Скорость тьмы Элизабет Мун
        Захватывающее исследование сознания человека с аутизмом, который сталкивается со сложными и глубокими вопросами о сути человечности отчуждением в мире-утопии.
        Лауреат премии «Небьюла» 2004 г.
        Финалист премии Артура Ч. Кларка 2003 г.
        Номинация на премию «Локус» 2004 г.
        Номинация на премию Геффена 2005 г. (Израиль).
        Номинация на Большую премию Воображения 2007 г. (Франция).
        Номинация на приз Курда Лассвица 2008 г. (Германия).
        Недалекое будущее. Медицина продвинулась настолько, что врачи могут устранять любые генетические дефекты и наследственные болезни сразу при рождении человека. Но, к сожалению, есть целое поколение людей, которые появились до возникновения этой терапии. Общество учит их ладить со всем здоровым миром с помощью различных программ, но сделать их нормальными не может. До определенного момента.
        Лу Аррендейл - представитель этого потерянного поколения. Он ведет спокойную и независимую жизнь, не считая ежегодных визитов к психологу, имеет стабильную работу в фармацевтической компании, научился смотреть собеседнику в глаза, умеет учитывать вежливые условности в разговорах и делает все возможное, чтобы быть как можно более нормальным и не привлекать к себе внимания. Но теперь его спокойная жизнь оказывается под угрозой. Появляется новое экспериментальное лечение, позволяющее излечить взрослого человека от заболеваний аутистического спектра. После него Лу станет таким же, как и все вокруг. Но Лу задается вопросами - если он избавится от аутизма, останется ли самим собой? Будет ли по-прежнему любить классическую музыку? Видеть в мире те же цвета и узоры, оттенки и тона, недоступные другим? И, самое главное, будет ли он так же любить Марджори, девушку, которая, вероятно, никогда не ответит ему взаимностью, пока он болен?
        Лу предстоит решить, стоит ли ему соглашаться на операцию, которая может полностью изменить его мировоззрение… И саму его сущность.
        «Красивая и трогательная история… Писательница - мать подростка, страдающего аутизмом, и ее любовь к нему раскрывается в истории Лу. Он оказывает глубокое и неизгладимое влияние на читателя, показывая ему иной взгляд на мир». - The Denver Post
        «Время от времени попадается книга, которая одновременно является важным литературным достижением и полностью захватывает читателя - книга с провокационными идеями и не менее захватывающим сюжетом. Этот роман - именно такой». - Fort Lauderdale Sun-Sentinel
        «Великолепно и талантливо… Эта книга действительно изменяет мировоззрение читателя». - The Washington Post Book World
        «Увлекательное путешествие по темным граням подсознания, которое помогает понять самого себя». - The Seattle Times
        «Удивительное путешествие, которое погружает нас в сознание аутиста, оказавшегося перед страшным выбором: стать нормальным или остаться пришельцем на собственной планете». - Мэри Дориа Рассел
        Элизабет Мун
        Скорость тьмы
        Elizabeth Moon
        Speed of Dark
        
* * *
        Посвящается Майклу, чьи смелость и жизнелюбие не перестают меня радовать, Ричарду, без чьей любви и поддержки мне было бы в два раза сложнее. А также всем родителям аутичных детей в надежде, что они тоже научатся находить счастье в непохожести на других.
        I
        Вопросы, одни вопросы. Ответов они не ждут. Громоздят вопрос на вопрос, будто колют тебя вопросами каждую секунду, и ты уже ничего не ощущаешь, кроме этих уколов.
        Или приказы. Если не «Лу, что это?», то «скажите, что это, Лу!». Чашка. Все та же чашка из раза в раз. Это чашка, причем уродливая. Скучная чашка. Чашка, начисто лишенная характера, совершенно не интересная чашка. И эта неинтересная чашка мне абсолютно не интересна.
        Какой смысл отвечать, раз они все равно не слушают?
        Вслух я этого не говорю: научен опытом. За все хорошее в жизни я плачу тем, что говорю то, что требуется, а не то, что действительно думаю.
        В этом кабинете четыре раза в год оценивают мое состояние и дают полезные рекомендации, и сегодняшняя психиатр не меньше остальных уверена в своем превосходстве. Уверена так, что смотреть противно, я и не смотрю лишний раз. Но это тоже небезопасно: считается, что я должен сохранять зрительный контакт. Поднимаю глаза.
        Доктор Форнам, аккуратная и строгая, вздернув бровь, покачивает головой - не слишком незаметно. Люди, страдающие аутизмом, не способны распознавать подобные сигналы - так написано в учебнике. Я читал учебник и знаю, что именно я не способен распознавать.
        В чем я еще не разобрался - это что не способны распознавать они. Здоровые люди. Нормальные. Те, что имеют ученые степени и сидят за большими столами в удобных креслах.
        Я уже знаю, чего не понимает доктор Форнам. Например, что я умею читать. Она думает, что я гиперлексик и механически повторяю слова. Для меня неясно отличие между тем, как читает сама доктор Форнам, и тем, что она называет «механическим повторением». Она не знает, что у меня большой словарный запас. Каждый раз спрашивает, где я работаю, я говорю, что по-прежнему работаю в фармацевтической компании, а она интересуется, знаю ли я, что значит «фармацевтическая». Думает, что я повторяю механически. Для меня неясно, почему мой большой словарный запас называется «механическим повторением». Доктор Форнам тоже использует длинные слова в разговорах с другими докторами, медсестрами и лаборантами, сыплет ими без конца, хотя можно было бы сказать проще. Она знает, что я работаю за компьютером, знает, что я учился в школе. По идее, эта информация противоречит ее убеждению, что я практически безграмотен и едва умею говорить, но ее это не волнует.
        Она разговаривает со мной как с очень глупым ребенком. Не любит, когда я использую «умные слова» - так она выражается, просит «сказать, что думаю».
        Я думаю, что скорость тьмы так же интересна для изучения, как скорость света. Думаю, что тьма, возможно, быстрее, и надеюсь, что когда-нибудь ученые это выяснят.
        Думаю о силе притяжения. Если существует мир, где она в два раза больше, будет ли в этом мире ветер в два раза сильней, потому что воздух тяжелее? Сдует ли он со стола не только салфетку, но и стакан? Или при большей силе притяжения стакан станет тяжелей и даже более сильный ветер его не сдвинет?
        Думаю, что мир большой, пугающий, шумный и сумасшедший, однако он красив и постоянен в своей хаотичности.
        Цвета для меня живые, а люди представляются цветными карандашами - белыми, коричневыми, черными. У нее по-другому, ну и что?
        Еще думаю, что она не знает о моих вкусах и желаниях, а я знаю. И буду хотеть, чего хочется, и думать, о чем думается, не спрашивая ее разрешения.
        А ей и неинтересно, о чем я думаю. Ей нужно услышать правильные слова. «Доброе утро, доктор Форнам», «Да, все хорошо, спасибо!», «Ничего-ничего, я подожду».
        Я подожду, ничего страшного. Пока она говорит по телефону, можно рассматривать блестящие предметы в кабинете, о которых она не имеет понятия. Иногда я наклоняю голову вперед и назад, чтобы поймать отблеск света на позолоченном корешке на полке книжного шкафа в углу. Если она замечает, что я наклоняю голову вперед и назад, она делает пометку в моем деле. Иногда даже прерывает разговор и просит перестать. Когда качаю головой я, это называется стереотипией, а когда качает головой она - это чтобы расслабить шею. Мне нравится наблюдать, как вспыхивает и потухает на корешке отражающийся свет.
        В кабинете доктора Форнам странная смесь запахов: бумага, чернила, книги, клей, на который посажено ковровое покрытие, пластик стульев, но есть что-то еще - кажется, шоколад… Она хранит коробку конфет в ящике? Хотел бы я знать. Если спрошу, она обязательно сделает пометку в деле. Замечать запахи не принято. Пометка о том, что ты заметил нечто, что не принято замечать, это плохо. Хотя в целом замечать - это хорошо.
        Мне кажется, люди не во всем одинаковы. Она любит повторять: «все знают это» или «все делают то». Я аутист, но я не слепой: все знают и делают разное. Машины на парковке разных цветов и размеров. Сегодня тридцать семь процентов машин синие. Грузовики и фургоны составляют девять процентов. Мотоциклов всего восемнадцать, парковочных зон для них три. Получается, ровно по шесть, но десять припаркованы у техобслуживания. Существуют разные каналы, разные телепередачи - этого не было бы, будь все люди одинаковыми.
        Она откладывает телефон, смотрит на меня с тем самым выражением. Не знаю, как назвали бы его другие, но для меня это выражение «нормального человека». У нее на лбу написано, что она нормальная и все знает о жизни, а я хуже ее, я будто бы ненастоящий человек, хоть я все прекрасно чувствую, например ребристую поверхность офисного стула. Раньше я подкладывал под себя журнал, но она говорит: не нужно этого делать. Думает, раз она нормальная, то лучше знает, что мне нужно, а что нет.
        - Да, доктор Форнам, я слушаю.
        Слова льются на меня, едкие, как уксус.
        - Послушайте и ответьте на вопросы, - говорит она и ждет.
        - Хорошо, - говорю я.
        - Замечательно, - говорит она, не глядя на меня.
        В коридоре слышны приближающиеся шаги. Идут двое, разговаривают. Вскоре их слова перемежаются с ее. «Следующая пятница…» «Собираюсь к Дебби…» «Неужели? Зря…» «А я их предупреждал!» «Не может быть!» «Вот так птичка!» Доктор Форнам ждет от меня ответа. Вопрос, кажется, был не про птиц.
        - Извините, - говорю я.
        Она советует быть повнимательней, делает еще одну пометку и спрашивает, с кем я общаюсь.
        Ей не нравится, когда я отвечаю, что играю в Сети со своим другом Алексом из Германии и другом Ки из Индонезии.
        - В реальной жизни, - сухо поправляет она. - Например, на работе.
        Я рассказываю, она опять кивает, затем спрашивает о боулинге, мини-гольфе и местном сообществе аутистов.
        От боулинга болит спина и отвратительно шумит в голове. Мини-гольф для детей, а не для взрослых, но мне он не нравился даже в детстве. Мне нравился лазертаг, но, когда я сказал ей об этом на первой встрече, она написала «склонность к агрессии». Потом мне еще долго каждый раз задавали серию вопросов про агрессию, а пометка, я уверен, осталась в деле навсегда. Я напоминаю, что не люблю боулинг и мини-гольф, она советует попробовать еще. Я говорю, что сходил на три фильма, и она спрашивает, о чем они. Я читал отзывы и могу рассказать сюжет. Смотреть фильмы я тоже не очень люблю, особенно в кинотеатрах, но я должен что-то рассказать… она пока не догадалась, что я просто пересказываю сюжет по отзывам.
        Внутренне сжимаюсь перед следующим вопросом - он всегда меня злит. Моя сексуальная жизнь ее не касается! Будь у меня девушка или парень, ей я рассказал бы последней. Она и не думает, что есть, она просто хочет подтвердить, что нету, - от этого еще хуже.
        Наконец-то! Она прощается до следующего раза, я говорю:
        - Спасибо, доктор Форнам!
        - Вот и хорошо! - хвалит она, будто я дрессированный пес.
        На улице жарко и сухо, машины на парковке блестят на солнце, приходится прищуриться. Пока глаза не привыкли к яркому свету, люди, идущие навстречу, кажутся темными пятнами.
        Я иду слишком быстро. Это понятно по тому, как сильно шлепают по асфальту ботинки, и еще по искаженным лицам встречных прохожих - мне кажется, они пугаются. Почему? Я иду мимо, не собираюсь в них врезаться. Надо замедлиться и включить музыку в голове.
        Доктор Форнам говорит, что мне нужно научиться любить музыку, которая нравится другим. Я умею. Многие любят Баха и Шуберта, и не все они страдают аутизмом. В мире не существует столько аутистов, чтобы составить аудиторию для многочисленных опер и симфонических концертов. Однако для нее «другие» - значит «большинство». Я включаю «Форелевый квинтет», и, по мере того как музыка заполняет меня, дыхание выравнивается, шаги замедляются в такт дыханию.
        Теперь под правильную музыку ключ входит в замочную скважину легко. Сиденье теплое, и это приятно, мягкая шерсть успокаивает. Раньше я покрывал сиденье обычным флисом, но с одной из первых зарплат купил настоящую овечью шкуру. Перед тем как завести мотор, слегка подпрыгиваю в такт. Когда заводишь мотор, иногда трудно не прервать музыку в голове. Я стараюсь завести его в нужный момент.
        По дороге на работу доверяюсь музыке, она легко проносит меня сквозь перекрестки, светофоры и небольшие пробки прямо к въезду на территорию нашей компании - это называется кампус. Наш корпус справа; показав пропуск охраннику, паркуюсь на обычном месте. Люди из других корпусов часто жалуются, что вечно кто-то занимает любимое место, но у нас такого не бывает. Никто не займет мое место, и я не займу чужое. Дейл встает справа от меня, Линда - слева, Кэмерон - напротив.
        Пока иду к зданию, в голове играет последний кусочек произведения - он мне больше всех нравится, - когда захожу в двери, музыка постепенно стихает. Дейл стоит у кофемашины. Он не здоровается, я тоже. Доктор Форнам хотела бы, чтобы я поздоровался, но я не вижу смысла. Дейл явно погружен в свои мысли, его не надо сейчас беспокоить. Я все еще злюсь на доктора Форнам, как обычно, раз в квартал, поэтому прохожу мимо рабочего кабинета в спортивный зал. Надо попрыгать. Это всегда помогает. В зале никого нет, поэтому я вешаю на дверь табличку и включаю подходящую для батута музыку погромче.
        Когда я прыгаю, никто не заходит; мощный толчок и последующее зависание в воздухе делает меня пустым и легким. Постепенно мысли отпускают, я расслабляюсь, но прыгаю точно в такт музыке. Потом возвращается собранность, я уже с интересом думаю о текущей работе, тогда снижаю амплитуду до маленьких прыжочков и соскакиваю с батута.
        Никто не заговаривает со мной, когда я иду к столу. Думаю, Линда уже на месте и Бейли тоже, но это неважно. Мы, вероятно, поужинаем вместе, но это потом. Сейчас я буду работать.
        Символы, с которыми я работаю, большинству людей кажутся бессмысленными и непонятными. Трудно объяснить, в чем заключается моя задача, но это полезный труд, судя по тому, что я могу позволить себе машину, квартиру, спортивный зал и ежеквартальные визиты к доктору Форнам. По сути, я ищу закономерности. Некоторые закономерности имеют умные названия, и другим людям трудно их найти, но мне это всегда легко давалось. Нужно было лишь научиться описывать их другим, доносить свою мысль.
        Надеваю наушники и выбираю музыку. Для текущего проекта Шуберт слишком плавный. Вот Бах подойдет - его сложный музыкальный рисунок похож на то, что я ищу. Сосредотачиваюсь на работе - кажется, у меня в голове есть специальный отсек, который находит закономерности, а я просто наблюдаю: они складываются сами собой, как на гладкой поверхности воды образуются кристаллы льда, символы соединяются в линии, ветвятся, пересекаются… Остается лишь следить, чтобы узор был симметричным или асимметричным - в зависимости от задания. На этот раз рисунок более зациклен, чем обычно, и я представляю его как группы фрактальных наростов, образующие колючий шар.
        Когда очертания начинают расплываться, я встряхиваю головой и откидываюсь на стуле. Прошло пять часов, а я и не заметил. Возбуждение, вызванное визитом к доктору Форнам, прошло, улеглось. Иногда после нее целый день не могу работать, однако на этот раз я восстановил равновесие с помощью прыжков на батуте. Над моим рабочим компьютером вертушка лениво крутится от сквозняка из вентиляции. Дую на вертушку, и через секунду (а если быть точным - через секунду и три десятых доли) она начинает вращаться быстрее, и ее сиренево-серебристые лопасти блестят, отражая свет. Я включаю настольный вентилятор, чтобы вертушки и металлические спирали одновременно пришли в движение, и комната наполняется мерцанием.
        Световое представление только началось, а Бейли кричит с другого конца коридора:
        - Кто хочет пиццу?
        Я голоден. Живот урчит, и я отчетливо различаю все запахи в офисе: бумага, аппаратура, ковер, металл, пластик, пыль, чистящее средство… мой собственный запах. Выключаю вентилятор, бросаю последний взгляд на вращающуюся и переливающуюся красоту и выхожу в коридор. Достаточно мимолетного взгляда на лица друзей, чтобы понять, кто идет, а кто нет. Нам не нужно ничего обсуждать, мы друг друга знаем.
        Мы обычно ходим есть пиццу примерно в это время. Линда, Бейли, Эрик, Дейл, Кэмерон и я. Чай тоже был готов идти, но столики рассчитаны на шестерых. Он понимает. Я тоже понял бы, если Чай и еще пятеро собрались бы раньше меня. Никто не хочет, чтобы нас посадили за другой стол, я уверен - Чай не пойдет и нам не придется тесниться, чтобы вместить седьмого человека. В прошлом году появился новый администратор, который этого не понимал. Все пытался посадить нас всех вместе и менял местами.
        - Ну какая вам разница? - удивлялся он.
        Мы ждали, когда он отвернется, и пересаживались обратно. У Дейла дергается глаз, Линду это нервирует, и она садится так, чтобы не видеть Дейла. Меня его тик забавляет, и мне нравится за ним наблюдать, поэтому я сажусь слева от Дейла - с этого ракурса он будто все время подмигивает.
        В пиццерии нас знают. Посетители иногда подолгу разглядывают из-за нашей манеры двигаться и говорить - или же молчать, но официанты не закатывают глаза при нашем появлении, что часто случается в других местах. Линда просто тыкает пальцем в меню, а иногда записывает заказ на листочке, они не задают ей уточняющих вопросов.
        Сегодня наш любимый столик не убран. Противно смотреть на пять грязных тарелок и блюда из-под пиццы; меня мутит от одной мысли о следах соуса и сыра, об остатках корочки - еще и нечетное число!.. Есть свободный стол справа, но он нам не нравится. Он на пути к уборной, и мимо ходит слишком много людей.
        Мы ждем по возможности терпеливо, пока «Привет, я Сильвия!» (у нее так написано на бейджике, будто она товар, а не человек) не делает знак одному из официантов убрать наш столик. Она мне нравится, и я помню, что нужно обращаться к ней «Сильвия» без «привет-я», когда не смотрю на бейджик. Привет-я-Сильвия всегда улыбается и старается помочь; по четвергам работает Привет-я-Джин, и мы не приходим сюда в ее смену. Привет-я-Джин нас не любит и при виде нас ворчит себе под нос. Мы иногда посылаем одного человека забрать заказ, в прошлый раз пошел я, и Привет-я-Джин сказала одному из поваров, когда я отходил от стойки:
        - Ну хоть без остальных психов подошел!
        Она знала, что я услышу. Хотела, чтобы я услышал. Кроме нее, к нам все добры.
        Сегодня дежурят Привет-я-Сильвия и Тири - тот убирает грязные тарелки, ножи и вилки, будто ему это вовсе не противно. Тири не носит бейджика, он просто уборщик. Мы знаем, что он Тири, потому что так его называют другие. В первый раз, когда я обратился к нему по имени, он удивился и немного испугался, но теперь он нас знает, хоть и не обращается по именам.
        - Сейчас, минутку! - говорит он, мельком взглянув. - Как дела?
        - Хорошо! - отвечает Кэмерон.
        Он перекатывается с пятки на носок. Он всегда так делает, но сейчас немного быстрее обычного.
        Я наблюдаю, как мерцает вывеска пивной за окном. Она зажигается в три этапа: сначала красные лампочки, затем зеленые, затем синие (они в центре), затем гаснет полностью. Раз - красный, два - зеленый, три - синий, потом красный-зеленый-синий гаснут, потом зажигаются, опять гаснут, и все начинается сначала. Последовательность простая, и цвета не очень красивые (красный, на мой вкус, слишком отдает оранжевым, зеленый тоже так себе, а вот синий хорош), но все же какая-то закономерность.
        - Ваш столик готов! - сообщает Привет-я-Сильвия, и я стараюсь перевести взгляд с вывески на нее, не скривив лицо.
        Мы рассаживаемся, каждый на свое место. Быстро заказываем - мы всегда берем одно и то же. Ждем еду, все молчат, каждый справляется с ожиданием как может. Благодаря визитам к доктору Форнам я больше, чем обычно, осознаю, как именно это происходит: Линда отстукивает пальцами на выпуклой части ложки некий сложный ритм - математикам он понравился бы не меньше, чем Линде. Я краем глаза смотрю на вывеску пивной, Дейл тоже. Кэмерон вертит в кармане пластмассовый игральный кубик незаметно - если не знаешь, не догадаешься, но я вижу ритмичные движения рукава. Бейли тоже смотрит на вывеску. Эрик достал разноцветную ручку и рисует миниатюрные геометрические фигурки на бумажной подложке. Красный, фиолетовый, синий, зеленый, желтый, оранжевый и снова красный. Ему нравится, когда еду приносят к концу последовательности.
        На этот раз напитки подают, пока он рисует желтую фигурку, а еду - как раз на оранжевой. Лицо Эрика расслабляется.
        Нам не положено говорить о работе за пределами кампуса. Мы почти закончили есть, однако Кэмерон все еще подпрыгивает на сиденье, потому что его переполняет желание рассказать о сложной задаче, которую он решил. За соседним столом никого нет.
        - Пшш, - говорю я.
        «Пшш» на нашем языке означает «рассказывай». Вообще-то у нас не должно быть собственного языка, и никто не думает, что мы на такое способны, но мы способны. У многих есть свой язык, однако они этого не осознают. Называют жаргоном или сленгом, но на самом деле это отдельный язык, он показывает, кто принадлежит к данной группе, а кто нет.
        Кэмерон достает из кармана листок и разворачивает его. Нам нельзя выносить из офиса бумаги, чтобы они не попали в чужие руки, но мы выносим. Когда тяжело говорить, легче написать или нарисовать.
        Я узнаю кудрявых стражников, которых Кэмерон всегда пририсовывает по углам. Он любит аниме. Закономерности, которые он установил с помощью частично рекурсивной функции, тоже характерны - его решения отличаются стройностью и элегантностью. Мы смотрим и киваем.
        - Красиво, - говорит Линда.
        Она слегка всплескивает руками; будь мы в кампусе, она бешено хлопала бы ими по бокам, но сейчас сдерживается.
        - Да, - отвечает Кэмерон и сворачивает листок.
        Я знаю, что доктор Форнам осталась бы недовольна диалогом. Заставила бы Кэмерона пояснить чертеж, хотя мы все его понимаем. Заставила бы нас задавать вопросы, комментировать, обсуждать. Обсуждать нечего: всем понятен смысл задачи и то, что решение Кэмерона хорошо во всех отношениях. Остальное - пустая болтовня. В своем кругу нам не нужно этого делать.
        - Интересно, какова скорость тьмы? - говорю я, опустив глаза.
        Когда заговариваешь, все смотрят на тебя - это недолго, но все равно неприятно.
        - У нее нет скорости, - отвечает Эрик. - Это просто пространство без света.
        - Как бы мы ели пиццу в мире, где несколько центров притяжения? - спрашивает Линда.
        - Не знаю, - говорит Дейл - голос у него встревоженный.
        - А какова скорость незнания? - говорит Линда.
        Я размышляю секунду, потом понимаю, к чему она клонит.
        - Незнание быстрее, чем знание, - говорю я.
        Линда улыбается и кивает.
        - Значит, скорость тьмы больше скорости света. Если тьма всегда окружает свет, она должна его опережать.
        - Я хочу домой! - говорит Эрик.
        Доктор Форнам велела бы спросить, не случилось ли чего. Я знаю, что ничего не случилось: он хочет уйти сейчас, чтобы успеть к любимой телепередаче. Мы прощаемся, потому что находимся в обществе, а в обществе положено прощаться. Я возвращаюсь в кампус. Хочу еще немного посмотреть на вертушки и спирали, перед тем как ехать домой.
        Мы с Кэмероном в спортивном зале, разговариваем урывками, прыгая на батутах. Мы оба хорошо поработали в последние дни и сейчас расслабляемся.
        Заходит Джо Ли, я смотрю на Кэмерона. Джо Ли всего двадцать четыре года. Он был бы таким же, как мы, но в его время аутизм уже научились лечить в раннем детстве. Он считает себя одним из нас, потому что знает, что мог бы быть, и обладает некоторыми чертами. Например, хорошо разбирается в абстракциях и рекурсиях. Любит те же игры, любит наш зал. Но он гораздо лучше нас - в пределах нормы, считывает чувства и выражения лиц. То есть чувства и выражения лиц нормальных людей. С нами у него не получается.
        - Привет, Лу! - говорит он мне. - Привет, Кэм!
        Кэмерон напрягается. Он не любит, когда его имя сокращают. Он мне сказал, что чувствует, будто ему ноги укорачивают. Джо Ли он тоже это сказал, но Джо Ли забывает, потому что слишком много времени проводит с нормальными.
        - Какпжваете? - спрашивает он, комкая слова и забыв повернуться к нам лицом, чтобы мы видели губы.
        Я понимаю его, потому что мои навыки аудирования лучше, чем у Кэмерона, и я уже знаю, что Джо Ли часто комкает слова.
        - Как поживаете? - произношу я отчетливо для Кэмерона. - Хорошо, Джо Ли.
        Кэмерон выдыхает.
        - Слышлиновость? - спрашивает Джо Ли и, не дожидаясь ответа, продолжает: - Аутизм научатся лечить! Есть один метод, он, кажется, сработал на крысах, сейчас пробуют на приматах. Держу пари, скоро вы будете нормальными, как я!
        Джо Ли всегда утверждал, что он один из нас, но теперь понятно, что никогда в это не верил. «Нормально» - это «как он», а «мы» не такие. А говорил, что один из нас, просто ему повезло чуть больше. Наверное, хотел угодить…
        Кэмерон смотрит свирепо; я почти физически ощущаю, как комок слов застрял у него в горле. Я не буду говорить за него. Я всегда говорю только за себя, как должен поступать каждый.
        - Значит, ты признаешь, что ты не как мы, - произношу я, и Джо Ли выпрямляется, на его лице появляется выражение, которое меня учили распознавать как «обиду».
        - Как тебе не стыдно! Просто изобрели способ…
        - Если дать глухому ребенку слух, он перестанет быть глухим! - продолжаю я. - Если он начал слышать рано, то никогда глухим не был. Просто притворялся.
        - Что значит притворялся? Кто притворялся?
        Вид у Джо Ли обиженный, а кроме того, озадаченный. Я, должно быть, забыл сделать паузы в речи в местах, где мы ставим запятые в письме. Его озадаченность меня тревожит, я всегда тревожусь, когда меня не понимают - так было все детство. Слова путаются в голове, застревают в горле, их трудно высказать в правильном порядке и с правильной интонацией. Почему недостаточно просто облечь мысль в слова? Нет, нужно еще умудриться выбрать нужный тон, скорость, громкость и интонацию.
        Мой голос становится напряженным и механическим. Мне кажется, я говорю сердито, хотя я больше напуган, чем сержусь.
        - Тебя вылечили еще до рождения, Джо Ли, - говорю я. - Ты не жил, ни одного дня не жил, как мы.
        - Неправда! - быстро возражает он, перебивая. - Внутри я такой же!
        - Нет, ты просто отличаешься от тех, кого называешь нормальными! - перебиваю я в свою очередь. Перебивать больно. Мисс Финли, которая учила меня общаться, стукала по руке, если я перебивал. Но хуже слышать его вранье.
        - Ты способен слышать и понимать речь - ты научился нормально разговаривать. Тебя не слепит свет.
        - Да, но мой мозг работает так же, как у вас!
        Я мотаю головой. Джо Ли пора бы запомнить, мы ему много раз повторяли. Наши проблемы со слухом и зрением связаны не с самими органами чувств, а с работой мозга. Наш мозг работает иначе, чем у тех, у кого нет таких проблем. Будь мы компьютерами, у Джо Ли был бы совсем другой процессор и набор команд. Даже компьютеры с одинаковым программным обеспечением будут работать по-разному, если у них разные интегральные микросхемы.
        - Я делаю ту же работу, что и вы!
        Неправда. Он думает, что делает ту же работу. Кажется, наша компания с ним согласна: они наняли еще несколько Джо Ли, а таких, как мы, больше не нанимают, хотя аутистам найти работу непросто. Решения Джо Ли заурядны. Иногда эффективны, а иногда… Я хочу высказаться, но это сложно, потому что он выглядит сердитым и расстроенным.
        - Ну ладно… - говорит он. - Может, вы с Кэмом поужинаете со мной? Я угощаю!
        Внутри холодеет. Не хочу ужинать с Джо Ли.
        - Не могу! - выпаливает Кэмерон. - Свидание!
        Полагаю, что свидание у него с партнером по шахматам из Японии. Джо Ли поворачивается ко мне.
        - Извини, - говорю я (надо извиниться, если отказываешься). - У меня встреча.
        По спине течет пот; надеюсь, Джо Ли не спросит, что за встреча. Я и так прекрасно знаю, что до встречи успел бы поужинать с Джо Ли, а если еще придется врать про встречу, я буду переживать несколько дней.
        Джин Крэншоу сидел в большом кресле во главе стола, Пит Алдрин и остальные - на обычных стульях по одну сторону. «Типичный Крэншоу! - подумал Алдрин. - Специально всех созывает, чтобы поважничать в кресле начальника». Третья встреча за четыре дня - столько времени потрачено впустую, у Алдрина уже накопилась куча работы. Как и у всех остальных.
        Тема сегодняшнего собрания - сотрудники, которые создают «неблагоприятную атмосферу на рабочем месте», что означает: каким-то образом оспаривают авторитет Крэншоу. Эти люди должны немедленно «проникнуться общей концепцией», то есть концепцией Крэншоу, и целиком и полностью сосредоточиться на ней. Все, что не вписывалось, встречалось настороженно, а чаще сразу объявлялось неправильным. Концепция не предусматривала демократии. Это бизнес, а не организация домашней вечеринки, как любил говорить Крэншоу. Сегодня неправильным был объявлен отдел, которым руководил Алдрин (в компании его называли отдел «А»).
        Алдрину стало дурно, до горького привкуса во рту. У отдела «А» была замечательная производительность, их постоянно хвалили. Что Крэншоу к ним прицепился?
        Алдрин вскочил было на ноги, но заговорила Мадж Демонт.
        - Знаете, Джин, мы всегда работали как единое целое. А вы пришли и не принимаете в расчет наши устоявшиеся и приводящие к успеху методы совместной работы.
        - Я по природе лидер! - ответил Крэншоу. - Это мой тип личности - я не гожусь для члена экипажа, я капитан.
        - Умение работать в команде важно для всех, - возразил Алдрин. - Лидеры тоже должны уметь сотрудничать.
        - Это не мой конек, - ответил Крэншоу. - Мой дар - вдохновлять и быть сильным руководителем.
        «Его дар, - подумал Алдрин, - командовать, не заслужив на это право!»
        Однако кандидатура Крэншоу была настоятельно рекомендована высшим руководством. Скорее уволят их всех, чем сменят его.
        - Люди с негативным настроем, - продолжил Крэншоу, - должны сознавать, что компания на них не держится. Нужно вливаться и делать то, для чего их наняли.
        - А если кто-то из них тоже лидер по натуре? - спросил Алдрин.
        Крэншоу фыркнул.
        - Лидер? Среди аутистов? Смеетесь? Они на это не способны, они вообще не понимают, как устроено общество.
        - У нас в контракте прописано! - поспешил выдвинуть аргумент Алдрин, пока гнев не лишил его способности связно выражаться. - По контракту мы обязаны создать им подходящие условия работы.
        - Что мы и делаем! Разве нет? - Крэншоу чуть не трясся от возмущения. - Причем за большие деньги! Собственный спортивный зал, музыкальный центр, парковка и прочие радости жизни!
        У высшего руководства тоже есть свой зал, музыкальный центр, парковка и еще ряд «радостей», например акции по льготной цене. Если это сказать, будет только хуже.
        Крэншоу продолжил:
        - Уверен, что и другие добросовестные сотрудники с удовольствием поиграли бы в песочнице, но они заняты делом.
        - Как и отдел «А»! - сказал Алдрин. - Их показатели производительности…
        - …приемлемые, согласен. Однако если сотрудники не тратили бы рабочее время на игры, показатели были бы гораздо выше.
        У Алдрина на лбу выступила испарина.
        - Джин, их продуктивность не просто приемлемая! Она выдающаяся! Выше, чем в любом другом отделе. Может, стоит обеспечить такой же поддержкой все остальные отделы?..
        - И свести прибыль к нулю? Держатели акций были бы в восторге! Пит, вы горой за своих - это похвально, но именно поэтому вы не стали вице-президентом и не повыситесь в должности, пока не научитесь смотреть шире, видеть общую картину. Компания развивается, и ей нужны нормальные продуктивные работники - люди, не нуждающиеся в излишествах. Мы избавляемся от жировой прослойки - пусть остается прочный и эффективный механизм…
        «Старая песня», - подумал Алдрин. Примерно с теми же аргументами он столкнулся, выбивая для отдела «А» все эти «излишества», которые так повысили производительность. Когда возросла прибыль, руководители старшего звена изящно признали свою неправоту - так Алдрину показалось. И вот напустили на него Крэншоу. Они знают о его инициативе? Могут ли они не знать?
        - Я знаю, что ваш старший брат страдает аутизмом, - елейно произнес Крэншоу. - Сочувствую вашему горю, однако поймите: это реальный мир, а не детский сад. Нельзя принимать корпоративные решения, руководствуясь интересами вашей семьи.
        Алдрину захотелось разбить графин с водой о голову Крэншоу - чтобы кубики льда и осколки полетели во все стороны. Он сдержался. Крэншоу бесполезно убеждать, что его вовлеченность в жизнь отдела «А» объясняется далеко не только наличием брата-аутиста. Напротив, он чуть не отказался от работы, потому что Джереми сильно омрачал его детство: неожиданные приступы ярости и насмешки других детей по поводу «отсталого» брата. Джереми ему порядком надоел; уехав из дома, он поклялся, что отныне будет жить среди безопасных, здоровых, нормальных людей, а про брата постарается никогда не вспоминать.
        И вот теперь Алдрин встал на защиту сотрудников отдела «А» отчасти потому, что они сильно отличались от Джереми (тот до сих пор жил в интернате, проводил дни в центре дневного ухода для взрослых и почти не мог сам о себе позаботиться). Однако что-то общее между ними все же было, и Алдрин с трудом сдерживал неприязнь. Так или иначе, работая с ними, он чуть меньше чувствовал вину за то, что навещает родителей и Джереми не чаще чем раз в году.
        - Вы ошибаетесь, - возразил он Крэншоу. - Если вы лишите отдел «А» необходимой поддержки, производительность компании снизится, и вы не покроете этих убытков. Нам необходимы их уникальные способности; поисковые алгоритмы и методы анализа данных, разработанные ими, позволяют перейти от исходной информации к производству в кратчайший срок, что и дает нам преимущество перед конкурентами.
        - Я так не думаю. Обеспечивать производительность их отдела - ваша задача, Алдрин. Надеюсь, вы справитесь.
        Алдрин проглотил гнев. Крэншоу самодовольно ухмылялся: ему нравилось пользоваться властью и заставлять других подчиняться. Алдрин посмотрел по сторонам: коллеги старательно избегали его взгляда, чтобы не попасть в немилость вместе с ним.
        - Кроме того, - продолжил Крэншоу, - в одной европейской лаборатории провели исследование. Через день-два о нем напишут в Сети. Результаты многообещающие, хотя и требуют подтверждения. Возможно, надо предложить им записаться.
        - На экспериментальное лечение?
        - Да. Я мало про это знаю, но у меня есть знакомый, который разбирается. Он в курсе, что я взял на работу аутистов. Посоветовал не пропустить, когда начнут испытывать на людях. Говорят, лечение восполнит основную недостаточность и сделает их нормальными. Будь они нормальными, не было бы повода покупать им эту роскошь.
        - Будь они нормальными, они не справились бы с работой, - возразил Алдрин.
        - И в том и в другом случае нам не пришлось бы больше тратиться на это… - Крэншоу неопределенно махнул рукой, как бы охватывая все: от зала до индивидуальных закрывающихся кабинок для отдыха. - Или они смогут выполнять свою работу, подвергая компанию меньшим тратам, или перестанут быть нашими служащими.
        - В чем заключается лечение? - спросил Алдрин.
        - О, это сочетание нейроусилителей и нанотехнологий. Предположительно выращивает нужные части мозга.
        Крэншоу недобро улыбнулся.
        - Вот вы этим и займетесь, Пит! Разузнайте про новый метод поподробней и пришлите мне отчет. Если он эффективен, попробуем раздобыть на него лицензию…
        Алдрин хотел было гневно уставиться на начальника, но знал, что это не поможет. Крэншоу его подставил - теперь, если эта история обернется неприятностями, сотрудники отдела «А» будут винить его.
        - Вы же понимаете, что к лечению нельзя принуждать, - сказал он, чувствуя, как стекает по спине пот. - У них тоже есть гражданские права.
        - Неужели кто-то откажется от шанса стать нормальным? - произнес Крэншоу. - Если такие найдутся, им нужно обратиться к психиатру. Предпочесть болезнь…
        - Они не больны! - воскликнул Алдрин.
        - Больны и ущербны. Если предпочтут работать в особых условиях, а не вылечиться. Это явное психическое отклонение. Стоит серьезно задуматься, не прекратить ли сотрудничество; многие другие отделы с радостью взялись бы за эту работу - такие интересные задачи!..
        Алдрин вновь с трудом поборол желание огреть Крэншоу по голове чем-нибудь тяжелым.
        - А если лечение поможет и вашему брату тоже… - продолжил тот.
        Это было уже слишком.
        - Пожалуйста, не вмешивайте брата! - процедил Алдрин сквозь зубы.
        - Ладно-ладно! Я не хотел вас расстраивать. - Крэншоу улыбнулся еще шире. - Просто подумал, что это могло бы помочь…
        Небрежно махнув рукой, он отвернулся, оставив Алдрина молча рисовать в голове способы убийства, и обратился к следующей жертве:
        - Так, Дженифер, по поводу сроков: вы в них категорически не укладываетесь.
        Что Алдрин мог сделать? Ничего. Что тут поделаешь?.. Люди, как Крэншоу, всегда выбиваются в начальники. Видимо, иначе никак.
        Если действительно существует лечение (во что он не верил), поможет ли оно брату? Алдрин возненавидел Крэншоу за то, что тот вновь раздразнил его заманчивой перспективой. Он уже принял Джереми таким, как есть, проработал неприязнь и вину. Что будет, если Джереми изменится?
        II
        Мистер Крэншоу - новый управляющий. Наш начальник, мистер Алдрин, приводил его на экскурсию в первый день. Он мне не очень понравился - мистер Крэншоу, - у него был тот же притворно ласковый тон, что у учителя физкультуры, который преподавал у мальчиков в средней школе, а хотел быть тренером университетской сборной по футболу. Мы должны были называть его «тренер Джерри». Он считал класс с особыми потребностями тупым, и мы все его ненавидели. К мистеру Крэншоу я ненависти не испытываю, но и симпатии тоже.
        По дороге на работу стою на светофоре на пересечении улицы с автострадой. Передо мной темно-синий мини-фургон, номерной знак не наш - штат Джорджия. В заднем окне плюшевый медведь на присосках. Медведь глупо улыбается. Хорошо, что он не настоящий; ужасно, когда на заднем сиденье собака, - они всегда смотрят на меня. Потом начинают лаять.
        Загорается зеленый, и мини-фургон срывается с места. Не успеваю я подумать: «Нет, стой!», как две машины с противоположной стороны проскакивают на красный - бежевый пикап с коричневой полосой и оранжевым переносным холодильником в кузове и коричневый седан; пикап въезжает мини-фургону в бок. Ужасающий шум: крики, грохот, скрежет, хруст - все сразу. Пикап и фургон кружат вместе, и от них дугой разлетаются осколки стекла… Я хочу раствориться, наблюдая, как эти гигантские формы, вращаясь, надвигаются на меня. Закрываю глаза.
        Постепенно шум стихает. Лишь гудят сзади стоящие, которые не знают причины остановки. Открываю глаза. На светофоре зеленый. Люди выходят из машин, водители разбитых автомобилей шевелятся, разговаривают.
        В правилах дорожного движения сказано, что все участники происшествия должны оставаться на месте. В правилах сказано: остановиться и оказать помощь пострадавшим. Однако я не участник, до моей машины долетело лишь несколько осколков. Кругом полно людей, чтобы оказать помощь. Я не учился оказывать помощь.
        Осторожно оглянувшись, медленно и аккуратно проезжаю мимо столкнувшихся машин. На меня смотрят сердито. Но я ничего плохого не сделал. Я не был участником происшествия. Если бы я остался, то опоздал бы. Мне пришлось бы разговаривать с полицейскими. Я боюсь полицейских.
        Меня еще трясет, когда я приезжаю на работу, поэтому сначала иду не в кабинет, а в зал. Ставлю «Польку и фугу» из «Волынщика Шванда», потому что мне необходимы высокие прыжки и большие махи руками. Попрыгав, немного успокаиваюсь, и тут в зал заглядывает мистер Крэншоу, лицо у него странное - блестящее и красноватое.
        - Ну что, Лу, - начинает он. Тон неискренний, как будто он пытается говорить весело, а сам очень сердит. Тренер Джерри разговаривал так же. - Вам очень нравится зал, правда?
        Длинный ответ всегда интересней короткого. Я знаю, что большинство предпочитает короткие неинтересные ответы длинным интересным, и стараюсь всегда держать это в голове, когда задают вопрос, на который я мог бы дать длинный ответ. Мистер Крэншоу просто хочет знать, нравится ли мне зал. Ему неинтересно насколько.
        - Очень, - говорю.
        - Может быть, вам еще что-то нужно?
        - Нет.
        Мне много чего нужно, например еда, вода, кровать, но он имеет в виду - нужно ли что-нибудь добавить в зал, чтобы он лучше отвечал своим функциям.
        - Вам нужна эта музыка?
        «Эта музыка». Лора научила меня, что слова «эта» или «этот» подчеркивают отношение говорящего к предмету. Я пытаюсь определить отношение мистера Крэншоу к музыке, а он продолжает, как часто делают, не дождавшись ответа.
        - Столько мороки с дисками, - говорит он. - Поди отыщи нужный. Они еще и портятся… Было бы гораздо проще просто слушать радио.
        По радио передают грохот или завывания, которые называются пением, а не музыку. А еще реклама каждые несколько минут - она еще громче. Там нет ритма, под который я смог бы расслабиться.
        - Радио не подходит, - говорю я. Получилось слишком резко - я понимаю по его напряженному лицу. Надо сказать больше, не короткий ответ, а длинный. - Я пропускаю музыку через себя. Надо, чтобы музыка была правильная, другая не подействует, и нужна именно музыка - не разговоры и не пение. Мы все так устроены. Нам нужна своя музыка, которая подходит именно нам.
        - Было бы чудесно, - говорит мистер Крэншоу, и в его голосе более явственно слышится гнев, - если все могли бы слушать любимую музыку, но большинство из нас (он имеет в виду настоящих, нормальных людей) слушает, что придется.
        - Понимаю, - говорю я.
        На самом деле я не понимаю. Любой может принести плеер и слушать свою музыку в наушниках, как делаем мы во время работы.
        - Я понимаю, но нам, то есть ненастоящим и ненормальным, необходима определенная музыка.
        Теперь ясно, что он зол: на скулах играют желваки, лицо еще больше покраснело, на лбу выступил пот. Плечи напряглись - даже рубашка на груди натянулась.
        - Что ж, ладно! - говорит он.
        По форме это согласие, но он не согласился. Он хочет сказать, что, будь его воля, он забрал бы у нас диски, но пока не может. Интересно, обладает ли подписанный нами контракт достаточной силой, или мистер Крэншоу вправе нарушать его условия? Надо спросить мистера Алдрина.
        Приходится прыгать еще минут пятнадцать, чтобы успокоиться и пойти в кабинет. Я взмок. От меня плохо пахнет. Беру запасную одежду и иду в душ. Когда я наконец сажусь работать, с начала рабочего дня уже прошел один час сорок семь минут; я сегодня задержусь, чтобы возместить упущенное время.
        Мистер Крэншоу заходит еще раз под конец дня, я еще работаю. Открывает дверь моего кабинета без стука. Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем я заметил его присутствие, но уверен, что он не постучался.
        - Лу! - окликает он, и я оборачиваюсь, подпрыгнув от неожиданности. - Что делаете?
        - Работаю, - отвечаю я.
        А что еще я могу делать в кабинете за компьютером?
        - Можно взглянуть? - говорит он, приближаясь.
        Становится за спиной. Я чувствую, как напрягается каждый нерв, я словно весь ощетиниваюсь. Ужасно, когда стоят за спиной.
        - Что это? - Он указывает на ряд символов, отделенных от общей массы пустой строкой сверху и снизу.
        Я весь день возился с этим рядом, пытаясь заставить его выполнять мои команды.
        - Связь между этим… - я указываю на символы сверху, - и этим, - указываю на символы снизу.
        - А зачем это? - спрашивает он.
        Действительно не знает? Или проводит образовательную беседу - это когда учитель задает вопросы, ответы на которые ему известны, чтобы проверить знания ученика. Если мистер Крэншоу действительно не знает, то я не объясню… Если знает, то рассердится, что я подумал, что он не знает.
        Было бы гораздо проще, если люди говорили бы то, что думают.
        - Получается система третьего уровня для синтеза, - говорю я.
        Я выбираю короткий ответ, но он правильный.
        - А, понятно… - говорит мистер Крэншоу.
        В голосе ухмылка. Думает, я вру? Я вижу размытое и искаженное отражение его лица в блестящем шаре на моем столе. Трудно понять выражение.
        - Система третьего уровня войдет в код готового приложения, - говорю я, стараясь сохранять спокойствие. - Благодаря этому конечный пользователь сможет задавать выходные параметры без риска что-либо сломать.
        - Значит, вы все понимаете?
        Что «все»? Я понимаю, что делаю. Но не всегда понимаю зачем. Я решаю дать короткий ответ.
        - Понимаю, - говорю я.
        - Хорошо, - отвечает он так же фальшиво, как утром. - Вы сегодня поздно приступили к работе.
        - Я задержусь, - говорю я. - Я опоздал на один час сорок семь минут. Работал во время обеденного перерыва - минус тридцать минут. Задержусь еще на час семнадцать минут.
        - А вы честный, - замечает мистер Крэншоу с явным удивлением.
        - Честный, - подтверждаю я.
        Я не оборачиваюсь. Не хочу видеть его лицо. Он стоит еще семь секунд, потом направляется к двери. Уже у выхода бросает свое последнее слово:
        - Так не может продолжаться, Лу. Грядут перемены.
        Семь слов. Семь слов, от которых меня бросает в дрожь.
        Дверь закрывается, я включаю вентилятор, кружатся лопасти, кабинет наполняется мерцанием. Я работаю еще час и семнадцать минут. Сегодня мне не хочется задерживаться дольше. Сегодня среда, и у меня есть дела.
        На улице тепло, немного влажно. Домой еду очень осторожно. Дома переодеваюсь в футболку и шорты и съедаю кусок холодной пиццы.
        Одна из тем, которые я никогда не обсуждаю с доктором Форнам, - моя сексуальная жизнь. Она думает, что сексуальной жизни у меня нет, поскольку, когда она спрашивает, есть ли у меня девушка или парень, я просто отвечаю «нет». Больше ни о чем она не спрашивает. И хорошо, потому что я не хочу это с ней обсуждать. Она не кажется мне привлекательной, а родители меня учили, что о сексе нужно разговаривать только с партнером - чтобы выяснить, как доставить ему удовольствие или объяснить, как доставить удовольствие тебе. Или с доктором - если что-то не в порядке.
        У меня никогда не было нарушений. То есть некоторые нарушения были изначально, но другого характера. Доедая пиццу, думаю о Марджори. Она не моя сексуальная партнерша, но я хотел бы, чтобы она была моей девушкой. Я познакомился с Марджори на фехтовании, а не на специальном мероприятии для людей с ограниченными возможностями, которые советует посещать доктор Форнам. Я не рассказываю доктору Форнам о фехтовании, потому что она сочтет это склонностью к агрессии. Если даже лазертаг вызвал у нее беспокойство, то длинные острые шпаги точно приведут ее в ужас. Я не рассказываю доктору Форнам о Марджори, потому что она будет задавать вопросы, на которые я не хочу отвечать. Получается, у меня два больших секрета - шпаги и Марджори.
        Поев, еду на тренировку по фехтованию к Тому и Люсии. Там будет Марджори. Когда я думаю о Марджори, мне хочется закрыть глаза, но за рулем это небезопасно. Вместо этого я включаю в голове музыку - хорал Баха, кантата № 39.
        У Тома с Люсией большой дом и огороженный задний дворик. У них нет детей, хотя они старше, чем я. Поначалу я думал, что Люсия просто очень любит работать и не хочет засесть дома с детьми, но услышал, как она говорила, что у них с Томом не может быть детей. У них много друзей, на тренировку обычно приходит человек восемь или девять. Не знаю, рассказывает ли Люсия в больнице, что она фехтует, и приглашает ли своих пациентов учиться. Думаю, ее не одобрили бы. Но я не единственный, кто состоит на учете у психиатра и ходит к Тому и Люсии фехтовать на шпагах. Однажды я спросил у нее, а она рассмеялась и ответила:
        - Нет, им лучше не знать, а то испугаются!
        Я фехтую уже пять лет. Я помогал Тому укладывать новое покрытие - таким устилают теннисные корты. Помогал мастерить подставку для клинков в задней комнате. Я не хочу хранить клинки в машине или в квартире, потому что знаю - это испугает людей. Том меня предупредил. Важно, чтобы люди тебя не боялись. Поэтому я храню фехтовальное снаряжение у Тома и Люсии, и все знают, что третий слева отсек - мой, как и третий слева крючок на противоположной стене, и моя маска занимает определенную полку на стеллаже.
        Сначала я растягиваюсь. Я не пренебрегаю растяжкой; Люсия всем ставит меня в пример. Дон, например, редко выполняет все упражнения и часто срывает спину или тянет мышцы. Потом сидит в стороне и жалуется. Я фехтую хуже его, но не получаю лишних травм, потому что соблюдаю правила. Жалко, что он не соблюдает правила: неприятно, когда твоему другу больно.
        Размяв руки, плечи, спину, ноги и ступни, иду в раздевалку и надеваю кожаную куртку с обрезанными по локоть рукавами и стальной нагрудник. Чувствую его приятную тяжесть. Беру с полки маску, в которой лежат сложенные перчатки. Перчатки пока кладу в карман. Шпага и рапира в подставке; держа маску под мышкой, я аккуратно их достаю.
        Заходит Дон - как обычно, потный, запыхавшийся и красный.
        - Привет, Лу! - говорит он.
        Я тоже говорю «привет» и отхожу от подставки, чтобы он мог взять свой клинок. Дон нормальный, он мог бы возить шпагу в машине, и никто бы его не боялся, но он часто ее забывал. Ему приходилось занимать оружие у других, и Том предложил хранить снаряжение здесь.
        Выхожу во двор. Марджори еще нет. Синди и Люсия в стойке - направляют друг на друга шпаги. Макс надевает стальной шлем. Стальной шлем мне не по душе: если по нему стукнуть, будет слишком громко. Когда я сказал об этом Максу, он рассмеялся и посоветовал затычки для ушей. Ненавижу затычки для ушей. От них ощущение, что сильно простыл. Странно, потому что повязку для глаз я люблю. Я часто носил ее раньше, притворяясь слепым. Таким образом я лучше слышал голоса. А вот когда затыкаешь уши, зрение лучше не становится.
        Уверенной походкой выходит Дон со шпагой под мышкой, застегивая стильный кожаный камзол. Мне иногда хочется такой же, но мне больше подходят простые вещи.
        - Ты размялся? - спрашивает Люсия.
        Дон пожимает плечами.
        - Вполне!
        Она тоже пожимает плечами.
        - Твое дело!
        Люсия с Синди начинают фехтовать. Мне нравится наблюдать за ними, анализировать их шаги. Они очень быстрые, трудно уследить - нормальному человеку тоже было бы трудно.
        - Привет, Лу! - произносит Марджори за спиной. Внутри теплеет, я становлюсь легче, будто сила земного притяжения вдруг уменьшается. На секунду зажмуриваюсь. Марджори красивая, но смотреть на нее нелегко.
        - Привет, Марджори, - отвечаю я оборачиваясь.
        Она улыбается. Лицо ее сияет. Раньше меня тревожило, когда у людей от радости светились лица, потому что от злости они тоже светятся, и мне трудно отличить одно от другого. Родители пытались объяснить разницу - через положение бровей и другие признаки, но я в конце концов понял, что нужно судить по внешним углам глаз. У Марджори лицо светится от радости. Она рада меня видеть, а я рад видеть ее.
        Однако меня многое тревожит, когда я думаю о Марджори. Что, если аутизм заразен? Вдруг она от меня заразится? Ей это не понравится… Да, аутизм не должен быть заразным, но говорят, что если долго общаешься с группой людей, начинаешь думать, как они. Если она будет общаться со мной, начнет она думать, как я? Я бы не хотел, чтобы так получилось. Будь она, как я, с рождения - это ничего, но чтобы такая, как она, вдруг стала такой, как я, - это неправильно. Такое вряд ли возможно, но случись у нее аутизм, я чувствовал бы себя виноватым. Иногда, подумав об этом, я стараюсь держаться от Марджори подальше, но чаще всего желание быть рядом с ней пересиливает.
        - Привет, Мардж! - говорит Дон.
        Он раскраснелся. Дон тоже считает Марджори красивой. Чувство, которое я испытываю, называется ревность; я прочел в книге. Это плохое чувство, нельзя присваивать себе другого человека. Я отступаю на шаг, чтобы не присваивать Марджори, а Дон выходит вперед. Марджори смотрит на меня, а не на Дона.
        - Будешь драться? - говорит Дон, толкая меня локтем.
        Он так спрашивает, хочу ли я с ним фехтовать. Я сначала не понимал. Сейчас понимаю. Я молча киваю, и мы ищем место для поединка.
        Дон крутит запястьем, он всегда так делает перед выпадом, я автоматически считаю круги. Мы движемся по кругу, атакуем и парируем. Он вдруг опускает руку. Это хитрость? Нет, он открылся, я делаю выпад и колю его в грудь.
        - Подловил! У меня рука болит…
        - Извини, - говорю я.
        Он будто бы разминает плечо, а потом неожиданно бросается вперед. Дон и раньше так делал, я быстро отскакиваю, и он меня не достает. Я колю Дона еще три раза, он тяжело вздыхает и говорит, что устал. Я не возражаю, я с удовольствием поговорю с Марджори. Макс с Томом заняли наше с Доном место. Люсия отдыхает. Синди фехтует с Сюзан.
        Марджори сидит рядом с Люсией, Люсия показывает ей фотографии. Фотография - одно из увлечений Люсии. Я снимаю маску и смотрю на них. У Марджори лицо шире, чем у Люсии. Дон вклинивается между мной и Марджори и что-то спрашивает.
        - Ты нас перебил, - говорит Люсия.
        - Извиняюсь, - отвечает Дон, но не отходит, загораживая мне обзор.
        - Ты влез в середину, - продолжает Люсия. - Отойди, пожалуйста, не мешай другим.
        Она бросает взгляд на меня. Я все делаю правильно, иначе она сказала бы. Из всех нормальных людей, которых я знаю, Люсия лучше всех умеет четко сказать, чего хочет.
        Дон оглядывается, фыркнув, отходит.
        - Я не заметил Лу, - говорит он.
        - Зря, - говорит Люсия и вновь обращается к Марджори: - Здесь мы останавливались в четвертую ночь. Я фотографировала из номера, как тебе вид?
        - Чудесно!
        Мне не видно фотографию, на которую смотрит Марджори, но видно ее счастливое лицо. Я смотрю на Марджори, не слушая, как Люсия рассказывает об остальных снимках. Дон время от времени вставляет комментарий. Они досматривают фотографии, Люсия убирает камеру в чехол и кладет под стул.
        - Ну что, Дон, - говорит она, - посмотрим, как ты сразишься со мной!
        Она вновь надевает перчатки и маску, берет шпагу. Дон, пожав плечами, следует за ней на свободное место.
        - Садись! - говорит Марджори.
        Я сажусь на стул, где только что сидела Люсия, он еще теплый.
        - Как сегодня день прошел? - спрашивает Марджори.
        - Я почти попал в аварию, - говорю я.
        Она не задает вопросов, просто слушает. Мне неловко рассказывать подробности, теперь кажется, что все же нельзя было просто так уехать, но я боялся опоздать на работу и встречаться с полицейскими.
        - Страшно, наверное! - говорит она.
        Голос теплый, успокаивающий. Но не как у врачей - просто его приятно слышать.
        Я хочу рассказать о мистере Крэншоу, но к нам подходит Том и спрашивает, не хочу ли я с ним пофехтовать. Я люблю фехтовать с Томом. Он почти моего роста и, хоть и старше меня, в очень хорошей форме. Он лучший из нас.
        - Я видел твой поединок с Доном, - говорит Том. - Ты хорошо справляешься с его уловками. Но он не растет, считай, забросил тренировки, так что старайся драться с противниками посильней - со мной, Люсией, Синди или Максом. Хотя бы с двумя за вечер, ладно?
        «Хотя бы» означает «не меньше чем с двумя».
        - Хорошо, - говорю я.
        У нас по два длинных клинка: шпага и рапира. Поначалу, когда я дрался с двумя клинками, они бились друг о друга. Потом я попытался держать их параллельно. Таким образом они не перекрещивались, но Том легко отводил их в сторону. Сейчас я научился держать клинки под разным углом и на разном уровне.
        Мы кружим сначала в одном направлении, потом в другом. Я стараюсь помнить все, чему учил Том: как ставить ноги, как держать клинки, как отражать разные удары. Он делает выпад, я поднимаю оружие в левой руке, чтобы парировать удар, одновременно нападаю сам, Том защищается. Совсем как танец. Шаг-шаг-выпад-блок-шаг. Том говорит, что нужно менять тактику, быть непредсказуемым, но последний раз, когда я наблюдал за ним со стороны, я заметил, что перемены в его тактике тоже цикличны. Если продержусь достаточно долго, он вернется к началу.
        Я вдруг слышу величественную музыку - танец из «Ромео и Джульетты» Прокофьева. Музыка звучит в голове, и я двигаюсь в ее ритме, замедляя движения. Том замедляется вслед за мной. Теперь мне ясна закономерность - последовательность длинная, но ходы Тома не спонтанны. Я иду по его цепочке под свою музыку, следую за ним, парирую удары, ищу слабые места в защите. В какой-то момент я знаю, что он будет делать дальше, моя рука сама собой замахивается, и я колю в голову сбоку. Касание отдается в кисти и руке.
        - Попал! - говорит Том. Музыка прекращается. - Ничего себе! - восклицает Том, тряся головой.
        - Я слишком сильно ударил, извини! - говорю я.
        - Нет-нет, нормально. Хороший, чистый удар, ловко обошел защиту! Я даже близко не смог бы отразить твою атаку!
        Том широко улыбается под маской.
        - Я же говорил - ты растешь! Давай еще разок!
        Я не хочу делать людям больно. Меня долго не могли заставить дотронуться до человека достаточно сильно, чтобы тот почувствовал. Мне до сих пор это не нравится. Не нравится разгадывать чужую схему и вносить изменения, становясь ее частью.
        Том торжествующе поднимает оба клинка, они вспыхивают на солнце. Я ослеплен яркостью и скоростью света.
        Отблеск гаснет. Какова все же скорость тьмы? Тень не быстрее предмета, который ее отбрасывает. Ведь так? На этот раз я не слышу музыки, я вижу повторяющийся узор света и тени - он движется, кружится, световые дуги и спирали на темном фоне.
        Я танцую на кромке света и за его пределами и вдруг ощущаю давление и вибрацию в руке. Одновременно с этим чувствую сильный толчок в грудь - Том уколол меня острием.
        - Туше! - говорю я тоже, и мы оба отступаем, признавая обоюдное поражение.
        - Ай-ай-ай!
        Отвожу взгляд от Тома и вижу, как Дон согнулся, схватившись за спину. Он ковыляет к стульям, однако Люсия, опередив его, вновь садится рядом с Марджори. Почему я все это замечаю? Почему мне важно? Дон останавливается, все еще согнувшись. Свободных стульев больше нет, потому что подошли другие фехтовальщики. Дон опускается на каменные плиты, кряхтя и постанывая.
        - Надо завязывать! Я слишком стар, - говорит он.
        - Ты не стар, - возражает Люсия, - ты просто лентяй.
        Не понимаю, почему Люсия так неприветлива с Доном. Они ведь друзья; друзей нельзя обзывать, только если в шутку. Дон не любит разминаться и много жалуется, но ведь он все равно остается другом.
        - Эй, Лу! - говорит Том. - Ты убил меня, потом мы убили друг друга, теперь я хочу отыграться!
        Пусть слова и сердитые, но голос добрый, и Том улыбается. Я вновь вскидываю клинки.
        На этот раз Том делает то, чего никогда не делал раньше, - резко атакует. Я не успеваю вспомнить, как он учил реагировать на резкие атаки, отступаю, и поворачиваюсь вокруг своей оси, отталкивая его клинок своим, и стараюсь уколоть его в голову рапирой. Однако он двигается слишком быстро, я промахиваюсь, он в свою очередь взмахивает рапирой над головой и бьет меня по макушке.
        - Попался! - говорит он.
        - Это ты как сделал? - спрашиваю я и быстро поправляю себя: - Как ты это сделал?
        - Коронный прием для турниров! - отвечает Том, сдвигая на затылок маску. - Один противник проделал его со мной двенадцать лет назад, я пошел домой и тренировался, пока не освоил его на болванке… Вообще-то, он для соревнований, но ты вполне готов. Есть один секрет…
        Том улыбается, по его лицу стекает пот.
        - Эй! - кричит Дон с другого конца двора. - Я не рассмотрел! Повтори-ка!
        - В чем секрет? - спрашиваю я.
        - Ты должен сам понять. Можешь пользоваться моей болванкой, но я тебе больше ничего не покажу. Скажу лишь, что, если ошибешься, а противник не потеряет голову, ты труп! Ты видел, как легко отразить удар левого клинка!
        - Том, ты мне этого не показывал - повтори! - настаивает Дон.
        - Ты не готов, - отвечает Том. - Еще не заслужил.
        Тон у него сердитый, совсем как у Люсии. Чем Дон их рассердил? Не размялся сегодня и быстро устает - разве это повод? Сейчас нельзя спрашивать, спрошу позже.
        Снимаю маску и подхожу к Марджори, встаю рядом. Сверху видно, как блестят на солнце ее черные волосы. Если двигаться вперед-назад, свет пробегает по волосам туда-сюда, как по лезвию клинка Тома. Интересно, каковы на ощупь ее волосы.
        - Садись на мое место! - говорит Люсия, поднимаясь. - Я еще пофехтую!
        Я сажусь, всем телом ощущая, что Марджори сидит рядом.
        - Будешь сегодня фехтовать? - спрашиваю я.
        - Нет, мне нужно уйти пораньше. Прилетает моя подруга Карен, и я обещала встретить ее в аэропорту. Я заехала просто повидать… вас всех.
        Я хочу сказать, что рад, что она заехала, но слова застревают во рту. Я чувствую себя неуклюжим.
        - Откуда прилетает Карен? - наконец спрашиваю я.
        - Из Чикаго. Она навещала родителей. - Марджори вытягивает ноги. - Она собиралась оставить машину в аэропорту, но проколола шину по дороге. Поэтому мне нужно ее встретить.
        Она поворачивается ко мне, я смотрю на нее, и мне жарко от ее взгляда.
        - А ты надолго сегодня?
        - Не очень, - говорю я.
        Если Марджори уезжает, а Дон остается, я поеду домой.
        - Хочешь прокатиться со мной в аэропорт? Потом привезу тебя сюда - к твоей машине. Правда, ты вернешься позже, чем обычно: самолет приземлится не раньше десяти пятнадцати.
        Прокатиться с Марджори? Я настолько удивлен и счастлив, что долго не могу пошевелиться.
        - Да, - говорю я. - Да.
        Лицо горит.
        По пути в аэропорт смотрю в окно. Я легкий, кажется, вот-вот воспарю.
        - От счастья становишься легче, - говорю я.
        Ощущаю на себе взгляд Марджори.
        - Легким, как перышко! - говорит она. - Верно?
        - Пожалуй, не как перышко… Скорее как воздушный шар, - говорю я.
        - Мне знакомо это чувство, - отвечает Марджори.
        Она не говорит, что чувствует это сейчас. Я не знаю, что она чувствует. Нормальный человек догадался бы, но я не могу определить. Чем больше я ее узнаю, тем большего не понимаю. И также не понимаю, почему Том с Люсией неприветливы с Доном.
        - Том с Люсией, кажется, сердятся на Дона, - говорю я.
        Она бросает на меня косой взгляд. Наверное, я должен понять его значение, но я не понимаю. Хочется отвести глаза, внутри все сжимается.
        - Дон иногда настоящий козел! - говорит она.
        Дон не козел, он человек. Нормальные люди иногда меняют значения слов, не договариваясь предварительно, и понимают друг друга. Мне давно объяснили, что «козел» на жаргоне означает плохой человек. Но мне не объяснили почему, и мне до сих пор непонятно. Если кто-то плохой и ты хочешь сказать ему об этом, почему не сказать прямо? Зачем говорить «козел», «свинья» или что-то в этом роде? Хуже того - они добавляют «настоящий». Настоящий козел - это животное.
        Хорошо бы объяснить Марджори, что неправильно так называть Дона, но мне больше хочется узнать, из-за чего Том с Люсией на него сердятся.
        - Это потому, что он не разминается?
        - Нет! - У Марджори тоже немного сердитый голос, у меня перехватывает дыхание. Что я сделал не так?..
        - У него дурацкие шутки, Лу. Он шутит над людьми. Несмешные…
        Несмешные люди или несмешные шутки? Я знаю: иногда шутишь, а никому не смешно, у меня такое бывало. До сих пор не понимаю, почему некоторые шутки смешные, а мои - нет, но это правда. Мы минуем еще один квартал.
        - Он шутил над тобой, - тихо произносит Марджори. - Нам это не понравилось.
        Не знаю, что сказать. Дон над всеми шутит, даже над Марджори. Мне это не нравится, но я ничего не предпринимаю. Надо было? Марджори вновь искоса смотрит на меня. Кажется, ждет ответа. Я ничего не могу придумать. Наконец говорю:
        - Мои родители говорили, люди не становятся лучше оттого, что на них сердятся.
        Марджори издает странный звук. Я не знаю, что он означает.
        - Ты все-таки философ, Лу!
        - Нет, - отвечаю я. - Я недостаточно умный, чтобы быть философом.
        Марджори вновь издает непонятный звук. Я смотрю в окно: почти приехали. Ночью взлетные полосы и пути руления подсвечиваются разноцветными лампочками. Желтый, синий, зеленый, красный. Жалко, нет сиреневых. Марджори паркуется на кратковременной стоянке, мы переходим дорогу для автобусов и идем к терминалу.
        Когда путешествую один, люблю смотреть, как открываются и закрываются автоматические двери. Сейчас я иду рядом с Марджори и делаю вид, что двери меня не интересуют. Она останавливается у электронного табло вылетов и прилетов. Я уже нашел нужный рейс: самый популярный авиаперевозчик из Чикаго, прибытие в 10:15, вовремя, выход семнадцать. Марджори еще не нашла. Нормальным людям нужно больше времени.
        На пункте досмотра перед секцией «Прибытие» у меня вновь сжимается желудок. Я знаю, что нужно делать, родители меня научили, и я уже проходил досмотр. Достать из карманов все металлические предметы и сложить в маленький ящик. Подождать своей очереди. Пройти через ворота. Когда ничего не спрашивают, это несложно. Но когда спрашивают, я не всегда слышу: слишком шумно, звуки отражаются от твердых поверхностей. Я весь сжимаюсь.
        Марджори проходит первой: сумочка на ленте, ключи в ящике. Проходит сквозь ворота, ее ни о чем не спрашивают. Кладу часы, кошелек и мелочь в маленький ящик и прохожу через ворота. Ни жужжания, ни писка. Мужчина в форме пристально смотрит на меня, пока я забираю ключи, кошелек и мелочь и складываю обратно в карман. Я оборачиваюсь к Марджори, которая ждет неподалеку. И тогда он говорит:
        - Покажите ваш билет, пожалуйста. И удостоверение личности.
        Я холодею. Он ни у кого больше не попросил документы: ни у парня с длинными волосами, заплетенными в косички, который протиснулся мимо меня, чтобы забрать чемодан с ленты, ни у Марджори, а я ведь ничего плохого не делал. Необязательно иметь билет, чтобы пройти досмотр перед зоной прилетов; надо просто знать номер рейса, который встречаешь. У встречающих обычно нет билетов, потому что они никуда не летят. Билет нужен в зоне досмотра вылета.
        - У меня нет билета, - говорю я.
        Марджори неподалеку переминается с ноги на ногу, однако не подходит. Вряд ли ей оттуда слышно, что он говорит, я тоже не хочу кричать в общественном месте.
        - Удостоверение? - говорит он.
        Смотрит неотрывно и слегка краснеет. Я открываю кошелек, показываю удостоверение. Он смотрит на него, потом опять на меня.
        - Если у вас нет билета, что вы тут делаете? - спрашивает он.
        Сердце бьется очень быстро, по спине стекает пот.
        - Я… я… я…
        - Ну говорите! - хмурится он. - Или вы заикаетесь?
        Я киваю. Пока не могу говорить, мне нужно время. Достаю из кармана рубашки записку. Протягиваю ему, он читает.
        - Аутизм, значит?.. Но вы же разговаривали! Отвечали мне секунду назад. Кого вы встречаете?
        Марджори приближается к нему со спины.
        - Все в порядке, Лу?
        - Отойдите, девушка! - говорит человек. На Марджори он не смотрит.
        - Это мой друг, - говорит Марджори. - Мы встречаем подругу, рейс три - восемьдесят два, выход семнадцать. Я не слышала никаких сигналов, когда он прошел через металлоискатель.
        Голос у нее сердитый.
        Человек слегка поворачивает голову, чтобы взглянуть на нее. Немного успокаивается.
        - Так он с вами?
        - Да. Что-то не так?
        - Нет, мэм. Просто он выглядел подозрительным. Это… - он все еще смотрит на мою записку, - все объясняет, наверное… Ну раз он с вами…
        - Он не «со мной»! Лу - мой друг! - говорит Марджори тем же тоном, каким называла Дона настоящим козлом.
        Брови человека в форме поднимаются, затем опускаются. Он протягивает мне записку и отворачивается. Я иду рядом с Марджори, она шагает широко, будто хочет размять ноги. Мы ничего не говорим, пока не приходим в огороженную зону ожидания для выходов с пятнадцатого по тридцатый. По другую сторону стеклянной стены люди с билетами сидят рядами на стороне вылетов; каркасы стульев блестящие металлические, а сиденья - темно-синие. На нашей стороне стульев нет, встречающим не полагается приходить более чем за десять минут до обозначенного времени прибытия рейса.
        Раньше было по-другому. Я, конечно, этого не помню, потому что родился на рубеже веков, но родители рассказывали, что в их время встречающие подходили прямо к выходам. После несчастий две тысячи первого года к выходам пускают только улетающих пассажиров. Это было очень неудобно для тех, кому нужна помощь, и многие просили выдать специальный пропуск, и правительство придумало сделать зону для встречающих с отдельным досмотром. Когда я впервые полетел на самолете с родителями, мне было девять лет, и во всех крупных аэропортах были отдельные зоны для улетающих и встречающих.
        Я смотрю в большие окна. Повсюду огни. Красные и зеленые на краях крыльев самолетов. Квадратные тусклые лампочки вдоль окон обозначают оконный проем. Фары маленьких машин для перевозки тележек с багажом. Горящие огни и мигающие огни.
        - Ты уже можешь говорить? - спрашивает Марджори, пока я смотрю на огни.
        - Да.
        Я ощущаю ее тепло, она стоит совсем рядом. На мгновение закрываю глаза.
        - Я просто иногда не знаю, что сказать…
        Показываю на самолет, подъезжающий к выходу:
        - Это тот, который мы ждем?
        - Думаю, да. - Марджори встает прямо передо мной. - Все нормально?
        - Да, просто… так иногда бывает…
        Мне неловко, что это случилось сегодня, когда я впервые остался с Марджори наедине. В старшей школе я иногда хотел заговорить с девочками, которые не хотели со мной разговаривать. Марджори тоже сейчас уйдет. Можно доехать до Тома на такси, но у меня с собой недостаточно денег…
        - Хорошо, что ты в порядке! - говорит Марджори, а потом открываются двери и начинают заходить люди из самолета.
        Она высматривает Карен, а я смотрю на нее. Карен оказывается женщиной в возрасте, с седыми волосами. Вскоре мы уже выходим из аэропорта и везем Карен домой. Я тихо сижу на заднем сиденье и слушаю, как Марджори с Карен разговаривают. Их голоса журчат, словно быстрая горная река. Я не могу уследить за беседой. Слишком быстро, и мне незнакомы места и люди, о которых они говорят. Впрочем, я не возражаю: я могу смотреть на Марджори, и мне не приходится поддерживать разговор.
        Когда приезжаем к дому Тома и Люсии, где я оставил машину, Дона уже нет, а последние фехтовальщики складывают снаряжение в машину. Я помню, что не убрал клинки и маску, поэтому иду во двор, но Том говорит, что уже их занес; не хотел оставлять на ночь.
        Прощаюсь с Томом, Люсией и Марджори и еду домой в быстро наступающей темноте.
        III
        Когда я возвращаюсь домой, в мессенджере мигает сообщение. Это Ларс, он так просит выйти в интернет. Уже поздно. Я не хочу завтра проспать и опоздать на работу. Но Ларс знает, что я по средам фехтую, и обычно не пишет мне в этот день. Должно быть, что-то важное.
        Авторизуюсь и открываю сообщение. Он прислал статью из журнала, исследование по лечению синдромов аутизма у взрослых приматов. Я читаю с бьющимся сердцем. Давно известно, что в младенчестве аутизм лечится на генетическом уровне и у маленьких детей нарушенные мозговые функции во многом корректируются, но меня лечить уже поздно - во всяком случае, мне так говорили. Если верить статье - не поздно. Это следует из последней фразы, где автор предполагает, что результаты его исследования, возможно, применимы и к людям, и намеревается продолжить работу в данном направлении.
        Пока я читаю, на экране появляются новые уведомления. Письмо из местного сообщества аутистов. Сообщение от Кэмерона и от Дейла. Значит, они тоже узнали. Решаю пока не отвлекаться на сообщения и продолжить чтение. Хотя статья о том, как устроен мозг аутиста, - не моя область и я не совсем понимаю, как именно работает лечение. Авторы часто ссылаются на другие источники, где процедура подробно расписана. Эти источники мне недоступны - по крайней мере, в данный момент. Я не знаю о методе «Хо и Делгрейша». Многие слова мне незнакомы, и в словаре их нет.
        Когда я смотрю на часы, уже начало первого. Срочно в постель. Пора спать. Выключаю компьютер, завожу будильник, ложусь. Мне представляется, как безуспешно гонятся за тьмой фотоны света.
        На следующее утро мы стоим в коридоре, избегая смотреть друг другу в глаза. Все уже в курсе.
        - По-моему, ерунда, - говорит Линда. - Не может быть, чтобы сработало!
        - Но если сработает, - возражает Кэмерон, - если сработает, мы станем нормальными!
        - Я не хочу, - говорит Линда. - Я это я. Я довольна жизнью.
        Довольной она не выглядит. Вид у Линды суровый и непреклонный.
        - Я тоже, - говорит Дейл. - Подумаешь, сработало на обезьянах… Они же не люди, они устроены гораздо примитивней, чем мы. Обезьяны не умеют разговаривать. - Веко у Дейла дергается сильнее обычного.
        - Мы уже общаемся гораздо лучше обезьян, - добавляет Линда.
        Когда мы одни, без посторонних, нам легче всего разговаривать. Мы шутим, что нормальные люди излучают биополе, которое снижает наши способности. Это, конечно, неправда, и мы не рассказываем о нашей шутке другим, чтобы нас не сочли параноиками. Они подумают, что мы сумасшедшие - в плохом смысле, - они не поймут. Когда мы не понимаем шуток, это потому, что мы все воспринимаем буквально, но о них этого сказать нельзя.
        - Было бы хорошо не ходить к психиатру каждый квартал, - говорит Кэмерон.
        «Мне не пришлось бы посещать доктора Форнам», - думаю я. Если бы мне не надо было видеть доктора Форнам, я был бы гораздо счастливее. Была бы она счастливей, если бы ей не приходилось видеть меня?
        - Лу, а ты как думаешь? - спрашивает Линда. - Ты ведь и так частично живешь в их мире.
        Это можно сказать обо всех нас, потому что мы работаем здесь и живем самостоятельно. Однако Линда не любит проводить время с людьми, у которых нет аутизма, и считает, что мне не стоит водить дружбу с Томом и Люсией или прихожанами в церкви. Узнай она о моем отношении к Марджори, наверняка начала бы ругаться.
        - Я с ними лажу… не понимаю, что в этом плохого! - Мой голос звучит резче, чем обычно, - так, к сожалению, случается, когда я расстроен.
        Я не сержусь, не хочу говорить сердито.
        - Вот видишь? - Линда смотрит на Кэмерона, а тот отводит глаза.
        - Пора за работу, - говорю я, иду в кабинет, включаю маленький вентилятор и смотрю на отблески света. Хорошо бы попрыгать, но я не хочу идти в зал - вдруг зайдет мистер Крэншоу. Меня будто сжимает тисками. Трудно сосредоточиться на задаче, которую я сейчас решаю.
        Интересно, каково это - быть нормальным. Я перестал гадать после окончания школы. С тех пор гнал эти мысли прочь. Но сейчас… каково не волноваться, что тебя сочтут сумасшедшим, когда ты заикаешься или вовсе не можешь ответить и вместо этого пишешь в блокноте? Каково не носить записку в кармане? Знать, что зрение и слух не откажут где попало… Знать, что думают люди, просто взглянув на лица…
        Символы, которые я пытаюсь классифицировать, внезапно кажутся совершенно бессмысленными, подобно тому, как раньше казалась бессмысленной речь.
        Вот, значит, как… А ведь нормальные люди не справляются с нашими задачами. Должен ли я выбирать между работой, которую делаю хорошо, и возможностью стать нормальным? Оглядываю кабинет. Крутящиеся спирали раздражают. Вертятся и вертятся по одной и той же траектории… Выключаю вентилятор. Если это и есть быть нормальным, мне это не нравится.
        Символы вновь оживают, наполняясь значением, и я погружаюсь в них как можно глубже, чтобы не видеть неба над головой.
        Когда я всплываю на поверхность, уже время обедать. Голова болит оттого, что я долго не ел и сидел на одном месте. Встаю и хожу по кабинету, размышляя о статье, которую прислал Ларс. Не могу выкинуть ее из головы. Я вроде бы не голоден, но нужно поесть. Иду в кухонный уголок нашего корпуса и достаю пластиковый контейнер из холодильника. Никому из нас не нравится запах пластика, но он помогает изолировать еду - так я не чувствую запах сэндвича с тунцом Линды, а она - моей вяленой говядины и фруктов.
        Съедаю яблоко и несколько виноградин, жую мясо. Живот немного крутит; хорошо бы размяться, но, заглянув в зал, обнаруживаю там Линду и Чая. Линда прыгает, лицо застыло в сердитой гримасе, Чай сидит на полу и смотрит, как в струе воздуха поднимаются привязанные к вентилятору разноцветные ленты. Заметив меня, Линда оборачивается во время прыжка. Она не хочет разговаривать. Я тоже не хочу.
        День кажется бесконечным. Ухожу, не задерживаясь ни на минуту, быстрым шагом иду к машине, припаркованной на обычном месте. В голове неправильная музыка, слишком громкая и резкая. Из открытой дверцы вырывается горячий воздух. Стою у машины и думаю: скорей бы осень и похолодание. Выходят остальные - все напряжены, каждый проявляет это по-своему, я стараюсь не встречаться с ними глазами. Мы молчим. Садимся по машинам, я отъезжаю первым, потому что пришел раньше всех.
        Тяжело вести, когда жарко и в голове неправильная музыка. Свет отражается от лобовых стекол, бамперов, боков, слишком много вспышек. Добираюсь до дома - меня трясет, голова раскалывается. Прихватываю в спальню подушки с дивана, тщательно закрываю ставни и дверь. Ложусь, кладу подушки на грудь, гашу свет.
        Я никогда не рассказывал доктору Форнам об этом способе. Она обязательно сделала бы пометку в деле - я точно знаю. Лежу в темноте и постепенно расслабляюсь под приятной тяжестью подушек, неправильная музыка затихает. Я погружаюсь в мягкую темную тишину… покой и отдых… больше нет мелькающих фотонов.
        Постепенно способность думать и чувствовать возвращается. Мне грустно. Мне не должно быть грустно. Я думаю, что сказала бы доктор Форнам. Я здоров. У меня высокооплачиваемая работа. Есть жилье и одежда. Разрешение на собственный автомобиль - его дают далеко не каждому, и мне не приходится делить с кем-то машину или ехать в шумном и людном общественном транспорте. Мне повезло.
        Тем не менее грустно. Я так старался, а ничего не вышло. Одевался как все. Произносил нужные слова в нужные моменты: доброе утро, привет, как дела, хорошо, спокойной ночи, пожалуйста, спасибо, не за что, спасибо, нет, в другой раз. Следовал правилам дорожного движения, соблюдал законы. Обставил квартиру стандартной мебелью, свою необычную музыку слушал очень тихо или в наушниках. Но этого мало. Я не вписываюсь, несмотря на все старания, и настоящие люди хотят, чтобы я изменился.
        Они не знают, как мне тяжело. Им все равно. Они хотят поменять меня, залезть в голову и исправить мозг. Именно этого и хотят, хоть и не говорят прямо.
        Я думал, что вписался, раз я живу самостоятельно, делаю все, что делают остальные. Оказывается, нет…
        Я вновь начинаю дрожать, даже под подушками. Плакать не стоит - соседи услышат. В голове звучат многочисленные диагнозы, я их с детства слышу. Расстройство аутического спектра. Аутизм. Нарушение сенсорной интеграции. Нарушение слухового восприятия. Нарушение зрительного восприятия. Боязнь тактильных ощущений.
        Ненавижу диагнозы, их будто приклеили ко мне липким цепким клеем.
        Все дети поначалу аутисты, сказал однажды кто-то из нас. Мы тогда нервно посмеялись. Мы были согласны, но утверждение опасное.
        У здорового ребенка уходит несколько лет на то, чтобы составить единую картину мира из разнообразной информации, воспринимаемой органами чувств. Конечно, у меня это заняло больше времени, и я охотно признаю, что мое сенсорное восприятие до сих пор не совсем в норме, однако процесс познания проходил точно так же, как и у других детей. Поначалу поток информации меня ошеломлял, и я, защищаясь от ее воздействия, засыпал или отключал внимание.
        Если почитать учебники, можно подумать, что так делают только дети с нарушениями, но на самом деле все дети умеют отгораживаться от потока, закрывая глаза, отводя взгляд или попросту засыпая, устав от окружающего мира. Со временем они учатся понимать сигналы, раздражители зрительных и слуховых каналов структурируются, распознаются как различные предметы, события, голоса разных людей - и наконец, дети начинают понимать родной язык.
        У меня, как у любого человека, страдающего аутизмом, этот процесс шел гораздо дольше. Когда я подрос, родители мне объяснили: по какой-то причине мои детские рецепторы нуждались в более длительном раздражении, чтобы классифицировать раздражитель. К счастью для них (и для меня тоже), существует специальная технология, чтобы дать нейронам сигнал нужной продолжительности. Мне не стали ставить диагноз «дефицит внимания» (в то время довольно популярный), а просто предоставили моему мозгу сигналы, который он был способен различить.
        Я помню время до того, как начал работать с компьютерной программой для изучения родного языка… звуки, произносимые людьми, казались такими же - и даже более бессмысленными, чем мычание коровы на лугу. Я не распознавал многие согласные - они были слишком короткими. Терапия помогла - программа растягивала согласные настолько, что я слышал их, и постепенно мозг научился фиксировать и более короткие сигналы. Однако не все. Я по сей день не понимаю быструю речь, как бы ни старался.
        Прошлым поколениям было гораздо хуже. До компьютерных программ для изучения родного языка дети, как я, иногда вовсе не осваивали речь. В середине двадцатого века врачи считали аутизм психическим заболеванием наряду с шизофренией. Мама читала мемуары одной женщины, которую обвинили в том, что она свела с ума собственного ребенка. Убеждение, что люди с аутизмом являются - или становятся - душевнобольными, существовало до конца двадцатого века; несколько лет назад в одном журнале мне попалась статья на эту тему. Поэтому я и хожу к доктору Форнам, она проверяет, не развиваются ли у меня психические отклонения.
        Интересно, а мистер Крэншоу считает меня сумасшедшим? Поэтому у него краснеет лицо, когда он со мной разговаривает? Он боится? Мистер Алдрин меня не боится - да и никого из нас. Он общается с нами как с нормальными. А вот мистер Крэншоу обращается ко мне как к упрямому животному, которое он имеет право дрессировать. Часто становится страшно, но сейчас, после отдыха под тяжестью подушек, я спокоен.
        Хорошо бы выйти и посмотреть на звезды. Мы с родителями ездили с палаткой на Юго-Запад. Я лежал и смотрел на прекрасные звездные узоры, простирающиеся до бесконечности. Хорошо бы вновь взглянуть на звезды. В детстве они успокаивали, показывали, что в мире есть порядок, закономерность, и я ее часть, хоть и маленькая. А когда родители рассказали, как долго идет свет, прежде чем достичь моих глаз, мне было приятно - не знаю почему.
        Здесь звезд не видно. На стоянке у соседнего дома включают натриевые лампы с розовато-желтым свечением. Из-за них воздух кажется мутным и звезды не пробиваются сквозь плотную завесу мрака. Видна только луна и несколько ярких звезд и планет.
        Раньше я иногда выезжал за город и искал место, откуда можно смотреть на ночное небо. Это непросто. Если я вставал на проселочной дороге и выключал фары, то боялся, что проедет другая машина и врежется в меня. Если парковался у дороги или на съезде, то опасался, что местные жители меня заметят и вызовут полицию. Полицейские приедут и спросят, что я тут делаю посреди ночи. Они не поверят, что я смотрю на звезды. Скажут - это предлог. Я больше не езжу за город. Я коплю деньги, чтобы провести отпуск там, где можно любоваться на звезды.
        С полицией у каждого своя история. Некоторые из нас чаще попадают в неприятности, некоторые реже. Джордж - он вырос с Сан-Антонио - говорит, что не трогают только богатых белых нормальных людей, остальные - потенциальные преступники. Его много раз останавливали в юности, потому что он научился разговаривать лишь к двенадцати годам, и то не очень хорошо. Они всегда думали, что он пьян или под наркотиками. Его забирали в участок, «чтобы разобраться», даже когда на нем был браслет с пометкой, что он страдает аутизмом и не может говорить. Обратно не отвозили, а вызывали кого-то из родителей. И мама, и папа у него работали, поэтому он просиживал в участке по три-четыре часа.
        Со мной такого не случалось, но меня тоже иногда останавливают по непонятной причине, как тогда в аэропорту. Я очень пугаюсь резкого тона, и мне становится сложно говорить. Я долго репетировал фразу «Меня зовут Лу Арриндейл, я аутист, и мне трудно отвечать на вопросы» перед зеркалом, чтобы произнести ее, несмотря на испуг. Когда мне очень страшно, мой голос звучит резко и натянуто. Когда спрашивают: «У вас есть удостоверение?», - нужно сказать: «Оно в кармане». Если сразу полезть в карман за кошельком, полицейский может испугаться и даже убить меня. Наша учительница в старших классах мисс Севия объясняла, что полицейские иногда стреляют в людей, когда те достают удостоверение, потому что думают, что у них там нож или пистолет.
        По-моему, это неправильно, однако я читал, что суд оправдывает полицейских, которые действовали в состоянии испуга. А обычный человек не имеет права стрелять в полицейского, даже если полицейский его сильно напугал.
        Это неправильно. Несправедливо.
        Полицейский, который приходил к нам в старших классах, сказал, что они заботятся о нас и их должны бояться лишь нарушители. Джен Бручард выразил мои мысли, заметив, что трудно не бояться, когда на тебя кричат и угрожают положить лицом вниз на землю. Даже если ты не нарушитель, поневоле испугаешься, когда громила в форме направляет на тебя пистолет. Полицейский покраснел и сказал, что хамить не обязательно. Я подумал, что ему тоже. Но благоразумно промолчал.
        А полицейский, который живет в моем доме, всегда ко мне мил. Его зовут Дэниел Брайс, но он просит обращаться к нему Дэнни. При встрече он всегда говорит «доброе утро» или «добрый вечер», и я отвечаю «доброе утро» или «добрый вечер». Он как-то отметил, какая чистая у меня машина. Еще мы вместе помогали мисс Уотсон, когда она переезжала в дом престарелых: мы снесли вниз кофейный столик, я держал один конец, а Дэниел Брайс - другой. Он вызвался идти спиной вперед. Я никогда не слышал, чтобы Дэниел Брайс на кого-то кричал. Не знаю, что он думает обо мне, - знаю только, что ему нравится моя чистая машина. Не знаю, в курсе ли он, что я аутист. Я стараюсь не бояться его, потому что я не нарушитель, но все же немного боюсь.
        Я пытался смотреть сериалы про расследования по телевизору, но они меня не успокоили. Там полицейские вечно усталые и злые, как будто так и должно быть. Мне нельзя быть сердитым, когда я сержусь, а им можно.
        Но нельзя судить человека по поступкам ему подобных - мне не нравится, когда так судят обо мне, поэтому я стараюсь быть справедливым к Дэнни Брайсу. Когда он улыбается, я улыбаюсь в ответ. Когда говорит «доброе утро» или «добрый вечер» при встрече, я тоже говорю «доброе утро» или «добрый вечер». Я пытаюсь убедить себя, что его пистолет игрушечный, чтобы не обливаться п?том в его присутствии, чтобы он не заподозрил меня в чем-то, чего я не совершал.
        Я успокоился под одеялом и подушками, но также вспотел. Вылезаю из кровати, убираю подушки на место и иду в душ. Нельзя, чтобы от тебя плохо пахло. Люди, которые плохо пахнут, пугают и раздражают других. Мне не нравится запах мыла: он искусственный и слишком резкий, но я знаю, что этот запах не считается плохим.
        Когда я выхожу из душа и одеваюсь, уже поздно - начало десятого. Обычно по четвергам я смотрю передачу про космические путешествия, но сегодняшний выпуск я пропустил. Я голоден. Кипячу воду и бросаю лапшу.
        Звонит телефон. Я подпрыгиваю. Какой бы звонок я ни выбрал, он каждый раз застает меня врасплох. Я всегда подпрыгиваю от неожиданности.
        Звонит мистер Алдрин. У меня перехватывает дыхание. Какое-то время я не могу вымолвить ни слова, он тоже молчит. Ждет. Мистер Алдрин понимает.
        А я не понимаю. Мистер Алдрин принадлежит к руководству. Он никогда раньше не звонил мне домой. И вдруг позвонил. Как будто выследил и поймал. Он мой начальник. Я обязан выполнять его распоряжения на работе. Мне странно слышать его голос в телефонной трубке дома.
        - Я… не ожидал вашего звонка, - говорю я.
        - Знаю, - отвечает он. - Я позвонил вам домой, потому что нам нужно поговорить вне офиса.
        От волнения сводит живот.
        - О чем? - спрашиваю я.
        - Лу, вы должны узнать раньше, чем мистер Крэншоу вас всех созовет. Появился экспериментальный метод лечения аутизма у взрослых.
        - Знаю, - говорю я. - Слышал. Он опробован на приматах.
        - Да, но статья вышла больше года назад, с тех пор метод… доработали. Наша компания выкупила исследовательскую лабораторию. Крэншоу хочет, чтобы все вы прошли лечение. Я с ним не согласен. Я считаю, еще слишком рано и неправильно вам это предлагать. Во всяком случае, выбор должен быть за вами без постороннего давления. Но он мой начальник, и я не в силах помешать ему созвать вас на разговор.
        Если не в силах помешать, зачем звонит? Это одна из хитростей нормальных людей? Я читал, что они так делают, когда знают, что поступают неправильно и нуждаются в поддержке.
        - Я хочу помочь… - произносит мистер Алдрин.
        Родители объясняли, что хотеть и делать - это разные вещи… Он не говорит «я помогу».
        - Вам нужен представитель, - продолжает он. - Человек, который будет вести переговоры с Крэншоу. Причем лучше меня. Я могу найти такого человека.
        Значит, сам он не хочет быть нашим представителем. Видимо, боится, что Крэншоу его уволит. Это разумно. Крэншоу вправе уволить любого. Язык меня не слушается, но после нескольких попыток я с трудом выговариваю:
        - Полагаю… не стоит… не надо… думаю… лучше… мы найдем представителя сами.
        - Найдете?.. - переспрашивает он с сомнением в голосе.
        Раньше я не распознал бы сомнения, заметил бы какое-то недовольство и решил бы, что мистер Алдрин недоволен мной. Хорошо, что теперь я лучше разбираюсь. Интересно, почему он во мне сомневается, ведь он знает, какую работу мы выполняем, и то, что я живу самостоятельно.
        - Я обращусь в центр поддержки, - говорю я.
        - Наверное, так даже лучше… - говорит он.
        На его конце какой-то шум. Он что-то говорит, но, вероятно, не мне: «Сделай потише! Я разговариваю!» Ему отвечает другой голос - очень недовольный, но слов я не разбираю. Затем мистер Алдрин говорит уже громче, обращаясь ко мне:
        - Лу, если не получится найти… Если понадобится помощь, обращайтесь! Я желаю вам самого лучшего, будьте уверены…
        Я не уверен. Мистер Алдрин - наш управляющий, он всегда терпелив и мил, благодаря ему в офисе появились нововведения, которые облегчают нам жизнь, но правда ли он желает нам самого лучшего? Откуда ему знать, что для нас лучше? Разве он желает, чтобы я женился на Марджори? Он же совсем не знает нас вне работы.
        - Спасибо, - говорю я.
        «Спасибо» уместно почти всегда. Думаю, доктор Форнам меня одобрила бы.
        - Отлично, - говорит он.
        «Отлично» бессмысленное выражение, им просто подводят к концу разговора, я не буду о нем долго думать.
        - Звоните, если понадобится помощь! Запишите мой номер!
        Он быстро диктует номер, который записывается на память телефона, но я и так не забыл бы. Я легко запоминаю номера, особенно этот, который представляет собой серию простых чисел - вряд ли мистер Алдрин об этом задумывался.
        - До свидания, Лу! - прощается он. - Постарайтесь не волноваться.
        Стараться и делать - разные вещи. Я тоже прощаюсь, вешаю трубку и возвращаюсь к лапше - уже слегка переваренной. Мне нравится переваренная лапша, она мягкая и нежная. Мало кто любит лапшу с арахисовой пастой, а я люблю.
        Значит, мистер Крэншоу хочет, чтобы мы прошли лечение. Вряд ли он может нас заставить. Есть закон о клинических исследованиях. Не знаю точно, что в нем написано, но вряд ли мистеру Крэншоу разрешат нас принудить. Мистер Алдрин, возможно, знает об этом больше, он же управляющий. Должно быть, он считает, что мистер Крэншоу вправе нас заставить и попытается это сделать.
        Никак не могу уснуть.
        В пятницу утром Кэмерон сообщает, что мистер Алдрин ему тоже звонил. Он всем позвонил. Мистер Крэншоу еще ничего никому не говорил. Внутри неприятно сжимается, как перед экзаменом, который ты вряд ли сдашь. Какое облегчение сесть за компьютер и работать!
        За день ничего примечательного не происходит, кроме того что я заканчиваю первую часть текущего проекта, и результаты получаются хорошие. После обеда Кэмерон сообщает, что в нашем центре пройдет встреча, посвященная статье про исследование. Он пойдет. Говорит, нам всем нужно пойти. У меня нет планов на эту субботу, кроме мытья машины, к тому же я и так почти всегда хожу в центр по субботам.
        Субботним утром иду на собрание. Идти далеко, но еще рано, поэтому не жарко, и мне приятно размяться. Кроме того, по пути в наш центр мостовая выложена кирпичами - бежевыми и красными, узор интересный, я люблю на него смотреть.
        В центре я встречаю не только ребят с работы, но и других аутистов из нашего города. Некоторые, в основном те, что постарше, проводят дни в центрах ухода для взрослых: выходят в общество в сопровождении специалистов, а живут в интернатах. Еще есть Стефан, он профессор в маленьком университете, занимается биологией. Есть Мэй, она профессор в большом университете, ее исследование - на стыке математики и биофизики. Стефан и Мэй редко посещают собрания. Я заметил, что чаще всего приходят люди, у которых больше всего отклонений; молодые, вроде Джо Ли, почти никогда не приходят.
        Обычно я болтаю со знакомыми, которые мне нравятся, например, с Мюрреем - тот работает в большой бухгалтерской фирме. Мюррей расспрашивает о фехтовании; сам он занимается айкидо и тоже скрывает это от психиатра. Я уверен, что Мюррей слышал о новом лечении, иначе вряд ли пришел бы сегодня сюда, но, кажется, не хочет о нем говорить. Он не работает с нами; вероятно, не в курсе, что ученые собираются проводить клинические испытания на людях. Возможно, он был бы «за». Не буду уточнять, не сегодня.
        Центр поддержки не только для аутистов, туда приходят люди с другими расстройствами тоже, особенно по выходным. Я не знаю, что это за расстройства. Не хочу думать, сколько бывает отклонений.
        Некоторые посетители дружелюбны и разговаривают с нами, некоторые нет. Ко мне сразу же подходит Эмми. Она почти всегда здесь. Эмми ниже меня, у нее темные волосы и очки с толстыми стеклами. Не знаю, почему она не сделает операцию по коррекции зрения. Спрашивать невежливо. Эмми всегда кажется немного сердитой. Брови сведены, около рта напряженные складки, уголки губ направлены вниз.
        - У тебя есть девушка! - говорит она.
        - Нет, - отвечаю я.
        - А вот и да! Мне Линда рассказала. И твоя девушка не из наших!
        - Нет, - повторяю я.
        Марджори - не моя девушка (пока), и я не хочу обсуждать ее с Эмми. Линде не следовало ничего рассказывать Эмми, особенно это. Я не говорил Линде, что Марджори - моя девушка, потому что это неправда. Зачем она так?
        - Там, где ты играешь с мечами, есть девушка, - продолжает Эмми.
        - Есть, но она не моя девушка, - говорю я.
        А сам задумываюсь. Мне становится жарко от мыслей о Марджори, я вспоминаю выражение ее лица на прошлой неделе.
        - А Линда говорит - твоя. Она шпионка, Лу!
        Эмми редко называет людей по имени; когда она произносит мое, мне кажется, будто она толкает меня в бок.
        - Что значит «шпионка»?
        - Она работает в университете, где проводится это исследование… ну, ты понимаешь…
        Эмми смотрит на меня так, будто это я веду исследование. Она имеет в виду научную лабораторию по изучению нарушений в развитии. Когда я был маленьким, родители возили меня туда на тестирование, и потом я три года посещал специальные уроки. Потом родители посчитали, что лаборатория больше заинтересована в получении денег на грант, чем в помощи детям, и записали меня на другую программу в местной больнице. Местное сообщество аутистов запрещает ученым посещать наши собрания и вести наблюдения без нашего согласия.
        Эмми сама работает в университете смотрительницей, наверное, поэтому и узнала про Марджори.
        - В университете работает много народу. Не все они из лаборатории, - говорю я.
        - Она шпионка, Лу! - повторяет Эмми. - Ей интересен твой диагноз, а не ты.
        Внутри меня образуется пустота, я уверен, что Марджори не из лаборатории, но все же…
        - Ты для нее просто псих! - продолжает Эмми. - Объект исследования.
        «Объект исследования» она произносит как оскорбление. Грязное ругательство. Я мышь в лабиринте, обезьяна в клетке. Люди, которые первыми испытают на себе новый метод, будут именно «объектами», совсем как приматы, на которых экспериментировали ранее.
        - Неправда, - говорю я. По бокам и по шее стекает пот, я дрожу, как всякий раз, когда на меня нападают. - И в любом случае она не моя девушка.
        - Хорошо хоть так! - говорит Эмми.
        Остаюсь на собрание, потому что, если уйду, Эмми будет обсуждать меня и Марджори со всеми. Мне нелегко слушать выступающего, который рассказывает о протоколе исследования и разъясняет детали. Я слушаю и не слушаю. Замечаю, когда он говорит что-то новое, но не очень сосредотачиваюсь. Потом прочту речь на сайте центра. Я не думал о Марджори, пока Эмми про нее не заговорила, а сейчас не могу остановиться.
        Я нравлюсь Марджори. Уверен, что нравлюсь. Уверен, что нравлюсь ей просто так. Я - Лу из группы по фехтованию, Лу, которого она позвала с собой в аэропорт в среду. Люсия сказала, что я нравлюсь Марджори. Люсия не врет.
        Нравиться можно по-разному. Мне нравится ветчина в качестве еды. Я не задумываюсь, что чувствует ветчина, когда ее ем. Ветчина не думает, поэтому мне не жалко ее кусать. Некоторые не едят мясо, потому что оно когда-то было живым существом с мыслями и чувствами, но теперь оно не живое, и мне его не жалко. Все, что мы едим, было когда-то живым, может быть, и у деревьев тоже есть мысли и чувства, только мы их не понимаем.
        Вдруг Эмми права и я нравлюсь Марджори как вещь, предмет, как кусок ветчины? Вдруг я просто нравлюсь ей больше других объектов исследования, потому что я спокойный и дружелюбный?
        Сейчас я не чувствую себя спокойным и дружелюбным. Мне хочется кого-нибудь ударить.
        Докладчик пока не сказал ничего, о чем мы не знали из интернета. Он не может объяснить, в чем состоит метод, не знает, где регистрироваться, чтобы принять участие в исследовании. Не говорит о том, что компания, где я работаю, купила этот проект. Возможно, он просто не в курсе. Я ничего не говорю. Мистер Алдрин может ошибаться.
        После собрания многие остаются, чтобы обсудить новое лечение, но я быстро уезжаю. Хочу пойти домой и подумать о Марджори без Эмми. Мне не нравится представлять, как Марджори проводит клинические исследования, мне хочется вспоминать, как она сидела рядом со мной в машине. Думать о ее запахе, об отблесках света в ее волосах, о том, как она фехтует.
        Пока я мою машину, думать о Марджори легче. Я отвязываю от сиденья овечью шкуру и вытряхиваю ее. Даже если быть очень аккуратным, в ней что-то застревает: соринки, пылинки, а сегодня - скрепка. Непонятно откуда. Кладу скрепку на переднюю панель, сметаю пыль с сидений, пылесошу пол. Шум пылесоса раздражает, но так быстрее, чем протирать пол тряпкой, и меньше пыли попадает в нос. Мою лобовое стекло изнутри, тщательно прохожусь по всем углам, затем чищу зеркала. В магазинах продаются специальные средства для мойки машин, но все они плохо пахнут, и меня от них тошнит, поэтому я использую лишь мокрую тряпку.
        Вновь покрываю сиденье чехлом и аккуратно завязываю веревки. Ну вот - машина готова к воскресному утру. Я езжу в церковь на автобусе, но мне нравится думать, что моя машина чистая, как и полагается в воскресенье.
        Быстро принимаю душ, не думая о Марджори, потом ложусь в постель, и мысли возвращаются. Образ Марджори движется, но не меркнет. Ее лицо мне гораздо легче читать, чем лица других людей. Выражения не сменяются слишком быстро, и я успеваю понять. Засыпаю, глядя на ее улыбку.
        IV
        Том смотрел с улицы, как Марджори Шоу и Дон Пуато пересекают двор. Люсия думала, что Марджори прониклась симпатией к Лу Арриндейлу, а она - пожалуйста - идет с Доном. Тот, разумеется, отобрал у нее сумку со снаряжением. Если бы он ей не нравился, она не отдала бы…
        Вздохнув, Том провел рукой по редеющим волосам. Он любил фехтование, любил, когда приходили люди, но вечные интриги и выяснения отношений в группе с годами утомляли все больше. Он хотел, чтобы в их с Люсией доме люди раскрывали потенциал по максимуму и в спорте, и в общении, но иногда ему казалось, что у них во дворе ошивается кучка вечных подростков. Ученики то и дело приходили к нему поныть и пожаловаться на одногруппников.
        Или вываливали свои проблемы на Люсию. Это в основном женщины. Подсаживались, изображая интерес к вязанию или фотографиям, и изливали душу. Том с Люсией часами обсуждали, что происходит в группе, кого поддержать, как помочь, как не взять на себя лишнюю ответственность.
        Когда Дон с Марджори подошли ближе, Том увидел, что девушка недовольна. Дон, как обычно, ничего вокруг не видит, что-то тараторит и размахивает ее сумкой, воодушевленный собственной речью. Ну началось, подумал Том. Сегодня он обязательно услышит, чем Дон не угодил Марджори и как Марджори холодна.
        - …Еще он хранит вещи в одном и том же месте, не может положить в другое! - говорил Дон, когда они подошли ближе, и Том стал различать слова.
        - Это называется аккуратность! - ответила Марджори, тон у нее был чопорный, значит, она сердилась всерьез. - Ты разве против аккуратности?
        - Я против одержимости, - сказал Дон. - Вот вы, миледи, проявляете здоровую гибкость: паркуетесь иногда на этой стороне улицы, иногда на той, носите разную одежду. На Лу всегда одинаковая одежда - чистая, надо признать, но одна и та же… и странная привычка хранить снаряжение.
        - Ты переложил его вещи, а Том заставил тебя вернуть их на место, да? - спросила Марджори.
        - Да, чтобы Лу не расстроился… - обиженно буркнул Дон. - Это нечестно!
        Том видел, что Марджори готова накричать на Дона. Он сам был бы не прочь. Однако кричать бесполезно. Бывшая девушка Дона, серьезная и работящая, восемь лет его воспитывала, и все без толку.
        - Я тоже люблю порядок, - вмешался Том, стараясь убрать из голоса негодование. - Легче для всех, когда каждый знает, где лежат его вещи. Между прочим, потребность все разбрасывать где попало так же смахивает на одержимость, как привычка класть на одно и то же место.
        - Брось, Том! Забывчивость и одержимость - разные вещи!
        Тон у Дона был не сердитый, а снисходительный, как будто Том - маленький глупый мальчик. «Интересно, а на работе Дон так же себя ведет? Если да, то понятно, почему у него сплошные дыры в резюме», - думал Том.
        - Правило придумал я, Лу просто его выполняет, не в чем его винить, - сказал Том.
        Дон, пожав плечами, пошел за снаряжением.
        Несколько минут покоя перед началом… Том сел рядом с Люсией, которая начинала растяжку, и потянулся к пальцам на ногах. Раньше это было легко. Марджори, опустившись на землю по другую сторону от Люсии, сложилась вдвое, пытаясь дотронуться лбом до колен.
        - Сегодня должен прийти Лу, - сказала Люсия, косясь на Марджори.
        - Надеюсь, я его не сильно напрягла поездкой в аэропорт, - заметила Марджори.
        - Не думаю, - заметила Люсия. - По-моему, он был очень доволен. Там что-то случилось?
        - Нет. Встретили мою подругу. Потом я привезла Лу сюда. Вот и все. Дон говорил что-то о его снаряжении…
        - Много вещей осталось во дворе, Том попросил Дона подобрать, и тот хотел рассовать все по полкам как попало. Том заставил убрать по местам. Дон столько раз видел, как правильно раскладывать, пора бы уже запомнить, но он… не хочет учиться… Как расстался с Хелен, опять дите неразумное - совсем, как раньше. Когда он уже вырастет…
        Том слушал не вмешиваясь. Он знал, куда клонит Люсия: сейчас она все выведает о чувствах Марджори к Лу и к Дону. Тому вовсе не хотелось при этом присутствовать. Закончив растяжку, он поднялся навстречу Лу, который как раз появился из-за угла.
        Проверяя освещение и последний раз обходя площадку на предмет потенциальных опасностей, Том смотрел, как Лу растягивается, как всегда методично и тщательно. Некоторые считали Лу занудой, но Том находил его бесконечно интересным. Тридцать лет назад Лу не смог бы влиться в нормальную жизнь, пятьдесят лет назад вообще не вышел бы из специального заведения. Однако новые методы раннего воздействия, методики обучения и компьютерные программы для развития органов чувств дали ему возможность найти хорошую работу, жить самостоятельно, почти полноправно существовать в реальном мире.
        Разве не чудо? Однако Тому было немного грустно за Лу. Людей помладше, рожденных с тем же неврологическим расстройством, полностью излечивают от аутизма в первые два года жизни - с помощью генотерапии. Лишь те, чьи родители отказались от лечения, долго и упорно нарабатывают навыки, подобно Лу. Будь он помладше, не мучился бы так. Ведь Лу тоже мог бы быть нормальным - что бы это ни значило…
        Тем не менее он фехтует! Том вспомнил о дерганых, неловких движениях Лу поначалу - долго казалось, что Лу никогда не сможет фехтовать по-настоящему. Долгое и трудное вхождение на каждой стадии развития и медленный рост - от учебной рапиры к шпаге, от шпаги к настоящей рапире, затем учебная рапира и кинжал, шпага и кинжал, рапира и кинжал и так далее.
        Без врожденного таланта, все своим трудом. Но сейчас, развив физические навыки в достаточной степени, Лу всего за несколько месяцев начал мыслить так, как иные фехтовальщики не могли научиться десятилетиями.
        Перехватив взгляд Лу, Том подозвал его.
        - Помнишь, что я сказал? Дерись с сильными противниками.
        - Да… - Лу кивнул и салютовал.
        Поначалу двигался неловко, но затем быстро приноровился, выгодно используя отрывистость своих движений. Том кружился, менял направление, делал ложные выпады, наступал, нарочно открывался, чтобы подловить. Лу отражал каждый выпад и тоже искал уязвимые места. Есть ли у Лу свой замысел, или он просто реагирует на противника? Том не знал. Однако ученик раз за разом предугадывал атаки и едва не пробивал защиту учителя. Значит, Лу просчитывал его шаги наперед - раскусил его, Тома, тактику.
        - Анализ закономерностей! - воскликнул Том вслух, когда Лу, обведя клинок, ткнул тренера в грудь.
        - Прости, - сказал Лу и смутился.
        Он на все говорил «прости».
        - Хороший укол! - похвалил Том. - Я отвлекся, пытался понять, как ты это делаешь. Ты ведь распознаешь закономерности?
        - Да, - ответил Лу.
        Тон у него был удивленный, вроде «разве не все его используют?».
        - Я, например, не могу сделать это во время поединка, ну, разве что логика противника очень проста.
        - Это нечестно?
        - Очень честно, главное - уметь! - ответил Том. - Это признак хорошего фехтовальщика, ну и шахматиста тоже. Ты играешь в шахматы?
        - Нет.
        - Что ж… давай посмотрим, отыграюсь ли я, если не буду отвлекаться!
        Том кивнул, они возобновили поединок, но сосредоточиться по-прежнему не получалось. Мысли возвращались к Лу: как он научился правильно использовать отрывистость и резкость движений, как Том впервые понял, что Лу далеко пойдет, когда заметил, как тот предугадывает движения более слабых соперников. Что это говорит о его манере мыслить? А о нем самом?
        Лу открылся, и Том, сделав выпад, тут же почувствовал ощутимый укол в грудь.
        - Черт, Лу, продолжишь в том же духе, отправлю тебя на турнир! - воскликнул Том полушутя.
        Лу напрягся, втянул голову в плечи.
        - Я тебя расстроил? - забеспокоился Том.
        - Мне… нельзя драться на турнире, - ответил Лу.
        - Как хочешь! - Том вновь салютовал.
        Интересно, почему Лу выразился именно так. Одно дело «не хочу», другое - «нельзя». Будь Лу нормальным (Том возненавидел себя за такую формулировку, пусть даже в мыслях), он уже года три выступал бы на турнирах. Побежал бы соревноваться, толком не подготовившись, как часто делают другие. Том заставил себя сосредоточиться на поединке, отразил удар и попытался сделать собственные атаки более непредсказуемыми.
        В конце концов у него занялся дух, и пришлось остановиться.
        - Все, передышка, Лу… Пойдем повторим… кое-что…
        Лу послушно последовал за учителем и сел на каменный бортик террасы, а Том устроился на стуле. Он отметил, что Лу, хоть и вспотел, дышал вполне ровно.
        Том прерывает бой, ловит ртом воздух и объявляет, что устал. Отводит меня в сторону, наше место занимает другая пара. Он дышит очень тяжело, делает большие паузы между словами - мне так гораздо понятней. Я рад, что Том мной доволен.
        - Смотри-ка, ты даже не запыхался! Иди пофехтуй с кем-нибудь еще! Я отдышусь немного, и мы поговорим.
        Я смотрю на Марджори, она сидит рядом с Люсией. Я заметил, что она наблюдала за мной, пока мы фехтовали с Томом. Сейчас она опустила глаза, щеки порозовели от жары. У меня живот сводит от волнения, но я поднимаюсь и подхожу к ней.
        - Привет, Марджори! - говорю я.
        Сердце колотится. Марджори улыбается - и губами, и глазами.
        - Привет, Лу! - говорит она. - Как дела?
        - Хорошо! - говорю я. - Может быть… ты хочешь… пофехтуешь со мной?..
        - Конечно!
        Она надевает маску. Теперь мне не так хорошо видно ее лицо, я опускаю сетку, и она перестает видеть мое. Зато можно наблюдать из укрытия; сердце бьется ровнее. Начинаем с повторения связок из учебника по фехтованию Савиоло[1 - Винчентио Савиоло (XVI век) - мастер фехтования, родился и вырос в Италии, стал автором одной из первых книг по фехтованию. (Здесь и далее - прим. перев.)]. Шаг за шагом, вперед, в сторону, мы кружим, пробуя защиту противника на прочность. Это своеобразный ритуал и одновременно диалог: она нападет - я парирую, я нападаю - она парирует. Интересно, она тоже так чувствует? Марджори двигается мягче и осторожней, чем Том. Шаг - шаг, вопрос - ответ, разговор клинков под музыку в моей голове.
        Она делает неосторожное движение, и я колю. Случайно.
        - Извини! - говорю.
        Музыка замолкает, ритм сбивается. Я отступаю, прерывая разговор, опускаю острие вниз.
        - Нет!.. Ты молодец! - говорит Марджори. - Не надо было зевать!
        - Тебе не больно? - Судя по дрожи в кисти, укол был сильным.
        - Нет! Давай продолжим!
        Под сеткой маски блеснули зубы: она улыбается. Я салютую; она отвечает, мы возобновляем танец. Я стараюсь быть аккуратней и сквозь прикосновение стали о сталь чувствую, что Марджори теперь тверже, сосредоточеннее, быстрее. С этого момента я пытаюсь фехтовать в ее темпе, чтобы продлить поединок как можно дольше.
        Вскоре, слишком скоро, я слышу ее учащенное дыхание - Марджори пора сделать перерыв. Мы благодарим друг друга, скрестив шпаги; у меня кружится голова.
        - Было здорово! - говорит она. - Чувствую, хватит изобретать отговорки и не ходить в зал! Надо тренироваться с весом, а то рука болит!
        - Я хожу в зал три раза в неделю, - говорю.
        Потом понимаю, что это звучит так, будто я даю ей указания или хвастаюсь, но я просто хотел сообщить, что поднимаю гири три раза в неделю, чтобы руки не болели.
        - И мне надо бы! - отвечает она.
        Голос довольный и спокойный. Я тоже успокаиваюсь. Она не рассердилась, что я сказал про зал.
        - Раньше я тоже занималась, но теперь работаю над новым проектом, и он съедает все время!
        Проект представляется мне неким живым существом, которое грызет часы. Вероятно, это и есть исследование, о котором говорила Эмми.
        - Понятно. А что за проект? - Жду ответ, затаив дыхание.
        - Я занимаюсь нейромышечной системой, - говорит Марджори. - Мы разрабатываем различные виды терапии для нейромышечных заболеваний, которые нельзя исправить генным воздействием.
        Она смотрит на меня, и я киваю.
        - Как мышечная дистрофия?
        - Да, например! - говорит Марджори. - Между прочим, так я и попала в фехтование.
        Я чувствую, как морщится лоб - я озадачен. Как фехтование связано с мышечной дистрофией? Люди с медицинским образованием не обязаны учиться фехтовать.
        - Так и попала в фехтование?..
        - Да! Много лет назад я шла на встречу и срезала путь через дворик, где Том как раз проводил пробную тренировку… Помню, я стояла, смотрела, как люди фехтуют, и думала о биохимии мышечных клеток, и Том вдруг предложил мне попробовать. Думаю, он решил, что я заинтересовалась самим спортом, а я-то наблюдала за работой ножных мышц.
        - Я думал, ты фехтовала со студенческих лет.
        - Так и есть. Я тогда училась в аспирантуре.
        - Надо же… И ты всегда занималась мышцами?
        - Так или иначе. Поскольку генная терапия успешно справляется с заболеваниями, причина которых лишь в самих мышцах, я переключилась на нейромышечные связи… ну то есть мой работодатель переключился, я ведь там не главная.
        Она долго смотрит мне в лицо, мне приходится отвести взгляд - слишком острое чувство.
        - Это ничего, что я позвала тебя в аэропорт, Лу? С тобой было спокойней.
        Мне становится жарко.
        - Да… Ничего… Я хотел… - С трудом сглотнув ком в горле, восстанавливаю контроль над голосом: - Я был рад съездить с тобой.
        - Хорошо, - говорит Марджори.
        Больше ничего не добавляет; я сижу рядом, потихоньку расслабляясь. Вот бы сидеть так весь вечер. Сердце замедляется, и я начинаю оглядывать остальных. Макс с Томом и Сюзан дерутся двое на одного. Дон, ссутулившись, сидит на стуле на другом конце двора; быстро отводит глаза, когда я перехватываю его пристальный взгляд.
        Том помахал на прощанье Максу, Сюзан и Марджори, они уходили вместе. Оглянувшись, увидел, что Лу остался. Люсия скрылась в доме, а за ней, как обычно, потянулись желающие излить душу.
        - Есть одно исследование, - сказал Лу. - Или даже метод лечения.
        Том больше обратил внимание на тон - резкий и напряженный, чем на сами слова. Лу был испуган не на шутку - в спокойном состоянии он так не разговаривает.
        - Экспериментальный или уже действующий?
        - Экспериментальный, но они… на работе… хотят, чтобы… Начальник сказал… чтобы я попробовал.
        - Экспериментальное лечение?.. Странно! Оно же не входит в страховку компании?
        - Там… они… его разработали в Кембридже, - произнес Лу отрывисто и механически. - Они его купили. Мой начальник говорит, что его начальник хочет, чтобы мы прошли процедуру. Мой начальник не согласен, но не может помешать своему начальнику.
        Тому резко захотелось врезать кому-нибудь из начальников. Лу напуган, на него явно давят! «Лу не ребенок», - напомнил себе Том. У него, Тома, в данном случае нет никаких прав. Однако есть обязанности, ведь Лу его друг.
        - Ты знаешь, как этот метод работает? - спросил он.
        - Нет еще, - покачал головой Лу. - О нем написали в интернете на прошлой неделе, местное общество аутистов устраивало собрание, но они не знают… Думают - до использования на людях еще далеко. Мистер Алдрин, мой руководитель, сказал, что метод будут тестировать, а мистер Крэншоу хочет, чтобы мы записались в добровольцы.
        - Чушь! Они не могут заставить тебя проходить непроверенное лечение, Лу! Это незаконно.
        - Они могут лишить меня работы.
        - Они угрожают уволить тебя, если не согласишься? Быть не может!
        Нет, Лу не уволят, в университете такое не прокатило бы. Однако в частных компаниях свои порядки. Неужели?..
        - Тебе нужен юрист! - заключил Том.
        Стал вспоминать знакомых юристов. Гейл, пожалуй, подойдет. Она давно занимается правами человека и, более того, зарабатывает на этом. «Лучше найти, к кому обратиться за помощью, чем размышлять, кому дать в морду», - попытался образумить себя Том.
        - Да… нет… Я не знаю. Я волнуюсь. Мистер Алдрин тоже сказал, нам нужно нанять… юриста…
        - Правильно! - сказал Том.
        Затем засомневался, стоит ли давать Лу дополнительную пищу для размышлений, но все же добавил:
        - Насчет турниров, Лу…
        - У меня еще не тот уровень, - быстро вставил тот.
        - Вообще-то, как раз тот! И еще я думаю, что выступление на турнире поможет и с другой проблемой тоже… - Том подумал, как лучше донести свою мысль, и добавил: - Судиться с работодателем - это все равно что поединок. Турнир придаст тебе уверенности, а уверенность точно пригодится!
        Лу смотрел на него почти без всякого выражения.
        - Не понимаю, при чем тут фехтование…
        - Ну, может, и ни при чем… Просто тебе было бы полезно попрактиковаться с кем-то кроме нас.
        - Когда турнир?
        - Ближайший местный - через пару недель, - ответил Том. - В субботу. Мы тебя подвезем, мы с Люсией будем рядом, поддержим, познакомим с хорошими людьми.
        - А что, там бывают плохие?
        - Ну… да. Плохие бывают везде, даже в фехтовании попадаются экземпляры. Но в основном все хорошие. Тебе понравится!
        Нельзя настаивать, хоть Том и убеждался с каждой минутой, что Лу необходимо более тесное взаимодействие со здоровыми людьми (если можно так назвать сборище любителей исторических реконструкций). Да, в повседневной жизни они были нормальными, просто любили наряжаться и понарошку убивать друг друга шпагами.
        - У меня нет костюма, - возразил Лу, опустив глаза на свою кожаную куртку с обрезанными рукавами.
        - Мы тебе что-нибудь подберем, - пообещал Том (Лу наверняка подойдет один из его костюмов. У него их больше чем достаточно - в семнадцатом веке никто не мог позволить себе столько). - Люсия поможет!
        - Ну я не знаю… - пробормотал Лу.
        - Подумай до следующей среды и скажи. Надо будет заплатить вступительный взнос. Не хочешь идти сейчас, скоро будет еще один.
        - Я подумаю, - согласился Лу.
        - Хорошо… И насчет твоего дела… Я, кажется, знаю подходящего юриста. Свяжусь с ней. А что там в вашем центре? Ты к ним обращался?
        - Нет. Мистер Алдрин мне позвонил, но официального заявления не было, думаю, пока не будет, не стоит ничего говорить.
        - Однако не помешает заранее узнать свои права, - заметил Том. - Я точно не знаю: законы много раз менялись, и я не в курсе текущих положений насчет клинических исследований на людях. Тебе нужен специалист.
        - Это дорого! - сказал Лу.
        - Возможно, - ответил Том. - Это тоже нужно выяснить. Пусть тебе скажут в центре.
        - Спасибо, - сказал Лу.
        Том смотрел, как Лу удаляется, тихий, сдержанный, иногда немного пугающий, но совершенно безобидный Лу. От одной мысли, что над ним будут ставить эксперименты, Тому стало дурно. Лу - это Лу. Он хорош как есть.
        В доме он обнаружил Дона - тот растянулся на полу под вентилятором и, как обычно, болтал без умолку. Люсия вышивала, всем видом умоляя «спасите меня!». Дон повернулся к Тому.
        - Значит, ты считаешь, что Лу готов выйти на открытые соревнования? - спросил он.
        Том кивнул.
        - Подслушивал? Да, думаю, готов. Он очень вырос. Фехтует с лучшими в группе и выигрывает.
        - Для таких, как он, это большая нагрузка! - заметил Дон.
        - «Таких, как он», то есть аутистов?
        - Ну да. Насколько я понимаю, они не сильно-то любят шум, скопление людей и тому подобное. Я читал, например, что среди них много талантливых музыкантов, которые не выступают на публике. Лу хороший парень, но не думаю, что надо отправлять его на турнир. Он свихнется.
        Том, сдержав резкие слова, вертевшиеся на языке, спросил:
        - Ты помнишь свой первый турнир, Дон?
        - Ну да… Я был очень молод. Провалился с треском…
        - Вот именно. Помнишь, что ты сказал мне после первого поединка?
        - Нет… не очень… Помню, что проиграл. Ужасно расстроился.
        - Ты сказал, что не смог сосредоточиться, потому что вокруг было много народу.
        - Ну да. А у Лу будет еще хуже.
        - Хуже, чем у тебя, не будет, Дон!
        Дон покраснел.
        - Ну… я… для него же хуже! Проиграть… Я-то что…
        - Ты-то выпил шесть бутылок пива и блевал за деревом! - отрезал Том. - А потом плакал и говорил, что это худший день в твоей жизни.
        - Я был маленьким! Зато я все выплеснул, чтобы потом не переживать. А он будет долго страдать.
        - Как мило, что ты за него волнуешься! - ядовито сказала Люсия, и Том невольно поморщился, хоть замечание было и не в его адрес.
        Дон нарочито небрежно пожал плечами, хотя глаза его сузились.
        - Конечно, волнуюсь. Он же не такой, как мы.
        - Не такой! - подтвердила Люсия. - Как спортсмен Лу гораздо сильнее, чем большинство из нас, и человек он получше некоторых.
        - Черт возьми, Люси! Да ты, я смотрю, не в духе! - шутливо проговорил Дон, но по тону было понятно, что ему вовсе не смешно.
        - Неудивительно, после разговора с тобой! - заявила Люсия, поднимаясь и убирая вышивание.
        Том и слова не успел сказать, как она вышла за дверь. Он терпеть не мог, когда жена высказывала кому-то горькую правду, которую он сам не решался высказать, а ему приходилось утешать. Как и следовало ожидать, Дон заговорщицки смотрел на него, будто хотел сказать «ох уж эти женщины!», а Том его взгляды на женщин не разделял.
        - У нее что? Кризис среднего возраста, что ли? - спросил Дон.
        - Нет, - ответил Том. - Она просто выразила свое мнение.
        Которое Том, между прочим, разделял, но вряд ли стоило это говорить. Пора бы уже Дону вырасти! Одни проблемы от него!
        - Слушай, я устал, и завтра урок с утра…
        - Ладно-ладно… Намек понял… - Дон с трудом поднялся на ноги, картинно морщась и держась за поясницу.
        Проблема была в том, что ничего он не понял и проторчал еще добрых пятнадцать минут, Том торопливо захлопнул дверь и погасил свет, чтобы Дон не вернулся еще что-то досказать, что с ним часто случалось. На сердце было неспокойно. Когда-то давно Дон был очаровательным увлеченным мальчиком, и Том должен был помочь ему стать зрелым мужчиной, а не тем, кем он стал… Для чего еще нужны старшие друзья?
        - Это не твоя вина, - сказала Люсия из коридора (голос ее теперь звучал мягче, и Том немного расслабился - ему вовсе не улыбалось успокаивать разъяренную жену). - Если бы не ты, было бы хуже.
        - Вот уж не знаю… Я мог бы…
        - Прирожденные учителя, как ты, всегда полагают, что должны спасти ученика от самого себя. Подумай сам: Маркус в Коламбии, Грейсон в Мичигане, Владьянов уехал в Берлин, они все твои мальчики, и все стали лучше благодаря тебе. Дон - не твоя вина.
        - Ладно уж, сегодня куплюсь… - буркнул Том.
        Люсия в проеме освещенной спальни смотрелась волшебно.
        - Я надеялась, ты еще кое на что купишься… - лукаво проговорила она, сбрасывая халат.

* * *
        Никак не пойму, почему Том второй раз заговорил про участие в турнире, когда я рассказал про экспериментальное лечение аутизма. Думаю об этом по дороге домой. Понятно, что я развиваюсь и не уступаю самым сильным в группе. Но при чем тут лечение или законные права?
        Люди, которые выступают на турнирах, подходят к делу серьезно. Они готовятся. Покупают снаряжение. Хотят выиграть. Я не уверен, что хочу выиграть, хоть мне и нравится предугадывать чужие ходы и, исходя их этого, планировать свои. Том считает, что я должен хотеть выиграть? Или думает, что надо захотеть выиграть на турнире, чтобы захотеть выиграть в суде?
        Эти две вещи не связаны между собой. Можно хотеть выиграть поединок или выиграть в суде, необязательно желать и того и другого.
        Что же общее? В обоих случаях соревнование. Есть победитель, есть проигравший. Родители всегда подчеркивали, что не все в жизни соревнование, что бывает командная работа, тогда выигрывают вместе. Фехтовать приятней, когда люди сотрудничают, вместе получают удовольствие от процесса. Когда я наношу удар, я не думаю, что выиграл, я думаю, что удачно сыграл.
        Ладно, допустим, в обоих случаях требуется подготовка. Но подготовка требуется везде. В обоих случаях… Я резко беру в сторону, объезжая велосипедиста, - у него нет фонарика сзади, и я его еле заметил.
        …В обоих случаях нужно предугадать действия соперника, выявить закономерность. Наблюдение. Анализ. Вывод.
        Мне хотелось бы порадовать Тома. Когда я помогал с покрытием и снаряжением, он был мной доволен. Я бы очень хотел, чтобы Том опять был мной доволен, но не уверен, что мое участие в турнире его порадует. А вдруг я буду плохо фехтовать и проиграю? Он расстроится? Чего он от меня ждет?
        Было бы интересно фехтовать с новыми, незнакомыми людьми. Я не знаю их логики. Они нормальные и не знают, что я не нормальный. Или Том им расскажет? Почему-то мне кажется, что не расскажет.
        В следующую субботу я пойду в планетарий с Эриком и Линдой. Через субботу - третья суббота месяца, а в третью субботу я делаю генеральную уборку. Турнир - в субботу после третьей. На нее у меня ничего не запланировано.
        Придя домой, вписываю карандашом «турнир по фехтованию» на четвертую субботу месяца. Думаю позвонить Тому, но уже поздно, и, кроме того, он сказал сообщить на следующей неделе. Вешаю на календарь памятку на клейкой бумажке: «Сказать Тому “да”».
        V
        К вечеру пятницы мистер Крэншоу так и не заговорил с нами об экспериментальном лечении. Может быть, мистер Алдрин ошибся? Может быть, мистер Алдрин его отговорил? В интернете идет бурное обсуждение, однако никто, кажется, не знает, когда и где будут проводиться испытания на людях.
        Я ничего не пишу в интернете про то, о чем рассказал мистер Алдрин. Он вроде бы не запрещал, но, мне кажется, это было бы неправильно. Если мистер Крэншоу передумал, а я всех зря расстрою, он рассердится. Он и так все время выглядит сердитым, когда заходит.
        Программа в планетарии называется «Планеты внешней Солнечной системы и их спутники». Ее показывают с Дня труда, значит, не будет слишком много народу, даже несмотря на субботний день. Я хожу рано - на первый показ, там еще меньше людей, даже в людные дни. Заполнена только треть зала, и мы с Эриком и Линдой устраиваемся на пустом ряду, чтобы не сидеть слишком близко к другим.
        В амфитеатре странно пахнет, но так всегда бывает. Когда гаснут огни и темнеет искусственный небосвод, я чувствую знакомое радостное возбуждение. Хотя огоньки, один за другим зажигающиеся на куполе, и не настоящие, но все же звезды. Свет не такой древний, он не летел миллиарды и миллиарды миль, становясь все мягче и мягче в пути, он исходит от прожектора меньше чем в десятитысячной доле световой секунды, но он мне все равно нравится.
        Зато мне совсем не нравится длинное вступление, в котором рассказывают, что люди знали о Вселенной сто лет назад, пятьдесят лет назад и так далее. Мне интересней, что мы знаем сейчас, а не то, что, возможно, рассказывали моим родителям в детстве. Что с того, что в далеком прошлом некоторые считали, что на Марсе существуют водные каналы?
        На плюшевой обивке моего кресла бугорок. Провожу пальцем - кто-то прилепил жвачку или конфету, которую не отчистили до конца. Теперь, когда я это заметил, я уже не смогу не обращать внимания. Подкладываю под себя брошюру.
        Наконец рассказчик в записи переходит от истории к настоящему времени. Последние снятые из космоса снимки планет внешней Солнечной системы потрясают; такое чувство, что я вот-вот упаду в гравитационный колодец, покину кресло и полечу от одной планеты к другой. Вот бы увидеть их собственными глазами! Я захотел стать космонавтом еще в детстве, когда впервые посмотрел новости о людях в космосе. Однако это невозможно. Даже если бы я прошел процедуру «Целая жизнь» и прожил бы достаточно долго, я все равно остался бы аутистом. Мама говорила: не горюй о том, чего не в силах изменить.
        В этой программе для меня нет ничего нового, но мне все равно нравится. Под конец чувствую голод. Обычно я обедаю раньше.
        - Может быть, поедим? - предлагает Эрик.
        - Я поеду домой, - отвечаю я. - У меня еще осталось вяленое мясо и яблоки, которые нужно съесть, пока они свежие и хрустящие.
        Эрик кивает и отворачивается.

* * *
        В воскресенье я иду в церковь. Перед службой органист играет Моцарта. Музыка подходит к строгой атмосфере церкви. Правильное сочетание как хорошо подобранные рубашка, галстук и пиджак: не одинаковые, но гармонируют между собой. Хор исполняет приятный гимн Раттера. Мне больше нравится Моцарт, но это тоже можно слушать.
        В понедельник прохладней, дует свежий северо-восточный ветер. Недостаточно холодный, чтобы надеть куртку или свитер, но уже не жара, и это приятно. Самая жаркая часть лета позади.
        Во вторник вновь теплеет. По вторникам я покупаю продукты. В магазинах по вторникам не очень людно.
        Наблюдаю за людьми в магазине. Когда я был маленьким, некоторые люди считали, что скоро продуктовые магазины исчезнут. Все будут заказывать еду по интернету, и ее будут доставлять к дверям. Наши соседи так и делали какое-то время, и мама считала, что это глупо. Они с миссис Тейлор спорили по поводу доставки. Краснели и повышали голос - так визжат ножи, когда их точат. Я тогда думал, что мама с миссис Тейлор ненавидят друг друга, однако потом узнал, что взрослые, да и вообще люди, иногда ссорятся и спорят, но это не значит, что у них плохие отношения.
        Сейчас тоже есть компании, которые занимаются доставкой, но в наших краях они не приживаются. Можно сделать заказ заранее - его соберут и оставят в отделе выдачи. Я иногда пользуюсь этой услугой, но не слишком часто. Это стоит на десять процентов дороже, и потом мне полезно ходить в магазин. Так говорила моя мама. Миссис Тейлор возражала, что мне и без походов по магазинам хватает стресса, но моя мама считала ее слишком чувствительной. Иногда мне хотелось, чтобы моей мамой была миссис Тейлор, но я ругал себя за эти мысли.
        Когда люди ходят за продуктами в одиночку, они ни на кого не смотрят, лица у них сосредоточенные и серьезные. Мама научила меня правилам поведения в продуктовом магазине, и соблюдать их оказалось довольно легко, несмотря на шум и суету. Покупатели не настроены останавливаться и болтать с незнакомыми, поэтому они избегают взгляда, и можно незаметно наблюдать, не доставляя никому неудобств. Продавцы, принимая карту или деньги, не обижаются, что я не смотрю в глаза, хотя вежливость предполагает встретиться глазами хотя бы ненадолго. Также вежливо сказать что-нибудь о погоде, даже если человек прямо перед тобой в очереди сказал ровно то же самое, но и это необязательно.
        Иногда я задумываюсь: насколько нормальные люди нормальны? И чаще всего эти мысли посещают меня именно в продуктовых магазинах. На курсах «полезных практических навыков» нас учили составить список и идти по плану, вычеркивая наименования. Преподаватель советовал заранее посмотреть цены на сайте, чтобы не сравнивать их на месте. Если верить преподавателю, все нормальные люди так делают.
        Однако человек, перегородивший мне дорогу между рядами, ту лекцию явно пропустил. По виду он нормальный, но стоит и перебирает банки с соусами для спагетти, изучает этикетку, сравнивает цены. За его спиной невысокая седовласая женщина тянет шею, пытаясь увидеть ту же полку. Ей, наверное, нужен один из соусов около меня, но мужчина у нее на пути, и она не хочет его беспокоить. Я тоже не хочу. Лицо у него напряженное - на лбу складки. Он слегка покраснел. Он раздражен. И я, и седовласая женщина понимаем, что хорошо одетого сердитого мужчину лучше не трогать.
        Вдруг мужчина, подняв глаза, перехватывает мой взгляд. Лицо его вспыхивает - оно теперь еще более красное и лоснящееся от пота.
        - Ну сказали бы! - ворчит он и резко сдвигает свою тележку в сторону, еще больше загораживая дорогу седовласой женщине. Я улыбаюсь и киваю, она аккуратно объезжает мужчину, затем прохожу я.
        - Что за бред! - бормочет мужчина. - Почему они разных размеров?
        Я уже научен опытом и не отвечаю, хоть и соблазнительно. Если люди говорят, они обычно хотят, чтобы их слушали. Меня учили внимательно слушать, когда кто-то говорит, и я долго тренировал этот навык. В продуктовом магазине люди часто не хотят получить ответа на вопрос и сердятся, если ответить. Этот мужчина уже рассержен. У меня сильно бьется сердце.
        Впереди два ребенка, совсем маленькие, хихикая, хватают с полки упаковки с приправами. Молодая женщина в джинсах оборачивается с другого конца ряда и рявкает:
        - Джексон! Мисти! А ну положите на место!
        Я вздрагиваю. Она обращается не ко мне, но от ее тона мне не по себе. Один из детей визжит совсем рядом со мной, а второй заявляет:
        - Не положим!
        Женщина с перекошенным от гнева лицом быстро проходит мимо меня. Один из детей вскрикивает, я не оборачиваюсь. Хочется шикнуть: «Тише! Тише!», но это не мое дело - нельзя говорить другим людям «тише!», если ты не родитель и не начальник. Присоединяются голоса еще нескольких женщин, одна ругает женщину с детьми. Я быстро сворачиваю в другой ряд. Сердце колотится в груди сильнее и быстрее обычного.
        Люди приходят в продуктовые магазины специально, чтобы послушать этот шум, посмотреть, как другие торопятся, сердятся и расстраиваются. Поэтому система удаленных заказов с доставкой на дом не прижилась - люди предпочитают поглазеть на других, чем сидеть в одиночестве, ожидая заказа. Правда, не везде: в каких-то городах удаленные заказы вполне востребованы. Но не у нас… Обхожу стенд с винами, понимаю, что пропустил нужный ряд и внимательно оглядываюсь, прежде чем повернуть обратно.
        Я всегда заезжаю в ряд со специями, даже если не собираюсь их покупать. Когда не слишком людно, как сегодня, например, останавливаюсь понюхать ароматы. Даже сквозь запах мастики для натирки полов, чистящего средства и жевательной резинки малыша, который вертится неподалеку, можно различить смесь специй и трав. Корица, тмин, гвоздика, майоран, мускатный орех… даже названия интересные. Мама любила добавлять специи и травы. И давала понюхать. Некоторые мне не нравились, но большинство вызывали приятные чувства. Сегодня в списке перец чили. Мне не нужно останавливаться и искать, я знаю его место на полке и цвет упаковки - бело-красный.
        Меня неожиданно бросает в пот - прямо передо мной Марджори. Она меня не видит, потому что погружена в собственные мысли и не смотрит по сторонам, как и положено в магазине. Она открыла банку со специями - я гадаю, что это за специя, а потом до меня доносится явный запах гвоздики. Мой любимый. Быстро отвернувшись, пытаюсь сосредоточиться на полке с пищевыми красителями, цукатами и украшениями для тортов. Не понимаю, почему они в одном ряду со специями и травами, ну да ладно.
        Увидит ли она меня? Заговорит ли, если увидит? Может быть, нужно первому заговорить? Язык будто разбух. Рядом какое-то движение. Это она или кто-то другой? Если бы я по-настоящему выбирал товар, я бы не оглянулся. Зачем мне украшения для торта и сушеные вишни?
        - Привет, Лу! - говорит Марджори. - Собрался испечь пирог?
        Я оборачиваюсь. Раньше я видел Марджори лишь у Тома с Люсией или в машине по пути в аэропорт и обратно. Никогда не встречал ее в этом магазине. Необычная для Марджори обстановка или, может быть, обычная, просто я не знал…
        - Я… я… просто смотрю…
        Говорить трудно. Ненавижу потеть!
        - Какие яркие, - говорит она, и в ее голосе благожелательная заинтересованность. Хотя бы не смеется надо мной. - Ты любишь кексы с цукатами?
        - Н-нет, - говорю я, сглатывая большой ком в горле. - По-моему… по-моему, они на вид более красивые, чем на вкус.
        Это неправильно - вкус в принципе не может быть красивым, но слишком поздно исправлять ошибку.
        Она серьезно кивает и говорит:
        - Согласна! Первый раз я попробовала кекс с цукатами, когда была маленькая, и ожидала, что он будет вкусным, раз он такой красивый. А потом… он мне не понравился…
        - Ты… ты часто сюда заходишь? - спрашиваю я.
        - Нет, - отвечает она. - Я иду к подруге, и она попросила меня кое-что прихватить по дороге.
        Марджори смотрит на меня, и я вновь ощущаю, как сложно говорить. Мне даже дышать сейчас сложно, а по спине течет липкий пот.
        - А ты тут постоянно бываешь?
        - Да, - говорю я.
        - Тогда ты знаешь, где рис и фольга для запекания! - говорит она.
        Я вспоминаю не сразу, сначала в голове совершенно пусто.
        - Да, рис в середине третьего ряда, - говорю я, - а фольга на восемнадцатом…
        - Ой, нет! - восклицает она весело. - Покажи мне, я, кажется, уже час тут брожу!
        Она имела в виду «проводи меня»? Ну разумеется! Почему я сразу не догадался!
        - Пойдем! - говорю я и качу за собой корзину, работница магазина, которая едет навстречу с тележкой, доверху заполненной товарами, одаривает нас недовольным взглядом.
        - Извините! - говорю я.
        Та молча проезжает мимо.
        - Я пойду за тобой. Чтобы никому не мешать, - говорит Марджори.
        Я киваю и сначала иду по направлению к рису - поскольку мы сейчас на седьмом ряду, это ближе, чем фольга. Я чувствую, что Марджори идет сзади - ощущаю тепло, будто в спину светит солнце. Хорошо, что она не видит моего лица: оно тоже горит.
        Пока Марджори изучает рис: в пачках, в коробках, длиннозерный, круглый, коричневый, с различными добавками, не зная, какой именно ей нужен, я смотрю на Марджори. Одна ресница длиннее и темнее остальных. Глаза у нее интересные - многоцветные, с крапинками на радужке.
        Большинство глаз имеют несколько цветов, но цвета, как правило, похожи. Синие глаза могут иметь два оттенка синего, или синий и серый, или синий и зеленый, или даже пару коричневых крапин. Большинство людей этого не замечает. Когда я первый раз получал удостоверение личности, в анкете был вопрос о цвете глаз. Я попытался перечислить все оттенки своих глаз, но в бланке не хватило места. Мне сказали написать «карие». Я написал «карие», но это не единственный цвет, который есть в моих глазах. Это цвет, который обычно видят другие, потому что не особенно вглядываются.
        Мне нравится цвет глаз Марджори, потому что это глаза Марджори и потому что все оттенки красивые. И цвет ее волос мне тоже нравится. В анкетах она, наверное, указывает «каштановый», но в ее волосах еще больше оттенков, чем в глазах. В магазине волосы Марджори кажутся более тусклыми, чем на улице, рыжих отблесков не видно, но я знаю, что они есть.
        - Нашла! - говорит Марджори.
        Она держит пачку белого длиннозерного риса быстрого приготовления. Потом улыбается:
        - Теперь еще фольгу, и победа! Ну то есть - все, что нужно.
        Я тоже улыбаюсь и чувствую, как напряглись мышцы на щеках. Я понял, что значит «победа». Она всерьез думает, что я не понял? Я веду ее мимо центральных стендов к полкам с пластиковыми пакетами и одноразовой посудой, пищевой пленкой, пергаментной бумагой и фольгой.
        - Мы быстро справились! - говорит Марджори.
        Фольгу она выбирает быстрей, чем рис.
        - Спасибо, Лу! - говорит она. - Ты мне очень помог!
        Я думаю, рассказать ли ей про экспресс-кассу в этом магазине. Или она рассердится? Но она же упомянула, что торопится…
        - Экспресс-касса… - произношу я, мысли вдруг путаются, я слышу собственный голос, ровный и тусклый: - В это время дня в экспресс-кассу часто встают люди с большим количеством покупок, чем нужно.
        - Как неприятно! - говорит она. - С какого конца быстрей?
        Я не сразу понимаю, что она имеет в виду. В очередь можно встать только с одного конца, а быстрота продвижения зависит от медлительности кассира… Марджори ждет ответа, она меня не торопит. Может быть, она спрашивает, какую очередь выбрать, если исключить экспресс-кассу? На этот вопрос я могу ответить: лучше идти к кассе, ближайшей к информационному центру. Это и сообщаю Марджори, она кивает.
        - Прости, Лу, мне надо бежать! - говорит она. - Встречаюсь с Пэм в шесть пятнадцать.
        Сейчас шесть ноль семь. Если Пэм живет далеко, Марджори не успеет.
        - Удачи, - говорю я и смотрю, как она быстро удаляется, ловко обходя других покупателей.
        - Вот она, значит, какая! - произносит кто-то за спиной.
        Разворачиваюсь. Это Эмми. Как обычно, сердитая.
        - Она даже не красивая!
        - А я думаю, красивая, - возражаю я.
        - Оно и видно! Ты покраснел!
        Лицо горит. Возможно, я и правда покраснел, но Эмми необязательно было на это указывать. Невежливо комментировать чужую внешность в общественных местах. Я молчу.
        - Ты небось вообразил, что она в тебя влюблена, - продолжает Эмми.
        Голос у нее злой. Я вижу, Эмми думает, что я думаю, что Марджори в меня влюблена, но Эмми считает, что я ошибаюсь и Марджори меня не любит. Мне не нравится, что она это все думает, но приятно, что я столько всего понял по ее словам и тону. Еще несколько лет назад не понял бы.
        - Я не знаю, - отвечаю я по возможности спокойно и тихо. На другом конце ряда женщина замерла с пластиковыми контейнерами в руках и поглядывает на нас. - А ты не знаешь, что я думаю. И не знаешь, что думает она. Ты пытаешься угадывать мысли, а это неправильно.
        - А ты что, самый умный? - говорит Эмми. - Подумаешь, разбираешься в компьютерах и всякой математике! Про людей ты ничего не знаешь!
        Вижу, что женщина подбирается к нам с конца ряда, прислушиваясь к разговору. Мне становится страшно. Нельзя вести подобные разговоры на людях. Нельзя обращать на себя внимание. Надо быть как все: выглядеть, говорить и вести себя, как нормальные люди. Если попытаться напомнить это Эмми, она еще больше рассердится. Еще раскричится…
        - Мне пора! - говорю я Эмми. - Я опаздываю.
        - Куда? На свидание? - спрашивает она.
        Слово «свидание» она произносит громче остальных и с восходящей интонацией, присущей сарказму.
        - Нет, - говорю я спокойно.
        Если сохранять спокойствие, возможно, она отстанет.
        - Я буду смотреть телевизор. Я всегда смотрю телевизор по… - Не могу вспомнить день недели, в голове пусто.
        Отворачиваюсь, будто я и не собирался заканчивать предложение. Эмми отрывисто смеется, но больше ничего не говорит. Я торопливо возвращаюсь в отдел со специями, беру пачку молотого перца и направляюсь к выходу. Во всех кассах очередь.
        Передо мной пять человек. Один со светлыми волосами, четверо с темными. Три женщины и два мужчины. На одном из мужчин светло-синяя рубашка почти того же оттенка, что коробка в его корзине. Я стараюсь не думать ни о чем, кроме цвета, но здесь шумно, и при магазинном освещении цвета не такие, как на самом деле. Я имею в виду - не такие, как при дневном освещении. Магазин тоже существует на самом деле. Вещи, которые мне не нравятся, так же реальны, как те, которые мне нравятся.
        Все же приятней думать о вещах, которые мне нравятся, чем о тех, которые не нравятся. Мне радостно думать о Марджори и о «Te Deum»[2 - «Te Deum» (лат.) - «Тебя, Бога, хвалим», старинный христианский гимн.] Гайдна; а если хоть на секунду вспомнить об Эмми, музыка становится мрачной и неприятной и хочется убежать. Я сосредотачиваюсь на Марджори, как будто это работа, и музыка вновь льется, веселее и веселее.
        - Это ваша девушка?
        Я напрягаюсь и смотрю назад вполоборота. Та самая женщина, которая наблюдала за нами, встала в очередь за мной. Глаза блестят в неестественно ярком свете электрических ламп, в уголках губ комки безвкусной оранжевой помады. Женщина улыбается, но улыбка не мягкая. Жесткая улыбка - одними губами. Я молчу, и она опять заговаривает:
        - Я невольно обратила внимание… Ваша подруга была очень расстроена. Она немного особенная, верно?.. - Женщина оголяет в улыбке зубы.
        Я не знаю, что сказать. Надо что-то ответить, люди в очереди уже смотрят на нас.
        - Простите, что вмешиваюсь… - продолжает женщина, напряженно щуря глаза. - Я просто… просто ее манера говорить…
        Жизнь Эмми - дело Эмми. Женщина не имеет к ней отношения, она не имеет права спрашивать, что не так с Эмми. Если с ней вообще что-то не так…
        - Вам, наверное, нелегко… - произносит женщина и, оглянувшись на людей в очереди, издает смешок.
        Не понимаю, что ее насмешило. Мне вовсе не смешно.
        - Отношения - дело и так непростое, - говорит она уже без улыбки - у доктора Форнам такое же лицо, когда она объясняет задание. - А вам, вероятно, еще сложнее…
        У мужчины, стоящего за ней, странное выражение лица - не пойму, согласен он с женщиной или нет. Хоть бы кто-нибудь попросил ее замолчать! Если это сделаю я, будет невежливо.
        - Надеюсь, я вас не обидела? - говорит она громче, приподняв брови - ждет от меня правильного ответа.
        На мой взгляд, правильного ответа не существует.
        - Я вас не знаю, - говорю я очень тихо и спокойно.
        «Я вас не знаю и не хочу обсуждать ни Эмми, ни Марджори, ни другие личные темы с посторонним человеком» - вот, что я имею в виду.
        Женщина морщится, я поспешно отворачиваюсь.
        - Подумать только! - возмущенно фырчит она.
        - Не надо было лезть! - произносит мужской голос (думаю, это мужчина, который стоит позади женщины, но оглядываться не собираюсь).
        Осталось два человека, я смотрю прямо перед собой, не глядя ни на что конкретно, пытаюсь вновь услышать музыку, но у меня не получается. В ушах шумит.
        Пока я был в магазине, жара стала еще более липкой. Я чувствую все запахи - остатки конфет на обертках, огрызки яблок, жвачка, чужие дезодоранты и шампуни, асфальт на парковке, выхлопы автобусов. Кладу пакеты на капот и отпираю машину.
        - Привет! - раздается рядом.
        Подпрыгнув от неожиданности, оборачиваюсь. Это Дон. Я не ожидал увидеть тут Дона. Марджори я тоже не ожидал увидеть. Интересно, кто еще из нашей группы по фехтованию заезжает сюда?
        - Здор?во, приятель! - говорит Дон.
        На нем рубашка с коротким рукавом и темные брюки. Я никогда не видел его в такой одежде, на фехтовании он обычно в футболке и джинсах или специальном костюме.
        - Привет, Дон! - говорю я.
        Мне не хочется разговаривать с Доном, хоть он и друг. Слишком жарко, нужно отвезти продукты домой и убрать в холодильник. Беру один из пакетов и перекладываю его на заднее сиденье.
        - Ты тут покупаешь продукты? - спрашивает он.
        Довольно глупый вопрос, учитывая, что я стою у магазина с пакетами на капоте. Он думает, что я их краду?
        - Я приезжаю сюда по вторникам, - говорю я.
        Вид у него неодобрительный. Может быть, он считает, что вторник - неправильный день для покупки продуктов, но тогда почему он сам тут?
        - Придешь завтра на фехтование? - спрашивает он.
        - Да, - отвечаю я.
        Ставлю второй пакет в машину и закрываю заднюю дверь.
        - Собираешься на турнир? - Дон смотрит на меня так, что хочется отвести глаза.
        - Да, - говорю. - Но сейчас мне нужно домой.
        Молоко хранят при температуре тридцать восемь градусов по Фаренгейту или ниже. Здесь, на парковке, по меньшей мере девяносто, и молоко, которое я купил, нагревается.
        - У тебя реально все по расписанию, да? - спрашивает он.
        А разве может быть «нереально по расписанию»? Это, наверное, одно из выражений вроде «настоящий козел».
        - Ты каждый день делаешь одно и то же? - спрашивает он.
        - Не каждый день. В определенные дни, - поясняю я.
        - Понятно, ну ладно, до завтра, правильный ты человек!
        Он смеется. Смех странный, будто ему вовсе не весело. Открываю переднюю дверь, сажусь в машину. Дон молчит, но не уходит. Когда я завожу мотор, он дергает плечом, будто его что-то ужалило.
        - До свидания! - говорю я, потому что положено прощаться.
        - Ага, - говорит он. - Пока!
        Я отъезжаю, а Дон не двигается, и, взглянув в зеркало заднего вида на выезде со стоянки, я вижу его на прежнем месте. Выворачиваю на улицу, оглядываюсь: Дон ушел.
        В любой квартире тише, чем на улице, но это не полная тишина. Подо мной живет полицейский Дэнни Брайс, у него работает телевизор, я различаю, что он смотрит какое-то ток-шоу. Надо мной миссис Сандерсон подтаскивает стулья к столу на кухне, она это делает каждый вечер. Тикает заводной будильник, гудит блок питания. Гудение иногда меняет тембр. С улицы тоже доносятся шумы: грохот электрички, визг тормозов, голоса в боковом дворе.
        В расстроенном состоянии сложнее не замечать звуки. Если включить музыку, она покроет звуки, но они не исчезнут, как не исчезает мусор, заметенный под ковер. Вытираю запотевшую пачку молока, разбираю продукты, включаю музыку.
        Не слишком громко. Нельзя мешать соседям. В плеере стоит Моцарт, он обычно помогает. Напряжение постепенно проходит.
        Зачем эта женщина со мной заговорила? Не надо было! В продуктовых магазинах не принято заговаривать с незнакомыми людьми. Я ощущал себя в безопасности, пока она не привлекла ко мне внимание. Но женщина не заметила бы меня, не говори Эмми так громко, Эмми мне и до этого не нравилась… От мыслей об Эмми и женщине из магазина на лбу выступает пот.
        Родители говорили не обижаться на других, когда они замечают мою необычность. Не надо винить Эмми. Надо проанализировать собственное поведение.
        Не хочу! Я ничего плохого не сделал. Мне необходимы продукты. Я имел полное право находиться в магазине. Я вел себя как полагается. Не обращался к посторонним, не разговаривал сам с собой. Не занимал слишком много места в проходах. Марджори - мой друг. Нет ничего плохого в том, что я поговорил с ней и помог найти рис и фольгу для запекания.
        Это Эмми виновата. Говорила слишком громко и привлекла к нам внимание. А та женщина в любом случае не должна была вмешиваться, даже если Эмми кричала бы во весь голос. Я ни в чем не виноват.
        VI
        Мне кажется, то, что я сейчас испытываю, нормальные люди называют влюбленностью. Интересно, прав я или нет. В школе на уроках литературы мы проходили несколько историй про влюбленных, но учителя всегда говорили, что эти истории нереалистичны. В чем именно их нереалистичность, я не понял. Однако не уточнил, потому что тогда мне было неважно. Я думал, истории про любовь - ерунда. Мистер Нилсон на уроках здоровья говорил, что любовь - это просто всплеск гормонов и не надо делать глупостей. Когда он рассказал о сексуальном контакте, мне захотелось вовсе не иметь никаких половых органов, как пластмассовая кукла. Как можно, чтобы это… туда? И названия странные. Слово «член» заставляет думать о чем-то официальном. Приходит в голову организация или комитет. Остальные названия не лучше: медицинский термин «пенис», напротив, звучит по-детски, похож на название игры. Пенис-теннис. Слова, описывающие сам процесс, некрасивые, грубые, наводят на мысли о боли. Представить только… близость, чужое дыхание, запах тела… отвратительно… Меня даже в раздевалке едва не рвало.
        Да, тогда было отвратительно, но сейчас… Когда во время поединка я ощущаю запах волос Марджори, мне хочется подойти ближе. Даже несмотря на то, что ее стиральный порошок явно содержит искусственные ароматизаторы и она использует цветочный дезодорант, меня к ней тянет… хотя сама идея до сих пор кажется ужасающей. Я видел фото, я знаю, как выглядит женское тело. Когда я был школьником, мальчики часто передавали по классу видео, где обнаженные женщины танцевали или занимались сексом с мужчинами. Женщины обычно становились красными и потными, и голоса их менялись, больше напоминая крики шимпанзе из передач про животных. Мне сначала было любопытно, потому что в родительском доме я не видел подобных вещей, но быстро наскучило, и женщины всегда выглядели сердитыми или испуганными. Если бы им нравилось, они были бы довольней, думал я.
        Я не хотел бы рассердить или напугать женщину. Сердиться и бояться неприятно. От страха люди совершают ошибки. И когда сердятся - тоже. Мистер Нилсон сказал, что иметь чувства сексуального характера нормально, однако не объяснил, что это за чувства, - по крайней мере, я не понял. Мое тело развивалось так же, как и у остальных мальчиков; помню, как я удивился, обнаружив первые темные волосы в промежности. Учитель рассказал нам о сперме и яйцеклетках и о том, как жизнь произрастает из семени. Увидев волосы, я решил, что кто-то посадил в меня семена, но не знал, как именно это произошло. Мама объяснила, что у меня началось половое созревание, и тоже велела не делать глупостей.
        Какие чувства имел в виду мистер Нилсон: физические (например, тепло или холод) или душевные (радость или грусть)? При виде голых девушек на фотографиях у меня появлялись физические ощущения, но в душе ничего, кроме отвращения, не возникало.
        Я знаю, что Марджори любит фехтовать, но она почти никогда не улыбается во время поединка. Меня учили, что если человек улыбается, значит, он счастлив. Может быть, не всегда? Может быть, эти женщины счастливы?
        Когда я захожу к Тому с Люсией, Люсия отправляет меня во двор. Она готовит на кухне, я слышу, как гремят кастрюли. Пахнет специями. Кроме меня, пока никто не пришел.
        На заднем дворе Том шлифует свои клинки. Я начинаю растягиваться. С тех пор как умерли мои родители, Том с Люсией - единственная пара, долго живущая в браке, которую я знаю. Поскольку мои родители умерли, я не могу их спросить, что такое брак.
        - Вы с Люсией иногда разговариваете друг с другом сердито, - говорю я, глядя Тому в лицо, чтобы понять, не разозлился ли он на мой вопрос.
        - Женатые люди иногда ссорятся, - отвечает Том. - Нелегко жить бок о бок долгие годы.
        Я долго пытаюсь сформулировать мысль.
        - А… если Люсия сердится на тебя… а ты сердишься на нее… значит ли это, что вы друг друга не любите?
        Том смотрит удивленно. Потом напряженно смеется.
        - Нет, но это трудно объяснить, Лу. Мы любим друг друга, даже когда злимся. Любовь остается за гневом, как стена за шторой или как земля под бушующим морем. Буря пройдет, а земля никуда не денется.
        - Буря, - возражаю я, - может затопить город, смыть дома.
        - Да, если любовь недостаточно сильная, а гнева слишком много, люди действительно перестают друг друга любить. Но мы не перестали.
        Интересно, почему он так уверен. Люсия так часто сердится последние три месяца. Откуда Том знает, что она до сих пор его любит?
        - Бывают трудные периоды, - поясняет Том, будто угадав мои мысли. - У нее на работе неприятности… И когда она узнала, что тебя заставляют пройти лечение, тоже расстроилась.
        Я никогда не задумывался, что у нормальных людей тоже бывают неприятности на работе. Никто из нормальных людей, которых я знаю, не менял работу на моей памяти. Какие у них могут быть неприятности? Мистер Крэншоу не заставит их испытывать новой метод лечения, если они не хотят. Что у них может случиться?
        - Люсия сердится из-за работы или из-за меня?
        - Всего понемножку… На нее много навалилось…
        - Как-то неспокойно, когда Люсия сердится… - замечаю я.
        Том издает странный звук - то ли смешок, то ли что-то еще.
        - И не говори! - восклицает он.
        Я понимаю, что Том не имеет в виду, что я должен перестать разговаривать, но все же это странное выражение согласия… Почему не сказать «ты прав», например?
        - Я подумал насчет турнира, - говорю, - и решил…
        Во двор выходит Марджори. Она всегда заходит через дом, хотя многие пользуются калиткой. А что, если Марджори сердилась бы на меня, как Люсия на Тома или как Том с Люсией сердятся на Дона? Я всегда расстраивался, когда на меня злились, даже если люди не были мне симпатичны. Думаю, если бы Марджори на меня сердилась, было бы даже хуже, чем когда сердились родители.
        - Решил… - задумчиво повторяет Том и спрашивает, покосившись на Марджори: - И что же?
        - Я попробую, - говорю я. - Если можно…
        - О, ты решил участвовать в турнире, Лу? - восклицает Марджори. - Как зд?рово!
        - Не можно, а нужно! - говорит Том. - А сейчас послушай мое традиционное напутствие для будущих участников турнира! Часть первая, вводная. Сходи за вещами, Марджори, Лу надо сосредоточиться.
        Интересно, сколько там частей? Марджори уходит в дом, и теперь слушать Тома легче.
        - Во-первых, с этого момента ты будешь практиковаться как можно больше. Желательно каждый день, вплоть до турнира. Если не получается приехать сюда, хотя бы растягивайся, тренируй шаги и точность удара дома.
        Вряд ли я смогу приезжать к Тому с Люсией каждый день. Ведь есть еще стирка, закупка продуктов, чистка машины…
        - Сколько раз в неделю?
        - Сколько успеешь, только смотри, чтобы мышцы не слишком болели, - говорит Том. - Дальше - за неделю до турнира проверь снаряжение. Твое в хорошем состоянии, но проверить не помешает. Посмотрим вместе. У тебя есть запасная шпага?
        - Нет… нужно купить?..
        - Да, если бюджет позволяет. Если нет - возьмешь у меня.
        - Я куплю.
        Вообще, я не планировал, но денег сейчас достаточно.
        - Хорошо. Все надо проверить, почистить и продумать, как упаковать. Накануне не тренируемся, нужно отдохнуть. Все упакуй и иди гулять, например.
        - А можно просто побыть дома?
        - Лучше бы размяться - только не переусердствуй. Хорошо поужинай и ложись спать в обычное время.
        План прекрасный, но будет трудно исполнить все, что хочет Том, и еще ходить на работу и выполнять обычные дела. Некоторые из них необязательные, например смотреть телевизор, играть по Сети с друзьями, в центр по субботам тоже можно не ходить, хоть я обычно не пропускаю…
        - А вы… у вас бывает практика не только по средам?
        - Для участников турнира - да. Приезжай в любой день, кроме вторника. По вторникам у нас с Люсией вечер наедине.
        Я чувствую, что краснею. Интересно, каково это - провести с кем-то вечер наедине?
        - Я покупаю продукты по вторникам, - говорю я.
        Из дома выходят Марджори, Люсия и Макс.
        - Довольно напутствий! - говорит Люсия. - Ты его напугаешь. И не забудьте зарегистрироваться!
        - Регистрация! - Том бьет себя по лбу.
        Он всегда так делает, когда что-то забывает. Не знаю почему. Я пробовал, и это не помогает вспомнить. Том уходит в дом. Я закончил растяжку, но остальные только начинают. Сюзан, Дон и Синди заходят через боковую калитку. Синди несет свою зеленую сумку. Сумку Сюзан несет Дон. Дон идет в дом за снаряжением, Том выходит с бланком, который я должен заполнить и подписать.
        Сначала все просто: имя, адрес, контактный номер, рост и вес. Я не знаю, что писать в графе «персонаж».
        - Пропусти, - говорит Том. - Это для тех, кто хочет играть роль.
        - В пьесе? - спрашиваю я.
        - Нет. Они весь день притворяются историческим персонажем. Не настоящим, придуманным.
        - Это такая игра?
        - Да, точно! И к ним обращаются как к придуманному персонажу.
        Когда я говорил о придуманных мной людях учителям, они расстраивались и делали пометки в деле. Мне хотелось бы спросить Тома, часто ли нормальные люди выдумывают персонажей и делает ли это он сам, но я боюсь его расстроить.
        - Я, например, - продолжает Том, - в молодые годы звался Пьер Феррет и был шпионом кардинала, выполнял его дьявольские замыслы.
        - Разве у кардиналов бывают дьявольские замыслы? - спрашиваю я.
        - Кардинал из книжки. Ты разве не читал «Три мушкетера»?
        - Нет, - говорю я.
        Я даже не слышал про «Трех мушкетеров».
        - О, тебе понравилось бы! Но это долгая история - там был злой кардинал, глупая королева, еще более глупый молодой король и три храбрых мушкетера - лучшие в мире фехтовальщики, если не считать д’Артаньяна. Естественно, половина группы хотела быть мушкетерами. Я, молодой и горячий, решил стать шпионом кардинала.
        Не представляю Тома шпионом. Не представляю, чтобы Том назывался неким «Пьером Ферретом» и чтобы люди обращались к нему «Пьер Феррет», а не Том. И зачем столько лишних хлопот, если просто хочешь фехтовать?
        - А Люсия, - продолжает он, - Люсия была восхитительной придворной дамой.
        - Даже не начинай! - говорит Люсия (она не уточняет, что именно Том не должен начинать, но улыбается). - Я уже не в том возрасте!
        - Да и я тоже… - говорит Том, однако по его тону не скажешь, что он так думает. Затем добавляет со вздохом: - Но персонаж не обязателен. Это для тех, кому хочется на денек стать другим человеком.
        Я не хочу быть другим человеком. Мне даже собой быть тяжело.
        Пропускаю все графы, касающиеся персонажа, которого у меня нет, и читаю правила проведения. Они в конце документа жирными буквами. Подписывая, я соглашаюсь, что фехтование опасный спорт и любые полученные мной травмы не будут являться виной организаторов турнира, поэтому мне нельзя подавать на них в суд. Также обещаю соблюдать правила, предусмотренные данным видом спорта, и не оспаривать судейские решения, которые являются окончательными.
        Протягиваю подписанный бланк Тому, а тот отдает его Люсии. Она со вздохом кладет бланк в корзинку для вязания.
        В четверг вечером я обычно смотрю телевизор, но впереди турнир. Том сказал тренироваться как можно больше. Переодевшись, еду к Тому и Люсии. Очень странно проделывать эту дорогу в четверг. Я больше обычного замечаю цвет неба и листьев на деревьях. Том выводит меня во двор, говорит тренировать шаги, а потом отрабатывать комбинации парирования и ответного выпада. Вскоре я дышу с трудом.
        - Хорошо! - хвалит Том. - Продолжай! Это упражнения, которые ты сможешь выполнять и дома, ведь у тебя вряд ли получится тренироваться со мной каждый вечер.
        Никто больше не приезжает. Через полчаса Том надевает маску, и мы отрабатываем одни и те же комбинации - то быстро, то медленно. Я ожидал другого, но понимаю, чем полезна эта тренировка. Уезжаю около восьми тридцати и, добравшись до дома, уже не могу играть по Сети. Гораздо тяжелей, когда фехтуешь всю тренировку, а не смотришь на остальных, ведь обычно мы деремся по очереди.
        Принимаю душ, аккуратно ощупывая новые синяки. Несмотря на усталость и натруженные мышцы, мне хорошо. Мистер Крэншоу пока ничего не сказал про новое лечение и его применение на людях. Марджори воскликнула: «Как зд?рово!», когда узнала, что я иду на турнир. Том с Люсией не сердятся друг на друга, по крайней мере, не настолько сильно, чтобы расторгнуть брак.
        На следующий день я занимаюсь стиркой, но в субботу после уборки вновь еду к Тому и Люсии на урок. В воскресенье я не такой неуклюжий, как в пятницу. В понедельник еще один дополнительный урок. Хорошо, что во вторник у Тома с Люсией запланирован вечер наедине, потому что мне не придется менять день похода за продуктами. Марджори в магазине нет, Дона тоже. В среду еду на фехтование, как обычно. Марджори не пришла, Люсия говорит: она в поездке. Люсия выдает мне специальную одежду для турнира. Том говорит не приезжать в четверг: я уже достаточно подготовился.
        В пятницу утром в восемь пятьдесят три мистер Крэншоу созывает нас, чтобы сделать объявление. У меня сводит живот.
        - Вам очень повезло, - начинает он. - Если честно, я крайне удивлен, что в текущем неблагоприятном экономическом климате это вообще возможно… однако же… у вас появился шанс получить совершенно новое лечение абсолютно бесплатно.
        Его рот растянут в широкую фальшивую улыбку, лицо лоснится от напряжения.
        Он, должно быть, считает нас очень глупыми. Я смотрю на Кэмерона, потом на Дейла, потом на Чая - их я вижу, не поворачивая головы, они тоже косятся на меня и друг на друга.
        - Вы имеете в виду экспериментальный метод, разработанный в Кэмбридже и опубликованный в журнале «Нэйчер Нейросайенс» несколько недель назад? - невозмутимо спрашивает Кэмерон.
        Крэншоу бледнеет и сглатывает.
        - Кто рассказал вам о публикации?
        - Это было в интернете, - говорит Чай.
        - А… как… - Крэншоу, запинаясь, обводит нас взглядом. Затем вновь растягивает губы в улыбке. - Ну как бы там ни было, появилось новое лечение, которое вы можете пройти за счет компании.
        - Я не хочу, - говорит Линда. - Мне не нужно лечение, у меня и так все нормально.
        Я оборачиваюсь на нее.
        Крэншоу краснеет.
        - Нет, не нормально! - произносит он громче и жестче. - Вы не нормальны. Вы аутисты, вы недееспособны, вас наняли на особых условиях - компания должна реализовывать все ваши деликатные потребности.
        - Деликатной бывает стирка, - одновременно произносят Чай и Линда и кратко улыбаются друг другу.
        - Вы должны приспособиться, - продолжает Крэншоу. - Нельзя вечно рассчитывать на привилегии, особенно когда появилось лечение, которое сделает вас нормальными. Спортзал, отдельные офисы, ваша музыка, дурацкие вертушки - если вы станете нормальными, всего этого не понадобится! Столько трат! Уму непостижимо!
        Мистер Крэншоу направляется к выходу, но у двери резко оборачивается.
        - Пора положить этому конец! - добавляет он и выходит.
        Мы смотрим друг на друга. Несколько минут все молчат. Потом Чай произносит:
        - Дождались…
        - Я не буду! - заявляет Линда. - Они меня не заставят!
        - Как знать… - говорит Чай.
        Днем каждому из нас приходит письмо по корпоративной почте. Там говорится, что, ввиду экономического кризиса и необходимости поддерживать конкурентную среду и менять кадры, каждый отдел обязан произвести сокращения. Сотрудники, которые примут активное участие в научном эксперименте, будут исключены из списков кандидатов на сокращение - сообщается в письме. Ушедшим по собственному желанию полагаются щедрые выплаты. Не написано прямо, что мы должны согласиться на лечение или нас уволят, но нам кажется, что именно это и подразумевается.
        Ближе к вечеру мистер Алдрин заходит в наш корпус и созывает нас в холле.
        - Я не смог их остановить! - говорит он. - Я старался!
        Вновь вспоминается мамина поговорка: «Стараться не значит сделать». Стараться недостаточно. Надо сделать. Я смотрю на мистера Алдрина - он хороший человек, однако явно слабее мистера Крэншоу, который вовсе не хороший. Мистер Алдрин выглядит грустным.
        - Мне очень жаль! - говорит он. - Возможно, это к лучшему… - Потом уходит.
        Глупость какая… Как это может быть к лучшему?
        - Надо поговорить, - предлагает Кэмерон. - Надо понять, чего мы хотим, все обсудить между собой. И с кем-нибудь посоветоваться, например с адвокатом.
        - В письме сказано - обсуждения за пределами офиса запрещены, - возражает Бейли.
        - Они просто хотят нас напугать, - говорю я.
        - Надо обсудить! - повторяет Кэмерон. - Сегодня после работы.
        - Я стираю по пятницам, - говорю я.
        - Тогда завтра в центре.
        - Я завтра занят…
        Все смотрят на меня, я отвожу глаза.
        - Я еду на турнир по фехтованию.
        Я немного удивлен, что они ни о чем не спрашивают.
        - Мы обсудим и посоветуемся в центре, - решает Кэмерон. - А тебе потом расскажем.
        - Я не хочу ничего обсуждать! - говорит Линда. - Я хочу побыть одна.
        Линда уходит. Она расстроена. Мы все расстроены.
        Возвращаюсь в офис и смотрю в монитор. Символы бессмысленны и неподвижны, как пустой экран. Где-то скрываются закономерности, которые я должен найти или создать, но сегодня я потерял всякую способность к анализу, я лишь сижу и наблюдаю, как медленно сжимаются стены, как неотступно наползает из всех углов тьма.
        Так, какой у меня был план на сегодня и на завтра? Мне нужно готовиться к турниру, я буду делать все, что сказал Том.

* * *
        Припарковавшись у многоквартирного дома, Том вдруг осознал, что никогда не видел, где живет его ученик, хотя сам Лу много лет постоянно бывал у них с Люсией. Дом как дом, ничего особенного, построен, вероятно, в прошлом столетии. Как и следовало ожидать, Лу был готов вовремя - ждал на улице с аккуратно собранной спортивной сумкой. Вид вполне отдохнувший, хоть и взволнованный. Сразу видно - выполнил все рекомендации, спал и ел, как следует. Лу надел подобранный Люсией наряд; ему явно было неловко, как и любому человеку, впервые примерившему исторический костюм.
        - Готов? - спросил Том.
        Лу оглянулся, будто проверяя готовность, и ответил:
        - Да. Доброе утро, Том. Доброе утро, Люсия.
        - И тебе доброе утро! - откликнулась Люсия.
        Том взглянул на нее. Они только что поспорили из-за Лу, Люсия собиралась лично разорвать на части каждого, кто тронет Лу, а Том считал, что Лу со многим может справиться сам. Люсия последнее время ужасно напрягалась насчет Лу. Они с Марджори что-то задумали, но Люсия не стала рассказывать что. Оставалось надеяться, что это не испортит турнир.
        Лу всю дорогу молча сидел сзади, Тому нравилось его молчание, от волнения обычно болтают без умолку. Вдруг Лу произнес:
        - Вы когда-нибудь задумывались, какова скорость тьмы?
        - Мм? - промычал Том, очнувшись от раздумий.
        - Скорость тьмы, - повторил Лу. - Установлена скорость света в вакууме, но какова скорость тьмы?..
        - У тьмы нет скорости, - сказала Люсия. - Тьма - это когда нет света. Это слово обозначает его отсутствие.
        - А я… думаю, что есть… - ответил Лу.
        Том взглянул в зеркало заднего вида: Лу будто погрустнел.
        - И какова ее скорость? Как ты думаешь? - спросил Том.
        Люсия выразительно посмотрела на него, но он не обратил внимания. Ей обычно не нравилось, когда Том вдавался в подобные беседы с Лу, но Том не видел в них вреда.
        - Тьма там, где нет света, - объяснил Лу. - Там, куда свет еще не дошел. Возможно, тьма быстрее - она всегда опережает.
        - Или же она вовсе не двигается, а остается на месте, - подхватил Том. - Она статична, без движения.
        - Тьмы вообще не существует, - возразила Люсия. - Это абстрактное понятие. Слово, обозначающее отсутствие света. Тьма не способна двигаться…
        - Ну, если на то пошло, - продолжил Том, - свет тоже абстрактное понятие.
        - Свет существует. А тьма - это отсутствие света! - ответила Люсия, и Том, даже не поворачивая головы, по тону понял, что она опять сердится.
        - Тьма иногда темнее обычного, - произносит Лу. - Гуще…
        - Ты правда веришь, что тьма движется? - спросила Люсия, полуобернувшись к заднему сиденью.
        - Темнотой называют природное явление, характеризующееся отсутствием света, - сказал Лу нараспев, явно цитируя. - Это определение из учебника старшей школы. Однако оно ничего не объясняет. Учитель сказал, что хоть небо выглядит темным между звездами, там есть свет - звезды распространяют свет во всех направлениях, так что свет есть, просто мы его не видим.
        - Образно говоря, - сказал Том, - если знание - это свет, а невежество - тьма, то тьма временами и впрямь сгущается. Невежество более ощутимо и осязаемо, чем просто отсутствие знания. Это своего рода выбор. Вспомни некоторых наших политиков…
        - «Образно говоря», - вмешалась Люсия, - можно сказать все что угодно!
        Том краем глаза заметил, как она вдруг заерзала на сиденье.
        - Ты что, обиделась? - спросил Том.
        - Какой догадливый! - съязвила Люсия.
        - Извини! - сказал Лу с заднего сиденья.
        - А ты почему извиняешься? - спросила Люсия.
        - Не надо было говорить про скорость тьмы. Это тебя расстроило.
        - Это не ты меня расстроил, а Том.
        Дальше Том вел машину в неловком молчании. Доехав до парка, где проходил турнир, Том поспешил заняться регистрацией Лу и проверкой оружия, а затем устроил ему тур по территории. Люсия отошла поболтать с друзьями, Том надеялся, что ее дурное настроение, которое нервировало и Лу, и его самого, пройдет.
        Полчаса спустя Том вновь почувствовал себя в кругу своих. Он почти всех знал, кругом текли знакомые разговоры. Кто у кого учится, кто в каком турнире участвовал, выиграл или нет. Кто с кем поругался, кто с кем не разговаривает. Лу держался неплохо, здоровался со всеми, кого представлял Том. Затем Том провел с Лу небольшую разминку, и настало время возвращаться к площадке для первого поединка.
        - Запомни, - сказал Том, - твой лучший шанс заработать балл - немедленное нападение. Противник не будет знать, как ты нападаешь, а ты не будешь знать, как нападает он, но ты быстрый! Пробей защиту и достань его или хотя бы попытайся! В любом случае это его встряхнет.
        - Привет-привет! - произнес за спиной у Тома Дон. - Я только приехал. Он уже фехтовал?
        Явился не запылился - только Лу отвлекать!
        - Нет, но скоро будет! Подожди, мы закончим разговор, - сказал Том и вновь обернулся к Лу: - Все будет хорошо, Лу. Помни, лучший выигрыш - три из пяти, так что если тебя заденут, не волнуйся. Это еще не проигрыш. Слушай судью и…
        Тут объявили начало, и Лу направился к огороженной веревками площадке. Тома вдруг замутило от страха. Вдруг он подбил Лу на что-то, что выше его сил?
        Лу выглядел неуклюже - совсем как в первый год. Его поза была технически правильной, но смотрелась натянуто и неестественно - по ней не скажешь, что он умеет фехтовать.
        - Я тебе говорил! - пробубнил Дон. - Это для него чересчур, он…
        - Тихо! Вдруг услышит! - шикнул Том.
        К приезду Тома я уже полностью готов. Надел костюм, который подобрала для меня Люсия, хоть и неловко носить такое на людях. Он не похож на нормальную одежду. Высокие гольфы натянуты до колена. Широкие рукава рубашки полощутся на ветру, то надуваясь, то облепляя руки. Хотя цвета костюма спокойные - коричневый, бежевый и темно-зеленый, не думаю, что мистер Алдрин или мистер Крэншоу его одобрили бы.
        «Точность - вежливость королей», - написала на доске наша учительница в четвертом классе и велела нам списать это предложение. Она объяснила, но я не понял, при чем тут короли и какая нам разница, что они делают, но я всегда знал, что невежливо заставлять людей ждать. Том тоже приезжает вовремя, поэтому мне не приходится долго стоять.
        Мне становится страшно по дороге на турнир, потому что Том с Люсией опять ссорятся. Хоть Том и сказал, что ссоры - это нормально, мне так не кажется и почему-то думается, что виноват я. Мне непонятно: если у Люсии проблемы на работе, почему она не говорит о них, а сердится на Тома.
        Приезжаем на место, Том паркуется на лужайке в ряду других машин. Зарядки для батарей нет. Машинально смотрю на автомобили и пересчитываю цвета и марки: восемнадцать синих, пять красных, четырнадцать коричневых разных оттенков. Двадцать одна машина с солнечными батареями на крыше. Большинство людей одеты в костюмы. Все костюмы странные - некоторые даже более странные, чем мой. У одного мужчины большая плоская шляпа с перьями. Он явно что-то напутал… Нет, Том говорит: раньше так и одевались. Хочу посчитать цвета, но тут сложнее, потому что многие костюмы разноцветные. Мне нравятся развевающиеся плащи, которые одного цвета снаружи и другого внутри. В движении они почти как вращающаяся спираль.
        Сначала идем к столу, где женщина в длинном платье отмечает в списке наши имена. Протягивает нам маленькие металлические таблички с дыркой, а Люсия, достав из кармана ленточки, дает мне одну из табличек.
        - Протяни ленту и повесь на шею, - поясняет она.
        Затем Том ведет меня к другому столу, где мужчина в шортах с надутыми штанинами отмечает мое имя в другом списке.
        - Ваше время десять пятнадцать! - говорит он. - Табло вон там. - И показывает на желто-зеленую полосатую палатку.
        Табло сделано из больших листов картона, соединенных скотчем, - похоже на генеалогическое древо, но строчки для имен по большей части пустуют. Заполнена лишь левая сторона. Я нахожу свое имя и имя первого соперника.
        - Сейчас девять тридцать, - говорит Том. - Давай немного осмотримся и найдем место для разминки.
        Когда подходит моя очередь и я захожу на огороженную для поединка площадку, у меня колотится сердце и дрожат руки. Не понимаю, как я тут оказался. Что я тут делаю? Я не знаю тактику соперника. Он атакует, и я парирую. Парирую плохо - медленно, но он не успевает уколоть. Глубоко вдохнув, сосредотачиваюсь на его движении, его логике.
        Противник будто бы не замечает моих уколов. Это удивительно, но Том сказал, что некоторые фехтовальщики не сообщают, когда их задели. Иногда люди так волнуются, что просто не чувствуют легких и даже средних уколов, особенно если это первый поединок. «С тобой это тоже может случиться», - предупредил Том. Поэтому он твердит мне колоть сильнее. Еще одна попытка. На этот раз противник кидается вперед как раз в момент моего выпада, и я колю слишком сильно. Противник расстроен и обращается судье, но судья говорит: он сам виноват.
        В результате я выигрываю бой. Я запыхался, и это не только из-за поединка. Что-то изменилось, даже не знаю, что именно. Я словно стал легче, будто сила земного притяжения уменьшилась. Примерно так бывает, когда рядом Марджори, но сейчас по-другому. Отчего мне так легко? Оттого, что я дрался с незнакомым противником? Или от выигрыша?
        Том пожимает мне руку. У него блестят глаза.
        - Молодец, Лу! Здорово фехтовал, и… - радостно начинает он.
        - Да, неплохо держался, - перебивает Дон. - Ну и повезло немного. Последи за парированием тройкой! Ты его недостаточно часто используешь - я давно заметил, а когда используешь, ты выдаешь себя с головой, так что…
        - Дон! - вмешивается Том, но Дон продолжает:
        - …будь внимательней, а то застанут врасплох!
        - Дон, он победил! Он все сделал хорошо. Отстань!
        Том хмурит брови.
        - Да-да, знаю - победил, в первом бою повезло, но ведь он хочет побеждать и дальше…
        - Дон, принеси нам что-нибудь попить! - Голос у Тома сердитый.
        Дон удивленно моргает. Берет протянутые Томом деньги.
        - Ну… ладно. Сейчас.
        Я больше не чувствую легкости. Напротив, тяжесть. Я сделал столько ошибок…
        Том с улыбкой поворачивается ко мне.
        - Лу, это лучший первый поединок на моей памяти! - говорит он.
        Думаю, он просто хочет, чтобы я забыл слова Дона, но я не могу. Дон мой друг, он пытается помочь.
        - Я… не сделал, как ты сказал… Ты сказал напасть первым…
        - Твоя тактика сработала! Это главное! Когда ты вышел на поле боя, я сам засомневался, хороший ли дал совет.
        Том хмурится. Я не знаю почему.
        - Да, но если бы я тебя послушался, он, вероятно, не получил бы первое очко.
        - Лу, послушай меня. Ты очень-очень хорошо фехтовал. Он заработал первое очко, но ты не рассыпался. Ты отыгрался. И выиграл. Если бы он честно сообщал о полученных уколах, выиграл бы раньше.
        - Но Дон сказал…
        Том мотает головой и морщится, будто у него заболел зуб.
        - Забудь про Дона! - говорит он. - На своем первом турнире Дон продул первый бой. Вчистую! Потом так огорчился из-за проигрыша, что завалил весь турнир, даже на поединок для проигравших не вышел.
        - Ну спасибо! - говорит Дон (оказывается, он уже вернулся с тремя банками содовой). - Я-то думал, ты бережешь чужие чувства!
        Дон бросает две банки на землю и уходит, держа в руке третью. Я вижу, что он зол.
        Том вздыхает.
        - Эх… но я правду сказал. Не волнуйся из-за Дона, Лу. Ты молодец! Если даже не выиграешь - а новички редко выигрывают, - ты уже продемонстрировал огромное самообладание и хороший уровень, я горжусь, что ты наш ученик!
        - Он очень расстроен, - говорю я, глядя Дону вслед.
        Тому не следовало рассказывать про первый турнир Дона. Том берет банки содовой и протягивает одну мне. Когда я открываю банку, газировка с шипением льется наружу. У Тома тоже, он слизывает пену с рук. Я не знал, что так можно, но тоже облизываю пальцы.
        - Да, но Дон… это Дон, - говорит Том. - Ты же знаешь… Это в его духе!
        Я не совсем понимаю что: указывать на ошибки, проигрывать или расстраиваться?
        - Дон хотел мне помочь, ведь мы друзья, - говорю. - Хотя ему нравится Марджори, и мне тоже нравится Марджори, и он наверняка хочет тоже понравиться Марджори, но она считает, что Дон настоящий козел, но все же…
        Том кашляет, поперхнувшись содовой. Потом спрашивает:
        - Тебе нравится Марджори? Нравится как друг? Или нравится как девушка?
        - Нравится… очень, - отвечаю я, - мне бы хотелось…
        Нет, я не могу произнести свое желание вслух.
        - У Марджори была нехорошая история с типом вроде Дона, - говорит Том. - Она всегда вспоминает того человека, когда Дон творит нечто похожее.
        - Он тоже фехтовал? - спрашиваю я.
        - Нет. Они вместе работали. Но Дон иногда ведет себя так же. Марджори это не нравится. Конечно, ты ей больше по душе.
        - Марджори говорила, что Дон сказал про меня что-то плохое.
        - Ты сердишься?
        - Нет… Иногда люди говорят плохо о том, чего не понимают. Так меня учили родители. Дон просто меня не понимает.
        Я отпиваю содовую. Слишком теплая, но лучше, чем ничего. Том тоже делает долгий глоток. На поле боя начался следующий поединок, мы отходим в сторону.
        - Сейчас нам нужно, - меняет тему Том, - зарегистрировать твою победу у секретаря и подготовить тебя к следующему поединку.
        При мысли о следующем бое я понимаю, что устал, и ощущаю синяки на месте касаний противника. Мне бы поехать домой и обдумать происшедшее, но предстоят еще поединки, и Том хочет, чтобы я остался до конца.
        VII
        С тою напротив нового соперника. Во второй раз ощущения другие, поскольку я уже знаю, чего ожидать. На противнике была шляпа, похожая на украшенную перьями пиццу. Сейчас уже надел маску с прозрачным пластиком вместо металлической сетки, защищающей лицо. Такие маски гораздо дороже. Том сказал, что он очень сильный, но очень честный. Этот сообщит обо всех полученных уколах, сказал Том. Ясно вижу выражение его лица: он будто бы сонный, синие глаза полуприкрыты.
        Судья бросает платок, мужчина делает стремительный выпад, и я ощущаю укол в плечо. Поднимаю руку. Сонное выражение не означает, что он медлительный. Хорошо бы посоветоваться с Томом. Однако я не смотрю по сторонам, потому что бой продолжается и соперник может вновь поразить, если я отвлекусь.
        На этот раз шагаю вбок, соперник кружит вместе со мной, его клинок летит вперед так стремительно, что на мгновение исчезает и вновь появляется на моей груди - второй укол. Не понимаю, каким образом он движется так быстро, чувствую себя деревянным и неуклюжим. Еще один укол, и я проиграю. Преодолев неуверенность, иду в атаку. Мой клинок встречается с его - я парировал! Потом еще один и еще, и наконец, сделав выпад, я пальцами чувствую, что острие коснулось твердой поверхности. Противник в ту же секунду отступает и поднимает руку.
        - Попал! - говорит он.
        Я смотрю на его лицо. Он улыбается. Он не расстроен.
        Кружим в другом направлении, клинки поблескивают на солнце. Я начинаю понимать его логику: движения хоть и быстрые, но предсказуемые, однако он делает третий укол до того, как я успеваю проанализировать информацию.
        - Спасибо! - говорит он в конце. - Хороший бой!
        - Молодец, Лу! - хвалит Том, когда я выхожу с площадки. - Он, возможно, выиграет турнир. Обычно выигрывает.
        - Я только один укол нанес! - говорю я.
        - Да! Но очень хороший! И ты много раз почти попал!
        - Уже все? - спрашиваю.
        - Не совсем, - говорит Том. - Ты проиграл только один бой, теперь тебя объединят с другими, кто уже проиграл, и у тебя будет еще как минимум один бой. Ты как?
        - Нормально, - говорю.
        Я устал от шума и запыхался, но уже меньше хочу домой. Интересно, смотрел ли на меня Дон, его нигде не видно.
        - Хочешь пообедать? - предлагает Том.
        Мотаю головой. Мне хочется посидеть в тишине.
        Том ведет меня сквозь толпу. Незнакомые люди жмут мне руку или хлопают по плечу со словами: «Хороший бой!» Я не люблю, когда меня трогают, но знаю, что они хотят добра.
        Люсия сидит под деревом с незнакомой женщиной. Люсия хлопает по траве. Она так говорит «садись» - понимаю я и сажусь.
        Незнакомая женщина восклицает, хлопая в ладоши:
        - Очень хорошо! Почти никто не может достать Гантера в первом бое!
        - Это был мой второй поединок, но первый - с Гантером, - поправляю я.
        - Это я и имею в виду, - говорит она.
        Она выше Люсии и более грузная, на ней историческое платье с длинной юбкой. В руках рамка с натянутыми нитками, которые она быстро перебирает пальцами. Получается узкая полоска с геометрическим рисунком из коричневых и белых нитей. Узор простой, но я никогда раньше не видел, как люди прядут, и внимательно присматриваюсь, пока не понимаю принцип - каким образом она складывает фигуры.
        - Том рассказал про Дона, - говорит Люсия, взглянув на меня.
        Мне вдруг становится холодно. Не хочу вспоминать, как сильно рассердился Дон.
        - Все хорошо? - спрашивает Люсия.
        - Да, - отвечаю я.
        - Дон - это ваш вундеркинд? - спрашивает женщина.
        Люсия строит гримасу.
        - Да. Временами ведет себя как последняя сволочь.
        - Что на этот раз натворил?
        Люсия смотрит на меня.
        - Да ничего особенного. Язык без костей.
        Я рад, что она не вдается в подробности. Дон ничего особенного не сказал, Том наверняка представил его в дурном свете. Мне грустно думать, что Том к кому-то несправедлив.
        Возвращается Том, говорит, что мой следующий поединок в час сорок пять.
        - Соперник тоже новичок, - говорит он. - Проиграл первый бой рано утром. Тебе надо поесть.
        Том протягивает мне булочку с мясом. Пахнет вполне нормально. Я голоден. На вкус тоже ничего, поэтому я съедаю булочку целиком.
        К Тому подходит старик. Том поднимается. Я не знаю, должен ли я тоже встать. Что-то в старике привлекает мое внимание. Он раскачивается, совсем как Кэмерон! И говорит слишком быстро. Не понимаю о чем - я не знаю людей и мест, о которых идет речь.
        Мой третий противник одет в черный костюм с красным кантом. Маска тоже прозрачная пластмассовая. Темные волосы и глаза, очень бледная кожа, длинные бакенбарды, заостренные на концах. Двигается он, однако, неважно. Медленный и не очень сильный. Не доводит атаки до конца, дергает шпагу туда-сюда, при этом не приближаясь к противнику. Я наношу укол, о котором он не объявляет, а потом еще один, посильней, его он признает. По лицу видно, что он встревожен и еще зол. Я устал, но знаю, что могу выиграть, если захочу.
        Нехорошо сердить людей, но выиграть хочется. Обхожу противника, он поворачивается, медленно и неловко. Еще укол. У него выпячивается нижняя губа и морщится лоб. Нельзя заставлять людей чувствовать себя глупо. Я замедляюсь, но он не пользуется преимуществом. Его стратегия очень проста - кажется, он знает лишь пару приемов для парирования и нападения. Я подхожу, он отходит. Стоять на месте и обмениваться ударами скучно. Я хочу, чтобы он что-то предпринял. Он ничего не делает, поэтому его очередную слабую защиту я обхожу переводом острия в открытый сектор и наношу укол. Укол переводом. Его лицо искажено гневом, он говорит много плохих слов. По правилам я должен пожать ему руку и сказать «спасибо», но он уже покинул поле. Судья пожимает плечами.
        - Браво! - говорит Том. - Я видел, как ты замедлился, чтобы дать ему шанс немного отыграться… этот идиот сам виноват, что не воспользовался. Теперь ты понимаешь, почему я не отправляю учеников на турниры раньше времени. Этот даже близко не готов!
        «Даже близко» - значит далеко. Он далек от готовности.
        Иду регистрировать победу и узнаю, что теперь я в группе фехтовальщиков со счетом два один. В группе без единого проигрыша только восемь участников. Я уже очень устал, но не хочу расстраивать Тома, поэтому не выхожу из соревнования. Следующий поединок почти без перерыва - с высокой смуглой женщиной. У нее скромный темно-синий костюм и обыкновенная непрозрачная маска. Она совсем не как предыдущий соперник, быстро нападает и после нескольких комбинаций наносит первый укол. Я - второй, она - третий, я - четвертый. Ее тактику трудно просчитать. Зрители за пределами поля разговаривают между собой, кто-то говорит - хороший поединок. Легкость возвращается, я счастлив. Вдруг укол в грудь, и все заканчивается. Ничего страшного. Я устал и взмок. Чувствую запах собственного пота.
        - Хороший бой! - говорит соперница, крепко пожимая мне руку.
        - Спасибо, - отвечаю я.
        Том мной доволен, вижу по улыбке. Люсия тоже - она тут и все видела, я не заметил, как она подошла. Они бок о бок. От этого мне еще приятней.
        - Давай теперь посмотрим на твое место в таблице!
        - Какой таблице?
        - Все фехтовальщики ранжируются по количеству очков, - объясняет Том. - У новичков отдельный рейтинг. Думаю, ты займешь неплохое место. Осталось еще несколько поединков, но большинство новичков уже выбыло.
        Я не знал про рейтинг. Том смотрит в общую таблицу - мое имя под номером девятнадцать, однако ниже, в правом углу, где перечислены те, кто участвовал впервые, я первый из семи.
        - Я не сомневался! - восклицает Том и обращается к женщине, которая заполняет таблицу на доске: - Клаудия, уже все новички закончили?
        - Да, а это Лу Арриндейл? - Она смотрит на меня.
        - Да, - говорю. - Я Лу Арриндейл.
        - Прекрасное начало! - говорит она.
        - Спасибо.
        - Вот ваша медаль! - Она достает из-под стола кожаный мешочек. - Или подождете до церемонии награждения?
        Не знал, что бывают медали, я думал медаль получает только победитель турнира.
        - Нам пора, - отвечает Том.
        - Тогда держите!
        Она протягивает мне мешочек. На ощупь натуральная кожа.
        - Удачи на следующем турнире!
        - Спасибо, - говорю.
        Я сомневаюсь, полагается ли открыть мешок, но Том говорит:
        - Так-с, давай посмотрим! - И я достаю медаль.
        Она сделана из металла, на ней выгравирована шпага, а с краю - отверстие для ленты. Убираю медаль обратно.
        По дороге проигрываю в уме каждый поединок. Я помню все - даже могу мысленно замедлить движения Гантера, чтобы в следующий раз (неужели будет следующий раз?) выступить лучше в поединке с ним.
        Я начинаю понимать, почему Том решил, что турнир поможет мне противостоять мистеру Крэншоу. Я пришел туда, где меня никто не знает, и соревновался наравне с нормальными людьми. Это уже достижение, мне не нужен был выигрыш.
        Дома снимаю одолженный у Люсии, теперь насквозь пропотевший костюм. Она просила не стирать, потому что он требует особого обращения. Просто повесить на вешалку и вернуть в среду, когда приеду на урок. Мне не нравится запах. Хорошо бы вернуть его сегодня или завтра, но она сказала в среду. Вешаю костюм на спинку дивана в гостиной и иду в душ.
        Стоять под горячей струей приятно, в местах касаний начинают проступать синяки. Я принимаю душ долго, пока не чувствую себя совершенно чистым, затем надеваю самые мягкие домашние штаны и кофту. Хочется спать, но надо проверить, что они написали про разговор.
        Есть письма и от Кэмерона, и от Бейли. Кэмерон пишет: обсудили, но ничего не решили. Бейли перечисляет, кто пришел: все, кроме меня и Линды, и говорит, что они спросили у консультанта в центре про права человека и научные эксперименты. Говорит, Кэмерон представил дело, будто мы слышали про эксперимент и хотим попробовать. Консультант обещал выяснить, какие законы существуют на этот счет.
        Ложусь спать рано.
        В понедельник и вторник от мистера Крэншоу и руководства компании нет никаких вестей. Может быть, ученые, которые разработали лечение, не готовы испытывать его на людях. Может быть, мистер Крэншоу пытается их уговорить. Жаль, что нам так мало известно. Чувствую себя как на поляне перед первым боем. В данном случае незнание явно опередило знание.
        Вновь просматриваю отрывок журнальной статьи, выложенный в интернет, и по-прежнему не понимаю большинства слов. И даже узнав их значение, не понимаю, как именно влияет на мозг лечение и как оно работает. Неудивительно, что я не понимаю. Это не моя область.
        Но жизнь и мозг мои. Я хочу разобраться. Фехтование я сначала тоже не понимал. Не знал, почему нужно держать шпагу определенным образом, почему нужно располагать ступни под определенным углом друг к другу. Не знал ни терминов, ни движений. Не ожидал, что стану хорошим фехтовальщиком, думал - аутизм помешает, и он поначалу мешал. А теперь я уже выступил на турнире наравне со здоровыми людьми. Не победил, но был первым среди новичков.
        Возможно, я способен лучше изучить мозг. Неизвестно, хватит ли времени, но можно попробовать.
        В среду везу костюм обратно к Тому и Люсии. Он высох и уже не так плохо пахнет, но я все равно ощущаю едкий запах пота. Люсия забирает костюм, а я иду вглубь дома в раздевалку. Том уже во дворе; взяв снаряжение, выхожу к нему. Сегодня прохладно, но тихо, ветра нет. Том тянется, я тоже приступаю к растяжке. Тело ныло в воскресенье и понедельник, а сейчас уже нет, болит только один синяк.
        Во двор выходит Марджори.
        - Я как раз рассказывала Марджори, как хорошо ты выступил на турнире, - говорит из-за ее спины Люсия. Марджори улыбается.
        - Я не победил, - уточняю я. - Допустил ошибки.
        - Ты выиграл два поединка! - говорит Люсия. - А также занял первое место среди новичков. Не так уж много ошибок!
        «Не так уж много» - это ведь все равно «много»? Вероятно, «много, но не слишком».
        Тут во дворе больше вспоминается Дон - как он рассердился и что Том сказал про него. Легкость после победы почти забылась. Придет ли он сегодня? Будет ли сердиться на меня? Наверное, нужно спросить про него или не стоит…
        - Саймон был впечатлен! - говорит Том.
        Он сидит, протирая клинок наждачной бумагой, чтобы убрать зазубрины. Проверяю свой клинок - новых зазубрин нет.
        - Я имею в виду, судья. Мы сто лет друг друга знаем. Ему очень понравилось, как ты держался, когда тот парень умалчивал касания.
        - Ты меня так учил, - говорю я.
        - Да, но не все следуют совету, - говорит Том. - Теперь, по прошествии нескольких дней, скажи честно: турнир для тебя был больше развлечением или повинностью?
        Я не думал о турнире как о развлечении, но и как о повинности тоже.
        - Наверное, ни тем ни другим? - подсказывает Марджори.
        - Ни тем ни другим, - подтверждаю я. - Это не было неприятно, Том. Ты сказал мне, как готовиться, и я все выполнил. Развлечением турнир тоже не назовешь - скорее, испытание, проверка.
        - Тебе хоть немного понравилось? - спрашивает Том.
        - Да. Временами очень. - Не знаю, как описать смешанные чувства. - Мне иногда нравится пробовать новое.
        Кто-то открывает калитку. Дон. Атмосфера во дворе становится напряженной.
        - Привет! - говорит он сухо.
        Я улыбаюсь, но он не улыбается в ответ.
        - Привет, Дон! - говорит Том.
        Люсия молчит. Марджори кивает.
        - Возьму вещи, - бросает Дон и идет в дом.
        Люсия смотрит на Тома, тот пожимает плечами. Марджори подходит ко мне.
        - Сразимся? - предлагает она. - Мне сегодня нужно уйти пораньше. Работа.
        - Конечно! - отвечаю я, вновь ощущая легкость.
        После участия в турнире фехтовать тут совсем не страшно. Я не думаю о Доне, лишь о шпаге Марджори. Опять возникает чувство, будто, касаясь ее клинка, я почти дотрагиваюсь до нее самой - ощущаю сквозь сталь любое ее движение и даже настроение. Не хочу, чтобы это заканчивалось, замедляюсь, продлевая поединок, нарочно упускаю возможности уколоть, чтобы потянуть время. Чувство совсем другое, чем на турнире, но тоже не что иное, как легкость.
        Наконец Марджори отступает, тяжело дыша.
        - Зд?рово, Лу, но я умоталась. Мне нужно передохнуть.
        - Спасибо, - говорю я.
        Мы садимся бок о бок и шумно дышим. Я подстраиваю свои выдохи под ее. Это приятно.
        Тут из раздевалки возвращается Дон с клинками в одной руке и маской в другой. Бросив на меня взгляд, напряженной походкой скрывается за домом. Том выходит следом, пожимая плечами и разводя руками.
        - Я пытался его отговорить, - объясняет он Люсии. - Дон до сих пор считает, что я нарочно оскорбил его на турнире. Он занял двадцатое место, после Лу. Теперь я во всем виноват, а он уходит учиться к Гантеру.
        - Скоро вернется, - говорит Люсия, вытягивая ноги. - Дисциплина ему не понравится.
        - Это из-за меня? - спрашиваю я.
        - Это из-за того, что мир не во всем подстраивается под его прихоти, - говорит Том. - Готов спорить, что через пару недель он вернется как ни в чем не бывало.
        - А ты его пустишь? - недобро спрашивает Люсия.
        Том вновь пожимает плечами.
        - Да, если будет хорошо себя вести. Люди меняются, Люсия.
        - Иногда не в лучшую сторону.
        Потом приходят Макс, Сюзан и Синди разом, и все говорят со мной. Я не видел их на турнире, но они все наблюдали мои бои. Мне неловко, что я их не заметил, но Макс поясняет:
        - Мы пытались не попадаться тебе на глаза, чтобы не отвлекать. Перед поединком одного-двух человек достаточно. Можно подумать, нормальным людям тоже трудно сосредотачивать внимание. Я об этом не знал, думал, им хочется, чтобы вокруг всегда было много зрителей.
        Но если информация, которую говорили обо мне, не до конца верна, возможно, и в информации о нормальных людях есть неточности.
        Фехтую с Максом, затем с Синди, потом сижу рядом с Марджори, пока она не говорит, что ей пора. Помогаю отнести сумку в машину. Мне хотелось бы провести с ней больше времени, но я не знаю, как это устроить. Если бы я встретил девушку, как Марджори - девушку, которая мне нравится, - на турнире и она не знала бы, что я аутист, было бы легче позвать ее на ужин? Что сказала бы эта девушка? Что сказала бы Марджори, пригласи я ее? Она садится в машину, я стою рядом, сожалея, что не произнес этих слов - сейчас я уже ждал бы ответа. В голове звучит сердитый голос Эмми. Она не права, не верю, что Марджори интересуется лишь моим диагнозом, видит во мне возможный объект исследования. Но все же я не верю недостаточно, чтобы пригласить ее на ужин. Открываю рот, но слова не идут: тишина быстрее звука, быстрее мысли.
        Марджори смотрит на меня, меня сковывает смущение.
        - Спокойной ночи, - говорю я.
        - Пока! - отвечает она. - До следующей недели.
        Заводит мотор. Я отхожу.
        Вернувшись во двор, сажусь рядом с Люсией.
        - Если приглашаешь кого-то на ужин, - начинаю я, - а тот, кого ты приглашаешь, не хочет, можно ли понять это заранее, до того, как спросишь?
        Люсия долго молчит - секунд сорок или чуть больше. Потом произносит:
        - Если человек ведет себя дружелюбно, то не обидится, что его пригласили, но все равно может не захотеть. Ну или иметь другие планы. - Люсия делает паузу, потом добавляет: - А ты когда-нибудь приглашал на ужин, Лу?
        - Нет, - говорю. - Разве что ребят с работы. Они как я. Это другое…
        - Верно, - говорит она. - Ты хочешь кого-то позвать на свиданье?
        - Думаю позвать Марджори… - тихо говорю я, помолчав. - Но не хочу ей докучать.
        - Думаю, она не будет возражать, Лу, - говорит Люсия. - Не знаю, пойдет ли, но точно не рассердится, если спросишь.
        Весь вечер дома и уже лежа в постели пытаюсь представить, как Марджори сидит за столом напротив меня и ест. Я видел такие сцены в кино. Пожалуй, я еще не готов пригласить.

* * *
        В четверг утром выхожу из дома и смотрю на свою машину в дальнем углу парковки. Она выглядит странно. Все четыре шины растеклись по мостовой. Не понимаю. Я купил эти шины всего несколько месяцев назад. Я всегда проверяю давление на заправке, а заправлялся я три дня назад. Не понимаю, почему они спустились. Запасное колесо только одно, ножным насосом три шины быстро не накачаешь. Я опоздаю. Мистер Крэншоу рассердится. По спине уже течет пот.
        - Что случилось, приятель? - Это полицейский Дэнни Брайс, который живет в нашем доме.
        - Шины сдулись, - говорю я. - Не знаю почему. Проверял давление вчера.
        Дэнни Брайс подходит ближе. Одет в форму, от него пахнет мятой и лимоном, а от форменной одежды - чистотой. Ботинки начищены до блеска. На груди металлическая табличка, на которой маленькими черными буквами написано: «Дэнни Брайс».
        - Проткнули, - говорит он.
        Тон у него серьезный, но не сердитый.
        - Проткнули? - Я читал о подобных происшествиях, но со мной такое впервые. - Зачем?
        - Хулиганство, - отвечает он, наклоняясь, чтобы рассмотреть шины. - Хулиганство и есть!
        Оглядывает остальные машины. Я тоже. Шины нигде не спущены, кроме одного колеса на прицепе владельца нашего дома - оно давно спущено. Уже посерело от времени.
        - Кроме твоей, все целы! Кого ты разозлил?
        - Никого… Я же еще никого сегодня не видел. Но мистер Крэншоу точно разозлится, - говорю я. - Я опоздаю на работу.
        - Расскажи ему, что случилось.
        Я думаю, что мистер Крэншоу все равно рассердится, но вслух не говорю. Нельзя спорить с полицейским.
        - Давай я сам позвоню, - предлагает он. - Они пришлют человека.
        - Мне нужно на работу, - говорю я.
        Я потею все больше и больше. Не знаю, что сделать сначала. Я не знаю расписания общественного транспорта, хотя знаю, где остановка. Нужно найти расписание. Нужно позвонить в офис, но сейчас там, наверное, еще никого нет.
        - Надо заявить о хулиганстве, - настаивает Дэнни Брайс, лицо у него еще более серьезное. - Просто предупреди начальника, что задержишься.
        Я не знаю внутреннего номера мистера Крэншоу. Если я позвоню, он, скорее всего, просто накричит на меня.
        - Потом, - говорю я.
        Всего через шестнадцать минут приезжает полицейская машина. Дэнни Брайс не едет на работу, а ждет вместе со мной. Он по большей части молчит, но мне спокойней от его присутствия. Из подъехавшей полицейской машины вылезает мужчина в бежевых летних брюках и коричневых кроссовках. На нем нет таблички с именем. Мистер Брайс подходит к машине, и я слышу, как мужчина обращается к нему «Дэн».
        Мистер Брайс и подъехавший полицейский разговаривают, изредка поглядывая на меня. Что сказал про меня Дэнни? Меня морозит, предметы расплываются перед глазами. Когда они идут ко мне, мне кажется, что они приближаются скачками, будто мигающий огонек.
        - Лу, это следователь Стейси, - представляет мистер Брайс с улыбкой.
        Я смотрю на второго мужчину. Он ниже мистера Брайса и более худой. Черные волосы блестят и пахнут чем-то сладко-масляным.
        - Меня зовут Лу Арриндейл, - говорю я.
        Голос звучит неестественно - как всегда, когда мне страшно.
        - Когда вы в последний раз видели свою машину? - спрашивает следователь.
        - Вчера вечером в девять сорок семь, - отвечаю я. - Я уверен, потому что посмотрел на часы.
        Он смотрит на меня и печатает что-то на портативном компьютере.
        - Вы всегда паркуете машину на одном и том же месте?
        - Обычно да, - отвечаю я. - Парковочные места не пронумерованы, и иногда, когда я приезжаю с работы, место уже занято.
        - Вы приехали домой в девять… - он бросает взгляд на экран, - сорок семь, верно?
        - Нет, сэр, - говорю я. - Я приехал домой в пять часов пятьдесят две минуты, а потом поехал… - Не хочу говорить «на урок фехтования». Вдруг он подумает, что это плохо? Что мне нельзя фехтовать… - Поехал к другу, - наконец говорю я.
        - Вы часто его навещаете?
        - Да. Каждую неделю.
        - Там был кто-то, кроме вас?
        Конечно, был. Зачем мне ехать к другу, если никого нет дома?
        - Мои друзья, которые там живут. И некоторые люди, которые там не живут.
        Он моргает и бросает быстрый взгляд на мистера Брайса. Не знаю, что значит этот взгляд.
        - Хм… другие люди вам знакомы? Которые не живут в том доме? Там была вечеринка?
        Слишком много вопросов. Не знаю, на какой ответить первым. «Другие люди» - значит люди, которые не Том и не Люсия? «Которые не живут в том доме»… Большинство людей не живут в том доме. В мире миллиарды людей, и только двое из них живут в том доме, это… меньше одной миллионной процента…
        - Нет, это не вечеринка, - отвечаю я на самый легкий вопрос.
        - Я знаю, что ты выезжаешь каждую среду, - говорит мистер Брайс, - иногда берешь с собой спортивную сумку, я думал, ты посещаешь тренажерный зал.
        Если они поговорят с Томом и Люсией, то узнают про фехтование. Придется рассказать сейчас.
        - Это уроки… уроки фехтования, - говорю я.
        Ненавижу заикаться от волнения.
        - Фехтование? Я никогда не замечал тебя со шпагой! - восклицает мистер Брайс с нескрываемым удивлением и интересом.
        - Я… я храню снаряжение у них. Они инструкторы. Я не хочу хранить оружие в машине или дома.
        - Значит, вы поехали к другу домой на урок фехтования, - продолжает полицейский. - Вы занимаетесь… как долго?
        - Пять лет, - говорю я.
        - То есть тот, кто хотел проколоть шины, должен был знать, что вас не будет дома. Знать, где вы бываете по средам.
        - Возможно…
        На самом деле я так не думаю. Если злоумышленник хотел испортить машину, ему нужно было знать, где я живу, а не куда я езжу.
        - Вы хорошо ладите с друзьями? - спрашивает полицейский.
        - Да.
        Глупый вопрос. Стал бы я к ним ездить пять лет, будь они неприятными людьми?
        - Мне понадобится имя и контактный телефон.
        Диктую имена Тома и Люсии и их домашний номер. Зачем ему это, ведь шины прокололи не у дома Тома и Люсии, а тут?
        - Возможно, обычное хулиганство, - продолжает полицейский. - В этом районе довольно спокойно последнее время, однако по ту сторону Бродвея частенько прокалывают шины и бьют стекла. Какой-нибудь малолетний дебошир решил, что там слишком опасно, и пришел сюда. Наверное, его спугнули, и он не успел добраться до других машин. - Затем полицейский повернулся к мистеру Брайсу: - Дай знать, если что!
        - Конечно.
        Портативный компьютер жужжит и печатает листок бумаги.
        - Вот, пожалуйста, протокол, номер обращения, имя сотрудника, все, что нужно для страховой компании.
        Он протягивает мне бумагу. Я чувствую себя глупо. Понятия не имею, что с этим делать. Он разворачивается к своей машине.
        Мистер Брайс смотрит на меня.
        - Лу, ты знаешь, куда позвонить насчет шин?
        - Нет…
        Меня больше беспокоит работа, чем шины. Если не будет машины, я смогу ездить на общественном транспорте, а если потеряю работу, потому что опять опоздал, у меня не будет ничего.
        - Надо позвонить в страховую компанию и вызвать мастера, чтобы заменил шины.
        Менять шины дорого… И как ехать в сервис на четырех спущенных колесах?..
        - Хочешь, я помогу?
        Я хочу оказаться в другом дне и ехать на работу в обычное время. Принять ли помощь? Если бы я знал, что именно нужно делать в такой ситуации, то справился бы сам. Но я не знаю…
        - Если ты никогда не подавал заявления в страховую компанию, это может быть сложновато. Но я не хочу навязываться…
        Совершенно не понимаю выражения лица мистера Брайса - с одной стороны, немного грустное, но в то же время чуть-чуть сердитое.
        - Не подавал, - подтверждаю я. - Я не умею подавать заявления в страховые компании. Мне нужно научиться.
        - Давай поднимемся к тебе и зайдем на сайт, - предлагает он. - Заполним заявку вместе.
        Меня сковывает страх, я не могу вымолвить ни слова. Чужой в моей квартире? В моем пространстве? Но нужно научиться. Он знает, что делать. Пытается помочь. Я не ожидал такого участия…
        Иду к дому, не говоря ни слова. Через несколько шагов вспоминаю, что надо было что-то сказать: мистер Брайс все еще стоит около моей машины.
        - Мило с твоей стороны, - говорю я.
        Вряд ли я выразился уместно, но мистер Брайс, кажется, понял суть и следует за мной.
        Дрожащими руками отпираю дверь. Умиротворение, накопленное моей квартирой годами, сочится сквозь окна, сквозь стены, пространство заполняется напряжением и страхом. Включаю компьютер и захожу в корпоративную сеть. Раздается Моцарт, которого слушал вчера, я быстро выключаю. Мне нужна музыка, но не знаю, что мой гость подумает о Моцарте.
        - Уютно! - произносит мистер Брайс за спиной. Я слегка подпрыгиваю от испуга, хоть и знал, что он там. Он делает шаг в сторону, и теперь я его вижу. Так гораздо лучше. Склоняется ко мне:
        - Так, тебе нужно…
        - Сказать начальнику, что опаздываю! - перебиваю я. - Первым делом надо предупредить!
        Приходится искать электронный адрес мистера Алдрина на сайте компании. Раньше я писал ему только по внутренней почте. Мне трудно подобрать выражения, поэтому я пишу предельно просто: «Я опоздал, потому что мне проткнули все четыре колеса и приезжала полиция. Буду на работе, как только смогу».
        Мистер Брайс не смотрит на экран, пока я печатаю - это хорошо. Выхожу из корпоративного аккаунта.
        - Предупредил, - говорю я.
        - Хорошо. Теперь нужно подать заявление в страховую компанию. Если у тебя есть страховой агент, то и у агента, и у компании должен быть сайт.
        Я уже ищу. У меня нет агента. Выпадает сайт компании, я быстро перехожу в раздел «услуги», затем «страхование автомобилей», затем «подать заявку».
        - Ты хорошо ориентируешься! - говорит мистер Брайс.
        Тон удивленный.
        - Здесь все просто, - говорю я.
        Ввожу имя, адрес, нахожу в папке с документами номер страхового полиса, ставлю галочку в графе «да» под вопросом «Заявили ли вы в полицию?».
        Остальные графы мне непонятны.
        - Это номер протокола, - поясняет мистер Брайс, указывая нужную строчку на выданном мне бланке. - А здесь личный номер сотрудника, а тут - его имя.
        Он не объясняет то, что я уже знаю. Будто понимает, что именно вызывает у меня сложность. Дальше я «описываю происшествие», которого я, кстати, не видел.
        «Я оставил машину на парковке, а утром все четыре колеса оказались спущены».
        Мистер Брайс говорит, что этого достаточно.
        Заявка подана, теперь нужно найти кого-то, чтобы заменить шины.
        - Я не имею права советовать, - говорит мистер Брайс. - В прошлом году был скандал, люди говорили, что полиция получает откат от авторемонтов.
        Я не знаю, что такое «откат»; на лестнице мы встречаем мисс Томаш, управляющую нашего дома, она говорит, что знает нужного человека. Она дает мне номер. Непонятно, откуда она узнала о происшедшем и почему мистер Брайс не удивляется. Ведет себя, будто так и должно быть. Может быть, она услышала наш разговор на парковке? От этой мысли мне не по себе.
        - Пойдем, подкину тебя до остановки, - говорит мистер Брайс. - А то и сам опоздаю.
        Мило с его стороны меня подвезти. Он ведет себя как друг.
        - Спасибо, мистер Брайс, - говорю я.
        Он качает головой:
        - Я же просил - зови меня Дэнни, Лу! Мы же соседи!
        - Спасибо, Дэнни, - говорю я.
        Он улыбается, быстро кивает и отпирает машину. Внутри очень чисто, как в моей, только нет пушистого чехла на сиденье. Он включает музыку - она громкая и резкая, - у меня все сжимается внутри. Мне не нравится музыка, но нравится, что не надо идти до остановки.
        На остановке и в электричке полно народу. Трудно сохранять спокойствие и сосредоточиться на указателях, чтобы разобраться, какой билет купить и в какую очередь встать.
        VIII
        Очень странно видеть кампус со стороны остановки вместо автомобильного въезда и парковки. Обычно я показываю удостоверение охраннику на въезде для машин, а теперь - охраннику на выходе со станции. Большинство людей, работающих в эту смену, уже на работе, и охранник пристально смотрит на меня, прежде чем мотнуть головой в знак разрешения пройти. К административному зданию ведет широкая дорожка с клумбами по краям. Цветы оранжевые и желтые, пушистые на вид, цвета будто переливаются на солнце. На входе приходится предъявить пропуск еще одному охраннику.
        - Почему вы не припарковались у своего корпуса? - спрашивает тот сердито.
        - Мне прокололи шины, - отвечаю я.
        - Плохо… - говорит он.
        Лицо грустнеет, он опускает глаза. Я думаю, ему грустно, что больше не на что сердиться.
        - Какой самый короткий путь к двадцать первому корпусу? - спрашиваю я.
        - Пройдете насквозь, за пятнадцатым свернете направо, пройдете фонтан с голой женщиной на лошади, оттуда увидите свою парковку. - Охранник даже не поднимает глаз.
        Прохожу сквозь административное здание - там пол из противно-зеленого мрамора и сильный лимонный запах, вновь выхожу на солнечный свет. Стало гораздо жарче. Солнце отражается от дорожки. Здесь нет клумб, трава подступает к самой мостовой.
        Обливаясь п?том, подхожу к нашему корпусу и вставляю пропуск в замок. Чувствую свой запах. Он не из приятных. Внутри прохлада и полумрак, можно расслабиться. Спокойный цвет стен, ровное освещение старомодных ламп, прохладный воздух - все это успокаивает. Иду в свой кабинет и включаю кондиционер на полную мощность.
        Офисный компьютер, как обычно, работает, на экране мигает значок нового сообщения. Включаю вертушки и музыку «Овцы могут спокойно пастись» Баха в исполнении оркестра и лишь потом открываю сообщение.
        Позвоните, как только придете.
        Подпись: мистер Крэншоу, внутренний номер 2313.
        Протягиваю руку к офисному телефону, но он жужжит до того, как я успеваю взять трубку.
        - Я просил позвонить, как только придете! - раздается голос мистера Крэншоу.
        - Я только пришел, - говорю я.
        - Вы отметились на главном входе двадцать минут назад! - продолжает он. Голос очень сердитый. - Даже вы могли бы дойти быстрее!
        Надо извиниться, но я не считаю себя виноватым. Я не знаю, сколько я шел от главного входа и насколько быстрее я дошел бы, если бы поторопился. Было лишком жарко, чтобы спешить. Не понимаю, что еще я мог сделать. Напрягаются плечи, горят щеки.
        - Я шел не останавливаясь, - говорю.
        - Что за история со сдувшейся шиной? Вы что, колесо поменять не можете? Опоздали больше чем на два часа!
        - Четыре колеса, - говорю я. - Мне прокололи все четыре колеса.
        - Четыре?.. Вы заявили в полицию? - спрашивает он.
        - Да, - отвечаю я.
        - Могли бы сделать это после работы, - говорит он. - Или позвонить в полицию отсюда.
        - Со мной был полицейский, - говорю я.
        - На месте происшествия? Он видел вредителя?
        - Нет…
        Я пытаюсь различать слова, не обращая внимания на нетерпение и гнев в его голосе; они звучат все более и более гулко, все меньше похожи на членораздельную речь. Трудно подыскивать правильные ответы.
        - Полицейский живет со мной… то есть в том же доме. Он заметил сдутые шины. Вызвал другого полицейского. Сказал мне, что делать.
        - Должен был отправить вас на работу! - говорит Крэншоу. - Не было причин задерживаться. Вы понимаете, что теперь придется отрабатывать?
        - Понимаю.
        Интересно, а сам он отрабатывает время, когда задерживается? Что было бы, если бы у него прокололи колесо или все четыре по пути на работу?
        - Не вздумайте отмечать эти часы как переработку! - говорит он и отключается.
        Он не посочувствовал, что мне прокололи четыре шины. В таких случаях полагается сказать «как жаль» или «какой ужас», но он, хоть и нормальный человек, ничего такого не сказал. Вероятно, ему не жаль, он не испытывает сочувствия, поэтому не может его выразить. Я научился говорить подобные вещи из вежливости, даже когда я их не чувствую, чтобы «соответствовать социальным нормам» и «быть принятым обществом». Учил ли кто-то мистера Крэншоу соответствовать социальным нормам?
        Я опоздал и должен отработать время, однако скоро время обеда. В животе урчит, я иду в кухонную зону и понимаю, что не захватил с собой еды. Должно быть, я оставил ее на столе, когда возвращался домой, чтобы подать заявление в страховую компанию. В контейнере с моими инициалами, который стоит в холодильнике, ничего нет. Я все съел накануне.
        В нашем корпусе нет автомата с едой. Никто ее не покупал, продукты портились, и его убрали. На другом конце кампуса есть столовая, в соседнем здании есть автомат. Еда в автоматах ужасная. Сэндвичи слипшиеся и размокшие от майонеза или соуса. Листья, помидоры, мясо - все вперемешку. Даже если разделить сэндвич и счистить с хлеба майонез, запах и вкус мяса непонятного вида все равно останется. Сладости - пончики и рулеты - липкие, когда их достаешь из контейнера, они оставляют противные следы на стенках. Мутит от одной мысли.
        Я съездил бы и что-нибудь купил, хоть мы редко выезжаем на обед, однако моя машина все еще одиноко стоит у дома на плоских шинах. Мне не хочется идти на другой конец кампуса и есть в большом шумном зале с людьми, которых я не знаю, которые считают нас странными и опасными. Непонятно, насколько еда там лучше, чем в автомате.
        - Забыл обед? - спрашивает Эрик.
        Я подпрыгиваю. Я еще не говорил ни с кем из своих.
        - Мне прокололи шины, - говорю я. - Я опоздал, мистер Крэншоу сердится. Случайно забыл обед дома. Машина тоже около дома.
        - Хочешь есть?
        - Да. Не хочу идти в столовую.
        - Чай собирается выехать по делам в обеденный перерыв, - говорит Эрик.
        - Чай не любит брать попутчиков, - вмешивается Линда.
        - Я поговорю с Чаем! - решаю я.
        Чай соглашается купить мне еды. Он не будет заезжать в магазин, поэтому придется съесть то, что он сможет купить без особых затруднений. Он возвращается с яблоками и сосиской в булке. Яблоки мне нравятся, сосиска - нет. В ней попадаются странные комочки. Бывает, конечно, и хуже, к тому же я ужасно голоден, поэтому съедаю все, особо не задумываясь.
        В четыре шестнадцать вспоминаю, что не позвонил насчет замены шин. Звоню в справочную, распечатываю список автомастерских. В интернете можно найти адреса, и я начинаю обзванивать мастерские, которые поближе к дому. Одна за другой говорят, что сегодня заказы уже не принимают.
        - Быстрее всего, - советуют в одной мастерской, - купить четыре запасных колеса и установить их самостоятельно, одно за другим.
        Покупка четырех колес обойдется дорого, и я не знаю, как доставить их домой. Не хочу просить Чая, поскольку я только что к нему обращался.
        Похоже на логическую задачку про человека, курицу, кошку и зерно, которых нужно перевезти на другую сторону реки на лодке, причем кошку нельзя оставлять с курицей, а курицу с зерном. Четыре спущенных шины и одно запасное колесо. Можно поставить запасное колесо, а испорченное докатить до магазина, они наденут на него новую шину, я прикачу колесо обратно и возьму следующее. После трех рейсов у меня будут четыре целых колеса на машине, и я смогу отвезти последнее испорченное в магазин.
        Ближайший магазин с шинами находится в миле от дома. Не знаю, сколько понадобится времени, чтобы докатить сдутую шину, - наверное, больше, чем катить целую. Но ничего другого в голову не приходит. В транспорт с шиной не пустят.
        Магазин с шинами открыт до девяти. Если я отработаю положенные два часа и доберусь домой к восьми, то успею отвезти одну шину до закрытия. Завтра, если уйду с работы вовремя, отвезу еще две.
        Я дома к семи сорока трем. Отпираю багажник и с трудом вытаскиваю запасное колесо. Я учился менять колеса на уроках вождения, но после ни разу этого не делал. В теории все просто, но на практике занимает больше времени, чем я рассчитывал. Упор трудно установить, машина поднимается медленно. Передняя часть оседает, диски с хрустом сминают рисунок протектора. Тяжело дыша и обливаясь п?том, наконец снимаю колесо и ставлю запасное. Колесные гайки, кажется, нужно закручивать в определенном порядке, но я не помню, в каком именно. Мисс Мелтон говорила, что это важно. Уже начало девятого, и за пределами освещенных кругов под фонарями темно.
        - Эй ты!
        Я резко выпрямляюсь. Поначалу я не узнаю голос и темную мощную фигуру, быстро надвигающуюся на меня. Человек замедляет шаг.
        - А, это ты, Лу!.. Я уж думал - опять хулиганы! Ты что, купил новые колеса?
        Это Дэнни. У меня ноги подкашиваются от облегчения.
        - Нет, это запасное. Надену запасное, испорченное отвезу в магазин, там мне поменяют шину. Сегодня заменю одно. Завтра остальные.
        - Но… ведь можно было вызвать ремонтников, чтобы поменяли все четыре… Зачем так усложнять?
        - Они сказали, что приедут лишь завтра или послезавтра. В одной мастерской посоветовали купить шины на дисках и установить их самостоятельно. Я стал думать. Вспомнил про запасное колесо. Решил, что справлюсь сам и сэкономлю деньги, начал сразу, как приехал с работы.
        - Ты только вернулся?
        - Я сегодня опоздал. Вечером задержался, чтобы отработать. Мистер Крэншоу очень сердился…
        - Да, но это все равно займет несколько дней! К тому же до закрытия магазина меньше часа. Ты собирался взять такси?
        - Я докачу, - говорю я.
        Колесо с плоской шиной будто смеется надо мной, его даже в сторону откатить было непросто; когда мы меняли колеса на занятии, шины были накачаны.
        - Пешком?.. - Дэнни качает головой. - Ни за что не успеешь, приятель! Давай положим в мою машину, я тебя отвезу. Жаль, нельзя взять два… Хотя подожди, можно!
        - У меня нет двух запасных колес, - говорю я.
        - Возьми мое! - говорит он. - У нас одинаковый диаметр!
        Я этого не знал. Модели машин разные, диаметры тоже бывают разными. Откуда он знает?
        - Ты ведь помнишь, что надо сначала наполовину закрутить две гайки по диагонали, потом две другие, а потом затянуть? Ты аккуратно ездишь, тебе вряд ли приходилось.
        Нагибаюсь, чтобы закрутить гайки. После его слов я в точности вспоминаю, чему учила мисс Мелтон. Это алгоритм. Достаточно простой. Я люблю логичные алгоритмы. Когда я заканчиваю, Дэнни возвращается с запасным колесом из своей машины, он поглядывает на часы.
        - Надо поторопиться, - говорит он. - Ты не против, если я сам поставлю? Я часто меняю…
        - Не против! - говорю я.
        На самом деле я немного против. Конечно, если мы по плану Дэнни поменяем целых два колеса сегодня, это огромная помощь, но он врывается в мою жизнь, торопит, заставляет ощущать себя неповоротливым и глупым. Мне это не нравится. Однако Дэнни ведет себя как друг, помогает. Важно быть благодарным за помощь.
        В восемь двадцать один обе запасные шины на задних колесах; машина смешно смотрится с накачанными шинами сзади и пустыми спереди. Обе проколотые шины в багажнике Дэнни, а я сижу рядом с ним. Он опять включает музыкальный центр и ритмичное громыхание сотрясает мое тело. Мне хочется выпрыгнуть: слишком шумно, не моя музыка! Он пытается перекричать шум, но я его не понимаю, голос тонет в звуках.
        Приезжаем, катим проколотые шины в магазин. Продавец смотрит на меня почти без всякого выражения. Не успеваю я объясниться, он качает головой.
        - Слишком поздно, - говорит он. - Шины уже не меняем.
        - Вы открыты до девяти, - возражаю я.
        - Касса - да, а шины мы так поздно не меняем.
        Он поглядывает на долговязого мужчину в темно-синих штанах и бежевой рубашке, который стоит в дверях, прислонившись к косяку, и вытирает руки красной тряпкой.
        - Но я не мог приехать раньше, - продолжаю я. - И вы открыты до девяти.
        - Послушайте, мистер, - говорит продавец - одна сторона рта ползет наверх, но это не улыбка и даже не полуулыбка. - Я же вам сказал: поздно! Если сейчас начнем, до девяти не уложимся. Вы же не станете задерживаться на работе, потому что какой-то идиот навесил на вас лишний труд в последнюю минуту.
        Я открываю было рот, чтобы сказать, что я как раз сегодня задержался и поэтому приехал поздно, но Дэнни выходит вперед. Человек за стойкой вдруг выпрямляется и выглядит слегка испуганно. Но Дэнни смотрит на того, что стоит в дверях.
        - Привет, Фред! - говорит Дэнни радостно, будто встретил друга. Но в его тоне есть что-то еще. - Как поживаешь?
        - Да в общем хорошо, мистер Брайс… Все чисто…
        Чистым он не выглядит. На руках черные пятна, под ногтями грязь. Брюки и рубашка тоже испачканы.
        - Молодец, Фред! Слушай, тут у моего друга хулиганы вчера колеса испортили. Он утром опоздал на работу, поэтому допоздна задержался вечером. Я очень надеялся, что ты ему поможешь…
        Мужчина у двери смотрит на парня за кассой. Оба приподнимают и опускают брови. Продавец пожимает плечами.
        - Тогда сам закроешь! - говорит он, потом обращается ко мне: - Вы ведь знаете, какие именно вам нужны?
        Знаю. Я был здесь всего несколько месяцев назад и знаю ответ на его вопрос. Он записывает диаметр и характеристики и отдает другому мужчине - Фреду, а тот кивает и подходит, чтобы забрать мои шины.
        В девять часов семь минут мы с Дэнни уезжаем с двумя целыми колесами. Фред докатывает их к машине и закидывает в багажник. Я очень устал. Не знаю, почему Дэнни мне помогает. Его запасное колесо на моей машине меня смущает; оно не на месте, будто кусок рыбы в мясной подливке. Когда мы возвращаемся на парковку у нашего дома, Дэнни помогает поменять передние колеса и убрать испорченные в багажник. Я только сейчас понимаю, что утром могу поехать на работу, а в полдень поменять проколотые шины на целые.
        - Спасибо! - говорю я. - Теперь я могу ездить!
        - Точно! - отвечает Дэнни с улыбкой, и улыбка у него настоящая. - Знаешь что: переставь-ка сегодня машину. Вдруг злоумышленник вернется? Поставь там, в конце парковки. Я установлю на нее сигнализацию, если кто тронет, мы услышим.
        - Хорошая мысль! Спасибо! - говорю я.
        Я очень устал, мне сложно разговаривать.
        - Por nada![3 - Por nada! - Не за что! (исп.)] - отвечает Дэнни. Затем машет мне рукой и идет в дом.
        Залезаю в свою машину. Воздух немного спертый, но сесть на привычное место приятно. Я дрожу. Включаю мотор, а потом музыку - настоящую музыку, - медленно даю задний ход, поворачиваю руль, проезжаю мимо других автомобилей на место, предложенное Дэнни. Рядом с его машиной.
        Заснуть тяжело, несмотря на усталость, а может быть, как раз из-за нее. Болят ноги и спина. Мне все время что-то слышится, и я вздрагиваю и просыпаюсь. Включаю музыку - опять Бах, и на этой нежной волне наконец проваливаюсь в сон.

* * *
        Утро наступает слишком быстро, но я вскакиваю и еще раз иду в душ. Поспешно спустившись, не вижу на парковке своей машины. Внутри все холодеет, но затем, вспомнив, что я оставил ее в другом месте, заворачиваю за угол дома. Машина в порядке. Возвращаюсь к себе, завтракаю, готовлю еду с собой и по пути вниз на лестнице встречаю Дэнни.
        - Сегодня в полдень сдам проколотые шины, - говорю я. - Вечером верну твое запасное колесо.
        - Не к спеху! Я сегодня все равно никуда не еду.
        Интересно, искренне ли он говорит. Однако желание помочь было искренним. Колесо я все равно верну, мне оно не нравится. Оно не подходит, потому что не мое.
        Приезжаю на работу за пять минут до начала дня, мистер Крэншоу и мистер Алдрин о чем-то разговаривают в коридоре. Мистер Крэншоу смотрит на меня. Глаза его жестко поблескивают, в них неприятно смотреть, но я стараюсь не отворачиваться.
        - Сегодня обошлось без проколотых шин, Арриндейл?
        - Да, мистер Крэншоу, - отвечаю я.
        - Полиция нашла вредителя?
        - Не знаю.
        Я хочу пройти в свой кабинет, но мистер Крэншоу стоит на пути, мне пришлось бы его подвинуть. Это было бы невежливо.
        - И кто следователь? - спрашивает мистер Крэншоу.
        - Я не помню его имени, но у меня есть визитка, - говорю я и достаю кошелек.
        Мистер Крэншоу передергивает плечами и встряхивает головой. Глаза напряженно сужены.
        - Неважно, - говорит он и обращается к мистеру Алдрину: - Пойдемте ко мне, нужно все обсудить!
        Мистер Крэншоу идет прочь, слегка ссутулив плечи, а мистер Алдрин следует за ним. Путь в кабинет свободен.
        Почему мистер Крэншоу спросил имя следователя, но не взял визитку? Мистер Алдрин, наверное, объяснил бы, но он тоже ушел. Почему мистер Алдрин, здоровый человек, так послушно ходит за мистером Крэншоу? Боится его? Здоровые люди до такой степени боятся других людей? В таком случае зачем нам лечиться? Мистер Крэншоу говорил, что если мы пройдем лечение, то станем нормальными и нам будет легче общаться, но что в его понимании «общение»? Может быть, он желает, чтобы все, как мистер Алдрин, следовали за ним по пятам? Если бы мы так делали, то не успевали бы работать.
        Выбросив эти мысли из головы, принимаюсь за текущий проект.
        В полдень отвожу колеса в другой магазин рядом с кампусом, оставляю их, чтобы мне поменяли шины. Размер и характеристики записаны у меня на бумажке, я протягиваю ее служащей за стойкой. Она примерно моего возраста, с короткими темными волосами, на ней бежевая рубашка, на которой вышито красными нитками «Служба поддержки».
        - Спасибо, - говорит она. Улыбается. - Вы не представляете, сколько народу приходит, понятия не имея, какой размер шин им нужен, и начинают руками размахивать.
        - Просто нужно записать, - говорю я.
        - Да, но им в голову не приходит. Вы подождете или заедете позже?
        - Заеду, - говорю я. - До которого часу вы работаете?
        - До девяти. Или заезжайте завтра.
        - Я заеду до девяти, - говорю я.
        Она пропускает мою банковскую карту через терминал и помечает в заказе «предоплата».
        - Вот ваш экземпляр, - говорит она. - Не потеряйте! Хотя если человек записал размер шин, он вряд ли потеряет квитанцию!
        Иду обратно к машине, и мне дышится легче. В таких разговорах бывает легко обмануть людей, сделав вид, что я как все. Нужно всего лишь сказать несколько общепринятых фраз, вовремя улыбнуться, и дело сделано.
        Когда я возвращаюсь, мистер Крэншоу опять в нашем коридоре, за три минуты до конца официального обеденного перерыва. Морщится при виде меня. Не знаю почему. Сразу разворачивается и уходит. Со мной не разговаривает. Когда люди с тобой не разговаривают, это иногда означает, что они на тебя злы, но я ничем его не сердил. Да, я дважды опоздал за последнее время, но оба раза не по своей вине. Я не был виновником аварии на дороге и не прокалывал себе шины.
        Трудно успокоиться и начать работать.
        Возвращаюсь домой к семи ноль-ноль на четырех колесах и с двумя запасными колесами в багажнике: одно мое, другое Дэнни. Хорошо бы запарковаться рядом с Дэнни, но не знаю, дома ли он. Легче переложить запасное колесо из моего багажника в его, если машины рядом.
        Стучу в дверь.
        - Да? - Это голос Дэнни.
        - Это Лу Арриндейл, - говорю я. - У меня в багажнике твое запасное колесо.
        Я слышу приближающиеся шаги.
        - Спасибо Лу, но я же говорил, что не к спеху!
        Дэнни открывает дверь. У него на полу то же многоцветное покрытие с коричневыми, бежевыми и бурыми разводами. Я застелил пол ковром, мне было неприятно смотреть на разноцветные разводы. Большой темно-серый экран, а колонки синие, из другого комплекта. Диван коричневый в черную клетку: узор повторяющийся, но цвет не гармонирует с ковром. На диване молодая женщина, на ней блузка с узором из желтых, зеленых и белых фрагментов, которая совсем не сочетается с диваном. Дэнни оглядывается на женщину.
        - Лин, я пойду заберу запаску из багажника Лу!
        - Хорошо, - отвечает она.
        Вид у нее скучающий, она даже не поднимает глаз. Интересно, она девушка Дэнни? Мне не в первый раз приходит в голову мысль, почему партнершу в отношениях принято называть «девушкой», даже если она взрослая женщина. Дэнни говорит:
        - Заходи, Лу! Я сейчас, только ключи захвачу.
        Я не хочу заходить, но боюсь показаться невежливым. Глаза устают от несочетающихся цветов и узоров. Я вхожу. Дэнни говорит:
        - Лин, это Лу из квартиры сверху, он вчера одолжил запаску.
        - Здравствуйте, - говорит она, на секунду подняв глаза.
        - Здравствуйте, - отвечаю я.
        Дэнни идет к столу и берет ключи. На столе идеальный порядок, на крышке защитное стекло, с краю стоит телефон. Мы спускаемся и выходим на стоянку. Я открываю багажник, и Дэнни вытаскивает запасное колесо. Открывает свой багажник, кладет колесо, захлопывает крышку. Его багажник захлопывается с другим звуком, чем мой.
        - Спасибо за помощь! - говорю я.
        - Нет проблем! - отвечает Дэнни. - Рад помочь. И спасибо, что так быстро вернул.
        - Пожалуйста, - говорю я.
        Странно говорить «пожалуйста», когда услугу оказал он, а не я, но я не знаю, что еще сказать. Дэнни стоит и смотрит на меня. Какое-то время молчит, затем произносит:
        - Ну, увидимся! - и отворачивается.
        Конечно, увидимся, мы же живем в одном доме. Думаю, Дэнни имел в виду, что не хочет возвращаться вместе. Не понимаю, почему не сказать прямо? Я отворачиваюсь к машине и жду, когда хлопнет дверь подъезда.
        Если бы я прошел лечение, понял бы? Это из-за женщины в его квартире? Если бы у меня в гостях была Марджори, может быть, я тоже не захотел бы возвращаться в подъезд вместе с Дэнни? Не знаю. Иногда мотивы поступков нормальных людей для меня очевидны, иногда совершенно непонятны.
        Наконец захожу и поднимаюсь в квартиру. Включаю успокаивающую музыку - прелюдии Шопена. Наливаю в маленькую кастрюлю два стакана воды, открываю пачку лапши с овощами. Вода закипает, я наблюдаю, как поднимаются на поверхность пузырьки. По расположению первых пузырьков я вижу контур горелки, но потом вода полностью закипает и вся превращается в бурлящие пузырьки. Мне чудится закономерность в этом процессе, но я ее еще не вычислил. Кидаю лапшу и овощи, перемешиваю, как и написано в инструкции. Мне нравится наблюдать, как овощи кувыркаются в бурлящей воде.
        Но иногда их бессмысленный танец наскучивает.
        IX
        По пятницам я стираю, чтобы освободить выходные. У меня две корзины для грязного: одна для светлого, другая для темного. Снимаю простыню с кровати и наволочки с подушек и кладу в корзину для светлого. Полотенца идут в темное. Мама использовала для сортировки белья два голубых короба, называя один «темным», а другой «светлым», это меня смущало. Я нашел темно-зеленую плетеную корзину и использую ее для темного, а для светлого - светло-желтую. Мне нравится стройное плетение корзин и нравится слово «корзина». Вертикальные прямые прутья напоминают заостренное «зи», а «кор» и «на» мягко оплетают его, изгибаясь волной.
        Я беру нужное количество монет из коробки с монетами и запасную на случай, если одну из них не примет машинка. Раньше меня злило, когда идеально круглые монетки не приводили машину в действие. Мама научила брать запасную. Она говорила: сердиться ни к чему. Если монету не принимает стиральная машина, ее примет сушка или автомат с напитками. Это нелогично, но так устроен мир.
        Кладу монеты в карман, засовываю пакет с порошком в корзину для светлого, ставлю светлую корзину на темную. Светлая должна быть над темной. Это гармонично.
        Я едва вижу коридор поверх корзин. Включив прелюдию Шопена в голове, направляюсь в прачечную. Как обычно, по пятницам там только мисс Кимберли. Она старая, с пушистыми седыми волосами, однако не настолько старая, как мисс Уотсон. Интересно, задумывается ли она о процедуре, продлевающей жизнь, или слишком стара для этого? На мисс Кимберли темно-зеленые трикотажные брюки и кофта в цветочек. Она всегда надевает это по пятницам, когда на улице тепло. Я стараюсь думать о ее одежде, а не о запахе прачечной. Резкий и противный, мне он не нравится.
        - Добрый вечер, Лу! - говорит мисс Кимберли.
        Она уже закончила стирку и перекладывает вещи в крайнюю левую сушилку. Она всегда использует именно ее.
        - Добрый вечер, мисс Кимберли! - отвечаю я.
        Я не смотрю - неприлично рассматривать женские вещи, среди них может оказаться нижнее белье. Некоторые женщины не любят, когда мужчины смотрят на их белье. Некоторые любят, и это сбивает с толку, но мисс Кимберли старая, и я не думаю, что ей хотелось бы, чтобы я разглядывал ее сморщенное розовое белье среди простыней и полотенец. Да и мне не хочется его видеть.
        - Как прошла неделя? - спрашивает она.
        Она всегда это спрашивает. Не думаю, что ей на самом деле интересно, как прошла моя неделя.
        - Мне прокололи шины, - говорю я.
        Она перестает складывать вещи в сушилку и смотрит на меня.
        - Прокололи шины? Здесь? Или на работе?
        Не понимаю, какая разница.
        - Здесь, - говорю я. - Я вышел в четверг утром, а они все спущены.
        Мисс Кимберли выглядит расстроенной.
        - Прямо на нашей парковке? Я-то думала, тут безопасно!
        - Было очень неудобно, - продолжаю я. - Я опоздал на работу.
        - Но… вандалы… Прямо тут!
        На ее лице выражение, которого я раньше не видел, - смесь страха и отвращения. Потом она сердито смотрит прямо на меня, будто это я виноват. Я отвожу глаза.
        - Ну вот, хоть переезжай! - восклицает она.
        Не понимаю: зачем ей переезжать, если мне прокололи шины? Ей шины проколоть никто не сможет, потому что у нее их нет. У нее нет машины.
        - Вы видели, кто это сделал? - спрашивает она.
        Вещи торчат из сушильной машины - выглядит неряшливо и неприятно, как будто еда, свисающая с тарелки.
        - Нет, - говорю я.
        Достаю светлые вещи из светлой корзины и загружаю их в правую стиральную машину. Добавляю порошок, аккуратно отмерив, потому что брать слишком много - неэкономно, а если взять слишком мало, вещи не отстираются. Опускаю монеты в прорезь, закрываю дверь, устанавливаю режим: стирка теплой водой, ополаскивание холодной, обычная стирка, - затем нажимаю кнопку «Пуск». Машина клацает, и вода с шипением течет по шлангам.
        - Какой кошмар! - говорит мисс Кимберли.
        Она заталкивает остатки в сушилку - движения у нее резкие. Что-то сморщенное и розовое падает на пол, я отворачиваюсь и достаю вещи из темной корзины. Кладу их в среднюю стиральную машину.
        - Конечно, такому, как вы, не страшно! - говорит она.
        - Какому «такому»? - спрашиваю я.
        Раньше она так со мной не разговаривала.
        - Вы молодой, - объясняет она. - Вы мужчина. Вам не о чем беспокоиться.
        Я не понимаю. Я молодой, с точки зрения мисс Кимберли, но в общем-то достаточно взрослый, чтобы разбираться в жизни. Я мужчина, но разве это означает, что меня не беспокоят проколотые шины?
        - Мне прокололи шины, это неприятно, - говорю я нерешительно, потому что не знаю, как она отреагирует.
        - Да, конечно! - говорит она торопливо.
        Обычно мисс Кимберли изжелта-бледная при тусклом освещении прачечной, но теперь на ее щеках горят красные пятна.
        - Зато вам не нужно бояться, что на вас… нападут. Не то что нам, женщинам!
        Смотрю на мисс Кимберли и не представляю, чтобы кто-то на нее напал. Она седая, на макушке просвечивает розовая лысина, кожа морщинистая, руки покрыты коричневыми пятнами. Я хотел бы спросить, не шутит ли она, но догадываюсь, что она говорит серьезно. Она никогда не смеется, даже не подшучивает, когда я что-то роняю.
        - Не волнуйтесь, мисс Кимберли! - говорю я.
        Засыпаю порошок в машину с темными вещами. Опускаю монеты в прорезь. Слышу, как хлопнула дверца сушилки; занятый мыслями о мисс Кимберли, я отвлекся и не ожидал этого звука. Рука невольно дергается. Монета скользит мимо прорези и падает в машину. Теперь придется все вытаскивать, чтобы ее найти, и порошок стряхнется с одежды прямо в барабан. В голове гул.
        - Спасибо, Лу! - говорит мисс Кимберли уже спокойней и дружелюбней.
        Я удивлен. Не ожидал, что скажу правильную вещь.
        - Что случилось? - спрашивает она, когда я начинаю доставать вещи, стряхивая с них порошок.
        - Уронил монету, - объясняю я.
        Она подходит ближе. Я не хочу, чтобы она подходила ближе. От нее сильно пахнет духами, очень сладкий запах.
        - Бросьте другую, а эта будет очень чистой после стирки.
        На какое-то время я застываю с одеждой в руках. Можно ли оставить внутри монету? В кармане есть запасная. Бросаю вещи и лезу в карман. Монета правильного размера. Вставляю ее в прорезь, закрываю дверцу, устанавливаю нужную программу и нажимаю кнопку «Пуск». Опять клацанье и шипенье шлангов. Раньше я думал, что понимаю мисс Кимберли - она была предсказуемой старушкой, которая стирает по пятницам, как и я. Еще несколько минут назад я думал, что понимаю ее - по крайней мере, заметил, что она расстроена. А она расстроилась - я видел, однако тут же предложила мне выход из затруднения. Как ей это удалось? Все нормальные люди так умеют?
        - Так легче, чем доставать одежду, - продолжает мисс Кимберли. - И порошок не рассыплется, не придется подметать. Я всегда беру запасные монеты на всякий случай. - Мисс Кимберли издает короткий сухой смешок. - Руки стали дрожать от старости…
        Она замолкает, глядя на меня. Я до сих пор гадаю, как она смогла найти решение в расстроенном состоянии, и тут осознаю, что она чего-то ждет. «Спасибо» подходит для любого случая, даже если не знаешь, за что благодаришь.
        - Спасибо, - говорю я.
        Вновь угадал. Она улыбается.
        - Вы хороший человек, Лу. Мне жаль, что так вышло с шинами, - отвечает она и смотрит на часы. - Мне нужно сделать несколько звонков. Вы побудете здесь? Присмотрите за сушилкой одним глазком?
        - Я буду внизу, - говорю я. - Не в прачечной - тут слишком шумно.
        Я и раньше это говорил, когда она просила «присмотреть одним глазком». Мне всегда представляется, как я смотрю на стиральную машину, закрыв один глаз, но мисс Кимберли я об этом не рассказывал. Я знаю, что значит это выражение, но, по-моему, оно глупое. Мисс Кимберли кивает, улыбается и выходит. Еще раз проверяю режимы на обеих машинах и иду в коридор.
        Пол в прачечной из отвратительного серого бетона, слегка покатый - под стиральными машинами большое сливное отверстие. Я знаю, что там слив, потому что два года назад, спустившись со стиркой, застал в прачечной рабочих. Они отодвинули машинки и открыли отверстие. Пахло очень плохо: кисло и тошнотворно.
        В коридоре на полу плитка с полосками двух оттенков зеленого на бежевом фоне. Сторона плитки двенадцать дюймов; в коридоре пять плиток в ширину и сорок пять с половиной в длину. Их уложили так, что полоски располагаются перпендикулярно друг другу. То есть полоски на каждой из плиток располагаются под углом девяносто градусов по отношению к полоскам на соседних плитках. Большинство плиток ориентированы одним из двух способов. Но восемь еще и перевернуты вверх ногами относительно других плиток того же направления.
        Я люблю смотреть на пол в коридоре и размышлять про эти восемь плиток. Что за узор пытался создать мастер, положив эти восемь плиток наоборот? Пока что у меня три варианта. Я как-то пытался рассказать об этом Тому, но он не может рисовать в голове узоры, как я. Я нарисовал на листе бумаги, но Тому стало скучно. Невежливо рассказывать людям скучные вещи. Больше я про плитки не упоминал.
        Однако я нахожу их расположение бесконечно интересным. Когда я устаю смотреть на пол - хотя я никогда не устаю, - смотрю на стены. Все стены покрашены, но на одной раньше была нарисована плитка, как на полу. У нарисованных плиток сторона четыре дюйма, но между нарисованными плитками нарисованы промежутки с замазкой, которых нет на полу, то есть получается, что размер повторяющегося фрагмента - четыре с половиной дюйма. Если было бы четыре, то три настенные плитки соответствовали бы одной напольной.
        Я ищу места, где линию между плитками можно проследить по полу, по стене, по потолку и по другой стене, не прерываясь. Есть одна линия, но она все же прерывается в конце.
        В одной из машин визжит от быстрого вращения центрифуга. Пора обратно в прачечную, я зайду ровно тогда, когда остановится барабан. Это такая игра - я делаю последний шаг, когда машина делает последний оборот. Сушилка слева еще ворчит и бурчит; достаю мокрую одежду и перекладываю в пустую сушилку справа. Перекладываю все вещи, заглядываю в стиральную машину, чтобы убедиться, что там ничего не осталось, и в ту же секунду барабан второй машины останавливается. Как-то раз в прошлом году я вычислил взаимосвязь между силой трения, замедляющей вращение, и частотой звука. Вычислил сам, без помощи компьютера, что сделало задачу еще интересней.
        Достаю одежду из второй машины - на дне моя монетка, блестящая и гладкая на ощупь. Убираю монетку в карман, кладу вещи в сушилку, опускаю монеты и включаю. Когда-то давно я наблюдал, как вещи крутятся в сушилке, пытаясь установить закономерность, почему рукав красной рубашки сейчас перед синим халатом, а потом они перемешиваются туда-сюда, и в следующий раз этот же рукав оказывается между желтыми спортивными штанами и наволочкой. Маме не нравилось, что я смотрю в сушилку и бормочу под нос, и я научился рассуждать про себя.
        Мисс Кимберли возвращается, как раз когда останавливается сушилка с ее вещами. Улыбается мне. Принесла тарелку с печеньем.
        - Спасибо, Лу! - говорит мисс Кимберли, протягивая тарелку. - Угощайтесь! Мальчики, то есть молодые люди, любят печенье.
        Она приносит печенье почти каждую неделю. Оно не всегда мне нравится, но отказываться невежливо. Сегодня - лимонные. Такие мне очень нравятся. Я беру три. Она ставит тарелку на столик для сворачивания одежды и достает вещи из сушилки. Кладет их в корзину - она не сворачивает одежду здесь.
        - Принесите тарелку наверх, когда закончите, Лу! - говорит она.
        Так было и на прошлой неделе.
        - Спасибо, мисс Кимберли! - говорю я.
        - На здоровье! - отвечает она, как обычно.
        Доедаю печенье, сметаю крошки и выбрасываю в урну, сворачиваю одежду, прежде чем нести наверх. Возвращаю тарелку и иду к себе.
        В субботу утром я обычно иду в центр. Один из кураторов принимает с восьми тридцати до двенадцати, а раз в месяц проводятся специальные программы. Сегодня программы нет, но, когда я захожу, одна из кураторов - Максин - направляется в переговорную. Бейли не уточнял, с кем из кураторов они говорили на прошлой неделе. У Максин обычно оранжевая помада и фиолетовые тени. Я никогда ни о чем ее не спрашивал. Раздумываю, не обратиться ли сейчас, но не успеваю - заходит посетитель.
        Кураторы знают, как помочь с поиском юриста или квартиры, но не уверен, поймут ли они нашу насущную проблему. Они всегда призывают нас к нормальности. Думаю, они скажут, что лечение для нас хорошо, даже несмотря на то что оно все еще экспериментальное и потенциально опасно. Рано или поздно надо будет поговорить с кем-то из здешних кураторов, но я рад, что меня опередили. Можно отложить.
        Смотрю на доску с объявлениями: встречи анонимных алкоголиков, другие группы поддержки (родители-одиночки, родители подростков, люди в поиске работы), а также группы по интересам (джаз-фанк, боулинг, современные технологии). Тут ко мне подходит Эмми.
        - Ну как поживает твоя девушка?
        - У меня нет девушки.
        - Я ее видела! - говорит Эмми. - Ты сам знаешь, не ври!
        - Ты видела мою подругу, - говорю я. - Не девушку. Девушка - это человек, который согласился быть твоей девушкой, а она не соглашалась.
        Я не совсем честен, и это нехорошо, однако мне не хочется говорить с Эмми о Марджори и выслушивать ее мнение.
        - А ты ее спрашивал? - говорит Эмми.
        - Я не хочу обсуждать ее с тобой, - говорю я, отворачиваясь.
        - Потому что знаешь, что я права! - говорит Эмми, она быстро обходит меня и вновь становится передо мной. - Она одна из этих - которые называют себя «нормальными» и используют нас как подопытных крыс! Вечно ты болтаешься с ними, Лу - это неправильно!
        - Не понимаю, о чем ты! - возражаю я.
        Я вижу Марджори раз в неделю, на прошлой неделе виделся дважды, если считать встречу в продуктовом магазине, - значит, я с ней «вечно болтаюсь»? А если я каждую неделю захожу в центр и Эмми тоже тут, значит, я «вечно болтаюсь» с Эмми? Мысль мне не нравится.
        - Ты уже несколько месяцев не посещал наши собрания, - продолжает она. - Проводишь время с нормальными друзьями.
        Слово «нормальный» у нее звучит как ругательство.
        Я не хожу на собрания, потому что они мне неинтересны. Лекция для родителей? Но у меня нет детей. Танцы? Мне не нравится их музыка. Гончарный мастер-класс? Я не хочу лепить из глины. Если задуматься, то из программ, предлагаемых центром, меня мало что интересует. Здесь можно встретить других аутистов, однако не все из них похожи на меня, и я могу найти людей, разделяющих мои интересы, в интернете или на работе. Кэмерон, Бейли, Эрик, Линда… мы все приходим в центр по привычке, чтобы встретиться там и пойти куда-нибудь еще. Центр нам уже не особо нужен, разве только изредка поговорить с куратором.
        - Если собираешься заводить девушек, сначала ищи среди своих, - говорит Эмми.
        Я смотрю на ее лицо, на котором ясно видны все признаки гнева: красные щеки, сверкающие глаза под тяжелыми веками, поджатые губы, стиснутые зубы. На этот раз я не знаю, почему она на меня сердится. Не знаю, почему ей так важно, сколько времени я провожу в центре. И она точно не относится к «своим». Эмми не страдает аутизмом. Я не знаю ее диагноза - мне все равно.
        - Я не собираюсь заводить девушек, - говорю я.
        - Значит, это она к тебе пристает?
        - Я же сказал, что не хочу обсуждать это с тобой, - говорю.
        Оглядываюсь по сторонам. Никого из знакомых не видно. Я думал, что сегодня может зайти Бейли, но, вероятно, он тоже понял то, что я только что осознал. Может быть, он не придет, потому что понял, что больше не нуждается в центре. Я не хочу стоять и ждать, когда освободится Максин.
        Разворачиваюсь к выходу, ощущая, как Эмми посылает мне вслед злые волны, и они меня обгоняют. Заходят Линда и Эрик. Не успеваю поздороваться, Эмми выпаливает:
        - Лу опять с ней встречался! С одной из ученых.
        Линда опускает глаза и смотрит в сторону: ей не хочется слушать Эмми. К тому же она не любит участвовать в спорах. Эрик, мельком взглянув мне в лицо, сосредотачивается на узорах напольной плитки. Он слушает, не задавая вопросов.
        - Я говорю, что она из лаборатории и собирается его использовать, а он не слушает! - продолжает Эмми. - Я сама ее видела - она даже не красивая!
        На лбу выступает испарина. Нечестно со стороны Эмми говорить такое о Марджори. Она даже не знает Марджори. Я думаю, что Марджори красивей Эмми, но она нравится мне не за красоту.
        - Она уговаривает тебя пройти лечение, Лу? - спрашивает Эрик.
        - Нет, - говорю я. - Мы об этом не говорим.
        - Я ее не знаю, - говорит Эрик и отворачивается.
        Линда уже скрылась из виду.
        - Твое счастье! - вставляет Эмми.
        Эрик поворачивается к ней.
        - Если Лу дружит с этой девушкой, ты не должна плохо о ней отзываться, - говорит он и уходит вслед за Линдой.
        Я размышляю, не пойти ли за ними, но оставаться тут не хочется. Вдруг Эмми за мной увяжется. Еще что-нибудь скажет. А она скажет! Смутит Эрика с Линдой.
        Я поворачиваюсь к выходу, и Эмми действительно принимается говорить.
        - Куда ты? - спрашивает она. - Ты же только что пришел! От проблем не убежишь, Лу!
        Зато можно убежать от Эмми, думаю я. Нельзя сбежать с работы или от доктора Форнам, а от Эмми - можно. Я улыбаюсь этой мысли, и Эмми краснеет еще больше.
        - Чему ты улыбаешься?
        - Думаю о музыке, - говорю я.
        Уклончивый ответ. Я не хочу смотреть на Эмми: она сердитая, потная и красная. Она обходит меня и заглядывает в лицо. Я нарочно смотрю в пол.
        - Я всегда думаю о музыке, когда на меня сердятся.
        Почти правда.
        - Ох, с тобой невозможно разговаривать! - восклицает она и сердито отходит.
        Интересно, есть ли у Эмми друзья. Я никогда не видел ее в компании. Грустно, но тут я ничего не могу поделать.
        Снаружи гораздо спокойней, хоть центр находится на шумной улице. Теперь у меня нет плана действий. Утро субботы я обычно провожу здесь, а теперь не знаю, чем заняться. Вещи постираны. Квартира убрана. В учебниках пишут, что мы трудно переносим неопределенность и смену планов. Обычно я неплохо это все переношу, но сегодня меня трясет. Я не хочу верить тому, что говорит о Марджори Эмми. А что, если Эмми права? Что, если Марджори меня обманывает? Не верится - но вдруг?
        Хорошо бы увидеть Марджори прямо сейчас. Побыть рядом, посмотреть на нее. Просто смотреть и слушать, как она разговаривает с кем-то. Если я ей нравлюсь, заметил бы я? Думаю, я ей действительно нравлюсь. Только не знаю - нравлюсь ли я ей сильно или чуть-чуть. И нравлюсь ли я ей, как нравятся мужчины или как нравится ребенок взрослому. Не знаю, как определить. Будь я нормальным, знал бы. Нормальные люди наверняка знают, иначе как они вообще женятся?..
        На прошлой неделе в это время я был на турнире. Мне понравился турнир. Лучше бы я был там, а не здесь. Хоть там шумно, людно и много запахов. Там я свой. А здесь - уже чужой. Я меняюсь, а точнее, уже изменился.
        Решаю идти домой пешком, хотя это далеко. Стало прохладней, и в некоторых дворах попадаются осенние цветы. Ритмичная ходьба снимает напряжение, теперь мне легче слышать музыку, которую я выбрал. Я вижу людей с наушниками. Они слушают радио или музыку в записи; интересно, люди без наушников тоже идут под собственную музыку в голове или вообще без музыки?
        На полпути к дому меня привлекает аромат свежевыпеченного хлеба. Я сворачиваю к маленькой пекарне и покупаю теплую буханку. Рядом с пекарней цветочная палатка, где выложены желтые, сиреневые, голубые, красновато-коричневые и темно-красные бутоны. Цвета не просто говорят о длине световой волны, они передают радость, гордость, грусть, покой. На иные оттенки смотреть почти невыносимо.
        Сохраняю цвета и ощущения в памяти и несу хлеб домой, его аромат перемешивается с цветами-чувствами, которые я вижу по дороге. На стене одного дома поздняя вьющаяся роза, ее тонкий сладкий аромат доносится до меня с противоположного конца улицы.

* * *
        Прошло больше недели, однако ни мистер Алдрин, ни мистер Крэншоу больше о лечении не заговаривали. Писем тоже не приходило. Хотелось бы надеяться, что в исследовании возникли проблемы и все о нем забудут, но вряд ли. Мистер Крэншоу ходит злой и разговаривает сердито. Злые люди не забывают обид, лишь прощение гасит гнев. Этому была посвящена проповедь на этой неделе. Нельзя отвлекаться во время проповеди, но иногда мне бывает скучно и мысли разбегаются. Когда говорили про гнев, я сразу стал думать о мистере Крэншоу.
        В понедельник нам всем приходит уведомление, что в субботу состоится встреча. Я не хочу менять субботние планы, но в уведомлении не указано возможных причин для неявки. Теперь я жалею, что не дождался Максин тогда в центре, но уже слишком поздно.
        - Думаете, надо идти? - спрашивает Чай. - Нас уволят, если мы не придем?
        - Не знаю, - отвечает Бейли. - Я хочу узнать, что они надумали, поэтому пойду в любом случае.
        - Я тоже пойду, - говорит Кэмерон.
        Я киваю, остальные тоже. Линда выглядит самой расстроенной из всех, но она всегда так выглядит.
        - Послушайте… э-э-э… Пит.
        Голос Крэншоу источал притворную доброжелательность. От Алдрина не ускользнуло, что начальник с трудом вспомнил его имя.
        - Знаю, вы считаете меня жестокосердным негодяем, но дело в том, что у компании сейчас трудные времена. Производство в космическом секторе необходимо, но как выручку сжирает, не представляете!
        «Еще как представляю», - подумал Алдрин.
        Он считал космический сектор глупостью: производство спутников и космических станций доставляло гораздо больше трат и неприятностей, чем приносило прибыли. Здесь, на Земле, вполне можно заработать, и будь у него право голоса, он не голосовал бы за вложения в космос вообще.
        - Ваши ребята - отживший материал, Пит. Признайте это. Аутисты, постарше их, считались отбросами - девять из десяти. Только не надо мне рассказывать об этой… как ее, которая создала бойни, или что там она сделала…
        - Грандин[4 - Темпл Грандин (год рождения 1947) - американская ученая и писательница, профессор животноводства в Университете штата Колорадо и консультант по поведению животных. Всемирно известная женщина с аутизмом.], - пробормотал Алдрин, но Крэншоу пропустил его замечание мимо ушей.
        - Она одна на миллион, и я глубоко уважаю тех, кто, можно сказать, за волосы вытащил себя из болота! Но она исключение! Большинство этих бедолаг безнадежны. Допустим, это не их вина. И все же они бесполезны для общества, сколько денег на них ни потрать. Ваши были бы не лучше, отвечай за них только эти идиоты психологи. Их счастье, что неврологи и бихевиористы взялись за дело. Но они - не нормальны, как ни крути!
        Алдрин не возражал. Крэншоу сел на любимого конька, теперь не остановишь. Крэншоу, приняв молчание за знак согласия, продолжил:
        - Потом ученые нашли дефект и начали исправлять его в младенчестве… Но ваши сотрудники - отживший материал, Пит. Повисли между прошлым и будущим. Застряли. Несправедливо, конечно…
        «Как и многое в жизни, - подумал Алдрин. - Крэншоу вообще не имеет понятия, что такое справедливость».
        - Вот вы говорите: они обладают уникальным талантом и своей работой заслуживают всех благ, которыми мы их осыпаем. Пять лет назад это, возможно, было правдой, Пит, и даже два года назад, но теперь компьютеры догнали людей - чего и следовало ожидать! - Крэншоу протянул Алдрину лист бумаги. - Полагаю, вы не следите за новостями в мире искусственного интеллекта?
        Алдрин, не глядя, взял листок.
        - Компьютер не справится с их работой, - сказал он.
        - Когда-то он не мог два и два сложить, - возразил Крэншоу. - А сейчас вы ведь не будете нанимать людей, чтобы они считали в столбик на бумажке, правда?
        Многие небольшие компании нанимают только тех кассиров, которые умеют складывать два и два на бумаге - вдруг отключат электричество. Но говорить это бесполезно.
        - Вы считаете, компьютеры могут их заменить? - спросил он.
        - Запросто! - откликнулся Крэншоу. - Ну… возможно, не совсем запросто. Понадобятся самые современные компьютеры и мощное программное обеспечение… но им нужно лишь электричество. А не все эти глупости, которые мы покупаем для вашего отдела…
        За электричество придется платить регулярно, а вещи, облегчающие работу его сотрудников, давно оплачены. Но и это Крэншоу не станет слушать.
        - А если они все пройдут лечение и оно сработает, вы все равно захотите заменить их компьютерами?
        - Я хочу процветания компании, Пит! Если они могут работать не хуже новых компьютеров, а стоить меньше, я никого не стану выгонять на улицу. Однако нам необходимо - мы просто обязаны! - сократить расходы. В условиях современного рынка единственный способ получить инвестиционную прибыль - доказать эффективность. Боюсь, наши акционеры посчитают собственную лабораторию и отдельные кабинеты непозволительной роскошью.
        Спортзал и отдельную столовую для руководящих кадров некоторые акционеры также считают неразумной тратой денег, однако никто не собирается лишать привилегий начальство. Начальство, как всем не раз объясняли, нуждается в этих привилегиях, чтобы выполнять работу на высшем уровне. Они свои привилегии заслужили, а привилегии повысили их производительность. Так им объясняли, но Алдрин не верил. Об этом он тоже промолчал.
        - Итак, если я правильно понял, Джин… - обращаться к Крэншоу по имени было страшно, но Алдрин был настроен отчаянно. - Или они соглашаются на лечение и, возможно, вы разрешите им остаться, или вы их выживаете. Законным путем или нет.
        - Закон больше не обязывает компанию разоряться, - сказал Крэншоу. - Эта идея слишком уж далеко зашла в начале века. Мы потеряем налоговые каникулы, но это крохотная часть бюджета - пустяк. Ну если они согласятся расстаться с так называемыми «вспомогательными мерами» и работать, как обычные сотрудники, я не буду настаивать на лечении, хоть ума не приложу, зачем им упускать шанс.
        - Что требуется от меня? - спросил Алдрин.
        Крэншоу улыбнулся.
        - Рад видеть, что вы включаетесь в процесс, Пит! Объясните им возможные варианты. Так или иначе пора перестать быть обузой: пусть откажутся от излишеств сейчас (или пройдут лечение и откажутся, если нуждаются в них из-за аутизма), или же… - Он провел ребром ладони по горлу. - Хватит шантажировать компанию! Нет такого закона, который мы не могли бы обойти или поменять. - Крэншоу отклонился на спинку, сцепив ладони на затылке. - Сила на нашей стороне!
        Алдрину стало дурно. Всю взрослую жизнь он знал, что так устроен мир, но еще никогда не слышал, чтобы об этом говорили в открытую. Он умудрялся этого не замечать.
        - Я постараюсь им объяснить, - пробормотал он. Язык его не слушался.
        - Хватит уже «стараться», Пит, надо «делать»! - отрезал Крэншоу. - Вы не дурак и не лентяй - я же вижу. Вам нужно быть более… пробивным.
        Кивнув, Алдрин выскользнул из кабинета Крэншоу. Пошел в ванную и долго мыл руки… Будто не мог отмыться. Подумал было уволиться, подать заявление об уходе. У Мии хорошая работа, детей они пока решили не заводить. При необходимости можно было бы пожить на ее зарплату какое-то время.
        Но кто тогда позаботится о них? Точно не Крэншоу. Алдрин покачал головой, глядя на свое отражение. Он себя обманывает, когда думает, что может им помочь. Надо, конечно, попытаться, но кто, кроме него, оплатит лечение брату? Что, если он потеряет работу?
        Стал перебирать знакомых: Бетти из отдела кадров, Ширли из бухгалтерии. Никого из юристов он не знал - не приходилось сталкиваться. Законами, касающимися сотрудников с особыми нуждами, занимались кадровики, они же связывались с юристами.
        Мистер Алдрин пригласил весь отдел на ужин. Мы в нашей пиццерии, и поскольку за один стол мы не влезли, нам сдвинули два стола в другом конце зала.
        Неловко оттого, что мистер Алдрин сидит с нами за столом, но что тут поделаешь. Он много улыбается и говорит. Теперь он считает, что лечение - прекрасная возможность. Он ни к чему не принуждает, но думает, что оно пойдет нам на пользу. Я стараюсь не слушать, а сосредоточиться на вкусе пиццы, но это трудно.
        Постепенно он начинает говорить медленней. После второго бокала пива голос его становится мягче, будто уголок жареного хлеба, который окунули в горячий шоколад. Теперь он больше похож на мистера Алдрина, к которому я привык, более осторожного в выражениях.
        - Не понимаю, почему они так торопятся, - продолжает он. - Траты на зал и остальное минимальны, правда. Эти помещения никому не нужны. Это капля в море по сравнению с прибылью, которую приносит отдел. К тому же в мире недостаточно аутистов вашего поколения, чтобы получить прибыль с лечения, даже если оно идеально подействует на всех вас.
        - На сегодняшний день в Соединенных Штатах насчитывается несколько миллионов аутистов, - говорит Эрик.
        - Да, но…
        - Стоимость содержания этой социальной группы, включая психиатрические больницы для наименее приспособленных, обходится в несколько миллиардов в год. Если лечение сработает, эти деньги можно будет потратить на другие нужды.
        - Рынок труда не справится с таким количеством новых работников, - возражает мистер Алдрин. - Хотя некоторым уже поздно. Например, Джереми… - Мистер Алдрин, покраснев, осекается на полуслове.
        Не понимаю: он сердится или ему стыдно? Глубоко вздохнув, мистер Алдрин добавляет:
        - Джереми, мой брат… в его возрасте уже не найти работу.
        - У вашего брата аутизм? - спрашивает Линда, в первый раз взглянув мистеру Алдрину в лицо. - Вы не говорили.
        Мне холодно, будто с меня сняли одежду. Я-то думал, что мистер Алдрин не знает, что у нас в голове, но, если у него брат с аутизмом, он, возможно, знает больше, чем я полагал.
        - Я не думал, что вам интересно… - Лицо у мистера Алдрина по-прежнему красное и лоснится от пота, и мне кажется, он говорит неправду. - Джереми старше вас всех. Он живет в специальном учреждении.
        Я стараюсь сопоставить новую информацию - наличие у мистера Алдрина брата-аутиста - с его отношением к нам, поэтому молчу.
        - Вы нас обманули, - говорит Кэмерон.
        Веки у него полуприкрыты, голос сердитый. Мистер Алдрин вскидывает голову, будто его дернули за нитку, привязанную к макушке.
        - Я не обманывал!
        - Есть два типа лжи, - продолжает Кэмерон (я понимаю по тону, что он цитирует). - Прямая ложь - когда собеседнику говорят заведомо ложную информацию, и косвенная ложь - по умолчанию, когда правдивую информацию не сообщают. Вы солгали, скрыв, что ваш брат страдает аутизмом.
        - Я вам не друг, а начальник! - выпаливает мистер Алдрин.
        Он краснеет еще больше. Раньше он называл себя другом. Он врал тогда или сейчас?
        - Я имею в виду… это не относится к работе…
        - Вы поэтому вызвались руководить нашим отделом! - говорит Кэмерон.
        - Нет. Изначально я вообще не хотел!
        - Изначально… - вставляет Линда, она все еще пристально смотрит в лицо мистеру Алдрину. - Почему передумали? Из-за брата?
        - Нет. Вы совсем на него не похожи. Он очень… болен.
        - Вы хотите, чтобы он тоже прошел лечение? - спрашивает Кэмерон.
        - Я… не знаю.
        Тоже мало похоже на правду. Пытаюсь представить брата мистера Алдрина, этого незнакомого мне человека с аутизмом. Если мистер Алдрин считает, что его брат очень болен, то что он на самом деле думает о нас? Каково было его детство?
        - Еще как хотите! - продолжает Кэмерон. - Если вы советуете пройти лечение нам, то, наверное, думаете, что и ему поможет. Может быть, вы рассчитываете, что, если уговорите нас, они и вашему брату все оплатят? Скажут: молодец, держи конфетку!
        - Вы несправедливы! - говорит мистер Алдрин, он тоже повышает голос.
        На нас оборачиваются. Лучше бы мы были не в пиццерии.
        - Он мой брат, разумеется, я хочу помочь ему, чем только могу, но…
        - Мистер Крэншоу обещал вам, что предоставит лечение вашему брату, если вы нас уговорите?
        - Нет… все не так… - Глаза бегают, он то краснеет, то бледнеет. На лице читается усилие - он придумывает достоверную ложь.
        В учебниках пишут, что аутисты наивны и их легко обмануть, поскольку они не различают мелкие нюансы в общении. По-моему, ложь - это не мелкий нюанс. Лгать нехорошо. Жаль, что мистер Алдрин нам врет, но хорошо, что он врет плохо.
        - Если на лечение для аутистов недостаточно спроса, зачем оно вообще нужно компании? - спрашивает Линда.
        Зря она перевела тему, но уже слишком поздно. Лицо мистера Алдрина слегка расслабляется. У меня есть одна догадка, но нужно уточнить.
        - Мистер Крэншоу сказал, что позволит нам не лечиться, если мы откажемся от привилегий, правда?
        - Да, а что?
        - То есть он хочет использовать наши сильные стороны, не имея дела со слабостями.
        Мистер Алдрин морщит лоб. Это признак замешательства.
        - В общем, да… - произносит он медленно. - Только не представляю, как это связано с лечением.
        - Исследование, предложенное в статье, должно нести финансовую выгоду, - говорю я мистеру Алдрину. - Не думаю, что они собираются заработать на лечении аутизма - дети-аутисты больше не рождаются, по крайней мере в нашей стране. Аутистов нашего возраста недостаточно. Но у нас есть способности, приносящие прибыль, и, если это будут уметь нормальные люди, прибыль возрастет.
        Я вспоминаю, как тогда в кабинете на несколько мгновений перестал видеть в символах смысл, прекрасные в своей стройности закономерности вдруг спутались, оставив меня в недоумении и тревоге.
        - Вы наблюдаете за нами долгие годы, вам известно, что это.
        - Ваши способности к анализу и математике - вы же знаете.
        - Нет. Вы сказали, что мистер Крэншоу считает, что в анализе закономерностей нас могут заменить компьютеры. Тут что-то другое.
        - Я все же хочу узнать про вашего брата, - вставляет Линда.
        Алдрин закрывает глаза, прячась от ее взгляда. Меня за это всегда ругали. Вновь открывает.
        - Вы… неугомонные… - произносит он. - Не остановить.
        В голове формируется алгоритм, кружатся и меняются местами полоски тьмы и света, я почти вижу рисунок. Но данных недостаточно, мне нужно больше информации.
        - Объясните, откуда берутся деньги, - говорю я Алдрину.
        - Какие деньги?
        - Которые компания нам платит.
        - Это сложно, Лу… Вы вряд ли поймете.
        - Попытайтесь, пожалуйста, мистер Алдрин. Мистер Крэншоу утверждает, что мы обходимся слишком дорого и вредим выручке. Откуда идет выручка?
        X
        Мистер Алдрин молча смотрит на меня. Наконец произносит:
        - Не знаю, как объяснить, Лу, потому что не знаю, в чем именно заключается процедура и как она подействовала бы на людей без аутизма.
        - Но вы хотя бы…
        - И вообще, я не должен это обсуждать! Одно дело помочь, другое…
        Он нам не помог. Ложь - это не помощь.
        - …другое - строить домыслы, что у компании существуют некие планы, это может быть расценено как… - Он замолкает, не окончив предложения, и мотает головой.
        Мы все смотрим на мистера Алдрина. Глаза у него блестят, будто он вот-вот расплачется.
        - Не надо было приходить! - заявляет мистер Алдрин через мгновенье. - Большая ошибка! Я оплачу обед, но мне пора.
        Он встает, оттолкнув стул, расплачивается на стойке, повернувшись к нам спиной. Никто из нас не произносит ни слова, пока он не скрывается за дверью.
        - Он сумасшедший, - говорит Чай.
        - Он напуган, - замечает Бейли.
        - Он ничем нам не помог, - говорит Линда. - Зачем он нас вообще позвал?
        - Из-за брата, - говорит Кэмерон.
        - Мы чем-то его расстроили, он расстроился больше, чем из-за брата или слов мистера Крэншоу, - говорю я.
        - Он что-то от нас скрывает! - Линда резким движением убирает волосы с лица.
        - Он и сам не рад, - замечаю я.
        Почему-то я уверен, что мистер Алдрин знает нечто, чего не хотел бы знать, и его расстроил наш разговор.
        - В начале века, - говорит Бейли, - в одном научном журнале публиковали исследование: кажется, обычных людей делали немного аутистами, чтобы они лучше работали…
        - В научном журнале или фантастическом романе? - уточняю я.
        - Подожди, я проверю! Я знаю, у кого спросить! - Бейли что-то печатает на планшете.
        - Не отсылай с рабочей почты! - предостерегает Чай.
        - Почему?.. Ах да… - Бейли кивает.
        - Завтра встретимся здесь же, - говорит Линда. - Есть пиццу никто не запрещает.
        Открываю было рот, чтобы сказать, что по вторникам я покупаю продукты, но тут же закрываю. Это важнее. Продукты можно купить через неделю или позже вечером.
        - Давайте все поищем информацию! - говорит Кэмерон.
        Дома, войдя в почту, пишу письмо Ларсу. У него уже очень поздно, но он не спит. Узнаю, что исследование началось в Дании, но всю лабораторию с оборудованием и сотрудниками купили и перевезли в Кэмбридж. Статья, которую недавно прислал мне Ларс, основывалась на исследованиях, проведенных больше года назад. В этом мистер Алдрин был прав. Ларс считает, что они провели большую работу, чтобы лечение было применимо к людям, строит догадки о военных экспериментах. Я в это не верю: Ларс везде подозревает военные тайны. Он хороший игрок, но не всему, что он говорит, нужно верить.
        Окна дребезжат от ветра. Я встаю и прикладываю руку к стеклу. Сильно похолодало. Вижу брызги на стекле и затем слышу гром. Уже поздно, выключаю компьютер и ложусь спать.
        Во вторник мы не разговариваем друг с другом на работе, говорим лишь «доброе утро» и «добрый день». Провожу пятнадцать минут в зале, когда заканчиваю часть проекта, но потом сразу возвращаюсь к работе. Мистер Алдрин и мистер Крэншоу приходят вместе - не то чтобы под ручку, но, кажется, неплохо ладят. Заходят ненадолго и со мной не заговаривают.
        После работы опять идем в нашу пиццерию.
        - Два вечера подряд! - восклицает Привет-я-Сильвия.
        Непонятно, рада она или нет. Садимся за обычный стол, но пододвигаем к нему еще один, чтобы все поместились.
        - Итак, - начинает Кэмерон после того, как мы делаем заказ. - Что мы выяснили?
        Я рассказываю то, что узнал от Ларса. Бейли отыскал текст той статьи - она явно фантастическая и не относится к научной литературе. Я не знал, что научные журналы публикуют фантастику, и, очевидно, это происходило лишь один год.
        - Якобы люди лучше концентрировались на работе и не отвлекались на посторонние вещи, - пояснил Бейли.
        - Как, например, мы, по мнению мистера Крэншоу? - спрашиваю я.
        Бейли кивает.
        - Мистер Крэншоу тратит гораздо больше времени, разгуливая по офису с сердитым видом, - ворчит Чай.
        Мы все смеемся, но тихо. Эрик рисует завитушки цветными ручками, они выглядят как смеющиеся звуки.
        - В статье объясняется, как именно это происходит? - спрашивает Линда.
        - Вроде того… - говорит Бейли, - но я не уверен, что научная составляющая достоверна. К тому же это было несколько десятков лет назад. То, что они считали эффективным тогда, часто признавали неэффективным позже.
        - Они не хотели создать аутистов вроде нас, - добавляет Эрик. - Они хотели, как тут сказано, «создать гениальных ученых со способностью к полнейшей концентрации внимания без побочных эффектов». По сравнению с гениями мы тратим довольно много времени впустую, хоть и не так много, как думает мистер Крэншоу.
        - Нормальные люди тратят много времени впустую, - говорит Кэмерон. - Столько же, сколько мы, если не больше!
        - Как они собирались превратить обычного человека в гения без побочных эффектов? - спрашивает Линда.
        - Не знаю, - отвечает Кэмерон. - Полагаю, надо найти изначально умного человека. Который хорошо делает свое дело. И согласится посвятить этому делу жизнь.
        - Ну да, какой смысл посвящать жизнь делу, которое делаешь плохо? - вставляет Чай. - Нелепо быть музыкантом, не имея ни слуха, ни чувства ритма!
        Нам всем это кажется забавным, и мы смеемся.
        - Никто не хочет заниматься тем, в чем он плох, правда? - спрашивает Линда. - Никто из нормальных людей, я имею в виду. - В этот раз слово «нормальных» не звучит как ругательство.
        Мы задумываемся, потом Чай говорит:
        - У меня был дядя, который мечтал стать писателем. Моя сестра - она много читает - сказала, что он очень плохо пишет. Очень-очень плохо. Он хорошо мастерил, но хотел писать.
        - Вот, пожалуйста! - объявляет Привет-я-Сильвия и ставит на стол пиццы.
        Я смотрю на нее. Она улыбается, но выглядит усталой, хоть еще нет семи.
        - Спасибо! - говорю я.
        Она торопливо отходит, махнув нам рукой.
        - Что-то, что заставляет людей не отвлекаться, - говорит Бейли. - Интересоваться только нужными вещами.
        - Отвлекаемость определяется сенсорной чувствительностью на каждом этапе восприятия. И уровнем сенсорной интеграции, - цитирует Эрик. - Я читал. Отчасти это врожденное. Это стало известно уже лет сорок-пятьдесят назад. В двадцатом веке информация стала общедоступной, появилась в книгах для родителей. Способность управлять вниманием формируется у зародыша в самом начале, затем она может нарушиться вследствие травм.
        Мне на секунду становится дурно, будто моему мозгу прямо сейчас что-то угрожает, но я гоню от себя это чувство. Что бы ни послужило причиной моего аутизма, это в прошлом, которое я уже не в силах поменять. Сейчас важно думать не о себе, а о нашей проблеме.
        Родители твердили, что мне повезло. Я родился в удачное время и в правильной стране. Воспитывался людьми с образованием и ресурсами, которые обеспечили хорошее лечение в раннем возрасте. Также повезло, что я родился до того, как появилось полное излечение, потому что, как утверждала мама, трудности дают возможность проявить силу характера.
        Что сказали бы папа с мамой, будь это лечение доступно в моем детстве? Предпочли бы, чтобы я был здоровым или развивал силу характера? А если меня вылечили бы, лишился бы я силы? Или нашел бы другие трудности для развития?
        На следующий вечер я все еще размышляю над этим, пока переодеваюсь и еду к Тому и Люсии на тренировку по фехтованию. Я знал, что среди аутистов встречаются гении, но, кажется, мы умеем что-то еще - что приносит прибыль. Большинство наших особенностей всегда преподносились нам как недостатки. Необщительность, слабые коммуникативные навыки, проблемы с управлением вниманием… Вновь и вновь возвращаюсь к этому. Трудно рассуждать с точки зрения здоровых людей, но складывается ощущение, что концентрация внимания для них в центре всего, как черная дыра в центре пространственно-временного водоворота. Также считается, что мы не способны к пониманию чужого сознания[5 - Понимание чужого сознания (англ. Theory of Mind), или теория разума, - сознание того факта, что собственное психическое состояние не тождественно психическому состоянию другого человека.].
        Я приехал рановато. Кроме меня, никто пока не припарковался у дома. Я ставлю машину аккуратно, чтобы за мной осталось как можно больше места. Иногда люди паркуются как попало, и тогда помещается меньше машин и меньше людей могут поставить автомобиль так, чтобы не перегораживать выезд. Можно приезжать заранее каждую неделю, однако это не очень честно по отношению к остальным.
        В доме Том с Люсией над чем-то смеются. Когда я вхожу, они мне улыбаются, они довольны. Интересно, каково это, когда в доме постоянно находится человек, с которым можно посмеяться. Они не всегда смеются, но кажется, что счастливы чаще, чем несчастны.
        - Как дела, Лу? - спрашивает Том.
        Он каждый раз спрашивает. Нормальные люди всегда задают этот вопрос, даже когда знают, как у тебя дела.
        - Хорошо, - говорю я.
        Мне хочется поговорить с Люсией об устройстве мозга, но я не знаю, как вежливо начать разговор. Начинаю с другой темы:
        - На прошлой неделе мне прокололи шины.
        - О нет! - восклицает Люсия. - Какой ужас!
        У нее меняется лицо, думаю, оно выражает сочувствие.
        - На стоянке перед домом, - продолжаю я. - Я встал на обычном месте. Все четыре шины.
        Том присвистывает.
        - Дорого! - замечает он. - У вас много хулиганов в округе? Ты заявил в полицию?
        На первый вопрос я не знаю ответа.
        - Заявил, - отвечаю я на второй. - В нашем доме живет полицейский. Он помог.
        - Хорошо! - говорит Том.
        Не понимаю, что, по его мнению, хорошо: что полицейский живет в нашем доме, что он мне помог или что я заявил, но это, вероятно, неважно.
        - Мистер Крэншоу рассердился, что я опоздал на работу, - продолжаю я.
        - Он твой новый начальник? - уточняет Том.
        - Да. Ему не нравится наш отдел. Не нравятся аутисты.
        - Перестань, он просто… - начинает Люсия.
        Том смотрит на нее, и она замолкает.
        - Почему ему не нравятся аутисты? Как тебе кажется? - спрашивает Том.
        Я расслабляюсь. С Томом почему-то легко разговаривать.
        - Он говорит: нам не нужны вспомогательные меры, - объясняю я. - Говорит, это слишком дорого и нам не нужен спортивный зал и… другие вещи.
        Я никогда раньше не упоминал про все эти вещи, которые делают наш офис гораздо приятней. Вдруг Том с Люсией согласятся с мистером Крэншоу?
        - Это… - Люсия переглядывается с Томом. - Это ерунда! Неважно, что он думает; компания по закону обязана создавать комфортные условия для работы.
        На эту тему сложно разговаривать, слишком страшно. Горло сжимается, голос чужой и механический:
        - Обязана, если сотрудник поддерживает производительность на нужном уровне и… его диагноз попадает в определенную категорию…
        - Аутизм, разумеется, попадает! - говорит Люсия. - И я уверена, что вы производите сколько нужно, иначе они давно вас уволили бы.
        - Лу, мистер Крэншоу угрожал тебе увольнением? - спрашивает Том.
        - Нет… не совсем. Я рассказывал тебе про экспериментальное лечение. Они какое-то время молчали, но теперь мистер Крэншоу и руководство компании хотят, чтобы мы его прошли. Они прислали письмо. В нем говорилось, что те, кто участвует в эксперименте, не подлежат сокращениям. Мистер Алдрин поговорил с нашей командой, в субботу назначена специальная встреча. Я думал, они не могут нас заставить, но мистер Алдрин сказал, что мистер Крэншоу сказал, что они могут закрыть наш отдел и предложить нам другие должности, для которых мы не подойдем. Он говорит, если мы не согласимся на лечение, они так и сделают, и это даже не будет считаться увольнением - просто внутренние преобразования.
        Том и Люсия выглядят сердитыми, мышцы на лицах напрягаются, на коже начинают проступать красные пятна. Не надо было это рассказывать сейчас - неудачное время, хотя вряд ли нашлось бы удачное.
        - Вот сволочи! - говорит Люсия.
        Она смотрит на меня, и гневные складки вокруг глаз расправляются.
        - Лу, послушай, Лу… Я сержусь не на тебя. Я сержусь на людей, которые тебя обижают и плохо с тобой обращаются - уж кто-кто, а ты точно не заслужил!
        - Зря я вам рассказал…
        - Вовсе не зря! - говорит Люсия. - Мы твои друзья. Когда у тебя неприятности, мы должны знать, чтобы помочь.
        - Люсия права! - подтверждает Том. - Друзья помогают друг другу - ты ведь помог мастерить стеллаж для масок.
        - Им я тоже пользуюсь, - возражаю я. - А моя работа касается только меня.
        - И да и нет, - говорит Том. - Да, потому что мы не работаем с тобой и не вовлечены напрямую. Нет, потому что эта проблема гораздо шире конкретного случая. Это касается не только тебя, Лу. Это может коснуться любого человека с особыми потребностями, работающего где угодно. Вдруг они решат, что людям в инвалидных колясках не нужны пандусы? Вам просто необходим адвокат! Ты, кажется, говорил, что центр найдет адвоката?
        - Расскажи подробней о мистере Крэншоу и его планах, - просит Люсия.
        Я сажусь на диван, но, хоть они и сказали, что хотят меня слушать, говорить тяжело. Я рассматриваю сине-кремовый ковер на полу (по краям широкая полоса, внутри разноцветные квадраты, по четыре в каждом ряду) и стараюсь говорить связно.
        - Есть метод, который опробовали на взрослых приматах, - говорю я. - Я не знал, что у приматов бывает аутизм, но говорят - приматы стали более нормальными после лечения. И мистер Крэншоу хочет, чтобы мы тоже его прошли.
        - А ты не хочешь? - спрашивает Том.
        - Я не понимаю, как оно работает и каким образом устраняет дефекты, - говорю я.
        - Очень разумно! - говорит Люсия. - Ты знаешь, кто автор исследования, Лу?
        - Не помню имени. Ларс - он член международного общества взрослых с расстройством аутичного спектра - написал мне об этом методе несколько недель назад. Прислал ссылку на сайт журнала, я зашел и мало что там понял. Я не изучал нейробиологию.
        - Ссылка сохранилась? - спрашивает Люсия. - Я могу взглянуть.
        - Правда?
        - Конечно! Поспрашиваю среди своих - на хорошем ли счету эти ученые.
        - Мы подумали… - говорю я.
        - Кто «мы»? - уточняет Том.
        - Мы… те, с кем я работаю.
        - Тоже аутисты?
        - Да. - Я прикрываю глаза, чтобы немного успокоиться. - Мистер Алдрин угостил нас пиццей. Выпил пива. Он проговорился, что лечение аутизма у взрослых не принесет достаточно прибыли, поскольку сейчас расстройство лечится в утробе или младенчестве и мы последнее поколение аутистов. По крайней мере, в нашей стране. Поэтому мы задумались, почему они разрабатывают этот метод и как еще собираются его применять. Это похоже на анализ закономерностей, которым я занимаюсь. Есть некий алгоритм, возможно, несколько. Они будто бы разрабатывают технологию, возможно, не одну, и возможно, есть несколько областей применения.
        Я смотрю на Тома, тот смотрит на меня со странным выражением. Рот слегка приоткрыт. Затем Том резко дергает головой.
        - То есть… вы предполагаете, что у них есть другие цели, а вы лишь часть плана?
        - Возможно… - осторожно отвечаю я.
        Том смотрит на Люсию, она кивает.
        - Очень вероятно! - говорит он. - Что бы они на вас ни опробовали, это даст дополнительную информацию, и тогда… дай-ка подумать…
        - Думаю, это связано с управлением вниманием, - говорю я. - Люди воспринимают сенсорную информацию по-разному… и выделяют наиболее важные стимулы.
        Я сомневаюсь, что подобрал правильные слова, однако Люсия энергично кивает:
        - Конечно! Контроль внимания! Если его могли бы программировать, а не настраивать с помощью медикаментов, было бы гораздо легче создавать целеустремленный штат сотрудников.
        - Космос! - вставляет Том.
        Я озадачен, а Люсия, удивленно моргнув, кивает:
        - Да! Космическая область отбирает людей, способных сосредотачиваться, не отвлекаясь на посторонние вещи. В космосе сенсорные ощущения совершенно другие, не те, к которым люди привыкли эволюционно.
        Не знаю, как она поняла, о чем думает Том. Я бы тоже хотел уметь читать мысли. Люсия улыбается мне.
        - Лу, я думаю, ты на пороге большого открытия. Пришли мне ссылку, я поспрашиваю.
        - Нам нельзя говорить о работе вне офиса, - говорю я смущенно.
        - Ты и не говоришь о работе, - отвечает она. - Ты говоришь о рабочей среде. Это разные вещи.
        Интересно, согласился бы с этим мистер Алдрин.
        В дверь стучат, и мы прерываем разговор. Я вспотел, хоть и не фехтовал. Первыми приходят Дейв и Сюзан. Мы проходим в раздевалку, берем снаряжение и начинаем растягиваться во дворе.
        Следующей приходит Марджори, улыбается мне. Я опять ощущаю себя легче воздуха. Я помню слова Эмми, но при виде Марджори совершенно не верю в них. Может быть, сегодня я приглашу ее на ужин. Дон не приехал. Полагаю, он еще сердится на Тома и Люсию за то, что они повели себя не по-дружески; надеюсь, они не будут сердиться на меня и не перестанут со мной дружить.
        Я фехтую с Дейвом, когда с улицы раздается звон, а затем резкий звук трения шин об асфальт быстро удаляющейся машины. Я не обращаю внимания и не прерываю атаку, а Дейв останавливается, и я слишком сильно колю его в грудь.
        - Прости! - говорю я.
        - Ничего, - отвечает он. - Ты слышал? Это совсем рядом.
        - Да, что-то слышал, - говорю я и пытаюсь вспомнить звуки.
        Бах-дыщ-дзынь - визг тормозов, шины чиркают по асфальту. Что бы это могло быть? Кто-то выбросил из окна стеклянную банку?
        - Пойдем посмотрим! - предлагает Дейв.
        Еще несколько человек хотят посмотреть. Я иду за всеми к главному выходу. В свете уличного фонаря на углу вижу, как что-то поблескивает на дороге.
        - Твоя машина, Лу… - говорит Сюзан. - Лобовое стекло.
        Мне становится холодно.
        - На прошлой неделе шины… В какой день это произошло, Лу?
        - В четверг, - говорю я.
        Голос слегка дрожит и звучит резко.
        - В четверг… а сейчас это…
        Том переглядывается с остальными. Я вижу, что они думают об одном и том же, но не знаю о чем. Том качает головой.
        - Надо позвонить в полицию. Жаль прерывать тренировку, но ничего не поделаешь.
        - Я отвезу тебя домой, Лу, - говорит Марджори.
        Оказывается, она прямо за спиной. Я подпрыгиваю от звука ее голоса.
        В полицию звонит Том - потому что машина была у его дома, как он сказал. Потом передает трубку мне, и дежурный скучающим голосом спрашивает имя, адрес, домашний телефон и номер машины. Я слышу шум на другом конце провода, и в гостиной разговаривают; мне тяжело понимать, что мне говорят. Хорошо, что вопросы стандартные. С ними я справлюсь.
        Затем дежурный спрашивает что-то еще, слова сливаются, и я не могу разобрать.
        - Простите… - говорю я.
        Он повышает голос, слова становятся разборчивей. Том шикает на ребят в гостиной. На этот раз я понимаю.
        - Вы кого-нибудь подозреваете? - спрашивают меня.
        - Нет, - говорю я. - Но на прошлой неделе мне прокололи шины.
        - Да?.. - в голосе дежурного слышится интерес. - Вы заявили об этом?
        - Да, - говорю я.
        - Вы помните имя следователя?
        - У меня есть его визитка, одну минуту. - Я кладу трубку на стол и достаю кошелек. Визитка еще здесь. Я зачитываю имя - Малькольм Стейси, затем номер дела.
        - Его сейчас нет, я положу сегодняшнее заявление ему на стол. Так… Свидетели есть?
        - Я слышал шум, - отвечаю я, - но ничего не видел. Мы были на заднем дворе.
        - Жаль… Что ж, мы пришлем людей, но это займет время. Оставайтесь на месте.
        Патрульная машина приезжает только к десяти вечера, все сидят в гостиной, утомившись от ожидания. Я чувствую себя виноватым, хоть это и не моя вина. Я не разбивал лобовое стекло и не просил полицию велеть всем оставаться на месте. Сотрудник полиции - женщина по имени Исака - маленькая, с темными волосами, очень решительная. Мне кажется, она думает, что это слишком пустячный повод, чтобы вызывать полицию.
        Она смотрит на мою машину, на другие машины, на дорогу и вздыхает.
        - Вам разбили стекло, а несколько дней назад прокололи шины, я бы сказала, дело в вас, мистер Арриндейл. Кого-то вы сильно разозлили и, вероятно, знаете кого. Подумайте. Какие у вас отношения с коллегами?
        - Хорошие, - говорю я, не задумываясь. Том переступает с ноги на ногу. - У меня новый начальник, но я не думаю, что мистер Крэншоу стал бы разбивать стекло или протыкать шины.
        Он бывает сердитым, но этого я никак не представляю.
        - Понятно, - говорит она, делая пометку.
        - Он сердился, когда я опоздал из-за проколотых шин, - говорю я. - Вряд ли он стал бы разбивать стекло. Он меня чуть не уволил.
        Она смотрит на меня, но больше ничего не говорит. Потом смотрит на Тома:
        - У вас была вечеринка?
        - Тренировка по фехтованию, - объясняет Том.
        Я вижу, как сотрудница полиции вытягивает шею.
        - Фехтование? То есть оружие?..
        - Это спорт, - продолжает Том - по голосу слышно, что он тоже нервничает. - Неделю назад мы участвовали в турнире, через несколько недель следующий.
        - У вас случаются травмы?
        - Здесь - нет. Мы соблюдаем технику безопасности.
        - Люди одни и те же или разные?
        - Обычно одни и те же. Иногда кто-то пропускает.
        - А на этой неделе?
        - Ну… нет Ларри, он в командировке в Чикаго. И, кажется, Дона.
        - Как отношения с соседями? Не жалуются на шум, например?
        - Нет, - Том ерошит волосы. - Мы хорошо ладим с соседями, это хороший район. Случаев вандализма тоже почти нет.
        - Однако машина мистера Арриндейла подверглась нападению два раза за неделю. Это уже серьезно… - Она выжидающе молчит, никто не произносит ни слова.
        Наконец она продолжает, пожав плечами:
        - Если машина нападавшего направлялась на восток, по правой стороне дороги, то водителю пришлось бы остановиться, вылезти, разбить стекло, опять обежать свою машину, сесть и уехать. Невозможно разбить ваше стекло, сидя в машине, которая ехала в том же направлении, что была припаркована ваша, без метательного устройства - и то угол неудобный. Но если машина направлялась на запад, водитель спокойно мог ударить битой или бросить камень прямо на ходу. И скрыться, пока никто не успел выйти.
        - Понятно, - говорю я.
        Теперь по ее описаниям я представляю, как злоумышленник подъехал, нанес удар и скрылся. Но зачем?
        - Неужели вы совсем не догадываетесь, кто на вас злится? - спрашивает женщина. Кажется, она сердится.
        - Неважно, как сильно ты злишься, нельзя портить вещи, - говорю я.
        Я не знаю, кто это сделал. Единственный человек, который сердится на меня за то, что я езжу на фехтование, это Эмми. У Эмми нет машины, и вряд ли она знает, где живут Том с Люсией. В любом случае Эмми не будет бить лобовые стекла. Могла бы зайти, говорить слишком громко, нагрубить Марджори, но не разбивать стекла.
        - Это правда, - говорит сотрудница полиции. - Нельзя, но люди все равно портят. Кто на вас злится?
        Если я расскажу ей про Эмми, у Эмми будут неприятности, а потом Эмми устроит неприятности мне. Я уверен, что это не Эмми.
        - Не знаю, - говорю я.
        Сзади ощущается движение, кто-то почти толкает меня в спину. Я думаю, это Том, но я не уверен.
        - Уже можно отпустить остальных, мэм? - спрашивает Том.
        - Да, конечно. Никто ничего не видел, никто ничего не слышал, то есть слышали, но не видели. Я правильно поняла?
        Раздается бормотание «да», «я ничего не видел», «жаль, что я не сразу вышел!», и все потихоньку расходятся к своим машинам. Остаются Марджори, Том и Люсия.
        - Если это запланированное нападение на вас - а похоже на то, - то злоумышленник знал, где вы сегодня будете. Сколько человек знает, что вы приезжаете сюда по средам?
        Эмми не знает, в какой день я фехтую. Мистер Крэншоу вовсе не знает, что я занимаюсь фехтованием.
        - Все, кто с ним тренируется, - отвечает за меня Том. - Может быть, кто-то с прошлого турнира - первого турнира Лу. А на работе знают?
        - Я об этом мало говорю. Я упоминал тренировки, но вряд ли рассказывал, где они проходят…
        - Что ж, это нам предстоит выяснить, мистер Арриндейл, - говорит следователь. - Такое поведение может перерасти в нанесение физического вреда. Будьте осторожны.
        Она протягивает визитку со своим именем и номером.
        - Позвоните мне или Стейси, если что-то вспомните.
        Когда полицейская машина отъезжает, Марджори вновь предлагает:
        - Я с удовольствием отвезу тебя домой, Лу, если хочешь!
        - Я поеду на своей машине, - говорю я. - Нужно ее починить. Опять написать в страховую компанию. Им это не понравится…
        - Давай проверим, нет ли на сиденье битого стекла, - говорит Том.
        Он открывает двери. Свет отражается в мелких кусочках на приборной доске, на полу и на чехле из овечьей шерсти. Мне дурно. Чехол должен быть мягким и теплым, а теперь в нем осколки. Отвязываю чехол и вытряхиваю над мостовой. Стеклышки ударяются о камни с тихим звоном. Противный звук, совсем как современная музыка. Я не уверен, что вытряхнул все, возможно, мелкие кусочки застряли в шерсти, как крохотные ножи.
        - Нельзя так ехать, Лу! - говорит Марджори.
        - Придется добраться хотя бы до мастерской, - говорит Том. - Фары в порядке. Можно ехать, только медленно.
        - Отвезу машину к дому, - решаю я. - Я осторожно.
        Кладу чехол на заднее сиденье и очень аккуратно устраиваюсь на переднем.
        Дома прокручиваю в голове разговор с Томом и Люсией.
        - Лично я думаю, - говорил Том, - что твой мистер Крэншоу зациклился на недостатках и проглядел возможности. Мог бы рассматривать тебя и весь ваш отдел как выгодное вложение.
        - Я не вложение, я человек.
        - Ты прав, Лу, но речь идет о корпорации. Как и армия, они рассматривают людей, которые на них работают, как денежные вложения и обязательства. Сотрудник, потребности которого отличаются от потребностей других сотрудников, может рассматриваться как обязательство, если он требует больше вложений за ту же выработку. Легко и просто - многие менеджеры так и рассуждают.
        - Они видят недостатки, - сказал я.
        - Да. Возможно, оценивают достоинства (выгодность вложения), но им главное - получить выгоду.
        - Хорошие руководители, - сказала Люсия, - помогают людям развиваться. Если сотрудник в чем-то хорош, а в чем-то нет, хороший руководитель поможет увидеть, в чем именно сотрудник не настолько силен, и улучшить навыки, но не за счет сильных сторон, ради которых его изначально наняли.
        - Если современные компьютеры справятся лучше…
        - Неважно! Всегда найдется компьютер, или прибор, или человек, который выполняет определенные задания лучше, чем ты… быстрее, точнее или еще что-нибудь. Но никто не сможет лучше тебя быть тобой.
        - Какой в этом смысл, если я останусь без работы? - спросил я. - Если я не найду работу…
        - Лу, ты человек, уникальная личность. Это главное, вне зависимости от наличия работы.
        - Я человек с расстройством аутистического спектра, - говорю. - Вот что главное. Мне нужно как-то жить. Если они меня уволят, куда я пойду?
        - Многие теряют работу и находят новую. Если понадобится, ты тоже найдешь. Если захочешь. Ты можешь сам менять жизнь, не позволяя переменам падать как снег на голову. Как в фехтовании - ты инициируешь атаку или отражаешь.
        Прокручиваю этот разговор много раз, стараюсь восстановить в памяти слова, выражения лица и тон, которым они были сказаны. Мне несколько раз посоветовали нанять адвоката, но я пока не готов разговаривать с незнакомыми. Будет тяжело объяснить ситуацию и свои мысли. Мне надо подумать.
        Не будь я таким, какой есть, кем бы я был? Эта мысль и раньше приходила мне в голову. Если бы мне было легче понимать людей, захотел бы я слушать их больше? Умел бы я лучше разговаривать? А если научился бы - имел бы я больше друзей - может быть, даже нравился бы девочкам в школе? Пытаюсь представить себя ребенком - нормальным ребенком, болтающим напропалую с родственниками, учителями и одноклассниками. Если бы я был таким ребенком, давалась бы мне столь же легко математика? Были бы очевидны с первого прослушивания сложные хитросплетения классических композиций? Помню, как впервые услышал токкату и фугу ре-минор Баха… острое ощущение счастья. Смог бы я выполнять свою работу? Какую другую работу смог бы делать?
        Во взрослом состоянии сложнее представить себя другим человеком. Ребенком я часто примерял разные роли. Мечтал, что стану нормальным и тоже научусь делать то, что так легко дается другим. Со временем фантазии померкли. Мои возможности были ограниченны, и границы очерчивали мою жизнь толстыми черными несмываемыми линиями. Нормальным я могу лишь притворяться.
        Авторы учебников сходились лишь в одном - расстройство неизлечимо. Воздействие в раннем возрасте может смягчить симптомы, но суть проблемы никуда не денется. Суть проблемы я ощущал ежедневно - будто носил в груди большой булыжник, ощущая тяжесть и неудобство при каждом движении.
        Как бы я жил без него?
        Я перестал изучать собственную болезнь, когда окончил школу. Не учился на химика, биохимика или генетика… Хоть я и работаю в фармацевтической компании, я мало знаю о лекарствах. Мне хорошо знакомы символы, которые проплывают на экране моего компьютера, закономерности, которые я нахожу и анализирую, закономерности, которые создаю.
        Не знаю, как учатся другие люди, но у меня есть собственный метод, и он всегда работает. Когда мне было семь лет, родители купили мне велосипед и попытались научить меня кататься. Для начала предлагали направлять велосипед, чтобы я сидел и крутил педали, и лишь потом учиться управлять самостоятельно. Я их не послушал. Мне было очевидно, что руление - самая сложная часть и надо начинать с нее.
        Я возил велосипед по саду, ощущая, как вздрагивают, дергаются и вертятся ручки, когда колеса едут по траве или камням. Потом я сел на велосипед и ездил по саду, перебирая ногами, рулил, нарочно терял равновесие и восстанавливал. Затем я скатился по одной из дорожек, которая шла слегка под уклон, управляя рулем, оторвав ноги от земли, но держа их наготове. Затем начал крутить педали и больше ни разу не падал.
        Главное - знать, с чего начать. Если начать с начала и идти шаг за шагом, обязательно придешь, куда нужно.
        Если я хочу понять, как мистер Крэншоу собирается обогатиться за счет нового метода, необходимо понять, как работает мозг. Нужны не общие сведения, известные обывателям, а весь механизм работы. Мозг, как ручки велосипеда, управляет всем существом. Узнать бы состав экспериментальных препаратов и разобраться, как они действуют!
        Из школьной программы я помню, что мозг - это серое вещество и ему необходимы глюкоза и кислород. В школе мне не нравилось слово «глюкоза». В нем слышалось слово «глюк», и мысль, что моему мозгу необходимы галлюцинации, была неприятна. Мне хотелось, чтобы мой мозг был подобен компьютеру, хорошо работал сам по себе и не допускал ошибок.
        В учебниках писали, что аутизм - это нарушение работы мозга, и я чувствовал себя сломанным компьютером, который нужно отправить обратно в магазин или на переработку. Меня тоже пытались починить, снабдив новым программным обеспечением с помощью разных курсов и методик обучения, однако это не помогло.
        XI
        Слишком многое случается слишком быстро. Иногда кажется, что события быстрее скорости света, хоть я знаю, что на самом деле это субъективное восприятие, а не объективная реальность. Словосочетание «объективная реальность» я встретил в одном из научных текстов в интернете. «Субъективное восприятие», говорилось в тексте, это то, как выглядит реальность с точки зрения определенного человека. С моей точки зрения, слишком многие вещи происходят так стремительно, что я не вижу, как они происходят. Я не успеваю их осознать - мое осознание опаздывает, отстает, как свет от тьмы.
        Я сижу за компьютером и пытаюсь просчитать логику соперника. Умение находить закономерности - мой талант. А вера в закономерности, то есть в их существование, очевидно, мое кредо. Моя неотъемлемая часть. Автор той статьи утверждал, что сущность человека определяется генетикой, воспитанием и средой.
        В детстве я как-то нашел в библиотеке справочник по измерениям - от самых маленьких до самых больших. Я решил, что лучше книги на свете нет; я-в-детстве не понимал, почему другие дети предпочитают книги без определенной структуры - запутанные выдуманные истории о человеческих чувствах и желаниях. Почему читать про вымышленного мальчика, который вступает в придуманную футбольную команду, важнее, чем узнать, отчего морские звезды имеют форму звезды?
        Я-взрослый считаю, что числовые закономерности важнее неясных закономерностей человеческих отношений. Песчинки реальны. Звезды реальны. Знание того, как они соотносятся друг с другом, дает ощущение тепла и надежности. Окружающих меня людей понять сложно - точнее, невозможно. Книжных персонажей тем более.
        Я-взрослый считаю, что будь люди больше похожи на числа, их было бы легче понять. Но я уже понял, что люди отличаются от чисел. Если бы число шестнадцать было человеком, то его квадратный корень наверняка не всегда равнялся бы четырем. Люди - это люди, сложные и непостоянные, они относятся друг к другу по-разному день ото дня и даже час от часу. Я тоже не число. Для полицейского, расследующего дело о порче машины, я мистер Арриндейл, а для Дэнни я Лу, хоть Дэнни тоже является полицейским. Для Тома и Люсии я Лу-фехтовальщик, для мистера Алдрина - Лу-подчиненный, для Эмми - Лу-аутист из центра.
        От этих мыслей кружится голова, ведь внутри я один и тот же человек, а не три, или четыре, или дюжина разных. Я все тот же Лу и когда прыгаю на батуте, и когда сижу в своем кабинете, и когда слушаю Эмми, и когда фехтую с Томом, и когда смотрю на Марджори, ощущая ту самую теплоту внутри. Чувства проплывают во мне, как свет и тень по поверхности земли, когда ветер гонит облака. Холмы остаются прежними и под солнцем, и в тени.
        Когда-то я увидел закономерности в отснятых с интервалами фотографиях плывущих по небу облаков… они утолщались с одной стороны, а с другой - там, где начинались холмы, растворялись в воздухе.
        Размышляю о закономерностях в нашей группе по фехтованию. По-моему, логично, что человек, разбивший лобовое стекло - кто бы он ни был, - знал, чье именно стекло хочет разбить и где найти свою жертву. Знал, где я буду, знал, какая из машин моя. Он, будто облако, сгустился, а затем растворился в воздухе над горным хребтом. Он преследует меня, будто туча.
        Остаются те, кто знает, как выглядит моя машина и куда я езжу в среду вечером, - круг сужается. Все сходится к одному-единственному имени. Совершенно невозможному. Имени друга. Друг не разобьет лобовое стекло. И у этого человека нет причин сердиться на меня, даже если он зол на Тома и Люсию.
        Не может быть, чтобы это был он! Я силен в анализе и все хорошо обдумал, однако в том, что касается человеческого поведения, я не доверяю своим суждениям. Я не понимаю нормальных людей. Их поступки часто противоречат логике. Наверняка это кто-то другой, некий человек, который не относится к моим друзьям, кому я не нравлюсь и кто на меня злится. Ответ, который подсказывает логика, кажется мне невероятным, я должен найти другой.
        Пит Алдрин просмотрел обновленный список сотрудников. Увольнения пока были нечастыми, недостаточными, чтобы привлечь внимание средств массовой информации, но добрая половина знакомых ему имен исчезла из списка. Скоро вести разлетятся. Бетти из отдела кадров… досрочно ушла на пенсию. Надо поискать Ширли из бухгалтерии…
        Сейчас главное - во что бы то ни стало делать вид, что он заодно с Крэншоу. От одной мысли об открытом противостоянии Алдрина сковывал липкий страх. Он не решался пойти в обход начальника. Не знал, в курсе ли происходящего высшее руководство или это идея самого Крэншоу. Не решался поделиться с аутистами - кто знает, способны ли они хранить тайны.
        Он был уверен, что Крэншоу не обсуждал свои планы наверху. Хотел предстать эффективным и дальновидным, успешно управляющим вверенными ему людьми, идеальным кандидатом на пост генерального директора. Вряд ли он стал бы просить совета и ждать разрешения. Если дело просочится в прессу, репутации компании конец, наверняка кто-то из вышестоящих уже заметил угрозу. Вопрос - стоящих насколько выше? Крэншоу же рассчитывал на полную секретность - никаких утечек информации, никакой болтовни. Глупо на это рассчитывать, даже если держишь в кулаке все подразделение.
        Если Крэншоу разоблачат, а Алдрин окажется его помощником, он тоже потеряет работу.
        Во что обойдется превращение его отдела «А» в группу подопытных? Их нужно будет освободить от работы: надолго ли? Обяжут ли их использовать законный отпуск и больничные для этой цели или предоставят дополнительный отпуск? В таком случае будет ли он оплачиваемым? А трудовой стаж? А зарплаты? Их будет выделять операционный фонд отдела или экспериментальная лаборатория?
        Договорился ли Крэншоу с отделом кадров, бухгалтерией, юристами и учеными? О чем именно договорился? Алдрин хотел для начала не упоминать Крэншоу - проверить, какая будет реакция.
        Ширли еще работала в бухгалтерии. Алдрин ей позвонил.
        - Напомни, пожалуйста, какие нужны документы, чтобы перевести человека в другой отдел? - начал он с нейтрального вопроса.
        - Переводы приостановлены, - ответила Ширли. - Новое руководство… - В трубке послышался вздох. - Ты не получил памятку?
        - Кажется, нет… - сказал Алдрин. - Так если сотрудник решил принять участие в эксперименте, могу ли я просто запросить для него зарплату в научном отделе?
        - Боже правый! Разумеется, нет! - воскликнула Ширли. - Тим Макдоноу - начальник научного отдела мигом с тебя шкуру спустит!
        Затем добавила:
        - А что за эксперимент?
        - Какое-то новое лечение, - сказал он.
        - Надо же… Ну в любом случае, если твой сотрудник хочет его опробовать, он должен зарегистрироваться в качестве волонтера. Выплата - пятьдесят долларов в день для программ, которые требуют ночного пребывания в больнице, двадцать пять - для остальных. Разумеется, в первом случае оплачивается ночевка, питание и все необходимое медицинское обслуживание. Я бы не согласилась за это испытывать лекарства, но комитет по этике говорит, что не должно быть материальной заинтересованности.
        - А… зарплату они будут получать?
        - Только если продолжат работать или же за счет оплачиваемого отпуска, - объяснила Ширли и, хмыкнув, добавила: - Компания неплохо сэкономила бы, если записать всех сотрудников как участников эксперимента и платить только стипендии, верно? И бухгалтерии легче - ни взносов на социальное страхование, ни налога штата не надо учитывать! Наше счастье, что это невозможно провернуть!
        - Да уж… - подтвердил Алдрин, гадая, что Крэншоу собирается делать с зарплатами и стипендиями.
        Кто спонсирует эксперимент? Почему он раньше об этом не задумывался?
        - Спасибо, Ширли, - запоздало поблагодарил он.
        - Удачи, - откликнулась она.
        Допустим, лечение займет… он ведь понятия не имеет, сколько предположительно должно занимать лечение. Может быть, это обозначено в документах, которые дал ему Крэншоу? Алдрин внимательно просмотрел папку, поджав губы. Либо Крэншоу уже убедил научный отдел выплачивать жалованье отделу «А», либо он просто превращает старейшие инженерные кадры в низкооплачиваемых лабораторных крыс… даже если на восстановление уйдет лишь месяц (по самым оптимистичным прогнозам в описании), это принесет… кругленькую сумму. Алдрин прикинул цифры. Выглядит внушительно, но это ничто по сравнению с риском, которому подвергается компания в связи с незаконностью мероприятия.
        В высшем руководстве отдела исследований он никого не знал, оставался лишь Маркус из информационной поддержки… Так, надо еще раз подумать про отдел кадров… Бетти ушла… он попытался вспомнить еще имена. Пол. Дебра. Пол был в списке, Дебры не было.
        - Излагай короче! - приветствовал Пол. - Завтра меня тут не будет.
        - Ты уходишь?
        - Попал в злосчастные десять процентов, - сказал Пол. Алдрин явственно слышал в его голосе гнев. - Нет, компания не потеряла выручку, нет, компания не сокращает кадры, просто мои услуги больше не нужны.
        У Алдрина мороз пробежал по коже. В следующем месяце на месте Пола может оказаться он. Или прямо сегодня, если Крэншоу узнает о его звонках.
        - Можно, я угощу тебя кофе? - предложил Алдрин.
        - Спасибо, мне и так не спится! - хмыкнул Пол.
        - Послушай, Пол, мне нужно увидеться. Это не телефонный разговор.
        - О, тебя тоже, да? - раздалось после продолжительной паузы.
        - Еще нет. Как насчет кофе?
        - Хорошо. В десять тридцать в столовой?
        - Нет, лучше ранний обед. Одиннадцать тридцать! - сказал Алдрин и повесил трубку. У него вспотели ладони.

* * *
        - Что за страшная тайна? - спросил Пол.
        Лицо Пола было непроницаемым, он ссутулившись сидел за столом в центре столовой.
        Алдрин предпочел бы сесть в уголке, но, увидев Пола в центре, вспомнил фильм про шпионов, который недавно видел. Угловые столики привлекают больше внимания. Пола, вполне возможно, прослушивают… Алдрину стало дурно.
        - Выкладывай! Диктофона у меня в кармане нет! - сказал Пол, отхлебывая кофе. - А ты вызовешь гораздо больше подозрений, если будешь стоять и пялиться на меня или примешься обыскивать. Тайна у тебя, видать, и правда страшная!
        Алдрин сел, расплескав кофе.
        - Знаешь, новый начальник нашего подразделения - один из «новых метел»…
        - Поздравляю, коллега! - произнес Пол с интонацией «не тяни резину!».
        - Крэншоу, - продолжил Алдрин.
        - О, да ты везунчик! У вашего мистера Крэншоу та еще репутация!
        - В общем, ты знаешь отдел «А»?
        - Конечно - отдел аутистов. Он что, за них взялся? - Лицо Пола стало суровым.
        Алдрин кивнул.
        - Идиотизм! Нет, он, конечно, идиот, но не до такой же степени! Мы обязаны им налоговыми каникулами! Твой отдел первостепенной важности! А подумай об огласке!
        - Знаю… - сказал Алдрин. - Но он меня не слушает. Говорит - они слишком дорого обходятся.
        - Все слишком дорого обходятся, кроме него самого! - возмутился Пол. - Хочешь верь, хочешь нет - он считает, что ему недоплачивают!
        Пол вновь отхлебнул кофе. Алдрин отметил, что даже сейчас Пол не выдал суммы, которую получает Крэншоу.
        - Он много времени провел в нашем отделе - знает все налоговые хитрости и уловки.
        - Я не сомневался! - сказал Алдрин.
        - Что он собирается делать? Уволить их? Урезать зарплату?
        - Угрожая увольнением, пытается заставить добровольно принять в участие в клиническом исследовании.
        У Пола расширились глаза.
        - Ты шутишь! Не может быть!
        - Может, - проговорил Алдрин и, помолчав, добавил: - По словам Крэншоу, нет такого закона, который компания не смогла бы обойти.
        - Это, наверное, правда, но нельзя же их совсем игнорировать. Мы должны принимать их в расчет. Что это за клиническое исследование, которое проводится на людях, - новый медикамент?
        - Лечение аутизма во взрослом возрасте, - сказал Алдрин. - Якобы сделает их здоровыми. Якобы сработало на приматах.
        - Ты шутишь?.. - Пол смотрел на него во все глаза. - Неужели серьезно? Крэншоу заставляет работников высшей категории принять участие в клинических испытаниях первой ступени? Пахнет скандалом! Компании это обойдется в миллиарды!
        - Ты это понимаешь, я это понимаю, но Крэншоу… у него на все свое мнение.
        - А кто сверху это разрешил?
        - Насколько я знаю, никто, - сказал Алдрин, мысленно скрестив пальцы.
        Технически это не было ложью, потому что он не выяснял.
        Пол больше не выглядел кислым и мрачным.
        - Одержимый властью идиот! - сказал он. - Думает провернуть это дельце, чтобы обойти Сэмюльсона.
        - Сэмюльсона?
        - Тоже из «новых метел». Ты что, не в курсе дел?
        - Нет, - сказал Алдрин. - Я в таких вещах не разбираюсь.
        Пол кивнул.
        - Я думал, что разбираюсь, но, как показывает извещение об увольнении, - нет. Как бы там ни было, Сэмюльсон и Крэншоу изначально соперничают. Сэмюльсон сократил стоимость производства, избежав шумихи в прессе - впрочем, думаю, ненадолго. А Крэншоу, видимо, решил убить двух зайцев: найти волонтеров, которые под страхом потерять работу будут молчать, если что-то пойдет не так, провернуть все в одиночку, чтобы никто не знал, и присвоить лавры. А ты, Пит, пойдешь на дно вместе с ним, если ничего не сделаешь.
        - Если сделаю, он уволит меня в ту же секунду, - возразил Алдрин.
        - Ну, остается омбудсмен. Они еще не упразднили должность, хотя Лори последнее время нервничает.
        - Он вряд ли поможет, - возразил Алдрин, но запомнил совет.
        Сейчас его беспокоили другие вопросы.
        - Слушай, я не знаю, как он собирается отчитываться за их рабочие часы, если они согласятся. Я надеялся выяснить побольше о законе - может ли он заставить их потратить на это отпуск и больничный? Каковы правила для сотрудников с ограниченными возможностями?
        - Ну, по сути, его предложение совершенно незаконно. Во-первых, если в лаборатории унюхают, что участники не то чтобы добровольные, взбесятся. Они должны отчитываться перед Национальным центром исследования здоровья, а федеральные власти их растерзают из-за дюжины нарушений медицинской этики и справедливых условий найма. Во-вторых, если сотрудники будут отсутствовать на рабочем месте больше тридцати дней - ведь будут? - Алдрин кивнул, и Пол продолжил: - Тогда это уже не сойдет за отпуск, а для длительного отпуска особые правила, тем более для сотрудников с ограниченными возможностями. Нельзя их заставить прерывать трудовой стаж. Или лишить зарплаты! - Он очертил пальцем край кружки. - У нас получают полную зарплату, не находясь на рабочем месте, только старшие научные сотрудники, уезжающие в творческие командировки в другие учреждения. Ну и производительность упадет к чертям…
        - Я об этом тоже подумал… - пробормотал Алдрин.
        Пол криво усмехнулся.
        - Ты можешь его прижать! - сказал он. - При текущем положении вещей мне работу уже не вернуть, но хотелось бы быть в курсе…
        - Я бы хотел сделать это незаметно, - сказал Алдрин. - Да, я боюсь потерять место, но дело не только в этом… Понимаешь, Крэншоу считает меня дураком, трусом и лентяем - с его точки зрения, я гожусь лишь на мальчика на побегушках. Я подумал: буду тереться рядом, якобы пытаясь помочь, и ненароком его выдам.
        Пол пожал плечами:
        - Не мой метод. Лично я встал и объявил бы во всеуслышанье. Но ты другой человек, и если тебе так нравится…
        - С кем я могу поговорить в отделе кадров, чтобы обеспечить им отпуск? А из юристов?
        - Обходные пути… Выйдет очень долго. Почему бы не обратиться к омбудсмену, пока его не убрали, или - если хочется погеройствовать - не назначить встречу с кем-то из больших шишек? Приводи с собой своих недоразвитых - или кто они там - для пущей убедительности.
        - Они не недоразвитые! - возмутился Алдрин. - У них расстройство аутистического спектра. И я понятия не имею, что произошло бы, узнай они, насколько это все незаконно. Вообще-то, они имеют право знать, но что, если они сразу начнут обзванивать газеты? Тогда вся эта дрянь разлетится по свету.
        - Иди один. Взберешься к самой верхушке власти, может быть, тебе даже понравится! - Пол слишком громко рассмеялся, и Алдрин подумал - не подмешал ли он чего-нибудь себе в кофе.
        - Не знаю… - сказал он. - Не думаю, что меня подпустят к верхушке. Крэншоу узнает, что я прошу о встрече, а согласно памятке о корпоративной субординации - сам знаешь…
        - Не надо было делать начальником полковника в отставке… - проворчал Пол.
        Столовая пустела, и Алдрину тоже было пора уходить.
        Он не знал, что предпринять дальше, какой способ будет более действенным. Все еще надеялся, что научный отдел прикроет лавочку и делать ничего не придется.
        Под вечер Крэншоу лишил его надежды.
        - Так, вот протокол исследования, - заявил он, с громким хлопком бросив перед Алдрином солидную стопку. - Не понимаю, зачем им все эти предварительные исследования - томография, представьте себе! - МРТ и прочее, но говорят: нужно, что ж, я научным отделом не руковожу. - В последней фразе ясно слышалось невысказанное «пока». - Запишите своих, свяжитесь с Бартом из научного отдела, он составляет график проведения исследований.
        - График? - переспросил Алдрин. - А что, если исследования попадают на рабочие часы?
        Крэншоу нахмурился и пожал плечами:
        - Черт с ним, будем великодушными, пусть не отрабатывают.
        - Но как насчет убытков? Кто будет их покрывать?
        - Боже правый, Пит, разберитесь как-нибудь! - Лицо у Крэншоу побагровело. - Возьмитесь за дело! Нужно решать проблемы, а не выискивать! Оформите бумаги и принесите мне на подпись! - Он кивнул на стопку.
        - Да, сэр! - сказал Алдрин.
        Он жалел, что не может попятиться, сидя за столом, однако Крэншоу сам развернулся и удалился к себе.
        Решать проблемы? Хорошо, но только не проблемы мистера Крэншоу.
        Кажется, я кое-что понял, но как узнать, правильно ли? Ищу в интернете самую легкую статью по нейробиологии и для начала просматриваю глоссарий. Не люблю тратить время на проверку определений, лучше уж выучить их изначально. В глоссарии полно незнакомых слов, сотни. Определения тоже непонятны.
        Нужно зайти глубже, пойти ближе к источнику света, дальше в прошлое.
        Статья по биологии для студентов старших классов: примерно мой уровень. Смотрю в глоссарий: эти слова я знаю, хоть и давно не встречал. Лишь с десяток новых.
        Читаю первую главу - все понятно, но многое я понимал по-другому. Этого следовало ожидать. Это меня не беспокоит. Дочитываю учебник еще до полуночи.
        На следующий вечер я не смотрю передачу, как обычно. Читаю институтский учебник. Он слишком прост - должно быть, написан для студентов, которые плохо учили биологию в школе. Наугад беру учебник посложнее. Путаюсь в биохимии, нужно знать органический раздел. Ищу информацию в интернете, загружаю первые главы учебника. Вновь читаю допоздна, читаю до и после работы в пятницу, пока стираю одежду.
        В субботу назначена встреча, я хочу остаться дома и почитать, но нельзя. Пока я еду, фразы из книги вертятся в голове. Хаотичные молекулы постепенно выстраиваются в узор, логику которого я пока не могу уловить. Я никогда не приезжал на работу в выходные, я и не знал, что кампус почти такой же людный, как в будни.
        Машины Кэмерона и Бейли уже тут, остальные пока не приехали. Нахожу указанную в письме переговорную. Стены отделаны рейками из искусственного дерева, ковер зеленый. Два ряда мягких стульев с металлическими ножками и розовой в зеленую крапинку обивкой направлены в один конец комнаты. У двери стоит незнакомая молодая женщина. Она держит картонную коробку с бейджиками. У нее список с фотографиями напротив имен. Она смотрит на меня, затем произносит мое имя.
        - Вот ваш! - говорит она, протягивая бейджик.
        На бейджике металлическая прищепка, я верчу его в руках.
        - Наденьте! - говорит женщина.
        Мне не нравятся такие прищепки: они растягивают рубашку. Все равно прицепляю и захожу.
        Остальные сидят на стульях. На пустых стульях папки с нашими именами - для каждого из нас. Нахожу свое место. Оно мне не нравится - на первом ряду справа. Пересаживаться, наверное, невежливо. Оглядев комнату, понимаю, что нас посадили в алфавитном порядке с точки зрения выступающего напротив нас.
        Я пришел на семь минут раньше. Если бы я принес распечатку учебника, мог бы пока почитать. Вместо этого я обдумываю прочитанное. Пока все очень логично.
        Когда все собираются, мы молча ждем две минуты сорок секунд. Потом раздается голос мистера Алдрина.
        - Все тут? - спрашивает он женщину у дверей.
        Она говорит «да».
        Он заходит. Выглядит усталым, но в остальном - как обычно. На нем трикотажная рубашка, бежевые брюки и кожаные ботинки. Он улыбается одними губами.
        - Я рад, что вы все пришли! - говорит он. - Через несколько минут доктор Рэнсом расскажет потенциальным волонтерам о проекте. В папках - анкеты о состоянии здоровья. Пока заполните, пожалуйста. И подпишите соглашение о неразглашении.
        Анкеты простые - в основном «выберите вариант», а не «впишите». Я почти закончил (не нужно много времени, чтобы поставить галочку в поле «нет» напротив болезней сердца, болей в груди, одышки, заболеваний почек, трудностей мочеиспускания и так далее)… тут открывается дверь, и заходит мужчина в белом халате. На кармане халата вышито «доктор Рэнсом». У него седые вьющиеся волосы и яркие синие глаза; лицо слишком молодое для седых волос. Он тоже улыбается - и губами, и глазами.
        - Добро пожаловать! - говорит он. - Рад знакомству! Если я правильно понимаю, вы хотели бы узнать о нашем клиническом испытании?
        Не дожидаясь ответа, продолжает:
        - Расскажу вкратце. Итак, сегодня вы узнаете общую информацию о проекте, расписание предварительных исследований и многое другое. Для начала немного истории.
        Он говорит очень быстро, зачитывая из блокнота, одним духом выпаливая историю исследования аутизма, начиная с начала века, когда были обнаружены два гена, которые соотнесли с расстройством аутистического спектра. К тому времени, когда он включает прожектор и показывает изображение мозга, я уже перегружен информацией и ничего не соображаю. Он наводит световую указку на разные части слайда, не прерывая быстрой речи. Переходит к текущему проекту, вновь начиная издалека, с давней работы ученого, стоящего у истоков - тот изучал социальную организацию и особенности общения приматов, - и наконец переходит к возможному лечению.
        - Немножко истории, - повторяет он. - Вероятно, многовато информации, но простите мой энтузиазм! В ваших папках упрощенная версия - с диаграммами. Если коротко: мы излечим мозг от аутизма и обучим его более быстрой и углубленной сенсорной интеграции, чем в детстве, чтобы новые связи работали как надо. - Он делает паузу, чтобы глотнуть воды из стакана, и продолжает: - Ну вот и все на сегодня. Вас запишут для прохождения тестов - все в папках, разумеется, вы еще не раз встретитесь с нашим медперсоналом. Сдайте анкеты и другие документы девушке на выходе, вам сообщат, приняты ли вы для участия в исследовании.
        Он разворачивается и уходит, а я не успеваю ничего сказать. Никто из нас не успевает.
        Мистер Алдрин встает и поворачивается к нам.
        - Сдайте анкеты и соглашение о неразглашении мне - не волнуйтесь, вас всех примут!
        Меня волнует совсем другое. Заканчиваю заполнять анкету, подписываю соглашение, отдаю все мистеру Алдрину и ухожу, не поговорив с остальными. Почти все утро пропало, я хочу скорее вернуться к чтению.
        Еду на пределе ограничения скорости, едва вернувшись, принимаюсь читать. Не убираю квартиру, не м?ю машину. В воскресенье пропускаю службу. Распечатываю главу, которую читаю, и следующую и беру с собой на работу в понедельник и вторник - читаю во время обеденного перерыва и дома допоздна. Впитываю информацию - все четко и логично, поделено на параграфы, главы и разделы. В моей голове все поместится.
        К следующей среде я уже готов спросить Тома и Люсию, что почитать об устройстве мозга. Я выполнил тесты в интернете по биологии начального и продвинутого уровня, биохимии начального и продвинутого уровня, а также по органической химии. Просматриваю учебник по неврологии, который теперь кажется гораздо понятней, но не знаю - правильный ли я выбрал учебник. Непонятно, сколько у меня времени, не хочется тратить его впустую.
        Странно, что я не сделал этого раньше. Когда я начинал фехтовать, я прочел все книги, которые посоветовал Том, и посмотрел все видео, которые он считал полезными для просмотра. Прежде чем играть в компьютерную игру, я читаю все, что о ней написано.
        Однако я никогда не задавался целью выяснить, как работает мой собственный мозг. Не понимаю почему. Поначалу было странно, и я почти уверился, что не разберусь в том, что написано в учебниках. Все оказалось просто. Думаю, при желании я мог бы защитить диплом по этой теме. Все мои кураторы и консультанты советовали мне идти в прикладную математику, я и пошел. Рассказали мне о моих способностях, и я поверил. Они не думали, что мой мозг способен на настоящую науку. Может быть, они ошибались.
        Показываю Люсии список прочитанной литературы и результаты тестов.
        - Что читать дальше? - спрашиваю я.
        - Лу… мне стыдно, но я поражена!.. - Люсия качает головой. - Том, посмотри! Лу почти прошел программу бакалавра за неделю!
        - Не совсем, - уточняю я. - Я собираю информацию на одну тему, а в программу обучения на степень бакалавра входят также популяционная биология, ботаника…
        - Я имела в виду углубленность, а не набор предметов, - поясняет Люсия. - Ты перешел от начальных курсов к сложным, которые проходят на старших курсах… Лу, ты правда понял суть органического синтеза?
        - Не знаю, - отвечаю я. - Я не делал никаких экспериментов. Но логика химических соединений довольно очевидна…
        - Лу, ты можешь мне сказать, почему некоторые группы прикрепляются к углеродному кольцу рядом друг с другом, а некоторые пропускают углерод-другой?
        Что за глупый вопрос. Очевидно, что место, где объединяются группы, - результат их формы или заряда, который они несут. Я легко вижу их в уме - комковатые формы, вокруг которых формируется позитивный или негативный заряд. Я не хочу говорить Тому, что это глупый вопрос. Я вспоминаю параграфы из текста с объяснениями, но, думаю, он хочет, чтобы я рассказал своими словами, а не просто повторил. И я объясняю, как можно более ясно, стараясь не использовать книжные слова.
        - Ты это понял из учебника? Сколько раз ты его прочел?
        - Один, - отвечаю я. - Некоторые параграфы по два.
        - Ни хрена себе! - восклицает Том, Люсия цокает языком, она не любит, когда ругаются. - Ты хоть представляешь себе, Лу, как тяжело это выучить большинству студентов?
        Учиться вовсе не тяжело. Тяжело не учиться. Может быть, они слишком рано бросают? Я не задаю этого вопроса, а говорю:
        - Картинка просто складывается в моей голове. К тому же в учебниках есть иллюстрации.
        - Хорошее визуальное воображение, - бормочет Люсия.
        - Даже при наличии иллюстраций и видеомультипликации, - говорит Том, - большинству студентов трудно дается органическая химия. А ты так продвинулся, лишь раз прочитав учебник! Лу, ты от нас скрывался. Ты гений!
        - Это осколочный навык, - оправдываюсь я, выражение лица Тома меня пугает: вдруг он не хочет иметь гения в фехтовальной группе?
        - Осколочный навык - как бы не так! - восклицает Люсия.
        Тон у нее сердитый, у меня сводит живот.
        - Я не на тебя сержусь! - быстро добавляет она. - Просто само понятие осколочных навыков… устарело. У всех есть сильные и слабые стороны; многие не могут применить навыки, которыми обладают. Студенты-физики с отличными оценками по механике не могут справиться с машиной на скользкой дороге: они знают теорию, но не могут применить ее в вождении. Я знакома с тобой много лет, твои навыки реальные, а не осколочные!
        - Просто хорошая память… - возражаю я, потому что ее слова меня не успокоили. - Я быстро запоминаю. Обычно хорошо справляюсь со стандартными тестами.
        - Объяснить своими словами - это не запоминание, - говорит Том. - Лу, ты ведь никогда не спрашивал, чем я занимаюсь.
        Осознание обжигает меня, будто я дотронулся до железной ручки в морозный день. Он прав. Я не спрашивал о его работе: я никогда не спрашиваю людей, где они работают. С Люсией я познакомился в больнице, значит, она врач. А Том?
        - Чем ты занимаешься? - спрашиваю я.
        - Я работаю в университете, - отвечает он. - На химико-технологическом факультете.
        - Ты преподаешь? - спрашиваю я.
        - Да. У двух начальных курсов и выпускного. Химики-технологи должны сдавать органическую химию, и я знаю, что они о ней думают. Как говорят о ней те, кто понял суть, и те, кто не понял.
        - Думаешь, я действительно понял?
        - Лу, я не могу залезть в твою голову. Как ты сам думаешь?
        - Думаю, да… Но не уверен…
        - Я тоже так думаю. И я не знаю никого, кто разобрался бы с нуля всего за неделю. Ты когда-нибудь проходил тест на уровень IQ, Лу?
        - Да.
        Я не хочу говорить об этом. Я прохожу тесты каждый год, каждый раз разные. Не люблю тесты. Например, те, где я должен по картинке догадаться, что имел в виду создатель. Помню, однажды было загадано слово «гонки», а на картинках изображены следы шин на асфальте и нечто похожее на пьедестал - так мне, по крайней мере, показалось. Я выбрал пьедестал и оказался не прав.
        - Тебе сообщали результаты или только родителям?
        - Не сообщали ни мне, ни им, - отвечаю я. - Мама всегда расстраивалась. Они говорили - не хотят влиять на ее ожидания. Сказали только - я могу окончить университет.
        - Хм… Жаль, что мы ничего не знали. Ты сможешь пройти тест еще раз?
        - Зачем? - спрашиваю я.
        - Ну… наверное, мне просто любопытно. Хотя если ты можешь так осваивать материал, какая разница?..
        - Лу, а у кого твои результаты? - спрашивает Люсия.
        - Не знаю, - отвечаю я. - Должно быть, в школе, где я учился. Или у врачей. Я не был дома с тех пор, как умерли родители.
        - Это твои результаты. Если ты попросишь, тебе их выдадут.
        Об этом я тоже никогда раньше не задумывался. Люди забирают результаты школьных тестов и медицинские карты, когда вырастают и переезжают? Не знаю точно, хочу ли я видеть то, что там написано. Вдруг там все хуже, чем мне помнилось?
        - Слушай, - говорит Люсия, - я знаю, что тебе почитать дальше. Учебник старый, но очень хороший - все верно, хотя с тех пор сделали много открытий. «Работа мозга». Авторы Цего и Клинтон. Кажется, у меня есть…
        Она выходит из комнаты, я стараюсь обдумать все, что они с Томом мне сказали. Слишком много информации; голова гудит от мыслей, будто там прыгают фотоны и бьются о череп с другой стороны.
        - Вот, Лу! - говорит Люсия, протягивая книгу.
        Она тяжелая, толстый том в тканевой обложке. Название и авторы напечатаны золотыми буквами в черном прямоугольнике на корешке. Я давно не видел бумажную книгу.
        - Она наверняка уже выложена в интернете, не знаю где. Я купила ее, когда только поступила в университет. Посмотри.
        Открываю книгу. На первой странице ничего нет. На следующей - название и имена авторов - Бетси Р. Цего и Малькольм Р. Клинтон. Интересно, они написали книгу вместе, потому что у них одинаковое второе имя? Ниже пустое место, внизу название издательства и дата. Думаю, это издательство «Р. Скотт Лэндсдаун и компания». Еще одна «Р». На другой стороне страницы информация мелким шрифтом. Следующая страница опять с названием и авторами. Затем «Вступление». Начинаю читать.
        - Пропусти вступление и предисловие, - говорит Люсия. - Я хочу понять, подходит ли тебе уровень.
        Зачем авторам вставлять в книгу то, что не нужно читать? Ведь вступление зачем-то нужно… И предисловие… Я не хочу спорить с Люсией, но мне кажется, надо читать по порядку. Если вступление надо пропустить, зачем его поставили в начало? Все же я пролистываю до первой главы.
        Читается легко, все понятно. Поднимаю глаза где-то через десять страниц, Том и Люсия оба смотрят на меня. Я чувствую, что краснею. Я забыл о них, пока читал. Невежливо забывать о людях.
        - Ну что, Лу? - спрашивает Люсия.
        - Мне нравится, - отвечаю я.
        - Хорошо, возьми домой, вернешь в любое время. Я пришлю тебе на почту ссылки, если найду в интернете. Ладно?
        - Хорошо, - говорю.
        Мне хочется продолжить чтение, но на улице хлопает дверца машины, пора идти фехтовать.
        XII
        Все съезжаются один за другим в течение двух минут. Перемещаемся во двор, растягиваемся, надеваем маски и перчатки и начинаем фехтовать. Между поединками Марджори сидит рядом со мной. Я счастлив, когда она сидит рядом. Мне хотелось бы дотронуться до ее волос, но я этого не делаю.
        Мы почти не разговариваем. Я не знаю, что сказать. Она спрашивает, заменили ли мне лобовое стекло, я говорю «да». Смотрю, как она фехтует с Люсией; она выше Люсии, но Люсия фехтует лучше. Каштановые волосы Марджори взлетают, когда она двигается; Люсия забирает свои светлые волосы в хвост. На обеих сегодня белые куртки; вскоре на куртке Марджори видны коричневые пятна в местах, где Люсия коснулась ее шпагой.
        Когда дерусь с Томом, все еще думаю о Марджори. Следую ее логике движений, а не его, и он быстро выигрывает два боя.
        - Ты невнимателен! - говорит Том.
        - Прости! - отвечаю я, косясь на Марджори.
        Том вздыхает:
        - Знаю, тебе сейчас есть о чем подумать, но попробуй отвлечься, это пойдет тебе на пользу!
        - Да, извини… - Я с трудом отвожу взгляд от Марджори и сосредотачиваюсь на Томе и его шпаге. Сосредоточившись, я разгадываю его тактику - комбинация долгая и сложная, но я вижу, как парировать. Снизу, сверху, сверху, снизу, с разворота, снизу, сверху, снизу, снизу, с разворота… удар с разворота каждый пятый, и каждый раз с разными заходами. Теперь я могу к нему подготовиться, повернуться и резко шагнуть в диагональ: всегда атакуй под углом, а не прямо, как учил один из старых мастеров. Это как в шахматах, королева и слон ходят по диагонали. Наконец я, отразив всю серию атак, делаю удачный выпад.
        - Ух ты! Я-то думал, что добился полной непредсказуемости!
        - Каждый пятый раз - удар с разворота! - говорю я.
        - Черт возьми! Давай еще разок!
        Каждый девятый, затем каждый седьмой - удар с разворота всегда нечетный. Я выжидаю, проверяя теорию на более длинных комбинациях. Да, точно - девять, семь, пять, затем снова семь. Тут я обхожу его и колю по диагонали.
        - Он же не пятый! - запыхавшись говорит Том.
        - Но все равно нечетный, - отвечаю я.
        - Я не успеваю так быстро думать. Не могу думать и фехтовать одновременно. Как ты это делаешь?
        - Ты движешься, а тактика остается на месте, - объясняю я. - Когда я вижу твою тактику, она неподвижна. Так ее легче анализировать.
        - Никогда не думал в этом ключе, - говорит Том. - А как ты планируешь собственные атаки? У тебя есть тактика?
        - Да, но иногда одна стратегия переходит в другую. - Я вижу, что Том меня не понял и пытаюсь сформулировать иначе: - Допустим, тебе нужно куда-то добраться на машине, у тебя есть несколько способов… несколько маршрутов. Ты едешь по одному маршруту, но на каком-то участке пути перекрыта дорога, тогда ты меняешь маршрут, верно?
        - Ты держишь в голове несколько маршрутов? - переспрашивает Люсия. - Я привыкаю к одному, и мне очень трудно переключиться, я стараюсь объехать препятствие и вернуться на намеченный путь на следующем же повороте.
        - Я сразу теряюсь! - говорит Сюзан. - Общественный транспорт - мое спасение: читаю табличку и сажусь. На машине я везде опаздывала бы!
        - Значит, в фехтовании ты держишь в голове несколько стратегий сразу и просто… переходишь от одной к другой?
        - Чаще всего я анализирую стратегию соперника и отражаю атаки.
        - Теперь ясно, как ты начинал учиться! - восклицает Люсия.
        Вид у нее довольный. Не понимаю, что ее обрадовало.
        - На первых порах ты еще не выучил столько маршрутов наизусть и не мог одновременно думать и фехтовать, правда?
        - Я… уже не помню, - говорю я.
        Мне неловко. Неприятно, что кто-то пытается понять, как работает моя голова, на что она способна. И не способна…
        - Сейчас это неважно. Ты хороший фехтовальщик. Просто люди учатся по-разному.
        Остаток вечера проходит быстро. Я фехтую со многими, в перерывах сижу рядом с Марджори, она не фехтует. Прислушиваюсь к шумам с улицы, но там тихо. Иногда проезжают машины, но ничего подозрительного не слышно, по крайней мере отсюда. Когда я подхожу к машине, лобовое стекло не разбито и шины не проколоты. Отсутствие повреждений существовало до повреждений - если бы кто-то нанес вред, это случилось бы после отсутствия вреда - совсем как тьма и свет. Сначала тьма, затем свет.
        - Из полиции не звонили по поводу стекла? - спрашивает Том, когда мы все стоим перед домом.
        - Нет, - отвечаю.
        Сегодня мне не хочется думать о полиции. Марджори стоит рядом. Я ощущаю запах ее волос.
        - Совсем не догадываешься, кто бы это мог быть? - спрашивает Том.
        - Нет.
        Об этом тоже не хочется думать, особенно рядом с Марджори.
        - Лу… - Том чешет в затылке. - Подумай… Какова вероятность, что два раза подряд именно в дни тренировок по фехтованию на машину напал незнакомый нам человек?
        - Знакомые точно не нападали. Тут все друзья, - говорю я.
        Том опускает глаза, потом вновь смотрит мне в лицо.
        - Лу, подумай о…
        Я не хочу слышать то, что он собирается сказать.
        - Держи, Лу! - перебивает Люсия.
        Перебивать невежливо, но я рад. Она вынесла книгу и протягивает ее мне. Я кладу спортивную сумку в багажник.
        - Расскажешь, как тебе!
        В свете уличного фонаря на углу обложка тускло-серая. Шершавая на ощупь.
        - Что ты читаешь, Лу? - спрашивает Марджори.
        У меня сводит живот. Я не хочу обсуждать исследование с Марджори. Боюсь обнаружить, что она о нем уже знает.
        - Цего и Клинтон, - говорит Люсия, будто это название.
        - Ух ты! Как зд?рово, Лу! - восклицает Марджори.
        Не понимаю. Она знает книгу по фамилиям авторов? Это их единственная книга? Почему это зд?рово, что я читаю именно ее? Или она просто хотела похвалить? По-моему, странное выражение для похвалы. Меня затягивает водоворот вопросов, я тону в неизвестности.
        Свет летит ко мне от далеких звезд и планет - чем дальше источник, тем дольше путь. Еду домой осторожно, больше обычного обращая внимание на омывающие меня лучи и пятна света от фонарей и вывесок. То погружаюсь во тьму, то выныриваю - кажется, во тьме едешь быстрее.

* * *
        - Ох не знаю… - покачал головой Том, когда Лу отъехал от дома.
        - Ты думаешь то же, что и я? - спросила Люсия.
        - А кто еще? - спросил Том. - Не хочется верить, что Дон на такое способен, но… кто, кроме него? Он знает фамилию Лу, мог найти его адрес, разумеется, знает время тренировки и машину.
        - Ты не сказал полиции, - заметила Люсия.
        - Нет, я решил, Лу сам догадается… в конце концов, это его машина. Не хотел вмешиваться. А сейчас… Надо было напрямую сказать Лу, чтоб опасался Дона. Он до сих пор считает Дона другом!
        - Да уж… - покачала головой Люсия. - Лу такой… Не знаю, то ли правда верит в людей, то ли просто так воспитан. Для него - раз друг, то навсегда. Кроме того…
        - Да, может быть, это не Дон. Он, конечно, временами зануда и сволочь, но ни на кого не нападал. И сегодня ничего не произошло.
        - Это пока, - заметила Люсия. - Если что-то услышим, сообщим в полицию. Ради Лу.
        - Конечно, ты права, - зевнул Том. - Давай надеяться, что ничего не случится и что это было совпадение.
        Дома несу наверх книгу и сумку. Прохожу мимо квартиры Дэнни - там тихо. Кладу фехтовальную куртку в корзину для грязного, а книгу - на стол. В свете настольной лампы обложка светло-голубая, а не серая.
        Открываю. Поскольку рядом нет Люсии и никто не заставляет пропускать, внимательно читаю с самого начала. На странице с посвящениями Бетси Р. Цего написала «Посвящается Джерри и Бобу, с благодарностью», а Малькольм Р. Клинтон - «Моей любимой жене Селии и памяти моего отца Джорджа». Из предисловия, написанного Питером Бартлманом, действующим врачом и доктором наук, и профессором Эмеритусом с медицинского факультета университета имени Джона Хопкинса, становится понятно, что в «Бетси Р. Цего» «Р» означает «Родам», а в «Малькольм Р. Клинтон» - «Ричард», а значит их соавторство не было основано на совпадении второго имени. Питер Бартлман считает, что книга дает прекрасное представление о современных исследованиях головного мозга. Не знаю, почему именно он написал вступительное слово.
        В предисловии этому находится объяснение. Питер Бартлман учил Бетси Р. Цего в университете, где у нее проявился интерес к устройству мозга, изучение которого стало делом ее жизни. Формулировки кажутся мне немного странными. Также в предисловии объясняется, о чем книга и для чего авторы ее написали, а затем приводятся благодарности множеству людей и компаний. С удивлением нахожу в списке название компании, на которую работаю. Она оказывала содействие с расчетными методами.
        Расчетными методами занимается наш отдел. Смотрю на дату издания. Когда вышла книга, я еще не работал в компании.
        Интересно, используются ли еще старые программы.
        Открываю глоссарий в конце и просматриваю определения. Сейчас я уже знаю около половины. В первой главе обзор структуры мозга, там все знакомо. Мозжечок, мозжечковая миндалина, гиппокамп, большой мозг… изображены в нескольких вариантах диаграмм - поперечные, вертикальные и горизонтальные срезы. А вот диаграмму функций разных отделов мозга я еще не видел - смотрю внимательней. Интересно, почему основной языковой центр находится в левом полушарии, а в правом есть отдельный участок, отвечающий за аудиальную обработку? Зачем он нужен? Интересно, значит ли это, что одно ухо лучше распознает речь? С распознаванием визуальных образов тоже непросто.
        На последней странице главы неожиданно натыкаюсь на предложение, которое заставляет меня прекратить чтение и удивленно уставиться на страницу.
        «В основном, если отложить физиологические функции, человеческий мозг существует, чтобы распознавать данные и выстраивать закономерности».
        Дыхание спирает, меня бросает сначала в холод, потом в жар. Это я и делаю! Если это основная функция мозга, то я не псих, а нормальный человек!
        Не может быть. Все данные, собранные до сих пор, говорят о том, что я странный, неправильный. Перечитываю предложение вновь и вновь, пытаясь соотнести его с тем, что знаю.
        Наконец дочитываю абзац.
        «Процесс анализа данных и выявления закономерностей иногда нарушается при некоторых психических заболеваниях, когда анализ производится на основе ошибочных данных, но даже в случае самых серьезных нарушений эти два вида деятельности наиболее характерны для человеческого мозга, а также для мозга других, менее развитых, существ. Если вы интересуетесь развитием данных функций у животных, ознакомьтесь с ссылками ниже».
        Может быть, я нормальный, просто немного не такой, как все? Может быть, процесс выстраивания у меня как у нормального человека, просто сами закономерности неправильные?
        Читаю дальше до дрожи и изнеможения, прерываюсь лишь в три часа утра. Я дошел до шестой главы «Вычислительные оценки визуальной обработки».
        Я меняюсь на глазах. Несколько месяцев назад я еще не знал, что люблю Марджори. Не знал, что способен драться на турнире с незнакомыми соперниками. Не знал, что могу так осваивать биологию и химию. Не знал, что могу измениться настолько сильно.
        Один человек в реабилитационном центре, где я в детстве проводил много времени, говорил, что болезнь - это возможность доказать свою веру. Мама поджимала губы, но не возражала. В то время правительство выделяло церквям деньги на организацию реабилитационных центров, и мои родители могли позволить себе только их услуги. Мама боялась, что, если будет спорить, меня исключат. Ну или еще больше замучают нас проповедями.
        У меня другое представление о Господе. Я не думаю, что он позволяет случаться плохому, чтобы люди росли над собой. Мама говорила: так делают плохие родители. Плохие родители создают детям трудности и причиняют страдания, а потом утверждают, что это было для их развития. Жить и расти уже достаточно тяжело, не нужно ничего усложнять. Тяжело даже здоровым. Я наблюдал, как маленькие дети учатся ходить. Стараются, без конца падают. По лицам видно, что им трудно. Было бы глупо привязать к ногам кирпичи, чтобы усложнить задачу. Думаю, с обучением другим вещам дело обстоит так же.
        По идее, Господь должен быть хорошим родителем - Отцом. Поэтому не думаю, чтобы он нарочно усложнял людям жизнь. Не думаю, что родился с аутизмом, потому что мои родители или я нуждались в испытаниях. Это просто случай - как если бы на меня упал камень и сломал мне ногу. Несчастный случай. Господь его не предотвратил, но он его и не насылал.
        Мамина подруга Селия говорила, что несчастья не случайны - они результат человеческой глупости. Я считаю, что аутизм - случайность, а то, что мне с ним делать, - моя ответственность. Так говорила мама.
        Чаще всего я в это верю. Но иногда сомневаюсь…
        Утро хмурое, пасмурное. Медленный свет еще не успел разогнать тьму. Собираю обед. Беру Цего и Клинтона и иду вниз.
        Шины до сих пор целые. Новое стекло в порядке. Возможно, тот человек - мой недруг - устал портить машину. Отпираю дверь, кладу обед и книгу на пассажирское сиденье, сажусь. В голове звучит любимая утренняя музыка для вождения.
        Поворачиваю ключ, однако ничего не происходит. Мотор не заводится. Никакого звука, кроме тихого щелканья ключа. Я знаю, что это значит. Сел аккумулятор.
        Музыка в голове сбивается. Вчера аккумулятор был заряжен. Индикатор показывал нормальный уровень заряда.
        Вылезаю и открываю капот. Как только я приподнимаю крышку, что-то выстреливает, я отшатываюсь и чуть не падаю, споткнувшись о бортик.
        Это игрушка - «Джек в коробочке». На месте аккумулятора. А самого аккумулятора нет.
        Я опоздаю. Мистер Крэншоу рассердится. Не прикасаясь к игрушке, закрываю капот. С детства не любил «Джека в коробочке». Надо звонить в полицию, в страховую компанию - опять весь этот кошмар. Смотрю на часы. Если поспешу, успею на электричку и не опоздаю.
        Беру сумку с обедом и книгу с пассажирского сиденья, запираю машину и быстро иду к остановке. Визитки следователей у меня в кошельке. Позвоню с работы.
        Электричка полная, люди смотрят мимо друг друга, не встречаясь глазами. Они не аутисты, просто все негласно договорились, что в электричке можно не смотреть в глаза. Кто-то читает новости. Кто-то смотрит на экран в конце вагона. Я открываю книгу и читаю, что пишут Цего и Клинтон о том, как мозг обрабатывает визуальные сигналы. В то время, когда они писали, индустриальные роботы могли использовать только простейшую визуальную информацию для планирования движений. Бинокулярное машинное зрение применялось исключительно для лазерного наведения оружия.
        Меня зачаровывают петли обратной связи между слоями визуальной обработки; я и не знал, что в голове нормальных людей происходят такие интересные процессы. Я думал, они просто смотрят на вещи и автоматически их распознают. Я думал, мое распознавание нарушено, а оказывается, если я правильно понимаю, оно просто замедленно.
        Выхожу на нужной остановке около кампуса. Я уже знаю, куда идти, и дохожу до своего корпуса быстрее. Я на месте за три минуты и двадцать секунд до начала рабочего дня. Мистер Крэншоу опять стоит в коридоре, но со мной не заговаривает, молча отодвигается, пропуская меня к кабинету.
        - Доброе утро, мистер Крэншоу! - говорю я, потому что полагается здороваться, а он мычит нечто похожее на «доброе».
        Если бы он занимался с моим речевым терапевтом, то говорил бы яснее.
        Оставив книгу на столе, вновь выхожу в коридор, чтобы отнести обед в кухонный уголок. Мистер Крэншоу, приоткрыв входную дверь, осматривает стоянку. Обернувшись, видит меня.
        - Где ваша машина, Арриндейл? - спрашивает он.
        - Дома. Я ехал на электричке.
        - Значит, вы можете пользоваться транспортом! - говорит он, слегка краснея. - Вам не нужна отдельная парковка.
        - В транспорте очень шумно. У меня украли аккумулятор.
        - Для таких, как вы, иметь машину слишком хлопотно, - говорит он, придвигаясь. - Когда живешь в небезопасном районе без охраняемой стоянки, лучше не выпендриваться и не заводить машину.
        - Раньше ничего подобного не происходило, - возражаю я.
        Не понимаю, почему меня тянет возражать. Вообще-то, я не люблю спорить.
        - Вам везло. А теперь вас, похоже, выследили. Три случая вандализма. Хоть не опоздали на этот раз…
        - Я опоздал лишь в одном из трех случаев.
        - Это неважно! - восклицает мистер Крэншоу.
        Интересно, что же, по его мнению, важно, кроме того, что ему не нравлюсь я, да и мы все?
        Он косится на мою дверь.
        - Что ж, пора вернуться к работе, точнее… приступить, - говорит он.
        Смотрит на часы в коридоре. Рабочий день начался две минуты восемнадцать секунд назад. Мне хочется сказать «я опоздал из-за вас», но я этого не говорю. Захожу в кабинет и закрываю дверь. Я не буду отрабатывать две минуты восемнадцать секунд. Эта мысль меня даже радует.
        Возвращаюсь к вчерашнему заданию, и в голове вновь возникают прекрасные закономерности. Показатель всплывает за показателем, одна схема плавно перетекает в другую. Меняю параметры в пределах допустимого, чтобы убедиться, что нет нежелательных смещений. Подняв глаза, вижу, что прошел час одиннадцать минут. Мистер Крэншоу уже покинул наш корпус. Он никогда надолго не задерживается. Выхожу в коридор попить воды. В коридоре пусто, а на двери спортзала висит табличка. Занято. Впрочем, мне зал не нужен.
        Записав то, что собираюсь сказать, звоню в полицию и спрашиваю первого следователя, мистера Стейси. Он берет трубку; на заднем плане шум. Разговоры, какое-то громыхание.
        - Это Лу Арриндейл, - представляюсь я. - Вы приезжали, когда мне прокололи шины. Вы сказали позвонить…
        - Да-да! - отвечает он поспешно, будто не очень внимательно слушает. - Следователь Исака сказала, что вам на прошлой неделе разбили стекло. У нас пока нет информации о нарушителе.
        - Вчера у меня украли аккумулятор, - вставляю я. - А на его место поставили игрушку.
        - Что-что?
        - Сегодня утром машина не завелась. Я открыл капот, и оттуда что-то выпрыгнуло. Кто-то поставил «Джека в коробочке» на место аккумулятора.
        - Оставайтесь на месте, я пришлю сотрудника, - говорит следователь.
        - Я не дома, - говорю я. - Я на работе. Начальник рассердился бы, если бы я опоздал. Машина дома.
        - Понятно. А где игрушка?
        - В машине. Я ее не трогал. Я не люблю «Джеков в коробке». Я просто закрыл крышку.
        Надо было сказать - «крышку капота», но неточное определение само слетело с языка.
        - Скверная история… Кто-то вас сильно недолюбливает, мистер Арриндейл. Одиночный случай сошел бы за хулиганство, но тут… вы не догадываетесь, кто бы это мог быть?
        - Я знаю одного человека, который на меня недавно сердился: мистер Крэншоу, мой начальник, - говорю я. - Когда я опоздал в прошлый раз. Он не любит аутистов. Он хочет, чтобы мы прошли экспериментальное лечение.
        - «Мы»? На работе есть аутисты кроме вас?
        Тут я понимаю, что он не в курсе; раньше я ему об этом не говорил.
        - В нашем отделе работают только аутисты, - говорю я. - Но не думаю, что мистер Крэншоу сделал бы такое. Хотя… ему не нравится, что у нас есть права и отдельные парковочные места. Он считает, что мы должны ездить на электричке, как все.
        - Хм. Все нападения были на вашу машину.
        - Да, но он не знает про тренировки по фехтованию.
        Не представляю, чтобы мистер Крэншоу ездил по городу в поисках моей машины, чтобы разбить стекло.
        - Что-нибудь еще? Важна любая мелочь.
        Не хочу ни на кого наговаривать. Выносить ложные обвинения нехорошо. Но не хочу, чтобы мне опять портили машину. Это отнимает много времени, нарушает планы. И это затратно.
        - В центре есть одна девушка… Эмми Сандерсон. Она считает, что мне не следует дружить с обычными людьми. Но она не знает, где проходят уроки по фехтованию.
        На самом деле я не думаю, что это Эмми, но за последний месяц никто, кроме нее и мистера Крэншоу, на меня не сердился. Оба не подходят под описание «не любит меня и знает, где искать» - значит, описание неточное.
        - Эмми Сандерсон… - повторяет он. - Она точно не знает, где вы тренируетесь?
        - Точно.
        Эмми не друг, но вряд ли виновата она. Дон друг, и в его вину мне совсем не хочется верить.
        - Скорее кто-то из вашей группы по фехтованию, разве нет? Есть там человек, с которым вы не ладите?
        Я мгновенно потею.
        - Они мои друзья, - говорю я. - Эмми говорит, что они не могут быть друзьями, но она ошибается. А друзья друг другу не вредят.
        Полицеский хмыкает. Не знаю, что означает его хмыканье.
        - Друг другу рознь, - говорит он. - Что за люди в вашей группе?
        Сначала рассказываю о Томе и Люсии, потом об остальных, он записывает имена, изредка уточняя написание.
        - Все они были на последних тренировках?
        - Не на всех, - отвечаю я и рассказываю все, что помню - кто был в командировке, кто еще где-то, и добавляю: - А Дон ушел к другому тренеру. Он рассердился на Тома.
        - На Тома? А на вас?
        - Нет.
        Не знаю, как изложить факты, не критикуя друга - критиковать друзей нехорошо.
        - Дон часто надо мной подшучивает, но он мой друг. Он рассердился на Тома, потому что Том рассказал мне, что Дон сделал когда-то давно, а Дон не хотел, чтобы я это знал.
        - Что-то плохое? - спрашивает Стейси.
        - Это случилось на турнире, - говорю я. - Дон подошел ко мне после поединка, чтобы указать на мои ошибки, а Том - наш тренер - сказал ему оставить меня в покое. Дон хотел помочь, но Том посчитал, что это не помощь. Том сказал, что Дон на своем первом турнире выступил хуже меня, а Дон услышал и рассердился. Потом перестал ходить в группу.
        - Хм. Больше похоже на повод проколоть шины тренеру… Но проверить его стоит. Дайте знать, если еще что-нибудь вспомните. Я пошлю ребят, чтобы забрали игрушку, посмотрим, нет ли на ней отпечатков.
        Положив трубку, сижу и думаю о Доне, но это неприятно. Тогда я думаю о Марджори, а потом - о Марджори и Доне. Мне становится дурно, когда я думаю, что Марджори и Дон дружат. Или… влюблены. Я знаю, что Марджори не нравится Дон. А она ему нравится? Вспоминаю, как Дон сидел рядом с ней, как встал между нами и его прогнала Люсия.
        Говорила ли Марджори Люсии, что я ей нравлюсь? Определять, кто кому нравится и как сильно, - еще один навык нормальных людей. Им не приходится гадать. Еще один фокус, как умение понять, шутит человек или говорит серьезно, употреблено ли слово в прямом смысле или переносном. Я бы хотел узнать наверняка, нравлюсь ли я Марджори. Она мне улыбается. Говорит приветливо. Но это она может делать в любом случае, если только не испытывает ко мне антипатии. Марджори всегда приветлива с людьми, я это отметил в магазине.
        В памяти всплывают обвинения Эмми. Если Марджори видела бы во мне лишь интересный случай, объект исследования, пусть и не в ее области, она тоже улыбалась бы и со мной разговаривала. Это не значило бы, что я ей нравлюсь. Это значило бы, что она просто добрее доктора Форнам, но даже та вежливо улыбается, когда говорит «здравствуйте» и «до свидания», хоть улыбка и не доходит до глаз, как у Марджори. Я никогда не видел, чтобы Марджори улыбалась одними губами. Однако если Марджори мой друг, она не станет врать про исследование, а если я ее друг, я должен ей верить.
        Трясу головой, чтобы прогнать эти мысли обратно во мрак, где им и место. Включаю вентилятор, чтобы завертелись спирали. Мне это сейчас необходимо - я дышу слишком быстро, по шее стекает пот. Все из-за машины, мистера Крэншоу и разговора с полицейским. Не из-за Марджори.
        Через несколько минут мозг возвращается к обычной работе - анализу данных и выявлению закономерностей. Не разрешаю себе думать о Цего и Клинтоне. Буду работать часть обеденного перерыва, чтобы возместить время, потраченное на разговор с полицией, а минуту восемнадцать секунд, потраченные на мистера Крэншоу, возмещать не буду.
        Погрузившись в прекрасные хитросплетения символов, вспоминаю про обед в час двадцать восемь минут семнадцать секунд.
        В голове играет Брух, концерт для скрипки номер два. Дома у меня целых четыре его записи. Моя любимая - очень старая с известным солистом двадцатого века Перлманом. Три более новые, две из них вполне приличные, но не особо интересные, а одна - в исполнении прошлогодней победительницы конкурса имени Чайковского Идрис Вай-Кассаделикос, совсем еще юной. Идрис Вай-Кассаделикос, возможно, станет лучше Перлмана, когда подрастет. Не знаю, насколько он был хорош в ее возрасте, но она играет страстно - растягивает длинные ноты в берущие за душу музыкальные фразы.
        В такой музыке особенный рисунок. Бах четко следует музыкальному узору, и у него много… овальных форм - они расходятся лепестками от центра. В протяжности музыкальных фраз Бруха овалы слегка размыты, но я люблю его несимметричность и плавность длинных переходов.
        Это темная музыка. Я слышу ее, как долгие колеблющиеся волны тьмы, похожие на синие ленты, которые колышутся на ветру, то закрывая, то открывая звезды в ночном небе. То тише, то громче… Теперь хорошо слышна скрипка на фоне слабого дыхания оркестра, еще громче - она веет над оркестром, как ленты на ветру.
        Да, это подходящая музыка для чтения Цего и Клинтона. Быстро съедаю свой обед, устанавливаю таймер, чтобы включился вентилятор. Бегающие мерцающие огоньки подскажут мне, когда вновь приниматься за работу.
        Цего и Клинтон рассказывают, как мозг воспринимает края, углы, текстуру, цвет, как информация переходит туда и обратно между слоями визуальной обработки. Я не знал, что существует специальный участок для распознавания лиц, но статья, на которую ссылаются авторы, была написана еще в двадцатом веке. Я не знал, что навык распознавания объектов с разных ракурсов недоступен слепым от рождения и обретшим зрение позже.
        Вновь и вновь они упоминают навыки, которые трудно давались мне с рождения, в контексте врожденной слепоты, травмы головного мозга, инсульта или аневризмы. То, что мое лицо не искажается, как у других людей, когда они испытывают сильные эмоции, связано с тем, что мозг не распознает перемены в лицах других?
        Тихое жужжание: включается вентилятор. Закрываю глаза, жду три секунды, открываю. Комната полна блеска и движения, спирали и вертушки крутятся, отражая свет. Откладываю книгу и возвращаюсь к работе. Равномерное колебание мерцающих точек успокаивает; нормальные люди называют его хаотичным, но это неправда. В их движении есть логика, четкая и предсказуемая, у меня ушло несколько недель, чтобы этого добиться. Возможно, был более легкий вариант - я же вручную настраивал каждую вертушку, чтобы она двигалась с нужной скоростью по отношению к другим.
        Звонит телефон. Не люблю телефонные звонки: они выдергивают меня из рабочей задачи, а человек на другом конце провода ожидает, что я буду готов немедленно с ним поговорить. Делаю глубокий вдох.
        - Лу Арриндейл, - отвечаю я. На другом конце пока лишь шум.
        - Следователь Стейси, - представляется голос. - Послушайте, мы послали людей к вашей квартире. Напомните номер машины, пожалуйста.
        Я напоминаю.
        - Да, верно. Мне нужно переговорить с вами лично. - Он замолкает, будто ждет от меня ответа, но я не знаю, что сказать, и он наконец продолжает: - Думаю, вам грозит опасность, мистер Арриндейл. Тот, кто это делает, явно не хороший человек. Когда наши ребята вытащили игрушку, случился небольшой взрыв.
        - Взрыв?!
        - Да. К счастью, они действовали осторожно. Сразу насторожились и вызвали саперов. Но если бы вы ее достали, вы могли бы лишиться пары пальцев. Или повредить лицо…
        - Понимаю… - Я отчетливо представляю, как это могло бы произойти. - Я ведь чуть не вытащил игрушку, а если вытащил бы…
        Мне вдруг становится холодно, руки дрожат.
        - Нужно обязательно разыскать того человека. Ваших тренеров по фехтованию нет дома…
        - Том преподает в университете. Химическую технологию.
        - Спасибо. А его жена?
        - Люсия - врач, - говорю. - Работает в медицинском центре. Вы правда думаете, тот человек хотел, чтобы меня задело?
        - Ну… он точно хочет доставить вам неприятности, - говорит полицейский. - Выходки с каждым разом агрессивнее. Вы можете подъехать в участок?
        - Я не смогу уйти до окончания рабочего дня, - говорю я. - Мистер Крэншоу рассердится.
        Кто-то уже хочет нанести мне вред, лучше больше никого не сердить.
        - Тогда кто-нибудь заедет к вам, - говорит мистер Стейси. - Вы в каком корпусе?
        Я отвечаю, объясняю, в какие ворота въехать, где повернуть, чтобы оказаться на нашей парковке, и он продолжает:
        - Будем через полчаса. У нас есть отпечатки, нужно снять ваши, чтобы сравнить с остальными. Ваши отпечатки повсюду на машине, также вы недавно отдавали машину в ремонт - будут еще следы. Если найдем отпечатки, не принадлежащие ни вам, ни мастеру, будет хорошая наводка.
        Надо ли сообщить мистеру Алдрину или мистеру Крэншоу, что ко мне приедет полиция? Не знаю, в каком случае мистер Крэншоу рассердится больше. Мистер Алдрин сердится редко. Звоню ему.
        - Ко мне приедут из полиции. Я отработаю время.
        - Лу, что случилось? Что вы сделали?
        - Это по поводу машины, - говорю я.
        Не успеваю я ничего добавить, он начинает тараторить:
        - Лу, ничего им не говорите! Мы найдем вам адвоката! Кто-нибудь пострадал?
        - Никто не пострадал.
        На том конце шумный выдох.
        - Слава богу, - говорит мистер Алдрин.
        - Я открыл капот, но к устройству не прикасался.
        - Устройству?.. Вы о чем?
        - Эта штука… которую оставили в машине. Игрушка «Джек в коробочке».
        - Подождите-ка… Полиция приедет, потому что что-то случилось с вами - это не вы что-то совершили?
        - Я не трогал игрушку, - говорю я.
        Слова мистера Алдрина медленно доходят до моего сознания - одно за другим, волнение в его голосе помешало сразу понять суть сказанного. Мистер Алдрин решил, что я что-то натворил - поэтому приедет полиция. Я знаю этого человека с самого начала работы здесь, и он подумал, что я способен на плохой поступок. В груди тяжесть.
        - Простите! - быстро говорит он, не дав мне ответить. - Прозвучало, будто… будто я решил, что вы в чем-то виноваты. Простите. Я знаю, что это не так! Но все же вам не помешает присутствие адвоката компании при разговоре с полицией.
        - Нет, - отвечаю я.
        Мне холодно и горько; я не хочу, чтобы со мной обращались как с ребенком. Я думал, что нравлюсь мистеру Алдрину. Если я даже ему не нравлюсь, то мистер Крэншоу, который ведет себя гораздо хуже, должно быть, вообще меня ненавидит.
        - Я не хочу адвоката. Мне не нужен адвокат. Я ничего плохого не делал. На мою машину несколько раз напали.
        - Несколько? - переспрашивает мистер Алдрин.
        - Да, - говорю. - Две недели назад, когда я менял шины. Их прокололи. Я тогда опоздал. В следующую среду, когда я был в гостях у друга, кто-то разбил лобовое стекло. Тогда я тоже позвонил в полицию.
        - Вы мне не говорили… - замечает мистер Алдрин.
        - Не говорил… Я думал, мистер Крэншоу рассердится. А сегодня утром машина не завелась. Аккумулятор исчез, а вместо него поставили игрушку. Я приехал на работу и позвонил в полицию. Они достали игрушку, а под ней было взрывчатое вещество.
        - Боже мой, Лу… Вы же могли пострадать! Какой ужас! А вы знаете - нет, разумеется, не знаете… Я сейчас же иду к вам!
        Он вешает трубку раньше, чем я успеваю сказать, что не нужно сейчас же ко мне идти. Теперь я слишком возбужден, чтобы работать. Мне все равно, что подумает мистер Крэншоу. Мне необходимо пойти в зал. Там никого нет. Включаю нужную музыку и прыгаю, как можно выше и сильней. Поначалу я не попадаю в такт, затем подстраиваюсь. Музыка поднимает меня и опускает; ритмично сгибаются суставы, когда я, коснувшись упругой поверхности, вновь устремляюсь вверх.
        К приходу мистера Алдрина мне уже лучше. Я вспотел и ощущаю запах пота, но музыка движется внутри меня. Я не испуган и не взволнован. Это приятно.
        Мистер Алдрин явно обеспокоен и пытается подойти ближе, чем мне хотелось бы. Я не хочу, чтобы он почувствовал запах, ему будет неприятно. Не хочу, чтобы он меня трогал.
        - Как вы, Лу? - спрашивает мистер Алдрин, настойчиво протягивая ко мне руку, будто собирается похлопать по плечу.
        - Я хорошо.
        - Точно? Я правда считаю, что нужно вызвать адвоката и, может быть, обратиться в больницу.
        - Я не пострадал, - говорю я. - Все в порядке. Мне не нужен врач и не нужен адвокат.
        - Я предупредил охрану на въезде по поводу полиции, - говорит мистер Алдрин. - Мне пришлось поставить в известность мистера Крэншоу. - Он хмурится. - Мистер Крэншоу был на собрании. Получит мою записку, когда освободится.
        В дверь звонят. Сотрудники корпуса открывают дверь пропускной картой. Только гости звонят в дверь.
        - Я открою! - говорит мистер Алдрин.
        Я не знаю, пойти в кабинет или остаться в коридоре. Остаюсь в коридоре и смотрю, как мистер Алдрин идет к двери. Открыв, он говорит что-то мужчине на пороге. Я не вижу, тот ли это полицейский, с которым я говорил раньше, пока он не подходит ближе - тогда я вижу - это он, мистер Стейси.
        XIII
        - Здравствуйте, мистер Арриндейл, - говорит он, протягивая руку.
        Я протягиваю свою. Не люблю рукопожатия, но так положено.
        - Где мы можем поговорить? - спрашивает он.
        - В моем кабинете.
        Веду его в кабинет. Ко мне никто не заходит, поэтому нет лишнего стула. Мистер Стейси рассматривает блестящие вертушки, спирали и прочие украшения. Не знаю, что он о них думает. Мистер Алдрин что-то тихо говорит мистеру Стейси и выходит. Я не сажусь, потому что невежливо сидеть, когда другому человеку приходится стоять - если только ты не его начальник. Мистер Алдрин возвращается со стулом - он взял его из кухонного уголка. Ставит стул между столом и шкафом. Встает у двери.
        - А вы кто? - оборачивается к нему мистер Стейси.
        - Пит Алдрин. Непосредственный начальник Лу. Не знаю, понимаете ли вы ситуацию… - Мистер Алдрин косится на меня.
        Я не понимаю значения его взгляда, а мистер Стейси кивает:
        - Я уже общался с мистером Арриндейлом.
        Как они это делают - обмениваются информацией без слов?
        - Не буду вас задерживать, мистер Алдрин.
        - Но… я думаю, ему нужен…
        - Здесь мистеру Арриндейлу ничего не грозит. Мы лишь пытаемся защитить его от этого психа. Если хотите помочь, лучше поищите место, где он мог бы пожить пару недель, пока мы выслеживаем недоброжелателя, а нянька во время разговора не понадобится. Хотя решать мистеру Арриндейлу.
        Полицейский смотрит на меня. В глазах, кажется, смех, но я не уверен. Неуловимое выражение.
        - Лу прекрасный сотрудник, - говорит мистер Алдрин. - Мы очень его ценим. Я просто хотел…
        - Я это, разумеется, учту. Решение за ним.
        Оба смотрят на меня, под их взглядами я чувствую себя как музейный экспонат в витрине. Я знаю, что мистер Алдрин хочет, чтобы я попросил его остаться, но преследует лишь свою выгоду, и я не хочу, чтобы он оставался.
        - Все в порядке, - говорю. - Если что-то случится, я вас позову.
        - Обязательно позовите! - говорит он.
        Долго смотрит на мистера Стейси и выходит. Слышу, как удаляются по коридору шаги, потом скрипит стул в кухонном уголке, звякают и клацают монеты, что-то падает в приемное отверстие автомата с напитками. Интересно, что купил мистер Алдрин? Интересно, дождется ли он конца разговора на случай, если мне понадобится помощь?
        Полицейский закрывает дверь моего кабинета, садится на стул, приготовленный для него мистером Алдрином. Я сажусь за стол. Мистер Стейси оглядывается.
        - Вы любите всякие вертушки? - спрашивает он.
        - Да, - отвечаю я.
        Интересно, как долго он будет тут сидеть? Мне придется отрабатывать это время.
        - Позвольте, я расскажу вам про хулиганов, - говорит он. - Есть несколько типов. Бывают люди - чаще всего подростки, которые просто хотят набедокурить. Могут проколоть шину, разбить стекло, украсть дорожный знак - забавы ради. Они не знают своих жертв, и им все равно, кто пострадает от их действий. Бывает так называемый «побочный эффект», когда начали драку в баре, продолжили на стоянке и побили стекла. Собирается толпа, страсти накаляются, и - хоп! - уже бьют окна и воруют. Эти, как правило, неагрессивны по натуре - творят что-то в толпе и сами удивляются.
        Мистер Стейси останавливается и смотрит на меня, я киваю. Я знаю, что ему нужна реакция.
        - То есть такие хулиганы не хотят причинить вред кому-то определенному.
        - Совершенно верно. Итак, есть те, которые любят безобразничать, но не знают, кто станет их жертвой. Есть те, которые обычно не безобразничают, но оказываются вовлечены в беспорядки. Случай с вашими шинами точно не «побочный эффект», и мы сразу подумали, что вы стали случайной жертвой обычного уличного хулиганства. Это часто бывает. Если бы мы обнаружили еще пару машин с проколотыми шинами в том же районе, то решили бы, что некий шкодник дразнит копов. Приятного мало, но не опасно.
        - Дорого обходится, - добавляю я. - По крайней мере, для владельцев машин.
        - Верно, поэтому это и считается преступлением. Однако есть третий тип хулиганства - и этот уже опасен. Когда преступление совершают против конкретного человека. Обычно такой злоумышленник начинает с чего-то неприятного, но не опасного, например с проколотых шин. Иногда такие люди удовлетворяются единичным актом, например, в качестве мести. Тогда они тоже не представляют опасности. Однако некоторые не удовлетворяются - вот они нас и беспокоят. В вашем случае все началось с относительного мирного прокалывания шин, затем последовало более агрессивное нападение - разбитое стекло, за ним еще более агрессивное - взрывчатое вещество, которое потенциально могло вас ранить. Уровень агрессии рос с каждым разом. Поэтому мы о вас беспокоимся.
        Я будто парю в стеклянном шаре, отгороженный от окружающего мира. Я не чувствую себя в опасности.
        - Вы можете не ощущать опасности, - вновь угадывает мои мысли мистер Стейси. - Но это не значит, что ее нет. Вам по-настоящему ничего не будет грозить только тогда, когда псих, который вас преследует, окажется за решеткой.
        Он так легко произносит слово «псих». Интересно, а меня он тоже считает психом?
        И опять мистер Стейси читает мои мысли:
        - Простите, я не должен был говорить «псих». Вам, наверное, нередко приходится слышать подобные выражения. Просто злость берет: вот вы - порядочный, работящий, и этот… привязался. Что с ним не так?
        Вероятно, что-то не так, но у него точно не аутизм, думаю я. Не представляю, чтобы человек с нашим диагнозом кого-то преследовал, однако я знаю не всех аутистов и могу ошибаться.
        - Уверяю вас, мы подходим к делу серьезно, - говорит мистер Стейси. - Хоть поначалу и теряли время. Но теперь шутки в сторону. Преступления нацелены на вас. Вы знаете, что три нападения - это уже преднамеренный вред?
        - Нет, - отвечаю я.
        - Первый раз - несчастный случай, второй - совпадение, третий - преднамеренный вред. Если все три нападения были совершены на вас не случайно, значит, кто-то за вами охотится.
        Я с минуту обдумываю его слова.
        - Но если это преднамеренный вред, то он был преднамеренным и в первый раз тоже, верно? Значит, первый раз тоже не был случайностью?
        Мистер Стейси выглядит удивленным, брови подняты, рот приоткрыт.
        - В принципе, да, вы правы, но дело в том, что по первому нападению нельзя судить, его можно отнести к преднамеренному вреду только при наличии последующих.
        - Если произойдут три несчастных случая и вы отнесете их к преднамеренному вреду, вы можете ошибиться, - замечаю я.
        Он изумленно смотрит на меня, трясет головой и говорит:
        - Вероятность ошибки всегда велика, сложнее оказаться правым.
        В голове мгновенно происходят расчеты: возникает разноцветная схема - оранжевый цвет для несчастного случая, зеленый для совпадения и красный - для преднамеренного нападения. Три происшествия, каждое из которых может быть отнесено к одной из трех категорий. Три теории истины, каждая из которых может оказаться либо правильной, либо ложной. Также должен быть некий критерий отбора, отбрасывающий происшествия, которые заведомо не могут быть делом рук человека, подозреваемого во враждебных намерениях.
        Подобные задачи, только более сложные, я решаю каждый день.
        - Есть двадцать семь ошибочных вариантов, а правильный лишь один, если понимать под правильностью верность всех трех тезисов: первый раз - несчастный случай, второй - совпадение, а третий - преднамеренное действие. Если считать правильной версию, что все три происшествия являются преднамеренным вредом, правильный вариант тоже лишь один. Если считать третье нападение преднамеренным в любом случае, независимо от характера двух предыдущих, то предположение о преднамеренности будет верно в девяти случаях. Однако же, если первые два происшествия не преднамеренны, а третье преднамеренно, то вероятность ошибки больше.
        Он смотрит на меня с открытым ртом.
        - Вы это… посчитали? В уме?..
        - Это несложно, - отвечаю я. - Задачка по комбинаторике, эту формулу проходят в школе.
        - То есть вероятность не ошибиться один к двадцати семи? - спрашивает он. - Рехнуться можно! Получается - всего около четырех процентов? Вы что-то напутали.
        Очевидно, у мистера Стейси значительные пробелы в знании математики и логики.
        - Смотря что понимать под правильностью, - повторяю я. - Если все три утверждения должны быть верны (первый раз несчастный случай, второй - совпадение, а третий - преднамеренный вред), то шанс не ошибиться один из двадцати семи. Выходит, три и семь десятых процента, если учесть коэффициент погрешности - девяносто шесть и три десятых, относительно правдивости всех утверждений. Однако в девяти, то есть в одной трети случаев, преднамеренным вредом является лишь последнее происшествие, тогда коэффициент погрешности падает до шестидесяти семи процентов. В девятнадцати случаях преднамеренный вред мог произойти в первом, втором или третьем происшествии, или же в двух, или трех из них. Девятнадцать из двадцати семи - это семьдесят целых тридцать семь сотых процента: это вероятность того, что преднамеренный вред произошел в хотя бы одном из трех случаев. Ваша гипотеза все равно будет ошибочна в двадцати девяти целых шестидесяти трех сотых процента, но это меньше трети случаев. Тут нужно определить конечную цель - если вам важнее установить преднамеренный вред, чем избежать ложных подозрений в случаях, где
его на самом деле не было, тогда разумней считать, что преднамеренный вред имел место.
        - Святые угодники! - восклицает мистер Стейси. - Как все серьезно! - Он мотает головой. - Простите, я понятия не имел, что вы… гений.
        - Я не гений, - возражаю я.
        Собираюсь было повторить, что эти вычисления простые, доступные обычному школьнику, но это было бы невежливо. Если мистер Стейси не может это рассчитать, ему будет неприятно.
        - Но… вы говорите, что… исходя из вашей логики, я в любом случае ошибусь с большой вероятностью?..
        - С математической точки зрения вероятность ошибочности вашего утверждения такова, но ведь это всего лишь теория, а не формула, в математике все подчиняется формулам. В реальной жизни все зависит от того, какие происшествия вы выберете для анализа. - Задумываюсь, как лучше объяснить. - Предположим, по дороге на работу я прикасаюсь к свежей краске. То ли я не увидел знака «окрашено», то ли он случайно упал. Допустим, сначала я испачкался в краске, затем уронил на пол яйцо, затем споткнулся о трещину на мостовой и назвал это преднамеренным вредом.
        - …А это лишь собственная неосторожность… Понимаю. Скажите, а вероятность ошибки будет меньше, если увеличится количество связанных между собой инцидентов?
        - Конечно, если выбрать правильные инциденты.
        Он вновь мотает головой.
        - Давайте вернемся к вам и удостоверимся, что мы выбрали правильные. Две недели назад в среду у вашей машины были проколоты шины. По средам вы обычно ездите к друзьям на тренировку… по фехтованию, кажется? Деретесь на мечах или что-то в этом роде?
        - Это не настоящие мечи, - говорю я. - Спортивные.
        - Хорошо. Вы храните их в машине?
        - Нет, - говорю. - Я оставляю снаряжение у Тома. Многие так делают.
        - Значит, кража изначально не может считаться мотивом преступления. На следующей неделе вам разбили стекло, пока вы тренировались - преступник проезжал мимо. Опять же напали на вашу машину, и в этот раз становится ясно, что нападающий знал, где искать вашу машину в среду. Третье нападение было совершено в среду ночью после того, как вы вернулись домой с фехтования, и до того, как спустились к машине утром. Все нападения соотносятся с временем проведения фехтовальной тренировки.
        - Ну или злоумышленник действует только по средам, - предполагаю я.
        Мистер Стейси долго смотрит на меня.
        - Сдается мне, вы не хотите рассматривать возможность, что один из членов фехтовальной группы - ну или бывших членов - имеет на вас зуб.
        Он прав. Я не хочу думать, что люди, с которыми я встречаюсь каждую неделю много лет подряд, меня не любят. Что даже один из них меня не любит. Там я чувствовал себя в безопасности. Они мои друзья. Я вижу схему развития событий, которую предлагает мистер Стейси, - она очевидна, и по времени все сходится, я уже и сам догадался, - но это невозможно. Друзья хотят друг другу добра, а не зла.
        - Я не… - У меня сжимается горло. В голове тяжесть, это значит, что какое-то время мне будет трудно говорить. - Это… неправильно… утверждать… если вы… не уверены…
        Не надо было упоминать Дона! Я жалею об этом.
        - Вы не хотите выдвигать ложных обвинений? - уточняет полицейский.
        Я молча киваю.
        Он вздыхает.
        - Мистер Арриндейл, каждый человек кому-то не нравится. Если вы кому-то не нравитесь, это не значит, что вы плохой. И не будет ничего плохого, если предпримете разумные меры предосторожности, чтобы уберечь себя от вреда. Если даже один из одногруппников затаил на вас зло - заслуженно или нет, - необязательно, что нападал именно он. Я это понимаю. Я не буду отправлять человека в тюрьму только потому, что он вас не любит. Но я не хочу, чтобы вас убили потому, что мы недооценили опасность.
        Не могу представить, чтобы кто-нибудь, например Дон, пытался меня убить. Насколько я знаю, я никому не причинял зла. Люди ведь не убивают друг друга по пустякам.
        - Я хочу сказать, - продолжает мистер Стейси, - что причины убийств бывают самые разные, порой очень глупые. Пустячные.
        - Не может быть… - бормочу я.
        У действий нормальных людей всегда есть причины - большие причины для больших действий, маленькие - для маленьких.
        - Может! - говорит полицейский. Голос у него решительный, он уверен в том, что говорит. - Конечно же, нечасто. Но, по-моему, тот, кто засунул в вашу машину идиотскую игрушку со взрывчаткой, точно нездоров. Мистер Арриндейл, мне по долгу службы приходилось общаться с убийцами. Бывает, отцы разбивают головы детям за взятый без спроса кусок хлеба. Жены и мужья хватаются за оружие в пылу выяснения, кто что должен был купить. Вы явно не из тех, кто будет наговаривать на невинных людей. Дайте нам зацепку и позвольте разобраться. Ваш преследователь может навредить кому-то еще.
        Я не хочу говорить, горло сжало до боли. Но если опасность грозит не только мне…
        Пока я обдумываю, что сказать и как, мистер Стейси просит:
        - Расскажите подробней о фехтовальной группе. Когда вы начали ее посещать?
        На этот вопрос мне несложно ответить, и я отвечаю. Он просит рассказать, как устроена тренировка, когда все съезжаются, что делают, когда уезжают.
        Я описываю дом, двор, комнату для снаряжения.
        - Я всегда храню вещи в одном и том же месте, - говорю я.
        - Сколько человек не возит снаряжение с собой, а оставляет у Тома? - спрашивает он.
        - Кроме меня? Двое, - отвечаю я. - Иногда еще кто-то - перед турниром. Но регулярно трое. Дон, Шератон и я.
        Ну вот. Я упомянул Дона, не задохнувшись.
        - Почему? - тихо спрашивает он.
        - Шератон часто уезжает в командировки, - объясняю я. - У него не получается тренироваться каждую неделю. А однажды ему взломали квартиру и украли набор клинков, пока он был за границей. Дон… - Тут у меня опять сжимает горло, но я продолжаю: - Дон часто все забывал и просил у других, и Том наконец сказал, чтобы он оставлял снаряжение, чтобы точно не забыть.
        - Дон… Тот самый Дон, о котором вы говорили по телефону?
        - Да, - говорю я.
        Напрягаются все мышцы разом. Кода полицейский тут, в моем кабинете, смотрит на меня, мне гораздо сложнее.
        - Он уже был в группе, когда вы начали тренироваться?
        - Да.
        - С кем в группе вы дружите?
        Я думал, что дружу со всеми. Эмми сказала, что с ними невозможно дружить, потому что они нормальные, а я - нет. Но я думал, что дружу…
        - С Томом, - говорю. - С Люсией, Брайном, М-марджори.
        - Люсия - это жена Тома, верно? А кто такая Марджори?
        Я чувствую, что краснею.
        - Это… просто подруга.
        - Девушка? Любовница?
        Слова улетучиваются из головы быстрее скорости света. Я мотаю головой, вновь лишившись дара речи.
        - Вы хотели бы, чтобы она была вашей девушкой?
        Меня сковывает неподвижность. Хотел бы я? Конечно, хотел бы. Смею ли надеяться? Нет. Я не могу даже помотать или кивнуть головой, не могу говорить. Не хочу видеть выражение лица мистера Стейси, не хочу знать, что он думает. Хочу сбежать и оказаться в тихом месте, где никто меня не знает и не задает вопросов.
        - Позвольте кое-что предположить, мистер Арриндейл, - говорит мистер Стейси. Его речь звучит отрывисто, дробится на мелкие острые осколки. - Допустим, вам очень нравится эта Марджори.
        «Эта Марджори»… Как будто есть много других Марджори. Одна лишь мысль о ее лице, волосах, голосе наполняет меня теплом.
        - …А вы, смотрю, застеснялись - что совершенно нормально для парня, у которого небогатый опыт отношений: я полагаю, он у вас небогатый. Возможно, вы ей тоже нравитесь или же этой Марджори просто приятно обожание издалека. А другой человек, например Дон, злится, что вы ей нравитесь. Предположим, ему она тоже нравится. Или же просто не нравитесь вы. Как бы там ни было, нечто происходящее между вами его цепляет. Ревность - одна из самых распространенных причин проявления насилия.
        - Я… не хочу… чтобы это… был он… - выдыхаю я.
        - Вам он нравится?
        - Я… его… хорошо… знаю… думал… что знаю…
        Теплое чувство от воспоминания о Марджори тонет в тошнотворной темноте. Я пытаюсь вспомнить, как мы смеялись, улыбались, шутили.
        - Предательство всегда тяжело переносить, - говорит мистер Стейси, будто священник, перечисляющий десять заповедей.
        Он уже достал портативный компьютер и что-то печатает.
        Я чувствую, как над головой Дона сгущается тьма, словно большая грозовая туча над мирным пейзажем. Я хотел бы прогнать ее, однако не знаю как.
        - Когда вы заканчиваете работу? - спрашивает мистер Стейси.
        - Обычно я ухожу в пять тридцать, - отвечаю я. - Но сегодня задержался из-за случая с машиной. Нужно будет отработать это время.
        Брови следователя вновь ползут вверх.
        - Вы будете отрабатывать время нашего разговора тоже?
        - Конечно, - отвечаю я.
        - Ваш начальник не выглядел таким придирой, - говорит мистер Стейси.
        - Мой начальник не мистер Алдрин, - отвечаю я. - Я бы в любом случае отработал, но начальник - мистер Крэншоу, он всегда сердится, когда считает, что мы недорабатываем.
        - Понятно, - говорит мистер Стейси. Его лицо вспыхивает, он теперь очень красный. - Кажется, ваш мистер Крэншоу мне не понравится!
        - Мне тоже не нравится мистер Крэншоу, - признаюсь я, - но я в любом случае должен стараться. Я отрабатывал бы время, даже если бы он не сердился.
        - Не сомневаюсь! - говорит следователь. - Во сколько вы сегодня уйдете с работы, мистер Арриндейл?
        Смотрю на часы и высчитываю время, которое нужно возместить.
        - Если начну сейчас, могу уйти в шесть пятьдесят три, - говорю я. - От ближайшей станции электричка отходит в семь ноль четыре, если поспешу - успею.
        - Вы не поедете на электричке! - возражает он. - Мы обеспечим вам транспорт. Мы волнуемся о вашей безопасности - вы разве не услышали? У вас есть кто-то, у кого можно пожить несколько дней? Вам сейчас небезопасно возвращаться домой.
        Мотаю головой.
        - Я никого не знаю, - говорю.
        Я никогда не жил в гостях с тех пор, как уехал от родителей. Я ночевал только дома или в гостинице. Я не хочу сейчас ехать в гостиницу.
        - Мы уже разыскиваем вашего Дона, но его нелегко найти. Работодатель говорит: он давно не появлялся, и дома его нет. Здесь вы, полагаю, в безопасности, но никуда не уходите без предупреждения, хорошо?
        Я киваю. Кивнуть легче, чем спорить. Это больше похоже на кино или передачу, чем на реальную жизнь. Ни с кем из знакомых такого никогда не случалось.
        Дверь неожиданно распахивается - я вздрагиваю и подпрыгиваю. Это мистер Крэншоу. Вид у него опять сердитый.
        - Лу! Говорят, к вам полиция приезжала? - Оглядев кабинет, он застывает при виде мистера Стейси.
        - Лейтенант Стейси, - представляется полицейский. - Мистер Арриндейл ни в чем не виноват. Он жертва, я расследую его дело. Он ведь рассказывал о проколотых шинах?
        - Да… - Мистер Крэншоу бледнеет, затем вновь краснеет. - Рассказывал. Но разве это повод присылать следователя?
        - Нет, не повод, - соглашается мистер Стейси. - Поводом послужили два последующих нападения, в ходе одного из которых в автомобиль мистера Арриндейла была подложена взрывчатка.
        - Взрывчатка? - Мистер Крэншоу опять бледнеет. - Кто-то покушался на Лу?
        - Да, мы так думаем, - говорит мистер Стейси. - Мы беспокоимся о безопасности мистера Арриндейла.
        - Как вы думаете, кто на него напал? - спрашивает мистер Крэншоу и, не дождавшись ответа, продолжает: - Он выполняет весьма значимый для компании проект - возможно, конкуренты пытаются саботировать его работу.
        - Не думаю, - говорит мистер Стейси. - На основании некоторых свидетельств мы полагаем, что нападения не имеют отношения к работе. Однако же я уверен, что в ваших интересах защитить ценного сотрудника. Может ли компания предоставить гостиницу или еще какое-нибудь место, где мистер Арриндейл может пожить какое-то время?
        - Нет… неужели все так серьезно?
        Полицейский слегка прищуривается.
        - Мистер Крэншоу… верно? Я узнал вас по описанию мистера Арриндейла. Если бы в вашей машине вытащили аккумулятор и положили туда бомбу, которая должна была взорваться при открытии капота, - это, по-вашему, серьезно?
        - Боже мой… - ахает мистер Крэншоу.
        Я знаю, что он сейчас не обращается таким образом к мистеру Стейси, а просто удивляется. Он смотрит на меня, и его лицо становится злым.
        - Что вы натворили, Лу? Почему вас пытаются убить? Вы знаете политику компании, если выяснится, что вы как-то связаны с преступными элементами…
        - Не торопитесь с выводами, мистер Крэншоу! - говорит мистер Стейси. - Нет никаких причин подозревать в чем-то мистера Арриндейла. Мы предполагаем, что преступник завидует успехам мистера Арриндейла, его талантам…
        - …его привилегиям… - вставляет мистер Крэншоу. - Это можно понять. Я всегда говорил, что создание особых условий для этих людей может не понравиться тем, кто из-за этого страдает. Многие сотрудники компании не видят причин, почему отделу «А» выделили отдельную парковку, спортивный зал, музыкальный центр и обеденную зону.
        Я смотрю на мистера Стейси, его лицо каменеет. Что-то в словах мистера Крэншоу рассердило следователя, но что именно? Он неестественно растягивает слова - меня учили, что это признак неодобрения.
        - Ах да… Мистер Арриндейл упомянул, что вы против вспомогательных мер для сотрудников с ограниченными возможностями, - произнес он.
        - Я бы так не сказал… - говорит мистер Крэншоу. - Зависит от того, насколько эти меры необходимы. Одно дело пандусы для инвалидных колясок, другое - так называемая поддержка, а по сути баловство.
        - А вы, надо полагать, эксперт? Знаете, что необходимо, а что нет? - спрашивает мистер Стейси.
        Мистер Крэншоу краснеет. Я смотрю на мистера Стейси. Тот нисколько не испугался.
        - Я знаю, что такое балансовый отчет, - говорит мистер Крэншоу. - Нет такого закона, чтобы принудить нас разориться, ублажая нескольких человек, которые решили, что нуждаются в финтифлюшках, вроде… этого всего! - Он указывает на вращающиеся спирали над моим столом.
        - Стоит аж доллар тридцать восемь центов! - говорит мистер Стейси. - Или это секретное военное оборудование?
        Ерунда какая… Вращающиеся спирали - это не военное оборудование. Военное оборудование - это снаряды, мины и самолеты. Мистер Крэншоу отвечает что-то, но я его не слышу, потому что пытаюсь сообразить, почему мистер Стейси, который кажется довольно образованным - если не брать в расчет комбинаторику, - предположил, что спирали относятся к военному оборудованию? Глупость какая… Он так пошутил?
        - …Именно в этом и дело! - говорит мистер Стейси, когда я возвращаюсь к разговору. - Возьмем спортзал - он уже оборудован, верно? Наверняка его содержание ничего не стоит. А теперь представим: вы выгоняете целый отдел - человек шестнадцать-двадцать? - и используете помещение зала для… Я представить не могу, что вы собираетесь там разместить, чтобы покрыть расходы на выплаты по увольнению стольким штатным сотрудникам. Я уже не говорю о потере аккредитации в качестве работодателя для данной категории инвалидности, вы разве не за счет нее имеете налоговые каникулы?
        - А вы откуда знаете? - спрашивает мистер Крэншоу.
        - У нас в отделе тоже работают инвалиды, - говорит мистер Стейси. - Кто-то получил инвалидность уже в процессе, кого-то наняли. Была одна редкостная сволочь в депутатах несколько лет назад - пытался сократить расходы, избавившись от «нахлебников», как он выразился. Я провел много дополнительных часов на работе, изучая документацию, чтобы доказать, что, уволив их, мы потеряем деньги.
        - Вы существуете за счет налогов населения, - отвечает мистер Крэншоу, и я вижу, как пульсирует жилка на красном лоснящемся лбу. - Вам не нужно беспокоиться о выручке. Мы должны зарабатывать, чтобы вам платили вашу чертову зарплату!
        - О, это вам спать не дает по ночам, - говорит мистер Стейси, у него тоже бьется жилка. - Прошу прощения, мне нужно поговорить с мистером Арриндейлом.
        - Лу, вы отработаете потерянное время! - говорит мистер Крэншоу и выходит, хлопнув дверью.
        Я смотрю на мистера Стейси, тот качает головой.
        - Тяжелый случай! У меня был такой сержант много лет назад, когда я был простым патрульным, но он перевелся в Чикаго - слава богу! Вам пора искать другую работу, мистер Арриндейл. Этот тип не успокоится, пока вас не уволит.
        - Не понимаю, - говорю я. - Я - мы все - очень старательно работаем. Почему он хочет от нас избавиться? Или переделать…
        Рассказать ли мистеру Стейси про экспериментальное лечение?
        - Он голодный до власти мерзавец, - отвечает мистер Стейси. - Такие всегда пытаются показаться в хорошем свете, выставив других в плохом. Вы сидите и работаете себе спокойно, не выпячиваясь. Он думал, что вас можно легко подвинуть. Но, к счастью для вас, с вами еще кое-что произошло.
        - Почему «к счастью»? Мне стало только хуже.
        - Возможно, вам так кажется. Но это к счастью! - утверждает мистер Стейси. - Теперь мистер Крэншоу будет иметь дело со мной. А с полицией его высокомерные выходки не прокатят.
        Не уверен. Мистер Крэншоу - не просто мистер Крэншоу; он представитель компании, которая имеет большое влияние на городские власти.
        - Знаете, что, - говорит мистер Стейси, - давайте-ка вернемся к происшествиям, чтобы я поскорей от вас отстал и вам не пришлось задерживаться. Были ли у вас еще разговоры с Доном - пусть даже незначительные, где он проявил по отношению к вам недовольство?
        Звучит глупо, но я все же рассказываю о том, как Дон встал между мной и Марджори на тренировке, и как Марджори назвала его «настоящим козлом», хоть он и не является козлом в буквальном понимании слова.
        - Ага, я вижу, ваши друзья защищают вас от Дона и дают ему понять, что им не нравится, как он с вами обращается, верно?
        Я об этом не задумывался. Когда он сказал, я и сам ясно увидел закономерность - так же, как в рабочих программах или в фехтовании. Удивительно, почему я раньше не замечал?
        - А он этим недоволен, - говорю я. - Он видит, что ко мне относятся лучше, чем к нему, и…
        Мне вдруг приходит в голову еще одно сходство.
        - Он же как мистер Крэншоу! - Мой голос становится громче, я слышу напряжение, но слишком возбужден, чтобы контролировать его. - Он не любит меня по той же причине!
        Я замолкаю, пытаясь обдумать. Протягиваю руку и включаю вентилятор - вращающиеся спирали помогают сосредоточиться, когда я взволнован.
        - И Дон, и мистер Крэншоу считают, что нам не нужно особое отношение, и их раздражает, когда нам оказывают дополнительную помощь. Если бы я, то есть мы, справлялись с жизнью хуже, они отнеслись бы к нам с б?льшим пониманием. Их раздражает сочетание: мы вполне справляемся, а поддержку все равно получаем. Я для них слишком нормальный!
        Смотрю на мистера Стейси, он улыбается и кивает.
        - Это глупо! - говорю. - Я не нормальный. И никогда им не был.
        - Ну, это вы так думаете, - говорит он. - Конечно, когда вы выдаете выкладки о совпадениях и преднамеренном вреде, становится понятно, что вы незаурядный человек… а в остальном вы выглядите и ведете себя как все. Представляете, нам на курсах по психологии рассказывали, что большинство аутистов не владеют речью, избегают общения и никогда не отступают от привычек. - Он улыбается. Не понимаю, почему он улыбается, когда только что сказал о нас столько неприятных вещей. - А вы водите машину, работаете, влюбляетесь, участвуете в турнирах!..
        - Пока только в одном.
        - Хорошо, в одном. Но я видел множество людей, мистер Арриндейл, которые функционируют хуже вас. Видел нескольких, кто справлялся на том же уровне, но без вспомогательных мер. Теперь я понял, зачем их ввели и чем они выгодны. Это как подложить клинышек под короткую ножку стола - почему бы не сделать прочный со всех четырех углов стол? Зачем терпеть качающуюся конструкцию, когда ее можно укрепить с помощью простого приспособления? Однако люди не столы, и если кому-то кажется, что этот клин - угроза для него, ему это не понравится.
        - Не представляю, чем я могу угрожать Дону или мистеру Крэншоу.
        - Ну, может быть, не вы лично. Не думаю, что ваши вспомогательные меры кому-то мешают. Просто некоторые люди не слишком хорошо умеют думать, и им легче всего свалить свои неприятности на других. Дон, возможно, полагает, что, не пользуйся вы особым отношением, у него все сложилось бы с этой женщиной.
        Лучше бы он называл ее по имени - «Марджори». «Эта женщина» звучит так, будто он ее в чем-то обвиняет.
        - Он все равно ей не понравился бы, но ему не хочется это признавать, а легче свалить вину на вас. Ну то есть, если это он на вас нападает. - Полицейский заглядывает в компьютер. - По нашим данным, он сменил несколько низкооплачиваемых работ, то увольнялся сам, то его увольняли… кредитоспособность низкая… вполне вероятно, считает себя неудачником и ищет, кого бы в этом обвинить.
        Я никогда не думал, что здоровые люди должны оправдывать свои неудачи. Никогда не думал, что у них бывают неудачи.
        - Мы пришлем за вами машину, мистер Арриндейл, - говорит следователь. - Позвоните по этому номеру, когда будете готовы ехать домой. - Он протягивает визитку. - Мы не будем ставить охрану здесь: в компании хорошая служба безопасности, но поверьте, пожалуйста, моему слову - вам надо быть осторожным!
        После его ухода мне трудно вернуться к работе, однако я сосредотачиваюсь на задаче и успеваю многое сделать, прежде чем приходит время идти домой, а значит, вызывать машину.
        Мистер Крэншоу наконец покинул кабинет Пита Алдрина, излив ярость по поводу «выскочки-полицейского», который приходил допрашивать Арриндейла. Алдрин, глубоко вздохнув, набрал номер отдела кадров.
        - Барт?..
        Этого сотрудника посоветовал Пол. Барт молодой и неопытный, он, скорее всего, обратится за советом и помощью к старшим.
        - Барт, мне необходимо оформить выходные дни для всего отдела «А», они будут принимать участие в научном эксперименте.
        - Кто проводит эксперимент? - спросил Барт.
        - Наша компания. Это первое испытание на людях нового метода лечения аутизма во взрослом возрасте. Мистер Крэншоу считает эту задачу приоритетной для нашего подразделения, поэтому я буду вам крайне признателен, если вы ускорите процесс оформления бессрочного отпуска. Думаю, бессрочный отпуск лучше всего: неизвестно, сколько понадобится времени.
        - Для всех?.. Сразу?..
        - Возможно, они будут проходить лечение по очереди. Я еще не знаю. Сообщу, когда будут подписаны согласия. Но думаю, понадобится тридцать дней минимум.
        - Но я не понимаю, как это возможно…
        - Я пришлю авторизационный код. А если вам нужна подпись мистера Крэншоу…
        - Я просто…
        - Заранее спасибо! - сказал Алдрин и повесил трубку.
        Представил себе, как Барт сидит, озадаченно морща лоб, а затем бежит к старшему, чтобы спросить, что делать. Алдрин вновь сделал глубокий вдох и позвонил Ширли в бухгалтерию.
        - Мне нужно, чтобы сотрудникам отдела «А» переводили на счета зарплату, пока они находятся в бессрочном отпуске.
        - Пит, я тебе уже говорила - так нельзя. Сначала получи разрешение.
        - Мистер Крэншоу считает, что эта задача первостепенной важности. У меня есть авторизационный код, а если нужна подпись…
        - Но как ты себе это представляешь?..
        - Укажи, что они работают в дополнительном помещении! Тогда не потребуется вносить изменения в существующий бюджет подразделения.
        Алдрин услышал, как Ширли втянула воздух сквозь сжатые зубы.
        - Ну… я, вероятно, могла бы, если ты сказал бы мне, где именно находится это дополнительное помещение.
        - Сорок второй корпус. Главный кампус.
        В трубке тишина, затем:
        - Но это же клиника, Пит. Что ты задумал? Выбить им двойную оплату как сотрудникам компании и как участникам эксперимента?
        - Ничего я не задумал! - произнес Алдрин как можно более высокомерно. - Просто продвигаю проект, в котором крайне заинтересован мистер Крэншоу. Это не будет двойной оплатой, если они получат зарплату без денежных вознаграждений за участие.
        - Сомневаюсь… Ладно, посмотрю, что я могу сделать.
        - Спасибо! - сказал Алдрин и вновь повесил трубку.
        Он вспотел, пот тек по бокам. Ширли не новенькая, она точно знает, что это невообразимый запрос, и всем раззвонит.
        Отдел кадров, бухгалтерия, осталось позвонить юристам и в научный отдел. Он рылся в бумагах, которые оставил на столе Крэншоу, пока не нашел имя главного научного сотрудника в протоколе. Лизель Хендрикс… интересно, что ученый, которого прислали на встречу с добровольцами - доктор Рэнсом, значился среди технического персонала как «специалист по связям с внештатными врачами и набору кадров».
        - Доктор Хендрикс, - сказал Алдрин через несколько минут. - Пит Алдрин из аналитического отдела. Управляющий отделом «А», где работают ваши волонтеры. Вы уже подготовили формы согласия?
        - О чем вы говорите? - спросила доктор Хендрикс. - Если вы по поводу подачи заявки на волонтерство, наберите дополнительный номер три-тридцать семь. Я этим не занимаюсь.
        - Вы ведущий сотрудник, верно?
        - Да… - Алдрин ясно представил себе озадаченное лицо женщины.
        - Я просто хотел уточнить, когда вы пришлете мне формы согласия для волонтеров?
        - Почему я должна их вам высылать? - спросила доктор Хендрикс. - За это отвечает доктор Рэнсом.
        - Ну, они все тут работают, - заметил Алдрин, - так было бы легче.
        - Все в одном отделе? - Голос у нее более удивленный, чем он ожидал. - Я этого не знала. Разве это не создаст вам определенные проблемы?
        - Я справлюсь, - выдавил из себя смешок Алдрин. - Я же управляющий.
        Она не ответила на шутку, и он продолжил:
        - Дело в том, что не все еще согласны. Я уверен, что согласятся рано или поздно…
        - Что значит «рано или поздно»? - строго спросила доктор Хендрикс. - Вы же не оказываете на них давление? Это было бы неэтично.
        - О, не волнуйтесь на этот счет, - продолжил Алдрин. - Разумеется, никого нельзя принудить к участию, однако времена сейчас нелегкие - в экономическом плане, как говорит мистер Крэншоу.
        - Но… но… - доктор Хендрикс буквально захлебнулась от возмущения.
        - В общем, буду крайне признателен, если вы пришлете мне формы как можно скорее! - закончил Алдрин и повесил трубку. Затем быстро набрал другого Барта - секретаря в клинике, с которым изначально должен был связаться по рекомендации Крэншоу.
        - Когда вы получите формы согласия? - принялся расспрашивать Алдрин. - Расписание уже известно? Вы поговорили с бухгалтерией по поводу расчетных листов? А с отделом кадров?
        - Э-э-э… нет… - Судя по голосу, Барт слишком молод, чтобы быть значительной фигурой. - Я просто думал… то есть думаю… мистер Крэншоу сказал, что его отдел сам обо всем позаботится. Мне было поручено только проверить, что они подходят под требования данного протокола. Формы согласия… мы их еще не составили, кажется…
        Алдрин улыбнулся про себя. Смущение Барта - хороший знак. Любой управляющий мог бы действовать в обход этого неорганизованного недотепы. Теперь он легко оправдается, что позвонил Хендрикс; а если повезет - а он чувствовал себя везунчиком в тот день, - никто не узнает, кому он звонил первым.
        Теперь вставал вопрос - когда перейти к вышестоящим? Он предпочел бы подождать, пока до руководства дойдут слухи, но неизвестно, когда это произойдет. Как долго Ширли и Хендрикс просидят на новой информации, которую он им дал, прежде чем начнут действовать? Что они предпримут сначала? Если они сообщат начальству, высшее руководство будет в курсе дела через несколько часов, а если подождут пару дней - все может растянуться на неделю.
        Желудок скрутило. Он выпил две таблетки от изжоги.
        XIV
        В пятницу меня отвозят и забирают с работы полицейские. Мою машину отбуксировали к участку для осмотра; обещали привезти обратно к вечеру пятницы. Мистер Крэншоу к нам в отдел не заходит. Я значительно продвинулся по текущему проекту.
        Полиция присылает машину, чтобы отвезти меня домой, но сначала мы заезжаем в магазин купить новый аккумулятор, а потом туда, где полицейские хранят машины. Это не обычный участок, а специальное место, которое называется «штрафная стоянка». Я не знал, что такие бывают. Меня просят подписать бумаги, подтверждая, что моя машина - это моя машина и я несу за нее ответственность. Механик устанавливает новый, только купленный, аккумулятор. Один из полицейских предлагает доехать со мной до дома, но я не думаю, что мне нужна помощь. Он говорит, что мой дом теперь под особым наблюдением.
        В машине грязно - на всех поверхностях тонкий слой пыли. Я хотел бы ее почистить, но сначала нужно доехать до дома. Дорога более длинная, чем с работы, но я не сбиваюсь с пути. Паркуюсь рядом с Дэнни и поднимаюсь.
        В целях безопасности мне не советовали выходить из дома, но сегодня вечер пятницы и я обычно стираю. Прачечная прямо в здании. Думаю, мистер Стейси имел в виду «не выходить из здания». В здании безопасно, потому что здесь живет Дэнни, а он полицейский. Я не буду выходить из дома, но вещи все же постираю.
        Кладу темное в темную корзину, светлое - в светлую, сверху ставлю порошок и осторожно смотрю в глазок, прежде чем открыть дверь. Разумеется, никого. Открываю дверь, выношу корзины, запираю. Важно всегда запирать дверь.
        В доме тихо, как обычно по пятницам. Спускаясь по лестнице, слышу, как у кого-то работает телевизор. В коридоре, примыкающем к прачечной, ничего необычного, с улицы никто не заглядывает. Сегодня я спустился рано, в прачечной никого нет. Загружаю темные вещи в правую машину, светлые - в среднюю. Когда я один и меня никто не видит, я опускаю монеты в обе машины сразу и запускаю их одновременно. Приходится вытянуть руки, зато звучит лучше.
        Я принес с собой Цего и Клинтона, сажусь на пластиковый стул рядом со столиком. Я бы хотел вынести его в коридор, но над ним табличка: «Строго запрещено выносить стулья из прачечной». Стул мне не нравится - он неприятного сине-зеленого оттенка, однако, когда я на нем сижу, мне не приходится на него смотреть. Все равно неприятно, но лучше, чем без стула.
        Когда заходит мисс Кимберли, я уже прочитал восемь страниц. Я не поднимаю глаз. Не хочу говорить. Поздороваюсь, если она заговорит первая.
        - Здравствуйте, Лу! - говорит она. - Читаете?
        - Здравствуйте! - говорю я.
        На вопрос не отвечаю: она сама видит, что читаю.
        - Что за книга? - спрашивает мисс Кимберли, приближаясь.
        Закрываю книгу, заложив страницу пальцем, чтобы показать ей обложку.
        - Вот это да! Толстая! Не знала, что вы любите читать, Лу!
        Я не понимаю правило, когда можно отвлекать людей, а когда нет. Меня всегда учили, что отвлекать невежливо, но другие люди, кажется, не считают, что невежливо отвлекать меня в ситуациях, в которых я не стал бы отвлекать их.
        - Да, иногда, - говорю.
        Не поднимаю глаз от книги в надежде, что мисс Кимберли догадается, что я хочу почитать.
        - Я вас чем-то обидела? - спрашивает она.
        Я немного обижен, потому что она отвлекает меня от чтения, но она старше и невежливо ей об этом сказать.
        - Вы обычно такой приветливый, а сейчас принесли эту толстую книгу… не можете же вы правда ее читать!
        - Могу! - восклицаю я, задетый ее словами. - В прошлую среду взял почитать у друзей.
        - Но она… кажется очень сложной, - говорит мисс Кимберли. - Вы что-нибудь понимаете?
        Она, как доктор Форнам, не слишком высокого мнения о моих способностях.
        - Да, - говорю. - Понимаю. Сейчас читаю про то, как участки мозга, обрабатывающие визуальную информацию, объединяют прерывистые сигналы, как, например, экран телевизора, для создания стабильного изображения.
        - Прерывистые сигналы? - переспрашивает она. - Это когда он мигает?
        - Что-то вроде того, - говорю. - Ученые установили, какой именно участок мозга объединяет прерывистые сигналы.
        - Лично я не вижу смысла в таком чтении, - говорит мисс Кимберли и, достав вещи из корзины, начинает заталкивать их в одну из машин. - Зачем мне знать, что происходит у меня внутри? Мне и без этого хорошо.
        Отмеряет порошок, засыпает, опускает монеты и останавливается, прежде чем нажать «Пуск».
        - Лу, мне кажется, вредно слишком увлекаться устройством мозга. Так и с ума можно сойти - понимаете?
        Нет, не понимаю. Никогда бы не подумал, что знание устройства мозга может свести с ума. Утверждение кажется мне неверным. Она нажимает кнопку, и вода с шумом заполняет машину. Мисс Кимберли подходит к столику.
        - Всем известно, что дети психологов и психиатров чаще остальных сходят с ума? - спрашивает она. - В двадцатом веке жил один знаменитый психиатр, который запер собственного ребенка в ящике и не выпускал, и ребенок обезумел.
        Я знаю, что это неправда. Не думаю, что она поверит мне, если я скажу, что это неправда. Не хочу ничего объяснять, поэтому вновь открываю книгу. Слышу шумный вздох и удаляющиеся шаги.
        В школе нам объясняли, что человеческий мозг совсем как компьютер, только менее мощный. Компьютеры, когда правильно сделаны и настроены, не совершают ошибок, а мозг совершает. Из этого я сделал вывод, что любой мозг - даже здорового человека, не говоря уже о моем, - некое подобие компьютера.
        Из книги становится понятно, что мозг гораздо сложнее любого компьютера и что мой мозг во многих вещах совершенно нормален и работает точно так же, как мозг здоровых людей. Я различаю цвета. Зрение у меня в порядке. Что же не так? Кажется, какие-то мелочи…
        Жалко, что у меня нет детской медицинской карты. Интересно, проводили ли со мной все тесты, описанные в книге. Проверяли ли скорость восприятия сенсорных нейронов, например? Помню, у мамы была большая папка-гармошка, зеленая снаружи и синяя внутри, набитая бумагами. Кажется, я не видел ее после смерти родителей, когда разбирал вещи в их доме. Может быть, мама выкинула ее, когда я вырос и начал жить отдельно? Знаю название медицинского центра, куда меня водили, но не уверен, помогут ли мне там и хранят ли они карты детей, которые теперь стали взрослыми.
        В книге говорится про разные способности к восприятию кратковременных стимулов. Вспоминаю упражнения на компьютере, которые помогли мне научиться различать, а затем произносить согласные, такие как «д» и «т» или «г» и «к», особенно на конце слов. Там были упражнения для зрения тоже, но их я плохо помню.
        Смотрю на расположенные парами лица на иллюстрации, где предложено сравнить черты. Для меня все лица выглядят одинаково - я лишь по надписям под картинкой понимаю, что глаза, рот и нос совершенно одинаковые, но на одном из лиц расположены дальше друг от друга. Я никогда бы не заметил, особенно если лица двигались бы, как в обычной жизни. Значит, можно предположить, что у меня есть нарушения в участке мозга, отвечающем за распознавание лиц.
        Неужели здоровые люди справляются с такими заданиями? Тогда неудивительно, что они столь легко узнают друг друга на расстоянии и в разной одежде.
        В эту субботу встреча в компании не проводится. Еду в центр, но дежурный консультант заболел. Нахожу телефон юридической помощи на доске объявлений и запоминаю его. Не хочу звонить туда один. Надо бы посоветоваться с остальными. Довольно скоро ухожу домой и возвращаюсь к чтению, выделив, однако, время на уборку и чистку машины, которые пропустил на прошлой неделе. Решаю выкинуть старый чехол из овечьей шерсти, потому что до сих пор иногда колюсь об осколки, и купить новый. Новый чехол сильно пахнет кожей и мягче, чем предыдущий. В воскресенье иду на раннюю службу, чтобы осталось больше времени почитать.
        В понедельник нам всем приходит письмо с датами и временем проведения предварительных анализов. Томография. МРТ. Полный медицинский осмотр. Собеседование с психологом. Психологические тесты. В письме говорится, что нам разрешено проходить обследования в рабочие часы без вычета зарплаты. Вздыхаю с облегчением - не хотелось бы отрабатывать все часы, потраченные на врачей. Первая процедура в понедельник днем - осмотр. Мы все идем в клинику. Я не люблю, когда меня трогают незнакомые, но знаю, как нужно вести себя в клинике. Брать кровь шприцем не больно, но я не понимаю, что анализ крови и мочи поможет узнать о работе мозга. Никто и не думает пояснять.
        Во вторник утром делаю томографию. Лаборант несколько раз повторяет, что это не больно и бояться не нужно, и меня вкатывают в узкую камеру. Я не боюсь. У меня нет клаустрофобии.
        После работы мне нужно купить продукты, потому что в прошлый вторник я вместо поездки в магазин встречался с ребятами. Мне нужно соблюдать осторожность - из-за Дона, но на самом деле я не думаю, что он на меня нападет. Он мой друг. Он наверняка уже жалеет о совершенных поступках - если вообще их совершал. К тому же сегодня день покупок. Отъезжая, оглядываю парковку и не вижу никого, кто не должен тут быть. Охранники на воротах кампуса не пропустили бы посторонних.
        У магазина ставлю машину как можно ближе к фонарю на случай, если уже стемнеет, когда я выйду. Удачное место, простое число, одиннадцатое с конца ряда. Народу сегодня не очень много, и я не спеша выбираю товары по списку. Мне не нужно сверяться, я знаю, что нужно купить, и мне не приходится проезжать по одному ряду дважды, потому что я что-то забыл. У меня слишком много наименований для экспресс-кассы - почти полная тележка, поэтому я выбираю самую короткую очередь к обычной кассе.
        Когда я выхожу, стало темнее, но еще не темно. Воздух прохладный, даже над асфальтом парковки. Я толкаю тележку, прислушиваюсь к ритмичному дребезжанию переднего колеса, соприкасающегося с поверхностью. Почти как джаз, только менее предсказуемо. Подъезжаю к машине, отпираю двери и начинаю аккуратно загружать пакеты с продуктами. Тяжелые - например, со стиральным порошком и соком - ставлю на пол, чтобы не упали и ничего не раздавили. Яйца и хлеб - на заднее сиденье.
        За спиной вдруг раздается дребезжание другой тележки. Обернувшись, вижу человека в черной куртке, но не узнаю лица. Поначалу не узнаю, а потом понимаю - это Дон.
        - Это ты виноват! Из-за тебя Том меня выгнал! - говорит Дон.
        Лицо у него искажено, сморщено. Глаза страшные - я не хочу в них смотреть и смотрю на другие части лица.
        - Из-за тебя Марджори сказала мне уйти! До чего женщины падки на всяких инвалидов! У тебя их, поди, дюжина - нормальных женщин, которые поймались на показную беспомощность. - Голос его становится писклявым, он, наверное, цитирует или подражает кому-то. - Бедненький Лу ничего не может! Бедненький Лу без меня не справится! - Дон переходит на обычный голос: - Зачем тебе нормальная женщина? Психи должны искать пару среди психов - и вообще, им не положено размножаться. Как представлю, что ты… с ней… блевать хочется! Мерзость какая!
        Я не могу ничего сказать. Думаю, я должен испугаться, но чувство, которое я испытываю, - не страх, а грусть, такая гнетущая, будто меня придавило нечто темное и бесформенное. Дон - здоровый человек. Он мог бы достичь многого без особого труда, мог бы стать кем угодно. Почему же он выбрал это?
        - Я все написал, - продолжает Дон. - До остальных я тоже доберусь, они узнают, почему я это делаю, когда прочтут.
        - Я не виноват, - говорю я.
        - Как бы не так! - восклицает он.
        Подходит ближе. Его пот странно пахнет. Не знаю, что это, но думаю, он что-то выпил или съел, что стало причиной странного запаха. Воротник рубашки перекошен. Опускаю глаза. Ботинки сбитые, один шнурок развязан. Важно следить за внешним видом. Это производит хорошее впечатление. Дон сейчас не производит хорошего впечатления, впрочем, никто этого, кажется, не замечает. Боковым зрением вижу, как люди проходят к машинам или в магазин, не обращая на нас внимания.
        - Ты псих, Лу! Понимаешь меня или нет? Ты псих, и место твое в зоопарке!
        Я знаю, что Дон говорит неразумно и его утверждения объективно неверны, но мне все равно больно - оттого, как сильно я ему не нравлюсь. Еще я чувствую себя глупым - как я не разглядел этого раньше? Дон был моим другом, улыбался мне, помогал. Откуда мне было знать?
        Дон достает из кармана правую руку, и я вижу черный кружок дула, наставленный на меня. Черная поверхность пистолета поблескивает в свете фонаря, а внутри темно, будто в космосе. И эта темнота направлена на меня.
        - Вся эта гребаная социальная поддержка - черт возьми, из-за тебя и тебе подобных страна опять скатывается в депрессию! Я построил бы нормальную карьеру, а не торчал бы годами на бесперспективной работе!
        Не знаю, где работает Дон. Надо бы знать. Не думаю, что экономический кризис - моя вина. Не думаю, что он построил бы желаемую карьеру, если бы я умер. Работодатели выбирают кандидатов с опрятным внешним видом и хорошими манерами, которые усердно работают и ладят с коллективом. Дон грязный и неопрятный, он грубит и не любит усердно работать.
        Он неожиданно шагает ко мне, потрясая рукой с пистолетом.
        - Садись в машину! - говорит Дон, но я уже в движении.
        Его намерение легко предугадать, и он не настолько быстр и силен, как полагает. Я перехватываю направленную на меня руку за запястье и отвожу в сторону. Шум выстрела не такой, как по телевизору. Громче и ужаснее, он отражается от фасада магазина и возвращается эхом. У меня нет шпаги, но второй рукой я наношу удар в центр его торса. Дон складывается пополам, изо рта вырывается зловонное дыхание.
        - Эй! - кричит кто-то.
        - Звоните в полицию! - кричит кто-то другой.
        Кругом крики. Набегают люди, кидаются к Дону. Меня толкают, я спотыкаюсь и чуть не падаю. Кто-то хватает мою руку, выворачивает и прижимает меня к машине.
        - Отпустите его! - говорит голос. - Он жертва!
        Это мистер Стейси. Не знаю, что он тут делает.
        - Мистер Арриндейл, - сердито говорит он, - мы же просили вас соблюдать осторожность! Почему вы не поехали сразу домой? Если бы Дэн нас не предупредил…
        - Я думал… что соблюдаю… - говорю я. Трудно сосредоточиться на ответе, когда вокруг такая суета. - Мне… нужно было купить продукты. Я всегда закупаюсь по вторникам.
        Только теперь я вспоминаю, что Дон знал, когда я езжу за продуктами, и я встречал его тут во вторник.
        - Вам чертовски повезло! - говорит мистер Стейси.
        Дон ничком лежит на земле, два человека опустились рядом с ним на колени. Завернули за спину руки и надевают наручники. Это происходит дольше и выглядит сложнее, чем показывают в новостях. Дон издает странный звук, похожий на всхлип. Когда его поднимают, видно, что он плачет. Слезы стекают по грязным щекам, оставляя полосы. Жаль его. Мне было бы ужасно неприятно плакать при людях.
        - Сволочь! - выплевывает Дон. - Ты меня подставил!
        - Я не подставлял! - говорю я.
        Я хотел бы объяснить, что не знал, что полицейские узнают, что я не поехал домой, и приедут сюда, но Дона уводят.
        - Такие люди, как вы, сильно усложняют нам работу! И я имею в виду не аутистов, а людей, которые не соблюдают элементарной осторожности!
        Мистер Стейси все еще сердится.
        - Я должен был купить продукты, - повторяю я.
        - А в пятницу должны были постирать?
        - Да, - говорю я. - И это было днем.
        - Могли бы кого-нибудь попросить!
        - Мне некого…
        Мистер Стейси странно смотрит на меня и качает головой.
        Не понимаю, что за музыка звучит в голове. И что я чувствую. Я хотел бы попрыгать, чтобы упокоиться, но тут негде прыгать - асфальт, ряды машин, остановка. Не хочу садиться в машину и ехать домой.
        Меня спрашивают, как я себя чувствую. Некоторые светят в лицо яркими фонариками. Говорят, что я «бедный» и «испугался». «Бедный» - выражение сочувствия, так многие называли меня после смерти родителей. Сейчас я себя бедным не чувствую. Когда Дон мне угрожал, я действительно испытал страх, но больше было грусти, злости и досады на собственную глупость.
        Я ощущаю себя очень живым, и еще я крайне озадачен. Почему никто не догадывается, что я рад и счастлив? Меня пытались убить, но безуспешно. Я жив и ощущаю это всем существом. Чувствую, как одежда касается кожи, вижу, какого цвета свет фонаря, осознаю, как воздух наполняет легкие. В другой день я был бы перегружен информацией, но не сегодня - сегодня мне хорошо. Хочется бегать, прыгать и кричать, но это неприлично. Хочется схватить Марджори в охапку и поцеловать - но ее тут нет, и это совсем уж неприлично.
        Интересно, а здоровые люди расстроены, грустят и нуждаются в сочувствии, когда чуть не погибли? Не представляю, что можно испытывать что-то, кроме облегчения и счастья, но мало ли. Может быть, они думают, что я отреагирую по-другому, потому что я аутист? Я не знаю и не рассказываю им о своих чувствах.
        - Вам не надо за руль, - говорит мистер Стейси. - Позвольте, один из наших ребят вас отвезет!
        - Я доеду! - говорю я. - Я спокоен.
        Хочется остаться одному в машине со своей музыкой. К тому же опасности больше нет - Дон мне больше не навредит.
        - Мистер Арриндейл! - Следователь склоняет ко мне голову. - Вам кажется, что вы спокойны, но после такого никто не может быть спокойным. Быть за рулем сейчас небезопасно. Пусть вас подвезут.
        Я знаю, что доеду, поэтому мотаю головой. Он, пожав плечами, говорит:
        - К вам зайдут взять показания, мистер Арриндейл. Может, я. Может, кто-то другой.
        Он удаляется. Толпа постепенно расходится.
        Тележка лежит на боку. Пакеты выпали. Еда рассыпана по асфальту и растоптана. Выглядит противно, у меня даже сводит живот. Нельзя оставлять грязь. И мне нужны продукты - эти испорчены. Я не помню, что успел убрать в машину, а что нужно купить заново. Мысль о возвращении в шумный магазин пока невыносима.
        Надо убрать мусор… Я наклоняюсь. Отвратительно - хлеб, разбросанный, размазанный по грязной мостовой, разлитый сок, помятые консервы. Что ж, все равно нужно убрать, хоть и противно. Наклоняюсь, подбираю, уношу, стараясь прикасаться к еде как можно меньше. Еда пропадает, и это ужасно неправильно, но я не могу есть грязный хлеб или пить пролитый сок.
        - Вам помочь? - спрашивает кто-то.
        Я подпрыгиваю, а мне говорят:
        - Простите. Мне показалось, вам нужна помощь.
        Полицейские машины разъехались. Я не знаю, когда они уехали. Стемнело. Я не знаю, как объяснить, что произошло.
        - Ничего страшного. Продукты рассыпались, - говорю я.
        - Помочь? - переспрашивает подошедший - крупный лысеющий мужчина с кудрявыми волосами вокруг лысой макушки.
        На нем серые штаны и черная футболка. Не знаю, принять ли его помощь. Не знаю, как правильно поступить в этой ситуации. Этому нас не учили в школе. Он уже подобрал две помятых банки - одну с томатным соусом, одну с фасолью.
        - Эти не разбились, - говорит он. - Помялись только.
        Он протягивает мне банки.
        - Спасибо, - говорю.
        Полагается говорить «спасибо», когда тебе что-то дают. Мне не нужны смятые банки, но неважно, нравится тебе подарок или нет, надо сказать «спасибо».
        Он поднимает расплющенную коробку, из которой сыплется рис, и бросает ее в мусорку. Когда все, что можно подобрать, в мусорном баке или в машине, мужчина, помахав мне рукой, уходит. Я даже не знаю его имени.
        Добираюсь домой еще до семи. Не знаю, когда приедет полицейский. Звоню Тому рассказать о случившемся, потому что он знаком с Доном и потому что мне больше некому позвонить. Том говорит, что приедет. Мне не нужно, чтобы он приезжал, но ему хочется.
        Он приезжает, вид у него расстроенный. Брови сведены, на лбу складки.
        - Как ты, Лу?
        - Хорошо, - говорю.
        - Дон действительно на тебя напал? - Не дожидаясь ответа, Том продолжает: - Поверить не могу, не зря мы рассказали о нем полиции…
        - Вы рассказали мистеру Стейси о Доне?
        - После случая со взрывчаткой. Было очевидно, Лу, что это кто-то из группы. Я пытался тебя предупредить.
        Я вспоминаю, как Люсия его перебила.
        - Мы все видели, - продолжает Том. - Он ревновал к тебе Марджори.
        - Еще он обвинял меня в неудаче с работой, - говорю я. - Он назвал меня психом, сказал, что из-за меня у него нет нормальной работы и что психи, как я, не должны дружить с нормальными женщинами, как Марджори.
        - Одно дело завидовать, другое - ломать вещи и нападать, - говорит Том. - Сожалею, что тебе пришлось через это пройти. Я думал, Дон злится на меня.
        - Все хорошо, - повторяю. - Я не пострадал. Я уже знал, что не нравлюсь ему, поэтому было легче, чем могло бы быть.
        - Лу, ты… потрясающий человек! А я отчасти виноват…
        Не понимаю. Напал на меня Дон. Том не говорил ему нападать. Почему вдруг Том виноват - даже отчасти?
        - Если бы я понял заранее, если бы смог его обуздать…
        - Дон же человек, а не лошадь, - говорю я. - Никого нельзя полностью держать под контролем и нехорошо пытаться.
        Лицо Тома расслабляется.
        - Лу, я иногда думаю, что ты мудрее всех нас. Хорошо, пусть я не виноват. Все равно мне жаль, что тебе пришлось пройти через все это. А еще суд - тебе нелегко придется. Суд для любого нелегко.
        - Суд? Меня будут судить?
        - Не тебя, но тебе наверняка придется выступить в качестве свидетеля, когда будут судить Дона. Тебя разве не предупредили?
        - Нет.
        Не знаю, что делают свидетели на судах. Я никогда не смотрел передачи о судебных разбирательствах по телевизору.
        - Ну это еще не скоро, мы успеем обсудить. А чем мы с Люсией можем помочь прямо сейчас?
        - Ничем. Все хорошо. Я приеду завтра на тренировку.
        - Я рад! Было бы ужасно, если ты стал бы реже ходить, опасаясь, что кто-то еще в группе поведет себя как Дон!
        - Я этого не опасался, - говорю я.
        Это, наверное, глупо, но я вдруг думаю - вдруг кто-то в нашей группе решит заменить Дона? И еще - если нормальный человек вроде Дона способен таить в себе столько гнева и агрессии, может быть, все они способны? Мне кажется, я не способен.
        - Хорошо! Однако если тебя что-то обеспокоит - любая мелочь, - пожалуйста, сразу же сообщай мне! Группы людей - странная штука. Бывает, например, что коллектив кого-то не любит, а когда тот человек уходит, люди сразу же находят другого на его место и делают его изгоем.
        - Значит, в группах так принято?
        - По-разному бывает… - вздыхает Том. - Надеюсь, не в нашей группе. Я буду следить. Но вот Дона упустил…
        Звонят в дверь. Том оглядывается, затем смотрит на меня.
        - Это, наверное, полиция, - говорю я. - Мистер Стейси сказал, что они придут взять показания.
        - Я тогда пойду, - говорит Том.
        Полицейский мистер Стейси сидит на моем диване. На нем бежевые брюки и клетчатая рубашка с коротким рукавом. Коричневые ботинки на толстой подошве. Когда он зашел, оглядел комнату - ничего не упустил. Дэнни так же оценивающе смотрит на вещи.
        - Вот рапорт о вооруженном нападении, совершенном сегодня, мистер Арриндейл, - говорит он. - Расскажите, пожалуйста, что произошло.
        Как странно. Он же там был. Все спросил на месте, я рассказал, он занес в компьютер. Зачем еще раз приезжать?
        - По вторникам я всегда езжу за продуктами, - начинаю я. - Всегда езжу в один и тот же магазин, потому что, когда приходишь каждую неделю, знаешь, где что лежит.
        - Вы бываете там в одно и то же время? - спрашивает он.
        - Да, после работы и до ужина.
        - Вы составляете список?
        - Да.
        «Разумеется», - добавляю я про себя, но, возможно, мистер Стейси не считает, что все должны ходить в магазин со списком.
        - Но я его выкинул, когда приехал домой.
        Интересно, попросит ли он достать список из мусорного ведра.
        - Ничего страшного, я просто хочу выяснить, насколько предсказуемы были ваши действия.
        - Предсказуемость - это хорошо, - говорю я, начиная потеть. - Хорошо иметь некий распорядок.
        - Да, конечно, - соглашается он. - Но благодаря распорядку человек, который хочет вам навредить, может легко вас выследить. Я предупреждал вас на прошлой неделе, помните?
        Я об этом не подумал.
        - Прошу прощения, что перебил. Продолжайте!
        Странно, что кто-то интересуется такими мелочами, например, в каком порядке я покупаю продукты. Но он просит рассказать все. Не понимаю, какое отношение это имеет к нападению, но рассказываю. Говорю, что давно спланировал дорогу и не проезжаю по одному ряду дважды.
        - Потом я вышел на улицу, - продолжаю я. - Наступили сумерки, еще не стемнело, а фонари уже ярко горели. Я припарковался в левом ряду, одиннадцатое место от входа.
        Я люблю парковаться на нечетных местах, но про это умалчиваю.
        - Ключ был у меня в руках, и я отпер машину. Взял пакеты из тележки и начал класть в машину.
        Вряд ли стоит уточнять, что тяжелые вещи я ставил на пол, а легкие - на сиденье.
        - Потом услышал, что тележка поехала, и обернулся. Потом Дон со мной заговорил.
        Замолкаю, припоминая, какие именно он употребил слова и в каком порядке.
        - Он говорил очень зло. Голос был хриплым. Он сказал: «Это ты виноват. Из-за тебя Том меня выгнал».
        Вновь замолкаю. Он много чего сказал и очень быстро, я не уверен, что помню все в правильном порядке. Будет плохо, если я перепутаю.
        Мистер Стейси ждет, глядя на меня.
        - Не уверен, что вспомню точно…
        - Ничего страшного, - говорит следователь. - Расскажите, что помните.
        - Он сказал: «Из-за тебя Марджори попросила меня уйти». Том - это тот, кто создал фехтовальную группу. А Марджори… я упоминал ее на прошлой неделе. Она никогда не была девушкой Дона!
        Мне неловко говорить от лица Марджори. Она должна сама за себя говорить.
        - Я нравлюсь Марджори… по-своему, но не как…
        Не знаю, что сказать дальше. Не знаю, как я ей нравлюсь - в качестве знакомого, друга… или не только? Если я произнесу «не как мужчина», это будто бы станет правдой. Не хочу, чтобы это было правдой.
        - Дон сказал: «Психам вообще не положено размножаться». Он был очень зол. Сказал, что в экономическом кризисе тоже я виноват и из-за меня у него нет нормальной работы.
        Мистер Стейси неопределенно хмыкает и сидит молча.
        - Он велел мне сесть в машину. Направил на меня пистолет. Опасно садиться в машину с нападающим - я видел в новостях в прошлом году.
        - Это передают каждый год, - говорит мистер Стейси, - но люди все равно садятся. Хорошо, что вы не сели.
        - Я просчитал его логику, - говорю. - Отвел руку с оружием и нанес удар в живот. Драться нехорошо, но он мне угрожал.
        - Просчитали логику? - удивляется мистер Стейси. - Как это?
        - Мы ходили в одну группу по фехтованию много лет. Когда он в нападении выносит вперед правую руку, он всегда двигает правую ногу тоже, затем шагает левой ногой в сторону и чуть открывает корпус, пока замахивается для следующего удара. Так я понял, что если отведу его правую руку в сторону, то успею ударить его в живот.
        - Почему Дон этого не предвидел, если фехтует много лет? - спрашивает мистер Стейси.
        - Не знаю, - говорю. - Но я легко вижу логику чужих движений. Так я и фехтую. Дон не очень хорошо фехтует. Наверное, он не подумал, что без шпаги я использую тот же прием защиты, что в фехтовании.
        - Хм. Хотел бы я посмотреть, как вы фехтуете, - говорит мистер Стейси. - Я всегда думал, что это жалкое недоразумение, а не спорт, все эти белые костюмы и маски, но вы меня заинтересовали. Итак, он направил пистолет, вы, отведя орудие в сторону, ударили нападавшего в живот. Что дальше?
        - Потом раздались крики, несколько человек набросилось на Дона. Наверное, они тоже из полиции, но я их раньше не видел.
        Я умолкаю. Думаю, остальное он может спросить у полицейских, которые там были.
        - Хорошо. Давайте вернемся к некоторым деталям.
        Он расспрашивает меня вновь и вновь, и каждый раз я вспоминаю новую подробность. Я волнуюсь: я правда вспоминаю или просто делаю вид, чтобы ему угодить? Я читал об этом. Бывает, что воспоминания кажутся реальными, но это неправда. Врать нехорошо. Я не хочу врать.
        Следователь расспрашивает про фехтовальную группу: кому я нравился, кому нет. Кто нравился и не нравился мне. Я думал, что мне все нравятся, думал, что они ко мне относятся хорошо или нейтрально - до случая с Доном. Мистер Стейси, кажется, хотел бы, чтобы Марджори была моей девушкой или любовницей - без конца спрашивает, встречаемся ли мы. Я сильно потею, когда говорю о Марджори. Повторяю правду: она мне очень нравится, я часто о ней думаю, но мы не встречаемся.
        Наконец он встает.
        - Спасибо, мистер Арриндейл. Пока все. Я все запишу, вам нужно будет заехать в участок и подписать, мы вам позвоним, когда назначат заседание.
        - Заседание? - переспрашиваю я.
        - Да. Как жертва разбойного нападения, вы будете выступать свидетелем обвинения в суде. Вы не против?
        - Мистер Крэншоу рассердится, если я буду часто отлучаться с работы, - говорю я.
        Если, конечно, у меня еще будет работа. А что, если не будет?
        - Я уверен, что он войдет в положение, - говорит мистер Стейси.
        Я уверен, что не войдет, потому что не захочет.
        - Есть шанс, что адвокат Пуато пойдет к окружному прокурору. Сразу согласится на минимальный срок, чтобы не рисковать получить максимальный по результатам суда. Мы вам сообщим. - Мистер Стейси направляется к двери. - Берегите себя, мистер Арриндейл! Я рад, что мы поймали этого парня и вы целы.
        - Спасибо за помощь! - говорю.
        После его ухода я разглаживаю складки на диване, где он сидел, поправляю подушку. Мне неспокойно. Больше не хочется думать про Дона и нападение. Хочется забыть. Хочется, чтобы этого вообще не было.
        Быстро готовлю ужин - вареную лапшу и овощи, ем, потом мою тарелку и кастрюлю. Уже восемь часов. Беру книгу и открываю на семнадцатой главе.
        «Встраивание памяти и управление вниманием: ПТСР и СДВГ»[6 - ПТСР - посттравматическое стрессовое расстройство; СДВГ - синдром дефицита внимания и гиперактивности.].
        Мне уже гораздо легче понимать длинные предложения и сложный синтаксис. Они не линейные, а многоярусные или радиальные. Жаль, что мне не рассказали этого с самого начала.
        Информация, которую хотят донести авторы, выстроена логично. Читается так, будто я сам это написал. Странно думать, что кто-то вроде меня мог написать главу про работу мозга. Мои слова всегда звучат как выдержки из учебника? Это доктор Форнам называет «высокопарным слогом»? Когда она так говорит, я всегда представляю себе слоги, парящие высоко в небе. Бессмыслица - слоги не могут парить. Если я выражаюсь как учебник, могла бы так и сказать.
        Я уже знаю, что ПТСР - это посттравматическое стрессовое расстройство и в результате него происходят странные нарушения в работе памяти. Дело в сложных механизмах управления и обратной связи, торможении и растормаживании передачи сигнала.
        Мне приходит в голову, что я сейчас тоже в посттравматическом периоде - ситуация, когда на тебя нападают и пытаются убить, называется травмой, хоть я не ощущаю особого напряжения или волнения.
        Возможно, нормальные люди не сидят и не читают учебники спустя несколько часов после покушения, но меня чтение успокаивает. Факты остались на месте, заботливо расположенные авторами в логическом порядке, чтобы мне было легче их воспринять. Как говорили родители, звезды все равно сияют, их не затмевает и не портит то, что происходит на нашей планете. Мне нравится мысль, что порядок где-то существует, даже если вокруг меня он нарушен.
        Что чувствовал бы нормальный человек? Вспоминаю эксперимент, который мы проводили в средней школе: мы сажали растения в горшки, которые лежали на боку. Растения тянулись вверх, к солнцу, неважно, каким образом должен был изогнуться стебель. Помню, я подумал, что меня тоже посадили в опрокинутый горшок, но учительница сказала, что это совсем другое дело.
        То чувство не прошло. Вот опять я не такой, как все, - ощущаю счастье, когда остальные считают меня несчастным. Мой мозг растет и тянется к солнцу, но он никогда не выпрямится, потому что горшок изначально был перевернут.
        Если я правильно понял учебник, я запоминаю вещи, как, например, процент синих машин на парковке, потому что цифры и цвета для меня важнее, чем для большинства людей. Большинство не замечает, им неважно. Что же они замечают, когда смотрят на парковку? Что, кроме рядов машин - синих, бежевых и красных? Что я упускаю, как они упускают красоту числовых закономерностей?
        Я помню цвета, числа, закономерности, возрастающие и убывающие ряды: это легче всего проходит через барьер, который мое сенсорное восприятие воздвигло между мной и миром. Это определило развитие моего мозга так, что он стал воспринимать все - от производства лекарственных препаратов до движений противника в фехтовании - одинаково, как однородные проявления реальности.
        Оглядывая квартиру, думаю о моих собственных реакциях - потребность в регулярности, восхищение повторяющимися последовательностями, закономерностями, схемами. Всем нужна регулярность в определенной степени, все отчасти любят ряды и повторения. Я всегда это знал, но теперь понял лучше. Мы, аутисты, находимся на одном конце дуги человеческого поведения и предпочтений, но мы соединены с остальными. Мое чувство к Марджори нормально, в нем нет ничего странного. Возможно, я лучше вижу оттенки ее глаз и волос, чем кто-то еще, но желание быть рядом с ней совершенно нормально.
        Пора спать. Стоя под душем, смотрю на свое совершенно обычное тело - обычная кожа, волосы, ногти на руках и на ногах, гениталии. Без сомнения, найдутся еще люди, которые любят мыло без запаха, ту же температуру воды, ту же жесткость мочалки.
        Вылезаю из душа, чищу зубы, ополаскиваю раковину. Лицо в зеркале - мое лицо, я знаю его лучше всех. Свет врывается в зрачок, несет с собой информацию, доступную для моего зрения, несет с собой мир, но в той точке, куда устремляется свет, я вижу лишь черноту, глубокую и бархатистую. Свет уходит в тьму и смотрит на меня оттуда. Картинка в моем глазу, в мозгу и в зеркале.
        Гашу свет в ванной комнате, иду в спальню, сев на кровать, гашу светильник на тумбочке. В темноте горят пятна света. Закрываю глаза - вижу, как парят в пространстве слова. За каждым словом скрывается понятие. У каждого понятия есть противоположное.
        Свет - противоположность тьмы. Тяжесть - противоположность легкости. Память - противоположность забвения. Присутствие - противоположность отсутствия. Слово «тяжесть» тяжелее слова «легкость» - оно похоже на сияющий воздушный шар. Свет отражается от его поверхности, он поднимается, становится меньше, совсем исчезает.
        Я как-то спросил маму, почему в моих снах светло, ведь глаза у меня закрыты. Почему во сне не темно, спросил я. Она не знала. Учебник многое мне рассказал об обработке мозгом визуальных сигналов, но на этот вопрос там тоже нет ответа.
        Интересно почему. Наверняка еще кто-то заинтересовался, почему в снах всегда есть свет, даже в темноте! Хорошо, мозг создает образы, но откуда в них появляется свет? Полностью слепые люди не видят света, по крайней мере так считается. Их мозг иначе выглядит при сканировании. Так откуда же свет в снах - это лишь воспоминание или нечто другое?
        Помню, кто-то сказал про одного мальчика: «У него один бейсбол в голове!» Я тогда еще не знал, что многие слова, которые говорят люди, нельзя понимать буквально. Я задумался: а что же в моей голове? Спросил маму, а она сказала: «Там мозг, малыш» - и показала картинку: серый сморщенный комок. Я заплакал, потому что комок мне совсем не понравился и я не хотел, чтобы он был в моей голове, и был уверен, что больше ни у кого нет в головах такой гадости. У них бейсбол, мороженое или пикники…
        Теперь я знаю, что у всех в головах серый сморщенный мозг, а не бейсбольные поля, и не бассейны, и не другие вещи, которые нравятся. О чем бы ты ни думал, мозг выглядит одинаково. Но тогда это стало доказательством моей неправильности.
        В моей голове свет, и тьма, и сила притяжения, и космос, и шпаги, и список продуктов, и цвета, и цифры, а еще люди, и закономерности, и стратегии - такие прекрасные, что дрожь бежит по телу.
        Книги отвечают на вопросы других людей. На мои вопросы ответа нет. Я всегда считал, что мои вопросы неправильные, раз их больше никто не задает. Может быть, никто до них не додумался? Просто тьма незнания опередила свет догадки. А я первый луч.
        Может быть, мои вопросы что-то изменят?
        XV
        Свет. Утренний свет. Мне снились странные сны, не помню о чем, помню только, что очень странные. День ясный, прохладный; дотрагиваюсь до оконного стекла - оно холодное.
        От этой прохлады я чувствую себя бодрым, энергия чуть не льется через край. Кукурузные хлопья в тарелке ломкие и хрупкие, они хрустят во рту, прежде чем размякнуть.
        Выхожу, мостовая парковки поблескивает, отражая яркое солнце. И музыка сегодня должна быть яркой, бодрой. Перебираю в уме варианты, останавливаюсь на Бизе. Осторожно дотрагиваюсь до машины, отметив, что, хоть Дон и в тюрьме, тело уже запомнило, что машина связана с опасностью. Ничего не происходит. Четыре новые шины по-прежнему пахнут резиной. Двигатель заводится. По пути на работу в голове играет музыка, яркая, как солнечный свет. Думаю поехать вечером за город, посмотреть на звезды; я, наверное, разгляжу и космические станции. Потом вспоминаю, что сегодня среда и у меня фехтование. Я еще никогда не забывал про фехтование. А сделал ли я сегодня отметку в календаре? Не помню…
        На работе паркуюсь на обычном месте. Мистер Алдрин стоит прямо за дверью - будто поджидал меня.
        - Лу, я видел в новостях! Как вы?
        - Хорошо, - говорю я, удивившись - разве по мне не видно?
        - Если вы плохо себя чувствуете, отдохните сегодня! - продолжает он.
        - Все в порядке, - говорю. - Я могу работать.
        - Ну… раз вы уверены… - он делает паузу, будто я должен что-то сказать, но я ничего не придумал. - В новостях сказали, что вы обезвредили нападающего! Лу, я не знал, что вы умеете обороняться!
        - Я применил прием из фехтования, - объясняю я. - Только без клинка.
        - Фехтование? - Его глаза округляются, брови ползут вверх. - Вы фехтуете? В смысле… на мечах и все такое?..
        - Да, я хожу на тренировки раз в неделю, - говорю я.
        Не знаю, нужно ли рассказывать подробней.
        - Вот это новость! - восклицает мистер Алдрин. - Я ничего не знаю о фехтовании - только что они носят белые костюмы, а к спине прицеплен провод.
        Мы не носим белые костюмы и не используем электронную систему регистрации уколов, но мне не хочется разъяснять это мистеру Алдрину. Я хочу поработать, и на сегодня назначена еще одна встреча с врачами. Потом я вспоминаю слова мистера Стейси.
        - Возможно, мне придется поехать в полицейский участок подписать показания, - говорю я.
        - Хорошо, - разрешает мистер Алдрин. - Делайте все, что нужно! Такое страшное потрясение!
        Звонит телефон. Я предполагаю, что это мистер Крэншоу, и не тороплюсь отвечать, но все же беру трубку.
        - Мистер Арриндейл?.. Это следователь Стейси. Заедете в участок сегодня утром?
        Думаю, что вопрос ненастоящий. Отец тоже спрашивал: «Возьмешься с другого конца?», а имел в виду: «Возьмись с другого конца!» Преподносить приказы в вопросительной форме, наверное, более вежливо, но ужасно сбивает с толку, потому что бывают и настоящие вопросы.
        - Мне нужно спросить разрешения, - говорю я.
        - Скажите, по важному делу, - говорит мистер Стейси. - Нужно подписать показания и еще кое-какие документы.
        - Я позвоню мистеру Алдрину, - говорю я. - Потом перезвонить вам?
        - Нет, просто приезжайте, как сможете. Я буду тут все утро.
        Другими словами, он ждет меня независимо от того, что скажет мистер Алдрин. Ненастоящий вопрос.
        Звоню в кабинет мистера Алдрина.
        - Да, Лу! - говорит мистер Алдрин. - Как вы себя чувствуете?
        Глупый вопрос - он ведь уже узнавал это утром.
        - Меня вызывают в полицию подписать показания и еще какие-то документы. Говорят, приехать сейчас.
        - С вами все в порядке? Вас нужно сопроводить?
        - Все в порядке. Но мне нужно ехать в участок.
        - Конечно, поезжайте! Можете взять сегодня выходной.
        Интересно, что думает охранник на воротах, когда я выезжаю, недавно приехав. По лицу непонятно.
        В полицейском участке шумно. У длинной высокой стойки выстроилась очередь. Я встаю в конец, но тут появляется мистер Стейси и видит меня.
        - Пойдемте! - говорит он.
        Ведет меня в другую шумную комнату с пятью столами, заваленными бумагами. На его столе - думаю, это его стол - платформа для портативного компьютера и большой монитор.
        - Дом, милый дом, - говорит мистер Стейси, указывая на стул рядом со столом.
        Стул из серого металла с тонким сиденьем из зеленой пластмассы. Под ним ощущается металлический каркас. Пахнет стоялым кофе, дешевыми шоколадными батончиками, чипсами, бумагой и жжеными чернилами - от принтера и копировальных машин.
        - Вот печатная версия ваших вчерашних показаний, - говорит следователь. - Прочитайте, посмотрите, верно все или нет, если да - подпишите.
        Нагромождение «да» и «нет» меня путает, но я понял смысл. Быстро читаю показания, хоть и не сразу разбираюсь, что я - «истец», а «ответчик» - это Дон. Еще мне кажется глупым называть Марджори «лицом женского пола» и странно читать, что «лицо женского пола состоит в приятельских отношениях» с нами обоими. Однако фактических ошибок нет, и я подписываю.
        Потом мистер Стейси говорит, что я должен подписать жалобу на Дона. Не понимаю зачем. Дон совершил противозаконные действия, чему есть свидетельства. Какая разница, напишу я жалобу или нет? Но если так положено, я подпишу.
        - Что будет с Доном, если его признают виновным? - спрашиваю я.
        - Несколько случаев хулиганства и вооруженное нападение… Исправительные меры светят наверняка, - говорит мистер Стейси. - Программируемый чип коррекции личности - ПЧКЛ. Это когда в мозг внедряют чип…
        - Знаю! - перебиваю я - внутри у меня все сжимается.
        Не хотел бы я, чтобы в мой мозг внедряли чипы.
        - Это не так страшно, как показывают в фильмах! - заверяет мистер Стейси. - Никаких громов и молний, он просто не сможет совершать определенные действия.
        Я слышал - нам говорили в центре, что ПЧКЛ подавляет личность и не дает реабилитанту (они любят этот термин) ослушаться указаний.
        - Почему нельзя, чтобы он просто оплатил мне шины и стекло? - спрашиваю я.
        - Рецидивизм! - говорит мистер Стейси, роясь в стопке бумаг. - Преступники берутся за старое. Доказано. Вот вы не можете перестать быть собой - перестать быть аутистом, так и он не перестанет быть завистливым и агрессивным. Другое дело, если эти склонности обнаружили бы в раннем возрасте, но… что уж тут… - Мистер Стейси выуживает нужную бумажку. - Это заявление. Прочитайте внимательно, внизу, где крестик, поставьте подпись и дату.
        Читаю заявление, напечатанное на бланке с гербом города. Там написано, что я, Лу Арриндейл, подаю жалобу на многие вещи, которые мне и в голову не приходили. Я думал, все просто: Дон меня пугал, а потом напал. А в заявлении сказано, что я подаю жалобу на злостную порчу имущества, кражу имущества денежным эквивалентом более двухсот пятидесяти долларов, изготовление взрывчатого устройства, установку взрывчатого устройства, а также покушение на убийство с использованием взрывчатого устройства в качестве смертельного оружия.
        - Я мог погибнуть от взрыва? - уточняю я. - Тут написано «смертельное оружие».
        - Взрывчатка и есть смертельное оружие. Правда, он установил его криво - оно взорвалось не сразу после открытия, и вещества было немного: частично пострадали бы лицо и руки. Но в рамках закона это считается покушением.
        - Я не знал, что вытащить аккумулятор и поставить вместо него «Джека в коробочке» со взрывчаткой - это нарушение сразу нескольких законов.
        - Многие преступники тоже не догадываются, - говорит мистер Стейси. - Но это обычное дело. Допустим, вламывается правонарушитель в дом в отсутствие хозяев и что-то крадет. Это противоправное проникновение в помещение плюс кража.
        Я бы не стал подавать жалобу на изготовление взрывчатого устройства - я же не знал, что Дон его изготавливает. Смотрю на мистера Стейси. У того явно на все есть ответ, и спорить с ним бесполезно. Кажется несправедливым подавать несколько жалоб на одно действие, но я слышал о подобных вещах. В конце еще раз перечислено все, что сделал Дон, но уже менее официальным языком: шины, лобовое стекло, кража аккумулятора стоимостью двести шестьдесят два доллара тридцать семь центов, установка взрывного устройства под капотом и вооруженное нападение на парковке. Когда все так изложено, становится очевидно, что действия Дона не случайны, он изначально хотел меня убить, а первый поступок был лишь предупреждением.
        Я никак не могу поверить. Я помню, что именно он говорил и какими словами, но никак не могу понять. Дон здоровый человек. Он имел возможность разговаривать с Марджори сколько угодно - и разговаривал. Кто ему мешал с ней подружиться? Только он сам. Я не виноват, что нравлюсь ей. Не виноват, что мы встретились: я просто ходил на фехтование к Тому, Марджори тоже стала ходить, и мы познакомились.
        - Все же почему… - говорю я.
        - Что «почему»? - спрашивает мистер Стейси.
        - Почему он так на меня сердится?
        Мистер Стейси склоняет голову набок.
        - Он же вам сказал. А вы мне.
        - Да, но это нелогично. Марджори мне очень нравится, но она не моя девушка. Я не приглашал ее на свидание. Она не приглашала меня. Я никогда не причинял Дону вреда.
        Я не говорю мистеру Стейси, что хотел бы пригласить Марджори на свидание, потому что он спросит, почему я не пригласил, а я не хочу отвечать.
        - Это с вашей точки зрения нелогично, а по мне, так вполне! Случается сплошь и рядом, что зависть перерастает в гнев. Вам необязательно было причинять ему вред - все дело в нем, в его голове.
        - У него голова нормального человека, - говорю я.
        - Лу, у него нет подтвержденной инвалидности, но нормальным его точно не назовешь. Нормальные люди не подкладывают в чужие машины взрывчатку.
        - Хотите сказать, что он психически нездоров?
        - Суд решит, - говорит мистер Стейси и качает головой. - Лу, зачем вы его оправдываете?
        - Я не оправдываю… Я согласен, Дон поступил неправильно, но внедрять в его мозг чип, чтобы сделать его другим человеком…
        Мистер Стейси закатывает глаза.
        - Лу, я бы очень хотел, чтобы люди вроде вас (то есть не связанные с уголовным правосудием) поняли действие ПЧКЛ. Чип не превратит Дона в другого человека, это будет Дон без маниакального желания навредить всем, кто ему не по нраву. Таким образом, не придется долгие годы держать его в тюрьме, чтобы он еще чего-нибудь не натворил - он просто больше не будет вредить. Никому. Это гораздо человечней, чем то, что делали раньше: запирали на годы в компании других преступников, отчего люди становились только хуже. Это не больно, это не сделает его роботом, он будет жить нормальной жизнью. Просто больше не сможет прибегать к насилию и совершать преступления. Поверьте нашему опыту, только чип способен его остановить, ну, или смертная казнь - но это слишком суровое наказание, верно?
        - Мне это не нравится, - говорю я. - Я не хотел бы, чтобы мне внедряли чип…
        - Чипы применяют в медицинских целях - совершенно законно! - настаивает мистер Стейси.
        Я это знаю. Знаю, что бывают судороги, болезнь Паркинсона и травмы позвоночника, для них разработали специальные чипы и шунтирования, и это хорошо. Однако в случае с Доном я не уверен.
        Но так положено по закону. В заявлении нет ложной информации. Дон совершил все эти поступки. Я обо всех заявлял в полицию, кроме последнего, который они видели сами. Под основным текстом и над местом для подписи есть строчка, в которой я клянусь, что в заявлении не содержится ложной информации. Там все правда, насколько мне известно, этого, наверное, достаточно. Подписываюсь, ставлю дату, протягиваю бланк полицейскому.
        - Спасибо, Лу! - говорит он. - Теперь с вами хочет встретиться окружной прокурор, она расскажет, что будет дальше.
        Окружной прокурор - женщина средних лет с кудрявыми черными волосами с проблесками седины. Табличка на ее столе гласит «Окружной прокурор Беатрис Ханстон». Кожа у нее цвета имбирного пряника. Ее кабинет больше моего, и повсюду полки с книгами. Книги старые, бежевые корешки с черными и красными квадратами. Кажется, что их никто никогда не читал, я даже сомневаюсь, что они настоящие.
        - Я рада, что вы живы, мистер Арриндейл! - говорит она. - Вам очень повезло. Вы ведь подписали жалобу на мистера Дональда Пуато, верно?
        - Да, - говорю.
        - Давайте я объясню дальнейшие шаги. По закону мистер Пуато имеет право на судебное заседание, если захочет. Мы располагаем исчерпывающими доказательствами, что он причастен ко всем происшествиям, и уверены, что докажем это в суде. Скорее всего, его адвокат посоветует подписать соглашение о признании вины. Понимаете, что это значит?
        Я говорю «нет», потому что понимаю, что ей хочется объяснить.
        - Если нарушитель не будет тратить государственные деньги на судебное разбирательство, это сократит срок заключения до необходимого для установки и первичного контроля ПЧКЛ. В противном случае, если ему вынесут обвинительный приговор, ему грозит минимум пять лет тюремного заключения. Пока что у него есть время понять, что такое тюремное заключение, так что, думаю, он подпишет соглашение.
        - Но ведь его могут и оправдать…
        Окружной прокурор улыбается.
        - Это невозможно, - говорит она. - В вашем деле железные доказательства. Не волнуйтесь. Он больше не причинит вам вреда.
        Я не волнуюсь. По крайней мере, не волновался до ее последних слов. С тех пор как Дона заключили под стражу, я совсем о нем не волновался. Если он сбежит, тогда другое дело. А сейчас я волнуюсь.
        - Если он не пойдет в суд и его представитель сообщит, что они решили подписать соглашение о признании вины, мы больше не будем вас вызывать, - продолжает прокурор. - Это станет известно через несколько дней. Если же он пойдет в суд, вы выступите свидетелем обвинения. В таком случае вам нужно будет подъехать сюда еще раз, чтобы подготовить речь со мной или кем-то из моих коллег, а также присутствовать на заседании. Понимаете меня?
        Я понимаю ее. А вот она вряд ли понимает мою ситуацию… Мистер Крэншоу будет очень сердиться, если я опять отлучусь с работы. Надеюсь, Дон и его адвокат не станут настаивать на разбирательстве.
        - Да, - говорю.
        - Хорошо. Процедура сильно изменилась за последние десять лет: с появлением чипов все стало гораздо проще. Дело реже доходит до суда. Жертвам и свидетелям не приходится терять время. Мы вам позвоним, мистер Арриндейл.
        Когда я наконец выхожу из полицейского участка, утро почти на исходе. Мистер Алдрин сказал, что мне необязательно приходить сегодня, но я не хочу давать мистеру Крэншоу повод сердиться, поэтому возвращаюсь в офис. Нас опять тестируют - на этот раз мы должны находить соответствия на компьютере. В этом мы все сильны и справляемся с заданием быстро. Остальные тесты тоже легкие, но скучные. Я не отрабатываю утреннее время, потому что потерял его не по своей вине.
        Перед тем как поехать на фехтование, смотрю «Новости науки» по телевизору, потому что эта передача о космосе. Консорциум компаний строит еще одну космическую станцию. Вижу знакомый логотип - не знал, что компания, на которую я работаю, интересуется проектами, связанными с освоением космоса. Диктор сообщает, что стоимость проекта составит миллиарды долларов, и рассказывает, насколько вовлечены участники.
        Может быть, это одна из причин того, что мистер Крэншоу хочет сократить расходы. По-моему, хорошо, что наша компания собирается вложить деньги в космическую индустрию, и я хотел бы побывать в космосе. Если бы я не был аутистом, возможно, стал бы космонавтом или ученым в области космонавтики. Но даже если я сейчас пройду лечение и оно подействует, уже слишком поздно переучиваться на эти профессии.
        Возможно, поэтому многие люди делают процедуру «Целая жизнь» - чтобы жить дольше и освоить профессию, которую не смогли освоить ранее. Впрочем, это очень дорого. Пока не многим доступно.
        Когда я подъезжаю, у дома Тома и Люсии стоят еще три машины. Одна из них - Марджори. Сердце бьется быстрее. Я задыхаюсь, хоть и не бежал.
        Дует холодный ветер. Когда холодно, легче фехтовать, но труднее сидеть и разговаривать.
        Я захожу в дом. Люсия, Сюзан и Марджори обрывают разговор.
        - Как ты, Лу? - спрашивает Люсия.
        - Хорошо, - отвечаю я. Язык вдруг будто распух.
        - Мне так жаль, что Дон на тебя напал! - говорит Марджори.
        - Ты не виновата! - Марджори будто извиняется, хотя совершенно ни при чем - нападал-то Дон.
        - Я знаю, но мне жаль, что тебе пришлось такое пережить, - говорит она.
        - Все хорошо, - повторяю я. - Я тут, я… не в тюрьме. - Я хотел сказать «не мертвый», но передумал. - В тюрьме плохо, говорят, там внедряют чип в мозг.
        - Поделом ему! - говорит Люсия. Лицо у нее нахмурено.
        Сюзан кивает и что-то бормочет, я не расслышал.
        - Лу, ты, кажется, не хочешь, чтобы Дону внедрили чип? - спрашивает Марджори.
        - По-моему, это очень страшно, - говорю я. - Дон совершил плохой поступок, но ведь страшно, если они сделают из него другого человека.
        - Чип работает не так! - говорит Люсия, пристально глядя на меня.
        Она-то должна понять, она знает про экспериментальное лечение, знает, почему мне неприятно, что Дона заставляют меняться.
        - Он поступил плохо - ужасно! Он чуть тебя не убил, Лу! Убил бы, если бы его не остановили. Его впору превратить в тарелку с пудингом, а чип всего лишь помешает ему вредить другим.
        Все не так просто. Как слово меняет значение в зависимости от контекста и даже от тона, так и любое воздействие может быть как полезным, так и вредным в зависимости от обстоятельств. Чип не помогает человеку понять, что причинять вред плохо, он отнимает волю, желание совершать поступки, которые чаще всего считаются вредоносными. Значит, чип иногда будет удерживать Дона от хороших поступков тоже. Даже я это понимаю, и Люсия наверняка понимает, но почему-то не признается.
        - Подумать только - столько лет ходил ко мне в группу! - восклицает она. - Никогда бы не подумала! Злобная гадина! Я бы собственноручно порвала его на куски!
        На меня находит озарение - Люсия сейчас больше думает о своих чувствах, чем о моих. Она обижена, потому что Дон ее обманул - будто бы выставил глупой, а она не желает чувствовать себя глупой. Люсия гордится своим умом. Она хочет, чтобы Дон поплатился за то, что ранил ее, точнее ее мнение о самой себе.
        Это не очень хорошо, я не думал, что Люсия способна на подобные проявления. А должен был догадаться? Ведь она считает, что должна была догадаться насчет Дона… Если нормальные люди полагают, что должны знать друг о друге все - даже тайны, - им, должно быть, невыносимо трудно. У меня голова пошла бы кругом.
        - Ты же не можешь читать мысли, Люсия! - говорит Марджори.
        - Знаю! - Люсия нервно теребит волосы, щелкает пальцами. - Черт возьми! Ненавижу, когда из меня делают дуру! А именно это он и сделал! - Люсия поднимает на меня глаза. - Извини, Лу! Эгоистично с мой стороны… Главное, ты в порядке, остальное неважно.
        Будто кристалл формируется в перенасыщенном растворе, возвращается обычная, привычная мне Люсия вместо сердитой, которую я только что наблюдал. Большое облегчение видеть, что она осознала свою ошибку и не будет ее повторять. Других людей она анализирует быстрее. Интересно, дольше ли нужно нормальным людям, чтобы заглянуть в себя и понять, что там происходит, чем аутистам, или скорость одинакова? Интересно, нужно ли умение читать мысли, как сказала Марджори, чтобы понять себя?
        Интересно, что на самом деле думает обо мне Марджори. Сейчас она смотрит на Люсию и иногда быстро поглядывает на меня. Какие у нее красивые волосы… Я рассматриваю оттенки, анализирую соотношение цветов разных волосков и как они меняются, переливаясь на свету, когда она двигается.
        Сажусь на пол и начинаю растягиваться. Через какое-то время они присоединяются. Я сегодня негибкий, мне нужно много попыток, чтобы прижать лоб к коленям. У Марджори до сих пор не вышло. Волосы падают вперед, касаясь колен, но лоб в четырех дюймах.
        После растяжки встаю и иду за снаряжением. Во дворе стоит Том с Максом и Саймоном - судьей с турнира. Фонари стоят по кругу, ярко освещая центр двора, а по краям тени кажутся гуще.
        - Привет, приятель! - говорит Макс (он всех мужчин зовет приятелями, даже если первый раз видит. Это странно, но такой уж он человек). - Как ты?
        - Хорошо.
        - Слышал, ты провернул на Доне фехтовальный прием! Хотел бы я посмотреть!
        Вряд ли Максу действительно понравилось бы там присутствовать, что бы он ни думал.
        - Лу, Саймон хочет с тобой пофехтовать, ты согласен? - говорит Том.
        Хорошо хоть Том не спрашивает, как я.
        - Да, - отвечаю я. - Сейчас надену маску.
        Саймон немного ниже Тома и более худой. На нем старая фехтовальная куртка с подкладом. Совсем как белые куртки на профессиональных турнирах, только в зеленых разводах.
        - Спасибо, - говорит Саймон, а потом, будто заметив, что я смотрю на цвет его куртки, добавляет: - Моя сестра как-то захотела зеленую куртку, но фехтует она лучше, чем красит одежду. Сначала было еще хуже, сейчас краска слегка смылась.
        - Никогда не видел зеленой, - говорю я.
        - Никто не видел, - отвечает Саймон.
        Маска у него обычная - белая, пожелтевшая от времени и частого использования. Перчатки коричневые. Я надеваю свою маску.
        - Какое оружие? - спрашиваю я.
        - Какое твое любимое?
        У меня нет любимого, каждое оружие или их сочетание требует отдельных навыков.
        - Пусть будет шпага и кинжал! - вмешивается Том. - Будет интересно посмотреть.
        Беру шпагу и кинжал, прислушиваюсь к ощущениям, жду, теперь я чувствую их, как продолжение своих рук, и это правильно. У Саймона шпага с большой гардой, а кинжал с простым кольцом. Если он не слишком хорошо отражает удары, я смогу достать его руку. Интересно, будет ли он объявлять удары, которые получит? Он судья, наверняка должен быть честным.
        Саймон стоит в расслабленной позе, колени согнуты - выглядит непринужденно, как давно фехтующий человек. Салютуем; его шпага со свистом рассекает воздух, опускаясь вниз. Живот сводит. Не знаю, что он будет делать дальше. Не успеваю сообразить, он делает глубокий выпад - мы так почти никогда не делаем, - рука полностью вытянута, задняя нога выпрямлена. Я уклоняюсь, увожу кинжал резко вниз и в сторону для защиты, нацеливаю укол над его кинжалом, но Саймон быстр, совсем как Том, и он уже поднял руку, готовый парировать. Он закрывается из выпада так быстро, что я не успеваю воспользоваться моментом, и Саймон, вернувшись в стойку, кивает мне.
        - Хорошая защита! - говорит Саймон.
        Внутренности сжимаются сильнее, и я понимаю - это не страх, а возбуждение. Саймон, кажется, фехтует лучше Тома. Я, вероятно, проиграю, зато чему-то научусь. Он делает шаг в сторону, я следую. Атакует вновь и вновь, мне удается парировать, но не отвечать. Я хочу понять его логику, она очень необычная. Еще атака, еще. Снизу, сверху, сверху, снизу, снизу, сверху, снизу, снизу, снизу, сверху, сверху: предугадав, что следующий удар будет снизу, нападаю сам и легко касаюсь плеча противника.
        - Хорошо! - восклицает Саймон, отступая. - Прекрасно!
        Я смотрю на Тома, тот кивает и улыбается. Макс наблюдает, сцепив руки на затылке и тоже улыбаясь. Мне немного дурно. Коснувшись Саймона шпагой, я вдруг увидел лицо Дона и ощутил, как сгибается пополам его тело от моего удара. Трясу головой.
        - Что с тобой? - спрашивает Том.
        Я не отвечаю, не знаю, могу ли я продолжать.
        - Мне надо передохнуть, - говорит Саймон, хотя мы дрались всего пару минут.
        Я чувствую себя глупо, знаю, что он делает это ради меня, знаю, что я не должен расстраиваться, но я расстроен. Я вновь и вновь ощущаю, как моя рука соприкасается с телом, и запах дыхания, вырвавшегося изо рта Дона. Звук, картинка, ощущение - все вместе. Часть моего ума занята выдержками из учебника про воспоминания, стресс и травму, но в основном мне просто плохо, я ощущаю тугую спирать грусти, страха и гнева.
        Я моргаю, пытаясь совладать с собой, в голове вдруг возникает нужная музыка, спираль раскручивается, чувства отпускают.
        - Все… в порядке… - выдыхаю я.
        Говорить еще тяжело, но мне уже лучше. Я поднимаю шпагу, Саймон делает шаг назад и тоже поднимает оружие.
        Мы вновь салютуем. На этот раз он атакует по-другому, но не менее быстро; я никак не могу ухватить его логику, но решаю все равно попробовать напасть. Его шпага пробивает мою защиту, и я ощущаю укол в живот.
        - Попал, - говорю я.
        - Ну и умотался я! - говорит Саймон, и по его сбившемуся дыханию слышно, что он говорит правду. - Ты четыре раза чуть не достал!
        - Последняя защита не удалась, - говорю я. - Надо было держать крепче.
        - Давай посмотрим, повторишь ли ты ошибку, - говорит Саймон.
        Он салютует, и на этот раз я нападаю первым. Коснуться не получается, и атаки противника быстрее моих; я отражаю две-три, прежде чем вижу, что он открылся. Не успеваю дотянуться, он колет в правое плечо.
        - Определенно умотал! - говорит Саймон. - Лу, ты здорово фехтуешь - я еще на турнире заметил. Новички ведь никогда не выигрывают. У тебя были обычные для начинающих недочеты, но ты знаешь, что делаешь. Ты никогда не думал о классическом фехтовании?
        - Нет, - отвечаю я. - Я занимаюсь с Томом и Люсией.
        - Подумай! Том с Люсией одни из лучших тренеров для любителей. - Саймон хитро улыбается Тому, тот кривится в ответ. - Но классический подход поможет улучшить работу ног. В прошлый раз я тебя достал не благодаря скорости, а благодаря правильному расположению ступни, которое позволяет дотянуться максимально далеко, не подставляясь.
        Саймон снимает маску, ставит шпагу в подставку и протягивает мне руку.
        - Спасибо за хороший бой, Лу! - говорит он, и я жму его руку.
        Пожатие Саймона крепче, чем Тома. Я запыхался, тоже вешаю шпагу, кладу маску под стул и сажусь. Интересно, действительно ли я нравлюсь Саймону, или он тоже возненавидит меня, как Дон? Интересно, рассказал ли ему Том, что я аутист?
        XVI
        - Извини, - говорит Люсия. Она выходит во двор со снаряжением и садится по правую руку от меня. - Я сорвалась…
        - Я не обижаюсь, - говорю я.
        Я правда не обижаюсь, ведь она поняла, что поступает нехорошо, и перестала.
        - Ладно. Послушай… Я знаю, что тебе нравится Марджори, а ты нравишься ей. Не позволяй истории с Доном все испортить, хорошо?
        - Не уверен, что я нравлюсь Марджори… не просто как друг. Дон сказал, что нравлюсь, но она не говорила.
        - Понимаю. Это сложно. Взрослые гораздо менее откровенны, чем дошколята, и этим создают себе кучу проблем.
        Марджори выходит из дома, застегивая куртку. Она улыбается - то ли мне, то ли Люсии - я не могу проследить направление ее улыбки. Молния на курте застряла.
        - Я ела слишком много пончиков последнее время, - говорит Марджори. - Или недостаточно ходила…
        - Давай! - Люсия протягивает руку, Марджори подходит, чтобы Люсия помогла ей с молнией.
        Я не знал, что протянутая рука - это предложение помощи. Я думал, руку протягивают, когда сами просят помощи. Возможно, это предложение только в сочетании с «давай».
        - Пофехтуем, Лу? - спрашивает меня Марджори.
        - Да, - говорю я и чувствую, как горит лицо.
        Надеваю маску, беру шпагу.
        - Давай со шпагой и кинжалом? - предлагаю я.
        - Хорошо, - соглашается Марджори.
        Она надевает маску, я не вижу ее лица, лишь иногда поблескивают при разговоре глаза и зубы. Но зато я вижу ее фигуру, обтянутую фехтовальной формой. Я хотел бы ее обнять, но это было бы неприлично. Обнимают только своих девушек.
        Марджори салютует. Ее комбинации гораздо проще, чем у Тома, я мог бы ее уколоть, но тогда поединок закончится. Отражаю удар, делаю короткий выпад, парирую снова. Когда схлестываются клинки, я чувствую руку Марджори, будто прикасаюсь к ней, не прикасаясь. Марджори обходит меня, отступает и наступает, я двигаюсь вместе с ней. Это похоже на танец: определенная последовательность движений, только без музыки. Я перебираю в голове разную музыку, подыскивая подходящую для нашего танца. Мне хочется двигаться в такт с Марджори, не победить, а чувствовать связь, касания стали о сталь, переходящие в руку и в спину.
        Паганини. Первый концерт для скрипки ре-бемоль, третья часть. Не совсем то, однако подходит лучше всего. Торжественная, но быстрая - с небольшими перебивками в местах, где Марджори слегка теряет ритм при смене направления. Я замедляю и убыстряю музыку в голове, чтобы она совпадала с нашими движениями.
        Интересно, что слышит Марджори. Слышит ли она музыку, которая играет в моей голове? Если бы мы оба думали об одной музыке, слышали бы мы ее одинаково? Слышали бы мы ее синхронно или нет? Я вижу звуки, как цветные пятна на черном фоне, может быть, она слышит ее, как черные точки на белом, похожие на ноты?
        А что, если объединить наше видение? Светлое на темном и темное на светлом?
        Цепь моих мыслей прерывается, когда Марджори наносит удар.
        - Попала, - говорю я и отступаю.
        Она кивает, и мы вновь салютуем.
        Я прочел в одной книге, что мысль - это свет, а отсутствие мысли - тьма. Я думал о посторонних вещах, пока фехтовал, а Марджори оказалась быстрее меня и сделала касание. Получается, отсутствие мыслей сделало ее быстрее, потому что тьма быстрее света.
        Я не знаю, какова скорость мысли. Не знаю, одинакова ли она для всех. Что делает мысли разными - скорость или глубина?
        Взвивается скрипичная трель, атака Марджори распадается на куски, когда я делаю выпад - исполняю одиночную партию и касаюсь ее острием.
        - Хорошо, - говорит Марджори, отступая на шаг.
        Она тяжело дышит, я вижу, как вздымается от дыхания ее грудь.
        - Я устала, Лу! Мы долго дрались.
        - Сразись со мной! - предлагает Саймон.
        Мне хочется подольше побыть с Марджори, но мне понравилось фехтовать с Саймоном в прошлый раз, я бы сразился с ним еще.
        На этот раз музыка в голове начинает играть с началом поединка - другая музыка. «Фантазия на тему Кармен» Сарасате… идеально подходит для кошачьей поступи Саймона, который кружит, выискивая слабое место в моей защите, для моей напряженной сосредоточенности. Никогда не думал, что могу танцевать - танцы связаны с общением, а я всегда неуклюжий и скованный на людях. Однако сейчас, со шпагой в руке, двигаться под музыку приятно.
        Саймон фехтует лучше, но меня это не смущает. Мне интересно, как развернется наш поединок, на что я способен. Он колет раз, другой, но затем и я делаю один укол.
        - Пятый решающий? - предлагает Саймон.
        Я киваю, тяжело дыша. На этот раз никто из нас не может уколоть сразу, мы фехтуем и фехтуем, и наконец я колю - скорее благодаря везенью, нежели мастерству. Мы сравнялись. Остальные молча наблюдают. Я чувствую их интерес, он, как солнечный луч, припекает спину. Саймон предугадывает и парирует все мои удары, я еле отражаю его. Непредсказуемое движение: клинок Саймона вновь там, где я только что отразил атаку, и Саймон наносит победный удар.
        Несмотря на прохладный вечер, с меня течет пот. Я уверен, что плохо пахну, удивляюсь, когда Марджори, подойдя ко мне, касается моего плеча.
        - Великолепно, Лу! - говорит она.
        Я снимаю маску. У Марджори светятся глаза, улыбка будто освещает все лицо и даже волосы.
        - Я вспотел, - говорю я.
        - Еще бы! После такого боя! - отвечает она. - Просто восторг! Я не знала, что ты умеешь так драться!
        - Я тоже не знал!
        - А теперь мы знаем, - вмешивается Том, - и тебе надо побольше ходить на турниры! Что думаешь, Саймон?
        - О, он точно готов! А когда справится с турнирным волнением, лучшим спортсменам штата придется туго!
        - Поедешь с нами на турнир, Лу? - спрашивает Том.
        Меня вдруг до костей пробирает холод. Они хотят как лучше, но Дон разозлился на меня из-за случая на турнире… Что, если и на следующем турнире на меня кто-нибудь разозлится и ему потом внедрят чип?..
        - Нужно тратить всю субботу… - говорю я.
        - Да, а иногда воскресенье, - говорит Люсия. - А что?
        - По воскресеньям я хожу в церковь, - говорю я.
        Марджори смотрит на меня.
        - Не знала, что ты ходишь в церковь, Лу! - говорит она. - Ну ты можешь сходить на турнир субботу… Почему нельзя в субботу, Лу?
        Я не готов ответить на этот вопрос. Не думаю, что они поймут, если я расскажу про Дона. Все смотрят на меня, и внутри все сжимается. Не хочу, чтобы на меня сердились.
        - Следующий близлежащий турнир после Дня благодарения, - говорит Саймон. - Необязательно решать сейчас. - Он смотрит на меня с любопытством. - Или ты волнуешься, что опять попадется противник, который не сообщает об уколах, Лу?
        - Нет…
        Горло сжимается. Я закрываю глаза и пытаюсь успокоиться.
        - Это из-за Дона. Он разозлился на турнире и очень обиделся… Я не хочу, чтобы с кем-то еще такое случилось.
        - Ты не виноват! - говорит Люсия, голос у нее сердитый.
        Вот опять… Люди вокруг меня сердятся, пусть и не на меня. Пусть я не виноват, но я тому причина.
        - Я тебя понимаю, - говорит Марджори. - Ты просто не хочешь доставлять другим неприятности, да?
        - Да.
        - А где гарантия, что кто-то еще на тебя не рассердится, да?
        - Да.
        - Но, Лу, люди злятся друг на друга и без всякой причины. Дон злился на Тома. Кто-то наверняка злился на Саймона, я знаю, что на меня многие злились. Бывает. Нельзя же все время оглядываться: не рассердил ли ты кого-то. Просто не нужно намеренно причинять другим зла.
        - Может быть, тебя меньше беспокоит, когда на тебя злятся, - говорю я.
        Марджори смотрит на меня взглядом, который точно что-то значит, но я не понимаю что. Понял бы я, если бы был нормальным? Как нормальные люди учатся различать значения всех этих взглядов?
        - Пожалуй, меньше… - соглашается она. - Раньше беспокоило больше. Я все время винила себя. Но это не жизнь, а… - Она замолкает, подыскивая вежливое слово. Я тоже замедляю речь, когда подыскиваю вежливые слова. - …трудно определить, где твоя вина, а где нет! - наконец заканчивает Марджори.
        - Да, - говорю я.
        - Проблема в людях, которые хотят заставить тебя чувствовать вину! - говорит Люсия. - Вешают на других свои чувства, особенно гнев.
        - А гнев иногда оправдан! - добавляет Марджори. - Не в случае с Лу и Доном: Лу ничего плохого не делал. Дон просто поддался зависти. Но я понимаю Лу - он не хочет причинять неприятности кому-то еще.
        - Он и не причинит! - говорит Люсия. - Лу не такой!
        Она смотрит на меня по-другому, чем Марджори. Значения ее взгляда я тоже не понимаю.
        - Люсия, почему бы тебе не пофехтовать с Саймоном? - спрашивает Том.
        Все замолкают и смотрят на него. У Люсии слегка приоткрыт рот. Со стуком захлопнув его, она отвечает:
        - Хорошо! Давно не встречались, Саймон, да?
        - С удовольствием пофехтую! - говорит тот с улыбкой.
        Смотрю на Люсию и Саймона. Саймон более сильный соперник, но наносит меньше ударов, чем мог бы. Я вижу, что он, подстраиваясь под ее уровень, дерется не в полную силу. Очень вежливо с его стороны. Я ощущаю присутствие Марджори рядом, запах сухих листьев, которые сбились в кучу у ограды, холодное дуновение ветра на затылке. Мне хорошо.

* * *
        К девяти уже не просто прохладно, а холодно. Мы идем в дом, и Люсия заваривает горячий шоколад. Первый раз в этом году. Все разговаривают, я сижу, прислонившись к зеленому пуфику, смотрю на Марджори и стараюсь слушать разговор. Марджори много жестикулирует, когда говорит. Пару раз даже хлопает руками по бокам, что является характерным жестом для аутистов, как меня учили. Я замечал этот жест и у других людей тоже и всегда думал - аутисты ли они, хотя бы отчасти.
        Сейчас все обсуждают турниры, в которых участвовали: кто выиграл, кто проиграл, кто судил, кто как себя вел. Дона никто не упоминает. Я теряю нить, путаюсь в незнакомых именах. Из рассказов о некоем Барте вовсе не следует, что он крыса - вряд ли они имеют в виду, что он грызун с длинным хвостом. Скорее всего, Барт такая же крыса, как Дон козел. Поочередно смотрю на Марджори, Саймона, Тома, Люсию, Макса и Сюзан в зависимости от того, кто из них говорит, но никак не могу предугадать, когда закончит один и вступит другой и кто именно. Иногда возникают паузы - в две-три секунды, - иногда кто-то начинает, когда другой еще не закончил.
        Это по-своему завораживает. Неоконченные закономерности в хаотичном подобии порядка. Как будто взбалтывают раствор и молекулы распадаются и создают новые связи. Как люди умудряются следить за последовательностью и участвовать в разговоре?
        Постепенно я замечаю, что стоит заговорить Саймону, все замолкают и дают ему сказать. Он нечасто вступает, но его никогда не перебивают. В школе нас учили, что говорящий смотрит на человека, который, по его мнению, должен продолжить. В то время я еще не умел определять направление взгляда - только если человек смотрел в одну точку очень долго. Сейчас мне почти всегда удается проследить взгляд. Саймон смотрит на разных людей. Макс и Сюзан - всегда сначала на Саймона, отдавая ему предпочтение. Том смотрит на Саймона в половине случаев. Люсия - один раз из трех. Саймон не всегда подхватывает разговор, когда на него смотрят, тогда говорящему приходится посмотреть на кого-то еще.
        Но это происходит так быстро: как они успевают следить? И почему Том то смотрит на Саймона, то нет? Чем он руководствуется?
        Иногда ловлю на себе взгляд Марджори, и у меня начинают пылать щеки. Голоса сливаются, в глазах плывет. Хочу спрятаться в тень, но тут нет тени. Опускаю глаза. Прислушиваюсь к ее голосу, однако она немного говорит.
        Потом разговор переходит на снаряжение: сравнивают клинки из чистой стали и смеси металлов, из старой стали и новой. Все, кажется, предпочитают сталь, а Саймон рассказывает, что недавно на официальном турнире видел клинки из смеси металлов, в рукоятку которых было встроено устройство, которое издавало стальной звук. Говорит, это было странно.
        Потом Саймон объявляет, что ему пора, и встает. Том тоже поднимается, и Макс. Я тоже встаю. Саймон пожимает Тому руку со словами:
        - Было весело, спасибо за приглашение!
        - Всегда пожалуйста! - отвечает Том.
        Макс протягивает руку и говорит:
        - Это большая честь! Спасибо, что пришли!
        - Всегда пожалуйста! - отвечает Саймон, пожимая Максу руку.
        Я сомневаюсь, нужно ли тоже предложить руку, но Саймон быстро протягивает свою, и я ее пожимаю, хоть и не люблю рукопожатий, потому что не вижу в них смысла.
        - Спасибо, Лу! - говорит Саймон. - Я получил удовольствие.
        - Всегда пожалуйста! - отвечаю я.
        На мгновение повисает напряженная пауза, и я волнуюсь, что сказал что-то неприличное, несмотря на то что в точности повторил слова Тома и Саймона, а потом Саймон, слегка постукивая указательным пальцем по моей руке, добавляет:
        - Надеюсь, ты передумаешь насчет турниров. Был рад увидеться!
        - Спасибо, - говорю я.
        Когда Саймон скрывается за входной дверью, Макс говорит, что ему тоже нужно домой, а Сюзан поднимается с пола. Пора идти. Оглядываюсь: все лица дружелюбные, но Дон тоже казался дружелюбным. Как мне понять, злится ли кто-то из них на меня или нет?
        В четверг проходит первое информационное собрание с медиками, где мы можем задать вопросы. Присутствуют два врача: доктор Рэнсом с кудрявой седой головой и доктор Хандсель - у того прямые черные волосы, как будто приклеенные к черепу.
        - Это обратимо? - спрашивает Линда.
        - Э-э… нет. Что сделано, то сделано.
        - То есть, если нам не понравится результат, мы уже не сможем вернуться в нормальное состояние?
        «Начнем с того, что наше состояние как раз не считается нормальным», - думаю я, но предпочитаю промолчать. Линда знает это не хуже меня. Она шутит.
        - Э-э… нет, думаю, нет… но зачем вам…
        - …зачем возвращаться? - заканчивает Кэмерон. Лицо у него напряженное. - Мне нравится быть собой. Вдруг мне не понравится быть тем, кем я стану?
        - Отличие не будет большим, - говорит доктор Рэнсом.
        Отличие есть отличие. До преследований Дона я был совершенно другим человеком. Меня изменили не только действия Дона, но и встречи с полицейскими. Теперь я многое знаю, чего не знал раньше. Знания меняют людей. Я поднимаю руку.
        - Да, Лу? - говорит доктор Рэнсом.
        - Не понимаю, как лечение может нас не изменить, - говорю я. - Если оно нормализует наше сенсорное восприятие, изменится скорость и характер ввода данных, а это изменит наше восприятие мира и образ мысли.
        - Да, но вы сами - ваша личность - останетесь прежними, ну или почти. Те же вкусы, те же реакции…
        - Тогда зачем вообще что-то менять? - спрашивает Линда, голос у нее сердитый, но я знаю, что она скорее взволнована. - Нам сказали, что после лечения нам будут не нужны дополнительные меры, но ведь если они нам будут не нужны, значит, наши вкусы изменятся, разве не так?
        - Я столько времени учился справляться с этими нагрузками! - говорит Дейл. - Вдруг в результате лечения я разучусь делать что-то важное? - Глаз мигает, отчаянно дергаясь.
        - Ничего такого не произойдет, - повторяет врач. - Приматологи отметили только положительные изменения в социальных взаимодействиях.
        - Я вам не горилла, черт возьми! - Дейл с размаху бьет по столу ладонью.
        Его левый глаз на несколько секунд остается открытым, затем начинает дергаться с новой силой.
        Доктор потрясен. Хотя почему его удивляет, что Дейл расстроен? Разве ему самому понравилось бы, если бы о нем делали выводы, основываясь на исследованиях, проведенных приматологами на шимпанзе? Или для нормальных людей это допустимо? Может быть, они рассматривают себя как один из подвидов приматов? Что-то не верится.
        - Никто и не сказал, что вы горилла! - говорит доктор с легким осуждением в голосе. - Просто… они самые близкие к людям подопытные. После лечения личностные черты оставались узнаваемыми, исправлялись лишь некоторые недостатки в поведении…
        На данный момент все шимпанзе в мире живут на охраняемых территориях - в зоопарках или научно-исследовательских учреждениях. Когда-то они жили на свободе, в африканских лесах. Интересно, шимпанзе с аутизмом стали бы аутистами в условиях дикой природы или такими их сделала жизнь в неволе?
        На экране появляется слайд.
        - Здесь показана активность здорового мозга при распознавании знакомого лица среди фотографий множества лиц, - рассказывает доктор Рэнсом.
        На картинке срез мозга - зеленые светящиеся точки на сером фоне. Благодаря прочитанному материалу я узнаю некоторые участки… нет, я узнаю картинку! Это иллюстрация 16 - 43d, учебник «Работа мозга», глава шестнадцатая.
        - А здесь мы видим… - слайд меняется, - здесь мы видим мозг аутиста при выполнении того же задания.
        Опять светящиеся зеленые точки на сером фоне. Иллюстрация 16 - 43c из той же главы.
        Вспоминаю подписи под картинками. По-моему, под первой иллюстрацией не было указано - работа мозга здорового человека при распознавании знакомого лица среди ряда фотографий. По-моему, там было указано - работа мозга при виде знакомого лица. Выборка из… (да, вспомнил!) Девять здоровых мужчин из числа добровольцев, набранных среди студентов в соответствии с протоколом, одобренным комитетом по этической составляющей научных исследований…
        На экране уже следующий слайд. Серый фон, светящиеся точки - теперь синие. Что-то бубнит голос рассказчика. Этот слайд я тоже узнаю. Пытаюсь вспоминать, что было написано в книге, и слушать, но не получается. Слова путаются в голове.
        Поднимаю руку.
        - Да, Лу? - прерывается доктор.
        - Можно будет посмотреть на презентацию позже? Трудно понять все сразу.
        - Не думаю, что это хорошая мысль, Лу… - хмурится он. - Это частная собственность, крайне секретная информация. Если хотите узнать больше, спросите меня или нашего консультанта, можете посмотреть на слайды еще раз, хотя… - он издает смешок, - вряд ли вы многое из них поймете, вы же не нейробиолог.
        - Я кое-что читал.
        - Неужели? - Голос его звучит тихо и вкрадчиво. - Что же вы читали, Лу?
        - Книги, - отвечаю я. Мне вдруг не хочется рассказывать, что именно я читал, - не знаю почему.
        - О работе мозга? - спрашивает доктор Рэнсом.
        - Да, я хотел разобраться, как он устроен, прежде чем соглашаться на лечение.
        - И что же? Разобрались?..
        - Мозг очень сложный, - говорю я. - Он похож на компьютер, обрабатывающий множество данных одновременно, только еще сложнее.
        - Вы правы, это сложная тема, - охотно соглашается доктор.
        Думаю, он рад, что я не сказал, что разобрался. Интересно, что было бы, если бы я сказал, что узнал иллюстрации?
        Кэмерон и Дейл смотрят на меня. Даже Бейли вскидывает глаза, но сразу отводит. Они хотят спросить, что именно я знаю. А я не знаю, рассказывать им или нет. Отчасти потому, что толком не понимаю, как применить свои знания в контексте происходящего.
        Отбрасываю мысли о книге и просто слушаю, запоминая сменяющие друг друга слайды. В таком формате мне сложно усваивать - как и всем нам, но думаю, я запомню достаточно, чтобы позже сравнить с учебником.
        Через какое-то время вместо цветных точек на сером фоне на слайдах появляются молекулы. Я их не узнаю - в учебнике по органической химии мне такие не попадались. Однако иногда различаю гидроксигруппу или аминогруппу то тут, то там.
        - Этот фермент регулирует экпрессию генов при росте нейронов, - объясняет доктор. - В работе мозга нормального человека происходит цикл обратной связи, который связан с механизмами управления вниманием, благодаря которому они воспринимают социально значимые сигналы и взаимодействуют с другими, а у вас с этим как раз проблемы.
        Он перестал притворяться, что мы для него нечто большее, чем объекты исследования.
        - Также это входит в программу лечения аутизма в младенческом возрасте, в случаях, когда он не был обнаружен и излечен в утробе, и у малышей, перенесших инфекцию, которая нарушила нормальное развитие мозга. Наш метод работает по тому же принципу, однако применим не только на первых трех годах жизни, а способен стимулировать рост нейронов в мозге взрослого человека.
        - То есть мы тоже начнем взаимодействовать? - спрашивает Линда.
        - Нет-нет, вы и так это делаете, мы знаем! Мы не такие идиоты, как ученые середины двадцатого века, которые полагали, что аутисты не способны замечать других людей. Лечение поможет вам соответствующим образом реагировать на некоторые сигналы - выражение лиц, жесты и так далее.
        Дейл делает неприличный жест, доктор не реагирует соответствующим образом. Интересно, он правда не видел или решил не замечать?
        - Нам же придется заново учиться обрабатывать новую информацию! Так же как вновь обретшим зрение.
        - Конечно! Поэтому в протоколе прописан период обучения. Симулированные социальные взаимодействия с использованием сгенерированных компьютером лиц.
        Еще один слайд - шимпанзе, у которого верхняя губа завернута вверх, а нижняя выпячена. Нас разбирает неконтролируемый хохот. Доктор сердито краснеет:
        - Простите, ошибка! Разумеется, это не тот слайд! Я имел в виду человеческие лица, чтобы тренировать навыки общения с людьми. Мы произведем оценку исходного состояния, а после лечения последует от двух до четырех месяцев обучающих мероприятий…
        - Будем смотреть на обезьян! - говорит Линда, у которой даже слезы выступили от смеха.
        Мы еле сдерживаем хихиканье.
        - Я же сказал - это ошибка! - говорит доктор. - Процессом будут руководить специально обученные психотерапевты. Это очень важный процесс.
        Изображение шимпанзе сменилось фотографией группы людей, сидящих кругом, - один из них говорит, остальные внимательно слушают. Следующий слайд - магазин одежды, покупатель разговаривает с продавцом. Следующий - полный автобус, человек разговаривает по телефону. Ничего необычного, совершенно ничего интересного. На слайдах не показано, как кто-то фехтует на турнире или разговаривает с полицией после вооруженного нападения на парковке. Единственный слайд с полицейским озаглавлен «Спрашиваем дорогу». Полицейский с неестественной улыбкой вытянул руку, указывая направление; второй человек в смешной шляпе с маленьким рюкзаком и книгой, на обложке которой написано «Путеводитель».
        Сцена выглядит постановочной. Как и все остальные - может быть, это даже ненастоящие люди. Может быть, очень даже вероятно, сгенерированные компьютером. Из нас хотят сделать настоящих нормальных людей, а обучать собираются на ненастоящих компьютерных людях в надуманных инсценированных ситуациях. Этот доктор и его коллеги полагают, что знают, с какими ситуациями мы сталкиваемся и, возможно, столкнемся в жизни, и собираются научить нас справляться. Это напоминает докторов прошлого века, которые полагали, что точно знают, какие слова понадобятся ребенку с аутизмом, и обучали лишь «необходимому словарному запасу». Некоторые даже говорили родителям не учить детей другим словам, чтобы не помешать усвоению «необходимого запаса».
        Эти люди не знают, что они не знают. Мама любила повторять одну поговорку, значение которой я понял лишь лет в двенадцать.
        «Дурак тот, кто не знает, что он не знает».
        Врач не знает, что я выступал на турнире и что мой противник не фиксировал мои попадания, не знает, что мне пришлось столкнуться с ревнивым претендентом на внимание девушки в группе по фехтованию и с разными полицейскими, которые брали у меня показания о вандализме и угрозах.
        Тем временем врач рассказывает, что обучение социальным навыкам идет от частного к общему. Что после лечения и тренировки мы сможем применять полученные знания в повседневной жизни. Интересно, как он оценил бы социальные навыки Дона.
        Смотрю на часы. Стрелка отсчитывает секунды, одну за другой, прошло почти два часа. Врач спрашивает, есть ли у нас вопросы. Я опускаю глаза. Вопросы, которые я хотел бы задать, в формате данной встречи задавать неуместно, и вряд ли на них ответят.
        - Когда вы начнете? - спрашивает Кэмерон.
        - Лечение первых подопытных… то есть пациентов мы хотели бы начать в ближайшем будущем. Мы будем готовы к следующей неделе.
        - Сколько человек сразу? - спрашивает Бейли.
        - Два. Будем брать по два человека с интервалом в три дня. Благодаря такому подходу ведущие специалисты смогут уделить максимальное внимание участникам эксперимента в наиболее важные первые дни.
        - А не лучше ли подождать, пока первые два участника пройдут курс до конца, чтобы посмотреть на результаты? - спрашивает Бейли.
        Врач качает головой:
        - Нет, лучше, чтобы группы участников не были разделены большими промежутками времени.
        - Чтобы быстрее опубликовать результаты, - вдруг слышу я собственный голос.
        - Что? - переспрашивает врач.
        Все смотрят на меня. Я смотрю вниз.
        - Если мы пройдем курс быстро и все вместе, вы быстрее напишете об этом и опубликуете. Иначе придется ждать год или около того.
        Я бросаю на него взгляд - доктор опять покраснел.
        - Вовсе не поэтому! - говорит он чуть громче, чем нужно. - Просто данные будет легче сопоставить, если объекты исследования, то есть вы, пройдете лечение один за другим. Представьте, что что-нибудь случится в промежутке времени, когда первые два объекта начнут процесс и не закончат… что-то, что повлияет на остальных.
        - Например, ударит молния и сделает нас нормальными? - спрашивает Дейл. - Боитесь, что мы скоропостижно излечимся и станем негодными для вашего эксперимента?
        - Нет-нет! - говорит врач. - Дело больше в политических причинах, может поменяться отношение…
        Интересно, как к эксперименту относится руководство. Руководство вообще думает? Мне приходит на ум глава из «Работы мозга» о политике в исследованиях. Вдруг что-то намечается - новое распоряжение или смена политического курса, и этот эксперимент через несколько месяцев станет незаконным?
        Это я могу выяснить, когда доберусь до дома. Если спросить этого человека, вряд ли он даст честный ответ.
        Когда мы уходим, мы натыкаемся на углы, идем не в ритм друг с другом. Раньше, когда мы шли вместе, мы каким-то образом подстраивались, учитывая особенности друг друга. Теперь же утратили гармонию. Я ощущаю замешательство и гнев. Никто не разговаривает. Я тоже молчу. Я не хочу говорить с теми, кого столько лет считал единомышленниками.
        В своем корпусе сразу расходимся по кабинетам. Сажусь, рука тянется к кнопке вентилятора. Останавливаю себя - интересно, почему?
        Не хочу работать. Хочу подумать, что они собираются сделать с моим мозгом и что это значит. Тут что-то большее, чем они рассказали; за всеми словами стоит нечто большее. За словами стоит тон, за тоном - контекст, за контекстом - неисследованный мир отношений между нормальными людьми, необъятный и темный, как ночь, лишь кое-где, будто звезды, проблескивает знание, основанное на повторяющемся опыте.
        Один писатель сказал, что свет звезд пронизывает сиянием всю Вселенную. Сказал, что тьма лишь иллюзия. Если это так, то Люсия права - у тьмы нет скорости.
        Однако существует неведение, отсутствие знания, а также преднамеренное неведение - отказ от знания, когда свет знания прячут под темным одеялом предвзятости. Поэтому я считаю, что тьма бывает деятельной, у нее есть скорость.
        Из книг я уже хорошо понимаю, как устроен мозг, а также то, что сломать его гораздо легче, чем починить. Если нормальные люди действительно способны на все, на что претендуют, было бы здорово тоже так уметь… но способны ли они на самом деле?..
        Нормальные люди не всегда понимают, почему тот или иной человек действует тем или иным образом. Это становится очевидно, когда они спорят о мотивах своих поступков. Я слышал, как кто-то сказал ребенку:
        - Ты делаешь это мне назло!
        А мне было ясно видно, что ребенку просто нравится само действие и он не отдает себе отчета, как оно влияет на взрослого. Я тоже часто погружался в действие целиком, поэтому узнаю это состояние в других.
        Звонит телефон, я беру трубку.
        - Лу, это Кэмерон. Хочешь пойти поужинать в пиццерию? - Голос у него напряженный, механический.
        - Сегодня четверг, - говорю я. - Дежурит Привет-я-Джина.
        - Мы с Чаем и Бейли все равно пойдем, чтобы поговорить. И ты, если хочешь. Линда не придет. Дейл тоже.
        - Не знаю… - говорю я. - Я подумаю. Когда вы собираетесь?
        - Ровно в пять.
        - Но это не везде можно обсуждать… - говорю я.
        - В пиццерии можно, - говорит Кэмерон.
        - Многие знают, что мы туда ходим.
        - Думаешь, за нами следят? - спрашивает Кэмерон.
        - Да, но нужно туда пойти, потому что мы всегда туда ходим. А потом встретиться где-нибудь еще.
        - В центре!
        - Нет, - отвечаю я, подумав об Эмми. - Не хочу в центр.
        - Ты нравишься Эмми, - говорит Кэмерон. - Она не слишком умная, но ты ей нравишься.
        - Не будем говорить про Эмми.
        - Мы поговорим о лечении после пиццерии. Я не знаю, куда еще пойти, как не в центр, - рассуждает Кэмерон.
        Перебираю в уме разные места для разговора, но все они общественные. Не надо обсуждать эту тему в общественном месте. Наконец я предлагаю:
        - Можно собраться у меня.
        Я никогда не приглашал Кэмерона к себе в квартиру. Я никого не приглашал к себе в квартиру.
        Он долго молчит. Он тоже никогда не приглашал меня к себе домой. Потом говорит:
        - Я приду. Не знаю, как остальные.
        - Я пойду с вами на ужин, - говорю я.
        Не могу работать. Включаю вентилятор, спирали и вертушки вращаются, но цветные огоньки не успокаивают. Не могу ни о чем думать, кроме нависшего над нами эксперимента. Как огромная океанская волна над человечком на доске для серфинга. Опытный серфер выживет, но менее опытного снесет. Как нам справиться с этой волной?
        Я пишу и распечатываю адрес и дорогу от пиццерии к своей квартире. Приходится заглянуть в карту, чтобы убедиться, что инструкция верная. Я не привык объяснять дорогу другим водителям.
        В пять часов выключаю вентилятор, встаю и выхожу из офиса. За последние несколько часов я ровным счетом ничего не сделал. Чувствую себя отупевшим и неповоротливым, в голове тягостно и занудно играет Первая симфония Малера. На улице холодно; дрожа, забираюсь в машину, порадовавшись наличию четырех шин, целого лобового стекла и тому, что машина заводится от поворота ключа. По совету полицейских я отправил в страховую компанию копию протокола.
        Наш столик свободен, я приехал раньше, чем обычно. Сажусь. Привет-я-Джина смотрит на меня и отводит взгляд. Спустя минуту заходит Кэмерон, затем Чай, Бейли и Эрик. Когда нас только пятеро, баланс за столом нарушен. Чай слегка передвигает стул, мы тоже двигаемся, чтобы соблюсти симметрию.
        Мне хорошо видна вывеска пивной - ее мигающая последовательность. Сегодня она меня раздражает - я слегка отворачиваюсь. Все сегодня дерганые: я хлопаю рукой по ноге, Чай наклоняет голову - вперед-назад, вперед-назад. У Кэмерона двигается рука - он крутит в кармане игральный кубик. Как только мы делаем заказ, Эрик достает многоцветную ручку и принимается рисовать квадратики.
        Жаль, что нет Дейла и Линды. Без них странно. Когда приносят пиццу, мы едим молча. Чай ритмично произносит «хм» перед каждым укусом, Бейли цокает языком. Когда почти все съедено, я откашливаюсь. Все взглядывают на меня и быстро отводят глаза.
        - Иногда людям нужно место, чтобы поговорить, - говорю я. - Это может быть чьим-то домом.
        - Например, твоим? - спрашивает Чай.
        - Да, - говорю я.
        - Не все знают, где ты живешь, - говорит Кэмерон.
        Сам он тоже не знает. Мы иногда странно выражаем мысли.
        - Вот инструкция, - говорю я.
        Достаю листки и кладу на стол. Один за другим, они их разбирают. Никто не смотрит на листок сразу.
        - Некоторым нужно рано вставать, - говорит Бейли.
        - Еще не поздно, - говорю я.
        - Некоторым нужно будет уехать пораньше, если остальные будут сидеть допоздна.
        - Я понимаю.
        XVII
        На нашей стоянке всего два места для посетителей, но я знаю, что мои гости найдут, где припарковаться - у большинства жителей нет машин. Когда дом строился, у каждого жильца был хотя бы один автомобиль.
        Жду на парковке, пока приедут остальные. Веду их наверх. Несколько пар ног топают по ступеням. Я не знал, что будет так громко. Дэнни открывает дверь.
        - О, Лу! Привет! А я думаю - что за шум?
        - Это мои друзья, - говорю я.
        - Хорошо! Очень хорошо! - говорит Дэнни.
        Он не закрывает дверь. Я не знаю, чего он хочет. Ребята идут за мной к моей квартире, я отпираю дверь и запускаю их внутрь.
        Очень странно, что у меня дома чужие люди. Кэмерон бродит по квартире, затем скрывается в ванной комнате. Я слышу его. Совсем как в общежитии. Это мне никогда не нравилось. Некоторые вещи должны оставаться личным делом, неприятно слышать, как кто-то ходит в туалет. Кэмерон смывает, затем вода льется в раковину, затем он выходит. Чай смотрит на меня, я киваю. Он тоже идет в ванную. Бейли рассматривает мой компьютер.
        - У меня нет настольной модели, - говорит он. - Я использую карманный, чтобы подключаться к рабочему.
        - Мне нравится настольный, - говорю я.
        Чай возвращается в гостиную.
        - И что теперь?
        Кэмерон смотрит на меня.
        - Лу, ты ведь читал об этом, правда?
        - Да.
        Достаю с полки «Работу мозга».
        - Моя… подруга одолжила. Сказала, что это хороший учебник для начала.
        - Это та женщина, о которой говорит Эмми?
        - Нет, другая. Она доктор. Жена одного моего знакомого.
        - Она занимается мозгом?
        - Не думаю.
        - Почему она дала тебе книгу? Ты рассказывал ей про эксперимент?
        - Я спросил, что почитать про устройство мозга. Я хочу знать, что они собираются делать с нашим.
        - Те, кто не учился, ничего не знают про устройство мозга, - замечает Бейли.
        - Я тоже не знал до этого, - говорю я. - Только то, что давали в школе, то есть немного. Поэтому я и хотел изучить этот вопрос.
        - Изучил? - спрашивает Кэмерон.
        - Чтобы изучить все, что написано о мозге, нужно много времени, - отвечаю я. - Сейчас я знаю больше, чем раньше, но не уверен, что этого достаточно. Я хочу знать, какого результата они ожидают и что может пойти не так.
        - Это сложно, - говорит Чай.
        - А ты знаешь что-нибудь о работе мозга? - спрашиваю я.
        - Чуть-чуть. Моя старшая сестра была врачом, но она умерла. Когда она училась в медицинском университете, я пытался читать ее учебники. Ну пока жил с родителями. Правда, мне было всего пятнадцать.
        - Как ты думаешь, лечение даст нам то, что они обещают? - спрашивает Кэмерон.
        - Не знаю, - говорю я. - Хочу кое-что проверить… Кажется, доктор ошибается. Слайды, которые нам показывали сегодня, похожи на иллюстрации из учебника. - Я хлопаю ладонью по обложке. - Он говорил, что они значат нечто иное. Учебник, конечно, не новый… Все меняется. Нужно их найти!
        - Покажи! - просит Бейли.
        Нахожу страницу с иллюстрацией активизации мозговых отделов и кладу учебник на стол. Все смотрят.
        - Здесь говорится, что это изображение работы мозга при виде человеческого лица. Мне кажется, что про ту же картинку врач говорил - работа мозга при виде знакомого лица в толпе.
        - Та же! - подтверждает Бейли, подумав. - Соотношение ширины линий с общим размером точно то же. Цветные точки на том же месте. Если не та же иллюстрация, то точная копия.
        - Может быть, в мозгу нормального человека в обоих случаях активизируются одни и те же отделы, - предполагает Чай.
        Об этом я не подумал.
        - Он сказал, что на второй картинке мозг человека с аутизмом при виде знакомого лица, - говорит Кэмерон, - а в учебнике сказано: активность мозга при виде компилятивного незнакомого лица.
        - Не понимаю, что значит компилятивное незнакомое лицо, - говорит Эрик.
        - Это сгенерированное компьютером лицо, в котором объединены черты нескольких настоящих лиц, - поясняю я.
        - Если правда, что активность мозга человека с аутизмом при виде знакомого лица и нормального человека при виде незнакомого одинаковы, то какова будет активность мозга у человека с аутизмом при виде незнакомого лица? - спрашивает Бейли.
        - Мне всегда было трудно узнавать людей, которых я, по идее, должен был знать, - говорит Чай. - Я все еще дольше других запоминаю лица.
        - Но запоминаешь же! - возражает Бейли. - Нас ведь ты узнаешь!
        - Да, - соглашается Чай. - Но понадобилось много времени, и сначала я узнавал вас по голосу, росту и так далее.
        - Главное, сейчас узнаешь, остальное неважно. Пусть мозг работает по-другому, но с задачей справляется.
        - Я слышал, что мозг может разрабатывать разные пути для одних и тех же задач, - говорит Кэмерон. - Например, в случае травмы человеку дают лекарство - не помню точно какое - и проводят обучение, и он начинает делать те же вещи с помощью другого участка мозга.
        - Я тоже слышал! - говорю. - Я даже спрашивал, почему мне не дали такое лекарство, но мне сказали, что на меня оно не подействует. Не объяснили почему.
        - А в учебнике объясняется? - спрашивает Кэмерон.
        - Не знаю. Еще не дочитал.
        - Сложно? - спрашивает Бейли.
        - Местами. Но легче, чем я ожидал. Сначала я читал другие книги. Это помогло.
        - Какие? - спрашивает Эрик.
        - Прочел несколько курсов в интернете, - говорю я. - Биология, анатомия, органическая химия, биохимия…
        Эрик удивленно смотрит на меня. Я опускаю глаза.
        - Это не так сложно, как кажется.
        Несколько минут все молчат. Я слышу их дыхание, они слышат мое. Все мы слышим малейшие шорохи, чувствуем даже слабые запахи. С ребятами по-другому, чем с друзьями по фехтованию - там я замечаю больше всех, и надо помнить, что это неправильно.
        - Я пройду лечение, - вдруг говорит Кэмерон. - Я хочу.
        - Почему? - спрашивает Бейли.
        - Хочу стать нормальным, - отвечает Кэмерон. - Всегда хотел. Ненавижу быть не как все. Это слишком тяжело, как и притворяться, что я как все, хотя это неправда. Я устал.
        - Разве ты не гордишься быть собой? - По тону Бейли понятно, что он цитирует слоган из центра: мы гордимся быть собой.
        - Нет, - говорит Кэмерон. - Делаю вид, что горжусь. Но если честно - чем тут гордиться? Знаю, что ты скажешь, Лу! - Он смотрит на меня.
        Он ошибается. Я ничего не собирался говорить.
        - Ты скажешь, что нормальные люди делают то же, что и мы, но не так часто. Многие прибегают к приемам самостимуляции, не замечая этого. Топают ногой, накручивают на палец волосы, трогают лицо, но, поскольку они нормальные, их никто не останавливает. Многие избегают смотреть в глаза, но, поскольку они нормальные, их никто не заставляет. Им есть чем компенсировать эту малозначительную аутистичную черту. Я тоже так хочу! Мне надоело стараться изо всех сил, чтобы выглядеть нормальным. Я хочу быть нормальным.
        - Нормальным бывает тип волос! - говорит Бейли.
        - Люди тоже бывают нормальными, но не мы! - У Кэмерона дергается рука, иногда он яростно пожимает плечами, и тогда она на какое-то время останавливается. - Дурацкая рука!.. Я устал скрывать все неправильности. Пусть будет правильно.
        Кэмерон говорит слишком громко, однако если я попрошу его понизить голос, он, наверное, рассердится еще больше. Я жалею, что позвал их к себе.
        - Как бы там ни было, - продолжает Кэмерон немного спокойней, - я принял решение, и вы меня не остановите.
        - Я не буду тебя останавливать, - говорю я.
        - А вы? - Кэмерон обводит взглядом остальных.
        - Не знаю… Я не готов ответить.
        - Линда не будет, - говорит Бейли. - Она сказала, что уволится.
        - Не понимаю, почему схема одинаковая, - говорит Эрик - он смотрит на книгу. - Не понимаю…
        - Потому что знакомое лицо - это знакомое лицо для всех?
        - Задание было найти знакомое среди незнакомого. Схема активации должна быть похожа на узнавание знакомого не лица среди незнакомых не лиц. В книге это есть?
        - На следующей странице, - киваю я. - Там говорится, что схема одна и та же, но в задании с лицами подключается участок мозга, ответственный за распознавание лиц.
        - Распознавание лиц их больше заботит, - говорит Эрик.
        - Нормальные люди заботятся друг о друге, - говорит Кэмерон. - Поэтому я тоже хочу быть нормальным.
        - Аутисты заботятся об аутистах, - возражает Эрик.
        - У нас по-другому, - говорит Кэмерон и оглядывает нашу компанию. - Посмотрите на себя! Эрик перебирает пальцами. Бейли кусает губы. Лу так сильно старается не шевелиться, что похож на столб, а я подпрыгиваю против своей воли. Вы принимаете, что я подпрыгиваю, принимаете, что верчу кубик в кармане, но вы обо мне не заботитесь. Когда прошлой весной болел гриппом, никто из вас не позвонил и не принес еды.
        Я молчу. Мне нечего сказать. Я не позвонил и не привез еды, потому что не знал, хочет ли этого Кэмерон. Мне кажется, с его стороны несправедливо на это жаловаться. Не думаю, что нормальные люди всегда звонят и привозят еду, когда кто-то болеет. Смотрю на остальных. Они прячутся от взгляда Кэмерона, как и я. Мне нравится Кэмерон, я привык к Кэмерону. Есть ли разница между «он мне нравится» и «я к нему привык»? Я не уверен. Мне не нравится быть в чем-то неуверенным.
        - Ты тоже о нас не заботишься, - наконец произносит Эрик. - Больше года не приходил на собрания.
        - Наверное, ты прав… - уже тихо говорит Кэмерон. - Там одни… неудобно говорить… Там одни старики, а они еще хуже нас. Молодых нет: их всех вылечили в младенчестве или до рождения. Когда мне было лет двадцать, центр очень помогал. А сейчас… мы там одни такие. Мне не нравится общество аутистов постарше, которые не прошли хорошего обучения в раннем возрасте. Я боюсь, что скачусь и стану как они. Нам там никто не поможет; те, что помоложе, туда не ходят.
        - Тони ходит… - говорит Бейли, глядя на свои колени.
        - Тони самый молодой, сколько ему… лет двадцать семь?.. Единственный младше тридцати. Остальные, кто помоложе, с другим… диагнозом.
        - Эмми влюблена в Лу, - говорит Эрик.
        Я смотрю на Эрика, не знаю, зачем он это сказал.
        - Если я стану нормальным, мне больше не придется ходить к психиатру, - продолжает Кэмерон.
        Вспоминаю доктора Форнам; да, чтобы больше ее не видеть, можно отважиться и на лечение…
        - Смогу жениться без справки о стабильности. Иметь детей.
        - Ты хочешь жениться… - говорит Бейли.
        - Да, - отвечает Кэмерон, краснея и немного громче, чем раньше, но не сильно. - Хочу жениться! Иметь детей! Жить в обычном доме в обычном районе, ездить на общественном транспорте, как все, и прожить остаток жизни нормальным человеком.
        - Даже если ты не будешь прежним? - спрашивает Эрик.
        - Конечно, я буду прежним, - говорит Кэмерон. - Только нормальным.
        Не уверен, что это возможно. Когда я задумываюсь о своих проявлениях, отличных от нормы, я не представляю, как можно стать нормальным, но остаться прежним. Идея эксперимента - изменить нас, сделать другими, разумеется, включая нашу личность, нашу самость.
        - Я и один пойду, если вы откажетесь, - говорит Кэмерон.
        - Каждый решает за себя, - говорит Чай, вновь кого-то цитируя.
        - Да, - понизив голос, подтверждает Кэмерон. - Да.
        - Я буду скучать по тебе, - говорит Бейли.
        - Ты можешь тоже пойти, - предлагает Кэмерон.
        - Нет. Я пока не готов. Хочу узнать побольше.
        - Я пойду домой, - говорит Кэмерон. - Завтра сообщу им.
        Он встает, подергивая рукой - подкидывает в кармане кубик, вверх-вниз, вверх-вниз.
        Мы не прощаемся. Необязательно прощаться, когда мы одни. Кэмерон выходит, тихо прикрыв дверь. Все смотрят на меня и быстро отводят глаза.
        - Некоторые люди себе не нравятся, - говорит Бейли.
        - Некоторые люди не такие, как кажутся, - замечает Чай.
        - Кэмерон был влюблен в женщину, а она его не любила, - говорит Эрик. - Она сказала, что между ними ничего не может быть. Это случилось еще в колледже.
        Интересно, откуда Эрик это знает.
        - Эмми говорит, что Лу влюблен в женщину из нормальных, которая сломает ему жизнь, - говорит Чай.
        - Эмми сама не понимает, что говорит, - вмешиваюсь я. - Эмми сует нос в чужие дела.
        - Кэмерон надеется, что та женщина его полюбит, если он станет нормальным? - спрашивает Бейли.
        - Она уже замужем, - отвечает Эрик. - Он надеется, что полюбит другую и это будет взаимно. Мне кажется, он поэтому решил пройти лечение.
        - Я бы не стал ради женщины… - говорит Бейли. - Мне нужны личные причины, чтобы согласиться.
        Интересно, что он сказал бы, если бы знал Марджори. Если бы я был уверен, что после лечения Марджори меня полюбит, согласился бы я? Неприятная мысль: я выкидываю ее из головы.
        - Интересно, каково это - быть нормальным? Не все нормальные люди выглядят счастливыми. Вероятно, нормальным быть не легче, чем аутистом, - рассуждает Чай, наклоняя голову - вперед, назад, от плеча к плечу, опять вперед.
        - Хотелось бы попробовать… - говорит Эрик. - Жаль, нельзя вернуться обратно, если не понравится.
        - Нельзя, - подтверждаю я. - Помните, что доктор Рэнсом сказал Линде? Когда устанавливается нейронная связь, ее может разрушить только травма или что-то вроде того.
        - Значит, они будут создавать новые нейронные связи?
        - А как же старые? Они же… - Бейли размахивает руками, - столкнутся, как машины на дороге… Что будет? Путаница? Конфликт? Хаос?
        - Не знаю, - говорю я.
        Я вдруг чувствую, насколько велико мое незнание - оно вот-вот поглотит меня целиком. И в этой бездне таится столько ужасного. Потом вспоминается снимок, сделанный космическим телескопом: необъятная тьма, освещенная звездами. В незнании есть своя красота.
        - Я бы предположил, что они сначала выключают действующие цепочки, затем выстраивают новые и включают их. Таким образом, работать будут только правильные.
        - Они нам такого не говорили, - возражает Чай.
        - Никто не пойдет на то, чтобы ему сломали мозг и сделали новый, - говорит Эрик.
        - А Кэмерон?.. - спрашивает Чай.
        - Кэмерон не знает, что они сломают и починят, - говорит Эрик. - Если бы знал… - Он замолкает, прикрыв глаза, и мы ждем продолжения. - Если бы знал, все равно пошел бы… Кэмерон очень несчастен. По крайней мере, это не хуже самоубийства. Лучше, если он станет тем, кем хотел.
        - А воспоминания? - спрашивает Чай. - Воспоминания они удалят?
        - Каким образом? - возмущается Бейли.
        - Воспоминания хранятся в мозгу. Если они выключат всю систему, воспоминания тоже исчезнут.
        - Может быть, и нет. Я еще не прочитал главы про память. Я прочитаю, они как раз следующие.
        Какие-то аспекты процесса запоминания уже затрагивались, но я еще не очень хорошо разобрался и не хочу об этом говорить.
        - Кроме того, - говорю я, - когда выключаешь компьютер, данные остаются.
        - Во время операций люди находятся без сознания, но не теряют память, - добавляет Эрик.
        - Однако операцию они не помнят, и есть препараты, которые блокируют информацию, - говорит Чай. - Если ученые управляют процессом формирования воспоминаний, они, наверное, могут и старые стереть.
        - Это можно проверить в интернете, - говорит Эрик. - Я поищу.
        - Менять нейронные связи и создавать новые - это как аппаратное обеспечение, - говорит Бейли. - Учиться использованию новых связей - как программное. Я уже достаточно намучился, когда учил язык впервые, и не хочу вновь через это проходить.
        - Нормальные дети учатся быстрее, - возражает Эрик.
        - Все равно это занимает несколько лет! - говорит Бейли. - А они обещают шесть-восемь недель реабилитации. Для шимпанзе, наверное, достаточно, но им не нужно осваивать речь.
        - Причем ученые не всегда оказывались правы, - добавляет Чай. - Каких только глупостей они о нас не думали! Этот метод тоже может оказаться ошибкой.
        - Сейчас о работе мозга известно больше, но не все… - говорю я.
        - Неизвестно, чем это закончится, - говорит Бейли. - Я не люблю неизвестность.
        Чай и Эрик молчат: они согласны. Я тоже. Прежде чем действовать, важно знать последствия. Иногда они неочевидны.
        Последствия бездействия тоже неочевидны. Если я не соглашусь на лечение, жизнь все равно не останется прежней. Дон доказал это нападениями - сначала на машину, потом на меня. Что бы я ни делал, как бы ни стремился к порядку, моя жизнь все равно не будет более предсказуемой, чем мир вокруг. А мир - сплошной хаос.
        - Я хочу пить, - вдруг произносит Эрик.
        Он встает. Я тоже встаю и иду на кухню. Достаю стакан, наполняю. Сделав глоток, Эрик морщится, и я вспоминаю, что он любит воду из бутылок. У меня нет той марки, которую он обычно покупает.
        - Я тоже хочу пить, - говорит Чай.
        Бейли молчит.
        - Будешь воду? - спрашиваю я Чая. - У меня только вода и одна бутылка сока.
        Надеюсь, он не попросит сок, я обычно пью его на завтрак.
        - Воды, пожалуйста, - говорит Чай.
        Бейли поднимает руку. Наполняю два стакана и приношу в гостиную. Том и Люсия всегда спрашивают, что я буду пить, даже если я ничего не просил. Логичней подождать, пока человек попросит, но нормальные люди сначала предлагают.
        Непривычно, что у меня гости. Квартира кажется меньше. Будто стало меньше воздуха. Даже цвета поменялись в сочетании с цветами их одежды и лиц. Гости занимают место в пространстве, вдыхают воздух.
        Я вдруг думаю: а если бы мы с Марджори жили вместе, если бы она занимала место в моей гостиной, ванной, спальне?.. Мне не нравилось общежитие, где я поселился, впервые покинув дом. В ванной всегда ощущались чужие запахи, хоть мы и убирали там каждый день. Пять разных зубных паст. Пять разных шампуней, мыл и дезодорантов.
        - Лу, ты в порядке? - обеспокоенно спрашивает Бейли.
        - Задумался… кое о чем, - говорю я.
        Я не хочу думать, что мне не понравилось бы видеть Марджори в своем доме, что мне было бы некомфортно, тесно, шумно или беспокоили бы запахи.
        Кэмерон не пришел на работу. Он где-то, куда они его отправили, чтобы начать лечение. Линды тоже нет. Не знаю, где она. Мне легче гадать, где Линда, чем думать о том, что происходит с Кэмероном. Я знаю Кэмерона таким, какой он сейчас, каким он был два дня назад. Узнаю ли я человека с лицом Кэмерона, который вернется после эксперимента?
        Чем больше я об этом думаю, тем больше вспоминаются фантастические фильмы, где мозг одного человека пересаживают другому или меняют личность. Лицо то же, а человек другой. Страшно. Кто будет скрываться за моим лицом? Будет ли он любить фехтование? Хорошую музыку? Марджори? А ей он понравится?
        Сегодня нам опять рассказывают о ходе эксперимента.
        - Мы проведем исходную томографию, чтобы зафиксировать индивидуальную работу мозга, - объясняет врач. - Во время сканирования вам будут предложены задания, чтобы мы поняли, как ваш мозг обрабатывает информацию. Затем мы сравним снимки со здоровым мозгом и поймем, что именно нужно изменить в вашем…
        - Не у всех здоровых людей совершенно одинаковый мозг, - говорю я.
        - Они похожи, - говорит доктор. - Наша задача - устранить различие между вашим мозгом и средним мозгом нормального человека.
        - Как это повлияет на мой интеллект в целом? - спрашиваю я.
        - Вообще никак не должно. Понятие коэффициента интеллекта было в значительной степени опровергнуто в прошлом веке, когда ученые открыли, что когнитивные способности не связаны с интеллектом и их следует рассматривать отдельно, а вы, люди с аутизмом, как раз доказали, что можно быть очень умным, скажем, в математике и при этом неверно трактовать интонации.
        - «Не должно повлиять» и «не повлияет» - разные вещи. Я даже не знаю, какой у меня коэффициент - нам не выдавали результаты, а общедоступные тесты я не делал, - но я знаю, что далеко не дурак, и не хочу им становиться.
        - Если вы волнуетесь за аналитические способности, - говорит доктор, - лечение не затронет этот участок мозга. Просто ему станет доступен анализ новой, важной для общения информации без дополнительных усилий с вашей стороны.
        - Как, например, выражения лиц? - говорю я.
        - Да, например. Узнавать знакомое лицо, считывать эмоции по выражению и по тону - чуть-чуть подправим участок контроля внимания, и все это будет легко и в удовольствие.
        - Под удовольствием вы понимаете естественное выделение эндорфинов?
        Он вдруг краснеет:
        - Если вы думаете, что будете всякий раз испытывать кайф в присутствии людей - то, разумеется, нет. Однако аутистам сложно дается общение, а после лечения оно станет меньше вас пугать.
        Возможно, я не очень хорошо различаю интонации в речи, но знаю точно: доктор что-то недоговаривает.
        Если они научились контролировать уровень удовольствия, которое мы получаем от общения, почему не сделать то же с нормальными людьми? Учителя в школах были бы рады, если бы детям чуть меньше нравилось общаться… если бы ученики были слегка аутичными и предпочитали учиться, а не болтать. Представляю мистера Крэншоу с целым отделом сотрудников, которым не интересно ничего, кроме работы.
        У меня сводит живот, во рту горечь. Если я расскажу, что вижу эти перспективы, что со мной будет? Два месяца назад я выпалил бы все, что приходит в голову, и все, что меня волнует, но сейчас я стал осторожней. Мистер Крэншоу и Дон сделали меня умнее.
        - Не надумывайте лишнего, Лу! - говорит доктор. - Представителям социальных меньшинств свойственно подозревать, что общество замышляет против них недоброе, но это паранойя.
        Я молчу. Думаю про доктора Форнам, мистера Крэншоу и Дона. Эти люди не любят меня и таких, как я. Иногда люди, которые не любят меня и таких, как я, пытаются причинить реальный вред. Было бы «надумыванием лишнего», если я сразу заподозрил бы, что шины проколол Дон? Не думаю. Я вовремя заметил бы опасность. А это вовсе не паранойя.
        - Вы должны положиться на нас, Лу, иначе ничего не получится. Дать вам успокоительное?..
        - Я спокоен.
        Я и правда спокоен. И доволен собой, потому что слушаю доктора и нахожу скрытый смысл в его словах, однако сохраняю спокойствие. Я понял, что доктор пытается подтолкнуть меня к решению. У него не выйдет, потому что я его раскусил.
        - Я совершенно спокоен, просто хочу разобраться.
        Доктор расслабляется. Расслабляются мышцы на лице, особенно вокруг глаз и на лбу.
        - Знаете, Лу, это очень сложная тема. Вы умный человек, но это не ваша область. Чтобы разобраться, нужно учиться много лет. Короткая лекция и просмотр сайтов в интернете не сделают вас специалистом. Только запутаетесь и расстроитесь. Я же не пытаюсь освоить вашу профессию! Давайте вы будете заниматься своим делом, а мы - своим.
        «Но разве это ваше дело - менять мой мозг и мою личность? К тому же вы говорите не всю правду, и я сомневаюсь, что вы блюдете или хоть сколько-нибудь учитываете мои интересы».
        - Мне важно сохранить себя.
        - То есть вам нравится быть аутистом? - В голосе осуждение, он и представить не может, что кому-то может это нравиться.
        - Мне нравится быть собой, - говорю. - Аутизм - часть меня, но не весь я.
        Я надеюсь, что это правда, что я больше своего диагноза.
        - Если мы избавим вас от аутизма, вы будете тем же человеком, только без аутизма.
        Доктор надеется, что это правда. Может быть, убеждает себя в этом, но не уверен, боится, что ошибается. От него разит страхом, как пахнет п?том при физиологическом испуге. Его лицо принимает выражение, которое должно уверить меня в искренности, но наигранную искренность я научился различать еще в детстве. Все психотерапевты, учителя и консультанты прибегают к этому выражению - участливой озабоченности.
        Меня больше всего пугает, что они затронут не только текущие нейронные связи, но и воспоминания. Им не хуже меня известно, что весь мой прошлый опыт - это опыт человека с аутизмом, и это уже никак не изменить. Именно этот опыт сформировал меня как личность. А если я все забуду, забуду, кто я, то потеряю все, над чем работал тридцать пять лет. Я не хочу терять себя. Не хочу, чтобы мои воспоминания стали сухими, как цитаты из книг. Не хочу, чтобы Марджори превратилась в кадр из фильма. Я хочу сохранить чувства, связанные с воспоминаниями.
        XVIII
        По воскресеньям общественный транспорт не ходит по обычному расписанию, хотя воскресенье считается священным днем лишь у небольшой группы людей. Если я не еду в церковь на машине, то всегда или приезжаю раньше, или опаздываю. Опаздывать в принципе нехорошо, а опаздывать на встречу с Богом совсем уж неприлично.
        Сегодня в церкви очень тихо. Рано утром обычно проходит служба без музыки, а в десять тридцать с музыкой. Я люблю приезжать заранее и сидеть в тишине и полумраке, глядя, как сочится свет сквозь цветные стекла витражей. Даже сидя в тишине и полумраке церкви, я думаю о Доне и Марджори.
        Вообще, тут полагается думать не о Доне и Марджори, а о Боге. Прошлый священник говорил: обратите все мысли к Богу, тогда избежите многих ошибок. Трудно сосредоточиться на Боге, когда перед глазами - дуло пистолета Дона. Круглое и темное, как черная дыра. Я чувствую притяжение, будто эта дыра, это отверстие хочет затянуть меня внутрь - в вечную тьму. Туда, где смерть. Небытие.
        Не знаю, что ждет нас после смерти. В Священном Писании говорится разное. Есть мнение, что все благодетельные люди будут спасены и попадут в рай, а некоторые утверждают, что рай лишь для избранных. Не думаю, что рай поддается описанию. Раньше, когда я пытался его представить, я видел замысловатые и прекрасные световые узоры, как на снимках, сделанных космическими телескопами, где у каждого цвета своя длина волны.
        Сейчас, после нападения Дона, я вижу тьму, которая быстрее света, вырывается из дула пистолета и затягивает меня внутрь навсегда.
        Но все же я здесь, сижу в церкви, я жив. Сквозь старый витраж над алтарем льется свет, белое полотно на алтаре покрыто яркими разноцветными пятнами, и деревянный пол, и ковер. Ранним утром свет падает под другим углом, чем во время службы, и он уже пробрался дальше по проходу и влево, потому что сейчас осень.
        Вдыхаю запах воска, слабый аромат свечного дыма от утренней службы, запах книг (в нашей церкви до сих пор используют бумажные молитвенники и песенники), запах чистящих средств для дерева, ткани, полов.
        Я жив. Сижу в лучах света. На этот раз тьма его не опередила. Но мне не по себе, будто она меня преследует, подкрадывается сзади.
        Я сижу на последнем ряду, а за спиной - открытое пространство, неизведанность. Обычно это меня не беспокоит, но сегодня мне хочется, чтобы там была стена.
        Стараюсь сосредоточить внимание на свете, на том, как медленно перемещаются цветные прямоугольники по мере того, как солнце поднимается выше. Через час они уже заметно сместились. Однако движется не источник света, а наша планета. Я часто забываюсь и использую общепринятое выражение, а потом каждый раз вспоминаю с радостным изумлением - Земля движется.
        Мы все время крутимся, попадая из света во тьму и обратно. Сменой дня и ночи мы обязаны нашей скорости, а не скорости света или тьмы. И может быть, это моя скорость, а не скорость Дона приблизила меня к тому темному моменту, когда Дон пытался меня убить? И моя же скорость меня спасла.
        Вновь пытаюсь сосредоточиться на Боге, свет отходит назад, теперь выхватывает медное распятие на деревянной подставке. Золотой отблеск металла на фоне сиреневой тени так красив, что у меня на мгновение перехватывает дыхание.
        Здесь свет всегда быстрее тьмы, скорость тьмы не имеет значения.
        - Вот вы где, Лу! - раздается голос.
        Я пугаюсь. Вздрагиваю, но ничего не говорю и даже улыбаюсь седовласой женщине с программкой службы в руках. Обычно я отдаю себе отчет, сколько прошло времени, и вижу, что люди начинают собираться, поэтому не удивляюсь. Женщина улыбается.
        - Извините, что напугала!
        - Ничего, - говорю я. - Я задумался.
        Она кивает и идет встречать других прихожан, больше ничего мне не сказав. На бейджике у женщины написано: «Синтия Крессман». Раз в три недели она раздает программки, а в остальные воскресенья обычно сидит по другую сторону прохода в четырех рядах от меня.
        Очнувшись от раздумий, смотрю, как собираются на службу прихожане. Старик с двумя тростями ковыляет по проходу на самый первый ряд. Раньше он приходил с женой, но та умерла четыре года назад. Три старушки всегда приходят вместе (если никто из них не болеет) и садятся в третьем ряду слева. Еще один, двое, трое, четверо, двое, один, один - стекаются люди. Над органом появляется голова органиста, затем вновь исчезает. Затем раздается тихий гул.
        Мама говорила, что нехорошо посещать церковь, только чтобы послушать музыку. Я хожу на службы, не только чтобы послушать. Я хочу, чтобы мне помогли стать лучше. Однако в нашу церковь я хожу ради музыки тоже. Сегодня снова Бах - наш органист любит Баха, и я без малейшего усилия следую за хитросплетениями музыкального узора.
        Слушать музыку вот так - вживую вокруг себя - ощущается совсем по-другому, чем прослушивание записи. Я лучше чувствую пространство, слышу, как отражаются от стен звуки, сливаясь в созвучия, уникальные для этого места. Я слушал Баха и в других церквях, его музыка всегда полна тайны, величия и гармонии.
        Музыка стихает. За спиной невнятное бормотание - это выстраивается хор и священнослужители. Я беру песенник и нахожу номер нужного гимна. Вновь вступает орган, исполняет мелодию один раз, а потом за спиной раздаются громкие голоса. Кто-то фальшивит и на долю секунды отстает от остальных. Легко определить, кто именно, но невежливо ему сказать. Я склоняю голову, когда крестоносец возглавляет процессию, а за ним следует хор. Они проходят мимо меня в темно-красных рясах, покрытых белыми стихарями: сначала женщины, потом мужчины, и я слышу каждого по отдельности. Я старательно читаю слова и пою. Я больше всего люблю, когда мимо проходят последние два певца, у обоих глубокие голоса, и звук вибрирует в груди.
        После гимна следует молитва, которую мы читаем вместе. Я знаю слова наизусть. Я знал их наизусть с детства. Еще одна причина, помимо музыки, почему я хожу в церковь, - предсказуемый порядок службы. Я повторяю знакомые слова без запинки. Знаю, когда сесть, когда встать, когда преклонить колени, когда говорить, петь или слушать, и не чувствую себя неуклюжим и глупым. Когда я хожу в другие церкви, я обычно больше беспокоюсь о том, правильно ли и вовремя ли я все сделал, чем о Боге. Здесь установленный порядок помогает мне прислушаться к посланиям от Бога.
        Сегодня Синтия Крессман - одна из чтецов. Она читает урок из Ветхого Завета. Я читаю с ней по программке. Тяжело воспринимать только на слух или только по тексту, а когда и слушаешь, и читаешь - легче. Дома я заранее читаю урок, сверяясь с календарем, который церковь раздает каждый год. Это тоже помогает подготовиться. Мне нравится, когда мы повторяем псалмы вслед за чтецом - получается похоже на диалог. Пролистываю уроки и псалмы, кусочек из Евангилия меня удивляет - я ожидал другого. Взят отрывок не из Матфея, а из Иоанна. Пока священник читает вслух, я тоже внимательно вчитываюсь. Это история про человека, лежащего у Силоамской купели[7 - Силоамская купель (Силоамский пруд) - несохранившийся пруд к северо-востоку от Старого города Иерусалима, священное место для христиан. В Евангелии от Иоанна упоминается, что вода в купели обладает целительной силой.]. Человек хотел излечиться, но некому было опустить его в воду. Иисус спросил его, правда ли он жаждет излечения?
        Вопрос всегда казался мне глупым. Зачем бы он тогда лежал у купели, если не хочет излечиться? Зачем бы он тогда жаловался, что некому опустить его в воду?
        Бог не задает глупых вопросов. Получается, этот вопрос не глупый, но если он не глупый, то что он означает в данном случае?
        Священник начинает проповедь. Я все еще пытаюсь разгадать, как на первый взгляд глупый вопрос может быть наполнен смыслом, когда священник вдруг озвучивает мою мысль:
        - Почему Иисус спрашивает человека, хочет ли тот исцеления? Немного глупый вопрос, правда? Человек лежит там в ожидании… Разумеется, он желает исцелиться.
        Точно, думаю я.
        - Если Бог не играет с нами в игры, не задает нарочно глупого вопроса, то почему он спрашивает: «Хочешь ли ты излечиться?» Подумайте, где мы встречаем этого человека. У купели, известной целительной силой, «куда приходит ангел и возмущает воду», а страждущие должны погрузиться в нее, пока она бурлит. Другими словами, в месте, где больные терпеливо ждут, пока появится лекарство. Им было сказано, что излечиться можно, погрузившись в бурлящую воду. Они не ищут других путей… Они в этом месте, в это время, в ожидании не просто какого-то чуда, а именно этого. В современном мире тоже бывают люди, которые верят лишь одному врачу, некоему всемирно известному специалисту, и думают, что он способен излечить их от рака. Такие люди идут в больницу, где работает этот врач, и не соглашаются на прием у других, поскольку знают - это их единственный путь к выздоровлению. Так и парализованный человек в нашей истории сосредотачивает внимание на купели и свято верит - нужно лишь, чтобы кто-то донес его в нужный момент. А вопрос Иисуса заставляет его задуматься - он хочет быть здоровым или ему важен сам факт -
оказаться в воде. Если возможно излечение без купели, примет ли он его? Некоторые проповедники приводят эту историю как пример самовнушения или истерического паралича: если человек хочет остаться парализованным, так и будет. Это уже не физическое, а психическое заболевание. Думаю, вопрос, заданный Иисусом, касается когнитивного искажения, а не проблем в эмоциональной сфере. Способен ли человек взглянуть на ситуацию шире? Способен ли принять излечение в некой непривычной для себя форме? Лечение, направленное не на ноги и спину, а идущее изнутри - от духа, к уму, а затем к телу.
        Интересно, что сказал бы этот человек, будь он не парализованным, а аутистом? Отправился бы он вообще к целительной купели? Кэмерон отправился бы. Закрыв глаза, вижу, как Кэмерон погружается в пузырящуюся воду, поблескивающую на солнце. Потом образ Кэмерона исчезает. Линда настойчиво утверждает, что нам не нужно лечение, что с нами все и так хорошо - проблемы у тех, кто нас не принимает такими, как есть. Представляю, как Линда, проталкиваясь сквозь толпу, спешит прочь.
        Я не думаю, что нуждаюсь в излечении, во всяком случае от аутизма. Другие хотят меня вылечить, но не я сам. Интересно, была ли у того человека семья? Они, должно быть, устали таскать его на носилках. Наверное, родители сказали: «Хотя бы попробуй излечиться!», или жена настаивала: «Давай же! Попробуй! Что ты теряешь?», или его детей высмеивали другие дети из-за того, что их отец не способен работать. Думаю, что некоторые люди пришли к целительной купели не потому, что сами хотели излечиться, а потому, что другие отправили их туда, чтобы те не были обузой.
        С тех пор как умерли родители, я больше ни для кого не обуза. Мистер Крэншоу считает, что я обуза для компании, но я ему не верю. Я не лежу около купели, ожидая, пока меня отнесут к воде. Я пытаюсь помешать им скинуть меня туда. Я не очень-то верю, что купель целебная.
        - …Таким образом, перед нами стоит вопрос: действительно ли мы хотим ощутить силу Святого Духа в нашей жизни или просто притворяемся?
        Я пропустил большую часть речи священника, но, услышав последние слова, вздрагиваю.
        - Сидим ли мы у купели, терпеливо, но бездеятельно ожидая, когда придет ангел и вспенит воду, тогда как рядом с нами стоит Бог во плоти, предлагая вечную и благодатную жизнь, боимся ли открыть сердце, протянуть руки и взять дар? Многие из нас уже готовы к дару. Думаю, каждый способен его принять рано или поздно, однако сейчас некоторые еще сидят и ждут, сетуя, что некому отнести их к воде.
        Священник делает паузу и обводит глазами зал - кто-то вздрагивает, а кто-то расслабляется под его взглядом.
        - Смотрите вокруг повсюду и каждый день, смотрите в глаза каждому встречному. Церковь - важная часть жизни, однако Бог больше, чем церковь: он присутствует везде, всегда, во всех и во всем. Спросите себя: «Хочу ли я излечиться?», - а если ваш ответ «нет», спросите себя почему. Ибо я уверен, Он стоит около каждого из вас, задает вопрос, от всей души желая излечить, как только вы будете готовы.
        Я потрясенно смотрю на священника и чуть не забываю встать и произнести Никейский Символ веры, который идет следующим.
        Я верю в Бога Отца, создателя рая и земли, всего видимого и невидимого. Верю, что Он могущественный и не совершает ошибок. Мама шутила про ошибки Бога, но я думаю, что Он не допускает оплошностей. Значит, это не просто глупый вопрос.
        Хочу ли я исцелиться? И от чего?
        Единственная известная мне самость - это я, тот, кем являюсь сейчас: аутичный аналитик, неплохо фехтующий и влюбленный в Марджори.
        Верю в Его единственного рожденного Сына - Иисуса Христа, который, будучи во плоти, подошел и задал вопрос человеку у купели. Человеку, который, возможно (история об этом умалчивает), оказался там лишь потому, что родственники устали от его болезни, который, возможно, с удовольствием лежал бы целыми днями, если бы они не возражали.
        Что сделал бы Иисус, если бы человек сказал: «Нет, я не хочу излечиться! Я и так вполне доволен!»? Если бы он сказал: «Со мной все хорошо, просто родственники и соседи меня заставили прийти»?
        Слова вылетают сами собой, а ум бьется над чтением притчи, проповедью, словами священника. Помню одного студента из моего родного города, который, узнав, что я посещаю церковь, спросил:
        - Ты правда веришь или просто так ходишь?
        Если это просто привычка, как идти к целебной купели, когда болен, значит ли это, что я не верю? Если бы тот человек сказал Иисусу, что на самом деле не жаждет исцеления, просто родственники заставили, Иисус все равно мог бы дать человеку способность встать и пойти?
        Может быть, Бог думает, что лучше мне не быть аутистом. Может быть, он хочет, чтобы я прошел лечение.
        Мне вдруг становится холодно. Я-то думал, что тут меня принимают и Бог, и священник, и прихожане - большинство из них. Бог не презирает слепых, глухих, парализованных, безумных. Так меня учили, я в это верил. Что, если я ошибался? Что, если Бог хочет, чтобы я стал другим?
        Досиживаю до конца службы. Причащаться не иду. Один из служителей спрашивает, все ли у меня в порядке, и я киваю. Он обеспокоенно поглядывает, но отходит. После песнопений я сижу на месте, дожидаясь, когда все уйдут, и только потом иду к дверям. Пастор все еще стоит у выхода, болтает с одним из помощников. Он улыбается мне.
        - Привет, Лу! Как поживаешь? - Он крепко и быстро пожимает мне руку, потому что знает, что я не люблю долгих рукопожатий.
        - Не знаю, хочу ли я исцеления, - говорю я.
        Лицо пастора принимает обеспокоенное выражение.
        - Лу, я говорил не про тебя - не про таких, как ты! Мне жаль, если ты подумал… я говорил про духовное исцеление. Ты же знаешь, мы принимаем тебя таким, как есть!
        - Вы принимаете. А Бог?
        - Хочешь поговорим? - спрашивает пастор.
        - Не сейчас, - отвечаю я.
        Сначала определюсь со своими мыслями, а потом буду спрашивать.
        - Ты не подошел причаститься, - говорит он.
        Я удивлен. Не думал, что он заметит.
        - Прошу тебя, Лу, пусть мои слова не встанут между тобой и Господом!
        - Хорошо, - говорю я. - Просто… мне нужно подумать.
        Я поворачиваюсь, чтобы уйти, и он меня не останавливает. Это еще одно достоинство моей церкви. Туда можно прийти, но тебя не будут задерживать. Когда я учился в школе, я посещал одну церковь, где все хотели постоянно присутствовать в жизни друг друга. Если я простужался и пропускал службу, кто-нибудь звонил и спрашивал, почему меня не было. Считалось, что они небезразличные и заботливые, но их забота была удушающей. Они говорили, что я холодный и что мне нужно развивать пламенность духа, они не понимали меня и не хотели разбираться.
        Я вновь оборачиваюсь к священнику, у него поднимаются брови, но он ждет, пока я заговорю.
        - Почему вы сегодня выбрали именно этот отрывок из Библии? Его не было в программе.
        - Ах, это… - Лицо его разглаживается. - Знаешь, Евангелие от Иоанна никогда не указывают в программе. Оно как секретное оружие, которое мы, пастыри, используем, когда, по нашему мнению, община в этом нуждается.
        Я и сам это замечал, но никогда не спрашивал о причине.
        - Я выбрал именно этот отрывок сегодня, потому что… Лу, а насколько ты вовлечен в жизнь прихода?
        Когда ответ на твой вопрос вдруг превращают в вопрос, заданный тебе, трудно сориентироваться, но я пытаюсь:
        - Я хожу в церковь. Почти каждое воскресенье.
        - У тебя есть друзья среди прихожан? - спрашивает он. - Я имею в виду, люди, с которыми ты встречаешься вне службы и, возможно, обсуждаешь церковные дела.
        - Нет, - отвечаю я.
        После той церкви, куда я ходил в школе, я всегда избегал излишнего сближения с другими прихожанами.
        - Ну тогда ты, наверное, не в курсе, что у нас шли горячие споры по некоторым вопросам. К нам присоединилось довольно много новых людей - большинство пришли из другой общины, которую покинули в результате сильной ссоры.
        - Ссора в церковной общине? - У меня сжимается желудок - очень дурно ссориться в церкви.
        - Эти люди были очень сердиты и обижены, когда пришли, - продолжает пастырь. - Я знал, что им понадобится время, чтобы освоиться и забыть обиды. Я дал им время. Но они до сих пор сердиты и продолжают спорить с людьми из старой церкви, и у нас разожгли распри между теми, кто всегда прекрасно ладил.
        Он поглядывает на меня поверх очков. Большинство людей делают операцию, когда у них портятся глаза, но наш пастор носит старомодные очки.
        Я пытаюсь разобраться в его словах.
        - То есть… вы говорили про желание исцелиться, потому что они до сих пор сердятся?..
        - Да. Я решил, что им пора задуматься. Я хотел, чтобы они осознали, что, находясь в той же колее, пережевывая старую ссору с людьми, с которыми уже расстались, они не дают Богу возможности их излечить.
        Пастор качает головой, затем опускает глаза и вновь смотрит на меня.
        - Лу, ты, кажется, еще расстроен. Ты уверен, что не хочешь со мной поделиться?
        Я не хочу сейчас рассказывать ему о лечении, но не говорить правду в церкви хуже, чем где-либо еще.
        - Уверен, - отвечаю я. - Вы сказали, что Бог любит нас, принимает нас, какие мы есть. А потом сказали, что люди должны меняться, принимать исцеление. Но если нас принимают такими, какие мы есть, зачем меняться? А если нужно меняться, значит, нас все же не принимают?
        Он кивает. Не понимаю, значит ли это, что он согласен или что нас не принимают.
        - Это был камень не в твой огород, Лу, честное слово! Мне очень жаль, что я тебя задел. Я всегда считал тебя человеком, который очень хорошо адаптировался - принял те ограничения, которые наложил Господь.
        - Не думаю, что их наложил Господь, - возражаю я. - Родители говорили, что мне просто не повезло - некоторые люди рождаются такими. Но если это сделал Бог, то неправильно было бы меняться, верно?
        Пастор выглядит удивленным.
        - Но все всегда хотели, чтобы я поменялся, стал как можно более нормальным, и если их требование справедливо, значит, они не верят, что ограничения, то есть аутизм, наложены Богом. Вот что я не могу понять. Мне надо знать, кто прав.
        - Хм…
        Пастор долго раскачивается, перекатываясь с пятки на носок и глядя мимо меня.
        - Никогда не думал в таком ключе, Лу. В самом деле, если люди рассматривают различные виды инвалидности как данные Богом, то единственный разумный вариант - ждать исцеления у купели. Данное Богом нельзя просто откинуть. Но вообще-то, я с тобой согласен. Не верится, что Бог пожелал кому-то родиться с инвалидностью.
        - То есть мне нужно желать исцеления, даже если его не существует?
        - Думаю, нам нужно желать того, что желает Господь, но хитрость в том, что чаще всего мы не догадываемся о Его желаниях, - говорит священник.
        - Вы догадываетесь, - говорю я.
        - Частично. Господь хочет, чтобы мы были честными, добрыми и помогали друг другу. Но хочет ли он, чтобы мы гнались за любой призрачной возможностью исцеления недугов, которыми мы наделены с рождения или получили при жизни… не знаю. Полагаю да, если это мешает нам быть такими, как задумал Бог. А если исправить какие-то вещи не в людской власти, тогда нужно с ними смириться по мере сил. Святые угодники! Какие сложные темы ты поднимаешь, Лу!
        Он улыбается мне - похоже на настоящую улыбку - глаза, губы, все лицо целиком.
        - Ты был бы очень интересным студентом семинарии.
        - Я не смог бы учиться в семинарии, - отвечаю я. - Я не выучил бы языки.
        - Ну не знаю… Я подумаю над твоими словами, Лу! Если ты захочешь поговорить, то…
        Это знак, что сейчас он больше не хочет разговаривать. Не понимаю, почему нормальные люди не могут просто сказать: «Я больше не хочу это обсуждать» - и уйти.
        Я быстро прощаюсь и ухожу. Я распознаю многие знаки, хотя некоторые из них лишены смысла.
        Автобус, на котором я еду со службы, тоже опаздывает, поэтому я на него успеваю. Стою на углу и жду, размышляя о проповеди. По воскресеньям в автобусах мало народу, поэтому сажусь на свободное место, и место рядом тоже пустует, я смотрю на деревья, красно-коричневые и медно-красные под осенним солнцем. Когда я был маленьким, листья еще становились просто красными или желтыми, но те виды деревьев вымерли от жары, и сейчас на деревьях, которые вообще меняют цвет, листья более приглушенных цветов.
        Дома принимаюсь за чтение. Хочу дочитать Цего и Клинтона до утра. Я уверен, что меня вызовут поговорить о лечении и спросят, что я решил. Я не готов принять решение.
        - Пит! - произнес в трубке незнакомый голос. - Это Джон Слазик.
        В первую секунду Алдрин не понял, затем сердце его остановилось, а после забилось с удвоенной силой. Джон Л. Слазик, бывший генерал Военно-воздушных сил США, в настоящее время - главный управляющий компанией.
        Алдрин, сглотнув, с трудом овладел голосом.
        - Слушаю, мистер Слазик. - И тут же подумал: надо было сказать «слушаю, генерал», но было поздно.
        К тому же он не знал, используют ли генералы в отставке звание при общении с гражданскими.
        - Послушайте, не могли бы вы немного рассказать о новом проекте Джина Крэншоу?
        Голос Слазика был глубоким, теплым и бархатистым, как хороший виски, и столь же могущественным.
        Алдрин почувствовал, как огонь пробежал по жилам.
        - Конечно, сэр!
        Он попытался упорядочить мысли. Он никак не ожидал звонка от генерального директора. Затем одним духом выпалил всю историю: и про эксперимент, и про отдел аутистов, и про необходимость уменьшить расходы на его содержание, и про свои опасения, что задумка мистера Крэншоу будет иметь отрицательные последствия как для компании в целом, так и для сотрудников, страдающих аутизмом.
        - Понятно, - произнес Слазик.
        Алдрин затаил дыхание.
        - Знаете, Пит, - продолжил Слазик так же расслабленно и лениво. - Меня слегка настораживает, что вы не пришли сразу ко мне. Я понимаю, что вступил в должность недавно, но хотелось бы знать, что происходит в компании, а не ждать, когда на голову упадет кирпич.
        - Простите, сэр! - сказал Алдрин. - Я не знал. Я не хотел нарушать субординацию…
        - Хм… - Длинный и явный вдох. - Понимаю-понимаю… Однако бывают ситуации - редко, но бывают, - когда вы пытаетесь обратиться к вышестоящему и вам преграждают путь, и тогда нужно перескочить звено. Сейчас была одна из таких ситуаций - лично для меня было бы очень полезно, если бы вы действовали соответствующе.
        - Простите, сэр! - повторил Алдрин, сердце по-прежнему колотилось.
        - Но мы успели, - продолжил Слазик. - По крайней мере, дело еще не просочилось в средства массовой информации. Мне было приятно узнать, что вы беспокоитесь и о своих подчиненных, и о благе компании. Надеюсь, вы понимаете, Пит, что я никогда не одобрю незаконных или противоречащих этике действий по отношению к нашим сотрудникам или другим участникам эксперимента. Я, мягко говоря, слегка удивлен и разочарован, что один из моих подчиненных пытался провернуть такую аферу.
        Под конец фразы голос утратил ленивую бархатистость, став стальным. Алдрин невольно задрожал.
        Затем бархатистость вернулась.
        - Но это не ваша вина, Пит. Итак, с вашими сотрудниками история такова. Им пообещали лечение и пригрозили увольнением - вам надо уладить дело. Вам пришлют юриста, который все объяснит, но вам нужно их заранее предупредить.
        - А какова… какова… ситуация сейчас? - спросил Алдрин.
        - Разумеется, рабочие места остаются за ними, если они хотят, - сказал Слазик. - Мы не принуждаем волонтеров, кем бы они ни были… ну, и это не армия. У них есть права. И они не обязаны соглашаться на лечение. С другой стороны, если они изъявят желание - пожалуйста, они уже прошли предварительные исследования. В таком случае им гарантирована оплата в полном объеме, без потери трудового стажа.
        Алдрин хотел было спросить, что ждет Крэншоу и его самого, но побоялся - чтобы не усугубить и без того шаткое положение.
        - Я скоро вызову мистера Крэншоу для разговора, - продолжил Слазик. - Не говорите об этом деле - только успокойте ваших сотрудников, скажите, что они в безопасности. Можно доверить вам эту задачу?
        - Да, сэр!
        - И никаких сплетен с Ширли из бухгалтерии и Бартом из отдела кадров и другими вашими знакомыми.
        Алдрину подурнело. Сколько же Слазик знает!
        - Нет, сэр! Я ни с кем не буду это обсуждать.
        - Возможно, Крэншоу вам позвонит - он, вероятно, на вас сильно злится, но не волнуйтесь об этом.
        - Да, сэр.
        - Когда все немного успокоится, я хотел бы встретиться с вами лично, Пит.
        - Да, сэр.
        - Вы преданы сотрудникам, беспокоитесь о благе компании и понимаете, насколько важна для нас репутация. Если бы вы чуть лучше разобрались в вопросах субординации, цены бы вам не было.
        Не успел Алдрин сообразить, что ответить, Слазик повесил трубку. Алдрин глубоко вздохнул - кажется, впервые за долгое время, - потом долго сидел, бездумно глядя на часы, не замечая смены цифр на табло.
        Потом отправился в отдел «А», чтобы Крэншоу, который наверняка уже наслышан, не обрушился на него по телефону. Алдрин чувствовал себя хрупким, уязвимым. Надеялся, что его команда примет новости спокойно.
        Я не видел Кэмерона с тех пор, как он ушел от меня на прошлой неделе. Не знаю, когда я вновь увижу Кэмерона. Неприятно, что на парковке нет его машины - я всегда встаю ровно напротив. Неприятно, что я не знаю, где он и в порядке ли.
        Символы на экране то расплываются, то обретают четкость, закономерности то вырисовываются, то распадаются - такого раньше не случалось. Включаю вентилятор. От вращения спиралей и мерцающих огоньков болят глаза. Выключаю вентилятор.
        Вчера я читал еще одну книгу. Лучше бы не читал.
        То, что нам, аутистам, рассказывали об аутизме в детстве, лишь часть того, что наши учителя считали верным. Позже я кое-что узнал сам, однако многого знать не хотел. Мне и без того было непросто справляться с миром - необязательно знать, сколько всего со мной не так, по мнению окружающих людей. Я думал, что достаточно подстроиться во внешних проявлениях. Так меня учили - веди себя как все, и этого достаточно, чтобы вписаться в общество нормальных людей.
        Если в мозг Дона внедрить чип, который заставит его вести себя нормально, станет ли он нормальным человеком? А нормально ли это - иметь чип в мозгу? Нормально ли это, что твой мозг нуждается во внедрении специального чипа, чтобы обеспечить нормальное поведение?
        Если я выгляжу нормальным человеком без чипа, а Дон - нет, означает ли это, что я более нормальный, чем Дон?
        В учебнике говорится, что аутисты любят бесконечно рассуждать на подобные абстрактные философские темы почти так же, как психически больные люди. Учебник ссылался на более старую литературу, где приводилось мнение, что у аутистов не до конца сформировано чувство идентичности личности и самосознание. Якобы аутисты способны на самоидентификацию, но их способности ограничены многими факторами. Меня тошнит от этих мыслей, от мыслей о заключении и перевоспитании Дона, о том, что происходит сейчас с Кэмероном.
        Пусть мое самоопределение ограничено многими факторами, но по крайней мере это мое самоопределение, а не чье-то еще. Мне нравится перец в пицце, а анчоусы не нравятся. Если меня изменят, будут ли мне по-прежнему нравиться перцы, а не анчоусы? Что, если тот, кто будет проводить лечение, захочет, чтобы я любил анчоусы? Сможет ли он это сделать?
        В учебнике про работу мозга говорилось, что выраженные предпочтения - результат сочетания внутреннего сенсорного восприятия и социальных факторов. Если человек, который хочет, чтобы я полюбил анчоусы, будет иметь доступ к моему сенсорному восприятию, он заставит меня их полюбить.
        Вспомню ли я вообще, что я их не люблю - то есть не любил?..
        Лу, который не любит анчоусы, исчезнет, а новый Лу, который любит анчоусы, будет жить без прошлого. Но мое прошлое - это и есть я, так же как и моя нелюбовь к анчоусам.
        Если мои желания подлежат изменению, какая разница, чего я хочу? Какая разница между человеком, который любит анчоусы и который не любит? А если бы все люди любили или не любили анчоусы, что изменилось бы?
        Для анчоусов - многое. Если бы все любили анчоусы, то анчоусы умирали бы чаще. Для тех, кто продает анчоусы, тоже многое. Если бы все любили анчоусы, то продавцы много заработали бы. Но изменилось бы что-нибудь для меня теперешнего и для меня в будущем? Стал бы я более или менее здоровым, добрым, умным, если любил бы анчоусы? Другие люди, которые едят или не едят анчоусы, по-моему, ничем не отличаются. Во многих вещах, я думаю, неважно, что людям нравится, например, цвета, вкусы или музыка.
        Спрашивать, хочу ли я исцеления, это как спрашивать, хочу ли я любить анчоусы. Не могу представить, каково это - любить анчоусы, как ощущался бы их вкус. Люди, которые любят анчоусы, говорят, что они вкусные, люди, которые являются нормальными, говорят, что нормальным быть хорошо. Они не описывают вкус или чувство так, чтобы я понял.
        Должен ли я исцелиться? Кому повредит, если я откажусь? Допустим, мне при условии, что я не хочу быть тем, кто я есть. Однако мне нравится быть собой - за исключением тех моментов, когда другие люди говорят, что я не принадлежу к обществу, что я ненормальный. Считается, что аутистам все равно, что думают о них другие, но это не так. Мне не все равно, а очень обидно, когда меня не любят за то, что я аутист.
        Даже беженцы, покидающие страну с одним чемоданом, не лишаются воспоминаний. Они растеряны и напуганы, однако всегда могут опереться на собственный опыт. Может быть, они больше никогда не отведают любимое блюдо, однако будут помнить его вкус. Может быть, они больше не увидят родную землю, однако не забудут, что жили там. Они могут судить, стала их жизнь лучше или хуже, основываясь на воспоминаниях.
        Интересно, помнит ли Кэмерон прежнего Кэмерона, считает ли он, что место, куда он попал, лучше того, которое он покинул?
        Сегодня опять назначена встреча с консультантами по лечению. Я спрошу про Кэмерона.
        Смотрю на часы. Десять часов тридцать семь минут восемнадцать секунд, а я еще ничего сегодня не сделал. Сегодня я не хочу продвигать текущий проект. Он выгоден для продавцов анчоусов, а не для меня.
        XIX
        Мистер Алдрин заходит в наш корпус. Стучит в дверь и говорит:
        - Выйдите на минутку! Мне нужно переговорить с вами в спортзале.
        Желудок сжимается. Я слышу, как мистер Алдрин стучит и в другие двери. Все выходят. Линда, и Бейли, и Чай, и Эрик, мы собираемся в зале, лица у всех напряженные. Зал достаточно большой, чтобы поместились все. Стараюсь не волноваться, но чувствую, что уже потею. Они хотят начать лечение прямо сейчас? Не дожидаясь нашего решения?
        - Тут такая ситуация… - начинает мистер Алдрин. - Вам объяснят специалисты, но я хотел сразу сообщить.
        Вид у него возбужденный и не такой грустный, как несколько дней назад.
        - Помните, в самом начале я говорил, что считаю, что они не должны принуждать вас к лечению? Тогда, по телефону.
        Я помню. Также помню, что он никак нам не помог, а позже советовал согласиться ради собственной пользы.
        - Руководство компании посчитало, что мистер Крэншоу действовал неправильно, - продолжает мистер Алдрин. - Вам просили передать, что рабочие места в любом случае за вами сохранятся. Вы имеете право не меняться и продолжать работу со всеми вспомогательными мерами, которыми пользуетесь сейчас.
        Я прикрываю глаза - это слишком. Под темными веками пляшут цветные пятна, яркие и сияющие от радости. Мне не придется этого делать! И больше не нужно решать, соглашаться или нет.
        - А как же Кэмерон? - спрашивает Бейли.
        Мистер Алдрин качает головой.
        - Насколько я понимаю, Кэмерон уже начал лечение, - говорит он. - Не думаю, что процесс можно прервать. Но ему полностью возместят убытки.
        Что за глупость. Как можно возместить изменения в мозгу?
        - Что касается остальных, - продолжает мистер Алдрин, - если вы хотите пройти лечение, его предоставят, как и обещали.
        «Мне не обещали лечение, меня склоняли к нему угрозами», - думаю я, но не говорю вслух.
        - Вы будете получать заработную плату в полном размере во время лечения и восстановительного периода, а также сохранятся все прибавки и повышения, которые произошли бы за это время, и трудовой стаж не пострадает. Юристы компании свяжутся с бесплатной юридической помощью, чтобы вам нашли специалиста, который разбирается в вопросе, и вы сможете обратиться к представителям обеих организаций за консультацией и помощью в заполнении документов в случае необходимости. Например, если вы решите принять участие в эксперименте, нужно позаботиться о том, чтобы коммунальные услуги оплачивались напрямую со счета, и так далее.
        - То есть это добровольно? Действительно добровольно? - спрашивает Линда, не поднимая глаз.
        - Да. Совершенно добровольно.
        - Не понимаю, почему мистер Крэншоу вдруг передумал, - говорит она.
        - Не совсем мистер Крэншоу, - отвечает мистер Алдрин. - Некоторые люди… повыше мистера Крэншоу, нашли его поведение неправильным.
        - Что будет с мистером Крэншоу? - спрашивает Дейл.
        - Не знаю, - говорит мистер Алдрин. - Я не должен никому рассказывать о возможных последствиях, да они мне и не сказали…
        Думаю, что если мистер Крэншоу останется в компании, он найдет способ нам навредить. Если компания, зайдя так далеко, может резко поменять курс, она может в любой момент повернуть обратно, как машина меняет направление в зависимости от того, кто сел за руль.
        - На сегодняшней встрече с командой медиков будут также присутствовать представители юридического отдела компании и бесплатной юридической консультации, - продолжает мистер Алдрин, - и, возможно, еще какие-то люди. Но вам не нужно принимать решение сразу.
        Он вдруг улыбается полной улыбкой: рот, глаза, щеки и лоб - все говорит о том, что он доволен и расслаблен.
        - Такое облегчение! Я рад за вас! - говорит он.
        Еще одно выражение, которое не имеет буквального смысла. Человек может быть радостным или грустным, сердитым или испуганным сам по себе, а не вместо другого человека. Мистер Алдрин не может быть рад за меня, я сам должен быть рад за себя, иначе это не настоящая радость. Или же он имеет в виду, что рад, потому что считает, что ему будет приятно, что нас не заставляют проходить лечение. В таком случае «рад за вас» означает «благоприятные для вас обстоятельства меня тоже радуют».
        Мистеру Алдрину приходит уведомление на корпоративный компьютер, и он, извинившись, выходит. Минуту спустя засовывает голову в двери зала и говорит:
        - Мне нужно идти, увидимся позже!

* * *
        На этот раз встреча проходит в другом кабинете, побольше, мистер Алдрин встречает в дверях, а несколько мужчин и женщин в деловых костюмах уже внутри, бродят вокруг стола. Стены тут тоже обшиты деревянными панелями, которые выглядят менее фальшивыми, чем в прошлой переговорной, и зеленый ковер. Стулья такие же, но ткань на сиденьях грязно-желтая, с зелеными крапинками в форме ромашек. В центре большой стол с рядом стульев по разные стороны, на стене висит большой экран.
        На столе две стопки папок. В одной - пять, в другой - на каждого из нас.
        Как и раньше, мы садимся, они тоже медленно занимают свои места. Доктор Рэнсом мне знаком. Доктора Хандсель сегодня нет. Есть другой доктор - женщина постарше, на бейджике на груди написано «Л. Хендрикс». Она поднимается первая. Говорит, что ее фамилия Хендрикс, что руководит исследованием и хочет, чтобы в нем принимали участие только добровольцы. Садится. Встает человек в темном костюме и говорит, что его зовут Годфри Аракин, он консультант из юридического отдела и нам не о чем волноваться.
        Я пока не волнуюсь.
        Годфри Аракин рассказывает о правилах приема на работу и увольнения сотрудников с ограниченными возможностями. Я не знал, что компания получает налоговые субсидии за то, что наняла нас, в зависимости от процентного соотношения сотрудников с инвалидностью для каждого отдела и специальности. Судя по его словам, компания ценит нас за налоговые субсидии, а не за нашу работу. Говорит, что мистер Крэншоу должен был проинформировать нас о праве обратиться к омбудсмену. Я не знаю, кто такой омбудсмен, но мистер Алдрин уже поясняет значение слова. Представляет нам еще одного мужчину в костюме - мистера Ванагли. Фамилия звучит как-то так, не уверен, как она пишется, и не уверен, что правильно расслышал все звуки. Мистер Ванагли просит обращаться к нему, если нас что-нибудь беспокоит.
        Глаза у него посажены ближе, чем у мистера Аракина, а галстук чересчур яркий - с золотыми и синими ромбами, расположенными лесенкой. Меня многое беспокоит, но не думаю, что я могу обратиться к мистеру Ванагли. Впрочем, он уходит, еще раз заверив нас, что можно обращаться к нему в любое время в рабочие часы.
        Потом женщина в темном костюме сообщает, что она адвокат из бесплатной юридической помощи, она на связи с нашим центром и собирается защищать наши права. Ее зовут Шерон Крисли. Имя наводит на мысль о крысах, но у женщины широкое дружелюбное лицо, вовсе не похожее на грызуна. Волосы у нее тонкие и кудрявые, до плеч. Не такие блестящие, как у Марджори. Сережки в виде четырех концентрических кругов со стеклянной каемкой - синий, красный, зеленый и фиолетовый. Она говорит, что мистер Аракин представляет интересы компании, и, хотя она не сомневается в его честности и искренности (мистер Аракин ерзает на стуле и поджимает губы, как будто сердится), нам необходимо иметь человека, который защищает наши интересы, а она как раз такой человек.
        - Давайте проясним вашу ситуацию касательно научного эксперимента, - подхватывает мистер Аракин, когда она садится. - Один из вас уже приступил к экспериментальному лечению, остальным оно было обещано.
        Я вновь думаю, что это была угроза, а не обещание, но не перебиваю.
        - Компания не отказывается от обещания, и те из вас, кто захочет принять участие в эксперименте, могут это сделать. В случае участия вам будет выплачиваться жалованье в полном размере, без стипендии для испытуемых. Формально будет считаться, что вы работаете в другом месте, участие в эксперименте будет вашей основной деятельностью. Компания готова возместить все медицинские расходы, которые возникнут в результате лечения, хотя обычная страховка их не покрывает. - Он делает паузу и кивает мистеру Алдрину: - Пит, раздайте, пожалуйста, папки!
        На каждой папке - наклейка с именем, а ниже надпись: «Совершенно секретно, не выносить из здания».
        - Как вы сейчас убедитесь, - говорит мистер Аракин, - в папках подробно описано, что готова сделать для вас компания в обоих случаях: решите вы участвовать в эксперименте или нет.
        Он поворачивается и протягивает папку мисс Крисли. Та быстро открывает и принимается за чтение. Я открываю свою.
        - Итак, если вы примете решение не участвовать, то - как указано на странице семь в первом параграфе - это никак не повлияет на условия контракта. Вы не потеряете работу, вы не потеряете стаж, вы не потеряете специального статуса. Просто продолжите работать, как раньше, с теми же необходимыми вспомогательными мерами на рабочем месте.
        Тут я задумываюсь. А если мистер Крэншоу прав и действительно существуют компьютеры, способные выполнять мою работу лучше и быстрее? Однажды компания решит нас заменить, пусть даже не сейчас. Другие люди теряют работу. Дон терял несколько раз. Я тоже могу потерять. А найти будет непросто.
        - То есть нам пожизненно предоставляется рабочее место? - уточняет Бейли.
        У мистера Аракина странное выражение лица.
        - Ну… этого я не говорил, - бормочет он.
        - То есть если через пару лет обнаружится, что мы не приносим достаточно денег, нас уволят?
        - В свете экономической ситуации компании, возможно, придется пересмотреть некоторые аспекты… - отвечает мистер Аракин. - Но в ближайшее время подобных изменений не предвидится.
        «“Ближайшее время” - это сколько?» - думаю я. Родители теряли рабочие места во время экономических потрясений в начале двухтысячных, и мама как-то сказала, что в конце девяностых думала, что они устроены до конца. «Жизнь часто бросает вызовы, - говорила она, - наша задача справиться так или иначе».
        Мисс Крисли расправляет плечи.
        - Я считаю, что минимальный период гарантированного сохранения рабочего места нужно обговорить. В свете обеспокоенности моих клиентов противозаконным поведением менеджера компании и выдвинутых им угроз…
        - Угроз, о которых высшее руководство не знало, - вставляет мистер Аракин. - Не думаю, что компания обязана…
        - Десять лет! - перебивает мисс Крисли.
        - Десять лет - большой срок, никак не минимальный! - краснеет мистер Аракин. - Вряд ли компания…
        - Значит, в перспективе вы планируете расторгнуть контракты? - вновь перебивает мисс Крисли.
        - Я этого не говорил! Но кто знает, что случится в будущем? Десять лет - слишком большой срок. Такого обещания дать никто не может.
        - Семь, - говорит она.
        - Четыре.
        - Шесть.
        - Пять.
        - Пять и хорошее выходное пособие, - говорит она.
        Мистер Аракин поднимает руки ладонями вперед. Не знаю, что означает этот жест.
        - Хорошо, - говорит он. - Давайте обсудим детали позже, если вы не возражаете.
        - Конечно, - соглашается она.
        Она улыбается собеседнику одними губами, без глаз. Теребит прядь волос с левой стороны, откидывает ее за спину.
        - Ну что ж, - продолжает мистер Аракин. Он ворочает головой из стороны в сторону, будто пытается ослабить воротник. - Вам гарантировано сохранение рабочего места при существующих условиях труда минимум на пять лет независимо от участия или неучастия в эксперименте.
        Бросив взгляд на мисс Крисли, он вновь обращается к нам:
        - То есть ваше решение - каким бы оно ни было - не ставит под угрозу ваше трудоустройство. Решение полностью добровольное. Отмечу, однако, что все вы соответствуете требованиям, необходимым для участия.
        Он делает паузу, но все молчат. Я размышляю. Через пять лет мне будет немного за сорок. После тридцати работу найти сложнее, а до пенсии еще долго. Мистер Аракин, коротко кивнув, продолжает:
        - Сейчас мы дадим вам время ознакомиться с материалами. Как видите, эти папки нельзя выносить из здания по юридическим причинам. Тем временем мы с мисс Крисли обсудим некоторые юридические детали, но с удовольствием ответим на ваши вопросы. После этого доктор Хендрикс и доктор Рэнсом проведут запланированную на сегодня медицинскую консультацию, хотя, разумеется, прямо сегодня никто не ждет от вас ответа.
        Читаю материалы в папке. На последнем листке место для подписи. Там говорится, что я прочитал и понял все, что содержится в папке, и согласен не обсуждать это с кем-то за пределами своего отдела, за исключением омбудсмена и адвокатов из юридической помощи. Я пока не подписываю.
        Поднимается доктор Рэнсом и еще раз представляет доктора Хендрикс. Та начинает рассказывать то, что мы уже слышали раньше. Я это уже знаю, и мне трудно сосредоточиться. А потом доктор переходит к самому интересному: что произойдет с нашим мозгом.
        - Мы не можем вставить новые нейроны, не увеличивая объема головы, - рассказывает она. - Необходимо придерживаться определенного числа нейронов, чтобы правильные связи формировались в рамках определенного объема нервной ткани. В процессе естественного взросления мозг сам это делает - многие нейроны, существующие изначально, но не формирующие связи, потом утрачиваются - и хорошо, иначе был бы хаос.
        Я поднимаю руку, и она кивает.
        - «Придерживаться определенного числа нейронов» - значит удалять часть ткани, чтобы освободить место для новой? - уточняю я.
        - Не физически удалять, это биологический процесс, если быть точным, он называется резорбцией.
        Цего и Клинтон писали про резорбцию в процессе развития: ненужные нейроны исчезают, растворяются организмом, этот процесс контролируется механизмами обратной связи с частичным использованием сенсорных данных. Как интеллектуальная модель - поразительно; я ничуть не расстроился, узнав, что многие нейроны в моем мозгу отмирают в процессе взросления - ведь это происходит со всеми людьми. Но если я правильно понимаю, о чем умалчивает доктор Хендрикс, они собираются умертвить часть нейронов, которые я использую во взрослой жизни. Это уже другое дело. Все нейроны, которые я использую сейчас, зачем-то мне нужны. Я вновь поднимаю руку.
        - Да… Лу! - Это говорит доктор Рэнсом. Голос у него напряженный. Кажется, он думает, что я задаю слишком много вопросов.
        - Значит… вы уничтожите часть старых нейронов, чтобы освободить место для новых?
        - Не то чтобы уничтожим… - говорит он. - Это сложный процесс, Лу, вы вряд ли поймете…
        Доктор Хендрикс бросает на него быстрый взгляд.
        - Мы не тупые, - бормочет Бейли.
        - Я знаю, что такое резорбция, - добавляет Дейл. - Это значит, старая ткань отмирает, на ее месте появляется новая. У моей сестры был рак, они запрограммировали ее тело, чтобы ткань опухоли отмерла и заменилась другой. Если нейроны отмирают, их больше нет.
        - Да, наверное, можно сказать и так, - говорит доктор Рэнсом, и вид у него еще более напряженный.
        Он бросает на меня сердитый взгляд: наверное, сердится, что я начал этот разговор.
        - Да, верно! - вмешивается доктор Хендрикс - у той вид не напряженный, а радостный, как у ребенка, который собирается прокатиться на карусели. - Мы резорбируем нейроны, образовавшие неправильные связи, и вырастим новые, которые сформируют правильные связи!
        - Отмирают - значит отмирают, - настаивает Дейл. - Вот и вся правда. Скажите правду.
        Дейл начинает сердиться, у него очень быстро дергается глаз.
        - Какие-то нейроны отомрут, а новые могут и не вырасти!
        - Нет! - очень громко говорит Линда. - Нет, нет и нет! Не лезьте в мой мозг! Не разбирайте его на части! Нет! Это нельзя! - Она опускает голову, прячет глаза, больше ничего не хочет слышать.
        - Мы ничего не будем разбирать на части! - успокаивает доктор Хендрикс. - Вы неправильно поняли… Мы немного подправим: вырастим новую ткань, но ничего не поменяется.
        - Просто мы больше не будем аутистами, - добавляю я. - Если все пойдет хорошо.
        - Совершенно верно! - Доктор Хендрикс улыбается, будто хотела услышать именно это. - Вы будете точно как сейчас, только без аутизма.
        - Но сейчас я аутист, - возражает Чай. - Я не представляю, как это - быть другим. Придется начинать сначала, превращаться в младенца и еще раз взрослеть?
        - Ну… не совсем, - говорит доктор. - Многие нейроны останутся нетронутыми, воздействие происходит постепенно, затрагивая маленькие участки, чтобы у вас всегда оставался прошлый опыт, на который можно опираться. Разумеется, кое-чему придется учиться заново, приспосабливаться, трудиться - все прописано в пакете документов, ваш личный консультант все объяснит, но компания берет на себя все расходы. Вам ни за что не придется платить.
        - Целая жизнь, - говорит Дейл.
        - Что, простите? - переспрашивает доктор.
        - Если начинать сначала, мне нужно больше времени, чтобы стать этим другим человеком. Пожить.
        Дейл старше всех нас, старше меня на десять лет. Он не выглядит старым. Волосы до сих пор черные и густые на макушке.
        - Я хочу целую жизнь, - говорит он, и я понимаю, что он говорит не только о течении человеческой жизни, но и о новом антивозрастном препарате «Целая жизнь».
        Врачи не успевают ничего сказать, как мистер Аракин восклицает:
        - Но это… это абсурд! Это добавит… огромные суммы к стоимости проекта.
        Он оглядывает людей, сидящих по его сторону стола. Никто не отвечает на его взгляд.
        Дейл крепко зажмуривается. Даже в таком положении левое веко дергается.
        - А если обучение займет дольше, чем вы думаете? Растянется на годы? Я хочу, чтобы у меня было время пожить, как нормальный человек. Столько же, сколько я прожил аутистом. Даже больше. - Он замолкает, напряженно сморщившись. - Будет больше данных. Более длинный период последующего контроля.
        Затем лицо Дейла расслабляется, он открывает глаза.
        - Добавьте «Целую жизнь», и я согласен. Не будет «Целой жизни» - я ухожу.
        Я оглядываюсь. Все удивленно смотрят на Дейла, даже Линда. Подобное заявление можно было ожидать от Кэмерона, но никак не от Дейла. Он уже поменялся. И я уже поменялся - это точно. Мы аутисты, но мы способны меняться. Может быть, нам не нужно их лечение, чтобы измениться еще больше или даже стать - именно стать, а не казаться - нормальными.
        Однако, когда я думаю об этом и о том, сколько времени это займет, в памяти всплывают параграфы из книги.
        - Нет, - говорю я.
        Дейл поворачивается ко мне. Лицо его неподвижно.
        - Плохая идея, - говорю я. - Ваше лечение воздействует на нейроны, и «Целая жизнь» тоже. Ваш метод экспериментальный, никто не знает, подействует ли он вообще.
        - Мы знаем, что подействует! - вставляет доктор Хендрикс. - Просто…
        - Вам неизвестно доподлинно, как он действует на людей, - перебиваю я (перебивать невежливо, но она первая перебила). - Поэтому мы вам и нужны - такие, как мы. Плохая идея - делать и то и другое сразу. В науке полагается менять одну переменную характеристику за раз.
        Мистер Аракин вздыхает с облегчением, Дейл ничего не говорит, но веки его тяжелеют. Не знаю, что он думает. Знаю только, что меня трясет.
        - Я хочу жить дольше, - говорит Линда - рука ее дергается, будто живет своей жизнью. - Я хочу жить дольше, но не меняться.
        - Не знаю, хочу ли я жить дольше, - говорю я; получается медленно, но даже доктор Хендрикс не перебивает. - Что, если мне не понравится тот, кем я стану, а придется долго жить? Сначала я хочу знать, каким я стану, а потом решить, хочу ли я жить дольше.
        Дейл медленно кивает.
        - Надо принимать решение про их лечение отдельно. Они нас не заставляют. Мы можем подумать.
        - Но… но… но… - слова, кажется, застряли у мистера Аракина в горле, он резко мотает головой, прежде чем окончить фразу: - вы сказали, вам нужно подумать. Сколько это займет?
        - Сколько потребуется, - вмешивается мисс Крисли. - Один подопытный уже начал лечение; в любом случае благоразумно разделить их по времени, посмотреть на результаты.
        - Я не говорю, что согласен, - говорит Чай, - но буду более… благосклонен, если вы добавите в план «Целую жизнь». Не одновременно, а потом.
        - Я подумаю, - говорит Линда.
        Она бледна, и глаза у нее бегают - значит, вот-вот замкнется, но она все же выговаривает:
        - Я подумаю, жить дольше - это хорошо, но лечение мне не нравится.
        - Мне тоже, - говорит Эрик. - Не хочу, чтобы перестраивали мой мозг. Это делают с преступниками, а я не преступник. Аутисты отличаются от других людей, однако они не плохие. Нет ничего плохого в том, чтобы отличаться. Иногда это трудно, но не плохо.
        Я ничего не говорю. Не уверен, что именно хочу сказать. Все происходит слишком быстро. Как принять решение? Как решиться стать другим человеком, которого я не знаю и не могу предсказать его действия? Перемены происходят в любом случае, но, если я их не выбираю, они не моя вина.
        - Я хочу «Целую жизнь», - говорит Бейли, глаза у него зажмурены, голос очень возбужденный. - В обмен на это все: угрозы мистера Крэншоу и риск, что ваше лечение не сработает и будет только хуже. Я считаю, так будет справедливо.
        Я смотрю на доктора Хендрикс и доктора Рэнсома, те перешептываются, активно жестикулируя. Наверное, обсуждают, как будут взаимодействовать две процедуры.
        - Это слишком опасно, - говорит доктор Рэнсом, подняв глаза. - Ни в коем случае нельзя делать их одновременно. - Он смотрит на меня. - Лу прав. Процедуру по увеличению продолжительности жизни можно сделать позже, но не в то же время.
        Линда пожимает плечами и опускает глаза. У нее напряжены плечи, лежащие на коленях руки сжаты в кулаки. Она вряд ли согласится на лечение, если ей не пообещают продлить жизнь. Если я соглашусь, а она нет, мы, возможно, больше никогда не увидимся. Это странно - она работала в отделе еще до меня, я много лет видел ее каждый рабочий день.
        - Я поговорю с исполнительным советом, - говорит мистер Аракин уже спокойней. - Нужны дополнительные юридические и медицинские консультации. Если я правильно понял, некоторые из вас требуют сделать процедуру продления жизни в скором будущем частью протокола, и это является условием участия, верно?
        - Да, - говорит Бейли.
        Линда кивает.
        Мистер Аракин стоит перед нами, слегка покачиваясь, переваливаясь с ноги на ногу. Свет отражается от его бейджика, движется по мере его покачивания. Пуговица на пиджаке исчезает из поля зрения и вновь появляется, когда мистер Аракин раскачивается вперед-назад. Наконец он останавливается и коротко кивает:
        - Хорошо. Спрошу исполнительный совет. Думаю, они скажут нет, но все же спрошу.
        - Имейте в виду, - говорит мисс Крисли, - что эти сотрудники не дали согласия на лечение, лишь согласились подумать.
        - Я не лгу, - говорит Дейл. - И вы мне не лгите.
        Он поднимается, немного неуклюже вылезает из-за стола.
        - Пойдемте, - говорит он нам. - Надо работать.
        Никто из них не произносит ни слова: ни адвокаты, ни доктора, ни мистер Алдрин. Мы медленно встаем, я чувствую неуверенность, почти дрожь. Разве можно так просто уйти? Но когда я начинаю двигаться, идти, я чувствую себя лучше. Сильнее. Я напуган, но и счастлив тоже. Чувствую себя легче, будто сила притяжения уменьшилась.
        В коридоре мы сворачиваем налево и идем к лифтам. В широком холле перед лифтами стоит мистер Крэншоу с картонной коробкой в руках. Коробка полная, я не вижу всего, что там лежит. На самом верху громоздятся кроссовки для бега - марка дорогая, я видел такие в спортивном каталоге. Интересно, как быстро бегает мистер Крэншоу. По обе стороны от него мужчины в голубых рубашках - служба охраны компании. Глаза у мистера Крэншоу расширяются при виде нас.
        - Что вы тут делаете? - спрашивает он Дейла, который идет впереди.
        Мистер Крэншоу оборачивается к Дейлу, делает шаг в его направлении, и тут же мужчины в форме кладут руки ему на плечи. Он останавливается.
        - Вы должны быть в корпусе двадцать восемь - G до четырех часов, это другое здание!
        Дейл не замедляет шага, проходит мимо, не говоря ни слова.
        Мистер Крэншоу, будто робот, поворачивает голову вслед за Дейлом, затем обратно ко мне.
        - Лу! Что тут происходит?
        Я тоже хотел бы знать, что он делает тут с коробкой в руках в сопровождении охраны, но я слишком вежливый, чтобы спросить. Мистер Алдрин сказал, что мы можем больше не волноваться по поводу мистера Крэншоу, поэтому мне необязательно отвечать, когда он задает невежливые вопросы.
        - У меня много работы, мистер Крэншоу, - говорю я.
        Он дергается, будто хочет бросить коробку и схватить меня за руку, но не делает этого, я миную его вслед за Дейлом.
        В нашем корпусе Дейл начинает бормотать:
        - Да, да, да, да, да…
        А потом громче:
        - Да! Да! Да!
        - Я не плохая, - говорит Линда. - Я не плохой человек!
        - Ты не плохой человек, - подтверждаю я.
        Глаза Линды наполняются слезами.
        - Плохо быть аутистом. Плохо злиться на то, что ты аутист. Плохо хотеть перестать быть аутистом. Все плохо. Все неправильно.
        - Это глупо, - говорит Чай. - Говорят, что мы должны стремиться быть нормальными, а потом говорят - любите себя такими, как есть. Если хочешь измениться, значит, тебе что-то не нравится. Невозможно любить себя как есть и при этом хотеть поменяться.
        Дейл улыбается, широкой улыбкой, которой я не замечал у него раньше.
        - Если нам предлагают сделать невозможное, значит, они сами ошибаются.
        - Да, - подтверждаю я. - Это ошибка.
        - Ошибка! - говорит Дейл.
        Я напрягаюсь. Боюсь, что Дейл начнет говорить про религию.
        - Если нормальные люди предлагают сделать невозможное, значит, не всему, что они говорят, нужно верить.
        - Но они не всегда врут, - возражает Линда.
        - Не всегда врут не значит всегда говорят правду, - говорит Дейл.
        Это очевидно, но я не задумывался раньше, что это действительно невозможно - хотеть измениться и одновременно принимать себя таким, какой ты есть. Наверное, никто из нас об этом не задумывался, пока Чай и Дейл не сказали.
        - Я задумался еще у тебя дома, - говорит Дейл. - Тогда не смог все рассказать. Но начал думать.
        - Если что-то пойдет не так, - говорит Эрик, - им придется тратить еще больше. Если реабилитация растянется.
        - Я не знаю, что сейчас с Кэмероном, - говорит Линда.
        - Он хотел быть первым, - говорит Чай.
        - Было бы лучше проходить лечение по очереди, чтобы можно было увидеть, как оно действует, - говорит Эрик.
        - Скорость тьмы была бы меньше, - говорю я.
        Они смотрят на меня. Я вспоминаю, что не рассказывал им про скорость тьмы и скорость света.
        - Скорость света в вакууме сто восемьдесят семь тысяч миль в секунду, - продолжаю я.
        - Я знаю, - говорит Дейл.
        - Мне интересно, - говорит Линда, - если предметы падают быстрее по мере приближения к земле, увеличивается ли скорость света при приближении к черной дыре?
        Я и не знал, что Линда интересуется скоростью света.
        - Не знаю, - говорю я. - В книгах вообще не пишут про скорость тьмы. Мне недавно сказали, что у тьмы нет скорости, что тьма - это просто отсутствие света, но я думаю, тьма не просто есть на этом месте, она должна была туда добраться.
        Они какое-то время молчат.
        - Если «Целая жизнь» способна продлить наше существование, то, может быть, нечто может увеличить скорость света, - говорит Дейл.
        - Кэмерон хотел быть первым. Кэмерон станет нормальным первым. Это быстрее, чем мы, - говорит Чай.
        - Я в зал, - отвечает Эрик и разворачивается.
        Линда хмурится. На лбу глубокие бороздки морщин.
        - У тьмы должна быть скорость. Противоположность - значит то же самое, но с другим знаком.
        Эту мысль я не понял. Жду объяснения.
        - Положительные и отрицательные числа отличаются только знаком, - медленно продолжает Линда. - Они расходятся в разных направлениях: от меньшего к большему. Точно так же свет и тьма являются противоположностями, но на самом деле - это одно и то же, отличие лишь в знаке! - Она внезапно всплескивает руками. - Вот что мне нравится в астрономии! Во Вселенной столько всего, столько звезд, столько пространства! Ничто и все одновременно!
        Не знал, что Линде нравится астрономия. Она всегда казалась самой погруженной в себя, самой аутичной. Но я понимаю ее мысль. Мне тоже нравятся последовательности: от меньшего к большему, от близкого к далекому, от светового фотона, который непосредственно соприкасается с оболочкой глаза, до источника света, который находится далеко в пространстве на расстоянии многих световых лет.
        - Я люблю звезды, - говорит Линда. - Я хочу, точнее хотела, работать со звездами. Меня не взяли. Сказали: «Вы нам не подходите. Эта работа для избранных». А я же знаю, что им нужно знание математики. Я знаю, что хорошо разбираюсь в математике, но мне приходилось брать адаптированные курсы, хоть я сдавала все тесты на сто баллов. А когда мне наконец разрешили ходить на хорошие курсы, было уже поздно. В колледже посоветовали заняться прикладной математикой и компьютерной грамотностью. Со знанием компьютера легко устроиться на работу. Сказали, астрономия - это непрактично. Если я буду жить дольше, то еще не поздно.
        Это самая длинная речь Линды за все наше знакомство. Щеки ее порозовели, глаза почти не бегают.
        - Я не знал, что ты любишь звезды, - говорю я.
        - Звезды далеко друг от друга, - говорит она. - Они общаются, не соприкасаясь. Они светят друг другу издалека.
        Я говорю было, что звезды не общаются, потому что они не живые, но что-то меня останавливает. Я прочитал в одной книге, что звезды - это раскаленный газ, а в другой, что газ - это неодушевленная субстанция. Но может быть, книга ошибается. Может быть, они газ, но газ живой?
        Линда смотрит на меня - прямо в глаза.
        - Лу, а тебе нравятся звезды?
        - Да, - говорю. - А еще сила притяжения, свет, космос и…
        - Бетельгейзе[8 - Бетельгейзе - гигантская красная звезда в созвездии Орион.], - заканчивает Линда.
        Она улыбается, и в холле вдруг становится светлей. Я не осознавал, что было темно. Тьма была там первой, но свет догнал ее.
        - Ригель (звезда первой величины в созвездии Орион), Антарес (красная звезда первой величины). Свет и разные цвета, длина волны.
        Она помахивает рукой в воздухе, я понимаю, что она изображает длину волны и частоту колебаний.
        - Двоичная система исчисления, - добавляю я, - коричневый карлик[9 - Коричневые карлики (или бурые карлики) - субзвездные объекты, по физическим характеристикам промежуточные между планетами и звездами.].
        Ее лицо морщится, потом расслабляется.
        - О, они устарели! - говорит она. - Чу и Сандерли многих из них переклассифицировали. - Она останавливается. - Лу, я думала, ты все время проводишь с нормальными. Притворяешься нормальным.
        - Я хожу в церковь. На фехтование.
        - Фехтование?
        - На шпагах. Это… как игра, - поясняю я, но это ее не успокаивает. - Мы стараемся уколоть друг друга.
        - Зачем? - Вид у Линды удивленный. - Ведь тебе нравятся звезды.
        - Фехтовать мне тоже нравится, - говорю я.
        - С нормальными людьми, - уточняет она.
        - Да, и они мне нравятся.
        - А мне тяжело… - говорит она. - Я хожу в планетарий, пытаюсь разговаривать с приглашенными учеными, но все время сбиваюсь. Я вижу, что они меня сторонятся. Будто я глупая или сумасшедшая.
        - Мои знакомые в принципе ничего… - говорю я и чувствую себя виноватым (Марджори гораздо лучше, чем просто «ничего». Том и Люсия гораздо лучше, чем «ничего»). - Все, кроме того, который пытался меня убить.
        - Пытался убить? - переспрашивает Линда.
        Я удивляюсь, что она не знала, но потом вспоминаю, что я ей не рассказывал. Она, наверное, не смотрит новости.
        - Он был на меня зол, - объясняю я.
        - Потому что ты аутист?
        - Не совсем… ну… пожалуй, да…
        Пожалуй, в основе гнева Дона был сам факт того, что такой неполноценный и неправильный человек, как я, успешен в этом мире.
        - Вот ужас! - с нажимом произносит Линда, передергивает плечами и, отвернувшись, повторяет: - Мне нравятся звезды…
        Я иду в кабинет, размышляя о свете, тьме, звездах и межзвездном пространстве, заполненном светом, который они излучают. Как в пространстве, где столько звезд, остается тьма? Если мы видим звезды, значит есть свет. Есть приборы, которые фиксируют невидимый глазу свет - он повсюду.
        Я не понимаю, почему люди говорят, что космос холодный, темный и враждебный. Неужели они никогда не выходили на улицу ночью и не смотрели вверх? А настоящая тьма, где бы она ни была, еще не доступна изобретенным человечеством приборам, она таится на самом краю Вселенной, куда еще не добрался свет. Но свет ее догонит.
        До моего рождения существовало еще больше заблуждений о детях с расстройством аутистического спектра. Я читал об этом. Беспроглядная тьма.
        Я не знал, что Линде нравятся звезды. Не знал, что она хотела заниматься астрономией. Может быть, она даже мечтала побывать в космосе, как и я. Я до сих пор мечтаю. Вдруг, если лечение сработает… от этой мысли я замираю в счастливом оцепенении, а потом ощущаю потребность подвигаться. Встаю, потягиваюсь, но этого недостаточно.
        Когда я захожу в зал, Эрик слезает с батута. Он прыгал под пятую симфонию Бетховена, но эта музыка слишком тяжелая для моих раздумий. Эрик кивает, я меняю музыку, перебирая варианты, пока не нахожу подходящий. «Кармен». Оркестровая сюита. То что нужно.
        Радостное возбуждение. Взрыв эмоций. Я прыгаю выше и выше, ощущая чудесную свободу полета и не менее прекрасное приземление, пружинят суставы, напрягаются мускулы, выталкивая меня на еще большую высоту. Противоположности - это одно и то же с разным знаком. Действие и противодействие. Сила притяжения. У силы притяжения в принципе не существует противоположности, но эластичная поверхность батута ее создала. Цифры и закономерности проносятся у меня в голове, соединяясь, распадаясь, создавая новые соединения.
        Помню, как я боялся воды - ее непредсказуемых, текучих прикосновений. Помню бурную радость, когда я наконец поплыл, осознание того, что, несмотря на непрочность поверхности, на ее непредсказуемость, я могу оставаться на плаву и двигаться в нужном направлении. Помню, как я боялся велосипеда, его неустойчивости, и ту же бурную радость осознания, что способен управлять его непредсказуемостью, подчиняя хаос своей воле. Сейчас мне вновь страшно - еще страшнее, потому что теперь я отчетливо вижу: я рискую потерять все, чему научился, ничего не получив взамен, но если поймаю волну, освою велосипед, то выиграю несравнимо больше.
        По мере того как устают ноги, я подпрыгиваю все ниже и ниже, потом останавливаюсь.
        Они не хотят, чтобы мы стали глупыми и беспомощными. Они не хотят разрушать наши мозги, они хотят их использовать.
        Я не хочу, чтобы меня использовали. Я хочу использовать собственный мозг для своих целей.
        Я, может быть, попробую пройти лечение. Меня не заставляют. Я могу жить и без него - со мной и так все хорошо. Но я уже немножко хочу попробовать - ведь если я изменюсь (по своей воле, а не по их приказу), то смогу научиться многим вещам, о которых лишь мечтал. Не одной конкретной вещи, а вообще, в целом.
        - Я не буду прежним, - говорю я себе, подпрыгивая и взлетая в неизвестность и пустоту, где нет привычной силы притяжения.
        Выходя из зала, ощущаю легкость - сила притяжения до сих пор не до конца вступила в свои права, а внутри меня больше света, чем тьмы. Но сила притяжения возвращается, когда я думаю, как расскажу о решении друзьям. Думаю, им это не понравится, как и нашей правозащитнице.
        XX
        Заходит мистер Алдрин и сообщает, что в настоящее время компания не согласна предоставить нам лечение «Целая жизнь», хотя, возможно (он подчеркивает, что это лишь вероятность), компания посодействует тем, кто успешно пройдет экспериментальное лечение и захочет получить «Целую жизнь» после.
        - Слишком опасно делать их вместе, - поясняет мистер Алдрин. - Больше риска, и потом, если что-то пойдет не так, последствия будут более долгосрочными.
        Сказал бы прямо: если лечение только навредит, ваше состояние ухудшится и компании придется дольше вас обеспечивать. Но я знаю, нормальные люди обычно не говорят прямо.
        После его ухода мы не разговариваем между собой. Все смотрят на меня и молчат. Надеюсь, Линда все равно согласится на лечение. Я хочу еще обсудить с ней звезды, силу притяжения, скорость света и тьмы.
        В своем кабинете звоню мисс Крисли из юридической помощи и говорю, что решил пройти лечение. Она спрашивает, уверен ли я. Я не уверен, но решил. Потом звоню мистеру Алдрину и сообщаю ему. Он тоже спрашивает, уверен ли я.
        - Да, - отвечаю я и спрашиваю: - А ваш брат будет лечиться?
        Мне интересно, что будет с его братом.
        - Джереми?.. - Мистер Алдрин будто бы удивлен, хотя, по-моему, это разумный вопрос. - Не знаю, Лу… Смотря сколько волонтеров набирают. Если будут приглашать людей со стороны, я подумаю - наверное, стоит ему предложить… Если бы он смог жить самостоятельно, если бы стал счастливее…
        - Он не счастлив? - спрашиваю я.
        Мистер Алдрин вздыхает.
        - Я… редко о нем говорю…
        Я жду. Если редко говоришь о чем-то, это не значит, что ты не хочешь об этом поговорить. Мистер Алдрин откашливается и продолжает:
        - Нет, Лу, он не счастлив. Он очень… нездоров. Бесконечные врачи… родители очень старались, но он так и не научился нормально разговаривать.
        Мне кажется, я понимаю, о чем умалчивает мистер Алдрин. Его брат родился слишком рано, до того как появились методы, которые помогли мне и другим. Возможно, он даже не воспользовался лучшими методами, доступными в те времена. Вспоминаю описания в учебниках. Представляю себе Джереми, остановившегося на том уровне, на котором я был в детстве.
        - Надеюсь, новое лечение подействует, - говорю я. - И для него тоже.
        Мистер Алдрин издает непонятный звук, затем произносит хрипло:
        - Спасибо, Лу! - И добавляет: - Вы хороший человек!
        Я не хороший человек. Я просто человек, такой же, как мистер Алдрин, но мне приятно, что он считает меня хорошим.

* * *
        Когда я приезжаю, Том, Люсия и Марджори сидят в гостиной. Обсуждают следующий турнир. Том смотрит на меня.
        - Лу, ты решил?..
        - Да, я согласен.
        - Хорошо! Тогда заполни заявку и…
        - Нет, я не об этом, - уточняю я (и правда, откуда ему знать, о чем я?). - Я не буду выступать на следующем турнире.
        А буду ли я когда-нибудь выступать на турнирах? Захочет ли будущий Лу фехтовать? А можно ли фехтовать в космосе? Думаю, это крайне сложно в состоянии невесомости.
        - Но ты сказал… - начинает Люсия, потом лицо ее меняется, вытягивается от удивления. - О… ты имеешь в виду… ты решил пройти лечение?
        - Да, - отвечаю я.
        Смотрю на Марджори. Она смотрит на Люсию, потом на меня, потом снова на нее. Не помню, рассказывал ли я Марджори про лечение.
        - Когда? - спрашивает Люсия, пока я пытаюсь сообразить, как объяснить все Марджори.
        - Начну в понедельник, - говорю я. - Еще нужно подготовиться. Я перееду в клинику.
        - Ты заболел? - спрашивает Марджори - она очень побледнела. - Что с тобой?
        - Я не болен, - говорю я ей. - Существует экспериментальное лечение, которое может сделать меня нормальным.
        - Нормальным? Лу, ты и так нормальный! Мне нравится, какой ты сейчас! Тебе не нужно становиться другим. Кто тебе это внушил?
        Она будто бы сердится. Не знаю, на кого - на меня или на того, кто, по ее мнению, мне это внушил. Не знаю, рассказать ли ей всю историю или только часть. Расскажу все.
        - Началось с того, что мистер Крэншоу - мой начальник - захотел сократить весь наш отдел, - начинаю я. - Он узнал про новое лечение. Сказал, что это сэкономит деньги.
        - Но это же давление! Это неправильно! Незаконно! Он не имеет права!
        Марджори очень сердится. Щеки то краснеют, то бледнеют. Хочется крепко ее обнять. Но это не принято.
        - Так все началось, - продолжаю я. - Но ты права. Он не имел права делать то, что собирался. Мистер Алдрин, начальник нашего отдела, нашел способ ему помешать.
        Это меня до сих пор удивляет. Я был уверен, что мистер Алдрин передумал нам помогать. Я так и не понял, что предпринял мистер Алдрин, чтобы остановить мистера Крэншоу, чтобы его уволили и под охраной вывели из здания с вещами в картонной коробке. Рассказываю, что говорил нам мистер Алдрин, что говорили юристы на собрании.
        - А теперь я решил, что хочу измениться, - говорю в заключение.
        Марджори глубоко вздыхает. Мне нравится смотреть, как она вздыхает. Одежда на груди натягивается.
        - Почему? - спрашивает она тихо. - Из-за нас?.. Из-за меня?..
        - Нет, - говорю, - не из-за тебя. Для меня самого.
        Плечи ее опадают. Я не знаю, что это: облегчение или грусть.
        - Из-за Дона? Он тебе внушил, что нужно меняться, что ты неправильный?
        - Нет, не Дон. Не только он.
        Мне кажется, все очевидно. Странно, почему она не понимает. Она же видела, как меня остановил охранник в аэропорту, а я не смог говорить и ей пришлось прийти на выручку. Видела, как я не смог ответить полицейскому и мне помог Том. Мне не нравится быть человеком, которому вечно нужна помощь.
        - Это нужно мне, - повторяю я. - Я хочу спокойно объясняться в аэропорту и в других местах, где мне обычно сложно, не хочу, чтобы все на меня оглядывались. Хочу ходить повсюду и учиться вещам, которые считал недоступными.
        Ее лицо вновь меняет выражение, становится мягче, голос звучит спокойней:
        - Что за лечение, Лу? Как оно работает?
        Я открываю документы, которые принес с собой. Нам запретили обсуждать лечение, поскольку оно является запатентованным экспериментальным методом, но мне кажется, это неправильно. Кто-то посторонний должен знать о нем - на случай, если что-то пойдет не так. Я никому не сказал, что забираю с собой папку, и меня никто не остановил.
        Начинаю читать. Люсия тут же прерывает:
        - Лу, ты теперь все это понимаешь?
        - Кажется, да. После Цего и Клинтона журнальные статьи в интернете читаются легко.
        - Можно, я сама прочитаю? Мне легче воспринимать, когда я вижу текст. А потом обсудим.
        В общем-то, нечего обсуждать. Я пройду лечение. Но я протягиваю Люсии папку, потому что всегда легче делать так, как говорит Люсия. Марджори пододвигается к ней, и обе начинают читать. Я смотрю на Тома. Он поднимает брови и качает головой:
        - Ты храбрый парень, Лу! Я всегда знал, но это!.. Не знаю, хватило бы у меня духу позволить кому-то залезть мне в мозг!
        - Тебе и не нужно, - говорю я. - Ты нормальный. У тебя есть постоянная работа. Люсия и дом.
        «А еще Том хорошо владеет телом, видит, слышит, ощущает вкусы и запахи, как остальные люди, - живет в той же реальности», - думаю я, но не говорю вслух.
        - Ты ведь вернешься к нам? - спрашивает Том. Вид у него грустный.
        - Не знаю, - говорю. - Надеюсь, мне не перестанет нравиться фехтовать - ведь это очень зд?рово, но я не знаю…
        - Останешься сегодня? - спрашивает он.
        - Да.
        - Тогда пойдем во двор!
        Том поднимается и первым идет в раздевалку. Люсия и Марджори остаются читать. В раздевалке Том оборачивается ко мне.
        - Лу, ты уверен, что идешь на это не потому, что влюблен в Марджори? Не потому, что хочешь стать нормальным ради нее? Это было бы благородно, но…
        Меня бросает в жар.
        - Это не ради Марджори. Мне она нравится. Мне хочется обнимать ее, прикасаться. Но, понимаешь… - Меня вдруг охватывает дрожь, и я хватаюсь за верхний край подставки для клинков, чтобы не упасть. - Все меняется. Я изменился. Я уже не буду прежним. Лечение просто… ускорит перемену. Но это мой выбор.
        - «Бойся перемен, и они разрушат тебя, прими их, и они тебя обогатят», - говорит Том тоном, который использует для цитат, а потом добавляет другим тоном, которым обычно шутит: - Что ж, тогда выбирай оружие - разделай меня под орех напоследок!
        Беру клинки, маску, надеваю кожаную куртку, потом вспоминаю, что не растянулся. Сажусь на пол на террасе. Тут холодней, чем во дворе, - плитки холодные и твердые.
        Том садится напротив.
        - Я уже разминался, но в моем возрасте чем больше, тем лучше, - говорит он.
        Когда Том наклоняется к колену, я вижу, что волосы у него редеют на макушке и пробивается седина. Он заводит одну руку за голову, тянет ее другой, нажимая на локоть.
        - Что ты будешь делать после лечения? - спрашивает Том.
        - Я хотел бы полететь в космос.
        - В космос?.. Лу, ты не перестаешь меня удивлять! - Он меняет руки. - Я не знал, что ты хочешь полететь в космос. Давно?
        - С детства, - говорю я. - Но я знал, что это невозможно. Что мне нельзя.
        - Какая жалость! - восклицает Том и склоняется к другому колену. - Лу, я, конечно, волновался сначала, но теперь понимаю - ты прав! У тебя слишком большой потенциал, чтобы до конца жизни быть ограниченным диагнозом! Марджори, конечно, расстроится, ведь ваши пути наверняка разойдутся.
        - Я не хочу расстраивать Марджори, - говорю я. - И не думаю, что наши пути разойдутся.
        Странное выражение; я уверен, что его не стоит понимать буквально.
        - Знаю-знаю… Она тебе нравится, точнее, ты ее любишь. Это понятно. Она хорошая девушка. Но, Лу, ты же сам говоришь: ты сильно изменишься. Будешь другим человеком.
        - Она всегда будет мне нравиться, я ее не разлюблю, - говорю я.
        Никак не думал, что излечение сделает мои отношения с Марджори еще сложнее или вовсе не возможными. Не понимаю, почему Том так думает.
        - Я не верю, что она притворялась, что я ей нравлюсь, чтобы проводить на мне опыты, или что там Эмми говорила…
        - Боже правый, что за бред? Какая еще Эмми?
        - Одна знакомая из центра. - Говорить об Эмми неприятно, и я объясняю вкратце: - Эмми сказала, что Марджори работает в исследовательской лаборатории и я интересую ее как объект исследования, а не как друг. Марджори сказала, что занимается нервно-мышечными заболеваниями, и так я понял, что Эмми не права.
        Том встает, я тоже поднимаюсь с пола.
        - Такой шанс для тебя, Лу!
        - Знаю, - говорю я. - Я хотел… Все думал… Однажды чуть не пригласил ее на свидание, но я не умею…
        - Думаешь, лечение поможет?
        - Возможно. - Я надеваю маску. - Если не поможет с этим, наверное, поможет с чем-то другим. Но Марджори всегда будет мне нравиться.
        - Конечно, будет. Но по-другому. Не может остаться по-прежнему. Тут как любая система, Лу. Если бы я, скажем, потерял ступню, я строил бы защиту и нападение по-другому, верно?
        Неприятно представлять, что Том потерял ступню, но мысль понятна. Я киваю.
        - Получается, если в тебе произойдет большая перемена, то и ваши отношения с Марджори изменятся. Может быть, вы сблизитесь, а может - отдалитесь.
        Я вдруг осознаю то, чего не понимал еще минуту назад - в глубине души я рассчитывал, что лечение сблизит меня с Марджори. Что будет легче. Надеялся, что, если я стану нормальным, мы будем нормальными вместе, поженимся, заведем детей, проживем нормальную жизнь.
        - Все изменится, Лу, - повторяет Том из-под маски. Я вижу, как поблескивают во мраке его глаза. - Иначе не бывает.
        Мы фехтуем, как обычно, но сегодня все по-другому. Атаки Тома все более предсказуемы для меня с каждым разом, но я то и дело отвлекаюсь. Мысли рассеиваются. Выйдет ли Марджори? Будет ли фехтовать? Что они с Люсией думают про документы в папке? Сосредоточившись, я касаюсь Тома, но часто теряю нить его атаки, и тогда Том колет меня. Когда Марджори с Люсией выходят во двор, счет три пять, и мы с Томом останавливаемся, чтобы перевести дыхание. Мы оба вспотели, несмотря на холодный вечер.
        - Ну… - произносит Люсия.
        Я жду. Она молчит.
        - По-моему, это опасно! - говорит Марджори. - Баловаться с нейронами - умертвил, вырастил!.. Я, конечно, не читала саму статью…
        - Столько всего может пойти не так! - добавляет Люсия. - Вирусное введение генетического материала уже не новость - проверенная технология. Нанотехническое восстановление хрящей, восстановление кровеносных сосудов, снятие воспалений - прекрасно. Внедрение чипов при травмах позвоночника - хорошо. Но экспериментировать с генетическим переключателем - тут процесс далеко не отлажен! Помнишь скандал с наращиванием костного мозга при восстановлении костей? Да, там работали не с нервной системой и с детским организмом, но все же…
        Не знаю, о чем она говорит, не хочу пугаться еще больше.
        - Больше всего напрягает, что это происходит внутри компании - по мне, так смахивает на домашнее насилие. Если что, у вас и адвоката нормального нет. Представитель от бесплатной юридической помощи в медицине не разбирается. Но решать, конечно, тебе…
        - Да, решать мне, - говорю я.
        Смотрю на Марджори. Не могу удержаться.
        - Лу… - начинает она, но замолкает, встряхнув головой - значит, не скажет то, что собиралась. - Хочешь пофехтуем?
        Я не хочу фехтовать. Хочу посидеть с ней рядом. Хочу ужинать и ложиться в постель вместе. Но это нельзя, по крайней мере пока. Я встаю и надеваю маску.
        Чувство, которое я испытываю, когда наши шпаги перекрещиваются, невозможно описать. Оно сильнее, чем раньше. Все тело напрягается от прикосновения - это замечательно, хоть и наверняка выходит за рамки приличий. Я хочу продолжать и одновременно хочу бросить шпагу и схватить Марджори в объятия. Замедляюсь, чтобы не уколоть слишком быстро, чтобы продлить момент.
        Я ведь еще могу пригласить ее на ужин. Сейчас или после лечения. Может быть, приглашу…

* * *
        Утро четверга. Холодно, ветрено, серые облака несутся по небу. Проигрываю в голове мессу до-мажор Бетховена. Свет сегодня будто отяжелевший и медленный, хоть ветер и быстрый. Дейл, Бейли и Эрик уже здесь - по крайней мере их машины здесь. Машины Линды еще нет на обычном месте, и машины Чая тоже. Пока я иду через парковку к нашему корпусу, ветер треплет штаны, ткань касается кожи, будто маленькие пальчики хватают меня за ногу. Помню, в детстве умолял маму срезать все этикетки с футболок, потом стал срезать сам. Будут ли меня раздражать этикетки после?
        За спиной шуршат шины, и я оборачиваюсь. Это Линда. Паркуется на обычном месте. Не глядя на меня, вылезает из машины.
        Подхожу к двери, вставляю карточку, прикладываю большой палец к датчику, замок лязгает и щелкает, отпираясь. Открываю дверь и жду Линду. Она вытаскивает из багажника коробку. Совсем как у мистера Крэншоу, только без этикетки на боку.
        Я не подумал захватить коробку, чтобы сложить свои вещи. Надо будет поискать в обед. Интересно, раз Линда принесла коробку, она решила пройти лечение?
        Линда несет коробку под мышкой. Идет быстро, волосы развеваются. Обычно она убирает волосы в хвост, и мне непривычно видеть, как они полощутся на ветру. Лицо у Линды сегодня другое, невозмутимое и спокойное, будто каменное изваяние без следа страха или волнения.
        Линда с коробкой проходит мимо, я вхожу следом. Как положено, нажимаю кнопку на экране, отмечая, что по одному пропуску прошли два человека. В коридоре Бейли.
        - У тебя коробка, - говорит он Линде.
        - Я подумала, кому-нибудь пригодится, - говорит Линда. - Захватила на всякий случай.
        - Я принесу коробку завтра, - говорит Бейли. - Лу, ты уходишь сегодня или завтра?
        - Сегодня. Мне нужна коробка, - говорю я.
        Линда, не глядя на меня, протягивает свою ношу.
        Захожу к себе. Кабинет выглядит странно, будто не мой. Если бы я оставил все как есть, показался бы он странным после? А если он уже сейчас выглядит странным, значит ли это, что «после» частично наступило?
        Сдвигаю в сторону вентилятор, который приводит в движение спирали и вертушки, потом возвращаю его на место. Сажусь на стул, еще раз оглядываюсь. Кабинет не изменился. Изменился я.
        В ящике стола старинная стопка инструкций. На самом дне «Вводная инструкция для сотрудников» - давненько я в нее не заглядывал. Сверху разные руководства по обновлению системы. Вообще-то, их нельзя распечатывать, но на бумаге буквы полностью неподвижны, и текст воспринимать легче. Все ими пользуются. Однако я не хочу, чтобы в моем кабинете нашли запрещенные распечатки, пока я буду на лечении. Достаю всю стопку и переворачиваю так, чтобы «Вводная инструкция» была сверху. Не знаю, что с ними делать.
        В нижнем ящике старый офисный телефон, лежит там давным-давно. На блестящей поверхности проступили черные пятна. Морщась, вытаскиваю и пытаюсь оттереть одно из пятен. Оно не отходит. Выглядит отвратительно. Все еще морщась, кладу телефон в мусорное ведро.
        В плоском выдвижном ящике посередине набор цветных ручек и пластмассовая коробочка с мелочью для автомата с напитками. Кладу коробочку в карман, а ручки на стол. Оглядываю стеллаж. Информация по проекту, папки - все принадлежит компании. Полки освобождать не нужно. Снимаю спирали, начиная с менее любимых: желтую, серебряную, затем оранжевую и красную.
        В коридоре голос мистера Алдрина. Он с кем-то разговаривает. Через мгновение он открывает дверь.
        - Лу, я просто хотел напомнить, чтобы вы не выносили рабочие материалы за пределы кампуса. Если хотите сохранить бумаги по текущему проекту, сложите их в стопку и сделайте пометку, чтобы их положили в безопасное место.
        - Хорошо, мистер Алдрин, - говорю я.
        Мне неловко думать про распечатанные инструкции по обновлению системы в моей коробке, но они не относятся к текущему проекту.
        - Вы еще заедете завтра?
        - Не думаю, - отвечаю я. - Не хочу оставлять неоконченное дело, освобожу кабинет сегодня.
        - Хорошо. Вы получили список рекомендаций по подготовке к лечению?
        - Да, - говорю я.
        - Хорошо, тогда…
        Оглянувшись через плечо, он заходит, прикрыв за собой дверь. Я напрягаюсь, живот сводит.
        - Лу… - Мистер Алдрин замолкает, откашливается, отводит глаза. - Лу, я хотел сказать, что мне искренне жаль, что так вышло.
        Не понимаю, какого ответа он ждет. Молчу.
        - Я никогда не хотел… будь моя воля, все осталось бы по-прежнему…
        Он ошибается. Все изменилось бы в любом случае. Дон все равно рассердился бы на меня. Я все равно влюбился бы в Марджори. Не понимаю, почему он это говорит, неужели мистер Алдрин не знает, что мир меняется, хотим мы этого или нет? Можно лежать неделями или даже годами, ожидая ангела, но однажды подойдет человек и спросит, желаешь ли ты исцеления.
        Выражение лица мистера Алдрина мне знакомо - я сам очень часто испытывал это чувство. Он испуган, понимаю я. Он почти всегда чего-то боится. Это больно - так долго бояться. Я знаю эту боль. Лучше бы у него не было этого выражения, при виде него хочется помочь, но я не знаю как.
        - Вы не виноваты, - говорю я.
        Лицо его расслабляется. Я сказал правильную вещь. Но сказать легко. Только слова не станут правдой лишь оттого, что их произнесли вслух. Слова могут быть ложью. Люди могут ошибаться.
        - Я хочу убедиться, что вы… вы действительно хотите пройти лечение, - говорит мистер Алдрин. - Это совершенно добровольно! Никто на вас не давит.
        Он опять ошибается. Впрочем, со стороны компании давления действительно больше нет. Теперь, когда я знаю, что грядет перемена, что она в принципе возможна, давление растет внутри меня, будто наполняется воздухом воздушный шар или свет заполняет пространство. Свет не пассивен - он тоже оказывает давление на предметы, к которым прикасается.
        - Это только мое решение, - говорю я.
        Правильное или нет, но мое. Я тоже могу ошибаться.
        - Спасибо, Лу, - говорит он. - Вы все… очень много для меня значите.
        Не совсем понимаю, что он имеет в виду. Если брать буквальный смысл, по мнению мистера Алдрина, у нас есть множество значений. Вряд ли он это хотел сказать. Я не уточняю. Мне до сих пор неловко вспоминать, как он вел себя с нами во время последних встреч. Я молчу. Проходит девять секунд и три десятых, он кивает и разворачивается.
        - Счастливо! - говорит он. - Удачи!
        Я понимаю, когда говорят «будьте счастливы!», а «счастливо!» мне нравится меньше. Оно не звучит как пожелание, оно похоже на наречие. Этого я тоже не говорю. Может быть, после я и не задумаюсь о подобных вещах. Надо уже сейчас представить - какое оно, после.
        Надо отметить, он не сказал «надеюсь, вы излечитесь». Или пытается быть тактичным и вежливым, или не верит, что лечение подействует. Я не уточняю. Звякает телефон - мистеру Алдрину пришло уведомление, и он пятится в коридор. Дверь за собой не закрывает. Нехорошо подслушивать чужие разговоры, но невежливо закрывать дверь перед носом у вышестоящего. Я невольно слышу его разговор, хоть и не слышу слов собеседника.
        - Да, сэр, иду! - произносит мистер Алдрин.
        Шаги удаляются. Я расслабляюсь, глубоко дышу. Снимаю любимые спирали, снимаю вертушки с подставок. Теперь стены голые, а стол завален. Кажется, в коробку Линды все не поместится. Надо поискать другую. Сказано - сделано. Выхожу в коридор и вижу Чая - тот протискивается в двери с несколькими коробками. Я придерживаю ему дверь.
        - Принес всем по одной, - говорит Чай. - Чтобы сэкономить время.
        - Линда тоже принесла коробку, я ее взял.
        - Может быть, кому-то понадобится две, - говорит Чай.
        Ставит коробки на пол.
        - Бери, если хочешь.
        - Возьму, - говорю я. - Спасибо.
        Выбираю коробку побольше той, что дала Линда, и возвращаюсь в кабинет. Кладу инструкции на дно, потому что они тяжелые. Цветные ручки влезают между инструкциями и стенкой коробки. Сложив сверху вертушки и спирали, вспоминаю про вентилятор. Достаю вертушки и спирали, кладу вентилятор на инструкции. Теперь не влезут все вертушки и спирали. Смотрю в коробку. Мне не нужна «Вводная инструкция для сотрудников», и никто не рассердится, если найдет ее в кабинете. Выкладываю ее на стол. Кладу вентилятор, на него спирали и вертушки. Как раз влезло. Однако на улице ветрено. Они легкие, их может сдуть.
        В последнем ящике нахожу полотенце, которым вытираю голову, если на улице дождь, а мне приходится дойти от машины до корпуса. Накрою полотенцем вертушки и спирали, тогда не сдует. Подтыкаю полотенце, беру коробку. Сейчас я делаю то же, что мистер Крэншоу, - выхожу из кабинета с коробкой. Со стороны выгляжу точно так же - не хватает только охранников по обе стороны. Нет, мы с ним совсем не похожи. Я ухожу по собственному выбору, он же вряд ли хотел уходить. Когда я приближаюсь к двери, из кабинета выглядывает Дейл, он придерживает для меня дверь.
        Тем временем облака сгустились, стало еще темнее, холоднее, очертания предметов слегка размыты туманом. Кажется, скоро пойдет дождь. Мне нравится, когда холодно. Ветер дует в спину, подталкивает. Ставлю коробку на капот, полотенце начинает сдувать. Придерживаю его рукой. Будет сложно отпереть дверь, придерживая полотенце. Сдвигаю коробку ближе к пассажирскому сиденью, ставлю ногу на бордюр. Теперь дотянусь.
        На щеку падает первая ледяная капля дождя. Ставлю коробку на пассажирское сиденье, закрываю дверцу, запираю. Не знаю, вернуться ли в офис - я уверен, что ничего не забыл. Не хочу складывать рабочие материалы в стопку для хранения в безопасном месте. Вообще не хочу больше видеть рабочие материалы.
        Зато хочу еще раз повидать Дейла, Бейли, Чая, Эрика и Линду. Еще одна капля. Мне приятен холодный ветер. Тряхнув головой, возвращаюсь к двери, вставляю карточку, прикладываю большой палец. Все собрались в коридоре - некоторые с полными коробками, некоторые просто так.
        - Может быть, сходим поесть? - спрашивает Дейл.
        Все переглядываются.
        - Сейчас только двенадцать минут одиннадцатого, - возражает Чай. - Я еще работаю.
        У него нет коробки. И у Линды нет. Странно, что коробки принесли те, кто остается. Они хотели, чтобы мы ушли?
        - Можем сходить в пиццерию попозже, - говорит Дейл.
        Мы переглядываемся. Не знаю, что думают они, а я думаю, это будет вроде бы как обычно, но совсем по-другому. Мы будем притворяться, что все как обычно.
        - Или еще куда-нибудь, - говорит Чай.
        - В пиццерию! - говорит Линда.
        На этом разговор окончен. Вряд ли я приду сегодня в пиццерию.
        Странно ехать куда-то засветло в рабочий день. У дома паркуюсь поближе к подъезду. Несу коробку наверх. В здании очень тихо. Ставлю коробку в шкаф, рядом с обувью.
        В квартире тихо и чисто. Я вымыл посуду после завтрака перед уходом. Я всегда мою. Достаю из кармана коробочку с мелочью, ставлю на корзину для грязного.
        Нам сказали взять три комплекта. Можно собраться сейчас. Не знаю, какая будет погода и понадобится ли одежда для улицы или только для дома. Достаю из шкафа чемодан, кладу первые три рубашки из стопки во втором ящике. Три комплекта белья. Три пары носков. Двое бежевых брюк и одни голубые. Синий свитер на случай, если будет холодно.
        У меня есть запасная зубная щетка, гребень и щетка для волос для экстренных случаев. Случай не экстренный, но, если упаковать все сейчас, потом не придется беспокоиться. Кладу зубную щетку, новый тюбик зубной пасты, гребень, щетку, бритву, крем для бритья и кусачки для ногтей в сумочку на молнии и убираю в чемодан. Просматриваю список. Все собрано. Затягиваю ремни, закрываю крышку, застегиваю и отставляю в сторону чемодан.
        Мистер Алдрин сказал, чтобы мы предупредили банк, управляющего домом и друзей, которые могут за нас беспокоиться. Он дал мне бумагу с текстом для банка и управляющего, где объясняется, что я временно уезжаю по заданию компании, мое жалованье будет поступать в банк, а банк продолжит делать все необходимые платежи автоматически. Посылаю текст в свое отделение банка.
        Квартира управляющей на первом этаже, дверь закрыта, внутри завывает пылесос. В детстве я боялся пылесоса, потому что его гудение похоже на плач. О-о-о, не-е-ет, о-о-о, не-е-ет… Мама возила пылесос туда-сюда, а он выл, скулил и плакал. Теперь пылесос меня не пугает, лишь раздражает. Нажимаю кнопку звонка. Вой прекращается. Я не слышу шагов, но дверь распахивается.
        - Мистер Арриндейл!.. - Управляющая мисс Томаш явно удивлена. Наверное, не ожидала увидеть меня посреди рабочего дня. - Вы заболели? Вам что-нибудь нужно?
        - Я уезжаю по делам компании, в которой работаю, - говорю.
        Эту фразу я хорошо отрепетировал. Протягиваю бумагу от мистера Алдрина.
        - Банк продолжит оплачивать аренду - я договорился. В случае неуплаты обратитесь в компанию.
        - Неужели? - Она бросает взгляд на бумагу и, не прочитав текста, смотрит на меня. - Но… как долго вас не будет?..
        - Не знаю, - говорю я. - Но я обязательно вернусь.
        В последнем я не уверен, но не хочу волновать управляющую.
        - Вы не из-за того негодяя уезжаете? Который вам шины проткнул… И напал на вас…
        - Нет, - говорю (не знаю, почему она так решила). - Это специальное задание.
        - Я волновалась за вас! Правда! - говорит мисс Томаш. - Даже хотела зайти… выразить… сказать, как мне жаль. Но вы же держитесь особняком…
        - Не волнуйтесь! - говорю я.
        - Мы будем скучать!
        Не понимаю, как это может быть правдой, если она меня почти не видит.
        - Берегите себя!
        «Как беречь себя, если мне будут перестраивать мозг», - думаю я. Но не говорю вслух.
        Когда я возвращаюсь к себе, от банка уже пришел автоматический ответ, что менеджер получил мое письмо, свяжется со мной в ближайшее время и благодарит меня за то, что я являюсь клиентом банка. Внизу приписка: в интересах безопасности не оставляйте ключ от сейфа в квартире, отправляясь в отпуск. У меня нет сейфа, об этом можно не волноваться.
        Обедать иду в маленькую пекарню неподалеку, я как-то покупал там хлеб и видел в меню сэндвичи. В пекарне не слишком людно, но музыка по радио мне не нравится - громкая и тяжелая. Заказываю сэндвич с ветчиной (только свежие ингредиенты, ветчина из заботливо выращенных, питающихся вегетарианской пищей свиней) и беру его с собой. На улице есть слишком холодно, поэтому иду домой и обедаю на кухне.
        Можно позвонить Марджори. Можно пригласить ее на ужин сегодня, завтра или в субботу, если она согласится. Я знаю ее рабочий и домашний номер. Первый почти простое число, второй - изящно симметричен. Развешиваю спирали по квартире там, где их будет вертеть сквозняк из щелей в старых рамах. Разноцветные отблески на стенах успокаивают и помогают сосредоточиться.
        Если я позвоню и приглашу ее на ужин, а она согласится, какова будет причина? Может быть, я ей нравлюсь, может быть, она за меня волнуется, может быть, жалеет. Я не буду уверен, что она согласилась потому, что я ей нравлюсь. Чтобы быть противоположностями с разными знаками, надо, чтобы я нравился ей так же, как она мне. Иначе это уже не симметрия.
        А о чем бы мы разговаривали? Теперь я знаю про работу мозга больше, чем Марджори. Это не ее специализация. Мы оба фехтуем, но вряд ли сможем все время обсуждать фехтование. Не думаю, что она интересуется космосом; кажется, она считает космос неразумным вложением, как и мистер Алдрин.
        Если я вернусь - если лечение сработает и я буду такой же, как все, и тело, и мозг, - будет ли она нравиться мне, как сейчас?
        Или это тот же случай, как с целительной купелью - я люблю ее потому, что не знаю, смогу ли полюбить кого-то другого?
        Встаю и включаю токкату и фугу ре-минор Баха. Его музыка как многообразный пейзаж с горами, долинами, обдуваемый сильными порывами холодного ветра. Буду ли я любить Баха, когда вернусь… если вернусь?
        На секунду страх полностью завладевает моим существом, я падаю в черную пустоту быстрее самого быстрого света, но музыка подхватывает меня, поднимает, как океанская волна, и мне больше не страшно.
        Утро пятницы. Я поехал бы на работу, но мне там нечего делать, как, впрочем, и дома. Подтверждение от менеджера из банка пришло еще утром. Можно было бы сейчас постирать, но я стираю в пятницу по вечерам. Я вдруг осознаю, что если постираю постельное белье сегодня, как обычно, то буду спать на нем сегодня, в субботу и в воскресенье. Значит, когда я лягу в клинику, у меня останется грязное белье и полотенца в ванной. Не знаю, что с этим делать. Не хочу оставлять грязные вещи, но иначе придется вставать очень рано в понедельник, чтобы успеть постирать.
        Думаю, не позвонить ли кому-то с работы, но решаю не звонить. Я не очень хочу с ними разговаривать. Я не привык к таким пустым дням - если это не спланированный заранее отпуск - и не знаю, чем занять время. Можно посмотреть фильм или почитать книгу, но я слишком взволнован. Можно поехать в центр, но туда мне тоже не хочется.
        Мою посуду после завтрака, ставлю на место. Квартира внезапно кажется слишком тихой, слишком большой и пустой. Мне нужно выйти - не знаю куда. Кладу кошелек и ключи в карман и выхожу. Всего на пять минут позже, чем обычно.
        Дэнни тоже спускается.
        - Привет-Лу-как-дела! - говорит он на бегу.
        Думаю, это означает, что он торопится и не хочет разговаривать.
        Я говорю просто «привет».
        На улице пасмурно и холодно, но дождя нет. Не так ветрено, как вчера. Иду к машине, сажусь. Двигатель пока не включаю, потому что не знаю, куда ехать. Зачем впустую гонять мотор? Достаю из бардачка карту, открываю. Можно поехать в парк вверх по течению и посмотреть на водопады. Там часто гуляют летом, но, думаю, зимой в дневное время он тоже открыт.
        Свет вдруг заслоняет чья-то тень. Это Дэнни. Я открываю окно.
        - Ты в порядке? - спрашивает он. - Что-то случилось?
        - Я сегодня не работаю, - объясняю я. - Думаю, куда поехать.
        - Интересно, - говорит он.
        Я удивлен. Не подумал бы, что Дэнни заинтересуется. Может быть, в таком случае он захочет узнать, что я уезжаю?
        - Я уезжаю, - говорю.
        Дэнни меняется в лице.
        - Уезжаешь? Из-за него? Он тебя больше не тронет, Лу!
        Почему и он, и управляющая сразу решили, что я уезжаю из-за Дона?
        - Нет, - говорю. - Я не переезжаю, но меня не будет несколько недель. Появилось новое экспериментальное лечение, и моя компания хочет, чтобы я его прошел.
        У Дэнни обеспокоенный вид.
        - Компания?.. А ты этого хочешь? Они тебя заставляют?
        - Это мое решение, - говорю. - Я так решил.
        - Ну… ладно. Надеюсь, ты посоветовался со знающими людьми, - говорит он.
        - Посоветовался, - отвечаю я, но не уточняю с кем.
        - Значит, у тебя выходной? Или ты сегодня уезжаешь? Где будет проходить лечение?
        - Мне сегодня не нужно на работу. Я освободил стол вчера, - говорю я. - Лечение будет проходить в клинике, в исследовательском отделе - в кампусе компании, где я работаю, но в другом корпусе. Начало в понедельник. Сегодня мне нечего делать, думаю поехать в Харпер Фолз.
        - Ясно. Ну, береги себя, Лу! Надеюсь, все получится! - Он уходит, похлопав ладонью по крыше моей машины.
        На что надеется Дэнни, я не знаю. Что именно получится? Поездка в Харпер Фолз или лечение? Также не понимаю, зачем он похлопал по крыше машины. Знаю только, что больше не боюсь Дэнни. Еще одна перемена, которую я совершил сам.
        В парке плачу за въезд и паркуюсь на пустой стоянке. Есть несколько указателей:
        водопады 290,3 метра,
        маковое поле 1,7 км,
        тропа для маленьких исследователей 1,3 км.
        Тропа для маленьких исследователей и главная дорога заасфальтированы, а тропа к водопадам посыпана гравием. Я иду по ней, камни хрустят и скрипят под ботинками. Никого, кроме меня, нет. Кругом только звуки природы. Вдалеке непрерывный гул автострады, но вблизи лишь тонкий писк генератора, который вырабатывает электричество для офисной постройки.
        Вскоре и его не слышно, я за выступом скалы, который скрывает и шум автострады. Большинство листьев уже опали, они мокрые после вчерашнего дождя. Ниже по склону поблескивают в тусклом свете красные пятна еще не облетевших кленов.
        Теперь можно расслабиться. Деревьям неважно, насколько я соответствую норме. Камням и мху тоже. Для них все люди одинаковы. Это успокаивает. Не надо за собой следить.
        Сажусь на камень и болтаю ногами. В детстве родители тоже водили меня в парк. Тоже с речкой и водопадом, правда, поуже, чем этот. Скалы там были темнее, и почти все камни, торчащие из земли, узкие и острые. Но один обвалившийся кусок скалы уткнулся острым концом в землю, и я любил стоять или сидеть на его плоской поверхности. Тот камень казался мне дружелюбным, потому что ничего не делал. Родители меня не понимали.
        Если кто-нибудь сказал бы последним не облетевшим кленам, что они могут измениться и счастливо жить в более теплом климате, согласились бы они? А если им пришлось бы потерять свои полупрозрачные листья, которые каждый год принимают такой красивый цвет?
        Я глубоко вдыхаю запах влажной листвы, мха на камнях, лишайников, самого камня, земли… В статьях пишут, что аутисты слишком чувствительны к запахам. У собак и кошек эта черта не считается недостатком.
        Прислушиваюсь к тихим шумам леса, почти неслышным сегодня, когда мокрая листва бесшумно лежит на земле. Некоторые листочки еще висят, полощутся на ветру, вот один шелестит на соседней ветке. Взбегает по стволу белка, шурша перебирает лапками по коре. Хлопает крыльями невидимая птица, и я слышу ее тонкое «пиууу-пиууу». В статьях пишут, что аутисты слишком чувствительны к звукам, но у животных это не считается недостатком.
        Здесь меня некому оценивать. Сегодня я могу насладиться повышенной чувствительностью на случай, если неделю спустя ее уже не будет. Надеюсь, мне понравятся ощущения, которые будут у меня потом.
        Наклоняюсь и пробую на вкус камень, мох, лишайник, прикасаясь к ним языком, затем сползаю с камня на землю и пробую мокрые листья у его основания. Кора дуба (горькая, вяжущая), кора тополя (поначалу безвкусная, потом сладковатая). Встаю и кручусь на тропинке, раскинув руки, с хрустом давлю камни (никто не увидит, не расстроится, не заругает, не будет укоризненно качать головой). Я кружусь, и цвета кружатся, а когда я останавливаюсь, они еще продолжают движение.
        Опять пригибаюсь к земле, нахожу зеленую веточку папоротника, трогаю ее языком. Она безвкусная. Пробую кору на других деревьях - не знаю их названий, но вижу по рисунку коры, что они разные. У каждого дерева чем-то необъяснимо отличается вкус и запах, кора то более гладкая, то более шершавая на ощупь. Шум водопада издалека казался тихим гулом, а вблизи постепенно распадается на много разных звуков: грохот главного потока, разбивающегося о скалы, и многократно отражающее его эхо, журчание и плеск более мелких струй, падение тихих капель с покрытых инеем веточек папоротника.
        Смотрю, как падает вода, стараюсь проследить, как большие струи, стекающие с обрыва, распадаются на более мелкие по мере приближения к земле… Как чувствует себя капля, срываясь с высоты и проваливаясь в пустоту? У воды нет сознания, вода не умеет думать, однако люди - нормальные люди - пишут о беснующихся реках и свирепых потоках, будто верят в их одушевленность.
        Порыв ветра бросает брызги мне лицо, некоторые капли, перехитрив силу притяжения, поднялись в воздух и больше не вернутся на предназначенную им дорогу.
        Я почти задумываюсь о своем решении, о неизвестности, о невозможности возврата, но я не хочу думать об этом сегодня. Хочу все прочувствовать, сохранить в памяти - если, конечно, в этом неизвестном будущем у меня останутся воспоминания. Сосредотачиваюсь на воде, слежу за движением струй - упорядоченный хаос, хаотичный порядок.
        Понедельник. Девять двадцать девять. Я в клинике, в корпусе научного отдела, на противоположном конце кампуса от корпуса отдела «А». Мы с Дейлом и Бейли сидим в ряд.
        Стулья из бледно-серого пластика с зелеными и розовыми потертыми подушками на спинках и сиденьях. Напротив еще один ряд стульев; я вижу небольшие бугры и углубления там, где сидели другие люди. Стены сверху пупырчатые и грязно-белые, снизу полосатые - отделаны рейкой двух разных оттенков серого, посередине светло-серый борт. На противоположной стене от нас две картины, на одной - пейзаж с холмом на заднем плане и зелеными полями на переднем, на другой - букет красных маков в медном кувшине. В дальнем конце комнаты дверь. Я не знаю, что за этой дверью. Я не знаю, зайдем ли мы в эту дверь. Перед нами низкий журнальный столик, на котором лежат две аккуратные стопки виртуальных очков и коробочка с дисками, подписанная: «Информация для пациентов: разберемся в деталях». На одном из дисков я читаю: «Как работает желудок».
        Мой желудок сейчас представляет собой ледяной комок в пустом пространстве. Кожа будто слишком сильно натянута на моем теле. Я не посмотрел, есть ли диск «Работа мозга». Не хочу знать, есть ли такой.
        Когда я пытаюсь представить себе будущее: конец дня, завтра, следующую неделю, остаток жизни, - я, как будто заглядываю в зрачок, вижу лишь черноту. Тьму, которая пришла раньше света и останется неопознанной и непознаваемой до того момента, пока ее не догонит свет.
        Незнание опережает знание, будущее опережает настоящее. В этот момент прошлое и будущее равноценны, отличаются лишь знаком, но я уже выбрал направление.
        В конце пути скорость тьмы будет равна скорости света.
        XXI
        Свет. Тьма. Свет. Тьма. Свет и тьма. Полоска света во тьме. Движение. Шум. Еще шум. Движение. Холодно, тепло, горячо, свет, тьма, жесткое, мягкое, холодно, СЛИШКОМ ХОЛОДНО, а потом БОЛЬНО, опять тепло, темно, не больно. Опять свет. Движение. Шум, шум громче, СЛИШКОМ ГРОМКО МЫЧИТ КОРОВА. Движение, темные силуэты на светлом фоне, укол, тепло, снова тьма.
        Светло - это день. Темно - это ночь. День - вставай, пора вставать. Ночь - ложись, тише, спи.
        Просыпайся, сядь, подними руки. Воздух холодный. Касания теплые. Вставай, вставай. Холодно ногам. Давай, пойдем. Идти туда, где все блестит, холодно, пахнет, страшно. Тут мочиться и пачкаться. Тут мыться. Вытяни руки, скользит по коже. Скользит по ногам. Всему телу холодно. Залезай в душ. Держись за ручку. Ручка холодная. Шум, страшно, страшно, шум. Не бойся. Стой спокойно. Колет, бьет, мокро скользит, слишком холодно, потом тепло, потом слишком горячо. Все хорошо, все хорошо. Нет, так нехорошо. Да, стой спокойно. Хлюпает, щекочет, скользит. Чисто. Теперь чисто. Мокро. Вылезай, стой. Трут все тело, теперь тепло. Одеваться. Надень штаны, надень рубашку, надень тапочки. Идем. Держись. Иди.
        Тут есть. Миска. Еда в миске. Бери ложку. Ложка в еде. Ложка во рту. Нет, возьми правильно. Еды нет. Еда упала. Аккуратно. Попробуй еще. Попробуй еще. Попробуй еще. Ложка во рту. Еда во рту. Невкусно. Подбородок мокрый. Не выплевывай. Попробуй еще. Попробуй еще. Попробуй еще.
        Фигуры движутся - это люди. Люди живые. Фигуры не движутся - неживые. Фигуры меняются. Неживые меняются несильно. Живые - сильно. Люди - фигуры с белым пятном наверху. Люди говорят, одевайся, одевайся, хорошо. Сладко - хорошо. Тепло - хорошо. Блестит, красиво - хорошо. Улыбка - хорошо. Улыбка - когда лицо вот так. Веселый голос - хорошо. Веселый - когда вот так. Звуки - это говорить. Говорить, что делать. Люди смеются - самый лучший звук. Молодец, молодец. Вкусно хорошо. Одеваться молодец. Говорить молодец.
        Людей не один. Люди имена. Говорить имена молодец - веселый голос, блестящее, красивое, даже сладкое. Есть Джим, доброе утро, пора вставать и одеваться. Джим - темное лицо, голова блестит, руки теплые, громко. Людей не один. Второй Салли, вот и завтрак, все получится, вкусно, правда? Салли - бледное лицо, белые волосы на голове, негромко. Амбер - бледное лицо, темные волосы на голове, не так громко, как Джим, громче, чем Салли.
        Привет, Джим. Привет, Салли. Привет, Амбер.
        Джим говорит: просыпайся. Привет, Джим. Джим рад, я сказал: привет, Джим. Встать, пойти в ванную, сходить в туалет, снять одежду, зайти в душ. Дотянуться до круглой штуки. Джим говорит молодец и закрывает дверь. Повернуть круглую штуку. Вода. Мыло. Вода. Приятно. Это все приятно. Открыть дверь. Джим улыбка. Джим рад. Я мыться сам. Джим дает полотенце. Взять полотенце. Тереть везде. Сухо. Сухо приятно. Мокро приятно. Утро приятно.
        Надеть одежду. Идти на завтрак. Сесть за стол к Салли. Привет, Салли. Салли улыбка. Салли рада, я сказал: привет, Салли. Салли говорит, посмотри вокруг. Еще столы. Другие люди. Знаю Салли. Знаю Амбер. Знаю Джима. Других не знаю. Салли спрашивает: ты голодный. Сказать да. Салли улыбка. Салли рада, я сказать да. Миска. Еда в миске - каша. Сладкое сверху - фрукты. Съесть сладкое сверху, съесть кашу, сказать вкусно. Салли улыбка. Салли рада, я сказать вкусно. Я рад, что Салли рада. Рад, что сладко вкусно.
        Амбер говорить пора идти. Привет, Амбер. Амбер улыбка. Амбер рада, я сказать: привет, Амбер. С Амбер идти в класс. Я иду в класс. Амбер говорит садись. Я садись. Стол. Амбер напротив. Амбер говорит поиграем. На столе штука. Что это, спрашивает Амбер. Это синий. Я говорю: синий. Амбер говорит: не цвет, что за предмет. Хочу потрогать. Амбер говорит не трогать, просто смотреть. Предмет странной формы, сморщенный. Синий. Я грустно. Не знать нехорошо, нет молодец, нет блестящего-красивого, нет сладкого.
        Не волнуйся, говорит Амбер. Ничего-ничего. Говорит: можно потрогать. Я трогаю. Это одежда. Рубашка. Для меня слишком маленькая. Слишком маленькая. Амбер смеется. Молодец, вот конфета, это рубашка, и она тебе сильно мала. Рубашка для куклы. Амбер убирает рубашку для куклы и кладет другой предмет. Тоже странной формы, сморщенный, черный. Не трогать, просто смотреть. Если сморщенное синее для куклы, сморщенное черное тоже для куклы? Амбер трогает. Расправляет. Сверху одно, снизу два. Штаны. Говорю: штаны для куклы. Амбер улыбается много. Молодец, очень хорошо. Вот конфета.
        Обед. Обед днем между завтраком и ужином. Привет, Салли. Как аппетитно, Салли. Салли рада, я это сказал. Еда вязкое между двумя кусками хлеба и фрукты, пить воду. Еда во рту приятно. Вкусно Салли. Салли рада, я сказал это. Салли, улыбка. Еще хорошо, еще молодец. Нравится Салли. Салли хорошая.
        После обеда Амбер и проползи по полу по линии, или стой на одной ноге, потом на другой. Амбер тоже ползает. Стоит на одной ноге. Падает. Я смеюсь. Смеяться приятно, все тело трясется. Амбер смеется. Опять молодец. Нравится Амбер.
        После ползания по полу еще игры за столом. Амбер кладет предметы на стол. Не знаю названий. Не надо называть, говорит Амбер. Смотри. Амбер трогает черный предмет. Найди такой же, говорит Амбер. Посмотри на предметы. Найди такой же. Трогаю. Амбер улыбка. Молодец. Амбер кладет черный и белый предмет вместе. Делай так, говорит Амбер. Страшно. Я не знаю. Ничего-ничего, говорит Амбер. Ничего, если не знаешь. Амбер без улыбки. Не хорошо. Найди черное. Посмотри. Найди белое. Соедини. Теперь Амбер улыбка. Молодец.
        Амбер кладет три предмета один за другим. Делай так, говорит Амбер. Я смотрю. Один черный, белый с черным, красный с желтым. Смотри. Положи черный. Найди белый с черным, положи рядом. Найди красный с желтым. Положи. Амбер двигает предметы. Амбер говорит красный в середине. Неправильно. Красный в конце. Переставь. Молодец, говорит Амбер. Очень хорошо. Амбер рада. Нравится, когда Амбер рада. Я рад, и она рада - хорошо.
        Приходят другие люди. Один в белом халате, видел его, не знаю имя, только Доктор. Второй в свитере, много цветов, бежевые штаны.
        Амбер говорит: здравствуйте, доктор, тому, что в белом халате. Доктор разговаривает с Амбер, говорит: это его друг из списка посетителей. Амбер смотрит на меня, потом на второго человека. Человек смотрит на меня. Совсем не рад, даже с улыбкой.
        Человек говорит, привет, Лу, я Том.
        Привет, Том, говорю я. Он не говорит молодец. Вы доктор, говорю я.
        Я не такой доктор, говорит Том. Не знаю, что такое не такой доктор.
        Амбер говорит, Том в твоем списке посетителей. Ты знал его раньше.
        Раньше чего? Том не рад. Том очень грустный.
        Не знаю Тома, говорю я. Смотрю на Амбер. Это плохо, что я не знаю Тома?
        Ты все забыл? Том спрашивает.
        Что я забыл? Вопрос меня волнует. Я знаю то, что знаю. Джим, Салли, Амбер, Доктор, где спальня, где ванная, где едят, где класс.
        Ничего, говорит Амбер. Мы потом тебе объясним. Ничего. Все хорошо.
        Нам лучше уйти, говорит Доктор. Том и Доктор уходят.
        ЧТО Я ЗАБЫЛ?
        Амбер выкладывает другой ряд предметов и говорит: повтори.
        - Я предупреждала, что слишком рано, - сказала доктор Хендрикс, когда они вышли обратно в коридор. - Говорила, что он вас не узнает.
        Том Феннел заглянул в зеркальное стекло. Лу - то, что раньше было Лу - улыбнулся психологу, выбрал кубик и добавил его в ряд, повторяя заданную последовательность. Горе и ярость захлестнули Тома при воспоминании о пустом взгляде Лу, о глупой улыбке, которой сопровождалось «Привет, Том».
        - Сейчас не нужно ничего объяснять, это его разволнует, - продолжила доктор Хендрикс. - Он ничего не поймет.
        Том, с трудом обретя дар речи, произнес чужим голосом:
        - Вы… вы хоть представляете, что наделали? - Том сдерживался изо всех сил, чтобы не задушить эту сволочь, погубившую его друга.
        - Да, восстановление идет хорошо! - Доктор Хендрикс была до неприличия довольна собой. - На прошлой неделе он этого всего не мог!
        Хорошо, как же! Сидеть и выкладывать ряды кубиков, по мнению Тома, не хорошо. Он-то помнит блестящие способности Лу.
        - Но анализ закономерностей был его особым даром!
        - В структуре мозга пациента произошли глубокие изменения, - сказала доктор Хендрикс. - До сих пор происходят. Он будто бы откатился назад, во многом став мозгом ребенка. Высокая пластичность, высокая приспосабливаемость.
        Тома задел ее самоуверенный тон; она явно не раскаивалась в содеянном.
        - Как долго он будет восстанавливаться? - спросил Том.
        Хендрикс помолчала - с таким же успехом могла и плечами пожать, - затем произнесла:
        - Мы не знаем. Мы думали, точнее сказать, надеялись, что с сочетанием генных исследований, нанотехнологий и убыстренного роста нейронов стадия восстановления будет короче, как показали эксперименты на животных. Однако человеческий мозг неизмеримо сложнее…
        - Это надо было сразу учесть! - перебил Том.
        Прозвучало как обвинение, ну и ладно. Интересно, как там остальные. Он попытался вспомнить, сколько человек он видел. В той комнате были еще двое мужчин, тоже с психологами. А остальные как? Том даже имен их не знает.
        - Вы правы.
        Ее снисходительный тон разозлил его еще больше.
        - О чем вы только думали?!
        - Мы лишь хотели помочь. Ничего больше. Смотрите. - Хендрикс указала на зеркальное стекло, и Том взглянул.
        Человек с лицом Лу - но с другим выражением - выложил готовый ряд кубиков и с улыбкой взглянул на психолога по другую сторону стола. Та что-то сказала, Том не расслышал из-за стекла, но видел, как Лу непринужденно рассмеялся, слегка откинув голову. Это было так не похоже на Лу, так до странного нормально, что у Тома перехватило дыхание.
        - Его взаимодействия уже более нормальны. Его хорошо мотивируют социальные сигналы, ему нравится быть с людьми. Прекрасный характер, хоть еще и не развитый. Сенсорное восприятие также пришло в норму; предпочтения в температуре воды и воздуха, текстурах, вкусах и так далее - все в пределах нормы. Языковые навыки улучшаются день ото дня. Мы постепенно понижаем дозы транквилизаторов по мере улучшения.
        - Но как же воспоминания?
        - Пока неизвестно. Наш опыт в восстановлении утраченных воспоминаний у пациентов с психическими заболеваниями подсказывает, что обе техники, которые мы используем, в той или иной мере успешны. К вашему сведению, мы сохранили некоторую информацию и внедрим ее через какое-то время. На данный момент доступ к воспоминаниям заблокирован с помощью биохимического вещества - не спрашивайте подробностей, это запатентованный метод. В течение последующих недель мы начнем их постепенно возвращать. Но не раньше того, как убедимся, что процесс восприятия и обработки сенсорной информации полностью налажен.
        - Другими словами, вы не уверены, что сможете вернуть ему прежнюю жизнь?
        - Нет, но надежда, без сомнения, есть. Люди иногда теряют память в результате несчастного случая.
        «То, что они сделали с Лу, и есть несчастный случай», - подумал Том. Хендрикс продолжила:
        - В конце концов, люди приспосабливаются и ведут нормальную жизнь и без воспоминаний о прошлом при условии, что способны заново освоить необходимые повседневные и социальные навыки.
        - А как насчет когнитивных? - Тому удалось произнести это ровным голосом. - Лу был почти гением, а сейчас…
        - Ну вряд ли гением, - сказала доктор Хендрикс. - Судя по результатам наших тестов, его показатели сильно выше среднего, так что потеря десяти-двадцати очков не будет угрожать его способности жить самостоятельно. Но гением он, во всяком случае, не был.
        Чопорная самоуверенность в ее голосе, холодное безразличие к Лу, которого знал Том, было хуже намеренной жестокости.
        - А вы знали его - или кого-нибудь из них - до операции? - спросил Том.
        - Нет, разумеется, нет. Мы встречались один раз, но было бы неэтично знакомиться лично. Однако я знакома с их результатами, материалы с собеседований и хранилище воспоминаний находятся у наших психологов, которые занимаются процессом восстановления.
        - Он был необыкновенным человеком! - сказал Том. Взглянув в лицо доктора, он увидел лишь гордость за выполненную работу и раздражение на то, что ей помешали. - Надеюсь, он снова им будет!
        - По крайней мере, он уже не будет аутистом! - произнесла доктор Хендрикс, будто это был решающий аргумент.
        Том открыл было рот, чтобы сказать, что быть аутистом - не самое страшное, но передумал. С такой, как она, спорить бесполезно, особенно здесь и сейчас, а Лу уже не поможешь… Его восстановление целиком зависит от доктора Хендрикс - от этой мысли Тома пробрала дрожь.
        - Навестите, когда ему будет лучше, - посоветовала доктор Хендрикс. - Тогда вы оцените наши результаты. Мы вам позвоним.
        Тома даже замутило от гнева, но он сдержался - ради Лу.
        На улице Том застегнул куртку и надел перчатки. Знает ли Лу, что наступила зима? В клинике, кажется, нет окон. Серый вечер, переходящий в ночь, и грязное месиво под ногами соответствовали настроению.
        Том проклинал медицинские исследования всю дорогу домой.
        Я сижу за столом, напротив незнакомая женщина в белом халате. Такое чувство, что я нахожусь тут уже долго, но не знаю почему. Так бывает, когда задумаешься за рулем, проедешь миль десять и не помнишь, как там оказался.
        Будто проснулся ото сна. Не понимаю, где я и что мне нужно делать.
        - Простите, - говорю. - Что-то я потерял нить. Вы не могли бы повторить?
        Она озадаченно смотрит на меня, глаза ее расширяются.
        - Лу… вы хорошо себя чувствуете?
        - Да, - отвечаю я. - Немного растерян.
        - Вы знаете, кто вы?
        - Конечно, - говорю. - Я Лу Арриндейл.
        Почему она решила, что я не знаю собственного имени?
        - Вы знаете, где вы? - спрашивает она.
        Я оглядываюсь. На женщине белый халат, комната похожа на клинику или школу. Я не уверен.
        - Не совсем, - говорю я. - Это клиника?
        - Верно, - говорит она. - Вы знаете, какой сегодня день?
        Я вдруг осознаю, что не знаю, какой сегодня день. На стене календарь и большие часы, но на календаре - февраль, это не может быть правдой. Последнее, что я помню, кажется, осень.
        - Не знаю, - говорю я.
        Мне становится страшно.
        - Что произошло? Я заболел или попал в аварию?
        - Вам сделали операцию на головном мозге, - говорит она. - Вы что-нибудь помните?
        Не помню. Лишь плотный туман, темный и тяжелый. Ощупываю голову. Не болит. Шрамов нет. Волосы на месте.
        - Как вы себя чувствуете? - опять спрашивает она.
        - Мне страшно, - говорю я. - Я хочу знать, что произошло.
        Говорят, что я встаю и хожу уже пару недель - иду, куда скажут, сижу, где скажут. Теперь я это осознаю; помню вчерашний день, но дни до того сливаются.
        По вечерам у меня физиотерапия. Я лежал без движения несколько недель и поэтому ослаб. Сейчас силы восстанавливаются.
        Скучно ходить туда-сюда по залу. Есть лесенка с перилами, чтобы тренироваться ходить вверх и вниз по ступеням, но это тоже скучно. Мисси, специалист по лечебной физкультуре, предлагает поиграть в мяч. Я не помню, как это делается. Она дает мне мяч и говорит бросить его ей. Она всего в нескольких футах от меня. Бросаю мяч, она ловит, бросает обратно. Это легко. Я отхожу и опять кидаю. Тоже слишком легко. Она показывает мне мишень - если попадаешь, играет мелодия. С десяти футов попасть легко. С двадцати я несколько раз промахиваюсь, потом попадаю каждый раз.
        Хоть я и плохо помню прошлое, не думаю, что проводил много времени, перекидываясь мячом. Настоящие игры с мячом, если в них действительно играют за пределами клиники, должны быть посложнее.
        Сегодня проснулся отдохнувшим, чувствую себя сильнее. Вспомнил вчерашний день, и позавчерашний, и даже кое-что из предыдущего. Оделся еще до того, как санитар Джим зашел меня будить, спустился в столовую - я уже знаю дорогу. На завтрак дают всегда одно и то же: хлопья, каша, бананы и апельсины. То есть всего четыре комбинации: каша с бананами, каша с апельсинами, хлопья с бананами и хлопья с апельсинами. Оглядевшись, я узнал несколько человек, хоть и не сразу вспомнил их имена. Дейл, Эрик, Кэмерон - я знал их раньше. Они тоже прошли лечение. Были еще люди… Интересно, где они.
        - Сейчас бы вафлю!.. - сказал Эрик, когда я подсел к нему. - Надоело есть одно и то же!
        - Можем, конечно, попросить… - сказал Дейл. Он имел в виду: можем попросить, но это бесполезно.
        - Здоровое питание! - заметил Эрик.
        Он так съязвил, мы все рассмеялись.
        Я не был уверен, чего мне хочется, но точно не надоевшую кашу с фруктами. Смутные воспоминания о еде, которая нравилась мне раньше, проносились в голове. Мне стало интересно, что помнят остальные. Я помнил, что знаю их, но не помнил откуда.
        У нас у всех разные занятия по утрам: речевая терапия, когнитивные навыки, навыки самообслуживания. Я вспомнил, хоть и смутно, что уже давно занимаюсь по утрам.
        Сегодня мне показалось это бесконечно скучным. Вопросы и указания, опять и опять. Лу, что это? Миска, стакан, тарелка, кувшин, коробка… Лу, положите синий стакан в желтую корзину, или зеленый бант на красную коробку, или постройте башню из кубиков - ну и тому подобная бессмыслица. У психолога был бланк, где она делала пометки. Я попытался прочесть название, но трудно читать вверх ногами. Мне кажется, раньше я мог делать это без труда. Вместо этого читаю этикетки на коробках:
        Предметы для диагностики, набор 1;
        Предметы для обучения повседневным навыкам, набор 2.
        Я оглядел комнату. Мы делали разные задания, каждый из нас работал с отдельным специалистом. Все психологи в белых халатах. Под белыми халатами разноцветная одежда. На другом конце комнаты четыре стола с компьютерами. Интересно, почему мы их никогда не используем. Я уже примерно помню, что такое компьютер и что с ними делают. Это ящики, где много слов, цифр и картинок, которым можно задавать вопросы. Я бы предпочел задавать вопросы машине, чем отвечать на вопросы сам.
        - Можно я воспользуюсь компьютером? - спрашиваю я у Дженис, специалиста по развитию речи.
        Она поражена.
        - Воспользоваться компьютером? Зачем?
        - Мне скучно, - говорю я. - Вы задаете глупые вопросы и даете глупые задания, слишком простые.
        - Лу, это ради вашего блага. Нужно проверить уровень понимания.
        Смотрит на меня, будто я ребенок или дурачок.
        - Я понимаю значение слов, вас это интересует?
        - Да, но вы не понимали, когда пришли в себя, - говорит она. - Знаете что, давайте возьмем уровень посложнее. - Достает другую брошюру с тестами. - Посмотрим, справитесь ли вы, но, если не получится, не расстраивайтесь!
        Надо соединять слова с картинками. Она читает слова, я смотрю на картинки. Слишком просто; я заканчиваю за пару минут.
        - Если дадите мне прочитать слова самому, то я справлюсь быстрее.
        Она опять удивляется.
        - Вы можете читать слова?
        - Конечно, - говорю я, удивившись ее удивлению.
        Я взрослый человек - взрослые люди умеют читать. Внутри ворочается неприятное чувство - смутное воспоминание о том, как я не умел читать слова, как слова не имели смысла, буквы казались лишь формами, как другие формы.
        - А раньше я не умел?
        - Раньше умели, но после операции - не сразу, - поясняет она.
        Слова короткие и простые: дом, сад, кот, ключ. Она протягивает другую карточку, на ней животные, на следующей инструменты. Все легко.
        - Значит, ко мне возвращается память, - говорю. - Я вспоминаю слова и предметы.
        - Кажется, да, - говорит она. - Попробуем задание на понимание текста?
        - Конечно, - соглашаюсь я.
        Она дает мне тонкую брошюру. В первом параграфе история о двух мальчиках, которые играют в мяч. Слова простые; я читаю вслух, как она попросила, и вдруг ощущаю, будто во мне два человека - оба видят одни и те же слова, но понимают их по-разному. Я останавливаюсь на полуслове.
        - Что такое? - спрашивает она после недолгого молчания.
        - Я… не знаю… - говорю я. - Забавно…
        Забавно не в смысле «смешно», а в смысле «странно». Один человек во мне понял, что Тим сердится на Билла за то, что тот сломал его биту и не признается; второй человек думает, что Тим сердится на отца за то, что тот подарил ему эту биту. Под текстом вопрос - почему Тим сердится. Я не знаю ответа. Я не уверен, какой ответ правильный.
        Пытаюсь объяснить свои сомнения психологу.
        - Тим не хотел биту на день рождения, он хотел велосипед. Он может сердиться на это или на то, что Билл сломал биту, которую подарил отец. Я не знаю, какой вариант правильный, думаю, в тексте недостаточно информации.
        Она смотрит в брошюру,
        - Хм, в ответах написано, что правильный вариант - «С», но я понимаю ваши сомнения. Прекрасно, Лу. Вы уловили тонкий нюанс человеческих переживаний. Давайте попробуем еще.
        Я мотаю головой.
        - Мне нужно подумать, - говорю я. - Я не понимаю, кто из этих двух новый!
        - Но, Лу… - начинает она.
        - Прошу прощения! - Я рывком отодвигаюсь от стола и встаю. Я знаю, что это невежливо; я знаю, что это необходимо. На мгновение комната кажется светлее, контуры предметов будто очерчены светящимися линиями. Трудно определить их границы - я врезаюсь в стол. Свет меркнет, яркие контуры расплываются. Я теряю равновесие, твердую почву под ногами… и вот я на корточках на полу, держусь рукой за край стола.
        Стол прочный; столешница не деревянная - какая-то смесь материалов под дерево. Глаза видят деревянную поверхность, а рука ощущает не деревянную текстуру. Я слышу, как гоняют воздух вентиляторы, слышу, как втягиваю воздух я сам, как бьется сердце - жгутики в ушах (откуда я это знаю?) шевелятся от звуковых волн. На меня обрушиваются запахи: собственный едкий пот, средство, которым мыли пол, сладкий аромат косметики Дженис.
        Так было, когда я только очнулся. Я вспомнил, как, пробудившись, потонул в потоке ощущений, не в силах найти почву или свободно передвигаться, перегруженный информацией. Помню, как часами силился осознать закономерности - свет и тьма, цвет и чернота, звуки, вкусы, текстуры…
        На полу виниловая плитка, бледно-серая с темно-серыми крапинками; стол со столешницей из искусственного дерева; мой тапок, который я разглядываю; сморгнув, отвлекаюсь от стройного узора переплетений пряжи и вновь вижу тапок, а под ним пол. Я в комнате для занятий. Я Лу Арриндейл, который раньше был Лу Арриндейлом-аутистом, а теперь я неизвестный мне Лу Арриндейл. Моя нога на полу, пол на фундаменте, фундамент на земле, земля на поверхности планеты, планета в солнечной системе, солнечная система в галактике, галактика во Вселенной, Вселенная в Божественном сознании.
        Поднимаю глаза и вижу: пол перетекает в стену, он колеблется, затем выравнивается, теперь он ровный настолько, насколько ровным его сделали строители. Не идеально ровный, но так принято считать. Я пытаюсь не видеть кривизны. Такой пол называется ровным. Ровность - понятие не абсолютное: пол достаточно ровный.
        - Вам нехорошо? Лу, пожалуйста, ответьте!
        Мне достаточно хорошо.
        - Все в порядке, - говорю я Дженис.
        Не все, но достаточно… У нее испуганный вид. Я ее напугал. Я не хотел ее пугать. Когда кого-то пугаешь, нужно успокоить.
        - Простите, - говорю я. - Накатило что-то.
        Она немного успокаивается. Я распрямляюсь, встаю. Стены еще не очень прямые, но уже достаточно.
        Я тоже уже достаточно Лу. Лу из прошлого и Лу из настоящего. Лу из прошлого предлагает мне опыт, накопленный годами, который не всегда поддавался его пониманию, а Лу из настоящего оценивает его, ищет объяснение, пересматривает. Во мне сейчас оба Лу, точнее, я сейчас и тот и другой Лу сразу.
        - Мне нужно побыть одному, - говорю я Дженис.
        Она опять волнуется. Она беспокоится обо мне и еще почему-то мной недовольна.
        - Вам нужно общаться, - говорит она.
        - Я знаю, - говорю. - Но я общаюсь часами. Сейчас мне нужно побыть одному и понять, что произошло.
        - Поговорите со мной, Лу! Что сейчас случилось?
        - Не могу, - говорю я. - Мне нужно время.
        Шагаю к двери. Когда я прохожу мимо стола, тот меняет форму, тело Дженис тоже; стены и дверные косяки грозят упасть на меня, качаются, как пьяницы в комедии. Где я их видел? Откуда я это знаю? Смогу ли я вспомнить и справиться с полом, который не совсем ровный, а лишь достаточно? Я делаю усилие, и стены с дверью выравниваются, тягучий стол вновь становится квадратным, как ему и положено.
        - Но, Лу, если у вас проблемы с восприятием сенсорной информации, возможно, нужно скорректировать дозировку…
        - Все будет хорошо, - говорю я, не оглядываясь. - Мне нужно отдохнуть. - И решающий аргумент: - Мне нужно в туалет.
        Я знаю - помню откуда-то, что произошедшее связано с сенсорной интеграцией и визуальной обработкой. Идти странно. Я знаю, что иду, чувствую, как плавно двигаются мои ноги. Но вижу другое - резкие движения, рывки из одного положения в другое. Я слышу шаги, эхо шагов и эхо эха шагов.
        Лу из прошлого подсказывает, что так не было - только в раннем детстве. Лу из прошлого помогает сосредоточиться на двери в мужской туалет и зайти в нее, а Лу из настоящего отчаянно перерывает в памяти подслушанные в клинике разговоры и обрывки прочитанных когда-то книг в поисках помощи.
        В мужском туалете тише. Тут никого нет. Свет отражается от гладкого белого фарфора и металлических труб и кранов, режет глаза. В дальнем конце две кабинки, захожу в одну и закрываю дверь.
        Лу из прошлого замечает плитку на полу, плитку на стенах, хочет посчитать объем комнаты. Лу из настоящего хочет спрятаться туда, где темно и уютно, и не вылезать до завтра.
        Сейчас утро. Все еще утро, мы - то есть я - еще не обедал. Постоянство объектов. Мне нужно постоянство объектов. Лу из прошлого читал про это в книге, которую я не помню, но все же помню - что-то всплывает в памяти. У детей нет постоянства объектов, у взрослых есть. Люди, слепые с рождения, чье зрение было восстановлено, не могут этому научиться; столы меняют форму, когда такие люди проходят мимо.
        Я не был слепым с рождения. Лу из прошлого умел воспринимать постоянство объектов. Значит, и я должен. Все было хорошо, пока я не прочитал тот текст…
        Сердце замедляется, постепенно я перестаю осознавать его стук. Наклоняюсь, смотрю на плитки. Мне все равно, какого они размера, не хочу считать площадь пола и объем комнаты. Я мог бы, если застрял бы тут и умирал от скуки, но сейчас мне не скучно. Я озадачен и взволнован.
        Я не знаю, что произошло. Операция на головном мозге… Нет шрамов или неровно выросших волос. Это была срочная операция?
        Меня охватывают эмоции: страх, а потом гнев, и одновременно странное ощущение - я сжимаюсь и раздуваюсь. От гнева я становлюсь выше, а окружающие предметы - меньше. От страха я уменьшаюсь, а все кругом увеличивается. Я играю с этими ощущениями, мне странно видеть крошечную кабинку. Кабинка не могла изменить размер. Но как знать?
        Вдруг в голове возникает музыка - фортепиано. Нежная, текучая, стройная мелодия, я крепко зажмуриваюсь, постепенно расслабляясь. Приходит название. Шопен. Этюд. Это значит «учение» по-французски. Нет, пусть музыка течет, не надо думать.
        Обняв себя за плечи, провожу ладонями вверх и вниз, рука ощущает поверхность кожи, приподнимает волоски. Это успокаивает, но нет необходимости продолжать.
        - Лу, ты там? Ты в порядке?
        Это Джим, санитар, который ухаживал за мной с самого начала. Музыка становится тише, но я ощущаю ее в теле, как пульс, она успокаивает.
        - Все хорошо, - говорю я. Голос у меня спокойный. - Просто мне нужен был перерыв, вот и все.
        - Лучше выходи, приятель. Они там уже всполошились.
        Вздохнув, встаю и отпираю дверь. Предметы сохраняют форму, когда я прохожу мимо; стены и пол ровные - насколько им положено; блестящие на свету поверхности предметов меня не беспокоят. Джим улыбается.
        - Ты в порядке, приятель?
        - Все хорошо, - повторяю.
        Лу из прошлого любил музыку. Лу из прошлого использовал музыку для успокоения… Интересно, что из его музыки я помню?
        Дженис и доктор Хендрикс ждут в холле. Я им улыбаюсь.
        - Все хорошо, - говорю я. - Мне просто нужно было в туалет.
        - Но Дженис сказала, что вы упали, - говорит доктор Хендрикс.
        - Ерунда, - говорю. - Я запутался в тексте… и восприятие тоже сместилось, но все прошло.
        Я оглядываю коридор, чтобы убедиться. Все в порядке.
        - Я бы хотел знать все, что со мной произошло, - говорю я доктору Хендрикс. - Мне сказали - операция, но у меня не осталось шрамов. И я хочу знать, что сделали с моим мозгом.
        Она поджимает губы, затем кивает:
        - Хорошо. Один из консультантов вам объяснит. Скажу лишь, что современные методы хирургии не предполагают больших отверстий в черепной коробке. Дженис, назначьте консультацию.
        Доктор Хендрикс уходит. Она мне почему-то не нравится. Мне кажется, она любит недоговаривать.
        Когда назначенный консультант, жизнерадостный молодой человек с ярко-рыжей бородкой, рассказывает, что они сделали, я крайне потрясен. Зачем Лу из прошлого на это согласился? Как он мог пойти на такой риск? Я бы схватил его за грудки и встряхнул хорошенько, но он - это я. Я его будущее, а он мое прошлое. Я поток света, выпущенный во Вселенную, а он взрыв, от которого я произошел. Я не говорю это консультанту, который ведет себя буднично и, вероятно, сочтет меня сумасшедшим. Он повторяет, что мое состояние не вызывает опасений и я в хороших руках, предлагает успокоиться. Я спокоен внешне. Внутри борются Лу из прошлого, который хочет проследить узор на галстуке молодого человека, и Лу из настоящего, который хочет встряхнуть за грудки Лу из прошлого, рассмеяться в лицо консультанту и сказать, что мне не нужны утешения и хорошие руки. Больше не нужны. Я уже ничего не боюсь и могу сам о себе позаботиться.
        Лежу в кровати с закрытыми глазами, думаю о прошедшем дне. Вдруг оказываюсь подвешенным в космическом пространстве, в темноте. Вдалеке маленькие огоньки разных цветов. Я знаю, что это звезды, а размытые огни - галактики. Звучит музыка, опять Шопен. Медленная, задумчивая, почти грустная, ми-минор. Потом приходит другая музыка с иным настроением, более объемная, сильная, она поднимается подо мной, как волна - волна из света.
        Мелькают цветные пятна; я не анализирую, просто знаю, что бегу к далеким звездам, быстрее и быстрее, а потом волна света подхватывает меня и я несусь стремительно, как комок тьмы, стремящийся к центру пространства и времени.
        Проснувшись, чувствую счастье. Не знаю причины, но знаю, что так счастлив я никогда еще не был.
        В следующий раз, когда приходит Том, я его узнаю и вспоминаю, что он приходил и раньше. Мне нужно столько ему рассказать, столько спросить. Лу из прошлого думает, что Том знал его лучше всех. Если бы я мог, я позволил бы Лу из прошлого самому поздороваться с Томом, но так не получится.
        - Нас выпишут через несколько дней, - говорю я. - Я уже поговорил с управляющей, она включит отопление и все подготовит.
        - Ты как? - спрашивает Том.
        - Хорошо, - говорю. - Спасибо, что навещал меня. Мне жаль, что я не узнал тебя сразу.
        Том опускает голову, прячет слезы - ему неловко плакать.
        - Это не твоя вина, Лу.
        - Да, но ты волновался, - говорю я.
        Лу из прошлого мог бы не понять этого, но я понимаю. Я вижу, что Том - человек, который очень переживает за других. Представляю, как ему было плохо, когда я его не узнавал.
        - Ты решил, что будешь делать? - спрашивает он.
        - Ты не знаешь, как записаться в вечернюю школу? Я хочу окончить колледж.
        - Отличная мысль! - говорит он. - Я, конечно, помогу тебе записаться! А что ты собираешься изучать?
        - Астрономию, - отвечаю я. - Или астрофизику. Что-то вроде этого, пока не решил. Я хочу полететь в космос.
        Том грустнеет, потом улыбается - я вижу, что через силу.
        - Надеюсь, у тебя все получится! - говорит он, потом добавляет осторожно, будто стесняется своих слов: - На фехтование вряд ли останется много времени…
        - Вряд ли, - соглашаюсь я. - Пока не знаю… Но зайду в гости, если можно!
        - Конечно, Лу! - облегченно говорит Том. - Не теряйся, ладно?
        - Не волнуйся. Со мной все будет хорошо, - говорю я.
        Том смотрит искоса, потом заявляет, тряхнув головой:
        - А знаешь, я думаю, ты прав! Все будет хорошо!
        Эпилог
        До сих пор не верится, хоть я шел к этому моменту семь лет. Я сижу за столом, делаю записи, а стол находится на корабле, а корабль в космическом пространстве, которое полно света. Лу из прошлого приплясывает от радости, как маленький ребенок. Я в своем форменном рабочем комбинезоне, сохраняю серьезность, хотя уголки рта невольно ползут вверх. Мы с Лу из прошлого слышим одну и ту же музыку.
        По учетному коду на удостоверении можно найти мою ученую степень, группу крови, допуск к рабочим материалам… ни малейшего упоминания о том, что почти сорок лет жизни я назывался инвалидом, аутистом. Некоторые люди, конечно, знают: огласка, последовавшая за неудачной попыткой коммерциализировать лечение, корректирующее управление вниманием, сделали нас более известными, чем хотелось бы. Бейли стал особенно лакомым кусочком для средств массовой информации. Я не знал, насколько плохо для него все обернулось, пока не посмотрел записи новостных программ; нас к нему так и не пустили.
        Я скучаю по Бейли. Это несправедливо, и я чувствовал себя виноватым, хоть это не моя вина. Скучаю по Линде и Чаю, я надеялся, что они тоже пройдут лечение, когда увидят, как хорошо оно подействовало на меня, но Линда согласилась только в прошлом году, когда я защищал докторскую. Она еще восстанавливается. Чай так и не согласился. Когда мы виделись в последний раз, он сказал, что не хочет ничего менять. Скучаю по Тому, Люсии, Марджори и остальным друзьям из фехтовальной группы - они очень помогли мне освоиться в первые годы. Я знаю, что Лу из прошлого любил Марджори, но, когда я взглянул на нее после, внутри ничего не шевельнулось. Пришлось сделать выбор, и я, как и Лу из прошлого, выбрал идти вперед, рисковать, искать новых друзей, быть новым собой.
        За пределами корабля тьма, еще неизведанная. Она всегда ждала меня, всегда была тут, всегда опережала свет. Лу из прошлого беспокоило, что скорость тьмы больше скорости света. А я рад, потому что это значит, что свет, даже если ты пришел к нему, - еще не конец пути.
        Теперь моя очередь задавать вопросы.
        Выражение признательности
        Со сбором материала для книги мне прежде всего помогли дети и взрослые с расстройством аутистического спектра, а также семьи аутистов, с которыми я общалась много лет - в письмах, лично и по интернету. На стадии планирования я отдалилась от большинства источников (отписалась от рассылок, вышла из групп и так далее), чтобы защитить конфиденциальность этих людей, чтобы в книге не было деталей, которые делали бы персонажей узнаваемыми. Одна из моих собеседниц великодушно продолжила переписываться со мной по электронной почте, и я буду вечно благодарна ей за разговоры о жизни с инвалидностью, инклюзии, восприятии аутистов обществом. Однако она еще не прочитала эту книгу (по крайне мере пока) и ни в коем случае не несет ответственности за содержание.
        Из писателей в данной области я больше всего обязана Оливеру Саксу, чьи многочисленные труды по неврологии полны не только полезной информации, но и человечности, и Темпл Грандин, чей взгляд на аутизм изнутри бесценен (ее книги были мне доступны, потому что я всегда интересовалась поведением животных). Читатели, которые хотят более детально изучить тему аутизма, могут ознакомиться со списком литературы на моем сайте.
        Джей Феррис Дюон, адвокат с большим опытом в области трудового права, помог мне создать достоверную картину ближайшего будущего: условия труда и законы по отношению к сотрудникам с инвалидностью (если в книге остались юридические неточности, это только моя вина). Джей Би, Джей Эйч, Джей Кей и Кей Эс поделились знаниями о корпоративной структуре и внутренней политике крупных корпораций и исследовательских центров; по очевидным причинам они не захотели, чтобы я указывала полные имена. Дэвид Уотсон выступил консультантом, рассказав мне о фехтовании, клубах исторических реконструкций и правилах участия в турнирах. Повторюсь - любые ошибки только на моей совести.
        Редактор Шелли Шапиро направляла меня, не ограничивая свободу, а мой агент Джошуа Билмес неизменно поддерживал, вселяя веру в собственные силы.
        Об авторе
        Элизабет Мун родилась в Техасе и выросла в двухстах пятидесяти милях от Сан-Антонио. Окончив исторический факультет университета города Райс, три года служила в корпусе морской пехоты, затем получила диплом Техасского университета города Остин. Она хорошо знакома с темой аутизма, поскольку воспитывает сына с расстройством аутистического спектра - в настоящее время подростка. Автор нескольких романов, включая роман «Реликтовая популяция», который был номинирован на премию «Хьюго». Сейчас Элизабет Мун живет в городе Флоренс, штат Техас.
        notes
        Примечания
        1
        Винчентио Савиоло (XVI век) - мастер фехтования, родился и вырос в Италии, стал автором одной из первых книг по фехтованию. (Здесь и далее - прим. перев.)
        2
        «Te Deum» (лат.) - «Тебя, Бога, хвалим», старинный христианский гимн.
        3
        Por nada! - Не за что! (исп.)
        4
        Темпл Грандин (год рождения 1947) - американская ученая и писательница, профессор животноводства в Университете штата Колорадо и консультант по поведению животных. Всемирно известная женщина с аутизмом.
        5
        Понимание чужого сознания (англ. Theory of Mind), или теория разума, - сознание того факта, что собственное психическое состояние не тождественно психическому состоянию другого человека.
        6
        ПТСР - посттравматическое стрессовое расстройство; СДВГ - синдром дефицита внимания и гиперактивности.
        7
        Силоамская купель (Силоамский пруд) - несохранившийся пруд к северо-востоку от Старого города Иерусалима, священное место для христиан. В Евангелии от Иоанна упоминается, что вода в купели обладает целительной силой.
        8
        Бетельгейзе - гигантская красная звезда в созвездии Орион.
        9
        Коричневые карлики (или бурые карлики) - субзвездные объекты, по физическим характеристикам промежуточные между планетами и звездами.