Жук. Таинственная история Ричард Марш
        Один из программных текстов Викторианской Англии! Роман, впервые изданный в один год с «Дракулой» Брэма Стокера и «Войной миров» Герберта Уэллса, наконец-то выходит на русском языке!
        Волна необъяснимых и зловещих событий захлестнула Лондон. Похищения документов, исчезновения людей и жестокие убийства… Чем объясняется череда бедствий - действиями психа-одиночки, шпионскими играми… или дьявольским пророчеством, произнесенным тысячелетия назад? Четыре героя - люди разных социальных классов - должны помочь Скотланд-Ярду спасти Британию и весь остальной мир от древнего кошмара.
        Ричард Марш
        Жук. Таинственная история
        
        Рождение зрелищного романа
        Ричард Марш (1857 - 1915) - английский писатель, который не просто заставил о себе говорить, но которого читали все и повсюду: в трамваях, под партой, в первых кинотеатрах перед сеансом, вместе с утренней газетой. Мало сказать, что он писал бестселлеры - скорее, он первым добился того эффекта, который до этого могли вызвать только гадатели, спириты и прочие любители общения с духами умерших: напряженного ощущения присутствия здесь и сейчас иной силы, которая при этом имеет свои привычки и собственную риторику. Такая сила не просто явится в каком-то таинственном предмете или обстоятельстве (к этому читатели поздней Викторианской эпохи были уже привычны), но сам этот предмет подробно расскажет о себе, объяснит, чем он страшен и почему так зрелищен.
        Настоящее имя писателя - Ричард Бернард Хельдманн. Ничто в его облике не напоминало автора триллеров: он был сыном мелкого предпринимателя, журналистом, не чуждым авантюр, любителем азартных игр и биржевых сделок. Псевдоним он взял после неудачных попыток организовать свой журнал - ему хотелось расстаться с прошлым и выступить на большой литературной сцене как писатель нового типа. Кроме того, его настоящее имя обросло сомнительной репутацией: он даже был судим за расчеты ничем не обеспеченными векселями - делая это как-то не задумываясь, просто соря деньгами по обе стороны Ла-Манша. Итак, после нескольких месяцев исправительных работ он отказался от прежнего имени, внесенного в тюремные журналы, но не от прежних привычек. Путешествуя по родной Британии, по Франции и по другим странам Европы, он всегда выбирал лучшие гостиницы и рестораны, садился за карточный стол в отменных рубашках и не изменял своим привычкам бонвивана до последнего дня жизни.
        Работал Ричард Марш всегда много, так что издатели, падкие до сенсаций, нашли после смерти в его рабочем столе целые романы, завершенные, но не отправленные - сам писатель, умерший от внезапного сердечного приступа, рассчитывал жить долго и ждал подходящего момента выпустить очередной бестселлер. После «Жука», романа, вышедшего в 1897 году почти одновременно с «Дракулой» Брэма Стокера, Ричард Марш выпускал в среднем по две книги в год: романы или сборники рассказов. Он работал в самых разных жанрах, которые тогда только возникали, а сейчас стали уже нормой массовой литературы. Например, так называемый филологический детектив, в котором в реальной жизни повторяются страшные события из прочитанной книги, Марш разрабатывал в романе «Тайна смерти Филиппа Бенниона» (1899) - здесь такой книгой, прямо расправляющейся с героем, становится романтическая сатира Томаса де Квинси «Убийство как один из видов изящных искусств» (1827), в которой впервые был поставлен вопрос о природе «славы» убийцы, ажиотажа вокруг него как знаменитости.
        Детектив с погоней и перепутанными чемоданами - это «Дэтчетовские бриллианты» (1898). А в его романе 1900 года «Богиня: некий демон» появляются уже все составляющие детективного кинематографического блокбастера. Во-первых, это актриса в качестве главной подозреваемой и вообще тема актерской среды как наиболее склонной к преступлениям, хотя на самом деле преступником часто оказывается вовсе не актер или актриса. Во-вторых, это наличие макгаффина (термин современной теории кино) - магического или ложно-магического предмета, вокруг которого и строится все действие: здесь это статуя индийской богини с мечами, которая может сработать как автомат и поразить лезвием человека - но сначала мы оказываемся во власти мистических слухов, прежде чем распознаем схему работы этого автомата. В-третьих, главной проблемой следствия становится уже не алиби подозреваемого, а провалы памяти или галлюцинации свидетелей: в доме на момент преступления могло находиться несколько человек, и они не спали, а бодрствовали, но кто-то страдает кратковременной потерей памяти, кто-то склонен к галлюцинациям и беспочвенным
фантазиям, а кто-то никак не может отделить свои домыслы от действительных впечатлений - и как здесь работать детективу? В «серьезной» литературе эта техника называется «ненадежный рассказчик», образец ее - роман Генри Джеймса «Поворот винта» (1898), она ставит под вопрос способность традиционной литературы адекватно воспроизводить реальность, тогда как в детективе ненадежность рассказов служит большей зрелищности, создавая как бы несколько наглядных планов возможного развития событий. Но лишь простой обзор написанного Ричардом Маршем занял бы половину этой книги, поэтому обратимся непосредственно к роману в четырех книгах «Жук».
        Жанр этого романа - распространенный в Викторианскую эпоху sensation novel, что можно перевести как «роман, заставляющий переживать», а в простодушных обзорах обозначают как «история, леденящая душу». Но Ричард Марш обогащает этот жанр прежде всего модными тогда мистическими символами: следует напомнить, что в Лондоне 1880-х годов выходили спиритические журналы, посвященные «общению с духами», что в те же годы в мировой столице гремела Е. П. Блаватская, смешивавшая интересные наблюдения над индуизмом с откровенно сумбурными и лженаучными построениями, а увлечение Египтом проявлялось в архитектуре и дизайне весь XIX век, начиная с открытого в 1811 году, в пику походам Наполеона, Египетского зала на Пикадилли. Жук в названии - это, конечно, скарабей, как и объясняется в самом романе, где ключом к сюжету оказывается миф о Скарабее как жреце Изиды, который только и может открыть тайны богини - но не в виде слов, а в форме загадочных знаков и жестов. Но для этого нужно, чтобы Изида стала не только жрицей, но и жертвой: Ричард Марш, как убедится читатель, хотя и робко, но создает образ роковой женщины
как таинственной жрицы, готовой к самопожертвованию. Как связаны покрывало, Изида, жук и убийства, читатель узнает в конце третьей книги, где эти символы сложатся в совершенно неожиданную комбинацию.
        Кроме мифа об Изиде, который известен западной культуре со времен трактата Плутарха «Об Изиде и Озирисе» и который всегда толковался вольно и беллетристически, как рассказ о том, что тайны природы могут предопределять и катастрофы в обществе, в романе «Жук» есть намеки и на алхимию и ее средневековое богословское обеспечение, и на магию. Скажем, Ричард Марш возродил магическое употребление слова «трансфигурация» (его мы сейчас знаем из «Гарри Поттера»), которое подразумевает преображение Христа на горе Фавор, а в более поздней магии может означать раскрытие неожиданных сил и свойств привычных веществ. Также Марш вводит в романе власть имени над человеком: герой по имени Пол во многом повторяет путь апостола Павла, о чем ему не раз говорят другие герои - такая онтология имени станет нормой во многих английских детективах: Эркюль Пуаро, т. е. Геркулес, должен совершить двенадцать подвигов. Интересно, что при этом смысл имени считывают не все герои (по крайней мере, не сразу), хотя вроде бы и об апостоле Павле, и о Геракле все герои слышали; но игра с эрудицией читателя устроена в детективе именно
так.
        Общие исторические обстоятельства, которые сделали это произведение бестселлером, поддаются некоторому учету. Во-первых, это утверждение фактической власти Британской Империи над Египтом в 1882 - 1883 году, когда Египет и его чудеса вдруг стали очень близки, когда получалось, что Британское государство как бы взяло на себя ответственность за все эти древности и тайны - а мы знаем, что, взяв к себе в дом чужое старинное оружие, мы не обезопашены от того, что оно может выстрелить в самый неподходящий момент.
        Во-вторых, это открытие новых свойств газов, вообще успехи физики и химии, которые, конечно, подорвали позиции всякой популярной мистики, вроде спиритизма, но вселили новую тревогу: ядовитый газ оказывается в этом детективе настоящим оружием новой эпохи, реальной угрозой, тем, что литературоведение называет эффектом реальности в вымышленном произведении. При этом в романе выведен араб, который все перетолковывает в духе сказок «Тысячи и одной ночи», но тем страшнее оказывается исход всей истории - не будем рассказывать, кем на самом деле оказался этот араб.
        В-третьих, это подробности шпионских войн на восточном направлении, и многие детали романа, начиная с иностранного акцента жука, на них намекают, предвосхищая закрученные сюжеты. Неслучайно основное событие четвертой книги - исчезновение нескольких ключевых персонажей на вокзале и последующая череда убийств: кажется, следующим будет сюжет в духе убийства в Восточном экспрессе или авантюр Лоуренса Аравийского.
        Наконец, в-четвертых, месмеризм - востребованное романтиками учение Франца Антона Месмера о возможности преодолеть границу между неживой и живой материей, которое не имело никаких научных оснований, но было универсальным символом развития как такового, примерно как сейчас такими универсальными символами являются «атом» или «молекула». То есть научный эксперимент не подтверждал, что жук или его изображение могут загипнотизировать так, что живой человек застынет в обмороке, как труп, но месмерические термины тогда употребляли так же безотчетно, как мы говорим о неврозах, эволюции или культурных паттернах, не вдаваясь в подробности тех наук, внутри которых эти термины имеют действительный смысл.
        Хотя выделить главное произведение Ричарда Марша трудно, а популярность «Жука» еще не говорит ничего о его художественных достоинствах, все же именно в этом романе есть несколько литературных открытий, которые навсегда остались в повествовательной прозе. Прежде всего, это саспенс, известный нам из хоррора, страшного кино, ожидание чего-то кошмарного, но при этом - у Ричарда Марша - с понятными параметрами: если разговор зашел про холодное оружие - значит, рано или поздно в ход будет пущено холодное оружие. Таким образом, если в кинематографе саспенс образуется движением камеры, загадочно выстроенным кадром, то в литературе он создается строго продуманной темой: мы знаем, где искать возможное продолжение сюжета, но тем тревожнее становится это продолжение.
        Затем, в романе часто используются машинные метафоры, такие, как «нажать на тормоз» в значении «задуматься»: тогда они были в новинку, а сейчас выглядят грубоватым жаргоном. Далее - подробное объяснение героями своих замыслов, чего именно они хотят, как именно стремятся провернуть дела или провести следствие: в результате каждый герой проецирует свои желания на других, и у читателя появляется чувство, что он присутствует при каких-то сговорах, и только в конце удается разобраться, был ли сговор, обменивались ли герои тайными намеками или каждый и каждая действовали сами по себе. Наконец, использование отрывочного рассказа, когда герой от волнения или испуга «еле выдавливает слова» - особенно в последней части. Это одновременно очень зрелищно и очень аналитично: мы тоже пытаемся понять, что хотел сказать герой, и близимся к разгадке детектива.
        Вообще Ричард Марш очень аналитический писатель: у него никогда не угрожают просто убийством, а объясняют, почему сейчас будут угрожать убийством. Такая угловатость повествования вместо какой-то общей эмоции, такая постоянная необходимость рассматривать под углом, кто что говорит и думает, вместо прямой догадки о происходящем, делает Ричарда Марша особым писателем: если сравнивать его с импрессионистами, он скорее Писсарро, чем Ренуар, а если с ар-деко, он скорее Кассандр, чем Эрте. Но именно сейчас, в эпоху новых жанровых поисков в кинематографе, стоит прочесть этот роман, после которого и старые, и новые жанровые фильмы кажутся несравненно глубже и еще интереснее.
        Александр Марков, профессор РГГУ и ВлГУ
        Книга первая. Дом с открытым окном
        Удивительный рассказ Роберта Холта
        Глава 1. Снаружи
        - Мест нет!.. Все занято!
        Он захлопнул дверь перед моим носом. Это стало последним ударом.
        Весь день проскитаться в поисках работы, умолять даже о такой, чтобы полученных денег хватило хотя бы на скудную пищу, и при этом ходить и просить понапрасну - казалось бедой. Но совершенно вымотаться, измучиться телом и душой, изнуриться от голода и усталости и в конце концов быть вынужденным засунуть остатки гордости куда подальше и клянчить, как нищий, бездомный бродяга, каковым я по сути являлся, приюта в ночлежке - и получить от ворот поворот! - было хуже. Гораздо хуже. Хуже, наверное, и быть не могло.
        Я оцепенело уставился на только что захлопнувшуюся передо мной дверь. В голове не укладывалось, как подобное вообще случилось. Я совсем не ожидал, что меня примут за попрошайку; но если предположить, что я все же смог пасть настолько низко, этому отказу впустить меня в сие бесславное обиталище, этот ночлежный дом, было суждено повергнуть меня в такие глубины отчаяния, что не являлись мне в самых страшных снах.
        Я стоял и размышлял о том, что делать дальше, и тут из мрака у стены ко мне склонился человек:
        - Что, не пущает?
        - Говорит, мест нет.
        - Значится, мест нету? Дык это ж Фулхэм - тут завсегда так говорят. Лишних им тут не надоть.
        Я покосился на собеседника. Голова его была опущена, руки в карманах, одет в лохмотья, голос охрип.
        - Иными словами, тут говорят, что мест нет, но они есть, и меня просто не желают впускать, хотя могут?
        - Точно, дурят тут твоего брата.
        - Но если места есть, разве меня не обязаны впустить?
        - Конечно, обязаны, и, черт побери, я б на твоем месте им спуску не дал. Ох, не дал бы!
        Он разразился потоком проклятий.
        - Но мне-то что делать?
        - Как что, давай, покажи-ка им, пущай знают, что тебя на мякине не провести!
        Я помешкал, но затем, следуя его совету, опять позвонил в колокольчик. Дверь широко распахнулась, на пороге стоял тот же седовласый оборванец, что открывал мне в прошлый раз. Возглавляй он попечительский совет, с большим презрением обратиться ко мне ему бы не удалось.
        - Что, опять ты здесь! Чего это ты тут удумал? Вообразил, что у меня и дел иных нет, как тебе подобных привечать?
        - Я хочу, чтоб меня впустили!
        - А вот и не впустят!
        - Мне нужен кто-нибудь из начальства.
        - А я разве ж не из него?
        - Мне нужен кто-то поглавнее - позовите управляющего.
        - А вот и не позову!
        Он быстро потянул на себя дверь, но я, приготовившись к подобному маневру, успел подставить ногу, чтобы он не смог закрыться изнутри. Я вновь обратился к нему:
        - Вы уверены, что в приюте нет мест?
        - Уже два часа как нет!
        - И как же мне быть?
        - А мне почем знать, как тебе быть!
        - Где здесь ближайший работный дом?
        - В Кенсингтоне.
        Говоря это, он внезапно распахнул дверь, высунул руку и столкнул меня с крыльца. Не успел я опомниться, как дверь захлопнулась. Человек в лохмотьях продолжал угрюмо наблюдать за происходящим. Вскоре он заговорил:
        - Чудный малый, не находишь?
        - Да он же просто один из бедняков, разве есть у него право тут распоряжаться?
        - Скажу тебе, кое-кто из энтих бедных похужее всякого служаки будет, ох уж похужее! Думают, что энто ихний собственный дом, черт побери, точно! Да уж, в славном мире мы живем!
        Он замолчал. Я все мешкал. Какое-то время в воздухе носился запах дождя. И вот закапало - пошла мелкая, но частая морось. Именно ее не хватало, чтобы чаша моего терпения переполнилась. Мой товарищ смотрел на меня с угрюмым любопытством.
        - Неужто совсем деньжат нету?
        - Ни фартинга.
        - Частенько так попадаешь?
        - В первый раз пришел в ночлежку - но, кажется, и сюда теперь не впустят.
        - Я так и понял, что ты из новеньких… Делать-то что станешь?
        - До Кенсингтона далеко?
        - До работного-то дома?.. Мили три, но на твоем месте я б потопал в Святого Георгия.
        - Он где?
        - На Фулхэм-роуд. В Кенсингтоне заведение маленькое, но неплохое, вот оно и битком, стоит только дверь раскрыть; в Святом Георгии тебе скорей подфартит.
        Он умолк. Я размышлял над его словами, не чувствуя ни малейшего желания идти ни в первый приют, ни во второй. Вдруг он заговорил снова:
        - Я из Рединга притопал… нынче… на своих - на двоих! И всю дорогу я о том, как в Хаммерсмите заночую, думал… да вот так я дотуда и не дошел! Край у нас - да славный, да уж, притопить бы всех его обитателей в море, черт побери, точно! Я теперь отсель ни шагу… иль меня в Хаммерсмите кладите в постелю, иль была не была.
        - И что вы намерены делать? У вас что, деньги есть?
        - Деньги?.. Боже правый!.. Неужто похоже, что есть? Неужто ты энто из разговора смекнул?! Да последние полгода карман пуст, разве что медяк изредка звякнет.
        - И как вы тогда собираетесь устроиться на ночлег?
        - Как собираюсь?.. А вот как. - Он взял в обе руки по камню. Тот, что в левой, он швырнул в стеклянное окошко над дверью приюта. Камень влетел внутрь и разбил там лампу. - Вот как я заполучу постелю.
        Дверь поспешно отворили. Опять появился седой оборванец. Вперившись в темноту, он заорал:
        - Кто это сделал?
        - Папаш, энто я; могу повторить, ежели хочешь глянуть, как оно вышло. Вмиг глазки раскроются.
        Он не стал дожидаться, пока седовласый опомнится, и швырнул камень правой рукой в другое стекло. Я понял, что пора мне уходить. Даже попав в столь плачевное положение, я не был готов платить за ночлег ту цену, которой его зарабатывал он.
        Стоило мне отойти, как на месте происшествия появились два или три человека, к которым мужчина в лохмотьях обратился с такой искренностью, что дальше уже и некуда. Я улизнул незамеченным. И когда отошел, почти пожалел, что не попытал судьбу с храбрым бродяжкой и не разбил другое окно. Колени мои, правда, подогнулись не раз и не два, когда я чуть было не вернулся совершить подвиг, которого избегал.
        Вряд ли мне удалось бы выбрать более неподходящую ночь для прогулки. Дождь смахивал на туман и не только промочил меня до нитки, но и мешал что-либо увидеть в двух шагах в любом направлении. Улицы тонули во тьме. Отправившись в Хаммерсмит за последним своим шансом, я очутился в совершенно незнакомом месте. Кажется, в попытке не протянуть ноги я исходил в поисках хоть какой-то работы все лондонские районы, и сейчас оставался один Хаммерсмит. Но здесь, в Хаммерсмите, меня не впустили даже в работный дом!
        Покинув негостеприимное крыльцо этого заведения для бедных, я свернул за первый же угол слева - и в тот миг был рад скрыться. В темноте под дождем местечко, в которое меня занесло, выглядело диковато. Словно я оставил цивилизацию за спиной. Тротуар был земляной, дорога неровная и ухабистая, как будто ее бросили недоделанной. Построек виднелось мало, стояли они редко. То, что мне удалось разглядеть в неверном свете среди всеобщего запустения, оказалось домишками, разваливающимися прямо на глазах.
        Я не мог сказать, где именно нахожусь. Было смутное ощущение, что если довольно долго идти прямо, то я выйду где-то в районе Уолхэм Грин. Оставалось лишь гадать, сколько мне идти, никуда не сворачивая. Вокруг не было никого, кто бы мог ответить мне на этот вопрос. Я будто попал на пустошь.
        Полагаю, это произошло между одиннадцатью часами и полуночью, ведь я не оставлял попыток найти работу до закрытия всех магазинов, а в Хаммерсмите, во всяком случае в ту ночь, они не закрывались допоздна. Потом я, погрузившись в отчаяние, бесцельно бродил по улицам, не зная, как быть дальше. Бесплатную еду и крышу над головой я стал искать лишь потому, что побоялся провести ночь под открытым небом без пищи: утром я тогда буду окончательно разбит и точно ни на что не сгожусь. На самом деле именно голод привел меня к двери работного дома. Случилось это в среду. С воскресного вечера у меня во рту не было ни крошки, я лишь пил воду из уличных фонтанчиков, разве что как-то раз в Холланд-парке я обнаружил скрючившегося у древесного ствола человека, а тот поделился со мной хлебной коркой. Я голодал три дня - и едва ли не все это время провел на ногах. И вот я понял, что если до утра ничего не поем, то просто упаду - и больше не встану. Однако где мне отыскать еду в столь поздний час в этом странном и враждебном месте, да и как?
        Не знаю, насколько далеко я ушел. С каждым ярдом шаги давались мне все труднее. Я был измотан душой и телом. Не осталось ни сил, ни решимости. Внутри сидел все тот же жуткий голод, будто криком разрывающий меня. Отупелый и больной, я прислонился к изгороди. Если бы ко мне пришла смерть, быстрая и безболезненная, я бы принял ее как самого настоящего друга! Эту муку умирания капля за каплей было так невыносимо терпеть.
        Прошло несколько минут, прежде чем я смог собраться с силами, оторваться от изгороди и продолжить путь. Я слепо брел по ухабистой дороге. Один раз меня, совсем как пьяного, качнуло вперед, и я упал на колени. Состояние мое было столь печально, что поднялся я не сразу, едва не решив оставить все как есть, принять то, что добрые боги ниспослали мне, и провести ночь прямо там, где я нахожусь. Я уже представил, сколь длинной покажется мне эта ночь и как время будет перетекать в вечность.
        С усилием поднявшись, я протащился по дороге еще, может быть, пару сотен ярдов - Господь свидетель, что они показались мне чуть не парой миль! - и мной снова овладело неодолимое головокружение, порожденное, как я понимаю, смертельным голодом. Я беспомощно проковылял к низенькой стенке, оказавшейся поблизости, на обочине. Без нее я бы рухнул наземь. Приступ, по моим ощущениям, длился несколько часов, хотя, полагаю, прошли секунды, а когда я очнулся, мне почудилось, что я вынырнул из сонного забытья - вынырнул в море боли. Я воскликнул:
        - Чего только не сделаю за ломоть хлеба!
        И, как в горячке, принялся озираться. Вот тут я впервые понял, что нахожусь перед домом. Небольшим. Одним из тех, что именуются виллами; они во множестве появились по всему Лондону и сдаются внаем за плату от двадцати пяти до сорока фунтов в год. Дом стоял на отшибе. В тусклом свете мне показалось, что на расстоянии двадцати-тридцати ярдов от него иных построек не наблюдается. Он был двухэтажный. На втором этаже три окна. Все плотно задернуты шторами. Крыльцо по правую руку. Перед ним деревянная калитка.
        Сам дом находился так близко к проезжей дороге, что, перегнувшись через стену, я мог бы коснуться любого окна на первом этаже. Окон было два. Одно из них, в эркере, оказалось открыто: средняя рама внизу была приподнята примерно на ладонь.
        Глава 2. Внутри
        Я узрел и мысленно, с едва ли не сверхъестественной ясностью восприятия, так сказать, сфотографировал каждую мелкую деталь находящегося передо мною дома. А ведь за мгновение до этого мир плыл перед моими глазами. Я ничего не видел. Теперь я видел все, видел с отчетливостью воистину поразительной.
        Яснее всего я видел открытое окно. Я стоял и не отрывал от него взгляда, с удивлением осознавая, что дыхание начинает перехватывать. Окно располагалось так близко ко мне, совсем рядом. Всего-то и надо было протянуть руку и засунуть ее в щель. Оказавшись внутри, рука по крайней мере пребывала бы в сухости. Как же снаружи лило! Дырявое мое платье можно было отжимать; я вымок до нитки! Меня трясло. С каждой секундой дождь, казалось, хлестал все сильнее. Зуб не попадал на зуб. Сырость пронизывала до самых костей.
        А внутри, за этим открытым окном, наверняка было так тепло, так сухо!
        Вокруг я не видел ни души. Ни единого человеческого существа. Я прислушался: не раздавалось ни звука. Я стоял в промозглой ночи один-одинешенек. Из всех Божьих тварей лишь я не смог укрыться от разверзнутых Господом хлябей небесных. И рядом не нашлось никого, кто бы наблюдал за мной, за мной следил. Чужих глаз бояться не стоило. Может, и дом пустовал; хотя нет, вряд ли. Я был просто обязан постучать в дверь, разбудить его обитателей и предостеречь их - сказать, что окно открыто. Самое малое, что они могли бы сделать, это отблагодарить меня за исполнение долга. Но если предположить, что в доме никого, тогда что было проку стучаться? Только шуметь без толку. Понапрасну будить соседей. Да если кто и оказался бы в доме, неизвестно, вознаградили бы они меня или нет. Я прошел суровую школу жизни и знал, что мир неблагодарен. Итак, я бы присоветовал им закрыть окно - это манящее окно, влекущее окно, зазывающее окно! - и в результате остался бы ни с чем, без денег, без надежды, с пустым желудком, на холоде, под дождем… Что угодно, только не это! С большим опозданием должен признаться самому себе, что
повел я себя в той ситуации как последний глупец. И это будет справедливым. Вне сомнений.
        Перегнувшись через низкое ограждение, я убедился, что легко дотягиваюсь до окна и комнаты. Как же там было тепло! Я ощущал разницу температур кончиками пальцев. Очень тихо я перелез через стенку у дома. Я легко уместился в пространстве между ней и окном. Земля под ногами ощущалась твердой, как цемент. Я наклонился и посмотрел в щель над подоконником. Ничего не увидел. Внутри царила кромешная тьма. Штора была поднята; я и помыслить не мог, что кто-то в доме пошел спать, не опустив ее и не закрыв окно. Я поднес ухо поближе. Как тихо было внутри! Бесспорно, дом пустовал.
        Я решил еще чуть-чуть приподнять окно, пока только для беглого осмотра. Если бы меня поймали за этим, то осталась бы возможность описать обстоятельства и объяснить, что я как раз собирался бить тревогу. Только надо было действовать осторожно. В такую сырую погоду рама могла заскрипеть в любую секунду.
        Но ничего подобного не произошло. Окно легко и бесшумно поддалось, будто смазанное маслом. Из-за этого я так осмелел, что поднял раму выше, чем намеревался. Честно говоря, я поднял ее до упора. Ни единый звук не выдал меня. Перегнувшись через подоконник, я просунул голову и туловище в комнату. Но не дальше. Ничего не увидел. Совершенно. Понял одно: мебели внутри, вероятно, нет. В голове складывалось правдоподобное объяснение этому предположению. Скорее всего, я случайно наткнулся на пустой дом. Все, что можно было разглядеть в темноте, подтверждало это. Что мне оставалось делать?
        Ладно, если в доме никого не было, то в моем бедственном положении я, кажется, имел моральное, если не законное, право на пустующее жилье. Неужели кто-то, в ком бьется сердце, отказал бы мне в этом? Разве что наиретивейший из собственников. Воспользовавшись подоконником как опорой, я проскользнул в комнату.
        Стоило мне оказаться внутри, как стало ясно, что кое-какая мебель там все же есть. На полу лежал ковер. В свое время я немало походил по хорошим коврам и толк в них знаю, но никогда нога моя не ступала на поверхность столь мягкую. Я вдруг вспомнил травяной газон в Ричмонд-парке, ласкающий и пружинящий при каждом шаге. Моим бедным, натруженным ступням после ходьбы по мокрой, неровной дороге он показался роскошью. Следовало ли мне, после того как я удостоверился, что комната по меньшей мере частично меблирована, сразу ретироваться? Или можно было продолжить разведку? Одолевал соблазн сорвать с себя одежду и, опустившись на ковер, тут же забыться сном. Однако я был зверски голоден, мысли о еде переполняли голову… Все бы на свете отдал, только бы заполучить что-нибудь съестное!
        Я сделал шаг-другой, осторожно, выставив вперед руки, опасаясь внезапно наткнуться на нечто невидимое глазу. Но пройдя чуть дальше и не встретив ни единого препятствия, я, абсолютно для себя неожиданно, пожалел, что заметил этот дом, что не проследовал мимо, что залез в окно, а не остался в безопасности снаружи. Ибо вдруг ощутил, что в комнате вместе со мной есть кто-то или что-то еще. Это убеждение пришло из ниоткуда; вероятно, чувства мои были слишком обострены, и потому внезапно я понял, что там я не один. Более того, я с ужасом осознал, что меня видит кто-то, кого не вижу я, наблюдает за каждым моим движением.
        Я не мог представить, что это, даже предположить затруднялся. Но мне показалось, что какую-то часть моей психики вдруг поразил паралич. Должно быть, нелепо использовать столь детское сравнение, но из меня будто выпустили воздух, выпили, в физическом смысле, до последней капли, и едва ли не сразу, совершенно без предупреждения, душу мою захватило странное чувство, неведомое мне доселе и которое, дай бог, не посетит меня впредь, - я ощутил панический страх. Я точно окаменел, застыл на месте, не смея двинуться, боясь перевести дыхание. Я чувствовал, что вместе со мной в комнате находится нечто чуждое, нечто зловещее.
        Не знаю, как долго простоял я под властью этих чар, но, конечно, времени прошло немало. Постепенно, ибо ничего не двигалось, ничего не было видно, ничего не слышалось и ничего не происходило, я понял, что пора действовать решительнее. Осознал, что хватит играть труса. И попытался спросить себя, чего именно я так испугался. Я дрожал от собственных выдумок. Кто мог, находясь в комнате, позволить мне открыть окно и свободно влезть внутрь? Конечно, только такой же трус, как я, иначе зачем попустительствовать беззаконному проникновению? И раз уж мне разрешили войти, то не исключено, что позволят выйти, - и на меня нахлынуло такое сильное желание покинуть дом, что и сравнить нельзя с былым моим порывом в этот дом попасть.
        Мне пришлось собраться с немалыми силами, прежде чем в душе нашлось достаточно мужества, чтобы вдохновить меня хотя бы повернуть голову; но стоило мне это сделать, как я повернул ее обратно. Что заставило меня так поступить, я, клянусь всем святым, не знаю, но я почувствовал принуждение. Сердце пыталось вырваться из груди, я слышал его стук. Меня так трясло, что я едва держался на ногах. Нахлынул новый приступ ужаса. Мой взгляд застыл, и в глазах моих, будь вокруг светло, всякий увидел бы слепой страх. Я напряженно прислушивался с почти болезненной от сосредоточения чуткостью.
        Что-то пошевелилось. Чуть-чуть, столь бесшумно, что вряд ли чьи-нибудь уши смогли бы уловить этот звук, кроме моих. Но я-то услышал. Посмотрел в направлении этого движения и увидел перед собой два светящихся пятнышка. Я мог бы поклясться, что мгновением ранее их там не было. Но теперь я их видел. Это глаза, сказал я себе, да, глаза. Я слышал, что кошачьи глаза светятся в темноте, хотя никогда не видел этого, и сейчас я убеждал себя, что здесь именно они, что существо передо мной всего лишь кошка. Но я знал, что это неправда. Знал, что вижу глаза, и знал, что они не кошачьи, но не представлял, чьи они, - не смел представить.
        Они двинулись ко мне. Создание, которому глаза принадлежали, подошло ближе. Мне так хотелось сбежать, что я бы скорее умер, чем остался на месте, однако руки и ноги более не слушались меня, они стали чужими. Глаза приближались - без единого звука. Поначалу они были где-то на уровне бедер, но вдруг раздался шлепок, словно что-то мягкое ударилось оземь. Глаза потухли - и через миг появились опять, недалеко от пола. Они вновь надвигались на меня.
        Мне показалось, что обладатель глаз, кем бы он ни был, не отличался большими размерами. Сложно сказать, отчего я не поддался безумному порыву бежать прочь; полагаю, что просто не мог. Наверное, беды и лишения, обрушившиеся на меня в последнее время и в ту пору все еще меня преследовавшие, во многом повлияли на мое поведение в эту минуту и на роль, которую мне предстояло сыграть в грядущих событиях. Я всегда был убежден, что дух мой ничуть не слабее, чем у многих, да и смелости мне не занимать; но того, кого вынудили пройти чрез долину унижения и кого раз за разом окунали в реку горечи и нужды, можно заставить совершать такие поступки, о которых он в светлые моменты жизни и помыслить бы не посмел. Мне это известно по собственному опыту.
        Медленно надвигались на меня глаза, необычайно медленно, покачиваясь из стороны в сторону, словно их хозяина шатало при ходьбе. Вряд ли что-то могло превзойти ужас, с которым я ожидал их приближения, разве что моя неспособность от них скрыться. Я ни на миг не отводил от них пристального взгляда - все золото мира не соблазнило бы меня закрыть глаза! - и вот они шли на меня, а я неотрывно смотрел на них сверху вниз, примерно на уровень лодыжек. Наконец они достигли моих ног. Но не остановились. Я неожиданно почувствовал нечто на своем ботинке и со смесью отвращения, страха и омерзения, мгновенно сделавшей меня совсем беспомощным, ощутил, как существо начало подъем по голеням, полезло вверх по моему телу. И даже тогда я не понимал, что это за тварь: она взбиралась по мне с такой откровенной легкостью, будто я лежал, а не стоял. Мне показалось, что это какой-то гигантский паук - паук из страшных снов, чудовищное порождение кошмарных видений. Существо невесомо цеплялось за мою одежду с воистину паучьей хваткой. Ох и странными были те многочисленные паучьи ножки - я чувствовал давление каждой из них по
отдельности. Касание их было нежным и липким, словно они приклеивались и отклеивались при каждом своем перемещении.
        Выше и выше! Существо добралось почти до пояса. Оно устремилось к моему животу. Беспомощность, с которой я претерпевал вторжение, была отнюдь не самой малой мукой в моей агонии - таким бессильным ощущает себя человек только в кошмарных снах. Я вполне ясно осознавал, что если соберусь и начну энергично двигаться, тварь с меня упадет, но тело мне не повиновалось.
        Существо забиралось все выше, и глаза его горели, как два фонарика; они явственно испускали лучи света. И в этом свете я начал различать смутный силуэт его тела. Тварь оказалась больше, чем я предполагал. Ее туловище то ли слегка фосфоресцировало само по себе, то ли было необычного желтоватого оттенка. Оно мерцало в темноте. Было все еще невозможно определить, кто это, но у меня складывалось впечатление, что это кто-то из семейства пауков, какой-то жуткий его представитель, из тех, о которых я ничего не слышал и не читал. Тварь была тяжелой, по-настоящему тяжелой; я даже удивился, как она настолько невесомо удерживается на мне, хотя не сомневался, что в этом ей помогает клейкое вещество на концах лапок: я чувствовал его липкость. Существо поднималось по мне, и вес его рос; как же оно воняло! Я и до этого чувствовал, что оно испускает мерзкий, смрадный дух, но когда оно подползло ближе к моему лицу, я с трудом перенес его зловоние.
        Тварь забралась мне на грудь. Я все сильнее ощущал неприятную пульсацию, словно тело ее вибрировало при дыхании. Передние лапки коснулись голой кожи у основания моей шеи, прилипли к ней - смогу ли я когда-нибудь избавиться от этого воспоминания? Мне часто снится этот момент. Существо повисло на передних лапках и, кажется, подтягивало к ним остальные ножки. Оно ползло по шее, с чудовищной медлительностью, совсем понемногу, и вес его заставлял мускулы на моей спине напрягаться. Оно добралось до подбородка, притронулось к губам, а я стоял и терпел все это, оно же объяло мое лицо огромным, склизким, зловонным туловищем и прижалось ко мне мириадами лапок. Я едва не обезумел от ужаса. Забился, будто охваченный лихорадочным ознобом. Стряхнул с себя тварь. Она шлепнулась вниз. С нечеловеческими воплями я повернулся и ринулся к окну. Но нога моя зацепилась за что-то, и я плашмя растянулся на полу.
        Поднявшись с немыслимой скоростью, я возобновил бегство - плевать на дождь, лишь бы выбраться наружу! Я успел положить руку на подоконник и через мгновение выпрыгнул бы через окно на улицу - и никто, несмотря на мое истощение и усталость, не смог бы остановить меня! - когда за спиной зажегся свет.
        Глава 3. Человек на кровати
        Я никак не ожидал, что вдруг зажжется свет. Он испугал меня, заставил на миг задержаться, и не успел я опомниться, как раздался приказ:
        - Стой!
        В голосе говорившего было что-то такое, чего не описать словами. Не только повелительный тон, но нечто зловещее, нечто сумрачное. Он звучал немного гортанно, и я не мог с уверенностью сказать, принадлежит ли голос мужчине; однако в том, что я уловил в нем иностранный акцент, сомневаться не приходилось. Это был самый неприятный голос, когда-либо мной слышанный, да и воздействие он на меня оказал пренеприятнейшее, ведь как только прозвучало «Стой!», я застыл на месте. Он будто не оставил мне выбора.
        - Лицом ко мне!
        Я повернулся, механически, как автомат. Это бессилие было хуже, чем унизительным, оно было постыдным, я прекрасно осознавал это. Душу переполнило скрытое негодование. Но в той комнате, в присутствии ее обитателя, я лишился всякой воли.
        Повернувшись, я оказался перед кем-то возлежащим на кровати. В изголовье висела полка. На ней была небольшая лампа, горевшая с поразившей меня яркостью. Она светила мне прямо в глаза и так сильно слепила, что я на несколько секунд потерял зрение. Я не уверен, что оно полностью вернулось ко мне и во время последовавшего странного разговора; от невыносимого сияния перед глазами плясали темные пятна. И все же, немного погодя, мне удалось кое-что разглядеть, но лучше бы я этого не видел.
        Итак, передо мной в кровати лежал человек. Я не сразу понял, мужчина это или женщина. По правде говоря, поначалу я даже засомневался, человек ли это. Но чуть позже я сообразил, что это мужчина, по той простой причине, что подобное создание не могло оказаться женщиной. Одеяло было натянуто по самую шею, и из-под него торчала одна лишь голова. Человек лежал на левом боку, подперев щеку левой рукой, и не двигался, вперив в меня взгляд, словно пытался проникнуть в глубины моего сознания. Со всей откровенностью признаюсь, что ему, кажется, это удавалось. Я не сумел понять, сколько ему лет: я помыслить не мог, что глаза бывают такими древними. Скажи он мне, что живет уже много столетий, я бы обязательно поверил ему, ведь он выглядел по меньшей мере именно так. Однако я чувствовал, что он, вполне возможно, не старше меня, столь удивительно живым был его взор. Не исключено, что этот человек страдал от какой-то тяжкой болезни, придавшей ему чудовищный вид.
        На его голове и лице не было ни волосинки, но, точно стремясь восстановить справедливость, кожа, поражавшая шафранно-желтым оттенком, казалась сплетенной из морщинок. Лоб, да что и говорить, весь череп, выглядел таким маленьким, что наводил на неприятную мысль не о человеке, а о животном. В отличие ото лба, нос смотрелся невероятно большим; размер его был столь необычаен, а форма спе цифична, что он скорее напоминал клюв хищной птицы. Самой яркой - и отвратительной! - чертой этого лица являлся практически отсутствующий подбородок. Сразу под носом виднелся рот с выпяченными губами, а вот под ним, в сущности, ничего не было. Это уродство (а подобное отсутствие подбородка иначе не назвать) придавало лицу вид нечеловеческий; оно - да еще глаза. Глаза у мужчины были такими приметными, что сейчас, по прошествии долгого срока, мне вспоминается, будто весь он состоял из одних только глаз.
        Они занимали, в буквальном смысле, всю верхнюю часть лица: вы же помните, что личико у него было на редкость крохотное, а переносица казалась не толще лезвия. Глаза отличались удлиненной формой, и сквозь их узкие прорези как будто лучился внутренний свет: они горели подобно огням маяка. Я никак не мог укрыться от их взгляда, но стоило мне попытаться поймать его, складывалось впечатление, что меня поглощает пустота. Никогда доселе я не понимал, что такое настоящая власть глаз. Они приковали меня к себе, беспомощного, зачарованного. Я подумал, что они могут сотворить со мной что угодно; да так оно и было. Глаза эти с их неотрывным взором обладали некой птичьей особенностью - они не моргали; человек этот мог смотреть на меня часами, не дрогнув веком.
        Он сам начал разговор. Я безмолвствовал.
        - Закрой окно.
        Я исполнил приказ.
        - Опусти штору.
        Я повиновался.
        - Повернись ко мне.
        Я все еще слушался.
        - Как тебя зовут?
        Я заговорил - чтобы дать ему ответ. Слова, что я произносил, имели странное свойство: они исходили из меня не по моей воле, а в ответ на его призыв. Это не я хотел говорить, это он приказывал. Что он желал услышать, то я и произносил. Только это - и ничего больше. На какое-то время я перестал быть человеком; моя сущность растворилась в его воле. Я представлял собой невероятный пример слепого повиновения.
        - Роберт Холт.
        - Кто ты по профессии?
        - Конторский служащий.
        - Ты и выглядишь как служащий, - сказал он с таким жгучим презрением, что даже тогда унижение чуть не спалило меня. - Служишь где?
        - Сейчас я без работы.
        - Ты и выглядишь как безработный. - Вновь презрение. - Ты что, этакий вечный служащий без службы? Ты вор.
        - Я не вор.
        - Служащие входят в дом через окно? - Я молчал, он не приказывал мне говорить. - Почему ты залез в окно?
        - Потому что оно было открыто.
        - Вот как!.. Ты всегда влезаешь в открытые окна?
        - Нет.
        - Почему полез в это?
        - Потому что промок… и замерз… и проголодался… и устал.
        Слова выходили из меня одно за одним, словно он их выуживал; оно и было так.
        - Дом у тебя имеется?
        - Нет.
        - Деньги?
        - Нет.
        - Друзья?
        - Нет.
        - Так какой же ты служащий?
        Я не ответил ему - не знал, что он хочет от меня услышать. Клянусь, я пал жертвой неудач - и только. На меня обрушились беды, одна горше другой. Контора, в которой я служил много лет, обанкротилась. Я устроился работать на одного из ее кредиторов, с меньшим жалованием. Он сократил количество работников, что повлекло мое увольнение. Чуть погодя я нашел временное место; но там перестали нуждаться в моих услугах, а с ними и во мне. Следующую временную работу пришлось искать несколько дольше, а платили там гроши. Дело было сделано, и больше работу я найти не смог. За последние девять месяцев я не заработал ни пенни. Вечно бродяжничая и распродавая свой гардероб, так легко пообтрепаться. Я исходил весь Лондон в поисках работы, с радостью взялся бы за любую, лишь бы свести концы с концами. Исходил понапрасну. Нынче меня не пустили в работный дом; как же просто пасть низко! Но человеку, лежащему на кровати, я этого не поведал. Он не хотел слушать, а если б захотел, то заставил бы меня рассказать все.
        Не исключаю, что он сам прочел мою пусть и не высказанную историю; вполне вероятно. Его глаза обладали особой силой проникать во что угодно; это так.
        - Раздевайся!
        Заговорив вновь, именно это приказал он гортанным голосом с нотками чужеземного акцента. Я повиновался, и моя сырая, истрепанная одежда беспорядочно упала на пол. Я стоял нагой перед ним, и губы его скривило подобие усмешки, ухмылки сатира; я весь содрогнулся от отвращения.
        - Кожа у тебя белая… какая белая! Все бы отдать за такую белизну, о да! - Он умолк, пожирая меня глазами, затем продолжил: - Иди к шкафу, там найдешь плащ, надень его.
        Я проследовал к гардеробу в углу комнаты, а он ни на миг не спускал с меня взгляда. Внутри оказалось полно одежды - ее хватило бы на открытие целой лавки, торгующей маскарадными костюмами. На крючке висел длинный темный плащ. Моя рука двинулась к нему, будто сама по себе. Я его надел, свободные складки ниспадали едва не до пят.
        - В буфете найдешь мясо, хлеб и вино. Ешь и пей.
        В другом конце комнаты, недалеко от изголовья кровати, стоял второй шкаф. На его полке я обнаружил нечто вроде говяжьей колбасы, несколько круглых, ржаных на вкус, булочек и дешевое кислое вино в оплетенной соломой бутыли. Но мне было не до капризов; я набросился на еду, наверное, с жадностью оголодавшего волка, а хозяин все это время молча наблюдал за мной. Когда я закончил трапезу, а случилось это лишь после того, как я впихнул в себя столько еды и вина, сколько влезло, на его лице опять заиграла улыбка сатира.
        - Вот бы мне есть и пить, как ты, - о да!.. Положи недоеденное обратно. - Я отправил остатки в шкаф, что, по-моему, являлось излишней тратой времени, ведь там были одни крохи. - Посмотри мне в глаза.
        Я посмотрел - и мгновенно осознал, что, сделав это, я потерял нечто важное - способность быть собой. Его глаза начали увеличиваться, пока не заполнили собой все пространство - пока я не утонул в них. Он взмахнул рукой, проделав со мной этим жестом нечто непостижимое: земля ушла у меня из-под ног, я свалился ничком на пол и, как пес, остался лежать там, куда упал.
        Свет померк.
        Глава 4. Одинокое бдение
        Я знал, что свет в комнате потух. Ведь не единственной и, по сути, не самой страшной особенностью моего состояния было то, что, насколько я понимаю и помню, сознание ни на миг не покидало меня во время долгих последовавших за этим часов. Я видел, как погасла лампа и воцарилась непроглядная тьма. Слышал шорохи, будто человек на кровати поудобнее устраивается под одеялом. Затем все смолкло. И всю ту бесконечную ночь я ждал рассвета, не смыкая глаз, не в силах пошевелиться, оставаясь настороже. Я никак не мог постичь, что же со мной случилось. Пожалуй, в тот момент я по многим внешним признакам походил на покойника; да, несомненно. Как бы парадоксально это ни звучало, я чувствовал, наверное, то же самое, что чувствует настоящий мертвец; с той поры утекло много дней, и в моменты раздумий я не раз представлял, что может в действительности ощущать усопший. Никем пока не доказано, что чувства присущи исключительно тому, что мы зовем жизнью. Я неоднократно спрашивал себя, мог ли я тогда умереть, - и этот вопрос стал для меня ужасным наваждением. Тело гибнет, но не продолжает ли жить мозг - личность, эго?
Ответ известен лишь Творцу. Но что, если?.. Какая мучительная мысль.
        Прошли часы. Мало-помалу тишина начала отступать. Шум уличного транспорта и торопливые шаги - самой жизни! - возвестили пришествие утра. Под окном зачирикали воробьи… мяукнула кошка, пролаяла собака… молочник громыхнул бидонами. Сквозь штору проникали лучи света, сперва робкие, потом все более яркие. Было по-прежнему дождливо, капли то и дело стучали по оконному стеклу. Ветер теперь дул в другом направлении, потому что впервые, совершенно неожиданно, я услышал, как вдали пробили часы - семь. А затем, с перерывом в целую жизнь, восемь… девять… десять.
        Но пока в комнате не раздавалось ни звука. Когда пробило десять, а мне показалось, что до той поры прошли годы, со стороны кровати послышался шорох. На пол опустились ноги - и проследовали туда, где лежал я. Конечно, было уже совершенно светло, и я мог видеть хозяина комнаты, облаченного в странное разноцветное одеяние; он стоял рядом со мной, глядя сверху вниз. Затем наклонился, опустился на колени. Бесцеремонно сорвал с меня единственный покров, и я остался лежать в наготе своей. Чужие пальцы щупали и мяли мое тело, будто я был скотом у колоды мясника. Чужое лицо нависло над моим, перед моими глазами очутились те кошмарные глаза. И вот тогда, неважно, жив я был или мертв, я сказал себе: се не человек; тот, кто сотворен по образу и подобию Божию, не может принять такую форму. Пальцы сдавили мне щеки, залезли в рот, коснулись моих распахнутых глаз, опустили мне веки, подняли их вновь и - о ужас! - рыхлые губы прижались к моим губам… нечто зловещее проникло в меня вместе с поцелуем.
        Затем эта пародия на человека поднялась на ноги и сказала, обращаясь то ли ко мне, то ли к себе:
        - Мертв!.. мертв!.. все равно что мертвец!.. даже лучше! Похороним-ка мы его!
        Он ушел. Я слышал, как закрылась дверь, щелкнул замок, и понял, что его уже нет.
        Он отсутствовал весь день. Я не мог точно определить, ушел ли он прочь, но, наверное, так и было, потому что казалось, что дом пуст. Я понятия не имел, что стало с жутким созданием, так напугавшим меня ночью. Сначала я боялся, что он оставил его со мной в комнате, что оно нечто вроде сторожевого пса. Но по мере того, как проходили минуты и часы и не раздавалось ни шороха и ни звука, я решил, что если существо находится в комнате, то оно, вероятно, столь же беспомощно, как и я, и пока его хозяин не вернется, мне не стоит опасаться навязчивого внимания твари.
        В течение дня у меня не раз появлялась возможность убедиться, что я единственный человек в доме. Как утром, так и в послеполуденные часы люди снаружи пытались привлечь внимание жильцов. Перед крыльцом слышался скрип колес: полагаю, это были торговцы, потому что за скрипом следовали разной степени настойчивости звонки или стук в дверь. Но, конечно, ответа пришедшие не получали. Не знаю, чего им хотелось, но уходили они с пустыми руками. Меня, лежащего в оцепенении на полу, теперь мало что волновало, однако я не мог не заметить, что один из посетителей оказался упорнее остальных.
        Часы только-только пробили двенадцать, когда я услышал, как открылась калитка и кто-то поднялся на крыльцо. Так как за этим последовала тишина, я подумал, что вернулся хозяин дома и сделал это так же тихо, как уходил. Однако вскоре на улице за дверью раздался негромкий, но необычный зов, похожий на крысиный писк. Звук повторился трижды, потом пришедший тихо удалился, закрыв за собой калитку. Между часом и двумя он появился опять и повторил условный сигнал - в том, что это был именно сигнал, я не сомневался; не дождавшись ответа, он, как и в первый раз, ушел. Около трех таинственный гость прибыл вновь. Повторил призыв, не услышал ответа, легонько постучал пальцами по дверному полотну. Никто не открыл, он тихо обогнул дом, и зов послышался уже с другой стороны, а за ним и слабый стук, по-видимому, в дверь черного хода. Попытки незнакомца попасть внутрь не увенчались успехом, и он прошествовал к крыльцу. Затем, как и прежде, затворилась калитка.
        С наступлением сумерек неутомимый гость вернулся и в четвертый раз, уже более настойчиво, заявил о своем приходе. По необычному характеру его маневров можно было понять, что он подозревает, будто некто внутри дома по какой-то причине не желает его впускать. Он повторил уже знакомый мне спектакль с тройным призывным писком на переднем и заднем крыльце, сопроводив его легкими ударами пальцев по двери. Но теперь он также попытал счастья у окон: я довольно ясно услышал чистый и резкий звук и понял, что он барабанит костяшками по стеклам в задней части дома. Не найдя отклика там, он вернулся к фасаду: обошел дом удивительно бесшумно и остановился у окна комнаты, в которой лежал я, - и вот тогда произошло нечто невероятное.
        Я ждал, что он и здесь постучит в стекло, но вместо этого услышал, как кто-то карабкается на подоконник, словно не достает до окна с земли и лезет к нему, стремясь найти точку опоры у рамы. Некое неловкое существо, неспособное перебраться даже через низенькую кирпичную стенку. До моих ушей вроде бы донеслось, как оно скребется когтями, будто ему очень сложно зацепиться за неподатливую поверхность. Я даже не думал, что это за зверь, настолько был удивлен, что возле дома не человек. Ведь до сих пор я не сомневался, что настойчивый гость - женщина или мужчина. Тем не менее сейчас, когда я убедился, что это какое-то животное, я больше не ломал голову над писком - хотя и не мог сообразить, что за создание, исключая крыс, может издавать такой звук, - и не думал над тем, почему пришедший не колотил в дверь и не звонил.
        Кто бы это ни был, но он достиг вершины своих желаний - взобрался на подоконник. И сопел так, словно усилия заставили его задохнуться. Последовал стук по стеклу. В свете моего нового открытия я прекрасно осознавал, что этот стук ничуть не похож на дробь человеческими пальцами - слишком резкий и четкий, будто по стеклу били острием когтя. Били негромко, но очень настойчиво, и со временем звук начал пугать. Его сопровождали какие-то, с позволения сказать, выходящие из ряда вон шумы. Слышался писк, с каждой минутой все более злой и резкий, пыхтение и хрипы, а также странное пофыркивание, одновременно схожее и не схожее с кошачьим урчанием.
        Было совершенно ясно, что существо негодует из-за того, что на него не обращают внимания. Стук стал напоминать падение градин, его неизменно сопровождали вскрики и кряхтение, раздался шорох трущегося о стекло довольно крупного тела, словно животное прижалось к окну и пыталось вдавить его внутрь, открывая себе проход. Натиск был яростен, и мне сразу же подумалось, что стекло поддастся и разгоряченный визитер прорвется в комнату. К моему немалому облегчению, окно оказалось крепче, чем могло бы быть. И его хладная стойкость вконец сломила упорство или терпение существа. Я-то ожидал новой вспышки гнева, а оно даже не спрыгнуло, но просто скатилось с подоконника; вновь послышались все те же тихие удаляющиеся шаги; и так же бесшумно, что показалось мне еще более странным в подобных обстоятельствах, затворилась калитка.
        В последовавшие два или три часа не происходило ничего необычного, но потом случилось нечто особенное, по-настоящему удивившее меня. Часы недавно пробили десять. С той поры никто не прошел и не проехал по и так довольно безлюдной улице перед таинственным домом. Внезапно тишину снаружи разорвали крики и шум погони. Судя по спешке, кто-то, под сопровождение странных возгласов, удирал со всех ног. Только когда беглец поравнялся с домом, я понял, что те крики есть не что иное, как взвизги настойчивого гостя. Я подумал, что он, как и прежде, вернулся к дому в одиночестве, но почти сразу стало понятно, что с ним был кто-то еще. С улицы тут же донесся шум драки. Два существа, чьи вопли казались моему уху такими чуждыми, что я затруднялся предположить, кто может их издавать, сражались на крыльце не на жизнь, а на смерть. Через минуту или две свирепой схватки один из бойцов, по-видимому, одержал победу, так как второй удалился, поскуливая от боли. Пока я напряженно вслушивался, чем продолжится этот непостижимый спектакль, и ожидал, что победитель вот-вот опять вспрыгнет на подоконник, к моему изумлению,
вместо этого в замочной скважине повернулся ключ, щелкнул замок и дверь с грохотом отворилась. Закрыли ее так же громко, как и открыли. Затем распахнулась дверь в комнате, где лежал я; некто влетел внутрь все с той же злостью и громыханьем; дом до основания содрогнулся от хлопка невероятной силы, с которым закрыли дверь; зашуршали простыни на кровати, вспыхнул яркий свет, совсем как вчера ночью, и голос, который мне никогда не забыть, произнес:
        - Встань.
        Я поднялся на ноги, автоматически, повинуясь приказу, и повернулся лицом к постели.
        Там, под одеялом, щекой на ладони, как и в предыдущую нашу встречу, лежало создание, с которым меня свела судьба при обстоятельствах, что уже не стереть из памяти, - вроде такое же, как вчера, но и не такое.
        Глава 5. Как совершить кражу со взломом
        То, что в постели был тот же самый человек, с которым мне, на свою беду, довелось столкнуться вчера, сомневаться, конечно, не приходилось. Однако теперь я заметил, что в его внешности произошла удивительная перемена. Начать можно с того, что выглядел он моложе: старческая немощь уступила чему-то, что было легко принять за молодой задор. Черты лица тоже несколько изменились. Нос, например, более не казался огромным и перестал так сильно походить на клюв. Как по волшебству, разгладилась большая часть морщин. Хотя кожа осталась шафранно-желтой, овал лица смягчился, даже появилось скромное подобие подбородка. Но более всего поражало то, что облик его приобрел определенную женственность - столь сильно бросающуюся в глаза, что мне подумалось, а не ошибся ли я, приняв за мужчину ее, эту отвратительную представительницу слабого пола, поддавшуюся низменным инстинктам и от этого ставшую ничем иным, как жуткой тенью женщины.
        Впечатление от изменений, произошедших в его внешнем виде - его, ибо в конце концов я постарался убедить себя, что вряд ли я такой простак, чтобы ошибиться в определении пола, - было усилено самоочевидным фактом, что совсем недавно этот человек участвовал в горячей схватке - близком и, по-видимому, позорном столкновении - и вынес из нее постыдные свидетельства дерзости противника. Вряд ли его враг отличался благородством: на лице красовалась дюжина царапин, по которым можно было догадаться, что основным оружием в бою являлись чьи-то ногти. Не исключено, что хозяин казался таким взволнованным, потому что пыл сражения все еще не угас в его венах. Он точно сам удивлялся своим бурным чувствам. Глаза его буквально полыхали огнем. Лицо искажали гримасы, как будто он не был властен над собой. Заговорил он с сильным иностранным акцентом; слова слетали с губ нечленораздельным потоком; он повторял одно и то же вновь и вновь, отчего выглядел потерявшим рассудок:
        - Итак, ты не умер!.. не умер: ты жив!.. жив! Ну… каково побыть мертвецом? Отвечай!.. Разве плохо умереть? Лежать мертвым… что может быть лучше! Оставить все позади, утерять желания, иссушить слезы, больше ничего не хотеть и ничего не иметь, перестать беспокоиться и позабыть устремления, никаких тебе больше забот - никаких! - совершенно! Сбросить с себя бремя жизни - навечно! - неужели это не прекрасно? О да!.. Это правда!.. неужто мне этого не знать? Но пока тебе сия истина недоступна. Ты возвращаешься к жизни, уходишь из смерти… ты еще поживешь!.. для меня!.. Оживай!
        Он взмахнул рукой, и стоило ему это сделать, как случилось то же самое, что и вчера: в самых глубинах моего существа произошла метаморфоза. Я очнулся от оцепенения и, как он выразился, ушел из смерти, вновь став живым. Тем не менее я не был самим собой; я осознавал, что пребываю под гипнозом такой мощи, какую до сих пор не мог себе даже представить, но при этом я хотя бы не сомневался, жив я или мертв. Знал, что жив.
        Он лежал и смотрел на меня, словно читал мысли, переполнявшие мою голову; впрочем, этим он и занимался.
        - Роберт Холт, ты вор.
        - Нет.
        Я заговорил и вздрогнул от собственного голоса - как же давно я его не слышал!
        - Ты вор! Только воры залезают в окна… разве ты не пришел сюда через окно? - Я молчал: что было проку возражать ему? - Но это хорошо, что ты залез в окно… хорошо, что ты вор… хорошо для меня! Меня! Именно ты мне и нужен… в удачное время попал ты мне в руки… в самое подходящее. Ведь ты мой раб… всегда при мне… сделаешь все, что только пожелаю… ты и сам знаешь это, да?
        Я знал, и понимание собственной беспомощности ужасало меня. Мне казалось, что как только я смогу ускользнуть от него, как только освобожусь от пут, коими он меня связал, как только окажусь подальше от жутких чар его близкого соседства, хорошенько поем пару раз и отдохну, сбросив с себя изматывающий гнет умственной и телесной усталости, вот тогда я буду способен сразиться с ним на равных, а если он опять попытается поработить меня своей магией, ему это не удастся. Но как бы то ни было, в тот миг я осознавал, что бессилен, и эта мысль убивала меня. Он вновь и вновь старался внушить мне все ту же ложь:
        - Я говорю, что ты вор!.. вор, Роберт Холт, вор! Ты залез в окно ради собственного удовольствия, а сейчас ты полезешь в нужное мне окно - не это, другое. - Я не понял, в чем соль прозвучавшей шутки, но сказанное рассмешило его, и он издал скрежет, призванный означать смех. - В этот раз ты полезешь вором, о да, точно.
        Он умолк, пронзая меня взглядом, ни на мгновение не отводя немигающих глаз от моего лица. Как отвратительно-притягательны были они - и как же я их ненавидел!
        Он заговорил опять, и в голосе почувствовались иные ноты - горькие, жестокие, беспощадные:
        - Ты знаком с Полом Лессинхэмом?
        Он произнес это имя с нескрываемым отвращением - и в то же время так, будто ему нравилось проговаривать его вслух.
        - С каким Полом Лессинхэмом?
        - Существует только один Пол Лессинхэм! Тот самый Пол Лессинхэм… великий Пол Лессинхэм!
        Он скорее прокричал, чем сказал это, и вспышка его ярости была так неистова, что мне на секунду подумалось, что он набросится на меня и разорвет на части. Я затрясся. Не сомневаюсь, что голос мой явственно дрожал при ответе:
        - Весь мир знает Пола Лессинхэма… политика… государственного мужа.
        Он метнул в меня гневный взгляд, глаза его распахнулись. Я стоял и ждал физической расправы. Но он пока ограничивался словами:
        - Сегодня ты, как вор, полезешь в его окно!
        Я все еще не понимал, о чем речь, и, судя по его следующей реплике, это недоумение отразилось на моем лице.
        - Не понимаешь?.. нет!.. все просто!.. куда уж проще? Я говорю, что нынче ночью - нынче! - ты пролезешь в его окно, как вор. Ты залез в мое окно, так почему бы и не забраться в окно к Полу Лессинхэму, политику… государственному мужу.
        Он будто передразнивал меня, повторяя мои слова. Я же - и горжусь этим! - отношусь к тем неисчислимым массам, что считают Пола Лессинхэма величайшим из ныне живущих политических деятелей; я из тех, кто с полным доверием полагается на него в великом деле конституционных и общественных реформ, кои он сам взвалил себе на плечи. Смею предположить, что когда я говорил, я не скрывал своего восхищения, а это пришлось не по вкусу человеку на кровати. Но я по-прежнему не имел ни малейшего понятия о том, что означает его безумная речь о воровском проникновении в окно Пола Лессинхэма. Она слишком напоминала бред сумасшедшего.
        Я стоял и молчал; он, не отводя от меня взгляда, заговорил несколько по-иному - с нежностью, я и не думал, что он способен говорить с такими нотками.
        - На него приятно смотреть, на Пола Лессинхэма… разве не приятно на него смотреть?
        Я осознавал, что мистер Лессинхэм в физическом плане представлял собой образчик мужественности, но я не был готов принять сей факт в таком аспекте - и обсуждать его в той манере, в которой временный повелитель моей судьбы принялся развивать и углублять тему.
        - Он стройный - прямой, как корабельная мачта… высокий… кожа белая; сильный… мне ли не знать, как он силен… о, силен!.. о да! Разве не прекрасно быть его женой?.. его возлюбленной?.. светом его очей? Неужели женщине может выпасть лучшая доля? О нет, никогда! Его жена!.. жена Пола Лессинхэма!
        Он говорил тихо и напевно, дав волю неожиданной сентиментальности, и выражение его лица изменилось. Было видно, что он томится - желает чего-то сильно и страстно, - и это, пусть и не самое привлекательное, выражение тоски на мгновение преобразило его. Но лишь на мгновение.
        - Стать его женой - о да! - женой, которую он презирает!.. униженной и отвергнутой!
        Яд былой горечи быстро вернулся к нему, и я не мог не почувствовать, что передо мной не женщина, а мужчина. У меня в голове не укладывалось, отчего создание, подобное этому, вдруг переменилось и обратилось в такой манере к певцу величия Пола Лессинхэма. Но этот человек, как пиявка, прицепился к своему предмету, будто все действительно воспринималось им близко к сердцу.
        - Он дьявол… твердый, как гранит… холодный, как снега Арарата. В нем ни капли теплой человеческой крови… он отвратителен! Фальшив!.. ага, словно вышел из сказок о лжецах, врущих ради вранья… он само вероломство. Ту, что держал в своих объятиях, он отверг, будто ее никогда и не было… улизнул прочь украдкой, как тать в ночи… возжелал забыть о самом ее существовании! Но отмщение уже здесь, скрывается во тьме, прячется среди камней, притаилось и ждет своего часа. А он настанет - день гнева! - да, тот самый день!
        Он сел на кровати, воздел руки над головой и разразился воплем адской ярости. Вскоре он немного успокоился. Вернулся в лежачее положение, опустил голову на ладонь и пристально воззрился на меня, а затем задал вопрос, который, в тех обстоятельствах, поразил меня своей неуместностью.
        - Ты знаешь, где он живет… твой великий Пол Лессинхэм… политик… государственный муж?
        - Нет.
        - Врешь!.. знаешь!
        Он с каким-то рычанием выплевывал слова, словно хлестал меня ими по лицу.
        - Нет. Такие, как я, не знают, где живут такие, как он. Может, как-то в печати мне попадался его адрес, но даже если так, я его не помню.
        Он несколько секунд вглядывался в меня, точно хотел понять, говорю ли я правду; и ему это наконец удалось.
        - Не знаешь?.. Ладно!.. Я тебе покажу его… покажу дом великого Пола Лессинхэма.
        Я не понял, что он пытался этим сказать, но вскоре все прояснилось - и стало для меня удивительным открытием. В его поведении сквозило нечто нечеловеческое, было в нем что-то, что я назвал бы лисьим. Говорил он со смесью желчи и насмешки, будто желал, чтобы его слова разъедали душу, обжигали мне сердце.
        - Слушай меня во все уши. Не отвлекайся ни на миг. Внимай моему приказанию, дабы сделать все в точности, как я говорю. Не думай, что я опасаюсь твоего неповиновения, нет же!
        Он умолк, словно указывая мне на мою беспомощность пред его колкостями.
        - Ты залез ко мне в окно, как вор. Ты вылезешь из моего окна, как глупец. Ты пойдешь в дом великого Пола Лессинхэма. Говоришь, не знаешь, где он живет? Ладно, я тебе покажу. Стану твоим проводником. Невидимо, во тьме, в ночи, я прокрадусь с тобой и приведу туда, куда хочу привести… Пойдешь как есть, босым, с непокрытой головой, в одном-единственном плаще, скрывающем наготу. Ты продрогнешь, изранишь ноги, но разве вор заслуживает лучшего? Если кто тебя заметит, то примет за безумца, и тогда жди беды. Но не бойся, смело шагай вперед. Никто тебя не увидит, пока я нахожусь рядом. Я укрою тебя невидимым пологом… и ты беспрепятственно проникнешь в дом великого Пола Лессинхэма.
        Он опять прервался. То, что он говорил, пусть и было нелепостью и сумасшествием, постепенно начало не на шутку тревожить меня. Слова срывались с его губ и странным, неописуемым образом подчиняли себе мои конечности, они будто обвивались вокруг меня и давили, все сильнее и сильнее, уподобившись смирительной рубашке, я же становился все более и более беспомощным. И уже знал, что какой бы безумный приказ он мне ни уготовал, у меня нет выбора - я исполню его.
        - Когда подойдешь к дому, остановишься, осмотришься и найдешь окно, удобное для проникновения. Возможно, одно из окон будет открыто, как было мое, но если нет, ты сам откроешь его. Как - это твоя забота, не моя. Отточишь мастерство вора, пока будешь забираться в дом.
        Чудовищность его предложения не давала мне беспрекословно подчиниться чарам, которые он вновь накладывал на меня, и я заговорил: чувство протеста наделило меня силой показать, что не все человеческое мертво во мне, хотя с каждой секундой остатки мужественности все быстрее ускользали из-под пальцев, как я ни старался их удержать.
        - Я не пойду.
        Он молчал. Смотрел на меня. Зрачки его расширились - его глаза, казалось, были сплошными зрачками.
        - Пойдешь… Слышишь?.. Говорю, пойдешь.
        - Я не вор, я честный человек; зачем мне делать это?
        - Потому что таков мой приказ.
        - Пощадите!
        - Кого - тебя или Пола Лессинхэма?.. А кто-нибудь щадил меня, чтобы теперь молить о пощаде?
        Он сделал паузу, затем вновь продолжил - повторив все то же немыслимое повеление еще более настойчиво, чтобы оно въелось мне в мозг.
        - Отточишь воровские навыки, прокравшись в его дом, а когда попадешь внутрь, прислушайся. Если будет тихо, проследуешь в комнату, которую он называет своим кабинетом.
        - Как я найду ее? Я не знаю его дома.
        Вопрос сам сорвался с моих губ; я чувствовал, как крупные капли пота покрыли мой лоб.
        - Я покажу его тебе.
        - Вы пойдете со мной?
        - Разумеется, пойду с тобой. Я буду с тобой все это время. Ты меня не увидишь, но я буду рядом. Оставь страхи.
        Его притязание на сверхъестественное могущество - ведь то, что он говорил, виделось ничем иным, как этим, - было, на первый взгляд, нелепым, но в тот момент я оказался не в состоянии даже намекнуть на бессмысленность сказанного. Он продолжал:
        - Когда доберешься до кабинета, пройдешь к одному ящику, он в конторке, что стоит в углу комнаты, - я вижу его сейчас; будешь там, тоже увидишь - и откроешь его.
        - Он не будет заперт?
        - Тебе просто придется его открыть.
        - Но как я это сделаю, если на нем замок?
        - Примени мастерство, коим славны воры. Еще раз повторяю, это твоя забота, не моя.
        Я не пытался возражать ему. Даже если предположить, что он заставит меня своей злой волей, действующей на подсознание и являющейся, как я думал, гипнотическим внушением, которым природа в столь опасной мере наградила его, довести исполнение приказания до проникновения в кабинет, то ему все равно вряд ли удастся по мановению руки наделить меня умением взломать замок, а когда ящик конторки окажется запертым - да поможет мне в этом Фортуна! - то ничего страшного не произойдет. Он читал все мои мысли.
        - Ты откроешь ящик, будь он заперт на два, на три замка, говорю тебе, ты его откроешь. В нем ты найдешь… - он замешкался, словно припоминая что-то, - …некие письма; два или три письма… не знаю, сколько их там будет… они перевязаны шелковой лентой. Ты достанешь их из ящика, и как только они окажутся у тебя в руках, сразу постараешься уйти из дома и принести их мне сюда.
        - А вдруг кто увидит меня, пока я занят этим бесчестным делом… к примеру, что будет, если я столкнусь с самим мистером Лессинхэмом?
        - С Полом Лессинхэмом?.. Тебе не стоит опасаться встречи с ним.
        - Не стоит опасаться!.. Если он обнаружит меня - в собственном доме, средь ночи, совершающего кражу!
        - Не надо его бояться.
        - Не надо бояться вам или именно мне?.. Да он меня самое малое в тюрьму отправит.
        - Говорю тебе, не стоит его опасаться. Слушай, что говорю.
        - Но как тогда мне избежать его праведного гнева? Не тот он человек, что позволит ночному грабителю ускользнуть целым и невредимым… Мне придется его убить?
        - Ты и пальцем до него не дотронешься… а он до тебя.
        - Что за заклинание его удержит?
        - Скажешь ему одно слово.
        - Что за слово?
        - Если вдруг Пол Лессинхэм на тебя наткнется, увидит тебя, вора, в своем жилище и попытается прекратить то, чем ты занимаешься, ты не дрогнешь и не сбежишь от него, а спокойно встанешь и произнесешь…
        Он говорил все громче, и нечто зловещее и странное в его речи заставило мое сердце замереть, а когда он прервался, я не выдержал и закричал:
        - Скажу что?
        - ЖУК!
        Он даже не проговорил, а проскрежетал это; лампа потухла, все погрузилось во тьму, и я с чувством омерзения осознал, что рядом со мной, в этой самой комнате, находится то же страшное существо, что и вчера ночью. Передо мной загорелись два ярких пятнышка; что-то шлепнулось с кровати вниз; тварь ползла ко мне по полу. Приближалась медленно, очень медленно, неотвратимо. Я стоял, онемев от болезненного страха. Наконец моих босых ступней коснулись липкие усики, я так испугался, что оно полезет по моему обнаженному телу, что обрел голос и принялся кричать так, словно бился в агонии.
        Наверное, мои вопли заставили тварь отступиться. По крайней мере, она исчезла. Царила тишина. Внезапно снова вспыхнула лампа, и на кровати, не спуская с меня злобного взгляда, лежал все тот же человек, которого, в мудрости ли, в глупости ли своей, я начал наделять безбожной, беззаконной силой.
        - Ты скажешь ему это слово, только его, и все. И увидишь, что будет. Но Пол Лессинхэм человек решительный. Если продолжит препятствовать тебе или попытается помешать, ты опять повторишь ему слово. И больше ничего не понадобится. Обещаю, двух раз будет достаточно… Теперь иди… Подними штору; открой окно; вылезай из него. Поторопись исполнить мой приказ. Я жду твоего возвращения здесь - но всю дорогу я буду с тобой.
        Глава 6. Необычное преступление
        Я подошел к окну; поднял штору, отпер раму, открыл окно; в том, в чем был, а, скорее, без одежды, я выбрался из него на улицу. Я не только не мог сопротивляться, я не мог даже четко сформулировать желание дать отпор. Меня все дальше и дальше влекла могущественная воля, совершенно равнодушная к тому, что я хочу и чего не хочу.
        Однако, очутившись снаружи, я почувствовал душевный подъем оттого, что вырвался из давящей атмосферы, наполненной жуткими воспоминаниями комнаты. В глубине души забрезжила робкая надежда, что чем дальше я уйду оттуда, тем проще мне будет стряхнуть с себя кошмарную беспомощность, стесняющую и терзающую меня. Я на мгновение задержался под окном, потом переступил через низкую ограду, отделяющую двор от улицы, и вновь помешкал.
        Меня переполняли двоякие ощущения: телесно я был по-прежнему скован, а вот мой разум получил изрядную свободу. Но мера этой психической свободы никак не облегчала мою участь. Ведь, помимо прочего, я осознавал, насколько жалкий вид, должно быть, имею: босой, без шляпы, чужой в этих местах, в глубокой ночи, под холодным ветром, чье близкое к ураганному дыхание мгновенно овеяло меня. Да и без этих соображений сама мысль, что придется идти по улицам в таком состоянии, показалась мне неизъяснимо омерзительной. Я действительно верю, что, если бы мой неумолимый тиран разрешил мне хотя бы надеть мою собственную одежду, я бы приступил к осуществлению преступного задания, на которое он послал меня, с относительно легким сердцем. Но я также не сомневаюсь, что осознание нелепости моего наряда делало меня податливее, и, доведись мне одеться как обычные англичане, вышедшие на прогулку, я наверняка перестал бы быть его послушнейшим орудием, каковым, по сути дела, в ту минуту являлся.
        На какое-то мгновение, стоило моим босым ногам впервые коснуться гравия тротуара, а ледяному ветру пронзить мое обнаженное тело, мне подумалось, что, если мне удастся стиснуть зубы и напрячь каждый нерв, я смогу стряхнуть с себя оковы, сдавившие тело, и оказать сопротивление древнему нечестивцу, который, вероятно, наблюдал за мной через окно. Но я был так угнетен мыслью о смехотворности своего внешнего вида, что не успел воспользоваться преимуществом и упустил момент - в ту ночь я подобного порыва более не ощущал.
        Но тогда, неожиданно для себя, я будто бы ухватил ускользающий миг за хвост и сумел быстро дернуться в сторону - то было первое движение, совершенное мной по собственной воле, за много часов. Однако было слишком поздно. Мой мучитель - невидимый и всевидящий - натянул поводок, меня развернуло и поспешно направило туда, куда я, конечно, идти не желал.
        По дороге мне не встретилось ни души. Мне до сих пор любопытно, было ли это обычным делом, случалось ли подобное с кем-то еще. Если так, то в Лондоне имеются улицы, целые галереи улиц, где в определенный час ночи, в определенную погоду - не исключаю, что погода сыграла здесь свою роль, - совершенно никого нет: нет ни прохожих, ни экипажей, нет даже полиции. Большая часть пути, по которому меня вело - иного слова тут и не подобрать, - была мне знакома. Как я понял, сначала меня вело по району Уолхэм Грин, потом вдоль Лилли-роуд, через Бромптон и Фулхэм-роуд, по лабиринту улиц к Слоун-стрит, а оттуда к Лаундес-сквер. Идти таким маршрутом долго, к тому же надо пересекать довольно оживленные дороги; тем не менее по пути я никого не увидел - и, по-моему, никто не увидел меня. Когда я переходил Слоун-стрит, мне показалось, что вдали, на Найтсбридж-роуд, прогромыхал экипаж, но это был единственный услышанный мной в ту ночь звук.
        Мне больно вспоминать, в каком плачевном состоянии я был, когда меня остановило, ибо меня именно остановило, резко и внезапно, словно некто, желая прервать бег коня, натянул поводья. Я промок - пронизывающий ветер то и дело приносил потоки дождя; несмотря на быстрый шаг - а медленнее идти мне не дозволялось, - я продрог до костей; и - что хуже всего! - мои замаранные грязью ступни были так изрезаны и так кровоточили - а я, к несчастью, все еще мог ощущать боль, - что каждый раз, наступая на хладную склизь твердой каменной мостовой, я содрогался всем телом.
        Меня остановило на площади, недалеко от больницы, перед домом, казавшимся несколько меньше, чем дома по соседству. Это было здание с обрешеченным портиком, заросшим каким-то ползучим растением. Когда я стоял и дрожал, размышляя, что случится дальше, чужая воля подхватила меня, и вскоре, к моему безграничному удивлению, я обнаружил, что карабкаюсь вверх по решетке на балкон второго этажа. Я не гимнаст - никогда этим не занимался и не обучался этому; я даже сомневаюсь, что ранее пытался залезть на какую-либо конструкцию, бывшую сложнее приставной лестницы. Заставить подниматься вверх меня могли, но мастерства мне это не придало, и я, забравшись всего на метр, потерял опору, поскользнулся и упал на спину. Мне, растерянному, в ушибах, не дозволили и взглянуть на мои повреждения. Через мгновение я вновь очутился на ногах, принуждаемый взбираться по решетке, - и все опять завершилось ничем. В этот раз демон, или кем он там был, вселившийся в меня, кажется, понял, что на балкон мне не залезть, посему направил меня по иному пути. Я прошел на крыльцо к входной двери, свернул к боковым перилам, а с них
перебрался на ближайшее окно; соскользни моя нога - и падать мне по меньшей мере метров пять вниз, к подвалу. Но карниз оказался широким, а судьба ко мне благоволила, если подобное выражение можно употребить в связи с делом, в которое я был втянут. Я не упал. В кулаке я сжимал камень. Им, как молотком, ударил по оконному стеклу. Засунул руку в образовавшуюся дыру и дотянулся до щеколды. Вскоре мне удалось поднять раму, и я проник в дом - по-воровски вломился в него.
        Когда сейчас я оглядываюсь в прошлое и вспоминаю о дерзости совершенного мной поступка, меня начинает трясти. Хотя я был самым настоящим несчастным рабом чужого веления, я не могу не твердить себе, что в полной мере осознавал, к чему меня принуждают - и от этого мое положение совсем не выглядит менее удручающим! - и каждая деталь моих подневольных деяний проносится перед глазами чередой картин, чьей яркости, пока жива моя память, не суждено померкнуть. Конечно, ни один профессиональный грабитель, впрочем, как ни один здравомыслящий человек, не стал бы действовать с той лихорадочной поспешностью, с которой действовал я. Тот способ, каким я выбил окошко, а было оно из зеркального стекла, можно назвать по-разному, но не бесшумным. Сначала раздался удар, потом стекло посыпалось и, ударившись о землю, прогромыхало осколками. Иначе говоря, загремело так, что разбудило бы самих спящих отроков Эфесских[1 - Семь отроков Эфесских - христианские мученики, заживо замурованные в пещере и проспавшие там несколько веков. - Здесь и далее примеч. переводчика.]. Но здесь, опять же, на моей стороне была сама погода.
К этому часу завывание ветра стало оглушительным - он ревел, проносясь по площади. Вероятно, та буря поглотила все иные звуки.
        И вот я стоял в комнате, в которую беззаконно проник, и прислушивался, не поднял ли кто тревогу, но было тихо. В доме царило могильное молчание. Я опустил оконную раму и направился к двери. Ее было не так-то легко найти. Окна закрывали плотные портьеры, и в комнате стояла тьма египетская. Казалось, что внутри слишком много мебели, но, возможно, подобное впечатление складывалось из-за того, что я передвигался по незнакомому помещению в кромешном мраке. Я брел на ощупь, с воистину великой осторожностью, и постоянно натыкался на препятствия. Меня словно притягивало ко всем предметам, на которые только можно налететь; не один раз мне довелось споткнуться о скамеечки для ног и обо что-то вроде пуфиков. То, что никто по-прежнему не слышал меня, представлялось чудом, хотя не исключаю, что в доме были толстые стены, что внутри остались одни только слуги, что их комнаты располагались на верхнем этаже, что люди крепко спали и вряд ли их могло разбудить движение в той комнате, куда я попал.
        Наконец добравшись до двери, я открыл ее, прислушиваясь, не может ли кто мне помешать; ведомый чужим велением, которое, как говорится, взяло меня в оборот, я пересек коридор и поднялся по лестнице. Миновал второй этаж, а на третьем направился к комнате справа. Повернул дверную ручку, она поддалась, дверь открылась, я вошел и закрыл ее за собой. На стене сбоку нащупал выключатель, нажал на него и включил электрический свет, проделав все это с такой уверенностью, что, вне всяких сомнений, любой сторонний наблюдатель мог бы поклясться перед судьей и присяжными, что все происходило по моей собственной воле.
        В ярком свете электрических ламп я неспешно оглядел комнату. Это был, как и обещал человек в постели, кабинет - опрятное и просторное помещение, предназначенное исключительно для работы, а не сделанное напоказ. Там стояли три стола, один большой и два поменьше, целиком покрытые аккуратными стопками рукописей и бумаг. Около одного из них я увидел пишущую машинку. На полу, под столами и поднимаясь над ними, высились горы книг, папок и документов. Три стены кабинета были едва ли не полностью скрыты полками, плотно забитыми книгами. У четвертой стены, напротив двери, находился огромный дубовый книжный шкаф, а в дальнем углу я заметил причудливого вида старинное бюро. Как только я его увидел, сразу зашагал туда, будто стрела, выпущенная из лука; и на самом деле здесь как нельзя лучше подходит эта метафора: стрелой из лука ринулся я к нему.
        Внизу у бюро были ящики, наверху - стеклянные дверцы, а между ящиками и дверцами располагалась откидная створка. Именно она стала центром моего внимания. Я потянул ее вниз одной рукой; она оказалась заперта на ключ.
        Я взялся за створку обеими руками; она упорно не поддавалась.
        Именно ее замок мне, как вору, применяющему свои навыки, предстояло взломать. Этого я не умел и льстил себе мыслью, что никто и ничто не сможет заставить меня совершить подобное. Однако теперь, стоя перед неподатливым бюро, я ощутил давление, которое с необоримой силой заставляло меня любым возможным и невозможным способом добраться до того, что спрятано внутри. У меня не было выбора, я покорился и принялся оглядывать комнату в поисках инструмента, подходящего для осуществления преступного замысла. Таковой нашелся прямо под рукой. Недалеко от меня у самой стены стояли различные образцы оружия: среди них имелись наконечники копий. Взяв один, я с трудом втиснул его в нужную щель. Получился рычаг, с помощью которого я попытался открыть створку. Она оказалась очень крепкой, и наконечник разломился надвое. Я взял другой - с тем же результатом; третий тоже сломался у меня в руках. Больше наконечников не было. Самым удобным для моих целей предметом из оставшихся был диковинный, тяжелый и острый топор. Его я и выбрал и со всей силой вонзил лезвие в непокорную створку. Топор легко прошел сквозь дерево, и
не успел я глазом моргнуть, как дверца с грохотом упала.
        Но я был обречен довести свой первый - и, надеюсь, последний - воровской опыт до конца. Мне удалось избавиться от створки, но за ней обнаружилось несколько маленьких ящичков, на один из которых было обращено мое внимание так, что у меня не осталось никаких сомнений. Кстати, он тоже оказался заперт, и я опять был вынужден пуститься на поиски чего-то, что заменило бы мне отсутствующий ключ.
        Среди оружия не нашлось ничего подходящего; вряд ли для такой цели я смог бы использовать топор: нужный мне ящичек был так мал, что попытайся я стукнуть по нему, он разлетелся бы в щепки. На каминной полке, в открытом кожаном футляре, лежала пара револьверов. В наши дни политикам иногда действительно приходится опасаться за свою жизнь. Возможно, мистер Лессинхэм, осознавая, что постоянно находится под угрозой, носил оружие с собой для необходимой обороны. Это были хорошие револьверы, большие и довольно тяжелые, такими, насколько мне известно, вооружена полиция. Они не только оказались заряжены: в футляре я обнаружил запас патронов, достаточный для полной перезарядки.
        Я держал револьверы в руках, обдумывая (если в моем положении это вообще было уместным), можно ли их использовать, чтобы получить доступ к содержимому ящичка, когда вдруг услышал, что снаружи движется экипаж. Моя голова гудела, словно кто-то пытался объяснить мне, что делать с оружием, я же был принужден напрячь все нервы, стараясь понять, что говорит невидимый наставник. Тем временем звук колес быстро приближался; я думал, что карета проедет мимо, но она остановилась - напротив дома. Моя душа ушла в пятки. В припадке безумного страха, в течение одного преисполненного паники мгновения, я, пытаясь скрыться от нависшей опасности, чуть не сбросил с себя оковы, удерживающие мое тело. Но чары были сильнее меня - я словно прирос к полу.
        В замок входной двери вставили ключ и повернули его, дверь распахнулась, кто-то решительной походкой вошел внутрь. Если бы я мог, я бы не стоял столбом, а сразу сбежал, куда угодно, как-нибудь; но в тот миг меня не спрашивали, хочу я уйти или остаться. Меня охватил панический ужас, но внешне я был совершенно спокоен, стоял и вертел в руках револьверы, задаваясь вопросом, что мне с ними все-таки делать. Решение пришло ко мне, как вспышка: мне надо выстрелить в замок ящичка, и он откроется.
        Плана безумнее этого было, наверное, не придумать. Слуги не проснулись, пока я совершал предыдущие действия, но вряд ли их не разбудит выстрел из револьвера в комнате под ними, и даже не стоит упоминать того, кто только что вошел в особняк и теперь поднимался по лестнице. Я молча и понапрасну сопротивлялся осуществлению безрассудной затеи, ведущей к неминуемому провалу. Моим уделом было лишь повиновение. Держа по револьверу в каждой руке, я двинулся к бюро без колебаний, точно у меня не было и мысли о том, что я готов умереть, лишь бы избежать грядущей развязки, но это оказалось последним проблеском здравого смысла. Я прижал дуло одного из револьверов к замочной скважине ящичка, к которому мой невидимый проводник ранее направил меня, и спустил курок. Замок раскололся, содержимое ящичка теперь было в моем распоряжении. Я схватил письма, перевязанные розовой лентой. За моей спиной, почти сразу после выстрела, раздался какой-то шум, я вздрогнул и оглянулся.
        Дверь комнаты была распахнута, и на пороге, сжимая дверную ручку, стоял мистер Лессинхэм.
        Глава 7. Великий Пол Лессинхэм
        Он был во фраке. В левой руке держал небольшую папку. Если мое присутствие и изумило его, а не изумить оно не могло, то он не выдал ни малейшего признака удивления. Невозмутимость Пола Лессинхэма вошла в поговорку. Обращался ли он с трибуны к взбудораженной толпе, участвовал ли в горячих прениях в Палате общин, его спокойствие - и об этом знал весь мир - было абсолютным. Все прекрасно понимали, что он добился успеха на политической арене во многом благодаря находчивости, порожденной несокрушимым хладнокровием. Мне выпала возможность прочувствовать это его качество. Он словно сошел со страниц газет и журналов: стоял, расправив широкие плечи, чуть расставив ноги, немного наклонив красивую голову вперед, и смотрел на меня проницательными голубыми глазами, чей взгляд напоминал взор хищной птицы, рассчитывающей, когда и как лучше напасть. Он изучал меня несколько секунд, не произнося ни слова, но я не знаю, проявил ли я свой ужас внешне; внутри, конечно, я весь сжался от страха. Он заговорил, так и не сойдя с места, и голос его звучал спокойно и непринужденно, словно хозяин дома приветствовал
знакомого, заскочившего в гости.
        - Могу ли я спросить, сэр, чем обязан удовольствию лицезреть вас?
        Он сделал паузу, будто дожидаясь ответа. Я промолчал, а он облек свой вопрос в иную форму:
        - Ради всего святого, сэр, кто вы и кто пригласил вас сюда?
        Я стоял, молчал, не двигался и смотрел ему в глаза, не поведя и бровью, без малейшего трепета, отчего он, кажется, начал относиться ко мне с большей опаской, чем до этого. А мой, мягко говоря, своеобразный внешний вид заставил его подозревать, что он столкнулся с чем-то весьма необычным. Уж не знаю, счел ли он меня за сумасшедшего, но по его поведению я предположил, что так оно и было. Он предпринял попытку подойти поближе ко мне и при этом не прекращал говорить с чрезвычайной вежливостью и учтивостью:
        - Будьте любезны, отдайте мне револьвер и бумаги, что вы держите в руках.
        Пока он подходил, нечто вселилось в меня и заставило произнести низким, шипящим голосом, ничуть не напоминающим мой собственный:
        - ЖУК!
        Сложно определить, было то, что произошло далее, правдой или, до некоторой степени, порождением моего воображения, но стоило слову сорваться с губ, как мне почудилось, что лампы погасли, в комнату прокралась тьма - и я вновь с отвращением ощутил присутствие зла поблизости. Но если это все-таки можно было отнести к моей не на шутку разыгравшейся фантазии, то в воздействии слова на мистера Лессинхэма сомневаться не приходилось. Когда пелена тьмы - настоящей или мнимой - развеялась передо мной, я увидел, что он отступил в дальний угол кабинета и вжался спиной в полки, вцепившись в них, как пытающийся прийти в себя человек, которого только что едва не сшибли с ног ударом. Сильнее всего поменялось его лицо: на нем попеременно отражались изумление, ужас и паника. Мне было больно и неловко смотреть на этого охваченного страхом человека и осознавать, что передо мной великий Пол Лессинхэм, мой кумир в политике.
        - Кто вы?.. Ради бога, назовите себя.
        Голос его стал другим; ни друзья, ни враги не узнали бы его, услышь они эти истерические, безумные нотки.
        - Кто вы?.. Слышите, я спрашиваю, кто вы? Богом молю, назовитесь!
        Видя мое спокойствие, он начал проявлять весьма неприятные признаки волнения, особенно очевидные оттого, что он по-прежнему вжимался в полки, словно ноги отказывались его держать. Куда только делось прославленное самообладание Пола Лессинхэма; каждый мускул его лица, все его конечности дрожали и дергались, он трясся, будто его била лихорадка; растопыренные пальцы судорожно впивались в мебель, выискивая в этих полках опору.
        - Откуда вы пришли? что вам нужно? кто вас послал? что вам за дело до меня? неужели так важно заявиться сюда и так по-детски подшучивать надо мной? зачем это? почему вы здесь?
        Он с удивительной скоростью осыпал меня вопросами. А когда понял, что я молчу, они полились из него еще быстрее, смешиваясь с потоком слов, которые я воспринял как вспыхнувшее желание меня оскорбить.
        - Почему вы стоите тут в столь странном одеянии… оно хуже наготы, да, гораздо хуже! Да я бы проучил вас за один только этот наряд - и проучу!.. Дурака из себя строите? Думаете, я мальчишка, вздрагивающий от любой страшилки, какую только выдумает досужий шутник? Если так, то ошибаетесь; кто бы там вас сюда ни прислал, он мог бы догадаться предупредить вас об этом заранее. Если скажете, кто вы, кто направил вас сюда и что вам нужно, я буду милосерден; если нет, пошлю за полицией, а уж закон разберется и доведет дело - до горького конца! - уверяю вас… Слышишь? Глупец! Признавайся, кто ты!
        Последние слова вырвались у него в порыве едва ли не ребяческого гнева. Мгновение спустя он сам осознал, что в своей ярости перешел границы достоинства, и устыдился этого. Он собрал волю в кулак и выпрямился. Достав из внутреннего кармана фрака носовой платок, вытер губы. Затем крепко сжал платок в руке и посмотрел на меня таким пристальным взглядом, что в другое время я бы не выдержал его.
        - Хорошо, сэр, является ли ваше упорное молчание частью роли, которую вы здесь разыгрываете?
        Его голос сделался тверже, а поведение вернулось во всем привычное русло.
        - Если это так, я делаю вывод, что я по крайней мере обладаю свободой высказаться. Когда я наталкиваюсь на джентльмена, вломившегося в мой дом - и даже обладающего вашим талантом столь красноречиво молчать, - я полагаю, что он соизволит снизойти до весьма уместных в нашей с вами ситуации объяснений.
        Он опять взял паузу. Я не мог не почувствовать, что он прибегнул к помощи несколько тяжеловесной саркастичности, стараясь выиграть время и дать себе шанс вернуть, если это было возможно, былую смелость. То, что, по неким скрытым от меня причинам, таинственное слово потрясло его до глубины души, стало еще более очевидно, когда он попытался отнестись к происходящему с оттенком циничной легкомысленности.
        - Для начала могу ли я узнать, проходили ли вы по Лондону - или по какой-то его части - в этом одеянии, точнее, в этом отсутствии костюма? По улицам Каира в таком не ходят, разве нет?.. Даже на рю де Рабагас так не выйти… вы же не оттуда?
        Он выделил голосом свой последний вопрос, но смысл ускользал от меня. Я, конечно, совершенно ничего не знал ни о том, на что он намекал в ту минуту, ни о том, о чем он заговорил далее, но, по-моему, мне никак не удавалось убедить его в моем неведении.
        - Как я понял, название рю де Рабагас вам знакомо… конечно, знакомо, или не очень? Домик с серо-голубыми ставнями; пианино, на котором отсутствует фа-диез? Оно еще там? с резким, неприятным дискантом… да уж, там все не особенно приятное… Согласны со мной?.. Я не забыл. Я даже не боюсь об этом вспоминать… вы понимаете?
        Ему в голову пришла новая мысль, вероятно, порожденная моим упрямым молчанием.
        - Выглядите вы как англичанин - возможно ли, что вы им не являетесь? Кто вы тогда - француз? Проверим!
        Он обратился ко мне на языке, который я опознал как французский, но я не владел им в достаточной степени, чтобы понять его. Пусть я льщу себе тем - а настоящий рассказ доказывает это, - что никогда не упускал случая подправить свое изначально скромное образование, я сожалею, что ни разу в жизни мне не выпадало ни малейшей возможности получить хотя бы элементарные знания каких-либо языков, помимо моего родного. Наверное, поняв по моему виду, что он обращается ко мне на языке, мне незнакомом, он вскоре перестал говорить по-французски, не преминув с усмешкой добавить что-то напоследок, и заговорил на наречии, которое было мне еще более чуждо, ибо на этот раз я не имел ни малейшего понятия, что это за язык: для меня его речь звучала тарабарщиной. Быстро смекнув, что здесь он еще дальше от истины, мистер Лессинхэм ввернулся к английскому.
        - Французский вам незнаком?.. даже патуа[2 - Патуа - лингвистический термин, название местных наречий французского языка.] рю де Рабагас? Отлично… но что же вы тогда знаете? Вы приняли обет молчания или от природы немы - за исключением особых случаев? Лицо у вас английское… я это вижу, посему предположу, что некоторым образом вы способны понимать английскую речь. Итак, сэр, слушайте, что я хочу сказать, и окажите такую любезность, будьте внимательны.
        Он все более и более приходил в себя. В его чистом, хорошо поставленном голосе зазвенело нечто вроде угрозы, и звучала она совсем не в его словах.
        - Вам известно что-то о том времени, которое я предпочел забыть, - это ясно; вас прислал человек, который, вероятно, знает еще больше. Возвращайтесь к нему и скажите, что забытое мной уже не вспомнится; вы ничего не добьетесь, пытаясь воскресить это в моей памяти; прочь сомнения, обязательно передайте, что все ваши старания напрасны. То было время миражей, иллюзий, наваждений. Я пребывал, телесно и духовно, в таком состоянии, когда кто угодно мог сыграть со мной шутку. И тогда им подобное удавалось. Я отлично это понимаю. Не думайте, что мне знакомы все хитрости этого мошенника, но я так или иначе узнаю его почерк - его довольно просто раскусить. Возвращайтесь к своему дружку и передайте, что вряд ли я опять поверю его обману - как прежнему, так и новому… Вы слышите меня, сэр?
        Я не двигался и молчал. Ему это было откровенно не по душе.
        - Вы оглохли и онемели? Конечно, говорить вы можете, раз уже делали это при мне. Послушайте моего совета, не вынуждайте меня прибегать к мерам, от которых вам всерьез не поздоровится… Так вы слышите меня, сэр?
        Я вновь ничем не показал, что понял, он же раздражался все больше.
        - Ладно. Поступайте как знаете, если вам так хочется. Сами будете во всем виноваты, не я. Можете изображать сумасшедшего - у вас это выходит отлично, однако я прекрасно вижу, что вы понимаете все, что я говорю. Так перейдем же к делу, сэр. Отдайте мне револьвер и связку писем, которую вы украли у меня из ящика.
        Он обращался ко мне с видом человека, пытающегося в чем-то убедить не столько меня, сколько себя, а последние его слова прозвучали почти бравадой. Я оставался бесстрастен.
        - Вы собираетесь сделать то, что я сказал, или вы настолько безумны, что не подчинитесь? В последнем случае я позову подмогу, и мы быстро положим конец всему этому. Надеюсь, вы не вообразили, что смогли внушить мне, будто не понимаете, что происходит. Я все вижу. Повторяю, вы отдадите мне револьвер и письма?
        Вновь без ответа. Он мгновенно обозлился - но также разволновался. При первой моей встрече с Полом Лессинхэмом мне не было суждено оценить все те качества, которые беспрекословно ему приписывались всеми вокруг. Он оказался вовсе не похож на государственного мужа, коего я ценил и ожидал увидеть, хотя это легко далось бы ему.
        - Думаешь, я трясусь перед тобой от страха?.. перед тобой-то!.. перед таким, как ты! Делай, что говорю, или я сам тебя заставлю, заодно и проучу от души.
        Он повысил голос. Всем видом показал, что готов сопротивляться. Наверное, он сам не осознавал, что, угрожая мне опять и опять, он расписывается в собственном бессилии. Он сделал шаг или два в мою сторону, резко остановился и задрожал. Лоб его покрылся испариной; он нервно промокал его измятым платком. Взгляд его блуждал, словно мистер Лессинхэм искал нечто такое, чего боялся, но был принужден обнаружить. Он заговорил сам с собой, вслух, странными, несвязными фразами, совершенно перестав замечать меня.
        - Что это было?.. Да ничего… Игра воображения… Нервишки пошаливают… Переработал… Я нездоров… Что это?
        Последний вопрос вырвался у него сдавленным криком; в этот момент дверь приоткрылась, и в кабинет заглянул пожилой мужчина в одном белье. Вид он имел весьма растрепанный, будто его вдруг разбудили и против воли вытащили из кровати. Мистер Лессинхэм уставился на него, как на привидение, а тот смотрел на мистера Лессинхэма так, словно с трудом верил своим глазам. Этот старик нарушил тишину первым, пробормотав, заикаясь:
        - Я, конечно, прошу прощения, сэр, но одна из служанок сказала, что слышала звук выстрела, и мы спустились проверить, в чем дело; я и не знал, что вы вернулись. - Он перевел взгляд с мистера Лессинхэма на меня, и глаза его широко распахнулись, став раза в два больше своего прежнего размера. - Боже мой!.. а это еще кто?
        Откровенный испуг слуги, вероятно, убедил мистера Лессинхэма, что и сам он предстал в отнюдь не лучшем свете. Во всяком случае, он в очередной раз собрался с немалыми силами, чтобы действовать решительнее.
        - Ты совершенно прав, Мэтьюс, совершенно прав. Я оценил твою бдительность по достоинству. Но пока можешь покинуть кабинет: кажется, я управлюсь с этим типом самостоятельно; но оставайся с другими слугами на лестнице, чтобы было проще, если я вдруг позову, прийти мне на подмогу.
        Мэтьюс исполнил распоряжение - и вышел из комнаты, как мне показалось, гораздо быстрее, чем вошел. Мистер Лессинхэм вновь обратился ко мне, на сей раз гораздо более мужественно, будто нахождение слуг поблизости придало ему уверенности:
        - Итак, друг мой, сам видишь, как дело повернулось: стоит мне приказать, и тебя скрутят и надолго отправят в тюрьму. Но я все еще готов прислушаться к голосу милосердия. Положи револьвер, отдай мне письма - и увидишь, что я не расположен к суровому обращению с тобой.
        Я слушал его очень внимательно, но, наверное, по-прежнему напоминал каменное изваяние. Он неверно понял - или притворился, что не понял, - причину моего молчания.
        - Ладно, вижу, ты сомневаешься в искренности моих намерений… но давай обойдемся без сцен и скандалов… поступи разумно!.. отдай мне письма!
        Вновь он двинулся в моем направлении; вновь, сделав шаг или два, споткнулся и остановился, испуганно озираясь; вновь принялся бормотать себе под нос:
        - Это какой-то фокус!.. Конечно!.. Всего только трюк… Что же еще это может быть?.. Меня не обманешь… Теперь я старше, чем тогда. Я вырос из этого, так-то.
        Вдруг он принялся кричать:
        - Мэтьюс! Мэтьюс! Сюда! На помощь!
        Мэтьюс влетел в комнату вместе с тремя слугами, более молодыми, чем он. Все они, очевидно, надели первые попавшиеся под руку вещи и были вооружены палками или иным подобием оружия.
        Хозяин выкрикивал приказания:
        - Выбей револьвер из его руки, Мэтьюс!.. свалите его на пол!.. отберите письма!.. не бойтесь!.. Я же не боюсь!
        Доказывая это, он кинулся ко мне, кажется, едва не вслепую. В это мгновение я был вынужден закричать, и этот крик ни в коем случае не походил на мой обычный голос:
        - ЖУК!
        Комната тут же погрузилась во тьму, разрываемую воплями боли и ужаса. Я почувствовал, как нечто проникло в помещение, но не понимал, откуда и как оно пришло, - нечто кошмарное. А потом я осознал, что под покровом темноты несусь прочь из кабинета, подстегиваемый неизвестной мне силой.
        Глава 8. Человек на улице
        Не могу сказать, бросился ли кто за мной в погоню. Смутно припоминаю, как выскочил из комнаты и промчался мимо столпившихся у стены женщин, завопивших при виде меня. Однако сложно утверждать, что меня пытались остановить. Лично мне кажется, что никто не пошевелился, чтобы предотвратить мое стремительное бегство. Я не представлял, в каком направлении двигаюсь. Я уподобился человеку, уносящемуся прочь сквозь фантасмагорию сновидений, без цели и смысла. По-моему, я спешно проследовал по широкому коридору к двери в самом его конце, ведущей, как я предположил, в гостиную. Очутившись внутри, я принялся метаться по ней туда-сюда, в потемках не замечая предметов обстановки и то и дело обо что-то спотыкаясь или опрокидывая что-то на себя. Если я падал, то мгновенно вскакивал - и так было до тех пор, пока я не наткнулся на окно, скрытое задернутыми шторами. Удивительно, как мне удалось не вывалиться из него, но участь сия меня миновала. Раздвинув шторы, я принялся нащупывать щеколду. Это было большое окно: насколько я мог судить, начиналось оно у самого пола и доходило до потолка. Открыв его, я шагнул
наружу на балкон - тот самый, над главным входом, на который ранее я тщетно пытался взобраться по решетке с улицы.
        Я полез вниз тем же способом, что не дался мне, когда я забирался наверх, и сделал это с такой безрассудной смелостью, что и сейчас содрогаюсь от одних только воспоминаний. До тротуара было, наверное, метров десять, но я ринулся вниз, совершенно позабыв о безопасности и возможности переломать конечности, будто подо мной не было и метра высоты. Я перекинул босые ноги через перила, нащупав ими ненадежную опору между прутьями решетки, и начал спуск. Мне удавалось держаться с огромным трудом, пока я не одолел, вероятно, две трети пути, расцарапавшись тем временем с головы до пят, - и вот тут я совершенно потерял равновесие: кубарем полетев на землю, скатился на тротуар, а оттуда на грязную дорогу. Каким-то чудом я не покалечился, впрочем, в этом отношении в ту ночь чудеса так и преследовали меня. Не успел я упасть, как сразу поднялся на ноги, весь заляпанный грязью.
        Вставая с земли, я почувствовал, как кто-то крепко схватил меня за плечо. Я обернулся и оказался лицом к лицу с высоким и стройным человеком; усы у него были длинные и вислые, плащ застегнут до подбородка, а хватка воистину железная. Он смотрел на меня, а я на него.
        - Кончен бал, ага?
        Даже тогда меня поразил его приятный голос и благодушие, написанное на красивом лице.
        Видя, что я не отвечаю, он продолжил - со странной, полунасмешливой улыбкой на губах:
        - Это так нынче спускаются с Апостольского столпа[3 - Имеется в виду колонна святого Павла - памятник раннехристианского периода на Пафосе. По легенде, в I веке нашей эры именно к этому каменному столбу был привязан апостол Павел, когда римляне наказали его бичеванием плетью. Здесь обыгрывается английское имя Пол, то есть Павел.]?.. Ты обошелся простым ограблением или довел дело до еще более простого убийства? Жду благую весть о том, что святой Павел повержен, - и отпускаю тебя на волю.
        Не знаю, был ли этот человек сумасшедшим, но в подобных обстоятельствах мне было простительно принять его за безумца. Тем не менее таковым он не выглядел, хотя его слова и действия казались странными.
        - Пусть ты был вынужден преступить закон, но не мой ли долг осыпать благодарностями того, кто ограбил самого Павла?.. А сейчас прочь!
        Он отпустил мое плечо, легонько подтолкнул меня вперед - и я побежал. Без промедления и попыток остаться.
        Я мало смыслю в рекордах, но, если кому-то все же удалось преодолеть расстояние от Лаундес-сквер до Уолхэм Грин быстрее, чем в ту ночь это сделал я, мне хотелось бы знать, как это было, а лучше увидеть все собственными глазами.
        Через невероятно короткий промежуток времени я вновь очутился перед знакомым домом с открытым окном, сжимая в руке связку писем, с таким трудом мне доставшихся!
        Глава 9. Письма
        Я резко остановился, будто кто-то нажал на тормоз, тем самым неожиданно, даже беспощадно, пригвоздив меня к месту. Дрожа, стоял я перед окном. Недавно начался ливень - ветер стремительно гнал вперед его струи. Я истекал потом - и в то же время трясся, словно от мороза; заляпанный грязью, весь в синяках и кровоточащих ссадинах - не всякий захотел бы бросить взгляд на столь жалкого типа. Руки и ноги мои болели, ныл каждый мускул, я ослабел душой и телом, но наложенные чары волей-неволей поддерживали меня - иначе я прямо тут же упал бы наземь, изнуренный, изможденный, измотанный, измученный.
        Но мой истязатель еще не закончил со мной.
        Я стоял там, как изломанный и скособоченный наемный экипаж, в ожидании приказания - и оно пришло. В мою сторону будто направили мощный магнетический поток, втянувший меня через окно в комнату. Я перелез через низкую ограду, через подоконник - и вновь оказался в обители моего унижения и стыда. И еще раз ощутил, содрогнувшись от ужаса, присутствие зла. Сложно сказать, сколько в том было правды и сколько моего воображения, но, оглядываясь назад, припоминаю, что меня словно вытащили из телесной оболочки и швырнули в самое жерло безымянного порока. Раздался шлепок, точно что-то упало с кровати на пол, и я понял, что существо ползет ко мне. Желудок болезненно сжался, сердце замерло; мучительнейший страх придал мне сил, и я принялся кричать - кричать без конца! До сих пор временами мне кажется, что я слышу собственные вопли, разрывающие ночь, и тогда я зарываю лицо в подушку, а душой ощущаю, что бреду долиной смертной тени.
        Существо поползло обратно: я услышал, как оно, скользя, мягко перебирается по полу. Затем все смолкло. Вскоре, залив комнату ярким светом, зажглась лампа. Там, в постели, привычно устроившись под одеялом и подпирая щеку рукой, с горящими, как раскаленные угли, глазами лежал жуткий источник всех моих невыносимых мук и страхов. Он смотрел на меня безжалостным, немигающим взором.
        - Так!.. Опять через окно!.. как вор!.. Это ты всегда входишь в дом через такую дверь?
        Он замолчал, будто давая мне время переварить насмешку.
        - Ты видел Пола Лессинхэма, а?.. великого Пола Лессинхэма!.. И как, насколько он велик?
        Его скрипучий голос, с необычным иностранным выговором, неприятно напоминал звук ржавой пилы, а то, что он говорил и как он это делал, по всей видимости, имело целью окончательно выбить меня из колеи. Ему удалось это только частично лишь потому, что мне и без того было хуже некуда.
        - Вором проник ты в его дом… разве не это предрекал я с самого начала? За вора он тебя принял… не устыдился ли ты? Но раз принял он тебя за вора, как тебе удалось сбежать от него… что за преступный навык спас тебя от тюрьмы?
        Его поведение переменилось, и он, совершенно внезапно, принялся нападать на меня:
        - Велик он?.. ладно!.. ну, велик… этот Пол Лессинхэм? Ты мал, а он и того меньше… этот твой великий Пол Лессинхэм!.. Неужто жил на земле человек ничтожнее него?
        Воспоминания о мистере Лессинхэме все еще были свежи во мне, ведь я только что виделся с ним, и я не мог не признать, что в словах моего мучителя, произнесенных с такой горечью, имелась крупица правды. Портрет политика, занимавший почетное место в моей мысленной галерее, оказался несколько замаран.
        Как обычно, человек в постели не испытывал ни малейшего затруднения, читая все, что проносилось в моей голове.
        - Именно, ты да он два сапога пара: великий Пол Лессинхэм такой же отличный вор, как и ты - даже лучше! - ибо, по крайней мере, в нем больше смелости, чем у тебя.
        Он ненадолго замолчал, а затем с нежданной яростью воскликнул:
        - Отдай мне то, что украл!
        Я двинулся к кровати - весьма неохотно - и протянул ему пачку писем, взятых мной из ящичка. Заметив, насколько мне неприятно находиться с ним рядом, он решил поиздеваться над этим. Не обращая внимания на мою протянутую руку, он заглянул мне прямо в глаза.
        - Что беспокоит тебя? Ты плохо себя чувствуешь? Не нравится стоять со мной бок о бок? Вот скажи, ты, со своей белой кожей, будь я женщиной, неужели ты не взял бы меня в жены?
        В том, как он это произнес, мне почудилось столько истинной женственности, что я опять спросил себя, а не ошибся ли я, приняв его за мужчину. Я многое бы отдал за возможность ударить его по лицу - или лучше схватить его за шиворот, вытащить через окно и извалять в грязи.
        Он наконец соизволил заметить, что я протягиваю ему.
        - Ага!.. Так вот что ты украл!.. Вот что забрал из ящика бюро… из запертого ящика… используя навыки, известные только вору. Отдай мне письма… вор!
        Он выхватил у меня связку, попутно поцарапав мне руку, словно у него были не ногти, а когти. Он вновь и вновь вертел письма перед собой, гневно на них глядя; я же испытал необъяснимое облегчение от того, что его глаза боле не были направлены мне в лицо.
        - Ты держал это во внутреннем ящичке своего бюро, Пол Лессинхэм, там, где никто, кроме тебя, этого не увидит… не так ли? Спрятал это, как прячут сокровище. Должно быть, здесь что-то стоящее, что-то важное, то, что необходимо знать… да, необходимо! - раз уж ты нашел время упрятать это так далеко и надежно.
        Я уже упоминал, что связка была скреплена отрезком розовой ленты, - вскоре он тоже не преминул заметить это:
        - А какой милой ленточкой ты все это перевязал - да так аккуратненько! Безусловно, такой красивый бантик могла завязать лишь женская рука… кто бы мог подумать, что у тебя такие ловкие пальцы?.. Так! Сверху надпись! Что там?.. Посмотрим, что ты написал!.. «Письма моей дорогой возлюбленной, Марджори Линдон».
        Стоило ему увидеть эти слова, которые, как он сказал, были начертаны на вложенном сверху листке бумаги, служившем обложкой для писем внутри связки, как его лицо изменилось. Мне и в голову не приходило, что ярость способна настолько исказить человеческие черты. Челюсть его распахнулась, обнажив поблескивающие желтые клыки; он задержал дыхание на столь долгое время, что я каждую секунду ожидал, что он рухнет без чувств; на лице и черепе кровавыми шрамами проступили вены. Затрудняюсь сказать, сколько длилось его молчание. Когда он наконец смог вдохнуть, из груди его начали вырываться хрипы и стоны, а в промежутках между ними он выдавливал слова, и казалось, что они, проходя через горло, душат его:
        - Письма его дорогой возлюбленной!.. его возлюбленной!.. его!.. Пола Лессинхэма!.. Так!.. Все, как я предполагал… знал… видел!.. Марджори Линдон!.. Милой Марджори!.. Его возлюбленной!.. Возлюбленной Пола Лессинхэма!.. Той, что с лилейно-белой кожей и золотистыми волосами!.. И что за слова эта дорогая возлюбленная нашла в своем нежном сердце, чтобы написать Полу Лессинхэму?
        Он сел на кровати и сорвал ленту. В связке оказалось, наверное, писем восемь или девять - коротких записок и пространных посланий. Но он, несмотря на длину, прочитывал их с одинаковым аппетитом, проглатывая одно за одним, опять и опять, и мне в какой-то момент подумалось, что он никогда не закончит их перебирать. Они были написаны на толстой белой бумаге, особого оттенка, с волнистыми необрезанными краями. На каждом стояли золотые оттиски герба и адреса, и все листы были одинаковой формы и размера. Я заметил про себя, что доведись мне когда-нибудь где-то еще увидеть такую бумагу, я непременно ее узнаю. Почерк, как и бумага, тоже казался необычным: четкий, решительный, и мне следовало бы сразу догадаться, что все писалось широким металлическим пером.
        Во время чтения он не переставал издавать звуки, большее напоминающие вскрики и рычание, чем человеческую речь, будто дикий зверь сдерживал копившуюся ярость. Когда он покончил с чтением - на некоторое время, - он дал чувствам вырваться наружу.
        - Так!.. Значит, вот что дорогая возлюбленная нашла в своем сердце и написала Полу Лессинхэму!.. Полу Лессинхэму!
        Перо не в силах передать всю исступленную силу ненависти, с которой говорящий произнес это имя; было в том нечто демоническое.
        - Достаточно!.. это конец!.. это его приговор! Да будет он погребен меж камнями цитаделей страдания, и все, что от него останется, да будет брошено в горькие воды реки проклятий, дабы разлагаться под залитым кровью солнцем! А что до нее… до Марджори Линдон!.. дорогой его возлюбленной!.. придет день, и она пожалеет, что родилась на этот свет… и он тоже!.. и божества тьмы вдохнут сладкий аромат ее страдания!.. Да будет так!.. будет! Это я говорю… даже я!
        В безумном порыве необузданной ярости он, кажется, действительно забыл о моем присутствии. И вдруг, бросив взгляд в сторону, он увидел меня, и вспомнил, и вознамерился воспользоваться возможностью сорвать свой гнев на осязаемом объекте.
        - Ты тут!.. ты, вор!.. еще жив!.. и насмехаешься над одним из божественных детей!
        Он с воплями выскочил из постели, накинулся на меня, сжал мне горло своими жуткими руками, повалил спиной на пол; дыхание его смешалось с моим… Но Бог, в милости своей, даровал мне забвение.
        Книга вторая. Преследуемый
        История, рассказанная Сиднеем Атертоном, эсквайром
        Глава 10. Отвергнутый
        После нашего второго вальса я сделал это. В привычном тихом уголке, скрытом тенью стоящей в холле пальмы. Но не успел я набрать обороты, как она меня прервала - прикоснулась веером к рукаву и посмотрела испуганными глазами.
        - Не надо, пожалуйста!
        Однако меня было не удержать. Мимо прошествовали Клифф Шаллонер с Герти Кэзеллом. По-моему, Клифф, пока шел, кивнул мне. Но мне было все равно. Я решился, и я сделал этот шаг. Никто заранее не знает, как прозвучат его слова, пока он не заговорит с девушкой, на которой хочет жениться. У меня сложилось впечатление, что я своей речью заставил ее вспомнить поэтов эпохи Реставрации. Она, кажется, удивилась, ибо никогда доселе не замечала во мне поэтических наклонностей, и настойчиво попыталась прекратить разговор:
        - Мистер Атертон, мне так жаль.
        Но слова лились из меня потоком:
        - Жаль, что я вас люблю!.. Отчего же? Почему вы жалеете о том, что стали предметом обожания в глазах мужчины - пусть и моих? Единственным сокровищем… тем, что по-настоящему дорого! Разве это настолько обычное для женщины дело - найти того, кто готов бросить жизнь к ее ногам, что ей приходится сожалеть, когда таковой встречается?
        - Я не знала, что вы испытываете ко мне подобные чувства, хотя признаюсь, у меня были некоторые… некоторые подозрения.
        - Подозрения!.. Спасибо на добром слове.
        - Мистер Атертон, вы прекрасно знаете, что очень мне нравитесь.
        - Нравлюсь!.. Фи!
        - И не перестанете нравиться, несмотря на это «фи».
        - Я не хочу вам нравиться… я хочу быть любимым вами.
        - Именно. И в этом ваша ошибка.
        - Моя ошибка!.. мечтать, чтобы вы полюбили меня!.. тогда как я сам вас люблю…
        - Так разлюбите, хотя я не могу не подозревать, что вы ошибаетесь и в этом.
        - Ошибаюсь!.. думая, что люблю вас!.. отстаивая и доказывая чувство всеми душевными силами! Что нужно сделать, чтобы убедить вас в своей любви: обнять, прижать к груди, выставить вас напоказ перед всяким заявившимся сюда?
        - Я бы предпочла избежать этого, и, возможно, вы согласитесь не говорить так громко. Кажется, мистер Шаллонер заинтересовался, почему вы раскричались.
        - Так не мучайте меня!
        Она раскрыла и закрыла свой веер; я склонен думать, что пока она смотрела на него, опустив глаза, на ее губах была улыбка.
        - Я рада, что между нами произошло это объяснение, потому что, конечно, вы мне друг.
        - Я вам не друг.
        - Простите, но это так.
        - А я говорю, что нет; если мне не дано стать кем-то большим, то я вам не друг.
        Она продолжила - безмятежно игнорируя меня и поигрывая веером:
        - Так вышло, что я нахожусь, прямо сейчас, в некоем щекотливом положении и нуждаюсь в дружбе.
        - Что случилось? Кто тревожит вас… ваш отец?
        - Ну… не он… пока не он; хотя вскоре станет, не исключаю.
        - Так кто же причина?
        - Мистер Лессинхэм.
        Она заговорила тише - и опустила глаза. На какое-то мгновение я растерялся, не понимая, о чем она.
        - Кто?
        - Ваш друг, мистер Лессинхэм.
        - Простите, мисс Линдон, но я совершенно не уверен, что кому-либо стоит называть мистера Лессинхэма моим другом.
        - Как!.. Даже если вы узнаете, что я собираюсь стать его женой?
        Я опешил. У меня имелись некоторые подозрения, что Пол Лессинхэм ближе к Марджори, чем полагается, но я и не думал, что она сможет усмотреть нечто привлекательное в таком болване и сухаре. И я еще умалчиваю о сотне иных соображений: Лессинхэм в одной парламентской фракции, ее отец в другой; старик Линдон со свойственным аристократу-тори высокомерием не устает насмехаться над ним при всяком случае; к тому же тут и речи нет ни о каком состоянии.
        Не знаю, выдал ли я свои чувства; если да, то выглядел я совершенно сбитым с толку.
        - Вы выбрали подходящий момент, чтобы сделать это признание, мисс Линдон.
        Она предпочла не заметить мою иронию:
        - Я счастлива, что вы так считаете, и сейчас вы поймете, насколько затруднительно мое положение.
        - Позвольте сердечно вас поздравить.
        - Благодарю вас за это, мистер Атертон, мне очень важно видеть, как вы рады за меня.
        Я прикусил губу: у меня не было ни малейшего понятия, что она подразумевала, говоря такое.
        - Я правильно понял, что это объявление было сделано мне как одному из многих?
        - Нет, неправильно. Я доверила вам тайну, как другу… как самому близкому моему другу, ведь муж - это больше, чем друг. - Сердце мое грохотало. - Вы будете на моей стороне?
        Она замолчала - и я не произнес ни слова.
        - На вашей стороне или на стороне мистера Лессинхэма?
        - Его сторона - моя сторона, а моя сторона - его сторона. Вы будете на нашей стороне?
        - Не уверен, что правильно истолковываю ваши слова.
        - Вы первый, кому я во всем призналась. Когда папа узнает, наверное, быть беде, сами понимаете. Он по-настоящему прислушивается к вам и ценит ваше мнение; когда грянет гром, я хочу, чтобы вы были на нашей стороне - на моей стороне.
        - Но при чем тут я?.. Какое все это имеет значение? Вы сильнее своего отца… вероятно, Лессинхэм сильнее вас; вместе, с точки зрения вашего отца, вы будете неуязвимы.
        - Так вы мне друг - разве нет?
        - Следовательно, вы протягиваете мне содомское яблоко[4 - Содомское яблоко - легендарный библейский плод из окрест ностей Содома, прекрасный снаружи, но иссохший внутри.].
        - Спасибо. Вот уж не думала, что вы такой злой.
        - А вы… вы добры? Я бросаю к вашим ногам свою любовь, а вы, без промедлений, просите меня выступить в поддержку любви другого.
        - Но как я могла догадаться, что вы в меня влюблены… как говорите?! Я понятия не имела. Вы знаете меня всю свою жизнь, но до сих пор и вида не подавали, что питаете ко мне чувства.
        - А если бы я заговорил раньше?
        Кажется, она легонько повела плечами, будто хотела пожать ими.
        - Не знаю, изменилось бы что-либо от этого… Не буду притворяться. Подозреваю только, что вы сами придумали себе эти чувства полчаса тому назад.
        Если бы вдруг она дала мне пощечину, я и то не был бы столь ошеломлен. Я не понимал, сказала ли она это наугад, но ее слова оказались настолько близки к истине, что у меня перехватило дыхание. Ведь я и вправду осознал, что именно со мной творится, всего лишь несколько минут назад: пламя, пожирающее меня сейчас, вспыхнуло, когда отзвучал тот первый вальс. Ее будто посетило озарение и она прочитала мои мысли, и теперь я едва мог найти слова для ответа. Я попытался съязвить:
        - Вы льстите мне, мисс Линдон, льстите каждым своим замечанием. Откройся вы передо мной чуть раньше, я бы ни за что не рассказал вам о своих чувствах.
        - Так пусть все это останется terra incognita.
        - Как пожелаете. - Ее вызывающее спокойствие ранило меня, породив подозрение, что в душе она надо мной смеется. Во мне словно проснулся дьявол: - Но в то же время, раз вы заверили меня, что так долго ничего не подозревали, я прошу вас не продолжать этого разговора. По крайней мере, ваша совесть останется чиста. Ибо я хочу, чтобы вы поняли: я люблю вас, любил вас и буду вас любить. Мне совершенно все равно, какие отношения сейчас между вами и Полом Лессинхэмом. Но предупреждаю, мисс Линдон, я не разлюблю вас до гробовой доски.
        Она смотрела на меня, широко распахнув глаза, как будто я ее испугал. Честно говоря, этого я и добивался.
        - Мистер Атертон!
        - Да, мисс Линдон?
        - Как это на вас не похоже.
        - Создается ощущение, что мы только-только знакомимся с друг с другом.
        Она продолжала смотреть на меня своими большими глазами - и взгляд их, признаюсь честно, я выносил с трудом. Неожиданно ее лицо озарилось улыбкой - и мне она пришлась не по душе.
        - Не после всех этих лет, да, всех этих лет! Я знаю вас и, пусть и смею признать, что вы небезупречны, полагаю, искренности вам не занимать.
        Она вела себя со мной как сестра - старшая сестра. Возможно, я задел ее за живое. Но тут подошел Хартридж требовать своего танца, что давало мне возможность удалиться, не растеряв остатки гордости. Он не торопился и стоял перед нами, засунув, как обычно, большие пальцы в карманы жилета.
        - По-моему, мисс Линдон, этот танец обещан мне.
        Она подтвердила его заявление кивком и поднялась, взяв его под руку. Я встал и ушел, не проронив ни слова. Пересекая зал, я столкнулся с Перси Вудвиллем. Он привычно суетился и озирался, будто забыл, где оставил Кохинур[5 - Кохинур (хинди «Гора света») - один из наиболее знаменитых бриллиантов.], и теперь судорожно искал, куда тот запропастился. Заметив, кто перед ним, Перси поймал меня за рукав.
        - Атертон, ты мисс Линдон не видел?
        - Видел.
        - Да ладно!.. Видел?.. Господи!.. Где? Я с ног сбился, ее разыскивая, разве что на чердак и в подвал не заглядывал… впрочем, туда-то я уже и собирался. Это ведь наш танец.
        - В таком случае, знай, она дала тебе отставку.
        - Нет!.. Это невозможно! - Рот его открылся буквой О, глаза тоже округлились, отчего монокль шлепнулся на манишку. - Наверное, я все перепутал. По правде сказать, у меня в книжке мешанина, а не спи сок. Она оставила за мной то ли прошлый танец, то ли этот, то ли следующий, хоть убей, не вспомню. Глянь-ка, что там, парень ты что надо, помоги разобраться, какой у меня с ней танец.
        Я «глянул» - было сложно не сделать этого, ибо свою бальную книжку он держал прямо перед моим носом, да так, что и глаза не перевести. Иногда бальные книжки кавалеров напоминают упражнение в импрессионистской технике, но у Перси список танцев напоминал записки сумасшедшего. Бумага была исчеркана иероглифами, а что они означают и как вообще попали сюда, сказать я не мог - не я же это писал! Каша в голове Вудвилля успела стать притчей во языцех.
        - Сожалею, дорогой Перси, но клинопись не мой конек. Если сомневаешься, когда твой танец, лучше спроси у самой леди - ей это должно польстить.
        Оставив его путаться дальше, я отправился на поиски своего пальто: я задыхался и мечтал выйти на улицу; что до бала, то в тот момент мне меньше всего хотелось танцевать. По пути к гардеробной я задержался. Меня остановила Дора Грейлинг:
        - Вы забыли, что сейчас наш танец?
        Я забыл про это - начисто. И был не рад напоминанию. Правда, пока я смотрел в ее красивые серые глаза и на мягкие черты нежного личика, почувствовал, что заслужил знатную порку. Она ангел - лучше не найти! - но теперь мне было не до ангелов. Имей я малейшую возможность не танцевать - ни с Дорой Грейлинг, ни с одной другой женщиной в мире, я бы предпочел ей воспользоваться… Вот так я стал невежей и обманщиком:
        - Вы должны меня простить, мисс Грейлинг, но… мне нездоровится… Не думаю, что смогу танцевать сегодня… Доброй ночи.
        Глава 11. Полночное происшествие
        Погода в тот час была созвучна моему настроению: черт знает что творилось в душе, черт знает что творилось на улице. Леденящий северо-восточный ветер, игравший в догонялки с потоками ослепляющего ливня, попытался пронзить меня до костей. В такую ночь собак во двор не выгоняют, что уж говорить об извозчиках: мне ничего иного не оставалось, разве только прогуляться пешком.
        Так я и сделал.
        Я спускался по Парк-лейн, сопровождаемый дождем и ветром - а еще мыслями о Доре Грейлинг. Какой же я грубиян - был и есть! Хотел бы я знать, существует ли на свете поступок более дурного вкуса, чем пригласить леди на танец, а затем бросить ее, ведь если таковой найдется, то его просто необходимо внести в протокол. Посмей хоть кто-то из моих знакомых позволить себе подобное тяжкое преступление, я бы его заколол. Я пожалел, что никто не попытался наказать меня: хотел бы я видеть, как это будет.
        Во всем была виновата Марджори - во всем! - в бедах прошлых, настоящих и будущих. Я знал эту девчонку, когда она еще носила чепчики - сам я в тот период нашего знакомства только-только успел их снять; потом она перешла на шапочки, а затем настал черед шляпок. И все это время - знаете, я уже почти успел убедить себя в этом, - все это время я любил ее. Если я об этом никогда не упоминал, то только потому, что страдал от своей привязанности, «как червь, таящийся в бутоне» - или как там у того парня[6 - Парафраз строки из сонета 35 Уильяма Шекспира: «И червь живет в бутонах у цветов» (перевод А. Кузнецова).].
        Все равно я ничуть не сомневался, что закрадись мне в голову мысль о ее серьезном отношении к такому человеку, как Лессинхэм, я бы так же, несмотря ни на что, давным-давно ее полюбил. Лессинхэм! Да он по возрасту ей в отцы годится… по крайней мере, он на изрядное количество лет меня старше. К тому же он проклятый радикал! Конечно, в некотором смысле и я отношусь к тем, кого принято называть радикалами, - но я не такой радикал, как он. Слава Богу, нет! Признаюсь, мне очень нравилось кое-что в его характере, пока я все это не узнал. Я даже готов допустить, что он не лишен дарований - в своем роде! - но на меня, безусловно, он совсем не похож. Однако думать о его связи с такой девушкой, как Марджори Линдон, просто нелепо! Этот человек настоящий сухарь - хуже того! Холоден как лед. Всего-навсего политик, и только. Он влюблен!.. от такой шутки весь Парламент до слез расхохочется. Как по образованию, так и от природы он не способен на подобные чувства; да это просто… невообразимо! Проткни его копьем от макушки до пят, внутри найдешь одну сухую политику с партийностью.
        Что такого моя Марджори - ведь если кто чем обладает, так я ею, и в этом смысле она всегда моей останется, - что такого моя Марджори смогла разглядеть в этом черством педанте, из которого нормального мужа скроить не удастся, казалось мне непостижимым.
        Вот эти приятные размышления звучали в унисон дождю и ветру, ставшими моими спутниками, пока я брел вниз по аллее. Я свернул за угол, обошел больницу и направился к площади. Дорога привела меня к жилищу Павла Апостола. В безумии своем я вышел на середину улицы и немного постоял среди луж, осыпая проклятьями его и дом его; в целом, если допустить, что я могу проявить себя и подобным образом, наверное, глупо удивляться, отчего Марджори мне отказала.
        - Пусть твои соратники, что в Парламенте, что вне его, - кричал я, и можете не сомневаться, то был могучий ор! - перестанут считать тебя лидером! И партия твоя да последует за иными богами! Да иссохнут твои политические амбиции, а речи свои станешь ты произносить пред пустыми скамьями! Да начнет спикер упорно и энергично игнорировать тебя, а на следующих выборах да отвергнет тебя твой округ!.. Святые угодники!.. это еще что?
        Стоило ли спрашивать? До этого момента я был единственным выпущенным на свободу сумасшедшим, как в доме, так и вне его, но вдруг на сцену вышел второй безумец - как собака, бешеный. Балконная дверь распахнулась изнутри - та самая, над передним крыльцом, - и из нее выскочил мужчина. Все это очень походило на готовящееся самоубийство: я понадеялся, что Пол вот-вот покончит с собой. Но когда человек на балконе начал спускаться по решетке, а делал он это весьма необычным способом, какого я еще не видел, я засомневался в его намерениях; в его желании убить себя меня не убедило даже то, как неуклюже он скатился вниз и растянулся у моих ног.
        По-моему, если бы я попытался исполнить подобный трюк, то лежать мне плашмя пару секунд, соображая, где я сам, где у меня голова, а где ноги. Но такой растерянностью в поведении моего необыкновенно проворного незнакомца не пахло; был он весь будто гуттаперчевый. Иными словами, не успел он упасть, как поднялся; все, что я мог, это схватить его за плечо, прежде чем он ракетой унесся бы прочь. Такого типа, как этот, запросто не повстречаешь - на улицах Лондона, по крайней мере. Не могу сказать, что он сделал с прочей своей одеждой, но на нем остался один только длинный темный плащ, в который он стремился укутаться поплотнее. Во всем прочем, не считая грязи, он был гол, как моя ладонь. Однако я никак не мог оторвать взгляд от его лица. В свое время я повидал много человеческих лиц со странным выражением на них, но подобного мне видеть не доводилось. Он походил на изгоя, прожившего жизнь, полную преступлений, и наконец столкнувшегося лицом к лицу с самим дьяволом. Вид он имел совсем не безумный - ничего похожего; это было нечто пострашнее.
        Именно выражение лица незнакомца, вкупе со всем остальным, побудило меня поступить так, как я тогда поступил. Я кое-что сказал ему - какой-то вздор, сам не знаю, что за чепуху. Он выслушал меня в молчании, показавшемся мне сверхъестественным. Я вновь заговорил с ним - ни слова не сорвалось с его сомкнутых губ; жуткие его глаза смотрели не мигая - глаза, которые, как я смиренно убежден, видели нечто, чего мне не дано и не суждено увидеть. Я убрал руку с его плеча, позволив ему уйти. Сам не знаю причины - я просто его отпустил.
        Пока я держал его, он оставался недвижим, словно статуя: он действительно не подавал никаких признаков жизни, будто окаменелый, - но стоило мне ослабить хватку, как он шустро ринулся прочь! Повернул за угол и исчез из виду, не успел я и слова вымолвить.
        Вот только тогда - когда он уже скрылся и я смог осознать, на какой экстрадикой-сверхмолниеносной скорости он это проделал, - до меня дошло, что за невообразимо мудрую вещь я сотворил, отпустив его восвояси. У меня в руках оказался тип, совершивший взлом или нечто в том же роде и проникший в дом потенциального министра, а поймал я его на горячем; все, что от меня требовалось, это позвать полицейского и отправить преступника в каталажку, однако я поступил совершенно иначе.
        «Да ты чудный образец идеального гражданина! - упрекнул я себя. - Первостатейный пример бесчестного идиота - попустительствовал побегу вора, ограбившего Павла. Раз уж ты позволил злодею уйти, самое меньшее, что тебе надо сделать, это оставить Апостолу визитку и поинтересоваться его самочувствием».
        Я прошел к передней двери дома Лессинхэма и постучал: постучал один раз, постучал второй, постучал третий; даю вам слово, эхо моего последнего призыва громом прокатилось по дому - но никто мне так и не открыл.
        «Даже если тот джентльмен в плаще убил семерых или даже в семьдесят раз больше, очистив весь дом от живых созданий, - а я не исключаю, что оказался на месте такого преступления, - все равно, хотя бы одно из тел поднялось бы открыть мне. Если возможно шумом поднять мертвеца, то зуб даю, в этом я преуспел».
        Так оно и получилось: я терзал дверной молоток, пока его грохотанье не стало слышным на другой стороне Грин-парка. И наконец я пробудил мертвого, то бишь заставил Мэтьюса очнуться и понять: что-то происходит. Чуть-чуть приоткрыв дверь, он высунул в щель свой древний нос:
        - Кто там?
        - Никого, милый мой, никого и ничего. Наверное, у тебя воображение разыгралось не на шутку, раз подумалось, что здесь кто-то есть, - оно-то сюда тебя и пригнало.
        Тут он меня узнал - и приоткрыл дверь немного шире.
        - А, это вы, мистер Атертон. Прошу прощения, сэр, я подумал, что это может быть полиция.
        - И что? Ты затрепетал пред служителями закона - наконец-то?
        Что за разумнейший и достойнейший дворецкий этот Мэтьюс, только такой и годится для будущего министра. Он оглянулся через плечо: я подозревал, что вышел он ко мне с коллегой за спиной, и сейчас я в этом убедился. Он закрыл рот рукой, и я подумал, что достоинства ему не занимать - в этих его штанах и чулках, с беспорядком на голове, болтающимися сзади подтяжками и измятой ночной рубахой.
        - Сэр, я получил распоряжение не пускать полицию в дом.
        - Какого дьявола!.. Кто так распорядился?
        Покашливая в кулак и наклоняясь вперед, он обратился ко мне со льстивой доверительностью:
        - Мистер Лессинхэм, сэр.
        - Возможно, мистер Лессинхэм не знает, что в его доме совершено ограбление и что вор только что прыжками да кувырками выскочил из гостиной, вылетел на улицу, как теннисный мячик, и ракетой скрылся за углом.
        Мэтьюс опять глянул через плечо, словно сомневался, где проходит граница благоразумия - перед порогом или за ним.
        - Благодарю вас, сэр. Думаю, мистер Лессинхэм в курсе чего-то подобного. - Тут, кажется, он неожиданно принял какое-то решение, ибо понизил свой голос до шепота: - По правде говоря, сэр, по-моему, мистер Лессинхэм очень расстроен.
        - Расстроен? - Я воззрился на него. Что-то в его поведении ускользало от моего понимания. - Почему он расстроен? Неужели негодяй попытался напасть на него?
        - Кто там?
        Это был голос Лессинхэма, окликающего Мэтьюса с лестницы, хотя в какой-то миг я едва узнал его, так непривычно сердито прозвучал вопрос. Оттолкнув Мэтьюса, я сделал шаг в холл. Молодой человек, вероятно, лакей, столь же растрепанный, как Мэтьюс, держал свечу - единственный источник света в помещении. В ее мерцании я увидел Лессинхэма, стоящего на ступенях между этажами. Он был в полной боевой раскраске: он не из тех, кто наряжается в Парламент, и я понял, что недавно он смешивал работу с удовольствиями.
        - Лессинхэм, это я, Атертон. Вы знаете, что из балконной двери вашей гостиной выпрыгнул человек?
        Он ответил не сразу. А когда заговорил, голос его обрел спокойствие:
        - Он сбежал?
        - Точно… сейчас он где-то в миле отсюда.
        Мне почудилось, что в его словах, произнесенных после этого, послышалась нотка облегчения:
        - Я все думал, ушел ли он. Бедолага! Больше пострадал, чем нагрешил! Воспользуйтесь моим советом, Атертон, держитесь подальше от политики. Иначе все сумасшедшие, разгуливающие на свободе, к вам потянутся. Доброй ночи! Премного вам благодарен, что вы зашли нас предупредить. Мэтьюс, закрой дверь.
        К чести своей, я сохранил спокойствие: человек, приносящий новость, не менее значимую, чем весть о судьбе Рима, не ожидает встретить такой прием. Он думает, что ему будут внимать с почтением, и дослушают до конца, и не отошлют прочь, прежде чем у него появится возможность по-настоящему открыть рот. Не успел я опомниться - да! - как дверь захлопнулась, а я очутился на крыльце. Будь проклят гордец-Апостол! Вот загорится его дом - с ним вместе! - я и пальцем не шевельну, чтоб коснуться его дрянного дверного молотка.
        Что он имел в виду, упоминая политику и безумцев: хотел меня одурачить? Дело тут явно нечистое - гораздо более темное, чем он пытался мне показать, - оттого он столь надменен и груб. Тварь.
        Что Марджори Линдон смогла увидеть в этом ничтожестве, было выше моего понимания; тем более если рядом находился человек, боготворящий землю, по которой она ступает.
        Глава 12. Утренний гость
        Всю ночь напролет, просыпаясь, погружаясь в сон и в грезах своих, я терзался вопросом, что Марджори в нем нашла! В тех самых снах я отвечал себе, что увидеть в нем она ничего не могла - и не увидела, не то что во мне - о, какое это было облегчение! К несчастью, очнувшись, я понимал, что все совсем наоборот; сколь грустны были эти пробуждения. Пробуждения с мыслями о кровопролитии.
        Итак, недурно подкрепившись, я отправился в лабораторию планировать убийство - законное убийство, ибо то была главная цель моего замысла. Я искал оружие, способное не только принести победу целой кампании, но сделать это всего за полчаса. И чтобы для того не потребовалась армия. Я замыслил такое оружие, что, дай его в руки одному человеку, в крайнем случае двоим или троим, и посади их примерно в миле даже от самого большого регулярного войска, когда-либо посылавшегося на поле боя, будет - бах! - все солдаты мертвы, а ты эту фразу и договорить не успел. Если высокоточное оружие, на которое можно положиться в деле человекоубийства, есть не что иное, как средство сохранения мира - и глуп индивид, утверждающий обратное! - тогда я в шаге от того, чтобы считаться главным миротворцем, какого только можно себе представить.
        Что за изысканное наслаждение ощущать, как длань твоя сжимает жизнь и смерть народов; ведь еще чуть-чуть, и они окажутся в моих руках.
        Я расположил перед собой некоторые из сильнейших разрушительных веществ, с которыми человек может пожелать иметь дело: монооксид углерода, триоксид хлора, оксид ртути, кониин, амид калия, поташ, циан - и тут вошел Эдвардс. На мне была маска собственного изобретения, закрывающая уши, голову и все прочее, подобно водолазному шлему: я работал с газами, вызывающими мгновенную смерть при единственном вдохе. Всего за несколько дней до этого я, без маски, проделывал какой-то дурацкий опыт с парой веществ: серной кислотой и цианистым калием - как вдруг рука моя дрогнула, и не успел я опомниться, как их малые количества смешались. Судьба меня хранила, и я отшатнулся назад, а не упал вперед; в результате, где-то через полчаса, меня, лежащего на полу, обнаружил Эдвардс, и весь оставшийся день значительная часть городских медиков занималась приведением меня в чувство.
        Эдвардс заявил о своем присутствии, коснувшись моего плеча: когда я работаю в той маске, слышу довольно плохо.
        - Кое-кто желает видеть вас, сэр.
        - Так скажи этому кое-кому, что мне не до него.
        Будучи вышколенным слугой, Эдвардс церемонно направился передавать сообщение. Я было подумал, что на этом дело закончится, но ошибся.
        Я погрузился в регулировку клапана на баллоне, в котором смешивал оксиды, когда меня вновь потрогали за плечо. Я не стал поворачиваться, полагая, что вернулся Эдвардс.
        - Стоит мне слегка перекосить этот вентиль, приятель, и ты окажешься в краю, где веселятся черти да духи. Что пришел, куда тебя не звали? - Тут я оглянулся. - А вы еще кто такой?
        Ибо то был не Эдвардс, а тип совершенно иного пошиба.
        Я оказался лицом к лицу с человеком, которого самого можно было легко принять за недавно упомянутого черта. Костюм его навевал мысли об «алжирцах», наводнивших Францию и считающихся там самыми напористыми, наглыми и занятными лавочниками. Помню, как один из них упорно наведывался на репетиции в «Алькасар» в Туре, - но здесь! Незваный гость походил на тех алжирцев и в то же время отличался от них: не такой колоритный и гораздо более потрепанный, чем обычно бывают его французские прототипы. На нем был бурнус[7 - Бурнус - плащ с капюшоном из плотной шерстяной материи, обычно белого цвета.] - желтый и пропыленный, как у арабов в Судане, а не у разряженных в пух и прах арабов с бульваров. Но основное отличие заключалось в том, что он был чисто выбрит, в то время как парижские алжирцы почитают ухоженные усы и бороду главнейшим своим украшением - разве кто-то видел иных?
        Я думал, что он заговорит со мной на наречии, кое эти джентльмены величают французским языком, но нет.
        - Вы мистер Атертон?
        - А кто вы, мистер?.. Как сюда попали? Где мой слуга?
        Незнакомец поднял руку. Когда он сделал это, в комнату, будто по условному знаку, вошел Эдвардс, на лице которого читалось чрезвычайное недоумение. Я обратился к нему:
        - Это тот человек, что хотел видеть меня?
        - Да, сэр.
        - Разве я тебе не говорил, что я не желаю его видеть?
        - Говорили, сэр.
        - И почему ты не передал это ему?
        - Я передал, сэр.
        - Тогда как он сюда вошел?
        - Поверьте, сэр, - словно в полусне, Эдвардс приложил пальцы ко лбу, - представления не имею.
        - Как не имеешь? Почему ты его не остановил?
        - Кажется, сэр, на меня нашло какое-то затмение: я правда пытался задержать его, но руки меня не слушались.
        - Ну ты и болван!.. Иди прочь! - Он ушел. Я повернулся к незнакомцу: - Полагаю, сэр, что вы фокусник?
        Он ответил вопросом на вопрос:
        - Вы, мистер Атертон, вы тоже фокусник?
        И вперил откровенно озадаченный взгляд в мою маску.
        - Я надел это, потому что здесь, в этой комнате, витает смерть, таясь в мельчайших пылинках, и без маски я не решился бы дышать. - Он кивнул, хотя сомневаюсь, что он меня понял. - Будьте любезны, вкратце поведайте мне, зачем вы хотели меня видеть.
        Он опустил руку в складки бурнуса, вынул оттуда листок бумаги и положил на полку, возле которой мы стояли. Я посмотрел на листок, ожидая найти прошение, или рекомендательное письмо, или правдивую повесть о его горькой судьбе, но вместо этого обнаружил лишь два слова: «Марджори Линдон». Неожиданно возникшее передо мной имя возлюбленной заставило меня покраснеть.
        - Вас прислала мисс Линдон? - Он немного сутулился, свел вместе кончики пальцев и склонил голову так, как это принято делать на Востоке, что, впрочем, особо ничего не объяснило, поэтому я повторил вопрос:
        - Вы хотите, чтобы я сам понял, что вы действительно от мисс Линдон?
        Опять опустил он руку в бурнус, вынул другой листок, положил его на полку, я взглянул на бумагу и вновь прочитал одно только имя: «Пол Лессинхэм».
        - Ладно… Вижу - Пол Лессинхэм… Что с того? Она хорошая… он плохой… это не так?
        Он коснулся сначала первого листка, затем второго. Я воззрился на него.
        - Господи, вам-то откуда знать?
        - Ему ее не получить, согласны?
        - Черт побери, о чем вы?
        - Ага!.. значит, о чем это я!
        - Именно! Что вы имеете в виду? А еще, ко всему прочему, кто вы, к дьяволу, такой?
        - Я здесь потому, что вижу в вас друга.
        - Тогда скатертью дорога; у меня как раз нынче друзей переизбыток.
        - Не таких друзей, как я!
        - Да боже упаси!
        - Вы любите ее… любите мисс Линдон! Неужели вы спокойно представляете его в ее объятиях?
        Я снял маску, чувствуя, что ситуация обязывает это сделать. Как только я избавился от нее, гость тут же откинул просторный капюшон бурнуса, чтобы я видел его лицо. Я немедленно осознал, что глаза его до некоторой степени обладают свойством, которое, за неимением более подходящего слова, мы назовем гипнотическим притяжением. Он был одним из тех жутких созданий, коими, слава богам, изобилует восток, а не запад, из тех, что способны оказывать сверхъ естественное влияние на людей слабых и глупых, доведись им с ним столкнуться; был он из тех мерзавцев, при встрече с которыми неплохо бы иметь под рукой крепкую веревку. Еще я ощутил, как он не преминул воспользоваться тем, что я снял защитную маску, и попытался воздействовать на меня своей силой, однако орешек оказался ему не по зубам. Так вышло, что я начисто лишен чувствительной струны, которая есть у тех, кто поддается внушению.
        - Да вы гипнотизер.
        Он вздрогнул.
        - Я ничто… я тень!
        - А я ученый. И с вашего позволения - или без него! - с радостью проведу на вас эксперимент или два.
        Он попятился. Глаза его блеснули так, что стало ясно: он владеет своей чудовищной силой с невероятным мастерством и среди своего народа имеет репутацию настоящего колдуна.
        - Мы, вы и я, вместе попытаемся поставить эксперимент… на Поле Лессинхэме, - вдруг сказал он.
        - Почему на нем?
        - А вы не знаете?
        - Нет.
        - Зачем вы мне лжете?
        - Я не лгу вам… я не имею ни малейшего представления о том, по какой причине вы сами интересуетесь Полом Лессинхэмом.
        - Почему интересуюсь?.. Это к делу не относится, сейчас мы говорим о вашем интересе.
        - Простите, но о вашем.
        - Послушайте!.. вы ее любите - и он любит! Но стоит вам сказать лишь слово, и ему ее не получить - никогда! Это я вам обещаю, я!
        - Опять же, сэр, вы кто такой?
        - Я дитя Исиды[8 - Исида - в египетской мифологии богиня плодородия, воды, ветра, символ женственности и семейной верности, объект мистериального культа. Почиталась в европейском оккультизме как обладательница тайных знаний и покровительница магических искусств.]!
        - Даже так?.. Сдается мне, вы немного промахнулись: это Лондон, а не какая-то дыра в пустыне.
        - Неужели я не знаю?.. какое это имеет значение?.. сами увидите! Придет день, и вы позовете меня… поймете, как невыносимо вам видеть ее в его объятиях… ее, ту, что любима вами! Тогда вы меня позовете, и я приду, и это будет конец Пола Лессинхэма.
        Пока я соображал, на самом ли деле он столь безумен, как кажется, или же это наглый мошенник, надумавший заточить свой топор и избравший меня точильным камнем, он исчез из комнаты. Я последовал за ним.
        - Кончайте!.. остановитесь! - кричал я.
        Должно быть, он поднаторел в ходьбе, потому что не успел я очутиться в коридоре, как стукнула входная дверь, а когда я выскочил на улицу, намереваясь окликнуть его, ни справа, ни слева не оказалось никого похожего на моего гостя.
        Глава 13. Гравюра
        «Интересно, что этот милейший попрошайка на самом деле имел в виду, да и вообще кто он такой? - именно это спросил я у себя, вернувшись в лабораторию. - Если верно то, что Судьба время от времени запечатлевает характер человека на его лице, тогда, без малейшей тени сомнения, гость у меня был прелюбопытнейший. Хотел бы я знать, что его связывает с Апостолом… или здесь он всего лишь блефует?»
        Я мерил шагами комнату, ибо в ту минуту утерял всякий интерес к проводимым мною опытам.
        «Если он блефовал, то лучшей игры мне видеть не доводилось… и все-таки, что за коготок увяз у такого педанта, как святой Павел, в этом болоте? Малого всего перекосило, стоило лишь упомянуть имя сего подающего надежды радикала. Нет ли здесь политического мотива? Надо подумать… чем мог Лессинхэм оскорбить религиозные или патриотические чувства самых фанатичных представителей Востока? С точки зрения политики, ничего не вспоминается. Как правило, в дипломатию он старается не лезть. Если он кого оскорбил… хотя нет - репутация у него необычайно высока! - мотив нужно искать где-то в другом месте. Но тогда где?»
        Чем старательнее я размышлял над загадкой, тем сильнее запутывался.
        «Чушь какая!.. У этого негодяя общего со святым Павлом не больше, чем со святым Петром. Не исключено, что он тронутый; если это не так, то он затеял хитрую игру - скорее всего, хочет кого-нибудь общипать! - попытал счастья со мной, но не вышло. А что до Марджори… моей Марджори!.. только вот не моя она, черт побери!.. не растеряйся я так сильно, проломил бы ему башку в нескольких местах только за то, что он посмел произнести ее имя… нехристь, магометанин!.. А теперь вернемся к планированию чудесненького убийства!»
        Я схватил маску - кстати, являющуюся одним из самых оригинальных изобретений последних лет: если солдаты будущего станут носить ее, они будут неуязвимы для моего оружия! - и собирался натянуть ее на себя, когда в дверь постучали.
        - Кто там?.. Войдите!
        Это был Эдвардс. Он с недоумением оглядел комнату.
        - Простите, сэр, я думал, вы не один. Я не знал, что тот… тот джентльмен ушел.
        - Вылетел через трубу, как все ему подобные господа… Какого черта ты его впустил, ведь я запретил тебе это?
        - Клянусь, сэр, понятия не имею. Я передал ему ваши слова, а он… посмотрел на меня, и… больше я ничего не помню - очнулся, уже стоя в этой комнате.
        Если бы передо мной был кто-нибудь другой, а не Эдвардс, я бы заподозрил, что без взятки тут не обошлось, однако в Эдвардсе я не сомневался. Все оказалось, как я и предполагал: ко мне приходил первоклассный гипнотизер; он среди бела дня в самом деле околдовал моего слугу, прямо у моего порога; надо бы узнать о нем побольше. Эдвардс продолжил:
        - Еще один человек, сэр, желает говорить с вами - это мистер Лессинхэм.
        - Мистер Лессинхэм! - В ту минуту совпадение показалось странным, хотя смею предположить, что это была лишь видимость. - Проводите его ко мне.
        Вскоре вошел Пол.
        Мне стоит признать - и я уже делал это раньше! - что, в некотором смысле, я восхищаюсь этим человеком… если он, конечно, не собирается завязывать определенные отношения. Он обладает физическими качествами, радующими мой глаз: если брать в расчет одну лишь биологию, то каждая его поза, каждое движение наполнены истинной жизненной энергией… скрытой силой; худощавый и подтянутый, он, при желании, умеет показать свою мощь. Он гибок и активен, не суетлив, но проворен, красиво сложен, держится отлично - такой человек наверняка преодолеет любые трудности. Вы можете обогнать его на короткой дистанции, физически или интеллектуально - пусть вам и придется проявить недюжинную расторопность! - но в марафонском беге он вас обставит. Не знаю, смог бы я действительно довериться такому, как он, пока, конечно, не убедился бы, что все в его руках… но понять, так ли это, в его случае необычайно сложно: он слишком спокоен, слишком уверен в себе, не теряет самообладания, даже если ему грозит смертельная опасность; и что бы он ни делал, у него всегда наготове уважительная причина. Как в Парламенте, так и вне его, у
Лэссинхэма репутация человека с железными нервами - и сложилась она не на пустом месте; и все же меня терзают сомнения. Если я его правильно понимаю, он из тех личностей, что, сталкиваясь с препятствиями, падают духом, но затем, когда тяжкие минуты позади, подобно Фениксу, возрождаются из пепла. Тем не менее, если при этом рядом будут его соратники, Лессинхэм и вида не подаст, что что-то не так.
        Вот такого человека полюбила Марджори. Ладно, возможно, у нее была на то причина. Он человек с положением - и карьера его, вероятно, взлетит еще выше; не без амбиций - способен достичь большинства поставленных целей; неплох собой; приятен в общении - если того захочет; среди дам слывет настоящим мужчиной, который «всегда поступает верно и делает это вовремя и должным образом». И все же!.. Хорошо, насколько я понимаю, все мы хамы, а большинство в придачу педанты; но бога ради, не заставляйте нас это проявлять.
        Лессинхэм был одет, как подобает джентльмену: на нем был черный фрак, черный жилет, темно-серые брюки, воротничок-стойка, безупречный галстук-бабочка, перчатки нужного оттенка; волосы его были аккуратно причесаны, а улыбка, если не как у ребенка, то во всяком случае приятная.
        - Я не побеспокоил вас?
        - Ничуть.
        - Уверены?.. Когда я попадаю в места, где человек ведет противоборство с природой в стремлении раскрыть ее тайны, я чувствую, что переступаю порог неизвестного. В последний раз я был здесь сразу после того, как вы получили патенты на систему морского телеграфа, тут же приобретенную адмиралтейством - мудрое решение… Чем вы заняты теперь?
        - Смертью.
        - Как?.. в самом деле?.. о чем это вы?
        - Если войдете в состав следующего правительства, вы, вероятно, узнаете сами; не исключено, что оно станет первым, кому я предложу новое хитроумное изобретение в искусстве убийства.
        - Понимаю… новый снаряд… Как долго будет продолжаться эта гонка средств нападения и защиты?
        - Пока не потухнет солнце.
        - А потом?
        - Защита не понадобится - будет нечего защищать.
        Он посмотрел на меня спокойными, серьезными глазами.
        - Теория, что мы движемся к гибели планеты во льдах, не слишком весела. - Он принялся теребить пальцем стеклянную реторту на столе. - Кстати, было очень любезно с вашей стороны заглянуть ко мне вчера ночью. Боюсь, вы сочли меня невежливым, поэтому я пришел к вам принести свои извинения.
        - Нет, невежливым я вас не счел; я счел вас… странным.
        - Да. - Он посмотрел на меня с безразличием, кое мог напускать на себя по своей воле и которое послужило основой его репутации человека с железными нервами. - Я был встревожен и нездоров. К тому же меня не волновал взлом, даже совершенный безумцем.
        - Тот человек был безумен?
        - Вы его видели?
        - Как вас.
        - Где?
        - На улице.
        - Насколько близко вы подошли к нему?
        - Ближе, чем мы с вами сейчас стоим.
        - Вот как. Я и не думал, что вы столкнулись с ним в упор. Вы пытались его остановить?
        - Легче сказать, чем сделать; он убежал так стремительно…
        - Вы видели, как он был одет, точнее, раздет?
        - Видел.
        - Совершенно голый, в одном плаще в такую-то ночку. Кто, кроме сумасшедшего, решит вломиться в чужой дом в подобном костюме?
        - Он что-то взял?
        - Абсолютно ничего.
        - Кажется, вышел прелюбопытный анекдот.
        Он повел бровью - по словам членов Палаты общин, это был единственный признак эмоций, который он когда-либо позволял себе.
        - Мы уже привыкли к таким любопытным выходкам. Буду вам обязан, если об этом случае больше никто не узнает - больше никто. - Он повторил эти два слова, будто подчеркивая их значение. Я подумал, не имеет ли он в виду Марджори. - Дело расследуется полицией. Пока оно не продвинется, нужно следить, чтобы сведения о происшествии не просочились в газеты и не поползли слухи. Понимаете, как это важно?
        Я кивнул. Он сменил тему:
        - Так чем вы сейчас занимаетесь - снарядом или орудием?
        - Войдете в следующее правительство, сами, наверное, узнаете; не войдете - останется тайной.
        - Полагаю, вы обязаны молчать о таких вещах?
        - Да. Вы сами, кажется, предпочитаете хранить в тайне дела гораздо менее значительные.
        - Вы о том, что было вчера ночью? Если даже такой пустяк, как этот, попадет в прессу или кому на язык - что равноценно! - вы удивитесь, как нам станут досаждать. Это будет тяготить почти невыносимо. Обычный человек совершит убийство и не привлечет к себе никакого внимания, однако стоит воришке залезть в карман знаменитости, так все разом трубят об этом; и я вовсе не преувеличиваю, хотя так можно подумать… Что ж, до свидания, благодарю, что пообещали мне молчать. - Ничего я ему не обещал, но это так, к слову. Он направился к выходу и вдруг остановился. - Еще одно: насколько мне известно, вы знаток древних суеверий и мертвых религий.
        - Я интересуюсь этими предметами, но я не знаток.
        - Не можете ли вы мне подсказать, каковы были догматы культа Исиды?
        - Этого не подскажу ни я, ни кто-либо другой - если говорить о научном обосновании. Вам известно, что у Исиды был брат; культ Осириса и Исиды - это одно и то же. А вот каковы были его основы, или обряды, или нечто подобное - этого в наше время не знает никто. Папирусы и иные записи, дошедшие до нас, не содержат исчерпывающих сведений. Впрочем, то, что имеется, тоже изучено не полностью.
        - Насколько я понимаю, чудеса, о которых столько говорят, относятся к области легенд?
        - Какие чудеса вы имеете в виду?
        - Не приписывались ли жрецам Исиды сверхъестественные способности?
        - В общем и целом, сверхъестественные способности в те времена приписывались жрецам всех культов без исключения.
        - Понимаю. - Он умолк, но тут же продолжил: - Полагаю, что культ Исиды давно ушел в прошлое и никто в нее больше не верит.
        Я замешкался, недоумевая, с чего он вдруг заговорил об этом; понимаете, я знаю моего Павла: либо у него веская причина задавать такие вопросы, либо эти вопросы ширма для иного важного дела.
        - Я бы не был так уверен.
        Он посмотрел на меня взглядом бесстрастным, но пытливым.
        - Вы думаете, у нее еще есть почитатели?
        - Не исключаю такой возможности; более того, весьма вероятно, что где-нибудь в Африке - она огромна! - отдают дань Исиде, совсем как в старые добрые времена.
        - Вы это точно знаете?
        - Простите, а вам-то что известно?.. Вы осознаете, что обращаетесь ко мне, будто я свидетель по делу?.. Вы устраиваете этот допрос с определенной целью?
        Он улыбнулся.
        - В какой-то мере, да. Недавно я столкнулся с любопытным случаем и сейчас пытаюсь докопаться до сути.
        - Что за случай?
        - Боюсь, в данное время я не могу поведать вам о нем, но когда мне это будет дозволено, обязательно расскажу. Вас он заинтересует - как пример невероятного выживания… Кажется, последователи Исиды верили в перевоплощение?
        - Некоторые - без сомнения.
        - Что они под этим подразумевали?
        - Перевоплощение.
        - Да, но перевоплощение души или тела?
        - Вы о чем?.. Перевоплощение - это перевоплощение. Вы намекаете на что-то конкретное? Если скажете все без обиняков, я постараюсь дать нужные вам сведения, а сейчас ваши вопросы вызывают определенное недоумение.
        - Ну, не важно… как вы говорите, «перевоплощение - это перевоплощение». - Я не сводил с него глаз; мне показалось, что я заметил в его поведении странное нежелание распространяться о предмете, речь о котором завел он сам. Он же продолжал поигрывать ретортой на столе. - А не было ли у верящих в Исиду некоего - как бы это сказать? - священного символа?
        - Что?
        - Не почитали ли они такого вот… не было ли у них в символике… жука?
        - Так вы о Scarabaeus sacer, священном скарабее, или, как его называет Латрейль[9 - Пьер Андре Латрейль (1762 - 1833) - французский энтомолог.], Scarabaeus Egyptiorum, о скарабее египетском. Конечно, этот жук почитался во всем Египте… хотя, если взять шире, египтяне поклонялись многим наделенным жизнью существам, например, кошкам; как вы знаете, Осирис появлялся среди людей в образе Аписа, быка.
        - Правильно ли я помню, что жрецы Исиды - или некоторые из них - после смерти принимали форму… скарабея?
        - Никогда об этом не слышал.
        - Уверены?.. подумайте!
        - Мне не хочется отвечать на этот вопрос утвердительно без предварительной подготовки, ибо на данный момент я не могу вспомнить таких теорий.
        - Не смейтесь надо мной - я не сошел с ума! - но насколько я понимаю, недавние исследования показали, что даже самые невероятные древние мифы несут в себе крупицу истины. Вы совершенно уверены в том, что в этих верованиях нет ни капли правды?
        - В каких верованиях?
        - В вере в то, что жрец Исиды - или кто-нибудь еще - после смерти принимает форму скарабея.
        - Сдается мне, Лессинхэм, что недавно вы натолкнулись на необыкновенно интересные сведения, пусть и несколько специфические, и теперь ваш долг поведать о них всему миру - или по крайней мере той части мира, что представлена мной. Давайте, расскажите нам об этом!.. Чего вы боитесь?
        - Я не боюсь ничего, и однажды вы узнаете о том, о чем молчу; но не сейчас. А теперь ответьте на мой вопрос.
        - Тогда повторите его - с четкой формулировкой.
        - Является ли непреложной истиной отсутствие и крупицы правды в вере в то, что жрец Исиды, или иной человек, принимал после смерти форму жука?
        - Я совершенно ничего об этом не знаю; черт побери, откуда мне знать о таком? Подобное верование могло иметь символический смысл. Христиане верят, что после смерти тело принимает форму червей - и это, в определенном смысле, так и есть; иногда вместо червей упоминают рыбу, угря.
        - Я вас спрашиваю не об этом.
        - Тогда о чем?
        - Послушайте. Если человек, словам которого нельзя не верить, утверждает, что такое перевоплощение имело место в действительности, нельзя ли объяснить его рассказ, руководствуясь законами природы?
        - Он видел, как жрец Исиды перевоплотился в жука?
        - Не жрец, адепт.
        - Перед смертью или после нее?
        Он замялся. Я редко сталкивался с тем, что он проявляет к чему-либо такой живой интерес - честно говоря, я сам сгорал от любопытства! - однако в его глазах неожиданно промелькнуло подобие ужаса. Когда он заговорил, мне показалось, что чувствует он себя на редкость неловко.
        - В… в процессе умирания.
        - В процессе умирания?
        - Если… он видел, как человек, веривший в Исиду… умирает и принимает… обличье… жука, можно ли найти естественное и правдоподобное объяснение такому перевоплощению?
        Я воззрился на него - а кто бы на моем месте не остолбенел? Этот необыкновенный вопрос звучал еще более поразительно из уст такого человека, и я едва не заподозрил, что за всем этим таится нечто еще более невероятное.
        - Послушайте, Лессинхэм, я вижу, вам есть что рассказать; давайте, приятель, выкладывайте! Если я правильно понимаю, то история ваша не терпит обычной стеснительности. В любом случае, было бы некрасиво с вашей стороны разжечь мое любопытство и оставить его неудовлетворенным.
        Он не сводил с меня взгляда, написанный на его лице интерес постепенно исчезал, пока не сменился привычной бесстрастной маской, а я вдруг почувствовал, что выражение моего лица ему совсем не по нраву. Он опять заговорил вежливо и сдержанно:
        - Вижу, вы считаете, что сказанное мной - бред сивой кобылы. Звучит именно так.
        - Выкладывайте бред - неужели вы не видите, что я сгораю от любопытства?
        - К сожалению, Атертон, я связан словом. Я буду держать рот на замке, пока мне не позволят говорить. - Он поднял свои шляпу и зонт со стола, на который положил их ранее. Взяв их в левую руку, он протянул мне правую для рукопожатия. - Вы были очень любезны, вытерпев мое затянувшееся присутствие; к несчастью, я знаю, что такое незваный гость, поверьте, я искренне вам благодарен. А это что?
        На полке, недалеко от меня, лежал лист бумаги, точнее, если судить по размеру и форме, половина листа. К нему-то он и наклонился. Стоило Лессинхэму разглядеть, что там, как произошло нечто удивительное. Лицо его мгновенно изменилось, он буквально стал на себя не похож. Рука разжалась, и шляпа с зонтом упали на пол. Он попятился, что-то бормоча и выставляя перед собой ладони, будто пытаясь защищаться, и отходил, пока не уперся в стену в другом конце комнаты. Никогда доселе не видел я столь поразительного зрелища.
        - Лессинхэм! - окликнул я его. - Что с вами?
        Сначала мне показалось, что у него эпилептический припадок, хотя от этого человека я бы меньше всего ожидал падучей. Изумленный, я повернулся посмотреть, что послужило причиной такого состояния. Взгляд мой скользнул по листку, и я ошеломленно на него уставился. Я не замечал его прежде, не я его туда положил - так откуда он взялся? Странно, но на нем было изображение некоего жука, воспроизведенное посредством фотогравюры; я понимал, что должен бы знать, какой это жук, но все-таки не знал. Он был золотисто-зеленым, но не ярким; гравюра настолько замечательно передавала цвет, что казалось, жук блестит, и сделана она была столь искусно, что насекомое выглядело живым. Реалистичность поражала, и хотелось взглянуть на изображение повторно, дабы убедиться, что это обман зрения и перед тобой репродукция. Появление гравюры на полке удивляло, а после того, о чем мы говорили, оно так и требовало объяснения: было нелепо предполагать, что такого человека, как Лессинхэм, может напугать только лишь взгляд на изображение.
        С гравюрой в руке я пересек комнату и подошел к моему гостю - вжавшись спиной в стену, он все больше подгибал колени, как будто собирался сесть на корточки.
        - Лессинхэм!.. очнитесь, дружище, что с вами не так?
        Я схватил его за плечо и весьма энергично потряс. Мое прикосновение словно пробудило его ото сна, вернуло к реальности, вырвав из кошмаров, которым он сопротивлялся. Он уставился на меня, лицо его приобрело выражение, обычно сопутствующее невероятному испугу.
        - Атертон?.. Это вы?.. Все в порядке… нормально… со мной все хорошо… отлично.
        Произнося эти слова, он постепенно овладел собой и наконец сумел встать прямо.
        - Тогда, в вашем случае, смею заметить, что ваше «отлично» со стороны выглядит странно.
        Он прижал ладонь к губам, как будто пытаясь скрыть подергивание рта.
        - Я просто перетрудился… у меня уже была пара подобных приступов… но все прошло, а это… остаточное явление.
        Я пристально посмотрел на него; по-моему, было в нем что-то совсем неестественное.
        - Просто остаточное явление!.. Настоятельно рекомендую вам немедленно обратиться к врачу, если, конечно, вы по неосмотрительности к нему еще не обратились.
        - Пойду сегодня; сразу пойду… Впрочем, я и так знаю, что всего-навсего переутомился.
        - Вы уверены, что это не имеет никакого отношения к вашему состоянию? - Я протянул ему фотогравюру жука. Стоило мне это сделать, как он отпрянул, вопя и дергаясь, как паралитик.
        - Уберите!.. уберите это от меня! - надрывался он. Несколько секунд я смотрел на него, не в силах вымолвить и слова от изумления. Наконец я выговорил:
        - Лессинхэм!.. Это только картинка!.. Вы спятили?
        Он продолжал издавать крики.
        - Уберите! уберите прочь!.. Порвите ее!.. Сожгите!
        Его волнение было столь ненормальным - и неважно, какая причина его вызвала! - что я, опасаясь повторения припадка, от которого он недавно оправился, сделал так, как он просил: разорвал гравюру на четыре части, а потом, чиркнув спичкой, сжег каждую по отдельности. Он завороженно смотрел на сгорающую бумагу. Когда от гравюры остался один лишь пепел, он с облегчением вздохнул.
        - Лессинхэм, - сказал я, - вы либо уже сошли с ума, либо сходите сейчас: что из этого правда?
        - Думаю, ни то, ни другое. Полагаю, я не менее здравомыслящ, чем вы. Это все… это все та история, о которой я упоминал; она… она весьма любопытна, но я расскажу ее вам… как-нибудь попозже. Как я уже отметил, вас заинтересует этот занятный случай необыкновенного выживания. - Он откровенно старался вести себя как обычно. - Чрезвычайно сожалею, Атертон, что вам поневоле пришлось лицезреть мою слабость - которой я, к тому же, не в состоянии дать внятного объяснения. Попрошу вас об одном - соблюдать строгую конфиденциальность. Случившееся здесь должно остаться между нами. Я в ваших руках, но вы мой друг, поэтому я знаю, что могу на вас положиться и вы никому не расскажете о произошедшем - и не пророните ни слова, тем более при мисс Линдон.
        - Почему «тем более» при мисс Линдон?
        - Сами не догадываетесь?
        Я пожал плечами.
        - Если мои догадки соответствуют действительности, то не будет ли мое молчание еще более несправедливо по отношению к ней?
        - Об этом ей должен рассказать я, а не кто-то другой. Я обязательно сделаю то, что должен… Дайте мне обещание: вы и словом не намекнете ей на то, что имели несчастье увидеть.
        Я пообещал ему то, что он требовал.

* * *
        В тот день мне уже было не до работы. Апостол, его недомолвки, экземпляр жесткокрылого да арабский друг в придачу - все это вместе взятое подействовало, как микробы, попавшие в организм, уже предрасположенный к их приему, и вызвавшие жар и лихорадку; я весь горел не находя себе места. Мысли кипели в голове!.. Марджори, Пол, Исида, жук, гипноз - все смешалось в бредовой пляске. Любовь ранит!.. она и без того достаточно серьезный недуг, но когда возникают осложнения, отягощенные тайнами и разоблачениями, да такими, что сам теряешься, блуждаешь ли ты во сне или все происходит в суровой действительности, но при этом никакого жара у тебя нет, температура нормальна, как в ракете месье Верна, достигшей Луны, вот тогда можешь считать себя истинным чудаком и уродцем и требовать, чтобы тебя законсервировали медики и выставили, замаринованного, на публичный обзор, хотя они и так обязаны это сделать, дабы в будущем никто не усомнился, что такой человек, как ты, вправду жил на земле, опять же, если ты сам вдруг не окажешься поблизости и не утрешь нос этим Фомам Неверующим. Но это не в моем характере. Стоит мне
зажечься, как разгорается пожар, а когда я в горячке, вокруг творится такое, что невольно помянешь буйство красок варьете. Когда Пол ушел, я попытался обдумать произошедшее, а уж если я взялся за что-то всерьез, то быть беде - посему я предпочел пойти прогуляться по набережной.
        Глава 14. На балу у герцогини
        В тот вечер герцогиня Дэтчетская давала бал, и, войдя в залу, я сразу увидел Дору Грейлинг.
        Я направился прямо к ней.
        - Мисс Грейлинг, вчера я отвратительно поступил с вами и потому пришел сюда принести свои извинения - молить вас о прощении!
        - О прощении? - Она вздернула подбородок - было в этой ее манере немного склонять головку к плечу что-то птичье. - Вы были нездоровы. Сегодня вам лучше?
        - Да… Вы прощаете меня? Тогда даруйте мне безоговорочную уверенность в этом, наделив правом протанцевать с вами танец, пропущенный мной накануне.
        Она поднялась. К нам подошел человек, незнакомый мне: Дора считалась одной из самых желанных в Англии невест - за ней давали миллион.
        - Это мой танец, мисс Грейлинг, - сказал он.
        Она посмотрела на него со словами:
        - Вы должны меня извинить. Боюсь, я допустила ошибку. Совершенно забыла, что этот танец обещан другому.
        Я никогда не думал, что она способна на подобное. Дора взяла меня под руку, и мы ушли, оставив кавалера недоуменно смотреть на нам вслед.
        - Вот сейчас страдает он, - прошептал я ей, закружившись по зале: вальсировать она мастерица!
        - Неужели? А вчера страдала я… и мне не хотелось бы пережить такое опять. Для меня танец с вами значит многое. - Она густо покраснела, добавив, будто невзначай: - В наши дни мало кто из мужчин по-настоящему хорошо танцует. Наверное, мне так кажется, потому что вы превосходный танцор.
        - Благодарю.
        Вальс закончился, и мы укрылись в обставленном специально для это бала уголке на балконе. Там мы разговорились. В мисс Грейлинг есть нечто располагающее к откровенности и заставляющее раскрыть перед ней душу: я и сам не заметил, как начал рассказывать о своих планах и проектах - и не каких-то там, а о последней задумке, которая в конце концов должна была привести к молниеносному уничтожению целых армий. Дора слушала меня с удивительной увлеченностью.
        - Честно говоря, на пути к воплощению подобных идей стоит не теория, а практика: такое легко доказать на бумаге или организовать малую демонстрацию в лаборатории; то, чего действительно не хватает в моей ситуации, так это настоящего испытания в полную мощь. Если бы я, например, мог отправиться со своей установкой в южноамериканские леса, где почти нет людей, но много животных, то вскоре смог бы сразу показать все преимущества моего изобретения.
        - Так что же вы не едете?
        - Подумайте, сколько это будет стоить.
        - Я полагала, вы считаете меня своим другом.
        - Я надеялся, что так и есть.
        - Тогда почему вы не позволите мне помочь вам?
        - Помочь мне?.. Как?
        - Я могу одолжить вам денег на испытания в Южной Америке: кажется, от такого вложения стоит ожидать хорошей отдачи.
        Я заерзал.
        - Вы, мисс Грейлинг, очень добры ко мне.
        Она ответила мне довольно холодно:
        - Умоляю, не глупите!.. Я прекрасно вижу вашу заносчивость, хотя вы и пытаетесь оставаться как можно более деликатным.
        - Мисс Грейлинг!
        - Понимаю, с моей стороны было опрометчиво предлагать помощь, когда вы о ней не просили; вы достаточно ясно дали мне это заметить.
        - Уверяю вас…
        - Ах, оставьте. Конечно, окажись на моем месте мисс Линдон, все было бы иначе; она, по крайней мере, получила бы вежливое объяснение. Но куда нам до мисс Линдон.
        Я опешил. Эта вспышка выглядела вопиюще необоснованной; я не имел ни малейшего понятия, что дурного успел сделать или сказать; страстность мисс Грейлинг поражала - и была так ей к лицу! - никогда ранее эта девушка не казалась мне настолько хорошенькой, поэтому я просто уставился на нее, не в силах совладать с собой. А она продолжала - так же беспричинно:
        - Вот идет мой следующий кавалер - не могу же я отказывать всем подряд. Надеюсь, я не нанесла вам непоправимой обиды и вы согласитесь еще раз со мной потанцевать?
        - Мисс Грейлинг!.. Я буду вне себя от счастья. - Она протянула мне бальную книжку. - Где я могу написать свое имя?
        - Ради вашего же спокойствия, вам лучше выбрать танец как можно ближе к концу бала.
        - Кажется, они все заняты.
        - Это неважно; вычеркните любое имя и поставьте вместо него свое.
        Это давало мне почти полную свободу действий. Я записался через два вальса и даже не потрудился спросить, чье место займу.
        - Мистер Атертон, это вы?! - вдруг раздался голос. Она - да, это была она. Марджори! И только я ее увидел, как понял, что на земле иных женщин для меня не существует; один лишь взгляд в ее сторону заставил кровь забурлить в венах. Повернувшись к своему спутнику, мисс Линдон кивком позволила ему уйти.
        - У вас тут есть свободное местечко?
        Она опустилась на стул, на котором мгновение назад сидела мисс Грейлинг. Я сел рядом. Она посмотрела на меня смеющимися глазами. Я же оцепенел от волнения.
        - Вы не забыли, как вчера вечером я говорила вам, что мне может понадобиться ваша дружеская помощь в дипломатическом вмешательстве? - Я кивнул, чувствуя, что зря она мне об этом напомнила. - Так вот, время пришло - или, по крайней мере, вот-вот настанет. - Она замолчала, а я не сделал ничего, чтобы облегчить ей задачу. - Вы знаете, каким неразумным может быть мой папa.
        Я знал - большего упрямца, чем Джеффри Линдон, в Англии не сыскать; да и в некотором смысле большего тупицы тоже. Но все равно я не был готов сказать такое его дочери.
        - Сами видите, как нелепо он придирается к… Полу.
        Мне понравилось, что она замешкалась, прежде чем назвать этого человека по имени; но когда она все-таки назвала, нежность в ее голосе ужалила меня, как овод. Выбрать меня среди всех людей на земле, чтобы… вот так произнести это имя, было настолько… по-женски.
        - Мистер Линдон не знает о том, что происходит между вами?
        - У него имеются некоторые подозрения. И здесь на сцену должны выйти вы, папa так вас ценит; мне бы хотелось, чтобы вы нашептали ему пару добрых слов о Поле… подготовили его к тому, что будет. - Неужели кому-то из отвергнутых влюбленных поручалась такая миссия? Я онемел от ее чудовищности. - Сидней, вы всегда были моим другом - моим преданнейшим, чудеснейшим другом. Когда я была малышкой, вы всегда заступались за меня перед папa, укрывали от его гнева. Я выросла, но мне опять нужны ваши поддержка и защита.
        Ее голос смягчился. Она положила ладонь мне на рукав. В какой жар меня бросило от ее прикосновения!
        - Но я не понимаю, к чему эта таинственность, зачем все с самого начала держалось в секрете?
        - Это Пол не хотел, чтобы папа узнал.
        - Мистер Лессинхэм вас стыдится?
        - Сидней!
        - Или он боится вашего отца?
        - Вы злой. Вы прекрасно знаете, что папa давным-давно невзлюбил его, знаете, что прямо сейчас положение Пола в политике не из благоприятных, он постоянно напряжен душой и телом, поэтому совершенно необходимо избегать любых затруднений. Он отдает себе отчет в том, что папa примет его сватовство в штыки, и просто хочет, чтобы о наших отношениях никто не узнал до окончания парламентской сессии, - вот и все.
        - Понимаю! Мистер Лессинхэм осторожничает даже в делах сердечных: сначала политика, потом любовь.
        - А почему бы и нет?.. Разве вам хотелось бы видеть, как он, вместо того чтобы немного повременить, разрушает нечто для него сокровенное?
        - Все зависит от того, что именно он считает сокровенным.
        - Да что это с вами?.. Почему вы так со мной разговариваете?.. Это на вас совершенно не похоже. - Она одарила меня пристальным взглядом вспыхнувших глаз. - Неужели вы… ревнуете?.. значит, все сказанное вами вчера было всерьез?.. Я-то думала, вы всем девушкам такое говорите.
        Чего бы только я ни отдал, лишь бы обнять ее, здесь и сейчас прижать к своей груди - увериться, вправду ли она упрекает меня за то, что я говорю слова, услышанные ею вчера, всем девушкам подряд.
        - Что вы знаете о мистере Лессинхэме?
        - То же, что и все вокруг: он попадет в историю.
        - Есть такие истории, что сам будешь не рад, если в них угораздит попасть. Что вам известно о его личной жизни - я спрашивал только об этом.
        - Ну, в самом деле, вы заходите слишком далеко. Я знаю, он из лучших, можно сказать, из величайших людей; мне этого достаточно.
        - Если вы действительно в этом уверены, то достаточно.
        - Я уверена - весь мир уверен. Все, кто встречался с ним, знают это - должны знать, что он не способен ни на бесчестные поступки, ни на бесчестные мысли.
        - Послушайте моего совета, не переоценивайте людей. В книге жизни любого человека есть страница, которую он предпочел бы держать закрытой.
        - У Пола нет таких страниц, а вот у вас, думаю, есть; считаю это возможным.
        - Благодарю. Боюсь, это более чем справедливо. И в моем случае опасаюсь, что речь не об одной странице. Да, я не святой апостол - даже по имени.
        - Сидней!.. вы невыносимы! Мне еще удивительнее слышать это потому, что Пол считает вас своим другом.
        - Он мне льстит.
        - Он вам не друг?
        - Нашей с вами дружбы вам не достаточно?
        - Нет, тот, кто против Пола, - против меня.
        - Тяжело это слышать.
        - Насколько тяжело? Тот, кто выступает против мужа, не друг и жене - когда муж с женою единое целое.
        - Но пока-то вы не жена… Неужели в моем случае все так безнадежно?
        - Что вы называете своим случаем?.. Вы опять говорите о том вздоре, что несли вчера?
        Она рассмеялась!
        - По-вашему, это вздор. Вы просите об участии, а в благодарность я получаю - вот такое!
        - Я подарю вам всю свою симпатию и сочувствие, которые только могут вам понадобиться, - обещаю это! Мой бедный, милый Сидней!.. не глупите! Вы думаете, я вас не знаю? Вы лучший из друзей, но поклонник из вас отвратительный: дружба ваша навечно, любовь на миг. Я прекрасно осведомлена, скольким девушкам вы вскружили головы - и бросили их. Я уверена - совершенно и бесповоротно, - что вы никогда раньше не любили меня и все это простое совпадение. Поверьте, дражайший мой Сидней, завтра вы влюбитесь в другую, если, конечно, уже не увлеклись кое-кем сегодня вечером. Признаюсь как на духу, в этом отношении весь опыт нашего с вами знакомства только усиливает мой провидческий дар. Не вешайте нос!.. что будет, то будет!.. А это кто к нам пожаловал?
        К нам пожаловала Дора Грейлинг, и я, не проронив ни слова, ушел с ней; мы успели протанцевать полтанца, прежде чем она со мной заговорила:
        - Простите, что только что злилась на вас и… дерзила. Я всегда чувствовала, когда-нибудь мне суждено показаться перед вами в самом неблагоприятном свете.
        - Это я во всем виноват: сам-то в каком свете выставил себя перед вами? Вы так добры ко мне, хотя я этого не заслуживаю - что сегодня, что всегда.
        - Вы на себя наговариваете.
        - Увы, я говорю правду: иначе, как получилось, что в эту минуту у меня нет ни единого друга на всем белом свете?
        - У вас!.. нет друзей!.. Я в жизни не встречала человека, у которого их так много!.. Не знаю никого, о ком все вокруг, мужчины и женщины, хором говорили бы столько хорошего!
        - Мисс Грейлинг!
        - А уж если рассуждать о том, что вы никогда не совершали ничего стоящего, вспомните о ваших делах. Подумайте о своих открытиях, подумайте об изобретениях, подумайте о… впрочем, это неважно! Все знают, вы сделали много замечательного, и уверены, что в будущем вас ждут еще более великие вещи. Вы говорите, что одиноки, но все равно, когда я прошу вас, как об услуге - большой услуге! - разрешить мне помочь вам в знак нашей дружбы, вы… ну, вы на меня фыркаете.
        - Фыркаю на вас!
        - Сами знаете, что это так.
        - Вы и правда заинтересовались моей… моей работой?
        - Сами знаете, что да.
        Она повернулась ко мне, зардевшись, - и я действительно понял, что она не лжет.
        - Вы придете ко мне в лабораторию завтра утром?
        - Конечно!.. да!
        - Со своей тетей?
        - Да, с ней.
        - Я все покажу вам и объясню, ничего не скрывая, и если вы останетесь по-прежнему уверены, что в этом что-то есть и не передумаете сами, я приму ваше предложение провести эксперимент в Южной Америке.
        - Конечно, не передумаю.
        - И мы станем партнерами.
        - Партнерами?.. Да… станем партнерами.
        - Это будет стоить уйму денег.
        - Есть на свете вещи, на которые денег не жалко.
        - Мне такие траты просто не по карману.
        - Надеюсь, они по карману мне.
        - Договорились?
        - С моей стороны, обещаю, что не отступлюсь.
        Когда я вышел из залы, со мною рядом очутился Перси Вудвилль. Его круглое лицо вытянулось от огорчения, так сказать, обратившись в овал. Он вынул из глазницы монокль и принялся натирать его платком, затем вставил обратно, но тут же достал опять и продолжил тереть; кажется, мне еще не доводилось видеть его столь взбудораженным, а когда кто-то говорит такое о Вудвилле, это не пустые слова.
        - Атертон, меня растоптали.
        Я уже понял это по его виду.
        - Все одно к одному!.. Я получил такой удар, что уже не встану.
        - Тогда ползи.
        Вудвилль один из тех, кто не отстанет, пока не выложит тебе все свои печали в подробностях - даже не преминет поведать о том, как прачка испортила его рубашки. И почему это, интересно, я ему не сочувствую?
        - Дураком не прикидывайся!.. неужто не видишь, как я страдаю?! Да я стою на грани безумия.
        - Успокойся, старина, я тебя еще и не таким видывал.
        - Не говори так со мной, ты же не законченная скотина!
        - Спорим, что законченная.
        - Не мучай меня, ты не такой. Атертон! - Он вцепился мне в лацканы и, кажется, был вне себя; к счастью, он успел затащить меня в нишу, поэтому нас мало кто видел. - Как думаешь, что произошло?
        - Дорогой мой, мне-то откуда это знать?
        - Она мне отказала!
        - Да ладно!.. Ушам своим не верю!.. Отступись, позвони в другую дверь, в море рыбку ловить - не переловить.
        - Мерзавец ты, Атертон.
        Он скомкал носовой платок и этим комком пытался утереть себе слезы; сама мысль, что Перси Вудвилль расхныкался, казалась уморительно смешной - но, конечно, я не мог заявить ему такое в лицо.
        - В этом-то я не сомневаюсь, но по-другому утешать не умею. Не расстраивайся, друг, попытайся еще раз!
        - Это совершенно бесполезно… точно знаю… она мне ясно дала понять.
        - Поменьше уверенности: женщины часто говорят не то, что думают. И кто эта барышня?
        - Кто?.. Неужели для меня существуют в мире иные женщины, кроме нее, да и существовали ли когда-нибудь? Ты еще спрашиваешь! На моих устах одно лишь имя - Марджори Линдон!
        - Марджори Линдон?
        По-моему, я рот раскрыл от удивления, иными словами, используя его выражение, меня растоптали. Так я себя почувствовал.
        Я зашагал прочь, оставив его удивленно смотреть мне вслед, и сразу угодил к Марджори в руки.
        - Я уже ухожу. Мистер Атертон, не проводите меня до экипажа?
        Я проводил.
        - А вы остаетесь?.. Может, вас подвезти?
        - Благодарю, я пока не думал покидать этот дом.
        - Я еду в Палату общин, не желаете со мной?
        - Зачем вам туда?
        Как только я услышал, куда она направляется, понял, зачем она едет, а она заметила это, и ее дальнейшие слова служили тому подтверждением:
        - Вам прекрасно известно, какой магнит притягивает меня туда. Не можете же вы не знать, что сегодня обсуждаются поправки к аграрному закону и Пол произносит речь. Я стараюсь не пропускать его выступления и не собираюсь отступаться от этого принципа.
        - Он счастливец.
        - Согласна - и еще раз согласна. Столь одаренного человека, как он, принято называть счастливцем, хотя это неверно… Но мне пора. Он говорил, что подъедет пораньше, хотя несколько минут назад сказал, что задерживается, но обязательно прибудет в течение получаса… До новой встречи.
        Я вернулся в дом и в холле столкнулся с Перси Вудвиллем. Он уже надел цилиндр.
        - Ты куда?
        - В Парламент.
        - Послушать Пола Лессинхэма?
        - Черт его побери!
        - Присоединяюсь к пожеланию!
        - Там будет голосование… мне надо идти.
        - Кое-кто еще отправился слушать Пола Лессинхэма - Марджори Линдон.
        - О нет!.. только не это!.. господи! Эх, Атертон, жалко, я речей не произношу, никогда это у меня не получалось. Когда я встречаюсь с избирателями, мне пишут их заранее, а я потом зачитываю. Но если б я знал, что меня слушает мисс Линдон, если б разбирался в вопросе или кто-нибудь мне его растолковал, богом клянусь, я тоже выступил бы; я б ей показал, что не такой я идиот, каким она меня считает!
        - Давай, Перси, дерзай!.. ты б им задал, точно!.. Вот что я сделаю - пойду с тобой! Тоже заявлюсь в Парламент!.. Теперь Пола Лессинхэма будут слушать трое.
        Глава 15. Мистер Лессинхэм выступает с речью
        Палата уже собралась. Мы с Перси поднялись наверх - на галерею, которая теоретически предназначалась для тех, кого принято называть «почетными гостями», то бишь для любопытствующих. Выступал Трампертон, тараторя нечто такое, что не проливало свет на вопрос, а скорее затуманивало тему. Там, где обретался мозг Палаты и процентов девяносто ее мудрости, его не слушали, только газетчики на местах для прессы делали пометки в блокнотах.
        Трампертон еще говорил, когда я заметил Лессинхэма. Наконец унылый старикан занял свое место на скамье под невнятный гул, который, конечно, завтра в газетах обозначат как «бурные и продолжительные аплодисменты». Все вокруг зашевелились, вероятно, от облегчения, начали переговариваться и сбиваться в стайки. Затем сидящие на местах оппозиции принялись хлопать в ладоши, и я увидел, что на скамье у прохода, обнажив голову, стоит Пол Лессинхэм.
        Я смотрел на него придирчивым взглядом, совсем как коллекционер взирает на ценный экземпляр или патолог на занимательное уродство. За последние сутки мой интерес к Лессинхэму возрос неизмеримо. Сейчас он казался мне самым любопытным человеком на свете.
        Я вспомнил, каким увидел его в это утро - жалкий, раздавленный ужасом тип, трусливая шавка, приникшая к полу, до безумия боящаяся тени, намека на тень, - и я предстал перед дилеммой: либо я преувеличил его испуг тогда, либо переоцениваю Пола сейчас. Если верить глазам, то и предположить было невозможно, что речь идет об одном и том же человеке.
        Признаюсь, я не смог сдержать восхищения. Люблю бойцов. Я быстро осознал, что в эту минуту он достиг совершенства. В нем не чувствовалось ни грана притворства - он стоял перед нами как есть. Боец до кончиков ногтей. Никогда доселе я с такой отчетливостью не ощущал этого. Он был воплощением хладнокровия. Контролировал каждое движение. Ни на миг по-настоящему не раскрываясь, он мгновенно чувствовал бреши в защите другой стороны и молниеносно пробивал их словом. Терпя поражение, он не собирался опускаться на колени; и все без колебаний верили, что победы достаются его соперникам с великим трудом и что в конце концов дело увенчается его триумфом.
        «Раздери меня черти, - сказал я себе, - если, после всего этого, я продолжу удивляться, что Марджори что-то в нем нашла!» Ибо я осознал, что умная и впечатлительная девушка, увидев Лессинхэма во всей красе, подобно доблестному рыцарю, дающему отпор несметным невзгодам, среди которых он чувствует себя как дома, не могла не воспринять его в качестве единственного настоящего героя, совершенно забыв, каким человеком он становится, когда бой отбушует.
        Я точно знаю, что не зря пришел посмотреть на него; теперь я с легкостью мог представить, какое впечатление он производил на свою единственную слушательницу в Ложе для дам. Его речь совсем не походила на то, что подразумевает под этим словом американское ораторское искусство; в ней было мало общего с огнем и яростью французских трибун, если вообще что-то такое было; она не отличалась ни тяжеловесностью, ни сентиментальностью немецких публичных выступлений; и все же она включала в себя лучшие черты этих трех школ красноречия и, без сомнения, оказывала на слушателя именно тот эффект, который задумывался говорящим. Голос Лессинхэма был отчетлив и спокоен, не слишком музыкален, однако ласкал слух; Пол знал, что делает, и всякое его слово звучало так, будто он обращался к каждому присутствующему лично. Он говорил короткими и сухими фразами, без длиннот и высокопарности, и речь его лилась приятно и легко; говорил достаточно быстро, поддерживая интерес зала, но не заставляя аудиторию напрягать внимание.
        Он начал, осторожнейшим и вежливейшим манером, с саркастических замечаний по поводу речей и методов Трампертона и его товарищей, тем самым пощекотав любопытство заседающих. Но ухитрился не зайти слишком далеко в своих выпадах. Оратору определенного толка ничего не стоит больно ужалить оппонента. Если он захочет, то может уколоть любым словом. Такие раны не затягиваются, их нелегко простить; политику необходимо уметь дружить с дураками, иначе его карьере быстро придет конец. Вскоре он оставил сарказм позади, сменив его на сладкозвучные речения. Он действительно принялся лить мед в уши соперникам и делал это весьма правдоподобно, отчего они пришли в согласие с собой. Он отметил, сколь много правды в том, что говорится ими, а потом, будто случайно, упомянул, насколько просто внести поправки в закон, ведь это не нанесет никому ни малейшего ущерба. Он использовал аргументы противников как свои собственные и, хотят они того или не хотят, льстил оппонентам, показывая, что они не выпускают поводьев из рук; затем обрушивал на них новую серию доказательств, вроде бы являющуюся естественным продолжением
принятых ими постулатов, трансформировал сказанное, вертел так и эдак и с помощью исходных тезисов - тезисов противоположной стороны! - приходил к неоспоримому выводу, диаметрально противоречащему тому, что ими хотели показать его соперники. Он проделывал это с ловкостью, находчивостью и изяществом, коим не найти равных. Он закончил, совершив сложнейший из подвигов: ему удалось произнести, по меркам Палаты общин, дельную и достойную речь и оставить всех слушателей в прекрасном расположении духа.
        Это было успехом - невероятным успехом. Парламентской победой высшей пробы. Популярность Пола Лессинхэма стремительно росла. Он сел на место под гром аплодисментов, и на этот раз это действительно была овация, а в зале, вероятно, не осталось почти никого, кто продолжил бы сомневаться в его великом будущем. Была ли эта уверенность справедлива, покажет лишь время, но пока все выглядело так, что награды и почести, венчающие государственную карьеру, достанутся ему, стоит лишь протянуть за ними руку.
        Что до меня, я пришел в восторг. Я наслаждался интеллектуальным упражнением - сие удовольствие нынче не особо распространено. Апостол едва не убедил меня, что политические игры не так уж скучны, а победы в них привлекательны. В конце концов, есть что-то такое в том, чтобы суметь потрафить страстям и чаяниям современников, сорвать их рукоплескания, доказать, что и ты ловок в избранной забаве, стать объектом внимания и восхищения. Ловить женские взоры, видеть, как дамы внемлют каждому твоему слову, слышать их сердца, бьющиеся в такт твоему, - некоторым мужчинам это может прийтись по нраву, но если подобное происходит с любимой тобой женщиной и ты знаешь, что твои победы вершатся в ее славу, приносят ей радость, то, по-моему, не может быть доли счастливей этой.
        В час триумфа - триумфа Апостола! - я чуть не пожалел, что я не политик!
        Голосование завершилось. Вечернее заседание практически закончилось. Я опять стоял в вестибюле. Там говорили о выступлении Апостола: только и делали, что обсуждали его.
        Вдруг ко мне подошла Марджори. Ее щеки горели. Никогда не видел ее красивее - или счастливее. Кажется, она была одна.
        - Вы все-таки пришли!.. Разве это было не прекрасно?.. не великолепно? Неужели не замечательно обладать столь великими талантами и использовать их во благо обществу?.. Сидней, не молчите! Не притворяйтесь равнодушным, это вам совсем не идет!
        Я видел, как она жаждет услышать от меня похвалу человеку, которому с таким восторгом поклоняется. Но ее горячность некоторым образом остудила мой пыл:
        - Он вроде неплохо выступил.
        - Вроде! - Какой огонь сверкнул в ее глазах! С каким презрением она глядела на меня! - Что вы хотите сказать этим «вроде»? Милый мой Сидней, вы не понимаете, что лишь мелкие людишки стремятся преуменьшить заслуги тех, кто больше их? Даже если вы осознаете свое несовершенство, глупо выставлять его напоказ. Мистер Лессинхэм произнес великую речь, без всяких «вроде»; ваша неспособность признать этот факт просто вопиет о недостатке у вас критического мышления.
        - К счастью для мистера Лессинхэма, среди нас живет по меньшей мере один человек, в котором критическое мышление цветет пышным цветом. Вижу, вы полагаете, что тот, кто не восторгается, душа потерянная.
        Я думал, она вот-вот выйдет из себя. Но вместо этого Марджори рассмеялась и положила руку мне на плечо.
        - Бедняжка Сидней!.. Конечно!.. Это так печально!.. Вы же осознаете, что сейчас похожи на мальчишку, который, проиграв, обвиняет победителя в жульничестве. Не берите в голову! Когда повзрослеете, сами поймете.
        Ее слова полоснули меня ножом по сердцу - я перестал следить за тем, что говорю:
        - Если я не ошибаюсь, то к вам осознание придет еще до того, как вы успеете повзрослеть.
        - Вы о чем?
        И прежде чем я успел ей что-то рассказать - если вообще собирался, а ведь это не так, - к нам подошел Лессинхэм:
        - Надеюсь, не заставил вас ждать; я не рассчитывал, что меня задержат.
        - Все отлично, впрочем, я уже готова идти - здесь становится скучновато, - она сказала это, не спуская с меня озорных глаз - и Лессинхэму ничего не оставалось, кроме как обратить на меня внимание:
        - Не так часто вы изволите почтить нас своим присутствием.
        - Вы правы. У меня есть занятия поинтереснее.
        - Это вы зря. Нынче стало модным недооценивать Палату общин и работу, ведущуюся здесь; не ожидал, что и вы присоединитесь к хору простецов. Нельзя вообразить дела благороднее, чем попытка усовершенствовать государственную жизнь.
        - Благодарствую… Надеюсь, вы чувствуете себя лучше, чем утром.
        Его глаза сверкнули, но он быстро взял себя в руки: сделал вид, что не понял, не удивился, не возмутился.
        - Спасибо… Чувствую себя отлично.
        Марджори заметила, что я говорил о чем-то неизвестном другим и что побуждения мои не из чистых.
        - Пойдемте же, нам пора. Это мистеру Атертону сегодня нездоровится.
        Она взяла Лессинхэма под руку, и тут подошел ее отец. Старик Линдон взирал на дочь, стоящую под руку с Апостолом, так, словно не верил собственным глазам.
        - А я думал, ты у герцогини.
        - Так и было, папa, но сейчас я здесь.
        - Здесь! - Линдон принялся заикаться и запинаться и побагровел так, как делал при крайнем волнении. - Чт… что ты тут вообще делаешь? Г…где экипаж?
        - Там, где ему и положено, ждет снаружи - если, конечно, лошади не понесли.
        - Я… я… я сам тебя провожу. Мн… мне не нравится, что ты пришла в… в такое место, как это.
        - Спасибо, папa, но меня проводит мистер Лессинхэм… Поговорим позже… До встречи.
        Наверное, я никогда не видел ее более холодной, чем в эту минуту. На дворе век женских свобод. Девушкам ничего не стоит вертеть своими матерями, что уж говорить об отцах, но то, как эта барышня уплыла прочь под руку с Апостолом, оставив родителя на месте, было зрелищем своеобычным.
        Кажется, Линдон поверить не мог, что эта парочка взяла и так запросто ушла. Они успели скрыться в толпе, а он стоял и смотрел им вслед; лицо его все сильнее краснело, пока на лбу не выступили вены; мне подумалось, что его вот-вот хватит удар. Потом он, со вздохом, повернулся ко мне.
        - Безобразие! - Я предпочел думать, что речь идет о покинувшем нас джентльмене, хотя из последовавшей тирады старика это было не столь очевидно. - Только сегодня утром я запретил ей с ним якшаться, а т… теперь он уходит с ней под ручку! Г… грязный авантюрист! Вот именно, авантюрист; и в скором времени я скажу ему это прямо в лицо!
        Сжав кулаки и сунув их в карманы, он удалился, пыхтя, как огорченный кит, а так как он проговорил все вслух, люди вокруг остались недоумевать, в чем дело. Стоило Линдону удалиться, как ко мне подошел Вудвилль, в той же мере огорченный.
        - Она ушла с Лессинхэмом, ты это видел?
        - Конечно, видел. Когда кому-то удается произнести такую речь, какую произнес Лессинхэм, с ним пойдет любая - сочтет это за счастье. Вот будешь облечен той властью, что есть у него, и используешь ее во благо страны, идти даме с тобой - но пока извини.
        Он, как всегда, притворялся, что протирает монокль.
        - Как же тяжко. Когда я узнал, что она тут будет, я сам едва не решился выступать, честное слово, просто не знал, о чем говорить, да и говорить я не мастак… Да и как выступить, если тебя оттерли на галерею?
        - Действительно, как бедолаге быть?.. не забираться же на перила и орать, пока друг сзади за ремень придерживает.
        - Точно тебе говорю, однажды я выступлю… просто обязан сделать это, а ее, как назло, не окажется в зале.
        - Значит, тебе крупно повезет.
        - Думаешь?.. Может, и так. Правильно, я все испорчу, а если она это увидит, то я совсем пропал! Как на духу говорю, в последнее время мне очень хочется стать поумнее.
        Он почесал переносицу моноклем, смешной безутешный неудачник.
        - Не вешай нос, Перси!.. Встряхнись, дружище! Голосование позади… ты свободен… давай-ка кутнем.
        Так мы и поступили.
        Глава 16. Волшебный пар Атертона
        Я повел его ужинать в «Геликон». Всю дорогу в наемном экипаже он пытался поведать мне историю о том, как делал Марджори предложение, и, когда мы доехали до клуба, был все еще далек от ее окончания. Как обычно, внутри оказалась толпа, но нам удалось раздобыть себе столик в углу зала и, прежде чем подали еду, он опять завел речь о том же. Вокруг нас было много народу, и все они, кажется, говорили разом; играл оркестр - в «Геликоне» по вечерам не звучит одинокое пианино; так что Перси нашел не самое подходящее место для беседы, но, учитывая деликатность темы, он изливал мне душу не очень громко, оставаясь в рамках приличий, однако в процессе рассказа голос его не переставал повышаться. Но таков уж чудак Перси.
        - Ты не представляешь, сколько раз я пытался поговорить с ней - не счесть.
        - И поговорил?
        - Да, говорил при каждой нашей встрече - почти об этом, но все никак не получалось высказаться открыто, сам понимаешь.
        - Почему?
        - Ну, только я опять собрался сказать: «Мисс Линдон, могу ли я преподнести вам дар своей привязанности…»
        - Это вот так ты всякий раз намеревался начать?
        - Да нет, не всегда так: раз одними словами, в другой иными. По правде сказать, я заучил наизусть коротенькую речь, но мне никак не удавалось ее произнести, поэтому я решил сказать хотя бы что-то.
        - И что ты сказал?
        - Да ничего, понимаешь, до дела у нас так и не дошло. Только-только рот раскрою, она сама мне всякие вопросы задает: люблю я широкие рукава или поуже, цилиндры или котелки, ну и прочую подобную чушь.
        - В этот раз тоже?
        - Да… не мог же я не ответить, а пока отвечал, упустил возможность признаться. - Перси натирал свой монокль. - Я столько раз начинал, а она так часто затыкала мне рот, что мне уже кажется, что она догадывалась, о чем я хочу поговорить.
        - Думаешь, догадывалась?
        - Наверняка. Однажды я пошел с ней на Пикадилли и заманил в магазин перчаток в Берлингтонском пассаже. Там я хотел предложить ей руку и сердце - всю ночь глаз не сомкнул, все о ней мечтал, едва не впал в отчаяние.
        - Предложил?
        - Вместо этого девица за прилавком уговорила меня взять дюжину перчаток. А когда их доставили мне домой, оказалось, они на три размера больше, чем надо. По-моему, мисс Линдон вообразила, что я с ней заигрываю, потому что ушла, оставив меня в лавке. Вот после этого девчонка и продала мне кучу всего: я никак не мог от нее отделаться. И все на меня глазом зыркала. Кажется, стеклянным.
        - Заигрывал-то ты с кем - с мисс Линдон или с продавщицей?
        - Как будто с продавщицей. Она прислала мне полную коробку зеленых галстуков и заявила, что я сам их заказал. Денек выдался незабываемый. С той поры я в Пассаж ни ногой и не собираюсь.
        - Мисс Линдон неправильно тебя поняла.
        - Не знаю. Вечно она неправильно меня понимает. Однажды сказала, что я убежденный холостяк, что такие, как я, не женятся, потому как это, по ее словам, у меня на лице написано.
        - Тяжко тебе тогда пришлось, с твоими-то намерениями.
        - Очень тяжко. - Перси опять вздохнул. - Что ж я такой пропащий. Не тот я человек, что специально все портит, но если попадаю впросак, то всерьез.
        - Говорю тебе, Перси, выпей!
        - Сам знаешь, я в рот ни капли не беру.
        - Вот ты заявляешь, что твое сердце разбито, а потом, тем же тоном, что в рот не берешь: да будь твое сердце действительно разбито, вся трезвость отправилась бы к чертям.
        - Ты считаешь? Почему?
        - Потому что так и было бы - все, у кого сердце разбито, всегда пьют; и меньше большой бутыли вина ты бы не выпил.
        Перси застонал.
        - Мне бывает плохо, когда выпью, но я попробую.
        Он попробовал: лихо начал, осушив одним глотком только что наполненный официантом бокал. Затем впал в уныние.
        - Признайся мне, Перси, - как на духу! - ты правда ее любишь?
        - Люблю ее? - Его глаза округлились. - Я разве тебе не сказал, что люблю?
        - Я помню, но про это легко говорить. Что именно ты чувствуешь, когда утверждаешь, что любишь?
        - Что чувствую?.. Что-то такое - и этакое. Тут надо в душу мне заглянуть, чтобы понять.
        - Ясно… Как-то так, да?.. А представь, что она любит другого, какие чувства ты станешь испытывать к нему?
        - Она любит другого?
        - Говорю, представь.
        - Точно, любит. Так я и знал… Ну я и идиот, что раньше об этом не подумал. - Он вздохнул и наполнил опустевший бокал. - Кем бы он ни был, он счастливчик. Так… так я ему и скажу.
        - Так ему и скажешь?
        - Знаешь, ему чертовски везет.
        - Возможно, но если ему чертовски везет, то тебе чертовски не везет. Ты готов, не говоря ни слова, отдать ее ему?
        - Если она его любит.
        - Но ты сказал, что сам любишь ее.
        - Сказал.
        - И как это совместить?
        - Не считаешь ли ты, что если я ее люблю, мне не хочется видеть ее счастливой?.. Я не такой негодяй!.. Все бы отдал, лишь бы она была счастлива.
        - Ладно… Даже если она счастлива с другим?.. Боюсь, у меня несколько иная философия. Если бы я любил мисс Линдон, а она любила, скажем, Джонса, вряд ли я испытывал бы что-то хорошее к этому Джонсу.
        - А что бы ты чувствовал?
        - Хотел бы его убить… Перси, пошли ко мне домой - вместе начали вечер, вместе его и закончим: я покажу тебе одно из великолепнейших средств для умерщвления, такие чудеса тебе и не снились. Я бы хотел с его помощью продемонстрировать, что я испытываю по отношению к этому Джонсу: он сразу смекнет, какие чувства я к нему питаю, стоит только мне эту штуку на него направить.
        Перси без слов пошел со мной. Выпил он не очень много, но ему оказалось достаточно и этого, чтобы впасть в состояние плаксивой чувствительности. Я втащил его в кэб, и мы помчались вдоль Пикадилли.
        Он молчал, вперив в пустоту перед собой задумчивый взгляд. Я попросил извозчика проехать по Лаундес-сквер. Возле особняка Апостола я приказал остановиться.
        - Видишь, Перси, это дом Лессинхэма! - сообщил я, показывая его Вудвиллю. - Это дом человека, ушедшего вместе с Марджори!
        - Да. - Перси говорил медленно, произнося каждое слово с излишним напряжением. - Потому что он выступал… Мне бы тоже хотелось выступить… Однажды я так и сделаю.
        - Потому что он выступил - только по этой, а не иной причине! Когда чей-то язык подвешен, как у Апостола, он может околдовать любую женщину в стране… Эй, кто там идет?.. Лессинхэм, это вы?
        Я заметил или подумал, что заметил, как кто-то или что-то скользнуло вверх по ступенькам крыльца и исчезло в темноте у двери, словно скрываясь от посторонних глаз. На мой призыв никто не откликнулся. Я крикнул опять:
        - Не робейте, друг мой!
        Выскочив из кэба, я быстро пересек тротуар и взбежал по лестнице. К моему удивлению, на крыльце никого не оказалось. Я поверить не мог, что там никого нет. Будто изображая слепого, я рассек пространство вокруг себя руками, ничего не нащупав. Затем отошел на пару ступеней вниз.
        - На вид лишь пустота, коей природа не приемлет… Эй, возница, не видал, поднимался кто на крыльцо или нет?
        - Кажется, поднимался, сэр. Я мог бы поклясться, что кого-то приметил.
        - Я тоже… Очень странно.
        - Может, сэр, этот кто-то разом в дом вошел.
        - Это вряд ли. Мы бы услышали, как открылась дверь, даже если бы этого не видели; впрочем, тут не настолько темно, чтобы не увидеть… Меня так и тянет позвонить в звонок и уточнить.
        - На вашем месте я бы не стал, сэр; забирайтесь-ка обратно, и поедем. Тут Пол Лессинхэм живет, великий Пол Лессинхэм.
        По-моему, извозчик подумал, что я пьян - и недостаточно респектабелен для знакомства с именитым политиком.
        - Вудвилль, просыпайся! Знаешь, мне отчего-то кажется, что это место таит секрет. Да я в этом уверен. Ощущение такое, будто здесь кроется нечто необъяснимое, что-то, чего мне не дано ни увидеть, ни услышать.
        Кучер свесился с козел и попытался заманить меня обратно в экипаж:
        - Садитесь, сэр, ехать пора.
        Я прыжком забрался в кэб, и мы тронулись - но далеко не уехали. Метров через десять я вновь выпрыгнул наружу, не потрудившись предупредить возницу. Раздосадованный, он остановился сам.
        - Ладно, сэр, теперь-то что? Вот в следующий раз поранитесь, соскакивая, а винить меня станете.
        Я заметил кошку, крадущуюся во тьме у перил, - черную кошку. За ней-то я и отправился. Кошка оказалась то ли сонной, то ли медлительной, то ли глупой, а может, и вовсе сумасшедшей - с кошками такое редко, но случается! - так или иначе, она не попыталась сбежать от меня, позволив схватить себя за шкирку.
        Как только мы прибыли ко мне в лабораторию, я посадил кошку в застекленный ящик. Перси смотрел на это.
        - Ты зачем ее туда сунул?
        - А вот это, дорогой мой Перси, ты сейчас увидишь. Будешь присутствовать при эксперименте, и им, как законодатель - ты же таковым являешься! - должен всенепременно и чрезвычайно заинтересоваться. Я собираюсь продемонстрировать тебе малые возможности оружия, которое, если использовать его в полную мощь, способно послужить во благо моей родной стране.
        Перси оставался совершенно безразличен. Плюхнувшись на стул, он возобновил тоскливые причитания:
        - Ненавижу кошек!.. Отпусти ее!.. Мне всегда тошно, если в комнате кот.
        - Чепуха, ты все придумываешь! Тебе просто нужно глотнуть виски - зачирикаешь, как воробушек.
        - Не хочу я опять пить!.. Я и так перебрал!
        Я не стал обращать внимания на его слова. Просто плеснул две щедрые порции в стаканы. Не особо понимая, что делает, Перси одним глотком влил в себя добрую половину полученного виски. Поставив стакан на стол, он закрыл лицо руками и простонал:
        - Что подумала бы Марджори, если бы увидела меня сейчас?
        - Подумала? Да ничего. Зачем ей думать о таком, как ты, если у нее есть рыбка пожирнее?
        - Мне так ужасающе плохо!.. Напьюсь-ка я от души!
        - Напейся!.. Только, ради бога, веселись, а не наводи скуку смертную… Выше нос, Перси! - Я похлопал Вудвилля по плечу, тем самым едва не свалив его со стула на пол. - Сейчас я проведу перед тобой небольшой опыт, о котором уже говорил!.. Кошку видишь?
        - Конечно, вижу!.. Зверюга!.. Ну, отпусти ты ее!
        - Зачем мне ее отпускать?.. Знаешь, чья это кошка? Это кошка Пола Лессинхэма.
        - Пола Лессинхэма?
        - Да, Пола Лессинхэма, того самого, что выступал с речью; того, с кем ушла Марджори.
        - Откуда ты знаешь, что кошка его?
        - Понятия не имею, мне просто так кажется; мне хочется думать, что она его!.. Я намерен так думать!.. Она гуляла у его дома, следовательно, это его кошка - вот и все мои доводы. Я не могу посадить в этот ящик Лессинхэма, поэтому вместо него сажаю кошку.
        - Зачем?
        - Увидишь… Заметил, как она радуется?
        - Что-то не похоже, что она довольна.
        - Все мы радуемся по-разному - она делает это так. Животное вело себя как сбесившееся: бросалось на стенки своей стеклянной тюрьмы, металось туда-сюда, из стороны в сторону, завывало от ярости, или от страха, или от того и другого одновременно. Возможно, оно предчувствовало угрозу; нельзя догадаться, что происходит в голове у тех, кого мы называем неразумными тварями.
        - Занятно.
        - Некоторые из нас, не только кошки, тоже ведут себя занятно. А теперь внимание! Взгляни на эту игрушку - ты наверняка уже видел нечто подобное. Это пружинное ружье: сжимаешь пружину, бросаешь снаряд в ствол, отпускаешь пружину, снаряд летит. Сейчас я открою этот встроенный в стену сейф. У него буквенный шифр, и прямо сейчас его открывает слово «виски» - видишь, это тебе знак. Ты уже заметил, насколько этот сейф прочен: воздухонепроницаемый, огнеупорный, с тройной внешней обшивкой из стали, которую нельзя просверлить; то, что внутри, очень ценно - для меня! - и чертовски опасно; жаль мне того вора, что в невинном своем невежестве попытается его взломать. Загляни внутрь; видишь, в нем шарики, стеклянные, каждый в специальной выемке, легкие как перышко, прозрачные - сквозь них все видно. Достанем пару, маленьких, как пилюльки. В них нет ни динамита, ни кордита[10 - Кордит - один из видов нитроглицеринового бездымного пороха.], ни единого подобного им вещества, однако в равных условиях эти шарики натворят такого, что не под силу ни одной взрывчатке, изобретенной человеком. Возьми один - раз
утверждаешь, что сердце твое разбито! - раздави у себя под носом: много сил не потребуется - и через миг окажешься в краю, где, как говорится, не бывает печалей.
        Он отпрянул назад.
        - Понятия не имею, о чем ты… Не нужна мне эта штука… Убери ее.
        - Подумай еще: второго шанса может и не быть.
        - Говорю тебе, не надо.
        - Уверен?.. Поразмысли!
        - Конечно, уверен!
        - Значит, отдадим это кошке.
        - Отпусти бедняжку!
        - Отпущу бедолагу - в страну столь близкую, сколь и далекую. Сейчас, пожалуйста, будь внимателен. Смотри, что я делаю с игрушечным ружьем. Сжимаю пружину; вкладываю в дуло шарик; опускаю ствол в отверстие стеклянного ящика с апостольской кошкой… видишь, отверстие как раз по размеру, что, в общем-то, должно нас радовать… Вот сейчас я разожму пружину… Сосредоточься, пожалуйста… Наблюдай за происходящим.
        - Атертон, отпусти зверя!
        - Отпустил! Пружина разжалась, шарик вылетел, стукнулся о крышку ящика, разбился при ударе - и вуаля! - кошка мертва, несмотря на все ее девять жизней. Заметил, как она притихла - тише воды! Будем надеяться, что она в своем кошачьем раю. Кошка, которую я предпочитаю считать питомицей Пола Лессинхэма, отправилась на покой; утром я отошлю ее к нему, с полагающимися поздравлениями. А то вдруг он не заметит пропажи… Подумай! - вообрази огромный снаряд, наполненный тем, что мы назовем «Волшебным паром Атертона», выпущенный из стодвадцатитонного орудия и разорвавшийся на определенной высоте над головами армии противника. Если все сделать правильно, то не успеешь и глазом моргнуть, как сто тысяч человек - а может, больше! - рухнут замертво, будто сраженные молнией с небес. Вот это настоящее оружие, понимаешь?
        - Мне нехорошо!.. Хочу уйти!.. Сам не знаю, зачем пришел к тебе!
        Как будто сказать Вудвиллю было больше нечего.
        - Вздор!.. Каждую секунду ты расширяешь свои представления о мире, а в наши дни, когда член Парламента должен знать все обо всем, информация просто необходима. Осуши бокал, приятель, настал твой час!
        Я вручил ему стакан. Он выпил его содержимое, а затем, в порыве пьяного озорства, отшвырнул его от себя. До этого я - довольно легкомысленно - оставил второй шарик недалеко от края стола. Тяжелый бокал, ударившись о столешницу, заставил ее затрястись, отчего шарик покатился. Все это произошло не с моей стороны, и, хотя я метнулся вперед, пытаясь остановить движение, я опоздал. Я не смог дотянуться до хрустальной капсулы, и она, соскользнув на пол, упала к ногам Вудвилля и раскололась. В этот момент он посмотрел вниз, недоумевая, конечно, по глупости своей, что происходит, ибо я надрывался от крика, пытаясь предотвратить грядущую катастрофу. Стоило пару вырваться наружу из разбившейся оболочки и попасть в воздух, как Вудвилль тут же упал ничком. Ринувшись к нему, я приподнял бесчувственное тело и, спотыкаясь, поволок к двери, выходящей во двор. Распахнув ее, я вытащил Перси на свежий воздух.
        Оказавшись на улице, я обнаружил, что во дворе я не один. Там стоял таинственный египетско-арабский дружок Лессинхэма, тот самый, что заглянул ко мне утром.
        Глава 17. Магия?.. Или чудо?
        Переход во двор из яркого электрического света лаборатории был попаданием из сияния во мрак. Закутанный в светлый плащ человек, стоявший во тьме, показался видением из сна. Мир плясал у меня перед глазами. А все потому, что я до этого старательно сдерживал дыхание и отворачивался в сторону, стараясь избежать участи Вудвилля. Задержись я в помещении на миг дольше, и мне оттуда было бы не выбраться. И сейчас, опустив Перси на землю, я сам же об него споткнулся. Сознание меня покинуло. За мгновение до обморока я понял, что успел кое-что выкрикнуть, вспомнив высказывание об инженере, взорвавшемся на собственной петарде[11 - Речь идет о цитате из «Гамлета» Уильяма Шекспира (акт третий, сцена 4): «Забавно даже видеть инженера, / Что сам себя взорвет своей петардой» (перевод И. Пешкова). В классическом переводе М. Лозинского она звучит так: «В том и забава, чтобы землекопа взорвать его же миной».]: «Волшебный пар Атертона!»
        Очнулся я с весьма любопытными ощущениями. Чьи-то руки поддерживали мое тело, надо мной склонилось незнакомое лицо, а глаза, заглядывавшие в мои, поразили своей необычностью.
        - Кто, черт побери, вы такой? - спросил я.
        Затем, сообразив, что это мой утренний незваный гость, я, не особо церемонясь, вырвался из его рук. В свете, льющемся из двери лаборатории, я видел, что рядом со мной лежит Вудвилль - тихий и неподвижный.
        - Он умер? - вскричал я. - Перси - очнись, дружище!.. Не может же быть все так плохо!
        Но оно было - стряслась такая беда, что, когда я склонился и взглянул на него, сердце мое забилось с немыслимой скоростью, ибо состояние его оставляло желать лучшего. Кажется, он не дышал: пар воздействовал непосредственно на кардиальные ткани. Первым делом - и немедленно - надо было восстановить биение сердца. Однако в голове моей бушевала такая сумятица, что я не знал, как и с чего начать. Окажись я один, Вудвилля, скорее всего, ожидала бы смерть. Пока я тупо и бесцельно смотрел на Перси, незнакомец, просунув руки под моего бесчувственного друга, в полный рост улегся на его недвижном теле. Прижавшись губами к его губам, он будто бы перекачивал жизнь из себя в бездыханного человека.
        Я смотрел на них в крайнем изумлении, и вскоре тело Перси шевельнулось. У него, словно от боли, свело руки и ноги. Постепенно движения стали походить на конвульсии, пока вдруг он не дернулся так, что незнакомец скатился с него. Я наклонился над Вудвиллем, но обнаружил, что его состояние по-прежнему плачевно. Мышцы его лица застыли, на коже выступил липкий пот, белки глаз и оскаленные зубы выглядели столь неприятно, что хотелось отвернуться.
        Араб, кажется, понял, что у меня на уме; впрочем, это было несложно. Указывая пальцем на лежащего Вудвилля, он сказал с тем же странным акцентом, который, пусть и не понравился мне с утра, сейчас звучал весьма мелодично:
        - С ним все будет хорошо.
        - Не уверен.
        Незнакомец не снизошел до ответа. Он встал на колени с одной стороны от жертвы современной науки, я - с другой. Он водил рукой над застывшими чертами Перси, и, как по мановению волшебной палочки, мука и боль исчезли с лица моего друга, отчего стало похоже, что он мирно спит.
        - Вы загипнотизировали его?
        - Какая разница?
        Если это и был гипноз, то очень бережный и аккуратный. В этом выходящем из ряда вон, сложнейшем случае эффект превзошел любые ожидания: то, что удалось сделать за несколько секунд, поражало воображение. Я начал ощущать нечто вроде уважения к приятелю Пола Лессинхэма. Его рассуждения удивляли, а манеры вызывали негодование, но в данном случае результат оправдывал всякие средства. Незнакомец продолжил:
        - Он спит. Когда проснется, не вспомнит ничего из произошедшего. Оставьте его здесь, ночь теплая - все будет хорошо.
        Как он сказал, на улице было тепло - и сухо. Вряд ли Перси стало бы хуже оттого, что ему на некоторое время позволят насладиться приятным ветерком. Поэтому я последовал совету гостя, оставив Вудвилля лежать во дворе; сам же решил коротко переговорить с внезапно проявившим себя целителем.
        Глава 18. Трансфигурация жука[Трансфигурация - латинизированный термин для видоизменения, преображения, чаще в религиозном контексте.]
        Дверь лаборатории была закрыта. Незнакомец стоял недалеко от нее. Я прошел вглубь комнаты и взирал на него со всем вниманием, кое позволялось при данных обстоятельствах. Конечно, он знал, что я наблюдаю за ним, однако вид имел равнодушный, будто бы это совершенно его не беспокоило. Передо мной стоял восточный человек до кончиков ногтей - даже не сомневайтесь; но несмотря на то, что я повидал немало выходцев из тех краев, мне никак не удавалось понять, из какой именно страны он приехал. Вряд ли он был арабом и уж точно не был феллахом[13 - Феллах - крестьянин в странах Ближнего Востока.] - и, если я не ошибся, он ничуть не походил на мусульманина. Имелось в нем нечто такое, что никак не сочеталось с исламом. Что до его внешности, то никто не назвал бы его отборнейшим представителем расы, к какой бы народности он ни принадлежал. Одного только орлиного носа внушительного размера было бы достаточно, чтобы поставить крест на победе этого господина в состязании красавцев. Толстые губы казались бесформенными и, вкупе с еще одной особенностью его облика, наводили на мысль, что в его венах течет не одна
капля негритянской крови. А особенностью, которую я только что упомянул, был его откровенно немалый возраст. При взгляде на моего гостя вспоминались рассказы о людях, сохранявших юношескую бодрость до глубочайшей ста рости. Однако при более пристальном наблюдении любой задался бы вопросом, а так ли этот человек дряхл, как выглядит, - да и вообще, пожилой ли он. Негры, особенно негритянки, часто ветшают с невероятной скоростью. Среди цветных иногда встречаются женщины, чьи лица, как у столетних, испещрены морщинами, хотя в действительности по своему возрасту они, здесь в Англии, считались бы дамами в самом цвете. Следы времени на лице моего посетителя к тому же спорили с юным блеском его глаз. У настоящих стариков таких глаз не бывает. Форма их показалась мне любопытной, напомнив о продолговатых фасеточных глазах странного насекомого, которого я мог мысленно себе нарисовать, но чье название в ту секунду ускользало от меня. Глаза горели не только силой и огнем, но задором юности. Мне доселе не доводилось видеть таких невероятных глаз; их обладатель вряд ли бы стал душою общества, в любом смысле.
Вероятно, благодаря некой специфической особенности строения зрительного нерва, взгляд этих глаз был будто направлен не на собеседника, а сквозь него. Едва ли природе удалось бы создать лицо, чьи черты явственней выдавали бы, насколько опасен их носитель. Если кто-то, кому хотя бы однажды довелось увидеть этого человека, все же возжелал бы продолжить знакомство с ним, то ему было бы некого, кроме себя, благодарить за то, что его приверженность столь дурной компании привела к плачевным последствиям.
        Так получилось, что я сам обладаю чрезвычайно тяжелым взором. Например, я всегда с легкостью заставлял любого, кто встречался со мной взглядом, отвести глаза. Однако, продолжая пристально всматриваться в гостя, я осознал, что только немалым усилием воли способен противостоять чему-то зловещему, проникающему из его глаз в мои. Возможно, у меня разыгралось воображение, хотя в этом плане я не впечатлителен; и если то, что я ощутил, действительно было моей фантазией, то весьма правдоподобной и неприятной. Я понимал, что при встрече с человеком нервным или чувствительным этот тип мог оказать на него самое губительное влияние посредством одного лишь своего особенного взгляда, а попадись ему подходящий объект, то результат демонстрации этой его силы мог бы представиться едва ли не сверхъестественным. Иначе говоря, если кто и был наделен традиционным дурным глазом, в который так истово верят итальянцы, да и не только этот современный народ, то таким человеком являлся мой гость.
        После того как мы смотрели друг на друга в течение, осмелюсь предположить, добрых пяти минут, мне подумалось, что этого уже достаточно. Посему, пытаясь растопить лед, я задал вопрос:
        - Могу ли я поинтересоваться, каким образом вы попали ко мне во двор?
        Он ответил не словами, но типично восточным жестом - поднял вверх руки и опустил их ладонями вниз.
        - Правда?.. Неужели?.. Вероятно, вы сами прекрасно поняли, что хотели показать, но ради меня не могли бы вы облечь это в слова? Еще раз спрашиваю, как вы попали ко мне во двор?
        Он опять повторил свое движение.
        - Наверное, вы недостаточно знакомы с английскими обычаями и правилами поведения и не понимаете, что вам грозит карающая длань закона. Реши я вызвать полицию, вы окажетесь в щекотливом положении; а пока вы не станете более разговорчивым, я не передумаю вызывать ее.
        В качестве ответа он состроил гримасу, весьма схожую с ухмылкой - и которая, кажется, показывала, что он слишком презирает полицию, чтобы хоть что-то сказать по этому поводу.
        - Что усмехаетесь… думаете, угроза полицией - это шутка? Вряд ли вам понравится встреча с ней… Неужели вас неожиданно покинул дар речи?
        Он доказал, что это не так, заговорив со мной:
        - Власть над языком мной не утеряна.
        - Ну, это хотя бы кое-что. Раз тема попадания ко мне во двор кажется вам деликатной, вы, возможно, расскажете, зачем проникли туда.
        - Причина вам известна.
        - Простите, но посмею вам возразить: именно ее я не знаю.
        - Знаете.
        - Разве?.. В таком случае я прихожу к выводу, что вы здесь с предельно ясной целью - совершить преступление.
        - Вы обвиняете меня в воровстве?
        - В чем же еще?
        - Я не ворую… Вам известно, зачем я здесь.
        Он вздернул подбородок. И взглядом дал мне почувствовать, что ожидает от меня понимания, а я, по его мнению, пока пребываю в замешательстве. Я пожал плечами.
        - Я здесь, потому что вы во мне нуждаетесь, - сказал он.
        - Потому что вы мне нужны?!.. Ей-богу!.. Какие тонкости!
        - Весь вечер вы желали видеть меня - мне ли этого не знать? Желали, когда она разговаривала с вами о нем и кровь закипала в ваших венах; когда он произносил речь и все ему внимали, а вы его ненавидели, потому что она глядела на него с восторгом.
        Я был ошеломлен. Либо он говорил о том, о чем вряд ли вообще мог догадаться, либо… где-то закралась ошибка.
        - Послушай, приятель, не пытайся меня обдурить - в этом деле я и сам, понимаешь ли, мастак.
        На этот раз на коне оказался я - мне удалось его озадачить.
        - Не понимаю, о чем вы говорите.
        - В таком случае мы на равных, я тоже не представляю, о чем говорите вы.
        Он неожиданно повел себя по-детски непосредственно:
        - Чего это вы не знаете? Этим утром не было ли речи о том, что если вы будете нуждаться во мне, я приду?
        - Кажется, я припоминаю, что вы любезно предлагали мне нечто подобное, но… разве к вам поступала какая-то просьба?
        - Вы испытываете к нему иные чувства, чем я?
        - К кому это ему?
        - К Полу Лессинхэму.
        Это было сказано тихо и спокойно, но, мягко выражаясь, не без враждебности, показавшей, что по меньшей мере стремления причинить зло Апостолу тут не занимать.
        - Умоляю вас, поведайте, какое это чувство мы к нему испытываем?
        - Ненависть.
        Для этого джентльмена ненависть откровенно означала ненависть - в полнокровном восточном смысле. Я бы не удивился, если бы после того, как слово слетело с его губ, они оказались бы опаленными.
        - Я ни в коем случае не утверждаю, что действительно питаю к нему упомянутое вами чувство, но, допустим, таковое имеется, и что?
        - Ненависть роднит.
        - Такое я тоже поостерегусь подтверждать; но - делаем следующий шаг, - что у всего этого общего с вашим присутствием в моем обиталище в столь поздний час?
        - Вы ее любите. - На сей раз я не попросил уточнить имя: мне не хотелось, чтобы его звучание было замарано губами этого человека. - Она любит его: это плохо. Если пожелаете, она вас полюбит: это будет хорошо.
        - Действительно… Так поведайте, как достичь столь милого сердцу исхода?
        - Дайте мне свою руку. Скажите, что вы хотите этого. Все сбудется.
        Он сделал шаг вперед и протянул мне руку. Я мешкал. Было в тот момент в поведении этого типа нечто такое, что меня настораживало. В голове мелькали воспоминания о глупых историях, которые обычно рассказываются про сделки с дьяволом. Да и чувствовал я себя так, словно действительно оказался рядом с одним из порождений зла. Я подумал о своей любви к Марджори, что открылась мне после стольких лет знакомства, о наслаждении держать ее в объятиях, о счастье чувствовать прикосновение ее губ к моим. Однако стоило моим глазам встретиться с его глазами, как меня прожгла мысль о темной стороне того, что сулит покорение моей прекрасной леди - в голове вспышкой промелькнула череда пылких фантазий. Обладать ею - только бы ей обладать!..
        Что за чушь несет этот человек! Что за пустое бахвальство! Я смеха ради представил, как вкладываю свою руку в его и произношу вслух желание, по всей видимости, уже ему известное. Да чем все может обернуться?! Это же просто шутка. Он сам попадется на свою уловку, ведь, конечно, ничего из этого не выйдет. Так почему бы тогда не попробовать?
        Я приму его предложение - пройду весь путь до конца. Я успел шагнуть ему навстречу, но… остановился. Не знаю, по какой причине. Мои мысли мгновенно потекли в ином русле.
        Каким мерзавцем я предстану перед собой, если произнесу имя женщины всуе, только чтобы сыграть дурацкую шутку с таким гнусным отребьем, как этот кошмарный бродяга в моей комнате, тем более если это будет имя той, кого люблю? Мной овладела ярость.
        - Ах ты пес! - вскричал я.
        Эта внезапная перемена настроения наполнила меня желанием вытрясти из негодяя дух. Я сделал шаг к нему, намереваясь сменить милость на гнев, но вдруг его жест стал другим: он больше не протягивал мне руку, а выставил ее вперед, словно запрещая двигаться дальше. Именно так - и я невольно застыл на месте, будто вокруг выросли железные прутья и стальные стены.
        На какое-то мгновение меня охватило изумление, близкое к потрясению. Это было необычное чувство. Я не мог продвинуться ни на дюйм, точно руки и ноги перестали мне повиноваться, да и сама попытка пошевелиться казалась неосуществимой. Поначалу я мог лишь смотреть и недоумевать. Вскоре у меня забрезжила догадка, что же все-таки случилось.
        Этому паршивцу едва не удалось загипнотизировать меня.
        Как мило - загипнотизировать такого, как я, именно в этот миг жизни. По моему телу пробежала дрожь от предположения, что произошло бы, если бы я вовремя не остановился! Какие штуки могло бы вытворить со мной этакое существо! Всем известно, что с острыми предметами играть опасно; я совершил грубый промах, недооценив силу своего противника. Этот господин явно был, в своем роде, кем-то из ряда вон выходящим.
        По-моему, ему все-таки показалось, что он меня заполучил. Когда я повернулся и прислонился к столу за спиной, мне почудилось, что по его телу пробежала дрожь, как будто это доказательство моей способности владеть собой стало для него полной неожиданностью. Я молчал: мне понадобилось несколько секунд, чтобы оправиться от жуткого осознания, под какой удар я себя подставил. Затем я решился на поступок, который должен был показать, что я ничуть не хуже этого весьма одаренного джентльмена.
        - Послушай моего совета, приятель, не надо опять пробовать на мне свои фокусы-покусы.
        - Я не знаю, о чем вы говорите.
        - Не лги мне - или я спалю тебя дотла.
        За мной стояла электрическая машина, дающая полуметровую искру. Она приводилась в движение рычагом, встроенным в стол: я легко дотягивался до него со своего места. Не переставая говорить, я попотчевал гостя маленьким электрическим спектаклем. Как забавно он переменился. Затрясся от ужаса. Пал ниц.
        - Мой господин!.. хозяин!.. пощади, о, мой господин!
        - Веди себя аккуратней, вот и весь разговор. Может, ты и вообразил себя кем-то вроде волшебника, но так уж вышло, что, к несчастью для тебя же, я тоже кое-что в этом смыслю; может, даже поболее твоего. Ты вероломно проник в мою цитадель, но магии в ней достаточно для того, чтобы поразить сотню тысяч таких, как ты.
        Взяв с полки бутылку, я пролил пару капель ее содержимого на пол. Вверх взметнулись языки пламени, сопровождаемые слепящим паром. Это была довольно незамысловатая иллюстрация одного из свойств бромида фосфора, но эффект, произведенный ей на гостя, оказался не только поразительным, но и неожиданным. Если верить тому, что увидели мои глаза, мой собеседник исчез с воплем ужаса, а там, где он только что стоял, у самого пола в неистовом волнении завертелось нечто темное и смутно различимое. Фосфоресцирующий дым затуманивал взор; мне померещилось, что вдруг померк свет, но прежде чем я догадался подойти поближе и посмотреть, действительно ли там что-то есть, а если есть, то что именно, пламя утихло и опять появился человек: стоя на коленях, он бил поклоны в состоянии совершеннейшего испуга.
        - Господин! мой господин, - завывал он. - Умоляю тебя, господин, сделай меня своим рабом!
        - Отныне ты мой раб! - Сложно сказать, кто из нас, он или я, пришел в большее возбуждение, но мне, по крайней мере, удалось не выказывать его признаков, в отличие от моего визави.
        - Встань!
        Он поднялся. Я с интересом, честно говоря, совершенно новым и необычным для меня, наблюдал за ним. Меня по-прежнему терзали сомнения, не пал ли я жертвой зрительного обмана; задавался вопросом, пропадал ли он на самом деле, как мне в тот момент показалось, но в то же время я не мог поверить, что его исчезновение мне пригрезилось. Если это был фокус, то я понятия не имел, как он его провернул; если же это не было обычным трюком, то что тогда это было? Видел ли я новое слово в чудесах науки? Неужели он смог показать действие неизвестных мне сил, подобно тому как я сделал это для него чуть ранее?
        Он стоял передо мной с видом полнейшей покорности: глаза опущены долу, руки скрещены на груди.
        Я решил подвергнуть его допросу:
        - Я намерен расспросить тебя кое о чем. Пока твои ответы точны и правдивы, тебе ничто не угрожает. В ином случае тебе лучше поостеречься.
        - Спрашивай, хозяин.
        - Какова природа твоей неприязни к Полу Лессинхэму?
        - Месть.
        - Чем он навлек на себя твое желание мстить?
        - Он пролил невинную кровь.
        - Что это значит?
        - На его руках кровь человека моего рода. Она вопиет об отмщении.
        - Кого он убил?
        - Это, хозяин, останется между ним и мной.
        - Ладно… Правильно ли я понял, что ты не хочешь дать мне ответ и поэтому мне придется опять применить свою… магию?
        Я заметил, как он содрогнулся.
        - Хозяин, он пролил кровь той, что возлежала у него на груди.
        Я замешкался. Было вроде бы ясно, что он имеет в виду. Наверное, мне не стоило давить на него далее и вдаваться в подробности. Его слова указывали на то, что можно было изящно обозначить как восточный романтизм - хотя я с трудом представлял, как Пол Лессинхэм может выступать в качестве подобного героя. Недаром издревле говорится, что в жизни каждого найдутся темные тайны - и чем невероятнее это кажется, тем тайны чернее. Как этот двухгрошовый бахвал, эта воплощенная совесть оппозиции выкрутится, если история разнесется по стране? Не рухнет ли со своего трона?
        - «Пролил кровь» - фигура речи, которая, наверное, звучит красиво, но ясности не привносит, - сказал я. - Если ты утверждаешь, что мистер Лессинхэм кого-то убил, то самой верной и надежной местью станет обращение к служителям закона.
        - Чем мне поможет закон англичан?
        - Если докажешь, что Лессинхэм виновен в убийстве, закон будет весьма полезен. Уверяю, в подобной ситуации закону англичан все равно, что за человек перед ним. Докажи, что Пол Лессинхэм виновен, и болтаться ему на виселице так же, как какому-нибудь Биллу Брауну.
        - Это правда?
        - Правда, и если тебе того захочется, то подтверждение не заставит себя ждать.
        Он поднял голову и уставился перед собой, столь гневно сверкая выразительными глазами, что мне стало не по себе.
        - Его покроют позором?
        - Еще каким позором.
        - Перед всеми?
        - Всеми-всеми - как господами, так и дамами.
        - И его повесят?
        - Если докажут, что он виновен в предумышленном убийстве, то да.
        Его уродливое лицо засветилось дьявольским ликованием, отчего стало еще более отталкивающим, хотя, казалось бы, это уже невозможно. По всей видимости, я подкинул ему мысль, восхитившую его.
        - Наверное, в конце я так и сделаю, но в конце! - Он распахнул глаза, а затем зажмурился, точно восторженно любуясь картиной, нарисованной ему воображением. Потом опять их открыл. - А пока я отомщу ему по-своему. Он уже знает, что отмщение идет за ним по пятам - у него есть все основания так считать. Он станет думать об этом днями и ночами, эта мука будет хуже смерти - да, многих смертей. Ибо он поймет, что ему не скрыться, что солнце исчезло с небосклона, что час за часом его будет душить страх, с утра до ночи, куда бы он ни обратил свой взор, - и в этом суть и дух моей мести, в том, что он почувствует, как каждый новый день несет ему смертные муки, а сама СМЕРТЬ, НАСТОЯЩАЯ СМЕРТЬ, все ближе и ближе… он предстанет пред ней, когда того пожелаю я!
        Он говорил как вдохновенный безумец. Если хотя бы половину из этого он говорил всерьез - а по его виду и тону сомневаться в правдивости не приходилось! - то Пола Лессинхэма ждало многообещающее будущее; и, в сложившихся обстоятельствах, Марджори тоже. Именно эта промелькнувшая последней мысль заставила меня придержать коней. Либо фанатичного наглеца окоротит сам Лессинхэм или кто-то, кто выступит на его стороне, после чего, если им хватит сил причинить ему вред, вся его страстная речь будет пустым сотрясанием воздуха; либо необходимо предупредить Марджори, что в жизни ее суженого есть по меньшей мере один эпизод, на который, пока не стало слишком поздно, требуется пролить свет. Не может быть и речи о том, чтобы позволить Марджори навсегда связать свою судьбу с судьбой Апостола, не предупредив ее с самого начала, что его, во всех смыслах, преследуют тайны.
        - Какие громкие слова!
        Моя реплика остудила горячую кровь гостя. Он вновь вперил взгляд в пол и скрестил руки на груди.
        - Молю хозяина о прощении. Моей ране не зарасти.
        - Кстати, в чем секрет происшествия, случившегося нынче поутру, - того казуса с тараканом?
        Он тут же поднял глаза.
        - С тараканом?.. Не понимаю, о чем речь.
        - Ну или с жуком?
        - Жук! - Кажется, у него мгновенно сел голос: он просто выдохнул это слово.
        - После твоего ухода мы, на листке бумаги, нашли великолепно выполненный рисунок жука, который, как я полагаю, был оставлен тобой… Scaraboeus sacer, священный скарабей, верно?
        - Не знаю, о чем ты, хозяин.
        - Эта находка оказала довольно необычное воздействие на мистера Лессинхэма. Итак, почему это произошло?
        - Я ничего не знаю.
        - О нет, знаешь - и прежде чем ты отсюда уйдешь, я намерен разобраться в вопросе.
        Мой собеседник дрожал и озирался, выказывая признаки крайней тревоги. Я не сомневался: в том древнем скарабее, столь часто возникающем в неизведанных по сей день тайнах египетской мифологии, имелось нечто, что было просто необходимо узнать, раз мимолетный взгляд на картуш[14 - Картуш - декоративный мотив в виде полуразвернутого, часто с надорванными либо надрезанными краями рулона бумаги, свитка.] с его изображением - а рисунок весьма походил на творения этого рода - произвел столь сильное впечатление на такого хладнокровного человека, как Пол Лессинхэм: его поведение, по моему разумению, говорило само за себя. Я решил, если возможно, дойти до сути прямо здесь и сейчас.
        - Послушай-ка, приятель. Человек я простой и говорю без обиняков - это нечто вроде моей страсти. Ты также, без обиняков, излагаешь мне сведения, меня интересующие, или я применяю против тебя свою магию, а в этом случае, по-моему, весьма вероятно, что тебе очень даже не поздоровится.
        Я потянулся к рычагу и опять продемонстрировал электрический разряд. Он тут же затрясся вдвое сильнее.
        - Хозяин, не знаю, о чем ты.
        - Не лги мне… Ответь, по какой причине при виде изображения на листке Пол Лессинхэм весь позеленел да пожелтел.
        - Спроси его, хозяин.
        - Возможно, позже я именно так и поступлю. Но сейчас тебе держать ответ. Говори или берегись бури.
        Я продолжил электрическое представление. Он гневно взирал на него, будто хотел остановить взглядом. Затем, словно устыдившись собственной трусости, неожиданно предпринял отчаянную попытку подавить свой страх - и преуспел сильнее, чем я ожидал или мне хотелось бы. Он взял себя в руки, призвав достоинство.
        - Я дитя Исиды!
        Я мгновенно понял, что он сказал это не для того, чтобы впечатлить меня, но дабы поднять себе дух.
        - Дитя Исиды?.. Тогда мне очень жаль, что я не могу лично поздравить эту леди с таким отпрыском.
        Стоило мне это произнести, как в его голосе зазвенела сталь, коей до этого не было:
        - Молчать!.. Не ведаешь ты, о чем говоришь!.. Предупреждаю тебя, как когда-то Пола Лессинхэма: остерегайся, не переступай черту. Не уподобляйся ему, внемли мне.
        - И чего я должен остерегаться - жука?
        - Да, жука!
        Если бы меня призвали к присяге, заставляя в присутствии свидетелей, к примеру, в адвокатской конторе, сделать заявление с описанием произошедшего, мне кажется, я бы и под страхом наказания вряд ли начертал на бумаге хотя бы слово. Никто не любит, когда его выставляют дураком либо когда он сам им выглядит; я до сих пор гадаю, действительно ли в том случае «дитя Исиды» пыталось меня одурачить. Видит бог, все, что я видел тогда, представлялось достаточно правдоподобным. Но чем больше с той поры утекает дней, тем сильнее я терзаюсь сомнениями, не было ли это умным манипулированием - так сказать, сверхъестественно изобретательным обманом - и ничем иным. Но если что-то в том и было, то - клянусь честью! - и впрямь есть многое на свете, что и не снилось нашим мудрецам. Это предположение открывает горизонты, непостижимые для здравого смысла.
        Но так как я не под присягой и волен излагать события, как мне заблагорассудится, не опасаясь колес правосудия, то все произошло, кажется, следующим образом.
        Я стоял спиной к столу, а гость был от меня метрах в трех. Горели все лампы, и вряд ли я не мог разглядеть, что творится прямо перед моим носом. Он ответил на мою издевку про жука тем, что повторил мое последнее слово и исчез - точнее, я увидел, как он на моих глазах обрел иную форму. Его свободное одеяние пало, но не успело оно долететь до земли, как из него появилось, или мне показалось, что появилось именно из него, чудовищное создание, похожее на жука, а сам гость пропал. Сразу оговорюсь по поводу размера. Когда я в первый раз увидел это существо, у меня сложилось впечатление, что оно с человека и стоит вроде бы на задних лапках, протянув передние в мою сторону. Но лишь только оно возникло передо мной, как принялось уменьшаться, да так быстро, что не прошло и нескольких секунд, как на полу лежал лишь ворох одежды, а на нем копошился воистину примечательный экземпляр жесткокрылого насекомого. Это был жук, наверное, сантиметров семнадцати толщиной и около тридцати в длину. Его панцирь сверкал ярко-зеленым золотом. Я отчетливо видел сложенные вдоль спины крылья, а так как они были слегка
приподняты, я с секунды на секунду ожидал, что они распахнутся и жук взлетит.
        Я был настолько потрясен - а кто бы не был? - что довольно долгое время никак не мог прийти в себя от изумления. Просто стоял и смотрел. Я знал о легендарных перевоплощениях Исиды, знал историю о вечном жуке, вышедшем из женского лона, и множество других сказаний, но то превращение, коему я сейчас являлся свидетелем, представлялось чем-то новым, чего не найти даже в мифах. Если человек, с которым я только что разговаривал, исчез, то куда он делся? Если это сияющее существо появилось вместо него, то откуда оно взялось?
        Я с такой уверенностью рассказываю это, ибо стоило изначальному удивлению схлынуть, я обрел ясность рассудка. Я чувствовал себя исследователем, случайно наткнувшимся на потрясающее, эпохальное открытие. Я понимал, что должен всецело воспользоваться столь невероятным случаем и напрячь весь свой умственный потенциал. Я не сводил глаз с существа, стремясь запечатлеть его образ в памяти. Полагаю, если бы люди умели снимать изображение с сетчатки - а они когда-нибудь научатся это делать, - получилась бы прекрасная фотография того, что я увидел. Несомненно, это было пластинчатоусое насекомое, один из навозников. Если не брать в расчет его чудовищный размер, то все характерные признаки были налицо: выпуклое тело, большая голова, выступающий клипеус[15 - Клипеус (наличник) - передняя верхняя часть головы насекомых и пауков.]. Более того, гладкость головы и переднеспинки указывали на женскую особь. Столь же несомненно то, что не только размер жука был особенным. Глаза его казались не просто необычайно примечательными, они сверкали, будто изнутри подсвечивались огнем: каким-то неописуемым образом они
напомнили мне моего исчезнувшего гостя. Окраска жука потрясала великолепием: он, словно хамелеон, играл оттенками по собственному желанию. Не менее любопытна была суетливость жука. Он находился в беспрестанном смятении и, будто пытаясь избежать столь пристального осмотра, с каждой секундой вел себя все более и более беспокойно. Как я уже упомянул, мне то и дело казалось, что сейчас он взмоет вверх и начнет кружить по воздуху.
        Все это время я раздумывал, что бы мне такое использовать для поимки насекомого. Я даже не исключал его убийства, и, в общем-то, жалею, что тогда не попытался его прихлопнуть: у меня под рукой лежали десятки предметов, любым из которых я мог бы причинить ему существенный вред; однако в тот момент я видел только один способ заполучить его живым - накрыть большой жестяной канистрой из-под натровой извести. Она как раз стояла на полу слева от меня. Я, по возможности равнодушно, двинулся к ней, ни на миг не спуская взгляда со сверкающего чуда. Стоило мне пошевелиться, как волнение жука ощутимо возросло - он, так сказать, весь завибрировал от дрожи; засверкал всеми цветными чешуйками, будто покрытый множеством призм; принялся расправлять крылья, точно в конце концов решился воспользоваться ими. Схватив жестянку и отбросив ее крышку прочь, я кинулся вперед, не сводя глаз с намеченной жертвы. Крылья жука распахнулись, он должен был вот-вот взлететь, но опоздал. Не успел он оторваться от земли, как оказался под канистрой.
        Оставался он под ней, пожалуй, лишь мгновение. В спешке я споткнулся и, пытаясь не растянуться плашмя на полу, был вынужден отпустить посудину. Но прежде чем руки мои оторвались от нее, она взмыла вверх, и пока я поднимался, жук, паривший в полуметре от меня, распухал и раздувался, пока не обрел прежних внушительных размеров, после чего будто облекся в человеческую форму, и в мгновение ока предо мной предстал, нагим с головы до пят, мой воистину разносторонний восточный друг. Отсутствие одежды открыло один поразительный факт: я глубоко заблуждался в вопросе определения его пола. У меня был не гость, а гостья, и, если судить по краткому взгляду, брошенному на ее тело, отнюдь не старая и не уродливая.
        Ежели сие перевоплощение не изумляет, то дважды два - пять. Самый уравновешенный ученый наверняка утерял бы на время всякую невозмутимость и способность логически мыслить, будь он свидетелем столь скорой перемены, произошедшей под самым его носом. Я не просто лишился способности рассуждать - у меня перехватило дыхание: я мог только стоять, разинув рот. И пока я стоял, женщина, присев, подобрала свое одеяние и начала укутываться в него, после чего ретировалась в сторону двери, ведущей во двор. Завидев этот последний маневр, я в некоторой мере пришел в себя. Резко вскочив, я кинулся, чтобы отрезать ей путь к бегству.
        - Стоять! - закричал я.
        Но она была слишком быстра. Стоило мне приблизиться, как она открыла дверь и выскочила прочь; больше того, она захлопнула ее прямо передо мной. Я так волновался, что довольно долго нащупывал ручку. Наконец я тоже выбежал из дома, но ее уже и след простыл. Правда, мне почудилось, что в дальнем конце двора темная фигура перелезает через ограду, и я ринулся туда с немыслимой скоростью. Вскарабкавшись на стену, я огляделся, но никого не было видно. Я прислушался, не убегает ли кто прочь, но царила тишина. Вся округа была целиком и полностью в распоряжении моего величества. Гостья испарилась. Я понимал, что лишь напрасно потеряю время, если брошусь за ней в погоню.
        Я шел по двору обратно, когда Вудвилль, все еще пребывающий под покровом небес, очнулся и сел. Мое появление, кажется, пробудило его ото сна. Увидев меня, он протер глаза, зевнул и моргнул.
        - Эй, где я? - спросил он не совсем без резона.
        - Ты на земле - святой или проклятой: раздери меня черти, если я знаю, на какой из них! - но ты, брат, здесь.
        - Господи!.. Что это со мной?! Понимаешь, голова раскалывается.
        - Тебе меня ничем не удивить - ни тем, что у тебя есть, ни тем, чего у тебя нет: я уже наудивлялся вдосталь. Все, что тебе нужно, это капелька виски - да и мне тоже… только вот совсем не капелька! В моем случае поможет лишь бутылка, да и ее мало.
        Я подцепил его под руку, и мы направились в лабораторию. А когда вошли, я закрыл дверь, запер ее на замок да еще засов опустил.
        Глава 19. Леди в гневе
        Дора Грейлинг стояла на пороге.
        - Я сказала вашему слуге, что меня не надо сопровождать; к тому же я без тети. Надеюсь, я вам не помешала.
        Помешала - чертовски помешала; и я едва не сообщил ей об этом. Она вошла в комнату, глаза сияли, она лучилась от счастья: даже невзрачные девицы весьма привлекательны в таком настроении.
        - Так я мешаю?.. По-моему, да.
        Не дойдя до меня метра три, она протянула мне руку; я не поспешил сердечно ее пожать, и Дора, покачав головой, состроила гримаску.
        - Что с вами такое?.. Вам нездоровится?
        Она не ошиблась: чувствовал я себя скверно. Так скверно, как может чувствовать себя вполне здоровый человек, и всякий, в ком есть хоть капля проницательности, сразу бы увидел это. В то же время, я не собирался показывать ничего подобного при даме.
        - Благодарю, я совершенно здоров.
        - Тогда, на вашем месте, я бы попыталась избавиться от такого совершенства; немного несовершенства пошло бы вам на пользу.
        - Боюсь, я не из тех, кому вообще что-то идет на пользу: разве я не признался вам в этом вчера?
        - Кажется, вы говорили нечто подобное - весьма любезно с вашей стороны напомнить мне об этом. Но не забыли ли вы кое о чем, что еще мне вчера сказали?
        - Неужели вы и правда думаете, я помню все глупости, срывающиеся с моего языка?
        - Ну спасибо… С меня довольно… Прощайте.
        Она повернулась, будто собираясь уйти.
        - Мисс Грейлинг!
        - Да, мистер Атертон?
        - Что случилось?.. Что я сказал не так?
        - Вы пригласили меня посетить ваш дом сегодня утром - не это ли вы назвали глупостью, сорвавшейся с языка?
        Приглашение успело вылететь у меня из головы, я это понял - и лицо меня выдало.
        - Вы про меня забыли? - Ее щеки вспыхнули, глаза сверкнули. - Простите за недогадливость: я должна была сообразить, что все это притворство и не стоит воспринимать его всерьез.
        Она была на полпути к двери, когда я остановил ее: для этого мне пришлось взять ее за плечо.
        - Мисс Грейлинг!.. Не судите меня строго.
        - Мне приходится… Разве есть на свете что-то хуже, чем незваный - и нежданный - гость?
        - Ну вот, еще и это… Если бы вы знали, сквозь что я прошел со времени нашего с вами вчерашнего разговора, вы бы нашли в себе силы смилостивиться надо мной.
        - Правда?.. Так сквозь что вы прошли?
        Я замешкался. Я, конечно, совсем не намеревался рассказывать ей, что на самом деле случилось ночью. Прежде всего, мне не хотелось выглядеть большим безумцем, чем я уже наверняка был в ее глазах, но в то же время у меня никак не получалось состряпать достаточно правдоподобную историю о деяниях моего ночного посетителя, не оставляющую сомнений в абсолютном здравомыслии рассказчика. Посему я уклонился от ответа - или попытался это сделать:
        - Во-первых… я не спал.
        Действительно - ни секунды. Когда я наконец попал в постель, «в агонии ужасной всю ночь пролежал»[16 - Строка из стихотворения Томаса Гуда «Сон Евгения Арама» (перевод В. Буренина).], страдая от худшего из кошмаров - кошмара человека, мучающегося от бессонницы. Перед моими воспаленными глазами то и дело возникала странная фигура Безымянного существа. Я часто смеялся над рассказами о людях, видевших привидений, - и вот я сделался одним из таких людей. Ощущения мои не стали приятнее, когда мне почти удалось себя убедить, что если только у меня получится сохранить обычное для ученого наблюдателя отношение к предмету, я, по всей вероятности, разгадаю тайну моего восточного друга, и его экземпляр из отряда жесткокрылых будет пришпилен - огромнейшей булавкой! - к куску - к чудовищному куску! - пробки. Было жутко вспоминать, как мы с ним блефовали друг перед другом - в очередной раз доказав, что в подобной игре цивилизация обычно терпит поражение.
        Дора не могла прочесть все это по моему лицу, но она что-то заметила - ее взгляд потеплел.
        - Вы утомлены. - Кажется, она мысленно пыталась найти собственное объяснение происходящему. - Вас что-то беспокоило. - Она оглядела просторную лабораторию. - Вы провели ночь в этой… пещере мудреца?
        - Именно.
        - Ох!
        В ее односложном восклицании таилось много смыслов. Не дожидаясь приглашения, она села в кресло - гигантское и древнее, обтянутое шагреневой кожей и способное вместить полдюжины таких, как она. Скромно приютившаяся в нем девушка выглядела милым воспоминанием, живым и немного осовремененным, о женщинах былых времен. Ее невинные серые глаза, казалось, понимали больше, чем хотели выразить.
        - Как так вышло, что вы забыли о своем приглашении?.. Вы не желали моего прихода?
        - Ничего подобного.
        - Тогда почему забыли?
        - Я не забыл.
        - Не выкручивайтесь… Что-то здесь не так… скажите, что именно… Я пришла слишком рано?
        - Отнюдь нет… вы не могли прийти слишком рано.
        - Спасибо… Когда вы делаете комплимент, даже такой сдержанный, как сейчас, кажется, что вы не обманываете… Я пришла рано… точно, рано, но я все равно хочу пригласить вас на обед. Я сказала тете, что я вернусь домой вместе с вами.
        - Вы слишком добры ко мне, я этого не заслуживаю.
        - Возможно. - Она едва не впала в патетику. - Я думаю, что к некоторым мужчинам женщины относятся лучше, чем они того заслуживают. Не знаю, почему так. Наверное, это им нравится. Как странно! - Вдруг ее голос изменился - стал суше. - Вы забыли, зачем я здесь?
        - Ничуть: я не такой негодяй, каким кажусь. Вы пришли полюбоваться демонстрацией моей милой выдумки для умерщвления собратьев. Однако ситуация такова - нынче я не в настроении: я успел надемонстрироваться по горло.
        - Что это значит?
        - Ну, к примеру, я убил кошку Лессинхэма.
        - Кошку мистера Лессинхэма?
        - Потом едва не покончил с Перси Вудвиллем.
        - Мистер Атертон!.. К чему такие разговоры?
        - Я говорю правду. Стоило мне случайно положить одну вещицу не на свое место, как он чуть не умер - избежал этого почти чудесным образом.
        - Умоляю, перестаньте даже упоминать о подобном… Слышать этого не желаю.
        Я удивленно воззрился на нее.
        - Не желаете?.. Я думал, что вы пришли на это посмотреть.
        - Господи, что вы хотели мне показать?
        - Ну, по меньшей мере мне пришлось бы убить еще одну кошку.
        - Вы полагаете, что я сидела бы и смотрела, как убивают кошку ради… доказательства?
        - Не обязательно кошку, но кого-то мне надо было бы убить: как продемонстрировать смертельные возможности оружия без такого рода экспериментов?
        - Неужели вы вообразили, что я пришла сюда посмотреть, как кого-то убивают?
        - А зачем тогда?
        Понятия не имею, что в данном вопросе могло ее возмутить, однако, заслышав его, она вся заполыхала.
        - Затем, что я дура.
        Я застыл от изумления. То ли она не с той ноги встала, то ли я - то ли оба вместе. Вот сидит она тут и честит меня на чем свет стоит, а я-то, кажется, ни в чем не виноват.
        - Вам нравится потешаться за мой счет.
        - Я бы не посмел. Вы столь опрометчиво судите обо мне.
        У меня не было настроения пререкаться. Я сделал шаг в сторону. Она тут же подскочила ко мне.
        - Мистер Атертон?
        - Да, мисс Грейлинг.
        - Вы на меня сердитесь?
        - С чего бы? Если вам нравится смеяться над моей глупостью, вам и карты в руки.
        - Но вы не глупый.
        - Нет?.. И вам не смешно.
        - Вы не глупый… сами знаете, что нет; это я сглупила, когда попробовала вас в этом убедить.
        - Как вы добры ко мне… Но, боюсь, я плохой хозяин. Хотя вы пришли сюда не за опытами, у меня есть и иные вещи, которые вас, наверное, позабавят.
        - Почему вы продолжаете заноситься передо мной?
        - Заноситься перед вами?!
        - Вы всегда задираете нос… сами знаете, что это так. Иногда я вас почти ненавижу.
        - Мисс Грейлинг!
        - Да! Да! Ненавижу!
        - В конце концов, что в том противоестественного?
        - Все потому, что вы говорите со мной… будто я дитя, а вы… ох, даже не знаю, кто… Ладно, мистер Атертон, очень жаль, но мне пора вас покинуть. Мне чрезвычайно понравился этот визит. Остается лишь надеяться, что я не показалась вам слишком навязчивой.
        Она вылетела - «вылететь» это единственно подходяще здесь слово! - прочь из комнаты, прежде чем я успел ее остановить. Я нагнал ее в коридоре.
        - Мисс Грейлинг, умоляю вас…
        - Пожалуйста, не надо меня умолять, мистер Атертон. - Она встала как вкопанная и повернулась ко мне. - Я сама найду выход, как уже нашла вход, однако, если это сейчас невозможно, не будете ли вы столь любезны хотя бы не разговаривать, пока я не покинула ваш дом?
        Подобного грубого намека было достаточно даже мне. Я молча проводил ее до крыльца; без единого слова отрясла она прах дома моего с ног своих.
        Ох и натворил я дел. Я думал об этом, пока стоял у двери и смотрел ей вслед: удалялась Дора с такой огромной скоростью, что я не осмелился спросить, не кликнуть ли ей извозчика.
        Мне начало казаться, что это как раз тот случай, когда, мягко говоря, необходимо прогуляться по набережной; я только-только вернулся в дом одеться потеплее, как подъехал экипаж, из которого вышел старый Линдон.
        Глава 20. Удрученный отец
        Мистер Линдон был взволнован: по нему сразу видно, когда это так, потому что, волнуясь, он начинает потеть, а как только он вышел из экипажа, то сразу снял шляпу и принялся вытирать платком ее подкладку.
        - Атертон, мне надо с вами поговорить… очень серьезно… где-нибудь без свидетелей.
        Я сопроводил его в лабораторию. У меня правило не принимать в ней гостей; это все же мастерская, а не игровая - там принято уединяться, однако с недавних пор все мои порядки превратились в пустой звук. Стоило Линдону очутиться внутри, как он начал пыхтеть и нервничать, утирать лоб и выпячивать грудь, будто его распирало от чувства собственной важности. Затем он заговорил во всю мощь своего голоса, отнюдь не тихого:
        - Атертон, я… я всегда видел в вас как бы… сына.
        - Вы очень добры.
        - Всегда считал вас человеком… рассудительным; таким, что даст разумный совет, когда тот… весьма… и весьма желателен.
        - Это тоже очень любезно с вашей стороны.
        - И посему я не стану просить извинения за то, что пришел к вам в… как бы это сказать… в тяжкое для моего семейства время, в тот час в истории Линдонов, когда совершенно необходимы… необходимы деликатность и здравый смысл.
        На сей раз я удовлетворился кивком. Я уже предвидел, к чему идет дело; так сложилось, что мне легче сохранять ясность ума в беседах с мужчинами, а не с женщинами: с первыми мне намного легче понять, на каких позициях я стою.
        - Что вам известно об этом типе, о Лессинхэме?
        Я знал, что Линдон заговорит о нем.
        - Не больше, чем остальному миру.
        - А что о нем известно остальному миру?.. Таков мой вопрос! Крикун, ханжа, пустозвон, выскочка - вот что о нем знает весь мир. Этот человек - политический авантюрист: в погоне за славой, сомнительной и преступной, потакает прихотям своих соотечественников. Он начисто лишен достоинства, совершенно беспринципен, ему чужды всякие устремления настоящего джентльмена. Что вы знаете о нем, помимо этого?
        - Я не готов допустить, что вообще был в курсе изложенного вами.
        - Ну нет, все это для вас не ново!.. не мелите ерунду!.. вам по нраву покрывать этого типа! Я от своих слов не отказываюсь - никогда не отказывался и не собираюсь… Что вам известно о нем самом, а не о его политической карьере: что вы знаете о его семье… о личной жизни?
        - Хорошо… знаю я не очень много.
        - Ну конечно!.. все мало что о нем знают! Этот человек как гриб - точно, как поганка! - выскочил откуда-то однажды ночью, не иначе, как из грязной канавы… Так-то, сударь, ему не только ума не достает, он и вести себя не умеет, даже притвориться не в силах.
        Линдон довел себя до исступления, и лицо его покрылось не слишком приятной на вид мешаниной алых и пурпурных пятен. Он бухнулся в кресло, разбросал полы пальто, раскинул руки и продолжил начатое:
        - Семейство Линдонов представлено на данный момент одной юной… леди… моей дочерью, сэр. По ней судят обо мне, и ее долг следить за тем, чтобы обо мне не судили превратно, - так-то, сударь! Больше того, но это пусть останется между нами, сэр, она обязана выйти замуж. Мое состояние только мое, и мне не хотелось бы, чтобы его заполучил по той или иной причине один из моих братцев. Ума у них не палата, и… и мне, как ни крути, родство с ними чести не делает. Дочь моя, сэр, может выйти замуж за кого угодно - как ей будет угодно! В Англии не найдется никого, ни пэра, ни сэра, кто не оценил бы чести взять ее в жены… Я так ей и сказал… да, сударь, так и сказал ей, хотя вы… вы наверняка подумали, что уж ей-то и говорить об этом не требуется. Однако что, по-вашему, она сделала? Она… она взяла и… не могу сдержаться и не назвать это так… взяла и связалась с этим типом, с Лессинхэмом!
        - О нет!
        - Говорю вам, да!.. богом клянусь, такого я не желал. Я… я не раз предупреждал ее, что он негодяй; приказывал… приказывал ей забыть про него раз и навсегда. Но, как… как вы видели вчера вечером в Парламенте… перед всеми членами Палаты общин, после всего пустого вздора, что он нес там, без единого проблеска здравого смысла или предложения, способного… способного выдержать критику, она вдруг ушла с ним, так нарочито и… позорно взяв его… под руку, тем самым презрев… да, презрев собственного отца… Как чудовищно для родителя - для отца! - терпеть подобное обращение от своего отпрыска.
        Бедолага до блеска натирал лоб носовым платком.
        - Пришел я домой и… и высказал ей все, что думаю… уж поверьте мне на слово… рассказал, что думаю о нем… я с ней не миндальничал. Бывают в жизни случаи, когда надо говорить начистоту - и это один из них. Я раз и навсегда запретил ей приближаться к этому типу, даже показывать, что узнала его, если на улице вдруг встретятся. Я совершенно серьезно объяснил ей, что он законченный негодяй - вот так и не иначе! - что он замарает всякого, кто коснется его хоть предлинным шестом… И что, вы думаете, она ответила?
        - Не сомневаюсь, что обещала слушаться вас.
        - Как же, сударь!.. Боже ты мой!.. Вот как, оказывается, вы ее знаете!.. Она сказала, и, клянусь всем святым, по тому, как она это сделала и… чем продолжила, всякий бы подумал, что это она мать, а я ее дитя - она сказала, что я… я ее огорчаю, что она во мне разочаровалась, что времена нынче не те… да, сударь, времена переменились!.. что в наши дни родители не русские крепостники, нет, сэр, - отнюдь не крепостники!.. Сказала, ей жаль, что ей приходится идти мне наперекор, да, сэр, так вот она выразилась, ей жаль, что она мне наперекор пойдет, но вопрос решен, она не откажется от столь долгой и ценной для нее дружбы просто из-за моих… моих необоснованных предрассудков… и… и… и… короче говоря, она послала меня к черту, сударь!
        - А вы…
        Я чуть не спросил, пошел ли он, - но вовремя сдержался.
        - Давайте взглянем на все это как люди светские. Что вы имеете против Лессинхэма, если не считать его политических воззрений? - спросил я.
        - В том-то и дело, что ничего такого я не знаю.
        - Но разве это в некотором смысле не говорит в его пользу?
        - Не понимаю, с чего вы это взяли. Я… я не стану скрывать от вас, что навел… кое-какие справки. Он не был членом Парламента в течение шести лет, хотя сейчас там повторно - выскочил, точно черт из табакерки. В первый раз он избирался в Гарвиче[17 - Гарвич (в современном звучании Харидж) - город-порт в Эссексе.] - округ от него не отказался, и много же хорошего он ему принес! - но как вышло, что он начал представлять это место и где он был до избрания, кажется, никто не имеет ни малейшего понятия.
        - Разве он не был известным путешественником?
        - Никогда об этом не слышал.
        - Не изучал ли он Восток?
        - Это он вам рассказал?
        - Нет… просто интересуюсь. Ну, по-моему, раз ничего плохого о человеке неизвестно, дело оборачивается в его пользу!
        - Милый мой Сидней, не говорите вздор. Это всего-навсего доказывает, что сам он никто и из себя ничего не представляет. Был бы он кем-то выдающимся, мы бы о нем хоть что-нибудь слышали - хорошее или плохое. Я не хочу, чтобы моя дочь вышла замуж за человека, который… который… возник из ниоткуда, и все это просто потому, что мне нечего ей возразить. Ч-ч-ч-ч-черт побери, да я б ее скорее за вас отдал.
        Стоило ему это произнести, как сердце мое гулко забилось. Мне пришлось спрятать глаза.
        - Боюсь, об этом не может быть и речи.
        Он прервал свою тираду и покосился на меня.
        - Почему?
        Я почувствовал, что если не буду следить за языком, то мне конец - к тому же, вероятно, судя по его настроению, конец и Марджори.
        - Дорогой мой Линдон, не в моих силах выразить, как я вам благодарен за ваше предположение, но мне остается лишь повторить, что - к несчастью - ни о чем подобном не может быть и речи.
        - Не понимаю, по какой причине.
        - Так вышло.
        - Вы… вы достойная партия, верьте мне на слово.
        - Боюсь, так и есть.
        - Я… я хочу, чтобы вы сказали моей дочери, что Лессинхэм отпетый негодяй.
        - Я понял… Но осмелюсь предположить, что если мне придется использовать то влияние, которое, по вашему мнению, я имею на мисс Линдон, наилучшим образом и не потерять его, вряд ли у меня получится изложить факты яснее, чем это делаете вы.
        - Мне все равно, как вы все изложите: излагайте как угодно. Только… только я хочу, чтобы после вашего разговора она возненавидела этого типа; я… я… я хочу, чтобы вы расписали его во всей красе; честно… честно говоря, я мечтаю, чтобы вы его раздавили.
        Пока Линдон продолжал сражение со своим языком и каплями пота на лбу, вошел Эдвардс. Я повернулся к нему:
        - В чем дело?
        - Мисс Линдон, сэр, желает увидеться с вами - наедине и немедленно.
        В ту минуту мне показалось, что явилась она немного не вовремя, а вот Линдон пришел в восторг. Он принялся запинаться и заикаться:
        - Т-т-то что надо!.. л-л-лучше и быть не могло!.. п-п-приглашайте ее сюда! М-м-меня спрячьте… все равно, где… за ширму! В-в-влияние на нее используйте; п-п-поговори-те с ней хорошенько; с-с-скажите все, как я велел; а в… в… в нужный момент я выйду, и потом… потом будет странно, если мы все не уладим.
        Это предложение ошеломило меня.
        - Но, дорогой мой мистер Линдон, боюсь, я не могу…
        Он оборвал меня:
        - Она уже близко!
        Не успел я опомниться, как он скрылся за ширмой: я никогда не подозревал, что он так проворен! - только-только я рот открыл его окликнуть, как в комнату вошла Марджори. В ее осанке, лице и глазах было нечто такое, от чего мое сердце неистово забилось: она выглядела так, будто вся жизнь изменилась и радость покинула ее.
        Глава 21. Ужас в ночи
        - Сидней! - воскликнула она. - Я так рада наконец вас увидеть!
        Может, она и была рада - а вот я в тот момент не считал себя готовым разделить эту радость с ней.
        - Я предупреждала вас, что, если меня постигнет беда, я приду к вам, и… несчастье случилось. Такое престранное.
        У меня все тоже было престранно - и обескураживающее. Вдруг мне в голову пришла идея, как перехитрить ее подслушивающего отца.
        - Пойдемте в гостиную, там вы мне все расскажете.
        Марджори отказалась перемещаться:
        - Нет… я расскажу все здесь. - Она огляделась, что показалось мне весьма подозрительным. - Именно в таких местах делятся историями, похожими на мою. Здесь необычно.
        - Но…
        - Никаких «но»! Сидней, не мучайте меня… я не хочу никуда идти… разве вы не видите, что я загнана в угол?
        Она уже успела сесть в кресло, но после этих слов поднялась, взмахнула перед собой руками, выказывая чрезвычайное волнение: движения ее были столь же нервными, как и речь.
        - Что вы на меня так смотрите? Думаете, с ума сошла?.. Мне и самой так кажется… Сидней, могут ли люди неожиданно лишаться рассудка? Вы человек разносторонний и даже немного врач, пощупайте мой пульс - вот! - и скажите, не больна ли я!
        Я взял ее за запястье: сердце быстро билось, но я и без того видел, что ее лихорадит. Я подал ей стакан. Она подняла его на уровень глаз:
        - Что это?
        - Лечебный отвар моего приготовления. Вы, наверное, никогда этого не замечали, но временами в голове моей буря. Я пью его в качестве успокоительного. Вам он не повредит.
        Она выпила все до дна.
        - Мне уже полегчало - да, полегчало; вы настоящий доктор… Ладно, Сидней, надо мной едва не разразилась гроза. Вчера вечером папa запретил мне разговаривать с Полом Лессинхэмом - и это только прелюдия.
        - Вот-вот. Мистер Линдон…
        - Да, мистер Линдон… мой папa. По-моему, мы едва не поссорились. Знаете, он говорил какие-то несусветные вещи… но он всегда такой… склонен говорить несуразицу. Он лучший отец на свете, но… не в его характере любить по-настоящему умных людей; этот старый добрый сухарь-тори никогда таких не привечал; я всегда считала, что именно поэтому он так к вам привязан.
        - Благодарю, вероятно, поэтому, хотя подобная причина никогда не приходила мне в голову.
        С самого появления Марджори у меня, я только и делал, что думал о сложившейся ситуации. Взвесив все, я пришел к выводу, что ее отец, пусть он и скрывается за ширмой, имеет не меньше прав услышать мнение дочери, чем я, к тому же не исключено, что горькая истина из ее уст поможет прояснить ситуацию. Вряд ли это ухудшит жизнь девушки. Я не имел ни малейшего понятия, что было настоящей целью ее визита.
        Она, как мне показалось, неожиданно сменила тему:
        - Рассказывала ли я вам, что произошло вчера утром… о случае с незнакомцем?
        - Ни слова не проронили.
        - Значит, только собиралась… Мне сейчас кажется, что это он накликал несчастье. Нет ли какого-нибудь суеверия, связанного с бедами, что обрушиваются на того, кто приютит бездомного бродягу?
        - Надеюсь, что нет, иначе человечности конец.
        - Я думаю, что есть… чувствую, что не может не быть… Ладно, слушайте, что стряслось. Вчера утром перед завтраком - между восьмью и девятью часами, если быть точной, - я выглянула в окно и увидела, что на улице толпится народ. Я послала Питера узнать, в чем дело. Он вернулся и рассказал, что там упал человек. Я вышла взглянуть на несчастного. В самом сердце толпы на земле лежал мужчина, и если бы не изорванная в клочья тряпка, когда-то, по-видимому, бывшая плащом, он оказался бы совершенно голым. Его всего покрывала грязь, и пыль, и кровь - жуткое зрелище. Знаете, я когда-то проходила краткий курс первой помощи пострадавшим, и мне подумалось, что раз вроде бы никто желания вмешаться не выражает, а человек все равно что при смерти, я могу попробовать применить знания на практике. Я тут же опустилась рядом с ним на колени; как вы думаете, что он мне сказал?
        - Спасибо.
        - Не угадали… Странным, треснувшим голосом он прохрипел: «Пол Лессинхэм». Я ужасно перепугалась. Я услышала, как совершенно незнакомый человек, в таком состоянии и именно таким образом, произносит имя Пола - передо мной, а не кем-то другим! - и это ошеломило меня. Полицейский, придерживающий его голову, заметил: «Он в первый раз что-то сказал. Я-то думал, он умер». Незнакомец заговорил опять. По телу его прошла судорога, и он вскрикнул, невероятно искренне и громко, так, что вопль достиг ушей всех на улице: «Берегись, Пол Лессинхэм, берегись!» Наверное, это глупо с моей стороны, но сложно описать, как на меня подействовало все вместе взятое: его слова и то, каким манером они были сказаны. Ну, не буду вдаваться в подробности; я приказала принести его в наш дом, искупать и уложить в постель, а сама послала за доктором. Врач не смог ничем помочь. Он сообщил, что незнакомец, кажется, страдает от некоего каталептического припадка; по-моему, он, как и я, счел этот случай весьма любопытным.
        - Вы рассказали отцу, что у вас в хозяйстве прибавление?
        Она взглянула на меня - удивленно.
        - Видите ли, если у вас такой отец, как мой, - ответила она, - не стоит выкладывать ему все сразу. Есть случаи, когда необходимо повременить.
        Мне подумалось, что старому Линдону будет полезно услышать подобное мнение.
        - Вчера вечером, после того, как мы с папa обменялись кое-какими любезностями - надеюсь, что они удовлетворили его, так как все обернулось не в мою пользу, - я пошла навестить больного. Мне сказали, что за все время он ничего не выпил и не съел, просто лежал и молчал. Однако стоило мне приблизиться к кровати, как он начал проявлять признаки возбуждения. Приподнявшись на подушке, он заговорил, как будто выступая перед обширным собранием; мне не передать то жуткое впечатление, какое производили его голос и лицо: «Пол Лессинхэм!.. Берегись!.. Жук!..»
        Я вздрогнул, услышав это.
        - Вы уверены, что он сказал именно так?
        - Это совершенно точно. Полагаете, я смогу это забыть, особенно после того, что случилось дальше? Его слова и сейчас звенят у меня в ушах… они неотступно меня преследуют.
        Она руками закрыла лицо, словно стараясь отгородиться от чего-то перед ее глазами. Я сильнее и сильнее убеждался, что необходимо разузнать о связи Апостола с его восточным другом все от и до.
        - Вы не могли бы описать незнакомца, этого вашего больного?
        Я не был уверен, правильно ли догадался, кто этот джентльмен; ее слова развеяли сомнения, но вместе с тем поставили передо мной иные загадки.
        - Кажется, ему за тридцать, но нет сорока. У него светлые волосы и неухоженные рыжеватые бакенбарды. Он очень худой, одна кожа да кости; доктор говорит, он голодал.
        - Значит, светловолосый с рыжеватыми бакенбардами. Вы уверены, что они не накладные?
        Она распахнула глаза.
        - Конечно, они настоящие. С чего бы им быть другими?
        - Он не показался вам… иностранцем?
        - Точно нет. Выглядит он как англичанин, да и говорит так же, и, скажу я вам, он не из низов. Не буду отрицать, есть в его речи, в том, что я слышала, нечто очень странное, необычное, но не чужеземное. Если он и страдает от каталепсии, то от такой, что мне в новинку. Вы когда-нибудь сталкивались с ясновидцами? - Я кивнул. - Мне кажется, он в некоем трансе. Доктор, конечно, посмеялся, когда я это при нем предположила, но мы-то знаем, что за птицы эти врачи, и я по-прежнему думаю, он в именно таком состоянии. Когда он заговорил вчера вечером, мне почудилось, что он находится, как это принято называть, под гипнозом, и что тот, кто его загипнотизировал, заставляет его говорить против воли: слова срывались с его губ, как будто нечто мучительно их выдавливало.
        Обладая определенными знаниями, я поразился, к какому замечательному умозаключению она сумела прийти благодаря одной только интуиции; тем не менее я решил не показывать ей, что это так.
        - Милая моя Марджори!.. вы же гордились тем, на каком коротком поводке держите свое воображение!.. не позволяйте себе делать скоропалительных выводов!
        - Неужели сам факт того, что я горжусь этим, не подтверждает мою неспособность говорить что-то наобум; как же вы не понимаете? Послушайте. Когда я ушла от одра того несчастного, предварительно послав за сиделкой и поручив ей ухаживать за ним, и вернулась в свою спальню, мною овладела абсолютная уверенность в том, что над Полом нависла ужасная, непостижимая, но от этого не менее реальная опасность.
        - Не забывайте, вечером вы переволновались, к тому же повздорили с отцом. Слова больного стали кульминацией произошедшего.
        - Именно так я все себе объяснила… точнее, старалась себе внушить, потому что, хотя это нехарактерно для меня, я потеряла способность рассуждать логически.
        - Определенно.
        - А вот и нет… по крайней мере не в том смысле, что вы вкладываете в это слово. Сидней, вы можете надо мной смеяться, но меня посетило совершенно неописуемое ощущение, едва ли не осознание, что я нахожусь рядом с чем-то сверхъестественным.
        - Чепуха!
        - Вовсе нет, хотя жаль, что это не так. Как я уже сказала, я не сомневалась, ни капли не сомневалась, что Полу угрожает страшная опасность. Я не знала, какая, но была убеждена, что это нечто кошмарное, нечто такое, от чего тут же бросает в дрожь. Я хотела кинуться ему на помощь, даже не раз пыталась сделать это; но не могла, знала, что не могу: у меня не получалось и пальцем пошевелить ради его спасения… Ничего не говорите… дайте мне закончить!.. Я убеждала себя, что это нелепо, но сама себе не верила; глупо это или нет, но в комнате со мной находилось что-то ужасное. Я опустилась на колени и принялась молиться, но дар речи покинул меня. Я пыталась попросить Бога снять бремя с моего разума, но желания мои не складывались в слова, язык мой парализовало. Не знаю, сколько это продлилось, и наконец я поняла, что по какой-то причине Господь оставил меня бороться в одиночестве. Итак, я поднялась, разделась и легла в постель - и тут случилось самое худшее. В первом приступе страха я успела отослать горничную прочь, опасаясь и, кажется, стыдясь, что она увидит мой испуг. Теперь я бы все на свете отдала,
чтобы позвать ее обратно, но я была беспомощна, не могла даже позвонить в колокольчик. Так вот, как я упомянула, я отправилась в постель…
        Она замолчала, словно собираясь с мыслями. Слушать ее и думать о страданиях, ею перенесенных, было для меня нестерпимой мукой. Я отдал бы что угодно, лишь бы сжать ее в объятиях и отогнать все страхи. Я знал, что истеричность ей чужда и ее не так легко ввести в заблуждение, и, пусть это прозвучит невероятно, я был глубоко убежден, что даже самые дикие подробности ее рассказа являлись правдой. Выяснить, что именно лежит в их основе, было задачей, которую мне предстояло решить любой ценой и в кратчайшие сроки.
        - Вы помните, что всегда смеялись над моей боязнью… тараканов, а появление майских жуков по весне вечно приводило меня в ужас. Как только я легла, я почувствовала, что в комнате что-то в этом роде.
        - В каком роде?
        - Там был какой-то… жук. Я слышала, как шелестят его крылья; слышала, как он жужжит; ощущала, что он кружится у меня над головой; спускается все ниже и ниже, приближаясь ко мне. Я спряталась; нырнула с головой под одеяло - затем почувствовала, как он шлепнулся сверху на белье. Ох, Сидней! - Она придвинулась. При виде ее побелевших щек и испуганных глаз сердце мое обливалось кровью. Голос ее казался эхом его привычного звучания. - Оно преследовало меня!
        - Марджори!
        - Оно пролезло между простынями.
        - Вам это померещилось!
        - Ничего подобного. Я слышала, как оно рыскает по одеялу в поисках прохода, а затем оно поползло ко мне. Я почувствовала его у себя… на лице… Оно до сих пор там.
        - Где?
        Она подняла указательный палец левой руки.
        - Там!.. Не слышите, как оно жужжит?
        Она принялась вслушиваться. Я последовал ее примеру. Это может показаться странным, но я тоже уловил, как жужжит какое-то насекомое.
        - Да это пчела, крошка, она влетела в открытое окно.
        - Хотела бы я, чтобы это оказалось просто пчелой, но… Сидней, неужели вы не ощущаете некое присутствие зла? Разве не желали бы вы выбраться отсюда, вернуться в лоно Господа?
        - Марджори!
        - Молитесь, Сидней, молитесь!.. А я не могу!.. Не знаю причины, но не могу!
        Она обвила руками мою шею и в порыве безумного волнения прижалась ко мне. Я тоже чуть было не поддался ее неистовому возбуждению. Это было так непохоже на Марджори: я бы жизнь положил за то, чтобы избавить ее от мук. Она неустанно повторяла одно и то же, будто что-то ее принуждало к этому.
        - Молись, Сидней, молись!
        Наконец я подчинился ей. Это, по крайней мере, не должно было повредить нам - ни разу не слышал о ком-то, кто пострадал от молитвы. Я начал читать «Отче наш» - впервые за долгие годы. Пока священные слова, довольно неуверенно, сходили с моих губ, я заметил, что Марджори перестала дрожать. Стала спокойнее. Когда наконец я достиг последней строки «да избавь нас от лукавого», она отпустила меня и упала на колени у моих ног, произнося со мною хором:
        - Ибо Твое есть Царство и сила и слава во веки. Аминь.
        Молитва отзвучала, мы оба смолкли. Она - со склоненной головой и сцепленными ладонями; я - с затрепетавшими сердечными струнами: уже много-много лет не ощущал я подобного, это было едва ли не материнское прикосновение; смею признаться, что иногда она и впрямь протягивает мне руку, оттуда, со своего места промеж ангелов, дабы смягчить мое сердце, и ничего подобного я более не знаю. Средь затянувшегося молчания я случайно перевел взгляд и обнаружил, что из своего укрытия за ширмой за нами подглядывает старик Линдон. Его крупное красное лицо так вытянулось от изумления и замешательства, что я, остро прочувствовав всю нелепость ситуации, с большим трудом удержался от смеха. Судя по всему, наш вид ничуть не разогнал туман в его голове, ибо он принялся заикаться, вероятно, думая, что шепчет:
        - Она что… ум-ма л-л-лишилась?
        Прошептал - наверное, прошептал - он это так, что его дочь не могла не услышать вопроса. Марджори вздрогнула; подняла голову; вскочила на ноги; повернулась - и увидела отца.
        - Папa!
        Вдруг ее батюшкой овладел неуемный приступ заикания:
        - К-к-какого ч-ч-черта ту-тут п-п-происходит?
        Ее ответ оказался достаточно откровенен - полагаю, что ее родитель нашел его ясным до рези в глазах:
        - Это мой черед спрашивать, что тут происходит! Неужели вы могли - все время - действительно прятаться за этой… ширмой?
        Если я не ошибаюсь, под прямым взглядом дочери старик сыграл труса - и попытался прикрыться взрывом страстей:
        - Не… не смей г-говорить со мной по-подобным мане-ром, ты не-неблагодарная девчонка!.. Я тебе отец!
        - Конечно, вы мой отец, хотя до этой минуты я не подозревала, что мой отец способен тайком подслушивать.
        От ярости он онемел - или во всяком случае предпочел заставить нас поверить, что продолжает молчать именно по этой причине. Тогда Марджори повернулась ко мне - и, честно говоря, такого я желал меньше всего на свете. Смотрела она на меня совершенно по-иному, чем за миг до того: она стала не просто вежливой, она стала ледяной.
        - Должна ли я сделать вывод, мистер Атертон, что все здесь происходило с вашего согласия? Что вы терпеливо выслушивали, как я без всяких ограничений изливаю вам душу, и - каждую секунду - знали, что за ширмой прячется человек?
        Внезапно я остро осознал, что сыграл свою роль в этом подлейшем обмане, и мне захотелось вышвырнуть старого Линдона в окно.
        - Не я все это затеял. Имей я такую возможность, я бы принудил мистера Линдона встретить вас лицом к лицу, когда вы пришли сюда. Но ваш несчастный вид заставил меня потерять голову. И, справедливости ради, вспомните, как я попытался увести вас в другую комнату.
        - Но я вроде бы не припоминаю ни единого намека на то, что я должна последовать за вами по определенной причине.
        - Вы мне и слова вставить не дали.
        - Сидней! У меня в мыслях не было, что вы способны сыграть со мной такую шутку!
        Когда она сказал это - и каким тоном! - женщина, которую люблю! - я был готов размозжить себе голову о стену. Что я за скотина так подло с ней поступать!
        Поняв, что я разбит, она опять повернулась лицом к отцу, спокойная, холодная, в еличественная: совершенно неожиданно она вновь стала Марджори, которую я знал. Отец и дочь вели себя абсолютно по-разному. Если забыть про внешние черты, их несходство изумляло, и что бы там ни случилось далее, было ясно, что пострадает старик.
        - Я надеюсь, папa, сейчас вы меня уверите, что это всего лишь недоразумение и что вы не имели ни малейшего намерения подслушивать у замочной скважины. Что бы вы подумали - и сказали, - если бы я попробовала шпионить за вами? Я всегда полагала, что мужчины очень щепетильны в вопросах чести.
        Старый Линдон только и мог, что лопотать: ему явно не хватало сноровки обмениваться репликами с острой на язык девицей.
        - Н-не разговаривай со мной т-так, девчонка!.. П-по-моему, ты сошла с ума! - Он обратился ко мне: - Ч-что за чепуху она тут перед вами несла?
        - Что именно вы имеете в виду?
        - Того дря-дрянного жука и Б-Бог знает что еще… б-больные и ж-жуткие фантазии… н-начиталась бульварных книжонок!.. Никогда не думал, что мое дитя может п-пасть так низко!.. Итак, Атертон, прошу ответить мне начистоту… что вы думаете о ребенке, ведущем себя подобным образом? Кто способен п-притащить в дом безымянного бродягу и скры-скрыть это от отца? И з-заметьте, это не все! даже бродяга предупреждает ее, что Лессинхэм н-негодяй!.. Ну, Атертон, скажите, что вы думаете о девочке, которая так поступает? - Я пожал плечами. - Я… я прекрасно знаю, что вы н-на самом деле о ней думаете… не бойтесь, говорите, на нее внимания не обращайте.
        - Ну же, Сидней, смелее.
        Я видел, как зажглись ее глаза: она вся, надо сказать, засияла в лучах отцовского недовольства.
        - Давайте послушаем, что вы о ней думаете, к-как ч-человек просвещенный!
        - Сидней, давайте, выкладывайте!
        - Кем вы ее считаете в глубине… в глубине своей души?!
        - Да, Сидней, что там у вас в глубине души?
        Барышня прямо-таки источала бессердечную любезность - она потешалась надо мной. Отец повернулся к ней, будто бы во гневе:
        - Н-не смей говорить, когда к тебе не обращаются! Атертон, я… я надеюсь, что не обманулся в вас; н-надеюсь, вы тот, кем я… я вас считаю; что вы охотно и… и с готовностью сыграете роль ч-честного друга для этой за-запутавшейся дурочки. С-сейчас не время м-миндальничать, с-сейчас время говорить прямо. Скажите этой… этой слабоумной девице, как на духу, является или нет Пол Лессинхэм подлым негодяем.
        - Папa!.. Вы считаете, что мнение Сиднея или ваше мнение могут повлиять на положение вещей?
        - Слышите, Атертон, скажите этой несчастной правду!
        - Милый мой мистер Линдон, я уже говорил вам, что про мистера Лессинхэма мне не известно ничего такого, чего бы не знал весь мир.
        - Именно… Весь мир знает, что он несчастный авантюрист, задумавший окрутить мою дочь.
        - Раз вы на меня так давите, я вынужден сказать, что, по-моему, вы употребляете излишне крепкие выражения.
        - Атертон, мне… мне стыдно за вас!
        - Видите, Сидней, даже папa за вас стыдно; теперь мы с вами не станем считаться… Дорогой папочка, если мне будет позволено говорить, то я заявлю, что мне известна правда, только правда и ничего, кроме правды… То, что мистер Лессинхэм человек больших талантов, не обсуждается… с вашего дозволения, отец! Он гений. Человек достойный. У него высокие амбиции и благороднейшие цели. Он посвятил всю свою жизнь улучшению условий существования тех сограждан, кому повезло меньше, чем нам. Как по мне, так ради этого стоит работать. Он попросил меня разделить с ним жизненный труд, и я согласилась сделать это по первому его призыву. И я не отступлюсь. Я не думаю, что все происходившее с ним ранее безупречно. У меня нет иллюзий на сей счет. А кто из нас не таков? Кто из нас может заявить, что безгрешен? Даже члены аристократических семейств временами прячутся за ширмами. Но я уверена, что он лучший из всех знакомых мне людей, я убеждена, что никогда не встречу того, кто его превзойдет, и я благодарю Бога, что мистер Лессинхэм тоже во мне что-то нашел… До свидания, Сидней… До скорой встречи, папa.
        Она попрощалась с нами легчайшим кивком и направилась прямо к двери. Линдон хотел ее остановить.
        - Н-не уходи, т-т-т-ты…
        Но я поймал его за руку.
        - На вашем месте я бы отпустил ее. Вряд ли стоит умножать сказанное.
        - Атертон, в-вы разочаровали меня. Вы… вы сделали все не так, как было нужно. Я обратился к вам за поддержкой, н-но не получил ее.
        - Милый мой Линдон, сдается мне, ваш способ заставить юную леди свернуть с избранного ею пути лишь разозлил ее и укрепил желание упрямо идти дальше.
        - П-проклятые бабы! К-катись они все к чертям! С-скажу вам по с-секрету, в-временами ее мамаша была ведьмой, и дь-дьявол меня раздери, если дочка не похуже будет… Что за вздор она здесь несла? С ума сошла, что ли?
        - Нет… не думаю.
        - Никогда не слышал ничего подобного, даже кровь в жилах застыла. Что не так с этой девчонкой?
        - Ладно… простите, что я это говорю, но, по-моему, вы плохо разбираетесь в женщинах.
        - Н-не разбираюсь, д-да и не х-хочу разбираться.
        Я помедлил, но все же решился приврать - ради Марджори.
        - Марджори девушка нервная… необыкновенно чувствительная. Ее воображение мгновенно разгорается. Вероятно, вчера вечером вы разволновали ее до предела. Вы сами слышали, как она впоследствии страдала. Вы же не хотите, чтобы кругом говорили, что вы довели дочь до приюта для умалишенных.
        - Я… господи, нет! Я… я пошлю за врачом, как только доберусь до дома, я… я найму лучших докторов города.
        - Ничего подобного вы не сделаете… это только усугубит положение. Что вам на самом деле необходимо, так это стать терпимее и оставить ее в покое… А что касается отношений с Лессинхэмом, то есть у меня подозрение, что не все так гладко, как ей видится.
        - Это вы о чем?
        - Ни о чем. Мне лишь хочется донести до вас мысль, что пока у меня не будет новостей, вам лучше предоставить всему идти своим чередом. Пусть поступает, как ей нравится.
        - Разрешить девчонке творить что угодно! Д-да разве она т-так всегда не п-поступала? - Он бросил взгляд на часы. - Ох, полдня прошло! - Он поспешил к выходу, я последовал за ним. - У нас в клубе заседание комитета, о-очень важное! Они неделями кормили нас хуже некуда, вы такого и не пробовали… ж-желудок мой расстроен, я… им так и скажу, что если… все останется по-прежнему, врача… врача они мне сами оплатят… А что до того типа, до Лессинхэма…
        Он произнес это, открывая входную дверь, а за ней на крыльце стоял «этот тип» Лессинхэм собственной персоной. Видели бы вы Линдона! Но Апостол и глазом не моргнул. Просто протянул руку.
        - Доброе утро, мистер Линдон. Что за чудесный денек!
        Линдон спрятал свою руку за спину - поступка глупее он совершить не мог.
        - Мистер Лессинхэм, с этой минуты и впредь я вас не знаю и не собираюсь узнавать где-либо при встрече, и то, что я говорю, относится в равной мере ко всем членам моей семьи.
        В шляпе, съехавшей на затылок, Линдон сошествовал с крыльца, надутый, как индюк.
        Глава 22. Преследуемый
        Лессинхэм не выдал ни малейшего признака замешательства, будто получать столь неучтивые отказы со стороны потенциального тестя было для него делом самым обычным. Насколько я мог судить, он вообще не обратил внимания на происшествие и вел себя, словно ничего не случилось. Просто подождав, пока мистер Линдон отойдет от крыльца на приличное расстояние, он повернулся ко мне и спокойно заметил:
        - Вероятно, я опять не вовремя… Позволите?
        Один его вид привел меня в крайнее негодование, и на какую-то долю секунды я решил, что лучше мне промолчать. Я отчетливо осознал, что нам прежде всего необходимо объясниться - и немедленно. Судьба не могла прислать его в более благоприятный момент. Если, до того как он уйдет, мы не найдем взаимопонимания по некоторым вопросам, вина за это будет лежать не на мне. Не произнося ни слова, я резко повернулся и повел его в лабораторию.
        Не знаю, заметил ли он что-нибудь необычное в моем поведении. Оказавшись в комнате, он огляделся, улыбаясь, по своему обыкновению, одними губами: именно эта его улыбка не раз рождала во мне определенное недоверие.
        - Вы всегда принимаете гостей здесь?
        - Ни в коем случае.
        - А это еще что?
        Наклонившись, он подобрал с пола какой-то предмет. В его руках была дамская сумочка - великолепная, блистающая золотом вещица из малиновой кожи. Я не мог сказать, принадлежала она Марджори или мисс Грейлинг. Пока я ее осматривал, он не сводил с меня взгляда.
        - Это ваше?
        - Нет. Не мое.
        Положив шляпу и перчатки на один стул, он - весьма вальяжно - разместился на другом. Скрестив ноги и сцепив руки у колен, он сидел и смотрел на меня. Я прекрасно понимал, что он наблюдает за мной, но перенес это молча, втайне желая, чтобы он заговорил первым.
        Он сделал это, кажется, вдоволь на меня налюбовавшись:
        - Атертон, что с вами такое?.. Я чем-нибудь вас тоже оскорбил?
        - Почему вы спрашиваете?
        - Вы ведете себя немного непривычно.
        - Вы так думаете?
        - Да.
        - Зачем вы здесь?
        - Вот сейчас просто так… Мне нравится знать, что вокруг меня происходит.
        Держался он учтиво, легко, даже грациозно. Он переиграл меня. Я знал его достаточно хорошо, чтобы не сомневаться: если он ушел в защиту, то первый удар следует нанести мне самому. И я ударил.
        - Мне тоже нравится знать, что происходит вокруг… Лессинхэм, мне известно - и вы знаете о моей осведомленности, - что вы делали некие авансы мисс Линдон. Вот этой историей я искренне интересуюсь.
        - В каком… качестве?
        - Семейства Линдонов и Атертонов знакомы не одно поколение. Мы с Марджори Линдон дружим с детских лет. Она смотрит на меня как на брата…
        - Как на брата?
        - Как на брата.
        - Ясно.
        - Мистер Линдон относится ко мне как к сыну. Он полностью мне доверяет; как мне кажется, вы знаете, что и Марджори доверяет мне; а теперь я хочу, чтобы мне доверились вы.
        - Что вы желаете знать?
        - Я бы хотел объяснить свою позицию, прежде чем скажу вам то, что намереваюсь сказать, ибо между нами не должно остаться неясностей… Я искренне убежден, что для меня самое главное на этом свете - видеть Марджори Линдон счастливой. Если я бы полагал, что она будет с вами счастлива, я бы сказал, да благослови вас обоих Господь! И поздравил бы от всей души, потому что думаю, что вы заполучите себе в жены лучшую девушку в мире.
        - Я тоже так думаю.
        - Но, прежде чем я это сделаю, мне необходимо знать, есть ли хотя бы один шанс на то, что она будет счастлива с вами.
        - Почему она должна быть несчастна?
        - Вы ответите на мой вопрос?
        - Какой?
        - Что за случай из вашей жизни держит вас в таком ужасном страхе?
        Последовало довольно длинное молчание, прежде чем он заговорил:
        - Поясните, о чем вы.
        - Ничего пояснять не надо - вы прекрасно знаете, о чем речь.
        - Вы наделяете меня сверхъестественным чутьем.
        - Не паясничайте, Лессинхэм, отвечайте честно!
        - Честны должны быть оба собеседника… Наверное, вы сами не осознаете, но есть кое-что в вашей искренности, что некоторым не без резона придется не по душе.
        - Что вам не по душе?
        - Все зависит от вас. Если вы самонадеянно присваиваете себе право вставать между мной и мисс Линдон, то я категорически против этого.
        - Отвечайте на вопрос!
        - Я не буду отвечать на вопросы, заданные таким тоном.
        Он оставался совершенно спокоен. Я осознал, что вот-вот потеряю самообладание - а этого я ничуть не хотел. Я пристально смотрел на него, он - на меня. На лице его не было никаких терзаний нечистой совести; никогда в жизни я не видел его столь уверенным в себе. Он улыбнулся - одними губами, и в улыбке я, кажется, прочитал насмешку. Не буду утверждать, что он выказывал хотя бы малейшее негодование; взгляд его был дружелюбным, мягким, чего я никогда не замечал в этом человеке доселе - я едва не заподозрил, что симпатичен ему.
        - Вы должны понимать, сейчас я говорю и за мистера Линдона тоже.
        - Продолжайте.
        - Конечно, вы обязаны осознавать, что прежде чем речь зайдет о браке с Марджори Линдон, жениху придется уверить всех, что в его прошлом, как говорится, нет никаких скелетов в шкафу.
        - Даже так?.. И у вас нет скелетов?
        Я осекся.
        - В любом случае ему должно быть нечего скрывать.
        - Да?.. Уж простите, но отчего-то я в этом сомневаюсь. Вряд ли такое можно сказать про неглупого человека и при этом не соврать. У всех нас бывало такое, о чем лучше не распространяться.
        Я ощутил всю правду его слов и на какое-то мгновение растерялся.
        - Но случай случаю рознь, и когда доходит до того, что человека начинает преследовать прошлое, пора подводить черту.
        - Кого преследует прошлое?
        - Вас.
        Он поднялся.
        - Атертон, кажется, я вас понял, но боюсь, вы не поняли меня. - Он подошел к полке, на которой стоял автоматический ртутно-поршневый насос. - Что это за любопытная конструкция из стеклянных трубочек и колб?
        - Я не считаю, что вы действительно поняли меня, иначе вы бы видели, шутить я не намерен.
        - Это какая-то выхлопная система?
        - Лессинхэм, голубчик, я полностью к вашим услугам. Я настроен так, что вам не уйти отсюда, не ответив на мой вопрос, однако, в данную минуту вы мой гость. Итак, в моей лаборатории имеется немало интереснейших вещей, которые вам было бы любопытно увидеть.
        - Как же чудесно сознавать, что человеческий разум не стоит на месте и совершает открытия - одно за другим.
        - Мы продвигаемся медленнее, чем ученые древнего мира.
        - В каком отношении?
        - К примеру, возьмем трансфигурацию жука… я своими глазами видел ее вчера ночью.
        - Где?
        - Здесь, в паре шагов от того места, где вы стоите.
        - Вы серьезно?
        - Совершенно.
        - Что вы видели?
        - Я стал свидетелем легендарной трансфигурации жука, произошедшей прямо передо мной: ни один миф не сумел передать ее потрясающее величие.
        - Как странно. Я сам как-то видел нечто подобное.
        - Я так и понял.
        - Каким образом?
        - Один ваш друг поведал.
        - Мой друг?.. Вы уверены, что это был мой друг?
        Следует отдать должное его попытке сохранить хладнокровие - но меня она не провела. Я, без сомнения, заметил, как он подозревает меня в стремлении обманом выудить у него его тайну, я же, в свою очередь, не преминул убедиться, что вырвать ее можно лишь ценой его жизни. Если бы не Марджори, я бы оставил его в покое: это его дело, в конце концов; в то же время я совершенно ясно осознавал, что этот человек скрывает нечто такое, что мне, как ученому и исследователю, стоило бы узнать. Однако повторю: не будь Марджори, я бы не стал копать дальше; но раз это столь близко ее затрагивало, я все сильнее желал знать, в чем суть.
        Мой разум открыт к тому, что принято обозначать как сверхъестественное. Я ничуть не сомневаюсь, что на этом свете бывает всякое: я и сам, за свою короткую жизнь, повидал немало таких случаев, когда невозможное становилось возможным. Вряд ли нам известно все; я считаю по меньшей мере правдоподобным утверждение о том, что наши прапрапрапрапраотцы, жившие тысячи лет назад и представлявшие теперь уже вымершие цивилизации, разбирались в некоторых вопросах гораздо лучше нас. Сомнительно, что все легенды лживы.
        Да, нам сейчас не повторить и не объяснить того, на что якобы были способны наши предки, потому мы открыто признаем несостоятельность таких рассказов и восклицаем «Вранье!». Но все не так просто.
        Скажу только о себе: я верю своим глазам. Я лицезрел некий хитроумный трюк, разыгранный передо мной. Подобный фокус, кажется, видела и моя Марджори - повторяю, я пишу «моя Марджори», потому что для меня она навсегда останется «моей»! Это происшествие едва не свело ее с ума. Когда я смотрел на Лессинхэма, мне мнилось, что рядом с ним стоит и она, такая, какой недавно предстала передо мной: с побледневшим, изнуренным лицом, с глазами, в которых застыл немой крик ужаса. Ее жизнь оказалась прочно связана с жизнью Лессинхэма - что за яд, приносящий кошмары, разлит в его венах? Мысль о том, что ее невинная чистота тоже погружается в дьявольское болото, в котором уже барахтается он, была непереносима. Когда я понял, что в этой игре мне его не одолеть - хотя ставки в ней так высоки! - руки мои зачесались от желания сдавить ему горло и добиться правды иным путем.
        Без сомнения, эти чувства были написаны у меня на лице, потому что вскоре Лессинхэм произнес:
        - Вы понимаете, каким странным взглядом вы смотрите на меня, Атертон? Окажись перед вами не я, а зеркало, вы бы сами изумились тому, что там увидели.
        Я отпрянул от него - смею предположить, весьма угрюмо.
        - Вряд ли бы мое изумление превзошло ваше, доведись вам увидеть себя - трясущегося перед картинкой со скарабеем.
        - Как легко вы затеваете ссоры.
        - Ничего подобного.
        - Значит, это я. Если так, тогда давайте сразу забудем о возникшем недоразумении: оп! - и все в прошлом. Боюсь, мистер Линдон, ввиду наших политических расхождений, зовет меня анафемой. Неужели ему удалось заразить вас своим настроем?.. Ведь вы мудрее его.
        - Я знаю, вы прекрасно жонглируете словами. Но сейчас одними словами не обойтись.
        - А что тогда нужно?
        - Я сам начинаю недоумевать по этому поводу.
        - Я тоже.
        - Как вы любезно изволили предположить, я считаю себя мудрее Линдона. Мне нет никакого дела до вашей политики или до того, что вы под ней подразумеваете. Мне все равно, замарал вас свет - как остальных, как меня - или нет! Однако меня действительно заботит, не схоже ли это с проказой. Мне кажется, что да.
        - Атертон!
        - С самого начала нашего знакомства я чувствовал, что в вас есть нечто странное, хотя и не мог поставить диагноз; есть в вас нечто нездоровое, выходящее за рамки обычного, неестественное - ваша особая аура. В последние несколько дней события вокруг вас завертелись с огромной скоростью. В их ярком свете я с тяжелым сердцем увидел, как эта ваша особенность проявила себя. Пока вы не дадите всему удовлетворительного объяснения, вам придется отказаться от брака с мисс Линдон, иначе я сам расскажу ей то, что знаю, и, при необходимости, поведаю об этом целому миру.
        Он ощутимо побледнел, однако улыбнулся - одними губами.
        - Любопытная у вас манера вести разговор, мистер Атертон… О каком вихре событий вы говорите?
        - Кто был тот практически нагой человек, покинувший ваш дом столь странным образом в глубокой ночи?
        - Это и есть одна из тех историй, которыми вы вознамерились пощекотать нервы публике?
        - Это и есть то единственное объяснение, что вы можете дать?
        - Вперед, выдвигайте свои обвинения дальше.
        - Я гораздо наблюдательнее, чем вы, кажется, предполагаете. Тот случай немало заинтересовал меня по нескольким причинам, и с тех пор я не могу перестать думать о нем. Безрассудно называть, как вы сделали вчера утром, это происшествие обычным ограблением, а его главного виновника безумцем.
        - Извините, ничего подобного я не говорил.
        - Тогда что вы имели в виду?
        - У меня не было никаких теорий по этому поводу, их нет и сейчас. Все эти утверждения исходят от вас.
        - Вы сами не были на себя похожи, когда просили меня молчать о случившемся. Это позволило мне прий ти к некоторым выводам.
        - Вы предвзято отнеслись к тому, что я делал, мистер Атертон. Как по мне, в том не было ничего неестественного… Однако… продолжайте.
        Он завел руки за спину и положил их на край стола, у которого стоял. Ему было откровенно не по себе; однако мне, как бы того ни хотелось, по-прежнему не удавалось выбить его из колеи - ни морально, ни интеллектуально.
        - Что это у вас за друг с Востока?
        - Я вас не понимаю.
        - Уверены?
        - Абсолютно. Повторите свой вопрос.
        - Кто ваш друг с Востока?
        - Не припоминаю таких друзей.
        - Вы готовы в этом поклясться?
        Он засмеялся - весьма натянуто:
        - Вы пытаетесь меня запутать? Вы слишком пылко взялись за дело. Сначала позвольте мне уловить истинную суть ваших расспросов, лишь затем я смогу клятвенно вас заверить в чем бы то ни было.
        - Известно ли вам, что в данный момент в Лондоне некая персона утверждает, что когда-то на Востоке была очень близко - и любопытным образом - с вами знакома?
        - Я этого не знал.
        - Вы клянетесь?
        - Клянусь.
        - Это странно.
        - Что в этом странного?
        - Я предполагал, что эта личность вас преследует.
        - Преследует меня?
        - Именно.
        - Вы шутите.
        - Думаете?.. Вспомните изображение скарабея, которое вчера утром напугало вас чуть не до безумия.
        - Вы слишком сильно выразились… Я понял, о чем вы.
        - Иными словами, вы хотите сказать, вам неизвестно, что этим вы обязаны своему восточному другу?
        - Я не понимаю вас.
        - Уверены?
        - Конечно… Мне кажется, мистер Атертон, это вам, а не мне, следует прояснить ситуацию. Знаете ли вы, что я пришел к вам именно за тем, чтобы спросить, как именно то изображение попало в вашу комнату?
        - Его оставил Повелитель Жука.
        Это было чистой импровизацией - но она попала в точку.
        - Повелитель… - Он запнулся - и умолк. Но не проявил признаков волнения. - Буду с вами откровенен, раз вы мечтали об откровенности. - Улыбался он на сей раз с гораздо большим трудом. - Недавно я стал жертвой наваждений, - он сделал паузу, - особого толка. Я испугался, что они появились из-за моего умственного переутомления. Неужели вы можете раскрыть их настоящий источник?
        Я молчал. Он не потерял самоконтроля, однако подергивание губ выдавало напряжение. Еще немного, и мне удалось бы раскрыть другую сторону личности мистера Лессинхэма - ту, что он прятал от остального мира.
        - Кто тот… человек, которого вы называете моим… восточным другом?
        - Это ваш друг, вам лучше знать, кто это.
        - Как выглядел тот мужчина?
        - Я не говорил, что это мужчина.
        - Но я понял, что это не женщина.
        - Я так не говорил.
        Кажется, у него на долю секунды перехватило дыхание, и он взглянул на меня отнюдь не добрыми глазами. Затем, продемонстрировав похвальную выдержку, он подавил эмоции, вернув столь идущее ему достоинство.
        - Атертон, сознательно или нет, но вы очень несправедливы ко мне. Не знаю, что именно вы обо мне думаете и на чем основаны эти убеждения, однако уверяю вас от чистого сердца: я не менее достойный, честный и хороший человек, чем вы.
        - Но вас преследуют.
        - Преследуют? - Он держался прямо и смотрел мне в глаза. Вдруг его тело содрогнулось; рот перекосило; он мгновенно побагровел. Его шатнуло к столу. - Да, господи, это правда: за мной следят.
        - Значит, либо вы сумасшедший и потому не можете жениться, либо какой-то ваш поступок не позволяет вам оставаться в достаточно обширных границах цивилизованного общества, и, следовательно, вы тем более жениться не можете. Перед вами дилемма.
        - Я… я жертва наваждения.
        - Каков характер этого наваждения? Не приняло ли оно форму… жука?
        - Атертон!
        Совершенно для меня неожиданно он упал… и видоизменился - я не могу подобрать иного слова для произошедшего с ним превращения. Он бессильно рухнул на пол, воздел руки над головой и заскулил - как обезумевшее животное. Сложно вообразить более неприятное зрелище, чем предстало передо мной. Я видел нечто подобное в оббитых войлоком комнатах сумасшедшего дома, но нигде более. Нервы мои от этой сцены оказались натянуты до предела.
        - Ради Бога, что с вами такое, сударь? Вы окончательно и бесповоротно обезумели? Вот… выпейте!
        Я наполнил стакан бренди и втиснул его в дрожащие пальцы Лессинхэма. Затем мне понадобилось несколько секунд, чтобы объяснить, что именно следует делать с полученным. Наконец он поднес стакан к губам и проглотил содержимое так, будто пил простую воду. Мало-помалу рассудок вернулся к нему. Он поднялся - и осмотрелся вокруг с улыбкой воистину ужасной.
        - Это… это все галлюцинация.
        - В таком случае вас посещают довольно странные видения.
        Я глядел на него с любопытством. Было очевидно, что он собирает волю в кулак, пытаясь прийти в себя, - и все это время жуткая ухмылка не сходила с его уст.
        - Атертон, не… не терзайте меня. - Я молчал. - Кто… кто этот ваш восточный друг?
        - Мой восточный друг?.. разве не ваш? Сначала я предположил, что этот мой визитер был мужчиной, но оказалось, ко мне приходила женщина.
        - Женщина?.. Ох… Не могли бы пояснить?
        - Ну, лицо у друга было мужское - удивительно уродливое, слава богам, такие на каждом углу не встречаются!.. и голос был мужской - вроде того!.. но тело, как вчера ночью мне удалось рассмотреть, принадлежало женщине.
        - Это звучит весьма странно. - Он прикрыл глаза. Я видел, как на его щеках блестит испарина. - Вы… вы верите в колдовство?
        - Смотря что вы имеете в виду.
        - Доводилось ли вам слышать про обеа[18 - Обеа - верования народов Багамских островов, близкие к вуду и сантерии.]?
        - Да.
        - Мне говорили, что жрец обеа может наложить такие чары на человека, что тот станет исполнять любые его - этого колдуна - приказания. Вы думаете, такое возможно?
        - Это не тот вопрос, на который я предрасположен отвечать положительно или отрицательно.
        Он бросил на меня взгляд из-под полуопущенных век. Мне пришло в голову, что он пытается меня заболтать и тем самым тянет время.
        - Помню, читал я как-то книгу «Малоизученные заболевания головного мозга», - продолжал он. - Там было много интересных сведений о галлюцинациях.
        - Возможно.
        - А теперь ответьте мне честно: вы бы мне посоветовали отдаться в руки психопатолога?
        - Если вы о своем душевном здоровье, то я не думаю, что вы сошли с ума.
        - Нет?.. Приятно слышать. Безумие - самая страшная из всех болезней… Ладно, Атертон, не смею вас больше задерживать. По правде говоря, в своем я уме или нет, чувствую себя отвратительно. Кажется, пора мне взять отпуск.
        Он потянулся за шляпой и зонтом.
        - Вам необходимо еще кое-что сделать, - остановил я его.
        - Что?
        - Вы обязаны отказаться от мыслей о браке с мисс Линдон.
        - Дорогой мой Атертон, если здоровье меня подведет, мне будет не до чего - совсем не до чего!
        Он сопроводил свои слова едва заметным трагическим жестом.
        - Поймите меня правильно, Лессинхэм. Остальное меня не заботит. Все мои мысли о мисс Линдон. Прежде чем вы уйдете, пообещайте разорвать помолвку с ней сегодня же днем.
        Он успел повернуться ко мне спиной.
        - Настанет время, и вас будет мучить совесть из-за того, как вы со мной обходитесь: вы обязательно поймете, какой я несчастный человек, - проговорил он.
        - Я и сейчас это понимаю. Именно по этой причине мне так хочется, чтобы тень вашего злого рока не пала на невинную девушку.
        Он обернулся.
        - Атертон, каковы на самом деле ваши отношения с мисс Линдон?
        - Она считает меня братом.
        - А вы считаете ее сестрой? Вы испытываете к ней одни лишь братские чувства?
        - Вам известно, что я ее люблю.
        - Вы полагаете, мой уход расчистит вам дорогу?
        - Ничего подобного у меня в мыслях нет. Можете мне не верить, но я желаю ей только счастья, и, конечно, если вы ее любите, вы хотите того же.
        - Это так. - Он замолчал. Его лицо стало печальным: я не подозревал, что он способен на подобные эмоции. - Это верно до такой степени, что вам и не снилось. Однако никто не любит принуждение, особенно от человека, коего он почитает - могу ли я так выразиться? - за вероятного соперника. Но я скажу вам больше. Если проклятье, обрушившееся на меня, не отступит, я не женюсь на ней - боже упаси, чтобы она связала свою судьбу с моей, - ни за что на свете.
        Он прервался. Я промолчал. Вскоре он продолжил:
        - Когда я был моложе, я пал жертвой… похожего наваждения. Но оно кануло в прошлое - много лет минуло с той поры; я думал, с ним покончено раз и навсегда. Однако недавно оно вернулось - и вы тому свидетель. Мне необходимо узнать причину его повторного появления; если от него вообще не избавиться или даже просто не избавиться сразу, я не только, как вы выразились, откажусь от мыслей о браке с мисс Линдон, но и от любых других моих мечтаний. А пока дело не прояснится, я намерен держаться с мисс Линдон как самый обычный знакомый.
        - Вы обещаете?
        - Обещаю… Вы же, Атертон, со своей стороны, постарайтесь тем временем обращаться со мной деликатнее. Вам еще рано обо мне судить. Вы поймете, что я не тот злосчастный виновник всех бед, каким вы меня воображаете. Для самолюбия нет большей раны, чем слишком поздно осознать, насколько несправедливы вы были к ближнему своему. Подумайте о том, что сейчас мир лежит у моих ног и каково мне будет, когда - по прихотливому повороту колеса фортуны - мне придется от всего этого отказаться.
        Он опять собрался уходить. Но остановился и огляделся, будто прислушиваясь.
        - Что это?
        В комнате раздавалось жужжание; я вспомнил, что, когда Марджори рассказывала о своих ночных переживаниях, я тоже слышал, как жужжит насекомое. Лишь только уши Апостола уловили этот звук, как он вновь переменился в лице - на него было жалко смотреть. Я поспешил к нему.
        - Лессинхэм!.. не глупите!.. здесь нечего бояться!
        Правой рукой он схватил меня за левую руку, и мне показалось, что мое предплечье сдавили тисками.
        - Значит… пора мне выпить еще бренди, - ответил он. К счастью, с моего места я дотягивался до бутылки, ибо сомневаюсь, что он ослабил бы хватку и отпустил меня. Я протянул ему спиртное и стакан. Он плеснул себе щедрую порцию. Пока он поглощал ее, жужжание стихло. Лессинхэм поставил опустевший бокал.
        - Если человек ищет прибежище в алкоголе, лишь бы не сорваться, значит, дело плохо, тут уж не сомневайтесь; однако вам не приходилось каждую минуту ждать встречи с дьяволом с глазу на глаз.
        Он вновь повернулся к двери - и на сей раз действительно ушел. Я не стал провожать его. Просто послушал, как он идет по коридору и закрывает за собой входную дверь. Затем я расположился в кресле, вытянув перед собой ноги и засунув руки в брючные карманы, и погрузился в размышления.
        Я просидел так, наверное, минуты четыре или пять, пока меня не прервал слабый шум где-то поблизости. Оглядевшись, я заметил, что через открытое окно ко мне влетел листок бумаги. Он приземлился недалеко от моих ног. Я поднял его. Это было изображение жука - копия той самой гравюры, что вчера оказала столь необычное воздействие на мистера Лессинхэма.
        «Если это предназначалось Святому Павлу, то пришло с опозданием; впрочем…»
        Я услышал, как кто-то идет по коридору к двери лаборатории. Я думал, что это вернулся Апостол, но приятно обманулся в ожиданиях. Ко мне пришла гостья. Мисс Грейлинг. С красными как розы щеками, она застыла на пороге.
        - Надеюсь, что не помешала вам в очередной раз, но… я забыла здесь сумочку. - Она остановилась, а затем, будто невзначай, добавила: - И… мне бы хотелось, чтобы вы пошли со мной обедать.
        Я запер листок с жуком в ящике стола - и пообедал с Дорой Грейлинг.
        Книга третья. Ужас ночью и днем
        Мисс Марджори Линдон рассказывает свою историю
        Глава 23. Как он ей признался
        Я самая счастливая женщина на свете! Интересно, сколько женщин в свое время произносили это; однако я не лгу. Пол признался, что любит меня. Стыдно подумать, как часто я мысленно открывала ему свои чувства. Это может показаться прозаичным, но я убеждена, что сердце мое впервые дрогнуло, когда я прочитала статью в «Таймс» о его выступлении в Парламенте. Он говорил про Закон о восьмичасовом рабочем дне. Папa отозвался о нем самым нелестным образом. Назвал Пола медоточивым болтуном, невежественным агитатором, безответственным подстрекателем и дал ему еще много подобных прозвищ. Помню, как папа нервно просматривал статью, приговаривая, что читать такое даже хуже, чем слушать, а выслушал он это, Бог свидетель, с огромным трудом. Он бранился столь выразительно, что, как только он ушел, мне захотелось узнать самой, в чем было дело, и я тут же взялась за статью. Итак, я прочитала ее. Она подействовала на меня совершенно иначе. В той речи я увидела столько понимания, милосердия и сопереживания, что душа моя открылась.
        После этого я читала все, что попадалось, о Поле Лессинхэме. И чем больше я узнавала, тем сильнее он меня привлекал. Но познакомились мы не сразу. Учитывая мнение папa о нем, можно было не надеяться, что он переломит себя и согласится устроить нам встречу. Одно лишь имя Лессинхэма было для него чем-то вроде красной тряпки для быка. Но наконец нам довелось увидеться. И тогда я поняла, что Пол больше, сильнее, лучше даже собственных слов. Зачастую все совсем наоборот: обыкновенно мужчины, да и женщины тоже, выставляют свои лучшие качества, так сказать, на витрину - поэтому наше знакомство стало для меня как открытием, так и поводом для восхищения.
        Когда лед был сломлен, мы начали часто видеться. Не знаю, как так вышло. Мы не планировали наших встреч - поначалу, во всяком случае. Однако мы то и дело сталкивались. Без этого не проходило почти ни дня, а иногда мы встречались дважды или трижды в день. Казалось странным, как нам удавалось попадаться на глаза друг другу в самых неожиданных местах. Полагаю, тогда мы сами просто не замечали причины, но, оглядываясь назад, вижу, как мы исподволь старались где-нибудь и как-нибудь обязательно пересечься и обменяться двумя-тремя фразами. Наши постоянные встречи не могли быть случайными совпадениями.
        Но мне ни разу не пришло в голову, что он в меня влюблен, - ни разу. Я даже не уверена, что все это время осознавала собственные чувства. Мы крепко сдружились - оба… Я прекрасно понимала, что я его друг… что он видит во мне друга, как и сам он многократно признавался.
        - Я рассказываю об этом, - повторял он, когда речь заходила о том или ином предмете, - поскольку знаю, что, беседуя с вами, я говорю с другом.
        Для него эти слова не были пустым звуком. Подобное можно часто услышать от разных людей - особенно мужчин; это нечто вроде формулы вежливости, которую они повторяют любой женщине, предрасположенной их слушать. Но Пол не такой. Он не бросает слов на ветер; к тому же, он совсем не дамский угодник. Я прямо говорю ему, что здесь его слабейшая сторона. Если мифы не лгут больше привычного, мало кто из политиков достиг высот без женской поддержки. Он отвечает, что политиком не является и никогда не собирался им становиться. Он лишь хочет работать на благо своей страны; если она перестанет нуждаться в его служении, то так тому и быть. У политических сторонников папa всегда какие-то тайные цели; потому сначала мне было немного странно слышать это от члена Парламента. Я всегда восхищалась подобными людьми, но до встречи с Полом Лессинхэмом никогда таких не видела.
        Мне нравилось дружить с ним. С каждым днем все больше и больше. Но пришло время, и он полностью открылся передо мной: поведал о своих чаяниях, о планах, о великих целях, которые, если ему позволят силы и здоровье, он намерен осуществить. И, наконец, он сказал кое-что еще.
        Это случилось в Вестминстере после заседания Клуба работающих женщин. Он выступил там, я тоже выступила. Не представляю, что сделал бы мой папa, узнай он об этом, однако все же выступила. Было внесено официальное предложение, и я его поддержала - сказала, наверное, сотни две слов, но и их вполне бы хватило, чтобы папa объявил меня Пропащей: папa всегда произносит такое точно с заглавной буквы. Для него женщина-оратор является порождением ужаса: я помню, как он косился на даму из Лиги подснежника[19 - Лига подснежника - британская консервативная организация, основанная в 1883 году.].
        Вечер выдался прекрасный. Пол предложил мне прогуляться по Вестминстер Бридж-роуд до Парламента, где обещал посадить меня в экипаж. Мы так и сделали. Было еще рано - десятый час, и улицы полнились прохожими. Говорили мы исключительно о политике. Палата общин должна была принимать поправки к Закону о сельском хозяйстве, и Пол не сомневался, что это тот случай, когда государство одной рукой дает, а другой отнимает. Пока что поправки только разрабатывались в комитете, но некоторые из них уже находились под угрозой, те самые, без которых землевладелец обрел бы дополнительную власть над арендатором. Немалое количество, нужно сказать, довольно радикальных предложений вносил именно мой папa. Пол подчеркнул, что будет противостоять им всеми силами, и тут, совершено неожиданно, осекся.
        - Иногда я спрашиваю себя, что вы действительно думаете по этому поводу.
        - Какому поводу?
        - По поводу расхождения взглядов, политических, у вашего отца и меня. Я знаю, что мистер Линдон считает мои действия личным оскорблением и страстно негодует из-за них, и невольно задумываюсь, не разделяете ли вы по крайней мере часть его чувств.
        - Я уже объясняла, что отделяю папa-политика от папa-семьянина.
        - Вы его дочь.
        - Безусловно; но вы сами вправду предпочли бы, чтобы я поддерживала его политические взгляды, даже если считаю их ошибочными?
        - Вы его любите.
        - Конечно, люблю… он лучший из отцов.
        - Ваше отступничество будет для него горьким разочарованием.
        Я украдкой взглянула на Пола. Мне хотелось знать, о чем он сейчас думает. Вопрос моих отношений с папa был из тех, которые мы, не сговариваясь, считали запретными.
        - Я не совсем уверена в этом. Меня терзают подозрения, что папa не имеет политических взглядов.
        - Мисс Линдон! Полагаю, я могу доказать вам обратное.
        - По-моему, реши папa опять жениться, скажем, на нашей домоправительнице, в течение трех недель ее убеждения станут его убеждениями.
        Пол немного подумал, прежде чем заговорить вновь:
        - Да, иногда мужчины действительно меняют шкуру, - он улыбнулся, - дабы ублажить своих жен, даже если речь идет о политике.
        - Взгляды папa - это взгляды тех, с кем он проводит время. Настоящая причина, по которой он примкнул к тори самого консервативного толка, в его боязни, что если он поведется с кем-то еще, например, с радикалами, то сам не заметит, как станет радикалом. Для него связи синонимичны логике.
        Пол расхохотался. Мы успели подойти к Вестминстерскому мосту и теперь стояли на нем и смотрели на реку. Воды таинственно мерцали, отражая длинную цепочку фонарей; буксир тянул за собой несколько барж. На мгновение воцарилась тишина. Затем Пол вернулся к сказанному:
        - А вы… вы думаете, что брак перекрасит и ваши убеждения?
        - А ваши?
        - В зависимости от обстоятельств. - Он умолк. Потом продолжил - с теми интонациями, которые я научилась распознавать как самые искренние и серьезные: - Это будет зависеть от того, согласитесь ли вы стать моей женой.
        Я не ответила. Это произошло так неожиданно, что я потеряла дар речи. Я не знала, как его понимать. Все вокруг закружилось. Он опять спросил, на сей раз коротко:
        - Так что?
        Голос - пусть сбивчивый - вернулся ко мне:
        - Так?.. что?
        Он придвинулся чуть ближе.
        - Вы выйдете за меня?
        Голос, почти окрепший, пропал вновь. На глазах выступили слезы. Я задрожала. Никогда не думала, что могу так глупо себя вести. Из-за облаков выглянула луна, посеребрив водную зыбь. Пол заговорил очень тихо, едва слышно:
        - Вы ведь знаете - я люблю вас.
        Тогда я и поняла, что тоже люблю его. То, что ранее виделось мне дружескими чувствами, оказалось совсем иным. С моих глаз будто сорвали пелену, открыв изумительный мир. Язык мой отнялся. Пол неправильно истолковал мое молчание.
        - Я вас оскорбил?
        - Нет.
        По-моему, он заметил, как дрожит мой голос, и понял все верно, ибо тоже умолк. Вскоре его рука скользнула по перилам, легла на мою и крепко сжала ее.
        Вот так все случилось. Мы говорили что-то еще, но это было уже не столь важно, хотя, кажется, и длилось довольно долго. Могу признаться честно: сердце мое переполнилось чувствами, мешавшими словам; я онемела от величайшего счастья. По-моему, с Полом творилось то же самое. Он сказал мне это при расставании.
        Кажется, прошло всего мгновение, но вдруг Пол вздрогнул. Оглянувшись, он посмотрел на Биг-Бен.
        - Полночь!.. Мне нужно было в Парламент!.. Как так?!
        Однако он действительно опоздал. Мы простояли на мосту два часа, а не десять минут, как нам почудилось. Мне и в голову не приходило, что время может бежать так незаметно. Пол выглядел совершенно ошеломленным. Его терзала совесть законодателя. Он попросил прощения - как умел он один.
        - К счастью, иногда мои дела в Палате бывают менее важны, чем дела вне ее.
        Он взял меня под руку. Мы стояли лицом друг к другу.
        - Итак, для вас это дело!
        Он рассмеялся.
        Он не только остановил кэб, но доехал со мной до моего дома. В экипаже он поцеловал меня. По-моему, в ту ночь я была немного не в себе. Наверное, у меня сдали нервы - после того, как он меня поцеловал, я сделала нечто мне несвойственное. У меня свои нормы поведения, и это абсолютно в них не вписывалось: я повела себя как расчувствовавшаяся девчонка. Расплакалась. И, провожая меня до двери, Пол все время меня утешал.
        Мне остается лишь надеяться, что, учитывая необычность происшествия, он все-таки меня простил.
        Глава 24. Женский взгляд
        Сидней Атертон просил моей руки. Это не только досадно; хуже, это нелепо.
        Все из-за того, что Пол предпочитает держать нашу с ним помолвку в тайне. Он опасается папa: не то чтобы всерьез, но полагает, что надо повременить. Атмосфера в Парламенте наэлектризована до предела. Все горой стоят за свои фракции. Эти поправки к Закону о сельском хозяйстве заставили всю Палату самозабвенно отстаивать партийное мнение. Давление на Пола огромно. Я начинаю по-настоящему беспокоиться. С недавних пор я то и дело замечаю разные мелочи в его поведении, доказывающие, что он переутомился. Подозреваю, что он не спит по ночам. Объем работы, обрушившийся на него, не под силу ни одному человеку, кем бы он ни был. Пол сам повторяет, с каким нетерпением ждет окончания парламентской сессии. Я с ним согласна.
        Он настаивает на том, что нам надо молчать о помолвке, пока продолжается сессия. Это вполне разумно. Папa, конечно, станет рвать и метать; в последнее время он взрывается от одного только упоминания имени Пола. Когда все откроется, он сойдет с ума - я это ясно предвижу. Судя по последним нашим стычкам, можно ожидать худшего. Он способен закатить сцену прямо в здании Парламента. Как говорит Пол, последняя капля переполняет чашу. Ему будет проще противостоять необузданной ярости папa, когда Палата разойдется на каникулы.
        Потому с новостью следует немного подождать. Безусловно, Пол прав. Его желание совпадает с моим. Однако для меня все не так просто, как ему может показаться. Атмосфера дома накалена не меньше, чем в Парламенте. Папa напоминает на терьера, учуявшего крысу: он постоянно настороже. Мне не запрещено разговаривать с Полом - у папa покуда не хватает храбрости дойти до такого, но он не перестает язвительно намекать, что кое-кто якшается с «политическими авантюристами», «хваткими выскочками» и «радикальным отребьем». Иногда я пытаюсь защищаться, но это неизменно вызывает бурю, отчего я опять как можно быстрее затихаю. Итак, как правило, я страдаю молча.
        Тем не менее я всем сердцем желаю, чтобы все поскорее осталось позади. Ни у кого не должно возникнуть мысли, что мне стыдно зваться невестой Пола, - особенно у папa. Напротив, я действительно горжусь этим, как женщина. Временами, когда Пол говорит и делает что-то необычайно хорошее, я боюсь, что выдам свою гордость: я на самом деле с трудом сдерживаюсь. Я должна радоваться, что мне выпало такое испытание с папa: всегда и везде мне следует проявлять кротость, как бы резок он со мной ни был. В глубине души папa понимает, что я ранимее, чем он; после горячего столкновения он должен особенно остро ощущать это. Я знаю своего папa! Не зря же я столько лет являюсь его дочерью. Я чувствую себя отважным солдатом, который рвется в открытый бой с противником, но вынужден подчиняться приказу и пережидать в засаде, пока в него стреляют.
        Как следствие, Сидней взял и предложил мне выйти за него замуж - ну почему именно он?! Это же смешно. Самое поразительное, он был вполне серьезен. Я уже не помню, сколько раз он поверял мне свои страдания, кои претерпевал из-за любви к другим женщинам, - и, должна сказать, некоторые из тех дам считались добропорядочными женами; но впервые в жизни он заговорил о чувствах ко мне, поведав о них со всей страстностью, ему свойственной, а я, желая его успокоить, рассказала о Поле: в той ситуации я почувствовала, что имею право ему открыться. Он же обратил все в мелодраму, делая какие-то странные намеки неизвестно на что, - я чуть на него не разозлилась.
        Чудной он человек, этот Сидней Атертон. Наверное, я так к нему строга, потому что знаю его с самого детства и всегда, если возникала такая необходимость, доверялась ему, словно родному брату. В некоторых отношениях он гениален, но иногда… нет, не стану записывать его в болваны, ибо он не таков, хотя частенько совершает разные ужасающие глупости. Все только и говорят о его изобретениях, хотя не знают о половине из них. Чего только в нем не намешано! Большинство было бы счастливо трубить на улицах о вещах, которые он держит в глубокой тайне, тогда как о том, о чем у остальных рот на замке, он сообщает всем и каждому. Один очень знаменитый человек как-то сказал мне, что если бы мистер Атертон остановился на какой-то одной сфере деятельности, посвятив себя конкретной научной отрасли, слава его еще при жизни была бы всемирной. Но заниматься чем-то одним не в характере Сиднея. Он, как пчелка, перелетает с цветка на цветок.
        Однако его любовь ко мне выглядит нелепо. Он глубоко заблуждается. Не представляю, как ему это вообще в голову взбрело. Вероятно, его обвела вокруг пальца какая-нибудь девчонка - или ему так показалось. Та, на ком он действительно должен жениться и в конце концов женится, это Дора Грейлинг. Она юна, очаровательна, невероятно богата и по уши в него влюблена; было бы этой влюбленности поменьше, он сам бы в нее по уши втрескался. Кажется, до этого ему остался один шаг: иногда он ей так откровенно грубит. Очень похоже на Сиднея: он всегда груб с теми, кто ему по-настоящему нравится. Что касается Доры, по-моему, она только о нем и мечтает. Он высокий, подтянутый, очень привлекательный, с большими усами и невероятными глазами: похоже, Дору в первую очередь приворожили именно эти глаза. Я слышала, как люди поговаривают, что Сидней обладает сильными гипнотическими способностями; если бы он начал их развивать, то стал бы опасен для общества. Не исключаю, что он загипнотизировал Дору.
        Он такой прекрасный брат. Я столько раз обращалась к нему за помощью - и получала отличные советы. Уверена, что по-прежнему буду с ним совещаться. Есть вещи, о которых с Полом вряд ли осмелишься заговорить. Он человек великий и едва ли снизойдет до дамских дел. А вот Сидней может поговорить об этом - и говорит. Когда он в настроении обсудить животрепещущий вопрос украшений, разумнее советчика не найти. Я уже намекала ему, что возжелай он стать модистом, его ждала бы блистательная карьера. В этом я не сомневаюсь.
        Глава 25. Человек на улице
        Этим утром меня ожидало приключение.
        Я была в столовой. Папa, как обычно, опаздывал, и я раздумывала, не приступить ли к завтраку без него, как вдруг, бросив случайный взгляд в сторону, заинтересовалась происходящим на улице. Я подошла поближе к окну посмотреть, что случилось. Посреди дороги столпились люди и внимательно разглядывали что-то, вероятно, лежащее на земле. Мне не было видно, что это.
        В комнате как раз находился дворецкий. Я заговорила с ним:
        - Питер, что там такое снаружи? Пойди и узнай.
        Он вышел и вскоре вернулся. Питер отличный слуга, но его манера сообщать даже о самых обыкновенных происшествиях несколько велеречива. Будь он министром, то с легкостью справлялся бы с Временем вопросов[20 - Время вопросов - правительственный час в парламенте Великобритании, когда на заседании член кабинета министров отвечает на вопросы обеих палат парламента.]: он умеет облекать незначительнейшие события в очень громкие слова.
        - Некая неудачливая личность, по всей видимости, пала жертвой несчастливого стечения обстоятельств. Зеваки утверждают, что сей человек мертв. Констебль, в свою очередь, уверяет, что тот просто пьян.
        - Пьян?.. мертв? Ты говоришь, что он мертвецки пьян?.. в такую рань!
        - Либо то, либо другое. Мне не удалось посмотреть на этого типа лично. Источник моих сведений - очевидец.
        Этого мне было недостаточно. Я не смогла совладать с, кажется, беспричинным приливом любопытства и, в чем была, отправилась на улицу лично выяснить, что там стряслось. Наверное, это был не самый разумный поступок в моей жизни - папa пришел бы от него в ужас, однако я всегда изумляю папa. Ночью прошел дождь, а туфли, которые были на мне, не совсем подходили для топтания в грязи.
        Я добралась до места.
        - Что случилось? - спросила я.
        Рабочий с мешком инструментов на плече ответил:
        - Человеку плохо. Полицейский думает, он напился, но я-то вижу, что дела гораздо хуже.
        - Не могли бы вы меня пропустить?
        Собравшиеся вежливо расступились перед женщиной и позволили мне пройти в самый центр толпы.
        В жидкой грязи на дороге навзничь лежал человек. Он так сильно испачкался, что поначалу было сложно определить, мужчина ли это. Он был без шляпы и босиком. Тело его частично скрывал длинный изорванный плащ. Без сомнения, эта изношенная, измаранная и отсыревшая тряпка являлась единственным его одеянием. Верзила-констебль придерживал его за плечи и смотрел так, словно не знал, что с ним следует делать. По-моему, он никак не мог понять, притворяется бедолага или нет.
        Он говорил с ним, как с умственно отсталым ребенком:
        - Давай, парень, так не пойдет!.. Просыпайся!.. Что с тобой?
        Но тот все никак не мог прийти в себя и объясниться. Я взяла беднягу за руку - ледяную. У него, кажется, не было пульса. На простое опьянение это ничуть не походило.
        - С ним что-то серьезное, офицер. Нужно немедленно оказать медицинскую помощь.
        - Думаете, у него припадок, мисс?
        - Врач сможет сказать вам это точнее, чем я. Я никак не прощупаю пульс. Не удивлюсь, если выяснится, что он…
        С моих губ едва не сорвалось слово «мертв», когда незнакомец спас меня от прилюдной демонстрации моего невежества, высвободив свое запястье и усевшись в липкой жиже. Он вытянул перед собой руки, открыл глаза и прокричал громким, но ужасно хриплым голосом, как будто у него сильно болело горло:
        - Пол Лессинхэм!
        Я так сильно удивилась, что ноги подкосились и я опустилась в грязь. Я подумать не могла, что имя Пола - моего Пола! - слетит с губ подобного типа, да еще в такой ситуации. Стоило ему произнести это имя, как глаза его опять закрылись, он начал клониться назад и, по-видимому, потерял сознание; констебль вовремя успел схватить его за плечо, не дав удариться головой о землю.
        Потом полицейский потряс его тело - без излишней нежности.
        - Ну, парень, теперь понятно, что ты жив!.. Что все это значит?.. Да шевелись ты!
        Оглянувшись, я обнаружила Питера у себя за спиной. Его, вероятно, потрясло необычное поведение хозяйки, и он последовал за ней, желая оградить от неприятных неожиданностей. Я обратилась к нему:
        - Питер, пошли кого-нибудь за доктором Коутсом, немедленно!
        Доктор Коутс живет прямо за углом, а так как пробуждение пострадавшего заставило констебля сомневаться, впрямь ли случай столь серьезен, я подумала, что было бы неплохо без задержек выслушать профессиональное мнение о состоянии незнакомца.
        Питер только собрался уходить, когда человек на дороге вновь пришел в сознание - то есть очнулся, ибо я была совсем не уверена, осознает ли он, что творится вокруг. Все было как в прошлый раз: незнакомец сел, вытянул вперед руки, неестественно широко распахнул глаза - по-прежнему казавшиеся незрячими! - по его телу пробежала судорога, и он истошно закричал, как может кричать человек перед лицом смертельного ужаса:
        - Берегись, Пол Лессинхэм, берегись!
        Этот вопль заставил меня собраться с духом. Здесь крылась какая-то тайна, и мне было необходимо сорвать с нее покров. Дважды произнес он имя Пола - и сделал это самым необычным образом! Я была обязана докопаться до сути, узнать, что связывает это безжизненное создание и Пола Лессинхэма. Должно быть, сама Судьба привела его к моему порогу, дабы я приняла нежданного гостя. Решение пришло мгновенно.
        - Питер, поспеши за доктором Коутсом. - Питер передал распоряжение лакею, и тот со всех ног бросился исполнять его. - Офицер, я хочу, чтобы этого человека перенесли в дом моего отца… Не может ли кто-нибудь здесь помочь мне?
        Желающих нашлось предостаточно. В холле я обратилась к Питеру:
        - Папa уже спустился?
        - Мистер Линдон просил передать, что вам лучше садиться за стол без него. Он приказал принести поднос с завтраком к нему наверх.
        - Хорошо. - Я кивком указала на несчастного, которого в ту минуту вносили в дом. - Ничего не говорите ему об этом человеке, если он не спросит о нем сам. Ясно?
        Питер поклонился. Он всегда - воплощенная деликатность. Ему известны мои причуды, и не его вина, если порой кое-какие рассказы о них доходят и до папa.
        Врач пришел едва ли не сразу: незнакомца только успели уложить.
        - Его бы помыть, - заметил доктор, стоило ему бросить взгляд на больного.
        Это, конечно, было справедливо: никогда в жизни я не видела человека, столь остро нуждавшегося в воде и мыле. Затем Коутс приступил к обычному медицинскому осмотру; я не отходила от него ни на шаг. Насколько я поняла, пациент не подавал признаков жизни.
        - Он умер?
        - Скоро умрет, если его не покормят. Парень наголодался.
        Врач спросил полицейского, известно ли что-либо об этом человеке.
        Благоразумный констебль сумел уклониться от внятного ответа. Новость о том, что на улице лежит мертвец, с криком принес какой-то мальчишка. Полицейский последовал за ним и обнаружил незнакомца. Больше он ничего добавить не мог.
        - Что с ним? - спросила я врача, когда констебль ушел.
        - Понятия не имею… Может, каталепсия, а может, нет… Задайте этот вопрос позже, когда я сам разберусь.
        Доктор Коутс всегда был немного резок - особенно, полагаю, когда говорил со мной. Помню, как-то он пообещал надрать мне уши. Когда я была маленькой, я считала это нормальным.
        Поняв, что молчаливый гость ничего мне не расскажет и своих загадочных намеков на Пола не прояснит, я поднялась на второй этаж. Папa сразу сообщил мне, что страдает от сильнейшего приступа подагры. Однако он успел - с немалым удовольствием - поглотить изрядный завтрак, тогда как я все еще ходила натощак и посему выразила надежду, что болезнь не так серьезна, как ему кажется.
        Я промолчала о том, кого нашла на улице, - иначе подагра папa не преминула бы усугубиться. Когда он в таком настроении, ее усиливает любой пустяк.
        Глава 26. Отцовское «нет»
        Пол потряс Палату общин одной из величайших своих речей, а я поссорилась с папa. К тому же едва не поругалась с Сиднеем.
        Но последнее - пустяки. Он все еще не перестал думать, что влюблен в меня, - будто бы со вчерашнего вечера, когда он, по его выражению, «предложил мне руку и сердце», у него не было времени разлюбить и опять полюбить полдюжины раз; в силу этого заблуждения, он, кажется, считает себя вправе дуться и негодовать. Но я внимания не обращаю: когда Сидней разобижен, он не менее мил, чем обычно; мне, однако, не по нраву, что он начинает метать ядовитые дротики в Пола. Если он воображает, что его слова или намеки хотя бы на гран ухудшат мое отношение к Полу Лессинхэму, он еще глупее, чем я предполагала. Кстати, сегодня вечером Перси Вудвилль предложил мне стать его женой - и это тоже мелочь; он уже три года пытается просить моей руки - что в данных обстоятельствах немного меня раздражает, но он все равно не станет плеваться ядом просто потому, что я предпочла другого, - а ведь Вудвилль, кажется, в самом деле меня любит.
        Вот с папa все серьезно. Мы впервые скрестили шпаги - и на сей раз, полагаю, без жертв не обойтись. Утром он кое-что сказал - не мне, а в мою сторону. Упомянул, что вечером Пол будет выступать - будто я того не знаю! - и позволил себе обрушить на него множество проклятий, которые он, в описываемом случае, не считает недостойными джентльмена. Не знаю - хотя нет, прекрасно знаю - что бы он подумал, доведись ему услышать из чужих уст, в присутствии дамы, эти самые обычные для него ругательства. Тем не менее я промолчала. У меня были основания пропустить эту ерунду мимо ушей.
        Однако сегодня вечером все усложнилось.
        Я, конечно, отправилась слушать речь Пола - и это было далеко не впервые. После заседания Пол пришел за мной и вывел из ложи. Он был вынужден на минутку отойти, чтобы дать кому-то поручение, а в вестибюле как раз оказался Сидней - весь такой ухмыляющийся! Я могла бы его уязвить. Но только я собралась вставить в разговор очередную шпильку, вернулся Пол - и, кто бы сомневался, Сидней ему нагрубил. Не знаю, что чувствовал мистер Атертон, но мне было очень за него стыдно. И будто после того, как Пол вновь прославил нашу отчизну, оскорблений этого хлыща оказалось мало - явился папa. Он всеми силами пытался увести меня от Пола. Интересно, как бы ему это удалось. Разумеется, я пошла с Полом к карете, оставив папa решать самому, поедет он со мной или нет. Он не двинулся с места и все-таки ухитрился добраться до дома всего на три минуты позже меня.
        Затем грянул бой.
        Невозможно рассказать, каков мой папa в гневе. Наверняка кому-то удается в приступе ярости сохранять лицо, но папa точно не из этих людей. Он неустанно твердит о величии и аристократичности Линдонов, однако сложно представить кого-то менее благородного, чем глава нашего семейства в минуты горячности. Не буду пытаться передать, как он выражался, но все его замечания по большей части были оскорблениями в адрес Пола, прославлением Линдонов и приказаниями мне.
        - Я запрещаю… запрещаю тебе… - Когда папa старается выглядеть убедительным, он повторяет собственные слова три, а то и четыре раза подряд; затрудняюсь сказать, вправду ли он верит, что повторение - мать уверения; если так, он заблуждается. - Я запрещаю тебе когда-либо говорить с этим… этим… этим…
        Тут посыпались ругательства. Я молчала.
        Настал мой черед сохранять спокойствие. Мне хочется верить, что, возможно, за исключением некоторой бледности и безмерной жалости к невыдержанности отца, я оставалась такой же, как всегда.
        - Слышишь меня?.. слышишь, что я тебе говорю?.. слышишь меня, девчонка?
        - Да, папa, я слышу вас.
        - Тогда… тогда… тогда пообещай мне!.. пообещай, что сделаешь все, как я приказываю!.. и помни, голубушка, не пообещаешь - из комнаты не выйдешь!
        - Милый мой папa, вы хотите, чтобы я провела остаток своих дней в гостиной?
        - Не упрямься!.. не… не… не смей так со мной разговаривать! Я… я… я этого не потерплю!
        - Вот что я вам, папa, скажу: если не перестанете волноваться, опять сляжете с подагрой.
        - К дьяволу подагру!
        Это было самым здравым его высказыванием; если такую дрянь, как этот недуг, можно послать ко всем чертям одним только громким его поношением, пусть так и будет. Папa вновь понесло:
        - Этот тип чудовищен, отвратителен… - и все в том же духе. - Нет более коварного побродяжки… - и так далее. - И я приказываю тебе… я - Линдон, и я приказываю тебе! Я твой отец, и я приказываю тебе!.. Я приказываю тебе никогда не разговаривать с… с таким… - череда беспомощных повторов, - опять, и… и… и я приказываю тебе даже не смотреть в его сторону!
        - Послушайте, папa. Я пообещаю вам больше не разговаривать с Полом Лессинхэмом, если вы пообещаете мне больше не разговаривать с лордом Кантилевером… или не здороваться с ним, случись вам встретиться на улице.
        Видели бы вы, как тут вспыхнул папa. Лорд Кантилевер - глава его партии. Ее августейший и, по-моему, наипочитаемейший вождь. Самый настоящий кумир моего папa. Не знаю, ставит ли он его на одну ступень с ангелами небесными, но если нет, то вряд ли намного ниже. Мое предложение прозвучало для него не менее возмутительно, чем его - для меня. Но, к несчастью, папa способен видеть только одну сторону вопроса - его собственную.
        - Ты… ты смеешь сравнивать лорда Кантилевера с этим… этим… этим!..
        - Я их не сравниваю. Даже не уверена, имею ли я что-то против лорда Кантилевера, то есть против него как человека. Но, конечно, у меня и мысли не было поставить в один ряд личность его масштаба с кем-то по-настоящему талантливым, таким, как Пол Лессинхэм. Это стало бы чересчур суровым испытанием для его светлости.
        Я не смогла сдержаться - но оно того стоило. Весь остаток разговора папa невнятно чертыхался. Как это было печально.
        Он изливал чаши гнева на Пола - отчего казался таким до боли жалким. Он грозил мне всяческими пытками и карами, заставляя немедленно пообещать держаться подальше от мистера Лессинхэма; конечно, он ничего от меня не добился. В отчаянии он поклялся отречься от меня - и далеко не только это. Какими обидными словами он называл меня - меня, своего единственного ребенка! Говорил, что по мне тюрьма плачет; не уверена, не думал ли он при этом о виселице. Наконец, с бурным потоком проклятий, он выгнал меня прочь из комнаты.
        Глава 27. Ужас в ночи
        Покинув папa - точнее, когда папa прогнал меня, - я прямиком направилась к бедолаге, подобранному мной на улице. Был поздний час, я устала и разволновалась, поэтому решила просто узнать, как он себя чувствует. Некоторым образом он казался мне звеном цепочки, связывающей меня с Полом, а в ту минуту такие связи были особенно дороги моему сердцу; потому я не могла пойти спать, его не проведав.
        У двери меня встретила сиделка.
        - Ну что, сестра, как там пациент?
        Я довольно часто обращалась за услугами к этой пухлой, по-матерински заботливой женщине, и она уже не раз приглядывала за моими странными протеже. Она всплеснула руками.
        - Сложно сказать. При мне он даже не шевельнулся.
        - Совсем?.. Он все еще без сознания?
        - По-моему, это что-то вроде транса: будто бы не дышит, пульс не могу прощупать, но доктор говорит, он жив. Ни с чем настолько странным я еще не сталкивалась.
        Я прошла вглубь комнаты. Стоило мне это сделать, как человек в постели подал признаки жизни - вполне определенные. Сиделка поспешила к нему.
        - Надо же, - воскликнула она, - шевелится!.. Наверное, услышал, как вы вошли!
        Это не было пустым предположением: не исключаю, что действительно очнулся он именно поэтому. Я приблизилась к кровати, а он сел, совсем как утром на улице, и громко обратился к кому-то, словно представшему перед ним. Невозможно описать почти нечеловеческую муку в его голосе:
        - Пол Лессинхэм!.. Берегись!.. Жук!
        Понятия не имею, что все это означало. Невероятное воздействие его слов на мои нервы я могу объяснить по большей части тем, что этот крик звучал точно в бреду. Лишь только незнакомец умолк, душа моя исполнилась слепого ужаса. У меня внезапно задрожали колени. Мне почудилось, что где-то рядом притаилось невидимое, но страшнейшее зло.
        А больной, договорив, как и утром, сразу впал в состояние оцепенения. Об этом мне сообщила склонившаяся над ним сиделка:
        - Опять потерял сознание!.. Чудеса, да и только!.. По-моему, это не шутки. - По голосу сиделки было ясно, что она разделяет точку зрения, высказанную ранее констеблем: - Сердце не бьется. Посмотришь на него, решишь, что умер. Уверена лишь в одном, что-то с этим парнем нечисто. Не доводилось пока мне слышать, чтоб недуг такое с человеком творил.
        Подняв взгляд, она увидела, как странно изменилось мое лицо, и это ее напугало:
        - Ох, мисс Марджори, что такое!.. Вам плохо?!
        Мне нездоровилось - даже хуже, но в то же время я не могла описать ей свое состояние. По какой-то необъяснимой причине язык меня не слушался:
        - Я… я… я не очень хорошо себя чувствую, сестра, - заикалась я. - Мне… мне… мне, наверное, лучше пойти прилечь.
        Говоря это, я заковыляла к двери, понимая, что сиделка не спускает с меня распахнутых от удивления глаз. Я вышла в коридор, и мне, сама не знаю отчего, показалось, что со мной комнату покинуло нечто; и теперь мы, оно и я, вместе стояли у порога. Это осознание его непосредственной близости так ошеломило, что я невольно вжалась в стену, словно ожидая удара.
        Не помню, как мне удалось добраться до своей спальни. Там меня встретила Фаншетта.
        На секунду ее присутствие принесло мне облегчение, пока я не поняла, с каким изумлением она на меня смотрит:
        - Мадмуазель плохо себя чувствует?
        - Нет, Фаншетта, я… я просто устала. Я разденусь сама, а ты можешь идти спать.
        - Но если мадмуазель так утомлена, почему она не разрешает ей помочь?
        Это прозвучало достаточно разумно - и с искренней заботой; вдобавок, надо заметить, что у Фаншетты было не меньше причин для усталости, чем у меня. Я замешкалась. Как мне хотелось броситься ей на шею и умолять не оставлять меня в одиночестве, однако, признаюсь честно, я устыдилась своего порыва. В глубине души я была убеждена, что внезапно овладевший мной страх совершенно беспричинен, и мне не хотелось выглядеть малодушной в глазах собственной горничной. Пока я медлила, в воздухе рядом со мной будто бы что-то пролетело, легко коснувшись моей щеки. Я схватила девушку за руку.
        - Фаншетта!.. В комнате кто-то есть?
        - Кто здесь может быть, мадмуазель?.. Что мадмуазель увидела?
        Она встревожилась; впрочем, это было простительно. Фаншетта не отличается решительностью и вряд ли может при необходимости стать надежной подмогой. Если мне было суждено делать в тот вечер глупости, то я предпочла бы совершать их без зрителей. Итак, я отпустила ее:
        - Ты меня не слышала? Я разденусь сама… иди спать.
        Она ушла - довольно охотно.
        Стоило ей покинуть комнату, как я тут же пожалела, что она не вернется. Мной овладел такой приступ страха, что я застыла на месте, не в силах двинуться, и только это оцепенение не давало мне беспомощно рухнуть на пол. До той поры я не подозревала в себе подобной трусости. Более того, не знала, что у меня вообще имеются «нервы». Никогда в жизни я не походила на тех, кто боится любой тени. Я подумала, что все это полнейшая глупость и наутро я сама устыжусь своего поведения. «Не желаешь считать себя жалкой дурочкой, Марджори Линдон, тогда найди в себе смелость прогнать эти нелепые страхи». Но это не помогло. Страхи не исчезли, они сгустились. Я прониклась убеждением - даже не могу описать этот ужас словами! - что в комнате вместе со мной есть еще кто-то, невидимый и пугающий, и в любую минуту он может явить себя предо мной. Мне пришло на ум - какая это была мука! - что одно и то же существо преследует и меня, и Пола. Что мы с Полом связаны узами страха - обоюдного, всепоглощающего. Что угроза, нависшая надо мной, нависла и над Полом, а я была неспособна и пальцем двинуть, чтобы помочь ему. Мне вдруг
померещилось, будто бы я перенеслась из своей комнаты в его дом - и там он, скорчившись на полу и закрыв лицо руками, кричит от ужаса. Эта сцена вновь и вновь вставала перед глазами настолько ясно, что я не находила ей объяснения. В конце концов я обезумела от ее кошмарности и реалистичности. «Пол! Пол!» - закричала я. Мой вопль заставил видение растаять. Я поняла, что, конечно же, нахожусь в собственной спальне, ярко сияют лампы и я еще не начинала раздеваться. «Неужели я схожу с ума?» - пронеслось в голове. Я слышала, что безумие способно принимать самые невероятные формы, однако понятия не имела, что именно могло размягчить мой мозг. Безусловно, такие вещи не появляются из ниоткуда - да еще так неожиданно! - без малейшего предупреждения, а в том, что еще несколько минут назад я была в здравом уме, сомневаться не приходилось. Если и случилось нечто настораживающее, то оно было связано с патетическим предостережением незнакомца, упавшего на улице: «Пол Лессинхэм!.. Берегись!.. Жук!»
        Крик звенел в моих ушах… Что он значил?.. За моей спиной раздалось жужжание. Я повернулась посмотреть, откуда оно исходит. Звук следовал за моими движениями, постоянно оказываясь позади. Я быстро обернулась. Источник звука по-прежнему ускользал, оставаясь вне поля зрения.
        Я замерла и прислушалась: что же такое столь упорно держится за моей спиной?
        Явственно слышалось жужжание. Оно походило на пчелиное. Или… это был жук?
        Всю жизнь я терпеть не могла жуков - любых. Меня не пугали крысы или мыши, коровы или быки, змеи, пауки, жабы, ящерицы - ни одно из множества разнообразных созданий, живых или неживых, к которым многие люди питают глубоко укоренившуюся и совершенно необоснованную неприязнь. Главный - и единственный - страх я испытывала перед жуками и тараканами. Стоило мне заподозрить, что где-то рядом безобидный и, как мне говорили, полезный таракан, как мне становилось по-настоящему не по себе. Сам факт, что со мной в спальне находится большой крылатый жук - летающий жук, мой кошмар из кошмаров! - неизвестно как сюда попавший, казался непереносимым. Всякий, кто увидел бы меня в ту минуту, конечно, подумал бы, что я умом тронулась. Я поворачивалась, озиралась, прыгала из стороны в сторону, изгибалась как только могла, лишь бы хоть краем глаза увидать незваного гостя, но все было напрасно. Я все время слышала его, но так и не увидела! Он все время жужжал позади меня.
        Ужас вернулся; я начала думать, что у меня заболевание мозга. Я кинулась к кровати. Бросившись на колени, попыталась молиться. Но онемела - слова не приходили ко мне, мысли путались. Страстно желая обратиться к Богу, я внезапно осознала, что борюсь с чем-то порочным и что, если мне удастся просить Его помощи, зло исчезнет. Но я не могла. Была беспомощна - повержена. Я зарыла лицо в простыни и пальцами заткнула уши. Но жужжание позади не прекратилось ни на миг.
        Я вскочила и принялась направо и налево осыпать воздух слепыми, яростными ударами; звук всегда исходил оттуда, куда я в тот миг не целилась.
        Я рванула на себе платье. В тот день я надела его впервые; оно было сшито специально для бала у герцогини - а еще, и в первую очередь, в честь великого выступления Пола. Тогда, увидев свое отражение в зеркале, я сказала себе, что у меня прежде еще не было столь изысканного наряда, я в нем безупречна и что он много-много дней будет украшать мой гардероб, пусть даже как напоминание о знаменательном вечере. Теперь, в безумии ужаса, все эти мысли позабылись. Я так мечтала избавиться от платья, что порвала его, и оно лоскутами упало на пол к моим ногам. Все, что было на мне, последовало за ним тем же путем; не одна прекрасная вещь оказалась безвозвратно уничтоженной: я, всегда бережно относившаяся к своей одежде, действовала как безжалостный палач. Затем я подбежала к кровати, выключила свет и быстро забралась поглубже под одеяло, накрывшись им с головой.
        Я понадеялась было, что, выключив свет, все же приду в себя. Что в темноте у меня будет возможность поразмыслить здраво. Как жестоко я ошиблась! Стало только хуже. Покров тьмы принес новые страхи. Не прошло и пяти секунд, как я отдала бы все на свете, лишь бы опять зажечь лампы.
        Я съежилась под одеялом и услышала жужжание над головой: когда в комнате потух свет, слух начал острее различать звуки. Существо, кем бы оно ни было, парило над кроватью. Оно подбиралось ближе и ближе, жужжало все явственнее и явственнее. Я почувствовала, как оно мягко опустилось на одеяло; суждено ли мне забыть те ощущения? На меня будто обрушили тонну свинца. Не стану гадать, каков был его настоящий вес и какую тяжесть мне нарисовало воображение, однако уверена, что весило это создание намного больше любого известного мне жука.
        На некоторое время оно затихло - я же, кажется, сидела ни жива ни мертва. Потом почувствовала, как оно задвигалось, пошатываясь, неуклюже и нескладно, то и дело останавливаясь, точно хотело передохнуть. Я поняла, что оно медленно, но верно ползет к изголовью кровати. Ужас, охвативший меня, когда я осознала, куда может пробираться это существо, боюсь, не оставит меня до конца моих дней, повторяясь не только во снах, но и - очень и очень нередко - при пробуждении. Сердце мое, как гласит псалом, сделалось, как воск, растаяло посреди внутренности моей[21 - Пс. 21:15.], я не могла пошевелиться; нечто кошмарное и гораздо более могущественное, чем чары змия, овладело мной.
        Оно доползло до изголовья, и то, чего я боялась - и еще как боялась! - действительно случилось. Существо начало искать, как ему попасть под одеяло, а затем заползло под него; чудо, что я не умерла от страха! Дюйм за дюймом оно приближалось и приближалось ко мне; я знала, куда оно направляется, но выхода не было; что-то дотронулось до моих волос.
        Спасением мне стало забытье. Впервые в жизни я потеряла сознание.
        Глава 28. Странная история человека с улицы
        Уже несколько недель я ждала, что вокруг завертятся волнующие события, - и дождалась. Однако едва ли предвидела такое. Всем известно, как это бывает. Внезапно я оказалась в центре невероятнейших происшествий, нагрянувших самым непредсказуемым образом.
        Позвольте мне привести их хотя бы в какое-то подобие порядка.
        Начну с того, что Сидней повел себя безобразно. Настолько плохо, что я ненароком подумала, не стоит ли мне изменить свой взгляд на его характер в целом. Тем утром я - не стану говорить, что проснулась, так как, кажется, в ту ночь я погружалась совсем не в сон - пришла в сознание почти в девять часов. Очнулась я, сидя на кровати и дрожа, как перепуганный ребенок. Я не знала - не имела ни малейшего представления - о том, что на самом деле со мной произошло. Я ощутила, что голова моя идет кругом и меня подташнивает: самочувствие совсем никуда не годилось. Я попробовала осмыслить случившееся и составить план дальнейших действий, но в конце концов решила обратиться за советом и помощью к тому, у кого всегда их находила, - к Сиднею Атертону.
        Я отправилась к нему и поведала всю свою печальную историю. Он видел, не мог не видеть, как глубоко ночные события взволновали меня. Сидней внимательно и сочувственно выслушал рассказ, а затем я неожиданно обнаружила, что все это время папa скрывался за стоящей в комнате ширмой, ловя каждое слово, слетавшее с моих уст. Я, конечно же, была ошеломлена. Папa поступил очень некрасиво, но со стороны Сиднея это выглядело самым настоящим предательством. Мы с ним всю жизнь делились секретами; мне и в голову не приходило хоть на йоту покривить перед ним душой, и он прекрасно об этом знал; к тому же я всегда верила, что в вопросах чести мужчины гораздо щепетильнее женщин. Я высказала этим господам все, что о них думаю, и ушла, по-моему, сильно их пристыдив.
        Для меня все закончилось одним - я завелась. Это походило на оживляющее воздействие холодного душа. Я поняла, что должна действовать сама, не рассчитывая ни на чью помощь.
        Я вернулась домой, и мне сообщили, что найденный на улице мужчина пришел в себя и способен осознавать происходящее, как любой нормальный человек. Сгорая от желания узнать, что именно связывает его и Пола и как понимать его зловещие пророчества, я, скинув шляпку, поспешила к нему в комнату.
        Увидев меня и узнав, кто я такая, больной рассыпался в глубочайших благодарностях. По его щекам струились слезы. Мне показалось, что жизнь едва теплится в нем. Был он слаб, бледен, до крайности изможден. Возможно, он никогда не отличался крепким здоровьем, но сейчас бросалось в глаза, как лишения истощили его последние силы. От него остались кожа да кости. Его вид кричал о физическом и умственном изнурении.
        Он был достаточно красив - неброской красотой. Голубоглазый, с очень светлыми волосами. Смею предположить, в прошлом он был щеголеватым клерком. Я гадала по поводу его возраста: несчастья столь быстро старят человека, - но сомневаюсь, что он достиг сорокалетнего рубежа. Голос его, поначалу тихий, выдавал образованность, а когда больной, набравшись смелости и став откровеннее, разговорился, я не могла не отметить его прямую простоту, близкую к красноречию. Что за любопытную историю он мне поведал!
        Настолько любопытную, даже ошеломляющую, что к ее окончанию я раздумывала, есть ли у меня иной выход, чем простить Сиднея и, несмотря на все его недавние, вызывающее неприятные проступки, вновь обратиться к нему за помощью. Ведь если то, что поведал мне этот чужак, было правдой - хотя его история казалась невероятной, говорил он как человек, не способный на ложь! - тогда Полу угрожала жуткая и, очевидно, совершенно необъяснимая опасность; в таких делах на счету каждая секунда. И я почувствовала, что даже при всем своем желании мне в одиночку не найти выхода из сложившегося положения. У меня по-прежнему не получалось забыть о кошмарах прошедшей ночи, и пока они были свежи в моей памяти, разве могла я, стреноженная страхом, надеяться справиться с таинственным созданием, о котором так красочно рассказал мой гость? Нет! Я верила, что Сидней в своей странной манере действительно неравнодушен ко мне; знала, что он быстр, хладнокровен и изобретателен и что эти его качества лучше всего раскрываются в трудных ситуациях; возможно, не такой уж он бессовестный и, на сей раз, я не уйду от него ни с чем.
        Поэтому за ним был послан слуга - в крайней спешке. Удача мне улыбнулась, Сидней пришел через пять минут. Так получилось, что он как раз отобедал с Дорой Грейлинг, жившей в конце нашей улицы, и лакей столкнулся с ним у крыльца ее дома. Я пригласила Сиднея в свою комнату.
        - Я хочу, чтобы вы прошли к найденному на улице человеку и послушали, что он рассказывает.
        - С удовольствием.
        - Я могу вам доверять?
        - В том, что я его выслушаю?.. Вероятно.
        - Могу ли я полагаться, что все останется в тайне?
        Он ничуть не смутился - ни разу в жизни я не видела, как Сидней Атертон смущается. Что бы он ни натворил, настроение у него всегда кажется отличным. Его глаза сверкнули:
        - Можете, буду нем как рыба, даже перед папa.
        - Тогда вперед! Но, как вы понимаете, я собираюсь на деле убедиться в правдивости заверений, которыми вы осыпали меня все эти годы, и посмотреть, питаете ли вы ко мне настоящие чувства.
        Когда мы вошли в комнату больного, Сидней направился прямо к его кровати, пристально поглядел на лежащего человека, сунул руки в карманы брюк и присвистнул, немало меня этим удивив.
        - Ого! - воскликнул он. - Так это ты!
        - Вы с ним знакомы? - спросила я.
        - Вряд ли я с готовностью назову это знакомством, но память на лица у меня отменная и мне доводилось сталкиваться с этим джентльменом ранее по меньшей мере однажды. Не исключаю, что и он меня помнит… Помнишь?
        Незнакомцу было не по себе, как будто тон и манера Сиднея привели его в замешательство.
        - Помню. Вы тот человек на улице.
        - Точно. Я именно тот… тип. А ты - господин, выскочивший в окно. Со времени нашей первой встречи ты вроде неплохо так устроился. - Сидней обратился ко мне: - Если это возможно, мисс Линдон, я бы предпочел сказать этому джентльмену пару слов с глазу на глаз… Вы не возражаете?
        - Возражаю… решительно возражаю. Для чего, как вы думаете, я послала за вами?
        Сидней растянул губы в этой своей нелепой, вызывающей ухмылке - словно у нас не серьезное дело, а пустяк.
        - Послали, чтобы показать, что я все еще не утратил вашего доверия.
        - Не мелите ерунду! Этот человек поведал мне невероятнейшую историю, и я послала за вами, как вы догадываетесь… не слишком охотно, - Сидней поклонился, - чтобы он ее повторил в вашем - и в моем - присутствии.
        - Вот как?.. Ладно!.. Разрешите предложить вам стул: кажется, рассказ будет не из самых коротких.
        Решив немного его умилостивить, я села на предложенное место, хотя предпочла бы стоять; сам он устроился на краю кровати и направил на незнакомца пронзительный, вопрошающий и не слишком дружелюбный взгляд.
        - Ну, сэр, мы к вашим услугам; будьте столь любезны и соблаговолите опутать нас второй порцией того любезного слуху повествовательного полотна, кое вы изволите прясть. Начнем, однако, с правильного конца!.. Зовут-то вас как?
        - Меня зовут Роберт Холт.
        - Не иначе?.. Ну, мистер Роберт Холт, выкладывайте!
        Ободренный таким образом, мистер Холт повторил то, что говорил мне ранее, только более связно. По-моему, взгляд, каким Сидней смотрел на него, обладал неким гипнотическим свойством, и рассказчик не сбивался с темы - ему, с первого до последнего слова, не понадобилось ни единого наводящего вопроса.
        Мистер Холт поведал, как его, усталого, мокрого, отчаявшегося и отчаянного, не пустили в ночлежный дом - хотя, казалось бы, там найдется приют для всех, кто потерял надежду. Рассказал, как подошел к открытому окну казавшегося пустым дома и, всего лишь пытаясь укрыться от ночного ненастья, забрался внутрь. Как вдруг очутился перед необычайным существом, которое показалось ему, измотанному и ослабевшему, человеком лишь наполовину. Как это жуткое создание с ненавистью осыпало дикими проклятиями Пола Лессинхэма - моего Пола! Как оно, воспользовавшись немощностью мистера Холта, полностью подчинило его своей ужасной и, по правде говоря, почти небывалой воле. Как послало этого несчастного, практически нагого, на улицу в дождь и ветер с приказом совершить кражу в особняке Пола, и как он, Холт, пошел туда, потому что не мог оказать ни малейшего сопротивления. Как Пол, внезапно вернувшись домой, наткнулся на мистера Холта в самый разгар преступного деяния и как, выслушав таинственные слова взломщика о загадочном жуке, потерял самообладание и позволил нарушителю сбежать, даже не пытаясь его остановить.
        Эта история удивила меня в первый раз, а - рассказанная вторично - показалась еще поразительнее; однако, пока я наблюдала, как слушает ее Сидней, мне пришло в голову, что он все это уже знает. Так я ему и заявила, когда мистер Холт завершил свою повесть:
        - Ведь вы не впервые слышите о произошедшем?
        - Простите… но впервые. Вы думаете, я живу в стране волшебных сказок?
        Нечто в его поведении подсказало мне, что он обманывает.
        - Сидней!.. Не надо лжи!.. Пол вам все рассказал!
        - Я не лгу - по меньшей мере в этом; от мистера Лессинхэма я такого не слышал. Давайте-ка обсудим эти мелочи как-нибудь попозже. Тем временем, возможно, вы позволите мне задать несколько вопросов мистеру Холту.
        Я не стала вмешиваться, хотя чувствовала, что он что-то утаивает от меня и знает странную историю мистера Холта гораздо лучше, чем показывает. По какой-то причине его скрытность меня обеспокоила.
        Сидней молча окинул мистера Холта взглядом.
        Затем произнес в своей особой, приправленной откровенной дерзостью манере:
        - Полагаю, мистер Холт, развлекая нас этой новоизобретенной сказкой, вы не надеялись, что мы с радостью проглотим вашу милую выдумку.
        - Ни на что я не надеялся. Только рассказ мой правдив. И вы об этом знаете.
        Кажется, Сидней такого не ожидал.
        - Зря вы, вслед за мисс Линдон, считаете, что я обладаю более обширными познаниями, чем стремлюсь показать. Тем не менее оставим вопрос до иных времен… Как я понял, вы с особым тщанием пытались поведать нам о таинственном обитателе некоего странного жилища.
        Я заметила, что мистер Холт задрожал.
        - Мне его не забыть, - ответил он.
        - В таком случае, вы сможете описать его нам.
        - Вряд ли в моих силах сделать это беспристрастно. Но я постараюсь.
        Если оригинал был изумительнее рассказа о нем, то, должно быть, существо и вправду потрясало воображение. У меня сложилось впечатление, что речь шла скорее о чудовище, чем о человеке. Пока мистер Холт давал это леденящее кровь описание, я внимательно наблюдала за Сиднеем и все сильнее убеждалась, что он знает о подоплеке этого необычного дела больше, чем показывает и чем может предположить сам рассказчик. Затем он задал вопрос, совершенно не вытекающий из истории мистера Холта:
        - Вы уверены, что это прекрасное создание было мужчиной?
        - Нет, сэр, как раз в этом я не уверен.
        По интонации Сиднея я поняла, что он получил именно тот ответ, на который рассчитывал:
        - Думаете, это была женщина?
        - Мне действительно это не раз приходило в голову. Однако мне вряд ли удастся объяснить, что заставило меня так думать. В чертах этой твари не было ничего женственного. - Он умолк, словно задумался о чем-то. Потом добавил: - По-моему, я это просто почувствовал.
        - Понимаю… Ладно… Сдается мне, мистер Холт, у вас хорошо развита интуиция. - Сидней поднялся с кровати и потянулся, будто стряхивая усталость, - он часто так делает. - С моей стороны было бы нечестно утверждать, что я не верю ни слову из вашей очаровательной - и непритязательной - сказки. Напротив, я выкажу полное к вам доверие, заметив, что у меня нет ни малейших сомнений в том, что вы сможете, к моему особому удовлетворению, направить меня в восхитительную резиденцию, в стенах которой началась ваша история.
        Мистер Холт побагровел: вряд ли Сиднею удалось бы менее откровенно выразить свое отношение к его рассказу.
        - Не забывайте, сэр, ночь была темная, местность - совершенно мне незнакомая, да и сам я пребывал в таком состоянии, что по сторонам особо не смотрел.
        - Все это я учитываю, однако… как далеко вы ушли от работного дома в Хаммерсмите?
        - Едва ли я прошел больше полумили.
        - Тогда вы, вероятно, помните, куда свернули, отойдя от ночлежки: не думаю, что там много поворотов.
        - Пожалуй, если увижу, вспомню.
        - Значит, у вас будет возможность попытаться. Отсюда до Хаммерсмита не так далеко. Как думаете, вы сейчас способны выдержать поездку в кэбе; нас в нем будет двое, вы и я?
        - Наверное, смогу. Я хотел встать уже сегодня утром. В постели я только потому, что так велел врач.
        - Иногда стоит позабыть про указания докторов: я прописываю вам свежий воздух. - Сидней повернулся ко мне:
        - Так вышло, что с гардеробом у мистера Холта туго, посему не думаете ли вы, что один из костюмов ваших лакеев мог бы прийтись ему впору - если, конечно, мистер Холт не станет возражать примерить его на себя на некоторое время?.. Мистер Холт, я жду, пока вы закончите переодеваться.
        Оставив Холта разбираться, что ему больше подходит из одежды, мы с Сиднеем поднялись ко мне. Закрыв дверь, я сразу дала понять, что шутить в таком деле не намерена:
        - Сидней, вы, конечно, понимаете, что я еду с вами. Он сделал вид, что удивился:
        - Со мной?.. Рад это слышать… но куда?
        - В дом, о котором говорил мистер Холт.
        - Ничто не могло бы доставить мне большего удовольствия, но - дозволите мне напомнить? - мистеру Холту для начала надо этот дом найти.
        - Я поеду с вами искать этот дом.
        Сидней засмеялся, но я видела, что он совершенно не оценил мое предложение.
        - Втроем в двухколесном экипаже?
        - Экипажи бывают и на четырех колесах, а если пожелаете, я и карету могу заказать.
        Сидней покосился на меня, а потом принялся ходить туда-сюда по комнате, засунув руки в карманы брюк. Вскоре он понес какую-то чепуху:
        - Стоит ли упоминать, с какой радостью я предвкушаю восторги поездки с вами - даже в четырехколесном кэбе; однако, будь я на вашем месте, я бы наверняка позволил Холту и вашему покорному слуге отправиться на поиски того дома вдвоем. Все это дело может оказаться более утомительным, чем вы воображаете. Обещаю, что как только мы этот дом разыщем, я опишу вам всю процедуру поиска дотошнейшим образом.
        - А теперь моя очередь говорить… Думаете, я не знаю, что вы все это время обманывали меня?
        - Обманывал?.. Я!
        - Да - вы! Думаете, я дура набитая?
        - Марджори, голубушка!
        - Думаете, я не заметила, что вам все было известно еще до того, как мистер Холт открыл рот; а может, и больше, чем он сам об этом знает?
        - Господи!.. Какое лестное мнение о моем всеведении!
        - О, да, но это скорее плохо. Случись мне на вас положиться, вы, если вам захочется, будете постоянно что-то недоговаривать - да все от меня скроете. Я еду с вами - хватит разговоров.
        - Отлично… Вы случайно не знаете, имеются ли в доме револьверы?
        - Револьверы?.. Почему вы спрашиваете?
        - Потому что я бы один прихватил. Не стану от вас скрывать - раз вы так на меня надавили, - что в нашем случае револьвер может очень даже пригодиться.
        - Вы пытаетесь меня запугать.
        - Ничего подобного, только, в сложившихся обстоятельствах, я обязан предупредить вас о том, что может произойти.
        - Ах, значит, предупредить обязаны, что ж - долг выполнен. А что касается револьверов, то папa держит дома целый арсенал; вы возьмете его полностью?
        - Спасибо. Осмелюсь предположить, что одного будет достаточно, хотя, возможно, вы тоже вооружитесь. Не исключаю, что револьвер и вам понадобится.
        - Сердечно вам благодарна, но, пожалуй, усомнюсь, что это так опасно. Поэтому рискну… Ох, Сидней, ну вы и лицемер!
        - Если так, то все ради вас. А теперь серьезно: я категорически настаиваю, чтобы вы отпустили нас с мистером Холтом одних. Я даже не побоюсь сказать, что не пройдет и нескольких дней, как вы горько пожалеете, что позволили втянуть себя в это дело.
        - Что вы имеете в виду? Вы осмеливаетесь гнусно намекать на… Пола?
        - Ни на кого я не намекаю. Что думаю, то и говорю; итак, милая Марджори, я не шучу: если вы, несмотря на мои упорные просьбы, будете и дальше стоять на своем, то вылазку, насколько я понимаю, придется отложить.
        - Вы ведь серьезно, да? Ладно, договорились. - Я позвонила в колокольчик. Вошел слуга. - Сейчас же найдите четырехместный кэб. И сообщите, когда мистер Холт оденется. - Слуга ушел. Я повернулась к Сиднею: - Простите, но я надеваю шляпку и ухожу. Конечно, вы сами вольны решать, поедете со мной или нет, но, если не поедете, я отправлюсь с мистером Холтом одна.
        Я пошла к двери. Сидней остановил меня.
        - Марджори, душенька, что ж вы ко мне так несправедливы? Поверьте, вы представления не имеете, что за приключение вас может ожидать; прислушайтесь к гласу здравого смысла. Уверяю, сейчас вы добровольно кидаетесь с головой в омут.
        - Какой еще омут? Что вы все ходите вокруг да около - почему не можете сказать прямо?
        - Не могу сказать прямо, потому что таковы обстоятельства - не дают они этого сделать, я не лгу, но от того опасность меньше не становится. Шутки в сторону - здесь все всерьез, поверьте мне на слово.
        - Тут не только вопрос доверия - есть еще кое-что. Я помню, что было нынче ночью, к тому же рассказ мистера Холта загадочен сам по себе; скажу больше, за ним скрываются еще какие-то тайны - и они, судя по вашим речам, неким зловещим образом связаны с Полом. Мне ясно, что я должна сделать, и вы не сможете меня остановить. Вы прекрасно знаете, что у Пола предостаточно государственных обязанностей, они едва не погребают его под собой; вы хотите, чтобы я рассказала обо всем ему, после чего он поговорит с вами так, как умеет? Положение дел следующее: пусть я пока Полу не жена, я все равно хочу показать вам, что могу воспринимать его интересы как свои, как будто мы с ним уже повенчаны. Итак, мне остается лишь повторить: вам решать, что вы намерены делать, но, если вы предпочтете воздержаться от поездки, я отправлюсь туда вдвоем с мистером Холтом.
        - Поймите, когда вы начнете обо всем сожалеть - а вы начнете! - не вините меня в том, что поступили так, как я советовал вам не делать.
        - Мистер Атертон, голубчик, я приложу все усилия для защиты вашей незапятнанной репутации; мне совсем не хочется, чтобы кто-нибудь начал вас обвинять в том, что я сказала или сделала.
        - Отлично!.. Ваша кровь будет на вашей совести!
        - Кровь?
        - Да, кровь. Не удивлюсь, если она прольется, прежде чем все разрешится… Может, вы все-таки позволите мне одолжить револьвер из арсенала, о котором вы говорили?
        Я дала согласие, раз он так настаивал, разрешив ему взять один из новых револьверов папa, и Сидней спрятал оружие в карман брюк. После чего мы отправились в путь - в четырехколесном кэбе.
        Глава 29. Дом по пути из ночлежки
        Было видно, что костюм на мистере Холте с чужого плеча. На его тощем, изможденном и ослабевшем теле одежда, одолженная у одного из слуг, висела, как на пугале. Мне стало немного стыдно, что и я приложила руку, вытаскивая его из постели. Глядя на его немощь и бледность, я бы не удивилась, если бы он потерял сознание прямо на улице. Я проследила, чтобы он, в меру своих возможностей, хорошенько поел перед нашим выездом: один взгляд на беднягу наводил на страшные мысли о голоде! На всякий случай я прихватила с собой фляжку бренди, но, несмотря на все это, было ясно, что больному место в кровати, а не в тряской карете.
        Поездка получилась невеселая. Сидней вел себя по отношению ко мне весьма покровительственно, вселяя подспудное негодование: по-моему, он смотрел на меня, как заботливая и встревоженная нянька смотрит на неразумное и непослушное дитя. Разговор откровенно не складывался. Раз Сидней возжелал меня опекать, то и мне захотелось задирать перед ним нос. Как результат, большинство реплик адресовалось мистеру Холту.
        После, как мне показалось, бесконечного путешествия кэб остановился. Я возрадовалась, решив, что мы приехали. Сидней высунул голову в окно. Последовал короткий разговор с извозчиком.
        - Вон он, Хаммерсмитский работный дом. Он, сэр, немаленький… куда вас тут подвезти?
        Сидней передал вопрос мистеру Холту. Тот, в свою очередь, выглянул в окошко, однако, кажется, совсем не узнал округу.
        - Мы приехали другой дорогой - не так, как я добирался сюда; я-то через Хаммерсмит пришел - к крыльцу ночлежки; не вижу его здесь.
        Сидней опять заговорил с кучером:
        - Извозчик, где тут ночлежный дом?
        - На другом конце, сэр.
        - Тогда везите нас к нему.
        Извозчик подвез нас к ночлежке. Сидней вновь обратился к мистеру Холту:
        - Может, стоит отпустить кэб… или же вы не в состоянии идти пешком?
        - Благодарю, но ходить я могу - полагаю, упражнение сослужит мне пользу.
        Мы отпустили экипаж, хотя впоследствии у нас, особенно у меня, появились причины сожалеть об этом. Мистер Холт осмотрелся и указал на дверь прямо перед нами.
        - Это вход в ночлежку: вон там, над крыльцом, разбитое брошенным камнем окно. Отсюда я ушел направо, туда, откуда пришел. - Мы пошли направо. - Я дошел до угла. - Мы тоже дошли. Мистер Холт завертел головой, пытаясь вспомнить свои дальнейшие действия. От этого места разбегалось изрядное количество дорог, и он задумался, какую из них выбрать.
        Вскоре он как будто определился:
        - Думаю, я пошел сюда; я почти уверен в этом. Похоже, он немного колебался, однако мы последовали за ним. Кажется, указанный им путь ни к чему и никуда не вел. Не успели мы толком отойти от ворот работного дома, как натолкнулись на какую-то свалку. Впереди и вокруг нас простирались большие пустыри. В отдаленном или не столь отдаленном прошлом на них пытались что-то строить, о чем свидетельствовали неопрятные кучи грязно-желтых кирпичей. Здесь и там красовались огромные, искореженные стихиями плакаты, объявляющие, что «сдаются участки отличной земли под строительство». Дорогу так и не доделали. Мостовая отсутствовала, и нам пришлось ковылять по неровной тропинке. Было ощущение, что она теряется в пространстве, поглощенная пустошами «отличной земли», раскинувшимися вокруг. На небольшом удалении от нас виднелось изрядное количество домов - как показалось. Но все они стояли на других улицах. Справа, в самом конце той, на которой мы в тот момент находились, тоже имелся ряд остовов зданий, но только две постройки хоть как-то были пригодны для жилья. Они стояли по разным сторонам дороги, но не друг
против друга: между ними оставалось, наверное, метров пятьдесят. Их вид взволновал мистера Холта сильнее, чем меня. Он быстро прошел вперед и застыл у дома слева, то есть ближайшего к нам.
        - Вот этот дом! - воскликнул он.
        Мистер Холт выглядел едва ли не опьяненным удачей, однако я, признаюсь, была удручена. Вряд ли можно представить более унылое обиталище. На нас смотрел построенный на скорую руку дом из тех, что, даже новыми, навевают мысли об упадке. Не исключаю, что построили его год или два назад; тем не менее, из-за неухоженности, или изначальной дешевизны, или того и другого вместе, возникало впечатление, будто дом с минуты на минуту развалится. Был он небольшой, двухэтажный и обошелся бы - по моему мнению! - не более чем фунтов тридцать в год. Окна, конечно, не мыли с самого окончания строительства; стекла на втором этаже частью растрескались, частью разбились. О том, что здание обитаемо, свидетельствовала лишь плотная штора, закрывающая окно в комнате снизу. Иные занавески в доме отсутствовали. Фасад защищала невысокая стенка, которую когда-то увенчивало нечто вроде железного навершия - ржавые куски металла до сих пор торчали на одном ее конце; но, так как стена проходила почти вплотную к дому, а тот стоял чуть не на дороге, непонятно было, к чему эта ограда - для защиты от посторонних или просто украшения
ради.
        - Вот этот дом! - повторил мистер Холт, проявляя больше признаков жизни, чем я наблюдала в нем до сих пор. Сидней смерил здание взглядом: я поняла, что оно ранит его эстетические чувства так же, как мои. - Уверены?
        - Совершенно.
        - Кажется, дом пуст.
        - Мне тоже так показалось в ту ночь - поэтому я залез внутрь в поисках укрытия.
        - Какое окно заменило вам дверь?
        - Это. - Мистер Холт указал на окно первого этажа - то, что затемнялось шторой. - Когда я впервые увидел его, шторы не было и в помине, а раму кто-то приподнял - именно это меня и привлекло.
        Сидней повторно, не упуская деталей, оглядел постройку с крыши до фундамента, затем испытующе посмотрел на мистера Холта.
        - Вы уверены? Это именно тот дом? Если вдруг вышла ошибка, мы можем попасть в неловкое положение. Я собираюсь постучаться в дверь, и если выяснится, что ваш таинственный знакомый здесь не живет и никогда не жил, нам будет нелегко найти объяснение своему присутствию.
        - Я уверен, это тот самый дом - не сомневайтесь! Я это знаю… чувствую вот тут… и тут.
        Мистер Холт коснулся груди и лба. Вел он себя крайне странно: весь дрожал, глаза лихорадочно блестели.
        Сидней какое-то время молча взирал на него. Затем переключил внимание на меня:
        - Есть ли у меня основания считать, что вы не потеряете рассудка?
        От этого простого вопроса кровь ударила мне в голову.
        - На что вы намекаете?
        - Сами слышали. Я намерен постучать в дверь и сейчас сделаю это. Однако не исключено, что за данным моим действием последуют непредсказуемые события: вы уже слышали о чем-то подобном от мистера Холта. Дом снаружи выглядит достаточно заурядно, тем не менее, вы можете вдруг обнаружить, что внутри не все так обычно. Вы, вероятно, окажетесь в таком положении, когда в высшей степени необходимо сохранять спокойствие.
        - Я не из тех, кто паникует.
        - Тогда все в порядке… Я верно понял, что вы собираетесь туда вместе со мной?
        - Конечно, собираюсь, иначе зачем я здесь? Вы несете полный вздор.
        - Надеюсь, вы продолжите называть наше дело вздором, когда это приключеньице останется позади.
        Не стоит упоминать, в какое негодование привела меня его наглость: слышать подобное от Сиднея Атертона, которым я вертела с тех пор, как он разгуливал в коротких штанишках, было немного неприятно; но вынуждена признать, что его манера, или слова, или поведение мистера Холта, или что-то еще заставили меня насторожиться сильнее, чем раньше. Я не имела ни малейшего представления о дальнейшем развитии событий или об ужасах, затаившихся в этом сумрачном доме. Но рассказ мистера Холта ошеломил меня, а ночные происшествия были настолько живы в моей памяти, и в придачу ко всему я так близко подошла к Непознанному - с заглавной буквы! - что даже в ярком свете дня тень его нависла надо мной с такой определенностью, к какой я - честно! - оказалась не готова.
        Мне не доводилось видеть столь неприглядной входной двери; впрочем, она прекрасно гармонировала с окружением. Некрашеная, из покореженных, щербатых досок и с молотком, порыжевшим от ржавчины. Стоило Сиднею коснуться его, как я ощутила, что по телу пробежали мурашки. Когда раздался резкий стук, мне подумалось, что дверь с силой распахнется и из-за нее на нас разгневанно набросится какой-нибудь мрачный тип. Но я ошиблась: дверь не раскрылась, не случилось ничего. Подождав несколько секунд, Сидней постучал опять; повременив еще чуть-чуть, повторил стук. Как и до этого, нельзя было догадаться, заметил ли кто-нибудь наше появление. Сидней обратился к мистеру Холту:
        - Дом вроде бы пуст.
        Мистер Холт необычайно разволновался, мне было больно на него глядеть.
        - Это неизвестно, нельзя так просто сказать; может, там кто-то нас слышит, но не отвечает.
        - Я дам ему еще один шанс.
        Сидней с раскатистым эхом грохнул молотком по двери. Удар, должно быть, услышали за полмили отсюда. Однако в доме по-прежнему никто не подавал признаков жизни. Сидней спустился с крыльца.
        - Пойду другим путем - попытаю счастья со двора.
        Он начал огибать дом, мы с мистером Холтом гуськом направились за ним. Со двора дом производил еще более удручающее впечатление, чем с фасада. На первом этаже с той стороны находились две комнаты, без сомнения, пустые: мы прекрасно видели их в окна. Первая явно предназначалась под кухню, совмещенную с прачечной, вторая - под гостиную. Но там не было ни единого предмета мебели или малейшего следа человеческого проживания. Сидней прокомментировал это так:
        - Совершенно очевидно, что в сем очаровательном пристанище не только не имеется обитателя, но и никогда не было.
        Тем не менее волнение мистера Холта возрастало с каждой секундой. По какой-то неясной мне причине Сидней вообще не замечал этого; возможно, он рассудил, что так будет лучше для всех нас. Странная перемена произошла даже с голосом мистера Холта - теперь это был некий дрожащий фальцет:
        - Я-то видел лишь переднюю комнату.
        - Отлично; пройдет совсем немного времени, и вы вновь будете ее лицезреть.
        Сидней костяшками пальцев побарабанил по стеклу задней двери. Подергал за ручку; она не поддалась - он ее яростно потряс. Затем помахал рукой перед грязными окнами: этого было бы вполне достаточно, чтобы привлечь внимание жильца, но все оказалось тщетно. Наконец он полунасмешливо обратился к мистеру Холту:
        - Призываю вас в свидетели того, что я использовал все легальные способы добиться благосклонного отклика от вашего таинственного товарища. Посему вынужден заранее просить прощения на случай, если мне для разнообразия придется испробовать нечто слегка противозаконное. Конечно, в вашем случае окно уже было открыто, в моем - скоро будет.
        Он достал из кармана нож и, обнажив лезвие, открыл защелку: мне говорили, что так делают взломщики. Вскоре рама была поднята.
        - Ну вот! - воскликнул он. - Что я вам говорил?.. Марджори, душенька, я лезу первым, мистер Холт за мной, а потом мы открываем вам дверь.
        Я сразу поняла, что он замыслил.
        - Нет, мистер Атертон; сначала вы лезете в окно, потом я, а мистер Холт после нас обоих. Я не собираюсь ждать, пока мне откроют.
        Сидней воздел руки и закатил глаза, показывая, насколько он был удручен моим требованием. Но я не намеревалась отсиживаться и ждать милости, пока они, пообещав открыть мне дверь, станут обшаривать дом. Итак, Сидней полез первым, а я за ним, благо то было несложно, так как подоконник располагался довольно низко. Мистер Холт последовал за нами. Стоило нам оказаться внутри, как Сидней приложил руку ко рту и закричал:
        - Есть кто дома? Если так, будьте любезны, идите сюда - к вам гости.
        Его слова эхом прокатились по пустым комнатам, и мне сделалось немного жутко. Я внезапно осознала, что если в доме вправду кто-то окажется и будет недоволен вторжением в свои владения, объяснение нашего присутствия здесь превратится в довольно сложную задачу. Я ждала, что предпримет Сидней дальше, а он привлек мое внимание к мистеру Холту:
        - Эй, Холт, что стряслось? Приятель, только без этих глупостей!
        Что-то с мистером Холтом было не так. Тело его задрожало, точно охваченное приступом падучей, которая разом свела все его мышцы. На лице застыла весьма неприятная гримаса. Но он выдавил из себя:
        - Я в порядке… Все хорошо.
        - Хорошо, да? Вы бы это лучше бросили. Где там ваше бренди? - Я отдала Сиднею фляжку. - Вот, глотните.
        Мистер Холт, не пытаясь спорить, хлебнул неразбавленного алкоголя, предложенного ему Сиднеем. Кажется, бренди совсем не подействовало на него, разве что пепельные щеки обрели розоватый оттенок. Сидней смотрел на него таким взглядом, что я терялась в догадках, как ко всему этому отнестись.
        - Слушай, парень. Не думай, что сможешь так просто обвести меня вокруг пальца, и не льсти себе, полагая, что, если вдруг попробуешь нас обмануть, я буду с тобой церемониться. У меня есть вот что. - Он показал револьвер, одолженный у папa. - Не воображай, что присутствие мисс Линдон помешает мне им воспользоваться.
        Я никак не могла понять, почему он так резко говорит с мистером Холтом. Последний, однако, не проявлял никаких признаков негодования: совершенно неожиданно он будто стал автоматом, а не человеком. Сидней продолжал смотреть на него так, словно стремился проникнуть в самую его душу.
        - Будьте любезны, мистер Холт, идите вперед, показывайте дорогу в то загадочное помещение, где, как вы утверждаете, вам довелось пережить столь замечательные события.
        Потом он прошептал мне:
        - Револьвер прихватили?
        - Револьвер? - удивилась я. - Зачем?! Не смешите! Ответ Сиднея прозвучал так грубо - беспричинно грубо! - как будто исходил из уст папa в самом страшном приступе гнева:
        - Лучше уж быть смешным, чем бестолочью в юбке. - Я разозлилась и не знала, что сказать, а пока подбирала слова, он продолжал: - Держитесь осмотрительно; не удивляйтесь ничему, что можете увидеть или услышать. От меня не отходите. И ради всего святого, не теряйте головы, крепитесь, как только сможете.
        Я понятия не имела, что это могло означать. Не понимала, к чему такие предосторожности. И все же почувствовала, как сердце затрепетало в груди, будто что-то должно было случиться; я слишком хорошо знала Сиднея и не сомневалась: он просто так суетиться не будет, к тому же он ничуть не склонен искать причину для беспокойства там, где ее нет.
        Мистер Холт, как ему сказал, вернее, приказал Сидней, привел нас к комнате в передней части дома. Дверь оказалась закрыта. Сидней постучался. Ответа не последовало. Он постучался опять.
        - Есть там кто-нибудь? - спросил он.
        Так как внутри промолчали, он дернул ручку. Дверь была заперта.
        - За все время это первый признак того, что дом обитаем: двери сами себя не запирают. Хотя вероятно, что, в конце концов, здесь просто кто-то некогда жил.
        Крепко вцепившись в ручку, Сидней изо всех сил за нее потянул, совсем как прежде у задней двери. Дом был настолько плохо построен, что затряслись стены.
        - Эй, там!.. есть кто внутри?.. если сами дверь не откроете, это сделаю я.
        Ответа не последовало.
        - Ладно!.. Я вознамерился продолжить свой преступный путь в обход закона и порядка, посему, раз уж мне не дают проникнуть внутрь, сделаю по-другому.
        Повернувшись правым плечом к двери, он обрушился на нее всем своим весом. Сидней мужчина крупный и очень сильный, а дверь была хлипкая. Замок едва ли не сразу уступил давлению, дверь с грохотом распахнулась. Сидней присвистнул.
        - Ого!.. Сдается мне, мистер Холт, что ваш рассказ, возможно, не такая уж и сказочка, какой может показаться.
        Было очевидно, что в комнате кто-то жил - причем совсем недавно; и если судить об обитателе помещения по его мебели, то был он весьма эксцентричен. Поначалу мне даже показалось, что внутри по-прежнему находится человек или животное: в наши ноздри ударила мерзкая вонь, какая обычно исходит от зверя. По-моему, Сидней рассудил так же.
        - Чудный аромат, честное слово! Давайте-ка прольем немного света на его источник и посмотрим, что же это такое. Марджори, стойте на месте, пока я не разрешу двигаться.
        Когда мы были на улице, штора на окне выглядела самой обыкновенной, однако теперь стало ясно, что она из невероятно плотной ткани, потому что в комнате стояла непроглядная тьма. Сидней вошел, собираясь ее поднять, но остановился, не сделав и нескольких шагов.
        - Это еще что?
        - Это он, - ответил мистер Холт не своим, едва узнаваемым голосом.
        - Он? Почему вы говорите «он»?
        - Жук!
        По голосу Сиднея я поняла, что он вдруг пришел в необъяснимое возбуждение.
        - Ах, он!.. Ежели на сей раз мне не удастся выяснить, откуда у этого замечательнейшего фокуса ноги растут и что в нем да как, можете записать меня в болваны - с огромной заглавной Б.
        Он ринулся внутрь комнаты; судя по всему, попытки немедленно залить ее светом не принесли желанного успеха.
        - Да что это за проклятая штора такая! Без шнура! Каким образом вы ее поднимали?.. Что за…
        Сидней умолк, не договорив. А мистер Холт, стоявший вместе со мной на пороге, вдруг так сильно затрясся, что я, опасаясь, как бы он не упал, схватила его за руку. Лицо его странным образом переменилось: глаза широко распахнулись, будто он увидел перед собой нечто ужасное; на лбу выступили крупные капли пота.
        - Он идет! - закричал мистер Холт.
        Не знаю, что именно там произошло. Но стоило ему издать тот вопль, как я услышала исходящее из комнаты жужжание крыльев. Мгновенно ко мне вернулись все страхи прошлой ночи - и тогда мне стало необычайно плохо. Сидней громко выругался, будто был вне себя от ярости.
        - Не подниму, так сорву, - добавил он.
        Полагаю, не найдя шнура, он схватился за штору снизу и потянул к полу: она обрушилась вместе с подъемным механизмом и креплениями. Комнату залил свет. Я поспешила внутрь. Сидней застыл у окна с таким недоумением на лице, что в любое другое время я бы над ним посмеялась. В руке он сжимал револьвер папa и свирепо озирал комнату, словно был не в силах понять, почему не может найти то, что ищет.
        - Марджори! - воскликнул он. - Вы что-нибудь слышали?
        - Конечно, слышала. Тот же звук, что так напугал меня прошлой ночью.
        - Точно? Тогда… - Разволновавшись, он, должно быть, совершенно забыл о моем присутствии, ибо кошмарно выругался. - Как его найду, разговор будет короткий. Не мог он ускользнуть из комнаты: я знаю, тварь здесь; я не только ее слышал, я почувствовал, как она пролетела прямо перед моим лицом… Холт, войдите и закройте дверь.
        Холт, будто пытаясь двинуться вперед, поднял руки, однако остался там, где стоял, словно был пригвожден к месту.
        - Я не могу! - вскричал он.
        - Не можете… Почему?
        - Он меня не пускает.
        - Кто вас не пускает?
        - Жук!
        Сидней вплотную подошел к мистеру Холту и с любопытством оглядел его. Я стояла прямо за ними. Сидней прошептал, вероятно, мне:
        - Господи!.. Все, как я думал!.. Бродягу загипнотизировали!
        Затем он заговорил громче:
        - Вы сейчас видите его?
        - Да.
        - Где?
        - За вами.
        Когда мистер Холт это сказал, я опять услышала, совсем близко от меня, тот жужжащий звук. Кажется, Сидней тоже услышал его - и повернулся так быстро, что чуть не сбил меня с ног.
        - Простите, Марджори, но мы столкнулись с неким неизведанным доселе явлением… Вы же это слышали?
        - Да, отчетливо; близко ко мне, едва не у самого лица.
        Мы огляделись, потом посмотрели друг на друга: ничего не было видно. Сидней недоверчиво усмехнулся.
        - Чудеса да и только. Не стану утверждать, что у нас галлюцинации: не хочется подозревать у себя размягчение мозга. Но… странно все это. Какой-то здесь фокус, и меня не переубедить; конечно, все должно быть просто, знать бы, каким образом это делается, но трудность в том, как нам это узнать… Думаете, наш новый товарищ притворяется?
        - По-моему, он болен.
        - И правда, выглядит больным. А еще похоже на то, что его загипнотизировали. Если так, то это, должно быть, суггестия; потому-то я и сомневаюсь - впервые сталкиваюсь со столь откровенным случаем гипнотического внушения… Холт!
        - Да.
        - Таким голосом и в такой манере, - прошептал Сидней мне на ухо, - говорят загипнотизированные, но, с другой стороны, если тебя загипнотизировали, то и отвечать ты будешь только тому, кто это сделал; вот из-за подобного несоответствия меня и терзают подозрения. - Затем он громко скомандовал: - Не стойте, как идиот, заходите.
        Мистер Холт вновь повторил тщетные попытки двинуться туда, куда ему приказали. На него было больно смотреть: он пытался идти, как слабый, испуганный и неуклюжий ребенок, но не мог.
        - Не получается.
        - Глупости, дружище! Думаете, мы в цирковом шатре и меня может провести какой-нибудь шарлатан-гипнотизер, зарабатывающий этим на жизнь? Делайте, как говорю: заходите в комнату.
        Мистер Холт продолжил безуспешную борьбу с собой; на сей раз он сопротивлялся дольше, но с тем же исходом.
        - Не могу! - взмолился он.
        - А я говорю, можете - и войдете! Если я подхвачу вас и внесу сюда сам, вряд ли окажется, что вы столь слабы, как хотите заставить меня думать.
        Сидней шагнул к мистеру Холту, намереваясь привести угрозу в исполнение. Стоило ему это сделать, как поведение мистера Холта стало совсем странным.
        Глава 30. Необычное поведение мистера Холта
        Я стояла посреди комнаты, Сидней - между мной и дверью; мистер Холт оставался в коридоре, прямо за порогом, так сказать, в обрамлении дверного проема. Как только Сидней сделал к нему шаг, мистер Холт забился в конвульсиях, столь сильных, что ему пришлось прислониться к косяку, чтобы не упасть. Сидней остановился, не спуская с него взгляда. Припадок закончился так же неожиданно, как и начался; мистер Холт вновь застыл, совсем как за минуту до этого. Он замер в лихорадочном ожидании: подбородок поднят, голова запрокинута, взгляд вперен в потолок, лицо искажено той же жуткой гримасой, какую мы видели, когда вошли в дом. Мне показалось, что он очень напряженно вслушивается во что-то; мускулы его застыли, и он уподобился каменному изваянию. Вскоре недвижность сменилась тем, что со стороны виделось беспричинным возбуждением.
        - Я слышу! - вскричал он необыкновенно странным голосом. - Я иду!
        Он словно говорил с кем-то далеким. Повернувшись, он направился к передней двери.
        - Эй! - окликнул его Сидней. - Куда собрался?
        Мы оба поспешили следом. Мистер Холт неловко тормошил засов, но не успели мы приблизиться, как дверь открылась и он вышел. Сидней бросился за ним, догнал на крыльце и схватил за руку.
        - Это еще что за выходка такая?.. Куда это ты вознамерился отбыть?
        Мистер Холт не соблаговолил обернуться и одарить его взглядом. Тем же сомнамбулическим, глухим и неестественным тоном - не спуская остекленевших глаз с какого-то явно удаленного объекта, видимого только ему одному, он произнес:
        - Я иду к нему. Он меня зовет.
        - Кто тебя зовет?
        - Повелитель Жука.
        Сложно сказать, по своей ли воле Сидней выпустил его руку. По-моему, мистер Холт сам выскользнул из его хватки. Выйдя за ограду и повернув направо, он зашагал туда, откуда мы только что пришли. Сидней смотрел на него в откровенном недоумении. Потом он заговорил со мной:
        - Ну и ну!.. вот ведь положеньице!.. что нам теперь делать?
        - Что с ним происходит? - спросила я. - Он сошел с ума?
        - Если так, то безумие его весьма осмысленно. Он в том же состоянии, в котором я встретил его той ночью, когда он убегал из дома Апостола. - У Сиднея ужасная привычка называть Пола «Апостолом»; я не раз делала ему замечания, но он отказывался обращать внимание на мои слова. - Надо пойти за ним: не исключено, что именно сейчас он устремился навстречу нашему таинственному другу… Хотя, может, и нет; вполне вероятно, это не что иное, как трюк нашего приятеля-фокусника, и цель его - выманить нас и завести подальше от сего элегантного обиталища. Он уже дважды провел меня, третьего раза не будет - мне определенно не хочется, чтобы он вернулся и не застал меня здесь. Он вполне мог уловить намек и решить кануть в Ewigkeit[22 - Вечность (нем.).], и тогда ключ к самой странной в моей жизни тайне исчезнет вместе с ним.
        - Я могу остаться здесь, - сказала я.
        - Вы?.. В одиночестве?
        Он с сомнением посмотрел на меня, и было очевидно, что мое предложение пришлось ему не совсем по вкусу.
        - Почему нет? А вы сразу же пришлете мне на помощь кого-нибудь, кто попадется вам по дороге - полицейского или извозчика. Я жалею, что мы отпустили наш кэб.
        - Да, очень жаль. - Сидней прикусил губу. - Чертов идиот! Да еще как быстро уходит-то!
        Мистер Холт уже дошел чуть не до конца улицы.
        - Если вы считаете, что за ним надо обязательно проследить, то идите. Не успеет он далеко отойти, как вам попадется кто-нибудь, кого можно послать сюда ко мне.
        - Наверное, так я и сделаю… Вы готовы остаться здесь в одиночестве?
        - А что такого?.. Я не ребенок.
        Мистер Холт дошел до угла, завернул за него и скрылся из глаз. Сидней нетерпеливо хмыкнул.
        - Нужно поспешить, иначе могу его упустить. Делаем, как говорите: посылаю вам первого, кого встречу, чтобы вы стерегли дом вместе.
        - Вот и хорошо.
        Сидней побежал следом за мистером Холтом, прокричав мне:
        - Пяти минут не пройдет, как я кого-нибудь сюда пришлю!
        Я помахала ему рукой, проводив взглядом до угла. Там он обернулся и тоже помахал мне. Затем исчез, как и мистер Холт до него.
        Я осталась одна.
        Глава 31. Ужас днем
        Стоило Сиднею скрыться, как я чуть было не рассмеялась. С чего бы ему вдруг волноваться просто из-за того, что на несколько минут я окажусь единственной живой душой в пустующем доме - и это при свете дня! Тревога тут, мягко говоря, неуместна.
        Я на несколько секунд задержалась у калитки и поразмышляла о том, что все-таки могло стать причиной странных поступков мистера Холта и с какой именно целью Сидней пустился следить за его передвижениями. Затем решила вернуться в дом. Как только я повернулась к нему, в голове возник иной вопрос: что, в конце концов, может связывать столь важного человека, как Пол Лессинхэм, с эксцентричным созданием, поселившимся в таком незавидном обиталище? Я плохо понимала суть рассказа мистера Холта, и внезапно мне пришло в голову во всем разобраться. Его история скорее напоминала невозможную околесицу и бред сумасшедшего, чем четкое изложение произошедшего в действительности. Честно говоря, я не думала, что Сидней воспримет ее настолько серьезно. Кажется, он в уловил в ней нечто откровенно ускользнувшее от меня. То, что мне виделось абракадаброй, было для него яснее ясного. Насколько я могла судить, он действительно имел наглость предположить, что Пол - мой Пол! - Пол Лессинхэм! - великий Пол Лессинхэм! - был втянут в самые темные похождения бедного, слабоумного, истеричного мистера Холта неким, не делающим ему
чести, образом.
        Конечно, одна мысль об этом представлялась чистейшей галиматьей.
        Я никак не могла понять, что за навязчивая идея овладела Сиднеем. Но я отлично знала Пола. Дайте мне только встретиться лицом к лицу с этим странным виновником необычайных злоключений мистера Холта, и я, женщина, своими лишь силами сумею показать всякому посмевшему шутить с Полом Лессинхэмом, что он играет с огнем.
        Я вернулась в легендарную комнату, куда, по его собственным словам, имел несчастье вломиться мистер Холт. Кто бы ни занимался ее меблировкой, понятия о современном жилье у него были оригинальные. Внутри не оказалось ни стола, ни стула, ни дивана; присесть было некуда, разве что на кровать. На полу лежал чудесный ковер, сотканный, как я рассудила, руками восточных мастеров. Был он до того толстый и мягкий, что нога ступала по нему, как по тысячелетнему мху. Цвета его поражали великолепием, а узор…
        Рассмотрев, какой узор его покрывает, я неприятно удивилась.
        Ковер испещряли жуки!
        По всей его поверхности, на малом расстоянии друг от друга, были разбросаны изображения особого вида насекомого - одного и того же, опять и опять, снова и снова. Мастер вплел сей жуткий рисунок в основу и уток ткани с такой хитроумной искусностью, что при пристальном взгляде на ковер невольно хотелось спросить, не живые ли это создания.
        Несмотря на мягкость ворса и - своеобразную! - виртуозность исполнения, я мгновенно решила, что столь отвратительного ковра мне видеть еще не случалось. Я покачала пальцем в воздухе, говоря «нет» повторяющимся изображениям ненавистного - мне! - насекомого.
        «Заметь я вас до того, как ушел Сидней, вряд ли отпустила бы его так легко».
        Мне стало невыносимо противно. Я попыталась встряхнуться: «Как тебе не стыдно, Марджори Линдон, даже думать о таком вздоре. Вся на нервах, воображение разыгралось - и это у тебя, так гордившейся своей рассудительностью! Славно же ты рвешься в бой… Они ведь ненастоящие!»
        С большой неохотой я опустила ногу на одно из нарисованных созданий. Конечно, то были проделки моего воображения, но мне показалось, что из-под туфли раздался хлюпающий звук. Это было омерзительно.
        - Ну что ты! - подбодрила я себя вслух. - Так не пойдет! Как там говорит Сидней… ты вознамерилась строить из себя идиотку?
        Я отвернулась к окну и поглядела на часы.
        «Сиднея нет уже больше пяти минут. Он наверняка успел послать кого-нибудь мне для компании. Пойду, посмотрю, не появился ли кто».
        Я направилась к калитке. На улице не было ни души. От этого меня охватило такое сильное чувство разочарования, что я растерялась, как мне быть дальше. Оставаться на месте, во все глаза глядя, не прислал ли мне Сидней кого-нибудь, возможно, полицейского или извозчика, во временные компаньоны, казалось равносильным признанию себя простушкой; и в то же время я ощущала, что в дом мне возвращаться совсем не хочется.
        Здравый смысл, или то, что я за него принимала, однако, одержал победу, и, прождав еще минут пять, я уговорила себя вернуться внутрь.
        На сей раз, изо всех сил стараясь не обращать внимания на жуков на полу, я начала, удовлетворяя любопытство и занимая мысли, осматривать постель. Тут мне хватило одного поверхностного взгляда, чтобы понять, что казавшийся кроватью предмет мебели таковой не являлся; ведь если это и была кровать, то, конечно, не в британском, а в восточном смысле слова. У нее не оказалось спинок, к тому же целиком отсутствовал каркас. Передо мной высилась просто куча одеял и ковров, в беспорядке брошенных на пол. По-моему, их там было невероятное количество - всех стилей, и форм, и размеров, да и материалов тоже.
        Сверху я увидела покрывало из белого шелка - высочайшего качества. Оно было огромно, но столь тонко, что его без усилий можно было бы, как говорится, пропустить сквозь обручальное кольцо. Я, насколько мне позволило свободное пространство, развернула покрывало перед собой. В середине обнаружила рисунок - вышитый или вытканный, разобрать мне никак не удавалось. Вдобавок, поначалу я не могла понять, что именно изобразил художник, настолько ослепительно и завораживающе блестели нити. Постепенно я сообразила, что яркие оттенки были языками пламени, и раз уж так, то надо заметить, что имитация огня получалась отнюдь не плохая. Затем пришло осознание, что передо мной изображение человеческого жертвоприношения. Его своеобычная реалистичность заставила содрогнуться.
        Справа располагалась величественная фигура сидящей богини. Руки ее были скрещены на коленях, верхняя часть тела обнажена. Мне подумалось, не Исида ли это. На ее челе я заметила пестро окрашенного жука - того самого вездесущего жука! - ярким пятном застывшего на фоне ее медной кожи; насекомое было точно таким, как на ковре. Перед божеством горел огромный костер. В самом сердце пламени стоял алтарь. На алтаре сгорала заживо нагая белая женщина. Не приходилось сомневаться в том, что она была еще жива: сковывающие ее цепи давали некоторую свободу движения, и ее тело выгибалось и извивалось; глядя на ее позу, всякий с ужасом понял бы, что ее терзает агония: художник, без сомнения, приложил немало усилий, стараясь передать всю гамму боли, обрушившуюся на жертву.
        «Глаз радуется, ей-богу! Отделка помещения вопиет о прекрасном вкусе здешнего жильца! Человек, с удовольствием живущий в таком доме, особенно с таким вот покровом на постели, должен обладать своеобразными понятиями о домашнем уюте».
        Я не отрывала взгляда от изображения, и вдруг мне показалось, что женщина на алтаре пошевелилась. Пусть это нелепо, но она будто свела руки и ноги вместе и чуть повернулась вбок.
        «Да что ж это со мной? С ума схожу? Не может она двигаться!»
        Если это делала не она, то все равно что-то происходило: изображение словно подбросило вверх. Мне пришла в голову одна мысль. Я отдернула покрывало в сторону.
        Загадка объяснилась!
        Из самой середины тряпичной горы тянулась тонкая, желтая, морщинистая рука: это она заставляла женщину на алтаре двигаться. Я недоуменно воззрилась на нее. За ладонью показалось предплечье, за предплечьем - плечо, за плечом - голова: даже в самых страшных кошмарах мне не являлось лица уродливее, ужаснее, отвратительнее. На меня уставились два исполненных злобой глаза.
        Я вздрогнула, внезапно осознав, в какое положение я попала.
        Сидней, последовав за мистером Холтом, погнался за химерой. Я осталась наедине с хозяином загадочного дома - главным героем удивительной истории мистера Холта. Все это время чудовище скрывалось под горой одеял.
        Книга четвертая. Погоня
        Завершение истории взято из журнала расследований Августа Чэмпнелла, частного детектива
        Глава 32. Новый клиент
        В пятницу, второго июня 18… года, я вносил в журнал некоторые заметки в связи с прелюбопытным делом о сейфе герцогини Дэтчетской. Было около двух часов дня. Вошел Эндрюс и положил на стол визитную карточку. На ней стояло: «Мистер Пол Лессинхэм».
        - Попросите мистера Лессинхэма войти.
        Эндрюс пригласил его в кабинет. Я знал, конечно, как выглядит мистер Пол Лессинхэм, но впервые встретился с ним лично. Он протянул мне руку.
        - Вы мистер Чэмпнелл?
        - Да.
        - Кажется, я не имел чести видеть вас раньше, зато имел удовольствие быть знакомым с вашим отцом, графом Гленливетским.
        Я поклонился. Он пристально посмотрел на меня, будто пытаясь понять, что я за человек.
        - Вы очень молоды, мистер Чэмпнелл.
        - Говорят, одна знаменитость, часто обвиняемая в этом, как-то заметила, что молодость не обязательно преступление.
        - Но вы выбрали особый род занятий - такой, в котором вряд ли есть место юности.
        - Однако вы сами, мистер Лессинхэм, отнюдь не старик, тогда как считается, что политики должны быть убелены сединами… Предпочитаю думать, что я достаточно пожил для выполнения ваших поручений.
        Он улыбнулся.
        - Полагаю, это так. Мне неоднократно рассказывали о вас, мистер Чэмпнелл, и всегда только самое хорошее. Мой друг, сэр Джон Сеймур, буквально на днях говорил мне, что недавно вы с большим мастерством и тактом помогли ему с одним делом деликатнейшего свойства, и он горячо рекомендовал вас на случай, если вдруг и я попаду в затруднительное положение. Сейчас я нахожусь именно в таком положении.
        Я опять поклонился.
        - Это затруднение, кажется, довольно необычного сорта. Естественно, все, что я могу вам сейчас сказать, вы сохраните в тайне, совсем как отец-исповедник.
        - Уверяю вас в этом.
        - Хорошо… В таком случае, для прояснения ситуации, я должен начать с рассказа о случившемся… если позволите мне испытать этим ваше терпение. Я постараюсь быть не более многословным, чем того требуют обстоятельства.
        Я предложил ему присесть, поставив стул так, чтобы свет, льющийся из окна, падал на лицо посетителя. Сохраняя абсолютное спокойствие, мистер Лессинхэм сделал вид, что не понял моего замысла, и переставил стул к другому краю стола, повернув его в обратную сторону. Теперь все было иначе: он сидел к свету спиной, а я - лицом. Положив ногу на ногу и сцепив руки на коленях, он на некоторое время застыл в молчании, как будто обдумывая что-то, потом окинул комнату взглядом.
        - Полагаю, мистер Чэмпнелл, что в этих стенах не раз звучали весьма необычные истории.
        - Да еще какие. Но необычность никогда не отпугивала меня. Я давно к ней привык.
        - Тем не менее я готов поспорить, что настолько странного рассказа, как мой, вам слышать еще не доводилось. Та глава моей жизни, о которой я намерен поведать вам, воистину поразительна, и я не единожды пытался собрать и сложить происшествия с математической точностью, дабы заверить самого себя, что все здесь чистая правда.
        Он умолк. В его поведении я уловил нежелание говорить дальше, нередко свойственное тем, кто собирается достать скелеты из шкафа и представить их на мое обозрение. Его следующее замечание, кажется, показало, что он догадался, какие мысли роятся у меня в голове:
        - Мое положение не становится легче оттого, что я не из разговорчивых по природе людей. Я не испытываю симпатии к современному поветрию выставлять себя напоказ и придерживаюсь мнения, что личная жизнь даже у человека публичного должна оставаться в неприкосновенности. Мне бывает особенно горько и неприятно, когда любопытствующие пытаются влезть в области, которые, как я полагаю, являются исключительно моим делом. Так что вы, мистер Чэмпнелл, должны простить мне некоторую неловкость, с коей я открою перед вами определенные эпизоды из своей жизни, хотя ранее я надеялся схоронить их глубоко в тайниках моей души и унести с собой в могилу. Уверен, вы сможете принять как должное мое искреннее признание в том, что я вынужден сделать вас своим конфидентом исключительно под властью необоримого стечения обстоятельств.
        - Мистер Лессинхэм, по опыту мне известно, что никто не приходит сюда по собственной воле. Люди относятся к визиту ко мне хуже, чем к посещению врача.
        На его губах мелькнула холодная усмешка: было очевидно, что я для него гораздо хуже любого доктора. Вскоре он поведал мне самую поразительную историю - даже я такого еще не слышал. С каждой минутой я убеждался, как сильно и как естественно его нежелание говорить об этом. Вероятно, он отдал бы многое, лишь бы сохранить дело в тайне, хотя бы из-за того, что в его рассказ было нелегко поверить. Да и сам я, скажу честно, вряд ли поверил бы в нечто подобное, узнай я про это от какого-нибудь Тома, Дика или Гарри, а не от Пола Лессинхэма.
        Глава 33. К чему привело подглядывание в окно
        Поначалу рассказ его был отрывочен, с довольно длинными паузами. Постепенно голос крепчал. Слова полились быстрым потоком.
        - Мне еще нет сорока. Поэтому, когда я говорю вам, что двадцать лет назад был сущим юнцом, я не грешу против истины. Я намерен поведать о событиях, произошедших два десятилетия тому назад.
        Я потерял обоих родителей чуть не в отрочестве и после их кончины, необыкновенно рано для такого мальчишки, стал хозяином самому себе. У меня всегда был ум бунтаря, и, окончив школу, в зрелом возрасте восемнадцати лет я решил, что больше узнаю из путешествий, чем из пребывания в стенах университета. Итак, остановить меня было некому, и я, вместо Кембриджа или Оксфорда, поехал за границу. Несколько месяцев спустя я очутился в Египте - метался в лихорадке в каирском «Шеперд-отеле». Я подхватил болезнь, выпив зараженной воды в Пальмире, во время посещения тех мест с бедуинами.
        Как-то вечером, когда мне стало лучше, я вышел в город в поисках развлечений. Без всякого сопровождения, я отправился в туземный квартал: не самый мудрый поступок, особенно в поздний час, но мудрость нечасто встречается у восемнадцатилетних, к тому же я до смерти устал от однообразия болезни и жаждал приправить жизнь приключениями; итак, я попал на некую улицу, и у меня есть все основания полагать, что она давно канула в Лету. Место носило французское название - рю де Рабагас: я видел табличку на углу, когда туда сворачивал, и теперь мне не стереть ее из памяти.
        Улочка оказалась узкой, извилистой, темной и, конечно, грязной, более того, на момент моего появления там никого не было. Я, пожалуй, успел добраться до ее середины, не раз при этом угодив ногой в канаву и не уставая поражаться, какая фантастическая прихоть занесла меня в такую дыру и что со мной будет, если - а это выглядело весьма вероятным! - я заблужусь. Вдруг мой слух уловил звуки музыки и пения, доносившиеся из ближайшего дома.
        Я ненадолго остановился послушать.
        Справа от меня было открытое окно, загороженное решетчатыми жалюзи. Звуки исходили из комнаты за ними. Кто-то пел, аккомпанируя себе на инструменте, похожем на гитару, - и пел необычайно хорошо.
        Мистер Лессинхэм прервал рассказ. Кажется, на него нахлынула волна воспоминаний. Глаза подернулись мечтательной дымкой.
        - Я помню все, словно это случилось лишь вчера. Невероятно отчетливо: грязная улочка, зловоние, блеклый свет, девичий голос, вдруг заполнивший пространство. Да, пела девушка: полнозвучно, и нежно, и сладко; такой голос редко услышишь, тем более в подобных местах. Это была модная песенка, которую тогда мурлыкало пол-Европы, - ариетта из оперы, шедшей в театрах парижских бульваров, «La P’tite Voyageuse»[23 - «Маленькая путешественница» (франц.).]. Но меня она поразила как гром среди ясного неба. Я застыл на месте и дослушал ее до конца.
        Не знаю, по какой причине любопытство так сильно подзуживало меня, но когда песенка смолкла, я сдвинул жалюзи чуть в сторону, чтобы хоть краем глаза увидеть певицу. Внутри оказалось нечто схожее с кафе - из тех, что тогда наводнили Европу; такие заведения часто нанимали певиц для привлечения публики. В глубине комнаты устроили подобие невысокой сцены, на ней сидели три девушки. Одна из них, как я понял, только что закончила петь: в руках она продолжала держать музыкальный инструмент, вяло перебирая струны. Две других играли роль зрителей. Облачены они были в замысловатые наряды, какие обычно носят женщины в подобных местах. В углу сидела и вязала старуха - я принял ее за приставленную к девушкам дуэнью. Больше никого, кроме этих четверых, я не увидел.
        Наверное, они услышали, как я дотронулся до жалюзи, или заметили движение: стоило мне бросить взгляд внутрь, как в ответ со сцены ко мне повернулись три пары глаз. Лишь старуха в углу не подала вида, что заметила мое присутствие. Секунду или две мы молча вглядывались друг в друга. Затем девушка с арфой - потому как инструмент в ее руках более походил на арфу, чем на гитару, - позвала меня: «Entrez, monsieur! Soye le bienvenu!»[24 - Входите, сударь! Добро пожаловать! (франц.)]
        Я немного устал. К тому же душу одолевало любопытство, что там такое: даже при первом, мимолетном взгляде маленькое кафе поражало воображение и едва ли могло сойти за обычное заведение. Скажу больше, я был не прочь послушать ариетту повторно или насладиться другой песней той же исполнительницы.
        «Только, - ответил я, - если вы споете мне еще».
        «Ах, месье, я с величайшим удовольствием спою вам еще двадцать разных песен».
        Девушка была почти, если не так же, мила, как ее слова. Она принялась развлекать меня песня ми. С уверенностью заявляю, что мне редко, быть может, никогда не доводилось слышать звуки столь же пленительные. Кажется, для нее не существовало языковых границ. Она пела по-французски и по-итальянски, по-немецки и по-английски, пела на совершенно незнакомых мне языках. Именно эти восточные мотивы удавались ей более всего. Неописуемо странные и будоражащие сердце, они лились с удивительной живостью и сладостью. Я сидел за одним из многочисленных столиков и зачарованно внимал певице.
        Время пронеслось быстрее, чем я думал. Пока она пела, я медленно тянул какой-то напиток, принесенный дуэньей. Меня заворожили изумительные таланты певицы, и я не замечал, что именно я пью. Оглядываясь назад, могу лишь догадываться, что это было некое отравляющее зелье, состряпанное их собственными руками. Одна-единственная рюмка вызвала странное опьянение. Тогда я еще не вполне оправился от лихорадки, лишь недавно сотрясавшей меня, и, конечно, это не могло не сказаться на моем состоянии. Я по-прежнему сидел в зале, когда ощутил, что впадаю в оцепенение и не могу с ним бороться.
        Вскоре певица закончила свой концерт, ее место заняли подруги, а она присоединилась ко мне за столиком. Взглянув на часы, я с удивлением обнаружил, что время совсем позднее, и собрался уходить. Она поймала меня за запястье: «Не спеши, - сказала она на ломаном английском с престранным акцентом. - С тобой все хорошо. Отдохни немного».
        Вы будете смеяться, да я и сам бы посмеялся, услышь я подобное, но правда в том, что ее прикосновение оказало на меня воздействие, которое правильнее всего назвать магнетическим. Стоило ее пальцам сомкнуться на моей руке, как силы меня покинули, словно она сковала меня стальными цепями. То, что звучало приглашением, по сути было повелением. Хотел я того или нет, но уйти я не мог. Старуха подлила мне зелья, и по приказанию певицы я выпил его. Полагаю, после ее прикосновения я больше не вымолвил ни слова. Говорила одна она. И при этом ни на миг не сводила глаз с моего лица. Ах, эти глаза! Глаза дьявола. Уверяю вас, воздействие их было колдовским. Они лишили меня сознания, силы воли, способности мыслить: я стал воском в ее руках. В памяти остался последний образ той роковой ночи - певица сидит передо мной, облокотившись о столешницу, и вытянутыми пальцами поглаживает мне запястье, глядя своими наводящими ужас глазами. А после словно занавес пал. Больше я ничего не помню.
        Мистер Лессинхэм замолчал. Он оставался спокоен и довольно сдержан; и все-таки я мог заметить, что простое воспоминание о тех событиях всколыхнуло глубины его души. Это подтверждали ставшие резче морщины у рта и настороженное выражение глаз.
        Его история, однако, показалась мне вполне обыденной. Современный Каир изобиловал описанными им заведениями - как много англичан, на свою беду, заглядывают в них! Мистер Лессинхэм славился тонким чутьем, не раз помогавшим ему на политической арене, и сразу догадался, какое направление приняли мои мысли.
        - Вам уже приходилось слышать о таком?.. Без сомнения. И часто. Ловушкам нет числа, да и неосторожных болванов немало. Но самое необычное еще впереди. Вы должны простить мою медлительность и неуверенность. Мне очень хочется как можно нагляднее представить вам случившееся и при этом отсечь всякие подозрения в сгущении красок. В своем рассказе я стараюсь избегать крайностей, но боюсь, вам все равно покажется, что я преувеличиваю. Случай мой настолько уникален и так сильно выпадает из сферы привычного всем опыта, что даже самое сухое изложение фактов будет отдавать сенсационностью.
        Как вы успели догадаться, когда сознание вернулось ко мне, я понял, что нахожусь в совершенно незнакомой обстановке. Обнаженный, я лежал на груде ковров в углу зала с низким потолком. Само помещение, стоило мне разглядеть окружающее, повергло меня в изумление. Рядом со мной на коленях сидела Певица. Наклоняясь, она осыпала мои губы поцелуями. Нельзя описать, какой ужас и отвращение меня переполняли, когда ее рот прижимался к моему. Было в ней нечто столь неестественное, столь нечеловеческое, что клянусь, даже тогда я без малейших колебаний и угрызений совести раздавил бы ее, как мерзкое насекомое.
        Я воскликнул: «Где я?» - «Теперь ты с детьми Исиды, - ответила она. Я не понял тогда и не знаю по сей день, о чем она говорила. - Ты в руках великой богини, матери всех людей». - «Как я сюда попал?» - «Благодаря любящей доброте великой матери».
        Конечно, я не утверждаю, что передаю ее речь дословно, но говорила она примерно так.
        Приподнявшись на коврах, я огляделся - и поразился увиденному.
        Зал, где я находился, со стенами отнюдь не высокими, казался едва ли не огромным, и мне никак не удавалось понять, внутри какого здания он мог размещаться. Потолок и стены - из голого камня, будто весь зал был высечен из скальной породы. Ароматы странных благовоний наполняли этот зал, показавшийся мне храмом. В центре стоял алтарь, изваянный из цельного валуна. На нем плясали бледно-голубые языки пламени: несомненно, поднимавшийся с алтаря дым и был источником поразивших меня запахов. За алтарем стояла огромная, гораздо выше человеческого роста, бронзовая статуя в виде сидящей женщины. Хотя прежде, впрочем, как и с тех пор, мне ни разу не доводилось видеть фигуру Исиды, я позднее пришел к выводу, что это была именно она. На лбу статуи расположился жук. Я понял, что он настоящий: пока я его рассматривал, он дернул крыльями.
        Жук на челе богини был единственным живым насекомым в зале, однако храм кишел его изображениями. Я видел их на камнях потолка и в отливающих огненными красками вышитых занавесях, там и тут закрывающих стены. Повсюду мой взор встречал скарабеев. Это воистину поражало. Мир виделся будто в кривом зеркале кошмарного сна. Я спросил себя, наяву ли все это, не является ли мое бодрствование только лишь иллюзией, вправду ли я очнулся.
        И сейчас, мистер Чэмпнелл, мне хотелось бы заострить внимание на одном моменте, особо его подчеркнув: не забывайте, что я не готов с уверенностью утверждать, какая доля моих злоключений в этом необычном и жутком месте произошла в действительности и что было порождено воспаленным воображением. Пребывай я в убеждении, что все виденное мной тогда случилось на самом деле, я давным-давно разомкнул бы уста, не думая о последствиях. Но в том-то и загвоздка. События оказались настолько невероятными, а мое состояние таким ненормальным - ведь с самого начала и до последней минуты я был сам не свой, - что я сомневался в тот час и по-прежнему сомневаюсь, где проходила грань между домыслом и фактом.
        Смутно надеясь удостовериться, не сон ли это, я попытался подняться с горы ковров, на которой возлежал. Однако женщина у моего одра легко опустила руку мне на грудь. Брось она вместо этого мягкого прикосновения на меня тонну железа, вряд ли бы что изменилось. Я рухнул на постель и лежал там, хватая ртом воздух и гадая, не пересек ли я рубеж меж разумом и безумием.
        «Дай мне встать!.. позволь уйти!» - прохрипел я.
        «Нет уж, - проворковала она, - останься еще чуть-чуть, о, возлюбленный».
        Она опять меня поцеловала.
        И вновь мистер Лессинхэм помедлил. По его телу пробежала дрожь. Напрасно он прилагал усилия, стремясь сохранить самообладание: лицо его исказила страдальческая гримаса. Несколько секунд он пытался найти слова для продолжения рассказа.
        Когда ему наконец удалось заговорить, голос его зазвучал надтреснуто и нервно:
        - Мне представляется совершенно невозможным описать, как тошнотворны были поцелуи той женщины. Они наполняли меня невероятным отвращением. Я вспоминаю их, содрогаясь телесно, умственно и душевно, хотя с той поры миновало двадцать лет. Самым кошмарным было то, что мне никак не удавалось оказать хотя бы малейшее сопротивление ее ласкам. Я лежал как бревно. Она делала со мной, что хотела, а я терзался в немой агонии.
        Мистер Лессинхэм достал из кармана носовой платок и вытер им со лба выступивший, несмотря на прохладный день, пот.
        - Подробный рассказ о случившемся во время моего вынужденного пребывания в том жутком месте выше моих сил. Не рискну даже заговорить об этом. Сама попытка рассказать, решись я на нее, оказалась бы тщетной и слишком болезненной для меня. Я смотрел на происходящее вокруг словно сквозь мутное стекло, искажающее действительность. Как я успел отметить, взор мой был затуманен и все казалось чересчур странным и слишком чудовищным, чтобы являться правдой.
        Только позднее, когда у меня появилась возможность сличить даты, я выяснил, сколько времени провел взаперти. Меня не выпускали из того ужасного логова больше двух месяцев - двух неописуемых месяцев. И все это время перед моим помутившимся взглядом мелькала фантасмагория призрачных фигур, которые постоянно приходили, уходили и возвращались обратно. Полагаю, то было место некоего религиозного служения, а его центром являлись алтарь и бронзовая статуя с жуком на челе. Более того, проводились церемонии не только с поражающей воображение сложностью тайных обрядов, но, если моей памяти стоит хоть немного доверять, перерастали в вакханалию невыразимых ужасов. Я был свидетелем таких кошмаров, что мозг мой трепещет и разрывается при одной мысли о них.
        Воистину, то был культ мерзкого божества, и эти отвратительные создания воздавали ему гнуснейшие почести, с коими связаны мои самые страшные воспоминания. Возможно, все это мне привиделось в полубреду - я даже надеюсь на это, - но, по-моему, там приносились человеческие жертвы.
        Стоило мистеру Лессинхэму это произнести, как я навострил уши. По собственным соображениям, которые откроются чуть позже, я гадал, скажет он о человеческих жертвоприношениях или нет. Он заметил мой интерес - однако неверно истолковал его причину.
        - Я видел, как вы вздрогнули, что неудивительно. Но повторюсь: взор мой был замутнен необычайным состоянием двойного видения, и я возблагодарю Господа, если окажется, что подобные деяния породила иллюзорность сна!.. Я не раз наблюдал, как на каменный алтарь возлагали человеческую жертву, по всей вероятности, мрачному истукану, с высоты своего роста взирающему на огонь. И, если я не ошибаюсь, в каждом случае в жертву приносилась женщина, обнаженная, белая, как вы или я; и прежде чем предать огню, ее подвергали всякого рода мерзостям, кои способны измыслить одни лишь демоны. Не раз доводилось мне слышать крики несчастных, звенящие в воздухе и перемешанные с торжествующими возгласами обезумевших убийц и мелодиями арф.
        Именно одна из таких душераздирающих сцен придала мне сил, мужества или безумия, и я, сам не знаю как, порвал связывающие мое тело и разум путы; но, даже сброшенные, они до сего часа преследуют меня.
        Приносилась жертва богине, если, конечно, все происходящее не было просто моим сном. Издевались над женщиной - юной, если верить моим воспоминаниям, красавицей-англичанкой, - а потом сожгли ее заживо. Я же беспомощно лежал и смотрел на это. Обряд завершился. Собравшиеся отведали пепел жертвы и ушли. Я остался наедине с Певицей, которая, как я понял, была хранительницей этой, с позволения сказать, адской бойни. Как обычно, после оргии она казалась скорее дьяволицей, чем человеком - опьяненная безрассудной яростью, бредящая адскими желаниями. Когда она приблизилась ко мне со своими богопротивными ласками, я вдруг ощутил нечто, чего не ощущал в ее присутствии ранее. Как будто что-то исчезло - пропал груз, давивший на меня, оковы, мешавшие двигаться. Внезапно меня охватило чувство свободы; я понял, что в моих венах течет моя собственная кровь и я вновь стал хозяином самому себе.
        Могу лишь предположить, что все те недели она держала меня в состоянии гипнотического оцепенения. Воспользовавшись моей слабостью, оставшейся после лихорадки, она колдовскими чарами не позволяла мне очнуться от магнетического сна. Сейчас, по какой-то причине, путы ослабли. Возможно, погрузившись в религиозное служение, она забыла затянуть их. В любом случае, теперь, подойдя ко мне, она приблизилась к человеку, к мужчине, который впервые за много дней овладел собой. Сама она откровенно не подозревала ни о чем подобном. Она наклонялась все ниже и ниже, ничуть не сознавая, что я уже не то бесхребетное и беззащитное существо, каким она меня сделала.
        Она склонилась, намереваясь прижать свой рот к моему, и поняла все, едва коснувшись меня. В этот миг вся скопившаяся ярость, тлевшая в моей груди в течение тяжелых, мучительных часов, разгорелась чистым пламенем. Соскочив с тряпичного одра, я вцепился руками ей в горло - и она ощутила, что я проснулся. Затем она попыталась натянуть поводок, который столь неосмотрительно ослабила. Она смотрела мне в лицо исполненными злобой глазами. Я знал, что она прилагает все силы, чтобы вновь обманом лишить меня мужественности. Но я сражался с ней как одержимый, и я одолел ее - можно выразиться и так. Пальцами обеих рук, как железными тисками, я сжал ее горло. Я не сомневался, что на кону больше, чем моя жизнь, что все может обернуться против меня, что я сражаюсь на смерть: мою волю к победе было уже не удержать.
        Я давил на ее горло все сильнее и сильнее, не страшась ее убить… но вдруг…
        Мистер Лессинхэм замолчал. Он глядел в пустоту остекленевшими глазами, точно все, о чем он рассказывал, разыгрывалось прямо перед ним. Голос начал изменять ему. Мне подумалось, что он уже не продолжит. Однако, собравшись с силами, он заговорил вновь:
        - Но вдруг я почувствовал, как она ускользает из моей хватки. И совершенно неожиданно, в одно мгновение, женщина пропала, а перед собой, там, где она только что была, я увидел чудовищного жука - огромное живое насекомое из дикого кошмара.
        Сначала мы с этим созданием были одного роста. Но пока я, остолбенев от изумления - что, как вы понимаете, неудивительно, - смотрел на него, оно буквально на глазах начало уменьшаться. Я не стал наблюдать за этим процессом в подробностях; как сумасшедший в бреду, я со всех ног бросился прочь, будто за мной гнались все черти ада.
        Глава 34. Двадцать лет спустя
        - Затрудняюсь сказать, как мне удалось выбраться наружу: не знаю сам. Смутно помню, что бежал по сводчатым проходам и бесконечным коридорам, то и дело отталкивая людей, пытающихся меня остановить… дальше пустота.
        Когда я опять очнулся, то лежал в доме американского миссионера по фамилии Клементс. Меня нашли рано утром, полностью обнаженного, на каирской улице и приняли за мертвого. Судя по всему, я бродил всю ночь напролет и прошел не одну милю. Никто не знал, откуда я появился и куда направлялся; впрочем, мне это тоже было неизвестно. Несколько недель я метался между жизнью и смертью. Нельзя описать словами доброту мистера и миссис Клементс. Меня, беспомощного и покалеченного чужака без гроша в кармане, принесли к ним, и они заботились обо мне - не ожидая земных наград. Лжет тот, кто утверждает, что под солнцем нет христианских добродетелей. Мне не было суждено отплатить за все, что для меня сделали те люди. Прежде чем я опять встал на ноги и был готов предложить им подобающее свидетельство своей благодарности, миссис Клементс утонула во время прогулки по Нилу, а ее супруг отправился с миссией в Центральную Африку, откуда так и не вернулся.
        Хотя, пусть и не в полной мере, ко мне возвратилось физическое здоровье, я, покинув гостеприимный кров Клементсов, многие месяцы оставался в состоянии, которое сложно назвать вменяемостью. Я страдал от особой формы афазии[25 - Афазия - локальное нарушение речи.]. Днями не произносил ни слова и часто не мог ничего вспомнить… не помнил даже собственного имени. Когда это наконец прошло и я начал чувствовать себя с обычными людьми более свободно, я все равно долгие годы оставался лишь тенью себя прежнего. Меня посещали, в любое время суток, пугающие… не знаю, могу ли я сказать «видения»: мне они казались реальностью, но поскольку их видел только я, вероятно, стоит описывать это именно так. Те видения неизменно повергали меня в крайний ужас, и я даже не мог притвориться, что способен им сопротивляться. Они так сильно отравили мое существование, что я добровольно отдал себя в руки специалиста-психопатолога. Довольно длительное время он постоянно наблюдал за мной, но мои приступы остались для него столь же необъяснимы, как и для меня.
        Тем не менее видения постепенно начали являться мне все реже, пока наконец я не польстил себе мыслью, что вновь стал таким же, как люди вокруг. Немного погодя я решил, для полной в том уверенности, заняться политикой. С тех самых пор я живу, как говорится, у всех на глазах. У меня отсутствует частная жизнь в любом ее понимании.
        Мистер Лессинхэм умолк. История его оказалась небезынтересной, более того, весьма любопытной. Но я по-прежнему терялся в догадках, при чем тут я и с какой целью он ко мне обратился. Он продолжал молчать, будто успел объяснить, в чем дело, и я задал вопрос сам:
        - Полагаю, мистер Лессинхэм, что ваш рассказ был прелюдией к настоящей пьесе? Ибо пока я не понимаю, какова моя роль в ней.
        Он помолчал еще несколько секунд. Затем заговорил голосом мрачным и угрюмым, словно на его душе лежал скорбный груз:
        - К несчастью, как вы успели заметить, все это оказалось только прологом к пьесе. Не будь это так, вряд ли бы мне столь насущно понадобились услуги частного детектива, то есть человека опытного и светского, от природы наделенного исключительной проницательностью, чьим способностям и чести я могу довериться без оглядки.
        Я улыбнулся столь отточенному комплименту.
        - Надеюсь, вы меня не переоцениваете.
        - Я тоже - и мне это не менее важно, чем вам. Я слышал о вас много хорошего. Если кому-нибудь доводилось когда-либо нуждаться во всех перечисленных мной качествах вкупе с чутьем, то, конечно, я и есть такой человек.
        Его слова возбудили мое любопытство. Я почувствовал, что интерес мой возрос.
        - Я сделаю для вас все, что в моих силах. Все, что только возможно. Вы должны лишь испытать меня.
        - Хорошо. Сделаем это прямо сейчас.
        Он окинул меня долгим серьезным взглядом. Затем наклонился вперед и сказал, кажется, невольно понизив голос:
        - Дело в том, мистер Чэмпнелл, что совсем недавно произошли некоторые события, способные послужить мостом через двадцатилетнюю пропасть, и теперь я могу опять очутиться лицом к лицу с моим проклятым прошлым. В данный момент мне угрожает прямая опасность вновь стать несчастной жертвой, каковой я являлся, пока не сбежал из дьявольской обители. Я пришел просить вас защитить меня. Я хочу, чтобы вы распутали адское вервие, грозящее утянуть меня в преисподнюю, а потом - безвозвратно, если будет на то воля Божья! - разорвали его.
        - Объяснитесь.
        Честно говоря, на какое-то мгновение я подумал, не сошел ли он с ума. Мистер Лессинхэм продолжал:
        - Три недели назад, вернувшись поздно вечером домой с заседания Палаты общин, я обнаружил на письменном столе листок бумаги с изображением - удивительно точным! - того существа, в которое, как мне показалось, обратилась Певица, когда я сомкнул руки на ее горле. Единственный взгляд на рисунок породил один из тех странных приступов, о которых я вам рассказывал. А я так надеялся, что они больше не вернутся… Безумный страх сотряс меня, повергнув мое тело и разум в состояние, близкое к параличу.
        - Но почему?
        - Трудно сказать. Знаю лишь, что никогда не позволял себе вспоминать ту последнюю кошмарную сцену, ибо от одной мысли о ней я мог сойти с ума.
        - Так что вы нашли на столе - просто рисунок?
        - Это было изображение, не знаю, как и чем сделанное, однако изумительно, с инфернальной точностью повторяющее оригинал. На какое-то мгновение мне даже померещилось, что на моем столе живая тварь.
        - Кто подбросил вам рисунок?
        - Именно это я хочу выяснить с вашей помощью… более того, поручаю вам немедленно приступить к делу. Я находил такие рисунки на своем рабочем столе трижды, при одних и тех же обстоятельствах, и всякий раз они оказывали на меня одинаково жуткое воздействие.
        - То есть в те вечера, когда вы поздно возвращались домой из Парламента?
        - Точно так.
        - А где же упомянутые - как бы их назвать - подобия?
        - И вновь у меня нет ответа.
        - Что вы имеете в виду?
        - То, что сказал. Стоило мне взять себя в руки, как они исчезали.
        - Исчезал листок вместе с рисунком?
        - По-видимому… хотя и здесь мне трудно что-либо утверждать. Понимаете, мой стол обычно завален всяческими бумагами, и я не могу быть уверен, что рисунок не появлялся на одном из этих листов. Само подобие, используя ваш термин, разумеется, исчезало.
        Я начал подозревать, что случай скорее медицинский, чем относящийся к моей сфере деятельности. И указал на это:
        - Не считаете ли вы вероятным, мистер Лессинхэм, что вы переутомились… слишком сильно напрягали свой мозг… и в результате пали жертвой зрительных галлюцинаций?
        - Я тоже думал об этом; скажу больше, я почти надеялся, что это так. Но подождите, дайте мне закончить. Тогда вы убедитесь, что такая возможность исключается.
        Кажется, он вспоминал все по порядку, намеренно сохраняя холодность. Он словно пытался, вопреки необычайности событий, удивить меня точностью и непредвзятостью каждого слова, произносимого им.
        - Позавчера, вернувшись в свой кабинет, я обнаружил там постороннего.
        - Постороннего?
        - Да… Иначе говоря, вора.
        - Вора?.. Понимаю… Продолжайте.
        Он помедлил. Его поведение становилось все более странным.
        - Когда я вошел, он пытался взломать мое бюро. Вряд ли надо упоминать, что я попытался схватить его. Но… не мог.
        - Не могли?.. Вы хотите сказать, не смогли?
        - Я хотел сказать то, что сказал. Вы должны понять: передо мной стоял необычный преступник. Не знаю, какой он был национальности. Он произнес всего одно слово, и оно, без сомнения, было английским, но больше я ничего от него не услышал. На нем не было ни шляпы, ни обуви. Единственным его одеянием был длинный темный широкий плащ - и, когда плащ распахивался, мелькали голые руки и ноги.
        - Любопытный наряд для грабителя.
        - Стоило мне его увидеть, как я понял, что он некоторым образом связан с происшествием на рю де Рабагас. Все, что он говорил и делал, служило тому подтверждением.
        - Что он делал и говорил?
        - Когда я подошел поближе, намереваясь его скрутить, он громко произнес то самое слово, и оно вызвало в памяти жуткую сцену, от мыслей о которой, хотя я гоню их прочь, мне не избавиться. Одно лишь его звучание повергло меня в дрожь.
        - Что это было за слово?
        Мистер Лессинхэм открыл рот - и тут же захлопнул его. Выражение его лица резко изменилось. Взгляд застыл и остекленел, подобно пустому взгляду сомнамбулы. На секунду я испугался, решив, что мой гость собрался показать мне, как происходят «видения», о которых я уже был наслышан. Я поднялся, собираясь предложить помощь. Он отстранил меня.
        - Благодарю… Сейчас это пройдет.
        Голос его был сухим и надтреснутым - утерявшим привычную мелодичность. После напряженного молчания мистер Лессинхэм сумел продолжить:
        - Сами видите, мистер Чэмпнелл, какой разнесчастной тряпкой я становлюсь при малейшем упоминании о предмете. Я не могу повторить слово, произнесенное незнакомцем, не могу даже его написать. По некой непостижимой причине оно воздействует на меня совсем как ведьмовские чары или заклинания в сказках.
        - Полагаю, мистер Лессинхэм, что ваш таинственный вор, конечно, не был оптическим обманом?
        - Наверняка. Его присутствие подтвердили слуги.
        - Они его видели?
        - Некоторые - да. Еще одним доказательством было бюро. Тот тип расколол его крышку надвое. Когда я решил проверить, все ли там на месте, обнаружилось, что пропала связка писем. Это были письма от мисс Линдон, от леди, которую я мечтаю видеть своей женой. Это, безусловно, тоже должно храниться в тайне.
        - Зачем они могли ему понадобиться?
        - Если все обстоит так, как я опасаюсь, с помощью этих писем он способен очень сильно навредить. Будь причиной всех этих событий по прошествии стольких лет слепая месть, то из них станет ясно, что значит для меня эта девушка, и мисс Линдон могут причинить зло - или, по меньшей мере, отравить ее разум.
        - Понимаю… Каким образом исчез вор… не растворился ли он в воздухе, как те «подобия»?
        - Его бегство было более прозаичным: он предпочел выскочить из окна гостиной и спуститься на улицу по решетке веранды, а внизу он угодил в руки некоего человека.
        - В чьи - неужели полицейского?
        - Нет, в руки мистера Атертона… Сиднея Атертона.
        - Изобретателя?
        - Точно… Вы с ним знакомы?
        - Да. Мы с Сиднеем Атертоном давнишние друзья… Но Атертон, должно быть, видел, откуда взялся тот тип; если ваш незнакомец, как вы описали, выскочил практически без одежды, почему он не остановил вора?
        - У мистера Атертона, должно быть, имелись свои соображения. Он не остановил его, впрочем, насколько я понял, он и не собирался его задерживать. Он поступил иначе: постучался ко мне в дом и доложил, что видел, как из моего окна вылез человек.
        - Я, конечно, знаю, что временами Атертон склонен к чудачествам, однако ваш рассказ все равно выходит из ряда вон.
        - Честно говоря, мистер Чэмпнелл, если бы не мистер Атертон, вряд ли я бы к вам обратился даже сейчас. То, что вы, оказывается, с ним знакомы, облегчает дело.
        С проворством, которого я ранее в нем не замечал, он подвинул свой стул поближе к моему. По какой-то непостижимой для меня причине упоминание имени Атертона заставило его оживиться. Однако мне не пришлось долго теряться в догадках. Полдюжины фраз, последовавших далее, пролили больше света на причины его визита ко мне, чем весь предыдущий рассказ. Да и вел он себя теперь как человек деловой и не тратящий слов даром. Передо мной впервые за нашу встречу предстал политик - внимательный, умный, готовый к действию, такой, каким его знал весь мир.
        - Мистер Атертон, как и я, претендует на руку мисс Линдон. Из-за того, что я преуспел там, где он потерпел поражение, он предпочитает злиться. Кажется, ему довелось переговорить с моим ночным гостем или каким-то его знакомым, и сейчас он желает использовать то, что тогда разузнал, против меня лично. Я только что виделся с мистером Атертоном. Из тех намеков, которые он обронил при нашей встрече, я понял, что буквально несколько часов назад он говорил с кем-то, кто был неким образом связан с той неизгладимой полосой моей жизни, и этот некто поделился с ним так называемыми откровениями, но они есть не что иное, как наглая ложь; итак, мистер Атертон пространно грозился передать мисс Линдон эти самые откровения. Мне бы хотелось избежать подобной неприятности. Я более не сомневаюсь, что в данный момент в Лондоне находится лазутчик из притона с канувшей в забвение рю де Рабагас; могу даже предположить, что здесь действует Певица. Пока я не стану утверждать, затеян ли этот приезд с одной-единственной целью - навредить мне; тем не менее совершенно ясно, что, так или иначе, мне хотят зла. По-моему, мистер
Атертон гораздо полнее, чем хочет показать, осведомлен о личности моего недоброжелателя и его намерениях. Таким образом, я поручаю вам убедиться, правда ли это, выяснить, кто меня преследует и где она - или он - находится, а также вывести ее или его на чистую воду. Буду краток: я хочу вашей полной защиты от врага, угрожающего вновь умственно и физически поработить меня… разрушить мой разум, мою карьеру, мою жизнь, все, что у меня есть.
        - Что заставило вас подозревать, будто мистер Атертон знаком с вашим недругом… он сам вам рассказал?
        - Да… практически.
        - Я отлично знаю Атертона. Нередко, в припадке возбуждения, он бывает несдержан на язык, но обычно дальше слов он не заходит. Я считаю, что он совсем не тот человек, чтобы преднамеренно клеветать на кого-то при любых обстоятельствах. Если я отправлюсь к нему, вооруженный вашим разрешением действовать, и объясню серьезность положения - а я приложу к этому все усилия, - то он сам, без всякого принуждения, наверняка расскажет все, что ему известно о вашем таинственном враге.
        - Тогда поспешите к нему.
        - Хорошо. Я готов. О результатах сообщу позже.
        Не успел я встать, как в приемную перед моим кабинетом с криком и топотом вбежал человек. Я отчетливо услышал два голоса - его и Эндрю; мой помощник разразился чередой увещеваний. Однако все уговоры не входить остались втуне; мгновение спустя дверь в мои личные владения с грохотом распахнулась. В комнату влетел мистер Сидней Атертон собственной персоной, и стало ясно, что он пребывает в том нередком «припадке возбуждения», о каких я недавно упоминал.
        Глава 35. Гонец с дурной вестью
        Атертон не стал разбираться, кто находится в кабинете: даже не удосужившись перевести дыхание, он по своему обыкновению мгновенно поднял крик:
        - Чэмпнелл!.. Слава Богу, ты на месте!.. Ты мне нужен!.. Срочно!.. Не надо слов, хватай шляпу и понеслись со всех ног - подробности расскажу в кэбе.
        Я попытался обратить его внимание на присутствие мистера Лессинхэма - напрасно.
        - Дружище…
        Только я это сказал, как он меня перебил:
        - Отставить «дружищ»!.. Рот на замок! И никаких уверток! Мне плевать, даже если у тебя здесь сама королева: вернется потом. Да где эта распроклятая шляпа… или ты поедешь без нее? Разве я тебе не сказал, что каждая секунда промедления смерти подобна?.. Мне тебя что, на улицу за волосы тащить?
        - Такие крутые меры применять не заставлю, все равно я сейчас собирался к тебе. Мне просто хотелось указать, что я здесь не один… У меня мистер Лессинхэм.
        В этой бестолковой суматохе мистер Лессинхэм остался незамеченным. Но теперь, когда мне наконец удалось привлечь внимание к моему клиенту, Атертон вздрогнул, повернулся и бросил на Лессинхэма убийственный взгляд.
        - Ага!.. Так и вы тут, да?.. Какого черта сюда заявились?
        Не успел Лессинхэм раскрыть рот в ответ на столь бесцеремонное приветствие, как Атертон подскочил к нему и схватил за руку.
        - Вы ее видели?
        Лессинхэм, пришедший от такого поразительного поведения в понятное замешательство, с откровенным изумлением воззрился на него.
        - Кого видел?
        - Марджори Линдон!
        - Марджори Линдон?
        Лессинхэм помолчал, пытаясь понять, что означает сей вопрос.
        - Я не видел Марджори Линдон со вчерашнего вечера. Почему вы спрашиваете?
        - Господи, помоги нам!.. Клянусь жизнью, я боюсь, что он, она или оно ее заполучили!
        Высказывание прозвучало достаточно невнятно, и я заметил, что мистер Лессинхэм решил потребовать более пространного объяснения:
        - Что вы имеете в виду, сэр?
        - То, что говорю: не исключено, что эта ваша подружка - если, конечно, не друг - с Востока заполучила ее в свои когти; черт его знает, какого пола это ведьмовское отродье.
        - Атертон!.. Объяснитесь! - Неожиданно в голосе Лессинхэма зазвенела сталь. - Если с ней что-то случится, я перережу себе горло - и вам тоже!
        Последовавший за этим выпад удивил меня, а Атертона и подавно. Лессинхэм, подобно тигру, набросился на Сиднея и схватил его за горло.
        - Ах ты… скотина! В какую такую мерзкую глупость ты вляпался? Да если с ее головы упадет хоть волосок, я оборву с твоей все!.. Гадливый, пронырливый, ревнивый дурак!
        Он затряс Сиднея, как крысу, а затем отшвырнул прочь головой вперед. Больше всего эта сцена напомнила мне разговор Отелло с Яго. Ни разу в жизни я не видел, чтобы ярость так преображала человека. Лессинхэм будто сделался выше ростом. Он, как воплощение возмездия, стоял над распростертым Сиднеем, пылая гневом.
        Атертон, как я понял, скорее удивился, чем пострадал. Секунду или две он тихо лежал у ног Лессинхэма. Затем, подняв голову, взглянул на нападавшего.
        Потом встал и встряхнулся, словно проверяя, все ли кости целы. Обеими руками потрогал себя за шею, немного ее потерев. И улыбнулся:
        - Господи, Лессинхэм, да ты решительнее, чем я думал. Все-таки ты оказался мужчиной. Да и хватка у тебя та еще - чуть шею мне не сломал. Когда все закончится, я бы встретился с тобой на ринге, там бы и выяснили, кто сильнее. Что ты нашел в этой политике… Черт, приятель, дай я пожму тебе руку!
        Лессинхэм руки не протянул. Атертон сам схватил ее - и сердечно потряс обеими руками.
        Стоило первому приступу гнева миновать, как Лессинхэм вновь стал суровым и серьезным.
        - Будьте любезны, оставьте ваши шуточки, мистер Атертон. Если вы говорите правду и существо, на которое вы намекаете, заполучило мисс Линдон, тогда женщине, которую я люблю - и которую якобы любите вы! - грозит не только опасность встретить ужасную смерть, но нечто гораздо худшее.
        - Ну уж дудки! - Атертон устремился в моем направлении. - Чэмпнелл, нашел ты наконец свою проклятущую шляпу? Не стой, как портновский болван, не испытывай мое терпение - пошли! Я все расскажу тебе в кэбе… А вы, Лессинхэм, ежели пожелаете к нам присоединиться, тоже все узнаете.
        Глава 36. В чем состояла весть
        Ехать втроем в хэнсоме[26 - Хэнсом, или хэнсомовский кэб - двухместный двухколесный экипаж, в котором кучер располагался сзади на сиденье, возвышавшемся над купе.] - при любых обстоятельствах не самая лучшая идея, а если вдруг одним из троицы окажется Сидней Атертон в «припадке возбуждения», то пиши пропало, в чем мы с мистером Лессинхэмом вскоре не преминули убедиться. Сидней то оказывался на моих коленях, то на его, к тому же многократно или, неожиданно вскочив с места, чуть не обрушивался на спину лошади либо едва не выпадал из экипажа. Неистово жестикулируя, он сперва сбил шляпу с меня, потом с Лессинхэма, затем с собственной головы и наконец все три единым махом, а один раз, когда его шляпа покатилась в грязь, спрыгнул за ней на дорогу, не потрудившись предупредить возницу о своем намерении. Повернувшись к Лессинхэму, он заехал мне локтем в глаз; обратившись ко мне, засветил в глаз Лессинхэму. Ни на единую секунду он не переставал ерзать и дергаться, держа нас в напряжении. Оставалось поражаться, как эти его беспрерывные гимнастические экзерсисы не привлекли особого внимания публики и не
соблазнили полицейских хотя бы на минуту прервать наш путь. Не нуждайся мы столь остро во времени, я бы настоял на том, чтобы нанять для нашей экспедиции кэб попросторнее, на четырех колесах.
        Лессинхэм, по-видимому, понимал причины подобного волнения гораздо лучше меня. Мне с огромным трудом приходилось складывать воедино разрозненные фрагменты мозаики. Постепенно я пришел к более или менее ясному представлению о том, что случилось в действительности.
        Атертон первым делом обратился к Лессинхэму, угодив при этом локтем мне в глаз:
        - Марджори вам рассказала, кого она нашла на улице? - Он потянулся вверх, приоткрывая створку в окошке между нами и возницей, и моя шляпа полетела с головы. - Гони, извозчик!.. не жалей лошадь!.. надо будет, я тебе новую куплю!
        Мы и так неслись гораздо быстрее, чем дозволял закон, но это, кажется, его совершенно не беспокоило. Лессинхэм ответил на вопрос:
        - Не говорила.
        - Помните вора, что в ту ночь выскочил у вас из гостиной?
        - Да.
        - Так вот, Марджори обнаружила его на следующее утро под окнами своей столовой - посреди дороги. Кажется, он пробродил всю ночь - голый, под дождем, по грязи, сами понимаете, - в состоянии гипнотического транса.
        - И кто же этот… джентльмен, о котором идет речь?
        - Говорит, что его зовут Холт, Роберт Холт.
        - Холт?.. Он англичанин?
        - Именно… просиживал штаны за конторкой в Сити[27 - Сити - исторический район в центре Лондона, центр деловой и финансовой жизни.]… потерял все! Вышвырнули даже из ночлежки… на порог не пустили… вроде как там мест не было… бедняга! Вот до чего вы, политики, людей доводите!
        - Уверены?
        - В чем?
        - В том, что этот самый Роберт Холт и есть тот человек, что выпрыгнул из окна моей гостиной?
        - Еще бы!.. Конечно, уверен!.. Будто я его не узнал!.. К тому же он сам обо всем поведал… сам признался… именно поэтому мы в Хаммерсмит торопимся.
        - Не забывайте, мистер Атертон, что я совершенно не понимаю, о чем идет речь. Какое отношение этот человек, Холт, имеет к нашей поездке?
        - Разве я не к этому веду? Если бы вы не вмешивались в мой рассказ, я бы уже до этого добрался, но вы то и дело перебиваете; вот как, спрашиваю я вас, Чэмпнеллу понять, что к чему в этом деле, если вы не даете мне слова вставить?.. Марджори приютила нищего… он ей все рассказал… она послала за мной… буквально тут же; я как раз от Доры Грейлинг выходил, мы с ней обедали. Холт опять завел свои россказни… я неладное учуял… сообразил, что, наверное, есть связь между тем мошенником, что пытался мне свои проклятущие фокусы-покусы показывать, и этим типом неподалеку от ночлежки…
        - Что еще за тип?
        - Да товарищ Холта… я про него не рассказал? Так-то, сами виноваты - договорить никак не даете! Когда Холт влез через окно, кажется, он сделал самый разумный шаг в его положении; да я б на его месте уже сорок раз к тому времени влез!.. темнокожий колдун его застукал… мозги ему заморочил… и поручил совершить кражу. Я Холту говорю: «Покажи-ка нам, дружок, ту милую хибарку». Холт не против… вклинилась Марджори… тоже хотела поехать да посмотреть. Я ей: «Как бы потом жалеть не пришлось!» - это все и решило! После таких слов она б умерла, но поехала… никогда я с женщинами управляться не умел. Наняли тарантас и отправились в путь, Марджори, Холт и я… хибарку приметили сразу… пожаловали внутрь через кухонное окно… дом вроде пустовал. Вскоре Холт на моих глазах впал в транс - такого отличного образчика гипнотического внушения мне видеть не доводилось… и пустился в одинокое странствие, нас покинув. Я, как идиот, пошел за ним, а Марджори осталась меня ждать…
        - Одна?
        - Одна!.. А я что говорю?.. Всеблагие святители, Лессинхэм, не свихнулись ли они там все в Палате общин, раз вас за умного держат? Я ей сказал: «Пришлю вам вместо себя первого попавшегося мне нормального человека для компании». Так уж вышло, что никто мне не попался по дороге: одни дети, да еще пирожник, но он отказался тележку бросать, впрочем, с собой ее брать тоже не захотел. Я почти две мили отмахал, пока констебля не встретил… да и тот был не в себе… подумал, что я с ума сошел, или напился, или то и другое вместе. К этому времени Холта и след простыл, а я был в шаге от ареста за оскорбление полицейского при исполнении обязанностей, но мне все равно не удалось заставить его двинуть хоть одной из его преогромнейших ножищ. Итак, мои труды и старания пропали даром, и мне ничего не оставалось, как поспешить обратно к Марджори; я помчался обратно и обнаружил, что дом пуст, никого нет, Марджори исчезла.
        - Но я не совсем понимаю…
        Атертон стремительно оборвал попытку мистера Лессинхэма закончить мысль:
        - Конечно, не понимаете, откуда же вам понять, если вы упрямо несетесь впереди паровоза. Я искал на первом этаже и на втором, в доме и на улице… сорвал голос до хрипоты… но Марджори было не видно и не слышно; я пробежался вверх-вниз, наверное, раз пятьдесят и вдруг посреди коридора наступил на что-то твердое. Я наклонился и подобрал… кольцо - это кольцо. Оно немного погнулось - я вам не пушинка, тем более, если несусь с лестницы, перепрыгивая через шесть ступенек: здесь все, что осталось.
        Сидней протянул перед собой какой-то предмет. Мистер Лессинхэм изогнулся, стараясь разглядеть вещицу. Потом за нее схватился.
        - Это мое!
        Сидней убрал кольцо от него подальше.
        - То есть как «ваше»?
        - Я подарил это кольцо Марджори на помолвку. Отдай же его, негодяй!.. или хочешь, чтобы я применил силу прямо в кэбе?
        Совершенно позабыв про ограниченное пространство - а также о моем благополучии, - Лессинхэм с размаху толкнул Сиднея в бок, а потом вцепился в его запястье и отнял колечко, Сидней же вовремя отпустил безделушку и тем самым спас себя от падения из экипажа на дорогу. Потеряв свое сокровище, он повернулся к похитителю и вперил в него едва ли не восторженный взгляд.
        - Убейте меня, Лессинхэм, но я начинаю верить, что в ваших рыбьих венах есть немного теплой крови. Рассвисти мою свирель, но я жизнь положу, лишь бы с вами сразиться - в кулачном бою, сэр, как и полагается джентльмену.
        Лессинхэм, кажется, не обращал на него никакого внимания. Он с глубочайшим тщанием рассматривал кольцо, покореженное ногой Сиднея.
        - Кольцо Марджори!.. То, что я ей подарил! Наверное, с ней случилось что-то серьезное, раз она обронила его и не подняла.
        Атертон продолжал:
        - Именно!.. Что-то с ней случилось!.. Знать бы, что там произошло!.. Убедившись, что ее в доме нет, я кинулся на поиски. Столкнулся со стариком Линдоном - он ничего не знает… должно быть, я его напугал, убежав и оставив смотреть мне вслед безумными глазами прямо посреди Пэлл-Мэлла, он даже свою шляпу из лужи не поднял. Бросился к ней домой - ее там нет. Спросил Дору Грейлинг - она ее не видела. Никто ее не видел, она как сквозь землю провалилась. Тогда я себе сказал: «Дурачина ты первостатейный, честное слово! Ты ее везде разыскиваешь, а девчонка, небось, в доме Холтовского товарища прохлаждается. Пока ты тут бегаешь, она, поди, прогуляться вышла, но уже вернулась и теперь гадает, куда ты, черт возьми, запропастился!»
        И я решил помчаться обратно и проверить это: смешно же, как мне подсказывает мое так называемое чувство юмора, получится, если она на крылечке стоит, меня ожидаючи, а я из штанов выпрыгиваю, ее ищу; по дороге обратно мне стукнуло в голову, что не самой глупой затеей будет прихватить с собой Чэмпнелла, потому как уж если и есть на свете человек, способный разыскать иголку на поле со стогами сена, то это как раз наш великий Август… Наконец-то эта лошаденка сдвинулась с места, ибо мы прибыли. Эй, извозчик, отсюда ни-ни, иначе придется тебе славно покружиться: сюда опять не приедешь - платы не получишь… Вот дом нашего фокусника!
        Глава 37. Что было спрятано под полом
        Кэб остановился перед полуразвалившейся дешевой «виллой» в заброшенном дешевом квартале - настоящем памятнике злосчастью незадачливого застройщика.
        Атертон выпрыгнул на поросший травой гравий, заменявший мощеный тротуар.
        - Не вижу, чтобы Марджори ожидала меня на крылечке.
        Я тоже; я не видел ничего, кроме пустующего кирпичного уродца. Вдруг Сидней воскликнул:
        - Ого!.. Переднюю дверь заперли!
        Я шел прямо за ним.
        - И что?
        - А вот что: когда я уходил, дверь оставалась открытой. Все-таки я в конце концов оплошал, и Марджори ввернулась… по крайней мере, хочется на это, во имя всего святого, надеяться.
        Он постучался. Пока мы ждали, я спросил его:
        - Почему ты оставил дверь открытой, когда уходил?
        - Сам не знаю… наверное, у меня теплилась мысль, что Марджори, если она вернется и меня не застанет, захочет попасть внутрь; да кого я обманываю: я был в такой горячке, что вряд ли мог рассуждать здраво.
        - Полагаю, ты уверен, что действительно не запер за собой дверь?
        - Это уж точно, готов поклясться.
        - Когда ты вернулся после погони за Холтом, дверь была открыта?
        - Распахнута: я без промедления вошел внутрь, полагая, что Марджори ждет в передней комнате; меня как громом поразило, когда ее там не оказалось.
        - Ты видел следы борьбы?
        - Нет, вообще никаких следов не было. Все осталось нетронутым, разве что в коридоре я наступил на кольцо, которое теперь у Лессинхэма.
        - Если мисс Линдон тогда вернулась, все равно не похоже, что сейчас она в доме.
        Да, на это было совсем не похоже, если, конечно, тишина не считается свидетельством обратного. Атертон трижды громко постучал, но ответа не последовало.
        - Все за то, что нам стоит опять попытаться проникнуть внутрь через гостеприимное окно на заднем дворе.
        Атертон направился туда. Мы с Лессинхэмом не отставали. На заднем дворе никто и не пробовал хоть что-то обустроить, не говоря уже о разбивке сада; там даже не оказалось забора, чтобы отгородить дом от дикого пустыря. Кухонное окно было открыто. Я спросил у Сиднея, его ли это рук дело.
        - Не знаю; скорее всего, не закрыли его мы, едва ли тогда кто-нибудь о таком думал.
        Не переставая говорить, он перебрался через подоконник. Мы последовали за ним. Внутри он закричал во весь голос:
        - Марджори! Марджори! Отзовитесь, Марджори… это я… Сидней!
        Эхо его слов прокатилось по дому. Ответом была тишина. Он повел нас в переднюю комнату, но вдруг остановился.
        - Ого! - воскликнул он. - Штора опущена! - Еще находясь снаружи, я заметил, что переднее окно оставалось наглухо закрыто. - Черт возьми, все было не так, когда я уходил. Совершенно ясно, что здесь кто-то побывал; будем надеяться, что это Марджори.
        Стоило ему сделать шаг внутрь, как он опять застыл на месте.
        - Бог ты мой!.. - вскричал он. - Вот это да!.. Тут пусто - все исчезло подчистую!
        - Ты о чем?.. Комната, когда ты уходил, была обставлена?
        Комната была совершенно пуста.
        - Обставлена?.. Не знаю, что именно ты подразумеваешь под обстановкой… жилец, облюбовавший сей дом, обладал весьма своеобычными пристрастиями в интерьере… однако в наличии был ковер, и кровать, и… и много чего еще… я бы сказал, что здесь имелось множество вещиц явно восточного происхождения. Все это словно растворилось в воздухе: не исключаю, что для Востока оно дело привычное, но мне это кажется странным.
        Атертон озирался, будто не в силах поверить собственным глазам.
        - Как давно ты ушел отсюда?
        Он посмотрел на часы.
        - Где-то час назад… или полтора; точно не скажу, но наверняка прошло не больше.
        - Ты не заметил - какие-то вещи были уже упакованы?
        - Нет. - Он прошел к окну и поднял штору, продолжая говорить: - Самое диковинное в этом деле то, что когда мы впервые сюда попали, у меня никак не получалось поднять эту штору, и я в сердцах сорвал ее вместе со шнуром и механизмом, а сейчас она так легко и просто поднимается, что лучше и не придумаешь.
        Стоя за спиной Сиднея, я заметил, как извозчик со своего сидения машет нам рукой. Сидней тоже увидел это и поднял раму.
        - Что там стряслось?
        - Простите, сэр, но это что еще за старикан?
        - Какой старикан?
        - Да который из окна на втором этаже глядит.
        Не успел кэбмен договорить, как Сидней стрелой ринулся прочь из комнаты и помчался вверх по лестнице. Я более степенно двинулся за ним: его манеры всегда казались мне чересчур эксцентричными. Я еще был на площадке, когда он вылетел из передней комнаты и побежал в заднюю, а в ней заскочил в боковую дверь. Оттуда он вышел, громко возмущаясь:
        - Ну что за дурак!.. старикан глядит! Вот уж я ему погляжу, дай только до кэба добраться!.. Нет здесь никого!
        Он вернулся в переднюю комнату, я не отставал. Там, конечно, никого не было, более того, в последнее время туда никто не заходил. Пол покрывал толстый слой пыли, а в воздухе витал землисто-заплесневелый запах давно заброшенного жилья.
        - Атертон, в задней комнате точно никого?
        - Не сомневайся, можешь сам сходить и убедиться, ежели желаешь; думаешь, я слепой? Возничий пьян. - Подняв раму, он крикнул кэбмену: - Ну и где твой старикан в окошке?.. В каком окошке-то?
        - В этом вот, сэр.
        - Да ладно!.. Тебе приснилось, дружище!.. здесь никого нет.
        - Простите, сэр, но меньше минуты назад там кто-то был.
        - Померещилось тебе, возница… стекло блеснуло… или зрение тебя подводит.
        - Извините, сэр, но ничего мне не померещилось, и глаза у меня дай Бог каждому в Англии… и стеклышко так блеснуть не могло - в окнах стекол-то почитай не осталось. Я видал ясно, прямо как вас сейчас, что он выглядывает из нижней рамы, с расколотым стеклом, от вас слева. Уж точно он где-то там… не мог он уйти… он в комнатах. Там шкафа какого нет, куда спрятаться можно?
        Извозчик говорил настолько серьезно, что я решил проверить сам. В коридоре стоял шкаф, однако дверцы его были распахнуты, и я видел, что он пуст. В крошечной комнате сзади, несмотря на разбитое окно, царила духота. Осколки стекла валялись на грязном полу в компании отборной коллекции камней, кирпичных обломков и иных метательных снарядов - не исключено, что следствие здесь перемешалось с причиной. В углу я увидел буфет, но мне хватило беглого взгляда, чтобы понять, что он тоже пуст. Боковую дверь Сидней оставил нараспашку: за ней располагалась кладовка, но и в ней никого не обнаружилось. Я бросил взгляд на потолок, но не заметил там чердачного люка. На этаже не нашлось ни единого укромного уголка, в котором могло бы спрятаться живое существо.
        Я вернулся к Сиднею и через его плечо крикнул об этом извозчику:
        - Здесь негде спрятаться, ни в одной из комнат никого нет; возница, вы, должно быть, ошиблись.
        Негодование кэбмена возросло:
        - Вот только не надо! Как бы мне в голову пришло, что там кто-то есть, если бы я никого не видал?
        - Иногда зрение нас обманывает, иначе как бы вы увидели то, чего нет?
        - Мне это тоже любопытно. Мы только-только подъезжали, как я его приметил, вы меня даже еще остановить не успели: глядел он в окно, в которое вы сейчас глядите. Прилип носом к треснутому стеклу и пялился во все глазищи. Я карету остановил, он ушел: с колен поднялся и шасть внутрь комнаты. А как стук джентльмена услышал, вернулся - на то же самое место, и на колени опять хлопнулся. Уж не знаю, какого рожна вам было надо - вам бы с таким напором да в судебные приставы! - но сдается мне, пускать он вас не хотел еще больше, чем вы желали войти, потому-то дверь открывать не спустился, а все оттуда на вас без перерыву глазел. Вы назад пошли, он тоже встал; мне подумалось, что он вас встречать направился, может, сказать что решил; ну, говорю себе, сейчас загалдят или еще что будет. А когда вы штору внизу подняли, он, мне на удивленье, опять показался. Носище свой в трещину оконную засунул и башкой трясет, как сорока-стрекотуха. Ох, думаю, не особо любезно так поступать - я ж ему ничего худого не делал; вот потому я вас кликнул, чтоб вы знали, где он укрывается. Но то, как вы говорите, что его там нету да
и не было никогда… черта с два я вам так спущу! Если его там нету, то и меня тоже нету, и коняги моей нету, и кэба нету - пропади все пропадом! - и дома нету, ничего нету!
        Он уселся на место с самым что ни есть оскорбленным видом; до этого он стоял, выдавая нам свою тираду. Сомневаться не приходилось, он не шутил. Впрочем, он сам заметил, что причин нас обманывать у него нет. Было очевидно, что он уверен в собственной правоте. Но, с другой стороны, куда мог подеваться - за пятьдесят секунд! - этот его «старикан»?
        Атертон задал вопрос:
        - И как выглядел твой… старикан?
        - Ну, описывать его я бы не взялся. Я же не все его лицо видал, а только нос да глаза… а они мне ничуть не понравились. Он все время чем-то прикрывался, будто не хотел, чтоб его разглядели.
        - Чем прикрывался?
        - Вроде как плащом, да не плащом, в таких штуках арабы на выставке в Эрлс-корте[28 - Эрлс-корт - выставочный центр в Лондоне.] расхаживали, ну, знаете!
        Эта часть сообщения, кажется, заинтересовала моих товарищей сильнее прочего.
        - Говоришь, он был в бурнусе?
        - Откуда мне знать, как оно там называется? Чужих языков не учил… незачем мне! Только и знаю, в чем те арабы, в Эрлс-корт наехавшие, по нему туда-сюда ходили: то эту штуку на голову натянут, то нет. Вот если бы вы меня, вместо того чтоб допытываться, что я там углядел или что там мне примерещилось, об этом спросили, то я б вам сказал, что старикан, о котором я говорил, напоминал араба… Он когда с колен встал от окошка отойти, я видал, что был он замотан, вроде как в плащ с капюшоном.
        Лессинхэм, дрожа от волнения, обратился ко мне:
        - По-моему, он говорит правду!
        - Тогда можете ли вы предположить, куда этот таинственный пожилой джентльмен запропастился? Мягко выражаясь, весьма странно, что никто, кроме извозчика, не видел его и не слышал ни звука.
        - Здесь какой-то дьявольский фокус… точно говорю, я уверен!.. чутье подсказывает!
        Я уставился на него. В подобных делах никак не ожидаешь услышать о «чутье» от такого человека, как Пол Лессинхэм. Атертон тоже удивленно воззрился на него. А потом, совершенно неожиданно, воскликнул:
        - Господи, а Апостол-то, по-моему, прав… весь дом пропитан запахом мошенничества… я его унюхал, только нос сюда сунул. В делах престидижитации, Чэмпнелл, мы тут, на Западе, в зачаточном состоянии… нам еще учиться и учиться… Восток давно нас обскакал. Мы предпочитаем считать их цивилизацию погибшей, но их магия - когда с ней сталкиваешься! - по-прежнему жива!
        Он направился к двери, но вдруг споткнулся, или нам так показалось, и упал на колени.
        - Я за что-то задел ногой… это еще что? - Он уже стучал каблуком по полу. - Доска не прибита. Ну-ка, друзья, подойдите и помогите мне ее поднять. Кто знает, что за тайна там скрывается?
        Я кинулся к нему на подмогу. Как он и сказал, под одной из досок была пустота. Он споткнулся, когда случайно наступил на это место. Вместе мы вынули половицу, в то время как Лессинхэм наблюдал за нами со стороны. Убрав доску, мы принялись осматривать открывшееся пространство.
        Там что-то лежало.
        - Эй! - вскричал Атертон. - Это женская одежда!
        Глава 38. Находка
        Без сомнения, это была женская одежда, беспорядочно брошенная, будто тот, кто поместил ее сюда, отчаянно торопился. Здесь нашлось все: платье, туфли, чулки, белье, корсет, даже шляпка, перчатки и шпильки для волос; последние в странном хаосе перемешались с остальными вещами. Было очевидно, что женщину, все это носившую, раздели донага.
        Лессинхэм с Сиднеем молча наблюдали, как я доставал и раскладывал на полу наши находки. Платье лежало на дне тайника - шерстяное, красивого голубого оттенка, украшенное кружевом и лентами, как требует нынешняя мода, отороченное шелком цвета морской волны. В свое время - и было это совсем недавно! - оно считалось «очаровательной моделью», но теперь запачкалось, измялось, порвалось. Стоило мне извлечь его на свет, как оба моих спутника одновременно бросились к нему.
        - Боже мой! - кричал Сидней. - Это платье Марджори!.. она была в нем, когда я видел ее в последний раз!
        - Оно принадлежало Марджори! - Лессинхэм задыхался; он вцепился в изорванное платье, не сводя с него взгляда только что приговоренного к смерти человека. - Она была в нем вчера, когда мы виделись. Я тогда сказал, какое оно красивое и как ей к лицу!
        Повисло молчание: красноречивая находка говорила сама за себя. Двое мужчин взирали на ворох женской одежды, словно никогда не видели ничего прекраснее. Лессинхэм, внезапно посеревший и осунувшийся, подал голос первым:
        - Что с ней случилось?
        Я ответил вопросом на вопрос:
        - Вы уверены, что это платье мисс Линдон?
        - Это совершенно точно; если нужны доказательства, то вот они.
        Он нашел в платье карман и достал из него содержимое: кошелек с деньгами и визитными карточками с ее именем и адресом, небольшую связку ключей с именным брелоком, носовой платок с ее инициалами в уголке. Никто более не сомневался, чья одежда перед нами.
        - Видите, - произнес Лессинхэм, показывая деньги, - попытки ограбления не было. Здесь две банкноты в десять фунтов, одна в пять, к тому же есть золотые и серебряные монеты - в целом, больше тридцати фунтов.
        Атертон, ворошивший оставшийся в тайнике мусор, тоже не остался без находки:
        - Я обнаружил ее кольца, часы и браслет… нет, безусловно, о попытке кражи речи не идет.
        Лессинхэм гневно взглянул на него из-под нахмуренных бровей.
        - За все это благодарить надо только вас.
        Сидней ответил с несвойственной ему кротостью:
        - Вы суровы ко мне, Лессинхэм, незаслуженно суровы: я бы жизнь свою отдал, лишь бы предотвратить эту беду.
        - Говорить-то вы умеете. Не влезали бы в это дело, ничего бы не произошло. Глупец творит больше несчастий своим недомыслием, чем злым умыслом. Если Марджори Линдон пострадает, вы ответите за это передо мной собственной кровью.
        - Да будет так, - сказал Сидней. - Я согласен. Если с Марджори приключится беда, видит Бог, я готов молить о смерти.
        Пока они пререкались, я продолжал поиски. Немного сбоку, под нетронутыми досками пола, что-то лежало. Протянув руку, я сумел дотянуться до предмета: то была длинная девичья коса. Ее отрезали прямо у корней - так близко к голове, что на волосах остался кусочек кожи и запеклась кровь.
        Лессинхэм с Сиднеем были поглощены перепалкой и не обращали на меня внимания. Чтобы показать находку, мне пришлось их окликнуть:
        - Джентльмены, боюсь, у меня имеется кое-что способное расстроить вас еще больше. Это волосы мисс Линдон?
        Они мгновенно узнали их. Лессинхэм, выхватив у меня из руки косу, прижал ее к губам.
        - Это мое… пусть хоть что-то мне останется. - Он проговорил эти слова с пугающей мрачностью. Шелковистые пряди он держал перед собой на вытянутых руках. - Коса указывает на убийство - подлое, жестокое, беспричинное. Пока я жив, я пожертвую всем - деньгами, временем, репутацией! - ради мести негодяю, совершившему это.
        Атертон поддержал его:
        - Да будет так, аминь! - Он поднял руку. - Призываю Господа в свидетели!
        - Сдается мне, джентльмены, мы слишком торопимся; по-моему, все это вовсе не указывает на убийство. Напротив, я сомневаюсь, что здесь имела место смерть. И я, конечно, осмелюсь добавить, что моя версия случившегося говорит об обратном.
        Лессинхэм поймал меня за рукав.
        - Мистер Чэмпнелл, что у вас за версия?
        - Расскажу, но немного позже. Не спорю, я могу ошибаться, хотя мне кажется, что это не так; я поделюсь своими доводами, когда дойдет до дела. Но сейчас надо заняться кое-чем иным.
        - Я за то, чтобы перевернуть каждую доску в этом доме! - воскликнул Сидней. - Разнести эту чертову хибару по кирпичику. Это колдовское логово… Не удивлюсь, ежели старикан кэбмена и теперь подглядывает за нами в какую-нибудь щелку.
        Мы обыскали весь дом так методично, как только могли, дюйм за дюймом. Больше неприбитых досок не нашлось; приколоченные половицы голыми руками поднять было невозможно, а инструментов мы не прихватили. Мы простучали каждую стену: за исключением внешних, все они были сделаны из досок и оказались совершенно цельными. Потолок тоже выглядел нетронутым; если над ним что-то и спрятали, то довольно давно: старый цемент успел запылиться. Мы разнесли кладовку по кусочкам, проверили трубы, заглянули в кухонный очаг и котел; короче говоря, мы осмотрели все, куда смогли проникнуть без особой подготовки, однако ничего не обнаружили. В конце концов мы устали, перепачкались и отчаялись. Тайна «старикана», виденного извозчиком, осталась нераскрытой, к тому же не нашлось ни единого нового следа мисс Линдон.
        Атертон не пытался скрыть досаду:
        - Что теперь делать-то? Кажется, здесь совсем ничего нет, но в то же время это не так: готов поклясться, что разгадка всего этого проклятущего дела именно тут.
        - В таком случае я бы предложил тебе остаться и поискать еще. Можно послать кэбмена за нужными инструментами или, если пожелаешь, за рабочим, который тебе поможет. Я, в свою очередь, уверен, что на данный момент гораздо важнее улики иного сорта, и потому собираюсь продолжить расследование визитом в дом по ту сторону дороги.
        Когда мы только прибыли сюда, я заметил, что на улице всего два более или менее законченных здания: в первом мы находились сейчас, а второе стояло в полусотне метров отсюда на противоположной стороне. Про него я и говорил. Оба моих спутника немедленно согласились идти со мной туда.
        - Я с вами, - сказал мистер Лессинхэм.
        - Я тоже, - эхом откликнулся Сидней. - А сие премилое домохозяйство мы оставим под присмотром извозчика: эту хибару я разнесу позже. - Он вышел на улицу и обратился к кэбмену: - Возница, мы намереваемся почтить своим посещением вон ту халупу, а ты приглядывай за этой. Ежели кого приметишь - живого ли, мертвого - ори. Я буду на посту, и ты глазом моргнуть не успеешь, как окажусь рядом с тобой.
        - Ох уж я и заору - у вас волосы дыбом встанут. - Извозчик осклабился. - Только я же не знал, что вы, джентльмены, меня на весь день наймете: мне бы коня переменить - этот уже часа два как должен быть в стойле.
        - Забудь про лошадь - завтра отдохнет на пару часов подольше и упущенное наверстает. Я позабочусь о том, чтобы ты из-за нас в обиде не остался, и коняга тоже… Кстати, держи-ка: это будет похлеще ора.
        Вынув из кармана брюк револьвер, Атертон протянул его ухмыляющемуся кэбмену.
        - Появится твой старикан - ты в его сторону пальни: выстрел я точно лучше крика услышу. Будет желание, прямо в него меться - даю слово, убийством это не назовут.
        - Оно мне не важно, - объявил извозчик и взял револьвер с уверенностью человека, знакомого с огнестрельным оружием. - Давно люблю из револьвера садить - с самой военной службы; если вправду понадобится, пристрелю эту старую калошу, только чтоб вам доказать, что не врал я.
        Не знаю, говорил он всерьез или нет, впрочем, как и то, не пошутил ли Атертон, ему отвечая:
        - Пристрелишь его, получишь пятьдесят фунтов.
        - Заметано! - Извозчик засмеялся. - Обещаю за такие деньжищи расстараться!
        Глава 39. Мисс Луиза Коулман
        То, что в доме через дорогу живут, было ясно всему свету: по меньшей мере одна его обитательница сидела у окна передней комнаты второго этажа и глазела на улицу. Старушка в капоре, эдаком старомодном чепце, подвязанном бантом под подбородком, какие во время оно носили наши бабушки. Она сидела в эркере и потому, глядя прямо в нашем направлении, наверняка видела, как мы шли к ее дому, однако просто продолжала невозмутимо сидеть, не сводя с нас взгляда. Я постучал в дверь один раз, потом второй, а она и вида не подала, что слышала.
        Сидней выразил свое нетерпение в присущей ему манере:
        - В здешних краях дверные молотки, кажется, предназначены для одного только украшения: никто и бровью не ведет, когда их используют. Старушка наверху либо глухая, либо из ума выжила. - Он отошел подальше на дорогу проверить, на месте ли она. - Смотрит на меня и глазом не моргнет; интересно, что, она думает, мы тут делаем - мелодию на ее двери для вящего удовольствия наигрываем?.. Мадам! - Он снял шляпу и помахал ей. - Мадам! Дозволено ли мне заметить, что ежели вы не снизойдете нам открыть, вашей двери может быть нанесен немалый ущерб!.. Да она на меня как на пустое место смотрит; выбей-ка еще раз зорю молоточком. Вдруг она настолько глуха, что до ее барабанных перепонок дойдет только грохот, с каким мир в тартарары покатится.
        И тут старушка не замедлила показать, насколько он ошибался. Не успел гром молотка затихнуть, как она, открыв окно, высунула в него голову и обратилась ко мне с возмущением, в данных обстоятельствах неожиданным и незаслуженным:
        - А теперь, юноша, поспокойнее!
        Ей ответил Сидней:
        - Простите, мадам, но спокойнее нельзя - у нас слишком мало времени: это вопрос жизни и смерти.
        На сей раз она заговорила с Сиднеем - да с такой серьезностью, что он оказался к ней не готов:
        - Вот только не надо мне дерзить, юноша… Я вас давно приметила: вы тут весь день слоняетесь! И мне вы вовсе не по нраву, так и знайте. Это мое крыльцо и мой молоток - спущусь и открою, только когда сама захочу, а спешить я не собираюсь, и ежели кто еще раз молотка коснется, то я вовсе вниз не сойду.
        Она громко захлопнула окно. Сидней разрывался между гневом и хохотом:
        - Милая дамочка, честное слово, старой доброй закалки. Кажется, в этой округе живут одни приятнейшие персонажи - пребывание в сих краях оздоровляет душу. К несчастью, я нынче не расположен стоять здесь и в пыли ботинком ковыряться. - Он опять приветственно приподнял шляпу и во весь голос закричал: - Мадам, десять тысяч извинений за беспокойство, но у нас дело, в котором каждая секунда может все решить; не позволите ли мне задать вам пару вопросов?
        Рама поползла вверх, и вновь показалась голова старушки.
        - Юноша, не стоит на меня орать - я такого не потерплю! Я спущусь и открою вам дверь не раньше, чем через пять минут по часам на моем камине, и ни на секунду раньше.
        Решение оглашено, рама опущена. Сидней помрачнел и принялся глядеть на часы.
        - Не знаю, о чем думаешь ты, Чэмпнелл, но я глубоко сомневаюсь, что это чудесное создание сможет сообщить нам нечто, ради чего стоит терять целых пять минут. Утраченного времени не вернешь, а оно летит.
        Я придерживался иного мнения и сказал ему об этом:
        - Боюсь, Атертон, я с тобой не согласен. Кажется, она заметила, как ты здесь весь день бегаешь, а это по меньшей мере указывает на вероятность того, что она видела и нечто такое, о чем нам стоит послушать. Разве похоже, что мы тут найдем свидетеля получше? Дом напротив виден только из ее окон. По моему убеждению, нам не только необходимо подождать эти пять минут, но было бы неплохо, если удастся, постараться больше ее не обижать. Вряд ли она расскажет нам что-нибудь полезное, если ты не воздержишься от оскорблений.
        - Ладно. Раз уж ты и впрямь так считаешь, я готов ждать… Остается лишь надеяться, что ее часы движутся побыстрее хозяйки.
        Вскоре, где-то минуту спустя, он крикнул извозчику:
        - Ты что-нибудь видел?
        - Ничегошеньки, - откликнулся тот. - Когда увижу, сами стрельбу услышите.
        Пять минут не шли, а ползли. Но наконец Сидней, со своего наблюдательного пункта на дороге, объявил, что старушка зашевелилась:
        - Она встает… отходит от окна… будем надеяться, что она направляется отпирать дверь. Это самые длинные пять минут в моей жизни.
        Я услышал, как кто-то неуверенной походкой спускается по лестнице. Потом идет по коридору. Дверь открылась - как говорится, «на ширину цепочки». Старушка глядела на нас сквозь образовавшуюся щель.
        - Уж не знаю, что вам, юноши, тут надо, но всех троих я в дом не пущу. Пущу его и вас, - тощий палец указал на меня и Лессинхэма, а потом уткнулся в Атертона: - а вот его ни за что. Посему, ежели хотите мне что-то сказать, прикажите ему уйти.
        Услышав это, Сидней повел себя до крайности покладисто. Сняв шляпу, он глубоко поклонился.
        - Мадам, если я хоть чем-то вас обидел, примите миллион извинений; заверяю вас, подобных намерений и мыслей у меня и в помине не было.
        - Не нужны мне твои извинения, и видеть тебя не желаю; ты мне сразу не понравился, как я тебе и сказала. Прежде чем кто-то в мой дом войдет, чтоб духу твоего тут не было.
        Она захлопнула дверь у нас перед носом. Я повернулся к Сиднею:
        - Чем быстрее ты уйдешь, тем лучше для всех. Подожди нас на той стороне улицы.
        Он пожал плечами и простонал, полушутя-полусерьезно:
        - Надо - значит, надо; впервые в жизни леди отказала мне от дома! Чем же я такое заслужил?.. Если заставите меня долго ждать, разнесу ту халупу к чертям!
        Он пофланировал на другую сторону улицы, на ходу пиная камешки. Дверь опять приоткрылась.
        - Тот юноша ушел?
        - Да.
        - Тогда я вас пущу. Но его у себя не потерплю.
        Она убрала цепочку. Мы с Лессинхэмом вошли.
        Дверь опять была заперта на все засовы. Хозяйка провела нас в переднюю комнату первого этажа - скудно обставленную и довольно грязную; но стульев нам хватило, и она заставила нас сесть:
        - Давайте-ка, располагайтесь, не выношу, когда кто-то стоит, мне от этого не по себе делается.
        Только мы уселись, как она, без всякой увертюры, приступила к делу:
        - Я знаю, зачем вы явились, знаю! Хотите, чтоб я рассказала, кто живет в доме на той стороне. Ладно, расскажу… я бы смело поставила шиллинг на то, что, кроме меня, рассказать об этом особо некому.
        Я кивнул.
        - Это так. Правда, мадам?
        Она тут же фыркнула:
        - Не надо мне всяких «мадам» - терпеть не могу пустозвонства. Женщина я простая, такая, какая есть, и мне хочется, чтоб другие говорили так же прямо, как я. Имя мое мисс Луиза Коулман, но обычно все зовут меня просто мисс Коулман - Луиза я только для родни.
        Так как ей было между семьюдесятью и восьмьюдесятью - и каждый год ее возраста явственно читался на лице, - я понял, что душой она не кривит. Мисс Коулман представлялась той еще штучкой. Если нам действительно хотелось вытянуть из нее сведения, то нужно было позволить ей рассказать все самой: пытаться принудить ее к чему-либо стало бы пустой тратой времени. Мы уже видели, какая участь постигла Сиднея.
        Она начала с чего-то вроде отвлеченной преамбулы:
        - Все тут моя собственность; дядя оставил, покойный Джордж Генри Джобсон… его на Хаммерсмитском кладбище похоронили, там, через дорогу… и он оставил все мне. Здесь один из лучших пригородных участков для застройки, его цена каждый год растет, я его еще лет двадцать сдавать не буду, пока мне втрое, а то и вчетверо больше не дадут; ежели вы сюда поэтому явились, а ко мне многие так вот наведываются, то можете даже не беспокоиться. А щиты пускай себе стоят, чтоб люди знали - земля сдается… хотя, как я сказала, ничего строить на ней двадцать лет не позволю: потом она пойдет только под дорогие особняки, какие теперь на Гроувенор-сквер стоят, а не всякие там лавки с пабами и уж точно не ваши лачуги. Я тут живу и за землицей своей присматриваю… а что до дома напротив, так я его сдавать никогда не хотела и не сдавала, пока однажды утром, с месяц назад, не получила письмо. Можете на него взглянуть, ежели пожелаете.
        Покопавшись в отнюдь не маленьком кармане у пояса - таком, что, не приподняв юбку, до дна не доберешься - она протянула мне замызганный конверт. На нем неловкой рукой было выведено: «Мисс Луизе Коулман, вилла Рододендроны, Вьюнковая аллея, парк Высокие дубы, Вест-Кенсингтон». Мне подумалось, что если отправитель не решил вдруг пошутить или у него не разыгралось воображение и это был настоящий адрес нашей хозяйки, то имя все же что-то значит[29 - Парафраз двустишия из пьесы «Ромео и Джульетта» Уильяма Шекспира: «Что значит имя? Роза пахнет розой, / Хоть розой назови ее, хоть нет» (перевод Б. Пастернака).].
        Само письмо было написано тем же неровным, безликим почерком; если бы меня попросили поделиться мыслями по этому поводу, я бы ответил, что над ним корпела служанка, так как стиль и грамотность послания вполне соответствовали его каллиграфии:
        «Ниже подписавшися будит примного обязан, если мисс Коулман здаст ему пустой дом. Не знаю, сколько он стоит, но шлю пятьдесят фунтов. Если мало, пришлю есче. Ответ шлите по адресу - Мохамеду эль-Керу, Почтамт, Слайго-стрит, Лондон».
        Отправитель, спору нет, изъявлял свое желание снять дом крайне необычным образом. Когда я пере дал письмо Лессинхэму, его, кажется, тоже посетила подобная мысль.
        - Любопытное письмо, мисс Коулман.
        - И я так решила - особенно когда внутри обнаружила деньги. Пять бумажек по десять фунтов, прямо так, в конверте, а само письмо даже без штемпеля. Ежели б меня спросили, сколько я хочу за аренду, я б сказала, самое большее фунтов двадцать… знаете ли, только пускай это останется промеж нами, дом надо хорошенько отделать, а до той поры в нем жить едва ли возможно.
        Я успел убедиться в истинности этого замечания гораздо раньше честного признания домовладелицы.
        - Ладно, думаю, он сам виноват. Я б могла оставить все деньги себе, а ему отослать расписку за три месяца. И некоторые так бы и поступили, но я не из них и становиться такой не намерена. Поэтому я отправила этому господину - имя его мне в жизнь не выговорить, да и не нужно мне это - договор на год.
        Мисс Коулман замолчала, разглаживая фартук на коленях и раздумывая о чем-то.
        - Ну, мой ответ должен был дойти до этого господина вроде как в четверг утром… отослала-то я его в среду вечером, а в четверг, после завтрака, собралась пойти в дом и посмотреть, можно ли там вообще хоть что-то сделать: в окнах-то почитай ни одного целого стекла не осталось, - и вдруг прям так и села. На улицу гляжу и, ей-богу, вижу, что жилец-то въехал… по меньшей мере, он уже был там, а я и переезда-то никакого не видала, честное слово… понятия не имею, как он внутрь без ключа попал, разве что посередь ночи в окошко залез… на Библии готова присягнуть, что в доме никого не было, когда я спать ложилась… а тут вдруг штора в гостиной висит, к тому ж с той поры всегда опущенная - редко-редко поднимается.
        «Надо же, - про себя думаю, - экий нахал… с чего это он заехал в дом, до того как разрешение от меня получил? Может, считает, что я слова против сказать не посмею, а как по мне, хоть с пятьюдесятью фунтами, хоть без них, я так просто это ему не спущу». Значит, чепец я на голову натянула, дорогу перешла, в дверь тарабаню.
        Ну, с той поры повидала я всяких, что в двери колотятся, ох, повидала, доныне не пойму, как им не надоедает: иные по часу стучаться могут… однако ж я первая согрешила. Колочу в дверь, колочу, колочу без устали, но толку никакого, все равно что по могильному камню настукивать. Я к окну и там тарабаню - опять впустую. Дом обошла, стучусь в заднюю дверь… кажись, никто и ухом не ведет. Тут я себе говорю: «Стало быть, что есть у меня жилец, что нету - все едино; но с дома я теперь глаз не спущу, а когда он появится, постараюсь, чтоб не ушел, пока я ему не скажу пару ласковых».
        Вот я домой вернулась и, как обещала, весь день просидела, глядя на дом, но ни души не увидела. Назавтра, то бишь в пятницу, я встала в пять утра проверить, не пошел ли дождь, потому как надумала прогуляться, ежели погода будет славная, однако ж гляжу, жилец мой по улице идет. Весь вроде как бурым одеялом обмотанный - голову им покрыл, вокруг тела обернул; слыхала я, что арабы такую одежду носят, да и самой доводилось встречать их в Вест-Бромтоне[30 - Вест-Бромптон - район Лондона, располагающийся рядом с Хаммерсмитом.] на ярмарке. Денек выдался ясный, видала я его, прям как вас: чуть не сломя голову по улице несся, у дома через дорогу остановился, переднюю дверь открыл и внутрь зашел.
        «Ага, - думаю, - вот и ты. Ладно, мистер араб или кто ты там есть, я уж позабочусь, чтоб ты опять не ускользнул, со мной не переговорив. Я тебе докажу, что у домовладелиц прав не меньше, чем у любых других христиан в этой стране, а ваши обычаи меня не касаются». Так я опять весь день сидела и следила, чтоб он из дому не вышел, а он и не выходил, и между семью и восьмью часами я сама пошла и постучалась к нему в дверь, потому как решила, что чем раньше, тем лучше.
        Можете не верить, но меня продолжали не замечать, будто и на земле меня нету. Вот я колочу, колочу, уже рука болит, раз двадцать, надо признаться, стукнула… пошла к задней двери, уже там тарабаню, а все как об стенку горох. Я было начала думать, что меня за пустое место держат, и ладно бы кто, а то какой-то грязный чужеземец, что в ночной рубахе по улицам разгуливает; прям из себя выходить начала.
        И опять я отправилась к переднему крыльцу, теперь уже в окно наколачиваю - все костяшки отбила - и кричу: «Я мисс Луиза Коулман, хозяйка этого дома, и вам меня не провести: я видала, как вы вошли, знаю, что вы дома, и ежели вы немедленно мне не откроете и со мной не поговорите, я полицию позову».
        Как вдруг, когда я того не ждала и со всей мочи колотила по окну, штора как поднимется, за ней рама вверх пошла, а из-за нее урод, да такой, о каких я слыхом не слыхивала, не то что видывала, голову прямо перед моим лицом как выставит: ну просто бабуин кошмарный, а не человек. Я дернулась, о заборчик позади запнулась и вверх тормашками полетела. А чудище как завопит, вроде по-английски да еще таким голосищем, что мне во сне не снился, совсем как ржавый паровоз: «Прочь! Прочь! Не хочу тебя видеть! Не ходи сюда - никогда! Получила свои пятьдесят фунтов… получила деньги… хватит тебе… тебе больше ничего не надо! Не приходи сюда!.. никогда!.. ни за что!.. или пожалеешь!.. Прочь!»
        Я и впрямь ушла, да так быстро, только пятки сверкали: вид у него такой, и голос, и слова - затрясло меня с ног до макушки. Дай мне тысячу фунтов, я все равно ему не ответила бы, промолчала бы обо всем, что раньше надумала. Признаюсь честно, только, чур, оно между нами останется: мне пришлось четыре чашки чая одну за одной выдуть, чтоб нервишки успокоить.
        «Ну, - говорю себе, когда мне вроде как полегче сделалось, - дом ты никогда не сдавала, а теперь сдала так сдала - да уж. Ежели есть на свете второй такой же жуткий негодяй, как твой жилец: по нему веревка плачет, а он по земле ходит, - то уж он точно его братец, ибо не может быть второй семейки, похожей на ту, из которой он выполз, это я точно говорю. Эх и хороший араб у тебя через дорогу проживает!»
        Но потом я вроде поостыла - я же из тех, кому дело со всякой стороны рассмотреть нужно. «В конце концов, - думаю, - арендную плату он внес, а пятьдесят фунтов всегда пятьдесят фунтов… Весь дом навряд много больше стоит, да и не сможет этот тип сделать его хуже, чем есть, как бы ни старался».
        Да ежели бы он его сжег, я бы особо не печалилась, ибо, опять между нами, застрахован он на хорошенькую сумму. Итак, я решила, пусть все идет своим чередом, а я издали погляжу. Но с того часа до сей поры я с этим типом больше не говорила, и не хотела, и по собственной воле не стала бы, даже ежели бы мне за каждый разговор шиллинг давали: эта его рожа меня, как говорится, до Страшного суда преследовать будет. Я видала, что он в любой час дня или ночи из дома выйти может или обратно заявиться - этот араб весь из себя таинственный, а ходит так быстро, будто от смерти спасается. К дому тому много кто приходил: мужчины и женщины… женщины по большей части… и даже дети малые. Видала, как они в переднюю дверь тарабанят, надрываются, но ни разу не замечала, чтоб их кто-то внутрь пускал - да им и не отвечал никто. Кажется, могу сказать, ни чуточки не соврав, что пока араб у себя был, я с дома глаз почти не спускала, я и по ночам часто встаю на него поглядеть, поэтому навряд я много пропустила из того, что там случалось.
        Мне больше звуки не нравятся, что из того дома доносятся. Иногда целыми днями тишина, словно все внутри померли, а бывает, ночь напролет вопли да стоны, крики да визги - никогда доселе такого не слыхивала. Не раз и не два думала, что у него в передней комнате сам дьявол обитает, со всеми его чертями. А кошки-то - ума не приложу, откуда они набежали! Пока араб тут не поселился, котов в округе не было… да и что им тут делать; а как только он въехал, так целое нашествие началось. Набегут к дому чуть не полками и давай орать, точно взбесились… говорю вам, глаза б мои на них не смотрели. Их этот араб, должно быть, шибко любит. Я их и в доме видала, сидят в окошках, внизу и наверху, иной раз не меньше чем по дюжине.
        Глава 40. Что мисс Коулман увидела в окно
        Когда мисс Коулман сделала паузу, словно ее рассказ подходил к концу, я посчитал разумным как можно быстрее попытаться направить ход повествования к недавним происшествиям.
        - Насколько я понимаю, мисс Коулман, вы видели, что творилось в доме сегодня.
        Она стиснула свои похожие на щипцы для орехов челюсти и окатила меня презрением, посчитав свое достоинство задетым:
        - А я не к тому веду?.. ежели дозволите. Не научили вас манерам, так я их преподам. Люди моего возраста не любят, когда их поторапливают, юноша.
        Я покорно замолчал: она ясно дала понять, что пока сама не закончит, остальные должны просто слушать.
        - В последнее время там, через дорогу, много странностей случается - настоящих странностей, потому как, видит Бог, ничего обыкновенного тут и не происходило. Араб этот туда-сюда, точно одержимый, носился: я его раз по двадцать на дню видела. А нынче утром…
        Она замолчала и уставилась на Лессинхэма. Очевидно, стоило повествованию свернуть в нужном направлении, она заметила его растущую заинтересованность - и ей это не понравилось:
        - Не надо на меня так смотреть, юноша. Я такого не потерплю. А что касается вопросов, отвечу на них, как закончу, но даже не смейте меня до поры спрашивать - не надо меня перебивать.
        До этой минуты Лессинхэм и без того хранил молчание, но старуха, кажется, хорошо понимала, что поток невысказанных слов так и рвется у него из груди.
        - Нынче утром… как я уже упомянула, - она зыркнула на Лессинхэма, будто подавляя его сопротивление, - часов в семь, араб тот домой заявился. Время я точно знаю: я иду открывать молочнику, когда половина восьмого бьет, а часы мои всегда забегают на тридцать минут вперед. Значит, забираю я молоко, а молочник мне говорит: «Эге, мисс Коулман, дружок-то ваш тут как тут». «Какой еще дружок?» - спрашиваю, потому как никаких друзей у меня в округе не водится, да и врагов, я надеюсь, тоже.
        Я оборачиваюсь, а там араб по дороге несется, только одеяло его на ветру развевается, руки перед собой выставил - не случалось мне еще видать, чтоб кто-то этак хаживал. «Боже мой, - говорю, - как бы он себя не покалечил». «Как бы его кто другой не покалечил, - говорит мне молочник. - У меня от одного его вида молоко киснет». Ну, бидон он свой взял и с ворчанием ушел; не знаю, чем тот араб ему насолил… Как он мне молоко не доливает, так и Господь ему терпения не додал. Мне не особо приглянулось, что он араба мне в друзья приписывает: не друг он мне, никогда другом не был и уж точно не будет.
        Молочник ушел, а к арабу, пока он дома сидел, приходили пятеро: трое из них торговцы, это я точно знаю, потому как потом они ко мне наведались. Конечно же, араба они не дозвались, сколько в дверь ни тарабанили; ясное дело, денег этим в карман не положишь, только настроение попортишь, но я его не виню: торгашам дай лишь слово вымолвить, и их уже не остановить.
        А теперь о том, что днем случилось.
        Я подумал, что ей было давно пора перейти к делу, хотя ни за что в жизни не посмел бы намекнуть на это.
        - Ладно; наверно, три пробило, ну, может, половина четвертого, что-то около того, когда к дому подошли двое мужчин и женщина, и одним из них как раз был этот ваш приятель. «Угу, - думаю, - что-то новенькое, такие сюда еще не приходили; интересно, что им понадобилось». Этот ваш приятель начал в дверь колотить - тарабанит и тарабанит, впрочем, здесь так уже принято, а ему, как обычно, ни ответа ни привета, хотя я знаю, что араб все еще дома.
        Вот тут я почувствовал, что мне, несмотря на весь риск, просто необходимо задать вопрос:
        - Вы уверены, что араб был дома?
        Она восприняла это вмешательство спокойней, чем я ожидал.
        - Конечно, уверена… ужель я не видала, как он в семь вернулся и больше не выходил: да я за все то время и на пару минут глаз с дома не отвела, однако же его не заметила. Ежели не внутри он был, то где еще?
        В тот момент я при всем желании не смог бы ответить. Она с торжеством продолжала:
        - Другие натарабанятся всласть и уходят, а эта троица направилась на задний двор, и я не я буду, ежели им, вместе с женщиной-то, не пришлось в кухонное окно пролезать, потому как ни с того ни с сего в передней комнате штору даже не подняли, а сорвали, и гляжу, за окошком этот ваш приятель стоит и штору в руке сжимает.
        «Ох, - себе говорю, - вот нахальство так нахальство. Ежели тебя не пускают, а ты сам проходишь, ни у кого не спросясь, то дело-то славный оборот принимает». Где бы тот араб ни был и что бы там ни думал, в жизнь не поверю, чтоб он просто так войти дал, ибо он из тех, кто только свою волю признает.
        Сижу я и жду, что вот-вот завопят и скандалить начнут, но, насколько вижу, кругом тишь да гладь. Я еще тогда подумала: «Дело темное, эти трое, должно быть, в своем праве сюда заявились, иначе так вести себя побоялись бы, да и крик бы поднялся».
        Пять минут проходит, открывается передняя дверь, а оттуда юноша - не ваш приятель, другой - марширует прочь через калитку вниз по дороге, весь прямой да одеревенелый, аки гренадер; никогда не видала, чтоб так вышагивали да вдобавок настолько быстро. А за ним по пятам этот ваш знакомец, и вид у него такой, точно он не понимает, что тот вытворяет. Я и думаю: «Поссорились они, потому-то один от другого удирает». Ваш приятель стоит у калитки - издергался весь - и глаз от второго не отрывает, и девушка тоже в дверях встала и туда же смотрит.
        Тот юноша, что удирал, за угол свернул и с глаз скрылся, а этот ваш приятель вдруг вроде как действовать решил и за ним побежал, только пятки засверкали; девица же одна осталась. Я все думала, что он того и гляди с тем другим юношей вернется, да и подруга их, кстати, так и стояла у калитки, того же, видимо, ждала. Но нет, ничего подобного. Когда ждать ей надоело, она вернулась в дом: гляжу, она там в передней комнате мимо окна прошла. Потом опять к калитке возвратилась, стоит и все на дорогу глядит, но от тех двух ни слуху ни духу. Простояла она там минут пять, наверно, опять в дом направилась - и больше я ее не видала.
        - Больше не видели?.. Вы уверены, что она вернулась в дом?
        - Я не я буду, своими глазами видела.
        - Полагаю, что вы не могли наблюдать за зданием, не отрываясь ни на секунду?
        - Однако так я и делала. Почуяла, что чудные дела творятся, вот и решила проследить. А уж ежели я что решила, назад меня не повернуть. Сиднем сидела на стуле в спальне и глаз с дома не сводила, пока вы в дверь колотить не принялись.
        - Но так как барышни в данный момент в доме определено нет, то, должно быть, вы наблюдали не слишком пристально: она ускользнула, а вы и не заметили.
        - Это вряд ли. Ума не приложу, как бы ей такое удалось; как в доме араб поселился, странные там дела творятся, ох, странные! Ладно, пусть я ее не видала, зато видала еще кое-кого.
        - Кого?
        - Юношу.
        - Юношу?
        - Да, юношу. Вот с тех пор сижу и недоумеваю, как вышло, что я не видала, когда он успел в дом попасть.
        - Можете его описать?
        - Лицо не смогу: он грязную свою фуражку на самый нос натянул да так быстро вышагивал, что я и рассмотреть ничего не успела. Ежели его еще увижу, то узнать смогу только по одежде да походке.
        - Что особенного было в одежде и походке?
        - Ну, был он во всем поношенном, рваном, грязном - такие тряпки старьевщикам даром не нужны… и сидели они как с чужого плеча… болтались на нем, будто на пугале… смех, да и только; думаю, мальчишки, как такого завидят, за ним по улицам толпой бегают. А что до походки, так шел он, совсем как тот первый молодой человек: несется, ноги выбрасывает, плечи откинуты, нос задрал, спина прямая-прямая - у меня кочерга на кухне и то кривее будет.
        - Между исчезновением девушки и появлением молодого человека что-нибудь привлекло ваше внимание?
        Мисс Коулман немного поразмышляла.
        - Вот когда вы сказали, поняла, что да… совсем бы запамятовала, ежели б вы не спросили… а все оттого, что вы мне, как я хочу, рассказать не даете. Через двадцать минут, после того как девица внутрь вернулась, кто-то сорванную этим вашим приятелем штору в передней комнате обратно на место повесил, только я не видала, кто это сделал - между нами же штора была, а минут через десять из дома тот оборванный юноша вышел.
        - Что было потом?
        - Ну, еще через десять минут сам араб в дверях появился.
        - Араб?
        - Да, араб! У меня от одного его вида челюсть отвисла. Сама б шиллинг из собственного кармана выложила, лишь бы узнать, где он был и куда девался, пока та троица его жилье обшаривала, однако ж вот он, собственной персоной, да еще тюк тащит.
        - Тюк?
        - Тюк, на голове, совсем как пирожники поднос носят. Большущий, и не подумаешь, что поднять такой можно. Хотя видно было, что он его едва держит: пополам согнулся и ползет как улитка, долго-долго до конца улицы добирался.
        Мистер Лессинхэм с криком вскочил с места:
        - В том тюке была Марджори!
        - Сомневаюсь, - сказал я.
        Заламывая руки, он принялся рассеянно ходить по комнате.
        - Она!.. она наверняка была там! Храни нас Господь!
        - Повторяю, что сомневаюсь в этом. Прислушайтесь к моему совету, подождите немного и только потом делайте такие выводы.
        Неожиданно раздался стук по стеклу. Снаружи стоял Атертон и смотрел на нас.
        Потом закричал через закрытое окно:
        - Эй, окаменелости, выходите!.. Я к вам с новостями!
        Глава 41. Констебль, его рассказ и кэб
        Мисс Коулман, всполошившись, поспешила к двери.
        - Не нужен мне в доме этот юноша. Не потерплю его! Пусть и носа не смеет здесь показывать.
        Я попытался смягчить ее возмущение:
        - Обещаю, мисс Коулман, он сюда не войдет. Мы с моим другом сами выйдем к нему и поговорим.
        Она приоткрыла входную дверь как раз настолько, чтобы мы с Лессинхэмом смогли протиснуться наружу, а затем с грохотом захлопнула ее. В том, что она действительно не желала пускать Сиднея на порог, сомневаться не приходилось.
        Стоя прямо за калиткой, Атертон приветствовал нас со свойственной ему живостью, едва ли порадовавшей нашу недавнюю хозяйку. За его спиной мы увидели констебля.
        - Надеюсь, вас там эта старая кошка всласть замяукала. Пока вы у нее дурака валяли, я времени не терял: послушайте-ка, что вам поведает сей страж порядка.
        На лице констебля, засунувшего большие пальцы за ремень, блуждала снисходительная улыбка. Кажется, Сидней его забавлял. Полицейский заговорил глубоким басом, будто исходившим из самых ботинок:
        - Я не знал, что должен что-то рассказывать.
        Было очевидно, что Сидней так не думает:
        - Офицер, подождите, пока я не введу эту парочку сплетников в курс дела, а потом будет ваш выход. - Он обратился к нам: - Итак, я засунул свой нос в каждую чертову щель этого адского логовища, и наградой за труды мне стала одна лишь занывшая спина, после чего я вышел остудиться на крыльцо, при этом размышляя, а не скоротать ли мне время, затеяв потасовку с извозчиком или раздразнив его так, чтоб он сам полез драться: малый утверждает, что боксировать умеет, да и вид у него соответствующий; вдруг вижу, по улице дефилирует не кто иной, как сей блестящий представитель столичной полиции. - Он махнул рукой в сторону констебля, отчего тот осклабился еще шире. - Я смотрю на него, он смотрит на меня; когда мы вдосталь налюбовались утонченной красой и дюжей статью друг друга, он мне говорит: «Он уехал?» «Кто уехал? - отвечаю. - Роберт Сесил[31 - Роберт Сесил (1830 - 1903) - в период написания книги премьер-министр Великобритании.]?.. или Оскар Уайльд?» А он мне: «Да тот араб». А я: «Вам что-то известно об арабах?» А он: «Ну, видал я его три четверти часа назад, ну а когда заметил, что вы рядом с отпертым
домом стоите, подумал, уж не съехал ли он наконец». Я чуть из штанов не выпрыгнул, как это услышал, но, клянусь жизнью, и вида не показал. Спрашиваю: «Откуда вам известно, что то был он?» Он мне отвечает: «Конечно, он, кто же еще? Такого однажды встретишь, больше не забудешь». «Куда он направлялся?» «Торговался о кэбе - на четырех колесах. На голове у него здоровенный тюк был… он его хотел внутри провезти. Но извозчик ни в какую». Этого мне было достаточно; я тут же сего достойнейшего офицера взял в охапку и потащил через дорогу, к вам двоим, с быстротой молнии.
        Полицейский был мужчина немаленький, с широченными плечами, и его вряд ли удалось бы схватить в охапку и молниеносно куда-то унести; судя по все шире расплывающейся по его лицу улыбке, он и сам так считал.
        Тем не менее, даже оставляя в стороне склонность Атертона вечно все преувеличивать, принесенные им новости оказались довольно важными. Я сам принялся спрашивать констебля о случившемся:
        - Офицер, вот моя визитка; не исключено, что еще до заката человеку, проживающему в доме на той стороне улицы, будет предъявлено весьма серьезное обвинение. В данный момент необходимо держать его под наблюдением. Полагаю, вы совершенно уверены, что араб, замеченный вами на улице, и есть разыскиваемая нами личность?
        - Без сомнения. Я его, как своего родного брата, мгновенно узнаю - да каждый констебль на этом участке узнает. Мы его так и зовем промеж собой - Араб. Как только он въехал, я его на карандаш взял. Уж очень он чудной. Я всегда говорил, что-то он затевает. Ни разу не видал, чтобы человек днем ли, ночью, в любую погоду так сломя голову носился, будто за ним черти гонятся. Как я успел рассказать этому джентльмену, приметил я его на улице… уже, наверно, с час назад, а то и поболе. Я заступал на пост и вдруг взгляд мой упал на толпу у местной железнодорожной станции: народ глазел, как Араб с извозчиком пререкается. На голове у Араба здоровенный тюк, метра полтора в длину, не меньше. И хочет он этот тюк с собой в экипаж взять, а кэбмен не дает.
        - И вы не стали ждать, договорятся ли они?
        - Нет, время поджимало. Мне надо было на станцию попасть - я едва успевал.
        - Вы не заговорили ни с ним… ни с извозчиком?
        - Нет, вроде бы тогда причин не было. Все случилось, когда я просто мимо проходил.
        - Вы не записали номер кэба?
        - Нет, необходимости не увидел. Но я этого кэбмена знаю, имя и прочее, конюшня у него в Брэдморе.
        Я достал блокнот:
        - Диктуйте адрес.
        - Не знаю, под каким именем его крестили, кажется, он Том, но не уверен. В любом случае, по фамилии он Эллис, живет в Черч-мьюз на Сент-Джонз-роуд в Брэдморе… дома не знаю, но там вам любой на него укажет, если спросите Четырехколесного Эллиса - так его все приятели зовут, кэб-то у него на четырех колесах.
        - Спасибо, офицер. Премного вам обязан. - Две полу-кроны поменяли хозяина. - Вы окажете мне неоценимую услугу, если присмотрите за этим домом и сообщите по адресу, указанному в моей визитной карточке, обо всем, что произойдет здесь в ближайшие несколько дней.
        Мы опять забрались в наш экипаж, кэб уже двинулся, но тут констеблю пришла в голову неожиданная мысль:
        - Секунду, сэр! Господи, я чуть самое важное не забыл. Я же слышал, как Араб говорил Эллису, куда нужно ехать - заладил на своем ломаном английском: вокзал Ватерлоо да вокзал Ватерлоо. «Ладно, - отвечает ему Эллис, - отвезу вас на вокзал Ватерлоо, только вот этот ваш тюк внутри моего экипажа не поедет. Места не хватит, поэтому грузите его на крышу». «На вокзал Ватерлоо, - настаивает Араб, - и тюк со мной на вокзал Ватерлоо поедет тоже - беру его с собой». «Кто ж говорит, что не берете? - гнет свое Эллис. - Берите ваш тюк, да хоть двадцать таких же, единственное, о чем я беспокоюсь, как бы вы его внутрь кэба не затащили. Кладите его на крышу». «Я везу его с собой на вокзал Ватерлоо», - продолжает Араб. Вот так они пререкались да переругивались, ни один другого слушать не хотел, а люди вокруг смеялись.
        - Вокзал Ватерлоо… вы уверены, что он сказал именно это?
        - Готов чем угодно поклясться. Я еще, услыхав это, подумал: «Интересно, сколько денежек ты за поездочку выложишь, ведь до вокзала-то побольше четырех миль»[32 - За поездки в кэбе на расстояние, превышающее четырехмильный радиус от Черинг-кросс, взималась дополнительная плата.].
        Когда мы отъехали, я никак не мог успокоиться, все время задаваясь вопросом, возможно, несправедливо обидным: не вошло ли в обыкновение у большинства лондонских полицейских забывать самые важные сведения - точнее, всегда оставлять их напоследок и вспоминать лишь в том случае, когда ладонь почувствует тяжесть серебряной монеты.
        Пока кэб катился вперед, мы вели беседу, едва не превратившуюся в жаркий спор.
        - В том тюке была Марджори, - начал Лессинхэм наимрачнейшим тоном, сделав препечальнейшее лицо.
        - Сомневаюсь, - заметил я.
        - Была… я чувствую это… знаю наверняка. Ее либо изувечили и умертвили, либо связали, вставили кляп и унесли беспомощную. Мне остается лишь мстить.
        - Повторяю, что сомневаюсь в этом.
        Тут встрял Атертон:
        - Хотя всеми фибрами души мне хочется верить в обратное, я вынужден признаться, что согласен с Лессинхэмом.
        - Ты ошибаешься.
        - Хорошо тебе говорить с такой самоуверенностью; однако заявить, что я ошибся, проще простого, а ты докажи. Если я ошибаюсь и Лессинхэм тоже неправ, тогда как объяснить настойчивость, с которой араб, по словам полицейского, пытался втащить тюк внутрь кэба? Если в тюке не таилось ничего жуткого и кошмарного, то почему этот тип боялся разоблачения и не хотел грузить тюк на крышу?
        - Я не исключаю, что внутри находилось нечто, что араб очень не хотел показывать, но вряд ли он прятал в нем ту, о ком вы говорите.
        - Марджори остается в доме одна… с тех пор ее не видят… ее одежда и волосы спрятаны под досками пола. Негодяй ускользает с места преступления с огромным тюком на голове… полицейский утверждает, что длина тюка примерно с человеческий рост… араб беспокоится и не хочет упускать груз из вида, даже на мгновение. Что там внутри? Не указывает ли, к несчастью, все вышеперечисленное на определенные обстоятельства?
        Мистер Лессинхэм закрыл лицо руками и простонал:
        - Боюсь, мистер Атертон прав.
        - Не согласен с вами обоими.
        Сидней сразу принялся горячиться:
        - Ну же, давай, сам скажи, что было в тюке?
        - Полагаю, что способен угадать его содержимое.
        - Да ладно; тогда, ради всего святого, не томи - и не стоит разыгрывать из себя прорицателя! - в конце концов, у нас с Лессинхэмом в этом деле интерес.
        - В тюке были личные вещи араба - только и всего. Погодите! Прежде чем осмеять мою версию, дослушайте ее. Если я правильно понял, кем является человек, описанный констеблем как Араб - то содержимое тюка, как я полагаю, для него гораздо важнее, чем мисс Линдон, живая или мертвая. Скажу больше. Я склонен подозревать, что если бы Араб положил тюк на крышу кэба, а извозчик в него заглянул и понял, что внутри, то это мгновенно привело бы несчастного к буйному помешательству.
        Сидней молчал, будто обдумывая мою версию. Кажется, он увидел в ней здравое зерно.
        - Что же, в таком случае, произошло с мисс Линдон?
        - Думаю, в данный момент она… где-то там; я пока не знаю, где именно, но надеюсь, что вскоре буду способен сказать точнее, а не просто упомянуть о дырявой и запыленной паре сапог, или о грязных потрепанных штанах, или лоскутах нестиранного подобия рубахи, или о засаленном и бесформенном старом пальто и замусоленной фуражке.
        Выпучив глаза, они уставились на меня. Атертон заговорил первым:
        - Что ты там такое сказал?
        - Я сказал, что, по-моему, факты указывают скорее на мое предположение, а не на ваше; мало того, они вопиют об этом. Мисс Коулман уверяет, что видела, как мисс Линдон вернулась в дом, а через несколько минут на окно повесили штору, после чего из передней двери вышел молодой человек, одетый в описанный мной костюм. Полагаю, это и была мисс Марджори Линдон.
        Лессинхэм с Атертоном принялись забрасывать меня вопросами. Сидней, как обычно, кричал громче всех:
        - Но, боже ты мой, что могло заставить ее так поступить? Скромней и застенчивей Марджори во всем свете не сыщешь, и тут она, среди бела дня, ни с того ни с сего разгуливает в таком облачении! Чэмпнелл, голубчик, для этого ей надо было перво-наперво сойти с ума.
        - Ее загипнотизировали.
        - Господи!.. Чэмпнелл!
        - Что?
        - Ты думаешь, тот… проклятый мошенник заполучил ее в свои сети?
        - Несомненно. Я понимаю дело именно таким образом, но не забывайте, что это всего лишь гипотеза, и к ней не следует относиться иначе. Мне представляется очевидным, что Араб - будем называть его так - находился где-то в доме, пока вы считали, что его там нет.
        - Но… где? Мы осмотрели первый этаж, потом второй, обыскали все… где он мог прятаться?
        - Пока, что-то мне подсказывает, об этом рано говорить, но предлагаю принять мое утверждение за аксиому. Он загипнотизировал этого вашего Холта и отослал прочь, думая, что вы отправитесь вслед за ним; таким способом он собирался избавиться от вас обоих…
        - Черт возьми, этого он и хотел, Чэмпнелл! Можешь записывать меня в болваны!
        - Стоило горизонту очиститься, как Араб предстал перед мисс Линдон, тем самым, вероятно, неприятно ее поразив, и погрузил ее в гипнотическое состояние.
        - Негодяй!
        - Дьявол!
        Первое восклицание вырвалось у Лессинхэма, второе - у Сиднея.
        - Затем он принудил ее раздеться донага…
        - Скотина!
        - Сатана!
        - Он отрезал ей волосы, спрятал их и одежду под досками пола, туда, где мы их обнаружили и где он сам, вероятно, прятал те лохмотья мужского костюма…
        - Господи! Не удивлюсь, если они принадлежали Холту. Припоминаю, что тот рассказывал, как этот милый шутник снял с него последние тряпки… и точно, когда я увидел его впервые - и когда Марджори подобрала его на улице! - на нем не было ничего, кроме странного плаща. Неужели наш озорной профессор надувательских наук - да обрушатся на его главу все кары небесные! - действительно послал Марджори Линдон, нежнейшую девушку на земле, разгуливать по улицам Лондона в обносках Холта?
        - Ответ на этот вопрос представляется мне затруднительным, но, если я понял тебя верно, это вполне вероятно. Как бы то ни было, я предпочитаю думать, что он послал мисс Линдон вслед за Холтом, естественно, полагая, что ты его упустил…
        - Именно. И опять я в списке болванов!
        - Просто ты сам сказал, что он от тебя ускользнул.
        - А все из-за того, что я остановился поговорить с тем тупоголовым констеблем… да я бы за Холтом на край света пошел, если б не та оказия.
        - Точно; причина несущественна, но факт остается фактом. Ему удалось от тебя скрыться. И я думаю, что сейчас мисс Линдон и мистер Холт находятся в одном и том же месте.
        - Оба одеты как мужчины?
        - Оба в мужских костюмах, хотя мисс Линдон скорее в мужских лохмотьях.
        - Великий Потифар! Представить, что с Марджори происходит такое!
        - Араб в данный момент тоже недалеко от них.
        Лессинхэм поймал меня за руку.
        - Как вы считаете, что за дьявольскую мерзость он намерен совершить?
        Я уклонился от прямого ответа:
        - Что бы он ни задумал, наша задача не допустить этого.
        - А куда, по-вашему, он их отослал?
        - Выяснить это - задача первостепенной важности, и ею мы сейчас займемся. Как видите, мы уже добрались до вокзала Ватерлоо.
        Глава 42. Дело осложняется
        Я направился к кассе на главной платформе. Пока я шел туда, из своего кабинета появился главный инспектор Джордж Беллинхэм, ответственный за порядок на вокзале. Мы с ним были знакомы, поэтому я смело остановил его:
        - Мистер Беллинхэм, не будете ли вы столь любезны проводить меня к кассе? Я хотел бы попросить клерка ответить на один или два вопроса, которые мне необходимо ему задать. Чуть позже я объясню вам, с какой целью, но вы и так достаточно хорошо меня знаете и вряд ли усомнитесь, если я скажу, что дело крайне важное.
        Он прошел вместе с нами в служебное помещение зала продажи билетов.
        - Мистер Чэмпнелл, кого из кассиров вы хотели бы опросить?
        - Того, кто продает билеты третьего класса до Саутгемптона[33 - Догадка сыщика может показаться необъяснимой, но для современников автора смысл был прозрачен: Саутгемптон являлся крупнейшим и ближайшим к Лондону (121 км) портом, откуда отходили большие пассажирские суда.].
        Беллинхэм указал на человека, пересчитывающего пачку денег; по-видимому, кассир намеревался сверить сумму с записями в огромном гроссбухе, развернутом перед ним. Это был невысокий худощавый парень с приятным лицом и улыбчивыми глазами.
        - Мистер Стоун, этот джентльмен желает задать вам пару вопросов.
        - Я к его услугам.
        - Мистер Стоун, продавали ли вы в течение сегодняшнего дня билеты человеку, одетому в арабский костюм? - спросил я.
        Он ответил с удивительной точностью:
        - Продавал. Три билета на последний поезд в семь двадцать пять.
        Три билета! Значит, интуиция меня не подвела.
        - Вы можете его описать?
        Мистер Стоун моргнул.
        - Не совсем уверен в этом, разве что в самых общих чертах: он был необыкновенно стар и необыкновенно уродлив, а таких поразительных глаз, как у него, мне еще видеть не доводилось. У меня по телу холодок побежал, когда он уставился на меня через окошко кассы. Еще помню точно, что на голове он нес огромный тюк и придерживал его одной рукой, а края тюка свисали во все стороны - популярности среди людей, стоявших в очереди, ему это не добавило.
        Сомневаться не приходилось, то был наш Араб.
        - Вы уверены, что он попросил три билета?
        - Конечно. Так и сказал: три билета до Саутгемптона - выложил передо мной точную сумму и показал три пальца - вот так. Ну и жуткие у него пальцы, ногти длинные, прямо как когти.
        - Вы не видели, с кем он был?
        - Нет, впрочем, я даже не смотрел. Отдал ему билеты, и он сразу ушел. На него еще люди вокруг ворчали, потому что он задевал их своим тюком.
        Беллинхэм дотронулся до моей руки.
        - Я знаю, про какого араба говорит мистер Стоун. Я сам его заметил, когда он настоятельно желал пронести тюк в вагон… и ноша эта была настолько велика, что не проходила в дверь, а, оказавшись внутри, заняла целое сиденье. Однако пассажиров ехало меньше, чем обычно, к тому же араб не мог или не хотел понять, что его драгоценный груз останется в безопасности в багажном вагоне, да и походил на человека, с которым спорить бессмысленно, так что я просто разрешил ему обосноваться в отдельном купе, вместе с его тюком и прочим.
        - Он в тот момент был один?
        - Тогда я подумал, что да: про другие билеты или спутников он промолчал, но перед самым отбытием поезда к нему присоединились двое, мужчины, англичане. Когда я возвращался к себе, контролер у входа на перрон сказал, что те двое прошли к поезду вместе с арабом и он показывал три билета. Контролер еще тогда подумал, что это странно: он чужеземец, а они вроде местные.
        - Вы можете описать тех двоих?
        - Я-то вряд ли, но контролер, который проверял их билеты, сможет. Я был у другого конца поезда, когда они пришли. Успел только заметить, что первый казался достаточно заурядным, а второй был одет как бродяга, весь в лохмотьях и обносках, мне он тогда крайне не понравился.
        Я подумал: «Ведь это была мисс Марджори Линдон, прекрасная девушка из почтенного семейства, избранница будущего министра».
        Но вслух сказал:
        - Мистер Беллинхэм, мне бы хотелось, чтобы вы немного отступили от правил и оказали мне услугу, а я, в свою очередь, уверяю, что вам не придется об этом жалеть. Пожалуйста, пошлите на следующую станцию телеграмму с приказом задержать араба и его спутников и не отпускать до получения дальнейших инструкций. В данный момент полиция их не разыскивает, но, как только я передам сведения в Скотланд-Ярд, приступит к розыскам - и, поверьте, весьма энергично. Как вы успели понять, сейчас нам дорога каждая секунда. Где мне найти начальника вокзала?
        - Он уже ушел. Я его замещаю.
        - Так вы сделаете это для меня? Повторяю, вам не придется об этом сожалеть.
        - Сделаю, но только под вашу ответственность.
        - С удовольствием соглашусь.
        Беллинхэм взглянул на часы.
        - Сейчас примерно без двадцати девять. По расписанию поезд прибывает в Бейсингсток в девять ноль шесть. Если мы незамедлительно отправим туда телеграмму, их задержат, как только поезд придет.
        - Отлично!
        Телеграмма была отправлена.
        Нас проводили в кабинет Беллинхэма, где мы стали ждать ответа. Лессинхэм безостановочно мерил шагами комнату; казалось, он утратил всякую власть над собой и беспрестанное движение стало для него абсолютной необходимостью. Непоседливый Сидней, напротив, уселся, откинулся на спинку стула, вытянул ноги перед собой и глубоко засунул руки в брючные карманы. Он не сводил взгляда с Лессинхэма, словно наблюдение за волнением спутника помогало ему успокоиться. Я же попытался как можно полнее, насколько позволяли ситуация и время, изложить дело в письме, которое отправил с вокзальным полицейским в Скотланд-Ярд.
        Затем я обратился к своим компаньонам:
        - Джентльмены, день близится к вечеру. Возможно, нам предстоит дальняя поездка. Осмелюсь посоветовать немного перекусить.
        Лессинхэм потряс головой.
        - Ничего не хочется.
        - Мне тоже, - эхом отозвался Сидней.
        Я вскочил с места.
        - Вы уж извините, если скажу глупость, но, безусловно, вам ли, мистер Лессинхэм, не знать, что нельзя исправить положение, будучи неспособным здраво его оценить? Идите и поешьте.
        Невзирая на сопротивление, я потащил их в буфет, где пообедал сам - не слишком хорошо, а мистер Лессинхэм с трудом справился с тарелкой супа. Сидней копался в малопривлекательном пироге с курицей и ветчиной; в этом он оказался упрямее Лессинхэма: нам так и не удалось переубедить его взять что-нибудь менее тяжелое для пищеварения.
        Я только-только покончил с котлетой и намеревался приступить к сыру, когда в буфет, с телеграммой в руке, ворвался Беллинхэм.
        - Птички упорхнули, - закричал он. - Упорхнули!.. Как?
        Вместо ответа он передал мне телеграмму. Я прочитал ее:
        «Описанные личности в поезде не обнаружены. Проводник утверждает, что они сошли в Воксхолле. Телеграфировал в Воксхолл, они вам ответят».
        - Какой рассудительный малый послал эту телеграмму, - сказал Беллинхэм. - Самостоятельно отправил в Воксхолл сообщение, и это сбережет нам много времени; надо немедленно связаться с ними. Ого!.. это еще что? Не удивлюсь, если нам уже ответили.
        Пока он говорил, вошел носильщик и передал Беллинхэму конверт. Инспектор распечатывал телеграмму, а мы не сводили глаз с его лица. Наконец он прочитал депешу и не смог сдержать удивленного возгласа:
        - Мистер Чэмпнелл, этот ваш араб со своими приятелями, кажется, прелюбопытнейший тип.
        Он передал бумагу мне. Телеграмма походила на доклад. Лессинхэм с Сиднеем, отбросив условности, нависли над моим плечом, пока я ее читал:
        «Пассажиры вечернего поезда до Саутгемптона жаловались на шум, исходивший из купе в вагоне 8964. Установлено, что со времени отбытия поезда из Ватерлоо оттуда раздавались крики и вопли, словно там кого-то убивали. Из купе вышли араб и два англичанина, весьма подходящие под описание в телеграмме из Бейсингстока. Все трое утверждали, что ничего особенного не происходило, а кричали они, потому что решили так развлечься. Араб сдал три билета до Саутгемптона в кассу, а в ответ на вопросы объяснил, что они передумали и дальше не поедут. Так как следов борьбы или насилия обнаружено не было, причин для задержания не нашлось и им было разрешено уйти. Они взяли кэб (номер 09435). Араб и один его спутник сели внутрь экипажа, а второй англичанин поехал снаружи. Местом назначения была названа Коммершиал-роуд в Лаймхаусе[34 - Лаймхаус - район в Восточном Лондоне.]. Кэб успел ввернуться. Извозчик говорит, что по просьбе пассажиров высадил их на Коммершиал-роуд, на ее пересечении с Сатклифф-стрит, недалеко от порта. Они пошли вверх по Сатклифф-стрит: англичане впереди, араб сзади - повернули за первый же угол и
скрылись из глаз. Извозчик также рассказал, что всю дорогу англичанин внутри экипажа, настолько грязный и потрепанный, что его не хотелось пускать в кэб, непрерывно рыдал, и это так сильно привлекало внимание, что он дважды спускался с облучка и заглядывал внутрь кареты, желая убедиться, все ли в порядке, и оба раза англичанин отвечал, что ничего особенного не происходит. Извозчику показалось, что оба англичанина слабы умом. Мы тоже заметили это. Они молчали, пока араб не при казывал им говорить, а когда к ним обращались, смотрели пустым взглядом, как сумасшедшие.
        Стоит отметить, что араб нес огромный тюк, который, вопреки протестам кэбмена, взял с собой внутрь экипажа».
        Я внимательно изучил содержание доклада, не упустив из вида его ужасный тайный смысл, неведомый составителю, после чего обратился к Беллинхэму:
        - Мистер Беллинхэм, с вашего позволения, я оставлю этот отчет у себя: в моих руках он будет в безопасности, вы же можете снять копию, а если понадобится, я предоставлю оригинал в полицию. Когда поступит запрос из Скотланд-Ярда, скажите, что я отправился на Коммершиал-роуд и о дальнейших своих действиях сообщу в полицейский участок Лаймхауса.
        Через минуту мы вновь колесили по улицам Лондона - втроем в хэнсомовском кэбе.
        Глава 43. Убийство у Миссис Хендерсон
        От Ватерлоо до Лаймхауса путь неблизкий, и он кажется еще длиннее, если волнение до предела натягивает нервы и только и думаешь, как бы поскорее добраться до места. Как назло, кэб нам попался не из быстрых. Начало поездки прошло в тишине. Все размышляли о своем.
        Потом Лессинхэм, сидящий рядом со мной, сказал:
        - Мистер Чэмпнелл, то сообщение все еще у вас?
        - Да.
        - Вы не покажете его мне?
        Я передал ему бумагу. Он прочитал ее один раз, затем повторно - и, по-моему, снова. Я старался не смотреть на него, однако не мог не заметить, что щеки его побледнели, рот задергался и лихорадочно заблестели глаза; этот Народный Вождь, чьей главной чертой всегда считалась невозмутимость, был готов сорваться, как истеричная дама. Умственное напряжение, преследовавшее его в последние дни, слишком сильно сказалось на его физическом состоянии. Исчезновение любимой, безусловно, стало последней каплей. Я понял, что если в скором времени это напряжение не разрядится, он окажется гораздо ближе к эмоциональному и интеллектуальному краху, чем сам предполагает. Будь у меня власть над Лессинхэмом, я бы тут же приказал ему отправляться домой и ни о чем не думать, но в сложившейся ситуации я сознавал, что это бесполезно, и поэтому решил действовать совершенно иначе. Чувствуя, что ожидание для него является худшей мукой, я счел нужным объяснить, насколько это возможно, чего именно опасаюсь и как предполагаю предотвратить нежелательный ход событий.
        Вскоре он задал давно ожидаемый мной вопрос, но сделал это голосом столь хриплым и надорванным, что тот, кто слышал его выступления перед избирателями или в Палате общин, вряд ли узнал бы его:
        - Мистер Чэмпнелл… кем, по вашему мнению, был человек в обносках и лохмотьях, описанный в докладе с Воксхоллского вокзала?
        Он прекрасно знал, кто это был, но я понимал, почему ему так хочется, чтобы догадку высказал я.
        - Надеюсь, что этим человеком окажется мисс Линдон.
        - Надеетесь! - у него вырвался стон.
        - Да, надеюсь: ведь если это так, то не исключено и даже вполне вероятно, что через несколько часов она вновь окажется в ваших объятиях.
        - Дай Бог, чтобы вы оказались правы!.. дай-то Бог!.. да смилостивится над нами Господь!
        Я не смел на него посмотреть: дрожь в голосе говорила о том, что в глазах Лессинхэма стоят слезы. Атертон продолжал молчать. Он наполовину высунулся из кэба, глядя прямо вперед, будто видел там девушку, взывающую к нему, и не мог отвести от нее взора.
        Потом Лессинхэм опять заговорил, то ли обращаясь к себе самому, то ли ко мне:
        - Там написано о криках в поезде и плаче в кэбе… что этот негодяй сделал с ней? Как моя милая, должно быть, страдает!
        Лично я вряд ли позволил бы себе задумываться над этим. Представляя, как взлелеянная в неге девушка попала во власть дьявола во плоти, одержимого - я не сомневался, что так называемый Араб одержим, - всеми демонами ужаса и страха, я не мог унять дрожь. Отчего, как говорилось в отчете со станции, кто-то пронзительно кричал, заставляя пассажиров думать, что совершается убийство? Какая невыносимая боль стала причиной воплей? Какая нестерпимая мука? Что за плач заставил приземленного и много повидавшего извозчика дважды спускаться с козел и проверять, в чем там дело? Какие страдания все это могло означать? Беспомощная девушка - успевшая испытать так много, пережить мучения, что были, возможно, хуже смерти! - оказалась заперта в тряской, болтающейся карете вместе с адским чужеземцем и огромным тюком, внутри которого таились безымянные кошмары… Как издевались над ней, пока везли через самый центр цивилизованного Лондона? Что она испытывала, беспрестанно стеная и рыдая?
        О таких вещах лучше не думать, и мне было совершенно очевидно, что следует во что бы то ни стало отвлечь Лессинхэма от горестных размышлений.
        - Ну же, мистер Лессинхэм, ни вас, ни меня подобные мрачные мысли до добра не доведут. Давайте поговорим о чем-нибудь другом. Кстати, разве сегодня вы не должны были произносить речь в Палате общин?
        - Должен!.. Да, я должен был выступать… но какое это имеет значение?
        - Но вы никого не предупредили о том, что будете отсутствовать?
        - Предупредил?.. но кого я должен был поставить в известность?
        - Дорогой мой! Послушайте меня, мистер Лессинхэм. Я бы всерьез хотел, чтобы вы последовали моему совету. Возьмите другой кэб - или даже этот! - и немедленно отправляйтесь в Парламент. Еще не поздно. Будьте мужчиной, произнесите речь, которую обязаны произнести, исполните свой политический долг. Если вы поедете со мной, то скорее помешаете, чем поможете, и при этом, вероятно, нанесете своей репутации непоправимый урон. Делайте, как говорю, а я приложу все усилия к тому, чтобы вы получили благие новости еще до окончания своего выступления. Он ответил мне с горечью, к которой я оказался не готов:
        - Если я отправлюсь в Парламент и, находясь в таком состоянии, попробую произнести речь, меня засмеют, похоронив мою карьеру.
        - Разве, пропустив заседание в Палате, вы не рискуете тем же?
        Он схватил меня за рукав.
        - Мистер Чэмпнелл, вы понимаете, что я на грани безумия? Понимаете, что хотя я сижу рядом с вами, я продолжаю жить в двойственном мире? Я все пытаюсь и пытаюсь схватить этого… этого дьявола и вдруг оказываюсь в его египетском логове, на постели из ковров, а рядом с собой вижу Певицу, тогда как Марджори истязают, рвут на части и сжигают у меня на глазах! Да поможет мне Бог! В моих ушах звенят ее крики!
        Он говорил довольно тихо, но от этого не менее выразительно. Я собрался с силами и строго ответил ему:
        - Признаюсь, мистер Лессинхэм, я в вас разочарован. Мне всегда казалось, что вы человек недюжинного склада, а вместо этого предо мной некто необыкновенно слабый, с настолько разыгравшейся фантазией, что его волнение больше походит на женскую истерику. Ваши дикие речи совсем не соответствуют обстоятельствам. Повторяю, я ничуть не исключаю, что к завтрашнему утру мисс Линдон окажется рядом с вами.
        - Да… но какой она будет? Той же Марджори, которую я знаю, с которой я расстался вчера… или иной?
        Я уже задавался этим вопросом: в каком состоянии мы найдем ее, когда наконец вызволим из плена? Я отказывался думать об ответе. И я покривил душой:
        - Давайте надеяться, что она вернется прежней, целой и невредимой, пусть и немного напуганной.
        - Вы сами-то верите, что так будет: ее не тронут, она не изменится, сохранив свою чистоту?
        Тут я не мог не солгать, потому что мне показалось необходимым успокоить его растущее возбуждение:
        - Верю.
        - Не верите!
        - Мистер Лессинхэм!
        - Думаете, я не вижу вашего лица, на котором написаны те же мысли, что терзают меня? Являясь человеком чести, неужели вы продолжите отрицать свои опасения, что когда Марджори вернется ко мне - если вернется! - то от моей возлюбленной останется одна лишь оскверненная оболочка?
        - Даже если предположить, что в ваших словах имеется крупица истины - а я отнюдь не намерен этого делать, - какой смысл заговаривать о таком с подобным отчаянием?
        - Да, смысла нет… если, конечно, не хочется взглянуть в глаза правде. Мистер Чэмпнелл, не надо со мной лицемерить или пытаться что-то скрывать, как будто я малое дитя. Если жизнь моя разрушена - а ей действительно конец, - скажите об этом прямо, выкладывайте все как есть. Вот это, по-моему, и называется мужским поведением.
        Я молчал.
        Дикая история его пребывания в каирской преисподней, столь странная - хотя почему странная, когда мир наш полнится совпадениями?! - пролила свет на определенные события, произошедшие три года тому назад и с тех пор остававшиеся окутанными тайной. Тогда это дело попало мне в руки. Если вкратце, случилось следующее.
        Трое - две сестры и их младший брат, выходцы из приличной английской семьи, - отправились в кругосветное путешествие. Они были молоды, жаждали приключений и, грубо говоря, творили всякие глупости. Вечером после своего приезда в Каир им вдруг «взбрело в голову», несмотря на возражения людей более осведомленных, чем они сами, прогуляться в одиночку по туземным кварталам.
        Они ушли - и больше не вернулись. Точнее, не вернулись обе сестры, потому что спустя некоторое время молодого человека - то, что от него осталось, - все же обнаружили. Когда они пропали, начались розыски, но так как родственников или даже друзей у них в стране не оказалось, а имелись только случайные знакомые, прибывшие в Египет на одном корабле с ними, то и особой суматохи вокруг их исчезновения никто не поднял. В любом случае, ничего не нашли. В Англии у них осталась мать-вдова, получившая одну лишь короткую телеграмму об их прибытии в Каир и не знавшая ничего о том, что с ними там произошло. Она связалась с египетским посольством и выяснила, что, по всей вероятности, ее детей больше нет на белом свете.
        Вот тогда и поднялась настоящая шумиха. Насколько я могу судить, полиция перевернула вверх дном город и его окрестности. Но все оказалось тщетно: если говорить о результатах поисков, то власти могли бы с тем же успехом оставить дело в покое - от этого ничего бы не изменилось.
        Тем не менее, примерно три месяца спустя, группа дружественно настроенных арабов доставила в британское посольство юношу, уверяя, что они нашли его, нагого и полумертвого, посреди пустыни в районе Вади-Хальфы[35 - Вади-Хальфа - город на правом берегу Нила, находится в современном Судане на границе с Египтом.]. В нем признали брата двух пропавших девушек. Когда его принесли в посольство, он находился между жизнью и смертью, ближе к последней, к тому же был невероятно искалечен. Под тщательным присмотром врачей он, кажется, начал поправляться, однако так и не произнес ни одного разумного слова. Хоть как-то понять, что с ним случилось в действительности, можно было, лишь прислушиваясь к его горячечному бреду.
        За ним записали кое-какие отрывочные фразы и позже передали заметки мне. Я прекрасно помню их суть, а когда мистер Лессинхэм приступил к своему чудовищному рассказу, они отчетливо всплыли в моем сознании. Если бы я показал ему те записи, то он, конечно же, немедленно бы понял, что - спустя семнадцать лет после злоключений, оставивших неизгладимые шрамы на его сердце, - этот юноша, едва ли не мальчик, видел то же самое, что видел он, и страдал от немыслимых мук и унижений, выпавших и на его долю. Молодой человек в бреду беспрестанно твердил о некоем невообразимо ужасном месте, как две капли воды похожем на храм из рассказа Лессинхэма, и о чудовище в женском обличье, так сильно пугавшем его, что при малейшем воспоминании он бился в конвульсиях, остановить которые могли лишь умелые руки медиков. Он часто звал своих сестер и говорил о них так, будто ему выпало стать невольным и беспомощным свидетелем ужасных пыток, которым их подвергали; и тогда он приподнимался на постели и кричал: «Они сжигают их!.. сжигают! Дьяволы!.. дьяволы!» И каждый раз требовалась вся сила его сиделок, чтобы укротить этот
яростный припадок.
        Юноша умер во время одного из подобных приступов неестественного перевозбуждения и не успел, как я уже написал, сказать ничего членораздельного; он скончался, не приходя в сознание, и некоторые люди, способные в полной мере оценить его состояние, сочли, что такая смерть была для него благом. Вскоре поползли слухи о некой секте идолопоклонников, чей храм, вероятно, находился где-то в глубине страны; кто-то утверждал, что он располагается в одной округе, кто-то указывал на другую местность. Так или иначе, говорили, что культ продолжает существовать, как беспрерывно существовал на протяжении всей истории, в форме отвратительных, нечистых, таинственных и кровавых ритуалов и идолослужения, зародившегося в столь далекий период становления человечества, что было бы вернее описать то время как доисторическое.
        Шумиха никак не хотела утихать, когда в британское посольство пришел туземец, заявивший, что он принадлежит к племени, обитающему на берегах Белого Нила[36 - Белый Нил - река в Африке, один из двух основных притоков Нила.]. Он рассказал, что вступал в соприкосновение с той самой языческой религией, однако не входил в круг сектантов. Тем не менее он не стал отрицать своего участия в оргиях и поведал, что приношение девушек в жертву является постоянной практикой секты и что идолопоклонники предпочитают белых христианок, питая особое пристрастие к англичанкам, если удается их захватить. Он поклялся, что своими глазами видел, как юных английских дев сжигают заживо, а данное им описание происходящего до и после ужасных убийств заставило слушателей содрогнуться. Закончил он предложением за определенную и немалую плату отвести отряд солдат в это логовище порока и застать язычников в полном составе в момент, когда они соберутся для участия в богослужении, которое должно состояться в ближайшие несколько дней.
        Его предложение приняли - с некоторыми оговорками. Египтянина заперли в отдельной комнате с двумя охранниками - снаружи и внутри нее. Ночью часовой у дверей услышал сильный шум и пугающие крики, доносящиеся из помещения, где находился туземец. Он вызвал подмогу. Дверь открыли. Солдат, несший караул в комнате, потерял рассудок; он умер через несколько месяцев, до конца жизни оставшись сумасшедшим идиотом. Египтянина нашли мертвым. Единственное окно, надо сказать, очень маленькое, было надежно заперто изнутри, а снаружи закрыто крепкой решеткой. До сих пор неизвестно, как убийца проник внутрь. Однако те, кто видел тело, сошлись во мнении, что египтянин погиб от когтей дикого зверя. Жертву сфотографировали, и копия этой фотографии попала ко мне. На ней явственно различимы рваные раны на шее и нижней части живота, словно оставленные после нападения огромного и кровожадного животного. Череп пробит в полудюжине мест, а лицо разорвано в клочья.
        Это произошло более трех лет назад. Дело так и не раскрыли. Но я несколько раз сталкивался с мелкими происшествиями, заставившими меня поверить, что ужасная история, рассказанная убитым египтянином, была хотя бы частично правдива. Невольно я задумывался, не продолжают ли по сей день исчезать люди и не попадают ли и сейчас на тот проклятый алтарь женщины одного со мной народа. И вот ко мне пришел Пол Лессинхэм, всемирно известный политик, человек незаурядного ума и бесспорной честности, и невольно подтвердил все худшие подозрения! Я более не сомневался в том, что создание, известное нам как Араб, хотя арабского в нем не больше, чем во мне, и, конечно, носящее иное имя, чем Мохамед эль-Кер, является посланником логовища демонов. Но зачем оно прибыло в Англию, оставалось загадкой. Не исключено, что одной его целью было телесное и духовное уничтожение Пола Лессинхэма, а другой - поиск новых жертв для многовекового жертвоприношения. Я пребывал в убеждении, что последнее объясняет причину исчезновения мисс Линдон. Безусловно, ее похититель, это воплощение зла, уготовал ей участь подвергнуться всем
ужаснейшим мукам, описанным в свидетельствах, и быть сожженной заживо средь победных воплей языческих дьяволов. И, конечно же, негодяй, понимая, что его вот-вот настигнут, сейчас беснуется, рвет и мечет и не остановится ни перед чем, лишь бы вывезти бедняжку из Англии.
        Мой интерес к делу давно уже вышел за рамки профессионального. Кровь моя закипала от одной мысли о том, что такая женщина, как мисс Линдон, попала во власть чудовища. Могу смело заявить, что на протяжении всего расследования я совсем не думал о плате или благодарности. Для меня стало бы лучшей наградой само участие в спасении несчастной девушки и уничтожении ее кошмарного обидчика.
        Не всегда человек, даже в делах сугубо профессиональных, следует исключительно профессиональным целям.
        Кэб замедлил движение. Из люка наверху раздался голос извозчика:
        - Коммершиал-роуд, сэр. Где вас высадить?
        - Едем в полицейский участок Лаймхауса.
        Он довез нас до места. Я подошел к окошку и обратился к дежурному инспектору.
        - Меня зовут мистер Чэмпнелл. Вы получали сегодня вечером какие-либо известия от Скотланд-Ярда об интересующем меня деле?
        - Вы о деле араба? Полчаса назад нам позвонили.
        - Скотланд-Ярду известно, что власти с Воксхоллского вокзала передали определенные сведения. Можете ли вы сказать: люди из вашего подразделения видели этого человека?
        Я протянул инспектору «доклад» из Воксхолла. Его ответ был лаконичен:
        - Я спрошу.
        Он прошел внутрь участка, унося с собой бумагу.
        - Прощеньица просим, сэр, но о каком таком арабе вы говорили с инспектором?
        Вопрос задал джентльмен, безусловно принадлежащий к классу босяков. Он восседал на скамье, а рядом маячил полицейский, как я понял, специально приставленный присматривать за ним.
        - Почему вы спрашиваете?
        - Прощеньица просим, сэр, но я своими глазами видал араба с час назад; ни дать ни взять, гляделся он арабом.
        - Как именно он выглядел?
        - Описать-то я его навряд сумею, сэр, потому как разглядеть я его не разглядел, однако на башке он тащил славненький такой тюк… Вот как оно было. Выворачиваю я из-за угла, а он идет мимо, не приметил я его, покуда сам на него не выскочил да лоб в лоб случайно не влетел - ух ты ж! - он мне как врезал, вроде ничего не сделал, а я уже навзничь посередь дороги валялся. Я очухаться не успел, как он уже на другом конце улицы оказался. Если б он меня не вырубил, я бы мигом за ним припустил, точно вам говорю!.. я б его спросил, что там о себе такое думает, вот только, когда в себя сызнова пришел, его уж и след простыл!
        - Вы уверены, что на голове он нес тюк?
        - Вот это уж я особым образом заприметил.
        - Как давно, вы говорите, это случилось? И где?
        - Около часа назад… может, чуток раньше или чуток позже.
        - Он был один?
        - Кажись, шел за ним какой-то тип, вроде того - припоминаю, по пятам за ним тащился паренек, уж не знаю, чего ему там понадобилось, но что шел, точно. Спросите вон бобби… он знает, эти бобби всегда все знают.
        Я обратился к «бобби»:
        - Кто этот человек?
        «Бобби» сцепил руки за спиной и выпятил грудь. Он оказался крайне дружелюбен:
        - Да ладно вам… задержали мы тут его по одному подозрению. Дал он нам адрес, чтобы справки навести, ну, мы и навели. На вашем месте, я бы его слушать не стал. По-моему, ему соврать, что плюнуть.
        Это честное высказывание заставило джентльмена на скамье возмутиться:
        - Ах ты легавый! Опять за свое! Все вы, бобби, одним миром мазаны! Да что ты обо мне знаешь? Ничегошеньки! У энтого джентльмена, как я разумею, нет причин мне не доверять… хотя мне едино, верит он мне иль нет, однако ж тут я ни капли не вру.
        В этот момент в окошке показался инспектор и тут же перекрыл фонтан красноречия:
        - Эй, там, хватит шуметь! - Он обратился ко мне: - Насколько нам известно, никто из нашего подразделения не видел нужного вам человека. Но если пожелаете, мы можем послать с вами полицейского, который будет сопровождать вас, пока вы опрашиваете население.
        Тут с улицы в участок ворвался до крайности взволнованный оборвыш. Он бежал сюда изо всех сил, потеряв по дороге головной убор и запыхавшись:
        - Мистер полицейский, там убийство… араб парня укокошил.
        «Мистер полицейский» схватил его за плечо:
        - Что такое?
        Мальчишка выставил вперед руку и инстинктивно пригнулся, будто защищаясь от удара:
        - Не трожьте меня! Не надо меня держать!.. Ничего я вам не сделал! Говорю вам, это все он!
        - Что он, дружок, сделал? Что такое там произошло? - спросил инспектор в окошке.
        - Убийство там… как пить дать!.. это все он!.. у миссис Хендерсон в Пэрэдайс-плейс… араб пришел и парня убил!
        Глава 44. Тот, кого убили
        Инспектор повернулся ко мне:
        - Если мальчик говорит правду, то похоже, что к делу приложил руку разыскиваемый вами человек.
        Я придерживался того же мнения, как, очевидно, и Лессинхэм с Сиднеем. Атертон приобнял вестника за плечо, освободившееся от хватки «мистера полицейского»:
        - А что там за парня укокошили?
        - Ниче не знаю! Сам его не видал! Это миссис Хендерсон меня кликнула! «Густус Барли, - говорит, - тут человека убили. Полчаса назад я араба из дома вышвырнула, а парня-то он уже укокошил да у меня в задней комнате оставил. Беги со всех ног в участок и расскажи это треклятым легавым, раз уж они все равно свои грязные носы в дома уважаемых людей совать любят». Ну, я побежал и рассказал. Больше ниче не знаю.
        Мы вчетвером: инспектор, Лессинхэм, Сидней и я - втиснулись в хэнсом, ожидавший нас снаружи, и отправились в Пэрэдайс-плейс к миссис Хендерсон. «Мистер полицейский» и Август Барли последовали за нами пешком. По дороге инспектор объяснил ситуацию:
        - У миссис Хендерсон что-то вроде пансиона, «Пристанище для моряков», как она сама его называет, но заведение у нее то еще. Добрые люди там не селятся, и если вы меня спросите, то я прямо скажу, что творятся там непотребства.
        Пэрэдайс-плейс оказался в трех или четырех сотнях метров от участка. Насколько можно было разглядеть в темноте, квартал состоял из нескольких домов изрядных размеров - и изрядного возраста. У каждого было каменное крыльцо с двумя или тремя ступеньками, выходящее прямо на улицу. У одной из дверей стояла пожилая дама в шали, накинутой на голову. Это и была миссис Хендерсон. Она с ворчливым многословием приветствовала нас:
        - Надо же, прибыли. Я уж думала, никогда не приедете, вот как. - Она узнала инспектора: - Вы, что ль, мистер Филипс? - При виде нас, она немного отпрянула. - А это еще кого принесло? Они ж не легавые, да?
        Мистер Филипс коротко оборвал ее:
        - Не ваше дело, кто они такие. Что там я слышал про убийство?
        - Тсс! - Старуха окинула взглядом улицу. - Не так громко, мистер Филипс. Пока никто ничего об этом не знает. В моем пансионе останавливаются приличные люди - еще какие приличные! И вряд ли им понравится, что здесь рыскает полиция.
        - В этом-то мы не сомневаемся, миссис Хендерсон. - Фраза была произнесена мрачным тоном.
        Миссис Хендерсон повела нас вверх по лестнице, которую не мешало бы починить. Приходилось смотреть, куда ставишь ногу, а так как света не хватало, то мы не раз и не два спотыкались.
        Наша проводница остановилась у двери на самом верхнем этаже. Из какой-то потаенной складки платья она извлекла ключ.
        - Он там. Я дверь заперла, чтоб никто ничего не тронул. Я-то знаю, какие вы, полицейские, дотошные.
        Она открыла замок. Мы все вошли внутрь, однако теперь хозяйка держалась за нашими спинами.
        На ветхом, поломанном умывальнике слабо мерцала свеча. Рядом с умывальником стояла узкая железная койка с беспорядочным ворохом белья на ней. Еще мы увидели плетеный стул с продырявленным сиденьем, и все это, вкупе с парой треснутых плошек и круглым зеркальцем, висевшим на вбитом в стену гвозде, служило единственной обстановкой в комнате. Ничего похожего на труп убитого человека я не заметил. Кажется, инспектор тоже.
        - Что это значит, миссис Хендерсон? Я ничего здесь не вижу.
        - Гляньте за лежанкой, мистер Филипс. Где я его нашла, там и оставила, в жизнь бы до него не дотронулась, да и другим трогать его не дала, потому как, сами слыхали, я вашу полицейскую дотошность знаю.
        Мы вчетвером поспешили вперед. Чтобы увидеть труп, я и Атертон зашли со стороны изголовья, а Лессинхэм с инспектором перегнулись через кровать. Там, на полу между кроватью и стеной, лежал убитый.
        Увидев его, Сидней воскликнул:
        - Это Холт!
        - Слава Богу! - вырвалось у Лессинхэма. - Это не Марджори!
        В его голосе явственно слышалось облегчение. То, что человека больше нет на свете, волновало его гораздо меньше сознания, что девушка жива.
        Отодвинув койку на середину комнаты, я склонился над распростертым на полу телом. Мне редко доводилось лицезреть кого-то в более плачевном состоянии. Одежда на Холте была приличная: серый твидовый костюм, белая шляпа, воротничок и галстук, - но, вероятно, от этого его крайнее истощение еще более бросалось в глаза. Вряд ли на его теле нашлась бы хоть унция плоти. Щеки и глазницы превратились в зияющие провалы. Кожа туго обтянула скулы, и из-под нее торчали кости. Даже от носа почти ничего не осталось, разве что хрящ. Я подложил руку ему под спину и приподнял тело с пола, не почувствовав веса: Холт оказался легким, как ребенок.
        - Сомневаюсь, - произнес я, - что здесь произошло убийство. По-моему, мы имеем дело с жертвой голода или изнеможения, возможно, того и другого вместе.
        - Что это на его шее? - спросил инспектор, успевший опуститься на колени рядом со мной.
        Он указал на две ссадины на коже, по одной с каждой стороны.
        - Кажется, царапины. И довольно глубокие, но вряд ли они сами по себе могли послужить причиной смерти.
        - Могли бы, если учесть уже ослабевший организм. В карманах у него что-нибудь есть?.. Давайте-ка положим парня на кровать.
        Так мы и сделали, благо был он легок как перышко. Пока инспектор проверял его карманы - в них ничего не нашлось, - в комнату влетел высокий чернобородый мужчина. Он оказался доктором Глоссопом, полицейским врачом, за которым послали, когда мы уходили из участка.
        Едва начав осмотр, он поразил нас странным, в данных обстоятельствах, заявлением:
        - Не верю я, что этот человек мертв. Почему за мной не послали сразу после того, как его обнаружили?
        Этот вопрос он задал миссис Хендерсон.
        - Ну, доктор Глоссоп, я сама его не трогала и другим не давала, потому как я же говорила, знаю я, какие эти полицейские дотошные.
        - В таком случае, если он все-таки умрет, то в его убийстве вы тоже будете виновны - так-то.
        Дама хихикнула:
        - Знаем-знаем, доктор Глоссоп, какой вы шутник.
        - Вот повесят вас за это, как полагается, тогда посмеетесь… - Эту фразу доктор пробормотал себе под нос. Сомневаюсь, что миссис Хендерсон она польстила. - В доме есть бренди?
        - Ежели кто платить готов, то для того у нас все имеется, все-все. - Затем, неожиданно вспомнив про присутствие полиции и о том, что лицензии на продажу спиртного у ее заведения нет, она добавила: - По крайней мере, были б деньги, а за бутылкой мы завсегда пошлем, как известно, лишь бы гостю угодить.
        - Вот и пошлите - к бочонку внизу, он же ближайший! Если опоздаете и этот человек умрет, я позабочусь, чтоб вас в тюрьме сгноили, провалиться мне на этом месте.
        Нам не пришлось долго дожидаться бренди, однако человек на постели успел к этому времени очнуться. Он открыл глаза и посмотрел на склонившегося над ним врача.
        - Привет, дружок!.. вот это уже дело! Как себя чувствуете?
        Пациент глядел на него затуманенным взором, словно никак не мог прийти в себя и очутившийся перед ним бородатый здоровяк казался ему какой-то диковинкой. Атертон наклонился над плечом доктора.
        - Рад, что вам лучше, мистер Холт. Вы же меня узнаете? Я за вами весь день пробегал.
        - Вы… вы… - Холт прикрыл глаза, точно попытка вспомнить вконец его измотала. Не поднимая век, он продолжал говорить:
        - Я знаю, кто вы. Вы… тот джентльмен.
        - Именно, я тот самый джентльмен - по фамилии Атертон… друг мисс Линдон. Должен сказать, вы порядком измотались, вам бы попить да поесть… глотните-ка бренди.
        Доктор плеснул немного напитка в стакан. Приподняв голову пациента, он позволил бренди тонкой струйкой литься в горло. Холт механически глотал, оставаясь при этом недвижным, будто не сознавая, что делает. Щеки больного вспыхнули, и этот быстро сошедший с лица румянец лишь подчеркнул его необычайную и воистину поразительную изможденность. Врач помог Холту опуститься на подушку и, молча встав рядом, взял его за запястье и начал считать пульс.
        Затем, повернувшись к инспектору, доктор негромко произнес:
        - Если хотите его допросить, делайте это прямо сейчас: он быстро угасает. Многого от него не добьетесь - он слишком слаб, я лично тормошить бы его не стал, однако попытайтесь хоть что-то разузнать.
        Инспектор с блокнотом в руке шагнул поближе.
        - Как я понял со слов этого джентльмена, - он кивнул на Атертона, - ваше имя Роберт Холт. Я из полиции, и мне нужно выяснить, почему вы оказались в таком состоянии. На вас напали?
        Холт, приоткрыв глаза, невидяще посмотрел на инспектора, словно никак не мог не только разглядеть его, но даже понять, что он говорит. Сидней, склонившись над больным, попытался объяснить:
        - Инспектор хочет знать, как вы сюда попали и что с вами случилось. Вам сделали что-то плохое?
        Веки Холта вновь начали смыкаться. Но вдруг его глаза распахнулись, становясь все шире и шире. Рот тоже открылся. На его лице, схожем с черепом, появилось выражение панического страха. Он старался заговорить, но не мог. Наконец у него получилось:
        - Жук! - Он замолк. Потом вновь приложил все усилия: - Жук!
        - О чем это он? - спросил инспектор.
        - Кажется, я понимаю, - сказал Сидней и обратился к человеку на койке: - Да, я вас слышу: жук. Этот жук что-то вам сделал?
        - Схватил за горло!
        - Поэтому у вас на шее отметины?
        - Жук меня убил.
        Его веки сомкнулись. Холт впал в беспамятство. Инспектор был озадачен - и не скрывал этого:
        - Про какого жука он говорит?
        - Полагаю, мне - и моим товарищам - все и так ясно. Мы объясним позже. А сейчас нам необходимо вытянуть из него все, что можно… пока время не вышло.
        - Да, - подтвердил доктор, не отпуская запястье больного, - время еще есть. Немного, счет идет на секунды.
        Сидней попытался привести Холта в чувство:
        - Мистер Холт, вы всю вторую половину дня провели с мисс Линдон. Это так?
        Атертону удалось пробудить что-то в сознании несчастного. Его губы задрожали, мучительно выговаривая:
        - Да… весь день… и вечер… Господи, помоги мне!
        - Надеюсь, Бог тебе поможет, бедный мой товарищ; тебе, как никому другому, нужна Его помощь. На мисс Линдон сейчас твоя старая одежда, ведь так?
        - Да… старая одежда. Боже!
        - Где теперь мисс Линдон?
        До этого Холт отвечал с закрытыми глазами. Теперь они широко раскрылись, и в них вернулся прежний ужас. Сам он пришел в крайнее возбуждение - и приподнялся на кровати. Трясущиеся губы начали выговаривать слова, будто мучительно выдавливая звук за звуком:
        - Жук хочет убить мисс Линдон.
        Кажется, он содрогнулся до глубин своего существа. Его всего заколотило. Он упал обратно на подушку - и это был плохой признак. Врач молча осмотрел его, мы тоже притихли.
        - На сей раз он ушел безвозвратно, его не вернет никакое волшебство.
        Я вдруг ощутил, что кто-то сжимает мне руку; это Лессинхэм, возможно, не осознавая, как сильно давит, схватил меня за предплечье. Его рот подергивался. Он дрожал. Я окликнул медика:
        - Доктор, не осталось ли у вас глотка бренди для моего друга?
        Лессинхэм проглотил остатки «шиллингового пойла». Кажется, это спасло нас от истерики.
        Инспектор заговорил с хозяйкой заведения:
        - Итак, миссис Хендерсон, давайте, объясните нам, что все это означает. Кто он такой, как сюда попал, кто с ним был, что вам вообще известно? Если вам есть что сказать, выкладывайте, однако будьте осторожны: я обязан вас предупредить, что все, что вы скажете, может быть использовано против вас.
        Глава 45. Все, что знала Миссис Хендерсон
        Миссис Хендерсон засунула руки под передник и растянула губы в улыбке.
        - Мистер Филипс, странно мне слышать, что вы так вот со мной разговариваете. Можно подумать, что я натворила что-то такое, чего делать не надобно, раз эти речи от вас исходят. А о том, что стряслось, расскажу все-все с преогромнейшей охотой. Не нуждаюсь я в осторожности, и призывать меня к ней не стоило, потому как всегда держусь настороже, сами, поди, уже поняли.
        - Да… так я и понял. Больше вам сказать нечего?
        - Ох уж, мистер Филипс, подловить кого вы мастак, к бабке не ходи. Конечно, есть у меня что поведать, разве не к тому веду?
        - Тогда выкладывайте.
        - Будете давить на меня, только с толку собьете; ляпну что-нибудь не то, скажете, я вру, однако Господь-то видит, женщины правдивей меня в Лайм-хаусе не сыскать.
        У инспектора с языка было готово сорваться ругательство, но ему удалось сдержаться. Миссис Хендерсон закатила глаза, будто искала вдохновение на грязном потолке.
        - Дай бог памяти, случилось все меньше часа назад, или час с четвертью прошло, или час и двадцать минут…
        - Наша дотошность до секунд не доходит.
        - Слышу, стучат в переднюю дверь, иду открывать, там араб с громадным тюком на голове, чуть его самого не больше, а с ним два типа. Этот араб мне говорит, акцент у него еще такой чудной, как у всех арабов, мол, комнату мне на ночь, одну комнату. Иностранцев-то я не особо жалую, никогда их не любила, особенно этих арабов, от которых меня прям с души воротит; ну, я ему на это намекаю. А араб-то, кажись, меня не понимает и все твердит по-прежнему, мол, комнату на ночь, комнату. И сует мне две полукроны в руку. А я завсегда себе говорила, что деньги есть деньги и деньги одного ничем не хуже денег другого. Ну, спорить я не стала - не возьму я, кто другой возьмет - и провела их в номер. Потом вернулась вниз, и где-то через полчаса наверху загалдели…
        - Что это был за шум?
        - Орали и визжали - аж, Господи спаси, кровь в жилах сворачивалась - таких пронзительных криков я в жизнь не слыхивала. Бывают у нас беспокойные гости, у кого ж их нету, но такое у меня впервой. Подождала я с минуту, а они все орут и орут, да так, что того и гляди кто-нибудь на них жаловаться придет, ну, я наверх и поднялась, стучу в дверь, но, кажись, колотить в нее я могла веки вечные.
        - Шум не прекращался?
        - Не прекращался! Еще как не прекращался! Благослови вас Господь! крик за криком, думала, крыша упадет.
        - Вы больше ничего не слышали? Например, звуков борьбы или ударов?
        - Ничего такого, кроме тех воплей. - Кричал один человек?
        - Один. Я уже сказала, вопль за воплем, а когда ухо к двери приложишь, кажется, что кто-то другой будто себе под нос жужжит, и оно не просто так: с такими-то криками сразу и не подумаешь, что какое-то там гудение за ними услыхать возможно. Я в дверь колочу-колочу, уж было посчитала, что она от моих ударов рухнет, и тут араб мне изнутри говорит: «Уходи! За комнату заплачено! Прочь!» Ну и дела, думаю. Я ему отвечаю: «За комнату хоть уплачено, хоть не уплачено, но за такой хай вы мне не платили!» И еще ему говорю: «Только попробуйте пошуметь, разом отсюда вылетите! Не успокоитесь, я мигом кого-нибудь кликну, мало не покажется!»
        - Они успокоились?
        - Вроде того, только все равно слыхать было, как кто-то там гудит и еще кто-то будто отдышаться не может.
        - Что произошло потом?
        - Я вижу, вроде как все стихло, потому спустилась к себе. Через четверть часа, ну или минут через двадцать, вышла я на крыльцо языком почесать. И миссис Бейкер, что в доме 24 через дорогу живет, подходит ко мне и говорит: «Что-то твой араб у тебя особо не задержался». Я на нее гляжу. «Это ты о чем?» - спрашиваю, а сама недоумеваю. «Видала я, как он к тебе пришел, - отвечает, - а теперь, несколько минут назад, гляжу, он опять идет, и тюк свой огромный на голове волочит, самого аж шатает!» «Ну и ну, - говорю, - вот это новости, я и не знала, что он ушел, надо же, не увидала…» - в этом я не соврала. Итак, поднимаюсь я наверх опять; дверь, конечно, нараспашку, а комната вроде пустая, я внутрь прошла и вижу, что бедолага этот за койкой лежит.
        Тут не выдержал врач:
        - Было б у вас что в голове, за мной бы сразу послали, и бедняга мог бы сейчас в живых остаться.
        - Мне откуда было знать, доктор Глоссоп? Я же того не поняла. Думала, его убили, и мне этого хватило. Ну, я вниз кинулась, Густуса Барли, что стенку подпирал, схватила и говорю: «Густус Барли, беги в участок что есть мочи и скажи, что тут человека убили… что у нас был араб и парня укокошил». Это все, что я знаю, и больше ничего рассказать не могу, мистер Филипс, даже если приметесь меня час за часом допрашивать.
        - Вы думаете, что кричал вот этот человек? - инспектор указал на кровать.
        - По правде сказать, мистер Филипс, сама не знаю, что тут думать. Если б меня кто спросил, то я б ответила, что кричала женщина. Уж женские вопли я отличу, когда услышу; чего-чего, а уж их я за жизнь наслушалась, видит Бог. Потому скажу, что так кричать могла только женщина и только если ее довели до крайности. Однако женщины при нем не имелось. Был этот, убитый, да еще один… а про того могу заметить, что одежи на нем и на два пенса не набралось бы. А еще, мистер Филипс, заявляю, что больше под свою крышу арабов не пущу - этот был последним, и неважно, сколько они заплатят, попомните мое слово.
        Миссис Хендерсон вновь возвела очи к потолку, как будто только что дала религиозный обет, после чего весьма торжественно покачала головой.
        Глава 46. Неожиданная остановка
        Когда мы покидали дом, констебль протянул инспектору записку. Тот прочитал ее и передал мне. Она была из местного участка.
        «Получено сообщение, что араба с большим тюком на голове заметили поблизости от вокзала Сент-Панкрас. Его сопровождал молодой человек, похожий на бродягу. Последний выглядел нездоровым. Предполагается, что они ждали поезд, вероятно, на север. Следует ли задержать их?»
        Я сделал в конце приписку:
        «Возьмите их под стражу. Если они успели уехать на поезде, подготовьте экстренный для погони».
        Через минуту мы опять были в кэбе. Я попытался убедить Лессинхэма и Атертона позволить мне продолжить преследование одному - тщетно. За Атертона я не беспокоился, но боялся за Лессинхэма. И не столько из-за ежеминутного ожидания срыва, сколько из-за того, что его вид, манеры и поведение, столь красноречиво свидетельствовавшие о крайнем психическом истощении и возбуждении, начинали действовать мне на нервы. Я предвидел надвигающуюся катастрофу. Мы стали свидетелями того, как один раз в этой трагедии пал занавес. Сомнений не оставалось, дальше будет хуже - гораздо хуже. Стоило отказаться от оптимистических надежд: нет, существо, которое мы преследуем, не вернет нам жертву целой и невредимой, - после всего виденного и слышанного нами рассчитывать на это не приходилось. Я мог с уверенностью заявить, что если надо будет действовать быстро и без колебаний, Лессинхэм скорее помешает нам, чем поможет.
        Но нам была дорога каждая секунда, и раз Лессинхэм упорствовал, настаивая, что продолжит погоню вместе с нами, стоило попытаться свести ущерб от его присутствия к минимуму.
        Перед нами чернел высокий свод Сент-Панкраса. Временами вспыхивали огни, отчего темнота становилась еще ощутимее. Вокзал пустовал. Поначалу я подумал, что внутри ни души и нас вызвали напрасно; придется, размышлял я, вернуться в участок с пустыми руками и продолжать расследование оттуда. Но как только мы, разрывая ночь и тишину гулкими шагами, свернули к кассам, открылась дверь. Из комнаты полился свет и раздался голос:
        - Кто там?
        - Моя фамилия Чэмпнелл. Вы получили сообщение от полиции Лаймхауса?
        - Идите сюда.
        Мы прошли в довольно уютный кабинет одного из железнодорожных инспекторов, крупного мужчины со светлой бородой. Он, будто в чем-то сомневаясь, окинул меня внимательным взглядом. Однако он мгновенно узнал Лессинхэма и снял перед ним фуражку.
        - Кажется, вы мистер Лессинхэм?
        - Это так. У вас для меня новости?
        Я догадался, что инспектора поразила бледность его лица и дрожь в голосе.
        - Мне приказали передать определенные сведения некоему мистеру Августу Чэмпнеллу.
        - Я мистер Чэмпнелл. Что вам велели передать?
        - Сведения об арабе, которого вы разыскиваете. Иностранец, одетый как араб, с большим тюком на голове взял три билета на полуночный экспресс в Халл.
        - Он был один?
        - Говорят, его сопровождал молодой человек очень подозрительной внешности. К кассам подходил один араб, однако ранее их заметили вместе. Араб сел в поезд первым, а через минуту-другую вслед за ним в купе вошел тот юноша. Они были в первом вагоне.
        - Почему их не задержали?
        - У нас не было ни полномочий, ни причин так поступить: ваше сообщение мы получили совсем недавно и не знали, что они разыскиваются.
        - Вы сказали, что они купили билеты до Халла. Поезд проходит через сам город?
        - Нет, он даже идет не туда. Частично он состоит из вагонов Манчестерского и Ливерпульского экспрессов, остальные вагоны отправятся в Карлайл. Поезд расцепят в Дерби. Вашему арабу придется сойти либо на станции в Шеффилде, либо в Кадворте и оттуда поехать в Халл утренним поездом. Там у них местная линия.
        Я бросил взгляд на часы.
        - Говорите, поезд отправился в полночь. Сейчас почти двадцать пять минут первого. Где он в данный момент?
        - Приближается к Сент-Олбанс, будет на станции в двенадцать тридцать пять.
        - Мы успеем послать в Сент-Олбанс телеграмму?
        - Вряд ли. В любом случае, им с трудом хватит людей, чтобы встретить и проводить экспресс. Они будут заняты обычными обязанностями. Полицию вызвать не успеют.
        - Вы можете послать туда телеграмму и просто узнать, находятся ли араб со спутником в поезде?
        - Это сделать можно, безусловно. Если хотите, я пошлю ее прямо сейчас.
        - Где следующая остановка?
        - В Лутоне в двенадцать пятьдесят одну. Но там та же ситуация, что и в Сент-Олбанс. Понимаете, телеграмма дойдет, у них будет минут двадцать, но я не думаю, что в Лутоне ночью на ногах много служащих. В этих городишках на станциях, дай Бог, экспресс встречает один полицейский, а зачастую и того нет. А если полицейского нет на месте, пока его в столь поздний час вызовут и он доберется до вокзала, пройдет, вероятно, немало времени. Вот что я бы вам посоветовал…
        - Что?
        - В Бедфорде поезд будет в час двадцать девять - отправьте телеграмму туда. Там обычно народу много, к тому же полицию вызвать они наверняка успеют.
        - Отлично. Я просил приготовить экстренный поезд. У вас все готово?
        - Паровоз в ангаре, под парами, для отправки нам надо десять минут. Вот что я скажу: до прибытия экспресса в Бедфорд у вас остается пятьдесят минут. Бедфорд в пятидесяти милях отсюда. Если повезет, то прибудете туда одновременно с экспрессом… Мне приказать машинисту приготовиться?
        - Немедленно.
        Он принялся давать телефонные указания работникам ангара, а я тем временем поспешно написал пару телеграмм. Закончив говорить, инспектор повернулся ко мне:
        - Они выезжают с запасной ветки: будут готовы меньше чем через десять минут. Я прослежу, чтобы пути были свободны. Где ваши телеграммы?
        - Вот одна, в Бедфорд.
        Я написал следующее:
        «Арестуйте араба в поезде, прибывающем в час двадцать девять. Пассажир отбыл из Сент-Панкраса в переднем вагоне в купе третьего класса. С ним большой тюк, который следует задержать. У него два билета в Халл. Также задержите его спутника, одетого как бродяга. Это девушка в состоянии гипнотического транса, которую араб переодел и похитил. Пусть ее осмотрит врач. Доставьте ее в гостиницу. Все расходы будут возмещены, когда в экстренном поезде прибудет нижеподписавшийся. Так как араб может оказать сопротивление, приготовьте достаточные полицейские силы.
        Август Чэмпнелл».
        - Вот вторая. Наверное, слишком поздно отсылать ее в Сент-Олбанс, однако отправьте и туда, и в Лутон:
        «Едут ли в поезде, отбывшем из Сент-Панкраса в полночь, араб с попутчиком? Если едут, не разрешайте им покидать вагон, пока поезд не прибудет в Бедфорд, где их уже ожидает полиция».
        Инспектор быстро просмотрел обе телеграммы.
        - Полагаю, все получится, как вы пишете. Пройдемте со мной: я и телеграммы сразу отошлю, и проверю, готов ли ваш поезд.
        Поезд готов не был; не был он готов и спустя отведенные десять минут. Кажется, что-то случилось с приватным вагоном. Наконец нам достался обычный старомодный вагон первого класса. Однако, несмотря на задержку, время не было потеряно даром. Когда паровоз со своим единственным вагоном подходил к платформе, нам принесли какой-то конверт:
        - Телеграмма из Сент-Олбанс.
        Я вскрыл конверт. Все было кратко и по делу:
        «Араб со спутником остались в поезде при отбытии. Телеграфирую в Лутон».
        - Это хорошо. Теперь, если не случится ничего совершенно непредвиденного, мы их перехватим.
        Ох уж это непредвиденное!
        Я прошел вперед с инспектором и проводником нашего поезда, чтобы еще раз переговорить с машинистом. Инспектор уже объяснил ему, что делать:
        - Я приказал машинисту не жалеть угля и доставить вас в Бедфорд не позднее, чем спустя пять минут после прибытия экспресса. Он считает, что вы успеете.
        Машинист высунулся из кабины, привычно вытирая руки замасленной тряпкой. Это был крепкий усатый коротышка с поседевшими волосами; как все машинисты, держался он уверенно, с полунасмешливой серьезностью.
        - Все должно получиться. Многое против нас, но ночь светлая, ветра нет. Единственное, что может нас задержать - стрелки где переведут или товарняки попадутся. Конечно, если дорогу нам перекроют, то ничего не поделаешь, но инспектор обещал пути для нас очистить.
        - Да, - подтвердил инспектор, - все будет в порядке. Я уже разослал телеграммы.
        Тут вмешался Атертон:
        - Машинист, если доставишь нас в Бедфорд до прибытия экспресса, будешь делить пятифунтовую банкноту со своим товарищем.
        Машинист улыбнулся.
        - Доставим вас вовремя, сэр, даже если через стрелки ехать придется. Нечасто нам пять фунтов за доставку в Бедфорд предлагают, мы уж постараемся их заработать.
        Сзади нам помахал кочегар.
        - Это точно, сэр! - крикнул он. - Но придется и вам потрястись за эти пять фунтов.
        Не успели мы отъехать от вокзала, как сомнения в том, что Атертон, по меткому замечанию кочегара, «потрясется», начали исчезать. Поездка в единственном вагоне, непосредственно прицепленном к паровозу, который несется на всех парах, кардинально отличается от путешествия на обычном поезде, едущем с привычной для экспресса скоростью. У меня уже был подобный опыт, но ощущений в ту ночь мне хватило с лихвой. Новичку - или даже искушенному, но нервному путешественнику - было бы простительно думать, что поезд того и гляди сойдет с рельс. С трудом верилось, что у вагона имелись рессоры: его шатало и мотало, подкидывало и подбрасывало. Дорога оказалась отнюдь не гладкой. При всем желании разговаривать было невозможно - а вот за это лично я был благодарен. Помимо того, что мы с огромным трудом удерживались на местах: каждую секунду нас с них сталкивало и раскачивало туда-сюда, вверх и вниз, вперед и назад, отчего приходилось держаться настороже, - шум стоял оглушительный. Казалось, что за нами гонится легион вопящих, ревущих, буйствующих демонов.
        - Господи! - прокричал Атертон. - Они и правда решили заработать ту пятерку. Надеюсь, я выживу и смогу им заплатить!
        Он был всего-навсего на другом конце купе, но хотя я видел по его искаженному лицу, что он кричит во весь голос - а голосом-то он не обделен, - я расслышал всего лишь несколько слов. Мне пришлось самому додумывать смысл.
        Надо было видеть, что творилось с Лессинхэмом. Мало кто из огромного количества людей, знакомых с ним лишь по портретам, то и дело появляющимся в прессе, узнал бы перспективного политика. Однако я прекрасно понимал, что ничто так не соответствовало его нынешнему состоянию, как эта бешеная гонка. Казалось, он вот-вот развалится на куски, но эта суровая тряска отвлекала его раздумий об ужасе, способном поглотить саму его душу. Элемент риска в нашем путешествии оказывал тонизирующее влияние. Привкус опасности бодрил. Вряд ли наши жизни действительно находились под угрозой, но тогда нам так совсем не казалось. Лишь об одном можно было говорить с уверенностью: если бы Бог судил нам разбиться, на такой скорости это была бы катастрофа из катастроф. Не исключаю, что мысль об этом заставляла кровь Лессинхэма бурлить в жилах. В любом случае - пусть это и прозвучит только фигурой речи - пока я сидел и наблюдал за ним, ко мне приходило понимание, что покинувшая его сила духа возвращается и с каждым рывком и толчком он обретает все больше и больше мужественности.
        Вперед и вперед неслись мы, рыча, стуча, ревя и воя. Атертон, не оставлявший попыток поглядеть в окно, вновь напряг легкие, стараясь быть услышанным:
        - Черт побери, где мы?
        Я посмотрел на часы и прокричал в ответ:
        - Сейчас почти час ночи, значит, мы подъезжаем к Лутону… Эй! Что там еще такое?
        Кажется, что-то произошло. Паровоз пронзительно засвистел. Через секунду мы убедились - убедились сполна! - в эффективности воздушного тормоза Вестингауза[37 - Джордж Вестингауз (1846 - 1914) - американский изобретатель и предприниматель.]. Это был наимощнейший из всех мощнейших толчков! Вагон так завибрировал, что чуть не вытряс души из наших тел. То, что мы почувствовали, помогло в полной мере ощутить всю силу сжатого воздуха в механизме, и нам уже не казалось удивительным, почему поезд может останавливаться почти мгновенно.
        Мы втроем одновременно вскочили на ноги. Я опустил свое окно, Атертон - свое, прокричав:
        - По-моему, телеграмма инспектора не оказала должного действия - мы все-таки встали… более того, застряли в Лутоне. Не может это быть Бедфордом.
        Конечно, это был не Бедфорд, хотя поначалу я никак не мог ничего разглядеть. Голова не переставала идти кругом, перед глазами все плясало, за окном царила кромешная тьма. Потом я услышал, как проводник открыл дверь своего купе и нерешительно застыл на пороге. Затем, с фонарем в руке, он вышел из вагона.
        - Что стряслось? - спросил я его.
        - Не знаю, сэр. Кажется, что-то на путях. Что это?
        Вопрос был задан людям в паровозе. На него ответил кочегар:
        - Кто-то спереди, как сумасшедший, машет красным фонарем. Повезло ему, что я это заметил, иначе бы прямо на него наехали. Кажется, что-то произошло. Вон он подходит.
        Глаза мои привыкли к темноте, и я увидел, как кто-то, сильно торопясь, приближается к нам по шпалам, не переставая размахивать красной лампой. Проводник двинулся ему навстречу, громко спрашивая:
        - Что случилось? Кто там?
        Ему ответили:
        - Господи! Да это же Джордж Хьюитт. Думал, вы прямо в нас врежетесь!
        - Ого! - откликнулся наш проводник. - Джим Брэнсон! Какого черта ты тут делаешь, что стряслось? Я думал, вы давно проехали. Мы-то за вами гонимся.
        - Даже так? Значит, догнали. И слава Богу!.. У нас авария.
        Я уже открыл дверь вагона, и мы втроем выбрались наружу.
        Глава 47. Что было в вагоне третьего класса
        Я подошел к незнакомцу в железнодорожной форме, державшему фонарь.
        - Вы проводник полуночного поезда из Сент-Панкраса?
        - Да.
        - Где ваш поезд? Что произошло?
        - Ответ на первый вопрос: вон там, прямо перед вами, его обломки. А произошло, ну, крушение.
        - Что значит «крушение»?
        - От товарняка, шедшего впереди нас, оторвались перегруженные вагоны и въехали по наклонной прямо в наш экспресс.
        - Как давно это случилось?
        - И десяти минут не прошло. Я как раз направлялся по путям к сигнальной будке, а до нее добрых две мили, когда заметил вас. Господи! Я думал, будет второе столкновение!
        - Каков ущерб?
        - Как по мне, нас всех будто передавило. Насколько я понял, впереди все вагоны искорежены. У меня самого такое чувство, точно весь я изнутри переломан. Я служу на дороге уже тридцать лет, но это моя первая авария.
        Было слишком темно, и я не видел лица говорящего, однако по его голосу было похоже, что он либо плачет, либо вот-вот разрыдается.
        Наш проводник повернулся и крикнул машинисту:
        - Ты б к сигнальной будке отъехал, им сообщил!
        - Хорошо! - раздалось ему в ответ.
        Поезд дал задний ход, непрерывно свистя по мере движения. Должно быть, его было слышно всей округе, и люди наверняка поняли, что на дороге произошло серьезное несчастье.
        Пострадавший экспресс тонул во тьме: от резкого столкновения у него погасли фонари. Кое-где мерцали свечи и зажигались спички, но больше света не было. Люди собирали обломки в кучи возле путей, намереваясь разжечь костры - скорее для освещения, чем для тепла.
        Многим удалось выбраться из вагонов, и теперь они бродили здесь и там вдоль насыпи. Но большинство пассажиров экспресса оставались заперты внутри поезда. Двери вагонов заклинило. Их нельзя было открыть без специальных инструментов. На каждом шагу мы слышали жалобные крики. Мужчины, женщины, дети молили о помощи.
        - Сэр, откройте дверь! Ради Бога, откройте дверь! - Вновь и вновь, на разные голоса, жалобно или яростно повторялись эти слова.
        Проводники безуспешно пытались успокоить своих зачастую обезумевших пассажиров.
        - Все в порядке, сэр! Подождите минуточку, мадам! Нам не открыть дверь без инструментов, экстренный поезд уже отправился за ними. Потерпите, и скоро вам окажут любую помощь. Здесь вы в безопасности, только не волнуйтесь.
        Но именно это и было труднее всего - не волноваться! Впереди, у паровоза, царил хаос. Товарные вагоны, послужившие причиной катастрофы - впоследствии их насчитали шесть, вместе с вагонами караульной службы, - везли мешки с цементом. Мешки порвались, и теперь все вокруг покрылось едкой пылью. Она витала в воздухе и разъедала глаза, ослепляя нас. Паровоз экспресса оказался перевернут. Он исторгал дым, пар и огонь - того и гляди, могли вспыхнуть деревянные части ближайших вагонов.
        Передние вагоны, как выразился проводник, «искорежило». Они обратились в груду обломков, беспорядочной массой втиснутых друг в друга. Внутрь вагонов, точнее, внутрь того, что от них осталось, удалось попасть лишь днем. В первом купе третьего класса творилось нечто невообразимое.
        Везде были разбросаны куски опаленных ковров и лоскуты, предположительно, шелковых и льняных тканей. Я подобрал их. Эксперты заверили меня, что это не шелк и не лен, а какой-то натуральный, неизвестный им материал происхождения скорее животного, чем растительного. На подушках сидений и деревянных покрытиях, особенно на досках пола, темнели огромные пятна, похожие на потеки. Когда мы их заметили, они еще не успели высохнуть и источали очень неприятный запах. Одна деревянная панель - с такими пятнами - до сих пор у меня. Она была также отправлена на анализ, и мнения экспертов разделились. Некоторые специалисты утверждали, что это пятна человеческой крови, подвергнувшейся воздействию высокой температуры и, так сказать, перекаленной. Другие заявили, что это кровь дикого животного, возможно, из семейства кошачьих. Третьи заверяли, что это вовсе не кровь, а просто краска, тогда как четвертые высказались следующим образом - цитирую лежащее передо мной заключение: «Пятна являются нагаром некоего вязкого вещества, представляющего собой, судя по всему, выделения какой-то разновидности ящериц».
        В углу нашли женщину, одетую в потрепанный мужской костюм. Это была Марджори Линдон.
        В вагоне провели самый тщательный обыск, но больше ничего не обнаружили.
        Глава 48. Заключение
        Со времени моего участия в событиях, бегло описанных выше, прошло несколько лет - иначе я не чувствовал бы себя вправе придать их огласке. Но по причинам вполне объяснимым я отказываюсь говорить, сколько именно лет миновало.
        Марджори Линдон до сих пор с нами. Когда ее извлекли из-под обломков экспресса, в ней теплилась искра жизни - теперь вновь превратившаяся в пламя. Ее выздоровление, однако, стало не просто делом недель и месяцев, оно длилось годы. Насколько мне известно, даже после полного восстановления физических сил, что само по себе оказалось задачей сложной, ее психическое состояние еще три года оставалось предметом заботы врачей. Они сделали все, что могут позволить медицина и деньги, и с течением времени - великого целителя - добились весьма неплохих результатов.
        Ее отец скончался, оставив ей семейное состояние. Она вышла замуж за человека, появляющегося на этих страницах под именем Пола Лессинхэма. Будь имя настоящим, ее сразу бы узнали: это пользующаяся популярностью и всеобщим уважением жена одного из величайших политиков нашего века.
        Ей ничего не рассказали о роковом дне, когда она, находясь в сознании или беспамятстве, прошлась по Лондону в истрепанном одеянии бродяги. Сама она тоже никогда не упоминала о тех событиях. Рассудок вернулся к ней, но они, кажется, испарились из памяти, будто их и не было вовсе, за что ей следовало бы благодарить Бога, хотя она может не знать этого. Как следствие, все случившееся тогда и особенно то, что происходило в железнодорожном вагоне в ужасный час ее пребывания между жизнью и смертью, навсегда останется тайной, которую уже никому не раскрыть. До сей поры мы ломаем головы над многими вопросами: что стало с существом, чуть ее не убившим, кем и какого пола оно было, откуда явилось, куда исчезло и с какой целью ранее прибыло в Англию.
        Мучитель Пола Лессинхэма больше не докучал ему, да и видения перестали его преследовать. Тем не менее он до сих пор продолжает питать огромное отвращение к жукам, такое, что вообще не говорит о них. Если вдруг речь заходит об этих насекомых, а немедленно сменить тему разговора не представляется возможным, он предпочитает просто встать и выйти из комнаты. Более того, они с женой целиком и полностью сходятся в этом отношении.
        Вряд ли многим известно о подобной странности, но это так. У меня также есть основания предполагать, что иногда воспоминания о жутких кошмарах прошлого все же возвращаются к нему, принося почти физические страдания, и он молит Господа о том, чтобы тот ужас остался далеко позади и никогда не повторился.
        Прежде чем завершить рассказ, надо упомянуть еще кое о чем. История держалась в секрете, но я могу поручиться, что в ней нет ни слова лжи.
        Однажды ночью, во время недавнего наступления в Донголе[38 - Донгола - город в Нубийской пустыне, один из центров антиколониального восстания в Судане в конце девятнадцатого века. В 1896 г. в Донгольской области британцы нанесли решающее поражение восставшим.], отряд туземных экспедиционных войск, разбивший лагерь в глубине пустыни, был поднят на ноги звуком громкого взрыва. На следующее утро, в нескольких милях от лагеря, они обнаружили огромную дыру в земле - такую, будто на этом месте велись обширные взрывные работы. В самом провале и вокруг него нашли фрагменты тел, и надежные свидетели утверждают, что это были останки не женщин и не мужчин, а неких существ огромного размера. Я предпочитаю думать, раз место происшествия не осматривалось учеными, что свидетели, люди честные, но невежественные, ошиблись.
        Можно с уверенностью утверждать лишь одно. Многочисленные каменные и металлические обломки, найденные на месте, позволяют предположить, что взрыв разрушил какое-то необычное подземное сооружение. Особенно любопытны куски литого металла, по-видимому, некогда являвшиеся частями гигантской бронзовой статуи. Вокруг также подобрали больше дюжины бронзовых фигурок священного скарабея.
        Я не стал бы с полной убежденностью доказывать, что адское логовище из рассказа Пола Лессинхэма в ту ночь наконец прекратило свое существование и что эти разбросанные тут и там по голой пустыне обломки и тела являлись свидетельством его окончательной гибели. Но складывая разрозненные элементы в единую картину, нельзя не заметить, что факты указывают на это, - и как же хочется верить в подобный исход.
        Между прочим, Сидней Атертон женился на мисс Доре Грейлинг. Ее состояние сделало его одним из богатейших людей в Англии. Дора, как говорится, души не чает в своем муже, и я готов подтвердить, что со временем чувство стало взаимным. Эта любовь является ярчайшим опровержением расхожего убеждения, что каждый брак обязательно постигает бесславный конец. Сидней по-прежнему занимается изобретательством. У всех на языке его последние открытия в области воздухоплавания, немало приблизившие практическое использование летательных аппаратов.
        Шафером на свадьбе Атертона был Перси Вудвилль, теперь уже граф Барнский. Через полгода он женился на одной из подружек невесты с той свадьбы.
        До сих пор точно неизвестно, почему погиб Роберт Холт. Судебная экспертиза ограничилась следующим заключением: «Умер от истощения». Его похоронили на кладбище Кенсал-Грин под красивым могильным камнем, стоимость которого, зазвени она монетой в его карманах, вероятно, продлила бы его жизнь.
        Стоит упомянуть, что сведения, положенные в основу «Удивительного рассказа Роберта Холта», почерпнуты из того, что от него услышали Атертон и мисс Линдон, как она была известна в те дни, когда он, грязный и больной страдалец, лежал в доме ее отца.
        Рассказ мисс Линдон, открывающий некоторые тайны, собственноручно записан ею самой. После того, как к ней вернулось физическое, но не психическое благополучие, она по-прежнему продолжала витать между тьмой и светом, и ее единственной отдушиной стал дневник. Хотя она никогда не говорила о том, что пишет, темой, как выяснилось, служило одно и то же. Она доверила перу и бумаге то, что у нее не получалось произнести вслух. Она рассказывала, пересказывала и повторяла вновь историю своей любви и страданий; все это вошло в нашу книгу. Ее повесть неизменно начиналась и заканчивалась одинаково. Все эти записи были уничтожены, кроме одной-единственной. Именно она представлена здесь читателю.
        Я не думаю, что повествование о тайне Жука следует завершать определенным заключением. Мы с Атертоном неоднократно обсуждали произошедшее, но так и не пришли к единому мнению. Сам же я лишний раз убедился на опыте, что многое на свете даже не снилось нашим мудрецам. Я готов поверить в то, что так называемый Жук, которого видели многие, но не видел я, был - или есть, ведь подтверждений его полного уничтожения так и не нашли, - существом, порожденным не Богом и не человеком.
        notes
        Сноски
        1
        Семь отроков Эфесских - христианские мученики, заживо замурованные в пещере и проспавшие там несколько веков. - Здесь и далее примеч. переводчика.
        2
        Патуа - лингвистический термин, название местных наречий французского языка.
        3
        Имеется в виду колонна святого Павла - памятник раннехристианского периода на Пафосе. По легенде, в I веке нашей эры именно к этому каменному столбу был привязан апостол Павел, когда римляне наказали его бичеванием плетью. Здесь обыгрывается английское имя Пол, то есть Павел.
        4
        Содомское яблоко - легендарный библейский плод из окрест ностей Содома, прекрасный снаружи, но иссохший внутри.
        5
        Кохинур (хинди «Гора света») - один из наиболее знаменитых бриллиантов.
        6
        Парафраз строки из сонета 35 Уильяма Шекспира: «И червь живет в бутонах у цветов» (перевод А. Кузнецова).
        7
        Бурнус - плащ с капюшоном из плотной шерстяной материи, обычно белого цвета.
        8
        Исида - в египетской мифологии богиня плодородия, воды, ветра, символ женственности и семейной верности, объект мистериального культа. Почиталась в европейском оккультизме как обладательница тайных знаний и покровительница магических искусств.
        9
        Пьер Андре Латрейль (1762 - 1833) - французский энтомолог.
        10
        Кордит - один из видов нитроглицеринового бездымного пороха.
        11
        Речь идет о цитате из «Гамлета» Уильяма Шекспира (акт третий, сцена 4): «Забавно даже видеть инженера, / Что сам себя взорвет своей петардой» (перевод И. Пешкова). В классическом переводе М. Лозинского она звучит так: «В том и забава, чтобы землекопа взорвать его же миной».
        12
        Трансфигурация - латинизированный термин для видоизменения, преображения, чаще в религиозном контексте.
        13
        Феллах - крестьянин в странах Ближнего Востока.
        14
        Картуш - декоративный мотив в виде полуразвернутого, часто с надорванными либо надрезанными краями рулона бумаги, свитка.
        15
        Клипеус (наличник) - передняя верхняя часть головы насекомых и пауков.
        16
        Строка из стихотворения Томаса Гуда «Сон Евгения Арама» (перевод В. Буренина).
        17
        Гарвич (в современном звучании Харидж) - город-порт в Эссексе.
        18
        Обеа - верования народов Багамских островов, близкие к вуду и сантерии.
        19
        Лига подснежника - британская консервативная организация, основанная в 1883 году.
        20
        Время вопросов - правительственный час в парламенте Великобритании, когда на заседании член кабинета министров отвечает на вопросы обеих палат парламента.
        21
        Пс. 21:15.
        22
        Вечность (нем.).
        23
        «Маленькая путешественница» (франц.).
        24
        Входите, сударь! Добро пожаловать! (франц.)
        25
        Афазия - локальное нарушение речи.
        26
        Хэнсом, или хэнсомовский кэб - двухместный двухколесный экипаж, в котором кучер располагался сзади на сиденье, возвышавшемся над купе.
        27
        Сити - исторический район в центре Лондона, центр деловой и финансовой жизни.
        28
        Эрлс-корт - выставочный центр в Лондоне.
        29
        Парафраз двустишия из пьесы «Ромео и Джульетта» Уильяма Шекспира: «Что значит имя? Роза пахнет розой, / Хоть розой назови ее, хоть нет» (перевод Б. Пастернака).
        30
        Вест-Бромптон - район Лондона, располагающийся рядом с Хаммерсмитом.
        31
        Роберт Сесил (1830 - 1903) - в период написания книги премьер-министр Великобритании.
        32
        За поездки в кэбе на расстояние, превышающее четырехмильный радиус от Черинг-кросс, взималась дополнительная плата.
        33
        Догадка сыщика может показаться необъяснимой, но для современников автора смысл был прозрачен: Саутгемптон являлся крупнейшим и ближайшим к Лондону (121 км) портом, откуда отходили большие пассажирские суда.
        34
        Лаймхаус - район в Восточном Лондоне.
        35
        Вади-Хальфа - город на правом берегу Нила, находится в современном Судане на границе с Египтом.
        36
        Белый Нил - река в Африке, один из двух основных притоков Нила.
        37
        Джордж Вестингауз (1846 - 1914) - американский изобретатель и предприниматель.
        38
        Донгола - город в Нубийской пустыне, один из центров антиколониального восстания в Судане в конце девятнадцатого века. В 1896 г. в Донгольской области британцы нанесли решающее поражение восставшим.