Дракон должен умереть Дин Лейпек
        Дракон должен умереть #1
        Спасать принцессу от дракона — обычная история. Спасать принцессу от дракона, который поселился внутри нее — задача посложнее. Но и с этим можно справиться, если ты вырос на Севере, учился у Мастера драконов, да и вообще молод и полон сил — а принцессе всего-то навсего тринадцать лет.

        Так, по крайней мере, думал Генри. И ведь говорили ему, что однажды принцессе будет уже не тринадцать, а, скажем, шестнадцать, и тогда — что тогда с ней делать? Да и не стоит прятать принцессу в горах, если король не молод, а единственный наследник престола не подает надежд.

        И уж тем более глупо надеяться, что человек способен удержать внутри дракона — дракона, который так стар, что давно должен был умереть…

        Дин Лейпек
        ДРАКОН ДОЛЖЕН УМЕРЕТЬ

        Пролог

        Эта история началась… Впрочем, а что же такое начало любой истории? Все мы знаем, чем обычно истории заканчиваются — рано или поздно главные герои все же умирают в один день, избавляя потомков от необходимости поддерживать их долгое и счастливое существование,  — и тем самым, в свою очередь, осчастливливают этих потомков.
        Но если конец предсказуем, прост и выразителен, то с началом творится полная неразбериха. Где у истории начало? Наивно предполагать, что она началась с того момента, с которого ее стали рассказывать. По здравому размышлению, история началась задолго до того, например, когда главные герои только появились на свет. Но и тут искать точку отсчёта кажется неправильным — ибо то, что стало для них началом, для их родителей было лишь продолжением — а, возможно, и концом… И этому концу предшествовало их собственное начало, а оно тоже было чьим-то концом — история уходит корнями в века, и где-то там, в глубине, спрятан источник, первое Слово и причина всего. Мир таинственным образом обновляется извне, черпая неведомо откуда свое начало — тогда как конец всегда имеет конкретную природу и неотвратимое воплощение. Конец неизбежен — начало неуловимо. Загадка истории — как вообще при этом что-либо может происходить.
        И все же что-то все время происходит и складывается в короткие отрезки бытия, доступные для восприятия человеческим сознанием. Охватить все мироздание невозможно — но можно уловить его мерцающую, невидимую суть, которая прорывается то здесь, то там в незначительных деталях, мелких происшествиях, повседневных мыслях — в людях. Начало и конец мироздания заключаются в одном вздохе — чтобы на мгновение увидеть их, нужно всего лишь задержать дыхание.
        Он задержал дыхание. Перед его глазами, старыми мудрыми желтыми глазами, почти утратившими свой блеск, промелькнула вся история человечества — вся история вселенной. Он не удивился. Он всегда видел весь мир — сразу.
        И только конец — как обычно — ускользал от него. Его история обрывалась неизвестностью, повисала на полуслове. Она ничем не заканчивалась.
        Потому что в самом конце, на границе между абсолютным знанием — и абсолютной пустотой — в его истории появлялась надежда. И за ней он не мог разглядеть неотвратимый исход. Надежда шептала — конца нет.
        Смерти нет.
        Есть только Начало.

        Книга первая. Песня Гор

        Я голос их вдали услышал,
        Я собрался и сбежал
        От всех бед, что я устроил,
        От всего, что натворил.

        Вдвоем умчались мы
        Вооружившись тенью,
        Мы улетели вдаль.

        Придержи коней
        (Спи, пока не сядет солнце)
        Мы бежим сквозь лес
        (К сердцу гор, где песня льется)
        Придержи коней
        (Спи, пока не сядет солнце)
        Мы бежим сквозь лес…

        У кого-то шрамы есть на теле —
        Любопытно, как он жил.
        Чем дольше я смотрю, чем больше замечаю,
        Мы не похожи на других.

        Придержи коней
        (Спи, пока не сядет солнце)
        Мы бежим сквозь лес
        (К сердцу гор, где песня льется)
        Придержи коней
        (Спи, пока не сядет солнце)
        Мы бежим сквозь лес  —

        Мы спим, пока не сядет солнце.

* * *

        I heard them calling in the distance
        So I packed my things and ran
        Far away from all the trouble
        I had caused with my two hands

        Alone we travelled armed with nothing but a shadow
        We fled, far away

        Hold your horses now
        (Sleep until the sun goes down)
        Through the woods we ran
        (Deep into the mountain sound)
        Hold your horses now
        (Sleep until the sun goes down)
        Through the woods we ran

        Some had scars and some had scratches
        It made me wonder about their past
        And as I looked around I began to notice
        That we were nothing like the rest

        Hold your horses now
        (Sleep until the sun goes down)
        Through the woods we ran
        (Deep into the mountain sound)
        Hold your horses now
        (Sleep until the sun goes down)
        Through the woods we ran

        We sleep until the sun goes down

        Of Monsters and Men. «Mountain sound».

        Глава 1

        Теплый воздух впитывал последние лучи солнца, нижний двор заполнили голоса прислуги, крики детей, лай собак. Куры перебегали дорогу прямо под копытами, кошки, прищурившись, смотрели вслед — скорее отдавая дань традиции, ибо едва ли хоть что-то в путниках могло заставить кошек насторожиться.
        В верхнем дворе замка было тихо и пусто. Фонтанчик, к которому путники подвели лошадей, монотонно и непритязательно журчал. Они приехали вдвоем, но были ли это друзья, братья, или, возможно, слуга и господин, сказать точно никто бы не смог. Оба сняли куртки, оставшись в одних рубахах, сапоги для верховой езды покрывал одинаковый слой пыли. Тот, что был ниже, моложе и, на первый взгляд, веселее, сполоснул лицо и руки, потом, подумав, опустил в холодную воду голову и после долго довольно отфыркивался, отряхивая мокрую светлую кудрявую шевелюру. Второй, высокий, с коротко стриженными волосами, запыленными так, что сложно было разглядеть их истинны, темно-русый цвет, стоял рядом с конем, внимательно осматривая верхнюю галерею, идущую вокруг двора. Кудрявый, закончив фырчать и плеваться, сказал ему пару слов и ушел вглубь замка, а стриженный опустился на край фонтана и задумчиво провел мокрой рукой по небритому лицу. Пыль с лица, смешавшись с водой, оставила грязные подтеки, и он задумчиво улыбнулся, глядя на свою ладонь.
        Кудрявый вернулся вместе с кем-то из замковой челяди и дворецким. Лошадей повели к конюшне, а дворецкий глубоко поклонился и учтивым жестом пригласил второго путника проследовать за ним. Они ушли, и во дворе снова стало очень тихо.

* * *

        — Генри! Я ужасно рад тебя видеть,  — король поднялся навстречу. Крепко обнял, потом отстранил, положив руки на плечи, как будто желая получше рассмотреть. В отличие от многих, королю при этом не пришлось запрокидывать голову наверх — природа наградила всю династию Дейл хорошим ростом.
        Генри улыбнулся и поклонился. Его немного раздражало, что король говорил так, будто Генри совершенно случайно оказался в Дернби, а не был вызван сюда срочным письмом. Но, в конце концов, король всегда вел себя подобным образом.
        — Ты поразительно быстро доехал. Я ждал тебя на несколько дней позже.
        Генри только пожал плечами. Поездки верхом, в отличие от пеших прогулок, не доставляли ему большого удовольствия, поэтому Генри всегда стремился закончить свое путешествие как можно скорее.
        — Как ты доехал? Как здоровье моей дорогой кузины?
        Генри ответил подробно и вежливо и на вопрос о путешествии, и на вопрос о своей матушке — и на все остальные вопросы, заданные королем. Он догадывался, что тот срочно выдернул его в Дернби не для дружеской беседы — но хуже всего на свете король умел переходить к главному.
        Они разговаривали не меньше часа, пока все вопросы, которые король мог задать из вежливости или из любопытства, не иссякли. Повисла неловкая пауза. Наконец король прокашлялся.
        — Генри, я не случайно позвал тебя сюда.
        Лицо молодого лорда не выдало ничего, кроме вежливого интереса. Только уголки губ слегка дрогнули.
        — Мне… вернее, не мне, а нам. Нам нужна твоя помощь.
        Теперь Генри действительно стало интересно. Единственная помощь, о которой он мог подумать, заключалась в его двухстах первоклассных лучниках — охотниках-горцах — и трехстах всадниках. А это значило, что где-то назревает война.
        — Я слушаю, ваше величество.
        Но король, видимо, не мог продолжать. Он поднялся и начал ходить по комнате. Генри очень внимательно наблюдал за ним. Сколько он себя помнил, тот никогда не терял присутствия духа и врожденного оптимизма. Даже смерть горячо любимой жены, не пережившей родов второго ребенка, не сломила короля, хотя и украсила голову и бороду преждевременной сединой.
        Наконец он остановился и смог выдавить из себя:
        — Это Джоан.
        Генри удивленно поднял брови.
        — Принцесса Джоан?
        Король только кивнул. Генри нахмурился, пытаясь припомнить, что вообще когда-либо слышал или знал о принцессе Джоан, кроме того, что она — принцесса. На ум ничего не приходило. Он встречал ее два раза — очень давно здесь, в Дернби, и еще раз — в столице. Тогда, два или три года назад, она нечаянно наткнулась на Генри в одном из покоев, когда тот был с фрейлиной. Генри опасался, что девочка проговорится, но она, по всей видимости, никому ничего не сказала и только в последующие дни смотрела на него с явным чувством собственного превосходства.
        — Что случилось с ее высочеством?  — спросил Генри.
        Король тяжело опустился обратно в кресло и спрятал лицо в ладони. Потом снова поднял глаза, и Генри увидел, что тот вдруг стал очень старым.
        — Они охотились,  — начал король очень тихим, усталым голосом.  — Три года назад, здесь, в горах. Джоан отъехала в сторону, потом вернулась обратно ко всем… Никто ничего не заметил. Потом ее лихорадило, но все обошлось. А затем… Ей недавно исполнилось тринадцать, и этим летом она… В общем, у нее начались женские дни. Она была сама не своя, это понятно, сидела у себя в комнатах… а потом разозлилась за что-то на одну из служанок… и тут… это случилось.
        — Что?
        — Дракон.
        — В смысле, дракон?
        — В смысле, она превратилась в дракона.
        Генри некоторое время молчал. Конечно, он знал о таких случаях. На севере это происходило довольно часто. Человек уходил в горы, а возвращался… уже не совсем человеком. Какой-нибудь старый умирающий дракон оставлял свое тело и вселялся в человеческое с тем, чтобы постепенно подчинить его себе и снова стать драконом, обновленным, молодым. Суеверные жители обычно выгоняли такого «одержимого» из деревни, и у несчастного не было ни сил, ни желания оставаться человеком, он просто исчезал, а дракон продолжал жить, поглотив его душу. Такое случалось часто. Но принцесса?.. Наследница престола, пусть и второй очереди? Ее не выгонишь. Ее даже не спрячешь. А она от каждого резкого слова, от каждой случайной обиды превращается в чудовище с когтистыми лапами и огромными крыльями.
        Генри поежился. Он вдруг понял, что король вообще-то держался молодцом.
        — Когда это случилось?
        — В мае. К счастью, мы уже жили здесь. К тому же Джоан как-то почувствовала, что происходит, и успела выпрыгнуть в окно. Никто не пострадал, даже замок остался цел. Мы нашли ее потом в лесу, в одном дне пути. Это было…
        Тут король умолк. Генри легко мог представить себе, как это было. Многие взрослые люди сходили с ума сразу же после первого превращения, а уж тринадцатилетняя девочка…
        — Она пришла в себя,  — продолжил король, и Генри удивленно поднял брови.  — Дня через три уже смогла говорить. Постаралась рассказать, что случилось. Она хорошо помнила, оказывается, как дракон в нее вселился, но тогда никому ничего не рассказала. Сама не верила в то, что произошло. Считала, что это было частью горячечного бреда. Непонятно только, почему до сих пор это никак не проявлялось…
        — Это-то как раз понятно,  — заметил Генри.  — Превращение происходит обычно, когда человек перестает контролировать себя. Эмоций девочки было для него еще недостаточно. А как только ее тело стало меняться, становиться подобным взрослому… Тут-то он и вылез. Кто знает про это?
        — Почти никто. А всем, кто знает, под страхом смертной казни запрещено рассказывать. Принцесса теперь живет в башне и не выходит оттуда. Слуги только приносят ей еду, чистую одежду. Я иногда поднимаюсь к ней. Когда она говорит со мной, всегда стоит у окна, которое открыто… Генри! Ей ведь можно помочь? Это можно вылечить? Тебя же учили этому!
        «Так вот какая помощь ему нужна,  — подумал Генри.  — Вовсе не двести лучников. И не триста всадников. Ему нужен именно я. Потому что меня учили говорить с драконами. А у него прямо здесь, в замке, есть дракон, с которым срочно нужно договориться. Потому что он сидит внутри принцессы».
        — Меня учили,  — вслух сказал Генри.  — Но мне нужно сначала посмотреть на… принцессу. Понять, что с ней и как.
        Король благодарно кивнул — и Генри не смог сказать, что, насколько он помнил, это совсем не лечится. Ни один дракон не станет выходить из человека, потому что для дракона это означает смерть. А умирать драконы как раз и не умеют. Конечно, был маленький шанс… Но и о нем Генри не стал пока говорить королю. «Сначала надо действительно посмотреть на… них. Принцессу и дракона».

* * *

        Они подошли к основанию узкой винтовой лестницы.
        — Нам сюда,  — сказал король, грустно глядя наверх. Вздохнул и стал взбираться по крутым каменным ступенькам, иногда останавливаясь и громко сопя. Генри тихо шел следом.
        Наверху они остановились у маленькой тяжелой двери с большим засовом.
        — Раньше эта комната использовалась как камера для особо почетных и важных узников,  — пояснил король вполголоса, постучал в дверь и громко позвал:
        — Джоан! Это я! К тебе можно?
        Генри услышал, как внутри что-то упало на пол, а затем приглушенный толстой дверью голос ответил: «Можно».
        Они вошли. Комната оказалась неожиданно просторной и очень светлой — зарешеченные окна были расположены по кругу. С одного из них решетка была снята. И у этого окна стояла принцесса.
        Генри остановился чуть позади короля и внимательно посмотрел на нее. Ему было жутко любопытно. Генри только однажды довелось своими глазами видеть человека, одержимого драконом, и это было довольно жалкое и страшное зрелище. А стоявшая перед ним девочка, если верить королю, пришла в себя всего через три дня. Могла логически рассуждать и здраво мыслить. Это было… нечто.
        Генри очень внимательно смотрел на драконо-принцессу — а она очень внимательно смотрела на него.
        — Не бойся, Джоан. Я привел к тебе гостя. Это лорд Теннесси.
        И тут они оба улыбнулись. Генри — только мысленно, принцесса же усмехнулась вполне открыто.
        — Мне кажется, я даже с ним знакома,  — заметила она, слегка прищурившись, и еще раз улыбнулась, теперь уже именно Генри. «Помнит, зараза мелкая»,  — подумал он, но все же почтительно поклонился.
        — Рада снова вас видеть, лорд Теннесси,  — принцесса милостиво склонила голову, но улыбаться не переставала, причем довольно насмешливо. Генри мягко улыбнулся в ответ.
        — К вашим услугам, ваше высочество.
        — Ого, лорд к моим услугам! Звучит заманчиво.
        — Джоан!  — одернул ее король.
        Принцесса склонила голову, но Генри видел, что уголки ее губ подрагивают, готовые в любой момент к очередной лукавой усмешке.
        — Генри здесь по моей просьбе. Ты ведь знаешь, чему его учили на севере?
        — О, да,  — лукавая усмешка снова вернулась.
        Генри, решил, что пора вмешаться.
        — Ваше величество, мне кажется, нам с принцессой лучше пообщаться с глазу на глаз. Это сильно поможет… все прояснить,  — он многозначительно посмотрел на принцессу, которая сразу перестала улыбаться.
        — Да?  — король явно был не уверен. Он с тревогой посмотрел на Генри, на принцессу, на окно и снова на Генри. Тот ободряюще кивнул королю.  — Ну что ж… Тогда я буду внизу.
        Король еще раз неуверенно оглянулся на дочь и вышел, плотно закрыв за собой дверь.
        Некоторое время они стояли молча. Принцесса неуверенно покусывала губу.
        — Чтобы сравнять счет — я видел, ваше высочество, как вы ревели и топали ногами, потому что принц Джон не соглашался отдать вам своего любимого пони. Зрелище было отвратительное.
        Принцесса мрачно посмотрела на него исподлобья.
        — Так что предлагаю забыть прошлое и начать наше знакомство с чистого листа.
        Она немного помолчала и кивнула. Генри улыбнулся, подошел к окну, у которого стояла принцесса, и встал напротив, опершись плечом о каменную стену. Джоан напряглась и схватилась руками за подоконник.
        — Лучше не подходить ко мне так близко,  — тихо предостерегла она.
        — Не беспокойтесь. Я вполне представляю себе, что с вами можно делать, а что нельзя.
        — Серьезно?
        — Серьезно. И, поскольку на самом деле вы не знаете, чему меня учили,  — Джоан нахмурилась,  — я расскажу. Мой замок, Тенгейл, находится далеко на севере, в самых что ни на есть суровых северных горах. И там живет очень много драконов — поэтому всегда есть несколько человек, которые умеют общаться с драконами, Мастера. Они могут худо-бедно договариваться о совместном сосуществовании. Для того, чтобы стать таким Мастером, нужны определенные способности. У меня такие способности есть, поэтому я в свое время обучался у одного Мастера. Я многое знаю о драконах, могу говорить с ними, могу даже приказывать им, если очень повезет. И с вашим драконом я тоже могу поговорить.
        Она широко раскрыла глаза и даже подалась слегка вперед.
        — А какие для этого нужны способности?
        — Хорошая голова и крепкие нервы.
        — И все?
        — Вообще-то, это не так часто встречается.
        — Я имела в виду, может… Может, я тоже могла бы этому научиться?
        — А вы хотите?
        — Конечно!  — воскликнула принцесса возбужденно.  — Тогда я прикажу дракону выйти из меня, и он оставит меня в покое.
        Генри сочувственно смотрел на нее. Джоан опять помрачнела.
        — Я не смогу научиться, да?
        — Научиться-то вы сможете, в этом я не сомневаюсь. Я просто не думаю, что ваш дракон так просто согласится из вас выйти.
        — Почему?
        — Ну, я бы на его месте не соглашался,  — усмехнулся Генри.  — Не каждому достается такая симпатичная девочка.
        Принцесса кинула на него угрюмый взгляд.
        — А если серьезно, я вообще сомневаюсь, что драконы когда-нибудь покидали человека, в котором поселились. Ни один из них на такое не согласиться.
        — Значит, я всю жизнь буду такой?..
        Он ответил не сразу.
        — Боюсь, что да.
        Она смотрела в пол и молчала. Генри ждал, когда Джоан что-нибудь скажет. Мысленно он ею восхищался. Обычно драконы вселялись в человека со слабой волей, чтобы его сразу можно было полностью себе подчинить. Но этот дракон то ли был совсем плох, и накинулся на первого встречного, то ли просто перепутал несформировавшуюся волю ребенка со слабой волей взрослого. В любом случае, ему не повезло. Принцесса явно не собиралась так просто сдаваться.
        — Папа сказал, что вы приехали помочь,  — наконец проговорила Джоан.  — Но как вы можете помочь, если все равно ничего изменить нельзя?..
        — Я не говорил, что ничего изменить нельзя.
        — Но…
        — Я сказал, что вряд ли вам удастся полностью избавиться от своего дракона. Мне бы очень хотелось надеяться, что я не прав, но на вашем месте я бы ни на что не рассчитывал. Ложные надежды еще никому не помогали.
        Джоан продолжала смотреть в пол. Генри вдруг с удивлением понял, что принцесса очень старается не заплакать, и потому быстро продолжил:
        — С этим можно научиться жить.
        — Как?
        — С трудом,  — честно ответил Генри.  — С большим трудом. И я не могу обещать, что у вас получится. Хотя,  — заметил он вполголоса,  — если не получится у вас, то я не знаю, у кого вообще может получиться.
        Джоан удивленно посмотрела на Генри.
        — Почему?
        — Вы удивительно хорошо справляетесь,  — объяснил Генри.  — Чаще всего человек сдается после первого же превращения, а даже если и нет, то быстро впадает в отчаяние и тоску, и в конце концов все равно ломается. А вы… Вы молодец.
        Она закатила глаза, но улыбнулась.
        — Вы не против, если мы сядем?
        Она ответила не сразу, снова закусив губу.
        — Если честно… мне так как-то спокойнее,  — призналась она, кивнув головой на окно,  — если что…
        Он кивнул.
        — Но вы можете сесть, если хотите. Даю вам на это свое высочайшее дозволение,  — тут лукавая улыбка снова заиграла у принцессы на губах.
        Генри церемонно поклонился, после чего осмотрел комнату. У одной стены стояла большая кровать, скорее удобная, чем роскошная. Напротив нее простенок между двумя окнами занимал огромный стол, заваленный книгами, картами, перьями, свитками пергамента. Все остальные стены закрывали полки, до потолка заполненные книгами и всякими странными предметами — от чучела крысы до миниатюрных вазочек и статуэток. Посередине стоял еще один стол, чуть поменьше и поопрятней — книги и свитки на нем пытались образовать что-то вроде упорядоченной композиции. Возле него Генри заметил жесткий стул с высокой спинкой, а у небольшого камина — маленькое кресло. Генри подтащил стул поближе к окну и сел.
        — Для начала мне нужно, чтобы вы рассказали мне все.
        — Что — все?
        — Как дракон вселился в вас?
        — Ах,  — Джоан слегка побледнела. Казалось, она сейчас прокусит нижнюю губу насквозь.
        — А это обязательно?..
        — Боюсь, что да. Так я куда быстрее пойму, что можно сделать,  — объяснил Генри.
        Принцесса вздохнула.
        — На самом деле… это было не очень страшно. Только очень-очень странно.
        Генри поднял брови. Джоан заметила это и поспешила объяснить:
        — Это был мой первый выезд на охоту. И вообще первый выезд верхом на взрослой лошади со свитой. Джон тоже был там, и он все дразнил меня, что я сижу в седле, как мешок, и что я никогда не смогу его обогнать. Ну, я разозлилась, и послала лошадь в галоп… и обогнала его,  — тут принцесса довольно улыбнулась.  — Но всех остальных я тоже обогнала, поэтому остановилась подождать. И тогда я заметила где-то далеко и наверху, на склоне горы, между деревьев…
        — Что?
        — Если честно, я толком не успела рассмотреть. Что-то очень большое и как будто блестящее.
        — Блестящее?
        — Ну да, как серебро… Или снег… Мне стало любопытно, и я присмотрелась повнимательней, и тут…
        Она остановилась, как будто пытаясь подобрать правильные слова.
        — Я не очень знаю, как объяснить. Как будто я сразу увидела весь мир в одно мгновение. И не только сейчас, а как бы от начала и до конца… Там были и страшные вещи, и непонятные, и еще что-то очень-очень красивое, но я не помню уже, что это было. А потом… меня как будто разорвало на части,  — Джоан неуверенно посмотрела на Генри.  — Это было не больно, только… Невместимо, что ли. Я не знаю, как это назвать.
        Генри кивнул, показывая, что понимает.
        — Наверное, я после этого потеряла сознание ненадолго, потому что не заметила, как остальные подъехали. Спрашивали, что со мной. Я сказала, что у меня закружилась голова, и Джон еще подколол, сказал, что я слишком мелкая, чтобы так быстро ездить…
        — А потом вы заболели.
        Джоан кивнула:
        — Меня знобило всю дорогу домой, а по приезду стало совсем плохо. Я не помню, что было после, говорят, я бредила и кричала. Поэтому я и решила, что то, что со мной случилось на охоте,  — это просто мне почудилось…
        Она замолчала.
        — А потом?  — спросил Генри тихо.  — Когда вы… превратилась?
        Джоан испуганно посмотрела на него и замотала головой из стороны в сторону.
        — Мне нужно, чтобы вы рассказали. Это очень важно.
        Она спрятала лицо в ладони, продолжая мотать головой, и всхлипнула. Тогда Генри встал, подошел к ней, и крепко взял за плечи. Они были очень маленькими и худыми, но почему-то при этом не казались хрупкими.
        — Вы помните, что было, когда вы уже превратились?
        Она медленно кивнула, не отнимая рук от лица.
        — А как вы превратились обратно?
        Она снова кивнула и наконец подняла голову.
        — Я летела…  — прошептала Джоан.  — Это было ночью, но я видела все очень ясно, как днем. И у меня были огромные крылья. Огромные серебряные крылья.
        — Серебряные?  — перебил Генри.  — Вы уверены?
        — Уверена,  — она кивнула и шмыгнула носом.  — А потом… Мне кажется, дракон со мной говорил. Только я ничего не поняла. Но почему-то я села, а в следующий момент это уже была снова я… В смысле, совсем я. Но я не могла встать, и даже пошевелиться. Я лежала и думала, что теперь я умру в этом лесу, а потом я заснула… А проснулась уже здесь, в замке.
        — А кто решил, что вы будете жить в этой комнате?
        Джоан подняла на него глаза. Они были зеленые, с ореховым оттенком ближе к зрачку. Очень теплые и совсем не драконьи глаза.
        — Вообще-то вы не можете ко мне прикасаться, лорд Теннесси. Только к руке, и только по особым случаям.
        Генри тут же отпустил ее плечи и отошел на пять шагов, предписанных этикетом. Джоан достала тонкий батистовый носовой платочек и аккуратно промокнула им глаза и нос. Это было очень странно — жест придворной дамы у девочки. Пусть и принцессы.
        — Я сама так решила,  — серьезно ответила она.
        — А почему?
        Джоан посмотрела на него поверх платка.
        — Я не хочу… больше… превращаться,  — она поморщилась.  — Никогда больше. Я подумала, что, чем меньше я буду всех видеть, тем больше вероятность, что этого не повториться. Я ведь права?
        — Отчасти. Конечно, общаясь с другими людьми, вы скорее на кого-то разозлитесь, или просто начнете волноваться, а это может послужить причиной превращения. Но не только.
        Она вопросительно приподняла брови.
        — Любая сильная эмоция может это сделать. Например, отчаяние. А если очень долго сидеть здесь взаперти, в одиночестве… Чем вы вообще занимаетесь целыми днями?
        Принцесса фыркнула, полунасмешливо, полусердито.
        — Читаю. Папа составил мне список, который я все равно не прочту, даже если просижу тут вечность. А еще я рисую. Вышиваю. Я даже начала шить со скуки, хотя мне вообще-то не положено. Хотела научиться играть на лютне, но для этого нужен учитель…
        — И вы совсем не выходите?
        — Вниз — нет.
        — Вниз?..
        — Ну…  — Джоан смущенно уставилась в пол,  — иногда, когда становится совсем тоскливо, я вылезаю на крышу.
        Генри мысленно прикинул, как можно вылезти на крышу башни из комнаты. Теоретически, он смог бы это сделать, но до сих пор Генри считал, что по части способности к смертельным трюкам на большой высоте он был единственным в своем роде.
        — И вы не боитесь высоты?
        — Раньше боялась. А теперь нет. Совсем нет.
        Он кивнул, мысленно отмечая и этот факт в череде остальных.
        — Вы хотите еще что-нибудь узнать?  — спросила принцесса после некоторого молчания.
        — Наверняка. Но пока ничего в голову не приходит.
        Он заметил, что она опять закусила губу.
        — Что такое?
        — Скажите мне, только честно… Со мной все очень плохо?
        Генри покачал головой и улыбнулся. Джоан удивленно посмотрела на него.
        — Вообще-то… Вообще-то, с вами все отлично.
        — Правда?
        — Правда.
        И тут принцесса, до сих пор державшаяся очень по-взрослому — слишком по-взрослому для тринадцатилетней девочки,  — сделала то, чего Генри никак от нее не ожидал. Она высоко подпрыгнула, хлопнула в ладоши и издала победный клич, достаточно громкий, чтобы из открытого окна он разнесся над замком и окрестностями.

* * *

        Король ждал у основания винтовой лестницы. При виде Генри он вздохнул с видимым облегчением и нетерпеливо спросил:
        — Ну как?
        Генри покачал головой.
        — Не здесь, ваше величество.
        В кабинете король кивнул Генри на кресло у небольшого столика, столешница которого представляла собой шахматную доску из очень дорого дерева и слоновой кости. Фигур на столике не было.
        — Раньше мы играли с принцем,  — король заметил взгляд Генри.  — Но в последнее время Джон редко ко мне заходит. Я потом обязательно заставлю тебя сыграть со мной.
        Генри еле заметно поморщился. Он знал, что король играет из рук вон плохо, и каждый раз не мог понять, что лучше — честно выигрывать или поддаваться, проявляя верноподданнические чувства.
        — Рассказывай. Насколько все плохо?
        Генри внутренне улыбнулся тому, что отец и дочь задали ему почти один и тот же вопрос.
        — Все не очень плохо. Во многом — сильно лучше, чем могло бы быть. Но в любом случае что-то сделать прямо сейчас нельзя.
        — Почему?  — нахмурился король.
        — Хотя бы потому, что у принцессы начинается очень опасный возраст. Дети и безо всякого дракона становятся в это время ужасными, а уж с драконом… У принцессы сильный характер, и то, как она держится сейчас, показывает, что можно пытаться что-то изменить. Но это долгая работа. Даже если все пойдет как надо, у нее уйдут годы, чтобы научиться для начала просто контролировать себя в достаточной степени, чтобы не бояться находиться с людьми в одной комнате.
        — Годы?..
        — Да.
        — Через сколько же тогда?..
        Генри покачал головой.
        — Я бы не загадывал так далеко. Не известно, возможно ли вообще полностью избавиться от дракона. Я от таких случаях не слышал. Лучшее, что можно сейчас сделать — это научить принцессу уживаться со своим драконом.
        — Уживаться с драконом?!  — король вскочил на ноги.  — Ты в своем уме?! Ты серьезно хочешь сказать, что она должна будет всю жизнь провести с этим чудовищем внутри?!
        Генри склонил голову. Король гневно сопел над ним.
        — Ваше величество, вы должны понять,  — начал Генри очень тихо.  — Большую часть людей, в которых вселялся дракон, после первого же превращения никто никогда больше не видел. Остальные протягивали несколько месяцев, убив при этом пару-тройку человек, и тоже в конце концов исчезали. То, что принцесса переносит все так, как она переносит,  — уже в своем роде чудо…
        Король хотел что-то сказать, но в последний момент передумал и лишь шумно выдохнул, опустившись обратно в кресло.
        — Продолжай.
        — Лучшее, что я могу предложить,  — Генри поднял глаза на короля,  — это попробовать научить ее говорить со своим драконом. Договариваться с ним. При удачном стечении обстоятельств и при условии, что принцессе хватит на это сил, она сможет в конце концов вести более или менее нормальную жизнь. Я бы рассчитывал пока только на это.
        Король долго молчал.
        — Что тебе для этого нужно?  — спросил он наконец.
        — В идеале?
        — Да.
        — В первую очередь — забрать принцессу отсюда. Увезти ее в такое место, где она могла бы не бояться кому-либо навредить в случае превращения, где ее никто в этот момент не видел бы. Она должна жить в очень спокойной обстановке, так, чтобы заведомо вокруг ничего не менялось месяцы, а то и годы. Кроме того, ее нужно многому обучить.
        — Говорить с драконами, например?  — недоверчиво спросил король.
        — Этому тоже. Но не только. Не менее важно научить принцессу полностью контролировать свои эмоции. Существует множество способов, целые практики… Какие-то из них могут быть полезными. Кроме того, есть некоторое количество простых лекарств, которые тоже могли бы ей помочь.
        — И ты возьмешься за это?
        — Я — нет,  — Генри почувствовал, что король снова начинает вскипать, и быстро продолжил,  — но я знаю человека, который почти наверняка сможет ей помочь. Это мой Мастер. Он живет отшельником в горах, еще севернее Тенгейла. Многое знает и умеет из того, чего не знаю и не умею я. Кроме того, я не могу в силу различных обстоятельств постоянно жить с принцессой где-нибудь в глуши, а это именно то, что ей необходимо в первую очередь.
        Король долго молчал. Генри немного жалел короля. Все знали, что принц Джон чем дальше, тем меньше походил на отца, по крайней мере, во всем, что касалось характера и моральных принципов. А теперь терять и дочь тоже…
        Наконец король громко вздохнул и с нарочитой решимостью заявил:
        — Я подумаю. Но, Генри, если я на это соглашусь — и если Джоан согласится,  — то в любом случае отвечать за нее будешь ты. Не важно, где и с кем она будет — отвечать будешь своей головой, ты понял?
        «А соглашусь ли на это я, уже никого не интересует?» — мрачно подумал Генри. Но вслух ничего не сказал и только кивнул.
        — Иди,  — проговорил король очень устало.
        Уже в дверях Генри обернулся. Король сидел, обхватив голову руками, и грустно смотрел на пустую шахматную доску.

        Глава 2

        Генри лежал на кровати и смотрел в потолок. Отворилась дверь, и в нее осторожно просунулась кудрявая шевелюра Ленни. Генри не повернул головы.
        — Вот вы где, милорд! У меня отличные новости! Во-первых…
        Тут Ленни заметил выражение лица Генри и остановился.
        — У вас, надо полагать, новости не очень?
        Генри состроил слабую гримасу, означавшую «бывает и лучше».
        — Мне оставить вас в покое или выслушать?
        Генри пожал плечами.
        — Тогда, наверное, я лучше послушаю.
        Генри вздохнул. Несмотря на то, что по всем правилам он должен был приказывать, а Ленни — исполнять, чаще всего получалось наоборот. Что в большинстве случаев обоих устраивало.
        — Я только что согласился отвечать головой за перевоспитание принцессы,  — сообщил Генри, по-прежнему не отрывая взгляда от потолка.  — Нет, еще хуже. Я сам предложил отвечать головой за перевоспитание принцессы. А если быть совсем точным, то я предложил принцессу перевоспитать, а король сказал, что подумает, но в любом случае отвечать за это будет моя голова.
        — Ну,  — протянул Ленни,  — это не очень плохие новости. Все зависит от того, какое у принцессы соотношение внешности и характера…  — тут Ленни запнулся.  — Подождите. Этой принцессы?
        — Ну да. Других тут нет. «Может, и хорошо, что нет,  — подумал про себя Генри.  — Одной и так вполне достаточно».
        Ленни недоверчиво посмотрел на него.
        — А с какой стати эту принцессу надо перевоспитывать? Вернее, с какой стати это должны делать вы, милорд? Они что, своими силами не справятся?
        — Судя по всему, нет,  — вздохнул Генри.
        — И что это значит? Вы остаетесь здесь?
        — Нет. Это значит, что мы увозим принцессу с собой.
        — В Тэнгейл?
        — Сначала туда. А потом к Сагру.
        Ленни помолчал.
        — Наверное, я чего-то не знаю. Но я не понимаю, как перевоспитание принцессы и Сагр могут быть связаны между собой.
        — Вот и хорошо. В данном случае чем меньше ты будешь понимать, тем лучше.
        Ленни внимательно посмотрел на господина и кивнул. Генри хорошо его знал. Скорее всего, Ленни либо уже обо всем догадался, либо догадается достаточно скоро. Но Генри это не пугало. Если он и был в ком-то уверен, так это в своем слуге. По правде говоря, иногда Генри в нем был уверен больше, чем в себе.
        — И когда вы едете?
        Генри снова пожал плечами.
        — Не знаю. Возможно, мне повезет, и король откажется от моего заманчивого предложения.
        — Я бы на вашем месте не особенно на это рассчитывал, милорд.
        Генри вздохнул.
        — Иногда очень хочется надеяться на лучшее,  — он потянулся и рывком поднялся на ноги.  — Ты говорил, что у тебя хорошие новости.
        — Ну, скажем так, были хорошие новости.
        — Выкладывай.
        — Сегодня праздник Жатвы, если помните. В селе неподалеку от замка ярмарка. Можно было бы наведаться туда… Хотя вряд ли это то, что нужно сейчас вашей светлости.
        Генри улыбнулся.
        — Ошибаешься. Это именно то, что мне сейчас нужно.

* * *

        Уже стемнело, повсюду горели костры. Люди вокруг пели, хохотали, перешептывались в кустах и за амбарами. Время от время румяные и уже порядком развеселившиеся девицы обращали на Генри внимание, заливались громким смехом и пытались куда-то утащить, но он был слишком задумчивым и не сразу вспоминал, что в таких случаях полагается делать, а когда вспоминал, девицы уже исчезали.
        Генри не соврал, сказав, что крестьянская ярмарка — это то, что ему было нужно. Здесь, вдали от каменных стен замка, было куда проще думать, даже несмотря на шум вокруг. Генри и так не часто бывал при дворе — его всегда тяготили как необходимость соблюдать этикет, так и бесконечные интриги, в которых у Генри никогда не было желания разбираться. Здесь, в Дернби, и с тем, и с другим было чуть лучше, чем в столице — но королевский герб, вырезанный на тяжелых дверях, все равно напоминал Генри о его долге перед сюзереном. Тот факт, что Генри состоял с королем в отдаленном родстве — двоюродный брат леди Теннесси, матери Генри, был женат на троюродной племяннице короля — ничего не менял. Король просил его помощи — значит, Генри должен был помочь. В вассальной клятве ничего не говорилось о размере помощи или тех случаях, когда сюзерену можно было отказать.
        Генри не хотел этого делать. Он не хотел связывать себя такой ответственностью. У него было полно своих забот, да и вообще он плохо видел себя в роли опекуна драконообразной принцессы. Кроме того, в этом деле столько всего могло пойти не так, что казалось невероятным, как оно вообще может закончиться удачно. Конечно, король мог сильно преувеличивать насчет головы. Джона XII не зря прозвали Добрым, причем еще при жизни, что с королями случалось не часто. Но, когда речь шла о семье, характер короля мог круто меняться. А Генри был привязан к своей голове и плохо представлял, как сможет без нее обойтись.
        Но Генри знал, что у него не было выбора. Не потому, что он не мог отказать королю. Он мог, если бы очень захотел. Он даже мог бы, скорее всего, отказаться так, что король понял бы его и не очень сильно рассердился. Нет, причина была в другом.
        Генри помнил лицо принцессы, когда та прыгала и хлопала в ладоши. И вот этому лицу он не смог бы отказать. Даже если бы очень захотел.
        — Милорд! Вы не соответствуете праздничному настроению простого люда.
        Это был Ленни, пропавший некоторое время назад, и теперь возвращавшийся твердой походкой человека, который знает, что уже порядочно выпил, и старается этого не показывать.
        — Боюсь, что да, Ленни. Знаешь что? Оставайся-ка ты тут, а я пойду обратно. Мне будет полезно прогуляться в одиночестве.
        — Милорд! Я не могу отпустить вас одного!
        Генри улыбнулся и вопросительно поднял брови.
        — Конечно, милорд!  — настойчиво продолжил Ленни.  — Кто будет защищать вас от орды разбойников?
        — В твоем состоянии, Ленни, ты сможешь их отпугнуть разве что могучим винным духом. Возвращайся. Девушки ждут.
        Ленни неуверенно оглянулся к кострам, откуда доносились смех и пение.
        — Все равно брать с меня нечего. Не волнуйся. Иди.
        Ленни поклонился и удалился все той же уверенной походкой, всего один раз оступившись и один раз чуть не упав.
        Генри стал пробираться к дороге. Самым опасным местом оказался темный проход между маленькими сарайчиками, Генри то и дело спугивал очередную парочку, а один раз даже, кажется, на кого-то наступил. На дороге стало чуть светлее, а громада замка вдали отлично указывала путь. Генри шел, задрав голову и глядя на звезды.
        Некоторое время он восхищался своим благородным решением. Он смотрел на него с той стороны, и с этой, и снова с той, и находил, что это превосходный поступок, выгодно подчеркивающий положительные свойства его характера. Генри подумал о том, как гордился бы им отец, если был бы жив, и как довольна будет мать… Тут, правда, Генри понял, что идея взяться за воспитание тринадцатилетней принцессы, эпизодически превращающейся в большую летучую тварь, с точки зрения его матери вряд ли может называться удачной. Да и отец, скорее всего, затею бы не оценил.
        Тогда Генри начал думать, что, возможно, он просто слабохарактерная личность, которую каждый может использовать в своих интересах. Многое подтверждало эту теорию, и он некоторое время грустил о собственной ничтожности и неспособности постоять за себя… Тут Генри споткнулся и чуть было не упал, после чего его голова перестала предаваться праздным мыслям и переключилась на более насущные задачи, например, как не свалиться в придорожную канаву.
        До замка оставалось всего ничего, уже можно было различить отдельные строения, линию стен, темный силуэт башни. Генри начал всматриваться еще до того, как понял, что именно ищет, и в тот же момент нашел — ряд освещенных окон на самом верху. Генри показалось, что он видит темную фигуру в одном из них, но на таком расстоянии мог и ошибаться.
        Когда он подошел к замку вплотную и уже переходил мост, то понял, чего они с Ленни не учли в своем прекрасном плане. Мост, разумеется, был опущен. Но вот чугунная решетка внутри ворот закрывалась каждую ночь. И сейчас она тоже, естественно, была закрыта.
        Генри подошел к маленькой дверце сбоку от ворот, ведущую внутрь караульного помещения, через которую только и можно было проникнуть сейчас в замок. После первого стука ничего не произошло. Второй и третий тоже остались без ответа. Лишь послышалось в отдалении мяуканье кошки и лай разбуженной собаки, после чего снова наступила абсолютная тишина.
        Генри постучал в четвертый раз, уже без особой надежды, и тут маленькое окошко над дверью распахнулось и из него высунулось заспанное и сильно заросшее лицо.
        — Чего стучишь?
        — Мне нужно войти внутрь.
        — Ха! Ишь, чего выдумал.
        — Серьезно. Я здесь живу.
        — Живешь?! Это королевский замок, бродяга, а не придорожный трактир. Я знаю всех, кто тут живет, а вот тебя — нет. Так что проваливай.
        Генри начал раздражаться, поэтому заговорил еще спокойней и вежливей, чем обычно.
        — Меня зовут Генри, лорд Теннесси. Я гость короля, прибыл вчера вечером. Будьте добры пропустить меня внутрь.
        Голова внимательно осмотрела его.
        — Ну нет. Ты похож на лорда, как я — на капустную кочерыжку.
        «Вообще-то некоторое сходство есть»,  — хотел было сказать Генри, но сдержался и продолжил вежливо молчать.
        — Кроме того, благородные лорды не околачиваются в одиночку на своих двоих под стенами замка. Так что всего хорошего!  — на этих словах голова исчезла и ставни захлопнулись.
        Генри задумчиво пнул дверь ногой. Конечно, завтра по утру, когда выяснится, что к чему, этому чрезмерно бдительному стражу сильно не поздоровится, но Генри все равно предстояло провести ночь под открытым небом. Не то чтобы он был сильно против, но мысль о теплой постели приятно грела его во время пути. Кроме того, ночи были уже довольно холодными, и довольно длинными. Генри вздохнул и с грустью посмотрел на закрытое окошко.
        И в этот момент он услышал чей-то свист. Это был очень четкий, окликающий свист, и доносился он откуда-то изнутри замка. Генри осмотрел стены слева и справа от себя, но никого не увидел. Свист повторился. Генри вернулся к началу моста и снова осмотрел весь замок.
        Сейчас он ошибиться не мог. В освещенном окне наверху башни действительно была фигура, и она совершенно точно махала рукой. Генри пошел вдоль рва и остановился прямо под окном, из которого виднелась голова принцессы.
        — Лорд Теннесси!  — окликнула она его громким шепотом.  — Что это вы там делаете?
        — Околачиваюсь на своих двоих под стенами замка, как только что выразился ваш стражник.
        — А почему вы околачиваетесь по ту сторону стен?
        — Потому что по эту сторону нельзя околачиваться под стенами.
        — Это еще почему?
        — Потому что внутри замка к стенам везде что-нибудь пристроено.
        — Ах,  — такой простой ответ явно разочаровал принцессу. Но она не думала сдаваться: — А как вы оказались снаружи?
        — Вышел через ворота.
        — А почему вы не вошли обратно через ворота?
        — Потому что они оказались закрыты.
        Принцесса задумалась. И наконец поймала его.
        — А чем вы занимались между тем, как ворота были открыты и тем, как они оказались закрыты?
        Это был коварный вопрос. Не то чтобы Генри стеснялся маленькой девочки, но и признаваться, где он был, тоже как-то не хотелось. Поэтому он ограничился полуправдой.
        — Околачивался. На своих двоих.
        Он не мог в темноте разглядеть лицо принцессы, поэтому не знал, поверила она ему, или нет. Некоторое время принцесса молчала.
        — Хотите, я вас впущу?  — наконец спросила она.
        — Буду чрезвычайно признателен.
        — Тогда ждите у ворот.
        Он вернулся на мост и прислушался. Долгое время было очень тихо. Потом из караульной раздался приглушенный крик, какая-то возня, чей-то шепот, топот ног по лестнице вниз — и наконец Капустная Кочерыжка отворил дверь. Вид у него был странный, бледный и какой-то взъерошенный. Генри вежливо поклонился и прошел мимо. Ему показалось, что стражник дрожал, но зрение вполне могло обмануть Генри в темноте. За стражником виднелась маленькая фигурка в плаще и с фонарем в руке.
        — Идемте,  — сказала она тихо.
        В узкой улочке, ведущей от ворот к нижнему двору, принцесса обернулась и задумчиво оглянулась на караульную.
        — Забавно. Мне кажется, он подумал, что я привидение.
        Генри критически осмотрел принцессу. Плащ укрывал ее с головы до ног, а лицо, и так довольно бледное, в свете фонаря и в обрамлении большого капюшона казалось совсем потусторонним.
        — Я бы на его месте тоже испугался.
        Она закатила глаза и пошла дальше. Он заметил, что двигалась она почти бесшумно.
        — Почему вы еще не спите, принцесса?
        — А вы почему не спите, лорд?
        — Мне можно. Я взрослый мужчина в том возрасте, когда положено всячески вредить своему здоровью. А вот вам по многим причинам нужен хороший, долгий и крепкий сон.
        Он различил в неясном свете фонаря, что она пожала плечами.
        — Я не могу долго спать.
        — Давно?
        — Не… не очень,  — запнулась она.  — С тех пор, как…
        Она не договорила, но он понял.
        — И по утрам чувствуете себя усталой и разбитой?
        — Вовсе нет,  — ответила Джоан удивленно.  — Я вроде даже стала лучше высыпаться. Вот только…
        — Что?
        — Я больше не вижу снов. Не то, что я их не помню потом, а именно не вижу. Как будто я закрываю глаза, открываю — и уже утро.
        Он ничего не ответил на это.
        Она молча довела Генри до двери в его комнату. Неуверенно остановилась, как будто не зная, что сказать.
        — Спасибо, ваше высочество,  — искренне поблагодарил Генри.  — Вы здорово меня выручили.
        — Не за что. В следующий раз, когда решите… околачиваться ночью, просто предупредите начальника стражи. Они вам откроют. Ну а если нет, зовите меня. Я почти до рассвета не сплю.
        — Хорошо. Доброй ночи, ваше высочество.
        — Доброй ночи, лорд Теннесси.
        Он потянулся открыть дверь, а когда обернулся снова, принцессы уже не было.

* * *

        Прошел день после разговора Генри с королем, и еще один, и еще, и Генри никто не трогал — и он в конце концов решил, что про его великодушное предложение все успели забыть. Погода после стоявшей жары резко испортилась, и Генри дни напролет сидел в библиотеке, пользуясь случаям расширить свой кругозор за счет редких и ценных копий, которые мало где еще можно было достать. Генри обычно читал «запойно» — не притрагиваясь к книгам целыми месяцами и потом проглатывая несколько томов подряд. Вот и сейчас он зачитал по-черному, приходя в тихий пустой зал сразу после завтрака и уходя глубокой ночью. Ленни периодически пытался его чем-нибудь подкормить, без особого, впрочем, успеха — несмотря на феерические истории, которыми он мог приправить любую трапезу. Ленни рассказывал виртуозно, и хотя очень часто в его историях вымысла становилось слишком много, думать об этом не хотелось совершенно.
        Спустя неделю король снова позвал Генри к себе. Предложил гостю выпить, и, когда тот отказался, начал рассказывать о случае, произошедшим два года назад с одной пожилой фрейлиной. Генри слушал вежливо и не перебивал, как и полагается преданному вассалу, и даже когда история фрейлины плавно перешла в подробное описание сражения, в котором королю удалось поучаствовать еще совсем юным принцем, ни один мускул на лице Генри не дрогнул. Наконец король остановился, покашлял пару раз, сделал одно не очень внятное замечание про погоду, немного помолчал и произнес:
        — Я подумал над твоим предложением, Генри.
        Генри, уже несколько потерявший нить разговора, а точнее, королевского монолога, поднял глаза.
        — Я слушаю, ваше величество.
        — Во-первых, я не очень понял, как разместить принцессу у твоего учителя. Я так понимаю, что он живет, как настоящий отшельник — маленький домик, коза и пресные лепешки?
        Генри улыбнулся. Описание было кратким, но точным.
        — Именно так.
        — Видишь ли… Принцессе полагается иметь свиту в десять фрейлин и пять пажей, кроме того, у нее должно быть не меньше трех горничных и двух камеристок. Даже если сильно сократить этот штат, все равно компания получается солидная…
        Генри покачал головой.
        — Нет, ваше величество. Если я повезу принцессу к Сагру, то повезу ее один. И только одну принцессу. Ни человеком больше.
        Король ошарашенно посмотрел на него.
        — Как — одну?.. Подожди, подожди, Генри. Я не могу отпустить ее неизвестно куда одну!
        — Ну, не совсем одну, мой король. Принцесса поедет со мной.
        — Да, но ведь ты не собираешься оставаться там, Теннесси?
        — Я доверяю Сагру больше, чем себе.
        — Это ничего не меняет. Одна она не поедет.
        — Не одна она тоже не поедет. Простите, ваше величество,  — добавил Генри, чувствуя, что уже переступает границы дозволенного.
        — Почему?  — спросил король, но не сердито, как ожидал Генри, а скорее устало.
        — По очень многим причинам. Первую вы назвали сами. В домике Сагра есть ровно одна комната и ровно две кровати — одна для него и одна для его ученика. Поселить постоянно еще кого-нибудь — задача вряд ли осуществимая. Кроме того, Сагр не даром живет, как отшельник — он не потерпит, если у него будет ошиваться хоть кто-то лишний. А этот кто-то точно будет лишним. Принцессе нужно пройти долгое, сложное и опасное обучение. Частью этого обучения будет, в том числе, максимальная изоляция от внешнего мира. Ей это необходимо, если мы хотим, чтобы она потом могла снова появляться на людях без постоянного страха стать драконом. Ей нужно полностью сосредоточиться на себе, а это возможно только в классической системе ученик-учитель. Иначе все мероприятие будет абсолютно бессмысленным,  — закончил Генри.
        Король долго молчал. Потер рукой лоб, на котором вдруг очень явственно стали видны морщины.
        — Иди,  — сказал он наконец.  — Теперь я буду заново думать.

* * *

        Разговор с королем полностью отбил у Генри настроение читать. Теперь он бесцельно бродил по замку, время от времени встречаясь с кем-нибудь из немногочисленных придворных. Конечно же, Генри всех знал, и все знали его, поэтому любые разговоры сводились к малозначащим беседам, какие обычно происходят между людьми, знакомыми слишком давно, чтобы начать проявлять друг к другу настоящий интерес. Иногда встречалась какая-нибудь хорошенькая фрейлина — или хорошенькая горничная — но в своем мрачном настроении Генри не видел между ними никакой разницы. Сказывалась погода.
        Прошло несколько дней, и неожиданно для себя Генри понял, что, на самом деле, всерьез вспоминает только об одной особе женского пола, находящейся в этом замке. О девочке, живущей на самом верху башни и вылезающей на крышу, когда ей становится скучно. «Ей, наверное, жутко одиноко там»,  — внезапно подумал Генри — и отправился к винтовой лестнице.
        Он постучался три раза, но никто не ответил. Генри осторожно заглянул внутрь. Здесь было холодно — окно снова было открыто, и с улицы в комнату врывался ледяной ветер. К счастью, дождь уже перестал — поэтому вместе с ветром внутрь не врывались потоки воды. Принцессы нигде видно не было.
        — Ваше высочество?  — осторожно спросил Генри, но никто не отозвался. Он вошел в комнату и закрыл за собой дверь. Порыв ветра раскидал бумаги на столе, прошелестел страницами раскрытой книги. Генри заглянул в нее, проходя мимо. «…Когда человек умирает, он видит, как солнце встает на западе. Так он переходит из одного мира в другой. Его душа летит к солнцу так быстро, что успевает увидеть, как оно встает еще раз. И в этот момент свет этого мира становится не властен над ним. Он видит Тот Свет». Генри закрыл книгу и посмотрел на обложку. «Суть Света или единобожие как истинное учение о бытии». Генри поморщился. Он скептически относился к книгам религиозного содержания. По его мнению, Свет на то и был Светом, что его невозможно описать. В отличие от всего остального.
        Генри подошел к окну и выглянул наружу, наверх. Вылезти на крышу оказалось легче, чем он думал — однако проделать это нужно было на приличной высоте от земли — настолько приличной, что летальный исход при падении был бы обеспечен — но этим Генри было не испугать. Он вырос в горах. Скалистых северных горах с крутыми обрывами и глубокими ущельями под ними.
        Забравшись наверх, Генри встал, осторожно ступая ногами по скользкому тесу, оглянулся вокруг — и замер. Выражение «стоять на крыше мира» всплыло в голове — и хотя он стоял всего лишь на крыше башни, зрелище все равно было фантастическое. Серые, разодранные в клочья облака быстро бежали по небу, а под ними расстилались бесконечные просторы, леса и поля, и снова леса, и снова поля, скрывавшиеся в сизой дымке вдали. Генри долго стоял и смотрел. В такие моменты он всегда думал, что сорваться и упасть вниз не очень страшно,  — если перед этим ты увидел такое.
        Крыша башни начиналась с довольно пологого откоса, переходившего потом в остроконечное завершение. Обойдя примерно треть круга, Генри увидел принцессу. Она сидела, скрестив ноги, почти на самом краю. На ней были штаны, толстая вязаная фуфайка и мягкие сафьяновые сапожки.
        — Красиво, правда?  — спросила она, не оборачиваясь.
        — Красиво,  — согласился Генри, подходя и садясь рядом.
        — Это ближе, чем пять шагов,  — заметила Джоан, наконец посмотрев на него.
        — Мы не на аудиенции, принцесса.
        Она слегка прищурилась и снова отвернулась.
        — Наверное, вы правы.
        Они немного помолчали, глядя вперед.
        — Что вы делали все это время, принцесса?  — спросил он наконец.
        Она поморщилась.
        — Читала. По большей части. А вы, лорд?
        — Тоже. По большей части.
        — И больше не ошивались под стенами замка по ту сторону от ворот?  — она слегка улыбнулась.
        — Нет. И по эту тоже.
        Они еще немного посмотрели на небо и землю. Земля выглядела плоской и неправдоподобной. Небо было глубоким и слишком близким, чтобы казаться настоящим.
        — Папа не хочет меня отпускать, да?  — спросила Джоан вдруг. У нее была странная особенность говорить тихо и при этом очень четко, так что он легко мог разобрать ее слова даже через шум ветра.
        — Не совсем…  — Генри замолчал и посмотрел на принцессу. Ветер трепал ее русые, с еле заметной рыжиной волосы, заплетенные в косу и выбившиеся спереди отдельными прядями. Она смотрела прямо перед собой, маленькая девочка, сидевшая на краю крыши — на краю мира, потому что в любой момент, он знал это, она могла раскрыть крылья и переступить навсегда тонкую грань между этим миром — и вечностью.
        — Он просто боится за тебя, Джо.
        Она вздрогнула и обернулась, и Генри понял, что обратился к ней совсем не так, как полагалось, и даже совсем не так, как следовало. Он назвал принцессу именем, которым несколько дней называл ее в мыслях.
        — Джо?  — переспросила она.
        — Прошу прощения. Я оговорился.
        — Бывает,  — улыбнулась она вдруг.
        В этот момент они услышали, как внизу, в комнате, кто-то зовет Джоан. Она поднялась на ноги быстрым, отточенным движением.
        — Это папа. Если я сейчас не спущусь, он начнет волноваться.
        Генри послушно встал и пошел за ней вокруг крыши. Над открытым окном она остановилась и повернулась к нему. Она по-прежнему улыбалась.
        — Спасибо, что пришел… Генри.
        Он не успел ответить, потому что она вдруг опустилась, схватилась за карниз — и в мгновение ока уже была в комнате. Генри поспешил следом.
        Король ждал у двери в комнату. При виде Генри, влезающего в окно, он вдруг резко изменился в лице, и некоторое время стоял молча, не сводя с него глаз. Принцесса кусала губы. Генри ждал.
        — Хорошо, Теннесси,  — тяжело произнес наконец король.  — Она поедет с тобой.
        Принцесса радостно вскрикнула и бросилась королю на шею. Генри поклонился.
        Когда они вышли от принцессы и стали спускаться по лестнице, король неожиданно остановился и повернулся к Генри.
        — Знаешь, почему я согласился?
        — Почему, ваше величество?
        — Потому, что ты первый человек, который смог залезть к ней на эту чертову крышу.

        Глава 3

        Отъезд детей — всегда дело непростое. Какими бы вескими ни были причины, все равно кажется, что этого можно избежать, что вероятный риск превышает возможную пользу и лучше оставить все, как есть, и ничего не менять. Однако если дитя — принцесса, проблема становится значительно серьезнее. Собственные чувства и мысли теряют значение — зато вместо них появляется множество других факторов, влияющих на решение. И пренебречь ими оказывается значительно сложнее.
        Как можно увезти принцессу на север, не вызвав при этом больших подозрений, на первый взгляд казалось задачей практически неразрешимой. Правда, Джоан очень трезво заметила, что она уже полгода сидит одна в башне, и если кто-то еще ни о чем не догадался, то он не должен догадаться и в том случае, если она из замка уедет. Однако король сомневался, мучился, не мог ни на что решиться — и при этом почему-то упорно считал, что отвечать за все происходящее должен Генри. Последний отнюдь не был в восторге от такого расклада. Ему нравилась Джоан, и он искренне хотел ей помочь. Но, по возможности, ему хотелось это сделать с минимальным неудобством для себя. А вот это как раз, по-видимому, и не получалось.
        В конечном итоге король предложил, что можно отправить принцессу на обучение в один из северных монастырей — а оттуда она уже тайком уедет с Генри. План был далеко не идеальным сразу по нескольким причинам, но ничего лучше они придумать не смогли.
        Монастыри в Инландии действительно находились на севере, в предгорьях Гра-Бейнн. Однако их расположение было обусловлено отнюдь не безлюдностью или суровостью этой области, а тем, что исторически культ Света пришел именно с севера. Изначально он был религией племен, обитавших в юго-восточной части гор Гра-Бейнн. По мере проникновения цивилизации в эти области религия горцев стала распространяться по всей стране. Почему у диких, отрезанных от мира племен уже существовал монотеизм, в то время как куда более просвещенные и культурные королевства все еще оставались верны различным формам язычества, могло бы стать своеобразной этнографической загадкой, если бы не простое и логичное объяснение, которое всегда могли представить жители севера. Все дело было в драконах.
        Горы Гра-Бейнн никогда не принадлежали человеку. Испокон веков они были землей драконов — и люди с благоговением и страхом держались подальше, одинаково сторонясь неприступной горной страны — и ее обитателей. Но драконы людей не сторонились, напротив, они часто наведывались к ним в гости — чаще из любопытства, чем из каких-либо злобных или деструктивных побуждений. На юге, особенно в Империи, бытовал миф о кровожадных драконах, крадущих скот или похищающих юных девиц — миф, проистекавший в первую очередь из любви самих имперцев к обоим занятиям,  — однако любой горец высмеивал такие слухи — потому что они не имели никакого отношения к реальности.
        Никто не знал, откуда появились драконы. Говорили, что они родились из Тьмы, задолго до того, как в мире появился Свет. Кто-то, наоборот, считал, что они были созданы Тьмой в отместку за все творения Света. Подтверждения ни та, ни другая версия не имела — а сами драконы не спешили раскрывать своих секретов. Никто не знал, чем они питаются, как появляются на свет и как умирают, чего боятся и чего хотят. Мастера драконов утверждали, что у драконов, в отличие от людей, вообще нет цели в жизни, ибо они созданы исключительно для того, чтобы быть, и сама экзистенция и есть их пища, сон, мечты, желания, смысл существования и венец всей жизни. Это было похоже на правду. Драконы действительно просто были. Иногда они были где-то далеко, иногда подбирались поближе к людям — и те постепенно привыкли к этому. Кроме того, во время встреч с драконами люди порой узнавали для себя что-то новое о сути мироздания — того мироздания, которым и жили сами драконы. И одним из этих нечаянных знаний было учение о Свете.
        Разумеется, драконы не проповедовали новую религию — просто они любили иногда беседовать с Мастерами. Из разговоров с драконами Мастера со временем восприняли определенное представление о мире — и оно оказалась столь простым и логичным, что мало-помалу распространилась через Мастеров среди остальных горцев, всегда тяготеющей к лаконичности и ясности.
        Если верить драконам, весь мир произошел из Света и Тьмы. Изначально эти две сущности были абсолютны и представляли собой все мироздание. Затем Свет стал расти, творя новое — и Тьма, чтобы уравновесить его, стала вплетаться в созданное, меняя его, давая всему новые значения, иные смыслы. И тогда, как венец своего творения, Свет создал человека, и наделил его способность выбирать, отличать Свет от Тьмы.
        Если верить драконам, мир и человечество появились так.
        И горцы поверили им.
        Любая религия обрастает обрядами — ибо люди редко способны воспринимать истину в чистом виде, не пытаясь облечь смыслы в символы,  — но мировоззрение драконов было столь стройным и однозначным, что оставляло мало места для двояких суеверных толкований своих догматов. Свет в том виде, в котором драконы его представляли, не требовал ни поклонения, ни жертв — ибо выбор человека, как суть всей религии, нужен был самому человеку больше, чем Свету. Однако люди все-таки придумали форму для выражения своих убеждений, подтверждения стремлений и воплощения надежд — и у религии горцев появился обряд. Большое количество горного хрусталя в Гра-Бейнн, безусловно, способствовало его формированию — ибо главным ритуальным предметом была линза, изготовленная из этого минерала. Линза преломляла солнечный свет и поджигала принесенную жертву — благовония из различных трав. Воскурения совершались как обряд очищения, в честь праздников, на рождение, смерть или в знак благодарности, но всегда происходили по одному и тому же сценарию, а слова сопроводительной молитвы были скупыми и искренними.
        Когда более цивилизованные жители равнины переняли религию горцев, особенности их культуры привнесли свои неизбежные изменения. Вместо небольших алтарей в селах и городах появились храмы Света, а поддерживающие порядок в них постепенно отделились в особое сословие священников, служителей Света, которые жили на пожертвования прихожан и занимались исключительно тем, что проводили необходимые обряды. Производство линз для алтарей превратилось в отдельную отрасль промышленности и стало одной из основных статей дохода в северных областях Инландии. Одновременно появились монастыри — очаги духовного и интеллектуального развития, в которые уходили все, кто предпочитал Знание мирской суете. До появления первых университетов обучение происходило преимущественно в монастырях, и до сих пор знатных детей все еще было принято отправлять туда на несколько лет, за счет чего уровень образования среди аристократии существенно вырос за последние полтора столетия.
        По этой причине отъезд принцессы в монастырь не должен был никого удивить. Куда более проблематичным, по мнению Генри, было устроить исчезновение принцессы из монастыря. Он не очень представлял себе, каким образом можно на протяжении нескольких лет скрывать отсутствие особы королевской крови. Однако король написал настоятельнице Тэгшольского монастыря, которая состояла в отдаленном родстве с покойной королевой, с просьбой организовать короткое пребывание принцессы в монастыре таким образом, чтобы ее дальнейшее отсутствие осталось бы полностью незамеченным — и матушка Элоиза заверила короля, что все необходимые меры будут приняты, и даже не стала спрашивать причины, по которой эти меры следовало принимать. Король был доволен, Джоан радостно готовилась к сборам. Генри молчал.
        Вторым камнем преткновения оказался багаж принцессы. Король настаивал на двадцати вьючных волах и десятке обозов, Генри — на двух седельных сумках. Они бы еще долго спорили на это счет, если бы принцесса со спокойствием настоящей женщины не заявила, что у нее будет пара седельных сумок — и запасная лошадь с поклажей. Король с Генри согласились, что это будет самым разумным, и Джоан принялась паковать вещи, пытаясь в тайне ото всех решить, какая книга больше пригодится ей — «Естественная наука в иллюстрациях» или «Письма великих женщин». Выбор в конечном итоге пал на «Письма» — но исключительно потому, что они занимали меньше места.
        Приготовления свиты заняли несколько больше времени, чем приготовления самой принцессы — это был первый парадный выезд Джоан спустя долгое время, и многое нужно было привести в порядок. Однако наконец последние попоны были вытканы нужным количеством серебра, и можно было отправляться в путь. Принцесса должна была спуститься на торжественный завтрак, после чего она со свитой медленно и торжественно отправлялась в монастырь — а Генри с Ленни ехали туда же, но другим путем и в куда более быстром темпе, чтобы успеть поговорить с матушкой Элоизой лично и приготовить все для дальнейшего отъезда.
        Утро назначенного дня было холодным и туманным. Генри с королем стояли внизу лестницы, ожидая принцессу. Они услышали, как наверху глухо хлопнула тяжелая дверь, раздались легкие шаги — и ступенях показалась Джоан.
        Король улыбнулся с нежностью и гордостью одновременно, глядя на свою дочь, осторожно спускавшуюся по высоким ступеням в роскошном серебряном платье с пышной юбкой. Генри прищурился, потом моргнул, потом снова пристально посмотрел на принцессу. Только его интересовало совсем не платье.
        За спиной Джоан он совершенно отчетливо видел два огромных крыла. Они никак не могли помещаться в узких стенах винтовой лестницы — и не помещались, вылетая за пределы замка, за пределы реальности, за пределы этого мира…
        Генри сосредоточился, и видение исчезло, а принцесса сильно покачнулась и почти упала с лестницы. Генри вовремя подскочил и поймал за ее плечи, король испуганно вскрикнул. Генри осторожно выпрямил Джоан и внимательно посмотрел ей в лицо.
        — Как ты себя чувствуешь?
        — Голова…  — пробормотала она не очень разборчиво,  — голова кружится.
        — Ваше величество, все отменяется,  — сказал Генри жестко.
        — Что?
        — Никакой свиты. Принцесса едет со мной в Тенгейл. Прямо сейчас. Только она. Ни одним человеком больше.
        — Но…
        — Папа,  — сказала Джоан тихо,  — он прав.
        Генри чувствовал, что король начинает вскипать. Тогда он обернулся в пол-оборота и сказал тихо и очень серьезно:
        — Ваше величество, принцесса только что почти превратилась в дракона. Я увожу ее.

* * *

        — Одни, милорд?
        — Да, Ленни. Очень быстро — лошадь, вещи в дорогу, я забираю принцессу, и мы спускаемся.
        — И вы уверены, что я вам не нужен?
        — Уверен, Ленни. Пожалуйста, хоть раз в жизни не расспрашивай меня ни о чем.
        Ленни фыркнул.
        — Я и не собирался ни о чем расспрашивать. Понятное дело, в принцессе сидит дракон, вы везете ее к Сагру, чтобы с этим драконом разобраться. Я только не возьму в толк, почему я не могу поехать с вами.
        Генри быстро глянул на слугу. Он вроде бы и не сомневался, что Ленни обо всем догадался, но все равно было несколько обидно, что такая страшная тайна — его тайна, в каком-то смысле,  — была известна кому-то еще.
        — Или вы боитесь, что я буду вам мешать?  — ухмыльнулся вдруг Ленни, и Генри выругался про себя. Он знал эту ухмылку.
        — Ради всего святого, Ленни. Это тринадцатилетняя принцесса. Уйми свою фантазию.
        Ленни мгновенно перестал улыбаться.
        — Прошу прощения, милорд. Я уже иду.
        Но перед дверью Ленни остановился и обернулся.
        — И тем не менее, милорд,  — сказал он уже совершенно серьезно.  — Что вы будете с ней делать, когда она станет шестнадцати- или семнадцатилетней принцессой? В этот момент тот факт, что она принцесса, может показаться вам уже не таким значительным. А ей — тем более.
        И с этими словами Ленни вышел, зная наверняка, что на такой вопрос Генри никогда не ответит. Потому что на такие вопросы Генри не умел честно отвечать даже самому себе.

* * *

        — Генри, это действительно невозможно!
        — Почему, ваше величество?
        — Потому что отсутствие принцессы никак нельзя скрыть. Одно дело, когда она в башне, и это каждый может в любой момент проверить, и совсем другое — когда принцесса находится неизвестно где, и невозможно даже удостовериться, что она жива. Это королевский двор, Генри. Я не имею право на такие ошибки. Слишком много людей поспешат ими воспользоваться.
        Они снова стояли у лестницы и снова ждали Джоан, только теперь готовую к совсем другому путешествию. Генри почувствовал, что выходит из себя. К счастью, в таких случаях он начинал вести себя еще вежливее и спокойнее, чем обычно — до определенного момента, разумеется,  — что было весьма полезным навыком в разговорах с королем. Если уж и ругаться со своим сюзереном, то только очень вежливо.
        — Ваше величество, это ваш двор, ваш замок — и ваша дочь. У меня нет никакого права во все это вмешиваться,  — и, если честно, никакого желания. Вы попросили меня о помощи — я готов помочь. Если прикажете мне, я подчинюсь. Но я не могу помогать вам вопреки желанию, и не могу под видом помощи делать то, что совершенно бессмысленно. Единственное, что я могу предложить — это увезти принцессу сейчас, передать ее на обучение моему учителю и быть связующим звеном между вами и принцессой во время всего периода обучения, сколько бы тот ни продлился. Никто не должен ехать сейчас с нами — и никто не может оставаться с ними потом, даже я.
        — А ты сам не можешь взяться за ее обучение?  — почти беспомощно спросил король.  — В своем замке? Или по крайней мере вызвать этого Мастера в Тенгейл?
        — Нет.
        — Почему?
        Генри не сразу ответил.
        — Ваше величество, я устал объяснять то, что вы не хотите понимать. Либо мы делаем так, как я говорю, либо никак. У меня нет никакого желания уговаривать вас делать то, в чем я и сам совсем не хочу участвовать. Если вы не собираетесь отпускать принцессу со мной, тогда я уезжаю один. Мои искренние пожелания здоровья и благополучия.
        С этими словами Генри поклонился и пошел прочь от опешившего короля.
        Он прошел по коридору, повернул за угол, спустился на несколько ступеней и вышел на верхний ярус открытой галереи, огибавшей внутренний двор. Внизу у фонтана уже стояла пара лошадей, на каменном ограждении бассейна сидел человек в плаще. Услышав шаги Генри на галерее, он поднял голову и махнул рукой. Генри тоже поднял руку. Немного подумал и, перекинув ноги через перила, мягко спрыгнул во двор. Можно было дойти до лестницы и спуститься по ней — но время поджимало. Он не знал, сколько времени понадобиться королю, чтобы перейти из состояния шока в состояние ярости.
        Человек в плаще придержал ему стремя, оглядываясь при этом на конюха, вышедшего в верхний двор из королевской конюшни, потом быстрым движением вскочил в седло. Они выехали из двора, не торопясь, спокойным шагом. Дул сильный ветер, Генри завернулся в плащ поплотнее и тоже одел капюшон.
        Подъехав к воротам, они остановились.
        — Ленни, как ты думаешь, мы поспеем в Стэмптон до заката?
        Слуга неопределенно пожал плечами. Уже хорошо знакомый Генри Кочерыжка отдал им честь. Генри кивнул тому, проезжая мимо.
        Они также неторопливо, легкой рысью поехали по дороге до первого поворота. Когда деревья полностью скрыли их от замка, Генри остановился и повернулся к своему спутнику.
        — Сколько миль галопа ты можешь выдержать?
        — Не знаю,  — ответила Джоан, опуская капюшон.  — Но у нас есть отличная возможность проверить, правда?
        Генри усмехнулся.
        — Правда.

* * *

        От королевского замка до Тенгейла было три дня пути. В первую ночь они остановились в Стэмптоне. Приехав в трактир, Генри пошел внутрь договариваться про комнаты. После чего позвал слугу, отводившего лошадей в конюшню, и в трактир вошел Ленни — настоящий Ленни, маленький, веселый, с густыми кудрявыми волосами. Генри вопросительно поднял брови. Ленни кивнул.
        Оплатив все вперед и заказав ужин, Генри поднялся вместе с Ленни в указанную им комнату. Было уже темно, Ленни передал свечу и вышел спуститься за едой вниз. Генри поставил свечу на стол и осмотрелся. В комнате никого не было. Из открытого окна сильно сквозило, он закрыл его, услышал шум за спиной и обернулся ровно в тот момент, когда Джоан спрыгнула на пол. Он посмотрел наверх. Потолок не был зашит, стропила и балки кровли темнели закопчеными боками.
        Джоан отряхнула с курточки пыль.
        — Кажется, там давно никто не убирал,  — проворчала она, посматривая на балку, с которой только что спустилась.
        — Я передам хозяину,  — усмехнулся Генри.
        — Да, пожалуйста,  — ответила она рассеяно. Потом нахмурилась.  — Если нас поймают, у тебя будут большие неприятности.
        — Вполне возможно,  — согласился он спокойно.
        — Тогда зачем ты все это делаешь?  — требовательно спросила она, с детской непосредственностью ожидая простого ответа на любой самый сложный вопрос.
        Генри задумался. Тоже самое он спрашивал у себя самого уже полдня, ровно с того момента, когда он понял, что король не согласится отпустить принцессу.
        — Не знаю,  — ответил Генри наконец.  — Может быть, мне остро не хватает неприятностей?
        Джоан прищурилась.
        — Не думаю,  — сказала она наконец медленно.
        Генри поднял брови.
        — Я думаю, тебе остро не хватает возможности блестяще с ними справиться.

* * *

        Следующий день они ехали так же — Ленни впереди, Генри с Джоан за ним. Погода, на их счастье, по-прежнему стояла холодная и промозглая, поэтому путники в капюшонах никого не смущали. Благополучно проведя еще одну ночь на постоялом дворе — номинально вдвоем, фактически втроем,  — они выехали рано утром. Теперь Ленни дождался их примерно на середине пути, и дальше отправились все вместе. Ленни шутил и подкалывал принцессу, принцесса щурилась и ерничала в ответ. Генри молчал. Теперь, когда предприятие почти удалось, он начал сомневаться, стоило ли оно возможных последствий. Иногда Генри казалось, что нет. Но когда он слышал, как принцесса смеялась и болтала с Ленни, он думал, что прав. Генри не нравилась мысль, что он мог просто уехать — а она снова остаться в своей башне совсем одна.
        Он не знал, чем ему грозит подобная эскапада. Король Джон был, безусловно, добрым, и Генри очень надеялся, что содержание записки, оставленной ему Джоан, было достаточно убедительным и хоть немного умиротворяющим, но до конца уверенным в этом он быть не мог. Будущее его головы представлялось Генри довольно туманным. Но пока что его удивительным образом это совершенно не волновало.
        Они добрались до Тенгейла вовремя — то есть в то время, когда замок мог произвести наилучшее впечатление. Последний поворот горного серпантина вывел их на точку, с которой открывался роскошный вид, и солнце как раз на секунду вырвалось из-под тяжелых туч, окрасив стены с одной стороны пронзительным, жестким оранжевым светом. Целиком вырастая из отвесной скалы и нависая над пропастью гладкой громадой серых стен, Тэнгейл являл собой картину суровой и вместе с тем какой-то почти равнодушной неприступности. Замок существовал в ином измерении, недоступный для вторжения и парящий, словно мираж, посреди туманных гор.
        Джоан восхищенно вздохнула. Генри улыбнулся. Тенгейл был его гордостью, гордостью самого низкого, наследственного толка, но он ничего не мог с собой поделать. Он был лордом Теннесси ровно до тех пор, пока Тенгейл принадлежал ему. И, пока он ему принадлежал, Генри не видел никаких причин не испытывать гордости по этому поводу.
        Перекидной мост подняли сразу, как только они проехали над глубоким провалом в замок. Ленни с лошадьми пошел в конюшню на нижней террасе, а Генри и Джоан по узкой каменной лестнице поднялись на небольшую площадь, к Большому дому и часовне, частично вырубленных в самой скале. С западной стороны площади шел невысокий каменный парапет — за ним скала, на которой стоял замок, обрывалась отвесно вниз.
        Мокрые от утреннего дождя плиты блестели в рыжем свете случайного вечернего солнца. Шаги Генри глухо отдавались на площади. Шагов Джоан, как обычно, не было слышно.
        Перед входом в дом Генри помедлил. Он знал, что сейчас ему предстоит долгое и неприятное — весьма неприятное и утомительно долгое — объяснение с матерью. Леди Теннесси была женщиной спокойной и уравновешенной — но обладала прекрасным умением смотреть так, что о всяком душевном покое можно было позабыть раз и навсегда. К двадцати трем годам ее сын уже успел выработать некоторый иммунитет против ее взглядов — но нынешний повод был настолько серьезным, что даже Генри мог дать слабину.
        Они вошли в просторный холл, из которого на второй этаж шла широкая дубовая лестница. Генри быстро посмотрел по сторонам, бесшумно подлетел к дверям справа и заглянул в одну из них. Удостоверившись, что за ней пусто, он так же неслышно проскользнул к левым дверям.
        — Что ты делаешь?  — удивилась Джоан. Генри нетерпеливо шикнул.
        — Проверяет, что меня нигде нет,  — раздался голос сверху.
        Генри сокрушенно вздохнул и подошел к Джоан. Она подняла брови, он указал головой на фигуру матери, медленно спускающуюся вниз, подобрав широкие юбки.
        — Предоставь это мне,  — шепнула Джоан краем рта. Генри нахмурился, но она ободряюще улыбнулась ему, и он промолчал. Определенно, против такой улыбки он не мог устоять. Опять.
        — Леди Теннесси,  — Джоан сделала несколько шагов вперед.  — Для меня честь оказаться в вашем доме.
        Генри увидел, как его мать замерла на очередной ступени и внимательнее присмотрелась к лицу гостьи, неясному в свете канделябров.
        — Ваше высочество?  — спросила она неуверенно.
        — Добрый вечер,  — Джоан милостиво улыбнулась.
        Леди Теннесси со всей допустимой при ее юбках скоростью спустилась вниз, остановилась в положенных по этикету пяти шагах и глубоко присела.
        — Для меня честь принимать вас здесь, ваше высочество. Что привело вас к нам?
        — Личный вопрос,  — улыбка не сходила с лица Джоан. Леди Теннесси еле заметно прищурилась и бросила быстрый взгляд на сына. Генри сохранял полную невозмутимость.
        — Я распоряжусь насчет комнаты,  — кивнула леди Теннесси и скрылась за дверью справа.
        Генри повернулся к принцессе, и в его глазах читалось изумление.
        — Как тебе это удалось?
        — Что?
        — Не дать ей задать тебе тысячу вопросов?
        Джоан пожала плечами.
        — Я принцесса, или нет? Мне не положено задавать вопросы.
        Генри покачал головой.
        — Ты не знаешь мою мать. Даже если бы ты была королевой, это вряд ли бы ее остановило.
        Джоан с сомнением посмотрела на него. Генри кивнул.
        — Ну, значит, тогда все проще.
        — Проще?
        — Ну да. Я же девочка.
        — И что с того?  — удивился Генри.
        — Ничего. Просто девочки хорошо умеют делать вид, что все совершенно в порядке.

        Глава 4

        Разумеется, леди Теннесси не думала сдаваться так легко. На следующий день, после завтрака — тихого и церемонного — Генри отпустил Джоан побегать по замку, а сам пошел к своей любимой скамье, стоявшей на площади рядом с самым парапетом. Скамьи этой не было здесь испокон веков, потому что все предыдущие Теннесси никогда не были способны наблюдать что бы то ни было сколько-нибудь продолжительное время, а уж интереса к природе или любви к красивым видам у них не было и подавно. Генри иногда задавался вопросом, почему для него это было важно. Леди Теннесси комментировала подобное вопиющее отклонение от рыцарской нормы пугающим словом «эволюция», и при этом улыбалась довольно зловеще, как будто данное явление было целиком и полностью ее заслугой. Что вполне могло быть правдой, по крайней мере в случае данной конкретной семьи.
        Так или иначе, но во время не очень продолжительных визитов в Тенгейл значительную часть времени Генри проводил именно на этой скамейке, закинув ноги на каменный парапет и скрестив руки на груди. Именно здесь его и нашла леди Теннесси. Она подошла, не говоря ни слова, села рядом на скамейку и некоторое время молчала. Генри уже понадеялся, что она нашла его совсем не для того, чтобы поговорить с глазу на глаз — и, разумеется, ошибся.
        — Поскольку принцесса увлеченно изучает архитектуру нашей конюшни и амбаров, у меня есть наконец отличная возможность с тобой поговорить.
        Генри промолчал, но лицо его все-таки выдало.
        — Не надо строить такую мину, пожалуйста. Ты можешь объяснить мне, что она здесь делает?
        — Изучает архитектуру конюшни и амбаров, как ты верно заметила,  — ответил Генри невозмутимо, по-прежнему не поворачивая головы.
        — Генрик!  — сказала жестко леди Теннесси. Генри поджал губы. Мать называла его так, когда начинала сильно раздражаться, и последние лет десять это страшно раздражало его самого.
        Генри шумно выдохнул и повернулся к матери.
        — Она здесь проездом. Я везу ее к Сагру,  — он многозначительно посмотрел на леди Теннесси. Она сначала прищурилась, потом нахмурилась, потом подняла брови.
        — Ты шутишь.
        — Нет.
        — Принцесса?
        — Именно.
        — Во что ты ввязался, Генри?
        Это был именно тот вопрос, на который Генри предпочел бы не отвечать ни при каких обстоятельствах. И он уже давно выучил, в таком случае самая лучшая тактика — не отвечать.
        Леди Теннесси откинулась на спинку скамьи и задумчиво провела рукой по губам.
        — Ты сам понимаешь, во что ты ввязался?  — переформулировала она свой вопрос, и на это Генри мог уже спокойно, хотя и несколько холодно, ответить:
        — Более или менее.
        Леди Теннесси пристально посмотрела на него. Это был именно тот взгляд, которого Генри так опасался. Он предпочел сделать вид, что ничего не заметил.
        — Я боюсь, что скорее менее, чем более,  — заметила леди Теннесси тихо и как-то грустно. Генри вздрогнул. Это был не тот тон, которого он ожидал. Леди Теннесси встала и ушла,  — оставив его, как обычно, в недоумении и со смутным чувством вины. Генри мысленно выругался. Еще ни разу ему не удалось этого избежать, как он ни старался.
        Он долго сидел один, продолжая любоваться видом, впрочем, уже без особого удовольствия. Генри никогда бы не заметил приближения Джоан — но, взбегая по лестнице, она спугнула двух голубей, и он обернулся на звук. Джоан подбежала к скамейке и замерла в двух шагах. В ней была странная, почти нечеловеческая грация, особенно неожиданная в тринадцатилетней девочке, потому что в этом возрасте все дети, наоборот, становятся особенно неуклюжими. Генри хорошо помнил себя — когда казалась, что он не способен пройти по комнате, не задев по дороге абсолютно все стоявшие на пути предметы. Это ужасно расстраивало Генри, особенно потому, что всегда раздражало отца. Именно тогда Генри поклялся самому себе, что непременно станет ловким — и стал. По правде говоря, он стал слишком ловким,  — в том смысле, что если раньше характер его передвижения в пространстве расстраивал отца, то теперь он сильно расстраивал леди Теннесси. Неудивительно — редко какая мать обрадуется, глядя, как ее единственное дитя спокойной разгуливает по крыше или по краю пропасти. Да и вряд ли у нее вызовет бурный восторг демонстрация
акробатического прыжка с означенной крыши на каменные плиты двора.
        Пока Генри вспоминал свою интересную молодость, Джоан внезапно запрыгнула на парапет и стала с интересом рассматривать пропасть внизу.
        — Джоан, слезь, пожалуйста.
        Она удивленно повернулась к нему.
        — Почему?
        — Слишком опасно. Даже для тебя.
        Она рассмеялась.
        — Ты серьезно?
        — Да. Спустись вниз, будь так добра.
        — Ты правда боишься, что я упаду?  — спросила она с легкой насмешкой.
        — Я не боюсь. Я просто не хочу, чтобы ты упала.
        Джоан прищурилась.
        — А что ты будешь делать, если я упаду?
        — Джоан! Спустись. Немедленно.
        Он видел, как она напряглась от металла в его голосе.
        — Никто не может мне приказывать,  — прошипела Джоан.
        Он почувствовал, что вскипает, и потому не ответил.
        — Смотри,  — сказала она тихо, глядя ему в глаза.
        Он не успел ничего сделать. Он не мог бы успеть. Она вдруг раскинула руки в сторону, сделала шаг назад — и упала спиной вперед. Вниз. В пропасть.
        — Джо!
        Он подскочил к краю и заглянул вниз,  — чтобы увидеть, как Джоан, сделав последний оборот в воздухе, аккуратно приземляется на полусогнутые ноги на край скалы у самого основания стены. Она на секунду замерла, по-прежнему держа руки в стороны и проверяя равновесие. Быстро выпрямилась, посмотрела наверх и помахала ему рукой. Генри замер, не в силах пошевелиться. Она некоторое время смотрела на него, после чего как будто пожала плечами и стала осторожно продвигаться по узкому неровному уступу вдоль стены в сторону ворот.
        Генри стоял, опираясь руками о карниз и опустив голову. Сначала он сосредоточился целиком на дыхании. Практика, выученная у Сагра — в любой непонятной ситуации прежде всего начать правильно дышать. Это немного помогло. Он заставил себя выпрямиться, потом оторвать руки от парапета. Развернулся и пошел вниз распорядиться открыть ворота — правда, все еще несколько заторможено.

* * *

        Джоан протиснулась, как только между откидным мостом и стеной образовалась достаточно широкая щель. Она весело подскочила к Генри, который стоял в арке ворот, срестив руки.
        — Видишь? Ничего страшного,  — улыбнулась Джоан — и резко осеклась, потому что в этот момент она наконец обратила внимание на его лицо.
        Генри молча развернулся, Джоан медленно побрела за ним. Ей было сильно не по себе. Внезапно до Джоан дошло, что Генри мог очень сильно на нее рассердиться — и так же внезапно она поняла, что не знает, что будет делать, если он ее не простит.
        Генри дернул входную дверь дома так резко, что та чуть не сбила их обоих с ног. Внутри было темно — свечи еще не зажгли.
        — Генри!  — тихо позвала Джоан. Он на мгновение помедлил, после чего быстро взбежал по ступеням, ни разу не обернувшись.
        Джоан опустила голову. Мир детей каждый раз рушится абсолютно и невосстановимо — пока наконец они не становятся совсем взрослыми, то есть людьми, придерживающимися практичной мысли, что жить можно и на обломках. К счастью, Джоан еще этого не умела. Поэтому она села на нижней ступеньке широкой лестницы и заплакала.
        Отворилась одна из дверей за лестницей. Джоан подумала о том, чтобы куда-нибудь убежать, но было уже поздно, шаги приблизились, и из-за массивной балюстрады вышел Ленни. Заметив принцессу, одиноко сидящую на ступенях, он остановился.
        — У вас что-то случилось с глазами, ваше высочество,  — заметил Ленни.
        Джоан шмыгнула носом и зло вытерла слезы.
        — С моими глазами все в порядке,  — проворчала она, еще раз всхлипывая.
        — Тогда с чем не в порядке?
        — Со всем остальным, кажется,  — пробормотала Джоан.
        Некоторое время Ленни молча стоял, затем, подумав, подошел и сел рядом, не обращая внимания на положенную дистанцию.
        — Я могу чем-нибудь помочь?
        — Я не знаю,  — шепнула Джоан.  — Как ты думаешь, Ленни, а Генри… лорд Теннесси может обидеться навсегда?
        Ленни удивленно поднял брови.
        — Лорд Теннесси? Нет. Самое большое — на всю оставшуюся жизнь. Но точно не навсегда.
        Джоан снова шмыгнула.
        — Вы чем-то обидели его?
        — Кажется, да. Кажется, я очень сильно его обидела. И я не знаю, что мне делать.
        — А что вы обычно делаете, когда кого-нибудь обижаете?
        Джоан неуверенно пожала плечами. Ленни сначала посмотрел на нее с недоумением, потом его глаза озарила неожиданная догадка.
        — Ах. Все ясно. Раньше никто не смел на вас обижаться?
        Джоан еле заметно кивнула.
        — Даже король,  — продолжил Ленни задумчиво,  — потому что он слишком сильно любит свою дочь.
        Джоан снова кивнула.
        — Что ж,  — неожиданно улыбнулся Ленни,  — в таком случае это весьма полезный опыт. Думаю, я вполне могу помочь вам советом,  — Джоан с надеждой посмотрела на него.  — Видите ли, принцесса,  — начал Ленни менторским тоном,  — простые люди довольно часто попадают в такие ситуации, поэтому со временем ими была разработана эффективная тактика поведения в подобных случаях.
        Джоан поморщилась.
        — Ты говоришь так, как будто я из другого мира.
        — А разве нет?
        Джоан задумалась.
        — Не знаю. Так что там делают простые люди?
        — Обычно, если они чувствуют, что действительно обидели другого человека, то стараются помириться с ним.
        — Как?
        — Довольно действенный способ — извиниться.
        — И это помогает?
        — Часто.
        — Но не всегда? А если Генри все равно меня не простит?
        — В любом случае хуже не будет.
        Джоан с недоверием посмотрела на Ленни. Он вздохнул и ободряюще улыбнулся.
        — Идите. Если серьезно, я еще ни разу не видел, чтобы лорд Теннесси обижался на кого-то дольше половины дня, и уж точно ни помню ни единого случая, чтобы он не простил того, кто попросил у него прощения.

* * *

        Джоан нашла Генри в библиотеке. Он делал вид, что читает, но на самом деле сидел и злился. Злость его, однако, была куда более сложного происхождения, чем думала Джоан. Больше всего он сердился, как это ни странно, на себя. Генри не думал, что его можно так сильно напугать, и его страшно раздражало, что маленькая взбалмошная девочка может вывести его из равновесия. По этой же причине Генри сердился и на Джоан — не потому, что она не послушалась его и прыгнула, а потому, что оказала на него такое сильное впечатление. Он начинал подозревать, что в словах леди Теннесси было куда больше смысла, чем он думал. Он и впрямь не понимал, во что ввязался.
        Джоан неуверенно подошла. Генри делал вид, что не замечает ее.
        — Прости,  — наконец пробормотала она очень тихо.
        Генри молчал. Он чувствовал, как на смену злости приходят совсем другие эмоции — и они раздражали его ничуть не меньше. Эта девочка определенно пыталась сломать его привычную картину мира.
        — Ничего страшного,  — сказал он наконец холодно.  — Теперь я по крайней мере знаю твой истинный характер — и знаю, чего стоит от тебя ожидать.
        У Джоан задрожали губы.
        — Но это не мой истинный характер,  — прошептала она беспомощно, изо всех сил пытаясь остановить навернувшиеся слезы.
        На этот раз Генри повернулся к ней — и мысленно выругался. Этого еще не хватало! Однако он все-таки не до конца разучился чувствовать, поэтому встал и обнял Джоан, отчего, естественно, она разрыдалась еще громче. Он гладил ее по голове и похлопывал по спине — не очень умело, поскольку до сих пор ему никогда не приходилось утешать плачущих девочек,  — но вполне искренне, чего, в принципе, было вполне достаточно. Джоан слегка успокоилась, настолько, что смогла пробормотать куда-то в отворот его жилета:
        — Я больше так не буду.
        — Не зарекайся.
        Она удивленно подняла на него глаза.
        — Мы оба совершенно не можем быть уверены, что ты так больше не будешь. Но ты совершенно точно можешь постараться.
        — Я постараюсь.
        — Вот и хорошо,  — с улыбкой ответил Генри, отпуская ее не без некоторого облегчения. Ему определенно не нравилось все происходящее.
        — Иди,  — сказал он мягко.  — И приведи себя в порядок. Скоро будет обед, а моя мама не любит зареванных девочек за столом.
        Джоан еще раз шмыгнула носом и послушно побрела к дверям. Уже почти выйдя, она вдруг остановилась и обернулась к нему.
        — Зато теперь я, кажется, знаю, чтобы ты сделал, если бы я упала.
        И прежде, чем Генри успел опомниться и ответить, она ушла.

* * *

        Они провели в Тенгейле еще несколько дней. Генри готовился — вернее, готовил Джоан,  — к трехдневному переходу по горам. Все это время он не мог не думать о том, что вот-вот сейчас сюда прибудет король со свитой — или войском,  — и нужно будет либо держать оборону замка от собственного сюзерена — романтично, но печально,  — либо добровольно сдаваться на милость — рыцарственно, но еще печальнее. Однако ни того, ни другого Генри делать не пришлось.
        Наступило утро, в которое они должны были уходить, Генри пошел за вещами, Джоан осталась в холле с его матерью. Леди Теннесси молчала, вероятно, потому, что по этикету начинать разговор полагалось принцессе. Джоан молчала, потому что боялась леди Теннесси. Наконец Генри вернулся, поцеловал мать в щеку, выдал Джоан ее часть поклажи, облегченную до минимума, и вышел на улицу. Джоан повернулась к леди Теннесси, пытаясь понять, как именно лучше всего попрощаться.
        — Ваше высочество…  — начала та все-таки вопреки этикету, и вдруг неожиданно подошла к принцессе, игнорируя положенные пять шагов, и положила ей руки на плечи. Джоан несколько испуганно посмотрела на нее.
        — Джоан,  — очень серьезно обратилась к ней леди Теннесси, глядя ей прямо в глаза. Джоан обратила внимание, что они у нее того же цвета, что и у Генри — почти невозможного, резкого, пронзительно-серого цвета. Джоан знала, что серый цвет по определению не может быть ни резким, ни пронзительным.  — Сейчас Генри отведет тебя к Сагру, Мастеру драконов, и оставит там. Ты ведь знаешь это?
        Джоан кивнула. Эта часть плана ей и раньше не особенно нравилась.
        — Запомни одно. Нельзя, чтобы Генри смог про тебя забыть.
        Джоан вздрогнула.
        — Он слишком легко может это сделать — и никогда потом не сможет себе этого простить. Не дай ему совершить такую ошибку.
        Джоан изумленно посмотрела на леди Теннесси.
        — Поверь мне. Я не шучу,  — она слегка поджала губы, как будто боясь сказать что-то еще, потом быстро поцеловала принцессу в лоб.  — Иди, он ждет тебя.
        Джоан пошла к двери в некотором замешательстве. На пороге обернулась, но леди Теннесси уже поднималась по лестнице.
        Генри с подозрением посмотрел на Джоан.
        — О чем вы там столько времени разговаривали?
        Джоан рассеянно покачала головой.
        — Идем,  — только и ответила она. Генри пожал плечами и пошел вперед. Путь был неблизкий.

* * *

        При всей своей неприступности, Тенгейл имел одно слабое место. Заключалось оно в небольшой двери, открывавшейся в толще скалы. Прямо за дверью шел длинный — очень длинный,  — узкий тоннель, заканчивавшийся с другой стороны горы замаскированным выходом. Оба входа в тоннель открывались ключом, который был только у Генри, о его существовании не знал никто из слуг — даже Ленни, и все же Генри всякий раз раздумывал над тем, не является такой простой проход в замок слишком опасным. Уже больше ста лет никто не пытался на Тенгейл напасть… И все же. Все же.
        Пока они шли по тоннелю, Джоан была подозрительно задумчивой, что наводило Генри на крайне неприятные мысли об их разговоре с леди Теннесси. Он строил разные предположения — и злился, потому что вообще думал об этом, злился на Джоан за ее молчание, злился на мать — за то, что та всегда оказывалась права, злился на то, что злился. Молчал, потому что злился. Злился, потому что молчал.
        Путь к Сагру был пройден Генри столько раз, что у него было уже давно обжитое место ночевки. Вторую ночь можно было провести в деревне, поселении пастухов, которые жили высоко в горах, и спускались только для того, чтобы обменять овец, коз или свиней на все то, что в горах просто невозможно было вырастить. Генри в деревне хорошо знали, в доме старейшины у него уже давно был свой угол. Однако от деревни их отделяло два дня пути и перевал, поэтому в первую ночь Генри с Джоан остановились в шалаше, построенном им лет десять назад, когда он как-то раз поссорился с Сагром и целую неделю прожил в горах один, не желая возвращаться к учителю и не смея показаться дома. Чем закончилось дело — сам ли он вернулся к Сагру, или тот его нашел,  — Генри уже не помнил, но с тех пор шалаш много раз служил ему хорошим укрытием.
        Джоан еще утром обратила внимание, что вместо меча в качестве оружия Генри взял с собой лук и стрелы. Вечером, когда они сидели у входа в шалаш при свете догорающего костра, она решила спросить его об этом.
        — А что тебя удивляет?  — был встречный вопрос Генри.
        — Ну, я всегда считала, что лук — это оружие для простолюдинов… и женщин,  — Джоан поморщилась. В свое время отец строго запретил ей даже прикасаться к мечу, прочитав длинную лекцию о том, что меч — не оружие для девочки, но милостиво разрешил обучиться стрельбе из лука, к вящей радости принцессы.
        Генри сухо улыбнулся.
        — Это верно. Но меч — не очень практичное оружие для человека, путешествующего в горах. Что ты будешь с ним делать? Размахивать над головой и с дикими криками гоняться за горными козлами в надежде довести их до сердечного приступа?
        Джоан прыснула.
        — Но ты же владеешь мечом?  — спросила она уже серьезно.
        — Конечно. Я один из пэров королевства. Мне по статусу положено владеть мечом, копьем и любым другим родом оружия, наиболее пригодным для убийства верхом,  — Джоан могла ошибаться, но ей показалось, что его голос стал на полтона холоднее — почти презрительным.
        — И ты участвовал в турнирах?
        — Да,  — ответил он коротко и как будто неохотно.
        — Сколько раз?
        — Пять.
        — А когда ты последний раз в нем участвовал?
        — Два года назад.
        — И ты хоть раз выигрывал?
        — Да.
        — Сколько?
        — Джоан,  — сказал он сухо.  — Пора спать.
        — Сколько раз ты выигрывал?  — не сдавалась она.
        Он встал, сгреб догорающие угли.
        — Пять.
        Джоан нахмурилась.
        — Серьезно?
        — Абсолютно.
        — Почему же ты тогда уже два года в них не участвуешь?
        Генри ничего не ответил и пошел к шалашу. У входа он обернулся.
        — Иди спать, Джоан,  — сказал он невыразительно и устало.
        Она покачала головой, не сводя глаз с тлеющих углей.
        — Я все равно не скоро смогу заснуть. Спокойной ночи.
        Генри еще немного постоял, а потом забрался внутрь на одну из двух лежанок из густого елового лапника. Он еще долго лежал, подложив руки под голову и глядя через проем входа на сидящую у догорающего костра Джоан. Он не мог разглядеть в сгустившейся темноте ничего, кроме ее слабо подсвеченного лица, да и то очень неявно. Казалось, она сидела совершенно неподвижно, как тогда на крыше, не отводя взгляда от углей. Он не знал, о чем она думает.
        «И не хочу знать»,  — подумал Генри раздраженно, перевернулся на бок и быстро уснул.

* * *

        Завтрак прошел тихо и по-деловому, они едва ли обменялись десятком слов. Генри пытался понять, не обидел ли она вчера Джоан, но она не выглядела расстроенной, скорее еще более задумчивой. Генри дал себе слово сегодня не сердиться и не раздражаться, поэтому старался просто не обращать внимания на ее настроение. Получалось не всегда. Но он старался.
        Они подошли к перевалу в полдень. Сделали короткий привал перед долгим и опасным подъемом. Тропинка часто шла по узким уступам, из-под ног то и дело сыпались камни. Генри поймал себя на том, что постоянно говорит «осторожно, Джо», «внимательнее, Джо», «здесь стоит переступить сюда, Джо». Он понимал, что в случае падения ей грозит чуть ли не меньшая опасность, чем ему, но все равно предостерегал на каждом неприятном отрезке пути.
        В какой-то момент Джоан не выдержала и спросила:
        — А почему ты меня все время так странно называешь?
        — Как?
        — Джо. Это же имя для мальчика.
        — Ну, если учесть, что Джоан — это производная от имени Джон, то у тебя и так вполне себе мальчиковое имя.
        — Это имя нашего рода. Всех в династии Дейл зовут Джон или Джоан.
        — И как же их различают?
        — По номерам, разумеется.
        — Это если король. А если, например, как ты, сестра короля?
        — Очень просто. Я буду Джоан, сестра короля Джона Тринадцатого.
        — Где будешь?
        — В летописи, конечно. Для чего еще различать королей?
        — Действительно, для чего?..
        — Вообще-то, кроме шуток, это довольно удобно. Я всегда могу сказать, как звали моего прапрапрадедушку, например. Вот ты знаешь, как звали твоего прапрапрадедушку?
        — Конечно. Генри.
        — А прапрапрапрадедушку?
        — Тоже Генри.
        — А прапрапрапрапрапра…? Тоже Генри?
        — Тоже.
        — И как же вы их различаете?
        — Очень просто — по прозвищам. Был, например, Генри Кривошеий. Еще были Кривоглазый, Криворукий, Кривоустый. Мой отец был Кривоносым — однажды на охоте он нос к носу столкнулся с диким вепрем. Еще, кажется, когда-то давно был один Генри Красивый.
        — Наверное, все уже просто забыли, что у него было кривое.
        — Возможно.
        — Знаешь, ты не очень-то подходишь под фамильные требования.
        — Почему это?
        — У тебя пока вроде ничего кривого нет.
        — Ну, может, мне повезет. И меня тоже назовут Красивым.

* * *

        В деревне их встретили радушно. Генри объяснялся с местными на сложном горном диалекте, в котором в том числе было сорок три разных названия для пасмурной погоды. Джоан слушала с широко раскрытыми глазами, жадно рассматривала странные, круглой формы хижины, попыталась упасть в колодец и жутко перепугалась при виде стада свиней.
        Генри не стал объяснять, что за девочку он везет с собой, сказав только, что та едет обучаться у Сагра. Пастухи понимающе кивали и смотрели на принцессу со странной смесью сочувствия, уважения и любопытства. Джоан этих взглядов не замечала — слишком много интересного было вокруг.
        На следующий день им предстояло пройти совсем немного — до дома Сагра от деревни было примерно полдня пути. Почти сразу нужно было перейти вброд горный ручей, не широкий, но бурный, и ледяной в любое время года — но Генри заметил, что ледяная вода меньше смущает нежную и хрупкую принцессу, чем его. Впрочем, он давно понял, что она не такая нежная и хрупкая, как кажется на первый взгляд.
        За ручьем тропа подходила к отвесной скале, и дальше шел долгий подъем с одной каменной ступени на другую — пока не выходил на небольшую площадку, где стоял дом. Он состоял из сруба, клети и хозяйственной пристройки, объединенных по северной традиции под одной крышей, покрытой дерном — по-осеннему бледная трава смотрелась легкомысленно на фоне суровых скал.
        Когда Генри и Джоан приблизились к дому, навстречу вышел очень худой мужчина невысокого роста. Его можно было бы назвать стариком — судя по глубоким морщинам на темном лице и седым волосам,  — но жилистое тело выглядело сильным, а скупые движения — точными и уверенными. Мужчина молчал наблюдал за ними.
        — Здравствуй, Сагр,  — тихо поприветствовал его Генри, подходя к крыльцу.
        — Здравствуй, Генри,  — голос Сагра был сухим и твердым, как скалы, которые их окружали.  — Кого ты привел ко мне?  — спросил он, глядя на Джоан.
        В этот момент она подняла глаза. Сагр вздрогнул. Слегка прищурился, при этом лицо его на мгновение стало очень напряженным. Генри краем глаза посмотрел на Джоан — и замер. Он опять отчетливо видел крылья.
        Они одновременно громко выдохнули — Сагр и Джоан,  — и одновременно стали чуть бледнее.
        — Ясно,  — сказал Сагр коротко.  — Входите оба.

* * *

        Сагр сложил ладони и положил подбородок на отставленные большие пальцы.
        — Принцесса.
        — Да. Принцесса.
        — А дракон серебряный. Не черный, не серый, не бурый.
        — Серебряный.
        Мастер драконов задумчиво выдохнул в пальцы.
        — С этим что-нибудь можно сделать?  — не выдержал Генри.
        Сагр поднял глаза и внимательно посмотрел на него.
        — А я не знаю,  — сказал он очень спокойно.  — Ты понимаешь, что все, описанное тобой,  — в принципе невозможно?
        — Но…
        — Подумай, Генри. Начать можно хотя бы с того, что дракон серебряный. Ты хорошо знаешь, что они не бывают такого цвета.
        Генри покачал головой.
        — Бывают.
        Сагр слегка поморщился.
        — БываЕт,  — уточнил он с ударением на «е».  — В единственном экземпляре. По неподтвержденным слухам. Но, даже если такой дракон существует, то человека, который сможет жить с ним внутри и при этом оставаться в полном рассудке, по определению существовать не может. Даже если этот дракон и серебряный.
        — Но Джоан существует. И в ней точно сидит дракон.
        — Сидит,  — согласился Сагр.  — Но это означает лишь, что по какой-то причине он не хочет ее полностью подчинять себе. Пока что.
        — Не хочет… или не может?  — осторожно спросил Генри.
        Сагр долго молчал.
        — Боюсь,  — заметил он тихо,  — этого нам с тобой никто никогда не расскажет.

* * *

        Они стояли у начала тропы, спускавшейся вниз вдоль скалы. Генри был бодр и собран, Сагр — спокоен и невозмутим. Джоан молчала и теребила выбившиеся из косы пряди. Сильный ветер, дувший из ущелья, все время бросал ей эти пряди в лицо.
        — Ну, хорошо,  — сказал наконец Генри, чтобы прервать повисшее молчание. Оно напрягало его. Генри пытался убедить себя, что ему совершенно необходимо уйти — и, хотя доводы были вполне вескими, а причины — очевидными, какое-то неясное неприятное чувство все же не отпускало его.  — Мне пора.
        Сагр кивнул. Джоан молчала.
        Генри знал, что должен сказать ей что-нибудь, что-то ценное, ободряющее, или просто доброе — но все слова, которые приходили на ум, были неправильными. Поэтому он просто коротко кивнул им — и пошел.
        Он успел спуститься на несколько ступеней, когда вдруг сзади раздался неясный шорох — а в следующее мгновение Джоан спрыгнула рядом с ним, аккуратно приземлившись на полусогнутые, и тут же выпрямилась.
        — Ты обещаешь, что вернешься?  — спросила она тихо и отчетливо.
        — Конечно, я вернусь,  — удивленно ответил Генри, но Джоан быстро помотала головой.
        — Пообещай по-настоящему.
        Генри внимательно посмотрел на нее.
        — Я обещаю, что вернусь, Джо,  — сказал он с нажимом. Она кивнула — развернулась — и исчезла из виду.
        Генри еще немного постоял, пытаясь различить звук ее шагов — но слышал только ветер.

* * *

        Когда Генри вышел из потайного прохода на верхнюю террасу Тенгейла, он сразу все понял. Первым желанием было осторожно уйти обратно, пока никто его не заметил… Генри вздохнул — и вышел на террасу.
        Часовые у дверей дома не кинулись к нему и не попытались схватить сразу же — это был неплохой знак. Однако навстречу вышел человек, и в сгущавшихся сумерках Генри безо всякого удовольствия узнал Бертрама, офицера тайной службы короля.
        — Лорд Теннесси,  — с легкой насмешкой поприветствовал его Бертрам. Генри еле заметно поморщился. Он вообще довольно равнодушно относился к своему титулу — а в такие моменты и вовсе предпочитал, чтобы его звали как-нибудь по-другому. Какой смысл быть лордом, если все, что тебе за это полагается — это либо презрительная насмешка, либо ненависть и зависть?
        — Полковник Бертрам,  — вежливо поприветствовал шпиона Генри.
        — Будьте добры, проследуйте за мной.
        Бертрам отвел Генри в главный зал Тенгейла — длинную комнату с высокими окнами, высоким потолком и высоким — нет, широким камином. Возле камина, в котором языки пламени поднимались соответственно высоко, стояло несколько человек — в том числе король и леди Теннесси.
        Генри стало немного нехорошо. Но не при виде короля — куда больше его волновало выражение лица матери. Оно было очень вежливым и очень спокойным. И это было очень, очень плохо.
        — Теннесси,  — сухо произнес король, когда Генри вошел. Ну хорошо. Предположим, короля тоже следовало опасаться.  — Где моя дочь?
        Генри мысленно сосчитал до десяти, прежде чем ответить. Необходимо было, чтобы голос звучал спокойно и уверенно. Потому что единственное, что могло его сейчас спасти — это полная убежденность в собственной невиновности.
        — Ваша дочь находится на обучении у Сагра, Мастера драконов. Она не проинформировала вас о своем отъезде, ваше величество?
        Пожалуй, это был перебор. Король покраснел и гневно засопел.
        — Проинформировала,  — проворчал он мрачно.  — Вот. Полюбуйся.
        Король протянул ему маленький клочок бумаги. Генри напрягся. Судя по размеру, записка была не очень пространной. Он осторожно развернул ее и прочел следующее.

        Дорогой папа!
        Я сбежала с Генри Теннесси, потому что я хочу поехать на север изучать драконов. Пожалуйста, не сердись и не переживай. Все отлично. В этой истории нет ни слова лжи, любой может проверить, если захочет, где я, а у меня в башне хватает разных странных книг, чтобы всякий убедился, какая я странная девочка. Не расстраивайся. Со мной все будет хорошо. Я люблю тебя.
        Джоан.
        P. S. Генри прекрасный, поэтому даже не думай о том, чтобы сердиться на него. Иначе я рассержусь на тебя. Очень сильно рассержусь.

        Генри смотрел на записку значительно дольше, чем было необходимо, учитывая ее длину.
        — Ну?  — наконец требовательно произнес король. Генри поднял глаза. Очень хотелось спросить «что „ну“?» — но он сдержался.
        — Ты что-нибудь можешь на это сказать?
        — Боюсь, что нет,  — осторожно ответил Генри.
        Король шумно вдохнул. Потом выдохнул. Потом снова вдохнул. Генри ждал, очень стараясь при этом не встречаться глазами с матерью.
        — Что ж,  — выдохнул наконец король.  — Джоан просила меня не сердиться — поэтому я стараюсь не сердиться. Но, поверь мне, это дается мне с большим трудом.
        Генри верил. Он бы тоже, наверное, сердился, если бы кто-нибудь тайком увез его дочь.
        Он не знал, как это случилось и почему — но на короткое мгновение у него перед глазами возникла странная, смешанная картинка, и обрывки разговора, и фраза: «А если это будет девочка?» — и тут же все пропало. Генри слегка тряхнул головой, ему стало очень холодно, а потом очень жарко.
        — Она в порядке?  — вдруг спросил король тихо.
        Генри еще не совсем оправился от внезапного видения, и потому его голос прозвучал совсем не так уверенно и спокойно, как нужно было:
        — Да. Я думаю.
        — И ты правда считаешь, что ей это поможет?
        Генри не сразу смог ответить. В голове звучали слова Сагра: «Людей, которые могут жить с драконом внутри и при этом оставаться в полном рассудке, по определению существовать не может».
        — Ваше величество,  — наконец медленно произнес Генри,  — если Сагр не сможет помочь ей — значит, ей не может помочь никто.
        Король молчал и только громко сопел.
        — Но, если честно,  — добавил Генри очень тихо,  — даже в этом случае у нее есть неплохие шансы справиться самой.

        Глава 5

        Весь вечер Джоан просидела за столом, положив голову на сложенные руки, и молчала. Сагр не обращал на нее внимания, занимаясь своими обычными делами, как и в любой другой день — накормил и подоил козу, занес в дом из сарая охапку дров, чтобы те успели просохнуть за ночь, приготовил нехитрый ужин. Сел есть за тот же стол, где сидела она, благо другого в домишке и не было, но Джоан ничего не предложил. Задумчиво смотрел в окно, вытирая миску куском лепешки. Наконец сложил руки перед лицом, оперев подбородок на большие пальцы, так что губы и нос касались ладоней. Теперь Сагр, наоборот, смотрел на Джоан, долго и внимательно.
        — Он вернется?  — наконец спросила она.
        — А он обещал тебе, что вернется?
        — Да, но…
        — Значит, вернется. Генри никогда не умел нарушать обещания.

* * *

        Первые несколько дней Сагр рассказывал Джоан, как он живет. Мысленно он порадовался, что принцессе пришлось совершить пусть небольшое, но достаточно сложное путешествие, а до того — жить в башне в полном одиночестве, без привычной свиты и горничных. Принцесса, конечно, для жизни в домике годилась не лучше, чем Сагр — для жизни при королевском дворе, но она по крайней мере представляла себе, что еда и вода берутся не из воздуха, что кровать может быть настолько узкой, что на ней нельзя лежать поперек, и что одежда придумана в первую очередь для тепла и удобства. Джоан старательно запоминала все его наставления, и даже выразила желание научиться топить печь. Первый опыт окончился неудачно, и они долго выгоняли дым на улицу через открытые окна и двери, после чего внутри стало совсем холодно, и они совсем замерзли, пока Сагр снова разводил огонь. Однако на следующее утро Джоан уже справилась сама, и в дальнейшем это стало ее негласной обязанностью. Более того, Сагр готов был признать, что она на удивление быстро научилась. Огонь слушался Джоан и, казалось, горел именно так, как она того хотела.
        Постепенно между ними установились если и не доверительные, то, во всяком случае, уважительные отношения. Она явно видела в нем Учителя с большой буквы, обладавшим тайным Знанием, он же сочувствовал ей и ценил внутреннюю сосредоточенность. Именно это качество давало надежду, что у них может что-нибудь получиться.
        Когда ветер сорвал последние листья с деревьев в ущелье, Сагр впервые заговорил с ней о драконах.

* * *

        — Ты знаешь, откуда они появились?
        — Драконы?
        — Да.
        — Я слышала легенду, когда была маленькой. Что драконов придумала и сотворила Тьма, потому что она завидовала Свету, создавшему целый мир. И тогда она задумала существо, которое было бы лучше, чем человек, вершина Творения. Поэтому Тьма сотворила драконов и сделал их сильными, мудрыми и вечными. Это правильно?
        — Почти. Наверняка ты слышала также, что у Тьмы ничего не получилось.
        — Да. Там было что-то про выбор… Но этого я уже не поняла.
        — Дракон действительно во многом лучше человека. Он не умирает от старости, он сильнее любого другого существа на земле. Дракон не знает страстей и может мыслить одновременно на множестве уровней сознания, постигая творение в совокупности всех его явлений. Его знание бесконечно, как бесконечно само Творение, он видит мир от его начала и до конца. Но дракон не может выбрать свой путь. В отличие от человека. Мы все, от рождения и до смерти, на протяжении всей своей жизни, постоянно делаем выбор. И этот выбор делает нас такими, какие мы есть. Дракон же не может выбирать. Его путь известен ему от начала и до конца. Поэтому я думаю, что драконов нельзя назвать злыми или даже эгоистичными. Они в принципе не могут выбрать добро, они не могут любить, жертвовать, страдать. Они вечны — и неизменны в своей вечности.
        — Как же они существуют?..
        — Что ты имеешь ввиду?
        — Если что-то существует вечно — какой смысл в его существовании? Ведь мы начинаем по-настоящему ценить только то, что уже закончилось?
        — Стюарт Айр? «Смерть и бессмертие?»
        — Да.
        — Сколько книг ты прочитала, сидя в башне, Джоан?
        — Много. Иногда мне кажется — слишком много.

* * *

        — Что значит «драконы мыслят на множестве…» Как ты это назвал?
        — Множество уровней сознания. Это значит, что ты, Джоан, способна сознательно продумывать в своей голове только одну мысль в конкретную единицу времени. Дракон же любую мысль осознает со всех точек, как бы видит ее со всех сторон, во всех ее смыслах, видит одновременно причину и следствие этой мысли. Это выгодно отличает его от человека, потому что именно неумение посмотреть на проблему с разных сторон обычно влечет за собой ошибки.
        — Значит, драконы не могут ошибаться?
        — Нет. И отчасти поэтому не могут выбирать. Людям приходится делать выбор, потому что они не знают наверняка последствий этого самого выбора. Если бы мы изначально знали, какое из двух решений окажется верным, нам не пришлось бы и выбирать между ними.
        — Генри рассказывал мне, что для того, чтобы уметь разговаривать с драконами, нужно долго учиться. У них есть свой язык?
        — Не совсем. Драконы вообще не совсем говорят, в прямом смысле этого слова. Когда дракон хочет «поговорить», что случается далеко не часто, он просто связывает свое сознание с твоим. Теоретически, это означает, что его сознание становится настолько же открытым тебе, насколько и твое открыто ему. Но, поскольку сознание дракона многослойно, а человеческое — достаточно примитивно, дракон практически всегда оказывается в выигрышном положении.
        — Практически? Но не всегда?
        — Не всегда. В несовершенстве человеческой природы скрывается наше главное преимущество.
        — Какое?
        — Непредсказуемость. Человек всегда может изменить свое решение, поменять линию поведения. Это удивляет дракона, сбивает его с толку. Хуже всего драконы понимают шутки, поэтому человек с хорошим чувством юмора всегда может одержать над драконом верх.
        — Так просто? Значит, надо просто пошутить, и все?
        — Это совсем не так просто. Разговор с драконом — это огромное напряжение ума. Если ты не можешь мыслить хотя бы на двух-трех уровнях одновременно, он вряд ли вообще будет рассматривать тебя в качестве разумного существа, а не аппетитной закуски. Следовательно, и шутка должна одновременно иметь несколько смыслов, что не всегда так уж и просто. Кроме того, ты постоянно слышишь все мысли дракона, а вслушиваться одновременно в десятки разных мыслей — задача совсем не легкая. Так что разговор с драконом, если ты хочешь, чтобы он окончился благополучно, требует колоссальной концентрации, внимательности и интеллектуального напряжения.
        — И этому можно научиться?..
        — Можно. Если очень захотеть, то можно в принципе научиться практически чему угодно.
        — И если я научусь… Я смогу… Я смогу говорить со своим драконом, да?
        — Сможешь.
        — А я смогу?..
        — Что?
        — Сказать ему, чтобы он из меня вышел?
        — Нет.
        — Почему?
        — Потому что, если дракон выйдет из тебя, он мгновенно умрет. А ни один дракон не способен умереть.

* * *

        — Ты сказал, что драконы иногда хотят поговорить. С людьми?
        — Да.
        — А зачем им говорить с нами? Если мы для них такие… примитивные?
        — Потому что им любопытно. Человек, в силу все той же непредсказуемости, представляет для дракона огромный интерес, потому что это единственное создание в мире, которое он не может постичь логически. Человек является для дракона своего рода бесконечной головоломкой. Поэтому, когда дракону становится скучно, он может захотеть поизучать кого-нибудь из смешных маленьких людишек, развлечения ради. Для большинства людей такой разговор оканчивается весьма печально, однако к тем, кто действительно может мало-мальски поддержать с драконом беседу, драконы невольно испытывают уважение и потому обычно не трогают их.
        — Генри сказал как-то, что такие люди… ну, которые умеют говорить с драконами… что они могут приказывать драконам. Это правда?
        — Правда.
        — А как? Как можно приказать дракону, если он такой мудрый, и всезнающий, и вообще сильнее тебя?
        — Это вопрос силы воли, а не силы мышц. Воля человека — практически единственное, в чем он равен дракону, а иногда и превосходит его. Но чтобы твоя воля была сильнее воли дракона, нужно опять же огромное напряжение, скорее даже душевное, чем умственное, а на это тоже способен далеко не каждый.
        — Значит, если уметь говорить с драконом и быть сильнее его, то его можно подчинить себе?
        — Подчинить себе — нет. Но можно заставить его уважать себя, считать за равного. Это все равно не значит, что дракону можно доверять, но можно более-менее сносно с ним существовать, до тех пор, пока это не идет совсем в разрез с интересами самого дракона. Собственно, это именно то, чему я должен попробовать тебя научить, вернее, чему ты сама должна попробовать научиться. Ты же хочешь научиться?
        — Очень!
        — Хорошо. Но для этого нам заранее нужно будет договориться с тобой о ряде правил, которые нужно будет неукоснительно соблюдать.
        — Каких правил?
        — Правило первое — во всем, абсолютно во всем слушаться меня. Если ты с чем-то не согласна, ты можешь мне возразить, можешь постараться объяснить мне свою точку зрения, но главное — не спорить, не обижаться и не злиться. Это очень важно, как с точки зрения нашего обучения, так и просто с точки зрения мирной жизни под одной крышей. Ясно?
        — Да.
        — Правило второе — ты должна быть со мной абсолютно честной. Все, что с тобой происходит, что ты чувствуешь, и физически, и душевно, ты должна обязательно рассказывать мне. Это необходимо, чтобы я мог наиболее эффективно помочь. Я понимаю, что ты юная и деликатная девушка, а я дикий странноватый старик, поэтому предлагаю тебе относиться к этому, как к общению со своим врачом. Ты больна, я пытаюсь помочь тебе справиться с этой болезнью, и для этого мне нужно знать все симптомы. Понятно?
        — Да. Наверное. Прямо все-все рассказывать?
        — Все, что тебя беспокоит. Поверь мне, это очень, очень важно.
        — Хорошо. Какие еще правила?
        — По-настоящему важные — эти два. С завтрашнего дня мы начнем с тобой непосредственно заниматься твоей проблемой.
        — Учиться говорить с драконом?
        — Не сразу. Перед этим тебе нужно подготовиться.
        — Как?
        — Увидишь. Для начала — выпей вот это.
        — Что это?
        — Ничего страшного. Леонурус.
        — Что?!
        — Пустырник. Успокоительный чай. Полезный вообще, а в твоем случае — просто необходимый.
        — Ну хорошо… Агхх! Как его вообще можно пить?!
        — Осторожно, мелкими глотками.
        — Я не буду!
        — Джоан.
        — Что?
        — Помнишь первое правило?
        — Помню… Сагр?
        — Да.
        — Я честно-честно не хочу его пить.
        — Я знаю. Искренне сочувствую тебе. Могу составить компанию, чтобы ты не страдала в одиночку.
        — Ладно уж… Можно я заем сухариком?
        — Можно.

* * *

        — Что мы будем сегодня делать?
        — Мы будем тренировать твою силу воли. Собственно говоря, с силой воли у тебя и так все в порядке, мы просто будем учиться направлять ее в нужное русло. Правда, для этого мне придется тебя немного помучить. Вернее, тебе самой придется себя немного помучить.
        — Выпить два стакана пустырника?..
        — Нет. Хотя и его тоже, но потом, перед обедом. Ты как переносишь боль?
        — Смотря какую…
        — Небольшую. Я дам тебе сейчас эту иголку, и тебе нужно будет уколоть себе палец.
        — Всего-то?
        — Не боишься?
        — Нет. Когда я сидела в башне, то решила научиться шить. Но поначалу никто не рассказал мне про наперсток… А зачем мне сейчас колоть себе палец? Чтобы выдавить каплю крови?
        — Нет. Тебе нужно научиться контролировать свою реакцию на боль. Потому что это именно то, что в первую очередь заставляет тебя превращаться в дракона. Поскольку дракон кровно заинтересован в том, чтобы ты была жива и здорова, он рефлекторно реагирует на любую опасность. Беда в том, что дракон не способен отличить душевную боль от физической, да и не только боль. Поскольку самому дракону сильные переживания недоступны, он любое сильное чувство принимает за боль и, следовательно, угрозу. И сразу воплощается в своей истинной форме, чтобы защитить вас обоих.
        — То есть ты хочешь сказать, что мне нужно научиться перестать чувствовать?
        — Нет. Совсем наоборот. Тебе нужно научиться чувствовать по-настоящему.
        — В смысле?
        — Тебе нужно научиться осознавать свои чувства. Как только ты сможешь логически объяснить, что с тобой происходит, дракон получит возможность правильно воспринимать твои чувства, и, как следствие, не реагировать каждый раз на уровне инстинкта самосохранения.
        — И как мне в этом поможет иголка?
        — Очень просто. Смотри. Я беру иголку, подношу к своему пальцу и…
        — И?
        — И ничего. Я уколол себе палец, но при этом никак не отреагировал на это. Это не значит, что я не почувствовал укола. Просто я был готов к нему и готов к той реакции, которую мой организм автоматически выдал на эту маленькую боль. Ты должна для начала научиться именно этому. Предвидеть боль и уметь осознавать ее причины и возможные последствия. Потому что реакция на любую душевную боль — это тоже в том числе и чисто физическая реакция. Ты понимаешь, о чем я?
        — Примерно. Значит, я должна уколоть себе палец, но никак не отреагировать на укол?
        — Именно.
        — Ну хорошо. Я беру иголку, подношу ее к своему пальцу и… Ай!
        — Да ты прямо всадила ее в себя.
        — Ну, если я буду колоть тихонько, я в любом случае ничего не почувствую, и безо всякой тренировки. Ай. Ай-яй-яй.
        — Подожди, я перевяжу его.
        — Пустяки. Я учусь не замечать боль. Дай я еще раз попробую.
        — Попробуй, но все-таки не протыкая палец насквозь.
        — Хорошо. Я беру иголку и… Ай!!! Сагр, я не могу не чувствовать укол. Иголка колется, как бы я не пыталась думать иначе.
        — А ты не пытайся думать иначе. Ты просто старайся думать, что в этом нет ничего страшного.
        — Я и так знаю, что в этом нет ничего страшного.
        — Тогда в чем проблема? Продолжай. Только без лишнего… энтузиазма.

* * *

        — Сегодня опять будем пальцы колоть?
        — Нет. А то ты останешься без пальцев.
        — А что тогда?
        — Сегодня будем читать. Начнешь вот с этой книги.
        — А что это?
        — Учебник по драконьему языку.
        — Ты же сказал, что у них нет яыка.
        — Нет. А учебник есть. Открывай.
        — Ого! Это что за билеберда?
        — Это не билеберда. Это зашифрованный текст. И к концу дня ты должна научиться легко и быстро его читать.
        — А как?
        — А как — это ты должна сама догадаться. В этом, собственно, вся задача и состоит.

* * *

        — Сагр, это нечестно!
        — Что нечестно?
        — Здесь каждая следующая страница зашифрована по-другому!
        — Конечно. А ты думаешь, дракон все время думает одинаково?

* * *

        — Как можно думать сразу о нескольких вещах одновременно? Я пыталась, но у меня вообще не получается. Я могу очень быстро думать подряд разные мысли, но одновременно — нет.
        — Потому что о нескольких вещах одновременно думать и не получится. Можно только думать об одной и той же вещи с разных точек зрения.
        — В смысле?
        — Ну, например, перед нами стоит кувшин с водой. Когда ты видишь его, или думаешь о том, чтобы взять его со стола, ты воспринимаешь кувшин в его истинном виде, существующем действительно, здесь и сейчас. Понимаешь, о чем я?
        — Примерно.
        — У всего в нашем мире есть три сущности. Есть действительная сущность, то есть то, что существует прямо сейчас. Есть сущность изначальная, то есть причина, начальная точка существования, идея о вещи, или действии, или любом другом явлении действительного или недействительного мира. И есть сущность будущая, то есть то, какой будет конечная точка существования данного предмета и каковы будут последствия его существования. Все эти сущности связаны между собой — например, сущность изначальная в момент своего возникновения была действительной, а сущность будущая является изначальной сущностью для того, что стало последствием этой сущности. Понятно?
        — Теперь нет.
        — Хорошо. Возьмем все тот же кувшин. Сейчас он стоит, относительно целый, на нашем столе. У него есть изначальная сущность, тот момент, когда он был задуман и создан из глины. И у него есть будущая сущность, например, тот момент, когда он будет разбит. Это если рассматривать его как просто кувшин. Если же думать о нем, как именно о кувшине с водой, то у него есть изначальная сущность, когда в него налили воду, и сущность будущая, когда ты выльешь воду из кувшина в кружку. Для кружки с водой при этом момент наливания воды будет изначальной сущностью, а для самого наливания воды — сущностью действительной. Теперь понятно?
        — Почти. А как все эти сущности помогают думать одновременно?
        — Очень легко. Обычно, когда ты думаешь о кувшине, ты воспринимаешь его лишь в его действительной сущности. А надо научиться одновременно принимать во внимание его изначальную сущность и сущность будущую, т. е. воспринимать не отдельный момент бытия кувшина, а все его бытие целиком. Чему ты улыбаешься?
        — Бытию кувшина. Он сильно вырос в моих глазах.
        — Хорошо. Это вообще крайне полезное упражнение, и не только для того, чтобы говорить с драконами. Заставляет на многие вещи посмотреть по-другому.
        — Я уже поняла.

* * *

        — Ты сказал, что у всего есть три сущности. Как же тогда драконы могут думать одновременно на десяти, или двадцати, или скольки там уровнях?
        — Потому что каждая сущность инвариантна.
        — Ин… что?
        — Инвариантна. Сущность, даже сущность действительная, всегда переменчива. Вернее, на нее можно смотреть с разных точек зрения. Бытие одного и того же предмета может быть, в зависимости от того, кто его воспринимает, положительным или отрицательным, а это уже дает не три, а шесть сущностей. Кроме того, начало и конец бытия могут быть разными, и иметь разные причины и следствия.
        — Но тогда это получается бесконечное количество вариантов!
        — Конечно.
        — И дракон видит их все?
        — Не могу ручаться, что все, но очень много, значительно больше, чем способен видеть человек.
        — А сколько способен видеть человек?
        — Обычно люди видят одну. Но способны без больших усилий воспринимать до трех, примерно. После определенной тренировки можно научиться видеть четыре, пять, даже шесть. Зависит еще и от того, какое бытие и в каком контексте мы рассматриваем.
        — Хотела бы я научиться видеть их все…
        — Научись видеть хотя бы три, для начала. Это уже будет очень неплохо.

* * *

        — А какая начальная сущность у неба?
        — Никакой.
        — Ты же сказал, что у всего есть три сущности!
        — Не совсем. Есть несколько исключений. Небо — одно из них. У него только одна сущность — действительная.
        — А у чего еще только одна сущность?
        — У любви.
        — Как это? Всякая любовь с чего-то начинается, и она всегда рано или поздно закончится.
        — Ты путаешь понятия. Начаться и закончиться может привязанность, влюбленность, страсть. А у настоящей любви нет начала и конца. Она или есть, или ее нет.
        — Ясно… А еще есть что-то, что просто есть?
        — Есть. Свет и Тьма. Они тоже просто существуют. А еще есть одна вещь, у которой вообще нет сущности.
        — Какая?
        — Смерть.

* * *

        — Сагр, а как драконы думают про то, у чего есть только одна сущность, или вообще ее нет?
        — Никак. Они очень стараются об этих вещах не думать. Потому что здесь они теряют возможность играть значениями, соприкасаются с самой сокровенной истиной мира, а этого драконы очень не любят делать. Лучше не говорить с ними о таких вещах, потому что они могут разозлиться.
        — То есть с драконом нельзя говорить о смерти?
        — Нет. Тем более о его собственной.
        — А как они думают о небе? Они же летают по небу, они должны как-то о нем думать.
        — Они не думают о нем. Они думают о восходящих и нисходящих потоках воздуха, направлении ветра, отражении и преломлении солнечного света — словом, о чисто практических вещах. В общем-то, о небе им думать совершенно необязательно. Вот ты часто думаешь о земле, по которой ходишь? Не о том, какая она, ровная или нет, сухая или мокрая, а просто о земле как таковой?
        — Нет.
        — А зря.

* * *

        — Сагр, а когда я начну учиться говорить со своим драконом?
        — А тебе так не терпится?
        — Конечно!
        — Во-первых, не раньше, чем ты научишься не вертеться на месте, когда я тебе что-нибудь объясняю, и не кусать губы, когда нервничаешь. Вот так, молодец. А во-вторых, я хочу дождаться Генри.
        — Почему?
        — Потому что это будет очень сложно, и к тому же очень опасно.
        — Ох. Спасибо. Я прямо-таки почувствовала прилив уверенности.
        — Боишься?
        — Теперь да.
        — Хорошо. Тебе это полезно.

* * *

        — Если снег так и продолжит идти, нас завалит по самую крышу.
        — Вполне возможно.
        — И что же мы тогда будем делать?
        — Будем зимовать.
        — И сколько нам придется зимовать?
        — Пока снег не растает.
        — И скоро это случится?
        — Не знаю. Но когда-нибудь это случится обязательно. Я живу здесь очень давно, Джоан, но еще ни разу зима не продолжалась весь год.

* * *

        — Сагр?
        — Да?
        — А ведь Генри не сможет прийти к нам, пока снег не растает? Он не пройдет по перевалу.
        — Не пройдет.
        — Значит, он еще очень не скоро придет.
        — Скорее всего. А ты скучаешь по нему?
        — Нет.
        — Джоан! Как насчет второго правила?
        — Да.
        — Что да?
        — Да, я скучаю.

        Глава 6

        Когда немного потеплело и выглянуло нестерпимо яркое солнце, отражающееся от нестерпимо яркого снега, Джоан и Сагр выбрались на улицу и стали разгребать небольшую площадку перед домиком. Джоан поняла, почему одна из стен прилепилась к самой скале. В заветрии утеса снега намело намного меньше, чем вокруг, и под самым обрывом даже осталась узенькая, почти не засыпанная снегом каменистая тропинка. Она проследила взглядом тропинку дальше, туда, где ущелье поворачивало, скрываясь за скалами, и там…
        — Сагр! Смотри! Там кто-то идет.
        — Где?
        — Вот там, у самого поворота скалы.
        Он прищурился. Снег слепил, но он как будто тоже разглядел маленькую фигурку, пробирающуюся вдоль отвесной стены.
        — Сагр! Это Генри!
        — Вряд ли. Ты правильно сказала, что он не сможет пройти через перевал. Это кто-то из деревни.
        — Да нет же! Это точно он! Я же вижу.
        — Ты не можешь видеть на таком расстоянии.
        — Глупости, какое тут расстояние. Конечно, это он. Лицо его, и куртка, вон на кармане оторванная пуговица…
        — Джоан! Прекрати нести чушь. Тут добрая миля. На таком расстоянии с трудом можно разглядеть человека, а ты говоришь про заклепку…
        Она повернулась к нему и удивленно посмотрела.
        — Но я вижу. Честно!
        — Ну хорошо. Готова поспорить?
        — Да!
        — И что будет, если это не Генри?
        — Я так сильно расстроюсь, что еще что-нибудь требовать от меня будет несправедливо.
        Он улыбнулся.
        — Договорились.
        — Можно я пойду ему навстречу?
        — Нет.
        — Но…
        — Пойдем вместе.

* * *

        Генри остановился и прислонился к каменной стене. Оставалось пройти совсем немного, значит, можно было позволить себе немного передохнуть. Он достал фляжку, хлебнул, поморщился и откашлялся. Посмотрел наверх, и в этот момент увидел две фигуры, спускающиеся к нему по узкой дорожке вдоль скалы, где снега было поменьше. Он сразу понял, кто есть кто. Джоан бежала вприпрыжку, легко, как горная коза, перепрыгивая камни и на бегу преодолевая узкие и опасные места. Генри слышал, как Сагр пару раз предостерегающе окликнул ее, но она уже не слышала. Последние несколько шагов Джоан преодолела одним прыжком, соскочив с большой каменной ступени, и остановилась прямо перед Генри. У нее были раскрасневшиеся от холода щеки, сияющие глаза, выбившиеся из под капюшона заиндевевшие волосы — и улыбка от уха до уха.
        — Ты вернулся!
        Он улыбнулся.
        — Я же обещал.
        — Сагр!  — она обернулась назад.  — Я же говорила, что это Генри!
        — Говорила. Значит, ты выиграла. Мы, кстати, не договорились, что будет в этом случае.
        Она улыбнулась, как показалось Генри, слегка смущенно.
        — Как ты добрался сюда?  — спросила она, недоверчиво поглядывая на его широкие лыжи.
        — С трудом. Пойдемте, я уже порядком замерз и устал.

* * *

        Он сидел, вытянув ноги, чувствуя, как мышцы постепенно согреваются и расслабляются. В глубине души он обожал это ощущение — вернее, целый сонм ощущений, обозначаемый простым словом «добрался». В доме было очень тепло, как обычно, сильно пахло самыми разными травами, молоком — и настойками. Генри клонило в сон, и потому он только в пол уха прислушивался к тому, что ему рассказывала Джоан. Она говорила, не умолкая, перескакивая с одного на другое, сбивчиво и очень увлеченно. Генри кивал, стараясь делать это правильных местах. Она была очень, очень рада, он видел это. И это было приятно.
        Куда внимательнее он наблюдал за тем, как она движется, как ведет себя, с какой интонацией говорит. Джоан казалась повзрослевшей, что, впрочем, было не удивительно. Она еще немного выросла, так что теперь была ниже его всего чуть больше чем на голову — при его росте это о многом говорило. У нее был отличный аппетит, и цвет лица с привычной ему бледности сменился на более здоровый.
        Были и другие изменения, менее заметные на первый взгляд. Когда поток слов иссяк, и Джоан села наконец за стол вместе с ними, Генри обратил внимание, что она сложила руки точно так же, как это делал обычно Сагр. При этом она очень сильно задумалась, и, глядя перед собой, иногда шептала что-то еле слышно, слегка наморщив лоб. Джоан не слушала, что говорил Сагр, и лишь один раз перебила его на полуслове:
        — Сагр, а у огня есть все сущности? Или он как свет?
        — Есть, и не три, а гораздо больше.
        — А как тогда их отделить друг от друга?
        — Кого?
        — Ну, например, пламя свечи и свет от нее?
        — Никак. В этот момент сущность пламени и света сливаются в одну.
        Она кивнула и снова задумалась. Генри слегка приподнял брови, и Сагр утвердительно прикрыл глаза. Значит, она уже учится различать сущности. В таком случае можно попробовать…
        Генри еще раз посмотрел на Джоан. И в этот момент ему показалось, что ее глаза, обычно спокойного орехового цвета, на мгновение стали ярко желтыми. Он моргнул, и все снова стало нормально. «Пламя свечи,  — подумал Генри не очень уверенно.  — Это пламя отразилось в ее глазах».

* * *

        — Генри!
        — Что?
        — Смотри, как я умею!
        Он прищурился и увидел, как Джоан ловко забирается по уступам скалы наверх и потом спрыгивает, делая в полете сальто.
        — Отлично! А ты помнишь, что если ты свернешь себе шею, то мне отрубят голову?
        — Конечно! Но я-а-а не сверну-у-у себе-е-е ше-е-ею-у-у,  — пропела она, мгновенно подскочила к нему и замерла, стоя на одной ноге и подняв руки.
        — Ты уверена?
        — Уверена,  — Джоан выпрямилась и медленно опустила руки таким величественным и грациозным движением, что Генри вздрогнул.  — Я же дракон.
        «Ты — дракон», подумал он и еще раз поежился.
        — Пойдем домой. Я уже начал замерзать.

* * *

        — Джоан, сосредоточься, пожалуйста.
        — Я сосредоточена! Я настолько сосредоточена, что мне кажется, я сейчас сожмусь в одну маленькую сосредоточенную точку.
        — Хорошо. Ты все запомнила?
        — Да. Я должна смотреть на свечу, отпустить мысли и думать лишь об ощущении полета.
        — Правильно.
        — Сагр!
        — Да?
        — Я не могу одновременно быть сосредоточенной и отпустить мысли.
        — Можешь. Ты просто должна отпустить мысли… сосредоточенно. Медленно и четко, осознавая, что ты делаешь.
        Джоан кивнула. Генри стоял у девочки за спиной, держа руки у нее на плечах. Он не признался бы в этом никому, но ему было сильно не по себе. Он только один раз делал то, что они собирались сейчас сделать, и результат тогда оказался близким к плачевному. Конечно, Джоан была феноменально подготовлена, а Сагр безусловно знал, что делал, но все же…
        — Хорошо, Джоан. Начинай.
        Было очень тихо. Генри слышал дыхание Сагра, спокойное и тихое, и дыхание Джоан, которое становилось все медленнее и глубже. Пламя свечи лишь слегка дрожало, на стене плясали тени. Ему казалось, он слышит…
        … как ветер, гуляющий по вершинам сосен, рассказывает им о неведомых островах, затерянных посреди океана. Как чайки рыдают на похоронах уходящего солнца, и сама вода окрашивается в цвет крови, чтобы потом стать траурно черной. Как капли дождя, разбиваясь о листья, падают на землю мириадами брызг…
        … Скрип заступа о промерзшую землю…
        … Гул лавины далеко в горах…
        … Звон металла под кузнечным молотом…
        … Звон меча…
        … Гул толпы…
        … Скрип гравия под сапогом…
        … Шелест ветра на конце крыла…
        … Свист ветра сквозь пустоту…
        Здравствуй, Генри.
        Кто ты?
        Я — Имдагосиад. Начало.
        Отпусти ее.
        Не могу. Она тоже часть Начала.
        Зачем она тебе?
        Ты увидишь.
        И он увидел. Он крикнул, один раз, потом еще и еще, потому что не мог ничего сделать, и не мог смотреть на то, что видел. Он видел…
        — Генри!
        Он резко открыл глаза, вырываясь из своего кошмара. Джоан сидела на стуле, белая как мел, и смотрела на Генри широко раскрытыми глазами. Он лежал на полу, а Сагр склонился над ним с видом озабоченным и раздраженным одновременно.
        Генри неловко поднялся на ноги, не спуская взгляда с Джоан. Она смотрела в ответ, и он понял, что она только что видела или то же самое, или что-то очень похожее на то, что видел он. Кровь, смерть, пустоту — и собственное бессилие, как во сне, когда не можешь пошевелиться, хотя нужно бежать.
        — Что это было?
        Генри с трудом оторвал глаза от Джоан и повернулся к Сагру.
        — А что ты видел?
        — Ничего. Я видел только, как вы оба отключились почти одновременно, а потом страшно кричали. Я мог бы подумать, что вы вдвоем решили меня здорово разыграть, если бы у вас обоих в этот момент не пропал пульс.
        Генри снова повернулся к Джоан. Она сидела на самом краешке стула и очень сильно дрожала.
        — Сагр, мне кажется, нам обоим сейчас надо что-то очень горячительно-укрепительно-успокоительное. У тебя есть что-нибудь такое?
        — Конечно. Водка.

* * *

        — Джоан спит?
        — Да.
        — Значит, Имдагосиад? Легендарный белый дракон, который освободит всех остальных драконов?
        — Так он себя назвал. У нас нет никаких причин ему верить. С другой стороны, это многое бы объяснило.
        — Действительно. Очень многое. Расскажи мне, что ты видел.
        — Я видел… Как она умирает у меня на руках. Только она была старше.
        — Насколько старше?
        — Не сильно. Лет двадцать, двадцать пять.
        — И от чего она умирала?
        — А это так важно?
        — Важно. Смерть как-то связана с тем, что Имдагосиад должен отпустить драконов. Интересно, кстати, что он имел в виду под словом отпустить?
        — Непонятно. Насколько я знаю, драконы совершенно свободны.
        — Насколько я знаю, тоже. Но мы мало что знаем.

* * *

        В ту ночь Джоан спала плохо. Она уснула прямо за столом почти сразу же, как Сагр напоил ее каким-то сложносочиненным отваром, и Генри отнес ее на кровать за одной из занавесок. Потом они посидели достаточно долго с Сагром, и уже когда оба собирались ложиться, Джоан с криком проснулась. Она отказалась говорить, что видела, и скоро снова уснула. Генри едва успел закрыть глаза, как его разбудил тот же крик. На этот раз Джоан пожаловалась, что ей холодно. Сагр потрогал ее лоб и тихо выругался. Снова что-то смешал и заставил Джоан выпить всю кружку, хотя та плевалась и протестовала. После этого она уже не просыпалась, но все время ворочалась, стонала и что-то говорила во сне. Сагр просидел с ней полночи, потом разбудил Генри, чтобы тот его сменил. Так они дежурили весь следующий день и всю ночь. Под утро Генри приснилось, когда он задремал, сидя на полу у ее лежанки, что король Джон сидит за своим шахматным столом, а напротив него в кресле лежит отрубленная голова самого Генри, и король печальным голосом твердит, что он же предупреждал, а голова сокрушенно моргает и время от времени говорит королю,
какой ход нужно за нее сделать. Генри резко вскинулся, выныривая из этого бреда, и услышал, что дыхание Джоан изменилось. Он приподнялся и посмотрел на нее. Она лежала на боку, а не на спине, и спала хорошо и глубоко. Он пощупал ее лоб, и тот был совершенно нормальной температуры. Генри разбудил Сагра, сказал, что с Джоан все хорошо, и завалился спать.
        И тогда ему приснился еще один сон, очень странный сон, смутивший настолько, что Генри было неловко даже вспоминать о этом утром. В его сне…
        Но Генри не думал о нем. Неделю спустя, когда Джоан окончательно пришла в себя и он уже мог не опасаться за ее здоровье — и свою голову,  — Генри уехал, и если не совсем забыл про ее существование, то по крайней мере вспоминал о ней не часто.
        Не так часто, как вспоминала она о нем.

* * *

        Следующий раз он приехал на день рождения Джоан. Хотя Генри догадывался, что лучшим подарком будет он сам, все-таки несколько свертков он принес, отчего праздник получился вполне праздничным, хотя и камерным. От короля пришла книга, сборник северных легенд на такой тонкой бумаге, что об ее край можно было при желании порезать палец, с золотым тиснением на мягкой коже и королевским экслибрисом на первой странице. Леди Теннесси передала Джоан летнее платье, простое, но очень изящное, с наказом носить его в теплое время года не меньше раза в неделю, «потому что женщина не должна все время ходить, как батрак». К платью прилагалась подробная рисованная инструкция, каким образом его можно выпускать и надставлять, чтобы оно продолжало расти вместе с Джоан, и Генри видел по глазам девочки, что подарок попал в точку.
        Его собственный подарок был менее ценным, чем два других, и куда более невзрачным. Он отдал Джоан свой складной карманный нож, с которым пробегал все детство по горам и которым вырезал много полезных и еще больше бесполезных вещей. Джоан, однако, подарок оценила, и попросила Генри, чтобы он научил ее что-нибудь вырезать. На следующий день они очень долго просидели на теплом весеннем солнце, выстругивая кошек, собак, змей, лягушек — и драконов — из подручных кусков древесины. У Джоан были ловкие пальцы, и она быстро училась, так что последний дракончик, вырезанной целиком ею самой, получился даже лучше, чем выструганные Генри. Джоан такое занятие ужасно понравилось, и она расставила все фигурки на подоконнике маленького окошка в виде небольшой выставки. Немного погодя Джоан извлекла из этой компании своего дракончика и, несколько заминаясь, спросила у Генри, не хотел бы он взять его с собой. Генри приял подарок со всей серьезностью и положил в нагрудный карман, где носил только самые ценные вещи — и письма любимых женщин. Сейчас карман был пуст, и когда две недели спустя Генри спускался с гор, ему
казалось, что дракончик слегка впивается в него когтями при каждом шаге.

* * *

        Еще раз Генри приехал летом и остался на целый месяц — отчасти потому, что обожал ходить летом по горам, отчасти потому, что последняя романтическая история окончилась несколько неудачно, и Генри убеждал себя, что ему очень хочется целый месяц провести в глуши. Они с Джоан устраивали долгие прогулки и даже целые походы — с ночевками, охотой и навыками выживания в горной местности. Порой, когда Генри смотрел, как Джоан слетает с крутого склона или, наоборот, взлетает вверх по практически отвесной стене, сердце уходило у него в пятки, но она дело это так ловко, уверенно и даже грациозно, что Генри в конце концов почти перестал беспокоиться и пугаться. Почти.

* * *

        Когда Генри приехал осенью, Джоан попросила привезти ей книг. «Нормальных книг»,  — уточнила она, поморщившись, и Генри понял, что Джоан уже освоила все тома академической литературы, имевшиеся у Сагра, а перечитывать их по второму кругу ее пока не тянуло. Генри уже начал обдумывать, каким образом он может притащить сюда приличное количество книг — потому что парой томов явно было не обойтись — как вдруг ему в голову пришла мысль совершенно другого рода. Он обдумал ее немного, посоветовался с Сагром — и они вместе пришли к выводу, что это вполне неплохая мысль.
        Так было решено, что эту зиму Джоан проведет в Тенгейле. Сагр считал, что девочке будет на пользу смена обстановки, и что она уже достаточно хорошо умеет себя держать в руках, чтобы находиться рядом с людьми, не представляя для них большой опасности.
        Поразмыслив еще немного, Генри подумал, что в Тенгейл можно было бы пригласить и короля. Джоан пришла от этой идеи в полный восторг, Сагр не возражал. Они быстро собрались, чтобы успеть спуститься с гор до того, как похолодает и выпадет снег. Генри отвел Джоан в Тенгейл — и почти сразу же уехал за королем, оставив девочку на попечение своей матери. Нельзя сказать, что ему это нравилось — но вовсе не потому, что он опасался за Джоан. Насколько он мог судить, девочка вполне справлялась с драконом.
        Куда больше опасений у него вызывала его мать. Генри не мог быть уверен до конца — но почему-то ему казалось, что в его отсутствие они говорят о чем-то таком, о чем им лучше не говорить.
        Например, о нем.

* * *

        — Я не могу, Генри,  — повторил король в очередной раз, со смесью смущения и недовольства.
        Генри молчал. Он очень многое хотел сказать — но не мог. Это все были совсем не те слова, которые стоило говорить своему сюзерену.
        — Она очень вас ждет, ваше величество,  — заметил Генри наконец тихо, очень стараясь, чтобы в голосе не слышно было укора. Судя по тому, что король слегка поморщился, получилось не очень хорошо.
        — Я уже сказал тебе, Генри. Сейчас совсем не время.
        Генри кивнул. Король не рассказал ему ничего внятного — но Генри уже успел узнать последние придворные слухи. Судя по всему, на этот раз принц Джон попал не просто в неприятную историю — кто-то бросил слово «отравился», другие подхватили, и теперь весь двор в полголоса обсуждал, что принц пытался покончить с собой.
        — Ваше величество,  — снова осторожно начал Генри,  — я понимаю, что вам сейчас должно быть тяжело — но это действительно очень важно для Джоан. Я не могу ручаться…  — Генри запнулся, чувствуя, что действует не совсем честно. Потом вспомнил Джоан, и продолжил: — Я не могу ручаться, что ей не станет хуже, если вы не приедете.
        Король поморщился. Потом закрыл лицо руками. Потом шумно вздохнул.
        — Я не могу,  — неразборчиво пробормотал он в свои ладони. Затем поднял взгляд на Генри, и тот увидел, что король опять сильно постарел.
        — Дело не в Джоне. Не только в нем — хотя я и не хочу сейчас его оставлять. Понимаешь… Я боюсь.
        — Чего, ваше величество?  — удивился Генри.  — Джоан совершенно не опасна. Она стабильна, контролирует себя…
        — Я не этого боюсь,  — прервал его король.  — Я… Понимаешь, я думаю, что мне не стоит снова сильно к ней привязываться.
        — В смысле… привязываться?  — не понял Генри.
        — Видишь ли…  — снова замялся король.  — Я уже привык к тому, что ее нет рядом. Мне кажется, не стоит этого менять. Мы не знаем, чем закончится ее обучение… Что, если все так и останется? Или… станет еще хуже? Представляешь, как мне будет тогда тяжело?
        Изумление застыло на лице Генри, превратившись в маску.
        — Не надо, Теннесси,  — почти резко бросил король.  — Не смотри на меня так. Я не приеду. Это решено.
        Генри медленно поднялся.
        — Разрешите идти, ваше величество?  — спросил он медленно и спокойно.
        — Иди,  — кивнул король. Затем будто бы что-то вспомнил — вскочил и из ящика стола достал шкатулку.  — Передай ей это от меня.
        — Конечно,  — голос Генри не дрогнул.
        Выходя, он постарался закрыть за собой дверь как можно аккуратнее и тише. Это стоило ему большого усилия. Но он справился.

* * *

        Хуже всего было то, что Генри чувствовал виноватым себя. Чем ближе он подъезжал к Тенгейлу, тем тоскливей становилось у него на душе. Он пытался придумать, что скажет Джоан, как сообщит ей — и не мог.
        Весь последний день пути шел дождь — противный холодный осенний дождь, который промочил Генри и Ленни насквозь задолго до того, как они добрались до замка. Вечером похолодало — дождь из холодного стал ледяным, а когда они въезжали в замок по откидному мосту, и вовсе превратился в мокрый снег. Падая на влажную землю, снег превращался в кашу, потом стал подмерзать, каменные плиты и ступени в замке покрылись коркой льда, а поверх стал ложиться белый, еще как будто бы не настоящий первый осенний снег. Фонарь, освещавший вход в Большой дом, высвечивал хлопья, которые летели все медленнее, оседали на неровных грубых каменных стенах, налипали на широкие доски тяжелых дверей, заметали высокий порог.
        Внутри было удивительно тепло, тихо и пусто. Генри остановился в холле — греясь и одновременно собираясь с мыслями.
        Где-то наверху скрипнула дверь. Он вскинул голову — и увидел Джоан, стоявшую на узком каменном карнизе на уровне второго этажа, прямо над входом в зал. В этом месте в стене действительно была дверь — оставшаяся от старой планировки дома, когда над залом была вполне обитаемая мансарда, а вместо большого холла с широкой парадной лестницей гостей встречали темные сени и несколько узких крутых лестничных маршей, втиснутых между стен.
        — Что ты там делаешь?  — удивленно спросил Генри.
        — Я исследовала балки в зале,  — невозмутимо ответила Джоан.  — На них, кстати, тоже очень пыльно.
        — Тоже?
        — Как в том трактире.
        — Ах. Спустись, пожалуйста.
        — Хорошо,  — пожала плечами девочка — и тут же спрыгнула на пол.
        — Где папа?  — спросила Джоан, подходя. Генри замер. Это был именно тот вопрос, которого он боялся всю дорогу сюда.
        — Он… Король не сможет приехать.
        Наверное, если бы Джоан расплакалась или каким-нибудь другим способом показала, что огорчилась, это было бы лучше. Но лицо Джоан замерло, на мгновение стало очень холодным, резким, почти неприятным, а потом она ответила, тихо и отчетливо:
        — Ясно.
        — С твоим братом случилась беда. Король не мог его оставить.
        Джоан кивнула, коротко и серьезно.
        — Конечно.
        Генри смотрел на Джоан, на ее лицо, которое неожиданно стало очень взрослым, собранным — и как будто чужим. Она не встречалась с ним взглядом.
        — Джо…  — начал он тихо, но она резко помотала головой.
        — Не надо. Не говори мне ничего,  — с этими словами она быстро развернулась и убежала наверх, перепрыгивая по две ступени на каждом шагу. Генри глубоко вздохнул — и медленно пошел следом, в свою комнату. Он промок и замерз. Нужно было переодеться.

* * *

        Они больше не разговаривали на эту тему — по правде сказать, Джоан с момента возвращения Генри вообще перестала с кем бы то ни было разговаривать. Генри немного беспокоился за нее — он отлично понимал, чем это может обернуться. Причем, в прямом смысле этого слова. Но и придумать, как заставить Джоан говорить, Генри не мог.
        Он передал ей шкатулку. Там оказался кулон — крупный брильянт в тонкой оправе на серебряной цепочке. Джоан достала его, одела на шею и спрятала кулон на груди. Но ничего не сказала.
        Два дня спустя они сидели в зале. Леди Теннесси вязала, Джоан читала, Генри, который не умел вязать и не хотел читать, откинулся в кресле и смотрел на тени, плясавшие на потолке. Балки, оставшиеся от перекрытия, были перевязаны в перпендикулярном направлении несколькими перемычками, отчего потолок казался рассеченным на квадраты. Сверху стропила поддерживали скатную кровлю. Старое перекрытие было снято при деде Генри, точнее, при бабушке, которая не выносила чад и духоту, стоявшую под низким потолком, и распорядилась убрать его, чтобы дым и запахи поднимались под крышу. Решение было удачным — если не считать того, что вместе с чадом наверх уходил и теплый воздух. В зале стало холодно — поэтому следующему лорду Теннесси пришлось утеплить кровлю и построить новый камин, способный хоть как-то отопить огромное помещения. Однако с одним нельзя было поспорить — зал в его нынешнем виде выгодно отличался от старой комнаты, которая превосходила обеденный зал трактира только своими размерами.
        Генри смотрел на тени, играющие на балках, и на тени, которые эти балки отбрасывали, и неожиданно спросил:
        — Джоан, а как ты туда забралась?
        Она тихо отозвалась, не поднимая головы:
        — Куда?
        — На балки.
        Джоан ответила не сразу. Генри казалось, что в ней борются между собой желание поговорить с ним — и желание продолжать молчать. Он с любопытством следил за ней. Наконец Джоан посмотрела на него и слегка пожала плечами.
        — Легко. Я запрыгнула туда со стола.
        Генри обернулся. Позади него стоял большой стол. В последнее время в Тенгейле редко принимали гостей — но во времена отца Генри за этим столом сидело и сорок, и пятьдесят человек. Стол стоял прямо посередине зала, с одного конца окруженный стульями. Генри мысленно оценил расстояние до балок. Они висели низко — но все равно гораздо выше Джоан, даже если бы она залезла на стол.
        Джоан заметила его взгляд и нетерпеливо вздохнула.
        — Не веришь?
        — Скажем так — сомневаюсь,  — слегка улыбнулся Генри.
        Джоан тряхнула головой.
        — Ну хорошо. А как бы ты туда забрался?
        — Со стола,  — Генри улыбнулся еще шире.
        Джоан изумленно посмотрела на него.
        — А в чем тогда проблема, если я сделала это точно так же?
        Генри продолжал улыбаться. Леди Теннесси оторвалась от вязания и с интересом следила за ними.
        Джоан фыркнула.
        — Ты хочешь сказать, что я не могу сделать это так же хорошо, как и ты?  — для девочки-подростка она держалась очень спокойно, но в голосе начало прорываться раздражение.  — За сколько ты бы туда залез?
        — В два счета,  — еще шире улыбнулся Генри. Потом подумал и добавил: — Хотя, скорее, на четыре.
        Джоан прищурилась и хотела что-то ответить — судя по всему, что-то достаточно резкое, но в этот момент леди Теннесси впервые подала голос.
        — Почему бы вам не перестать спорить и просто не устроить соревнование?
        Генри изумленно посмотрел на мать. Она улыбнулась и слегка приподняла брови:
        — Или ты боишься проиграть, Генри?
        Он только покачал головой и тут же поднялся.
        — Ты хочешь?  — спросил он Джоан, но по тому, как загорелись ее глаза, понял, что да. Хочет.
        — Как будем соревноваться?  — спросила она как будто небрежно, старательно скрывая радостное возбуждение. Генри подыграл ей, ответив так же равнодушно:
        — Кто первый доберется отсюда до двери наверху?
        — Идет.
        — Отлично,  — хлопнула в ладоши леди Теннесси. Она отложила в сторону спицы и тоже встала.  — Генри, отодвинь стулья от края стола и подвинь их сюда. Вот так. Это будет старт. По моей команде можете начинать.
        Генри встал на указанное место. На губах то и дело мелькала улыбка, но он старался сдерживать себя. Джоан могла обидеться.
        — Приготовились?
        Генри слегка наклонился вперед. Краем глаза он видел, что Джоан повторила его движение.
        — Внимание…
        Генри слегка прикрыл глаза, идеально выравнивая дыхание.
        — Начали!
        Генри распахнул глаза.
        Два шага вперед.
        Раз.
        Запрыгнуть на стол, и тут же, на инерции, оттолкнуться и схватиться руками за балку сверху.
        Два.
        Откинуться — и с силой забросить тело наверх, на продольную перекладину, немного под углом, проскользнув спиной по гладкому закопченному дереву.
        Три.
        Мгновенно подняться на ноги и побежать вперед, через балки, огибая на лету вертикальные стойки, перехватывая их одной рукой.
        Четыре.
        Они подскочили к двери одновременно, соскочив с двух параллельно идущих перекладин, столкнулись, Генри машинально оперся о дверь рукой, она распахнулась — а за ней не было ничего, кроме двухсветного пространства лестничного холла. Генри качнулся, попытался удержать равновесие — но рядом стояла Джоан, он испугался, что заденет ее, дернул рукой, еще раз качнулся — и упал вниз.
        Он успел сгруппироваться, сразу по приземлении несколько раз перекатился, амортизируя удар, и остановился, лежа на спине и раскинув руки.
        — Генри!
        Он не слышал, как Джоан соскочила и подбежала к нему, но неожиданно ее руки стали беспорядочно ощупывать его лицо, плечи и грудь.
        — Генри! Эй! Генри, очнись!
        Он больше не мог сдерживаться — улыбка расползлась на лице, и он лежал, не открывая глаз и почему-то чувствуя себя при этом очень счастливым.
        Внезапно она с силой пнула его в бок.
        — А-уч!  — он резко открыл глаза и недовольно посмотрел на нее.  — Я на этот бок упал!
        — Я решила, что ты умер!
        — А ты всегда пинаешь покойников?
        — Только если они притворяются,  — пробурчала она.
        Генри снова не выдержал и улыбнулся.
        — Не умирай, пожалуйста,  — вдруг попросила Джоан тихо.
        Генри перестал улыбаться и внимательно посмотрел на нее. Джоан молчала и была очень серьезной.
        Он сел, охнул и поморщился.
        — Не могу обещать, что не умру,  — пробормотал Генри, тяжело подымаясь на ноги,  — но очень постараюсь сделать это не так по-идиотски.
        Джоан слабо улыбнулась, продолжая сидеть на полу.
        В этот момент дверь зала распахнулась и к ним выглянула леди Теннесси.
        — Ты живой?  — спросила она сухо.
        — Судя по тому, что Джо меня пнула — вполне.
        — Не поняла.
        — Она пинает только живых покойников.
        — В смысле?
        — Не важно. Давайте ужинать. Джоан, не сиди на полу.
        — Мне не холодно.
        — Я знаю. Но я не настолько хорошо успел его протереть, чтобы он стал менее грязным.

* * *

        С тех пор Джоан снова стала собой — болтала, огрызалась, подкалывала и повсюду забиралась. Генри забирался вместе с ней — показывал укромные уголки замка и любимые с детства места. Если погода была хорошей, они ходили гулять, надевая широкие лыжи и со свистом спускаясь по заснеженным склонам, чтобы потом долго тащиться наверх. Иногда они брали с собой лук и стрелы, и Генри учил Джоан, как охотиться в зимнем лесу, что делать, чтобы зверь тебя не заметил, как целиться, чтобы не уставала рука, как выслеживать подбитую дичь, как потрошить и разделывать тушу. Последнее вызывало у Джоан явное неудовольствие, и в конце концов она заметила, что они могли бы дотащить добычу и так, а мясник в замке ее бы уже и разделал. На это Генри заметил, что и так, конечно, можно, но далеко не всегда к луку и стрелам в лесу полагается замок с мясником. Джоан задумалась и промолчала.
        Леди Теннесси учила Джоан шить и вязать, хотя последнее не вызывало у девочки большого энтузиазма. Она продолжала заглатывать фамильную библиотеку Теннесси том за томом, подсадив на это в какой-то момент и Генри, и несколько недель леди Теннесси чуть ли не пинками выгоняла их на улицу, заставляя откладывать книги в сторону, одеваться и выходить на колючий, бодрящий, звенящий морозный воздух. Они ворчали и неохотно выбирались — а вечером часто возвращались уже после захода солнца. Они сметали со стола все, что подавали, и почти сразу заваливались спать, даже Джоан, обычно ложившаяся поздно и встававшая раньше всех. Она еще подросла, окрепла и даже немного округлилась, постепенно из худощавой девочки превращаясь в… Но Генри особенно не думал об этом. Это было не очень интересно.
        Однажды в феврале после обеда начался такой буран, что Генри и Джоан срочно пришлось вернуться в дом. Он отправил ее вперед, а сам ненадолго задержался, разговорившись с одним из лучников, охранявших замок. Когда Генри проходил через холл, из приоткрытой двери каминного зала раздались голоса. Он уже собирался пройти мимо, но тут до него долетела одна фраза, и он остановился.
        — А почему Генри обычно молчит? А если говорит, то делает это так, как будто ему не очень хочется это делать?
        — Потому что он очень хочет нравиться женщинам, а женщинам очень нравятся молчаливые мужчины.
        Наступила тишина, потом Джоан снова спросила:
        — А почему они им нравятся?
        — Кто?
        — Молчаливые мужчины. Женщинам.
        — Потому что молчаливые мужчины кажутся им загадочными и неприступными, а все женщины по природе своей крайне любопытны, и им до смерти хочется разгадать загадку этих мужчин.
        Снова наступила пауза, и Генри мысленно представил, как Джоан серьезно кивает.
        — А у Генри…
        — Что?
        — У Генри тоже есть своя загадка?
        — Конечно. Он же молчаливый мужчина.
        — И что это за загадка?
        Он услышал, как леди Теннесси тихо рассмеялась.
        — Э нет, Джоан. Разгадывать загадку мужчины каждая женщина должна сама.
        На это Джоан, к счастью, уже ничего не ответила, и Генри тихо ушел, пока дамы не заметили его присутствия.

* * *

        Вечером он заглянул в кабинет. Предполагалось, что после смерти отца кабинет должен перейти к Генри, новому лорду Теннесси, но он в то время редко бывал дома, и в результате леди Теннесси присвоила кабинет себе. Впрочем, слово «присвоила» было не совсем верным. Леди Теннесси любила своего мужа, несмотря на его многочисленные измены — отчасти потому, что, несмотря на них, он любил ее,  — и потому после смерти лорда дорожила всем, что напоминало ей о покойном супруге — в первую очередь, его кабинетом. Леди Теннеси поддерживала в комнате идеальный порядок, оставив все в точности так же, как было при жизни мужа, и в основном приходила сюда или читать, или заниматься рукоделием, или разбираться с делами области — теми делами, которыми должен был бы заниматься Генри, но про которые он частенько забывал. Мать корила его, и Генри на время снова становился образцовым лендлордом — пока очередное приключение, любовного или какого-либо иного толка, не увлекало его. Однако, поскольку леди Теннесси умела в совершенстве подделывать его подпись, никто, кроме управляющего Губерта, ни о чем не подозревал.
        Генри застал мать за вязанием чего-то невероятно сложного. Она работала поочередно сразу несколькими парами спиц, все время сверяясь с рисунками и считая в полголоса петли. Когда Генри вошел, она не подняла головы и не прекратила считать. Он сел в кресло напротив и некоторое время молча наблюдал за ней. Он любил смотреть на мать, когда та была чем-нибудь занята.
        — Ты что-то хотел сказать мне, Генри?  — наконец произнесла леди Теннесси очень размеренно, в такт спицам.
        Генри слегка улыбнулся.
        — Что это была за лекция о мужчинах сегодня?
        Леди Теннесси спустила со спицы несколько петель и подхватила пропущенную.
        — Дорогой мой,  — проговорила она так же размеренно,  — Джоан — первая девушка, с которой ты меня познакомил, а эту лекцию я репетировала уже лет десять. Я просто не могла удержаться.
        Генри снова улыбнулся и откинулся на спинку.
        — Мне кажется, ты зря поторопилась. Второй раз у тебя уже не получится так убедительно.
        Она отложила одну пару спиц, развернула все вязание и принялась за другую часть.
        — Я очень надеюсь,  — сказала она, поднимая на него глаза,  — что мне не придется повторять ее дважды. Джоан производит впечатление понятливой девочки с хорошей памятью.
        — Что ты имеешь ввиду?
        Леди Теннесси опустила голову и сосредоточилась на петлях.
        — Мама…
        — Я согласна с тобой, это было чуть-чуть рановато. Но, в конце концов, кто знает, когда еще я смогу поговорить с твоей будущей женой?
        — Мама,  — сказал Генри очень-очень спокойно, потому что этот разговор совсем перестал ему нравиться,  — Мама, это принцесса. Превращающаяся в дракона. Ей четырнадцать лет. Я не собираюсь на ней жениться.
        — Дорогой мой мальчик, мужчины никогда не собираются жениться.
        — Тогда каким же образом мужчины становятся женатыми?  — спросил Генри, не скрывая сарказма.
        — Очень просто,  — ответила его мать, поднимая бесформенное изделие, ощетинившееся спицами, и критически осматривая его на расстоянии вытянутых рук.  — Просто однажды ты понимаешь, что это женщина — твоя жена. И тогда уже поздно что-то планировать или менять. И я бы на твоем месте хорошенько подумала,  — добавила она серьезно,  — хочешь ли ты, чтобы эта девочка стала чьей-то чужой женой.

        Глава 7

        В конце марта, когда на южных склонах снег начал сходить, и повсюду стали вылезать первоцветы, Генри и Джоан отправились обратно в горы. Джоан была солидно экипирована — книгами, платьями («мама, где она их будет носить? Красоваться перед козой?» — «молчи, Генри, тебе этого не понять»), некоторым количеством редких медикаментов и ручным хорьком, который, правда, сбежал на первом же привале в лесу. Джоан переживала, но Генри убедил ее, что мечтой всей жизни этого хорька было вырваться наконец на свободу.
        Когда они добрались до Сагра, Джоан спросила, останется ли Генри с ними ненадолго, но он сослался на незаменимую «кучу дел», и на следующий же день рано утром отправился в обратный путь. После разговора с матерью Генри не хотел проводить с Джоан ни единой лишней минуты. Тем более когда вспоминал, что несколько дней назад ей исполнилось уже пятнадцать.
        Он собирался вернуться летом, может не в начале, а ближе к середине — но не вернулся. В конце мая, на первой королевской речной регате (бессмысленном мероприятии большого размаха, имеющем огромное значение для поддержания престижа правящего монарха), Генри встретил Мэри Тойлер. И после этой встречи он на долгое время стал потерян для остального мира.
        Мэри Тойлер, в девичестве Мэри Кеннинг, была прекрасной молодой женой старого барона Тойлера. Говорили, что у юной баронессы, кроме ее красоты, за душой не было ни гроша, но всякий, кто встречал Мэри, готов был признать, что барон не продешевил, вступая в брак. Мэри обладала миниатюрными, но весьма вкусными формами, подчеркнутыми небольшим ростом, а ее огромные глаза и маленький, но чувственный ротик уравновешивали все остальные возможные недостатки внешности, а также характера и финансового состояния. Барон души не чаял в жене, одевал как королеву — и довольно часто отсылал ее развлечься, будучи сам прикован к своему замку подагрой и хронической нелюбовью к любому обществу. Жена была совсем не против такого образа жизни, тратя больше, чем муж рассчитывал, и каждый раз оставляя после себя несколько разбитых — и несколько ободренных — сердец. Слухи, конечно же, ходили, и — конечно же — доходили до барона, но старик отвечал, что ему дела нет до всех этих молодчиков, поскольку их много, а он один — но зато муж. Соседи, приносившие эти слухи с видом злорадно-сочувствующим, задумчиво кивали в ответ и
про себя отмечали, что под своими рогами барон имеет чрезвычайно мудрую голову. Жена же его, будучи кокеткой и ветреницей, но отнюдь не дурой, на самом деле питала к своему пожилому супругу достаточно нежные чувства, и в те короткие периоды, которые проводила в его замке, была самой любящей и верной женой, какую только можно было себе представить.
        Генри встретил баронессу во время пикника — новомодного увлечения, пришедшего с юга, из Империи, где подобным образом отмечали конец весны (благодатного периода цветения и благоденствия) и начало лета (убийственно жаркого и душного). Суть увлечения по большей части сводилась к тому, что прекрасные и благородные дамы и господа, одетые в прекрасные и благородные одежды, усаживались на какой-нибудь прекрасной лужайке, где количество солнца и тени было перед тем тщательно проверено специально учрежденным для этого придворным, и дальше вкушали легкую и необременительную пищу и запивали ее легким и необременительными охлажденными напитками. Генри, откровенно предпочитавший стол, мясо и кувшин красного вина траве, устрицам и шампанскому, стоял в стороне у дерева и с улыбкой наблюдал за остальными участниками пикника, которые развлекались в свое удовольствие — или делали вид, что развлекались. Генри слышал, как чуть вдалеке король обстоятельно рассказывал бесконечную историю про поимку огромного сома, периодически отвлекаясь и вставляя в свой рассказ истории поменьше. Прямо за его спиной, под сенью
гигантского дуба, к стволу которого Генри прислонился, сидела группа дам, и довольно увлеченно обсуждала мужей, любовников, постоялые дворы и своих модисток. Одним ухом Генри внимал истории про сома, а другим — разговору благородных леди, и в конце концов в его голове сложился образ хорошо одетого сома, въезжающего на постоялый двор в окружении любовников собственных жен. Генри улыбнулся, и в этот момент услышал шелест юбок по невысокой траве.
        — Когда мужчина стоит в стороне от всех и улыбается сам себе,  — произнес мелодичный женский голос со слегка кошачьими интонациями,  — это обычно означает, что он влюблен. Вы влюблены, сударь?
        Он поднял глаза и прямо перед собой увидел миниатюрную женщину с мягкими темными волосами, уложенными в легкую прическу, открывавшую ее уши и шею. Женщина стояла, слегка наклонив голову набок, и от этого ее шея изогнулась таким образом, что у Генри перехватило дыхание.
        — Теперь — да,  — ответил он, не думая, что говорит. Женщина улыбнулась.

* * *

        Генри шел по галерее. Справа проплывали факелы и двери, слева — пустые провалы окон, в которые сочились глубокие летние сумерки. Полумрак расползался сизым ковром по каменному полу, испуганно отшатываясь там, где на плитах отплясывали всполохи света.
        — Генри!
        Он резко обернулся — слишком резко, хотя шаги и голос были мягкими, дружелюбными, искренними.
        Эд Баррет. Сын старого лорда Баррета, шалопай и умница. Друг детства.
        Чужой, незнакомый, совершенно ненужный сейчас человек. Что он делает здесь в предрассветный час? Что ему вообще нужно?
        Генри замер, внимательно наблюдая за приближающейся фигурой. Движения молодого мужчины были легки и уверенны — и оттого слишком сильно контрастировали с нежной лиловой тьмой, льющейся из окон и кипящей внутри Генри.
        — Что ты тут делаешь, Теннесси?  — широко улыбнулся Баррет.
        — А ты?  — осторожно усмехнулся Генри, пытаясь спрятать темный яд, который пробегал по венам и так и просился вырваться наружу.
        — Я по поручению папани к его величеству,  — Баррет весело прищурился.  — Какие-то бумаги привез. Мог бы переночевать в…  — но решил добраться сегодня. Ночи светлые.
        — Светлые,  — согласился Генри.
        — Так а что ты тут делаешь?
        Не унялся. Генри еле заметно поморщился.
        — Шел спать.
        — А ты разве не в южном крыле живешь, как обычно?
        — В южном.
        — А…
        — А сюда я пришел воздухом подышать.
        — А.
        — Да.
        Баррет перестал улыбаться и пристально посмотрел на Генри.
        — Значит, Джим не соврал?
        — Джим?
        — Гелленхорт. Встретил его внизу. А он, как обычно, вывалил на меня все последние сплетни.
        — А,  — только и сказал Генри. Эд снова кинул на него быстрый взгляд и вдруг громко расхохотался.
        — Как тебе это удается?  — спросил он наконец, отсмеявшись.
        — Что именно?  — сухо уточнил Генри.
        — Затаскивать любую понравившуюся бабу в постель.
        Генри только усмехнулся, очень надеясь, что его улыбка не выглядит слишком грустной. У него не было никакого желания рассказывать, что в постель затаскивали его самого — и весьма эпизодически. И он даже не мог бы ручаться, что между эпизодами в этой постели не успевал побывать кто-то еще. Претендентов было много.
        Но сегодня Мэри сказала, что хочет видеть именно его. И он в очередной раз, как последний дурак, пошел. До последнего момента маялся, пытался отговорить себя. Но все равно — пошел.
        Потому что — глупо же? Глупо было не пойти? Если она — звала?
        Глупо. Все это было — глупо.
        И слишком уже затянулось.
        — Ладно, старик,  — Эдвард хлопнул Генри по плечу.  — Я пойду к себе. А ты иди — куда собирался. Увидимся.
        — Увидимся,  — согласился Генри.
        Он проследил за тем, как Баррет скрылся за поворотом, ведущим в боковой коридор — и снова пошел по галерее. Справа факелы чадили, исходя едким темным дымом — слева занимающийся рассвет перекатывал через подоконник светло-серый туман и легкую грусть.
        Генри поспешил.

* * *

        Генри сидел в королевском кабинете, возле огромного камина, в одном из больших кресел, оставшихся еще со времен прадедушки короля. Кресла эти были до ужаса старомодны и уже много раз меняли обивку, но в свое время их ничем не заменили — и поэтому теперь эти кресла стояли, как семейная реликвия, набирая в цене при каждом следующем короле.
        — Хочешь что-нибудь выпить, Теннесси?
        Генри вежливо покачал головой.
        — Благодарю ваше величество. Сейчас воздержусь.
        — Как знаешь,  — король крякнул и тоже опустился в кресло.  — Так вот, на чем бишь мы…
        Генри молчал. Он не помнил, на чем остановился король — но это было и не важно. Генри прекрасно понимал, почему его вызвали сюда — и совсем не хотел об этом напоминать.
        Он и сам предпочитал не думать на эту тему.
        Король прокашлялся, посмотрел в камин, на потолок, на свои колени — и, наконец, на Генри.
        — Как там Джоан?
        Генри очень следил за тем, чтобы его лицо не дрогнуло.
        — Хорошо. Учится. У нее уже очень хорошо получается себя контролировать. Она молодец, ваше величество.
        В уголках глаз короля проступили довольные морщинки.
        — Когда собираешься ее навещать?
        Генри слегка помедлил.
        — Скоро, ваше величество. Скоро.
        Скоро. Но еще не сейчас. Не сейчас, когда…
        Генри незаметно сжал подлокотники кресла, чтобы остановить мысль, побежавшую теплыми воспоминаниями вдоль позвоночника.
        Король радостно улыбнулся.
        — Отлично. Не забудь сообщить мне, когда соберешься — прикажу приготовить мои маленькие гостинцы. Ты же донесешь их по своим северным горам?
        — Донесу, ваше величество. Непременно.

* * *

        — Скоро, Теннесси! Ты сказал «скоро»!
        — Я собирался выехать со дня на день.
        — И не предупредил! Что я теперь ей передам? Ничего не готово.
        — Нет уж. Поезжай как можно скорее. Отдам в следующий раз.

* * *

        — На север? Ты собрался на север?
        Ее дыхание обжигало.
        — Я должен ехать.
        — Но там холодно.
        — В сентябре еще не очень.
        Он почувствовал ее губы, скользнувшие по его уху.
        — Поедем с нами, в Руйтгар. Там не будет холодно. Я обещаю — не будет…
        — Мэри…
        — Поедем.
        Он прикрыл глаза — и успел подумать, что Руйтгар — это лишь немного на юго-восток. Он заедет туда. Ненадолго. А потом — сразу на север.
        Сразу.

* * *

        — Милорд…
        — Ленни, не спорь, пожалуйста. Я уже все равно пообещал.
        — Ей?
        — Не только.
        Ленни стоял в дверях с охапкой одежды, принесенной от прачек, такой большой, что сверху виднелась только копна волос — и глаза.
        «Лучше б и их не было видно»,  — с досадой подумал Генри.
        — Милорд, но вы же должны были ехать на север,  — тихо сказал Ленни.
        — Я и поеду. Просто не сразу.
        Ленни стоял в дверях и мял пальцами лен, бархат и сукно.
        — Генри,  — сказал он совсем тихо, но твердо.  — Поехали в Тенгейл.
        Генри резко вскинул голову и посмотрел прямо в эти несносные голубые глаза, сверлящие его поверх горы тряпья.
        — Ты забываешься,  — прошипел Генри.
        Голубые вгрызались в него непоколебимой честностью.
        — Ты поедешь в Тенгейл,  — бросил Генри, отворачиваясь.  — Один.
        Ленни прикрыл глаза, перехватил одежду — теперь над ней торчали только его кудри.
        — Да,  — глухо раздался его голос из-за тряпок.  — Конечно, милорд.

* * *

        Они поехали в Руйтгар — шумной пестрой компании. Мэри тоже ехала верхом, крутилась в дамском сидле, пытаясь улыбнуться всем и каждому, кокетничала, смеялась. Генри ехал в самом конце колонны, подальше от звука ее голоса. Ему было не по себе после того, как он отослал Ленни в Тенгейл. Это был нехороший разговор. Неправильный.
        Все было неправильно.
        «Переночую с ними,  — подумал Генри, подгоняя лошадь, чтобы догнать остальных.  — Переночую — и завтра поеду на север. Пора».
        Он по-прежнему носил дракончика, вырезанного Джоан, в нагрудном кармане. Перед отъездом Генри положил туда все письма Мэри — и места в кармане стало очень мало. Вечером, в трактире, где они остановились на ночлег, Генри выложил дракона на стол, чтобы назавтра положить в наружный карман куртки.
        Но утром к нему совершенно случайно зашла баронесса — и дракончик так и остался лежать на столе в темной и душной комнате.

* * *

        Генри прожил в Рейнгаре два месяца. Постепенно остальные члены компании разъехались, кто куда. Вдали от шума и блеска столицы Мэри стала еще мягче, нежнее и постояннее. Она была только с ним, только его, только для него…
        Так продолжалось до ноября, и тогда Мэри решила наконец вернуться обратно к своему дорогому мужу. Генри уговаривал ее остаться, умолял ее, но она была непреклонна. Она вернула Генри все его письма, поцеловала в щеку — и уехала в свой замок.
        В конце концов, Мэри была верной и любящей женой.
        Генри, внезапно осознавший, что он невесть что делает в доме у почти незнакомых ему людей, быстро собрался. Приехав в Тенгейл, он встретил взгляды матери и Ленни, молчаливые и от того особенно давившие на совесть. Неожиданно Генри вспомнил, что оставил дракончика на столике в безвестном трактире, и почему-то это страшно раздосадовало его. Он даже подумывал о том, не вернуться ли в этот трактир и попытаться отыскать фигурку — но в конце концов собрался и ушел в горы.
        На дворе стояло самое начало декабря.

* * *

        Его никто не встречал. Когда Генри вошел в маленький домик, ему вдруг резко стало холодно, хотя внутри было хорошо натоплено. Сагр ничего не сказал ему и только кивнул в знак приветствия, Джоан что-то буркнула под нос и тут же исчезла за занавеской, откуда не появлялась до самого ужина. Ели молча.
        Встав из-за стола, Генри решил, что больше не в состоянии это выносить, и вышел чуть-чуть проветриться, но на улице дул резкий ледяной ветер, и он вынужден был тут же вернуться в дом. Генри еще немного посидел за столом, а потом пошел обустраивать спальное место в привычном углу. Сагр, проходя мимо, сухо пожелал ему спокойной ночи, Генри так же сухо ответил. И больше не было ни звука.
        В молчании прошла неделя. Генри чувствовал себя отвратительно. Кроме того, что ему впервые в жизни было неуютно в этом доме, история с Мэри тоже давала о себе знать. Генри по-прежнему страстно ее желал, и чем больше он ее желал, тем холоднее он становился, а чем холоднее он становился, тем сильнее он ее желал. Он уходил на целые дни в горы, не взирая на холод, и возвращался разбитым и угрюмым — а в доме его встречали такие же угрюмые лица. Генри раздумывал о том, чтобы вернуться в замок — «раз ему все равно здесь не рады» — но там его ждали укоризненные глаза матери, и их он тоже видеть не хотел. Поэтому Генри продолжал бродить и молчать, по-прежнему не особенно замечая, что происходит вокруг.
        Как-то раз он вернулся раньше обычного, потому что пошел снег, а Генри хорошо знал, что такое быть застигнутым метелью в горах. Сагр что-то делал во дворе, но Генри уже слишком замерз и устал, чтобы остаться ему помочь, и пошел сразу в дом. Войдя, он остановился, снимая теплую куртку, повернулся — и увидел, что Джоан сидит за столом и читает его письма. Генри громко вздохнул, она подняла глаза и побледнела. Некоторое время стояла гробовая тишина. Наконец Генри очень медленно и очень тихо спросил:
        — Как у тебя оказались эти письма?
        Джоан молчала. Она знала, что надо открыть рот и что-то ответить, но губы вдруг оказались очень сухими и слиплись друг с другом так, что их невозможно было разомкнуть.
        — Джоан,  — сказал Генри еще медленнее,  — как они у тебя оказались?
        — Я,  — начала девочка, но у нее совершенно пропал голос, как будто она долго кричала на морозе,  — я залезла в твою котомку.
        — Зачем?
        Она опустила глаза.
        — Джоан! Зачем?
        — Я хотела,  — прошептала она,  — я хотела найти своего дракончика.
        Генри вздрогнул.
        — Я хотела забрать его у тебя.
        — И ты решила выкрасть его у меня? А раз не удалось украсть дракончика, то ты решила украсть письма?
        Джоан замотала головой.
        — Я хотела, чтобы ты решил, что он пропал,  — начала она, запинаясь.  — И тогда ты бы начал его искать, и искал бы, и тогда, я думала, ты понял бы…  — она всхлипнула.  — Я залезла в котомку, но там было полно этих дурацких писем, и я сначала просто вытащила их… А потом… Я подумала…
        — Что ты подумала?
        — Я подумала, что, может, если я посмотрю, что в них, я узнаю, почему тебя так долго не было,  — шепнула она.
        — И что? Ты узнала?  — спросил он жестко.
        Она подняла взгляд, и ее глаза вспыхнули.
        — О, да! Я узнала! Много всего интересного! О тебе и о… ней,  — последнее слово Джоан прошипела язвительно, с вызовом глядя на Генри.
        На мгновение он замер. А потом шагнул к ней и с силой вырвал письма — Джоан покачнулась и упала на спину, ударившись спиной о книжную полку. Некоторое время она лежала, глядя на Генри широко раскрытыми глазами, а потом вскочила, отшвырнула стол в сторону, попав ему при этом по ноге, и выбежала за дверь.
        Генри услышал, как Сагр окликнул ее на улице, потом раздались его шаги. Дверь распахнулась, и Сагр влетел в дом вместе с облаком морозного воздуха.
        — Что случилось? Что, случилось, Генри?!
        Генри молчал. Сагр выругался и выскочил обратно, громко хлопнув дверью.
        Генри долго не двигался, глядя прямо перед собой. Потом он понял, что ему очень не удобно стоять, и с удивлением обнаружил, что стол так и продолжает лежать на его ноге. Генри поднял его и стал собирать с пола рассыпавшиеся письма, от которых все еще пахло духами баронессы.
        Сагр и Джоан вернулись, когда уже совсем стемнело. Джоан прошла через весь дом прямо за свою занавеску. Сагр принес ей туда кружку отвара, потом вернулся к столу, собрал себе небольшой ужин, молча съел его и тоже пошел спать, так и не сказав Генри ни слова.
        Наутро, за завтраком, к которому Джоан тоже не вышла, Генри решил положить всему этому конец.
        — Надо уходить отсюда, пока все не замело,  — бросил он нарочито небрежно.
        Сагр молчал, глядя в свою миску. Генри повернулся в сторону занавески и услышал оттуда многообещающее шуршание. Занавеска отодвинулась, и Джоан подошла к ним. Генри вздрогнул, увидев ее лицо, но все же собрался с духом:
        — Джоан,  — начал он сухо, одновременно пытаясь загладить свою вину и совершенно не собираясь этого делать.  — Прости меня за… вчерашнее.
        Она молчала.
        — Нам пора уезжать в Тэнгейл,  — продолжил Генри слегка раздраженным тоном. Ему надоело их молчание.
        Джоан смотрела на него в упор.
        — Я никуда не поеду,  — сказала она наконец монотонным, бесцветным голосом.
        Генри поднял брови.
        — Я никуда не поеду,  — повторила Джоан куда-то в пустоту и снова скрылась за занавеской.
        Генри посмотрел на Сагра, но тот продолжал молчать.
        — Ну и отлично!  — Генри швырнул ложку на стол.  — Прекрасно! Тогда я уйду один.
        Спустя несколько часов Генри вышел из дома, на прощание хлопнув дверью так, чтобы они точно знали, насколько он зол.

* * *

        Прошел декабрь, и январь, и наступил февраль, и тоже закончился — потому что все в этом мире подходит к концу. Вернувшись в Тенгейл, Генри почувствовал, что не может находится с матерью под одной крышей, и начал кочевать из одного замка в другой, от одних друзей и знакомых к другим. В конце января он снова встретил Мэри Тойлер, и она обратилась к нему с такой нежностью и лаской, что на несколько недель Генри почувствовал себя совсем счастливым. И только спустя месяц он стал замечать, что каждое утро, просыпался ли он один, или в объятиях Мэри, он испытывает странное неприятное чувство. Чувство это имело слегка трупный душок, и через несколько дней Генри вспомнил, что точно так же чувствовал себя в детстве, когда в чем-то был виноват и не мог набраться смелости, чтобы показаться родителям на глаза.
        Сначала Генри решил, что дело было в том, что он спит с замужней женщиной — при своей прелести это не совсем соответствовало общепринятым нормам морали. Но в конце февраля Мэри снова уехала к мужу, а чувство так и не прошло. На этот раз Генри не пробовал удержать баронессу — не только потому, что знал, насколько бесполезно пытаться, но и потому, что ему этого не очень и хотелось. Чувство вины, которое становилось все сильнее, стало проявляться не только по утрам, но и днем тоже, и от этого любые приятные переживания становились совсем не такими приятными. Кроме того, Генри с удивлением понял, что ему начинает надоедать общество Мэри. Общение с ней, за исключением общения в постели, начало казаться ему достаточно односторонним и скучным. Он перестал реагировать на ее игры в горячо-холодно, и Мэри стала все больше и больше к нему льнуть, что оказалось совсем не столь прекрасным, как он думал в начале их романа. Когда они наконец расстались, Генри почувствовал облегчение. Однако Мэри уехала, а чувство вины по прежнему не отпускало его, и стало понятно, что дело совсем не в ней.
        Генри вернулся в Тэнгейл. Леди Теннесси встретила его, как умеренно прощенного блудного сына, и была вполне мила, хотя и не очень разговорчива. Дав ему прийти в себя, а снегу — окончательно растаять, она как-то за завтраком спросила его:
        — Как там Джоан?
        Генри долго смотрел на свою мать, а она — на него, и брови у нее были подняты в точь как у Генри, когда он ждал ответа на какой-нибудь каверзный вопрос.
        Через два дня Генри уже был в пути.

* * *

        Это было самое тяжелое путешествие в его жизни. Погода стояла отличная, пели птицы, светило солнце, журчали ручьи, но поскольку Генри теперь наконец понимал, в чем же он виноват, каждый шаг давался ему с невероятным трудом. Генри не знал, что скажет ей, когда придет. И он не знал, захочет ли она его слушать, даже если ему будет, что сказать.
        Генри провел на своем привычном месте привала под скалой куда больше времени, чем обычно, собираясь с духом, пока солнце не стало клониться к закату. Наконец он пнул себя мысленно в последний раз и начал долгий подъем вдоль отвесной каменной стены.
        Его снова никто не встречал, но на этот раз Генри это не удивляло. Когда он вошел, в домике было очень тихо. Сагр раскладывал на столе остатки высушенных трав, проверяя, на сколько еще их должно хватить, Джоан сидела на полу спиной ко входу, разбирая какие-то книги. Когда Генри вошел, осторожно прикрыв за собой дверь, Сагр поднял глаза на звук, а Джоан обернулась.
        Какой-то маленькой толикой своего сознания Генри заметил, что Сагр молча прошел мимо него, снял с вешалки плащ и вышел на улицу. Но он не мог проследить за ним даже глазами, потому что все остальные его мысли заполнило лицо Джоан.
        Он думал, что знает людей и мир. Он думал, что многое уже повидал и ко многому привык.
        Но он никогда бы не мог предположить, что человек может так измениться за несколько месяцев.
        Ее лицо было очень худым и очень бледным. Глаза над проявившимися скулами казались очень большими, а губы на фоне белой кожи — очень яркими. Она поднялась, пока он стоял, оглушенный и остолбеневший, и Генри увидел, что она вся почти исчезла. Длинное шерстяное платье, одно из тех, что связала ей сама леди Теннесси, еще больше подчеркивало эту худобу, делая девушку, стоявшую перед Генри, эфемерной. Да, именно девушку, потому что за эту зиму Джоан совсем перестала быть девочкой.
        Но больше всех изменений внешности его поразила внутренняя перемена, которую он чувствовал, хотя Джоан продолжала просто стоять и молчать. В ней были тишина и какое-то отстраненное спокойствие, которое иногда он встречал разве что у своей матери, да еще у Сагра. Спокойствие и мудрость. В это мгновение, глядя на нее, он понял, что не знает, кто из них старше.
        Она повернула руку, поправляя замявшийся рукав, и в этот момент он увидел еще одну перемену, отчего все его внутренности вдруг резко скрутило. Длинный, неровный яркий шрам, идущий почти на всем протяжении руки от локтя до запястья. Она заметила его взгляд и повернула обе руки другой стороной, сложив их перед собой. Он моргнул и снова посмотрел ей в глаза.
        В голове повторялось глупым бессмысленным рефреном что-ты-натворил-что-ты-натворил-что-ты-натворил…
        Он медленно подошел, не очень понимая, что делает, и еще немного постоял перед ней, а потом опустился на одно колено, взял одну искалеченную руку и поднес ее к губам. Рука казалась очень хрупкой. Некоторое время оба не двигались, потом наконец она освободила свою руку и положила ее ему на щеку, заставляя его поднять голову. Некоторое время она смотрела на него сверху вниз очень серьезно. Потом опустила руку и сказала мягко:
        — Я приготовлю нам ужин.

        Глава 8

        Генри остался. Прошла неделя, невероятно спокойная, тихая, светлая неделя. Генри долго не мог понять, откуда взялось ощущения дежавю, пока наконец не вспомнил с удивлением, что примерно так же чувствовал себя в детстве, когда поправлялся после тяжелейшей кори. Сейчас было то же постепенное осознание мира заново, то же внимание к деталям, до того пропускаемых безо всякого интереса, то же стремление к покою, созерцанию, тишине. Именно тогда, в десять лет, случился его первый книжный запой, к величайшему удовлетворению матери и некоторому недовольству отца, считавшему, что чтение — крайне неподходящее для мальчика и будущего рыцаря занятие. С тех пор Генри и приобрел эту привычку к погружениям — поочередно в мужественный разгул или интеллектуальное затворничество,  — тем самым позволяя обоим родителям радоваться за своего сына, если и не одновременно, то хотя бы в равной пропорции. Со смертью отца необходимость в разгулах отпала, но сила привычки оказалась, как обычно в таких случаях, необоримой.
        Сейчас Генри тоже стал много читать. Благодаря длительному пребыванию принцессы в доме Сагра, здесь появилась отличная подборка книг — серьезные научные трактаты сочетались в ней с легкой поэзией Империи, в оригинале или нескольких искусных переводах, записки и воспоминания известных путешественников — с любовными романами в стихах, написанными кружком придворных трубадуров, творивших еще при дедушке Джоан. Было в этой библиотеке и много религиозных книг разной направленности. Последнее, впрочем, было чтением «программным» — Джоан и Сагр выискивали любую информацию, связанную с драконами, сравнивая ее потом как с легендами горных племен, так и с их личными наблюдениями.
        Эти их изыскания, продолженные и после приезда Генри, представляли для него предмет особых угрызений совести. Он с ужасом понял, что по сути не знает ничего про то, что происходило с Джоан почти год.
        Они мало разговаривали в первые дни. Это не было холодным, отстраненным молчанием, как в прошлый его приезд. Просто Джоан с Сагром, и в обычное время разговаривавшие друг с другом немного и по существу, никак не пытались сейчас вовлечь Генри в круг своих проблем, как будто тоже чувствуя, что ему необходимо время, чтобы прийти в себя. Чтобы помолчать.
        И Генри был им благодарен за это.
        Он молчал. Молчал и наблюдал за тем, как они живут, принимая в этой жизни очень посредственное участие. Помогал им в маленьком хозяйстве, ел с ними, вставал утром и ложился спать вечером. Иногда Генри перебрасывался с кем-то из них парой слов, легких, как весенние облака. В них не было особого смысла. И не должно было быть.
        Он часто сидел и смотрел, как Джоан что-то делает. Наблюдал за ней, стараясь узнать хоть часть из того, что не знал, хотя должен был. Смотрел, как она ходит, как говорит, как улыбается — или, наоборот, становится серьезной и задумчивой. Генри заметил, что характер ее движений изменился — в Джоан появилась одновременно и женская мягкость, и точность, свойственная людям, которые хорошо знают, что делают. Особенно часто Генри смотрел на ее руки. Она больше не давала ему разглядеть страшные уродливые шрамы, скрывая их длинными рукавами, но Генри все равно каждый раз внутренне вздрагивал, зная, что они там есть.
        Иногда он чувствовал, что, несмотря на ощущаемые им спокойствие и умиротворение, есть некая грань, за которой и то, и другое резко заканчивается. Что на самом деле согласованное молчание было вызвано тем, что ни на одну тему нельзя было бы поговорить, не опасаясь эти спокойствие и мир разрушить. И так же отчетливо Генри иногда чувствовал, что им с Джоан необходимо поговорить.
        Он снова много ходил по горам. В прошлый раз Генри уходил из дома, потому что ему невыносимо было в нем находиться. Сейчас он уходил, пытаясь найти в себе силы задать Джоан неприятные вопросы, чтобы услышать еще более неприятные ответы. Но каждый день солнце садилось раньше, чем он успевал набраться решимости.
        Погода по-прежнему была великолепной, и наконец воздух прогрелся так, что после полудня на солнце становилось по-настоящему жарко. Все было пропитано запахами и пронизано теплом, и Генри наконец решил, что если и вести тяжелый разговор, то именно в такой день, как этот.
        Он шел по седловине, которую от дома отделял крутой и опасный спуск, когда на противоположном склоне увидел знакомую фигуру. Если он даже и не доверял своим глазам настолько, чтобы с уверенностью сказать, что это была Джоан, то в следующий момент его догадка подтвердилась, потому что фигура помахала Генри рукой. Вряд ли в этих краях разгуливало много знакомых с ним девушек.
        Он стоял и смотрел сквозь прищуренные от яркого света веки, как она идет к нему, сочетая стремительность движений с их грациозностью и плавностью. Последние несколько десятков шагов под горку Джоан пробежала, резко остановившись прямо перед Генри, точно так же, как делала это раньше. Она улыбнулась, и это была знакомая улыбка. Не такая открытая, но почти такая же искренняя.
        Было очень жарко, и она закатала рукава.
        Он совершенно не собирался смотреть на ее руки, он просто скользнул по ним глазами и застыл, не в силах оторвать взгляд. Так же, как тогда, первый раз, Джоан заметила этот его взгляд и стала быстро, почти судорожно отворачивать рукава. Один спустился легко, но второй никак не поддавался, и он услышал, как она зашипела и тихо выругалась.
        Генри поймал Джоан за руку и повернул запястьем вверх. Она вздохнула.
        — Я не хочу, чтобы ты это видел.
        Он кивнул, ничего не ответив. Она попробовала выдернуть руку, но он покачал головой, останавливая ее. Долго смотрел на шрам со спокойным, почти невозмутимым выражением лица. Потом поднял на нее глаза.
        — Я думаю, что мне очень полезно будет почаще это видеть,  — заметил Генри тихо.
        Джоан поморщилась.
        — Это не то, о чем ты думаешь.
        Он снова кивнул. Потом опять посмотрел на шрам, и она почувствовала, как он машинально сжал ее запястье.
        — А что это?  — спросил он еще тише.
        На этот раз она все-таки выдернула руку и опустила наконец непослушный рукав.
        — Несчастный случай,  — ответила Джоан резко, тоном, пресекающим дальнейшие разговоры на эту тему. Генри невольно напрягся, и ему стоило большого труда напомнить себе, что она имеет полное право на него злиться.
        — Джоан…
        — Что?
        — Мне кажется, нам надо поговорить.
        — Нам не о чем говорить.
        Он выдержал небольшую паузу, чтобы быть уверенным, что не скажет ей ни одного слова, о котором придется потом жалеть.
        — Если мы не поговорим с тобой сейчас, то наши отношения уже никогда не смогут быть искренними.
        Он ждал, что она что-нибудь ответит, но она молчала, глядя в сторону. Он наклонил голову так, что ей пришлось все-таки посмотреть на него.
        — Джоан, прости меня. Я вел себя так, что… Я не могу даже сказать, как я себя вел, но я точно знаю, что ты имеешь полное право не разговаривать со мной до конца жизни. И я знаю, что тебе кажется, что мне все равно, что с тобой. Но это неправда. Мне совсем не все равно, и никогда не будет все равно. И если с тобой еще раз случится что-нибудь подобное — я не знаю, что сделаю с собой.
        — Это похоже на шантаж.
        — Это и есть шантаж,  — улыбнулся Генри и с облегчением увидел, как постепенно расслабляются черты ее лица, сжатые до того в озлобленную гримасу. Она отвернулась от него, но он заметил, что уголки ее губ слегка приподнялись.
        — Вообще-то, если честно, я надеюсь, что со мной никогда больше ничего подобного не случится,  — пробормотала Джоан.
        — Почему?
        Она быстро посмотрела на него, не зло, а скорее нерешительно, как будто раздумывая, что именно следует ему рассказывать, и тут же отвернулась обратно. Генри ждал ответа, и совершенно не к месту вдруг заметил, что под правым ухом у нее есть родинка.
        — Пойдем,  — наконец сказала Джоан, разворачиваясь в противоположную от дома сторону.  — Я расскажу тебе все, что ты пропустил. Всю историю. Чтобы не было путаницы.

* * *

        Когда Джоан пообещала рассказать Генри всю историю, это было классическое женское лукавство. Ибо, хотя Джоан добросовестно передала все факты, изложив их в правильном хронологическом порядке, она совершила ту же ошибку, которую так часто допускают многие историки. Рассказывая о событиях, и даже о некоторых переживаниях героев на тему этих событий, она забыла упомянуть о главном — причине. Отчего весь ее рассказ, несмотря на свою обстоятельность и точность, оставался весьма неполным.
        Джоан всегда скучала по Генри — и всегда в этом была здоровая доля обычной скуки, потому что подросткам всегда очень важно общаться, и не всегда очень важно, с кем. Поэтому ни она, ни Сагр в первое время не видели ничего страшного или подозрительного в том, что она скучает и с нетерпением ждет возвращения Генри. Кто знает, может быть, вернись он в то лето вовремя, все случилось бы по-другому. Но он не приехал.
        Они ждали его в начале лета. Весь июнь Джоан пристально вглядывалась вглубь ущелья — но из-за поворота никто не появлялся. В июле она почувствовала первые странные симптомы. Оказалось, что не выходить из дома и не смотреть вдаль становится совершенно невозможно, хотя само смотрение не приносило никакого облегчения и делало Джоан еще более нервной. Сагр хмурился и в конце концов увеличил дозы успокоительных, но это привело лишь к тому, что постоянная нервозность перешла в тяжелую апатию, грозившую перерасти в депрессию, и дозы пришлось уменьшить. В конце июля Джоан трижды — трижды!  — за одну неделю превратилась в дракона, причем все поводы были совершенно несущественными. Вдобавок к нервозности добавилось еще и беспокойство, что с Генри могло что-то случиться, и к середине августа Сагр склонен был его разделять. Он не мог иначе объяснить столь долгое отсутствие.
        Они договорились, что если до середины сентября Генри не придет, то они дойдут до деревни и пошлют оттуда кого-нибудь в Тенгейл. Решение было верным хотя бы в том смысле, что у Джоан появилась некоторая цель, дата, которая в любом случае, даже самым неблагоприятном, должна была внести определенную ясность. Она немного успокоилась, хотя и продолжала все так же смотреть вдаль.
        Генри так и не пришел, и они пошли в деревню, чтобы отправить гонца в Тенгейл. Ответное письмо было написано рукой леди Теннесси, и в нем сообщалось, что с Генри все в порядке, и, по ее сведениям, он сейчас находится где-то на востоке страны. К письму прилагались многочисленные подарки.
        Полученные известия произвели на Джоан неожиданно положительный эффект. Потому что она разозлилась и обиделась. А ничто, как известно, так хорошо не избавляет человека от неприятных симптомов любви, как чистая и незамутненная ненависть. Ибо, имея тот же градус страстей, она совершенно не требует взаимности.
        Джоан стала мрачнее и жестче, но зато перестала переживать, высматривать и страдать. Она злилась, и потому легко убедила себя, что ей вообще все равно, где Генри и что с ним. Сагр не поощрял этих мыслей, но, во-первых, и сам изрядно сердился, а во-вторых, вполне обоснованно верил, что если бы с Генри действительно что-то случилось, Джоан забыла бы про все и переживала бы за него так же искренне, как и раньше. Пока что злость помогала. И он не боролся с этим.
        Становилось все холоднее, а Джоан становилась все мрачнее и молчаливее. Сагр начал опасаться, что такое состояние души плохо способствует борьбе с драконом, и потому заставлял Джоан читать невероятно заумные книги по философии и естествознанию, от которых вскипал мозг и которые поэтому были отличным отвлекающим маневром. И Джоан отвлекалась. Но не надолго. И не всегда.
        А потом наконец, в самом конце осени, Генри все-таки пришел. Но когда Сагр увидел его, он не испытал никакого облегчения. Было совершенно очевидно, что с Генри происходило тоже самое, что и с девочкой, и так же очевидно, что не девочка была тому причиной. Сагр боялся, что от этого визита будет больше вреда, чем пользы. И не ошибся.
        О том, что на самом деле произошло перед уходом Генри, Сагр узнал сильно позже, когда с рук Джоан уже сняли швы и повязки, и она могла выполнять ими самые простые действия. Поначалу Сагр не знал, что она до прихода Генри успела прочитать три или четыре его письма к любовнице, очень нежных, умных, тонких письма, содержавших все те слова, которые — теперь она понимала — он должен был сказать ей. Но вместо этого Генри оттолкнул ее, ясно показав при этом, кто из двоих ему дороже. А потом, на следующий день, Генри ушел, просто взял и ушел, именно в тот момент, когда она начала чувствовать себя виноватой и так хотела извиниться и помириться с ним. Но она не могла собраться с силами, а он не дал ей шанса. И теперь было совершенно очевидно, что его можно было не ждать.
        Она стала превращаться просто так, на пустом месте. К счастью, Джоан все еще умела предчувствовать момент превращения, и потому каждый раз успевала выбежать из дома или отойти на безопасное расстояние. Но больше не было причины, не было никакого катализатора, которого можно было бы научиться избегать. Сагр стал подозревать, что Джоан не могла больше справляться с собой, и было совершенно непонятно, что с этим делать. О возвращении ее во дворец в таком состоянии не могло быть и речи, но Сагр стал раздумывать, нельзя ли рассчитывать на какую-либо помощь со стороны леди Теннесси. Что-то нужно было делать, и делать срочно.
        И Джоан сделала. В ее оправдание Сагр мог сказать почти с полной уверенностью, что это не было спланировано. Просто однажды Джоан вышла на улицу — Сагр часто посылал ее погулять, потому что физическая нагрузка на свежем воздухе слегка улучшала ее отвратный аппетит и помогала хоть чуть-чуть развеяться. В то утро у него было еще больше причин на это, потому что ночью ей снова снился кошмар, и это всегда еще сильнее выбивало ее из колеи.
        Она тихо вышла. Некоторое время было тихо, а потом раздался жуткий, душераздирающий крик. Крик дракона.
        В одном смысле вся эта история оказалась, безусловно, полезной. Сагр давно уже раздумывал на тему того, что может случиться с Джоан, если кто-то попробует повредить ее здоровью или жизни. Точной уверенности у него не было, но он подозревал, что реакция должна быть похожей на то, как дракон реагирует на любую боль, только значительно сильнее. Он оказался прав.
        Дракон защитил жизнь Джоан. Превращение случилось сразу же после того, как она упала со скалы — переломав себе обе руки, два ребра и получив серьезное сотрясение мозга.
        Вот только превратиться обратно она уже не могла.
        Ибо воля умирающего человека не может сравниться с волей дракона, стремящегося жить. Такую волю дракон поглотит даже против собственного желания, ибо им правит инстинкт — единственный инстинкт дракона, неподвластный его разуму — инстинкт самосохранения.
        Дракон поглотил Джоан полностью.
        И если бы Сагр выбежал на мгновение позже, он уже не успел бы вернуть ее обратно. Но крик дракона — крик боли и ужаса — был еще ее криком. Ибо драконы не знают ни боли, ни ужаса.
        Он успел. Он успел вторгнуться в сознание дракона и уловить там мысли Джоан. Уловить, удержать, докричаться до нее — и заставить снова стать человеком.
        Сагр был по природе спокойным и рассудительным человеком. Но попадись ему Генри в тот момент, он весьма неспокойно и нерассудительно задушил бы его голыми руками.
        Первый месяц Джоан молчала. Сначала Сагр не на шутку встревожился, потому что боялся, что пережитый шок мог иметь необратимые последствия, но довольно быстро понял, что это молчание не было тупым и бессмысленным молчанием сумасшедшей. Оно было содержательным. И он надеялся, что продуктивным.
        Примерно через месяц, как-то вечером, она сидела в кресле с книгой на коленях, пока он растапливал печь и собирался заняться их ужином. Краем глаза Сагр видел, что она смотрит не на страницы, а на свои руки. Потом она вдруг захлопнула книгу, отложила ее, встала и подошла к нему.
        — Так,  — сказала она тихо, но четко.  — Хватит. Я приготовлю еду.
        Они никогда не говорили с ней о том, что произошло. Но с тех пор готовила только Джоан.

* * *

        Она рассказала Генри все. И как они ждали его, и как писали письмо леди Теннесси. Как она обиделась на него. Как прыгнула со скалы — потому что больше не хотела превращаться и подумала, что это может помочь. Что вместе с собой она убьет и дракона.
        Дракона убить не получилось. Но, во всяком случае, превращаться Джоан перестала.
        Генри продолжал жить с ними, отчасти расплачиваясь за свое долгое отсутствие, отчасти для того, чтобы отдохнуть от внешнего мира. Он дошел до деревни и отослал через леди Теннесси подробное письмо к королю о состоянии его дочери. Он мог бы поехать и отчитаться перед королем лично. Но ему очень не хотелось уезжать.
        Джоан рассказала ему все — и нельзя сказать, чтобы после этого рассказа Генри почувствовал себя лучше. Только глубокое чувство раскаяния могло заставить его желать, чтобы она ему это рассказала — и Генри предпочел бы обо всем тут же забыть. Но он помнил. С наступлением лета Джоан все чаще открывала руки. И каждый раз внутри у Генри все переворачивалось и скручивалось. Иногда почти до тошноты.
        Генри продолжал смотреть на нее, и они по-прежнему довольно часто молчали. Если бы Генри действительно был опытным мужчиной, он понимал бы, что нет ничего опаснее, чем молча наблюдать за женщиной, к тому же женщиной, с которой тебя уже связывает сложное сочетание вины и безусловной привязанности. Но Генри до сих пор никогда не смотрел на женщин просто так, безо всякой задней мысли, и потому на самом деле плохо понимал, чем это чревато.
        Он не сразу заметил, что немного напрягается, когда она поворачивает голову налево, и он видит все ту же родинку под ухом. Но даже обратив наконец внимание на такую несколько странную свою реакцию, он не придал этому особого значения. Генри встречал женщин с умопомрачительными ногами, грудью, талией, бедрами, руками, даже шеей. Но ему никак не могло прийти в голову, что такие же чувства в нем может вызвать родинка.
        Генри постепенно приучил себя смотреть на шрамы Джоан без содрогания, и поэтому далеко не сразу обратил внимание на то, насколько безупречными ему кажутся ее руки сами по себе. Он всматривался в ее лицо, пытаясь отыскать признаки каких-то серьезных душевных перемен, в которых он был бы виноват — и не заметил, что не смотреть на ее лицо ему становится все сложнее.
        Короче говоря, прошло слишком много времени, прежде чем Генри сообразил, что происходит. Слишком много, чтобы он мог что-нибудь с этим поделать.

        Глава 9

        «Надо поговорить»,  — подумал Генри, рассматривая стенку сарайчика. Стенка была деревянной, посеревшей от времени, но выглядела вполне прочной и целой — несмотря на то, что Генри уже которую неделю подряд нет-нет да и прикладывался об нее головой. Впрочем, прикладывался он не только об сарайчик, но вообще обо все, что оказывалось поблизости в тот момент, когда он начинал думать. Думал Генри в последнее время только об одном, и чем больше думал, тем сильнее ему хотелось обо что-нибудь приложиться.
        «Надо поговорить. А не маяться тут, набивая себе шишки».
        Генри задумчиво похлопал стенку рукой, как будто извиняясь за свое поведение, и пошел в дом.

* * *

        — Джоан, опять?  — Сагр смотрел на девушку скорее с изумлением, чем с укором. В руке у Джоан была ручка деревянной ложки, разломанной пополам в процессе готовки. Девушка постукивала обломком по краю печной плиты с очень сосредоточенным видом, как будто это постукивание могло объяснить, почему в очередной раз жизнь ложки оборвалась столь внезапно и бесславно.
        — Я сделаю новую,  — поднял глаза Генри, отрываясь от книги. Сказать по правде, книгу он не читал, а в очередной раз сидел и думал. Стукнуться головой хотелось при этом невыносимо — но вокруг были люди. А объяснить, в чем дело, он им не смог бы.
        Он и самому себе не мог толком этого объяснить.

* * *

        Генри прожил с ними всю весну — и все лето. Это было дольше, чем за все разы до того, вместе взятые, и логично было предположить, что скоро он должен уехать. Почему-то считалось, что Генри не может всегда жить у Сагра. Почему он не может, никто никогда не спрашивал, хотя ответ — и теперь Генри прекрасно это знал,  — заключался лишь в том, что ему было бы невообразимо скучно проводить все время в доме отшельника. Не самое подходящее занятие для дворянина двадцати шести лет от роду.
        Сейчас Генри прекрасно понимал, что он может жить у Сагра сколько угодно. Не существовало такой точки мира, в которой его присутствие было бы более необходимым, чем здесь. Оно явно влияло на Джоан лучше, чем отсутствие. За все время она еще ни разу не пыталась превратиться, ей не снились кошмары, и, если не считать коротких приступов задумчивости, оканчивающихся сломанными ложками, Джоан казалась вполне спокойной. Судя по рассказам Сагра, весь предыдущий год она была совсем не такой.
        Год. Генри каждый раз вздрагивал при мысли о том, что действительно мог оставить ее на целый год, с одним коротким визитом — которого, возможно, лучше бы и не было. Всякий раз, когда он вспоминал об этом, желание обнять ее становилось особенно сильным, и чем дальше, тем сложнее ему было держать себя в руках — держать в руках себя, а не ее. И при этом он по-прежнему совершенно не мог к ней прикоснуться. И не мог представить, как сможет уехать, так и не сделав этого.
        Но и продолжать жить так, как они жили, было невозможно. Генри все чаще стучался головой о сарайчик, и все чаще строгал новые ложки. Он не знал, почему Джоан их ломает, но все больше убеждался в том, что лучше будет это узнать. По крайней мере, ему так казалось.
        У них был очень размеренный быт. Ежедневная домашняя рутина заполняла большую часть дня — оставшееся время Генри и Джоан ходили по горам, если погода тому способствовала. Их мнение о том, что можно назвать подходящей погодой для прогулок, счастливо совпадало — поэтому порой они приходили домой мокрыми насквозь. Впрочем, иногда на улице творилось такое, что даже они предпочитали находится под крышей. В такие дни Генри читал, а Джоан шила — или Джоан читала, а Генри строгал ложки, время от времени перебрасываясь парой слов с Сагром — и тогда время текло медленно и тягуче, как сахарный сироп.
        Но все же больше всего Генри и Джоан любили ходить по горам.
        Их прогулки по радиусу покрытия и серьезности преодолеваемых препятствий скорее следовало называть походами — но Генри вырос в горах, а Джоан была нечеловечески вынослива, поэтому расстояния и перепады высоты значили для них не очень много. Они шли, куда глаза глядят, по большей части молча и неоправданно быстро, как будто у них действительно была цель, которой нужно было достигнуть как можно скорее. Но каждый вечер они вновь оказывались там же, откуда уходили, в прямом и переносном смысле, после чего Генри оставался на улице стучаться головой, а Джоан шла в дом готовить ужин — и ломать ложки.
        Генри порой было интересно, что обо всем происходящем думает Сагр. Однако Мастер драконов всегда заставлял Генри чувствовать себя болтливым, несдержанным и крайне экспрессивным человеком — а сейчас Сагр если и разговаривал с ними обоими, то лишь о чем-то совершенно незначительном и сиюминутном. Когда Джоан рассказала наконец Генри, что с ней произошло, у него с Сагром состоялся тяжелый разговор, в процессе которого последний сухо и коротко дал понять, что думает обо всем произошедшем. Однако Сагр ни разу не обмолвился о том, что думает о происходящем теперь — а Генри был слишком взвинчен, чтобы спрашивать о чем-либо самому.
        В конце концов Генри пришел к выводу, что все-таки должен уехать. Ему самому не очень нравилась эта мысль. Но что-то нужно было делать — а ничего лучше Генри придумать не мог. Он решил, что скажет Джоан о своем отъезде во время одной из прогулок, чтобы избежать сцен в доме Сагра. И дом, и Сагр и так уже перевидали за последние годы слишком много.
        Они вышли, как обычно, после обеда и пошли, как обычно, в неопределенном направлении, время от времени короткими вопросами уточняя друг у друга, куда же именно они идут. Как обычно, Генри поражался спокойной уверенности, с которой Джоан двигалась, ее скорости в сочетании с неослабевающей точностью движений. Бывали моменты, когда он с трудом поспевал за ней. И иногда ему казалось, что она знает об этом.
        Они вышли на любимое место Джоан — горная лужайка резко обрывалась, а дальше раскрывалось ущелье, плавно змеящееся между темно-зеленых склонов. Когда они приходили сюда, Джоан неизменно вставала на самом краю, закрывая глаза и подставляя лицо солнцу и ветру. В такие моменты Генри всегда чувствовал, что она становится еще дальше от него, чем обычно. И всегда было невероятно тяжело не попытаться хоть немного это расстояние сократить.
        Сегодня все было сложнее, поскольку Генри не знал, когда они снова окажутся здесь. Он стоял и смотрел, как Джоан раскрывает руки — или крылья? он никогда не мог сказать наверняка,  — как закрывает глаза, как отрывается и улетает в неведомые края, где ему никогда не дано побывать. Она была драконом, одинокой душой, недоступной загадкой — она уходила все дальше и дальше, стоя в двух шагах от него, а ему все еще не хватало смелости пройти эти два шага и вернуть ее себе. Вернуть? Генри слабо усмехнулся. Если подумать, ее никогда у него и не было.
        Джоан продолжала стоять неподвижно на самом краю, и он почувствовал, что больше не в силах это терпеть. Но вместо того, чтобы все-таки подойти к ней, он тихо позвал ее.
        — Джоан.
        Она опустила руки и обернулась, медленно, как будто плавно закладывая вираж в воздухе, подстраиваясь под восходящие и нисходящие потоки, опускаясь, опускаясь все ниже — что-то в ее глазах вспыхнуло и погасло, и наконец она снова стояла рядом с ним, на земле, в двух шагах — ближе, чем это позволял этикет.
        — Да?
        Генри всегда вздрагивал, когда она говорила вот так — тихим, немного отстраненным голосом. Он сразу начинал особенно остро чувствовать несовершенство всего мира вообще — и себя в частности.
        — Мне пора возвращаться.
        — Я знаю,  — наконец сказала Джоан, и ее голос стал еще чуть тише и чуть спокойнее.
        Он молчал, надеясь, что она скажет что-то еще, но она просто стояла, по-прежнему отвернувшись, так что он не мог увидеть ее лицо. Генри смотрел на прямую спину Джоан, как обычно в такие моменты чувствуя, что начинает тихо ненавидеть эту слишком прямую спину, излучающую спокойствие и уверенность — тогда как он чувствовал себя взвинченным и потерянным,  — как вдруг Джоан слегка согнулась и схватилась за голову руками. Генри увидел уже знакомое странное мерцание, и почувствовал, как постепенно реальность заменяется невозможным идеальным миром, как перед глазами вместо существующих гор вырастают невыносимо пронзительные пейзажи, мерцающие и манящие…
        Он подскочил к ней одним прыжком, схватил за плечи, развернул и прижал к себе, стараясь сжать как можно сильнее, не дать превратиться, совершенно не думая о том, что еще несколько мгновений назад он не мог заставить себя к ней подойти, и только надеясь, что ему хватит силы воли ее удержать. В голове крутился вихрь странных видений, они мелькали все быстрее и быстрее…
        Все закончилось так же резко, как и началось. Вокруг были горы, светило солнце, стояла мягкая тишина, и Генри слышал, как часто Джоан дышит, уткнувшись лбом ему в грудь. У него бешено колотилось сердце.
        — Как ты?  — спросил он хрипло, когда ее дыхание постепенно выровнялось. Она не ответила и попыталась отстраниться. Он тут же отпустил ее.
        — Не очень,  — пробормотала Джоан, слегка усмехнувшись и массируя ладонями лицо.  — Прости.
        Генри промолчал, чувствуя, как накатывается страшная слабость. Он успел тяжело опуститься на землю до того, как подкосились ноги. Его мутило.
        Джоан удивленно посмотрела на Генри. Подошла, наклонилась, но он как будто ее не видел. Тогда она села рядом и положила руку ему на плечо.
        — Что с тобой?  — спросила она с некоторым беспокойством в голосе.
        Он только покачал головой.
        — Прости,  — повторила она, на этот раз с бОльшим чувством.
        — Ничего страшного,  — выдавил Генри, попустив голову и опершись лбом о колено.  — Я сейчас приду в норму. Все хорошо.
        Наконец он глубоко вздохнул, поднял голову и медленно открыл глаза.
        — Лучше?  — спросила она.
        — Относительно,  — слегка улыбнулся он, поворачиваясь к ней.  — Ты застала меня врасплох.
        — Я сама себя застала врасплох,  — пробормотала Джоан. Неожиданно она почувствовала, что руку на его плече начинает неприятно жечь. Она убрала ее.
        Генри сидел, глядя на Джоан, чувствуя плечом ее тепло, и неожиданно для себя сказал:
        — Я не хочу уезжать.
        Она посмотрела на него, чуть прищурившись.
        — Тогда зачем уезжать?
        — Я боюсь…  — начал он медленно,  — я боюсь, что, если я останусь, я совершу какую-нибудь непоправимую глупость.
        — Например?  — спросила Джоан, продолжая внимательно смотреть ему в глаза.
        Он должен был заметить, что ее глаза все еще были желтыми. Кончено же, он должен был это увидеть. Но, когда он поднял руку и осторожно дотронулся кончиками пальцев до ее лица, он думал совсем не об этом.
        Она мгновенно вскочила на ноги и попятилась от него, почти задыхаясь и дрожа так сильно, что ее силуэт стал постепенно расплываться…
        Он тоже был уже на ногах и ринулся к ней, но она крикнула срывающимся голосом:
        — Не подходи ко мне!  — и он замер, чувствуя, что второй раз ему ее уже не остановить. Она сделала последний шаг, раскрыла руки — и упала спиной в пропасть, а в следующий момент дракон, сверкая серебряной чешуей, резко развернулся в воздухе, взмыл вверх и с шумом понесся вдоль ущелья в сторону их дома. Мгновение спустя он скрылся из вида.
        Генри стоял, по-прежнему протягивая руки вперед. Его трясло, как в лихорадке. Несколькими глубокими вдохами он заставил себя успокоиться, медленно опустил руки и осторожно пошел к дому, внимательно глядя себе под ноги.
        Сагр встретил его недалеко от дома. Лицо Мастера было непроницаемым.
        — Что случилось?  — спросил он Генри, и тот услышал, как дрогнул голос Сагра, обнажая скрытую ярость.
        — Я не знаю,  — искренне ответил Генри. Его честность, судя по всему, несколько смягчила Сагра.
        — Она превратилась, когда вы были вместе?
        — Да. Но я не понимаю, почему это произошло. Она не злилась, не пугалась, не…
        Он запнулся, потому что вдруг понял, почему она превратилась в дракона. Ему стало нехорошо.
        — Генри?  — Сагр пристально посмотрел на него.
        — Где она?  — спросил Генри тихо и невыразительно.
        — Внутри.
        Генри пошел к домику, не обращая больше внимания на Сагра. Если он действительно угадал… Но проще было не думать об этом.
        Джоан сидела в кресле, подобрав ноги и положив подбородок на колени. Когда он вошел, она не повернула головы и не посмотрела на него.
        — Джоан,  — позвал Генри тихо. Она не отреагировала. Он подошел и опустился на пол перед ней, так, чтобы поймать ее взгляд. Она отвела глаза и стала смотреть в окно.
        — Джоан, посмотри на меня,  — сказал он так же тихо, но с нажимом. Она не пошевелилась.
        — Джоан!  — он повысил голос, и она наконец встретилась с ним взглядом. Ее глаза были зелеными и совершенно пустыми.
        — Ты знаешь, почему ты сегодня превратилась?
        Ее лицо чуть дрогнуло и на губах появилась сухая, жесткая улыбка.
        — Конечно.
        Генри вопросительно поднял брови. Она долго смотрела на него, потом шумно вздохнула и закрыла глаза.
        — Почему, Джоан?  — спросил он, когда стало понятно, что сама она ничего больше не скажет.
        Она резко открыла глаза и пристально посмотрела на него. Встала порывистым, неуловимым движением — он никак не мог привыкнуть, что теперь она всегда движется так,  — и прошла мимо него к двери. Он уже ожидал, что она просто молча уйдет, но в последний момент Джоан остановилась и тихо произнесла:
        — Не надо, Генри. Не унижай меня еще сильнее. Я стараюсь изо всех сил. Мне очень жаль, что у меня не получается это так хорошо, как должно было бы, но я правда очень сильно стараюсь.
        — Не получается что?  — бросил Генри через плечо, но в ответ услышал лишь скрип двери.
        Он еще некоторое время стоял на коленях, потом встал и задумчиво потер щеку рукой. Щека была колючей и немного чужой.
        Дверь отворилась, но он не стал оборачиваться, зная заранее, что это Сагр.
        — Генри,  — сказал тот тихо.  — Может быть, ты наконец объяснишь мне, что происходит?
        Генри слегка поморщился.
        — А на что это похоже со стороны?
        Сагр замер с плащом в руке, который он хотел повесить у входа.
        — Видишь ли, я-то как раз смотрю на это не со стороны,  — пробормотал наконец Мастер.
        — В смысле?
        — Я смотрю на это глазами Джоан. Можно сказать, из самых глубин ее души.
        Генри некоторое время смотрел на Сагра с высоко поднятыми бровями. Потом улыбнулся.
        — Ну конечно. Система ученик-учитель. Полное доверие, никаких секретов.
        Сагр кивнул:
        — В нашем случае это было далеко не только данью традиции. Весьма полезно знать, о чем думал твой подопечный перед тем, как превратиться в дракона.
        — Действительно,  — машинально ответил Генри. Некоторое время он смотрел задумчиво смотрел в окно, потом снова повернулся к Сагру:
        — И как на это все смотрит Джоан?
        Сагр ответил не сразу.
        — Она… Генри, если честно, я вообще не знаю, почему у нее по-прежнему две руки и две ноги, а не четыре лапы и пара крыльев. То, что она делает, находится за гранью моего понимания.
        — Мы оба давно знаем, какая она молодец.
        — Дело не в этом.
        — А в чем?
        — Недостаточно быть просто «молодцом», чтобы справляться с… с тем, с чем она справляется. А она справляется, несмотря ни на что. Даже то, что произошло сегодня — это не в счет, это совершенно не в счет, потому что…
        Сагр запнулся и не договорил. Генри смотрел на него с изумлением. Он никогда не видел, чтобы Мастер не мог закончить фразу. Тем более от наплыва чувств. Он вообще не мог вспомнить, чтобы Сагр когда-нибудь волновался.
        — Она все еще человек, Генри,  — наконец тихо сказал Сагр.  — Цепляющийся за свою человечность изо всех сил. Одного этого было бы достаточно, чтобы сломать любого, а она, кажется, становится только сильнее.
        Брови Генри поползли еще выше.
        — Но даже у этой невероятной девочки,  — продолжил Сагр,  — есть предел. Если она достигнет его, я уже ничем не смогу ей помочь. Ей уже никто не сможет помочь, кроме…
        — Кроме?
        — Кроме тебя.
        Генри чувствовал, что брови уже начинает слегка сводить.
        — Потому что?..
        — Генри, не будь идиотом,  — буркнул Сагр, отчего возвышенный характер разговора и брови Генри одновременно стремительно упали.  — Ты и есть ее предел.
        — Предел?
        — Конечно. Только не говори мне, что ты этого не понимаешь.
        Генри промолчал. Ему не хотелось говорить этого вслух — но он предпочел бы быть ничего не понимающим идиотом.
        — Ты единственное, что заставляет ее все еще оставаться человеком. И одновременно то, из-за чего она так легко может перестать им быть. Джоан все время пытается доказать, что это не так, что она может существовать совершенно независимо от тебя, но она и сама понимает, что ничего из этого не выйдет. И очень расстраивается, что у нее не получается. Поверь мне, очень.
        — Я верю,  — пробормотал Генри, садясь за стол и запуская руки в волосы. Быть идиотом было бы значительно, значительно предпочтительнее.
        — Я понимаю,  — сказал Сагр тихо,  — что у тебя никто не спрашивал, хочешь ли ты этого. Но если ты бросишь ее снова, она сломается. И ты потом никогда себе этого не простишь.
        — Вопрос не в этом,  — ответил Генри невнятно, по-прежнему не поднимая головы.  — Вопрос в том, смогу ли я простить ей то, что собираюсь сделать.
        — А что ты собираешься сделать?
        Генри ничего не ответил. Он чувствовал себя отвратительно, ему хотелось кого-нибудь придушить, но, несмотря на это, Генри вдруг улыбнулся.
        «Это будет интересно»,  — подумал он.

* * *

        Джоан вернулась домой посреди ночи. Генри слышал, как она пришла, но притворился спящим. Он не знал, собиралась ли она вообще с ним разговаривать. Но лучше было не рисковать — поэтому он уснул снова.
        Когда Генри проснулся, Джоан, разумеется, уже встала. Он сразу верно оценил выражение ее лица — «не подходить, не трогать, не разговаривать, не существовать в радиусе поражения» — и потому поспешил из этого радиуса как можно скорее исчезнуть. Ему было чем заняться, если он собирался сегодня уходить.
        Они продолжали существовать в подобном «параллельном» режиме — с Сагром, который, как обычно, прикидывался невыразительной хозяйственной пристройкой,  — и только когда Генри укладывал последние вещи, Джоан решила обратить на него внимание.
        — Сбегаешь?  — спросила она, стоя в дверном проеме и глядя, как он заворачивает хлебные лепешки в тряпицу.
        Генри пожал плечами и ничего не ответил.
        — И когда нам ждать твоего появления в следующий раз? Через год? Два?
        Он молча затянул верх котомки, завязал шнурок. Еще раз проверил содержимое всех наружных карманов. Закинул лямку на плечо, подошел к вешалке у входа, снял свою куртку. Сначала Джоан думала, что он просто пройдет мимо, так ничего не ответив, но в двери Генри остановился и посмотрел на нее.
        — Я вернусь через две недели. Постарайся держать себя в руках, пока меня не будет.
        Она слегка вздрогнула, и от его неожиданных слов, и от того, как он на нее смотрел. Собственно, Генри смотрел на нее всего лишь спокойно, серьезно… и честно. И от этого перехватывало дыхание. Потому что последний раз он так смотрел на нее… давно. Очень давно. Когда она еще была маленькой девочкой, и он полностью ей доверял.
        Джоан так и не смогла придумать, что ответить, поэтому Генри только вздохнул, с каким-то раздражением и облегчением одновременно, и вышел из дома. Она хотела позвать его, окликнуть, вернуть назад, но Генри вдруг остановился и подошел обратно.
        — Я кое-что забыл,  — сказал он деловым тоном, потом неожиданно наклонился и поцеловал ее в родинку за правым ухом. Джоан застыла на месте, а он бросил на ходу «пока» и уже был в пяти, десяти, двадцати шагах, а она все стояла на месте, обняв себя одной рукой, а другую безотчетно прикладывая к шее в том месте, где он прикоснулся губами. Солнце медленно переместилось направо, Сагр перестал прикидываться сарайчиком и прошел мимо Джоан уже несколько раз, но она все стояла на месте. Наконец, когда уже совсем стемнело, Сагр не выдержал и позвал ее:
        — Ты собираешься простоять так всю ночь?
        — А?  — растерянно отозвалась Джоан.  — Да. Нет. Я иду.
        Она вернулась в дом, начала что-то делать, но обнаружила себя стоящей у окна и задумчиво водящей пальцами по родинке на шее.
        — Джоан,  — мягко окликнул ее Сагр,  — что с тобой?
        Она обернулась к нему, и у нее было странное выражение лица — сосредоточенное и растерянное одновременное, без тени той жесткости и собранности, к которым Сагр уже давно успел привыкнуть.
        — Не знаю,  — сказала Джоан наконец неуверенно. Потом тряхнула головой и глубоко вздохнула, как будто пытаясь привести себя в чувство.  — Прости. Кажется, я просто счастлива. Странное ощущение. Сложно привыкнуть.

* * *

        Король сидел и молчал. Он молчал так долго, что Генри в какой-то момент подумал, не станет ли это абсолютным личным рекордом короля. Походило на то. Время от времени король открывал рот, чтобы что-то сказать, но неизменно закрывал его обратно. Генри ждал, изо всех сил сдерживая улыбку. Сейчас явно было не время улыбаться. И именно поэтому сдерживаться было вдвойне тяжело.
        Наконец король поднялся, прошелся по комнате несколько кругов и остановился напротив Генри.
        — Ты с ума сошел?  — спросил он, не зло, а скорее беспомощно.
        — Есть немного,  — серьезно сказал Генри.
        — Теннесси!  — прикрикнул король.  — Это не смешно.
        — Ну…  — замялся Генри, не в силах больше скрывать улыбку.  — Зависит от того, как посмотреть.
        Генри знал, что, вообще-то, играет с огнем, ходит по краю и выполняет прочие особо опасные трюки. Он только что сообщил королю, что собирается жениться на его дочери,  — между прочим, все еще принцессе, несмотря на латентного (а иногда и не очень) дракона — и к тому же подчеркнул, что от этого напрямую зависит, как хорошо принцесса с означенным драконом будет справляться. Фактически Генри связал королю руки, не оставил выбора — и это в таком вопросе, в котором любой отец имеет обыкновение неистовствовать только лишь в силу традиции, а уж король — тем более. Все-таки принцесса — это не просто дочь. Это еще и полцарства, как известно. А то и все целиком.
        Король долго смотрел на Генри, и тот уже успел представить себе площадь, плаху, палача и собственную голову, одиноко лежащую в кресле за шахматным столиком. «Печально»,  — подумал Генри. В этот момент король неожиданно широко усмехнулся.
        — Ты прав,  — сказал король, тяжело опускаясь обратно в кресло.  — Все зависит от того, как посмотреть. Конкретно — от того, как я на это посмотрю, верно?
        Генри кивнул.
        — Кстати сказать, а как на это смотрит Джоан?
        Генри слабо улыбнулся от того, что король почти слово в слово повторил его вопрос Сагру.
        — Она еще не знает.
        — Вот как,  — удивился король.  — Неужели ты в лучших традициях решил сначала спрашивать моего согласия?
        — Да, хотя не уверен, что в данном случае это вызвано традиционными причинами.
        — Что ты имеешь ввиду?
        — Если бы я сначала получил согласие вашей дочери, а потом не получил бы вашего…  — Генри не стал заканчивать свою мысль.
        — Ты хочешь сказать, что она бы?..
        — Я хочу сказать, что мы оба не хотим знать, что тогда с ней могло бы быть.
        Король задумчиво кивнул. Потом неожиданно нахмурился и посмотрел на Генри почти грозно:
        — Как ты вообще посмел?!
        — Посмел что?  — поспешил уточнить Генри. Вопрос был важным — голову можно рубить после колесования, а можно и без него.
        — Посмел позволить ей в себя влюбиться!
        — Я не специально,  — искренне ответил Генри. Король некоторое время гневно сопел, потом вдруг успокоился и устало махнул рукой.
        — Я знаю. Ты относишься к ужасному типу мужчин, которые ходят с совершенно невинным выражением лица и ничего специально не делают, а женщины вокруг умирают толпами от разбитых сердец.
        Уголки губ Генри слегка дрогнули. Насколько он помнил, король и сам относился когда-то к тому же типу.
        — Ну и что мне с тобой делать?
        Генри только пожал плечами, стараясь придать лицу как можно более виноватое выражение. Король поморщился.
        — Только не надо этого. Не делай вид, что тебе очень жаль. А то я решу, что ты недостаточно нежно относишься к моей дочери и недостаточно сильно хочешь на ней жениться.
        Генри перестал придавать лицу виноватое выражение — что, впрочем, означало, что он теперь вообще не знал, что именно выражает его лицо.
        — Послушай, Теннесси,  — продолжил король после некоторой паузы.  — Я дам свое согласие. Ты не пастух, а Джоан не прямая наследница престола, и в этом браке нет ничего предосудительного. Но у меня есть несколько условий.
        — Я слушаю.
        — Во-первых, об этом никто не должен знать. Если все будет хорошо, если Джоан снова вернется во дворец и по-прежнему будет считать, что ей нужен ты, тогда мы объявим ваш брак официально.
        — Да, мой король.
        — Если же… Если она передумает, если окажется, что это было помрачение рассудка, если Джоан решит, что ты ей больше не нужен, то ты исчезнешь. Ты уйдешь в тот же момент, когда она прикажет тебе уйти. Ты понял, Теннесси?
        — Да, мой король.
        — И никакого титула! Ты по-прежнему лорд Теннесси, и только. Никакого герцогства.
        Тут Генри снова улыбнулся. Он не стал говорить об этом королю, но мысль о возможном герцогстве до сих пор ни разу не приходила ему в голову. В случае женитьбы на принцессе, вернее, женитьбы конкретно на этой принцессе, возникало много других, куда более важных вопросов.
        — И я думаю, ты понимаешь,  — добавил король,  — что теперь ты отвечаешь за нее головой вдвойне.
        — Я боюсь,  — ответил Генри очень серьезно,  — что теперь я отвечаю за нее далеко не только головой.

* * *

        — Теннесси,  — прошелестело за спиной.
        Генри обернулся.
        Окликнувший его стоял рядом с окном, в тени, и почти сливаясь со стеной. Когда Генри встретился с ним взглядом, человек отлепился от темной массы и подошел чуть ближе.
        Генри давно не видел принца Джона — тот большую часть времени жил не при дворе, а в своем замке Заур. И последний раз они встречались до того, как Генри успел близко познакомиться с Джоан. Поэтому сходство между братом и сестрой в первое мгновение обескуражило его.
        Принц Джон был почти одного роста с Генри, но сильно уже в плечах. Волосы имели еле уловимый кровавый оттенок, как и у Джоан, оттеняя бледность утонченного лица. В его движениях тоже была особенная грация, и Генри понял, что, вероятно, и у Джоан дело было не в драконе. Даже глаза Джона были похожего зеленого цвета, только без ореховой теплоты, как у сестры.
        Генри поклонился.
        — Ваше высочество.
        Принц улыбнулся — тонкие губы изогнулись, глаза слегка сощурились.
        — Ходят слухи, что ты женишься, Теннесси,  — протянул он.
        Генри вежливо кивнул.
        — Ходят слухи, что моя сестра собирается замуж,  — продолжил принц, подходя еще ближе.
        Генри склонил голову.
        — В чем спешка?  — просвистел Джон.
        Генри поднял взгляд и посмотрел принцу в глаза. Между ними не было положенных пяти шагов — даже в полумраке было хорошо видно запекшуюся кровь на искусанных губах.
        «Этот бы с драконом и дня не протянул»,  — заметил про себя Генри. Вслух же он коротко заметил:
        — Срок полностью устраивает его величество и ее высочество.
        — А меня не спросили,  — ядовито усмехнулся принц.  — Разве у меня не должны советоваться насчет судьбы моей маленькой сестренки? Как-никак, а я будущий король.
        — Будущий,  — согласился Генри сдержанно. Ему очень хотелось поскорее уйти — поскорее уехать. Принц слишком напоминал Джоан — точнее то, какой она могла бы стать.
        Джон поджал губы — рот превратился в узкую щель.
        — Будущий,  — прошелестел он еле слышно.  — Но ведь когда-нибудь я стану вполне себе действующим королем. А если со мной что-нибудь случится? А, Теннесси? Выходит, тогда королем-то станешь ты?
        Джон вдруг расхохотался.
        — Представляешь? Стоим тут — два будущих короля!  — тут он внезапно посерьезнел.  — А может, это и есть твой план, Теннесси? Жениться на моей сестре, а потом прикончить меня? Хитро ты придумал!
        Джон испытующе посмотрел на Генри.
        — Ваше высочество,  — ответил тот спокойно,  — поверьте, в сложившейся ситуации я больше, чем кто бы то ни было, желаю вам долгих лет и многочисленного потомства.
        Принц снова повеселел.
        — Не хочешь, значит, быть королем?
        — Нет, мой принц.
        — Вот и я не особо,  — неожиданно грустно заметил Джон.  — А моя сестрица? Как думаешь, она бы хотела стать королевой?
        — Я сомневаюсь, что в ее состоянии…  — начал Генри — и запнулся. Принц приподнял брови — и легко рассмеялся.
        — Не бойся, Теннесси. Я все знаю. Ты ведь не просто так решил на ней жениться. С твоей-то репутацией.
        Генри слегка усмехнулся — от самого себя скрывая за эту улыбку мысль, что, наверное, если бы не дракон…
        — Что ж,  — Джон хлопнул его по плечу и скользнул назад, в полумрак.  — Желаю счастья, зять. Может, я вас и навещу в ближайшем времени. От Заура до Тенгейла ведь рукой подать.
        Генри глубоко поклонился — и поспешил к себе.
        Он торопился.

* * *

        Генри стоял, опершись спиной о гладкую стену скалы. Снизу из ущелья дул ветер, нещадно теребя низенькие ростки, пробивавшиеся между камней. Генри глубоко вздохнул и пошел дальше. Он не боялся возвращаться, как это было в прошлый раз. Но почему-то все время, когда он думал о том, что скоро увидит Джоан, внутренности странным образом скручивало. Ощущение не было совсем неприятным, но по мере приближения к дому Сагра становилось все сильнее и определенно мешало. Генри еще раз вздохнул и начал забираться по крутым ступеням.
        Джоан сидела на лавке у стены дома и что-то шила. Она подняла на него глаза, и он вздрогнул. Последний раз она смотрела на него так… давно. Очень давно. Когда она еще была маленькой девочкой и полностью ему доверяла.
        — Привет,  — сказала Джоан просто, откладывая в сторону шитье.  — Ты вовремя. Ужин готов.
        — Откуда ты знала, что я приду сегодня?  — нахмурился Генри.
        — Ты сам сказал «две недели»,  — ответила она, слегка приподняв брови.
        — Да, но две недели пройдут только послезавтра.
        Она как-то загадочно улыбнулась и встала. Генри снова вздрогнул. Он всегда вздрагивал, когда она так улыбалась. И догадывался, что будет вздрагивать всю оставшуюся жизнь.
        Он не знал, насколько на самом деле прав.
        Джоан подошла к двери, но на пороге обернулась.
        — Генри, ты не поверишь… Но я готовлю ужин каждый день. Даже в твое отсутствие.

        Глава 10

        Они снова были на той же лужайке. С тех пор стало заметно холоднее, трава пожелтела, но солнце припекало почти как летом. Генри рухнул на землю, как только они пришли, и теперь лежал на спине, закинув руки за голову, глядя на облака и щурясь от яркого света. Он знал, что сейчас Джоан опять подойдет к тому чертову обрыву и снова будет раскрывать руки и уноситься все дальше. Но у него не было никакого желания на это смотреть. Пусть летает, где хочет. Он подождет.
        — Зачем ты уезжал?  — вдруг спросила Джоан. Он приподнялся на локте и прикрыл глаза ладонью, чтобы рассмотреть ее против солнца. Она стояла на самом краю, но лицом к нему.
        — Ты можешь отойти от края?
        Она подняла брови.
        — Ты боишься, что я упаду?
        — Да. Мы это уже проходили.
        — Но ты же знаешь, что со мной ничего не случится.
        — Джоан! Один раз с тобой уже случилось.
        Она вздрогнула — покачнулась, отступила одной ногой назад, чтобы удержать равновесие…
        — Джо!..
        Она резко наклонилась вперед, оперлась на руки и быстрым кульбитом оказалась в нескольких шагах от пропасти. Несколько мгновений Генри смотрел на нее, потом откинулся обратно на траву и закрыл глаза.
        — Прости,  — сказала Джоан тихо. Он не отреагировал. Она подошла к нему и опустилась рядом.
        — Прости, пожалуйста.
        Генри молчал, крепко зажмурившись.
        Она осторожно тронула его за плечо.
        — Генри.
        Он молчал.
        Внезапно Генри почувствовал, как она наклоняется к нему, опершись руками ему на грудь, и от удивления открыл глаза. Прямо перед ним было ее лицо, серьезное и виноватое.
        — Прости меня. Я больше не буду. Обещаю.
        — Ты уже это обещала.
        — Я обещала постараться.
        — Плохо стараешься.
        — Раз в несколько лет можно. Или нет?
        Но Генри думал уже не об этом.
        — Постарайся не делать, как в прошлый раз,  — прошептал он.
        Он почувствовал, как она замерла, и осторожно поднял обе руки и положил ей на талию. Как будто она была очень хрупкой и от любого неверного движения могла разбиться.
        Она не была хрупкой на ощупь. Она была твердой и одновременной невероятно мягкой и податливой. Он провел рукой по ее спине, шее. Остановился и медленно погладил большим пальцем то место за ухом, где была родинка. Она вздохнула и прикрыла глаза.
        Он привлек ее к себе и поцеловал, как не целовал еще ни разу ни одну женщину, потому что еще никогда ему не приходилось это делать так осторожно — и еще никогда у него при этом не кружилась голова. Последнее, впрочем, было весьма кстати — потому что, когда Генри понял, что это становится ненормальным, он мягко отстранил Джоан и увидел, что ее глаза стали пронзительно желтого цвета и широко раскрыты от ужаса.
        — Ч-ш-ш-ш,  — быстро пробормотал Генри, снова прижимая ее к себе, так крепко, как мог, и гладя по голове.  — Тише, мой дракончик. Все хорошо. Все хорошо.
        Она свернулась у него под боком и ничего не ответила. Он продолжал задумчиво гладить ее волосы, плечи и спину, глядя на небо.
        — Так зачем ты уезжал?  — спросила она невнятно, не подымая головы.
        — Получить у твоего отца разрешения просить твоей руки,  — ответил Генри просто.
        Она снова замерла.
        — И что он ответил?
        — Согласился при условии, что пока что об этом никто не будет знать,  — Генри не стал упоминать о втором условии. О третьем он и сам уже успел благополучно забыть.
        Джоан вдруг резко села и пристально посмотрела на него. Его рука упала на землю.
        — Ты не должен этого делать.
        — Не должен в том смысле, что этого делать нельзя, или в том смысле, что это делать не обязательно?
        — В обоих,  — отрезала она и отвернулась.
        — Джоан…  — начал Генри, но она быстро поднялась на ноги и отошла. Он тоже сел, чувствуя вновь это омерзительное ощущение — что она становится все дальше.
        — Подумай сам, Генри,  — Джоан говорила тихо и жестко.  — Меня нельзя даже толком обнять. Я не девушка, не женщина, я вообще не уверена, что я человек. Все, что я могу — это жить здесь, вдали от людей, в полной глуши, где я никого не убью и никого не испугаю до смерти. Я не могу быть ничьей женой.
        — Я не думаю, что все настолько критично…  — начал Генри, но Джоан яростно замотала головой.
        Он тоже встал. Она повернулась к нему спиной, и он заметил, какой ранимой сейчас выглядела эта прямая спина.
        — Джоан, послушай меня.
        — Нет, Генри. Не говори ничего. Я не могу. Я не имею права так уродовать твою жизнь.
        Он подошел сзади, осторожно положил руки ей на плечи и уткнулся лицом в ее волосы. Она снова замерла, и у него промелькнула мысль, настанет ли когда-нибудь тот момент, когда она перестанет так реагировать на его прикосновение. Он и хотел этого, и не хотел.
        — Джоан,  — спросил он тихо,  — если я сейчас уеду и никогда не вернусь, что ты будешь делать?
        Она пыталась придумать какую-нибудь правдоподобную жесткую ложь, но оказалось, что с его руками на плечах это невозможно.
        — Не знаю,  — ответила она наконец честно.
        — И я не знаю, что буду делать, если уеду. И раз уж все так получилось, мне кажется, тот факт, что двое людей не могут нормально существовать друг без друга — вполне веское основания для брака.
        — При условии, что они могут существовать друг с другом,  — заметила Джоан спокойно, одновременно сдаваясь, теряя остатки тщательно выстроенной, укрепленной сотнями бессонных ночей защиты — защиты от самой себя. Она ничего не могла с этим поделать, но она снова чувствовала себя счастливой, и это снова было странно.
        Но Джоан показалось, что она сможет к этому привыкнуть.

* * *

        На следующее утро Джоан проснулась еще затемно, пока все нормальные люди — то есть Генри с Сагром,  — еще спали, и ушла бродить по горам. Когда Генри и Сагр встали, Джоан еще не вернулась, и в конце концов они сели завтракать без нее. Сагр, как обычно, съел все в два приема и пошел на улицу, а Генри остался сидеть за столом, задумчиво кроша кусок хлеба и смотря в окно.
        За этим занятием его и застала Джоан. Она вошла молча, не сказав ни слова, повесила куртку на крючок. Генри следил за каждым ее движением с каким-то странным чувством удовлетворения. Теперь он мог просто смотреть на нее. Она была здесь, она была настоящая, живая, его, и он мог бы так смотреть на нее бесконечно. Смотреть с осознанием того, что…
        В этот момент Джоан подошла к Генри, наклонилась и мягко поцеловала его в лоб.
        — Доброе утро,  — сказала она совершенно будничным тоном и отошла обратно к печке. В этот момент недодуманная им мысль слилась с этим безумным по своей простоте жесте во внезапном озарении, что в этом жесте была она вся. В каком-то смысле она не могла принадлежать ему больше, чем сейчас, и вместе с тем Генри почувствовал, что вряд ли сможет когда-нибудь узнать ее до конца.
        Он продолжал крошить хлеб, Джоан возилась с чайником и остатками их завтрака, Сагр стучал молотком на улице. Утро было простым и невыразительным — и определенно не поддавалось познанию.

* * *

        Брачный обычай народов Гра-Бейннских гор, который впоследствии переняли культуры Инландии, Лотарии и Нордейла, сильно отличался от яркого обряда Империи. Если на Юге свадьба была чуть ли ни главным событием в жизни девушки, к которой обе семьи готовились по нескольку месяцев, и длилась эта свадьба не меньше трех дней, с соответствующим количеством съеденного и выпитого, то на Севере свадьбы не было вообще. «Брак,  — говорили горцы,  — это священный обряд, который касается только тех двоих, кто его совершает. Всякий третий, вмешивающийся в этот ритуал, нарушает его сакральную чистоту и естественный порядок вещей. Только двое идут вместе по жизни — только двоим начинать этот путь».
        Конечно, любовь к празднованию важных событий всегда была свойственна жителям долины, но даже они не рискнули посягнуть на столь святую вещь, как личный характер брака. Поэтому, как и у горных племен, отмечалась не свадьба — отмечалось лишь обручение пары. В этот день жених приезжал в дом невесты в сопровождении матери, сестры или любой другой женщины своей семьи. Та передавала будущей невестке кое-что из вещей жениха — как знак, что снимает с себя попечение о его быте и перекладывает эту обязанность на будущую жену. В свою очередь отец невесты отдавал жениху кольцо девушки — через это кольцо на макушку младенца выливалась тонкая струйка ледниковой воды сразу после его рождения. Это же кольцо затем муж надевал на руку своей жене. Никто не знал при рождении, разумеется, какими будут пальцы девочки, когда она вырастет — поэтому кольцо носили на том пальце, на котором оно лучше всего сидело, а иногда и на шее, на цепочке. Мальчиков омывали через браслет — этот браслет жена одевала на руку мужа. Обряд обручения — обмена браслетом и кольцом,  — справлялся в доме невесты, на него могли пригласить всю
семью жениха, а иногда и все окрестные семьи, но могли и никак не отмечать. После этого за весь месяц обрученные могли видеться только раз — за несколько дней до свадьбы, чтобы подтвердить, что данное ими друг другу слово все еще в силе.
        В день свадьбы жених снова приезжал за невестой, но уже один. На этот раз она сама выходила к нему в сопровождении отца. Отец передавал руку дочери жениху — и сразу возвращался в дом. Жених и невеста шли в пустынное и безлюдное место, где он одевал ей кольцо, а она ему — браслет. После этого они либо ехали в свой дом, если к тому времени мужчина уже жил отдельно, либо возвращались в дом невесты. Весь ритуал — вся свадьба.
        Таков был обычай простых людей. В среде знати все было несколько сложнее. Влияние Империи уже давно начало сказываться на образе жизни высших слоев общества — и неудивительно, что свадьбы в южном стиле, яркие, пышные, с толпой гостей и сложными ритуалами, становились все популярнее у придворных и подражающих им феодалов. Но все же именно обряд Севера был освящен традицией, и члены королевской семьи вступали в брак только так, и никак по-другому.
        По этой причине требование короля Джона о том, чтобы все осталось в секрете, было не так трудно соблюсти, как могло бы показаться на первый взгляд. Король выдал Генри кольцо принцессы. Леди Теннесси, которую, разумеется, тоже поставили в известность, собрала изящную посылку для Джоан, в которой та обнаружила, кроме браслета, две рубашки, два тома в кожаном переплете с фамильным гербом на обложке — и нож для бритья. Вскрыв посылку, Джоан выложила все предметы на стол, некоторое время скептически смотрела на них, потом положила налево одну рубашку и книгу, а направо — вторую рубашку и вторую книгу, и задумчиво замерла с ножом для бритья в руке. Затем обернулась к Генри, который сидел тут же и наблюдал за ней, и спросила:
        — Генри, ты бреешься по четным дням или нечетным?
        Он засмеялся и ничего не ответил.
        Было решено, что роль выдающего отца будет исполнять Сагр — в некотором смысле он подходил для этого даже лучше, чем сам король. После этого Генри и Джоан должны были прямиком отправиться в Тенгейл. Леди Теннесси, исходя из соображений собственного удобства в той же степени, как и вопроса деликатности, заявила, что уезжает погостить к дальней четвероюродной кузине, которую не видела с давних пор — Генри не возражал, и все были довольны.
        Они не стали долго ждать — единодушно придя к заключению, что в таких чрезвычайных обстоятельствах можно обойтись без четырехнедельной разлуки и тому подобных условностей. В последствии Генри не мог простить себе, что согласился на это. У него был бы еще месяц счастья.
        Назначенный день был холодным и ветреным. Чтобы хоть как-то соблюсти традицию, Генри накануне ушел ночевать в деревню, с тем, чтобы рано утром вернуться за Джоан. Он дошел до своего любимого места на узкой каменной тропе и присел у скалы. Достал из кармана ее кольцо и в который раз стал его рассматривать. Оно было очень тонким и на первый взгляд казалось гладким и простым, но, поднеся его к самым глазам, на внутренней стороне можно было рассмотреть тончайшую резьбу. Это было очень старое кольцо — теперь уже никто не утруждал себя тем, чтобы украшать внутреннюю часть, которую никто никогда не увидит. Тогда, столетия назад, это имело значение.
        Когда Генри наконец поднялся наверх, небольшая площадка, на которой стоял дом Сагра, казалась особенно пустынной. Он сделал глубокий вдох, подошел к двери, постучал, потом отошел на несколько шагов.
        Они вышли почти сразу, сначала Джоан, за ней Сагр. Она была очень бледной, он — очень хмурым.
        Сагр, не говоря ни слова, взял ее за руку, подвел к Генри и вложил ее руку в его, как и положено, ладонью вверх.
        — Идите,  — коротко бросил он и сразу скрылся за дверью.
        Генри и Джоан некоторое время стояли, не двигаясь с места. По традиции так и полагалось ничего не говорить, ни слова приветствия, ни слова прощания. Ветер подул сильнее.
        — Идем,  — наконец хрипло сказал Генри. Джоан кивнула, и они пошли.
        Они столько раз уже проделывали этот путь, что могли бы пройти его, кажется, с закрытыми глазами. На лужайке ветер прилизывал траву неровными полосами прямо к земле. Джоан остановилась первой, Генри прошел еще несколько шагов вперед и повернулся к ней.
        Она казалось такой тонкой, что было удивительно, как ветер не пригибает ее, словно траву. Он посмотрел ей в лицо и вдруг понял, что она страшно напугана. Как обычно, она старалась ничем не выдавать себя, но вот уже несколько дней он прекрасно понимал ее, чтобы она ни говорила и как бы не молчала.
        Он подошел к ней и обнял.
        — Что с тобой?  — спросил он ее тихо. Она помотала головой, спрятав лицо у него на груди. Он слегка отстранил ее, осторожно взял рукой за подбородок и заставил поднять голову.
        — Джоан?
        — Мне страшно,  — прошептала она. Ветер заглушал все вокруг, поэтому ему пришлось читать по губам.
        — Чего ты боишься?
        — Не знаю,  — она слабо улыбнулась.  — Тебя. Себя. Всего.
        — Все будет хорошо.
        — Это-то меня и пугает больше всего,  — пробормотала она, отводя взгляд. Он усмехнулся.
        — Может, начнем?
        Она глубоко вздохнула и сделала шаг назад, высвобождаясь из его рук.
        — Хорошо.
        Он снова достал ее кольцо из нагрудного кармана и положил на ладонь левой руки. Она точно так же положила его браслет на свою левую руку. Неожиданно Генри почувствовал непонятный приступ паники. «Что я творю?» — пронеслось у него в голове. Он сделал глубокий вздох, собираясь с мыслями.
        — Jowhaneth,  — сказал он тихо и отчетливо, произнося ее имя на первом Языке Гор,  — твое кольцо возвращается тебе, твоя душа забирается у тебя навсегда.
        Он взял ее правую руку и одел кольцо.
        — Hennrhaoy,  — прошептала она, беря его правую руку,  — твой браслет возвращается тебе, твоя душа забирается у тебя навсегда.
        «Что я делаю?  — снова пронеслось у него в голове.  — Что, если все это ошибка? Я ведь уже не смогу ничего изменить».
        В этот момент Джоан застегнула браслет у него на запястье, подняла голову и посмотрела ему в глаза. На краткое мгновение ее глаза окрасились желтым, она вскрикнула и отшатнулась, слегка нагнувшись и схватившись за голову.
        — Джоан?! Что с тобой?  — Генри бросился к ней, но она быстро помотала головой из стороны в сторону, рукой останавливая его.
        — Не подходи ко мне!  — крикнула она чужим, жестким голосом.
        — Что случилось?!
        Джоан выпрямилась и посмотрела на него так, что у Генри все похолодело внутри. Точно так же она выглядела после того, как он тогда, тысячу лет назад, дал ей пощечину.
        — Как ты мог?  — спросила она тихо и уже не так зло.
        — Мог… что?  — не понял Генри, но она резко развернулась, на ходу сорвав и бросив на землю кольцо, и побежала вниз по тропе. Генри медленно подошел и машинально подобрал кольцо. Некоторое время он стоял, как во сне, не в силах пошевелиться, потом, наконец, пришел в себя и побежал следом.
        Она была невероятно быстрой. Он никогда не соревновался с ней, и поэтому не представлял, что угнаться за ней будет настолько тяжело. В тот момент, когда он выскочил на площадку у дома, Сагр уже шел к нему, сверкая глазами.
        — Что у вас опять случилось?!  — прогремел Сагр.
        — Я опять не знаю!  — взорвался Генри. В конце концов, сейчас он точно ни в чем не был виноват.
        Сагр смерил его взглядом.
        — Вот что я скажу тебе, Генри. Сейчас я уйду, далеко и надолго, а вы оба останетесь здесь, и разберетесь со всем… этим,  — Сагр неопределенно махнул рукой в воздухе, после чего повернулся и быстро зашагал в сторону ущелья. Генри мог ошибаться, но ему показалось, что он явственно услышал слово «идиоты».

* * *

        Несмотря на указание Сагра, Генри вошел в дом далеко не сразу. По правде сказать, он страшно злился. Генри мог допустить, что Джоан было нелегко, что ей стоило большого труда справляться с собой и со своими эмоциями — но это было уже слишком. Мысль, что все это сплошное недоразумение, снова замаячила в голове.
        Он тихо вошел и прикрыл за собой дверь. Она стояла к нему спиной и не обернулась, хотя он знал, что она слышала его.
        Он смотрел на ее спину, очень прямую. На то, как ее неплотно облегает ткань, и от этого та кажется еще уже, чем на самом деле. На сплетенные в косу волосы, в этом освещении приобретшие цвет запекшейся крови. Он стоял на пороге и не знал, что ему делать.
        Джоан обернулась. У нее было очень спокойное, сосредоточенное лицо.
        — Прости,  — сказала она легко.  — Я вела себя сейчас импульсивно и необдуманно.
        «Неужели?» — язвительно подумал Генри, но вслух ничего не сказал и лишь постарался сделать так, чтобы его лицо ничего не выдало.
        — Но меня застали врасплох твои мысли,  — продолжала Джоан все так же ровно.
        Генри вздрогнул.
        — Мысли?..
        Джоан слегка усмехнулась.
        — Кажется, я на короткое мгновение их услышала.
        Генри молчал. Одна часть его сознания размышляла на тему того, что, оказывается, Джоан еще и умеет читать мысли. Ну или, во всяком случае, слышать их. Пусть и на короткое мгновение. Ничего особенно удивительного в этом не было — драконы ведь умели читать мысли, а Джоан уже получила от своего силу, ловкость, выносливость… Возможно, через некоторое время она научится и огнем дышать, невесело усмехнулся про себя Генри.
        Но это все быстро пронеслось в голове, не особенно заинтересовав его. Потому что все остальные Генри мысли были заняты внезапным осознанием того, что могла услышать Джоан.
        Он не знал, что ответить.
        — Я не сержусь на тебя,  — заметила Джоан неожиданно мягко.  — Я с самого начала говорила, что ты не должен этого делать.
        Генри стоял, и почему-то ему казалось, что он постепенно начинает врастать в пол, превращаясь в большое дерево, невесть откуда возникшее прямо посреди дома.
        — Я не держу тебя,  — продолжала Джоан спокойно. Генри уже пустил корни, пальцы кололо в ожидании юных побегов.  — Ты можешь идти.
        Набухли и выстрелили почки, густая крона окружила Генри, шелест листвы и пение птиц мешали думать.
        — Я не хочу никуда уходить,  — возразил Генри, стряхивая с себя оцепенение, и тут же листья облетели на пол, птицы с криком вспорхнули с ветвей — и остался только пол, потолок, стены и Генри, стоявший посреди комнаты перед девушкой, которая на самом деле была драконом.
        Девушка-дракон смотрела на него внимательно и серьезно.
        — Ты хочешь уйти, Генри,  — покачала она головой.  — Я же знаю.
        Генри молчал. Он помнил, что почему-то нельзя ее слушать, что по какой-то очень важной причине он не должен уходить, не должен этого хотеть. Он знал, что были слова, которые он мог сказать, чтобы исправить все, чтобы разом отменить все подуманное и сказанное.
        Но он не мог вспомнить эти слова.
        — Иди, Генри,  — сказала Джоан неожиданно резко, и в ее голосе больше не было спокойствия. Были только горечь и злость.  — Я не хочу больше тебя видеть.
        Генри неожиданно вспомнил слова короля. «Ты уйдешь в тот же момент, когда она прикажет тебе уйти».
        — Как скажешь,  — ответил он тихо.
        И ушел.

        Глава 11

        Джоан простояла у окна всю ночь. Краем сознания, каким-то маленьким-маленьким кусочком, который еще был связан с реальностью, она забеспокоилась, где же ночует Сагр. Но этого беспокойства было недостаточно, чтобы она смогла заставить себя отойти от окна.
        Сагр пришел рано утром, продрогший и промокший насквозь. Он так спешил зайти в дом и скорее переодеться, что не сразу заметил Джоан. А когда заметил, так и замер, подняв руку, чтобы отдернуть занавеску.
        — Джоан?
        Она знала, что надо обернуться. Для этого надо было всего лишь оторвать руки от подоконника. Но она слишком долго вспоминала, как это сделать.
        — Где Генри?
        Надо было ответить, но она не могла заставить себя пошевелить губами.
        Сагр подошел к ней и с силой развернул за плечо. Сквозь тонкий рукав его закоченевшие пальцы обжигали холодом.
        — Где он?
        Прикосновение вывело ее из ступора, связало с реальным миром. Реальный мир был холодным и жестким — как пальцы Сагра.
        — Он ушел,  — наконец сказала Джоан. Голос звучал хрипло после долгого молчания.
        — Как ушел? Взял и ушел?
        Она кивнула.
        — Я его отпустила.
        — Отпустила? Что это значит, Джоан?
        Она окончательно пришла в себя, но это лишь означало, что надо было чувствовать то, что она никак не хотела чувствовать. Поэтому Джоан почти выкрикнула в лицо Сагру слова, которые иначе бы ранили слишком сильно:
        — Я знаю, что он думал! Я услышала его мысли, когда он одевал браслет на его руку!
        Сагр вздрогнул.
        — Услышала?
        — Да,  — сказала Джоан немного спокойнее,  — даже не услышала, а будто вдруг узнала. Как если бы он сам мне это сказал.
        — И что же ты узнала? Что он не любит тебя?
        Джоан запнулась.
        — Нет. Что он… не знает, будет ли любить меня всегда.
        — И поэтому ты его отпустила?
        — Да.
        — И он ушел?
        — Да.
        Сагр молча отошел. Потом вдруг остановился посреди комнаты и посмотрел на нее так, что Джоан вся сжалась.
        — Чертовы идиоты! Не знает, будет любить тебя всегда?! А ты чего хотела, девочка?! Чтобы он рухнул к твоим ногам и признавался там, у ног, в вечной страсти?
        — Нет, но…
        — И ты отпустила его, потому что его чувства не соответствовали твоим высоким представлениям! Ты утверждаешь, что любишь его, и при этом позволила ему совершить подлость! Даже нет, сама толкнула его на эту подлость! И теперь стоишь с таким лицом, как будто тебя смертельно оскорбили!
        — Но, Сагр…
        — Послушай, что я тебе скажу, Джоан. Если ты не научишься справляться со своей гордостью, рано или поздно она погубит тебя. Не дракон внутри тебя, Джоан. Твой главный враг — это ты сама. Ты сама себя погубишь в конце концов.
        Он выдохся и замолчал. Потом достал кувшин с водкой и налил себе в кружку. Немного подумал, достал вторую кружку и кивком позвал Джоан за стол. Она неуверенно села на краешек табурета.
        — Мы пойдем в Тенгейл. И ты извинишься перед Генри. Скажешь, что очень сильно ошиблась и заставила ошибиться его, что еще хуже. Потому что он твой муж, Джоан, и ты его жена, и это нельзя теперь просто так отменить.
        — Я не успела стать его женой,  — пробурчала Джоан. Она боялась себе в этом признаться, но чем больше Сагр сердился и ругался, тем легче ей становилось. Получалось, что то, что казалось ей концом света, можно было исправить. Что жизнь не закончилась и не остановилась.
        — Это,  — сказал Сагр сухо,  — не имеет вообще никакого значения. Никакого.

* * *

        Прошел день, и другой, наступили холода, да такие, что на улице при резком вдохе сразу пресекалось дыхание — но они никуда не пошли. На третий день Сагра начало сильно знобить. Он лечил себя настойками, отварами, растираниями, но к вечеру настойки и отвары Джоан приносила ему уже в постель. На следующий день жар усилился, и она несколько раз обтирала его длинное худощавое тело водкой, впрочем, без особого результата. Ночью он впал в беспамятство, и уже не мог ей говорить, что именно надо ему принести, и она просто поила его и обтирала, поила и обтирала. Под утро Джоан задремала, а когда проснулась, увидела, что он больше не мечется в бреду, а тихо спит, закрыв глаза. Она спокойно вздохнула и решила, что надо пойти и что-нибудь съесть. Отдернув занавеску, она оглянулась на него еще раз. Остановилась. Вернулась. Взяла за руку. Нащупала пульс — несколько раз пыталась нащупать пульс. И наконец опустилась на колени возле кровати, опершись о нее лбом.
        Она не знала, сколько просидела в неподвижности, но, когда наконец с огромным трудом заставила себя встать, как будто выныривая со дна огромного ледяного озера, за окном было уже темно.
        Утром, как только рассвело, она вышла копать могилу. Нельзя сказать, чтобы Джоан сознательно подумала, что нужно это сделать. Скорее, ее голова продолжала работать как бы отдельно от нее, подсказывая правильные и нужные действия. Одеться. Потеплее, потому что там холодно. Найти заступ. Выбрать место — вот здесь, чуть ниже дома, сбоку от тропы.
        Она начала копать, но земля промерзла настолько, что к полудню Джоан удалось проковырять выемку глубиной в пядь. Стало жарко, она сбросила куртку. Налегла на лопату посильнее, но земля все равно не поддавалась. Она разозлилась и с силой воткнула лопату в промерзший грунт. Раздался треск, и черенок обломился у самого основания. Она долго смотрела на обломанный конец палки, потом отбросила его, опустилась на колени и стала разгребать окаменевшие комья руками, все быстрее, пока наконец не упала и не разрыдалась.
        — Зачем ты ушел?!  — прошептала Джоан зло и беспомощно и ударила кулаком по мерзлой земле.
        Она не заметила, как это произошло. В один момент она лежала ничком на земле — а потом ее подбросило, и одно крыло довольно сильно ударилось о скалу, а второе чудом не снесло крышу домика.
        Дракон сидел, грациозно склонив голову на длинной могучей шее, и смотрел на крошечную ямку внизу.
        «Лапы,  — подумала она спокойно.  — Лапами тоже можно копать».
        Ее всякий раз поражало то ощущение полного умиротворения, которое наступало после превращения. Покоя. Ясности. Она знала, что это ощущение обманчиво, что это начинает сказываться бесчувственность дракона, но это всегда было таким облегчением, что она не могла им не наслаждаться. Когда она смотрела на мир этими древними желтыми глазами, он был другим. Сложнее, но одновременно намного проще. Это был мир, где у всего имелась своя логика, свое начало и свой конец.
        Спокойно и медленно, аккуратно и сосредоточено она начала разгребать землю, мягкую и податливую под когтями дракона. Солнце светило все ярче, оно переливалось на чешуе, отражалось от сложенных крыльев, и на скале, нависшую над домиком Сагра, играли перламутровые блики. Когда яма стала достаточно глубокой, дракон остановился.
        Теперь, подумала Джоан, надо превратиться обратно.
        И она не знала, как.
        Все разы, когда Джоан превращалась в дракона — кроме самого первого — рядом с ней был Сагр. Он говорил с ней, он объяснил ей, кто она и как может превратиться обратно. Помогал вспомнить себя.
        Но сейчас здесь не было никого. Не было никого, кто бы мог объяснить ей, почему она должна снова стать человеком. Почему надо поменять это абсолютное спокойствие и абсолютное знание на боль и неуверенность. Все было прекрасно и уравновешенно. Все было идеально. Она смотрела вдаль и видела… все. Бесконечности бесконечностей, во всем их многообразии и красоте, каждую вещь во всех ее сущностях. Ее удивляло, почему она не могла видеть все эти сущности, когда была человеком, ведь они казались такими очевидными. Все вокруг было очевидно.
        Не все.
        «Почему?» подумала она. Все так ясно.
        О нет, Jowhaneth. Не все. Ты помнишь, почему плакала сейчас?
        Она помнила, почему. Помнила, но не позволяла себе думать. Потому что тогда, она чувствовала, мир потеряет свою красоту, свое совершенство, и снова сожмется в маленькую точку — в ее боль, которая и была для нее всем миром, когда она превратилась. Из-за которой она превратилась.
        Вспоминай.
        «Нет!»
        Вспоминай. Иначе мне придется напомнить тебе о другой боли.
        «Нет.»
        И тогда она снова увидела то, что преследовало ее в кошмарах.
        Генри, бледный, смертельно бледный, и с руками, которые…
        Которых больше нет.
        Джоан рухнула так же резко, как до того ее подняло с земли. Падение сбило дыхание, она перекатилась несколько раз по твердой земле — и свалилась в яму.
        Некоторое время она лежала и смотрела на небо. Потом села. Откинулась на неровный, срытый драконьей лапой край и прикрыла глаза.
        Ты должна помнить.
        Она вздохнула, поднялась на ноги и стала карабкаться наверх.

* * *

        Тяжелее всего было дотащить тело до могилы. Несмотря на то, что уже начало темнеть, Джоан заставила себя закидать яму жесткими комьями — она знала, что наутро земля смерзнется в сплошную каменную груду, которую будет не разгрести. Работать обломанной лопатой было тяжело, но в конце концов Джоан справилась и с этим. Солнце уже давно село, и она удивилась, что все еще светло. Она пошла в хлев, вспомнив наконец о существовании козы. Когда вышла, все еще было почти светло. Джоан зашла в дом, заставила себя поесть, хотя вкуса еды почти не чувствовала. За окном все еще было светло.
        Она достала из шкафа уже почти пустой кувшин и маленькую стеклянную колбу, потому что пить водку из кружки ей совершенно не хотелось. Налила остатки, подняла колбу, долго смотрела в окно, за которым все еще не стемнело. Осушила до дна и поморщилась. Достала с полки одну из книг, которую перечитывала уже сотню раз — потому что голова отказывалась думать о том, о чем думать было необходимо.
        Джоан долго читала, успокаиваясь и не думая. Когда она подняла глаза, то с удивлением увидела, что за окном все еще светло. Через некоторое время она снова подняла глаза, а за окном стало еще светлее.
        А потом она заметила, что первые лучи солнца коснулись противоположного склона ущелья.
        Так Джоан узнала, что стала видеть в темноте.

* * *

        На следующий день она взяла самое корявое полено и целое утро строгала и резала его. Получившийся в конце концов дракон не тянул на произведение искусства, но все же это было лучше, чем ничего. Джоан вкопала его в еще не до конца смерзшиеся комья, и потом стояла на холодном ветру, глядя на могилу.
        Вернувшись в дом, Джоан начала собирать вещи, еду, укладывая все в старую котомку Сагра. Через некоторое время она почувствовала, что спокойствие, накатившее на нее после превращения, постепенно уходит. Джоан села на кровати Сагра, где для удобства все разложила, и долго сидела, обхватив голову руками. Это больше не была его кровать. Его котомка. Его дом. Понять это, осознать это своей головой было невозможно, но почему-то Джоан казалось, что и драконья голова не справилась бы с этим. У смерти нет сущностей. Ее нельзя осознать.
        Уже совсем вечером она услышала громкое меканье и снова вспомнила про козу. Постояла в нерешительности на кухне, потом со вздохом взяла самый большой нож.
        Коза встретила ее удивленным взглядом умных черных глаз. Джоан стояла в дверях с ножом в руке, но не могла заставить себя сделать следующий шаг.
        Она видела, как Сагр по весне резал козу. Они с Генри в не раз и не два подбивали дичь, которую потом нужно было разделать. Но эта коза была последним живым существом, оставшимся у нее. Это была коза, которую они изо дня в день поили, кормили, доили, оберегали от холода. Джоан опустила нож и вышла за дверь.
        И тогда она и увидела их. Далеко внизу, в самом начале тропы появилась группа людей. Они шли пешком и были хорошо экипированы. Слишком хорошо для жителей деревни.
        Джоан увидела их, а в следующее мгновение, так же четко и ясно, как тогда с Генри, она услышала, о чем они думают.
        Джоан застыла с ножом в руке. А затем повернулась — и побежала в противоположном направлении.
        Тропа, идущая в эту сторону от дома, в верх по ущелью, вела на седловину, потом через нее — на широкое плато, от которого другое ущелье уже вело в другую сторону — в Нордейл. Добравшись до плато, Джоан не остановилась и продолжила бежать, хотя пот уже лил с нее в три ручья.
        Когда солнце село, Джоан поняла, что у нее появилось некоторое преимущество. Вряд ли они видели в темноте так же хорошо, как она. Она уже почти пересекла плоскогорье, и начала взбираться снова вверх, к следующим вершинам, за которыми начинался спуск в долину. Джоан позволила себе остановиться, впервые за пол дня, и оглянуться. Слабый ветер пробегал меж замшелых камней и редкого кустарника, но никого заметно не было.
        «Наверное, им сейчас совсем темно»,  — подумала она. Но продолжала идти, думая, что прежде, чем передохнуть, надо оторваться достаточно далеко. Она заметила, что дышать становилось все легче, хотя она шла весь день и уже добрую часть ночи почти без отдыха.
        Утром, когда она добралась до крутых склонов Нор-Бейннских гор, и солнце уже окрасило их верхушки нежно розовым, Джоан с удивлением поняла, что все еще может идти и, судя по всему, еще очень и очень долго.
        Так она поняла, что перестала уставать.

* * *

        Очень скоро тропа стала спускаться по каменистым уступам, которые становились все круче. То, что Джоан не боялась высоты, сильно помогало, потому что порой ей приходилось пробираться в таких местах, в которых ни один нормальный человек не рискнул бы пройти. Иногда с одного уступа на другой приходилось прыгать, и иногда прыгать приходилось довольно далеко. Наконец Джоан нашла большую и ровную площадку, на которой даже можно было спокойно сесть, прислонившись спиной к каменной стене, и устроила себе основательный и долгий привал. Но она помнила о возможной погоне, и потому скоро снова двинулась в путь.
        Во второй половине дня солнце стало светить на эту сторону ущелья. Очень скоро Джоан стало жарко, и в какой-то момент она решила снять с себя теплый полушубок. Обе руки ей были постоянно нужны, поэтому она повязала полушубок рукавами на пояс. Рукава были жесткими и плохо держались, поэтому время от времени Джоан приходилось заново затягивать их.
        Когда она перебиралась по очень узкой ступени, полушубок зацепился за торчащий кусок скалы. Джоан не сразу заметила это, резко дернулась, рукава развязались — и полушубок полетел вниз, помахивая полами, как огромная птица. Джоан почти заплакала от обиды. Конечно, на ней была теплая фуфайка, но ночи были уже очень холодными. Значит, эту ночь ей тоже придется идти. Она вздохнула и продолжила спуск.
        Солнце уже село, когда Джоан добралась наконец до дна ущелья, по которому текла узкая бурная речка. Она подумала о том, чтобы вернуться за полушубком, но, во-первых, в том месте, где тот упал, вода текла прямо между отвесных каменных стен, а во-вторых, Джоан по-прежнему не знала, не идет ли за ней кто-нибудь. Поэтому она продолжила идти вниз по течению, иногда оглядываясь назад и прислушиваясь. Было тихо.
        Уже когда начало светать, Джоан внезапно поняла, что так и не заметила, когда похолодало. Судя по тому, какой твердой стала земля под ногами, мороз был не слабый, но Джоан не мерзла. Она сняла перчатку с руки и опустила ее в ледяную воду горного потока. Вода была… теплой. Джоан вынула руку из воды и долго не одевала перчатку, ожидая, когда пальцы начнут неметь. Но рука так и оставалась теплой, пальцы двигались легко и свободно.
        Так она поняла, что перестала чувствовать холод.

* * *

        Ночью Джоан вышла к первым домам.
        Она долго стояла, глядя на темные, застывшие на морозе силуэты. Окна уже не светились, из труб не шел дым.
        Джоан не стала стучаться в двери.
        Она шла по дороге, которая с каждой деревней становилась все шире, а деревья вокруг шелестели еще не опавшей листвой, влажная земля пахла умершим летом. И вот наконец ущелье расступилось, и между рыжими склонами открылась долина и город. Саузертон.
        По мере того, как Джоан спускалась, солнце поднималось все выше, и длинные тени от гор поползли, отступая все ближе и ближе к подножию. Вспыхнули шпили, крыши домов окрасились радостным алым. Джоан стала встречать на дороге первых людей. Они шли по своим делам, лишь слегка косясь на странную девушку в мужской одежде, бредущую в сторону города. Но люди спешили по своим делам и ни о чем ее не спрашивали.
        Джоан вошла в город после полудня, когда солнце стояло высоко, заглядывая в узкие улочки и согревая гладкие булыжники мостовой. Саузертон всегда выглядел немного сказочным — а при таком освещении поражал своей жизнерадостностью. Джоан медленно проходила мимо ярких вывесок, разряженных зазывал, гостеприимно открытых дверей и распахнутых настежь ставней. В городе на нее уже мало кто обращал внимания — она слишком мало походила на богатого покупателя, чтобы вызывать у кого-либо интерес.
        Джоан не раз подумывала о том, как хорошо было бы разжиться какими-нибудь деньгами. Она уже несколько дней ничего не ела — и, хотя организм, судя по всему, научился обходиться и без еды, горячий обед представлялся Джоан всякий раз, когда она проходила мимо очередного трактира, обдававшего ее аппетитными запахами. Кроме того, она была совсем не против помыться и сменить одежду. Да и просто — отдохнуть. Джоан не знала, сколько еще ее тело способно работать в таком режиме.
        Но денег не было, и она продолжала идти, обходя стороной зазывал.
        Джоан хотела выйти на главную площадь. Она уже видела просвет впереди — узкая улочка, по которой шла Джоан, выходила как раз к ратуше,  — и тут дверь прямо перед ней распахнулась, и чья-то жилистая рука вышвырнула на улицу оборванца.
        — Тут ломбард, а не дом милосердия! Нечего мне предлагать свою рухлядь!
        Парень, которого выгнали, буркнул в ответ невнятное ругательство и побежал прочь. Владелец руки выглянул на улицу, чтобы плюнуть тому вслед, после чего уставился на Джоан. Та задумчиво изучала надпись на вывеске.
        — Что уставилась?  — спросил ломбардщик и презрительно смерил ее взглядом.  — Тоже хочешь заложить какое-нибудь барахло?
        Джоан внимательно посмотрела на него.
        — Нет,  — ответила она спокойно.  — Только вот это.
        И она достала кулон.

* * *

        Выйдя из ломбарда, Джоан, как и всякая женщина, почувствовала, что полученные деньги немедленно нужно потратить. Результатом этого стало несколько комплектов удобной, но при этом красивой одежды, и самое главное, пара совершенно волшебных сапог, мягких и легких. За годы жизни в горах Джоан привыкла не особенно задумываться о том, что на ней надето — но от любви к хорошей обуви отучить себя так и не смогла. Интерес леди Теннеси к судьбе Джоан отчасти спасал ситуацию, и ноги принцессы никогда не получали повода забыть о своем высоком происхождении — и чересчур высоком подъеме,  — но у сапожника не было возможности идеально подогнать обувь по ноге, и это чувствовалось, особенно при длительной ходьбе. Купленые же у саузертонского ремесленника сапоги были совершенно идеальны.
        Она заселилась в небольшую, тихую гостиницу почти в самом центре города. Следующие несколько дней Джоан наслаждалась простыми радостями жизни вроде возможности вкусно есть или спать на чистой постели. Она почти забыла о погоне, о том, как бежала по горам от странных людей, почему-то желавших ее смерти. Здесь, в Саузертоне, в это сложно было поверить.
        Забыть про Сагра не получалось.
        Не вспоминать о Генри — тоже.

* * *

        Джоан лежала на кровати и тяжело дышала. Закатное солнце подсвечивало карниз дома напротив, отчего комната тонула в тягучем оранжевом свете. Джоан смотрела в окно и очень старалась не думать о том, что ей только что приснилось.
        Она никогда не рассказывала никому, что происходило в ее сне. Ни Сагру, ни Генри. Отчасти потому, что даже рассказывать об этом было настолько страшно, что она не смогла бы подобрать слов. Слишком живой была картинка. Слишком сильно было ощущение тошнотворного ужаса — и жуткого бессилия. Каждый раз нужно было что-то делать — а она просто стояла и смотрела. Как будто так и должно было быть.
        Джоан тихо застонала, села, покачиваясь из стороны в сторону, чтобы успокоить себя. Идти. Срочно идти. Идти как можно быстрее.
        Джоан вышла на темную, пустую улочку. Солнце село, большая часть лавок закрылась на ночь, и лишь из трактиров раздавались приглушенные голоса. Джоан свернула на первом перекрестке направо, по направлению к рыночной площади. За несколько дней маршрут был уже выучен ею досконально, и она шла, не обращая ни на что особого внимания и тщетно пытаясь стряхнуть с себя остатки кошмара.
        Она не сразу услышала шаги за спиной. Обернулась, но сзади никого не было, человек шел вероятно, далеко позади. Она пошла дальше. Шаги не смолкали. На следующем перекрестке она посмотрела сначала направо, а потом налево — и невольно вздрогнула. В темноте переулка кто-то был. И этот кто-то явно не был случайным прохожим.
        Она глубоко вздохнула и пошла дальше, ускорив шаг. Теперь, она слышала, за ней шло двое — один чуть ближе, другой чуть дальше. Она больше не оборачивалась и только старалась не сорваться на бег. Нужно только дойти до площади. Там всегда есть городская стража. Там она будет в безопасности.
        После следующей улицы за ней шло уже трое. Еще через одну — четверо. Еще чуть-чуть. Пройти мимо часовни, потом еще двести шагов — и она на площади.
        Она почти выбежала к часовне — и замерла. Между колонн стояли еще двое. Она быстро перевела взгляд на боковой переулок — там тоже был человек. Шаги сзади приближались. В тишине маленькой площади было почти слышно, как бешено стучит ее сердце.
        — Спокойнее, принцесса,  — донесся невыразительный, аккуратный голос из улицы, ведущей к площади.  — Просто дальше идти нельзя. Ничего страшного.
        Он вышел из тени домов, и она увидела его лицо. Увидела — и тут же узнала. Это был один из тех, кого она видела на перевале.
        Один из тех, кто хотел ее убить.
        Она задышала часто-часто.
        — Нет никакого смысла подымать шум,  — сказал человек, выходя на центр площади.  — Никто не придет на помощь. Все порядочные люди страшно не любят ввязываться в скандалы. Это может плохо отразиться на их делах. А успех в делах — залог счастья.
        Он говорил тихо и совсем беззлобно, отчего Джоан стало еще страшнее. Совсем как в ее кошмаре — она чувствовала почти физическую тошноту от ужаса и беспомощную слабость в ногах и руках. Только сейчас она боялась не за Генри. Сейчас она боялась за себя.
        И это было по меньшей мере глупо.
        Потому что ее нельзя убить.
        Джоан выпрямила спину.
        — Вы понимаете, что делаете?  — спросила она тихо, но отчетливо.  — Я принцесса. Я дочь короля. Неужели вы думаете, что это сойдет вам с рук?
        — Ты принцесса, это верно. Но что касается дочери короля…  — человек с аккуратным голосом вежливо улыбнулся.  — Если это и верно, то только с одной оговоркой. Ты — дочь мертвого короля.
        Джоан замерла и просто смотрела на него. Его слова не имели никакого смысла.
        — Король Джон Двенадцатый, он же Добрый,  — аккуратный снова слегка улыбнулся,  — умер вот уже полтора месяца назад. Да здравствует король Джон Тринадцатый.
        Джоан молчала. Мозг защищал себя. Он не верил.
        — Короля Джона Двенадцатого,  — медленно продолжил аккуратный человек, внимательно глядя на нее,  — убила его дочь Джоан. Несколько лет она скрывалась в неизвестном месте, а потом устроила заговор против своего отца, в результате которого он был убит. Король Джон, сын убитого короля, объявил свою преступную сестру в розыск. Ее поймают, привезут в столицу и казнят на глазах у всех, как предупреждение всем, кто смеет поднять руку на монарха. Да здравствует король.
        Ну конечно, с облегчением подумала Джоан. Это просто сон. Это тоже просто кошмар. Почему-то мне приснился еще один сон, кроме моего обычного кошмара, и я так отвыкла от этого, что приняла его за реальность. Это не может быть реальностью. Я не убивала отца.
        — Мы долго искали тебя, принцесса. Долго гонялись за тобой. К счастью, король перед смертью подсказал нам, где тебя искать. Он-то еще не знал, что его убила ты. Это мы уже после придумали,  — аккуратный опять улыбнулся.
        — Придумали?  — слабо переспросила Джоан, чтобы дать возможность мозгу еще чуть-чуть не понимать.
        — Ну конечно. Это была прекрасная мысль. Таким образом мы сразу отведем подозрения от Джона и избавимся от тебя, Джоан. И воцариться долгое правление короля Джона Тринадцатого. Да здравствует король.
        — Джон убил отца?  — спросила Джоан. Сон. Это сон. Я спрашиваю это во сне.
        — Ну,  — аккуратный вежливо опустил глаза,  — не совсем. Он очень хотел, чтобы король умер. А убил его,  — он поднял глаза,  — убил его я.
        Сон. Сон. Сон. Кошмар. Я скоро проснусь.
        — Мне очень жаль, что я не могу покончить с тобой прямо сейчас, Джоан. Но королю ты нужна живая. Так что сейчас мы просто схватим тебя и заставим выпить немного снотворного, чтобы ты не особенно шумела в дороге. Путь-то не близкий.
        — Но, с другой стороны,  — продолжал он тихо,  — мне уже повезло с Теннесси.
        Проснуться! Немедленно проснуться.
        — Ну хорошо,  — вздохнул аккуратный, как будто расстроенный молчанием Джоан.  — Хватит болтать. Взять ее,  — бросил он остальным.
        — Стойте!  — вдруг крикнула Джоан. Они остановились, аккуратный учтиво поднял брови. Джоан дышала все быстрее, чувствуя…
        …как по сырым стенам домов стекают невидимые капли росы…
        …как между булыжников мостовой умирает замерзший росток…
        …как высоко в небе сталкиваются облака и, не в силах больше сдерживать себя, обрушиваются ливнем на землю…
        Крылья с грохотом врезались в скатные крыши, на землю посыпались обломки черепицы. Внизу раздавались крики людей, они становились все громче, но дракон уже взлетал наверх, врезаясь в мягкую, податливую массу облаков, холодных и равнодушных.
        Это реальность. Он знал, что это так, потому что мозг дракона не допускал ошибок. Мозг дракона не знал сна. Он видел только истину.
        Он летел и летел, но облегчения, долгожданного облегчения знания, спокойствия, вечности, не наступало. Было ослепление, безумие.
        Смерть.
        Смерть.
        «Значит, с драконом нельзя говорить о смерти?..»
        «Они стараются не думать о таких вещах…»
        Смерть.
        О, он знал, почему драконы не думают о таких вещах.
        Боль человека занимает весь его мир. Она огромна, как небо, она бесконечна, как океан.
        Боль дракона занимает вселенную. Вечность. Мириады миров. Миллиарды лет. Сущности сущностей. Истины истин.
        Дракон летел так быстро, что земля внизу стала расплывчатым пятном. Он летел на запад, через горы, к морю. Он летел через ночь, навстречу уже зашедшему солнцу, все быстрее и быстрее. Земля внизу оборвалась короткой полосой прибоя, и остался только океан, бесконечный, гладкий как зеркало ночной океан.
        Небо впереди становилось светлее, краснее.
        «… Когда человек умирает, он видит, как солнце встает на западе. Так он переходит из одного мира в другой. Его душа летит к солнцу так быстро, что успевает увидеть, как оно встает еще раз. И в этот момент свет этого мира становится не властен над ним. Он видит Тот Свет».
        Дракон, опаленный человеческой болью, летел быстрее солнца.
        Медленно, но неизбежно, солнце поднялось из вод океана. Оно поднялось на западе.
        Когда человек умирает, он видит, как солнце встает на западе. Так он переходит из одного мира в другой.
        Но дракон не может перейти в Тот мир.
        С громким криком он полетел вниз, к воде, с головокружительной скоростью теряя высоту, в последний момент выходя из пике — чтобы увидеть последний луч заходящего солнца. Он еще раз вскрикнул — пронзительно, оглушительно, безуспешно пытаясь разрезать своим криком схлопывающуюся трещину между двумя мирами. Солнце последний раз сверкнуло красным и скрылось в волнах.
        С громким плеском Джоан упала в воду. Океан был спокойным в ту ночь — насколько может быть спокойным океан в нескольких сотнях миль от берега. Она смогла вынырнуть только со второй попытки, закашлялась. Сумела остаться на поверхности. Успокоиться. Лечь на спину.
        «Я не устаю. Не замерзаю. Не сплю. Я дракон. Я доберусь до берега».
        И эта было последним, о чем подумала Джоан.

        Глава 12

        Холодное жемчужное море переливалось в лучах низкого зимнего солнца. Вода лениво выплескивалась на пустынный пляж, ненадолго покрывая твердый песок тонкой переливчатой пленкой. Потом волна отступала — и песок темнел, забывая короткое мгновение света и неуверенной мягкости, подаренное морем.
        Вдруг на поверхности воды появилась черная точка. Она как будто и не приближалась к берегу — но постепенно стало видно, что это голова человека, а затем и он сам поднялся над волнами, медленно разгребая тягучую воду, разлитую над отмелью.
        Чайка, наблюдавшая за человеком, возмущенно вскрикнула и взлетела.
        Выйдя на берег, человек не бросился на песок, как это обычно бывает с чудом спасшимися людьми, которых до того море носило несколько дней и наконец милосердно выбросило на берег. Он не лежал ничком без сил, откашливаясь и с трудом хватая ртом воздух. В этом не было необходимости.
        Джоан не устала ни в первый день, ни во второй, и даже неделя пути ничем не повредила ей — так с чего было падать сейчас, когда под ногами была твердая земля, а вокруг — воздух, который можно было вдыхать, не рискуя вместо кислорода набрать в легкие жгучей, холодной и соленой воды? Джоан вышла на берег, пересекла пляж, усеянный корягами. Поднявшись на верх дюны, проходившей по границе полосы прибоя и высоко вздымавшейся над водой, остановилась и обернулась к морю. Было еще довольно светло, хотя солнце уже клонилось к горизонту за размытыми, как будто слегка замороженными перистыми облаками. Джоан опустилась на песок и стала смотреть на солнце, медленно катившееся к горизонту.
        Она не знала, сколько времени просидела так. Солнце вставало за спиной и садилось под ее внимательным сосредоточенным взглядом. И все время, что Джоан смотрела на море, все время, что она слушала шум волн и тихий шелест песка,  — все это время ветер, дувший от воды, вырезал в ее душе и сердце большие впадины и впадины поменьше, щели и лакуны, сглаживал углы и обнажал твердые породы, скрывавшиеся под мягким и податливым слоем нестойкого песчаника. Как скульптор, ветер умело работал резцом, проявляя новые черты — и вместо лица девочки, потерявшей весь мир, постепенно проступало лицо человека, которому уже нечего было терять.
        И тогда Джоан встала, спустилась с дюны и пошла вдоль моря на юг. Каждое утро солнце освещало ее с левой стороны — и каждый вечер последний луч подсвечивал красным ее правую щеку, но она смотрела только вперед — и шла, шла, шла.
        Спустя несколько дней она добралась до первой деревни — небольшого рыбацкого поселения. На берегу играли дети, женщины ждали своих мужей с промысла. При виде Джоан они замолчали и как будто стали чуть ближе друг другу. Джоан скорее сначала почувствовала враждебность, исходящую от них, и только потом действительно заметила, что на берегу много людей.
        Людей.
        Она замерла в растерянности.
        Маленькая девочка, самая маленькая из тех детей, что уже бегал по пляжу вполне самостоятельно, кинулась к ней навстречу. Одна из женщин громко предостерегающе крикнула, но девочка, как и всякий ребенок, выросший рядом с бесконечной природой — не важно, будь то море, горы, лес или степь,  — не послушала ее и лишь побежала быстрее, лишая любого из взрослых возможности догнать и перехватить ее.
        Неизвестно, за кого девочка приняла Джоан, но, разумеется, добежав и рассмотрев ее поближе, она расстроилась. На большие карие глаза навернулись слезы, и она сказала, невнятно и обиженно:
        — Ты не он!
        Джоан продолжала стоять, как вкопанная. Она пыталась что-то ответить, но не могла вспомнить, как. Как говорить.
        Девочка шмыгнула носом, не спуская с нее глаз.
        — Кто ты?  — спросила она, с легкой тенью любопытства, ибо дети, самое благословенное племя в мире, никогда не помнят своих печалей, если можно отвлечься от них на что-то еще.
        — Я… Джоан,  — смогла наконец выговорить Джоан, и звук ее собственного голоса неприятно резанул по ушам.
        Глаза девочки слегка расширились.
        — До'хан!  — она вдруг улыбнулась, и, не взирая на все законы здравого смысла и правила человеческих взаимоотношений, не знакомые всем детям до поры до времени, взяла Джоан за руку и потянула.  — Идем, До'хан!
        И именно этот жест, жест радости и доверия, искренний и бесхитростный в своей простоте, пробил все заслоны, выросшие вокруг души Джоан, в своем молчании и отрешенности почти ставшей душой дракона. Ее лицо вдруг страшно исказилось, она упала на колени — и разрыдалась.
        Девочку звали Кэйя.

* * *

        Приплывшие мужчины отнеслись к случившемуся с подобающим их полу и ремеслу добросовестным равнодушием. Девушка, чудом спасшаяся с потонувшего несколько дней назад корабля, выглядела так, как и положено выглядеть человеку в этом случае — изможденной, худой, молчаливой — и довольно бестолковой. Она говорила неохотно, можно сказать, не говорила вообще, а если и выдавливала из себя полслова, то только и исключительно с Кэйей. Способ связи был не самый надежный, так как Кэйя и сама владела всего несколькими десятками слов, но общаться с кем-либо еще Джоан категорически отказывалась. Она просто смотрела на спрашивающего такими глазами, что у того слова застревали в горле, и он тут же звал на помощь Кэйю.
        Девочка, безусловно, была щедро вознаграждена за свою должность парламентера и переводчика. Каждый вечер Джоан вручала ей очередную игрушку, вырезанную из плавника, в количестве разбросанного по берегу. Игрушки были сделаны с любовью и искусством — никто в деревне никогда раньше не видел такой работы. Сначала на поделки странной девушки смотрели с удивлением — пока одной из женщин не пришло в голову, что из этого можно извлечь всеобщую пользу. Однажды утром она пришла к дому, где приютили Джоан, и попросила ее вырезать нательный оберег — небольшую рыбку, чешуя которой должна была складываться в имя человека, который его носил. Такие обереги носили все рыбаки — невзирая на то, что люди тонули вне зависимости от того, был у них оберег или нет,  — но никто в деревне не владел искусством резьбы, равно как и искусством письма, и за оберегами приходилось ездить в соседнее село на ярмарку. Женщина объяснила это все молчаливой Джоан. Та долго только смотрела в ответ, так долго, что женщина уже почти совсем убедилась в том, что девушка действительно ненормальная. Она сердито вздохнула и хотела уже уходить,
когда Джоан тихо, с видимым трудом спросила:
        — Какое имя?
        Женщина замерла на месте. Смерила девушку взглядом, но та не поднимала голову, а смотрела на песок перед крыльцом, на котором она сидела.
        — Хенрик.
        Того, что случилось потом, женщина никак ожидать не могла, хотя и знала наперед, что говорит с сумасшедшей. Девушка вскочила — нет, в один момент оказалась на ногах, а в следующий уже была в нескольких шагах от женщины. Она стояла в странной, неестественной позе, подняв руки, как будто держась за голову, но между запястьями, сжатыми в кулаки, и висками было расстояние в пол-ладони. Женщина видела, как на призрачно тонких предплечьях вздулись вены.
        Она стояла, оцепенев, не в силах пошевелиться и издать хотя бы звук, а сумасшедшая девушка стала тихо то ли шипеть, то ли даже рычать. Женщина похолодела от ужаса, не сводя с той глаз, как вдруг она резко бросила руки, выпрямилась и в то же мгновение обернулась.
        Женщина шумно вздохнула. Никогда в жизни она не видела таких пронзительно желтых глаз.
        Джоан стояла, выпрямившись, чувствуя, как боль — та самая бесконечная, вселенская, непрекращающаяся боль, которая гнала ее по небу быстрее солнца,  — проходит через нее насквозь, сверху вниз, и уходит в песок у нее под ногами, и снова появляется где-то глубоко внутри, и снова разливается по всему телу, и снова, окатив волной, спускается вниз. Она ждала, когда это произойдет — когда она превратиться в дракона, и только жалела, что эта женщина стоит так близко от нее. На таком расстоянии у нее не было никаких шансов спастись.
        — До'хан!  — раздался крик у нее за спиной. Она знала этот крик. В нем не было ничего страшного, только удивление, радость и восторг. Просто Кэйя опять хотела что-то ей показать.
        Джоан закрыла глаза.
        «Нет».
        «Не сейчас».
        «Ты не доберешься до меня сейчас».
        Мне не нужно добираться до тебя, Johaneth. Я и так всегда с тобой.
        «Тем более».
        Неужели ты не хочешь перестать чувствовать это?
        «Нет».
        Почему?
        «Потому что прямо передо мной стоит человек. Я не смогу ее не задеть».
        Умница, прошелестело в голове.
        Она открыла глаза.
        — До'хан!  — Кэйя подбежала к ней, как обычно, врезаясь на скорости прямо ей в ноги.  — Пойдем, пойдем со мной!
        Джоан послушно протянула руку. На ходу обернулась к женщине, которая до сих пор стояла, как вкопанная, с широко раскрытыми от ужаса глазами.
        — Я вырежу оберег.

* * *

        С того дня странная девушка стала разговаривать. Нельзя сказать, чтобы она делала это часто и охотно, но теперь на прямой вопрос можно было рассчитывать получить прямой ответ. Мужчины, которым женщины рассказали о случившемся, не повели бровью. Что удивительного в том, что девица теперь разговаривает? На то у нее и язык, чтобы им трепать.
        Джоан жила в деревне уже три недели. Семья Кэйи кормила и поила ее, одевала и давала ночлег. Когда Джоан только пришла, молчаливая и потерянная, довольно быстро стало понятно, что с волосами, спутавшимися за много недель в воде и на ветру, ничего поделать нельзя, и тогда Ингрид, мать Кэйи сама предложила отстричь их. С короткой стрижкой Джоан совсем походила теперь на мальчика.
        Она целыми днями сидела на песке, смотрела на море и вырезала игрушки для Кэйи и других детей, обереги для взрослых, строгала ложки и прочую домашнюю утварь.
        Однако по мере того, как сознание мира в привычных, человеческих координатах постепенно возвращалось к ней, Джоан начала понимать, что ей совсем не место в этой деревне. По мере того, как она обретала способность смотреть на людей вокруг и видеть их, по мере того как люди вокруг из элементов пейзажа превращались в самостоятельных и неповторимых личностей, она все сильнее чувствовала, что эти люди ей совершенно чужие. Они были доброжелательны к ней, да что там — неоправданно добры, но она не могла больше находиться среди них. Нужно было идти дальше — неизвестно куда, но идти, идти к чему-то, кому-то, просто идти, только бы не чувствовать, что ждать нечего.
        Что ничего не осталось.
        Она решила поговорить с матерью Кэйи, хозяйкой дома. В деревне была своя субординация — мужчины, которые в море проводили больше времени, чем на суше, были хозяевами своего дела — но и только. Дом был отдан на откуп женщине — ибо кто, если не она могла в отсутствие мужчины проследить за тем, чтобы все в нем было в порядке? Следствием этого был вполне естественный, довольно миролюбивый матриархат и абсолютная уверенность в том, что женщина всему голова, а мужчина — руки. Старейшиной деревни, разумеется, был все равно мужчина, поскольку закон страны был един для всех, но так как старейшина был всегда старейшим мужчиной, то есть по сути почти недееспособным старым дедом, он целиком подпадал под влияние бойких, назойливых и заботливых женщин, и потому на деле работал лишь ретранслятором их воли — и переводчиком в редких спорах мужей и жен.
        Исходя из такого положения дел Джоан сделала вполне логичный вывод, что главой семьи считается мать, а не отец, и потому обращаться по любому серьезному вопросу нужно к хозяйке дома, а не к хозяину. Ингрид, высокая и почти такая же худая, как и Джоан, несмотря на пятерых детей, коричневая от солнца и ветра и прямая, как корабельная мачта, представляла собой загадочную смесь сухой деловитости с глубокой материнской нежностью. Кроме того, она обладала необъяснимой способностью успевать все, никуда не спеша — и вести дом из семи голов и ртов, с четырнадцатью руками и четырнадцатью ногами, неизменно безукоризненно.
        Джоан подошла к Ингрид, когда та замешивала тесто для праздничного воскресного блюда — пышного пирога, в котором, в отличие от ежедневного рациона, никогда не было ни грамма рыбы или иных даров моря. Она долго смотрела, как та вливает перемешанные жидкие ингредиенты в муку, а потом мнет и мнет тесто руками, пока то не превращается в единую однородную массу.
        — Ингрид?
        — Да, Джоан?  — ответила та, не поднимая головы и не отрываясь от процесса.
        — Мне кажется…  — Джоан запнулась. Она не знала, как сказать о своем уходе, не рискуя показаться неблагодарной.
        — Все, что кажется — призрак наших собственных мыслей,  — сухо ответила Ингрид поговоркой.
        Джоан слегка усмехнулась.
        — В таком случае мои мысли настойчиво крутятся вокруг того, что я уже слишком долго здесь нахожусь.
        — Долго — относительное понятие.
        — Но здесь — абсолютное.
        Ингрид бросила на нее короткий взгляд.
        — Ты опять говоришь непонятно, девушка.
        Джоан собралась с духом.
        — Я очень благодарна за то, что вы для меня сделали. У меня нет слов, чтобы выразить, как сильно я чувствую вашу доброту, и, если у меня есть возможность за нее расплатиться, я с радостью это сделаю. Но я не могу продолжать увеличивать этот долг.
        — Ты уже расплачиваешься,  — спокойно заметила Ингрид, разминая тугое тесто тонкими пальцами.
        — В смысле?
        — Ты помнишь, что случилось в тот день, когда ты пришла к нам?
        Джоан вздрогнула. Конечно, она помнила. И, конечно же, хотела этот день забыть.
        Она вдруг с ужасом поняла, что в ее жизни не осталось дней, которые ей не хотелось бы забыть.
        Ингрид выжидающе смотрела на нее. Джоан вместо ответа медленно кивнула.
        — Тогда Кэйя приняла тебя за Олава. Олав — это мой старший сын. Осенью он ушел от нас — сказал, что хочет видеть большой мир на больших кораблях. Я не могла его остановить. Он — свободнорожденный.
        Джоан еле заметно вздохнула. Традиция свободнорожденных детей здесь, на западе, была куда сильнее, чем в ее стране. Там, под консервативным влиянием Империи, она постепенно заменялась более суровым и однозначным отношением к семье и браку. Здесь же до сих пор существовал этот обычай.
        Испокон веков способность к деторождению считалась главным достоинством женщины при вступлении в брак. И испокон веков же считалось, что проверить это наверняка можно только одним способом — на деле. Из этого выросла традиция, целый институт брака и семьи. Заключался он в том, что девушка, достигнув совершеннолетия — в первую очередь физического, подтвержденного определенным обрядом конфирмации, получала право на полную свободу в своей личной — в первую очередь, физической — жизни. Она имела право встречаться с кем угодно и как угодно — с условием, что это не становится достоянием общественности,  — до тех пор, пока не наступала беременность. С этого момента девушка снова подпадала под абсолютную власть семьи — вернее, своей матери, и до самых родов практически не могла даже перекинуться словом ни с кем посторонним. Если роды проходили благополучно, мать и дитя оставались в семье ее родителей, а ребенок, если это был сын, назывался свободнорожденным. С этого момента — и только с этого,  — молодая мать становилась потенциальной невестой, и тут уже всякий мог к ней свататься. Если женихом был отец
ребенка, то последний утрачивал звание свободнорожденного и становился просто старшим сыном или дочерью и наследником всего имущества. Однако иногда случалось, что замуж женщину звал вовсе не тот, кто был с ней до этого. В таком случае будущий отец семейства не имел никакой власти над свободнорожденным сыном. До совершеннолетия этот ребенок обязан был во всем беспрекословно слушаться мать, а после становился хозяином своей судьбы и имел право распоряжаться своей жизнью, как ему заблагорассудится. Свободнорожденный ребенок обладал поразительными возможностями. Если отец был ему известен и признавал ребенка, как своего, последний мог по достижении совершеннолетия перейти в дом отца и продолжать его дело. Имел он так же право уйти из дома и выбрать себе совершенно другую жизнь — родители не могли препятствовать ему в этом. Часто бывало, впрочем, что свободнорожденный сын признавал отцом своего отчима — и тогда, опять-таки, терял свое право свободорожденности, приобретая права наследника. Как бы то ни было, свободнорожденными было подавляющее большинство путешественников, ученых, изобретателей, поэтов и
просто искателей приключений — то есть, по сути, именно они в итоге были двигателем глобального прогресса.
        Но многие, многие матери были оставлены ими далеко позади, в какой-нибудь глухой и заброшенной деревне, не имея никаких известей о любимом сыне и истово молящиеся в ночи о его возвращении домой.
        Рожденная до брака дочь тоже обладала своими, пусть и более скромными привилегиями. В отличие от других дочерей, она имела права отказаться от любого брака, даже если уже родила сама, и оставаться в семье матери столько, сколько захочет. Обычно такие дочери были очень тесно связаны со своей матерью, и, даже выйдя замуж, много времени и сил уделяли помощи и заботе о той. Именно поэтому первая дочь была всегда желаннее сына — она использовала свою свободу, чтобы остаться с матерью, а не покинуть ее.
        Олав, старший сын Ингрид, ушел из дома, как только ему стукнуло шестнадцать. В этих краях он уже считался мужчиной и был таковым во всем, что требовали от него родная деревня и родное ремесло. Но он хотел большего. Его настоящий отец не отказался от него — он погиб за несколько недель до его рождения, оставив на лице Ингрид на всегда глубокую вертикальную морщину между бровями, не разглаживающуюся никогда. Олав, принадлежащий к этому миру ее скорби и тоски, а не к миру спокойной размеренной жизни с отчимом, отчаянно хотел вырваться из него — и потому еще в детстве решил уйти из дома, как только станет достаточно взрослым. Ингрид знала об этом — но не возражала, не потому что не могла, а потому, что не хотела. Ей казалось, что с Олавом уйдет последняя, слабая, неискоренимая боль. Но то, что нам кажется — лишь призраки наших мыслей. Она думала лишь о том, чтобы боль ушла — она не догадывалась о том, что на ее место придет новая. Морщина залегла глубже.
        Хуже всего было то, что Кэйя — единственная дочь в семье,  — была привязана к Олаву больше, чем к своим родным братьям. Было ли дело в том, что он был чуть чутче их, как был чутче его отец, или просто в том, что он был самым старшим и самым мудрым из всех — но девочка скучала по нему чуть ли ни так же сильно, как и его мать, ждала его каждый день из моря и каждый день расстраивалась, когда он не возвращался. Сейчас, спустя полгода, она уже не бросалась всякий раз к морю при виде лодок, но Ингрид видела разочарование на ее личике каждый раз, когда Олава не было среди рыбаков.
        До того дня, как к ним не пришла Джоан.
        — Ты заменила ей Олава,  — тихо сказала Ингрид.  — За это я буду кормить и одевать тебя, обогревать и защищать ровно столько, сколько ты этого захочешь. Но ни днем дольше. Ты имеешь право уйти, когда пожелаешь. Только предупреди Кэйю, как следует. Олав решил, что лучше не прощаться. Но он был не прав. Всегда лучше прощаться.
        Джоан медленно кивнула и вышла на улицу, не говоря ни слова. Был вечер, с моря дул ветер, кидавший в лицо мелкий песок. Джоан села на краю дюны, как садилась уже много дней подряд, и застыла в абсолютной неподвижности. Этим умением она овладела в совершенстве — застывать.
        Она заслышала топот ног, визг и писк задолго до того, как дети показались на пляже далеко слева. Пришлось встать и спуститься на берег — она знала, что Кэйя все равно потребует от нее идти играть. Дети подбежали, закрутились вокруг нее, как чайки вокруг выступающих над водой скал. Кэйя, как обычно, уткнулась в ноги, но общая игра была слишком интересной, и она тоже закрутилась вместе со всеми, и крутилась до тех пор, пока Джоан не взяла ее за руку и не повела домой.
        — У тебя есть для меня подарок?  — спросила Кэйя бесхитростно и совершенно бескорыстно.
        Джоан слегка улыбнулась и покачала головой.
        — Нет. Но я надеюсь сделать тебе самый лучший подарок.
        — Какой?  — пискнула Кэйя возбужденно.
        — Увидишь.

* * *

        Она стояла и смотрела, как набегающие волны растекаются жидким золотом по мокрому песку, изредка касаясь ее босых ступней мимолетным холодом. Солнце уже медленно опускалось в воду — куда правее, чем в тот раз, когда Джоан впервые наблюдала, как оно садится в море. Но и тогда, и сейчас в движении светила была неотвратимая медлительность, величие предопределенности.
        Солнце всегда будет садиться в эти воды. Все закончится, песок превратится в пыль, камни станут новым песком — и все равно волны будут жадно ждать, когда красный диск растворится на их поверхности, растекаясь последним неверным теплом по холодной глади…
        «Глупости,  — подумала Джоан, прерывая саму себя.  — Когда пасмурно, ничего нигде не растекается. Темнеет — и все».
        Она вздохнула, распрямила плечи и попробовала сосредоточиться.
        Так, как учил Сагр.
        Сосредоточиться — и одновременно отпустить свои мысли. Потянуться следом за умирающим солнцем, над бесконечной темнеющей водой, и там, за тысячу миль от берега, услышать…
        …как воздух застывает над морем бесконечной толщей ночной тишины…
        …как тяжело вздыхают киты, на мгновение протекая над волнами темным всплеском плоти…
        …как колышутся на глубине водоросли, пропуская сквозь себя серебристые косяки рыб…
        Johaneth.
        Голос дракона зазвенел в голове, распадаясь на сотни смыслов и значений. Джоан вздрогнула, инстинктивно пытаясь спрятаться от этого многозвучия. Ей понадобилось усилие воли, чтобы не ослабить концентрации и не разрушить связь.
        «Мне нужна твоя помощь».
        Плохо. Ей плохо давалась речь драконов. Каждое слово звучало грубо, топорно, однозначно.
        Но дракон как будто и не заметил этого. Джоан могла ошибаться, но ей показалось, что в его сознании она почувствовала… дружелюбие?
        Я слушаю тебя, Последняя.
        И снова она не смогла сразу даже понять, что он говорил. Там было и согласие, и интерес, и знание, о чем она хочет просить, и понимание, что ей нужно сказать это самой.
        Джоан сжала зубы. Сосредоточиться. Ее просьба многогранна — у нее может быть тысяча возможных последствий. Тысячи сущностей одного решения. Ее — и его решения.
        Это уже две тысячи, усмехнулась про себя Джоан — и почувствовала, как теперь вздрогнул дракон.
        «Драконы не любят шуток»,  — вспомнила она. И сразу думать стало проще.
        «Я хочу научиться превращаться. Ты должен помочь мне».
        Вздох, тяжелый вздох отяжелевшего вечного сознания. Мысли дракона закрутились вокруг, прошелестели по песку тихой поземкой, всколыхнули усталые волны.
        Тебе не нужно учиться. Ты уже это умеешь.
        «Но я не знаю, как!»
        Знаешь. Вспоминай. Почему ты превращалась до этого?
        Она вздрогнула. И впервые не отшатнулась от многообразия значений, а потянулась за ними, пытаясь укрыться, спрятаться, не позволить себе понять, о чем он говорил.
        О ком он говорил.
        Мысли дракона крутились тихим настойчивым вихрем, нашептывая одно и тоже, одно и тоже, одно и тоже…
        Имя.
        Другого способа нет, прошелестел дракон.
        Джоан посмотрела на розовое холодеющее небо, раскинувшееся над бесконечной водой. Глубоко вздохнула. И потянулась мыслью, не формулируя в слова, а лишь осторожно прикасаясь ко всему, что похоронила в себе глубоко-глубоко пока плыла день и ночь к берегу, пока сидела неподвижно у моря, пока молча слушала рассказы маленькой девочки. И в тот момент, когда огромное черное нечто внутри зашевелились, заклубилось, пытаясь вырваться наружу, Джоан почувствовала, как по всему телу пробегает огонь, белое ослепительное пламя знания и спокойствия. Пламя играло и резвилось, растекаясь по венам, распускаясь в ладонях силой, расправляя спину уверенностью и решимостью.
        И наконец Джоан почувствовала, как медленно раскрываются за спиной огромные крылья. Мгновение она простояла так, на грани превращения, а перед глазами раскрывался мир во всей своей неисчислимой красоте.
        А затем Джоан снова потянулась к тому, что сидело внутри, к своей боли, делавшей ее человеком — и все исчезло.
        Остались только море и песок. И холодное небо, впитавшее в себя последние капли солнечного света.
        Джоан с шумом выдохнула — и чуть не упала, пошатнувшись от внезапно навалившейся реальности. Отступила на пару шагов от линии прибоя — и тяжело опустилась на песок.
        «Спасибо» — подумала она мягко.
        Ответом ей была тишина — и только спины китов мягко перекатились по бескрайней поверхности океана.

* * *

        Олав устроился юнгой на «Среброокую» осенью. Ему крупно повезло — многие мальчишки околачивались в порту месяцами. Но он был настойчивее других, соглашался на ничтожные условия и мечтал лишь об одном — поскорее попасть на борт. Капитан был суров, но не жесток — разрешил парню подняться на судно, оговорив с ним нулевую оплату и предельно мизерный паек. Олав был счастлив. Через три дня «Среброокая» отошла от берега, и все утро Олав драил палубу в полуобморочном состоянии от охватившей его эйфории. Он на корабле! Настоящем корабле с мачтами, нет, с фоком, гротом и бур… брут… Не важно! Все это не важно. Все это он выучит и будет говорить так, что сам капитан будет завидовать ему. Да что там! Он сам однажды станет капитаном, и будет бесстрашно вести свой корабль вперед, навстречу волнам и ветру…
        Волны и ветер повстречались очень скоро, и несколько раз Олава чуть ни смыло с палубы. Это несколько вернуло его к реальности, но не умерило энтузиазма. Лишь к концу недели, чувствуя, что желудок начинает подводить от голода, а вокруг по-прежнему одни и те же волны безо всяких изменений, он подумал, что жизнь на корабле не так уж и прекрасна, как ему казалось. Через месяц он окончательно решил, что эта жизнь ничем не лучше любой другой. Через два он ее возненавидел.
        Но он продолжал, скрепя зубы, скрести палубу, выслушивать насмешки и выносить пинки — потому что вернуться домой означало сдаться, признать свое поражение, а этого он никак не мог допустить. Поэтому, когда «Среброокая» вернулась в порт, он вместо того, чтобы сойти со всеми на берег, остался на борту. Капитан, увидев его там, пошутил, что Олав сросся душой с кораблем — и юноше нечего было возразить. Корабль был его мечтой — отказаться от него означало отказаться от всей своей жизни.
        «Среброокая» перезимовала в Дельте. Олав мог бы за это время дойти до дома и навестить свою семью — но не пошел. Корабль стал его домом, команда — семьей. В марте он вместе со всеми снова вышел в море — теперь уже в качестве матроса. Удача снова улыбалась ему.
        Но хорошее начало часто предвещает быстрый конец — не успев отплыть от Дельты и ста миль, «Среброокая» попала в шторм и потерпела крушение, разбросав часть команды среди бушующих волн и увлекая вторую часть за собой в пучину. Олав был среди первой счастливой части — судьба подарила ему еще несколько лишних мгновений бессмысленной борьбы. Он отчаянно барахтался в волнах, чувствуя, как постепенно ноги и руки немеют, а сознание заволакивает туман, как вдруг неведомая сил выдернула его из воды и потащила наверх сквозь ледяные струи дождя. Олав уже успел испытать достаточно на тот момент — свист крыльев и цепкую хватку огромных когтей его сознание услужливо заменило на мягкую и уютную черноту обморока.
        Очнувшись у себя дома, он в первое мгновение решил, что на самом деле еще не очнулся, а в следующее — что уже умер. Потом он услышал голос отчима — приглушенный голос человека, который боится кого-нибудь разбудить.
        — Удивительно! Только вчера ушла Джоан — а сегодня утром Олава нашли на берегу. Как его вообще вынесло к нам?..
        — Ничего удивительного,  — сухо ответила его мать.  — Каждый по-своему расплачивается по счетам.

        Глава 13

        Рано утром через северные ворота Дельты входило много народа. Немало и покидало город, проталкиваясь сквозь плотный поток в обратном направлении, благодаря чему на узкой улице, ведущей к воротам, образовывалась роскошная, непрекращающаяся, бурлящая и кипящая давка. Люди толкались, расчищали себе путь локтями и норовили наподдать каждому, кто задевал их локтями в свою очередь. Мужчины ругались, женщины визжали, младенцы орали, скот ревел — и над всем этим гордо и немного надменно развевался флаг с гербом Дельты, довольно омерзительного вида морским чудовищем, сжимавшем в лапе трезубец. Легенд происхождения герба было множество, но в любом случае он отражал дух поселения. Дельта была мрачным, тесным и грязным портовым городом. Находившийся всего в нескольких десятках миль от Акрии, столицы, он никогда не получал большой прибыли с обширной морской торговли, и лишь служил поставщиком дешевой рабочей силы на корабли и в Акрию, а заодно ареной для всех сделок и операций, которые проводить за светлыми стенами столицы было как-то несподручно.
        Утро тринадцатого мая было тем более серым и неприветливым, чем больше народу вспоминало, что сегодня, как назло, еще и пятница. Как и все жестокие и циничные люди, дельтцы были неимоверно суеверны, верили во все до единой морские приметы, носили обереги, слушались советов ворожей и гадалок — и искали на небесах объяснений и знаков для своей не сложившейся жизни. Тринадцатое число всегда было предметом для справедливого негодования — пятница же, несколько раз в году приходящаяся на это не благословенное во всех отношениях число, была проклинаема ни раз и ни два. Все знают — в этот день жди беды.
        День, однако, суливший столько несчастий жителям забытого Светом и Тьмой города, начался хоть и уныло, но по крайней мере без происшествий. Стражник у северо-восточных ворот к полудню, как обычно, начал клевать носом, пока его не сменил приятель, а он не пошел набить живот и не проветрить голову, отупевшую от постоянного крика и ора. Вернувшись на пост слегка ободренным, он начал развлечения ради рассматривать всех проходящих в город и выходящих из него — занятие, которое, по идее, входило в его прямые обязанности, но к которому он всегда относился, как к развлечению.
        Стражник всегда делил всех на две условные категории — давящие и давимые. В жизни, насколько он успел заметить, люди вообще делились именно так, а давка около ворот лишь обостряла эти черты, делала их более заметными. День на день не приходился — иногда больше было одних, иногда других. Стражник вел строгий счет и каждый вечер выводил результат. В зависимости от соотношения он соответственно выпивал после заката рюмку самогона или пинту пива — тем самым подводя итог и закрывая очередной безрадостный день.
        В отличие от большинства жителей в приметы он не верил, а потому не ожидал от тринадцатого числа ничего необычного, даже если оно совершенно случайно оказалось пятницей. Он был свято уверен, что дни недели и числа совпадают по хаотичной воле случая, и как-то раз открыто высмеял одного ученого паренька, который уверял его, что возможно сказать, каким днем недели будет первое января спустя миллиарды лет, если бы только у человечества была возможность каким-то образом посчитать такие огромные числа. Стражник не поверил тогда — а поскольку парнишка через несколько месяцев затонул на Среброокой, он решил, что это является косвенным доказательством его, стражника, правоты, так как демонстрирует совершенное бессилие человека перед стихией. Стражник не верил в приметы. Но сила природы была для него совершенно очевидна.
        Вот и сегодня, совсем согласно с природой, сильные и решительные давили в толпе слабых и робких, слабые и робкие в ответ иногда начинали исподтишка огрызаться и покусывать сильных — жизнь шла своим чередом. Стражник уже снова начал скучать и отвлекаться от собственного подсчета, когда его взгляд привлекла необычная фигура в толпе. Это был паренек, среднего роста, но жутко тщедушный. Волосы темные, чуть рыжеватого оттенка, обрезанные аккуратно, хоть и не очень ровно, были взъерошены ветром и торчали во все стороны. Одет паренек был, как самые бедные работяги, тянувшиеся в город в поисках куска хлеба — рубаха, бесформенные штаны, босые ноги уверенно шлепают по грязи. У него было странное, холеное, почти девичье лицо, и стражник точно бы решил, что это девка, если бы не две интересные особенности. Во-первых, выражение этого тонкочертного лица отнюдь не пристало девице, ибо было слишком холодным и решительным. Стражник ежедневно видел многих девушек, входивших в город и выходивших из него, и слишком часто он встречал в толпе их испуганный взгляд и слышал в общем гуле вскрики и писк. Кроме того, у
молодого путника была примечательная и совсем не женская манера двигаться, которая, собственно, и привлекла внимание стражника. Юноша обладал каким-то особенным талантом перемещаться даже в тех местах, где это, казалось, было невозможно сделать. Никого не давя и не терпя видимых неудобств, он скользил между людьми, легко проскакивал между спрессованными телами, уворачивался от неповоротливых телег, незаметно проходил между лошадьми и людьми, равно не замечая ни тех, ни других. Стражник внимательно следил за перемещениями юноши, одновременно пытаясь причислить его к какой-либо из двух категорий людей и постепенно приходя к выводу, что парнишка, судя во всему, принадлежал к высшей касте — той же самой, к которой принадлежал и он сам, стражник. Это был особенный род людей, крайне редко встречающийся в народе — те, кто не давит сам и не дает давить себя другим, но существует независимо и от тех, и от других, наблюдая за ними со стороны.
        В этот момент юноша в толпе неожиданно поднял голову и встретился глазами со стражником. После недолгого раздумья он вдруг поменял свой курс, пересек плотный поток, идущий из города — и невозможным и при этом невероятно быстрым прыжком запрыгнул на стену, в пару раз превышающую человеческий рост. Стражник замер, широко раскрытыми глазами глядя на юношу, балансирующего на краю парапета. Тот резко выпрямился, оглянулся на людское море внизу, после чего легко соскочил на каменную площадку. Стражник машинально сжал древко алебарды.
        — Отвратительно,  — спокойно сказал юноша высоким женским голосом.  — Я и не знала, насколько ужасны большие скопления народа. Доброго дня,  — кивнул он стражнику, после чего мгновенно и бесшумно скрылся в узком проходе, идущем от караульной вдоль стены.
        Стражник несколько раз беззвучно открыл и закрыл рот, потом растерянно посмотрел на толпу внизу. Когда он обернулся к темному переулку, там уже никого не было.

* * *

        По субботам в Дельте всегда бывала ярмарка. Мероприятие это, как и все в портовом городе, было шумным, грязным и непременно кончалось парой трупов, а то и поджогом. Однако власти города разумно полагали, что лучше пара трупов раз в неделю и один сгоревший трактир, чем вооруженное восстание и пожар на полгорода. А дельтские ремесленники и моряки могли устроить и то, и другое. Просто от скуки.
        Сегодня же день был особенный — капитан «Веселого», корабля, промышлявшего как торговлей, так и довольно сомнительными делами, устраивал соревнования. Любой желающий мог принять в них участие — а желающих было много. Главный приз — тысяча лотаров золотом — приманивал в город искателей приключений со всей округи. Менестрели в портовых трактирах воспевали немыслимую щедрость капитана — однако руководила им отнюдь не она. Спонсирование соревнований было частью сделки, на основании который власти Дельты не только закрывали глаза на некоммерческую деятельность «Веселого». Они прикрывали его перед Акрией, когда оттуда приходил очередной запрос после ноты протеста какого-либо союзного государства, чьи корабли атаковал «Веселый». Тысяча лотаров была не самой дорогой платой за подобную услугу — благо соревнования устраивались раз в год, в мае. Город же получал отличную возможность разом избавиться от большей части искателей приключений за раз — ибо одна половина благополучно сворачивала себе шею, а вторая шла в команду «Веселого» в качестве поощрительного приза. Победитель же либо вкладывал полученные
деньги в собственное дело, способствуя экономическому росту, либо спускал все в ближайшие несколько месяцев — лишние деньги так или иначе все равно добирались до городской казны. В результате все были довольны — кроме, разве что, свернувших шею. Но их мнение мало кого интересовало.
        Нынешняя суббота выдалась жаркой. Солнце опаляло лучами центральную площадь, на которой высились разнообразные хитроумные конструкции. Составленные в ряд, чтобы образовать непрерывную полосу препятствий, они широкой дугой огибали площадь с южного конца и заканчивались перед большой трибуной, возведенной возле ратуши. Солнечные часы на башне показывали полдень — все было готово. Знатные лица потели на трибуне, вытирая мокрые лбы рукавами ярких платьев, участники потели на старте, вытирая лбы рукавами рубах и рабочих курток. Простой народ толпился на площади, прилегавших улицах — и на крышах. Обладатели этих, бесспорно, лучших мест — ибо там не только открывался отличный вид, но и воздух был самым свежим — кидались шелухой от орехов в стоящих внизу. Те ругались и грозили кулаками наверх, прикрывая глаза от яркого солнца.
        Капитан «Веселого», Курт Глок, поднялся со своего места и оглядел площадь. Его ярко-красный камзол с золотыми пуговицами и нашивками был виден издалека — зрители зааплодировали. Капитан широко улыбнулся. Зубы у него были далеко не идеальными — но этого издалека видно не было. Толпа улюлюкала, размахивала платками, шляпами и просто непонятным тряпьем, мальчишки пронзительно свистели. Курт поднял руку, помахал ей, подождал пару мгновений — и медленно опустил. Шум пошел на спад — и наконец затих. Он проводил эти соревнования уже восьмой раз — и прекрасно знал, как толпа реагирует на малейшее его движение. Курту было глубоко плевать, что происходило с городом в его отсутствие — но один раз в году он был его кумиром. Любимцем. Королем. И Курт об этом знал.
        Он подождал, пока затихнут последние выкрики, еще раз окинул всех взглядом, как оглядывал всегда корабль перед боем — и звучным низким голосом, выкрикивающим команды в грохоте сражения и в шторм, воскликнул:
        — Начинаем!

* * *

        Солнечные часы на башне показывали четыре часа пополудни. Городская стража пыталась достать из-под одного из снарядов последнего участника. Тот громко стонал всякий раз, когда его пытались вытянуть за руки — комплекция у парня была внушительная, и широкая грудь, придавленная маятником, застряла намертво. Стражники тянули, парень стонал — толпа выжидающе и устало потела.
        Соревнования шли туго. Несколько человек дошли до середины — но все срезались на маятниках. Кто-то, более разумный, сходил с дистанции сам, кто-то пытался пройти — тех уносили на руках. Курт сидел, грустно подперев голову рукой. Он уже понял, что идея повесить маятники в два раза чаще, чем в прошлом году — чтобы внести разнообразие,  — была провальной. Конечно, если до конца никто так и не пройдет, он может сэкономить — но Курт знал, что это не лучший вариант. Толпе нужна была победа. Ей нужен был герой, про которого сложат балладу — пока что баллада получалась только о тридцати неудачниках. Двадцати девяти, если быть точным.
        Стражники наконец смогли вытянуть громилу — тот с жутким ругательством свалился с помоста, да так и остался лежать в пыли. Курт прищурился, рассматривая толпу оставшихся участников. Она заметно поредела. Никто уже не бежал к старту, надеясь на удачу. Глашатай безуспешно выкрикивал имена, записанные в алфавитном порядке — но участники не спешили отзываться.
        «Пора закругляться» — подумал Курт — и в этот момент заметил какое-то движение на старте. Сквозь гул заскучавшей толпы он не мог разобрать слов — но тут на помост запрыгнул паренек. Курт снова прищурился. На пареньке были только рубаха и широкие холщовые штаны — босые ноги чернели на фоне свежих сосновых досок. Глашатай поднялся на возвышение — и громко крикнул:
        — Джо Дрейк!
        Курт прищурился еще сильнее. «Ребенок» — подумал он.  — «Сейчас у меня на соревнованиях погибнет ребенок — и тогда толпа меня прибьет. А потом городской совет четвертует. И наложит штраф».
        Курт мгновенно поднялся. Шум в толпе утих. Капитан в сопровождении двух стражников спустился с трибуны и прошел по краю помостов с препятствиями к старту. Паренек стоял, скрестив руки на груди.
        — К соревнованиям допускаются только совершеннолетние,  — заявил Курт, выходя на стартовую площадку. Одна из досок громко скрипнула под сапогом. Курт поморщился.
        — В Дельте совершеннолетие наступает с семнадцати,  — спокойно заметил паренек высоким голосом. Курт внимательно присмотрелся к его лицу, с тонкими, изящными чертами, скорее уместными на гравюре, изображающей высокородных кавалеров и дам, чем…
        Курт присмотрелся еще внимательней.
        — И только мужчины,  — прошипел он еле слышно, подходя ближе к девушке — а было совершенно очевидно, что перед ним стоит девушка. Возможно, ей даже было семнадцать — но это уже ничего не меняло.
        Девушка усмехнулась — жестко, недобро — и тоже сделала шаг вперед. Пристально посмотрела ему в глаза. Он заметил, что они у нее очень странного цвета — как будто бы зеленые, но при этом с еле заметными желтыми всполохами.
        — Мне нужны деньги,  — девушка почти шептала, но Курт слышал каждое слово очень отчетливо.
        — Нет,  — сказал он твердо.  — Никаких женщин и детей.
        — Я не женщина,  — усмехнулась девушка.  — И не ребенок.
        Ее глаза гипнотизировали, сбивали с толку. Курт раздраженно моргнул.
        — Жить надоело, девка? Ты и до середины не дойдешь.
        — А если и так? Это мое дело.
        — Ошибаешься. Если с тобой что-нибудь случиться, достанется мне. Правила есть правила.
        — А если я скажу, что беру всю ответственность на себя?
        Курт нахмурился.
        — Вам нужен победитель,  — продолжила девушка еще тише.  — А мне нужны деньги. Это взаимовыгодная сделка.
        — С чего ты взяла, что можешь выиграть?
        Девушка ничего не ответила — только усмехнулась еще шире. И Курт вдруг почувствовал, что она может.
        Эта — может.
        — Ладно,  — поморщился он.  — Валяй. Поднимись вон туда — он махнул рукой на возвышение, на котором стоял глашатай,  — и скажи громко, что ты принимаешь участие в соревнованиях на свой страх и риск.
        Девушка хмыкнула, развернулась — и взлетела на надстройку одним прыжком, мгновенным и точным. Курт слегка наклонил голову, оценивая движение. Может, он и впрямь не ошибся.
        — Я, Джо Дрейк, заявляю, что принимаю участие в соревнованиях на свой страх и риск,  — девушка говорила очень странно — тихо, но так, что Курт был уверен — даже мальчишки на крышах слышат каждое слово.  — Капитан Глок не несет никакой ответственности за любые полученные мною увечья — или смерть.
        Толпа приветственно захлопала. Курт улыбнулся. Герой намечался знатный.
        Если она дойдет.
        Он кивнул девушке и направился к трибуне. Поднялся, сел. Посмотрел на одинокую фигурку, неподвижно застывшую на линии старта. И махнул рукой.
        На площади было очень тихо. Джо Дрейк, тридцатый участник соревнований, начал проходить полосу препятствий.

* * *

        Поначалу было легко. Цепочка брусьев, подвешенных на большой высоте, веревочная дорожка, шест, на который нужно было забраться, а потом с него перепрыгнуть на еще один подвешенный брус — все это Джоан могла бы проделать с закрытыми глазами. Но затем висели маятники. Она внимательно следила за всеми, кто пытался их пройти — и успела понять, что маятники подвешены слишком часто, и между ними не оставалось места, чтобы встать и приготовиться. Раскаченные не синхронно и имеющие разный вес, они перемещались так, что рассчитать траекторию движения заранее было невозможно. Из всех, кто пробовал пройти их, только один дошел до третьего — но и его смело с помоста.
        Джоан медленно выпрямилась на брусе, на который только что спрыгнула с шеста. Предыдущие четыре препятствия она прошла раза в два быстрее, чем любой другой участник — но маятники пугали и ее. Здесь требовалась нечеловеческая скорость.
        В теории — она у Джоан была.
        Но только в теории.
        Она мягко спрыгнула на узкую площадку. Толпа, громко приветствовавшая ее успех на предыдущих препятствиях, снова затихла. Джоан почувствовала на себе пристальный взгляд капитана в ярком камзоле.
        «Я пообещала,  — подумала она.  — Пообещала, что выиграю. Значит, придется пройти до конца».
        Джоан сделала шаг вперед — и кивнула прислужникам, которые раскачивали маятники. Раздался глухой свист, когда десять тяжелых металлических дисков стали рассекать воздух.
        Она прикрыла глаза. Сосредоточилась. И очень осторожно потянулась сознанием внутрь себя. Ее обожгло — воспоминанием, болью, страхом, и она невольно поморщилась, борясь с желанием забыть — и больше никогда не вспоминать. Потянулась еще — и почувствовала, как огонь начинает разливаться по венам, пляшет в мышцах, вспыхивает под веками ярко-желтым пламенем.
        Она открыла глаза.
        Маятники со свистом рассекали воздух.
        И они двигались очень, очень медленно.

* * *

        Курт держал в руке солидный мешок с призом, который следовало вручить победителю. Толпа ликовала, и потому он мог в очередной раз задать свой вопрос, не опасаясь, что его могут услышать:
        — И все-таки — как?
        Девушка в очередной раз покачала головой. Она улыбалась, но не зло, как раньше, а мягко, задумчиво.
        Курт усмехнулся, понимая, что ответа не дождется. Он уже протянул руку, чтобы вручить приз — и снова замер.
        — Иди ко мне на корабль,  — предложил Курт совсем тихо.
        — Нет,  — спокойно ответила девушка.
        — Ты никогда не хотела выйти в море?  — спросил он, хитро прищурившись.
        Девушка вдруг стала очень серьезной.
        — Я была в море,  — сказала она сухо.  — Дважды. И у меня нет никого желания туда возвращаться.
        Курт вздохнул — и махнул глашатаю, чтобы объявлял наконец победителя.
        Толпа ликовала — хлопала, кричала, свистела.
        Девушка приняла из рук Курта приз.
        Глаза у нее были совершенно желтыми.

* * *

        Джоан определенно испытывала сильное чувство дежа-вю. Все это уже происходило, с той лишь разницей, что город, в котором она в прошлый раз подбирала себе новую одежду, был настолько же приятней, насколько радостнее тогда она смотрела на жизнь. Саузертон был безусловно красив, даже поздней осенью в нем было свое очарование и шарм. Дельта даже в теплые дни мая выглядела темнейшей дырой мироздания, в которую как будто бы для простоты были сброшены все свидетельства человеческого уродства, физического и нравственного. Тогда Джоан, как маленькая девочка, радовалась покупке волшебных сапог из тончайшей кожи. Здесь ей с трудом удалось найти сапожника, который умел бы делать что-либо кроме кривых башмаков и деревянных галош. Найденный мастер не блистал талантом — но и Джоан уже больше не ждала подарков от судьбы. Конечно, сапоги не шли ни в какое сравнение со своими Саузертонскими предшественниками. Но Джоан не жаловалась.
        Ей совершенно необходимо было найти себе занятие — какое-нибудь невероятно занимательное занятие, которое быстрее всего заменило бы собой воспоминания, слишком часто дававшие о себе знать в последнее время. Она вспоминала Саузертон. И — постепенно — все, что было до него. Всю ту жизнь. Ей было теперь так странно, что тогда что-то вообще могло волновать ее. Что она могла мучиться и переживать. Что по какой-то нелепой, непонятной причине она могла отпустить Генри — не отпустить, прогнать, именно прогнать его, не имея никакой гарантии, что она сможет увидеть его снова — зачем? почему? как она могла? В такие моменты она хваталась за стены, грязные серые стены Дельты, и начинала часто-часто дышать.
        «Дыхание, Джоан,  — учил ее Сагр.  — Научись контролировать свое дыхание. Ты дышишь спокойно, твой организм приходит в себя после стресса, все возвращается в норму. Дыши. Ничего не говори, ничего не делай, никуда не иди. Просто дыши».
        Она дышала. Вспоминала Сагра — и дышала. Вспоминала отца — и дышала. Вспоминала Генри и… Нет. В эти моменты она все еще не могла дышать.
        Она слышала, как неровный камень начинает крошиться под пальцами, чувствовала, как начинает кружиться голова, как перед глазами вместо реальности расцветает совершенно другой мир — тогда Джоан брала себя в руки, сжимала себя, сдавливала торчащие ребра и дышала, дышала, дышала. Вдох, два выдоха. Вдох, два выдоха. Вдох, вдох, вдох.
        Нужно было бежать из этого города. Он тоже оказался неправильным местом, еще более неправильным, чем рыбацкая деревня. Здесь было слишком шумно, резкие запахи били в нос, люди сбивали с толку, все куда-то бежали, вечно никуда не успевали. Город вырвал Джоан из ее равнодушной летаргии. Больше не было сил делать вид, что ничего не было. И у нее больше не было сил на то, чтобы продолжать вспоминать все, что было. В конце концов, стены Дельты просто рухнут, если она не перестанет конвульсивно крушить их при каждом удобном случае. Надо бежать. Но Джоан больше не могла бежать просто так, без цели и смысла. Она должна была знать, куда и зачем идет.

* * *

        Спустя неделю после памятных соревнований, завершившихся сенсационной победой безвестного Джо Дрейка, оборванный паренек сильно преобразился — вместо босого, пропахшего морем и рыбой мальчишки по очень узкой и весьма грязной улочке осторожно и уверенно пробирался высокий юноша со странным лицом и внимательными зелеными глазами. Что-то было в нем такое, что заставляло прохожих сторониться и уступать ему дорогу, не задавая лишних вопросов. Юноша шел, заложив одну руку за пояс, и внимательно смотрел себе под ноги, лишь изредка поднимая взгляд. Его движения были быстрыми и точными. Его лицо настораживало.
        Джоан осторожно пробиралась по улице, раздумывая, куда может податься. Фактически единственным рынком труда Дельты был порт, но Джоан хватило моря на ближайшие несколько жизней. Она раздумывала о том, чтобы пойти подмастерьем к какому-нибудь ремесленнику — у нее были сильные и ловкие руки, и, если ей удастся убедить всех в том, что она никакая не девушка, все должно получиться.
        Шаги сзади заставили Джоан остановиться и прислушаться. Она замерла. Это не могло происходить снова. Они не могли найти ее здесь. Но она определенно уже слышала такие шаги — тихие, мягкие, крадущиеся шаги.
        Первым желанием было бежать. Бежать так быстро, чтобы уже никто никогда не смог ее догнать. Бежать как можно дальше от этих шагов, потому что при одном воспоминании о том, кому они могут принадлежать, внутренности сжимал страх. Страх совершенно иррациональный, простой детский ужас, ужас от воспоминаний, а не от опасности как таковой…
        «Стоп,  — сказала Джоан самой себе,  — стоп. Еще раз это не повторится. Хватит. Хватит бежать».
        Она развернулась и пошла навстречу шагам. Ее услышали, потому что неожиданно стало тихо, и Джоан могла различить, как замерло дыхание тех, кто преследовал ее. Они не ожидали, что она пойдет к ним. Хорошо.
        Она мысленно отсчитывала расстояние от себя до тех, кто теперь настороженно ожидал ее появления из-за поворота. Пятьдесят шагов. Двадцать. Десять. Три шага. Два. Один.
        Джоан вышла из-за угла и громко вздохнула от удивления. Она так хорошо представляла себе молчаливых угрюмых людей в черном с аккуратными лицами профессиональных убийц, настолько была уверена, что ее поджидают именно они, что теперь при виде сапожника и портного, у которых она была не далее как вчера, она застыла на месте от неожиданности. Не было опасности. Не было ужаса. Были двое ремесленников, не очень умных и откровенно грубых. Но они не представляли для Джоан ровно никакого интереса.
        Некоторое время они стояли, молча глядя друг на друга, после чего Джоан развернулась и пошла по той улице, на которую только что свернула, в обратном направлении. Она злилась на себя. Они просто шли по своим делам. Просто куда-то шли. А он вообразила себе невесть что. Кому она нужна.
        Она была так сильно занята своими мыслями, что не замечала ничего вокруг, и потому снова удивилась, увидев, что проход по улочке загораживают несколько фигур. Она помедлила и машинально обернулась только для того, чтобы увидеть, что сапожник и портной, в компании еще двух непонятных типов, остановились в десятке шагов за ней.
        «Ну хорошо,  — пронеслось в голове Джоан,  — кажется, им все-таки нужна именно я».
        Она присмотрелась к людям, ожидавшим ее впереди. «Ну и рожи»,  — подумалось машинально. Впрочем, одну из этих рож она совершенно точно уже видела. Это был тот самый странный мужик, который представился ей ювелиром и у которого ей удалось обменять неудобный мешок с золотыми монетами на несколько драгоценных камней. Он отлепился от стены и подошел к Джоан, остановившись в нескольких шагах. За его спиной маячили еще двое, комплекцией и выражением лица как две капли похожие на тех, что стояли вместе с портным и сапожником.
        «Портовые грузчики»,  — догадалась Джоан. Она давно заметила, что грузчики в Дельте много и охотно халтурили помимо своей основной специальности. В основном — примерно, как сейчас. Строго говоря, они не выходили за пределы своей профессиональной компетенции. Все, что требовалось и там, и тут,  — это грубая физическая сила. А ее у них было хоть отбавляй, особенно при правильной мотивации.
        Бесспорно, по ночам мотивация грузчиков бывала значительно выше.
        Джоан сложила руки на груди. Она подозревала, что, если захочет просто сбежать, у нее есть все шансы оказаться на крыше одного из домов быстрее, чем любой из них успеет моргнуть. Но ей было любопытно, что они от нее хотят. Она, конечно, догадывалась. Но было интересно узнать наверняка.
        — Чем могу быть полезна, господа?  — спросила она любезно, оборачиваясь к сапожнику и портному.
        — Ты — ничем,  — буркнул портной.  — А вот твои бриллианты нам бы очень пригодились.
        Джоан кивнула. Все верно.
        — Боюсь, ничем не смогу вам помочь,  — сказала она тоном печальной обреченности.  — Бриллиантов не осталось.
        — Не говори, что ты уже все потратила,  — так же неразборчиво прошипел портной.  — Я не поверю!
        Скорбная гримаса не сходила с лица Джоан.
        — Увы, но это так. Есть один рубин, пара сапфиров, один или два изумруда. Но с бриллиантами прямо беда.
        Она видела, как портной расцветает прямо на глазах. Он, однако, не имел склонности к высокоинтеллектуальной беседе, и потому бросил грубо:
        — Давай все сюда.
        Джоан спокойно кивнула.
        — Хорошо. Пишите расписку.
        — Какую расписку, дура? Отдавай камни.
        — Так-так-так, подождите,  — Джоан как будто обеспокоенно поморщилась.  — Вы что, хотите просто так их у меня забрать?
        Сзади нее раздался смешок.
        — План был такой,  — подал голос ювелир, не переставая посмеиваться.
        — А вам не приходило в голову, что это довольно хреновый план?
        — С чего это?  — буркнул портной.
        — С того, например, что я могу не захотеть их отдавать.
        — Не дури, девка,  — спокойно бросил сапожник.  — Отдай камни, и мы уйдем, не причинив тебе никакого вреда.
        — А если я их не отдам, вы думаете, что сможете причинить мне какой-нибудь вред?
        Ювелир сзади фыркнул. Портной что-то буркнул.
        — Думаю, вполне,  — заметил сапожник сухо.
        Джоан посмотрела ему прямо в глаза.
        — Ну-ну,  — только и ответила она.
        Сапожник моргнул. В следующий момент девушки, стоявшей перед ним на мостовой, уже не было.
        — Где она?  — прошипел Ювелир. Портной выругался. Сапожник посмотрел вперед и назад по улице, потом поднял глаза.
        — На крыше. Она, мать его, на крыше.
        Сапожник сплюнул. Портной что-то проворчал, возможно, проклятие. Ювелир молчал. Ему с самого начала казалось, что это гиблая затея.
        Джоан махнула стоявшим внизу мужчинам рукой и быстро и бесшумно пошла по крышам в сторону городских ворот. Вопрос о цели путешествия откладывался на неопределенный срок. На данный момент задачей номер один определенно было выбраться из города. Она знала, что портной и компания вряд ли оставят ее в покое. Возможно, они возьмут еще кого-нибудь в долю, чтобы увеличить свои шансы на ее поимку.
        Она спустилась с крыши почти у самых ворот. Солнце уже садилось, но у нее еще должно было оставаться время до закрытия. Она быстро пошла по узкому проходу вдоль стены, который соединял все городские башни и который должен был привести ее прямо к караульной. Она шла быстро, глядя прямо перед собой — и потому не заметила тень, притаившуюся в одной из ниш. Тень выскользнула вслед за ней — а потом кто-то одной рукой схватил Джоан за волосы и развернул к стене, а второй приставил нож к горлу. Она вскрикнула от боли и неожиданности — и замерла. Мгновенный испуг снова взял верх над появившейся было уверенностью в себе — она чувствовала, как немеют пальцы и дрожат колени. Ужас, тот самый ужас, который не давал ей пошевелиться тогда в Саузертоне, сейчас начал скользким червяком ворочаться где-то в животе. Она судорожно сглотнула.
        — Редкостная удача,  — прошептал сапожник, глядя ей в глаза.  — Из всех ворот ты выбрала именно эти, и из всех подходов к ним — именно этот проулок. Я думаю, это судьба.
        — И никакой необходимости,  — продолжил он, проводя рукой по шее Джоан и нащупывая шнуровку,  — никакой совершенно необходимости с кем-нибудь делиться, правда?
        Он продолжил спускаться рукой в вырез рубашки. Нащупал мешочек, но не остановился и продолжил скользить шершавыми пальцами по коже. Ужас в животе Джоан начал крепко переплетаться с омерзением. Она начала часто-часто дышать.
        Сапожник был умным малым. Проворным и хитрым. Он много хотел от жизни — и, кажется, жизнь наконец подарила ему то, чего он хотел. Получив драгоценности, он получал ключ к своим самым честолюбивым мечтам — ибо мечты у этого смекалистого парня были на редкость честолюбивыми. Он хотел выйти в люди. Он всегда знал, что быть сапожником — не его удел. Что он достоин большего.
        И он знал, что эта девушка — настоящий подарок судьбы. Конечно же, надо было хватать мешочек, перерезать ей горло и бежать к воротам, пока те еще не закрыли. Собственно, именно так он и собирался поступить. У него не было никаких далеко идущих поползновений, тем более что и девушка была не то, чтобы особенно соблазнительной. Но что-то в ней было, что-то странное и манящее, что подтолкнуло его не останавливаться на мешочке с драгоценностями и поизучать ее еще чуть-чуть. В конце концов, он ничего не терял. Простое мужское любопытство.
        Он уже добрался рукой до ее груди, и сам почувствовал, что начинает слишком увлекаться. С другой стороны… время еще есть…
        Он определенно увлекся. Он не заметил, как глаза девушки из зеленых становятся ярко желтыми, как ее дыхание неожиданно выравнивается и становится глубоким и почти беззвучным. Он не успел заметить, как реальность постепенно заменяется чем-то другим, чем-то невыразимо прекрасным…
        Джоан просто оттолкнула его. Она всего-навсего дала выход тому омерзению, которое распирало ее изнутри, чувствуя, что иначе она просто взорвется — она знала, что в ее случае это отнюдь не метафора. Она просто оттолкнула сапожника изо всех сил.
        Парень подлетел в воздух и ударился о противоположную стену узкого прохода, после чего медленно сполз на землю.
        Прошло очень много времени, прежде чем Джоан смогла моргнуть. Потому что ужас, до того просто тихо копошившийся где-то внутри, медленно и уверенно разлился по всему телу, связал руки, приклеил ноги к земле — и остановил даже глаза. Она хотела и не могла отвести взгляд от тела внизу и следа, оставшегося на стене. Она никогда раньше не видела, что происходит с человеком, разбившимся о камни.
        Она услышала ровные, тяжелые шаги, приближавшиеся справа. Стража. Ежевечерний обход вдоль стен. Она слышала, как стражник подошел. Как остановился. Как что-то кому-то крикнул. Раздались еще шаги, тяжелые и торопливые, кто-то громко говорил, кто-то тряс ее за плечо. Она не знала, кто. Она не могла отвести взгляда.
        Она не сразу поняла, что спрашивают ее.
        — Что здесь произошло?! Кто его убил? Ты видела, кто его убил?
        Медленно, невероятным усилием воли Джоан подняла глаза на стражника, продолжавшего трясти ее.
        — Это я,  — прошептала она беззвучно пересохшими губами.  — Это я его убила.

        Глава 14

        Все познается в сравнении. Не надо морщиться, Джоан, не надо поджимать губы. Все познается в сравнении. Поверь мне.
        Кто так говорил? Джоан уже не помнила. Она сидела на каменном полу, неровном, холодном и влажном каменном полу дельтской тюрьмы и чувствовала, как вся ее жизнь медленно утекает в черную вонючую дыру в полу.
        Столько времени она барахталась в волнах, плыла и тонула, жила и страдала — а смысл? Ее больше нет. Ее очень давно больше нет. Есть чудовище с ее лицом, ее голосом, ее руками. Столько людей любили это чудовище. Столько заботились о ней, жалели ее, доверяли ей. Доверяли этим рукам.
        Рукам убийцы.
        Смешная была у нее жизнь.
        Когда она впервые превратилась в дракона, ей казалось, что в этот момент жизнь закончилась. Потом, когда Генри бросил ее у Сагра, она закончилась еще раз. Потом — когда она прогнала его. Потом — когда умер Сагр. Потом — когда она узнала, что больше нет отца и Генри. Жизнь заканчивалась и заканчивалась, и начиналась снова, потому что все это по большому счету не имело большого значения. Теперь Джоан знала это.
        Ее жизнь не имела никакого значения. Она могла хоть тысячу раз закончиться. Не было никакой ее жизни. Была только жизнь чудовища. И оно медленно и методично убивало людей вокруг. Сначала — осторожно, как будто оно было ни при чем. Теперь — своими руками. Но большой разницы не было. Просто теперь чудовище наконец-то можно было привести к ответу.
        Джоан надеялась, что ее не приговорят к смертной казни. Она знала, что чудовище не даст себя убить. Кто еще пострадает при ее превращении? Нет, уж лучше пожизненное заключение. Вечное, потому что Джоан верила — чудовище никогда не умрет. Должно — но не умрет. Что ж, она готова на эту вечность. Она будет приглядывать за чудовищем. Присматривать как следует, чтобы оно никогда больше никому не принесло вреда.
        Она сидела на полу, безучастная ко всему, что происходило вокруг. В камере было еще много людей, но она не замечала никого. Сокамерники же, узнав, за что Джоан оказалась здесь, сторонись ее по мере сил. Никто не хотел, чтобы его мозги размазали по стенам камеры. История о том, как умер сапожник, уже несколько дней ходила по городу, обрастая все новыми подробностями. По последней версии, убийца сама подстерегла его, ничего не подозревавшего, в темном проходе, потому что хотела вернуть обратно свои деньги. Поговаривали, что она несколько раз ударила его затылком о стену, много-много раз подряд, пока он не умер. Эти слухи проникали в камеру и становились темой постоянного перешептывания. Джоан было все равно. В конце концов, это все были совсем незначительные отклонения от правды.
        Обнаруженная еще в море способность обходиться без еды, воды и воздуха оказалась полезна и здесь. Джоан было противно думать о том, что чудовище нужно кормить. Пусть сидит тихо и не двигается. Еду Джоан сметали сразу же, как только стражник протягивал их через окошко в двери камеры. Кто-то быстрый, как вороватый кот, подскакивал и утаскивал жалкие огрызки, боязливо косясь на нее блестящими в полумраке глазами. Ей было все равно.
        Суд над заключенными проходил раз в две недели, массово. Городской судья садился в зале ратуши и подряд объявлял приговоры всем скопившимся за это время заключенным. Правосудие работало быстро и безошибочно. Всякий, кто оказывался в тюрьме, был виновен. Каждый виновный получал приговор. Система не давала сбоя.
        За пару дней до суда к ним в камеру бросили еще одну девушку. Она была маленькой, в грязной и сильно изодранной одежде, в которой обычно ездили верхом. Рыжие волосы тоже не страдали чистотой, но даже в таком виде они производили впечатление. Буйные кудри горели так ярко, что волосы Джоан на их фоне казались банального и невыразительного коричневого цвета. Маленький вздернутый нос украшало несколько веснушек и смешная морщинка, как будто его обладательница все время стремилась увеличить его курносость. Из-под рыжих — действительно рыжих — ресниц испуганно смотрели серо-голубые глаза. Губы были разбиты и потрескались, но можно было угадать, что от природы у них была безупречная форма. Кожа, несмотря на слой пыли и грязи, выглядела смуглой и ровной, и покрывала округлые, сильные мышцы. Джоан рассматривала девушку из своего одинокого угла, машинально отмечая все эти детали. Ей было все равно.
        Первое время девушка лежала на полу и плакала. Джоан сначала наблюдала за ней, потом ей это наскучило, и она перевела взгляд на потолок. Ей было все равно.
        Когда принесли вечерний паек, порцию девушки постигла та же участь, что и порцию Джоан, с той лишь разницей, что девушку это явно расстроило. Она даже попыталась вступить в схватку с тем странным существом, что ежедневно забирало еду Джоан, и которое когда-то, вероятно, было человеком. Джоан не осуждало существо. Когда-то она тоже была человеком, но не всем же дано им остаться? Девушка дернулась в попытке получить еду назад, но существо зашипело и глухо выругалось, подняв тощую руку на девушку. Та испуганно отшатнулась назад, забилась обратно на свое место и снова начала плакать. Джоан отвернулась. Ей было все равно.
        Она с отстраненным интересом наблюдала, как девушка жмется и переживает, глядя на черную дыру в полу. С отстраненной же вежливостью отвернулась, когда та наконец решилась ею воспользоваться. Джоан было все равно, но зачем же смущать человека?
        Она заметила, что девушка иногда тоже наблюдает за ней. Слышала, как кто-то услужливо сообщил рыжей, что за странная фигура сидит все время у стены, не шевелясь и лишь переводя равнодушный взгляд с одного предмета на другой. Она видела краем глаза, как девушка поежилась и отползла подальше от нее. Джоан не возражала. Ей было все равно.
        Ночью, когда все, кроме Джоан, спали, она вдруг заметила шевеление в противоположном углу. Три фигуры встали с пола и осторожно, на ощупь стали пробираться к тому месту, где спала рыжая девушка. Джоан наблюдала за ними. Они не могли видеть, что она не спит. Но она видела их отлично.
        Трое бесшумно окружили спящую девушку. Джоан прищурилась. Она не знала наверняка, но у нее было мало сомнений относительно того, что они задумали. Что-то странное шевельнулось внутри. Джоан отвернулась. Ей было все равно.
        Она слышала, как девушка глухо замычала, видимо, кто-то зажал ей рот. Она могла не смотреть — но у нее был отличный слух. И даже на слух представить всю картину было не сложно.
        Что-то настойчиво заворочалось внутри, беспокоя, все сильнее отвлекая и мешая ни на что не обращать внимания. Джоан глубоко вздохнула.
        — Оставьте ее,  — сказала она тихо, но отчетливо.
        Звуки в углу затихли, а в следующее мгновение один из трех оказался перед Джоан. Он быстро наклонился и сильно схватил ее за горло.
        — Без фокусов,  — прошипел он.
        — Плохая идея,  — спокойно ответила Джоан, не обращая внимания на стальные пальцы.
        Он процедил что-то неразборчивое, но очевидно мерзкое.
        — Очень плохая идея,  — повторила Джоан.  — Вы должны были слышать, что у сапожника был при себе нож. И что он совершенно ему не помог.
        Пальцы исчезли с ее горла, темная фигура отступила на шаг назад. Воцарилась тишина.
        — Я считаю до трех,  — тихо продолжила Джоан.  — На счет три вы будете сидеть в своем углу тихо, как мышки. Даже еще тише. Мне уже надоела ваша вечная возня по ночам. Так что в угол — и спать. Быстро. Раз…
        Остальные двое тоже поднялись и отступили на пару шагов, пытаясь в темноте разглядеть Джоан.
        — Два… Я не шучу. Я сейчас встану.
        Они замерли.
        — Три,  — сказала Джоан, поднимаясь на ноги и делая шаг вперед.  — Я предупреждала.
        Они ломанулись к противоположной стене, спотыкаясь о спящие тела. Кто-то проснулся, кто-то громко выругался. После этого снова все затихли, слышно было только учащенное дыхание тех троих в углу, да судорожные рыдания девушки на полу. Джоан немного постояла, потом подошла и опустилась рядом с ней.
        — Не бойся,  — сказала Джоан тихо, видя, как девушка пытается встать и отползти.  — Я не трону тебя. Просто возьми это,  — добавила она, снимая с себя куртку и протягивая ее девушке. После чего встала и вернулась обратно на свое место на полу.
        Она слышала, как девушка возиться с курткой, пытаясь застегнуть ее, чтобы прикрыть то, что осталось от ее рубашки. Наконец она справилась со всеми застежками и свернулась на полу. Камера снова погрузилась в тишину.
        — Спасибо,  — вдруг тихо сказала девушка.
        Джоан посмотрела на рыжую, в блестящие голубые глаза, пытающиеся отыскать ее в темноте.
        — Всегда пожалуйста,  — ответила она тихо.
        И улыбнулась.

* * *

        Утром рыжая девушка сама подошла к Джоан и села рядом. Джоан сделала вид, что не заметила этого, но по большому счету не возражала. Во всяком случае, так рыжую точно больше никто не тронет.
        Теория подтвердилась на практике — их порцию теперь никто не пытался перехватить. Девушка предложила Джоан ее паек. Какой смысл есть еду, если она тебе совершенно не нужна и при этом отвратна на вкус?
        Девушка была очень голодной. Она съела все.
        Джоан рассчитывала, что оставшиеся два дня до суда пройдут в тишине. Она не жалела, что встала на защиту рыжей, но окружающий мир по-прежнему не представлял для нее никакого интереса, и она все еще не видела никакого смысла в том, чтобы с кем-либо о чем-либо говорить. Она хотела снова погрузиться в равнодушное созерцание, из которого ночью ее так бесцеремонно вырвали — и потому невольно начала раздражаться, когда рыжая девушка решила, вероятно, в порыве благодарности, сойтись с ней поближе.
        — Спасибо еще раз.
        Джоан кивнула.
        — И за еду тоже.
        Джоан никак не отреагировала.
        — Кстати, меня зовут Джил. Джил Гаттер.
        Джоан прикрыла глаза.
        — А как зовут тебя?
        Джоан помедлила.
        — Джо,  — наконец ответила она, не открывая глаз.
        — Джо? Странное имя для девушки. А дальше как?
        Джоан слегка сжала зубы.
        — Никак.
        — Но ты же что-то сказала им при составлении протокола?
        — Я сказала им, что меня зовут Джо Дрейк, но это совершенно не означает, что это правда.
        — Лучше, чем ничего.
        — Сомневаюсь.
        Джил ничего не ответила, и Джоан начала надеяться, что ее любопытство иссякло. Но она всегда думала о людях лучше, чем они того заслуживали.
        — А чем ты занимаешься?
        Джоан промолчала.
        — Хей! Ну, расскажи мне, Джо, что ты умеешь.
        — Убивать,  — ответила Джоан спокойно, поворачиваясь к Джил и глядя ей прямо в глаза.
        К ее удивлению, Джил не отвела взгляда.
        — Ты еще умеешь спасать,  — возразила она тихо.  — Так что не надо пытаться так пафосно пускать мне пыль в глаза. Ты не то, чем кажешься.
        Джоан слабо усмехнулась, отворачиваясь и снова переводя взгляд на потолок.
        — Это точно,  — согласилась она.

* * *

        В день суда всех начали по очереди выводить из камеры. Обратно уже никто не возвращался, поэтому узнать, как проходит суд, не было никакой возможности. Джоан заметила, что теперь исход суда стал представлять для нее интерес. Ей вдруг пришло в голову, что мысль о смертной казни не нравится ей вовсе не только потому, что это освободит дракона. Джоан просто-напростоне хотелось умирать, а полное превращение, она знала, было равносильно этому.
        Она не хотела задавать вопросов Джил, боясь проявить к девушке чересчур большой интерес и тем самым снова дать ей повод попытаться поговорить по душам. Но любопытство в конце концов пересилило.
        — Какой приговор обычно выносит суд?
        Джил ответила не сразу.
        — По-разному.
        — Зависит от преступления?
        — В основном.
        Джоан подождала, что девушка скажет ей что-нибудь еще, но та молчала.
        — Я просто хочу понять, какова вероятность того, что меня повесят,  — спокойной заметила Джоан.
        Джил как-то странно на нее посмотрела.
        — Очень небольшая. Мизерная, я бы сказала.
        — Почему? Мне казалось, это обычная мера пресечения для убийц.
        — Не особо разбираюсь в мерах… сечения, но здесь, в Дельте, никогда не станут убивать человека, если из него можно извлечь выгоду.
        Джоан открыла рот, но в этот момент замок громко лязгнул и в камеру вошли двое стражников.
        — Джо Дрейк. На выход.
        Джоан встала и послушно подставила руки под наручники, от которых тянулась длинная цепь. Выходя, она кинула вопросительный взгляд на Джил, но та не смотрела на нее.
        Городская тюрьма соединялась со зданием ратуши длинным подземным переходом. В конце перехода было небольшое караульное помещение, одна из дверей в котором вела прямо в зал для суда. Стража убедилась, что из зала уже увели предыдущего обвиняемого, после чего вошла туда вместе с Джоан.
        Судья сидел на высоком резном кресле, обитом ярко-красной тканью. Вид у него был усталый и почти обреченный. Перед ним стоял большой стол, на одном конце которого сидел писарь, усиленно что-то строчивший. Когда Джоан поставили перед столом, судья нехотя поднял глаза и смерил ее взглядом.
        — Имя?
        — Джо Дрейк,  — ответил один из стражников.
        Судья что-то пробормотал, после чего писарь быстро подсунул ему протокол допроса и показания свидетелей.
        — Так-так,  — покачал судья головой, пробегая глазами по тексту.  — Убийство, значит. Обвиняемая Джо Дрейк, признаете ли вы вашу вину?
        — Да, господин судья.
        Писарь перестал писать и уставился на нее. Судья поперхнулся и закашлялся. Один из стражников задержал дыхание, второй, наоборот, с шумом выдохнул.
        — Что вы сказали?  — переспросил судья, наконец откашлявшись.
        — Я сказала, что признаю свою вину,  — несколько недоуменно ответила Джоан.
        — Любопытно, любопытно…  — пробормотал судья, глядя в протокол. Потом снова с нескрываемым интересом посмотрел на Джоан. Увидев ее растерянное выражение лица, он слегка улыбнулся.
        — Видите ли, барышня… Я — судья Дельты вот уже почти двадцать три года. И еще ни разу ни один обвиняемый не признавал своей вины.
        — Ну что ж…  — продолжил он задумчиво,  — раз вы такая… сознательная… и убийство не предумышленное…
        Он выпрямился в кресле, кивнул писарю, и тот снова застрочил.
        — Властью, данной мне людьми города Дельта, я приговариваю Джо Дрейк к пяти годам рабства. Средства, полученные с продажи подсудимой, идут в счет компенсации семье убитого.
        Судья стукнул молотком, и махнул рукой стражникам. Когда она уже выходила из зала, она увидела, что в другую дверь заводят Джил. Та вопросительно на нее посмотрела, и Джоан подняла одну руку, растопырив все пальцы. Джил удивленно подняла брови, но Джоан уже выпихнули за дверь и закрыли ее.
        Джоан отвели в небольшую комнатку, в которой — о чудо,  — ее ждали вода и мыло. Там ей выдали новую одежду — бесформенную шерстяную тунику грязно серого цвета и такие же штаны, завязывающиеся веревкой на поясе. Старую одежду забрали, оставив только сапоги, что, впрочем, было уже неплохо, потому что они были самой ценной частью всей ее экипировки, и наиболее целой на данный момент. Арестантская форма была ей непомерно велика, но Джоан это мало волновало. Когда она оделась, ее вывели, снова сковали руки и повели по каким-то коридорам. Свернув пару раз, они вышли на длинную галерею, идущую с задней стороны ратуши. На галерею вело много комнат, и, присмотревшись, Джоан поняла, что это камеры. Некоторые из них были уже прилично заполнены арестованными, но на ее счастье, комната, в которую привели ее, была пока что совершенно пуста. Она села на пол у стены и прикрыла глаза. Можно было снова на некоторое время погрузиться в полную апатию, и она сидела очень долго, не думая, почти не дыша, пока снова не лязгнул замок, дверь не отворилась и в комнату не ввели Джил. Ей тоже выдали комплект формы и забрали
ее одежду, вернее, остатки ее одежды и куртку Джоан. Джил села у стены напротив.
        — Сколько?  — спросила Джоан.
        — Семь. Как получилось, что ты отделалась пятью?
        Джоан пожала плечами.
        — Я умею произвести хорошее впечатление. Что теперь?
        — Теперь они загонят сюда еще несколько десятков таких же везунчиков, как мы, и завтра устроят торги.
        — И кто обычно на этих торгах покупает?  — после некоторого молчания спросила Джоан.
        — По-разному. В основном скупают крестьяне, ремесленники, иногда купцы. Берут на всякую черную подсобную работу, где можно легко на цепь посадить. Если человек умеет что-нибудь особенное, глашатай это объявляет, и тогда его могут на место получше купить. Недавно у нас был один беглый монашек, который пытался курицу стянуть, так он писать умел. Его купила городская управа писчиком. Пять лет штаны протирал, а как освободили — повышение получил. Сейчас второй секретарь в Городском совете,  — Джил усмехнулась.
        — А кто покупает девушек?
        Джил напряглась.
        — Смотря каких. Тех, кто в хозяйстве сведущ, кухарить умеет, или шить — тех чаще всего в большие дома берут. Этим неплохо живется, порой не хуже, чем в родительском доме, разве что на цепи.
        — А тех, кто не сведущ?
        — Красивых,  — тихо сказала Джил,  — покупает мадам Бонтони. Несколько раз приезжал какой-то не то барон, не то маркиз, и отбил у нее одну девку. Ее отец задолжал всему городу, и отдал свою дочь… в уплату долгов. Кажется, ему тогда со всеми расплатиться удалось. И лошадь у нас купить,  — прибавила она еще тише.
        — Откуда ты все это знаешь?  — не удержалась Джоан.
        — Так ведь торг на ярмарке всегда проходит — и зрителей много, и покупателей. А мы с отцом ни одной ярмарки не пропускали. Пока я мелкая была, он мне давал горсть монет и отсылал гулять, чтоб под ногами не путалась.
        — И ты смотрела на торг рабов?  — удивленно спросила Джоан. Она не могла представить, как такое зрелище может доставлять удовольствие.
        — Я не смотрела,  — сказала Джил, поднимая глаза.  — Просто глашатай кричит всегда громко. На всю ярмарку слышно.
        Джоан помолчала.
        — А ты, Джил Гаттер,  — спросила она вдруг.  — Как ты попала сюда?

* * *

        Билл Гаттер жил в пятидесяти милях на запад от Дельты. У него была большая коневодческая ферма — настолько большая, что многие из знати, живущие в столице, приезжали к нему, чтобы выбрать себе коня. У Билла Гаттера не было детей — так, по крайней мере, он считал, пока однажды на пороге его дома не возникла жутко рыжая девочка, деловито объяснившая, что она его свободнорожденная дочь, что ее мать умерла почти сразу после ее рождения, что все это время она жила у своей тетки, но поскольку тетка — земля ей пухом — тоже благополучно скончалась — именно такие слова употребила Джил,  — то теперь она будет жить у него. Билл Гаттер крякнул, охнул, и долго поглаживал бороду. Формально он мог выставить девочку на улицу, поскольку никаких официальных доказательств того, что он ее отец, ни у кого не было. Но его борода была того же огненно рыжего цвета — и иногда, очень редко, но он все-таки вспоминал девушку, с которой вырос вместе, и которую оставил, чтобы уйти работать на ферму своего отца. Он мог бы взять ее с собой, думал он сейчас. Но почему он этого не сделал, никто уже не помнил.
        Девочка смотрела на него серьезными голубыми глазами — и Билл Гаттер впустил ее, решив, что дочь тоже может помогать ему. И Джил помогала. Ловкая и быстрая, она прекрасно управлялась с лошадьми, умная и ласковая, прекрасно управлялась с отцом. Он не заметил, как весь дом перешел в ее крепкие маленькие руки. Девочка росла, и несколько лет спустя Джил Гаттер могла заткнуть за пояс любого парня, если дело касалось выездки или ухода за лошадьми. Билл крякал, вздыхал и поглаживал бороду. Он боялся, что рано или поздно его девочку у него уведут.
        Но случилось наоборот. Билл всегда был крепкого сложения — оказалось, что слишком крепкого. Однажды после целого дня тяжелой работы он вернулся в дом, пошел на кухню, схватился за сердце — вечером того же дня одинокая и заплаканная Джил Гаттер была полноправной владелицей всей фермы.
        Сперва она справлялась. Уважение к ее отцу, помноженное на уважение к ее утрате, некоторое время помогло ей в делах. Потом начались сложности. Все чаще ей предлагали продать ферму, но она отказывалась. Это было дело ее отца, она выросла здесь.
        Потом продавать уже не предлагали. После одного очень неприятного разговора Джил проснулась от громких криков и испуганного ржания лошадей. Конюшню подожгли основательно — к утру не осталось ничего. Во время пожара работникам не удалось удержать взбесившийся от огня табун — не удалось и остановить пламя, неумолимо и методично поглотившее все постройки.
        Джил распустила рабочих и пошла искать работу сама. Она многое умела — но она была девушкой, и никто не верил, что в данном случае это не помеха. Наступила зима — Джил соглашалась на любую работу, лишь бы получить еду и крышу над головой. Так она пережила холода, пока весной, после очередного побоя, учиненного ей хозяином дома, в котором она тогда чистила конюшни, ей не пришла в голову блестящая идея. Глубокой ночью, когда все спали, она осторожно вывела всех пятерых лошадей — и была такова.
        Несколько недель затем прошли удачно. Она продавала лошадей по одной в самых разных местах, так что выследить ее было практически невозможно. С угоном все тоже обстояло прекрасно — лошади слушались ее беспрекословно, уходили, не издавая ни звука. Она стала хорошо есть и хорошо спать. Заработанные деньги тратила не целиком — большую часть откладывала, чтобы снова можно было построить свою ферму.
        Она прокололась самым глупым образом, попытавшись продать лошадь ее бывшему владельцу. Она не знала, кто был настоящим хозяином, но он мгновенно признал свою кобылу, после чего головокружительная карьера Джил в качестве величайшего конокрада королевства подошла к концу. Ее схватили и отвезли в Дельту, ближайший город, располагавший тюрьмой. Где она, на свое несчастье, познакомилась с Джоан Дрейк, странной девушкой с длинными шрамами на обеих руках и холодными зелеными глазами. Это безусловно было во всех отношениях неудачное знакомство.
        Потому что, как выяснилось несколько позднее, оно оказалось смертельно опасным.

* * *

        Рано утром Джил и Джоан вместе с остальными осужденными вывели на площадь. Неподалеку от ратуши, почти там, где во время соревнований стояли трибуны, был устроен длинный помост, на который арестантов вывели и приковали цепи к кольцам, ввинченным в доски помоста. Их выстроили по алфавиту, поэтому Джо Дрейк и Джил Гаттер стояли рядом. Было холодно и сыро, и Джоан увидела, что Джил мерзнет. Некоторое время она старалась этого не замечать. Потом положила девушке руку на спину и стала сильно тереть.
        Они простояли на холоде довольно долго, пока вокруг собиралась толпа потенциальных рабовладельцев. Многие ходили вдоль помоста, придирчиво рассматривая арестантов. Трогать руками запрещалось, но это не мешало некоторым бросать такие взгляды, что даже Джоан становилось немного не по себе. Она краем глаза оценила крепость кольца. Выдернуть его из досок ничего не стоило, но дальше ты оказывался по среди многолюдной площади, со стражниками и арбалетчиками из городского гарнизона со всех сторон. Теоретически, Джоан могла бы убежать и от них. Но она знала, что Джил не сможет.
        Наконец прозвонил гонг, и глашатай объявил начало торгов. В начале он выкрикивал имя арестанта, его возраст, обвинительный приговор и срок рабства. Далее следовали умения и навыки, которые могли быть использованы в дальнейшем, а затем минимальная цена, которая соответствовала сумме компенсации, установленной законом. Если в процессе торгов цена повышалась, излишек шел в городскую казну.
        Джоан легко вычислила в толпе мадам Бонтони, статную даму, рядом с которой никто не хотел стоять. Она видела, как та скользнула по ней глазами безо всякого интереса, что было понятно, ибо комплекция у Джоан была отнюдь не бордельная. Зато на Джил она посмотрел внимательнее, особенно на ее ярко рыжие пушистые волосы. Джоан знала, что такие волосы ценились высоко.
        Джоан слушала, как глашатай объявляет третьего на очереди, некого Боливара из Беттерби, двадцать шесть лет, убийство в пьяном виде, десять лет, без особых навыков, когда она заметила в толпе очередной пристальный взгляд. Взгляд был не похож на другие, липкие и оценивающие, которые Джоан старалась не замечать, и она присмотрелась повнимательнее. На нее смотрел мужчина средних лет, в неброской, но приличной одежде. У него был примечательный крупный нос с горбинкой и пронзительные синие глаза, которые глядели на Джоан внимательно и серьезно. На мгновение их взгляды встретились, после чего мужчина отвернулся, как будто заинтересовавшись незадачливым Боливаром.
        Боливар так и не был продан — такие арестанты отправлялись на нужды города, где чаще всего издыхали, не дождавшись срока освобождения — и наступила очередь Джил. Несколько человек проявили интерес при словах «отличные навыки обращения с лошадьми», но мадам Бонтони спокойно и уверенно перебивала любую цену. Наконец, все остальные предложения иссякли. Джоан посмотрела на Джил, а потом еще раз на кольца в полу.
        — Тысяча золотых,  — раздался голос из толпы. Джоан подняла глаза и увидела того самого горбоносового мужчину. Толпа ахнула, мадам Бонтони раздраженно пожала плечами, и Джил отцепили от кольца и отвели к ее новому законному хозяину. По дороге она два раза оглянулась на Джоан, ошарашенно и испуганно одновременно.
        — Джо Дрейк,  — крикнул глашатай, как только товар был передан владельцу,  — и толпа ахнула, услышав имя победителя недавних соревнований,  — семнадцать лет, непредумышленное убийство, пять лет. Умеет читать, писать, шить, готовить, резать по дереву. Победитель соревнований капитана Глока. Минимальный взнос — сто пятьдесят золотых.
        Толпа снова загудела, каждый хотел обсудить с соседями, выгодное ли это вложение, стоит ли брать убийцу в дом и кому нужна кухарка, которая умеет читать и писать. И в этот момент мужчина с синими глазами второй раз поднял руку.
        — Триста золотых.
        Толпа снова ахнула и снова обернулась посмотреть на этого чудака. Джоан заметила, как мадам Бонтони покрутила пальцем у виска.
        — Другие предложения есть?
        Все молчали.
        — В таком случае — продано за триста золотых господину Инкеру из Дорберга.
        Джоан так же отцепили от кольца и подвели к господину Инкеру. Тот взял вторую цепь и пристегнул оба кольца к лошади, стоявшей рядом с ним, снял с пояса пузатый мешочек и подошел к казначею. Мужчина поставил мешочек на стол и написал расписку — об уплате оставшейся суммы долга. После чего вернулся, забрался в седло и повел лошадь, к которой они обе были пристегнуты, шагом, легко пробираясь верхом сквозь оживленную ярмарочную толпу.

* * *

        До Доберга было примерно полдня езды верхом, но, поскольку они шли шагом, путешествие грозило растянуться до позднего вечера. Однако примерно на полпути, когда они проезжали через густой лес, Инкер неожиданно свернул с дороги на еле заметную тропинку, идущую прямо в глухую чащу. Джоан и Джил настороженно переглянулись, но цепи тянули их, и им ничего не оставалось, как пойти следом.
        Довольно скоро тропинка вышла на опушку, где стоял небольшой покосившийся домик. Инкер спешился, отстегнул цепи от седла и прицепил их ручке двери. Похлопал себя по карманам, поморщился и ушел внутрь.
        — Что происходит?  — еле слышно прошептала Джил.
        — Не знаю,  — одними губами ответила Джоан.  — Но мне это не нравится.
        — Может, рванем?  — спросила Джил, взглядом указывая на дверь, но тут она открылась, и Инкер вышел, держа в руках пилу. Джил вздрогнула и попятилась.
        — Давайте сюда ваши руки,  — бросил он. Джоан напряглась. «Пора»,  — подумала она, и быстро огляделась, пытаясь определить, в какую сторону нужно будет бежать, чтобы их было сложнее догнать на лошади.
        — Так,  — сказал вдруг Инкер, опуская пилу.  — Наверное, мне надо кое-что пояснить. Я не собираюсь распиливать вас на куски, а потом насиловать по частям, и даже наоборот — сначала насиловать, а потом распиливать на куски,  — не собираюсь. Я хочу распилить ваши кандалы, чтобы вы могли нормально двигать руками, переодеться в человеческую одежду и поесть, потому что иначе вы упадете от голода. Да и я тоже упаду,  — проворчал он, оглядываясь на домик.  — Так что без дураков давайте сюда руки.
        Джоан недоверчиво посмотрела на него.
        — А ключ разве не выдают при покупке?
        Инкер усмехнулся.
        — Выдают. Но я его забыл взять.
        Джоан глубоко вздохнула, еще раз подозрительно покосилась на пилу, и наконец подошла, подняв скованные руки. Инкер долго распиливал сначала один наручник, а затем другой, но наконец с противным звоном металл поддался, и Джоан стала массировать затекшие запястья. Джил, которая с любопытством наблюдала за всей процедурой, подставила свои руки, и через некоторое время она уже тоже с удовольствием размахивала ими во все стороны и потягивалась. Джоан внимательно смотрела на Инкера.
        — И что теперь? Мы ведь можем сбежать в лес в любой момент, и одному двоих точно не догнать.
        — Можете,  — спокойно сказал он,  — но вряд ли захотите. Вы обе продрогли, а ночью снова будет холодно. Вы ничего не ели с утра, и вряд ли сможете поесть в скором времени, если соберетесь бежать. Кроме того,  — добавил он,  — вам просто некуда бежать. В любом городе и селе в вас тут же признают арестантов и вернут обратно. И продадут на четырнадцать и десять лет соответственно кому-то куда менее гуманному, нежели я.
        — Он дело говорит,  — подала голос Джил.
        — Я знаю,  — сказала Джоан,  — я только не могу понять, какой у него в этом деле интерес.
        — Личный,  — коротко ответил Инкер и ушел в дом, не сказав больше ни слова.

        Переодев их в великоватую, мужскую, но вполне приличную и теплую одежду и накормив, Инкер скомнадовал снова трогаться в путь. Девушки повиновались. Во-первых, он был прав насчет побега. Даже одетые и сытые, они вряд ли пока могли куда-нибудь податься. Инкер выглядел вполне безобидно, и Джоан решила, что момент еще не настал. Кроме того, как вполголоса заметила Джил, вряд ли он потратил бы почти полторы тысячи, если бы собирался сразу от них избавиться каким-нибудь зверским образом. Джоан смущало, что она не знала мотивов Инкера, и, следовательно, не могла представить себе, зачем он выкинул на них такую кучу денег. Но, так или иначе, Инкер теперь шел пешком, а они вдвоем ехали на лошади, и это, до поры до времени, вселяло некоторый оптимизм.
        Они добрались до Дорберга поздно вечером. Инкер не стал заходить в город, а обошел его вокруг, и продолжил путь по тракту. Джоан уже снова стали одолевать сомнения, но тут справа от дороги показались огни, и они подъехали к большому дому с просторным двором, огороженным частоколом, на который выходило много хозяйственных построек. В распахнутых воротах одной из них стоял невысокий мужчина с угольно-черными волосами и небольшой бородкой. Насмешливые темные глаза, подчеркнутые небольшими морщинками в уголках, смотрели скептически.
        — Отлично,  — сказал он громко, когда Инкер велел девушкам спешиться.  — Прекрасная покупка, Инкер.
        Инкер молчал. У Джоан стало складываться впечатление, что он из той породы людей, которые разговаривают немного, и только когда это действительно необходимо.
        Она хорошо знала таких людей.
        — Ты, если мне память не изменяет, должен был привезти конюха и помощника кузнеца. Что ж, я вижу, что ты долго присматривался к кандидатам, взвесил все за и против. В общем, ответственно подошел к тому, чтобы вложить наши, между прочим, общие деньги самым выгодным образом.
        Инкер повернулся к мужчине. Лицо его было совершенно невозмутимым.
        — Вот эта рыжая, Герхард,  — дочь Билла Гаттера. Помнишь такого? Как ты думаешь, мог я нам найти лучшего конюха?
        — Серьезно?  — Герхард слегка смягчился.  — Дочь старика Гаттера?
        Джил кивнула.
        — Ну хорошо,  — сказал наконец Герхард уже не столь ядовитым тоном.  — Тут, я думаю, все в порядке, хотя мне страшно подумать, сколько ты за нее выложил. Но ты же не будешь уверять меня, что вторая — дочь калгерского кузнеца? Хотя и в этом случае в подмастерья она все равно не годилась бы. Тебя что,  — повернулся он к Джоан,  — плохо кормили, девушка?
        — Случалось,  — усмехнулась она.
        — Оно и видно,  — буркнул Герхард.  — И что нам делать? Ларри уже ноет в голос, что он не успевает ничего, потому что ему приходится самому тягать мешки с углем и вчерне обрабатывать металл.
        Инкер невозмутимо молчал. Джоан взглянула на него, потом повернулась обратно к Герхарду и тихо сказала:
        — Я могу быть помощником кузнеца.
        Герхард громко фыркнул.
        — Смешно.
        — Я серьезно.
        — Девушка, помощник кузнеца таскает многопудовые мешки и ворочает кузнечным молотом только так. Вот этим вот,  — показал он на огромный молот, стоявший у другой створки ворот.  — Я сомневаюсь, что ты сможешь его даже поднять.
        Ничего не говоря, Джоан подошла к воротам в кузницу, не сводя с Герхарда взгляда. Он прищурился. Она подняла молот — он казался по-детски легким. Джоан слегка покачала его, держа за рукоять, а потом резко подбросила вверх. Молот со свистом подлетел высоко в воздух, а затем с таким же свистом стремительно упал. Джоан поймала его левой рукой, быстро перевернула и аккуратно поставила на место.
        — Только не говорите мне,  — произнес Герхард в наступившей тишине,  — что ее посадили за то, как во время подобного трюка она кому-то пробила голову.
        Они улыбнулись одновременно — Инкер, Джоан и Джил.
        — Почти,  — ответил Инкер.

        Глава 15

        Купленные Инкером девушки оказались невероятно ценным приобретением. Дела мастерской в последнее время шли в гору, сеть клиентов расширялась, появились заказы издалека. Пришлось организовать систему удаленного приема заказов и их доставки, а для этого оказалось выгоднее иметь своих гонцов на собственных лошадях. Быстроногие верховые лошади же, как выяснилось, требовали к себе нежного и трепетного отношения, которого местные крестьяне, привыкшие к деревенским рабочим тяжеловозам, к ним никак не проявляли. Так возникла необходимость в хорошем конюхе — и Инкер действительно не ошибся, купив Джил. Он не держал ее на цепи, как полагалось, но это и не требовалось — Джил вряд ли теперь хотела сбежать. У нее были стол, кров — и лошади. Ее любимые лошади.
        Что же касалось второго приобретения оруженийка… Ларри, главный кузнец мастерской, очень выразительно посмотрел на Инкера, когда тот сообщил ему, что перед ним его новый помощник, но Джоан довольно быстро убедила его в том, что внешность невероятно часто бывает обманчива. И Ларри не жаловался. По правде говоря, времени у него обычно особенно много не было, чтобы придавать значение тому, что большого значения не имеет. Ну, девушка. Ну, худенькая как тростинка. Ну, странная и неразговорчивая. Ну, сильная, как вол. Мало ли. Всякое случается на свете.
        Она была толкова, не ленилась, делала все, о чем ее просили, быстро и беспрекословно. Остальные мужики пытались в первые дни отпускать какие-то довольно сальные шуточки в ее адрес, но Ларри довольно быстро их пресек. Это было не сложно — Джо явно не относилась к тому типу женщин, что возбуждают интерес у мужчины при первом же взгляде на нее. По правде говоря, эффект был скорее противоположный. Мальчишеская высокая фигура, обезображенные руки, короткая стрижка — она скорее походила на черезчур женственного мальчика, и очень быстро все именно так и стали ее воспринимать. Имя помогало — иногда кто-нибудь даже обращался к ней в мужском роде. Джо как будто не замечала. И все постепенно перестали замечать ее.
        Ларри иногда наблюдал за девушкой издалека. Интереснее всего было смотреть, с какой легкостью и скоростью она перемещает тяжелые предметы. Это выглядело нереальным — потому что даже здоровые мужики-кузнецы и подмастерья, прежде чем поднять тяжеленные мешки и ящики, крякали, приседали, потели и собирались с силами. Джоан же просто подходила, подхватывала, переставляла. Было видно, как при этом каменеют мышцы ее ненормально тонких рук, как выступают жилы на покрытых шрамами предплечьях — но ее дыхание оставалось таким же ровным, на лице не проступало ни тени усилия. Ларри, интереса ради, несколько раз пытался поделать такой же фокус, когда никто не видел. Не получалось.
        Он единственный обратил внимание на то, что к концу лета Джоан несколько поправилась и вообще стала выглядеть значительно лучше. Когда она только появилась в мастерской, Ларри каждый день ждал, что она падет замертво, потому что настолько исхудавшего тела он еще не встречал. Он заметил, что девушка очень мало ест — и настоял на том, чтобы она ела каждый день вместе с его семьей. Девушка поначалу отказывалось — но Ларри наконец облек свое предложение в форму приказа, и вопрос был решен. После еды девушка играла с детьми. Иногда при этом она даже улыбалась. Но не очень часто.

* * *

        Мир был ограничен частоколом. Вдоль частокола — дома, сараи, амбары. В центре — кузница. Это — сердце мастерской. Пылающее, жаркое сердце.
        Сердце того мира, который остался у Джоан.
        Ритм жизни был ровным, успокаивающим. Работа — еда — работа — сон. Джоан по началу не знала, что делать с шестью часами безделья, из которых она могла спать от силы два, и как-то осторожно поинтересовалась у Инкера, нельзя ли ей иногда выходить за пределы мастерской. Инкер помолчал положенную вечность, после чего коротко ответил, что можно, если при этом никто не будет ее видеть. С тех пор Джоан иногда ходила по ночам по окрестностям. Среди немногих вещей, доставшейся ей от нее прежней, была любовь к пешим прогулкам.
        Впервые за очень долгое время Джоан чувствовала себя… на своем месте.
        Нужно было только ни о чем не вспоминать.
        И, по возможности, не привлекать к себе лишнего внимания.
        Инкер не задал Джоан ни единого вопроса о том, кто она такая и откуда, хотя у него было достаточно причин это сделать. Но он едва ли перекинулся с ней словом с тех пор, как они приехали сюда. Джоан по-прежнему не могла понять, почему он решил так много заплатить за них, неоправданно много. Но она благоразумно решила, что ее вопросы могут побудить его задать в ответ свои, и это было совсем не то, к чему она стремилась. Поэтому она молчала и только кивала Инкеру при встрече.
        Герхард, напротив, оказался на редкость разговорчивым. Джоан часто слышала сквозь открытые от жары ворота кузницы, как он болтает и перешучивается с Джил во дворе. Не оставлял он в покое и Джоан. Герхард пытался подступиться к ней то с одной, то с другой стороны, и то, что это каждый раз не удавалось, кажется, не сильно расстраивало его.
        Благодаря ночным вылазкам Джоан удалось разжиться большим запасом пустырника. Она знала, что могла теперь справляться и без него, но привычка, выработанная за несколько лет, давала о себе знать — ей иногда не хватало горечи напитка, чтобы почувствовать себя увереннее и спокойнее.
        Герхард однажды заметил фляжку, висящую на поясе Джоан, и тот факт, что она то и дело прикладывается к ней в течение дня, еще сильнее возбудил его любопытство.
        — Что у тебя здесь, девушка?  — спросил он, когда она вышла подышать свежим воздухом. Герхард всегда удивлялся тому, что даже после целого дня работы в кузнице лицо Джоан сохраняло свою странную бледность, в то время как все остальные работники вываливались оттуда со свекольно красными щеками и глазами навыкате.
        Джоан спокойно посмотрела на него, держа фляжку в левой руке и слегка массируя себе шею правой.
        — Ты не хочешь этого знать,  — тихо, но отчетливо заметила она.
        — Не думаю. Мне любопытно, что такое ты пьешь каждый день. Вряд ли это водка, э?  — усмехнулся Герхард.
        — Нет,  — согласилась Джоан, отпивая еще глоток и слегка морщась. Настой сегодня был особенно крепким, даже для нее.
        — Могу я попробовать?  — шутливо спросил он, подходя ближе.
        — Не думаю, что это хорошая идея,  — возразила она, внимательно глядя на него.
        — Мне любопытно,  — настаивал он, протянув руку. Джоан вздохнула, как будто сокрушенно, после чего протянула ему флягу. Герхард поднял ее, как будто произнося тост за ее здоровье, и отхлебнул большой глоток.
        Фляга вылетела у него из руки, и он страшно закашлялся, согнувшись пополам. Джоан некоторое время наблюдала за ним с отстраненным интересом, после чего наклонилась, подняла фляжку с земли и аккуратно завинтила колпачок.
        — Что это?  — с трудом спросил Герхард, вытирая слезы и выпрямляясь.
        — Я предупреждала, что ты не хочешь этого знать,  — бросила Джоан, повернулась и скрылась внутри.
        Пустырник сделал свое дело. Герхард больше не приставал, и только иногда смотрел на Джоан пристально.
        Джил по-прежнему пыталась сойтись с ней поближе, но Джоан все также считала, что это бессмысленная затея. Дружба предполагала доверие, доверие предполагало искренность и честность. Джоан сомневалась, что в ее жизни есть хоть что-то, о чем она готова была бы честно кому-либо рассказать. Поэтому Джоан ограничивалась кивками, короткими ответами и сухими усмешками — не замечая, вероятно, что по степени неразговорчивости вполне может соперничать с Инкером. Если уже его не обогнала.

* * *

        Незадолго до полудня, в то время рабочего дня, когда все идет к обеду, но говорить и даже думать о нем еще как-то неприлично, Джоан стояла у ворот в кузницу. Она всегда устраивала себе несколько долгих перерывов и не понимала остальных рабочих, которые то и дело выбегали на улицу и тут же возвращались обратно. На ее взгляд, это было непродуктивно.
        Когда Джоан стояла во дворе, она всегда очень внимательно наблюдала за всем происходящим. Это было главным смыслом всех ее перерывов — обеспечить мозг хорошим запасом информации. В противном случае во время работы, которая зачастую не требовала от нее серьезных умственных усилий, сознание самом подлым образом начинало обращаться к образам и воспоминаниям, к которым совершенно не следовало обращаться. Джоан это сильно раздражало — поэтому она взяла себе за правило очень тщательно следить за всем, что происходило в мастерской, чтобы потом на эту тему можно было как следует подумать. Иногда она начинала ненавидеть свою голову за то, что той необходимо так много думать. Но ничего сделать с этим не могла.
        В этот день во дворе происходило много всего интересного. Во-первых, к Инкеру приехало два очень серьезных покупателя. Покупатели приехали верхом, их слуги приехали верхом, и пока господа общались с оружейником и его компаньоном, слуги и лошади господ наслаждались обществом лошадей и слуг мастерской. Джил с явным вожделением во взгляде ходила кругами вокруг жеребца одного из клиентов, разглядывая его то спереди, то сзади, и с каждым кругом немного сокращая радиус.
        Чуть позже в кузницу пришла целая делегация из деревни, с большим заказом на всякую хозяйственную утварь. Почему приходить следовало толпой, а не по одному, было большой загадкой как для работников мастерской, так, кажется, и для самих деревенских, но, поскольку это стало уже сложившейся традицией, нарушать ее казалось уже чем-то неприличным. При этом деревенские мужики всегда шумели без повода, бранились без толка и вообще создавали сумятицу и неразбериху, совсем не свойственную на редкость дисциплинированной атмосфере мастерской.
        Они бы раздражали Джоан только этим — но, кроме того, деревенские мужики всякий раз не упускали возможности сострить насчет девушки-кузнеца. Шутки деревенских всегда сопровождались таким количеством матерщины, что даже самое невинное выражение звучало на редкость мерзко, и сводились к тому, о чем Джоан с детства учили вслух не упоминать, и тем более — не в таких выражениях. В сочетании с небольшой изысканностью одежды и не очень большим интересом к личной гигиене общество мужиков из деревни всегда производило на Джоан крайне тяжелое впечатление, поэтому всякий раз при виде них она спешила скрыться в глубине кузницы. Сейчас, однако, ей очень не хотелось уходить, поскольку перерыв только начался, и было обидно лишать себя заслуженного отдыха. Поэтому Джоан осталась, по возможности стараясь казаться частью несущей конструкции ворот.
        Увы, притвориться столбом ей не удалось. Мужики заметили ее, и, как обычно, начали сыпать всякими разными словами, возбуждаясь все сильнее, как дети от сладостей. Джоан делала вид, что не замечает их. И она, безусловно, имела все шансы преуспеть в этом, имея за плечами отличный опыт дельтской тюрьмы, если бы один из пришедших не решил, что, если девушку нельзя задеть словами, ее можно попробовать достать чем-нибудь потяжелее.
        Идея во всех смыслах была плохой. Даже если считать, что у метавшего были шансы попасть в Джоан и причинить ей мало-мальски серьезный ущерб, он вряд ли мог рассчитывать, что остальные работники мастерской оставят это дело просто так. И страшно подумать, какой массовой потасовкой с участием деревенских мужиков, кузнецов из мастерской и слуг двух знатных господ это могло бы окончиться, если бы Джоан молниеносным движением не перехватила камень у самого своего лица. Некоторое время она стояла неподвижно, не в силах поверить в то, что только что произошло. Инцидент не был замечен никем, кроме нее и бросившего в нее камень парня — слишком быстрым был его бросок и слишком незаметным — ее движение. Она посмотрела ему в глаза, он зло сплюнул и отвернулся.
        Странное ощущение разлилось по всему телу, Джоан почувствовала, как пальцы машинально сжимаются вокруг камня, обкрашивая неровные края, она подняла руку, глядя на ненавистную голову…
        — Джо!  — крикнул Инкер, выходившей из здания конторы с двумя покупателями. Что-то было в его голосе такое, что заставило ее обернуться, несмотря на закипающую в конечностях волну ненависти. На короткий миг они встретились взглядом,  — даже на таком расстоянии он заметил странный желтый блеск ее глаз,  — после чего она очень осторожно и легко бросила камень, выпуская его из пульсирующих злобой пальцев. Это было лучшее, на что она была способна — бросить камень в другую сторону, стараясь не вкладывать в это никакой силы. Булыжник описал в воздухе широкую дугу и приземлился в ожидающую, сильную и уверенную руку Инкера. Он поднял ее в странном жесте, как будто говоря «мы еще обсудим это», после чего пошел провожать обоих гостей. Джоан поспешила скрыться внутри кузницы, и оставалась там до тех пор, пока все деревенские не покинули мастерскую.
        Вечером, когда она доделывала последние дела, в кузницу зашел Инкер. Ларри, который был тут же, пошел к нему навстречу, решив, что оружейник явился к ним по поводу сегодняшнего заказа. Инкер, однако, покачал головой и пошел прямиком к Джоан. Она не видела его, но сразу узнала на слух. У него был особенный характер шагов — размеренный и напряженный одновременно, походка опытного фехтовальщика, фиксирующего каждое движение и одновременно готовый в любой момент поменять траекторию. При его приближении она выпрямилась и повернулась, убирая со лба непослушные пряди, которые со времени стрижки успели отрасти и теперь норовили лезть в глаза всякий раз, когда Джоан наклонялась.
        — Что это было сегодня?  — спросил Инкер спокойно. Она пожала плечами.
        — Недоразумение.
        — Это недоразумение могло мне дорого обойтись.
        Джоан отвернулась и сделала вид, что очень, очень занята.
        — Посмотри на меня, девушка.
        Она проигнорировала его.
        — Джо,  — сказал Инкер жестко, одновременно оказавшись рядом с ней и хватая ее за подбородок, так что она не могла не смотреть на него.
        — Ты хорошо отдаешь себе отчет в том, что я в любой момент могу отправить тебя туда, откуда взял?
        — О, да,  — усмехнулась она. Сделать это было нелегко, потому что его пальцы довольно ощутимо давили ей на челюсть.  — Я, правда, не очень понимаю, с какой стати. Вроде бы ты был хорошо знал, кто я. Ну или по крайней мере, что я сделала.
        — Наглеешь.
        — Едва ли. Никогда не прикидывалась покладистой.
        Инкер поморщился и отпустил ее. Джоан тут же отступила на несколько шагов назад. Она не желала ему зла, и совершенно не собиралась никого калечить, поэтому безопаснее было отойти.
        — Ты знаешь, что я никогда не задавал тебе никаких вопросов.
        — Да. И благодарна за это.
        — Но если еще раз…
        — Это не повторится.
        — И все-таки…
        — Я обещаю.
        — Джо,  — покачал головой Инкер, уже не жестко, а скорее устало.  — Я знаю, кого покупал и брал сюда. Но мне будет проще, если я буду знать до конца.
        — Не поняла.
        — Кто ты, девушка?
        Джоан замерла. Потом мягко улыбнулась, но эта улыбка затронула лишь ее губы.
        — Нет, Инкер. Не задавай мне этого вопроса. Я виновата — я потеряла контроль. Даю слово, что больше этого не допущу. Но если ты хочешь, чтобы я оставалась здесь, не спрашивай меня ни о чем. У тебя отлично получалось это раньше,  — добавила она.
        — Это требовало определенных усилий,  — заметил он рассеянно — и тут же пристально на нее посмотрел:
        — Что значит «если я хочу»?
        — Инкер,  — усмехнулась Джоан,  — как ты думаешь, сильно ли меня затруднит убежать отсюда? Убежать в любом интересующем меня направлении?
        Некоторое время он молчал.
        — Нет. Думаю, не сильно.
        Улыбка Джоан стала чуть шире.
        — Поэтому мне еще интереснее, почему же ты до сих пор этого не сделала,  — внезапно добавил он.
        Джоан вздрогнула.
        — По правде говоря,  — продолжил Инкер,  — я не понимаю, каким образом ты вообще оказалась в дельтской тюрьме?
        — Я убила человека,  — ответила Джоан несколько удивленно.
        — Я знаю. Но едва ли тебе стоило большого труда сбежать в любой момент до суда. Да и после него тоже.
        Джоан ответила не сразу.
        — Хватит, Инкер. Если тебя не устраивает, что ты чего-то обо мне не знаешь — хорошо. Можешь вернуть меня обратно. Я не буду сопротивляться, чтобы у тебя не было проблем. Но не жди, что угрозами заставишь меня рассказать тебе то, что я не хочу рассказывать никому и никогда.
        — Включая себя?
        — Даже если и так — это мое дело.
        Инкер долго и задумчиво смотрел на нее.
        — Наверное, ты права. А жаль.
        — Не сомневаюсь,  — бросила она уже на ходу, пользуясь первой возможностью уйти, сбежать, прекратить этот разговор, ставший слишком опасным.
        Потому что больше всего ей хотелось рассказать ему все.

* * *

        Инкер и Джил стояли в противоположном конце двора, рядом с конюшней, и разговаривали. Джоан, которая вышла ненадолго из кузницы, легко могла расслышать содержание их разговора, но оно мало ее интересовало. Куда любопытнее было наблюдать за Инкером, за его мимикой, жестами, пластикой. Джоан все пыталась разгадать его, понять, что у него на уме. Но она уже поняла, что не стоит заговаривать с оружейником. Джоан не была уверена, сможет ли устоять перед искушением еще раз.
        Она не видела, как подошел Герхард, но почувствовала его присутствие, когда он остановился рядом и прислонился ко второму столбу при входе в кузницу.
        — Я все вижу,  — сказал он хитро.
        Джоан слегка нахмурилась, не поворачиваясь к нему.
        — Что именно?
        — Ты уже больше недели не сводишь глаз с моего компаньона. Интересно узнать причину.
        На этот раз Джоан обернулась к Герхарду.
        — Здоровое любопытство. Я пытаюсь понять, на кой ляд ему понадобилось выкидывать на нас уйму денег.
        — Ах,  — только и ответил Герхард, отворачиваясь.  — Что ж, вложение оказалось вполне удачным,  — добавил он, внимательно глядя на Джил.
        — Ты ведь знаешь, в чем дело,  — тихо заметила Джоан.
        — Да.
        — Но мне не расскажешь.
        — Нет.
        — Невероятно,  — усмехнулась Джоан.  — Я думала, тебя обрадует любая возможность почесать языком.
        Герхард быстро повернулся к ней. Джоан вздрогнула от того, каким жестким стало его лицо.
        — Знаешь, а вы с Инкером очень похожи,  — заметил Герхард тихо.  — В вас слишком сильно осознание собственной трагичности и значимости. Поэтому вам просто не приходит в голову, что простые люди вокруг тоже могут что-то чувствовать.
        И он ушел сразу, не дожидаясь ответа.
        Она нашла его вечером в выставочном зале мастерской. Помещение было просторным и сложносочиненным, с лестницей и галереей, проходящей вторым уровнем над витринами и стендами с образцами и готовой продукцией. Джоан редко здесь бывала и потому всякий раз удивлялась порядку и прохладной тишине, которые царили в зале, особенно заметные по контрасту с кузницей. Герхард стоял у одного из столов, на котором под стеклом были выставлены разнообразные кинжалы — от длинных и довольно угрожающих на вид до самых маленьких, размером не многим более шпильки, и сосредоточенно протирал стекло. Джоан часто видела, как он что-нибудь убирает или моет. У него определенно был пунктик на тему порядка.
        При виде девушки Герхард на мгновение замер, после чего продолжил мыть и без того идеально чистое стекло, как ни в чем не бывало. Джоан остановилась у ближайшего опорного столба из тех, на которых держалась верхняя галерея, и, ни слова не говоря, стала ждать. Герхард кинул на нее быстрый взгляд, потом, спустя некоторое время, еще один. Наконец слегка усмехнулся и отложил тряпку в сторону, но продолжил опираться руками на стол, который протирал.
        — Я очень внимательно слушаю,  — сказала Джоан мягко.
        Он вздохнул.
        — Мы выросли вместе,  — начал он тихо.  — Далеко отсюда, под Корком. Нас было трое — я, Инкер и Хильда. У Инкера была сестра, младшая сестра. У нее были такие же синие глаза, как и у него — только нос поаккуратней,  — Герхард слабо усмехнулся.  — Мы вместе играли, дружили ссорились, мирились. Росли. А потом мы с Инкером уехали. Он — учиться оружейному ремеслу сюда, под Дорнберг, а я — ювелирному, в Акрию. Мы изредка обменивались письмами. Инкер рассказал, что старый оружейник сделал его главным подмастерьем, а потом и вовсе передал все дела ему. Я за него радовался. Надеялся, что у меня тоже все получится. И тогда я вернусь в Корк и… Но все не очень складывалось, а мои обстоятельства стали более чем стесненными. Я написал Инкеру, от которого уже больше года не получал вестей — и он ответил, что я могу приехать. Бумага, к сожалению, не передает ничего лишнего.
        — Когда я приехал, то обнаружил более или менее живой труп. В нем никак нельзя было признать того Инкера, с которым я расстался чуть больше пяти лет до того. Я ужасно переживал за него. А потом он рассказал, что случилось. Что ферма родителей сгорела. Что за невозможность выплачивать оброк лендлорд продал их. Их и Хильду. Что, когда Инкер узнал об этом, он пытался их найти. Нашел Хильду. В публичном доме. Умирающую после плохо сделанного аборта.
        — С тех пор мы стали работать вместе. И два раза в год Инкер ездит в Дельту и кого-нибудь покупает. За баснословные деньги, лишь бы выкупить. Мы давно могли бы разбогатеть — но все еще едва сводим концы с концами. А ведущая марка клинков у нас называется «Хильда». В дорогом варианте я инкрустирую букву «Х» на оголовке драгоценными камнями.
        Герхард замолчал. Джоан стола у столба идеальным каменным изваянием.
        — А ты…  — начала она. Герхард поднял на нее глаза. Они были черными и непроницаемыми.
        — А я просто инкрустирую букву «Х». И ничего больше.

* * *

        Они сидели втроем, как обычно, в пустой столовой. Как обычно, рядом с ними стояла бутылка, но сегодня они к ней мало притрагивались. Герхард был необычайно тихим и задумчивым, Инкер — предсказуемо молчал. Джил, которая с недавних пор стала участником их вечерней трапезы, чертила на столе завитушки каплей вина. Они сидели, думая каждый о своем, когда в дверях показалась тень. Джил, сидевшая единственная из трех лицом ко входу, удивленно вздохнула. Герхард слегка усмехнулся, не подымая головы. Инкер еле заметно пожал плечами, не оборачиваясь. Им обоим не нужно было смотреть, кто пришел к ним в этот поздний час.
        — Только сразу предупреждаю — не ждите от меня никаких откровений. Я просто пришла с вами посидеть.
        — Это, как правило,  — заметил Инкер невозмутимо, вытаскивая пробку из горлышка и подавая Джил знак, что нужен еще один кубок,  — примерно одно и тоже.

* * *

        Их было четверо. Каждый вечер они собирались в пустом, полутемном зале столовой и долго сидели вместе. Иногда они разговаривали, иногда молчали. Но даже в середине самого оживленного спора, самой доверительной дружеской беседы каждый из них чувствовал свое одиночество. Каждый из них знал, что не сумел сохранить в своей жизни что-то очень важное, единственное, что имело в ней значение. Каждый больше всего хотел бы избавиться от своего прошлого — и каждый больше всего дорожил именно теми днями, которое уже было не вернуть. И каждый в глубине души считал, что никто не может его понять.
        Они сидели в каждый вечер, разговаривая и молча о своем. Дни превращались в недели. Недели становились месяцами.
        Они разговаривали и молчали.

        Глава 16

        Джоан уже давно обдумывала эту мысль. Точнее, она пыталась спрятать мысль как можно дальше, а та упорно раз за разом вылезала обратно и стучала в висок маленьким настойчивым молоточком. Попробуй, попробуй, попробуй.
        Заткнись, зло думала Джоан и решительно встряхивала головой.
        Но мысль никак не хотела вытряхиваться наружу. И наконец дождалась своего часа.
        Ларри послал Джоан за одним из клинков, который должен был использовать для копии. Она заглянула в задний зал, примыкавший к выставочному. Здесь были выставлены менее ценные образцы, покупатели могли проверить оружие в действии — и здесь каждый день тренировался Инкер. В его случае это не было простым позерством — его уроки и услуги опытного противника сильно повышали популярность мастерской.
        Джоан зашла аккурат в момент тренировки. Некоторое время она тихо стояла в тени, наблюдая за оружейником. Джоан выросла при дворе — она знала цену хорошему фехтованию. Прищурившись, жадно впивалась взглядом в каждое точное движение, каждый незаметный, но незаменимый шаг, пока Инкер не увидел ее. Он остановился и слегка улыбнулся ей, переводя дыхание.
        — Прости,  — сказала Джоан легко, скрывая интерес и восхищение, которые невольно испытывала, глядя на него.  — Я сейчас уйду.
        Он кивнул, не спуская с девушки глаз. Она подошла к одному из грубо сколоченных щитов, на котором висели клинки. Нужный, за которым и послал ее Ларри, висел на самом верху — для того, чтобы достать его, нужно было воспользоваться небольшой лесенкой. Не будь здесь Инкера, Джоан не стала бы заморачиваться — снять клинок в прыжке не представляло большой сложности. Но Джоан старалась не демонстрировать без крайней необходимости всех своих способностей. Они и так знали про нее слишком много.
        Она чувствовала, что оружейник наблюдает за ней, поэтому нарочито медленно и осторожно поднялась на несколько ступеней, сняла клинок с креплений на щите и спустилась с ним вниз. Она старалась не спешить — не догадываясь, что на такой скорости ее ненормальная грация особенно бросалась в глаза.
        — Джоан, а ты никогда не хотела научиться фехтовать?  — неожиданно спросил Инкер.
        Она замерла на последней ступени, потом медленно повернулась к нему.
        — Хотела.
        — Я мог бы тебя научить. По правде сказать, я бы очень хотел тебя научить.
        — Почему?  — слегка удивилась Джоан.
        — Потому что, как любой учитель, я падок до талантливых учеников,  — улыбнулся Инкер, и его глаза насмешливо блеснули.
        — С чего ты взял, что я талантлива?  — нахмурилась Джоан. Инкер улыбнулся еще шире. Его всякий раз веселило, когда она говорила вот так. Он никогда не мог понять, действительно ли она не отдает себе отчет в том, что из себя представляет, или же только притворяется.
        — Профессиональное чутье,  — коротко ответил Инкер.
        Джоан неопределенно пожала плечами. Она не могла признаться, что таким образом сбылась бы мечта ее детства — слишком многое это говорило о ее детстве.
        Инкер ждал.
        — Ну хорошо,  — согласилась она наконец.  — Если тебе действительно этого так хочется.
        Он только кивнул, скрывая синие всполохи в глазах, которые выдали бы его удовлетворение от ее ответа, после чего как ни в чем не бывало вернулся к прерванному упражнению. Джоан поспешила уйти. Она не любила подолгу оставаться с Инкером наедине.
        Слишком много он замечал.
        Они начали тренировки на следующий день. Ларри вздыхал и ворчал — но слово Инкера было для него законом. К тому же он и сам отлично понимал, что Джоан не место в кузнице — что, по-хорошему, ей не место и в их мастерской. Но она была слишком незаменима, чтобы в открытую это признать.

* * *

        — Знаешь, почему я считаю, что у тебя талант?
        Они сидели на пороге тренировочного зала и ели яблоко. Яблоко было одно на двоих, каждый по очереди аккуратно откусывал его со своей стороны.
        — Ну?
        — Ты умеешь концентрироваться и оставаться совершенно спокойной. А это — одно из главных умений для фехтовальщика. Где ты этому научилась?
        Джоан выразительно промолчала и откусила яблоко.
        — Ладно, не спрашиваю.
        Джоан кивнула, возвращая ему огрызок.
        — Ты этому учишь богатых юнцов, которые приезжают к тебе заниматься?
        — Нет,  — усмехнулся Инкер.  — Только самых талантливых учеников.
        — Например?
        — Меня,  — раздался голос Герхарда. Он ловко наклонился, выхватил огрызок из пальцев Инкера и заглотил его целиком, оставив лишь сморщенный коричневый хвостик.  — Ну что, компаньон, она готова?
        — Надоело пикироваться только на словах?  — усмехнулся оружейник.
        Герхард блеснул зубами. Джоан удивленно обернулась к Инкеру.
        — Мы с Герхом решили, что тебе надо попробовать сразиться с ним.
        — Но ведь ты — его учитель?
        — Я.
        — А разве это не значит, что ты — лучше?
        Инкер мягко улыбнулся.
        — Нет. Это лишь значит, что я хорошо умею объяснять. А он — просто умеет.

* * *

        — Что такое, Джоан?
        — Ничего.
        — Я хорошо тебя знаю. В чем дело?
        — Ты твердишь, что у меня талант.
        — Да.
        — Тогда почему Герхард настолько лучше меня?
        — Потому что у него тоже есть талант. А еще — опыт.
        — Мне кажется, я не понимаю чего-то важного.
        — Возможно.
        — Чего?
        — Спроси у него.

* * *

        — Что я делаю не так, Герх?
        — Ничего. Ты все делаешь так.
        — Тогда почему?..
        — Потому что ты боишься.
        — Я ничего не боюсь.
        — Неправда. Ты боишься убивать.

* * *

        — Почему ты не хочешь продолжать тренировки?
        — Я думаю о том, что сказал мне Герхард. Что я должна захотеть убивать.
        — Ах.
        — Я никогда этого не захочу.
        — Это не обязательно.
        — Да? Что ты вздыхаешь?
        — Видишь ли… Это не обязательно, если хочешь научиться владеть мечом. Но если тебе придется сойтись в настоящем поединке… Зачем тогда вообще скрещивать клинок, если ты не собираешься победить?
        — Я могу разоружить… Или ранить…
        — Можешь. Но далеко не всегда у тебя это может получится. Не гуманнее ли будет сразу отложить меч в сторону? Если ты точно уверена, что никому не хочешь причинить вреда?
        — Инкер?
        — Да?
        — А тебе приходилось убивать?
        — Да.
        — И сколько?..
        — Больше, чем следовало.
        — Убиваешь всегда больше, чем следовало.
        — Ты права. Так ты продолжишь тренировки?
        — Нет.

* * *

        В конце октября все собрались на ярмарку в Дорнберг. Это было важным событием — половина прибыли мастерской зависела от того, как хорошо они смогут выставить свою продукцию в городе. Джоан отказалась ехать. Ей хватало коротких визитов деревенских мужиков, чтобы понять — чем меньше она встречается с незнакомыми людьми — тем лучше. Для всех.
        На ярмарку поехали все работники — даже Сью с детьми. Джил, убравшая волосы под косынку, чтобы не бросаться в глаза, тоже отбыла — она хотела посмотреть на ярмарке лошадей. Джоан проводила их и закрыла ворота. Запирать не стала — вернуться же. Чего лишнее ходить.
        Солнце еще только начало клониться к закату, когда Джоан услышала скрип ворот, топот копыт и ржание во дворе. «Вернулись раньше времени, что ли?»,  — подумала недоуменно и выглянула во двор.
        Замерла. Пальцы непроизвольно сжались в кулак, ногти больно впились в ладонь.
        Даже если бы она не помнил их лиц, то узнала бы по движениям — коротким, скупым, отточенным до автоматизма. Их было семеро — шесть уже спешились и извлекли из ножен короткие мечи, а седьмой, тот самый аккуратный, остался в седле и внимательно осматривал двор.
        «Бежать!» — была первая мысль. Но Джоан не могла сдвинуться с места — как и тогда, в Саузертоне, холодный ужас скрутил живот, мешал дышать, сковывал руки и ноги судорогой.
        Аккуратный заметил Джоан в дверях кузницы и приветливо улыбнулся.
        — А, принцесса. Хорошо, что мы тебя наконец нашли.
        Джоан судорожно вздохнула. «Превратиться. Улететь как можно дальше».
        Но в кончиках пальцев не было ни намека на силу, только холод и страх.
        — Пожалуйста, Джоан, давай в этот раз обойдемся без фокусов,  — как будто прочитал ее мысли аккуратный.  — Если ты снова улетишь, мы не перестанем преследовать тебя. Знаешь, скольких нам пришлось пытать и убить, чтобы найти тебя снова? Будь умницей. Совершенно не нужно подвергать ни в чем неповинных людей таким страданиям.
        Джоан вздрогнула. Что-то внутри нее шевельнулось, что-то горячее, совсем не похожее на страх.
        — Ненавижу храбрых людей,  — продолжал аккуратный задумчиво, как будто говоря сам с собой.  — Любому трусу достаточно задать пару вопросов — и все, после этого его можно быстро и тихо убить. Но если вдруг попадается герой…  — аккуратный сокрушенно покачал головой.  — На них уходит ужасно много времени.
        Теперь Джоан уже не могла ошибаться — она ощущала тепло, разливающееся по венам, раскрывающее ладони всполохом чистого чувства, сильного и яркого.
        — Знаешь, сколько сил пришлось потратить на Теннесси?  — аккуратный вдруг посмотрел Джоан прямо в глаза.  — А он так тебя и не выдал.
        Сердце взорвалось. Джоан едва успела поймать себя, когда огонь уже раскинулся по телу горячей волной ненависти, такой мощной, что воздух вокруг засеребрился, вырисовываясь в крылья, и мир выкристаллизировался в логичную и ясную систему.
        Джоан крепко зажмурилась — но даже под веками глаза горели желтым, жгли кожу пламенем абсолютной силы и знания… Она затрясла головой, пытаясь сконцентрироваться, загнать разрывающее ее чувство внутрь себя.
        «Я не хочу никого убивать,  — подумала она яростно.  — Даже их. Я не хочу стать такой, как они».
        Не станешь.
        Джоан распахнула глаза.
        Аккуратнвй внимательно следил за ней. Улыбка пропала, и он напряженно всматривался в Джоан, возможно, догадываясь, что с ней происходит.
        — Если превратишься,  — прошипел он,  — мы вырежем тут всех.
        — Не превращусь,  — спокойно ответила Джоан — и сделала шаг вперед.
        Шестеро с мечами, до того безучастно ожидавшие приказа, непроизвольно отступили. Аккуратный снова улыбнулся.
        — Умница,  — ласково протянул он — и вдруг коротко приказал остальным: — Убить.
        Они подскочили к ней, окружили, но не плотным кольцом, оставляя себе возможность для маневра. Трое напали, остальные держались на шаг позади, чтобы мгновенно атаковать, пока отражаются первые удары.
        В этой тактике не было смысла — у девушки, которую они собирались убить, не было оружия, она не смогла бы парировать даже один выпад.
        Но они оставили пространство для маневра. Ей — тоже.
        Джоан танцевала. Пламя пробегало под кожей, плясало внутри, и Джоан плясала вместе с ним, балансируя на грани реальности, почти растворив свою сущность в бесконечности. Она выскальзывала из-под их клинков в самый последний момент, крутилась, кружилась, заставляя их кружиться вместе с собой, увлекая, запутывая…
        Раздался удивленный вздох и тихое шипение, и убийцы как по команде отступили. Один из них держался за щеку, и по руке тонкой струйкой текла кровь.
        На их безучастных, равнодушных лицах появилась тень недоумения. Недоверия. Неуверенности. Стоявший напротив раненного с удивлением посмотрел на свой клинок.
        Джоан замерла, прикрыв глаза. Сейчас она слышала малейший шорох, чувствовала дуновение ветра от каждого движения, ощущала тепло, исходящие от их тел. Как будто все они стали частью ее — каждый следующий шаг угадывался, каждая мысль была предсказуемой.
        Она могла бы сделать с ними все, что угодно.
        Но она просто стояла и ждала.
        — Что происходит?  — резко спросил аккуратный у отступивших нападавших.  — Почему она все еще на ногах?
        — Хороший вопрос,  — пробормотал раненный.
        — Закругляйтесь уже,  — презрительно бросил аккуратный.
        Они собрались — и снова подались вперед.
        Теперь они стали действовать по-другому. Нападали по очереди, мгновенно меняясь, чтобы не дать ей заманить себя, как в прошлый раз — но она была слишком быстрой. Девушка в центре круга будто и не двигалась с места — но они не могли ее достать.
        — Да в чем дело?!  — нетерпеливо воскликнул аккуратный, подъезжая чуть ближе.  — Она даже без оружия!
        — Угу,  — буркнул раненый. Из длинного пореза на щеке не переставала идти кровь. Они снова отступили от девушки, которая застыла в центре круга, прикрыв глаза.
        Аккуратный коротко зло выругался, отцепил от седла небольшой, уже взведенный арбалет, быстро прицелился и выстрелил.
        Движения никто не увидел. Девушка стояла спиной ко всаднику — и вот она уже смотрела ему прямо в глаза, а в руке, поднятой к лицу, был зажат арбалетный болт. Ее глаза были совершенно желтыми.
        Аккуратный вздрогнул и опустил арбалет. Шестеро мужчин с мечами замерли.
        — Что за…  — прошипел один, переводя взгляд с арбалета на руку девушки и обратно. Она быстро раскрыла пальцы, и болт отлетел далеко за пределы круга.
        — Уходите,  — сказала она тихо, но очень отчетливо.  — Положите мечи — и уходите, пока все не закончилось плохо. Я не хочу никого убивать.
        Аккуратный громко фыркнул — но осекся, когда заметил лица остальных. Некоторое время во дворе стояла абсолютная тишина.
        Раненный в щеку сплюнул и бросил меч на землю.
        — Пошло оно все,  — заметил он пренебрежительно — и направился к своей лошади.
        — Стоять!  — крикнул аккуратный, но тот только повернулся к нему изуродованной щекой, на которой кровь уже запеклась темной коричневой маской.
        — Мне жизнь дорога,  — ответил он.
        Аккуратный открыл рот, собираясь сказать что-то еще — но в этот момент девушка молниеносно наклонилась — и выпрямилась с мечом в руке.
        — Уходите,  — повторила она, медленно поворачиваясь и заглядывая каждому в глаза.  — Вы видели, что я могу без оружия. Представьте себе, на что я способна с мечом.
        Мгновение они смотрели на девушку, которая обводила их взглядом ярко-желтых глаз — а затем мечи полетели к ее ногам. Металл неприятно лязгнул о металл.
        — Что вы творите?!  — взвизгнул аккуратный. Один из наемников мрачно посмотрел на него.
        — Мы наемники, а не самоубийцы.
        — Вы должны были ее убить!
        — Вот сам и убивай. Если такой умный.
        И они вышли из круга с той же невозмутимостью, с которой до этого собирались атаковать девушку.
        Аккуратный презрительно посмотрел на них:
        — И где же ваш хваленый профессионализм?
        Раненный, прижимая к щеке оторванный от рубашки кусок рукава, пожал плечами.
        — Профессионализм — это не лезть на рожон.
        Аккуратный прищурился.
        — Я найду вас,  — прошипел он.
        Раненный кивнул.
        — Тогда и поговорим.
        Спокойными, отточенными движениями все шестеро сели на лошадей и шагом выехали со двора, ни разу не посмотрев назад.
        Аккуратный медленно повернулся к Джоан.
        — Что ж,  — сказал он сухо, легко спрыгнул на землю и извлек из ножен красивый, покрытый гравировкой меч.  — Придется опять все делать самому.
        Джоан сжала рукоять чуть сильнее. Несмотря на все, что только что произошло, ее снова охватил страх. Аккуратный гипнотизировал ее. И огонь внутри, только что позволявший двигаться с неимоверной скоростью, начал постепенно угасать, уступая место холодному ужасу.
        — Ты боишься меня,  — мягко улыбнулся аккуратный, приближаясь к ней осторожно, не торопясь, обходя по кругу и заставляя крутиться на месте.  — И ты неопытна, принцесса. Очень талантлива — но очень неопытна. А опыт зачастую куда важнее таланта.
        Джоан сжала зубы, заставляя себя сконцентрироваться.
        Аккуратный улыбнулся снова — и прыгнул вперед.
        Будь он просто быстрым, Джоан могла бы справиться с ним — потому что она тоже была быстрой. Но он великолепно фехтовал. Лучше нее. Лучше Инкера. Лучше Герхарда. Он будто бы угадывал ее движение до того, как она успевала его сделать, как если бы теперь он мог читать ее мысли. Джоан успевала только парировать его удары — но с каждым следующим казалось, что еще чуть-чуть — и она не успеет.
        После очередной стычки аккуратный отступил на шаг и слегка склонил голову набок, изучая Джоан. Она тяжело дышала.
        — Тебя хорошо учили, принцесса. Приятно посмотреть. Но ты ужасно боишься. Боишься убивать. Поэтому я всегда буду сильнее и быстрее тебя.
        «Возьми себя в руки,  — зло приказала себе Джоан.  — Ты не можешь ему достаться. Ты — дракон».
        Аккуратный снова заскользил по кругу.
        — Ты не видишь красоты убийства, принцесса. Его логичности и предопределенности. Смерть — это венец творения. Конец всего, ясный и естественный. Без смерти жизнь стала бы Хаосом.
        Джоан медленно поворачивалась за ним, пытаясь собраться с мыслями.
        — Ты считаешь меня чудовищем — но я всего лишь приношу в мир порядок и красоту. Поэтому я так люблю свою работу.
        Джоан глубоко вздохнула.
        «Он не дает мне сосредоточиться. Заговаривает. Видит насквозь — а ведь все должно быть наоборот.
        Это я должна видеть его насквозь.
        Это я должна принести в мир порядок и красоту.
        Это я должна его убить».
        Она почувствовала, как огонек силы снова вспыхнул внутри, и подхватила его, раздувая во всепоглощающее пламя. Тут же унялась дрожь в руках, дыхание выровнялось. Джоан уверенно расправила плечи — и улыбнулась.
        Аккуратный замер и внимательно посмотрел на нее. В глазах промелькнуло сначала подозрение — а затем испуг.
        Джоан усмехнулась еще шире.
        И шагнула навстречу.
        Она несколько раз могла бы достать его — но каждый раз позволяла клинку проходить на волосок от кожи, с удовольствием наблюдая, как глаза аккуратного расширяются от ужаса.
        Теперь она могла сделать с ним все, что угодно. Огонь внутри направлял, подсказывал движения, раскрывал мысли аккуратного, как будто они были ее собственными.
        Наконец ей наскучило просто пугать его — и тогда, легко вывернувшись из-под очередного выпада, она слегка резанула его плечу. Он тихо зашипел — но не сбавил темпа, тут же атаковав ее снова. Она парировала удар и отступила на пару шагов, с удовлетворением глядя, как темнеет порез на рукаве его куртки.
        С губ Джоан не сходила улыбка.
        Johanneth.
        Что ты делаешь?
        «Исчезни», подумала она зло — и почувствовала, что с огнем внутри мысль вдруг обрела значение. Что она действительно может заставить дракона замолчать.
        Ты не хотела становиться такой же…
        Джоан тряхнула головой, с силой загоняя голос дракона все глубже и глубже. Она не хотела его слушать. Он мешал.
        Аккуратный тяжело дышал, не спуская с нее глаз. Джоан снова сократила расстояние между ними, уже не позволяя ему атаковать, нанося удар за ударом точно и безжалостно. Аккуратный дышал все тяжелее — и двигался все медленнее.
        Наконец Джоан быстрым сильным ударом выбила меч у него из рук. Он стоял перед ней, уже совсем не аккуратный, взъерошенный, бледный, истекающий кровью из множества ран.
        — Ты выиграла,  — сказал он спокойно.  — Но ты не убьешь меня.
        — С чего ты взял?  — усмехнулась она холодно, поднимая меч.
        — Ты не убьешь меня, потому что я могу сообщить тебе нечто очень важное. Безумно важное для тебя.
        — Удиви меня.
        — Генри Теннесси жив.
        Это произошло мгновенно — пламя внутри нее взвилось вверх, выжигая рассудок, пожирая все, что оставшись внутри — и опало. Исчезло.
        Остались лишь тишина и пепел.
        — Я не убивал его,  — продолжил аккуратный тихо и вдруг покачнулся.  — Тебе не нужно мстить за него.
        Он рухнул на колени — и одновременно от ворот раздался крик:
        — Джо!
        Она медленно обернулась. К ней бежал Инкер, за его спиной маячили Ларри, Герхард, Джил, дети…
        — Что происходит? Кто это?  — Инкер подбежал к ним — и осекся, увидев меч в руке Джоан и раны человека, стоявшего на коленях.  — Джо?..
        Она посмотрела на мужчину перед собой. Он криво усмехнулся побелевшими губами.
        — Ты не убьешь меня, принцесса,  — прошептал он — и рухнул на бок.
        Синие глаза Инкера расширились. Он переводил взгляд с бездыханного тела на Джоан — а она хватала ртом воздух, как будто вынырнув на поверхность со дна глубокого озера.
        — Кто это?  — повторил Икнер тихо и жестко.
        Джоан не ответила. Меч выпал из ее руки и глухо ударился о песок.
        Герхард, Джил и Ларри подошли ближе. Под их пристальными взглядами Джоан вдруг наклонилась к мужчине — и легко подняла его на руки.
        Глаза Инкера стали еще шире. Джоан повернулась — и он вздрогнул, когда она наконец встретилась с ним взглядом.
        — Ему нужно помочь,  — сказала она коротко — и понесла тело в свою коморку.

* * *

        У Сью нашелся подходящий шелк. Они с Джоан распустили ткань на нити, смочили их и иглу в крепком вине, наложили жгуты. Джоан вымыла руки. Подумала и смочила и их в вине тоже. Кажется, Сагр так делал. Так? Или нет?
        Она не помнила.
        «Хватит!  — приказала Джоан самой себе.  — Смогла почти убить — сумей и собрать обратно».
        — Ты когда-нибудь это делала?  — спросила Сью тихо.
        — Да,  — кивнула Джоан.  — С мертвыми кроликами.
        Сью тяжело вздохнула.
        Инкер, который стоял в двери и молча наблюдал за всеми приготовлениями, наконец не выдержал и спросил:
        — Джо, что ты делаешь?
        Джоан ничего не ответила. Она склонилась над плечом мужчины. Света было немного — но, к счастью, ей он и не требовался.
        — Джо!  — снова окликнул ее Инкер. В голосе прорывалось раздражение.  — Что тут произошло?
        Джоан повернулась к нему.
        — Инкер,  — ответила она тихо.  — Ты отвлекаешь меня. А он продолжает умирать. Я закончу здесь — и расскажу тебе. Все. Обещаю.
        Инкер хотел было поспорить — но ее глаза сверкнули на мгновение в темноте желтым, и он не стал. Развернулся и вышел, осторожно прикрыв за собой дверь.
        Она обещала рассказать. Значит — расскажет.

* * *

        Инкер молчал. Ничего удивительного в этом не было — но Джоан хорошо научилась разбираться в оттенках его молчания. Оно было тяжелым, глухим, настороженным.
        «Ну, а чего ты хотела»,  — грустно улыбнулась она про себя.
        — Принцесса,  — наконец тихо пробормотал Инкер. Они стояли в темном зале, где обычно тренировались — все работники мастерской уже давно легли спать.  — Принцесса, превращающаяся в дракона. И давно это с тобой?  — неожиданно спросил он.
        — Что именно?  — не поняла Джоан.  — Принцесса я, вроде, с рождения.
        — А дракон?
        — А дракон не с рождения.
        Инкер тяжело вздохнул.
        — И твой брат обвиняет тебя в убийстве отца, которого убил сам. И подсылает к тебе убийц. А ты их калечишь, а потом сама же и зашиваешь.
        Джоан только кивнула.
        — Теперь я понимаю, почему ты ничего не хотела рассказывать. Тем более, я бы все равно не поверил.
        — А теперь веришь?
        — Я слышал, как он тебя назвал. И видел его меч. Такие не носят разбойники с большой дороги.
        Джоан слабо усмехнулась. Потом посерьезнела.
        — Мне надо уезжать,  — сказала она.
        — Но…
        — Я знаю. Помню, что должна работать у тебя пять лет. Но я не могу здесь остаться. Вряд ли эти были последними. Джон,  — она еле заметно поморщилась на имени,  — не остановится. Он упорный.
        — Значит, ты просто больше не будешь оставаться одна.
        Джоан покачала головой.
        — Нет. Значит, я больше не останусь здесь. Мы инсценируем мой побег. И ты сам о нем сообщишь властям,  — с нажимом добавила Джоан.  — И постараешься сделать так, чтобы слух об этом разошелся максимально широко. Так, чтобы никому и в голову не пришло соваться сюда.
        Инкер долго молчал.
        — А что будет с тобой?  — спросил глухо.
        — А я — дракон,  — неожиданно усмехнулась Джоан так широко, что блеснули в темноте ее зубы.  — Я справлюсь.
        — А с чудиком этим что делать? Которого ты сначала убила, а потом воскресила.
        — А чудика я заберу с собой. Когда он очухается настолько, что можно будет везти его на лошади.
        Он снова ничего не ответил, изучая ее силуэт.
        — Скажешь мне, когда вы будете готовы ехать.
        — Скажу. Спасибо, Инкер. Не говори остальным.
        — А что тогда мне им отвечать? Они тоже все видели и слышали.
        — Не все. А что увидели и услышали — забудут.
        — Но я-то не забуду.
        — Да. Но ты сам потребовал тебе все рассказать.
        — Потребовал,  — согласился он неохотно.  — Но я ведь не знал, о чем просил.
        Она тихо рассмеялась. Неожиданно оказалась рядом, быстро поцеловала его в щеку — и исчезла в темноте.

* * *

        Две недели спустя Джо исчезла из мастерской. Исчезла вместе с гнедым жеребцом, любимцем Джил, одним из лучших мечей Инкера, «Хильдой» с инкрустированной буквой «Х», месячным запасом еды из кладовой Сью — и раненным психом, которого она лечила день и ночь у себя в коморке.
        Оставила после себя Джоан раскуроченные кандалы в кузнице — и странное ощущение пустоты.
        — Прелестная инсценировка,  — заметил Герхард, бросая кандалы на пол и выразительно глядя на невозмутимого Инкера.  — Ты, надо полагать, сообщишь в Дельту о побеге?
        — Сообщу.
        — А я, конечно, ничего не хочу знать?
        — Нет,  — внезапно широко усмехнулся Инкер.  — Не хочешь.

* * *

        Трактирщик, который вышел во двор подышать свежим воздухом, внимательно смотрел, как всадник спрыгивает с лошади, не выпуская из рук бездыханное тело. Проделал он это очень грациозно, как будто человек, которого держал, ничего не весил. Всадник подошел к трактирщику. Лицо в тени капюшона было сложно разглядеть — но комплекция у него была отнюдь не атлетическая. Мужчина, которого тот нес на руках, был покрупнее — но очень изможден, мертвенно бледен и без сознания.
        «Труп он что ли сюда привез?» — подумал трактирщик изумленно.
        — Мне нужна комната,  — сказал всадник высоким голосом.  — На месяц, возможно, дольше. Сиделка, которая умеет перевязывать раны и снимет швы, когда раны затянуться. Хорошее мясо и красное вино каждый день. Я заплачу вперед.
        Трактирщик, который все еще не мог оправиться от изумления, кивнул.
        — А это?..  — начал он, косясь на труп.
        — Это все для него. Я не останусь, уеду завтра утром,  — всадник стоял почти непринужденно, казалось, что труп на руках, который, вроде как, был еще не совсем трупом, совсем ему не мешал.
        Трактирщик снова кивнул.
        — И вот еще что,  — добавил всадник, будто вспомнив что-то.  — Когда он очнется и станет спрашивать про меня — скажи ему, чтобы не вздумал меня искать.
        Всадник помолчал и добавил тихо:
        — В следующий раз я его зашивать не буду — сразу убью.
        Трактирщик вздрогнул — и посторонился, пропуская их внутрь.

* * *

        Конь тихо фыркал каждый раз, когда Джоан задевала головой мокрые ветви и с них сыпался серебристый дождь, пахнущий прелью и осенью. Но она не замечала брызг. Она слишком глубоко задумалась.
        Генри жив. По крайней мере так сказал убийца. Джоан знала, что это правда — тогда она слышала, что это правда.
        Он был жив. Где-то, далеко, очень далеко — но жив. Это было хорошо — очень, очень хорошо. Но это, кажется, ничего не меняло.
        Искать его? Найти — и привести за собой снова убийц, подосланных братом? Да и потом — что она ему скажет? Он уже давно перестал ей сниться — с тех пор, как она запретила себе думать о нем. Не было никакого смысла начинать думать теперь. Прошло много времени. Слишком много. Он, возможно, уже забыл о ней. Или возненавидел. Или ему просто все равно — потому что он тогда ошибся и не хочет вспоминать о своей ошибке.
        Она не хотела проверять, как оно все на самом деле. Проще было оставить все как есть.
        Хорошо, что он жив.
        Но это ничего не меняет.
        Она уедет на север, на границу Лотарии и Инландии, в предгорья, где не действуют законы обоих государств, потому что никому неохота было лезть так высоко и разбираться, что там происходит. Она уедет туда. Перезимует. Денег, которые всучил ей перед отъездом Инкер в довесок к лошади и мечу, должно было хватить на первое время — даже при том, что больше половины она выложила в трактире на лечение убийцы. Ей много не нужно. Хватит. А там — она что-нибудь придумает.
        Но она точно не станет никого искать.

        Черные ветви

        В линию жизни вплетаются черные ветви.
        Холод идет по пятам, как потерянный зверь.
        Тонут слова в молчаливых объятиях ветра,
        Тонет судьба в череде беспричинных потерь.
        Шепот деревьев — рефрен бесконечных скитаний,
        Шелест листвы — повторение старых дорог.
        Тот, кто бежит от себя, никогда не устанет,
        Тот, кто не верен себе — навсегда одинок.
        Голос поломан на точные, хлесткие фразы,
        Руки искромсаны шагом за грань бытия.
        Мир — продолжение крыльев, невидимых глазу,
        Крыльев, которые рвутся, взмывают, летят  —
        И рассыпаются сотней серебряных бликов  —
        Только орнамент беззвучных деревьев вокруг.
        Ветер врывается в горло испуганным криком  —
        Черные ветви
        сплетаются
        в замкнутый
        круг.