрудника, а дальше, на посту профессора, поддерживать отношения с «Гермесом» стало уже слишком рискованно, и он лишь получал анонимные письма в условленных местах. Больше никто на сообщение через «маяк» не откликнулся. А значит, больше никого не осталось.
        - А вы об этом не задумывались, прежде чем ворваться в башню и размахивать оружием? - спросил профессор Чакраварти.
        - Нам было немного не до этого, - смущенно ответил Робин.
        - Мы… Вообще-то мы придумывали план по ходу дела, - призналась Виктуар. - Времени у нас было немного.
        - В планировании революции вы явно не мастаки, - усмехнулся профессор Чакраварти. - Посмотрим, что получится сделать из овсянки.
        Очень скоро возникли и другие проблемы. В Вавилоне име- лся водопровод и туалеты, но помыться было негде. Ни у кого не было запасной одежды, и, конечно же, постирать тоже не было возможности - обычно одежду стирали слуги, оставаясь как будто невидимыми. Не считая единственной койки на восьмом этаже, на которой иногда дремали аспиранты, в башне не было ни кроватей, ни подушек, ни постельного белья - ничего для комфортного сна, помимо собственных пальто.
        - Посмотрите на это с другой стороны, - сказал профессор Чакраварти в смелой попытке всех взбодрить. - Кто не мечтает жить в библиотеке? Разве в нашем положении нет определенной романтики? Кто из нас откажется от жизни, посвященной чистому разуму?
        Похоже, никто не разделял эту фантазию.
        - А разве мы не можем по-тихому выбираться по вечерам? - спросила Джулиана. - Прокрадемся после полуночи, а к утру вернемся, никто и не заметит…
        - Чушь, - бросил Робин. - Это вам не какое-то… развлечение, только на денек.
        - От нас начнет вонять, - сказал Юсуф. - Отвратительнее не придумаешь.
        - И все же мы не можем выходить и возвращаться…
        - Тогда выйдем один раз, - предложил Ибрагим. - Только за припасами.
        - Хватит! - отрезала Виктуар. - Прекратите! Все мы решили совершить государственную измену. Можем ненадолго и смириться с неудобствами.
        В половине одиннадцатого из телеграфной комнаты, запыхавшись, выбежала Мегана и сообщила, что из Лондона пришла телеграмма. Все сгрудились у аппарата, с волнением наблюдая, как профессор Чакраварти расшифровывает послание. На мгновение он зажмурился, а потом сказал:
        - Нам просто велели заткнуться.
        - Что-что? - Робин потянулся за телеграммой. - И больше ничего?
        - «Пожалуйста, откройте башню для нормальной работы», - прочитал профессор Чакраварти. - И все.
        - Даже без подписи?
        - Могу только предположить, что телеграмму прислали напрямую из министерства иностранных дел, - ответил профессор Чакраварти. - Телеграф не передает личных сообщений в такой поздний час.
        - И ни слова по поводу Плейфера? - спросила Виктуар.
        - Здесь всего одна строчка. И только.
        Значит, парламент отказался выполнить их требования, а то и вовсе не воспринял всерьез. Быть может, глупо было надеяться на столь быстрый ответ на забастовку, до того как начнет сказываться дефицит серебра, но парламент мог хотя бы признать серьезность угрозы. Неужели члены парламента решили, что все рассосется само собой? Или хотели предотвратить всеобщую панику? Может, именно поэтому ни один полицейский не постучал в дверь, а лужайка перед входом была безмятежна и пуста, как обычно?
        - И что теперь? - спросила Джулиана.
        Ответа ни у кого не было. Им стало даже обидно, как детям, которые закатили истерику, но не получили желаемого. Столько хлопот ради такого короткого ответа - все это выглядело так жалко.
        Они задержались у телеграфного аппарата еще на несколько мгновений, надеясь, что он оживет и сообщит более интересные новости - что парламент сильно обеспокоен, дебаты затянулись за полночь, а толпы протестующих заполонили Трафальгарскую площадь, требуя отказаться от войны. Но игла оставалась неподвижной. Один за другим они вернулись наверх, голодные и удрученные.
        Остаток вечера Робин время от времени выходил на крышу, чтобы окинуть взглядом город в поисках любых признаков перемен или беспорядков. Но Оксфорд оставался спокойным и невозмутимым. Листовки валялись на мостовой, торчали в решетках, бессмысленно хлопали на легком ночном ветерке. Никто даже не потрудился их убрать.
        В тот вечер им почти нечего было сказать друг другу. Они соорудили себе постели между полками, примостившись под пальто и найденными мантиями. Дружеская атмосфера дня исчезла. Всех мучил один и тот же невысказанный страх, что забастовкой они лишь обрекли себя на мучения, а их крики так и не услышат в непроглядной тьме.
        На следующее утро рухнула башня Магдалины.
        Никто такого не предполагал. Они поняли, что произошло, лишь проверив журналы заказов на работы, откуда узнали, как это можно было предотвратить. Башню Магдалины, второе по высоте здание в Оксфорде, с восемнадцатого века поддерживали инженерные ухищрения с использованием серебра, поскольку ее фундамент за много веков начал рассыпаться. Ученые Вавилона проводили плановое обслуживание опор каждые полгода, в январе и в июне.
        Через несколько часов после катастрофы забастовщики выяснили, что в течение последних пятнадцати лет башней Магдалины занимался профессор Плейфер и записи об этих работах были заперты в его кабинете, недоступном для изгнанных преподавателей Вавилона, которые даже не вспомнили о предстоящей проверке. В почтовом ящике обнаружился шквал сообщений от запаниковавших членов городского совета, которые ожидали профессора Плейфера накануне вечером и только на следующий день обнаружили, что он в больнице, накачан лауданумом и без сознания. Один член совета все утро стучал в дверь Вавилона; никто его не слышал и не видел, потому что охранная система приглушала все звуки, мешающие ученым и студентам.
        Тем временем срок башни Магдалины подошел к концу. В девять вечера в недрах ее фундамента раздался грохот, который слышали по всему городу. Робин с компанией как раз завтракали, и на столе зазвенели чашки. Все решили, что это землетрясение, пока не бросились к окнам, откуда увидели, что дрожит только одно здание вдалеке.
        Они побежали на крышу и столпились вокруг профессора Крафт, которая рассказывала, что видит в телескоп.
        - Она… она разваливается.
        К этому времени перекос башни было видно уже невооруженным взглядом. С крыши дождем посыпалась черепица. Огромные куски башни сыпались вниз.
        Виктуар задала вопрос, на который больше никто не отважился:
        - Думаете, внутри кто-то был?
        Если там кто и был, по крайней мере, им хватило времени, чтобы выбраться. Здание тряслось вот уже четверть часа. Так уговаривали себя переводчики, оправдываясь и не в силах думать о худшем.
        В двадцать минут десятого все десять колоколов на башне зазвонили одновременно, без ритма и мелодии. Звук все нарастал, становясь невыносимым, Робину и самому хотелось закричать.
        А потом башня обрушилась, как замок из песка, у которого подмыло основание. Здание упало всего за десять секунд, но грохот не стихал почти минуту. А после этого на том месте, где когда-то стояла башня Магдалины, осталась большая груда кирпича, пыли и камней. И это было прекрасно, кошмарно прекрасно, потому что нарушало все правила. Городской ландшафт в одно мгновение резко изменился, и это выглядело одно- временно потрясающе и жутко.
        Стиснув руки, Робин и Виктуар наблюдали за падением башни.
        - Это наших рук дело, - сказал Робин.
        - Это еще не самое худшее, - добавила Виктуар, не то с восторгом, не то с испугом. - Все только начинается.
        Значит, Гриффин был прав. Вот что было необходимо: демонстрация силы. Если умы людей нельзя завоевать словами, придется убеждать их, разрушая.
        Теперь парламент капитулирует за считаные часы. Ведь что это, как не доказательство эффективности забастовки? Город не смог пережить отказ Вавилона обслуживать серебряные пластины.
        Однако профессора не были настроены столь же оптимистично.
        - Это не ускорит события, - сказал профессор Чакраварти. - Теперь наши противники знают, что следует быть бдительными.
        - Но ведь это предвестник грядущих разрушений, - возразил Ибрагим. - Так? Какое здание упадет следующим? Библиотека Рэдклиффа? Шелдонская?
        - Падение башни Магдалины было случайностью, - сказала профессор Крафт. - Но профессор Чакраварти прав. Теперь все будут настороже, постараются предотвратить дальнейшие повреждения. Теперь речь идет о гонке со временем - они наверняка пытаются создать новый центр перевода в другом месте, прямо в эту самую минуту…
        - А у них получится? - спросила Виктуар. - Башня в наших руках. У нас все записи о необходимых работах, инструменты…
        - И серебро, - напомнил Робин. - Все серебро у нас.
        - Это болезненный удар, но очень скоро они залатают самые серьезные прорехи, - сказала профессор Крафт. - Они дожидаются, пока мы сдадимся и выйдем, ведь каши нам хватит максимум на неделю. И что дальше, Свифт? Умрем с голода?
        - Значит, нужно ускорить события, - отозвался Робин.
        - Каким образом? - поинтересовалась Виктуар.
        - С помощью резонанса.
        Профессор Чакраварти и профессор Крафт переглянулись.
        - Откуда он об этом знает? - спросила профессор Крафт.
        Профессор Чакраварти виновато пожал плечами.
        - Пришлось ему показать.
        - Ананд!
        - И что в этом плохого?
        - Ну, очевидно…
        - Что такое резонанс? - спросила Виктуар.
        - Это на восьмом этаже, - ответил Робин. - Пошли, я покажу. Таким способом поддерживаются пластины, находящиеся далеко, - те, которые работают недолго. От центра к периферии. Если удалить центр, все посыпется, так?
        - Тут есть моральная дилемма, - сказала профессор Крафт. - Отказывать в обслуживании и ресурсах - это одно, но прямой саботаж…
        Робин фыркнул.
        - И сейчас мы будем спорить из-за морали? Серьезно?
        - Город не сможет нормально функционировать, - вставил профессор Чакраварти. - Да и вся страна. Начнется Армагеддон.
        - Но ведь именно этого мы и добиваемся…
        - Нет, мы хотим причинить достаточный ущерб, чтобы нашу угрозу восприняли всерьез, - возразил профессор Чакраварти. - Не более того.
        - Тогда давайте уберем только несколько резонаторов. - Робин встал. Он принял решение и не хотел больше спорить на эту тему, как, впрочем, и остальные - все были слишком взбудоражены и слишком напуганы. Всем хотелось лишь одного - чтобы кто-то сказал им, что делать. - Один за другим, пока кое-кто не сообразит, что происходит. Хотите сами выбрать, какие резонаторы убрать?
        Профессора отказались. Видимо, для них это было уже слишком - они прекрасно понимали, к каким последствиям приведет уничтожение стержней. Им хотелось сохранить иллюзию невинности или хотя бы неведения. Но возражать они больше не стали, и в тот же вечер Робин и Виктуар поднялись на восьмой этаж.
        - Штук десять, как думаешь? - предложила Виктуар. - По десятку каждый день, и посмотрим, достаточно ли этого или надо побольше.
        - Пожалуй, штук двадцать для начала, - отозвался Робин. В комнате были сотни стержней. Ему вдруг захотелось сломать сразу все, схватить один и колошматить им по остальным. - Немного драматизма не повредит.
        Виктуар окинула его странным взглядом.
        - Драматизм и безрассудство - это не одно и то же.
        - Вся эта затея - чистое безрассудство.
        - Но мы даже не знаем, какой стержень за что отвечает…
        - Нам лишь нужно привлечь внимание. - Робин впечатал кулак в ладонь. - Устроить спектакль. Армагеддон. Пусть все решат, что каждый день будут падать десятки башен Магдалины, пока к нам не прислушаются.
        Виктуар скрестила руки на груди. Робину не понравилось, как пристально она на него смотрит, как будто распознала какую-то мысль, которую он не хотел произносить вслух.
        - Мы здесь не для мести. - Она подняла брови. - Просто для ясности.
        Робин решил не упоминать профессора Плейфера.
        - Я знаю, Виктуар.
        - Вот и хорошо. - Она быстро кивнула. - Значит, двадцать.
        - Это для начала. - Робин нагнулся и выдернул ближайший резонансный стержень. Оказалось на удивление легко. Робин ожидал, что придется приложить усилия и раздастся какой-то скрежет, символизирующий поломку. - Вот так просто?
        На каком хрупком и шатком основании, оказывается, стоит империя. Если уничтожить ее сердцевину, что останется? Задыхающиеся окраины - бессильные, лишенные корней.
        Виктуар выдернула наугад второй стержень, а потом и третий.
        - Что ж, скоро увидим.
        И тут Оксфорд начал рассыпаться, как карточный домик.
        Скорость разрушения ошеломляла. На следующий день перестали идти часы на башне, замерев ровно в шесть тридцать семь утра. Позже город накрыла ужасная вонь. Оказалось, серебро улучшало работу канализации, а теперь сточные воды перестали течь, нечистоты превратились в густую, неподвижную массу. А вечером Оксфорд погрузился во тьму. Сначала начал мигать один фонарь, потом второй, третий, и наконец на Хай-стрит погасли все фонари. Впервые за два десятилетия с тех пор, как на улицах установили газовые фонари, Оксфорд на всю ночь окутала тьма.
        - Что вы там натворили? - зачарованно произнес Ибрагим.
        - Мы вытащили только двадцать стержней, - ответила Виктуар. - Всего-то, и как же…
        - Именно так и должен работать Вавилон, так было задумано, - объяснил профессор Чакраварти. - Мы постарались, чтобы город как можно сильнее зависел от института. Специально предусмотрели, чтобы пластины работали только несколько недель, а не месяцев, потому что обслуживание приносит деньги. Отсюда постоянно растущие цены и искусственно созданный спрос. И все прекрасно работало, пока не перестало.
        К утру третьего дня начал ломаться транспорт. Почти во всех экипажах в Англии использовались различные словесные пары, касающиеся концепции скорости. Слово «скорость», speed, в современном английском языке означает быстрое перемещение, но происходит оно от латинского spes, означающего «надеяться», и когда-то ассоциировалось с удачей и успехом, а в более широком смысле - с поиском цели, преодолением ради нее больших расстояний. Словесные пары с латынью или, в редких случаях, старославянским позволяли экипажам двигаться быстрее и при этом безопасно.
        Кучера слишком привыкли полагаться на серебро, и отказ пластин привел к многочисленным авариям. На улицах Оксфорда образовались заторы из перевернувшихся экипажей и кебов, которые слишком резко свернули за угол. А в Котсволдсе семья из восьми человек упала в овраг, потому что кучер привык сидеть сложа руки, а лошади сами справлялись на крутых поворотах.
        Почта тоже перестала работать. Многие годы королевские почтальоны носили тяжелые грузы с помощью французско-английской словесной пары «посылка», parcelle - parcel. И во французском, и в английском это слово когда-то означало участки земли, составляющие поместье, но когда в обоих языках оно эволюционировало до некоего «пересылаемого предмета», во французском оно сохранило значение чего-то мелкого и фрагментарного. Посылки с такой серебряной пластиной казались значительно легче истинного веса. Но теперь лошади тянули груз в три раза больше, чем привыкли, и почтовые фургоны разваливались прямо посреди дороги.
        - Как думаете, правительство уже сообразило, что проблема серьезная? - спросил Робин на четвертый день. - Сколько еще пройдет времени, прежде чем люди поймут, что не могут без нас обойтись?
        Но из башни трудно было судить. Они никак не могли узнать настроения общества ни в Оксфорде, ни в Лондоне, не считая газет, которые, как ни странно, каждое утро по-прежнему доставляли к двери. Так и стало известно о трагедии в Котсволдсе, о многочисленных авариях и перебоях с доставкой почты. Однако лондонские газеты даже не упоминали о войне в Китае или о забастовке, за исключением короткой заметки о «внутренних проблемах» в «престижном Королевском институте перевода».
        - Это сделано специально, - мрачно заявила Виктуар. - Чтобы о нас никто не узнал.
        И сколько еще времени парламент может отмалчиваться? На пятое утро их разбудил ужасный скрежет. Пришлось порыться в записях, чтобы выяснить, в чем дело. Большой Том в церкви Христа, самый громкий колокол в Оксфорде, всегда звонил в слегка нестройном тоне си-бемоль. Но перестала работать какая-то серебряная пластина, регулирующая звук, и теперь Большой Том издавал жуткий стон. К полудню к хору стонущих и хрипящих присоединились колокола собора Святого Мартина, собора Святой Марии и аббатства Осни.
        Охранная система Вавилона в какой-то степени приглушала звуки, но к вечеру все уже привыкли жить под нескончаемый жуткий лязг, проникающий сквозь стены. На ночь пришлось затыкать уши ватой.
        Это был похоронный звон по иллюзии. Города с устремляющимися ввысь шпилями больше не было. Упадок Оксфорда стал явственно виден, город разрушался на глазах, словно крошащийся пряничный домик. Оксфорд так сильно зависел от серебра, что без постоянных усилий переводчиков, без привлеченных из-за рубежа талантов он просто разваливался. Что показало не только силу перевода, а полную зависимость британцев, которые, как ни удивительно, без украденных из других стран слов не могли справиться с элементарными вещами - ни печь хлеб, ни без происшествий добраться из одного места в другое.
        Но все еще только начиналось. Записей о необходимых работах по обслуживанию серебряных пластин было огромное число, и остались еще сотни резонансных стержней.
        «И как далеко это может зайти, пока правительство не опомнится?» - такой вопрос постоянно задавали оставшиеся в башне. Потому что, к их удивлению и ужасу, город по-прежнему отказывался признавать истинную причину, стоящую за забастовкой, а парламент так ничего и не предпринял.
        В глубине души - там, где обитали призраки Гриффина и Рами, - Робину и не хотелось, чтобы все закончилось. Он никогда не признался бы в этом никому, но не желал скорейшего разрешения ситуации, номинального урегулирования, которое лишь замаскировало бы десятилетия эксплуатации.
        Ему хотелось посмотреть, как далеко все зайдет. Хотелось посмотреть, как Оксфорд разрушится до основания, хотелось, чтобы золоченая роскошь города исчезла, светлые элегантные кирпичи рассыпались в прах, а башенки разбились о мостовую, книжные полки упали, как костяшки домино. Хотелось стереть город с лица земли, будто его никогда и не было. Все эти здания, построенные рабами, оплаченные рабами и начиненные предметами, украденными из завоеванных земель, просто не имели права на существование, потому что требовали непрерывных войн и эксплуатации - их нужно разрушить, уничтожить.
        На шестой день они наконец-то привлекли внимание горожан. Утром рядом с башней собралась толпа, требующая, чтобы они вышли.
        - Смотрите-ка, - с сарказмом произнесла Виктуар, - сила народная.
        Собравшись у окна четвертого этажа, они смотрели на людей внизу. В основном там собрались студенты Оксфорда в черных мантиях - нахмурившись и расправив плечи, они пришли защищать свой город. По рыжей шевелюре Робин узнал Винси Вулкомба, а потом и Элтона Пенденниса - тот размахивал над головой факелом и кричал что-то стоящим за его спиной, будто вел войска на поле боя. Но в толпе были и женщины с детьми, владельцы баров и лавок и фермеры - редкий альянс простых горожан и ученой братии.
        - Пожалуй, надо с ними поговорить, - сказал Робин. - Иначе они проторчат здесь целый день.
        - И тебе не страшно? - спросила Мегана.
        - А тебе? - фыркнул Робин.
        - Там целая толпа. Ты же не знаешь, на что они способны.
        - Они же студенты, - возразил Робин. - Они и сами не знают, что делать.
        И действительно, похоже, зачинщики не придумали, как взять башню штурмом. Они даже кричали не в унисон. Большинство толпилось на лужайке, растерянно озираясь в надежде, что кто-то другой даст указания. Совсем не похоже на прошлый год, когда Вавилону угрожала сердитая толпа безработных - горожане и студенты не умели применять насилие для достижения цели.
        - И что, ты просто выйдешь к ним? - спросил Ибрагим.
        - А почему бы и нет? - отозвался Робин. - Могу и покричать что-то в ответ.
        - Бог ты мой! - вдруг воскликнул профессор Чакраварти. - Они пытаются поджечь здание!
        Все снова повернулись к окну. Теперь толпа приблизилась, и Робин заметил, что люди привезли с собой повозки, доверху набитые хворостом. А в руках несли факелы. Было у них и масло.
        Неужели толпа собирается спалить их заживо? Это же просто глупо, люди должны понимать, что Вавилон нельзя потерять, они ведь боролись за возвращение запертых в нем ценностей. Возможно, они просто перестали мыслить рационально. Толпу подогревала ярость из-за того, что у жителей города отняли нечто, принадлежащее им по праву.
        Некоторые студенты начали складывать хворост у подножия башни. Робин ощутил первый укол беспокойства. Это не пустая угроза, они и впрямь собирались поджечь Вавилон.
        Он распахнул окно и высунул голову.
        - Что вы делаете? - прокричал он. - Если вы нас сожжете, город больше никогда не будет нормально функционировать.
        Кто-то швырнул в него стеклянную бутылку. Робин находился слишком высоко, и бутылка только закрутилась и упала вниз, не подлетев даже близко, но профессор Чакраварти все равно оттянул Робина назад и захлопнул окно.
        - Ладно, - сказал Робин. - Наверное, нет смысла уговаривать безумцев.
        - И что будем делать? - спросил Ибрагим. - Нас же сожгут живьем!
        - Башня каменная, - отмахнулся Юсуф. - Ничего с нами не произойдет.
        - Но дым…
        - Есть у нас кое-что… - внезапно сказал профессор Чакраварти, как будто что-то вспомнил. - Наверху, под бирманскими бумагами…
        - Ананд! - вскричала профессор Крафт. - Это же обычные горожане!
        - Это самозащита, - возразил профессор Чакраварти. - Вполне оправданная.
        Профессор Крафт снова посмотрела на толпу и сжала губы в тонкую линию.
        - Ну ладно.
        Не вдаваясь в объяснения, они вдвоем пошли к лестнице. Остальные переглянулись, не понимая, что делать.
        Одной рукой Робин открыл окно, а другой пошарил в кармане. Виктуар схватила его запястье.
        - Что ты задумал?
        - Пластина Гриффина, - пробормотал он. - Ну, та, которая…
        - Ты спятил?
        - Нас пытаются сжечь живьем, давай не будем спорить о морали…
        - Но от пластины может загореться масло. - Виктуар крепче сжала его руку. - И несколько человек погибнут. Угомонись.
        Робин сунул пластину обратно в карман, глубоко вдохнул и удивился тому, как стучит в висках кровь. Ему хотелось драки. Хотелось спрыгнуть вниз и до крови дубасить по этим лицам. Хотелось, чтобы все они поняли, кто он такой, что он их самый страшный кошмар - нецивилизованный, жестокий и яростный.
        Но все закончилось, не успев начаться. Как и профессор Плейфер, Пенденнис и люди его круга не были бойцами. Они предпочитали угрозы и бахвальство. Вели себя так, будто весь мир подчиняется их мельчайшим капризам. Но в итоге не собирались бороться по-настоящему. Не имели ни малейшего представления, сколько усилий нужно приложить, чтобы взять штурмом крепость, а Вавилон был самой неприступной крепостью на земле.
        Пенденнис опустил факел и поджег хворост. Пламя тут же начало лизать стены, и толпа радостно взревела. Но огонь так и не разгорелся. Языки пламени жадно подпрыгивали, тянулись оранжевыми щупальцами, словно пытаясь за что-нибудь ухватиться, но беспомощно опадали. Несколько студентов подбежали к стенам башни в явно непродуманной попытке вскарабкаться наверх, но, стоило им коснуться кирпичей, какая-то невидимая сила отшвырнула их обратно на лужайку.
        Тяжело дыша, по лестнице спустился профессор Чакраварти с серебряной пластиной в руке. На ней было написано: ?????[109 - В санскритском глаголе ????? (бхинтте) используется корень ??? (бхид), который означает «ломать», «пронзать», «поражать» или «разрушать». ????? имеет множество значений, включая «раскалывать», «отвлекать», «растворять» и «разъединять».].
        - Это санскрит, - объяснил он. - Пластина их рассеет.
        Он высунулся из окна, пару секунд осматривал происходящее, а потом швырнул пластину в самую гущу толпы. И люди тут же начали расходиться. Робин толком не мог понять, что происходит, но, похоже, возник какой-то спор, на лицах зачинщиков отражалось то раздражение, то смятение, они топтались на лужайке, как утки вокруг пруда. А затем один за другим отошли от башни - домой, ужинать с женами, мужьями и детьми.
        Несколько студентов задержались еще на какое-то время. Элтон Пенденнис разглагольствовал на лужайке, размахивая факелом над головой и выкрикивая проклятия, которые не были слышны из-за охранной системы. Но башня, очевидно, никак не желала загораться. Хворост рядом с каменными стенами вспыхивал и тут же гас. Голоса протестующих осипли от криков, возгласы поутихли, а потом и вовсе прекратились. К закату все оставшиеся разбрелись по домам.
        Переводчики поужинали лишь около полуночи несладкой кашей, персиковым джемом и двумя печеньями каждому к чаю. После долгих уговоров профессор Крафт смилостивилась и разрешила принести из погреба несколько бутылок красного вина.
        - Ну что ж, - сказала она, дрожащей рукой разливая щедрые порции. - Это было захватывающе, правда?
        На следующее утро переводчики начали укреплять Вавилон.
        Вчера им не грозила реальная опасность, даже Джулиана, заснувшая в слезах, теперь смеялась, вспоминая тот день. Но тот мертворожденный бунт был только началом. Оксфорд будет и дальше разрушаться, город возненавидит их еще сильнее. Нужно подготовиться к следующему разу.
        Они рьяно принялись за работу. И теперь казалось, будто они готовятся к экзаменационной сессии. Они сидели за столами на восьмом этаже, склонившись над текстами, и тишину нарушали только шелест переворачиваемых страниц и время от времени восклицания, когда кто-нибудь находил подходящую цепочку этимологии слов. И это было так приятно. Наконец-то им есть чем заняться, а не томиться в тревожном ожидании новостей.
        Робин разбирал записи, найденные в кабинете профессора Ловелла, в которых было много потенциальных словесных пар, подготовленных для военных действий в Китае. Одна ему особо нравилась: китайский иероглиф ? (ли) означал «отточить оружие», но помимо этого еще и «прибыль, преимущество», а графема символизировала срезаемый ножом колос. Ножи, заточенные с помощью словесной пары «? - отточить», имели особо острое лезвие и сами безошибочно находили цель.
        - И как это может пригодиться? - спросила Виктуар, когда Робин показал ей.
        - Поможет сражаться, - ответил Робин. - Разве не это нам нужно?
        - Думаешь, придется драться на ножах?
        Он раздраженно пожал плечами, но немного смутился.
        - Может и до этого дойти.
        Виктуар прищурилась.
        - Тебе этого хочется, да?
        - Конечно нет, даже не… Нет, не хочется. Но если дойдет до драки, эта пара станет крайне необходимой…
        - Мы пытаемся защитить башню, - мягко напомнила она. - Просто хотим остаться в безопасности. А не пролить море крови.
        Они жили как в осажденной крепости. Изучали классические тексты - военную историю, описания битв, трактаты о стратегии - в поисках идей, как укрепить башню. Они установили строгое расписание обедов и ужинов и распределили продукты на порции; никакого печенья в полночь, как любили Ибрагим и Джулиана. Потом старые телескопы перетащили на крышу, чтобы наблюдать за разрушением города. Забастовщики поочередно по два часа дежурили у окон седьмого и восьмого этажей, чтобы издалека заметить очередную толпу.
        В этих заботах прошел целый день, потом еще один. До них наконец дошло, что пути назад нет, невозможно вернуться к обычной жизни, разрушения необратимы. Теперь они либо покинут башню победителями, предвестниками новой Британии, либо мертвыми.
        Виктуар потрясла Робина за плечи.
        - В Лондоне тоже бастуют. Проснись, Робин.
        Он резко выпрямился. На часах было десять минут первого, он только что заснул - его вахта была следующей.
        - Что? Кто?
        - Все, - удивленно произнесла Виктуар, как будто сама не могла в это поверить. - Наверное, это все листовки Энтони об условиях труда, адресованные радикалам, потому что, похоже… - Она помахала перед Робином телеграммой. - Даже телеграфная контора. Говорят, перед парламентом собралась толпа, требующая отозвать объявление войны…
        - Кто «все»?
        - Все забастовщики последних лет - портные, сапожники, ткачи. Все снова бастуют. И не только они. Еще докеры, работники фабрик, кочегары - действительно все. Вот, взгляни. - Она снова затрясла телеграммой. - Вот. Об этом напишут все завтрашние газеты.
        Прищурившись в тусклом свете, Робин посмотрел на телеграмму, пытаясь понять, что это значит.
        В сотне миль отсюда Вестминстер наводнили белые британцы, работники фабрик, протестующие против войны со страной, где они никогда не были.
        Неужели Энтони был прав и они получили самых неожиданных союзников? Те уже не в первый раз за последнее десятилетие восставали против серебра, только сейчас все зашло гораздо дальше. Бунты Ребекки в Уэльсе, Булрингский бунт в Бирмингеме, восстания чартистов в Шеффилде и Бредфорде в том же году - все эти люди пытались остановить серебряную индустриальную революцию. В газетах эти бунты называли отдельными вспышками недовольства. Но теперь стало очевидно, что все они связаны, все возникли как ответ на одну и ту же паутину принуждения и эксплуатации. Такие же проблемы, как у ланкаширских прядильщиков, сначала возникли у индийских ткачей.
        Потные и истощенные рабочие оснащенных серебром текстильных фабрик Британии ткали хлопок, собранный рабами в Америке. Серебряная индустриальная революция повсюду несла нищету, неравенство и страдания, а сливки снимали только власть имущие в сердце империи. Вот в чем заключалось величайшее достижение империи - понемногу забрать отовсюду; раздробить и распределить страдания, чтобы они не стали невыносимыми. Но в итоге все-таки стали.
        Если угнетенные собрались вместе и начали бороться за общее дело, это и есть тот поворотный момент, о котором так часто говорил Гриффин. Шанс изменить ход истории.
        Первое предложение о перемирии пришло из Лондона час спустя:
        «возобновите работу вавилона тчк полная амнистия для всех включая свифта и деграв тчк иначе тюрьма».
        - Это очень плохие условия, - сказал Юсуф.
        - Просто нелепые, - сказал профессор Чакраварти. - И как мы ответим?
        - Никак, - отозвалась Виктуар. - Думаю, мы заставили их вспотеть и продолжаем выводить из себя.
        - Но это опасно, - заявила профессор Крафт. - Они дают нам возможность начать диалог, верно? Мы не знаем, как долго предложение будет в силе. Если мы проигнорируем его и они передумают…
        - Это еще не все, - резко прервал ее Робин.
        Они молча и со страхом смотрели, как телеграф отстукивает слова под рукой Виктуар.
        «войска на подходе тчк сдавайтесь».
        - Господи, - сказала Джулиана.
        - Какой им в этом смысл? - спросил Робин. - Они ведь все равно не проникнут через охрану…
        - Нам следует считать, что проникнут, - мрачно заявил профессор Чакраварти. - По крайней мере, могут это сделать. Видимо, им помогает Джером.
        Его слова вызвали ожесточенный спор.
        - Нужно с ними поговорить, - предложила профессор Крафт. - Или мы потеряем шанс на переговоры…
        - Предположим, нас посадят в тюрьму, - вмешался Ибрагим.
        - Нет, если мы сдадимся добровольно… - начала Джулиана.
        - Мы не можем сдаться, - твердо заявила Виктуар. - Так мы ничего не добьемся…
        - Погодите. - Робину пришлось повысить голос, чтобы его услышали. - Нет, эта угроза, войска… Это же означает, что у нас получилось, как вы не понимаете? Они испугались. В первый день они думали, что сумеют нас проигнорировать. Но теперь увидели последствия. Они в ужасе. А значит, если мы продержимся еще чуть-чуть, то победим.
        Глава 28
        Что скажете тогда о временах,
        Когда весь город вспыхнет, полный страсти,
        И мести, ярости, и страха?
        УИЛЬЯМ ВОРДСТВОРТ. ПРЕЛЮДИЯ
        Проснувшись на следующее утро, они обнаружили, что вокруг башни всего за одну ночь загадочным образом появились баррикады. Все ведущие к Вавилону улицы - Хай-стрит, Брод-стрит, Корнмаркет - перегородили огромные покосившиеся конструкции. Неужели это сделали войска? Но баррикады выглядели слишком бессистемными, чтобы иметь отношение к армейской операции. Их соорудили из всего, что попало под руку, - перевернутых телег, бочек с песком, упавших уличных фонарей, железных решеток от ворот оксфордских парков и каменных обломков, которые скапливались на каждом углу как свидетельство медленного разрушения города. Да и какой смысл войскам преграждать себе путь?
        Стоявшего в карауле Ибрагима спросили, что он видел. Но тот заснул.
        - Я проснулся незадолго до рассвета, - виновато сказал он. - И все уже было так, как сейчас.
        Из вестибюля прибежал профессор Чакраварти.
        - Там снаружи человек, который хочет поговорить с вами двумя, - обратился он к Робину и Виктуар.
        - Какой человек? - удивилась Виктуар. - И почему с нами?
        - Непонятно, кто он, - признался профессор Чакраварти. - Но он решительно настроен поговорить с теми, кто стоит во главе. А это ведь вы устроили этот цирк, верно?
        Они все вместе спустились в вестибюль. Из окна они увидели на ступенях крыльца высокого и широкоплечего бородача. Он не был вооружен и не выглядел враждебным, но его появление все равно сбивало с толку.
        И тут Робин понял, что уже видел этого человека. На сей раз он не взял свой плакат, но стоял в той же позе, как и во время бунта мельников, - сжав кулаки, вздернув подбородок, и со злобной решимостью смотрел на башню, словно мог опрокинуть ее силой мысли.
        - Господи! - воскликнула профессор Крафт, выглянув из окна. - Это же один из тех безумцев. Уходите оттуда, он на вас нападет!
        Но Робин уже натягивал пальто.
        - Не нападет. - Он догадывался, в чем дело, и хотя пока еще боялся надеяться, его сердце радостно забилось. - Я думаю, он хочет нам помочь.
        Когда они открыли дверь[110 - Профессор Крафт взяла у Робина и Виктуар кровь и поместила склянки обратно, теперь они могли входить и выходить из башни, когда заблагорассудится.], мужчина любезно шагнул назад и раскинул руки, показывая, что у него нет оружия.
        - Как вас зовут? - спросил Робин. - Я вас здесь уже видел.
        - Эйбел, - ответил мужчина глубоким басом, твердым как камень. - Эйбел Гудфеллоу.
        - Вы кинули в меня яйцо, - попеняла Виктуар. - Это же были вы, тогда, в феврале…
        - Да, но это всего лишь яйцо, - заметил Эйбел. - Не принимайте на свой счет.
        Робин махнул рукой в сторону баррикад. Ближайшая перегораживала всю Хай-стрит, отрезав главный путь к башне.
        - Ваша работа?
        Эйбел улыбнулся сквозь бороду и на мгновение стал похож на шкодливого мальчугана.
        - Нравится?
        - Я не совсем поняла, в чем смысл, - сказала Виктуар.
        - Сюда идут войска, разве вы не слышали?
        - Не понимаю, как это их остановит, - сказала Виктуар. - Разве что у вас тоже есть армия, чтобы защищать баррикады.
        - Дело не только в баррикадах, - ответил Эйбел. - Хотя они выдержат, вот увидите. Но баррикады создают впечатление, что войскам будут яростно сопротивляться, в то время как солдаты рассчитывали беспрепятственно подойти к башне. А для наших людей это способ укрыться, если придется отступать.
        - И против чего вы протестуете? - осторожно спросила Виктуар.
        - Против серебряной индустриальной революции, естественно. - Эйбел протянул промокшую и смятую листовку. Их листовку. - Похоже, мы на одной стороне.
        Виктуар вздернула подбородок.
        - Правда?
        - Конечно, когда речь идет о промышленности. Мы же пытались убедить вас именно в этом.
        Робин и Виктуар переглянулись. Теперь им стало стыдно за презрение, которое они испытывали в прошлом году к забастовщикам. Они позволили профессору Ловеллу внушить им, что бунтовщики - просто ленивые, жалкие и не заслуживающие внимания люди. Но разве их цели так уж сильно отличаются?
        - Дело не в серебре, - сказал Эйбел. - Теперь ведь вы это понимаете, правда? Все дело в снижении заработков. В дрянной работе. Женщины и дети целыми днями сидят в жарком и душном помещении, а машины, за которыми не уследишь, в любой момент могут покалечить. Мы мучаемся. И лишь хотели, чтобы вы это заметили.
        - Да, - кивнул Робин. - Теперь мы это поняли.
        - Мы не сделаем вам ничего плохого.
        Виктуар задумалась и кивнула.
        - Постараюсь в это поверить.
        - В общем… - Эйбел показал на баррикады за своей спиной. Жест получился неловким, как у ухажера, протягивающего розы. - Мы узнали, что вы задумали, и решили прийти на помощь. Хотя бы помешаем этим клоунам спалить башню.
        - Спасибо. - Робин толком не понимал, что с этим делать, он до сих пор не мог поверить в происходящее. - А вы… хотите войти? Обговорить все подробнее?
        - Пожалуй, - согласился Эйбел. - Я ведь для этого и пришел.
        Они шагнули обратно через порог, пригласив Эйбела.
        Итак, линия фронта была начерчена. В тот день они заключили самый странный альянс. Люди, которые несколько недель назад выкрикивали непристойности в адрес студентов Вавилона, теперь сидели в вестибюле, обсуждая тактику уличной войны и строительство заграждений. Профессор Крафт и бунтовщик по имени Морис Лонг склонили головы над картой Оксфорда в поисках идеальных мест для установки новых баррикад, чтобы помешать вой- скам.
        - Баррикады - единственная стоящая штука, которую мы позаимствовали у французов[111 - Революционная тактика распространяется быстро. Британские работники текстильных фабрик переняли тактику строительства баррикад у прядильщиков шелка, устроивших восстания в 1831 и 1834 годах в Лионе. Эти бунты были жестоко подавлены, и рабочим так и не удалось взять всю страну за горло.], - сказал Морис. - На широких улицах нужны низкие баррикады - брусчатка, бревна и тому подобное. Потребуется много времени на расчистку, и не пройдет кавалерия или тяжелая артиллерия. А если вот здесь перекрыть узкие проходы к двору, мы не выпустим их с Хай-стрит…[112 - Если такие познания в тактике покажутся вам удивительными, вспомните, что и Вавилон, и британское правительство совершили большую ошибку, приняв все протесты против серебра за спонтанные бунты, которые устраивались необразованными, вечно недовольными ничтожествами. Например, луддиты, которых выставляют разрушителями машин и выступающими против современных технологий, были весьма сложным повстанческим движением, состоявшим из небольших групп с хорошей дисциплиной. У
них были собственные шифры и маскировка, они собирали средства и получали оружие, запугивали противников и совершали хорошо спланированные, целенаправленные нападения. И хотя движение луддитов в конечном итоге потерпело неудачу, это произошло только после того, как парламент привлек для его подавления двенадцать тысяч солдат - больше, чем участвовало в Пиренейской войне. Именно такой уровень подготовки и профессионализма люди Эйбела привнесли в забастовку Вавилона.]
        Виктуар и Ибрагим сидели за столом с другими забастовщиками и делали пометки, какие серебряные пластины больше всего пригодятся для обороны. Часто всплывало слово «бочка»[113 - Слово «баррикада» происходит от испанского barrica, что означает «бочка» - основной строительный материал первых баррикад. Помимо исторического значения, бочки были хорошим материалом для баррикад по нескольким причинам: их можно легко перемещать, заполнить песком или камнями и сложить так, чтобы оставить отверстия для стрелков, укрывшихся за ними.], как понял Робин, бунтовщики собирались устроить налет на винные погреба, чтобы запастись материалом для баррикад.
        - Сколько ночей вы хотите здесь продержаться? - спросил Эйбел.
        - Сколько потребуется, - ответил Робин. - В этом и смысл, наши противники могут из кожи вон лезть, но пока мы удерживаем башню, они бессильны.
        - У вас здесь есть кровати?
        - Только одна койка, которой мы пользуемся по очереди, но обычно мы просто ложимся в проходах.
        - Не очень-то удобно.
        - Не то слово, - криво улыбнулся Робин. - Вечно на тебя кто-то наступает, когда идет в туалет.
        Эйбел хмыкнул и обвел взглядом огромный вестибюль с полированными полками красного дерева и гладким мраморным полом.
        - Что ж, чем-то приходится жертвовать.
        В тот вечер в Оксфорд вошли войска.
        Переводчики смотрели с крыши, как по Хай-стрит идет колонна солдат в красных мундирах. Прибытие целого взвода с оружием должно было вызвать переполох, но никто не испугался по-настоящему. Среди домов и магазинов в центре города войска выглядели неуместно, как будто маршируют на параде под приветственные крики горожан. Солдаты шли медленно, вежливо уступая дорогу переходящим улицу людям. Все это выглядело странно.
        У баррикад солдаты остановились. Усатый командир, увешанный медалями, спешился и зашагал к перевернутой телеге. Похоже, баррикада сбила его с толку. Он оглядел наблюдающих за ним горожан, словно в ожидании объяснений.
        - Как думаете, это лорд Хилл? - спросила Джулиана.
        - Он же главнокомандующий, - отозвался профессор Чакраварти. - Никто не пошлет главнокомандующего, чтобы нас приструнить.
        - Почему это? - возразил Робин. - Мы же подрываем основы государства.
        - Не стоит так драматизировать, - шикнула на него Виктуар. - Смотрите, они разговаривают.
        Из-за баррикады вышел Эйбел Гудфеллоу.
        Командир взвода встретился с ним посреди улицы. Они перекинулись несколькими словами. Робин не слышал, о чем они говорят, но разговор явно был напряженный. Начался цивилизованно, но потом оба стали яростно жестикулировать, и Робин даже забеспокоился, как бы офицер не надел на Эйбела наручники. Наконец они явно пришли к какому-то соглашению. Эйбел вернулся за баррикаду, причем всю дорогу пятился, словно боялся, что ему выстрелят в спину. Усатый военный вернулся к своим солдатам. А потом, к удивлению Робина, те отступили.
        - Он дал нам сорок восемь часов, чтобы все убрать, - сообщил Эйбел, вернувшись в башню. - После этого они будут штурмовать баррикады.
        - Значит, у нас есть два дня, - сказал Робин. - Этого мало.
        - На самом деле больше. Этим не кончится. Он сделает еще одно предупреждение. Потом еще одно. А затем третье, самое серьезное. Они будут всячески тянуть время. Если они намерены пойти на штурм, то уже это сделали бы.
        - Но по бунтовщикам Свинга они с удовольствием открыли стрельбу, - возразила Виктуар. - И по демонстрантам в Манчестере.
        - Там не было борьбы за местность, только за политические принципы. Восставшим не надо было удерживать свою территорию, когда в них начали стрелять, они просто разбежались. А мы удерживаем центр города. В наших руках башня, сам Оксфорд. Если солдаты случайно застрелят прохожего, все выйдет из-под контроля. Им не удастся сломать баррикады, не разрушив город. А этого парламент не может допустить. - Он встал, собравшись уходить. - Мы не подпустим их близко. А вы продолжайте писать листовки.
        Вот так у баррикад на Хай-стрит установилось шаткое равновесие между забастовщиками и армией.
        А когда понадобится, башня сама по себе обеспечит гораздо более прочную защиту, чем хлипкие баррикады Эйбела Гудфеллоу. Однако баррикады имели не только символическое значение. С их помощью контролировалась достаточно большая территория, чтобы снабжать башню всем необходимым. А значит, теперь переводчики получили еду и чистую воду и в тот вечер сытно поужинали пышными булками и жареной курицей. И кроме того, у них теперь был надежный источник новостей о происходящем снаружи.
        Вопреки ожиданиям, сторонники Эйбела все прибывали. Рабочие гораздо лучше распространяли послание Робина, чем любая листовка. Ведь они говорили на том же языке. Британцы воспринимали Эйбела совсем не так, как любого переводчика-иностранца. По всей Англии к ним присоединялись забастовщики. Оксфордские мальчишки, истомившиеся дома от безделья, пришли на баррикады просто ради развлечения. Присоединились к ним и женщины - оставшиеся без работы белошвейки и девушки с фабрик.
        Какое было зрелище, этот поток защитников башни! Баррикады стали своего рода центром притяжения, создали сообщество. За ними все были товарищами по оружию, независимо от происхождения, а регулярные поставки продуктов в башню сопровождались записками со словами поддержки. Робин ожидал нападения, а не солидарности, и не знал, что теперь делать. Это противоречило тому, что он привык ожидать от окружающих. Он боялся, что снова обретет надежду.
        Однажды утром он обнаружил, что Эйбел оставил им подарок - перед дверью башни стоял фургон с матрасами, подушками и домоткаными одеялами. Наверху была пришпилена записка: «Это на время. Вернете, когда закончите».
        Тем временем переводчики внутри башни всеми силами старались напугать Лондон последствиями длительной забастовки.
        Серебро предоставляло лондонцам все современные удобства. В домах богачей оно производило лед в специальных аппаратах. Приводило в движение механизмы на пивоварнях, снабжающих лондонские пабы, и мельницах, производящих муку для горожан. Без серебра остановятся поезда на железных дорогах. Да и новые железные дороги не построить. Вода протухнет, воздух наполнится копотью. А когда остановятся прядильные и ткацкие станки, текстильная промышленность Британии перестанет существовать. Над страной нависла угроза голода, потому что серебро использовалось в плугах, сеялках, молотилках и дренажных трубах во всей сельской местности[114 - Что особенно важно, под угрозой оказались все механизмы, работающие на паровой энергии. Профессор Ловелл, как оказалось, нажил б?льшую часть состояния, превратив паровую энергию из затратной и сложной технологии в надежный источник энергии, питающий почти весь британский флот. Это величайшее изобретение на самом деле было довольно простым: в китайском языке пар обозначается иероглифом ? (ци), который также означает дух и энергию. Установленная на двигатели, разработанные
Ричардом Тревитиком несколькими десятилетиями ранее, пластина с этой словесной парой производила энергию невероятной мощности при меньших затратах на уголь. В 1830-х годах изучали возможности применения этой словесной пары на воздушном транспорте, но исследования зашли в тупик, поскольку воздушные шары либо взрывались, либо улетали в стратосферу. Лишь этим изобретением, как утверждали некоторые, можно объяснить победу Британии в Трафальгарском сражении. Теперь вся Англия работала на пар?. Паровые машины вытеснили почти все конные экипажи, а пароходы пришли на смену парусникам. Но в Британии было очень мало переводчиков с китайского, и все они, за исключением Робина и профессора Чакраварти, были мертвы или находились за границей. Без планового технического обслуживания паровая энергия не перестала бы работать, но утратила невероятную эффективность, благодаря которой британский флот на голову превосходил американский или испанский.].
        Эффект стал бы ощутим только через несколько месяцев. В Лондоне, Ливерпуле, Эдинбурге и Бирмингеме остались другие центры серебряных работ, где не самые блестящие таланты, не сумевшие получить после выпуска место в Вавилоне, зарабатывали на жизнь возней с пластинами, изобретенными своими более яркими коллегами. Эти центры смогут частично покрыть образовавшийся дефицит. Но не полностью, тем более что они не имели полноценного доступа к книгам с записями словесных пар.
        - Думаете, они не вспомнят? - спросил Робин. - Хотя бы студенты, учившиеся у профессора Плейфера?
        - Они же ученые, - ответила профессор Крафт. - А мы, ученые, озабочены только умственными задачами. Мы ничего не помним, если не записать в ежедневник и несколько раз не повторить. Джером постарается изо всех сил, хотя еще не оправился после ранения, но слишком многое утечет сквозь пальцы. Через несколько месяцев страна просто рассыплется на части.
        - А экономика посыпется гораздо быстрее, - сказал Юсуф - он единственный из них хорошо знал, как функционируют банки и рынок. - Видите ли, за последнее десятилетие люди как безумные скупали акции железных дорог и других предприятий, использующих серебро. И уже начали считать, что вот-вот обогатятся. Что случится, когда они осознают, что их акции превратились в прах? Может, железные дороги остановятся только через несколько месяцев, но рынок рухнет через несколько недель.
        Крах рынка. Звучало нелепо, но завораживающе. Могут ли они победить, угрожая крахом фондового рынка и неизбежным банкротством банков?
        Разве это не ключ к успеху? Нужно напугать богатых и влиятельных. Конечно, забастовка непропорционально сильно повлияет на бедных - тех, кто живет в самых грязных и пере- населенных районах Лондона, кто не может просто собрать вещи и сбежать в сельскую местность, когда воздух почернеет, а вода завоняет. Но, с другой стороны, дефицит серебра болезненно ударит по тем, кто больше всех выигрывает от новых технологий.
        Первыми пострадают новейшие здания - частные клубы, танцевальные залы, недавно отремонтированные театры. Лондонские трущобы построены из обычного дерева, их фундаменты не усилены серебром, чтобы могли выдержать больший вес, чем обычные материалы. С Вавилоном постоянно сотрудничал архитектор Огастес Пьюджин, он использовал много серебра в своих последних проектах - Скарисбрик-холле в Ланкашире, реконструкции парка Альтон-Тауэрс и, что самое примечательное, в Вестминстерском дворце, который он перестраивал после пожара 1834 года. Судя по записям, в конце года все эти здания рухнут, если не провести техобслуживание. А могут и раньше, если убрать соответствующие резонансные стержни.
        Как поведут себя лондонские богачи, если у них выбьют почву из-под ног?
        Забастовщики честно и громко обо всем предупредили. Писали листовки, которые Эйбел передавал своим товарищам в Лондоне. «Ваши дороги рассыплются. Водопровод пересохнет. Фонари потухнут, пища сгниет, а корабли затонут. Так будет, если вы не выберете мир».
        - Это как десять казней египетских, - заметила Виктуар.
        Робин много лет не открывал Библию.
        - Десять казней?
        - Моисей попросил фараона отпустить его народ, - объяснила Виктуар. - Но сердце фараона невозможно было смягчить, и он отказал. Тогда Бог наслал на земли фараона десять бедствий. Превратил воды Нила в кровь. Устроил нашествие саранчи, жаб и мор скота. Он погрузил Египет во тьму, чтобы фараон понял его силу.
        - И фараон их отпустил? - спросил Робин.
        - Да. Но только после десятого бедствия. Когда он оплакивал смерть своего старшего сына.
        Порой эффект от забастовки менялся на противоположный. Например, на одну ночь снова зажигались фонари, или становились ровнее дороги, или распространялись слухи о том, что в некоторых районах Лондона можно купить серебряные пластины по безумной цене. Иногда предсказанные в записях катастрофы и вовсе не происходили.
        Ничего странного в этом не было. Покинувшие башню профессора - де Вриз, Хардинг, а также научные сотрудники и аспиранты перебрались в Лондон и основали общество по противодействию забастовке. Страну сотрясало невидимое сражение слов и значений, ее судьба висела на волоске, протянутом между центром и впавшими в отчаяние бедствующими окраинами.
        Забастовщиков это не беспокоило. Изгнанники не могли победить, для этого им не хватало ресурсов башни. Они могли хоть землю есть, но не в их силах были помешать течь реке, прорывая плотину.
        - Как неприятно обнаружить, насколько все полагались на Оксфорд, - заметила Виктуар за вечерним чаем. - Казалось бы, не стоило складывать все яйца в одну корзину.
        - Да, это удивительно, - согласился профессор Чакраварти. - Вроде бы дополнительные центры перевода существуют именно для того, чтобы не допустить такого рода кризис. Кембридж, к примеру, много лет пытался создать конкурирующую программу. Но Оксфорд не желал делиться ресурсами.
        - Из-за их нехватки? - уточнил Робин.
        - Из-за скупости и ревности, - ответила профессор Крафт. - Дефицита серебра мы никогда не испытывали[115 - Например, в резонансных стержнях не было необходимости использовать алфавит Бареша, ученые Вавилона создали его исключительно для того, чтобы этой технологией не могли воспользоваться посторонние. Поразительно, как в академической среде искусственно создавалось впечатление о нехватке ресурсов.]. Мы просто не любим профессоров Кембриджа. Мелкие назойливые выскочки, считающие, будто могут обойтись собственными силами.
        - Никто не поедет в Кембридж, если может найти работу здесь, - сказал профессор Чакраварти. - Печально.
        Робин бросил на него удивленный взгляд.
        - Хотите сказать, что страна развалится из-за склок ученых?
        - Ну да. - Профессор Крафт поднесла к губам чашку. - Это же Оксфорд, чего вы ожидали?
        И все же парламент отказывался идти на переговоры. Каждый вечер министерство иностранных дел присылало одну и ту же телеграмму, всегда изложенную в приказном тоне: «прекратите забастовку немедленно». Через неделю в телеграммах перестала упоминаться амнистия. А потом начались угрозы: «прекратите забастовку немедленно тчк или войска возьмут башню штурмом».
        Очень скоро последствия забастовки стали катастрофическими[116 - Ужасные новости им сообщил Эйбел. На реке Черуэлл столкнулись две баржи, потому что их навигационные системы вышли из строя. Три человека погибли, оказавшись в ловушке в затопленных каютах. В Джерико под колесами потерявшего управление экипажа погиб четырехлетний ребенок. А в Кенсингтоне обрушилась колокольня в церкви и погребла под собой семнадцатилетнюю девушку и ее возлюбленного.]. Одной из главных проблем оказались дороги. В Оксфорде, а в большей степени в Лондоне, городские власти столкнулись с серьезными трудностями - как управлять потоком повозок, лошадей, пешеходов, дилижансов, кебов и фургонов без заторов и аварий? Серебряные пластины препятствовали образованию заторов, укрепляли деревянные мостовые, регулировали движение на перекрестках, поддерживали ворота и мосты, обеспечивали экипажам плавные повороты, пополняли запасы воды в насосах для борьбы с пылью и делали лошадей послушными. Без Вавилона все эти приспособления стали выходить из строя одно за другим, и в результате погибли десятки человек.
        Транспорт стал той костяшкой домино, которая вызвала новые бедствия. Бакалейщики не могли пополнить запасы. Пекари не могли привезти муку. Врачи не могли принять пациентов. Адвокаты не могли попасть в суд. В богатых кварталах Лондона использовалась словесная пара профессора Ловелла, в которой обыгрывался китайский иероглиф ? (фу), означающий «помогать» или «содействовать». Изначально этот иероглиф относился к бортам повозки. В середине января профессор Ловелл собирался приехать в Лондон, чтобы обновить пластины. А теперь экипажи вышли из строя, на них стало слишком опасно ездить[117 - В среду столкнулись две повозки, одна из которых везла бочки с дорогим бренди. Когда по улице растеклись запахи, толпа прохожих бросилась черпать бренди руками, выглядело это очень забавно, пока не появился мужчина с зажженной трубкой, и улица вместе с людьми и лошадьми превратилась в пылающий ад со взрывающимися бочками.].
        Лондон ждали те же напасти, что уже происходили в Оксфорде, потому что из-за близости к Вавилону Оксфорд больше любого другого города зависел от серебра. А Оксфорд погибал. Его жители разорялись, голодали, магазины не работали, реки перестали быть судоходными, рынки закрылись. Из Лондона пытались привезти продовольствие и другие необходимые товары, но дороги стали опасны, а поезда из Паддингтона в Оксфорд больше не ходили.
        Башню стали атаковать в два раза чаще. Улицы наводнили горожане вместе с солдатами, они выкрикивали ругательства в сторону окон, устраивали потасовки с забастовщиками на баррикадах. Но это ничего не меняло, потому что никак не могло нанести ущерб засевшим в башне, ведь сжечь ее или взорвать мешала охранная система. И лишь переводчики могли положить конец мучениям горожан.
        «У нас только два требования, - написал Робин в нескольких листовках, с помощью которых теперь реагировал на возмущение горожан. - И парламенту это известно. Отказаться от объявления войны и объявить амнистию. Ваша судьба в руках парламента».
        Он требовал, чтобы Лондон капитулировал, прежде чем произойдет что-то ужасное. Но знал и надеялся, что Лондон не сдастся. Теперь Робин полностью принял теорию Гриффина о насилии: угнетатель никогда не сядет за стол переговоров, пока считает, что ничего страшного не случится. Нет, должна произойти катастрофа. А пока все угрозы оставались только гипотетическими. Лондон должен испытать настоящие страдания, чтобы чему-то научиться.
        Виктуар это не нравилось. Каждый раз, поднимаясь на восьмой этаж, они спорили, какие резонансные стержни выдернуть и сколько. Робин хотел уничтожить пару десятков, она - только два. Обычно они приходили к согласию на пяти или шести.
        - Ты слишком торопишь события, - сказала она. - Ты даже не дал им возможности ответить.
        - Они могут ответить когда угодно, - возразил Робин. - Что им мешает? Войска уже здесь…
        - Войска здесь, потому что ты к этому подтолкнул.
        Он нетерпеливо засопел.
        - Прости, но я не такой чувствительный.
        - Я не чувствительная, просто хочу быть разумной. - Виктуар скрестила руки на груди. - Все происходит слишком быстро, Робин. Слишком много всего навалилось. Нужно подождать, пока общество будет настроено против войны…
        - Этого мало, - настаивал он. - Если им было плевать на справедливость, то и сейчас ничего не изменится. Работает только страх. Это просто тактика…
        - Нет, это не тактика. - Ее голос стал резче. - А твое горе.
        Робин не смел повернуться. Ему не хотелось видеть лицо Виктуар.
        - Ты же сама сказала, что хочешь спалить тут все дотла.
        - Но больше этого я хочу, чтобы мы выжили, - ответила она, положив ему руку на плечо.
        В конце концов, невозможно было определить, какое значение имеет скорость разрушения экономики. Решение оставалось за парламентом. В Лондоне продолжались дебаты.
        Никто не знал, что происходит в палате лордов, известно было только, что ни виги, ни радикалы не имели численного перевеса для уверенного голосования. Газеты писали о настроениях общества. В основном мнение широкой публики соответствовало ожиданиям Робина: война в Китае - это защита национальной гордости, не что иное, как наказание за оскорбления, нанесенные китайцами Британии, захват Вавилона иностранными студентами - государственная измена, а баррикады в Оксфорде и забастовки в Лондоне - дело рук злобствующих неудачников, и правительство должно твердо противостоять их требованиям. В воинственных статьях подчеркивалось, с какой легкостью Британия победит Китай. Совсем незначительная война, и войной-то не назовешь: достаточно выстрелить нескольким пушкам, и в тот же день китайцы признают поражение.
        Газеты никак не могли определиться с мнением о переводчиках. Провоенные издания предложили с десяток теорий. Переводчики в сговоре с коррумпированным китайским правительством. Или сообщники индийских мятежников. Они просто злобные, неблагодарные люди, имеющие только одно желание - навредить Англии, укусить руку, которая их кормила, и это не требовало дополнительных объяснений, потому что в такой мотив британская общественность моментально поверила. «Никаких переговоров с Вавилоном!» - обещали члены парламента из всех партий. Британия не склоняется перед иностранцами[118 - Газеты всегда называли забастовщиков иностранцами, китайцами, индийцами, арабами и африканцами, не обращая внимания на профессора Крафт. Они никогда не были оксфордцами или англичанами, только чужаками, которые пользовались благами Оксфорда, а теперь держали страну в заложниках. Вавилон стал синонимом иностранщины, что удивительно, поскольку прежде Королевский институт перевода считался национальным достоянием, квинтэссенцией всего английского. Но Англия и английский язык всегда были больше обязаны бедным, низкородным и
иностранцам, чем хотелось бы признать. Английское слово vernacular, разговорный язык, произошло от латинского verna, означающего «домашний раб»; и это подчеркивает исконность, семейное происхождение разговорного языка. Но корень verna также указывал на низменное происхождение языка, на котором говорили сильные мира сего; термины и фразы, придуманные рабами, рабочими, нищими и преступниками, разного рода вульгаризмы проникли в английский язык, пока не стали совершенно естественными. И английский язык нельзя было назвать сугубо местным, потому что он заимствовал слова со всего мира. Альманах и алгебра пришли из арабского, пижама - из санскрита, а кетчуп - из китайского. И когда оказался под угрозой образ жизни английской элиты, истинные англичане, кем бы они ни были, попытались избавиться от того, что их породило.].
        Но не все газеты выступали против Вавилона или за войну. Вообще-то, на каждую статью, призывающую немедленно разобраться с Кантоном, приходилась другая (пусть и в более мелком, более радикальном издании), называвшая войну надругательством над моральными и религиозными принципами. «Обозреватель» обвинял партию войны в жадности и гонке за наживой, «Наблюдатель» называл войну безоговорочным преступлением. «Опиумная война Джардина - это бесчестье», - заявлял заголовок статьи в «Защитнике». Другие были менее тактичны: «Наркоделец хочет запустить свои грязные лапы в Китай», - утверждал «Политический вестник».
        Каждая социальная группа в Англии имела свое мнение по этому поводу. Аболиционисты выступили с заявлением в поддержку забастовщиков. Так же поступили и суфражистки, хотя и не так громко. Христианские организации печатали брошюры, возмущаясь распространением наркотиков среди невинных людей, хотя евангелисты, выступающие за войну, в ответ возражали, что на самом деле заставить китайский народ открыть страну для свободной торговли - это Божий промысел.
        Тем временем в своих публикациях радикалы утверждали, что свободная торговля с Китаем противоречит интересам английских рабочих. Решительнее всех выступили в поддержку забастовщиков чартисты, движение разочарованных фабричных рабочих и ремесленников; чартистский листок «Красный республиканец» назвал переводчиков героями рабочего класса.
        Это внушало Робину надежду. В конце концов, вигам следовало умиротворить партию радикалов, и, если подобные заголовки убедят последних, что война не в их долгосрочных интересах, все еще может разрешиться.
        И действительно, разговор с обществом об опасности серебряных пластин оказался более убедительным, чем разговор о Китае. Эта тема была близка и затрагивала среднего британца в понятных ему формах. Серебряная промышленная революция привела в упадок как текстильную отрасль, так и сельское хозяйство. Газеты публиковали статью за статьей, разоблачающие ужасные условия труда на фабриках, использующих серебро (хотя случались и опровержения, включая опровержение Эндрю Юра, утверждавшего, что рабочие фабрик чувствовали бы себя гораздо лучше, если бы потребляли меньше джина и табака).
        В 1833 году хирург Питер Гаскелл опубликовал кропотливо проведенное исследование под названием «Работники английских мануфактур», посвященное главным образом моральному, социальному и физическому воздействию оборудования с серебром на британских рабочих. В то время на эту книгу почти никто не обратил внимания, не считая радикалов, которые, как известно, всегда преувеличивали. Теперь же антивоенные газеты ежедневно печатали выдержки из нее, в ужасных подробностях рассказывая об угольной пыли, которую вдыхают дети, вынужденные пробираться в туннели, куда не могут пролезть взрослые; о пальцах, потерянных на станках, которые работают с безумной скоростью; о девочках, задушенных собственными волосами, попавшими в крутящиеся веретена и ткацкие станки.
        Газета «Обозреватель» напечатала карикатурную иллюстрацию - истощенные дети, раздавленные насмерть под колесами какого-то туманного механизма, названного «белыми рабами серебряной революции». В башне над этим сравнением посмеялись, но широкая публика, похоже, была потрясена. Кто-то спросил члена палаты лордов, почему он поддерживает эксплуатацию детей на фабриках; тот довольно легкомысленно ответил, что в 1833 году использование труда детей младше девяти лет было объявлено вне закона, и в итоге это вызвало новую волну возмущения по поводу страданий десятилетних и одиннадцатилетних.
        - Все действительно обстоит так ужасно? - спросил Робин Эйбела. - Я имею в виду фабрики.
        - Еще хуже, - ответил он. - Пишут только о самых ошеломительных происшествиях. Но никто не говорит, каково это - день за днем трудиться в этих душных цехах. Вставать до зари и работать до девяти вечера с несколькими передышками. Вот условия, в которых мы вкалываем. Рабочие места, которые мы хотим себе вернуть. В университете, небось, так не усердствуют.
        - Да, - смущенно произнес Робин. - Мы работаем меньше.
        Статья в «Обозревателе», похоже, в особенности потрясла профессора Крафт. Завтрак уже давно закончился, а она все сидела за столом. Глаза у нее покраснели, и она поспешно вытерла их платком, когда увидела приближающегося Робина.
        Он сел рядом.
        - Как вы себя чувствуете, профессор?
        - Хорошо. - Она откашлялась, немного помедлила и показала на газету. - Просто… мы редко думали об этой стороне проблемы, верно?
        - Кажется, у всех нас хорошо получается не думать о чем-то.
        Профессор Крафт как будто его не слышала. Она глядела из окна на лужайку внизу, где протестующие устроили что-то вроде военной базы.
        - Моя первая запатентованная словесная пара увеличивала производительность оборудования на шахте в Тайншире, - сказала она. - Помогала удерживать тележки с углем на рельсах. На владельцев шахты это произвело такое впечатление, что они пригласили меня посетить ее, и, конечно же, я поехала - мне так хотелось внести свой вклад в процветание страны. Помню, как меня потрясли работающие на глубине дети. А на мой вопрос шахтеры ответили, что это совершенно безопасно, к тому же дети не будут шалить, пока родители на работе.
        Она судорожно вздохнула.
        - Позже мне сказали, что благодаря серебру тележки невозможно сдвинуть с рельсов, даже если на пути окажутся люди. И однажды произошел несчастный случай. Один мальчик потерял обе ноги. Не сумев ничего предпринять, чтобы изменить положение, серебряную пластину перестали использовать, но я даже не задумалась об этом. К тому времени я уже получила место в Вавилоне и готовилась стать профессором. Я грезила о других крупных проектах. А о той шахте не вспоминала. Многие, многие годы.
        Она снова повернулась к Робину. Ее глаза увлажнились.
        - Только ведь все эти мысли где-то копились. Они не исчезли неведомо куда. И однажды все подавленное прорвется наружу. Вся эта масса черной гнили, бесконечная и ужасающая, и отвернуться уже не получится.
        - О господи, - сказал Робин.
        Виктуар вскинула голову.
        - В чем дело?
        Они корпели над записями в кабинете на шестом этаже, пытаясь найти, где произойдут ближайшие бедствия, и уже проверили все необходимые работы по обслуживанию в Оксфорде за ближайший год. Записи о работах в Лондоне найти было труднее - в Вавилоне списки велись из рук вон плохо, а систематизировались не по дате, что было бы логично, или по языку, что имело хоть какой-то смысл, а по почтовым кодам лондонских районов.
        Робин похлопал по своей книге.
        - Похоже, мы близки к переломному моменту.
        - Почему?
        - Через неделю нужно провести обслуживание пластин Вестминстерского моста. Контракт на использование пластин был подписан в 1825 году, когда построили Новый лондонский мост, и действие пластин истекает через пятнадцать лет. То есть сейчас.
        - И что произойдет? - спросила Виктуар. - Перестанут работать турникеты?
        - Нет, кажется, все гораздо серьезнее… Буквой «Ф» кодируется фундамент, верно? - Робин умолк. Он впился взглядом в страницу в поисках подтверждения своей теории. В занимающем полстраницы списке было много серебряных пластин и словесных пар на различных языках. И многим из них соответствовали цифры в колонке рядом - указание на связанные резонансные стержни. Робин перелистнул страницу и вытаращил глаза. Колонка тянулась еще на две страницы. - Похоже, мост просто рухнет в реку.
        Виктуар откинулась назад и медленно выдохнула.
        Последствия будут громадные. Темзу пересекал не только Вестминстерский мост, но на нем было самое интенсивное движение. И если Вестминстерский мост рухнет, то ни пароходы, ни даже мелкие лодки не смогут обогнуть преграду. Если Вестминстерский мост рухнет, встанет весь город.
        А через пару недель истекут сроки действия пластин, которые очищают Темзу от сточных вод и загрязнений от газовых фабрик и химических предприятий, и тогда река превратится в зловонное забродившее болото. Мертвая рыба всплывет на поверхность кверху брюхом и завоняет. Моча и фекалии в канализационных трубах, и без того вязкие, превратятся в камень.
        Египет получит свои десять казней.
        Но когда Робин рассказал все это, лицо Виктуар не засветилось радостью, в отличие от его лица. Она смотрела на него как-то странно, нахмурив брови и поджав губы, и от этого Робину стало не по себе.
        - Настоящий Армагеддон, - сказал он, раскинув руки. Как же ее убедить? - Хуже и не придумаешь.
        - Я знаю, - сказала она. - Вот только, если разыграть эту карту, у нас больше ничего не останется.
        - А нам больше ничего и не нужно. Достаточно один раз надавить на рычаг, чтобы довести их до крайности…
        - А если они это проигнорируют? Ради бога, Робин…
        - А какие у нас еще варианты? Сдаться?
        - Дать им время осознать последствия…
        - Что еще им нужно показать? - Робин не собирался кричать. Он глубоко вдохнул. - Прошу тебя, Виктуар, я считаю, надо усилить давление, иначе…
        - А мне кажется, ты просто хочешь, чтобы мост упал, - с укоризной сказала она. - Думаю, для тебя это возмездие, ты хочешь увидеть, как мост рухнет.
        - Почему бы и нет?
        Они и раньше спорили на эту тему. Между ними маячили призраки Энтони и Гриффина - один был убежден, что враги, по крайней мере, будут действовать рационально из собственных интересов, если не из альтруизма, а другой руководствовался не столько убеждениями, сколько чистой, неконтролируемой яростью.
        - Я понимаю, как тебе больно. - У Виктуар запульсировала жилка на шее. - Понимаю, тебе кажется, что невозможно жить дальше. Но твоей целью не может быть желание присоединиться к Рами.
        Повисла пауза. Робину хотелось это отрицать. Но не было смысла лгать Виктуар, лгать себе самому.
        - Разве тебе не хочется умереть, зная, что они сделали? - Его голос дрогнул. - После того как ты видела их лица? Не могу представить жизнь в одном мире с ними. Разве это понимание не раздирает тебя на части?
        - Конечно, раздирает, - воскликнула она. - Но это не повод умереть.
        - Я не пытаюсь умереть.
        - А что, по-твоему, будет, когда рухнет мост? Что сделают с нами?
        - И что ты предлагаешь? - спросил он. - Прекратить забастовку? Открыть дверь башни?
        - Если бы я попыталась, ты бы меня остановил?
        Оба посмотрели на книгу записей и надолго замолчали. Им не хотелось знать, куда может завести этот разговор. Ни один из них больше не вынес бы разбитого сердца.
        - Голосование, - наконец предложил Робин, не в силах больше тянуть. - Мы не можем… не можем просто прекратить забастовку. Не нам это решать. Давай не будем решать сами, Виктуар.
        Плечи Виктуар поникли. На ее лице была написана вселенская печаль. Виктуар подняла голову, и на мгновение Робин почувствовал, что она готова поспорить, но она просто кивнула.
        Голосование закончилось с небольшим перевесом в пользу Робина. Виктуар и профессора были против, все студенты - за. Студенты согласились с Робином, что следует подтолкнуть парламент к самому краю, но не были в восторге от этой идеи. Во время голосования Ибрагим и Джулиана прижимали руки к груди, как будто в страхе. Даже Юсуф, который обычно с огромным удовольствием помогал Робину составлять памфлеты с угрозами для отправки в Лондон, уставился в пол.
        - Что ж, так тому и быть, - сказал Робин.
        Он выиграл, но не чувствовал себя победителем. Он не мог посмотреть Виктуар в глаза.
        - Когда это случится? - спросил профессор Чакраварти.
        - В субботу, - ответил Робин. - Идеальное время.
        - Но к субботе парламент точно не капитулирует.
        - Тогда мы услышим о падении моста.
        - И вас это устраивает? - Профессор Чакраварти обвел взглядом комнату, словно пытался оценить ее моральную температуру. - Погибнут десятки человек. В это время дня толпа людей садится на лодки, что будет, если…
        - Это зависит не от нас, - сказал Робин. - Это их выбор. Это они позволят этим людям умереть. Мы даже не притронемся к резонансным стержням, мост упадет сам…
        - Вы прекрасно знаете, что это не играет роли, - возразил профессор Чакраварти. - Даже если не говорить об этике, Вестминстерский мост рухнет из-за вас. Простые люди не смогут повлиять на прихоти парламента.
        - Но долг правительства - заботиться о гражданах. Ведь именно в этом заключается задача парламента. А у нас нет возможности выбрать цивилизованный путь. Или быть милосердными. Признаю, наши действия косят всех без разбора, но слишком многое стоит на кону. Вы не можете винить меня в аморальности. - Он нервно сглотнул. - Не можете.
        - Но вы - непосредственная причина происходящего, - напирал профессор Чакраварти. - И можете все прекратить.
        - Это и есть их дьявольские уловки, - возразил Робин. - Именно так и действует колониализм. Убеждает, будто все беды, которые приносит сопротивление, на нашей совести, что аморально сопротивление, а не вызвавшие его обстоятельства.
        - Даже если и так, есть грань, которую нельзя переходить.
        - Грань? Стоит нам начать играть по правилам, и можно считать, что враги уже победили.
        - Мы пытаемся победить, наказывая горожан, - сказал профессор Чакраварти. - Весь город, всех его жителей - мужчин, женщин и детей. Мы как расхворавшиеся дети, которые отказываются принимать микстуру. Многие семьи потеряли источник дохода, им скоро придется голодать. Для них это не просто неудобства, а угроза голодной смерти.
        - Я знаю, - раздраженно ответил Робин. - В этом и смысл.
        Они сердито посмотрели друг на друга, и Робин вдруг понял, почему однажды так же смотрел на него Гриффин. Это все от слабости. Отказ доводить ситуацию до предела. Только насилие может заставить колонизатора сесть за стол переговоров - это единственный вариант. Заряженное оружие лежит прямо на столе, осталось только его взять. Почему все так боятся даже посмотреть на него?
        Профессор Чакраварти встал.
        - Я не могу следовать за вами по этому пути.
        - Тогда вы должны покинуть башню, - тут же ответил Робин. - И ваша совесть останется чиста.
        - Мистер Свифт, пожалуйста, прислушайтесь к голосу разума…
        - Выверните карманы, - приказал Робин, повысив голос, чтобы перекрыть звон в ушах. - Вы не должны ничего с собой брать - ни серебро, ни учетные книги, даже записки самому себе. - Он ждал, что кто-то его прервет - Виктуар вмешается, скажет, что он не прав. Но никто не заговорил. Молчание Робин счел одобрением. - И если вы уйдете, дороги назад уже не будет.
        - Этот путь не приведет к победе, - предупредил профессор Чакраварти. - Вас просто возненавидят.
        Робин фыркнул.
        - Нас и так уже все ненавидят, сильнее некуда.
        Однако он преувеличивал, и они оба это знали. У британцев не было к ним ненависти, потому что ненависть порождается страхом и обидами, а для этого нужно воспринимать оппонента как равного и независимого, достойного уважения соперника. Британцы же относились к китайцам свысока, пренебрежительно, но это не ненависть. Пока еще.
        А после падения моста все могло измениться.
        Однако Робин считал, что ненависть пойдет на пользу делу. Ненависть невольно вызывает уважение. Ненависть заставит британцев посмотреть им в лицо и увидеть не объект, а личность. Насилие потрясет основы системы, как говорил Гриффин. И система этого не переживет.
        - Oderint dum metuant[119 - Пусть ненавидят, лишь бы боялись -(лат.)-.], - сказал он. - Это наш путь к победе.
        - Это же Калигула. Вы ссылаетесь на Калигулу? - удивился профессор Чакраварти.
        - Калигула добился своего.
        - Калигулу убили.
        Робин невозмутимо пожал плечами.
        - А знаете, какую концепцию из санскрита чаще всего понимают неправильно? Ахимса. Ненасилие.
        - Не нужно читать лекцию, профессор, - сказал Робин, но профессор Чакраварти все равно продолжал.
        - Многие думают, что «ахимса» означает полный пацифизм и что индийцы - робкие и покорные люди, которых любой может поставить на колени. Но в «Бхагавадгите» сделано исключение для дхарма-юддхи. Для праведной войны. Война, в которой насилие - это крайняя мера, и это война не по личным, эгоистичным мотивам, а за великую цель. - Он покачал головой. - Вот почему я оправдывал забастовку, мистер Свифт. Но то, что вы делаете сейчас, - это не самооборона, это уже злоба. Насилие из-за личной мести, и такое я поддержать не могу.
        Внутри у Робина все заклокотало.
        - Тогда заберите с собой и склянку с вашей кровью, сэр.
        Профессор Чакраварти посмотрел на него, кивнул и начал высыпать содержимое карманов на стол. Карандаш. Блокнот. Две пустые серебряные пластины.
        Все молча наблюдали.
        Робин ощутил прилив раздражения.
        - Больше никто не хочет возразить? - рявкнул он.
        Никто не проронил ни слова. Профессор Крафт встала и стала подниматься по лестнице. Секунду спустя к ней присоединился Ибрагим, а за ним Джулиана, и наконец в вестибюле остались только Робин и Виктуар, они смотрели, как профессор Чакраварти шагает по ступеням крыльца к баррикаде.
        Глава 29
        Здесь трубочистов юных крики
        Пугают сумрачный собор,
        И кровь солдата-горемыки
        Течет на королевский двор.
        УИЛЬЯМ БЛЕЙК. ЛОНДОН
        После ухода профессора Чакраварти настроение в башне стало мрачным.
        В первые дни забастовки все были слишком заняты - писали листовки, изучали учетные книги и укрепляли баррикады, - чтобы обращать внимание на грозящую им опасность. Все это было так грандиозно, так объединяло. Они наслаждались обществом друг друга. Разговаривали ночи напролет, удивляясь, как поразительно похожи их судьбы. В детстве их вырвали из родных мест и привезли в Англию, чтобы они либо добились успеха, либо были изгнаны. Многие из них были сиротами, разорвавшими все связи с родиной, кроме языка[120 - Это есть гениальное изобретение Вавилона. Держа в изоляции, отвлекая бесконечными курсовыми работами, им не давали возможности наладить какие-либо связи помимо своего курса, отрезали все пути к возникновению сообщества, заставили поверить, что они единственные запутались в этой паутине.].
        А теперь лихорадочные приготовления первых дней уступили место мрачным, удушливым мыслям. Все карты были открыты и лежали на столе. Больше не осталось угроз, которые они еще не выкрикнули с крыши. Сейчас оставалось лишь ждать, и часы тикали, приближая неизбежный момент катастрофы.
        Они предъявили ультиматум, выпустили свои прокламации. Вестминстерский мост рухнет через неделю, если только…
        Это решение оставило горький привкус во рту. Все было уже сказано, и никто не хотел думать о последствиях. Размышлять было опасно; они хотели только пережить еще один день. Теперь чаще всего они уединялись в разных углах башни - читали, изучали записи или находили другие занятия, чтобы скоротать время. Ибрагим и Джулиана почти не расставались.
        Остальные подозревали, что эти двое влюбились друг в друга, но разговоры об этом быстро затухали, ведь они наводили на мысли о будущем, о том, чем все может закончиться, и это навевало грусть. Юсуф держался особняком. Мегана иногда пила чай с Робином и Виктуар, они вспоминали общих знакомых - Мегана недавно окончила университет и была близка и с Вималем, и с Энтони, - но в конечном счете она тоже начала замыкаться в себе. И Робин иногда задумывался, не жалеют ли они с Юсуфом о своем решении остаться.
        Жизнь в башне, жизнь во время забастовки, поначалу такая новая и захватывающая, стала рутинной и монотонной. Поначалу все давалось с трудом. Смешно и стыдно, как плохо они умели поддерживать порядок. Никто не знал, где хранятся веники, поэтому полы оставались пыльными и замусоренными. Никто не умел стирать - они попробовали составить словесную пару со словом «отбеливать» и словами, происходящими от протоиндоевропейского корня «бхел» («сиять белизной», «вспыхивать», «гореть»), но она позволила лишь на время сделать одежду белой и обжигающе горячей.
        Они по-прежнему трижды в день собирались на совместные трапезы, хотя бы потому, что это упрощало распределение порций. Все вкусные излишества быстро закончились. Уже на второй неделе не стало кофе, а к третьей почти закончился чай. Пришлось все сильнее разбавлять его, пока он не превратился в слегка подцвеченную воду. Ни о каком молоке или сахаре не было и речи. Мегана настаивала, что лучше получить удовольствие от остатков правильно заваренного чая, но профессор Крафт категорически не согласилась.
        - Я могу отказаться от молока, - заявила она. - Но не от чая.
        В течение этой недели Виктуар стала якорем, за который уцепился Робин.
        Он знал, что Виктуар злится на него. Первые два дня они провели в угрюмом молчании, но все равно вместе, потому что нуждались друг в друге. Они часами сидели плечом к плечу у окна на шестом этаже. Виктуар не жаловалась. Ведь больше сказать было нечего. Курс был задан.
        На третий день молчание стало невыносимым, и они начали разговаривать, поначалу о всяких мелочах, а потом обо всем, что приходило на ум. Иногда вспоминали Вавилон, золотые деньки до того, как все полетело к чертям. Иногда им удавалось забыть о случившемся, и они сплетничали о тех временах, словно не было ничего важнее, устроят ли Колин Торнхилл и близнецы Шарп потасовку из-за хорошенькой сестры Билла Джеймсона, приехавшей навестить брата.
        Лишь на четвертый день они смогли собраться с духом, чтобы заговорить о Летти.
        Завел разговор Робин. Летти постоянно маячила в глубинах их памяти, как гнойная рана, к которой они не осмеливались прикоснуться, и Робин больше не мог ходить кругами. Он решил вонзить в гниль раскаленный нож.
        - Как думаешь, она давно собиралась на нас донести? - спросил он. - Или ей далось это с трудом?
        Виктуар не нужно было уточнять, о ком он.
        - Для меня это было как взращивать надежду, - сказала она, немного помолчав. - В смысле любить ее. Порой мне казалось, что она одумается. Иногда я заглядывала ей в глаза и думала, что смотрю на настоящего друга. А потом она говорила что-то наобум, и весь цикл повторялся сначала. Это как носить воду решетом. Бесполезно.
        - По-твоему, ты могла бы сказать что-то такое, что заставило бы ее передумать?
        - Не знаю. А ты как думаешь?
        Вместо той мысли, которой страшился Робин, его разум автоматически нарисовал китайский иероглиф.
        - Когда я думаю о Летти, то представляю иероглиф «си». - Робин нарисовал его в воздухе: ?. - Чаще всего он означает трещину или разлом. Но в классических китайских текстах он также относится к обиде или вражде. По слухам, под фреской с изображением родословного древа императора Цин есть пластина с выгравированной парой «си - вражда». И когда на стене появляются трещины, это означает, что кто-то злоумышляет против него. Думаю, эти трещины были всегда. Вряд ли мы имеем к ним какое-то отношение. Потребовалось лишь поднажать, чтобы все рухнуло.
        - Думаешь, мы настолько ей противны?
        Он помедлил, тщательно взвешивая свои слова.
        - Я думаю, она убила его намеренно.
        Виктуар долго смотрела на Робина, а потом спросила только:
        - Почему?
        - Ей хотелось, чтобы он умер, - хрипло произнес Робин. - Это было написано у нее на лице - она не испугалась, она знала, что делает. Она могла бы прицелиться в любого из нас, но знала, что это будет Рами.
        - Робин…
        - Ты ведь знаешь, она любила его. - Теперь слова лились из него сплошным потоком, как будто прорвало плотину и воду было уже не остановить. И не важно, насколько это было опустошительно и трагично, он должен был высказаться, переложить эту ношу ужасных подозрений на кого-то другого. - После бала она почти целый час рыдала у меня на плече, потому что хотела танцевать с ним, а он даже не посмотрел в ее сторону. Он никогда на нее не смотрел, он не…
        Робину пришлось остановиться, его душили слезы.
        Виктуар схватила его за руку.
        - Ох, Робин.
        - Ты только представь, - сказал он. - Темнокожий отказывает английской розе. Летти не могла такого вынести. Такого унижения. - Он вытер слезы рукавом. - Поэтому она его убила.
        Виктуар долго молчала. Она смотрела на разрушающийся город и размышляла. Наконец она вытащила из кармана смятый листок и сунула его Робину в ладонь.
        - Это должно быть у тебя.
        Робин развернул листок. Это был дагерротипный портрет их четверки, сложенный так много раз, что его крест-накрест прочертили белые линии. Но лица пропечатались четко. Летти с гордым взглядом и слегка напряженным от долгого ожидания лицом. Рами обнимает ее и Виктуар за плечи. Легкая улыбка Виктуар, ее подбородок опущен, а глаза сияют. Неуклюжая застенчивость Робина. Улыбка Рами.
        Он глубоко вздохнул. В груди защемило, словно что-то сдавило ребра и сжало сердце. Он и не подозревал, что ему до сих пор так больно.
        Робину хотелось разорвать портрет в клочья. Но больше у него ничего не осталось на память о Рами.
        - Я и не думал, что ты его хранишь.
        - Его хранила Летти, - сказала Виктуар. - Вставила в рамку. Я забрала его тем вечером, накануне вечеринки в саду. Вряд ли она заметила.
        - Мы были такими юными. - Робин еще раз с удивлением посмотрел на лица. Казалось, с тех пор как они снялись на этот дагерротип, прошла целая вечность. - Мы выглядим как дети.
        - Тогда мы были счастливы. - Виктуар посмотрела на портрет, обводя пальцами контуры выцветших лиц. - Я хотела его сжечь. Хотела получить удовольствие. В Оксфордском замке я все время доставала его, изучала ее лицо, пытаясь увидеть… увидеть человека, который мог так поступить с нами. Но чем больше я смотрела, тем сильнее мне… становилось ее жаль. Конечно, это ненормально, но, с ее точки зрения, это она потеряла все. Понимаешь, она ведь была так одинока. Ей нужны были только друзья, способные понять, через что она прошла. И она думала, что наконец-то нашла это в нас. - Она тяжело вздохнула. - Думаю, когда все пошло прахом, она считала, что ее предали, - так же, как и мы.
        Они заметили, что Ибрагим часто что-то записывает в блокнот в кожаной обложке.
        - Это хроника, - ответил он, когда ему задали вопрос. - Того, что происходит в башне. Все, о чем мы тут говорим. Все наши решения. Все идеи. Хотите что-то добавить?
        - Как соавторы? - уточнил Робин.
        - Я возьму у вас интервью. Расскажите, о чем вы думаете. А я запишу.
        - Может, завтра.
        Робин очень устал, и по какой-то причине страницы с буквами внушали ему страх.
        - Я лишь хочу ничего не упустить, - сказал Ибрагим. - Я уже записал рассказы профессора Крафт и аспирантов. И просто подумал… Если все пойдет наперекосяк…
        - Ты считаешь, что мы проиграем, - перебила его Виктуар.
        - Я считаю, что никто не знает, чем все закончится, - ответил Ибрагим. - Но я знаю, что о нас скажут, если все закончится плохо. Когда в Париже студенты погибли на баррикадах, все называли их героями. Но если мы здесь умрем, никто не назовет нас мучениками. И я лишь хочу оставить о нас какие-то записи, чтобы нас не выставляли злодеями. - Ибрагим взглянул на Робина. - Но тебе это не нравится, да?
        Робин быстро расслабил лицо. Видимо, его выдал сердитый взгляд.
        - Я этого не говорил.
        - Но выглядел возмущенным.
        - Прости, я просто… - Робин не понимал, почему ему так трудно подобрать слова. - Наверное, мне не нравится думать о нас в прошедшем времени, ведь мы еще не добились ничего в настоящем.
        - Мы добились, - возразил Ибрагим. - Мы уже вошли в историю, как злодеи или как герои - не важно. А это - наша возможность вмешаться в записи на страницах истории.
        - И что там будет? - поинтересовалась Виктуар. - Широкие мазки или личные размышления?
        - Все, что пожелаете. Даже что ты обычно ешь на завтрак. Чем любишь заниматься в свободное время. Но больше всего, конечно, мне интересно, как мы все здесь оказались.
        - Видимо, ты хочешь узнать про «Гермес», - предположил Робин.
        - Я хочу знать все, о чем вы готовы рассказать.
        Робин ощутил тяжесть в груди. Ему хотелось все рассказать, сохранить на бумаге, но слова застревали в горле. Он не знал, как объяснить, что дело не в записях как таковых, а в том, что этого мало, это слишком незначительное вмешательство в исторические хроники и потому бесполезное.
        Нужно было сказать так много всего. Робин не знал, с чего начать. Он никогда прежде не думал о том, что они оказались в лакуне исторических хроник и борются, в сущности, с постоянным очернением своих народов. Теперь, когда он задумался, эта пропасть выглядела непреодолимой. Слишком мало записей. Общество Гермеса не вело хроник. «Гермес» действовал по всем правилам подпольного общества, стирая собственную историю, даже когда менял историю Британии. Никто не отмечал их достижения. Никто даже не знал, кто они.
        Робин размышлял о Старой библиотеке, разрушенной и разграбленной, об огромном количестве исследований, которые теперь навсегда будут заперты и спрятаны. Размышлял о том конверте, сгоревшем дотла, о десятках союзников «Гермеса», с которыми так и не получится связаться, и они могут никогда и не узнать, что случилось. Размышлял о тех годах, которые Гриффин провел за границей, борясь с системой, которая была гораздо сильнее его. Робин уже никогда не узнает всего масштаба деятельности своего брата, и это его мучило. Так много всего стерто из истории.
        - Меня это пугает, - сказал он. - Не хочу, чтобы от нас осталось только то, что мы здесь сделали.
        Ибрагим указал на свой блокнот.
        - Тогда стоит кое-что записать.
        - Хорошая мысль. - Виктуар села. - Я участвую. Задавай вопросы. Посмотрим, сможем ли мы изменить мнение будущих историков.
        - А может, нас запомнят как оксфордских мучеников, - сказал Ибрагим. - И даже поставят памятник.
        - Оксфордских мучеников пытали за ересь и сожгли на костре[121 - Оксфордские мученики - протестанты, которых в 1555 году осудили за ересь и сожгли на костре в период преследования протестантов во время правления королевы Марии.], - сказал Робин.
        - Да? - сверкнул глазами Ибрагим. - А разве Оксфорд сейчас не англиканский университет?
        Позже Робин задумался, не охватило ли их в тот вечер общее чувство обреченности, как у сидящих в окопах солдат на войне. Ведь на улицах шла настоящая война. Вестминстерский мост пока еще не обрушился, но аварии продолжались, а дефицит товаров увеличивался. Терпение Лондона было на исходе. Общественность требовала возмездия, требовала действий в той или иной форме. И поскольку парламент не желал голосовать против вторжения в Китай, усилилось давление на армию.
        Как оказалось, гвардия получила приказ не трогать саму башню, но при первой же возможности целиться в ее обитателей. Когда встречу с Эйбелом Гудфеллоу прервали выстрелы, Робин перестал выходить на улицу. Однажды рядом с головой Виктуар разлетелось окно, когда она искала книгу на полках. Переводчики тут же упали на пол и на четвереньках поползли в подвал, где их со всех сторон защищали стены. Позже они нашли пулю, застрявшую в полке прямо над тем местом, где стояла Виктуар.
        - Как такое возможно? - поразилась профессор Крафт. - Эти окна нельзя разбить. А через стены нельзя проникнуть.
        Сгорая от любопытства, Робин осмотрел пулю. Она была толстой, скрюченной и неестественно холодной на ощупь. Он поднес ее к свету и увидел у основания полоску серебра.
        - Видимо, профессор Плейфер все-таки что-то придумал.
        Ставки поднялись. Вавилон перестал быть неприступным. Теперь это была не забастовка, а осада. Если солдаты, вооруженные изобретениями профессора Плейфера, прорвутся за баррикады к двери, забастовка на этом закончится. В первый же вечер в башне профессор Крафт и профессор Чакраварти изменили охранную систему, созданную профессором Плейфером, но даже они признавали, что им далеко до профессора Плейфера, и теперь не были уверены, что оборона выстоит.
        - Теперь нужно держаться подальше от окон, - сказала Виктуар.
        Пока что баррикады сдерживали натиск, хотя стычки становились все ожесточеннее. Сначала забастовщики Эйбела Гудфеллоу только оборонялись, сидя за баррикадами. Они укрепляли баррикады, налаживали снабжение, но не провоцировали гвардейцев. А теперь по улицам потекла кровь. Солдаты регулярно обстреливали баррикады, а забастовщики давали сдачи. Они сделали зажигательные снаряды из бутылок с маслом и швыряли их в лагеря военных. Забирались на крышу Рэдклиффской и Бодлианской библиотек и оттуда поливали войска кипятком и закидывали камнями.
        Казалось бы, силы неравны - гражданские против гвардии. Теоретически противостояние не должно было продлиться и неделю. Но многие люди Эйбела были закаленными ветеранами, которых уволили из армии после победы над Наполеоном, и в результате они оказались на грани нищеты. Они знали, где найти оружие. И знали, как с ним обращаться.
        Переводчики помогали им. Виктуар, пылкая почитательница французской революционной литературы, составила словесную пару «elan - энергия». Французское elan означало также особый революционный запал, его корни прослеживались до латинского lancea, означающего «бросать копье». Таким образом, оно ассоциировалось с броском и импульсом, и именно это скрытое искажение, возникающее при переводе, помогало снарядам забастовщиков лететь дальше и быть точнее и мощнее, чем обычные кирпичи и булыжники.
        Другие, более масштабные идеи не принесли плодов. Слово «совращать», seduce, произошло от латинского seducere, означающего «сбивать с пути», а в конце XV века у него появилось значение «убеждать кого-либо изменить кому-то». Словесная пара выглядела многообещающей, но они не могли придумать, как ее использовать, не отправляя девушек на передовую, чего никто не смел предложить, или не переодевая мужчин Эйбела в женскую одежду, хотя это вряд ли помогло бы. Кроме того, немецкое слово Nachtmahr, теперь редко используемое, означало «кошмар», а также относилось к злобному существу, сидящему на груди спящего. Эксперименты показали, что словесная пара «Nachtmahr - кошмар» усугубляла кошмарные сны, но, похоже, не могла их вызвать.
        Однажды утром Эйбел вошел в вестибюль с несколькими длинными свертками.
        - Кто-нибудь из вас умеет стрелять? - поинтересовался он.
        Робин представил, как целится из винтовки в живого человека и спускает курок. И не был уверен, что у него получится.
        - Не очень хорошо.
        - Из этого - нет, - ответила Виктуар.
        - Тогда предлагаю расставить здесь моих людей, - сказал Эйбел. - Здесь самый лучший обзор. Жаль будет не воспользоваться.
        Шли дни, и баррикады держались. Робин не переставал удивляться, почему они не рассыпались под почти непрерывным обстрелом, но Эйбел не сомневался, что продержится сколько нужно, и продолжал собирать материалы для ремонта поврежденных участков.
        - Это потому что мы построили их в форме буквы V, - объяснил он. - Пушечное ядро попадает в выступ и только плотнее утрамбовывает баррикаду.
        Робин был настроен скептически.
        - Они все равно не простоят вечно.
        - Наверное.
        - И что будет, когда их все-таки прорвут? - спросил Робин. - Вы сбежите? Или будете стоять насмерть?
        Пару секунд Эйбел молчал.
        - На баррикадах во Франции революционеры шли на солдат, разрывая на груди рубахи, и кричали им, чтобы стреляли, если посмеют.
        - И они стреляли?
        - Иногда. Иногда стреляли и убивали всех. Но бывало и по-другому. Только представьте. Ты смотришь кому-то в глаза. Он примерно твой ровесник или моложе. Из того же города. Может, из того же района. Ты даже знаком с ним или помнишь в лицо. Станешь ли ты стрелять?
        - Наверное, нет, - признал Робин, хотя голосок в его голове нашептывал: «А Летти выстрелила».
        - У совести каждого солдата есть предел, - сказал Эйбел. - Думаю, они попытаются нас арестовать. Но стрелять в простых горожан? Устроить бойню? Сомневаюсь. Но мы вынудим их принимать решение. И посмотрим, что будет.
        Скоро все должно было кончиться. По ночам, глядя на город, освещенный пылающими факелами и ярко горящими запальниками пушек, они пытались приободрить друг друга. Нужно продержаться только до субботы. Дольше парламент не выдержит. Никто не допустит, чтобы рухнул Вестминстерский мост.
        Они пытались представить, как может выглядеть прекращение огня. Следует ли составить договор с условиями амнистии? Юсуф взял это на себя, написав договор, спасающий их от виселицы. Когда башня снова начнет нормально функционировать, будут ли они в ней работать? Какой будет стипендия в эпоху заката империи, когда запасы серебра в Британии истощатся? Раньше они никогда не задумывались над этими вопросами, но теперь, когда конец забастовки был неминуем, успокаивались, лишь пытаясь предсказать будущее в таких подробностях, что оно начинало казаться возможным.
        Однако Робин не мог в этом участвовать. Он не выносил эти разговоры и каждый раз находил предлог, чтобы от них увильнуть.
        Нет будущего без Рами, без Гриффина, без Энтони, Кэти, Вималя и Илзе. Для Робина время остановилось, как только Летти выпустила пулю из барабана. Нынешние события - всего лишь ужасные последствия. И пусть кто-то другой борется за то, что будет после. Робину просто хотелось, чтобы все закончилось.
        Виктуар нашла его на крыше, где он сидел, прижав колени к груди, и раскачивался взад-вперед под грохот выстрелов. Она села рядом.
        - Надоело слушать юридические термины?
        - Мне это кажется какой-то игрой, - сказал он. - Выглядит смехотворно. Конечно, вся эта затея смехотворна, если сказать честно, но говорить о том, что будет после… просто какое-то состязание фантазий.
        - Ты должен верить в то, что будущее возможно, - прошептала она. - Ведь они верили.
        - Они были лучше нас.
        - Да. - Она взяла Робина под руку. - Но теперь все в наших руках, и от этого никуда не денешься.
        Глава 30
        Вестминстерский мост рухнул.
        Когда упал мост, Лондон спал, ни о чем не подозревая. Прямо как писал Водсворт, «сверкая в чистоте, незадымленном воздухе рассвета», город был «облачен в одежды слепящей утренней красы и первозданной тишины».
        Позже жители Оксфорда заявили, что тоже почувствовали, когда упал мост, хотя во всем городе не нашлось бы здания такой высоты, чтобы увидеть оттуда Лондон. Тем не менее десятки человек утверждали, что то ли в результате коллективной галлюцинации, то ли из-за неосязаемого воздействия резонансных стержней слышали треск перед обрушением моста.
        «Кошмарное чувство, будто тебя раздирают изнутри, - рассказал профессор кафедры натурфилософии Мертон-колледжа Харрисон Льюис. - Всепоглощающий страх. Ты знаешь, что вот-вот произойдет нечто ужасное, но только позже узнаешь, что именно».
        Лондонцы же сообщали, что услышали страшный грохот.
        «Как будто сами стены стонали, - сказала Сара Харрис, прачка. - Они будто велели мне убраться подальше, и, слава богу, я послушалась».
        Лондон привык к тому, что мосты приходят в негодность. Лондонский мост выходил из строя по меньшей мере трижды - один раз из-за обледенения и несколько раз из-за пожара. Но, как бы ни пелось в песнях, Лондонский мост разрушался лишь частично. Он никогда не обваливался в реку.
        В отличие от Вестминстерского моста.
        «Все произошло так отчетливо, - сказал мистер Монкс Криди, трубочист. - Секунду назад мост стоял и вдруг исчез».
        Он рухнул не совсем неожиданно. Свидетели утверждают, что за двадцать минут до падения мост начал скрипеть, и большинство пешеходов успело добежать до другого конца. Когда начался скрип, под мостом проплывали два парохода, и они постарались отойти подальше - один ускорил ход, а другой сдал назад. В результате обломки перегородили им проход, как и многим другим судам.
        «Как будто обрушились стены Иерихона, - признался мистер Мартин Грин, стряпчий. - Так четко, словно по команде невидимого горна».
        Количество жертв точно неизвестно, но их как минимум шестьдесят три, включая одного члена парламента, выступавшего против войны, а также погибших на проплывавших внизу лодках и в столкновениях на реке, произошедших в результате обрушения.
        «Я видела, как у берега звала на помощь женщина, - рассказала миссис Сью Свит, домохозяйка. - Она кричала, чтобы баржа, с которой она упала, подплыла поближе и забрала ее. Только баржа была слишком далеко, и пока она разворачивалась, женщину засыпало камнями».
        Когда миссис Свит спросили, поможет ли падение Вестминстерского моста решению вопроса в пользу переводчиков, она ответила: «Не думаю, что это их рук дело. Человеку такое не под силу. Это может быть только промыслом Божьим».
        Глава 31
        Вестминстерский мост рухнул, и в Оксфорде разразилась открытая война.
        Переводчики в тревожном ожидании собрались вокруг телеграфного аппарата, и тут сверху, запыхавшись, сбежал стрелок и воскликнул:
        - Убили девушку!
        Все последовали за ним на крышу. Невооруженным глазом Робин увидел какое-то столпотворение в Джерико, но лишь в телескоп заметил то, на что указывал стрелок.
        Солдаты и забастовщики на баррикаде только что обменялись выстрелами, как объяснил стрелок. Обычно это не имело последствий - в городе постоянно звучали предупредительные выстрелы, после чего противники отступали обратно за баррикады. Как символично, как все это символично. На этот раз пуля сразила человека.
        Через телескоп стало видно множество деталей. Жертва была юной белокожей блондинкой, причем красавицей, а кровь, вытекающая из ее живота, окрасила землю алым. На темно-серых булыжниках лужа выглядела как флаг.
        Девушка была не в брюках. Обычно женщины на баррикадах носили штаны. На ней же была шаль и струящаяся юбка, в левой руке она еще сжимала опрокинутую корзину. Наверное, шла за покупками. Или возвращалась домой к мужу, родителям или детям.
        Робин выпрямился.
        - Кто…
        - Не мы, - ответил стрелок. - Посмотрите на ее позу. Она стояла спиной к баррикаде. Это точно сделал не кто-то из наших.
        Снизу донеслись крики, а над их головами просвистели пули. Испугавшись, они поспешили вниз, в укрытие.
        Собравшись в подвале, они жались друг к другу, как перепуганные дети, только что совершившие какую-то шалость. Это была первая человеческая жертва на баррикадах, и она имела символическое значение. Черта пересечена.
        - Все кончено, - сказала профессор Крафт. - В Британии началась война. Это нужно прекратить.
        Они заспорили.
        - Но не мы в этом виноваты, - возразил Ибрагим.
        - Им плевать, что виноваты не мы, - сказал Юсуф. - Это ведь мы все затеяли…
        - Значит, мы сдадимся? - спросила Мегана. - После всего? Просто остановимся?
        - Мы не остановимся, - отрезал Робин, поразившись мощи собственного голоса, который словно шел откуда-то извне и больше напоминал голос Гриффина. Должно быть, это подействовало, потому что все притихли и повернулись к нему - испуганно, с ожиданием и надеждой. - В такие моменты и меняется течение. Ничего глупее они не могли сделать. - В его ушах стучала кровь. - Раньше весь город был против нас, понимаете? А теперь войска все изменили. Застрелили горожанку. И тут уже ничего не исправить. Разве теперь Оксфорд будет поддерживать армию?
        - Если вы правы, - медленно произнесла профессор Крафт, - все скоро станет еще хуже.
        - Вот и отлично. Пока держатся баррикады.
        Виктуар наблюдала за ними с прищуром, и Робин понимал - она подозревала, что случившееся совсем не тяготит его совесть, он не расстроен, как остальные.
        Так почему бы не признать это? Ему не стыдно. Ведь он прав. Эта девушка, кем бы они ни была, стала символом, доказательством, что ради выживания империя пересечет любую черту. Ну, давайте же, думал он, давайте, убейте еще кого-нибудь, залейте улицы своей же кровью. Покажите им свою суть. Покажите, что белый цвет кожи не спасет. Вот, наконец-то непростительное преступление с явным виновником. Эту девушку убили солдаты. И если Оксфорд хочет отомстить, у него был только один способ это сделать.
        В тот вечер на улицах Оксфорда разразились настоящие бои. Стычки начались на окраине города, в Джерико, где пролилась первая кровь, и постепенно возникали все новые и новые очаги. Непрерывно палили пушки. Весь город не спал из-за воплей и бунтов, и Робин увидел на улицах больше людей, чем когда-либо мог себе представить, живя в Оксфорде.
        Переводчики прилипли к окнам, высовываясь наружу в перерывах между выстрелами.
        - Это безумие, - твердила профессор Крафт. - Полное безумие.
        Безумие - не то слово, подумал Робин. В английском просто нет подходящих слов. Он припомнил древние китайские тексты, выражение, которым описывались сокрушительные перемены: ????, тяньфаньдифу. «Рухнули небеса, и земля обрушилась сама на себя». Мир перевернулся с ног на голову. Британия проливала собственную кровь, Британия вырывала свою плоть, и после этого к прошлому возврата уже не было.
        В полночь Эйбел вызвал Робина в вестибюль.
        - Все кончено, - сказал он. - Мы почти в конце пути.
        - В каком смысле? - спросил Робин. - Нам же лучше - они взбаламутили весь город, разве не так?
        - Долго это не продлится, - сказал Эйбел. - Горожане рассержены, но они не воины. У них нет стойкости. Я такое уже видел. К утру они похромают домой. И мне только что сообщили, что на рассвете войска начнут стрелять в каждого, кто еще останется на улицах.
        - А как же баррикады? - в отчаянии спросил Робин. - Они же до сих пор держатся…
        - Мы отошли к последним рубежам. В наших руках осталась только Хай-стрит. Больше никто не притворяется цивилизованным. Они прорвут баррикаду, в этом сомнений нет, вопрос только когда. Мы - обычные гражданские, а они подготовленные вооруженные люди, которые в любую минуту могут вызвать подкрепление. История показывает, что, если дойдет до сражения, мы проиграем. Мы не собираемся повторять Петер- лоо[122 - Манчестерская бойня, или бойня при Петерлоо, в 1819 году была вызвана решением правительства жестоко расправиться с организациями радикалов. На демонстрантов, требовавших представительства в парламенте, направили кавалерию, под копытами которой погибли одиннадцать человек. В толпе были женщины и дети.]. - Эйбел вздохнул. - Иллюзия сопротивления не может длиться вечно. Надеюсь, мы выиграли для вас время.
        - Полагаю, они будут счастливы наконец-то стрелять в вас по-настоящему, - сказал Робин.
        Эйбел бросил на него печальный взгляд.
        - Не очень-то приятно быть правым.
        - Ну что ж. - Робин почувствовал прилив разочарования, но подавил его - несправедливо обвинять в таком развитии событий Эйбела, да и нечестно просить его задержаться, когда ему грозит неминуемая смерть или арест. - Тогда спасибо. Спасибо за все.
        - Погодите. Я пришел не только сообщить, что мы вас покидаем.
        Робин повел плечами и постарался произнести без обиды в голосе:
        - Без баррикад все закончится довольно быстро.
        - Я хотел сказать, что у вас еще есть возможность уйти. Мы начнем уводить людей, прежде чем начнется пекло. Несколько человек останутся для обороны баррикад, и это отвлечет войска, чтобы остальные успели добраться до Котсволдса.
        - Нет, - ответил Робин. - Спасибо, но нет, мы не можем. Мы останемся в башне.
        Эйбел поднял брови.
        - Все?
        То есть он хотел спросить: вы приняли решение за них? Вы хотите сказать, что все здесь готовы умереть? И он был прав, задавая этот вопрос, потому что Робин не мог говорить за всех семерых оставшихся в башне. Он вдруг понял, что понятия не имеет, каков будет их выбор.
        - Я спрошу, - пристыженно ответил он. - И сколько времени…
        - Около часа. Но лучше поспешите.
        Робин собрался с духом, прежде чем подняться к остальным. Он не знал, как сказать им, что это конец. Робин боялся, что лицо его выдаст, покажет, что за призраком старшего брата по-прежнему прячется испуганный мальчуган. Ведь он втянул своих соратников в этот последний бой и теперь боялся посмотреть им в глаза, когда скажет, что все кончено.
        Все собрались на четвертом этаже, прильнув к восточному окну. Он подошел ближе. Снаружи по лужайке с какой-то странной нерешительностью шли солдаты.
        - Что они делают? - удивилась профессор Крафт. - Неужели это атака?
        - Тогда почему так мало людей? - отозвалась Виктуар.
        И она была права. Больше десятка солдат осталось на Хай-стрит, а к башне пошли только пятеро. И тут солдаты расступились, и к последней оставшейся баррикаде шагнула одинокая фигура.
        Виктуар охнула.
        Это была Летти. Она размахивала белым флагом.
        Глава 32
        Она, на Доби сидя,
        Глядела на Звезду,
        Галдели Панкахи кругом:
        «Красива на беду!»
        ЭДВАРД ЛИР. КАМЕРБАНД. ИНДИЙСКАЯ ПОЭМА
        Прежде чем открыть дверь, они отправили остальных наверх. Летти пришла не для того, чтобы разговаривать со всеми, в таком случае на переговоры не отправили бы студентку. Это было личное, Летти пришла объясниться.
        - Впустите ее, - сказал Робин Эйбелу.
        - Простите?
        - Она пришла поговорить. Скажите своим людям, чтобы ее пропустили.
        Эйбел что-то шепнул своему помощнику, и тот побежал по лужайке к баррикаде. Два человека вскарабкались по ней и наклонились. Мгновение спустя Летти подняли наверх, а потом без лишних церемоний опустили с другой стороны.
        Ссутулившись, она пересекла лужайку, волоча за собой флаг, и не подняла головы, пока не добралась до крыльца.
        - Здравствуй, Летти, - сказала Виктуар.
        - Здравствуй, - пробормотала Летти. - Спасибо, что согласились со мной встретиться.
        Выглядела она жалко. Она явно не спала, одежда была грязной и мятой, щеки запали, глаза покраснели, а веки опухли от слез. Она съежилась, словно ждала удара, и вся как будто уменьшилась. И несмотря ни на что, Робину хотелось только одного - обнять ее.
        Этот порыв его удивил. Пока она приближалась к Вавилону, Робин размышлял о том, не убить ли ее, если бы он не обрек тем самым всех остальных, если бы мог отдать взамен только свою жизнь. Но теперь было слишком тяжело смотреть на нее и не видеть друга. Как можно любить того, кто причинил такую боль? Вблизи, глядя ей в глаза, он с трудом верил, что Летти, их Летти, совершила то, что совершила. Она выглядела убитой горем, такой уязвимой, сломленной героиней из ужасной сказки.
        Но он напомнил себе, что именно этот образ и эксплуатировала Летти. В этой стране ее лицо и цвет кожи вызывали сочувствие. Что бы ни случилось, только Летти, выйдя отсюда, будет выглядеть невиновной.
        Он мотнул головой на флаг.
        - Ты здесь, чтобы сдаться?
        - Чтобы вести переговоры, - ответила она. - Только и всего.
        - Тогда входи, - сказала Виктуар.
        Летти переступила через порог. Дверь за ней захлопнулась.
        На мгновение все трое уставились друг на друга. Они в неуверенности застыли посреди вестибюля несимметричным треугольником. Как это было неправильно! Их всегда было четверо, всегда две пары, ровное число, и Робин остро ощутил отсутствие Рами. Без него они не были собой - без его смеха, остроумия, склонности внезапно менять тему разговора, от чего остальным приходилось соображать быстрее. Они больше не были сплоченным курсом. Лишь следом в фарватере.
        - Почему? - ровным голосом без модуляций спросила Виктуар.
        Летти слегка съежилась, совсем чуть-чуть.
        - Мне пришлось, - без колебаний ответила она, подняв подбородок. - Ты знаешь, что по-другому я не могла.
        - Нет, не знаю, - сказала Виктуар.
        - Я не могла предать свою страну.
        - Ты не должна была предавать нас.
        - Вы попали в сети жестокой преступной организации, - произнесла Летти так гладко, будто долго репетировала. - И как бы я ни притворялась, будто согласна с вами, как бы вам ни подыгрывала, я понимала, что нам не выбраться из этой передряги живыми.
        Она и правда так считает? Вот такими она представляет их себе? Робин не мог поверить, что она произносит эти слова, та самая девушка, которая когда-то засиживалась с ними допоздна и хохотала до боли в ребрах. В китайском есть иероглиф, показывающий, насколько болезненными могут быть простые слова: ?, ци, им обозначают шипы, уколы и критику. Такой многозначный иероглиф. Во фразах ??, -? он превращается в «колючие, болезненные слова», но может означать и «побуждать». А еще «убивать».
        - Тогда почему ты здесь? - спросил Робин. - Парламент больше не выдержит?
        - Ох, Робин, - с жалостью посмотрела на него Летти. - Вы должны сдаться.
        - Боюсь, переговоры так не ведутся, Летти.
        - Я серьезно. Я пытаюсь вас предупредить. Меня не хотели сюда пускать, но я упросила, написала отцу, подергала за все ниточки.
        - О чем предупредить? - спросила Виктуар.
        - На рассвете башню возьмут штурмом. Сопротивление будет подавлено оружием. Ожидание окончено. Все окончено.
        Робин скрестил руки на груди.
        - Что ж, тогда пусть попробуют вернуть себе город.
        - Но в этом-то все и дело, - сказала Летти. - Они сдерживались, рассчитывая выманить вас, моря голодом. Никто не желает вашей смерти. Хотите верьте, хотите нет, но им не нравится стрелять в ученых. Вы приносите пользу, это так. Но страна больше не может это выносить. Терпение правительства лопнуло.
        - В таком случае логично было бы согласиться на наши требования, - сказала Виктуар.
        - Но они не могут.
        - И просто разрушат собственный город?
        - Думаете, парламенту есть дело до того, что вы уничтожите? - нетерпеливо заявила Летти. - Этих людей не волнует, что вы сделаете с Оксфордом или Лондоном. Когда погасли фонари, они смеялись, когда рухнул мост, они тоже смеялись. Эти люди хотят уничтожить город. Они считают, что он и так уже стал слишком огромным, в нем больше убогих трущоб, чем цивилизованных районов. И вы сами знаете, что больше всего пострадают бедные. Богатые могут уехать за город и остаться до весны в своих летних поместьях, с чистым воздухом и чистой водой. А бедные будут умирать. Послушайте, людей, которые управляют страной, больше заботит гордость Британской империи, чем легкие неудобства, и они скорее позволят разрушить город, чем подчинятся требованиям тех, кого считают горсткой… балаболов…
        - Назови уж нас, как на самом деле собиралась, - сказала Виктуар.
        - Чужаков.
        - Вот она, ваша хваленая гордость, - сказал Робин.
        - Да. Я с этим выросла. Я знаю, что это у нас в крови. Уж поверьте. Вы и понятия не имеете, сколько крови они готовы пролить ради своей гордости. Эти люди позволили, чтобы упал Вестминстерский мост. Какие еще угрозы у вас остались?
        Робин и Виктуар молчали. Вестминстерский мост был их козырем. Теперь крыть нечем.
        - Так, значит, ты хочешь уговорить нас пойти на смерть, - наконец заговорила Виктуар.
        - Нет, - возразила Летти. - Я хочу вас спасти.
        Она заморгала, и внезапно ее лицо прочертили две тонкие полоски слез. Это не было притворством, они знали, что Летти не умеет играть. Она и правда была безутешна, по-настоящему. Она любила их, в этом Робин не сомневался, по крайней мере, верила, что любит. Она хотела, чтобы они остались целы и невредимы, только по ее версии успешный выход из положения заключался в том, чтобы посадить их за решетку.
        - Я ничего этого не хотела, - сказала она. - Просто хотела вернуть все как раньше. Когда у нас было общее будущее.
        Робин едва не рассмеялся.
        - И как ты себе это представляла? - тихо спросил он. - Что мы будем вместе есть лимонное печенье, когда эта страна объявит войну нашей родине?
        - Ваша родина не там, - возразила Летти. - Уже нет.
        - Неправда, - отрезала Виктуар. - Ведь мы никогда не станем британцами. Ты до сих пор не поняла? Эта дверь для нас закрыта. Мы чужаки, потому что Британия поставила на нас такое клеймо, и пока нас наказывают за связь с родиной, мы будем ее защищать. Нет, Летти, только ты можешь лелеять эту фантазию, но не мы.
        Лицо Летти напряглось.
        Перемирие закончилось, снова выросли стены - они напомнили Летти, почему она их бросила и что она никогда по-настоящему не была одной из них. А если Летти куда-то не впускали, она готова была стереть это место с лица земли.
        - Вы понимаете, что, если я выйду отсюда, не получив вашего согласия, войска придут вас убивать?
        - Это вряд ли. - Виктуар посмотрела на Робина, словно ожидая подтверждения. - Весь смысл забастовки в том, что мы нужны правительству.
        - Прошу вас, поймите, - твердо сказала Летти. - Вы устраиваете слишком много проблем. Что ж. Ведь в конечном счете вас можно заменить. Всех. Потерять вас неприятно, но не более, ведь империя - это нечто большее, чем кучка ученых. И она мыслит не сегодняшним моментом. Она пытается достичь того, чего не удавалось ни одной цивилизации в истории, и ваша смерть будет означать лишь временную заминку - ничего страшного. Британия подготовит новых переводчиков.
        - Нет, - заявил Робин. - После этого никто не будет работать на Британию.
        Летти усмехнулась.
        - Конечно будет. Мы ведь прекрасно знали, на что они способны, верно? Нам рассказали в первый же день. И нам все равно здесь нравилось. Они всегда найдут новых переводчиков. И заново откроют то, что утратили. И будут просто двигаться дальше, потому что никто не сможет их остановить. - Она схватила Робина за руку. Так внезапно, что от потрясения он даже не успел отдернуть руку. Кожа Летти была ледяной, и она сжимала его руку с такой силой, что могла сломать пальцы. - Мертвым ты ничего не изменишь, Птах.
        Он резко выдернул руку.
        - Не называй меня так.
        Летти сделала вид, что не слышала.
        - Не забывай о своей конечной цели. Если ты хочешь исправить империю, лучше всего работать изнутри.
        - Как ты? - спросил Робин. - Как Стерлинг Джонс?
        - Нас, по крайней мере, не разыскивает полиция. У нас есть свобода действий.
        - Ты думаешь, Летти, что это государство когда-нибудь изменится? В смысле, ты когда-нибудь задумывалась, что будет, если вы победите?
        Она пожала плечами.
        - Мы победим, быстро и безболезненно. А после этого получим все серебро в мире.
        - И что дальше? Механизмы станут еще быстрее. Заработки упадут. Неравенство увеличится. Бедных станет больше. Случится все то, что предсказывал Энтони. Непосильная цена за роскошь. И что тогда?
        - Полагаю, будем решать проблемы по мере поступления. - Летти усмехнулась. - Как и всегда.
        - Нет, - сказал Робин. - Тут не найти решения. Вы мчитесь на поезде, с которого невозможно спрыгнуть, разве ты не понимаешь? Это не может закончиться хорошо ни для кого. А мы сделаем свободными и всех вас.
        - Или поезд будет набирать скорость, мчаться мимо всех остальных, а мы останемся в нем.
        С этим бесполезно было спорить. Но, по правде говоря, с Летти всегда было бесполезно спорить.
        - Ради чего все это? - сказала Летти. - Все эти трупы на улицах? Чтобы доказать свою точку зрения? Идеологическая праведность - это прекрасно, но, ради бога, Робин, ты позволяешь людям умирать за дело, которое неизбежно потерпит неудачу. Ведь вы потерпите неудачу, - беззлобно продолжила она. - Вас слишком мало. У вас нет общественной поддержки, нет голосов в парламенте, нет силы. Вы не понимаете, насколько решительно империя настроена вернуть себе серебро. Думаете, вы готовы принести жертву? Правительство пойдет на что угодно, лишь бы выкурить вас отсюда. Конечно, всех вас не убьют, только некоторых. Остальных посадят в тюрьму, и забастовка на этом закончится. Признайтесь… если вы увидите смерть своих друзей, если к вашей голове приставят дуло пистолета, разве вы не вернетесь к работе? Профессора Чакраварти уже арестовали. И будут пытать его, пока он не согласится сотрудничать. Ну давайте, скажите, сколько человек в этой башне будут стойко придерживаться своих принципов, когда дойдет до драки?
        - Мы не такие бесхребетные, как ты, - отрезала Виктуар. - Они ведь здесь, так? Они с нами.
        - Я снова задам вопрос. Сколько, по-вашему, это продлится? Вы пока никого не потеряли. А что будет, когда падет первый революционер? Когда к их головам приставят оружие?
        Виктуар указала ей на дверь.
        - Вон отсюда.
        - Я пытаюсь вас спасти, - не унималась Летти. - Я ваша последняя надежда на спасение. Сдайтесь, выходите добровольно и помогите с восстановлением разрушенного. Вы недолго пробудете в тюрьме. Вы нужны им, как сами и сказали, и очень скоро вернетесь в Вавилон, будете заниматься работой, о которой всегда мечтали. Лучше и быть не может. Вот и все, что я хотела сказать. Примите это предложение, или умрете.
        «Тогда мы лучше умрем», - чуть не произнес Робин, но осекся. Он не мог приговорить к смерти всех, кто оставался наверху. И Летти это понимала.
        Она победила. У них не осталось аргументов. Она загнала их в угол, все предусмотрела, а у них больше не было козырей в рукаве.
        Вестминстерский мост рухнул. Какие еще угрозы у них остались?
        Робину было ненавистно это произносить. Звучало как поражение, как будто он преклонил колени.
        - Мы не можем решать за всех.
        Летти улыбнулась.
        - Тогда соберите их. Проголосуйте. И придите к согласию, у вас же демократия. - Она положила белый флаг на стол. - Но к рассвету у вас должен быть ответ.
        Она развернулась и пошла к двери.
        Робин бросился вслед.
        - Подожди, Летти.
        Она помедлила, положив руку на дверь.
        - Почему Рами? - спросил он.
        Она замерла. Под лунным светом ее щеки сияли, как белый мрамор статуи. Именно такой Робин всегда ее видел. Холодной. Бесстрастной. Лишенной всего, что делало ее живым существом, которое дышит, любит и испытывает боль.
        - Ты прицелилась. И спустила курок. И выстрел был чертовски метким, Летти. Почему Рами? Что он тебе сделал?
        Робин и сам это знал. Они оба знали ответ на этот вопрос. Но Робин хотел услышать от нее, хотел убедиться - Летти понимает, что он тоже это знает, хотел освежить воспоминания, потому что видел боль в глазах Летти, и она этого заслуживала.
        Летти долго смотрела на него. Она не шевелилась, не считая поднимавшейся от учащенного дыхания груди. А когда заговорила, голос звучал холодно и звонко.
        - Я не целилась, - сказала Летти, и по тому, как она прищурилась и четко произносила слова, будто бросала кинжалы, Робин понял, что будет дальше. Она бросила ему в лицо его же слова. - Я вообще не задумывалась. Я запаниковала. И убила его.
        - Убить не так-то просто.
        - А оказалось, что проще простого. - Она бросила на него презрительный взгляд. - Разве не поэтому мы оказались здесь?
        - Мы тебя любили, - прошептала Виктуар. - Готовы были умереть за тебя, Летти.
        Летти не ответила. Она развернулась, резко открыла дверь и вышла в ночь.
        Дверь захлопнулась, и наступила тишина. Они не готовы были подняться наверх с новостями. Не знали, как их преподнести.
        - Думаешь, она правда так считает? - наконец произнес Робин.
        - Совершенно точно. Даже не поморщилась.
        - И мы позволим ей победить?
        - А как мы можем это предотвратить? - спросила Виктуар.
        Между ними повисла напряженная тишина. Робин знал ответ, только не понимал, как его произнести. Виктуар знала обо всем, что у него на душе, кроме этого. У Робина был только единственный секрет от нее - частично потому, что он не хотел перекладывать эту ношу на ее плечи, но еще он боялся ее реакции.
        Она прищурилась.
        - Робин?
        - Мы уничтожим башню, - сказал он. - И себя вместе с ней.
        Она даже не вздрогнула, лишь как будто расслабилась, словно дождалась подтверждения. Видимо, ему не удалось скрыть свои мысли.
        - Это невозможно.
        - Есть способ. - Робин намеренно интерпретировал ее слова неверно, как будто проблема только в способе. - Сама знаешь, что есть. Нам показали с самого начала.
        Виктуар застыла. Робин знал, о чем она думает. О вибрирующей пластине в руках профессора Плейфера, словно вопящей от боли, разлетающейся на тысячу острых, сверкающих осколков. Умножить этот эффект во много раз. Вместо пластины - башня. Страна.
        - Цепная реакция, - прошептал он. - Она сама доведет задачу до конца. Помнишь? Плейфер показал, как это происходит. Эффект перекидывается на другие пластины. И не прекращается, пока не сделает все серебро непригодным.
        Сколько серебра находится в Вавилоне? Когда все закончится, оно станет бесполезным. Тогда переводчики уже не пригодятся. Библиотека исчезнет. «Грамматики» исчезнут. А также резонансные стержни и все серебро.
        - И давно ты это задумал? - спросила Виктуар.
        - С самого начала, - ответил он.
        - Ненавижу тебя.
        - Только так мы можем победить.
        - Это самоубийственный план, - сердито сказала она. - И не говори мне, что это не так. Именно этого ты и хочешь, всегда хотел.
        - Да, именно так. - Но как объяснить, какое бремя давит ему на грудь настолько сильно, что невозможно дышать? - Думаю, после Рами и Гриффина… нет, после Кантона… я… - Он сглотнул. - Я почувствовал, что не имею права…
        - Не говори так.
        - Но это правда. Они были лучше нас, и они погибли…
        - Робин, так нельзя…
        - А что мне делать? Я жил не предначертанной мне жизнью, у меня было то, чего нет у миллионов других людей… Вокруг столько страданий, Виктуар, а я только пил шампанское…
        - Не смей. - Она подняла руку, как будто хотела дать ему пощечину. - Не говори мне, что ты просто хрупкий ученый, который не может вынести груза мировых страданий, стоило тебе их заметить. Это полная чушь, Робин. Ты не какой-нибудь франтоватый денди, который падает в обморок при первом упоминании о страданиях. Знаешь, каковы подобные люди? Они трусы, романтики, идиоты и никогда даже не пытались изменить мир, который их так расстраивал, прятались, потому что чувствовали себя виноватыми…
        - Виноватыми, - повторил он. - Я чувствую себя виноватым, именно так. Рами однажды сказал, что я не хочу поступить правильно, а лишь пытаюсь найти легкий путь.
        - И он был прав, - яростно заявила Виктуар. - Это трусость, ты сам знаешь.
        - Нет, послушай. - Робин схватил ее ладони. Они дрожали. Виктуар пыталась выдернуть руки, но Робин крепко сжал их, обхватив ее пальцы. Она должна понять, прежде чем навсегда возненавидит его за то, что он ее покидает. - Он прав. И ты права. Я это знаю, именно это я и пытаюсь сказать - он был прав. Прости. Но я не знаю, как жить дальше.
        - День за днем, Птах. - Ее глаза наполнились слезами. - Ты просто живешь день за днем. Как и все мы. Это нетрудно.
        - Нет… Я не могу, Виктуар. - Робин боялся расплакаться, ведь если он заплачет, то забудет все слова и не сумеет высказать все, что необходимо. И Робин бросился напролом, пока мог сдерживать слезы: - Я хочу верить в будущее, за которое мы боремся, но не вижу его, просто не вижу. И не могу жить день за днем, когда меня ужасает мысль даже о дне завтрашнем. Я тону. Я так долго тонул и пытался найти выход, но не нашел ни одного, который не выглядел бы… безответственным. Но только таким я вижу для себя выход.
        Виктуар покачала головой. Теперь она тоже рыдала, как и Робин.
        - Не говори так.
        - Кто-то же должен это сказать. И кто-то должен остаться.
        - Так почему же ты не попросишь меня остаться с тобой?
        - Ох, Виктуар…
        Что еще он мог сказать? Робин не мог ее попросить, никогда не осмелился бы. И все же между ними повис немой вопрос.
        Виктуар не отрывала взгляд от окна, от черноты лужайки и залитой светом факелов баррикады и молча всхлипывала. Слезы струились по ее щекам, и она смахивала их. Робин не мог понять, о чем она думает. Впервые с тех пор как все это началось, он не мог разобраться, что у нее на душе.
        Наконец она глубоко вздохнула и подняла голову. И спросила, не поворачиваясь:
        - Ты когда-нибудь читал поэму, которая так нравится аболиционистам? «Умирающий негр» Бикнелла и Дэя.
        Робин читал этот аболиционистский памфлет, купив его в Лондоне. Поэма так поразила его, что он до сих пор хорошо ее помнил. В ней описывалась история африканца, который покончил с собой, чтобы не попасть в рабство[123 - Вооружен твоим последним даром - властью умереть! И жерновам твоим, суровая судьба, теперь могу я бросить вызов.Томас Дэй и Джон Бикнелл, 1775 г.]. В то время Робину история показалась романтичной и трогательной, но теперь, увидев выражение лица Виктуар, он понял, что это не так.
        - Да, - сказал он. - Такая трагедия.
        - Только наша смерть вызывает у них жалость, - сказала Виктуар. - Нам приходится умереть, чтобы нас сочли благородными. Наша смерть - это восстание, скорбная жалоба на их бесчеловечность. Наша смерть стала боевым кличем. Но я не хочу умирать, Робин. Не хочу умирать. Не хочу стать их Имоиндой, их Орооноко[124 - В романе «Орооноко», написанном в 1688 году англичанкой Афрой Бен, африканский принц Орооноко убил свою возлюбленную Имоинду, чтобы спасти от изнасилования английскими солдатами, против которых они восстали. Позже Орооноко взяли в плен, привязали к столбу и четвертовали. В свое время роман «Орооноко» и поставленная по его мотивам пьеса Томаса Саутерна считались величайшими произведениями.]. Не хочу быть для них трагической и любимой лакированной фигуркой. Я хочу жить.
        Она прильнула к плечу Робина. Он крепко обнял ее, тихонько покачивая.
        - Я хочу жить, - повторила она, - жить, наслаждаться жизнью и пережить их. Хочу иметь будущее. Смерть - это не воздаяние. Смерть - это конец. Она лишает меня всего - будущего, где я могла быть счастлива и свободна. И дело не в храбрости. Дело в желании получить еще один шанс. Даже если бы я всю жизнь убегала, даже если бы никогда и пальцем не пошевелила, чтобы помочь другому, я была бы счастлива. Хотя бы на один день мир показался бы нормальным. Думаешь, это эгоистично?
        Ее плечи поникли. Робин прижал ее к себе. Виктуар была его якорем, который он не заслуживал. Его фундаментом, его светом, одно ее присутствие помогало Робину двигаться дальше. И ему так хотелось, чтобы этого было достаточно.
        - Будь эгоистичной, - сказал он. - Будь храброй.
        Глава 33
        Настал час отъезда, и мы пошли своим путем - я умирать, а ты жить. Что лучше - кто знает?
        ПЛАТОН. АПОЛОГИЯ СОКРАТА
        - Всю башню? - спросила профессор Крафт.
        Она заговорила первой. Остальные просто уставились на Робина и Виктуар, не веря своим ушам, и даже профессор Крафт, похоже, до сих пор не могла свыкнуться с мыслью, которую только что произнесла вслух.
        - Это же десятилетия… столетия исследований, и все это уничтожить, потерять… Ох, и кто знает, сколько…
        Она умолкла.
        - А для Англии последствия будут еще хуже, - сказал Робин. - Вся страна держится на серебре. Серебро качает кровь по ее венам, Англия не сможет жить без серебра.
        - Они все восстановят…
        - Да, со временем. Но не раньше, чем остальной мир сумеет выстроить оборону.
        - А Китай?
        - Войны не будет. Британия просто не сможет воевать. Ее корабли тоже работают на серебре. Весь флот зависит от серебра. На многие месяцы, а то и годы, Британия перестанет быть самым сильным государством в мире. А что будет дальше - никому не ведомо.
        Будущее можно изменить, как и предсказывал Гриффин. Одно решение, принятое одним человеком в нужный момент. Вот так определяется ход истории. Так меняется ее курс.
        В конце концов, ответ очевиден - всего лишь не принимать участия. Отказаться работать на империю, навсегда лишить ее плодов своего труда.
        - Не может же такого быть, чтобы не было другого выхода… - произнесла Джулиана с вопросительной интонацией.
        - На рассвете начнется штурм, - ответил Робин. - Несколько человек застрелят в качестве показательного примера, а остальных будут держать на прицеле, пока мы не начнем восстанавливать нанесенный ущерб. Нас закуют в кандалы и заставят работать.
        - Но баррикады…
        - Баррикады не устоят, - прошептала Виктуар. - Это просто стены, Джулиана. А стены можно разрушить.
        Сначала все молчали, потом смирились. События и так уже приняли невероятный оборот, что к ним добавит разрушение символа вечности?
        - Тогда нужно будет быстро выбраться отсюда, - сказал Ибрагим. - Как только начнется цепная реакция.
        «Но вы не сумеете быстро выбраться», - чуть не сказал Робин, но вовремя остановился.
        Ответ был очевиден. Они не смогут выбраться быстро, потому что не выберутся вообще. Один раз произнести словесную пару недостаточно. Если не сделать все тщательно, башня обрушится лишь частично, а все остальное получится спасти и легко восстановить. Единственным результатом станут раздражение и трата денег. Они пострадают понапрасну.
        Нет, чтобы его план сработал, чтобы нанести такой удар империи, от которого она не оправится, всем придется остаться в башне и повторять слова снова и снова, активировать столько цепочек разрушения, сколько сумеют.
        Но как сказать всем этим людям, что они должны умереть?
        - Я… - начал он, но слова застряли в горле.
        Объяснять и не пришлось. Они сами все поняли, пришли к тому же выводу, один за другим, и от отразившейся в их глазах обреченности защемило сердце.
        - Я остаюсь, - сказал он. - И не прошу всех остаться со мной, Эйбел выведет вас, если захотите, но… один я не справлюсь.
        Виктуар отвернулась, скрестив руки на груди.
        - Нам не нужны все, - продолжил он, отчаянно пытаясь заполнить тишину словами, потому что чем дольше он говорил, тем чудовищнее казалась тишина. - Полагаю, чем больше разных языков, тем лучше, это усилит эффект, и, конечно, люди должны встать во всех углах башни, потому что… - Он поперхнулся. - Но нам не нужны все.
        - Я остаюсь, - сказала профессор Крафт.
        - Спасибо, профессор.
        Она криво улыбнулась.
        - Думаю, мне все равно больше не дадут преподавать.
        Робин понял, что все сейчас занимаются теми же расчетами - окончательность смерти или суд, тюрьма и возможная казнь. Если они переживут Вавилон, это еще не значит, что выживут. И они задавали себе вопрос, не проще ли в таком случае умереть.
        - Ты не боишься? - спросила Мегана.
        - Нет, - ответил Робин. А что еще он мог сказать? Он не мог разобраться сам в себе. Он чувствовал решимость, но, вероятно, только из-за напряжения; страх и сомнения лишь временно скрылись за хлипкой стеной, которая в любой момент разлетится вдребезги. - Нет, не боюсь… Я готов. Но нам не нужны все.
        - Может, студенты младших курсов… - Профессор Крафт откашлялась. - Я про тех, которые еще не работали с серебром. Нет смысла…
        - Я хочу остаться. - Ибрагим бросил встревоженный взгляд на Джулиану. - Я не… Я не хочу бежать.
        Бледная как мел Джулиана не произнесла ни слова.
        - А есть способ уйти? - спросил Робина Юсуф.
        - Есть. Люди Эйбела вывезут вас из города, они обещали и ждут. Но нужно уходить как можно быстрее. А потом бежать как можно дальше. И вряд ли вы когда-нибудь перестанете быть беглецами.
        - Нет никаких условий для амнистии? - спросила Мегана.
        - Амнистия возможна, если вы будете работать на правительство. Поможете все восстановить. Такое предложение сделала Летти, она хотела, чтобы вы это знали. Но вы всегда будете в их власти. Вас не отпустят. Вы станете собственностью Британии, и вас заставят быть за это благодарными.
        Джулиана взяла Ибрагима за руку. Тот крепко сжал ее пальцы. При виде их близости Робин моргнул и отвернулся.
        - Но мы все-таки можем сбежать, - сказал Юсуф.
        - Вы можете сбежать, - подтвердил Робин. - Но в этой стране вы нигде не будете в безопасности.
        - Но мы можем поехать домой.
        - Мы можем поехать домой, - сказала Виктуар так тихо, что Робин едва ее услышал.
        Юсуф кивнул, на мгновение задумался, а потом встал рядом с ней.
        Вот так просто решилось, кто сбежит, а кто останется. Робин, профессор Крафт, Мегана, Ибрагим и Джулиана с одной стороны, Юсуф и Виктуар - с другой. Никто не умолял, никто не изменил мнения.
        - Итак, - сказал Ибрагим. Он так съежился, что как будто уменьшился в размере. - Когда…
        - На рассвете, - ответил Робин. - Они придут на рассвете.
        - Значит, пора заняться серебром, - сказала профессор Крафт. - И если у нас только одна попытка, нужно сложить его поаккуратнее.
        - Что вы решили? - спросил Эйбел Гудфеллоу. - Они уже приближаются.
        - Отправьте своих людей по домам, - ответил Робин.
        - Что?
        - И как можно быстрее. Выводите их с баррикады и бегите. Времени осталось мало. Гвардейцам теперь плевать, если они кого-то убьют.
        Эйбел кивнул.
        - Кто идет с нами?
        - Только двое. Юсуф и Виктуар. Они сейчас попрощаются и будут готовы. - Робин вытащил из кармана сверток. - И еще вот это.
        Видимо, Эйбел что-то прочел по его лицу, услышал что-то в голосе, потому что прищурился.
        - А что задумали остальные?
        - Я не должен вам рассказывать.
        Эйбел взял сверток.
        - Это предсмертная записка?
        - Здесь написано обо всем, что происходило в башне. За что мы выступали. Есть второй экземпляр, но в случае, если он потеряется, вы найдете способ это опубликовать. И распространить по всей Англии. Расскажите всем о том, что мы сделали. Пусть помнят о нас. - Эйбел хотел что-то возразить, но Робин покачал головой. - Пожалуйста, не нужно. Я принял решение, а времени мало. Объяснять я не буду, и лучше не спрашивать.
        Эйбел пару секунд смотрел на него, но потом, видимо, решил задать вопрос по-другому:
        - Вы поставите точку?
        - Постараемся. - У Робина сдавило грудь. Он так вымотался, что ему хотелось свернуться калачиком на земле и заснуть. Хотелось, чтобы все поскорее закончилось. - Но больше я ничего сказать не могу. Просто уходите.
        Эйбел протянул руку.
        - Значит, это прощание.
        - Прощайте. - Робин пожал его руку. - Ах да, одеяла, совсем забыл…
        - Не страшно.
        Эйбел сжал его ладонь обеими руками. Рукопожатие было теплым и крепким. У Робина запершило в горле, он был благодарен Эйбелу, что не пришлось объясняться. А теперь нужно быстро уходить, набравшись решимости, чтобы ее хватило до конца.
        - Удачи, Робин Свифт. Да пребудет с вами Господь.
        До самого рассвета они несколько часов складывали серебряные пластины в пирамидки в главных опорных точках - под окнами, у несущих колонн, вдоль стен и полок, а также вокруг «Грамматик». Невозможно было предсказать масштаб разрушений, но переводчики сделали почти невозможное, собрав все хранившееся в башне серебро.
        Виктуар и Юсуф ушли в час ночи. Прощание было коротким и сдержанным. Слишком многое нужно было сказать, и одновременно с этим сказать было больше нечего, все сдерживались из опасений прорвать плотину для чувств. Если сказать слишком мало - они вечно будут об этом сожалеть. А если слишком много, то никогда не смогут расстаться.
        - Счастливого пути, - прошептал Робин, обнимая Виктуар.
        Она выдавила улыбку.
        - Да. Спасибо.
        Они долго стояли обнявшись, и все остальные ушли, оставив их в вестибюле наедине. Наконец Виктуар отступила и огляделась, словно не знала, стоит ли заговорить.
        - Ты сомневаешься, что у нас получится, - сказал Робин.
        - Я этого не говорила.
        - Но подумала.
        - Я просто напугана грандиозностью нашего заявления. - Она подняла руки, но потом опустила. - А они все равно будут считать это временным отступлением, от которого можно оправиться. Они никогда не поймут, что мы хотели сказать.
        - Если уж на то пошло, не думаю, что они вообще стали бы слушать.
        - Да, ты прав. - Она снова заплакала. - Ох, Робин, не знаю, что мне…
        - Просто уходи. И напиши родителям Рами, хорошо? Они должны знать.
        Она кивнула, в последний раз крепко обняла его и поспешила к двери, на лужайку, где уже ждали Юсуф и люди Эйбела. В лунном свете ее лицо казалось удивленным. Она махнула рукой на прощанье, и они ушли.
        Теперь осталось только ждать конца.
        Как можно примириться с собственной смертью? Как говорится в «Критоне», «Федоне» и «Апологии», Сократ принял смерть хладнокровно, с невероятным спокойствием и отказался от многочисленных возможностей сбежать. Более того, он был настолько умиротворен, настолько убежден в том, что смерть - единственный выход, что в своей невыносимо праведной манере убеждал в этом друзей, даже когда они разрыдались. Впервые познакомившись с греческими текстами, Робин был поражен полным безразличием Сократа к своему концу.
        Конечно, гораздо проще умереть с таким настроением - никаких сомнений, никаких страхов, спокойно на душе. Теоретически Робин мог в это поверить. Он часто думал о смерти как об избавлении. Не переставал мечтать о ней с того дня, когда Летти застрелила Рами. Он утешался мыслями о рае, о зеленых холмах под синим небом, где они с Рами могли бы разговаривать, глядя на вечный закат. Но еще сильнее подобных фантазий его утешала мысль о том, что смерть означает лишь небытие, которое всему положит конец: боли, мучениям, ужасному, удушающему горю. Да, смерть означает покой.
        И все же смерть приводила его в ужас.
        Они уселись на пол в вестибюле, слушая дыхание друг друга. Молчание успокаивало. Профессор Крафт попыталась утешить их, перебирая в памяти древние слова о самой главной дилемме человека. Она говорила о «Троянках» Сенеки, о Вултее Лукана, о мученичестве Катона и Сократа. Цитировала Цицерона, Горация и Плиния Старшего. Смерть - величайшее благо природы. Смерть - лучшее состояние. Смерть освобождает бессмертную душу. Смерть - это трансцендентность. Смерть - это акт храбрости, величайший акт неповиновения.
        Сенека так говорил о Катоне: una manu latam libertati viam faciet[125 - Одной рукой даст он широкую дорогу свободе -(лат.)-.].
        Вергилий так говорил о Дидоне: Sic, sic iuvat ire sub umbras[126 - Вот так это помогает скрыться в тени -(лат.)-.].
        Никто не вслушивался, никого не трогали эти слова, как и любые теоретические рассуждения о смерти. Слова и мысли наталкивались на стену неизбежного, окончательного конца. И все же ее ровный голос служил утешением, убаюкивая в их последние часы.
        Джулиана выглянула в окно.
        - Они пересекают лужайку.
        - Но еще не рассвело, - удивился Робин.
        - Они идут, - просто сказала она.
        - Что ж, - сказала профессор Крафт. - Тогда лучше начнем.
        Они встали.
        Конец им предстояло встретить не вместе. Каждый пошел к своей позиции - пирамиде серебра на разных этажах и в разных углах здания, расположенных таким образом, чтобы увеличить вероятность полного разрушения башни. Когда стены обрушатся на их головы, каждый будет стоять в одиночестве, вот почему в нужный момент им так трудно было расстаться.
        По лицу Ибрагима струились слезы.
        - Я не хочу умирать, - прошептал он. - Должен же быть какой-то другой… Я не хочу умирать.
        Все думали об одном и том же - лелеяли отчаянную надежду, что все-таки есть шанс выбраться. Остались последние секунды, и их было так мало. Теоретически они приняли красивое решение. Они станут мучениками, героями, столкнувшими историю с проторенного пути. Но это все равно не утешало. В последние мгновения имело значение только одно - пугающие болезненность и необратимость смерти, и никому не хотелось умирать.
        Но пусть они и дрожали, никто не сломался. В конце концов, это всего лишь желание жить. А войска уже были на подходе.
        - Не будем медлить, - сказала профессор Крафт, и все стали подниматься по лестнице на свои этажи.
        Робин остался в центре вестибюля, под сломанной люстрой, в окружении восьми серебряных пирамид высотой с его рост. Он глубоко вздохнул, глядя, как отсчитывает минуты стрелка на часах, висящих над дверью.
        Часы на оксфордских колокольнях давно перестали звонить. Теперь приближающийся решающий момент отмечало только синхронное тиканье часов, установленных в одном и том же месте на каждом этаже. Переводчики решили начать ровно в шесть, выбрав время произвольно, просто им хотелось уцепиться за какой-то твердый факт.
        До шести осталась минута.
        Робин судорожно вздохнул. Его мысли метались, отчаянно пытаясь найти хоть что-то, о чем можно думать, кроме этого. Он хватался не за связные воспоминания, а за яркие детали: соленый морской воздух, длинные ресницы Виктуар, заминку в речи Рами, прежде чем тот разражался зычным смехом. Робин цеплялся за все это, пока мог, не позволяя мыслям смещаться.
        Двадцать секунд.
        Теплые хрустящие булочки из «Кладовых». Руки миссис Пайпер, все в муке и сахаре. Лимонное печенье, тающее на языке.
        Десять.
        Горечь эля и колючий смех Гриффина. Сладкий запах опиума. Ужин в Старой библиотеке, ароматный карри и пригоревшая, пересоленная картошка. Громкий, отчаянный и истерический смех.
        Пять.
        Улыбка Рами. Рами тянет к нему руку.
        Робин положил ладонь на ближайшую пирамиду, закрыл глаза и прошептал:
        - Фаньи. Переводить.
        По вестибюлю раскатился резкий звон, вой сирены, пронизывающий до костей. Вся башня сверху донизу наполнилась перестуком, потому что все выполнили свой долг, ни один не спасовал.
        Робин судорожно выдохнул. Нет места колебаниям. Не время бояться. Он поднес ладонь к следующей стопке пластин и снова прошептал:
        - Фаньи. Переводить. - И опять: - Фаньи. Переводить. - И еще раз: - Фаньи. Переводить.
        Он почувствовал, как пол под ногами дернулся. Заметил, как задрожали стены. С полок падали книги. Над его головой раздался скрип.
        Робин думал, что испугается.
        Считал, что сосредоточится только на боли и начнет представлять, как на него обрушатся восемь тысяч тонн обломков. Будет ли смерть мгновенной или придет чудовищно медленно, когда руки и ноги раздавит, а легкие еще будут пытаться вдохнуть исчезающий воздух?
        Но больше всего его поразила красота. Пластины пели и дрожали, как будто пытались сообщить немую истину - что перевод невозможен, а царство чистого смысла, который они улавливают и проявляют, никогда не будет познано, в Вавилоне с самого начала взялись за невыполнимую задачу.
        Ведь разве мог существовать адамический язык? При этой мысли Робин засмеялся. Не существует прирожденного, понятного для всех языка; им не мог стать ни английский, ни французский. Язык - это различия смыслов. Тысяча разных способов видеть мир и жить в нем. Нет, тысяча миров внутри одного. И перевод - необходимое, пусть и тщетное усилие, чтобы перемещаться между ними.
        Робин перенесся в свое первое утро в Оксфорде, когда он поднимался вместе с Рами на солнечный холм с корзиной для пикника в руке. Лимонад из цветков бузины. Теплые булочки, пахучий сыр и шоколадное пирожное на десерт. В воздухе пахло обещаниями, Оксфорд сиял, как гирлянда, и Робин влюблялся.
        - Так странно, - сказал он. В это время они уже перешли невидимый барьер и говорили друг с другом откровенно, не боясь последствий. - Я как будто знаю тебя всю жизнь.
        - Я тоже, - ответил Рами.
        - И это какая-то бессмыслица, - сказал Робин, уже опьянев, хотя в лимонаде не было спиртного. - Ведь мы знакомы меньше дня, но все же…
        - Думаю, это потому что, когда я говорю, ты слушаешь.
        - Потому что ты потрясающий.
        - Потому что ты хороший переводчик. - Рами откинулся на локтях. - В этом и заключается перевод. И речь. Слушать другого и пытаться понять, вопреки всем своим предубеждениям, что он хочет сказать. Показать себя миру в надежде, что кто-то тебя поймет.
        Потолок начал рушиться. Сначала посыпался ручеек щебня, затем целые куски мрамора и ломающиеся балки. Упали полки. Свет струился в вестибюль прямо из стен, где раньше не было окон. Робин поднял голову и увидел падающий на него Вавилон, а еще выше - предрассветное небо.
        Он закрыл глаза.
        Но когда-то он уже ждал смерти. Сейчас он вспомнил - он ведь уже знал, какова смерть. Не такая внезапная и не такая жестокая. Но память об ожидании смерти все еще хранилась в его теле; воспоминания о душной комнате, о параличе и надежде на скорый конец. Он вспомнил тишину. Покой. Когда разбились окна, Робин закрыл глаза и представил лицо матери.
        Она улыбалась. Робин назвал ее по имени.
        Эпилог
        Виктуар
        Виктуар Деграв всегда умела выживать.
        Самое главное - не оглядываться назад. Даже когда она скакала верхом на север, к Котсволдсу, пригнув голову, чтобы уклониться от хлещущих ветвей, в глубине души ей хотелось находиться в башне, с друзьями, и ощущать, как вокруг рушатся стены. Если им суждено умереть, ей хотелось быть похороненной вместе с ними.
        Но ради выживания она должна была обрезать пуповину. Должна была смотреть только в будущее. Кто знает, что там ждет? Сегодня в Оксфорде произошло немыслимое, и последствия будут невообразимыми. Такого в истории еще не было. Жребий брошен. История потекла по иному пути.
        Но Виктуар хорошо знала, что такое немыслимое. Освобождение ее родины было немыслимым, даже когда уже произошло, ведь никто ни во Франции, ни в Англии, даже самые радикальные сторонники свободы, не верили, что рабы потребуют освобождения. Ведь рабы не включались в категорию людей рационально мыслящих, просвещенных и наделенных правами. Через два месяца после новостей об августовском восстании 1791 года Жан-Пьер Бриссо, один из основателей «Общества друзей чернокожих», объявил во французской Ассамблее, что новость наверняка фальшивая, потому что, как всем известно, рабы просто неспособны на такие быстрые, слаженные и отчаянные действия. Через год после революции многие еще считали, что беспорядкам положат конец и все вернется в привычное русло, ведь привычный порядок - это доминирование белых над черными.
        Разумеется, они ошибались.
        Но кто из живущих способен понять свою роль в гобелене истории? Б?льшую часть жизни Виктуар даже не осознавала, что она родом из первой в мире республики чернокожих.
        До «Гермеса» она знала только вот что:
        Она родилась на Гаити в 1820 году, в том же году, когда король Анри Кристоф в страхе перед военным переворотом покончил с собой. Его жена с дочерями сбежали в Англию, где поселились в доме своего покровителя в Саффолке. Мать Виктуар, горничная королевы, сбежала вместе с ними. Она всегда говорила о побеге с трепетом и, ступив на землю Парижа, отказалась даже думать о Гаити как о доме.
        Виктуар познавала историю Гаити по проклятьям в ночи - великолепный дворец Сан-Суси, где жил первый чернокожий король Нового Света; вооруженные люди; туманные политические разногласия, из-за которых ей почему-то пришлось пересечь Атлантику. В детстве она считала, что на ее жестокой родине идет варварская борьба за власть, ведь именно так говорили во Франции, именно в это верила ее мать-изгнанница.
        - Нам повезло, что мы выжили, - шептала ей мать.
        Вот только во Франции мать не выжила. Виктуар так никогда и не узнала, почему ее мать, рожденную свободной, отправили из Саффолка работать прислугой у парижского ученого на пенсии, профессора Эмиля Дежардана. Виктуар не знала, что пообещали ее матери или о какой сумме шла речь. Но во Франции ее матери не позволяли покидать поместье Дежардана, потому что там до сих пор существовало рабство, как и во всем остальном мире - полулегально, по ненаписаным, но общепринятым правилам. И когда ее мать заболела, Дежарданы не послали за доктором. Они просто закрыли дверь в ее комнату и ждали снаружи, пока вошедшая туда горничная не сообщила, пощупав пульс, что мать Виктуар скончалась.
        Тогда они заперли Виктуар в кладовке и не выпускали из страха, что болезнь распространится. Однако все слуги все равно заразились, и врачи были бессильны, предоставив больных на волю судьбы.
        Виктуар выжила. Жена профессора Дежардана выжила. Его дочери выжили. А сам профессор умер, а Виктуар потеряла единственную связь с людьми, которые вроде бы любили ее мать, но почему-то все равно продали.
        В доме царило отчаяние. Мадам Дежардан, блондинка с резкими чертами лица, плохо разбиралась в финансах и разбрасывалась деньгами. Скоро их стало не хватать. Сначала уволили горничную, ведь зачем держать ее, если есть Виктуар? Внезапно на Виктуар свалилась куча обязанностей: разводить огонь в каминах, полировать серебро, вытирать пыль, подавать чай. Но ее всему этому не учили. Ее учили читать, сочинять и переводить, а не управляться с домашним хозяйством, и теперь ее часто бранили и били.
        Две маленькие дочери мадам Дежардан тоже не радовали, они с удовольствием объявляли гостям, что Виктуар - сирота, которую они спасли в Африке. «На Занзибаре, - в унисон мурлыкали они. - На Занзибаа-а-а-ре».
        Но это было не так уж плохо.
        Все не так уж плохо, твердили ей, по сравнению с ее родным Гаити, где царит преступность, а незаконный и некомпетентный режим погрузил страну в нищету и анархию. «Тебе повезло, - говорили ей, - что ты здесь, с нами, в безопасном и цивилизованном мире».
        И она верила. Потому что не знала ничего другого.
        Она могла бы сбежать, но профессор и мадам Дежардан полностью изолировали ее от мира, и она понятия не имела, что по закону свободна. Виктуар выросла в противоречивой Франции, граждане которой в 1789 году приняли декларацию прав человека, но не отменили рабство и сохранили право владеть движимым имуществом, в том числе людьми.
        Освобождение произошло в результате череды совпадений, изобретательности, находчивости и удачи. Виктуар просмотрела письма профессора Дежардана в поисках купчей - доказательства, что она и ее мать действительно принадлежали ему. Но так и не нашла ничего подобного. Зато узнала о Королевском институте перевода, в котором профессор учился в молодости, и выяснила, что он написал туда о ней, рассказав о талантливой девочке, о ее выдающейся памяти и способностях к греческому и латыни. Он намеревался взять ее в поездку по Европе. Может быть, институт захочет с ней познакомиться?
        Вот так она обнаружила способ оказаться на свободе. Когда оксфордские друзья профессора Дежардана наконец-то написали в ответ, что будут рады пригласить талантливую мисс Деграв в институт и оплатят дорогу, она поняла, что это шанс сбежать.
        Но подлинное освобождение Виктуар Деграв произошло, только когда она встретила Энтони Риббена. Когда он привел ее в общество Гермеса, она начала считать себя гаитянкой. Научилась гордиться своим полузабытым, фрагментарным креольским, с трудом отличимым от французского. Мадам Дежардан давала Виктуар затрещину всякий раз, когда она говорила на креольском. «Заткнись, - говорила она. - Я же сказала, ты должна разговаривать по-французски, как настоящая француженка». А кроме того, Виктуар узнала, как и весь остальной мир, что гаитянская революция была не провальным экспериментом, а маяком надежды.
        И она поняла, что революция всегда немыслима. Она уничтожает знакомый мир. Будущее не предначертано и сверкает возможностями. Колонизаторы понятия не имеют, что надвигается, и от этого начинают паниковать и приходят в ужас.
        Хорошо. Так и должно быть.
        Она не знает, куда теперь отправится. В кармане пальто у нее несколько конвертов: напутственные слова Энтони и кодовые имена нескольких знакомых. Друзей на Маврикии, на Сейшелах и в Париже. Возможно, когда-нибудь она вернется во Францию, но пока не готова. Она знает, что в Ирландии есть база «Гермеса», хотя сейчас ей хочется оказаться подальше от Европы. Возможно, однажды она вернется домой и своими глазами увидит, что свобода на Гаити невозможна. Она садится на корабль в Америку, где люди с таким же, как у нее, цветом кожи все еще не свободны, просто это первое судно, на которое она нашла билет, а ей нужно как можно скорее уехать из Англии.
        С собой у нее письмо от Гриффина, которое Робин так и не открыл. А Виктуар читала его столько раз, что запомнила наизусть. Она знает три имени - Мартлет, Ориел и Ладья. Мысленным взором она видит последнее предложение, наспех нацарапанное перед подписью. «Мы не единственные».
        Она не знает, кто эти трое. Не знает, что означает эта фраза. Но однажды узнает, и правда ее потрясет и ужаснет. А пока это просто красивые слоги, означающие массу возможностей, надежду, а ей теперь только и осталось, что цепляться за надежду.
        В подкладке ее карманов и внутренних швах платья зашито серебро, так много серебра, что двигается она тяжело и неуклюже. Ее глаза опухли от слез, а горло саднит от сдавленных рыданий. Лица погибших друзей навсегда запечатлелись в ее памяти. Она все время представляет их последние минуты - их ужас и боль, когда вокруг начали рушиться стены.
        Она не хочет, не может себе позволить вспоминать их прежними, живыми и счастливыми. Ни Рами, убитого в расцвете сил, ни Робина, который обрушил башню на свою голову, потому что не знал, как жить дальше. Даже Летти, оставшуюся в живых. А если Летти узнает, что Виктуар тоже жива, то погонится за ней хоть на край земли.
        Летти никогда не позволит ей остаться на свободе. Само существование Виктуар уже угроза. Оно угрожает самой сущности Летти. Ведь это доказательство, что Летти всегда ошибалась.
        Виктуар не позволяет себе скорбеть по друзьям, это слишком больно. Еще придет время скорбеть. Во время плавания горе много ночей будет разрывать ее на куски, и она пожалеет, что выбрала жизнь, будет проклинать Робина за то, что взвалил на нее эту ношу, ведь он прав - он поступил так не из-за храбрости, не решил пожертвовать собой. Смерть обольстительна. Виктуар устояла.
        Она больше не может плакать. Просто двигается дальше. Она должна бежать как можно быстрее, не зная, что ждет впереди.
        Виктуар не питает иллюзий относительно того, с чем предстоит столкнуться. Она знает, что ее ждет безмерная жестокость. Знает, что самым большим препятствием будет холодное безразличие, порожденное экономической системой, которая дает привилегии одним и уничтожает других.
        Но она может найти и союзников. Может найти путь.
        Энтони говорил, что победа неизбежна. Он верил, что материальные противоречия разорвут Англию на части, а их движение добьется успеха, потому что империя не может вечно пировать. Именно поэтому, по его мнению, у них был шанс.
        Но Виктуар считает по-другому.
        Победа не гарантирована. Ее можно добиться только насилием, страданиями, болью и кровью. Победа достигается изобретательностью, упорством и самопожертвованием. Победа - это игра в пятнашки, в исторические случайности, где все идет нужным путем, потому что кто-то проторил путь.
        Виктуар не знает, какую форму примет борьба. Впереди еще столько сражений на стольких фронтах - в Индии, в Китае, в Америке. Все эти страны связаны одним стремлением - эксплуатировать цветных. Виктуар знает только то, что будет сражаться на каждом непредсказуемом повороте, будет сражаться до последнего вздоха.
        - Mande mwen yon ti kou anko ma di ou, - однажды сказала она Энтони, когда он впервые спросил, что она думает о «Гермесе», могут ли они победить.
        Он попытался расшифровать креольский с помощью своих знаний французского, но сдался.
        - Что это значит?
        - «Я не знаю», - ответила Виктуар. - По крайней мере, так мы говорим, когда не знаем ответа или не хотим отвечать.
        - А что это значит в буквальном смысле?
        Виктуар подмигнула ему.
        - Спроси попозже, и я отвечу.
        Благодарности
        «Вавилон» - это книга о бесконечном мире языков, культуры и истории, многие из этих языков я не знаю и не могла бы написать этот роман без друзей, которые поделились со мной знаниями. Большое, большое спасибо:
        Во-первых, Пен Шепард, Эхигбор Шульц, Фаре Наз Риши, Саре Мугал и Натали Гедеон за помощь в создании подробных образов Робина, Рами и Виктуар. Кэролайн Манн и Элисон Резник за их знания классики; Саре Форссман, Саудии Ганиу и Де’Андре Феррейре за помощь в переводах и моим дорогим профессорам в Йеле - в частности, Цзин Цу, Лайзе Лоу и Дениз Хо - за формирование моих представлений о колониализме, постколониализме и влиянии языка на государство.
        В издательстве «Харпер вояджер» меня поддерживали замечательные команды по обе стороны океана. Спасибо моим редакторам Дэвиду Померико и Наташе Бардон, а также Флер Кларк, Сюзанне Педен, Робин Уоттс, Вики Лич, Джеку Реннинсону, Мирейе Чирибога, Холли Райс-Батурин и Ди Джей ДеСмитер.
        Спасибо художникам, благодаря которым книга выглядит именно так: Нико Делорту, Кимберли Джейд Макдональд и Холли Макдональд.
        Спасибо также Ханне Боуман, без которой все это было бы невозможно, и всей команде Лайзы Доусон - особенно Хэвис Доусон, Джоанн Фоллерт, Лорен Банке.
        Спасибо Джулиусу Брайт-Россу, Тейлору Вандику, Кэти О’Нелл и кафе «Кладовые и сад», благодаря которым эти странные и грустные месяцы в Оксфорде стали терпимыми. И спасибо ребятам из Нью-Хейвена - Точи Оньебучи, Аканше Шах. А Джеймсу Дженсену - за пиццу и смех.
        Спасибо Тифф и Крису за то, что живете в «Какао коко». В этом замечательном, волшебном кафе, принадлежащем собакам, была написана б?льшая часть этой рукописи.
        Спасибо Беннету, который составлял мне компанию в течение того долгого, одинокого, ужасного года, когда появился на свет «Вавилон», твои советы придали форму многим деталям этой истории. Именно Беннет придумал название для книги, а также общество Гермеса, потому что в то время как у меня есть литературное чутье, у него - чутье на волшебство.
        И наконец, благодарю маму и папу, которым я обязана всем.
        notes
        Примечания
        1
        Например, живя в Оксфорде, я никогда не слышала, чтобы Хай-стрит называли просто «Хай», однако Дж. Кокс утверждает обратное.
        2
        Студенческое сообщество дебатов в Оксфорде. Является одним из старейших студенческих сообществ Великобритании и одним из самых престижных частных студенческих сообществ в мире.
        3
        В седьмой главе четвертого тома Адам Смит выступает против колониализма на том основании, что защита колоний оттягивает ресурсы, а экономические преимущества монопольной колониальной торговли - это иллюзия. Он пишет: «От владения колониями Великобритания не получает ничего, кроме убытков». В то время это не было распространенной точкой зрения.
        4
        «Кто убил птичку» - детская считалочка, в которой звери обсуждают смерть зарянки (robin).
        5
        Приветствие на китайском.
        6
        Уильям Блейк «Иерусалим», 1804 г., пер. Д. Смирнова-Садовского.
        7
        Ox -(англ.)- - вол; ford - брод.
        8
        Поскольку семья Робина переехала на юг не так давно, в детстве он разговаривал как на мандаринском, так и на кантонском диалектах. Но профессор Ловелл заявил, что кантонский ему следует забыть. При дворе императора Цин в Пекине говорят на мандаринском, это язык чиновников и ученых, и поэтому только его нужно принимать во внимание.
        ^Э^та точка зрения - результат того, что Британская академия полагалась на скудные западные исследования предыдущих лет. Португальско-китайский словарь Маттео Риччи был написан на мандаринском диалекте, который автор изучал при дворе династии Мин; китайские словари Франсиско Варо, Жозефа Премара и Роберта Моррисона также были на мандаринском. В итоге британские китаеведы той эпохи уделяли гораздо больше внимания мандаринскому языку, чем другим диалектам. И потому Робина попросили забыть родной язык.
        9
        Грабеж, кровопролитие и кража - вот что они называют империей, а оставляя после себя пустыню, называют это миром.
        10
        Hussy - женщина легкого поведения или шкатулка с принадлежностями для шитья; house - дом, wife - жена. Holiday - каникулы, праздники; holy - святой, day - день.
        ^G^oodbye - прощай; God be with you - да пребудет с тобой Господь. Бедлам - психиатрическая больница в Лондоне.
        11
        Hampstead Heath рифмуется со словом teeth (зубы). На сленге кокни многие слова заменяются на рифмы к ним.
        12
        Dinner, sinner - ужин, грешник.
        13
        Rape of the Lock в современном английском можно перевести так же как «Насилие над замком». Поуп употребляет устаревшее значение слова rape - выхватить, отобрать силой; а также менее распространенное значение слова lock - локон.
        14
        Потому что он был рабовладельцем. Сэр Томас Бертрам - персонаж романа Джейн Остин «Мэнсфилд-парк».
        15
        Это был первый и последний роман Марриета, прочитанный Робином. Оно и к лучшему. Романы Фредерика Марриета, насыщенные морскими приключениями и подвигами, чем так полюбились английским мальчикам, в то же время описывали чернокожих как довольных своим положением рабов, а американских индейцев - либо как благородных дикарей, либо как безвольных пьяниц. Китайцы и индийцы описывались как «народы низкорослые и женоподобные».
        16
        Когда ежедневные газеты начали писать о растущем количестве смертей, Робин спросил миссис Пайпер, почему врачи просто не пройдутся по окрестностям, исцеляя заболевших серебром, как вылечил его профессор Ловелл. «Серебро - дорогое удовольствие», - ответила миссис Пайпер, и больше они к этой теме не возвращались.
        17
        Тут мистер Халлоус забывает, что рабство, при котором с рабами обращались как с собственностью, а не как с людьми, - всецело европейское изобретение.
        18
        И в самом деле, после освобождения рабов на Гаити британцы пытались привозить рабочих других рас, например китайцев («трезвый, терпеливый, трудолюбивый народ»), в качестве возможной альтернативы рабам-африканцам. В 1806 году на Тринидаде была предпринята попытка основать колонию из двухсот китайских рабочих, привезенных на судне «Фортитьюд», чтобы создать «барьер между нами и неграми». Колония развалилась, и большинство рабочих вскоре вернулись в родной Китай. Тем не менее идея замены труда африканцев китайцами оставалась привлекательной для британских предпринимателей и постоянно возрождалась на протяжении всего XIX века.
        19
        Когда-то Мэгпай-лейн называлась улицей Шлюх - здесь находились бордели. В путеводителе Робина об этом не упоминалось.
        20
        Мальчик по имени Генри Литтл приходил к ним в Хампстед со своим отцом, коллегой профессора Ловелла по Королевскому азиатскому обществу. Робин пытался вовлечь его в разговор о сконах, считая эту тему подходящей для начала, но Генри Литтл просто вытянул руки и дернул Робина за веки с такой силой, что тот от неожиданности пнул его по лодыжке. Робина наказали, отправив к себе в комнату, а Генри Литтла - в сад, с тех пор профессор Ловелл не приглашал коллег с детьми.
        21
        И это правда. Среди выпускников Университетского колледжа были главный судья Бенгалии (сэр Роберт Чамберс), главный судья Бомбея (сэр Эдвард Уэст) и главный судья Калькутты (сэр Уильям Джонс).
        22
        - означает отрицание («не», «без»), - - внешний вид, форму.?? означает не просто «невидимый», но и «неосязаемый». Например, поэт Чжан Шуньминь периода империи Сун однажды написал, что ??????, -????, то есть поэзия - это бестелесная (усин) живопись, а живопись - это овеществленная поэзия.
        23
        ?? (bangmang) - помогать.
        24
        Известная писательница Сара Стикни Эллис опубликовала несколько книг, включая «Английские жены», «Английские матери» и «Английские дочери», в которых утверждала, что женщины обязаны улучшать общественное устройство добродетельным поведением и поддерживая семейные устои. У Робина не было собственной точки зрения по этому вопросу, он наткнулся на эту книгу случайно.
        25
        Они идиоты. Совершенно согласна -(фр.)-.
        26
        В западноевропейских языках Вавилон произносится как Бабилон. Дело в том, что это название пришло из греческого. В Средние века в Западной Европе было принято передавать греческую ? (бета) как «б», а в славянских - как «в».
        27
        Откровенно говоря, это облагороженное описание юридического отдела. Можно также утверждать, что деятельность переводчиков в юридическом отделе заключалась в манипулировании языком для создания выгодных условий для европейцев. Одним из примеров является предполагаемая продажа земли в Виргинии англичанам вождем Паспехаем «за медь», несмотря на очевидную сложность перевода самого понятия «европейское королевство» или земли как собственности на алгонкинские языки. Юридическое решение этой проблемы свелось к заявлению, что алгонкины были слишком дикими, поэтому у них еще не возникло подобных слов, а значит, появление англичан - благо для них.
        28
        Он не шутил. Восьмой этаж института перестраивали семь раз с момента возведения здания.
        29
        Значительную часть основных западных исследований по санскриту сделали немецкие романтики, такие как Гердер, Шлегель и Бопп. Не все их монографии были переведены на английский язык, поэтому большинству студентов, изучавших в Вавилоне санскрит, приходилось также изучать немецкий.
        30
        Сравните с другим немецким словом - unheimlich, сверхъестественное.
        31
        Драгоценность Альфреда - одно из самых известных произведений англосаксонского ювелирного искусства, датированное концом IX века. Его предназначение неясно. Изделие связывается с именем короля Альфреда Великого.
        32
        Это правда. Математика тесно вплетена в культуру. Возьмем систему счисления. Не во всех языках десятичная система. Или геометрия - концепцию пространства евклидовой геометрии разделяют не все. Один из величайших интеллектуальных сдвигов в истории связан с переходом от римских цифр к более элегантным арабским, поскольку позиционная система счисления и понятие нуля, означающего ничто, сделали возможными новые формы устного счета. Старые привычки умирают с трудом: в 1299 году во Флоренции торговцам запретили использовать как ноль, так и арабские цифры («Следует писать открыто и полностью по буквам»).
        33
        Как и Робин, в Англии Илзе называли не именем, данным при рождении. Ее новое имя представляло собой сочетание произвольного английского имени (Илзе) и острова, с которого она приехала (Дэдзима).
        34
        Мальчики в эти разговоры не вмешивались. Рами считал, что Летти справедливо отмечала - как женщина, она не имеет права унаследовать поместье Прайсов. Робин же полагал, что она не может называть себя «нищей», получая, как и остальные, достаточно большую стипендию, чтобы ходить по ресторанам, когда вздумается.
        35
        Баранина, тушенная с луком, горошком и салатом, подается с рисом. Ученые считают, что «китайское» в названии намекает на восточное происхождение, но значение термина «чило» остается загадкой.
        36
        ??, tantu.
        37
        «О сельском хозяйстве».
        38
        Горшок для выращивания сонь, которые считались в Древнем Риме деликатесом.
        39
        Эти приемы поначалу вызывали интерес, но быстро стали утомительными, когда выяснилось, что студенты Вавилона присутствуют там не столько как почетные гости, сколько как животные из зоопарка, от которых ждут танцев и выступлений для богатых спонсоров. К Робину, Виктуар и Рами всегда относились как к представителям стран, из которых они прибыли. Робину приходилось терпеть мучительные светские беседы о китайских ботанических садах и лаковой посуде; от Рами ждали подробностей о внутреннем устройстве «индусской расы», что бы это ни значило; а у Виктуар, как ни странно, всегда спрашивали совета по поводу финансовых спекуляций в Капской провинции.
        40
        Через Колина Торнхилла и братьев Шарп Робин узнал о различных группах, с которыми можно столкнуться в Оксфорде, среди них были «проныры», «тугодумы», «книгочеи», «джентльмены», «холуи», «грешники», «хохотуны» и «святые». Себя Робин отнес к категории «книгочеев». Он надеялся, что не был «холуем».
        41
        Многие романтичные студенты универа воображали себя последователями Перси Шелли, который редко посещал лекции, был исключен за отказ признать авторство памфлета под названием «Необходимость атеизма», женился на чудесной девушке по имени Мэри, а позже утонул во время сильного шторма в заливе Лариси.
        42
        Несмотря на нелюбовь к Шелли, Робин все же прочитал его мысли о переводе, которые не мог не уважать: «Отсюда проистекает тщетность перевода; пытаться перевести с одного языка на другой творения поэта - это все равно что бросить фиалку в тигель, чтобы узнать, на чем основаны ее цвет и запах. Растение должно возродиться из семени, иначе не расцветет - и это тяжкий груз проклятия Вавилона».
        43
        Например: «Вы знаете, как французы говорят о неприятной ситуации? Triste comme un repas sans fromage. То есть «печально, как еда без сыра». Вообще-то, это относится ко всем английским сырам».
        44
        Карл Вильгельм фон Гумбольдт, пожалуй, наиболее известен тем, что в 1836 году написал книгу «О различии строения человеческих языков и его влиянии на духовное развитие человечества», в которой он, среди прочего, утверждает, что язык той или иной культуры глубоко связан с умственными способностями и особенностями тех, кто на нем говорит, и это объясняет, почему латынь и греческий лучше подходят для сложных интеллектуальных рассуждений, чем, скажем, арабский.
        45
        Военное применение этой словесной пары на самом деле оказалось не таким впечатляющим, как заявляет профессор Плейфер. Невозможно было точно определить, какие фрагменты знаний нужно забыть, и часто эта словесная пара заставляла вражеских солдат забыть, как зашнуровывать ботинки или как говорить на примитивном английском. Пластина не произвела впечатления на герцога Веллингтона.
        46
        В конце восемнадцатого века на короткий срок возникло увлечение серебряным потенциалом искусственных языков, таких как мистический Lingua Ignota аббатисы Хильдегарды Бингенской, имевший глоссарий из более чем тысячи слов; «язык истины» Джона Уилкинса, включавший сложную систему классификации всех известных предметов во вселенной; и универсальный язык сэра Томаса Уркхарта из Кромарти, который пытался свести действительность к рациональным арифметическим выражениям. Все они натолкнулись на общее препятствие, которое позже в Вавилоне приняли как основополагающий принцип: что языки - не просто некий шифр, они должны реально использоваться для передачи мыслей другим людям.
        47
        fengbao, -?.
        48
        taifeng, -?.
        49
        ni, -.
        50
        niepan, -?.
        51
        Это еще мягко сказано. Через несколько десятилетий после открытия месторождения Потоси в 1545 году город превратился в смертельную ловушку для порабощенных африканцев и туземных рабочих, которые трудились среди ртутных паров, грязной воды и токсичных отходов. Испанский «Царь всех гор и зависть королей» был пирамидой, построенной на трупах людей, погибших от болезней, принудительного труда, недоедания, истощения и отравленной окружающей среды.
        52
        Через две недели после начала триместра несколько первокурсников из Баллиола взяли напрокат лодки для гонок и в пьяном кураже создали затор посреди Черуэлла, где столкнулись три баржи и одна большая лодка, причинив огромный ущерб. В качестве наказания университет приостановил все гонки до следующего года.
        53
        Чтобы внести хоть какой-то вклад в «Грамматику», требовались серьезные усилия и методичность. Оксфорд еще не оправился от пережитого позора, когда приглашенный лектор, француз Жорж Псалманазар, утверждавший, что родом с Формозы, заявил, будто его белая кожа - результат жизни под землей, как принято у туземцев. Он десятилетиями читал лекции и публиковал работы по формозским языкам, прежде чем его разоблачили как отъявленного мошенника.
        54
        Омар ибн Саид был западноафриканским исламским ученым, которого в 1807 году захватили в рабство. В 1831 году он написал свое автобиографическое эссе, находясь в рабстве у американского политика Джеймса Оуэна в Северной Каролине. Он оставался рабом до конца жизни.
        55
        И это один из многочисленных недостатков работы Шлегеля. Ислам он считал «мертвым пустым теизмом». Он также предполагал, что египтяне произошли от индийцев, и называл китайский и иврит, в отличие от немецкого и санскрита, низшими языками, поскольку в них отсутствуют ударения.
        56
        Многие клиенты Вавилона были готовы поверить, что в серебряных пластинах используются иностранные языки, но только не в то, что их производят ученые иностранного происхождения, и профессору Чакраварти не раз приходилось брать с собой какого-нибудь белого старшекурсника, только чтобы их без проблем впустили.
        57
        Рукопись, названная кодексом Бареша в честь алхимика, который представил ее на суд общественности (в современном мире известна как манускрипт Войнича), представляет собой переплетенный в пергамент том, содержащий, по-видимому, сведения, относящиеся к магии, науке или ботанике. Она написана с помощью алфавита, сочетающего латинские и совершенно незнакомые символы; в тексте нет ни заглавных букв, ни знаков препинания. Язык выглядит наиболее близким к латыни, и в нем действительно используются латинские сокращения, но назначение и смысл рукописи остаются загадкой с момента ее обнаружения. Рукопись была приобретена Вавилоном в середине восемнадцатого века, и с тех пор многочисленным ученым Вавилона так и не удалось ее перевести; используемый для резонансных связей алфавит вдохновлен символами рукописи, но никак не помогает расшифровать оригинал.
        58
        И даже этот экзаменационный ритуал был довольно умеренным по сравнению с тем, как это происходило в конце восемнадцатого века. В те времена четвертые курсы подвергались так называемому испытанию дверью, когда студенты после экзамена выстраивались в очередь, чтобы войти через дверь на следующее утро. Те, кто сдал экзамен, проходили через дверь без проблем; а тех, кто не сдал, охранная система башни считала посторонними и подвергала жестокому наказанию, как любых незваных гостей. В конце концов эту традицию отменили на том основании, что причинение телесных повреждений - несоразмерное наказание за академическую неуспеваемость, хотя профессор Плейфер каждый год выступал за ее возвращение.
        59
        Хотя многие выпускники Вавилона с радостью работали на кафедре литературы или на юридической, экзамен по обработке серебра был особенно важен для студентов иностранного происхождения, которым было трудно найти престижные должности на других кафедрах, помимо восьмого этажа, где больше всего ценилось то, что они свободно владеют неевропейскими языками. Гриффину, провалившему экзамен по обработке серебра, предложили продолжить обучение на юридической кафедре. Но профессор Ловелл всегда считал, что имеет значение только обработка серебра, а все остальные кафедры - для бездарных дураков, не обладающих воображением. Бедняга Гриффин, привыкший к его презрению и высоким требованиям, с этим согласился.
        60
        Так, например, английское night, как и испанское noche, произошло от латинского слова nox. Русское «ночь» также имеет с ним общие корни.
        61
        Не менее коварной ловушкой, чем «ложные друзья переводчика», является народная этимология: происхождение слов согласно народным поверьям, хотя на самом деле они имеют другое происхождение. Например, слово handiron означает металлическую подставку для поленьев в камине. Возникает соблазн предположить, что оно произошло от слов «рука» (hand) и «железо» (iron). Но на самом деле handiron происходит от французского andier, которое в английском языке превратилось в andire.
        62
        Jixin: ??; jixing: ??.
        63
        Вполне объяснимая ошибка. Иероглифы в слове яньши (yanshi) - это ??. ?, то есть «ши», означает «история». ?, «янь», может означать как «колоритный, яркий», так и «сексуальный, любовный».
        64
        xian, -.
        65
        Габриэль Шир Трегир, лондонский книготорговец и оголтелый расист, в 1830-х годах выпустил серию карикатур, известных как «Черные шутки Трегира», целью которых было высмеять присутствие чернокожих там, где, по мнению Трегира, им не место.
        66
        Я слышал, что ты из Парижа. Парижанки самые красивые -(фр.)-.
        67
        Ты неплохо говоришь по-французски -(фр.)-.
        68
        В середине восемнадцатого века ученые Вавилона на короткое время увлеклись астрологией, и на крыше установили несколько самых современных телескопов по просьбе ученых, которые считали, что смогут найти полезные словесные пары в названиях созвездий. Эти усилия так и не привели ни к чему интересному, поскольку астрология - фальшивая наука, но наблюдение за звездами оказалось приятным времяпрепровождением.
        69
        Те улыбки, что таит Юность в ямочках ланит.
        Мильтон «Аллегро», 1645 год
        70
        В то время власти Оксфорда, как и Лондона, похоже, воспринимали бедняков как детей или животных, а не нормальных разумных взрослых.
        71
        Как и в случае с любыми ценными и дорогими предметами, существовал огромный подпольный рынок поддельных и сделанных непрофессионалами серебряных пластин. На улице Нью-Кат можно было купить амулеты для изгнания грызунов, исцеления разных недугов и привлечения богатых женихов. Большинство словесных пар были составлены без базового понимания принципов обработки серебра и включали сложные заклинания на выдуманных языках, часто имитирующих восточные. Тем не менее некоторые такие пластины иногда оказывались довольно остроумным применением народной этимологии. По этой причине профессор Плейфер ежегодно проводил исследование нелегальных словесных пар, хотя результаты держали в строжайшей тайне.
        72
        Сотрудничество Вавилона и Морзе сильно расстроило изобретателей Уильяма Кука и Чарльза Уитстоуна, двумя годами ранее установивших телеграфный аппарат на Большой Западной железной дороге. В телеграфе Кука и Уитстоуна использовались подвижные иглы, указывавшие на символы на доске, что было гораздо неудобнее, чем более простой телеграф Морзе.
        73
        Проявив небывалую щедрость, они разрешили называть свою систему азбукой Морзе.
        74
        Список правонарушений, которые в прошлом сходили с рук студентам Вавилона, включает пребывание в общественном месте в пьяном виде, драки, петушиные бои и намеренное добавление вульгарщины в благодарственные слова на латыни перед ужином в столовой.
        75
        Иероглиф ? состоит из двух частей: ? и ?.
        76
        Соглашение о Постоянном поселении - договор между Ост-Индской компанией и бенгальскими землевладельцами о фиксированном доходе с земель.
        77
        Хотя Рами этого и не знал, он оказался в центре дебатов между ориенталистами, включая сэра Хораса Уилсона, выступавшими за обу- чение индийских студентов санскриту и арабскому, и англицистами, такими как мистер Тревильян, которые считали, что талантливых индийских студентов следует обучать английскому. Эти дебаты выиграют англицисты, которые лучше всего представлены в известной работе лорда Томаса Маколея «Минутка об образовании», написанной в феврале 1835 года: «В настоящее время мы должны сделать все возможное, чтобы сформировать класс, способный стать посредником между нами и теми миллионами, которыми мы управляем, - класс индийцев по крови и цвету кожи, но англичан по привычкам, мировоззрению, морали и интеллекту».
        78
        Избрание Уилсона на эту должность вызвало определенную полемику. Он конкурировал с преподобным У.Х. Миллом, чьи сторонники распространили слух, будто Уилсон недостаточно тверд для этой должности, поскольку у него восемь внебрачных детей. Сторонники Уилсона защищали его, утверждая, что на самом деле внебрачных детей у него только двое.
        79
        Арабское прощание, означающее «Да защитит тебя Аллах».
        80
        После изобретения паровых машин, работающих с помощью серебра, железные дороги очень быстро покрыли всю Англию. Построенная в 1830 году линия Ливерпуль - Манчестер длиной в тридцать пять миль стала первой железной дорогой общего пользования, и с тех пор по всей Англии было проложено около семи тысяч миль путей. Линию от Оксфорда до Лондона завершили бы гораздо раньше, но оксфордские профессора отложили ее строительство почти на четыре года на том основании, что такой легкий доступ к столичным соблазнам нанесет моральный ущерб молодым наивным джентльменам, оставленным на их попечение. А также из-за шума.
        81
        В «дни баньяна» на флоте не готовят мясных блюд.
        82
        Линь, изготовленный из пеньки низшего сорта.
        83
        В результате Бейнс поставил перед английской факторией пушку, чтобы китайцы не схватили его жену, и противостояние продолжалось две недели, прежде чем даму мирно убедили уехать.
        84
        Это общество, основанное в ноябре 1834 года, было создано с целью побудить империю Цин стать более открытой для западных торговцев и миссионеров с помощью «интеллектуальной артиллерии». Его создание было вдохновлено лондонским обществом, которое щедро одаривало образованием бедноту, тем самым сдерживая политический радикализм.
        85
        Преподобный Гюцлафф действительно часто называл себя Ай Хань Чжэ, что переводится как «Тот, кто любит китайцев». Это прозвище не было ироничным; Гюцлафф на самом деле считал себя защитником китайского народа, в переписке он называл китайцев добрыми, дружелюбными, открытыми и любознательными людьми, которые, к сожалению, оказались под «властью сатаны». Удивительно, как ему удавалось совмещать подобное отношение с одобрением торговли опиумом.
        86
        yanghuo, -?.
        87
        ?? (qingtian); цин означает «ясный», тянь - «небо» или «небеса».
        88
        gui, - может означать «призрак» или «демон»; в данном контексте его чаще всего переводят как «иностранный дьявол».
        89
        Это правда, хотя Рами подписал только потому, что иначе не получил бы диплом. Религия всегда была камнем преткновения между четверкой друзей. Хотя колледж обязал их посещать воскресные службы, только Летти и Виктуар делали это добровольно; Рами, конечно же, каждую минуту в церкви воспринимал с отвращением, а Робина профессор Ловелл воспитал как убежденного атеиста. «Христианство - это варварство, - говорил профессор Ловелл. - Самобичевание, подавление собственных желаний и отвратительные суеверные ритуалы, которые в итоге позволяют человеку делать все, что захочется. Ходи в церковь, если тебя заставляют, но воспринимай это как возможность мысленно повторить выученный текст».
        90
        «Чем сначала сосуд пропитан, тем он долго будет отдавать», - Гораций об образовании молодежи для предотвращения пороков.
        91
        Die и die.
        92
        Летти имеет в виду гуманитарные организации для защиты коренных народов на британских территориях, например, созданную авторами «Отчета парламентского комитета по делам туземных племен» 1837 года, которые, признавая, что британское присутствие было «источником многих бедствий для нецивилизованных народов», рекомендовали и дальше расселять европейцев и посылать британских миссионеров в Австралию и Новую Зеландию во имя святой «цивилизаторской миссии». Туземцы, по их утверждению, будут страдать гораздо меньше, если научатся одеваться, говорить и вести себя как подобает христианам. Противоречие в том, что гуманной колонизации не существует. Вклад Вавилона между тем заключался в поставке в миссионерские школы учебных материалов на английском и в переводе английских законов о собственности для народов, вытесненных поселенцами.
        93
        Это ложь, в которую охотно верят белые британцы. Даже если не принимать во внимание дальнейшие аргументы Виктуар, рабство еще долгое время имело место в Индии под властью Ост-Индской компании. Рабство в Индии было специально исключено из «Акта об освобождении рабов» 1833 года. Несмотря на убеждение первых аболиционистов в том, что Индия под властью Ост-Индской компании была страной свободного труда, компания получала прибыль от рабства и во многих случаях поощряла его, включая принудительный труд на плантациях, домашний труд и рабство ученичества. Отказ называть такую практику рабством только из-за неполного соответствия трансатлантической плантаторской модели рабства - это глубокая семантическая слепота. Но британцы поразительно хорошо умели мириться с подобными противоречиями. Сэр Уильям Джонс, ярый аболиционист, в то же время говорил о собственном хозяйстве: «У меня есть рабы, которых я спас от смерти и страданий, но я считаю их слугами».
        94
        Бедняги-германисты всегда проигрывали переводчикам с романских языков в словесных перепалках, поскольку им бросали в ответ слова их же короля Фридриха II Прусского. Фридрих был настолько подавлен литературным господством французского языка, что в 1780 году написал на французском эссе, в котором критиковал родной немецкий язык за то, что звучит по-варварски, недостаточно тонко и мелодично. Затем он предложил улучшить звучание немецкого языка, подставив «а» в конец многих глаголов, чтобы они звучали на итальянский лад.
        95
        «Гора» - «белый, бледный», в отношении цвета кожи. «Сахиб» - приветствие, выражающее уважение. Однако, произнесенное с сарказмом, это выражение означает нечто совершенно противоположное. Не стоит забывать, что, хотя Джонс на протяжении всей своей карьеры признавался в любви к языкам Индии, изначально он стал заниматься санскритом, поскольку подозревал местных переводчиков в нечестности и ненадежности.
        96
        Другие проекты включали среди прочего:
        ^1^. Сравнительный анализ количества сносок, добавленных в переводы европейских текстов, по сравнению с неевропейскими. Как выяснил Гриффин, неевропейские тексты часто снабжались поразительным количеством объяснений, и в итоге текст воспринимался не сам по себе, а всегда через призму переводчика (белого европейца).
        ^2^. Исследование потенциала жаргонизмов и арго для использования на серебряных пластинах.
        ^3^. Планы выкрасть и вернуть в Египет Розеттский камень.
        97
        Общество Гермеса также наладило связи с центрами переводов в американских университетах, но они были еще больше связаны с эксплуататорами и опаснее, чем Оксфорд. Во-первых, их основали рабовладельцы, они строились и содержались с использованием рабского труда, а финансировались за счет работорговли. С другой стороны, американские университеты с момента своего основания всячески старались обратить в христианство, искоренить и уничтожить коренное население; Индейский колледж, основанный в 1655 году в Гарвардском университете, обещал бесплатное обучение и жилье индейцам, которые, в свою очередь, должны были говорить только на латыни и греческом, принять христианство и либо ассимилироваться в обществе белых, либо вернуться в свои деревни для распространения английской культуры и религии. Аналогичную программу в Колледже Уильяма и Мэри его президент Лайон Тайлер описывал как тюрьму, где дети туземного населения «были заложниками ради хорошего поведения остальных».
        98
        Томас Пикок, эссеист, поэт и друг Перси Шелли, долго служил в Индии в качестве чиновника Ост-Индской компании. В том году он был главным цензором индийской корреспонденции.
        99
        В буквальном смысле «боевой конь» -(фр.)-, а в переносном - излюбленное выражение или аргумент в споре.
        100
        Это не цитата из Книги Бытия, где рассеяние языков в Вавилоне описано гораздо мягче. Это цитата из «Третьего апокалипсиса» Варуха, ошибочно приписываемого писцу Варуху бен-Нерии. В приступе разо- чарования Гриффин некоторое время изучал различные версии падения Вавилона.
        101
        huoyaowei, -??.
        102
        Tusihubei, -???.
        103
        Например, он не узнает, что когда-то Гриффин, Стерлинг, Энтони и Эви считали себя такими же навечно связанными друг с другом однокурсниками, как Робин и его друзья; или что Гриффин и Стерлинг однажды поссорились из-за Эви, яркой, полной энергии, талантливой и прекрасной Эви, или что Гриффин и впрямь не хотел ее убивать. В своих рассказах о той ночи Гриффин выставлял себя хладнокровным и решительным убийцей. Но правда заключалась в том, что, как и Робин, он действовал сгоряча, из-за страха, но не по злому умыслу; он даже не особенно верил, что у него получится, потому что серебро не всегда откликалось на его команды, и он не понял, что произошло, пока Эви не истекла кровью на полу. Робин также никогда не узнает, что Гриффину, в отличие от него, не на кого было опереться после этого поступка, никто не помог ему опомниться от потрясения. И тогда Гриффин уцепился за это убийство, сделал его своей частью, и если для других это стало бы первым шагом на пути к безумию, то Гриффин Ловелл превратил способность убивать в остро заточенное оружие.
        104
        Эта дополнительная серебряная пластина - одна из редких пар староанглийского и английского, созданных ученым из «Гермеса» Джоном Фугесом. В 1780-х годах он участвовал в проекте, ради которого ученые заперлись в замке и три месяца говорили друг с другом только на староанглийском языке. С тех пор подобные эксперименты не повторялись, хотя и не из-за отсутствия финансирования; Вавилону просто не удалось найти добровольцев, готовых жить в полной изоляции, усугубляемой невозможностью нормально изъясняться с другими людьми. Староанглийское beacen означает звуковой сигнал, предзнаменование и знак, в отличие от скупого английского beacon, означающего просто большой сигнальный огонь, маяк.
        105
        ???????, si zhu bu pa kai shui tang.
        106
        Эта лазейка была, по сути, преднамеренной. Поначалу башня атаковала как входящих, так и выходящих из нее, но охранная система не была отлажена, и постоянно росло число увечий по случайности, пока городские власти не настояли на внедрении надлежащей процедуры. Профессор Плейфер решил ловить воров только на выходе, когда улики будут у них в карманах или разбросаны по мостовой поблизости.
        107
        Это решение стало предметом ожесточенных споров между Робином и Виктуар. Робин хотел взять всех ученых в заложники; Виктуар же привела убедительный довод, что несколько десятков ученых с гораздо большей вероятностью подчинятся, если под дулом пистолета их заставят покинуть здание, чем если на несколько недель запрут в подвале, где нельзя помыться, поменять одежду или просто сходить по нужде.
        108
        Глагол «забастовать» вошел в употребление первоначально как термин, используемый при игре в карты и обозначающий желание выйти из игры.
        109
        В санскритском глаголе ????? (бхинтте) используется корень ??? (бхид), который означает «ломать», «пронзать», «поражать» или «разрушать». ????? имеет множество значений, включая «раскалывать», «отвлекать», «растворять» и «разъединять».
        110
        Профессор Крафт взяла у Робина и Виктуар кровь и поместила склянки обратно, теперь они могли входить и выходить из башни, когда заблагорассудится.
        111
        Революционная тактика распространяется быстро. Британские работники текстильных фабрик переняли тактику строительства баррикад у прядильщиков шелка, устроивших восстания в 1831 и 1834 годах в Лионе. Эти бунты были жестоко подавлены, и рабочим так и не удалось взять всю страну за горло.
        112
        Если такие познания в тактике покажутся вам удивительными, вспомните, что и Вавилон, и британское правительство совершили большую ошибку, приняв все протесты против серебра за спонтанные бунты, которые устраивались необразованными, вечно недовольными ничтожествами. Например, луддиты, которых выставляют разрушителями машин и выступающими против современных технологий, были весьма сложным повстанческим движением, состоявшим из небольших групп с хорошей дисциплиной. У них были собственные шифры и маскировка, они собирали средства и получали оружие, запугивали противников и совершали хорошо спланированные, целенаправленные нападения. И хотя движение луддитов в конечном итоге потерпело неудачу, это произошло только после того, как парламент привлек для его подавления двенадцать тысяч солдат - больше, чем участвовало в Пиренейской войне. Именно такой уровень подготовки и профессионализма люди Эйбела привнесли в забастовку Вавилона.
        113
        Слово «баррикада» происходит от испанского barrica, что означает «бочка» - основной строительный материал первых баррикад. Помимо исторического значения, бочки были хорошим материалом для баррикад по нескольким причинам: их можно легко перемещать, заполнить песком или камнями и сложить так, чтобы оставить отверстия для стрелков, укрывшихся за ними.
        114
        Что особенно важно, под угрозой оказались все механизмы, работающие на паровой энергии. Профессор Ловелл, как оказалось, нажил б?льшую часть состояния, превратив паровую энергию из затратной и сложной технологии в надежный источник энергии, питающий почти весь британский флот. Это величайшее изобретение на самом деле было довольно простым: в китайском языке пар обозначается иероглифом ? (ци), который также означает дух и энергию. Установленная на двигатели, разработанные Ричардом Тревитиком несколькими десятилетиями ранее, пластина с этой словесной парой производила энергию невероятной мощности при меньших затратах на уголь. В 1830-х годах изучали возможности применения этой словесной пары на воздушном транспорте, но исследования зашли в тупик, поскольку воздушные шары либо взрывались, либо улетали в стратосферу. Лишь этим изобретением, как утверждали некоторые, можно объяснить победу Британии в Трафальгарском сражении. Теперь вся Англия работала на пар?. Паровые машины вытеснили почти все конные экипажи, а пароходы пришли на смену парусникам. Но в Британии было очень мало переводчиков с
китайского, и все они, за исключением Робина и профессора Чакраварти, были мертвы или находились за границей. Без планового технического обслуживания паровая энергия не перестала бы работать, но утратила невероятную эффективность, благодаря которой британский флот на голову превосходил американский или испанский.
        115
        Например, в резонансных стержнях не было необходимости использовать алфавит Бареша, ученые Вавилона создали его исключительно для того, чтобы этой технологией не могли воспользоваться посторонние. Поразительно, как в академической среде искусственно создавалось впечатление о нехватке ресурсов.
        116
        Ужасные новости им сообщил Эйбел. На реке Черуэлл столкнулись две баржи, потому что их навигационные системы вышли из строя. Три человека погибли, оказавшись в ловушке в затопленных каютах. В Джерико под колесами потерявшего управление экипажа погиб четырехлетний ребенок. А в Кенсингтоне обрушилась колокольня в церкви и погребла под собой семнадцатилетнюю девушку и ее возлюбленного.
        117
        В среду столкнулись две повозки, одна из которых везла бочки с дорогим бренди. Когда по улице растеклись запахи, толпа прохожих бросилась черпать бренди руками, выглядело это очень забавно, пока не появился мужчина с зажженной трубкой, и улица вместе с людьми и лошадьми превратилась в пылающий ад со взрывающимися бочками.
        118
        Газеты всегда называли забастовщиков иностранцами, китайцами, индийцами, арабами и африканцами, не обращая внимания на профессора Крафт. Они никогда не были оксфордцами или англичанами, только чужаками, которые пользовались благами Оксфорда, а теперь держали страну в заложниках. Вавилон стал синонимом иностранщины, что удивительно, поскольку прежде Королевский институт перевода считался национальным достоянием, квинтэссенцией всего английского. Но Англия и английский язык всегда были больше обязаны бедным, низкородным и иностранцам, чем хотелось бы признать. Английское слово vernacular, разговорный язык, произошло от латинского verna, означающего «домашний раб»; и это подчеркивает исконность, семейное происхождение разговорного языка. Но корень verna также указывал на низменное происхождение языка, на котором говорили сильные мира сего; термины и фразы, придуманные рабами, рабочими, нищими и преступниками, разного рода вульгаризмы проникли в английский язык, пока не стали совершенно естественными. И английский язык нельзя было назвать сугубо местным, потому что он заимствовал слова со всего мира.
Альманах и алгебра пришли из арабского, пижама - из санскрита, а кетчуп - из китайского. И когда оказался под угрозой образ жизни английской элиты, истинные англичане, кем бы они ни были, попытались избавиться от того, что их породило.
        119
        Пусть ненавидят, лишь бы боялись -(лат.)-.
        120
        Это есть гениальное изобретение Вавилона. Держа в изоляции, отвлекая бесконечными курсовыми работами, им не давали возможности наладить какие-либо связи помимо своего курса, отрезали все пути к возникновению сообщества, заставили поверить, что они единственные запутались в этой паутине.
        121
        Оксфордские мученики - протестанты, которых в 1555 году осудили за ересь и сожгли на костре в период преследования протестантов во время правления королевы Марии.
        122
        Манчестерская бойня, или бойня при Петерлоо, в 1819 году была вызвана решением правительства жестоко расправиться с организациями радикалов. На демонстрантов, требовавших представительства в парламенте, направили кавалерию, под копытами которой погибли одиннадцать человек. В толпе были женщины и дети.
        123
        Вооружен твоим последним даром - властью умереть! И жерновам твоим, суровая судьба, теперь могу я бросить вызов.
        Томас Дэй и Джон Бикнелл, 1775 г.
        124
        В романе «Орооноко», написанном в 1688 году англичанкой Афрой Бен, африканский принц Орооноко убил свою возлюбленную Имоинду, чтобы спасти от изнасилования английскими солдатами, против которых они восстали. Позже Орооноко взяли в плен, привязали к столбу и четвертовали. В свое время роман «Орооноко» и поставленная по его мотивам пьеса Томаса Саутерна считались величайшими произведениями.
        125
        Одной рукой даст он широкую дорогу свободе -(лат.)-.
        126
        Вот так это помогает скрыться в тени -(лат.)-.