Градуал Кристофер Прист
        Архипелаг Грёз [цикл] #5
        Композитор Алесандро Сасскен живет в островном государстве Глонд, ведущем на другом острове бесконечную войну с безликим врагом, солдат которого местные жители никогда не видели. Старшего брата Алесандро призвали в армию, откуда он так и не вернулся, таинственно исчезнув вместе со своим подразделением. Гражданам Глонда запрещены все контакты с другими странами, но иногда музыкант видит на горизонте призрачные миражи других островов, и эти видения дарят ему вдохновение и силы творить. Однажды все меняется и композитора отправляют с концертным туром за границу. Он не знает, почему так произошло и чем заслужил подобную привилегию, но эта поездка изменит его представления о себе, о собственной стране, о музыке и о самой природе времени и пространства, ведь он станет свидетелем странного физического явления под названием градуал.
        Кристофер Прист
        Градуал
        Конраду Уильямсу
        
        , 2022
        1
        Я рос в мире музыки, во время войны. Война часто вторгалась в музыку. Когда я вырос и стал композитором, многие мои сочинения были украдены, скопированы или перекомпонованы плагиатором. Я потерял брата, жену и родителей. Сделался беглецом и преступником, странствовал по островам, открыл градуал. Каждое обстоятельство влияло на остальные, но музыка оставалась со мной всегда, исцеляя раны.
        Отправившись в погоню за своим мучителем, я невольно совершил путешествие во времени.
        Время - процесс постепенный, градуальный, словно старение. Оно протекает незаметно.
        2
        Я одарен музыкальным талантом, поэтому вопрос, как построить будущее, никогда всерьез передо мной не стоял, однако война, поглотившая мое детство, сделала более насущными другие проблемы.
        Выживание оставалось, конечно, главной задачей, однако нам - мне, брату и родителям - приходилось есть и пить, спать и учиться, спускаться в убежище куда чаще, чем хотелось бы; приходилось заботиться о пострадавших от войны знакомых. Мои родители, карьеры которых были прерваны, когда начались бомбежки гражданских кварталов, нашли другие места, но из-за непредсказуемых воздушных налетов им приходилось часто прерывать работу. Ни матери, ни отцу не удавалось заработать достаточно, чтобы прокормить всю семью. Они постоянно приходили и уходили, и мне пришлось выработать способность думать самому и самому за собой присматривать.
        С войной я не мог ничего поделать, но мир, в котором родился, принимаешь как должное, по крайней мере вначале. Я родился в музыкальной семье и был щедро одарен талантом. Подрастая, я, с моим уникальным даром, с естественной легкостью осваивал один инструмент за другим. К десяти годам я умел играть на гитаре и блок-флейте, в совершенстве владел скрипкой и фортепиано и уже написал свои первые композиции. Я редко хвастаюсь и сейчас просто упоминаю это как факт. Став взрослым, я заработал репутацию известного композитора в сфере современной классической музыки. Меня зовут Алесандро Сасскен.
        Пока воздушные налеты не усилились, мой отец был первой скрипкой Эррестской филармонии, ведущего оркестра в тех краях, где мы жили. Росла и его известность как виртуозного солиста. Когда бомбежки участились, оркестр распустили, и отец был вынужден подрабатывать учителем. Матери, некогда лучшей певице в гастролирующей оперной труппе, тоже пришлось брать учеников. Обоим это далось нелегко.
        Был еще брат Джак, на четыре года старше меня, приближавшийся уже к призывному возрасту.
        Джак тоже был скрипачом, и недурным, но остался любителем в музыке и стал изучать юриспруденцию. Его учеба прервалась с усилением военных действий. Я знал, что Джак - яростный противник любого насилия и что он надеялся, если удастся избежать призыва, получить степень в сфере международного законодательства.
        Когда я подрос и стал понимать всю сложность стоявших перед ним проблем, то понял, что брат разрывался между музыкой, преданностью родителям, беспокойством насчет законности войны и, конечно, тревогой о предстоящем призыве, который разрушил бы все его планы. Большинство парней его возраста, похоже, относились к военной службе с изрядной долей фатализма, откладывая все планы на будущее до конца солдатчины. Джак был не таков, и я в некотором роде тоже. Для музыканта музыка - это часть жизни. Она не оставляет выбора или альтернатив.
        Музыка и бомбежки. Таковы были две главные составляющие моего детства со времени осознания себя и до конца школы. Враги - как нам всем было известно, населявшие соседнюю страну Файандленд - обстреливали нас ракетами и насылали беспилотные бомбардировщики. Хотя налеты никогда не были сплошными, бомбы случайным образом падали на фабрики, военные объекты, школы, дома и больницы. Если наша сторона в отместку и делала то же самое, я никогда об этом не слышал.
        Война подразумевает секретность и неопределенные, но могучие патриотические чувства. Загадочным образом одно неразрывно переплетается с другим. Все известия о войне, несомненно, контролируемые и подвергавшиеся цензуре военной хунтой, располагавшейся в столице, Глонд-городе, всегда были положительными, победными, бравыми. Я, однако, также узнал, хоть и не от учителей, что моя родная страна, Республика Глонд, имеет бурную историю, прискорбно богатую на конфликты с прилежащими странами.
        Что бы там ни было в действительности и кого бы ни считать агрессором, а ни одно гражданское лицо не могло чувствовать себя в безопасности. Через короткие, хоть и нерегулярные интервалы в нашу жизнь врывались звуки воздушной тревоги. Город Эррест, где я жил, был провинциальным промышленным центром, не главной мишенью для врага, но из-за огромных сталелитейных предприятий на окраине нам все же доставалось куда больше нежелательного убийственного внимания, чем многим другим. Эррест располагался на побережье, но порта не имел, лишь небольшую гавань, но и она, надо полагать, все же привлекала врагов. Столице приходилось еще хуже, однако она находилась от нас далеко на западе, и по Эрресту постоянно ходили домыслы, будто нападения на нас происходят из-за ошибок в расчетах. Несмотря на эти предположения, бомбежки продолжались на протяжении всей той фазы войны.
        Собственно говоря, моя семья и я вместе с ней пережили войну относительно невредимыми, по сравнению с тысячами других людей. Наш дом, как и все прочие, получил повреждения, но преимущественно поверхностные. При одном налете мы потеряли часть крыши, а при других выбило несколько окон. Дом был построен основательно, с глубоким погребом, куда мы сложили самое ценное имущество и прятались сами, когда звучала тревога. В целом нашему району мало досталось от бомб и снарядов, самые тяжелые разрушения пришлись на центр города. Одним из самых старых зданий, разрушенных в Эрресте, оказался Дворец Промышленности, величественный и прекрасный комплекс концертных залов и аудиторий. До начала бомбежек оркестр отца регулярно выступал в залах Дворца.
        Как и все дети, я жил в двух мирах: внешнем, реальном, который иногда бывал мрачным, пугающим или гнетущим, но чаще всего оставался заурядным, и во внутреннем мире воображения и мечты. Там, в уютном убежище собственных мыслей, стимулируемых и оживляемых созиданием музыки, я проводил ежедневно столько времени, сколько мог. Конечно, часть музыки, которую я слушал, была настоящей, слышимой - долгие часы учебы и занятий, звуки инструментов родителей и брата, воспроизведение имевшихся у нас граммофонных записей, - но преобладал поток музыки воображаемой, отчего-то струившийся из моего подсознания.
        Я назвал внешний мир заурядным, и таков он для меня и был. Я не знал иного, и потому предполагал, что жизнь в Эрресте, да и вообще в Глонде именно такова, какой должна быть, какой все ее знают. То, что мне тогда представлялось обыденностью, являло собой не слишком большой город, выросший, как я теперь понимаю, из рыбацкой деревушки, но к моменту моего рождения расширившийся и развившийся достаточно, чтобы вместить несколько крупных фабрик, а главное - сталелитейный завод на противоположной окраине. Расширение началось лет сто назад, когда в холмистой местности неподалеку были обнаружены изрядные залежи железной руды. Эррест превратился в город мрачных и грязных фабрик, угрюмых кварталов жалкого жилья для рабочих, источник сливов множества отвратительных жидкостей в нашу единственную речушку и почти постоянной завесы насыщенного химикатами смога.
        В то же время принадлежавшая государству тяжелая промышленность неизбежно привлекала в город богатство, и к моменту моего рождения Эррест уже прославился как центр искусств. Здесь была расположена одна из величайших картинных галерей Республики Глонд, с несколькими филиалами в других близлежащих городах. Имелись также Дворец Промышленности, вмещающий два театра, три разноразмерных концертных зала, несколько хорошо оборудованных практикумов, огромный стадион, библиотечный абонемент, студию звукозаписи, два ресторана. Эррест многие в нашей стране считали городом показушным, этаким монументом индустриализации и выгоде. Само собой, он стал одной из первых мишеней для файандлендских беспилотников и самонаводящихся ракет.
        В промежутках между налетами - а иногда без бомб проходили недели и даже месяцы, порождая ложные надежды - я занимался на скрипке и родительском рояле. В основном я оставался скрипачом, но все больше меня влекло к фортепиано, и однажды мне вдруг захотелось записать кое-что из мелодий и гармоний, слышавшихся мне в мыслях.
        Я поступил в местный юношеский оркестр третьей или четвертой скрипкой (какой именно - зависело от того, кто будет присутствовать на конкретной репетиции или выступлении), а местный общественный клуб по традиции охотно принимал юных музыкантов в определенные дни недели. Мы с Джаком наведывались туда всякий раз как удавалось, открывая для себя народные песни и популярные танцы, хороводные мелодии, исполняемые на барабанах и концертино, быстрые, громкие и долгие. Нам так нравилась эта расслабляющая ерунда, что оба мы запустили занятия классической музыкой, но отец быстро положил этому конец, когда обнаружил, что происходит. В дальнейшем посещения клуба были строго дозированными.
        Музыка оставалась для меня музыкой, как бы она ни называлась. Но я любил родителей и по природе не был мятежником.
        Одним теплым летним днем, когда мне было всего лет семь, я совершил простое открытие, косвенным образом положившее начало событиям, изменившим в конце концов всю мою жизнь.
        Из-за ограничений, накладываемых обстоятельствами военного времени, а также потому, что оставался еще маленьким ребенком, я был почти лишен любопытства ко внешнему миру. Бо`льшую часть времени я проводил дома. Когда выходил наружу, это случалось обычно в плохую погоду - холод, туман, хмурь, ветер. Погода стояла одна и та же по всему Глонду, кроме гор, где она была еще хуже. Дороги часто оказывались покрыты глубокими лужами из-за поврежденных стоков и опасными нерасчищенными завалами. Несколько раз мальчишкой я расшибал колени и щиколотки о куски металла или остатки каменной кладки, торчавшие из почвы. Люди в Эрресте ходили опустив головы, глядя, куда ступить, безразличные к окружающему миру.
        Я не отличался от остальных. Торопился в школу и из школы, затемно обычно отправлялся играть в клуб. Мало что знал и почти не заботился обо всем, что лежало вне моего непосредственного окружения.
        В день, о котором идет речь, я слонялся по верхнему этажу нашего дома, когда вдруг заметил, что лестницу, ведущую на крышу, не убрали. Родители часто пользовались чердаком, так что наличию ведущей туда лестницы удивляться не приходится, но обычно они задвигали ее вверх, так что ее и не видно. Сейчас их поблизости не было, а брат находился где-то внизу. Я не торопясь полез вверх.
        Территория наверху не была запретной - скорее, «нерекомендованной», потому что родители редко что-либо запрещали. Они всегда старались убедить нас с Джаком, все объясняли. Такими уж людьми они были. Я знал, что крыша - место рискованное, потому что некоторые бомбы устроены так, чтобы разрываться в воздухе. Много домов было уничтожено сверху, и повреждения, нанесенные нашему дому ранее, тоже были от воздушных взрывов. Но в тот день сирены молчали, да и вообще как раз наступил один из периодов передышки.
        Я знал, что отец хранит на чердаке несколько коробок с нотами, и мне хотелось посмотреть, что там. Чердак не был освещен, но большое окно в одном из скатов крыши пропускало внутрь солнечный свет. Воздух внутри был теплым, затхлым и сухим. Пачки нотной бумаги покрывала пыль; некоторые листы были исписаны нотами, но большинство чисты. В углу стояли старые футляры для инструментов и деревянный пюпитр.
        Печатные листы с музыкой я обнаружил в большой коробке, но едва начав их просматривать, тут же понял, что эта музыка не из тех, что я любил. Там были вокальные партии, духовые, гитарные, мужские хоровые песни, женские романсы… Я-то надеялся найти что-нибудь такое, что мог бы выучить и исполнить, но ничто из увиденного меня не привлекло. Я был всего лишь мальчишкой и ничего не понимал. Возвращаясь мысленно в тот день, я не могу не задумываться, что же было в коробке - может быть, кое-что могло бы сейчас представлять ценность. Во всяком случае, тогда я потерял интерес и отвернулся.
        Подойдя к окну, я увидел, что под ним стоит старый сундук, на который можно было влезть и выглянуть наружу.
        Первый раз в жизни я увидел ясный, почти панорамный вид моря. Не просто серый берег недалеко от дома, где тусклые волны бессмысленно разбивались о грязную гальку. Тот я видел еженедельно, но такое море никогда меня не интересовало. Оно было каким-то маслянистым, от него исходило ощущение усталой угрозы, опасности скучающей и потертой, словно от старой глубокой лужи, под поверхностью которой могли таиться коварные обломки механизмов. Я был привычен к бессмысленному шуму волн, кислому запаху, их давно отравленному состоянию. Мне случалось наблюдать ход приливов, а изредка, когда поднимался ветер, видеть разные настроения моря, но все это были привычные черты повседневной жизни, и они никогда меня не увлекали. Помногу моря я никогда не видел из-за сильного загрязнения воздуха.
        Вид из чердачного окна был совершенно иным. Воздух в тот день, как видно, был необычно чист, потому что ветер дул с юга. Такое случалось, и в холодные месяцы года южный ветер, смешиваясь с нашим студеным воздухом, приносил дождь и снег, но в тот день я увидел лишь неподвижную сверкающую морскую гладь, ярко-золотую там, где на нее падало солнце, в остальных местах синюю или серую. Меня она ослепила. Я не знал, что она там есть, что она такая.
        Не знал я до того момента и о том, что там, владеке, есть острова. Я увидел их три, высокие изломанные силуэты, казавшиеся темными из-за окружавшего их блеска. Зачарованный этим видом, совершенно забыв о том, для чего залез на чердак, я во все глаза уставился на острова. Расстояние не позволяло рассмотреть детали, но я был уверен, что там живут люди. Наверняка там есть дома и города, но из-за чистого моря вокруг эти дома и города не будут похожими на мои, не могут быть похожими.
        Прислонившись к грязному стеклу, я смотрел и дивился, пытаясь представить себе, каково жить на клочке суши, окруженном морем, где нет бомбежек, сталелитеен и скопища фабрик. У меня были лишь самые смутные представления о том, какова жизнь на острове. Раньше я никогда не задумывался о том, что острова могут быть настоящими, что они там, в море, и видны из дома, где я живу.
        Отец поднялся по ступеням на верхнюю площадку и заметил, что лестница на чердак опущена. Забравшись наверх, он нашел меня.
        - Если прилетит беспилотник, ты можешь попасть в беду, - заметил он мягко, останавливаясь рядом со мной у окна. - Ты же видел, как повреждает крыши, даже если взрыв остается в стороне. Нам всем нужно выжить. Ты должен пережить войну, Сандро.
        Чердак всегда оставался уязвимым местом. Внизу стены дома были насколько возможно укреплены, окна заклеены противоосколочной пленкой. От прямого попадания дом не защитишь, но меры предосторожности от заряда, разорвавшегося в одном-двух кварталах, принять можно.
        - Я смотрел на острова, - сказал я. - Мы можем туда сплавать?
        - Сейчас нет, пока идет война.
        - Там кто-то живет? - спросил я, тыча в остров пальцем. Отец не ответил. - Кто они? Там тоже играют музыку?
        - Пойдем вниз, Сандро.
        На том и закончилось это невеликое приключение. Я бросил быстрый взгляд на вид, которого не знал прежде: сияющее море, горбы безымянных островов, намекавших на загадочные возможности. Я ничего о них не знал, но одного вида было достаточно, чтобы дать пищу воображению. Вокруг меня слышался звук прибоя, бушевал бешеный океан, гнулись деревья на берегу и высоко в горах, звучали на городских улочках иноземные голоса.
        Во мне роились неясные образы берегов, рифов, гаваней, лагун, корабельных гудков, бешеных шквалов, чаячьих криков; я ощущал тягу отлива, уносящего гальку.
        Я сочинил небольшую пьесу для фортепиано, пытаясь передать живой музыкой трудноуловимые и неясные звуки, царившие в голове. Вышло не так хорошо, как мне хотелось, но до сего дня я думаю о той пьесе, как о первом моем полноценном сочинении. Я не играл ее уже много лет.
        3
        К тому времени, как мне исполнилось четырнадцать, все мои планы сделаться профессиональным музыкантом пришлось отложить. Война продолжалась, и завершения ее не предвиделось. Со стратегической точки зрения положение было патовым. Удалось организовать прекращение огня, положившее конец бомбежкам городов, но жизнь не вошла в прежнюю колею. Поначалу затишье считалось временным, но это было лучше, чем ничего, и с течением месяцев оно не прекращалось. Временное начинало постепенно казаться постоянным. Политические и экономические разногласия сохранились - мы все время слышали о нарушении границ, о стычках из-за рудных залежей, из-за доступа к водным ресурсам. Постоянно шли нескончаемые споры о репарациях, и конечно, оставалось лежащее в основе всего столкновение политических идеологий.
        Главным следствием всего этого оказалось подписание договора, но не мирного. Войну как таковую, боевые действия, перенесли в дальние края. Великий холодный континент, раскинувшийся на южном полюсе мира и именуемый Зюйдмайером, не был обитаемым, считался ни для чего не пригодным и вполне подходил для ведения нескончаемой войны. Молодых людей забирали в армию все в бо`льших количествах, отправляли кораблями на юг и заставляли сражаться за их господ.
        Поэтому никто и не думал, будто из-за того, что нашим домам больше не грозит опасность, война наконец окончилась и наступил мир. Все понимали, что на возвращение к мирной жизни уйдут годы; быть может, десятилетия. Однако структуру гражданской жизни, по крайней мере, можно было подлатать. Столько городов оставалось разрушено, домов потеряно, уничтожено фабрик и инфраструктуры. Начались работы по восстановлению всего этого. Обыватели пытались вернуться к прежней жизни.
        Однажды пришло письмо, которого Джак боялся больше всего. Призыв молодых людей и девушек в армию удвоился. За завтраком брат швырнул письмо на стол, чтобы мы могли его прочитать. Там указывалась дата, когда он должен явиться на медицинское освидетельствование. Если здоровье окажется удовлетворительным, его тут же призовут и отправят на юг, сражаться за честь нашей страны. Он уже получил предварительное назначение в некое действующее подразделение, именуемое 289-й батальон.
        Мы с Джаком часто играли дуэтом. Иногда я аккомпанировал ему на рояле, но чаще всего мы просто стояли бок о бок и негромко играли на скрипках. Однажды, когда мы доиграли, Джак сказал:
        - Сандро, нужно поговорить.
        Он привел меня к себе в комнату, находившуюся на верхнем этаже, и плотно закрыл дверь. На кровати спала его любимица Джаанн, лесная кошка, пушистая и почти белая. Брат сел рядом, легонько погладил кошку по шее, потом пощекотал под подбородком, а она подняла голову, помаргивая большими зелеными глазами.
        - Мне придется идти в армию, - сказал Джак. - Выхода нет.
        - Когда ты идешь?
        - На следующей неделе.
        - Так скоро?
        - Ты же видел повестку, - объяснил брат. - Это уже третья. Остальные я прятал, как только придут. Потом рвал.
        Он рассказал мне кое-что о своих попытках избежать призыва. Антивоенная группа, к которой он принадлежал, разработала разные способы уклонения или, по крайней мере, отсрочки. В основном группа состояла из таких же, как и он, юношей, опасающихся призыва. Джак испробовал все их идеи: просил справку у врача, подавал заявление, что находится на учебе, получил письмо от наставника. Армейское начальство оставалось непоколебимо. Джак сказал, что последний, отчаянный способ, к которому прибегали многие из его знакомых призывников, - скрыться.
        - Всех поймали, - сообщил он. - Эти люди умеют искать. Нечего и пытаться от них спастись.
        - Но папа сказал…
        - Знаю. Но я в конце концов понял, что, пытаясь спрятаться, делаешь только хуже. Это путь труса.
        Я знал, что отец договорился с близким другом еще по университету, что тот спрячет Джака. Друг с женой жили на ферме, в отдаленной деревне где-то высоко в Глондских горах. Отец утверждал, что в горах редко видят отряды, рассылаемые военными властями на поиски уклонявшихся от призыва. Там Джак был бы в безопасности.
        - Быть против войны - не значит быть трусом, - сказал я.
        - Тогда подумай, сколько мне придется скрываться от рекрутировщиков? Несколько дней? Месяцев? Провести весь остаток жизни на ферме в горах?
        Брат сказал, что принял решение. Он считал, что по международным законам война нелегитимна - она ведется жестокими методами, истребила множество гражданских лиц, лишена общественной ценности и морального оправдания. Боевым действиям необходимо как можно скорее положить конец, а тем временем он согласен быть призванным. Молодой рекрут мало что может сделать в одиночку, но, по крайней мере, он узнает систему изнутри, соберет доказательства и однажды, вернувшись к гражданской жизни и завершив юридическое образование, сможет перейти к действию.
        Мы оба были мальчишками: мне четырнадцать, Джаку - едва исполнилось восемнадцать. Призыв не был для меня просто туманной угрозой; я знал, что еще через четыре года настанет и моя очередь. План Джака показался мне, по крайней мере на короткое время, смелым и осуществимым.
        Джак поднял Джаанн с кровати. Лапы ее вяло свисали; кошка оставалась полусонной. Брат уложил ее у себя на коленях, она замурлыкала. Он погладил ее по спинке, поиграл лапами, пощекотал подушечки за когтями, как она любила.
        - Она для меня важней всего, Сандро, - сказал брат. - Позаботишься за меня о Джаанн, пока я не вернусь?
        Мы оба умолкли, глядя на кошку. Та перекатилась на спину, вытянув вверх лапы.
        Через неделю я вместе с Джаком отправился в центр Эрреста, на призывной пункт, куда ему следовало явиться. Родители, оба в слезах, но согласившиеся с его решением, остались дома. Как предписывали инструкции, Джак не взял с собой багажа, но ему был разрешен один «предмет роскоши». В повестке упоминались: книга, фотография, дневник. Джак решил взять свою скрипку, и она висела у него на спине.
        Мы подошли к белой пластиковой ленте, которой был огорожен вход в здание. Здесь мы распрощались, слишком молодые, чтобы выказать обуревавшие нас чувства, но уже достаточно взрослые, чтобы их испытывать. Мы по-братски обменялись парой тычков, потом Джак повернулся и направился к зданию. На середине пути его перехватил солдат в форме и вместо здания направил в припаркованный сбоку серый автобус. Автобус был с окнами, но их закрасили серебряной краской, чтобы нельзя было заглянуть внутрь. Я немного подождал, глядя, как других призывников загоняют в тот же транспорт, но все это показалось мне слишком угнетающим. Я направился домой.
        Через несколько минут автобус проехал мимо меня по улице. За ним тянулось облако жирного черного дыма.
        Спустя несколько дней родители получили официальное письмо от Канцелярии стратегического штаба в Глонде - всем было известно, что так называется штаб-квартира военной хунты. Письмо было подписано Джаком, будто это он его написал, но две офицерских подписи, расположенные напротив, выдавали истинный источник. Содержание письма уведомляло, что батальон брата направлен в крупную действующую дивизию. По причине военного положения он не сможет поддерживать с нами контакт до возвращения в страну.
        В конце послания приводился отрывок из документа, названного Военным кодексом, который накладывал обязательства сохранения секретности на всех ближайших родственников военнослужащих, но еще там утверждалось, что семья немедленно будет извещена, когда 289-й батальон выведут из военных действий.
        Призыв Джака в армию стал для моих родителей ужасным событием, поскольку было известно, что условия на южном континенте суровые и опасные. Уже ходило много историй о молодых людях, которым не удалось вернуться. Единственное, что утешало родителей, это обыкновение властей проводить демобилизацию по порядку номеров, так что можно было вычислить, когда Джак вернется домой. По слухам, примерно в то время с театра боевых действий отозвали 236-й батальон, и мы знали, что ожидание будет долгим.
        4
        Мы остались втроем. Родителям по-прежнему приходилось подрабатывать частными уроками музыки, но по мере того, как состояние полумира-полувойны укреплялось, они стали надеяться, что им удастся найти более стабильные места. Поговаривали про возможность восстановления Дворца Промышленности, хотя это, конечно, должно было занять несколько лет. Отец говорил, что уже предпринимаются действия по возрождению Филармонического оркестра.
        Я был погружен в собственные тревоги, зная, что мой призыв - всего лишь вопрос времени, хотя еще оставалось четыре года, прежде чем эта проблема станет насущной. Мне отчаянно не хотелось идти вслед за Джаком в армию. Полный курс обучения в консерватории Глонд-города мог оттянуть призыв на два года, но даже эта отсрочка мне была недоступна - главное здание консерватории оказалось повреждено воздушными налетами и количество учебных мест сократилось.
        Окончив школу в шестнадцать лет, я был вынужден искать работу, и в результате удачного стечения обстоятельств мне удалось получить невысокую должность ученика клерка в эррестской компании, производившей электронику. У компании имелся контракт на поставку систем наведения ракет, так что хоть я и был среди персонала мелкой сошкой без технического образования, роль фирмы в производстве оружия делала ее для меня безопасной гаванью.
        Работа, которую мне приходилось выполнять, была административной и скучной, но она приносила достаточный доход, позволяя в свободное время продолжать развиваться как композитору. Пока фирма продолжала снабжать хунту вооружением, я был избавлен от армии.
        Получив постоянный доход, я смог наконец покинуть дом и снял квартиру с тремя немаленькими комнатами в высоком доме недалеко от моря. Этот район сильно бомбили, так что арендная плата была невысока. Музыка вновь стала для меня предметом одержимости и преданности; бо`льшую часть того, что оставалось от заработка, я тратил на граммофонные записи и издания партитур. То был период, когда долгоиграющие виниловые пластинки стало возможно приобрести по доступным ценам. Постепенно я собрал коллекцию работ, нравившихся мне больше всего. Я слушал, играл, писал. Музыка гремела у меня в голове.
        Перемирие продолжалось. Многие опасались, что без заключения официального мира атаки могут возобновиться, но жизнь все равно возвращалась постепенно к той, какой она была до бомбежек. Я организовал работу так, чтобы иметь как можно больше свободного времени, и посещал почти каждый концерт, какой удавалось найти, иногда проезжая для этого значительное расстояние.
        Однажды летом я взял недельный отпуск и остановился в маленьком отеле в Глонд-городе, до которого от Эрреста было около часа поездом вдоль берега. К тому времени наиболее разрушенные здания в центре столицы уже отстроили, так что снова стали давать концерты для публики. Живая музыка выходила наконец-то из-за завесы сирен и из убежищ, в которых нас всех вынудили скрываться. То было захватывающее время. За эту неделю я потратил почти все свои сбережения, зато потом всегда видел в ней важный этап своего развития. Она подтвердила то, о чем я читал в музыкальных журналах и слышал от других музыкантов, а именно, что хотя традиционный репертуар так же популярен, как всегда, в то же время композиторы вновь начинают сочинять и исполнять современную музыку.
        Музыку, которую писал я, вскоре начали замечать, хоть и понемногу. Через отца и знакомых я организовал в наших краях исполнение некоторых своих опусов. Одним таким опусом был цикл песен на стихи глондского поэта Гоэрга Скинна, другим - сюита для фортепиано и флейты. Самой сложной моей работой в то время стала фортепианная соната, а когда мне исполнилось двадцать семь, я сработал к концерту в эррестском городском управлении импрессионистическую вещь для фортепиано и скрипки, посвященную Дню Памяти и названную «Дыхание».
        «Дыхание» было композицией, вдохновленной видами вересковых пустошей на холмах, которые я различал вдали из окна квартиры. Несколько раз я совершал одинокие поездки на пустоши, купаясь там в ощущениях и звуках. В первый раз я туда отправился, чтобы вдохнуть незагрязненного воздуха, а, по моим предположениям, пустоши должны были располагаться выше, чем слой смога, обычно окутывающий город. Но стоило мне там оказаться, как я оценил и общую утонченность этого места. Многое в ландшафте источало тишину; паузы в моей музыке воспроизводили беззвучие, наступавшее, когда, вспугнутые, уносились прочь птица или животное, пока я прыгал по кочкам или шел по тропе. Фон составлял намек на шум ветра, треплющего сухую траву. В безветренные же дни царила тишь, какой я не знал прежде. Шум скачущих по крутым откосам ручьев проникал в мои мелодии.
        На том концерте я сам сидел за роялем, а партию скрипки исполняла молодая женщина по имени Алинна Россон. С Алинной я познакомился на одном из концертов в Глонд-городе, и мы подружились.
        Ни мне, ни ей не приходилось еще играть перед аудиторией, хотя бы столь небольшой, как тем вечером, и для нас обоих это был опыт, вызвавший бурю эмоций. После концерта, в пустой комнате за сценой, где Алинна оставляла футляр от скрипки, мы оба плакали. Я лил слезы отчасти потому, что освободился от беспокойства, завершив выступление без явных ошибок, но при этом еще и переживал заново чувства, которые испытывал, когда задумывал и сочинял работу. Решив, будто Алинна испытывает то же облегчение, я положил руки ей на плечи, желая утешить, но она их стряхнула.
        - Мне казалось, будто я там одна, - сказала она, и голос ее был тихим, но не от слез. Только тогда я понял, что она на меня сердита. - Я не слышала, как ты играешь, - тут ее голос сломался.
        - В партитуре много пауз. Я играл вместе с тобой, но мне тоже казалось, что я один.
        - Когда мы репетировали…
        - Репетиция - это не то же самое, - настаивал я. - Ты замечательно играла сегодня. Я был очень растроган твоей игрой.
        - Я просто следовала партитуре.
        - Так и должно быть. Партитура - это форма музыки. Ты все еще дрожишь.
        Я еще раз попытался ее утешить, взявшись рукой за локоть, но она вновь отстранилась. Мимо ходили люди, дверь пару раз открывалась и закрывалась. В коридоре погас свет. Служители собирались закрывать здание.
        - Ты расстроена, - ляпнул я, не зная, как поправить ситуацию для нас обоих.
        - Все эти паузы, - выговорила она. - Я их не слышу как следует, и пыталась считать такты. В ужасе была, что пропущу.
        - Ноты пишутся, чтобы обрамлять паузы. Они определяют и окаймляют пустые места. Музыка чиста только в тишине.
        Алинна уставилась на меня, непонимающе хмурясь. Мне не хотелось сейчас ничего говорить и слышать.
        - Я видела паузы в партитуре. Но не знала, что ты подчеркнешь их красными чернилами.
        - Партитура должна показывать как паузы, так и ноты. В следующем месяце я даю еще один концерт, - предложил я. - Хочешь играть со мной?
        - После того, что сейчас было?
        - Прошу тебя, Алинна.
        Для меня случившееся было трансцендентным переживанием, а чистота нот и выразительность ее скрипки вызывали внутреннюю дрожь. При ее чувственной игре мне хотелось махать руками от возбуждения. Ее отрицательная реакция поставила меня в полный тупик.
        - Не думаю, - заявила девушка, пряча скрипку.
        Вскоре Алинна ушла не попрощавшись. Я был в полном раздрае. Постоянная потребность сочинять музыку и играть означала, что раньше у меня никогда не было нормальных отношений с противоположным полом. События того вечера болезненно напомнили о моей неопытности. Поведение Алинны заставило меня думать, что я подвел ее, напугал, а запутавшись, я и в самом деле испортил то, что казалось таким чувственным и интимным, когда мы играли вместе. За те несколько минут, что мы играли «Дыхание», она стала казаться мне прекрасной. Мне предстояло многому научиться.
        На улице, когда я покинул здание, в темноте и холоде ждали несколько слушателей, чтобы поприветствовать и поздравить меня. Ничего подобного никогда со мной прежде не случалось, и я оказался совершенно не готов. Постарался полюбезнее ответить на комплименты, но при первой возможности удрал во двор мэрии, где отыскал свой велосипед и помчал домой сквозь студеный туман.
        Путь лежал частично вдоль берега, по узкой дороге над обрывом. Как всегда, я смотрел на юг, через море, на острова, зачаровавшие меня на столь краткий миг в детстве. В мутной тьме я их не различал - ни намека на огни, даже ни смутного ощущения маячащих масс. Однако я видел их так часто, что прекрасно помнил их темные очертания, молчаливую тайну. Я мурлыкал обрывок мелодии и представлял, будто иду по холмам одного из островов.
        5
        К огда мне исполнилось тридцать, я совершил, наконец, прорыв, на который надеялся. Ко мне обратилась независимая фирма звукозаписи, расположенная в маленьком городке далеко от Эрреста, по другую сторону от столицы. Она специализировалась на записях молодых или начинающих музыкантов, работая с маленькими оркестрами. Пластинки были хорошо оформлены, стоили умеренно, и, хоть фирма была небольшая, в магазинах всегда присутствовала на удивление значительная часть ее ассортимента. Фирма решила выпустить долгоиграющую пластинку, которая представляла бы современную глондскую музыку.
        Стоило мне прослышать об этом, как я послал им несколько недавних работ. Поначалу партитуры возвращали, часто без комментариев, но по крайней мере две были прямо названы неподходящими. Причины не пояснялись. Я продолжал попытки, и в конце концов фирма приняла небольшую пьесу, написанную год назад. Называлась она «Дианме».
        «Дианме» представлял собой одночастный квартет для фортепиано, флейты, скрипки и виолончели. Вдохновением для него послужил одноименный остров, один из тех островов, что лежали в бухте напротив Эрреста.
        Воспользовавшись названием «Дианме», я лишь показывал, что знаю об острове, но некоторые замечали, в том числе и в печати, что это еще и политический акт. Политически я был наивен, так что, лишь предприняв попытки выяснить название острова, я случайно обнаружил, что глондское правительство старается контролировать информацию, доступную общественности.
        Название острова мне удалось установить лишь после изрядных поисков, обращений к старинным справочникам, атласам, лоциям и так далее. Я-то предполагал, что такие поиски - рутинное дело. В действительности же обнаружилось, что все острова в регионе окутаны туманом неизвестности. В библиотеке мне доверительно сообщили, что несколько лет назад хунта выпустила директиву, сводящуюся к тому, что все справочники и карты островов следует сдать правительству. Помимо встречавшихся там названий, секретность распространялась на фотографии и рисунки, описания, даже на статьи в энциклопедиях со статистическими данными о населении, сельском хозяйстве, торговле и обо всем прочем. Острова словно были объявлены вовсе несуществующими.
        На большинстве современных карт, конечно, изображалась линия нашего побережья, но никаких деталей, касавшихся моря, не было. На некоторых картах океан обозначался как «Срединное море», а буковками намного мельче прибавлялось: «Архипелаг Грез», - иногда это название было заключено в скобки. Где-то мне приходилось слышать это название, - может быть, в школе? - но я совершенно не знал, где находится или что собой представляет Архипелаг. Ни один остров никогда не рисовали на картах.
        Как-то в букинистической лавке я наткнулся на пыльную старую книгу о глондском побережье. В примечании, посвященном приливам, деловито перечислялись по названиям три острова. Меньший из трех именовался Дианме, в честь мифической доброй богини, якобы присылающей с юго-востока теплый ветер, приносивший обычно к нашему берегу раннюю весну.
        Очарованный этим открытием, я и написал свой квартет, счастливый, что наконец-то нашел название.
        Два других острова, побольше и более отдаленные от берега, именовались Члам и Геррин, тоже в честь персонажей из мифологии. Я запомнил названия, чтобы воспользоваться ими в будущем.
        Детально рассмотреть облик островов по-прежнему не удавалось, даже с помощью полевого бинокля для наблюдений за птицами, принадлежавшего когда-то отцу. Бинокль был слишком слаб, чтобы толком что-то приблизить, но когда я в него смотрел, мне казалось, будто пространство в поле зрения сжимается, а время укорачивается.
        Обычные звуки родного города, когда я их слышал, стоя у прибрежной дороги и глядя на море в бинокль, мое сознание превращало в ритмический контрапункт спокойной неподвижности островов, словно бы замкнутых в своем отдалении и остановившихся во времени. Флейта и скрипка воспроизводили домашние звуки птичьих песен и детских голосов, тогда как виолончель и фортепиано обозначали даль, гул волн, дыхание теплого юго-восточного ветра. Дианме, ближайший и при том самый маленький из трех островов, особенно возбуждал мои нежные и безвредные фантазии.
        Факты, касавшиеся Архипелага Грез, были отрывочными и доставались с трудом, но постепенно я начал складывать воедино, что мог. Я, например, выяснил, что как гражданину Республики Глонд мне навечно запрещено посещение любого из этих островов. Собственно, весь Архипелаг, который, как я узнал, кольцом окружал весь мир, был довольно закрытой и полной запретов областью. Официально его не существовало. Однако на самом деле острова оставались нейтральной территорией в той войне, которую вел Глонд, и их нейтралитет яростно защищали местные законы и обычаи. Глонд для них оставался воинственной страной, как, по моим предположениям, и Файандленд. Настоящее продолжительное перемирие с Файандлендом и его странами-сателлитами ничуть не приблизилось, и лишь сложная сеть дипломатических компромиссов не давала военным действиям затронуть наши дома. Очевидно, что это совсем не то, что настоящий мир. Архипелаг Грез был величайшим географическим объектом мира, он состоял буквально из миллионов островов, но для разжигателей войны он был закрыт.
        Открытие этих островов было сродни услышанной в первый раз симфонии. Осознание, что мне никогда не будет позволено их исследовать, - словно дверь, захлопнутая прямо перед лицом, стоило оркестру начать настраивать инструменты.
        Мой квартет «Дианме» отражал как размышления над спокойствием созерцаемого с берега морского пейзажа, так и чувство поражения, возникавшее у меня из-за того, что существование островов не признавалось. Обыденность местных звуков, которые подхватывала и выражала скрипка-пиццикато, вторгалась назойливым диссонансом. Главная тема, рисующая сам остров Дианме, заявленная в нескольких вступительных фразах и повторявшаяся в конце, представляла собой покойную мелодию и должна была означать красоту благотворной природы.
        Я был, конечно, приятно удивлен, услышав, что менеджер фирмы принял мою композицию. Надеясь поучаствовать в записи, я взял двухдневный отгул и отправился в Глонд-город, но, когда прибыл в студию, оказалось, что мне разрешат лишь сидеть в кабинке со звукозаписывающей аппаратурой, пока исполняется моя пьеса. Все же это оказалось глубоким, будоражащим переживанием.
        Когда через несколько недель пластинка вышла, мне удалось уговорить местный музыкальный магазин заказать три штуки, хотя в результате мне же самому и пришлось их купить. Два месяца пластинка не получала никакого отклика музыкальных критиков, но в конце концов в еженедельнике политических новостей и сатиры появилась короткая рецензия. Автор пренебрежительно отзывался обо всех сочинениях в подборке, но мимоходом упоминал «Дианме», отмечая его как «мелодически приятную композицию». Имя мое было в журнале переврано: «Алесандер Заскинд». Я же просто радовался, что теперь у меня есть запись.
        6
        Вскоре после выхода «Дианме» я познакомился с коллегой-композитором с одного из южных островов, по имени Денн Митри. Нам суждено было подружиться, хотя первая встреча оказалась отягощена недоразумением.
        Наше знакомство случилось вскоре после того, как я завершил музыкальное сочинение, последовавшее за «Дианме». Я назвал его «Символы прилива» и посвятил интерпретации того, что считал моментами затишья и бури вдоль наших берегов. Партитуру я отправил той же самой компании, которая выпустила «Дианме», и был счастлив, когда меньше чем за неделю они ответили, с энтузиазмом отзываясь о современности подхода, гармонических инновациях и необычном использовании внезапных перепадов в мелодии. Их реакция меня обрадовала. Хотя их описание моей музыки не совсем совпадало с тем, что я сказал бы о ней сам, ответил я на письмо с готовностью и сразу же получил контракт на новую работу. В тот же день я подписал его и отослал.
        Последовало долгое ожидание - позже я узнал, что причиной оказалась недостаточная длина «Символов прилива». Их хватало лишь на одну сторону десятиминутной пластинки, и фирма ждала, пока у нее появится подходящее сочинение подобного же типа для другой стороны. Наконец мне написали, что приняли работу композитора по фамилии Митри. Я никогда о нем не слышал (или, возможно, о ней), и никто из моих знакомых тоже.
        Когда я попросил у звукозаписывающей компании дополнительную информацию, мне сообщили, что Денн Митри - мужчина, родом с Мьюриси, что в Архипелаге Грез, прибыл недавно в Глонд по программе культурного обмена. Я промолчал о том, что мне удалось узнать про запрет на упоминание островов.
        Наконец наступил день записи. На этот раз я сел на первый же поезд в Глонд, поэтому прибыл рано и оказался в студии раньше большинства участников. С изумлением я увидел, что для исполнения собралось больше тридцати человек. Некоторых я знал в лицо, но большинство было незнакомцами. Однако среди них я сразу заметил Алинну Россон, занимавшую место в скрипичной группе. Я не виделся с ней и не разговаривал с того вечера, когда мы вместе исполняли «Дыхание».
        К моему удивлению, заметив меня, Алинна приветственно помахала рукой и тут же подошла.
        - Сандро! Я надеялась, что ты сегодня придешь.
        - Рад тебя снова видеть, - ответил я, сознавая в то же время, что на самом деле потерял всякую надежду остаться с ней друзьями. С того памятного вечера прошел год.
        - Над чем работаешь? - поинтересовалась она. - Слышала, у тебя вышла запись.
        - Теперь будет новая, называется «Символы прилива», - пояснил я. - Одна из вещей, записывать которые тебя, надо думать, и пригласили.
        - Нет, я участвую только в первой. Которую Денн написал.
        - Денн?
        Мы стояли посреди сцены. Алинна указала на стоящего в стороне высокого молодого человека, который уже находился в студии к моему приходу. Он уверенно разговаривал с кем-то из инженеров звукозаписи, обсуждая партитуру и делая пометки на одной из страниц. Я заметил его, как только вошел, но поскромничал подойти, решив, что это работник студии. Во всяком случае, от него исходила свобода и уверенность в себе, каких мне очень недоставало и перед которыми я всегда робел. У него было тело атлета и копна длинных светлых волос. В его небрежных манерах чувствовалось удовольствие от работы на студии.
        - Это Денн Митри, - сообщила Алинна. - Удивительный музыкант. Ты, наверное, знаешь его работы?
        - Это он - композитор с Мьюриси?
        - Да.
        - И, говоришь, вы уже знакомы?
        - Он мой друг, мы случайно встретились пару недель назад. Это он порекомендовал меня на сегодняшнюю работу.
        - Я не знал, что люди могут приезжать работать на континент. Мьюриси - это ведь один из островов, верно? Я думал, границы закрыты.
        - Правила недавно упростили. А Мьюриси вроде бы расположен где-то к югу от Глонда, так что людям удобно приезжать оттуда и возвращаться. Он по какому-то культурному обмену. Поговаривают даже о гастролях оркестров - у нас и на островах. Ты об этом что-нибудь слышал?
        - Нет, не слыхал, - ответил я, начиная понимать, что мое вечное погружение в работу отдалило меня от других людей, даже от коллег, и от ходящих меж ними разговоров. - Какая разница - на север ехать или на юг?
        - Денн говорит, так легче получить визу.
        Я, недоумевая, покачал головой.
        - А ты как? - спросил я Алинну. - Живешь сейчас здесь, в Глонде?
        - Нет, все еще в Эрресте. Ты тоже?
        - Да, по-прежнему. Я правда рад снова видеть тебя, Алинна.
        - Почему ты решил, что я переехала?
        Я опять ощутил недостаток опыта в общении с женщинами и, в частности, с Алинной, которая, к моему изумлению, кажется, искренне была рада меня видеть. Мне пришлось бороться с собственническими чувствами, когда я узнал, что она уже на короткой ноге с этим другим композитором и называет его по имени. Что происходит между ними?
        Когда Алинна вернулась на свое место в оркестре, я заметил, что Митри подошел к ней что-то сказать, а она рассмеялась. Митри широко улыбался, и во время разговора на миг коснулся ее руки.
        Присутствие в студии Алинны отвлекло меня от других забот, пока я смотрел, как она сначала репетирует с Митри и другими музыкантами, а потом играет. Его сочинение называлось «Лесная любовь». Один из инженеров записи мне сказал, что оно вызывает в воображении жизнь на Мьюриси, потому что использует вариации некоторых народных мелодий. Обычно такие вещи меня всегда интересуют и увлекают, но в тот день было трудно на них сосредоточиться. Мелодия казалась гладкой и обыкновенной. Весь интерес поглощала маленькая темноволосая женщина, сидевшая во втором ряду скрипок. Я смотрел на ее сосредоточенное лицо, на чуткие движения головы во время игры. Она сидела элегантная, в красивой позе, выпрямив спину и плечи, а инструментом управляла выразительно и подвижно.
        Запись завершили в четыре подхода, но мьюрисийская рапсодия почти не произвела на меня впечатления. Звук ее был слащавым и знакомым, эта музыка дарила комфорт, но не стимулировала. Мне казалось, что моя работа сделана на совсем другом интеллектуальном уровне, и неправильно, что мы с Митри издаемся вместе. Тот факт, что моя и его работы должны занять разные стороны одного и того же диска, намекал на некую связь, сходство целей, тогда как ничего подобного не было.
        Я надеялся еще поговорить с Алинной, но как только менеджер записи объявил об окончании сессии, она тут же встала и смешалась с прочими музыкантами. Уложив инструмент, она ушла вместе со всеми. Оставшиеся заняли места для исполнения «Символов прилива». Второй композитор подошел ко мне.
        - Сэр, полагаю, вы - Алесандер Заскинд. Верно ли это?
        - Да, - сказал я, слишком пораженный, чтобы поправить ошибку в имени, уже, как я знал, распространившуюся.
        - Я Денн Митри, прибывший из Мьюриси. Горд познакомиться с вами, сэр.
        Мы с молодым человеком пожали друг другу руки. Мне сразу понравились его крепкая рука, открытый взгляд, исходившая от него искренность. Говорил он без акцента, но в голосе была напевность, своего рода музыкальные флексии, которые никогда не услышишь в Глонде. Раньше я не имел представления, как может звучать речь островитян, и сейчас мельком подумалось: не вот так ли?
        - Это большая честь, монсеньор Заскинд, - продолжал Митри. - Когда мне сказали, что мы будем записаны вместе, я едва мог поверить в свою удачу.
        - Что ж, спасибо, - ответил я, смущенный и довольный, чувствуя, как растворяются мои предрассудки против этого человека.
        - Не могли бы мы после этого кратко встретиться, чтобы выпить? Есть столь многое, что я хотел бы обсудить с вами.
        - Ну, мне нужно успеть на поезд домой…
        - Посмотрим, сможем ли мы найти время, - не отступал Митри. - Я бы хотел обсудить ваш квартет «Дианме». Первый раз я как следует послушал эту запись как раз перед тем, как должен был уехать.
        - Не знал даже, что она продавалась…
        - Мне прислал экземпляр издатель, но она уже популярна на многих островах. Можно услышать по музыкальным радиоканалам.
        - На Архипелаге?
        - Конечно! Вы сделались хорошо известны, по крайней мере на Мьюриси, но также и на многих других островах. Мой издатель сказал, что мне следует с вами поговорить ради новых территорий, которые вы, по-видимому, открываете. Хотелось бы знать, что послужило источником вдохновения. Я чувствовал ваше волнение в каждой фразе.
        Мы стояли у задней стены студии, частично скрытые от основной ее части двумя диффузорами, но я видел, что музыканты уже настраивают инструменты, а инженеры - уровни звука. Энтузиазм, который излучал Митри, казался совершенно искренним.
        - Название острова, - сказал я, вспоминая свои поиски лоции или карты. - Когда я узнал, почему остров назван Дианме, то услышал, как музыка обретает форму. Она просто… полилась. Я представлял, какими могут быть ветры на этом острове. Ветры Дианме.
        - Это столь многое объясняет. Но когда я слушал ту музыку, то задумался, не имели ли вы в виду какой-нибудь другой остров. Может быть, Члам?
        - Нет, Дианме.
        - Это превосходное произведение. Я должен у вас столь многому научиться. - Митри вновь стиснул мою руку и энергично потряс. - Сейчас начнут. Поговорим позже?
        - Приятно было познакомиться, - сказал я от чистого сердца.
        Митри приветливо улыбнулся мне, повернулся и ушел. Я направился на свое место в задней части контрольной кабинки.
        С исполнением «Символов прилива» возникли проблемы, и оркестрантам пришлось сделать несколько попыток, прежде чем они смогли сыграть как надо. Руководитель оркестра ворчал, что им не дали достаточно времени порепетировать; последовал на удивление сердитый обмен обвинениями между ним и менеджером записи. Я смущался и не лез в склоку, полный ужаса, что мог по неопытности запороть оркестровку. За два-три дня до того я закончил перепроверять партитуру, а всего отослал по крайней мере четыре различных версии, в одной из которых были восстановлены исключенные ранее фрагменты первого наброска, но через несколько дней я и этот вариант изменил. В конце концов студии удалось записать удачный дубль, но времени уже было далеко за полдень. Все, включая меня, выглядели и чувствовали себя измотанными. Денна Митри не было и следа.
        Через три дня по возвращении в Эррест, когда весьма смешанные воспоминания о прошедшей звукозаписи начали угасать, я все еще думал об Алинне. Получить от нее отказ было бы ужасно, но я укрепился духом и позвонил. Она подошла к телефону, сказала, что рада меня слышать, и утешила, когда я рассказал, как неладно прошла запись. Мы проговорили почти час, а на следующий день договорились встретиться. Я был счастлив и полон уверенности в себе. Мы гуляли по пустому морскому берегу и становились ближе с каждой минутой. На следующий день вновь встретились, а на третий еще раз. Через четыре месяца мы поженились. Наш общий друг Денн Митри получил приглашение на свадьбу, но лишь прислал письмо, сообщавшее, что из-за дорожных затруднений он не сможет присутствовать.
        Мы с Алинной поселились вместе в большой квартире, которую сняли в городке чуть дальше по побережью от Эрреста. Это было удобно для моей скучной, но необходимой работы, и оттуда можно было доехать поездом прямиком до Глонда. Из квартиры открывался вид на море. Я устроил себе студию в комнате с высоким окном, выходившим на побережье, окаймленное полосой травяных кочек и невысоких дюн. Чуть ближе к левому краю панорамы находился остров Дианме, а его товарищи Члам и Геррин располагались дальше в море темными силуэтами, более недоступные со своими секретами, столь же манящие, как обычно. Глядя на острова, я размышлял о них и не мог отделаться от гармоний, казалось, настойчиво плывущих ко мне над нескончаемыми волнами.
        7
        «Символы прилива» получили хорошие отзывы, а звукозаписывающая компания, промолчав несколько недель, вдруг объявила, что они к тому же еще и хорошо продаются. Чуть позже я и сам смог об этом судить, когда стали поступать проценты от продаж. Я был рад и изумлен, но удивился еще больше, когда стало известно, что значительная часть экземпляров продана на островах Архипелага Грез.
        Денн Митри, вернувшийся на Мьюриси после своего визита по обмену, написал мне несколько писем, иногда вкладывая в них рецензии, опубликованные на том или другом из островов. Мы оба были в восторге от своего успеха, и каждый великодушно объявлял, как ему повезло, что мы вышли на одной пластинке. По правде говоря, я втайне считал, что волшебным ингредиентом в продажах служат популистские мелодии Денна Митри, а мои более строгие композиции никогда не завоевали бы популярность у такого количества людей, но сам Денн об этом и слышать не желал. Оба мы были довольны.
        Я вступил в период полного удовлетворения жизнью. Наслаждался женитьбой на Алинне, и наш первый восторг друг от друга продолжался и не угасал. Мне нравилось чувство устроенности, подведенной под жизнь надежной эмоциональной основы. Исполнительское мастерство Алинны постепенно росло, и ее регулярно звали куда-нибудь играть; работа на звукозаписях приносила надежные деньги, а приглашения в оркестры или ансамбли поменьше - приятные бонусы наличными.
        Пока Алинна играла, я писал. Я постоянно работал, все время пробуя новые подходы. Доход, полученный от «Символов прилива», позволил наконец бросить ежедневную бухгалтерскую работу - я уже был в достаточно зрелых годах, чтобы не слишком опасаться призыва, и потому уже не нуждался в дополнительной защите, которую давала работа.
        При этом я так вполне и не освободился от страшных мыслей о призыве, потому что не мог забыть судьбу, постигшую, вероятно, моего брата Джака.
        Вскоре после моей женитьбы от Джака пришло письмо. На адрес родителей, хотя мое имя тоже значилось на конверте. Письмо на нотной бумаге с напечатанным вверху номером батальона, и хотя Джак писал от руки, но выводил почему-то каждое слово заглавными печатными буквами. То была короткая записка, написанная суконным языком, словно брата заставили переписать ее для проформы или под чью-то диктовку. Говорилось там лишь, что брат примет участие в большой кампании, которая должна положить конец войне, что он находится в обществе товарищей по оружию, которых любит и которыми восхищается, и что он хочет, чтобы мы купили выпускаемые правительством военные облигации, чтобы финансово поддержать великие события и защитить таким образом его лично.
        Думаю, что все семьи новобранцев получили такие письма, и поскольку мы понимали, как оно написано и зачем послано, само по себе это не беспокоило. Однако судя по дате на штемпеле, письмо было написано вскоре после отплытия Джака, но чтобы дойти до нас, ему потребовалось больше десяти лет. Родителей, которые к этому времени начали стареть, очень встревожила мысль, что письмо потерялось или задержалось по дороге.
        Отправлено оно было с одного из островов: с увеличительным стеклом на лицевой стороне можно было прочесть выцветший штемпель красными чернилами: «Островной протекторат Уинхо». Где находился этот Уинхо? У нас не было карт, и никто из знакомых не мог нам сказать. Был ли то остров у наших берегов или далеко, на другой стороне мира? Эта дополнительная загадка углубляла наше общее беспокойство и тревогу о том, где сейчас Джак и что с ним творится.
        Я написал Денну Митри и спросил, не знает ли он, где расположен остров Уинхо. Когда через несколько недель пришел ответ, он гласил, что Митри не знает, но его знакомые с Мьюриси полагают, что это где-то в южном полушарии. Денн объяснял, что, хотя карты на Архипелаге и не запрещены, но всегда трудно найти те, где изображались бы острова за пределами твоей группы или ближайших окрестностей. Он утверждал, что это общая проблема по всему Архипелагу и она как-то связана с гравитационными аномалиями. Далее он не объяснял, и из-за общей туманности выражений у меня сложилось впечатление, что объяснить не мог.
        Всякий раз от общения с Денном Митри возникало ощущение, будто я плыву по неведомым морям к острову, которого не могу представить, блуждая по пути и теряя время.
        8
        Я еще несколько раз съездил в Глонд, отчасти для того, чтобы продвигать свою музыку среди менеджеров звукозаписи, но также и потому, что мне самому иногда предлагали поработать на записи в студиях. Деньги были не лишними. В конце концов удалось подписать еще два контракта, и на одной из записей мне позволили репетировать с музыкантами и руководить исполнением. Моя известность постепенно росла, а вместе с ней и уверенность. Иногда Алинна работала вместе со мной, и такие случаи были для нас особенно приятными.
        Сочинением, которым в то время я больше всего гордился, была оратория «Божества времен года». Мне было очень приятно писать «Дианме», и я высоко ценил эту запись, но знал, что отсутствие уверенности в себе не дало мне тогда развить работу, как следовало. Создание «Божеств времен года» подтолкнуло меня к ней вернуться.
        Работа была заказной: глондский митрополит прослушал «Символы прилива» и через посредника запросил, не соглашусь ли я написать литургическое произведение для кафедрального собора. Я не религиозен, но деньги предлагались хорошие, а условия в музыкальном смысле свободные. В качестве текста я выбрал пять из псалмов, предложенных митрополией. Формат был сложный, включающий солистов, хор, партию органа и небольшой оркестр. Я структурировал музыку по пяти псалмам, за которыми следовал певческий речитатив и заключительный респонсорий, так называемый градуал. Ход времени был передан антифоном.
        «Божества» заняли у меня бо`льшую часть года. Завершив их и дождавшись первого исполнения, я на какое-то время оказался свободен от финансовых треволнений и ощутил вдохновение вернуться к «Дианме» и сделать его частью более крупной работы.
        Естественным развитием было бы создать трио пьес, основанное на трех островах, которые я рассматривал, как свою собственность: Дианме, Чламе и Геррине. Название для всей работы отыскалось в мифах, связанных с каждым из островов: «Пагуба спокойных морей». С появлением этой идеи заработало воображение, возникла концепция, и вскоре я полностью сосредоточился на двух завершающих частях сюиты.
        «Члам» оказался необычной, разорванной музыкой. Я писал для инструментов, которыми прежде почти не пользовался: серебряного тромбона, малых барабанчиков и двух струнных инструментов с электронным усилением. Я узнал, что мифическое существо по имени Члам принесло на остров разрушение, заключив союз с демоническим созданием.
        Фрагмент, названный «Геррин», тоже вышел наособицу. Миф, посвященный этому острову, повествовал о расчетливом обмане. Геррин якобы принес на остров мир и процветание, завоевал доверие населения, но за это пришлось заплатить. Время на острове стало тянуться тягостно и медлительно. Я расписал длинные романтические пассажи для камерного оркестра, но постепенно в эти темы вкрадывалась ползучая дисгармония, пока часть и вся сюита не достигали кульминации, в которой каждый инструмент сходился с каждым в какофонии сшибающихся нот.
        Карьера моя развивалась. Помимо записей я был удостоен двух живых исполнений моей музыки в Глонд-городе. Съездил в городок, расположенный высоко в горах на материке, где выступил на рояле со своей фортепианной сюитой «Странствующий цирк», избранной впоследствии также как вступительная часть концерта Академического ансамбля из восьми инструментов в Зале Торговли промышленного города Литх. Стал вести персональную колонку с обзорами музыкальной сцены в одном ежемесячном журнале, рассчитанном на серьезных слушателей. Рецензировал записи других музыкантов. Я читал лекции и проводил семинары студентам, а в течение трех недель вел мастер-класс по композиции для лучших студентов консерватории.
        Жизнь моя постепенно улучшалась. Приличный доход, который приносила музыка, стал постепенно казаться устойчивым и надежным.
        А потом все пошло вкривь и вкось.
        9
        Поначалу пришедшее письмо казалось невинным. Оно было от слушателя, покупавшего мои записи и присутствовавшего на нескольких концертах. В конце длинного и большей частью восторженного послания он писал:
        «Не хочу затруднять вас, монсеньор Сасскен, перечисляя свою реакцию на каждое написанное вами произведение, но мне нравятся все ваши работы. Когда выходит новая запись, я всегда ее покупаю, а несколько раз брал лишние экземпляры, чтобы подарить друзьям. Особенно восхищают меня „Символы прилива“, „Дыхание“ и шедевр вашего раннего периода „Дианме“».
        Пока неплохо. Мне таких писем приходило немного, так что я был рад. Однако автор продолжал:
        «Несколько недель назад мой сын, находившийся в школьной поездке по обмену на один из островов к югу от нас, привез домой купленную им там пластинку. Она носила необычное название „Заблудившийся авиатор“, или, на местном языке (народном наречии острова), „Pilota Marret“. Это рок-музыка, я такую вообще-то не люблю, но когда услышал, как сын проигрывает ее, некоторые дорожки сразу привлекли мое внимание. Значительная часть музыки звучала до странности похоже на вашу, если только вы в силах вообразить свою музыку, с хрипом исполняемую группой молодых людей на электрогитарах и барабанах. Уверен, что не ошибаюсь: по крайней мере половина дорожек либо основана на ваших сочинениях, либо представляет собой их грубые переработки. Я обнаружил несомненные следы „Дианме“ и других частей „Пагубы“, „Символов прилива“, по крайней мере трех из ваших великолепных сонат для флейты, первого фортепианного концерта и много отдельных фраз и отрывков тут и там, выдержанных в вашем уникальном стиле».
        Далее он перечислял еще несколько моих композиций, переписанных в музыку для гитары с усилителем.
        Вообще-то я не настолько противился идее подобного переноса, как, по его словам, мой корреспондент, потому что всю музыку для меня объединяет общая цель. Я был староват, чтобы переходить в рок-музыку. Знал, что она не для меня, но ничего против нее не имел. Мне, однако, не понравилась мысль о том, что кто-то крадет мной написанное.
        «Имя этого рок-музыканта Анд Анте; так же называется его группа. Сын говорит, что Анд - распространенное мужское имя на Архипелаге Грез, а „Анте“ может оказаться как сценическим псевдонимом, так и настоящей фамилией. Я хотел бы знать, не приходилось ли вам общаться с монсеньором Анте лично или слышать его пластинку?»
        Далее автор письма сообщал имя и адрес столичного импортера звукозаписей, у которого имелась партия «Заблудившегося авиатора» Анте, на случай, если я захочу приобрести экземпляр.
        Я ответил на письмо, поблагодарив корреспондента, и той же почтой отправил заказ на пластинку.
        Следующую неделю я вел второй сезон композиторского мастер-класса, помогая полудюжине молодых музыкантов, находящихся в начале карьеры. Времени думать о письме почти не было, так что я отложил любую реакцию до тех пор, пока не получу пластинку. Отсрочка оказалась дольше, чем я ожидал: импортер ответил на заказ запиской, где говорилось, что он ожидает прибытия новой партии товара. Магазин также прислал страничку из последнего каталога.
        Там упоминалась «Pilota Marret». Компания, выпустившая пластинку, располагалась на острове Архипелага Грез, называвшемся Теммил, - очередное место, о котором я никогда не слышал. Запись состояла из десяти дорожек, и автором всех числился Анд Анте. Группа состояла из четырех музыкантов, в том числе и самого Анте, играющего на соло-гитаре. Трое остальных были бас-гитара, труба и барабаны; исполнителем большей части вокала значился бас-гитарист. Самую длинную дорожку, почти пятнадцать минут проигрывания, занимал инструментальный фрагмент «Pilota Marret», давший название альбому.
        Я принял, как мне казалось, разумное решение. Если не говорить про плагиат, в том факте, что кто-то посчитал мою работу стоящей кражи, есть даже нечто лестное, почти комплимент. Я не могу такого простить и, случись мне когда-нибудь столкнуться с монсеньором Анте лично, выскажу все, что думаю о его поступке, но это маловероятно, а у меня и других забот хватает.
        Потом прибыла пластинка. Алинна в тот день как раз отправлялась в Глонд на очередную сессию звукозаписи, так что я дождался, пока она выйдет из дома, и лишь после того поставил диск в проигрыватель.
        То, что сотворил этот Анте, оказалось хуже, чем я предполагал или хотя бы опасался. Все дорожки до единой содержали как минимум отсылки к какой-либо из моих вещей: где особую гармоническую последовательность, где обрывок мелодии, а где - манеру смены ключа. Более того, целая дорожка практически ноту за нотой воспроизводила одну из моих «Песен ветра». На другой крошечная каденция из концерта для флейты, изящная текучая фраза всего восьми тактов в длину, была превращена в шесть минут акустического натиска визжащей гитары и сводящего с ума гулкого грохота барабанов. Мне даже удалось различить в одной из песен паузы из «Дыхания»!
        Название главного, титульного трека «Pilota Marret» на обложке оставалось без перевода. Написавший мне письмо меломан перевел его «Заблудившийся авиатор», и я пока принял эту версию. Скоро я, как одержимый, силился разобраться, о чем думал этот Анте, какие ключи может скрывать или, возможно, раскрывать такое название. Я съездил в столичную Центральную библиотеку и нашел там туристический разговорник по народному островному говору. У этого языка имелась письменная форма, подчинявшаяся правилам грамматики, синтаксиса, склонения и так далее, но из-за огромных размеров Архипелага Грез и буквально неисчислимого количества островов там ходили десятки, сотни диалектов. В сущности, «островной язык» лучше было понимать как устный, но поблизости не было никого, кто бы им владел, приходилось обходиться правилами из книжки.
        Оказалось, что «Заблудившийся авиатор» может считаться адекватным переводом названия с той версии народного языка, какой пользуются в скоплении островов, именуемом Торкильской группой, - это как раз ближайшие острова к глондскому побережью. По-видимому, мой корреспондент считал торкильскую версию достаточно точной. Однако же родной остров Анте, Теммил, находился от Торкил по другую сторону мира. Я не имел представления, где именно. Он расположился в системе субтропических островов, известных на народном языке как острова Руллер; на местном диалекте «теммил» означало «перекрывающий воздух» или «душитель», а «руллер» - «плывущий аромат цветка».
        Я запутался во всем этом и еще сильней грызся нетерпением узнать, что же сотворили с моей музыкой. Наконец удалось приблизительно перевести название альбома: «Образы моря». Я решил, что это достаточно близко к «Символам прилива», чтобы пренебречь разницей, и по окончании детективной работы ощутил вдруг себя сдувшимся и вымотанным. Азарт поисков меня покинул. Теперь я был словно человек, чей дом взломали, имущество разграбили, любимые вещи вывезли и растащили.
        Поделать я ничего не мог; по крайней мере, не мог ничего придумать. Конечно, подумывал попытаться завести судебное дело о нарушении авторских прав, но все трудности такого процесса - полное мое неведение о законодательстве островов, время, которое бы на это ушло, не говоря уж о стоимости услуг юристов - делали его непрактичным. Я понимал, что уже потерял слишком много времени. Мне надоело жечь взглядом фотографию членов группы на обложке альбома: четверо растрепанных молодых людей, державшихся вызывающе, даже мятежно, худосочных, неопрятно одетых. Снимки лиц были смазаны из-за того, что дизайнер обложки зачем-то обработал их, придав чрезмерную контрастность: резкие монохроматические линии, глубокие тени и превратившиеся в белые пятна блики полностью съедали черты, делая их одинаково похожими на черепа. На фотографиях мог быть буквально кто угодно.
        То были молодые люди, живущие за полсвета, столь далекие от меня музыкально и художест- венно, что мы не могли бы сказать друг другу ничего интересного; уж точно не о музыке. Их музыка, их пластинка представлялась мне грубой поделкой. Несмотря на явный успех, я предполагал, что вскоре ее ждет забвение.
        Я чувствовал себя замаранным тем презрением к молодым музыкантам, которое сквозило в присланном мне письме, но знал, что единственный способ сладить с проблемой - это не обращать внимания на случившееся и двигаться дальше. Не я создал эту ситуацию. Я не хотел и не мог позволить себе конфликта с монсеньором Анте и его друзьями, но предпочел бы, чтобы он не крал у меня идеи.
        Помимо этого источника беспокойства жизнь оставалась занятой и продуктивной. Вышло еще две долгоиграющих пластинки, одна из них как раз подгадала к моему сорокалетию. Она представила публике мою первую симфоническую работу, официально носившую название «Опус 37. Симфония № 1 ми-бемоль минор», а в обиходе более известную как «Морская симфония». Это название я надписал карандашом на первой странице партитуры, а на студии звукозаписи кто-то его заметил и подхватил.
        «Морская симфония» вся была о воображении, мечтах, желаниях. Она воспевала острова, о существовании которых мне не доведется узнать, описывала окружавшие их моря, жизнь на поверхности и в глубинах, лодки и корабли, работающих людей, созданий, плывущих под волнами, но самое главное - воображаемые берега, дома, гавани, рифы, горы, бесконечные яркие виды островов, сгрудившихся на мелководье.
        Постепенно успокоенный чувством творческой плодовитости, я начал забывать об Анте. То был, однако, мнимый расцвет, ибо вскоре меня поджидало нечто куда хуже плагиата. Истинный кризис, катастрофа, погружение жизни в хаос, - но не было ни намека на то, что меня ждет или как будут развиваться события. Все началось так благополучно.
        10
        Я вел переговоры с администрацией Федерального концертного зала в Глонд-городе о первом исполнении вживую «Морской симфонии», когда мне доставили большой запечатанный конверт. Внутри находилось пригласительное письмо. Предстоял зарубежный концертный тур, и мне предлагалось принять участие.
        В планы оркестра входило дать серию выступлений на нескольких важных островах Архипелага Грез. «Предлагалось», пожалуй, не слишком подходящее слово, чтобы описать использованные в письме выражения. Меня буквально молили осчастливить затею своим присутствием, блистательным гением и т. п.
        Я многократно прочел письмо, наслаждаясь не столько лестью и неприкрытой попыткой воздействовать на мое тщеславие, сколько мыслью о долгожданном путешествии по островам, столь священным для моего внутреннего мира. Имелось, однако, одно условие моего приглашения, и оно вовсе не радовало, создавая во мне внутренний конфликт.
        Стоило мне вернуться домой, как я показал письмо Алинне, просто дав ей конверт и предложив заглянуть вовнутрь. Пока она проглядывала преувеличенно вежливое письмо, я старался не обнаруживать своих чувств.
        - Ты доволен? - спросила она, еще держа письмо.
        - Еще бы! Еще бы! - воскликнул я, понимая, что выкрикиваю эти слова ей в лицо, но потеряв на момент над собой контроль - столь сильные чувства меня обуревали. Весь день я сдерживал возбуждение, дожидаясь этой возможности поделиться известием с женой.
        - Я так и думала, - заявила Алинна; мы обнялись и поцеловались.
        - Значит, ты знала все заранее.
        - Сандро, я уже много недель стараюсь найти способ включить тебя в этот тур. Они-то хотели тебя с самого начала, но боялись спросить, потому что не знали, что предложить. Боялись, что ты откажешься.
        - Почему же ты мне не сказала?
        Она вновь меня обняла.
        - Иногда тебе трудно угодить.
        Я отстранился и вновь взял письмо. Ее слова показались мне намеком, ведь она так хорошо меня знала.
        - Ты же знаешь, что в тур я очень хочу, - сказал я. - Но они не хотят, чтобы я играл. Как они могут так со мной поступать? У меня два концерта, несколько сонат, новая симфония. А эти сюиты об островах! Они прямо просятся, чтобы я их сыграл. Я - лучший, единственный, кто может их исполнить. Если они не хотят моей игры, я бы мог дирижировать…
        Алинна молча стояла рядом и ждала, пока я остыну. Мы хорошо знали друг друга. Я чувствовал ее терпеливый взгляд, но и знал, что должен сбросить пар после разочарования. Наконец жена сказала:
        - Сандро, им нужно от тебя больше, чем ты думаешь. Ты уже не исполнитель, ты это перерос.
        - Они хотят, чтобы я встал в сторонке и ждал в аудитории, пока другие силятся играть мою музыку?
        - Ты ведь еще не читал проспекты?
        - Они мне не нужны, - отмахнулся я. В конверт были вложены еще три-четыре листка бумаги, плотней втиснутые, чем маленькое, написанное красивым почерком пригласительное письмо. - Опять меня оттесняют в сторону.
        - Сандро, прочти проспекты.
        Алинна уселась на маленький жесткий стульчик напротив моего письменного стола. Находиться со мною в студии для нее было необычно. Она знала все о содержимом письма. Соучаствовала в этих планах? Понимала, какой они вызовут конфликт чувств? Я извлек прилагавшиеся листки и пренебрежительно пробежал глазами.
        Вопреки здравому смыслу вся затея начинала казаться мне словно замаранной. Частью рассудка я сознавал, насколько могу быть темпераментным. Алинне не первый год знакомо все, с чем я вынужден жить: навязчивые идеи, внезапные перемены настроения, долгие периоды молчания. Мной руководило искусство, экспрессия, потребность давать, но при этом я был амбициозен, ревнив и полон самомнения. Я представлял собой коктейль художнических страстей и мотивов, в конечном счете целиком порождаемых музыкой, непрерывно струившейся в моих мыслях. Я очень старался умерить страсти, выглядеть нормальным, перенаправлять импульсы, которым бы иначе поддался. Я любил Алинну, она была для меня всем, но во мне сидел дьявол музыки, требованиям которого неизбежно приходилось покоряться. Ясно было, что передо мной очередной трудный выбор, но я все равно был раздражен и разочарован.
        Фамилию, которой было подписано письмо, я не опознал. Однако наскоро пролистав проспекты, я заметил там несколько знакомых имен: ведущие исполнители оркестров, с которыми мне случалось работать, знакомые музыканты, солисты, два столичных дирижера и еще трое приглашенных, имен которых мне вспомнить с ходу не удалось.
        Затем шел список исполняемых работ. Привычный репертуар: симфонии, концерты, оперные арии, немного популярной легкой классики, горстка модернистских работ (в том числе две мои). Хороший выбор: разнообразный, не вызывающий возражений, приятный для исполнения и прослушивания.
        На последней странице стояло мое имя. Большими буквами. «Выдающийся композитор Алесандро Сасскен».
        Мне предстояло наставлять юных музыкантов, проводить мастер-классы, семинары и одиночные занятия, давать приватные показательные концерты.
        - Это же как раз то, что получается у тебя лучше всего, Сандро, - подсказала Алинна, заботливо наклоняясь ко мне. - Пожалуйста, не будь таким гордецом, чтобы отказаться. Этот тур может изменить для тебя все: работу, карьеру, саму жизнь.
        Оглядываясь назад, ясно вижу, что в этот самый момент и совершил ошибку. Перспективы всегда двояки. Алинна говорила об изменениях к лучшему, и точно таким же образом понял смысл сказанного я. Ни один из нас тогда не сознавал, что все может обернуться иначе; но мысли задним числом - прямая противоположность предвидения.
        Стань тогда будущее каким-то образом нам известно, как бы мы поступили? Слова Алинны прозвучали в тот самый миг, когда я почувствовал, что раздражение и разочарование начинают испаряться. Поездка сияла передо мной волшебной перспективой моря, островов и любимой мной музыки. Я видел, что мне предстоит, сознавал огромный потенциал.
        - Расскажи, Алинна, что тебе об этом известно, - попросил я.
        - Ко мне оно имеет мало касательства.
        - Но ты знала, что придет письмо.
        - Тот, кто его прислал, - один из главных устроителей тура, его зовут Дерс Акскон. Он островитянин, для него это первое крупное турне. Оно для него невероятно важно. Дерс родом с небольшого острова под названием Меммчек, но дела ведет на Мьюриси. Помнишь Денна Митри?
        - Конечно.
        - Монсеньор Акскон связался с тобой по подсказке Денна. Он сейчас здесь, в Глонде, готовит тур, ангажирует артистов. Он не знает толком, как к тебе обратиться.
        - Неужели нельзя было просто позвонить?
        - Сандро, он тебя панически боится.
        - Боится меня?
        - Некоторых ты пугаешь. По слухам, ты… раздражительный.
        - Раздражительный? Я? - удивился я.
        - Ты часто бываешь резок с людьми, - объяснила Алинна. - Некоторых, кто тебе нужнее всего, ты отпугиваешь.
        - Но я никого не хочу задеть, - настаивал я, чувствуя себя несправедливо обиженным.
        Алинна обошла письменный стол и склонилась у меня над плечом, в то время как я взялся наконец за проспекты внимательнее. Жена ласково положила ладонь мне на шею под затылком - в те дни между нами было мало моментов телесной интимности, но все-таки мне было приятно ощущать ее близость.
        С годами наш союз превратился в рабочее партнерство: мы помогали и доверяли друг другу, работая по отдельности, но в гармонии; вместе планировали наши жизни, однако восторги первых дней прошли. Как будто это устраивало нас обоих, но в том, как ее теплые пальцы прикасаются к моей коже, я видел дружбу и участие.
        - А ты как, Алинна? - спросил я наконец. - Если я соглашусь ехать в тур, ты присоединишься?
        - Это твое. Меня уже спрашивали, но я отказалась.
        - Разве тебе не хочется поехать со мной? Увидеть острова?
        - Конечно же, я об этом думала. Но для тебя острова - уникальная возможность. Ты должен ехать и воспользоваться ей по максимуму. Ты всегда этого хотел. А у меня есть обыденные дела здесь.
        Я полистал проспект.
        - Но ведь меня не будет… сколько? Восемь недель?
        - Почти девять.
        Алинна потянулась к папке для нот, которую прихватила с собой и положила рядом на пол. Достав ежедневник, она показала мне все, что уже назначила, заполнив период моего отсутствия.
        - Смотри, я подготовилась. Возьму еще двух учеников. Я буду очень занята без тебя все время.
        Позже, проглядывая расписание поездки, в списке городов, островов и островных групп, о которых никогда не слыхал и которые мы должны были посетить, я заметил остров Теммил. Родина плагиатора, который меня обокрал. Душитель в плывущем аромате цветов.
        Так все и началось.
        11
        И понеслось не переставая. Время поджимало, и в вихре необходимых приготовлений работать оказалось практически невозможно. Мне явно целенаправленно поручили на время тура простые обязанности. В каждом городе и на каждом острове имелась возможность проводить учебу в рабочих группах. Мне предоставлялись свободные дни, которые я мог заполнять чем хотел. Мог брать по желанию дополнительные семинары и мастер-классы, но хватило бы времени и осмотреть некоторые места, где мы побываем, и даже позаниматься творчеством в одиночестве. Короче, все было обставлено почти как отпуск, своего рода поощрение, нечто, что мне понравится.
        И все же готовиться пришлось, мне понадобилось три раза съездить в Глонд-город. Нужно было встретиться с организаторами, заполнить бесчисленные бланки разнообразных островных государств, получить зарубежный паспорт со множеством виз, пройти прививки против всяких тропических болезней и укусов насекомых, составить список музыкальных инструментов, которые я намерен везти с собой (я остановился на скрипке), и поучаствовать в обсуждении иных общих требований. Помогавшие мне в процессе подготовки сотрудники, как и я, сплошь были коренными глондцами и потому имели самое смутное представление о том, с чем можно столкнуться во время путешествия. Нам было сказано, что перед отбытием организаторы тура устроят информационное собрание.
        Мне приходилось полегче в этот подготовительный период, чем оркестрантам и солистам, так что, несмотря на все поездки туда-сюда, подробные обсуждения, какую одежду взять и так далее, у меня все-таки оставалось время для размышлений.
        Я так часто и долго воображал себе острова, что сложил в уме образ Архипелага, непротиворечивый, но целиком выдуманный. Эти фантазии успешно помогали мне писать музыку, но сможет ли реальность состязаться с мечтой? Что я увижу на самом деле и как мне на это реагировать?
        За три дня до отбытия я отправился в Глонд на общее собрание. Оказавшись там, я впервые понял, как много людей собралось в тур: полный состав симфонического оркестра, отдельные музыканты, которым предстояло участвовать в исполнении камерных вещей, множество певцов и солистов, звукооператоры и рабочие сцены, административный персонал.
        Я пребывал в отличном расположении духа, как и все прочие, с кем мне случилось перемолвиться. Этому способствовало уже хотя бы то, что мы покидали Глонд накануне холодов - уже подступала пасмурная сырость типичной для здешних краев зимы, когда перемешивание воздушных слоев усиливало туманные испарения промышленных выбросов, земля намертво замерзала, а с северных гор обрушивался холодный ветер. Мы пропустим первые зимние недели, всегда самые тяжелые, потому что перемен к лучшему ждать предстоит несколько долгих месяцев.
        Наконец всем предложили занять места и к нам обратился наш промоутер Дерс Акскон, фигура, доселе мне незнакомая. С первых слов мне понравилось звучание его голоса: в нем слышались те же музыкальные нотки, островная напевность, которую я подметил когда-то у моего друга Денна Митри.
        Акскон кратко и с юмором поговорил о перспективах, ожидающих оркестр и исполнителей, о том, какой приятной должна оказаться поездка и как важно донести до островов современную музыкальную культуру. Он объяснил, что многие островитяне считают, будто находятся в культурной изоляции, и шутливо предупредил об энтузиазме, с которым будут встречать наши концерты и который окажется более шумным, чем мы привыкли ожидать от северной аудитории.
        Закончил Акскон свое выступление тем, что представил множество знаменитостей, которым предстояло участвовать в туре: дирижеров, певцов, сольных исполнителей. Я оказался среди тех, кого попросили встать, и мне ободрительно похлопали.
        Затем распорядители сообщили кое-какие дополнительные сведения по организационным вопросам: план поездки, как нужно поступать в случае мелких аварийных ситуаций, к кому с какими делами обращаться и так далее. Последовал ряд вопросов и ответов, в ходе которых были подняты и разрешены еще несколько мелких проблем.
        В завершение встречи монсеньор Акскон вернулся на подиум.
        - Я вынужден закончить на серьезной ноте, - произнес он. - Музыка - международный язык. Она пересекает и стирает границы. Но, боюсь, есть и другие границы, о которых никогда нельзя забывать. Путешествуя по Архипелагу Грез, помните, что страна, которую вы представляете и где мы сейчас находимся, участвует в войне. По закону, обычаю, договору, наклонностям все острова, которые вам предстоит посетить, - нейтральная территория. Островитяне привычны к миру, длящемуся столетиями. Они придут на ваши концерты ради музыки, ради того, что вы артисты, зная, что вы не люди войны. Им известно также, что война, в которую вовлечена ваша страна, в настоящее время, к счастью, как бы приостановлена, но тем не менее от вас будут ожидать уважения к их нейтралитету во всех смыслах.
        Протянув руку за спину, Акскон извлек небольшой, крепко сработанный портплед и поднял его, показывая всем.
        - Этот предмет вы должны будете постоянно иметь при себе, - продолжил он. - Пока длится ваш тур, власти никак не станут в него вмешиваться, можете быть уверены. Общего правительства на Архипелаге нет, но существует дипломатический орган, известный как Сеньоральный Совет. Совет дал разрешение на поездку, но он хочет уверенности, что все вы вполне подготовлены к этому краткому визиту на острова. Поэтому поставлено условие, чтобы каждый носил вот такой набор.
        Откинув верхний клапан, Акскон продемонстрировал внутреннюю часть.
        - Что ж, знаю, вы рады будете услышать, что не все содержимое - продукт бюрократии. Здесь вы найдете куртку, не форменную, но она будет вас идентифицировать как участника оркестра. Еще шапочка, это просто так, хотя солнце на островах может быть очень ярким. Здесь же, внутри, будут находиться все ваши путевые и личные документы, въездная и выездная визы и так далее. Прежде чем расходиться, обязательно заберите свою сумку и распишитесь. Вы увидите щедрость принимающей стороны. В каждом портпледе вы найдете набор сертификатов, которыми можно пользоваться во время путешествия при посещении ресторанов, магазинов, музеев и даже некоторых баров в тех городах, где вы окажетесь. Также внутри имеются деньги. Денежная единица Архипелага называется «симолеон», и Совет выделяет каждому участнику тура на повседневные расходы сто симолеонов. Эти деньги не входят в обусловленное вознаграждение за участие в туре, которое будет выплачено отдельно.
        Излагая все эти приятные вещи, монсеньор Акскон раскладывал портплед и демонстрировал каждый предмет, а потом укладывал обратно. Я так же радостно улыбался в ответ, как и все остальные, предвкушая ожидающее нас приключение.
        Оставшись один в поезде на обратном пути, я открыл портплед, полученный под расписку, и осмотрел содержимое. С облегчением я обнаружил там свой паспорт, который получил всего две недели назад, рассмотрел разнообразные визы, аккуратно оттиснутые на внутренних страницах. Нашел я и островные наличные, которые переправил к себе в бумажник, гадая, чего может стоить эта сумма.
        На дне портпледа находился некий твердый предмет, и я достал его посмотреть. Монсеньор Акскон продемонстрировал нам с подиума и эту вещь, взмахнув ею над головой, как небольшим мечом, и назвав «жезлом». Предмет вызвал в толпе смех из-за сходства с дирижерской палочкой. Акскон о нем особенно не распространялся, сказав только, что жезл должен постоянно храниться в портпледе на всем протяжении путешествия.
        Он представлял собой короткую палочку или стержень из голой, нелакированной древесины, зато отшлифованной и отполированной настолько, что казался на ощупь почти мягким. Кончик жезла был обточен и закруглен. На другом конце имелась рукоять из металла и другого сорта дерева, прочно прикрепленная к древку. На металле было выгравировано несколько слов, которых я не понял, но предположил, что это фраза на народном островном языке: «Istifade mehdudiyyet bir sexs - doxsan gun».
        Сжав жезл, я поднял его повыше, чтобы как следует рассмотреть под самым светильником вагона. Мне хотелось им помахать, как это сделал монсеньор Акскон, но в вагоне и кроме меня были пассажиры. Пришлось сунуть палочку обратно в портплед.
        12
        На следующий день я вместе с Алинной отправился навестить родителей. Они жили по-прежнему в нашем старом семейном доме, который опять показался мне меньше и теснее, чем был, когда я сам жил там ребенком. Так как последние месяцы выдались крайне занятыми, а с матерью я постоянно держал связь по телефону, мы не заходили туда уже больше года. Но стоило нам войти, как я понял, что жизнь родителей с последнего визита претерпела сильный упадок.
        Дом выглядел неприбранным и заставленным; в коридоре и на лестнице штабелями выстроились картонные коробки. Большая передняя гостиная была забита мебелью и опять же коробками. Родители, судя по всему, обитали в уютной комнате для музицирования в задней части дома: там по-прежнему стоял рояль, но к нему присоединились курганы нотных листов и сотни старых газет, сложенных стопками вокруг и частично внутри камина. На полу валялись немытые тарелки и разрозненные столовые приборы. Шторы были задернуты, но к гардинам прицеплены кое-как, а одна из гардин вообще отошла от стены. Внутрь углом вливался солнечный свет. Надо всем витал неприятный запах.
        Мы с Алинной принесли с собой скрипки, помня о последнем визите, когда мы с родителями играли все вместе допоздна, но на сей раз, стоило нам понять, что здесь творится, мы убрали футляры подальше с глаз в прихожей.
        Бо`льшую часть времени, что мы там провели, отец бессловесно просидел в кресле за роялем, почти скрытый от наших взглядов фотографиями в рамках, стоявшими на крышке. Он приветственно поднял руку, когда мы вошли. Алинна, обойдя рояль, попыталась поговорить с ним.
        Родителями полностью овладела скорбь, лишившая их радостей жизни и надежды на будущее. Стоило нам пройти внутрь, как я понял, в чем дело. Все было из-за Джака, который так и не вернулся, по-прежнему находясь где-то на войне, спустя столько лет. Это его портреты стояли на рояле - он выглядел там, как мальчик, да мальчиком он и был на этих изображениях. Письмо, которое он прислал перед отправлением на юг, тоже было вставлено в рамочку и стояло перед фотографиями. В этом письме, в этих выцветших снимках заключалась единственная наша надежда когда-нибудь снова увидеть Джака. Столько лет уже прошло без него.
        Отсутствие Джака оставалось постоянным фоном для всего, что я делал. Случившееся с ним, что бы это ни было, вселяло в меня ужас, несчастье, вину, беспомощность; но ведь невозможно испытывать все эти эмоции изо дня в день, час за часом. Я страшился за него, был полон ужаса перед известием, которое мне казалось неизбежным: что Джак погиб, пропал без вести, смертельно ранен, дезертировал и расстрелян. Все эти возможности я обдумывал многократно.
        Однако время шло, я жил своей жизнью, дурные вести не приходили, но и Джак не возвращался. Я его не забыл, всегда держал в памяти, как его увозили, но с течением лет вспоминать брата становилось все труднее. Ужас, беспомощность и несчастье - уже плохо, но труднее всего было справиться с чувством вины.
        - Скоро Джака вернут домой, - сказала в тот день моя мать. Она перечислила другие подразделения, в которые набирали рекрутов за несколько месяцев до призыва Джака. - 275-й батальон уже благополучно прибыл. Ведь их отпускают по порядку, правда? Должно быть, уже немного осталось, и мы увидим Джака.
        Она ждала возвращения 289-го. Жизнерадостно, но бессвязно пересказывала она сводки новостей, распространявшиеся военной хунтой по радио. Передавали их регулярно, каждую неделю, и я тоже слушал эти передачи, пока не понял, что они представляют собой в действительности.
        Маму утешали эти невнятные сообщения то об успешной стычке здесь, то о разгроме вражеского отряда там, то о победе, то о тактическом отступлении, то о заложении новой крепости, то о долгом марш-броске по льдистой пустыне для подкрепления соседних участков фронта - всегда с минимальными жертвами. Она указала мне на груду старых газет. Сведения из них всегда были ободряющими. Среди юных глондских солдат даже раненых неизменно было немного, тогда как бойцы противника, Файандлендского Альянса, якобы несли страшные потери. Конца войне все еще не предвиделось, но наша сторона одолевала. Победа была неизбежна. Когда-нибудь.
        Мы просидели с родителями, сколько могли, но тоскливо было видеть их в таком состоянии. Алинна приготовила легкий ужин, и за столом отец оказался рядом со мной.
        - Я проигрывал твои записи, Сандро, - сказал он.
        - Тебе понравились?
        Я был польщен.
        - Понравились.
        Немного погодя он повторил:
        - Я проигрывал твои записи, Сандро.
        - Спасибо, папа.
        Я попытался рассказать им о туре, которому предстояло начаться меньше чем через сорок восемь часов, но, по-моему, ни отец, ни мать ничего не поняли.
        Когда мы вернулись домой, Алинна сказала:
        - Ты понимаешь, что почти никогда не рассказывал мне о Джаке? Каким он был, что ты о нем помнишь, что испытываешь к нему.
        - Не знаю, что и думать, - ответил я. - Стало быть, я не знал, о чем рассказать. Я потерял брата, даже не успев понять, что теряю его. Не знаю, увижусь ли с ним когда-нибудь.
        - Сколько ему сейчас?
        - Он старше меня на четыре с небольшим года.
        - Значит, сейчас он… среднего возраста?
        - Почти пожилой, - согласился я.
        - Разве в таком возрасте еще служат в армии?
        - Я всегда думал, что он был слишком молод для службы. И чем больше проходит времени, тем я больше в этом уверен. Глядя сегодня на эти старые фотографии…
        - Нам бы следовало почаще видеть твоих родителей, - предложила Алинна.
        - Да, - подтвердил я, но сам думал уже о поездке, которая неуклонно приближалась. - Мы обязательно зайдем к ним, как только я приеду.
        - Хочешь, я буду их навещать, пока ты ездишь?
        - Это же всего несколько недель. Давай уж подождем, пока я вернусь.
        Теперь я часто вспоминаю эти слова.
        13
        Встреча с родителями совсем лишила меня присутствия духа. Следовало бы отменить поездку, но я этого не сделал. Такой поступок убил бы самую суть моей работы. Я знал, что живущие во мне образы океана и разбросанных в нем островов основаны на фантазиях и мечтах, порождены любопытством, взращенным невежеством. Чтобы завершить труд, приняться за большие, серьезные задачи, которые, как я думал, ждут меня впереди, необходимо было встретиться с Архипелагом Грез напрямую.
        Тур начинался с гала-концерта на большой сцене Федерального концертного зала в Глонде, в столице. Алинна присутствовала вместе со мной - я в концерте официально не участвовал, так что мы сидели с ней рядом на предоставленных нам местах в передних рядах и впитывали величественные, изысканные звуки первоклассного оркестра, исполняющего три сочинения великих классиков. После окончания дарили цветы, произносили речи, лили слезы. Грянули, словно гром, овации; оркестр сыграл легкую, радостную вещицу на бис и ушел со сцены; публика аплодировала стоя. Мы с Алинной провели вместе последнюю ночь в отеле, а поутру распрощались.
        14
        Порт, примыкающий к Глонд-городу, называется Квестиур, и первый корабль в путешествии на острова причалил именно там, ожидая, пока мы взойдем на борт. Подобно всем остальным, я в Квестиуре ни разу не был. Много лет он использовался исключительно как военно-морская база, и штатских лиц туда не пускали. Поскольку сейчас война как бы замерла в неподвижности, по крайней мере для домашних территорий воюющих стран, акваторию наконец решили открыть для гражданского судоходства.
        Из отеля нас отвезли в целой веренице автобусов прямо на пристань. Погрузились не сразу, поскольку нужно было убедиться, что все инструменты при нас и правильно учтены. Мой футляр со скрипкой разгрузили в первой же партии, так что, поджидая других, я немного прогулялся по огромному причалу, где было пришвартовано наше судно.
        Теперь, когда я готов был высвободиться из мира, почти целиком основанного на внутренней жизни, проснулось любопытство и мне хотелось посмотреть на одно из мест, которые столь долго оставались государственной тайной. День выдался сумрачным, по серому небу спешили облака. Ветер нес жалившие лицо ледяные иглы. Гавань оказалась угрюмым, тревожным местом; многие строения вдоль причалов стояли заброшенными. Я поспешил назад и с облегчением поднялся по сходням в теплое нутро судна.
        В ту ночь я не скоро оказался в койке, потому что для каждого из нас путешествие было шагом в неизведанное, побегом в иную жизнь. Все, с кем я беседовал, выглядели оживленными, возбужденными, говорили громче и выразительнее, чем обычно. Это настроение оказалось заразительным. Салоны и столовые на судне были роскошны и хорошо снабжены продуктами. Похоже, корабль отчалил, пока мы ужинали, потому что вибрация двигателей, остававшаяся постоянным фоном после восхождения на борт, сделалась громче и настойчивей. Скоро судно набрало ход, и мы вышли в открытое море.
        После нашего первого ужина на борту многие переместились в ближайший бар и там продолжали праздновать. Стоя рядом с другими музыкантами, слушая разговоры и вступая в них сам, смеясь вместе с остальными, я чувствовал себя непринужденно, почти как никогда в жизни. Глонд исчез, Глонд остался позади. Мы плыли навстречу миру и нейтралитету, умиротворяющему и насыщенному энергией островному воздуху, островным морям. Я хотел бы уже быть там, да ведь я там и был, как я тут же понял, наслаждаясь размывающим четкость зрения воздействием спиртного.
        В момент относительного спокойствия я оказался в одиночестве у стойки бара, с большим стаканом виски в руке, ощущая, как корабль подо мной движется туда-сюда, вверх и вниз, и еще как бы скручивающим движением из стороны в сторону, - мягкое, безопасное чувство стремления вперед, к цели, к назначению. Некоторые из коллег заявили, что движения корабля вызывают у них дурноту, и покинули салон, надо думать, чтобы разойтись по каютам, но я никакой дурноты не чувствовал. Мне хотелось, чтобы корабль устремлялся вперед, разрезая океанские валы, набирал скорость и поскорее доставил нас к месту первой высадки на остров.
        К тому времени как я вернулся в каюту, кое-как добравшись туда сквозь туман выпитого, я уже размяк и хотел спать. Забравшись в койку, растянулся с приятным чувством, что отдаюсь на попечение удобств корабельной жизни.
        Поутру, еще не проснувшись, я уже ощутил бортовые движения и шумы. Перевернулся с боку на бок, потом обратно, потянулся, нежась в вибрации двигателей глубоко внизу. Я легонько коснулся пальцами металлической переборки; ее мягкая дрожь дразнила, словно прикосновение к струнам скрипки.
        В иллюминатор лился яркий солнечный свет, но я какое-то время не раскрывал глаз навстречу его лучам, желая продлить ощущение роскоши. К тому же побаливала голова - я понимал, что перебрал вчера вечером. Наконец я осторожно спустился с койки и склонился к иллюминатору. Оперся руками о металлический обод и, моргая, всмотрелся в сияние дня.
        На меня обрушился поток ярких красок. На мгновение, захваченный врасплох, я даже не мог толком разобрать, что передо мной. Затем картина обрела четкость. Судно медленно двигалось, направляясь к берегу. Суша была так близко, что, казалось, нависала над нами, словно каменная стена или обрыв, сплошь покрытый разноцветной листвой. Поначалу я был уверен, что если бы как-то смог отдраить иллюминатор, то легко протянул бы руку и сорвал ближайшие цветы или провел бы пальцами по неровностям скалы. Но, конечно, корабль не мог быть настолько близко, и, всмотревшись вверх и в стороны, я обрел реальную перспективу. Мы проплывали от обрыва не менее чем в пятидесяти метрах, но этот каменный бастион был столь огромен и крут, что нависал над кораблем и охватывал его со всех сторон.
        Никогда я не встречал ничего подобного. Краски меня ослепили.
        Я рос в тусклой стране. В Глонде нас окружал мир серого, как зола, камня, серых бетонных зданий, черных дорог, галечных пляжей, сумрачных деревьев, никогда не терявших своих вечнозеленых иголок, крутых гор, то обращавших к нам голые скальные лики, то покрытых снегом. Площади в городах были вымощены сланцевой плиткой; разделенные рамами окна старых домов мелкими осколками отражали облачные небеса.
        Конечно, за городом начиналась сельская местность, но большая ее часть была отдана под посевы монокультур, а то, что оставалось невозделанным, представляло собой обширные территории поросших кустарником каменистых или песчаных почв. В городах Глонда оставалось мало открытых пространств - ни парков, ни игровых площадок, ни бульваров. Надо всем явственно тяготело наследие тяжелой промышленности. Под влиянием войны, ее омертвляющего, нивелирующего воздействия на общество оставалось мало ярких огней, лишь скромные рекламные объявления, сдержанные вывески учреждений и магазинов, задернутые шторы на каждом окне, двери, закрытые круглый год. Даже флаг у нас был почти одноцветный: темно-серый фон, а на нем эмблема святого Слифа, крест насыщенного красного цвета, увенчанный двумя узкими поперечными линиями.
        Пока я жил дома и жадно всматривался за блеклые прибрежные воды, туда, где маячили прекрасный Дианме, тревожный Члам, неясный Геррин, - даже тогда я различал лишь силуэты, темные холмы, выступающие над по-южному ярким морем, прятавшиеся днем в ореоле солнечного сияния, а ночью во тьме. Большей частью все заволакивала дымка, грязные миазмы, исходившие от нашего побережья и лениво расползавшиеся по поверхности моря, размывая и закрывая вид. Эти три острова не смогли дать мне представление о том, как на самом деле будет выглядеть Архипелаг. Теперь же я видел!
        Был ли этот остров, чей одетый цветами обрыв мы сейчас огибали, одним из тех, которые можно разглядеть с суши? Далеко ли мы успели отплыть от угрюмого Квестиура, пока я напивался, чтобы заставить себя уснуть, а потом спал? И вообще, сколько я проспал?
        Хоть и мирно отойдя ко сну, крепкому благодаря виски, ночью я все же несколько раз просыпался, первый раз чтобы посетить туалет, а затем пребывал в состоянии полувозбуждения-полудремы, пока дневной свет не озарил небо в иллюминаторе. Я отыскал свои часы - они показывали привычное время, в которое дома я обычно выбирался из кровати и отправлялся на поиски завтрака. Вот и хорошо, я не хотел бы проспать весь день.
        Умываясь и одеваясь как можно быстрее, я тем временем заметил, что в каюте уже имеются двое часов или два хронометра, встроенные в стену возле двери. Одни показывали то же время, что и мои наручные часы, другие же опережали их более чем на четыре часа. Я решил, это должно означать, что мы пересекли за ночь одну или несколько часовых зон.
        На обоих циферблатах имелись надписи, истолковать которые я не смог. Вероятно, на островном народном языке. Те, что слева, были надписаны «Mutlaq Vaqt», правые - «Kema Vaqt».
        Одевшись, я тотчас же покинул каюту и заспешил к трапу, надеясь найти проход на одну из верхних палуб. По пути мне встретилось несколько оркестрантов, но останавливаться и заговаривать я не стал. Отыскав дверь, я шагнул из внутренних помещений корабля прямо на ослепительный, жаркий солнечный свет. Белые корабельные надстройки отражали это сияние, и я вскинул руку ко лбу, чтобы защитить глаза, но еще раньше успел заметить то, в поисках чего и вышел наружу.
        Мы шли проливом, настолько прямым и окаймленным столь ровными обрывами, что он мог быть только искусственным. Ширины канала как раз хватало для нашего корабля, зазор оставался небольшим. На обрывах, служивших каналу стенами, виднелись кое-где голые проплешины, отливающие каменным блеском, но остальное сплошь покрывали пышные заросли кустов, цветов и лиан. Долетающие оттуда ароматы чуть не сбивали с ног.
        Видно было, что впереди обрывы скоро заканчиваются, и за ними простирается открытое море. Скоро судно достигло конца прохода, и когда мы его покинули, я смог оглянуться и увидеть, что вдоль острова, который мы миновали, тянется линия гор, а канал представляет собой углубленную и расширенную долину. Горы раскинулись в обе стороны, насколько хватало глаз.
        В бухте, которую мы пересекали, лежали в дрейфе другие суда. Стоило нам покинуть устье канала, как ближайшее начало разворот, а потом направилось ко входу. Это был какой-то длинный паровой сухогруз с низкой осадкой; на палубе его возвышались два больших крана. Темную кормовую надстройку покрывали пятна, а корпус пестрел пробивающейся сквозь краску ржавчиной. Суда обменялись сиренами, и к нам долетел запах угольной пыли.
        Я заметил, что у фальшборта кто-то стоит, и узнал Ганнера, виолончелиста, с которым мы иногда вместе играли на концертах и звукозаписях. Обрадовавшись знакомому лицу, я подошел к нему.
        - Похоже, мы прошли уже большой путь, - обратился я к Ганнеру. - Вы, часом, не знаете, где мы?
        - Вы поздно встали, - неожиданно отозвался тот.
        - Почему вы так решили?
        - Вы пропустили информационное собрание утром, после завтрака. Один из судовых офицеров описывал наш маршрут.
        - После завтрака? - опешил я. - А который час?
        Ганнер протянул руку, давая взглянуть на свои часы. Они показывали далеко за полдень, опережая мои на четыре часа. Я отпустил самоуничижительное замечание, что, дескать, перебрал накануне, и, сняв часы, поставил их по часам Ганнера.
        - В каждой каюте есть хронометры, - подсказал он. - Команда рекомендует пользоваться ими, а на свои часы не смотреть.
        - Я видел, - согласился я. - Двое часов с разным временем. Не знаете, зачем?
        Ганнер покачал головой.
        - Здесь все по-другому. На собрании и кроме вас многих не было. Наверное, это не слишком важно. Ни одно из названий мне ничего не говорит, да и остальным тоже.
        Услышав это, я огорчился, - мне-то как раз очень хотелось узнать названия островов.
        - Вы не могли бы вкратце передать, что там было сказано? Они говорили, как называется этот остров, который мы только что прошли?
        - Офицер его называл, но я не очень-то обратил внимание. Сик? Сек?
        - Может быть, остров Серк? - предположил я. Мне попадалось это название в качестве транзитного пункта в одном из документов. Собственно, даже два названия: Больший Серк и Меньший Серк, что само по себе интриговало.
        - Может быть, - согласился Ганнер. - А почему вы спрашиваете?
        - Просто интересно.
        Мне не хотелось вдаваться в подробности. Я уже чувствовал, как тревога клубится во мне, конденсируясь в неожиданную идею, звук слов, череду нот, ярко сияющую в душе.
        Серк, Серк, - я тебя знаю!
        Это было только мое, то, чего я не хотел обсуждать.
        Ганнер бросил взгляд на солнце и отер блестящее от пота лицо.
        - Моя одежда не годится для этого климата, - заметил он. - Спущусь в каюту, переоденусь.
        Он ушел, предоставив мне в одиночестве восхищаться видами. Море было спокойным и серебристым; корабль вздымал расходящиеся бурунчики белой пены. Лазурь неба не нарушало ни единое облачко, и солнце палило вовсю. Я подошел к фальшборту и смотрел назад, на массивные горы острова, который мы только что миновали. Уже нельзя было рассмотреть узкий вход в канал, хотя складка горного хребта указывала, в каком месте он пролегал.
        Ровный гул двигателей, шелест ветра, вид морских птиц, паривших и закладывающих виражи за кормой, неопознаваемые, но непрерывные звуки корабля, мощно раздвигающего волны, - все это приводило меня в восторг. Все чувства ожили; я поневоле различал ритм в глубоком гудении машин далеко внизу. Горячий ветер шумел в ушах, солнце покрывало воду зеркальным блеском. Все вокруг содрогалось от звуков; впечатления хлынули и затопили меня.
        15
        «Mutlaq Vaqt» оказалось фонетической записью выражения на народном языке, означавшего «абсолютное время». «Kema Vaqt» значило «корабельное время». (Кажется, они никогда не совпадали.) Остров, который мы миновали, назывался Серк, как я и предполагал, и канал разделял его на два искусственно созданных региона: Больший Серк и Меньший Серк. Серк представлял собой очень длинный остров, неудобно расположившийся поперек множества популярных судоходных маршрутов, а по краям еще и был окружен опасными мелями, поэтому около века назад и был прорыт канал. Собственно Серк был крупнейшим в очень большой группе островов, также именующихся Большими Серкскими, или Серками. По-видимому, существовала и еще одна группа, за полсвета отсюда, еще более крупная и парадоксально поименованная Малыми Серками. В той группе тоже имелся свой остров под названием Серк. Два Серка совершенно определенно были разными островами, хотя их периодически путали. Между ними установилось вялотекущее соперничество. Оба пользовались популярностью у туристов, оба были образовательными центрами, оба породили важных исторических личностей, на
обоих действовали программы индустриализации, оба покрывал лес и прорезали крупные горные хребты, а местные языки на обоих считались серкскими, хотя то были совершенно несхожие языки, вплоть до того, что в них использовались разные алфавиты. Жители одного Серка редко навещали другой, хотя тому не было никаких особых причин, помимо разделявшего их огромного расстояния.
        Эту путаную информацию я получил у молодой женщины по имени Джиа, которая работала у Дерса Акскона помощницей по связям с общественностью. Она присутствовала на нашем собрании перед поездкой и была одной из тех, кто предлагал нам обращаться за помощью и советом во время путешествия. Я разыскал ее на второй вечер перед ужином и попросил сесть за мой столик, чтобы мы с тремя музыкантами-сотрапезниками могли получить толику информации. Когда все расселись, я спросил, известно ли ей, какую часть Архипелага судно проплывает.
        - Мы все еще в Больших Серках, - сообщила Джиа, и вот тут-то как раз попыталась растолковать путаницу с двумя одинаково названными островами и их группами. Когда мы прояснили этот вопрос, она добавила:
        - В данный момент мы направляемся к острову под названием Веслер и должны там причалить завтра рано утром. Веслер - это то место, где вы должны по плану дать первый концерт.
        Тут я припомнил, как, полагаю, и остальные, что действительно видел название «Веслер» в нашем расписании.
        - Вы узнали какие-нибудь из островов, мимо которых мы проходили? - спросил я.
        Джиа приняла озабоченный вид, словно мои вопросы ставили под сомнение ее компетентность как помощника-информатора. Я вовсе не собирался этого делать, просто хотел узнать, где мы находимся. На корабле нигде не было ни лоций, ни карт, а все коллеги знали ничуть не больше моего. Судя по всему, утреннее собрание, о котором говорил Ганнер, пропустило большинство.
        Мгновение спустя Джиа призналась:
        - Я родилась совсем в другой части Архипелага. Я родом с Гоорна, а он совсем не похож на здешние места.
        - И в чем разница?
        - Гоорн расположен на севере, возле полярного круга. В островной группе Хетта?.. - вопросительной интонацией она как бы намекала, что нам, может быть, известно это название, но я покачал головой. То был очередной фрагмент сведений об Архипелаге, очередное добавленное в копилку название, за которое я жадно ухватился. «Гоорн» - звучало не слишком гостеприимно. Это слово не откликнулось в моей душе.
        - На Гоорне долгая зима, - продолжала Джиа. - Лето длится всего несколько недель. Море стоит замерзшим почти полгода. Это гористый остров, а на его северном побережье много фьордов. Здесь острова совсем другие. Мне нравится эта жара, а вам?
        - Тоже, но я не имел понятия, что есть такие части Архипелага, где море замерзает. Я думал, все острова тропические или субтропические.
        - Не все.
        - Что вы можете рассказать о Веслере?
        - У меня в каюте есть несколько фотографий тамошнего главного города, где вы остановитесь. Он называется Веслер-Гавань. Завтра я принесу эти фотографии, но к тому времени мы, наверное, будем уже готовы сойти на берег. Всем забронированы номера в отеле, подтверждения хранятся у меня, так что с этим проблем не будет. Место, где вам предстоит играть, называется Зал Паласио. Веслер лежит от нас к югу, так что там, вероятно, будет еще теплее, чем здесь.
        - Там уже тропики? - спросил кто-то из музыкантов.
        - Не совсем… то есть не знаю точно. Я там тоже буду впервые.
        Далее Джиа рассказала, что, закончив дела на Веслере, мы сядем на другой корабль и пойдем уже не прямо на юг, но уклоняясь к западу. Многие острова в экваториальных регионах не заселены или малоразвиты, сообщила она. Монсеньор Акскон и его сотрудники осведомлены, какое воздействие влажный климат может оказывать на некоторые музыкальные инструменты, так что самых жарких мест будем избегать.
        Вечером, оставшись один у себя в каюте и готовясь ко сну, я проигрывал в голове дневные воспоминания: виды, открывавшиеся с палубы, и в целом новый для меня опыт пребывания на судне, жизни на море, мгновенного отклика на малейшие изменения курса. Я уже начинал любить неторопливые, цикличные ритмы, управляющие большим кораблем на спокойном море, мягкую качку и ощущение того, что в каком-то не поддающемся определению смысле судно живое. И, конечно, сами острова, открывавшиеся со всех сторон, безграничное разнообразие их форм и размеров, нескончаемое представление, манившее меня видами и плывущими через ширь невысоких волн ароматами.
        Сон не шел. Мне не хотелось больше пьянствовать в салоне, так что я улегся трезвым, как обычно всегда делал дома, но на судне все было иначе. Возбуждение бродило во мне, хоть я и пытался расслабиться, успокоить нервы. По мере того как тянулась ночь, я начал сознавать, что пережитое за день в чем-то, быть может, должно послужить мне предупреждением.
        Пока я не выступил в этот путь по Срединному морю и Архипелаг Грез был скрыт от меня, их существование оставалось скорее духовным, чем физическим. Прежде они говорили со мной воображаемыми тонами и звуками. Мне представлялось, что они составляют часть некой системы тайн - с какой стати не существует ни книг о них, ни карт, по крайней мере таких, которые было бы легко найти? Зачем правительству моей страны замалчивать их существование?
        Острова составляли некую систему, формат, структуру в том смысле, как я понимал структуры: действия или части, которые, будучи раздельными и самостоятельными, в то же время образуют целое. Острова, думал я, как соната: мой любимый Дианме - в сущности, вступление к Архипелагу в темпе аллегро, Члам - вариация той же темы анданте, Геррин - финальное рондо.
        Но это касается академической музыки. Настоящая музыка бывает в сердце, это страсть. Я привык представлять себе острова отдельными нотами, группы островов - аккордами или тактами, путешествие по островам - своего рода гармоничной последовательностью, Архипелаг же в целом - громадной незаписанной симфонией, ожидающей, чтобы ей придали связную форму. Может быть, так оно и есть, но я об этом никогда не узнаю. Даже если бы я потратил всю жизнь, узнавая острова лишь по их внешности, лишь выясняя сам факт их существования, это было бы все равно что пытаться понять хоральную симфонию в пяти частях по трем-четырем выбранным наугад шестнадцатым нотам.
        Музыка приходит изнутри - ее пишут не пальцы, бьющие по клавишам рояля, не движение смычка по скрипичным струнам, не губы, сжимающие мундштук флейты, даже не ручка, черкающая по нотной бумаге. Такая музыка вдруг перестала для меня что-либо значить. Я понял, что моя задача - понять музыку островов, научиться ее определять, ощутить, почувствовать.
        Так эта ночь стала ночью переоценки смыслов. Может быть, я ненадолго засыпал: иногда мысли были яснее, иногда путаней. Но спокоен я не был ни минуты. Однажды меня привел в полное сознание негромкий механический звук, издаваемый чем-то внутри каюты. Я сел, включил небольшой светильник, прикрепленный к полке у моего изголовья, и в конусе хлынувшего света попытался определить источник звука.
        Стрелки одного из хронометров не торопясь двигались назад. Я сел: это оказался «Kema Vaqt», измеритель корабельного времени. Стрелки описали дугу, вернувшись более чем на полчаса, потом остановились. Миг спустя абсолютное время, «Mutlaq Vaqt», двинулось вперед в ускоренном темпе. Когда оба циферблата показали одно время, изменения, управлявшиеся из какого-то центра на корабле, прекратились.
        Выключив свет, я возобновил попытки заснуть.
        Та же тревожность подняла меня на ноги вскоре после восхода солнца. Не желая пропускать еще какие-нибудь информационные собрания, я принял душ, оделся и поднялся на палубу. По-прежнему мне хотелось как можно больше узнать о нашем маршруте и о разных местах пребывания. Выходя из каюты, я бросил взгляд на ручные часы, надеясь, что в этот раз не опоздаю к завтраку. Часы показывали то же время, что «Kema Vaqt». От «Mutlaq Vaqt» они на несколько часов отставали.
        Поднимаясь по трапу в обеденный зал, я заметил, что корабль замедлил ход. В окнах салона проплывали лебедки, краны, крыши складов и надстройки других судов. Двигатели издали глубокий скрежещущий звук, и я увидел, что мы подплываем к бетонному причалу.
        К тому времени, как я позавтракал, корабль окончательно пришвартовался, и все готовились сходить на берег. Похоже, опять я от всех отстал. Поспешно пакуя сумку у себя в каюте, я вновь сравнил время на часах с показаниями хронометров. Те вновь изменились, то ли один еще больше отстал, то ли другой ушел вперед. Время ручных часов не совпадало ни с одним, отставая от обоих. Я завел часы, переставил их по «Mutlaq Vaqt», закончил собирать вещи и присоединился к толпе у сходней.
        16
        Сойдя с судна, мы пересекли широкий бетонный причал и были направлены сопровождающими к длинному и низкому зданию, отодвинутому чуть вглубь от пристани на огороженной территории. Всем пришлось самим нести свой багаж, страдая под палящим солнцем. Добравшись до ворот, мы были вынуждены остановиться, так как внутрь пускали по одному.
        Вход в здание оказался довольно внушительным, с парой кирпичных колонн с каждой стороны. Над ним располагалась большая металлическая вывеска на островном языке, но пониже имелся перевод:
        ВЕСЛЕРСКАЯ ПРИЕМНАЯ СЛУЖБА
        УПРАВЛЕНИЕ ГАВАНИ
        Еще выше развевался флаг - белое поле с темно-синей каймой и двумя символами посередине: большой, нарисованной линиями звезды и дерева.
        Мы медленно продвигались вперед, изнемогая от жары. Почти никто ничего не говорил, только один-два человека жаловались на задержку. Я заметил Джиа, поспешно обходившую по краю нашу толпу, прижимая к груди планшетку для записей. Широкополая шляпа затеняла ей лицо, но все равно было видно, что девушке жарко и неуютно. Я обнаружил, что влажным воздухом трудно дышать, и понял, что корабль с его кондиционированным воздухом в салонах и каютах и продутыми ветерком открытыми палубами совсем не подготовил нас к условиям, которые могли встретиться на суше.
        Наконец я добрался до ворот. За ними располагался небольшой двор, поросший травой, с клумбой огромных экзотических лиственных растений в центре. С одной стороны, поодаль от дорожки, был устроен навес, а под ним длинная скамья и несколько стульев. Там сидели или лежали семеро молодых людей обоего пола. Они не выказывали особого интереса к нашей толпе, продолжающей медленно продвигаться по саду, хотя большинство и смотрело примерно в нашем направлении. Одеты все были небрежно, а в двух или трех случаях - минимально. На всех широкополые шляпы, легкие рубашки, солнечные очки, сандалии.
        Я рассматривал их, гадая, кто это и чего они здесь дожидаются. Один из юношей заметил мой взгляд и тут же уставился в ответ, но, видимо, уловил, что с моей стороны это лишь вялое любопытство, так что вновь отвернулся. Прежде чем я добрался до дверей здания, одна из молодых женщин тоже взглянула на меня в упор, словно бы с удивлением. Я постарался скроить по возможности нейтральную, ни к чему не обязывающую приветливую улыбку, но женщина не отреагировала и отвернулась. Я заметил, что к запястью ее подвешен нож с длинным лезвием на серебряной цепочке. Рассмотреть его как следует я не смог, потому что, поворачиваясь, девушка откинула его за спину.
        Наконец я очутился внутри здания, где было прохладней, хотя и не сказать, что холодно. Здесь наши паспорта и въездные визы тщательно проверили и каждого в отдельности допросили о цели визита. К этому времени Джиа тоже прошла внутрь и, стоя возле барьера, смотрела и слушала. Я не мог понять, к чему подвергать всех одной и той же бессмысленной процедуре и почему монсеньор Акскон или сама Джиа не могли избавить нас от нее. Однако положение наше было не таково, чтобы спорить, да и в любом случае скоро все закончилось.
        Перед зданием уже ждали два больших автобуса, чтобы отвезти нас в отель. Охлажденный воздух в салоне был настоящим удовольствием.
        17
        Так началось наше турне по островам, занявшее несколько недель, полных выступлений, работы и впечатлений. Подготовленные к поездке концерты в основном состояли из классического репертуара, но в них включили и несколько современных вещей, чтобы показать, какую музыку в Глонде пишут в наши дни. Среди них оказались и две из моих лучших малых работ. Музыкальный руководитель выбрал мой Концерт для фортепиано с оркестром ми-бемоль мажор, написанный несколько лет назад, и недавнюю оркестровую фантазию, которую я назвал «Марш одухотворенных женщин».
        Концерт по расписанию исполнялся всего раз, на нашем последнем выступлении вместе с блестящей молодой пианисткой Кеа Уэллер. Она не участвовала в турне, потому что была островитянкой с Теммила, где нам предстояло последнее выступление. Никому из наших не приходилось с ней играть, но ее записи были доступны в Глонде. Перед концертом с Кеа придется порепетировать, но за ней укрепилась слава потрясающего виртуоза.
        «Марш», фантазия, включал двадцатичетырехтактовую каденцию для скрипки соло, которую мне предложили исполнить на одном из концертов самому. Меня вдохновила на эту вещь демонстрация глондских женщин против войны в Глонд-городе. Неудивительно, что из-за политической сущности этой музыки выбор ее оказался под сомнением, ведь на островах властвует Соглашение о нейтралитете. Сам монсеньор Акскон объявил, что «Марш» не годится для островной аудитории, но я энергично встал на его защиту. Конечно, фантазия была направлена против войны, но против любой войны, а не только той, в которой мы сейчас участвуем. В любом случае эта музыка для меня имела особое значение, потому что одной из демонстранток была Алинна. Наконец, после примерно недельного обсуждения, все согласились включить «Марш» в репертуар. Его предстояло исполнить несколько раз в качестве короткого вступления, со мной в качестве солиста на одном из концертов ближе к концу турне, на острове Эгер.
        В остальном мой музыкальный вклад оставался более или менее таким, как и планировалось с самого начала. Большей частью моя работа проходила вдали от глаз публики. На всех островах, начиная с Веслера, я ходил по школам, колледжам и студиям, встречался там с молодыми и начинающими музыкантами, слушал их игру или смотрел ноты, комментировал, хвалил, подбадривал. Мои замечания всегда оказывались положительными и восторженными.
        И притом совершенно искренними. Я был непритворно впечатлен качеством работ молодых исполнителей и композиторов. Обычно их музыка была более традиционной, лиричной и романтической, чем та, которую мы слушали и писали в Глонде, - находившуюся под сильным влиянием милитаристских настроений, преобладавших на протяжении почти всей моей жизни. Для меня было приятно и ново выслушивать морские саги, прославление спортивных побед, любовные песни, эпические сказания об отважных деяниях, народные танцы.
        Мы продвигались сквозь Архипелаг. Я опрометчиво предполагал, что он везде будет выглядеть примерно одинаково, но острова оказались бесконечно разнообразны и обладали множеством культурных различий.
        Я пытался вести заметки, делал множество снимков, но в конце концов изрядные нагрузки и сложности постоянных переездов с острова на остров меня одолели. Вскоре мне уже вполне хватало отыскать кресло в тенечке на палубе судна, где я в тот момент оказывался, и лениво наблюдать, как проплывают мимо прекрасные острова.
        Что до судов, то кондиционированная роскошь лайнера, увозившего музыкантов из Квестиура, редко выпадала снова. Многие из паромов, на которые случалось нам всходить позже, оказывались, мягко говоря, малокомфортабельны. Один едва держался на воде, и я страшился, что может вдруг разразиться буря. Я был убежден, что паром станет смертоносной ловушкой. Большей частью суда были старыми, шумными или грязными. На некоторых не найти было ни еды, ни питья. Однажды мне пришлось делить каюту сразу с тремя попутчиками; еще на одном пароме кают не имелось вовсе, и мы провели долгую ночь на открытой палубе. Впрочем, попалось и одно-два достаточно современных и удобных судна.
        Удивил меня и тот уровень, которого достигала бюрократия на Архипелаге. Жители островов были непринужденными, щедрыми, дружелюбными, непридирчивыми и неторопливыми. Привратники же их - совершенно иное дело. Когда мы прибыли на Веслер, я заметил некую чрезмерную чиновничью обстоятельность, но, уже покинув тот первый остров, мы столкнулись с постоянно усложнявшими жизнь помехами, почти неизменной чередой въедливых вопросов, проверки бумаг, а иногда и личных обысков.
        18
        Хорошо, что монсеньор Акскон предупредил нас заранее. Все прихватили с собой небольшие сумки, полученные в ходе предотъездного собрания. Это оказалось совершенно необходимо.
        К тому времени как пришла пора покинуть Веслер, оркестранты уже по большей части освободились от психологии групповой поездки. В последнее утро пребывания в Веслер-Гавани мы направлялись в порт поодиночке или небольшими группами. Я лично брел по узким улицам к гавани в полном одиночестве. Передо мной успела выстроиться небольшая очередь - я узнал всех до единого.
        Вновь я узрел и группу молодых людей в неформальной одежде, ожидающих перед зданием приемной службы, однако находились они уже в другом месте. Теперь они собрались перед зданием со стороны города, где мы стояли в ожидании проверки выездных виз. Снова они поглядывали на нас, но по-прежнему небрежно, без назойливости или вызова. Мне показалось, они ждут, что мы к ним приблизимся, но не мог даже представить, зачем. Они ничего, похоже, не продавали.
        Оказавшись в здании, я подошел к пустующей секции стойки, положив багаж так, чтобы он был виден. Достал из портпледа документы - разумеется, те же самые, которые уже показывал несколько дней назад при въезде. Женщина за стойкой взяла эти бумаги и разложила перед собой на столе. Подавшись вперед и опершись о стойку ладонями, она читала внимательно, касаясь каждого листка кончиками пальцев, переворачивала его, чтобы осмотреть обратную сторону - обычно пустую, - переворачивала еще раз и прочитывала снова. Я молча ждал. Рядом вдоль стойки так же стояли некоторые из моих коллег, совершенно не понимая, что все это значит.
        Наконец чиновница спросила:
        - Как вас зовут?
        Я сообщил свое имя, хотя оно совершенно отчетливо виднелось на каждой из разложенных перед ней бумаг.
        - С какой целью вы посещали Веслер, монсеньор Сасскен?
        Я, не сомневаясь, что каждому из прошедших передо мной был задан тот же вопрос, спокойно ответил:
        - Я член оркестра, совершающего тур в культурных целях. Так же как и все.
        - Я спрашиваю не у всех, монсеньор Сасскен. Назовите культурные цели вашего тура.
        - Мы дали цикл концертов классической музыки в Зале Паласио здесь, в городе Веслер-Гавань.
        - Какую музыку вы исполняли?
        - Вы хотите знать музыкальный стиль или названия произведений?
        - Какую музыку вы исполняли?
        И такого рода вопросы продолжались еще несколько минут. Голос у женщины был механический, невыразительный и настойчивый. Я чувствовал угрозу в ее вопросах и, пока тянулись минуты, начинал раздражаться, но в то же время, как ни странно, ощутил к ней жалость. Целый день она вынуждена работать в этом плохо вентилируемом сарае, шумном и неудобном, допрашивая чужаков о причинах их путешествий. Я старался отвечать коротко и по существу. Ни разу за все время допроса чиновница не взглянула на меня прямо, держа вместо этого голову опущенной, словно сравнивала мои ответы с документами.
        Наконец допрос подошел к концу, завершившись несколькими вопросами относительно нашего следующего местопребывания. К счастью, накануне вечером нам напомнили, что следующей остановкой будет остров Манлайл. Моей сильной стороной всегда были впечатления, а не житейские мелочи, так что я был рад напоминанию.
        - Манлайл, - сообщил я, толком даже не зная, как это название произносится. Но, по-видимому, это было не важно. Чиновница, не торопясь, собрала мои бумаги. Среди них было и расписание поездки с разборчиво напечатанными названиями всех островов, которые мы собирались посетить. Женщина один за другим сунула документы под штамп франкировальной машины и вернула мне всю стопку.
        После этого она наконец посмотрела на меня, и я впервые ясно увидел ее лицо.
        - Ваш жезл, монсеньор Сасскен.
        - Мой что?
        - Путешествуя по островам, вы должны иметь с собой жезл. Я хочу его зарегистрировать.
        Тут я вспомнил про стержень, лежавший полузабытым в самом низу. Вытащив, я вручил его чиновнице, осознав при этом, что на жезле нет ничего, показывающего, что он именно мой. Может, стоило написать на нем мое имя? Поступил ли так уже кто-нибудь?
        Она взяла стержень обеими руками, внимательно осмотрела, легонько повертев в пальцах. Потом повернулась и подошла к машине, выкрашенной тусклой охрой, которая стояла на полке у нее за спиной. Похоже, устройству было уже немало лет. Чиновница сунула жезл концом в отверстие, и он скользнул внутрь на всю длину древка. Немного погодя какой-то внутренний механизм втянул стержень еще чуть глубже, загорелся и погас сигнальный огонек, а потом жезл выскочил из гнезда. Чиновница вернула его мне.
        - Спасибо, что посетили Веслер, монсеньор Сасскен. Желаю вам приятного дальнейшего путешествия. - Бросив взгляд на людей, выстроившихся позади меня, она повысила голос: - Следующий!
        Я поднял багаж и с облегчением вышел на пристань, где ожидал корабль. Осмотрел жезл, пытаясь понять, что сделала с ним машина, но ничего не обнаружил. Никаких следов - ни штампа, ни какого-либо знака. Может быть, в древесине спрятана магнитная металлическая полоска? Довольный, что процедура закончилась, я спрятал жезл обратно в портплед.
        Добравшись до судна, я обнаружил, что сходни еще не спущены. Поставив сумки, я присоединился к остальным собравшимся на причале. Было пока довольно рано, дневная жара на нас еще не обрушилась. Через несколько минут я начал прохаживаться по пристани вдоль вертикальной стены - выкрашенного в черный цвет борта корабля. Посмотрев вниз, я увидел узкую полоску воды, которой тень придавала глубокий зеленоватый оттенок. Глядя на нее, я думал о том, что и это часть моря, океана, раскинувшегося на весь мир. С какой стати пытаться хранить его в секрете? Все эти острова, немыслимо многочисленные, имеющие форму, но лишенные структуры, омываемые морем, - все они детали, части чего-то. Мне мучительно хотелось постичь острова, но реальность все время искажала их образ.
        Тем вечером, когда мы медленно плыли к западу, стало ясно, что докучные расспросы чиновников Приемной службы обеспокоили многих из нас. Они, казалось, нисколько не соответствовали ленивому, неназойливому образу жизни островитян, с которыми мы познакомились на Веслере.
        Джиа сидела вместе с нами в салоне.
        - Это все постоянное беспокойство из-за дезертиров, - объясняла она. - Они - проблема всех островов. Когда призванным в армию удается скрыться из военных частей в Зюйдмайере, им остается отправляться только на север, а это значит - на острова. Большинство пытается осесть в первом же месте, до которого доберется, но, как правило, острова южного полушария неприветливы к дезертирам или заняты военными базами. Поэтому многие беглецы вынуждены двигаться дальше. Некоторым удается добраться до этих широт. Разные острова практикуют разную политику. Некоторые автоматически предоставляют дезертирам убежище и защиту, другие отказывают, третьи не приняли окончательного решения. Правила приема беглецов - больной вопрос по всему Архипелагу. У всех островов одна и та же проблема: армии враждующих сторон суровы к дезертирам, и любой остров, давший им приют хотя бы непреднамеренно, с большой вероятностью наводнят рыщущие по улицам отделения вооруженных солдат.
        - Разве это законно? - спросил один из слушателей.
        - Строго говоря, нет. У нас ведь нейтралитет. Но они все равно приходят. Вас они, вероятно, не побеспокоят, но вот процедуры въезда на большинство островов из-за дезертиров очень строги.
        Коллеги продолжали забрасывать ее вопросами, я же вдруг глубоко задумался о брате. Не в этом ли объяснение того, что с ним случилось? Быть может, Джак дезертировал, бежал из армии, к которой питал лишь отвращение? Он может сейчас быть где угодно, скрываться. Как смогу я в таком случае когда-либо его найти?
        И откуда мне знать, с чего вообще начать поиски? Вопреки моим ожиданиям, личного времени у меня оставалось очень мало. Уже во время пребывания на Веслере я обнаружил, что каждый день заполнен делами до отказа. Обычный ритм жизни в отеле, приемы пищи, потом поездки по местам выступлений и обратно сами по себе создавали немалые задержки.
        Но образовались и другие дела, тоже отнимавшие время.
        Скажем, на репетициях возникали проблемы с неровным темпом - никто из нас никогда прежде с таким не сталкивался. Ударники утверждали, будто оркестр от них все время отстает, дирижеры же заявляли, что ударники просто недостаточно репетировали. Из-за этого возникло по меньшей мере две неприятных склоки, и в результате потребовались дополнительные репетиции. Затем все мы обнаружили, что наши выступления не укладываются в заданное время. Они выходили за назначенные пределы, даже если мы начинали тютелька в тютельку и все время старались держаться расписания.
        Были и еще проблемы; в моем случае семинары и мастер-классы обычно проводились в местах, далеких от центра города, так что я был вынужден тратить время, чтобы туда добраться. Вообще, приходилось улаживать множество мелких организационных неурядиц: неожиданно объявлялись важные персоны, которых требовалось приветствовать и улещивать; все вечно шло не так, запланированные события происходили не тогда, когда следовало, люди постоянно терялись, опоздания были в порядке вещей, деревянные духовые принимались спорить с медными, и ко всему постоянная усталость, усталость…
        19
        Корабли, старые или новые, но большей частью старые, позволяли немного отдохнуть от напряжения гастролей. Как и планировалось, вслед за Веслером мы посетили Манлайл, а затем Деррил. После Деррила… ну, могу лишь сказать, что, хотя каждый остров, каждое выступление отличались от остальных, после первых трех-четырех они начали сливаться в памяти. Недавно я нашел путевой лист, которым меня снабдили перед поездкой, и теперь, глядя в него, вижу своего рода cadent continuo, равномерный ритм загадочных названий: Веслер, Манлайл, Деррил, Отмель Ривер-Фаст, Эгер, Тенкер, Ганнтены. Большинство деталей, касавшихся этих островов, слились в обобщенный образ, остались лишь картинки, не привязанные к конкретным названиям. Яркие воспоминания, необычные и волнующие.
        Мы перемещались по Архипелагу зигзагами, иногда забирая чуть южней, иногда северней, но в целом придерживаясь восточного направления; поднимались на борт, вновь спускались, держа свои инструменты или тревожась, когда их доставлял кто-то другой; ели, сидели, встречались с местными знаменитостями, аплодировали, пытались уснуть, репетировали, выступали; впитывали в себя атмосферу Архипелага.
        Приближался конец поездки. Глонд с его промышленным чадом и военной хунтой, казалось, находится где-то на другом конце света. Да так оно, в прямом смысле слова, и было: нас разделяла половина глобуса, и былые заботы казались пока что мелкими и незначительными. Музыка, ради которой я жил, приносила плоды. Мне хотелось остаться на этих островах навсегда.
        Погода держалась все столь же жаркой и безветренной, море почти неизменно пребывало в спокойствии. Однажды ночью хлестал проливной дождь, но я спал у себя в каюте глубоко в недрах пассажирской палубы и узнал о непогоде лишь на следующее утро. Шествие островов продолжалось, и какое-то из этих прекрасных мест оказалось местом нашего назначения в тот день. Во мне не ослабевало возбуждение, чувство побега; пока мы спускались с парома, проходили уже ожидаемые допросы в службах Укрытия и Приема, дышали ароматным воздухом нового острова, готовились к потрясению от встречи с неожиданным, впитывали яркую зелень лесов, сияние залитых солнцем песчаных пляжей и беленых вилл, головокружительные выси гор, блеск белопенно-синих лагун, и бросались, как в приключение, в новую страну.
        В каждом порту имелась контора службы Приема - мы научились проходить допросы побыстрей, так как все теперь видели в этих задержках не более чем преходящий раздражающий фактор. Куда более интересным для меня было неизменное присутствие группы молодых людей вроде той, которую я заметил при въезде на Веслер.
        Несколько человек всегда маячило перед офисами Укрытия и Приема - одетых кое-как, расслабившихся на солнышке или укрывшихся под навесом. Они словно поджидали нас: прибываем, и они там; отъезжаем - они на месте. Отчего-то я всегда ощущал неловкость в их присутствии.
        Это тревожное, но расплывчатое ощущение я поначалу принимал за чувство угрозы. Зачем они здесь? Что им нужно? Почему некоторые носят ножи? Но они никогда ни к кому из нас не приближались, ничего нам не говорили, и вообще, даже если смотреть на них в упор, казалось, нас едва замечали и отводили взгляды. Я взял в привычку бегло поглядывать на них и сразу отворачиваться, отводя взгляд, так что отслеживал их присутствие, не таращась постоянно.
        Когда мы побывали на нескольких островах, я осознал, что некоторые из молодых людей одни и те же, и мы видим их на каждом острове - каким-то образом они умудряются прибывать раньше нас, откуда-то знают, куда и когда мы направимся. Ядро группы составляли примерно пятеро, которые неизменно оказывались среди встречающих.
        Но были и другие, появлявшиеся менее регулярно, - все примерно одного возраста, в равно неряшливой одежде, одинаково выражающие своими позами безделье или пренебрежение. Дополнительные персоны появлялись и исчезали, разные на лицо, но схожие обликом. На острове Кэ их количество выросло до пятнадцати человек, остальные острова привлекали меньшие группы. Ядро оставалось неизменным. Мы им не нравимся, решил я, не зная толком, кто они и что собой представляют.
        Как ни странно, я, кажется, единственный из участников турне обращал на них внимание. Остальные их как будто не замечали или вели себя так, словно не замечают.
        Тур заканчивался на Теммиле, острове, где жил человек, занимавшийся плагиатом моих произведений. Этот факт добавлял посещению острова пикантности, но к тому времени, как мы туда добрались, я о плагиаторе почти и не думал. Все еще казалось, что путешествие пройдет гладко, что не может случиться ничего плохого.
        Ничего и не случилось там, на Теммиле, Перекрывающем Воздух.
        20
        Главный город острова, и он же единственный крупный порт, назывался Теммил-Прибрежный. В Прибрежном как раз недавно открылся концертный зал, чем местные жители чрезвычайно гордились. Нам продемонстрировали его вскоре после прибытия. Зал был действительно большой и удобный, а сценическая техника и акустика там были лучшие, какие мне только встречались.
        Мы завершили наш тур на этом острове гала-концертом - пять крупных произведений с двумя антрактами и специально выделенным интервалом в конце на случай, если потребуется бисировать. Мой концерт для фортепиано должен был исполняться после первого антракта. Солистка Кеа Уэллер жила в Прибрежном и в первый же день нашего пребывания в городе пришла, чтобы представиться оркестру.
        Я рвался познакомиться с ней, обсудить ее интерпретацию моей работы, но нашему приглашенному дирижеру в тот вечер, всемирно известному монсеньору Байану Крону, эта идея не понравилась. Я ожидал чего-то подобного, так что не стал настаивать. Однако монсеньор Крон предложил мне провести короткую встречу с Кеа, на которой собирался присутствовать.
        Я провел с Кеа Уэллер всего несколько минут. Ее манера держаться показалась мне приветливой и ободряющей, подход к музыке - бодрым и профессиональным. Вопросы и замечания певицы были уместными, вежливыми и точными, но едва мы начали разговор, как монсеньор Крон утащил ее прочь.
        Репетиции проходили без меня, потому что со следующего дня я вел семинар по композиции совсем в другой части города. Мне удалось посмотреть немного окружающую местность. Город и порт Теммил-Прибрежный были красочными, но внутренняя часть острова внушала подлинное величие. То была гористая территория, над которой возвышался активный, хотя покуда дремлющий вулкан Гроннер, расположенный посреди западного хребта. Мой семинар проходил в местной общеобразовательной школе. Окна главного зала смотрели на холмы, пик вулкана четко обрисовывался на среднем расстоянии. Вокруг вершины плавали струйки газа или пара.
        На второй день я в одиночестве шел пешком от школы к отелю, когда вдруг вспомнил про Анда Анте, молодого человека, списавшего мою музыку.
        Путевые переживания так поглотили меня, что я о нем почти забыл. Конечно, я принял решение, казавшееся мне тогда зрелым и взвешенным, спустить дело, но ведь сейчас я здесь, на том самом острове, где он живет. Теммил - уже не место где-то вдалеке, остров, затерянный на другом конце света, - он здесь, вот он, вот эти горы, этот город, это море. Возможно даже, и пожалуй что вероятно, монсеньор Анте и живет здесь, в Прибрежном. Студия звукозаписи, где он играл, находится на этих улицах. Может быть, я уже и встречался с ним, сам того не зная.
        Вечера и дни были сплошь забиты делами. Я был счастлив, поглощен, погружен в увлекательнейшую музыкальную авантюру. Не было у меня времени на Анда Анте с его электрогитарой, неважно, кто он такой.
        За полтора дня до гала-концерта я попытался связаться с Алинной. Так как мы оба знали, что коммуникации между островами и материком почти отсутствуют, то договорились, что, если ничего не услышим друг о друге до моего возвращения, не станем слишком тревожиться. После финального собрания, прежде чем расстаться, я дал Алинне два адреса до востребования, один на острове Кэ, другой здесь, на Теммиле; но, проверив почтовое отделение, ничего там от нее не обнаружил.
        Тем не менее с каждого острова, который мы посещали, даже с самой короткой из остановок, я посылал ей либо небольшое письмо, либо открытку. По крайней мере, какие-то из них, рассуждал я, проникнут сквозь непроницаемые барьеры, казалось, разделявшие нас с женой.
        В отеле, где мы остановились, мне сообщили, что недавно появилась возможность позвонить в Глонд по телефону, так что я сразу прошел к себе в комнату и заказал разговор. Ждать соединения пришлось больше часа. Не знаю, что там случилось, что пошло не так, но пробиться не получилось. Мне поочередно говорили, что мой номер не отвечает, что все линии на материк заняты, а после одной продолжительной попытки, во время которой у меня в ухе шуршали странные невнятные звуки, заявили даже, что мой домашний телефон, по-видимому, отключен.
        В тот же день, позже, я написал Алинне очередное письмо, где рассказал про все это и обещал, что через несколько дней мы отправимся домой. Доберется ли письмо раньше меня, я понятия не имел, но все же его отправил.
        Наутро в день концерта я вместе с еще несколькими музыкантами отправился в небольшую экскурсию по острову. Нас возили по окрестностям Прибрежного в современном автобусе с кондиционером. Кульминацией поездки стал подъем по дороге, ведущей к вершине Гроннера.
        Пока мы ползли вверх, огибая опасные склоны и пугающие обрывы, водитель, она же экскурсовод, рассказывала нам, насколько важен вулкан для острова. По ее словам, это был один из немногих активных вулканов на Архипелаге. Вулкан - символ Теммила, говорила она, силуэт Гроннера изображен на флаге острова, выбит на реверсе симолеонов местной чеканки, используется в эмблемах многих фирм и магазинов. Богатая почва на нижних склонах позволяет выращивать виноград, вино из которого ценится по всему свету. Крупных извержений не случалось уже больше века, однако облачко горячего дыма и вулканических газов постоянно клубится над главным кратером, истекая из многочисленных фумарол на неровных склонах.
        Когда мы подъехали к вершине настолько близко, насколько было возможно, экскурсовод припарковала автобус. Она пригласила желающих пройти пешком оставшееся расстояние до края кальдеры. Я двинулся вслед за остальными, но, стоило нам покинуть транспорт, переменил намерения. На высоте царил обжигающий холод, пахло пеплом и двуокисью серы. Это вызывало кашель, пришедшийся мне не по нраву. Я остался ждать в автобусе вместе еще с несколькими спутниками, не ищущими приключений, тогда как остальные убрели куда-то вбок и вверх, скоро потерявшись из виду за поволокой дыма и пара.
        Сидя в салоне, любуясь в окно сквозь проносящиеся мимо клочья тумана потрясающим видом внизу: аквамариновое море, густой лес на равнине к северу от гор, белая кайма прибоя, разбивавшегося о берег, - я был вполне доволен. Мысли сами собой заполнились музыкой, и я мурлыкал что-то радостное себе под нос. Больше всего меня восхищало поразительное, исходящее как бы ниоткуда сияние неба, подернутого в вышине облаками, скрывающими за своим перламутровым слоем яркое, но невидимое солнце.
        В этой неге, вдыхая теплый, отфильтрованный воздух, я задумался, удастся ли мне когда-нибудь вернуться сюда, так сказать, дезертировать из угрюмой, проникнутой войной глондской жизни. Я хотел бы проводить дни своей жизни в этом раю. Таким Теммил и казался мне тогда: остров совершенной природы, где душа всегда пронизана музыкой.
        Мне не терпелось оказаться у себя дома, в студии, воплотить там переполнявшие разум мечты о гармониях и мелодиях, и в то же время не хотелось покидать это место.
        Вечером ждал последний концерт. Ждала Кеа Уэллер.
        21
        Я сидел на отведенном мне кресле в первом ряду. Мой концерт для фортепиано стоял третьим пунктом программы, сразу после первого антракта. Я внимательно вслушивался в звуки оркестра, начавшего отделение хорошо знакомым и любимым опусом Миккельсона «Открыватели музыки». Дирижировал наш гость Байан Крон. Это произведение всегда популярно у слушателей, потому что разные инструменты в нем сменяют друг друга с почти комическими сольными партиями. Тут нужна легкая рука, и монсеньор Крон, который в личном общении показался мне деспотичным эгоцентриком, справился очень хорошо. Похоже, он сам наслаждался забавными фрагментами и время от времени оборачивался к публике, одаривая ее гневной или злодейской улыбкой всякий раз, как звучала одна из знаменитых дисгармоничных нот. За этим последовало попурри мелодий из знаменитых фильмов. Аудитории все очень понравилось.
        После антракта музыка становилась серьезней, начиная с моего фортепианного концерта. На сцену выкатили рояль. Мне казалось, антракт никогда не кончится, но наконец оркестранты вновь собрались, монсеньор Крон вернулся за пульт и вышла Кеа Уэллер. На Теммиле ее явно хорошо знали, и публика приветствовала певицу бурными аплодисментами. Я, конечно, присоединился к ним, но сам уже пребывал к тому времени в состоянии нервного напряжения, как бывает со мной всякий раз, когда мои вещи исполняют на публике.
        Кеа Уэллер удачно отыграла вступление, но я продолжал беспокоиться, как она справится со второй частью, медленной. Там имелась продолжительная каденция с несколькими сложными переходами, где правая рука должна была двигаться несколько не в такт с левой. Кеа исполнила ее блестяще и вместе с оркестром без передышки ринулась в последнюю часть, рондо аллегро. Я едва в силах был усидеть на месте, а в момент кульминации вскочил на ноги, возбужденно размахивая руками. К счастью, многие слушатели также поднялись с мест, так что я оказался не одинок.
        Когда грянула овация и дирижер, солистка и разные группы оркестрантов выходили на поклон, маэстро пригласил меня на сцену, и я оказался рядом с Кеа Уэллер, попеременно кланявшейся и машущей публике. Одной рукой она прижимала к груди огромный букет.
        Затем Байан Крон увел Кеа Уэллер и меня за сцену, и аплодисменты наконец смолкли.
        Я слишком разволновался, чтобы вернуться на свое место в зале, так что остаток концерта просидел в гостевой комнате за сценой. Два больших видеоэкрана показывали происходящее на сцене, а музыку транслировали динамики. Я остался один; персонал концертного зала готовился к праздничному приему, предстоящему после концерта, а Кеа Уэллер монсеньор Крон увел в другую часть здания, надо полагать, в артистическую уборную, чтобы я ее больше не видел.
        Наконец все кончилось. Оркестр дважды сыграл на бис, отгремела овация, и музыканты вместе с дирижером повалили со сцены, заполнив комнату. Я не успел оглянуться, как кругом уже лихорадочно пили и громко разговаривали. Турне подошло к концу, и только что состоялось его грандиозное и успешное завершение. Люди провозглашали короткие поздравительные спичи, отпускали шутки и шпильки - главному литавристу подарили метроном, намекая на его частые и настойчивые уверения, что оркестр играет с ним не в такт. Приглашенному дирижеру монсеньору Крону вручили жезл, одно из тех странных приспособлений, которые нам было велено всюду возить с собой. Тот, казалось, был польщен, но несколько сбит с толку. Все это в доброжелательном духе.
        - Монсеньор Сасскен?
        Негромкий голос сбоку вынудил меня отвести взгляд от толпы. Это была Кеа Уэллер. Мгновение я не мог ее узнать. Она переоделась из парадного платья, в котором концертировала, в блузку и юбку. Волосы, стянутые во время выступления в тугой узел, были распущены и оказались ей по плечи. Кеа принесла два бокала игристого вина и протягивала один мне.
        - Поздравляю, - вежливо произнес я. - Ваше выступление было великолепным.
        - Я хотела рассказать, до чего мне понравились все ваши работы, которые удалось послушать, - ответила она. - Иногда пластинки из северных стран бывает трудно достать, но я покупаю все ваши записи, которые попадаются.
        - Спасибо.
        Кеа сказала:
        - Несколько моих друзей хотели бы вас поприветствовать.
        Я заметил, что позади и вокруг нее собралась небольшая группа людей, внимательно прислушивавшихся к нашей беседе. Кеа представила их по очереди; все так или иначе были связаны с музыкой. Четверо оказались профессиональными музыкантами, еще двое - газетчиками, один писал статьи для журналов, а последний был критиком и музыковедом. Имена я едва расслышал. Некоторое время мы вежливо и вполне традиционно болтали, но празднование набирало ход и уровень шума возрастал. Концерт прошел триумфально, кровь у всех полнилась адреналином. Я обменялся с Кеа и ее друзьями несколькими мнениями, принял и отпустил ряд комплиментов, а по мере того как мимо проходили официанты с полными подносами бокалов, мы поглощали все больше и больше вина. Постепенно группа распадалась. Немного спустя, чтобы избавиться от шума, мы с Кеа выбрались из толпы и оказались вдвоем в узком коридоре снаружи.
        Здесь мы разговорились куда непринужденнее - о некоторых вещах, написанных мной в прошлом, о дирижерах и оркестрах, с которыми ей приходилось играть, об островах, которые мы оба посещали. Я поделился с ней своими переживаниями о Джаке, а она кое-что сообщила об островных благотворительных организациях, которые пытались отслеживать солдат, бежавших из своих военных частей. По коридору ходили, и мы отступали, чтобы дать идущим пройти, а потом возвращались на прежнее место, каждый раз оказываясь чуть ближе друг к другу. Я рассказал Кеа, что женат; она ответила, что тоже была замужем, но они с мужем разъехались год назад. Оказалось, ее отец и мать тоже оба были музыкантами, отец до сих пор регулярно выступал, мать же ушла со сцены. Кажется, отец Кеа был среди тех людей, которых она мне представила, но я не все имена расслышал и потому не смог точно понять, о ком она говорит. Еще она сказала, что завалена работой: сегодняшний концерт был особым событием, но на ближайшие месяцы ее расписание полностью забито, и уже завтра она отплывает на остров Деммер. Предстоит исполнить серию сольных концертов.
        По ходу разговора Кеа спросила о моей собственной роли в туре, и я немного рассказал ей об этом, а потом естественно перешел на рок-музыканта, который копировал мою музыку. Когда я сообщил, что он живет на этом самом острове, Кеа заметила, что здесь много молодых музыкантов. Теммил-Прибрежный широко известен своей музыкальной сценой, да к тому же музыку исполняют во множестве баров, клубов и других заведений. Я назвал ей имя плагиатора, Анд Анте, но Кеа сказала, что это может быть кто угодно - на Теммиле множество народу носит имена наподобие Корнанд, Андерс, Стефанд, Орманд, и все они нередко сокращаются до Анд. Мы посмеялись над заключенным в имени музыкальным каламбуром.
        Вечеринка продолжалась, но мы с Кеа ушли вдвоем, направившись от концертного комплекса вниз по склону. Она взяла меня под руку, а чуть позже я ее приобнял, и она положила голову мне на плечо. Мы любовались ночным морем, огнями в гавани, суетой городского центра, распахнутыми в жаркую ночь дверями, из которых лились голоса и музыка. Сотни людей бродили по улицам. Это называется promenada, сообщила Кеа. Когда мы добрались до отеля, она зашла ко мне в номер, и мы провели вместе счастливую ночь.
        Затем неизбежно наступило пробуждение и новое утро, в спальне отеля, рядом с практически чужой женщиной. Воспоминания о буйном праздновании после концерта уже не составляли контекста и не казались оправданием. Праздник закончился, обыденность вернулась. Кеа дремала рядом со мной в постели, постепенно просыпаясь, а я тем временем с чувством вины начинал раздумывать о последствиях того, что сделал. Мне ведь предстояло вернуться домой, к Алинне, которой я всегда оставался верен. Я винил лишь себя, Кеа ничего плохого не сделала.
        Потом она проснулась, и после коротких страстных объятий мы приступили к неспешным утренним делам. Оба вчера перебрали с выпивкой, так что приходилось как-то управляться с последствиями, да к тому же мы совершенно друг друга не знали. Мне была известна лишь ее внешность, да то, как она играла. Она, должно быть, чувствовала в отношении меня то же самое. Чем наполнена ее жизнь, к чему ей предстоит вернуться?
        Когда мы оба оделись, я вышел вместе с ней из отеля, и мы несколько минут постояли в декоративном садике возле здания.
        - Что дальше, Сандро? - спросила она. - Тур должен продолжаться, не так ли?
        - После полудня мы отплываем в Хакерлин-Обетованный, арендован специальный паром. Концертов больше не будет. Передышка до самого возвращения.
        - А я сегодня отплываю на Деммер. Две недели сольников.
        - Значит, мы вряд ли когда-либо встретимся?
        - Вряд ли, но это все же возможно. Может быть, нам не стоит пытаться.
        - Мне тоже так кажется. Ты не огорчена случившимся, Кеа?
        - Конечно, нет. Мы оба взрослые люди. Праздник вышел шикарным - пусть таким и останется. Все было здорово, пока не кончилось.
        Перед отелем стояла вереница такси. Когда ее машина скрылась, я вернулся в номер собрать вещи. Тут-то я и сообразил, что ничего не сказал о своих надеждах и планах когда-нибудь перебраться на Теммил насовсем. Ну, наверное, и не важно.
        22
        Мы, участники турне, разместились в современном большом отеле недалеко от городского центра Хакерлина-Обетованного; здесь имелся свой пляж, лодки напрокат, участки для рыбной ловли, бары и рестораны. Здесь нас оставили последние распорядители из организации Дерса Акскона.
        На второй день пребывания в Хакерлине-Обетованном я прошел на пляж напротив отеля и стал смотреть через пролив на близлежащий Теммил. На небе четко рисовался темный силуэт Гроннера; ветер относил от острова тонкую струйку истекающих из вулкана газов. Я был совершенно уверен, что этот островок воплощает в себе мое будущее. Трудно, болезненно, почти невозможно было думать о возвращении в угрюмые северные ландшафты Глонда и о том, чтобы пытаться писать там музыку. Меня наполняло беспокойство. Глодало чувство вины из-за ночи, проведенной с Кеа; имелись и другие причины для неуверенности. Что случится, когда я вернусь домой? Захочет ли Алинна переезжать со мной на Теммил?
        Я чувствовал, что за время путешествия мои представления о музыке изменились. Привычный мне аскетический, умозрительный модернизм с его дисгармоническими экспериментами и паузами, услада интеллекта, разительно преобразился. Теперь я мечтал о бурном потоке романтизма, о безумии красок и ритмов, о восторге распахнутой навстречу миру лирики. Мне хотелось сочинять матросские песни и детские музыкальные представления, хотелось воспевать любовные истории знаменитостей.
        Подобные мысли заставляли улыбаться.
        Я не мог не вспомнить про Денна Митри, молодого мьюрисийского композитора, с которым мы делали совместную запись много лет назад. Я втайне презирал его романтическую манеру, но впоследствии полюбил и самого Денна, и его музыку. Мне довелось прочесть несколько рецензий на наш общий диск, и по крайней мере двое из критиков открыто насмехались над его наивными, по их мнению, музыкальными ценностями. (Я не стал посылать ему копии тех рецензий и надеюсь, что он не натолкнулся на них сам.) Наконец-то я понял, откуда бралась его музыка: из самой ткани открытого островного общества, из умения радоваться простым вещам. Теперь мне хотелось писать музыку, которая заставила бы этих музыкальных снобов презирать и меня. Но вначале следовало вернуться домой, провести побольше времени с Алинной и предоставить новой музыке, обретенной на островах, унести меня в должный срок, куда пожелает.
        23
        Обратный путь до Квестиура занял больше восьми суток. Каждый день мои часы теряли или приобретали время; однажды за день я набрал целых четыре дополнительных часа - или потерял восемь. Не знаю точно, что именно.
        Несколько раз нам пришлось пересаживаться на разные суда, и эта докучная необходимость вызывала и задержки в пути, и раздражение. Багаж и музыкальные инструменты часто досматривали чиновники. Теперь, когда концерты остались позади, все, чего нам хотелось, - это попасть домой. Какую-то часть плавания я просто просидел на нижних палубах, угрюмый и мрачный из-за бесящей меня медлительности продвижения.
        В один из дней на одном корабле это стало невозможно терпеть. Судно было оснащено громкоговорителями на каждой палубе и в каждом проходе. С того момента, как мы оказались на борту, эти динамики играли популярную музыку, от которой было некуда скрыться. Первые несколько минут я был заинтригован. Хотелось немного познакомиться с культурой поп-музыки Архипелага, бывшей для меня внове, но очень скоро она сделалась назойливой и утомительной. Потом заиграли мелодию, которую я мгновенно узнал, - она была с диска «Pilota Marret». Визжащая электрогитара Анте разнесла вдребезги остатки моего спокойствия. На всем протяжении этого томительного дня, тянувшегося мучительно медленно, звучала то одна, то другая запись из этого жалкого альбома. Звучала, как мне казалось, специально в мой адрес. Большую часть дня я провел на кормовой палубе, подальше от источников звука, предоставляя реветь вокруг меня морскому ветру.
        На других судах в другие дни я часто стоял или сидел на открытых палубах, зная, что это, быть может, последний мой шанс побыть в уникальном окружении Архипелага. Я смотрел, смотрел и думал о красках, ветрах, морских птицах, горах, волнах и солнечном свете, и о тайных кодах музыки, которыми они каким-то образом меня наделяли.
        Постепенно становилось прохладнее.
        Каждая пересадка означала, что нам приходилось сойти на берег и ненадолго вступить на очередной остров в качестве транзитных пассажиров. Брюзгливый педантизм чиновников был не лучше, чем в остальных местах, но для нас этот процесс оказывался уже совершенно бессмысленным. Мы предъявляли документы, визы, расписания маршрутов, жезлы - и все это рутинно рассматривали, а жезлы совали в загадочные проверочные машинки.
        На каждой остановке мы встречали группу ожидающих молодых людей, но теперь я уже не был заинтригован и почти не замечал их присутствия.
        Жезл ни разу не вызвал никакого отклика ни у чиновников, ни у проверочных машин. Никто из официальных лиц не комментировал эту процедуру или хоть что-нибудь. Лишь холодные действия без объяснений: жезл переходит из рук в руки, затем несколько секунд молчаливого осмотра, жезл вставляют в машинку, жезл возвращают. На нем не появляется никаких отметин, ни знака официального одобрения, вообще никаких изменений. Мой жезл ничем не отличался от любого другого. Все проходили эту загадочную процедуру. Жезл начинал выглядеть чуть поношенным, но гладкая поверхность деревянного стволика оставалась чистой.
        На восьмой день я стоял у планшира корабля, на который мы погрузились этим же утром. Я замерз и был жалок. Одежду я взял с собой большей частью легкую, пригодную, как казалось, для теплого юга, так что все, что можно было сделать для защиты от холода, это нацепить лишний слой одежды, еще одну рубашку или пиджак. Я чувствовал себя неуклюжим и несчастным. Дул режущий ветер. Все острова, различимые с моей позиции, выглядели голыми и продутыми ветрами. Как никогда мне хотелось, чтобы это долгое путешествие наконец закончилось.
        Подошел оркестрант, одна из вторых скрипок, и встал рядом у борта.
        - Уже обратили внимание? - спросил он, указывая вперед.
        Я посмотрел на то, что вначале показалось мне еще одним островом, лежащим низко, у самого горизонта, и размазанным по нему без определенных очертаний. Видны были скалистые пики, но больше почти ничего.
        - Думаю, мы почти прибыли.
        - Это Глонд?
        Я был изумлен. Не ожидал, что мы прибудем раньше, чем в конце дня. По привычке бросил взгляд на часы, но они уже давно не показывали ничего осмысленного. Каждый день время то прибавлялось, то убавлялось.
        Корабль равномерно нес нас вперед, и я продолжал смотреть прямо по курсу. Суша становилась все отчетливее. Серые, как железо, горы больше всего привлекали взгляд, и я заметил, что большинство самых высоких пиков покрыты снегом. Нижние склоны были темны и не видны отчетливо.
        Вскоре сделалась различима прибрежная низменность, или, говоря точнее, стало понятно, где она расположена. Какие-то миазмы - туман, дымка или испарения простирались от моря, сливавшегося вдали в неразличимую пелену, до самых предгорий хребта. Под туманом ничего было не разобрать.
        Это зрелище всколыхнуло во мне странную смесь чувств. Там был дом: моя страна, родители, Алинна, друзья и коллеги, бо`льшая часть того, что я помнил. Основание моей работы и репутации было заложено в Глонде, но я уже побывал на островах. Я рвался домой, но в действительности не слишком хотел там очутиться.
        Мы подплывали все ближе к моей мрачной и увечной стране, и мне хотелось, чтобы корабль замедлил ход, свернул, повернул обратно.
        Один за другим поднимались наверх остальные участники поездки и скапливались у борта вокруг меня, глядя, как судно подходит к берегу, маневрирует, нацеливаясь на темное пятно города. Все мы знали, что это наверняка Глонд-город или, по крайней мере, его порт Квестиур. Почти никто не делал никаких замечаний, но мало что тут и можно было сказать.
        Вскоре сомнений, куда мы направляемся, и вовсе не осталось, поскольку горы за городом приняли знакомый рисунок, а сквозь дымное марево сделались различимы крупные здания, знакомые нам по поездкам в Глонд. В динамике системы оповещения затрещало и прозвучал голос кого-то из членов экипажа: причаливаем через пятнадцать минут, всем пассажирам собрать вещи и подойти к люкам, номер которых был им назначен при погрузке на борт…
        Мы приготовились в последний раз спуститься на берег. Прибытие не вызвало, по крайней мере у меня, никакого предвкушения, чувства удивительного возбуждения и радости, столько раз приходивших при высадке на острова. Мы толпились на нижних палубах, протискиваясь в каюты и из кают, упаковывали в багаж все сувениры, которых понакупили, все инструменты, которые везли с собой, силились разыскать правильные сходни.
        Один из матросов раскрыл бортовой люк, к которому я был прикреплен, и стал виден скользящий мимо бетонный причал, хлынул внутрь студеный ветер с гор, я вновь вдохнул чад промышленности, машин, дымовых труб, запахи миллионов людей, выхлопы их повседневной жизни.
        На спину я закинул портплед, врученный мне так давно монсеньором Аксконом.
        - Больше это нам не понадобится, - сказал кто-то позади меня. Он, дескать, свой где-то бросил. Я уже решил, что мой портплед сохраню, - будет напоминанием о поездке.
        Передо мной раскинулась открытая пристань, без следа здания службы Укрытия, без группы молодых людей в разномастной одежде. Я вновь оказался в мире голой функциональности, в непривлекательном месте, где родился.
        Корабль плавно остановился, подался бортом к причалу. Взвыла сирена; люди на пристани принялись перекрикиваться с корабельной командой. Закрепили швартовы. Судно привычно вздрогнуло, коснувшись упругих прокладок на массивной туше причала. Я стоял в небольшой группе людей у створки, и нас толкнуло друг на друга.
        С берега к нашим воротцам в борту развернули сходни. Как и прочие музыканты, я подхватил увесистый багаж. Но никто никуда не двинулся. Сходни висели на цепях, оставаясь поднятыми. Глянув вдоль пристани, я увидел, что вторые сходни тоже не опускаются.
        По пристани прошагал строем отряд солдат, потом их растянули в шеренгу, оцепив сходни. Солдаты неуклюже переминались, сжимая оружие. Все они были молодыми и нервными и походили на новобранцев. Явно к нашему прибытию отрядили не одно из элитных подразделений. Некоторые солдаты смотрели на корабль так, словно первый раз в жизни оказались рядом с такой громадой.
        Объявилось двое унтер-офицеров; один из них тут же принялся орать на солдат, а другой зашагал вдоль пристани, свистя в свисток. Сходни вновь задвигались, плавно опускаясь к борту судна. Мне не хотелось первым сходить на берег, чтобы меня там сразу остановили или принялись допрашивать, так что я подался назад, но скоро все равно оказался на сходнях, чувствуя, как они прогибаются и колышутся подо мной.
        То было возвращение домой, но совсем не то, о каком мечталось. Я был все еще полон грез, планов, надежд, но пока что приходилось отправить их под спуд из-за подозрительности хунты, приславшей войска, чтобы установить, где мы были, чем занимались, что видели, с кем могли встречаться, а возможно, и то, чего мы теперь хотим.
        Я стоял на пристани, поставив рядом вещи. Ожидая, пока меня вызовут на очередной допрос, я сверил время по большим часам, встроенным в стену верфи. С тех пор как я проснулся утром на борту судна, мои наручные часы отстали еще на семь часов с четвертью. Или, возможно, убежали вперед на четыре и три четверти часа.
        В воздухе пахло сажей, какой-то кислотой, чем-то таким, чем дышать не хотелось. Мне вообще не хотелось здесь находиться.
        24
        После недели с лишним плавания непривычно было идти по твердой земле. Теперь, когда я углубился в Квестиур, отошел от берега и со всех сторон был окружен зданиями, воздух уже не был таким ледяным, как казалось, пока мы ждали на пристани. Я был нагружен багажом: портплед и футляр со скрипкой на спине да по большой сумке в обеих руках. Не имея представления, которое сегодня число, я с трудом представлял себе и время суток. Ранний вечер? В городе было сумрачно, но под привычным свинцовым небом Глонда такое бывало часто.
        Беспокоила погода. Мы отплыли в турне, когда наступала зима, и отсутствовали примерно два месяца. На островах, нежась в жарком ласковом воздухе, я иной раз краем сознания беспокоился о том, что в Глонд мы неизбежно вернемся в наихудшее время года. Зимой нам приходилось переживать несколько месяцев стужи, когда на земле обычно лежал грязный слежавшийся снег, а с неба нередко падал свежий. Однако сейчас стоял сырой, насыщенный загрязнениями туман, густой от дыма и копоти, но все же куда теплее температуры замерзания - похоже, скорее, на то, что нам доставалось до или после самого холодного времени.
        Я добрался до станции подземки и с облегчением сел на поезд, идущий к центральному вокзалу. В вагон пришлось втискиваться, проталкиваясь с сумками среди уже набившихся туда людей. Невозможно было ошибиться, в каком городе находишься: достаточно взглянуть на лица людей, застывшие, терпеливые, полные смирения и сосредоточенности. Никто не смотрел в глаза; счастья не было и следа. На меня не обращали внимания даже те, чьи тела были плотно прижаты ко мне, чьи лица закрывали от меня свет.
        Вокзал встретил громким объявлением о задержке поездов по причине тумана; обычная проблема в Глонд-городе, хотя в Квестиуре туман мне не показался таким уж густым. Однако здесь я увидел, как он, клубясь, тяжело втекает под сводчатую крышу вокзала, и ощутил привычную терпеливую покорность перед очередной задержкой. Однако мне повезло. На вокзале еще стоял предыдущий поезд, тоже задержавшийся из-за тумана. Уже темнело. Я купил билет в одну сторону и поспешил через обширный зал к платформам. Над рокочущими вхолостую двигателями локомотивов поднимался голубовато-серый дымок, тающий в сумерках. Я тащился по платформе со своим грузом, пока не нашел целый ряд пустых сидений в одном из вагонов близ середины состава. Несмотря на студеную погоду, я весь вспотел от усилий и тревоги - не опоздать бы на поезд. Устроился поудобнее, засунул сумки и футляр скрипки на полку и немного спустя задремал под шум вокзала и частое хлопанье дверей, когда в поезд садились новые пассажиры.
        Сквозь сон я смутно чувствовал, что поезд вздрагивает и покачивается, но немного спустя совсем проснулся. Снаружи было темно, горело лишь несколько фонарей. Вскоре поезд остановился, и я узнал название станции. До дома оставалось меньше половины пути. Приведя в порядок одежду, растрепавшуюся, пока спешил на поезд, я проверил, на месте ли все сумки, и когда добрался до своей станции, был уже готов к последнему рывку. Жаль, что не хватило времени позвонить Алинне, но было уже слишком поздно. Я нашел вереницу такси, выстроившихся перед вокзалом, сел на первое же и назвал водителю адрес. Пять минут спустя я был рядом с домом.
        Все окна оказались закрыты ставнями.
        Ни огонька. Сердце похолодело. Я прошел к двери по общему коридору.
        Как ни глупо это звучит, я нажал на кнопку звонка и услышал внутри знакомый перезвон. Больше не раздалось ни звука, ни шороха. Заглянув в окно рядом с дверью, я также не обнаружил признаков жизни, после чего воспользовался своим ключом, и тот повернулся с первой попытки. Дверь не открылась. Другим ключом я отомкнул замок побольше, которым мы никогда не пользовались, если были дома, и тогда дверь распахнулась. Открываясь, она задела накопившуюся внутри груду нераспечатанной почты.
        Я шагнул в неосвещенный холл, волоча багаж, и захлопнул дверь. Алинны не было и, как я обнаружил, поспешно обойдя темные комнаты, не было, похоже, уже много недель. Я искал ее в темноте, напуганный, все сильнее отчаиваясь. Звал по имени и боялся всего на свете: болезни, несчастного случая, взлома, а более, может быть, всего - ее неожиданного ухода, если она рассердилась на что-то. Лампочки не работали, пока я не подошел к блоку предохранителей и не включил рубильник.
        Возобновив поиски, я уже не паниковал, но боялся еще больше. Вся мебель была на месте, окна закрыты и заперты, воздух сперт, но квартира прибрана. Студия оказалась нетронутой, пианино закрыто, и табурет аккуратно придвинут к педалям. На столе лежали бумаги, которых я не помнил, многие в нераспечатанных конвертах.
        У меня мороз шел по коже. Еды на кухне не было, но вся посуда и столовые приборы помыты и разложены по местам. Холодильник стоял нараспашку, демонстрируя опять-таки неосвещенную пустоту.
        Включив отопление и послушав, как оживает бойлер, я несколько успокоился. Постепенно квартира становилась пригодной для жизни, а я начал тем временем третий обыск, действуя методично и стараясь определить, что случилось.
        Никаких следов Алинны не нашлось. Из шкафа исчезла ее одежда, пропали книги и мелкие украшения, комната, которую она использовала под студию, опустела. Сгинул даже ковер. Я искал хоть что-то, оставленное мне, чтобы объяснить, почему она переехала. Нового адреса, скажем, или записки. Но ничего не нашел.
        Я был потрясен. Перед моим отбытием ничто не намекало на возможность чего-то подобного. Мы много лет прожили в удовлетворявшем обоих браке. Правда, он был основан скорее на товариществе зрелых людей, взаимопонимании и верности, нежели на романтической страсти или физической любви, но мы были счастливы. Так я, по крайней мере, думал. Мы жили каждый своей жизнью, но жизни эти были тесно связаны, и за годы, проведенные вместе, я привык считать, что мы оба к этому привыкли и нас это устраивает. Ни единого признака близящегося разрыва. На мгновение мной овладело чувство вины из-за происшествия с Кеа - может быть, Алинна что-то узнала? Я не представлял, каким образом.
        Я не ел с утра, после корабельного завтрака, но в квартире не было ни крошки. Выйдя наружу, я купил продукты в магазине, который оказался открыт, отнес их домой и попытался поесть. Аппетита не было.
        Ночь я провел в полном одиночестве в собственной кровати, которую нашел с голым матрасом, но отыскались и чистые простыни с одеялом. При этом почти не спал. Стоило проснуться в ночи, как меня охватывало ощущение пустоты, похожее на те паузы в музыке, которые когда-то казались мне столь смелыми и многозначительными.
        Одной из первых задач поутру стал разбор накопившейся почты: как той, которую Алинна положила на мой письменный стол перед уходом, так и нераспечатанных конвертов.
        Стоило мне начать их просматривать, как я заметил, что среди почты нет ни одного письма или открытки, которые я посылал Алинне с островов. Означало ли это, что она их получила и забрала с собой? Или они просто не дошли?
        Среди первых же вскрытых конвертов обнаружился один с надпечаткой красными чернилами на лицевой стороне: «СРОЧНО. ПОСЛЕДНЕЕ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ!». Внутри оказалось встревожившее меня письмо от жилищной компании, которой принадлежала квартира. Письмо предупреждало, что поскольку квартплата оставалась невыплаченной долее шести месяцев, собственники намерены меня немедленно выселить, конфисковать мое имущество и подать судебный иск на неуплату. Первой моей реакцией была уверенность, что произошла ошибка. Все выплаты я урегулировал, прежде чем отправиться в путешествие, и Алинна точно знала, о чем нужно позаботиться в мое отсутствие. Я убедился, что денег на счете у нее достаточно. С какой стати она перестала платить за квартиру?
        Перерыв груду почты, я нашел предыдущие письма от той же компании. Одно за другим они представляли все удлинявшуюся историю неплатежа: напоминания, требования, предупреждения, угрозы. Наконец терпение сдатчиков истощилось.
        Хотя я был потрясен не только от неожиданности, но и от чувства несправедливости, все же более всего беспокоила загадочность всего этого. Как такое могло случиться?
        Я просмотрел остальные письма, многие из которых были от поставщиков коммунальных услуг: счета за газ, электричество, воду, вывоз мусора, телефон, налоги на собственность - все оказалось сильно просрочено. После путешествия я располагал, по крайней мере временно, хорошей суммой в наличных, так что, прикинув в уме, я подсчитал, что самое насущное смогу выплатить сразу, а все остальное наверняка удастся погасить через день-два.
        Просмотрев отчеты из банка, которые также отыскались в общей груде, я обнаружил, что обеспечен лучше, чем полагал. Агент регулярно присылал роялти за мои записи, и они успели поднакопиться. Богачом я не стал, но кризис невыплат разрешить вполне мог.
        Тут я наконец заметил даты на конвертах.
        25
        Худшее было впереди. Еще до конца того первого утра я узнал, что мои родители мертвы.
        Первым умер отец - ему было семьдесят восемь, и, слабый здоровьем, он скончался спустя всего шесть недель после моего отплытия на юг. Из грустной, путаной записки матери я не слишком уяснил, что именно случилось. Похоже, она писала вскоре после отцовской кончины. Тон записки был притворно-понимающим, но прорывались и ее истинные чувства: «Знаю, что ты в отъезде, и поездка важна для тебя, но…» Мало какое из предложений она заканчивала, а строчки прыгали. Мать всегда гордилась своим ровным, красивым почерком. Кажется, она не вполне сознавала смерть отца - похоже было, что его хватил удар, - путая ее то с по-прежнему необъяснимым исчезновением Джака, то с моим отъездом. Она потеряла всех троих. В одном месте мать спрашивала меня, когда я вернусь из армии. В другом говорила, что ей бесконечно меня недостает. Я едва мог владеть собой, читая эти слова. Было упоминание о похоронах, но не говорилось, где они состоялись. Мать ничего не писала ни о своем здоровье, ни о том, через что она прошла после потери мужа и сыновей. Рассказала, что пыталась навестить меня (хотя вроде бы помнила, что я в отъезде?), но
не застала в квартире ни меня, ни Алинны.
        Когда это случилось? Записка не была датирована. Написала ли ее мать при этом визите, сидя в коридоре под дверью? Или занесла позже, вернувшись? Сколько прошло с тех пор времени?
        Это печальное послание протолкнули в почтовую щель, так что оно приземлилось на груду почты. Не было ни конверта, ни штампа, ни марки, а стало быть, и никакого ключа к тому, когда оно написано.
        В другой части груды я обнаружил письмо от Селлы, младшей сестры матери, которая для меня на протяжении почти всей жизни оставалась фигурой далекой и вечно недовольной. Письмо было датировано, и я решил, что оно написано месяцев через шесть после записки матери. Селла не скрывала, что возлагает на меня вину за столь длительное отсутствие («ты же продолжал проводить там месяц за месяцем, не давая себе труда известить нас о своем местопребывании, или о том, как с тобой связаться, или когда ты пожелаешь вернуться - Малле говорила, что она тебя прощает, но я лично не уверена, что кто-либо другой, кроме матери, был бы столь снисходителен»). По крайней мере, в этом письме я нашел дату похорон и место погребения обоих моих родителей. Заодно в конверт был вложен счет от похоронной компании.
        Но эти даты! Даже узнав их наконец, я по-прежнему ничего не понимал. Все было неправильно. Если верить Селле, похороны матери состоялись через восемь месяцев после моего отбытия, но ведь я проплавал меньше девяти недель!
        Я почитал другие письма, обнаружив очередные требования выплат, и постепенно у меня начало складываться некоторое представление о том, когда что происходило, но ничуть не становилось яснее, как такое могло случиться. Прошло много месяцев; может быть, год или больше? Это же невозможно. Либо на всех вскрытых мной письмах и счетах стоят подложные даты, либо я потерял где-то несколько месяцев жизни.
        А может быть, я не потерял их, а приобрел? Я никак не мог ухватить суть. Может быть, я утратил память за какой-то период? Если так, то как и когда, и где я провел все это время? Ничего травматического со мной не случалось, не было ни ударов по голове, ни контузий. Я помнил все путешествие в ярких красках: острова, корабли, концерты, все события, мысли и переживания.
        Я сидел на полу в коридоре, прислонившись к стене, разбросав вокруг письма, счета и конверты, и чувствовал, что вся жизнь или память о жизни мне изменяют. Я потерял Алинну, потерял родителей, груды счетов растут, квартира пуста, холодна и опечатана. Все мое прошлое сгинуло.
        Чуть позже, когда на меня снизошло ужасное ледяное спокойствие, я попытался оценить, сколько времени потерял или приобрел. Судя по выясненным событиям, а также по все более грозным датированным требованиям квартирных хозяев, прошедший период времени составлял примерно год и одиннадцать месяцев. Под конец того ужасного утра я подтвердил свои вычисления, выйдя на улицу и купив выпуск ежедневной газеты.
        А объективные доказательства! Я путешествовал по островам чуть меньше девяти недель. Таким образом, должен был вернуться к середине зимы; но теперь я знал, что пропустил зиму, лето после нее, еще одну зиму, следующее лето и оказался здесь поздней осенью или в первые недели зимы, почти через два года после даты отбытия, в сезон туманов и обдирающего легкие глондского смога.
        Я принялся прикидывать прошедшие события. Алинна, по-видимому, не платила за квартиру шесть месяцев, так что она съехала от пяти до семи месяцев назад. Отец умер в первую зиму моего отсутствия; мать, с разбитым сердцем, уверенная, что брошена сыновьями, последовала за ним в могилу девять недель спустя. Выходит, Алинна прожила после этого в нашей квартире еще целый год, прежде чем переехать? До весны нынешнего года? Но ведь ее здесь, по-видимому, не было, когда заходила мать и оставила записку. Это случилось намного раньше. Может быть, Алинна в то время уже здесь не жила? Впрочем, ее отсутствие в тот день могло объясняться и какой-нибудь простой причиной.
        Я попытался представить, как могла подействовать на Алинну смерть родителей в мое отсутствие. Она всегда приязненно относилась к обоим, но то была прохладная приязнь из чувства долга, согретая лишь уважением.
        Оглушенный и дезориентированный, я провел в городе весь день, делая звонки кредиторам, переводя деньги, принося извинения за просрочку и давая обещания, что такого впредь не случится, оплачивая пени, штрафы, просрочки и безобразно дорогие услуги юристов.
        Музыка островов унеслась прочь.
        Легкие болели от загрязненного воздуха, глаза слезились, горло ныло. В голове было пусто. Океана я не видел, да и небо-то едва различал. Передо мной стояла мрачная действительность: рухнувший брак, заброшенный дом, тоска, одиночество, утрата. И внутреннее беззвучие.
        26
        Как же мне быть с Алинной? Прежде всего, как ее найти? Она не оставила ни записки, ни адреса. Никаких намеков, по которым я мог бы строить догадки. И даже если я, предположим, разыщу ее, что мне ей сказать? Что она скажет мне?
        Мирок классической музыки в Глонде относительно тесен, так что я порасспрашивал коллег. Мне помогли. Спустя неделю по возвращении я выяснил, где она поселилась. Алинна вернулась в Эррест и жила там не одна. Никто не сказал, с кем именно, знакомым мне или нет, мужчиной или женщиной. Точного адреса я узнать не смог, как и номера телефона. Говорили, что она продолжает давать уроки и временами играет на скрипке в том или ином небольшом оркестре в Глонд-городе. Я знал, что, возможно и даже вероятно, рано или поздно с нею столкнусь.
        Потом она связалась со мной по телефону.
        - Я слышала, ты наконец вернулся, - были ее первые слова.
        - Алинна?
        - Ты ждал кого-то другого? Конечно, это я. Что с тобой случилось?
        - А что случилось с тобой? - ответил я, не успев подумать.
        - Я сейчас зайду к тебе.
        Она положила трубку. Когда зазвонил телефон, я готовил, и теперь выключил плиту, почувствовав вдруг, что вовсе не голоден. Из холодильника я достал две бутылки пива и открыл одну из них. Алинна предпочитала вино, но вина у меня не было.
        В ожидании я поднялся по лестнице в свою студию и подошел к окну. Сидя в темноте, я прихлебывал пиво из бутылки. За проходившей мимо дома прибрежной дорогой, за узкой полосой кустарника над обрывом я видел море и вдалеке - темные, смутные силуэты островов. Все началось с Дианме, Члама и Геррина. Мной овладел вихрь противоборствующих чувств: вина, непонимание, несчастье, отторжение, гнев, ожидание… но, по правде говоря, чувство вины преобладало.
        Я услышал, как Алинна входит в квартиру, отперев ее своим ключом, - по возвращении я специально не стал менять замок в некой слепой надежде на ее приход, а с тех пор растерял все побуждения что-либо менять. Она поднялась по ступеням, открыла дверь в студию, включила свет.
        Мы смотрели друг на друга через всю комнату, двое людей, нуждающихся в объяснении, но не знающих, с чего начать. Она выглядела крупнее, чем мне запомнилась: крепче и выше, и сменила прическу. Я встал, чувствуя на себе ее взгляд. Глаза ее оставались сухими. Я был сердит, но при этом напуган и нервничал. Стало ясно, что я рад ее видеть, но полон ужаса перед тем, что мы можем сказать. Скорбь, похоже, оставила нас обоих в этот момент. С чего начать объясняться?
        - Почему ты не дождалась моего возвращения? - спросил я.
        Почему ты не вернулся, когда обещал? - ответила она. - Тебя не было так долго. Как ты мог ожидать, что я дождусь?
        - Почему не платила по счетам?
        Ты даже не писал мне. Почему?
        - Ты живешь теперь с другим человеком?
        Я думаю, ты тоже встретил другую, пока тебя не было. Поэтому ты и не возвращался. Почему бы тебе не признать это?
        - Мне некого было встречать, да я и не искал встречи. Все было совсем не так. На такое не было и шанса. Ты теперь счастливее? Хотел бы я знать, что мне сказать.
        Ты лжешь. Наверняка у тебя кто-то был. Другая женщина.
        - Была одна короткая встреча. Незапланированная и несерьезная, мы были пьяны и не соображали, что делаем. Она - серьезный профессионал, у нее своя жизнь. Она тоже замужем, хоть и не живет с мужем. Это не важно, не в ней причина, по которой я не мог вернуться. Мы провели с ней одну ночь, и она не повторится. Не может повториться.
        Я знала, что так и было. Тебе незачем лгать об этом.
        - Я не лгу. Случилось совсем иное. Есть одна проблема. Я потерял время. Не могу тебе объяснить, что это значит.
        Ты выглядишь помолодевшим. Потерял часть лишнего веса. Стал подтянутым, как раньше. Похоже, путешествие пошло тебе на пользу. Почему ты не говоришь мне, что случилось, отчего тебя не было так долго? Почему ты не вернулся, когда обещал?
        - Со временем что-то неладно, и я не знаю, как тебе это объяснить.
        Я ждала тебя месяц за месяцем. Я была в отчаянии. Не было никаких известий, никакой информации.
        - Что случилось с родителями? Ты не могла им помочь?
        Ты не писал мне и не звонил. Я расспрашивала всех, кто мог что-то знать, но ни у кого не было новостей. Руководство оркестра не знало, как связаться с тобой.
        - Я путешествовал. Много времени проводил на кораблях и маленьких паромах. Мы побывали на девяти островах. Я пытался звонить тебе, откуда только мог, но везде отвечали, что линия не работает. Я писал письма и открытки и отправлял их с каждого острова, иногда по нескольку раз. Я работал, путешествовал, плавал на кораблях. Ты же помнишь, как всегда было у нас с тобой. Без тебя я точно такой же. Я вернулся, как только смог. Со временем что-то неладно, и я не знаю, как тебе это объяснить.
        Ты стал выглядеть иначе. Что-то изменилось, пока ты плавал. Ты скрываешь это от меня, что бы ты там ни говорил. Я не получила от тебя ни слова. Никто не знал, где ты.
        - Я не забывал о тебе, но должен был посвящать время оркестру и другим музыкантам, которых мы встречали по дороге. Ведь для этого я и поехал. Ты все это знала. Ты сама уговаривала меня решиться на поездку. Со временем что-то неладно, и я не знаю, как тебе это объяснить.
        У меня не было денег. Только то, что ты оставил перед отъездом, да то, что удавалось заработать. Наличные заканчивались. Их бы хватило, если бы ты вернулся, когда обещал, но ты все не возвращался. Сначала твои родители обещали помочь, но твой отец вскоре умер, а потом мать заболела. Случилась очередная паника из-за войны, и экономика опять упала. Некоторые банки арестовали счета вкладчиков. Твой счет несколько дней был недоступен, но потом его вновь открыли. Мне-то разницы не было, я все равно не могла получить с него деньги. Почти все мои ученики перестали приезжать на занятия, а новых я не могла найти из-за чрезвычайного положения. Все меня бросили, кроме Петра, который приезжал каждую неделю, а потом каждый день.
        - Петр? Вот как его зовут?
        Какое-то время Петру было негде жить, так что он поселился у меня, просто для компании и из экономии, не более. Я была так напугана, так одинока! Мы платили по счетам поровну, но спустя несколько месяцев уже не могли позволить себе эту квартиру даже вдвоем. Петру предложили маленькую квартирку в Эрресте. Там арендная плата намного ниже. Вначале он туда переехал, а я оставалась здесь. Я еще ждала тебя, но прошло уже больше года, и я не знала, что делать. Петр сказал, что хотел бы опять жить со мной, так что я вернулась в Эррест. Теперь мы с ним вместе и намерены вместе остаться. Я полюбила его. Я не вернусь к тебе, Сандро. Ты меня бросил. Поздно пытаться вернуться к тому, что было. Почему ты молчишь?
        - Со временем что-то неладно, и я не знаю, как тебе это объяснить.
        Не вижу, какое отношение это имеет к чему-либо.
        - Как раз этого-то я и не могу объяснить, - сказал я. - Что-то случилось, и я сам этого не понимаю.
        После того как она ушла, - просто тихо вышла, когда стало ясно, что нам уже нечего сказать друг другу, - я открыл вторую бутылку пива. Я стоял у окна и смотрел, как она идет вдоль дороги в свете уличных фонарей. У поворота я различил неясную фигурку поджидавшего ее мужчины. Они встретились и вместе скрылись из виду. За дорогой, где она только что шла, раскинулось море, отражавшее лунный свет. Я уставился вдаль, на острова, и осушил всю бутылку в один присест. Пить мне не хотелось и не хотелось напиваться, но в тишине, оставшейся после ее ухода, я просто не мог придумать, чем мне еще заняться.
        На следующее утро с почтой принесли первую из отправленных мной открыток.
        «Дорогая Алинна, я нахожусь на острове под названием Веслер, хотя толком не знаю, где он находится и далеко ли мы уплыли. Сегодня вечером мы даем первый из предстоящих концертов, а завтра я должен провести в одном из здешних колледжей мастер-класс. Я люблю тебя и скучаю и обещаю очень скоро вернуться, гораздо раньше, чем ты думаешь. С любовью, Сандро.
        (Кстати, часы, которые ты подарила мне много лет назад, кажется, испортились)».
        Вот что я ей тогда написал. Когда загадку со временем еще можно было объяснить. Если не понять полностью, то хотя бы начать догадываться.
        27
        Начиная понемногу выбираться из глубины несчастья, я понял, что должен вновь приступить к работе. Что касается композиции, я чувствовал в себе лишь молчание, но мог все же играть и давать сольные выступления. Я стал регулярно наведываться в Глонд-город и, разумеется, встретился там с некоторыми из коллег, также побывавших в туре.
        Сразу же обнаружилось то, о чем я и сам мог бы догадаться. Не один я пострадал от потерянного - или, возможно, приобретенного - времени. Все пережили то же, что и я, и их жизни так же пострадали.
        Оказалось, что у нас много общего. Мы делились своими историями и делали, что могли, чтобы ободрить друг друга. Можно было искать объяснения, задавать вопросы, выплеснуть часть накопившихся чувств - гнева, растерянности, тоски. Некоторые из услышанных мной историй оказались ужасными. Одна из лучших скрипачек, принявших участие в поездке, молодая женщина с огромным артистическим дарованием и моя добрая знакомая, покончила жизнь самоубийством. По возвращении она порвала с женихом, или же жених ее не дождался, - никто толком не знал, как в точности вышло. Неделю спустя она умерла от передозировки обезболивающего. Моя потеря была не лишена сходства с ее историей, и все же это известие меня потрясло. Другие, по слухам, запили или бросили профессиональное музицирование, а один из четырех виолончелистов угодил в тюрьму, хотя оставалось неясно, что он якобы совершил.
        Много было и других историй о сломанных отношениях, потерянных домах, ставших чужими детях, выяснениях отношений, денежных претензиях, изменах, уходах.
        Я слушал и пытался извлечь из услышанного хоть какой-то смысл, как пытались и все мы. Многие изобретали теории в объяснение феномена, но это не помогало. Помочь не могло ничто. По вечерам, когда происходили такие встречи, я обычно останавливался на ночь в каком-нибудь глондском отеле, потому что куда лучше было засиживаться допоздна в баре с собратьями по несчастью, чем возвращаться к себе и проводить очередную ночь в одиночестве. В отеле было не менее одиноко, но там хотя бы ничто не напоминало о прошлом.
        Первые несколько встреч произошли сами собой - просто несколько вернувшихся человек собирались вместе после сессии звукозаписи, - но постепенно другие участники поездки прослышали о наших посиделках и тоже стали являться. Это не решало проблем, но приносило ощущение безопасности, оттого что ты один из множества, некое единение в скорби. Однажды вечером собралось почти две трети путешественников, после чего мы решили придать встречам толику организованности. Мы нашли ресторан с удобным залом для встреч на втором этаже и стали собираться там по вечерам раз в неделю.
        После нескольких таких собраний я уже начал примиряться с произошедшим, как вдруг прочитал в одном из музыкальных журналов, что мой отдаленный преследователь Анд Анте выпустил очередную пластинку. Как и предыдущую, ее можно было лишь заказать специально через магазин, торгующий по почте. Я постарался выбросить это из головы.
        Однако со времени первой кражи, совершенной Анте, обстоятельства изменились. Мои работы стали известны лучше, у них появилось больше слушателей, и некоторые из моих сочинений обсуждались на самом высшем уровне критической мысли. Хоть я и пытался игнорировать монсеньора Анте, другие слушали его записи, и скоро выявили новые черты сходства с моей музыкой. На очередном из наших неформальных собраний взаимопомощи один коллега показал мне страничку рецензий в свежем журнале. Раскрыв, он продемонстрировал ее мне и спросил, слышал ли я уже.
        - Вас здесь упоминают, - сообщил он.
        Я взял журнал и посмотрел повнимательней. Кто бы стал меня за это винить? Все инстинкты кричали, что следует избегать Анте, не интересоваться его деятельностью, но любопытство меня одолело. Коллега спросил:
        - Вы знаете этого парня? Встречались, когда мы там были?
        В первую очередь мой интерес привлекла, собственно, иллюстрация рядом с колонкой печатного текста: репродукция обложки последнего альбома Анте. Снимок изображал сцену, мучительно мне знакомую: то был вид из Хакерлина-Обетованного через мелководный пролив на остров Теммил. Громадный конус Гроннера рисовался черным силуэтом на багряно-золотом закатном небе. Плюмаж серого дыма и пара, расцвеченный опускающимся позади солнцем в разные тона желтого, оранжевого и розового, безмятежно выплывал из высокого кратера, постепенно растворяясь в мирном вечернем воздухе. В море плыли белые лодочки. Городок Теммил-Прибрежный виднелся как скопление разноцветных зданий между морем и подножием прибрежных холмов.
        Надо всем этим маячило имя Анте, выведенное крупными белыми буквами с красной каймой.
        В нижней части журнальной страницы была напечатана еще одна фотография Анте: черно-белый снимок, на котором он стоял с опущенной головой, полуотвернувшись.
        Взгляд невольно выхватывал из текста отдельные слова, строчки, фразы. В нескольких местах я заметил свое имя, имя Анте, название одной из моих сонат для фортепиано, оркестровой сюиты «Рассекая волны». Отведя взгляд от журнала, я протянул его обратно.
        - Спасибо, - сказал я, - я не знал.
        Когда-то казалось, что в деятельности Анте таится смутная угроза, но теперь я уже не чувствовал себя уязвимым.
        - Здесь написано, что он крадет вашу музыку.
        - Пусть их. Пусть его.
        - Вас это не тревожит?
        - Уже нет. Раньше тревожило, но он так молод и глуп. Вырастет и когда-нибудь пожалеет об этом.
        Отчасти то была бравада, нежелание признать правду. Но и на самом деле, после того, что случилось с моей жизнью после поездки, у меня были поводы для волнений поважнее, чем юный рок-гитарист, перенимающий мою работу.
        Прошло еще несколько недель. Наши собрания продолжались, но после первой вспышки активности число встречающихся постепенно сокращалось, как нам следовало бы предвидеть, пока не обозначилось ядро постоянных участников. Скоро нас осталось самое большее человек пятнадцать, приходивших поужинать в ресторане, из которых лишь несколько оставалось после этого в баре выпить. Остальные разбредались. Я понимал, что эти встречи бесплодны, но кроме них у нас ничего не осталось.
        Я никогда не был особенно дружен с виолончелистом Ганнером, который когда-то, в другую, казалось, эпоху жизни, первым привлек мое внимание к скачкам времени на борту кораблей, но однажды вечером мы с ним оказались в баре за одним столиком. В тот раз я прихватил с собой жезл. Отчего-то я его сохранил. По возвращении в хаос моей разрушенной жизни я сунул жезл в шкаф вместе почти со всем остальным, что я привез из путешествия. Там он и оставался, пока я пытался как-то разобраться в случившемся. В тот день, зная, что вечером у нас состоится одно из обычных собраний, я раздобыл жезл и взял с собой.
        Толком я и не знал, зачем, - может быть, неосознанно хотел таким образом показать, что подошел, наконец, к концу первой стадии восстановления, готов завершить этап и сделать шаг к следующему.
        Достав жезл из папки с нотами, я положил его между нами на стол.
        - Значит, вы его сохранили? - тут же заинтересовался Ганнер.
        - А вы свой?
        - Я не мог решить, что с ним делать.
        - Но не выбросили.
        - Мне нравится, как он выглядит. Как ложится в руку.
        - А вам удалось выяснить, зачем он нужен? - спросил я.
        - Нет.
        Я взял жезл, держа его так, как на моих глазах делали все эти пограничники, чиновники служб Приема, как бы они там в точности ни назывались. Одной рукой я держал металлическую рукоять и вращал ее, а пальцами другой касался гладкой поверхности. Ощущение было примерно таким, как и следовало ожидать от стержня из выглаженной мягкой древесины, если слегка проворачивать его в пальцах; но в то же время чем-то и отличалось. Не совсем то ощущение, как от статического электричества, и не вибрация, вообще не реакция физического свойства, но некое чувство контакта, возникавшего узнавания. Я ощущал его каждый раз, как проделывал этот трюк. Поначалу я думал, что его вызывает трение гладкой поверхности о подушечки пальцев, но потом заметил, что чувствую то же самое, даже если пальцы и не касаются вращающейся поверхности, а находятся от нее в миллиметре-двух. Еще чуть дальше, и ощущение пропадало. Это заставило меня задуматься, уж не излучает ли или не источает что-либо этот предмет.
        Я привычно повторил то же действие на глазах у Ганнера. Затем описал ему это чувство. Он покачал головой.
        - Никогда такого не чувствовал.
        Взяв у меня жезл и держа его так же, как я, он повертел стержень, касаясь его подушечками пальцев; потом положил обратно на стол.
        - Ничего? - спросил я.
        - Нет. Просто гладкая деревяшка, - ответил Ганнер. - Но, вероятно, этим-то он мне и нравится. Вы же знаете, как подолгу мастерам приходится полировать корпуса виолончелей и других струнных инструментов. Как они добиваются совершенной гладкости. Не с помощью лака, но достигая тончайшей текстуры внутренней поверхности инструмента. Изготовитель этих жезлов, неважно, кто он такой, - музыкальный мастер, и работал с ними точно так же.
        - Так может быть, это музыкальный инструмент?
        Раньше мне это в голову действительно не приходило.
        - Не думаю, - возразил Ганнер.
        - Тогда вот еще что.
        Я снова взял жезл, держа его так, чтобы Ганнер видел рукоять. Ногтем большого пальца я подчеркнул слова, глубоко и отчетливо выгравированные в металле. Произнести их я не мог, но выглядели они так: «Istifade mehdudiyyet bir sexs - doxsan gun».
        - Есть у вас хоть какие-то мысли насчет того, что это значит?
        - А у вас?
        - Я расшифровал слова, но по-прежнему теряюсь.
        Находясь в Теммиле-Прибрежном, я наткнулся на магазин, где продавались путеводители и туристические карты, а среди них нашел учебник по основам письменной формы диалекта, используемого по всем Руллерским островам. За время путешествия мне удалось выяснить, что почти все диалекты, на которых говорят в разных частях Архипелага, исключительно устные; однако сеньории некоторых островов, особенно из тех групп, которые чаще всего навещают туристы, предпринимают попытки создать их письменные варианты или хотя бы зародыши таковых в виде простейшего лексикона. Руллеры как раз и были одной из таких групп.
        В праздные часы обратного путешествия я попытался с помощью этой книги перевести надпись на жезле. Перевод получился грубым и, вероятно, не очень надежным, но насколько я мог судить, надпись гласила: «Для неограниченного использования одним человеком - девяносто дней».
        Я сообщил об этом Ганнеру.
        - И что же, по-вашему, это означает? - заинтересовался он.
        - Думаю, именно то, что сказано. Жезл годится лишь для одного человека, без ограничений, но только на девяносто дней. Как бы с истекающим сроком действия, - Ганнер сидел со скучающим видом, так что я добавил: - Суть в том, что на жезле не стали бы размещать эту информацию, не будь у него определенной функции.
        - Но какой именно, вы не знаете.
        - Думаю, никто из нас этого не знает.
        Я вспомнил столь часто повторявшийся ритуал в зданиях служб Приема, когда чиновники проводили по жезлу кончиками пальцев, потом вставляли его в загадочный сканер и протягивали обратно без комментариев. Они явно знали, для чего жезл служит. Он сообщал им что-то такое, знание чего входило в их обязанности, а в конце процесса этот предмет возвращали тому единственному человеку, который мог им неограниченно пользоваться в течение девяноста дней.
        28
        Спустя несколько дней после разговора с Ганнером я прослышал, что планируется второй оркестровый тур на Архипелаг. Организатор занимался им уже новый, о монсеньоре Аксконе не было ни слуху ни духу. Стоило мне узнать про новый тур, как я сразу дал понять, может быть преждевременно, что не хотел бы принимать в нем участие ни в каком качестве. Я совершенно точно не хотел, чтобы меня еще раз возили по островам.
        Узнав впоследствии запланированный маршрут - поездка предстояла еще более длинная, через большее количество островов, среди которых снова был Теммил, - я безошибочно распознал в себе тягу туда вернуться. Оставаясь на заднем плане, я настороженно ловил каждую новость, но при этом чувствовал, что ничто на самом деле не заставило бы меня вновь отправиться в поездку. Впоследствии я узнал, что ни один из участников первого тура также не согласился ехать во второй и не вызвался добровольно.
        Через несколько недель новая группа отправлялась в турне по Архипелагу Грез. Для каждого из двенадцати островов была запланирована большая концертная программа, плюс множество сольных концертов и выступлений на малых сценах. Предполагалось, что каждая остановка составит от семи до десяти дней. Репертуар был шире, чем в нашем туре, и разнообразнее, и я слышал также о сложных комбинациях, включающих приглашенных дирижеров и солистов с островов Архипелага, причем не только с тех островов, по которым пройдет маршрут. На протяжении какой-то части пути музыкантов будет сопровождать мой друг Денн Митри, который будет совместно с ними проводить семинары и представит собственный концерт на островные темы. Меня вновь кольнуло желание самому принять участие. С Денном мы давно уже не виделись.
        Единственная моя прямая связь с новым туром заключалась в том, что я должен был прочитать уезжающим торжественную прощальную лекцию. За несколько дней я начал подолгу ломать голову над тем, что и сколько мне следует сказать путешественникам о том, что они, вероятно, обнаружат по возвращении. Я до сих пор не был толком уверен, что именно со мною произошло, и даже если бы знал, то все равно не имел понятия, как это объяснить.
        В тот вечер, когда состоялась лекция, я остановился, как мне казалось, на самом безопасном варианте и говорил только о музыке, рассказывал анекдоты о дирижерах, с которыми оркестрантам предстояло встречаться и работать, упоминал технические детали и акустику некоторых концертных залов, в которых будут проходить выступления и которые я уже посетил, и так далее.
        Когда речь подошла к концу, я вдруг почувствовал, что обязан по крайней мере намекнуть на эффект искажения времени. Отступив от заготовленного текста, я протянул руку вниз и достал жезл.
        - Вам всем уже выдали эти предметы? - провозгласил я, взмахнув жезлом так же, как некогда на моих глазах размахивал им монсеньор Акскон. На лицах многих из тех, кто сидел ближе к сцене, отразилось узнавание. - Непременно воспользуйтесь ими так, как вас инструктировали! Не забывайте об этом. Это весьма важно. Всем удачи!
        Ответом был взрыв аплодисментов, который продлился, когда слушатели осознали, что на этом моя речь завершилась. Я стоял рядом с кафедрой, благодарил за аплодисменты, расточая улыбки, скромно принимал комплименты от председательствующего, но про себя думал: что за совет я только что дал? На каком опыте он основан? То был совет, которому я не следовал и сам, потому что не знал, как это сделать. Совет, о котором я ничего не знал, так как не получил разъяснений.
        Пока длились аплодисменты, я поднял жезл, слегка коснувшись древком пальцев другой руки, и вновь ощутил чувство контакта, понимания, выходящего за рамки текущего момента.
        На следующее утро я явился на причал в Квестиуре, посмотреть на отплытие, помахать на прощание и пожелать счастливого пути. Еще долго я стоял на бетонной пристани, после того как корабль отчалил и направился вглубь залива. Большинство родственников и друзей давно разошлись, а я все стоял. Смотрел на пароход, пересекавший гавань, пока всякий след его не исчез в студеной морской дымке, накрывающей глондский берег в утренние часы.
        Мысли мои в основном были проникнуты чувством вины; я раскаивался, что мне не хватило силы предупредить уезжающих прошлым вечером, когда был шанс, но все же некая часть меня, и весьма существенная, им глубоко завидовала. Мне хотелось быть с ними на корабле.
        Как же я жаждал вернуться в море! К островам, ко всем воплощенным в них грезам, чтобы исчезнуть, быть может, навсегда в смутных приливах искаженного времени, в приобретенных днях и неделях или в днях и неделях, навеки потерянных.
        Группа гастролеров, отплывшая в тур по Архипелагу Грез, рассчитанный на четырнадцать недель, прибыла в Глонд-город ровно четырнадцать недель и один день спустя. Я их не ждал и не явился на причал, чтобы встретить швартующийся корабль.
        29
        Прошло пять лет, и я достиг возраста… какого? Считать ли мне два потерянных года? Прибавлять или вычитать их в своем календаре? Наверняка можно лишь сказать, что мне было около пятидесяти.
        Я чувствовал себя в расцвете сил, если не физических, то уж во всяком случае, творческих. Обнаружив, что участники второго концертного турне по Архипелагу вернулись точно в ожидаемый срок без следов травмы утраченного времени, я был эмоционально опустошен этим известием.
        И сбит с толку: был ли их субъективный опыт тем же, каким субъективно был мой? Или они каким-то образом избежали временного парадокса? Или, самый худший вариант, я вообще все придумал? Такие мысли путали и пугали меня долгое время.
        Зато я смог наконец исследовать глубинный запас музыки, возникавшей в воображении, пока я путешествовал среди островов.
        Я успокоился, отвернулся внутренне от своих проблем и стал размышлять о пережитом на островах. Полились воспоминания: туманные, точные и говорящие намеками. Я наконец засел за работу. Два года, последовавших за возвращением из второго турне, стали для меня одним из самых плодотворных периодов. Я написал две коротких симфонии, сюиту сонат для фортепиано, две дюжины песен, пять концертов, множество трио и камерных вещей - одна следовала за другой.
        Со стороны критиков отклики были положительными, а вот широкая аудитория приносила мне смешанные чувства. Я полагал, что публика мои работы недооценивает. В худшие моменты мне казалось, что я не понят, а в лучшие - что моя музыка стала привычна и утратила новизну.
        Как толковать отклик аудитории в конце концерта? Я побывал на многих вечерах, где исполнялись мои работы. Аплодисменты следовали неизменно, часто публика разражалась восторженными криками, иногда на помост летели цветы, но я всякий раз покидал концертный зал с необъяснимым ощущением душевного упадка.
        При этом продажи записей неуклонно возрастали. Мои новые работы получили благоприятную прессу, хорошо продавались, а старые вещи нередко выпускали заново. Все это противоречило моим ощущениям и сбивало с толку.
        Неожиданно в мою жизнь вернулся Анд Анте. Как-то утром я получил письмо по электронной почте от продавца музыкальных записей из Глонд-города, где говорилось, что, насколько он знает, я в прошлом выказывал интерес к работам «прогрессивного музыканта, работающего в направлении джаз-рок фьюжн, Анда Анте», - так вот известно ли мне, что недавно Анте выпустил новый альбом? Торговец сообщал, что закупил небольшую партию и был бы рад получить от меня заказ.
        Диск прибыл с почтой через неделю. Я не открыл его сразу же, неожиданно устрашившись. Что на сей раз Анте сотворил с моей музыкой? Как мне реагировать? По размеру и форме упаковки я мог сказать, что внутри цифровая запись - в то время эта технология еще была новшеством, и я не ожидал, что она отыщется в таком дальнем уголке, как Теммил. Сам я, однако, уже купил цифровой проигрыватель, так что это не могло послужить предлогом, чтобы оттянуть прослушивание.
        Услышанное меня изумило. Анте не заимствовал ничего: ни одной из моих тем и мелодий, ни единой гармонической прогрессии, ни характерных изменений темпа, ничего. Мне нипочем не полюбить ту неопределенно напоминающую джаз музыку, которую сочинял теперь и играл Анте, но, по крайней мере, теперь он работал, похоже, с оригинальными идеями. Я проиграл запись трижды, внимательно вслушиваясь в каждую дорожку, но в конце концов остался удовлетворен и даже доволен, убедившись, что беспокоиться не о чем.
        Лишь на следующий день я догадался повнимательней просмотреть то, что было напечатано на бумажной обложке. Как обычно, в пластмассовом футляре имелась карточка-вкладыш, но поначалу я пропустил эту информацию из-за мелкого шрифта. Нацепив новоприобретенные очки для чтения, я взялся просматривать текст. Хотя он был составлен почитателем Анте и потому совершенно некритичен, можно было, продравшись сквозь восхваления, вычленить некоторые традиции, в которых работал Анте, узнать, кто на него повлиял, чего он хотел добиться. Несколько раз цитировались его собственные высказывания. Отвечая на чей-то вопрос, он перечислил музыкантов и композиторов, сильнее всего повлиявших на его работу, а двух-трех выделил особо. Я, конечно, знал всех упомянутых им композиторов, но при том не мог не заметить, что моего имени среди них не было.
        Немного спустя Анд Анте быстро выпустил один за другим два альбома. Изумившись его плодовитостью, я заказал себе экземпляры у того же продавца. Вновь, к своему удовольствию, я обнаружил, что плагиаторская карьера Анте, по-видимому, подошла к концу; может, и навсегда. Он двинулся другим путем - его интерес к синтезу джаза с роком, судя по всему, быстро прошел и теперь он экспериментировал с более амбициозной музыкой. Один из альбомов был саундтреком к фильму, сыгранным полным оркестром; Анте дирижировал. Другой оказался сюитой из нескольких дорожек, созданной под влиянием джаза и исполненной группой из пяти инструментов. С удивлением я заметил, что мой друг Денн Митри упомянут как пианист среди исполнителей каждого трека.
        30
        Однажды, слушая по радио новости, я был взбудоражен кратким сообщением. Министерство национальной обороны - департамент правительства, выпускавший от имени правящей военной хунты различные инструкции, предупреждения и пропаганду, - объявляло, что 286-й батальон завершил исполнение воинского долга и военнослужащие возвращаются в город Глонд, где их будут чествовать, как героев. Они уже на борту транспортного судна и направляются домой. Сообщение, занявшее несколько секунд, было прочитано диктором без выражения и сразу же сменилось рассказом о конфликте между двумя корпорациями, который им предстояло решить в арбитражных слушаниях.
        Но я успел уловить сказанное. Отметил день, когда было объявлено о возвращении военной части, и как только смог, начал о ней расспрашивать.
        На протяжении всей жизни, всех проходивших лет необъяснимое отсутствие брата Джака оставалось в ней как бы фоновым звуком, зудением, вселяющим подавленность, тревогу и грусть. Я не оставлял надежды на его возвращение, но и она стала более актом веры, нежели ожиданием реального события. Прошли десятилетия с тех пор, как я его видел. Батальон Джака был 289-м, то есть стал теперь третьим в очереди по порядку номеров. Каждый год призывали и отправляли на юг, на скованные льдом поля сражений, по два-три батальона. Последовательность выдерживалась четко, демобилизация проходила в том же порядке, что и призыв.
        Воюющая страна всегда полна тайн. Война против наших врагов, Файандлендского Альянса, велась и управлялась исключительно в рамках целой структуры сохранения секретности. После того как военные действия были перенесены на Зюйдмайер, не имеющий населения южный континент, в стране ввели порядок, при котором сохранялась видимость нормальной жизни. Таков был замысел, и через несколько месяцев мы научились поддерживать эту видимость.
        Иногда не обращать внимания на то, что мы ведем войну, было даже легко. От обычных людей столько всего скрывали; национальная безопасность работала во многих обличьях. Всю взрослую жизнь меня, как и всех остальных, побуждали верить, будто война для меня не представляет опасности и даже не причиняет неудобства.
        Конечно, за это приходилось платить свою цену, что я и обнаружил, как только начал расспрашивать о возвращении батальонов, и в особенности когда пытался выяснить хоть что-то о 289-м.
        Письма, бумажные и электронные, личные визиты в министерство, к депутату парламента, за которого я голосовал, и к прочим представителям власти пропадали впустую, либо не получая ответа, либо встречая глухое сопротивление. Тот факт, что я по умолчанию остался для Джака единственным живым родственником, ничего не менял.
        Между тем день прибытия 286-го батальона приближался.
        Я рассудил, что если о возвращении одного из батальонов объявили по радио, то подобную информацию можно отыскать и в газетных архивах. Однажды, отправившись в Центральную библиотеку, я спросил там старые подшивки «Глондских известий» и был препровожден любезной библиотекаршей к компьютерному терминалу. Там она показала, как пользоваться программой доступа и производить поиск в архиве, а также объяснила, как сузить поиск, чтобы сфокусировать его именно на том материале, который мне нужен.
        Если в те дни, когда я читал газеты, там и печатали подобные объявления, я их пропустил бы. Наверняка они были, доступные для широкой публики, но лишь чисто технически, не выделенные ни шрифтом, ни размещением. Всякий раз, когда программа находила одно из таких объявлений, оно неизменно сводилось к единственному короткому абзацу, обычно без заголовка, почти всегда находящемуся на одной полосе с тематическими объявлениями, правительственными директивами, заявками, объявлениями о банкротстве, уведомлениями и так далее.
        Вскоре, однако, я выявил и скачал все объявления о возвращении батальонов за последние два-три года.
        Сведения были невнятными и нередко двусмысленными. По-видимому, батальоны действительно прибывали в город Глонд или, точнее, к пристаням Квестиура по одному примерно каждые три-четыре месяца. Последовательность прибытия в целом соответствовала порядку нумерации. Обо многом, однако, умалчивалось.
        За тот период, что я просмотрел, домой добрались 276-й, 280-й, 279-й, 282-й и даже 288-й, однако прибыли они именно в этой последовательности, а не по порядку номеров. Два из них при этом достигли пристани более или менее одновременно. Один, 277-й, вроде бы бесследно исчез - я нашел туманное сообщение о его «передислокации», которое ничего не проясняло. Как я уже знал, следующим ждали 286-й батальон, но ни об одном из остальных я не смог найти никаких сведений. Батальон моего брата Джака, 289-й, нигде не упоминался.
        Второй визит в библиотеку, при котором я несколько изменил условия поиска, позволил установить, что иногда батальоны на поле боя вливались в сражающиеся дивизии с присвоением им новой номерной последовательности, а в других случаях их разделяли на меньшие оперативные подразделения, опять-таки с заменой номеров.
        Я наткнулся также на правительственное извещение о создании справочного адреса электронной почты, чтобы родственники могли найти призывников в случае изменения идентификатора батальона.
        Так что я немедленно написал по этому адресу, запросив информацию о Джаке. Ответа не последовало. Я отправил еще одно письмо, бумажное, а также сделал несколько телефонных звонков. Как и раньше, все эти попытки остались бесплодными. Я панически боялся сообщения, что Джак числится погибшим или пропавшим без вести, но даже такого ответа не получил. Надежда сохранялась, но чувство ужаса оставалось сильнее.
        Наконец наступил день, когда ожидали прибытия 286-го батальона. Я приехал в город Глонд, намереваясь присутствовать при его швартовке в Квестиуре.
        31
        Сходя с поезда, я уже беспокоился, что опоздаю. Состав долго простоял на маленькой станции в середине маршрута, где обычно поезда вовсе не останавливались, и я видел, как там поднялись в вагоны несколько вооруженных офицеров полиции. Они прошли по составу, рассматривая пассажиров, но ничего не говоря. Наконец поезд двинулся дальше. Мы потеряли полчаса.
        На центральном вокзале Глонда трое мужчин-офицеров, армейские, стояли на платформе как раз перед той дверью, из которой я выходил. Мне они показались юными, хотя, судя по знакам различия и орденским колодкам, находились в довольно высоких званиях. Бросив на них взгляд, я отвернулся и быстро прошел мимо.
        - Сударь, мы полагаем, что вы - монсеньор Алесандро Сасскен.
        Изумленный, но и встревоженный, я неосторожно оглянулся, тем самым явно показав, что и есть именно тот, за кого меня принимают. Тот, что заговорил, оставался на месте, глядя на меня, но двое других резко шагнули вперед, оказавшись от меня по обе стороны. Они взяли меня за предплечья.
        - Пройдите с нами, сударь.
        Меня повели прочь.
        - Вы меня арестовываете? - спросил я как можно громче в нелепой надежде, что кто-нибудь из окружающих услышит это и сможет мне помочь.
        - Вовсе нет, сударь. Вы свободны и при желании можете отправляться по своим делам.
        Меня протащили за барьерчик, где проверяли билеты, который для этого станционный рабочий отпер и подержал открытым. Удерживали меня так, что упасть я не мог, но при этом едва держался на ногах. Стоило мне споткнуться, конвоиры тут же замедляли шаг, давая мне выправиться. Некоторые из прохожих пялились на происходившее, но вскоре отводили взгляды. Меня быстро протащили по вокзалу, искусно петляя в толпе, затем вверх по ступеням на улицу, вид которой был мне столь хорошо знаком по многочисленным визитам в столицу. Шел дождь.
        Решительно, но не грубо меня втолкнули на заднее сиденье большого черного автомобиля, который нас поджидал с открытой дверкой и работающим двигателем. Два офицера сели по бокам от меня, а третий занял место впереди, рядом с водителем. Он сразу же повернулся на сиденье так, чтобы находиться лицом ко мне. Никто из них не отвечал на мои вопросы, однако меня вежливо попросили сохранять спокойствие, пока мы не прибудем туда, куда меня везут.
        - И куда же это? - выкрикнул я.
        Ответа не последовало.
        Автомобиль был тяжелой, мощной машиной с окнами из толстого тонированного стекла. Вел его водитель быстро. По тяжелому буханью закрывающихся дверок я догадался, что они бронированные, пуленепробиваемые. В центре столицы автомобилей всегда было немного, водители же тех, которые все-таки находились, по-видимому, заметив наше приближение, предпочитали поскорей сдвинуться к обочине.
        Ехать пришлось не так далеко: небольшое расстояние по Вокзальной улице, молниеносный рывок через открытый сквер под названием Площадь Республики, на котором проводились торжественные церемонии, а затем машина нырнула на широкий бульвар, спускавшийся к реке. Все эти места были мне знакомы. Я нередко хаживал этим же маршрутом, направляясь к студии звукозаписи, когда приезжал на поезде, чтобы там поработать.
        На Площади Республики хлестал дождь, размываясь на ветровом стекле, пока мы неслись по бульвару. Затем автомобиль резко свернул с дороги в узкий проезд между двумя огромными зданиями и затормозил у боковой двери. Дождь внезапно усилился, громко забарабанив по металлической крыше и корпусу автомобиля. Я увидел, что на капоте и в узком пространстве свободной мостовой танцуют градины.
        Дверку машины открыл человек, вынырнувший из здания. Он держал огромный черный зонт. Вначале из автомобиля выкарабкался один офицер, затем второй подтолкнул меня. На несколько секунд я оказался под ледяным ветром; градины, словно дротики, гремели по натянутой ткани зонта. Режущий ветер гнал завихрявшуюся воду вдоль тротуара. Три шага сквозь бурю, затем меня аккуратно препроводили внутрь.
        Мы оказались в просторном коридоре, высоком и широком. С одной стороны шли окна, выходившие в проезд, а с другой - ряд закрытых дверей. Мне едва хватило времени осмотреться. Я успел заметить идущий ремонт - несколько рабочих со стремянками, защитные чехлы на мебели, запах краски или штукатурки и визг электродрелей или полировальных машин, а может быть, и того и другого. Пока я стоял несколько секунд, приходя в себя, а трое офицеров входили с улицы, отряхивая кители в тех местах, которые успели угодить под ливень, в конце коридора появилась группа по меньшей мере из пятнадцати-двадцати штатских. Их вели две женщины в военной форме. В полной тишине они вывели их в одну из боковых дверей.
        Меня же провели, на сей раз менее грубо, к лифту, стоявшему с распахнутыми дверями. За нами двери закрылись, и лифт поехал вверх.
        - Монсеньор Сасскен, не хотите ли привести себя в порядок?
        - Для чего? - строптиво буркнул я.
        Если я и пребывал в некотором беспорядке, то лишь из-за того, как меня волокли. Волосы растрепались после пробежки от автомобиля, но я обычно ношу неформальную прическу, так что это меня не беспокоило.
        - Для участия во встрече, сударь, - пояснил офицер.
        Я запротестовал. Я ничего не знал ни о какой встрече. Явно меня по какой-то причине арестовали. Всякий слыхал о таких вещах: вооруженные полицейские или солдаты, являющиеся к тебе домой посреди ночи, подъезжающие и отъезжающие армейские грузовики, исчезнувшие соседи, о которых никто не хочет говорить, слухи о концентрационных или карательных лагерях в горах, жестокое обращение, ужас неизвестности. Когда знаешь, что случается с людьми вокруг тебя, всегда неизбежен страх, что однажды настанет твоя очередь, - но я вел настолько частную и отстраненную жизнь, целиком погруженный в свои заботы и восторги, что никогда не принимал эту возможность слишком всерьез. Я не имел никакого касательства к политике и полагал, что верно также обратное.
        Глядя, как огонек указателя этажей ровно движется вверх, я вдруг подумал: должно быть, это как-то связано с Джаком!
        В последнее время я проводил много времени в попытках установить его местонахождение, звонил в департаменты правительства и вообще путался под ногами, как выразился один из чиновников. Я нарушил собственное правило, которому инстинктивно следовал на протяжении всей взрослой жизни: не держись на виду, не давай о себе знать ничем, кроме того, чем занимаешься профессионально и что, следовательно, хоть сколько-то контролируешь.
        - Мы полагаем, что вам следует привести себя в порядок, сударь. Можете воспользоваться туалетной комнатой.
        - Нет! - воскликнул я. - Это из-за Джака, ведь так? О нем есть известия?
        - Джак? - переспросил один из троицы.
        - Думаю, он имеет в виду своего брата Джакджера.
        - Да! - подтвердил я.
        - О нет, монсеньор Сасскен. Это не имеет никакого касательства к вашему брату. Совершенно.
        Огонек индикатора мигнул, достигнув вершины указателя. Лифт вздрогнул и замер, двери разъехались. Прямо напротив находилась открытая дверь, за которой мелькнул кафельный пол в блеске флюоресцентных ламп, ряд рукомойников, полотенца. Вопрос о моем внешнем облике больше не поднимался.
        Мы свернули направо и быстро прошли по ковру с густым ворсом вдоль коридора к большим металлическим дверям. Там подождали, пока один из офицеров пройдет ритуал опознавания через встроенный в стену микрофон. Подтвердив свою личность, он сунул пластмассовую карточку в щель на двери, и та отворилась.
        Этот же офицер оказался единственным из трех, который последовал за мной в следующую комнату. Дверь за нами быстро закрылась. Мы оказались в ничем не примечательной приемной или комнате ожидания: несколько стульев, стол, телефон, светильник на потолке. На столе рекламный журнал одной из сталелитейных компаний.
        - Поднимите руки, монсеньор Сасскен, - потребовал офицер.
        Я подчинился - вяло и нехотя. Он быстро и умело обхлопал меня, затем поводил вокруг туловища ручным детектором. Нотную папку офицер у меня забрал, наскоро осмотрел, его пальцы перелистали бумаги, ежедневник, ручки; затем он положил папку на полку у стены.
        Из приемной вела еще одна дверь, и чтобы открыть ее, вновь потребовалась пластиковая карточка. На сей раз офицер пошел впереди, чеканя шаг, подтянувшись, а потом по-военному отдал честь. Я последовал за ним, услышав гул голосов.
        - Это монсеньор Алесандро Сасскен, мадам, - громко произнес провожатый.
        Гомон стих. Офицер вторично отдал честь и вышел, беззвучно ступая по ворсистому ковру. Дверь он за собой закрыл резким, но точным движением.
        Я находился в огромной комнате с высоким потолком. Та часть, где я стоял, пустовала, зато дальний конец с чем-то вроде трибуны и целой выставкой национальных флагов был полон народа. Моего появления, судя по вызванной им внезапной тишине, явно ждали. Все присутствующие повернулись ко мне. Многие держали бокалы с вином. Все были в официальной одежде - на многих я увидел военную форму, а большинство тех женщин, на ком формы не было, носили костюмы или длинные платья. Штатские мужчины сплошь в деловых костюмах, а на некоторых были цветные ленты через плечо, указывающие на дипломатический или посольский ранг.
        Я стоял неподвижно, потрясенный увиденным.
        Потом возникла негромкая россыпь аплодисментов, тут же стихнувших, когда одна из женщин шагнула навстречу мне из толпы. Она не была особенно высокой, но великолепие военной формы отличало ее от всех остальных. Несколько рядов орденских планок на груди, церемониальный витой шнур, блистающие эполеты и множество значков и символов на рукавах. На ее шее у горла висела какая-то огромная золотая медаль.
        Женщина взошла на трибуну в центре зала, прямо напротив того места, где я остановился.
        Внутренне я весь сжался. Сердце бешено понеслось. Я узнал ее!
        Она оказалась ниже, чем мне казалось по телевизионным новостям или настенным плакатам. Волосы ее были короче, непримечательного седоватого цвета. Фигура коренастей. Лицо бледней, чем я думал по фотографиям. Я испытывал перед ней глубоко въевшийся страх, глубокую инстинктивную неприязнь. В прессе ее всегда называли просто «мадам».
        Она была для меня антагонистом, противостоящим всему, что мне дорого. За ней была власть, она была опасна, она управляла почти всеми аспектами повседневной жизни. Я ее ненавидел.
        - Добро пожаловать, монсеньор Сасскен! - произнесла женщина, и ее голос, чем-то усиленный, заполнил огромное помещение. От потрясения, что вижу ее воочию, у меня случился временный отказ памяти. Как же ее зовут? Все обращаются к ней просто «мадам». Я старался никогда ее не упоминать. Она была проклятием моей жизни, моей музыки. Если во всем мире у меня был хоть один враг, то это она.
        Генералиссима Флаууран.
        Она все говорила, произносила приветственную речь, читая по бумажке, лежавшей невидимо для меня на крышке трибуны.
        - Сегодня мы с глубочайшей радостью приветствуем монсеньора Алесандро Сасскена, величайшего ныне живущего композитора глондского народа. Все мы любим и ценим его музыку, включая следующие оркестровые сочинения…
        Она начала перечислять и назвала большую часть моих работ, вместе с местом и датой их первого исполнения. Я слушал, мне ничего не оставалось, как слушать, в ошеломлении от происходящего, потрясенным внимающей толпой, огромным залом, флагами, вооруженной охраной. И более всего потрясенным тем, что эта женщина произносит названия вещей, которые я написал. Слышать их в этом месте было все равно что увидеть любимых людей в концентрационном лагере. Многие названия она произносила неправильно, но не колебалась и не запиналась. Я понял, что раньше ни разу в жизни не слышал, как звучит ее голос. Она почти никогда не выступала на публике, почему-то избегая этого и предоставляя говорить за нее другим членам правящей хунты. Я был поражен, услышав ее произношение: она говорила с грубым акцентом, укорачивая гласные, как делали горцы с дальнего севера нашей страны!
        Она завершила перечисление моих произведений.
        - Монсеньор Сасскен, - продолжала мадам. - Как вам, несомненно, известно, на следующий год мы будем отмечать десятую годовщину учреждения Демократического совета Вождей, принесшего нашей великой стране мир и процветание. На протяжении года состоится множество торжеств, как приватных, так и публичных, о которых будет объявлено своим чередом. Кульминацией, однако, должен стать гала-концерт современной музыки, и решено доверить вам честь написания центрального оркестрового произведения. Принимаете ли вы это почетное поручение?
        Все в комнате уставились на меня. Все, не мог я не заметить, кроме этой женщины. Она еще ни разу не посмотрела на меня прямо. Что здесь происходит? Все это сплошное безумие. Меня приволокли прямо с улицы…
        - Вы принимаете почетное поручение, монсеньор Сасскен?
        Что я мог сказать? Какой у меня был выбор? Я никогда в жизни не писал праздничную музыку. Я представления не имел, как это делается. Сама мысль об этом приводила меня в ужас.
        - Монсеньор Сасскен, вы принимаете почетное поручение?
        - Да, - сказал я.
        Шквал аплодисментов и одобрительные выкрики из толпы, которые генералиссима вскоре заставила смолкнуть поднятием руки. Она продолжила чтение по карточке.
        - Ваше патриотическое желание почтить нашу страну благосклонно принимается. Что именно писать, целиком предоставляется решить вам, в соответствии с собственными желаниями и способностями. Мы же, помимо прочего, ожидаем, что вы продемонстрируете всю мощь вашего воображения и творческих способностей, вполне добровольно и без какого-либо понуждения.
        Она сделала секундную паузу, вероятно, чтобы все присутствующие успели отметить последние слова. Я едва понимал услышанное.
        - Однако, - продолжала мадам, все с тем же необычным акцентом, - произведения, обладающие общенациональной важностью, обычно должны соответствовать определенным требованиям, и в данном случае предполагается, что ваша торжественная музыка будет содержать следующие элементы, которые вы вольны включить так, как пожелаете.
        Она принялась перечислять, что должно содержаться в музыке. Ее слова текли мимо моего сознания, никчемные, бессмысленные, смехотворные. Неужели все это творится на самом деле? Я слышал, как она сообщает, что произведение должно исполняться полным симфоническим оркестром. Как минимум из четырех частей. Должно включать по крайней мере три больших сольных инструментальных партии. Смешанный хор минимум из трехсот голосов. Четырех оперных солистов. В начале или в конце (по моему выбору, разумеется) должен идти триумфальный марш. По залу будут маршировать солдаты с развернутыми боевыми знаменами. Музыка должна включать элементы крестьянских празднеств, для танцоров из Глондского народного танцевального ансамбля. В антракте будут читать стихи, текст предоставит нынешний поэт-лауреат. При словах «кульминация сопровождается звуковыми эффектами, имитирующими пушечный залп», я чуть не рассмеялся.
        Может быть, я схожу с ума?
        Наконец мадам произнесла:
        - …и в знак признания величия искусства, с которым вы исполните это поручение, ваша страна предлагает вам уникальные авторские выплаты. Будьте любезны пройти вперед, монсеньор Сасскен.
        Под звуки новых аплодисментов я прошел к ней и получил пухлый негибкий конверт. Рука госпожи не коснулась моей руки. Глаза ее не встретились с моими. Я взял конверт и вернулся на прежнее место.
        - Дамы и господа, - изрекла генералиссима, оборачиваясь к собравшимся сановникам. - Теперь я намерена дать нашему почетному гостю личную аудиенцию. Благодарю всех, что собрались, дабы засвидетельствовать этот важный момент в культурной жизни страны.
        Все начали расходиться. Я по-прежнему стоял. Не уверенный, что от меня ожидается, пребывающий в состоянии замешательства и духовного расстройства, я просто смотрел на происходящее. Я не мог поверить в произошедшее. Эта женщина, это место, эти слова!
        Толпа растворялась с замечательным проворством, - по всей видимости, гостей заранее предупредили, что делать, когда их попросят удалиться. В задней стене имелись по обе стороны две большие двери, и все выходили в них. Какие-то люди прошли вперед и унесли трибуну. Вооруженные часовые стояли навытяжку по обе стороны от дверей, пока последний гость не перешел в соседнюю комнату, затем вышли следом.
        Генералиссима прошла прочь от меня, вглубь комнаты, оказавшись там перед возвышением вроде платформы, на которой одиноко стоял большой письменный стол.
        Пока она ненадолго повернулась ко мне спиной, я сунул палец за клапан конверта, чтобы посмотреть, что в нем. Внутри оказалась толстая пачка бумаг, скрепленных зажимом, и отдельная полоска бумаги. Я взглянул на полоску повнимательней.
        То был банковский чек, выписанный на счет, в котором я по номеру узнал свой, и подписанный посредством какого-то печатного устройства. Сумма составляла тридцать тысяч гульденов.
        Это была огромная сумма денег, мгновенно делавшая меня богатым. Гораздо больше, чем все, что я заработал до тех пор за всю жизнь.
        32
        Мадам стояла, сцепив руки за спиной и расправив плечи. Ноги ее были чуть расставлены. Чего еще она от меня хочет? За спиной у нее серой металлической равниной простирался стальной письменный стол. На нем не было ни книг, ни бумаг, ни какого-нибудь компьютерного оборудования. Точно в центре крышки стола лежал белый листок. Вокруг стояла другая мебель. Не уделяя ей особого внимания, я все же заметил несколько стульев, шкафы, письменные столы поменьше с обеих сторон, два огромных окна, за которыми наискось хлестал дождь, крыши, смутно видневшиеся снаружи за завесой дождя, серый ковер, светло-серые стены, - ничего особенного. Все по-глондски унылое, зато чистое и недавно расставленное. Что же со мной будет?
        На стене за письменным столом - одна большая фотография и пять поменьше. На меньших фото видны были группы мужчин и женщин в военной форме, выстроившихся рядами, как футбольные команды. Большая фотография - снимок правящей военной хунты: пять человек в форме, четверо мужчин и эта женщина, генералиссима, в центре. На всех мужчинах темные очки. Над большой фотографией два скрещенных национальных флага: темно-серый с ярко-красным.
        Что должна означать эта личная аудиенция?
        Мы были наедине.
        Только я и эта женщина. Чтобы дышать, приходилось делать усилие.
        - Монсеньор Сасскен, для меня честь встретиться с вами лично. Ваша музыка выдающаяся и прекрасная. Вы - ценное достояние нашей страны.
        Я не представлял, что ответить.
        - Можете расслабиться, монсеньор Сасскен, - вымолвила генералиссима. - Могу ли я предложить вам выпить?
        - Меня привели сюда против воли, - проговорил я.
        - Вам следует обращаться ко мне «мадам».
        - Да, мадам.
        - Вы были вольны не приходить.
        Я-то знал, что не был. Если эта церемония была тем, чем выглядела, почему мне не прислали официального приглашения? Что-то еще случится. Я ничего не говорил, чувствуя, как моя ладонь и предплечье начинают дрожать.
        Мадам заговорила.
        - Я должна обсудить еще несколько дополнительных вопросов относительно заключенного вами соглашения. В конверте находится полный текст контракта. Вам следует все прочитать и им руководствоваться. Ваша подпись не требуется. Основные качества, устанавливаемые договором, - это стиль и средства. Музыкальное произведение, которое вам поручено написать, должно быть проникнуто чистосердечным патриотизмом. Предполагается, что вы создадите его от всего сердца. Мы не хотим слышать, - неожиданно она выхватила из нагрудного кармана листок и прочитала по нему: - Нам не нужны ирония, подтексты, тонкости, тайные мотивы, отсылки, аллюзии, намеки, цитаты, скрытые смыслы. Вам ясно?
        - Да, конечно, мадам, - пробормотал я.
        Она убрала бумажку - свою шпаргалку по культуре.
        - Другой вопрос касается вашей жены. Мы знаем, что в сложившейся ситуации вы живете порознь, но остаетесь с ней по-прежнему в браке. - (Образ Алинны возник вдруг перед моим мысленным взором: юной и нежной, какой она была, когда мы встретились, много лет назад, в потерянном и не обретенном времени.) - Ваша жена должна появляться с вами на всех церемониях. Это не обсуждается. Мы не знаем, как вы организуете свои дела, но при всех публичных появлениях ваша чета должна последовательно производить достоверное впечатление.
        Генералиссима по-прежнему не смотрела на меня прямо. Она обращалась к какой-то точке на сером ковре, приблизительно в двух третях расстояния между нами.
        Я ждал. Я не мог заставить себя заговорить с этой женщиной.
        - Далее, монсеньор Сасскен. Мы знаем, что вы собирались сегодня делать. Вы намеревались находиться в гавани, когда прибудет транспорт с войсками. Мы решили, что нам следует повидаться с вами прежде, чем вы отправитесь в гавань.
        Я вдруг понял, что моя первая мысль все же была верна.
        - Так значит, это из-за моего брата?
        - Да, это касается капитана Джакджера Сасскена. Это также касается ваших попыток выуживать информацию у должностных лиц. Касается использования вами без полномочий архивного оборудования библиотеки. Мы получили сведения, что вы проявляли особый интерес к неприсоединившейся территории под названием Дианме.
        Капитанское звание? Джак стал капитаном? И мой безвредный, прекрасный остров Дианме?
        Генералиссима ошарашивала меня намеками на то, что им обо мне известно. И на то, что они подозревают. И какие меры могут принять.
        - Я не сделал ничего плохого, - сказал я.
        - Монсеньор Сасскен, наша страна находится в чрезвычайном положении. Обращайтесь ко мне «мадам».
        - Да, конечно, мадам, - согласился я, думая лишь о том, какое отвращение к ней питаю.
        Всего неделю назад мадам одобрила решение о казни двух десятков человек, которых хунта именовала «подрывными элементами». Именно она, мадам генералиссима Флаууран, подписала приказ. Хоть и слишком молодая, чтобы участвовать в изначальном военном перевороте, в последние годы именно она выдвинулась в лидеры хунты. Властная и не знающая меры, она вошла в легенду безжалостным диктатом над остальными генералами и манерой избавляться от них, стоило им не оправдать ее ожиданий или перестать приносить пользу. Все законы и директивы исходили из этого здания или из подобного где-нибудь в другой части города. Гражданской полиции не существовало, только вооруженная милиция, обучаемая и управляемая департаментом Национальных дел, подчинявшимся только правящей хунте, то есть - этой женщине. Многие из ее врагов гнили в бараках, в крепостях, в тайных лагерях с пожизненными сроками. Мне нечего было сказать этой женщине, я не хотел иметь с ней ничего общего.
        Я вдруг понял, что на этой вынужденной беседе с Флаууран моя жизнь в Глонде подходит к концу. Я теперь был известен, помечен, идентифицирован, проштемпелеван. Я находился в опасной зоне. Анонимность, непримечательность больше не для меня.
        Убей ее! - мелькнула мысль; внезапное, потрясшее меня побуждение. Убей немедленно! Неважно как, ты с ней наедине, никто не смотрит, сбей ее с ног, топчи, убей. Пинай в живот, в лицо, запинай до смерти. Быстрее, пока тебя не остановили. Потом, конечно… но это потом, вот и побеспокоишься об этом потом. А сейчас убей ее! Лови шанс!
        Я внутренне сжался, в ужасе от того, что только что пришло мне в голову. С усилием выдохнул - оказывается, я задержал дыхание. Ни разу доселе, вообще никогда я не испытывал побуждения кого-то убить. Я чтил жизнь, ценил ее. Ни один мой враг не был столь отвратителен, чтобы мне захотелось его убить.
        - Ваш брат, мы полагаем, вступил в 289-й батальон.
        Но как бы я это сделал? Как на самом деле кого-то убить? Что для этого нужно? Я никогда в жизни никого даже не ударил. Как бы я стал убивать эту женщину, как на самом деле бы сделал это? В моих фантазиях то было физическое нападение: внезапный бросок, повалить на пол, схватить за горло, бить ногами.
        Но чтобы я? Я не мог этого сделать. Не просто не стал бы, а не мог. Представления не имел, как это делается. Я бы запутался, все испортил, не смог бы даже ее ранить, а нанес ущерб лишь самому себе.
        Я попытался отогнать фантазии о физическом насилии. Отвращение было сильнее. Но фантазия не уходила, затягиваясь, словно приступ тошноты.
        - Монсеньор Сасскен. Так ваш брат?..
        - В 289-м, - выдавил я. - Да, мадам.
        - Вы неважно выглядите, - то была констатация без малейшей заинтересованности.
        Я понятия не имел, как выгляжу, а внутренне испытывал что-то вроде паники. Мне было жарко, я дрожал и готов был потерять сознание.
        - Можно мне воды? - попросил я.
        При этих словах и будто бы в тот же миг в конце комнаты за спиной у генералиссимы отворилась дверь. Вошел человек в штатском, несущий поднос. На подносе стоял графин с водой и стеклянный стакан. Штатский положил на стол пробковую подставку, потом поставил на нее стакан и воду. Он на секунду задержался, чтобы выровнять их, расположив на подставке симметрично, друг против друга.
        Чтобы налить себе воды, мне пришлось пройти мимо генералиссимы. Человек с подносом уже уходил, отвесив ей короткий, но почтительный поклон. Откуда они знали, что я попрошу воды? Беря в руки графин, я шарил взглядом по стенам и потолку. Раньше я их не замечал, но над фотографиями в стену были вмонтированы крохотные камеры. Еще одна находилась между скрещенных флагов. Еще две - в верхней части стен, у потолка.
        Вода оказалась холодной и освежающей. Я выпил немного, почувствовав себя лучше, стоило сделать первый глоток.
        - Благодарю вас, - сказал я женщине, которую в своих фантазиях пинал в голову, сжимал руками за горло, умертвлял.
        - Есть ли у вас вопросы, монсеньор Сасскен?
        Я вновь стоял к ней лицом. Графин и стакан я поставил обратно на подставку, неровно.
        - Я хотел бы лишь найти брата, - сказал я и услышал, как голос предательски пищит, поднявшись куда выше обычного. Губы и горло уже опять пересохли. - Джак еще жив, мадам? Он не ранен?
        - Дело обстоит именно так.
        - Так где же он?
        Она ничего не сказала.
        Прошло столько времени с тех пор, как я вообще контактировал с Джаком, - из-за того, что со мной произошло, невозможно было точно сосчитать годы. Столь многое изменилось с момента его призыва. Семья, в которой он рос, была разрушена. Я состарился, состарился и он. Я не мог представить, что все эти годы, проведенные в армии, сделали с его личностью. Все, что я чувствовал к этому времени, - пустота, оставшаяся на его месте. Я его помнил лишь как старшего брата, впечатлительного молодого человека, которому не было двадцати. Он был искусным музыкантом - может быть, не потрясающим, но хорошим скрипачом; иногда - эмоциональным исполнителем музыки, страстным поборником справедливости. Он любил кино и книги, никогда не был физически развит, не владел активными видами деятельности. Как и мое, его детство было омрачено воздушными налетами на наши города; на него они повлияли больше, чем на меня, потому что ему дольше пришлось их терпеть.
        Я не забыл его беспокойства и дурных предчувствий, когда против всех наших ожиданий он принял повестку и явился для прохождения обучения. Родители молили его скрыться. Но Джак вместо этого рассуждал об извращенном чувстве долга, об обязанности послужить делу, о том, что, проникнув в среду военных, он многое узнает, и решимость его укрепится. Он говорил, что хочет оказаться внутри, в сердце системы.
        По мне, это не имело смысла, но он пытался меня убедить. Показывал мне посулы, отпечатанные на призывной повестке. Срок службы будет недолгим, боевые обязанности распределены так, чтобы свести опасность для новобранцев к минимуму, бои будут вести по преимуществу регулярные войска, а в конце его ждет почетная демобилизация. Вопреки всему, что он говорил и отстаивал в месяцы перед мобилизацией, Джак верил этим обещаниям.
        Сейчас тогдашние заверения выглядели бойким враньем. Насчет короткого срока службы все было уже ясно, так что же говорить о других обещаниях, еще менее правдоподобных?
        Я не мог не поглядывать мимо собеседницы на хитроумно размещенные камеры. За каждым моим движением следили и, несомненно, каждое слово записывали. Я понимал, что произойдет, если я сделаю хоть один агрессивный жест в сторону генералиссимы.
        Из соседних комнат не доносилось ни звука, но ледяной дождь продолжал хлестать в окна мощными шквалами. Я видел свинцово-серое небо, пелену темных облаков, несущихся со стороны моря.
        Руки мадам уже не были сложены за спиной. Теперь она позволила им свисать вдоль тела. На меня она по-прежнему не смотрела прямо. Ее непроницаемые, холодные манеры не позволяли мне заговорить. Чувствовалось, что беседа подходит к концу. Я заметил, что на поверхности письменного стола зажегся вмонтированный в нее красный огонек.
        Чем закончится эта встреча? Может, я остаюсь под арестом и меня отведут в камеру? Покарают? Забреют в армию? Расстреляют как предателя? Что угодно представлялось возможным, потому что режим, возглавляемый мадам, был способен на все. Меня вновь начало трясти от ужаса перед неизвестностью и одновременно опять захотелось набраться смелости и напасть на нее. Вот в чем все дело: духу не хватает. У меня. Она считает меня никчемным. Я никогда прежде не встречал ей подобных. Телесная скованность, отсутствие жестикуляции, взгляд мимо, мертвецкое спокойствие. Горский акцент, искаженный армейскими интонациями. Я ее по-прежнему ненавидел, ненавидел сильнее, чем до встречи. Я раньше понятия не имел, какова она. Не знал, что, если встречусь с ней, она приведет меня в ужас.
        Неподвижность ее позы, ожидание ею чего-то, скрытые камеры - все внушало угрозу.
        - Вы сказали, что я мог уйти, мадам, - нарушил я молчание. - А могу ли я сделать это сейчас?
        - Вы все еще планируете посетить гавань?
        Правдивый ответ состоял в том, что мне хотелось очутиться где угодно кроме этой голой и страшной комнаты с ее безликой одноцветностью, камерами, немигающим красным огоньком. Чем дольше я здесь находился, тем больше делалась для меня угроза, даже если она заключалась лишь во вреде для психики от осознания глубины моей же ненависти. Мадам была не одна, да и не могла быть одна. Помощники, подчиненные, вооруженная охрана наверняка размещены вокруг нее, невидимые глазу, за дверьми, в нескольких шагах от места, где мы стояли.
        - Насчет гавани не знаю, - ответил я, безуспешно стараясь показать голосом, будто передумал. - Сегодня я приехал в город Глонд именно за этим, но раз вы говорите, что мне запрещено, то я не пойду.
        - Вы можете идти, монсеньор Сасскен. Помните, что вы заключили творческий контракт.
        Она повернулась и снова прошла к столу. Там коснулась чего-то под его крышкой, и красный огонек тут же погас, а три двери распахнулись. Две позади нее и та, через которую меня ввели. Быстрым шагом вошли четверо вооруженных солдат и замерли строем у нее за спиной.
        Я оглянулся. Старший офицер, сопроводивший меня сюда, уже вошел и стоял позади. Он встал по стойке «смирно» и отдал честь генералиссиме.
        Это было отвратительно, чуждо, ужасно. Мне хотелось оказаться подальше. Я попятился прочь от женщины, повернувшись и направившись к двери как мог быстро, но при этом чувствовал, что колени дрожали. Колени выдавали меня; я не хотел, чтобы моя слабость была заметна. Жажда убийства все еще не вполне схлынула; я еще не закончил свое позорное отступление - фактически, бегство - а какая-то часть меня продолжала думать, что, несмотря на количество противников, на их оружие, вот только бы…
        Я добрался до двери, чувствуя одновременно стыд, испуг и облегчение. Офицер торопливо подтолкнул меня и закрыл за нами дверь. Он ничего при этом не говорил. Моя папка для нот так и лежала на полке, где положили. Офицер отдал ее мне. Дверь лифта в коротком коридорчике за приемной оставалась открытой настежь. Я вошел туда сам. Стоило мне, перешагнув порог, сделать пару шагов, как офицер резко протянул руку мимо меня и нажал кнопку. Дверь моментально закрылась, в то время как он отдернул руку.
        Я остался один в янтарном сиянии, исходившем от светящегося полушария в потолке кабины. Пока лифт нес меня вниз, я повернулся посмотреть на себя в одном из зеркал - и едва узнал увиденного человека. Он выглядел сжавшимся, разбитым, сокрушенным. Я скорчил себе рожу, как мы, бывает, поступаем наедине с зеркалом, и ответная гримаса показалась мне чужой, состарившейся, жалкой.
        Лифт остановился автоматически, створки раздвинулись, выпустив меня в широкий коридор, где я уже был. Рабочие по-прежнему стояли на стремянках, люди деловито расхаживали туда-сюда, группа туристов столпилась перед двумя картинами, изображающими военных, а экскурсовод указывал на одну из фигур, с гордостью описывая ее регалии.
        Я поспешил на улицу, стремясь поскорее убраться отсюда. Несколько мгновений спустя я уже стоял в узком проезде, где меня высадил государственный автомобиль. Мокрый снег падал на голову, кусая кожу, вызывал кислый вкус, попадая в рот, сыпался и сыпался без конца.
        33
        На минуту я словно потерялся. Не мог сосредоточиться. Помнится, автомобиль пересекал Площадь Республики, но в какой она стороне отсюда? Я пошел в ту сторону, откуда, как мне казалось, привез меня автомобиль, но проезд вышел на узкую боковую дорогу. Двинулся обратно, теперь резкий ветер швырял дождь прямо мне в лицо. Я чувствовал его на коже, в глазах, в горле. Незащищенные уши жалил мороз. Стылый холод подавлял и обескураживал. Всегда ненавидел такую погоду - к ней невозможно привыкнуть, даже в Глонде.
        Мне удалось найти бульвар. Он был почти свободен от машин, тщеславно широк, по обе стороны выстроились огромные здания госучреждений, у входов и въездов несли охрану множество солдат. Я повернул налево и пошел как можно быстрее, а ветер, казалось, с извращенной радостью менял направление, чтобы оставаться встречным. Он рисовал причудливые узоры из волн на залитой поверхности дороги. Я шел, пригнув голову и поддернув куртку, насколько мог, чтобы прикрыть шею и уши от кусачих крупинок смерзшегося снега.
        Почему-то вышло, что я опять пошел не в ту сторону и Площадь Республики так и не нашел, зато испытал облегчение, оказавшись в знакомой части города, хотя так толком и не понял, каким образом туда попал. Я знал одно маленькое кафе на боковой улице, так что направился прямо туда и, дрожа, нырнул внутрь. Одежда промокла. Еще несколько посетителей уже сидели в успокоительно тесном и жарком зальчике. Я взял большую чашку чаю и отнес к окну, где стоял электронагреватель. Стекло сплошь запотело. Сев на свободное место, я постепенно начал приходить в себя.
        О генералиссиме я старался не думать, но она упорно лезла в мои мысли. Теперь, покинув то здание, я понял, что навязчивая идея напасть на нее была бессмысленной, если не сказать хуже. Я был физически слаб, нетренирован и от рождения не склонен к насилию. Не имел даже представления, как стукнуть кого-то по руке. Нападение на мадам оказалось бы катастрофой во всех смыслах.
        Может быть, она никогда и не узнает, как ее защищает страх перед ней. С другой стороны, скорей всего, она знает, и потому так себя и ведет, манипулируя окружающими.
        Я раскрыл конверт, отсыревший от дождя. Извлек зажим с бумагами. В нем, как и говорила генералиссима, оказался контракт на выполнение задания - множество распечатанных страниц, содержащих условия, гарантии, кары за нарушения, средства возмещения издержек.
        Ниже обнаружилось то, что для меня было еще хуже: описание музыки, которую от меня рассчитывали получить. Я просмотрел эти требования лишь частично, внутренне сжавшись. Такой документ мог составить лишь комитет, и притом комитет из немузыкантов. Своего рода фантастический перечень пожеланий, состоящий из всевозможных музыкальных клише, плохих и хороших, модных и архаичных, серьезных и легкомысленных. Не будь этот список столь демонстративно серьезным, столь целенаправленно помпезным, не будь подкреплен столь ощутимой, хоть и неявной угрозой, он был бы смехотворен.
        Любая попытка исполнить этот наказ хотя бы частично уничтожит мою репутацию композитора навсегда.
        Еще в конверте имелась моя старая фотография, где я был снят вместе с Алинной. Мы держались за руки и улыбались в камеру. Я хорошо помнил этот момент на свадьбе друга, в радостный день, полный неведения о будущем. Где раздобыли снимок эти люди?
        Еще ниже лежала копия листочка, который мне зачитала генералиссима, ее моральные требования: избегать иронии, критики, тонкостей и так далее.
        И банковский чек.
        Я достал его, быстро убедился, что он означает именно то, что я и думал, и сунул обратно в конверт, подальше от чужих глаз. Эта вещь была не из тех, которые я хотел бы демонстрировать кому-нибудь в этом скромном кафе. Тридцать тысяч гульденов - целое состояние, достаточно денег, по всей вероятности, чтобы хватило мне на остаток жизни. Не то что я мог бы игнорировать. Равным образом я не мог его и принять из-за условий, которыми он был обставлен. Тошнотворная сумма - из-за того искушения, которое представляла, из-за всего, с чем была связана.
        Все сводилось к одному: если я останусь в Эрресте, вообще в Глонде, мне конец. Я стану государственной принадлежностью, потеряю всякую самостоятельность как художник и человек. Я меченый. О моей жизни известно все. Они даже питали какие-то подозрения насчет Дианме! Я угодил в тиски людей, к которым питал омерзение и страх больший, чем перед кем-либо на свете.
        Сидя там в постепенно сохнущей одежде, перед остывающим чаем, я понял, что у меня осталась единственная возможность свободы. Я должен бежать. Спрятаться. Найти безопасное место.
        Допив чай, я завернулся поплотнее в куртку и вышел наружу. Дождь окончательно сменился густым снегом. Хотя стало холодней, зато по крайней мере не приходилось мокнуть.
        Я пошел в банк, показал чек, и он был принят без комментариев. Я попросил, чтобы деньги перевели на мой уже существующий счет. Трансакция была заурядная, и даже сумма, похоже, не произвела никакого впечатления на проводившего ее клерка. Он сказал, что я получу доступ к деньгам спустя два рабочих дня. Я вернулся обратно в непогоду.
        Станция метро находилась в двухстах метрах, и я поспешил туда. В кассовом зале я потопал ногами и потряс руками, сбрасывая с себя хлопья снега. От платформ внизу шел ободряющий поток теплого воздуха, несший запал электрических поездов, который невозможно с чем-либо спутать.
        Все было здесь знакомым и реальным. Уж не вообразил ли я себе этот разговор с женщиной, правившей страной? Все случилось меньше часа назад, а уже казалось страшной выдумкой. Зал терминалов, где я стоял, был полон народа. Некоторые, как и я, прятались от непогоды, другие просто шли, направляясь на платформы внизу. С каждым порывом теплого воздуха из тоннелей на эскалаторе поднимались люди, приехавшие на поездах, и им приходилось проталкиваться сквозь густую толпу в билетном зале.
        Оттуда, где я стоял, через головы соседей мне была видна улица - снегопад все усиливался, превращаясь в настоящую вьюгу. Такую погоду я хорошо знал, как, вероятно, и все остальные, кто был стиснут вместе со мной в кассовом зале: подобный снег, сухой и рассыпчатый, принесенный слишком холодным воздухом, чтобы растаять, мог продолжаться не один день.
        Вновь я задумался, отказываться ли мне от запланированного похода в гавань - может быть, транспорт с войсками уже причалил? Я понимал, что ожидание на унылой и бесприютной пристани в такую погоду будет неприятным. Еще я знал, что снегопады вроде нынешнего нередко нарушают хождение наземных поездов, на которых мне предстоит добираться домой. Я стал склоняться к мысли, что стоит уехать и попытаться попасть домой, пока пурга совсем уж не разыгралась.
        Я спустился к платформам. Если повернуть вправо от подножия эскалатора, любой поезд с этой стороны через две остановки доставит меня к вокзалу. Если поехать в другую сторону, можно добраться до станции метро в Квестиуре, расположенную недалеко от пристани, куда, вероятно, причалит транспорт.
        Я еще немного поколебался, а потом слева подошел поезд и я, повинуясь мгновенному побуждению, повернул туда и сел на него.
        34
        Десять минут спустя я оказался на продутой ветром пристани, снег вокруг упорно валил и там, где из земли хоть что-то торчало, начал уже собираться в сугробы. Я знал, что меньше чем через час снег станет таким глубоким, что по нему трудно будет идти, а вскоре после этого наземные поезда начнут задерживать и отменять.
        Не обнаружив ни следа корабля, ни пришвартованного, ни маневрирующего в бухте, я как можно быстрей двинулся на следующую пристань, пригибая лицо от снега. Стоило мне вынырнуть из-за опоры огромного рельсового крана, как я увидел большое темное судно, уже завершившее швартовку. Никакого названия или идентификационного номера не было видно. С борта на причал переброшено двое крытых сходней.
        Десятки молодых людей текли по сходням вниз, клацая сапогами в гулком пространстве. Они появлялись наружу вереницей, сразу ныряя в снежный вихрь. Группы солдат в форме стояли у каждых сходней, быстро обхлопывая новоприбывших, стоило тем ступить на причал. Каждому приходилось поднять руки и повернуться на полный оборот. Затем его пропускали сквозь воротца металлодетектора. Пройдя эту процедуру, молодые люди опускали головы и, оскальзываясь, шли по обледеневшей пристани к расположенному напротив зданию без окон. Ни на одном не было формы - ни полевой, ни строевой. Большинство были одеты в простые куртки или шерстяные свитера, с обычными гражданскими штанами или брюками, и ни на одном не было шляпы.
        Никто не остановил меня, пока я шел по причалу. Я направлялся к ближайшим из двух сходней, глядя на то, как люди продолжают с глухим топотом спускаться с корабля.
        Оказавшись поблизости, я увидел, что все они куда моложе, чем мне показалось сначала, - юнцы, юноши, молодые люди. Не будь они со всей очевидностью военнослужащими, вернувшимися с боевых действий, я бы назвал большинство из них мальчишками.
        Пригнув голову от ветра, я подошел к группе солдат, поджидавших у сходней.
        - Это 286-й батальон? - прокричал я сквозь шумы корабля, пристани, сквозь вой ветра и топот ног молодых солдат. Снежинки залетели мне в рот, и я, выплюнув их, помотал головой.
        Один из солдат меня услышал и полуобернулся. На его верхнюю губу и брови налип снег. Лицо его посерело и стало невыразительным от холода и работы, которую ему приходилось выполнять. Он ткнул пальцем в сторону стоявшего рядом с ним переносного флагштока: наверху развевался военный штандарт, частично заляпанный старой грязью и свежим снегом. На желтом, некогда ярко-желтом фоне я смог разобрать белые вышитые цифры «286».
        - Это солдаты? - спросил я, чувствуя себя глупо, оттого что вынужден задать этот вопрос. Молодые люди тянулись мимо меня, не поднимая взглядов и пытаясь защитить глаза и головы от вихрящихся снежных хлопьев.
        - Здесь с ними говорить нельзя, - сказал солдат. - Если вы отец, то можете встретиться с вашим сыном в приемном зале, там для этого все устроено. Женский состав демобилизованных из 286-го прибудет завтра.
        Он показал на серое бетонное здание позади пристани. Потом нетерпеливо отвернулся от меня, выкрикнул приказ следующему в очереди молодому человеку и грубо обыскал его.
        35
        Мне следовало покинуть Глонд как можно скорее. Единственным открытым мне местом, да и единственным, куда я хотел бы попасть, может быть, навсегда, был Архипелаг Грез.
        Хотя той ночью мне удалось вернуться домой без особых проблем, после этого я не мог покинуть квартиру из-за снегопада больше недели. После встречи с генералиссимой я по-прежнему находился в состоянии мании преследования, но успокаивал взбудораженный мозг музыкой. Я любил свой рояль, скрипка казалась мне продолжением собственной души, и я много лет проводил периоды зимней изоляции, упражняясь, разучивая новые пьесы, а когда получалось, то писал собственные. Как и большинство глондцев, я держал в квартире в зимние месяцы запас пищи, и дом всегда хорошо обогревался.
        Я чувствовал, что нахожусь под угрозой. Я положил в банк много тысяч гульденов, выданных мне режимом, и не собирался возвращать деньги или отрабатывать их так, как предполагалось. Поначалу я все время боялся, что за мной ведут наблюдение или слежку, но запершая меня дома погода принесла заодно ощущение безопасности, может быть ложное, но в любом случае успокоительное. Ни один агент тайной полиции не явился ко мне домой посреди ночи. Ничего зловещего не находилось и в почте. Телефон и Интернет не беспокоили. Никто не въехал ни в одну из квартир нашего здания. Время шло. Чувство страха постепенно притуплялось. Я смог наконец спать каждую ночь, не просыпаясь. Казалось, жизнь снова становится размеренной и понятной, но ложное спокойствие меня не обманывало.
        Моя решимость покинуть Глонд лишь укрепилась. Я стал планировать, как избавиться от части моего имущества и приготовиться к решительной перемене жизни.
        Раз уж я решился бежать, то денег, полученных от генералиссимы, не мог себе позволить потерять. На это ушло много времени, но в конце концов мне удалось перевести большую их часть на мьюрисийский счет. Мой друг Денн Митри, ничего не знавший о том, как досталось мне состояние, помог это устроить.
        Я реализовал и другие планы. Избавился от большей части имущества, но квартиру в конце концов решил оставить за собой. Я договорился с банком, что счета будут оплачиваться, что бы ни случилось. Урок пошел впрок, и остаток денег хунты я отложил именно для этой долгосрочной цели.
        В зимней хмури я едва мог различить прибрежные острова. Часто я сидел у окна и смотрел в море, ожидая какого-нибудь знака.
        С наступлением весны я был готов.
        36
        Теплая погода рано приходит на остров Мьюриси. Наконец я был здесь, отбросив старую жизнь, и передо мной лежала новая.
        Побег состоялся, стремления исполнились, но я не был исполнен надежды. Я тревожился обо всем и обо всех, кого оставил позади. Я скучал по своей квартире и виду из ее окна, хотя обменял узкий вид с тремя островами на реальность, где их были сотни тысяч. Бросил рояль, на котором играл и сочинял столько лет, и то была тяжкая, истинная боль. Я все еще скучал по Алинне, хоть и знал, что потерял ее навсегда. К тому же, несмотря на мое негативное отношение к Глонду и пережитые там неприятности, он оставался местом, где я родился. Он находился в политической стагнации, которой я не видел конца. Военный переворот произошел примерно во время моего рождения, так что я не знал в Глонде другого правительства или общества. Хотя оно было репрессивным и отвратительным, хунта по крайней мере принесла некую стабильность; предшествовавшая ей либеральная республика общепризнанно была капиталистической, упадочной и коррумпированной. Так говорилось в исторических книгах, отражавших взгляд хунты на исторические события. Настоящую правду о прошлом выяснить было почти невозможно, но какой бы она ни была, на эмоциональном
уровне это не составляло разницы. Глонд всегда останется моей родиной. А хунта не может держаться вечно.
        Но теперь я находился в четверти мира оттуда, в постоянном тепле. Меня ласкал целительный морской ветерок, я тонул в ароматах роскошных цветов, нежился в тени загадочных огромных деревьев и узнавал современные способы, изобретенные благожелательным правительством, для смягчения древних феодальных островных законов.
        В этих расслабляющих обстоятельствах сам я расслабиться никак не мог. Политические отношения между островами и Глондом были как минимум двойственными. В Глонде их не раскрывали общественности и никак не обсуждали, а на Мьюриси я был новичком и не умел еще читать между строк в материалах местных газет. Официально с точки зрения глондской хунты острова по-прежнему не существовали, хотя я и знал по опыту, что определенные культурные и спортивные связи уже поддерживаются. Корабли глондских вооруженных сил постоянно пересекали воды Срединного моря, и их присутствие было хорошо ощутимо, а на Мьюриси перемещавшиеся туда-сюда военные ходили в увольнительные и развлекались.
        По всем этим причинам я поначалу не чувствовал себя в безопасности. Я превратился в беженца и долгое время после прибытия почти ожидал, что меня вот-вот схватят офицеры с севера, работающие здесь под прикрытием. Добравшись до Мьюриси, я подыскал небольшой и довольно ветхий пансион на окраине города и старался жить там как можно неприметнее. Хуже всего были первые несколько дней. Я почти не выходил из комнаты, но постепенно начал проникаться беззаботной атмосферой этого места. Хотя полностью я так и не отбросил настороженность, но неделю спустя уже начал надеяться, что, может быть, все-таки нахожусь в безопасности от того, что у генералиссимы считалось правосудием.
        По мере того как дни складывались в недели, я начал расслабляться. Островом я был очарован. Да и кто не был бы, после того как столько лет сносил угрюмость моей родной страны?
        Столица Мьюриси была крупнейшим городом Архипелага, здесь жило более двух миллионов человек, и городской центр в определенные часы становился оживленным, людным и шумным местом. Остров Мьюриси был так велик, что превосходил вместе взятые территории Глонда и Файандленда, то есть двух величайших стран северного континента, и при этом, будучи ориентирован на развитие промышленности и технологий, в то же время соблюдал обширные и продуманные экологические правила.
        Значительная часть острова оставалась необитаемой из-за огромного горного хребта в центре, а бо`льшая часть окружавшей хребет холмистой территории была объявлена уникальной природной зоной. Склоны холмов почти сплошь покрывали леса, характерные для умеренных и субтропических зон. С восточной стороны к берегу примыкали обширные болота и заливные луга. Никакие дороги или иные пути не пересекали центр острова; никакая застройка не допускалась ни в самом центре, ни в окрестностях; добыча ископаемых, фермерство, рубка леса и все виды промышленной деятельности также были запрещены. Даже самолетам не позволялось пролетать над этими землями. Попасть туда можно было лишь пешком, и даже тогда приходилось держаться специально выделенных зон. Мьюриси был царством дикой природы, его считали последним в мире приютом неразрушенной экологии.
        Небольшие городки и прочие поселения располагались большей частью вдоль побережья, тяготея к южному и западному берегам. Все крупные порты соединял паромный транспорт и сеть железных дорог. Мьюриси был общепризнанным узлом межостровной системы паромов, ходивших по всему Архипелагу, - количество островов и островных групп, до которых здесь можно было заказать билеты, ошеломляло.
        Я пока не готов был покидать Мьюриси, поэтому попытался найти себе занятие на период акклиматизации. Трудно было сосредоточиться на той музыке, которую я теперь все более начинал рассматривать как скупую и отвлеченно-теоретическую, особенно повсеместно сталкиваясь с веселыми, романтичными народными островными мелодиями. Жители островов тоже знали классику и великих мастеров со всего света, но музыка, которую они сами играли, пели и слушали, была прямо противоположна всему, что я писал почти всю жизнь.
        Я осознал, что благодаря этому начинаю понимать, что делал с моей музыкой Анд Анте, превращавший ее в поп-музыку, в рок, в некую разновидность джаза. Понимать и постепенно приспосабливаться, изменяя и приспосабливая свои взгляды. Мне нравилось это ощущение, хотя эмоционально я разрывался пополам; напряжение между моим прошлым и вероятным будущим все росло.
        А тем временем я купался в теплом воздухе, наслаждался ежедневным ощущением солнечного света на коже, восхищался небрежной добросердечной любезностью мьюрисийцев и чтил их счастливую родину. Здешний беспечный образ жизни скоро меня окончательно покорил. Я охотно бы здесь и окончил свое путешествие. Денег мне хватало, чтобы жить, где пожелаю; я мог бы найти подходящую квартиру на привлекательном участке побережья, поселиться и проработать там весь остаток жизни.
        Не Мьюриси, однако, был тем местом, где мне хотелось бы оказаться. Я знал, что мне придется двигаться дальше, но даже во время относительно короткого путешествия сюда из Глонда во время моего бегства я успел получить напоминание о загадочных правилах путешествия по островам.
        37
        Наихудшим при побеге из Глонда был постоянный страх попасться, потому что с практической стороны все устроилось довольно просто. Денн Митри рассказывал, что сам он прибыл в Глонд через остров Ристор, расположенный близ глондского побережья, но у самой его западной оконечности. Той части Глонда я совершенно не знал - малонаселенные земледельческие равнины. Это была также часть страны, наиболее удаленная от границы с Файандлендом, так что режим безопасности там выдерживался не столь напоказ, как в иных местах. Хотя сам Денн приехал с официального разрешения, он говорил, что знает о существовании неупорядоченной торговли между населением Ристора и материком. Частные суденышки нередко перемещались туда-сюда, совершенно нелегально, но не имея никаких неприятностей со стороны глондских властей. Множество предметов роскоши по пути к безымянным покупателям в Глонд-городе проходили через Ристор.
        Когда время настало, я упаковал сумки, отправился на вокзал, в столице пересел на другой поезд и через пять часов оказался на противоположном конце страны, в крошечном порту, называвшемся Плегг. Деньги для меня не были теперь проблемой, и на следующую ночь я оплатил тайную переправу на Ристор. Пришлось вытерпеть трехчасовой путь в открытой лодке, зато меня доставили в маленькую гавань на южном берегу Ристора. На другой день там же делал краткую остановку один из больших межостровных паромов. Я сел на него, и когда тот причалил в главном городе острова Ристоре-Параллельном, сошел на берег вместе с другими пассажирами.
        Я покинул борт одним из последних, так что пришлось ждать перед зданием ристорской службы Приема под моросящим дождем. Процесс уже казался знакомым. Как я заметил, здесь, рядом с материком, тоже околачивалась у входа группа молодых людей наподобие тех, что мне встречались во время путешествия. Их было пятеро. В отличие от других, попадавшихся в более теплых зонах, эти были одеты в теплые дутые куртки или неуклюжие дождевики. На всех были шапки или капюшоны. Двое имели при себе ножи вроде тех, какие я уже видел. Они почти не смотрели на нас, пока мы, переставляя багаж, потихоньку приближались к зданию Приема.
        Потом одна из молодых женщин отделилась от группы и направилась прямо ко мне. На ней был пуховик, потемневший от дождя. Затянувшая причал водяная пыль оседала бусинками влаги на грязной шапочке, плотно обтянувшей ее макушку. К запястью был подвешен нож на серебряной цепочке.
        - Вы собираетесь остаться на Ристоре? - осведомилась она без вступлений.
        - Нет, я проездом.
        Денн предложил примерный маршрут до Мьюриси, но у меня еще не было случая купить билеты.
        - На Каллок? На Ганнтен?
        - Для чего вы спрашиваете?
        - Я могу вам помочь, - ответила она. - Значит, на Каллок? А потом на Мьюриси?
        - Да, Каллок будет следующим пунктом.
        - А потом другие острова и Мьюриси? Не хотите ли купить один вот из этих? Сотня талеров.
        Быстрым движением она извлекла что-то из внутреннего кармана; при этом нож, висевший на запястье, подпрыгнул. Предмет, который она достала, был деревянным жезлом.
        - Мне такой не нужен, - сказал я. - У меня уже есть.
        - Дайте посмотреть.
        - Зачем?
        - Я могу вам помочь.
        Я прихватил жезл с собой, но он лежал глубоко на дне портпледа. Я пошарил внутри, потом протянул жезл девушке. Та его с интересом оглядела.
        - Этот вам не пригодится, - сообщила она, слегка поддерживая жезл одной рукой и прикоснувшись пальцами другой к древку. - Раз вы с материка, где вы его взяли?
        - Я уже бывал здесь… на островах.
        - Он зарегистрирован, но срок вышел. Или почти вышел. Я могу вам его продлить. Тридцать талеров. Или пятьдесят симолеонов.
        - Что вы имеете в виду - срок вышел?
        - Дня три осталось. Может, четыре.
        - Откуда вы знаете?
        - Пятьдесят симолеонов.
        Я протянул руку и забрал жезл. Она легко отдала.
        - Подожду, пока срок выйдет полностью, - сказал я.
        Девушка тут же утратила ко мне интерес, повернулась и побрела к остальным. Я продолжал постепенно продвигаться к зданию Приема и скоро оказался внутри.
        Когда подошла моя очередь подойти к стойке, я уже держал документы и жезл наготове. Чиновник удостоил документы лишь самого короткого взгляда, но жезл взял, повернулся к сканирующему устройству, укрепленному на стене у него за спиной, и вставил в отверстие. Как и много раз до того, механизм втянул жезл чуть глубже, индикатор зажегся и погас, и жезл выскочил обратно.
        Поворачиваясь ко мне, проверяющий рассматривал его.
        - Срок действия уже кончился? - спросил я.
        - Нет.
        И чиновник добавил:
        - Приятного путешествия, монсеньор Саскинд.
        - Моя фамилия Сасскен.
        Но он уже потерял ко мне интерес. Я подхватил бумаги той же рукой, в которой держал жезл, и прошел за стойку. Я не собирался оставаться в Ристоре-Параллельном и знал, что судно, на котором совершил свой недолгий путь, скоро отплывает отсюда на Каллок.
        Я отыскал на улице, примыкавшей к гавани, билетную кассу и обнаружил, что, хотя до Мьюриси этот паром не ходит, можно на нем доплыть до Каллока, а оттуда, через несколько пересадок, туда, куда мне нужно.
        В порт я вернулся вовремя, чтобы успеть на борт, и получил приятную каюту на верхней палубе.
        Ристор был частью Архипелага Грез, хотя близость к Глонду придавала ему сходство с материком и тот же угрюмый климат. Поэтому я был рад, что провел на берегу немногим долее часа. Когда корабль отплыл, повернув на юг, я осознал, что превращаюсь из путника, покинувшего воюющий север, в странника по островам.
        То же, что и при пересадке на Ристоре, повторялось с мелкими вариациями на каждом острове, где я менял корабли. Каллок, Ганнтен, Деррил, Уннер, Оллдус, Лейя, Чеонер - названия и порты скользили мимо, сливаясь друг с другом в памяти. Два-три острова я почти и не видел: мы причаливали ночью, а еще до рассвета я отплывал на следующем корабле. Но где бы ни причаливали суда, всюду происходили одни и те же задержки из-за непонятных, но раздражающих бюрократических процедур. Мои документы обычно всех устраивали. Жезл повсеместно осматривали и использовали обычным образом, но никаких отметин на нем так и не появилось.
        Череда кораблей постепенно уносила меня на юг, в яркие субтропические моря. Температура с каждым днем росла, солнце сияло в небе, превращавшемся, казалось, в огромный рефлектор, концентрирующий его лучи. Воды были спокойными и блестели, как металл. Под их поверхностью двигались течения и приливы, однако каждый участок плаванья оставался тихим, неприметным путешествием по бестревожным морям.
        Я защищался от растущей жары тем, что переоделся в длинную льняную рубаху и широкополую шляпу, купленные в киоске на борту парома между Ганнтеном и Деррилом. Лицо и руки я покрывал защитным кремом. После первого дня вне дома я перестал бриться и скоро привык к виду своей отросшей бороды.
        Музыка вернулась ко мне. У каждого острова была своя нота. Я опирался о планшир, пересекая море и глядя на сушу. Музыка звучала у меня в голове и резонировала в теле: движение корабля сквозь воду, плавное покачивание на волнах, механические звуки неясного происхождения из глубины корпуса, отдаленный рокот двигателей, равномерная вибрация. Острова никогда меня не подводили. Морские птицы парили и ныряли в воздухе, следуя за кораблем, повсюду можно было мельком увидеть рыб и морских животных, поочередно всплывавших, быть может из любопытства, чтобы посмотреть, как мы, взбивая пену, движемся мимо. Острова издавали свои ноты. Во внезапных вскриках сигналов и сирен, когда мы встречались с другими кораблями в узких проливах меж островами, я улавливал синкопы зарождающегося ритма. Когда мы проходили между двух островов, я не знал, на какой борт мне раньше бежать.
        Если раньше я лишь мечтал бы о музыке, ища в ней диссонанс, вызов и удивление, то сейчас негромко насвистывал сам себе мелодии, отстукивая ногой возникавший во мне ритм. На каждом судне я вставал поближе к носу, чтобы лучше улавливать его плавные подъемы и спуски на волнах. Значительную часть времени я проводил с закрытыми глазами, отзываясь на звуки в собственных мыслях, или смотрел поверх водной глади в сторону ближайшего острова, не фокусируя взгляда - просто туда. Пассажиры на встречных судах махали руками, разделенные пересекавшимися пенными следами на водной глади, и скоро я присоединился к ним и тоже стал махать в ответ, полюбив это морское приключение, странствие в неведомые доселе области не только огромного, переполненного островами океана, но и новых музыкальных устремлений, более светлых и более счастливых, поднимавшихся со дна моей души.
        38
        Так благополучно завершилась первая часть моего путешествия. Я прибыл на Мьюриси и после многодневного ожидания, потому что он участвовал в звукозаписи на другом конце острова, встретился с Денном Митри.
        За день до того, как мне предстояло выступить в следующий этап моего долгого пути, Денн повез меня прокатиться по холмам вокруг города Мьюриси, и в конце концов добрался до небольшой деревни на южном берегу. Там мы остановились, чтобы не торопясь пообедать на тенистой террасе над морем, плескавшимся далеко внизу. Белые и терракотовые домики столпились на холмах, окружавших крохотную бухту. К деревянным причалам было привязано два десятка лодочек и яхт.
        Я упивался видом, притворяясь, будто отношусь к нему как к обыденности, хотя в действительности от безыскусной красоты захватывало дух. Мы с Денном прихлебывали охлажденное вино, подъедали салат, который выбрали для начала. Наполовину покончив с едой, я отложил вилку и наклонился, опершись локтями на плетеные подлокотники кресла. Смотрел вниз, на море, вдыхал свежий воздух, напоенный ароматом лоз, оплетающих решетку над головой, цветов и необычных блюд. Вокруг стрекотали насекомые, невидимые в листве деревьев.
        Огромный темный корабль медленно пересекал наше поле зрения, направляясь в сторону города Мьюриси, лежавшего вдали между холмами.
        Митри тоже перестал есть. Он увидел, куда я смотрю, и откинулся в кресле. Долгое время мы ничего не говорили.
        - Ты понимаешь, что это за корабль? - спросил он.
        - Думаю, да. Военный транспорт?
        - Да. Думаю, из ваших.
        Его слова меня потрясли. Я ему не рассказывал о Джаке, и он ни на что не намекал, но мне вспомнились вдруг прежние заботы.
        - Что он здесь делает?
        - Мьюрисийская гавань - договорной порт. Большинство транспортов останавливаются там на несколько дней.
        - Ты уверен, что этот из… уверен, что он из Глонда? Откуда ты знаешь?
        Корабль, насколько я видел, не нес никакого флага, хотя находился слишком далеко, чтобы я был в этом уверен.
        - На прошлой неделе в порту стоял другой транспорт. Тот был ваших врагов. Хотя это нейтральная территория, сеньория заключила соглашение с армейскими, чтобы прибытия и убытия обеих сторон были разнесены во времени. Ты не читал в новостях о том, что случилось несколько недель назад?
        - Нет… конечно, нет. Меня же здесь еще не было. Да и вообще, я оставил все это позади. Война была кошмаром.
        - Это не о войне, - пояснил Митри. - Хотя тебя могло бы навести на мысль, что война тебя преследует. В гавани на набережной было побоище перед одним из клубов для военнослужащих. Тогда у нас стоял корабль из Файандленда. Ничего серьезного, просто пьяная драка, только очень большая. Много народу получило повреждения, кое-кого арестовали.
        - Не могу поверить, что здесь такое происходит, - я обвел рукой мирный пейзаж. - Из-за чего здесь драться?
        Митри в ответ многозначительно указал на транспорт.
        - Место прекрасное, Сандро, - согласился он. - Но эти корабли набиты мальчишками, возвращающимися с войны. Они проторчали на борту несколько недель. Им нужно спустить пар.
        - Здесь?
        - Да, здесь. Вокруг гавани есть такой район - клубы, проститутки, бары. Власти время от времени пытаются навести там порядок, но мало что меняется. То же самое и на других островах, везде, куда привозят войска. Где бы они ни высаживались, одно и то же.
        - Разве нельзя это прекратить? Это ведь нарушение нейтралитета?
        - А тебе известно, как все изменить? У них есть право сходить на берег. Договорные порты существуют несколько сотен лет.
        Тут подали второе блюдо, и на некоторое время мы с Митри целиком посвятили себя еде. Я, конечно, снова думал о Джаке, плывшем когда-то в одном из этих транспортов на войну или с войны. Я пытался вытеснить Джака в какой-то уголок сознания, чтобы можно было о нем не думать. А теперь появился этот корабль, все еще мозоливший мне глаза, который медленно шел без всякого флага, чтобы причалить в гавани цивилизованного города на прекрасном, неоскверненном острове, предоставляющем в избытке удовольствия для скученных под палубой молодых людей. Я знал, что Джак доплыл по крайней мере до острова Уинхо, хотя представления о том, где это, у меня были самые смутные. Таким образом, Джак должен знать все о жизни на борту транспортного судна. Может быть, он даже находится на том корабле, который у меня перед глазами? Я отчаялся когда-либо вновь увидеть Джака - беседа с глондской военачальницей заставила меня утратить надежду, и одним из самых болезненных моментов перед побегом на острова стало для меня сознание того, что я оставляю Джака на произвол судьбы. Я смирился с тем, что Джак погиб, пропал без вести или
еще как-либо сгинул. Сейчас он должен быть старше пятидесяти лет; я не мог себе такого даже представить. Прошло столько времени. Я знал, что возвращавшиеся корабли привозили лишь недавних рекрутов, молодых солдат, мальчишек. Невозможно было вообразить, что могло произойти с братом, так что я старался и не воображать.
        - Расскажи, что ты знаешь о тех, кто организует побеги с транспортов, - предложил я наконец. Митри оставил половину еды на тарелке.
        - О дезертирах?
        - Да.
        - Здесь это не проблема.
        - А в других местах?
        - Все острова южного полушария, по крайней мере те, на которых солдаты ходят в увольнительные, получают и свою долю дезертиров. С любой войны происходит утечка молодых людей, сытых ею по горло. Некоторые оказываются здесь - в порт заходят корабли, а когда причаливают, кто-то с них неизбежно бежит.
        - Но ты сказал, это не проблема.
        - Остров у нас большой, правительство либеральное. Мы не поощряем дезертирство, но по натуре против войны.
        - Я слышал, существуют законы, регулирующие предоставление убежища. Знаю, что у вас есть такие.
        Я на мгновение вспомнил собственное прибытие на Мьюриси, при котором чиновники службы Приема рассматривали мои документы дольше обычного.
        - Да, но мы - один из крупных островов-убежищ. Многие из солдат, бежав с кораблей, пытаются скрываться, но на Мьюриси в этом нет необходимости. Большинство наших обычных граждан предоставят им свободную кровать или даже работу. В конце концов беглецы ассимилируются. Мало кто из них причиняет здесь беспокойство, а спустя несколько лет они обычно подают прошение о гражданстве.
        Я стал рассказывать о Джаке, о том, как потерял его, об ужасе, ставшем ежедневным фоном моей жизни. Денн слушал сочувственно.
        - В Ратуше есть реестр всех, кто подавал прошения о гражданстве, - заметил он. - Его может просматривать кто угодно. Ты уверен, что твой брат здесь, на Мьюриси?
        - Нет - он может быть где угодно. У меня нет ни малейшего представления, с чего начать поиски.
        - С чего-то начинать, думаю, надо. Это место не хуже любого другого. Списки, скорее всего, полные. К тому же в здании Ратуши есть персонал, ведущий базу данных. Насчет других островов не знаю.
        Другие острова. Пока я сидел здесь в теплом солнечном свете и смотрел в море, мое внимание все время отвлекали другие острова. Конечно, они были видны. Острова всегда заполняли морские виды. Их было столько, что не сосчитать: пять-шесть только хорошо различимых оттуда, где мы сидели, ясно и четко, вместе с лодочками вокруг - признаками обитаемости; но при этом каждый был окружен островками и скалами поменьше, рифами, утесами. Я уже знал, что большинство из них также считаются островами. Некоторые были населены - но ведь наверняка не все? И не все названы? Дальше маячили еще силуэты, но с моего места нельзя было различить, возвышенные ли то части ближайших островов или других островов за ними.
        Еще дальше открывался вид, который я часто наблюдал с кораблей во время плавания: изобилие островов создавало ощущение замкнутого пространства.
        Острова, когда их много, напоминают кучевые облака: они отделены друг от друга, но, уходя вдаль, к горизонту, сливаются, образуя как бы непрерывные гряды. Вид открытого моря на горизонте был непривычным. В ясную погоду плавание в Срединном море иногда создавало впечатление движения по огромному озеру, берега которого хоть и далеки, но никогда не исчезают из вида. Эти отдаленные берега были иллюзорными - по мере того как корабль плыл все дальше, суша впереди разделялась на отдельные острова, превращаясь в континуум Архипелага, неотъемлемую черту океана. То же было и здесь, на террасе этого не столь уж высоко расположенного ресторана: ощущение, будто иная страна - может быть, новый континент - маячит у горизонта. Острова сливались в скопления.
        Скоро мне стало ясно, что тема дезертиров для Митри малоинтересна. У него имелись свои постоянные предметы для размышлений, и, поскольку они были сходны с моими, мы скоро вернулись к их обсуждению, сравнивая наши заметки. Он занимался композицией, играл, писал рецензии для газеты и пары журналов, участвовал в концертах, путешествовал, преподавал. Музыка, которую мы писали, оставалась как нельзя более несходной, но повседневные занятия были более или менее взаимозаменяемы.
        По словам Денна, благодаря тому, что он пару раз посещал Глонд, у него больший, чем у остальных музыкантов, опыт знакомства с последствиями нашей войны - я заметил, что он не называет ее просто «война», но «ваша война», «война вашей страны», «твоя война». Опять же, интерес к ним для Митри не был приоритетным. Некоторые из множества зданий и улиц Глонд-города, остающихся до сих пор неотремонтированными, произвели на него впечатление. Он говорил, что потом написал необыкновенный галоп, пытаясь продемонстрировать ведущиеся в Глонде восстановительные работы. Как и все остальные на островах, он следил за новостями, когда о них сообщалось, что на Мьюриси обычно включало известия о поведении солдат в отпуску. Иногда освещались также важные победы или отступления на южном континенте. Но все равно эта война оставалась моей, нашей, но не его войной.
        Мы отправились обратно в город. Я уже обдумывал завтрашний день, поскольку намеревался заказать билеты, однако мьюрисийский образ жизни так меня привлекал, что я взвешивал, не поменять ли план и не остаться ли здесь подольше.
        Приехав в город Мьюриси, мы немного прошлись пешком, полюбовались собором и большим парком, ненадолго заглянули в картинную галерею. Денн показал, где находится Ратуша, но заходить мы не стали. В порт он меня тоже не повел. Турист из меня не особенно увлеченный, так что вскоре мы расположились в большой и шумной кофейне на одной из главных улиц города.
        Наконец я спросил Денна, что он знает о моем бывшем плагиаторе, Анде Анте. Когда я назвал имя, на лице Митри ничего не отразилось.
        - Ты же играл в группе на записи одного из его альбомов, - подсказал я. - Года два-три назад.
        Митри пожал плечами.
        - Может, и играл.
        - Не помнишь?
        - А ты помнишь все концерты, на которых играл?
        - Наверное, нет. Но мне интересно, помнишь ли ты этого человека, Анте. Группа была маленькая, Анте играл на гитаре, а ты сидел за роялем на каждом треке.
        Митри я, похоже, не убедил. Но ведь я видел его имя на этикетке - он был в тот раз не просто анонимным исполнителем, а, скорее, специально приглашенным артистом.
        - Это была рок-музыка? - уточнил он.
        - Они ее называли джазовой, но я с этим направлением мало знаком.
        - Не твой стиль, стало быть?
        - Я его плохо знаю, вот и все.
        Мы поговорили о той записи, и я начал жалеть, что не прихватил ее с собой. То была одна из многих вещей, оставленных мною в квартире на чердаке. Затем я упомянул, что Анте с острова Теммил, и спросил Митри, ездил ли он на запись туда или все происходило здесь, на Мьюриси.
        - Наверняка здесь. Я никогда не участвовал в записях ни на одном из других островов. Говоришь, он с Теммила?
        - Он там живет. Я не знаю, откуда он родом.
        - И он перезаписывал твою музыку?
        - В последнее время перестал, но долго этим занимался. Выпустил несколько больших дисков.
        - То, что он с Теммила - неплохой знак, - Митри, похоже, был настроен скептически. - Это как раз такое место, где многие хотят жить, и там выросла своего рода колония - наполовину талантливые артисты, люди с возвышенными идеями и большими претензиями, но на самом деле не особенно выдающиеся. Они издают за свой счет собственные стихи, устраивают выставки картин друг друга. Многие деловые люди, удаляясь от дел, поселяются на Теммиле. Самые большие дома часто принадлежат изгнанникам из твоей страны или Файандленда. У них есть деньги, так что они могут себе позволить издавать книги, выпускать записи, организовывать выставки. На самом деле ничего стоящего они не производят и никогда ничего не достигают.
        Я вспомнил свой недолгий визит на Теммил и то, каким привлекательным, гармоничным местом он мне показался. Он меня возбуждал, вызывал желание остаться надолго, поселиться там. Мне не понравилось то, что сказал Митри, и даже не понравилась причина, по которой он это сказал.
        - Когда я участвовал в турне, с нами выступала солистка с Теммила, молодая пинистка по имени Кеа Уэллер. Ты знаешь ее работы?
        - Уэллер? Да, конечно.
        - Значит, не все там плохо.
        - Я лишь повторил то, что слышал от людей здесь, на Мьюриси. От друзей, от людей, которых я уважаю.
        - Меня такие вещи нервируют, - сказал я. - Они не могут относиться ко всем на Теммиле.
        - Зря я это сказал, Сандро. Ты прав. Я лишь пытался тебя успокоить насчет того, что с тобой делал этот Анте. Он тебя обворовывал. Это как раз те второсортные штучки, которых у нас привыкли ожидать от Теммила. Появляется кто-нибудь вроде Анте и идет самым коротким путем. Отщипывает у тебя по кусочку и притворяется, что это его. Он думает, никто не заметит, да большинство и не замечает. Ты, конечно, заметишь, но он рассчитывает, что ты не узнаешь, а если узнаешь, то ему наплевать на твою реакцию. Он моложе тебя, и ты говоришь, что теперь склонен простить его, но это не меняет того, что он сделал.
        - Я его уже простил, но все-таки хотел бы с ним встретиться.
        - Ты ведь, вероятно, не единственный, кого он обокрал, Сандро. Но тебя он выбрал не без причины. Быть может, из восхищения, - ты об этом думал?
        - Когда я об этом только узнал, то передумал обо всем. И больше всего гадал, почему именно я. По мне, это не слишком похоже на восхищение.
        39
        Солидную часть следующего дня я провел, просматривая архив микрофильмов в прохладном кондиционированном воздухе регистрационного отдела Ратуши. Как и говорил Митри, там велись скрупулезные записи обо всех, по-видимому, молодых солдатах, которым удалось улизнуть из вооруженных сил и осесть на Мьюриси. С этих записей я и начал. База данных была огромной и поначалу казалась необъятной, пока я не научился производить отбор. К примеру, она разделялась на две больших секции, одна для Файандлендского Альянса, другая для Глонда и его союзников. Записи о файандлендцах я не видел смысла открывать.
        Я, конечно, пробовал искать по фамилии, в том числе «Саскинд» и «Заскинд», учитывая распространенные ошибки. Затем использовал фильтр по датам рождения, потом по датам призыва; наконец, уже с чувством отчаяния, попытался искать по фотографии. К архиву было прикреплено уведомление, что многие, становясь беженцами, сообщают властям ложные имена и даты, даже после того, как им уже предоставлено убежище. Я не смог найти ни одной записи, допускавшей хотя бы толику надежды, что она о моем брате.
        После перерыва на обед я взялся обыскивать прочие базы данных. Существовали сходные же списки для других островов, но в примечании четко было указано, что они заведомо неполны, не проверяются и не пополняются регулярно за невозможностью того и другого, а использовать их следует лишь для приблизительного чернового поиска. Я заглянул в архивы всех островов, о каких когда-либо слышал, начиная с Уинхо, единственного острова, о котором точно знал, что Джак на нем был. Следующим оказался Теммил, раз уж я узнал, что это место, куда бегут художники и музыканты. Затем я проверил базы по всем островам, на которых побывал, хотя бы совсем недолго, или которые планировал посетить на дальнейшем пути, - ничего. (Обнаружилось, что для трех островов, лежащих напротив моего дома, Дианме, Члама и Геррина, никаких записей не имеется. Впрочем, они все равно были столь близки к глондскому побережью, что, вероятно, никто не стал бы искать там убежища.) И наконец испробовал базы островов, названия которых просто когда-то слышал. Остались тысячи непросмотренных. Это было безнадежно.
        Я бросил поиски, поблагодарил сотрудников Ратуши, занимавшихся архивом, и отправился в управление гавани, чтобы узнать, какими отбывающими судами могу воспользоваться.
        То оказался день погружения в массивы данных. После архивов Ратуши я надеялся, что выбрать маршрут будет просто, но вместо этого на меня вывалили головокружительный набор вариантов: путевки, туры с сопровождением, культурные экскурсии, поездки с произвольным завершением, экспресс-маршруты, музеи, виды, судоходные линии, аренда автомобилей и кажущееся бесконечным разнообразие уровней обслуживания на борту и в транзитных отелях, с ошеломительным разбросом цен.
        Единственное место, куда я точно хотел попасть, был Теммил, но я собирался не двигаться туда прямым путем, а прежде постранствовать по Архипелагу. Как оказалось, Теммил был как раз из тех островов, которые нельзя отыскать в десятках брошюр и каталогов. Единственное, что мне удалось установить о Теммиле, это высказанное пару раз людьми из управления гавани мнение, будто он находится «в другой части» Архипелага или «на другой стороне» света. Как обычно, невозможно оказалось и разыскать сколько-нибудь надежные карты или лоции островов. Даже те немногие карты, на которые я натыкался в брошюрах-путеводителях, были очень неопределенными и схематичными, а предполагаемые маршруты были на них проведены широкими обобщенными дугами. Из островов поменьше немногие были обозначены или подписаны, а размеры и форма обозначенных указывались лишь приблизительно.
        Я перешел на другую сторону улицы, в туристическое агентство, державшее офис поближе к гавани, объяснил им, чего хочу, и мне с замечательной расторопностью предложили открытый билет, действующий по всему Архипелагу, на тур с неограниченным количеством маршрутов, с поселением в отелях или коттеджах, отвечающих стандартам «выше среднего», хотя и не попадающим в категорию «роскошных», без ограничений по времени пребывания, с возможностью изменить, отменить или продолжить любой маршрут по собственному желанию. Это выглядело столь близким к воображаемым мной картинам, что я тут же с чувством облегчения и признательности согласился на предложение, вручил агентам существенную сумму денег, а взамен получил огромный пластиковый бумажник, набитый, как меня заверили, всеми брошюрами, планами городских улиц и сертификатами, какие могли мне понадобиться.
        Судно под названием «Серкизец» отплывало на следующее утро в круиз по пяти восточным островам, и меня ждала там отдельная каюта, питание и развлечения на борту, плюс возможность прервать путешествие в любом из нескольких привлекательных для туристов мест по дороге.
        Я уже достаточно поплавал по островам, чтобы почувствовать, что мне чего-то недоговаривают, должны тут быть какие-то подводные камни, но любезная молодая женщина за стойкой агентства заверила, что это один из самых популярных туров, сочетающий удобство и безопасность с возможностью свободно исследовать множество островов и самому без усилий выбирать следующую точку маршрута.
        Я вернулся в отель, чтобы собрать вещи.
        40
        На следующее утро я встал пораньше, плотно позавтракал в ресторане отеля и заказал такси, на котором со всеми вещами поехал в гавань. Я был изрядно нагружен. Помимо двух увесистых чемоданов с одеждой и всеми личными вещами, какие додумался захватить, я вез скрипку в защитном футляре и портплед, в который сложил все, что мне могло понадобиться во время путешествия. В том числе проездные документы и карты, очки, пара книг, блокноты и ручки, портативный проигрыватель с несколькими компакт-дисками, жезл, противозагарный крем для лица и рук… много что еще. Футляр со скрипкой я мог носить на спине, что освобождало обе руки, но таскать по жаре два чемодана с портпледом представляло серьезную проблему.
        Когда такси заруливало в гавань, я заметил пришвартованное к пристани большое судно, аккуратно выкрашенное в белый и светло-синий цвета. На носу виднелось название - «Серкизец». Из единственной трубы поднималась длинная, тонкая струйка бледного дыма и плыла через гавань.
        Расплатившись с таксистом, я направился к зданию службы Приема, зная, что мне не позволят подняться на борт, пока я в очередной раз не пройду сквозь эту систему. Заплатив несколько монет, я взял одну из металлических тележек, выстроившихся вдоль причала, и погрузил на нее свой багаж. Здесь же суетились другие пассажиры.
        Перекладывая багаж, я заметил, что на меня смотрят - группа небрежно одетых молодых людей, прохлаждавшихся под навесом, рассматривала меня и остальных отбывающих, постепенно продвигавшихся к зданию.
        Среди них, как я с удивлением заметил, находилась и молодая женщина, подходившая ко мне во время пересадки на Ристоре и пытавшаяся продать новый жезл. Исчезла лишь теплая одежда - в мьюрисийской жаре она носила шорты из плотной ткани да белую футболку. С запястья по-прежнему свисал нож на серебряной цепочке. Увидев ее, я улыбнулся, показывая, что узнал, но она поспешно отвернулась.
        Молодой человек, сидевший рядом с ней на скамье, должно быть, заметил это, потому что он сразу встал, как бы намереваясь подойти. Он был высок и болезненно худ, с прямыми волосами и тенями вокруг глаз. Одет он был в джинсы и грязную рубашку, распахнутую на груди. У него тоже был один из этих ножей на длинной серебряной цепочке, висевший на поясе.
        Я подтолкнул тележку ко входу в здание. Другие пассажиры тоже ждали проверки бумаг, но ею занимались сразу три чиновника, и ждать пришлось недолго. Скоро меня вызвали.
        - Документы. Куда направляетесь?
        В этот раз мне попалась женщина-чиновница. Я извлек из портпледа пластиковый бумажник, раскрыл и положил перед ней на стойку. Поверх всех бумаг лежал распечатанный для меня турагентством маршрут.
        - У меня билет на поездку с произвольным завершением, - подсказал я, не желая дожидаться, пока она не торопясь дочитает до конца. - Первый пункт маршрута - остров Кэ.
        - Позвольте ваш жезл, монсеньор Сасскен.
        Я протянул его. Держа его в руках и легко проводя пальцами по древку, женщина наклонилась и просматривала мой предполагаемый маршрут. Затем взяла несколько страниц распечатки и бегло перелистала.
        - А виза? - спросила она. - Покажите мне вашу визу.
        - У меня ее нет. Я думал…
        - Без визы вы никуда не поедете.
        - Я уже путешествовал между островами, - возразил я. - Я не собираюсь покидать Архипелаг.
        - Вы покидаете Мьюриси. Нужна выездная виза.
        Я вновь ощутил знакомый ужас - ощущение неодолимых проблем, почти неизбежно возникавшее всякий раз, как я путешествовал. Сразу представилось, что придется возвращаться каким-то образом в город, пешком или на такси, волоча тяжелый багаж, разыскивать правительственное учреждение, где выдают визы, дожидаться завершения бумажной волокиты… а тем временем корабль с моей отдельной каютой и включенными в стоимость билета развлечениями отправится на Кэ без меня. Отчего сотрудница турагентства мне этого не сказала?
        - Почти закончился, - продолжала чиновница, имея в виду жезл. - Хотите, я его проверю?
        - Я думал, он еще годен, - сказал я.
        - Смотря по тому, когда в последний раз проверяли.
        Обернувшись, она вставила жезл в сканер. Зажегся зеленый огонек, но на этот раз, когда жезл выскочил, женщина прижала его, вставляя обратно, и набрала что-то на цифровой клавиатуре. Загорелся новый огонек, на сей раз ярко-желтый. Чиновница повернулась ко мне.
        - У вас чип на девяносто дней, но вы почти все использовали. Осталось всего два часа. Я могу вам его пополнить.
        - Это оплачивается? - спросил я, предполагая, что да.
        - Нет, это бесплатно.
        Как же я мог израсходовать девяносто дней? Надо думать, большая часть ушла еще на первый тур? Сколько я потратил с тех пор, как покинул Квестиур? Я попытался вспомнить, сколько пропутешествовал, подсчитать в уме, одновременно гадая, следует ли учитывать то ли потерянное, то ли приобретенное время. Чиновница вновь обратилась к сканеру, нажала еще несколько клавиш и вернула мне жезл.
        - Ну вот, теперь он полностью перезаряжен. Кроме того, он теперь совершенно чист. Вам не следует больше рисковать, путешествуя, пока не размечен градуал.
        - Что вы имеете в виду?
        - Поговорите с кем-нибудь из адептов. Имеющееся приращение градуала показывает, что вам следует его настроить. И не забывайте пополнять жезл, если перемещаетесь по островам без визы.
        - С адептом? - переспросил я.
        - Снаружи.
        - Так мне нужна выездная?..
        - Следующий! - женщина захлопнула пластиковый бумажник и протянула мне. Другой пассажир уже катил к стойке тележку с багажом, сжимая в руке листочки с печатным текстом.
        Я кое-как выбрался на яркий солнечный свет, пытаясь одновременно толкать тележку и запихивать бумажник в портплед. Выход оказался точно напротив навеса. Передо мной стоял высокий молодой человек, на которого я раньше обратил внимание. Он протягивал руку. Оказавшись с ним рядом, я заметил, что его молодость - в некотором роде иллюзия: вблизи он выглядел крепким и жилистым, но лицо покрывали морщинки и трещинки от многолетнего пребывания на солнце, а нечесаная копна темных волос лишь отчасти скрывала характерную пролысину на макушке. Глаза его блестели на солнце, прищуренные от яркого света.
        - Алесандро Сасскен, - проговорил он с таким сильным акцентом, что лишь мгновение-другое спустя я сообразил, что он назвал мое имя. Оно прозвучало как «Зузкинт». - Позвольте ваш жезл.
        - Вы… адепт?
        - Дайте мне взглянуть на ваш жезл. Вам не следует больше путешествовать без него.
        - Не понимаю.
        - Ристор, Каллок, Ганнтен, Деррил, Уннер, Оллдус, Лейя, Чеонер. Сейчас Мьюриси, далее будет Кэ. Я проследил ваш маршрут. Вы должны дать мне жезл, Алесандро Сасскен. Кэ отсюда к востоку. Вас ждет большая опасность.
        - У меня билет на «Серкизец», - я махнул рукой в сторону большого корабля, все еще стоявшего у причала. - Что вы имеете в виду - опасность?
        - Движение на восток всегда опасно. Резкий градуал.
        - Я думал, что поплыву на юг.
        - На юго-восток.
        Он по-прежнему стоял с протянутой рукой, так что я в конце концов передал ему жезл. В этот момент корабль издал глубокий и протяжный гудок - сигнал, к которому я успел привыкнуть в предыдущих поездках. Обычно он означал, что корабль отплывает через четверть часа.
        - Это мой корабль, - сказал я. - Я никак не могу себе позволить его упустить. У меня вот тут расписание…
        - Вы не можете себе позволить отплыть на нем, монсеньор Сасскен. Дайте, я завершу осмотр.
        Он начал проверять жезл, привычно поддерживая его большим и указательным пальцами, а кончиками пальцев другой руки осторожно водя вдоль деревянного стержня и при этом внимательно его разглядывая. Это заняло довольно много времени, и скоро во мне стало расти нетерпение. Я видел, как вдалеке другие пассажиры поднимаются на «Серкизец».
        - Вы играете в игры со временем, монсеньор Сасскен. Вы хоть знаете, насколько крутой подъем между этим местом и Ристором? Отследить вас дальше я не могу. Вы накопили семнадцать дней убывания.
        - Женщина в офисе Приема сказала, что приращения.
        - Убывания. Семнадцать дней.
        - Вы хотите сказать, что я потерял семнадцать дней?
        - Приобрели. - Он помахал жезлом перед моим лицом. - Вы путешествуете без разметки. Может, таков ваш выбор? Убывание - вещь рискованная.
        Я промолчал, чувствуя, как вновь поднимается во мне ощущение замешательства, тревоги и беспокойства, успею ли вовремя на корабль.
        Собеседник держал жезл в левой руке, а правой потянулся вниз и назад и достал нож, свисавший у него с пояса. Сдернул кожаный чехол, защищавший лезвие, и солнце блеснуло на ярком металле. Молодой человек поднял нож и поднес лезвие к боковой стороне жезла, внимательно вприщур глядя на то, что делал. Теперь, вблизи, я видел, что это совсем не нож, а режущий инструмент вроде стамески, только край его заострен v-образно. Человек повернул жезл и сделал на нем отметку в виде короткой спиральной линии возле кончика.
        - Вот - это Ристор. Там вас встретила моя подруга. Вы не заинтересовались. Но на Ристоре вы получили вот это. Ладно, не знаю, допустим, двадцать минут.
        - Двадцать минут чего? - уточнил я.
        - Поправки времени. Между Ристором и любым местом материка градуал не особенно велик. Так вот, моя подруга Ренеттиа. Вы с ней встречались.
        Я бросил взгляд ему за спину, думая, что женщина еще там, но она куда-то ушла.
        - Она пыталась продать мне жезл.
        - На Каллоке вы прошли мимо нее. Там тоже ничего не купили. Еще градуал.
        Он вновь процарапал бороздку острым кончиком инструмента. На этот раз та была длинней, витки спирали отстояли дальше друг от друга и от конца жезла.
        - А эта поправка на какое количество убывания? - спросил я, начиная понемногу понимать его действия.
        - Это приращение. Каллок южнее Ристора, но и несколько западнее, так что время теряется, а не приобретается, как бывает при убывании. Это довольно сложно. Сейчас вы все еще отстаете, но не так уж сильно, - он продемонстрировал мне, что вновь процарапанная спираль закручена в противоположную сторону по сравнению с короткой, обозначающей путь от Ристора. - Ладно; стало быть, после Каллока был Ганнтен. По-моему, он известен прекрасными живописцами. Дрид Батерст, слышали про такого, знаменитый художник? Вы тоже человек искусства. Но там не остались, проследовали дальше. Была ночь, вы не смотрели по сторонам. Наверняка подумывали не выходить из каюты. Прошли, как обычно, мимо меня; но я понимаю, понимаю.
        - Ганнтен лежит к востоку?
        - К востоку. И порядком к востоку, хотя кораблем плыть недалеко.
        Адепт процарапал на древке жезла очередную линию. На этот раз не спиральную, а прямую, но пунктирную, с пропусками.
        Так пошло и дальше: каждый из островов, на которых я побывал или которые миновал на пути к Мьюриси, отмечался прочерченной на жезле линией. Адепт выставлял пометки со всем тщанием, проверял сделанное на глаз и на ощупь подушечками пальцев, смахивал крошечные древесные стружки, срезанные ножом. Сам Мьюриси получил глубокую линию. Затем адепт протер жезл извлеченной из кармана тряпицей.
        - Ладно, теперь все убывание показано.
        Я бросил взгляд ему за спину, на судно, еще стоявшее у пристани. Вокруг него поднялась какая-то суета, и я заметил, что плюмаж дыма над трубой сделался гуще.
        - Теперь можно идти?
        - Сначала вы должны зарегистрировать убывание.
        Для этого потребовался новый визит к стойке Приема, по счастью, краткий. Один из чиновников взял мой жезл, сунул в сканер, дождался зеленого огонька и вернул мне. Выходя обратно, я бросил взгляд на деревянный стержень. Царапины остались на месте. Я почти ждал, что сканирование их каким-то образом сотрет.
        Адепт поджидал меня снаружи.
        - Теперь мы удалим убывание, - сказал он.
        - Разве мы этого уже не сделали?
        Одни из сходней уже откатили от борта судна, хотя я видел, что двое членов экипажа в белой форменной одежде еще стоят у корабельного люка рядом со вторыми. Пассажиры продолжали медленно подниматься на борт.
        - Мы выявили убывание, и оно зарегистрировано. Теперь мы его уберем.
        - Мне нужно на борт, - сказал я. - Еще несколько мгновений, и вход закроют. Я не хочу упустить судно.
        - Говорю же, вы его уже упустили. Не так, как вы думаете. А так, как думаю я. Путешествовать с убылью вам небезопасно.
        - Я думал, мы с этим покончили.
        - Нет, мы должны ее устранить. Судно вас будет ждать. Не беспокойтесь. Дайте пятьдесят талеров.
        Я с изумлением уставился на него.
        - Вы хотите денег?
        - Разумеется. Столько стоит ликвидировать убывание.
        - Тогда я его переживу.
        - Стало быть, вы хотите повторить то, что было прежде? Когда вы вернулись домой с неустраненной убылью? Год одиннадцать месяцев?
        - Вам об этом известно?
        - Это есть у вас на жезле. Пятьдесят талеров.
        Это была солидная сумма, почти все, что у меня имелось при себе в мьюрисийской валюте. Большая часть того, что осталось после расчета с турагентством.
        - Говорите, это все исправит?
        - Не все. Что сделано, то сделано. Но со дня прибытия на Ристор - никакого убывания.
        - А за тридцать вы это не сделаете?
        - Никаких скидок. Цена - пятьдесят талеров.
        Он стоял передо мной без выражения на лице, глаза его чуть слезились от жары и солнца. Почему он не носит солнечные очки, как некоторые из тех, что стояли с ним? Готовясь к путешествию, я поменял большую часть наличных на симолеоны, как советовал сотрудник агентства, но сохранил небольшую стопку талеров. На случай непредвиденных обстоятельств.
        - Симолеоны вы примете?
        - Талеры.
        Я отдал деньги. Отсчитывал банкноты ему в ладонь, потом он их тщательно пересчитал, лизнув большой и указательный пальцы. Сложив купюры, он сунул их в карман грязной рубахи. Словно завершение этой операции послужило сигналом, корабль дал два коротких гудка. Я схватился за ручку багажной тележки.
        - Следуйте за мной. Тележку оставьте. Все сумки несите сами, иначе рискуете их потерять. И все время держите это, в любой руке.
        Адепт сунул мне в руку жезл.
        41
        Отвернувшись, он направился по пристани прочь от корабля. Адепт шел, опустив голову и нахохлившись. Походка у него была деревянной. Резец болтался сбоку на поясе. Я снял багаж с тележки, закинул скрипку за спину, поверх нее взгромоздил на плечи портплед. Было неудобно, зато руки оставались свободными. В одну руку взял чемодан, а другой, удерживая жезл, подхватил второй, полегче. К тому времени, как я все поднял, адепт уже достиг дальнего конца причала и вот-вот должен был скрыться из виду за углом здания. Я неуклюже поспешил следом, чемоданы били меня по коленям. Безжалостное солнце яростно сверкало на лишенных тени участках бетонной набережной. Теплый воздух вяло переливался под загромоздившими берег кранами и лебедками. Пахло горячим маслом, ржавым металлом, гнилой едой и соленым морем.
        Следуя за адептом, я покинул коммерческую часть гавани, и скоро мы оказались в полузаброшенной ее части, заваленной старыми лодками, давно утратившими плавучесть, грудами спутанных рыболовецких сетей, громоздкими механизмами, ржавыми и не поддающимися опознаванию, а также огромным количеством вершей для ловли лобстеров, покрытых остатками старых водорослей. Здесь, у подножия какой-то выщербленной каменной лестницы, ведущей с пристани к воде, стояла небольшая лодка с подвесным мотором. Провожатый едва меня дождался. Стоило мне неуклюже и не без риска спуститься по рассыпающимся ступеням, как он дернул за шнур стартера. Пришлось, перегнувшись с нижней ступени, забрасывать мои вещи в лодку. Старания не выпустить из руки жезл делали задачу вдвое труднее. Когда я прыгнул на борт, лодка уже двигалась. Я тяжело опустился на одну из банок.
        Адепт прибавил скорость, и мы направились в центральную часть порта; впервые я получил некоторое представление о том, насколько же он огромен. Передо мной тянулись, уходя вдаль, корабли, мачты, краны, трубы, пакгаузы, эстакады. Мы огибали длинный и узкий мол, отделявший ту часть гавани, где мы находились. Я был рад, что могу присесть и не бороться с тяжелыми чемоданами, но стоило выйти из-под защиты мола, и мы оказались в эстуарии, битком набитом большими и малыми судами, многие из которых двигались. Волнение было здесь суровым, и лодчонка вздымала вокруг нас тучи водяных брызг. Адепт искусно ею правил, театрально развернувшись в последний момент перед пенной носовой волной огромного траулера. Теперь мы пересекали широкое устье реки, направляясь к дальнему берегу.
        Волна оставалась столь же неспокойной, но я порадовался охлаждающему действию водяных брызг.
        Мы достигли противоположного берега, незастроенного и заросшего кустами. Провожатый загодя выключил мотор, и лодку стало сносить течением. Поднявшись на ноги, адепт шагнул мимо меня и встал на носу, оглядывая берег и прикрывая глаза от солнца. Похоже, он искал какое-то конкретное место, но когда я об этом спросил, он лишь бросил в ответ, чтобы я помалкивал. Лодку сносило более или менее вдоль берега. Так продолжалось несколько минут. Я уже начал смиряться с тем, что опоздал на судно, так что сидел тихо и ждал, что еще случится.
        Наконец адепт вновь перешагнул через банку, где я сидел, и запустил двигатель. На сей раз он пригнал лодку носом к берегу.
        Мне удалось справиться с тяжелым багажом без его помощи. Он уже уходил прочь. Я понял, что с меня хватит такого обращения. В раздражении бросил чемоданы на землю и кинулся за провожатым.
        - Что происходит? - заорал я, дергая его за руку и разворачивая к себе. - Зачем вы все это делаете?
        Он смотрел на меня беззлобно. На его лице и волосах я заметил блеск соленых брызг. Глаза его были сощурены.
        - Помолчите, монсеньор Сасскен.
        - Зачем?
        - Я удаляю наработанную вами убыль.
        - И за это я вам заплатил?
        - Пятьдесят талеров.
        - Черт знает что. Я едва могу идти со всем этим багажом. Мне жарко, я устал и упустил из-за вас свой рейс. Для чего мы здесь?
        - Багаж, который вы несете, ваш собственный. Может быть, впредь вам путешествовать налегке? Мы компенсируем градуал. Нужно пересечь одни потоки, погасить другие. Ваш корабль подождет. Следовало прибегнуть к услугам адептов раньше.
        - Никто мне не говорил, что делать.
        - Это не моя вина.
        - Не вижу, чем ваши действия могут помочь.
        - Ладно.
        - Вы сказали, будто можете уладить проблему.
        - Улаживанием мы и занимаемся.
        Он бросил взгляд на причаленную лодку. Чемоданы и футляр для скрипки грудой лежали на земле близ ее уткнувшегося в песчаный берег носа. Жезл я по-прежнему держал в руке.
        - Вы вот-вот потеряете свои вещи, - продолжил адепт. - Это ваш выбор. Оставляйте, если не хотите увидеть их снова. Теперь я должен вернуться к чемоданам вместе с вами. Это будет против градуала, который мы пересекаем. За возвращения я беру дополнительную плату. Как правило.
        Мы вернулись к лодке; адепт в шаге-другом впереди меня. Он вел не по прямой и пересек песчаный язык, на котором росли колючие кусты, цеплявшие меня за брючины. Я нехотя вновь навьючил на себя вещи. Прохлада от брызг и речного воздуха уже иссякла, а в мои тонкие туфли набился песок. Когда я все поднял, провожатый двинулся дальше. Я его окликнул:
        - Вы мне даже не скажете вашего имени?
        - На что оно вам?
        - Я не знаю, как вас называть. Как обращаться.
        - Я адепт. Не отставайте.
        Адепт. Следуя за адептом, я поднялся на длинный покатый склон над берегом, с трудом удерживаясь на песчаной почве. Долгая прогулка среди разросшихся кустов оказалась, учитывая вес и неуклюжесть моего багажа, сплошной и постоянно усугубляющейся проблемой. Невысокие жесткие растения раскидывали по земле цепкие усики, затруднявшие каждый шаг. Все тело ныло, пот струился по лицу. Длинная рубаха прилипала к спине и ногам. Несколько раз я пытался перераспределить груз, но все, что мог - лишь перекладывать более тяжелый чемодан из руки в руку. Адепт все время маячил впереди, но пока я возился с чемоданами, он, по крайней мере, останавливался и ждал. Помочь он ни разу не предложил.
        Наконец, как мне показалось, после доброго часа нелегкого пути по пересеченной местности, мы добрались до дороги с твердым покрытием темного цвета, по которой мчались автомобили. К моему облегчению, адепт остановил машину, помахав рукой, и после долгих переговоров на островном диалекте водитель согласился доставить нас назад в гавань города Мьюриси, на другую сторону эстуария. Я заметил, что к нему перекочевала пара банкнот. Они были вынуты адептом из кармана рубашки; значит, из тех денег, что я ему заплатил.
        Загрузив чемоданы в багажник, я сел и всю дорогу сжимал жезл. Бешеный поток воздуха из открытых окон автомобиля оказался очень кстати, хотя воздух и был горячим.
        До гавани мы добрались не прямым маршрутом - адепт указывал каждый поворот, а один раз велел ехать обратно. Наконец водитель провел автомобиль под огромными опорами передвижных кранов на пристань, к которой был причален корабль, аккуратно выкрашенный в белый и светло-синий цвета. Это был «Серкизец», пришвартованный все к тому же причалу. Из единственной трубы истекала длинная, тонкая струйка бледного дыма и плыла через гавань.
        Шофер с адептом вылезли из машины, но я остался сидеть на заднем сиденье, по-прежнему стискивая жезл. Ощущая отчаяние и крайнюю усталость, я смотрел, как эти двое переговариваются рядом с автомобилем; потом адепт без предупреждения пошел прочь. Я видел, как он достает остаток полученных от меня денег, пропускает сквозь пальцы и переправляет в задний карман брюк. Несколько мгновений спустя он скрылся за чередой кранов и пропал из виду.
        Шофер открыл дверку рядом со мной и ткнул в сторону большим пальцем, показывая, что я должен выйти. Когда я это делал, «Серкизец» испустил один длинный гудок. Как можно скорее я достал вещи, потом повернулся, чтобы поблагодарить водителя. Он только и ждал, пока я заберу багаж, и сразу уехал, не сказав мне ни слова.
        Тележка, на которой я возил вещи, находилась примерно там же, где я ее оставил, так что я вновь ее загрузил. Молодые люди, которых я теперь знал, как других адептов, расслабленно сидели на скамье под навесом, разглядывая меня без интереса. Первого адепта, моего, с ними не было.
        Меня заботило лишь то, как бы успеть на судно до отплытия. На моих глазах другие пассажиры, успевшие меня опередить, поднимались на борт.
        Я поспешил в здание службы Приема, но за длинной стойкой, на которой досматривали багаж, не было служащих. Я с шумом взгромоздил на стойку свои чемоданы. Пришлось еще подождать, тревожно поглядывая в окно на корабль, но в конце концов ко мне вышли. Это оказалась та самая чиновница, с которой мы уже беседовали. Она подошла с рассеянным видом и глянула на меня без удивления.
        - Позвольте ваши документы… куда направляетесь?
        Я положил распечатку маршрута на стойку в открытом виде.
        - У меня забронировано место на «Серкизец», - пояснил я, протягивая жезл. - Можете посмотреть, теперь он обновлен.
        - Вы сказали, «Серкизец»? Он ушел больше двух часов назад.
        Женщина опустила взгляд на мой маршрут, лежавший там, куда я его положил, потом обернулась и сверилась с расписанием, пришпиленным к стене за стойкой.
        - Если вы хотите добраться до Кэ, следующий рейс отбывает завтра утром. Ближе к полудню. Но не из этой части гавани. Вам потребуется новый билет, и жезл тоже следует приготовить.
        Я вновь испытал краткий наплыв знакомого чувства паники из-за нарушенных путевых планов. Но в окно, находившееся у женщины за спиной, я отлично видел бело-голубой корпус «Серкизца». Одни сходни все еще были на месте. Чиновница мучительно медленно просматривала мои документы, но в конце концов оттиснула в нескольких местах резиновый штамп и вернула все мне.
        - А жезл? - спросил я. Он лежал на стойке возле ее ладони.
        Женщина взяла его без особого интереса, но повертела в пальцах, наскоро ощупав прочерченные линии. Обернувшись к сканирующей машине, на вставила жезл, нажала кнопку, и через мгновение он выскочил. Впервые за все время, что я проходил эту загадочную процедуру, послышался звук печатного устройства и из сканера выполз листок бумаги. Чиновница взяла его, не посмотрев, и передала мне вместе с жезлом.
        - Это будет действительно до вашего прибытия на Кэ, - сказала она. Потом необъяснимым образом добавила: - «Серкизец» отплывает через десять минут. Он стоит у причала перед этим зданием.
        Я поспешно схватил со стойки багаж и загнал тележку на специально отведенное место сбоку. Неуклюже выбрался на яркий солнечный свет. На борту «Серкизца» я оказался с запасом в несколько минут, которых мне даже хватило, чтобы добраться до каюты и с облегчением устроиться в душевой кабинке под струями прохладной воды.
        Когда двигатели стали набирать обороты, я это услышал и почувствовал. Судно начало плавно отходить от причала.
        42
        Освободиться от непрекращающейся жары мьюрисийской гавани было таким облегчением, что я не выходил из каюты, кондиционированный воздух которой представлялся роскошью. Я собирался провести там несколько часов, пока судно не уйдет подальше, но на самом деле просидел безвылазно весь остаток дня. Я знал, что путь до Кэ занимает более трех суток, так что не торопился исследовать корабль. Напряженный день отнял у меня аппетит. Я нашел в каюте несколько охлажденных бутылок с питьевой водой и несколько ломтиков фруктов, ожидавших меня в качестве бесплатного угощения от компании, и больше ни в чем не нуждался.
        После душа я не стал одеваться, а понемногу распаковывал вещи, чтобы убедиться, что все добралось до судна без потерь и повреждений.
        Первым делом проверил скрипку, потому что, хотя укрепленный футляр превосходно ее защищал, она оставалась самой ценной из моих вещей. Более того, то был единственный инструмент, который я взял с собой. Мысль о том, чтобы провести сутки, не имея возможности поиграть, была невыносимой. Все оказалось благополучно, хотя мне, конечно, придется ее настроить. Ни один из чемоданов я не открывал с тех пор, как уложил их в мьюрисийском отеле, и даже после всех дневных приключений вещи внутри оказались в полном порядке. Я достал смену нижнего белья, новую длинную рубашку, зубную щетку и прочие гигиенические принадлежности.
        Подойдя к зеркалу, я посмотрел, как поживает моя новая борода. То, что я увидел, меня порадовало. Хотя весь день я проходил в шляпе, лицо обгорело за время беготни с чемоданами следом за малоприятным адептом, но, если не считать некоторого покраснения, мне показалось, что черты мои выглядят лучше, тверже и резче, чем были уже много лет. Хотя спину и руки ломило, чувствовал я себя прекрасно, - мне казалось, что тонус мышц несколько повысился.
        Я настроил скрипку и начал упражняться, но вскоре отложил ее, разочарованный. Может быть, дело было в акустике маленькой каюты, или в движении корабля, или просто в последствиях утомительного дня, но что бы я ни испробовал, все казалось не так. Я был все еще дезориентирован произошедшим. Столько составляющих моей жизни пошли наперекосяк, и я пока еще не сжился ни с чем: ни с рискованным бегством от военной хунты с кучей денег, ни со своими тревогами насчет Джака, ни с потерей Алинны, ни с делишками Анте; а теперь, чтобы все запутать еще сильней, прибавились адепты.
        Неспособность сыграть как следует, хотя бы достаточно хорошо для самого себя, оказалась неожиданным ударом посреди этого одинокого, прохладного и уютного вечера, завершавшего трудный день.
        Она напомнила мне о прежних надеждах, что жизнь на островах может послужить хорошим стимулом. Я ведь мечтал не о том, чтобы стоять на палубе и любоваться видами, как бы я ни любил это занятие, как бы оно ни искушало. Мне хотелось хоть небольшой стабильности, возможности слушать собственную игру и писать новую музыку.
        На следующее утро, после долгого и глубокого сна, ничуть не потревоженный множеством звуков, которые почти ожидал услышать на борту судна, я принял душ, оделся и прошел по главной палубе в салон. Я наконец проголодался. Хотелось позавтракать и выпить кофе, потом я планировал провести несколько часов в одиночестве на прогулочной палубе, погрузившись в созерцание видов. Я помнил о своих мыслях вчерашним вечером, но должен был утолить аппетит к прекрасному и сложному новому миру, который избрал.
        Острова окружали меня со всех сторон, устоять было невозможно. Просто повернуться лицом к одному из них, к любому, означало обрести потрясающее ощущение реальности, ощущение этого острова. Я переходил из одной части палубы в другую, клал руки на планшир, подавался вперед над белыми бурунами, разбегающимися от носа судна, и отыскивал взглядом новый остров, очередной, неважно, какой по счету. От каждого я проникался чувством тайны, волнующим вдохновением. Потоки струились туда и обратно. От нагретой дощатой палубы исходило тепло, хотя свежий ветерок сдерживал обычно свирепость солнца, ласково пронизывая легкую одежду. Морские птицы с криками кружили за кормой корабля. Встречные паромы обменивались гудками. Свет сиял на волнах. Вблизи и вдали меня окружали обрывы и зеленеющие холмы, высокие горы, бакены, милые прибрежные деревушки. Прибой разбивался белой пеной на скалах и рифах. Казалось, все хорошо.
        43
        На третий день по отплытии я покинул каюту рано утром. Эти часы всегда были лучшими для путешествующих в здешних широтах. Еще несколько минут, и солнце засверкает с небес, но пока оно еще держалось над восточным горизонтом довольно низко, а резкий бортовой ветер раскачивал корабль. Нос судна нырял и рыскал, прорезая белые верхушки волн. Я немного прошелся по верхней палубе, после чего вернулся к себе. Мне хотелось сделать эту поездку рабочей, и голова кружилась от идей для нового сочинения. До прибытия оставалось несколько часов, и я намеревался с пользой провести их в каюте.
        Я остановился у борта, чтобы немного подумать, когда рядом со мной появилась женщина. Я не слышал ее приближения. Она легко тронула меня за руку. Ее лицо обрамляла потрясающая грива серых волос.
        - Монсеньор Сасскен? - осведомилась она. - Меня зовут Ренеттиа. Я буду вам помогать, когда судно прибудет на Кэ.
        Тут я ее узнал: это была молодая женщина, обратившаяся ко мне на Ристоре. Я понимал, что предстоит новый контакт с адептом, но не ожидал, что меня перехватят еще в пути.
        - Ренеттиа?
        - Я буду присматривать за вами на следующей стадии путешествия. Когда прибудем на Кэ и далее, до вашего отбытия. Можно взглянуть на ваш жезл?
        - Я его не взял, он в каюте.
        - Вы должны всегда его держать при себе.
        - Не сейчас же. Это неудобно.
        - Он мне нужен. Еще мне потребуется оплата. Вы направляетесь на восток. Пожалуйста, расплатитесь сразу.
        - Нельзя ли поговорить об этом в другой раз? - возразил я, начиная сердиться. - У меня есть работа.
        - Сорок талеров.
        - Давайте обсудим деньги позже.
        Ренеттиа стояла прямо передо мной, загораживая проход. Мы находились в узкой части палубы, между бортом и надстройкой. Внизу катило валы ослепительное море. Корабль покачивался под очередным порывом бортового ветра. С некоторым усилием я мог бы пройти мимо нее, но она твердо решила меня остановить. Я слышал, как сзади подходят другие пассажиры, но, кем бы они ни были, эти люди свернули в сторону и спустились по трапу.
        - Сорок талеров.
        - У меня только симолеоны. Вам придется удовольствоваться ими. Сколько это составит?
        - Талеры. На любом судне есть бюро обмена валюты.
        Я сдался. Она последовала за мной в офис корабельного казначея на корме. Он только что открылся. Я постоял в короткой очереди за другими пассажирами, а потом втридорога обменял почти все свои симолеоны на талеры. Подозревая, что мне их понадобится еще немало, я купил еще некоторое количество талеров на гульдены, которые снял со своего счета в банке на материке. Невыгодный курс обмена страшно раздражал, хотя я вполне мог себе его позволить. Много прошлых лет, проведенных в переживаниях из-за денег, до сих пор заставляли меня тратить нехотя.
        Я вернулся в каюту, взял жезл и расплатился с женщиной. Когда она ушла, сел и принялся за работу, но был слишком на нее раздражен, и вдохновение не приходило.
        Около полудня я сделал перерыв и поднялся на лодочную палубу. Там она меня и нашла, вернув жезл.
        - Нечего с ним делать, - сообщила она.
        - Тогда почему вы просили денег?
        - Нечего делать сейчас. Еще нужно доплыть до Кэ. Фиилп вас хорошо подготовил.
        - Фиилп? Это тот парень на Мьюриси? Он не сказал мне своего имени.
        - Фиилп никогда не называет себя клиентам. Он снял вашу убыль. Это было непросто, - она указала на узор из бороздок, покрывавший древко моего жезла. - Мало кто из нас мог бы сделать это настолько блестяще.
        - Я ему хорошо заплатил.
        - Вы движетесь на восток, - сообщила Ренеттиа. Коротко улыбнувшись, она приложила руку козырьком к глазам, оглядела панораму и покинула меня. На мгновение я задумался, не считает ли она, что я должен за ней последовать, но женщина, не оглядываясь, прошла вдоль борта и скрылась где-то в главной части корабля.
        Не знаю, чем она занималась после. Устроилась где-то на корабле, потому что перед Кэ мы уже нигде не причаливали. Когда она ела? На судне имелся лишь один салон-столовая для пассажиров, и внешность большинства из них уже была мне знакома. Должно быть, у нее была где-то каюта. Больше я ее не видел до конца дня, когда «Серкизец» причалил наконец в порту Кэ.
        Кэ оказался островом крутых гор, с единственной гаванью, находившейся недалеко вверх по течению от устья неширокой реки. Мы прибыли ближе к вечеру, тени уже сгущались. Корабль медленно полз между высоких лесистых берегов, невидимые насекомые громко стрекотали в душном воздухе.
        Женщина-адепт, Ренеттиа, появилась рядом со мной, но ничего не сказала. Команда с приближением к узкой гавани повела корабль осторожнее. Ренеттиа стояла, запрокинув лицо к небу, прикрыв глаза, чтобы не слепило опускающееся солнце, и опершись о планшир широко раскинутыми руками. Я промолчал, все еще чувствуя некоторую настороженность из-за странного поведения этих адептов, а также умеренное раздражение на бесцеремонность, с какой они вмешивались в мою жизнь. Я ждал, а корабль тем временем маневрировал, пока не оказался кормой к причалу. Двигатели дали обратный ход, белая пена взбурлила вдоль корпуса, расходясь «усами», и судно медленно двинулось кормой вперед. Наконец оно со скрежетом остановилось, и портовые рабочие на берегу закрепили его швартовами, переброшенными экипажем. Пока все это происходило, женщина почти не двигалась и вовсе не говорила.
        Но затем вдруг обратилась ко мне.
        - Вы здесь уже бывали, - сказала она. - На Кэ.
        - Не был, - возразил я, уж в этом-то вполне уверенный.
        - Вы забыли. В предыдущей поездке.
        - Вам о ней известно?
        - Это записано.
        - Мы к этому острову даже не приближались, - сообщил я. О Кэ я ничего не помнил. Даже зрелищный пейзаж вокруг маленького порта не пробудил воспоминаний.
        Ренеттиа недовольно нахмурилась, и мне пришло в голову, что ее опыт адепта в этом деле приобретения времени и ликвидации убыли, что бы оно ни означало, далеко не так велик, как у Фиилпа. Она же сама хвалила Фиилпа за мастерскую работу. С чего она вдруг взяла, что я уже был на этом острове?
        - Мне нужно проверить ваш жезл.
        - Он сейчас упакован, лежит в каюте, - ответил я. - Вы его уже смотрели.
        - Я подожду здесь, пока вы его принесете.
        Я не собирался надолго задерживаться на Кэ, но забронировал тут комнату на ночь в дорогом отеле. Предвкушал, как в одиночестве похожу по городу, может быть, отыщу местный ресторан или бар. Жизнь на борту судна мне нравилась, но на суше лучше спалось.
        - Завтра, - предложил я. - Возле здания службы Приема, прежде чем я отплыву дальше.
        - Нет.
        Ренеттиа настаивала, что должна непременно увидеть жезл немедленно, так что я с некоторым неудовольствием спустился за ним вниз. Когда я вернулся на палубу, она внимательно его рассмотрела, ощупывая вырезанные на гладкой поверхности неглубокие царапины.
        - У некоторых островов бывают похожие координаты, - сказала она. - Наверное, поэтому я решила, что вы уже бывали на Кэ. Манлайл конгруэнтен Кэ по градуалу. Манлайл - вот остров, который вы точно посетили. Насчет Кэ я, возможно, ошиблась. Фиилп делал ту же ошибку. Это для нас проблема.
        На Манлайле я бывал - мы посетили его одним из первых во время музыкального тура. Но, пока ходил за жезлом, я вспомнил, что указывал Кэ как один из островов, куда можно писать до востребования, когда оставлял адреса Алинне. Так что сохранились у меня о том воспоминания или нет, а ясно, что я здесь действительно был, хотя бы недолго.
        - Что вы имеете в виду, говоря «конгруэнтен»?
        - Одного размера и одной формы.
        - Это звучит невероятно.
        - Вы что, повидали весь Архипелаг? Многие острова конгруэнтны. Это для нас большая проблема.
        - Ее можно было бы решить, будь у вас несколько карт.
        - Они одинаковы не физически. Невероятно, да уж! - Ренеттиа рассмеялась, но я почувствовал, что она смеется над моим непониманием. - Конгруэнтность относится к размеру и форме потоков градуала. У каждого острова градуал имеет профиль. Кэ и Манлайл конгруэнтны еще с двумя сотнями островов.
        - И вы говорите, Фиилп совершал ту же ошибку?
        - Да.
        - Значит, он не так искусен, как вы считали.
        - Когда мы интерпретируем потоки градуала, перетекающие между островами, то не занимаемся наукой, а творим искусство. Мы совершаем честные ошибки. Ошибка для нас - способ учиться. В нашем случае ее легко исправить, сделать незначимой. Потребуется лишь короткая прогулка на лодке к одному из островов поменьше. Вы и я.
        - Я собрался спокойно провести вечер в городе, - сказал я. - Прогулка на лодке займет слишком много времени. Я прибыл на Кэ всего на одну ночь.
        Ее это, кажется, не озаботило.
        - Что вы сделаете, то сделаете. Вы мне заплатили, - она протянула мне жезл. - Вам решать.
        Пожатие плеч, которым она сопроводила эти слова, говорило, что, хоть решение и за мной, ответственность за его последствия нести тоже мне.
        - Что это значит? - уточнил я.
        - Вы опять накопили убывание градуала. Снять его можно только пока вы здесь.
        - Насколько оно велико? Несколько минут?
        - Несколько часов. Вам кажется, что это ничто. Может быть, и так. Время теряет значение, когда проходит. Но эти несколько часов останутся навсегда, а здесь мы их можем убрать. Они создадут уклон. Будут постоянно увеличивать в будущем убывание, совершенно непропорционально.
        - Так вы не согласны с моим решением? - спросил я.
        - Оно не проблема, если вы согласны сохранить убыль навсегда. Не проблема для меня.
        - Тогда сделаем по-вашему.
        - Я рада.
        Когда полчаса спустя я сошел на берег, вновь борясь с багажом, от Ренеттиа не было и следа. Вслед за группой остальных пассажиров, собравшейся на пристани, я направился к зданию Укрытия и Приема. Мы маялись в жарком вечернем воздухе, медленно продвигаясь вперед и дожидаясь своей очереди на проверку документов. По мере того как солнце садилось, цикады постепенно замолкали. Быстро опускалась темнота. Я увидел знакомую группу адептов, сидевших на скамье под навесом у входа в здание и поджидающих клиентов. Все они были юны или молодо выглядели и все легко одеты. На пассажиров они обращали мало внимания - собственно говоря, большинство из них сидело к нам спиной. У двоих с пояса свисали на серебряных цепочках треугольные ножи. Еще у одного тот же инструмент небрежно торчал из заднего кармана. Ренеттиа с ними не было. Я не стал туда пялиться, не желая, чтобы кто-то из них заметил меня или выбрал, потому что я на него слишком пристально смотрел.
        Фиилп тоже там сидел. Я не видел его лица, но не сомневался, что это он. Нетрудно было узнать его узкие сутулые плечи, спутанные волосы с пролысинами, грязную рубаху. Большую часть проведенного вместе времени я смотрел на него со спины. Пока я двигался вперед, он умудрился ни разу не обернуться, словно специально меня избегал.
        Значит ли это, что он тоже прибыл с Мьюриси на «Серкизце»?
        В зале Приема мои документы проверили бегло, а когда я достал жезл, чиновник жестом его отверг. Я заметил, что из окружавших меня пассажиров никто не держит жезлов, так что спрятал свой в портплед.
        В комнате сбоку от главного зала располагалась камера хранения. Поскольку я уже переложил в рюкзак то немногое, что могло понадобиться на одну ночевку, я заплатил за ключ-жетон и сложил вещи в одну из ячеек.
        Ренеттиа поджидала меня перед залом Приема.
        - Сейчас мы поплывем на маленький остров. Я подыскала лодку.
        - Я бы хотел сначала зайти в отель и зарегистрироваться.
        Вновь я увидел на ее лице недовольство.
        - Дайте ваш жезл. Мы отплываем сейчас же.
        - Я хочу зарегистрироваться в отеле и убедиться, что моя комната соответствует тому, что я заказывал. Это займет всего несколько минут.
        Но, увидев, какое выражение появилось у нее на лице, я смиренно достал жезл из рюкзака и протянул ей.
        - Отель исключается. Проверьте часы!
        Отвернувшись от меня, женщина направилась вверх по ведущему на пристань скату. Жезл она воздела над собой, как трофей или сигнальный огонь, за которым я должен следовать.
        Я из упрямства остался на месте, притворившись, будто проверяю часы. Через несколько шагов она обернулась.
        - Следуйте за мной. Прихватите весь багаж.
        - Я оставил его на хранение и заберу завтра перед отплытием.
        - Вы хотите больше никогда его не увидеть?
        Я вяло заспорил, но сопротивляться ей было бесполезно.
        44
        Пришлось забрать багаж из ячейки. Волоча его столь же неуклюже и неохотно, как раньше, я последовал за ней вверх по бетонному скату, прочь из гавани, сквозь гущу забитых судами причалов, а затем по узким улочкам припортовых районов. Мы прошли мимо отеля, где я забронировал комнату, но я уже знал, что, пока ты с адептом, приходится идти, куда он велит.
        Ренеттиа все время шла немного впереди меня, с виду ничего и никак не измеряя и не вычисляя. Голову она держала, чуть наклонив, чтобы смотреть на землю. Иногда она вроде бы подсчитывала число зданий, мимо которых мы проходили. Несколько раз она меняла решение и возвращалась туда, откуда мы только что пришли. Один раз она прошла небольшое расстояние спиной вперед и настояла, чтобы я сделал то же самое. Вообще заставляла меня точно повторять ее перемещения. Несколько раз она сжимала древко жезла, чутко ощупывала, озиралась, решая, куда двинуться дальше. Мне ничего не оставалось, как смириться и ждать, а потом следовать за ней. Руки и спина болели.
        Однако кое-чему я у адептов, наконец, стал учиться. Придется мне освободиться от части багажа. Скажем, в одном из чемоданов я возил два официальных костюма, которые прихватил с собой, потому что подумал в последнюю минуту, что меня могут где-нибудь пригласить выступить или появиться на публике. Теперь я знал, что они мне не понадобятся. Не было никакого смысла таскать их за собой, пока я плаваю с одного субтропического острова на другой. Если вдруг по какой-то причине мне понадобится в будущем официальная одежда, я могу купить новые.
        Начав об этом думать, я вспомнил про две пары патентованных кожаных туфель, казавшуюся бесконечной груду носков, рубашек, галстуков, - и про теплую одежду, которую привычки всей жизни, проведенной в холодном климате, не позволяли бросить, но смехотворную в том мире, где я теперь оказался. И еще множество записей, которые мне не на чем было проигрывать.
        Я начал жалеть, что не оставил все это в камере хранения зала Приема, из которой оно якобы должно было каким-то необъяснимым путем исчезнуть.
        Солнце зашло вскоре после того, как Ренеттиа вывела меня из гавани. Мы ходили в сгущавшейся темноте по улицам, фонари над которыми были редкими и неяркими. Наконец мы вновь вышли к реке. Ступени спускались к причалу, где было привязано несколько маленьких лодок. На причале хватало фонарей, чтобы все видеть, но сама река оставалась темной. Меня все это нервировало, но Ренеттиа прошла в дальний конец узкого деревянного настила. Там стояла моторная лодка.
        Оглядываясь в темноте, я сказал:
        - Не лучше ли было бы заняться этим завтра, при дневном свете?
        Я вновь получил быстрый взгляд, означающий «снимаю с себя ответственность», но на сей раз она снизошла до ответа:
        - Нет.
        Ренеттиа первой забралась в лодку. Ситуация была знакомой. Неужели каждое накопление убыли придется устранять плаваниями без карт и лоций на утлых лодчонках? Я последовал за ней на борт, а чемоданы сложил в пассажирский кокпит в задней части суденышка. Оно было лишь чуть покрупнее, чем то, в котором возил меня Фиилп. Двигатель не подвесной, а встроенный, и еще крошечная кабинка на носу.
        Ренеттиа дала мне подержать жезл, строго воспретив выпускать его из рук, а потом завела мотор. Скоро мы уже плыли посреди темной реки с городом на одном берегу и лесистым холмом на другом. Спокойная вода выглядела черной, и единственным звуком был шум нашего двигателя. Мы проплывали мимо других лодок, стоявших на якоре посреди реки, но они оставались неясными силуэтами. Я опасался столкновения и всматривался вперед через крышу кабины, пытаясь определить, не маячат ли во мраке другие суда. Непонятно, как Ренеттиа могла править с такой уверенностью.
        Несколько минут спустя мы вышли в море. Здесь темнота, казалось, сменилась сумерками, словно крутые берега действительно загораживали нас от неба. Можно стало что-то видеть впереди. Лодка поднималась и опускалась на мягкой волне.
        Мы правили в общем направлении высокого скального утеса далеко в море, надо полагать, одного из островков, о которых толковала Ренеттиа. Я сидел, выпрямившись, на твердой банке возле кокпита, пытался расслабиться, но при этом чуть наклонялся в сторону и все еще высматривал другие лодки.
        Ренеттиа снова сменила направление, повернув штурвал, и при этом я случайно глянул на нее. Она стояла. Я увидел, что на ее лицо и волосы падает сияние золотистого света; глаза ее блестели. Я встал с ней рядом, чтобы посмотреть на источник, и узрел, к своему изумлению, что солнце, севшее по меньшей мере полчаса назад, висит над западным горизонтом. Его умиротворенный закатный шар излучал поток ровного оранжевого света, все еще слишком яркого, чтобы смотреть в упор. Я прикрыл глаза ладонью, силясь убедиться в том, что действительно его вижу, что это на самом деле солнце, а не какой-то иной источник света.
        Ренеттиа глянула на меня искоса, но не сказала ничего.
        Мы продолжали плавание по спокойной воде. Порывы теплого ветерка обдували нас. Даже солнце, кажется, вновь начало излучать тепло. Когда я опять на него взглянул, солнце поднялось еще выше. Поначалу я мог лишь думать, что каким-то образом пропустил ночь, что я потерял сознание и вижу теперь рассвет следующего дня. Но солнце стояло на западе, в том самом направлении, с которого я приплыл всего час или два назад. Потом дневной свет стал терять красный оттенок.
        Это не был восход. Передо мной был закат, пущенный в обратном порядке.
        - Куда вы собираетесь после Кэ?
        Резкий вопрос Ренеттиа застал меня врасплох, вырвав из размышлений о том, что происходит.
        - Вы хотите сказать, на какой остров?
        - Остров, город… неважно.
        - Думаю, что на Тумо, - предположил я. - Такое вероятно?
        - Это вы мне скажите.
        - Я имею в виду, это близко отсюда?
        - Возможно. А вы не знаете?
        - Я путешествую по заранее разработанному маршруту. Он распечатан и находится в папке, в одном из этих чемоданов. Я перемещаюсь с одного острова на другой. Большинство из них для меня просто названия.
        - Со мной то же самое.
        - Я думал, вы знаете, где мы.
        - Я адепт градуала, а не проводник для туристов.
        - Честно говоря, я не уверен, что знаю, в чем разница.
        Она вдруг резко повернула штурвал, отчего лодка подпрыгнула и накренилась. Все еще терзаясь сомнениями в ее мореходном опыте, я напряг зрение в поисках того, что она огибала, и разглядел на воде участок бурунов в том месте, куда мы только что направлялись. Неясные очертания скал с острыми краями нарушали гладь катящихся волн. Когда мы миновали опасное место, Ренеттиа вновь двинула штурвал, вернув нас на прежний курс. Я заметил, что она, протянув руку, быстро коснулась деревянной поверхности жезла.
        - Так куда вам нужно после Тумо?
        - Я не помню всех деталей, всех островов. Нужно свериться с маршрутом.
        - Где он?
        - В одном из чемоданов. Хотите взглянуть?
        - Нет. Куда вы направляетесь в самом конце, в последнюю очередь?
        - На Теммил. Вы его знаете?
        - Душитель, так называют это место. Вы там уже бывали?
        - В прошлую поездку, - пояснил я. Конечно, диалектное название было мне известно, но никаких непосредственных ассоциаций не вызывало.
        - Значит, вы в курсе, как там воняет. Вулканические газы.
        - Не замечал, - возразил я.
        - Счастливчик. Все проспали, наверное.
        - Испарения ощутимы только возле кратера. Меня туда возили на экскурсию. Пахнут сернистым газом, что и неудивительно. Но в городе их не чувствуешь. Вообще-то, мне лучше всего запомнился аромат цветов.
        Ренеттиа недоверчиво нахмурилась и отвернулась от меня, глядя вперед, поверх волн.
        Она вернула мои мысли ко дню той поездки на вершину Гроннера, а потом к виду на Теммил через пролив с берега Хакерлина, соседнего с ним острова. Именно тогда и сформировалось мое решение переселиться на Теммил, может быть навсегда. С Хакерлина я видел повисший над горой шлейф серого дыма или пепла, неважно, что это было, но в городе я никакого запаха не чувствовал, да и дым виден оттуда обычно не был. В Теммиле-Прибрежном я провел несколько дней.
        Вспомнилась мне мельком и ночь, проведенная с пианисткой Кеа Уэллер. Кольнуло привычное чувство вины. Тогдашней вины из-за неверности Алинне, теперешней вины, потому что те чувства так и не прошли, хотя я редко думал о Кеа за годы, минувшие после окончания тура.
        Последовало длительное молчание, меж тем как небо светлело, а волны, кажется, становились выше; но затем Ренеттиа заговорила:
        - Ваш маршрут. Вы знаете, что без адептов не успели бы ни на один паром, потеряли бы все имущество? Путешествующих на восток время подводит.
        - Мне это известно, - согласился я. - Когда я здесь был в прошлый раз, двигался на запад.
        - Это есть на вашем жезле. Восток, запад, все едино. Можете направиться и на юг. Сегодня в отеле вы будете в безопасности, а завтра придет корабль, чтобы доставить вас в следующее место.
        - А вы будете на этом корабле?
        - Возможно.
        Температура воздуха заметно росла, от утреннего тепла переходя к полуденному пеклу. Я вновь бросил взгляд на солнце - теперь оно стояло высоко в небе. В стратосфере на большой скорости неслись мимо белые облака, разреженные и полупрозрачные; они фильтровали свет. Выглядело так, словно их сняли замедленной съемкой. На уровне моря дул только легкий бриз, и в открытом кокпите лодки, над которым не было тента, излучаемый солнцем жар подавлял. Шляпа защищала лицо и шею, но на открытых частях рук я чувствовал обжигающие лучи. Лодка мчалась по волнам, а я менял позы, пытаясь спрятать в тени побольше участков кожи.
        Теперь мы были невдалеке от высокого утеса, обходя его по широкому кругу. Я смотрел на воду, зная, что вокруг островов море обычно мелкое, и беспокоясь, не скрывается ли под поверхностью что-нибудь опасное, но волнение не позволяло ничего рассмотреть.
        Мы завершили обход скалы, но, вместо того чтобы направиться назад, Ренеттиа повела лодку по второму кругу. После этого я заметил, что солнце прошло зенит в обратную сторону и, похоже, начинает теперь опускаться к востоку, откуда обычно восходит. Ренеттиа не нарушала молчания. Когда бы я на нее ни взглянул, она сидела на корме открытой лодки, держа штурвал и внимательно глядя вперед, туда, куда мы плывем. Она была собранной, держалась прямо и следила за тем, что делала.
        Вслед за вторым кругом мы сделали еще и третий, на сей раз неприятно близко к изломанной каменной стене, но после того направились прямым курсом обратно к устью реки. Позади нас волны разбивались о торчащие из моря острые скалы, да и сами валы казались какими-то рябыми и поднимались и опускались быстрее, чем предполагала их высота. Я был рад, что, стоило нам отойти от островка, как Ренеттиа сдвинула дроссель и лодка пошла резвее.
        Солнце стояло по-прежнему высоко, в ослепительном сиянии позднего утра. Тени не было, никакого спасения от жара. Я был рад не только своей свободной одежде, но и обдувавшему меня ветерку. Вокруг моих ног на дне кокпита расположился тяжелый багаж, почти обвиняющее напоминание о том, как тяжело будет его тащить, когда мы пристанем. Я начинал ненавидеть собственное имущество.
        Ренеттиа привела моторку в главную гавань, туда, где ранее причалил паром, но больших кораблей у пристани не оказалось. Пытаясь сориентироваться, я силился отыскать «Серкизец», на котором приплыл, но его не было и следа. Неужели уже ушел? Ренеттиа помогла мне перенести багаж на бетонный причал, потом вернулась на корму лодчонки. Она произнесла что-то неразборчивое, и я попросил ее повторить.
        - Я говорю, до свидания.
        - Нет, вы сказали что-то еще.
        Нахмурившись, она произнесла:
        - Ваш прошлый визит на Кэ. Мне следовало понять. Вы здесь уже были. Раньше - то же, что теперь. Извините.
        - Но я и правда уже проезжал Кэ. Я вспомнил.
        - Значит, два раза то же, что теперь.
        Мой жезл оставался у нее, так что она взбежала по ступеням и подала его мне.
        - Вам нужно пройти офис Приема и зарегистрироваться.
        - Я это уже сделал.
        - Нет, вы это сделаете в первый раз.
        Ренеттиа настойчиво ткнула пальцем в жезл.
        - Мы закончили?
        - Закончили? Не понимаю.
        - С тем, что вы для меня делали.
        - Убывания нет, приобретения тоже. День тот же самый, и к вам вернулось чуть больше пяти с половиной часов.
        Все, что каждый из нас говорил другому, было непонятным. Мы уставились друг на друга под палящим солнцем, войдя в своего рода бессловесный ступор. Солнечные лучи казались мне чем-то неизбежным, невыносимым, существовавшим всегда. Они лупили меня по спине, отражались от беленой поверхности бетонного пирса.
        Ренеттиа повернулась к лодке, мотор которой работал вхолостую. Больше она не уделяла мне внимания, сосредоточившись на развороте, на том, чтобы провести суденышко под веревками, протянутыми сверху к двум другим лодкам, стоявшим поблизости. Я был на нее зол; все, что делали эти адепты, меня раздражало. Дождался, пока она уплывет, чтобы удостовериться: больше не придется исполнять никаких диких необъяснимых ритуалов. Когда лодка оказалась на другой стороне гавани, я нагрузился сумками и с трудом потащился вдоль пирса.
        45
        Должно быть, я брел еще медленнее, чем думал, потому что, добравшись до здания Приема, обнаружил, что Ренеттиа уже там, сидит под навесом вместе с другими адептами. Когда я проходил мимо, она никак не отреагировала на мое присутствие, да и в любом случае мне больше нечего было ей сказать. Я, однако, заметил, что за недолгое время, прошедшее после нашей последней встречи, она не только оставила где-то лодку, но и успела переодеться. Пока мы плавали, на ней была неопрятная желтая рубашка и белые штаны, а теперь она оказалась в длинном газовом платье со сборками.
        Я прошел в здание. Двое служащих праздно сидели за стойкой, приезжих кроме меня не было видно. Один из мужчин встал, надел фуражку, и я протянул ему жезл вместе с путевыми и личными документами. Я что-то сказал в том смысле, что мои бумаги уже проверяли, но он не отреагировал. Проверка жезла совсем не отняла времени - он его вставил в отверстие, и сразу выполз отпечатанный листочек. Чиновник сунул его мне, не глядя. Однако мое появление в то время, когда корабля в гавани не ожидалось в ближайшие несколько часов, вызвало его интерес.
        Вместе со вторым чиновником они взялись проверять мой багаж, ища чего-то, что их могло заинтересовать. Я знал, что почти наверняка не везу ничего сомнительного, и предоставил им этим заниматься. Сам же тем временем осмотрел повнимательнее жезл и обнаружил, что Ренеттиа процарапала на древке несколько новых линий. Одна проходила по всей длине и была прорезана глубоко. Остальные обвивали древко возле рукояти, и еще совсем тоненькая спираль была прочерчена примерно посередине, очень аккуратно и точно; она делала четыре оборота и с обоих концов плавно сходила на нет.
        - Какая у вас работа, монсеньор Сасскен? - спросил один из чиновников. Он держал одну из моих нотных тетрадей, сплошь исписанную.
        - Я музыкант и композитор.
        - Это ваш почерк?
        - Да. Я композитор. Это мое занятие. Я пишу музыку.
        Он уставился на тетрадь еще внимательнее.
        - Вы собираетесь работать во время пребывания на Кэ? - спросил он.
        - Нет, я здесь проездом, на одну ночь. Утром уезжаю.
        Я показал на расписание, к которому агентство прикрепило билет на следующую часть путешествия, до Тумо, датированный следующим днем. Все было совершенно ясно.
        - Значит, вы приехали не для работы? Если вы планируете здесь выполнять какую-либо работу, оплачиваемую или бесплатную, следует получить разрешение. Иное будет серьезным нарушением закона.
        - Полагаю, вы можете считать, что я в отпуске, - ляпнул я.
        Чиновник, делавший что-то, сразу замер.
        - Что вы полагаете? - переспросил он, первый раз с тех пор, как я вошел, глядя мне в глаза. - Так вы в отпуске или нет? Собираетесь вы еще делать вот это вот? - он ткнул пальцем в мою рукопись.
        - Нет, - тут же ответил я. - Я нахожусь в туристической поездке по островам.
        Я понял, что получил урок. Раньше мне не приходилось слышать о разрешении на работу. Интересно, это правило действует по всему Архипелагу или только на Кэ?
        Чиновник снова попросил посмотреть жезл, который я ему передал, а потом смотрел, как он его тщательно обследует. Потом меня попросили открыть футляр со скрипкой. По-видимому, они никогда не видели инструмент вблизи, потому что заставили его достать и показать, как я его держу при игре, затем пожелали услышать несколько нот. Я сообщил им, что играю для собственного удовольствия, и воспроизвел первые четыре такта аллегро маэстозо из моего скрипичного концерта в ре мажор. Скрипку опять следовало бы настроить, но не думаю, что они это заметили.
        После всего этого я побрел через гавань к пирсу, где причаливал «Серкизец», потому что когда мы с женщиной из турагентства на Мьюриси планировали долгое путешествие до Теммила, то использовали при определении маршрута опубликованное расписание хождения судов. Она походя заметила, что таблицы прибытия и отхода кораблей дают наилучшую основу для планирования. Я уже заметил, что паромы редко опаздывают как с отплытием, так и с приходом, а если опаздывают, то ненамного.
        Поэтому меня озадачило открытие, что «Серкизца» нет у причала, где я ожидал его найти. Если он уже уплыл, то я хотел знать, в котором часу. На Тумо мне предстояло плыть на другом судне, но на острове, где восход солнца - это пущенный наоборот закат, «Серкизец» оставался, самое малое, символом чего-то знакомого. Но его не было.
        Я прошел в управление гавани, где имелось табло прибытий и отправлений. «Серкизец» был там показан выделенной строкой - его прибытие составляло важнейшее событие дня. Шел он по расписанию, но прибыть должен был лишь в конце дня. Примерно за час до заката.
        Дата не изменилась.
        Я решил, что не следует находиться в гавани, когда судно причалит - не хотелось видеть высаживающихся пассажиров. Ренеттиа сказала, что ко мне вернулось пять с половиной часов. Я посмотрел на свои часы, которые показывали то же время, что и настенные часы в управлении гавани. Кого я увидел бы сходящим на пристань с палубы «Серкизца»?
        Я в последний раз вступил в схватку с неуклюжим багажом и медленно потащился к центру города в поисках отеля, где заказывал комнату.
        46
        Избавляться от личных вещей для меня всегда было трудным занятием. В годы, пока я рос, у моей семьи было так мало материального имущества, что и в нынешние более благополучные финансово времена я по-прежнему экономил деньги и старался пользоваться вещами как можно дольше. Но теперь я знал, что большая часть того, что я вожу с собой, превратилась в лишний груз, кару небесную. Я был проклят необходимостью тащить свой багаж сквозь время.
        Решив избавиться от такого количества вещей, от какого удастся, я испытал чувство нового начала, очищения от прежнего себя. На выбор, что оставить, ушло немного времени: несколько смен белья, нотная бумага, скрипка, книга, которую я как раз читал, и еще несколько вещей. Все поместилось в меньший из двух чемоданов, и еще осталось свободное место.
        На следующий день после прибытия на Кэ я выписался из отеля и первым делом воспользовался огромным центром сбора и переработки мусора, расположенным в задней части этого же здания, где трудились местные добровольцы. Я понял, что, вероятно, многие из постояльцев отеля избавляются от вещей, и нередко по той же причине, что и я.
        Одетый в одну из своих легких рубах-балахонов и широкополую шляпу, я вернулся в гавань.
        Ночью, в прохладе и уюте номера отеля, я отыскал наконец ментальное пространство, чтобы подумать о том, чего же я хочу. Жизнь на борту корабля полна помех и отвлекающих факторов, а таинственные адепты и в несколько меньшей степени туповатые чиновники вконец вывели меня из себя и разозлили. В ночном спокойствии и тишине я получил возможность подумать.
        И понял, что начинаю чувствовать себя рабом своего туристического маршрута. Покидая дом, я был полон страхов. У меня не было настоящего мотива для этого долгого путешествия, помимо стремления почувствовать себя в безопасности от генералиссимы. Еще, может быть, решить загадку исчезновения брата и обрести новую жизнь на острове, где был лишь однажды, а попутно побаловать себя, избавившись от последней неопределенности: попытаться встретиться со своим бывшим плагиатором. Меня охватило нечто вроде отчаяния.
        Я привык к размеренной жизни. Желая того или нет, я усвоил глондский образ мыслей, действий и подготовки к действию. В Глонде жизнь сдержанная, контролируемая, проходящая под присмотром. У всего, что мы делаем, должна быть причина, и причина приемлемая для наблюдающих за нами властей. Моя работа музыканта была настолько близка к свободной жизни, насколько это возможно в Глонде, но все равно я был связан теми же ограничениями, что и остальные. Я всюду носил с собой удостоверение личности с официальной печатью, и печать следовало возобновлять каждые три месяца, для чего требовался визит в государственное учреждение, отнимающий уйму времени. Я всегда имел при себе определенный минимум наличных, как предписывалось, это требовалось ото всех. Если я дольше трех суток пребывал вне дома, то должен был регистрироваться в полиции. Существовали определенные дни в году, когда по всей стране вводился комендантский час и нельзя было выходить из дома после прихода ночи. Я должен был быть приписан к церкви, хотя не религиозен. Как и любого мужчину или женщину моложе пятидесяти лет, меня теоретически могли в любое
время призвать в вооруженные силы или для выполнения одной из нескольких обязательных работ. Я был зарегистрированным пользователем Интернета, но доступ в него строго контролировался, и для поиска имелись жесткие ограничения. Копии всех электронных писем автоматически отправлялись в государственный департамент, отвечающий за надзор над коммуникациями. Социальные сети, ненадолго возникнув, остаются доныне полностью и начисто запрещены. Свобода выражать свое мнение не существовала - членам глондского общества запрещено было знать, что думают остальные.
        Это лишь некоторые ограничения повседневных свобод, но оставалось еще целое полчище дополнительных мелких правил, регулирующих жизнь в Глонде. Я при них вырос. С ними строил свою карьеру. Я к ним привык. И, как теперь обнаружил, сросся с ними.
        Путешествуя, мы берем с собой наши ожидания, предрассудки, представления о норме. На что бы мы ни смотрели, делаем мы это взглядом, выработанным дома.
        Теперь же я сам собой управлял, и случилось это из-за условий, каких я не знал прежде. Я все время чувствовал себя ограниченным временем - необходимостью, мною же самим предписанной, успеть на определенное судно, зарегистрироваться в определенном отеле. Но ведь я на Архипелаге - здесь нет ничего срочного, время не поджимает. Никакие власти не знали, где я и куда направляюсь. Даже чиновники из службы Приема с их банальными вопросами, казалось, всегда встречали меня с удивлением.
        Я знал, что могу проследовать через Архипелаг уже выработанным маршрутом до самого конца запланированного путешествия, садясь на корабли и останавливаясь в отелях, забронированных заранее. Но знал я и то, что спокойные мелководные моря Архипелага прочерчены сотнями паромных линий, и ни одна причина не мешает мне двинуться собственным путем, принимая спонтанные решения: ехать или не ехать, пожить подольше на одних островах, пропустить другие. Еще меньше проблем было с поиском постоя - в каждом порту, который я посещал, работали десятки гостиниц, гостевых домов и отелей. Я начинал чувствовать себя опытным странником по Архипелагу.
        Только сейчас я окончательно это осознал, получил некоторое представление о свободе, которой пользуюсь или, по крайней мере, потенциально способен пользоваться.
        И все же понимание возможности изменений не ведет к немедленным изменениям. В гавани Кэ я на всякий случай выяснил, что следующее судно, на котором у меня зарезервирована каюта, должно прибыть до истечения двух часов, после чего оно будет заправляться и загружаться провизией, готовясь к отплытию поздно вечером. Называлось оно «Королева Искорка» и направлялось на остров Тумо, знаменитый своим университетом, заходя по дороге в восемь портов. Я подтвердил бронирование, говоря себе, что позже решу, стоит ли оставаться на борту всю дорогу до Тумо. Я впал в конфликт с самим собой: мне казалось, что я пытаюсь отрицать происходящие во мне бесспорные изменения, но в то же время у меня была зарезервирована роскошная каюта, и прежний я, следуя старым привычкам, не хотел ее терять.
        Потом я изменил решение. Когда я вступил на борт «Королевы Искорки», то в последний раз воспользовался изначальным расписанием. До Тумо я не добрался. Сменил корабль и планы на маленьком острове под названием Санатер. Два дня я исследовал санатерские холмы, деревни и обрывы, бродил, не обремененный ничем, кроме того, в чем нуждался на одну ночь. То, что осталось от багажа, я положил на хранение в Санатере-Нижнем. Решив продолжить поездку, я забросил путь на восток и по наитию двинулся на север в поисках погоды попрохладней. Это было безнадежное предприятие, потому что я находился в экваториальной зоне, но мне удалось найти остров, на котором я ненадолго почувствовал себя чуть свежее. Это был остров Илькла, состоящий в основном из продутых ветром горных пустошей; но он оказался унылым местом, жители которого кое-как сводили концы с концами, занимаясь сельским хозяйством, и говорили сплошь на местном гортанном наречии. Остров был живописным на свой скупой манер, но показал себя негостеприимным. Ничто там меня не вдохновляло. Если музыка и таилась где-то под этой скудной травой и каменистыми
откосами, то был это мерный и отдаленный барабанный бой. С Ильклы я перебрался на остров побольше под названием Миква, находившийся южнее и остающийся под влиянием тех же ветров, но из-за теплого океанского течения он был одним из самых жарких островов в зоне, которую я какое-то время пытался покинуть.
        К этому времени я окончательно отринул спланированный маршрут и в некоторых случаях был вынужден заплатить неустойку за свое непостоянство. Я не расстраивался: мне хотелось наконец почувствовать себя свободным, по крайней мере в том смысле, в каком я тогда это понимал. Спустя еще пятьдесят шесть дней и двадцать кораблей, на каждый из которых попал по случайному побуждению, я окончательно освоился с новой манерой небрежных и неспешных перемещений с одного острова на другой. Я менял корабли и цели плавания по прихоти. Выбирал то короткие переправы, то длинные путешествия, но короткие чаще - меня все еще привлекала новизна быстрой смены маленьких городков. Некоторые из мест, которые я посетил, вообще не появлялись в расписаниях крупных паромных компаний, и добраться туда можно было только на лодке. Один раз я попал на паром, который тянули подводными цепями через пролив с бурным приливным течением.
        Все эти морские странствия и виды приводили меня в восторг, и однажды я вновь начал отзываться на ритм береговой жизни, на возбуждение, которое получал, открывая одно новое место за другим. Каждый остров взывал ко мне; мой ум затопило музыкой. Неудобства судовой жизни оказались относительными, даже на мелком транспорте, оснащенном минимумом удобств. Когда плыть приходилось ночью, я обязательно подыскивал отдельную каюту, потом крепко спал, плотно завтракал и в долгие дневные часы, пока двигатели судна ровно пульсировали глубоко внизу, а большинство пассажиров спускались на нижние палубы, спасаясь от ослепительного солнца, подыскивал себе место в тени и радостно работал, записывая музыку в блокнот. Новые идеи приходили все время, иногда в таком изобилии, что я опасался не успеть их записать, прежде чем они забудутся или будут вытеснены новыми.
        Но загадка адептов никуда не делась. Я не понимал, как или зачем, но они словно следовали за мной повсюду.
        Находясь на борту корабля между островами, я редко встречал кого-то из них. Однако знал или подозревал, что они близко, плывут на тех же судах, но где-то скрываются. Иначе не объяснишь тот факт, что, куда бы я ни прибыл, они оказывались уже там, умудряясь спуститься первыми и поджидать, выстроившись или собравшись в группу перед входом в зал службы Приема. Я не мог понять, как им это удается.
        Обычно встречались одни и те же лица: Фиилп и Ренеттиа оказывались перед помещением Приема неизменно, но и многие другие тоже. Большинство я уже знал, если не по имени, то в лицо, потому что при каждой высадке на остров тот или иной подходил ко мне и предлагал решение моих бесконечных проблем с градуальными потоками времени. Все требовали денег. Среди них существовала какая-то иерархия, в соответствии с которой они получали работу. Я так и не смог понять, каким образом делается выбор; впрочем, разницы особой и не было.
        Поскольку мои путешествия и переправы в основном были короткими, поправки убывания чаще оказывались мелкими, хоть и обходились ненамного дешевле. Большей частью убыль в этой части моего путешествия составляла секунды и устранялась короткой прогулкой по набережной, или поездкой в автомобиле, или восхождением по лестницам в основную часть города. Один раз, после переправы на пароме с цепями, поправка была достигнута рукопожатием. И все равно обошлась мне в десять талеров.
        Некоторые адепты работали со мной неоднократно; например, я имел еще одну короткую встречу с Фиилпом, который сводил меня на короткую прогулку вокруг двух больших зданий на острове Сентьер, а потом внезапно бросил посреди улицы. После чего мои наручные часы снова показывали правильное время, а я стал беднее на сорок талеров.
        Ренеттиа тоже довелось со мной еще поработать. С ней мы провели больше времени: скучная поездка автомобилем по улицам примыкавшего к порту жилого района, долгая прогулка вдоль берега, время возвращено, часы необъяснимым образом изменили ход, деньги улетучились.
        Древко жезла выглядело теперь изрядно попользованным. Каждый адепт наносил новые знаки. Большинство линий оказывались коротенькими или проходили вдоль уже существующих отметок. Многие неоднократно пересекались со старыми, и местами множество линий делали дерево рифленым. Один участок возле рукоятки был настолько изрезан, что метины доходили чуть не до середины древка. Я все еще полагал, что в древесину должно быть что-то запрессовано, нечто металлическое или, может быть, силиконовое, способное отмечать или записывать то, что происходит, когда работники Приема вкладывают жезлы в свои сканеры, или, наоборот, переносить в их устройство какую-то информацию обо мне. Но даже в той сильно изрезанной части древка не было ни намека, чтобы жезл состоял из чего-либо кроме простой древесины.
        Помимо знакомых мне адептов были, конечно, и такие, которых я часто видел, но никогда с ними не работал и потому ничего о них не знал, не говоря уж об именах. Попадались и те, кого я встречал лишь раз, и предполагал, что они, должно быть, живут на тех островах, где я как раз высаживался. Иногда они бросали на меня беглый взгляд из-под руки или сквозь гриву волос, спадающих на глаза, а чаще просто отворачивались, как от чего-то неважного. Все они носили ножи.
        Постепенно число адептов вокруг меня возрастало. Поначалу их было всего полдюжины, затем количество выросло до десятка, после же пяти дней спонтанных перемещений каждый раз по прибытии меня поджидало по меньшей мере двадцать человек. Их численность возрастала по мере продолжения моих странствий и дальше.
        Не заметно было, чтобы они поднимались на борт вместе со мной. Хотя иногда мне удавалось, оказавшись на судне, проследить за сходнями или погрузочными пандусами, я никогда не видел, чтобы они проходили следом. Оставались невидимками они для меня и в пути, кроме редких случаев, когда по какой-то причине адепту требовалось со мной поговорить прежде, чем мы причалим. Тогда адепт бесшумно материализовывался рядом на то время, которое занимал разговор, а потом быстро скрывался на нижних палубах. Когда я прибывал в порт, он оказывался уже там, в группе, поджидавшей у здания Приема, развалившись в тени навеса или стоя на ярком свету. Иногда, если прибытие происходило ночью, они толпились в свете портовых фонарей, с намеком покачивая ножами на цепочках.
        Мне казалось очевидным, что они никак не могли бы добираться до островов одновременно со мной, если не плыли на том же судне, но я никогда не знал, где они. Прячутся каждый раз где-нибудь в корабельных недрах? Или для них резервируется отдельная часть судна? Она должна быть отделена от пассажирских кают или открытых палуб. Но если подобное укрытие существовало, я его так и не нашел.
        На пароходах покрупней палуб и трюмов было множество, и обыскать все я не мог. Да и в любом случае предпочитал находить своему времени лучшее применение.
        Некоторые попадавшиеся мне суденышки были столь малы и просто устроены, что казалось невозможным, чтобы кто-либо находился на борту незамеченным. Это меня изрядно озадачивало.
        Менее загадочным, но тоже на свой манер интригующим был тот факт, что адепты редко работали одинаково. Я помнил замечание Ренеттиа, что они практикуют искусство, а не технологию. Каждый выработал собственные пути, и меня всегда интересовали практические стороны их несовершенства. Их действия явно включали какие-то вычисления; им приходилось уравновешивать то, что они знали или чувствовали о градуале с тем, что им становилось известно обо мне. Жезл играл некую важную роль: записывалось ли на нем то, что они делали, или он служил для проверки определяемой ими убыли? И как они ее определяют, интереса ради?
        Некоторые из адептов выполняли свою работу ментальными упражнениями: они пристально вглядывались в пространство, в землю или в палубу, смотря по тому, на чем мы стояли. Большинство уставлялось в морскую даль, но лишь немногим удавалось справиться быстро, остальные старательно обозревали все видимые острова или глазели на горизонт несколько минут. Одна молодая женщина привела меня на пляж, потом неподвижно встала на песчаном склоне, предупредив меня держаться от нее подальше, и простояла около часа, пока прилив не начал плескаться у ее ног. Время от времени, не сходя с места, она делала полный поворот вокруг себя. Вода уже поднялась ей почти до пояса, когда она словно бы вышла из транса, добрела до сухого места, и велела мне следовать за ней вдоль пляжа. Все это время я простоял, ничем не защищенный от солнечного сияния.
        Один из адептов-мужчин пользовался электронным калькулятором на батарейках. Другой носил блокнотик, в котором складывал столбиком что-то неразборчивое. Еще один считал на пальцах. Большинство помимо ножа-резца имели ручку с бумагой, и когда мы шли или ехали, делали какие-то заметки. Некоторые адепты водили меня по областям градиентных течений времени, не говоря при этом ни слова; другие были разговорчивы, почти информативны.
        Первый контакт с ними всегда бывал одинаковым. Один адепт отделялся от группы, подходил ко мне и называл сумму денег. Обычно это происходило перед зданием Приема, но случалось и тогда, когда я еще был на корабле, - один раз посреди путешествия, и еще несколько перед самым причаливанием. Наличие убыли никогда не ставилось под сомнение, эта проблема при каждой встрече считалась данностью. Иногда ущерб состоял в приобретении лишнего времени, но чаще это оказывалась настоящая убыль, время потерянное.
        Я верил в то, что мне говорили.
        Если мне и случалось засомневаться, одного взгляда на ручные часы оказывалось достаточно. Хотя, как ни странно, разница во времени, появлявшаяся на часах, никогда не совпадала полностью с убылью, но после окончания процесса часы неизменно возвращались к точному местному времени.
        На каждом корабле, которым я плыл, имелись хронометры, сообщавшие «Mutlaq Vaqt» и «Kema Vaqt» - абсолютное время и корабельное время.
        47
        Изломанный курс моего продвижения по Архипелагу вел в целом в западном направлении. Где-то там, впереди, находился остров Теммил, моя окончательная цель. Времени, чтобы подумать, мне хватало, и, просиживая день за днем на палубах, в каютах, салонах и барах, я пытался сосредоточиться на том, чего в действительности хочу от этого путешествия. Генералиссима с ее хунтой предоставили мне причину для побега, но когда я оказался на островах, необходимость в бегстве сделалась менее настоятельной.
        Если отмести в сторону каждодневную необходимость есть и спать, укреплявшуюся привычку прохлаждаться в тенистых уголках палубы и непонятную, но также насущную потребность приобретать и терять отрезки времени, итог можно было выразить одним словом, одним именем: Анте. Оно лежало в корне всего. Необходимость найти Анте, встретиться с ним, по-прежнему оставалась мотивом моего путешествия.
        Но постоянное присутствие островов, мимо которых я медленно проплывал, меняло приоритеты. Анте становился мне менее и менее интересен. Мысль, что он получил какую-то выгоду от моей украденной работы, была мне отвратительна, но сам я что потерял от его действий? Чем рисковал? Моя репутация музыканта сложилась в узких кругах, но была надежной. Его грубые копии моих работ не оказали сколько-нибудь заметного влияния ни на мое положение, ни даже на мои доходы.
        Чем больше я видел этих прекрасных, окутанных солнечным сиянием островов, тем менее важны становились заботы прошлой жизни. Я напоминал себе, что плагиат Анте случился давно и мог даже быть последствием какого-то совпадения или нелепой случайности. Может быть, мне следует быть снисходительнее, попытаться понять, как это случилось, а не вступать в конфликт?
        То было мирное чувство, привычный инстинкт, полностью соответствующий тому, что стало для меня обычным взглядом на жизнь. Мне нравилось небрежное очарование островов, нравилось плыть среди них от одного к другому, и я наслаждался вновь обретенным ленивым существованием, возможностью пребывать в праздности, пить и есть не больше и не меньше, чем хотелось. Слишком легко было представить, как я провожу остаток дней на теплых пляжах и в пахучих лесах тропического рая.
        Проведя в море несколько недель, я понял, что неотвратимо приближаюсь к группе островов, известной как Руллеры, - именно среди них находился Теммил. Я даже видел группу Руллер небрежно набросанной на карте в салоне одного из кораблей, поэтому знал, что до нее не может быть далеко. Эти острова расположились, по выражению одного из пассажиров, «в живописном беспорядке» в конских широтах [1 - Широты океана между 30? и 35? северной и южной широты.], севернее экватора. Утверждалось, что группа состоит из восьмидесяти трех обитаемых островов, а по недавним оценкам, в ней имелось еще пять-шесть сотен мелких и в настоящее время необитаемых. Большинство островов были покрыты пышными лесами и кишели жизнью, могли похвастать крутыми холмами и мелководными лагунами.
        Раз уж Теммил был так близок, я решил делать промежуточные остановки на островах пореже, но все равно оставалось несколько мест, где пришлось делать пересадки. Одна из них пришлась на большой остров под названием Деммер. Мне говорили, что рестораны и отели на Деммере первоклассные, что Деммер-Инсула - привлекательный и культурный город с концертным залом мирового класса и множеством местных музыкальных событий, а пейзажи в глубине острова дикие и прекрасные. Пассажир, с которым я разговорился, сам прибывший с этого острова, рекомендовал, чтобы полностью его оценить, остановиться там хотя бы на две недели. Я так долго задерживаться не собирался, но рассчитывал побыть два-три дня. Я по-прежнему путешествовал по наитию.
        Когда корабль приближался к гавани Деммер-Инсула, ко мне подошел адепт, молодая женщина, имя которой, как я уже узнал от других, было Кан. Она спросила:
        - Вы собираетесь сойти?
        - Да, конечно. Корабль дальше не идет.
        - Вы уверены, что точно этого хотите? Можете остаться на борту и вернуться.
        - Чего вы от меня добиваетесь, Кан?
        - Я не добиваюсь, я спрашиваю.
        Я достал из портпледа жезл.
        - Вам нужно вот это, - предположил я. - И какая будет цена?
        - На Деммере никакой платы не будет.
        - Мне нужно, чтобы вы сделали с убылью, что требуется.
        - На Деммере платы не будет.
        Впрочем, жезл она взяла и, сощурившись, посмотрела вдоль древка, так что ее глаз оказался рядом с закругленным концом. Судно шло так медленно, что движение было неощутимым. Я посмотрел на город, красиво раскинувшийся на террасах по стенам чаши, образованной отступающими от побережья холмами, и не почувствовал в нем ничего необычного. Ничто меня не встревожило.
        Кан сунула жезл себе за пояс и сказала:
        - Я буду возле службы Приема. Там мы сможем настроить градиент времени.
        - Почему вы не хотите получить за это плату?
        - На Деммере платы не будет.
        Она скользнула прочь. Я не пытался за ней последовать или хотя бы посмотреть, куда она пойдет. От таких бесплодных попыток я устал много переездов назад.
        Корабль вздрогнул, когда мы подошли к причалу и ударились в него бортом. Засвистели дудки, полетели и были закреплены швартовы, послышался взревывающий вой грузовых кранов. Я пошел на нижнюю палубу забрать багаж. Предстоял знакомый процесс.
        48
        Я ступил на берег и сразу понял, что что-то не так, что-то здесь иное. Остановившись, я рассматривал город на террасах, оживленную гавань, краны вдоль набережной. Деммер-Инсула выглядел приятным городом, вероятно, культурным и почти наверняка со своим музыкальным миром, хотя я и не видел нигде ничего похожего на концертный зал. Время было послеобеденное, когда солнце самое яркое, а воздух всего горячее, хотя тени сгустились и начали удлиняться. В атмосфере повисло давящее чувство, и когда я оглянулся назад, через пролив, то увидел его явную причину. Небо закрывала огромная грозовая туча. Она нависла так низко, что казалось, задевает море. Огромная, черная, имеющая форму наковальни, парила она в стратосфере и тянулась оттуда к земле. Вертелись лебедки, работали краны, но я вдруг понял, что насекомые не зудят и морские птицы не кружат в воздухе. Горячий ветер приподнял полы моей шляпы.
        Пророкотал гром - долгое, низкое ворчание, пока еще отдаленное.
        Я шел по пристани, направляясь к привычному домику службы Приема и торопясь покончить с формальностями, чтобы успеть найти отель раньше, чем буря достигнет берега. Здание находилось чуть поодаль от гавани, за небольшим складом. Чтобы туда попасть, я поднялся по каменной лесенке.
        Снаружи ждала только Кан. Она стояла под тентом, укрываясь от солнца, держа в руке мой жезл и помахивая ножом на цепочке. Но в полном одиночестве.
        Где же остальные?
        Кан протянула мне жезл, но я с одного беглого взгляда не смог определить, процарапала ли она уже новую бороздку.
        - Убыли нет, - сообщила Кан. - Градуал Деммера нейтрален.
        - Вы уже разметили жезл?
        - Градуал нейтрален. Необходимости нет, оплаты на Деммере нет.
        Снова заворчал гром - громче, ближе и более гулко. Воздух был раскален и неподвижен. Я чувствовал, как пот катится по шее, стекая между лопаток.
        Кан была одной из самых молодых среди адептов, и каждый раз, как я встречал ее в прошлом, держалась позади, предоставляя другим улаживать градиенты времени. Я бросил взгляд мимо нее, в направлении надвигающегося шторма, но бо`льшую часть вида загораживали строения гавани.
        - Вы уверены насчет денег? - спросил я.
        - Что вас беспокоит?
        - Убыль - если ее не удалить, она начнет накапливаться. И где остальные?
        Она поджала губы и издала пренебрежительный звук.
        - Отнесите жезл туда, - предложила она, качнув головой назад, в сторону входа в здание Приема, находившегося позади нее.
        Вновь тяжкий раскат грома. Туча быстро заволакивала солнце. Мне хотелось получше рассмотреть море, так что я сделал несколько шагов в сторону. Посмотрев вниз, на гавань, я увидел, что за короткое время нашего разговора с Кан буря переместилась намного ближе. Я видел сливающиеся струи дождя, падавшие невдалеке, отрезая бо`льшую часть видимого морского пространства. Вместе с тучей подступал ветер. Волны с силой разбивались о волнолом. В гавани мужчины и женщины поспешно работали, крепя к причалам маленькие лодки и яхты. За считаные мгновения тень грозовой тучи превратила город, полный разморенного спокойствия, в мрачное, замкнутое место.
        Бело-розовое полотнище света полыхнуло четыре или пять раз. Классической зигзагообразной «вилки» я не разглядел, но такой яркой молнии никогда раньше не видел. Секунду-другую спустя вновь грянул гром, на этот раз ужасающей силы и сопровождающийся гулкими раскатами. Через несколько мгновений нас накрыло дождем, обрушившимся косо и тяжело. Я взглянул на здание Приема с открытой дверью, всего в нескольких метрах от нас. Велико было искушение броситься туда, но тент адептов оказался еще ближе, так что я нырнул под него, встав рядом с Кан.
        Кто-то, находившийся в здании Приема, захлопнул изнутри дверь, а секунду спустя закрылись и окна.
        Дождь быстро перешел в град; грозный камнепад белых шариков без устали лупил по бетонной набережной. Я гадал, сможет ли тент выдержать этот потоп, но Кан, заметив, что я смотрю вверх, прокричала мне что-то, чего я не смог разобрать из-за грохота градин.
        Градины скапливались на пологе тента, заставляя его проседать. Кан, потянувшись вверх, толкнула полотнище, обрушив на землю вокруг нас новый оглушительный водопад ледяных шариков. Я втянул голову в плечи и отступил, едва не выпав под град с другой стороны убежища. Холодный резкий ветер хлестал нас, вздувал полотнище, сбрасывая с него все новые ледышки.
        Потом град прекратился так же внезапно, как и начался. Громыхало почти не переставая, молнии кроили небо с чудовищной энергией и обрушивались на части города, видимые с того места, где мы жались под тентом, но град прекратился. Поверх бетона раскинулось неровное море льда. Брюхо огромной тучи над головой было темно-серым, пронизанным красными нитями. Она вспыхивала, словно огромная неисправная лампочка.
        Я ощутил, как с моря приносит теплый воздух.
        Кан сказала:
        - Не двигайтесь! Еще опасно.
        Не успела она договорить, как град вновь сыпанул с неба. На сей раз градины были даже больше, и громче гремели, но закончился град быстрее, меньше чем за минуту. Гроза продолжалась, над нами и вокруг нас, пугающе близкая и оглушительно громкая - некоторые раскаты, казалось, сотрясали все мое тело.
        Теплый воздух, пришедший следом за штормом, принес с собой знакомое ощущение тропической сырости. Буря еще не кончилась, потому что за градом вскоре последовал проливной дождь, настоящий ливень. Почти сразу на бетонированном пространстве оказалось столько воды, что градины поплыли и были унесены прочь, когда вода начала стекать.
        К моему удивлению, Кан вышла из-под тента быстро и быстро прошла в гущу ливня. От дождя ее одежда и волосы промокли насквозь, но она стояла неподвижно, запрокинув лицо к небу, закрыв глаза, открыв рот и предоставив воде струиться по телу. Она стояла, а буря между тем начала стихать, удаляясь вглубь острова. Молнии и гром не прекращались, и дождь еще лил, но худшее явно уже было позади.
        Дверь в здание Приема внезапно открылась, и появились трое чиновников - две женщины и мужчина. Они тоже вышли на открытое место перед зданием прямо под каскадами хлещущего дождя. Встали недалеко от Кан, собравшись в кружок, воздели лица и руки к небу, навстречу очистительным струям.
        За тем местом, где я стоял, на спускавшейся к гавани улице, из домов выходили еще люди и стояли, прямо в одежде, обнимаясь с дождем.
        Когда вышло солнце и хляби наконец закрылись, вернулась тропическая жара, словно вдруг открыли дверь печки. Теплый воздух огромными волнами нахлынул со стороны гавани.
        Кан помотала головой, так что мокрые волосы разлетелись, потом отбросила их за спину обеими руками. Потянула переднюю сторону рубашки, отлепляя ее от тела, и, даже не посмотрев в мою сторону, спустилась по лесенке и пошла по набережной. Чиновники вернулись в здание. Народ на улице расходился. Вода мчалась по канавам вдоль мостовой, уносясь прочь с журчаньем и бульканьем.
        Я подождал, не вернется ли Кан, но в конце концов подобрал вещи и открыл дверь в здание Приема. Чиновники ждали меня за стойкой, все еще с мокрыми волосами и одеждой. Вода хлюпала у нас под ногами.
        49
        Час спустя я вышел наружу, потрясенный тем, что случилось в офисе, разгневанный и взбешенный чиновниками, настоявшими на детальном обыске всех вещей в моем багаже и меня лично, но теперь, когда я, наконец, ушел оттуда и немного успокоился, я задумался о том, какой скрытый смысл могло иметь это событие. Я уже привык ожидать, что диалог в Приеме окажется несколько загадочным, но банальным и скоротечным мероприятием. Почему на Деммере оказалось по-другому? Что во мне возбудило их подозрения и чего они искали? Поначалу они показались мне комичными в мокрой одежде, но в последовавшем допросе и дотошном обыске не было ровно ничего забавного.
        С оставшимся в целости имуществом я направился по вечерней жаре на поиски своего отеля. День близился к закату. Воздух оставался влажным, парным, но земля повсюду просохла в считаные минуты после окончания грозы. Большинство мест выглядело так, словно дождя и не было: все столь же иссушенное, как и раньше. Я старался не думать о случившемся после моего прибытия - беззастенчивый обыск со стороны чиновников это одно дело, но что Кан имела в виду, утверждая, что градуал на Деммере нейтрален?
        Мои часы показывали верное время, в чем я убедился, как только добрался до отеля и зарегистрировался. В номере я переоделся, перекусил в столовой и пораньше лег. Большое окно я оставил открытым, чтобы ветерок овевал тело, пока я пытался заснуть. Несмотря на это комната казалась тесной и душной. Всю ночь я проворочался, слушая звуки окружавшего меня города - какие-то люди говорили, смеялись за обеденным столом на веранде где-то снаружи, под моим окном, и засиделись до раннего утра. Даже после того, как они ушли, мне мешал гул вентилятора и гудение лифта, доносившееся через неравные промежутки времени откуда-то из коридора. Кажется, постояльцы приходили и уходили ночь напролет.
        Наконец я уплыл в сон, но когда проснулся, было уже позднее утро.
        Когда я заказывал комнату в отеле, то планировал задержаться в Деммер-Инсула еще на двое суток, но уже так невзлюбил это место, хоть и без особых причин, что решил уехать пораньше. Оказалось, что это невозможно: отель соглашался отменить остаток моего пребывания только при условии уплаты существенной неустойки. Позже, в порту, я обнаружил, что все равно ближайшим рейсом на запад остается именно тот, на который я загодя забронировал билет.
        Я обошел город, пытаясь понять, почему же он мне так не нравится. Пришел к заключению, что, вероятно, во мне говорит усталость: я слишком долго путешествовал, посетил слишком много островов. Деммер был не более и не менее привлекателен, чем большинство островов, которые я проезжал, и объективно я это понимал, но все равно был расстроен из-за того, что заперт здесь еще на два дня. Я твердо вознамерился отправиться на Теммил, как только смогу.
        Наилучшим применением оставшегося времени, решил я, будет осмотр внутренней части острова. В одном из магазинов на набережной удалось найти карту острова. Там были показаны деревни, тропы, лесные массивы, пункты обзора, откуда можно наслаждаться видами и так далее. Я выступил сразу после того как пообедал, и, несмотря на жару и непрестанное солнечное сияние, провел день с удовольствием и хорошо спал той ночью.
        50
        На следующее утро я выступил пораньше и двинулся в противоположном направлении, где территория была не столь холмистой. Я знал, что вдоль побережья расположены несколько деревушек. Миновал три из них, задержавшись в третьей, чтобы выпить и перекусить в одном из трактиров. Воздух был неподвижен, но ощущения, что может случиться еще одна буря такого размаха, как позавчерашняя, не было. В полях и живых изгородях звенели голоса птиц, кругом витали ароматы диких цветов. Автомобилей или иного транспорта на дорогах почти не было.
        Скоро я добрался до четвертой деревни, собираясь там немного осмотреться, а потом повернуть обратно, в Деммер-Инсула. И так уже далеко зашел. Но, спускаясь по изгибу дороги, с которого видел уже впереди домики деревни, я наткнулся на перегородивший путь шлагбаум. Я поколебался, не зная, что это означает и как я должен реагировать. Так как это был просто одиночный шлагбаум, проще всего было бы просто пролезть под ним, но что-то удерживало меня от такой попытки.
        Я стоял, размышляя, что прошел достаточно и можно с тем же успехом повернуть назад, когда из-за деревьев сбоку от дороги появились два молодых человека в полевой военной форме. Они подошли ко мне. Оба держали автоматические винтовки. Я инстинктивно поднял руки.
        - Что вам нужно? - спросил один, угрожающе наклоняя ствол своего оружия.
        - Я в отпуске, гуляю, - объяснил я. Солдату на вид не было и двадцати. Форма сидела на нем неважно, и оружие он держал, как мне показалось, неуверенно. Сердце мое вдруг забилось от страха из-за того, что он был настолько молод, выглядел таким нервным. Как можно позволять кому-то столь юному и тощему расхаживать с таким смертоносным на вид оружием?
        - Куда вы идете?
        - В ближайшую деревню. Я… не знаю ее названия.
        - Тогда что вам там нужно?
        - Ничего. Просто гуляю. Теперь я пойду назад.
        Но второй молодой человек обошел шлагбаум и встал у меня за спиной. Он выглядел еще моложе, чем первый.
        У обоих на головах были странные шапки или каски - трудно толком рассмотреть, что именно, но их размер и форма казались диковинными. Неуместными не только на этих юношах, но и посреди нежной зелени, окружавшей сельскую дорогу. Шапки были узкими и высокими, изготовленными из какого-то очень черного матового материала, а может, только покрыты им сверху. Четырехугольные, они надевались на макушку так, что один из углов оказывался прямо надо лбом. На солдатах не было ни знаков различия, ни нашивок, позволяющих определить, из какого они подразделения, а эти шапки выглядели непрактичными для вооруженных бойцов, участвующих в какой-нибудь операции. В остальном их одежда была такой, как я и представлял себе армейскую полевую форму, но странные высокие шапки меня нервировали. Что они означают?
        - Покажите документы, - потребовал первый солдат.
        - Я в отпуске, я не ношу документов.
        - Тогда кто вы и что вам нужно?
        - У меня есть вот это, - сказал я, вдруг вспомнив про жезл. Я извлек его из портпледа, и оба солдата тотчас напряглись, словно я достал оружие. Я тоже замер, мысленно выругав себя за то, что сделал резкое движение при вооруженных солдатах. Но опасное мгновение прошло - оба явно поняли, что это такое.
        - Спрячьте. Нам до этого дела нет.
        С большим облегчением я спросил:
        - Можно идти дальше или я должен вернуться?
        Молодые люди переглянулись. Один кивнул, и второй кивнул в ответ. Первый сделал движение винтовкой в сторону деревни. Второй, снова обойдя шлагбаум, подошел к его утяжеленному концу и поднял. Я поспешно прошел, пригнувшись, чтобы миновать шлагбаум, который еще поднимался. Потом пошел вперед, не оглядываясь.
        Спустившись по длинному, идущему под уклон изгибу дороги, я оказался в основной части деревни, где домишки выстроились сплошняком по обе стороны. Место было заброшенное: нигде не видно ни припаркованных машин, ни пешеходов. Единственным транспортом в поле зрения был большой грузовик с закрытым кузовом и основательно обустроенным входом позади. Окраска у него была камуфляжная, темных тонов.
        Ни одна из пройденных мной сегодня деревень не была пуста и не выглядела такой безмолвной и заброшенной. Словно я находился здесь один. Я подумывал, не вернуться ли, настолько неуютным было ощущение пустоты этого славного и процветающего на вид места, но двое молодых солдат наверняка по-прежнему дежурили у шлагбаума на дороге.
        Я замедлил шаг, оглядываясь по сторонам и гадая, что же здесь случилось и что мне делать.
        Шел я медленно, держась главной улицы и надеясь, что впереди все станет нормальным. Может быть, где-нибудь идет какое-то деревенское празднество?
        Внезапная россыпь громких и резких звуков! В ужасе я развернулся на месте, а потом бросился под защиту случившейся неподалеку невысокой кирпичной стены и скорчился за ней. Я никогда не слышал близкой стрельбы, но именно ее мне этот звук и напомнил. Он нисколько не походил на разрывы бомб, под которые я вырос, но был резче, чаще и страшнее. Целился ли невидимый стрелок в меня? Я был в ужасе от того, во что влип.
        Я жался к земле, чувствуя себя заметным и беззащитным. Что, если я засел не с той стороны стены? А если стрелок сменит позицию?
        В моей жизни не было ничего, что могло бы к этому подготовить. Теперь слышны были голоса, кричавшие громко, но неразборчиво и не испуганно, а повелительно, отдавая приказы. Я был уверен, что кричат мне, но сидел тихо и неподвижно. Постепенно пришло понимание, что крики адресованы кому-то другому, но я не вылезал. Потом опять выстрел - я еще тесней прижался к дорожному покрытию.
        Минуту стояла тишина, потом я услышал какие-то перемещения. Из дома, находившегося рядом с моим укрытием, послышался звук двери, открытой пинком. Треснуло дерево, дверь грянулась о косяк. Я услышал крики уже другим голосом, на этот раз кричали со страхом и болью. Первый голос заставил этого кричавшего замолчать, по крайней мере почти.
        Я рискнул выглянуть из-за стены и посмотреть на дом. Увидел группу отчаянно боровшихся людей. Четверо были в военной форме, пятый одет лишь в трусы и майку. Его волокли, он пытался освободиться, но солдаты держали мертвой хваткой, заломив ему руки за спину и сильно пригнув голову, взятую в локтевой зажим.
        Четвертый солдат в возне участия не принимал, а только выкрикивал остальным приказы. Он держал пистолет-автомат. У трех остальных были автоматические винтовки, заброшенные за спины. Двое солдат носили высокие черные шапки, какие я видел на часовых у шлагбаума, а двое других потеряли свои в пылу борьбы.
        Офицер отделился от группы и быстрыми шагами пошел к стоящему на улице грузовику. Он распахнул заднюю дверь, и я мельком увидел, что находится внутри: грязь, решетка, веревки, ящики, еще какой-то хлам. Лента транспортера начала автоматически опускаться из кузова и достигла земли как раз в тот момент, когда к ней подтащили захваченного человека. Пинками и тычками его загнали на транспортер, и он, поднятый в кузов, растянулся на полу.
        Я отвернулся. Мне не хотелось видеть, что будут делать с арестованным, но, пока подъемный механизм втягивался назад, я не мог не слышать звуков продолжающейся борьбы. Я был в ужасе, чувствовал себя запуганным и беспомощным.
        Неужели они его убьют? Прямо сейчас, здесь?
        И что, если солдаты меня заметят? Стена закрывала меня не полностью, я просто сидел за ней на корточках. Я думал, что если попытаюсь убежать, то меня постараются остановить, может быть и выстрелами, но если останусь на месте, все равно буду найден.
        Я встал; колени, приняв на себя мой вес, задрожали. Это напомнило мне о страхе, который в меня вселяла генералиссима, когда я понимал, что все годы напряженной работы с музыкой ничем не помогли подготовиться к более мрачным и грозным сторонам реальной жизни. Всю жизнь я прятался в созданном мною самом укрытии, и продолжал прятаться теперь - мои приятные путешествия между островами по мелководным морям тоже нельзя было считать встречей с действительностью. Я был погружен в тонкости проблем приобретения и потерь времени, а человек, находившийся сейчас в грузовике, угодил в ситуацию неизмеримо худшую, чем любая, в какой я мог бы оказаться. Я не хотел слушать, но слышал приглушенные крики, доносившиеся из закрытого кузова грузовика.
        Четвертый военный, которого я посчитал офицером, отошел от грузовика. Он бросил взгляд в моем направлении и, надо думать, заметил меня, но ничем этого не показал. Он был уверен в себе, уверен в том, что я в его власти. Не торопясь, он направился к дому, оглядываясь по сторонам и размеренно шагая по узкой дорожке к той самой двери, которую раскрыли пинком. Я увидел, что он нагнулся и подхватил одну из шапок, отлетевшую в сторону во время свалки. Потом разыскал вторую.
        Оказавшись возле двери, он заглянул внутрь дома, перегнувшись через порог; дверь болталась открытой, вокруг замка торчали щепки разбитого дерева. Повернувшись, офицер толчком бедра загнал дверь более или менее на место. Потом вернулся к дороге.
        Он двинулся ко мне, держа пистолет готовым к стрельбе, но направляя не на меня, а в небо.
        Я заслонился поднятыми руками, опасаясь худшего. Офицер шел медленно, четким шагом - военная походка, результат дисциплины и тренировки. На лице его была маска из плотной зеленой ткани и прилегавшие к голове темные очки. На голове у него возвышалась квадратная черная шапка. Две других, которые он поднял, были заткнуты за пояс. Лица я не видел и не мог прочесть его выражение. Я дрожал от страха.
        Офицер остановился в двух или трех метрах, потом опустил оружие, так что оно уставилось на меня в упор. Он что-то с ним сделал, ставя на взвод, и послышался ужасный металлический звук готовности к стрельбе. Пистолет издал короткий электронный сигнал.
        - Это закрытая военная зона. Объясните, что вы здесь делаете!
        - Я…
        Я обнаружил, что не могу набрать в грудь воздуха, чтобы заговорить. Попытался снова, но на сей раз смог издать только какой-то всхлип.
        - Я уполномочен устранять свидетелей. Объясняйте!
        - Прошу вас! - содрогнувшись, я все-таки втянул в легкие новый вдох. - Прошу! - заискивающе проговорил я. - Я ничего не видел.
        - Видели. Объясните, зачем вы здесь.
        - Я в отпуске… вышел немного прогуляться в свободный день. Я попал сюда случайно. Я не имел представления, что это военная зона. Люди возле шлагбаума меня пропустили.
        - Как ваше имя?
        - Сасскен. Алесандро Сасскен.
        - Повторите.
        - Алесандро Сасскен.
        - Почему вы пользуетесь этим именем?
        - Оно мое. Я ношу его всю жизнь.
        - Сасскен… это глондское имя. Вы прибыли из Глонда?
        - Да. Я нахожусь в отпуске…
        - Это я уже слышал. Помолчите, сударь.
        К его предплечью было пристегнуто какое-то электронное устройство. Не сводя с меня своего оружия, офицер с той же военной четкостью изменил позу так, чтобы до этого устройства дотянуться. Пальцами затянутой в перчатку руки он что-то набрал на клавиатуре, умудряясь при этом не упускать меня из виду.
        Внезапное обращение «сударь» поразило меня. Отчасти оно разрядило чувствовавшуюся в нем угрозу. Например, оно, по-видимому, означало, что я признан за гражданское лицо и нахожусь за пределами его ответственности. И все же ствол пистолета смотрел на меня не колеблясь. Поза военного выражала агрессию, готовность к насильственным действиям, но его сосредоточенная возня с устройством на запястье опять-таки несколько умеряла это впечатление. Он продолжал нажимать на кнопки и считывать какой-то полученный ответ.
        Я заметил, что на плече армированной куртки пришит идентификационный номер: 289.
        Под мешковатой полевой формой, пластинами доспехов, за пристегнутыми к поясу и ремням обоймами и частями экипировки, под очками и маской я различал стройную фигуру. Было в нем нечто юношеское, почти мальчишеское. Голос его был голосом молодого человека. В его произношении я признал глондский выговор.
        Я почувствовал прилив иррациональной уверенности.
        - Сасскен, - сказал я. - Вы ищете эту фамилию?
        - Помолчите, сударь.
        - Многие ее пишут «Саскинд», - заметил я.
        - Мне это известно. Я знаю, как она пишется.
        - Сасскен, - повторил я. - Вы Джак? Джак Сасскен?
        - Прошу вас помолчать.
        Но офицер поднял взгляд от устройства. Он смотрел на меня через ствол пистолета. Я был уверен, кто это, уверен.
        - Сообщение, которое я только что прочитал, гласит, что вы, Алесандро Сасскен, проживавший прежде в городе Эрресте, в Республике Глонд, скрылись с тридцатью тысячами гульденов общественных денег. Вы беглый преступник, разыскиваемый полицией и вооруженными силами. Я загрузил ордер на ваш арест.
        - Джак! Это ведь ты, правда?
        - Прошу вас помолчать.
        51
        Он медленно опустил автоматический пистолет, но держал его наготове и, как я заметил, ничего не сделал, чтобы снять со взвода.
        - Джак, я твой брат, Сандро!
        - У меня нет братьев. Я не тот, кем вы меня считаете.
        Мне хотелось броситься к нему и обнять.
        - Дай мне увидеть твое лицо!
        - Моя личность не имеет значения. Я офицер, находящийся на службе. Не приближайтесь!
        - Твое полное имя Джакджер, но в семье все тебя звали Джак. Ты, конечно, это помнишь? Пожалуйста, дай мне на тебя посмотреть.
        - Вам следует обращаться ко мне «капитан», сударь.
        - Капитан Джакджер Сасскен? Ты еще играешь музыку, Джак? Должно же у тебя быть иногда свободное время. Ты сохранил скрипку, которую взял с собой, когда тебя призвали?
        - Я не тот, кем вы меня считаете. У меня нет скрипки.
        Голос его оставался ровным, контролируемым, лишенным выражения. Но это был его голос, юношеский голос Джака, знакомая речь моего старшего брата, которую я слышал все детство, - голос моего ближайшего друга, мальчика, на которого я смотрел снизу вверх, которым восхищался, которому пытался подражать. Моего партнера по сотням дуэтов на рояле и скрипке. Чувствительного, пугливого подростка, ненавидевшего насилие и военную мощь.
        - Ты не стал уклоняться от призыва, говорил, что попытаешься подорвать армию изнутри, став ее частью.
        - Это было бы незаконно. Я горжусь, что служу своей стране. Вы преступник, вор, вас разыскивают.
        Я вспомнил о молодом человеке, которого они схватили, выволокли из дома полуодетым, беззащитным против соединенной силы солдат. Не последую ли я сейчас за ним, не швырнут ли меня беспомощным в кузов, посадят в клетку, наденут наручники?
        Капитан поднял свободную руку и снял темные очки, сунув их в нагрудный карман. Потом отцепил кусок ткани, прикрывавший нос и рот, и лицо его наконец открылось мне.
        Он смотрел прямо на меня, нейтрально, без выражения, ничем не прикрытый.
        - Джак, почему ты не признаешь, кто ты? Я искал тебя почти сорок лет.
        Он не выказал никакой реакции. Я попросил:
        - Можно посмотреть на тебя поближе?
        - Не приближайтесь.
        Однако он не попытался воспрепятствовать моему приближению. Я сделал один осторожный шажок, затем другой, потом еще три или четыре, пока не оказался от него на расстоянии вытянутой руки. Он по-прежнему смотрел на меня без выражения, не избегал меня, но и не признавался. Глаза у него были бледно-голубые, как у Джака. Достаточно ли этого, чтобы я был уверен? Нос, рот, все его черты… он мог быть Джаком, а мог и не быть. Я смотрел и смотрел на его молодое лицо; казалось, ему нет двадцати. Он выглядел ненамного старше, чем в тот день, когда пошел в центр города и сел в армейский автобус. Сорок лет прошло с тех пор, как я его видел, но он не изменился. Мне казалось, что он не изменился. Может быть, теперь он полнее лицом, крепче, решительней? Я был уверен, что он не изменился. Был уверен, что это он. Полагал, что он.
        Я не мог быть уверен.
        - Ты меня не узнаешь? - тихо спросил я посреди безмолвной улицы, где палящее солнце обрушивалось на нас обоих. - Ты меня помнишь, Джак?
        - Прошу вас обращаться ко мне «капитан», сударь.
        - Капитан, я ваш брат, ваш младший брат, мальчишка, с которым вы играли, когда мы пытались укрыться от бомбежек. Мы пели вместе, а когда заканчивался налет, доставали инструменты и играли несколько минут. Мы говорили, что это наш способ одолеть врага. Ты ведь должен помнить наших родителей - маму и папу? Тебя не было так долго… мне трудно тебе это говорить, но они оба умерли. Они не оставляли надежды, что ты вернешься домой. Они любили тебя, Джак. Мы все любили тебя. Они ждали, мы все ждали, когда твой батальон отправят домой. Столько лет прошло…
        Его взгляд оставался ровным, неподвижным, но я заметил, что он уже не смотрит на меня в упор, а глядит куда-то дальше, на что-то позади меня.
        Потом из одного дома выскочила кошка и крадучись двинулась вокруг нас, припадая к земле. Когда она глянула на нас, я рассмотрел ее большие зеленые глаза. Кошка была пушиста, почти сплошь белая.
        Джак посмотрел на нее. Я сказал:
        - Джаанн умерла, Джак.
        Если бы я ударил его физически, он не мог бы отреагировать сильнее. Он сделал шаг назад, полуотвернувшись от меня, и его рука с оружием впервые дрогнула и обмякла. Уставился на белую кошку, которая бросилась прочь, метнулась через улицу, нырнула в кусты и исчезла.
        - Ты обещал присмотреть за ней, - сказал Джак.
        - Я присматривал… я думал, ты вернешься домой, и, думаю, она ждала тоже. Джаанн прожила долгую, счастливую жизнь. Она часто спала у тебя в спальне, на твоей постели. Ей всегда словно недоставало тебя. Она состарилась, а потом мирно умерла. Ей не было больно. Я похоронил ее в нашем саду и отметил ее могилу.
        Он выдохнул, и я услышал, как его дыхание прервал подавленный всхлип.
        Но оружие вновь поднялось, и он расправил плечи.
        - Если вы уйдете сейчас же, сударь, - сказал он, - мне не придется вас арестовывать.
        Он быстро прикрыл лицо тканевой маской, щелкнул застежкой, но не надел темных очков. Дыхание его все еще было неровным.
        Трое солдат отошли от грузовика и приближались к нам по дороге.
        - Дезертир обезврежен, капитан, - доложил один. - Мы дали ему воды, согласно правилам.
        Джак вытащил из-за пояса черные головные уборы и протянул им. Двое солдат водрузили их на места, расправив жесткую ткань и аккуратно разместив угол надо лбом.
        - Джак… можно мне будет с тобой связаться? - спросил я. - Скажи, как это сделать, расскажи, где тебя искать.
        - Если вы уйдете сейчас же, сударь, - ответил он, - мне не придется вас арестовывать.
        Автоматический пистолет был нацелен мне прямо в грудь. Другой рукой капитан вынул из кармана темные очки и надел на себя.
        - Я не тот, кем вы меня считаете, - сказал он. Я попятился от него, вновь напуганный смертоносным оружием. Капитан продолжал: - У меня нет брата. Я не владею скрипкой. У меня есть ордер на ваш арест, и если вы будете упорствовать далее, я буду вынужден ограничить ваши передвижения. Я командир взвода, мне предоставлена свобода действий при аресте дезертиров и отдан приказ, дающий право задерживать или устранять свидетелей. Вы, являясь таким свидетелем и беглецом из нашей страны, рискуете быть убитым на месте, но если вы уйдете сейчас же, сударь, я не стану вас арестовывать.
        Его загадочное лицо, скрытое, таинственное. Его стройная фигура. Голос.
        Я повернулся к нему спиной, потом оглянулся. Он оставался в той же позе, целясь из пистолета мне прямо в грудь.
        - Джак? - позвал я.
        - Нет. Уходи же, Сандро!
        Я поковылял прочь. Поспешно направился назад по дороге. Я не оглядывался. Когда я поднимался по изгибу дороги, двое солдат на посту заметили мое приближение и один из них поднял шлагбаум. Я поспешно прошел, а когда оказался подальше и деревни не стало видно, побежал. Я бежал под немилосердным солнечным светом, сквозь горячий воздух сельской дороги, полный ароматом цветов, пением птиц, - бежал, пока не был, наконец, вынужден остановиться, чтобы перевести дыхание. Я согнулся пополам, сжал руками колени, уставившись в дорожный гравий.
        52
        Снова череда островов, литания названий: Фоорт, Атолл Ферреди, Местерлин, Берег Страсти Хелварда, Лиллен-кей, Салай, Фелленстел. Казалось, они проносятся мимо, хотя паромы следовали своими кружными маршрутами, неторопливо перемещаясь от порта к порту. Я переходил с судна на судно. Рассматривал хронометры на стенах кают: абсолютное время, корабельное время. Я встречался с адептами, они исправляли для меня убыль. Жезл становился все сильнее размечен. Я останавливался в отелях, одни были скромными, другие пышными, третьи ужасными. Я поджаривался на солнечных палубах, потел в плохо вентилируемых каютах. Пил слишком много спиртного. Я был одинок, эмоционально выжат, нерешителен в практических вопросах, оставлен музыкой, побит жизнью. Я оставался безучастен к тому, что видел, мимо чего проходил, что со мною происходило.
        Я был одержим мыслями о потерянном брате.
        Да и как могло быть иначе? Джак оставался последним членом моей семьи. Он был всем, что у меня осталось от прошлой жизни, от взросления, сделавшего меня тем, чем я стал. Когда он пошел в армию, его детство кончилось, но кончилось и мое. Теперь, почти полвека спустя, я вырос и стал мужчиной, а Джак - солдатом, мальчиком-солдатом со стройным телом и голосом подростка.
        Я путешествовал только для того, чтобы оставить позади расстояние и покрыть расстояние, лежащее впереди. Расстояние было временем: абсолютным временем, моим временем, корабельным временем. Нас с братом разделяло расстояние, но еще и годы, приобретенные и потерянные в постоянных перемещениях, и темпоральные приливы, разъедающие реальность, и время, постепенно поглощающее все. Это трудно было понять рассудком и невозможно принять чувствами. Градуал был своего рода нескончаемым, необъяснимым безумием.
        На протяжении большей части этих путешествий я ни о ком не думал, кроме Джака. Трагедия жизни, потраченной на военную службу. Трагедия братьев, не узнающих друг друга. Трагедия утраченной музыки, ибо музыка ушла из его жизни и ускользала из моей. Трагедия его затянувшейся юности и моей надвигающейся старости.
        Я приближался к Теммилу. Каждое судно, на которое я поднимался, каждое расписание, которое рассматривал, имели в своих маршрутах порт Хакерлина, курортного острова, соседнего с Теммилом. Я знал, что нужно просто не сходить с корабля, практически любого, и в конце концов я окажусь в этом месте с видом на неширокий пролив и темный вулкан.
        Вместо этого я прервал путь, достигнув группы Салай, состоявшей из пяти островов, окружавших центральную лагуну, словно лепестки огромного цветка. Многие из пассажиров, плывших вместе со мной, направлялись на Салай. Это был популярный центр туризма, место, в котором островитяне любили проводить отпуск. Я заметил, что в салонах некоторых судов висят большие картины или фотографии с видами Салая. Я мог воочию убедиться, насколько привлекательно это место, которое в другое время и в другом настроении я бы, вероятно, посетил с удовольствием. Однако время было неподходящее. Я просто нуждался в передышке, в возможности побыть в одиночестве, привести мысли в порядок, заново все взвесить.
        Корабль по очереди заходил на все пять салайских островов, и я решил сойти на том, который именовался Салай Раба, - название означало, что это четвертый из пяти островов. Похоже, он в группе был наименее коммерчески развитым. Я снял квартиру в главном городе острова, заплатив сразу за пятнадцать дней. И приступил к обдумыванию и взвешиванию, в которых отчаянно нуждался.
        Первые дней десять я оставался в мыслях и действиях спокойным и созерцательным и, может быть, начал понимать, что пришлось пережить Джаку при военном режиме, но потом осознал, что в квартиру подо мной въехала супружеская чета. Это произошло всего через несколько дней после моего прибытия. Я ничего о них не знал, только их имена появились вдруг на табличке в коридоре: Эмварл и Софи. Имена были знакомые, они часто встречались в Глонде. Предположение подтвердилось, когда я услышал их разговор между собой в коридоре. Они говорили по-глондски.
        Первой моей реакцией были добрососедские мысли, что стоило бы с ними познакомиться и, может быть, послушать новости о родине. Однако я почти сразу насторожился. Память об ордере на арест была еще свежа. Насколько вероятно такое совпадение: чтобы пара из Глонда поселилась здесь, на далеком острове с другой стороны планеты, и прямо под моей квартирой?
        В ту же ночь я покинул снятое жилье, подремал до рассвета на скамейке в управлении порта, а потом перебрался на Салай Тиелет, третий остров в пятерке. Там я поселился в маленьком пансионе на дальней улице и стал подыскивать ближайший корабль, отплывающий на Хакерлин. Пришлось прождать в состоянии нервозности еще два дня, и в конце концов сесть на маленький паром, идущий до острова Фелленстел. Путь занял трое суток. На Фелленстеле, без задержек, не ища помощи адептов, я воспользовался первым же судном, заходившим на Хакерлин.
        Абсолютное время и корабельное время отличались на несколько часов. Я не обращал внимания на градуал. Трудно было заснуть на узкой койке в каюте, затерянной в недрах корабля, и душными ночами я созерцал пару циферблатов, «Mutlaq Vaqt» и «Kema Vaqt», постепенно рассинхронизирующихся все больше.
        53
        Три дня спустя, плюс или минус несколько не то приобретенных, не то потерянных часов, я стоял у борта корабля, приближавшегося к Хакерлину-Обетованному, как назывался главный порт острова. Я смотрел на мельтешение ярко окрашенных водных птиц, вспархивающих из лагуны в предвечернем свете, и на то, как они сбивались в плотную стаю и перестраивались, уносясь в море за волнолом. Вокруг пристающего парома носились прогулочные лодки, некоторые из них издавали приветственные гудки. На другой стороне широкой лагуны виднелся лес, соприкасавшийся с окраиной города; деревья росли до самой воды, и многие опасно склонялись над волнами.
        Я не хотел сходить с корабля. Здесь я чувствовал себя в безопасности, оставаясь анонимным незнакомцем для тех, кто мог бы меня до сих пор искать.
        В переездах и путешествиях я провел столько времени, что они почти стали для меня второй натурой. Однако я знал, что все это подходит к концу; осталось лишь пересечь узкий пролив, отделявший Теммил. Дальше я стану вести оседлую жизнь.
        За спиной у меня появился адепт, и я обрадовался, обнаружив, что это Кан. Я ее не видел с тех пор, как мы вместе прятались от шторма в Деммер-Инсула. До сего момента я даже не знал, что она на борту, - собственно, я не видел никого из адептов, хотя при виде Кан тут же понял, что она и все остальные наверняка плыли вместе со мной. Я был убежден, что она одна из самых младших среди адептов; они все молодо выглядели, но от Кан исходило некое свечение невинности, которое мне нравилось. Я был рад ее видеть и обернулся с приветственной улыбкой.
        - Я хочу шестьдесят хакерлинских талантов, - заявила Кан без предисловий, подходя ко мне. - Пожалуйста, заплатите наличными, прежде чем судно причалит.
        Я был поражен ее резкой манерой, хотя вообще-то привык к обыкновению адептов прямолинейно открывать переговоры.
        - Я надеялся, что еще вас увижу, после того как мы покинули Деммер, - сказал я.
        - Шестьдесят талантов. Времени до причаливания осталось немного.
        Я достал жезл.
        - Вы не хотите прочесть вот это?
        - Не сейчас.
        - Так вы просто хотите денег?
        Она кивнула.
        - Мне придется разменять банкноты в судовом офисе, - сказал я. - Нельзя ли заплатить вам попозже, Кан? Или у меня есть достаточно симолеонов.
        - Я буду ждать вас здесь. Мне нужны таланты. Кто сказал вам мое имя? Вы не должны его знать!
        - Я его знал раньше, когда мы были в Деммер-Инсула. Кто-то мне, наверное, сказал… я думал, это были вы. Может, кто-то из других адептов.
        - Каких других? Я одна.
        - Из группы, с которой вы работаете.
        - Я одна, - повторила Кан. - Я не была на Деммере. Ни один адепт там не бывает. Градуал на Деммере нейтрален.
        Она бросила на меня острый, подозрительный взгляд, потом отвернулась, явно раздраженная моим поведением.
        Я не стал развивать тему.
        Таким образом мне вновь пришлось терять время на нижней палубе, стоя в очереди с еще несколькими пассажирами, пришедшими разменять деньги в корабельном казначействе, в то время как кругом царили шум и суета прибытия. Я бы предпочел находиться на палубе, наслаждаясь солнечным светом и глядя на приближение курортов Хакерлина-Обетованного. Хотя в целом я ценил прелесть одиночества, за время длинного путешествия я оставался одинок слишком часто. Кан показалась мне приятной компанией за то, чересчур краткое, время, что мы провели вместе в Деммере.
        Или не провели. Что бы там ни было, правдой было то, что говорила она, а не то, что я помнил. Иногда напоминания самому себе о безумии градуала меня просто потрясали.
        Я хотел просто сойти на берег, отыскать место для ночевки, а утром сесть на первый паром в Теммил.
        К тому времени как я покончил с обменом и поднялся на лодочную палубу, чтобы найти Кан, корабль уже прекратил движение. Сначала мне показалось, что мы причалили, но потом я заметил, что судно остановилось на некотором расстоянии от узкого входа в гавань. Остров Теммил был уже виден. Высокий конус горы Гроннер сиял отраженным солнечным светом, которому послеполуденный час придал глубокий оранжевый оттенок; а может быть, причиной были какие-нибудь растения на склонах.
        Я нашел Кан и отдал ей наличные, которые она, прежде чем принять, дважды скрупулезно пересчитала. Деньги она сунула в маленькую кожаную сумочку или кошель, который носила на веревочке, надетой на шею.
        - Теперь давайте жезл.
        - Раньше он был вам не нужен.
        - Давайте.
        На самом деле я ожидал, что она его попросит, так что жезл был наготове. Кан взяла его одной рукой, держа вертикально, потом пальцами другой легко провела по древку. Глаза ее были полузакрыты.
        Когда она вновь посмотрела на меня, ее выражение изменилось. Кан улыбалась, протягивая мне жезл игривым жестом, как бы готовая отдернуть его, чтобы я не смог достать. При этом она продолжала держать жезл, легко сжав пальцами обеих рук.
        - Теперь я понимаю ваши слова о Деммере. Вы там, должно быть, были.
        - Вы об этом узнали по жезлу? А вы не помните, какая буря случилась, когда мы там были?
        - Деммер не записывается, - ответила она. - Я там не бываю. Но вы были на Фоорте, так что это вполне вероятно. И на Хакерлине вы ведь уже бывали?
        - Это все с жезла?
        Я не был уверен, в каком она настроении. Кан мгновенно преображалась, от холодного делового разговора переходя почти к дружескому поддразниванию. Это происходило так внезапно, что мне не верилось в искренность подобных переходов.
        - Нет, там показано не все. Но записи службы Приема там есть. Вы совершали турне с оркестром…
        - Это было моим первым визитом на острова.
        - Большая убыль потеряна. Как вы справились, когда вернулись домой? Трудно было? Но вы же пианист и скрипач. Еще и композитор! Почему вы не говорили? Вы побывали на многих островах, имели большой успех. Потом Теммил. Снова успех. Потом сюда, на Хакерлин.
        - После Хакерлина мы вернулись домой.
        - Вы беспокоились о том, что можете обнаружить, когда вернетесь домой. Теперь я вижу. Да. Вы тревожились о родственнике. О старшем брате?
        - А там сказано, как его зовут?
        - Джакджер Сасскен. Верно?
        - Что еще там записано? - спросил я, протягивая руку, чтобы забрать жезл. На этот раз Кан отдала его.
        Я внимательно посмотрел на жезл, но десятки прорезанных на нем линий не имели для меня смысла. Значительная часть моей жизни была записана где-то там; по крайней мере, совершаемых мной действий и перемещений. Потеря или приобретение градуального времени, приезды на острова и отъезды с них. Частицы информации, которым я позволил ускользнуть или которыми намеренно поделился.
        - Так рассказал он вам про то, через что я прошел, когда вернулся домой? - спросил я. - Что я там обнаружил, что мне пришлось узнать?
        - Об этом ничего нет. Сейчас у вас значительная убыль.
        - Насколько большая?
        Она протянула руку, на которой имелись крошечные часы. Я посмотрел на них.
        - Это значительная убыль, - повторила она. - Вы были на Салае, перемещались между пятью островами, меня не разыскали.
        - Я вас там не видел, - заметил я. Потом указал на ее запястье и продемонстрировал свои собственные часы. - Разница во времени небольшая.
        Кан рассмеялась.
        - Вы хотите ее так оставить? Думаете, это немного?
        - Несколько минут.
        - Вы опережаете меня почти на двенадцать часов. Этого вы хотите?
        Абсолютное время, корабельное время, - я видел, как расходились хронометры в градуале.
        - Так что мне делать?
        - Сначала нужно дождаться, пока корабль причалит.
        Она стояла рядом со мной у планшира, подавшись вперед и всем весом опираясь на локти. Я чувствовал тепло ее руки, - она стояла гораздо ближе ко мне, чем, может быть, предполагало простое деловое знакомство. Мне нравилось ощущение ее близости, но я мог лишь гадать, что она этим хочет сказать, да и хочет ли вообще. Манеры у нее были небрежные. Между нами лежала пропасть, - нас разделяли возраст, окружение, культура, ее ремесло адепта. Паром медленно маневрировал на подходе к гавани, но вокруг суетилось столько лодчонок, что мы едва двигались. Несколько раз корабль гудел сиреной, давая сигнал лодкам пропустить нас. Никакого особого эффекта гудки не дали, и красочный хаос вокруг гавани продолжался.
        Глядя через водную гладь на ту часть города, что была видна, я рассмотрел толпы народа на улицах, флажки веселых расцветок, гирляндами развешанные на деревьях и шестах, изобилие ярких электрических вывесок. Когда я останавливался на Хакерлине в прошлый раз, мы жили в большом отеле на окраине города, пользовались приватным пляжем, а в Хакерлин-Обетованный делали вылазки только когда стемнеет, чтобы посетить рестораны и бары. Я помнил место, полное заразительного веселья, громкой музыки, шума и толпищ. Пока мы продвигались в гавань, музыка из усилителей уже гремела, разносясь над водой.
        - Вам нравится подобная музыка? - спросил я.
        Я почувствовал, как она изменила позу. Хотя Кан не отодвинулась и по-прежнему, наклонившись, опиралась руками о планшир, она вдруг насторожилась.
        - Отчасти, - сказала она.
        - Вам что-то из этой музыки нравится? Или нравится вся, но лишь отчасти?
        - Без разницы.
        - Вы когда-нибудь слышали о молодом музыканте по имени Анд Анте? Он живет на Теммиле, Душителе.
        - Вы плывете на Душитель? - спросила Кан.
        - Да.
        - Скоро отплываете? Или побудете в Хакерлине-Обетованном?
        - Еще не решил. Я хочу кое с кем встретиться на Теммиле. С этим человеком, Анте. Но мне нужно еще об этом подумать.
        - Если вы пробудете на Хакерлине несколько минут, то ладно. Но задержитесь здесь на ночь или на часть дня, и я вам понадоблюсь. Градуал времени здесь крутой и беспорядочный. Мне придется следовать за вами непрерывно.
        - Что вы конкретно имеете в виду?
        - Вы не сможете ходить по улицам без убыли. Вы даже не сможете пересечь комнату в этом городе, не потеряв или не набрав несколько секунд. Даже ворочаться во сне опасно.
        - Вам придется быть со мной постоянно.
        - Только не ночью.
        Она принялась рассказывать мне историю. Поначалу я ожидал коротких предложений, которыми она обычно изъяснялась, но в кои-то веки Кан разговорилась: этот рассказ она по-настоящему хотела до меня донести. Дело касалось ее родителей. Они встретились подростками, рассказывала Кан, когда на каникулах путешествовали с группой сверстников по этой части Архипелага, перебираясь с острова на остров на флотилии маленьких лодок и останавливаясь в хостелах или недорогих отелях. С ними постоянно находились турагенты, организаторы. Кан утверждала, что, когда островитяне перемещаются по Архипелагу или отправляются в организованный тур, они не нуждаются в постоянном внимании адептов. По закону, каждое агентство, каждый туроператор должны быть лицензированы для оказания адептских услуг. По окончании каждой поездки или завершении тура убыль поправляют коллективно.
        - Каждый, кого вы видите, - сообщила Кан, указывая на спускающиеся к гавани улицы, запруженные толпами. - Все эти люди путешествуют по такой лицензии. У каждого есть профиль, зафиксированный в лицензии: в какой островной группе человек родился, на каком острове, время суток, группа крови - всякое такое. Пока не было компьютеров, групповые расчеты вызывали трудности. Было много ошибок. Тогда и начали пользоваться жезлами. Но в наши дни все централизовано. Когда покупаешь билет или регистрируешь тур, то заполняешь бланк на бумаге или на сайте. Туроператор делает остальное.
        - Вы хотели мне рассказать, как это коснулось ваших родителей?
        - Они встретились на каникулах, влюбились и решили жить вместе. Туроператор отказался внести поправки в их лицензии, а скорее всего, просто не сумел. Они должны были ехать разными автобусами по разным маршрутам. Должны были сесть на разные паромы, запланированные для них заранее. Когда путешествующие оказались здесь, на Хакерлине, они сбежали из группы и последовали дальше самостоятельно. Наверное, они подыскали где-то отель. Потом, в конце, когда они отправились догонять корабль, на котором у них были забронированы места для обратного путешествия, они обнаружили, что потеряли семьдесят восемь дней. Остальная часть группы отбыла много недель назад. Они оказались заброшены здесь почти без денег и без возможности связаться с домом. Это было романтично, но превратило их жизнь в хаос. В конце концов адепты все наладили, но к тому времени родители решили остаться здесь, на Хакерлине. Они нашли себе жилье, поженились, устроились на работу, завели меня и двух моих братьев. Они до сих пор живут здесь, в Обетованном.
        - Вы живете с ними?
        - Сейчас нет.
        - Тогда почему мне тоже не выписали лицензию?
        - Вы родились на севере. Жезл говорит, что в Глонде.
        - Да.
        - Все жители материка находятся вне системы. Вы должны пользоваться жезлом, потому что, хоть вы и с материка, но все-таки уязвимы для градуала. Хакерлин - общая проблема. Здешний градуал - воронка на воронке.
        Корабль миновал мол и постепенно приближался к длинной стене причала, подрабатывая двигателями. Доносился знакомый назойливый стрекот цикад, но сейчас он почти тонул в шуме динамиков, установленных на городских зданиях. Теперь, когда ветерок не обдувал движущееся судно, воздух стал жарким и липким. С берега плыли богатые ароматы, слишком резкие для цветов, но разнообразные, манящие, запретные, предвещающие ночные приключения.
        Кан выпрямилась. Корабль швартовался к пристани.
        - Мы причалили, - сказала она. - Дайте мне ваш жезл и ждите здесь. Не пытайтесь покинуть судно.
        Она забрала жезл, сунула его в большую сумку, с которой ходила, и покинула меня, не промолвив больше ни слова. Быстрым шагом она спустилась вглубь корабля.
        54
        Направляясь в свою каюту, я увидел, что большинство пассажиров собрались у борта. Как только сходни установили, люди начали спускаться, толкаясь и спеша сойти на сушу после трехдневного плавания. Я видел, как ручеек пассажиров стремится к зданию Приема, размещенному, как обычно, в заметном месте на набережной. Я видел привычный полосатый навес и разношерстные фигуры сидящих или стоящих под ним адептов, демонстративно не смотревших на прибывших, идущих мимо с сумками на колесиках и рюкзаками. Время от времени кто-нибудь из адептов выходил из-под навеса, на вид случайным образом, чтобы заговорить с избранным им пассажиром.
        Деньги переходили из рук в руки.
        Я не заметил, чтобы Кан покидала корабль.
        Я стал смотреть на город. Я кое-что помнил о Хакерлине-Обетованном, но в первый приезд посещал город только ночью. Помню, что слишком много пил и ел пищу, которую считал слишком острой. Долгий тур подходил тогда к концу. Толком я ничего не знал об этом месте.
        Гавань огибала широкая дорога, вдоль которой выстроились дома, и на ней толпа была гуще всего. Все, на кого ни падал взгляд, нарядились в праздничные одежды. Машины и мотоциклы медленно пробирались сквозь это скопище людей, взревывая двигателями и громко сигналя. Музыка гремела из нескольких источников, создавая какофонию звуков и ритмов, свирепо соревнующихся друг с другом. Казалось, все кричат одновременно. У многих кафе и ресторанов имелись веранды со столиками, забитые посетителями. Неоновые вывески сияли на каждой вертикальной поверхности, зазывая потанцевать, выпить, поесть, познакомиться, посмотреть представление. Когда настанет ночь, эти вывески осветят весь город.
        Неожиданно вернулась Кан, подошла и встала у борта рядом со мной. Я не заметил, чтобы она проходила по набережной, хотя ясно видел весь берег и искал Кан специально. Вновь она с безразличным видом расположилась совсем близко. Кан протянула мне жезл.
        - Мы полагали, что вы проследуете через Хакерлин транзитом, - сказала она. - Вы хотите задержаться, поэтому ночевать будете здесь, на борту. Это для вас единственное безопасное место.
        - Безопасное? Разве отель будет не столь же безопасен?
        - Нет.
        - Я устал от кораблей. Хочу нормальную кровать в комнате, которая не будет раскачиваться с боку на бок. Хочу как следует принять душ, поесть в настоящем ресторане.
        - Выбирать не приходится. Градиент здесь экстремальный. Если вы сойдете на берег, мы вас потеряем.
        - «Мы»?
        - Я переговорила с остальными. Там есть такая Ренеттиа. Вы с ней знакомы?
        - Знаком.
        - Ренеттиа - мой наставник, ментор. Она меня обучает. Я всегда обращаюсь к ней за советом. Она согласна со мной - вы должны сегодня остаться на борту. Завтра будет лучше.
        Я уставился на Кан, чувствуя желание взбунтоваться. Сколько раз я уже принимал от адептов эти указания! Сколько раз верил в то, что, по их словам, должно было произойти или не произойти.
        - Что, если я просто поступлю так, как считаю нужным? - спросил я.
        - Я не могу вас остановить. Однако оставайтесь на судне. Вы не сможете покинуть гавань без допуска службы Приема. Они захотят увидеть вашу лицензию. У вас ее нет. Они будут настаивать. Вы предложите свой жезл. Они ваш жезл заберут. Хакерлин отличается от других островов. Никто не высаживается здесь без лицензии.
        - Вы говорите очень уверенно.
        - Я здесь родилась. Я знаю. Никто не сходит на берег без лицензии. Это остров-курорт. Так здесь устроено. Нет лицензии - не пропустят. Вас все равно отправят обратно на судно. Или интернируют.
        - Но я уже был здесь раньше. В первую поездку.
        - Тогда у вас была лицензия.
        - Не могло ее быть, - возразил я, вспомнив, что было после поездки, когда я вернулся в Глонд. Но я понимал, что проигрываю спор. Во мне росло чувство решимости.
        - Ренеттиа попытается добыть вам пропуск от службы Приема, но сейчас этого нельзя сделать. Завтра. Поэтому вы проведете на борту еще одну ночь. Мы все устроили. Каюта за вами до полудня завтрашнего дня. Потом корабль отплывает. Приготовьтесь загодя.
        55
        Вечер еще не наступил. Температура была высокой, влажность ужасной, шум из города не давал покоя. Я чувствовал себя в ловушке, мне казалось, что Кан меня бросила на корабле, предоставив самому себе. Казалось, что я рискую: вдруг команде обо мне ничего не сказали и при рутинном осмотре кают меня найдут. Вдруг меня примут за безбилетника? Я бросил взгляд на окна корабельной рубки, но они были посеребрены до половины, как и у многих кораблей, на которых я побывал. Невозможно было сказать, есть ли там кто-то из офицеров. И поскольку я никуда не двигался, меня сверлила мысль, что вот-вот на борт может подняться какая-нибудь наделенная полномочиями фигура с ордером на мой арест.
        Я взял пожитки, которые вынес на палубу, готовясь сойти на берег, и снес обратно на пассажирскую палубу, отыскивая каюту, которую занимал. Теперь, когда корабль заглушил двигатели, кондиционирование не работало, но пока внизу оставалось прохладно и дышалось легче, чем снаружи. Узкие трапы освещали лишь аварийные лампочки, но в каюте свет и электрические розетки еще работали. Из крана по обеим трубам шла чуть теплая вода.
        Я сел на койку, которую оставил неубранной, и задумался, что мне делать. Я пребывал во власти инерции, пал духом, в мыслях было пусто.
        Насколько мог, я обследовал остальную часть корабля. Мне оставалась доступна пассажирская его часть: каюты, коридоры и трапы, выход на лодочную палубу, одни из сходней. Я сообразил, что мог бы занять каюту побольше или получше, но, осмотрев несколько, обнаружил, что моя нынешняя не лучше и не хуже любой другой. Я остался в ней.
        Мне пришло в голову, что, возможно, сейчас есть шанс обнаружить место на корабле, в котором скрываются адепты, но быстро выяснилось, что остальные его части заперты.
        На борту был ресторан, но он закрылся, когда корабль причалил. Я уже проголодался. Решил, что не дотерплю до утра на пустой желудок, поэтому вызывающе нарушил инструкции Кан и ненадолго сошел на берег, дойдя до киоска в конце пристани. Еще раньше я приметил его с корабля. Купил батон, копченого мяса, сыра, свежих фруктов, банку пива и пару бутылок минеральной воды.
        Когда я возвращался на корабль, меня встретил один из офицеров. Он подтвердил то, что сказала Кан: капитан получил из офиса компании распоряжение позволить мне остаться на борту ночевать. Корабль на ночь запрут, продолжал он, останутся лишь двое человек из экипажа, которых я, вероятно, не увижу.
        Долгий, медленно тянувшийся вечер я провел в одиночестве. Съев часть пищи и выпив пива, я немного приободрился и достал скрипку. Упражнялся с ней дольше трех часов, впитывая музыку всем телом, словно заряд энергии. Последний час я медленно прохаживался по коридорам, словно странствующий менестрель, прислушиваясь к тому, как менялся звук в узких извилистых проходах.
        Закончил играть я в одном из больших салонов. Огромное пустое помещение со множеством блестящих поверхностей и большим количеством ткани на полу и стенах обладало гулкой акустикой. Эта часть корабля была звукоизолирована, так что постоянный шум города не составлял проблемы. Я играл, пока не заболели руки и плечи, а потом вернулся в каюту, воспрянув духом.
        Позже я принял душ, постояв под слабенькими тепловатыми струйками. Стоило мне ополоснуть волосы и бороду, как вода перестала течь. Вытираясь полотенцем, я сделал то, на что мне в моих странствиях редко хватало времени или любопытства, и встал перед ростовым зеркалом, прикрепленным к стене душевой кабинки.
        Вначале я бегло взглянул на собственное отражение, потом, с чувством удивления, посмотрел еще раз, потом всмотрелся внимательнее и, наконец, уставился в изумлении.
        Я, конечно, видел свое отражение несколько раз в день, но не разглядывал его, когда чистил зубы, причесывался и так далее. Я привык к своей внешности. Уже несколько лет мне казалось, что старение меня не красит: кожа приобретала желтоватый оттенок, щеки начали обвисать, глубокие морщины пролегли вокруг глаз и рта, избороздили лоб и шею и, что хуже всего, под подбородком образовался мешок. Отросшая бородка прикрывала его, но не полностью.
        Мне перевалило за пятьдесят, я давно вошел в средний возраст. Невозможно было уклониться от осознания того, что все блага юности меня оставили. Внешний облик мой был, откровенно говоря, непривлекательным, и по очевидной причине: я почти не делал физических упражнений, если же делал, то неправильно и недолго; работал я обычно сидя, питался всем без разбора, самое же главное - я был уже не молод и плохо о себе заботился.
        Той ночью, в тиши корабля, в одиночестве каюты, с избытком свободного времени и почти без пищи для размышлений, я посмотрел на себя взглядом постороннего и поразился тому, что увидел.
        Сначала я обратил внимание на глаза. Я привык к их виду в зеркале: неизменно окруженные высохшей или потемневшей кожей, с припухшими веками и неровными ресницами, склерой явственно желтоватого оттенка и несколькими заметными папилломами. Глаза всегда придавали мне вид усталый и напряженный, будто я слишком много и долго читал, бодрствовал, когда следовало бы спать, - разоблачали весь нездоровый образ жизни. Но теперь я вдруг увидел, что глаза мои очистились! Белки сделались почти безупречными, без следа неприятной желтушности. Радужки вновь обрели холодный бледно-голубой цвет, который я так ценил в бытность молодым человеком. Веки казались упругими. Исчезли набрякшие мешки и синева под глазами.
        Я принялся осматривать себя с нарастающим изумлением и ощущением тайны. Мое лицо более или менее лишилось морщин, не считая тоненьких лучиков, появлявшихся при улыбке. Щеки сделались гладкими и твердыми. Потянув себя под подбородком, я взъерошил бороду и попытался рассмотреть повнимательнее горло и шею. Там ничего не болталось, не отвисало, не было ни малейших признаков даже намечавшегося мешка.
        Я отыскал ручное зеркальце и, поднеся его к затылку, посмотрелся в большое зеркало. Мои волосы вновь сделались темными, темными полностью, без единой седой пряди. Исчезли неотвратимо расширявшиеся участки седины, на которые я старался не обращать внимания, если же обращал, то занимался самообманом, думая, что они, наверное, придают мне зрелый, солидный вид. И еще они стали гуще. Ко мне вернулась копна волос, которой я щеголял до тридцати и чуть ли не до сорока лет. Место, где волосы поредели, зарождавшаяся лысинка на макушке, о которой я знал, но старался делать вид, что не знаю, сгинуло бесследно. Я проводил пальцами по скальпу и нащупывал лишь здоровую густую поросль.
        Живот мой стал плоским, руки и ноги покрылись твердыми мышцами. Плечи выглядели шире. Неопрятные клочья седых волос на груди, подбиравшихся уже к горлу, почти исчезли; теперь грудные волосы отливали темным блеском. Ягодицы отвердели. Спина распрямилась. Когда я расправил плечи, движение показалось мощным и приятным. Потянувшись вниз и коснувшись пальцев на ногах, я не смог вспомнить, когда мне в последний раз это удавалось. В целом я стал более худым, но не тощим. Я был в потрясающей форме.
        Каким-то непонятным образом мне удалось сбросить что-то около двух десятков лет. Тело мое вновь было телом молодого человека. Мне по-прежнему оставалось пятьдесят четыре года, я думал и чувствовал по-прежнему, воспоминания и жизненный опыт оставались при мне. Я не изменился. Но это был обновленный я.
        Смутно я сознавал, как что-то меняется. Чувствовал, как прибывает сила и жизненная энергия, стал лучше спать. Видел кое-какие физические изменения в зеркале. Но мелкие каждодневные изменения малозаметны, и только той одинокой ночью на корабле я полностью осознал, что случилось.
        Время бежало от меня - я претерпел градуальную убыль. Юность ко мне вернулась - я приобрел градуальное приращение. Баланс сохранялся.
        Абсолютное время, корабельное время: разница между ними становилась потерей времени личного.
        Абсолютный возраст, прохождение сквозь градуал: разница приводила к обретению личного омоложения.
        Я набросил какую-то одежду и пробежался вдоль коридора - дышать приходилось теплым и спертым воздухом, зато меня пронизывало бодрящее ощущение силы, ловкости, живости. После бега убыстрившийся ритм сердца вернулся в норму почти немедленно.
        Как же это случилось? Постоянное пребывание на свежем воздухе, продутом морскими ветрами? Нескончаемая благодать солнечного света? Может быть, даже частые стрессы и напряжение ходьбы по берегам островов с грузом пожитков при выполнении непонятных и иногда противоречивых указаний адептов? Некоторые части моего тела ощущали воздействие и последствия воздействия всего этого. Но нет. Это не могло быть единственной причиной. Другие люди упражняются куда чаще и регулярнее, чем я, и они не видят, как годы соскальзывают с них прочь.
        Однажды, по возвращении после первого тура, я уже сталкивался с радикальным поворотом событий, которого не мог понять. В конце концов эти путаные потери - или приобретения - времени получили своего рода объяснение. Я их так полностью и не усвоил, но всему этому существовали причины. Теперь я вдруг потерял годы телесной жизни, десятилетия физического существования, но совершенно другим образом.
        Может ли это быть еще одним проявлением градиента времени - градуала?
        Когда я вернулся в каюту, на меня вновь навалилось ощущение, будто я попал в ловушку. Улегся на койку. В маленьком помещении было слишком жарко, а потому некомфортно, но я распахнул дверь кабины, заклинив ее, чтобы не закрывалась. Лежал и не спал.
        Час спустя я сумел открыть иллюминатор, приржавевший или удерживаемый на месте слоем краски, но сдавшийся после борьбы. Каюта наполнилась свежим ветром, но вместе с ним проник и шум из города. Я сел, прислонившись к переборке, головой у открытого иллюминатора, и слушал доносившийся с берега гам: выкрики, иногда визг или взрывы смеха, музыка, льющаяся из пяти-шести динамиков, ревущие и рокочущие двигатели. Время от времени я слушал пронзительные сирены машин аварийных служб, медленно пробиравшихся сквозь толпу, оттесняя пешеходов и взблескивая мигалками.
        Ночь все тянулась. Я никак не мог заснуть. В конце концов бо`льшая часть мотоциклов и спортивных машин разъехалась, буйные выкрики смолкли, машин скорой помощи больше не появлялось. Только музыка все гремела, выводя меня из себя, потому что мне всегда было трудно, слыша музыку, не обращать на нее внимания. Любая музыка заставляла меня прислушиваться.
        Вначале, когда я открыл иллюминатор, выделить музыку из общего шума на полных народа улицах было более или менее невозможно, но с наступлением раннего утра остальные звуки затихли, а это значило, что я могу различать отдельные мелодии и гармонии. Звучало сейчас из репродукторов как раз то, что я всегда считал популярной музыкой наихудшего разбора: простенькие мелодии, повторяющиеся аккорды, тяжелые басы, монотонный, пульсирующий ритм ударных и слова, которые исполнитель скандировал или выкрикивал. Для меня это была уникальная разновидность пытки. Музыка сверлила мне мозг, забивала мысли и не предлагала взамен ничего, что бы могло мне понравиться. Я был не в силах понять, как другим это может нравиться.
        Потом я внезапно насторожился. Они играли что-то, основанное на центральной теме «Символов прилива»!
        Кто играет? Живая группа? Или это запись, включенная чересчур громко? Я повернулся, сунулся в иллюминатор лицом, потом ухом, пытаясь расслышать получше, но это круглое оконце открывалось лишь на небольшую щель. Вот и опять! Струнные развивают главную тему, потом идет ее короткое усложнение и смена ключа. Эта музыка была моей, потому что родилась из глубин моей души, жизни, моих чувств, потому что это была первая моя работа, вышедшая в записи, потому что она была связана с памятной частью моей судьбы, потому что я любил ее. То была часть меня.
        Кто бы ее ни играл, кто бы ни произвел запись, он превратил мою музыку в нечто безликое, громкое и ритмичное, сделал из нее монотонную дешевку, банальную и бездумную, - и все-таки она оставалась моей.
        Армия превратила моего брата в бездушного солдата, но он остался моим братом.
        В узком поле зрения, какое мог позволить иллюминатор, я пытался рассмотреть, что делается на набережной. Большинство зданий погасили наконец огни, но мигающие неоновые вывески еще освещали цепочку баров, кафе и клубов в первых этажах. У одного из заведений имелась большая витрина, ярко освещенная изнутри. Я почти не мог уловить деталей, но разглядел смутные силуэты голов и плеч людей за стеклом, которые поднимались и опускались, приплясывая под повторявшуюся, банальную, безмозглую версию моей музыки.
        В конце концов, я едва заснул, даже после того как музыка, наконец, умолкла. Может быть, подремал час-другой, но то был полусон, не принесший удовлетворения, беспокойный и настороженный. Я все время ворочался. Небо на востоке светлело. По улицам и пристани ползали большие мусороуборочные машины. Мусорщики громко перекликались, громыхали урны, которые опустошали в бункеры. Рычали двигатели установленных в кузовах механизмов, дробящих и прессующих мусор.
        56
        Я вышел на прогулочную палубу раньше, чем Кан вернулась на судно. Оттуда, как и с большинства других палуб, открывался хороший вид на гавань. Корабль постепенно оживал, члены экипажа по одному возвращались на борт и отправлялись в его недра запускать насосы и генераторы. Я увидел, как двое чиновников в форме подошли к зданию службы Приема и отперли дверь. Полосатый навес никуда не делся, но адептов поблизости видно не было.
        Приятно было подышать свежим воздухом и размять ноги - я все еще втайне наслаждался легкостью, с которой пользовался телом. Не было ни малейшей скованности, донимавшей прежде меня ежеутренне с час или около того после пробуждения. Я понимал, что, должно быть, это продолжалось уже некоторое время, но сегодня утром я впервые осознал и оценил свое состояние.
        Город выглядел чистым и тихим, совсем не таким, как в долгие часы ярких огней и мерзкого шума. Гуляки, надо полагать, отсыпались после ночных излишеств. Все бары и ночные клубы вдоль набережной были закрыты и забраны ставнями. Автоцистерна с разбрызгивателем поливала дорогу, идущую вокруг гавани, смачивая немногочисленный мелкий мусор, оставшийся несобранным после ночного празднества. Появились несколько продавцов с прилавками на колесах и принялись раскладывать фрукты, цветы и вина. Я увидел, что на судно поднимается команда уборщиков, толкая тележки со свежим постельным бельем и полотенцами. Поставщики доставили к кораблю запас еды и питья со склада, и молодые рабочие потащили их на борт. Другие грузы переправлял в два больших трюма кран, возвышавшийся над гаванью.
        Я заметил, что группа пассажиров ждет перед зданием Приема, хотя ни одно судно не причаливало и корабль, на котором я находился, оставался единственным в гавани. Место для адептов по-прежнему пустовало.
        Температура начала повышаться вместе с восходящим солнцем.
        Наконец я увидел Кан и еще одну женщину-адепта, Ренеттиа, идущих по набережной. Я пошел вниз, чтобы встретить их на трапе, но каким-то необъяснимым образом разминулся с ними и нашел их уже поджидающими меня на прогулочной палубе, где я только что стоял. Мои сумки стояли рядом с ними. Я был готов отправляться, но Ренеттиа подняла руки, останавливая меня.
        - Монсеньор Сасскен, вы должны остаться на корабле. Нам нужно обсудить ваши возможные действия.
        - Мои действия? Я прождал целую ночь. Хочу сойти на берег.
        - Не сейчас.
        - Кан мне сказала, что есть какие-то проблемы с правилами Приема, но вы их решите.
        - Да, но нужно обсудить варианты.
        Я бросил взгляд на Кан, ища поддержки, но та смотрела в сторону, куда-то за волнолом.
        - Это родной остров Кан. Градуальные воздействия здесь столь сложные, что вам необходим для поддержки местный уроженец. Если вы хотите покинуть Хакерлин и перебраться на Душитель, то, когда вы туда прибудете, возникнут проблемы, если вас должным образом не подготовить.
        - Это значит, что вы снова хотите денег? - спросил я.
        - Если вы покинете этот остров, адептские возможности Кан уменьшатся. Вам понадобится, чтобы вас сопровождали мы обе.
        - Так сколько вам еще?
        - Поймите, градуал здесь, на Хакерлине, очень мощный и представляет собой сложный узор полей. Кан обучена с ним управляться. Но если вы переправитесь на Теммил, Душитель, то попадете в иную гравитационную структуру. Градиент на Теммиле однонаправленный. Вам известно, что это значит?
        - Я просто хочу туда попасть, - ответил я.
        - Между этими двумя островами имеется мощное темпоральное напряжение, но они находятся в балансе, один уравновешен другим. Каждый компенсирует другой.
        - И как все это относится к моим действиям?
        - Вы сказали Кан, что собираетесь с кем-то встретиться на Душителе.
        - Это может и подождать, - возразил я. - Главным образом я сейчас хочу сойти с корабля.
        - Вы уже были однажды на Теммиле?
        - Был.
        - И вы переправлялись отсюда на Теммил?
        - Наоборот. Я прибыл на Хакерлин с Теммила. И, вы знаете, все перемещения были подготовлены организаторами тура. Никто из нас ничего не знал о градиентах и гравитации.
        - Теперь последствия вам известны.
        - И вы просите еще денег? - настаивал я.
        - Сто хакерлинских талантов.
        Меня это удивило, но я сказал:
        - Я уже заплатил Кан шестьдесят. Пятьдесят дам вам.
        - Мы не торгуемся.
        - Что я получу за дополнительную плату? Я потратил почти все наличные.
        - В Хакерлине-Обетованном есть банк. Мы отведем вас туда.
        - Вы сказали, есть варианты. Что, если я не заплачу?
        - Это один из вариантов.
        Обе женщины стояли ко мне лицом, Кан почти вплотную. Если они хотели, чтобы я почувствовал себя загнанным в угол, то преуспели.
        - Таково ваше намерение? - спросила Ренеттиа.
        - Но что тогда будет?
        - Кан будет вас сопровождать, пока вы останетесь на Хакерлине. Это вы оплатили. Если вы захотите покинуть остров, она проведет с вами часть пути. Если вы отправитесь на Душитель, есть варианты. Я вас сопровождаю, или вы едете один.
        - И это варианты?
        - Для вас. Мы делаем то, что вам от нас понадобится.
        Корабль вокруг нас активно готовился к следующему рейсу. Завели главный двигатель, и он мягко пульсировал где-то в глубине корпуса. Пассажиры, поджидавшие возле здания Приема, шли по пристани к сходням. Струйка буроватого дыма показалась из трубы, расположенной ближе к корме. Несколько членов экипажа ходили по палубе, один из них что-то говорил в портативную рацию. Щеголеватый офицер в тропической белой форме спустился на главную палубу и осматривал что-то, находившееся в отсеке с крышкой, над которым трудились два молодых матроса.
        - Ладно, - решился я, осознав, как и много раз прежде, что в отношениях с адептами никаких вариантов у меня нет. - Пойдем в банк.
        Кан в первый раз за утро заговорила:
        - Мне нужно еще раз осмотреть ваш жезл, монсеньор Сасскен.
        Она взяла его и вновь легонько коснулась поверхности пальцами. Ренеттиа внимательно наблюдала за ней.
        Мы сошли на берег. Я легко нес пожитки, сознавая снизошедшие на меня физические возможности и сполна ими наслаждаясь. Мы направились прямиком в офис службы Приема. Перед главным входом Кан вернула мне жезл.
        - Все, что вам нужно сделать, - вручить его. Ничего не говорите.
        Почему-то ни одна из них не пошла внутрь вместе со мной. Я вошел один и поступил в точности по указаниям Кан. Мой жезл вставили в сканер, после паузы он выскочил обратно, и чиновник мне его отдал. Никакой бумажки на сей раз напечатано не было.
        Две женщины-адепта ждали меня у выхода. Мы прошли оставшуюся часть набережной и углубились в город. Вблизи, при ярком дневном свете, здания, прошлой ночью забитые веселившимися отдыхающими, казались облезлыми и неухоженными. Банк находился через две улицы. Я прошел длительную и докучную процедуру идентификации, потом ждал, пока подтверждение личности и выписанные мной чеки пройдут сквозь банковскую систему. Я уже проделывал это на других островах и всякий раз меня не оставлял грызущий страх: вот сейчас сообщат, что глондская военная хунта выследила и заморозила мой счет. Однако после долгого ожидания все прошло благополучно, и я получил существенную сумму наличными: таланты для использования на Хакерлине, а также талеры и симолеоны на будущее.
        Я заплатил Ренеттиа, сколько запросила.
        57
        Через полчаса после того как покинули корабль, мы все трое уже сидели в автомобиле, несущемся прочь из города и дальше вдоль побережья, с Ренеттиа за рулем. Кан сидела на переднем пассажирском сиденье. Я в одиночестве находился сзади, сложив рядом вещи.
        После того как покинул каюту, я ничего не ел и не пил, но женщины никак не показывали, что мы должны были остановиться на перекус. В машине имелось несколько бутылок с минеральной водой, из которых мы все отхлебывали, меж тем как утренняя температура стремительно росла. Холмы вокруг Хакерлина-Обетованного заросли густым лесом, так что на протяжении значительной части пути море и приморские пейзажи можно было видеть лишь мельком. Изредка мне удавалось приметить на расстоянии знакомый вулканический конус Гроннера, открывавшийся из-за деревьев. Через определенные промежутки времени Ренеттиа останавливала автомобиль, и они с Кан советовались, быстро переговариваясь вполголоса на островном диалекте.
        Они были очень сосредоточены на том, что делали. Кан пользовалась устройством для счета, которого я прежде не видел, - оно напоминало абак, только бусины были нанизаны на проволочки, закрепленные в раме, имеющей форму пятилепесткового цветка. Кан ловко гоняла бусины и вертела проволочную рамку на центральной опоре, проверяя и подтверждая решения Ренеттиа. Один раз, пока мы ехали, она зачитала вслух ряд чисел. В какой-то лесистой долине она выкрикнула, чтобы машину остановили - Ренеттиа поспешно нажала на тормоза и подвела автомобиль к обочине в облаке пыли. После того как Кан все посчитала заново, Ренеттиа отъехала назад, потом снова подождала, пока Кан перебрасывала бусины туда-сюда. Мы возобновили движение. Еще в одном месте мы съехали с дороги на неторную просеку и двигались по лесу, пока не повернули на уходившую вбок еще более глухую тропу и, наконец, выбрались обратно на дорогу. Ту же самую или, может быть, просто похожую.
        Мы добрались до деревни. Дорога вилась по холму, спускаясь к бухте в форме полумесяца, где полоска белого песка контрастировала с тихим полупрозрачным аквамарином замкнутой лагуны. В пяти сотнях метров от берега проходил риф, за ним раскинулось открытое море более глубокого синего оттенка. Десятки лодочек и яхт разрезали спокойные воды лагуны. Людей на пляже хватало, но скученности не было. Ренеттиа повела машину по дороге, идущей вдоль пляжа в деревню, и припарковалась в центральном сквере.
        Мы вышли под яркий солнечный свет. Ренеттиа сказала, что они с Кан должны кое о чем порасспросить, и велела мне ждать возле машины. Я уже вошел в состояние ума, привычное мне по всем прежним встречам с адептами: стал пассивен, на все согласен, не задавал вопросов и позволял себя вести и собой командовать.
        Поэтому я смиренно стоял возле автомобиля, пока две женщины шли по пропеченным солнцем камням мостовой. Нырнув в отходившую от сквера улочку, они скрылись в глубоких тенях.
        Когда они пропали из виду, я оглядел ту часть деревни, что была перед глазами. Людей в сквере почти не было. Под самым большим деревом сидели на скамейке бок о бок два старика. Оба держали между коленей палки для ходьбы. Еще несколько машин было припарковано с другой стороны. Дома вокруг были высокими, старинного вида и создавали впечатление потрепанного величия. Окна безучастно отражали сияющее небо. Здесь было кафе со столиками на веранде, защищенными от солнца навесом, но там никто не сидел. Внутри было слишком темно по сравнению с ярким светом снаружи, чтобы я мог рассмотреть, есть ли там кто-нибудь.
        Я, само собой, был в своей легкой одежде и шляпе от солнца, но солнце сверкало так мощно, что жар исходил даже от земли. Сандалии почти не защищали от жара раскалившихся камней. Ветра не было, несмотря на то, что сквер открывался на море. Было так влажно, что сделалось трудно дышать.
        Я отошел в узкую полоску тени у стены одного из зданий. Попил холодной воды из встроенного в стену фонтанчика, и она пролилась в горло блаженной прохладой. Плеснул водой на лицо и волосы, предоставив ей стекать по плечам и груди.
        Оглянувшись назад, на сквер, я нигде не увидел машины, на которой мы приехали.
        Все прочее оставалось прежним, и только под деревом, где сидели два старика, ситуация разительно изменилась. Один из них упал на землю и лежал теперь ничком в неуклюжей позе, клюка торчала наискось, запутавшись у него в ногах. Второй старик стоял рядом с распростертым телом, тяжело опираясь на собственную палку, и отчаянно озирался в поисках помощи.
        Мне захотелось поспешить туда и сделать, что смогу, но было нечто во внезапности этого происшествия, наряду с предписанием Ренеттиа не отходить от автомобиля, что удержало меня на месте.
        Машина, впрочем, исчезла. Первая моя мысль, как обычно в компании адептов, пассивная, была о том, что Ренеттиа и Кан вернулись, пока я пил из фонтанчика, и уехали без меня. Меня уже ничто не удивляло. Вещи остались в автомобиле, включая скрипку, которую я обычно почти не выпускал из вида, но я не обеспокоился. Тому, что они делали, всегда имелись причины - их собственные причины, не мои. Но когда я пошел обратно по выбеленной солнцем мостовой, машину вдруг вновь стало видно. Она находилась там же, где Ренеттиа ее припарковала. Обе женщины стояли рядом, оглядывая сквер, явно в поисках меня.
        Я тоже огляделся: оба старика снова сидели бок о бок на скамейке под деревом.
        Кан увидела меня.
        - Вам не следует покидать автомобиль, когда мы вас везем, - заявила она без всяких объяснений.
        - Мне хотелось пить, - беспомощно возразил я.
        - Мы нашли ресторан, - сообщила Ренеттиа, указывая на улочку, по которой они ходили. - Там есть не только вода. Захватите багаж.
        Я собрал пожитки и последовал за ними к найденному заведению. Мы сели за столик под огромным брезентовым навесом, и вентилятор обдал нас прохладным потоком воздуха.
        58
        Хорошенько перекусив, - еда была очень вкусной и пришлась весьма кстати, а заплатил за нее я, - мы не вернулись к машине, а пошли дальше по улочке к берегу лагуны. Здесь был построен короткий изогнутый пирс. Я слегка перебрал вина и находился в приподнятом настроении, не утратив прежней пассивной готовности выполнять указания.
        К пирсу была привязана небольшая яхта, скорее, просто парусная лодка. Очередное плавание. В голове проскользнула мысль: зачем опять все это? Но я был настроен благодушно, так что перебросил сумки в кокпит на корме и сел, где было велено, - сбоку.
        Женщины принялись готовиться к отплытию, но мне показалось, что они знают о хождении под парусом немногим больше, чем я. Им никак не удавалось развязать один из узлов - Кан только затянула его еще крепче и запутала веревку. Я помог ей развязать узел. Двигателя не было. Адепты, не говоря ни слова, сражались с такелажем, но в конечном счете им удалось поставить парус. Ветерок, по счастью, был легким, так что когда лодочка отошла от пирса и двинулась в лагуну, сделала она это неспешно и ровно держа курс. Кан взялась за румпель и выглядела уверенно, тогда как Ренеттиа не отпускала гик и при необходимости работала фалами. Я не мог не испытать облегчения от того, что за нами на буксире шел маленький ялик.
        Море оставалось спокойным, даже когда мы прошли сквозь разрыв в рифе и оказались на невысоких волнах открытого моря. Ветер здесь был покрепче. Яхта пошла быстрее, а я наслаждался ветром да изредка долетавшими брызгами. Впереди, не так уж далеко, я видел темно-зеленый массив Теммила. Чувствовал я только облегчение от того, что долгий поход скоро будет окончен. Я был доволен. Пища и вино приятно грели желудок. Я начал расслабляться.
        Опустив руку за борт, я вел растопыренными пальцами в холодной воде, слушая звук, с каким лодка разрезала волны. Вода, вихрясь, проносилась мимо; тонкий след пены и пузырьков отмечал путь лодки. Вода была столь прозрачной, что я видел спускающиеся вглубь столбы солнечного света, но слишком глубокой, чтобы рассмотреть дно. Я размышлял, что же там, внизу. Ложе моря я почти не представлял - ну, может быть, камни и песок, наверняка рыбы и другие формы морской жизни, коралловые заросли, даже затонувшие корабли и потерянные сокровища. Это море сохраняло для меня новизну, оставалось романтической тайной. Я прислушивался к периодическим неровным порывам ветра, шороху натянутых шкотов, хлопкам и пульсации парусов, скрипу мачты. К постоянным звукам воды. Над водой низко летали чайки. Гармонии неизбежно возникали в моем мозгу, и я постукивал пальцами о деревянный борт лодки.
        За этими приятными размышлениями я потерял интерес к тому, что делали женщины; однако после того, как провел в этой ленивой неге минут двадцать с полузакрытыми глазами, я почувствовал, что движение лодки изменилось. Она раскачивалась, потому что по ней ходили.
        Не повернув головы, чтобы посмотреть, чем заняты спутницы, я решил, что они поворачивают яхту и ходят по ней, чтобы дотянуться до парусов и фалов. Потом сверху упала тень, и я поднял взгляд. Меня ослепило солнце.
        Рядом стояла Кан, возвышаясь надо мной. Она держала свои счеты в форме цветка.
        - Мы уходим, - сказала она. - Всего доброго.
        Я забарахтался и сел ровно.
        - Что вы сказали?
        Мы находились по-прежнему в открытом море. Я понимал, что полоса суши, к которой мы движемся, была Теммилом, но, оглянувшись назад, увидел там холмистую береговую линию Хакерлина примерно на таком же расстоянии.
        - Здесь равновесие градуала. Штиль времени, - Кан сунула мне под нос запястье, демонстрируя циферблат часов, но из-за слепящего солнечного света и раскачивающейся лодки я его толком не рассмотрел. Посмотрел на собственные часы и решил, что время на них не изменилось, как обычно и бывает, когда смотришь на часы.
        Ренеттиа закрепила румпель куском веревки и, пока Кан стояла рядом со мной, держала гик.
        - Вы не можете меня бросить, - сказал я.
        - Дальше нельзя. Если мы останемся с вами, все, что мы сделали, пропадет даром.
        - А что вы сделали?
        Я разом выпал из пассивного настроения и теперь был несчастен, чувствовал угрозу и необходимость защищаться.
        - Мы доставили вас на Теммил, - заявила Кан. - Мы закончили.
        Я наклонился в сторону, чтобы посмотреть на Ренеттиа. Она стояла на корме яхты и тянула за фалинь, подтягивая к нам ялик.
        - Я даже не рядом с Теммилом! - сказал я, повысив голос. - Я заплатил кучу денег, чтобы вы доставили меня на этот остров.
        - Вы оплатили стандартное вознаграждение, - возразила Ренеттиа. - Вы платите нам за поправку градуальной убыли времени, а не за доставку. Вы можете в безопасности продолжить путь. Мы предоставили вам лодку.
        - В безопасности? Что вы называете безопасностью?
        Я уже стоял и своей внезапной вспышкой беспокойства заставил лодку тревожно раскачиваться. Ренеттиа уже подтащила ялик и перекладывала туда немногие вещи, которые они с Кан взяли с собой.
        - Лодка не утонет, - уточнила Ренеттиа. - Плыть на ней безопасно. Я закрепила румпель, но вам нужно за ним следить. Ветер не переменится. Прилив движется в нужном вам направлении. Вот ваш жезл. Сохраните его на случай возвращения.
        - Вы это не всерьез! - воскликнул я, теперь испугавшись по-настоящему - остаться в одиночестве посреди моря в лодке, которой не умел управлять?
        Ренеттиа шагнула в ялик, подняла со дня весла и вставила их в уключины.
        - Кан, не могли бы по крайней мере вы пройти со мной остаток пути? - попросил я. - Хотя бы до гавани?
        - Сожалею, монсеньор Сасскен. Проблем не будет. Поверьте мне.
        Она шагнула в кокпит яхты, взобралась на борт и ловко перепрыгнула неширокое пространство, отделявшее ее от ялика. Ренеттиа отпустила фалинь, и ялик тотчас же начал отплывать.
        Я закричал им вслед, умоляя не делать этого. Ялик уже наполовину развернулся. Кан сидела на банке за спиной у товарки. Она взялась за вторую пару весел. Они погребли, откидываясь назад и напрягая при каждом гребке руки и спины. Их неопытность в гребле была очевидной - весла часто плескали по воде, и лодочка едва продвигалась вперед. Хотя, развернув ялик носом вперед, они оказались ко мне лицом, ни одна не смотрела в мою сторону. Они шли в общем направлении Хакерлина, но прилив им мешал, и движение было медленным. Большей частью расстояние между нами росло за счет того, что тот же самый прилив уносил мою яхту к Теммилу.
        Ситуация, в которой меня бросили, повергала в настоящий ужас. Огромное море, неизмеримая глубина, неимоверное количество опасностей, которые они могли в себе заключать, - все это пугало меня. Я неуклюже устроился возле румпеля. Передо мной оказался весь корпус яхты, так что смотреть вперед оказалось трудновато. Я встал, покачался из стороны в сторону, насколько осмеливался, разглядывая побережье Теммила. Ветер сменился, и пока я садился, парус развернуло в мою сторону.
        Я занял место у румпеля и отвязал конец. Успокоил себя, проделав шесть глубоких вдохов - способ, которому научился в те дни, когда постоянно выступал или дирижировал и приходилось выходить на сцену перед аудиторией. Этот способ всегда помогал мне обрести здравый смысл в ситуациях, чреватых сложностями.
        Итак, после шести вдохов, - океан спокоен, ветер слаб, других судов поблизости нет, до темноты еще несколько часов. Никакой бури или шквала как будто не предвидится. Я знал, что яхта у меня самого простого типа, паруса уже поставлены и Кан с Ренеттиа сумели привести лодку сюда, явно не имея в ее вождении большого опыта.
        Налетел продолжительный порыв ветра, и лодка отреагировала. Ее отвернуло в сторону от острова и опасно накренило. Я толкнул румпель против ветра. Лодка тут же вильнула обратно, подпрыгивая на попадающихся навстречу волнах. Из-за ветра она все еще кренилась, но я помнил, что пока суденышко вели Ренеттиа с Кан, такое тоже происходило, так что это нормально. Больший из двух парусов наполнился ветром, надулся, и я почувствовал неослабевающее давление на румпель.
        Я посмотрел назад. Ялик был еще виден, до него, наверное, можно было докричаться. Женщины старательно гребли.
        Я почувствовал себя более уверенно. Не похоже было, что погода изменится; в оснастке парусов я не разбирался, но, кажется, с ней было все в порядке, по крайней мере на вид, а до цели мне оставалось явно не так уж далеко.
        Тем не менее напряжение и настороженность не уходили, и я не переставал думать о возможных опасностях, а тем временем неуклонно приближался к острову, на котором уже различал дома и другие постройки вдоль берега. Виден был и протянувшийся в море длинный и низкий мол гавани.
        В гавань удалось войти удивительно просто, хоть и не совсем уж без инцидентов. После того как мне удалось развернуть лодку ко входу в гавань, я попытался высмотреть впереди какое-нибудь безопасное место для причаливания, которое не было бы уже забито другими лодками. Мол получилось обойти, только чиркнув по нему бортом и слегка порвав парус, зацепившийся за какую-то металлическую арматуру, торчавшую на конце бетонной стены. Затем яхта прямиком направилась к пирсу, где уже были пришвартованы десятки других лодок, и тяжело ударилась в борт соседнего судна. Какой-то человек на пирсе заметил, что происходит, и с помощью еще двух человек сумел зацепить мою яхту багром за планшир. Без дальнейших повреждений они подтащили ее к свободному месту для швартовки.
        Взволнованный и смущенный, я выбрался на берег с огромным чувством облегчения. Стоя на бетонном причале и радуясь возвращению на твердую почву так, что не выразить словами, я сознавал, что руки и ноги мои трясутся, а по лицу, шее и груди катится пот.
        59
        Я уже знал, что невозможно сойти на берег без соблюдения формальностей службы Приема. Не было никакой надежды тихо и незаметно объявиться в Теммиле-Прибрежном - мое неуверенное приближение отслеживали чуть ли не с того момента, как две женщины-адепта меня бросили. Как выяснилось, если бы я оказался в настоящей опасности, охрана порта выслала бы навстречу скоростной спасательный катер. На недолгое время я прославился, и конечно, служащие Приема мной заинтересовались.
        Вначале пришлось посетить управление начальника гавани, потому что я не резервировал места для яхты и прибыл вне расписания. Швартовку с неизбежностью пришлось оплатить. После этого я перенес багаж в офис службы Приема. Поскольку я не был транзитным пассажиром, пришлось зарегистрироваться на острове официально. Чиновники подтвердили то, что мне было и так известно: я находился в Теммиле-Прибрежном, столице одноименного острова. На мою визу проставили печать сеньории. Затем багаж досмотрели, а когда раскрыли футляр и увидели мою скрипку, последовал уже знакомый разговор. Я предложил им жезл; на сей раз сканер распечатал бумажку, которую мне вручили. На машине загорелся янтарный огонек, и чиновник, не посоветовавшись со мной, добавил к памяти жезла еще триста шестьдесят дней.
        Под конец мне пришлось подписать бланк заявления об отказе от претензий, которым удостоверял, что свободен от градуальных аномалий. К этому времени я так устал от всеобщей одержимости феноменом воронок времени, что подписал, даже не прочитав документ дальше пары первых строк. Копию заявления прикололи к обратной стороне моей визы и содрали еще десять симолеонов.
        Я вышел на улицу.
        Праздничного чувства не было. Не было даже ощущения сделанного дела, хотя долгое странствие наконец окончилось. Только усталость.
        Я пошел в город, почти не глядя по сторонам. Улицы казались тихими, совсем не такими, как мне запомнилось. Я направился к отелю, в котором останавливался с оркестром. Это было большое здание, похожее на старинную усадьбу и окруженное собственным парком, но когда я разыскал его в самой возвышенной части города, входные ворота оказались закрыты и заперты цепью. Объявление извещало, что идет двадцатичетырехчасовая проверка в целях безопасности. Я разглядел, что окна главного корпуса закрыты ставнями. Пришлось вернуться на набережную и зайти в первый попавшийся отель. Я уже регистрировался у стойки, когда из своего кабинета вынырнул управляющий и раздраженно заявил, что отель переполнен. По тому, как он на меня смотрел, я понял, что выгляжу чересчур неряшливо для его почтенного заведения. Я был измотан, сильно нуждался в мытье и свежей одежде. Не вступая в спор, я ушел и продолжил поиски, отыскав в конце концов маленький и чрезмерно дорогой пансион недалеко от порта.
        К этому времени я слишком устал, чтобы беспокоиться о расходах. Я снял комнату и заплатил за пять ночей вперед, даже не обратив внимания, как называлось это место. Отправился к себе в номер и скоро уже спал.
        60
        Череда долгих плаваний меня вымотала, но после трех дней городского безделья я восстановил силы. Отоспался. Привык к тому, что снова нахожусь на твердой почве, и совершенно не тосковал по морской жизни, ставшей, казалось, частью моего повседневного существования. Персонал отеля перестирал всю мою одежду, да я еще и прикупил новой. Регулярно и хорошо питался, постриг отросшие и густые волосы, обезопасил свои финансы, переведя все средства в не принадлежавший сеньории Приморский банк, и обследовал город вместе со значительной частью окружающей местности.
        Начинало, однако, сказываться чувство беспокойства, вызванное ненадежным проживанием в отеле, да и сам Теммил-Прибрежный начал приоткрывать свои недостатки.
        Многое изменилось со времени моего прежнего визита. Большой отель, в котором останавливалась концертирующая группа, был не единственной потерей: большой зал, где мы давали заключительный концерт, тоже оказался закрыт. Точно так же он был заперт на замок и закрыт ставнями, да еще и охранники патрулировали вокруг. Меня не слишком вежливо выпроводили с участка. По пути, однако, я заметил большой щит, поставленный строительной компанией и объявлявший, что участок приобретен для новой застройки. Там планировалось соорудить дом престарелых, точнее, окруженный стеной жилой район на шестьдесят пять домиков для ушедшей на покой избранной публики. Я был потрясен и расстроен: хорошо оборудованный концертный зал всегда служит фокусом музыкальной деятельности, привлекая молодых исполнителей.
        Вспомнив виденные мной кафе в Прибрежном, посещение которых составляло целую культуру, я отправился на поиски баров и ресторанов, которые когда-то посетил и где играли живую музыку. В одном месте на набережной тогда почти каждый день недели по вечерам выступал струнный квартет; другие бары неподалеку приглашали гитаристов, пианистов и певцов. Когда я пошел туда днем, трудно было понять, в котором из заведений могут сейчас играть музыку, но вечером оказалось еще хуже. После наступления темноты почти все они были закрыты. Многие кафе помельче из тех, что я видел в первый визит, оказались, похоже, перестроены в точки быстрого питания.
        Из-за доминирующего над островом вулкана почва Теммила сделалась плодородной, и на ней обильно росли дикие цветы. На нижних склонах Гроннера выращивали виноград, а равнины в северной части острова приносили множество разных фруктов и овощей. Эти сведения я почерпнул из выпущенной сеньорией брошюры об острове.
        Гроннер меня интересовал с самого начала, потому что раньше я никогда не жил в окрестностях действующего вулкана. Прибрежный располагался, собственно, на дальнем пологом склоне Гроннера, но, поскольку вулкан окружали несколько холмов поменьше, в городе нашлось мало мест, откуда можно было видеть конус горы или поднимавшийся над ней дым. По телевизору, находившемуся в номере отеля, мне удалось поймать местный канал, регулярно передававший данные и изображения с научных станций, установленных, чтобы следить за активностью вулкана. Каждый вечер шел выпуск новостей о состоянии горы; в то время, когда я появился на острове, утверждалось, что вулкан активен, но находится в стабильном состоянии, которому власти присвоили кодовое название уровня «Янтарный пониженный»; иными словами, вероятность извержения лавы или пепла была невелика. После семи дней моего пребывания на острове уровень повысили до «Янтарного среднего», но вероятность все еще оставалась низкой. Изредка в земле возникала небольшая дрожь, но те из местных жителей, с кем мне случалось разговаривать, утверждали, что это дело обычное. Самое
сильное из зарегистрированных извержений произошло больше ста лет назад. Никто из-за горы нисколько не беспокоился, и скоро я тоже перестал волноваться.
        Стало ясно, что какое бы впечатление Теммил ни произвел на меня при первом посещении, с тех пор многое изменилось. Признаков того, что я мог бы посчитать культурной деятельностью, осталось немного. Например, сохранился всего один книжный магазин, и его ассортимент казался мне скучным и банальным. Нашлось две картинных галереи недалеко от набережной, но, хотя обе утверждали, будто поддерживают местных художников, выставлялись там в основном пейзажи с видами гавани, береговых утесов и Гроннера, того заурядного типа, который можно найти во всех туристических местах. Театра не было, концертный зал закрылся, единственный кинотеатр был маленьким и крутил коммерческие фильмы. Зато на краю города имелся современный досуговый центр с бассейном, спортзалом и мастерскими.
        В скором времени я усомнился в своем решении здесь поселиться. На Теммиле изменилось все, кроме природы, а красивые виды на Архипелаге были делом обычным.
        Следовало решить, что делать. Выбор был прост. Я как следует обдумал возможность вернуться домой. Теммил оказался разочарованием, и мои долгие странствия потеряли весь смысл. Мысль о том, чтобы сдаться и вернуться на родину, угнетала меня, а уж сколько кораблей придется сменить по дороге, не хотелось и вспоминать. Никуда не делась и вероятность того, что по возвращении в Глонд меня арестуют. Этот вариант не казался мне реальным; ну так может быть, следовало двинуться дальше и найти другой остров? Потом, через шесть дней после моего прибытия в Теммил-Прибрежный, мне попалась реклама виллы, сдававшейся в аренду. На фотографиях она выглядела привлекательно, так что я пошел ее посмотреть, хотя и начал уже к этому времени проглядывать брошюры судовых линий.
        Дом находился на склоне холма рядом с городом, на одну из частей которого оттуда открывался вид. Он стоял на полпути к вершине, в конце узкой тропы, проходившей среди поросших цветами склонов. Внутри имелось две больших гостиных и маленькая спальня на одного, с трех сторон дом был окружен балконом, служившим заодно навесом от солнца, а с одной из этих сторон открывался вид на море.
        В одной из комнат стоял кабинетный рояль хорошего качества. Это решило дело. Я едва мог поверить такой удаче, поскольку знал, что без фортепиано не смогу вести нормальную жизнь. На скрипке я играл с удовольствием, но заниматься композицией на ней не мог. Стоило мне увидеть рояль, как я решил, что сниму дом, какие бы недостатки у него ни отыскались. Агент, который меня привел, притворился, что не обращает на инструмент внимания, но я не мог оторвать от рояля глаз. Наконец, агент заметил, что рояль привезли по запросу предыдущего жильца и, конечно, уберут перед моим вселением, но я о таком и слышать не хотел. Решение, как мне быть, вдруг оказалось принято. Я заплатил агенту вперед за двенадцать недель и четыре дня спустя перебрался на виллу.
        Там я с самого начала почувствовал себя счастливым. Когда я садился за клавиши рояля, мне открывалась часть морского пространства с видом на Хакерлин за узким проливом и еще четырьмя островами, разбросанными дальше к горизонту. Мелководье у берега испещряли скалы, камни и рифы. Громмера видно не было, его заслоняли холмы. На склонах позади виллы рос густой лес.
        В начале первого дня после переезда я спустился в город и приобрел большое количество нотной бумаги. Наконец-то во мне бурлило творческое возбуждение.
        Быстро установился образ жизни, который был мне привычнее всего, и описать его можно лишь как творческое блаженство. Бесконечные странствия по Архипелагу оставили волшебные впечатления, и я чувствовал, как во мне клубится музыка островов. Сев за рояль впервые после долгого перерыва, я начал с простенькой вещицы, почти упражнения: написал сонату для фортепиано, мелодичную и традиционную; таков был мой личный способ возвращения к своему искусству. Названия ей давать не стал - просто Шестая соната для фортепиано, каковой она и являлась.
        Что-то, однако же, во мне изменилось. Пока я жил в Глонде, острова вдохновляли меня в общем смысле, одним фактом своего существования; своей отделенностью от суши; заключавшимся в них, казалось, неясным обещанием. Все это я не знал, а чувствовал. Теперь я был связан с островами непосредственно и лично, не просто испытывал к ним что-то, но знал их. Каждый из них сообщал мне нечто личное и уникальное. Моя соната с невыразительным названием на самом деле была об острове Кэ. Отчего-то, пока я сочинял ее, в воображении проплывали образы, связанные с моим пребыванием там.
        Следом я взялся за несколько мелодических набросков, из которых, как я полагал, должна была вырасти большая оркестровая работа, но терпения на нее мне не хватило. Опять-таки преобладали образы отдельных островов.
        Когда я переключался с одного отрывка на другой, сознание мое также как бы смещалось. Я оказывался на острове Каллок, или в нем, или каким-то образом с ним сливался. Потом обращался к острову Лейя, пересекал теплые моря и новые течения, обретая странную чувствительность островитянина, которую сам едва понимал. Перемещался на крошечный остров Унна, который лишь мельком видел издалека, с палубы, поздно вечером, под высыпавшими звездами; однако что-то осталось во мне с той встречи, что-то яркое, породившее ослепительные арпеджио.
        Но мне не хотелось полностью отдаваться одному произведению зараз, тем более крупному, на завершение которого понадобится некоторое время. Я еще не познакомился на острове ни с одним музыкантом, играющим классику, а ведь для того, чтобы опробовать свои идеи, мне понадобится по крайней мере небольшой ансамбль. Я перестал писать, и безумное присутствие островов в сознании покинуло меня.
        Теперь я обратился к другой идее, которую вынашивал, странствуя по морям от острова к острову. Меня зачаровывала идея скольжения во времени, перемещения в градуале. Как перевести его на язык музыки?
        На ум мне пришла неудачная сюита, которую я написал в трудный период по возвращении из первого тура и назвал «Остров грез». Я давно уже считал провальным этот эксперимент с контрапунктом и случайным распределением. Было ясно, что он окажется труден для исполнителей и, вероятно, невразумителен для слушателей. Теперь я задумался: что если ту же идею предательства времени, не поддающегося обнаружению ущерба можно с большим успехом выразить традиционными средствами?
        Я писал прямо за роялем, покрывая нотами страницу за страницей; что-то выходило удачно, что-то не очень. Именно этот переход всегда был для меня труден: музыкальные образы в голове казались ясными, но превращение их в партитуру часто ускользало.
        По ночам мне снились острова, на которых я побывал, увиденные издалека; неспешной чередой следовали они друг за другом, пока паромы вспахивали тихие воды проливов; разнообразные и загадочные, близкие - руку протяни, но часто недостижимые, и каждый крошечный клочок суши обладал собственной невидимой и неощутимой властью искажать время. Я начал осознавать, что лучше всего понимаю воздействие градуала, интерпретируя его в музыкальных терминах. Архипелаг проник в мои сны, и каждое утро я вскакивал с кровати и бежал прямиком к роялю, пытаясь поймать, определить, описать, использовать беглые впечатления, ненадежную память о музыке сновидений.
        61
        Однажды вечером, проведя целый день за клавишами рояля, я спустился в Прибрежный. Слишком долго я жил и писал один и теперь нуждался в обществе других людей. Я отправился в город после заката, наслаждаясь тишиной после стихнувших цикад. С моря дул теплый ветер.
        Вначале я пошел к гавани, где посмотрел на отплытие ежедневного мотобота, служившего паромом между Теммилом и Хакерлином-Обетованным. Огни в порту после отхода бота погасли, так что я отправился в город. На улицах в основном было тихо, хотя несколько ресторанов оставались открытыми. Я уже поужинал.
        Блуждая, я забрел далеко от центра и в конце концов оказался в районе, который как-то уже видел днем, в основном занятом крупными складами и пакгаузами. На одной из узких улочек я заметил дверь, из-под которой просачивался свет. Вместе со светом выплывала музыка. Рядом с дверью стоял человек, но он не обратил внимания, когда я прошел мимо и спустился по узкой деревянной лестнице в темноту подвала. Низкий потолок вызывал клаустрофобию, но воздух здесь был чистым и дышалось легко. За расставленными по помещению столиками сидели посетители и выпивали. Погребок не был переполнен.
        Женщина сидела за пианино, склонившись над клавишами, спиной к толпе. Играя, она мягко покачивалась из стороны в сторону в такт ритму. Она играла джаз, какой-то неспешный фортепианный блюз. Кроме нее единственным музыкантом на сцене был контрабасист, стоявший рядом с пианино и игравший с закрытыми глазами.
        Я сел за столик и заказал большую кружку пива.
        В зальчике стоял полумрак, и я едва различал других посетителей; освещена была только крошечная сцена да клочок места для танцев перед ней. Я разглядывал пианистку, восхищаясь легкостью ее касаний и тем, что она, казалось, скорее осязала музыку, чем играла. На джаз мне никогда не хватало времени, но эта музыка и мастерство исполнительницы быстро покорили меня.
        Минут тридцать спустя она закончила. Не вставая, она отодвинулась на табурете от инструмента и повернулась что-то сказать контрабасисту. В руке у нее был высокий бокал со светлым пивом, из которого она несколько раз отхлебнула.
        Глядя на пианистку, я вдруг понял, что знаю, кто она такая. Освещение оставалось рассеянным, сценическим освещением того рода, которое не позволяет разглядеть деталей. Я едва различал лицо пианистки, но ее движения, манера держаться были мне совершенно точно знакомы.
        Я поднялся из-за столика и прошел к сцене. Пианистка при моем приближении обернулась с улыбкой наготове; контрабасист положил инструмент на пол и спускался со сцены, направляясь к бару.
        - Вы ведь Кеа, не так ли? - спросил я. - Кеа Уэллер?
        - Да, это я.
        Свет падал на меня сзади, и я видел, что она всматривается, пытаясь увидеть мое лицо.
        - Я Сандро, - сказал я. - Алесандро Сасскен. Вы меня помните? Вы играли мой…
        - Сандро!
        Она поспешно вскочила, улыбаясь уже как знакомому, и подставила мне лицо. Мы наскоро и без страсти расцеловали друг друга в щеки. Потом она снова села.
        - Я переехал на Теммил, - сообщил я, оставшись стоять, так что моя тень падала на нее. Она, похоже, не была удивлена моим появлением.
        - Да, я слышала, что ты сюда направляешься. Мне сказал отец.
        - Отец?
        - Ты с ним познакомился в тот вечер после концерта.
        Я попытался вспомнить. В тот вечер меня знакомили со многими людьми. В памяти не осталось ничего. С какой стати отец Кеа должен был что-то знать о моих перемещениях, я не имел представления.
        - Да, верно, - согласился я. - Но в тот вечер он был не главным, что меня интересовало.
        - Я думала, ты обо мне забыл, Сандро.
        - Мы ведь договорились, верно?
        Только одна ночь. Мне предстояло назавтра отправляться на Хакерлин, она же готовилась к серии сольных концертов на другом острове. На Деммере? Я не мог остаться на Теммиле, она не могла отправиться со мной. Я был полон раскаяния, поскольку был женат; нам предстояло расстаться, и мы знали заранее, что придется, а потом мы расстались.
        Потянувшись ко мне, Кеа коротко стиснула мою руку.
        - Я помню, как все вышло, Сандро. Я не жалуюсь.
        Когда она отпустила мою руку, я опустился на корточки, чтобы не возвышаться над ней.
        - Нам явно есть что порассказать друг другу, - предположила она. - Так где ты остановился?
        - Я снял дом на краю города. На какое-то время.
        - Если ты снял жилье, это, похоже, не просто краткий визит.
        - Я не знаю толком, что мне делать. Пока поживу здесь, но, может быть, и совсем осяду. Мне нравится на Теммиле, и дом понравился. Там есть рояльчик.
        Похоже, эта новость произвела на нее впечатление. Контрабасист не торопясь возвращался к сцене. Сейчас он остановился поболтать с парой посетителей за одним из столиков.
        Кеа сказала:
        - Мне играть еще полчаса. Останешься послушать?
        - Конечно.
        - А потом выпьем немного, отпразднуем встречу.
        Контрабасист шагнул на сцену и оказался рядом с нами. Кеа взглянула на него и сказала:
        - Тео, это Сандро Сасскен. Мой старый друг.
        - Рад познакомиться, Сандро, - любезно ответил тот. Мы обменялись рукопожатием, и я ощутил загрубевшие подушечки пальцев, какие бывают, когда постоянно играешь на струнном инструменте. У меня самого похожие мозоли на левой руке от скрипки. За всю жизнь ни разу не сходили.
        Я вернулся за свой столик. Через несколько секунд Кеа что-то объявила в микрофон, но из-за плохой акустики я толком не расслышал, что именно. Кажется, она произнесла мое имя. Миг спустя они с Тео вновь заиграли.
        Начали они с плавного вступления. Тео повел серией протяжных басовых нот, а Кеа негромко аккомпанировала сдержанными аккордами, но потом перехватила тему.
        Я вдруг насторожился. Я узнал эту музыку - то была импровизированная, растянутая и сильно реструктурированная версия каденции из второй части моего фортепианного концерта, того, что Кеа играла на нашем финальном выступлении. Когда я понял, что она делает, то заметил, как Кеа, сместившись на своем табурете, оглядывается и бросает на меня взгляды через пространство погребка. Она улыбалась.
        Незадолго до того как она завершила вторую половину выступления, я заказал бутылку вина с двумя бокалами и велел их подать на мой столик.
        62
        Когда Кеа кончила играть, кто-то включил запись, и несколько человек начали танцевать перед сценой. Нам хотелось поговорить, поэтому пришлось повышать голоса, чтобы услышать друг друга. Головы мы сблизили над столиком.
        Я рассказал Кеа о том, что произошло с тех пор, как мы в последний раз виделись. Она тогда знала, что я женат, но, по ее словам, была потрясена, услышав, что мой брак завершился так внезапно и необратимо. Когда я объяснил про убыль времени, предмет оказался ей явно знаком, но сострадание от этого не уменьшилось. Я описал, вдаваясь в некоторые детали, свое путешествие по Архипелагу, отношения с адептами и многое другое.
        - Ты же ведь не давал им денег?
        - Был вынужден.
        - Ничего подобного. Это рэкет, способ выманивать деньги у туристов.
        - Они бы не стали мне помогать, если бы я не заплатил.
        - Это они так тебе сказали. Но убыль можно поправлять и другими способами. Никто из живущих на островах никогда и близко не подходит к адептам. Они просто банда мошенников. Существует недорогая система страхования, которой ты мог воспользоваться. Можно затребовать освобождение от ущерба в офисах службы Приема. Тебе надо будет поговорить с моим отцом, когда вы встретитесь. Он много путешествует по островам.
        Я вспомнил выводящее из себя поведение адептов, казавшееся бесконечным хождение или езду в качестве способа исправления потерянного либо приобретенного времени, когда я с трудом тащился, нагруженный багажом. И ничего не сказал. Мне не понравилась мысль о том, что эти люди водили меня вокруг пальца, но в разговоре с Кеа мне пока не хотелось вдаваться в эту тему.
        Она быстро опустошила свой бокал, и скоро мы заказали еще бутылку. Кеа рассказала, что было с ней за прошедшие годы. Самой серьезной переменой оказалось закрытие концертного зала. После нашего тура количество слушателей резко пошло на убыль и некоторые из спонсоров отозвали свои средства. Как сказала Кеа, социальная структура Теммила изменилась. На остров приезжало все больше людей, чтобы провести здесь последние годы жизни. Многие из них были бизнесменами и могли себе позволить значительные расходы. Сеньория приняла какую-то программу по привлечению на Теммил богатеев, а из них мало кто интересовался искусством.
        Чувство волнения от того, что на Теммиле есть свой оркестр, от гастролей знаменитостей, от мастер-классов для молодых музыкантов начало постепенно угасать. Карьера Кеа в качестве концертирующего солиста тоже подошла к концу, как из-за утраты концертного зала, так и из-за того, что ей поневоле приходилось исполнять роль сиделки при пожилой матери. Она говорила, что, по сути, заперта на Теммиле, пока не случится то, что она называла «неизбежным». Матери ее было недалеко за восемьдесят. Кеа сказала, что, конечно, обожает ее, но…
        - Мне очень понравилось то, что ты сегодня играла, - сказал я. - Как это согласуется с твоим классическим образованием?
        - Музыка есть музыка, - заметила Кеа, и с этим я, конечно, был полностью согласен. - Когда слушаешь великих джазистов, то понимаешь, насколько они искусны. Мой отец играл джаз; я выросла, слушая его и проигрывая его пластинки. Иногда он меня брал на свои джемы. Я наслаждалась его музыкой, но больше всего меня всегда влекло к великим композиторам-классикам. Когда я поняла, что моя концертная карьера, скорее всего, окончена, единственной возможной работой в городе остались выступления вот в таких клубах. Это было по-настоящему трудно, и не только из-за денег, - я раньше никогда не играла джаз, и учиться пришлось трудным путем. В то время баров, где хотели слушать живую музыку, оставалось больше, так что я могла перебираться из одного в другой и выбирать. Сейчас это было бы невозможно, только это место и осталось. И еще одно, но оно открыто лишь по выходным.
        Включили новую песню - медленную музыку на романтические слова. Несколько пар встали и начали танцевать. Кеа откинулась на спинку стула.
        - Это они всегда ставят перед закрытием, - сказала она. - Идем, развлечемся. Я счастлива тебя видеть, Сандро.
        Мы отправились туда, где танцевали, и она притянула меня к себе. Я понял, что она слегка пьяна, но ведь и я не был трезв. Мы двигались по танцполу, едва попадая в ногу, зато обнявшись и опираясь друг на друга. Щека Кеа прильнула к моей. Я вдыхал аромат ее духов.
        Когда мы наконец ушли из клуба, она заявила, что хочет увидеть мой дом и опробовать маленький рояль. Кеа объявила, что недавно прошла обучение на настройщика - за игру в клубах платили мало, так что пришлось обзавестись второй специальностью. Настройка - занятие интересное и доходное. Она обещала, что приведет мой инструмент в полный порядок. Я сказал, что был бы просто счастлив. Мы дружно расхохотались, усмотрев в репликах двойной смысл. Скоро мы оказались одни посреди темной улицы, нетвердо держась на ногах. Медленно и старательно мы брели по пологим склонам к окраине города. Ночь выдалась, как обычно, жаркая, но с моря дул ветерок и высыпали звезды. Мы обнимались, то и дело соприкасаясь руками и ногами и прижавшись боками друг к другу. Я был переполнен возбуждением. Мы так давно не виделись.
        Когда добрались домой, Кеа даже не вспомнила о рояле. Мы сразу отправились в постель.
        63
        Ночью я проснулся от непривычного ощущения прижавшегося ко мне жаркого тела. Окна были распахнуты, комнату продувало насквозь, но ночь все равно оставалось теплой. Я поворочался, стараясь не разбудить Кеа. Она, видимо, все-таки почувствовала мое движение, потому что повернулась и забросила мне руку на грудь, угнездившись в новой позе. Ее дыхание выровнялось.
        У меня же сна не осталось ни в одном глазу. Я лежал в темноте на спине и был счастлив, как никогда в жизни. Кажется, я нашел, наконец, настоящую причину своего приезда на Теммил. Раньше я никогда не связывал свое странствие с Кеа напрямую, но теперь, когда мы вновь встретились, пришлось отдать себе отчет, что я лишь старательно подавлял, прятал давнее стремление повидаться с ней.
        Мне вдруг в новом свете представилось чувство вины, овладевшее мной после той единственной ночи в конце тура. Верно, я бросил ее и уехал прочь, но ведь и она поступила со мной точно так же. Той ночью нас влекли друг к другу блеск и волнение момента - оркестр, музыка, головокружительная буря аплодисментов, а потом совместная выпивка и восторженные разговоры. Оба мы это понимали. Ни один из нас и не притворялся, будто тут есть что-то другое, мы довольствовались тем, что имели, и не скрывали, чем вскоре все закончится.
        И все вскоре закончилось. На следующий день я уехал прочь. Кеа вернулась к своей жизни здесь, на Теммиле.
        Я раскаивался, терзался виной, но эти чувства затерялись во всем произошедшем после моего возвращения в Глонд. Когда у меня в следующий раз хватило душевного пространства, чтобы вернуться мыслями ко времени, проведенному с Кеа, кроме чувства вины ничего уже не осталось.
        Лежа рядом с нею, раскинувшейся на кровати обнаженным телом в тусклом ночном свете из окна, я задумался, было ли то на самом деле чувством вины или тоской от ее потери, желанием быть с ней снова. И вот теперь я здесь.
        Я был счастлив той ночью, в теплой темноте, чувствуя ее дыхание лицом и шеей, осязая пряди волос, упавшие мне на плечо, и зная, что, когда я проснусь при свете дня, она не исчезнет.
        Я начал уплывать в сон, а потом вдруг, без ощущения прошедшего времени оказалось, что солнце встало, я наполовину проснулся и Кеа по-прежнему рядом. Она повернулась и теперь лежала ко мне спиной. На несколько мгновений ко мне вернулась эйфория прошедшей ночи, но потом настроение резко изменилось.
        При ярком дневном свете я оглядел комнату, где мы находились, ту комнату, где стояла кровать. Больше о ней нечего было сказать. Ничего личного или индивидуального. Только кровать и небольшой столик, да моя одежда, разбросанная по полу. Одежда Кеа была разбросана где-то еще, вероятно, на полу с другой стороны кровати. Я не повесил на стены ни одной картины, книг тоже не было, а жалюзи, по-прежнему отодвинутые, были теми же, что и в день моего переселения. Это была не та комната, которую я мог бы назвать своей.
        Сам Теммил тоже разочаровал меня. Он уже не был тем местом, какое я ожидал найти, местом, где я хотел бы жить. Его захватывала ползучая обывательщина: меню в ресторанах стали неизобретательными, бары обходились без живой музыки, заведения закрывались рано вечером, жилые районы обносили заборами, на склонах холмов вырастали одноэтажные домики. Дороги расширяли, уличные фонари поднимали повыше. Я чувствовал себя здесь неуместным, пришельцем, желающим чего-то от острова, которого уже не существовало. Это был рай, который забетонировали ради новых, безопасных пригородов.
        Но ведь я пробыл здесь совсем недолго. Может быть, надо пожить еще, поизучать это место, не спешить с вынесением приговора?
        Пока все эти мысли бродили в голове, я ворочался и почувствовал, что Кеа рядом со мной тоже просыпается.
        Я нуждался в стимулах, поощрении от людей, работающих со мной в одной сфере. Казалось, что музыка ускользает от меня. В прошлом меня подпитывали энергией осязаемые трудности модернистской музыки, бросаемый ею вызов и удовлетворение, которое ощущаешь, будучи новым и неудобным. А теперь мне хотелось писать мелодии, полные приятненькой естественной гармонии. Вдруг этот приток легкого и привычного истощится тоже, если я глубже укоренюсь в жизни острова?
        Насколько глубоко стоит заходить? Надолго ли мне здесь оставаться?
        Кеа повернулась, чтобы обнять меня и угнездить голову у меня на груди.
        - Мне нужно идти домой, Сандро, - негромко произнесла она.
        - Хотя бы попей со мной кофе.
        Она приподняла голову и взглянула на меня.
        - Моя мама не может сама подняться с постели. Я должна быть там ради нее. Надо идти.
        - Ты вернешься?
        Она уже сидела и оглядывалась в поисках разбросанной одежды.
        - Может быть, сегодня же вечером. Но днем я должна быть с мамой, мы собирались пройтись по магазинам. Ей нужно купить всякой всячины.
        Кеа набросила на себя кое-что, потом вызвала такси по мобильному телефону. Пока машина не приехала, она поспешила в ванную, так что я тоже начал одеваться. Мне о многом хотелось поговорить с Кеа, я воображал, что мы проведем с ней ленивое утро, пока будет постепенно проходить легкое похмелье. Потом еще какое-то время побудем вместе, - может быть, поплаваем, погуляем, пройдемся по городу? Мне хотелось беседовать с ней о музыке, узнать, как ей пришла в голову эта обработка моей каденции, обсудить, куда ей и мне двигаться дальше, каким может стать наше будущее. Все, что сейчас у нас было общего, - это краткий миг прошлого и еще более мимолетное настоящее. Могут ли двое людей строить будущее на столь шаткой основе?
        Я уже не знал точно, чего хочу: от себя, от нее, от этого острова. Но всего более я не хотел, чтобы она меня вот так бросала. Так быстро после минувшей ночи.
        Вместе с ней я спустился по дорожке и подождал, пока подъедет такси. Потом она уехала, облако пыли, выброшенной из-под колес автомобиля на грунтовой дороге, поплавало в воздухе и пропало. Я вернулся в дом. День едва начался и уже потерял смысл.
        Я принял душ, переоделся в свежее. Приготовил себе завтрак и большой термос кофе. В музыкальной комнате - как и спальня, она лишена была всяких примет личности, кроме обычной мешанины бумаг, разбросанных по полу, - сел за рояль, прихлебывая кофе из первой за день чашки, но ум был пуст. Внутри ничего не шевелилось. Я немного поупражнялся, но в памяти еще звучала подвижная, живая игра Кеа в баре, и все пьесы, которые я обычно проигрывал, чтобы расслабиться, казались колючими, академическими, холодными.
        Я налил себе еще чашку, вернулся за инструмент, сел и уставился на клавиши. Кофе я из предосторожности поставил на пол у ног, потому что больше его деть было некуда. Ставить на рояль рискованно, он мог случайно пролиться. В мыслях была только Кеа, радость от неожиданной встречи с ней, случившееся между нами и перспективы продолжения. Я размечтался и совершенно не был готов к тому, что произошло.
        В голове моей, точно гром, прокатился раскат грандиозной музыки - воображаемый звук слитной оркестровой музыки, интригующей, уникальной, завершенной. В первую очередь - сложной. Цельное сочинение.
        Все закончилось меньше чем за минуту, но за это время, в каком-то творческом ускорении, которое невозможно ни понять, ни описать, я услышал целиком то, что, вероятно, должно было стать развернутой оркестровой сюитой, длящейся минут двадцать-тридцать. Обычный мой способ композиции был медленным, иногда мучительно медленным процессом подбора нот на рояле, переноса их в рукопись после бесконечных мысленных вариаций, отсеивания и возвращения отдельных фраз, - но эта вещь явилась мне разом.
        Я знал ее наизусть, будто разучивал всю жизнь. Я заиграл, вначале нерешительно, но с растущей уверенностью. Эта музыка была моей, она шла изнутри.
        Обернувшись, я потянулся к полу за бумагой и ручкой, попытался что-то набрасывать, но тут же понял, что старый способ тут не годится. Кинувшись вон из комнаты, я разыскал цифровой диктофон, проверил заряд и пристроил на рояле рядом с собой, а потом снова заиграл. Уверенность никуда не делась.
        Я проиграл сочинение до конца. Моими мыслями, руками и сердцем словно руководила некая духовная сила, почти как при «автоматическом музицировании». Наконец я дошел до финала, так же целиком уже имевшегося в голове, как и остальное.
        Когда все завершилось, я осел на табурете мешком, содрогаясь от волнения и облегчения и не зная толком, что со мной только что случилось и как так вышло. Я был рад, что со мною никого не было - одиночество необходимо в такой момент, выходящий за рамки всего, что я раньше испытывал, невыразимый.
        Я проверил диктофон: все надежно сохранилось в памяти.
        Уставившись вниз, на чашку кофе, забытого, пока мною владел дух музыки, и успевшего остыть, я заметил, что по его поверхности бегут концентрические круги, заканчиваясь коротким всплеском в центре. Неужели в своем возбуждении от музыки я так дрожал, что дрожь через табурет передалась в пол, а оттуда в кофе? Круги вновь побежали от краев к центру, затем опять.
        На этот раз я и сам почувствовал - пол дрожал.
        Послышался громкий, пугающий звук: скрежещущий стон, подобного которому я никогда не слышал. Стоило мне встать, и на меня словно обрушилось головокружение. В ужасе я побрел по комнате, оправился было, но тут же вновь ощутил, будто опрокидываюсь вверх ногами. Самым основательным предметом поблизости был рояль, и я потянулся к нему. Дом трясло, пыль и кусочки штукатурки градом сыпались с потолка. Меня бросило на рояль, и я попытался вернуть равновесие, потому что понял, что из дома надо выбираться как можно скорее.
        Потом все стихло. Дрожь замерла. Вернулась тишина.
        Облако пыли клубилось и оседало. Висевшее в центре потолка крепление для люстры продолжало раскачиваться, но и оно постепенно останавливалось. Сердце мое неслось галопом - сколь бы кратким и незначительным оно ни было, землетрясение оказалось ужасным.
        Я вышел на балкон. Вид оттуда открывался в основном на пустующий склон холма и море, так что особой разницы заметно не было, только на ведущей в город дороге стояло несколько человек. Часть города, попадавшая в поле зрения, тоже выглядела нормально.
        Где-то в центральной части Теммила-Прибрежного завыла сирена; ее искаженный расстоянием звук казался странным и жутким.
        64
        Вернувшись в дом, я включил телевизор. Переключил его на научный канал, тот самый, по которому передавали данные слежения за вулканом, и тотчас был вознагражден огромным количеством информации и комментариев. Все выступавшие или дающие интервью были взбудоражены.
        Вероятность извержения оценивали теперь уровнем «красный», означавшим непосредственную угрозу, и, словно этого было недостаточно, в углу экрана настойчиво мигал соответствующий график. Слушая комментарии, я узнал, что ночью уровень опасности неуклонно возрастал, и людьми, занимавшимися мониторингом, овладело чувство тревоги. «Янтарных» уровней было несколько: «пренебрежимо малый», «малый», «незначительный», «пониженный», «средний» и так далее. За ночь положение миновало «янтарный повышенный», «янтарный значительный» и достигло «опасного красного». Около часа назад уровень подняли до «непосредственной угрозы». Из нескольких районов вокруг горы поступали сообщения о толчках, но эмиссия из кратера пока оставалась в пределах нормы. Исследовательские станции со склонов эвакуировали, а полицейские силы сеньории привели в готовность на случай, если потребуется эвакуация населения.
        Все это показалось мне тревожным и пугающим, но в то же время приятно бередило нервы. Я позвонил Кеа на мобильный, спросить, не известно ли ей чего-нибудь еще, но телефон был включен на автоответчик. В записи упоминался номер стационарного телефона, по которому я тоже позвонил, но и там не получил ответа.
        Пришлось вернуться к телеэкрану.
        Извержение началось полчаса спустя. Изображение со всех трех дистанционно управляемых камер, наведенных на кратер и самую большую фумаролу [2 - Фумарола - трещина или отверстие на склонах или у подножия вулкана, являющаяся источником горячих газов.], пропало почти одновременно, - специалист, дававший пояснения, утверждал, что их конструкция позволяет выдержать чрезвычайные физические нагрузки, поэтому камеры, вероятно, продолжают работать, но ничего нельзя разглядеть из-за густого дыма и пара.
        Я вышел на балкон, встав с той стороны, откуда можно было смотреть в направлении Гроннера. Передо мной вспухал огромный плюмаж темно-серого дыма или пепла, поднимавшийся вдали за деревьями, заслонявшими прямую видимость. Его верхушка поднималась высоко в атмосферу. Ветер относил тучу на северо-восток, прочь от Теммила-Прибрежного.
        Чуть позже по телевизору объявили, что появилось три языка лавы, активно движущихся вниз по склонам горы. Два уже достигли моря, тогда как третий прокладывал себе путь по редконаселенным районам северной части острова. Население было проинформировано, что в срочной эвакуации пока нет необходимости, но тем, кто живет в окрестностях Гроннера, следует приготовиться, и их вскоре вывезут.
        Раздумывая о том, касается ли это меня или Кеа, я еще раз ей позвонил, и опять безуспешно.
        Была у меня и еще одна причина. Я сгорал от желания увидеться с ней, чтобы рассказать о поразительной музыке, явившейся мне в озарении перед самым извержением. До сих пор музыка никогда не являлась мне подобным образом, от ее завершенности было даже как-то жутко. Более того, возбужденный дрожью земли и новостями об извержении, я чуть не прозевал, когда все то же началось снова.
        Пока я стоял на балконе после землетрясения, в последние мгновения перед извержением, я услышал и ощутил в воображении прекрасную романтическую песню, всю целиком, музыку вместе со словами. То была баллада о молодом человеке, подобравшем на уединенном пляже раненую морскую птицу, подлечившем как-то ей крыло и отправившем к возлюбленной с посланием о своей вечной преданности. Все это было поразительно и необъяснимо.
        Откуда взялась подобная песня? В отличие от того случая, когда я воспринял чудесную оркестровую работу, столь многое происходило одновременно - извержение вот-вот должно было начаться, - что я не мог сыграть и записать песню. И уже начал ее терять. Пропадали детали. Я помнил вызываемые ею чувства и бо`льшую часть сюжета, но точных слов вспомнить уже не мог и, точно так же, кое-как ощущал мелодию, но фразировка и аранжировка голоса ускользали.
        В третий раз попытавшись позвонить Кеа, я услышал лишь электронный вой прерванной связи. По телевизору впоследствии сообщили, что значительная часть цифровых сетей острова временно не работала из-за разрушения мачт и мощных электронных помех, создаваемых извержением. В некоторых местах не могли уже принимать и телесигналы; часть телефонных кабелей также оказалась оборвана.
        Однако главные новости, касавшиеся самого извержения, оказались оптимистическими. Давление выброса пошло на убыль, и вулканологи прогнозировали, что через день-два гора начнет приходить в норму. Два поселка на северном склоне вулкана эвакуировали, но сообщений насчет серьезно пострадавших пока не было.
        Так проходил день. Он стал памятным для большинства жителей острова, и для меня не меньше, чем для других, хотя, возможно, и не совсем по тем же причинам. Мелкие землетрясения продолжали возникать в непредсказуемые моменты весь день, зато опасность от вулканического выброса уменьшалась. Я вернулся за рояль, прослушал свою запись и принялся за медленную, кропотливую работу по расшифровке и переводу ее в нотную грамоту.
        Мне никогда не случалось делать ничего подобного, и приемы пришлось изобретать на ходу. Я создал эту вещь сам, спонтанно и целиком, но теперь был вынужден воссоздавать ее задним числом, по записи, сделанной с того, что тоже было своего рода воспроизведением зафиксированного в памяти.
        Мне никак не удавалось связаться с Кеа. От телефонов по-прежнему не было толку. Я в ней нуждался, но теперь еще и начинал о ней беспокоиться. Я знал, что она собиралась с матерью на прогулку - не могло ли извержение как-нибудь застать их врасплох? Кеа говорила, что постарается увидеться со мной вечером, но мы ни о чем не договаривались. Я понятия не имел, где она живет, и лишь предполагал, что где-то в Прибрежном. Единственным способом с ней связаться оставался телефон.
        Уже далеко затемно я отправился в Прибрежный по теплой ночной тиши, посмотреть, не играет ли, часом, Кеа сегодня снова в баре. К тому же хотелось поглядеть, что сталось с городом после землетрясения; но, по-моему, он выглядел совершенно обычно. Не нашлось ни явных следов разрушений, ни трещин в земле. Город, однако, был тише, чем всегда, а добравшись до бара, я обнаружил, что он закрыт.
        Я спустился к гавани. За проливом маячил темный силуэт Хакерлина, подсвеченный яркими огнями Хакерлина-Обетованного. Вид города был настолько ясен, что показалось, будто я слышу какофонию ночного разгула. Некоторое время я смотрел туда, потом повернулся и поглядел вглубь острова. Обычно отсюда можно было увидеть вершину Громмера, но в темноте ее разглядеть оказалось, конечно, трудно. Видны были лишь редкие проблески желтого или оранжевого сияния возле кратера.
        Немного спустя я пошел домой.
        65
        Прошло два дня. От Кеа никаких известий, активность вулкана постепенно уменьшалась. Телефонную связь якобы восстановили, но дозвониться до Кеа почему-то никак не удавалось. Я продолжал пытаться через каждые два-три часа.
        На второе утро, после того как ветер переменился, над Прибрежным прошел хвост выброса, пригасив солнце и покрыв все вокруг тонким саваном серой пыли. По сравнению с тем, что выпало некоторым жителям противоположного склона, это было мелкое неудобство. Приходилось слышать о разрушенных дорогах и железнодорожных линиях, заваленных пеплом фермерских угодьях, перекроенном потоком лавы русле реки и о множестве уничтоженных домов.
        Сеньоральные органы власти выслали на улицы Прибрежного моечные и чистящие автомашины, которым удалось убрать большую часть пепла.
        Подавив тревогу и недовольство из-за утраты контакта с Кеа, я сосредоточился на своей работе. Меня полностью поглотила непростая задача, поставленная музыкой, рожденной незадолго перед землетрясением: вначале ее требовалось записать, потом аранжировать и создать партитуру. То была одна из самых плодотворных моих композиций, но за все время работы над ней я не мог избавиться от грызущих неудобных вопросов.
        Как со мной такое произошло? Почему ничего подобного не случалось раньше? Снова и снова я дивился завершенности работы: может быть, я трудился над ней неделями, не сознавая того? Не основана ли она на других сочинениях, написанных мною ранее? (Об этом я думал снова и снова, но безрезультатно.) Что еще хуже, не может ли она быть основана на еще чьей-то музыке, которую я случайно услышал, а потом, из-за какого-то фокуса мозга, принял за свою?
        Я терзал память в поисках малейших ключей, но всякий раз приходил к одному выводу: каким-то чудом эта музыка явилась в моем сознании не только завершенной, но и совершенно оригинальной.
        К концу третьего дня я по большей части завершил обработку и, если быть честным, остался весьма доволен результатом. Сочинение обладало всеми признаками, позволявшими идентифицировать его как мою работу, но при том оставалось необычным и даже смелым. Были в нем моменты чистейшего совершенства. Вступление дарило сюрпризы и неожиданности, вторая часть сюиты была лирической и сентиментальной, в третьей происходило пробуждение, а кульминация восстанавливала упорядоченность.
        Кеа позвонила утром четвертого дня. Слышать ее было такой радостью и облегчением, что поначалу я больше помалкивал. Она рассказала, что они с матерью ходили по магазинам Прибрежного, когда задрожала земля, но после этого вернулись к автомобилю и поехали домой. Там они и провели все время извержения. Мы обменялись рассказами о пережитом, которые оказались, в общем, одинаковыми: как следили за событиями по телевизору, ели, спали да ждали восстановления телефонной связи. Кеа сообщила, что ее мать держалась очень мужественно.
        По телефону я не стал упоминать, что написал и аранжировал целую оркестровую сюиту. Об этом мне хотелось рассказать при встрече, может быть, даже сыграть кое-что на рояле.
        - Мой отец объявился, - сказала Кеа. - Прибыл прошлой ночью на пароме с Хакерлина. Намерен какое-то время пожить здесь.
        - Мы скоро увидимся? - спросил я. - Хочу тебе кое-что показать. Я тут писал. Как насчет сегодня вечером?
        - Если хочешь, можем встретиться днем. Отец говорит, что хочет тебя видеть.
        - Я думал, мы встретимся вдвоем. Только ты и я.
        - Да, но это можно оставить на вечер. Почему бы тебе не зайти к нам? Отец сейчас здесь.
        Я как следует перевел дыхание.
        - Кеа, я хочу видеть тебя. С какой стати мне встречаться с твоим отцом?
        - Потому что он твой почитатель. И он знает, что ты для меня значишь.
        - Может, завтра?
        Но она настаивала, чтобы я явился немедленно. Дала мне свой адрес, рассказала, как найти дом, предложила заехать и подвезти. Я сказал, что пойду пешком, хотя солнце к тому времени уже поднялось и сухую землю припекало. Пронзительные рулады насекомых наполнили жаркий воздух.
        Жилище Кеа оказалось недалеко от центра Прибрежного, в районе величественных старых зданий, многие из которых превратили в многоквартирные жилые дома. Кеа подошла к двери меня встретить, и мы быстро, но страстно обнялись. Она провела меня по короткому темному коридору, за которым открылся мощеный дворик, окруженный внутренними стенами дома. Во дворе имелся пруд, в который лилась сверху струйка воды, и росло несколько кустов в керамических кадках. Воздух гоняли два вентилятора, но высокие стены не пропускали прямых солнечных лучей.
        Там я и встретился с родителями Кеа, ожидавшими моего прибытия. Мать, которую звали Элоиз, оказалась точно такой, как я и представлял по описаниям. Пожилая, ссохшаяся и не ходячая. Руки она мне не подала, и Кеа объяснила, что мама страдает артритом. Инвалидное кресло, в котором мама сидела, было снабжено тентом от солнца, а на глазах ее были темные очки. За все время, что я провел в доме, она обратилась ко мне всего с несколькими словами.
        Но еще там присутствовал отец Кеа, и уж он-то был совсем не таков, как я ожидал. Звали его Орманд.
        66
        Если до этой встречи у меня и сложился какой-то образ отца Кеа, то разве что смутный. Кеа говорила, что я знакомился с ним после концерта на Теммиле, и я в этом не сомневался, но припомнить мог в лучшем случае, как беседовал со множеством посторонних людей в радостной неразберихе, когда столько незнакомцев всех возрастов, мужчин и женщин, торопились меня поздравить или обсудить выступление оркестра. Я предполагал, что Орманд Уэллер окажется из пожилых. Увидев Элоиз, такую, какой описала ее Кеа, возрастом за восемьдесят, страдающую от проблем со здоровьем и малоподвижную, я тотчас предположил, что и отец будет примерно того же возраста.
        Повернувшись, чтобы поздороваться со вторым из присутствующих, я увидел высокого молодого человека со стройной спиной, лицом без морщин и шапкой длинных темных волос. За мгновение до того, как Кеа успела что-то сказать, я предположил, что это какой-нибудь сосед, друг или, может быть, ее брат.
        - Сандро, я хотела бы представить тебе моего отца, - произнесла Кеа. - Орманд Уэллер - Алесандро Сасскен.
        Я обменялся с ним вежливым рукопожатием, прежде чем успел как-то отреагировать.
        Вопросы так и вскипели в голове, но я лишь стоял в замешательстве и пытался не выказать своей реакции выражением лица. И все же…
        Как этот молодой человек может быть отцом Кеа?
        Как этот молодой человек может быть брачным партнером пожилой дамы в инвалидном кресле?
        Может ли этот молодой человек быть не мужем дамы, но отцом Кеа через какие-то иные отношения?
        Самый главный вопрос, перед которым меркнут все остальные: каким образом этот молодой человек может быть отцом Кеа, когда он, по-видимому, примерно одного с ней возраста и даже с виду на несколько лет моложе?
        Он прямо и искренне смотрел мне в глаза, когда мы пожимали руки. Приветствие и близкий контакт продолжались дольше, чем хотелось бы, - я бы предпочел, чтобы он разжал руку и отступил, дав мне некоторое пространство, чтобы попытаться понять, кто же он такой и какое место занимает в жизни Кеа. Я промямлил:
        - Так вас зовут Орманд?
        - Да. Орманд Уэллер.
        - Очень рад познакомиться, - произнес я из вежливости, а пожатие между тем все длилось. Про себя я подумал: кто же он, черт возьми, такой?
        - Нам нужно поговорить, Сандро. Надеюсь, вы не возражаете.
        Он наконец отпустил мою руку и повернулся к маленькому столику, заставленному бутылками и стаканами. Там же стоял охладитель, из которого Орманд достал бутылку пива, открыл и предложил мне. Холодное стекло тут же покрылось капельками конденсата. Я оглянулся на Кеа, но она подошла к матери и склонилась над ней. Женщины разговаривали вполголоса.
        - Меня как раз не было на Теммиле, когда извергался Гроннер, - сказал Орманд. - Я играл джаз в ночном клубе в Хакерлине-Обетованном. Вернулся, как только смог. День-другой паромы не ходили, но минувшей ночью мне наконец удалось найти подходящее судно. Вы получили благодеяние извержения?
        - Благодеяние? - переспросил я с удивлением.
        - Оно говорило с вами?
        - Не понимаю, что вы имеете в виду, - сказал я.
        - Думаю, понимаете.
        Орманд взял меня за руку и подвел к чему-то вроде алькова, находившегося за потоком воды, изливающимся в пруд. Вода там довольно громко журчала, и у меня сложилось впечатление, что он не хочет, чтобы нас подслушали.
        - Все острова разговаривают, - объяснил он. - Некоторые говорят громче других. Кеа этого не знает. И ее мать тоже. Но вы, полагаю, это понимаете.
        Теперь мы оба стояли на открытом солнечном свету, который через наклонную крышу одной из стен впервые за то время, что я там был, пролился в этот укромный уголок.
        - Кое-что я чувствовал, - осторожно ответил я. Мне не хотелось рассказывать ему о готовой сюите, которую я обрел перед землетрясением. - Вы отец Кеа? Это ведь правда?
        - Конечно. С какой стати нам притворяться? А вы, полагаю, ее возлюбленный.
        Я не знал, что на это ответить. Многое оставалось неясным.
        - Вы моложе, чем я себе представлял, - прямо заявил я. - Если можно говорить откровенно.
        - Можно. А я то же самое сказал бы о вас, - Орманд отхлебнул пива из бутылки и коротко, невесело рассмеялся. - Внешность бывает обманчива.
        Я незаметно показал на Кеа и Элоиз, которые все еще беседовали. На нас они не смотрели. Кеа сидела на маленьком деревянном стульчике, поставив его рядом с инвалидным креслом, спиной к нам, и кивала в ответ на какие-то слова матери.
        - Вы партнер Элоиз?
        - Я ее муж. Мы женаты много лет. И, опережая ваш следующий вопрос, да - Кеа наша дочь.
        - Не понимаю.
        - Думаю, понимаете. Мы с Элоиз одного возраста. Точнее, я на год моложе, но ведь вы не об этом спрашиваете, Сандро? Надеюсь, вы не возражаете, что я обращаюсь к вам по имени. Много лет я остаюсь поклонником вашей музыки и очень вас уважаю. Долгое время я мысленно называл вас только «Сасскен». Такова традиционная дань, которую один музыкант отдает другому - он называет его по фамилии. Но теперь, монсеньор Сасскен, когда мы встретились…
        - О чем вы говорите?
        - Мы путешествовали по островам, вы и я. Конечно, не вместе, - оба мы это знаем. Но мы следовали одними путями. На восток и на запад. Через проливы, вслед за течениями, откликаясь на зов островов. Время обладает градуальным воздействием. Направление в конечном счете не имеет значения. Посмотрите на нас обоих! - Орманд стоял напротив и смотрел прямо на меня, протянув мне открытые ладони. - Вы в отличной физической форме для человека своего возраста.
        - И вы также.
        - Оба мы путешествовали по островам. Взгляните на меня.
        Мы стояли довольно близко друг от друга. Мне вдруг удалось заглянуть за внешние признаки его молодости. Кожа Орманда была чиста, глаза блестели, волосы оставались густы. Он выглядел тренированным, крепким, быстрым. Выглядел, как здоровый человек лет тридцати - тридцати пяти. Так же смотрелся и я. Каждый день я с наслаждением пользовался возвращенной молодостью, дарованной мне градуалом.
        Но за сильным телом Орманда, за его физической энергией я различал теперь нечто, связанное с его выражением лица, с манерой держаться. Было в нем какое-то чувство усталости, продолжительного знакомства с миром, долгой истории достижений, разочарований, надежд, счастья и отчаяния. Он выглядел, как человек, который долго странствовал и прожил намного дольше обычного срока.
        - Пейте пиво, Сандро, - предложил он и поднес свою бутылку к губам, глотнув два-три раза. Отер рот тыльной стороной руки. Я заметил, что горлышко бутылки греется у меня в ладони, так что тоже отпил пива, пока оно было еще холодное. В том углу двора, где мы стояли, скопился вулканический пепел, то ли сдунутый туда ветром, то ли специально заметенный при уборке. Он уже покрывал мои сандалии и лип к голым лодыжкам. Я попытался его смахнуть, но не преуспел.
        - То, что произошло с вами и мной, когда мы пересекали потоки градуала, происходит не с каждым, - продолжал Уэллер. - Моя жена, дочь, все мои друзья и соседи, прохожие на улицах, музыканты, с которыми я играю, любители музыки, приходящие нас послушать, - все они тоже путешествуют, тоже перемещаются на восток или запад, тоже пересекают проливы меж островов; но они не отвечают, не могут ответить, когда говорят острова.
        - Говорят?
        - Острова говорят. Мы оба знаем это, Сандро. Мы адепты.
        - Почему вы использовали именно это слово?
        - А какое слово выбрали бы вы?
        - Не знаю. Я встречал во время путешествия нескольких адептов. Не знаю точно, кто или что…
        - Знаю, вы должны были с ними встретиться. Их немало околачивается в наших морских портах. Кеа считает, что они все воры, но я им сочувствую. Они считают себя такими же, как мы, но мы от них отличаемся. Я хочу сказать, что мы обладаем теми же умениями, той же способностью чувствовать, что и они, но мы с вами музыканты, а они нет. Музыканты - не более великие адепты, но музыка позволяет нам сфокусировать восприятие островов, то, что мы слышим, когда говорят острова. Некоторые из моих знакомых адептов - приверженцы других искусств, среди них есть философы, писатели, живописцы, изобретатели, антрепренеры, врачи. Они тоже слышат голоса островов. Но таких адептов вы не найдете в ожидании у дверей службы Приема какого-нибудь островка. Те, кого вы встречали и, вероятно, встретите еще - это адепты, развившие мастерство в области градуального времени. Сдвиги времени не интересуют меня, и, полагаю, точно так же и вас. Адепты извлекают из островов силу для сопротивления градуалу и тем зарабатывают себе на жизнь, собирая деньги с туристов. Но это адепты поверхностные, непостоянные. Расскажите мне о том, что
интересней для нас обоих, - вы слышали музыку островов?
        - Я слышал музыку за несколько мгновений до первых сотрясений земли, когда ожил вулкан.
        - Длинную вещь?
        - Целую оркестровую пьесу, - признался я. - Никогда не сталкивался ни с чем подобным. Уже аранжированную, готовую. Она снизошла на меня, как вдохновение.
        - Да - вдохновение! - воскликнул Орманд.
        - Потом была еще одна, когда уже шло извержение, но вокруг происходило столько всего, что она угасла, и потом я ее уже не вспомнил.
        - А раньше вы никогда не получали вдохновения от островов?
        - Ну… бывало.
        Вообще-то это бывало раз сто, от сотни разных островов, сменявших друг друга. Я помнил их все по именам, знал их гармонии. Но сейчас я вдруг вспомнил день, когда, семилетним, я стоял на забитом хламом родительском чердаке и прижимал руки к наклонному окну. Первый раз смотрел на море, видел в море напротив родного города силуэты трех островов - темных, загадочных, исполненных обещания. Что-то тогда срезонировало во мне. Впервые. Музыка потекла в тот день сквозь меня, музыка была мною услышана. В том возрасте я никак не мог этим воспользоваться, но мой талант оказался отмерен щедро.
        - Я тоже слышал музыку всю мою жизнь, - сказал Орманд Уэллер, невозможно юный отец Кеа. - Частично она была, как я теперь знаю, вашей. Я слушал приливы, ветры и крики морских птиц, шум вересковой пустоши, гул наступающего прилива. Все это было прекрасным, трогательным, загадочным и глубоко правдивым. Я был молод и считал эту музыку своей. Рождена, как вы сказали, вдохновением. Позже я обнаружил, что она не моя, а Сасскена. Ваша, Сандро. Музыка, которой говорят с нами острова, не уникальна, как мы считаем или как предпочитают считать некоторые из нас. В действительности она общая, разделяемая, возникающая в консенсусе, она - часть градуала. Музыка присутствует в полях времени, раскинувшихся вокруг каждого острова. Это - величайший из концертных залов, твердь, небосвод, мир. Другие адепты описывают его иногда как воронку, градиент, искажения времени, но для меня градуал - это сердце, живая душа, континуум музыкальных отражений, он поет нам, играет, говорит с нами из одного острова, следующего, изо всех островов сразу. Только мы понимаем его.
        - Говорите, вы знали, что музыка была моей?
        - Столь же вашей, как и моей. Это общее достояние, Сандро. Я узнал о вашей работе, о том, что вы извлекли из островов. Я устыдился того, что делал. Стоило мне понять, на что способен градуал, и я никогда больше не использовал его как источник вдохновения.
        - Я вас знаю, - сказал я. - Знаю ваши работы. Знаю, что вы делали. Я покупал ваши записи.
        Он кивнул в знак того, что принимает мои слова.
        - Вы - Анд Анте!
        - Да, я. Я им был. Теперь уже нет. И я сожалею о том, что сделал.
        Он снова поднес бутылку пива к губам, но на этот раз я заметил, что его рука дрожит. Глаза его увлажнились, и впервые он уклончиво отвел от меня взгляд.
        Кеа окликнула нас.
        - Я хочу отвезти маму немного прогуляться.
        Она уже развернула инвалидное кресло, прокатила его мимо нас и толкала к выходу. Мне захотелось пойти с ней. Не хотелось оставаться наедине с ее отцом.
        - Вы должны овладеть градуалом, Сандро, - заговорил тот, стоило Кеа выйти. - Он является вам, но вы должны ему предаться. Это для вас не вопрос выбора. Как и для меня. Он - не творящая сила, как мы считаем, но отражение нашего же воображения. Всю жизнь вы чувствовали этот отклик, тяготение островов. Это ведь правда, верно?
        Я стоял с Уэллером посреди двора и все еще его толком не понимал, продолжая вспоминать музыку, которую слышал в мыслях, все еще не мог признать его правоты. Пыль и пепел, которые мы расшевелили, взволнованно топчась на месте, плыли в солнечном свете, - мелкий вулканический мусор. Я чувствовал его запах в воздухе, которым дышал, ощущал, как он колет глаза.
        Но я знал, что музыка придет снова.
        Орманд Уэллер, Анд Уэллер, Анд Анте прошел туда, где лежала в футляре его гитара. Он достал инструмент, надел на ремне через плечо, присел на невысокий бордюр, ограждавший пруд, и заиграл.
        Он играл ту же музыку, которая явилась мне в приливе вдохновения, порожденном дрожью земли.
        67
        Я оставил Уэллера во внутреннем дворике. Он по-прежнему сидел на ограждении пруда, положив ногу на ногу и пристроив на колене гитару. Играл он, низко склонив голову. Левая рука двигалась по ладам, и мозолистые кончики пальцев заставляли струны вскрикивать.
        Солнце поднялось в зенит, и жара навалилась на улицу между высокими домами, словно неподъемная тяжесть. Я шел туда, откуда пришел, надеясь встретиться с Кеа, и мне казалось, будто я продираюсь сквозь жару. Пепел при ходьбе вился вокруг ног.
        Кое-где в этой части города можно было мельком увидеть Гроннер, и я заметил, что, хотя потоки лавы остановились, выбросы продолжаются. Ветер раздувал облако пепла, часть его проходила над городом. Запах тухлых яиц, выдававший присутствие сернистого газа, был сильнее, чем раньше.
        Если в тот момент остров и говорил со мной, я не мог его слышать.
        Обратный путь к дому вел мимо гавани, но из-за запаха и нездорового ощущения пыли, пепла и вулканических газов в воздухе я свернул на узкую боковую улочку, надеясь, что она выведет меня напрямую к морю, где мог подуть свежий бриз.
        Добравшись до дороги, проходившей вдоль побережья, откуда была видна гавань, я встретил Кеа. Она шла одна, зажимая рот и нос платком. Ее матери в инвалидном кресле нигде не было видно. Заметив меня, Кеа поспешно бросила взгляд в сторону, словно ища пути к отступлению. Или мне так показалось.
        - Ты так погрузился в беседу с моим отцом, - сказала Кеа, когда мы подошли друг к другу. - Я не хотела вам мешать.
        - Мы закончили. Где Элоиз?
        - Я ее отвезла… туда, где она живет.
        - Мне казалось, ты говорила… Так вы живете не вместе?
        - Не все время. Ты идешь домой?
        - Пока да.
        - Мы почти и не повидались, Сандро.
        - Ты же хотела, чтобы я встретился с твоим отцом, - напомнил я. - И говорила, что мы снова встретимся вечером. Встретимся?
        Мы отошли на обочину, в тень одного из пакгаузов на краю портовой зоны. Стоило уйти из-под прямых солнечных лучей, как стало чуть полегче, но раскаленный воздух и вездесущая липнущая пыль донимали по-прежнему. Кеа держалась поодаль, продолжая прикрывать рот платком.
        - Давай я тебе перезвоню, - сказала она. Подавшись от меня в сторону, она снова заступила на яркий свет, затем нехотя вернулась в тень. Кеа посматривала вдоль улицы в сторону своего жилья. Она явно хотела от меня избавиться.
        - Кеа.
        - Да?
        - Что случилось? Почему ты так держишься?
        - Я слышала, что говорил тебе отец, - Кеа покинула тень и пошла к дому. Я последовал за ней. - Я поняла, кто ты такой. Я всегда чувствовала это в тебе, но сегодня поняла, что это значит. Ты такой же, как и он. Я не выдержу еще одного такого же. Он все знал о тебе до того, как ты явился на Теммил, но ведь он и должен был знать. У него способности адепта. Посмотри на него, Сандро! Ему за восемьдесят, а он себя ведет, как молодой человек! Бо`льшую часть жизни он провел молодым. Как я могу его понять? Собственного отца! А теперь еще ты.
        - Я гораздо старше тебя, мне за пятьдесят, - сказал я. - Ты это знала. Я никогда не пытался тебя обманывать.
        - Не в этом дело.
        - Тогда в чем?
        - Ты адепт, как и он. Я не могу… я хочу покинуть остров. Хочу уйти, бросить родителей, вернуться к той жизни, какую вела, пока не встретила тебя…
        - Чем я тебе мешаю это сделать?
        Я попытался взять ее за руку, но Кеа ее отдернула и резко свернула, нырнув в переулок, на который дома с обеих сторон выходили тылом. Я повернулся было следом, но она ускорила шаг. Кеа шла, пригнув голову и закрыв тряпицей нос и рот. Я, конечно, мог бы ее нагнать, но ее намерения были ясны. Я смотрел, как она торопливо уходит прочь, в глубокую тень узкого переулка, оставляя позади дом за домом и ни разу не оглянувшись. Потом она повернула и поднялась по лесенке, уводившей в сторону. Я потерял ее из виду.
        Постоял немного там, где Кеа меня оставила, размышляя, не вернется ли она, а заодно и о том, хочу ли я, чтобы она вернулась. Какой-то причудливый изгиб улиц делал здесь звук вулкана более громким, усиливая в узких проходах его прерывистый рокот. До сих пор я ни разу не останавливался, чтобы его послушать, потому что вначале то был глубокий звук, похожий, скорее, на ощущение где-то в потрохах, за порогом слышимости. По мере того как накопленное внутреннее давление высвобождалось, голос вулкана делался не столь грозным, у него словно прочищалось горло. С этих улиц я не видел горы, хотя размытая дымка выброса плыла в небе, затеняя солнце.
        Я направился в центр Прибрежного, надеясь поймать такси, которое отвезет меня домой, но был как раз полдень, когда все закрыто и магазины не работают. Несколько такси я нашел на центральной стоянке, но они были пустыми.
        Полчаса спустя я вернулся на виллу. Стоило мне оказаться внутри, как я сбросил одежду и с удовольствием залез в душевую. Пыль и пепел смыло прочь, и они образовали на белом пластиковом полу жирное зернистое пятно, покуда не утекли в сток.
        Капельки душа отстукивали по моей голове и плечам легкое стаккато, ритм, простенькую мелодию. Может быть, говорили со мной?
        Я вытер голову полотенцем, потом вышел и уселся нагишом на балконе, предоставив солнцу себя сушить. Просидел там недолго - я буквально чувствовал, как колючая пыль летает вокруг.
        68
        Как уже было однажды, я знал, что должен покинуть Теммил как можно скорее. Остров уже не был таким, как я его воображал, и не был тем местом, где бы я хотел остаться. Я начинал испытывать к нему неприязнь. Да еще прошлое… Я прибыл на Теммил не для того, чтобы найти Кеа, но вышло так, что нашел, отрицать это было невозможно. Мне пришлось обнаружить, что один фрагмент прошлого не способен заполнить настоящее или подарить будущее.
        Спал я в ту ночь неспокойно и в одиночестве. Кеа не позвонила, да я этого и не ждал. Ее молчание дало все мыслимые ответы на вопросы, которые я и сформулировать-то толком не мог, когда они возникали передо мной на мгновение в полусне: хочет ли она?.. стану ли я?.. сможем ли мы?.. нужно ли мне?.. что это за?.. - и так далее, по кругу неразрешимых загадок бессонницы. Ответить на них было нечем, кроме пустоты на месте Кеа, кроме нашей отдаленности друг от друга. Раз я ее не вижу, ответы уже не нужны.
        Несколько раз за ночь я просыпался, думал о ней; в тропическом климате было трудно дышать, вокруг стоял запах газов, царапались грязь и пыль, давили жара и влажность. Накатила гроза, омочив холмы ливнем, но ее вскоре унесло. Далеко ей было до бури, в которую я угодил на Деммере, но минут пятнадцать комнату освещали неравномерные вспышки молний. Благодаря открытому окну я ощутил волнение близости к проливному дождю, когда сам под ним не находишься. Гром грохотал совсем рядом, но и только. Я не чувствовал ни малейшей угрозы. После грозы воздух на несколько минут стал прохладней, но это продлилось недолго.
        Вулкан рокотал всю ночь напролет. Он звучал не так грозно, как раньше, но за последние несколько дней я к нему начал привыкать. Говорил ли он сейчас со мной, как описывал Орманд Уэллер? Я уплыл в сон, не успев обрести ясного ответа. То была ночь вопросов, оставшихся без ответа.
        Утром я сел за стол, перекусил и выпил две чашки кофе. Дым из вулкана снова повернул вместе с ветром, так что солнце пылало во всю мощь. Ночной ливень смыл большую часть пепла и пыли вокруг дома.
        Нужно покинуть Теммил. Решение я принял вечером, еще до возвращения, и был в нем уверен, насколько вообще бывал уверен в чем-либо. Здесь меня больше ничто не держало. Город мне надоел, знакомых у меня в нем не было, кроме Кеа да, пожалуй, ее отца, и он точно не был тем местом, где я хотел бы провести остаток жизни.
        Однако одолевали частности практического свойства, большие и малые.
        Дом: за него уже внесена арендная плата, подписаны соглашения о выплате земельных налогов, обеспечении электричеством, водой и так далее. Неоконченная работа: мне хотелось писать, творить, а тут я как раз подыскал жилье, где мне было удобно, да еще с отличным роялем. Я знал, что если вновь пущусь в путешествия, это будет означать очередную задержку в работе. На кораблях я писать не мог. Мои незаконно добытые деньги: они хранились теперь в теммильском банке, и я не знал, безопасно ли будет снимать их со счета. Имущество: я уже начал обрастать книгами, журналами, звукозаписями, нотами, рукописями, запасом одежды и сандалий. Мне принадлежало уже четыре широкополых шляпы, изготовленных из разных материалов. Перспектива таскать все это с собой, втискивать в тесные судовые каюты вызывала чувство усталости, стоило о ней лишь подумать. Да и сами суда с их каютками, которые приходилось порой делить с посторонними людьми, постоянным шумом и вибрацией от двигателей, запахами топлива и долгими стоянками в портах… Романтика морской жизни в значительной степени развеялась или оказалась иллюзорной.
        Слишком близко я познакомился с неудобствами жизни на борту, с дискомфортом, с постоянным чувством, будто угодил в ловушку.
        И не мог, не должен я был забывать об ордере на арест. Оставаясь на Теммиле, я чувствовал себя в умеренной безопасности от длинных рук военной хунты, но опасался, что как только дам знать о себе властям, пересекая границы и проходя официальный контроль, как меня опознают и арестуют. Я не отваживался даже представить, какое возмездие могут мне уготовить генералиссима с ее подручными.
        И превыше всего я ужасался необходимости снова столкнуться с градуалом и причиняемой им убылью времени. Каждый порт, который я посещу в своих странствиях, будет означать необходимость иметь дело с адептами, неразгаданными загадками жезла, нерешенной проблемой утомительного брожения с багажом по улицам и лодчонкам. Снова никто ничего не будет объяснять, а деньги примутся утекать равномерным потоком.
        Сплошь житейские мелочи, но некоторые из них приводили в ужас. Музыка была для меня голосом человеческого духа. Она существовала лишь в пространстве между инструментом, из которого ее извлекали, и воспринимающим ухом. Движение и давление молекул воздуха, моментально и беспрестанно разбегающихся и заменявшихся другими. Музыка не обитала нигде в реальности; граммофонные диски и цифровые записи оставались лишь копиями оригинала. Единственной настоящей записью музыки была изначальная партитура, черные значки, проставленные авторучкой на нотном стане, - но и они не звучали, зашифрованные, кодированные, не имевшие смысла без человеческого духа, способного расшифровать код, интерпретировать символы. Музыка переживала не только тех, кто ее играл, но и композиторов, что ее создали.
        Однако при всем этом туманном идеализме я был привязан к реальному миру житейскими мелочами. Мне очень хотелось бы убежать от них.
        Я спустился в гавань Прибрежного, предполагая позадавать там вопросы насчет путешествий без жезла и потребности в услугах адептов. Кеа упоминала о существовании какой-то страховки, о которой мне прежде не приходилось слышать, а адепт Кан рассказывала про лицензирование, обеспечиваемое туроператором. Обе возможности казались многообещающими. Вне зависимости от расходов я считал, что любой из этих вариантов будет лучше обращения к адептам - менее раздражающим, не требующим столько личного участия.
        Надежды быстро развеялись. Туроператоры предоставляли лицензию лишь в том случае, если билеты заказывать загодя, за несколько месяцев, с полной предоплатой, и только по заранее согласованному и утвержденному маршруту. При этом использовалось лишь несколько стандартных маршрутов, любое отклонение от которых опять же требовалось заранее согласовать и дополнительно оплатить. При любых обстоятельствах лицензирование было неприложимо к маршрутам, конечной целью которых оказывался Глонд. Страхование оказалось применимо лишь к уроженцам Архипелага, к тому же постоянно живущим на островах в течение по меньшей мере десяти лет.
        Вновь житейские мелочи, все новые причины подавленности духа.
        Находясь в порту, я прошел мимо здания службы Приема, подумывая, не поговорить ли с кем-нибудь из адептов, которые обычно там околачивались в ожидании заработка. К своему удивлению, я никого не обнаружил. Скамья под навесом, где обычно поджидали адепты, оказалась пуста. Само здание Приема было заперто на замок. В управлении порта сообщили, что суда с других островов в тот день не ожидались.
        Я принял это объяснение, однако уходя, приметил знакомый силуэт регулярного парома, курсировавшего между Теммилом и Хакерлином. Это было довольно большое судно с открытой палубой, управляемое единственным членом экипажа; пассажиры сидели на скамьях вдоль фальшборта или стояли в центральном проходе. В данный момент оно направлялось в гавань Прибрежного. Может быть, паром не считается межостровным транспортом?
        Я задержался, чтобы посмотреть на прибытие.
        Паром подошел к покатому пирсу и заглушил мотор. Пассажиры спустились, другие поднялись на борт, чтобы плыть обратным рейсом на Хакерлин. Прибывшие прошли через набережную, миновали закрытое здание Приема и разошлись в разные стороны, направляясь в город или на стоянку такси.
        Тем же вечером я зашел в клуб, где играла Кеа, но когда заплатил за вход и оказался внутри, то обнаружил, что играет другая группа. Среди музыкантов был и контрабасист Тео, который аккомпанировал в прошлый раз, так что в перерыве я подошел к нему.
        - Я надеялся, что сегодня будет играть Кеа, - обратился я к контрабасисту. - Может быть, она еще придет?
        - Как вы сказали?
        - Кеа, Кеа Уэллер. Вы играли с ней несколько дней назад.
        - Уэллер… это пианистка? Гитаристка?
        - Пианистка, - ответил я.
        - Спрошу сейчас у кого-нибудь. - Тео закурил сигарету, повернулся ко мне спиной и отошел к остальным музыкантам, собравшимся возле бара. Я подождал несколько минут, пока не стало понятно, что он так никого и не спросил.
        Я пошел домой по дороге, проходившей за городом вдоль побережья. Благодаря особенностям рельефа с одного участка пути здесь можно было увидеть Гроннер. Приближаясь к проселку, который должен был привести меня к дому, я услышал со стороны горы глубокий рокот и увидел, как над вершиной вспучивается желто-белый сверкающий огонь. За ним последовало второе извержение, еще сильнее, чем первое, а вот третьего так и не случилось. Я видел поток лавы, вылетавшие в небо раскаленные камни, - отсюда, с безопасного расстояния, взрывы выглядели, словно безумный фейерверк. Шум извержения долетел до меня с опозданием в несколько секунд. Он был настолько мощным, что ощущался как ударная волна.
        Я поспешил домой, включил телевизор, и вскоре на научных и новостных каналах уже обсуждали происходящее. Поток лавы внезапно усилился, и со стороны города появился новый, но он разлился в поперечной долине и едва ли мог угрожать основной части Прибрежного. Я оставил телевизор включенным, а сам вышел в другую комнату. Сел за рояль, положил руки на клавиши.
        Я сидел в темноте. Позади в открытых окнах виднелось спокойное море, безмятежно раскинувшееся под ночным небом. Если бы я оглянулся через плечо, то мог увидеть навигационные огни и темные, неясные силуэты островов, маячивших невдалеке.
        Хотя я не слышал здесь самого извержения, зато, как всегда, улавливал глубокую, пульсирующую басовую ноту, звук высвобождающегося магматического давления. Несмотря на темноту, глаз я не открывал. Сосредоточился на том, что понимал как дух музыки, сердце острова, исторгающийся наружу взрыв.
        Я был там, где хотел оказаться: на острове. На этом острове, на любом острове. Мое раздражение на Теммил было поверхностным и неважным для духа - подлинный остров лежал глубже. Руки мои были наготове, кончики пальцев покалывало. Сердце забилось чуть быстрее. Я был возбужден, но собран. Я ждал. Я помнил, как Кеа взяла каденцию из моего концерта для фортепиано, явно прослушала ее внимательно и основательно несколько раз, изучив, как подобает классическому исполнителю, но потом посредством импровизаций освободила дух, извлекла сердце музыки из написанных мною нот. В том, что она тогда играла, тотчас можно было узнать мою музыку, однако посвежевшую, обновленную, словно исходившую из души, из духа.
        Я подобрал ноту извержения, звучавшую бассо профундо, глубокое фа-диез, колеблющееся: на полтона вверх, потом вниз, опять вверх. Я удерживал ее, проигрывал снова и снова. Одну-единственную ноту, не слышимую никем, кроме меня.
        Вулкан продолжал.
        Потом я импровизировал; я ощущал, как по ходу извержения слабеет давление в магме, выделял тайные пассажи нутра горы - то были не столь глубокие ноты, не столь уверенные, более склонные то к взрывному, то к расслабленному звучанию, к переменам темпа. Музыка духа, кроющегося в сердце острова.
        К рассвету я все еще не спал, все сидел за клавиатурой, но изнеможение уже готовилось взять свое. Левая рука ныла, голова отяжелела, глаза почти все время оставались закрыты. Я чувствовал, как за окном светлеет, близится утро, но к тому времени уже нашел звук - бьющееся сердце острова. Как и сказал Уэллер, остров говорил. Его слышал лишь я, я один прислушивался к нему в ночи. Только я отвечал ему.
        69
        Я оделся. Набросил свою просторную рубаху-балахон, надел шляпу с самыми широкими полями. Подыскал самые удобные сандалии. Мне могло пригодиться немного денег, так что я прихватил по две мелких купюры в талерах, симолеонах и талантах да горсть мелочи. Я вел учет хозяйственных расходов в карманном блокноте, поэтому прихватил и его, вырвав листки, на которых записывал расходы на бакалею, почтовые марки и тому подобное. Оставшиеся страницы были чисты. Я нашел карандаш и заострил его.
        Дом я прибрал и запер. Набросил на плечи лямки футляра, пристроив на спине скрипку.
        Больше из житейских вопросов меня ничто не заботило.
        Я пошел по проселку, потом вдоль дороги, огибавшей холм по плавной кривой и ведущей в город. Солнце поднялось, но пока что невысоко. Его лучи пробивались сквозь белые газовые облака, покрывавшие небо на востоке. На Теммиле это было самое прохладное время суток.
        Небо над головой оставалось чистым. Ни пепла, ни дыма, ни пара или пыли, никакого выброса.
        Дорога на каком-то протяжении шла вдоль берега, так что я спустился на пляж. Окружающие Теммил лагуны смягчали прибой, поэтому пляж был галечным. Он похрустывал под ногами, когда я приблизился к воде и опустился на корточки, глядя, как разбиваются о берег невысокие волны. Я перевел взгляд на риф, замыкающий лагуну, - отсюда он выглядел неровной бурой линией. Мне всегда хотелось как-нибудь доплыть до рифа, но я так и не собрался. В магазинчиках у гавани мне встречались фотографии рифа, некоторые из них были сняты под водой и переливались яркими красками. На Теммиле оставалось много такого, чего я еще не знал.
        Когда я пришел в порт, там еще было тихо. Лодки стояли у пирсов, другие были вытащены на гальку там, где начинался пляж. Стоял отлив. Кораблей у пристани не было. Управление порта закрыто, свет погашен. То же и в здании Приема.
        Моей кожи коснулся ветерок, повеявший с моря; в его дыхании уже ощутимо было предвестье дневной жары. Он прилетел неведомо откуда, принес морскую свежесть и ароматы далеких стран.
        Я обошел здание службы Приема, оказавшись со стороны пристани, где находился навес адептов над металлической скамьей, на которой они поджидали клиентов. Там никого не было.
        Я подошел к скамье и сел, уставившись в потрескавшийся бетон набережной с застрявшими на нем остатками пепла и пыли от извержения да несколькими камешками, занесенными с пляжа. Ветерок покачивал металлическую вывеску, и она негромко брякала о стену.
        Подошла Ренеттиа. Увидев меня, она не удивилась.
        - Каким именем будешь пользоваться? - поинтересовалась она без предисловий.
        - Меня зовут Сандро. Подойдет?
        - Тебе нужно имя для работы. Что там? - она указала на футляр на моей спине.
        - Скрипка.
        - Значит, это и будет твое имя. Никогда не говори его тем, кому будешь помогать. Они станут тебя узнавать по этой штуке на спине.
        Ренеттиа протянула мне один из резцов, которые я когда-то считал ножами.
        - Есть у тебя такой?
        Резец выглядел новым. Рукоять из полированного дерева, лезвие кованой стали вложено в узкий и жесткий кожаный чехол. К рукояти прикреплена серебряная цепочка. Я снял чехол и рассмотрел тщательно обработанный кончик, острый, как игла, и холодный, как стамеска. Подержал инструмент за рукоять, оценил баланс. В нем было изящество хорошего ножа. Орудие ремесла.
        - Я могу его получить? - спросил я.
        - Он твой.
        - Сколько?
        Ренеттиа безучастно посмотрела на меня.
        - Бесплатно. Пользоваться умеешь?
        - Знаю, как он используется.
        - Это не одно и то же. Сам сможешь?
        - Покажи.
        Она села рядом со мной на скамью, а я тем временем обернул цепочкой запястье. Хотел было достать свой жезл, который хранил в скрипичном футляре, но Ренеттиа принесла с собой другой, новый и неиспользованный. Она сунула его мне, дала подержать, погладить, поводить по гладкой поверхности кончиками пальцев. Я ощутил знакомое чувство настороженности, готовности.
        - Это тренировочный жезл, - пояснила Ренеттиа. - Никогда, ни за что не давай его путешествующим. Держи при себе или выбрось, когда будешь готов, но он предназначен для учебы.
        - Бесплатно? - догадался я.
        - Бесплатно.
        Она показала, как держать жезл в одной руке, а инструмент в другой. Нужное место отыскивалось на ощупь. Я попробовал.
        Двигая пальцем по древку, на полпути я обнаружил нечто вроде горячей точки, маленькой, как булавочный укол. Она кольнула меня пучком энергии, но не обожгла. Я несколько раз провел по ней пальцем, чтобы точно определить расположение. Потом приложил к этому месту острие инструмента и остановился.
        Ренеттиа сказала:
        - Так определяется убыль. Двигай лезвие вперед, вдоль жезла.
        Я так и сделал, и в тот же миг ощутил, как рукоять непроизвольно поворачивается в ладони. Я вел кончик лезвия вперед, но он прорезал на поверхности жезла ровную, правильную спираль и остановился помимо моей воли.
        - Приращение там тоже есть, - продолжила Ренеттиа. - Попробуй найти его.
        Я сосредоточился на том, что она мне показывала. Был совершенно поглощен этим. Происходящее оставалось для меня загадочным, но вселяло бодрость. После нескольких попыток я научился уверенно отличать приращение от убыли. Следующей задачей оказалось определение природы острова: более широкая область применения нового чутья, и в ней легче было что-то упустить или неверно понять. Ренеттиа показала, как проводить по древку жезла большим пальцем, нащупывая остров.
        - Узнаешь, когда найдешь, - заявила она.
        Но это оказалось непросто, большой палец скользил туда-сюда. Я ждал ощущения тепла, или вибрации, или более общего чувства узнавания, но не находил ничего, что мог бы истолковать. Тогда Ренеттиа показала сама - это оказалась крошечная шероховатость, которую я принимал за дефект полировки. Я прижал к ней подушечку большого пальца. Внутри тотчас ясно отозвалась басовая нота, которую я удерживал ночью. Отозвалась моему духу.
        - Это Теммил, - сказал я. - Я его знаю.
        - Есть еще один. Найди.
        Отыскать второй оказалось легче, потому что теперь я знал, чего ждать. На этот раз шероховатое пятнышко обнаружилось у кончика жезла.
        - Назови его, - приказала Ренеттиа.
        Мгновение я боролся с непривычным словом, которого никогда раньше не слыхал.
        - Йенна? - предположил я. - Его еще называют на местном диалекте Нависающим. Договор, конвенция… Йеннская конвенция?
        - Йенна. Можешь сказать, какая она?
        Все, что я ощущал, была единственная нота, жалобный звук; но когда я попытался его описать, Ренеттиа ничего не поняла.
        - Мы можем туда отправиться? - спросил я.
        - Попозже.
        - А где эта Йенна?
        - Не представляю. Пометь ее.
        Я провел новую линию.
        Уловить градуал тоже оказалось нелегко. По словам Ренеттиа, мне предстояло выработать собственный способ интерпретировать сообщения жезла, а потом вычислять необходимую поправку градиента. Она привела несколько примеров, и я их прочертил острием инструмента. Жезл быстро покрывался штриховкой перекрещивающихся царапин. Это выглядело красиво и загадочно. Я все время подносил жезл к глазам, чтобы полюбоваться.
        - Когда я тебе понадоблюсь, то приду, чтобы помочь с вычислениями, - пообещала Ренеттиа. - Это дело темное, не объяснишь, но ты скоро поймешь его на свой лад. Я не могу научить тебя вычислять градиент, могу только показать, как этому научиться.
        Скоро солнце поднялось высоко и вокруг установилась привычная дневная жара. Я полностью погрузился в то, что показывала Ренеттиа, так сосредоточившись, что лишь наполовину воспринимал начинавшиеся движение и деятельность в порту, шумы и перемещения людей и лодок. Под весом скрипки, пристроенной на спине, я склонялся чуть вперед.
        Когда я наконец огляделся, то обнаружил, что мы с Ренеттиа под навесом уже не одни - откуда-то появились еще с полдюжины молодых людей, сидевших, стоявших или разлегшихся вокруг под навесом. Никто со мною не поздоровался. Одним из новоприбывших был Фиилп, как обычно, не обративший на меня внимания.
        - Корабль вот-вот причалит, - предупредила Ренеттиа.
        Я повернул голову и увидел длинный темный силуэт пассажирского судна, огибавшего мол. Из трубы валил черный дым. Над гаванью разнесся вой сирены.
        - Не смотри, - велела Ренеттиа. - Учись давай, Скрипка. Никогда не смотри на корабли.
        - Что? Ты же сама сказала…
        - Я тебе сообщила. Не показывай на него. Не проявляй интереса. И жезл убери. Нужно быть наготове, вдруг выберут тебя.
        Я отвернулся и сунул жезл под рубаху. Вместе с другими адептами я сидел, демонстрируя отсутствие интереса, то глядя на небо, то таращась в землю, и старательно отводил взгляд от пристани. Шло время.
        Немного спустя от корабля к зданию Приема потянулся ручеек пассажиров. Мы на них не смотрели, а они не замечали нас.
        Позже, когда подошел паром с Хакерлина, женщина средних лет обратилась к одному из собравшихся под навесом адептов. Я услышал, как он сказал: «Десять талеров». Женщина тотчас расплатилась и вручила ему свой жезл. Адепт провел на древке коротенькую царапину, и они вместе пошли к дороге, проходившей вдоль гавани. Он подождал, пока женщина переговорила с одним из таксистов. Потом такси ее увезло, а адепт вернулся обратно к группе.
        Я проголодался и спросил у Ренеттиа:
        - Мы едим?
        - Конечно, едим. Мы же все-таки люди, Скрипка.
        Мы зашли в одно из портовых кафе. Остаток дня я провел, тренируясь с жезлом, но больше просто прождал.
        70
        Только на второй день, когда я сидел с другими адептами, в порт вошел круизный лайнер. Вместе со всеми я наблюдал, сколько человек сойдет здесь на берег, и, судя по потоку людей, толкавших тележки или тянувших за собой чемоданы на колесах, таких должно было набраться изрядно. Пока я смотрел в землю, Ренеттиа мне негромко сказала:
        - Круизные пассажиры обычно участники организованных туров и жезлов не носят. Подожди, увидишь, что будет.
        Толпа двигалась мимо нас к зданию Приема, где большинству пришлось толпиться во дворе, пока внутри не ослабнет давка. Многие, особенно большая группа мужчин в ярких спортивных рубашках, ворчали из-за жары. Большинство из них вели себя так шумно, что казались пьяными. Мы сидели или лежали у себя под навесом и не двигались. Один за другим из здания Приема появлялись рассерженные пассажиры. Они отправлялись в город, а многие подходили к стоянке такси.
        Потом я вдруг понял, что нужен. Не знаю, каким образом. Я встал и подошел к молодому человеку, выходившему из здания Приема.
        - Танер Коутер? - обратился я к нему. Тот взглянул на меня с удивлением и заметил футляр скрипки, торчавший у меня из-за спины.
        - Дайте мне посмотреть ваш жезл, - предложил я.
        - Откуда вы знаете мое имя? - спросил Коутер.
        Я взял у него жезл и мягко провел рукой вдоль древка. Большую его часть уже покрывали спирали и завитушки. Я сразу же обнаружил небольшую убыль.
        - Вы прибыли с Нестора, - сказал я. - Направляетесь на атолл Ферреди?
        - Да.
        Я заметил, что Ренеттиа тоже вышла из-под навеса и стоит рядом. Это вселило в меня уверенность. Я достал резец и быстро провел короткую прямую линию возле рукояти.
        - Сорок симолеонов, - сказал я.
        71
        Отослав Танера Коутера продолжать путь на Ферреди, мы с Ренеттиа направились на Йенну. Этот остров находился вне группы Руллер, в отдаленной части Архипелага Грез. Ренеттиа никогда там не бывала. Мы сразу увидели, что для адептов остров не обустроен - начать с того, что навеса не было и пришлось стоять на солнцепеке. Других адептов не было тоже. Ренеттиа говорила мало, такое уж было у нее обыкновение, да и большинство адептов предпочитали выражаться лаконически.
        Сразу по прибытии Ренеттиа потребовала у меня жезл, который дала для тренировки.
        Я отдал, и, к моему удивлению, она сломала его об колено. Жезл переломился в том месте, где древко соединялось с рукоятью.
        - Больше он тебе не понадобится, - сказала Ренеттиа.
        Обломки она бросила в урну. Я хотел на них посмотреть, выяснить, есть ли что-то внутри, но она предупредила, чтобы я этого не делал.
        Мы настроили собственные жезлы. Ренеттиа объяснила, что это всегда важно, когда прибываешь на новый остров.
        Начали появляться другие адепты, и мы с Ренеттиа пошли перекусить. Пока ели, она меня поздравила с тем, как я удалил убыль Танера Коутера.
        - Первый раз легким не бывает, Скрипка, - сказала она, - но ты работал так, что все выглядело естественно.
        - Как выполнялись расчеты? - спросил я, вспоминая долгую ходьбу по улицам в окрестностях порта и монсеньора Коутера, тащившего следом свой багаж.
        - Это были твои расчеты, а не мои, - возразила Ренеттиа.
        - Но…
        Ни слова в ответ.
        Зачем мы явились на Йенну? - Ренеттиа не ответила. Почему местные жители называют остров Нависающим? - Она не знала или не пожелала сказать.
        Когда мы пересекали двор позади здания Приема, я с удивлением обнаружил среди собравшихся там адептов Кан. Попробовал было заговорить, но она повернулась ко мне спиной.
        Порт в Йенне использовался больше для нужд промышленности, так что прибытие пассажирских судов казалось мне маловероятным. Однако примерно через час после того, как мы заняли места, к берегу подошел небольшой паром на два-три десятка пассажиров.
        Один из адептов-мужчин, с которым мы прежде не встречались, бросил:
        - Эй, Скрипка. Опять к тебе, - и кое-кто рассмеялся в ответ.
        Я шагнул вперед.
        - Мав Лаустер? - обратился я к молодой женщине, отягощенной грудным младенцем на руках и маленьким ребенком в кресле-коляске.
        - Дать вам мой жезл? - откликнулась женщина с видимой признательностью за мое появление.
        - Двадцать талеров, - потребовал я, вращая жезл меж кончиками пальцев. Она прибыла с Ми, соседнего с Йенной островка, - недолгое плавание, приращение составило меньше четырнадцати минут. Ренеттиа кивнула в знак одобрения моей работы.
        Потом мы отправились на Чеонер, порт которого назывался Чеонер-Максимус. Я помнил, что в своих скитаниях наведывался на этот остров. Сразу по прибытии мы настроили свои жезлы, но потом мне пришлось вместе с остальными адептами два дня ждать впустую. Утром третьего меня выбрала женатая пара, только что сошедшая с корабля. Двое адептов прохаживались насчет моего футляра со скрипкой.
        На сей раз ситуация оказалась необычной. Мужчина, по-видимому, потерял свой жезл на корабле и нуждался в замене. Я не был уверен, как тут быть, но Ренеттиа уже стояла рядом и заявляла, что этот вопрос нужно решить в первую очередь. Она продала клиенту новый жезл.
        Сто симолеонов.
        Ренеттиа сунула деньги в карман и передала новый жезл мужчины мне. Я определил положение острова, установил убыль, оказавшуюся довольно большой для семи дней с хвостиком. Прорезанные мной линии на девственно-чистом древке наполнили меня гордостью. Вместе с Ренеттиа мы приступили к вычислениям поправки градиента.
        Еще сорок симолеонов. На сей раз они были уплачены мне.
        Чтобы реализовать вычисления, нам понадобился автомобиль, который Ренеттиа с легкостью раздобыла, - потом она мне сказала, что на Чеонере все адепты пользуются одним и тем же автомобилем. Есть острова, где приходится потруднее, и когда требуется машина, ее приходится одалживать, а еще кое-где и вовсе придумывать какой-нибудь другой способ. Я над этим задумался.
        Ренеттиа провезла нас по промышленному комплексу, сворачивая налево и направо без видимой системы. Я сидел рядом с ней на переднем пассажирском сиденье, а супруги позади. Я боролся с расчетами, пытаясь извлечь смысл из данных по градуалу, которые нашел на жезле. При этом совершенно не представлял, что делаю. Скрипку в футляре я снял со спины, чтобы избежать тесноты, но расположил ее перед собой, так что неудобно стало ногам. Как учила меня Ренеттиа, я записал на страничке блокнота ряд чисел, извлеченных из жезла, но что делать дальше, толком не знал.
        Увидев выражение моего лица, Ренеттиа остановила машину и забрала блокнот. Мы стояли под ярким солнцем.
        - Что делать с цифрами? - спросил я. - Что они значат?
        Ренеттиа рассматривала листок. Муж с женой позади молчали. Когда машина не двигалась, температура в салоне быстро росла. Ренеттиа нахмурилась, проверила жезл, вновь перевела взгляд на мои записи. Потом вернула блокнот.
        - Ладно, - сказала она.
        - Что это значит?
        - Значит, ладно. Ты закончил.
        - Но что я закончил?
        - Вычисления верные.
        Она завела двигатель и принялась разворачивать автомобиль, чтобы ехать обратно к гавани.
        - Ты все сделал. Молодцом, Скрипка.
        - Но я не знаю как, - пожаловался я тихо, чтобы не показать себя перед клиентами слишком неопытным.
        - Важно только то, что ты это сделал. Может, ты никогда и не поймешь, как именно.
        По возвращении в гавань Чеонер-Максимуса мы смотрели, как супружеская чета проходит процедуру Приема, а потом уходит с багажом к сходням корабля, отплывающего к их следующему месту назначения. По их словам, этот остров назывался Медленный Прилив, но я о таком никогда не слышал. Жезл указывал на остров Нелки.
        - Одно и то же. Они как раз про Нелки и говорят, - разъяснила Ренеттиа. - Ты должен их там поджидать, потому что градуал между Чеонером и Нелки крутой и неоднородный. Хочешь, я отправлюсь с тобой? Думаю, на самом деле ты можешь уже работать самостоятельно. Выбор за тобой.
        - Пока нет, - отказался я. - То есть да, пожалуйста, останься со мной еще немного. Я опасаюсь, что сделаю что-нибудь неправильно.
        - Мы все опасаемся, - сказала Ренеттиа. Мы находились в убежище под навесом. Скрипка в футляре висела у меня за плечами. Остальные адепты застыли в своих демонстративно расслабленных позах, но я уже замечал: всякий раз, как судно прибывает или готовится к отплытию, меж ними повисает напряжение. Вся их небрежность была показушной, напускной самоуверенностью, предназначенной для встреч с путешествующими.
        - Работа адепта - искусство, - прибавила Ренеттиа. - Я тебе это уже говорила на Кэ. Это не наука. Теперь ты это знаешь.
        - Да, - согласился я.
        Мы смотрели, как корабль отчаливает от пристани, дает задний ход и разворачивается в забитой судами внутренней части гавани, а потом устремляется на юг. Две трубы оставляли длинный дымный след. Был уже поздний вечер, и мы провожали корабль взглядами, пока он не скрылся в сумерках.
        - Значит, отбываем на Нелки? - предложил я.
        - Этот корабль прибудет на Нелки только через три дня. Сначала поедим.
        72
        Сразу же по прибытии в город Нелки-Ручей мы настроили свои жезлы. Остров был холодный, расположенный далеко на севере, у берегов Файандленда. Наша с Ренеттиа одежда оказалась для этих мест непригодна. Договорились, что, как только я сделаю все необходимое с градуалом для супругов из Чеонер-Максимуса, мы сразу вернемся на юг. Если чета продолжит путешествие, их может принять какой-нибудь другой адепт.
        Гавань в Нелки-Ручье не слишком отличалась от огромного строительного участка - на клочке земли возле главного причала возводился туристический комплекс: отель, эспланада, казино. Мы почитали у ворот участка вывеску с информацией о застройщике и обнаружили, что проект завершится не раньше чем через два года. Пока что там царил хаос из стройматериалов, грузовиков, времянок. Нестихающий ветер гнал над гаванью тучи строительной пыли.
        Возле здания Приема собрались другие адепты - большей частью знакомые фигуры, но, в отличие от нас, уже успевшие раздобыть теплую одежду. Я вновь увидел Кан, она куталась в старую шинель, уткнув лицо в шарф. На руках у нее были варежки. Мои попытки поздороваться она снова проигнорировала.
        Немного погодя, когда подошел и причалил корабль с Чеонера, супруги вновь выбрали меня. Их жезлы подтвердили, что они прибыли прямиком с Чеонера, нигде не прерывая путешествия, и намерены отплыть на Мьюриси. Я обнаружил, что на долгом пути от Чеонера им пришлось обогнуть Отмель Ривер-Фаст под острым углом, получив таким образом убыль больше чем в пять часов.
        Ренеттиа подтвердила мои действия.
        Тридцать пять симолеонов с каждого.
        - Нам придется пересечь гавань, - сказал я, прикинув дальнейшие действия. - Нужно вывести их из города, а потом найти дорогу вдоль берега.
        - Я приведу лодку, - откликнулась Ренеттиа.
        Я отослал супружескую пару в службу Приема. Потом мы плыли по дышащим холодом волнам гавани, сгрудившись вчетвером в крошечной лодке с подвесным мотором. Багаж супругов был свален грудой в носовой части. Высадившись на другой стороне бухты, мы провели клиентов мимо стройки, где кипела работа, потом по обширному изрытому пустырю, огороженному высоким забором и припасенному, вероятно, для застройки в будущем. Чем выше мы поднимались, тем пронзительней становился холод. Мой просторный балахон был совершенно негоден для такой погоды, как и легкая одежда Ренеттиа. Впрочем, и чета, которую мы спасали от убыли, оказалась не в лучшем положении, вынужденная бороться с тяжелыми сумками.
        Я остановился, чтобы рассчитать градуал, после чего мы вернули пару в порт самым коротким из возможных маршрутов. Они остались недовольны нашими действиями, и мужчина горько сетовал, что мы взяли с них лишнего. Их новый корабль, следующий до Мьюриси, уже стоял у пристани, и супруги направились к нему.
        - Думаю, теперь нужно что-нибудь потеплее, - решила Ренеттиа.
        - Мьюриси?
        - Пожалуй, нет.
        После того как корабль заскользил по волнам прочь от Нелки-Ручья, мы с Ренеттиа нашли ресторанчик и, пока перекусывали, она предложила выбрать следующим пунктом Панерон. По ее словам, этот остров был недалеко от Уинхо, на что я тут же заявил, что как раз Уинхо бы и предпочел. То был единственный остров, про который я точно знал, что на нем побывал мой брат. Так давно, столько лет назад.
        - Не Уинхо, - постановила Ренеттиа. - Панерон. Тебе там понравится, Скрипка.
        73
        Панерон оказался пышным, прекрасным островом с высокими лесистыми холмами и десятками крошечных островков, разбросанных неподалеку от берега. Он находился в части Архипелага Грез, известной как Завиток и расположенной в южном полушарии недалеко от экватора. Там было жарко. Мы вновь оказались одеты по погоде.
        Стоило нам с Ренеттиа оказаться в порту Панерона-Главного, как мы настроили свои жезлы.
        Город был популярным туристическим центром, и здание службы Приема здесь оказалось самым большим, какое мне приходилось видеть, а на прилегавшем к нему дворе для адептов были устроены целых три навеса. Суда постоянно приходили и уходили, и в порту всегда толпился народ. Я никогда не видел столько адептов за работой, столько денег, переходивших из рук в руки. Встретил здесь всех знакомцев и четыре-пять десятков других.
        Пять дней подряд мы работали с пассажирами как адепты. Поскольку Панерон был популярен, а Завиток состоял из множества островов, сбитых относительно плотно, большинство нанимателей успевали накопить лишь небольшое приращение или убыль. Средний гонорар составлял десять талеров или пятнадцать симолеонов, хотя один раз, когда причалили сразу две роскошные частные яхты, мы обнаружили, что можем получить и больше ста талеров зараз. День оказался нелегким и прибыльным.
        Поскольку движение судов было плотным, а маршруты их - короткими и постоянными, адепты также выработали много стандартных процедур поправки воздействия градуала. Как правило, они включали недлинную прогулку через тенистый лесок рядом с гаванью, по одной из бегущих среди деревьев утоптанных тропинок. Расчеты градуала оставались простыми и рутинными.
        На пятый день Ренеттиа мне сказала:
        - Валяй, Скрипка.
        - Валяй?
        - Ты теперь сложившийся адепт. Лучше тебе работать одному. Больше я ничего не могу тебе показать.
        Проведя с Ренеттиа столько времени, я к ней привязался, несмотря на ее резкие манеры. Я по-прежнему знал о ней немного, однако выяснил, что она родом с острова Семелл, расположенного, по меркам Архипелага, недалеко от группы Руллер. Была когда-то замужем, но муж умер много лет назад. У нее пятеро детей, шестнадцать внуков и три правнука. Все, кроме троих младших, уже взрослые. Возраста своего она не сказала. По случайным замечаниям о событиях прошлого я прикинул, что ей по меньшей мере лет восемьдесят, а то и больше. Если не считать необычных пепельных волос, она сохраняла облик здоровой молодой женщины лет двадцати пяти или немного за тридцать.
        - Я тебя еще увижу? - спросил я.
        - Адепты повсюду, Скрипка. Куда теперь собираешься?
        - Еще не решил, - сказал я, хотя это была неправда.
        Договорились, что я покину остров один, но не раньше завтрашнего дня. Ренеттиа сообщила, что некоторые адепты разузнали, кто я такой, и обратились ко мне через нее с просьбой. Узнав, о чем идет речь, я согласился. Просьба польстила мне и взволновала.
        По вечерам в панеронской гавани тихо, потому что после наступления сумерек судоходство прекращается и порт обычно пустует, но в тот вечер под полосатыми навесами собралась целая толпа адептов.
        Я играл на скрипке и неторопливо прохаживался по узким проходам между тремя группами адептов туда-сюда, назад и вперед. Над головами сияли звезды. Я сыграл несколько вещей из стандартного репертуара, иные из них не игранные годами. Потом сыграл целиком аллегро маэстозо из моего скрипичного концерта, короткий фрагмент, требующий виртуозного исполнения и, как я знал, многим нравившийся. Закончил рилами и джигами, которые когда-то разучил вместе с братом и играл с ним вдвоем в эррестском клубе. Пока я работал смычком в таком энергичном ритме, какого не вспоминал с подросткового возраста, некоторые адепты вышли из-под навесов и пустились в пляс. Кто-то включил прожектор, смонтированный на стене здания Приема, и тот пронзил двор одиноким лучом. Несколько адептов нерешительно вышли на свет и переминались в одиночестве, другие стеснительно обнимали пару. Юные старики неуклюже отплясывали в теплой ночи на непривычных ногах и смеялись над собственными оплошностями - адептами они были только в вопросах градуала и сдвигов времени.
        Я сыграл все танцевальные мелодии, какие знал, а потом повторил их заново. Насекомые на ветвях темнеющих вокруг деревьев умолкли, вдалеке светили городские огни, море мягко плескалось о волнолом.
        Поутру я отправился на Дианме, остров, всю жизнь питавший мои мечты.
        74
        Наконец-то - Дианме! То была кульминация надежд целой жизни.
        Однако гавань единственного города Дианме, Глубокого, находилась на северном берегу и смотрела на материк, на Глонд. Было холодно, я чуял запах смога, вползавшего в бухту. Я оказался здесь ночью. Настроил жезл.
        Изменение субъективного времени - приращение, которое мне пришлось устранить, составляло семнадцать часов - перенесло меня не просто в разгар дня, но и дня более теплого, с южным ветром, на время унесшим прочь миазмы Глонда. Оно же сделало мой переход на Дианме по сути мгновенным.
        Я стал адептом в вопросах времени. Я не тратил времени на путешествия. Прибывал на место я в тот же субъективный момент, в какой и отправлялся. Переход с Панерона на Дианме совершился мгновенно, но стер несколько недель моего субъективного времени.
        Покинув прекрасный Панерон с его богатой клиентурой, роскошными отелями и дорогими ресторанами, я оказался на запущенном Дианме, подпорченном близостью к Глонду, северным расположением и климатом.
        Путешествие в субъективном времени заняло у меня несколько недель. С самого начала я знал, что пассажирские суда на Дианме практически не ходят. Поездка предстояла долгая и сложная. Мало кто из путешествующих стремился попасть на Дианме, или плыть в ту сторону, или, если на то пошло, оттуда. Насколько все это верно, я ощутил во время долгого пути на север, с острова на остров, когда был вынужден прокладывать беспорядочный, петляющий курс, отыскивая комбинацию маршрутов, которая привела бы меня в конце концов на Дианме. В более жарких широтах о Дианме даже никто не слышал, так что первой моей задачей было достаточно углубиться в умеренную зону, чтобы это название стало по крайней мере узнаваемым. Затем, когда конечный пункт моего странствия смогли идентифицировать даже на самых несговорчивых судоходных линиях, пришлось разрабатывать стратегию, как туда попасть. Дианме не числился среди портов, посещаемых обычно судами крупных линий, да и мелких тоже. Требовалось нечто более хитроумное, какие-то необычные средства переправы. В конечном итоге я добрался до цели на почтовом катере, ходившем раз в
месяц с острова Стемп ко всем трем островам, лежавшим у побережья Глонда.
        Прибыл я на Дианме ночью.
        Настроил жезл. Долгое промежуточное путешествие исчезло. Я вернулся к тому моменту, в который покинул Панерон. Я был адептом времени. При условии, что я смогу перетерпеть все задержки, неудобства и проволочки путешествия в субъективном времени, жезл позволял очутиться где захочу за доли секунды.
        Выглядел я отлично. Чувствовал себя бодро. Я был юным стариком, ежедневно обновлявшимся благодаря своему искусству адепта.
        А вот реальность на Дианме разочаровывала, лишала иллюзий.
        Гавань Дианме-Глубокого представляла собой всего лишь пирс да волнолом. Лодки, стоявшие там, большей частью были рыболовецкими. Офиса службы Приема не имелось. Рядом с портом расположилась фабричка, где консервировали и морозили рыбу. Городок не слишком отличался от деревни. Ресторанов не было, но имелся трактир, где я смог заказать еду. Потом разыскал лавку, где продавали спецодежду для разнорабочих, в том числе уже использованную: крепкие грубые штаны, шерстяные свитера, непромокаемые шляпы. Натянув все это поверх обычной одежды, я стал негибок и неуклюж, зато, наконец, согрелся. Пришлось удлинить ремни на футляре скрипки, чтобы они продолжали налезать на пухлые плечи. Затем я направился вглубь острова, надеясь разузнать там о его истории, отыскать зрелищные виды, - хоть что-нибудь, проливающее свет на возникновение легенды о доброй богине ветра.
        Я нашел фермы, едва сводившие концы с концами, многие гектары болот и несколько пляжей на западном побережье. В теплом климате юга такие пляжи собрали бы толпища искателей отдыха и удовольствий. На Дианме они оставались ветреными, холодными и унылыми, а когда с изменением времени суток менялся и ветер, пляжи затягивало отравленным глондским смогом.
        Остров напрочь был лишен музыки. Ни звука, ни впечатления, - я не чувствовал вообще ничего. Место было голое во всех смыслах. Остров молчал.
        Это оказалось наихудшим открытием. Мой Дианме был совсем не таков, каким я его считал.
        Я постарался вернуться в порт Глубокого вовремя, чтобы успеть на все тот же почтовый катер, так как не хотел оставаться на Дианме долее.
        Было грустно. Отчего-то я чувствовал себя преданным.
        Но потом я отправился домой.
        75
        Когда я прибыл в Квестиур, шел снег. Стоило мне ступить на бетонную пристань и чуть отойти от корабля, как я настроил жезл. На миг показалось, будто он уже не работает, будто от того, что я оказался на материке, эффект градуала исчез, - потому что после настройки снег продолжал идти.
        Но то был другой день и другой снегопад. Прибыл я посреди вьюги, мчавшей мелкие твердые снежинки, - после настройки же снежинки остались мелкими и твердыми, но ветер утих, и они падали вертикально. Небо сделалось чуть светлее; теперь в нем чудился намек на скорое прекращение снегопада. Я вернулся в тот день, в какой хотел.
        Мое появление в Квестиуре не было случайным. Я запланировал точный день, поскольку знал, что в этот день должно случиться.
        Все путешествия в субъективном времени полны сложностей - разнообразных задержек, отвлекающих факторов, меняющихся решений, многочисленных пересадок в портах с корабля на корабль. Это путешествие было как все другие, но прибавилась дополнительная сложность. Нынешнее мое возвращение в Квестиур и Глонд-город - не первое. Было еще и предыдущее, хотя, может быть, правильнее его именовать последующим. Я накопил приращение будущего времени и теперь мог им воспользоваться.
        Я набрался опыта в адептском искусстве и прибыл в Квестиур дважды.
        Первый раз - после относительно короткого путешествия с Дианме, за которое я преднамеренно набрал побольше лишнего приращения времени. Едва покинув корабль и не настраивая жезла, я прямиком двинулся в газетный архив глондгородской библиотеки.
        Уже знакомый с особенностями использования поисковой программы, я разыскал необходимую информацию и вернулся в гавань. За время этого краткого визита я не приметил в знакомом городе ничего необычного, хотя народу в газетном зале библиотеки встретил больше, чем ожидал. Город защищался от зимы в точности, как мне помнилось, - двери и окна законопачены, люди торопятся по своим делам, пригнув головы. Пока не отправился на острова, я только это место из всего мира и знал как следует. Я вернулся не для того, чтобы исследовать Глонд-город или открывать его заново, обращать на него внимание, делать какие-то заметки. Я собирал информацию личного характера, жизненно для меня важную.
        Вернувшись на набережную Квестиура, я настроил жезл. Субъективное время исчезло, и я вернулся в момент, который полагал настоящим.
        Затем я сел на другой корабль и отплыл из Глонда на юго-запад, пребывая в субъективном времени. Затем отправился обратно на северо-восток, снова пользуясь субъективным временем, настраивая жезл, наблюдая и сравнивая показания хронометров: Mutlaq Vaqt, Kema Vaqt - абсолютное время, корабельное время.
        Когда последний из моих кораблей приближался к угрюмой заснеженной гавани Квестиура, я знал не только абсолютное время, но и абсолютный день. Кроме множества других островов я посетил Меньший Серк, Нелки, Ристор - целый тур по северным островам в холодных зимних морях. Субъективные часы еле тащились. При себе я имел лишь скрипку.
        Последний корабль причалил в Квестиуре. Я сошел на берег. Прошел по бетону набережной в объятьях вьюги. Настроил жезл. Вьюга превратилась в стихающий снегопад.
        Я прибыл в точности в нужный день и заранее знал, чему предстоит случиться.
        76
        Чтобы это произошло, я покинул гражданскую зону гавани.
        Голову приходилось пригибать из-за снегопада, но я все время поглядывал вверх и по сторонам, чтобы убедиться, что иду в правильном направлении. Причалы в Квестиуре не особенно изменились с тех пор, как я был здесь последний раз. Я миновал вход на станцию метро; изнутри светили огни билетных касс.
        Я продолжил путь, повернул за угол стены массивного склада и был, наконец, вознагражден видом того, что рассчитывал найти. Темный силуэт корабля, выкрашенного в черный цвет и поеденного ржавчиной, приближался к пирсу. Швартовы уже были закреплены на кнехтах, и лебедки подтягивали корабль к надежному месту стоянки. Идентификационных знаков на бортах не было.
        Я держался у задней стены дока, чтобы не привлекать к себе внимания, но не успел далеко пройти, как вдруг понял, что не все обстоит так, как я ожидал. Не было на набережной встречающих солдат и цветных флажков с номерами батальонов. Уверенность вдруг меня покинула.
        Я остался там, где стоял, потому что хотя и тщательно подготовился, но не мог быть полностью уверен в своих расчетах градуала как раз в том самом случае, когда они были для меня важнее всего.
        Перемещения корабля подошли к концу, и еще несколько минут, казалось, ничего не происходило. Я ждал, чувствуя, как подкрадывается ко мне зимний холод. За долгое время, проведенное в целительном тепле Архипелага, я совершенно растерял холодоустойчивость. Отправляясь в последнее плавание, я постарался одеться потеплее, но все равно ощущал, как густо падающий снег скапливается на голове и плечах. Время от времени я встряхивался, как старый пес, и притопывал ногами. Дыхание клубами вырывалось изо рта.
        Два автокрана, везущих переносные сходни, проехали к борту корабля. Последовала очередная задержка, пока сходни устанавливали и прикрепляли, а потом открывали люки в борту корабля.
        Наконец люди быстро пошли вниз изнутри корабля по крытым сходням, так что эти деревянные сооружения затряслись и закачались. Прибывшие выскакивали на бетонный пирс и, очутившись под густо валящим снегом, пускались бегом через пристань к зданиям.
        Все они были молодыми мужчинами. Ни на одном не было формы, зато всех отягощали большие тюки с пожитками. Я двинулся вперед, стремясь перехватить кого-нибудь из них, но кругом было так холодно и противно, что мимо меня лишь пробегали, впопыхах толкая.
        Наконец мне удалось схватить одного юношу за руку, и он развернулся лицом ко мне. Попросту мальчишка, немногим старше подростка. Он, похоже, был возмущен задержкой. Все остальные спешили мимо.
        - Это 289-й батальон? - прокричал я.
        - Конечно, он!
        Парень вырвал руку и тоже побежал к зданиям на пристани.
        Я встал так, чтобы оказаться посередине между сходнями. Стоял, не прикрываясь от падающего снега, и беспокойно вертел головой из стороны в сторону, пытаясь обнаружить Джака, который должен был находиться где-то в этой толпе.
        Со сходней справа вынырнул вдруг человек со скрипкой на спине.
        Он был невысок ростом, и его оттолкнули в сторону. Пошатнувшись, он поскользнулся на утоптанном множеством ног снегу и повалился вперед, выставив перед собой руки, чтобы не растянуться. Скрипичный футляр при этом соскользнул ему на затылок.
        Я поспешил к упавшему, подхватил под локоть и поставил на ноги. Тот сразу вырвал руку, метнув на меня сердитый взгляд.
        - Джак! Это я, Сандро!
        Он с изумлением уставился на меня и тут ясно увидел, кто я такой. Он схватил меня, обнял. Я обхватил его руками и прижал к себе, чувствуя, как он пытается просунуть руки под футляр скрипки, точно так же, как я пытался обойти его футляр. Мы были как два медведя, два неуклюжих борца, силящихся получше ухватить друг друга.
        Снег падал и падал, но мы не сходили с места. Мимо спешили люди, но мы с Джаком стояли и обнимались, пока все не прошли.
        77
        Когда мы с Джаком пошли назад, туда, откуда я пришел, снегопад наконец начал слабеть. Я повел его ко входу на станцию метро. В отличие от станций в основной части Глонд-города, эта была грубо функциональной, с автоматом по продаже билетов за окошком из толстого стекла и пропускным механизмом. Здесь, вдали от центра, пути пролегали неглубоко под землей.
        Когда мы поспешили внутрь, кассовый зал был еще пуст и снаружи толстым слоем лежал снег. Мы отряхнулись, растирая руки и плечи, чтобы хоть немного согреться. Все время мы поглядывали друг на друга, узнавая знакомые черты, подмечая перемены. Когда брат ненадолго снял головной убор, я увидел, насколько он изменился. Выглядел он в точности, как я помнил, но лицо его округлилось, повзрослело. Пострижен он был коротко, по-военному. Здоровяком Джак не стал, но выглядел крепче и здоровее. Прошло больше сорока лет, а ему, казалось, по-прежнему двадцать с небольшим.
        Я не мог не подумать о том, какой ему покажется моя внешность. Но спрашивать не стал.
        - Откуда ты знал, что я демобилизуюсь сегодня? - спросил Джак.
        - Прочитал, - ответил я, чувствуя, что пока не стоит выкладывать ему всего. - О возвращении войск дают объявления в газетах.
        - Я думал, наше возвращение в последнюю минуту отменят, - заметил брат. - Происходило что-то странное; до сих пор не знаю, в чем было дело.
        - А что было?
        Он рассказал, что за несколько дней до прибытия офицеры на транспортном судне велели всем по прибытии в Квестиур одеться по форме, чтобы прямо из порта пройти по улицам при оружии, с развернутыми знаменами и приколотыми наградами. Предполагалось, что соберутся толпы приветствующих. Закончиться марш должен был на площади Республики в центре Глонд-города. Там им проведут смотр старшие члены правящей хунты.
        - Последние два дня я провел, проверяя снаряжение, полируя обувь и начищая винтовку, - пожаловался Джак, - как и все остальные на борту. Но сегодня прямо с утра первым делом парад внезапно отменили. Перед выгрузкой приказали переодеться в гражданское, снаряжение и оружие оставить на корабле и прямо с причала отправляться домой. Через час после того, как был отдан этот приказ, к нам подошел другой корабль, все офицеры и сержанты перешли на него, и мы оказались предоставлены сами себе. Кроме команды на борту остались одни рядовые.
        - И у тебя нет никаких мыслей, в чем тут дело? - спросил я.
        - Нет, а у тебя? В новостях было что-нибудь?
        Конечно, я ничего не знал. Я и в Квестиуре-то пробыл всего ничего. Субъективное время исчезло, я плыл по кругу - Меньший Серк, Нелки, Ристор. Я чувствовал жезл, лежащий так, как я его обычно носил: до половины засунутым в глубокий набедренный карман и пристегнутым к поясу.
        - Можно найти чего-нибудь поесть, Сандро? Нас сегодня с утра не кормили.
        - Знаю одно местечко в центре города, - заверил я.
        Брат. Мой старший брат. Прошло сорок лет, а Джак выглядит так, будто стал старше всего на четыре-пять.
        Мы взяли в автомате два билета и сели в вагон, идущий к центру. Из-за футляров со скрипками ни один из нас не мог как следует уместиться на узких пассажирских сиденьях, поэтому мы стояли в проеме между дверьми, держась за петли на верхних поручнях и встав поближе друг к другу. Мы продолжали переглядываться, осторожно выказывая таким образом братскую заботу, любопытство, растущее осознание перемен, постепенно приходящих со временем, таинства старения.
        78
        Пока мы шли через площадь Республики, снег совсем перестал, и когда добрались до кафе, где я часто перекусывал, когда бывал в Глонд-городе, солнце уже неярко просвечивало сквозь вуаль облаков. Холод оставался свирепым. Кафе оказалось почти полно, но мы с Джаком отыскали маленький столик в углу у стойки. Собравшиеся шумели, возбужденно переговариваясь и переходя от столика к столику, чтобы поговорить с соседями.
        Мы с братом заказали себе того, что обычно ели для удовольствия, что мы любили еще детьми - главным образом жареного, жирного и острого, полного жиров и углеводов, очень вкусного.
        Я спросил у Джака, долго ли он пробыл в армии.
        - Полный срок службы; зря потерянное время.
        - Не хочешь рассказать, через что ты прошел?
        - Я прошел?
        - Тебе грозила опасность?
        - Разве что умереть от скуки. Я потерял четыре с половиной года жизни абсолютно напрасно.
        Джак покачал головой, набил полный рот еды и, жуя, окинул взглядом полные народа столики непретенциозного ресторанчика.
        - Здесь всегда так людно? - спросил он. - А у тебя как дела? Ты выглядишь так, словно много бывал на солнце.
        - Я тоже уезжал. Только что вернулся.
        - Хочешь рассказать?
        - Не особенно.
        Он пожал плечами и продолжал есть. Мы никогда не могли особенно много рассказать друг другу. Все детство мы занимались разными вещами и делали их по-разному; единственной настоящей и постоянной точкой соприкосновения была музыка, которую мы вместе играли. Мы объединялись меньше чем на час и принимали присутствие друг друга как данность.
        Как я тревожился о нем, как боялся, что он мог дезертировать, мог пропасть без вести, мог погибнуть. И вот он здесь. Иногда братьям бывает неловко друг с другом.
        - Ты еще играешь? - спросил я.
        - Не так много, как хотел бы. Вскоре после того, как мы оказались в лагере на юге, скрипку забрали. Нас стали тренировать. Этим, кстати, я и был занят больше четырех лет. Упражнения, тренировки, распознавание авиации, марши. Ни сражений, ни противника. Насколько это касалось меня, войны все равно что не было, - Джак отправил в рот еще кусочек разваренного фарша. - С год назад стало получше. Скрипку мне вернули, так что я смог практиковаться. А ты как?
        - Практикуюсь постоянно. Я теперь композитор.
        - Я так и думал, что у тебя может получиться. Ты всегда интересовался сочинительством.
        - Я тебе потом поставлю кое-какие из моих записей, - предложил я.
        В этот момент нас внезапно прервали. Центральная дверь кафе распахнулась, и ввалилась группа хохочущих молодых людей. С ними хлынул поток ледяного воздуха. Зальчик взорвался шумом. Новоприбывшие орали через все помещение людям, сидевшим за одним из столиков: «Поторопитесь! Скоро начнется!» Другие посетители кричали в ответ. Я не мог уловить, о чем идет речь, но все здесь, похоже, друг друга знали. Некоторые вскакивали из-за столиков. Другие громко свистели. Три молодые женщины разразились пронзительными воплями. У одной из них нашлась при себе сирена на сжатом воздухе, издавшая гудок такой мощности, что у меня зазвенело в голове. Скоро почти все, кроме нас, были на ногах. Дверь не закрывалась. Я видел, как за нею по улице валит в сторону площади Республики густая толпа. Там, на холоде, тоже творились шум и неразбериха. Играла музыка из динамиков. Я увидел большой грузовик, медленно движущийся к площади и весь увешанный разноцветными флагами и серпантином. Кто-то стоял в кузове, опасно перегнувшись через борт, и орал в мегафон. Посетители начали покидать кафе, бросая на столики деньги за        Четверо молодых людей, сидевших за соседним столиком, тоже засобирались, скрежеща по полу ножками стульев, хватая пальто и перекликаясь с кем-то через зал.
        Я наклонился в их сторону.
        - Что происходит?
        Ответила женщина, сидевшая ближе всех.
        - Вы что, не слышали? - громко произнесла она, перекрывая гомон.
        - Чего не слышал?
        - Вы где были, на другой планете?
        - Да, вроде того. Что случилось?
        - Она мертва! Ее больше нет! Все кончено!
        Я сразу же понял, о чем она говорит, но переспросил:
        - Кто мертв?
        Победоносно воздев кулаки, женщина крикнула:
        - Мадам! Кто-то с ней покончил!
        - Когда это случилось?
        - Прошлой ночью! У нас переворот! Эта стерва мертва! Хунта развалилась, и будут выборы.
        Мы с Джаком доели и расплатились, но к тому времени, как мы вышли из кафе, кругом никого не осталось. Вслед за толпой мы направились на площадь Республики, уже забитую народом. Радостное настроение оказалось заразительным. Перед монументальным портиком Глондского народного музея собралась группа музыкантов, игравших тяжелый рок, который мне в Глонде нечасто доводилось слышать. Многие под него танцевали, подпрыгивая и размахивая руками, с трудом удерживая равновесие на обледенелой земле. Все еще было очень холодно, но солнце по-прежнему просвечивало сквозь пелену.
        Мы с Джаком стояли на краю огромного парадного плаца и смотрели на веселящихся. Все больше и больше людей стекалось со всех сторон. Толпа время от времени разражалась аплодисментами. Установили освещение. Подъехали фургоны с телевидения.
        - Ты знал, что все это произойдет? - спросил Джак.
        - Нет, - ответил я, указывая на крыши окружающих площадь зданий, многие из которых были правительственными учреждениями и департаментами. На каждой крыше суровый флаг Республики Глонд был приспущен до середины флагштока. - Сегодня тот самый день, когда я точно знал, что должно случиться. Но об этом я ничего не знал.
        Мы еще немного посмотрели на толпу, но сами в нее так и не влились. Затем направились в более спокойную часть города, держа путь к железнодорожному вокзалу.
        79
        Поезд, идущий в Эррест, был почти пустым. Мы с Джаком сложили скрипки и сумки в багажное отделение и сели рядом. Когда поезд тронулся, день подходил к концу, затянутый пеленой темных туч. Похоже было, что снова собирается пойти снег. Обычное дело для Глонда в это время года.
        В вагоне было тепло, поезд шел быстро. Джак спросил:
        - Куда мы теперь?
        - Домой, - сказал я. - Куда же еще?
        - Ты хочешь сказать… - выговорил Джак задумчиво, и наступило долгое молчание. Наконец он закончил: - Ты хочешь сказать, куда?
        - Домой. Туда, где мы живем.
        - А мама с папой?
        - Не знаю, - признался я. - Ты знаешь, сколько точно ты пробыл в армии?
        - Срок службы четыре с половиной года. Чуть больше, потому что период подготовки не засчитывают. Но меня демобилизовали точно тогда, когда я и ожидал.
        Четыре с половиной года? Что было через четыре с половиной года после отъезда Джака? А все, что случилось позже четырех с половиной лет, - осталось ли оно впереди, стало ли событиями, которым еще предстоит произойти?
        - Думаю, - сказал я, - мама и папа тебя ждут.
        - Ты мне чего-то недоговариваешь? Похоже на то.
        - Нет, просто я тоже не был дома. Давно их не видел.
        - А как Джаанн? По-прежнему дома?
        - Не знаю, - повторил я. - Была, когда я уезжал. Но я многого не знаю. Вообще-то, почти всего.
        - Давно ты отпустил эту бороду? Она делает тебя старше. Последний раз, когда мы виделись, ты был еще ребенком.
        - Ты тоже, - ответил я. - За это время ты набрал вес.
        - А ты подрастерял. Ты был малость пухловат, когда я пошел в армию, знаешь?
        После этого мы молчали, а поезд мчался вперед.
        Вот он остановился раз, потом другой. Я хорошо знал этот участок трассы, по которой столько раз в прошлом ездил туда-сюда. Многие станции были освещены ярче, чем мне запомнилось, да и в домах, проносившихся мимо окон вагона, огней, кажется, стало больше. Неужели хунта на самом деле пала и нам обещаны выборы? Вновь пошел снег, и когда бег поезда замедлялся, я различал сквозь окно летящие крупные хлопья. Снегопад пока был спокойным, не вьюга, не буран порошкообразного снега, после которого остается плотный наст, лежащий неделями. Новое правительство ничего не сможет поделать с погодой в Глонде, но другие вещи оно могло бы исправить. Я откинулся на спинку сиденья, опершись затылком о подголовник, полузакрыв глаза, и думал о будущем и об островах, затерянных в ночи, посреди зимнего моря. Идет ли сейчас снег на Дианме? То был миг растворения реальности, веры в то, что я когда-то видел. Было время, когда я не знал о существовании Архипелага Грез, и теперь мне снова казалось, что он делается ненастоящим, отдаленным, сокрытым. Я потянулся к жезлу, покоившемуся в глубоком кармане у меня на боку, и
дотронулся до него. Мои пальцы коснулись гладкого древка. Никакого отклика, чувства узнавания не последовало.
        Завтра, подумал я. Завтра я прогуляюсь вдоль берега в Эрресте и посмотрю на Дианме, верну себе веру в остров, бывший когда-то для меня символом красоты и обещания, забуду место из грез, которое я видел.
        Поезд прибыл в Эррест. Мне предстояло поработать. У меня появилась идея новой композиции, рожденная вдохновением, возникшая не из того, что Орманд Уэллер назвал консенсусом, не из градуала и неприметного движения времени, но из моей собственной реальности, из жизни, которую я знал. Когда мы с Джаком ступили на платформу, я подумал, что наконец-то подошло время написать то, что я обещал. Новому Глонду непременно понадобится триумфальный марш - и я с радостью включу туда пушечный салют и народные танцы в антракте. Может, даже пару матросских песен.
        notes
        1
        Широты океана между 30? и 35? северной и южной широты.
        2
        Фумарола - трещина или отверстие на склонах или у подножия вулкана, являющаяся источником горячих газов.