Энн Райс

        Песнь крови


        Большую признательность и огромное спасибо за перевод hyperlink откуда и взят этот текст!
        ____

        *советы по переводу приветствуются*
        Анна Райс
        Нью Йорк * Торонто
        2003 г.

        Стэну Райсу,
        1942-2002г,
        Любви моей жизни,
        Посвящается.

        Веселись, юноша, в юности твоей, и да вкушает сердце твое радости во дни юности твоей, и ходи по путям сердца твоего и по видению очей твоих; только знай, что за все это Бог приведет тебя на суд.
        Екклесиаст, глава 11.


        Глава 1.

        Я ХОЧУ быть святым. Я хочу спасти миллионы душ. Я хочу творить добро повсюду. Я хочу сразиться со злом!
        Я хочу видеть в каждой церкви свою статую в полный рост. Я говорю о шестифутовой, белокурой, голубоглазой...
        Секундочку!

        Вы знаете, кто я?
        Я подумал, что, возможно, вы новый читатель, и ничего не слышали обо мне.
        Что ж, если дело за этим, тогда позвольте мне представиться, что я никогда не устаю делать в начале каждой из своих книг.
        Я Вампир Лестат, самый могущественный и симпатичный из всех когда-либо созданных вампиров, сногсшибательный красавчик двухсотлетнего возраста, но навсегда застрявший в своем двадцатилетнем обличье, с фигурой и лицом, ради которых вы готовы умереть и, возможно, так и сделаете.
        Я безгранично находчив и, несомненно, очарователен. Смерть, болезни, время, опасности - ничего не значат для меня.
        У меня есть только два врага: солнечный свет, приводящий меня в безжизненное, практически бессознательное состояние. И совесть.
        Другими словами, я приговорен к жизни ночью и вечно жаждать крови.
        Разве это не делает меня неотразимым?
        И до того, как я отдамся во власть фантазии, позвольте мне уверить вас: я великолепно знаю, что такое быть состоявшимся писателем, прошедшим через эпоху возрождения, девятнадцатый век, постмодернизм и популярную литературу. В моих словах нет противоречия: перед вами история, имеющая начало, середину и конец.
        Я говорю о сюжете, характерах, завязке, кульминации, развязке. Я позабочусь о вас. Поэтому расслабьтесь и читайте в свое удовольствие. Вы не будете разочарованы. Вы думаете, мне не нужны новые читатели? Я воплощение жажды, детки. Я должен заполучить вас!

        Как бы там ни было, раз уж мы прервали мои разглагольствования о моей святости, позвольте сказать несколько слов моим последователям.
        Вы, новые читатели, можете пока отдохнуть. Зачем делать то, что не доставляет удовольствия?

        Я не стану занимать ваше внимание тем, что вряд ли вас заинтересует. Договорились?
        Итак, я обращаюсь к тем, кто обожает меня. Ну, вы знаете, миллионам.
        Вы утверждаете, что хотите вновь слышать меня. К моим дверям в Новом Орлеане вы кладете желтые розы с записками: "Лестат, говори с нами снова, подари нам новую книгу. Лестат, мы любим Вампирские Хроники. Лестат, почему мы больше не слышим тебя? Лестат, умоляем, вернись к нам".

        Но я спрошу вас, мои дорогие поклонники (прошу объясниться без запинки): разрази меня гром, что же случилось, когда я дал вам "Мемноха Дьявола"? Хммм? Это была последняя часть Вампирских Хроник, написанная мной и от моего имени.
        О да, вы купили книгу, не мне жаловаться, мои дорогие читатели.

        На самом деле "Мемнох Дьявол" превзошел все Вампирские Хроники по продажам. К чему я привел этот вульгарный факт?

        А пришлась ли вам по сердцу книга? Поняли ли вы ее? Прочитали ли дважды? Поверили ли ей?
        Я предстал на суд Божий и был ввергнут в ревущие пучины преисподней, детки, исповедовался вам, доверив свое горе, смятение и трепет.

        Я рассчитывал, что вы поможете мне понять, почему я избежал ужасающей перспективы действительно стать святым, и что я получил в ответ?
        Ваше недовольство!

        "Где же был Лестат, вампир?" Вот что вы хотите знать. Где был Лестат в своем щегольском черном сюртуке, обнажающий в улыбке маленькие сверкающие клыки, крадущийся в английских туфлях сквозь глянцевый ад человеческих сердец по элегантным улочкам, переполненным трепещущими жертвами, в большинстве своем заслуживающими поцелуй вампира?
        Вот, что вы хотите слышать! Где был вампир Лестат, ненасытный, ворующий кровь, погубитель человеческих душ? Лестат мстительный и коварный, Лестат... да, конечно же... Лестат Великолепный.
        Да, мне нравится: Лестат Великолепный. Мне представляется, что это неплохое название для новой книги.
        И я, раз вам так хочется, такой и есть. Кое-кому пришлось с этим согласиться. Но давайте вернемся к вашей песне и попляшем вокруг Мемноха.

        "Нам не нужны растоптанные останки Шамана!" - говорите вы. Мы хотим нашего Героя!
        Где его классический Харлей? Пусть он выкатывает его и с ревом промчится по Французскому кварталу и аллеям. Пусть напевает при этом, прислушиваясь к звучащей в маленьких наушниках музыке, нацепит фиолетовые очки, а платиновые волосы пусть свободно развеваются по ветру.

        Да, мило, не спорю. Мне нравится этот имидж. Правда. Мой мотоцикл по-прежнему со мной. И да, конечно, я обожаю сюртуки, у меня есть несколько пошитых на заказ. По этому пункту вы не услышите от меня протестов. И, конечно же, туфли.
        Хотите знать, во что я сейчас одет?

        Но я не собираюсь вам рассказывать!
        Хорошо, не собираюсь до поры до времени.
        Но подумайте, о чем я хотел с вами поговорить.
        Я поделился метафизической версией Сотворения мира, историей (или чем-то похожим) Христианства, картинами Вселенной, застывшей в бесконечности времени. И... Какую я получил за это благодарность?
        "Как нам понимать этот роман?" - вопрошали вы. "Мы не заставляли тебя отправляться ни в рай, ни в ад!" "Мы желаем видеть тебя воплощением чарующего зла!"

        Мой Бог! Вы делаете меня несчастным. Да, действительно так, я хочу, чтобы вы знали!
        Настолько же сильно, насколько я люблю вас, также как я нуждаюсь в вас и не могу без вас существовать, настолько же бесконечно вы заставляете меня страдать.

        Что ж... Вперед! Отшвырните эту книгу. Плюньте на меня. Бранитесь. Я не имею возражений. Выбросьте меня прочь с орбиты вашего интеллекта.
        Выкиньте меня из своей сумки, зашвырните в мусорную корзину в каком-нибудь аэропорту. Оставьте на скамейке в Центральном парке.
        Какое мне дело?
        Нет.
        Я не хочу, чтобы вы сделали что-нибудь в этом роде.


        НЕ ДЕЛАЙТЕ ЭТОГО!

        Я хочу, чтобы вы внимательно прочли каждую страницу, которую я написал. Я хочу, чтобы моя проза завладела вами.
        Я выпью вашу кровь, если смогу, чтобы вонзиться в вас каждым воспоминанием, которое хранит моя душа, войти в вас биением сердца, обрывками образов, чередой редких побед и мелких поражений, непостижимыми моментами смирения. И да, хорошо, я приоденусь по такому случаю. Разве я когда-либо не был одет подобающим образом?
        Кто-нибудь смотрелся лучше меня в лохмотьях?

        Вздох.
        Ненавижу свой язык.

        Почему, как бы много я ни читал, все равно я заканчиваю тем, что начинаю изъясняться, как грязный интернациональный панк?
        Конечно же, одна из причин - моя навязчивая идея составить о мире смертных подробный отчет, который мог бы быть прочитан каждым. Хочу видеть свои книги на полках в магазинах, в университетских библиотеках. Вы понимаете, что я имею в виду? Я, при всей моей любви к искусству, не причисляю себя к элите. Это сюрприз для вас?

        Снова вздох.
        Я в отчаянии! Мечущаяся, доводящая себя до изнеможения душа. Вот участь мыслящего вампира. Мне бы следовало сейчас наслаждаться убийством какого-нибудь негодяя, разбрызгивая его кровь, как капли тающего мороженого. Вместо этого я пишу книгу.

        Вот почему никакая сила не в состоянии утихомирить меня надолго. Потому что причина всему - отчаяние.
        Что если все бессмысленно?
        Что если кожаная, декорированная золотом шикарная французская мебель ничего не значит, если смотреть в самую суть?
        Можно содрогаться от безысходности в великолепных залах дворца также как и в убогой лачуге. Не говоря уже о гробе! Но не будем о гробах, детки.
        Я не тот вампир, который не мыслит себя без гроба. Это глупо. Впрочем, это также не значит, что мне не нравятся гробы, когда я сплю в них.
        Как бы там ни было, не об этом речь. На чем я, кстати, остановился?
        Нам же нужно двигаться вперед, но, перед тем, как продолжить, прошу, дайте мне поплакаться вам о том, что произошло с моим сознанием, после противостояния с Мемнохом.
        Теперь, прошу вашего внимания, как новых читателей, так и старых.

        Меня атаковали богоподобные таинственные силы.
        Люди говорят о таком, как о подарке судьбы, но я бы сравнил это с автомобильной катастрофой. Это было грубым насилием над моей сущностью. Для зрелого вампира нелегкий труд любоваться картинами рая и ада. Теперь я требую снисхождения, друзья мои.

        С этого момента я заявляю: "Не желаю больше быть воплощением зла!"
        И не вздумайте мне возражать: "Мы хотим, чтобы ты был плохим парнем, ты обещал!"
        Да, возможно. Но вы должны понять: мне через многое пришлось пройти. Будьте же деликатны.

        Понимаю, я так хорош, когда я плох... Недурно звучит. Надо будет поместить слоган на футболку.
        На самом деле я не собираюсь писать что-либо, что нельзя было бы поместить на футболку. Кстати, неплохая идея писать на футболках. Так, чтобы вы, друзья, могли бы сказать:
        "На мне надета восьмая глава новой книги Лестата. Она моя любимая. О, я вижу, ты носишь шестую?
        "Время от времени я ношу..." О нет! Хватит!

        Есть ли способ как-то прекратить это?
        Вы постоянно шепчете мне в уши... Разве нет?

        Я ковыляю по Пиратской Аллее, бездельник, погрязший в моральной чепухе, а вы крадетесь за мной, говоря: "Лестат, проснись!" А я, воплощение бестолковости, этакий супермен, несущий чепуху с экранов всех американских телевизоров. Вот, во что я в итоге превратился... Вновь разряженный в бархат призрак, и здесь, на входе в кафедральный собор, я хватаю вас за горло. Да, в церкви вы попадетесь мне в руки, вы же хотите умереть на освещенной земле? Не так ли?
        Не об этом ли вы умоляли меня? Мы слишком далеко зашли? Хорошо, пусть это будет Маленький глоток, но я же предупреждал вас? Разве нет?
        Подумайте об этом. Не предупреждал? Ну хорошо, все, забудьте об этом. И что же? Не стоит заламывать руки, тихо, тихо, покончим с этим, успокойтесь... все, убирайтесь, ну?

        Я сдаюсь. Но разве не поражению поем мы здесь песнь? И могу ли я отрицать, что я превосходный рассказчик, как раз в римско-католическом духе? Я хотел сказать, что Вампирские Хроники - МОЕ произведение, и только тогда я НЕ чудовище, когда пишу для вас. Я хотел сказать, что вы нужны мне, я не могу дышать без вас, я беспомощен без вас.

        И вот я снова с вами, вздыхаю и дрожу, несу чушь, выбиваю чечетку и готов продолжить свою историю, водрузив все четыре положенные части на надежный фундамент хорошей новеллы.
        Я сделаю это, клянусь призраком своего отца - явление довольно распространенное здесь, и никаких отклонений от темы. Все дороги ведут ко мне.

        Спокойствие.
        Как бьется сердце...

        Но до того как мы прервем течение времени, дайте мне, детки, насладиться моей фантазией. Мне это нужно.
        Увы, я не похож на мечущееся пламя, как видите. И ничего не могу с собой поделать. Если вам невыносимо читать все это, тогда сразу переходите ко второй главе. Не медлите!

        Для тех же, кто действительно любит меня, кто хочет понять каждый нюанс истории, готовой развернуться перед ним, ступайте за мной.
        Прошу, читайте же:
        Я хочу быть святым.
        Я хочу спасти миллионы душ. Я хочу творить добро повсюду. Я хочу видеть в каждой церкви по всему миру свою гипсовую статую в полный рост. Себя, ростом шесть футов, с голубыми глазами из стекла, в длинных бархатных одеждах, с распростертыми над счастливцами руками, молящими меня:
        "Лестат, избавь меня от рака, найди мои очки, помоги моему сыну излечиться от наркомании, сделай так, чтобы муж снова любил меня".
        В мексиканском городке молодые мужчины подходят к дверям семинарии, держа в руках маленькие копии меня, в то время как их матери льют передо мной слезы в кафедральном соборе: "Лестат, спаси мое дитя. Лестат, убери боль. Лестат, я могу ходить! Смотрите, я видела, как статуя шелохнулась, я видела слезы в этих глазах!"
        Колумбийские наркоторговцы складывают свое оружие к моим ногам, убийцы падают на колени, шепча мое имя. В Москве патриарх отбивает перед моим изображением поклоны, у него на руках хромой мальчик, который тут же исцеляется. Во Франции с моей помощью тысячи тысяч вернулись в лоно церкви и шепчут, стоя передо мной:
        "Лестат, я покончил со своей сестрой-воровкой. Лестат, я ушел от жестокой хозяйки. Лестат, я покинул свое рабочее место в банке - это первый раз, как я посетил мессу за годы. Лестат, я собрался в женский монастырь, и ничто уже меня не остановит".
        В Неаполе навстречу готовому извергнуться Везувию несут мою статую во главе процессии, чтобы остановить лаву на подступах к прибрежным городам.
        Шеренги студентов в Канзасе, проходя мимо моего изображения, декламируют, что готовы вовсе отказаться от секса, если он не будет безопасен.
        Ко мне взывают на мессе, чтобы я по какому-то особому случаю помог найти общий язык американскому Нью-Йорку с Европой.
        В Нью-Йорке горстка ученых объявляет всему миру, что с моей помощью им удалось изобрести не имеющий ни вкуса, ни запаха, совершенно безвредный наркотик на основе убойных доз героина, кокаина и крэка, причем неприлично дешевый и абсолютно легальный. Наркотические сети навсегда разорваны!

        Сенаторы и конгрессмены рыдают и заключают друг друга в объятья, когда слышат радостную новость.
        Мою статую немедленно переносят в национальный собор.

        Повсюду обо мне пишут рассказы и слагают в мою честь гимны. Я источник благочестивого вдохновения. Копии моей священной биографии (дюжина страниц) красочно иллюстрированы и распространяются биллионами.
        Толпы людей в соборе Святого Патрика в Нью-Йорке оставляют свои написанные от руки мольбы, обращенные ко мне, кидая их в корзину у моих ног.
        Маленькие копии меня стоят на прикроватных тумбочках, офисных полках, компьютерных столиках, повсюду.
        "Как, ты еще не слышала о нем? Помолись ему и твой муж станет просто ягненком, мать перестанет донимать тебя, а дети будут навещать каждые выходные. И не забудь сделать благодарственные пожертвования церкви".
        Что осталось от меня? Ничего. Мое тело по кусочкам разошлось по миру в качестве сувениров и реликвий. Частицы моей сухой кожи и костей, мои локоны - расфасованы по маленьким золотым усыпальницам, иные уместились в пустотах крестов, другие хранятся в медальонах, которые можно повесить на цепочку и надеть на шею.
        Я ощущаю каждый фрагмент мощей. В безмятежном полусне я чувствую, как они перемещаются.
        "Лестат, помоги мне перестать курить. Лестат, мой сын-гомосексуалист - он попадет в ад? (ни в коем случае). Лестат, я умираю. Лестат, ничто не может вернуть моего отца. Лестат, этой боли не будет конца. Лестат, правда ли что Бог в самом деле есть? (Да!)

        Я отвечаю всем.
        Мир, возвышенный век, непрекращающееся наслаждение бытием, исчезновение всякой боли, полная победа над бессмысленностью.

        Я имею огромное значение. Я знаком всем и каждому. Я - неизбежность! Я вмешался в ход истории! Я вписал свое имя в страницы Нью-Йорка.
        Сам же я пребываю на небесах. Я с лордом Света, создателем всего сущего. Мне известны самые непостижимые явления. Почему бы нет? Я знаю ответ на любой вопрос.
        Господь говорит мне: "Ты должен явить себя людям. Это священная обязанность для каждого хорошего святого. Люди внизу ждут этого от тебя".

        И потому я покидаю свет и спускаюсь на зеленую землю. Я сталкиваюсь с неспособностью принять истину, едва вступая в атмосферу. Ни одному святому не по силам донести абсолютное знание до мира, потому что миру не по силам его охватить.
        Я могу принять свой обычный земной облик, скажете вы, но я все еще Великий святой и мне претит воплощение. Куда же я иду? Как вы думаете? Ватикан, самое маленькое королевство на планете, смертельно спокоен. Я в спальне папы. Она напоминает монашескую келью: узкая кровать, стул с прямой спинкой. Так просто.

        Иоанн Павел второй. Восьмидесяти двух лет от роду. Он страдает. Боль в его костях слишком сильна, чтобы он действительно мог заснуть. Его сотрясает болезнь Паркинсона, артрит распространился по всему телу, жестокая дряхлость немилосердно терзает его.
        Медленно он открывает глаза и здоровается со мной по-английски.
        "Святой Лестат, - говорит он. - Почему ты пришел ко мне? Почему не падре Пио?"

        Он не слишком мне рад. Но он и не думал меня обидеть. Его можно понять. Папа любит падре Пио. Он канонизировал сотни святых. Вероятно, он любит их всех. Но как он любит падре Пио! Что до меня, то я не знаю, любил ли он меня, когда канонизировал, потому что я еще не написал ту часть истории, где меня канонизируют. Когда же я писал эту часть, как раз на прошлой неделе был канонизирован падре Пио.
        (Все это я видел по телевизору. Вампиры любят телевидение).
        Итак, продолжим.
        Лицо папы спокойно и исполнено аскетичной строгости, несмотря на окружающие дворцовые просторы. В его молельне горят свечи. Папа стонет от боли. Я возлагаю на него свои исцеляющие руки, и боль проходит. Покой проникает в каждую клеточку его тела.
        Он смотрит на меня одним глазом, второй у него зажмурен в его обычной манере, и внезапно между нами возникает абсолютное взаимопонимание или, возможно, я начинаю видеть в нем то, что должен знать мир: его безграничное бескорыстие, его необычайную духовность, которая объясняется не только тем, что он бесконечно любит Христа, а всей его жизнью, проведенной при коммунизме.
        Людям свойственно забывать. Коммунизм при всех страшных злоупотреблениях и жестокостях, в глубинах своих содержит похвальную духовную основу. И до того, как это великое пуританское правительство затенило молодые годы Иоанна Павла, чудовищная абсурдность Второй Мировой войны преподала ему урок самоотверженности и храбрости.
        Этот человек никогда не мыслил иного существования, кроме духовного. Лишения и самоотречение проходят через всю его жизнь, переплетаясь, подобно многомерной спирали. Нет ничего удивительного в том, что он не смог справиться с сомнениями, прислушиваясь к шумному гомону процветающих стран. Он не мог поверить в бескорыстие изобилия, возвышенные порывы со стороны явного преимущества и благополучия, в искреннюю потребность помогать, когда все собственные нужды решаются без труда. Стоит ли мне обсуждать с ним это именно сейчас? Или лучше просто заверить его, что не нужно переживать за "алчный" Западный мир?
        Я говорю с ним мягко. Я начинаю объяснять ему эти вещи (да, я знаю: он папа, а я вампир, который пишет эту историю, но в этой истории - я Великий святой. Меня не страшат трудности, кроме тех, о которых я сам напишу).

        Я напомнил ему, что возвышенные принципы греческой философии выросли на почве изобилия.
        Он медленно одобрительно кивнул. У него философское образование. Этого тоже многие о нем не знают. Но я должен сказать нечто более важное. Я прекрасно это вижу. Я все вижу.

        Наша самая распространенная ошибка заключается в том, что новые открытия мы воспринимаем, как кульминацию предшествовавшего опыта. Это наше "наконец-то" или "никогда прежде". Узаконенный фатализм постоянно подгоняется к непрерывно изменяющемуся настоящему. Любое продвижение вперед встречается всеобщей паникой. Две тысячи лет мы живем под лозунгом: "на пределе возможностей!". Это, конечно же, проистекает из нашего стремления видеть настоящее, как конец всех времен и подведение итогов накануне апокалипсиса, а началось все еще с тех пор, как Иисус взошел не небеса. Мы должны прекратить это! Мы должны понять, что встречаем рассвет великих времен! И тогда зло изживет себя, преобразившись.
        Но тут есть момент, на который я бы хотел обратить внимание: церковь потому так всегда боялась новых веяний и материализма, что была с философской и духовной точек зрения незрелой. Сакраментальный смысл этого явления только сейчас становится очевиден. Не стоит принимать в расчет ребяческие ошибки! Прорыв в области электроники полностью изменил сознание даже самых предубежденных обывателей двадцатого века. Мы все еще переживаем родовые муки. Поймите это! Подумайте над этим.
        Жители развивающихся стран ежедневно сталкиваются с новшествами, граничащими с чудом. Духовные устремления современного человека не идут ни в какое сравнение с ними же в далеком прошлом. Мы должны осознать тот факт, что принятый большинством стран атеистический взгляд на мир потерпел фиаско. Подумайте. Бездушность потерпела поражение во всем мире. Исключая, разве что, Кубу. Но как на это может повлиять Кастро? Даже самые светские структуры в Америке заговорили о добродетели - это очевидно. Вот почему разгораются корпоративные скандалы!
        Вот что волнует людей! Что мало морали, мало скандалов... Фактически нам следует пересмотреть многие общественные институты, которые так небрежно были причислены к далеким от веры. Кто из них может серьезно наставать, что не стремится к возвышенному?
        Иудео-Христиане - новая религия светского запада. Неважно, сколько миллионов людей демонстрирует к ней равнодушие.

        Ее глубинные принципы интернационализированы интеллектуалами агностиками. Влияние этой религии оживило Уолл-стрит, где ныне царит такая же безупречная вежливость, как, к примеру, на заполненных толпами пляжах в Калифорнии или на встречах глав России и Штатов.

        Святые, поспособствовавшие техническому прогрессу, скоро воскреснут, если еще не сделали этого, чтобы снести с лица земли неисчислимые признаки нищеты наплывом образцового сервиса и всяческих благ.
        Коммуникации уничтожат ненависть и разобщенность, когда интернет распространится в самых отдаленных уголках планеты, подобно цветам, буйно расцветающим в трущобах Азии. Кабельное телевидение бессчетным количеством каналов дотянется до огромных Арабских земель. Даже Северную Корею не минует прогресс.
        Меньшинство в Америке и Европе будет благополучно переобращено компьютерной грамотностью. Как я уже описывал, ученые изобретут дешевые и безвредные заменители кокаина и героина, что положит конец контрабандной торговле наркотиками. Любые проявления жестокости и нетерпимости сдадутся под натиском интеллектуальных дебатов и мирным обменом знаниями. Эффектные вспышки терроризма продержатся какое-то время, как экзотика на грани приличия, но и они, в конечном счете, прекратятся.

        Что же касается сексуальности, то в этой области произойдут такие глобальные перемены, что мы, живущие сейчас, даже не можем вообразить себе всех направлений и тонкостей.
        Короткие юбки, эффектные стрижки, свидания в машинах, женщины на рабочих местах - голова идет кругом от новых ожиданий.

        Научные разработки и контроль над рождаемостью дадут нам немыслимую в прошлых веках силу. Сегодняшний прогресс - только тень того, что нам предстоит.
        Мы должны уважать великую тайну спермы и яйцеклетки, мистическую химию полов, гендерную притягательность и выбор партнера.

        Все божьи дети будут благоденствовать, пожиная плоды наших знаний, но повторять это - только начать все сначала. Мы должны найти в себе смелость поклониться науке, как нашему Лорду.
        Папа слушает. Он улыбается.
        Я продолжаю. Образ Бога воплощенного станет явлением вне времени и моды и вместе со своим Творением триумфально вступит в третье тысячелетие, как Великий символ Божественного самопожертвования и Необъятной любви.

        Потребовались тысячи лет, чтобы понять и принять его жертву, говорю я. Зачем, например, он пришел, чтобы прожить тридцать три года? Почему не двадцать?
        Не двадцать пять? Вы можете гадать вечность. Почему он решил явиться сюда младенцем? Значит ли это, что быть ребенком - часть нашего спасения? И почему выбрал именно то время в истории? И именно то место!
        Грязь, песок, камни повсюду - никогда не видел столько камней, как в Священной земле. Босые ноги, сандалии, верблюды - вообразите только!

        Неудивительно, что у них в обычае забрасывать людей камнями.

        Не из-за простоты ли одежды и облика людей Христос выбрал ту эру?
        Я думаю - да. Если вы проследите историю костюма от древнего Шумера до Ральфа Лорена - действительно хорошая энциклопедия позволит вам это - вы не найдете более простой одежды и причесок, чем в Галилее первого века.
        Я серьезно... Я говорю об этом святому отцу. Христос сделал это не случайно. Он не мог иначе. Он знал, что его изображения распространятся повсеместно.

        Более того, я уверен, что и распятие он выбрал не случайно, а чтобы сквозь века представать перед своими детьми с распростертыми объятиями, будто готовясь прижать их к сердцу. Как только вы посмотрите на крест с этой точки зрения, все изменится.
        Вы увидите его обнимающим мир. Он знал, что его образ должен подходить для любой эпохи. Он знал, что этот образ должен быть абстрактным. Легким в исполнении. Не случайно мы можем носить символ ужасной смерти на цепочке, подвесив его на шею. Бог продумал все эти вещи. Разве нет?

        Папа по-прежнему улыбается.
        "Если бы ты не был святым, я бы высмеял тебя, - говорит он. - Начнем с твоих "Святых технического прогресса". Откуда ты взял их?"

        Я счастлив.
        Он выглядит точь-в-точь, как сыгравший его старик Джон Войт - поп, который катается на лыжах в свои семьдесят три. Я это заслужил своим визитом.
        И, в конечном счете, не всем быть падре Пио или матерью Терезой. Я Святой Лестат.
        "Я передам от тебя привет падре Пио", - шепчу я. Но папу одолевает дремота. Он тихонько смеется и впадает в забытье. Я погружаю его в сон. Слишком много мистических откровений из моих уст.

        Но чего я ожидал, тем более от папы? Он так много работает. Так страдает. Так много думает. Он уже успел побывать в этом году в Восточной Европе и Азии, и собирается посетить Гватемалу, Торонто, Мексику. Не представляю, когда он все успевает.
        Я возлагаю ему руки на лоб, а потом ухожу.

        Я спускаюсь по лестнице к Сикстинской капелле. Здесь безлюдно и темно, конечно же. И прохладно.
        Но страха нет. Мои святые глаза так же хороши, как и вампирские. Я могу видеть, как чудесным цветком распускается новая эра. Отрезанный от всех и вся я стою здесь. Мне хочется лечь на пол, лицом вниз, как при посвящении в духовный сан. Я хочу стать священником. Я хочу благословлять. Я хочу этого до боли.
        Я не хочу быть воплощением зла.
        Но на самом деле моя мечта о Святом Лестате рассеивается.
        Я знаю, как обстоят дела, и это невыносимо.

        Я знаю, что не святой, никогда не был и не буду. Никогда знамя с моим изображением не заплещется на площади святого Петра под солнечными лучами. Не будет сотен тысяч приветствующих мою канонизацию. Не устремится на церемонию цепочка кардиналов, потому что ее не будет. И мне не известен секрет наркотика, не имеющего ни запаха, ни вкуса, абсолютно безвредного, поэтому я не спасу мир.
        Я даже не в Сикстинской капелле сейчас, а далеко от нее. Но так же одинок.

        Я вампир. Две сотни лет меня это вполне устраивало, и я напитан чужой кровью до самых глазных яблок. Я осквернен этой кровью. Я так же проклят, как Вероника до того, как она коснулась края христовой одежды в Капернауме. Я живу, питаясь кровью! Я приговорен к анафеме. И есть только одно чудо, которое мне по силам. Мы зовем его "Обряд Тьмы". Я как раз собираюсь его совершить. Или вы подумали, что осознание своей вины остановит меня?
        Ну конечно! Да никогда, mais non (да нет же!* - франц.), забудьте об этом, выкиньте блажь из головы, обломитесь, детки!
        Я же говорил, что вернулся? Разве нет?
        Я с вами: необузданное, беспощадный, неумолимое, бесстыдное, безнадежное, бессердечное чудовище.
        Дитя тьмы. Непоколебимый, не знающий раскаяния, не надеющийся на спасение.
        А теперь, детки, я расскажу вам новую историю.
        Я слышу, как колокола ада зовут меня. Пришло время танцев.
        Так давайте, черт возьми, начнем.

        Глава 2.

        Место действия: Ферма Блэквуд. Вечер.

        Маленькое деревенское кладбище неподалеку от зарослей кипариса и болотных топей.
        С дюжину или больше старых бетонных могил с именами, которые почти стерлись от времени. Одно из надгробий возвышается черным от сажи прямоугольником - недавно здесь горел огонь. Четыре огромных дуба тяжело покачивают ветвями у низенькой железной ограды.
        Небо - чудного сиреневого оттенка, а летний воздух - теплый и ласковый. И...
        Да, как вы догадываетесь, на мне черный бархатный сюртук (крупным планом: суженый на талии, латунные пуговицы), мотоциклетные ботинки, новая льняная рубашка с тонким кружевом на вороте и рукавах (достойны жалости грубияны, отмечающие этот факт смешком). Я не стал этим вечером укорачивать свою блондинистую шевелюру, касающуюся плеч, что время от времени делаю, также я решил, что обойдусь без фиолетовых очков - кому какое дело, насколько пронзительны мои глаза. Моя кожа по-прежнему выглядит загорелой после драматической попытки самоубийства в пустыне Гоби.

        Я думаю о Темном обряде... Да, об этом чуде, о том, что я здесь нужен, я - принц-паршивец, этакий Шейх среди вампиров, что пора мне прекратить скорбно бродить, предаваясь раздумьям, а совершить то, что требуют от меня деликатные обстоятельства, имеющие место здесь, в Большом доме и...
        Настало время рассказать вам, что происходит, что я и делаю. Итак...
        Я расхаживаю у могил, недавно покинувший свое тайное убежище, и горько скорблю о другом создании Тьмы, принявшем на этом кладбище смерть, на черной могиле уже упомянутой выше. Еще вчера ночью она была с нами и без малейшего предупреждения шагнула в огромный костер.

        Я говорю о Мэррик Мэйфейр, ставшей одной из бессмертных года три тому назад или меньше. Я пригласил ее сюда, чтобы она помогла мне изгнать злой дух, преследовавший Квина Блэквуда с детских лет.
        Квинн, недавно рожденный для Тьмы, пришел ко мне с просьбой избавить его от призрака, который не только не покинул хозяина, ставшего бессмертным, а напротив - стал сильнее и опаснее, послужив причиной гибели дорогих Квинну людей. Восхитительную тетушку Куин, восьмидесяти пяти лет, он уронил с лестницы. Мне была необходима Мэррик, чтобы с ее помощью навсегда избавиться от призрака.
        Его звали Гоблин. Мэррик Мэйфейр еще до того, как стала одной из нас, получила прекрасное образование, к тому же обладала колдовской силой, и, как я думал, могла справиться с ним.

        Что ж, она откликнулась на мой призыв, разгадала тайну Гоблина, сотворила алтарь из угля и поленьев, затем воспламенила все это. Но она не только уничтожила материализовавшиеся останки зловещего создания, но и сама последовала за ним в пламя.
        Дух сгинул, равно как и Мэррик.

        Конечно же, я вытащил ее из огня, но душа покинула обгоревшее тело, и никакими потоками моей крови, которыми я пытался напитать ее обуглившуюся плоть, не удалось что-либо исправить.
        Есть какая-то закономерность, думал я, с ожесточением меся ботинками кладбищенскую землю, что те из нас, которые, как им казалось, жаждали бессмертия, уходят бесконечно быстрее и проще тех, кто никогда не просил о Темной Даре.

        Возможно, это гневные воспоминания о сотворенном над нами насилии дают нам энергию проноситься сквозь века.
        Но, как я говорил, кое-что намечалось здесь, в Большом Доме.
        Прохаживаясь, я думал о Темном Обряде. Да, Темном Обряде, при помощи которого появляются новые вампиры.
        Но почему я лелеял такие планы? Я, который по секрету признался вам, что хочу быть святым?
        Нет, конечно же, не потому, что я считал, что одного покинувшего землю вампира должен заменить другой, можете смело отбросить эту идею.
        Просто та ночь была пронизана таинственным очарованием и печалью.
        Я взглянул на особняк - Блэквуд мэнор, называют они его: величественное строение с двумя рядами колонн и множеством освещенных окон, место, где угнездилась моя судьба и боль последних ночей - и попытался определиться, как осуществить задуманное к благополучию всех причастных лиц.

        Первое затруднение состояло в том, что Блэквуд Мэнор наводнили ничего не подозревающие смертные, большинство из которых были мне симпатичны по причине короткого знакомства, и, беспечные, они даже не подозревали, что их дорогой хозяин Квинн и его новый таинственный приятель Лестат - вампиры, а это было именно то, что Квинн в самом сердце своем желал оставить неизменным, и чтобы никакого зла не произошло в стенах его дома, не важно, что на самом деле являл собой он сам.
        Среди этих смертных была и Жасмин, чернокожая экономка, деятельная по своей натуре и весьма обворожительная (позже мы остановимся на этом, я не могу отказать себе в удовольствии), некогда она была возлюбленной Квинна. Их маленький сын, четырехлетний Джером, рожденный до того, как его отец стал вампиром, крутился тут же, поднимаясь и сбегая по закругленным ступеням исключительно ради забавы, его ножки были обуты в немного великоватые для него белые теннисные тапочки. Его бабушка - Большая Рамона, величественная черная леди с белыми, убранными на затылке волосами, трясла головой, разговаривая с кем-то невидимым. Она находилась на кухне, готовя ужин для Бог знает кого.

        Ее внук, подвижный чернокожий мужчина, будто влитый в свою лоснящуюся кожу, стоял в проеме большой двери, разглядывая ступени. Он был облачен в черный костюм и галстук. Он служил шофером у леди, о которой все они скорбели и сейчас с немалым подозрением прислушивались к спальне Квинна, и не без причины.
        На втором этаже, в спальне Квинна его старый гувернер, Нэш Пэйнфилд, утешал тринадцатилетнего Томми Блэквуда, дядю Квинна по крови, но больше подходящего ему в качестве приемного сына. Симпатичный юный джентльмен тихонько оплакивал добрую старую леди, с которой за три года успел объездить всю Европу, которая "сделала его", как сказал бы Диккенс.
        Где-то на задворках имения рабочие, Ален и Джоул, сидели в освещенной части пристройки и читали еженедельник "Вокруг света", прерывая занятие взрывами хохота, в то время, как телевизор транслировал футбольный матч.
        Перед домом красовались огромные лимузины и еще один за ним.

        Что касается Большого дома, то позвольте мне перейти к деталям. Я нахожу его довольно пропорциональным, что, обычно, не свойственно американским строениям в греческом стиле, но этот особняк, гордо расположившийся на плоской возвышенности, с длинной ореховой подъездной аллеей и высокими царственными окнами, представляет собой приятное исключение из правил
        Интерьер? То, что американцы называют "гигантскими комнатами". Чистенькие, сияющие. В них много зеркал, портретов, старинных часов, персидских ковров, и в обязательном порядке - мебель девятнадцатого века из красного дерева, которую люди часто ставят рядом c предметами обстановки выполненными в духе времен Людовика XIV, чтобы добиться эффекта антикварности. Что еще? Множество обязательных громоздких кондиционеров, которые магически охлаждают воздух, интимно гудят, и неузнаваемо изменили Юг в наши дни. Знаю, знаю, я должен обрисовать обстановку перед тем, как начну делать это же с людьми. Что еще?
        Я не мог мыслить логично. Мой мозг бешено работал. Я не мог выбросить из головы то, что произошло с Мэррик Мэйфейр.

        Да, конечно же, Квинн настаивал, что видел божественный свет, принявший его опостылевшего спутника и Мэррик, и для него сцена на кладбище была священным чудом, то есть тем, чем не была для меня. Я видел только, как Меррик принесла себя в жертву.
        Я рыдал, кричал и сыпал проклятьями.
        Хорошо, не будем больше о Мэррик. Но имейте ее в виду, потому что мы о ней еще вспомним.
        Как знать? Может, я буду вспоминать о ней каждый раз, когда я буду чувствовать себя так же, как сейчас. Кто-то должен задать направление этой книге?

        Не воспринимайте мои слова всерьез. Я обещал вам историю, и вы ее получите.

        Откровенно говоря, в этот, или, скорее, в ТОТ момент, из-за происходившего в Большом доме у меня не оставалось времени на хандру. Мы потеряли Мэррик. Восхитительная и незабываемая тетушка Куин покинула нас. Меня переполняло горе и горе окружало меня.
        Но произошло нечто неожиданное, и мой славный Квинн нуждался в моей помощи без промедления

        Я мог и устраниться.
        Квинн, новорожденный вампир - птенец, воззвал к Лестату Великолепному (да, мне нравится этот титул), чтобы тот помог ему справиться с Гоблином. С технической точки зрения, когда Мэррик увела призрак за собой, вопрос разрешился. Я закончил свои дела и мог скрыться в летних сумерках, не слушая пересуды, должные последовать после моего исчезновения: "а кто же, в конце концов, был тот расфуфыренный тип?"

        Но я не мог покинуть Квинна. Окруженный всеми этими смертными он был в настоящей ловушке.
        Кроме того, я был влюблен в юношу. Квинну едва минуло двадцать два, когда над ним был совершен обряд, и он был хорош, как мечта, неосознанно очарователен, и искренне добр. Исполненный страдания странник ночи, охотящийся на кровь проклятых и нуждающийся в обществе веселых и любящих.

        (Веселых и любящих??? Как я, к примеру??? Но тогда малыш делает ошибку. Я уже, от горячей любви к нему, устроил в его честь дьявольски хорошее шоу. Значит ли это, что я проклят за то, что так люблю тех, кто способен разжечь во мне любовь? Это чудовищное прегрешение для монстра, вроде меня? Очень скоро вы поймете, что я все время веду речь о своей моральной эволюции! Но не сейчас. Сейчас - о задумке).
        Я могу влюбиться в кого угодно: мужчину, женщину, ребенка, вампира, папу. Не имеет значения. Я настоящий христианин. Я вижу божьи дары в каждом. Но многие бы полюбили Квинна. Таких, как он, просто любить.
        Итак, вернемся к нашей истории. Что переносит нас в спальню Квинна, где мы и застанем его в непростой ситуации... До того, как каждый из нас проснулся для этой ночи, и я пригласил с собой проведать одно из секретных убежищ некоего юношу (ростом шесть футов, четыре дюйма, синеглазого и черноволосого) одна смертная девушка приехала в Мэнор, наведя ужас на тех, кто там уже был.
        Именно по этой причине Клем разглядывал лестницу, Большая Рамона бормотала себе под нос нечто неслышимое, а Жасмин жутко нервничала, пробегая на высоких каблучках и сжимая руки. Даже маленький Джером был взволнован этим событием, поэтому носился вверх и вниз по лестнице. И даже Томми и Нэш прервали свои утренние стенания, чтобы взглянуть на смертную девушку и предложить ей помощь.
        Мне не составило никакого труда быстро просмотреть и взвесить их мысли, чтобы получить общую картину этого значительного и эксцентричного события, не забыв, конечно же, "прощупать" и Квинна, чтобы сделать окончательные выводы.
        Я также, несколько насильственно, поработал над сознанием самой смертной девушки, пока она сидела на кровати Квинна, усыпанной цветами - действительно великолепным пестрым покрывалом из живых роз - и разговаривала с Квинном.
        С самого начала я захлебывался от наплыва образов, и теперь происходящее вызывало почти панику в моей бесстрашной душе.

        Осуществить темный обряд? Создать еще одного вампира? Вновь печали и горести?
        Сожаления и страдания?
        О нет! На помощь! Убийство! Полиция!

        Хорошо ли я подумал, перед тем как украсть у судьбы еще одну душу?
        Я, желающий быть святым?
        Я, бывший однажды на короткой ноге с ангелами?
        Я, который претендует на то, что видел Бога Воплощенного?
        Вырвать у смерти душу, чтобы привести ее в царство бессмертия?
        Комментарий: я потому еще так привязался к Квинну, что не я его создал. Он пришел ко мне сам. Возможно, так чувствовал себя Сократ, когда к нему приходили все эти блестящие греческие мальчики за советами.
        Возвращаясь к повествованию: если в соперничестве за сердце Квинна у меня был достойный противник, то это была та самая смертная девушка. Квинн же уже взволнованно нашептывал ей: о нашей крови, о разрушительном даре бессмертия... Да, это предложение было впервые откровенно озвучено его губами. Великий Боже! Дитя, продемонстрируй же хоть какую-то твердость, подумал я! Прошлой ночью ты видел свет небес!

        Мона Мэйфейр звали девушку. Но она никогда не была знакома и ничего не слышала о Меррик Мэйфейр.
        Поэтому забудьте об их родстве прямо сейчас.

        Мэррик была квартеронкой, рожденной среди "цветной" родни, жившей в деловой части города. В то время как Мона была представительницей белой ветви Мэйфейров из респектабельного района, и вряд ли до ее слуха донеслось хотя бы упоминание о Мэррик или ее "цветных" родственниках. Что касается Мэррик, то ее именитая "белая" родня вовсе была ей безразлична. Она следовала своим путем.
        Однако Мона была подлинной ведьмой, как и Мэррик. Но что такое быть ведьмой?

        Хорошо... Остановимся на этом. Это дает способность читать мысли, вызывать духов и призраков, а также применять прочие оккультные навыки.
        За последние несколько дней я достаточно наслушался о прославленном клане Мэйфейров от Квинна и знал, что кузины Моны, также ведьмы и, похоже, практически преследовали девушку. Причиной, без сомнения, было их беспокойство о ребенке.
        На самом деле я имел возможность немного рассмотреть все это милое семейство (да, один из них - священник, колдун-священник, даже думать о таком не хочется!), когда присутствовал на похоронах тетушки Куин, и то, что они так долго не показывались после прихода Моны - было для меня загадкой, разве только они обдумывали, как это лучше сделать по причинам, которые станут очевидны позже.

        Мы, вампиры, не любим ведьм. Догадываетесь почему?
        Любой уважающий себя вампир, даже если ему или ей стукнуло три тысячи лет, может ввести в заблуждение любого смертного, хотя бы частично.
        Тем более такие юные, как Квинн - без вопросов. Жасмин, Нэш, Большая Рамона - все они считали Квинна человеком. Эксцентричный? Безумный? Да, они подозревали, что это так, но считали его человеком, и Квинн мог бы пожить среди них какое-то время.
        И, как я уже упоминал, меня они считали человеком тоже, хотя мне не приходилось долго рассчитывать на это.

        Теперь ведьмы. С ними все иначе. Они способны заметить мельчайшее отклонение от нормы в каждом создании. Им дается это с легкостью, учитывая постоянную тренировку.
        Нечто в этом духе я чувствовал на похоронах со стороны Роуан Мэйфейр и ее мужа, Михаэля Карри, и отца Кевина Мэйфейр. Но к счастью их мысли были заняты множеством других проблем, поэтому мне не было резона беспокоиться.

        Так, хорошо, а где же был я? Да, это забавно. Мона Мэйфейр была ведьмой, причем одной из самых талантливых. И как только год назад нечистая кровь завладела Квинном, он поклялся, что не будет искать с девушкой встреч. Причиной было то, что она умирала, а также страх, что она поймет, какое зло поддерживает жизнь в нем самом, а осквернить ее он не мог.
        Как бы там ни было, своевольно и к всеобщему недоумению она:

        появилась здесь час назад на длинном семейном лимузине, который угнала из-под носа водителя, прохлаждавшегося рядом с медицинским центром Мэйфейров, где она умирала вот уже два года.
        (Бедный, несчастливый парень прогуливался по кварталу, покуривая сигарету, и последнее запечатлевшееся в ее памяти было то, как он бежит за машиной).

        Затем она направилась к флористу, потом к другому - к тем из них, для которых имя Мэйфейр так же благозвучно, как прекрасны немедленно и в огромных количествах скупаемые ею пышные букеты из золотых коллекций.
        Затем она промчалась по двойному пролету, как они называют длинный мост через озеро, подъехала к Блэквуд Мэнор, где и вышла из машины: босая, в болтающейся на худом, как скелет, теле больничной пижаме, с кожей, покрытой синяками и кровоподтеками - настоящий ужас с копной рыжих волос, велевший Жасмин, Клему, Аллену и Нэшу отнести все цветы в комнату Квинна, потому что, мол, она получила распоряжение от самого Квинна устлать ими кровать под пологом. Это была завязка. Не волнуйтесь.

        Расстроенные и сбитые с толку, они сделали, как ими было сказано.
        В конце концов все знали, что Мона была любовью жизни Квинна до тех пор, пока обожаемая тетушка Куин, путешественница по всему миру и великая выдумщица, не убедила Квинна сопровождать ее в "самой последней" поездке по Европе, затянувшейся почему-то на три года, а когда он вернулся, Мона оказалась в Медицинском центре вне его досягаемости.

        Потом Квинн был обращен, бесчестно и жестоко, и следующий год спрятал от него Мону за больничным стеклом, слишком слабую, чтобы она была в состоянии написать хотя бы записку или взглянуть на ежедневный подарок Квинна - букет цветов, и...
        Но вернемся к беспокойно суетившимся слугам, которые размещали цветы по комнате.
        Сама же изможденная девочка, - ей же только двадцать, конечно же, она девочка, - настолько ослабла, что не смогла самостоятельно подняться по закругленной лестнице и Нэш Пенфилд, галантный гувернер Квинна, слава Богу оказавшийся настоящим джентльменом, отнес ее наверх на руках и уложил на "цветочное ложе", как она назвала усыпанную цветами постель, и при этом дитя уверяло, что у роз нет шипов, и слабым прерывающимся голосом декламировала Шекспира:
        "Молитесь, оставьте меня на брачном ложе, убранном цветами и покойном, и пусть мне приготовят могилу".
        Как раз в этот момент тринадцатилетний Томми появился в дверях спальни и был так расстроен зрелищем, представшим его взору, а его боль от утраты тетушки Куин была еще так свежа, что он начал дрожать с головы до ног, а удрученный Нэш увел его прочь, в то время как Большая Рамона осталась причитать тоном, делающим честь ее драматическим талантам:
        "Эта девочка умирает!"

        На что маленькая рыжеволосая Офелия расхохоталась. Что еще? Да, она попросила принести ей баночку диетической газировки.
        Жасмин решила, что малышка приготовилась отдать богу душу, к чему по сути и шло, но девочка сказала "Нет!" и заявила, что желает видеть Квинна и просила всех покинуть комнату, но когда примчалась Жасмин с пенящейся газировкой в стаканчике, из которого торчала изогнутая соломинка, оказалась не в силах это выпить.
        Вы можете прожить в Америке всю жизнь, но никогда не увидеть смертного в таком состоянии.
        Но в восемнадцатом веке, когда я родился, такие вещи никого не удивляли.
        В мое время люди умирали от голода на улицах Парижа. Они умирали прямо на глазах.
        Ситуация повторилась в девятнадцатом веке в Новом Орлеане, когда стали прибывать ирландцы. Можно было наблюдать толпы истощенных до последней степени попрошаек. Теперь же вам придется присоединиться к иностранной миссии или отправиться в больничную палату, чтобы увидеть людей, страдающих как Мона.

        Большая Рамона заметила между прочим, что как раз в этой кровати умерла ее собственная дочь (маленькая Ида) и что эта кровать не подходит ослабшему ребенку, но Жасмин, ее внучка, велела ей заткнуться. Мона же начала смеяться так неистово, что стала захлебываться и сотрясаться, как в агонии. Но и это она сумела пережить.

        Пока я находился на кладбище, просматривая чудную череду образов, рассказывавших о событиях в доме, я пришел к выводу, что Мона - нежнейшее существо ростом около пяти футов, созданное для утонченного образа жизни, рожденная стать настоящей красавицей, но кто-то отвратительным образом вовлек ее в чудовищный акт деторождения. Как именно? Оставалось для меня загадкой, вопреки всем моим способностям. В итоге ее вес не превышал семидесяти фунтов, а роскошная копна рыжих волос лишь жутким образом подчеркивала чахлость изможденного тела. Она была так опасно близка к смерти, что только воля помогала ей передвигаться.
        Именно благодаря своей внутренней силе и колдовству - веский довод, применяемый ведьмами - смогла она раздобыть цветы и добиться максимального содействия, когда прибыла в дом.
        Сейчас же, когда пришел Квинн, когда он был рядом, а героический замысел ее последних предсмертных часов осуществился, боль в суставах и внутренних органах победила ее.
        Она ощущала жуткую боль даже кожей. И то, что она сидела в окружении прекрасных цветов, было для нее пыткой.

        Что же касается моего храброго Квинна, то он позабыл все проклятья, которыми недавно осыпал свою судьбу и теперь предлагал Темный дар. Это не было для меня большим сюрпризом, я должен был его понять, но заклинал огнями Ада, чтобы он этого не делал.

        Очень тяжело смотреть, как кто-то умирает, когда ты знаешь, что владеешь парадоксальной дьявольской силой.
        А он все еще любил ее, как естественной, так и сверхъестественной любовью, и не мог выносить ее страдания. Кто бы смог?
        В конце концов, как я уже рассказывал, Квинн видел божественное чудо только прошлой ночью, когда его призрачный двойник и Мэррик вступили в Свет.
        Так почему же, именем Бога, ему не ограничиться тем, что просто взять Мону за руку и позволить ей уйти? Ну разумеется, она вряд ли протянет до полуночи.

        Но факт в том, что он элементарно не находил в себе мужества.
        Конечно же, Квинн не пошел бы за ней, он оберегал ее от собственной таинственной силы, как уже было замечено, но Мона явилась к нему сама, в его комнату, умоляя позволить ей умереть на его кровати.
        А он все же был вампиром мужчиной, и это была его территория, его, скажем так, берлога, и некий дух самости - вампирский или какой иной - витал в воздухе, и теперь она была в его руках, и беспощадные собственнические инстинкты, а также соблазнительные картины, как он спасает ей жизнь, полностью завладели им.

        Однако насколько я понимаю некоторые вещи, он не сможет осуществить Темный обряд. Он никогда не делал этого раньше, а она была слишком слаба. Он убьет ее.
        И нет пути к отступлению.
        Ловушка, ребенок обречен принять проклятую кровь и отправиться в ад! Пришло время выходить на сцену вампиру Лестату!

        Я знаю, о чем вы думаете. Вы думаете: "Лестат, это комедия? Мы не хотим комедию".
        О нет, это не комедия.

        Это значит, что с меня слетела дешевая шелуха, вы заметили? Я не хочу вас зачаровывать фальшью, понимаете? Присмотритесь к образу, детки. Мы просто оставляем все те элементы, которые имели тенденцию сводить на нет всю серьезность моих рассуждений, мы... скажем так: задвинули в дальний угол красочные декорации.

        Отлично. Дальше! Я прошел, как смертный, через центральную дверь, клик-клац, ввел в ступор Клема, одарив его обворожительной улыбочкой: "Друг Квинна, Лестат, да, ясное дело, приготовь машину, мы собираемся прокатиться в Новый Орлеан, когда все закончится, хорошо, приятель?" - и направился вверх по спиралевидной лестнице, улыбнувшись по пути маленькому Джерому, когда я проходил мимо, и быстро приобняв за плечи растерянную Жасмин, заслонявшую мне путь в коридор. Затем телепатически открыл замок в двери, отделявшей от меня Квинна, и проник в спальню.
        Почему "проник", а не "вошел"? А потому, что это те самые "художественные декорации", которые так необходимы.
        На самом деле я влетел в комнату, если хотите знать.
        Открыть вам небольшой секрет? Никакая телепатия не заменит зоркости вампирский глаз, когда он видит что-то воочию.
        Телепатия - шикарная вещь, не сомневайтесь в этом, но наше зрение почти невыносимо отчетливо. Поэтому мы не уделим много внимания телепатии в этой книге. В конце концов я сенсуалист.
        Вид Моны, сидящей в изножье роскошной кровати под пологом на четырех столбиках, был поистине душераздирающим. Девочка испытывала такую боль, какую Квинн даже не мог себе вообразить. Даже его рука, обнимавшая ее, причиняла ей страдания.
        Я прикинул, не имея такого намерения, что она должна была умереть уже часа два тому назад. Почки отказали, сердечные артерии полопались, а легкие были не в состоянии наполняться воздухом, чтобы она могла делать достаточно глубокие вдохи. Но ее безупречные зеленые глаза сделались огромными, когда она увидела меня, а яростный интеллект мистическим образом, без всяких слов помог понять, о чем ей все это время говорил Квинн: что процессу ее умирания еще можно дать обратный ход, что она может стать одной из нас и быть с нами вечно. В качестве вампира. Бессмертного убийцы. Существа, стоящего за гранью жизни и смерти до скончания веков.

        Я знаю тебя, маленькая ведьма. Мы живем вечно. Она почти улыбнулась.
        Сможет ли Темный обряд исправить вред, причиненный ее несчастному телу?

        Нет проблем, детка.
        Двести лет назад я наблюдал, как старость и чахотка оставили в покое изнуренное тело моей собственной матери, как только магия Темной крови проявила себя в полной мере. А в те ночи я был новичок в этом деле, разрывавшийся между любовью и страхом осуществить трансформацию. Это было для меня впервые. И я даже не знал, как это называется.

        - Дай мне совершить обряд, Квинн, - сказал я немедленно.

        Я увидел, как облегчение отразилось на его чертах. Он был так невинен, так растерян.
        Конечно, я был не в восторге, что он выше меня на четыре дюйма, но на самом деле это ничего не меняло. Я не просто так называл его "братишка". Я подразумевал это.
        Я сделал бы для него все что угодно. И вот она, его Мона, передо мной. Маленькая ведьма, красотка, бешеный дух, только дух, за который отчаянно цеплялось тело.

        Они прижались друг к другу. Я видел, как ее рука сжала его руку.
        Почувствовала ли она сверхъестественную плоть? Она не спускала с меня глаз. Я пересек комнату. Стал возле. Я благородно проинформировал ее. Мы вампиры, да, но у нее, такой милой и славной, есть выбор. Разве Квинн ничего не сказал ей о Свете? Он своими глазами видел Его прошлой ночью. Он, безусловно, лучше должен понимать, что такое Божественное прощение.

        - Но ты можешь выбрать Свет в какую-нибудь другую ночь, детка, - сказал я.
        Я рассмеялся. Ничего не мог с собой поделать. Все это было так восхитительно.
        Она так долго болела, так долго страдала. И отвратительные роды, дитя, которого она родила. Ребенка забрали, и я не мог проникнуть в суть истории.
        Но забудьте об этом. Теперь вся ее вселенная умещалась в один благословенный час, дышать один благословенный час без боли. Какой у нее мог быть выбор? Нет, никакого выбора у этой девочки не было.
        Я видел длинный коридор, неумолимо протягивавшийся перед ней все эти долгие годы, иглы, оставлявшие синяки на коже, кровоподтеки, обезобразившие все ее тело, медицинские препараты, ослабившие ее, лихорадки, близкое к агонии забытье, бессмысленные повторяющиеся сны, потеря благословенной сосредоточенности, когда позабыты уже и книги, и фильмы. И даже отсутствие полной темноты, когда больничные лампы не гаснут круглые сутки, и неизбежный больничный шум и клацанье.
        Она приблизилась ко мне. Кивнула. Сухие потрескавшиеся губы. Пряди рыжих волос.
        - Да, я хочу этого, - сказала она.
        А с губ Квинна слетели еле слышные слова:
        - Спаси ее.
        Спасти ее? Но разве ее не хочет Рай?
        - Они пришли за тобой, - сказал я. - Твоя семья.
        Я не собирался говорить ничего подобного. Не заколдовал ли я сам себя, глядя ей в глаза? Но я хорошо их слышал, быстро приближающихся Мэйфейров.
        Визжа сиреной, на ореховую аллею въехала машина скорой помощи, длинные лимузины за ней следом.
        - Нет, не позволяй им забрать меня! - закричала она. - Я хочу быть с вами.
        - Сладкая моя, это ведь навсегда, - сказал я.
        - Да!
        Бесконечной ночи - да! Проклятью, печалям, одиночеству - да!

        И ты ступаешь на те же грабли, Лестат, ты, дьявол, ты хочешь этого, хочешь, жаждешь вновь видеть это, ненасытный маленький демон, не хочешь отдать ее ангелам, а они ждут, ты знаешь!
        Ты знаешь, что Господь благословит ее страдания, очистит ее и простит последние крики.

        Я придвинулся ближе, нежно оттолкнув Квинна.
        - Отпусти ее, братишка, - сказал я.
        Я поднял руку, разорвал зубами запястье и направил ей в рот струйку крови.
        - Придется делать это так. Сначала ей необходимо выпить немного моей крови.
        Она лизнула кровь. Зажмурилась. Задрожала. Потрясенная.

        - Иначе я не смогу ей помочь. Пей, славная девочка. Прощай, куколка. Прощай, Мона.


        Глава 3

        Она высасывала из меня кровь, будто разрывала невидимые нити, которые поддерживали во мне жизнь, будто хотела меня убить. Ведьма обладала мною через кровь. Я судорожно вздохнул и попытался ухватиться за столбик кровати, но, промахнувшись, мягко упал вместе с ней на ворох цветов. Наши волосы запутались в розах.
        Под ее бесцеремонным натиском я почувствовал, что с кровью вливаю в нее свою жизнь - сырой замок в провинции, Париж, бульварный театр, мое похищение, каменная башня, Магнус совершает надо мной обряд, огонь, одиночество, сиротские стенания, сокровища; смеялась ли она? Я видел ее зубы, вонзенные в мое сердце, в самое сердце.
        Я отпрянул, ошеломленный, цепляясь за ускользавшие от меня столбики, и уставился на нее.

        Дьяволица!
        Она смотрела на меня сияющими глазищами. Ее губы слегка испачканы кровью, но боль ушла, и наступил Момент, момент свободы от боли, свободы от страданий, свободы от страхов.
        Она просто не могла поверить в это.

        Во время превращения, когда человек уже не человек, но еще и не вампир, она дышала глубоко и свободно, голодный гибрид, проклятый гибрид. Ее кожа лучилась здоровой сытостью, иссохшие щеки чудесным образом разгладились, налились губы, под глазами пропали тени, наконец, ее груди приподнялись, обозначившись под хлопковой тканью пижамы, а руки приобрели прелестную округлость, такую очаровательную округлость... Да, я сластолюбивый мерзавец.
        Она снова вздохнула. Вздохнула в экстазе и посмотрела на меня. Да, знаю, я очень хорош собой.
        И еще я знал, что теперь она сможет пройти через Темный обряд.
        Квинн пребывал в состоянии шока. Захлебывался от любви к ней.

        С дороги. Я оттолкнул его.

        Это все мое!
        Я приподнял ее с цветочного ковра. Сосуд с моей кровью. Посыпались лепестки. Поэтические строчки зашелестели на ее губах "...как будто для того была я создана..." Я прижал ее к себе. Я хотел испить из нее свою кровь. Я хотел ее.

        - Маленькая ведьма, - прошептал я ей в ухо. - Ты думаешь, знаешь все, что я умею делать?
        Я безжалостно сжал ее. И услышал чудесный сладкий смешок.
        - Давай же. Покажи мне, - сказала она.
        Я больше не умираю.
        Квинн выглядел испуганным. Он обнял ее, коснулся моих рук. Он пытался заключить нас обоих в свои объятия. Было так тепло. Я любил его. И что? Она была моей.
        Я заскользил зубами по ее шее.
        - Я собираюсь заполучить тебя, малышка, - прошептал я. - Ты затеяла опасную игру, красотка.

        Ее сердце колотилось. Все еще на пределе.
        Я вонзил зубы и почувствовал, как напряглось ее тело.

        Восхитительная неподвижность.

        Медленно я пил ее кровь, смешанную с моей собственной.
        Теперь я знал ее. Прелестное дитя, нимфетка, школьная заводила, с которой не пропадешь, пробуждение талантов, пьющие родители, веснушчатая и смешливая, сорвиголова, и все время полна идей, ищет пароли, чтобы завладеть биллионами Мэйфейров, хоронит отца и мать и с этой стороны больше нет тревог, любовница стольких мужчин, что сбилась со счета, беременна... Теперь я вижу это! Кошмарные роды. Ребенок - монстр.

        Только посмотрите! Ребенок - взрослая женщина! Морриган.
        "Этот ребенок уже может ходить", - говорит Долли Джин.
        Кто эти люди? Что это за существо, которое ты показываешь мне?
        "Думаешь, вы единственные монстры, которых я знаю?"
        Морриган навсегда потеряна, чудовищное дитя.
        "Кто этот мутант, вырастающий, едва успел родиться, кто требует, чтобы ты дала ему свое молоко?"
        Талтос! Исчез, навсегда искалечив ее тело, оставив ее умирать. Она должна найти Морриган! Изумруд болтается на шее. Посмотри на изумруд!
        Мона цепляется за Квинна, полная любви к нему, рассказывает ему все. Нет! Не стихи Офелии питают ее душу, помогают сердцу биться, дают силы дышать, умирающую так долго.
        "Ты понимаешь, что это?"
        "Я понимаю! Понимаю!"
        "Не останавливайся, не отпускай меня!"
        "Кто хочет разъединить нас с тобой? Я знаю этот призрак! Дядя Джулиан! Он приходил ко мне. Злобный фантом. В середине моих видений. Он в комнате?"
        Этот длинный беловолосый мужчина накинулся на меня. Пытался оторвать ее от меня. Кто ты, черт тебя возьми? Я отшвырнул его, отправив в стремительный полет, и вот он уже только точка. Проклятье, отпусти ее!
        Мы лежали на ворохе цветов, она и я, в объятиях друг друга, вне времени.
        Но посмотри! Он возвращается! Дядя Джулиан.

        Я отпрянул, будто ослепленный. Разорвал запястье снова, прижал к ее рту, неуклюже разбрызгивая кровь, не имея возможности хорошенько видеть, чувствуя ее железную хватку, навалившееся тело.
        Дядя Джулиан, тебе здесь ничего не светит!

        Она пила и пила.
        Лицо дяди Джулиана исказилось от ярости. Поблекло. Рассеялось.

        - Его больше нет, - прошептал я. - Дядя Джулиан ушел.
        Слышал ли Квинн?
        - Заставь его уйти, Квинн.
        Я терял сознание, отдавая ей свою жизнь, осознавая это, осознавая все, видя неприглядную суть за пределами сожалений. Ну же! Ее тело становится сильнее, пальцы требовательнее вцепляются в мои руки, когда она пьет мою кровь. Ну же, возьми это! Вонзи зубы мне в душу! Сделай это, теперь я, лежащий здесь без сил. И нет пути к отступлению, маленькая жестокая девочка. Вперед! Где я был? Дай ей напиться снова и снова. Я не могу... Я прижимаюсь к ее шее, открываю рот. Нет сил...

        Наши души закрыты друг для друга. Полное безмолвие между создателем и созданием означает, что новый вампир готов.
        Мы больше не сможем читать мысли друг друга. Ты испила меня до дна, красавица, и теперь не нуждаешься во мне.
        Мои веки сомкнулись. Я погрузился в дрему. Дядя Джулиан плачет. Ах, как все печально, правда?
        Вот он, среди теней, маячит, закрыв лицо ладонями, и проливает слезы.

        И что это? Монумент Совести? Не смеши меня.
        Итак, забудь определенность...
        Она пила, пила и пила. А я лежал, предоставленный самому себе, в полусне, самоубийца с кровоточащими запястьями в ванной. Мне виделось: идеальный вампир, уникальная душа, воспитанная быть сильной, не оглядываться назад, подняться над страданьями, принимающая мир без угроз и жалоб. Я видел блестящую выпускницу школы выживания.
        Я видел ее.
        Призрак вернулся. Высокий и злой. Собрался быть моим гонителем из Рая?

        Скрещенные на груди руки. Что тебе нужно? Понимаешь ли ты, против чего ополчился? Мой безупречный вампир тебя не видит. Убирайся прочь, призрак. У меня нет на тебя времени.
        Прости, дядя Джулиан, но она готова. Ты проиграл.

        Она отпустила меня. Она должна была это сделать. Я потерял сознание.
        Когда я открыл глаза, Мона стояла рядом с Квинном, и они оба глазели на меня. Я лежал среди цветов, но шипов у роз не было. Время остановилось.
        И не имел значения отдаленный шум в доме. Она была завершена, вампир из моего сна. Безупречна. Поэзия Офелии ей больше не нужна.

        Она была подобна новорожденной богине, потерявшая дар речи от свершившегося чуда и безмолвно взиравшая на меня, обеспокоенная, что со мной сталось, как когда-то очень давно другое мое дитя, которого я создал жестоко, продуманно, с риском для себя самого.

        Но поймите, для Лестата это временная опасность. Небольшая проблема, мальчики и девочки. Взгляните на нее.
        Да, она - ослепительное создание. Недаром Квинн так фатально потерял от нее голову.

        Принцесса Мона из семейства Мэйфейров.
        До самых корней ее рыжих сияющих волос - лучший образец Крови. А лицо ее - безупречный овал, с идеально округлыми щеками и полными губами, в глазах ни признака лихорадки. Эти ее бездонные зеленые глаза...

        Да, она сбита с толку недавно обретенным вампирским зрением, но больше всего новой силой, от которой вибрирует каждая клеточка.
        Она стояла передо мной, энергичная и живая, не сводя с меня глаз, пышущая здоровьем, которым в такой полноте никогда еще не обладала. Больничная пижама натянулась и теперь откровенно подчеркивала соблазнительные формы.

        Я стряхнул прилипшие ко мне лепестки. Поднялся на ноги.
        Голова все еще кружилась, но это должно было быстро пройти. Сознание туманилось, однако ощущение было скорее приятным: восхитительно сплетающиеся потоки тепла и света в комнате. К тому же меня переполняло чувство любви к Моне и Квинну, и проникновенное предчувствие, что мы будем вместе. Да, мы, все трое.

        Передо мной из дрожащего сияющего тумана вырисовалась фигура Квинна.
        С самого начала он очаровал меня открытостью в сочетании с уверенностью в себе - качества, достойные наследного принца.
        Любовь всегда будет помогать Квинну. Потеряв тетушку Куин, он держался тем, что продолжал боготворить ее. Единственную, кого он ненавидел, он убил.

        - Можно я дам ей свою кровь? - спросил он.
        Он приблизился ко мне, сжал мое плечо, потом наклонился вперед и, после небольшого колебания, поцеловал меня.
        Как он смог отвести от нее взгляд осталось вне моего понимания.
        Я улыбнулся. Выпрямился. Дядюшки Джулиана в пределах моего видения не было.
        - Его нет, - подтвердил Квинн.
        - О чем вы говорите? - спросила ослепительная новорожденная.
        - Дядюшка Джулиан, я видел его, - мне не следовало это говорить.
        На ее лицо набежала тень.
        - Но его остановили, - сказал Квинн. - Я видел его на похоронах тетушки Куин, он как будто хотел предупредить о чем-то. Это его обязанность, но что это может означать теперь?
        - Не давай ей свою кровь, - сказал я Квинну. - Держите свои мысли открытыми друг для друга. Конечно же, вы можете положиться на слова, неважно, как часто вы обменяетесь образами, но не обменивайтесь кровью. Это слишком много. Вы потеряете возможность взаимной телепатии.
        Она протянула ко мне руки. Я обнял ее, крепко сжал в объятиях, восхищаясь ее чудесной силой. Я преклонялся перед магией Крови даже больше, чем гордился своим прогрессом в этом деле. Она поощрила меня негромким смешком, когда я поцеловал ее, подарив очаровательный поцелуй взамен.
        Если в ней было что-то, способное обратить меня в раба, то это были бы ее глаза. Я даже представить не мог, насколько их затуманивала болезнь.
        Отстранив ее от себя, я заметил, как по ее лицу рассыпались веснушки, а когда она улыбнулась, блеснули белоснежные зубки.
        Она была миниатюрным созданием со всей ее силой и вновь обретенным здоровьем и вызывала во мне нежность, что удавалось очень немногим.
        Но пришло время заканчивать эпические песни, как бы сильно мне не хотелось продолжать.
        Реальность стучалась в двери.
        - Хорошо, любовь моя. Но ты должна испытать еще немного боли. Квинн поможет тебе с этим. Отведи ее в ванную, Квинн. Но сначала приготовь ей одежду. Подожди. Лучше это сделаю я. Я скажу Жасмин, что ей нужны джинсы и блузка.
        Мона почти истерически рассмеялась.
        - Да, в нас всегда уживались магии и проза жизни, - отозвался я. - Привыкай.
        Квинн же был воплощением сосредоточенности и серьезности. Он подошел к столу, набрал номер кухни и отдал распоряжение Большой Рамоне насчет одежды, велев оставить ее перед дверью.
        Мило. Все роли в Блэквуд Мэнор отыгрываются безупречно.
        Тут лицо Моны стало задумчиво-мечтательным, и она вдруг заявила, что хотела бы белое платье, и нет ли такого платья внизу, в комнате тетушки Куин.
        - Белое платье, - говорила Мона, будто вновь угодила в сети поэтических образов, таких же сильных, как когда она вошла в роль умирающей Офелии. - И какое-нибудь кружево, Квинн, такое, что никто не будет возражать, если я его надену.
        Квинн повернулся к телефону снова, сделал распоряжения. Да, касательно шелков тетушки Куин, которые отвечали всем требованиям.
        - Все белое, - мягко и терпеливо объяснял он Большой Рамоне. - Ты знаешь, Жасмин никогда не станет носить белое. Да, для Моны. Ты знаешь, если мы не распакуем их, то они так и останутся запакованными. На чердаке. Тетушка Куин любила Мону. Не плачь. Я знаю. Я знаю. Но Мона не может ходить в отвратительной больничной пижаме. И когда-нибудь, лет пятьдесят спустя, Томми и Джером обнаружат эти вещи и не смогут решить, что с ними делать и... Просто принеси сюда что-нибудь прямо сейчас.
        Когда он повернулся к нам, его глаза были на Моне, и он явно забыл, о чем только что говорил или думал. Казалось, он не верит тому, что видит, и болезненная гримаса исказила его черты, будто только сейчас он понял, что произошло, и что мы наделали.
        Он что-то бормотал насчет белого кружева. Я не хотел читать его мысли. Потом он шагнул вперед и обнял Мону.
        - В тебе умирает смертная, Офелия, это не продлится долго. Я встану под душ с тобой, буду поддерживать тебя. Мы будем декламировать стихи. А потом. Больше не будет боли. Бывает жажда. Но никогда не бывает боли.
        Он не мог обнимать ее крепче.
        - А я всегда буду видеть, как сейчас? - спросила она. Слова о смерти ничего для нее не значили.
        - Да.
        - Я не боюсь, - сказала она.
        Она действительно не боялась.
        Но на самом деле она все еще до конца не понимала, что произошло. В глубине души я это знал. Души, которую я закрыл от Квинна, и которую не могла прочитать Мона. Она не представляла, через что ей еще придется пройти. Почему меня это так волнует? Почему я делаю из этого проблему? Потому что я убил ее душу. Вот почему.

        Я привязал ее к земле, как все мы были привязаны, и теперь мне необходимо было видеть в ней безупречного вампира из моего краткого, но отчетливого сна. Теперь же, когда она совсем проснулась для нового существования, она могла запросто сойти с ума. Как я говорил о Меррик?
        Те, кто прошел через обряд с готовностью, сходят с ума быстрее тех, кто, как я, не желал этого.
        Но сейчас было не время для подобных умозрений.

        - Они здесь, - сказала Мона. - Они внизу лестницы. Вы их слышите?
        Она выглядела встревоженной. И, как это обычно происходит с новорожденными вампирами, каждая эмоция была чрезмерной.
        - Не бойся, красотка, - заметил я. - Я позабочусь об этом.

        Речь шла о грохоте, идущем снизу из фойе.
        Мэйфейры вступили на свою территорию. Жасмин, раздраженно меряющая шагами гостиную. Маленький Джером, пытающийся съехать по изгибающимся перилам. Квинн тоже мог все это слышать.
        Это были Роуан Мэйфейр и отец Мэйфейр, священник, помилуй Господь его душу. Они прибыли вместе со скорой помощью. Медсестра с ними, чтобы найти Мону и отправить обратно в больницу или, на худой конец, констатировать смерть.
        Вот в чем дело. Я все понял. Поэтому они тянули время. Они ждали, когда она умрет.
        Что ж... Они не ошиблись в расчетах. Она была мертва.

        Глава 4

        Я открыл дверь спальни. Передо мной стояла Большая Рамона с охапкой белой одежды.
        Квинн и Мона скрылись в ближайшей ванной комнате.
        - Это для бедной девочки? - спросила Большая Рамона, маленькая хрупкая женщина, с милым личиком, седыми волосами, в белом накрахмаленном переднике. (Бабушка Жасмин). Она выглядела очень встревоженной.
        - Я не могу это просто так бросить. У меня тут все сложено.
        Я отступил назад, чтобы дать ей возможность прошествовать в комнату и водрузить стопку одежды на убранную цветами кровать.
        - Так. Смотрите, тут нижнее белье, комбинации тоже, - сообщила она и тряхнула головой. В душевой журчала вода.
        Она прошла мимо меня, предоставившего ей пространство и возможность недовольно пошуметь.
        - Не могу поверить, что эта девочка все еще дышит, - заявила она. - Это чудо какое-то. И семья ее здесь. И отец Кевин - у него святое миро. И теперь... Я знаю, Квинн любит эту девочку, но слыханное ли дело позволять кому-то умирать в собственном доме? А тут еще эта история с больной матерью Квинна. Вы же знаете, нет? Она тоже вот так встала и убежала куда-то.
        Передо мной промелькнул образ Патси, матери Квинна: исполнительницы кантри с взлохмаченной прической и накрашенными ногтями, умиравшей от СПИДа в спальне напротив, не в состоянии больше наряжаться в свои кожаные, отделанные бахромой вещицы, натянуть высокие ботинки, навести боевой макияж и выйти из дома. Она сидела на диване как раз в белой ночной сорочке, когда я последний раз видел ее, леди, переполненную иррациональной ненависти к сыну: извращенный аналог детской ревности - ей было только шестнадцать, когда она родила Квинна. Теперь она пропала.
        - И не потребовались ей больше лекарства, так расхворавшейся, - продолжала Рамона. - Ах, Патси, Патси! А тетушка Куин лежит в могиле, и как раз тут еще это рыжее дитя заявилось! Вот ведь о чем я говорю-то!
        - Хмм... Но, возможно, Мона мертва, а Квинн моет ее труп в ванной.
        Она рассмеялась, прикрывая рот ладонью.
        - Ах вы, дьявол! Вы еще хуже Квинна, - заявила она, блеснув на меня глазами, - Думаете, я не понимаю, чем они там занимаются? А если она так и умрет? Что тогда? Что будем делать? Высушим ее тело полотенцами и оставим лежать, будто ничего не произошло? К тому же...
        - Да, но зато она точно будет чистая, - заметил я, пожав плечами.
        Она схватилась за голову, стараясь не рассмеяться в голос, но, справившись с эмоциями, направилась в коридор, посмеиваясь и разговаривая сама с собой: "...а тут еще его мать убежала, а была слабая, как дохлая курица, и никто не знает где она, а Мэфейры внизу, удивительно, что они не позвали шерифа".
        И пошла она, Ангел Горячего кофе, в дальнюю спальню, туда, где Нэш и Томми о чем-то шептались, а Томми оплакивал тетушку Куин.
        Неожиданно мне стало ясно, как мне дороги все эти люди. Теперь я понимал, почему Квинн непременно хотел остаться здесь, изображая смертного так долго, как сможет - такую власть над ним имела ферма Блэквуд.
        Но пришло время проявить мудрость. Время подумать о Моне, о том, чтобы сколько-нибудь приемлемо объяснить ее отсутствие ведьмам, ожидавшим внизу.
        Кроме того, мне было любопытно взглянуть на этих, оккупировавших двуместную гостиную бесстрашных медиумов, которым удается морочить смертным голову так же успешно, как и вампиром, выдавая себя за самых обыкновенных людей, в то время как они являют собой источник таинственности.
        Я заспешил вниз по закругляющимся ступеням, успел поймать малютку Джерома с его великоватыми белыми теннисками, как раз перед тем, как малыш слетал с перил на отделанный мраморной плиткой пол, вручил его перепуганной Жасмин, а затем, сделав жест, обещавший, что все будет в порядке, окунулся в прохладный воздух перед дверью гостиной.
        Доктор Роуан Мэйфейр, учредитель и глава Медицинского центра Мэйфейр, сидела в одном из красного дерева кресел (под девятнадцатый век, стиль рококо, темный лак, бархат) и так резко повернула при моем появлении голову, будто я дернул ее за ниточку.
        Как я уже говорил, мы видели друг друга на похоронной службе по тетушке Куин в церкви Успения св. Марии. Фактически я сидел в правом ряду на скамье перед ней, что было опасно. Но на тот момент мой камуфляж был вполне стандартным и включал в себя солнцезащитные очки. Сейчас же она видела принца-паршивца, в приталенном черном сюртуке и кружевах ручной работы, и я забыл надеть очки, что было глупейшей ошибкой.
        Ее мне так и не удалось хорошенько рассмотреть. Теперь же я был незамедлительно очарован, что мне не нравилось, потому что это моя роль очаровывать, пока протекает беседа.

        Длинный овал ее лица был изящно прорисован, чист, как у маленькой девочки, и не нуждался в дополнительных косметических ухищрениях, чтобы придать большего совершенства ее огромным серым глазам и холодному безупречному рту.
        На ней был строгий, серый брючный костюм из шерсти, а вокруг шеи обвернут красный шарф, заправленный за лацканы. Короткие пепельно-светлые волосы, похоже, вьющиеся от природы, прелестными завитками обрамляли мягкую линию подбородка.
        Ее лицо выражало драматическое напряжение, и я почувствовал мгновенную попытку прощупать мое сознание, которое я в тот же миг закрыл наглухо. По моему спинному хребту побежали мурашки. Это ощущение спровоцировала она.

        Она не сомневалась, что сможет читать мои мысли, но у нее не вышло.
        Так же ей не удавалось узнать, что происходит наверху. Ей это не нравилось. Или, выражаясь почти библейски, она была глубоко опечалена.
        И вот, лишенная информации, она пыталась найти смысл в моем появлении, не придавая ни малейшего значения внешней эксцентричности моего облика, вроде черного приталенного сюртука и растрепанных волос, а уделяя внимание более вампирским проявлениям: мягкому сиянию моей кожи и электрически светящимся голубым глазам.

        Я был вынужден слишком быстро начать разговор, незамедлительно попав под пристальное внимание второго оппонента из семейства Мэйфейр, который стоял
        поодаль, у камина.

        Природа разыграла с ним ту же карту, что и с Моной: он мог похвастаться зелеными глазами и рыжей шевелюрой. По сути, да и близости их ген, он мог бы быть ее старшим братом. Он был моего роста, шесть футов, хорошо сложен. Одет по-монашески в черное, на котором выделялся белый римский воротник. Он не обладал магическими способностями Роуан, но как медиум был очень неплох, однако я мог с легкостью читать его мысли: он находил меня странным и надеялся, что Мона уже мертва.

        В моей голове вспыхнул образ: вот он, на мессе, в своих готических одеждах, потир в руках. Вот кровь моя. И по необъяснимой причине я резко соскользнул в видения своего детства во французской деревушке. Древняя церковь, деревенский священник говорит те же слова, потир в руках. На мгновение я затерялся во времени и пространстве. Грозили ожить другие смертные воспоминания, представ в красках и подробностях.
        Я увидел монастырь, где я учился, ощущал счастье, хотел остаться, чтобы стать монахом.
        О, нет, это было невыносимо.
        Снова я отчетливо ощутил, как побежали мурашки, и понял, что мои воспоминания стали достоянием доктора Мэйфейр, до того как я сумел снова закрыть сознание.

        Я отбросил воспоминания прочь, испытывая мимолетное раздражение из-за того, что в гостиной слишком много теней. Потом свет пропал вовсе, я больше не принадлежал реальному миру. Передо мной раскачивался дядя Джулиан, трехмерный, абсолютно непрозрачный, одетый в узкий серый костюм, и испепелял меня исполненным открытого противостояния взглядом.
        Он был яростно материален и бешено ярок.

        - Что с вами? - спросила доктор Роуан. Голос оказался глубоким, с легкой хрипотцой, очень чувственным. Ее взгляд по-прежнему пронзал меня насквозь.
        - Вы не видите здесь никаких призраков? - выпалил я бездумно.
        Призрак продолжал стоять, как ни в чем ни бывало, и до меня дошло, что, конечно же, они его не видели. Ни один из них.
        Эта исполненная достоинства ослепительная угроза предназначалась лично мне.
        - Нет, я никого не вижу, - быстро ответила Роуан. - В этой комнате есть призрак, которого мне следует видеть?
        Женщины с такими хрипловатыми голосами имеют большие преимущества.
        - Вы можете видеть здесь призраки, - заметил отец Кевин с пониманием. С типическим пониманием - янки, Бостон. - Как друг Квинна, я думаю, вы в курсе...
        - Ах, да, конечно, да, - сказал я. - Но я никак не могу к ним привыкнуть. Призраки расстраивают меня, как и ангелы.
        - Вы использовали экзорцизм, когда изгоняли Гоблина? - спросил священник, сбивая меня с мысли.
        - Да, и это сработало, - сказал я, радуясь смене темы. - Гоблин покинул этот дом, и Квинн впервые в жизни свободен от него. Я думаю, как много это должно значить для него!
        Дядя Джулиан и не думал исчезать.
        - Где она? - спросила Роуан, имея в виду Мону, кого же еще?
        - Она хочет остаться здесь, - сказал я. - Все просто.
        Я скользнул мимо нее и обосновался на стуле, так, чтобы позади меня оказался торшер, а я - в тени. Теперь я мог видеть всех, включая своего заклятого врага.
        - Она не хочет умереть в медицинском центре Мэйфейров, причем настолько, что у нее хватило сил примчаться сюда на лимузине. Вы знаете Мону. Сейчас она наверху, с Квинном. Мне бы хотелось, чтобы вы доверяли нам. Оставьте ее с нами, мы о ней позаботимся. Мы можем пригласить старую нянечку тетушки Куин, если потребуется.
        Роуан смотрела на меня так, будто я спятил.
        - Вы можете себе представить, с какими проблемами вам придется столкнуться? - спросила она. Вздохнула. Стало заметно, как сильно она устала, но только на мгновение. - Вы даже не представляете, с чем вам придется столкнуться.
        - Вы привезли с собой кислород и морфий, разве нет? - я бросил взгляд в сторону скорой помощи, стоящей перед окнами. - Оставьте это здесь. Синди, медсестра, знает, как ими пользоваться.
        Брови Роуан поползли вверх, и снова стало заметно, как она измотана. Но она быстро взяла себя в руки. Она не была ни оскорблена, ни напугана. Она пыталась понять, кто я такой. Я думал о том, что она прекрасна. И столько интеллекта в этих серых глазах!
        - Квинн просто не понимает, во что он вязался, - произнесла она мягко. - Я не хочу, чтобы он страдал. Я не хочу, чтобы она умирала в муках. Вы понимаете, о чем я?
        - Конечно, да, - ответил я. - Доверьтесь нам. Мы вас позовем, когда придет время.
        На секунду она опустила голову.
        - Нет, нет, вы просто не понимаете, - произнесла она, хрипловатый голос полон сочувствия. - Нет никакого разумного объяснения тому, что она все еще жива.
        - Такова ее воля, - парировал я.
        Я говорил ей правду, больше не было повода беспокоиться за нее.
        - Она отдыхает, ей больше не больно, - добавил я.
        - Этого не может быть, - прошептала Роуан.
        Что-то переменилось в ее лице.
        - Кто вы? - Глубокий голос подчеркнул значительность вопроса.
        Я был ошеломлен. Снова по спине побежали мурашки, но мне не удавалось развеять ее чары. В комнате стало так темно, что мне захотелось позвать Жасмин, чтобы она включила люстру.
        - Мое имя не имеет значения, - сказал я, хотя говорить мне было тяжело. Что-то было в этой женщине странное. Почему, когда она демонстрировала свою красоту, я испытывал тревогу, почти угрозу? Я хотел заглянуть ей в самую душу, но она была слишком умна, чтобы позволить мне сделать это. Да, я чувствовал, что она скрывает какую-то тайну, целую сокровищницу тайн. И тут я ощутил пронзительную связь с ребенком-монстром, которого мне показала Мона, когда я ее создавал, и что-то еще.

        Внезапно я понял, что эта женщина скрывает нечто, мучительное для ее совести, что главными чертами ее натуры всегда были - таинственность и страдающая от необходимости все скрывать совесть.
        Что великие замыслы прорастали в ее душе, питаясь блестящим интеллектом и чувством вины.

        Что бы она ни скрывала, я желал это! Увидеть хотя бы на миг, разделить с ней ее тайну и ее тепло. Я бы отдал за это...
        Она отвернулась от меня. Оказывается я, позабыв всякую осторожность, пожирал ее глазами и теперь потерял с ней связь. Она немного замялась, а я почти видел ее секрет: власть над жизнью и смертью.
        Вмешался отец Кевин:
        - Я должен повидать Мону, перед тем, как мы уйдем. Мне необходимо поговорить с Квинном насчет экзорцизма. Я привык видеть Гоблина, вы должны понимать. Я переживаю за них обоих. Вы должны сказать Моне, что мы здесь.
        Я даже не заметил, как он оказался сидеть на стуле напротив меня.
        - Наверное, нам следует вместе пойти взглянуть на Мону, - сказал он Роуан. - А потом мы решим, что нам делать.
        Его голос звучал мягко, как положено голосу священника, смиренно и очень естественно.
        Заглянув ему в глаза, я, похоже, успел зацепить целый пласт их совместных секретов, деяний, о которых они оба знали, но которые никогда не станут достоянием общественности, из-за непосредственной связи с историей и благополучием семьи Мэйфейр, а через такое невозможно переступить, обойтись полуправдой, перерасти.
        Особенно непросто было отцу Кевину, духовнику семьи, связанному сакральной клятвой. Ему приходилось слушать о вещах, в которые ему тяжело верилось, и все это необратимо изменило его.

        Но он тоже умел закрывать сознание. И снова, когда я попытался проникнуть в его разум, я сумел уловить только мучительные картины собственного ученичества, свое отчаянное желание быть хорошим. Отголосок моего внутреннего голоса вернулся ко мне. Это было отвратительно! Довольно!
        И с беспощадной ясностью меня вдруг осенила мысль: мне было так много предоставлено шансов спасти душу, что вся моя жизнь, по сути, вращалась вокруг этих шансов.
        Видимо такова моя природа: следовать от искушения к искушению, но не грехом, но искуплением.
        Никогда еще я не видел свою жизнь в таком свете. Если бы этот, отдаленный во времени мальчик, Лестат, боролся, как следует, он бы мог стать монахом.

        "Проклятый!" - прошептал призрак.
        - Это невозможно, - сказал я.
        - Невозможно видеть ее? - сказала Роуан. - Не может быть, чтобы вы говорили серьезно.
        Я услышал тихий смешок. Повернулся на стуле.
        Справа от меня на некотором отдалении смеялся призрак.
        "Ну, и что ты теперь собираешься предпринять, Лестат?"
        - Что там? - спросила Роуан. - Что вы видите?
        - Ничего, - уверил я. - Вы не можете ее видеть. Я обещал ей. Никто не поднимется наверх. Ради Бога, оставьте ее в покое! - воскликнул я со всей убежденностью. Внезапно я почувствовал отчаяние. - Дайте ей умереть так, как она хочет! Дайте ей уйти!
        Она уставилась на меня, пораженная моей эмоциональной вспышкой. Вдруг внутренняя боль отразилась на ее лице, будто она больше не могла держать ее в себе. Или дело было в том, что мой выпад, явно долго сдерживаемый, разжег в ней внутренний огонь.
        - Он прав, - сказал отец Кевин. - Но вы же понимаете, мы должны еще побыть здесь.
        - Недолго, - сказала Роуан. - Мы потихоньку подождем. Но если вы хотите, чтобы мы покинули...
        - Нет, нет, нет, конечно же, вам здесь всегда рады, - сказал я. - Mon Dieu!
        И снова я услышал призрачный смех.
        "Твое гостеприимство немногого стоит! - сказал дядя Джулиан. - Жасмин не предложила им даже круасана или стакана воды. Я потрясен".
        Я был горько удивлен, но сомневался, что это правда. Почему-то меня это тревожило, даже рассердило. В то же время я слышал кое-что, что никто в комнате, исключая, пожалуй, смеющегося призрака, не мог слышать: Мона плакала, нет, всхлипывала. Мне нужно было идти к ней.
        Хорошо же, Лестат, будь монстром. Вышвырни самую интересную женщину, которую ты когда-либо встречал, прочь из дома.

        - Слушайте меня, вы, оба, - сказал я, не спуская с Роуан глаз, а потом бросая взгляд в сторону отца Кевина. - Я хочу, чтобы вы отправлялись домой. Мона, как и вы, обладает магической силой. Ее ужасно расстраивает, что вы здесь. Она это чувствует. Это делает ей еще больнее. (Это было правдой. Разве нет?) Я собираюсь покончить с этим, мне
        нужно возвращаться, чтобы успокоить ее. Пожалуйста, уезжайте. Вот что она хочет. Это дало ей сил приехать сюда. Я же обещаю связаться с вами, когда все закончится. Пожалуйста, уходите.

        Я встал и сделал следующее: взял Роуан за руку и поднял ее с кресла.
        "А ты настоящий грубиян", - заметил призрак с омерзением.
        Отец Кевин был уже на ногах.
        Роуан взирала на меня, пораженная. Я провел ее в коридор, потом к парадной двери. Повеяло летним жаром и благоуханием цветов.
        - Вам пора, - сказал я.
        - Но кислород, морфий? - спросила Роуан. Грудной голос, так его принято называть. Звучит очень соблазнительно. Но и за легкой укоризной угадывался все то тот же конфликт, та же непостижимая греховная сила.
        Мы стояли у парадного выхода, две маленькие фигурки рядом с огромными колоннами. Сиреневые сумерки внезапно смягчились, а время потеряло пропорции. Будто вечность сгустилась вокруг фермы Блэквуд. Я слышал, как в темноте ночи поют птицы, как в отдалении издает негромкие булькающие звуки болото.
        Отец Кевин степенно отдавал распоряжения. Внесли медицинские приспособления.

        Я не мог отпустить от себя эту женщину. Мне нужно было что-то сказать ей.
        Призрак смеялся. Я начал испытывать неловкость.

        В чем твой секрет?
        Я ощутил ментальный толчок, как будто она протянула руки и пыталась сдвинуть меня с места. За ее плечом маячил призрак. Этот удар нанесла она, никто не мог, кроме нее.
        Ее лицо застыло в угрожающей красоте. Едва заметно она встряхнула волосами так, чтобы они упали на щеки. Глаза сузились.

        - Позаботьтесь о Моне ради меня, - сказала она. - Я люблю ее всем сердцем. Вы не можете представить себе, что значит для меня неудача с Моной, что все мои способности, все мои деньги...
        - Конечно, я знаю, как вы ее любите, - сказал я. - Я люблю ее, хотя едва с ней знаком.

        Жалкий лепет. Эта женщина страдала. Страдал ли я? Призрак осуждал меня. Высокий мужчина за ее спиной, но она его не чувствовала. Что это было, что невольно тянуло меня к ней? Что-то настолько ужасное, что ложилось тенью на все ее существование. И сейчас она это остро чувствовала.
        Отнять жизнь.
        Я содрогнулся. Под ее взглядом я не мог пошевелиться.
        Отнимать жизнь снова и снова.
        Мимо прошмыгнули с медицинским оборудованием. Из открытой парадной двери тянуло холодом. Показалась Жасмин. Призрак не шелохнулся.

        На усыпанной гравием дороге аллеи тени ветвей пеканов, переплетаясь, рисовали узоры, в которых мне чудилось послание Лорда Вселенной. Но о чем?
        - Иди ко мне, - сказал я Роуан.
        Жизнь, основанная на страдании, на искуплении. Я не мог это вынести, я должен был прикоснуться к ней, защитить, спасти.
        Я обнял ее, мою Молящую о Прощении богиню, покрывая поцелуями ее щеки, а потом целуя в губы. Я больше не волновался о Моне.
        - Ты не понимаешь, - прошептала она. В обжигающий миг я увидел больничную палату, пыточную камеру, полную машин и пульсирующих цифр. Блестящие пластиковые пакеты, истекающие в свисающие трубки и всхлипывающую Мону, так же, как она всхлипывала сейчас. И Роуан, стоящую в дверном проеме, готовую применить свою силу, готовую убить.
        - Да, я вижу, - сказал я. - Но было не время, она хотела вернуться к Квинну.
        Я шептал ей в ухо.
        - Да. - В ее голосе зазвенели слезы. - Я напугала ее. Ты видишь. Она поняла, что я хотела сделать. У меня была возможность, при вскрытии это выглядело бы как инсульт, просто инсульт, но она поняла! Я почти... Я ужаснула ее. И...
        Я сжал ее так крепко, что закончился воздух.
        Я сцеловывал ее слезы. О, как бы мне хотелось быть святым. Священником, который ждал ее сейчас у машины и делал вид, что не замечает, что мы целуемся.

        Что? Поцелуй? Смертный поцелуй?
        Я поцеловал ее снова. Смертное проявление любви, смешавшееся с изнуряющим желанием ее крови, не ее смерти, нет, мой Бог, нет, но только струйки крови, чтобы знать.
        Кто эта Роуан Мэйфейр? Голова кружилась. Призрак за ее спиной глазел на меня так, будто приоткрыл дверь в Преисподнюю и ждал, когда силы ада обратятся против меня.

        - Можно ли понять, какой момент считать подходящим? - спросил я. - Вот о чем тебе следует подумать. Поэтому теперь Мона с Квинном.

        Коварный эвфемизм, вонзаемый мной в спину той, которая знает в эвфемизмах толк и не без причины. Я целую ее жестко, жадно, чувствуя, как расслабляется ее тело, как на одно восхитительное мгновение она прижимается ко мне, а потом между нами пробегают ледяные струи, потому что она отстраняется. Она спешит вниз по ступеням, я едва слышу стук ее каблучков.
        Отец Кевин ждет ее, приоткрыв дверь машины. Уже включена сирена скорой помощи.
        Она поворачивается и смотрит на меня, а потом махает рукой.

        Такой многообещающий, неожиданный жест. Мое сердце едва умещается в грудной клетке, его стук кажется мне оглушительным.

        Нет, моя дорогая. Не ты убила ее. Это сделал я. Я ее убийца. Я виновен.
        А она снова всхлипывает. Призрак об этом знает.

        Никто из смертных в доме не мог слышать всхлипов Моны. Их приглушали толстые стены.
        Между тем стол в столовой был уже накрыт и сервирован к ужину, а Жасмин спрашивала, не присоединимся ли мы с Квинном к Нэшу и Томми. Я ответил ей: "Нет, мы не покинем Мону", - что она и сама знала. Я просил позвать Синди, медсестру, в услугах которой мы на самом деле не нуждались, и убрать куда-нибудь кислородный бак и медикаменты.
        (На самом деле прекрасная леди произносит ее имя, как "Сынди", и мы с этого момента будем называть ее также).
        Я прошел в гостиную, пытаясь собраться с мыслями. Даже запах духов на моих пальцах волновал меня. Я обязан был собраться. Сосредоточиться на нежной привязанности, которую успел почувствовать к каждому в этом доме. Мне нужно было идти к Моне. Как удалось смертной женщине привести меня в такой трепет?! Да все семейство Мэйфейр - мастера создавать проблемы!
        Идеи Мэйфейеров, их своеволие учащали мой пульс. Я почти проклинал Меррик за то, что она задумала принести себя прошлой ночью в жертву, сотворив алтарь, и нашла способ спасти душу, оставив меня и дальше наедине с моим проклятием.

        И был еще призрак. Призрак Мэйфейров вернулся в свой угол. Он стоял там, и смотрел на меня с такой злобой, которую мне не приходилось наблюдать ни у одного существа, будь то вампир или человек. Я присмотрелся к нему: мужчина, лет шестидесяти, короткие вьющиеся волосы, белые, как снег; глаза серые или черные; безупречные черты лица; величественная осанка. Впрочем, я не знаю, с чего я взял, что ему шестьдесят, разве что в этот период земной жизни он должен был чувствовать себя наиболее представительным, точно мне известно только, что умер он задолго до рождения Моны и мог являться с той наружностью, какую считал подходящей случаю.
        Мои мысли нисколько его не задели. В его неподвижности было что-то неизъяснимо угрожающее. Я больше не мог это терпеть.
        - Вот и хорошо. Веди себя тихо, - твердо сказал я. Но сам заметил, что голос дрожит. - Какого дьявола ты меня преследуешь?! Ты думаешь, я могу исправить то, что сделано? Я не могу. Никто не может. Ты хотел, чтобы она умерла. Преследуй ее. Не меня.
        Никакой реакции.

        И никак не выходило свести к банальной случайности или уменьшить впечатление от женщины, которая только что махала мне рукой, перед тем как шагнуть в машину. Соль ее слез все еще оставалась на моих губах. Я хотел их облизать. Так стоит ли пытаться забыть о том, что произошло? Что со мной случилось?
        Большая Рамона, которая как раз стояла в коридоре, глядя на меня, вытерла о передник руки и сказала:

        - Ну вот, теперь у нас появился еще один сумасшедший, который разговаривает сам с собой. И как раз у стола, перед которым без всякой причины прохаживался прадед Уильям. А был еще дух, которого видели Квинн, Жасмин, да и я тоже.
        - Стол? Где? - произнес я, запинаясь. - Кто такой прадед Уильям?
        Но я знал ту историю. И я видел стол. И Квинн видел, как призрак снова и снова указывал на стол, и они бесконечно осматривали это место, год за годом, но так ничего и не нашли.
        Возьми себя в руки! Ты, идиот!
        Наверху Квинн с отчаянной нежностью пытался успокоить Мону.
        Томми и Нэш, безупречный как никогда, спустились к ужину и прошествовали мимо, не обратив на меня внимания. Они шли через всю комнату, негромко переговариваясь, их разговор ни на миг не прерывался и объединял их.
        Я направился к застекленному стенду рядом с пианино. Таким образом я уходил от призрака, который был далеко справа от меня. Но это не помогло - его глаза последовали за мной. На стенде были разложены камеи тетушки Куин. И он никогда не закрывался. Я приподнял стекло, закрепленное на петлях, так что казалось, будто бы открываешь обложку книги. Вытащил овальную камею с миниатюрным изображением Посейдона и его супруги в колеснице, которую тянули морские кони, бог вел их через волнующиеся волны, вся сценка выполнена безупречно. Забавно. Я опустил камею в карман и направился наверх.

        Мону я обнаружил на кровати, душераздирающе всхлипывающую среди цветов. Квинн с отчаяньем смотрел на нее, стоя у кровати, склонялся к ней, пытался ее успокоить. Никогда еще я не видел Квинна таким испуганным. Я сделал быстрый жест, обозначавший, что все идет хорошо.
        Призрака в комнате не было. Я не мог ни видеть его, ни чувствовать. Осторожный тип. Итак, он не хотел, чтобы его видела Мона?
        Мона была голой. Леди Годива с разметавшимися волосами, прекрасное тело сияет, а она всхлипывает, возлежа на чудесном цветочном ложе. На полу прелестными белоснежными кучками грудится то, что осталось от разорванной одежды тетушки Куин.
        На секунду меня объял ужас. Я это заслужил, но не мог предотвратить. Однако я не намерен был делиться своими опасениями с Квинном или Моной, сколько бы времени нам ни было отведено вместе, годы ли или декады. Ужас от того, с чем пришлось и еще придется столкнуться. Как обычно, с моральной точки зрения рассмотрев обстоятельства, я пришел к выводу, что сейчас не время заострять на этом внимание.
        Я посмотрел на Квинна, моего братишку, моего ученика.
        Он был создан монстрами, которых ненавидел и привык прятать от них слезы.
        То, что сделала Мона, было абсолютно предсказуемо. Я лег на кровать рядом с ней, приподнял ладонями ее голову, заглянул в глаза. Она тут же затихла.

        - Что за дьявольщина с тобой происходит? - требовательно спросил я.
        Пауза, встревожившая меня, как готовая обрушиться лавина.
        - Нет, ничего, - ответила она, - если тебе удобно представить это так.
        - Ради бога, Лестат, - взмолился Квинн, - Не будь с ней жесток. Ты же наверняка знаешь, через что ей пришлось пройти.
        - Я не собираюсь быть жестоким, - заметил я.
        (Кто жестокий? Я?)
        Я продолжал внимательно смотреть на нее.
        - Ты меня боишься? - спросил я.
        - Нет, - ответила она, нахмурив брови. Кровавые слезы побежали по ее щекам. - Просто я хорошо понимаю, что должна была умереть.
        - Тогда спой реквием, - предложил я. - Погоди, сейчас я подберу слова. "О, этот жар иссушит мозг, а храбрость вся пройдет от слез, а я сама сойду с ума"
        Она рассмеялась.
        - Так то лучше, детка. Я твой создатель. Прими то, что случилось.
        - Я так долго знала, что должна умереть. Господи, когда я думаю об этом, оказывается, что это единственное, что я знала! Я должна была умереть, - ее слова потекли спокойным потоком. - Окружавшие меня люди постепенно привыкли к этому. Иногда они проговаривались. Они говорили: "Из тебя бы вышла настоящая красавица. Мы будем помнить об этом". Умирание стало единственной моей темой. Я научилась обманывать и пыталась придумать, как лучше донести правду до близких. Я считала, что расстрою их. Это тянулось годы.
        - Продолжай, - сказал я. Мне нравилась та легкость, с которой она доверялась мне, ее открытость.
        - Какое-то время я еще могла наслаждаться музыкой, шоколадом. Ну, ты знаешь, всякими вещичками, вроде сорочек с кружевом. И я могла мечтать о ребенке, моем потерянном ребенке. А потом я уже не могла есть. А музыка только делала меня беспокойной. Я продолжала видеть людей, которых на самом деле не было. Я думала, что, может, у меня никогда и не было этого ребенка. Я так быстро потеряла Морриган. Но я бы тогда не умирала, если бы не родила Морриган. Я видела призраков...
        - Дядю Джулиана? - спросил я.
        Она поколебалась, потом произнесла:
        - Нет, Дядя Джулиан приходил ко мне, но давным-давно и только во сне, когда хотел, чтобы я что-нибудь сделала. Дядя Джулиан пребывает в Свете. Он не возвращается на землю без серьезной причины.
        (Осторожная подавленная дрожь)
        Она продолжила, ее новая сущность добавляла словам музыкальности:
        - Те призраки, которых я видела, принадлежали уже умершим людям, вроде моего отца или матери, которые ожидали меня. Но было еще не время, так говорил отец Кевин. Он очень сильный колдун. Но он не знал, пока не вернулся домой, на Юг. Он пошел в церковь Усыпления св. Марии, когда там было темно, если не считать света свечей. Он лег на могильную плиту, растянувшись во весь рост. Ты знаешь.
        (Болезненный отклик. Я знаю).
        - Он раскинул руки. Он представлял Христа на кресте, представлял, как целует кровоточащие раны Христа.
        - А ты, когда тебе было больно, молилась?
        - Не очень, - сказала она. - Это бы выглядело, как если бы молящийся требовал полной определенности. Но последний год я была не готова к определенности.
        - Ах да, понимаю, - сказал я. - Продолжай.
        - Происходили всякие вещи. Люди хотели, чтобы я умерла. Что-то случилось. Кое-кто... Они хотели, чтобы для меня уже все закончилось.
        - Ты хотела через это пройти?
        Она ответила не сразу. Потом сказала:
        - Я хотела этого избежать. Но когда кое-кто, кое-кто... Мои мысли стали...
        - Стали?
        - Стали примитивными.
        - Нет, нет, не так, - настаивал я.
        - Как выйти из комнаты. Как спуститься по лестнице. Как попасть в лимузин, как достать цветы, как добраться до Квинна.
        - Я понимаю. Поэтично. Специфично. Но не примитивно.
        - Цель, облагороженная поэзией. Может быть, - сказала она. - "И вот пришла она в венке из диких трав". Так я и сделала.
        - Так и есть, - согласился я. - Но до того как ты смогла это сделать, ты собиралась сказать что-то. О кое-ком.
        Тишина.
        - Потом пришла Роуан, - сказала она. Ты не знаешь мою родственницу Роуан.
        (Я не знаю?)
        Всполох боли в ее сияющих глазах.
        - Хорошо, да, пришла Роуан, - сказала она. - У Роуан была сила, чтобы...
        - О ком она больше думала, когда хотела тебя убить: о тебе или о себе?
        Она улыбнулась.
        - Я не знаю. Скорее всего, она и сама не знала.
        - Но она поняла, что ты знаешь, зачем она пришла и не применила свою силу.
        - Я сказала ей. Я сказала: "Роуан, ты пугаешь меня! Прекрати! Мне страшно! И она расплакалась. Или это была я? Наверное, это я расплакалась. Это был кто-то из нас. Я так испугалась!
        - И поэтому ты убежала.
        - Да, убежала. Конечно же, убежала.
        - "Она меж тем обрывки песен пела".

        Она снова улыбнулась. Расскажет ли она о женщине-ребенке? Она лежала очень тихо.
        Я чувствовал тревогу Квинна и его любовь к ней. Все это время он не убирал руки с ее плеча.

        - Я не умираю, - сказала она удивленно. - Я здесь.
        - Нет, не так, - поправил я. - Все кончено.
        - Мне нужно вернуться в прошлое и вспомнить, какие у меня были желания.
        - Нет. Не нужно. Это смертный разговор. Теперь ты - Мона, рожденная для тьмы.
        Я пытался осторожно донести до нее это, наблюдая, как улыбка то появляется на ее губах, то пропадает. Бледные веснушки усеивали ее лицо, мягко сияла безупречная кожа.
        - Вот так. Позволь своим глазам насладиться тем, что ты видишь. Больше цветов для тебя, ощущений, о которых ты не могла и мечтать. Темная кровь - чудесный учитель. Ты дрожишь, потому что думаешь, что боль вернется. Но тебе больше не почувствовать той боли даже, если ты захочешь. Перестань дрожать. Я не шучу. Прекрати.
        - Что ты хочешь, - спросила она, - чтобы я покорилась тебе или крови?
        Я тихонько рассмеялся.
        - Почему-то женщины всегда удивляют меня, - сказал я. - Мужчины нет. Думаю, я вообще недооценивал женщин. Это меня расстраивает. Они так милы, будто не из этого мира.
        Она откровенно рассмеялась.
        - Что ты подразумеваешь под "не из этого мира"?
        - Имя вам - Великая тайна, моя сладкая.
        - Впечатляюще, - сказала она. - Хорошо. Тогда подумай об Адаме из Библии. Я имею в виду того парня, жалкую тряпку всех времен, который пожаловался Всемогущему богу, Создателю, Яхве, сотворившему звезды: "Она сказала мне съесть яблоко!" Да, я хотела сказать, что этот несчастный сотворенный из грязи мужчина, не более чем бесхребетное, безнадежное ничтожество! Вот, что есть настоящий грех! Вот начало падения!

        - Все так, но, когда ты видишь прекрасную женщину, вроде тебя, с твоими зелеными глазами, в такой приятной близости, прелестный голосок произносит умные слова, в то время как на тебе не надето ни нитки, а ты смотришь на меня с таким выражением, будто знаешь все тайны Мироздания, то невольно начинаешь чувствовать себя в шкуре Адама.
        Его замешательство было простительным. На лицо смягчающие обстоятельства. Бедняжка мог бы сказать в свое оправдание следующее: "Это абсолютно непостижимое, не от мира сего, странное, сверх всякой меры соблазнительное существо, которое ты сотворил из моего ребра, сказало мне: "Съешь это яблоко!" Что скажешь на это?

        Квинн невольно рассмеялся. Он наслаждался обладанием. Как мной, так и ею, лежащей на кровати. Это было так мило - его смех. Я вновь сосредоточился на Моне. Довольно о саде Эдема. (И довольно о том, что недавно произошло у парадного выхода между мной и кем-то, о ком мне не следовало и мечтать).
        К дьяволу!
        На этой постели было чертовски много цветов! Она терпеливо ждала, обнаженные груди едва не касались меня, рыжие волосы запутались в розах. Она просто смотрела на меня, не сводя зеленых глаз, ее губы - такие соблазнительные, нежные. Сверхъестественное создание. А я знал самых чудесных из них. Что на меня нашло? Лучшее, что мне остается, сделать вид, что не случилось ничего дурного.
        Как будто ты не сотворил зло снова! Ты, дьявол!

        - Покорись нам обоим: мне и Крови, - сказал я. - Я хочу, чтобы ты и Квинн были безупречны, каким не был я. Я хочу, чтобы вы преодолели начальный этап без ошибок. Слышишь меня? Квинна изувечили дважды, когда подарили ему жизнь. Плохие родители. Я хочу вырвать это из его сердца.
        Я почувствовал, как Квинн нежно сжал мою руку. Одобрение, несмотря на то, что я практически лежал на маленьком аппетитном вместилище любви всей его жизни, теперь трансформированном в его бессмертную спутницу.
        - Кровь говорила со мной, - сказала она. Она больше не дрожала, слезы высохли, оставив следы на щеках, похожие на полоски пепла. - Она устанавливает связь, эта кровь. Я не понимала этого, пока все не кончилось. Это было так хорошо. А потом пришли мысли. Я знаю, что ты преодолел века. Ты даже практически преодолел самого себя. Ты отправился в пустыню, как Христос. Но ты не погиб, потому что у тебя очень сильная кровь. Ты боишься, что не сможешь умереть. Все, во что ты верил, разрушено. Ты говоришь себе, что для тебя не осталось иллюзий, но это не правда.

        Она снова вздрогнула. Переход происходил слишком быстро для нее. И, может быть, даже для меня.
        Где же этот дух? Сказать ей о нем? Нет. Все же хорошо, что она больше не могла читать мои мысли.

        - У меня нет теологии, объясняющей наше существование, - сказал я. На самом деле я говорил и для Квинна тоже. - Бог терпит нас. Но что это может значить?
        Она улыбнулась, почти горько.
        - Но у кого есть такая теология, если разобраться?
        - У многих людей. Кажется, она есть у твоего отца Кевина, - ответил я.
        - У отца Кевина - христология. Это разные вещи, - заметила она.
        - Ужасно ласкает мой слух, - сказал я.
        - Брось. Он не сможет обратить тебя, даже если в его распоряжении будут столетия.

        Я с горечью подумал о Мемнохе-дьяволе, о Боге Воплощенном, с которым я говорил. Я подумал о своих сомнениях в их реальности, о своих подозрениях, что был лишь пешкой в изощренной игре духов. Вспомнил, как выбежал на заснеженные улицы Нью-Йорка из ада, вопящего мириадами голосов тех, кто и признал, и продолжал отрицать вину, потому что всем иллюзиям я предпочел материальную, чувственную реальность. Действительно ли я не верил тому, что увидел? Или я попросту счел ту Вселенную непригодным для существования местом? Я не знал. Я хотел быть святым! Мне было страшно, я ощущал пустоту. Какова могла быть природа ее жуткого ребенка?
        Я не хотел знать. Нет, хотел. Я снова заглянул ей в глаза. Я подумал о Квинне. Наконец я увидел смутные очертания смысла.

        - Но у нас есть свои мифы. Даже богиня. Но сейчас для этого не время. Вы не обязаны верить всему, чему я стал свидетелем. Я могу дать вам лишь вИдение. Но мне кажется, что вИдение лучше иллюзий. И заключается оно в том, что мы можем существовать, не причиняя зла безобидным и добрым.
        - Да будет наказан Творящий Зло, - сказала она с непосредственной невинностью.
        - Аминь, - согласился я. - Да будет наказан Творящий Зло. И еще... Мы владеем миром. Миром, который ты хотела, когда была сумасшедшим ребенком, витающим в облаках во время своих бесконечных прогулок по Новому Орлеану, или когда, став профессиональной соблазнительницей, оставаясь при этом блестящей студенткой, сбила с пути истинного всех своих кузенов. Я знаю тебя. Дома твои силы поддерживала еда, на скорую руку, и компьютер. Да, я видел это. Твоих пьяных родителей, о присутствии которых ты благополучно забывала, теперь их имена записаны в книгу мертвых, знаю, что происходило до того, как нечто разбило твое сердце.
        - Вах! - Она негромко рассмеялась. - Итак, вампиры могут произнести все это на одном дыхании. Да, все так. И ты велел мне не оглядываться назад. Ты любишь командовать.
        - Мы заглянули друг другу в душу во время Темного обряда. Так обычно и происходит. Теперь мне бы хотелось вгрызться в твой маленький мозг. Ты озадачила меня. Заставила грезить. Я о многом забыл, например, о том, что все, кого я создал, заканчивают тем, что начинают меня презирать или покидают меня по другим причинам.
        - Я не собираюсь покидать тебя, - сказала она. Потом нахмурила рыжие брови, маленькие веснушки рассыпались по безупречной коже, чтобы тут же поблекнуть.
        - Я чувствую жажду, - произнесла она. - Так и должно быть? Я могу видеть кровь. Чувствую ее запах. Я хочу кровь.
        Я вздохнул. Я бы дал ей свою, но это было неправильно. Ей следует поберечь аппетит для охоты.
        Внезапно меня охватило беспокойство.

        Даже Квинн со всей его юношеской смертной страстью, дурманящей мозг, воспринял ее перерождение легче, чем я.
        Пора взять себя в руки.

        Я поднялся с цветочного ложа. Оглядел комнату. Квинн стоял рядом, исполненный такого спокойствия и доверия ко мне, что держал ревность при себе.
        Я вынырнул из глубин его синих глаз.
        Она скомкала цветы на кровати в бесформенную кучу и снова бормотала стихи.
        Я схватил ее за руку и рывком поднял на ноги. Она стряхнула лепестки с волос. Я старался не смотреть на нее. Она выглядела настолько же ослепительно соблазнительной, насколько могла бы выглядеть дева, приготовленная в жертву миру. Вздохнув, она посмотрела на разорванную одежду. Квинн собрал все в кучу, и, наклонившись, окутал ее тканью, как облаком, будто не смея прикоснуться к ней.
        Она взглянула на меня. Ни одного изъяна. Кровоподтеки от игл пропали, в чем я и не сомневался. Но я должен признаться (вам), что испытывал некоторые сомнения.
        Она была такой слабенькой, жизнь так жестоко поглумилась над ней. Но ее клетки были при ней, жаждущие восстановления, и кровь уже начала свою работу.

        Ее губы слегка дрожали, и полушепотом она спросила:
        - Сколько должно пройти времени, чтобы я могла снова пойти к Роуан? Я не хочу симулировать смерть, оплетать их ложью, устраивать все это, оставив вместо себя пустоту. Я... Есть вещи, о которых мне нужно их расспросить. Мой ребенок, ты знаешь, он пропал. Мы ее потеряли... Но, может быть, теперь...
        Она завертела головой, пытаясь зацепиться взглядом за самые обычные предметы, вроде столбиков кровати, бархатного края покрывала, ковра под ее босыми ступнями. Она наклонила голову, уставившись на пальцы ног.
        - Может быть теперь...
        - Тебе не обязательно умирать. Неужели Квинн своим существованием не доказал тебе этого? Он уже год живет на ферме Блэквуд. Ты пока еще многого не понимаешь. Позже, ночью, ты позвонишь Роуан, скажешь ей, что с тобой все в порядке, что медсестра здесь...
        - Да...
        - О, эта славная медсестра. Я могу с легкостью запутать ее, что я, кстати, уже сделал, а теперь они ее кормят. Она на кухне, наслаждается рисом и цыпленком под креольским соусом ... Ты ослепляешь меня, красавица. Оденься.
        - Хорошо, босс, - прошептала она.
        На ее лице промелькнула улыбка, но я чувствовал, что мозг не дает ей покоя. С минуту она смотрела на цветы с таким видом, будто опасалась, что они сейчас набросятся на нее, а потом снова погрузилась в размышления.
        - А как же все эти люди, которые останутся в доме? - спросила она. - Они видели, как я сюда вошла. Я знаю, как тогда выглядела. Мы скажем им, что случилось чудо?
        Я рассмеялся.
        - В твоем гардеробе не найдется плаща, Квинн?
        - Я могу предложить кое-что получше, - ответил он.
        - Замечательно. Ты сможешь пронести ее на руках, спускаясь по лестнице? Я уже сказал Клему, что мы собирались в Новый Орлеан.
        - Хорошо, босс, - сказала она снова, с легкой улыбкой. - А что мы будем делать в Новом Орлеане?
        - Охотится, - сказал я. - Охотится на Творящих зло и пить их кровь. Ты воспользуешься телепатическими способностями, чтобы их вычислить. Ну а я буду тебя направлять. Я буду направлять тебя на пути убийства. Я буду аккомпанировать тебе.
        Она кивнула.
        - Я определенно иссыхаю, - сказала она. Потом ее глаза расширились. Она успела коснуться языком маленьких клыков.
        - О Боже! - прошептала он.
        - Он в раю, - мягко сказал я. - Не надо ему тебя слышать.
        Квинн дал ей трусики, она натянула их, скрыв маленькие рыжие волоски. Это было в десять раз хуже, чем полная нагота. Она нырнула головой в кружево с нежными тесемками, слишком длинными для нее, потому что она была не так высока, как тетушка Куин, но все равно выглядела прелестно в кружевном белье, гордо обтягивавшем ее грудь и бедра, колыхавшемся ажурным краем над ее лодыжками.

        Квинн достал платок и вытер запекшуюся кровь с ее щек.
        Он поцеловал ее, она, прильнув к нему, поцеловала его тоже, и вот они уже ласкались, как две грациозные кошки, принявшиеся друг друга вылизывать. Он приподнял ее, продолжая целовать. Они едва ли не мурчали. Ему так хотелось попробовать ее кровь на вкус.

        Я присел на стул у рабочего стола Квинна. Я прислушивался к дому. Звон тарелок в раковине, голос Жасмин. Сынди, медсестра, плачет в комнате тетушки Куин, гадая, где же мать Квинна?
        На улице нас ожидает Клем рядом с большой машиной, да, правильно, чтобы ей не пришлось долго идти, чтобы не напугалась, чтобы сразу оказалась внутри.
        Сквозь туман раздумий я видел, как Мона натянула на себя шелковое платье. Шелковое платье, шитое вручную, украшенное манжетами и тугим кружевным воротником, который Квинн застегнул на ее шее. Подол почти закрывал лодыжки.

        Вещица сидела божественно, но скорее как мантия, а не платье. Мона выглядела, как босоногая принцесса.
        Ну, да, конечно же, это клише. Ну хорошо, тогда как ласкающая взгляд, благопристойная молодая женщина. К черту.
        К этому наряду она надела пару слегка потрепанных белых тапочек, вроде тех, которые можно приобрести в ближайшей аптеке, те самые, которые она, безусловно, износила здесь, и когда она расправила по спине волосы, она была почти готова.

        Теперь у нее были волосы вампира, а они не нуждаются в расческе, ни один волосок не соприкасается с соседним, таким же объемным и сияющим, ее открытый лоб восхищал идеальными пропорциями, брови изгибались чудесными дугами, и вот она закрасовалась передо мной.
        - Хитро, - сказала она нежно, как будто не хотела быть грубой. - Он знает, что у тебя в кармане камея, и я знаю, потому что читаю его мысли.
        - Ах вот, зачем я здесь, оказывается, - произнес я, сдерживая смех. - Я забыл о камее.
        Я отдал Камею Квинну, предвидя, что наша тройная телепатия обернется кошмаром.
        Да, я хотел, чтобы они могли читать мысли друг друга, так какого дьявола я ревную?
        Склонившись над ней, он осторожно прикрепил камею к кружевному воротнику, расположив ее по центру. Выглядело мило, по-старинному
        Потом обеспокоенным шепотом спросил:
        - Ты же не сможешь носить туфли тетушки Куин на высоком каблуке? Да?
        Она разразилась буйным хохотом. Я присоединился к ней.
        До своего последнего дня тетушка Куин ходила в туфлях на высоченных каблуках, с застежками на лодыжках, с открытым верхом, украшенным горным хрусталем и даже, насколько я знаю, настоящими бриллиантами. Именно такие дивные туфли были на ней, когда мы познакомились.
        Невыносимая ирония ее смерти состояла в том, что она была в чулках, когда упала с лестницы. Но это было злой проделкой Гоблина, который умышленно испугал ее и даже толкнул.
        Таким образом, туфли остались невиновны и в огромных количествах грудились в ее гардеробной, внизу. Но если соотнести образ Моны - ребенка слонявшегося в удобных оксфордах по городу - с каблуками тетушки Куин, то все это действительно было необычайно забавно. Зачем бы Моне ввязываться в это дело? Особенно, если знать, как впечатляют Квинна высокие каблучки, будь они каблучками тетушки Куин или Жасмин...
        Мона застряла где-то между вампирским экстазом и чистой любовью, поэтому не сводила взгляда с честного лица Квинна, пытаясь определиться.
        - Хорошо, Квинн, я попробую надеть ее туфли, - сказала она. - Если ты хочешь.
        Теперь в ней говорила настоящая женщина.
        Секунду спустя он уже звонил Жасмин, давая указания: принести наверх красивую сатиновую коробку тетушки Куин, ту самую, большую, белую с надписями и отделкой из страусиновых перьев и пару ее новых туфель с каблуками, да, очень блестящих, и побыстрее.
        Для слуха вампира не составило труда услышать ответ:
        - О Боже! Вы хотите заставить больную девочку надеть эти вещи? Вы сошли с ума, мой юный господин? Я поднимаюсь наверх! И Сынди, медсестра со мной, она тоже в шоке, как и я! О Боже! Боже мой! Вы не можете продолжать раздевать ее как куклу, Тарквин Блэквуд, вы, спятили! Этот ребенок уже мертв? Вот, что вы пытаетесь сказать мне? Отвечайте же, Таквин Блэквуд, это Жасмин говорит с вами! Вы хотя бы в курсе, что убежала Патси, оставив все лекарства? Нет, я не корю вас, что вам нет дела до Патси, но тут есть люди, кто беспокоится о ней, и Сынди выплакала глаза, переживая за Патси...
        - Жасмин, успокойся, - он перешел на самый спокойный и любезный тон. - Патси мертва. Я убил ее позапрошлой ночью. Я свернул ей шею, утопил в болоте и ее съели аллигаторы. Тебе больше не надо беспокоится за Патси. Выброси ее лекарства в мусорный ящик, скажи Сынди, чтобы она отправлялась ужинать. Я сам спущусь за неглиже и туфлями тетушки Куин. Моне намного лучше.
        Он опустил трубку и направился к двери.
        - Закройте за мной.
        Я повиновался.
        Мона изучающе уставилась на меня.
        - Он говорил правду насчет Патси? Да? - спросила она. - И... Патси же его мама???
        Я кивнул, пожал плечами.
        - Они ему не поверят, - сказал я. - Довольно остроумная выходка для него. Но он может твердить это до судного дня. Когда ты узнаешь о Патси побольше, ты поймешь.
        Она выглядела шокированной, и Кровь это усугубляла.
        - Что именно остроумно: то, что он убил Патси, или то, что сказал им об этом?
        - Сказать им, я имел в виду, - настоял я. - Почему он ее убил, только Квинн сможет объяснить. Патси ненавидела Квинна, могу подтвердить. И еще она была очень жестокой женщиной. Она умирала от СПИДа. Ей не много оставалось по смертным меркам. Остальное объяснит он сам.
        Но Мона была в ужасе. Девственный вампир, готовый лишиться чувств от морального шока.
        - За все годы нашего знакомства, он ни разу не упоминал Патси и даже не ответил по е-мэйл на единственный вопрос о своей матери.
        Я снова пожал плечами.
        - У него есть секреты, как и у тебя. Я знаю имя твоего ребенка. Морриган. А он не знает.
        Ее передернуло.
        Этажом ниже голоса спорящих становились все громче. Даже Нэш и Томми, набравшиеся после ужина сил, приняли сторону Жасмин, а Большая Рамона провозгласила Квинна некромантом. Сынди, медсестра, всхлипывала.
        - И все же, - сказала Мона. - Убить собственную мать...
        В один яркий, как кинопленка момент, я подумал о собственной матери, Габриэль, которую я повел по пути Крови. Где она бродит сейчас среди дикой природы, это неторопливое холодное и молчаливое создание, чье уединение для меня непостижимо?
        Не так и давно я видел ее. А потом видел снова, и еще несколько раз. Нашу встречу не скрасила ни теплота, ни успокоение, ни понимание. Но значит ли это хоть что-нибудь?
        Квинн постучал в дверь. Я впустил его. Я мог слышать, как заурчал мотор лимузина. Клем все для нас подготовил. Ночь была теплой, поэтому он включил охлаждение. Будет так приятно проехаться в Новый Орлеан...
        Квинн захлопнул дверь, запер ее на засов и, прислонившись к ней, сделал глубокий вздох.
        - Легче было бы, - сказал он, - ограбить Английский банк.
        Он бросил блестящие, на высоких каблуках туфли в руки Моны, с готовностью их поймавшей. Она оглядела их. Потом надела на ноги, прибавив в росте дюйма четыре, а ее икры пружинисто напряглись, что было заметно даже через ткань платья и оказалось дьявольски соблазнительным.

        Туфли были чуть-чуть маловаты, но вряд ли очень заметно. Ее ступни, обернутые в украшенный горным хрусталем верх с сеточкой пряжек, смотрелись изумительно.
        Вот она затянула вторую застежку так же, как и первую.

        Затем она взяла из рук Квинна белое длинное неглиже, закуталась в него и рассмеялась, потому что ее защекотали заколыхавшиеся перья. Это было так раскрепощено, восхитительно, празднично. Она бегала по комнате большими и маленькими кругами. То есть вытворяла то, что недоступно парням???
        Она прекрасно держала равновесие. Пробуждалась ее сила, а легкомысленное начало, затаившееся где-то в глубине ее души, ликовало, заполучив парочку немыслимых пыточных штуковин. Несколько кругов в одну сторону, несколько кругов в обратную, и вот она застыла у дальнего окна.
        - Какого черта ты убил свою мать? - спросила она.
        Квинн уставился на нее. Он выглядел совершенно потерянным. Подошел к ней шатающейся походкой, обнял, прижал к себе, как делал раньше, но не сказал ни слова. Его сковал ужас. Упоминание о Патси погрузило его в тишину. Или причиной был пышный наряд тетушки Куин?
        В дверь громко застучали. Послышался голос Жасмин:
        - Вы откроете дверь, молодой господин! И покажете мне этого ребенка. Или, клянусь Богом, я позову шерифа.
        Потом донесся голос Сынди, такой рациональный и добрый:
        - Квинн? Квинн, пожалуйста, дайте мне взглянуть на Мону.
        - Возьми ее на руки, - сказал я Квинну. - Пронеси через них, мимо них, вниз по лестнице, через парадный выход и в машину. Я следую сразу за вами.


        Глава 6

        Минуты три спустя или меньше, ориентируясь по смертному времени, мы были вне дома и мчались по дороге, чтобы не будоражить больше тех, кто кричал нам вслед возмущенным хором.
        Моне хватило здравого смысла закрыть лицо украшенным перьями краем халата, так, чтобы ничего не было видно, кроме ее густых рыжих локонов и расслабленно болтающихся ног. Мы прорывались вперед, с вежливым хладнокровием игнорируя крики толпившихся на лестнице людей, и обратились на финише только к абсолютно невозмутимому Клему с коротким указанием отправляться в Новый Орлеан "немедленно".

        Команду отдавал я и не удержался от быстрой улыбки, в ответ на что водитель саркастически усмехнулся и пожал плечами. Однако гигантский лимузин тут же зашуршал по гравийной аллее, а Мона оказалась между мной и Квинном на заднем сидении, и тогда, только тогда я начал осматривать город в поиске жертв.
        - Я могу слышать голоса, похожие на назойливый рокот ада, - сказал я. - Становитесь жестокими, детки. Я ищу законченных подонков. Их можно называть безжалостными бездушными смертными, процветающими на пороке, или самим пороком, произрастающим из себя. Я все ищу, но не могу найти ответа: перестают ли истинные головорезы любоваться синевой вечернего неба или смотреть, как качаются на ветру тяжелые ветви дуба? Наркоторговцы, детоубийцы, малолетки, ставшие гангстерами за каких-нибудь пятнадцать роковых минут. Морг в нашем городе не бывает пуст. Сам же город - котел, бурлящий хорошо отмеренной порцией жестокости, приправленной моральным невежеством.

        Мона мечтательно смотрела в окна, следя глазами за малейшими изменениями пейзажа.
        Квинн мог слышать отдаленные голоса, настраивать их для себя. Он был взволнован, переполнен любовью к ней, но далеко не счастлив.

        Машина прибавила скорости, выныривая на хайвэй.
        Мона ахнула. Она сжала пальцы на моей левой руке. Никогда невозможно предугадать, что выкинет птенец. Это так возбуждающе.
        - Слушаем, - сказал я. - Квинн и я слушаем.
        - Я слышу их, - сказала она. - Не могу отличить один голос от другого... не могу. Но посмотрите на эти деревья. А стекла... Они не затонированы. Мэйфейры всегда тонируют свои лимузины.
        - Кроме тетушки Куин, - Сказал Квинн, глядя вперед и прислушиваясь. - Ей нравилось, когда стекла прозрачные, так чтобы можно было наблюдать, что происходит снаружи. Ей было все равно видно ли ее саму.
        - Мне нужно время, чтобы все это улеглось в голове, - прошептала Мона.
        - Этого никогда не будет, - сказал Квинн. - Просто станет легче и легче.
        - Тогда верьте в меня, - сказала она ему, ее пальцы сильнее сжали мне руку. - Не бойтесь за меня. У меня есть идеи.
        - Тогда поделись ими со мной. Итак? - сказал я.
        - Я хочу проехать мимо своего дома, я имею в виду дом Майфэйров, первый по Честнат. Я была в госпитале два года. Я не могла его видеть.
        - Нет, - сказал я. - Роуан почувствует тебя. О том, что ты теперь собой представляешь, она знает не больше, чем когда была на ферме Блэквуд. Но она догадается, что ты рядом. Мы не поедим туда. Для этого еще придет время, но не сейчас. Давай вернемся к жажде.
        Она кивнула. Она не спорила со мной. Я понял, что она и не пыталась противостоять мне. Но ее мучили тяжелые раздумья. Слишком много, больше, чем обычно цепей связывало ее со смертным прошлым. Нечто крепко держало ее, нечто, что она показала мне в обрывочных воспоминаниях, когда я совершал над ней Обряд - чудовищные роды, женщину-дитя. Кто было это существо?
        Я не позволял Квинну выуживать это из моего сознания. Слишком рано для подобных откровений. Но он мог увидеть лишние картинки, когда я совершал Обряд. В те моменты я всецело, опасно принадлежал ей. Он мог знать, что мне открылось. И он мог читать ее мысли сейчас, так как она еще не была готова их скрывать.
        Машина набирала скорость, пересекая озеро. Оно больше напоминало огромную мертвую субстанцию, чем резервуар с настоящей водой. Но облака гордо вздымались к взошедшей луне. Вампиры видят облака иначе. Также можно видеть, когда вершится судьба: тонкие двигающиеся тени скользят перед ликом луны, отчего кажется, что она живая.
        - Нет, я должна пойти туда, - вдруг сказала она. - Я должна увидеть дом. Должна.
        - Ну и что это, проклятая бунтовщица? - спросил я. - Я как раз мысленно хвалил тебя, за то, что ты со мной не споришь.
        - Что? У меня это на лбу написано? - возмутилась она. - Нам не обязательно приближаться к дому, - продолжала Мона, сдерживая всхлип. - Мне просто необходимо увидеть свой Зеленый район.
        - Ну хорошо, - сказал я вполголоса. - Тебя не беспокоит, что ты заставишь их выскочить из дома, паниковать? Ты готова к последствиям этого шага? Конечно же, я не говорю тебе, что следует подготовиться. Видишь ли, я лишь пытаюсь обращаться к тебе и мистеру Квинну Блэквуду как к примерным и порядочным молодым людям. Что? Ах я сам? Я негодяй.
        - Возлюбленный босс, - произнесла она с вымученным выражением лица. - Позволь мне только подойти так близко, как только можно, так как ты сочтешь приемлемым. Нет, я не хочу заставлять их тревожиться. Мне отвратительна сама мысль. Но я два года жила, как в одиночной камере.
        - Куда мы направляемся, Лестат? - спросил Квинн. - Мы будем охотиться в деловой части города?
        - Мне больше нравится "оборотная часть" города, - сказал я. - Креол, вроде меня, никогда не скажет "деловая часть". Вы знаете, где может обитать всякий сброд. Слушай город, Мона.
        - Я слышу, - ответила она. - Похоже на то, как если бы я перешла через некую черту. А потом разрозненные голоса. Море разных голосов. Ругань, угрозы, даже приглушенные щелчки ружей...
        - Этой ночью в городе кипит жизнь, и жара ей не помеха, - сказал я. - Люди заполонили улицы, их мысли захлестывают меня тошнотворным потоком. Если бы я был святым, мне бы пришлось слушать все это без передышки.
        - Точно, как молящиеся - сказала Мона. - Одна мольба следует за другой.
        - Святых ждет работа, - заметил я, будто и вправду так считал.
        Но тут в один восхитительный миг меня осенило. Они рядом.
        Одновременно со мной это понял и Квинн, и с придыханием произнес: "О Боже". Он был потрясен.
        - Подойдем ближе, - сказал я.
        - Что происходит? - спросила Мона. - Я ничего не слышу.
        Она уставилась на Квинна.
        О, это было полной неожиданностью. Меня охватили восторг и гнев одновременно! Я сфокусировал внимание.
        Да, так и есть. Бесконтрольные убийства, только чтобы напиться крови. Парочка вампиров мужского и женского пола, жестокие в соответствии с их природой, претенциозные, безвкусные, увешанные золотом и упакованные в фирменную кожу, опьяненные силой, проникшие в Новый Орлеан, будто он был неким мифическим местом, в поисках "Великого Вампира Лестата", в которого они на самом деле не верили. (А кто верит?) Они слонялись по моему Французскому кварталу, пока не нашли свободные апартаменты в дорогом отеле, вставили в замок ключ, и вот тут море крови, звенит их смех, орет телевизор. Невинных жертв они вышвырнули в глухой переулок, но не всех. Готовые наслаждаться музыкой или яркими картинками смертной жизни, чувствуя себя в полнейшей безопасности, они планировали отоспаться днем под старыми грязными белыми плитами на Первом кладбище Сент-Луиса. Какая наглость! Надо же так стремиться погибнуть! Я с трудом подавил смех.
        - Это великолепно! Восхитительно безнравственно! Как раз для нее! И не стоит терять время. Кровь врага - прекрасный наркотик. То, что нужно. И тем быстрее она сможет побороть в себе жалость. Для тебя это тоже хорошо, Квинн. Тебе еще не приходилось истреблять последних подонков.
        - Но это, скорее, больше подходит ей, Лестат, - сказал Квинн. - Ты знаешь, что случилось в мою первую ночь. Я совершил чудовищную ошибку. Я не хочу, чтобы что-нибудь мерзкое, плохое произошло с ней...
        - Ты разрываешь мне мое маленькой нежное сердце, - сказал я. - Разве вам придется действовать в одиночку? Я иду с вами. Ты серьезно считаешь, что я не смогу справиться с парочкой бродяг? Достаточно ли ты хорошо меня знаешь, Квинн? Ты забыл кто я и, возможно, я забыл тоже.
        - Но чем все это закончится? - наставал он.
        - Твоя невинность так неподдельна, - заметил я.
        - Ты уже должен был это заметить, - сказал он. И тут же: - Извини. Прости меня, я только...
        - Слушайте меня, вы, оба, - сказал я. - Сейчас мы говорим о незаконнорожденных отпрысках ада. Они щеголяли по вечности не больше декады. Достаточно, чтобы набраться нахальства. Естественно, я загляну в их души, перед тем, как уничтожу. Однако на данный момент я знаю, что они вне закона. И они мне не нравятся. И кровь вампира всегда горячая. И схватка будет приятной. И они законченное отребье. Они нарушили мир на моих улицах. Это уже смертный приговор, когда у меня есть для него время. А сейчас у меня есть время, а у вас - жажда. Только это меня волнует. И больше никаких вопросов.
        Мона тихонько рассмеялась.
        - Интересно, какова их кровь на вкус? - сказала она. - Но я не смею тебя спрашивать. Подожду, когда ты скажешь, что она мне подходит.

        - Ты маленькая насмешница, - сказал я. - Любишь бороться? Бороться со смертными неинтересно, потому что нет страха. Ни один героический смертный не сможет тебе противостоять. Но схватка с этими милыми созданиями может оказаться очень достойной. И никогда нельзя предугадать, насколько они на самом деле сильны, никогда.
        Кроме того, те образы, которые ты впитываешь с их обжигающей кровью, более интенсивные, чем у человеческой жертвы.

        Она сжала мне руку.
        Квинн был расстроен. Он вспоминал о своей первой ночи охоты: свадьба в Неаполе, невеста, затащенная им в спальню, вжатая в ковер, чтобы закрыть ее от супруга, и он высосал ее досуха, разбрызгав первый глоток по всему ее платью. Снова и снова он прокручивал в памяти этот отталкивающий момент, ужасные секунды морального падения.
        - Братишка, - сказал я, - то были человеческие создания. Посмотри на меня.
        Он развернулся ко мне, и сквозь сияющие огни автострады я вгляделся в его глаза.
        - Я знаю, что до этого момента играл с тобой роль этакого утонченного сдержанного европейца, - сказал я. - А сейчас ты видишь жестокую часть меня. И я должен напомнить тебе, что ты прошел через ад, только, чтобы поведать мне свою историю. Что же касается смерти тетушки Куин, то это было истиной пыткой для тебя, и ты более чем заслужил с моей стороны самое хорошее, что я бы мог тебе дать или для тебя сделать. Но теперь я обязан разобраться с этими двумя охотниками за Кровью. И ни ты, ни Мона не должны упускать свой шанс.

        - А что если они сильные? А что если их сделал кто-то, как и меня, очень древний? - спросил он.
        Я вздохнул.

        - Я дал тебе свою кровь, Квинн. И Мона создана с ее же помощью. Вас нельзя даже сравнивать с ними, поверь мне.
        - Я хочу это сделать, - тут же вмешалась Мона. - Если ты утверждаешь, что они - лишь развлечение, значит так и есть. И значит мне это подходит, возлюбленный босс. Ни мое сердце, ни душа больше не помогают мне определить, что я на самом деле сейчас чувствую, как я на самом хочу эту маленькую битву. Мне не найти слов, все так неопределенно и будто засело внутри меня. Это та часть смертной меня, которая не пожелала умереть? Так?
        - Да, - сказал я. - Именно.
        - Браво, - сказала она. - Тогда я возьму их. Но кое-что меня смущает...
        - Оставь это при себе, - сказал я. - Мы почти пришли.
        Я заметил подавленное выражение на лице Квинна, ясно заметное в свете проезжавших машин.
        - Что, если они попросят пощады? - спросил он.
        - Ты уверен, что это случится? - ответил я, слегка пожимая плечами.
        - Что, если они разбираются в поэзии? - спросил он.
        - Это будет очень забавно, - сказал я. - Как ты думаешь? Расплатиться за невинных жертв.
        Но он не сдавался. Не мог сдаться.
        - Что, если они любят тебя?


        Глава 7

        Сделаем быстрый перерыв во славу святых, одним из которых я хотел бы стать, но не могу.

        После того, как мы покинули папу, он остался в полной безопасности в своих покоях, но за время, которое мне потребовалось, чтобы благополучно записать произошедшие события - не волнуйтесь, мы вернемся меньше, чем через пять минут - папа успел посетить Торонто, Гватемалу и Мексику, и в Мексике канонизировал святого.
        Почему я упоминаю об этом, в то время как папа Иоанн Павел II свершил много других дел за свою маленькую поездку? Включая награждение парочки парней и канонизацию еще одного святого, но только в Гватемале?

        Просто, когда говорят о святом из Мексики, я на самом деле чувствую себя задетым, потому как речь идет о том самом Хуане Диего, простом индейце ("истинном аборигене", как утверждают некоторые газетные заголовки), которому в 1531 году явилась Богородица Гуаделупская. Когда этот простой индеец поведал местному испанскому епископу о явлении Пресвятой девы, то был абсолютно проигнорирован. И тогда наша Богородица сотворила повторное чудо.
        Она взрастила для Хуана Диего великолепные красные розы, чтобы он собрал их и отнес епископу. Те розы чудесным образом выросли в снегу на вершине родного холма Хуана Диего, и когда славный малый радостно распахнул свою накидку (пончо) перед епископом, чтобы продемонстрировать прекрасные цветы, обнаружилось, что на накидке во всей красе запечатлелся лик Богородицы, так как и принято изображать Пресвятую деву, только кожа ее была индейской.
        Эта накидка, сделанная из кактусового волокна, со знаменитым изображением Пресвятой девы Марии, по-прежнему невредима и вывешена на всеобщее обозрение в Кафедральном соборе города Мехико, и тысячи ежедневно приходят посмотреть на нее.

        Ей дали имя Богородицы Гуаделупской, и нет человека в христианском мире, который бы не видел это изображение матери Христа хотя бы раз в его или ее жизни.
        Ну хорошо. Теперь... Я люблю эту историю. Всегда любил. Мне представляется очень возвышенным то, что произошло с Хуаном Диего. Когда он впервые вскарабкался на холм, Святая Матерь обратилась к нему: "Хуанито!" Разве это не трогательно? И трогательно, что тысячи индейцев приняли христианскую веру после явленных чудес. И, безусловно, чудесно, что папа Иоанн Павел II, больной, восьмидесятидвухлетний, сделал этот жест для Мексики и канонизировал Хуана Диего.
        Но критики папы вовсе не так довольны. Ходят всякие слухи, утверждает пресса. Недовольные настаивают, что нет доказательств, что Хуан Диего существовал на самом деле.
        Я считаю это возмутительно грубым!
        Это говорит о серьезном непонимании великой духовной мощи Римско-католической церкви.
        Да, никто не может доказать, что Хуан Диего действительно существовал, но нельзя доказать и обратное.
        Но давайте представим на минуту, что Хуан Диего не существует, и никогда не существовал.

        Но папа по-прежнему непогрешим, верно?
        "И что свяжешь на земле, то будет связано на небесах", - сказал Христос Петру. Так?
        Даже самые непримиримые критики папства признают, что это некий современный феномен, разве нет?

        Следовательно, без всякого шума и сомнений, в тот же миг, как Иоанн Павел провозгласил Хуана Диего святым, славный малый поселился в раю, чтобы существовать там Вечность.
        Подумайте только, что творилось у Хуана Диего в голове! И не забудьте, что речь идет об "истинном аборигене", не меньше. И вот он обнаруживает себя в раю, который, если верить чьим-либо описаниям, превосходит всяческие описания.

        По сути, если новые последователи мистицизма правы, и рай, в который мы отправляемся, когда пройдем Свет, представляет собой то, что мы сами в состоянии вообразить, то Хуану Диего после споров и дискуссий, папской курией была определена награда: бродить повсюду в накидке из кактусового волокна и срывать розы. Я думаю, есть ли у него ботинки? Останется ли он в одиночестве? Нет, конечно же. Только атеисту придет в голову такая идея. Если спросить меня, то неподдающийся описанию рай - не менее чем ураганный вихрь великолепия.
        Но давайте поместим его ниже, во имя Синая. Окруженный своим вечно цветущим садом, Хуан Диего может, если пожелает, общаться с другими святыми, давно покинувшими землю, включая знаменитых благословенных родителей Пресвятой девы, Иоакима и Анну, а также святую Веронику, с которой я лично встречался.
        Но скорее всего, Хуан Диего обнаружит себя осаждаемым моленными воззваниями. Голосами "истинных аборигенов", доносящихся со всех уголков планеты, так как отпрыски колонистов наверняка помогут ему увидеть несчастья и страдания планеты, которую он покинул.
        Зачем я говорю все это?
        Очень просто. Существовал ли Хуан Диего на самом деле или нет, у него сейчас много работы: прорываться через астральные слои, душой, принявшей человеческий образ, чтобы честно выслушивать исполненные надежд мольбы и передавать их Всевидящему.
        Он должен быть. Он святой беспредельной важности. И, несомненно, Богородица Гуаделупская благосклонно взирает на стекающиеся в город Мехико новые потоки туристов и почитателей.
        А папа вернулся в Ватикан, успев за свою жизнь канонизировать 463 святых.

        Я бы хотел быть одним из них. Может быть, поэтому я написал эту главу. Я завидую Хуану Диего.
        Хммм... Но я не святой. И отступление заняло меньше пяти минут, вы знаете об этом, вот и не жалуйтесь.
        Просто дело в том, что я не могу отделаться от страстного желания быть официально канонизированным.
        Увы. Не судьба. Alors. Mais oui. Eh bien. Немедленно приступаем к главе
8.

        Глава 8

        Итак, никто не сможет упрекнуть меня в том, что я стал мудрее за двести лет пребывания на земле. И я знаю только один способ продолжить.
        Клем высадил нас перед отелем - современным, весьма роскошным и довольно дорогим. Он располагается в самой гуще Деловой части - потрепанным разделителем Нового Орлеана. Задняя стена отеля выходит на Французский квартал - мой маленький всем прочим предпочитаемый мирок.
        Мона находилась в таком трансе, что нам пришлось затолкать ее в лифт, я поддерживал ее слева, а Квинн - справа.

        Естественно нас заметили в вестибюле, но не потому что мы были питающимися кровью бессмертными, готовыми разделаться на пятнадцатом этаже с себе подобными, а потому что мы являли чрезвычайное, немыслимо великолепное зрелище, особенно Мона, закутанная в перья и сияющие ткани, вышагивавшая на убийственно высоких каблуках.
        Квинн теперь испытывал такую же сильную жажду, что и Мона, и это должно было помочь ему осуществить задуманное.

        Но я не остался равнодушным к вопросам, которые он затронул в машине. Поэзия, любовь. И я, тайно стремящийся к святости! Вот она, вечная жизнь. И вспомните, почетные Дети Ночи, что я говорил о телепатии. Это далеко не безобидный дар, неважно насколько он хорош. Как только мы добрались до номера, я распахнул дверь, изящно и бесшумно, даже не сорвав с петель, так как рассчитывал закрыть ее после, но сцена, представшая передо мной, едва я по-кошачьи крадучись проник внутрь, шокировала.
        Вот он, Сад Зла, во всем блеске!

        В приглушенном свете танцевали бродяги, двигаясь под весьма впечатляющую музыку - Бартик, концерт для скрипки с оркестром, взвинченный до максимальной громкости звук заполнял комнату. Музыка была грустной, раздирающей и непреодолимой. Приказ оставить позади всю мишуру и бессмысленность; завораживающий величавостью смерч.
        При этом сами они оказались бесконечно более достойными моего сурового вмешательства, чем я рассчитывал.
        Невидимый я наблюдал за ними, утопающими в оттенках глубокого бургундского - того же цвета, что и диван, на котором, как гроздья истекающего соком винограда, лежали смертные дети, в кровоподтеках и без сознания, безусловно использованные в качестве кровавых жертв.

        Все мы трое находились в комнате за закрытой дверью, а преступники танцевали перед нами, не видя нас, так как их чувства затерялись в мощных звуках и ритме.

        Внешне они представляли собой очень эффектное зрелище: смуглая кожа, ядрено-черные, вьющиеся волосы, спускающиеся до пояса - скорее всего семитского или арабского происхождения - в каждом движении необычайно грациозные, очень высокие, с крупными чертами лица, включая великолепной формы губы.
        Они танцевали с закрытыми глазами, с расслабленными продолговатыми лицами, выгибаясь и сильно раскачиваясь, напевая под музыку сквозь сжатые губы. Мужская особь, едва отличимая от женской, беспрестанно потряхивала своей внушительной шевелюрой, так, что волосы закручивались вокруг них обоих.
        Их блестящая черная одежда из кожи смотрелась восхитительно и подошла бы, как мужчине, так и женщине. Обтягивающие штаны, топики, без рукавов и воротников. На их шеях и предплечьях поблескивали золотые цепи.
        Они все обнимали друг друга, но наконец расцепили объятья и женская особь склонилась над гроздью из тел смертных и прижала губы к маленькому бесчувственному мальчику, начав пить из него. Мона, увидев это, вскрикнула. В тот же миг оба вампира застыли, уставившись на нас.
        Их движения были настолько синхронными, что складывалось впечатление, что они не более чем огромные автоматы, под общим системным управлением. Бездыханный ребенок был брошен на диван. Мое сердце сжалось внутри меня в маленький узел. Я с трудом дышал. Музыка затопляла мой мозг: грустная, раздирающая; проникновенный звук скрипки.

        - Квинн, выключи, - сказал я, но мой голос прозвучал чуть слышно, когда замолкла музыка.

        Номер погрузился в звенящую вибрирующую тишину.
        Они прижались друг к другу. Фигура, которую они представляли, могла бы послужить прообразом для статуи.
        У обоих были изящные удивленно приподнятые брови, тяжелые веки, и густые ресницы. Арабы, да, с улиц Нью-Йорка.
        Брат и сестра, из мелких торговцев, действительно тяжелая работа, шестнадцать, когда их создали. Информация перетекла от них ко мне, вместе с поклонением, с излияниями восторга по поводу того, что я им "явился".
        О Боже, помоги мне. Хуан Диего, поддержи меня.

        - Мы даже не мечтали, что увидим тебя, действительно увидим тебя! - сказала женская особь с жутким акцентом, но голосом глубоким, чарующим, исполненным благоговения.
        - Мы надеялись и молились, и вот ты! Действительно ты! - она протянула ко мне прекрасные руки.
        - Зачем вы убивали невинных в моем городе? - прошептал я. - Где вы поймали этих детей?
        - Но ты, ты сам пил кровь детей. Это написано на страницах твоих Хроник, - сказала мужская особь. Тот же акцент в словах, вежливый, мягкий тон.
        - Мы подражали тебе! Что сделали мы, чего не делал ты?!
        Мое сердце сильнее затянулось в узел. Мои проклятые деяния, мои проклятые признания. О Боже. Прости меня.
        - Вы знаете мои предостережения, - сказал я. - Все знают. Не приближаться к Новому Орлеану. Новый Орлеан принадлежит мне. Кто не знает мои предупреждения?
        - Но мы пришли, чтобы поклоняться тебе, - сказал он. - Мы и раньше здесь были, но тебе не было до этого дела. Казалось, будто ты не более чем легенда.
        Внезапно они осознали свою ужасную ошибку. Мужчина рванул к двери, но Квинн легко поймал его за руки и развернул.
        Женщина молча стояла посередине комнаты, ее пронзительные черные глаза взирали на меня, потом взгляд медленно переместился на Мону.
        - Нет, - сказала она. - Вы не можете просто уничтожить нас. Вы не станете это делать. Вы не сможете забрать наши бессмертные души. Вы не будете... Ты наша мечта, образец подражания во всем. Ты не сделаешь с нами этого. О! Я умоляю, сделай нас своими рабами, научи всему, что умеешь сам. Мы никогда не ослушаемся, мы научимся всему от тебя!
        - Вы знаете закон, - сказал я. - Вы решили его нарушить. Вы думали, что сможете творить, что вам вздумается, оставаясь безнаказанными. И во имя меня вы убивали детей? Вы делали это в моем городе? Вы ничему не научились, читая мои книги. Не надо швырять их мне в лицо. - Меня начало трясти. - Вы думали, что я раскаюсь в содеянном ради вас? Мои ошибки не имеют ничего общего с этой мерзостью.
        - Но мы обожаем тебя! - сказал мужчина. - Мы совершили паломничество ради тебя. Привяжи нас к себе, и мы переймем твое изящество, станем лучше, благодаря тебе.
        - У меня нет для вас оправдания, - сказал я. - Вы приговорены. Все кончено.

        Я услышал, как тихонько застонала Мона. На лице Квинна отразилась борьба.
        Мужчина напряг тело, пытаясь высвободиться. Квинн держал его, обняв одной рукой за предплечья.

        - Отпусти нас, - сказал мужчина - Мы покинем твой город. Мы предупредим остальных никогда не приходить. Мы будем свидетельствовать. Мы будем твоими благочестивыми очевидцами. Куда бы мы ни направились, мы будем рассказывать, что видели тебя, слышали предупреждение из твоих собственных уст.
        - Пей, - сказал я Квинну. - Пей, пока ничего не останется. Пей так, как будто не делал этого раньше.
        - Я ни о чем не жалею, - прошептал мужчина и закрыл глаза. Силы для борьбы покинули его. - Я исполнен любви к тебе.
        Без колебаний Квинн схватил его за копну кучерявых волос, наклонил голову под нужным углом, скрутил кудри, пока не обнажилась шея и, закрыв глаза, вонзил зубы в артерию.
        Мона созерцала сцену, как зачарованная. Потом резко развернулась к женщине. Жажда изменила ее лицо. Она была как в полусне и неотрывно смотрела на женщину.
        - Возьми ее, - сказал я.
        Женщина бесстрашно посмотрела на Мону.
        - И ты, такая прекрасная, - четко и пронзительно произнесла бродяжка, - ты, такая прекрасная, ты пришла за моей кровью. И я дам тебе свою кровь, сейчас, я дам тебе свою кровь. Только пусть это длится вечность.
        Она распростерла руки, руки, унизанные золотыми браслетами, в зовущем жесте шевельнув длинными пальцами. Мона двинулась ей навстречу, будто в трансе. Левой рукой она обняла лоснящееся тело женщины, смахнула волосы с правой стороны ее лица, наклонила гибкую фигурку, как ей было удобнее, и принялась насыщаться.
        Я смотрел на Мону. Это всегда настоящее зрелище - питающийся вампир, мнимый человек, с зубами, вонзенными в плоть, с закрытыми, словно в глубоком сне, глазами, и нет других звуков, кроме трепета жертвы, даже пальцы неподвижны, когда вампир делает глубокие глотки, смакуя наркотический вкус крови.
        Итак, она вступила на дорогу дьявола, причастившись этой беднягой, без борьбы и принуждения, подчинившись жажде.
        Мужчина упал к ногам Квинна. Квинн пошатывался. Он отпрянул назад.
        - Так далеко, - прошептал он. - Такой древний. Из Иерихона, можешь себе вообразить? И он создал их и ничему не научил. Что мне делать с сокровищницей образов? Как быть с воспоминанием о странной близости?
        - Храни в себе, - сказал я. - Вместе с впечатлениями об удивительном, до тех пор, пока не почувствуешь необходимость ощутить все снова.
        Я приблизился к Квинну, потом поднял с пола бесчувственное, расслабленное тело жертвы и отнес его в отделанную плиткой ванную комнату, оказавшуюся воплощением роскоши с огромной ванной, со всех сторон окруженной мраморными зелеными ступенями. Я бросил туда несчастного, и он бесшумно свернулся, как марионетка, которой обрезали нити. Его глаза выпучились. Он лежал, неподвижный слепок своего народа, коллекция бронзовых конечностей, золотого блеска украшений - сокровище, на подушке из черных волос.
        В комнате я нашел Мону с жертвой, которая стояла на коленях. Потом Мона отшатнулась, и мне показалось, что сейчас она и сама упадет замертво, их тела и волосы переплетутся, но Мона встала и подняла женщину на руки.

        Я кивнул. Она держала женщину по-мужски, одной рукой обхватив колени, другой - обнимая за плечи. Темные волосы заструились вниз.
        - В ванную, к ее компаньону, - сказал я.
        Мона с уверенным видом пронесла ее мимо и положила рядом с мужчиной. Женщина лежала, тихая и неподвижная, будто спала.
        - Ее создатель был стар, - прошептала Мона, будто опасаясь их разбудить. - Он преодолел вечность. Иногда он помнил, кто он и что из себя представляет. Иногда нет. Он создал эту парочку, чтобы они помогали ему. Они дошли до всего сами. Они были очень жестоки. Они были жестоки ради удовольствия. Они бы убили детей в соседней комнате. Они бы оставили их трупы здесь.
        - Хочешь поцеловать их на прощание? - спросил я.
        - Я их ненавижу, - ответила она сонно. - Но почему они так красивы? У них чудесные волосы. Это было не их ошибкой. Их души могли бы стать прекрасными.
        - Ты так думаешь? Действительно так думаешь? Ты не почувствовала их доброй воли, когда пила кровь? Не почувствовала мощного потока нового знания, когда поглощала их? И какой был высший смысл их существования, спрошу я тебя, кроме надругательства над невинными душами? Танцевать и слушать приятную музыку?
        Квинн стал за Моной, слушая мои слова, и обнял ее. Она приподняла брови и кивнула.
        - Смотрите, что я делаю, - сказал я. - И помните.
        Со всей своей всепоглощающей силой я выпустил огонь.
        Сделай же его милосердным, святой Лестат.
        Секунду я видел контуры их костей в пламени. Жар обжег мне лицо и в этот миг, только в этот миг кости пошевелились.

        Пламя взметнулось к потолку, опалив его, а потом сжалось, пока не пропало бесследно. Узор из костей исчез. Не осталось ничего, кроме черных жирных пятен в огромной ванной.
        Мона ахнула. Ее щеки пылали после выпитой крови. Она шагнула вперед и впилась взглядом в черный пузырящийся жир.
        Квинн лишился дара речи. Он был в откровенном ужасе.

        - Так вот, что ты сделаешь со мной, если я захочу уйти, да? - спросила Мона севшим голосом.
        Я был потрясен.
        - Нет, моя дорогая куколка, - сказал. - Никогда. Даже если от этого будет зависеть моя жизнь.
        Я снова выпустил огонь, направив его в маслянистые останки, пока не исчезли и они.
        Итак, высокие грациозные длинноволосые танцоры больше не будут танцевать.
        Я почувствовал легкое головокружение. Я обуял свои силы. Меня мутило. Я отрекался от собственной мощи. Я собрал всю волю, чтобы сконцентрировать энергию в своей телесной оболочке.
        В гостиничном номере, подобно заботливому смертному, я осмотрел детей. Их было четверо. Они были избиты, их раны кровоточили. Они лежали вповалку. Все были без сознания, но я не нашел серьезных ранений в голову, кровотечений внутри их черепов, никаких серьезных повреждений. Мальчики, одетые в шортики, майки и теннисные тапочки. Никакого фамильного сходства. Как, должно быть, где-то плачут сейчас их родители! Все выживут. В этом я был уверен.
        Грехи прошлого восстали, чтобы мучить меня. Вспышки моего бесконтрольного буйства замаячили в памяти, чтобы посмеяться надо мной.
        Я сделал необходимые звонки, чтобы детям была обеспечена забота. Объяснил шокированному администратору, чему оказался свидетелем.
        Мона плакала в коридоре. Квинн не давал ей спотыкаться.
        - Вперед. Сейчас мы направляемся ко мне. Итак... вышло не так, как я рассчитывал, ты оказался прав, Квинн. Но все кончено.
        - Лестат, - сказал он - его глаза сверкали, в то время, как он затаскивал Мону в лифт. - Я думаю, что в этом не было ничего великолепного.


        Глава 9

        Нам пришлось буквально тащить Мону по улицам Французского квартала. Она впадала в восторг, созерцая радужно переливавшиеся пятна бензина в грязных лужах, замирала при виде экзотической мебели в витрине Хервитс Минц, любовалась выставленными в антикварных магазинах поношенными стульями с позолотой. Не могла отвести взгляда от огромных квадратных лакированных фортепьяно или от лениво проезжавших грузовиков, выпускавших белые струйки пара из изогнутых кверху труб, рассматривала смеющихся смертных, шагавших по узким тротуарам с обожаемыми младенцами на руках, которые крутили головами, пялясь на нас. Заглядывалась на старых черных мужчин, ради денег игравших на тенор-саксофонах. Мы в избытке насыпали им мелочи, а она остановилась перед автоматом с хот догами, которые ей больше были не нужны, но на которые она могла глазеть, нюхать, чтобы потом, ненадолго остановившись, швырнуть один из них в мусорную корзину. И, конечно же, всюду мы притягивали внимание, в несвойственной вампирам манере. Квинн, который был выше всех, мимо кого мы проходили, и, возможно, раза в четыре красивее, с его изящным лицом и
всем прочим, что я уже описывал, и Мона с волосами, летевшими перед нами, торопливо убегавшая вперед. Ленивые вечерние толпы расступались перед ней и смыкались после нее, будто она была посланницей небес. Она оборачивалась к нам, пританцовывала, стучала каблучками и притопывала, как танцор фламенко; позволяла воротнику из перьев распахиваться, сползать вниз, чтобы снова натянуть его на плечи. А затем, ловя свое изображение в окнах витрин, сбегала на боковые улочки, пока мы не схватили ее, не взяли под свою опеку и больше уже не выпускали.
        Когда мы добрались до моего особняка, я дал двести долларов смертным телохранителям, потерявшим дар речи от счастья, но, сойдя с Квинном с проезжей части дороги, мы обнаружили, что Мона ускользнула. Мы не замечали этого пока не дошли до сада во внутреннем дворике, и я уже готовился разразиться восторженной речью по поводу фонтана с херувимами и всевозможными тропическими чудесами, расцветшими в окружении ухоженных кирпичных стен.
        Я почувствовал, что она далеко. Дело представлялось непростым. Я не могу читать мысли своих творений, но ведь я чувствую бога, разве нет?
        - Мы должны найти ее, - сказал Квинн.
        Он тут же приготовился ее защищать.
        - Ерунда, - сказал я. - Она знает, где мы. Она хочет побыть одна. Оставь ее. Пошли. Поднимемся наверх. У меня больше нет сил. Мне следовало найти жертву. И теперь у меня нет никакого желания разбираться с этой дурацкой ситуацией. Мне необходимо отдохнуть.
        - Ты серьезно? - спросил он, проследовав за мной вверх по железной лестнице. - А что если с ней что-нибудь случится?
        - Нет. Она знает, что делает. Говорю тебе. Мне необходимо отоспаться. Это не из эгоизма, братишка. Я совершил Темный обряд этой ночью и позабыл подкрепиться. Я устал.
        - Ты действительно думаешь, что с ней все в порядке? - вопрошал он. - Я не понимал, что ты устал. Я должен был понять. Я схожу, поищу ее.
        - Нет, не надо. Пошли со мной.

        Квартира была пуста. Никаких таинственных существ. И никаких призраков.
        В гостиной было чисто, вся пыль вытерта, я чувствовал запах духов убиравшей здесь женщины. Я мог ощутить даже запах ее крови. Конечно же, я никогда не видел ее. Она приходила при свете солнца и делала свою работу достаточно хорошо, чтобы я оставлял для нее большие суммы денег. Мне нравится платить. Именно для этого я держу наличные. Я положил для нее на стол сотню.
        В этой квартире полно столов, подумал я. Они повсюду. Наверное, в каждой спальне имеется по маленькому столику. Зачем так много?
        Квинн был здесь только раз. И при довольно прискорбных обстоятельствах. Теперь его внезапно поразили картины импрессионистов, которые действительно были божественны.
        Это был недавно приобретенный мною и весьма мрачный Гоген, как-то попавшийся мне на глаза. Мне прислали картину буквально несколько дней назад. Квинна она зацепила тоже.
        Как обычно я прошелся по верхнему фойе, заглядывая по пути в каждую спальню, как будто действительно видел в этом необходимость, как бы с намерением убедиться, что никого нет дома. Здесь слишком много мебели. И недостаточно картин. Очень много книг. Чего действительно не хватало в коридоре, так это Эмиля Нольде. Когда бы мне добраться до немецких экспрессионистов?

        - Я думаю, мне следует сходить за ней, - сказал Квинн. Он следовал за мной, благоговейно оглядываясь, но думая только о Моне, без сомнения отслеживая каждое ее движение.

        Передняя гостиная. Фортепьяно. Теперь здесь нет фортепьяно. Должно быть, я велел его убрать. Но разве мы не прошли мимо отражения старинного фортепьяно в окне? Внезапно мне безумно захотелось сыграть на фортепьяно, воспользоваться своим вампирским даром и вонзиться в клавиши. Это все отзвуки концерта Бартика насиловали мой мозг, и преследовало воспоминание о жутких танцорах, двигавшихся под музыку.
        Ах, пусть же все будет по-человечески.

        - Мне кажется, я должен привести ее, - сказал Квинн.
        - Послушай, я не тот, кто любит обсуждать все эти гендерные штуки, - сказал я, падая в свое любимое кресло с вельветовыми подлокотниками и закидывая ногу на стул у стола. - Но ты должен понять, что она наслаждается той свободой, которую мы, будучи мужчинами, не ценим. Она бредет в темноте и ничего не боится, и ей это нравится. И может быть, может быть... она хочет попробовать немного смертной крови и слегка рискнуть.
        - Она, как магнит, - прошептал он. Он стоял у окна, бережно держась за штору. - Она не знает, что я слежу за ней. Она не так и далеко. Она наслаждается собой. Я слышу ее неторопливые мысли. Она так быстро продвигается. Кто-нибудь может заметить...
        - Почему ты страдаешь, братишка? - спросил я. - Ты ненавидишь меня за то, что я втянул ее во все это? Жалеешь о том, что случилось?
        Он резко обернулся и так посмотрел на меня, будто я схватил его за руку.
        - Нет, - сказал он, отходя от окна. Он рухнул в кресло, стоявшее напротив меня в дальнем углу, как раз по диагонали. Неуверенно вытянул длинные ноги, как будто не знал, что с ними делать.
        - Если бы ты не пришел, я бы попытался сделать это сам, - признался он. - Я не мог смотреть, как она умирает. Во всяком случае, я тебя не виню. Но я страдаю, ты прав. Лестат, ты не можешь покинуть нас. Лестат, зачем охрана сторожит дом снаружи?
        - Я разве сказал, что покину вас? - отбился я.
        - Я нанял охрану после того, как сюда заявился Стирлинг, - сказал я. - Нет, я, конечно же, не думаю, что кто-нибудь из Таламаски снова сюда придет. Просто если сюда с легкостью вошел Стирлинг, значит, любой сможет зайти.
        (К сведению: Таламаска - орден паранормальных детективов. Его истоков я не знаю. Существуют где-то тысячу лет, может, намного дольше. Делают записи обо всех сверхъестественных явлениях. Держат связь при помощи телепатии, ведут изолированный образ жизни. Знают о нас).
        Квинн и я встречались со Стирлингом в Обители ордена Таламаски сразу после изгнания Гоблина и жертвоприношения Меррик Мэйфейр. Меррик Мэйфейр начинала свой путь в Таламаске. Стирлинг имел право узнать, что ее больше нет (вздох) среди Бессмертных. Обитель Таламаски занимает огромную квадратную площадь сразу за городом по Речной дороге.
        Оливер Стирлинг не только был другом Квинна в его смертной жизни, но был также и другом Моны. В Таламаске знают все о семействе Мэйфейров, значительно больше, чем они знают обо мне.
        Мне не доставляло никакого удовольствия думать сейчас о Стирлинге, хотя он и был мне приятен и симпатичен.
        Стирлингу около шестидесяти пяти лет, и он верен высоким принципам ордена, которые, несмотря на провозглашенную светскость, напоминают католические в том, что выступают против вмешательства в мировые события, а также использования в личных целей сверхъестественных существ и энергий.
        Если бы Орден не был настолько потрясающе, мистически, невыносимо силен, я бы мог взять его под свою опеку.
        (Я тоже потрясающе, мистически, невыносимо силен, но кому есть до этого дело?)
        Наверное, мне бы следовало отправиться в Таламаску и рассказать Стирлингу о том, что случилось с Моной. Но зачем?
        Стирлинг не был папой Григорием Великим, хвала небу, а я не был святым Лестатом. Мне не нужно было идти виниться перед ним в том, что я сделал с Моной.
        Но ужасное раскаяние нахлынуло на меня - всепоглощающее осознание того, что все мои силы - темные силы, все мои таланты - недобрые таланты и все, что бы я ни делал - ведет к злу.
        Впрочем, разве прошлой ночью Стирлинг не сказал Квинну, что Мона умирает? Какой был смысл в этой информации? Могло ли оказаться так, что он каким-то образом тоже замешан в то, что случилось? Нет. Не могло. Квинн не выбежал от него, чтобы разыскать Мону. Мона явилась на ферму Блэквуд сама.
        - Рано или поздно я все объясню Стирлингу, - негромко сказал я. - Стирлинг оправдает меня, но не в этом дело.
        Я взглянул на Квинна.
        - Ты все еще слышишь ее?
        Квинн кивнул.
        - Она просто идет, смотрит по сторонам, - сказал он. Он был расстроен, зрачки его глаз пульсировали. - Зачем говорить Стирлингу? - спросил он. - Стирлинг не скажет Мэйфейрам. Зачем обременять его секретом?
        Он выпрямился.
        - Она идет по площади Джексона. Мужчина следом. Она ведет его. Он чувствует, что с ней что-то не так. У нее есть на него виды. Она знает, что он хочет. Она заманивает его. Она, бесспорно, хорошо проводит время в туфлях тетушки Куин.
        - Перестань следить за ней, - сказал я. - Я серьезно. Мне нужно кое-что рассказать тебе о твоей маленькой девочке. Она хочет дать о себе знать Мэйфейрам. Ничто ее не остановит. Есть вещи, которые ей необходимо узнать от них. Кое-что я почувствовал, когда...
        Комната была пуста. Квинна не было. Я разговаривал с мебелью.
        Я услышал, как открылась и закрылась задняя дверь. Все произошло очень быстро.

        Я вытянулся, со крипом раздвинув мебель, откинул назад голову и "поплыл", едва закрыв глаза. Я впал в полудрему. Какого дьявола я не нашел жертву? Конечно, мне больше не нужно питаться каждую ночь, даже каждый месяц, но когда вы совершаете Темный обряд, неважно, кто вы - вам необходимо подкрепить силы, потому что вы позволяете испить из самых истоков своей жизни. Суета сует. Все ничтожно и под солнцем, и под луной.
        Я уже был ослаблен, когда отправился общаться с Роуан Мэйфейр, это было моей проблемой и причиной, почему меня преследовал дух. Неважно.

        Кто-то скинул мою ногу со стула. Я услышал пронзительный женский смех. Потом смех множества людей. Тяжелый запах сигар. Звон бокалов. Я открыл глаза. Оказалось, что в квартире полно людей!
        Обе двери на балкон были распахнуты, и там теснились люди: женщины в длинных сверкающих платьях с глубоким декольте, мужчины в легких черных смокингах с блестящими атласными лацканами. Почти оглушительный гул болтовни и громогласные всплески веселья, но оглушительные и громогласные для кого? Проплыл поднос в руках облаченного в белый пиджак официанта, который прошел сквозь мои ноги, а на столе перед собой я увидел дитя, румяное дитя, уставившееся на меня. Это была очаровательная девочка с быстрыми черными глазами и красиво завитыми черными волосами, лет семи-восьми, прехорошенькая, просто прелестная.

        - Душка, мне очень жаль, - сказала она, - но ты теперь в нашем мире. Мне тяжело говорить об этом, но ты попался.
        Она имитировала британский акцент. На ней было маленькое платьице, как у морячки, белое с голубыми полосками, длинные белые гольфики и крошечные черные туфельки с ремешками. Она обхватила руками колени.
        - Лестат, - рассмеялась она и показала на меня пальчиком.
        Затем за стол - на стул, развернутый ко мне, - спустился дядюшка Джуллиан, принаряженный, как на прием: белый галстук, белые манжеты, белые волосы. На него наплывала толпа. Кто-то кричал на балконе.
        - Она права, Лестат, - сказал дядюшка Джуллиан на безупречном французском. - Теперь ты принадлежишь нашему миру. И я должен сказать, твои апартаменты божественны, я также в восхищении от картин только что прибывших из Парижа, а твои друзья так умны, а мебель - ее так много, кажется, ты забил ею все углы и закоулки, дальше придется приглашать кричного мастера.
        - Но я думала, мы на него сердиты, дядюшка Джулиан, - сказала девочка по-английски.
        - И это так, Стелла, - сказал он по-французски. - Но мы в доме Лестата, и не важно сердиты мы или нет - прежде всего, мы были и остаемся Мэйфейрами. А Мэйфейры всегда вежливы.
        Это заявление заставило ее снова рассмеяться, и она приподняла свои мягкие нежные щечки, одежку под морячку, носочки, блестящие туфельки и шумно плюхнулась со стола прямо ко мне на колени.
        - Я так рада, - сказала она, - потому что ты совершенный денди. Тебе не кажется дядюшка Джуллиан, что он слишком красив для мужчины? Ах, я знаю, Лестат, ты не тот, кто любит обсуждать всякие гендерные штуки...
        - Довольно! - взревел я.
        Из меня вырвалась, ударившись о стены, ослепляющая очищающая вспышка силы.
        Повисла мертвая тишина.
        Передо мной стояла Мона, глядя на меня безумными глазами, без накидки, в гладком шелке, сразу за ней - Квинн, нависающий над ней, с лицом, исполненным сочувствия.
        - Лестат, что случилось? - спросила Мона.
        Я вскочил, прихрамывая, выбежал в коридор. Почему я так двигаюсь? Я заглянул обратно в комнату. Вся мебель была немного сдвинута. Беспорядочно расставлена! Двери на балкон открыты.
        - Посмотрите на дым, - прошептал я.
        - Дым от сигар, - вопросительно произнес Квинн.

        - Что случилось, босс? - снова удивленно спросила Мона. Она подошла ко мне, обняла и поцеловала в щеку. Я поцеловал ее в лоб, убрав с лица волосы.
        Я не ответил ей. Я не стал им рассказывать. Почему я не рассказал им?

        Я показал им спальню, где окна заменяли изображения окон. Продемонстрировал облицованные стальными листами двери и надежный замок. Объяснил, что дом охраняется смертными охранниками двадцать четыре часа в сутки. Сказал, что им следует опустить плотный полог и спать в объятиях друг друга. Ни один луч солнца, никто - ни смертный, ни бессмертный - не побеспокоит их. И в их распоряжении будет предостаточно времени до восхода. Можно разговаривать, сколько заблагорассудится. Можно прохаживаться, да. Но ни в коем случае не шпионить за Мэйфейрами. Никаких попыток проникнуть в тайны. Не искать потерянную дочь - пока. Не возвращаться в Блэквуд Мэнор. Я сказал им, что мы встретимся завтра, когда настанут сумерки.
        Теперь мне необходимо было уйти. Необходимо.
        Я испытывал потребности уйти отсюда. Уйти отсюда. Уйти отовсюду. Вырваться за город.
        Отправиться в окрестности обители Таламаски.

        Отдаленный грохот грузовиков со стороны речной дороги. Запах травы. Я шагаю пешком. Трава мокрая. Холм в окружении дубов. Отделанный белыми обшивочными досками дом, кажется, вот-вот рассыплется. Так у них идут дела в Луизиане. Кривые стены, покосившаяся крыша, с которой свисает вьюн.
        Я иду.
        Оборачиваюсь.
        Он был здесь. Яркий дух в черном фраке, идущий, как и я, по траве, покрытой каплями, как брызгами шампанского. Шел. Остановился. Я рванул к нему, схватил, пока он не успел исчезнуть, за горло. Вонзил пальцы в плоть, которая была невидима, причиняя боль тому, что было нематериально. Да! Я поймал тебя! Дерзкий фантом. Взгляни на меня!

        - Думал, что можешь меня преследовать! - прорычал я. - Думал, тебе удастся вытворять такое со мной!

        - Думаю, да! - сказал он язвительно по-английски. - Ты забрал ее, мое дитя, мою Мону!
        Он сделал попытку вырваться. - Ты знал, что я ее жду. Ты должен был отпустить ее ко мне.

        - И из какой же ты ненормальной полупрозрачной "Жизни после"? - поинтересовался я. - Что значат твои слабоумные мистические обещания? Ну же, из какого потустороннего мира ты лопочешь? Давай, рассказывай. Послушаем о солнечной стране Джулиана! Свидетельствуй, как много эктоплазматических ангелов спешат к тебе на помощь, опиши изумительные картины своего классного, чертова, самим же выдуманного, самим же обожаемого бытия в астрале! Куда, дьявол тебя дери, ты хотел ее забрать? Будешь мне рассказывать, что Лорд Вселенной посылает приведений, вроде тебя, провожать маленьких девочек в рай?
        Я сжимал пустоту.
        Я был один.

        Меня окутала томная теплота, от вибрирующего в отдалении рокота грузовиков здесь, вокруг меня, тишина казалась завораживающей, а свет мерцающих фар - прекрасным.
        Кто станет жалеть о глубоком безмолвии ночей, минувших столетия назад? Кто станет поминать беспросветную тьму, не знавшую электрических огней? Не я.

        Когда я добрался до обители Таламаски, Стирлинг стоял на террасе.
        Растрепанные серые волосы, хлопковая пижама, небрежно подпоясанный халат, босые ноги... Смертный никогда бы не заметил его, притаившегося здесь, в тени.
        Его лицо выдает человека, способного сопереживать; он вежлив, терпелив и насторожен.

        - Я забрал ее к нам, - сказал я.
        - Я знаю, - ответил он.
        - Я поцеловал Роуан Мэйфейр, - сказал я.
        - Ты сделал "что"? - спросил он.
        - Они открыли на меня охоту, духи Мэйфейров.
        Он не ответил, только слегка нахмурился, непритворно удивившись.
        Я бросил взгляд на обитель. Пусто. Бедная родственница, пристроившаяся среди отдаленных коттеджей. Какая-то новенькая последовательница пишет в блокноте при свете лампы, похожей на вытянувшего шею гуся. Я любуюсь ее сосредоточенностью. Я жажду ее. Нет, я не собираюсь пить ее кровь. Нелепая идея. Абсолютно недопустимо.
        - У тебя не найдется для меня спальни? Пожалуйста, - прошу я. - Просто комнаты, в которой можно плотно задернуть шторы?
        - Да, конечно, - отвечает он.
        - О, Таламаска вновь готова положиться на мою честь!
        - Но я же могу на нее рассчитывать, разве нет?
        Я проследовал за ним в передний коридор, затем мы стали подниматься по широкой квадратной лестнице.
        Это было так удивительно - быть его гостем, ступать по шерстяному ковру, будто бы я - смертный.
        Спать под крышей, которая не была моей крышей. В следующий раз я сделаю то же в Блэквуд Мэнор. Это может выйти из-под контроля. Пожалуйста, пусть это выйдет из-под контроля!
        И вот мы в благоухающей уютной спальне, такой, какой ей и положено быть.
        Столбики кровати украшает резьба, полог соткан из кружева и сквозь него можно рассматривать застывшие водные разводы на потолке, уютное, успокаивающее переплетение мягкого света и легкой тени, ласковое сияние лампы, темные пятнышки по краям старых зеркал, стулья на тонких ножках.
        - Почему тебя преследуют духи Мэйфейров? - мягко спрашивает он. Его манера обращаться ко мне исполнена уважения. - Что ты видел?
        И, когда я не ответил:
        - Что они сделали?
        - Мона, давно, родила дочь, - прошептал я. Да, он все знает, разве нет? - Но ты же не можешь рассказать мне подробности? Нет?
        - Нет, не могу, - ответил он.
        - Она хочет найти ребенка, - сказал я.
        - Правда? - отозвался он вежливо. Он испугался.
        - Спокойной ночи, - сказал я и повернулся к кровати.
        Он покинул меня. Но имя ребенка ему было известно.
        Вот и все, чего я от него добился. Он знал имя и природу существа, но не мог мне рассказать.


        Глава 10

        Я понял, что Роуан в обители, как только открыл глаза. Тяжело. Кто-то, кто любит ее, был с ней. Тот, кто все о ней знает. Как же тяжело... А Стирлинг в состоянии, близком к отчаянию.
        Я подошел к правому окну и отдернул бархатную штору. Над набережной вдали раскинулось пунцовое небо. Тяжелые дубовые ветви заслоняли мне обзор. Не было ничего проще открыть это окно, выскользнуть на террасу и тихонько уйти.
        Но я не собирался так поступать. Зачем упускать шанс увидеть ее снова? Что плохого случиться, если я только взгляну на нее? Быть может, мне удастся выяснить, чем она меня зацепила. Может быть, я смогу избавиться от наваждения.
        В крайнем случая я просто наговорю им успокоительных банальностей о Моне.
        Я остановился перед старым зеркалом у шкафа, чтобы привести в порядок волосы. Мой черный сюртук был безупречен. Также безукоризненно смотрелись манжеты и кружевной воротник. Немного тщеславно с моей стороны, я это понимал... И что? Я когда-то утверждал, что не тщеславен? Я поднял тщеславие до уровня искусства. Разве нет? Я возвел тщеславие в утонченное достоинство. Разве нет?

        Мое тело полностью восстановилось после того, как я свершил Темный обряд, но я испытывал сильнейшую жажду, которую скорее можно было охарактеризовать, как тягу, чем реальную физическую потребность.
        Может быть, это из-за нее? Конечно же нет! Я спущусь на первый этаж и удостоверюсь, что эта женщина - самая обыкновенная женщина и ничего особенного в ней нет, и тогда ко мне вернется рассудок! Я должен, как говорится, проявить твердость характера!

        Я замер, просматривая Новый Орлеан в поисках романтической парочки. Они еще только проснулись и выбирались из окружения бархатных подушек: долговязый Квинн, все еще сонный, и непокорная Мона, уже настроенная на поиски. Я выловил ее четкий образ из оберегающего сознания Квинна. Она не всхлипывала. Она взяла себе стопку картинок, все еще грациозно кутаясь в стильную накидку с воротом, украшенным перьями. Неплохой настрой на следующие лет сто.
        Неожиданно они разом заговорили - торопливо, отрывисто, путаясь в историях их жизней и заверениях в любви. Устроить охоту сейчас или потом? Маленький глоток или что-нибудь серьезнее? Где босс?

        Я позволил Квинну на краткий миг услышать себя.
        "Хей, братишка. Теперь учитель - ты. Маленький глоток - вот о чем будет урок. Я скоро присоединюсь к вам".

        Я вышел в коридор обители, где уже были засвечены бра, на столиках в виде полумесяцев расставлены чудесные красные и желтые цветы, и медленно проследовал к парадной лестнице. Святой Хуан Диего, пожалуйста, убереги от меня Мэйфейров.
        Гул смертных голосов внизу. Глубокий запах человеческой крови. Беспокойство за смертную Мону. Стирлинг испытывает настоящие муки, пытаясь закрыть от них свое сострадающее сердце. Нужны навыки священника и юриста, чтобы стать достойным членом Таламаски. Все звуки доносятся из садовой комнаты, расположенной за домом, сразу за столовой. Да, вот тут, справа.

        Я направился туда. Подлинный Рембрандт на стенах. Вермер. Я тянул время.
        Святилище в волнении. Мэйфейры, да, снова я чувствовал ведьм.
        Зачем я шел туда? Ничто не могло меня остановить.

        Королевская мебель в столовой, очень мило. Остатки недавней трапезы на гранитовом столе, накрытом скатертью, небрежно сдвинутая посуда из старого тяжелого серебра. Я остановился, чтобы внимательнее рассмотреть серебро.
        Вспышкой напротив меня обозначился образ Джулиана в его обычном сером костюме. Его глаза были черны. Они же были серые?

        "Наслаждаешься отдыхом?" - спросил он. И исчез. У меня перехватило дыхание.
        Так и знал, что ты трусливый призрак. Не можешь долго выносить серьезный разговор. Лично я тебя презираю.

        Стирлинг произнес мое имя.
        Я приблизился к дверям.
        Маленькая восьмиугольная оранжерея выполнена в викторианском стиле, все, включая плетеную мебель, отделано белым. Пол из розового плитнякового камня, а само помещение расположено ниже общего уровня на три ступени.
        Они тесно сидели за круглым плетеным столом со стеклянной столешницей, в намного более легкой, чем в столовой, обстановке. Повсюду, помещенные в бесчисленные цветочные горшки, горели свечи, а небо уже темнело за стеклянными окнами и стеклянной крышей.

        В этом месте приятно находиться. Запах крови и цветов. Запах горящего воска.
        Все трое смертных, сидящих в удобных плетеных креслах практически в окружении тропических растений, знали, что я пришел. Разговор прекратился.
        Теперь они вежливо меня разглядывали.

        Потом оба мужчины вскочили на ноги, будто я был наследным принцем Англии, и Стирлинг, который был одним из них, представил меня Роуан, словно я впервые ее вижу, а затем Михаэлю Карри:
        - Муж Роуан, - и указал на одно из пустующих плетеных кресел.
        Я присел.

        Роуан в тот же миг заворожила меня неописуемой прелестью, бледная и гибкая, на ней был серый костюм с короткой юбкой и кожаные туфли. И едва взглянув на нее, я ощутил знакомую дрожь, в сущности, признак абсолютной слабости. Я думал, знает ли она о том, что цвет ее костюма оттеняет цвет ее глаз и даже серые прядки в ее волосах.
        О, она, излучающая мощную внутреннюю силу, бесспорно была ослепительна.

        Стирлинг был облачен в белый классический льняной пиджак и ненастоящие голубые джинсы, светло-желтая рубашка была распахнута на груди. Внезапно мое внимание привлек льняной пиджак. Он принадлежал кому-то, кто умер от старости. Когда-то его надевали на Южных морях. Потом надолго упаковали. Потом нашли, и Стирлинг с любовью присвоил его себе.
        Я посмотрел на Михаэля Карри. Просто он был одним из самых привлекательных смертных мужчин, которых я пытался описывать. Прежде всего, физически он был одарен почти так же, как, бесспорно, одарен я, но даже не догадывался об этой своей особенности, что всегда смущало и волновало меня. Во-вторых, он очень напоминал Квинна: черные вьющиеся волосы и ярко-голубые глаза. Только в более четком, определившемся, излучающем комфортную мощь обрамлении. Конечно же, он был намного старше Квинна. Да и, строго говоря, он был намного старше и Роуан. Но возраст, на самом деле, ничего для меня не значит. Я находил его неотразимым. Там, где черты Квинна удивляли изяществом, черты этого мужчины восхищали силой и напоминали греко-римские.
        Серые волоски на его висках приводили меня в восторг. Загорелая кожа поражала безупречностью. И еще - с его губ не сходила легкая улыбка. Он был во что-то одет. Я так думаю. Да, конечно, в обычный в Новом Орлеане белый льняной костюм-тройку.

        Подозрительность. Я улавливал ее и от Михаэля и от Роуан. И я знал, что Михаэль такой же сильный колдун, как и Роуан, но только совсем в других проявлениях. Так же я знал, что и он отнимал жизни, только она это делала силой мысли, а он - мощью кулака.
        Казалось, его глаза готовы выдать и другие бесценные секреты, но внезапно совершенно естественным образом он искусно закрылся от меня и начал говорить.

        - Я вас видел на похоронах мисс МакКуин, - сказал он. Ирландский акцент в ново-Орлеанской версии. - Вы были там с Квинном и Мэррик Мэйфейр. Вы друг Квинна. У вас красивое имя. Служба была чудесной, не правда ли?
        - Да, - согласился я. - И вчера я встречался с Роуан в Блэквуд Мэнор. У меня есть новости для вас обоих. С Моной все замечательно, но она не хочет возвращаться домой.
        - Это невозможно, - произнесла Роуан, не сдержавшись. - Этого просто не может быть.
        Она была ужасно измотана. Плакала и плакала по Моне. Я не смел схватить и притянуть ее к себе, как сделал вчера. Не в присутствии этого мужчины. Снова по спине побежали мурашки.
        Дикая картина представилась моему внутреннему взору: я хватаю ее, забираю отсюда, мои зубы вонзаются в ее нежную кожу, ее кровь становится моей, а все секреты ее души открываются передо мной, как тайники, с которых сорван замок.
        Я отогнал видение. Михаэль Карри смотрел на меня, но он думал о Моне.
        - Я счастлив за Мону, - сказал он наконец и сжал покоившуюся на подлокотнике плетеного кресла руку Роуан. - Мона там, где ей хочется. Квинн - крепкий парень. Всегда был. Когда этому ребенку было восемнадцать, он уже вел себя, как взрослый мужчина.
        Он мягко рассмеялся.
        - Он хотел жениться на Моне, едва ее увидел.
        - Ей намного лучше, - настаивал я. - Клянусь, я бы сказал, если бы вы были ей нужны.
        Я твердо посмотрел на Роуан.
        - Я скажу тебе. Но сейчас она счастлива, что находится рядом с Квинном.
        - Я знала, что так будет, - сказала она. - Но она не могла пережить диализ.

        Я не ответил. Я не знал, что такое диализ. Нет, слово я слышал, но знал недостаточно, чтобы блефовать.
        За ней, точнее как раз за большим цветком в горшке, возвышаясь над ее плечом, замаячила фигура Джулиана. Он безжалостно усмехался, получая ощутимое удовольствие от моего замешательства.

        Я испытал легкий шок, когда встретился с ним глазами и внезапно Михаэль Карри обернулся и посмотрел в том же направлении, но призрачная фигура исчезла. Хмм... Итак, этот смертный видит духов. Роуан не отреагировала. Роуан пристально рассматривала меня.
        - Кто такая Стела, - спросил я, вновь заглядывая в глаза Роуан.
        Моей единственной надеждой было заставить ее говорить. Она изучающе уставилась на мою руку. Мне это не нравилось.
        - Стела? Ты хотел сказать Стела Мэйфейр? - ее низкий голос прозвучал жарко вопреки ее желанию.
        Ее лихорадило. Ей было необходимо поспать в прохладной комнате. Непроизвольный приступ сожалений всколыхнулся внутри нее темным сгустком секретов.
        - Что ты хочешь знать о Стеле Мэйфейр?
        Стирлинг испытывал неловкость. Он чувствовал себя изменником, но я ничем не мог ему помочь. Так значит он наперсник семейства Мэйфейр.
        - Маленькая девочка, - сказал я. - Она обращается к людям: "душка" и у нее черные вьющиеся волосы. Представьте ее в маленьком платьице морячки с голубыми полосками, длинных белых гольфиках и черных туфельках с ремешками. Это говорит вам о чем-нибудь?
        Михаэль Карри добродушно рассмеялся. Я взглянул на него.
        - Ты верно описываешь Стелу Мэйфейр. Как-то Джулиан Мэйфейр рассказывал мне эту историю. Джулиан был одним из воспитателей в семье. Вся история была о том, как он взял с собой Стелу в деловую часть, ее и ее брата, Лионеля Мэйфейра - это он выстрелил и убил Стелу, но в той истории Стела была одета в платьице морячки и туфельки с ремешками. Дядюшка Джулиан все это описывал. Или мне кажется, что описывал. Он не описывал. Но я видел ее одетой таким образом. Да, я видел ее одетой таким образом. Но почему, по какой непостижимой причине ты спрашиваешь? И я не имею в виду Джулиана, почему-то продолжает существование. Это другая история.
        - Да, я знаю, что ты не об этом. Ты имеешь в виду его призрак, - ответил я. - Мне просто любопытно в моих словах нет неуважения. Но каким призраком был Джулиан? Ты можешь объяснить. Был он добрым или злым?
        - О Боже, это странный вопрос, - сказал Михаэль. - Все идеализируют дядюшку Джулиана. Все отдают ему должное.
        - Я знаю, Квинн видел призрак дядюшки Джулиана, - продолжил я. - Квинн мне все рассказал. Он пришел повидать тебя, Роуан и Мону, и дядюшка Джулиан вывел его как раз на Первую улицу, или как вы ее называете, и Квинн долго беседовал с дядюшкой Джулианом. Они вместе пили горячий шоколад. Они сидели в саду. Он думал, что дядюшка Джулиан жив, на самом деле жив, но потом твои люди обнаружили его здесь, болтающимся в одиночестве, и не было никакого горячего шоколада. Впрочем, конечно же, в отсутствии горячего шоколада нет метафизики.
        Михаэль рассмеялся.
        - Да, дядюшка Джулиан обожал долгие разговоры. И он практически прикончил себя горячим шоколадом. Но призрак не может делать что-либо в этом роде, если только ты сам не дашь ему силу. Квинн - природный медиум. Дядюшка Джулиан играл с ним.
        Он сделался грустным.
        - Теперь, когда придет время... Для Моны, я хочу сказать. В общем, тогда придет дядюшка Джулиан и заберет ее в потусторонний мир.
        - Ты веришь в это? - спросил я. - Ты веришь в потусторонний мир.
        - А ты хочешь сказать, что не веришь? - спросил он. - Откуда, по-твоему, приходит дядюшка Джулиан? Видишь ли, я видел слишком много призраков, чтобы не верить в них. Они же приходят откуда-то, разве не так?
        - Не знаю, - сказал я. - Есть что-то неправильное в том, как ведут себя духи. И то же относится к ангелам. Я не утверждаю, что они не обитатели потустороннего мира. Я только придерживаюсь мнения, что эти сущности, которые приходят сюда, чтобы так благодетельно вмешиваться в наши дела, больше, чем случайная трещинка в реальности. - Мне в самом деле стало жарко. - Ведь ты не думаешь всего, что сказал, нет?
        - Ты видел англов? - спросил Михаэль.
        - Хмм, как сказать... Они настаивали на том, что они ангелы, - ответил я.
        Глаза Роуан отстранено и медлительно скользили по мне. Ее не интересовало, что я спрашивал о Джулиане или что мне ответил Михаэль. Она снова переживала ужасный момент, когда она вошла в больничную палату, комнату смерти, чтобы принести смерть, и Мона испугалась. Она переживала это снова и снова и изучала меня.
        Почему бы мне просто не прижать ее к себе на минуту, чтобы успокоить, почему бы мне не спрятаться с ней в спальне наверху, не разгромить этот дом, чтобы умчаться с ней на другой конец мира, выстроить ей дворец где-нибудь глубоко в джунглях Амазонки?
        - Почему бы тебе не попробовать? - спросил дядюшка Джулиан. Он снова стоял рядом с ней, со скрещенными на груди руками, и ухмылялся настолько откровенно, насколько ему позволял его имидж.
        - Тебе же не придет в голову ничего лучшего, чем наложить свои руки и на нее. О, она будет таким призом!
        - Будь добр, отправляйся в ад! - сказал я. И самому себе: "покричи еще об этом".
        - С кем ты разговариваешь? - спросил Михаэль, поворачиваясь в своем кресле, как уже делал раньше. - Что ты видишь?
        Джулиан исчез.
        - Почему ты спросил о Стеле? - пробормотала Роуан.
        Но она вряд ли себя слышала. Она думала только о Моне, обо мне и о том жутком моменте.
        Ее внимание привлекли мои волосы и то, как они завиваются, и то, как на них играет свет свечей. Потом снова горестные сожаления о Моне, что едва ли не убивало ее.
        Михаэль так погрузился в себя, будто нас и не было рядом. Что-то беззащитное угадывалось в этом парне. Стирлинг изучал меня с очень сердитым выражением лица. И что?
        Просто Михаэль был более открытым, чем Роуан, с ним было легче. Идеальный муж для женщины вроде Роуан. Если бы он узнал, как я, с жадностью, поцеловал ее вчера, ему было бы больно. Она не сказала ему. Дело даже не в том, что он бы не вынес такого удара. Но когда взрослая женщина позволяет себя поцеловать, это значит много больше, чем если бы такое позволила юная девушка. Даже я это понимал, хотя и не был человеком.
        - С Джулианом все не так и просто, - произнес Михаэль, внезапно выныривая из своей задумчивости. - Он допускает ошибки. Иногда совершенно чудовищные ошибки.
        - Что ты имеешь в виду? - спросил я.
        - Однажды Джулиан появился и пытался мне помочь. Я так думаю. Да, скорее всего он хотел помочь, - сказал Михаэль. - Но у него не вышло. Это привело к несчастью. Настоящей трагедии. Но у него нет возможности понять. Ему это абсолютно недоступно. Я думаю, это именно то, что я хотел сказать - что духи не могут знать обо всем. Конечно, Мона, как и все, считает, что духи просто делают свое дело, ты знаешь... И я думаю, что это может многое объяснить, но тут скрывается что-то большее. Не говори об этом с Моной. Что бы ни случилось, не спрашивай об этом Мону. Я бы не хотел... Да, так и было - Джулиан допустил ужасную ошибку.
        Прекрасно, просто очаровательно! Итак, этот вертлявый пижон не всегда соображает, что делает. Я так и знал! Ну, почему бы тебе не появиться сейчас, чтобы я мог рассмеяться тебе в лицо, ты, безмозглое ничтожество?
        Я отчаянно пытался пробиться сквозь слова Михаэля, чтобы заглянуть глубже в его мысли, но безрезультатно. Мэйфейры... они с такой возмутительной легкостью управляются со своими талантами. Впрочем, возможно, этот мужчина был вовсе не так и беззащитен. Просто он был настолько силен, что не утруждал себя защитой.
        Я взглянул на Роуан. Она снова разглядывала мою руку. Могла ли она не заметить, как сияют мои ногти? У всех вампиров блестящие ногти. Мои похожи на стекло. Она протянула руку, но тут же отдернула. Мне следовало поторопиться.
        - А какую именно ошибку допустил дядюшка Джулиан? - спросил я.
        - Я думаю, где-то была фотография с маленькой Стеллой в платьице морячки, - сказал Михаэль, снова погружаясь в свои мысли.
        Он не замечал во мне ничего странного. Он только дрейфовал между погружением в собственные мысли и погружением в мои глаза.
        - Да, я уверен, она где-то здесь.
        - Ты, кажется, говорил, что брат Стеллы в нее выстрелил? - спросил я.
        - Да, но она на тот момент уже была взрослой женщиной, - произнес он, будто в полусне. - Она родила Анту. Анте было шесть лет. Стелла едва не сбежала с мужчиной из Таламаски. Она хотела покинуть семью и связанного с семьей духа. Стирлинг, конечно же, все об этом знает. - Он с удивлением посмотрел на меня. - Только не спрашивай Мону. Не говори ничего об этом Моне.
        - Я не скажу об этом Моне ни слова, - обещал я.
        Роуан что-то почувствовала во мне. Она поняла, что мое сердце бьется слишком медленно для живого человека. Она заметила, что свет очень необычно отражается от моего лица.
        - Я могу сказать тебе, что на самом деле происходит, - сказал Михаэль. - Когда они нам являются, они вырываются из Вездесущести Спасения.
        - Ты говоришь о духах? - спросил я.
        - О чем вы? - встрепенулся Стирлинг.
        - Да, конечно же, Вездесущесть Спасения, - прошептал я. Я улыбался. Мне это нравилось. - Да, так и есть, им приходится так поступать. Иначе любое преследование можно причислить к богоявлению. Так ведь?
        Я вспомнил, как схватил Джулиана, как задавал ему вопросы, сердитые, как обвинения.
        Он же ничего не знал о Вездесущести Спасения, ведь так? Но я тогда уже понял это, ведь так? И тогда, когда в своей фантазии я спустился на землю, как святой Лестат, я же был вынужден отказаться от поистине божественного знания.
        - На самом деле, я бы не стал доверять духам, - сказал Михаэль. - Я думаю, ты прав, насчет всего этого. Но Джулиан пытается делать добро. Он думает о благополучии семьи, когда появляется. Если только...
        - Если только что? - поддержал я.
        - Почему ты спросил о Стелле? - спросила Роуан. Ее голос прозвучал почти резко. - Где ты видел Стеллу? - она возвысила голос. - Что ты знаешь о Стелле?
        - Ты же не имел вы виду, что духи уже пришли за Моной, нет? - спросил Михаэль. - Ты, конечно, понимаешь, что это значит? Разве мы не должны были бы присутствовать при этом? Быть поблизости?
        - Нет, они не приходили за ней, - ответил я. - Она вам скажет, если это случится, я знаю, что скажет. - Но я почувствовал, что мои слова прозвучали лживо. Они же пытались ее забрать, разве нет? Устроили нечто вроде жутковатой игры. Или они приходили за моей душой?
        Я встал.
        - Я дам вам знать, когда вы ей понадобитесь, - сказал я. - Обещаю.
        - Не уходи, - гневно, но вполголоса сказала Роуан.
        - Почему? Чтобы ты и дальше могла глазеть на меня? - Внезапно меня снова начало трясти. Я не знал, что хотел сказать. - Может, мне дать тебе образец своей крови? Поэтому ты уставилась на меня?
        - Лестат, осторожнее, - сказал Стирлинг.
        - Что я стану делать с образцом твоей крови? - Она скользила взглядом вверх и вниз по моей фигуре. - Хочешь, чтобы я изучала тебя? - спросила она холодно. - Хочешь, чтобы стала расспрашивать о тебе? Кто ты, откуда явился? У меня такое ощущение, что именно этого ты хочешь. У меня такое ощущение, что ты бы с удовольствием позволил мне взять образец твоей кожи, твоих волос, твоей крови, всего, что ты можешь мне дать. Я вижу это. - Она показала на свой лоб.
        - Неужели? - спросил я. - И ты бы изучала все это в медицинском центре Мэйфейров в какой-нибудь секретной лаборатории. - Мое сердце учащенно билось. Мой мозг отказывался мыслить хладнокровно. - Ты же этакий гениальный доктор, так? Вот, что скрывается за этими серыми глазами? Огромными серыми глазами. Нет, ты не какой-то там ординарный хирург или онколог, ты...
        Я умолк. Что я делаю?
        Джулиан смеялся.
        - Разве она не чудо? Обвела тебя вокруг пальца!
        Джулиан рядом с дальней дверью оранжереи, смеялся, спрятавшись в тень.
        - Тебе не сравняться с ней. Ты, наглый дьявол. Может, она придумает для тебя какой-нибудь стеклянный ящик, чтобы засадить тебя туда. Теперь в их распоряжении столько чудесных материалов, в этом новом веке. Даже для такой экзотики, как ты...
        - Заткнись, жалкий ублюдок, - прошептал я по-французски. - Все это только выдает в тебе склонность ошибаться, еще большую, чем я предполагал. В чем же состояла твоя фатальная ошибка, можешь мне сказать?
        - Ты с Джулианом говоришь? - спросил Михаэль. Он посмотрел прямо в точку, но Джулиана уже не было.
        - Мерзкий трус, - сказал я по-французски. - Он ушел, никому другому он не позволяет себя видеть.
        - Пошли, Лестат, - сказал Стирлинг, дергая меня за рукав. - Тебе действительно пора идти. Тебя ждет Мона.
        Роуан даже не обернулась, чтобы посмотреть на призрак. Она была сердита. Она вскочила на ноги. Я снова ощутил толчок, будто она положила мне руки на грудь. И только ее лицо выдавало такую боль, какую даже ярость была не в силах замаскировать.
        - Где Мона? - потребовала она. Ее хрипловатый голос никогда еще не звучал эффектнее. - Думаешь, я не знаю, что ты забрал ее из Блэквуд Мэнор? Утром, едва я смогла оставить медицинский центр, я направилась туда. Клем отвез вас троих в отель Ритц прошлой ночью. Я побывала в отеле Ритц. Нет Моны. Нет и Квинна. И никакого Лестата Лионкура. Этим именем ты подписался в похоронной книге тетушки Куин, не так ли? Я распознала буквы в твоем витиеватом росчерке. Ты любишь подписываться своим именем, не так ли?..
        - ..И у тебя такой прелестный французский акцент, о, да. Где сейчас Мона, монсеньер де Лионкур? Что, ради неба, происходит? Почему ты спрашиваешь о Стелле? Думаешь, я не понимаю, что за тем, что случилось, стоишь ты? Жасмин и Большая Рамона воображают, что ты некий иностранный принц с твоим мелодичным французским акцентом, способностью читать мысли и управляться с духами, заполонившими дом. И да, тетушка Куин просто обожала тебя. Но для меня ты кто-то вроде Распутина! Ты не можешь просто взять и похитить у меня Мону! Не можешь!
        Обжигающая боль распространилась по всему моему телу, лицу, коже. Никогда еще мне не приходилось испытывать ничего подобного.
        Джулиан же вернулся, вновь укрывшись в тени, и жестоко смеялся, позволив призрачному свету выделить только контуры лица и фигуры.
        Михаэль вскочил на ноги. Его примеру последовал Стирлинг.
        - Роуан, дорогая, пожалуйста, - сказал Михаэль, пытаясь ее успокоить. Казалось, он не мог решиться обнять ее, хотя она была бы ему за это благодарна.
        - Я сказал тебе все, что знаю, - сказал я. Я запинался.
        - Давай я провожу тебя, - вмешался Стирлинг. Я почувствовал, как он взял меня за локоть.
        - Передай Моне, что мы ее любим, - сказал Михаэль.
        - Мона боится нас? - прошептала Роуан. Переполнявшая ее боль уничтожила гнев.
        Она приблизилась ко мне.
        - Она теперь боится нас, правда?
        Она и Мона. Передо мной промелькнул отрывок кошмара. Да, неразрываемая связь. Ребенок. Женщина - дитя. Морриган.
        - Я настаиваю, скажи мне! Она боится?
        Я прорвался сквозь ощутимую ауру силы, которая ее окружала. Смутный парализующий шок. К черту Михаэля. Но Михаэль не остановил меня.
        - Больше нет, - сказал я, вглядываясь в глаза Роуан. - Мона больше ничего не боится. О, если бы я только мог успокоить тебя. Я так хочу этого. Пожалуйста, пожалуйста, подожди, когда она позовет тебя, и не думай о ней больше.
        Я почувствовал, как ее сила уменьшилась, а глаза затуманились. Ослепляющая бушующая вспышка угасла, и этого добился я. Пламя утихло в объятиях горя. Во мне восстало желание ее защитить, вновь ожили дикие фантазии, будто никого не было рядом с нами.
        Я отпустил ее.
        Развернулся и покинул компанию.
        Призрак за моей спиной презрительно прошептал: "Ты не джентльмен и никогда им не был".
        Приглушенным шепотом я пробормотал в ответ те непристойности, которые знал на французском и на английском.
        Я шел несколько быстрее, чем Стирлинг. Но из парадных дверей мы вышли вместе.
        Поток медвяного теплого воздуха. Ночь мурлыкала и трещала, аккомпанируя древесным лягушкам и цикадам. Пусть призрак только попробует отвлечь меня от этого! Небо было пурпурным и должно было остаться таким всю ночь. Я закрыл глаза и позволил теплому воздуху обнять меня, любовно себе присваивая. Теплому воздуху не было дела: джентльмен я или не джентльмен, которым, впрочем, я не был.
        - Что ты делаешь с Роуан? - требовательно спросил Стирлинг.
        - Ты ей кто, старший брат? - отбился я.
        Мы пересекли вымощенную камнем площадку у дома и вышли на подъездную аллею.
        Благоухание травы. Шум перегруженной транспортом Речной дороги, так же ласкает слух, как шум воды.
        - Может и так, - сказал он коротко. - Но я не шучу. Что ты с ней делаешь?
        - Бог ты мой! Человек, - отозвался я. - Прошлой ночью ты сказал Квинну, что Мона умирает. Какой был твой мотив? Скажи, что ты не пытался спровоцировать его идти за ней? Но вышло так, что он не пошел. И все же ты искушал его, нацеливал применить нашу силу, чтобы забрать ее с собой. Не отрицай. Ты его провоцировал. Ты, со всеми своими записями, томами, трудами. Квинн едва не сделал тебя своей жертвой, почти взял тебя. Я спас тебе жизнь, человек. Тебе, которому все известно. А теперь ты отчитываешь меня за маленькую словесную дуэль со смертными, которые терпеть меня не могут.
        - Хорошо, - сказал он. - Где-то в глубине души я ненавидел тот факт, что Мона умирает, что Мона в отчаянии, а она так молода, а я верю в страшные сказки и магическую кровь! Но эта женщина не умирает. Она магнит для всей семьи. И она знает, что с тобой что-то основательно не так. А ты играешь с ней.
        - Нет! Оставь меня!
        - Ну уж нет. Ты не можешь соблазнить ее...
        - Я ее не соблазняю!
        - Ты видел Стеллу? - спросил он. - Это она тебя преследует?
        - Не пытайся вновь перейти со мной на цивилизованный тон, - проворчал я. - Да, я видел Стеллу. Думаешь, шутка заключается только в этом? Я видел ее в маленьком платьице морячки, и она прыгнула ко мне на колени. Они были в моем доме на Рю-Рояль, оба, Джулиан и Стелла и еще целая толпа людей. Джулиан был и здесь, в твоей маленькой прелестной оранжереи и насмехался надо мной. Но прошлой ночью, в моей квартире они говорили мне угрожающие вещи. Угрожающие вещи! О, я не знаю, зачем я все это тебе рассказываю.
        - Я так не думаю, - ответил он.
        - Мне нужно возвращаться к бесстрашным скитальцам, - сказал я. Я набрал полную грудь воздуха.
        - Угрожающие вещи? - спросил он. - Чем они могли тебе угрожать?
        - О, Господь на Небесах! - сказал я. - Если бы я только был Хуаном Диего.
        - Кто такой Хуан Диего? - спросил он.
        - Может, и никто, - печально ответил я. - А, может быть, может быть, кто-то очень важный.
        И я покинул его.
        Я высоко парил в воздухе. Я мчался быстро, быстрее духа. Или так мне казалось. Я дрейфовал над Новым Орлеаном, зачарованный его огнями и голосами. Я думал, как Мона справится с этой силой, если она снова начнет плакать? Я пытался убедить себя, что никаким духам не достать меня здесь, и где бы то ни было, если я соберусь со всеми своими потрясающими силами, ни одному из них не испугать меня. Я сказал "Нет" Голоду. Я заставил успокоиться Жажду.

        Медленно я скользнул вниз в вотчину моих дорогих созданий. На Рю Рояль я заприметил Квинна, который тащил за собой тучу чемоданов, упакованных в громадную квадратную сумку, снабженную колесиками.
        Он насвистывал Шопена и шел очень шустро, я зашагал рядом с ним.

        - Ты самый ослепительный мужчина на этой улице, братишка, - сказал я. - Что это за чемоданы?

        - Ты же позволишь нам пожить у тебя, Возлюбленный босс? - спросил он.
        Его глаза засветились любовью. За все наше непродолжительное знакомство я никогда еще не видел его таким счастливым! По сути, я вообще никогда не видел его счастливым.

        - Что ты думаешь? Мы не стесняем тебя? Ты хочешь, чтобы мы тебя оставили?
        - Нет, конечно же, я хочу, чтобы вы остались со мной, - ответил я. - Мне следовало вам сказать.
        Мы шли дальше вместе, я, пытаясь подстроиться под широкие шаги его длинных ног.
        - Я плохой хозяин и самый ужасный глава Общества, пользуясь старинными названиями. Не джентльмен, настоящий Распутин. Привыкай. Ты попросил Клемма подвести вам одежду? - (Да) - Разумно. А где сейчас принцесса Мона?
        - В спальне. Разбирается с компьютером, который мы приобрели на закате - вещь первейшей необходимости для нее, - пояснил он с грациозным жестом. - Она записывает свои переживания, ощущения, малейшие перемены, открытия...
        - Я понял, - сказал я. - Хммм... вы оба поохотились.
        Он кивнул.
        - С жадностью, среди несчастного отребья. Однако мне пришлось следить за самим процессом. Она впадает в состояние полнейшей отрешенности. Хотя, быть может, если бы меня не было с ней, этого бы не происходило. Физически она сильнее меня. Мне кажется, это ее смущает. Нашими жертвами стала парочка бездельников на окраине города, оба пьяные, ничего особенного...
        - Но это была ее первая человеческая жертва, - сказал я. - А точнее?
        - Они были без сознания, для нее это просто. До тех пор она имела дело с теми, кто еще дышит и борется.
        - Хорошо, это может подождать. Что касается того, что она тебя сильнее, ты знаешь, я могу повысить твои ставки, - спокойно сказал я. - Я не делюсь Даром своей крови со многими, но могу вновь поделиться с тобой.
        Есть ли что-нибудь, чем бы я не поделился с Квинном?
        - Я знаю, - ответил он. - Боже, я люблю ее! Я люблю ее так сильно, что это занимает все мои мысли. Я даже забыл об изгнании Гоблина. Мне кажется, что когда он совсем исчез, были моменты, когда я испытывал странную пустоту. Я уверен в этом. Будто я покинул пределы себя самого. Но Мона - товарищ моей души, Лестат, именно так, как я мечтал, когда мы только встретились, когда были еще детьми, до того, как между нами встала Кровь.
        - Именно таким образом это работает, Квинн, - сказал я. - А как дела на ферме Блэквуд? Есть новости?
        Такое блаженство снова идти по улице, чувствовать стопами мостовую, все еще теплую от летнего солнца.
        - Хорошо, - сказал Квинн. - Томми остается еще на неделю. Я успею повидаться с ним до того, как он вернется в Англию. Мне бы не хотелось, чтобы он посещал школу в Англии... Конечно, они постоянно звонят насчет Патси. Это все ее проклятые лекарства. Мне следовало утопить их в болоте вместе с ней. Тогда бы они решили, что она убежала. Я снова сказал им, что убил ее. Жасмин только рассмеялась. Она сказала, что сама желает убить Панси прямо сейчас. Я думаю, единственный человек, который любил ее, действительно любил - это медсестра Сынди.
        Я задумался о случившемся, возможно впервые с тех пор, как несколько ночей назад Квинн это сделал. Тело не может уцелеть, утопленное в трясине Сахарного Дьявола. Слишком много аллигаторов. Я горько улыбнулся, вспомнив, как другие пытались избавиться от меня подобным образом. Но бедная мертвая Патси проскользнула мимо меня, когда погружалась во тьму. Конечно же, ее душа растворилась в Вездесущести Спасения.
        Мы шли вместе, пробираясь через толпы отважных туристов. Город вскипал от жары.
        На прошлой неделе в это же время я был не более чем скиталец, отчаянно одинокий, пока Квинн не вошел в мою жизнь с письмом в кармане, нуждающийся в моей помощи, и Стирлинг прокрался в мою квартиру, дерзнув предстать передо мной. Вскоре Блэквуд мэнор материализовался вокруг меня, Стирлинг стал участником моей жизни, тетушка Куин была жестоко выдернута из нее в ту же ночь, как я был ей представлен, а потом наша дорогая Мэррик покинула нас, а я погрузился с головой в тайны Мэйфейров, и был... Что? Расстроен? Перестань, Лестат. Мне ты можешь сказать правду. Ведь я - это ты. Помнишь?

        Я был весь во власти темного страстного воодушевления и снова по моей спине побежали мурашки, едва я вспомнил о Ровэн, час тому назад бросившую мне в лицо горячие обвинения.
        А еще был Джулиан, который не собирался появляться прямо сейчас, чтобы избежать риска попасться Квинну на глаза. Я пробежался глазами по вечерним толпам. Где ты, жалкий трус? Дешевое, второсортное приведение? Толкающий обвинительные речи растяпа?

        Квинн чуть повернул ко мне голову, не замедляя шага.
        - Что это означает? Ты думал о Джулиане.
        - Я расскажу тебе об этом позже, - сказал. Я так и собирался сделать. - Ты не мог бы рассказать мне лучше о том, как ты видел дух дядюшки Джулиана?
        - Да?
        - Что ты почувствовал в самой глубине души? Добрый дух? Злой дух?
        - Хммм... Я думаю, очевидно, добрый. Пытался сказать мне, что во мне есть гены Мэйфейров. Пытался защитить от меня Мону. Пытался не допустить, чтобы свершилась некая ужасная мутация, что случилось в итоге, а потом и в семье Мэйфейр. Благоприятный дух. Я рассказал тебе всю историю.
        - Да, конечно, - ответил я. - Благоприятный дух и ужасная мутация. Мона упоминала о мутации? Потерянное дитя?
        - Возлюбленный босс, что тебя тревожит?
        - Ничего, - ответил я.
        Нет, еще было не время говорить ему...
        Мы дошли до особняка. Охранники приветливо нам кивнули. Я великодушно кивнул им в ответ.
        Стояла жара, невыносимая для смертных, одетых в рубашки с длинными рукавами.
        Поднимаясь по железной лестнице, мы слышали щелканье клавиатуры, потом зажужжал принтер.
        Мона выскочила из спальни, облаченная во вчерашние белые тряпки, с листком бумаги в руке.
        - Послушайте! - сказала она. - "Несмотря на то, что этот эксперимент, безусловно, является воплощением зла, так как подразумевает хищническое истребление человеческих существ, все же, без малейшего сомнения, этот эксперимент представляет собой мистическое явление". Итак, что скажете?
        - Это все, что ты написала? - сказал я. - Это только один параграф. Напиши что-нибудь еще.
        - А... Да! - Она рванула обратно в спальню.
        Снова застучали клавиши. Квинн проследовал за ней с багажом. Он подмигнул мне, улыбнувшись.
        Я направился в свою спальню, которая располагалась напротив их комнат, запер дверь, ударил по выключателю, чтобы зажечь верхний свет, и стянул с себя всю одежду с дрожью абсолютного отвращения. Швырнув ее на дно изыскано изукрашенного шкафа, я натянул хлопковую водолазку, черные штаны и легкий черный пиджак из льна и шелка с едва заметным узором. Кроме того, я надел черные же ботинки, совершенно новые, похожие на деталь некой современной скульптуры, причесал волосы, пока в них не осталось пыли, и замер, пораженный на миг полнейшей тишиной.
        Затем я растянулся на кровати. Сатиновый с кистями балдахин надо мной. Стеганое сатиновое покрывало подо мной. Блаженная полутьма. Я уткнулся лицом в подушки, которых у меня всегда водится во множестве - что-то вроде баррикад против современного мира, когда мои мускулы бесполезны.
        Не воплощенная мужественность, не портрет мачо во всем великолепии, не демонстрация впечатляющей загробной и мистической мощи, но совершенно отсутствие вызова, как такового.
        Меня успокаивало щелканье по клавишам Моны, низкий тембр голоса Квинна, скрип половиц.
        Но ничто не помогало выбросить из памяти сердитые слова Роуан, ее похожие на гематиты глаза, весь ее силуэт, трепещущий от страсти, когда она проклинала меня. Как удалось Михаэлю Карри стоять так близко от пламени и не сгореть дотла?
        Внезапно меня охватило такое сильное смятение, что только мое одинокое пребывание здесь, одиноко свернувшимся калачиком в своей постели, кое-как меня утихомиривало.

        Спать, спать, но я не мог. Они недостаточно безнравственны для меня, Квинн и Мона. Ни один из них. Я недостаточно безнравственен для себя!
        И мне необходимо видеть, когда пожалуют духи.

        Где-то тикали часы. Часы с нарисованным циферблатом и изящными стрелками. Небольшие часы. Часы, которые точно знали, как следует тикать и, наверное, могли тикать веками, а, может, и тикали уже несколько веков подряд. Часы, на которые взглядывали люди, часы, которые люди пачкали и царапали ключиком, а потом, должно быть, люди начинали их любить.
        Часы, находящиеся где-то в этой квартире, скорее всего, в дальних комнатах. Единственный предмет из всей обстановки, способный говорить. Я их слышал. Я знал, о чем они говорят. Их болтовня была мне приятна.

        В дверь постучали. Забавно. Звучало так, будто стук раздался прямо над моим ухом.
        - Входите, - сказал я.

        Да, я чертов дурак. Но я не был одурачен звуками, которые слышал. Не было звука открывающейся двери. Не было звука двери захлопнувшейся.
        В изножье кровати стоял Джулиан. Он прошел сбоку от нее. Джулиан в своем деловом черном фраке, белом галстуке и с волосами ослепительно белоснежными в свете свечей. Глаза его были черными. Я думал, они у него серые.

        - Зачем ты стучал? - спросил я. - Почему бы вместо этого тебе просто не разорвать мой мир на части?
        - Я бы не хотел, чтобы ты снова забыл о правилах хорошего тона, - сказал он на безупречном французском. - Ты отвратителен, когда забываешь о них.
        - Чего ты добиваешься? Хочешь заставить меня страдать? Присоединяйся к толпам прочих желающих. Меня подвергали пыткам существа намного сильнее тебя.
        - Ты так и не понял, что я могу сделать, - сказал он.
        - Ты совершил "ужасную ошибку". Что это было? - спросил я. - Только я вот думаю, что ты не знаешь о чем речь.
        Он побледнел. Его спокойное лицо заметно исказилось от ярости.
        - Кто послал тебя сюда играть с живыми людьми?
        - Ты не живой! - сказал он.
        - Спокойно, спокойно, - предупредил я насмешливо.
        Он был слишком сердит, чтобы говорить. Гнев делал его ярче, отчетливее. Или это была печаль? Я не мог вынести мысли о печали. Мне ее и так всегда хватало.
        - Ты хочешь ее? - спросил я. - Тогда скажи ей сам.
        Он не ответил. Я пожал плечами, настолько насколько это было возможно, учитывая, что я вальяжно лежал на стеганом одеяле.
        - Я не могу ей сказать, - заметил я. - Кто я, чтобы заявить ей: "Джулиан говорит, что ты можешь выйти на солнце, чтобы отправляться в Вездесущесть Спасения". Или, быть может, мои вчерашние вопросы попали точно в цель, и ты сообразил, что и сам не знаешь, откуда явился? Быть может, никакой Вездесущести Спасения нет. Нет святого Хуана Диего. Может, ты просто хочешь забрать ее с собой в мир призраков, где ты обычно слоняешься в ожидании, что кто-нибудь тебя увидит. Кто-нибудь вроде Квинна, самой Моны или меня? Вот в чем дело? Подразумевается, что она должна хотеть стать призраком? Я демонстрирую тебе свои лучшие манеры. Это мой самый вежливый тон. Мои мать и отец остались бы мною довольны.
        Теперь в дверь постучали на самом деле.
        Он исчез. Мне почудилось, что я что-то успел уловить краем глаза. Это не Стелла сидела слева от меня все это время? Mon Dieu! Я схожу с ума.
        - Трус, - прошептал я.
        Я сел, скрестив ноги в индийской манере.
        - Входите, - сказал я.
        Мона ворвалась в комнату, одетая в свежее розовое платье с длинными рукавами и сатиновые розовые туфельки на высоких каблуках. В ее вытянутой вперед руке трепетал новый листок.
        - Давай, впечатли меня, - предложил я.
        - "Моя цель возвысить свой опыт до уровня соучастия жизни, на что хватит той грандиозной силы, которой наградил меня Лестат. Подняться до высот, где не будет страданий от очевидных и болезненных теологических вопросов, которые неизбежны для создания, подвергшегося подобной мутации, например таких "как мое существование видится глазами Бога?" Я человек или вампир? Или я только вампир? Это само по себе проклятие, и я говорю сейчас не о буквальном аде, с ужасающим пламенем, но о состоянии, означенном отсутствием бога. Но заключается ли проклятие в том, кто я теперь есть или я по-прежнему нахожусь в релятивистской вселенной, в которой могу следовать тем же принципам гуманизма, что и любой человек? То есть следовать заветам Христа, исторической личности, в которую я полностью верю, несмотря на тот факт, что в современных философских кругах вера в него считается устаревшей. Но какое мне дело до моды, теперь, в моем новом исключительном и часто просветленном воплощении?"
        Она посмотрела на меня.
        - Что скажешь?
        - Что ж... Мне кажется, ты мало затронула тему "вопроса моды". Я думаю, тебе следует глубже рассмотреть вопрос моды и сделать более основательным финал. Возможно, стоит опереться на твое слишком лаконичное заявление, что ты веришь в Христа. И тебе следует чаще оперировать словами "исключительный" и "просветленный". И, конечно, слово "наградил" использовано неправильно.
        - Круто!
        Она выскочила из комнаты.
        Естественно, дверь за собой она не закрыла.
        Я пошел за ней.
        Она уже стучала по клавиатуре, компьютер гудел на одном из моих столов времен Людовика XV; ее рыжие брови были нахмурены, а зеленые глаза прикованы к монитору, когда я занял свою позицию со скрещенными на груди руками и воззрился на нее.
        - Да, что, Возлюбленный босс? - спросила она не переставая щелкать по клавишам.
        Квинн уютно вытянулся на кровати и гипнотизировал балдахин.
        Вся квартира была наполнена кроватями с балдахинами. Впрочем, а как иначе? Все-таки шесть спален, по три с каждой из сторон.
        - Позвони Роуан Мэйфейр и скажи ей, что с тобой все в порядке. Как ты считаешь? Можешь это устроить? Женщина страдает.
        - Облом! - клакити-клак.
        - Мона, если ты действительно можешь это организовать, чтобы их успокоить... Михаэль страдает.
        Она резко взглянула на меня и застыла.
        Потом, не сводя с меня глаз, она схватила телефон, стоящий на столе справа, и так быстро набрала большим пальцем номер, что я не смог отследить движения.
        Ох уж это поколение с их телефонами, снабженными кнопками. Подумаешь! Я могу выписывать пером такие завитушки, что не поверите, посмотрел бы я, как бы она справилась. И я никогда не пачкал пергамент чернилами.
        - Да, Роуан, это Мона. - Истерический вскрик на другом конце провода. Мона напирает: - Со мной все в порядке. Я тут болтаюсь с Квинном. Погоди, не волнуйся обо мне. Мне намного лучше. Абсолютно. - Следует шторм конкретных вопросов. Мона его пресекает: - Роуан, слушай, я чувствую себя отлично. Да, это подобно чуду. Вроде того, что я позвоню тебе позже. Нет, нет, нет, - она напирает снова, - на мне одежда тетушки Куин, все идеально подходит. И ее туфли, действительно круто, будто у нее тонны этих туфель на высоких каблуках, да, и я никогда не носила такую обувь. Да, хорошо, нет, нет, нет, прекрати это, Роуан, и Квинн хочет, чтобы я их носила. Они современные и новые, действительно потрясающие. Люблю тебя. Люблю Михаэля и всех. Пока.
        Шлепает трубку, кричащую голосом Роуан.
        - Итак, это сделано, - сказал я. - Я действительно оценил твои усилия. - Я пожал плечами.
        Она сидела с белым лицом - кровь схлынула с ее щек, и смотрела в пространство.
        Я чувствовал себя задирой. Я был задирой. Я всегда был задирой. Все, кто меня знает, считают меня задирой. Кроме, наверное, Квинна.
        Квинн сел на кровати.
        - Что случилось, Офелия, - спросил он.
        - Ты знаешь, я должна идти к ним, - сказала она, наморщив бровки. - У меня нет выбора.
        - Что ты хочешь сказать? - спросил я. - Они только хотят развязать себе руки. Да, теперь, бесспорно, их руки еще крепче связаны.
        - Нет, нет, нет, - сказала она. - Ради себя самой.
        Ее голос и ее лицо внезапно стали безжалостными.
        - Ради того, что я должна выяснить, - закончила она холодно, задрожав, будто в комнату ворвался ветер. - Я знаю, что она лгала мне. Лгала годами. Мне страшно подумать, как много она нагородила лжи. Я хочу заставить ее все мне рассказать.
        - Это было ошибкой с моей стороны заставлять тебя говорить с ней? - спросил я.
        - Офелия, - сказал Квинн. - Не торопи время. Теперь оно в твоем распоряжении.
        - Нет, это должно было произойти, ты был прав, - сказала она мне. Но она дрожала. В ее глазах стояли слезы.
        Сверхъестественные эмоции.
        Речь идет о женщине-дитя, - сказал я вполголоса. Мог ли я уже показать все Квинну? Что я видел: ее монстроидного отпрыска?
        - Моя куколка, - сказал я, - нужны ли нам теперь секреты?
        - Ты можешь рассказать ему, - сказала она, стараясь не расплакаться. - Господи! Я... Я хочу найти их! Если она знает, где они, если она скрывает это от меня...
        Квинн наблюдал происходящее, держа мысли при себе. Но годы назад она говорила ему, что у нее был ребенок, и что она была вынуждена от него отказаться. Она объясняла, что произошла какая-то мутация. Но никогда не вдавалась в подробности.
        В итоге и я увидел лишь взрослую женщину, которая явно не была человеком. Нечто чудовищное, вроде нас самих.
        - Ты не хочешь рассказать нам все подробно? - нежно спросил я.
        - Не сейчас, я не готова, нет, пока нет. - Она всхлипнула. - Я ненавижу это. Все, что с этим связано.
        - Я лишь видел Роуан Мэйфейр, - сказал я. - Я видел ее в Обители Таламаски. С ней явно было что-то не так.
        - Ну, естественно, с ней что-то было не так, - сказала она с некоторым раздражением. - Мне без разницы, что с ней произошло, когда она меня увидела. Так она видит нечто, не вызывающее в ней человеческих эмоций. Мне какое дело? Я не собираюсь жить с ней, как Квинн живет со своей семьей. Теперь я это понимаю. Это невозможно. Я не могу, как Квинн. Мне нужно законное имя. Мне нужны какие-то деньги...
        - Оставь это на потом, - сказал я. - Нет необходимости обсуждать это прямо сейчас. Этой ночью я достаточно узнал Роуан и Михаэля, чтобы не беспокоить их понапрасну, заставляя сомневаться, не вредить им. Это было не просто. У меня к ним накопилось много вопросов. Но я оставил их при себе.
        - Почему ты так о них беспокоишься? - спросила она.
        - Потому что я забочусь о тебе и Квинне, - ответил я. - Ты меня обижаешь. Ты не знала, что я люблю тебя? Я бы не смог тебя создать, если бы не любил. Квинн много рассказывал о тебе, и еще до того, как я тебя увидел, я, конечно же, полюбил тебя.
        - Мне нужно их о многом расспросить, - сказала она. - Выведать, что они скрывают, а потом я сама найду свою дочь. Но сейчас я не хочу об этом говорить.
        - Твоя дочь? - спросил Квинн.
        - Ты говоришь о женщине-дитя, этом живом...
        - Прекрати! Не сейчас, - сказала Мона. - Оставьте меня наедине с моей философией, вы оба!
        Резкий звук передвигаемых предметов. Ее глаза уперлись в компьютер. Она вновь застучала по клавишам.
        - Каким словом заменить "наградил"? - спросила она.
        - "Даровал", - отозвался я.
        Квинн встал у Моны за спиной и умудрился закрепить у нее на шее камею, не отвлекая ее от лихорадочного клацанья.
        - Ты же не собираешься сделать из нее тетушку Куин, нет? - спросил я. Она продолжала щелкать клавишами.
        - Она Офелия Бессмертная, - сказал он, но не добился одобрения.
        Мы оставили ее. Прошли вниз по коридору, миновали цветник, вышли во внутренний дворик, где нашли пару железных стульев. Я подумал, что никогда ими не пользовался. Они выглядели очаровательно старомодно - милым напоминанием о викторианской эпохе. Я не приобретаю без необходимости ничего, что бы ни было антикварным или необыкновенно красивым.
        Сад окружил нас высокими банановыми деревьями с их расцветающими ночью цветами. Журчание воды в фонтане смешивалось с отдаленным отзвуком Мониного клацанья и ее шепотом, когда она писала.
        Я мог слышать хныканье ночного концерта какой-то группы с Рю Бурбон. Я мог бы услышать весь проклятый город, если бы захотел. Небо стало светло-сиреневым, затянулось облаками и отражало огни города.
        - Я так не думаю, - сказал Квинн.
        - Что, братишка? - я очнулся от прислушивания к отдаленным звукам.

        - Я вижу ее наследницей тетушки Куин, - сказал он. - Разве ты не заметил? Все, что тетушка Куин хотела подарить - одежду, драгоценности, все то, что она хотела отдать Жасмин, она уже отдала. И в банках достаточно средств для того, чтобы Томми смог содержать свою будущую жену или на ком там женится маленький Джером (Джером был сыном Квинна от Жасмин, позвольте вам напомнить) И, таким образом, я сделал Мону наследницей, возможно, десятой доли самых вызывающих шелковых платьев. Жасмин все равно никогда не носила вызывающие шелковые платья. А эти сияющие туфли, которые на самом деле никому не нужны. А эти простенькие черепаховые камеи...
        Если бы тетушка Куин каким-нибудь образом узнала, что со мной случилось, чем, деликатно выражаясь, я стал. Если бы она могла знать, что Мона со мной, теперь, когда небо и земля поменялись местами, она бы пожелала, чтобы я подарил эти вещи Моне. Ей было бы приятно, что Мона бегает здесь в ее туфлях.

        Я выслушивал все это с пониманием. Я и раньше это понимал. Но дочь Моны - что она собой представляет?
        - Одежда и туфли делают ее счастливой, - сказал я. - Может, это оттого, что она так долго болела, что ее собственная одежда пришла в негодность? Кто знает?
        - Что тебе показала Кровь, когда ты создавал ее? Что это за женщина-дитя?
        - Вот, что я видел, - отозвался я. - Я видел ее дочь, но уже взрослую женщину - чудовище в ее собственных глазах. Она ее произвела на свет. Тварь исторглась из нее. Но она ее любила и нянчилась с ней. Я видел. А потом Мона ее потеряла. Как-то так, как она пытается рассказать. Теперь дочери нет.
        Он был шокирован. Ничего похожего в ее мыслях он не уловил. Но во время Обряда можно зайти дальше, чем вам бы хотелось. В этом-то и весь ужас. И в этом его величие.
        - Это было именно так противоестественно, так нелепо? - спросил он, но тут же отвел глаза. - Ты знаешь, несколько лет назад, я тебе рассказывал... Я был приглашен в дом Мэйфейров на обед. Роуан показала мне одно место. Там был некий секрет, какая-то темная история витала все время в воздухе. Я его чувствовал в молчании Роуан, в ее движениях, но я не улавливал ничего подобного в Михаэле. И даже теперь Мона не хочет нам говорить.
        - Квинн, тебе также не хочется рассказывать ей, зачем ты убил Патси, - сказал я. - Проживая год за годом свою жизнь, мы начинаем понимать, что нет необходимости облегчать душу откровениями. Рассказывая, мы переживаем снова и снова страдаем.
        Хлопнула дальняя дверь. Каблучки Моны застучали вниз по лестнице, в руке она сжимала страницы.
        - Великий Боже! Как же мне нравятся эти туфли! - сказала она, направляясь к нам через внутренний дворик.
        Затем она встала перед нами, похожая на восковую куклу, освещенную светом, льющимся из окон над лестницей. Приняв значительную, как у школьной учительницы, требующей внимания, позу, она начала:
        - "Должна признать, хотя я нахожусь в этом возвышенном состоянии всего лишь две ночи, что сама природа моей силы, как и значение моего существования, подтверждают онтологическое превосходство сенсуальной философии, которая буквально хлещет из меня, множась каждый миг и каждый час моего продвижения вперед в постижении вселенной вокруг меня и моего собственного внутреннего мира. Это требует от меня немедленного переосмысления концепции мистицизма, о которой я уже упоминала ранее, чтобы достигать состояния одновременно отстраненного и чувственного. Как возвышенно абстрактных, так и близких к оргазму ощущений, превосходящих все эпистемологические человеческие ограничения и возникающих в равной степени как, когда я пью кровь, так и когда я смотрю на свет от свечи".
        - Был период, когда герменевтика боли виделась мне искуплением, возможно, потому что я далеко продвинулась на стезе молящего о Покое, и в этом состоянии лобзала Христа и пять его ран в надежде, что мне будет даровано Успокоение, ускользающее, как мне чудилось, от меня. Но теперь я вижу себя, стремительно приближающейся к Богу по совершенно неожиданному пути.
        - Может ли это объясняться тем, что, став вампиром и получив душу вампира, как когда-то душу человеческую, я освобождаюсь от прежних обязательств и вырываюсь за онтологические границы? Я думаю, нет.
        - Напротив, я считаю, что именно теперь мне по силам исполнить величайшее предназначение: понять, в чем высший смысл моей силы. При том, что я, безусловно, стала вампиром по собственной воле и путем крещения Кровью, но по своему рождению, становлению и сущности - я человек и должна разделить человеческий удел, пусть я никогда не состарюсь и не умру.
        - Возвращаясь к неизбежному вопросу Искупления. Да. Я по-прежнему нахожусь в релятивистской вселенной, неважно насколько эффектное и впечатляющее я приняла воплощение, но я вижу себя в том же измерении, в котором пребывала до трансформации. И теперь я должна спросить: неотвратимо ли закрыт для меня отныне путь к Благодати, указанный нашим Божественным Избавителем, ознаменованный его Воплощением еще до его Распятия - те события, которые, убеждена, действительно имели место в человеческой истории и заняли свое место в хронологии? Могу ли я познать оба этих явления и искать в них отклик?
        - И может ли причастие Матери нашей Церкви проникнуть в меня в моем теперешнем состоянии? Но, основываясь на своем коротком опыте, принимая во внимание тот экстаз и страстность, которые, неистовым ураганом проникнув в меня, полностью заменили собой всю боль и все страдания моего организма, должна признать - я осознаю, что отлучена от тела Христа по глубинной сущности самой моей природы.
        - И может случиться, что я так никогда и не получу ответа на свой вопрос, неважно, как хорошо я познаю мир и себя саму. Но не значит ли, что само это незнание делает меня только ближе к экзистенциальной сути бытия человека?
        - Мне кажется, что самым мудрым выходом будет - с глубоким гуманизмом и, продвигаясь дальше в захватившем меня духовном росте, - признать, что у меня нет надежды найти пристанище в своих духовных блужданиях, будут ли они продолжаться несчетными веками или несколькими годами невыносимого экстаза. Нет шанса узнать, будет ли мне в конце даровано Прощение. И, возможно, само это незнание, моя сверхчеловеческая чувственность, всепоглощающее наслаждение во время насыщения кровью и есть моя цена за избавление от некогда испытываемой боли, за неотвратимость надвигающейся когда-то пугавшей меня смерти, за вездесущую угрозу моего былого человеческого бытия.
        - Что скажете?
        - Очень хорошо, - сказал я.
        Квинн встрепенулся.
        - Мне понравилось слово "неотвратимо".
        Она подбежала к нему и стала мутузить его страницами по голове и плечам, а также пинать ногами в туфельках на высоком каблуке.
        Он только негромко смеялся и беспомощно защищался от нее рукой.
        - Погоди, это же лучше, чем плакать! - сказал он.
        - Ты невежественный мальчишка! - заявила она, разражаясь всплесками больше не сдерживаемого смеха.
        - Безнадежный, несносный мальчишка! Тебе совершенно недоступны мои философские выкладки, которые я намеренно обрушила на твою голову! И что, скажи мне, написал ты, с тех пор как принял крещение кровью? Сами чернила иссыхают, едва их касаются мыслишки твоего грубого маленького сверхъестественного мозга.
        - Подождите минутку. Тихо, - сказал я. - Кто-то спорит с охранниками перед воротами.
        Я вскочил на ноги.
        - О Боже! Это Роуан, - сказала Мона. - Черт! Мне не надо было звонить на ее моб!
        - Моб? - спросил я. Но было уже слишком поздно.
        - Определитель номера, - пробормотал Квинн, вставая и заключая Мону в объятья.
        Это была Роуан. Задыхающаяся, неистовая, сопровождаемая обоими шумно протестующими охранниками. Она обежала их по проезжей части, ворвалась во внутренний дворик, и застыла намертво, когда увидела Мону.


        Глава 12

        Шок при виде Моны, освещенной светом из верхних окон и вечерним мерцанием неба, был так силен, что Роуан остановилась, будто наткнувшись на невидимую стену. Михаэль тут же нагнал ее, но он тоже испытывал сильнейшее изумление.
        Пока они стояли озадаченные, не зная, как интерпретировать то, что показывали им их собственные глаза, я сказал охранникам, чтобы они предоставили разбираться с ситуацией мне.
        - Давайте поднимемся в квартиру, - сказал я и указал на железную лестницу.
        Что-либо объяснять при сложившихся обстоятельствах было бессмысленно. Дело было не в том, что они только что увидели вампира. Ничего сверхъестественного их сейчас не интересовало. Но они никак не могли поверить в эффектное "выздоровление" Моны.
        Момент был весьма тревожным. Потому что в то время как слабая улыбка искреннего ликования промелькнула на губах Михаэля Карри, лицо Роуан выражало эмоцию, близкую ярости. Все ее существо тонуло в этой ярости, и я был очарован этим, как и прежними ее эмоциями.
        Неохотно, подобно лунатику, Роуан позволила мне взять ее под руку. Она была напряжена, как струна. Как бы там ни было, я подвел ее к железным ступеням, а потом пошел впереди нее, чтобы возглавить всю компанию.
        Мона жестом предложила Роуан ступать за мной, и Мона, расправившая по плечам волосы, с несчастным видом последовала за Роуан.
        Дальняя гостиная лучше всего подходила для подобных собраний из-за отсутствия книжных полок, наличия мягкого бархатного дивана и приличного количества сносных стульев времен королевы Анны. Конечно же, всюду было золоченое и инкрустированное дерево и ослепительные винно-красные обои с бежевыми полосами, а также гирлянды цветов на ковре, будто бы замершие в конвульсиях, а картины импрессионистов в богато изукрашенных рамках подобно окнам в другую, намного более прекрасную вселенную, демонстрировали насыщенный солнцем пейзаж, но, в целом, это была неплохая комната.
        Я немедленно выключил верхнюю люстру и включил две маленькие лампы по углам. Теперь комната погрузилась в мягкий полумрак, вполне, впрочем, комфортный, и я предложил всем присесть.
        Михаэль улыбнулся Моне и тут же произнес:
        - Дорогая, ты просто сногсшибательно выглядишь, - таким тоном, будто умолял о чем-то. - Моя славна, славная девочка.
        - Спасибо, дядя Михаэль, я люблю тебя, - трагически ответила Мона и яростно потерла глаза, будто бы опасалась, что эти люди каким-то образом вернут ее к прежнему агонизирующему смертному состоянию.
        Квинн словно окаменел. И его худшие подозрения оказались направлены именно на Роуан.
        Она тоже выглядела ошеломленной, если не считать ее глаз, которые перестали изучать Мону и уставились на меня.
        Необходимо было действовать быстро.
        - Прекрасно, теперь вы видите своими глазами.
        Я перевел взгляд с Роуан на Михаэля, а потом обратно.
        - Мона излечилась от некоего недуга и теперь абсолютно здорова. Она теперь сама может о себе позаботиться. Если вы считаете, что я стану рассказывать вам, как именно это произошло или какие-нибудь подробности - вы ошибаетесь. Можете называть меня Распутиным или худшими прозвищами. Мне все равно.
        Глаза Роуан сузились, но лицо не изменилось. Невозможно было прочесть ее душу, вернее, понять, что именно она испытывала, единственное, что я улавливал, был ужас, имевший отношение к ее прошлому. Я не мог определить, в чем именно дело, да и было не время для подобных ментальных упражнений, к тому же она была слишком растерянна, чтобы затевать с ней битву.
        Мне оставалось только продолжить.
        - Вы не собираетесь покидать нас, не получив конкретных разъяснений, - продолжил я. - Вы можете сердиться на меня, если желаете. Пожалуйста. Однажды ночью, возможно, много лет спустя, Мона решит рассказать, что случилось, но сейчас вам придется принять то, что вы видите. Вам больше не нужно беспокоиться о Моне. Теперь Мона может позаботиться о себе сама.
        - И это не значит, что я не благодарна, - сказала Мона хриплым голосом, ее глаза наполнились кровью, но она тут же вытерла их платком. - Вы знаете, что я благодарна. Это так хорошо чувствовать себя свободной.
        Роуан взглянула на нее снова. Если она и видела что-либо хорошее в свершившемся чуде, это никак не всплывало на поверхность ее сознания.
        - Тывой голос изменился, - сказала Роуан. - Твои волосы, твоя кожа... - Она снова уставилась на меня. - Что-то не так.
        Она начала разглядывать Квинна.
        - Встреча окончена, - сказал я. - Мне бы не хотелось быть грубым. Действительно не хотелось бы. Но теперь вы знаете то, что должны знать. Очевидно, что вы знаете телефонный номер квартиры, именно так вы нас нашли. Вы знаете, где мы находимся.
        Я поднялся на ноги.
        Квинн и Мона последовали моему примеру, но Роуан и Михаэль не шелохнулись. Михаэль ждал действий Роуан, но в итоге он все же поднялся, потому что Роуан или не Роуан, но дальше сидеть было не учтиво.
        Этот человек был настолько исполнен любви, что даже в этих обстоятельствах он опасался оскорбить кого-либо, тем более Мону, или сделать кому-нибудь хотя бы чуточку неприятно.
        Просто он видел людей не так, как Роуан. Он видел не людей, а их глаза. Он изучал выражение лица Квинна, но не его физиологию. Его даже не задевало, что Квинн так высок.
        Он искал в людях доброту и неизменно находил ее, а его собственное добросердечие озаряло все его существо, подчеркивая незаурядную физическую привлекательность. За его суровой красотой стояла непоколебимая уверенность в себе, которая объяснялась безусловной внутренней силой.
        - Дорогая, тебе что-нибудь нужно? - спросил он Мону.
        - Мне нужно немного денег, - сказала Мона. Она игнорировала пристальный взгляд Роуан.
        - Конечно же, я больше не наследница. Никто не желал говорить об этом, когда я умирала, но я знала это годами. Так и так я вышла из игры, даже если бы не случилось то, что случилось. Счастливым наследникам Мэйфейров полагается вынашивать детей. Мы все знаем, что я для этого непригодна. Но я желаю, чтобы мне было предоставлено место, где бы я могла поселиться. Я не прошу что-то, что бы стоило биллионы. Только какое-то место проживания и так, чтобы я не была бедной. Ведь это не проблема? Да?
        - Конечно же, это не проблема, - сказал ей Михаэль с очень милой улыбкой и легким пожатием плеч.
        Мужчина был просто очарователен. Он хотел обнять Мону. Но он согласовывал свои действия с действиями Роуан, а та так и не встала со стула.
        - Ведь это не проблема, правда, Роуан? - спросил он. Его взгляд тревожно пробежался по комнате, остановившись на восхитительных картинах импрессионистов, украшавших стену над диваном, перед которым я стоял.
        Он сердечно посмотрел на меня.
        Он не пытался понять, какие силы изменили Мону, но не подозревал тут ничего дурного, зловещего. Степень приятия свершившегося была удивительной и только в этот момент, когда я прощупывал его сознание, незащищенное, как обычно, из-за того, что он был расстроен из-за Роуан, только в этот момент я понял.
        Он принимал Мону такой, какая она есть по той простой причине, что очень хотел, чтобы ее выздоровление оказалось правдой.
        Он думал, что Мона обречена. Но вот с ней случилось чудо. Он не стремился понять, кто стоит за этим чудом. Святой Хуан Диего? Святой Лестат? Какая разница? То, что произошло, его устраивало.
        Я бы мог поведать ему наивную историю, о том, что мы накачали ее липидами и ключевой водой, и он бы поверил ей слово в слово. Он заваливал "Науку" в школе. Но Роуан, будучи ученым гением, не могла это принять. Она не могла проигнорировать тот факт, что физически выздоровление Моны было невозможным. А ее память была наполнена столь болезненными воспоминаниями, что они не ассоциировались ни с конкретными событиями, ни с людьми. Они лишь пробуждали в ней неясные мрачные чувства и исполненную трепета вину.
        Она сидела на стуле тихо и неподвижно. Ее взгляд осуждающе перемещался с Моны на меня, снова на Мону и обратно на меня, по кругу.
        У меня было ощущение, возможно неверное, что она почти готова взглянуть на все это с позиции смелого любопытства, но...
        К ней приблизилась Мона. Не очень хорошая идея. Я сигнализировал Квинну, и Квинн попытался удержать Мону, но она его оттолкнула. Мона была настроена решительно.
        Она подошла с осторожностью, будто бы Роуан была животным, способным укусить.
        Мне это совсем не понравилось. Мона стояла между Роуан и остальными в комнате. Я больше не мог видеть Роуан, но знал, что Мона находится в нескольких дюймах от нее, что было уже совсем нехорошо. Мона склонилась с распростертыми руками. Она, видимо, хотела поцеловать или обнять Роуан.
        Роуан так быстро отпрянула от Моны, что уронила стул, на котором сидела, а также столик и лампу за ним, шум, грохот, треск, звон - и вот она распласталась по стене.
        Михаэль тут же пришел в состояние полной боевой готовности и рванул к ней.
        Но что она могла увидеть?
        Мона отступила назад, к центру комнаты и чуть слышно прошептала: "О, Боже!"
        Квинн ухватил ее сзади, обнял, и поцеловал в щеку.
        Роуан не могла пошевелиться, ее сердце бешено стучало, рот приоткрылся, а глаза она закрыла, будто была готова закричать.
        Она оказалась во власти настоящего ужаса, отвращения, будто она увидела гигантское насекомое.
        Это была самая взрывоопасная реакция со стороны смертного на вампира. Это была паника.
        Я знал, что могу очаровать ее, потому что делал это раньше, пересекая границу между видами, без того, чтобы провоцировать панику, и я решился вновь пересечь эту границу со всем хладнокровием. А в данном случае от меня требовалось потрясающее хладнокровнее.
        - Очень хорошо, дорогая, очень хорошо, моя сладкая. - Приближаясь к Роуан так быстро, как только смел. - Моя драгоценная, моя хорошая, - продолжал я, тем временем обнимая ее, чтобы поднять на руки.
        Я пронес ее мимо ошарашенного Михаэля по направлению к дверям. Ее тело обмякло (Слава Небу).
        - Ты в моих руках, моя сладкая, - сказал я, проникновенно нашептывая в ее ухо, целуя ее ухо. - Я держу тебя, мое сокровище.
        Я спускался с ней по ступеням, ее тело совершенно расслабилось.
        - Ты со мной, моя сладкая, ничего не причинит тебя зла, да, да, да.
        Ее голова прильнула к моей груди, а рука слабо ухватилась за ткань рубашки. Она задыхалась.
        - Я понимаю, моя милая, - сказал я. - Но ты в безопасности, действительно в безопасности. Я не позволю, чтобы с тобой что-нибудь случилось. Я обещаю тебе, это мое слово, и Михаэль здесь, он с тобой, все хорошо, дорогая, ты знаешь, я говорю тебе правду, эти слова действительно правда.
        Я чувствовал, как мои слова проникали и проникали в ее сознание через слои вины и воспоминаний, и сегодняшнюю вспышку, и то, что она чувствовала, но не могла изменить, а могла только отступить, через всю ту правду, которой она боялась.
        Михаэль шел за прямо за мной, и как только наши ноги коснулись широкой плитки, легко забрал ее у меня, и она поникла в его руках, как до этого в моих.
        Я нахально поцеловал ее в щеку, мои губы задержались, а ее рука нашла мою и ее пальчики переплелись с моими.
        "Вот ты прекрасна, подруга моя, вот ты прекрасна*". Она все еще была в таком шоке, что не могла говорить.
        - "Запертый сад - сестра моя, невеста; запертый родник, источник запечатанный*", - шептал я ей в ухо.
        Я целовал ее снова и снова в ее мягкую щеку. Гладил по волосам. Ее пальцы держались за меня, но потом ослабли.
        - Я взял тебя, дорогая, - сказал Михаэль точно таким же тоном. - Роуан, моя сладкая, я держу тебя, любимая, я заберу тебя домой.
        Когда я отстранился, его глаза уставились на меня изучающе, но без враждебности. Я кое-что уловил в его любви к ней - она была безгранична, без мелочности, он не стремился доминировать, но обожал ее. Мне действительно сложно было это принять.
        Роуан потеряла сознание. Ее голова упала вперед на грудь Михаэля. Он воспринял случившееся с ужасом.
        - Все хорошо, - сказал я. - Просто забери ее домой, ляг рядом с ней и не оставляй ее одну.
        - Но что, черт возьми, случилось? - прошептал он, прижимая ее к себе.
        - Не важно, - сказал я. - Запомни - это не важно. Важно только то, что Мона спасена.
        Я взбежал вверх по ступеням.
        Конечно же, Мона всхлипывала.
        Она лежала поперек кровати в их комнате, где жужжал компьютер, и Квинн сидел рядом с ней, что уже стало входить в обычай.
        - Что я сделала не так? - спросила Мона. Она взглянула на меня. - Скажи мне, что я сделала не так?
        Я присел за компьютерный столик.
        Она села. Полосы крови на ее щеках.
        - Я не могу с ними жить, как живет Квинн в Блэквуд мэнор; ты видишь это? Разве нет? Я не сделала ничего плохого.
        - О нет, перестань себя обманывать, - сказал я. - Ты прекрасно знаешь, что сердита на нее, очень сердита. Твои намерения не были абсолютно чисты, когда ты к ней приблизилась. Она что-то тебе сделала, обманула тебя, сделала что-то, что-то, что ты не можешь простить. Ты же, по сути, рассказала нам об этом вот здесь, в этой комнате. Тебе необходимо было показать ей свою силу, продемонстрировать ее.
        - Ты действительно так думаешь? - спросила она.
        - Я это знаю, - сказал я. - Ты думаешь, у нее есть секреты от тебя. Магические секреты. Те самые, о которых ты ничего не сказала нам с Квинном. Все эти годы ты обижалась на нее, как на врача, сумасшедшего ученого, да, именно, сумасшедшего ученого, хранителя ключей к магии, на ту, которая входила и выходила из твоей комнаты смерти. Она назначала то одно лечение, то другое, но никогда не рассказывала толком, что происходит, кроме тех секретов, темных, ужасных секретов, которые знаешь ты, она и Михаэль, нет?
        - Я люблю ее.
        - А теперь ты знаешь, что обладаешь значительной силой. И у тебя есть ключи к секретам этой силы. Ты снизошла к ней. И вот в твоем неискреннем жесте она увидела снисходительность, а потом она почувствовала панику, когда поняла, что ты больше не живая, то есть именно то, чего ты добивалась. Ты хотела, чтобы она узнала твою силу. Что рядом с тобой, такой, какой ты стала, она ничто.
        - Ты действительно так думаешь? - Слезы. Всхлипы.
        - Я знаю это. И ты еще с ней не закончила. Совсем.
        - Погоди, Лестат, - сказал Квинн. - Ты судишь пристрастно. Мона призналась, что они открыли счет. Но, конечно же, она не думала ничего подобного, не тогда, когда шла к Роуан.
        - Нет. Она думала, - настаивал я.
        - Ты влюбился в нее, - сказал Квинн.
        - Влюбился в кого? В Мону? Да, я говорил тебе, что люблю вас обоих.
        - Нет, - сказал Квинн. - Ты знаешь, что я имел в виду не Мону. Ты совершенно потерял голову от Роуан, и это не имеет ничего общего с твоей любовью к нам. Тебя притягивает в Роуан нечто в самой глубине ее существа, и мы не можем тут соревноваться. Это началось прошлой ночью. Но ты не можешь получить Роуан. Просто не можешь.
        - Mon Dieu, - прошептал я.
        Я пересек холл, направился в свою спальню, закрыл дверь и защелкнул замок.
        Там меня ожидал Джулиан при всех его изящных регалиях, включая белый галстук. Руки он скрестил на груди и смотрел на меня высокомерно, прислонившись к высокой красного дерева передней спинке кровати.
        - Это правда. Ты не можешь ее получить, - сказал он с приглушенным смешком. - Я наблюдал, как ты увязываешь в этом, как муха в меде. Мне это нравилось. Как она завладела тобой будто бы случайно, о да, ты пробовал на вкус этот стержень зла своими, ах-такими-утонченными чувствами, поцелуи украдкой, да, и так неосторожно потерять от нее голову, как это трогательно, учитывая твое отвратительное могущество. Но ты не можешь получить ее. Нет, никогда. Не Роуан Мэйфейр. Никогда, во веки. Не Магнит, не создателя значительного семейного предприятия, не чемпиона самых смелых мечтаний поколений Мэйфейров о светской жизни, не наше филантропическое чудо, нашу путеводную звезду! Ты никогда не получишь ее. И впереди тебя ждет только веселое наблюдение за ней издалека и неведение о ее дальнейшей судьбе. Старость, болезнь, несчастный случай, трагедия. Найдется, на что тебе посмотреть. И ты никогда не вмешаешься. Ты не посмеешь!
        Рядом с ним стояла маленькая Стелла, лет восьми или девяти, в миленьком белом платьице с заниженной талией, в ее черных волосах белел бант.
        - Не будь таким бесчестным с ним, дядя Джулиан! - сказала она. - Бедняжка.
        - О, он и есть бесчестное создание, Стелла, милая, - сказал дядя Джулиан. - Он забрал нашу возлюбленную Мону. Он заслуживает самого худшего.
        - Слушай ты, позорный дух, - сказал я. - Я не сентиментальный повеса из дурной поэмы в байроновском стиле. Я не влюблен в твою драгоценную Роуан Мэйфейр. Любовь, которую я к ней испытываю - нечто, с чем ты не сталкивался в своих пустых блужданиях. И у Роуан такие проблемы, которые ты не можешь себе и вообразить. А теперь, почему бы тебе не рассказать мне, что за ужасную ошибку ты совершил, несмотря на все твои хитроумные интриги и визиты? Или мне все же следует расспросить об этом Мону или Роуан, или Михаэля? Ты не был ангельским проведением, не так ли? Возьми свою маленькую девочку на руки и убирайся с моих глаз! Дает тебе Господь сил, чтобы затрястись и забрызгать слюной от ярости?
        Стук в дверь. Мона выкрикивает мое имя снова и снова и снова.
        Они пропали, духи.
        Она пришла в мои объятия.
        - Я не выдержу, если ты сердишься на меня. Скажи, что это не так, я люблю тебя всей душой.
        - Нет, нет, не сержусь, никогда, - сказал я. - Дай мне обнять тебя покрепче, мой птенчик, моя дорогая, моя вновь рожденная. Я обожаю тебя. Мы все уладим. Мы сделаем так, что всем будет хорошо. Так или иначе.

        Глава 13

        Коридоры отеля. Приглушенные голоса. Тут и там. Синий ковер. Электрические огоньки, как застывшее пламя свечей. Дверь за дверью. Прелестный столик. О, ты, завзятый материалист. Покончим со столами и со всеми этими утомительными подробностями. Что если какой-нибудь безжалостный предприимчивый индивид составит каталог всей той мебели, которую ты лично описал в Вампирских Хрониках? И что? Спрошу я тебя, и что? А то, что это заставит тебя устыдиться, тебя алчное, бесстыжее, скопидомистое, вечно голодное, воплощающее собой Седьмой смертный грех чудовище. Как там как-то сказал про тебя Луи? Что ты всюду стремишься создать вселенскую барахолку. Оставь это. Интерьер спальни, зеркала и красное дерево.
        В комнате царит беспорядок. (Оцените, никаких столов!)
        Черноволосая женщина с оливковой кожей в полубессознательном состоянии лежит на подушках. Запах джина. За отдернутыми шторами сияет огнями многоэтажных домов ночной оживленный город. В бокалах с джином и тоником тонут кубики льда, отражая замерзшими пузырьками свет. Она переворачивается на спину, приподнимается на локтях.
        На ее худощавом теле бежевая атласная ночная сорочка, сквозь которую видны коричневые соски.

        - Итак, они тебя прислали, да? - спросила она, ее веки полуприкрыты.
        В глазах притаилась насмешка, рот жестко сжат.
        - И как ты собираешься это сделать? Хммм... Смотри-ка, какие у нас светлые волосы.
        Я прилег рядом с ней, облокотившись на левую руку. Кровать благоухала ее сладким человеческим ароматом. Роскошные простыни и подушки отеля.
        - Ты, видимо, какой-то киллер, - сказала она насмешливо. Подняла красивый бокал.
        - Не возражаешь, если я выпью, перед тем, как умру? - Она осушила джин с тоником. Для меня они пахли ядом.
        Аххх... Карточные долги, миллионы, удивительно, как можно было умудриться, но это лишь вершина айсберга, ее проблемы уходили много глубже, она перелетала из Европы и обратно, сберегая свои богатства для дурного человека. Потом она стреляла, все потеряла. Пыталась зарабатывать на жизнь. Ее партнер исчез. Она знала, что будет следующей. Ей уже все равно. Денег больше нет. Она все время пьет. Устала ждать. Ее черные волосы блестят от жира. Одна из многих, кого поломала жизнь. Таких здесь много, очень много, но кому какое дело?
        Она упала обратно на подушки.
        - Ну, убей меня, ты, ублюдок, - мурлыкнула, скорее, проурчала она.
        - Сейчас все будет, моя сладкая, - сказал я. Я навалился на нее, поцеловал ее в шею. Хммм... Никем не пахнет.
        - Что это, изнасилование? - дразнящий смешок. - Для тебя что, не нашлось двух сотен долларов, о-о-о, в этом чертовом городе? Знаешь, сколько мне лет? Пытаешься сделать свою работенку приятнее, парень, с твоей-то внешностью?
        Я обхватил губами ее рот. Она отозвалась на мой поцелуй, но едва-едва.
        - И, в довершение всего, лицо, созданное для поцелуев, - протянула она. - Ну вставь мне как следует, красавчик.
        - У меня есть кое-что получше, ты недооцениваешь меня, моя сладкая.
        Я уткнулся ей в шею, поцеловал артерию, послушал ток крови, медленно открыл рот, снова пробуя ее кожу на вкус, вонзил зубы и стал пить так быстро, что она отключилась до того, как пронзительная боль смогла ее настигнуть. О! Господи Боже, отголоски какого это рая? Легко... Необременительно, безвременно, апокалипсически. О, детка, ты не лжешь, не проси меня объяснять, зачем я это делаю, никогда, я не Бог, малышка, и потому, итак... Какого дьявола? Сладко... Я же говорил тебе или нет? Я не верю в тебя, я ненавижу тебя, так пусть это случится, и я... я... Настолько же, насколько я способен презирать кого-либо, я люблю это! Хммм, да, расскажи мне об этом, но что это было? Я почти, если ты хочешь сдаться, сделал это, но если ты не хочешь, мне это не нужно, это тебе нужно, квадратик, выведенный цветным мелком на стертом тротуаре... ненавижу их... ну-ка, что там еще?.. оградительная веревка, дверь-ширма намертво заедает, дети плачут, мне просто нужна кровь, но подожди, я что-то вижу, никогда не думал, что этот коридор может идти под таким уклоном, нет, подожди, догадайся, что? Нет, не так. Смех. Свет и
смех. Я могу получить...
        Ее сердце больше ничего не может мне рассказать. Я приподнимаю ее, впиваюсь изо всех сил, сердце останавливается, артерии разрываются, кровь немеет, тело медленно наполняется весом, атлас скользит, огни города застыли, мерцает свет на кубиках льда, Сияющее Чудо кубиков льда.
        Кровь наполняет мозг, мой Лорд и Бог, мне пора убираться отсюда.
        Не ложись с телом жертвы своей. Во имя смертного греха, Гордыни, я разбиваю огромное окно, руки распростерты, во все стороны летят стекла.

        Я ваш, сверкающие огни деловой части города. Примите меня, О Сияющий ночными огнями Город, прими меня! - Стекло рассыпалось по оснащенной сплит-системами крыше, забиваясь в вечно гудящие блоки чрезвычайно современных и крайне неромантичных кондиционеров.
        Может ли киллер испытывать шок?


        Глава 14

        Когда я проснулся следующей ночью, первым, на что наткнулся мой взгляд, был "Национальный католический вестник", который прибыл с почтой и который я жадно развернул, чтобы узнать последние новости о Святом Диего.
        Событию было отведено внушительное место, имелась и черно-белая фотография Папы в белой митре, призывающего к соблюдению строгой дисциплины, но делающего чудным образом наоборот: он созерцал танцующих аборигенов среди толп, заполонивших во время канонизации базилику Богоматери Гваделупской в городе Мехико. Огромные толпы. Конечно же, в статье ОБЯЗАНЫ были упомянуть тот факт, что некоторые люди сомневаются в том, что Хуан Диего когда-либо существовал.

        Но что это меняет для такого верующего существа, как я?
        Только после того, как я поглотил все статьи, посвященные путешествиям Папы, я заметил на столе записку, оставленную одним из телохранителей. В ней сообщалось, что днем приходил Михаэль Карри и просил ему позвонить. Никто не подходил к телефону. Прошлой ночью я пришел так поздно, что не видел ни Моны, ни Квинна, да и сейчас они еще не проснулись. В квартире было угрожающе тихо. А для Джулиана и Стеллы, по-видимому, было еще слишком рано. Или, быть может, моя вчерашняя речь несколько утихомирила Джулиана. Хотя вряд ли, - среди прочего, он отличался значительной неутомимостью, и, скорее всего, затаился в ожидании момента, подходящего для того, чтобы нанести удар.
        Пора было набрать номер, который Михаэль оставил через охранника, когда я осознал, что Михаэль как раз переходит дорогу внизу. Я спустился, чтобы его встретить. Вечер был румяным и благоухал ароматами кухонь квартала.
        Я жестом показал охранникам, чтобы они пропустили Михаэля. Он был не в себе. На нем красовался тот же костюм-тройка, что и вчера, но теперь не было галстука, рубашка оказалась распахнута, и весь он выглядел помятым, испачканным грязью, с всклокоченными волосами.

        - Что случилось, приятель? - спросил я, подавшись к нему, чтобы взять за руку.
        Он встряхнул головой. Захлебнулся словами, которые пытался произнести. Его мысли путались. На каком-то глубинном уровне он заблокировал попытку проникнуть в его сознание, но в то же время он взывал ко мне. Я отвел его во дворик. С него катился пот. В саду было слишком жарко. Мне следовало отвести его туда, где дуют искусственные ветры.
        - Пойдем, - сказал я. - Поднимемся наверх.
        Мона, в очаровательном голубом шелковом платье и туфельках на высоких каблуках, оплетающих пряжками лодыжки, появилась в дверном проеме как раз, когда мы достигли дальней гостиной. Ее волосы еще не были причесаны.
        - Дядя Михаэль, что случилось? - тут же всполошилась она.
        - Привет, малышка, - слабо произнес Михаэль. - Ты действительно отлично выглядишь.
        Он упал на обитый бархатом диван, уткнулся локтями в колени и опустил на руки голову.
        - Что случилось, дядя Михаэль? - спросила она, явно опасаясь к нему прикасаться и неуверенно присаживаясь на краешек ближайшего стула.
        - Это Роуан, - сказал он. - Она сошла с ума, и я не знаю, сможем ли мы в этот раз вернуть ее обратно. Все хуже, чем когда-либо прежде.
        Он взглянул на меня.
        - Я пришел сюда, чтобы просить тебя о помощи. Ты имеешь на нее влияние. Прошлой ночью ты ее успокоил. Наверное, тебе по силам сделать это снова.
        - Но что с ней случилось? - спросила Мона. - Она снова впала в оцепенение, как раньше?
        Я уловил только беспорядочные образы в его сознании. Казалось, он не услышал вопроса Моны. Оставалось полагаться на его слова.
        - С ней сейчас Стирлинг, - сказал Михаэль. - Но ему не справиться. Утром она настаивала, что хочет исповедоваться. Я пригласил отца Кевина. Они уединились примерно на час. Конечно же, он не может открыть, что она рассказала. Лично я думаю, отец Кевин и сам на грани. Невозможно обращаться к услугам постоянного духовника, вроде отца Кевина, посвящать его в проблемы семьи, вроде нашей, и рассчитывать, что он все это вынесет, ожидать, что он всегда сможет что-то предпринять и без затруднений выполнить свои обязанности священника. Это не легко.
        - Михаэль, - сказал я. - Что делает Роуан?
        Казалось, он меня не услышал. Он продолжал:
        - Медицинский центр Мэйфейров, ее работа над ним была маниакальной, ты это знаешь, или, возможно, не знаешь, - он посмотрел на Мону. - Но никто другой не может понять, что она работает до изнеможения, без личной жизни, тихой жизни, без мысли о чем-либо, что бы не касалось Центра. Он ее захватил. Это чудесно. Но в каком-то смысле это просто бегство.
        - Мания, - тихо сказала Мона. Ее заметно трясло.
        - Верно, - сказал Михаэль. - Ее образ на публику - единственный ее образ. Ее внутренний мир полностью рассыпался. Или это произошло из-за секретов Центра. И теперь вот эта вспышка, абсолютная дезориентация, это сумасшествие. Ты представляешь, как много людей воодушевляется ее энергией, ее примером? Она создала мир, который держится на ней. Члены семьи отовсюду приезжают к нам, чтобы изучать медицину, в госпитале открывается новое крыло, есть программа по изучению мозга, она контролирует четыре исследовательских проекта, я не знаю и половины всего. Ты напомнил мне о моих собственных нуждах, а потом вот это все...
        - Что все-таки произошло? - настойчиво спросил я.
        - Прошлой ночью она часами лежала в кровати. Она что-то шептала. Но мне не удалось расслышать. Она не хочет разговаривать со мной. Не хочет выходить из этого. Она не хочет надеть ночную сорочку, чтобы лечь, как положено в постель, не хочет она также есть и пить. Я лег рядом с ней - как ты мне говорил. Обнимал ее. Даже пел для нее. Ирландцы любят петь, ты знаешь. Мы поем, когда нам грустно. Странное свойство. Я думал, что только у меня такая привычка. А потом узнал, что все Мэйфейры так делают. Это поет тиронская кровь МакНамаров, доставшаяся нам от дядюшки Джулиана. Я пел ей меланхоличные песни. Стал засыпать. Когда я проснулся, ее уже не было. Я нашел ее глубоко в саду, на газоне под дубом. Она была босая, в своем симпатичном шелковом костюме и копала, копала, копала - там, где закопаны останки. - Он посмотрел на Мону. - Она была боса и копала одной из больших садовых лопат. Она разговаривала сама с собой про Эмалефа и Лешера. И проклинала себя. Когда я попытался ее остановить, она меня ударила. Я попытался ей напомнить, что она переместила останки - как только был завершен медицинский Центр
Мэйфейров, ей пришлось избавиться от останков.
        - Эмалеф и Лешер? - спросил я.
        - Я помню, - сказала Мона. - Я была там, когда это случилось.
        - В этот день она была безумна, - сказал Михаэль. - Она повторяет себя. Она сказала, что принадлежит Таламаске. Они отсеивают мусор, как команда археологов. Да, ты их видела, и этот дух, он был таким сильным.
        Мона пыталась справиться со своими обычными слезами. Мое сердце раскрылось для них обоих. Они были пленниками своих секретов.
        - Продолжай, - сказала Мона.
        - Я пытался ей втолковать. Они перекопали все окрестности. Они все переместили в Медицинский центр Мэйфейров. Но она будто не понимала. Я напомнил ей то, что она сама как-то мне говорила. Это был хрящ, хрящ существ, довольно таки аморфных. Не было и следа преступления! Но она не слушала. Она продолжала вышагивать и разговаривать сама собой. Она заявила, что я совсем ее не знаю. Мол, она всегда мне это говорила. И снова стала утверждать, что ей нужно вступить в Таламаску, там найти свой покой. Словно речь шла о монастыре. Сказала, что ее место там. В Таламаске. В старые времена, когда женщины делали плохие вещи, их отсылали в монастыри. Утверждала, что составит завещание в пользу Таламаски, и они ее примут, безумного ученого, потому что такова она на самом деле. Мона, она не верит, что я ее понимаю. Что у меня есть силы прощать.
        - Я знаю, дядя Михаэль, - сказала Мона.
        - В ее глазах, я лишь смертное дитя, - сказал Михаэль дрожащим голосом. - А потом она сообщила еще более ужасную вещь.
        - Что? - спросила Мона.
        - Она сказала, что ты... Что ты мертва.
        Мона не ответила.
        - Я продолжал убеждать ее, что с тобой все в порядке. Мы же только что тебя видели. С тобой все было в порядке, ты поправилась. Но она все так же мотала головой. "Моны больше нет среди живых". Вот, что она сказала.
        Михаэль посмотрел на меня.
        - Лестат, ты придешь? - спросил он. Я был несколько озадачен. У этого человека прекрасно развита интуиция, но во мне он упорно продолжал видеть лишь то, что хотел видеть.
        - Ты ведь поговоришь с ней? - продолжал он. - Ты умеешь оказывать на нее такой успокоительный эффект. Я это видел своими глазами. Если ты и Мона придете... Возьмите с собой Квинна. Роуан любит Квинна. Роуан не замечает многих людей. Но она всегда любила Квинна. Возможно, потому что Квинн способен видеть духов, не знаю. А может, это потому что Квинн и Мона любят друг друга, не знаю. Она любит Квинна еще с тех пор, как он впервые пришел к нам, чтобы пригласить Мону. Она всегда доверяла Квинну. Но Лестат, если бы ты поговорил с ней... И Мона. Если бы ты пришла и показала ей, что жива, показала бы, что с тобой все хорошо, обняла бы ее...
        - Михаэль, послушай, - вмешался я. - Я хочу, чтобы ты шел домой. Квинн, Мона и я должны обсудить твое предложение. Мы придем к тебе или позвоним тебе так быстро, как только сможем. Будь уверен, мы все сочувствуем Роуан. И с этого момента другие заботы отходят для нас на второй план, все, кроме Роуан.
        Он выпрямился на диване, прикрыл глаза и набрал полную грудь воздуха. Он выглядел удрученным.
        - Я надеялся, что вы пойдете со мной, - произнес он.
        - Поверь мне, - сказал я. - Наше маленькое совещание не займет много времени. Нам есть что обсудить. Мы позвоним или придем так быстро, как только сможем. - Я поколебался. - Мы любим Роуан, - сказал я.
        Он поднялся, подавил вздох и направился к двери. Я спросил, нужно ли его подвести до дома, но он ответил, что отправился в деловую часть на машине.
        Он снова посмотрел на Мону. Она тоже встала, но боялась его обнять, что было понятно.
        - Дядя Михаэль, я тебя люблю, - прошептала она.
        - О, моя хорошая, - сказал он. - Если бы я мог заново прожить свою жизнь, я бы стер ту единственную ночь.
        - Не думай об этом, дядя Михаэль, - сказала она. - Сколько раз я должна тебе это говорить? Слава Богу, я сама влезла в дальнее окно. Все вина на мне, от начала и до конца.
        Он не выглядел убежденным.
        - Я воспользовался этим, детка, - прошептал он.
        Я был потрясен.
        - Михаэль, тут было и вмешательство дядюшки Джулиана, - сказала Мона. - Это было заклинание дядюшки Джулиана. Он совершил большую ошибку. Кроме того, теперь это уже не важно, разве ты не понимаешь?
        Я был снова потрясен.
        Он смотрел на нее, его глаза сузились. Я гадал, пытается ли он сфокусировать или наоборот, расфокусировать взгляд. Выглядело так, будто он только теперь заметил, как она прекрасна.
        - О да, ты и в самом деле чудесно выглядишь, - вздохнул он. - Моя хорошая. - Он преодолел расстояние между ними и крепко ее обнял. Медведь, а не человек, полностью захвативший ее своими объятиями. - Моя дорогая девочка, - сказал он.
        Мне стало страшно.
        Они соединились в одно целое, его руки полностью обхватили ее фигурку. Он ничего не заподозрил. Он был как во сне. А она, это новорожденное создание, ощущала себя, должно быть, персиком.
        В конце концов он разомкнул объятья и слабым голосом сообщил, что возвращается к Роуан, а я снова уверил, что мы ему очень скоро позвоним.
        Он посмотрел на меня долгим взглядом, будто увидел меня другими глазами и снова меня поблагодарил.
        - Она назвала тебя Распутиным, когда рассердилась, - сказал он. - Но вот, что я тебе скажу, Лестат, у тебя есть этот тип силы, но это хорошо. Я чувствую добро в тебе.
        - Каким, скажи мне образом, ты можешь это чувствовать? - спросил я. Было необычайно приятно задать этот честный вопрос. По правде, я никогда раньше не встречал более непостижимого смертного. Но он был ее мужем, в конце концов, а я уже приходил к выводу, что это был самый достойный ее муж, когда впервые его увидел.
        Он подался вперед и взял меня за руку до того, как я успел его остановить. Чувствовал ли он, какая она твердая? Проницаем только тончайший слой плоти. Я монстр. Но он продолжал погружаться в мои глаза, будто искал что-то, что не запятнали буйствовавшие во мне смертные грехи.
        - Ты добрый, - сказал он, убеждая самого себя. - Ты же не думаешь, что я бы позволил тебе взять на руки свою жену, если бы не чувствовал этого? Позволил бы поцеловать ее в щеку? Пришел бы я умолять тебя пойти со мной, чтобы ее успокоить, потому что мне не удается, если бы не знал, что ты добрый? Я не ошибаюсь в таких вещах. Я был с мертвыми. Мертвые приходили ко мне, окружали меня. Они разговаривали со мной. Они говорили мне о многом. Я знаю.
        Я быстро ответил на рукопожатие. Кивнул.
        - Я тоже был с мертвецами, - сказал я. - Они оставили меня в сомнениях.
        - Может, ты их слишком о многом спрашивал, - сказал он нежно. - Думаю, когда мертвые приходят к нам, они не беспристрастные посетители. Они ищут нашего общества, чтобы обрести собственный покой.
        - Да, - сказал я. - Наверное, это правда. И, несомненно, я их подвел. Но я был и с ангелами. Они так много потребовали от меня, что я им отказал.
        Выражение тихого шока отразилось на его лице.
        - Да, ты говорил. Ангелы. Не могу представить себе, каково это, быть с ангелами.
        - Не обращай внимания на мои слова, - сказал я. - Я слишком много болтаю о своих собственных ранах и ошибках. Надо как-то помочь Роуан, и я обещаю, мы подумаем, что тут можно сделать.
        Он кивнул.
        - Просто приходите в дом, пожалуйста. Все вы.
        - Вы там одни с Роуан? - спросил я.
        - Там Оливер Стирлинг, но... - сказал он.
        - Это хорошо. Он может остаться, - ответил я. - Мы будем очень скоро. Жди нас.
        Он кивнул с легкой улыбкой на губах, в которой было доверие, благодарность и доброта.
        Он вышел за дверь.
        Я остался, сотрясаемый дрожью, и слушал, как он спускается по ступеням, переходит дорогу.
        Я закрыл глаза.

        В комнате повисла мрачная тишина. Я знал, что Квинн подошел к дверям. Я старался утихомирить сердце. Я старался. Мона тихонько плакала в платочек.
        - О, Мона тысячи слез, - сказал я. Я и сам сражался со слезами. Я победил. - Как он может до такой степени во мне ошибаться?

        - Но это не так, - сказал Квинн.
        - Да нет, же, это так, - настоял я. - Иногда я думаю, что богословам следует пересмотреть свои сентенции. Великая проблема не в том, как объяснить существование зла. Проблема в том, что невозможно объяснить существование добра.
        - Ты в это не веришь, - сказал Квинн.
        - Нет, в это я верю, - сказал я.

        Я вдруг впал в транс и представил Папу в базилике Пресвятой девы Гваделупской в городе Мехико и как вокруг него танцуют туземцы с венками из перьев на головах.
        Я задумался, убили бы испанцы этих индейцев в их перьях за то, что они посмели бы так танцевать на освященной земле два века назад, или три, или четыре. Хорошо, хорошо, не важно. Теперь всех защитит Святой Хуан Диего. Я встрепенулся, чтобы прочистить сознание. Присел на диван. Мне было необходимо переварить то, что я узнал.

        - Итак, отец твоего ребенка - Михаэль? - спросил я у Моны так ласково, как только мог.
        - Да, - сказала она. Она присела рядом. Накрыла своей ладонью мою ладонь.
        - Есть много вещей, которые я не могу рассказать. Но в то время Роуан не было. Роуан... Роуан сделала нечто ужасное. Я не должна говорить, что она сделала. Роуан оставила Михаэля. Роуан была тринадцатой ведьмой. Я не могу рассказать. Но Роуан покинула Михаэля в Рождество.
        - Продолжай. Ты говорила о Михаэле, - сказал я.
        - Прошло несколько недель. В доме было темно. Я влезла в окно. Предполагалось, что Михаэлю нездоровится. Он горевал о Роуан. Я прокралась в его комнату. Едва я прикоснулась к нему, я поняла, что он не болен.
        Квинн присел рядом с нами. Я понял, что он слышал наш разговор с Михаэлем. Его не волновало, что говорила мне Мона. Для него оказалось убийственным шоком узнать о том, что Михаэль стал отцом ее ребенка, о котором он так мало знал. Но он держал себя в руках.
        - А потом дядюшка Джулиан заколдовал нас обоих, - сказала Мона. - Он соединил нас вместе. Он хотел помочь Михаэлю перестать горевать о Роуан. Он хотел доказать Михаэлю, что тот вовсе не болен. Но я сама хотела. Действительно хотела. В те дни мне нравились такие вещи. Я заносила в свой компьютер список кузенов, которых соблазнила. Я соблазнила кузина Рэндела, которому, думаю, было лет восемьдесят. Из-за случившегося тот едва не застрелился. Ну, мне же было тринадцать и все такое. Это было совершенно омерзительно. Я призналась тете Би, что соблазнила Рэндела и просила, чтобы она помогла мне с лекарствами. О! Не важно. Сейчас с ним все замечательно. Только представь. Я люблю думать, что благодаря мне он доживет до девяноста лет.
        - Да, конечно, - сухо сказал Квинн. - Но от Михаэля ты родила ребенка.
        - Да, - сказала Мона. - Ребенка, которого они у меня забрали.
        - Таким образом, была рождена женщина-дитя, - сказал я. - Это привело к изнурительной болезни. Болезни, которую оказалось невозможным вылечить.
        - Да, - согласилась Мона. - Сначала мы не поняли, что произошло. Правда открывалась постепенно. У меня было мало времени. Какой толк обсуждать теперь все это? Роуан пыталась выкопать под деревом останки, потому что она хотела найти то, что могло бы мне помочь. В принципе, шанс был. Но теперь это неважно. Что мы будем делать?
        - Но кто такие закопанные под деревом существа? - спросил я. - Михаэль назвал их Эмалеф и Лешер.
        - Это уже их секреты, - заупрямилась Мона. - Смотри, я вырвалась из всего этого благодаря тебе. Вам обоими. Но для Роуан нет выхода, так? Кроме Медицинского Центра Мэйфейров. Кроме проекта за проектом. Нет выхода. Но я должна добиться от нее правды. Пыталась она найти моего ребенка или нет? Не врет ли она?
        - Но зачем ей врать? - спросил Квинн. - Какой у нее может быть резон? Мона, разве ты не видишь, что мы с Лестатом ничего не можем понять, пока ты не расскажешь обо всем подробно.
        Лицо Моны потемнело. Но как бы ни были мрачны ее мысли, все равно она оставалась прехорошенькой.
        - Я не знаю, - сказала она, откидывая за спину волосы. - Иногда мне кажется, что если бы Роуан удалось заполучить одного из них, то мутация... другие существа... Она могла бы запереть их в Центре пока не провела бы все возможные тесты, чтобы понять, какую пользу для людей можно извлечь из их органов, молока или крови.
        - Другие существа? - переспросил я.
        Она вздохнула.
        - Их грудное молоко имеет целебные свойства. Когда я лежала там, в темноте, я обычно представляла, что моя дочь заперта где-то в здании. Я так фантазировала. Роуан заставляла меня пить какие-то лекарства. Я думала, что, возможно, молоко моей дочери подмешено в них. Все это имеет отношение к мутации. Но сейчас это не важно. Сейчас важно только помочь Роуан, и я по-прежнему рассчитываю добиться от нее правды. Чтобы самой найти дочь.
        - Ты все еще хочешь ее найти? - уточнил Квинн, как будто он никак не мог этого понять. - Даже теперь, после того, что с тобой случилось?
        - Да, - сказала Мона. - Особенно теперь. Я больше не человек. Ведь так? Теперь мы равны, я и Морриган. Разве не ясно? Морриган будет жить веками и я тоже! Так и будет, если Роуан все эти годы говорила правду, если она не знает, где моя дочь, если моя дочь до сих пор жива.
        - Другие существа, - произнес я. - Не совсем мутация. Дети, которые становятся взрослыми, едва родившись.
        - Проклятие семьи... Я не могу это объяснить, - запротестовала Мона. - Разве ты не понимаешь? Только малая часть Мэйфейров об этом знает, остальные пребывают в блаженном неведении. Просто ирония. У нас такая большая, такая хорошая семья. Очень хорошая. Они действительно не имеют представления, о том, что происходит, никогда не видели, никогда не пробовали, ничего не знают.
        - Я понимаю твою преданность, - сказал я - Но разве ты не видишь, что теперь Квинн и я - твоя семья?
        Она кивнула.
        - Я Мэйфейр, - сказала она. - Как я могу это изменить? Никак. Даже темная Кровь ничего не изменила. Я Мэйфейр и поэтому должна идти туда. У меня нет выбора.
        - Когда дядюшка Джулиан появился перед Квинном, - сказал я, - чтобы сказать Квинну, что у него гены Мэйфейров, он знал о существах? Он боялся, что у Квинна гены этих существ?
        - Пожалуйста, - сказала Мона, - не задавай мне больше вопросов. Произошло так много страшных вещей! Но тогда дядюшка Джулиан знал, потому что мы знали. Он хотел разъединить нас с Квинном. Но после рождения Морриган мое тело получило такие повреждения, что было уже неважно. У меня не могло больше быть детей.
        - Морриган, - сказал я. - Ты любила это существо? У нее был интеллект? Могла она говорить?
        - Ты не можешь себе представить, что значит дать жизнь одному из этих существ, - сказала Мона. - Они начинают разговаривать с тобой едва ли не из утробы. Они знают, кто ты, а ты знаешь, кто они. И они наделены знаниями своего племени.
        Она так яростно дернулась, будто только что нарушила клятву.
        Я обнял ее рукой, поцеловал, убрал разъединявшие нас волосы и снова поцеловал ее в щеку. Она затихла. Мне нравилось, как ощущается ее кожа. Мне нравилось прикосновение ее губ, когда я проводил по ним подушечками пальцев. Квинн смотрел на нас, но не протестовал, как и Михаэль, когда я проделывал подобное с Роуан. Я отстранился.
        - Ты хочешь, чтобы я отправлялся один?

        - Нет, конечно, нет! - вскричала Мона. - Я хочу увидеть Роуан. Я хочу, чтобы она рассказала мне. Неужели и правда моя дочь никогда-никогда не пыталась меня найти?
        Я должна знать

        - Я хочу, чтобы вы оба решили, как нам лучше поступить, - благоразумно сказал я. - Мы обменяемся с ними секретами. Это станет основой для дальнейшего диалога. Мы расскажем Роуан и Михаэлю, кто мы на самом деле. А они расскажут нам о женщине - дитя и дадут направление Моне в ее поисках. Они откроют нам то, что не может открыть Мона.
        Мона подняла голову. Ее взгляд прояснился. Я смотрел на нее.
        - Ты готова к этому, моя хорошая? - спросил я.
        - Да, - сказала Мона. - Это действительно их история. Не моя.
        - Моня, ты едва не умерла в этой истории, - заметил я. - Как так может быть, чтобы она была не твоя?
        - О! Я влезла в нее сама. Я хотела Михаэля. А она его покинула. Все эти ночи в больнице... Я все думала, простила ли она меня? А мой ребенок жил и...
        Она тряхнула головой и взмахнула рукой, будто отгоняя призрак. Я убрал волосы с ее лица. Она прильнула ко мне, и я поцеловал ее в лоб.
        - Нам надо идти, Возлюбленный босс, - прошептала она. - Мы обещали Михаэлю. Ей придется сказать мне правду.
        - Все это не правильно, - сказал Квинн. Он мотнул головой. Ему совершенно не нравилась наша затея. Никто на ферме Блэквуд не знал секрета Квинна. Даже умница тетушка Куин так и умерла, убежденная, что ее Квинн - невинный мальчик.
        - Это единственный способ сохранить рассудок Роуан Мэйфейр, - сказал я. - Она знает, но не знает наверняка. Это будет съедать ее изнутри, преследовать, а, учитывая ее связь с Моной, они с Михаэлем так это не оставят. Вред уже причинен. Тут сможет помочь только небольшая порция правды.
        - Ты прав, - сказала Мона. - Но если они расскажут вам с Квинном о Талтосах, если доверятся вам, объяснят то, о чем не имеют представления большинство Мэйфейров, то возникнет связь, которая, возможно, спасет нас всех.
        Талтосы. Так вот как называются существа. Существа со странным запахом, могилами в дальних закоулках сада, разрывающие матки женщин.
        - Михаэль и Роуан безусловно скрывают много ужасных секретов, - сказал я. - Им придется поделиться некоторыми из них. Они найдут, что оставить при себе. И тогда очистившиеся Мэйфейры смогут получить Мону. И ее жизнь больше не будет от них скрыта. Она будет приходить и уходить, как и ты, Квинн. Вот, чего мы в итоге добьемся.
        Квинн изучал меня тихо, с уважением. Потом заговорил.
        - Ты влюблен в Роуан?
        - Не имеет значения, какой выбрать повод.
        Мона резко взглянула на меня, ее щеки ярко вспыхнули, а глаза сузились.
        Напряженный, болезненный момент. Почему моя душа не покрылась коростой за все те жизни, которые я отнял?
        Я решил подойти с позиции смертного.
        - Мы же должны помочь Роуан, так? - спросил я. - Квинн, ты не закажешь машину?
        Я покинул их, открыл дверь и вышел на дальний балкон. Поднялся бриз. Банановые деревья пританцовывали у кирпичных стен. Из темноты выпархивали лепестки белых роз. Во мне разгорался запретный огонь.
        "Роза Шарона, лилия долин, - прошептал я. - Ты всем хороша, подруга моя, и нет в тебе изъяна".
        Как благоговейно ветер принимал эти странные слова.
        Я был бы не против прогуляться по улочкам, узким и широким, слушать оглушительный визг трамваев или их тяжелый металлический скрежет, разносящийся по Чронделет стрит. Я бы любовался древними дубами, празднующими победу над веками на авеню святого Чарльза, цветами, запрудившими Садовый квартал, и блестящей рябью лишайника на старых камнях.
        Но было не время предаваться ностальгии. Мое сердце глухо стучало. А в душе Квинна оно подвергалось суду.
        - Знаешь, - говорила Мона, когда мы ожидали лимузин, стоя на бордюре тротуара, - я два года не видела первого по Честнат дома. Когда приехала скорая, я думала, что вернусь через неделю или две, как обычно. Хммм... Вот интересно, дядюшка Джулиан все так же бродит по старым комнатам?
        Нет, дорогая, подумал я, не озвучивая мысли. Он как раз на противоположной стороне улицы, в тени магазинов, заколоченных на ночь, позорный дух, насмехающийся надо мной. Будь ты проклят! Хотя, как знать, быть может, он пришел по собственному почину.
        Любовь. Кто знает о чужой любви? Чем больше любишь, тем больше понимаешь, как любовь испепеляет душу, тем отчаяние вспоминаешь о блаженном неведении, когда еще не угодил в расставленные страстью силки.
        Вот перед нами дом, который описывал Квинн, когда вспоминал те летние дни, когда много лет назад он приглашал на прогулки возлюбленную Мону, дом, спрятавшийся за черной оградой, с прильнувшим к ней миртом и двумя величественными дубами-часовыми, вспоровшими корнями выложенную камнями площадку. Спускающиеся каскадом белые колонны, боковые двери, длинные окна, кресла-качалки на веранде, чугунное кружево решеток за вуалью цветущих виноградных лоз. Сбоку, в уютной темноте притаился просторный сад. Сюда одним прекрасным солнечным днем проникнул дядюшка Джулиан, чтобы запутать Квинна, убедив его никогда не жениться на Моне. Некоторые призраки никогда не сдаются!
        Вдалеке я заприметил бассейн, по которому пробегала сверкающая рябь. За ним, быть может, находилось кладбище мистических Талтосов. Когда полный доверия Михаэль с успокоенной улыбкой на лице вел нас по комнатам, я ощутил запах, который он пытался описать. Инородных существ. Явный, хотя и слабый. Мона тоже его уловила и вздернула носик - пренебрежительная гримаса вампира. Высокие зеркала над одинаковыми каминами из белого мрамора располагались друг напротив друга, отражая глубокую полутьму комнат и ловя свет мерцавших в бесконечности свечей. Полы застилали ковры, похоже, от Абуссон, заурядная мебель располагалась в тревожном беспорядке, диван и скопище стульев разделяли комнаты под центральной аркой, в отдалении виднелось черное фортепьяно "Босендорфер", укрытое благородным слоем пыли. Со стен смотрели портреты предков - кого же еще? Там была изображена крепкая черноволосая женщина в красивом облачении для верховой езды. А с этой стороны - догадайтесь, кто? Блестел глазами и улыбался так, как никогда не улыбался мне, монсеньер Джулиан Мэйфейр, конечно же. Тикали огромные немецкие часы в длинном
корпусе, размеренно покачивая маятником. Всюду слышались неясные шорохи, словно дом наполнялся призраками. Краем глаза я уловил исполненный ненависти взгляд настоящего Джулиана. Но тут Михаэль обернулся. А за ним на звук, похожий на шуршание по полу старинного платья из тафты, среагировал и Джулиан. Михаэль снова закрутил головой, пробормотал:
        - Где же они?
        - Мы им не нравимся, - сказал я.
        - Не им нас судить! - сердито сказал Михаэль.
        Это было впервые, когда я заметил в нем подобную эмоцию.
        Но она угасла так же внезапно, как вспыхнула. Для таких вещей есть подходящее слово: "мимолетный".
        - Кто? - спросила Мона. - Ты о чем? - она пробормотала свое собственное заклинание.
        Ее взгляд выдавал эмоции.
        Жила здесь, любила этот дом, была вырвана из него, заброшена, ощутила дыхание смерти, сбежала, снова здесь, соприкосновение.
        Следовало ли мне читать ее мысли, чтобы это понять? Нет. Я все видел в глазах Квинна. Он же, дитя огромного дома, чувствовал себя в этих стенах восхитительно комфортно и, казалось, беспокоился только о том, чтобы не захлебнуться в потоках любви ко всему клану Мэйфейров, будто бы все они спустились к нам с окрестных гор, держа в руках свечи, позаимствованные из малобюджетных фильмов.
        Голубые глаза Михаэля устремились на меня. Несмотря на усталость, в нем ощущалась безмерная сила, гордость за дом и легкое удовольствие, когда он заметил, как я осматриваюсь.
        - Я оштукатурил его, покрасил, провел электрику, отполировал полы, навел лоск, - бормотал он певуче. - Я научился всему этому на западе, и за все время, пока отсутствовал, я никогда не забывал этот дом, привыкнув слоняться здесь, как маленький мальчик, никогда не забывал, и никогда, конечно же, не мог и мечтать о том, что стану здесь хозяином (смешок). Вот так вот. Если, разумеется, у этого дома может быть хозяин, когда у него есть хозяйка, или даже две, и было время, очень продолжительное время... - он потерял нить. - Пойдемте. Давайте я покажу вам библиотеку.
        Мне осталось только неспешно последовать за ним.
        Ночь снаружи тяжело напирала на окна, слышалось пение крылатых существ, пульсирующее кваканье лягушек, авторитетно живописующих большой сад. Тесный коридор, пропадающие в вышине стены. Зловещие ступени. Слишком узкие, слишком длинные. И снова запах существ. Но еще сильнее - запах человеческой смерти. Почему я так решил? Рука, коснувшись стержня винтовой лестницы, выбила искру воспоминаний. Смертные падали и падали вниз. Эту лестница соорудили специально, чтобы свернуть на ней шею. Эти двери, как двери в храм, противились нашему непочтительному проникновению.
        - ...завершилось в 1868 году, - говорил Михаэль. - ...Все, и едва затронуло эту комнату. Но лучшая отделка во всем доме.
        Стена книг, корешки из старой кожи.
        - Великолепный потолок. Я вижу маленькие лица, выписанные на штукатурке медальона.
        Мона обошла комнату по кругу, - красный ковер приглушал цоканье ее каблучков, - приблизилась к длинному окну, выходившему на маленькую веранду, и уставилась в ночь с таким видом, будто бы ей было суждено, притаившись за кружевными шторами, вынести миру приговор. На кружеве красовались павлины. Затем она развернулась и уставилась на Михаэля.
        Он кивнул. При взгляде на него нечто угрожающее всколыхнулось в ее памяти. Нечто ужасное, смертоносное приблизилось к веранде. Гимны мертвых и умирающих. Семейные призраки леденили кровь. Отрицание. Спешка. Роуан ждет. Роуан страдает. Роуан где-то очень близко.
        - Пойдем, дорогая, - сказал он Моне.
        Мой голос звучит так же интимно, когда я так обращаюсь к ней? На какой то момент мне захотелось обвить ее рукой, только для того, чтобы предъявить свои права.
        Теперь она мой птенец, мое дитя. Как постыдно.
        Столовая представляла собой идеальный квадрат с идеально круглым столом. Стулья - чиппендель. Стены расписаны картинами со сценками из золотой поры быта плантаторов. Очень странный канделябр. Я не знаю, как он называется. Он размещался очень низко, как и великое множество свечей.
        Роуан одиноко восседала за столом, четко отражаясь от его поверхности. Она была облачена в темно-пурпурный стянутый кушаком халат с атласными лацканами - в мужском стиле. Но узкие плечи и пикантно гладкое лицо делали ее очень женственной. Из-под края одежды виднелась тонкая белая полоска ночной сорочки. Бесцветные волосы только подчеркивали выразительность больших серых глаз и безупречность девственного рта. Она воззрилась на меня так, будто не знала, кто я.
        Узнавание, отразившееся в ее глазах, было таким интенсивным, что казалось, она ослепнет. Потом она посмотрела на Мону. Поднялась со стула, простерла вперед правую руку и указала на нее пальцем.
        - Схватите ее! - воскликнула она приглушенно, будто ее голос внезапно сел. Она обежала вокруг стола. - Мы закопаем ее под деревом! Слышишь меня, Михаэль! - Она попыталась глотнуть воздуха. - Хватай ее, она мертва, разве ты не видишь? Хватай ее! - Она бросилась к Моне и Михаэлю. Он успел поймать ее, хотя его сердце разрывалось. - Я закопаю ее сама, - сказала она. - Неси лопату, Михаэль.
        Охрипший голос приглушал истеричные нотки.
        Мона прикусила губы и скорчилась в углу, ее глаза метали молнии. Квинн пытался удержать ее в своих объятиях.
        - Мы будем копать глубоко-глубоко, - сказала Роуан, ее бледные брови сомкнулись. - Мы закопаем ее так, что она не вернется обратно! Разве ты не видишь, что она мертва! Не слушай ее! Она мертва. Она знает, что мертва.
        - Ты бы хотела, чтобы я была мертва! - всхлипнула Мона. - Ты, злобное, злобное создание! - Гнев вырвался из нее, как вспышка обжигающего пламени. - Ты злобное, лживое создание! Ты знаешь, кто забрал мое дитя! Всегда знала! Ты позволила этому случиться. Ты ненавидишь меня из-за Михаэля. Ты ненавидела меня, потому что это был ребенок Михаэля! Ты позволила этому человеку забрать его!
        - Мона, прекрати, - сказал я.
        - Дорогая, пожалуйста, любимая, - умолял нас Михаэль за Роуан, за себя, изможденного и сбитого с толку, и без усилий удерживал извивавшееся в его руках тело.
        Я подошел к ней, высвободил из объятий законного супруга, сжал ее руки и впился взглядом в маниакально блестевшие глаза.
        Я сказал:
        - Я сделал это, потому что она умирала. Вини за этот грех меня.
        Она увидела меня. Действительно увидела меня. Ее тело напряглось, как камень. Михаэль за ее спиной замер.
        "Вы, оба, - сказал я, - обратите внимание. Я говорю беззвучно".
        Существа из легенд, вульгарные прозвища, охотники ночи, навсегда лишенные света дня, живущие на человеческой крови, охотящиеся только на порочных, отбросах общества, если такие попадаются на пути, всегда процветающие среди людей, с начала времен следующие за человеком, тела, измененные кровью, усовершенствованные кровью, Квинн, Мона, я. Ты права, ты видишь, что она мертва, но мертва лишь для человеческой жизни. Я сотворил обряд. Наполнил ее оживляющей кровью. Смирись. Это случилось. Это необратимо. Я это сделал. Умирающая девочка, измученная болью и страхом, не смогла отказаться. Два века назад не было возможности отказаться мне. Год назад не давал своего согласия Квинн. Возможно, никто на самом деле и не дает своего согласия. Это моя сила и моя вина. Суди меня. И теперь она испытывает жажду. И теперь она охотится за кровью изгоев. Но она снова Мона. Ночь принадлежит ей, а дневному свету до нее не добраться. Я виновен. Проклинай только меня.
        Я затих.
        Она закрыла глаза. Из ее легких вырвался долгий раздирающий выдох, будто она изгоняла душащий ее ужас.
        - Кровавое дитя, - прошептала она.
        Она прижалась ко мне. Ее рука взметнулась вверх, чтобы сжать мое плечо. Я обнял ее, пропустил ее волосы через пальцы. Михаэль смотрел на нас так, будто отдалился от нас, он хотел все обдумать в уединении. Предоставив ее мне, он, пошатнулся, будто поплыл по комнате. Но он оценил мою откровенность, был тронут до глубины души. И испытывал томление и грусть. К нему направилась Мона и раскрыла ему объятия, и он обнял ее с поразительной нежностью. Он целовал ее в щеки, будто бы правда освободила в нем целомудренный источник нежности. Он целовал ее рот, ее волосы.
        - Моя дорогая малышка, - сказал он. - Моя хорошенькая девочка, мой гениальный ребенок.
        Он обнимал ее так же, как полчаса назад, только теперь я понимал значение этого объятия. Осознание ее природы медленно достигало его рассудка, и теперь он прикасался к ней иначе.

        В нем была страсть, да, укоренившаяся в нем, питаемая годами, неотделимая от его существа, губительная страсть, но к ней он больше не испытывал ничего подобного. Необходимость заботиться о ней последние шесть лет послужила достаточным наказанием.
        И эта неожиданная правда давала ему возможность снова проявлять к ней нежность, свободно целовать ее, гладить по волосам. Да, и она была снова с ним, отцом ее ребенка, отцом ее смерти.

        - Как Талтос, - пробормотала она.
        И засияла своей чудесной очаровательной улыбкой. Юность, не признающая страха. И, конечно же, теперь он отчетливо увидел, как в темной комнате светится ее кожа, и противоестественно блестят глаза, и рыжие волосы густым ореолом окружают ее улыбающееся лицо.
        Она не почувствовала в нем ни беспокойной грусти, ни бескрайней боли. Он выпустил ее с восхитительным тактом и, взяв один из стульев, присел за стол. Он наклонил голову, провел пальцами по волосам.
        Квинн присел напротив него. Он смотрел на Михаэля. А затем и Мона быстро пристроилась рядом с Квинном. Итак, они разместились.

        Я стоял и обнимал Роуан. Где было мое вожделение? Непреодолимое волнение крови, властно требующей познать, попробовать, прочувствовать, овладеть, убить, предаться любви? Во мне бушевала неугомонная буря. Но я же очень сильный. Что есть, то есть, ведь так?
        Но когда кого-то любишь так, как я любил Роуан, то не стремишься причинить боль. Примитивные потребности моего существа отступили, утихнув. Рассеялись, устыдившись, моей способность понимать это, знать, и найти для этого место в моей расчетливой душе.

        Я приподнял ее лицо, мой палец вжался ей в щеку, жест, который примени его ко мне, я бы не вынес, но я был осторожен и приготовился отпрянуть, продемонстрируй она хотя бы малейшее неудовольствие. Она же только смотрела на меня с затуманенным осознанием. И вся ее плоть льнула ко мне, а рука на моем плече тепло обвила мою шею.
        - Итак, - произнесла она восхитительным хрипловатым голосом, этим своим чарующим голосом, - Мы, Мэйфейры, в своем узком семейном кругу становимся хранителями еще одного священного секрета, еще одно племя бессмертных пожаловало к нам.
        Легко, неуловимо она выскользнула из моих объятий, незаметно поцеловав мою руку, подошла к Михаэлю, сжала ему плечи ладонями и взглянула через стол на Мону.
        - И вот каким-то образом подошел к концу мой гнозис, - она продолжила: - И теперь естественно... да, конечно же, я встану на защиту открывшейся нам правды, а также вернусь в мир, который я создала и который так во мне нуждается.
        - Детка, ты вернулась, - прошептал Михаэль.
        Я просто обожал его.
        А когда наши глаза встретились, я понял, что она совершенно признала меня, была исполнена уважения ко мне и так глубоко понимала мою жертву, что в головокружительной тишине я не мог подобрать слов.
        Так буквенные строчки воспаряют над реальностью, одухотворенные поэтическим вдохновением. Вся ты прекрасна, любимая моя, грозна, как полки со знаменами. Уклони очи твои от меня, потому что они волнуют меня. Запертый сад - сестра моя, невеста, заключенный колодезь, запечатанный источник.


        Глава 16

        Почему я так сильно любил ее? Уверен, читатель этих строк задается вопросом: что же в ней было, что вызывало во мне такую любовь?
        Что же отличало ее от прочих, почему ты так ее любил? Как ты, любовник мужчин и женщин, вампир, погубитель невинных душ, оказался способным на такую любовь? Ты, средоточие легко воспламеняемой страсти, ты, дефилирующий из века в век во всеоружии своего убийственного обаяния, - за что ты любил ее?

        Что я могу ответить? Я не знал ее возраста. Поэтому в моей книге о нем нет ни слова. Не могу сказать, какие у нее были волосы, кроме того, что они были коротко подстрижены и завиты на кончиках, на ее гладком лице не появилось и намека на морщины, а ее фигура была мальчишеской.
        Но имеют ли смысл перед лицом ясной любви детали? Сами по себе они ничего не значат. Впрочем, если допустить, что женщины такой силы умеют по собственной воле придавать особое значение своим чертам, изгибу бровей, осанке, манере двигаться, даже тому, как падают на скулы волосы, длине шагов и их звуку, то детали, возможно, значат все.

        Рядом с огненной рыжеволосой Моной, она, скорее, напоминала пепел. Женщина нарисованная углем, с лишенным сексуальности, пронзительным взглядом, душой, настолько огромной, что, казалось, она проявляла себя в каждом штришке ее облика и готовилась излиться в бесконечность. В сравнении с ее знанием мира познания всех тех, кого она встречала и еще встретит, казались незначительными.
        Только вообразите себе ее одиночество.
        Она не беседовала с людьми. Она просто не разговаривала с ними. Одному Богу известно, сколько она спасла жизней. И только она знала, скольких она убила. В Медицинском Центре Мэйфейров она только еще начала воплощать свои грандиозные мечты. Это был колоссальный и безостановочный конвейер исцеления. Но в действительности ее вдохновляли еще находившиеся на стадии исследования проекты, которым она отдавала состояние, знания, пронизывающее как рентгеновский луч видение, нервы и всю свою энергию.
        Что могло подвести эту исполинскую личность, которая, невзирая на трагедию и наследственность, нашла для себя персональную цель? Ее рассудок. Время от времени она предавалась безумию, как будто оно было неким дурманящим напитком. И когда в умственном расслаблении она ускользала от своих великих идей, упиваясь воспоминаниями и чувством вины, когда искажались пропорции действительности и затихали осуждающие голоса, тогда, бормоча, она признавалась себе в тщетности надежд и строила бессвязные планы побега, который поможет ей навсегда избавиться от всех предвкушений.
        И в эти чудесные моменты она обретала рассудок и, находясь в молитвенном состоянии, увидела меня, как Демона, пришедшего, чтобы вернувшего ее обратно.
        Для нее я был тем, кто соединил два мира. И ее время пришло.
        Кровавое дитя. Она вожделела меня. Именно за то, кем я на самом деле являлся, - вот в чем суть, за все то, что она почувствовала, когда мы трижды встречались. За то, что теперь она знала, что это правда, благодаря моему заявлению и потому что она и сама это понимала.
        Она хотела меня всего. Это было желание, питаемое ее талантами, бывшими ее сутью и исключавшими ее любовь к Михаэлю. Я знал это. Как я мог этого не знать? Но она не собиралась уступать Ее воля? Была железной. Можно ли спутать с железом древесный уголь?

        Глава 17

        - Вы никому не откроете этот секрет, - сказала Мона.
        Ее голос дрожал. Она крепко держалась за руку Квинна.
        - Если вы его сохраните, то со временем я смогу всех навещать. Я имею в виду других членов семьи. Я буду понемногу узнавать о каждом из них. Так же, как Квинн знает обо всех на Блэквуд ферме. И у меня будет время, которое мне потребуется для отсутствия. Что ты хотела сказать, когда назвала меня "Кровавое дитя"?
        Роуан посмотрела на нее через круглый стол. Потом с неожиданным раздражением стянула толстую пурпурную одежду и шагнула из нее, как из половинок ракушки. Напряженная фигура в белой хлопковой сорочке без рукавов.
        - Давайте выйдем отсюда. - Ее глубокий мягкий голос зазвучал увереннее. Она чуть наклонила голову. - Пойдемте туда, где захоронены другие. Там Стирлинг. Я всегда любила то место. Давайте поговорим в саду.
        Она направилась вперед, и только тогда я заметил, что она босая. Край ее сорочки заскользил по полу.
        Михаэль поднялся из-за стола и направился за ней. Казалось, он избегает смотреть нам в глаза. Он догнал Роуан и приобнял ее. Мона тут же последовала за ними. Мы прошли через классическую буфетную комнату со шкафами, за длинными стеклами которых грудились изделия из красочного фарфора, потом проследовали через современную кухню, миновали французские двери, спустились по крашеным ступеням и вышли в выложенный камнями просторный внутренний двор.
        Перед нами раскинулся огромный восьмиугольный бассейн, за ним горделиво возвышались кабинки. Протяженные известняковые балюстрады окаймляли садовые участки, взрывавшиеся тропическими растениями, а воздух неожиданно заблагоухал ночным жасмином. Слева с массивных изогнутых веток на нас пролился дождь. Громко пели цикады в гуще деревьев. Автомобильный шум мира извне до нас не доходил. Сам местный воздух казался благословенным.
        Мона вздохнула, улыбнулась, встряхнула волосами и, быстро что-то бормоча, как колибри с трепещущими крыльями, нырнула в ждущие объятия Квинна.
        - Тут все по-прежнему, так чудесно, даже еще лучше, чем в моих воспоминаниях. Ничего не изменилось.
        Роуан остановилась, взглянув на проплывающие облака, словно хотела дать Моне время привыкнуть.
        На секунду она уставилась на меня. Кровавое дитя. Папка с фактами. Потом на Мону. Потом снова на облака.
        - Стоит ли здесь что-нибудь менять? - обращаясь к Моне, спросила она своим низким мелодичным голосом.
        - Мы только хранители, - произнес Михаэль. - Когда-нибудь здесь поселятся другие Мэйфейры, когда нас уже давно не будет.
        Мы подождали, подтягиваясь друг к другу. Очень взволнованный Квинн. Мона в состоянии нирваны. Я поискал глазами призрак Джулиана. Его нигде не было. Слишком рискованно, когда Михаэль может его увидеть.
        Слева из черных железных ворот вышел Стирлинг, чтобы нас встретить. Как всегда - джентльмен в строгом льняном костюме, странно притихший. Роуан бесстрашно пошла вперед, босая, указывая на садик, из которого только что вышел Стирлинг.
        На какой-то момент глаза Стирлинга задержались на Моне, для того, чтобы получить информацию, а затем он пошел за Роуан и Михаэлям, возвращаясь обратно.
        Мы оказались в мире, непохожем на прежний - с итальянскими балюстрадами и камнями идеальной четырехугольной формы.
        Кругом неистовствовали огромные листья со слоновьи уши и те же банановые деревья, под громадным старым дубом притаилась лужайка, на которой обнаружился железный стол и современные железные же стулья, которые, я подозреваю, были удобнее, чем реликвии в моем дворике. Высокая каменная стена окружала местечко со стороны, противоположной воротам, слева тисовые заросли заслоняли его от навеса для автомобилей, а двухэтажные домики прислуги прятали его от мира справа. Само же строение скрывалось от нас за плотно и высоко разросшейся бирючиной. В комнатах прислуги кто-то был. Спал и видел сны. Старая душа. Забудьте.
        Влажная земля, случайно выросшие цветы, порхающие в густом летнем воздухе листья, все песни ночи, запах реки в восьми кварталах отсюда протекающей по Ирландскому каналу, со стороны которого слышался прорезающий ночь свисток поезда, предвещавший приглушенное рычание вагонов.
        Внезапно умолкли цикады, в то время как лягушки продолжали свое пение, и послышались трели ночных птиц, слышимые только вампиру. Низкие огни по периметру зацементированной дорожки давали зыбкий свет. Такие же маячки были установлены и в других удаленных уголках сада. Прожектора, закрепленные на верхушке дуба, заполняли сцену мягким сиянием. Что касается луны, то она была полной, но таилась за розовой вуалью облаков. Таким образом, мы оказались в глубоком розовом полумраке, а вокруг нас жил и благоухал сад, готовясь впиться в нас тысячами микроскопических ртов.
        Вступив на лужайку, я вдохнул запах таинственных существ. Тот запах, который уловил Квинн, когда был мальчиком и шел вслед за призраком дядюшки Джулиана. Я заметил, что Мона также почувствовала запах, благодаря своим усилившимся чувствам.
        Ее передернуло, будто от отвращения, а потом она глубоко вздохнула. Квинн наклонился, чтобы поцеловать ее.
        Стирлинг расставлял стулья вокруг стола, играя в гостеприимство. Он пытался замаскировать свое изумление при виде Моны. Когда при пугающих обстоятельствах он увидел Квинна в качестве вампира - это было чудом. А потом снова, в ту ночь, когда мы пришли к нему, чтобы сказать, что Меррик больше нет... Но Мона. У него просто не укладывалось в голове. Белая как снег сорочка Роуан скользила по грязи. Она не обращала внимания. Она что-то бормотала или напевала, я не мог разобрать ни слова, тем более понять их значение. Михаэль так смотрел на дуб, будто бы разговаривал с ним. Затем он снял свой измятый белый пиджак. Повесил его на спинку стула. И продолжал смотреть на дерево, будто желая закончить свою беззвучную речь. Этот мужчина напоминал скалу и был восхитительно сложен.
        Стирлинг усадил Мону на ее стул и предложил Квинну присаживаться рядом. Я поджидал Роуан и Михаэля.
        Внезапно Роуан обернулась и заключила меня в объятия. Она прижалась ко мне так сильно, как может только сметная женщина, вся - льнущий ко мне благословенный шелк и мягкость, и шептала слова, которые я не мог понять. Ее взгляд быстро пробегал по мне, пока я стоял, замерший, как камень, а мое сердце неистово билось. Затем она стала ощупывать меня всего, распростертые ладони на моем лице, в моих волосах, затем взяла мою руку и переплела свои пальцы с моими. В конце концов, она поместила мою руку между своих ног и отстранилась, задрожав всем телом, отпуская меня и глядя мне прямо в глаза. Я едва не лишился рассудка. Есть у кого-нибудь ответ, как мне справиться с последствиями бури в моей душе? Я запер свое сердце в шкатулку. Я наказал его. Я выдержал. Все это время Михаэль не смотрел на нас. Он нашел себе какое-то местечко, спиной к дубу, лицом к Моне и Квинну, и он разговаривал с Моной, заведя старую отеческую пластинку о том, как она мила и прекрасна, и что она его дорогая доченька. Я мог видеть все это краем глаза, а потом, в порыве чистейшего малодушия, я сломал замок и выпустил себе на волю. Я
схватил гибкую Роуан и поцеловал ее в лоб, целовал сладчайший бархат ее лба, а потом ее мягкие несопротивляющиеся губы и позволил ее свободным рукам выскользнуть, чтобы наблюдать, как она присаживается на стул рядом с Михаэлем. Тишина. Свершилось.
        Я проследовал к другому концу стола и сел рядом с Моной. Я был самым печальным образом переполнен желанием. Не передать словами, что значит так желать кого-либо. Я закрыл глаза и стал прислушиваться к звукам ночи. Ненасытные омерзительные существа пели изумительно. И ходили по мягкой плодородной земле твари настолько отвратительные, что не берусь описать. И нескончаемо громыхали в прибрежной зоне поезда. И чудовищно завывала каллиопа на речной лодке, которая перевозит туристов вверх и вниз по водному пути пока они пируют, смеются, танцуют и поют.
        - Сад зла, - прошептал я.

        Я отвернулся, как будто ненавидел их всех.
        - Что ты сказал? - спросила Роуан.

        На мгновение ее глаза перестали лихорадочно блуждать.
        Все, кроме поющих монстров, притихли. Монстров с крыльями и с шестью или восьмью лапами или вовсе без лап.
        - Это просто фраза, которую я использовал, чтобы описать планету, - сказал я. - В старые временна, когда я ни во что не верил, когда я верил, что единственные законы, это эстетические законы. Но я был молод и едва рожден для крови, и глуп, потому что ожидал еще чудес. Пока я не понял, что мы все больше узнаем ни о чем и не узнаем ничего. Иногда я снова вспоминаю фразу, когда выдается ночь, как эта, такая же неожиданно прекрасная.
        - А сейчас ты во что-нибудь веришь? - спросил Михаэль.
        - Ты меня удивляешь, - сказал я. - Я думал, что ты ожидаешь, что я все знаю. Так обычно думают смертные.
        Михаэль тряхнул головой.
        - У меня ощущение, что ты постигаешь мир, ступень за ступенью, как большинство из нас.
        Его взгляд перекинулся на банановые деревья за моей спиной.

        Казалось, он тоже был поглощен ночью и глубоко страдал от мыслей, которых у меня не было надежды из него вытянуть. И он не собирался показывать, что страдает. Это ранило.
        Просто его переживания стали слишком значительными, чтобы он мог их скрывать, и его сознание волновалось, едва не нарушая правила хорошего тона.

        Мона боролась со слезами. Конечно же, это место, со скрытым садиком, хорошо спрятанным от улиц Садового квартала с его перенаселенными домами, было для нее священным.
        Ее правая рука скользнула в мою левую руку. Ее левая рука находилась в ладони Квинна, и я знал, она ухватилась за него так же крепко, как за меня, снова и снова пытаясь обрести уверенность.

        Что касается моего возлюбленного Квинна, то он испытывал жесточайший дискомфорт и неуверенность во всем. С чувством неловкости он изучал Роуан и Михаэля. Ему еще никогда не доводилось находиться в обществе такого количества смертных, которые знали, кто он. На самом деле он был с таким смертным лишь однажды, и этим смертным был Стирлинг. Он тоже чувствовал присутствие пожилой души в комнате прислуги. Это ему не нравилось.
        Стирлинг же, правильно догадавшись, что разоблачение свершилось, что Роуан смягчилась и погрузилась в мысли, похоже, испытывал стреноженный гордостью страх.

        Он находился слева от меня, на значительном расстоянии, и смотрел на Роуан.
        - Во что ты веришь теперь? - нетвердо, но настойчиво спросила меня Мона. - Я хотела сказать, что если старая версия с садом зла оказалась неверной, что ее заменило?
        - Верю в Создателя, - ответил я. - В того, кто соединил это все вместе, с любовью и смыслом. Как иначе?
        - Аминь, - со вздохом сказал Михаэль. - Кто-то, кто лучше нас, должен быть, кто-то, кто лучше любого существа на Земле, кто-то проявляющий сострадание...
        - Ты проявишь сострадание к нам? - спросил Квинн. Это было резко.
        Он смотрел прямо на Михаэля.
        - Я хочу, чтобы вы сберегли мой секрет так же, как и секрет Моны.
        - Твоя проблема в том, что ты думаешь, что все еще человек, - ответил Михаэль. - Твой секрет в полнейшей безопасности. И именно так, как ты хочешь. Переждите ради на всякий случай некоторое время. Потом Мона может вернуться в семью. Абсолютно нет никаких препятствий.
        - Тебе это кажется удивительно простым, - подозрительно сказал Квинн. - Почему так?
        Михаэль коротко и горько рассмеялся.
        - Вам необходимо понять, кто такие Талтосы и что они с нами сделали, - негромко сказала Роуан. - И что я сделала с одним из них, слишком быстро, слишком неосмотрительно.
        Ее глаза затмились воспоминаниями.
        - Я не знаю и не понимаю, - сказал Квинн. - Я думаю, Лестат подразумевал, что мы обменяемся секретами. Есть вещи, которые Мона просто не в состоянии объяснить. Они для нее слишком мучительны. В них замешаны вы. Получилось, что она будто связана клятвами и не может освободиться. Ясно лишь одно. Она хочет найти свою дочь, Морриган.
        - Я не знаю, сможем ли мы помочь, - сказал Михаэль.
        - Я теперь сама смогу разыскать Морриган, - запротестовала Мона. - Я теперь снова полна сил.
        Ее рука сжала мою ладонь.
        - Но вы должны рассказать мне то, что я должна знать. Два года я пролежала в постели, растерянная и безумная. Я до сих пор не пришла в себя. Я не понимаю, почему вы так и не нашли мою дочь.
        - Мы пройдем через это снова, - сказал Михаэль успокоительно.
        Роуан что-то бормотала себе под нос. Потом вернулась к реальности; ее взгляд, неуверенный и рассредоточенный, как по пустому пространству заскользил по столу.
        - Я знаю о вас, - сказала она. Ее слова вырвались с шипящим звуком и прозвучали вкрадчиво. - Я имею в виду о том, кто вы - Кровавые дети. Охотники за кровью. Вампиры. Я знала. Это было не просто. И Михаэль знал. Знание приходило постепенно.
        Она посмотрела прямо на меня, впервые с тех пор, как заговорила.
        - Я видела одного из вашего племени. Он шел по кварталу. Это был мужчина. С черными волосами, очень красивый. Казалось, он ничего не замечает вокруг. Он будто бы кого-то искал. Меня охватило парализующее двойственное чувство: я чувствовала влечение к нему и в то же время я его боялась. Вы знаете мои силы. Они не развиты так, как могли бы. Я ведьма, которая не хочет быть ведьмой, безумный ученый, который не хочет быть безумным. Я хотела разузнать о нем. Я хотела последовать за ним. Это было очень давно. Никогда не забуду. Знать, что он не человек, но и не призрак. Не знаю, рассказывала ли я о нем кому-нибудь.
        - А потом из Таламаски пропала та женщина. Ее звали Меррик Мэйфейр. Происходящая из той ветви цветных Мэйфейров, которые поселились в деловой части. Не могу вспомнить. Думаю, это была Лили Мэйфейр. Или Лорен? Я не выношу Лорен. У нее порочный склад ума. Лорен, которая рассказывала мне, что среди Мэйфейров есть немало цветных, но эта Мэррик не была близка ни с одним из них. У этой Мэррик были выдающиеся экстрасенсорные способности. Она знала о нас, о компании с Первой улицы, но действительно не хотела пересекаться. Большую часть своей жизни она провела в Таламаске и мы практически ничего о ней не знали. Мэйфейры ненавидят, когда они не знают о Мэйфейрах. Лорен рассказывала, что как-то, когда в доме проходил праздничный прием, пришла Мэррик, ты знаешь, тот бенефис в честь защитников, после того, как Михаэль все отреставрировал, после того, как прошли плохие времена и до того, как Мона действительно серьезно заболела. Эта женщина, Меррик, она проходила по Первой улице вместе с туристами. Только представьте, лишь для того, чтобы увидеть центр. Но нас там не было. Мы не знали.
        При этих словах меня словно пронзил клинок. Я взглянул на Стирлинга. Он тоже страдал. Я вспомнил Меррик, как она восходила на алтарь, забирая с собой в Свет призрак, который преследовал Квинна всю его жизнь. И не вернулась обратно. Не ожила. Ничего нельзя исправить.
        Но Роуан рассказывала о времени задолго до той ночи, когда Меррик исчезла навсегда.
        Роуан рассказывала о том, как Меррик стала одной из нас.
        - Потом она исчезла, - сказала Роуан. - И Таламаска пребывала в растерянности. Меррик пропала. Начались перешептывания о зле. Тогда Стирлинг направился на юг.
        Она посмотрела на Стирлинга. Он смотрел на нее со страхом, но сохранял внешнее спокойствие.
        Она снова опустила глаза, голос зазвучал негромко и мягко, как раз в тревожной близости к истерике.
        - О да, - сказала она мне. - Я знаю. Временами мне казалось, что я схожу с ума. Я построила центр Мэйфейров не для того, чтобы превратиться в сумасшедшего ученого. Сумасшедший ученый способен справиться с тем, о чем не принято говорить. Доктор Роуан Мэйфейр была обязана быть хорошей. Я создала этот центр, чтобы призвать доктора Роуан Мэйфейр действовать во благо добра. Как только план стал воплощаться, у меня не осталось времени предаваться безумию, - мечтать о Талтосах, думать, куда они ушли, представлять странных существ, которых я видела, но потеряла их след. О дочери Моны. Мы сделали все, что было в наших силах, чтобы разыскать ее. Но я не могла прятаться в тени мира. Я должна была быть здесь, среди обычных людей, подписывающих контракты, намечающих планы, обращающихся по всему миру к докторам, отправляющихся в Швейцарию и Вену, чтобы взять интервью у медиумов, желающих работать в идеальном медицинском центре. В медицинском центре, с которым не сравнится никакой другой благодаря нашему оборудованию, лабораториям, персоналу, комфорту, правилам и проектам.

        - Таким образом я пыталась удержаться в нормальном мире, достичь максимальных высот в своем служении медицине...
        - Роуан, то, что ты сделала - действительно грандиозно, - сказал Квинн. - Ты говоришь так, будто сама не веришь в Центр, когда тебя там нет. Но другие - верят.
        Но ее слова продолжали течь беспокойным потоком, будто она его не слышала.
        - К нам приходят очень разные люди, - сказала она. Слова вырывались, будто она не могла их сдержать. - Люди, которые никогда не давали Талтосам жизнь; люди, которые никогда не видели призраков; люди, которые никогда не закапывали трупы в Саду Зла; люди, которые никогда не видели Детей Крови; люди, которым нет надежды хоть как-то соприкоснуться со сверхъестественным. Центр помогает всем, всех заключает в свои объятья, потому что он настоящий. Для них он настоящий, вот что имеет значение. Я не могу предоставить Центр себе, даже не могу спрятаться в своих кошмарах, предаться отчаянию, запершись в своей комнате; не могу подвести стажеров, и тех, кто работает там с основания. Не могу бросить свои исследовательские команды, и, вы знаете мою подноготную, своих нейрохирургов. Я ученый, по сути своей, и я каждой клеточке этого гигантского организма отдала частицу собственных изысканий. Мне не убежать, я не могу подвести, я не могу подвести сейчас, не могу отсутствовать, я не могу...
        Она замолчала, закрыла глаза. Ее правая рука на столе сжалась в кулак.
        Михаэль смотрел на нее с тихой грустью.
        - Продолжай, Роуан, - сказал я. - Я тебя слушаю.
        - Ты раздражаешь меня, - сказала Мона низким резким голосом. - Думаю, я тебя ненавижу.
        Я был потрясен.
        - Да, так и есть, всегда было, - сказала Роуан, поднимая голос, но не свои блуждающие глаза. - Потому что я не могла тебе помочь. И не смогла найти Морриган.
        - Я не верю тебе! - сказала Мона.
        - Она тебя не обманывает, - жестко сказал Квинн. - Вспомни, что ты сама только что говорила. Годами ты плохо себя чувствовала, была растеряна.
        - Мона, дорогая, мы не знаем, где Морриган, - сказал Михаэль.
        Мона прислонилась к Квинну, и тот обвил рукой ее плечи.
        - Расскажи нам Роуан, расскажи нам все, что ты хотела, - сказал я. - Я хочу послушать.
        - Да, да, - сказала Мона. - Продолжай эту сагу о Роуан.
        - Мона, - прошептал я, наклоняясь, чтобы притянуть к себе ее голову, мои губы оказались у ее уха. - Это смертные. А со смертными мы должны проявлять спокойствие и бесконечное терпение. Ничего, из того, что ты устраиваешь. Возьми себя в руки. Оставь свои старые смертные обиды. Они здесь неуместны. Разве ты не видишь, сколько у тебя теперь сил, чтобы найти Морриган? Что действительно сейчас имеет значение, так это покой в твоей семье.

        Она неохотно кивнула. Она не поняла. Смертные страдания отдалили ее от этих людей. Только тогда я стал осознавать, как огромна разделившая их пропасть. Не имело значения, что практически каждый день они приходили в ее больничную палату. Ее рассудок был затуманен лекарствами, она едва ли что понимала, страдая от боли, и чувствовала себя одинокой.
        Мое сосредоточенное внимание прервал мягкий шуршащий звук. Существо, дремавшее в комнате прислуги, проснулось и суетливо спускалось по деревянным ступеням. Хлопнула дверца, и зашуршала листва под чьими-то стремительными шажками.

        Существо, появившееся среди папоротника и листьев, размером со слоновьи уши, вполне могло сойти за гнома. Но это была всего лишь очень старая женщина. Малюсенькое создание, с личиком, совершенно измятым морщинами. Черноглазая, с белыми волосами, заплетенными в две длинные опрятные косички, кончики которых стягивали розовые ленточки. На ней был плотный цветастый халат и нелепейшие пушистые розовые тапочки. Мона вскочила, чтобы поприветствовать ее, и выкрикивала: "Долли Джин!", затем заключила существо в свои объятья и закружилась с ней.
        - Господи Боже! - кричала Долли Джин. - Так это правда, это Мона Мэйфейр! Благовоспитанное дитя, ты сейчас же поставишь меня на место и расскажешь, что на тебя нашло. Посмотри на эти туфли. Роуан Мэйфер, почему ты не сказала мне, что детка здесь? И ты, Михаэль Карри, дай-ка мне этот ром, думаешь, твоя мать не видит с небес, того, что ты натворил? Думал, меня можно не принимать в расчет. Я знаю, не надейся, что не знаю. И посмотри на Мону Мэйфейр, что ты впихнул в нее?
        Мона не понимала, что со всей своей вампирской мощью раскачивает женщину в воздухе, и не отдавала себе отчета, насколько ненормально это смотрится. Зрители лишились дара речи.
        - Ах, Долли Джин, это так долго продолжалось! Так ужасно долго, - всхлипнула Мона. - Я даже не могу вспомнить, когда последний раз тебя видела. Я была заперта и связана, и погружена в сон. И когда мне сказали, что Мэри Джейн Мэйфейр снова убежала, я будто впала в ступор.
        - Я знаю, моя детка, - сказала Долли Джин. - Но они бы не пустили меня в комнату, у них свои правила. Но не проходило и дня, чтобы я не молилась за тебя. И в один из этих ясных дней Мэри осталась без денег и вернулась домой, или закончила в морге, с биркой на пальце. Мы найдем ее.
        К тому времени мы все уже были на ногах, кроме Роуан, погруженной в свои мысли, как будто ничего не происходило. Михаэль быстро забрал у Моны, по-видимому, абсолютно невесомую Долли Джин и поместил ее между собой и Роуан.
        - Долли Джин, Долли Джин, - всхлипывала Мона, пока Квинн пытался усадить ее обратно на ее место за столом.
        Роуан ни разу даже не бросила взгляда ни на Мону, ни на Долли Джин. Она продолжала бормотать, в ее голове, не давая ей покоя, непрерывно рождались слова, а ее глаза безнадежно пытались пробить темноту.
        - Прекрасно, присаживайся, Долли Джин, и ты, Мона, и дайте Роуан выговориться.
        - А ты еще кто такой?! - воскликнула, обращаясь ко мне, Долли Джин. - Откуда, Пресвятая Дева, ты явился?
        Роуан неожиданно повернула голову и уставилась на Долли Джин с видимым удивлением.
        Потом снова ускользнула в себя и погрузилась в воспоминания. Пожилая женщина притихла и не двигалась.
        Потом пробормотала:
        - О, бедняжка Роуан, она снова не в себе.
        И опять уставилась на меня, широко раскрыла рот, закричала:
        - Я знаю, кто ты!
        Я ей улыбнулся. Не мог удержаться.
        - Пожалуйста, Долли Джин, есть дела, которые нам надо уладить, - сказал Михаэль.
        - Господи Иисусе, Мария и Иосиф! - кричала Долли Джин, уставившись теперь на Мону, которая торопливо вытирала свои недавние слезы. - Моя детка, Мона Мэйфейр, - Кровавое дитя!
        Потом ее глаза занялись изучением Квинна. И раздался новый вскрик, перешедший в вопль:
        - Так ведь это тот, черноволосый!
        - Нет, это не он, - заявила Роуан сердитым сдавленным шепотом, вновь поворачивая голову в сторону женщины. - Это Квинн Блэквуд. Ты знаешь, он всегда любил Мону.
        Она заявила это таким тоном, словно сообщала ответ на все вопросы во вселенной.
        Долли Джин мелко дернулась в своем стуле и, после пары наклонов и покачиваний головой, принялась вдумчиво разглядывать Роуан, которая смотрела на нее, сверкая глазами, будто впервые видела.
        - Ах моя девочка, моя бедная девочка, - сказала Долли Джин Роуан. Она протянула свои маленькие ладошки к Роуан и погладила ее по голове.
        - Моя дорогая девочка, не переживай ты так. Все время за всех переживаешь. Такая уж ты у меня, моя девочка.
        Роуан долго смотрела на нее, будто ни слова, из того, что говорила Долли Джин не понимала. Потом отвернулась, глядя в никуда, частью думая, частью грезя.
        - Как раз сегодня в четыре часа, - говорила Долли Джин, продолжая гладить Роуан по голове, - эта бедная душа копала себе могилу в этом вот саду. Я вижу, как хорошо ты ее запрятал, Михаэль Карри, ты думаешь, что можешь запрятать все. Когда же я подошла к ней, чтобы спросить, что она делает здесь, посреди грязной земли, она попросила принести лопату и закопать ее, пока она дышит.

        - Сиди спокойно и помалкивай, - прошептала Роуан, уставившись куда-то в даль, будто пыталась увидеть ночные звуки.
        - Пришло время взглянуть на вещи шире. У нас появились новички, и это касается только самых близких. Будь достойна этой чести, Долли Джин. Храни молчание.
        - Хорошо, моя девочка, - сказала Долли Джин. - Тогда продолжай говорить, как говорила до этого. И ты, моя ослепительная Мона, дни и ночи, я молюсь за тебя, и ты, Квинн Блэквуд. И ты, светловолосое, прекрасное создание. Ты думаешь, я не знаю, кто ты, но я знаю!
        - Спасибо, мадам, - сказал я невозмутимо.
        Заговорил Квинн.
        - Итак, все вы будете хранить наш секрет? С этого момента мы подвергаемся большой опасности. Что из этого выйдет?
        - Секрет может быть сохранен, - сказал Стирлинг. - Мы можем это обсудить. В любом случае уже ничего не изменишь.
        - С чего ты взял, что мы собираемся убеждать всех Мэйфейров в том, что Кровавые дети существуют?
        Долли Джин рассмеялась и стукнула обеими ладошками по столу.
        - Это даже забавно! Мы не можем заставить их поверить в Талтосов. Этот блестящий доктор, вот она, не может даже заставить их поверить в гигантских моллюсков. Она не может убедить их избегать связей, чтобы не обзавестись еще одним ходячим младенцем! И ты думаешь, нас будут слушать, если мы попытаемся скормить им историю о Кровавых детях? Милый, да они и к телефону-то не подходят, когда мы звоним.
        На мгновение мне показалось, что Роуан вот-вот примется бредить. Она уставилась на Долли Джин. Ее ужасно трясло. Лицо побледнело, губы зашевелились, бесполезно силясь произнести хоть слово. Потом Роуан очень странно рассмеялась. Мягкий свободный смех. Ее лицо сделалось девичьим и даже довольным.
        Долли Джин пришла в экстаз.
        -Ведь ты же знаешь, - прокричала она Роуан. - Ты не можешь убедить их в существовании пневмонии, в том, что есть грипп!
        Роуан кивнула, а смех медленно, но мирно затих, преобразившись в улыбку. По правде, никогда еще я не наблюдал у Роуан подобных эмоций и любовался ею в новых проявлениях.
        Мона плакала, одновременно пытаясь говорить.
        - Долли Джин, пожалуйста, успокойся, - сказала она. - Нам надо кое-что уладить.
        - Тогда налейте мне рома, - сказала Долли Джин. - Ради бога, сходи за ним сама, ты знаешь, где его искать. Нет... Лучше принеси мне Аморетто, немного - на донышке. Вот что сделает меня по-настоящему счастливой.
        Монна тут же покинула нас, чтобы пересечь лужайку, направившись в сторону бассейна и жалобно цокая каблучками, когда под тяжестью поручения они касались камней.
        Михаэль покачал головой.
        - Вот еще рому в довершение ко всему выпьешь, и почувствуешь себя нездоровой, - пробормотал он.
        - Я родилась нездоровой, - сказала старая женщина.
        Стирлинг разглядывал Долли Джин как нечто безусловно ужасное. Я едва не рассмеялся. Роуан продолжала улыбаться Долли Джин. Это было мило, честно и немного загадочно.
        - Пожалуй, я волью тебе этот Аморетто в глотку, - нежно сказала Роуан своим хриплым интимным голосом. - Я утоплю тебя в нем.
        Долли Джин принялась подпрыгивать на своем стуле, прыская от смеха. Она взяла лицо Роуан в ладони и крепко сжала.
        - Ну вот, я таки рассмешила тебя, с тобой все в порядке, моя гениальная девочка, мой доктор, моя госпожа, хозяйка дома. Я люблю тебя, и я единственная во всем семействе Мэйфейров, кто тебя не боится.
        Она поцеловала Роуан в губы, а потом отпустила ее.
        - Ты просто продолжаешь заботиться обо всех, такую уж миссию возложил на тебя Господь, понимаешь. Заботиться обо всех.
        - А я разочаровываю его снова и снова, - сказала Роуан.
        - Нет, нет, дорогая, - сказала Долли Джин. - Открой новое крыло в госпитале и не волнуйся ни о чем, моя хорошая девочка.
        Роуан вновь сжалась на стуле. Она выглядела растерянной. Ее глаза закрылись.
        Через лужайку к нам легко, будто порхая, шла Мона, держа в руках серебряный поднос, уставленный ликерами и сияющими бокалами. Она водрузила все это на железный стол.
        - Так, посмотрим, - сказала она. - Среди нас три человека, - она поставила бокалы напротив Стирлинга, Михаэля, Долли Джин и Роуан. - О! Нет, у нас тут четыре человека. И теперь у каждого из вас по бокалу.
        Я подумал, что Квинн сейчас умрет от досады. Меня передернуло.
        Михаэль выбрал ликер "Айриш Мист" и налил себе немного. Долли Джин завладела бутылкой Аморетто и сделала хороший глоток из горлышка. Стирлинг накапал себе сияющего коньяка и едва его пригубил. Роуан не приняла участия в дегустации. Повисла тишина, во время которой Мона устраивалась на своем прежнем месте.
        - Роуан, - сказал я. - Ты пыталась объяснить, как узнала о нас. Ты рассказывала о Меррик Мэйфейр. О том, как она исчезла из Таламаски.
        - О, это хорошая история, - сказала Долли Джин, отхлебнув еще Аморетто. - Это интересно. Давай же, Роуан, если уж ты решила наконец заговорить, то и я хочу послушать. Продолжай, как будто я и не появлялась здесь, чтобы тебя позабавить.

        - Вы должны понять, что для нас значит Таламаска, - сказала Роуан. Она сделала паузу. Потом продолжила, понизив голос и совершенно успокоившись: - Таламаска знает семейство Мэйфейров в течение всех тринадцати поколений. Мона понимает. Квинн, не знаю, понимал ли ты это когда-нибудь, но им можно рассказывать обо всем. Они все знали о Талтосах. Они знали. Я будто пришла на исповедь, когда посетила их. Они придерживаются твердости и соблюдают тайну исповеди, подобно католической церкви.
        И Стирлинг - он был так терпелив. Мона любила его.

        - Не говори о нас так, будто нас здесь нет, - сказала Мона.
        - Терпение, Мона, - сказал я.
        Роуан продолжала, словно ничего не слышала:
        - И у нас же была еще Долли Джин, наша восхитительная Долли Джин с плантации Фонтевро, которая утверждала, что Меррик Мэйфейр стала одной из Детей Крови. "Будьте уверены! Это именно то, что с ней случилось!" Долли Джин знала об этом. Она связалась с Танте Оскар. Танте Оскар все ей рассказала.
        Роуан улыбнулась Долли Джин, которая кивнула и сделала еще один хороший глоток Аморетто.
        Роуан наклонилась, как и Долли Джинн, и они прижались друг к другу лбами, а потом нежно поцеловались в губы. Выглядело так, будто эти женщины были любовницами.
        - Теперь ты отдашь мне должное, - предупредила Долли Джин. - Или я рассержусь на тебя. Только, по правде, я точно не помню, как было дело.
        - Помолчи,- мягко сказала Роуан, ласково улыбнувшись.
        Долли Джин кивнула, вновь отхлебнув Аморетто.
        Роуан села обратно и продолжила:
        - Долли Джин попросила Генри отвести нас с ней на большой машине в деловую часть к Оскар. Это был французский квартал в стороне от проторенной дороги. Танте Оскар - пожилая цветная Мэйфейр, которая живет на третьем этаже в квартире с балконом. Откуда открывается вид на реку. Ей на тот момент было около ста лет. И сейчас примерно столько же.
        Речь Роуан стала ускоряться.
        - На Танте Оскар было много одежды, одно платье натянуто на другое, и где-то четыре забавно выглядевших шарфика, обмотанных вокруг шеи, а в довершении всего на ней был длинный бордовый плащ с золотистым мехом на вороте. Я думаю, лисий, маленькие такие лисицы с головами и хвостами, не знаю... А на каждом костлявом пальце было по кольцу. Лицо ее напоминало вытянутый овал, волосы были черными и блестящими, а огромные в форме яиц глаза были желтыми. А еще там было много прижатой друг к дружке мебели, сразу три буфета в ряд, три письменных стола, а также три обеденных, и всюду диваны и стулья и ковры, покрывающие один другой... и маленькие столики с салфеточками статуэтками и фотографиями в рамочках, а куда ни посмотри - всюду предметы из серебряного чайного сервиза. Шкафы ломились от одежды, и все было вперемешку.
        Долли Джин захихикала, вкусив еще порцию Аморетто, а Мона негромко рассмеялась.
        Роуан продолжала, будто она этого не слышала:
        - Всюду сновали прелестные ребятишки лет двенадцати, которые угощали нас кофе и пирожными, приносили почту и сбегали вниз за газетами. В каждой комнате стояло по телевизору, от его жизнерадостного гомона закладывало уши. Никогда еще в Новом Орлеане я не видела таких красивых детей. Оттенки их кожи просто не поддаются описанию. Танте Оскар подошла к холодильнику, который она называла "ледяной шкаф" - надо сказать вещь оказалась новехонькой, - открыла дверь, чтобы показать нам, что внутри, среди пакетов молока, йогуртов и банок с вареньем, стоит телефон. Оказывается, что когда позвонила Долли Джин, Танте Оскар услышала звонок через дверь, догадавшись, что это Долли Джин. Потому-то она и ответила.
        - Танте Оскар рассказала нам, что Кровавые Дети обитают в квартале уже около двухсот лет, питаясь кровью всякого сброда, а теперь и Меррик Мэйфейр стала одной из них. Это было предрешено. Дядя Меррик Мэйфейр, старый Вервен, предсказывал, что его дорогая маленькая Меррик Мэйфейр однажды последует за Кровавыми Детьми, о чем он и поведал одной только Танте Оскар. Дядя Вервен был великим доктором-вуду, все его уважали, но когда он разглядел будущее Меррик, его сердце разорвалось. Танте Оскар сказала, что теперь Меррик Мэйфейр будет жить вечно.
        Я вздрогнул. Если бы мне только удалось увидеть Свет... Но много ли шансов оставил мне Господь?
        - Конечно же, дядюшка Джулиан пытался предотвратить эту трагедию - думаю, это его плата за грехи - бесконечно скитаться по земле.
        - Мне это кажется очень правильным, - ввернул я, не успев остановиться.
        Ее рассказ продолжался:
        - Танте Оскар объяснила нам. Дядюшка Джулиан явился во сне Великой Нананне, когда та умирала, и велел ей отвести Меррик Мэйфейр в Таламаску. Но Танте Оскар сказала, что проклятие дядюшки Джулиана в том и заключается, что любое его вмешательство в судьбы живущих заканчивается провалом.
        - Она действительно так сказала? - спросил я.
        Михаэль улыбнулся и тряхнул головой. Он посмотрел на Мону, а Мона смотрела на него... Роуан продолжала свою историю:
        - Когда я описала черноволосого, того, которого я как-то видела прогуливающимся, Танте Оскар его узнала. Она назвала его Луи. Она сказала, что Крестное знамение способно оказать на него сильнейшего воздействие, хотя и не имеет над ним власти. Он просто исполнен уважения к жесту. Она сказала, что опасаться следует блондина, со странным именем и который "разговаривает, как гангстер, а выглядит, как ангел". Я никогда не забывала этих слов. Мне они показались очень странными.
        Она обратила на меня взгляд. Я растворялся в ней.
        - А потом годы спустя и всего несколько дней тому назад появился ты, на ферме Блэквуд, в большой гостиной, и Жасмин называла тебя "Лестат", и ты разговаривал, как гангстер, а выглядел, как ангел. В самой-самой глубине своей души я знала, кто ты, хотя и не хотела знать. Но я знала. Я помню нафталиновый запах жилища Танте Оскар и то, как она говорила: "Черноволосый не станет пить, если натолкнется на сопротивление, но блондин... Он может сделать с тобой нечто ужасное. Вот кого следует бояться".
        - Это не правда, - мягко сказал я. - Даже проклятые способны учиться. Не так, конечно, как об этом говорится в молитвенниках. Но даже ангелы и вампиры способны усваивать уроки бытия. Должно быть, Бог, ко всему прочему, всепрощающий Бог. Нет тех, кому закрыт путь к искуплению.
        - Искупление, - прошептала она. - Какое может быть для меня Искупление?
        - Дорогая, не говори так, - произнес Михаэль.
        - Эту девочку невозможно любить так, как она того заслуживает, - сказала Долли Джин. - Каждое утро, едва проснувшись и съев завтрак, она отправляется в ад. Я клянусь в этом.

        Роуан улыбнулась мне. В бледном свете она действительно выглядела очень юной - с тонкими нежными чертами, мягким взглядом ненадолго успокоившихся глаз. Ах, твои губы и твоя любовь - для меня много желаннее твоей крови. Повисла пауза. Ее законный супруг так расстроился, что ничего не замечал, а взгляд Роуан слился с моим.
        Прости меня.

        - Но я все брожу вокруг да около, - сказала она. - Это же не обычная история? Правда?
        Она посмотрела по сторонам, как будто удивляясь саду и темноте, поблескивающим в свете прожектора бутылкам и ласковому сиянию бокалов.
        - Продолжай, Роуан, пожалуйста, - сказал я.
        - Да, я продолжаю, - сказала она. - И там-то и затерялся ее след, да, - она кивнула, - И, в конечном счете, как вы понимаете, я рассказала Михаэлю обо всем, что слышала и что мне довелось увидеть самой. И Михаэль выслушал меня, как он всегда делает, когда речь идет о страшных вещах - с этой его очаровательной кельтской невозмутимостью, которая все яснее в нем проявляется год от года. Но когда я поговорила со Стирлингом, то по его лицу догадалась, что он понял все. Он захотел встретиться с Танте Оскар. Что он и сделал. И рассказал, кроме прочего, что они потеряли Меррик Мэйфейр. И только.
        - Затем Лорен, вы знаете - она адвокат в компании Мэйфейр и Мэйфейр, которая знает все очевидные вещи и поэтому не знает ничего, она вбила в свою пустую маленькую голову, что должна все разузнать об исчезновении Мэйфейр, которой, должно быть, просто не хватало ее белой семьи. Вот дерьмо.
        - Точно, - сказала Долли. Она снова отхлебнула из бутылки.
        - Лорен нацелилась найти Мэйфейр, кем бы она там ни оказалась, в Таламаске, которую она недолюбливала.
        - Она знала дом, где родилась Меррик Мэйфейр, - сказала Роуан. - И она навела справки и убедилась, что Меррик по-прежнему его владелица. Она направилась в деловую часть. И что-то там ее напугало. Она позвонила мне, сказала: "Он выглядит, как дворец среди подозрительных хибар, а обитатели этих хибар боятся к нему приближаться. Я хочу, чтобы ты пошла со мной". Итак, я согласилась. Я все еще была под впечатлением от общения с Танте Оскар. Я подумала, почему бы мне не сходить в деловую часть? Мне и осталось-то только разобраться с больницей и исследовательским центром. Кто я, чтобы жаловаться на занятость?
        - Долли Джин утверждала, что с нашей стороны это было глупо - не следует приближаться к Кровавым Детям, тем более, если знаешь, кто они, но если уж нам так необходимо идти, то делать это нужно после наступления сумерек. Кровавые дети выходят только ночью. Кроме того Долли Джин настояла, чтобы мы подошли точно со стороны главных ворот и постучались в парадную дверь, и чтобы вели себя пристойно - иначе можно спровоцировать кровавых детей на нас напасть.
        Во время этой речи Долли Джинн беспрестанно кивала и хихикала.
        - Затем мы созвонились с Танте Оскар, которая услышала звонок через дверь холодильника, и вновь прозвучала та же история. Лорен все это стало утомлять, как она любит говорить. Она заявила, что еще до совершеннолетия была сыта по горло повальным сумасшествием Мэйфейров. И предупредила, что подаст в суд на любого из нас, если мы еще раз произнесем что-то в духе "Кровавых детей". Тогда я, естественно, предложила: "Ну хорошо. Почему бы тогда нам не называть их вампирами?"
        Мона расхохоталась, как и Долли Джин, которая так тряслась от смеха, что ее левый кулачок с силой стукнул по столу. Она чуть не подавилась. В конечном счете, Мона нашла утешение в хихиканье. Михаэль жестом призвал их к тишине. Роуан терпеливо ждала.
        Наконец, она продолжила, обратив на меня глаза, но потом отвела взгляд.
        - И вот мы вошли туда. Я не видела более заброшенной трущобы. Плиты, устилавшие садовую дорожку, плавали в грязи, само строение утопало в строительном мусоре, а сорняки так разрослись, что напоминали пшеничные поля. И тут мы увидели классический коттедж, окрашенный свежей белой краской, и ухоженный сад. Коттедж окружала высокая изгородь, были и ворота, а также звонок, в который мы позвонили, взойдя на крыльцо. Нам открыла высокая босая женщина, за ее спиной мерцал свет коридора. Это была Меррик Мэйфейр. Она знала кто мы. Это пугало. Она похвалила мой медицинский центр и поблагодарила Лорен за то, что та когда-то навещала Великую Нананну, когда та была еще полна сил. Она держала себя с нами очень мило, но не предлагала войти. Она заявила, что с ней все в порядке. Что она никуда не исчезала, а просто полюбила уединение. Я пыталась хорошенько разглядеть ее, но на меня словно нашло наваждение. Я зачарованно прислушивалась к тембру ее голоса, любовалась манерой двигаться - но все это воздвигало между нами стену. Однако опасность исходила не от ее холодного достоинства, как это могло бы быть со смертной
женщиной. Дело было в ее голосе - музыкальном и сильном. Сама она будто пряталась в нем.
        - Разумеется, Лорен убедила свой неподражаемо банальный ум, что все в порядке. Жалкая идиотка. Она набросилась на Таламаску, которую она предложила "вывести за черту Луизианы". Затем она разразилась обвинительной речью, перечисляя бесконечный перечень их юридических компаний в Нью-Йорке и Лондоне, что, мол, управление этих контор настроено против нее, взять, к примеру, меня и Михаэля, заклеймила нас всех сектантским сборищем, не забыв упомянуть мою неадекватность, и стала настаивать на необходимости запереть Танте Оскар дома. Тогда я схватила ее и грубо встряхнула. Это вышло случайно. Я ни с кем так раньше не обращалась. Это было ужасно. Но когда она посмела задеть Танте Оскар, я вышла из себя. Просто вышла из себя. Я сказала ей, что если она только посмеет тронуть кого-нибудь из Мэйфейров, неважно цветных или белых, я ее убью. Думаю, у меня было что-то вроде временного помрачения рассудка. С какой стати она вообразила, что имеет право так поступать? Я отскочила от нее. Я испугалась, что... сделаю с ней что-нибудь еще более ужасное. На этом все и закончилось. С тех пор она держится от меня
подальше.
        - У меня было так много дел в Центре, что не представлялось возможным ночи напролет беседовать с Долли Джин о Кровавых Детях, о том, что они делали или не делали. И все же кое в чем я не смогла себе отказать - вместе с Долли Джин мы вновь наведались в квартиру Танте Оскар. Но они стали обсуждать "ходячих младенцев", зарождавшихся на болотах. Для меня было очевидным, что они имеют в виду именно детенышей Талтосов, и попытки ужаснувшихся Мэйфейров, живших на тех болотах, их уничтожить. Мне стало не по себе, и я ушла.
        - И вот мы добрались почти до недавних событий. Неожиданно умирает любимая тетушка Квинна, мисс МакКуин, все ее обожали, а похороны заставили нас собраться вместе, но Мона была так слаба, что ее даже не поставили в известность. Похороны проходили в старом Новоорлеанском стиле, и вот, на скамье, в церкви Пресвятой Девы Марии, я увидела тебя, Квинн. И тебя, Лестат. А также эту высокую женщину с повязанным вокруг головы шарфом. Тут к ней подошел Стирлинг, который называл ее "Меррик", и я знала, наверняка знала, что она и была той самой женщиной, которую я уже видела, но теперь-то я не сомневалась, что на самом деле она - не человек. Только я не могла сосредоточиться на этой мысли.
        - Был момент, когда она обернулась, подняла солнечные очки и посмотрела прямо мне в глаза. Я подумала - и что? Чем мне это грозит? Она улыбнулась, а я почувствовала сонливость и не могла больше сосредоточиться ни на чем другом, кроме того, что тетушка Куин умерла, а все другое рядом с этим не имеет значения.
        - Я решила не смотреть на Квинна. Решила, что не буду думать о том, как изменился его голос, когда он говорил со мной по телефону - это волновало меня год назад, когда я впервые заметила в нем разительные перемены. В конце концов, я могла ошибаться. Да и что дает знание о подобных вещах? Ну и пусть белокурый парень, сидящий на скамье рядом с Квинном, похож на ангела. Разве могла я догадаться, когда встретила его всего лишь день или два спустя в гостиной Блэквуд Мэнор, что он "похитит" Мону и будет разговаривать, как гангстер? - у нее вырвался прелестный интимный смешок. - У меня был мой Медицинский центр - моя миссия в реальном мире. Тогда же я присутствовала на похоронной мессе и, закрыв глаза, принялась молиться. А потом Квинн вышел на кафедру и говорил такие хорошие слова о тетушке Куин, и с ним был маленький Томми Блэквуд. Ну разве тот, кто не жив, смог бы так себя вести?
        - А мне нужно было возвращаться в Центр, к Моне, лежавшей в кровати, исколотой иглами, в бинтах и повязках, истерзавших ее кожу, и убеждать, что Квинн здоров, доволен и чувствует себя превосходно, к тому же подрос еще на четыре дюйма после длительной поездки по Европе. Что ее возлюбленный... - она снова остановилась, словно поток слов иссяк. Она смотрела перед собой в пустоту.
        - От твоих историй нам нет никакой пользы, - сказала Мона жестко.
        Я испытал шок.
        Мона продолжала:
        - Зачем ты рассказала нам все это? Не ты главная героиня произошедших событий! Ну хорошо, итак ты боролась за мою жизнь все эти годы. Вместе тебя это бы делал какой-нибудь другой доктор. И здесь ты выкапывала трупы Талтосов, и что?..

        - Перестань, нет, - прошептала Роуан. - Ты говоришь о моих грехах, о моей дочери!
        - Вот о чем идет речь! Я не могу! - закричала Мона. - Вот почему ты не могла поступить иначе! Но ты тут рассусоливаешь...

        - Итак, ты тоже дала жизнь одному из них? - нежно спросил я Роуан. Я протянул через стол руку и накрыл ее ладонь своей. Ее рука оказалась холодной, но Роуан тут же сжала мои пальцы.
        - Предатель! - сказала мне Мона.
        - Бедная малышка, - сказала Долли Джин, которая была уже пьяной и задремала. - Нарожала этих ходячих детей, которые разорвали ей матку.
        При этих словах Роуан затаила дыхание. Она убрала руку, а ее плечи сжались, как будто в попытке спрятаться в себя.
        Михаэль был сильно встревожен, как и Стирлинг.
        - Долли Джин, эта тема не обсуждается, - сказал Михаэль.
        - Роуан, ты можешь продолжить? - попросил я. - Я понимаю все, что ты говоришь. Ты как раз объясняла, как и по какой причине ты готова хранить наш секрет.
        - Верно, - сказал Квинн. - Роуан объяснила, почему она готова мириться с тем, что мы есть.
        В глазах Михаэля отразилась сильнейшая боль, нечто глубоко личное, с чем он оказался почти один на один с собой.
        - Да, это и есть правда, - сказал он вполголоса.
        - Я родила двоих, - сказала Роуан. - Я дала волю злу двенадцать поколений спустя. Вот, что хочет услышать Мона. Вот секрет, которым мы можем с вами обменяться.
        - О да! - саркастически вскричала Мона. - Продолжим выслушивать сагу о Роуан! Я желаю услышать о собственном ребенке! И человеке, который ее забрал.
        - Сколько раз я должна говорить тебе, что не могу их найти. Я вновь и вновь предпринимала поиски.
        Я рассердился на Мону. Мне пришлось глубоко вздохнуть. Я придвинулся к ней, вырвал ее из оберегающих объятий Квинна и повернул лицом к себе.
        - Теперь послушай меня, - тихо сказал я. - Перестань оскорблять свою силу. Перестань забывать, что она у тебя есть. Не забывай о неизбежных ограничениях, когда ты с родными! Теперь у тебя есть такие возможности для поисков дочери, о которых Роуан и Михаэль не могли и мечтать! Мы с Квинном здесь, чтобы выяснить, кто такие Талтосы, потому что ты не могла нам толком рассказать о них! (Она уставилась на меня широко раскрытыми глазами, в которых промелькнула тень ужаса). Как только мы спрашивали тебя о них, ты начинала заливаться слезами! На самом деле, за последние тридцать шесть часов ты рыдала больше, чем любой новорожденный вампир, с которым мне приходилось иметь дело! И это уже становится онтологическим, экзистенциональным эпистемологичеким интерпретационным занудством.***
        - Как ты смеешь высмеивать меня?! - прошипела она. Она сделала глубокий вдох, чтобы совладать с собой. - Отпусти меня сейчас же! Ты вообразил, что я буду подчиняться тебе в каждой мысли, слове и деле! Размечтался! Я не какая-то жалкая шлюшка, за которую ты меня держишь! Я была гордостью и наследницей всей семьи Мэйфейров! Я знаю, что значит самообладание и сила! И ты не выглядишь для меня, как ангел, и разрази меня гром, если я вижу в тебе хотя бы толику обаяния настоящего гангстера!
        Я оторопел. И отпустил ее.
        - Я сдаюсь, - сказал я с отвращением. - Ты просто наглая маленькая невежа! Делай, что хочешь.
        Квинн схватил ее, развернул и заглянул ей в глаза.
        - Пожалуйста, успокойся, - сказал. - Пусть Роуан говорит так, как ей удобнее. Если ты хочешь снова стать Моной Мэйфейр, нужно мириться с этим.
        - Мона, это действительно так, - сказал Стирлинг. - Помни. Перед тобой раскрывают душу, идет обмен исключительной откровенностью.
        - О! Давайте начистоту, - сказала Мона. - Я победила смерть, а мы собрались здесь, чтобы выслушивать личные переживания Роуан Мэйфейр?
        Долли Джин, дремавшая в обнимку с бутылкой, внезапно обнаружила признаки жизни, стала раскачиваться, наклонилась вперед, ее маленькие, окруженные морщинками глаза тяжело уставились на Мону.
        - Мона Мэйфейр, прикуси язычок, - сказала она. - Тебе хорошо известно, не важно, как ты была слаба, что Роуан очень редко говорит, а уж если говорит, то у нее имеется, что сказать. Ты и твои восхитительные друзья узнают о семье Мэйфейр, и каким образом, скажи, это может причинить тебе боль? Как твоим красивым спутникам понять тебя? Замолчи.
        - О! Ты просто присоединилась к общему хору! - резко ответила Мона. - Пей свой Амаретто и не трогай меня!
        - Мона, - сказал Квинн, как мог любезно. - Есть вещи, которые нам необходимо выяснить ради твоего же блага. Неужели так тяжело слушать Роуан?
        - Ну хорошо, - несчастным голосом ответила Мона и уселась обратно на стул. Она вытерла лицо одним из тысячи своих платков. Уставилась на меня. Я уставился на нее, потом перевел взгляд на Роуан.
        Роуан наблюдала всю сцену с отстраненным выражением, ее лицо было еще больше расслабленным, чем за весь вечер.
        Долли Джин сделала еще глоток Амаретто, уселась обратно и закрыла глаза. Михаэль изучал нас троих. Стирлинг ждал, но наши резкие слова его зачаровали.
        - Роуан, - сказал я. - Ты можешь нам рассказать, кто же такие Талтосы? Мы ничего о них толком не знаем. Можешь объяснить подробнее?
        - Да, - ответила она послушно. - Я могу рассказать не больше, чем любой другой.


        Глава 18

        Выражение ее лица оставалось безучастным. Но, даже глядя в сторону, она собиралась с мыслями.

        - Это млекопитающие, - сказала она. - На вулканическом острове в Северном море они выделились в отдельный вид, не имевший ничего общего с человеком разумным, за тысячи лет до того, как человек разумный появился. Возможно, процентов на сорок пять мы имеем общие гены. Существа выглядят так же, как мы, только, обычно, выше, а их конечности длиннее.
        Их костная структура в основном представляет собой то, что у нас принято называть хрящами. Когда они достигают зрелости, у самок самопроизвольно происходит овуляция, и плод развивается в какие-нибудь минуты или часы - я пока не знаю точно, но как бы там ни было, это оказывается ужасающим стрессом для матери. Рождение сопровождается жестокой болью, а новорожденный выглядит, как маленький взрослый и тут же начинает расти.

        Мона вся переменилась при этих словах. Она придвинулась к Квинну, и тот обнял ее рукой и тихонько поцеловал.
        - Талтосы нуждаются в материнском молоке, чтобы расти, - сказала Роуан. - А без этого молока они не разовьются, как следует. Если в течение часа после рождения они не получают молоко, для них возникает риск остаться низкорослыми. Вот благодаря этому молоку и телепатической природе матери дитя достигает своих взрослых размеров в течение этого часа. Обычно это шесть с половиной футов. Мужские особи могут иметь рост в семь футов. Детеныш будет пить молоко матери так долго, как сможет - недели, месяцы, годы. Жертва, приносимая матерью, огромна.
        Роуан остановилась. Она склонила голову и прижала руку ко лбу. У нее вырвался глубокий вздох.
        - Молоко, - сказала она. - У молока целебные свойства. Его можно использовать как лекарство для людей. - Ее голос надломился. - Так до конца и не выявлены все свойства этого молока.
        Она намеренно продемонстрировала череду образов. Спальня с кроватью, предназначенной для проведения опытов. На этой кровати сидит Роуан и берет у юной женщины молоко из груди. Преграда. Вспышка. Несколько выстрелов. Нечеткая картинка с Роуан, копающей в этом самом саду. С ней Михаэль. Роуан вцепилась в лопату. Тело молодой женщины, расслабленное, лежит на грязной земле. Горе.
        Роуан продолжала сильным, механически звучащим голосом.
        - О продолжительности их жизни ничего не известно. Это могут быть тысячи лет. Очевидно, женские особи время от времени могут становиться бесплодными. Я видела одну, чьи лучшие годы прошли. Она была глуповата. Ее нашли в деревне Индии. Мужчины? Я знаю о существовании только одного, который и забрал Морриган. Они могут сохранять потенцию до смерти. По своей натуре Талтосы экстремально наивны, ребячливы. В древние времена многие из них погибли из-за неосторожности и случайностей. - На момент она замолчала, потом продолжила:
        - Талтосы - телепаты, от природы они любопытны и загружены безграничными базовыми знаниями. Они рождаются "знающими", как они говорят. Они знают о своем племени, о континенте, с которого пришли, и о тех местах на Британских островах, куда они мигрировали, когда их остров был разрушен тем же вулканом, который их породил. В узкой горной долине Доннелэйф в Шотландии находится одна из их крепостей. Возможно, одна из последних.
        - Вот, что представляли собой Талтосы, когда они жили своим народом, до того, как они узнали о людях, и не произошло смешение. Популяция сокращалась из-за несчастных случаев, случайных эпидемий, а женщины умирали от частых родов.
        - Что значит "загружены"? - спросил я. - Я хочу быть уверен, что понимаю правильно.
        - Мы не "загружены". Мы приходим в этот мир, не зная как построить дом, не зная языка. А вот птица загружена знаниями о том, как свить гнездо, как позвать партнера, какой исполнить танец. Кот загружен знаниями, как охотиться, чтобы добывать пищу, заботиться о котятах, а если они слабы или недоразвиты - даже поедать их.
        - Да, понимаю, - сказал я.
        - Талтосы - высокоинтеллектуальные приматы, в мозг которых зашиты обширнейшие знания, - сказала она. - Это и их экстраординальная репродуктивность - вот что делает их такими опасными. Их наивность, простоватость и отсутствие агрессии - их слабые стороны. Также они очень восприимчивы к ритму и музыке. Талтоса можно почти парализовать, если напеть ему ритмичную песню.
        - Понимаю, - сказал я. - Но как случилось, что они стали смешиваться с людьми? - спросил я.
        Кажется, она растерялась.
        - С медицинской точки зрения, - сказала она. - Я не знаю, как ответить. Только знаю, что это случилось.
        - Люди, что было неизбежно, пришли на Британские острова, - сказал Михаэль. - И у нас полно историй о высоких людях и об их стычках с более агрессивными оккупантами. Произошло кровосмешение. Для человеческих женщин это практически всегда заканчивалось смертью. Женщины беременели, имели выкидышей и умирали от кровотечений. Можете представить ужас и ненависть, сопровождавшие это. С другой стороны человеческий мужчина мог вызвать незначительные кровотечения у женщин Талтосов. Ничего серьезного, кроме того, что это повторяется периодически годами и нужно для созревания женской яйцеклетки.
        Он остановился, чтобы глотнуть воздуха, и продолжил:
        - И все же несколько совокуплений оказались удачными, и от этого потомства пошли плохо сформированные "маленькие люди", у Талтосов появились человеческие гены, а у людей - гены Талтосов. Со временем все это стало темой для суеверий и легенд.
        - Не надо так осторожничать, - сказала Роуан. Ее голос стал тверже, хотя ее глаза по-прежнему лихорадочно блуждали. - Все это сопровождалось кошмарными войнами, резней и непередаваемым кровопролитием. Талтосы, менее агрессивные по своей природе, затерялись среди людей. Они разбились на группки. И принялись искать укрытия. Они стали изображать людей. Их рождаемость увеличилась. Но, как уже сказал Михаэль, произошло кровосмешение. Первые поселенцы Британских островов всего этого не знали, и в итоге появились люди, у которых генетическая спираль содержала вдвое больше, чем у нормального человека, хромосом. Они были способны в любой момент дать рождение Талтосу или же плохо сформированному эльфоподобному существу, стремящемуся Талтосом стать. Если случалось, что такие люди встречались, то с наибольшей вероятностью у них рождались Талтосы.
        Роуан замолчала. Михаэль поколебался, но так как она закрыла лицо руками, продолжал:
        - Секретные гены передавались из поколения в поколение у графов Доннелэйфских из Шотландии, а также у их соседей и родни. Это мы знаем наверняка. Ходили исполненные суеверия легенды о каждом рожденном в их семействе Талтосе. Время от времени в Майский день случались оргии и графские отпрыски вступали в связь с простолюдинками из долины. Гены таким образом передались тем, кто в дальнейшем стал основой великого колониального клана. Сначала на территории Карибского острова Санто-Доминго, а потом здесь, в Луизиане. Но еще до того, как зазвучало имя Мэйфейров, Таламаска уже посредством уникальных записей оказалась замешана в их историю о ведьме Сузанне, которая случайно вызвала духа, оказавшегося мужчиной с коричневыми бровями. Он отзывался на имя Лешер. Это был дух, преследующий семью вплоть до поколения Роуан. Он зародился в долине Доннелэйф, как и Мэйфейры.
        Роуан вмешалась.
        - Видите ли, мы думали, что это дух человека, - сказала она. - Или некого астрального существа без истории человеческой жизни. Я в это верила, несмотря на то, что он добивался меня. Я пыталась его контролировать.
        - А это оказался дух Талтоса, - сказал я.
        - Да, - сказала она. - И он выжидал время, поколение за поколением, когда родится ведьма, способная выносить дитя Талтоса. Ведьму, чьих физических сил оказалось бы достаточно, чтобы выносить плод Талтоса и дать ему рождение.
        Михаэль перебил.
        - Я же не знал, что у меня в крови гены Мэйфейров. Я даже не мечтал об этом. Оказывается, у дядюшки Джулиана была интрижка с ирландской девушкой, жившей на берегу реки. Ребенка отдали в ирландский католический приют. И это был один из моих предков.
        - О, этот Лешер был умным духом, - с горькой улыбкой покачав головой, сказала Роуан. - Как мог он старался привнести в семью благополучие и силу. В разных поколениях появлялись сильные ведьмы, которые знали, как его использовать. Если же на его пути вставали мужчины, которых он презирал или они ему не нравились, он всячески их преследовал. Но только не Джулиана. Джулиан оказался достаточно силен, чтобы управлять Лешером. Джулиан воспринимал Лешера, как злое существо, но даже он думал, что когда-то Лешер был человеком.
        - Лешер и сам так думал, - сказал Михаэль. - Дух не понимал до конца, кто он и чего на самом деле хочет, кроме того, чтобы возродиться. Он все направлял к этой цели: вернуться к жизни. Вновь обрести кровь и плоть. Еще маленьким ребенком я увидел духа, когда шел вдоль ограды. Я увидел, как он стоит в саду. Я не мог и мечтать, что буду когда-нибудь жить в этом доме. Не мог и мечтать, что когда-нибудь...
        Он остановился, действительно оказавшись не в силах продолжить.
        - Ты рано узнал свое наследное имя, - сказала Мона. - Тебе следовало сохранить фамилию Мэйфейр, неважно женат ты или нет, если ты собирался стать частью семьи, если ты хотел быть причастным к наследию.
        - Таким образом, представители клана стали держаться вместе, - сказала Роуан, - что спровоцировало близкородственные связи.
        - Но в каждом поколении есть только одна Наследница, - сказала Мона, утирая себе нос. - И Наследница живет в этом доме и должна быть в состоянии выносить дитя.
        - Это был матриархат, поддерживаемый и законом, и моралью, - мягко сказала Роуан. - И я, и Михаэль... мы идеально подходили для осуществления планов Лешера. Конечно же, мой ребенок не был полностью Талтосом. Это был наполовину Талтос, наполовину человек. Я его вынашивала месяцев пять. И в ночь его рождения явился Лешер и со всей своей мощью вторгся в тельце новорожденного, заставив его расти и кричать, чтобы воспользоваться всей моей силой. Роуан, безумный ученый, знала схемы и отправные точки. Роуан, безумный ученый, знала, как управляться с потомством монстров.
        Роуан закрыла глаза, отвернувшись, будто воспоминание давило на нее.
        Яркая вспышка памяти: ребенок - мужчина. Длинный, скользкий, на лице читается изумление, неуклюжий, с розоватыми конечностями. Роуан одевает существо, пока оно счастливо смеется. Вспышка - он берет ее за грудь и пьет. Роуан падает на пол без сознания. Существо как ни в чем ни бывало жадно сосет другую ее грудь. Моя дорогая, вот, какие ты хранишь секреты, что тут скажешь?
        Тишина.
        Лицо Михаэля исказилось, словно от настоящей пытки. Как хорошо теперь я понимал его боль, что он может давать жизнь только подобным существам и никаким другим.
        Стирлинга же переполнял страх и бесстыдный восторг. Мона, чьи глаза были закрыты, прижалась к Квинну, когда он смотрел на Роуан. Над всем этим заколыхались звуки сада, ласковые, неизбежные, сладостные.
        - Ходячие младенцы - ужасные существа, - сказала Долли Джин сквозь сон. - Если бы я только знала, что этот дух - ходячий младенец, но такая мысль не приходила мне в голову.
        - Не моя девочка, - прошептала Мона. - Моя девочка не была ужасным существом. Ее отец был демоном, но не она.
        Михаэль сражается с существом, названным Лешер. Снег и лед. Существо необычайно скользкое, увертливое, податливое и неуязвимое для ударов. Существо смеется и подразнивает Михаэля. Оно сталкивает Михаэля в ледяной бассейн. Михаэль погружается на дно. Сирены, грузовики. Роуан и существо бегут к машине.
        - Я убежала с ним, - прошептала Роуан. - С этим мужчиной-ребенком, у которого не было другого имени, кроме имени духа. Я забрала его. Я ушла от Михаэля. Безумный ученый в первую очередь думала о том, как защитить его от тех, кто мог его уничтожить, и у него было тело ребенка Михаэля, а настоящую душу того ребенка существо отправило на небеса. И я знала, что Михаэль не остановится, пока не убьет его. Итак, я сбежала с ним. Это было ужасной ошибкой.
        Тишина. Роуан так и оставалась сидеть, повернувшись в сторону, будто хотела отвернуться от собственных слов. Ее глаза были закрыты, а ладони безжизненно лежали на столе. Мне хотелось укрыть ее в своих объятиях. Но я ничего не сделал. Михаэль остался неподвижным. Отец этого чудовища. Нет, настоящую душу того ребенка существо отправило на небеса. Отец только тела мистического создания, переносчик тайны.
        - Талтос, - сказал я Роуан. - У тебя же еще была дочь? Ты дала жизнь двум таким существам.
        Роуан кивнула. Она открыла глаза и посмотрела на меня твердым взглядом. Как было бы хорошо, если бы мы остались наедине.
        - Мужская особь оказалась очень жестокой, - сказала она. - Спиритический монстр. У него было две цели: вспомнить все то, что накопилось в общей памяти Талтосов и стать отцом женской особи, чтобы с ней продолжать род. Я почти сразу потеряла над ним контроль. У меня был выкидыш за выкидышем, а оно досуха высасывало мои груди. Только в самом начале я могла пробираться в лаборатории при больницах, где, пользуясь своим авторитетом, смогла провести некоторые тесты, и потихоньку отослала материал для исследований в лабораторию в Сант Франциско.

        - Как главная наследница я могла снимать с наших зарубежных счетов столько денег, сколько мне требовалось. Это могло длиться, пока я опережала семью, разыскивающую меня повсюду. Так что у существа была возможность совершить со мной нечто вроде Одиссеи. В долине в Доннелэйф память вернулась к нему. Но вскоре он отчаянно захотел перебраться обратно в Штаты. Я выбрала Хьюстон, как местечко, где мы могли бы поселиться, а я заняться его изучением. Там были больницы и медицинские центры, и я решила, что смогу раздобыть необходимое оборудование так, чтобы не раскрывать себя. Мне не пришло в голову, что мой план окажется на руку этому дьяволу. Потерпев со мной неудачу, он скоро оставил меня, измотанную, умирающую от голода и близкую к помешательству.
        Только значительное время спустя я узнала, что он совершил маленькое путешествие в Новый Орлеан, чтобы познакомится там с какой-нибудь молодой Мэйфейр. Конечно же, все его жертвы заканчивали роковыми выкидышами, и умирали, истекая кровью.

        - Семья была в панике. Женщины Мэйфейр умирали одна за другой. А Роуан им было не выследить, Роуан, покинувшую Михаэля ради дьявола. И Роуан стала пленницей. Вскоре все женщины Мэйфейр были защищены вооруженной охраной. Существо направилось на Первую улицу, и ему почти повезло с Моной. Но Мона, за время моего отсутствия, успела переспать с Михаэлем и уже вынашивала Талтоса. Хотя и не знала еще об этом.
        - В итоге, когда я почти совсем потеряла волю к жизни, я зачала свое собственное дитя. И оно стало говорить со мной. Оно и назвало это слово: Талтос. Оно назвало свое имя: Эмалеф. Она говорила о временах, которые ее отец не мог помнить. Я сказала ей телепатически, что пусть, когда она родится, ступает в Новый Орлеан, к Михаэлю. Я описала ей дом на Первой улице. Если я умру, она должна была сказать об этом Михаэлю. Мы разговаривали друг с другом в тишине. Лешер ликовал, когда услышал голос. У него скоро появится невеста. Из-за своей радости он смягчился ко мне, и мне удалось бежать. В грязной одежде, я вышла на Хайвэй. Но мне не удалось добраться до дома. Меня нашли в коматозном состоянии в придорожном парке, истекавшую кровью, потому что у меня случился выкидыш. Никто и представить не мог, что я дала жизнь Эмалеф, а она, бедная сирота, оказавшись не в состоянии ни поднять меня, ни выпить моего молока, отправилась пешком в Новый Орлеан.
        - Я торопилась домой. В больнице мне вырезали матку, чтобы остановить кровотечение. Возможно, именно это спасло меня от потери сил, что практически оказалось смертельным для Моны. Но мой мозг был варварски истерзан. Я оставалась в глубокой коме. Я лежала внизу, без сознания, а тем временем Лешер, переодетый священником, явился в этот дом и апеллировал к Таламаске и Михаэлю, чтобы ему позволили жить. Разве, в конечном счете, он не ценный экземпляр? Он рассчитывал, что Таламаска вступится за него. Он придумал историю о прошлой жизни. Восхитительно изучать невинность Талтосов. Но Лешер не был невинен. Лешер приносил смерть. Михаэль стал бороться с ним и убил. Так его затянувшееся влияние на семью Мэйфейров подошло к концу.
        Я все еще была в коме, когда пришла Эмалеф и дала мне свое целебное молоко.
        - Когда я очнулась и увидела дочь Талтоса, которую я родила, и поняла что пью из ее груди, я испытала шок. Это неловкое создание с детским личиком пугало меня. На какой-то момент у меня в голове произошло смещение всяких ориентиров. И вот она я, с которой нянчится существо, будто я беспомощный младенец. Я взяла ружье у кровати. Я убила ее. Я это сделала. Я уничтожила ее. Быстро. И ее не стало.
        Она тряхнула головой. Отвернулась, как обычно делают, когда погружаются в прошлое. Вина, потеря... Ее боль не вмещалась в эти слова.
        - Этого не должно было случиться, - пробормотала она. - Она же ничего не сделала, только нашла дорогу домой, как я ее научила. Ничего не сделала, кроме того, что вернула меня к сознанию, напоив своим обильным молоком. Еще одна одинокая женщина-Талтос. Какой вред могла она мне причинить? Это была ненависть к Лешеру, затопившая мое сознание. Это было отвращение к чуждому виду и к собственному атавистическому поведению.
        - Итак, она умерла, моя девочка. А вот там было две могилы, вот под тем дубом. И я вышла из комы, став сама монстром, и закапала ее. - Она вздохнула. - Моя потерянная девочка, сказала она. - Я предала ее.
        Тишина. Даже сад притих. Отдаленный гул проезжавших машин казался таким же естественным, как шорок ветра в ветвях.
        Я тонул в грусти Роуан. Глаза Стирлинга были влажными и покраснели, прячась в полутьме, когда он рассматривал Роуан.
        Михаэль не произнес ни слова.
        Затем очень нежно заговорила Мона.
        - Это была проблема Таламаски, - сказала она. - Они должны были разобраться с Талтосами. Некоторые из них пытались взять под контроль Лешера. Они чуть не совершили убийство. Михаэль и Роуан отправились в Европу, чтобы расследовать случаи коррупции в ордене. Они ощущали фамильную связь с Таламаской. Как и все мы. И в это время я поняла, что беременна. Мое дитя вышло из-под контроля. Оно стало разговаривать со мной. Оно сказала, что его зовут Морриган. - Ее голос прервался. - Я была очарована и будто помешалась.
        - Я отправилась на юг на плантацию Фонтевро в дом, где жила Долли Джин, и она, а также Мэри Мэйфейр, - моя кузина, моя подруга, впоследствии сбежавшая, - она и Долли Джин помогли мне родить Морриган. Это было действительно, действительно очень больно. Никто, глядя на Морриган, не мог не сказать, что она прекрасна. Она была сияющей, свежей и полной магии.
        Долли Джин издала смешок в полусне.
        - Она знала о людях абсолютно все, - сказала она. - Настоящая бестия.
        - Временами ты любила ее, - сказала Мона. - Ты знаешь.
        - Я не говорила, что я ее не любила, - покосившись на Мону, сказала Долли Джин. - Но что бы ты стала делать с тем, кто заявляет, что желает собрать все семейство Мэйфейров и сделать их ходячими детьми? Мне следовало веселиться?
        - Она еще только родилась, - мягко сказала Мона. - Она не понимала значения того, что говорила. У нее были мои амбиции, мои мечты.
        - Я не знаю, где она, - сказала Роуан своим глубоким искренним голосом. - Я даже не знаю, жива она или мертва.
        Мона была глубоко несчастна, но так как я высмеял ее плаксивость, то она с болезненным усилием сдерживала слезы. Я попытался взять ее за руку. Она отпрянула.
        - Но ты знаешь Талтоса, который пришел и забрал ее, - сказала Мона Роуан. - Ты могла встретиться с ним в Европе. Он мог услышать историю о твоих скитаниях с Лешером. - Она повернулась ко мне. - Вот что случилось. Он нашел их. Кто-то еще из древних, уцелевших. Он был их другом. Конечно же, они не сказали мне и не сказали Морриган. О да, мы были детьми, они приберегли это для себя! Представь. Кто-то древний. Неужели я не достаточно страдала, что бы мне нельзя было рассказать? И когда он пришел сюда, они позволили ему забрать с собой Морриган.
        - Как я могла их остановить? - спросила Роуан. - Ты была с нами, - сказала она Моне. - Морриган обезумела от мужского запаха на их одежде, от подарков, которые мы от них получали. Мы не знаем, почему он пришел. Мы знаем лишь то, что знаешь и ты. Он был в саду. Она выбралась в окно. Она побежала к нему. Их обоих было не остановить. И больше мы их не видели.
        - Мона, мы разыскивали его всеми возможными способами, - сказал Михаэль. - На самом деле, ты должна нам верить.
        - Мне нужны файлы, - сказала Мона. - Записи. Его имя. Имена его компаньонов в Нью Йорке. Он был богатым и влиятельным мужчиной, этот древний и мудрый. Ты сама говорила.
        - Я бы с радостью дала тебе это, - сказала Роуан. - Но, прошу тебя, пойми, он уничтожил следы. Он исчез.
        - Если бы вы как следует искали... - с горечью сказала Мона.
        - Мона, ты иногда соглашалась с нами, - сказала Роуан. - Мы решили ждать, когда они сами с нами свяжутся. Мы с уважением отнеслись к их желанию быть вместе. Мы не предполагали, что они попросту исчезнут. Мы не могли вообразить себе такое.
        - Мы боялись услышать что-нибудь о них, - сказал Михаэль. - Мы не представляли, как они собираются размножаться, или попросту выживать в современном мире. Как Эш сможет их контролировать.
        - Эш - так звали мужчину, - сказал я.
        - Да, - сказал Михаэль. Его боль становилась очевидной, когда он говорил. - Эш Тэмплетон. Он был древним. Прожил в одиночестве так долго, что невозможно себе представить. Он видел, как вымирало его племя. Это он рассказал нам историю Талтосов. Он считал, что в мире людей Талтосам не выжить. Впрочем, он же видел, как они были сметены с лица земли. Его история была трагичной. Конечно же, когда мы слушали его рассказы, мы не знали о существовании Морриган. Мы оставили Эша в Нью Йорке. Мы полюбили его. Мы расстались настоящими друзьями. А потом мы вернулись домой и обнаружили Морриган.
        - Возможно, это способность к телепатии помогла ему разыскать Морриган, - предположил я.
        - Мы не знаем, - сказала Роуан. - Но он пришел сюда, вошел в боковой сад, увидел ее в окне. Она почувствовала его запах и выбежала к нему.
        - Мы боялись годами, - сказал Михаэль. - Мы просматривали все сообщения в газетах, в поисках историй о Талтосах. Мы были начеку, как и Таламаска. Мона, подумай о времени, когда тебе еще не стало хуже. Ты должна вспомнить. Мы были напуганы, потому что знали, что это племя может причинить большой вред людям.
        - Верное замечание, - сказала Долли Джин. - И Морриган все горела идеей переделать мир, настаивая, что ее видение пришло к ней от ее человеческих отца и матери. И она все зыркала то назад, то вперед, кружилась по саду и вечно принюхивалась. Она была дикой бестией.
        -Ах, замолчи Долли Джин, пожалуйста, - прошептала Мона, кусая свою нижнюю губу. - Ты знаешь, что любила ее. И все вы - я хотела посмотреть на них еще задолго до вас. Годы вы скрывали от меня их название. О! Вы просто хотели оставить это для себя. Для Мэйфейр и Мэйфейр. А сейчас вы говорите об этом так, будто это не имеет значения. Эш Тэмплетон. Эш Тэмплетон, - она начала плакать.
        - Это не правда, - сказал Михаэль. - Я относился к существу, как к своей дочери. Ты знаешь, что это так. Мы начали поиски до того, как сказали тебе о них. Мы не знали, насколько тебе может стать плохо.
        Его голос был хриплым, но он сглотнул и облизал языком сухие губы, потом продолжил: - Мы не знали, насколько тебе будет необходимо молоко Талтосов. Мы только со временем это поняли. Но мы пытались связаться с Эшем и выяснили, что он продал все свои фирмы. Он исчез из всех банков, фондовых бирж и с мирового рынка.
        - Что бы он к нам ни чувствовал, - сказала Роуан, - он предпочел исчезнуть. Он не хотел посвящать нас в свое будущее.
        Мона всхлипывала, прижавшись к Квинну. Это разрывало Михаэлю сердце.
        Заговорил Стирлинг авторитетным, но почтительным тоном:
        - Мона, - сказал он, - Таламаска начала поиски Морриган и Эша почти немедленно. Мы пытались не афишировать наше расследование. Но мы искали. Напали на их след в Доннелэйф. Но потом их путь затерялся. И, пожалуйста, поверь мне наконец, и я повторю это снова: нигде о них даже не упоминается.
        - Это действительно очень странно, - сказал я.
        - Я не разговариваю с тобой! - закричала Мона, уставившись на меня, а потом снова прижалась к Квинну, будто испугалась.
        - Но какие-то улики еще могут всплыть, - сказал я. - Не зависимо от того, что с ними случилось.
        - Вот об этом-то я все время и думаю, - сказал Михаэль. - Два или три года мы жили, опасаясь услышать о них нечто ужасное. Не могу пересказать тебе все свои опасения. Я думал: что если самые юные из них вышли из-под контроля? Что если они восстанут против Эша? Что если они совершат убийства? А потом, когда страх отступил, и мы начали розыски - ничего.
        Долли Джин снова хихикнула. Пожала плечами и покрутила головой.
        - Ходячие дети могут убивать людей так же легко, как люди убивать ходячих детей. Они могут размножаться где-то, распространяясь, как пожар, расползаясь во всех направлениях. Могут прятаться в долинах и холмах, в горах и на равнинах, путешествовать по земле и по морю, чтобы заявиться где-то с колокольным звоном, и все они продвигаются по миру в одно и то же время. И они перестреляют всех людей до единого, бэнг, а потом захватят всю планету!
        - Оставь это для Танте Оскар, - сказала вполголоса Роуан, прохладно приподняв брови. (Я подмигнул Долли Джин. Она кивнула и погрозила пальцем).
        Михаэль подался вперед, обращаясь именно к Моне:
        - Я надеюсь, что мы дали тебе все, что у нас было. Что касается файлов, то с них со всех сделаны копии, и ты получишь их, когда пожелаешь. Они служат доказательством того, что мы действительно искали. Мы дадим тебе все имеющиеся у нас о Эше Тэмплетоне бумаги.
        - Конечно, - сказала Долли Джин, - может оказаться, что их охладевшие трупы лежат где-то в могиле, подобно Ромео и Джульетте! Два ходячих ребенка, в обнимку друг с другом, разлагаются где-то в безвестности. К примеру, может случиться, что он не выдержал ее разглагольствований, ее бредовых речей и всех ее планов, накинул шелковую петлю ей на шею...
        - Прекрати, Долли Джин, - закричала Мона. - Если ты скажешь еще хоть слово, я закричу!
        - Ты и сейчас кричишь, тише, - прошептал Квинн.
        В глубине своей души я вступил в спор с самим собой, а потом заговорил.
        - Я их найду, - сказал я.
        Я заставил всех их замереть.
        Мона с обиженным видом повернулась ко мне.
        - Что ты хочешь этим сказать?! - потребовала она. Ее платок был мокрым от кровавых слез.
        Я посмотрел на нее так высокомерно, как только мог, замечая, как она нежна и прелестна, и каким бессовестным и жестоким я был, потом посмотрел через стол на Роуан.
        - Я хочу поблагодарить всех вас за то, что вы поделились с нами своими секретами, - сказал я. Я посмотрел на Михаэля. - Вы доверились нам и обращались с нами, как будто мы безгрешны и добры. И я не знаю, так ли это. Но я знаю, что мы стараемся.
        Медленная открытая улыбка осветила лицо Роуан, восхитительный момент, чтобы сохранить его в памяти.
        - Безгрешны и добры, - повторила она. - Как чудесны эти слова. Если бы я только могла сложить из них гимн и напевать его днем и ночью, днем и ночью.
        Мы посмотрели друг на друга.
        - Дайте мне время, - сказал я. - Если они все еще существуют, если они основали колонию, если они где-то есть в огромном мире, я знаю тех, кто выяснит, где они. Тут нет сомнений.
        Роуан приподняла брови, отвернулась в задумчивости, а потом улыбка снова вернулась на ее лицо - как огонек радости.
        Она кивнула.
        Казалось, Михаэля несколько подстегнули мои слова, Стирлинг же выказывал любопытство и уважение.
        - Бесспорно, - сказала Долли Джин, не открывая глаз. - Вы же не думали, что он самый старший из кровавых детей в мире. А ты запомни мои слова, - сказала она, обращаясь ко мне:
        - Ты значительное, древнее великолепное существо, и ты, бесспорно, красив, как ангел и в тебе с избытком обаяния, чтобы быть гангстером. Я по три раза пересмотрела все фильмы с гангстерами, и знаю, о чем говорю. Вот одеть на тебя черный парик, и ты бы мог сыграть Багси Сигала.
        - Спасибо, - сдержанно сказал я. - Но на самом деле мне всегда хотелось сыграть Сэма Спейда. Я был одинок и покинут, когда в журнале "Черная Маска" впервые опубликовали Малтиса Фалкона. Я прочитал новеллу при свете луны. Сэм Спейд - вот чего требуют мои амбиции.
        - Что ж, тогда не удивительно, почему ты разговариваешь, как гангстер, - сказала Долли Джин. Но век Сэма Спейда недолог. Лучше выбери Багси Сигала или Счастливчика Люциана.
        - Прекратите, - вскричала Мона. - Неужели вы не понимаете, что он сейчас сказал?
        Она была болезненно сконфужена, пыталась справиться с всхлипами и с гневом на меня.
        - Ты действительно можешь это сделать? - спросила она тонким смущенным голоском. - Ты можешь найти Эша и Морриган?
        Я не ответил. Пусть пострадает ночь.
        Я вышел из-за стола, склонился, чтобы поцеловать Роуан в щеку. Моя рука нашла ее ладошку и сжала на один обжигающий миг. Драгоценный сад сомкнулся вокруг меня. Моя сестра, моя возлюбленная невеста. Ее пальчики ухватились за мои и держали изо всех сил.
        Джентльмен поднялся, чтобы проводить меня. Я пробормотал обществу легкомысленные пожелания всего наилучшего, и только тогда украдкой удерживавшие меня пальцы разжались.
        Я не спеша вышел в сад за бассейном. И нырнул бы в ревущие облака, чтобы быть как можно дальше от земли. Но за моей спиной послышался жалобный крик Моны.
        - Лестат, не оставляй меня! - она бежала через лужайку, ткань ее платья развевалась.
        - О! Это ты, несчастная девочка! - сказал я, намеренно поскрежетав зубами. Я поймал ее в объятия. Прелестный сверток дрожащей плоти. - Ты несносная ведьма. Злое и недисциплинированное Кровавое дитя. Недостойная ученица. Невозможный, упрямый и непокорный птенец
        - Я обожаю тебя всей душой! Ты мой создатель, мой наставник, мой опекун! Я люблю тебя! - прокричала она. - Ты должен меня простить!
        - О, нет, - сказал я. - Но я прощу. Иди, расстанься, как полагается, со своей семьей. Увидимся завтрашней ночью. Мне нужно побыть одному.
        И я выскользнул из сада, как из глубокого кармана, взметнулся к облакам и равнодушным безжалостным звездам. И унесся так далеко от мира смертных, как только мог.